Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Шалагинов Вениамин
ЗАЩИТА ПОРУЧЕНА УЛЬЯНОВУ
Книга Вениамина Шалагинова посвящена Ленину-адвокату. Писатель исследует именно эту сторону биографии. Ильича. В основе книги – 18 подлинных дел, с которыми Ленин выступал в 1892-1893 годах в Самарском окружном суде, защищая обездоленных тружеников.
Глубина исследования, взволнованность повествования – вот чем подкупает книга о Ленине-юристе.
ПОМОЩНИК ПРИСЯЖНОГО ПОВЕРЕННОГО УЛЬЯНОВ
Профессор X. пригласил меня в кабинет и из глубины большого кожаного кресла принялся расспрашивать — сначала о теме, которую я выбрал для дипломной работы, потом о материалах, «о подмостках к сочинению».
- Материалы? О, их больше, чем надо!
- Их нет вовсе, — возразил X., устало прикрывая веки.
- Tabula rasa1, мой друг. Чистая доска. — Он снял с полки томик в мягкой обложке. — Тринадцатая страница, помнится... Да. Читайте вот...
В руках профессора была «моя» книжка — десятый выпуск «Красной летописи», тот самый, в котором я «открыл» удивительнейшую тему своего диплома: «Ленин-адвокат».
— Вам это знакомо? — X. разомкнул веки. — И вот эти слова? — Он нацелился взглядом в страничку и прочел вслух: — Ленин был приписан помощником к знаменитому тогда присяжному поверенному Волькенштейну, однако адвокатской практикой не занимался и даже не думал о ней...
— Но ведь заметка так и называется: «Ленин-адвокат». Если материалы позволяют написать заметку, значит, можно...
— Ничего другого нельзя. Заметка в «Красной летописи» — это всего лишь штришок: самарский адвокат Ульянов прибывает в Петербург. Обозначение темы, если хотите, потенция... Простите за примитив: чтобы возвести железный мост, потребно железо. У вас есть оно? Ну хотя бы одна ленинская защита, одно дело, которое он вел в Самаре или Петербурге? Что, что? Эпистолярки и мемуары? Тогда позвольте спросить вас, мои юный собрат, чьи это письма и чьи мемуары вы намечаете пустить в ход? Луначарского? Лалаянца? Не хотел бы огорчать вас, по это железо для другого моста. Ни Луначарский, ни Лалаянц не видели Ленина за адвокатским столиком...
Правда была на стороне профессора. Но ведь бегут и от правды...
Я поднялся.
— Я хотел бы попробовать, профессор.
— Вас не убеждают мои доводы?
В хорошо поставленном голосе — нотки превосходства и, пожалуй, раздражения. Обидно! Профессор не видит, не хочет видеть ни меня в моем увлечении, ни той длинной дороги, которую это увлечение прошло. Уже год как с кропотливым усердием я переписываю в памятную тетрадь куски из воспоминаний о Ленине-ораторе, копируя красной тушью — непременно красной — гравюры, рисунки и даже автографы Владимира Ильича — «дипломка», конечно же, будет с иллюстрациями... Нет подлинных дел? Ни Луначарский, ни Лалаянц, никто другой не видел Ленина за адвокатским столиком? Но такое ли уж это несчастье, если я вижу его сам? Полемические речи Ленина, его письма, письма к нему, публикации в «Красной летописи» и «Красном архиве», декреты, решения, директивы, им написанные, гравюры, холсты, эскизы, фотографии, воспоминания друзей-единомышленников.
Нет, решение неколебимо... И как-то сам собой — предерзкий ответ в лицо:
— Вы не помогаете... делу, профессор...
— Какому? Детской игре в серьезное?
— Как хотите, но писать я буду только об этом!..
А вечером в своем студенческом дневнике, который я пышно нарек «Водопадом дней», записал красными чернилами: «Год 1928. Май 16. Сегодня их премногознающая светлость соизволила прихлопнуть то, чем я жил. Но я не закрываю за собой дверь, профессор. Я еще вернусь!»
И вернулся... через тридцать шесть лет.
I
О апреля 1954 года я получил доставленные из хранилища в читальный зал Центрального партархива две великан-папки, два картонных «чемодана» с делами, которые в 1892 — 1893 годах вел Ленин в Самарском окружном суде.
Клац.
Но к чувству праздничной взволнованности, которое тотчас прихлынуло и теснит меня, прибилась смутная горчинка сомнения: «То или не то?» «То» — значит, в папках подлинные дела царского присутствия, клад в натуре, «не то» — фотокопии дел, продукция фотографов, а не «дьяков».
Торопливо развязываю тесемки «чемодана».
То!
Посередине белого тонкого листа тяжкой гирей — казенный вензель с ятью «Дело»2. Под вензелем — буковки- таракашки:
«Самарского окружного суда по 1-му столу уголовного отделения о лишенном прав отставном рядовом Василии Петрове Красноселове, обвиняемом в краже».
Еще ниже:
«Началось сентября 15 дня 1892 года».
По верхнему срезу листа:
«№ 272 по настольному 1892 года Самарского уезда».
То!1
Открыта первая страница — «Подготовительные к суду распоряжения», и уже на ней, на бумажке № 1, — имя Ульянова: три лихих неразборчивых завитка графитным карандашом — обозначение адвокатского «титула», и малюсенькая справка: «Ульянову о защите сообщено 25 февраля за № 1125».
Адвокат Ульянов.
Листаю лист за листом, и от сознания, что это те самые листы и то дело, которое семьдесят два года назад читал Ленин, приходит чувство счастливой растерянности, почти оторопи — он это штудировал, а вот тут подчеркнул, — чувство новое, сильное, похожее на то, что волновало поэта в зимних шушенских Саянах, когда из-под пера его ложилось на бумагу:
Благоговейно в домике-музее
Я у стола рабочего стою.
Тут Ленин жил, за этот стол садился...
Мыслители так и не сказали людям, что такое счастье, но люди и сами узнают его, когда оно приходит. Что и говорить, мне здорово повезло, и я знаю, каким словом это называется.
В 3 часа 30 минут пополудни 5 марта 1892 года Ленин впервые занимает место за адвокатским столиком.
Перед судебным присутствием — дело № 20 «о крестьянине Василии Федорове Муленкове, судимом за богохуление». В ажурной виньетке обвинительного акта — «пропись содеянного»: «12 апреля 1891 года в селе Шиланском Ключе Самарского уезда вошел в бакалейную лавочку крестьянин Василий Муленков. В лавке в то время находились крестьяне Михаил Борисов и Федор Самсонов: в разговоре с ними Муленков, будучи в нетрезвом виде, начал ругаться, причем матерно обругал богородицу и святую троицу...»
Мелкий уголовный случай... Да и уголовный ли? Скорей, обыденщина, серое, как шинельное сукно, полицейское происшествие для протокола урядника, для денежного штрафа, налагаемого без суда и следствия.
Грубое мужицкое слово, невежественное, — тридцать миллионов россиян пухло тогда от бесхлебицы, — пущенное с горя у лавочного хлеба, которого не купить, при мужиках, при своей же деревенщине, без умысла повредить вере, и вот — закрытая дверь, стража, чопорное трио коронных судей, брелоки, чернолаковые бутылки сапог, бороды клинышком, бороды лопатой... Суд.
Первое впечатление — защита легка и беспроигрышна. Нет умысла, а следовательно, и нет преступления.
Чтобы убедить в этом присяжных, достаточно потрясти над адвокатским столиком учеными книгами...
Умышленное преступление — это всегда нападение. Нападение на чьи-то права. И не ради самого нападения, а ради определенных преступных последствий. Вор ворует не ради воровства, а ради чужой денежки. Убийца хочет чьей-то смерти. Чего же хотел Муленков в бакалейной лавке? Поколебать веру? Вздор. То, что он сделал, — некриминальное, неуголовное нарушение. Проступок...
Твержу про себя в тоне незатейливой детской дразнилки: «Нет умысла — нет преступления, нет преступления — нет наказания». Обвинение разваливается.
Но так ли? Ищу защитительную речь Ленина. Что в ней? Как он строил свою первую защиту?
На листе 42 судебного производства — сухая регистрация:
«Товарищ прокурора поддерживал обвинение, изложенное в обвинительном акте, и полагал определить Муленкову наказание по 2 степени 38 ст. Улож. о наказ. Подсудимый в свою защиту и в последнем слове снова сослался на состояние сильного опьянения, в котором он находился».
Странное умолчание о защитнике. «Товарищ прокурора», «подсудимый»... А где же защитник? Нельзя и помышлять, будто его не было вовсе. Это невозможно по правилам процессуального «обряда». Да вот и запись:
«По открытии заседания подсудимый занял место на скамье подсудимых под охраной стражи, защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный самим подсудимым».
Ни приговор суда, ни бумаги, подшитые до приговора и после него, — словом, ничто в деле так и не сказало, каким же было защитительное слово Ленина, что стояло в просительном пункте — ходатайство об оправдании, о внимании и великодушии к подсудимому?
Что ж это — пустота? Tabula rasa?
Не может быть!
Слова этой защиты, надо думать, действительно потеряны и для истории, и для права. Но мысль? Разве мысль гения когда-нибудь уходила, ничего не оставив? Она, без сомнения, оставила себя и в этом суде, в этом деле.
Но в чем же конкретно?
Очевидно, прежде всего в результате? Результат — главный плод мысли.
Читаю приговор. Наказание, назначенное Муленкову, сравнительно нестрого. Протокол добавляет к тому — позиция государственного обвинения еще снисходительней. Ситуация прямо-таки редкостная: после речи Ульянова Радковский, товарищ прокурора Самарского окружного суда, поднимается над столиком обвинения и просит наказать «богохульника» по 2-й степени 38-й статьи Уложения о наказаниях, а самарская Фемида бьет жестче, по 1-й степени, но и это «жестче» — не потолок санкции, а потому и сравнительно нестрого — год тюрьмы.
Что это? Доброе сердце? Попытка удержаться на хвосте под напором справедливой воинствующей защиты? Тогда почему не полное оправдание? Ведь лучшие умы правоведения российского (да и только ли российского?) требуют для преступления либо законопротивного умысла, либо законопротивной неосторожности, а тут ни того, ни другого. Так и пол-России можно упечь в тюрьму!
Многое объяснял сам уголовный закон. В нем не нашлось общего требования о «виновном умонастроении». К чему тонкости? Необходимо наказание без вины. Статья 180-я Уложения о наказаниях, поставившая мужика Муленкова перед присяжными, читалась так:
«Если будет доказано, что позволивший себе в публичном месте произнести слова, имеющие вид богохуления или же поношения святых господних или же порицания веры и церкви православной, учинил сие без умысла оскорбить святыню, а единственно по неразумению, невежеству или пьянству, то он подвергается заключению в тюрьме...»
Просто-то как! Скатилось с языка грубое мужицкое слово, «имеющее вид» (?!) богохульства — пускай без умысла, без желания оскорбить бога, пускай даже в споре за бога (бывало на Руси и такое), — и нате: 180-я! Суд за закрытой дверью, тюремное заключение. Если «возложение хулы на славимого в единосущной троице бога» совершено с умыслом — каторга до 15 лет (статья 176), а вот так, без умысла, без намерения оскорбить святыню — «просто» тюрьма.
Картина «мелкого случая», происшедшего в деревенской лавочке, живо вставала со страниц уголовного дела. Однако не только доказанность события и дичайшая несправедливость закона делали защиту трудной, почти «битой». Был и еще один усложнитель ее — царь. В бумагах суда — пострадавший только бог. В материалах предварительного следствия главное пострадавшее лицо — царь.
Мужик обидел царя. Об этом говорили: лавочник-бакалейщик в доносе на имя полицейского урядника 2-го участка Самарского уезда: «Муленков... выражался разными неприличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно»;
сын лавочника на допросе у следователя: «В бакалейной лавке я читал книжку про убийство нашего царя. На обложке был нарисован портрет государя. Я показал его о Муленкову Василию и сказал: «Ты знаешь, кто это такой?» Муленков после этого стал ругать царскую фамилию и пресвятую богородицу»;
урядник: «Муленков... начав... ругать пресвятую богородицу и троицу, затем ругал государя императора и его наследников, говоря, что государь неправильно распоряжается...»
Второе обвинение! Тайное, теневое, не предъявленное подсудимому. Ни в статье уголовного закона, ни в обвинительном акте его не было. За это не судили, но за это наказывали.
Как защитить мужика от того, в чем его не обвиняют, о чем лишь думают? Как защитить, если закон уже осудил и если приговор будет писать торговая Самара, верноподданническая, богобоязненная?
Гений Ленина нашел решение этой трудной задачи.
Но как? Что говорил он в своей первой судебной речи?
Снимаю с открытого стеллажа ленинский томик. Где-то говорилось о статье 180. Хотя и не прямо, помнится. Да вот:
«...существовали и применялись средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека...»3
Слова эти написаны Лениным в декабре 1905 года. Но можно ли поручиться, что они не были сказаны им тринадцатью годами раньше на негромком тайном процессе сельского портного? Ведь средневековые законы, «по сю пору, остающиеся в... уголовных уложениях и уставах», — это и есть статья 180 и более тридцати ее сестер из глав и отделений уголовного закона о ересях и расколах, о богохулении и порицании веры, об уклонении от постановлений церкви и прочее и прочее. Это и первый раздел (именно первый!) Свода уставов о предупреждении и пресечении преступлений с подробнейшей регламентацией того, что должны делать... «губернаторы, местные полиции и вообще все места и лица, имеющие начальство по части гражданской или военной» для пресечения действий, «клонящихся к нарушению должного уважения к вере», с удивительно нелепым списком неправовых требовании, обращенных к мирянам: «...входить в храм божий с благоговением, без усилия» (статья 3-я), во время присутствия в церкви императорской фамилии «пространство от места, где духовенство священнодействует, до мест, для нее назначенных, никому не занимать» (статья 5), не заходить во время службы в алтарь (статья 4) — с общим «высокоторжественным» принципом: «Мир и тишину в церкви должна охранять местная полиция» (статья 10).
Полиция? А бог? Разве сам бог, определяющий, по смыслу религиозной догмы, будущее миров и народов, императоров и простых тружеников, разве он, кому все доступно, бессилен защитить свое царство, своих слуг и нуждается в защите земного правосудия? Или не прав Фейербах? И кто-то способен с позиции веры и науки о вере опровергнуть его известное замечание о том, что «невозможно, чтобы божество было оскорблено, немыслимо, чтобы оно мстило человеку за оскорбления, нелепо, чтобы его можно было удовлетворить наказанием его оскорбителей...»?
Боюсь ошибиться, но что-то подобное я слышу в первом защитительном слове Ленина-адвоката.
Критика тогдашнего положения — это и была защита. Религия стала полицейской — так ее называл позже Ленин, — область права смешалась с религией, греховное стало называться преступным.
Критиковать замшелое средневековье в законе, предвзятость и подстроенность обвинения — это и означало защищать. Не будь 180-й, не было бы и преступления Муленкова, был бы проступок, извиняемый темнотой и придавленностью русского мужика. Защита критикой — это ленинская непримиримость, отвечавшая его взглядам на старый суд, на бескомпромиссную защиту в старом суде.
Писал же он в 1901 году в «Случайных заметках»:
«Улица хочет видеть в суде не «присутственное место», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, — а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики, а следовательно, и для его исправления»4.
Или вот это из общеизвестного письма к Стасовой:
«Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда»5.
«Исключительно критиковать», «исключительно дискредитировать»...
Просится мысль-догадка: закон освобождает судей от необходимости уличить Муленкова в умысле. Это значит — стройте дом без любой из его четырех стен! Какой здравомыслящий станет строить такой дом или признает такой дом за дом?.. Закон не требует для обвинения в богохульстве самого богохульства. Казалось бы, наконец-то определенное требование! Ан нет. Правительствующий сенат освобождает обвинителя и от этого требования. Он так ловко истолковывает понятие публичности, что от него не остается и тени. Видите ли, публичность имеется и тогда, когда действие происходит в присутствии лишь одного лица, если только существует возможность доступа в определенное место третьих лиц.
Какой темный и страшный лес официального произвола!
Дочитана последняя страница судебной повести... Чтобы не нарушать цельности впечатления от трудной судьбы и трудной защиты, не открываю нового дела и, завязав на «чемодане» тесемки, какое-то время стою у окна. Глубокая и чистая синева вечернего неба — и грязь прошлого века. «До царя далеко, до бога высоко».
Как повернулась бы жизнь царева «обидчика» без ленинской защиты? Долго ли он жил на белом свете, узнал ли когда-нибудь, что Ульянов, самарский адвокат, — это Ленин, что его защищал Ленин? Какие чувства и мысли вынес он из судебного зала, что думал о своем защитнике?
В обложках муленковского дела не было ничего, что проливало бы свет на отношения Ленина и его подзащитного после суда. А вот в одной из великан-папок кое-что нашлось. Нашлось... еще одно уголовное дело Муленкова.
Интересная подробность: 5 марта — первый «судный день» Ленина, он защищает Муленкова, 16 апреля — третий, и снова за его щитом — Муленков. Тот же адвокат и тот же подзащитный.
Надо заметить, что первоначально ордер на новую защиту Муленкова — от казны, по назначению, был выдан О. Г. Гиршфельду, весьма сведущему юристу, присяжному поверенному самарской адвокатуры, но в самый канун процесса О. Г. Гиршфельд обратился к председателю окружного суда с ходатайством освободить его от этой защиты, так как Муленков, а с ним и еще шесть подзащитных Гиршфельда «выразили желание иметь своим защитником помощника присяжного поверенного В. Ульянова».
Просьба Гиршфельда была удовлетворена, и на его рапорте появилась надпись:
«Обязанности защиты подсудимых Тишкина, Зорина, Уждина, Зайцева, Красильникова, Гайского, Муленкова принять на себя согласен. Пом. прис. пов. В. Ульянов».
В желании Муленкова и на втором его процессе видеть за адвокатским столиком прежнего своего защитника — признание его достоинств. И, конечно же, надежда.
Однако сбылась ли она, эта надежда?
Да. И самым чудесным образом. Второй приговор ничего не прибавил к первому — тот же год тюрьмы.
Значит, оправдание?
Нет, обвинение.
Точнее — обвинение и оправдание.
Новое дело Муленкова — фальшивка самарской полицейщины. Полугодом раньше случая в бакалейной лавке одной бабке «поблазнилось» спросонья, будто в избу лезет «хититель» — зазвенело разбитое стекло. «Хититель» ничего не украл, никто не видел его в лицо, но вот объявился «богохульник» Муленков, и в полицейском участке, поворошив ветошь, сказали — он.
А тут у Афимьи Прокаевой пропала с «незапертого двора» исподняя рубашка. И эта пропажа стала виной Муленкова.
Потом еще одно фальшивое лыко в строку. И еще. Словом, спал, спал мужик и выспал: четыре дела о кражах.
И странное совпадение: в процессуальной роли потерпевшего по одному из дел — Алексей Борисов, тот самый лавочник, что написал в свое время верноподданнический донос на Муленкова. Теперь он «нижайше» извещал власти, что Муленков тайно проник в его заведение и украл 2 рубли 60 копеек вместе с портмоне, в котором они хранились.
...Защитительное слово Ленина. Проформа с заполнением вопросного листа — и присяжные приносят из совещательной комнаты три оправдания. «Нет, не виновен», «нет, не виновен», «нет, не виновен». Три оправдания — три приговора, полицейщине, свидетельство бесчестья и поражения обвинителей. Только борисовское портмоне «выстрелило».
Но и этот пункт обвинения был настолько шаток и малодоказателен, что коронное трио не решилось нарастить срок, отмеренный по судебному решению о «богохулении».
Приговор без наказания! Торговая Самара отказывала и себе и своим принципам! Почему? Очевидно, потому, что привыкшая считаться только с силой, она и увидела эту силу6.
2
«Ленин не хочет ослепить, увлечь, он хочет только убедить...»7 — это слева Клары Цеткин.
И Ленин убеждает... даже торговую Самару. Первые два процесса — и столь удивительная победа молодого адвоката.
А как по остальным делам? Часто ли его мнение ложилось на бумагу, становясь судебным решением?
Свой следующий день работы над архивом Самарского окружного суда я начал со статистики результатов.
Но прежде несколько ленинских вех…
Известно, что экзамены за высшую школу права Ленин держал экстерном перед испытательной комиссией Петербургского университета, составленной из наиболее маститых ученых того времени. Декан юридического факультета В. Сергеевич, председатель комиссии, профессор Ф. Мартенс, Н. Дювернуа, И. Фойницкий представляли своими работами мировую науку права. По всем, без исключения, предметам испытуемый получил высший балл. В дипломе, помеченном 14 января 1892 года, говорилось:
«...на основании ст. 81 общего устава Императорских Российских Университетов, 23 августа 1884 года, Владимир Ульянов в заседании Юридической испытательной комиссии 15 ноября 1891 г., удостоен диплома первой степени, со всеми правами и преимуществами, поименованными в ст. 92 устава и в У п. Высочайше утвержденного в 23 день Августа 1884 года мнения Государственного Совета».
По курсу уголовного права и судопроизводства в экзаменационном билете стояло: «Защита...» Случай поставил это слово в билет, но не случай сделал судебную защиту родом деятельности молодого юриста.
А. И. Ульянова-Елизарова, сестра Ленина, пишет в своих воспоминаниях: «По получении диплома Владимир Ильич записался помощником к присяжному поверенному Хардину, видному представителю тогдашнего либерального общества в Самаре, человеку очень умному, которого Владимир Ильич ценил»8.
30 января 1892 года общее собрание Самарского окружного суда особым определением зачислило Ленина в корпорацию адвокатов. Однако «права» и «преимущества», полученные с высшими баллами и дипломом первой степени, не избавили его от необходимости исходатайствовать «удостоверения подлежащих властей в благонадежности», и поэтому выдача свидетельства на право «хождения по чужим делам» всячески тормозилась. Лишь 2 июля на отношении председателя Самарского окружного суда, адресованном в департамент полиции, возникла «дозволяющая» резолюция: «Оставить Ульянова под негласным надзором и уведомить о неимении препятствий к выдаче свидетельства на право хождения по делам».
5 августа 1892 года в «Самарских губернских ведомостях» — официальная публикация о решении выдать Ульянову «просимое свидетельство», а через год с небольшим — новая веха: Петербург.
В Петербург Ленин ехал адвокатом. В архивах министерства юстиции Российской империи (дело № 10070 за 1893 год со списками помощников присяжных поверенных) сохранилась такая запись:
«Ульянов, Владимир Ильич, ок. к. юрид. наук, (записан) у М. Ф Волькенштейна с 3 сент. 1893 г. в С. Птр».
Излишне говорить, что петербуржцем Ленина сделали не соблазны столичной адвокатуры.
В гимназические годы он очень любил и нередко громко читал на переменах ходившие по рукам стихи с пророческим обращением Емельяна Пугачева к екатерининскому вельможе:
Вороненок я — не ворон.
Ворон скоро прилетит.
К сытым мести будет полон,
Всех несытых ублажит.
Эти строки невольно приходят на память, когда думаешь о приезде Ленина в рабочий Питер, в цитадель зреющей революции. «Довольно нам «промеж себя революцию пущать», пойдем к рабочим», — призывал он своих друзей-единомышленников еще в Самаре.
Друзья-единомышленники Ленина по Самаре — это созданный им здесь первый кружок марксистов: А. П. Скляренко, И. X. Лалаянц, В. И. Ионов, И. А. Кузнецов, М. И. Лебедева, М. И. Семенов, А. А. Беляков, А. М. Лукашевич, С. М. Моршанская. Самарцы-марксисты увлеченно и страстно изучают, пропагандируют, отстаивают великое учение. В споре с заезжим народническим агитатором Россиневичем на большом «журфиксе», устроенном самарскими народниками на квартире зубного врача Кацнельсон с надеждой разнести «чуждую» России теорию Маркса, Ленин не просто одерживает верх. Это выступление, по словам А. А. Белякова, привлекает деятельное внимание интеллигенции и учащихся к марксизму.
Споры на «журфиксах» разномыслящей интеллигенции, рефераты в кружке марксистов, статьи по трудам либеральных народников (В. П. Воронцова, С. Н. Кривенко) с критикой их антинаучных положений, живое общение с рабочими, крестьянами — все это, как и многое другое, дает Ленину неоспоримые данные для его научных обобщений. Здесь берет начало его первая крупная работа «Что такое «друзья народа»..?».
Самара для Ленина — это постижение Маркса, тут он сложился как марксист. «Годы жизни в Самаре и еще ранее год в Казани, — указывала в воспоминаниях сестра Ленина Анна Ильинична, — являлись лишь подготовительными для его работы, разлившейся затем так широко. Но эти годы были вместе с тем самыми важными, пожалуй, годами в жизни Владимира Ильича: в это время складывалась и оформилась окончательно его революционная физиономия»9.
Новые возможности открывал перед Лениным Петербург. Переезд в столицу — это выход на раздольное поле революционной борьбы.
И если выступления в суде не были его главным занятием в Самаре, то тем более они не могли быть этим главным занятием в Петербурге.
Но и в Петербурге Ленин не порывал с адвокатской практикой — готовил защитительные досье для М. Волькенштейна, своего патрона, человека яркого, свежего таланта, нередко выступавшего по делам политического обвинения, принимал его клиентов, устраивал консультации по вопросам права для рабочих, бывал на шумных многоречивых собраниях молодых петербургских адвокатов, что регулярно проходили в канцелярии съезда мировых судей, выступал в судах с защитами.
В ночь на 9 декабря 1895 года «помощник присяжного поверенного округа Санкт-Петербургской судебной палаты Ульянов» — это из бумаг департамента полиции — был арестован, а затем сослан в Сибирь, в Шушенское.
Итак, почти четыре года за адвокатским столиком.
Как же распорядилась история с материалами о выступлениях Ленина в царском суде?
По Петербургу — белое пятно.
Причиной тому — революционный февраль 1917 года. Судебные архивы, как и архивы совета присяжных и комиссии помощников присяжных, сгорели во время пожара, бушевавшего в здании окружного суда.
По Самаре — 18 судебных дел: 3 — гражданских, 15 — уголовных.
Что же сказала статистика результатов по Самаре, всегда ли были удачливыми защиты молодого адвоката?
Всегда.
Особенности процессуальной формы того времени (в протоколах «судебных мест» не излагалась позиция защиты, а лишь регистрировался факт защиты) лишают возможности вывести абсолютную цифру результатов, и тем не менее — всегда.
Если пользоваться старой терминологией, Ленин почти по каждому уголовному делу что-то выигрывал: либо у самого обвинителя — против обвинительного акта, либо у представителя обвинения — против его требовании о размере наказания. Лишь в трех смутных случаях оказалось невозможным составить об этом определенное суждение.
Вот подтверждающие иллюстрации.
Дело Репина и Садлоха. Обвинение их выражено одной строчкой: «Из сундука выбрали разные вещи на сумму около 9 рублей». Репин — тринадцатилетний мальчишка, «солдатский сын». Обвинение цепко, но в чем-то и шатко. Речь Ленина в защиту подростка, и — оправдательный вердикт: «Нет, не виновен».
Чернорабочий Крылов, 22 лет, обвинен в краже со двора «мерзлого деревенского белья». В обвинительном акте: «В ночь на 8 ноября 1892 года в 3 части города Самары ночной караульщик Алексей Астафьев увидел шедших вместе по улице трех мужчин, с узлами на плечах». По убеждению обвинительной власти — все трое воры. И один из них — Крылов...
Защитительное слово Ленина. И тот же вердикт: «Нет, не виновен».
18 ноября 1892 года бездоказательно осужден к тюремному заключению подзащитный Ленина отставной солдат Василий Красноселов. Обвинение: кража трех кредитных билетов — сторублевого, красненькой (десятки) и трешницы у торговца квашеной капустой Сурошникова. На судебный приговор представляется кассационная жалоба. Правительствующий сенат отменяет приговор, дело идет обратным ходом на новое рассмотрение. Еще одна речь Ленина — и двенадцать присяжных приносят из совещательной: «Нет, не виновен».
Сельский урядник понудил Николку Куклева, тринадцатилетнего крестьянского сына, принять на себя чужую вину в краже со взломом. Обвинение пало. И этого подзащитного Ленина скамья присяжных признала и объявила невиновным.
Крестьянин Евграф Лаптев возбуждает дело частного обвинения против родного сына Филиппа... Голодный 1891 год. Отец в амбаре насыпает в мешки рожь, предназначая ее для размола и, надо думать, для продажи. Сын пытается «воспрепятствовать насыпке ржи». Конфликт. И, как следствие конфликта, определение судебной палаты о предании суду Филиппа Лаптева по статье 1534 Уложения о наказаниях, преследующей «за нанесение личной каким-либо оскорбительным действием обиды отцу или матери...». В суде Евграф непреклонно отводит желание сына помириться. Тогда сын, защищаемый Лениным, просит суд подвергнуть ревизии отказ судебной палаты в вызове свидетелей защиты, сделанный ранее по мотивам «несущественности их показаний» для дела, выражая при этом готовность «представить» свидетелей в судебное заседание «на свой счет и по доброму с ними согласию». Суд «по выслушании заключений сторон» (а следовательно и защиты) решает «уважить» ходатайство. Поворот этот, по-видимому, чем-то озадачивает отца, приглушая его пыл неприязни к сыну. Трудно сказать, что еще предпринимает защита, но вот итог:
а) заявление отца в Самарский окружной суд по уголовному отделению: «желая теперь окончательно простить все поступки моему сыну, я, заявляя о сем, имею честь покорнейше просить дело это производством прекратить»;
б) подписка сына, оформленная «скреплением подписью члена окружного суда»: «...даю подписку в том, что обязуюсь почитать и уважать своего отца Евграфа Федорова Лаптева».
Уголовное преследование Филиппа прекращается.
Репин, Крылов, Красноселов, Куклев, Лаптев — пять полных «выигрышей» против обвинительного акта и еще один шестой — знакомое уже нам дело Муленкова (крушение трех обвинений из четырех).
Оправдание невиновного — вершина адвокатского успеха. А если это оправдание (полное либо частичное) достигается более чем по трети дел (по 6 из 15) и если по остальным (по большинству остальных) защита одерживает верх в споре с государственным обвинением о виде и размере наказания, что сказать о такой защите, о таком защитнике?
3
Бежевый прямоугольник пропуска наделяет меня волнующим правом постоянно встречаться с Лениным. Это происходит в понедельник, среду и пятницу.
Сразу же за высокой стеклянной дверью — строгих тонов ковровая дорожка. Лифт. Белейший ажурный колодец... Несколько сухих щелчков при подъеме, и вас обступает заповедная тишина длинного неширокого зала.
По-видимому, в этом мире тишины я самый удачливый.
Соседи мои имеют дело с толстыми, в сером глянце, листами фотокопий, либо с пленкой, запрятанной в бочоночки-капсулы из цветного плексигласа. Передо мной же — подлинные дела, «царские, самарские», рождающие неизъяснимое, почти физическое ощущение близости Ленина. Но в делах вовсе нет ленинских текстов. Ни речей, ни автографов. Ленин молчит, хотя мощь его мысли ощутима в каждом из этих документов. А где слова, написанные или сказанные им? Слова только дьяволы, писцовы.
Уголовный случай, уголовная проблема, загадка — вот моя стихия. Я убежденный «уголовщик». Гражданских дел не люблю. Но вот первое гражданское дело из тех трех, что вел Ленин в Самаре, и я в настоящем плену: очень интересно...
На листе 20 вот такое:
«Милостивый Государь Владимир Ильич! На основании доверенности, данной мне с правом передоверия Новгород-Северским I гильдии купцом Лейбиц Ицковым Брискером, явленной в Уфимской палате Уголовного и Гражданского судов 2 ноября 1892 года, записанной по книге явочных актов под № 162, поручаю Вам»...
Это — доверенность присяжного поверенного Хардина своему помощнику.
«Все, что Вы по сей доверенности законно учините, я Вам верю, спорить и прекословить не буду».
Хардин ценил своего помощника, угадывая в нем крупное, самобытное дарование цивилиста.
По-видимому, это и побудило его поручить молодому правоведу амплуа ответчика по цивильному (гражданскому) делу, запутанному, кстати, как головоломный лабиринт, — и тем отойти от установившегося «обыкновения»: Ленин выступа преимущественно по «уголовщине», защищая простых обездоленных тружеников, обвинявшихся в нетяжких преступлениях.
Для молодого Ульянова — поверенного Брискера, как и для его коллеги Клемента — поверенного Шимковича, второго ответчика по делу, «хождение» по чужой тяжбе закончилось «проигрышем». Несправедливый, пиратский иск купца Константинова был удовлетворен в полной его «цене».
По апелляционной жалобе ответчиков дело поднялось инстанцией выше, и проигрыш стал выигрышем. Саратовская судебная палата по гражданскому департаменту определила:
«В иске Константинову отказать, взыскав с него в пользу ответчика Шимковича и Брискера судебные издержки и вознаграждения за ведение дела — в обеих инстанциях в размере 732 р. 70 к., и решение Самарского окружного суда 12 — 13 января 1893 года отменить».
Что же было особенно интересным в этом деле? Итог судебного разбирательства?
Нет, не итог, а полемическое оружие Ленина, его аргументация.
Из тысячи, а быть может, и двух тысяч судебных поединков, что прошли передо мной за десятилетия работы в суде — и за судейским столом, и справа от него, и слева, я вынес чувство особенного уважения к счастливому дару оратора убедительно и сильно аргументировать, надежно ставить вопросы обвинения или защиты, когда убеждает и побеждает не число, не счет доводов, а их сила, заряд мысли.
Лишь два довода привел Ленин в возражениях по иску самарского купца.
Брискер и Шимкович поставляли Константинову шпалы. Основание потребовать с них 12 500 рублей Константинов связывал с другой крупной денежной суммой — 63 000 рублей, которая, по его утверждению, была выдана ответчикам.
А вот возражения, выставленные в суде Лениным и его коллегой.
Первое: «Чтобы доказать иск, надо доказать получение 63 000 рублей. Из решения палаты видно, что она не только не признала доказанным получение этих денег, но и отстранила от своего рассмотрения этот вопрос».
И второе, в развитие первого: «Невозможно перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса, приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович, так как законы о доказательствах различны для подряда и для найма».
Аргумент факта и аргумент права.
Беру следующее гражданское дело, и — с той же определенностью: факт и право.
Наследники мужа и жены спорят, кому владеть городским усадебным местом, оставшимся после кончины супругов. По убеждению Ленина (он представлял в тяжбе интересы брата умершей), спорным «местом совершенно законно владеет ныне крестьянин Антон Кирилов Палалеев, родной брат и единственный наследник Анастасии Кириловны Мороченковой»... Присяжный поверенный А. С. Лялин думает по-другому — он ищет того же права на тот же участок для брата умершего — Степана Мороченкова.
Брат жены или брат мужа? Любопытно, чью сторону принял Самарский окружной суд? Открываю решение. Вот и его постановляющая часть:
«Степану Ивановичу Мороченкову в иске, предъявленном им к Мелекесской посадской управе и к имуществу умершей жены запасного солдата Анастасии Кириловой Головиной, по первому мужу Мороченковой, отказать...»
Ломоть земли в Мелекесском посаде остается за крестьянином Палалеевым — братом жены. Выигрыш на стороне Ленина. Теперь хочется найти в бумагах то, что било в эту точку.
Под рукой — строки уже цитированные: «Усадебным местом совершенно законно владеет ныне»... А несколько выше — скупая констатация фактов: «Покойный Павел Мороченков подал в Мелекесскую Посадскую Управу 23 декабря 1888 года заявление (засвидетельствованное нотариально) о перечислении числящегося за ним усадебного места по плану № 60 на имя жены его Анастасии Кириловой Мороченковой. Управа перечислила усадьбу на имя Мороченковой и выдала ей 13 октября 1889 года за № 34 удостоверение об уплате выкупа за усадебное место».
Два правообразующих факта:
а) Мороченков подал заявление;
б) Мелекесская посадская управа, следуя воле Мороченкова, перечислила усадебное место на имя его жены.
И тут же еще одно соображение: управа в последующем совершила «купчую крепость на продажу этого места Анастасии Кириловой Мороченковой».
Отсюда убедительная подтекстовка: если право владения усадьбой на стороне Мороченковой, то оно и на стороне ее правопреемника — брата, крестьянина Палалеева.
Но где же тогда уязвимый пункт в позиции брата покойной? Без такого пункта ловкий адвокат Лялин ни при какой погоде не полез бы со своим крючком в дело.
По-видимому, в этом вот обстоятельстве — Мороченков внес выкуп за ломоть посадской земли...
Да, да. Вот и у Ленина...
Только теперь вижу, под рукой у меня — не дьякова запись, а сам Ульянов-Ленин, его собственноручное письмо-возражение, правда, на этот раз в фотокопии. Можно ли ошибиться?.. Вот бесконечно знакомый, по-жирафьи поднявшийся над строкой мягкий знак, вот буква «ж», с серединкой в виде удлиненной восьмерки, вот «р» и «у» — по-школьному строгие, словно из тетрадки в две косых; заглавные буквы — без писарских кудряшек, каждая строка изящна и строга. Все это очень знакомо еще по студенческим перерисовываниям ленинских автографов.
Разломив дело надвое на развороте с ленинской страничкой, протягиваю его через стол.
— Не хотите взглянуть? Прелюбопытная штука!
В читальном зале партархива все в одном звании — исследователи, но мой визави, очевидно, «заостренная» разновидность представителя этого племени: он слишком глубоко забился в свой материал и первые мгновения глядит на меня невидяще и отрешенно.
— Дремавший доселе клад? Самородок? — спрашивает он наконец.
— Не думаю. В правовых изданиях это письмо, по-видимому, печаталось.
— Для меня — самородок. — Он почему-то хмурится и бежит глазами по страничке. — Знаете, что я сейчас делаю? Мысленно отбиваюсь от изречений о краткости...
У вас нет такого ощущения, что все это очень сильно прежде всего потому, что очень кратко?
Я киваю.
4
В уголовном деле отставного солдата Красноселова раньше других строк я прочел вот эти:
«Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов».
А вслед за ними — вот эти:
«Товарищ прокурора полагал применить подсудимому наказание по 2 степ. 31 ст. Уложения о наказаниях. Защитник просил о понижении нормального наказания на две степени».
Спор о размере наказания. И только, пожалуй.
Первую загадку правосудия — был ли в действительности уголовный случай и виновен ли в нем «отставной рядовой» — стороны, как представлялось, решали одинаково: «Да, был. Да, виновен». Иначе бы Ленин ходатайствовал об оправдании. В просительном же пункте его реплики — назначить наказание двумя степенями ниже. Для невиновного не просят ни выше, ни ниже. Невиновных оправдывают.
Любопытно, что говорил сам подсудимый? Очевидно, и Красноселов тоже обвинял Красноселова? Самообвинял и каялся?
Ищу соответствующий кусок в журнале: так по тогдашней терминологии именовался протокол судебного заседания. Статья 838 Устава уголовного судопроизводства монаршим именем повелевала при рассмотрении дел с присяжными заседателями не «прописывать» в протоколе (журнале) показаний и объяснений, относящихся «не к порядку производства, а к самому существу дела». Существо — за рамки журнала. Писцовой задачей было лишь перечислить процессуальные обрядовые станции, которые судебная машина пробегала в ходе процесса. Журнал представлял собой типографский многолистный бланк-вопросник. Печатные буквы спрашивали (94 вопроса по одному варианту, 68 — по другому), рукописные — отвечали. Печатным не нужна была суть, и потому рукописные не воспроизводили ее. Редко-редко пробивалась живая действительность из-под условностей журнала, и уж совсем невероятными были те, считанные по пальцам, случаи, когда сам журнал проявлял какое-то подобие интереса к содержанию показании и объяснении.
Таким исключением и был 37-й вопрос журнала, в ответе на который стояло совсем неожиданное:
«Подсудимый виновным себя не признал».
Не признал? А Ленин признал? Возможно, Красноселов столь самоочевидно изобличен в преступлении, что отрицать его вину было бы попросту немыслимо?
В чем же дело?
Чтобы ближе увидеть Ленина в этой защите, необходимо, очевидно, воспроизвести формулу обвинения по делу...
Звучала она так:
«...Василий Петров Красноселов... тайно похитил из незапертой квартиры проживающею в г. Самаре мещанина Степана Васильева Сурошникова деньги 113 рублей серебром...»
Кража! Пятнадцать раз молодой помощник присяжного поверенного занимал место за адвокатским столиком окружного суда по уголовному отделению, и в одиннадцати случаях буква обвинения его подзащитных выражалась словами: «тайно украл», «тайно похитил»...
Россия в ту пору переживала страшное бедствие — голод.
Энгельс в интервью одной французской газете говорил, что России «приходится вести борьбу с противником более грозным, чем все другие, — с голодом»10.
Плеханов писал:
«Только в варварских деспотиях варварской Азии возможны те потрясающие явления, которые во множестве совершаются теперь в нашем отечестве. Голодный тиф, голодная смерть, самоубийство от голода, убийство близких людей с целью избавить их от невыносимых мучений, а в лучшем случае, полное экономическое разорение — вот что выпало теперь на долю и без того уже совсем неизбалованных судьбою крестьян, бедных городских мещан и рабочих»11.
Из дела в дело кочевали извечные мотивы старой российской действительности: без хлеба, бесхлебье, голод.
В день энгельсовского интервью о России — 1 апреля 1892 года — в Самарском окружном суде, неспешно и негромко, шли последние приготовления к слушанию зауряд-дела трех подзащитных Ленина.
Красильников, один из этих трех, рассказывал на допросе, что 27 ноября 1891 года «...он был в г. Самаре, где зашел в солдатскую слободку, на квартиру к своему знакомому крестьянину Кузьме Федорову Зайцеву, и застал там еще совсем незнакомого человека, которого Зайцев называл Ильей; стали разговаривать про нужду и хлеб, и он, Красильников, предложил Зайцеву и Илье совершить кражу хлеба из амбара крестьянина сельца Томашева Колка, где, как он знал хорошо, такового было много».
Бесхлебье сгоняло голодных в скопы. Одни кончали неудачливо — сбивали замки на кулацких амбарах, и их брали тут же, у хлеба; другие успевали выкрасть либо деньги, либо хомут, железный чиляк, но чаще и прежде всего — хлеб.
Бамбуров, чернорабочий, был обвинен властями в краже со взломом, позволившей ему, судя по обвинительному акту, завладеть такой добычей, как... сюртук, ветхий пиджачишко, мешок и... три горбушки хлеба.
В деле Красноселова бесхлебье непосредственно не играло роли. Но голод, тяжко придавивший Россию, определял в каких-то пунктах и поведение подследственного.
Красноселов упрямо твердил о полной своей непричастности к краже денег у самарского мешанина Сурошникова.
А как обвинительный акт? Достаточно ли веско и доказательно звучал в нем голос изобличения?
«7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана, что на Троицкой улице города Самары, Вильгельм Минкель (л. д. 23, оборот) сообщил полицейскому служителю Василию Арсеньеву (л. д. 19), что у посетителя названной кухмистерской отставного рядового Василия Красноселова вдруг появились откуда-то деньги, каковых прежде не было».
Первый устой обвинения: не было ничего — и вдруг стало. Значит, украл. И тонко-то как... Вроде бы глуховатое эпическое повествование об уголовном случае: «7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана»... Ан, нет — улика. Рассказ о преступлении — и он же улика. И тотчас же готовый «свидетель» — «служивший поваром в кухмистерской Вильгельм Минкель».
Но двинемся дальше.
«Арсеньев Красноселова задержал (как уж тут не задержать!) и доставил во 2-ю полицейскую часть, где по обыску у Красноселова в сапоге, за чулком, был найден кредитный билет 100-рублевого достоинства, хотя по словам того же Арсеньева и полицейского служителя Палладия Александрова (л. д. 21) задержанный перед обыском уверял, что у него нет денег. По отысканию этих ста рублей Красноселов утверждал, что деньги его собственные, но не мог ничем этого доказать».
Второй устой: не доказал, что «катеринка» твоя, — значит, чужая, ворованная. И парочка свидетелей — полицейский служитель Василий Арсеньев и полицейский служитель Палладий Александров.
Далее говорилось:
«...а ключнику арестантского помещения Андрею Антиохину (л. д. 22) на его расспросы о том же ответил: «Тебе какое дело, заря мне дала».
Заря?
Значит, кража была на зорьке?
Новый, третий устой обвинительного акта — свидетельство ключника арестантского помещения.
За третьим — четвертый:
«9 того же июля во 2-ю часть поступило заявление мещанина Степана Сурошникова (л. д. 13) о том, что в первых числах июля, во время отлучки его с женою из дому, из незапертой комнаты и стоявшего в ней сундука были похищены деньги кредитными билетами: один в 100, один в 10 и один в 3 рубля».
А вот и потерпевший — торговец квашеной капустой Степан Сурошников с его обвиняющими резонами, по смыслу которых «Красноселов был вхож в его дом, несколько раз покупал у него капусту и что никого другого он не имеет основания подозревать в краже, ибо в доме своем живет лишь со своей женою, не держа ни прислуги, ни квартирантов, так что больше сделать кражу некому».
Некому!
Некому больше в губернской Самаре в голодный год выкрасть деньги из незапертой комнаты и незапертого сундука.
Ленин просил на суде понизить Красноселову наказание на две степени, на два пункта милосердия против нижней меты. А несколько раньше, в том же судебном присутствии, но перед другими судьями — об оправдании. Я предполагаю — просил, ибо развитие событий, их логика вели именно к такой просьбе.
Объясняю.
Старый русский суд с участием присяжных — это два суда: «суд улицы», жюри — двенадцать присяжных заседателей, и суд чиновный — коронное профессиональное трио. Первые (судьи факта) говорят: «Нет, не виновен», либо «Да, виновен», либо, наконец, «Да, виновен, но заслуживает снисхождения». Объявляют подсудимого преступником, но не наказывают. Наказывают вторые — судьи права. Приняв обвинительный вердикт «Да, виновен», эти вторые отвешивают пуды лиха по собственному усмотрению. А перед тем как это сделать, запрашивают мнение адвоката и прокурора, уже сказавших свои речи перед присяжными.
Защитительное слово Ленина погребено под чугунною плитой пустейшей обозначительной ремарки из четырех слов: «Защитник произнес защитительную речь». А вот его суждения о размере наказания сохранились.
Почему ж, однако, перед коронным трио Ленин не повторяет своих требований об оправдании?
Очевидно, потому, что бессмысленно требовать там, где невозможно удовлетворение. Судьям права остается сказать «б» (и только «б»), так как «а» уже сказано судьями факта. Статья 820 Устава уголовного судопроизводства ждет от сторон не критики приговора присяжных, а «заключения относительно наказания и других последствий виновности».
Зло уже накатилось. Невиновный под колесами. Остается одно — отвести чрезмерную жестокость. Два пункта милосердия, двумя степенями ниже низшего предела — этого требует Ленин.
И берет с боя.
Коронные читали с форменного листа:
«Ввиду признания подсудимого заслуживающим снисхождения, за силою 820 ст. Уст. Суд. и по обстоятельствам дела правильным представляется понизить наказание на две степени и определить таковое Красноселову по 3 степени 31 статьи Уложения в средней мере».
Не столь длительная тюрьма.
Выигрыш? Против позиции товарища прокурора о размере наказания — безусловно. Против истины — жестокое поражение.
На этом ли, однако, торжестве зла обрывала свой бег судебная история Красноселова? Нет! Внутренний голос говорил: нет, нам же повторяла мысль Ленина в ее общем значении: надо уметь начинать сначала, если дело заходит в тупик. Ленин умел. Он непременно должен был начать сначала и здесь. Но как и перед кем?
Оборотная сторона последнего листа журнала, потом резолюция — первичный немотивированный вариант приговора, потом собственно приговор...
А что это?
На верхнем поле белого листа голубой маркой укрепился маленький прямоугольный штампик:
«28 янв. 1893».
Ниже — пышно-торжественное, громкое:
«Указ его императорского величества самодержца всероссийского из Правительствующего сената Самарскому окружному суду».
Такого рода документов я прежде не видывал.
Ах, вот что — определение по результатам кассации.
Вот и прямые слова:
«Правительствующий сенат в судебном заседании выслушал кассационную жалобу отставного рядового Красноселова...»
И заключающее повеление:
«Решение присяжных заседателей и приговор Самарского окружного суда по настоящему делу отменить и дело возвратить в тот же суд для нового рассмотрения в другом составе присутствия».
Новое рассмотрение — это и есть «сначала». Увенчанный большим черным крестом лист судебной присяги, журнал, помеченный 12 марта. Та же запись: «Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов»; прежнего вида «Вопросный лист г. г. присяжным заседателям». И тот же коренной вопрос, по уже противоположный ответ: «Нет, не виновен».
Победа!
Какая же чудодейственная сила позволила Ленину расковать правду по делу, обнажить ее лицо?
Факт. Одни факт, удостоверенный при новом рассмотрении живым словом четырех свидетелей.
Чтобы разрушить обвинение Красноселова, надо было поставить судей перед живой оправдывающей действительностью.
Судьи не хотели видеть, что их приговор покоится на иллюзиях. То, что удостоверяли в суде Вильгельм Минкель — доносчик или секретный осведомитель, не поймешь кто, Андрей Антохин — ключник арестантского помещения, Василий Арсеньев — полицейский служитель, воссоздавало не порядок событий в доме Сурошникова в момент кражи, а порядок событий во 2-й полицейской части; не преступление, а разоблачение мнимого преступника. Никто не знал толком, был ли у торговца квашеной капустой «сотельный билет» в день «кражи», была ли сама кража, мог ли Красноселов украсть то, что он украл по утверждению приговора.
Подследственный солгал, сказав полицейскому служителю, что денег при нем нет. Ну и что же? Разве лгут только виновные? И разве не естественно допустить, что 67-летний неграмотный старик пытался ложью защитить себя от произвола полицейщины?
Оправдывающей Красноселова действительностью мог стать лишь один факт — честное получение им кредитного билета.
А это так и было.
«Сотельную» Красноселов принес в исхоженном арестантском сапоге из Самарского замка (так именовали тогда тюрьму чиновные люди). Трудно сказать, за действительную ли вину угодил он туда, только в приговоре по его первому делу стоял утюг, якобы похищенный из магазина Христензена, да еще одна такая же мелочь.
Старик лудил в тюрьме самовары и миски — пудами, а не штуками, как потом подтвердили книги тюремного эконома, ладил чайники для угоняемых в этап арестантов. Кто-то что-то давал ему, в установленные числа жаловал монетой и «господин эконом».
Незадолго до процесса подзащитный Ленина заявил ходатайство допросить в суде четырех служителей тюрьмы, которые бы сказали, откуда у него деньги. Суд отказал в ходатайстве, признав, что «обстоятельства, которые подсудимый Красноселов считает необходимым выяснить на суде через опрос вышепоименованных свидетелей, не имеют существенного для суда значения, ибо эти обстоятельства вполне опровергаются имеющимся в деле сообщением начальника Самарской тюрьмы...»
Вот это-то решение и атаковал Ленин в кассационной жалобе, составленной от имени его подзащитного.
Я говорю — Ленин, хотя нет ни его автографа, ни даже копии жалобы. Но есть факты: Ленин защищал Красноселова и в первом процессе, до составления жалобы, и во втором, после ее составления. Красноселов неграмотен. Наконец, быть может, здесь я ошибусь, я слышу, угадываю ленинскую аргументацию в совершенно неожиданном документе — в решении Правительствующего сената, удовлетворившего жалобу.
Быть может, я не ошибся?
Послушайте:
«...принимая во внимание, что понятие о существенности свидетельских показаний определяется важностью обстоятельств, подлежащих разъяснению, то есть значением их как для установления отдельных признаков преступления и обстоятельств, особо увеличивающих или особо уменьшающих вину, так и для разрешения главного вопроса о виновности, и не имеет ничего общего с предположениями, хотя бы и весьма вероятными, о том, что указываемые свидетели не в состоянии будут доказать новые или опровергнуть имеющиеся, хотя и существенные для дела данные, но уже установленные другими доказательствами, и находя, что усвоенное окружным судом толкование 576 ст. У. У. С. привело б к совершенному отрицанию предоставляемого подсудимому этим законом права представления новых доказательств к своему оправданию, как имеющих неизбежно целью опровергнуть установленные предварительным следствием изобличающие данные, Правительствующий сенат признает, что отказ подсудимому Красноселову в вызове дополнительных, указанных им свидетелей последовал по основаниям, явно несогласным не только с точным смыслом, но и с буквальным содержанием 575 ст. У. У. С.».
После оправдательного вердикта присяжных Ленин поднялся над своим столиком, чтобы напомнить коронному суду об одном непременном последствии состоявшегося решения: Красноселову возвращается честное имя, ему должна быть возвращена и его собственность — хранимый в казначействе кредитный билет.
Судьи решили:
«Красноселова... признать по суду оправданным и по вступлении приговора в законную силу возвратить ему отобранный у него в качестве вещественного доказательства 100-рублевый кредитный билет».
С дотошностью ревизора проверяю исполнение судебного решения и, удовлетворившись тем, что все сделано, как надо, беру новое дело.
5
Еще одна ленинская защита.
То, что случилось на маленькой железнодорожной станции в 4 часа 30 минут по петербургскому времени, весьма драматично.
«Тело Коротина Андрея лежит в кладовой недалеко от станционного здания Безенчук. Тело обложено льдом. Одет Коротин в красную ситцевую рубаху и полосатые самотканые штаны. Росту Коротин 1 аршин 12 вершков, 9 лет»...
Это из протокола судебно-медицинского осмотра от 10 мая 1891 года.
А вот это — из показаний кузнеца Никифора Авдеева, записанных следователем от третьего лица:
«Когда прошли вагоны через Петра Наурскова и Андрея Коротина, Авдеев тотчас же подбежал к мальчику, который лежал головой на левом рельсе, взял его на руки, понес было с пути, но мальчик через одну минуту умер, тогда он его положил между запасными путями».
Мне очень жалко мальчишку.
«Росту Коротин 1 аршин 12 вершков, 9 лет».
Смерть оборвала этот счет... И так нелепо. Лишь за два часа до происшествия мальчуган приехал из деревни, чтобы навестить отца, станционного сторожа. Ехал —навестить, приехал — погибнуть.
Чувство сострадания, какие-то очень близкие ассоциации — как и Андрейка, я босоножил на небольшой железнодорожной станции — обостряют восприятия того, с чем меня знакомят бумаги. И вот я уже стою на дощатой платформе Безенчука — именно тогда, в 4 часа 30 минут по петербургскому времени — все вижу и все слышу.
Станция тиха и пустынна.
Только что прошел, простучал поезд, и теперь не скоро ударят в зелено-медный станционный колокол... Андрейка и его дружок — две ярко-красные рубашонки — толкутся какое-то время у вокзального здания, присев на корточки, пьют воду из жестяной кружки, что подвешена на цепочке к большому ушату, и тотчас же устремляются к водокачке. Хорошо постоять у каменного ее шишака, где легко и мерно дышит расхожий паровоз-маневрушка, а через железный рукав падает, лопоча и фыркая, чистая светлая вода.
Мальчишкам хорошо.
Но вот на безмятежный Безенчук накатывается горячий и тяжкий ветер, и над булыжным подъездом к станции взмывает в небо бумажный мусор. Мальчишкам хорошо и теперь.
Они увязываются за дядей Петром, который толкает перед собой по рельсам ручной вагончик с двумя пересеками — так называют здесь кадки, сработанные из пересеченных на части бочек, — и я довольно отчетливо вижу со своей дощатой платформы и эти пересеки, закрывающие все, что полагалось бы видеть, и фигуру самого дяди Петра, и две красные рубашонки.
Но что это?
По последнему пути, усиленно размахивая руками, бежит навстречу человек в крестьянском картузе. Это Иван Спрыжков. Вот он подбежал к дяде Петру, показывает назад, возбужденно, пожалуй, предостерегающе, но дядя Петр лишь отмахивается, его вагончик катится так же, как катился.
А тем временем ветер гонит на маленький беззащитный экипаж вагоны — их пять штук по триста пудов каждый. Оживленный железный перестук тонет в свисте ветра — беду не услышишь, не увидишь за пересеками... Короткий треск — и ручной вагончик кувыркается под откос.
Смерть. Одни из мальчишек погиб. Петр Наурсков получил ушибы. Кто ж убийца? Ветер?
Култаев, унтер-офицер жандармского управления железных дорог, пришел к мысли, что «причина происшествия вследствие сильного ветра», и к рапорту на имя судебного следователя приложил... камень, который, по его разумению, должен был навести на след виновных.
Очень вероятно, что это и был тот самый «предмет заторможения», который подобрал на путях Иван Спрыжков, человек в крестьянском картузе, шедший на станцию хлопотать о должности, — подобрал и сунул под колесо первого вагона-беглеца, чтобы затем направиться к Петру Наурскову со своими предостережениями. Жандармский же унтер наделял камень совсем другим и весьма оригинальным доказательственным значением — по его мысли, камень удостоверял, что кроме него, этого камня на пакгаузном пути, где стоял порожняк, ничего другого не было.
Подтвердить тезу «ничего другого не было» — значило доказать обвинение. По точному смыслу инструкции железнодорожным чинам «...во избежание угона или ухода по станции подвижного состава под колеса его должны быть подложены брусья или другие приспособления». Нет приспособлений — есть «нерадение по службе», уголовная вина.
На обложке с казенным вензелем встало:
«Дело Самарского окружного суда по I-му столу уголовного отделения о дворянине Николае Николаеве Языкове и отставном рядовом Иване Иванове Кузнецове, обвиняемых в преступлении, предусмотренном 2 ч. 1035 ст. Улож.».
Ленин защищал первого.
Языков? Уж не родной ли сын поэта пушкинской поры? Тот — Николай, этот Николаевич. И оба — с раздольной Волги... Ленин любил Языкова, нередко пел с друзьями «Нелюдимо наше море» — дивное созданье поэта, преклонялся перед его вольнолюбивой музой и вот — защищает его сына.
Не здесь ли и лежит объяснение, почему он вступил и это дело? Не здесь.
С чувством разочарования узнаю, что начальник станции Безенчук не был сыном поэта. До поступления на железную дорогу он состоял на военной службе в 94 пехотном Енисейском полку и, судя по копии послужного списка, участвовал в «походах и делах противу турок».
«Всемилостивейших рескриптов и высочайших благоволений не получал», но был удостоен боевой награды — Военного ордена 4 степени «за оборону Шипкинского перевала с 21 октября по 18 декабря 1877 — 1878 гг.». Первая его должность в Безенчуке — рабочий-весовщик, позже — конторщик, а спустя шесть лет — начальник станции.
Драма гибели Коротина имела свои, чисто юридические, тонкости, они-то и привлекли внимание Ленина.
Ленин не оспаривал в суде вины Языкова.
Не отрицал вины и сам Языков. У меня возникло такое чувство, что трагедия глубоко ранила его, он близко принимал и разделял неутешное горе станционного сторожа. Стрелочник Кузнецов, обвинявшийся в том, что не положил брусья под вагоны, твердил о своей невиновности. Языков — о своей вине, хотя эта его вина могла наступить лишь в том случае, если стрелочник действительно не подложил брусья. Она была производной. Однако какой же именно? Общей одинаковой с Кузнецовым или же совместной, но в чем-то и различной?
В этом-то пункте стороны и скрестили свое полемическое оружие.
В. П. Богданович, представлявший в суде государственное обвинение, считал вину подсудимых обшей и одинаковой, Ленин «делил» вину. Он хотел видеть на обложке дела две статьи уголовного закона — одну для Языкова, другую — для Кузнецова. Богданович удовлетворялся одной.
Вот как эта полемика легла на бумагу:
«Товарищ прокурора сказал обвинительную речь, в которой просит применить к подсудимому наказание согласно 2 ч. 1085 ст. Уложения о наказ...
Защитник подсудимого в своей речи доказывал, что деяние подсудимого Языкова под действие 2 ч. 1085 ст. Улож. не может быть подведено, так как во 2 ч. 1085 ст. Улож. предусмотрены случаи неосторожности и небрежности лиц, не исполнивших прямых своих обязанностей, по настоящему же делу обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции, наблюдающий только за аккуратным исполнением обязанностей его подчиненными, почему деяние Языкова, по мнению его защитника, должно быть подводимо под действие 3 ч. той же ст. 1085 Улож., то есть, что подсудимый Языков проявил недостаточный надзор за подчиненным ему стрелочником Кузнецовым».
Разделительная борозда, проложенная Лениным между обвинением начальника станции и обвинением стрелочника, глубока и наглядна. Он проницательно увидел и, увидев, показал, что есть что. Служебное нерадение Кузнецова — в исполнении, это порок исполнения. Служебное нерадение Языкова — в контроле, это порок контроля.
Но увидели ли это судьи?
В конце заседания Ленин во второй раз фиксирует внимание суда на квалификации содеянного.
И снова — бой, перипетии которого рисуются моему воображению довольно отчетливо.
Председательствующий (Кузнецову). Имеет ли подсудимый что-либо возразить против зачитанного мною вопросного листа для судей12?
Кузнецов. Чего там... На ваше усмотрение.
Председательствующий. Тот же вопрос обвинению...
Богданович. И тот же ответ, господин председательствующий. Ни малейших возражений.
Председательствующий. Сторона защиты?
Ульянов. Я буду просить суд дополнить вопросный лист новым вопросом. Но раньше того позволю себе высказать несколько общих соображений... Первый камень судебной справедливости, как известно, закладывается точным применением закона, если, конечно, этот закон не мертв. Судить же не по той статье, которую нарушил подсудимый, — значит судить не за то, что он сделал, а за что-то другое, чего он не делал и в чем не виновен. Когда товарищ прокурора просит осудить Языкова по второй части тысяча восемьдесят пятой статьи, он просит осудить невиновного — невиновного по этой статье, в этом преступлении. Вина Языкова другая. Я уже говорил, что вижу здесь не вторую часть статьи, а третью, и уже просил суд не наказывать подсудимого ни арестом, ни тюрьмой. Теперь я забочусь о гарантиях того, чтобы этот вопрос был непременно рассмотрен в совещательной комнате, и потому прошу поставить его в вопросном листе особо, самостоятельно.
Председательствующий. Господин обвинитель, ваши суждения по заявленному ходатайству?
Богданович. Сию минуту... Да, да... Они оба не исполнили своих обязанностей — я говорю о подсудимых. И потому обвиняются в одном и том же. Их виновность одинакова. Две капли воды. Не думаю, чтобы в вопросном листе нашлось место для совершенно бесполезной и обременительной задачи, которую здесь придумал для вас помощник присяжного поверенного.
Председательствующий. Должен заметить, господин защитник, что обряд российского процесса не лишает коронный суд права рассмотреть то, что вы выдвигаете, и без постановки вопроса в напутственном листе.
Ульянов. Хорошо. Я готов снять ходатайство, но хотел бы, чтоб все это нашло отражение в протоколе.
Председательствующий (предварительно пошептавшись сначала с одним членом суда, затем с другим). После совещания на месте Самарский окружной суд по уголовному отделению определяет: не постановляя дополнительного вопроса, записать заявление защитника в протокол, обсудив это его заявление при постановлении приговора.
Словом, «не постановлять» дополнительного вопроса и... «постановить» его. Задача, «придуманная» (!!) для судей молодым помощником присяжного поверенного, пробивается в совещательную комнату.
Победа! А за нею и еще одна. Главная.
Нахожу и открываю 180-й лист дела: приговор.
Читаю: «Это заключает в себе все признаки преступления, предусмотренного не 2-ю, а 3 ч. 1085 ст. Уложения о наказаниях».
Богданович бит по всей форме. Языков наказывается не тюрьмой и не арестом, а денежным взысканием — этого и просил Ленин. Нестрого осуждается и Кузнецов.
Почему? Чем объяснить столь откровенную снисходительность? Не тем ли, что чрезвычайный случай и для начальника, и для стрелочника? Оба они безупречны, весьма исправны и старательны в работе...
А первый уже и наказан. Общество Оренбургской железной дороги — дорога состояла в частном владении — отстранило Языкова от должности, переместило на соседнюю станцию Батраки и назначило с понижением — в бумагах суда это уже был не начальник станции, а конторщик по движению...
Или все объясняет самонадеянность Наурскова? «Катальщик» маленького экипажа не принял всерьез ни появления на путях Ивана Спрыжкова, ни его горячих предостережений. А если бы принял, посмотрел? Тогда бы, очевидно, Андрейка не погиб, не было бы трагедии. Но Наурсков — не первопричина происшествия. Стоило Кузнецову надежно затормозить вагоны — и тогда ни ветер-налетчик, ни беззаботность Наурскова не смогли бы привести к тем последствиям, которые наступили...
Я еще долго бьюсь над загадкой наказания. Ясно одно — снисходительность справедлива, и первый ее камень заложен точным применением закона. Нестрогая статья — нестрогое наказание.
Что же, однако, позволило Ленину повернуть судей против прокурора, если предвзятость и предрешенность старого коронного суда — это и есть сам старый коронный суд, его альфа и омега?
Логика? Мощь мысли, ясность и простота мысли?
Несомненно. Но еще и почва, земля фактов, которую открывал и на которой по всякой полемике строил свои города великий логик.
Его позиция строжайше отвечала тому, что было, что произошло на железнодорожных путях. Она соответствовала имевшемуся в деле заключению экспертов: порок исполнения и порок контроля.
Она, эта позиция, могла быть подкреплена и практикой Правительствующего сената. В 1880 году было дело Фриша, в 1889 — дело Камбье. И оба, в каких-то пунктах, решались по тем же критериям.
Отказать помощнику присяжного поверенного, да еще без имени, да еще из негромкой Самары проще простого. Отказать Правительствующему сенату вряд ли возможно. По букве статьи 933 Устава уголовного судопроизводства «все решения и определения кассационных департаментов сената, которыми разъясняется точный смысл законов, публикуются во всеобщее сведение, для руководства к единообразному истолкованию и применению оных».
Это — право так называемого легального толкования, безусловно обязательного, если бы даже толкователь впал в ошибку. Вот штука-то!
6
Путешествие в прошлый век окончено. Перевернута последняя страница последнего дела. Медленно, очень медленно завязываю тесемки на папках с делами. Теперь их развяжет кто-то другой.
Кто ж именно?
Юрист-практик, философ, социолог, ученый права, историк, литератор?
Клад старой Самары вправе призвать любого из них.
Из Москвы домой поезд возвращал меня по непривычному маршруту через Поволжье. И вдруг — Безенчук. Станционный городок возник в окне и проплыл так неожиданно (мы следовали без остановки), что я не успел разглядеть ни медного колокола, ни даже платформы, с которой три четверти века назад, вот в такое же весеннее зеленошумье, я наблюдал смерть Андрейки.
«Авдеев тотчас же подбежал к мальчику, который лежал головой на левом рельсе...»
Теперь я думаю о Кузнецове.
Ни одна, пожалуй, профессия не выдвигала такого числа этических проблем, как профессия адвоката. И несколько тысячелетий назад, и сейчас адвокаты спорили и спорят, к примеру, о том, вправе ли защитник признать вину своего подзащитного или подзащитного другого адвоката, если сам обвиняемый утверждает о невиновности.
Кузнецов твердил о своей невиновности, хотя его вина и была самоочевидной.
Иван Спрыжков в смятении чувств мял в руках заношенный плисовый картуз, рассказывая судьям о том, как он искал на путях стрелочника.
— Кричу, зову — нет стрелочника. Я подсунул камень под колесо — и шасть в будку. Нет Ивана и там.
Выяснилось, что «во избежание пропажи» брусков Кузнецов вынимал их из-под колес и прятал в будке.
Утверждая в своем защитительном слове, что «обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции», Ленин косвенно принимал обвинения Кузнецова, но делал это весьма бережно — и не для обвинения, а для защиты. То была необходимость.
Адвокаты-крючки, ходившие по «чужим тяжбам» ради неумеренных гонораров, в защитах с несколькими подсудимыми обычно руководствовались нехитрыми соображениями из старого извозчичьего анекдота: «Я потому бью твоего пассажира, что ты бьешь моего». Мой подзащитный — чище снега альпийских вершин, твой — сама грязь. Ленин же, защищая начальника станции, защищал и стрелочника, хотя формально тот не стоял за его щитом.
В своей речи он назвал его внимательным, многоопытным работником. Случай на путях — это не обыкновение, а эксцесс. Надо думать, нашлись слова и для того, чтобы объяснить чрезмерное «радение» стрелочника. То, что он вынимал из-под колес и прятал от воров брусья, и стало в конечном счете причиной происшествия. Кузнецов — герой явно чеховский.
Ослабляла позиция адвоката защиту Языкова?
Напротив. Языков доверял достойному...
Дорога домой всегда длинна, и я не раз еще возвращался мыслью к сюжетам и проблемам самарских уголовных историй. В поздний либо очень ранний час, когда коридор вагона пустовал, мне доставляло истинное удовольствие вышагивать по нему, из конца в конец, то в сторону дома, то в сторону Москвы, и без записей, без рабочей тетради мысленно воспроизводить то, что осталось в архивных папках.
Что я везу? Какими наблюдениями о ленинском искусстве защиты я мог бы поделиться с друзьями-юристами?
Честность перед фактами — этого Ленин всегда требовал от своих оппонентов. И неизменно демонстрировал ее сам. Прежде я видел это в политической полемике, теперь — еще и в судебной.
Больше всего он ценил факты. Когда их было мало, старался, чтобы их было много. Добывал. Настаивал, чтобы их добывали и суд, и органы следствия. Так было по делу Лаптева, по делу Красноселова.
По делу Лаптева было и другое — примирение враждующих сторон, сына-труженика и отца-труженика. Этого хотел, этого достиг Ленин.
Было другое и по делу Красноселова — непреклонность в поиске истины. Начальник тюрьмы составил угодную следствию «изобличительную» фальшивку, по смыслу которой Красноселов не мог заработать «сотельную», кредитный билет:
«Как собственных, так и заработанных денег не имел, и при освобождении ему из конторы тюрьмы таковых не выдавалось, кроме того, слесарным ремеслом в тюрьме не занимался и все высказанное им неправда».
Ленин доказал — правда. После отмены приговора Правительствующим сенатом появилась форменная справка той же тюрьмы: арестант Красноселов только в одном 1889 году полудил «больничной посуды 2 пуда 3 фунта», исправил 2 ванны, 20 штук мисок и пр. и пр. И получал, разумеется, рубли и пятаки от эконома тюрьмы.
Молодой адвокат внимателен до предела: «Подсудимому возвращается честное имя, верните ему и честно заработанный кредитный билет».
Логика и принципиальность. Ни с чем не сравнимая ленинская логика, ни с чем не сравнимая ленинская принципиальность. Просит оправдать Крылова и, по тому же делу, не возражает прокурору, предложившему наказать второго подзащитного Ленина по 5 степени статьи 31. То и другое становится приговором.
В солидном журнале наших правоведов как-то воспроизводились такие строки из работы Кржижановского: «Несколько выступлений на юридическом поприще, которые пришлось сделать Владимиру Ильичу после окончания университета, сразу дали почувствовать свидетелям этих выступлений, что перед ними человек исключительных даровании»13.
Тут автор статьи ставил точку. Он хотел укрепить в читателе убеждение в особых достоинствах судебных речей Ленина. И только. Между тем у Кржижановского стояла другая задача. И до, и после процитированного куска он развивал мысль о том, что Ленин (как и Маркс) никогда не находился на службе у того общественного строя, против которого он боролся всю свою жизнь до последнего вздоха.
Успехи за адвокатским столиком не увлекали и не могли увлечь революционера по духу и мысли. Занимаясь адвокатской практикой, Ленин не служил царскому строю. Он насмерть боролся с ним и за стенами суда, и в суде.
Чтобы понять Ленина-адвоката, надо прежде понять Ленина-марксиста. К архивным папкам самарского суда — путь через сокровища ленинских трудов. Нужен коллектив исследователей (и юристов, и неюристов).
Этими заметками я пробовал наметить лишь одну тему: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Самара». Но ведь есть еще и другая, для которой также необходимы многообразные усилия: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Петербург».
И даже третья. В политическом отчете ЦК партии XI съезду Ленин, иллюстрируя одну свою мысль примером из прошлого, говорит мимоходом о себе:
«...25 лет тому назад, когда я был в Сибири в ссылке, мне приходилось быть адвокатом. Был адвокатом подпольным, потому что я был административно-ссыльным и это запрещалось, но так как других не было, то ко мне народ шел и рассказывал о некоторых делах»14.
«Народ шел и рассказывал. Шушенское» — вот третья возможная тема.
Четыре года в Самаре и Петербурге, три — в Шушенском. И это еще не вся длина «адвокатской» лямки.
В августе 1914 года Ленин, живший в то время близ Кракова, арестовывается австрийской полицией по ложному обвинению в шпионаже: «...начали ходить слухи, что Ульянов, должно быть, шпион, так как он, будто, ходит на окрестные возвышенности, делает съемки с дорог и т. п.» (из донесения властям вахмистра железнодорожного поста в Пронино).
Н. К. Крупская писала позже, что заключенный в новотаргскую тюрьму «Ильич вспомнил свою шушенскую юридическую практику среди крестьян, которых вызволял из всяких затруднительных положений, и устроил в тюрьме своеобразную юридическую консультацию, писал заявления и т. п.»15.
Малые реки сливаются в большую. Есть большая река, большая тема: «Ленин-юрист». Строитель советского права, автор декретов, статей и брошюр, тончайший правовед, новатор в праве.
Может, не поздно еще поискать и живые иллюстрации к этой стороне ленинского гения? Может, жив его подзащитный, тринадцатилетний в ту пору «солдатский сын» Репин? Или кто-то другой, кого прикрывал он своим словом от несправедливостей царской опричнины? Или их дети, друзья — и в них могут жить судебные драмы с участием Ленина в роли защитника?
А свидетели его правотворческих усилий?
Есть они. Есть!
СТАРАЯ САМАРА О ЛЕНИНЕ-ЮРИСТЕ
1
Перо написало на листе: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Петербург». Начиная новый рассказ о Ленине-юристе, ставлю над ним те же слова, что и над первым, кроме одного, последнего: Петербург сменяет Самару.
Что же мы знаем о петербургских защитах Ленина?
В середине двадцатых годов правоведы-историки согласным хором вторили А. Киржницу, по заключению которого в Петербурге Ленин «адвокатской практикой не занимался и даже не думал о ней».
Так ли это было в действительности?
В красном коленкоровом томике с отчетливым силуэтом Ильича на корешке — «Письма к родным». Вот — к матери из Петербурга, помеченное 5 октября 1893 года: «...за месяц с 28/VIII по 27/IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.), которое, может быть, буду вести»16.
Вот еще одно, более позднее, и тоже к матери:
«Д. А. мне предлагает взять дело об утверждении в правах наследства его родственника, но пока мы еще не вполне согласились»17.Выходит, А. Киржниц ошибался: самарский адвокат Ульянов выступал с защитами и в Петербурге.
По каким же делам, однако?
В 1894 году совет присяжных поверенных Петербургской судебной палаты рассмотрел и принял отчет Ленина-адвоката за предшествующий год. Этот факт достаточно достоверен, но стряхнуть с папки пыль века минувшего и полюбопытствовать, какие в ней были защиты, невозможно. Отчета не найдено.
М. Сильвин, петербуржец, член марксистского кружка студентов-технологов, вспоминает, что в судах Владимир Ильич выступал чрезвычайно редко, по преимуществу с обязательными защитами.
И только.
Ни имени, ни живых наблюдений.
Чтобы приоткрыть завесу, исследователи обращаются к фигуре М. Волькенштейна (1861 — 1934), под бессменным патронатом которого Ленин проходил в Петербурге свое «присяжное помощничество». Этот чародей красноречия, говорят они, охотно хаживал по делам политического обвинения, досье по которым ему нередко готовил Ульянов. Следовательно, любая архивная папка с защитой Волькенштейна — это россыпь, обещающая находку. Дело, заметка уголовного хроникера, стихи Волькенштейна на визитной карточке, его письмо, отчет, набросок защитительной речи, — трудно сказать, где именно будет обнаружено первое указание на ленинское досье, только без Волькенштейна тут не обойтись.
Но отыщутся ли в хранилищах старины форменные сшивы дел с пометкой на бумажке № 1: «...пом. прис. пов. г. Ульянов о судебном заседании извещен», если известно, что архивы Петербургского окружного суда, совета присяжных поверенных, а с ними и личные дела Ульянова и Волькенштейна погибли в 1917 году во время пожара?
Отыщутся.
Утешает мысль: окружной суд — это еще не вся судебная организация Петербурга. Волькенштейн и его помощники могли вести дела и в других, как тогда говорили, судебных установлениях, таких, к примеру, как судебная палата округа, коммерческий суд, губернское присутствие, городские судьи.
Словом — в Ленинград.
Искать и искать.
Еще под Миньяром снег по-зимнему бил в ночные окна вагона. Но поезд стучал и стучал. Уфа, Абдулино. И вот — солнце во все небо...
Весна!
«Тут где-то Кинель, перепутье на Алакаевку, на хутор Ульяновых. Лес Муравельный, лес Гремячий...»
На пути в Ленинград я сойду в Куйбышеве, чтобы не спеша обойти ленинские места, потом Горький, прокуренная мансарда Никанорыча, в которой Ленин совещался с нижегородскими марксистами, потом Москва, библиотека Румянцевского музея (надежда заглянуть в регистрационную книгу прошлого века на странице с уникальным автографом: «26 августа. Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного. Б. Бронная, д. Иванова, кв. 3»)18 и только потом — Ленинград.
Я называю это «путешествием по Ленину» — именно так, через Нижний и Москву, ехал он в августе 1893 года в Петербург из захолустной Самары. Идея этого путешествия — мое мальчишеское увлечение, ей почти сорок лет, и вот теперь, когда это уже не просто идея, я по-мальчишески взволнован от первых картин, первых впечатлений.
— Река Самарка, — негромко предупреждает проводник, позванивая посудой на подносе.
Все льнут к окнам.
Самарка-река обнаруживает себя не сразу — перед окнами бегут, забегают друг за друга старые ветлы, увешанные шапками грачиных гнезд, железная роща опор, сады, снова ветлы, и только за ними, полоской, а потом и широким рукавом, стремнина реки. И тотчас же перед глазами другая река в другое время, всплеск и вот этот озорной диалог:
К вам министры приезжали? Жали.
Ваши нужды рассмотрели? Ели.
Как же с вами поступили? Пили19.
Говоря о простоте Ленина, М. Яснева вспоминает, что в самарские годы она часто его видела в синей ситцевой косоворотке, подпоясанной шнурком. Именно в этой косоворотке, в наброшенной поверх студенческой форменке и видится мне он из окна в лодке с друзьями-единомышленниками, пытающимися доказать, по выражению одного из них, что земля кругла: движение вниз по Волге сменяется движением по Усе и тоже вниз, потом снова по Волге и снова вниз, теперь уже с другой стороны Самары.
Жигулевская кругосветка.
Переволоки, Жигули, Ставрополь, Царевщина. Картины неприкрашенной русской жизни. Ленин и его друзья сводят знакомство с крестьянами Ерфилычем, Амосом Прокопьевичем, Князевым... Ночевка под хмурым небом возле утеса Стеньки Разина, рассказы мужиков о волжской вольнице...
Перед Куйбышевом проводник появляется в купе в непривычно торжественном наряде: черная фуражка колесом, сорочка цвета морской волны, китель с шевронами. Вернув билет, неожиданно спрашивает:
— Пишете диссертацию?
— Что вы...
— Если это насчет Самары, я мог бы... Я долго жил в этом городе...
Тянусь к записной книжке. На бумагу ложится маленькое и на первый взгляд странное сообщение проводника. В Куйбышеве живет дед, который видел Ленина еще совсем молодым человеком и не то шил ему сюртук, не то возил в окружной суд на пролетке. Фамилия? Ну, этого он, конечно, не помнит. Адрес? Не помнит и адреса.
Карандаш двигается нехотя.
— У него есть одна шикарная примета, — говорит проводник. — Борода. Очень похож старик на Толстого.
Искать в миллионном городе старого самарца по бороде Льва Толстого представлялось занятием долгим, да, пожалуй, и бесполезным. И все же я таил мысль выкроить для этого какое-то время и, наверное, выкроил бы, но... помешала находка. В архивах старой Самары всплыла папка — личное дело М. Волькенштейна.
2
Неполное четырехлетие «присяжного помощничества» молодой Ульянов проходил под патронатом двух защитников: в Самаре — это присяжный поверенный Андрей Николаевич Хардин, в Петербурге, как мы уже знаем, — присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн. В 1924 году в «Пролетарской революции» называлось третье имя — Герард, адвокат Софьи Перовской, человек с «репутацией в высшей степени корректного судебного деятеля». Третье имя не подтвердилось.
Хардин. Брат Ленина Дмитрий вспоминает, что Владимир Ильич любил бывать у Хардина20, а по свидетельству Н. Самойлова, дискуссии, возникавшие в доме старого адвоката, были, очевидно, весьма интересны, так как много лет спустя, в начале девятисотых годов, ему «приходилось слышать от Хардина сожаление, что Ленин не пошел по пути цивилистики»21.
Хардину сияла лишь одна грань ленинского гения, в Ульянове он не угадывал Ленина, но и то, что видел в нем и ценил, делало его другом юного помощника.
В свое время существовало обыкновение дарить молодым защитникам этические книги. Француз на пороге адвокатского сословия получал трактат М. Молло «Правила адвокатской профессии во Франции», россиянин — книгу А. Маркова «Правила адвокатской профессии в России». В книжках подобного толка нередко встречалось утверждение: патрон и его помощник — одно лицо. То, что говорит и делает в суде помощник, — это говорит и делает сам патрон. Кажущийся демократизм этой громкой и пышной прокламации на деле означал безоговорочный диктат патрона. При случае он получал удобный повод подвергать сомнению и осуждению слова и мысли помощника.
Хардин строил свои отношения с молодой адвокатской порослью «не по правилам», прививая ей самую широкую самостоятельность. Резонно думать, что в тех пределах, которые были возможны по формам процесса, он не стеснял свободы Ленина в выборе дел для защиты.
О народном горе поэт говорил:
Ты неотступное, ты безысходное,
Рано сошлись мы с тобой.
Неотступное народное горе переполняло многие дела, что вел Ленин в Самаре.
Передо мной на столе подлинные папки с орлами, которых когда-то касалась рука Ленина. Бьющая в глаза радуга цветных обложек и удивительное однообразие уголовных сюжетов. Одиннадцать из пятнадцати ленинских защит по уголовному отделению окружного суда (1892 — 1893 гг.) помечены статьями 1647, 1659, 1665 Уложения о наказаниях. Это — голодные кражи. За щитом Владимира Ильича — убогая, батрацкая, четвертьлошадная деревня, двое тринадцатилетних мальчишек, мастеровщина. Пласт жизни российской. В повторяемости картин, сюжетов, в неизменности среды — ищущая мысль Ленина-марксиста, поле его наблюдений. Хардин этому не мешал.
18 мая 1893 года, в день, когда его помощник вел в Самаре свою последнюю защиту, он был подле него, за одним адвокатским столиком.
Читаю в протоколе:
«Ульянов возразил, [сказав] что крепостного документа на спорное место совершено не было, а следовательно, управа имела полное право распорядиться тем местом; что же касается внесенного за то место выкупа, то Мороченков имел полное право требовать о возврате ему такового.
Хардин поддержал объяснения Ульянова»22.
Присяжный поверенный в арьергарде: поддержал, присоединился. Не унизительна ли столь скромная упряжка для крупного авторитета? Да ведь и где еще? В родной его стихии — дело-то цивильное. Хардин так не думал. Когда ученик встает вровень с учителем и тем более когда ученик встает выше учителя — это возвышает обоих.
В судебном поединке они никогда не стояли друг против друга. И все-таки соперничали. В чем же?
Мартовскими сумерками в Березовый Гай, затонувшую в снегах безмолвную деревушку, вкатился тревожно бойкий колокольчик гонца из волости. Прибывший привернул сани к избе старосты, оставил пакет и покатил по своим делам дальше. Березовогайский староста потребовал к себе крестьянина Тимофея Сахарова, зачитал волостную бумагу, скрипнул пером, и побрело оно, поковыляло, повторяя, почти в дословных выражениях, то, что стояло в бумаге:
«...1892 года, марта, 8 дня. Я, нижеподписавшийся села Березового Гая Дубовоуметской волости отставной рядовой Тимофей Сахаров, даю сию подписку в том, что предписание Дубовоуметского правления от 8 сего марта за № 1206, последовавшее вследствие поручения председательствующего уголовного отделения Самарского окружного суда от 4 сего марта за № 2467 о том, что назначенный мне защитник присяжный поверенный г. Хардин передал защиту свою помощнику присяжного поверенного г. Ульянову, мне сего числа березовогайским сельским старостой объявлено»23.
Отставной рядовой Тимофей Сахаров ожидал суда за кражу, совершенную им по нужде и по уговору с односельчанином Опариным, который к той поре уже сидел за решеткой в Самарском тюремном замке. И потому там, в канцелярии тюрьмы, так же бежало перо по бумаге, воспроизводя примерно такую же подписку:
«...Михаил Васильев Опарин дал свою подписку в том, что содержание поручения г. Председательствующего уголовного отделения Самарского окружного суда от 4 сего марта за № 2466 о передаче защиты по моему делу поверенным г. Хардиным помощнику своему г. Ульянову мне сего числа объявлено. Михаил Васильев Опарин, а вместо него, неграмотного, расписался Кузьма Зайцев»24.
Хардин передает защиту Ульянову.
Почему? Чье это желание? Хардина? Ульянова, увидевшего в деле щедрые социальные краски? Подсудимых?
Только не подсудимых — последнее представляется нелепицей. Природные пахари из деревеньки, забытой богом, будут ли они ломать голову, чтобы определить, за чьим щитом лучше стоять на суде, да и посмеют ли отказаться от казенного адвоката и хлопотать своего?..
Дело раскрыто на 41-м листе — это журнал судебного заседания — на словах: «Защитником подсудимых явился избранный ими помощник присяжного поверенного Ульянов».
Явился избранный... Вот оно!
Бывший солдат Сахаров и сельский пролетарий Опарин, батрак кулака Мурзина и отец батрака, что работал на того же Мурзина, избирают Ульянова своим защитником, отдавая ему предпочтение перед Хардиным. Избранный сменяет назначенного, свой — казенного.
Не ошибка ли, однако, это указание в журнале? Ведь до того, как разудалый ямской колокольчик покатился из волости в Березовый Гай, Ленин не провел еще и первой своей защиты. Невозможно стать чьей-либо надеждой, не пробудив ее.
Нет, не ошибка.
В феврале — марте шли приготовления к новой сессии окружного суда. Ленин встречался с подзащитными, сидевшими скопом в гросс-камерах, и, очевидно, тогда-то и заговорили впервые о молодом адвокате. К мужику, невольному преступнику, приходил не параграф из Устава или Уложения, а человек. Друг. И спрашивал не только про хлебушек, что бедный украл у богатого, голодный — у сытого, но и о житье-бытье мужицком, о бабе, о ребятишках, о грошах-злыднях, что платили ему кулак, прасол, купчина.
Помните у Н. К. Крупской:
«...за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, я передумала всю его жизнь... и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным»25.
Большое это чувство с магической силой влекло простых людей к Ленину.
Кузьма Зайцев, поставивший свои вихлястые каракули за неграмотного Опарина, уже вскоре сам просил суд с том же, что и Опарин: замените. И он хотел, чтобы его защитил Ульянов.
Этого хотели и еще шесть арестантов, в защитники которым был назначен О. Гиршфельд, довольно «громкий» самарский адвокат. И все семеро стали подзащитными Ульянова.
3
С лотка книгоноши на Молодогвардейской я купил как-то книжку о самарских годах Ленина, только что вышедшую в Куйбышеве. Второй строкой под заголовком стояло: «Историческая хроника», на последнем листе:
«Алексей (А. П. Скляренко. — В. Ш.) в ожидании друга сел на скамейку. Скоро по широкой лестнице быстрым и легким шагом спустился Ульянов.
— Хардин предлагал мне, — рассказывал он Алексею, — опять играть в шахматы по переписке. Отказался я. Не до шахмат будет. Поблагодарил его за письмо-рекомендацию к Волькенштейну».
Перед отъездом в Петербург Ленин получает от Хардина рекомендательное письмо к Волькенштейну. Они знакомы.
Смутная интуиция наводила меня на эту мысль и до встречи с «Хроникой», но теперь это была не только догадка. К таинственному и пока еще безликому хранилищу с петербургскими досье Ленина открывалась еще одна, новая дорожка — через личные архивы Хардина. Ведь писали же они что-нибудь друг другу!
Волькенштейн. Занося эту фамилию в рабочее требование, я готов был поручиться: а) из хранилища принесут личное дело какого-то Волькенштейна и б) Волькенштейн этот не будет петербургской знаменитостью: петербургский Волькенштейн никогда не был самарцем.
— Был. Хотя и очень скоротечно. Читайте.
Из рук в руки — лежалая папка в разводах.
С обложки — броская строка рукописью: «Началось 10 марта 1887 года». Заглавие предлинное: «Дело председателя Самарского окружного суда о допущении в число помощников присяжного поверенного...» И — полное имя: Волькенштейн Михаил Филиппович. Но тот ли это Михаил Филиппович?
Тот!
В собственноручном его прошении на имя председателя окружного суда: «...имею честь заявить, что состою помощником присяжного поверенного при С.-Петербургской судебной палате». А вот и форменное на этот случай удостоверение, подписанное в Питере Д. В. Стасовым, первым по времени председателем первого на Руси совета присяжных поверенных, братом большого русского критика, отцом Абсолюта — Е. Д. Стасовой26.
Такое чувство, будто не папка-тетрадь, не личное дело Волькенштейна переступило порог комнаты, а сам он.
Еще мгновение, и я спрошу его, пожалуй:
— Простите: вы и есть тот самый Волькенштейн? Исследователи убеждены, между прочим, что великий ваш помощник готовил вам защитительное досье по делам политического обвинения. Да? А сам он? Вы не смогли бы сказать, не выступал ли он сам с такими же защитами?..
Прямого ответа на эти вопросы папка-тетрадь не дала.
Это естественно. Но то новое, что вставало с ее страниц, не только не разрушало уже сложившегося представления о Волькенштейне, а и, напротив, укрепляло его: в девяностых и даже в девятисотых годах он мог выступать в судах России с политическими защитами.
Пера я больше не властитель,
И вместе с хмурым октябрем
Не прочь хандрить.
Так не хотите ль
Зайти в смиренную обитель,
Сыграть шесть роберов вдвоем?
Этими шуточными стихами К. М. Станюкович приглашал к себе Волькенштейна, человека близкого и весьма ценимого в доме писателя.
Волькенштейну везло. Судьба и дело постоянно сближали его с интересными людьми. В гимназии заштатного Таганрога он учился в одном классе с Чеховым, а в те годы, когда Ленин посещал его квартиру в стольном Питере, вел с Чеховым переписку. Именно Волькенштейну в письме, помеченном 22 ноября 1895 года, А. П. Чехов признавался, что пишет он «туго, мало и кропотливо». Служа юрисконсультом «Русского богатства», Волькенштейн не только по должности был близок с Короленко, тогдашним руководителем журнала. Он дружил с Шаляпиным, который писал ему: «Знай и впредь, что за 15 лет нашей дружбы я всей душой привязался к тебе и твоему благородному сердцу».
Либерал, мятущаяся душа, Волькенштейн жил в широком, хотя и довольно пестром кругу личных и общественных связей. Помимо Станюковича, Чехова, Короленко, Шаляпина тут были и братья Стасовы, и Гарин-Михайловский, и Стасюлевич, редактор «Вестника Европы», и критик Скабичевский, и один из столпов либерального народничества Кривенко, и мастер русского карандаша Добужинский...
Весной 1896 года Волькенштейн присоединяется к просьбе матери и одной из сестер Ленина, настаивавших на освобождении Владимира Ильича из петербургской «предварилки». Вот два документа, которые не нуждаются в разъясняющем слове.
Письмо председателя совета присяжных поверенных Петербургской судебной палаты В. О. Люстиха вице-директору департамента полиции С. Э. Зволянскому:
«М. Г.
Сергей Эрастович!
Позвольте обратиться к Вашему доброму содействию по следующему поводу: помощник присяжного поверенного Вл. Ил. Ульянов довольно давно уже арестован по обвинению в государственном преступлении; мать и сестра его удостоверяют, что за это время здоровье его сильно расстроилось, и просят освободить его до решения дела на поручительство; присяжный поверенный Волькенштейн, при котором г. Ульянов состоит помощником, так же об этом просит и готов принять сам поручительство. Зная Вас как человека, всегда готового оказать посильную помощь страдающим, если обстоятельства это позволяют, я и решил просить Вас не отказать в содействии и Ульянову к освобождению его, с поручительством матери или г. Волькенштейна.
Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности.
В. Люстих».
Ответ С. Э. Зволянского В. О. Люстиху:
«М. Г.
Вильгельм Осипович!
Вследствие письма от 27 минувшего мая имею честь уведомить, что вопрос об освобождении из-под стражи привлеченного к дознанию по делу политического характера Владимира Ульянова уже неоднократно был возбуждаем его матерью, тем не менее, ни жандармское управление, ни прокурорский надзор не признали возможным, по обстоятельствам дела, сделать что-либо в этом отношении. В настоящее время дознание об Ульянове производством уже закончено и находится в рассмотрении министерства юстиции.
Примите, м. г., уверение в совершенном почтении и проч.
С. 3волянский»27.
Уже простое соседство слов «на поручительство» и «государственный преступник» грозило собрать над головой Волькенштейна настоящие громы. Ведь просил-то он зная. Знал, как тяжело лежит обвинение Ленина на весах права, и — просил. Знать и просить — это защищать. Волькенштейн защищал.
Самарское дело Волькенштейна было ветвью петербургского, утраченного в революцию, и потому в какой-то мере восполняло эту утрату. В столице, говорили бумаги, он был помощником у С. И. Езерского, адвоката честного до курьезов, безмерно смелого и умного. Школа Езерского утверждала: Волькенштейн мог выступать с защитами по делам о заговорах и смутах, а Ленин, соответственно, — готовить эти защиты. Косвенное подтверждение получала в бумагах и догадка о том, что, направляясь в Петербург, Владимир Ильич имел рекомендательное письмо Хардина к Волькенштейну.
Полной тайной оставалась лишь цель приезда. Что гнало петербуржца из Петербурга, чем манила Самара несамарца?
4
Глубокой осенью, когда по красным — битого кирпича — дорожкам садов и парков Москвы ветер гонял снеговую дробь и темные волглые листья, я отправился к Волькенштейну. Конечно, не к тому, не к принципалу Ленина — к его сыну. Первые слова и — первое открытие: мы уже давно знакомы. В годы двадцатые, комсомольские, в родном своем рабочем поселке я попал как-то в артисты с несложной задачей пополнить своей особой театральное войско Спартака. Теперь автор пьесы «Спартак» был моим любезным собеседником. Писатель, теоретик драмы, доктор искусствоведения, лауреат Грибоедовской премии 1914 года, он долгие годы работал с К. С. Станиславским, был его секретарем, заведовал литературной частью первой студии МХАТа.
— Зигзаг моего отца в Самару? Простите, какой это год? Восемьдесят седьмой? О, тут я плохой свидетель. В те дни мне не было и четырех лет.
— А позднее он не делился с вами впечатлениями о защитах за закрытой дверью?
— Не припомню что-то.
Иду напрямик: рассказываю о догадках, называю имя Ленина и вижу — на меня глядят глаза единомышленника.
— Материалы Ленина, его досье? — Рассеянным движением Владимир Михайлович разглаживает складки на скатерти. — Была пора, когда мой отец искал бури... Извините, пожалуйста. — Он поднимается. — Я оставлю вас на две-три минуты.
Над карнизом двери, за которой скрывается его фигура, — рогатый охотничий трофей с пуговичными глазами. В наше время это символ старины. Узкие кожаные стулья чопорны и торжественны в своей геометрической прямизне, обои цвета каленого ореха — старомодны. С чем он вернется, мой собеседник? С сафьяновой тетрадью мемуаров отца и со словами в ней о Ленине?
В руках Волькенштейна — книга, сравнительно новая книга темной синевы в дерматине.
Но мне нужны мемуары.
— Ваш отец не писал воспоминаний?
— А как же. Я видел у него толстую тетрадь.
— В сафьяне, конечно?
— Что-то попроще. Не потеряйся она, по-другому бы протекала и эта аудиенция. — Он добродушно улыбается и осторожно кладет на стол, будто никому не предназначая, дерматиновую книгу. — Полистайте. Не служит ли это доказательством того, что и гражданское дело может стать концентрированной политикой?
Изданная в Саратове книга повествовала о Чернышевском. На суперлисте — дарственная надпись: «Сыну прекрасного человека, имя которого украшает страницы этой книги — Владимиру Михайловичу Волькенштейну от автора очерка «Младший сын Н. Г. Чернышевского». С уважением и признательностью Н. Чернышевская. 15.Х.62». А в самой книге — впечатляющий рассказ внучки великого мыслителя-революционера о мужественной защите М. Ф. Волькенштейном издания полного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, предпринятого его сыном28.
— Для отца эта мирная цивилистика обернулась драмой, — замечает Владимир Михайлович. — Ночной налет чинов полиции. Изъятие ценнейших писем — Короленко, Гарина-Михайловского, Станюковича...
— А досье по делам?
— Этого отец не говорил. Повторяю свою мысль — и защита гражданского дела могла показывать бурю. Отцу случалось выступать на стороне рабочих по увечным делам...
— Очевидно, я несносен со своими вопросами, но...
— Понимаю, понимаю... Так вот, после революции я дважды гостил у отца, и, естественно, оба раза речь заходила о Ленине. Кстати, рекомендовал ему Ленина Хардин... Отец говорил, что уже по впечатлениям девяностых годов Ленин представлялся ему человеком большой воли. Боевая азартная убежденность и счастливый талант делать в совершенстве то, чем он был занят в суде. Он не отводил предложений отца о новых защитах, а в каких-то случаях и настаивал на них. Не знаю, были ли тут политические, но вот увечные — без сомнения.
«Не знаю, были ли тут политические...».
Не знает.
Горькое чувство обманутости и утраты. Сын не знает.
«Но вот увечные — без сомнения».
В тот же день журнал «Суд идет» (№ 1, 1924), а за ним и «Отчет президиума Ленинградской губернской коллегии защитников за 1923 — 1925 гг.», в его историческом введении, подтвердили: Ленин действительно вел эти дела, защищал пролетариев Питера, устраивал для них консультации по вопросам права.
Разве не служит тому подтверждением и маленький его шедевр — брошюра о штрафах29. Кристалл истины о классах, о бесправии рабочего, призыв к борьбе, к революции, надежда: «...рабочие увидят, что им остается только одно средство для своей защиты — соединиться вместе для борьбы с фабрикантами и с теми несправедливыми порядками, которые установлены законом»30.
Помогая рабочим увидеть, Ленин писал:
«Правила эти (о законных причинах неявки рабочего на работу. — В. Ш.) списаны с правил о законных причинах неявки в суд: если кто-нибудь обвиняется в каком-нибудь преступлении, то его вызывает судебный следователь, и обвиняемый обязан явиться. Неявка разрешается только именно в тех случаях, когда разрешается неявка рабочих. Значит, закон относится к рабочим так же строго, как ко всяким мошенникам, ворам и т. п.»31.
А чуть ниже:
«...уважительной причиной неявки закон признает смерть или тяжкую болезнь родителей, мужа, жены и детей». — Так сказано в законе о явке в суд. — Точно так же сказано и в законе о явке рабочего на работу. Значит, если у рабочего умрет, напр., не жена, а сестра, — то рабочий не смеет пропустить рабочего дня, не смеет тратить времени на похороны: время принадлежит не ему, а фабриканту. А похоронить может и полиция, — стоит ли об этом заботиться»32.
Сильно-то как!
Чтобы показать, надо видеть. Ленин видел. Острый ум тонкого памятливого юриста-аналитика разглядел и столкнул два царских закона. И вот она — мысль, высеченная этим столкновением, простая и понятная каждому пролетарию: закон относится к честному рабочему так же строго, как ко всякому мошеннику и вору.
Юрист помогает социологу.
А как легко и доступно раскрывает он на последующих страницах механизм классового порабощения через штрафы? И тут юрист помогает социологу.
Когда в ночном Петербурге тайно стучали станки Лахтинской типографии «Группы народовольцев», печатая брошюру «О штрафах», в департаменте полиции все было готово к аресту Ленина. В ту пору с защитами Ленин не выступал. Зато несколько раньше, когда брошюра обдумывалась, а на бумаге вставали первые ее слова, были и защиты, и консультации на рабочих окраинах. Потому-то и легли так щедро на страницы брошюры наблюдения и факты, почерпнутые Лениным из самого потока жизни, из судебных драм рабочего люда. Даже увечные дела, не очень-то близкие по своим сюжетам к рассказу о штрафах, и те помогали.
Прочтите вот:
«В настоящее время рабочие, получившие увечье, остаются обыкновенно без всяких средств к жизни. Чтобы судиться с фабрикантом, они поступают обыкновенно на содержание к адвокатам, которые ведут их дела и, взамен подачек рабочему, берут себе громадные доли из присужденного вознаграждения. А если рабочий может получить по суду только небольшое вознаграждение, то он даже не найдет адвоката. Штрафными деньгами следует непременно пользоваться в этих случаях; посредством пособия из штрафного капитала рабочий перебьется некоторое время и сможет найти себе адвоката для ведения дела с хозяином, не попадая, по нужде, из кабалы хозяина в кабалу адвокату»33.
Ленин любил это свое детище. Брошюра широко пошла, ее охотно читали и высоко ценили рабочие, хорошо отзывался о ней Г. В. Плеханов, судья строгий и бескомпромиссный.
«Ваши и его (Г. В. Плеханова. — В. Ш.) отзывы о моих литературных попытках (для рабочих) меня чрезвычайно ободрили. Я ничего так не желал бы, ни о чем так много не мечтал, как о возможности писать для рабочих»34.
Это из письма Ленина П. Б. Аксельроду, которое в августе 1897 года совершает далекое путешествие из Шушенского в Цюрих.
Успеху брошюры о штрафах способствовало знание Лениным права, книжка эта — чудесный сплав теории и опыта, революционного и правового, в ней весь Ленин, и тот, что создал «Союз борьбы» и Советское наше государство, и тот, что в неправом царском суде отстаивал крохи прав людей труда, мужая, как полемист и революционер35.
Свидание с В. М. Волькенштейном настраивало на новые поиски.
5
Но вернемся в Самару, чтобы пройти в зал заседаний гражданского отделения окружного суда. Сегодня 4 мая 1893 года, и, судя по «Списку делам», здесь с минуты на минуту будет помощник присяжного поверенного Ульянов. Ожидается рядовая тяжба — спор о ломте земли.
Да вот и Ульянов...
Из окна хорошо видно, как с лощеной брусчатки Дворянской на площадь, что против парадного входа, огибая бронзового императора на камне, неторопко бежит пролетка на искатанных розовых шинах.
Вот он сходит, что-то сказал вознице, и вы уже слышите в гулком полупустом коридоре его быстрые уверенные шаги.
Дверь в зал — и голос А. Я. Мейера, председательствующего:
— Что предъявит теперь нам господин Ульянов? Доверие господам судьям или обратное?
Ульянов (сдержанно). Отводов не имею.
Председательствующий. После того как пройдены все рифы обряда, и мы уже, так сказать, в законном плавании — слово Никанору Дмитриевичу... (Н. Д. Муморцеву, члену суда.) Готовы к докладу, надворный советник?
Член суда. Да, да... На земле, мерою в 123 квадратных сажени, о праве на которую спорят в этих стенах наследники, брат покойного владельца земли Степан Мороченков и брат покойной жены владельца земли Антон Палалеев, хозяйствует последний. Крестьянин по роду занятий. Поверенный Мороченкова адвокат Лялин просит вас изъять землю из владения Палалеева и передать Мороченкову.
Председательствующий. Как я понял, землю пашет сейчас крестьянин Палалеев. По какому же праву он сел на нее?
Член суда. Резонно, резонно... Доложу и по этому пункту. Возражая господину Лялину, поверенный Палалеева Ульянов в изложенных им на письме объяснениях предъявляет присутствию два обстоятельства: покойный подал в управу посада Мелекесс прошение перечислить спорное ныне место на имя его жены Мороченковой, по второму браку Головиной, то есть отдал землю жене, управа перечислила ее, а позже, у нотариуса Ишевского, оформила с покойной купчую крепость, уступив ей право собственности на участок...
Председательствующий. Муж отдал землю жене? Тогда на чем же ставит свое право истец?
Член суда. Считает купчую крепость незаконной и недействительной. К той минуте, рассуждает он, когда уполномоченный управы и покойная прибыли в контору Ишевского, чтобы подписать сделку, земля принадлежала не управе, а покойному, сполна выплатившему управе все выкупные платежи. Управа крепила крепость на чужую землю...
Председательствующий (загораясь). Эк его! А ведь забористо. А? Что бы вы сказали на это, господин Ульянов?
Ульянов. На это — ничего. Я ходатайствую прервать разбор дела — законное плавание, по вашему выражению, — хотя бы на неделю. Соображения здесь такие...
35-й страницей дела становится коротенький протокол со словами:
«В заседание суда явился поверенный Антона Кирилова Палалеева, помощник присяжного поверенного Ульянов».
По изложении обстоятельств дела членом суда Н. Д. Муморцевым, Ульянов просит суд настоящее дело рассмотрением отложить.
Суд постановил: по просьбе поверенного опекуна над имением Головиной (Палалеева. — В. Ш.) дело отложить до заседания 11 мая».
Ленин получает паузу. Просит неделю — и получает неделю.
Что скрыто за этим?
Ответа в бумагах нет. За полтора месяца до этого Ленин вручил столоначальнику 3-го стола гражданского отделения отзыв-меморандум, в котором позиция адвоката Лялина, представляющего противоположную сторону, разматывается по ниточке, становясь настолько обнаженно непорядочной и незащитимой, что о проигрыше спора Лениным уже и не думаешь.
На отзыв этот адвокат Лялин не ответил. Посидел у канцелярского служки на краешке стола, не снимая перчаток, покрутил в пальцах бумагу, беззаботно зевнул и, поигрывая цветным зонтиком, направился к выходу. А вот теперь не явился и в суд.
Что это?
Белый флаг, капитуляция?..
Предположения тут, конечно, возможны.
Но удовлетворим вначале любопытство г-на Мейера, председательствующего по делу. Как это случилось, что забитый серый мужик догадался — да и отважился как? — сесть на спорную посадскую землю?
Кто подтолкнул его к этой земле? Лялин.
Я не оговорился: тот самый Лялин, что стоит сейчас на противоположной стороне судебного спора. Противник мужика. Открытый, законный, неуступчивый и жестокий.
Доказательства? А вот хотя бы эта бумага Мелекесского сиротского суда, именуемая по формам русского права объявлением об опеке:
«Поверенному Степана Иванова Мороченкова присяжному поверенному Александру Лялину
Объявление
Сиротский суд сим объявляет, что определением суда, состоявшегося 30 сего декабря (1892 года), вследствие Вашей просьбы(выделено мною. — В. Ш.) и согласно представленного свидетельства Самарского окружного суда за № 6770, к имуществу умершей жены запасного солдата Анастасии Кириловой Головиной, по первому мужу Мороченковой, какое только после нее осталось, назначен опекуном ее родной брат Антон Кирилов Палалеев, о чем ему и дано знать указом от сего числа за № 47».
Г-ну Мейеру с его наметанным глазом на адвокатские штучки хватило бы для уяснения странного предприятия Лялина и одного этого письма. Нам же необходим весь порядок событий. Каким же его рисуют казенные бумаги, память и мысль?
В истоках дела — три смерти. Сначала умер хозяин земли, посадский отставной солдат Павел Мороченков, потом его жена Анастасия, а уже вскоре и дочь Анна. Землица осиротела и поманила даровщинкой брата покойного — Степана Мороченкова.
Тот — в тарантас и ходкой рысью к постоянному своему адвокату.
Так и так.
Адвокат — это и был Лялин — похмурился, полистал святцы.
— Бито, Степан. Бито, перебито... Но ухватиться и потянуть есть за что.
18 августа 1892 года перо, поскрипывая, катилось по нежной сирени форменной обложки: «Дело Самарского окружного суда по гражданскому отделению по иску крестьянина Степана Иванова Мороченкова к Мелекесской посадской управе и к имуществу умершей жены запасного солдата...»
«К имуществу умершей...»
А что если?.. Если на место имущества умершей станет живая фигура единственного законного наследника? О, это идея!
Лялин внес в казначейство «прогоны и суточные на служебный переезд г. судебного пристава», и тот на перекладных, в осеннюю топь поплюхал из Самары в Старый Чувашский Мелекесс, сирую деревеньку, где не сыто и не тепло жил-бедовал с семьей Антон Палалеев. За пазухой пристава таилось выданное Лялину в окружном суде свидетельство «на право исходатайствования перед Мелекесским сиротским судом назначения опекуна к имуществу Анастасии Кириловой Мороченковой». Предстояло сватовство.
Материалы дела достаточно красноречивы, и я хорошо представляю, как медвежковатый пристав вваливается в избу Антона.
— Доброго утречка, хозяин и хозяюшка. Со счастливым вас прибытком! С землицей!
Потом хозяин и пристав сидят на лежанке. Хозяин кряхтит, черпает из кисета трубкой.
— А как ее воевать-то, ваша благородия? Хлебушек-то нынче не родился. Зачах. Вышел пылью...
— Для начала садись на землю опекуном. А после суда — полный хозяин. Хошь — торгуй, не хошь — паши. На ломоток мажь. Твоя!
Лялин сажал Антона на сестрину землю не для Антона — для себя. Он превосходно понимал, что «выиграть» в суде посадское место для Мороченкова без вовлечения в спор Палалеева означало сохранить на свою голову войско, способное со временем навязать настоящее побоище. Минует год, от силы два, и найдутся люди, чтобы открыть мужику глаза на его право.
Теперь же все шло как по маслу.
Пешка создана и поставлена на свою клетку. Щелчок, другой, и она слетит с доски, чтобы пропустить адвоката Лялина в дамки. Уже постановлено первое решение против Палалеева; он лишен денежного вспомоществования на опеку и, конечно же, не сможет пригласить адвоката. Будет и второе: Лялин настоит на обеспечении иска. Чтобы гарантировать удовлетворение истцовой стороны, суд предпишет Палалееву внести в казначейство далеко не мужицкий взнос: триста рублей билетами государственных кредитных установлении по биржевой цене. Мужик забьет суматошный отбой: уступаю, берите!..
Но этого не случилось. В дело на стороне Антона Палалеева вступил Ленин.
19 января 1893 года конторский служитель самарского нотариуса Афанасьева провел по книгам новую доверенность.
На меловом листе с тисненым рекламным штампиком и краснолаковой гербовой маркой, перечеркнутой фиолетовой вязью факсимиле нотариуса, возникли слова:
«Милостивый государь Владимир Ильич!
В качестве опекуна над имуществом умершей моей сестры Анастасии Кириловой Головиной и лично за себя прошу Вас принять на себя ведение дел моих и опеки Головиной».
Чуть ниже — удостоверяющая надпись: «Доверенность эта принадлежит помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильичу Ульянову», а после слов: «Антон Кирилов Палалеев, а вместо него, неграмотного, но его личной просьбе» — отчаянная хвостатая закорючка.
Остается загадкой, кто именно подал Палалееву мысль просить защиты у Ленина. Хардин? Этот сострадательный и чуткий человек в подробностях знал злоключения Палалеева — с осени 1888 года он был постоянным поверенным посадской управы Мелекесса, а сейчас готовился на стороне ее встать против Лялина в судебном поединке, по тому же делу. И если — Хардин, тогда здесь не просьба, а предложение. Ленин сам подал руку помощи обездоленному труженику.
Сам!
Ожидаемое Лялиным второе судебное решение против Палалеева неожиданно стало первым решением против самого Лялина: окружной суд отказал ему в предварительном исполнении иска. Неудача задела его, но он тут же нашел философское утешение: бывает. Безмятежно принял поначалу и возражения ответной стороны, вышедшие из-под пера Ленина. И только позднее, утром 16 марта, когда мальчишка-письмоводитель доставил их из суда в копии, ощутил смутное чувство досады и растерянности.
«...местом совершенно законно владеет ныне Антон Кирилов Палалеев...»36
Черт знает что! Этот земельный аристократ в онучах просидел бы в своей щели и тысячу лет, не подозревая о подвластной ему Мелекессии, если бы не дурацкая эта комбинация: пешка — щелчок! Выходит, уловка, придуманная им, Лялиным, обернулась против него самого. И нет закона, чтобы повернуть Палалеева.
Таким был порядок событий до 4 мая 1893 года, до дня, когда мы с вами, дорогой читатель, прошли в зал гражданского отделения окружного суда на последнюю самарскую защиту Ленина.
Присяжный поверенный Лялин, как помните, в суд не явился, и тогда Владимир Ильич, отвечая на демарш хитрого лиса, попросил судей прервать разбор дела на неделю.
Что же крылось за этой его просьбой?
Предположительный ответ, как мне думается, может быть выведен из одного юридического правила, которое в царском Уставе гражданского судопроизводства стояло под цифрой 718. Прочтемте ту его часть, что касается нашего случая:
«В случае неявки одной или обеих сторон в заседание, назначенное для доклада дела и словесного состязания, соблюдаются следующие правила:
...2) если не явится истец, то ответчик может просить о прекращении производства дела и о взыскании с истца судебных издержек и убытков, причиненных ему вызовом к суду, но истец не лишается права возобновить дело подачею нового искового прошения(выделено мною. — В. Ш.)».
Вот каверза-то! Получай, Антон, монету, но знай, что поверенный Мороченкова может в любой час снова накинуть на тебя удавку и потянуть в суд. У твоего защитника это последнее дело в Самаре. Из стольного Питера он уже не прикроет тебя своим щитом, и тогда ты действительно станешь пешкой в руках пройдохи Лялина.
Владимир Ильич добивался не паллиативного решения, а отказа в иске, явки хитрого лиса в суд, борьбы и победы.
Но вернемся в зал суда, где возобновлено слушание дела и куда теперь явился поверенный Мороченкова адвокат Лялин.
Анненков (новый председательствующий). Что имеет сказать г. Лялин?
Лялин. Сущую малость, ваше превосходительство... Два золотых правила монаршего закона, статья 654 и статья 655, наделяют меня правом и, да позволено мне думать, обязывают — печатаю это крупно и жирно — обязывают просить вас, глубокоуважаемые судьи, о назначении третьей стороны в деле. Да, да, я сказал, третьей. Дозволяющая десница закона уже давно показала в этом направлении. Третья сторона ничего не требует, не ищет, это не истец, с третьей стороны никто и ничего не ищет, это не ответчик. Она не участвует в установлении юридического отношения между сторонами, но... Вы лучше меня знаете это «но». Не участвует, но заинтересована в определенном вашем решении. Я говорю теорию не в поучение глубокоуважаемому присутствию. Я говорю теорию, а вы, я уверен, лицезрите в своем воображении Антона Палалеева. Он — третья сторона, третье лицо. Так впрягите же его в собственный воз, положенный ему за силою государева веления!
Ульянов (председательствующему). Простите, господин председательствующий... (К Лялину.) у вас нет такого чувства, что вы просите сделать вторую сторону еще и третьей...
Лялин. О боже!
Ульянов (председательствующему). Могу ли ответить, господин председательствующий? Да, да, коротко и о главном... Крестьянин Палалеев — мой доверитель. Я поднялся сейчас, чтобы говорить, как поверенный. Я участвую в деле, как поверенный, а следовательно, участвует в деле и мой доверитель. Хлопоты господина Лялина на юридическом языке называются ходатайством о привлечении третьего лица. Как же можно привлекать и вовлекать уже привлеченного и вовлеченного, кстати, усилиями самого г. Лялина37.
Лялин (запальчиво). Потрудитесь держаться фактов. Факты — главные судьи под этими сводами...
Ульянов. С удовольствием. Удовлетворят ли вас доказательственно, господин Лялин, слова господина Лялина в другом заседании этого же окружного суда по этому же делу? С листа 14-го, из судебного определения, которое по букве закона само стало законом, я мог бы процитировать ваши слова противоположного значения.
Лялин. Восхитительно! (Председательствующему.) По-видимому, я вправе тотчас же отозваться на столь эффектное соображение: прошлогодний Лялин считал Палалеева опекуном и ответчиком, теперешний — только третьим лицом. За сим воспоследует вопрос — какому Лялину верить, и ответ — прошлогоднему. Между тем как Лялин ни в чем и никак поменялся. Менялся Палалеев. В прошлом году это был опекун, и Лялин был прав, считая его опекуном, теперь он стал собственником спорного места, и Лялин снова прав, толкуя его в этой новой сущности. Мой досточтимый противник, по-видимому, сделает теперь вывод о том, что...
Ульянов. Сделает. И сам же его изложит. (Председательствующему.) Надеюсь, суд располагает возможностью выслушать меня не в интерпретации господина Лялина?
Председательствующий. Внимание судей на вашей стороне.
Ульянов. Привлечение третьего лица ученые права называют законным усложнением процесса. Здесь же нет ни привлечения, ни тем более законного. Здесь есть одно усложнение, голое, своекорыстное усложнение ради усложнения. Что же воспоследует, употребляя словечко господина Лялина, за удовлетворением его ходатайства? Новое ходатайство — прервать суд, затребовать Палалеева из его дальнего угла для опроса в новом качестве. Это называется ввергнуть дело в пучину волокиты. Палалеев ни в чем и никак не менялся.
Лялин. Но ведь он запахал деляну!
Председательствующий. Какое это имеет значение?
Лялин. Пренепосредственное, ваше превосходительство. Пахать — быть хозяином, владеть землей по праву собственности. Непризнание же собственника третьей стороной способно привести к такому грозному эпилогу, как бессилие правосудия — решение ваше, имеющее быть постановленным, окажется для Палалеева не обязательным.
Председательствующий. Присутствие удаляется на совещание.
Пока в заповедном уединении совещательной комнаты судьи распутывают крючки г. Лялина, полюбопытствуем, не знают ли чего-либо архивы об этом последнем оппоненте Ленина в Самаре.
«Я начинал в левых силах России...» — говорил Лялин. И действительно, в книге неблагонадежных, что десятилетиями таилась на железной дверью губернской жандармерии, можно и сейчас прочесть под №№ 43 и 85 имя потомственного дворянина А. С. Лялина, поставленного под негласный надзор «по предписанию г-на Самарского губернатора от 16 XI-82 г. за № 5669 за студенческие беспорядки, произведенные... в здании СПБ-ского университета».
Из Питера в Самару — с проходным свидетельством столичного обер-полицмейстера, как человек запретных образа мыслей и действий. Однако уже вскоре, 1 августа 1883 года, похвальный отзыв в письме-аттестации шефа самарских жандармов губернатору: ни в чем предосудительном не замечен, вполне благонравен. Лялин правел с быстротой необыкновенной, и к середине 1892 года, когда в окружном суде открылась тяжба о мелекесской деляне, ходил уже в громком фаворе, как дорогой беспроигрышный адвокат торговой Самары.
Современникам была известна не только его страсть к древним книгам, но и полное равнодушие ко всему, что не давало денежного прироста... Вечерами на Дворянской, в Струковском саду, на гремящей медью бальной палубе увеселительного парохода он мог появиться в наряде отменно пестром и легкомысленном, с пышными нафабренными усами. В суде же не показывал ни шафранных блуз, ни модных замшевых гамашей — был строг и внешне, и внутренне. Свои козыри знал превосходно и крепко держал их в руках. Был умен, находчив.
Купцы и заводчики ценили в нем готовность выступать по любому делу, на любой стороне, правой и неправой и «честно» отрабатывать свой адвокатский хлеб, не щадя ни сил, ни собственного достоинства. Да, его доверителями были именно купцы и заводчики.
Надо сказать, что и Степан Мороченков, доверитель г. Лялина в настоящем процессе, лишь в бумагах управы, биржи, суда еще носил звание крестьянина Владимирской губернии, на деле же давненько уже не крестьянствовал, жил в Мелекесском посаде на Старозаводской, в большом собственном доме, имел постоянного адвоката (Лялина, одно время К. К. Позерна), а следовательно, и хорошо налаженное коммерческое дело.
Через четыре-пять месяцев после этой тяжбы, в работе «По поводу так называемого вопроса о рынках», Ленин напишет такие слова: «С одной стороны, крестьяне бросают землю, продают наделы, сдают их в аренду, — с другой стороны, крестьяне же арендуют наделы и с жадностью покупают частновладельческие земли»38.
Первый путь — доля и горе Палалеева, второй — история успехов и возвышения Степана Мороченкова.
Но — чу, в зале суда звякнул распорядительный колокольчик, и тотчас же из совещательной торжественно потянулись к своим местам судьи...
Председательствующий (в зал). Покорнейше прошу садиться... Заявление, сделанное господином Лялиным в порядке статей 654 и 655 Устава гражданского судопроизводства, согласным заключением присутствия оставлено без последствий. Дело будет рассмотрено по существу. Господин Гординский...
Гординский (член суда). Стороны, ваше превосходительство, вполне выявили себя, и то, на чем они стоят. Не сочтете ли приемлемым ограничить обряд доклада тем, что уже сказано.
Председательствующий. Ваши дополнения, господин Лялин.
Лялин (помолчав). Господа судьи, досточтимый господин Хардин, досточтимый господин Ульянов! Мы все — юристы. (Широкий трибунный жест.) Наша вера одна — истина. Наша служба одна — истина. Давайте в мыслях своих снимем с себя мундиры и фраки, забудем свои амплуа, свои интересы и, как равные с равными, рассудим этот суд на путях чистой боговой справедливости... Управа крепит бумаги на землю мерою в 123 квадрата с женой покойного — вот главное событие пледируемого дела. Крепит управа, а земля-то не управы, а покойного. Покойный внес выкуп полной суммой, и долженствует полагать, что только он — я рублю эти слова булат-мечом на камне! — только он мог крепить крепость. Веление чистой совести для этого случая определенно: сделка несправедлива — я не в праве подарить господину Хардину шляпу господина Гординского, — несправедлива, ничтожна и недействительна, а поэтому и должна быть расторгнута, купчая крепость — предана огню, а хозяином на земле — укреплен первый и единственный наследник покойного, брат одной крови Степан Морочонков.
Председательствующий. Представитель опекуна...
Ульянов. Я не слышал юридических оснований, на которых поверенный истца крепил бы свою словесную оснастку.
Лялин. Извольте-с. Д-да... Впрочем, лучше, вот так... (В сторону присутствия.) Господин председательствующий, господа судьи, покорнейше ходатайствую перед вами предписать управе доставить в наше заседание экземпляр ее же указа от 7 ноября 1880 года. Д-да-с... В означенном указе она, управа посада Мелекесс, полагаясь на правила, положенные мнением комитета министров империи, установила, что с получением от выкупщика последнего взноса, она, управа посада Мелекесс, сию же минуту теряет на нее всякие права. (Ульянову.) Могу ли надеяться, господин помощник, что в этом моем ходатайстве вы увидите мой ответ вам и мое желание старшего коллеги помочь младшему?
Ульянов. Благодарю за урок... (Судьям.) Я признаю установленным и принимаю все то, что признает установленным и принимает здесь господин Лялин, но ищу у вас противоположное тому, что ищет он. Это не парадокс. Господин Лялин не ошибается в фактах — покойный действительно внес все выкупы за землю, он ошибается или делает вид, что ошибается в праве, — полные выкупы сами по себе не превращают выкупщика в собственника. Земля — не шляпа. По закону она перестает быть собственностью одного и становится собственностью другого лишь после того, как оформлена купчая крепость. Уплатив свой последний выкуп, Павел Мороченков мог поступить двояко: оформить свое право на землю крепостным документом или затребовать обратно все выкупы полной суммой...
Лялин. Он не сделал ни того, ни другого.
Ульянов. Он сделал третье, и это третье также законно. 23 декабря 1888 года Мороченков подает в Мелекесскую посадскую управу засвидетельствованное нотариусом прошение, в котором ходатайствует перечислить стоящее в его пользовании место на имя жены. На прошении возникает одно слово — «перечислить» и подписи правомочного триумвирата: посадского головы, члена управы и посадского секретаря. Перечисление состоялось. Теперь уже нe отставной рядовой Мороченков, а его жена Анастасия Кирилловна вольна была облюбовать и выбрать одно решение из двух: скрепить ли крепость или потребовать возврата выкупов. Она остановилась на первом, и нам говорят — незаконно. Да видете ж вы! Муж выкупает и отдает землю при полном торжестве закона. Последующее укрепление жены в этом владении у нотариуса Ишевского — его прямая воля. Отдав свое единственное богатство, он и сам при жизни не смог бы забрать его обратно: отданное — чужое. А если этого не вправе сделать Павел Мороченков, наследодатель, то этого тем более не вправе сделать Степан Мороченков, наследник. Наследник не может получить по наследству прав больше, чем их было у наследодателя. Нелепо требовать дом, если покойный оставил шляпу...
Еще дважды в тот день звучала в суде гулкая трель распорядительного колокольчика. Судьи ушли и пришли, чтобы сообщить победу для одной стороны, поражение для другой:
«Ввиду сего настоящий иск Степана Мороченкова следует признать неподлежащим удовлетворению и потому в токовом ему отказать».
Мелекесская земля, мерою в 123 квадрата, остается во владении мужика Палалеева.
Паши, пахарь, пашню!
6
Туманной ранью 25 апреля 1895 года от Варшавского вокзала в Петербурге медленно отходил пассажирский поезд. Ленин отправлялся в свою первую поездку за границу. Коротышка-вагон 3-го класса, рифленая полка, брошенный на нее клетчатый плед, шляпа, чемоданчик; за окном косо отступающие в туман фонари, машущие руки товарищей... После Варшавы — Вена, потом Зальцбург. Из Швейцарии он писал матери: «Природа здесь роскошная», из Парижа: «...город громадный... широкие, светлые улицы, очень часто бульвары...»39. Но не этим пышным великолепием картин и ландшафтов привлекала Ленина чужедальная Европа. Он ехал налаживать и развивать связи социал-демократов России с плехановский группой «Освобождение труда», с марксистами Запада. Череда встреч. В Женеве — Г. В. Плеханов, в Цюрихе — П. Б. Аксельрод, в Париже — Поль Лафарг, в Берлине — Вильгельм Либкнехт. Тогдашние беседы с Лениным П. Б. Аксельрод называл истинным праздником. Г. В. Плеханов признавался позже, что ни с кем он не связывал столько надежд, как с молодым Ульяновым.
Удивительная миссия!
Все трогает в нем, и молодость собирателя армии Маркса, и зрелая самостоятельность его позиции в переговорах, и щедрость результатов — связи установлены, группа «Освобождение труда» принимает предложение Ленина об издании популярных сборников для рабочих... Свои первые версты эта миссия делала от Варшавского вокзала в Петербурге, но начиналась она еще в старой губернской Самаре, сокровища которой — книжные, газетные, архивные — постоянно напоминают исследователю, насколько высоко ценил Ленин революционные контакты.
Листаю комплект-книгу «Самарской газеты» за 1892 год. На лицевой полосе, с которой город-купец зазывает сытых и голодных в магазины, кафе, гостиные дворы, подворья, предлагая кяхтинские чаи, пиво, американскую клеенку, колокола, красную медь, сигары, севрюжий бочок, хоругви и плащаницы, — стоит особняком, прижатое к газетной бровке, окошечко-объявление: «Женщина — зубной врач Кацнельсон. Прием больных ежедневно».
Кацнельсон? Очень знакомое имя!
Ба, журфиксы! Вечера пестрой разномыслящей интеллигенции на ее квартире по определенным дням недели. Здесь, в гостиной с венецианскими окнами, — первый триумф Ленина-полемиста на большом собрании: бит Россиневич, заезжий народнический златоуст, не скрывавший надежды разгромить «чуждую» России теорию Маркса. Тут его новогодняя речь на вечере с участием «ульяновцев», яркая, сильная. Да и вот еще — М. Г. Гопфенгауз. По приезде в 1892 году в Самару М. Г. Гопфенгауз, слушательница Высших женских курсов в Петербурге, принявшая поручение подпольного политического «Красного креста» назваться невестой брошенного в тюрьму Н. Е. Федосеева и поддерживать его связи с волей, жила поначалу у Кацнельсон. И наводила контакты. Есть у Ленина слова: «...посредницей в наших сношениях была Гопфенгауз...»40 Это о его переписке с Н. Е. Федосеевым, ради которой и прибыла в Самару «невеста».
Необыкновенно талантливый, необыкновенно преданный своему делу революционер; один из первых, кто провозглашал свою принадлежность к марксистскому направлению41 — такими словами говорил о Н. Е. Федосееве Владимир Ильич, сам — «федосеевец», постигавший Маркса в одном из федосеевских кружков в Казани.
Переписка, налаженная между ними стараниями М. Г. Гопфенгауз, была увлекательным диалогом единомышленников.
Перебираю листки с записями, и воображению открывается мрачная окраина старинного города.
Над острожной стеной, над седыми от дождей, корабельного маха бревнами — в железе, стояком, внатык — угрюмо нахохлившаяся каменная тюрьма, по стене — крашенные полосато островерхие будки-башенки. Под самой кровлей — дыра в камне, слабо посвечивающая во двор. Это одиночка. Федосеев сидит спиной к двери, у стола, наполовину вмурованного в камень. Вдохновенно и безостановочно бежит по бумаге его карандаш. Вот он поднялся, в счастливом возбуждении обхватил себя взмахом рук, качнулся, глядя на бумагу, точно сказал: «Так, так... Только так». Снова присел, снова снует карандаш: «Повторяю свою мысль — рабочие потому стремятся к господству, что они класс, производящий все богатства общества...»42
И вдруг — светлым-светло. Лес! Мысленно я в Гремячем лесу под Алакаевкой. Нежнейшие ситцы берез, свежо, молодо. На взгорке в сквозной неширокой тени — лобастый юноша в русской рубашке, рядом соломенная корзина с крышкой. Ягодника захватила неягодная страсть: сидя на поваленном грозой осокоре, он склонился над рукописью. Знакомые нам слова: «...они класс, производящий все богатства общества». Подчеркнул. Поднял глаза на лесную гриву. Крикнул в лес:
— Э-гей! Где вы там, друзья! Полюбуйтесь, какую я тут нашел расчудесную ягоду!
Краеведы в Куйбышеве подарили мне фотографию судейских чиновников Самары, перед которыми Ленин вел свои немногочисленные защиты. Галерея лиц — потомственные и личные дворяне, купцы, офицерские сыновья. Правда, трое чиновников (из двадцати) происходили из крестьян. Но из каких? К примеру, у сына крестьянского В. В. Семакина, городского судьи Самары по 4-му участку, были 950 десятин чернозема и богатейшая лесная дача.
Чрезвычайно любопытна, а в чем-то и загадочна на этом фоне фигура председателя Самарского окружного суда, действительного статского советника В. И. Анненкова, сына декабриста И. А. Анненкова и француженки Полины Гебль — Прасковьи Егоровны Анненковой в замужестве. История блестящего кавалергардского офицера и продавщицы модного магазина Дюманси в Москве, с французской непринужденностью истолкованная Александром Дюма, — кстати, встречавшимся и с Анненковыми в России, — стала сюжетом его исторического романа о декабристах «Учитель фехтования».
Подобно княгиням Волконской и Трубецкой, Полина Гебль последовала в Сибирь за возлюбленным, по закону о невинных женах. Владимир, их старший сын, родился в Забайкалье. Наставником его в пору малолетства был И. И. Пущин, декабрист, друг великого Пушкина.
В 1849 году Николай I самолично рассмотрел ходатайство Анненковых, просивших высочайшего соизволения допустить их сына в один из университетов. В Тобольское губернаторство побрела неспешная эстафета: «Сыновьям коллежского регистратора Ивана Анненкова... предоставить все права, которых они будут достойны... Что касается до просьбы Анненкова и жены его... о дозволении старшему сыну их поступить в университет, то высочайшего соизволения на сие не последовало».
Владимир становится чиновником 14-го класса с полномочиями писца ревизионной канцелярии. А в 1878 году уже другой царь, Александр II, делает его председателем окружного суда в Самаре. В новой эстафете стояло: «По именному его величества Указу, данному Правительствующему сенату в Царском Селе августа в 9-ый день за собственноручным его подписанием, в котором изображено: ...действительному статскому советнику Анненкову всемилостивейше повелеваем быть председателем Самарского окружного суда».
Под председательством В. П. Анненкова прошла почти третья часть самарских защит Ленина: 5 из 18. По трем делам он подписал три полные победы Ленина: оправдание старого кузнеца Василия Красноселова, оправдание тринадцатилетнего крестьянского сына Николки Куклева,отказ в иске Морочонкову. Подписал... Только ли, однако, подписал, следуя в общем течении голосов — или же шел против этого течения, и тогда победа адвоката — это и победа председательствующего? А может, и у него, сына декабриста, Ленин брал справедливость с бою?
М. Горький, Н. Г. Гарин-Михайловский, Я. Л. Тейтель видели в самарском председателе одного из наиболее живых и интересных людей города, называли его демократом, объединяющим центром, незаурядной индивидуальностью... В домашнем его кабинете на особом месте можно было видеть исполинских размеров альбом с портретами и автографами всех декабристов, а на стене — кандалы отца.
Он чтил отца и его дело. Но проносил ли он эти высокие чувства в совещательную комнату? Не всегда. Далеко не всегда. Дочь В. И. Анненкова Мария отмечала в мемуарах, что «в нравственном смысле жизнь его — тайного советника, увешанного орденами, была, пожалуй, много тяжелее жизни отца его, лишенного некогда всех прав».
Кондуит тайной слежки напоминал с корешка старинную церковную книгу — обшарпанная, слегка сиреневатая кожа с запахом тлена, с обложки — ученый фолиант, а размерами и формой — обыкновенную амбарную книгу. С белой прямоугольной нашлепки глядели слова: «Книга на записку лиц, состоящих под негласным надзором полиции Самарского полицмейстера».
Первой строкой в кондуите шел адвокат К. К. Позерн, о котором современники судили крайне различно: Горький в заметке-некрологе за подписью Иегудиил Хламида — положительно: доброе имя, Самара потеряла деятеля, которого пока некем заместить; Н. Самойлов — критически и нелицеприятно: центр «буржуазного окружения», городской воротила; департамент полиции — тоже критически, не уже совсем с другой стороны: не буржуа, а противник буржуа, ниспровергатель существующего строя.
Дальше всех от истины стояла полиция. Адвокат К. К. Позерн был глух к политическим бурям и строю никогда не грозил. Я знал это, и первую строку «Книги на записку» принял как дурное предзнаменование: истинного революционера тут не ищи.
Но вот тетрадь-вкладыш, вшитая в середку, и две фамилии, одна за другой, под №№ 6 и 7: Елизарова Анна, Ульянов Владимир. Голо, без других слов. А несколькими страницами дальше — еще раз имя Ульянова и «положенные при том сведения» на полном журнальном развороте, аккуратно размещенные в восьми ответных клеточках:
Чин, звание, имя, отчество? Бывший студент Владимир Ульянов.
По какому распоряжению и за что именно подвергнут надзору? По сообщению начальника Самарского губернского жанд[армского] управления от 5 сентября 1869 г. за № 613.
С какого времени состоит под надзором? С 28 сентября 1889 г.
На какой срок или без срока подвергнут надзору и какому именно, гласному или негласному? Строгому, без срока.
Где учрежден надзор? В 3 части, Сокольничья ул., д. Рытикова.
Получает ли от казны содержание и сколько? Не получает.
Имеет ли семейство и где таковое находится? Холост.
Если выбыл из-под надзора, то по какой причине, с чьего разрешения, куда и когда именно? Ульянов выбыл из г. Самары в Москву, о чем донесено г. Самар[скому] губернатору и сообщено начальнику Самар[ского] губернского] жандар[мского] управления] и Московскому полицмейстеру 27 августа 1893 г. за № 20843.
Книга спрашивала, книга отвечала.
Подобно множительному станку, канцелярский служка полицмейстера ничего не создавал сам. Он лишь дробил жандармскую бумагу № 613 по своим клеткам, а когда большой волжский пароход, натужно гукая, отвалил от самарского берега с Ульяновыми на борту, он еще раз развернул кондуит, чтобы заполнить последнюю клетку: «...выбыл из г. Самары в Москву, о чем донесено». Потом достал из железного шкафа другую книгу — «Дело Самарского городского полицейского управления о состоящем под надзором полиции быв. студенте Владимире Ульянове», заключавшее в себе более 40 донесений, осведомлений, рапортов и предписаний тайной службы, и отчетливо вывел число против вопросного слова «кончилось».
Новых сведений «Книга на записку» почти не предлагала.
Но для меня была нова. Стариной. Своеобразием печати прошлого. Подлинностью.
«Бывший студент Ульянов», «строгому, без срока» — это борьба. Прежде всего борьба и лишь потом, вторым значением, история. Неизмеримо острее, чем типографская буква, выражали и доносили убежденность в этом и писарское рукоделье, и запах старинного переплета, и галочка цветным карандашом, и этот вот шнурок-позумент. Ближе виделись те, чьей была эта «Книга», — сивая щетинка волос бобриком или же, напротив, голое припудренное темя, голубые мундиры, оплечья в серебре... И уж совсем живой вставала перед глазами молодая марксистская поросль Самары.
Перо служки перебрело пол-листа: «137. Сын чиновника Алексей Васильевич Попов», и тут же поместило: «согласно предписанию г-на Самарского губернатора... этапирован в Петербургскую одиночную тюрьму...»44 Да ведь это ж Скляренко, «организатор масс по натуре», друг Ленина, входивший вместе с ним и И. X. Лалаянцем в ядро кружка марксистов. В воспоминаниях Дмитрия Ильича Ульянова о нем сказано: гимназисты и семинаристы старших классов получали у него полулегальную литературу — Писарева, Чернышевского. Для нас, юнцов, он был окружен какой-то особой таинственностью, — высокий, сильный, неразлучная сучковатая палка и темное пенсне45.
Новая запись: «191. Сызранский мещанин Вадим Ионов». А. И. Ульянова-Елизарова отмечала: тяготел к народовольству, Владимир Ильич постепенно перетянул его на свою сторону46.
Еще одно имя: «205. Сельский учитель Алексей Александрович Беляков». И теперь уже перед глазами — картина: сбор кружка у Скляренко. Мезонин в желтой обшивке под утлым деревянным флигельком на Садовой. Стол. Лампа. Меднобокий самовар в клубах пара, на красной решетке. Не все еще в сборе. Раздумчиво, ожидающе позвякивает ложечка в стакане. Входит Беляков, вошла Лукашевич, скрипнул в дверях щегольскими сапожками Кузнецов. И неожиданно — взрыв смеха. Дверь распахнута, и на пороге — Ульянов. Смеется. Обернулся на лестницу и кому-то: «Ну, каково? Вадим уже здесь, Маша, Семенов... И гости, гости! Пари начисто выиграно, и я требую немедленного удовлетворения!»47
Ленин писал позже: кружки — замкнутые, почти всегда на личной дружбе основанные, сплочения очень малого числа лиц, были необходимым этапом развития социализма48.
Те, кого собирал самовар на Садовой, и были друзья-единомышленники. Недвусмысленно говорят об этом жандармские и полицейские книги, конфиденциальные представления, доклады, рапорты, а больше и полнее всего воспоминания и письма А. И. Ульяновой-Елизаровой, Д. И. Ульянова, А. П. Скляренко, М. И. Семенова (Блана), М. М. Моршанской, А. А. Белякова... Самарские защитники и распространители могучего учения Маркса делали большое дело. «Коммунистический манифест», первый программный документ марксизма, появился в кружке отпечатанным готикой, старонемецкой печатью, но уже вскоре родилось его прекрасное русское повторение: переведенный Лениным, он пошел из рук в руки, из одного города в другой.
7
На Самарщине Ленин провел 18 защит. Вещественное их выражение — 18 папок. Но есть и еще одна защита, 19-я, без папки, без присвоенного номера, защита Волги, сызранских мужиков-перевозчиков, честного имени — дело с купцом Арефьевым. Купивши Волгу у города, Арефьев пригнал с понизовья зычный паровичок-скороход, срубил на яру дом, у воды — дощатые причалы и, почитая себя царьком-завоевателем, воспрепятствовал однажды лодочникам перевезти Ленина и Елизарова с берега на берег. Ленин возбудил дело у земского начальника. На языке тогдашнего права — это было частное обвинение, на языке истории и политики — публичное. Публичное — по самому высокому счету. Обвинение из будущего. Наше. Его Ленин ставил частно, от себя, по требование наказать темное царство за то, что оно темное, выражало новую идеологию.
Невероятнейший эксцесс! Жалоба Ленина ставит земского начальника, судью от денежного мешка — против денежного мешка. Посмеет ли он? Посметь и наказать Арефьева — наказать самого себя, отклонить жалобу — отказать закону. Статья, назвавшая самоуправство преступлением, а самоуправщика преступником, стоит в российских сводах тяжко и замшело со времен весьма давних. Как поступить? Земский двигает дело без охоты, с проволочками, но Ленин настойчив и непреклонен.
И вот концовка:
«Выдержать самарского купца Арефьева под арестом в течение одного месяца».
Брат Ленина Дмитрий подробно воспроизводит в воспоминаниях и само происшествие, и хронику тяжбы49. Однако в камере земского он не был и потому судебного состязания не описывает. Самого же дела — жалобы, возражений, протокола, резюме земского начальника — никто не видел. Ни папки, ни номера...
А что, если поворошить старые газеты?
Моим кровом в Куйбышеве становится поначалу помпезный губернаторский дом — теперь это гостиница. Гостеприимство небольшой комнаты с одним окном в массивной дубовой раме делит со мной Николай Алексеевич С., инженер из Москвы. Он ставит где-то на Волге заводскую трубу и, когда говорит о ней, молодеет лет на пятнадцать.
По вечерам, возвращаясь в гостиницу, я, по обыкновению, застаю его в кресле. Мы пьем чай из прикрытого матрешкой чайника, а когда укладываемся, он извлекает из портфеля черно-красный том «Саги о Форсайтах», кладет его возле себя на тумбочку, заводит плоские часики и, натягивая на нос одеяло, почти всякий раз спрашивает меня об одном и том же:
— Ну, какой след был испытан сегодня? Что нового?
Я гашу верхний свет и, если случай был в тот день достаточно благосклонен ко мне, рассказываю о поиске.
— Значит, мужиков Владимир Ильич защищал в доме на Алексеевской площади? — спрашивает Николай. Алексеевич. — А комната? Вы не могли бы сказать, вот здесь на этом месте, стоял его столик? Нет? Никто этого знает? — Он удивлен и раздосадован. — Пора!.. Пора знать эти вещи!..
«Сага о Форсайтах» остается нераскрытой.
7 апреля все шло по-другому.
Едва размотав шарф, я разложил на столе еще мокрые фотографии третьей полосы «Волжского вестника» за 4 июня 1892 года и, признаться, не без оттенка значительности прочел вслух вот эту заметку:
«Недавно некто г. Елизаров с братом близ Сызрани переезжал Волгу на нанятой ими лодке. Едва они успели отъехать от берега, как заметили, что наперерез им идет перевозной пароход, принадлежащий А. Н. Арефьеву. Напрасно лодочники пытались увернуться от парохода, он шел прямо на них... Г. Елизаров приказал своим перевозчикам остановиться. Пароход подошел к лодке и взял к себе и пассажиров, и лодочников, и... расправился с последними по-свойски. Оказалось, что г. Арефьев считает Волгу своею монополией и никому, помимо его парохода, не позволяет перевозить через нее пассажиров. Против такого самоуправства г. Елизаров возбудил уголовное дело...»
— Ого! — Николай Алексеевич живо обернулся на меня и поднялся с кресла. — Кричите «эврика», дружище!
— Находка более чем скромна. К мемуарам Дмитрия Ильича «Вестник» прибавляет лишь инициалы Арефьева. А вот путает преизрядно. Ленин здесь назван братом господина Елизарова, а сам Елизаров — автором жалобы, частным обвинителем...
— Но у вас такой счастливый вид...
Пришлось признаться — счастливый. Я тешил себя надеждой, что маленькая заметка в «Волжском вестнике» — залог «широкого полотна». Под рубрикой «В царстве Фемиды» виделась подробнейшая хроника. И речь Ленина...
— Завтра воскресенье, — сказал Николай Алексеевич. — Мы могли бы добывать радий в четыре руки.
Пришло и прошло еще одно красное число, еще один тур неудачных поисков в четыре руки: подшивки обветшавших газет в прославленном бристоле — «Саратовский дневник», «Волгарь», «Оренбургский листок», «Самарский дневник объявлений»... В среду Николая Алексеевича отозвали в Москву с докладом, а к воскресенью я уже искал не хронику о процессе, а дело. Дело Арефьева. Искал, и одно время казалось — нашел.
Вот оно — тощее, в несколько листов. На обложке, зеленой, как бильярдное сукно, — четыре объемно выписанные, несоразмерно большие круглые буквы: «Дело». Ниже — «по обвинению купца Арефьева», статья уголовного закона о самоуправстве и число.
Лист номер I, жалоба:
«Мой 14-летний сын Константин Петров Тарасов находился в услужении в велосипедной и моторной мастерской... Арефьев нанес ему более четырех жестоких ударов, отчего полилась кровь...»
Лист номер 8, решение уездного съезда:
«Означенные действия Арефьева вызваны самим Тарасовым... Оправдать...».
Не то!
И не тот!
Не содержатель перевоза, а его родной братец Сергей Николаевич. Вот и фотография: во весь рост, подбоченился, поддевка раздвинута и показывает рубашку белого травчатого атласа с узорами по вороту, с длинного сухого лица — настороженные злые глазки с прихмуром, к подбородку подвешена обрямканная бороденка, сам подбородок гол и кругл, как луковица, на груди медалька.
Любопытно, похож ли на него купец-перевозчик?
На дубовом подоконнике «у губернатора» меня ожидали две телеграммы:
из Ульяновска — «Фондов земских начальников Сызрани годы девяносто два девяносто три архиве нет», из Москвы — «Нижайше уведомляю (я улыбнулся, в шутливом словосочетании угадывался голос Николая Алексеевича) Самарской газете 212 Вас ожидает мадам Эврика Ваш помощник».
Я оглянулся на календарь, укрепленный в простенке, — конечно же, красное число. Значит, нашел и тотчас же отправил телеграмму. «Ваш помощник». Чертовски это приятно — принимать руку необещанной помощи!
И вот я заношу в памятную тетрадь шапку судебной хроники: «Финал арефьевского дела» и начальный ее кусок: «Истекшим летом проскользнула в некоторых газетах маленькая заметка о том, как содержатель перевоза в с. Батраках Сызранского уезда А. Н. Арефьев...»
«Самарская газета» продолжала разговор, начатый «Волжским вестником».
Уголовный случай воссоздавался на полосе достаточно полно:
«Е. и У. (Елизаров и Ульянов. — В. Ш.) ехали на пароходе и в Батраках попросили капитана дать свисток, чтобы вызвать лодку. Лодка была подана, и на нее сошел вместе с Е. и У. один батрацкий крестьянин. Е. и У. нужно было ехать на противоположный Батракам берег, а потому они тотчас же и наняли этого лодочника перевезти их туда, но так как они были от батрацкого берега близко, то и решили ссадить сначала на него батрацкого крестьянина. Ссадив его, стали вдоль берега подниматься вверх по течению, чтобы потом ударить на перевал. Тут, на беду, они должны были проехать перед окнами дома перевозчика (не мифического Харона, который, вероятно, был бы более деликатен, а Арефьева). Арефьев, пребывавший в то время в компании гостей на балконе своего дома, предложил проезжавшим сойти с лодки и присоединиться к ним, внушительно добавив при этом, что они все равно не уйдут. Е. поблагодарил за приглашение, и лодка стала продолжать путь. В это время раздается полновластный голос А. Н. Арефьева: «Алексей, взять лодку!» (Перевозной паровичок моментально нагнал суденышко, бежавшее под парусом.) Лодка была подхвачена с носа парохода и едва не попала под колеса... Пассажиров перевели на пароход и отправились с ними опять к тому берегу, где перевозчик Арефьев держит свой пир. Подъехав к берегу, У. направляется к Арефьеву объясниться. На вопрос, на каком основании он изловил их, Арефьев ответил: «На основании таксы, утвержденной министром...».
Хроника называла и уточняла новые обстоятельства и вехи:
а) перевоз Арефьева располагался в Батраках Сызранского уезда; полное имя купца — Александр Николаевич; на балконе за пузатыми графинчиками и буженинной благодушествовал тогда и его брат — Сергей Николаевич, такой же самодур и барышник;
б) дело решал земский начальник 2-го участка Сызранского уезда (имя его любезно сообщала «Общая роспись начальствующих лиц Российской империи»: А. Д. Ребровский);
в) по делу было два разбора: 15 июня и 25 сентября;
г) на первый разбор «Арефьев послал частного поверенного г. Ильина», на втором не было ни Арефьева, ни его поверенного.
Наказать купца его же властью, властью имущих, — это была еще не вся трудность, что громоздилась тогда перед Лениным. Купца предстояло казнить ни за то — так думала торговая Самара. В замахе Арефьева не видели настоящего зла и монаршие верхи. Большой уголовный закон — Уложение о наказаниях — вовсе не имел статьи о самоуправстве, а малый — Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, — хотя и называл самоуправство преступлением, но тут же оговаривался, что преступление это частное, стоящее за чертой государственного почина.
Частное обвинение в суде начиналось обязательным обрядом примирения, а при безуспешности примирения суд (земский начальник, городской судья) рассматривал лишь те доказательства, которые представлял и предъявлял потерпевший. Поэтому требование закона выложить перед судьями чужую вину, доступную руке и глазу, как кусок плиса или миткаля на ярмарочном прилавке, после чего оставалось бы пустить в дело судейский аршин и хлопнуть на счетах, нередко означало отказ в правосудии. Беспомощный перед обязанностью допрашивать, доказывать, формулировать на языке права свои требования, простолюдин-обвинитель забито молчал или оправдывался, вместо того чтобы обвинять, клял себя за необдуманное судилище и «проигрывал» правое дело.
«Поезд отходил что-то очень рано утром или даже ночью, — рассказывал Д. И. Ульянов о последней поездке Ленина на дело Арефьева. — Предстояли бессонная ночь, скучнейшие ожидания в камере земского начальника на вокзалах и т. д. Хорошо помню, как мать всячески уговаривала брата не ехать.
— Брось ты этого купца, они опять отложат дело, и ты напрасно проездишь, только мучить себя будешь. Кроме того, имей в виду, они там злы на тебя.
— Нет, раз я уже начал дело, должен довести его до конца. На этот раз им не удастся еще оттягивать.
И он стал успокаивать мать»50.
Стремление купца затянуть спор имело свой тайный смысл. Первая же неявка Ленина грозила аннулировать его жалобу. Это был абсолют формы. Ильин, поверенный кулака-перевозчика, ставил именно на эту лошадку.
Ставка Ильина и сам Ильин — это была еще одна, и отнюдь немаловажная, преграда к справедливому удовлетворению тяжбы. Для расторопного и не очень святого адвоката первой и главной целью в камере земского был сам земский, персона оракула-единорешателя. Такой адвокат приходил в суд не разъяснять жизнь и не исследовать порядок вещей, а выигрывать. И потому превосходно знал, любит ли земский рябчиков под белым соусом.
В Куйбышеве, в Госархиве, хранится «Дело председателя Самарского окружного суда о зачислении губернского секретаря Николая Александровича Ильина помощником присяжного поверенного к присяжному поверенному Тимроту и о прочем». О прочем — это о плутнях и комбинациях.
Что же увидел криминальный репортер «Самарской газеты» в камере земского начальника?
Борьбу. Диалог чести и бесчестия.
В репортаже говорилось:
Г. Ильин «всякими способами и изворотами старался выгородить своего клиента. То он доказывал, что матросы сами изловили лодку по своему почину... То утверждал, что приказал не Александр Николаевич, а брат его, Сергей Николаевич, то ссылался на распоряжение полиции, которая будто бы сама велела излавливать, то... и не перечтешь всех его способов защиты, из которых каждый новый побивал все предыдущие».
Спасая незащитимую позицию Арефьева, Ильин не возводил флешей и не рыл окопов. Он отвлекал и пушку и пушкаря от действительной цели, ставил на ее место мнимую. «Арефьев? Что вы! Матросня!»
Вот как это выглядело:
Ульянов (Ильину). Значит — работники? Самовольная, так сказать, акция? А распоряжение хозяина, полного и единого, по вашему выражению? Плод фантазии штурмана и матросов? Лжесвидетельство?
Ильин. Увольте-с, коллега, сей ваш вопрос не для меня.
Ульянов. Для штурмана? (Земскому начальнику.) Тогда позвольте...
Ребровский (земский начальник). Господин Семенов...
Семенов, штурман перевозного парохода. Я уже сказал... Повторить? Хозяин велел... ну, если лодка берет на перевал... Ловить. Всех без разбору, конечно...51
Ульянов (поднявшись с места, земскому начальнику). Я бы хотел, чтобы и это утверждение штурмана, сделанное им во второй раз, оставило след в протоколе. Выражение «всех без разбору» — умножает число потерпевших до неопределенной величины. Самоуправство — постоянное явление на перевозе.
В судебной хронике далее шло:
«...видя, что все это не помогает, так как факт самоуправства установлен свидетельскими показаниями, он (Ильин. — В. Ш.) начал утверждать, что Арефьев имел право это сделать, так как ему принадлежит монополия перевоза в данной местности, и просил г. земского начальника разбор дела отложить и выдать ему свидетельство на предоставление документов, доказывающих право Арефьева на монополию перевоза.
Хотя У. и возражал, что все эти документы не идут к делу, так как суть дела не изменится, потому что самовольная защита и своих действительных прав признается за самоуправство, но г. земский начальник все-таки уважил ходатайство защитника и разбор дела отложил».
Что это? Поражение?
Победа. Отсроченная во времени, но уже неизбежная.
На Руси не было правомочного присутственного места, которое решилось бы удостоверить бумажкой мнимую несостоятельность довода Ленина, довода-победителя: самовольная защита и своих действительных прав — есть самоуправство. В эту точку Правительствующий сенат бил дважды (в 1871 году, решение № 785, и в 1891 году, решение № 24) и, не в пример собственному обычаю, — одинаково: да, да. Сам и право, действительное или мнимое, — такова формула самоуправства.
Явиться к земскому без спасительной бумажки было бы прибытием для подписания капитуляции. Ильин решает не являться. Но и это — капитуляция.
Ленинская настойчивость приводит к заочному решению: месяц ареста. Ключник арестантского помещения закрывает купца «под ключ».
Дмитрий Ильич писал:
«Несомненно, были люди, которые не могли не видеть, что купец действует беззаконно, но не решались или не хотели тягаться с ним по судам. Одним это было невыгодно с материальной стороны, другие же, предвидя кучу хлопот, судебную волокиту и т. д., по инертности и «русской» лени отказывались от борьбы.
Нужно было Владимиру Ильичу столкнуться всего на несколько часов с этим стоячим обывательским болотом, чтобы основательно встряхнуть его, наказать главного виновника и научить лодочников, как надо бороться за свои права»52.
8
На этом месте автор хотел бы еще раз раскрыть дело о железнодорожном происшествии на станции Безенчук — о нем шла речь в первом очерке — и на материалах его с возможной полнотой рассмотреть одну злободневную проблему судебной защиты.
Кассационная жалоба знаменитого Ф. Н. Плевако по делу Алексея Мафо, осужденного в Кишиневе за подстрекательство к убийству и истязание, останавливает внимание чрезвычайной спорностью просительного пункта.
Вот он, этот пункт:
«На основании вышеизложенного, я ходатайствую по нарушению ст[атей] 751 и 763 Уст[ава] уголовного] судопроизводства], лишившего подсудимого принадлежащего ему права по признанному им содеянным преступлению — истязанию — просить постановки вопроса о невменении (невменяемости. — В. Ш.) по причинам в законе указанным, отменить вердикт присяжных и приговор суда. Если же Правительствующий сенат не найдет этой просьбы заслуживающей уважения, то отменить приговор суда по неправильному толкованию ст{атьи] 1489 Уложения] о наказаниях-.
Просьба двояка.
Едва ли не мудрейший адвокат России предлагает кассационному суду два варианта решения.
Или — или.
Или признать, что судьи в Кишиневе необоснованно отказали Мафо в обследовании его душевного здоровья, и тем самым открыть путь к освобождению его от наказания за невменяемостью, или не признать (тут я упрощаю), что судьи в Кишиневе необоснованно отказали Мафо в обследовании, и тогда — лишь тогда, в случае непризнания — отменить решения присяжных и коронных по совершенно новому основанию: в Кишиневе ошибочно истолкована статья уголовного закона об истязании (1489).
Позиция «или — или» — не предосудительное детище одного Плевако. Просить на два варианта — если не так, то так — было принято и в Самаре, и в Париже, и в Брюсселе. Считалось, что с левого — адвокатского — столика могут быть поданы две точки зрения, если это «нравственно» и если та и другая выражают «защитительное кредо» адвоката по делу. Адвокат ничего не решает, а рыхлить почву ему должно быть позволено и двумя мотыгами.
Обращался ли молодой Ульянов к позиции-альтернативе? Нет! Твердо убежден, не обращался. И не мог. До предела нацеленным, разяще принципиальным, бескомпромиссным и искренним был он в любой полемике. Но есть и другое заключение, другие голоса. В своем путешествии в прошлый век я вел постоянный внутренний спор с теми, кто находил, что Владимир Ильич признавал альтернативу, а в одной защите и сам воспользовался ею.
Факты и обстоятельства — новооткрываемые и те, что уже были известны, — говорили об обратном.
Две цитаты:
1. «...в случае невозможности полного оправдания подсудимого Языкова избрать для него наказание по 3 части 1085 ст[атьи] Уложения, а именно: не арест или тюрьму, а денежное взысканием.
Это — из речи Ленина в защиту начальника станции Безенчук Н. Н. Языкова, обвинявшегося в преступном нерадении по должности.
2. «Владимир Ильич просил, в случае невозможности полного оправдания Языкова, применить к нему ч. 3 ст. 1085, предусматривающую ответственность за лицами, принадлежащими к эксплуатационной службе.
Весьма интересно отметить, что В. И. Ульянов применил в просительном пункте альтернативу, которая почему-то многими признается в современной практике недопустимой».
Это — из статьи «Деятельность В. И. Ульянова в адвокатуре», предложенной читателю журналом «Советская юстиция».
Защитительная позиция В. И. Ульянова в этой записи действительно альтернативна: или оправдать, или осудить по мягкому закону. Авторы статьи чрезвычайно бережно пользуются этой записью, и общий их вывод звучит безупречно и неколебимо.
Но вот безупречна ли сама запись? Так ли именно говорит Ленин?
Не безупречна! Не так!
Тень ошибки, невероятной и особенно несправедливой, возникает перед вами тотчас же, как только прочтены первые слова записи: «в случае невозможности полного оправдания... избрать наказание...»
Не Ленин это!
Что же тогда было в суде?
О чем просил Ленин?
Соображения по этому вопросу я позволю себе свести в три маленьких исследования, чтобы подтвердить:
а) твердое убеждение — Ленин не просил об оправдании Н. Н. Языкова;
б) предположение — Ленин просил о чрезвычайном милосердии, о «совершенном освобождении от наказания», что предусматривалось тогда статьями 154 и 775 Устава уголовного судопроизводства;
в) аксиому — временно исправляющий должность помощника секретаря Дивногорский, сделавший исследуемую запись, ни имел ни правовых знаний, ни достаточного опыта, ошибался.
Для вывода, помеченного буквой «а», необходимо проанализировать две веши: слепок обвинения и полную, без изъятий, запись Дивногорского.
В обвинительном акте криминальное зерно происшествия выражено так:
«В 4 часа 30 минут по петербургскому времени 8 мая 1891 года на станции Безенчук Оренбургской железной дороги, в районе Самарского уезда произошло столкновение 5 пустых вагонов, двигавшихся по рельсам вследствие поднявшегося ветра, с ручным вагончиком, на котором ремонтный рабочий Петр Наурсков возил воду; при этом столкновении Наурсков получил легкие повреждения, бывший же при нем девятилетний мальчик Андрей Коротин получил безусловно смертельные повреждения, от которых тут же умер».
И дальше:
«Из осмотра Инструкции железнодорожным чинам и из показаний экспертов выяснилось, [что] начальник станции или заменяющий его наблюдает, чтобы вагоны были заторможены и надежно подклинены».
Отсюда и уголовная вина Н.Н. Языкова: не проверил. Стрелочник И. И. Кузнецов вовсе в тот день не подклинил вагоны, дремавшие на пакгаузном пути, ветер наддал плечом, вагоны тронулись, загрохотали по рельсам...
Таково обвинение.
А теперь — протокольное воспроизведение Дивногорским защитительного слова Владимира Ильича:
«Защитник подсудимого в своей речи доказывал, что деяние подсудимого Языкова под действие 2 ч[асти] 1085 ст[атьи] Улож[ения] не может быть подведено, так как во 2 ч[асти] 1085 ст[атьи] Улож[ения] предусмотрены случаи неосторожности и небрежности лиц, не исполнивших прямых своих обязанностей, по настоящему же делу обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции, наблюдающий только за аккуратным исполнением обязанностей его подчиненными, почему деяние Языкова, по мнению его, защитника, должно быть подводимо под действие 3 ч[асти] той же ст[атьи] 1085 Улож[ения], то есть, что подсудимый Языков проявил недостаточный надзор за подчиненным ему стрелочником Кузнецовым. Затем защитник просил, в случае невозможности полного оправдания подсудимого Языкова, избрать для него наказание по ч[асти]3 1085 ст[атьи] Уложения, а именно не арест или тюрьму, а денежное взыскание ввиду доверчивости, проявленной к другому подсудимому Кузнецову, оправдываемому долголетней службой Кузнецова и его опытностью».
Мотив оправдания дважды звучит в защите, и если последняя строка — «оправдываемой долголетней службой» — это всего лишь колодка, клише от адекватного понятия смягчающего вину обстоятельства, то выражение «в случае невозможности полного оправдания» недвусмысленно и однозначно.
Чем же в таком случае оно отрицается и отменяется?
Тут несколько соображений.
Первое. Просьба об оправдании отменяется просьбой о нестрогом наказании, развитию и обоснованию которой посвящена вся защитительная речь Ленина. И до и после слов «в случае невозможности полного оправдания» перо Дивногорского отменяет эти, его же, слова. И до и после этих слов оно воспроизводит истинную позицию Ленина, по-ленински простую, ясную и цельную, с неизбежным зарядом непрямого обвинения: уголовная вина Языкова в пороке контроля — это не 2-я, а 3-я часть 1085-й статьи; подсудимый не заслуживает ни тюрьмы, ни ареста.
Второе. Просьба об оправдании отменяется всем течением процесса. Адвокаты — их было два: О. И. Гиршфельд, являвшийся на разбор дела 19 сентября и 9 ноября, и затем В. И. Ульянов, осуществлявший защиту 17 декабря, при постановке приговора не заявляли ходатайств, не предпринимали шагов, которые выражали бы их намерение добиваться оправдательного вердикта. Из протокола не следует, чтобы Ленин клонил именно к такому исходу. При заполнении вопросного листа для судей, уходящих на совещание, он заботится не о признании Языкова невиновным, а о точной квалификации его вины.
Третье. Оправдания не просил, не считал его справедливым и тот, чьим благом оно стало бы в случае провозглашения, — самподсудимый. Признаваясь в содеянном, он казнил себя, самообвинял.
Четвертое. Строка Дивногорского ведет к нелепому выводу: Ульянов «проиграл» дело в главном пункте: просил оправдать, судьи осудили. Где ж, в таком случае, жалоба?
Буква «б».
Что именно должен был поставить Дивногорский на месте ходатайства о полном оправдании? Вероятнее всего, просьбу о помиловании.
Разберемся в терминах.
Полное оправдание — это освобождение от наказания невиновного, полное помилование — это освобождение от наказания виновного. Помилованного объявляют преступником, назначают ему наказание, но тут же просят для него прощения, амнистии у того, в чьей власти прощать. В царских законах прощение щеголяло в эффектных и красивых одеждах — действие монаршего милосердия, прощение на путях высочайшего воззрения, чрезвычайное смягчение волею императора, фактически же предрешалось (если не постановлялось) чиновниками министерства юстиции. В статье 755 Устава уголовного судопроизводства стояло: «В чрезвычайных случаях, когда представляются особые уважения к облегчению участи подсудимого, суду дозволяется ходатайствовать перед императорским величеством через министра юстиции о смягчении, выходящем из пределов судебной власти (статья 774), или даже о помиловании подсудимого, вовлеченного в преступление несчастным для него стечением обстоятельств».
Ленин мог просить не о полном оправдании, а о полном помиловании. И то и другое словосочетание — предполагаемое и стоящее в протоколе — из двух слов. Первые слова одинаковы, вторые различны по изображению и очень близки по смыслу.
Возможно ли, что коллежский секретарь Дивногорский поставил одно на место другого?
Буква «в».
Дивногорский.
На прямоугольнике фотографии — толстенький коротышка в вицмундире. Губаст, пухлощек, безмятежен и кроток. Под гусиным пером зачеса подцеплено модное пенсне на шнурочке. За спиной — бумажные розы.
Яков Иванович Дивногорский.
Скажем больше: любимейшее чадо священника, в свое время бурсак-семинарист, сошедший со стези родителя, чтобы стать подвижником канцелярии.
Карьеру канцеляриста Дивногорский начинал еще в 1876 году.
«Всепресветлейший, Державнейший, Великий Государь Император Всероссийский, Государь Всемилостивейший.
Желая поступить на службу Вашего Императорского Величества в штате Самарского окружного суда в число канцелярских служителей... всеподданейше прошу, чтобы повелено было об определении моем в штат окружного суда».
Податель верноподданнического прошения стал писцом 2-го разряда, временно исправляющим должность судебного секретаря. Поскольку, однако, было замечено, что ничего другого, кроме извивов просьбенного слога, он по-настоящему не усвоил, ему уже вскоре дали от ворот поворот.
Вынужденный осиротить судебное ведомство, Дивногорский одиннадцать лет корпел над бумагами других присутствий, однако в марте 1890 года во второй раз постучался в окружной суд с теми же словами: «Всепресветлейший, Державнейший».
Ко времени защитительной речи Ленина по делу «о причинении повреждений ручным вагончиком на станции Безенчук» Яков Дивногорский по-прежнему был временным, по-прежнему переживал свое правовое младенчество. 66 уголовных дел с Дивногорским у судейского стола на секретарском притыке подводили к выводу-аксиоме: он ошибался.
Итак, невежественный в праве Дивногорский мог по ошибке поставить одно слово на место другого. Но где же был председательствующий, лицо проверяющее и исправляющее, соавтор судебного рассказа?
Делом Языкова и Кузнецова правил в суде товарищ председателя А. И. Смирнитский, старец с обличьем пустынника, уставший и от жизни, и от уголовных драм. Годом раньше он разменял восьмой десяток, был глух, забывчив, в кресле кормчего чувствовал себя как в гамаке после должности, бумаги его давно не грели, и в протоколах, надо думать, он уже не переставлял слов.
Я далек от мысли, что соображения, только что высказанные, подводят черту, ставят точку. Спор не окончен, спор начат. Несомненно одно: сторонники альтернативы напрасно защищают свои редуты извлечениями из речи молодого Ульянова, хотя бы потому, что запись ее противоречива.
9
Читатель уже давно заметил, по-видимому, что автор непоследователен в своих планах: ни обещанного «путешествия по Ленину», ни Петербурга, ни Самары. География поиска — Шилан, Сызрань, Безенчук, Алакаевка, Бугуруслан — все та же Самара, Самарщина. Я слишком забился в прошлое этого края. Подслушиваю в коридорах окружного суда горькие мужицкие сетования на бесхлебье, холеру, урядника, вместе с Ульяновым и его друзьями хожу в железнодорожные мастерские, на мельницу, слушаю рассказы о Марксе, о классах, бываю на журфиксах разномыслящей интеллигенции, у дантистки Кацнельсон, у судебного следователя Тейтеля...
Окунувшись в 19-е столетие, называют Рабочую улицу — Почтовой, Некрасовскую — Предтеченской, говорю Самара, когда надо сказать Куйбышев.
Оставить Куйбышев я не могу. Здесь я должен услышать живое слово о Ленине. Конечно, мост, который должна перебросить память, громаден — три четверти века. Но ведь возможно! Николаю Куклеву, оправданному судом по требованию Ленина, если он ходит еще по земле, 85 лет53. А солдатскому сыну Репину? Столько же. А их детям? Да ведь и внуки знают порой судьбы и трагедии своих дедов.
В Шилане помнят деревенского портного, что обидел царя, осрамил «гневом и словом» бога и богородицу, был схвачен, судим, и только защита Ленина избавила его от суровой расплаты. Портного помнят — балагур, песенник, обладал красивым сильным голосом, шил всякое, и очень здорово; портного помнят, о защитнике знают из газет54.
— Да вы что, не читали?
Тот же вопрос ожидает вас и в Березовом Гае. 11 марта 1892 года в окружном суде по временному уголовному отделению Ленин произнес слово в защиту двух батраков-березовогайцев, обвинявшихся в голодной краже. Снисходительное наказание — вот чего добилась защита. И только об этом поведают вам в Березовом Гае55.
А что скажут в Безенчуке?
Старость приметна. Самого молодого гражданина Безенчука не знает никто, самого старого знают все. Но что знает сам он о тех, кто знает его, о прошлом их маленького станционного городка, о драме, разыгравшейся на пакгаузном пути 8 мая 1891 года в 4 часа 30 минут по петербургскому времени?
Мы сидим в садике за дощатым латаным сарайчиком под открытым весенним небом. Показываю рукой в сторону железнодорожного полотна.
— Тело мальчика подняли вон там, сразу за водокачкой. Не помните такого происшествия?
— Такое происшествие было. Я работал на станции Мыльная. И вот, когда на Мыльной случился похожий случай, дежурный по станции рассказывал, как в Безенчуке накрыло мальчишку вагоном. Кого тогда судили за это. Не помню. Не берусь сказать, и кто был защитником.
Иван Петрович Кувшинов — давнишний пенсионер. На станциях Безенчук, Мыльная, в других пунктах дороги он трудился более 55 лет, был переписчиком вагонов, телеграфистом, кассиром. Помнит Бонди, инженера путей сообщения, эксперта по делу Н. Языкова и И. Кузнецова, выводами которого Ленин успешно обосновывал свою защитительную позицию, помнит Генрио, свидетеля по делу, удивительно зримо рисует захолустную станцийку, где лишь несколько раз в сутки бил станционный колокол, но вот о подсудимых, о том, оставили ли они кого-нибудь в Безенчуке, ничего не знает.
Фиаско?
Не совсем.
Прощаясь, я уношу с собой не только старый Безенчук, фон происшествия, но и догадку, каким должен быть мой следующий шаг к человеку, что видел Ленина в самарские годы.
Большой сивобородый дед принес как-то в музей Ильича в Куйбышеве плохонький венский стул и попросил разрешения пройти к директору.
— Когда в этом доме жил Ленин, — говорил он у директора, расставляя слова степенно, с паузами, — я был мальчишкой и жил в доме через дорогу. Мои братья тогда держали портновскую мастерскую... Не знаю, сидел ли Ленин на этом стуле, но он бывал у нас, шил сюртук у старшего брата, а стул этот стоял тогда в нашем доме. Он остался один, этот стул, и я хочу подарить его музею...
Стул записали в книги музея, немножко подновили и в общей семье, с такими же собратьями из гнутого дерева, поставили в бывшей гостиной Ульяновых.
В другом случае тот же дед и в том же музее держал слово на обсуждении работ пензенского художника Б. Лебедева, и это его слово также относилось к Ленину. Обсуждалась выставка широко известной в стране ленинской серии картин и рисунков художника.
Дед поднялся последним.
— Я не художник и не историк, — сказал он. — Я — портной. И вот, как портной, хотел бы заметить, что верхний карман на сюртуке Ленина нарисован не с той стороны... Верхний сюртучный карман кроили и ставили слева, а не справа. Может, это не имеет значения, но вот как-то... Неловко, что ли...
Дед мог бы сказать прямее: художник нарисовал карман не там, где пришил его мой старший брат. Но сказать так значило выставить какую-то свою причастность к сюртуку, и он сказал по-другому.
— Скромен, памятлив, и чем-то похож на Толстого? — спрашиваю рассказчика, припомнив уверения проводника вагона о том, что старого самарца, встречавшего Ленина, не трудно узнать по толстовской бороде.
— А что вы думаете? Похож поразительно. Его пригласили однажды в студию художников-любителей, как натурщика, и все сорок карандашей воспроизвели Толстого.
Диалог, что пойдет ниже, состоялся в приемной комнате Госархива.
Я спросил:
— Ну что ж, Федор Игнатьевич, продолжим?
Федор Игнатьевич кивнул.
- Я уже сказал, — заговорил он, — что восьми лет, перед пасхой, я сшил себе первые брюки. Но это была еще детская забава, а не дело. Главное мое занятие не изменилось: «Федька, сбегай, Федька, принеси!» Разносил готовое, приглашал заказчиков на примерку. Наш уличный перекресток — так Сокольничья, а вот так Почтовая — помню хорошо: на одном углу — приходская школа, на другом — следователь Розенфельд, в его квартире я впервые увидел телефон, на третьем — наша жестяная вывеска «Портной Кулагин», ножницы, катушка ниток, а через дорогу, окно в окно, — дом Рытикова, нижний этаж — чайная, верхний — квартира Ульяновых. Фамилии этой в то время я не знал. Во всем были хлопоты их зятя Елизарова, и только его фамилия запала мне в голову. Под окнами у нас стояла извозчичья биржа, и я не раз наблюдал, как молодой человек, совсем еще молодой, переходил улицу от дома Рытикова и садился в пролетку. Ездил он в окружной суд на Алексеевскую площадь. Чаще ездил, но иногда и ходил пешком. Того же молодого человека я видел и у нас в портновской. Мой старший брат Александр был настоящим художником в портновском деле, и вот он-то...
— Шил Владимиру Ильичу фрак?
— О том, что это был именно Владимир Ильич, я узнал лет через двадцать пять - тридцать. А вот фрака у него, как я думаю, не было, хотя фрак и был положен адвокату в суде... У нас он шил сюртук.
— С левым кармашком?
В морщинках, в уголках глаз моего собеседника на мгновение возникает понимающая озорнинка.
Как мальчишка на посылках, он бывал в дружной деятельной семье Ульяновых, именно такой он и помнит ее. По своим более поздним впечатлениям рассказывает об адвокатах, с которыми работал тогда Ленин. В пору юношества Федора Игнатьевича увлекала мысль объехать и повидать мир. Портной-самоучка, он учился в частной академии верхнего платья в Берлине, шил смокинги, пиджаки, шлафроки в Париже, Лондоне, Филадельфии, был в Японии, на Гавайских островах, а вернувшись домой через Дальний Восток, так и остался самарием. Он часто ходил в окружной суд на процессы, слушал Гиршфельда, который, как и Ленин, был в свое время помощником у Хардина, присутствовал на речах Подбельского, адвоката той же школы.
Слушая его, я то и дело возвращался мыслью к Ленину и наконец спросил:
— Возможно ли допустить, Федор Игнатьевич, что молодой Ульянов пользовался услугами одного извозчика?
— Конечно. Тогда это было принято.
— А вы не слышали, чтобы кто-нибудь искал его?
— Кажется, что-то было.
Извозчик, возивший Ленина в суд!
Позже, как только стало известно, что в фондах музея краеведения обнаружена фотография именно этого извозчика, я тотчас же отправился туда и был обрадован вдвойне: фотография обещала воспоминания. На обороте ее говорилось: «Степанов Александр Сергеевич, возивший в 1892 — 1893 гг. Ленина в окружной суд. Степанов тогда был легковым извозчиком. Его воспоминания записаны. Снят 5-го IV 34 г. в Музее революции во время записи его воспоминаний»56.
«Воспоминания записаны».
Но... вот уже миновал год, а они все еще не найдены. Найдут ли их? Очень возможно. На этом пути куйбышевцы сделали важный шаг: они установили, кто их записывал. Обнаружена еще одна фотография с такой вот подписью на обороте: «5 апреля 1934 г. научный сотрудник Музея революции (Самара) К. В. Башков спрашивает Степанова Александра Сергеевича, возившего Ленина в окружной суд в 1892 — 1893 гг... Степанов был легковым извозчиком»57.
Три раза встречался я с Ф. И. Кулагиным, и всякий раз речь заходила о самарских годах Владимира Ильича. Живое слово порой предпочтительнее архивной папки: человека можно спросить, папку не спросишь. Многое получило новые краски. И родилась еще одна тема.
10
21, 24, 26, 28 мая, 1, 3, 6, 8 и 10 июня 1889 года в «Самарской газете» печаталось следующее объявление: «Бывший студент желает иметь урок. Согласен в отъезд. Адрес: Вознесенская ул[ица] д[ом] Саушкиной, Елизарову, для передачи Владимиру] У[льянову] письменно».
В том же году, 28 октября, в прошении на имя министра народного просвещения Владимир Ильич писал: -...крайне нуждаясь в каком-либо занятии, которое дало бы мне возможность поддерживать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери и малолетних брата и сестры, имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне держать экзамен на кандидата юридических наук экстерном при каком-либо высшем учебном заведении»58.
Живя в Самаре, Ульяновы терпели материальные лишении. Поэтому строгая разборчивость Ленина в выборе дел, пренебрежение дорогими «хлебными» защитами, отказы в помощи «именитым» удивляли многих адвокатов.
В. Клечковский, кустарь-экспериментатор, получает от купца И. Рытикова 280 руб. под обязательство следующего содержания: «Обещаю на принадлежащем мне заводе, в местности, именуемой Кряж, из данного мне воловьего мяса, в количестве 800 пудов, выварить сорок пудов сухого бульона, высушить его, выложить плитками и сдать г. Рытикову». Сухой бульон не получился, Клечковский умер, купец возбудил у городского судьи 1-го участка «дело с имуществом умершего». Представитель имущества готовился увидеть за столиком истца Ульянова — Ульяновы жили тогда в доме Рытикова, но увидел совсем другое лицо.
17 февраля 1893 года «Самарская газета» извещает читателей о том, что из подвала того же купца Рытикова — угол Почтовой и Сокольничьей — совершена кража. Купец ищет удовлетворения. И на этот раз Ульянов уклоняется от унизительной роли домашнего адвоката.
Крупный хлеботорговец Ф. Красиков, наживший состояние на скупке башкирских земель, лишку поприжал мужиков, по собственному его выражению, и попал под суд. Ища выхода, Красиков обратился к Ленину:
— Коли знать будут, что ты за мое дело взялся, — откровенничал купец, — значит, не так уж я виноват перед мужиками...
Ленин принял купца подчеркнуто холодно и, не пригласив сесть, отказал в защите.
На другой день адвокаты, собравшиеся у себя в «присутствии», были свидетелями такого диалога.
Ященко (старый адвокат). Сухо, сухо клиентов принимаете. Зря человека обидели, да и себе большой урон сделали. Ведь за ним потянулись бы к вам с делами и другие такие же, дела-то у них под одну стать. Лопатой бы денежки загребали!
Ульянов. Заведомого вора защищать не хочу.
Ященко. А я вот взял его дело, ибо поступаю понезыблемому закону правосудия: каждый, будь он даже вор, имеет право взять себе защитника.
Ульянов. Против права вора брать себе защитника не возражаю, отвергаю только право защитника брать воровские деньги за защиту59.
Ленину глубоко антипатичны исконные качества царской адвокатуры: нравственная нечистоплотность, культ рубля, демагогия, крючкотворство. В июне 1904 года тайная служба Николая II выследила и арестовала группу социал-демократов из Северного бюро ЦК — Е. Д. Стасову, Ф. В. Ленгника, С. М. Кнуньянца, Н. Э. Баумана... Письмо Абсолюта (Стасовой) и записка, «дословно переданная» Ленину неизвестным лицом, содержали запрос: как быть.
Как держаться перед царским судом?
В ответном письме Ленина, наряду с другими советами, стояло:
«Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает... Брать адвокатов только умных, других не надо»60.
Разяще и нелицеприятно!
Откуда это убеждение?
Просмотрев ворох бумаг, втиснутых в картонный балахон и озаглавленных: «Дознание, произведенное при Московском губернском жандармском управлении об организационной деятельности представителей Центрального Комитета Российской социал-демократической партии в Северном районе России»61, и не удержался от соблазна задать два-три вопроса Е. Д. Стасовой и таким образом выяснить, какой была обстановка, вызвавшая советы Ленина.
Письмом на письмо Е. Д. Стасова ответила:
«...в связи с судебными процессами над социал-демократами в 1904 — 1905 гг. среди профессиональных революционеров в те времена происходили горячие споры и дискуссии о том, как вести себя на допросах при аресте и на суде»62.
«В связи с судебными процессами...»
Над партией Ленина вздымался вал судебных репрессий.
Из жизни, из постоянно пополняемых впечатлений о защите адвокатами профессиональных революционеров отлился разящий ленинский вывод: «эта интеллигентская сволочь часто паскудничает».
Подличанье адвокатов Ленин наблюдал и в Самаре.
Красный ковер раскатан по всему полу, от стены до стены.
На ковре перевернутая вверх дном круглая лубяная коробка из-под шляпы, трость, серебряный будильник, галоша, исхоженная, плоская...
И человек. Плотно припал к ковру, будто прикатанный или приклеенный. У самой его головы — лужица, красное на красном. В протоколе имя его будет сегодня в последний раз поставлено в настоящем времени и впервые в прошедшем.
— Господа, судебный следователь просют почтенную публику перейти в гостиную!..
Глазеющая Самара устремляется через порог потоком поддевок, смазных сапогов-грохотов, мундиров, легкомысленных шляпок, буклей. В гостиной на кресле — второй и главный участник происшествия: убийца. Подле него нижний чин с шашкой. Но официальное внимание к человеку в кресле не исключает и всякого другого.
— Ну, ну, полноте. Вот я пожимаю вашу руку и не только от себя...
Странная вещь. В комнате с красным ковром судебный следователь не успел еще поставить на бумаге и первых слов следствия, криминальный фотограф не сделал своего первого снимка, а здесь, в гостиной, «отцы города» уже оправдали виновного.
14 марта 1893 года в 2 часа 45 минут пополудни судебный пристав Самарского окружного суда приглашает в зал из свидетельской другого судебного пристава. Другой — это Марков, еще один участник происшествия и единственный его очевидец.
Председательствующий. Продолжайте, свидетель.
Марков. Слушаюсь-с... Утром я и взыскатель Ханин прибыли в дом господина Венецианова с описью. Начали без хозяина, они-с убыли на прогулку... Под окном забил колокольчик. И сей же минут в дверях нашей комнаты — они-с, господин Венецианов. «Грабите, значит, помаленьку?» И сразу же, как были в николаевской шинели, садятся на тафту и — дерг сапожок с левой ноги. «Может, и эту вещицу поставите в протокол? Или вот эту?» И начинают снимать шинельку. Положеньице, сами понимаете, прещекотливое. Беру со стола все, что угодило в опись — трость, будильник, статуэтку дамы в полнейшем неглиже, но в перчатках, н-да-с, и на скорой ноге через порог в комнату с красным ковром. Слышу со спины: «Вон, кислая панихида! Вон!»
Председательствующий. Это в ваш адрес?
Марков. Никак нет-с. Панихидой господин Венецианов называли Ханина. Засим последовала длинная тирада. Сказавши Ханину «вон», господин Венецианов стали изливать гнев в непечатных выражениях. Ханин крикнул мне через открытую дверь каким-то не своим, задавленным голосом: «Слышите, господин пристав? Слышите?» И тут стало тихо. Я даже обернулся на эту тишину. И вот тогда-то ухнул выстрел. А как только Ханин вбежал ко мне — еще два. Два кряду. Ханин зажал шею вот так, обеими ладонями враз, и тихо, будто на духу: «Ой, он убил меня». И стал садиться на пол...
Ленин был на процессе купца-убийцы, наблюдал из публики за перипетиями поединка защиты и обвинения. Что он увидел?
Купец под горячую руку прогнал с дрожжевого завода, что содержал в Самаре, рабочего Ханина, отказал ему в расчете, а когда по жалобе Ханина суд присудил ему ничтожное возмещение, выпроводил судебного пристава, а потом и пристрелил рабочего-взыскателя.
Обвинение стояло неколебимо и торжественно, как монумент. Но адвокатов убийцы это ничуть не смущало. Я не оговорился: адвокатов. Бальбу в Риме защищали Цицерон, Красс и Помпей, Венецианова в Самаре — Позерн, Брокмиллер и... Венецианов, сын обвиняемого, присяжный поверенный Казанской судебной палаты.
Ленину доводилось защищать двух или даже трех подсудимых в одном процессе — по делу о краже стальных рельсов у купца Духимова и чугунного колеса у купчихи Бахаревой, за его щитом стояли самарцы Алашеев, Карташов, Перушкин; по делу о покушении на кражу хлеба из амбара кулака Кривякова — чернорабочий Красильников, крестьяне Уждип и Зайцев. Но чтобы вот так, трое да на стороне одного... Такого вообще не бывало в Самаре.
В книжках, которые Ленин штудировал перед испытаниями за высшую школу права, было немало лестного и о российской защите, и о российских защитниках. Ради торжества истины, а не ради выигрыша дела для доверителя обнажает защитник свое полемическое оружие. Он свободен, как птица в воздушном океане. Независимость адвоката — это его и право, и обязанность. Он по-особенному чист и порядочен. Честности в общепринятом значении ему мало, он доводит ее до щепетильности...
Но были и другие книги, другие оценки.
Адвокатура — и российская и чужестранная — дает примеры циничного прелюбодеяния мысли. Адвокат — циник и флюгер. Он стоит за все. И потому, что стоит за все, он не стоит ни за что, ни во что не верит и готов верить во что угодно. В науке права он видит арсенал доводов, приложимых к самым противоположным целям. Защита убеждает своим опытом, что, собственно, и права-то в России нет, а есть богатство и бедность: богатство это право, бедность — бесправие. Адвокатура служит богатству против бедности.
Вот это-то последнее она и демонстрировала в защите Венецианова.
В заседание окружного суда Брокмиллер привез из Казани профессора тамошней духовной академии протоиерея Малова — «высокочтимого свидетеля», который об убийстве не знал ровным счетом ничего. В суд он прибыл отдать должное христианским добродетелям убийцы, которого когда-то крестил.
— Я имею счастье знать Венецианова со времен весьма отдаленных... — заговорил духовный отец, держа руку над Евангелием.
Судебный волчок завращался в стороне от обвинения.
Кроткий вид пастыря, горестные морщинки над красивой шелковой бородой, тихий, вкрадчиво-ласковый и необыкновенно внятный и твердый голос, крест в увесистом золотом накладе, столь неожиданный для свидетельской трибуны, — все это чувствительно трогало присяжных.
- Отбывая из Казани, — заключил свидетель, — я был у владыки. Он благословил меня, сказав в доброе напутствие: «Поезжайте, это благое дело».
После того как богобоязненная скамья присяжных поняла, что револьвер Венецианова был разряжен не в нарушение десяти заповедей христианской морали, защите оставалось положить побольше дегтя на имя убитого и напустить тумана о душевном нездоровье убийцы.
Брокмиллер разрешил присяжным оправдать убийцу:
— Одно сомнение в его нормальном состоянии дает вам полное, согласное с совестью право вынести оправдательный вердикт.
На оправдание присяжные не решились, но от неминуемых по статье кандалов и каторги Венецианова избавили. Он вышел на свободу. Правда, купец и его вывеска вынуждены были переменить город.
Поведение защитников и особенно их коренника, корифея казанской адвокатуры Брокмиллера, глубоко возмутило Ульянова. Он горячо поддержал позицию адвокатов А. Н. Хардина, О. Г. Гиршфельда, М. Н. Попова и тех немногих самарцев-неюристов, кто настаивал на привлечении Брокмиллера к ответственности за приемы, далекие от права и чести. Но там, где другие видели лишь нарушение правил защиты, Ульянов различал общественные акценты: купец пристрелил своего работника, пытавшегося искать защиту у царского суда, а торговая Самара оправдала его и на месте происшествия, и в суде.
Но произошло самое неожиданное: судебный противник Брокмиллера прокурор Самарского окружного суда А. Н. Львов встал на его защиту. Атака общественного мнения была отбита: к ответственности Брокмиллера не привлекли. Зато теперь уже все видели, что фирма Брокмиллера — это такое же высокодоходное коммерческое предприятие, основанное на культе рубля, как и фирма купца Венецианова.
Позже, в работе «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905 — 1907 годов», Ленин писал: «Либеральный помещик, адвокат, крупный промышленник, купец — все они вполне достаточно «территориализировали» себя. Они не могут не бояться пролетарского нападения. Они не могут не предпочитать столыпинско-кадетского пути. Подумайте только, какая золотая река течет теперь помещикам, чиновникам, адвокатам, купцам...»63
К адвокатам, боящимся пролетарского нападения, Ленин относил, думается, и Брокмиллера, и его коллег, и Лялина, и старого сутягу Яшенко, для которых золотая река текла особенно щедро. Упрекая Ленина в «непрактичности» и «нарушении канонов» («Зря человека обидели, да и для себя сделали урон»), Ященко был вполне искренен: он не переносил урона. 4 мая 1893 года, в день, когда Владимир Ильич просил суд отложить разбор дела об усадебном месте в посаде Мелекесс, в судебных коридорах города трещал костер споров вокруг темпераментного фельетона Е. Ешина, напечатанного накануне в «Самарской газете», в котором рассказывалось о «слишком достаточных» и даже «знаменитых» гонорарах г-на Ященко. По уполномочию деревень Семенкиной, Еричкиной, Бишмунчи Ященко вел с казной несколько дел о возврате земель, узурпаторски отобранных у крестьян, и, так как права крестьян были самоочевидны, все эти дела «выиграл». Вместе с землей крестьяне получили обязанность уплатить адвокату, как это было обусловлено до суда, по 10 копеек с каждой «искомой» десятины, по рублю с каждой «отсужденной», полную сумму возвращаемых им оброчных податей (за несколько лет), судебные издержки и пр. и пр. Все три деревни разорились. Стали раздаваться честные голоса, требовавшие от Ященко великодушной уступки, отказа от дальнейших взысканий. Ященко ответил, что мужики такой уступки не заслуживают, это оскорбило бы богиню справедливости, подал на них в суд, высудил более 20 тысяч и предъявил бумаги к исполнению. Крестьяне устроили бунт. Зачинщики были закованы в железо и угнаны на каторгу...
11
Читаю газеты самарской поры Ленина.
День. Еще один. Третий.
И вот под рукой у меня на внутренней полосе «Самарских губернских ведомостей» колонка-верста под заголовком: «Список делам, подлежащим рассмотрению Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей, в сессию, имеющую быть с 5 по 13 июня 1892 года в г. Самаре».
А в списке — вот это: «9 июня. О крестьянах Петре Гаврилове Чинове, Федоре Иванове Куклеве и Семене Егорове Лаврове, обвиняемых в краже, о тех же Чинове, Куклеве и Лаврове и еще о Николае Иванове Куклеве, обвиняемых в краже».
Лезу в записную книжку. Чинов, Куклев, Лавров — подзащитные Ленина, седьмая его защита в Самаре. Только тут, на полосе «Губернских ведомостей», — два дела, одно «о крестьянах», другое «о тех же и еще», тогда как там, в Москве, в Центральном партийном архиве, — одно. Я знаю одно дело Чинова, Куклева, Лаврова. Вот и пометка о его внешности: «Бумаги, что составил следователь, собраны в тонюсенькое дельце цвета багажной квитанции». И еще о подследственных: «Простые имена трех хлебопашцев выведены на обложке с немыслимым совершенством».
Значит, трое.
И значит, я читал первое дело. По второму скамья подсудимых была длиннее: те же и еще...
Но где ж это второе?
Куда канула непрочитанная ленинская защита? Я не сомневался — Ленин защищал обе группы, и ту, что писалась короче, и ту, что писалась длинней... Два суда в одно и то же число, 9 июня, почти тот же состав обвиняемых и — разные адвокаты? Нет! Подобное невозможно!
На следующий день я переписывал в памятную тетрадь: «...21 (9) июня Владимир Ильич защищал группу крестьян дер. Раковки — Чинова, Лаврова, Куклева и его 13-летнего сына. Несмотря на небольшое преступление, эти крестьяне, в том числе 13-летний мальчик Куклев, просидели в тюрьме до начала суда 3 года. Владимир Ильич усиленно добивался освобождения мальчика Куклева, и благодаря его защите он был освобожден».
Это слово А. Шефера из одиннадцатой книжки куйбышевского журнала «Коммунист» за 1939 год.
Желание найти дело «о тех же и еще о тринадцатилетнем мальчишке» погнало меня в Москву, в Центральный партийный архив...
Вот и знакомая папка цвета багажной квитанции, вот имена на обложке — Чинов, Куклев, Лавров. И ни малейших намеков на мальчишку. Второго дела с материалами предварительного следствия в папке нет. Но ведь есть еще томик с бумагами суда. При первом своем посещении архива я взял из него очень немногое. Глянул на обложку — Чинов, Куклев, Лавров, нашел в приговоре, что именно получил каждый, сопоставил это с тем, что просили прокурор и адвокат, и сделал в тетради такую запись: «Добошинский Л. Д., товарищ прокурора, обращаясь к коронному трио, требовал третьей степени суровости. «Надеюсь, меня не трудно понять, господа. Вы прекрасно помните, конечно, мои слова, обращенные в этом процессе к судьям факта, к присяжным — Россия ждет от вас только обвиняющего «да». И присяжные сказали «да». Теперь я стою на их обвинительном вердикте как на скальной глыбе и требую от вас, судей короны, накажите их с подобающей суровостью. Я называю степень — третья. Только третья и никакая другая». Ленин возражал, называя другою, более снисходительную степень. Судьи согласились с Лениным».
Тогда мне хватало и одной этой записи.
Томик с бумагами суда не обманул надежды, и в журнале судебного заседания почти сразу после слов «защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов» мелькнуло имя мальчишки.
Сначала вот в этом куске:
«1892 года июня 9 дня по указу его императорского величества Самарский окружной суд по уголовному отделению в г. Самаре в 10 часов пополудни открыл судебное заседание по делу о крестьянах Петре Гаврилове Чинове, Федоре Куклеве, Семене Лаврове и Николае Куклеве».
Потом в этом:
«Товарищ прокурора полагал: оба дела рассмотреть совокупно при одном составе присяжных заседателей. Суд определил: поступить согласно с заключением товарища прокурора».
И — четыре имени.
Ленин защищал четверых, и каждый из четверых в чем-то был оправдан. Мужики — не вчистую, а вот мальчишка — тот вообще вышел счастливым и на попутной колымаге покатил к дому.
— Браво, браво! — приветственно машу я грубо ошипованной крестьянской телеге, что, погромыхивая, труско съезжает по горбатому булыжному спаду от окружного суда к Волге...
Ликующий Николка с краюхой хлеба, мокрое лицо матери. Возница избоченился, откачнулся, тянет вожжи куда-то вбок, в сторону, и то спрашивает о чем-то Николку, то возбужденно, взмахивая локтями, что-то говорит соседу, свидетелю-босяку в латаной линялой рубахе. С холма, с крутояра, телегу провожает тусклым меланхоличным взглядом бронзовая фигура Александра II.
«По указу его императорского величества Самарский окружной суд...» — всплывает в памяти фраза из журнала.
Неодолимо хочется понять механизм этой победы.
Как Ленин ковал ее?
Стратегией боя? Идея объединить два дела под общим решением, признанная сначала товарищем прокурора, затем судом, идет от Ленина. Объединение способствует полноте, полнота — оправданию?
Или же мощью и наглядностью аргументации?
Тогда какой именно?
Ленин делал в суде все необходимое для истины, для защиты. И не делал ничего лишнего. Второе было следствием первого. Все необходимое составляло цель, вело, определяло; ничего лишнего — шло от удивительной особенности его гения: находить в любом лабиринте кратчайшие пути к истине.
По делу Чинова, Лаврова, Куклевых ничего лишнего — означало все. Все, что возможно в обряде российского уголовного процесса, любой акт, любое доступное защите действие — все для исследования. Поле не вспахано, поле пахать, перепахивать.
Л. Д. Добошинский, автор обвинительного акта и прокурор в суде, «сгибает выи» подсудимых под ярмо трех обвинений: кража гороха у Борисова, кража пшеницы у Никитина, кража разных вещей у Чибисова... Допрашивается Борисов.
Председательствующий. г. Ульянов, намерена ли сторона защиты предлагать вопросы потерпевшему?
Ульянов. Да, да. Непременно64.
Перо секретаря нижет и вяжет черновую строку: «г. Ульянов изъявил... ранее того Борисов показал г. прокурору согласно с обстоятельствами дела».
Согласно с обстоятельствами дела — значит то же самое, что и следователю. О чем же тогда спросит молодой адвокат потерпевшего?
Добошинский спрашивал о преступниках — на кого потерпевший кладет вину за покражу.
После того как из потока казенных бумаг, расспросов о Добошинском, из его писем и служебных сочинений передо мной встала наконец живая фигура этого служителя самарской Фемиды, живо представилась и картина суда.
Борисов тугодумно молчит, отводит глаза на окно.
— На кого думаю? На тых вон... — кивает он, наконец, в сторону подсудимых.
— Прелестно, прелестно! — Добошинский мгновенно напускает на себя игривую, почти ласковую строгость. — А как с уликами, милейший? Пустое-то слово не бьет и не судит. Тут ведь строгонько, тут подавай улики...
Мужик в полном «нечувствии». Но стоит ему пробурчать под нос о пороше, о санном следе, что шел от его амбара к амбару Никитина, как прокурор тотчас же обрывает его довольным возгласом:
- Предостаточно, милейший. Все, все. — И в сторону коронных: — Удовлетворяясь истиной, господа, не смею утруждать присутствие дальнейшим исследованием... Я кончил.
Ленин не удовлетворялся этой истиной. Истины не было.
Нетвердо решало следствие первое действие задачи: была ли кража в действительности. Притвор двери, сама дверь, запоры амбара целешеньки. Версия «путем отпора замка» не изучена. Не лучше и со вторым действием — чем именно и как доказан уголовный случай. Ни Борисов, никто другой в деревне подсудимых не видел. Жили они в другом селе. Поличного нет. Есть лишь голый посторонний факт: по неблизкому соседству с потерпевшим кто-то залез в кладовую богатенького мужика Никитина. От этого факта и начал вить веревочку Борисов.
О чем же спрашивал его Ленин?
В документе, над которым вынесено: «Дознание», стоят слова: «Борисов... заявил подозрение на Чинова, Куклева и Лаврова, потому что след от его амбара перешел к амбару Никитина».
«Борисов заявил подозрение...»
Но ведь ни один «злоумышленник» не был схвачен за руку, потерпевший и не знал их прежде, не видывал и вдруг... имена. Откуда они? Кто назвал их потерпевшему?
Ульянов (Борисову). Не припомните ли, потерпевший, кто первым увидел следы у амбара?
Борисов (изрядно помедлив). Урядник...
Ульянов. В вашем присутствии?
Борисов. В нашем... Он прискакал верхи, когда солнышко уже ушло. «Держи», — кидает на меня поводья и ну сбивать сапожком намерзь снега. «Видишь, говорит, да вот, вот?» Нет, говорю, не вижу, не знатко. Смеется. Чиркнул спичкой, засветил у себя под шинелькой фонарь, ставит в ноги на снег. «А теперь?» И теперь, говорю. «Эх ты, слепыш, вот ведь». И тычет прутиком. «Это — одна полозь, это — другая. Другая поглыбже, потому что сидело на ней ворья как воронья».
Ульянов. Урядник составил какой-нибудь протокол?
Борисов. Никак нет. Фукнул на фонарь и — за поводья... По застенью амбара, на снеговине темнели старые ямки. Там кто-то ходил. Урядник выправил лошадь на то место и манит меня плетью. «Вот, говорит, где прошла эта самая шатия». И называет поименно: Лавров, потом этот, как его...
С истины г-на Добошинского посыпалась известка камуфляжа. Обвинение-то липовое!
По бумагам Борисов назвал воров уряднику, на деле урядник — самому себе. Урядник ловил не похитителя, не преступника, а жертву для обвинения. «А бы кого, все равно кого». Это был не сыск, не раскрытие преступления, а преступление. Еще одно. Начиналось оно там же, у амбара, только преступник не жался в страхе у стен, не груз в топкой пороше, а чинно и браво сидел на казенном скакуне в казенных сапожках, при кокарде и регалиях под шинелью.
Подстроенность обвинения — это термин Ленина — стала самоочевидной. Рандулин, полицейский урядник 11 участка 2-го стана Самарского уезда, гнул всякого к неправде. Даже Николку.
Хорошо представляю себе — голо и снежно. Дальняя полевая межа дворянского имения на Волге. Одинокая верста сорочьей пестряди — один мазок черный, другой белый. Возле версты — лошадь в санях, за санями — еще одна под седлом, а дальше, в смутном куреве пурги, кучка людей, петляющих по полю: два понятых, казенный человек, укутанный в башлык, Николка.
— Ну что ж, хлопец, показывай, где ты тут поховал хлебушек.
Николка молчит.
— Ты же говорил уряднику... — Казенный человек достает из папки бумагу. — Вот ведь: «...брат привез, попросил спрятать...» Ты меня слушаешь? «Под видом рыбалки я поехал на реку и на участке дворянина Пилехбоса в чиляке и в мешках свалил пшеницу...»
— Не было...
— Чего это не было?
— Не ховал я пшеницу...
— Написано, и не было?.. Ты у меня смотри, Куклев. А ну марш, показывай...
С дальней межи катили в Самару с тем же прибытком, что и из Самары: ни чиляка, ни хлебушка. Судебный следователь Зацепин вывел Николку Куклева из дела о кражах у Борисова и Никитина — не подопрешь ведь, все висело на его «признаниях» (наговорил на себя со страха), но тут же припомнил, что в 1889 году — тогда Николке едва сравнялся десятый год — было какое-то мелкое происшествие во дворе Чибисова, и вставил Николку в это происшествие.
Признания Николки — мираж, изобличения Борисова — мираж. Это видели все. Но в обвинительном акте стояли и другие обвинения, и потому судебная машина продолжала свою работу.
Добошинский тщился доказать, что Лавров не покупал зерно на ярмарке, о чем тот упорно твердил суду, а в сообщничестве с другими, тайно, из-под замка-пудовика выкрал его у Никитина.
— На этой вот ладони у меня, господа судьи, проба из холщового мешочка. Это зерно, изъятое у Лаврова. Русская пшеница вперемешку с переродом кубанки. А на этой — из крапивного. Это зерно крестьянина Никитина. Из акта сличения явствует, что и здесь русская пшеница и перерод кубанки. Извольте убедиться. Итак, на одной ладони — пшеница Никитина. А на другой? Тоже пшеница Никитина. А где же лавровская? Ее не было, господа. У меня нет и не может быть третьей ладони. У Лаврова не было и не могло быть пшеницы. То, что выгребли сотские в его закроме, — горький хлеб, непаханый и несеяный...
Так ли это?
При разборе «дела о прусском дезертире Вильгельме Христофорове Садлохе и солдатском сыне Степане Спиридонове Репине», обвиняемых в краже, Ленин вовсе не участвовал в процедуре обозрения вещей-улик. На 42-й лист того дела легло: «...стороны и присяжные заседатели от осмотра вещественных доказательств отказались»65.
А здесь?
Председательствующий (Ульянову). Намерен ли представитель защиты обозреть вещественные по делу доказательства?
Ульянов. Намерен, и не только обозреть, но и воспользоваться побочными правами.
Позволительно допустить, что на правой ладони г-на Добошинского, как и на левой, лежало по горстке зерна из одного и того же сусека, а владелец зерна — одно и то же лицо. Но обязательно ли это Никитин? И почему не Лавров? В материалах следствия не нашлось протокола изъятия пробы у Никитина, мешочки не опечатаны, а следовательно, и доступны. Холщовый «мог» прохудиться, опустеть, а крапивный — поделиться с ним толикой своего содержимого, ведь дело-то замешено на фальши. Надо спросить Никитина, его ли это зерно в его мешке...
Дело начиналось курьезно: сначала поймали «вора». У Лаврова, чернорабочего, по бумагам урядника, появился хлебушек. Так как Лавров когда-то судился — под именем отца, — то Рандулина и осенило: украл. Арестовав и хлеб, и мужика, урядник отделил пробу и погнал с ней сотского Рогожина: «Скачи, Ефремка, из деревни в деревню, не пропала ли у кого этакая вот пашаничка...»
Надо спросить сотского, еще раз — Борисова...
Ленин спрашивал, конечно. Многих. О многом.
Никто не сказал об этой его речи: я слышал, я читал. Она не пришла к нам из века в век. Однако главное, общий смысл речи, ее красная нить во многом открыты и доступны.
Поражение Добошинского выражено в приговоре словами: «Николая Иванова Куклева, 13 лет, по обвинению в краже у Чибисова, а подсудимых Чинова, Федора Куклева и Лаврова по обвинению в краже у крестьянина Борисова на основании 1 п[ункта] 771 ст[атьи] Уст[ава] уголовного] судопроизводства], считать по суду оправданными»66.
Это поражение, как, впрочем, и всякое поражение вообще, объясняет победу. К оправданию невиновных в уголовщине Ленин шел через обвинение виновных в фальсификации. Иначе не объяснить ни «признательного» лепета Николки, ни внушенных урядником наветов Борисова. Правосудие начинает сыщик, продолжает следователь. Обвиняя и сыщика, и следователя, и Рандулина, и Зацепина, Ленин обвинял первый этаж правосудия перед вторым — перед элитой присяжных и коронных.
Больше. Он обвинял полицейщину как явление.
Читая материалы этого дела, вы обязательно услышите молодой, страстный, слегка грассирующий ленинский голос и за вещами обыденно-судейскими: об уликах, о просительном пункте Добошинского, о жестоком законе Николая I, что пришелся впору Николке (с семи лет отвечали по нему россияне-несмышленыши) — перед вами неизбежно встанет ясное и грозное обобщение, и если позже вы прочтете у Владимира Ильича: «Тяжелая полицейская лапа становится во сто раз тяжелее для миллионов народа, потерявшего всякие средства к жизни»67, — вы скажете — вот оно. Это я слышал!
12
Статейка «Опытный рецидивист» дважды попадала мне на глаза, и оба раза я пропустил ее: опытных рецидивистов в делах, что вел Ленин, не бывало. На этот раз я шел по оборышам, чтение было легким, без карандаша, без памятной тетради, и вот из-под серого буквенного буса ударило: Ульянов.
«Обвинял товарищ прокурора г. Прохоров... защищал пом. присяжного поверенного г. Ульянов».
На полосе «Самарской газеты» — Ленин68. Его одиннадцатая защита на Волге. Защита уголовника, рецидивиста? Нет. За его щитом отставной рядовой Красноселов, ложно пригвожденный к позору, невинно забитый в колодки «татствующего смерда», вор по бумагам, кузнец-труженик по месту в жизни.
Мой сосед по столу, отрешенно листавший комплекты «Бегемотов» и «Смехачей», бросает в мою сторону быстрый взгляд и, улыбнувшись, поднимается со стула.
— Что-нибудь приплыло?
— Да вот. — Под словом «Ульянов» замирает палец.
— П-па! Это очень серьезно. — Сосед бережно придвигает к себе газету. — Постойте, постойте... Жил по милости бога у содержателя съестной лавки. Появились деньги, нежданно и ниоткуда... В деньгах не признался... Полицейский служитель пригласил... Обыск? Хм... В сапоге Красноселова за чулком найден кредитный билет сторублевого достоинства... Простите, оно так и закончилось, это дело, — два года и девять месяцев?
— Не так, к счастью. Была кассация. Был указ Правительствующего сената, отменявший самарское решение. Новый суд. Новое слово Ленина и — победа: кузнец чист и светел, оставляет острожную тюрьму, с кредитным билетом в том же сапоге, за тем же чулком.
— Даже так? Кто ж тогда в сенате принял сторону адвоката без имени и посрамил полицию? Кони? Очевидно, я говорю наивные вещи, но для такого поворота необходим Кони...
Кони...
Он действительно был тогда в сенате — исполнял обязанности обер-прокурора, — возможно, читал жалобу Ленина и даже готовил по ней заключение. Случайно высказанная догадка кажется близкой к истине. В тот же вечер просматриваю старые записи, своды российских законов, книжки комментариев и разъяснений. Нет! Жалоба победила без именитых помощников.
Существует понятие о неотвратимой обязывающей последовательности. Вот перед ее-то диктатом и ставит безвестный адвокат из Самары высший суд России. Жалоба в Правительствующий сенат заряжена зарядами... самого же Правительствующего сената, извлечениями из его же решений, которыми прошлые судьбы решились точь-в-точь такими же, как того требует Ленин для Красноселова.
На протяжении десятилетий сенат журил и шпынял суды казанские и рязанские за неразумность отказов в вызове свидетелей из-за несущественности их возможных показаний, справедливо замечая, что нельзя заключить, каковы показания, если этих показаний еще не было. Журил и шпынял...
Так скажите то же самое Самаре, требовал Ленин, отмените ее отказ Красноселову в вызове свидетелей, свидетели знают, что кредитный билет осужденный заработал честно. Не украл, а заработал.
Как быть сенату?
Попробуем встать на минуту на его место, взглянуть на дело с его колокольни. Вот — обвиняемый... Ведь наш кузнец прежде судился. «Опытный рецидивист». Пусть его первое дело — пустышка, ломаный грош или вот такая же гнусная подделка, как и второе, но для прокурора, для чиновника — отягчающий положение факт. Да и «улика»: украл когда-то — значит, украл и сейчас. Кражу билета подтверждают в суде двое городовых, начальник острога, ключник арестантского помещения. Свидетели — хоть куда.
Но сенат... отступает, сенат соглашается с доводами Ульянова, хотя и решает дело без него, а заключающий прокурор имеет возможность оговаривать Красноселова, как только хочет, не боясь получить сдачи от защитника.
Сенат отступает... Почему?
Наиболее полно могла бы ответить на этот вопрос сама жалоба, составленная Владимиром Ильичем от имени Красноселова. Но она не найдена. О жалобе пока судят лишь по указу Правительствующего сената, хотя никто еще не доказал, что она утрачена.
Цела она!
У входа в этот дом лежат два льва — лукавые, величественные, кроткие и коварные. В минувшем веке львы оберегали богатство, покой и благополучие графа Лаваля. Не меняя поз, наблюдали грозы, небесные и общественные, пышные торжества, трагедии. И нашу новь. В двух шагах от их лежбища, с этой вот пяди, начинала свое добровольное изгнание в Сибирь дочь старого графа, княгиня Трубецкая.
Катится городом возок,
Вся в черном, мертвенно бледна,
Княгиня едет в нем одна.
В наше время бурокаменные стражи охраняют миллионы дел Центрального исторического архива и, так как эту свою службу несут кое-как, я беспрепятственно миную их непридирчивую вахту.
Дом-история, в стенах которого витают великие тени, — тут бывали Пушкин, Лермонтов, Мицкевич, а в бессчетных кладовых живет прошлое, способное даровать каждому, кто входит в него, и вдохновение, и надежду.
Моя надежда — три ответа на три вопроса:
1. Сохранилось ли кассационное производство Правительствующего сената по делу Красноселова — подлинная жалоба Ленина, подлинный указ, сопутствующая документация? По формам царского процесса, все это хранилось обособленно от самого дела.
2. Кто из сенаторов докладывал дело, кто из прокуроров заключал по нему? Копия указа, вшитая в папку Красноселова, таких сведений не сообщала.
3. Часто ли сенат отменял самарские решения?
Судьба не пожелала разматывать загадочные клубки
в том порядке, какой я наметил для нее, и третий ответ пришел раньше второго и первого: редко, очень редко отменял сенат самарские решения.
Ведомость, помеченная цифрой 2, озаглавлена витиевато и подробно: «О числе решенных уголовных дел по кассационным жалобам и протестам на окончательные решения общих судебных мест с распределением дел по установлениям, а последних по округам судебных палат за 1893 год»69.
На обороте 6-го листа под рубрикой «Названия судебных мест, об отмене коих решений были производства» стояла Самара и соответственно самарские цифры.
Из них следовало, что в Петербург ушло 31 дело, по которым осужденные, потерпевшие, гражданские истцы, а по преимуществу их поверенные, присяжные и частные, добивались отмены состоявшихся решений. 30 жалоб были оставлены без удовлетворения, отклонены, отвергнуты. Сенат навсегда клал здесь конец спору. В 30 случаях решение торжествовало победу над жалобой и только в одном — жалоба над решением.
Единственная жалоба-победительница и единственная победа — это жалоба Ленина. И победа Ленина.
Одна в году.
Чем же взяла она, что несла помимо прецедентов Правительствующего сената, какими словами ставил Ленин эту трудную защиту?
Путешествуя по бумажной стихии сената, я встречал немало прелюбопытного, единственного в своем роде, уникального, но все это было не то, не Ленин, не ленинское. Постепенно выяснилось, что не все дела стоят на полках, тут немало провалов и пустот. С горечью убеждаюсь: производство по делу Красноселова утрачено... Вот и последняя книга-реестр. Нет! Заветной папки в архиве нет! Есть жестокая рабочая справка архивистов: «выделена в макулатуру». Что же, вполне возможно: непримечательный сюжет уголовного (?) происшествия — кража ведь, жалоба подписана не Ульяновым и даже не осужденным, а кем-то «за».
На странице 60 угрюмого фолианта цвета наждачной бумаги, под вопросом «название дела и вступающих по оному бумаг», такая вот справка: «По жалобе отставного рядового Василия Красноселова на приговор Самарского окружного суда по обвинению его по 2 части 1655 статьи Уложения о наказаниях». Рядом вторая: «Кассационное]. 2 т[ома] и пакет с документами» и, наконец, третья, особенно примечательная: «А. А. Ходневу 29/XII, возвращено 7/I; А. В. Волкову 8/I»70.
Наконец-то!
Настольный реестр 3-го стола уголовного кассационного департамента называет прокурора, заключавшего по делу Красноселова, и сенатора-докладчика. Ходнев и Волков.
Кто они?
Педанты справедливости, ревнители чести мундира, чести сената, тайные друзья жалобы?
Прошлое, что живет за львами, предлагает два личных дела, две чиновные карьеры, наполненные цветистыми шаблонами, о назначениях, перемещениях, рескриптах и наградах.
Формулярный список вдового сенатора Волкова, воспитанника Демидовского лицея святого Владимира, обрывается записью: «Прокурору Санкт-Петербургской судебной палаты А. В. Волкову всемилостивейше повелеваю присутствовать (быть сенатором. — В. Ш.) в Правительствующем сенате с производством в тайные советники»71. Запись эта сравнительно свежа, и вчерашнего прокурора, прибившегося теперь к особенно щедрому и богатому пирогу, невозможно заподозрить в скрытых симпатиях к обиженному.
Ну а Ходнев?
Ходнев на виду у Манасеина, тогдашнего министра юстиции: «Имею честь поручить Вам...», «Ввиду предстоящего рассмотрения в особом присутствии дела по обвинению мещанки Софии Гинсбург и др. в государственных преступлениях... прошу Вас...», «Казначейство выплатит Вам денежное пособие в размере 300 рублей на лечение».
Личное обращение (именно к Ходневу), личная услуга (именно от Ходнева) и — сребреники (Ходневу же, конечно).
Бегло пробежав 17-й лист сшива, тянусь к карандашу, но тут же поднимаюсь, чтобы снять со стеллажа том «БСЭ». Генералов? Донской казак Генералов? Не одноделец ли Александра Ульянова по процессу «второпервомартовцев»?72 Не верится, чтобы Ходнев дважды вставал на пути Ульяновых: в роли обер-секретаря на тайном суде старшего брата и в роли прокурора, заключавшего по жалобе среднего.
Да! Дважды!
Лист 17 — это служебное письмо Манасеина Ходневу, помеченное 31 марта 1887 года. Вот оно полностью:
«Господину Чиновнику за обер-прокурорским столом сверх комплекта, в 5) департаменте Правительствующего сената надворному советнику Ходневу.
Ввиду предстоящего рассмотрения в особом присутствии Правительствующего сената предложенного мною 29 марта сего года дела по обвинению в тяжких государственных преступлениях казака Василия Дениснева Генералова, крестьянина Пахомия Иванова Андреюшкина и др., в числе 15 лиц, поручаю Вашему высокородию исполнение обер-секретарских обязанностей по означенному делу»73.
Среди пятнадцати — брат Ленина Александр. Ходнев протоколировал его показания, его речь. Дело «второпервомартовцев» памятно Ходневу. На процитированном письме Манасеина собственноручная его приписка: «Прошу г. Ходнева явиться к сенатору Дейеру утром 1 апреля».
Дейер сообщил Ходневу, что Александр III принимал в Гатчинском дворце чинов полиции, участвовавших в слежке за единомышленниками Ульянова, самолично нацепил каждому золотую медаль «За усердие» и выдал по тысяче рублей. Ходнев понял, каким должен быть протокол. Чиновник за обер-прокурорским столом сверх комплекта уже вскоре становится товарищем обер-прокуpopа.
И вот перед ним другой Ульянов...
Нетрудно представить, как Ходнев принял это неожиданное открытие.
В мрачном кабинете Дейера возникает стремительная фигура Ходнева с папкой под мышкой.
— Спешу порадовать... Господин Ульянов снова на коне.
Дейер поднимает голову.
— Полюбопытствуйте. — Папка переходит в руки сенатора. — Брат повешенного...
— Ах, брат...
— Видите ли, кузнец из Самары свят и безгрешен, а блюстители закона и порядка лгут, как сивые мерины. Это вытекает из жалобы Ульянова... Завтра вы председательствуете по третьему отделению департамента, и я просил бы...
— Обещаю, обещаю... Впрочем, вы не допускаете мысли, что городовые могли заблуждаться самым добросовестным образом?
— Я держусь принципа: враг трона — мой враг. Адвокат слишком ненадежен. Не скрываю своего заключения — оно с отказом...
Быть может, подробности этого диалога были и другими, но факт фактом: готовых предубежденных союзников жалоба Ленина в сенате не имела. Она имела готовых, предубежденных недоброжелателей. Чем же тогда взяла она?
Сутью. Ленинской логикой.
Когда несправедливые судьи обвиняют невиновного убийцей или вором, а защитник и подзащитный терпят общее бедствие, общим для них становится и приговор, — он осуждает обоих, подзащитного — к наказанию, защитника — к новой защите, которую нельзя ни передать, ни тем более бросить, как нельзя бросить раненого или утопающего. Новая защита, по-настоящему благородная и прекрасная, требует от защитника всех его сил.
Лишенный возможности выступить в Правительствующем сенате, Ленин вложил в жалобу всю мощь своего гения. Нарушение окружным судом форм процесса — произвол с отказом в вызове свидетелей — впечатляло трагической связью с последствиями отказа. Это была причина осуждения невиновного.
Тут стоит повториться.
Подзащитный Владимира Ильича кузнец Красноселов просил в окружном суде: допросите служителей тюрьмы Борисова, Иванова, Васильева, Егорова, они скажут, что деньги я заработал в неволе, делал чайники, лудил миски, самовары, починял для больницы койки и ванны. И вот — «сотельная». Не крал, а заработал. Окружной суд отклонил эту его просьбу: зачем свидетели? Достаточно того, что в деле подшита бумажка начальника тюрьмы — «не работал, не слесарничал». Допросите, настаивал Ленин перед Правительствующим сенатом, и тогда на место обвинения станет оправдание. Подкрепляющие это требование прецеденты Правительствующего сената, недвусмысленные, строго определенные и, с этой стороны, бесспорные, били прямо по цели. Отказать себе сенат не мог. Решение отменено, новый разбор в Самаре, на который приглашены тюремные служители. Они подтверждают в один голос: Красноселов действительно слесарничал, починял, и присяжные вчистую оправдывают подсудимого.
Старая Самара. Старое здание окружного суда (бывший дом купца Светова). На скосе угла — чугунная доска: «В 1892 — 1893 гг. в этом здании работал защитником при Самарском окружном суде Владимир Ильич Ленин».
По железным ступеням, выбеленным подошвами множества посетителей, поднимаюсь на второй этаж.
Тут стояли они после судебной катастрофы — кузнец и защитник, — разделенные точеными балясинами мореного дуба под неусыпным доглядом бравого пристава.
— Теперь уже не выпустят... — говорил кузнец.
— Напротив. Повторяю, напротив...
Кузнец молчал, переводил глаза на оживленный судейский разъезд.
— Не позже, как завтра, я потребую свидания с вами, чтобы подписать жалобу.
— Боюсь, всего боюсь...
— Будем настаивать перед судьями сената, именно настаивать.
— Не послушаются... Нет, нет...
— А мы их заставим!
И — заставил!
От здания окружного суда к дому, в котором жили Ульяновы, отправляюсь пешком. Эта часть города осталась такой же, как и три четверти века назад, и я могу, я хочу повторить его путь с его думами после всех перипетий процесса Красноселова. Тогда, в белозимней Самаре 1892 года, он, очевидно, начинал свой путь вот здесь, от боковины площади, шел по каменному рукаву Дворянской (теперь Куйбышевской), у деревянных решеток Струковского сада переходил улицу — и дальше по Почтовой... Только по Почтовой ли? Эту улицу тогда перегораживала махина строящегося собора. Азямы, шушуны, штабеля леса, камня, обозы ломовщины...
Сознание, что твои шаги где-то совпадут с его шагами, что это его путь, а вот эта комната — его комната, в это окно он глядел, тут спорил, писал первые страницы своих книг, любил и мечтал, — это сознание трогает, горячит воображение... И кажется, я угадываю, нет — вижу еще одну столь же увлекательную тропинку в прошлое.
ЗАЩИТА ПОРУЧЕНА УЛЬЯНОВУ
1
Новую главу я хотел бы начать так же, как и предыдущую: с поездки. В те же места. С той же целью.
Это увлекательное путешествие я придумал для себя много лет назад, когда Самара еще называлась Самарой.
Степью, лесами поезд перебежит махину сибирского плато, пересечет Урал, вымахнет на Волгу. И тогда я начну главную часть путешествия...
Все будет просто.
В кассовом окошечке над водой без особого труда получу пароходный билет и в тот же августовский день, а по возможности в тот же час, когда Ленин навсегда покидал Самару, от того же берега и по той же воде отправлюсь в Горький.
Не имеет значения, какое судно ляжет на разинский стрежень, современное ли белое чудо, полное огней и комфорта, или простенький хлопотун-трамвайчик, важно другое: в тот же день и час, в ту же сторону.
Впрочем, все остальное здесь уже неповторимо. Мансарда Никанорыча, в которой Ленин совещался с нижегородскими марксистами, обветшала и разрушена. А берега?
Берега полны новью, неузнаваемо изменившей все стародавние картины. За Горьким — Москва, потом Ленинград, дом на улице Чайковского (по-старому — Сергиевской), где в конце лета 1893 года поселился новый петербуржец, имя которого стало позднее именем великого города.
Итак, день и час.
В кассовом окошечке над водой не продают билетов на пароходы прошлого века, и потому здесь не знают ни августовского дня, ни августовского часа. Я сам должен назвать и то, и другое.
День отъезда Ленина из Самары точно установлен. Еще в середине тридцатых годов «Красный архив» поместил на своих страницах вот это донесение шефа самарских жандармов департаменту полиции:
«1 сентября 1893 г.
Состоящий под негласным надзором полиции в г. Самаре:
Фамилия — Ульянов.
Имя — Владимир.
Отчество — Ильич.
Звание — бывший студент.
Выбыл — 17 августа 1893 г. в г. Москву.
О выезде сообщено начальнику Московского губернского жандармского управления.
№ 539, 1 сентября 1893 г.
Начальник управления полковник Попов»74.
Таким образом: год отъезда 1893-й, месяц — август, число — семнадцатое.
Чтобы установить теперь час отъезда, казалось достаточным пройти в хранилище библиотеки и, раскрыв комплект «Самарской газеты», заняться несложными вычислениями.
Проделав это, я неожиданно обнаружил, что семнадцатого августа Ленин вряд ли мог оставить Самару: удостоверение, полученное им перед отъездом, было помечено восемнадцатым.
Но вот получал ли он его собственноручно?
Если допустить на минуту, что, направляясь в Петербург, он условился в суде, что его адвокатская виза на право хождения по чужим делам будет непосредственно отправлена присяжному поверенному М. Ф. Волькенштейну, его будущему патрону в Петербурге, тогда и самый спор между жандармской бумагой и удостоверением представится чистейшей иллюзией.
Верна ли, однако, эта версия?
Ответ отыскался не сразу.
Вообразите тяжеловесную широкоформатную книгу в тысячу страниц.
По зелено-черному мраморному полю — надпись: «Входящий журнал по столу председателя Самарского окружного суда на 1893 год. Часть 2-я с № 2363...»
Франтоватый переплет из плотного палевого ластика и ярко-красная — все еще ярко-красная — сургучная печать с двуглавием орла и скипетром. На обороте 72-го листа — печатная рубрика: «Содержание бумаг».
И ответ: «Помощника присяжного поверенного сего суда Владимира Ильича Ульянова (прошение. — В. Ш.) о выдаче ему удостоверения в том, что он состоит по сие время в оном звании».
Еще рубрика: «Резолюция».
Еще ответ: «Просимое удостоверение выдать» (эти слова мы уже знаем).
И наконец: «Время и № исполнения».
И заключительная запись-справка в ответной клетке: «Выдано (выделено мною. В. Ш.) 18 августа за № 1844»75.
В кассовом окошечке я попросил билет на 19 августа.
Почему?
Тут несколько соображений.
Судя по характеру записей в зелено-черной книге, удостоверение № 1844 было вручено непосредственно в руки подателя прошения (при выдаче «просимого» по доверенности педанты от канцелярского пера делали в журнале стереотипную оговорку).
Произошло это, резонно полагать, во второй половине дня: номер удостоверения сравнительно поздний для исходящих бумаг за 18 августа.
Ленин вряд ли твердо рассчитывал получить удостоверение именно 18 августа и, следовательно, в этот день отправиться в Петербург не мог.
Итак, я приобрел билет на 19 августа. А в полдень 26-го в Москве поднимался на второй этаж здания, что носит имя Ленина и хранит уникальнейшее на земле собрание книг. Поднимался, вспоминая 26 августа из века минувшего: три четверти столетия назад в этот день Ленин читал здесь книги и оставил коротенький автограф:
«26 августа. Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного. Б. Бронная, д. Иванова, кв. 3».
О чем же говорит этот автограф?
Негласное наблюдение за перемещениями поднадзорных решало три задачи: наблюдавшему полагалось знать, когда именно уехал поднадзорный, куда и зачем. В случае с Лениным шеф самарских жандармов вовсе не знал третьего (зачем), а в первом (когда) и втором (куда) безбожно путался. Поднадзорный Ульянов уехал не семнадцатого. И не в Москву, а через Москву.
Скандальная неосведомленность! Чем объяснить ее? Чем объяснить, что в последующем «голубой легион» тайной службы России, сбившись с ног, более четырех месяцев ищет Ленина впустую, а он тем временем кует рабочее дело в сердце страны — в Питере?
Редким даром конспирации.
«Голубые» бывали, думается, и в читальном зале Румянцевского музея (ныне библиотека имени В. И. Ленина), с неподдельным удовлетворением переписывали в свои поисковые досье ленинский автограф, его московский адрес, не подозревая поначалу, что именно на этот случай, для них, для поисковых досье, и стояли на бумаге и Большая Бронная, и дом повсеместно живущего Иванова. На самом деле Ленин на Большой Бронной не жил.
Вечером того же дня под настольной лампой я рылся в старой периодике в надежде встретить беспрецедентную афишу — объявление одного самарского адвоката, которое должно было помочь мне взять разбег к новому рассказу о поединке двух очень разных школ судебной защиты.
Принесли большую нарядную книгу — «Самарские губернские ведомости». Топко пахнуло запахом старинного кожаного переплета.
Беспримерная по избытку саморекламы и самодовольства афиша-объявление отыскалась на четвертой полосе губернского официоза.
«Сим имею честь известить общество Самарской губернии, что ввиду скорого открытия в гор. Самаре окружного суда, избрав местом пребывания гор. Самару, принимаю на себя...»
Дальше подробнейше перечисляется, что именно принимал на себя частный поверенный Н.И. Михайлов. Он готов был ходить по чужим делам, гражданским и уголовным, оказывать чисто доверительные услуги, выполнять акции «по обревизованию дел и счетоводств торговых и промышленных контор, по учету действий отдельных лиц, по составлению всякого рода коммерческих и других актов и отчетов».
И - подпись: ленкоранский 2-й гильдии купец Ник. Иван. Михайлов.
Странно. Михайлов — юрист по образованию, кандидат прав, но вот перед «обществом Самарской губернии» он выставляет себя в неожиданном качестве купца 2-й гильдии. Почему? Так выгоднее. Ближе к доверию торговых и промышленных контор, к золотой реке неумеренных гонораров.
Афиша ленкоранского купца-адвоката помещена в 82-м номере «Самарских губернских ведомостей» за 1870 год, а 22 года спустя, ко времени выступления молодого Ульянова в судебных местах Самары, во главе адвокатского дома Михайловых встает новое лицо — племянник основателя, преуспевающий буржуа, противник Владимира Ильича по одному делу, мнимый его союзник — по другому.
Новый Михайлов, естественно, не тычет в чужие глаза легковесным торговым титулом — этот дешевый приемчик теперь вызвал бы дружные улыбки его «повзрослевших» коллег, но в душе он еще больше купец, чем его дядя. Сузив гамму услуг до строгих границ юридической помощи (за обревизование дел и счетоводств он не брался), А. М. Михайлов намного расширил так называемые доверительные акции, «задушевные советы миллионщикам», которые при известных обстоятельствах принимали характер преступных рекомендаций — подстрекательств к уголовщине.
В Госархиве Куйбышева хранится протокол такого содержания:
«Сего 1892 года, 23 сентября, в 9 1/2 часов утра в кабинет председателя (в котором в это время председатель находился один) явился помощник секретаря уголовного отделения Дмитрий Иевлев Белицкий, в крайне взволнованном виде, со слезами на глазах, и, закрыв за собой плотно двери, упал председателю (вставшему со своего места) в ноги и затем, вытащив из-под грудной полы бывшего на нем пиджака два свернутых в трубочку дела, сказал председателю подавленным голосом со сдерживаемым плачем: «Не ищите дел Эпштейна и Розиных»76.
Из последующей части этого мелодраматического документа видно, что на все расспросы председателя коленопреклоненный канцелярист отвечал односложным, мало что говорящим признанием: «Моя вина. Пощадите».
Между тем это была вина Михайлова. Подстрекательство выкрасть и предать огню два дела — об этом узнали через шесть лет после кончины председателя — шло по цепи, начинавшейся с Михайлова.
Сохранились три жалобы-прошения (самарских мещанок, виноторговца и титулярного советника в отставке) по поводу «неблаговидного поведения» частного поверенного Михайлова, а в одном случае и по поводу «непредставления им обещанного оправдания». Наследник ленкоранского купца-адвоката брал рысаками, севрюгой, лесными дачами, черноземом, обещая «пренепременное милосердие» суда.
Но вот — осечка.
Впрочем, на рискованные предприятия Михайлов решался не часто. Жонглируя юридическими понятиями, он в тонкостях знал этот свой реквизит, знал, с кем и как спорить, говорил мягким и властным басом, умел мастерски «делать» улики и доказательства, был человеком неистощимого, чисто мужского долготерпения. И потому самарская Фемида была к нему благосклонна.
26 октября 1892 года.
Раздумчивая меланхоличная трель распорядительного колокольчика призывает под своды судебного зала присяжных и коронных судей, разноликую горстку свидетелей, потерпевших... Слегка привстав над своим столиком, прокурор без волнения и интереса встречает взглядом пеструю кавалькаду присутствия, степенную, чопорную и тоже бесстрастную, в крестах, серебре оплечий, касторе...
Председательствующий (выправляя фалды мундира над подлокотниками кресла). Прошу садиться, господа! (И чуть громче, строже, другим голосом.) По указу его императорского величества и за полномочиями, дарованными мне его уставами и его волей, дозволяю себе настоящее заседание суда провозгласить открытым...
Суд пошел.
Ходкое перо протоколиста оставляет на бумаге:
«По открытии заседания подсудимые заняли места на скамье для подсудимых — Алашеев, Карташев, Перушкин под охраною стражи, а Абрамов и Червяков — без охраны стражи. Защитниками подсудимых явились, помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный Алашеевым, Карташевым и Перушкиным, и частный поверенный Михайлов, избранный Червяковым»77.
Помощник присяжного поверенного Ульянов и частный поверенный Михайлов — за одним адвокатским столиком. Тот и другой слева от судей, на общепринятом полюсе защиты, тот и другой на положении процессуального противника государственного обвинителя.
Что это? Маленький союз единомышленников?
Если союз, тогда какая же скрепа соединяет их под этими сводами?
Общее обвинение? Общий обвинитель?
Единый щит, одна и та же защитительная идея?
Или попросту место, которое они занимают, левый столик?
Председательствующий (заканчивая чтение обвинительного акта). «...На основании вышеизложенного самарские мещане Василий Искарионов Алашеев, 21 года, Алексей Виссарионов Карташев, 22 лет, Дмитрий Алексеев Перушкин, 18 лет, крестьяне села Суходол, Суходольской волости, Ставропольского уезда, Самарской губернии Андрей Андреев Червяков, 18 лет, и села Силина, Крюковской волости, Лукьяновского уезда, Нижегородской губернии Василий Семенов Абрамов, 31 года, обвиняются: Алашеев, Карташев и Перушкин в том, что в течение зимы 1891 — 1892 годов в г. Самаре по предварительному между собой уговору, в разное время тайно похитили у купца Духинова 20 стальных рельсов, лежавших близ амбара Духинова на открытом месте... и, во 2-х, в том, что в начале января 1892 года они, также по уговору между собой, тайно похитили у самарской купчихи Прасковьи Бахаревой от ее лавки чугунное колесо... а Червяков и Абрамов в том, что, не принимая непосредственного участия в вышеозначенных кражах, по совершении уже таковых, они заведомо принимали для сокрытия и перепродажи от Алашеева, Карташева и Перушкина рельсы и чугунное колесо, украденные у Духинова и Бахаревой»78.
Желтолицый старец в кресле председательствующего — это А. И. Смирницкий, он на полвека старше и Ульянова и Михайлова.
Председательствующий (Алашееву). Ну-с, братец... воровал?
Алашеев. Голодно было...
Председательствующий (Карташеву). А ты?.. (Перушкину.) А ты? Постой, постой... значит, в одном деле был, а вот чугунного колеса у Прасковьи Бахаревой не крал? И даже не мог? Как, как? Алиби, значит. Н-да-с... (Абрамову.) Одна необходимая уточняющая подробность: вы по-прежнему приказчик?
Абрамов. Никак нет-с. С прошлой осени держу самостоятельное дело в железном ряду.
Председательствующий. Находите себя виновным?
Абрамов. Никак нет-с.
Председательствующий (Червякову). А вы?
Червяков. Точно так же по торговой части... И по недоразумению. Не виноват, ваше высокородие.
Председательствующий (Д. Д. Микулину, представителю государственного обвинения). Несколько меняя фигуры нашего обряда, я попросил бы досточтимого титулярного советника предъявить нам его мнение об уместности вызова новых свидетелей, как и о всяком ином дополнении уликового материала.
Микулин. Улик предостаточно, ваше превосходительство. Не смею утруждать высокое присутствие новыми просьбами.
Председательствующий. Господин Ульянов...
Ульянов. Нужды еще в новых свидетелях не вижу. Представителю обвинения, по его словам, достаточно улик для обвинения, защите — я имею в виду защиту Алашеева, Карташова, Перушкина - достаточно фактов, материалов, свидетельств для защиты. Но об этом позже... Мой подзащитный Перушкин, гребенщик из чужого заведения, совсем еще юный рабочий, не может, а потому и не хочет признать вину в краже колеса, приводного чугунного колеса для конной молотилки, оцененного купчихой Бахаревой в двенадцать рублей серебром. Не заявляя прямого ходатайства, хотел бы надеяться, что суд найдет способ предъявить составу присяжных, всем и каждому, девятнадцатый лист дела с этим же его непризнанием в каморе судебного следователя Чернцова, с объяснениями, идентичными тем, которые он сделал здесь. Перушкин последователен...
Председательствующий. Хм... Вы хотели бы...
Ульянов. Того, что сказал.
Председательствующий. Н-да-с... Собственно... Вас могло бы устроить, господин помощник, если бы это произошло перед обрядом заполнения напутственного листа присяжным?
Ульянов. Вполне. До и после любого обряда.
Председательствующий (А. М. Михайлову). Что у вас, господин поверенный?
Михайлов. Ходатайство, ваше превосходительство... Благодетельные начала судебных уставов, дарованные России в бозе почившим императором, — гласность и полнота следствия. Ради того и другого, ради торжества правды покорнейше прошу выслушать здесь свидетельства мещанского сына Александра Акимовича Мокорова.
Председательствующий. Лет ему?
Михайлов. Двенадцать. То, что он покажет, возможно, отведет трагедию незаслуженной судебной экзекуции над всеми почитаемым торговцем железным товаром...
Председательствующий. Абрамовым? Но вы-то чей? Чей вы защитник?
Михайлов. Червякова, ваше превосходительство. Абрамов просил... Чувство сострадания. Оно не чернит никого.
Председательствующий. Но ведь они на ножах! Боже праведный... (Микулину.) Что бы сказала на сей счет сторона обвинения?79
Странное поведение г-на Михайлова еще дальше отдаляло его от коллеги по левому столику.
Впрочем, единого щита, союза адвокатов, не было и до этого.
Подзащитный Михайлова Червяков, обвинявшийся, как это видно из процитированных бумаг, в сокрытии и перепродаже чугунного колеса и рельсов, украденных, по формуле обвинения, подзащитными Ульянова, был непримиримым антагонистом и этих подзащитных и Абрамова. Торговцу железным товаром он возвращал его же вину в покупке чугунного колеса, с подзащитными Владимира Ильича спорил об истолковании криминала.
По словам Алашеева, Карташева, Перушкина, на воровство их подбил Абрамов: «вместе же с ними ездил за рельсами», «для доставления рельсов брал... лошадь у ломового извозчика Антона»80.
Назвав это обвинение кошмаром напрасного очернительства, Абрамов отвел себе скромное амплуа честного приобретателя честно продаваемых товаров и, как только мог, накатывал чугунное колесо на своего двоюродного братца Червякова.
Ульянов вел дело на стороне Алашеева, Карташева, Перушкина, Михайлов — на стороне Червякова. Абрамов же, не захотевший иметь своего защитника, пребывал на положении самозащищающегося.
Теперь же, когда Михайлов переметнулся на сторону торговца, а двенадцатилетний Алексашка Мокоров, печатая паркет набухшими от дождя лаптями, забрел на огражденное парапетом свидетельское место, чтобы возвысить голос в пользу российского правосудия, позиция Ульянова стала особенно щепетильной.
Председательствующий (Алексашке). Ну-с, любезный малыш, ты меня понял?
Алексашка. Угу...
Председательствующий. В таком разе, с богом. Видел когда-нибудь, как привозили рельсы во двор?
Алексашка. Угу...
Председательствующий. На лошадях, на ручных салазках?
Алексашка. На лошади.
Председательствующий. Какой она была масти, эта лошадь, любезнейший? И чья, если знаешь?
Алексашка. Андреева отца, Червякова. Сивая.
Председательствующий. Слыхал ли чего-нибудь о чугунном колесе, что пропало с Алексеевской площади?
Алексашка. Слыхал...
Ульянов видел, конечно, что правдой в показаниях мальчугана была лишь одна сивая лошадь, действительно имевшаяся у Червяковых. Все остальное он повторял с чужого голоса.
Чтобы вынести на свежую воду все эти байки, достаточно было спросить мальчика, в чьем он живет доме, и после ответа: «Мамка снимает угол у дядюшки Василя», — так в базарном кругу звался Абрамов, — присяжные поняли бы, почему Алексашка катит колесо именно туда, куда катит его и сам Василь. Но спросить так, значило вступить в борьбу с голодным запуганным мальчишкой, удвоить его страдания. Как же тогда ставить защиту? Если чугунное колесо станет виной Червякова, оно станет и виной Перушкина — их обвинения связаны.
И напротив: если оно останется на обвинительном счету торговца — а это и есть истина, — тогда юный гребенщик будет оправдан по одному обвинению из двух, и присяжные, пожалуй, дополнят свой вердикт словами: «Заслуживает снисхождения».
И второе. Как быть с обильным доказательственным материалом в заглавной речи Абрамова в преступлении? Прокурор находит, что торговец железом не улещивал трех хлопцев, не водил их на дело, а лишь скрытно покупал и сбывал краденое. Да что там прокурор! Вощеная нитка приторочила к бумагам судебного производства подобное же мнение и вышестоящего суда. Вот ведь: «...по Указу его императорского величества Саратовская судебная палата по уголовному департаменту... рассмотрев обстоятельства настоящего дела и признавая следствие достаточно полным и произведенным без нарушения существенных форм и обрядов судопроизводства, а собранные по делу улики достаточными для предания суду... определяет...»
А далее — и само определение: Василия Семенова Абрамова предать суду Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей по обвинению в преступлении, предусмотренном 172-й статьей Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями.
Скупка и перепродажа краденого. Не больше.
Из материалов дела не видно, чтобы Ульянов заявлял в этой связи какое-либо ходатайство, иначе оно нашло бы место в бумагах уголовной дилогии, в журнале суда, в вопросном листе «господам присяжным».
Но вот в ходе суда обвинительными материалами против Абрамова он несомненно пользовался, выявляя и взвешивая их при допросе свидетелей и подсудимых. Это было необходимо для защиты Алашеева, Карташева и особенно Перушкина. Без этого их защита была бы попросту немыслима.
Доказательства?
Вердикт присяжных: Михайлов проиграл то, что хотел выиграть, и выиграл то, что готов был проиграть. Доверительная акция на стороне торговца железным товаром закончилась крахом. Абрамова сунули в чрево арестантской кареты, чтобы обрядить в балахон тюремного сидельца.
Но об этом — чуть ниже.
Изучая периодику девятнадцатого века, я не раз возвращался мыслью к защите Ленина по этому делу. Что он говорил в своем слове? В чем смысл михайловского парадокса: номинальная защита Червякова, фактическая — Абрамова? Нет слов, открытое совмещение двух этих защит в руках одного лица неизбежно вступило бы в коллизию с этическими началами адвокатской профессии, но ведь можно было уступить Червякова и другому адвокату.
Два томика: цветной — с бумагами дознания и следствия, изжелта-белый — с бумагами суда. По белому — ровненько, хорошо накатанным пером, желудевыми чернилами:
«№ 233 по настольному 1892 года Самарского уезда
ДЕЛО
Самарского окружного суда по 1-му столу уголовного отделения.
О мещанине Василие Искарионове Алашееве и других, обвиняемых в краже и в укрывательстве краденого».
Эти страницы листал Ленин, думал над ними, что-то переносил в свое защитительное досье. Что же именно? Какой была его позиция в полемике с прокурором?
Прямого ответа журнал судебного заседания не давал. Но вот то косвенное, что проливало свет на перипетии судебного поединка и неразличимо, стороной прошло при первой моей встрече с томиками дела, теперь заговорило в полный голос. Допросы Карташева, Червякова, разбитного приказчика Шалашенкова, что с поясным поклоном торговал у Абрамова краденые рельсы для барона Корфа, простодушные свидетельства базарного караульщика, версии околоточного надзирателя, отвергнутые позже судебным следователем, — словом, все то, что клонило к оправданию Перушкина, к вердикту присяжных: «Заслуживает снисхождения», к истине и успеху Ульянова, — теперь говорило и живописало.
А раньше других картин воображению открылась эта:
Ульянов (Карташеву). И наконец, последнее: я бы хотел по-настоящему представить, как все это происходило... Начните хотя бы с того, когда это было.
Карташев. Ночью. Подъехали на игреневом жеребчике. В телеге. Рассказывать дальше?.. Жеребчиком в этот раз правил Алашеев. Он не успел еще выпутать из вожжей ноги, а дядя Василь — хоп, и уже сидит возле чугунного колеса на корточках... Когда вернулись, с фонарем под навес вышла жена Абрамова, обшила колесо рогожей и сама же повезла его куда-то на том же игреневом жеребчике.
Ульянов. Был ли с вами еще кто-нибудь?
Карташев. Никого. Околоточный записал в протокол Перушкина, но это неправда. Околоточный бил нас81.
Ульянов. Бил?
Карташев. Ну, да. Чего, говорит, клепаете на честного человека? С ним, говорит, знаются графья и бароны. Перушкин — вот ваша компания... Да вот Червяков...
Ульянов. Где околоточный допрашивал вас?
Карташев. В железном ряду, в лавке Абрамова. Он туда и выпивать захаживает, там у него и канцелярия...
Михайлов (председательствующему). Простите меня великодушно, ваше превосходительство. (Поднимаясь.) Истина бессмертна, но она легко ранима. Тревожась за нее, я поднимаюсь с решительным демаршем: здесь судят не господина околоточного...
Ульянов. Здесь судят невиновного. Именно так отвечает Перушкин, когда ему говорят: ты украл колесо. (Председательствующему.) Надеюсь, я вправе, господин председательствующий, выяснять то, что связано с виновностью и невиновностью моего подзащитного?
Председательствующий. Хм, хм...
Ульянов (председательствующему). Если это не нуждается в разъяснениях с вашей стороны, я хотел бы продолжить свои вопросы.
Председательствующий (вяло). Присутствие слушает вас...
Прежде чем закрыть томик в цветной обложке, я выписал из него в рабочую тетрадь вот эти слова:
«Имею честь покорнейше просить Самарский окружной суд вызвать ко дню разбора настоящего дела и допросить свидетелей Ненилу Федорову и Александра Акимова Мокоровых...»82
Михайловский парадокс начинался задолго до процесса. Прошение Абрамова, строки из которого я воспроизвожу здесь, вышло из-под пера его тайного сострадателя. Написал Михайлов, подписал Абрамов. В чем же смысл этой двойной игры? Почему адвокат Червякова, оставаясь формально в этой (и только в этой) роли до последних минут процесса, защищает на деле другое лицо?
Лишь на пути в Ленинград, перечитав в вагоне все записи по «железному» делу, я увереннее двинулся его лабиринтом и теперь могу высказать одну догадку.
Странное поведение господина Михайлова способна объяснить, пожалуй, лишь одна зловещая фигура дяди Абрамова, «железного» царька торговой Самары Рассадина. За год до поимки Василия с покражей Рассадин вывел племянника на одно из первых мест в «железном» ряду, поставив его на самостоятельное торговое дело. Потерять компаньона — это потерять в денежном приросте. Рассадин ищет заступничества у наследника ленкоранского купца — адвоката. Другого ходатая ему не надо. Но вот беда: Михайлов представляет Червякова, Червяков — тоже племянник Рассадина, но это пока пустая неигровая карта. Если защиту этого строптивого
приказчика уступить другому лицу, появится еще один недруг Абрамова. Нет, нет! Пусть останется так, как есть. Пусть за вину старшего племянника ответит младший.
Куплен околоточный надзиратель Красноярский, кнутом и пряником загнан на свидетельское место Алексашка Мокоров. Остается взвалить глыбу обвинения на трех хлопцев — «главных виновников» в «железном» деле. Задача эта представляется более чем простой: столяр, гребенщик, чернорабочий из бурлаков-крючников — кому дорога эта чернь, кто ее прикроет своим щитом?
Повторяю, Абрамова отправили за острожный вал.
Перушкин был оправдан присяжными по одному из двух обвинений. К этому своему вердикту присяжные добавили: «Заслуживает снисхождения».
Так же была решена и судьба Червякова.
Парадокс Михайлова остался парадоксом: он выиграл то, чего не хотел выиграть, и проиграл то, чего так добивался.
2
За окном автобуса серая Нева под серым ненастным небом. Здесь, на ее берегах, я продолжаю погоню за прошлым.
Только вчера в рукописном фонде «Щедринки» мне попала на глаза крошечная записка А. Ф. Кони, адресованная той, к кому я сейчас еду:
«Я нашел два места, где Вы можете применить Ваше желание быть чтицей-декламаторшей...»
Прежде я знал, что в молодые годы Фаина Филипповна Вентцель была знакома с Леонидом Андреевым, Горьким, Чеховым, Гариным-Михайловским... Папка рукописей пополняет этот громкий ряд еще одним именем: Кони...
Что скажет она о Кони? И что добавит к рассказу о Ленине?
Главу?
Штришок?
Не знаю, есть ли на земле еще один человек, которого можно было бы спросить о самарских годах Ильича и который сказал бы: «Да, я слышал Ленина, я говорил с ним вот так, как сейчас говорю с вами». Три звонковые розетки на массивной двери. За дверью — коридор, еще одна дверь, а вот и комната Фаины Филипповны. Устраиваясь на стуле, сообщаю о цели своего непрошеного визита.
— Как я поняла, вы только что из Куйбышева? — спрашивает хозяйка. — Ну, как там Струковский сад? Не вырубили?
Успокаиваю: не вырубили. Напротив. Если говорить в тоне праздничного репортажа, сад спустился с яра, чтобы стать роскошной набережной. Набережная разметнулась на километры. Теперь рядом с Волгой другая Волга, едва ли не такая же широкая: колонии молодых деревцев, площадки в цветах, легкие летние кафе, белые, в стекле. И музыка:
— Вы бы видели, какие там горят фонари! Почище ленинградских...
— Для меня фонари уже не горят.
И — вздох.
Глубокий, горестный.
Значение его открывается тотчас же, как только я завожу речь о дневнике Фаины Филипповны, из которого, я знаю, берут начало ее мемуары о Ленине.
— Дневник! К сожалению, найти его я не в силах... Слова и факты для воспоминаний о Ленине я брала из него почти двадцать лет назад. Но потом... Потом все погасло передо мной... Если бы сейчас мне дали его в руки, я бы не сказала, он ли это...
Только теперь я вижу, какая страшная беда пришла на склоне жизни к Фаине Филипповне. Видеть она может теперь только памятью и только картины прошлого. Что же говорит ей этот внутренний взор? Что она помнит?
— Правильно ли я понял вас, Фаина Филипповна: историю с купцом Красиковым вы записали под свежим впечатлением? Сразу же, как она стала вам известна?
— Да, правильно. Я грезила тогда будущностью писательницы, и моя заветная тетрадь была не только данью молодому влечению. Случай же этот был полон большого смысла... Машенька Никитина, моя гимназическая подруга, ее домашние и кто-то еще благодушествовали как-то за самоваром, когда вдруг заверещал звонок, и в прихожую влетел огнедышащий Красиков. «Нет, нет, сейчас не до чаю. Что-нибудь покрепче». Принесли на подносе графин с водкой, он выпил одну рюмку, другую и стал сбивчиво, в характерных для него выражениях, рассказывать свою горемычную одиссею с обращением к адвокату Ульянову. «Ввожу в суть, поясняю: скупал у мужиков хлебушек, чуток переборщил, нашлись умники, словом, выручай, выгораживай». — «Не могу, отвечает, не мастер». — «То есть, как, говорю, не мастер? Я ведь к тебе не с пустым карманом». — «Не мастер, повторяет, не могу...» — И поворачивается спиной. Черт знает что! Сесть не пригласил!» В обращении купца именно к Ульянову был свои расчет, своя хитринка: узнают люди, что честнейший адвокат принял в суде его сторону, и внутренне осудят мужиков...
— Ну, а как пошли дело Красикова в суде? Не выплыл он?
— Не знаю. И не скажу, знала ли в те годы... Защищал Красикова присяжный поверенный Ященко. Да, да, тот самый негодный человек, на упрек которого в недостатке практичности Ленин бросил крылатую реплику: не возражаю против права вора брать защитника, протестую против права защитника брать воровскую долю. Что-то в этом роде...
— А в суде вам не доводилось слышать Ленина?
— Только однажды... Кого он защищал? Какого-то простолюдина, как тогда выражались. Ни точной фабулы происшествия, ни того, что говорил Ленин, я не помню. Остался лишь смутный отзвук испытанного впечатления. Каким оно было? Боюсь, что могу ответить лишь очень односложно: это была встреча с глубоким интеллектом. Вы, конечно, знаете, как трогает душу такая вот встреча в молодые годы... Но слов, увы, слов не помню.
— И в то же время превосходно помните реплику Ященко. Может, и здесь...
— Нет, нет. Не просите. Реплика — совсем другое. Она по-настоящему крылата, я слышала ее много раз — она ходила по городу, я воспроизводила ее в дневнике, в рукописи...
— Возможно, какие-то смежные воспоминания?.. Я почему-то уверен...
— К сожалению, я уверена в обратном.
Она строго поджимает губы и невидяще глядит на меня из глубины квадратного парусинового кресла.
— Посмотрите на эту вот палку, — приглашает она, поднимая рогатую черную трость, на которой только что бестрепетно лежали ее узкие старческие ладони. — Она определенной длины, в ней определенное количество дюймов. Прибавьте еще один — и это будет другая палка, убавьте один — будет третья. В моем рассказе о Ленине тоже свои определенные дюймы. Я, пожалуй, знаю, сколько в нем слов. И всякое лишнее, даже одно лишнее — это уже не мое слово.
Приходит раскаяние за неуместный порыв, за неуместные домогательства. Я произношу слова извинения, лицо Фаины Филипповны светлеет, трость возвращается на свое место.
Мы говорим о манере молодого Ульянова держаться за адвокатским столиком, о его полемическом даре. Я расспрашиваю, каким был его голос, надевал ли он фрак, обязательный для адвоката по неписаному артикулу девятнадцатого века. Беседа постепенно возвращается к своему истоку — к мемуарам Фаины Филипповны. В них есть одна трогательная миниатюра о гимназисте-шестикласснике, которого учитель постоянным глумлением доводит до мысли о самоубийстве, и только заступничество Ульянова предупреждает трагедию.
Левый столик Ильича в Самаре — это броня, прикрывавшая легко ранимые и трудные судьбы молодых и малолетних правонарушителей — действительных и мнимых — от бессмысленной жестокости века. Невольного героя мемуаров Ульянов защищал без левого столика, но и это была защита от той же жестокости века.
— Я была коротко знакома с сестрой мальчика, — рассказывает Фаина Филипповна. — Учитель одержимо искал ее руки, она отказала, и тогда мстительное чувство ворвалось в класс, чтобы изо дня в день травить и терзать душу ее брата. О, это только надо представить! Отвергнутый жених измышлял нелепицы о поведении мальчика, чернил его в глазах других педагогов, незаслуженно снижал отметки. Дело клонилось к изгнанию несчастного из стен школы... Обо всем этом вы, очевидно, знаете... Так вот, сестра решает пойти к Владимиру Ильичу, с которым была знакома. Мы идем вместе. Владимир Ильич был очень участлив, оживленно выспрашивал у нас какие-то подробности, которых я, конечно, не помню, а на прощанье попросил подружку послать к нему брата. «Нет, нет, не пойдет, — всплеснула та руками. — Он забит, робок и конфузлив». — «Ну что ж, — последовало в ответ. — В таком случае, я отправлюсь к нему сам». Было ли это обращением к адвокату? Да, конечно. И Владимир Ильич добился, чего хотел: педагога, третировавшего мальчика, убрали из гимназии...
Приходит время прощаться. Я ухожу от Фаины Филипповны, унося в памяти ее голос, ее слова:
— Нет, нет. Не просите. Что именно говорил Ленин в суде, не помню.
До сих пор никто не утверждал, что слышал выступление Ленина в суде, никто и не читал с листа — рукописного или типографского — подобного утверждения. Можно ли полностью довериться ему, все ли в нем истинно? Кто не знает, что память, эта бессрочная труженица, на свой манер отделяет зерно от плевел, удерживает и хранит одни наблюдения и картины, непроницаемым туманом завешивает другие. Почему она пощадила от забвения именно этот случай? Что привело юную Вентцель в уголовные коридоры Самары? Будущность писательницы, которой она тогда грезила, — охота за сюжетами? Почему она остановилась на этом неприметном процессе, существа которого совершенно не помнит?
Я верю Фаине Филипповне, но тревожусь за ее память. Она, ее память, идет слишком издалека, несет слишком много и может невольно обмануть нас обоих.
Чтобы вырваться из плена сомнений, решаю поискать дело, по которому Ульянов отказал купцу Красикову в помощи.
Телеграмма из Куйбышева:
«Фондах уголовного гражданского отделений Самарского окружного хранимых Госархиве дело Красикова выявить не удалось».
Звонок из Москвы:
— Искать дело Красикова в архивах столицы бессмысленно. Нет в Куйбышеве — нет нигде.
Первой ласточкой успеха становится строка нонпарели из устрашающе громадной «Общей росписи» государства Российского. Царь-книга подтверждает, что в девяностых годах на Самарщине действительно жил купец Красиков — сначала в Бузулуке, затем в губернской столице. За первой ласточкой — вторая: тень дела Красикова мелькнула в бумагах министерства юстиции.
В июне 1893 года в Самару на имя председателя окружного суда В. И. Анненкова было доставлено из Петербурга письмо № 15965 с грифом «конфиденциально»:
«Милостивый государь Владимир Иванович!
В министерстве юстиции разрабатывается предположение о предоставлении Правительствующему сенату права разрешать передачу уголовных дел на рассмотрение нового состава присяжных заседателей в случае единогласного признания судом, что присяжными оправдано лицо, несомненно виновное в предписываемом преступлении».
Правоведы России твердили тогда в своих книжках, что акт оправдания присяжными, их вердикт «Нет, не виновен» — это благодетельный абсолют права. При соблюдении судом своих обрядов оправдательный вердикт присяжных приобретал силу неизменяемого и неотменяемого решения. Александр III почел это новшество Александра II за уступку злокозненному вольнодумству, уступку роковую и легкомысленную, решив каждый случай провозглашения присяжными «Нет, не виновен» поставить под контроль коронных судей. По смыслу только что воспроизведенного письма единогласное признание коронным судом, «что присяжными оправдано лицо, несомненно виновное в предписываемом преступлении», должно было дать сенату право аннулировать оправдание и передать дело на рассмотрение новой элиты присяжных.
Далее в письме шло:
«Для обсуждения сего предположения необходимо иметь сведения, насколько часто встречаются случаи оправдания присяжными таких лиц, виновность коих, по мнению коронного суда, вполне установлена».
Представляя министру юстиции статистику и примеры оправдания по Самарщине (1890 — 1892 гг.), Анненков называет в ответном письме и дело Красикова83.
Дело это более чем любопытно и вполне объясняет, почему Ленин, бесцеремонно прервав визит предприимчивого купца, ответил на его просьбы и посулы открытой неприязненной иронией: «Не могу, не мастер!»
Сколотив увесистый капиталец на грошовой скупке башкирских черноземов, купец Красиков «в чаянии огромных барышей увлекся постройкой вальцевой мельницы: снял у города Бузулука оба берега реки Самары, приплавил водой дорогие шведские механизмы, сложил мельницу, «Мельница вначале приносила большой доход, но с каждым годом возводились другие мельницы, спрос на помол стал уменьшаться, и в несколько лет мельница Красикова сделалась не доходной статьей, а бременем». Тогда Красиков, в том же чаянии огромных барышей, тайно спалил ее: мельница стоила ему 329 000 рублей и была «с переизбытком, в видах божьего денежного приросту» застрахована расчетливым хозяином.
Красикова взялись было судить — на этот случай в сводках российских стояла статья 1012-я, но присяжные отпустили купца на все четыре стороны. «Не было поджога. Бог дал, бог и взял» — такой была сурдинка их оправдательного постановления.
Рассказ о деле Красикова лежал передо мной на листе анненковского ответа министру. Но с этим ли делом приходил бузулукский хлебник к Ульянову?
Вентцель называла приметы дела: а) решалось оно в те годы, когда Ленин жил в Самаре; б) возбуждено было мужиками, пострадавшими от Красикова; в) защищал на суде богатея «негодный человек» Ященко.
Примету «а» подтвердил Анненков в ответе министру: купца «тягали по суду» именно в те годы, когда Ленин жил в Самаре. Примета «б» подала голос из другой архивной книги. Мельничной запрудой Красиков настолько высоко поднял воду в Самарке, что река, прорываясь за полотно почтового тракта, размывала и топила лоскутное одеяло мужичьих делян. Ходоков от «обчества» бедствующих приказчики купца гнали со двора батожьом. Мужики зорились одни за одним, бросали землицу и хлопотали кусок хлеба на мельничном кругу того же Красикова. За две недели до поджога мельницы хозяин поувольнял работников, но они нашли себе сильного — к сожалению, анонимного для нас — защитника, который и повел их дело. После же того как присяжные бросили купцу спасательный круг, оправдав его, защитник-боец двинул дело голытьбы другим руслом, вступив на положение третьего лица в тяжбу города Бузулука, искавшего с Красикова 16 000 рублей билетами кредитных установлений за арендное содержание двубережья реки Самарки.
Примета «в» нашлась в «Самарском вестнике». В № 104 за 23 декабря 1892 года под рубрикой «В царстве Фемиды» газета извещала читателей о выигрыше городом Бузулуком спорного дела у Красикова, а также о том, что проигравшая сторона через Л. Н. Ященко обратилась с жалобой в Саратовскую судебную палату.
Все сошлось.
Жил на Волге купец Красиков, денно и нощно плодил самоприбыльную копейку, отдавая ее в рост и в прирост, обирал мужиков-хлебопашцев, глумился над мужиками-работниками, угодил под суд, выплыл, а когда возникло новое — гражданское — дело, потянулся с просьбами и посулами к помощнику присяжного поверенного Ульянову. Ульянов показал на дверь. Купец — к Яшенко. Яшенко проигрывает спор и пишет жалобу в Саратов.
Одни сомнения схлынули, пришли другие.
Яшенко проиграл дело не отвлеченной идее справедливости, а — человеку. Кому ж, однако? Кто стоял на противоположном конце судебного спора, кто прикрывал нищую Россию в этом процессе?
Гиршфельд? Вряд ли, пожалуй.
Тогда Хардин? Этот бессребреник, донкихот, шестидесятник, в лучшем значении этого слова, мог, конечно, стоять и на стороне Бузулука и на стороне крестьян, разоренных Красиковым. Кстати, он был земцем и нередко оборонял города, посады, общины деревень в судебных перепалках.
Но только ли он? А его помощник — азартный, непримиримый полемист, друг голодных и обездоленных? Мог и помощник! Могли оба: земский деятель Хардин — город Бузулук, его помощник Ульянов — нищая Россия. Крестьяне. Батраки. Сельские пролетарии...
Вновь отправляюсь непрошеным гостем к Фаине Филипповне. Занимаем те же полюсы, что и при первой встрече: я — на стуле, Фаина Филипповна — в глубине парусинового кресла. Тотчас же открываю свои карты:
— Убедите, ради бога, Фаина Филипповна, что впервые Ленина вы слышали именно в суде!
— Убедить? С удовольствием. — На лице Фаины Филипповны — светлой тенью лукавая застенчивая улыбка. — Надеюсь, у вас где-то записаны самарские адвокаты?
— А как же. — Лезу в карман, чтобы добыть записную книжку. — Вот... Позерн, Тимрот, Клеменц, Робустов... Десять присяжных поверенных. Михайлов, Козьмодемьянский, Лобанов — это частные...
— А помощники?
— Кроме Ленина, Попов, Агапов, Белоцерковский...
— Белоцерковский! Гляньте в свой вадемекум: что там поставлено против Белоцерковского? Константин Филиппыч? Филиппыч? А я? Вот-вот, это мой родной брат. Он-то и затащил меня на речь Ленина. Оба они — помощники, обоим — все в новинку. Вы понимаете?
Течение диалога перебивает новая тема: Кони, Тейтель, Анненков — та мизерная часть круга практиков русского права, кому были тягостны крайности царизма.
В ответном письме министру юстиции Анненков предстает в лучшем своем качестве: умница, тонкий политик, умеющий скрытно защищать даже рискованные позиции. Не разделяя министерского предположения о реформе суда присяжных, он представляет в монаршие верха не то, чего бы там хотели. Пример с оправданием бузулукского мукомола не говорит о «красных» настроениях, о «бунте» присяжных — свободу и честное имя незаслуженно получает купец, а не социалист и не еретик.
Спрашиваю:
— Вам не кажется, что можно говорить о загадке Анненкова? Он во многом не разгадан...
— Я так не думаю... В самарском председателе я видела главным образом хорошее. Другое дело — его дочь Мария, неодолимо рвавшаяся к титулам и богатству...
Фаина Филипповна умолкает.
Я перевожу взгляд на черную рогатую трость. Строгие дюймы... И на этой странице прошлого хозяйка трости видит свои, строго определенные слова. Именно эти, именно столько. Других слов у нее нет.
— До свидания, — говорю я, — спасибо. Большое спасибо!
3
«В назначенный час ко мне кто-то постучал. Открыв дверь, я увидел мужчину лет тридцати, с рыжеватой маленькой бородкой... в осеннем пальто с поднятым воротником... Войдя в комнату, он спросил: «Здесь живет Князев?» На мой утвердительный ответ заметил: «А я — Николай Петрович». — «Мы вас ждем», — сказал я. — «Дело в том, что я не мог прийти прямым сообщением... Вот и задержался. Ну как, все налицо?» — спросил он, снимая пальто...
Подойдя к собравшимся, он познакомился с ними, сел на указанное ему место и начал знакомить собрание с планом той работы, для которой мы все собрались...
Главной мыслью Николая Петровича, как мы поняли, было то, что люди неясно представляют себе свои интересы... Они не знают, что, если бы они сумели объединиться, сплотиться, в них была бы такая сила, которая могла бы разрушить все препятствия к достижению лучшего»84.
То, что я воспроизвожу на этой странице, — рассказ В. А. Князева (1871 — 1925). Портовый рабочий Петербурга, член Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», повествует здесь о встрече рабочего кружка с Лениным. Настоящее имя Николая Петровича открывается Князеву в другом месте и при совершенно неожиданных обстоятельствах.
«В 1893 году умерла моя бабушка, и мне предстояло получить наследство. Зная, что я всегда могу получить совет со стороны товарищей... я обратился к ним. Они меня отправили к помощнику присяжного поверенного В. И. Ульянову, предупредив при этом меня, чтобы я адреса его не записывал...
На звонок дверь мне открыла квартирная хозяйка, заявив, что Ульянова дома нет, но он скоро будет, и разрешила мне обождать его в комнате. Комната имела два окна. Меблировка ее была очень скромная: железная кровать, письменный стол, три-четыре стула, комод. Осмотрев все, я задумался: «Что это за адвокат и возьмется ли он за мое дело...» Раздался звонок, и вскоре в комнату вошел мужчина. «А, вы уже ждете? — сказал он мне, при этом быстро скинул пальто и стал расправлять немного помятый фрак. — Ну-с, одну минуточку: я сейчас переоденусь, и мы с вами займемся».
Посмотрев этому адвокату в лицо, я обомлел: да это же ведь Николаи Петрович! Пока я приходил в себя, передо мною появился переодетый в другую одежду Николаи Петрович и, указывая на стул, обратился ко мне: «Вы расскажите мне все по порядку»... Узнав от меня, что бабушка моя умерла в услужении у одного генерала и что последний может присвоить наследство, хотя и имеет собственный каменный дом в три этажа. Николай Петрович потер руки и сказал с ударением на этих словах: «Ну что же, отберем дом, если выиграем, затруднение лишь в том, что очень трудно отыскать посемейный список, так как покойная из крепостных».
Сказав это, он взял бумагу и стал писать прошение для ревизских сказок. Написав его, он указал мне, куда придется ходить, куда подавать, и велел по получении того или иною сообщения по делу прийти к нему»85.
В князевских воспоминаниях отчетливо слышатся три утверждения:
а) в Питере Ленин вел дела рабочих. Именно в этом качестве он и был рекомендован Князеву его товарищами: «меня отправили к помощнику присяжного поверенного В. И. Ульянову». Товарищи Князева — рабочие порта Нового адмиралтейства либо его друзья-единомышленники по революционному делу за пределами порта — снабдили его при этом точным адресом адвоката: Казачий переулок, дом 7, кв. 13;
б) шедшая от Ленина помощь в праве по-ленински полна и предметна: «он взял бумагу и стал писать прошение...»;
в) Ленин писал Князеву прошение о получении ревизских сказок, а следовательно, мог писать и прошение в суд об утверждении в правах наследника: такой была логика развития тяжбы этого рода.
Возьмите два первых тома ленинских сочинений с петербургскими датами, и вас поразят масштабы теоретической работы Ленина в те годы. Более полутысячи страниц. Вершины воинствующей марксистской полемики с народниками и струвизмом: «Что такое «друзья народа»...?», «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве»...
Глубочайший рентген общества, его закономерностей и тенденций. Картина борьбы классов. Злоба дня революционной практики. Ленин предсказывает: «...русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ»86.
С первых часов приезда в Петербург из Самары (31 августа 1893 года) до ареста департаментом полиции (ночь с 8 на 9 декабря 1895 года) — одна, но пламенная страсть: служение рабочему делу. Ленин учит рабочих марксизму, ведет кружки, индивидуальные занятия (с В. А. Шелгуновым, Г. М. Фишером, И. И. Яковлевым и др.), выращивает и выковывает из их среды гвардию строителей пролетарской партии, готовит, а затем и осуществляет переход от пропаганды, неизбежно ограниченной какими-то пределами, к широчайшей агитации в массах. Едет в Швейцарию, чтобы наладить связи с плехановской группой «Освобождение труда». Объединяет разрозненные рабочие кружки Петербурга в единую нелегальную организацию революционных социал-демократов — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Готовит издание газеты «Рабочее дело».
Изучает фабричный быт, руководит стачечной борьбой, пишет листовки.
Петербургские годы Ленина, петербургские часы и минуты, все часы и все минуты — это постоянная всепоглощающая работа на революцию. И часть ее — занятия адвокатурой. Не самостоятельная и обособленная, а именно часть общей и цельной. Часть рабочего дела. Ленин защищает рабочих. Он готов незамедлительно прийти к ним на помощь.
Любопытный штришок приводит в своих воспоминаниях рабочий И. И. Яковлев:
«Для изучения «Капитала» Маркса и я ходил к нему (к Ленину. — В. Ш.) всю зиму, каждое воскресенье от 10 до 12 часов дня... В одно из воскресений я на занятие не явился. Прихожу в следующее. Смотрю, «Федор Петрович» (ошибочная интерпретация тогдашнего псевдонима Владимира Ильича. — В. Ш.) нахмурился и довольно неласково спрашивает, почему не был в прошлый раз. Я рассказал ему, что я и Костя Куприянов сидели три дня в арестном доме на Казачьем плацу за оскорбление городового. И вот его подлинные слова: «Как жаль, что вы раньше об этом не сказали, я бы выступил в суде, и, конечно, вас все равно бы посадили, но, по крайней мере, можно хоть душу отвести и попортить крови этим мерзавцам»87.
В судах Петербурга Ленин ведет, по преимуществу, увечные дела рабочих. Нетрудно представить его за адвокатским столиком на стороне выборгского или шлиссельбургского пролетария, приковылявшего в присутствие на деревяшке. Нетрудно увидеть напряжение, классовый смысл судебного поединка с поверенным фабриканта Торнтона или фабриканта Паля. Требовать удовлетворение за оторванные машиной пальцы, за легкие, загубленные парами ртути — это нападать! Нападать на хозяина. Защищать работника против хозяина.
А. И. Ульянова-Елизарова допускает, что в Петербурге Ленин вел уголовные защиты. Ей помнится, что брат при этом «облекался во фрак покойного отца»88.
Исследователи и их исследования говорят и о другом: молодой помощник присяжного поверенного Ульянов готовил защитительные досье для М. Волькенштейна, нередко выступавшего по делам о заговорах и смутах.
На бумагу ложится — «о заговорах и смутах», и в памяти, из ее запасов — мужественные слова, некогда прозвучавшие с трибуны защиты на одном негромком, почти заурядном процессе о «русском бунте»: «Мы пожинаем в их грубости то, что старательно сеяли. И когда теперь вы, представители государственной власти, приехали, чтобы наказать этих людей, я вам вправе сказать: вы пришли, когда беззаконие сделали они, а где же вы были, когда беззаконие творили над ними?»
В Питере Ленин устраивал консультации для рабочих. Только для них. В книжке «Ленин в Петербурге» читатель легко отыщет вот это место:
«14. Мещанская (ныне Гражданская) ул., д. 26.
Канцелярия съезда мировых судей.
Сентябрь 1893 г. — 1895 г.
Занимаясь юридической практикой, В. И. Ленин посещал конференции помощников присяжных поверенных, происходившие при канцелярии съезда мировых судей. Здесь же он проводил бесплатные юридические консультации для рабочих и вел ряд их судебных дел».89
Тут две особенности:
а) консультации бесплатны;
б) устраиваются они избирательно — для рабочих.
Опыт рабочих консультаций был в свое время замечен историком русской адвокатуры В. Гессеном, только начало этого опыта он ошибочно передвигал на год дальше, а в самой идее новшества видел достопамятный прожект «молодых адвокатов», сторонников либерального движения в адвокатуре, что имело целью поднять общественный и профессиональный уровень защиты. По В. Гессену, рабочие консультации России начинали свой путь с деревянной оповестительной доски, которую помощник присяжного поверенного В. Беренштам утвердил однажды на фонарном столбе над окнами своей квартиры, приглашая к себе рабочих, и с другой такой же доски, которую его брат установил в другом районе Петербурга.
В обширном труде, увидевшем свет по случаю полувека русских судебных уставов (1864 — 1914), В. Гессен цитирует такие слова В. Беренштама: «Я решил сделаться адвокатом бедного трудящегося населения...»90
И действительно, В. Беренштам на какое-то время стал таким адвокатом.
Блестящий острослов, человек открытого и независимого характера, он именовал себя «внепартийным социалистом», держался жесткого правила: помогать только рабочим. Для богатого и сановного Петербурга — работодателей, купцов, именитых чиновников — дом с оповестительной доской был недоступным. Во множестве вел он увечные дела рабочих, бывал с так называемыми выездными политическими защитами в Томске, Якутске. Первым, кого он представлял в уголовном суде, был В. П. Ногин, подмастерье красильного цеха фабрики Паля, впоследствии крупный революционер, коммунист, добивавшийся тогда — и добившийся — наказания фабричного чиновника за оскорбление.
Консультации братьев Беренштамов, да и некоторые другие, что устраивались в те дни «молодыми», формой и принципами напоминали опыт Ульянова: они также были бесплатными и обслуживали только рабочих.
Однако что это? Новое издание уже знакомой страницы истории, копия ульяновского опыта, подражание Ульянову или же самостоятельное «второоткрытие» той же формы, тех же принципов?
Возможно, конечно, и второе. Но вероятнее первое. В книге мемуаров «В боях политических защит», вышедшей у нас в середине двадцатых годов, В. Беренштам писал:
«В 1896 году я поселился за Невской заставой, как рабочий адвокат, специально для открытой защиты интересов пролетариата...» И дальше:
«Тогда А. М. Калмыкова, Н. К. Крупская, мои сестры Анна и Мария работали за Невской заставой в воскресной школе. Из воспоминаний Н. К. Крупской в «Правде» я узнал, что она в те дни была знакома с В. П. Ногиным. И мне сразу стало понятно, кто мог направить его ко мне: Надежда Константиновна часто бывала у нас в семье, у сестер»91.
Следовательно:
а) В. Беренштам становится рабочим адвокатом после ареста Ленина;
б) об опыте правовых консультаций Владимира Ильича для рабочих — в канцелярии съезда мировых судей и на периферии Петербурга, в фабричных слободах — он мог знать со слов Надежды Константиновны Крупской. Она-то, как видно, и направила к нему первого его «клиента» — В. П. Ногина.
Напрашивается резюме: маститый В. Гессен ошибался, связывая рождение «окраинных пунктов права» с именем одного В. Беренштама и ставя их начальную мету едва ли не у самых ворот двадцатого столетия. Опыт юридических консультаций для рабочих родился в России раньше оповестительной доски В. Беренштама, и первым его распространителем был В. И. Ульянов.
4
Потери в походах, по-видимому, так же неизбежны, как неизбежны и сами походы. Пока развертывался и насыщался материалами этот рассказ, умер Федор Игнатьевич Кулагин, мой добрый спутник в увлекательных путешествиях по прошлому. Мальчишкой на посылках у своих братьев — семь его братьев-портных шили самарцам партикулярное и военное платье — он много раз видел Ленина, бывал на квартире Ульяновых. Как и Фаина Филипповна Вентцель, он хорошо знал, сколько слов вправе сказать о той поре, когда молодой адвокат в пропыленной извозчичьей пролетке или просто пешком отправлялся на Алексеевскую площадь, чтобы защищать в суде Россию мужицкую и убогую от России чиновной и деспотической.
Черное зеркало рояля. Стол. Белая скатерть. Над нею с потолка — большая желтобокая лампа в фарфоровом бриле с дырой для лампового стекла. Через распахнутую дверь — шкафы с книгами...
Шесть небольших комнат на втором этаже старосамарского дома Рытикова.
Квартира Ульяновых.
Музей Ильича в наше время.
Я в комнате Владимира Ильича — кафельная боковина голландки, спартанского типа железная кровать, зеленоверхий стол, раскрытая книга. Прервав чтение, он вышел из комнаты. Куда? Неодолимо хочу несбыточного и волшебного — войти сюда — в прошлом. Подняться по деревянной лестнице и, пройдя гостиную, постоять у этих дверей. Считанное число шагов и — постоять...
Под окнами — праздник.
Днища трех грузовиков установлены впритык, покрыты цветным брезентом — это эстрада. Живым блеском посвечивают на солнце металлические кулаки микрофонов, чернолаковая дека рояля. С кабин к колесам сбегают по шнурам пестрые матерчатые флажки. На всех углах перекрестка — толпы. Блюстители порядка — в белом, красногалстучная пионерия — в белом, под кленами — белые детские коляски. А над толпами, над купами старых деревьев — всеобъясняющее голубое полотнище: «Праздник улицы Ленинской».
Праздник улицы.
Бывший дом судебного чиновника Розенфельда, бывший дом купца Рытикова, бывшее здание церковноприходской школы. Все дома на этом перекрестке — бывшие.
Но они живут в настоящем и настоящее живет в них.
При купцах и помещиках торговое заведение Рытикова «увековечило» себя всероссийской премьерой: осенью 1894 года, как только было обнародовано монаршее Положение о казенной продаже пития, тут была продана первая на Руси бутылка казенной водки. Купил ее и картинно попотчевался сам Рытиков, а продал именитейший его приказчик, подполковник в отставке Николай Конищев. Чтя того и другого, торговая Самара живописала в те дни это событие в пасторальных тонах.
На Сокольничьей — прежнее название улицы — та же торговая Самара понаставила тогда немалое число кабаков, казенок, красных фонарей, номеров и ночлежек.
Ленинская революция, разрушающая и созидающая, беспощадно повымела трущобный хлам прошлого. В «бывшие дома» вошло новое. Преображенная Сокольничья побежала дальше, клены на перекрестке поднялись, с удивлением заглядывая в окна вторых этажей. Чудом на Волге стала захолустная Самара.
Голос, мощно усиленный микрофоном, называет цифры: было — и стало. Стало больше школ, учащихся, педагогов, врачей, жилья... По отдельным статьям экономики новая — Ленинская — улица и новый — Ленинский — район превосходят прежнюю — Сокольничью — улицу и 3-ю часть прошловековой Самары в десять, двадцать и даже в пятьсот раз.
Все говорит об этом впечатляющем превосходстве — и прибыль, и убыль, и «стало», и «не стало». Бесплатной стала помощь в больницах, дружбой стала былая неприязнь «племен и рас», не стало голодных и нищих, чумы и холеры, рабочих рук без работы...
Этого хотел Ленин.
Это он вынашивал, претворяя в жизнь.
Снова хочу невозможного: побыть, постоять за чертой настоящего, только теперь уже не в прошлом, а в будущем. Через полвека, через век, вот тут, у окна, у которого он думал, отрываясь от книг, рисуя перед собой то, что стало теперь нашей жизнью.
Вечером на Волге кричат пароходы. По песчаной осыпи спускаюсь к самой воде и, глядя на огни, на воду, долго стою и думаю. Напрасно я искал августовский день, в который Ленин покинул Самару. Он не уезжал отсюда, он и сейчас здесь. Тут он работал, тут он работает. Впрочем, так же, как и в любом другом месте, если даже там он никогда и не был.
ПОГОНЯ ЗА ПРОШЛЫМ
1
Уголовный случай произошел 22 февраля 1892 года. Снег падал в тот день торопливо, крупными хлопьями, и потому злоумышленник, тайно проникший в «жилое обитаемое помещение» коллежского регистратора Васильева, не оставил снаружи никаких следов. Сбив запоры, он потоптался в сенцах, и, пройдя на кухню, стал искать хлебницу. Нашел. Рассовал по карманам три горбушки хлеба, снял с ухвата еще сырой после стирки пятериковый мешок и уже совсем было направился к выходу, да услышал в глубине дома встревоженный собачий лай. Вернулся. Толкнул одну дверь, другую и оказался в гостиной. Голая комнатная собачонка, скуля и тараща оловянные глазки, забилась под кресло. Пришелец глянул на свисавший с подлокотника зеленый форменный сюртук коллежского регистратора, помешкал, что-то прикидывая, стянул с себя подбитый фетрой ветхий полукафтан, облачился в сюртук барина и, натянув поверх свою домодельную дерюжку, выбрался на улицу. В сенцах он прихватил длиннополый латаный пиджачишко, в котором хозяин по обыкновению прогуливал собаку за сараем, сбыл его на толчке и уже через час сидел за столом в кухмистерской Шустермана, кусал от горбатого хлебца и хлебал ложкой из миски. Это был первый сытый день в последние два года жизни Бамбурова.
Наутро его видели с протянутой рукой.
— Подайте хлебушка, если вашей милости будет...
Но те, у кого была милость, не имели хлебушка, а у кого был хлебушек, не было милости, и потому пятериковый мешок оставался пустым и день, и два...
На работу Бамбурова никто не брал.
С отчаяния он продал мешок.
С того же отчаяния отстегивал красными опухшими пальцами крючки полукафтана, показывая барышникам баринов сюртук, но те, углядев герб Самары на желтых казенных пуговицах, шарахались прочь, не предлагая за сюртук никакой цены.
И тогда...
Приведу несколько документов.
Показания полицейского служителя 2-й части города Самары Арсеньева Василия Арсентьевича, отобранные у него старшим кандидатом на судебные должности М. Позерном тотчас же после события икс:
«Я наблюдал на толчке, не будет ли кто продавать бордовую рубашку, каковая была украдена у калашника. Я заметил раз, что какой-то обтрепанный человек продает рубашку, спросил его, откуда у него эта рубашка, он сказал, что купил ее за сорок копеек и продает за ненадобностью. Я вскричал калашника...»92.
Оборот 10-го листа — признания Бамбурова, помеченные 4 марта 1892 года:
«На кражи (сначала у коллежского регистратора, потом у калашника. — В. Ш.) я решился по неимению средств к жизни, а на работу меня не принимали».
Одна из первых бумаг в папке, носящая имя криминального портрета:
«Степень имущественного обеспечения? (вопрос Бамбурову. — В. Ш.) На месте родины, а равно и при себе никакого имущества не имею.
Занятие и ремесло? Чернорабочий.
Постоянное место жительства? Постоянное место жительства имею в своем селе, а с осени 1891 года нахожусь в г. Самаре»93.
Запись в протоколе (журнале) Самарского окружного суда, начавшего разбор дела Бамбурова 5 июня 1892 года в 13 часов пополудни:
«Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов»94.
Заканчивая следствие, Позерн разъяснил Бамбурову, какие именно преступления числит за ним богиня правосудия, и, придвинув к себе кожаный томище сводов российских, вычитал из него юридическое правило под номером 1647. От щедрот царских мужику отпускалась «ссылка на житье в губернии Томскую или Тобольскую с заключением на время от двух до трех лет и с воспрещением выезда в другие сибирские губернии в продолжение определенного времени от восьми до десяти лет; или работы в исправительных арестантских отделениях на время от трех до трех с половиной лет».
Юридическое правило звучало зловеще, но Бамбуров знал и другое правило: защиты Ульянова победны. Бамбуров мечтал о свободе.
Того же хотел для него и потерпевший.
Застенчивый, почти робкий, он то и дело выправлял и подпушивал свою енотовую бороду, отчетливо разделенную на две части свежим пробривом на подбородке; неуверенно клал руку на серебряный оклад Евангелия, повторяя за священником слова обещания говорить только правду, и говорил ее, смягчая тона и краски.
— Позвольте, позвольте, — останавливал его председательствующий. — Бамбуров действительно украл у вас форменный сюртук зеленого сукна?
— Нет, нет, ваше превосходительство, сюртука за ним я не числю. Сюртук цел.
— А три хлебца?
— Я христианин, ваше превосходительство.
— Ну, а что числит за собой сам подсудимый? Потрудитесь подняться, Бамбуров!
— Тут не читали про кушак. — Бамбуров отрешенно глядит на судей. — Я взял еще кушак. Куда он делся? Да вот он. На мне...
Казалось, ветер бьет в паруса защиты, и позиция Владимира Ильича заведомо выигрышна. Человек с енотовой бородой, этот доброхот и жалостник, получивший обратно в дом почти все, что унес Максим Бамбуров, на глазах превращался из обвинителя в защитника. К пользе подсудимого шла и та самоотверженная чистосердечность, с которой он, подсудимый, удлинял список собственных обвинений. Прежде Бамбуров не судился, в черных книгах околоточных надзирателей, исправников и полицмейстеров писан не был. Невосполнимое зло, причиненное им коллежскому регистратору, было ничтожно — три горбушки хлеба. В суде его делом правил В. И. Анненков, сын декабриста, человек добросердечный и справедливый.
Значит, свобода?
Нет, тюрьма.
Алтынных воров в Самаре не щадили. Июньский процесс Бамбурова — шестая защита Ульянова на Волге, шестой суд, а все предыдущие, мартовские и апрельские, по делам Опарина, Сахарова, Уждина, Красильникова, Зайцева, Тишкина и Зорина — это тюрьма, тюрьма и тюрьма.
Только тюрьма95.
Досье прокурора А. Д. Радковского, по обыкновению, хранилось в портфеле-кобуре из лаврового дерева, закрываемом на маленький золотой замочек. Поднимаясь над своим столиком, Радковский с жеманной леностью избалованного вниманием кумира добывал из кармана золотой ключик и принимался священнодействовать — медленно отпирал замочек, медленно извлекал из кобуры шагреневую тетрадь с речью. «Вам нужна истина? Так вот она!»
Присяжные охотно слушали оратора. Он выказывал бездну почтительности перед ними, говорил легко, живо, интересно.
Уже по четырем делам Ульянов противостоял Радковскому в судебной полемике. Четыре поединка — четыре победы. Но вот будет ли пятая?
Радковский (стоя лицом к скамье подсудимых). Представляя за этим столиком государство российское, я вместе с ним, с вашим и моим отечеством, склоняю голову перед истиной, которую вы творите, жду и заранее повинуюсь любому решению, которое вы благоволите постановить. Обвинительный акт, как вы знаете, писан моею рукой. Слова: «из дома коллежского регистратора Васильева во время отлучки последнего и его жены к обедне были похищены: форменный сюртук, пиджак, мешок и три горбушки хлеба», — мои слова. На листе акта обвинения я не выделил, не подчеркнул ни одной строки. Я делаю это сейчас, выделяю и подчеркиваю вот эти свои слова: во время отлучки к обедне. Потрясающая подробность! Бамбуров содеял нападение на права коллежского регистратора в те чистые и светлые минуты, когда, благоговея, а быть может, и плача, человек вел разговор с богом. Красть у молящегося — это красть у человека и бога. Можно ли пасть еще ниже? Я сознаю необходимость защитить и защищаю потерпевшего от его же милосердия. Нельзя простить Бамбурову ни сюртука, ни пиджака. Нельзя признать, что, сбивая запоры, он сам был жертвой, только жертвой, невзгод и голода. Обстоятельство номер семь, включенное законодателем в статью сто тридцать четвертую, предусматривает уменьшение вины и строгости лишь в том редком случае, когда подлежащее судебное место проникается убеждением, что виновный учинил преступление единственно — вдумайтесь в это слово — единственно по крайности и совершенному неимению никаких, заметьте, никаких средств к пропитанию и работе. Разве Бамбуров шел в чужой дом единственно по крайности? Нет и нет, господа! Не позволяйте чувству жалости и сострадания обмануть вас розовой химерой.
Председательствующий. Формы словесного состязания обязывают меня предоставить слово стороне защиты. Пожалуйста, господин Ульянов!
Ульянов. Господа судьи! По мере того как разбор дела приближается к вердикту присяжных, все рельефней и рельефней предстает главный вопрос процесса. Этот главный, только этот и только один вопрос я и хотел бы рассмотреть в своей защите. Формулирую его следующим образом.
Если будущее проявит благосклонность к прошлому и кто-то отыщет ленинское досье по делу Бамбурова, хочется предположить, что это будет защита с одним определяющим доводом: Бамбурова подстрекал голод, он совершил преступление «по крайности и неимению средств к пропитанию и работе».
В камере судебного следователя, как помнит читатель, Бамбуров показывал: «На кражи я решился по неимению средств к жизни, а на работу меня не принимали». Вторила этому и одна из строк его криминального портрета: «На месте родины, а равно и при себе никакого имущества не имею»96.
А позже?
Что говорил он своему защитнику позже, во время доверительного свидания за острожным валом?
По-видимому, то же самое.
И то же самое он говорил в суде.
Своею жизнью Бамбуров повторял драмы и судьбы многих мужиков, выбитых из крестьянского седла кабалой, недородами, разорением.
Помните у Ленина: «...крестьяне разоряются и бегут из деревень в города и на фабрики... В городах все больше становится безработных, в деревнях — все больше нищих...»97
Нищий в деревне, у себя в Вязовом Гае, крючник на самарской Волге, чернорабочий, потом безработный и снова нищий, теперь уже городской, базарный, кладбищенский, Бамбуров непрерывно мыкал свое горе, был тощ, сер, обтрепан. Присяжные видели это. Но их официальное судейское сострадание было закрыто на золотой ключик Радковского. Протянутая рука — явление слишком частое на Руси, и потому добиться у присяжных вердикта милосердия: «Содеял по крайности», Ульянов мог, лишь доказав, что Бамбуров действовал не просто по крайности, а единственно по крайности, по «совершенному неимению» никаких других способов получить кусок хлеба.
Не оспаривая прокурорской тезы о числе и характере похищенных предметов, Ульянов объяснял присяжным, — это представляется несомненным, — почему подсудимый взял именно эти предметы.
Проникнув в «обитаемое помещение» коллежского регистратора, мужик удовлетворился поначалу тремя горбушками хлеба.
Что это? Кража?
Нет, голод!
Оглядевшись, сдернул с ухвата пятериковый мешок.
А это что?
Голод, снаряжение в нищенствование: если мешок сложить вдвое и привязать к его углам кусок шпагата или сыромяти, будет хорошая сума-побирушка.
Но ведь уголовный случай имел свое дальнейшее развитие. Пройдя в гостиную, Бамбуров надел под рубища баринов сюртук с чеканной Самарой на пуговицах.
Что ж, и здесь голод?
И здесь.
Сюртук доброго сукна да еще на вате обещал добавку тепла, без чего были немыслимы ни долгое стояние на клящей февральской стуже, ни постоянные бродяжьи концы от кладбища до ночлежки или куда-то еще, в третье место.
Бамбуров мог взять любую вещь, дорогую, даже очень дорогую: потерпевший подтверждал это с листа 13-го материалов предварительного следствия. Мог, но не взял, так как шел не за фамильным серебром и лисьими салопами. Из чужого дома от хотел выйти в том же «звании»: не богачом, а нищим, только по-настоящему экипированным, с сумой-побирушкой через плечо. Настойчиво и долго молил он о работе, о деле для своих рук и, не получив дела, стал молить о куске хлеба, который мог бы и хотел заработать сам.
То, что сделал Бамбуров, ничтожно по умыслу и последствиям. И потому грозящая ему санкция по статье о взломе — ссылка в Сибирь, долгая тюрьма в Тобольске или Томске, каменный мешок в наказание за посконный — не может быть не умерена применением «сострадательной нормы», статьи 1663.
Предъявляя суду резюме о мотивах кражи, Владимир Ильич не был связан необходимостью изыскивать особые для этого доказательства. Сама кража, искусно исследуемая им, доказывала извиняющий характер мотивов: подсудимый был вынужден красть, чтобы не умереть с голоду.
На форменном бланке под шапкой: «Вопросный лист гг. присяжным заседателям» — коронные судьи поставили три вопроса. Третий звучал так:
«Если Бамбуров виновен по которому-либо из предыдущих вопросов, то содеянное им преступление не совершил ли он по крайности и неимению никаких средств к пропитанию и работе?»
Присяжные решили:
«Да, при этих обстоятельствах»98.
Приговор — это ответ. Ответ суда на вопрос: было ли преступление, и если оно было и подсудимый виновен, как он долженответить. По букве царского права существенное «уменьшение вины и строгости» наступало в том случае, когда присяжные (по делам с их участием, разумеется) признавали необходимым дополнить свой вердикт указанием на то, что подсудимый совершил преступление при смягчающих вину обстоятельствах.
Именно это и произошло в нашем случае.
Коронные спросили присяжных так, как хотела защита, и так же, как хотела защита, присяжные ответили коронным.
Значит, свобода?
Нет, тюрьма.
После того как судебное следствие перебежало главное свое поле и присяжные принесли из совещательной первую часть приговора — о преступлении, — председательствующий назначает новую фазу состязания — о наказании.
Наказывать будут коронные.
Снова Радковский извлекает на свет божий свою тетрадь. Ульянов снова парирует его удары.
Протоколист пишет:
«Решением присяжных заседателей подсудимый признан виновным. Председателем исполнена 820 ст[атья] Уст[ава] уголовного] судопроизводства]. Товарищ прокурора полагал применить к подсудимому наказание по 5 п[ункту] 31 ст[атьи] Ул[ожения], а защитник просит назначить наказание по 3 степ[ени] 33 ст[атьи] Ул[ожения]»99.
Положительный вывод присяжных: «Да, при этих обстоятельствах», — обязателен для судей короны. Они дадут теперь меньше того, что предписывает статья о взломе, и потому Радковский, называя пятую степень — наказание двумя степенями ниже «положенного», — уступает диктату неотвратимого «милосердия». Ульянов идет дальше. Не удовлетворяясь «щедротами» правого столика, он называет новую статью, новую степень. Это еще ниже, еще мягче.
Защитительная идея молодого адвоката дерзка. Чтобы воспользоваться ею, судьи короны должны будут прибегнуть к статье 1663. Только она, эта статья, допускает чрезвычайную снисходительность, при которой гребень суровости может падать ниже чем на две меты.
Пойдет ли на это коронное трио?
Из совещательной в зал суда приговор, по обыкновению, нес сам председательствующий, отдельно от бумаг суда и следствия, в белой сафьяновой папке — цвет чистой совести.
Мы входим с вами, дорогой читатель, в прошлый век под своды старого суда старой Самары...
— По указу его императорского величества... — размеренно и негромко звучит голос председательствующего.
А через две-три минуты мы уже знаем, чем завершился второй тур полемики Радковского с Ульяновым.
Председательствующий читает:
— Первое преступление, в котором признан виновным подсудимый Бамбуров, — кража со взломом из обитаемого помещения — предусмотрено в первой части тысяча шестьсот сорок седьмой статьи Уложения и подвергает виновных наказанию по третьей степени тридцать первой статьи Уложения. Такому наказанию и подлежал бы подсудимый, по так как присяжные заседатели признали, что Бамбуров действовал под влиянием крайности и по неимению средств к пропитанию, то, согласно второго пункта тысяча шестьсот шестьдесят третьей статьи Уложения, суд находит справедливым определенное по закону наказание уменьшить на две степени, назначив оное по пятой степени тридцать первой статьи Уложения в низшей мере100.
Итак, эпилог.
Судьи отступают от чрезмерной жестокости закона. Это успех Ульянова. В приговоре называется статья 1663, норма чрезвычайной снисходительности — и это успех Ульянова. Но, утвердившись на милостивой норме, — на статье 1663 — и тем, казалось бы, открыв себе путь к наказанию по третьей степени 33-й статьи (о чем просил Ульянов), коронное трио неожиданно принимает сторону прокурора и отвешивает наказание по пятой степени этой же статьи.
Правда, наказание судьи берут с нижней полочки облюбованной ими пятой степени, самое мягкое, но и оно, самое мягкое — год арестантского отделения.
Год.
Чтобы сделать в сторону смягчения три шага, чтобы сделать четыре, пять, чтобы увидеть в преступлении Бамбурова несчастье Бамбурова, нужна была другая Россия, другой суд. Не тот, что лишь изображал охрану порядка, будучи на деле «...слепым, тонким орудием беспощадного подавления эксплуатируемых, отстаивающим интересы денежного мешка»101 — так характеризовал его позже сам Ленин, — а суд новый, народный, «вернее, советский», по его же выражению, «...построенный на принципе участия трудящихся и эксплуатируемых классов, — и только этих классов, — в управлении государством»102.
2
Погоня за прошлым привела меня в Ленинград на квартиру Вентцель.
Встреча.
Потом еще одна.
Фаина Филипповна не совсем здорова. За окнами — хмурое небо из «Медного всадника», ненастье давит и угнетает. Стараясь не докучать собеседнице подробным выспрашиванием, я краток, бережен, как мне кажется, но она сама потакает моему любопытству, охотно отвечает и тоже спрашивает.
— Если ты украл булку хлеба, тебя посадят в тюрьму, если ты украл железную дорогу, тебя сделают сенатором. А ведь здорово! — Незрячие ее глаза обращены в мою сторону. — Кажется, я скажу сейчас ужасную банальность: тогдашняя Самара могла бы доказывать справедливость этой поговорки не только примером Бамбурова.
— Это подразумевается, конечно.
— Я не совсем точно изъясняюсь. Бамбуров — первая строка поговорки, Самара же знавала и вторую.
— В буквальном значении? Кто-то украл железную дорогу, и его сделали...
— Гласным городской думы. Правда, чуть попозже и не в Самаре. Это был громадный нечесаный купчина с бородой раскольника и настороженной улыбкой. У нас в доме он говорил с отцом об одном и том же — о мостах, о дерновке насыпей; и он и отец выполняли тогда заказы железных дорог. И вот — это же поразительно — наш знакомый, не таясь от полиции, украл где-то на Волге лесную биржу, платформ на сто, не меньше. Гарин-Михайловский как-то шутил, что этой прорвы леса ему бы хватило на железнодорожную ветку, что он тогда строил.
— Дело дошло до суда?
— В том-то и штука. Купец украл, купец продал и купец же потребовал с хозяина плату за лес. Парадокс?
— Простите, а что делал из этого леса его хозяин?
— Шпалы.
— Шпалы?
Поразительное совпадение! Лейба Брискер, доверитель Владимира Ильича по одному из судебных споров в Самаре, тоже делал шпалы. И так же, как хозяин леса, отражал судебное нападение купца-пирата. А тот купец, как и этот, носил сапоги из дорогого французского лака, косматую бороду и улыбку лицедея. Я встречал его в овале старой поблекшей фотографии. Возможно, это одно и то же лицо, одно и то же дело?
— Ленин жил тогда в Самаре?
— Думаю, что да.
— И вы помните имя хозяина леса?
Я помню имя купца. Только купца.
— Это Константинов?
Фаина Филипповна смеется.
— Теперь я вижу, вы и взаправду только что с Волги... Это был Константинов. Герой темного царства, увенчанный по городовому положению лаврами почетного гражданина Самары.
Припоминается листок — полоска из дела, что вел Ленин, — я читал его в Центральном партийном архиве от корки до корки. Чернильная строка, ровная, как парадная шеренга: «потомственный почетный гражданин самарский, купец первой гильдии». Это о Константинове. Мы говорим с Фаиной Филипповной об одном и том же лице. Но вот об одном ли деле? В папке, что я читал в архиве, не было ни слова о краже. Был спор по поводу юридического правила о долге: занял — верни.
— И были шпалы, — улыбается Фаина Филипповна.
— И были шпалы.
— И был Константинов. Почетный и почтенный... Тут может быть одно из двух: или вы читали то самое дело, что возбудил вор против своей жертвы, и что-то ускользнуло от вашего внимания, или это была копия того же дела. Повторение.
— Повторение? Решенное дело могло быть повторено?
— И даже больше. На моего отца четырежды подавал в суд один сутяга-подрядчик. Было четыре разбора, четыре папки и столько же одинаковых решений...
— Странно. Странно вдвойне. В моем деле на отвечающей стороне спора два лица: Брискер, доверитель Ульянова, и Шимкович. Константинов называет их приказчиками. Тогда как в вашем...
— Тоже два. Хозяин леса и нехозяин леса. Только, убейте, не скажу, как попал в эту кашу нехозяин.
— Вы что-нибудь помните о них?
— Ах, если бы! Впрочем... — Фаина Филипповна делает протестующий жест, как бы отменяя свое поспешное восклицание. — Не слишком достоверно, точнее, слишком не достоверно, но вот одного из них я, пожалуй, встречала в имении графа Толстого103. Не то лесной кондуктор, не то заурядный егерь в угодьях графа: торчащее над шляпой павлинье перо, чучела птиц в ременной сетке. Вы что это записываете? Смотрите, все это может обернуться чистейшим Жюль Верном...
Суд России и право России Ленин знал с редким совершенством.
Рабочее дело, которому он служил, за которое боролся, наблюдения, свидетельства тогдашней прессы, выступления в суде позволили ему еще в начале нашего века произнести два казнящих слова: бегство правосудия.
В России нет правосудия, оно бежало!
Известно, что из Петербурга в Шушенское Ленин был выслан без суда.
Четырнадцать месяцев в одиночке дома предварительного заключения, четыре допроса и — уныло далекий путь через Россию с проходным свидетельством петербургского градоначальника.
Ни обвинителя, ни судей, ни вердикта обвинения!
На месте последнего — справка департамента полиции, помеченная 23 декабря 1896 года: «Ульянов Владимир Ильич, помощник присяжного поверенного, привлечен по делу С.-Петербургского кружка «социал-демократов». Сидит под стражею с 9 декабря 1895 г. Министр юстиции полагает выслать Ульянова в Восточную Сибирь на 3 года. Департамент согласился с этим мнением...»104. На месте судей, как это видно из справки, — два главных лица в официальном насилии. Уже вскоре их вывод становится постановлением Особого совещания — тайной коллегии из четырех чиновников, — а затем и «высочайшим повелением единодержавца российского»: Николай II утверждает решение о высылке Ленина.
Вот и весь суд. Тайный, по бумагам, без права обвиняемого видеть своих обвинителей, защищаться.
Суд без суда.
По возвращении из ссылки Ленин узнает о побоище на Обуховском заводе в Петербурге. Тогда-то и рождается его казнящая формула:
«Правосудие» сбрасывает с себя маску беспристрастия и возвышенности и обращается в бегство, предоставляя поле действия полиции, жандармам и казакам...»105
Это о преследовании рабочих.
О рабочих.
И о себе.
Одиннадцать его защит по делам о голодных кражах — это повторенный одиннадцать раз успех адвоката, нередко вершина этого успеха — оправдание и свобода. Но это и одиннадцать трагедий. Победы его отводили чрезмерную жестокость, но не отменяли, не могли отменить жестокого правила: если ты украл булку хлеба, тебя посадят в тюрьму.
До встречи с Вентцель я был уверен, что судебная практика не сталкивала Ленина с наградой за кражу.
И вот Константинов.
В «Случайных заметках» Ленин писал: «Мелкий вор — на каторгу, а крупный вор, все эти тузы, министры, директора банков, строители железных дорог, инженеры, подрядчики и пр., хапающие десятки и сотни тысяч казенного имущества, они расплачиваются в самом редком и самом худшем случае ссылкой на житье в отдаленные губернии, где можно жить припеваючи на награбленные деньги (банковые воры в Западной Сибири) и откуда легко удрать и за границу (жандармский полковник Меранвиль де сен-Клэр) »106.
Константинов повернул куда круче. Он не только ушел от расплаты, хотя бы эфемерной, символической, но и угнездился на стороне добродетели. Легко представить, с каким сарказмом говорил со своего места Ульянов о воре, что обвинял свою жертву в собственном преступлении.
Возможно ли прочесть это слово, услышать этот его голос из прошлого?
Размышляю.
В деле, что я читал, — шпалы, Константинов, два лица на отвечающей стороне спора. В деле, о котором говорит Вентцель, — шпалы, Константинов и тоже два лица на отвечающей стороне спора. Оба дела в Самаре при Ленине. Но дела это разные. Крупный скандал, как утверждала моя собеседница, вызванный «феноменом» с кражей на Волге, торговая Самара обсуждала больше года. Вентцель писала по этому поводу фельетон, происшествие это описано в ее дневнике.
Теза, черта под размышлениями: существуют два дела об одном и том же.
Антитеза: шпалы для Константинова делали не только Брискер и Шимкович. На отвечающей стороне спора могли стать и два других лица.
Заключение: поиск.
И первый его шаг — здесь, в Ленинграде.
— Вы хотели бы знать, кто владел похищенной биржей? — спрашивает Фаина Филипповна. — О, тут я могу отвечать без запинки. Есть аналогия — пример моего отца. Биржа принадлежала одному из приказчиков. Правда, в канун кражи он лишь номинально был ее хозяином.
— Кто же был настоящим хозяином?
— Рабочие. Те, кто рубил топором.
— На праве собственности?
— Ходили слухи, будто какая-то спешная надобность погнала приказчика в Томск — у него была там своя строительная задача. Он тотчас же запродал лесную биржу, а с будущим владельцем условился, что тот выплатит за него жалованье рабочим. Вот и решайте, чья была биржа и кого Константинов наказал в первую очередь.
3
Ленинград.
От Вентцель я поспешил в гостиницу. В своих странствиях я постоянно таскал за собой «все сто томов» архивных записей. Раскрою сейчас матерчатую тетрадь с буквой «А» на обложке, и если под словом «Брискер» мне уготовано прочесть «имение графа Толстого», достоверность рассказанного Вентцель получит свое первое доказательство.
Фиаско! Под словом «Брискер» — «Город Уфа, Софроновская пристань». Доверитель Ульянова не жил в графском имении. Тогда это могло относиться к Шимковичу. Торопливо ворошу записи, страница, вторая и снова — удручающая пустота. Правда, теперь уже в прямом смысле. Под «Шимковичем» — чистое поле. Я не перенес в тетрадь нужных сведений.
Получасом позже я писал на стеклянной конторке телеграфа: «Молю проверить записям ЦПА жил не жил Шимкович Самарщине имении графа Толстого».
Адрес — Москва, адресат — мой друг по увлечению.
То, что отстукал в ответ московский телеграф, было до чрезвычайности кратко: «Жил приветом Меламед».
Я перечел телеграмму и бережно упрятал ее в портфель, настолько бережно, будто эта была не телеграмма, а сверхдоказательное павлинье перо графского егеря, чудом залетевшее из прошлого века. Память вернула чуть приметно лукавинку и слова: «Смотрите, все это может обернуться чистейшим Жюль Верном». Милое старческое кокетство памятью!
Маленький экипаж — грациозная этажерка на бесшумных колесиках — доставил из хранилища невероятно громоздкую книгу в парусине. Обложку облегает красный кант. Косо, красным по серому: «Торгово-промышленная Россия». Это общая роспись, в ней поименованы все купцы и фабриканты российские. Ленин читал ее в шушенской ссылке и там же написал рецензию, увидевшую свет в третьей книжке журнала «Начало» за 1899 год. От росписи я жду всего лишь несколько слов. Вот они: «Константинов Ал. Ив., Оренбург, салотопное производство».
Фаина Филипповна права: почетный гражданин Самары не жил в своем городе до гробовой доски, и, следовательно, титул гласного городской думы мог получить в том же Оренбурге.
Вентцель права и в другом: на Руси воскрешались, повторяли себя решенные во всех инстанциях гражданские дела.
Доставленные на тех же бесшумных колесиках крытые золотом и с корешка, и с внутреннего среза циклопические тома надменных и витиеватых законов, истолкований и разъяснений говорили о том, что право и опыт права оставляли сутягам достаточно лазеек для возобновления проигранных споров.
Утверждая это, Вентцель ссылалась на пример своего отца: «Четырежды подавал на него в суд один сутяга-подрядчик».
Подтвердилось и это.
«О взыскании купцом Лукою Ясенковым с купца Фосита Белоцерковского 8775 р. 23 коп. с % %».
Дело под такой шапкой возникло в 1887 году, а к исходу 1892-го выдержало еще два издания.
Возможно, было и третье.
Москва.
Снова наполненный тишиной читальный зал Центрального партийного архива. Развязываю тесемки картонного «чемодана» с делами, что вел Ленин в Самаре.
В деле № 44772 читаю: «...просит поверенный самарского 1-й гильдии купца Александра Ивановича Константинова частный поверенный Александр Михайлов... Решением Саратовской судебной палаты, состоявшимся 17 июня 1892 года, ответчики Шимкович и Брискер были обязаны дать моему доверителю отчет в 12317 р. 58 коп., принятых от него в числе других сумм на заготовку шпал... Ответчики отчета этого не представили, а потому и следует деньги эти считать произвольно удержанными, и для моего доверителя открывается право на иск. Цену иска определяю в 12 500 рублей»107.
— Я ищу двенадцать с половиной тысяч, — говорил Михайлов на суде, — опираясь не на факты, не на противоречивые и всегда трудные для восприятия и оценки обстоятельства, убеждения и утверждения. Все это рассмотрено и оценено. Я ищу двенадцать с половиной тысяч, опираясь на уже состоявшееся судебное решение. Шимкович и Брискер, приказчики моего доверителя, или, по-другому, старшие между младшими, не пожелали произвести отчета в деньгах перед указчиком, перед старшим между старшими, и тогда Саратовская судебная палата, назвав сумму, потребовала от них этого отчета. Я вправе, по-видимому, ждать только удовлетворения.
Итак, помимо дела, что хранится в партийном архиве и теперь лежит передо мной — белейшее в бристольском полукартоне, — есть еще одно, более раннее. Называю его условно синим. 17 июня 1892 года Саратовская судебная палата постановила по синему апелляционное решение. Оно оказалось впору и для белого, предрешало и даже решало это белое, и, следовательно, белое и синее — одно целое.
По белому на стороне Брискера выступал Ульянов, досье по которому готовил поначалу Хардин.
Экстренно приглашенный в судебную палату Саратова Хардин передаст досье и полномочия своему помощнику. Этого требуют формы. Швобе, письмоводитель Хардина, составляет бумагу-клише с неизбежным обращением на месте первой строки — «Милостивый государь, Владимир Ильич! На основании доверенности...» — и с удостоверяющим заключением в конце ее: «Доверенность эта принадлежит помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильичу Ульянову»108.
Спустя восемь дней, 12 марта 1893 года, в протокол Самарского окружного суда по гражданскому отделению заносятся слова:
«В заседание суда явились поверенные: Константинова — частный поверенный Михайлов и ответчиков: Алексея Шимковича — присяжный поверенный Клеменц, представивший доверенность, явленную у нотариуса Кавского 5 января 1893 года по реестру № 42, и Льва Брискера — помощник присяжного поверенного Ульянов, представивший доверенность, явленную у нотариуса г. Самары Юрина 4 января 1893 года по реестру № 93»109.
Ульянов явился, Ульянов представил...
Вот тонкий полулист — разъяснения, угрозы на случай неявки в суд. Повестка. На обороте выведено рукой пристава 2-й части г. Уфы: «Брискер из г. Уфы выехал в г. Томск, как отозвался служащий его Ташонкин, и когда прибудет, неизвестно»110.
Вентцель не ошибалась: хозяин лесной биржи бывал в Томске. Но вот предназначал ли он биржу для расчета с рабочими?
В протоколе суда слов очень мало. Не странно ли?
Ведь разбирали спор целых два дня: 12-го и 13-го. Так долго не шло в Самаре ни одно другое дело с участием Ульянова. Приглашение к суду по делу прусского дезертира Вильгельма Садлоха и малолетнего сына «временно отпущенного рядового» Степана Репина (Ульянов защищал обоих) последовало в 4 часа 50 минут пополудни, а уже в 6 часов 10 минут распорядительный колокольчик присутствия объявил об окончании разбора. Судебное следствие по делу чистопольского мещанина Юдина протекало еще скоротечнее — 1 час 10 минут, по делу Красноселова — 3 часа 15 минут, по делу Китаева и Крылова — 1 час 15 минут, по делу Красильникова, Зайцева, Уждина — 2 часа 45 минут... По всем защитам в уголовном отделении Самарского окружного суда — а их было пятнадцать — Ульянов провел за адвокатским столиком 30 — 35 часов, не больше. А вот исковое прошение Михайлова — Константинова, продолжавшее уже «решенный» спор, одно исковое прошение, одно дело занимает два полных дня. Едва ли не половину того, что потребовали пятнадцать процессов по уголовным делам, — вся практика Ульянова в уголовном отделении.
Почему?
Возвращаюсь к большому листу в орнаменте гербовых марок, нарядному, как старинная цветная олеография, — тут аргументация Михайлова. Перечитываю голубоватые страницы с рукодельем протоколиста, прочие бумаги, коммерческие, процессуальные... Да, да. Процесс долог, а протокол неимоверно куц по одной и той же причине: судил Михайлов. Не суд, а Михайлов. Истец. Покровительство, которое ему оказывали судьи, было беззастенчивым, непрерывным, изобретательным. Перед Ульяновым и Клеменцем то и дело возникали самые неожиданные преграды.
Тот, кто правил судом из высокого кресла — г-н А. Я. Мейер (маленький человечек, напоминавший внешне забиячливого рассерженного зяблика), — хотел видеть перед собой спор логиков. Чистый спор логиков. Только этот спор.
Только такого спора хотел и Михайлов.
В своем прошении истец предъявил присутствию лишь одну логическую фигуру — ответчики взяли деньги, следовательно, незаконно их удерживают — и одно доказательство — копию решения Саратовской судебной палаты. Этот отвлеченно риторический аргумент Ульянов и Клеменц парировали по-житейски просто: сказать, сколько должен, можно лишь после того, как будет сказано, сколько взял. Истина начинается со второго.
В суде соперничали не только две разные точки зрения по вопросу, кто кому должен, но и две тактики: Ульянов и Клеменц клонили разбор дела к исследованию жизни, порядка вещей, характера и содержания взаимоотношений «указчика» с «приказчиками», Михайлов — к бумаге.
К бумаге, к саратовскому резюме по синему делу клонил и Мейер.
И даже протоколист.
Перо его было озабочено лишь тем, чтобы увековечить голую схему спора, соображения сторон по формальным пунктам иска. За два дня дебатов Ульянов и Клеменц не раз поднимались над своими столиками, но их речи, реплики, замечания и справки протоколист свел в одну, и притом общую, запись.
Вот она:
«Поверенные ответчиков: Брискера — Ульянов, и Шимковича — Клеменц, возражая против иска и объяснений Михайлова и находя иск Константинова преждевременным, недоказанным и не подлежащим удовлетворению, объяснили что из решения Палаты, положенного в основание иска, видно, что Константинов утверждал, что Брискер и Шимкович получили от него 63 000 руб., что в 50 000 рублях они не должны давать отчета, а только в остальных 12 000 рублях. Следовательно, чтобы доказать иск, надо доказать получение 63 000 руб. Из решения Палаты видно, что она не только не признала доказанным получение этих денег, но отстранила от своего рассмотрения этот вопрос. На самом деле Палата, не входя в рассмотрение количества полученных денег и считая доказанным лишь получение 12 000 руб., решала только вопрос о квалификации договора. Необходимость особого выделения этого вопроса и разрешения его отдельно от вопроса о количестве полученных денег вызывалась, во-первых, той постановкой, которую получило дело в первой инстанции, а во-вторых, невозможностью перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса, приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович, так как законы для подряда и найма различны»111.
Долго сижу над голубоватой страницей.
Поднявшись, обхожу стол.
Окно.
С шутливым преувеличением я называю его окном в Москву. Тут мое думное место.
Нашел или потерял?
Потерял, пожалуй.
Потерял надежду еще раз услышать его голос. Ничто не сказало, была ли кража в действительности...
Но ведь и ничто не сказало, что ее не было. Если не кража, а совсем другое событие было общим корнем двух дел, тогда что же именно?
Что-то ведь было.
Протокол, несомненно, готовился по мерке г-на Мейера. Да и сам он, похоже, повычеркивал из него немалое число записей. Ведь спор решен победой Михайлова: пиратский иск купца Константинова полностью удовлетворен. По суду он прав. А разве того, кто поднят на щит великодержавного закона, слуги этого закона решатся назвать вором? Хотя бы в протоколе?
Куйбышев.
Весь путь к Волге — штудирую прошлое, вызнаю, выспрашиваю...
Что мог обещать купцу удачный набег на лесные товары Брискера? Двенадцать тысяч?
А риск? А последствия огласки?
На бумагах этой солидной благоденствующей фирмы — торжественный, почти эпический штамп: «Контора потомственного почетного гражданина самарского, 1-й гильдии купца Константинова Александра Ивановича в Самаре». Бумаги купца всесильны. Им не всегда верят, но с ними всегда считаются. Купец знаменит русским размахом. Перед богом, в Казанско-богородицком соборе у него свое место, своя икона. Перед людьми, на блинах у Шихобалова, первого миллионера на Волге, в дорогой ложе ипподрома, в фешенебельном ресторане на Дворянской — это гость с капризами, норовом и со своим местом. Он устраивает дни бедных, дни протянутой руки, и тогда тот же Бамбуров, если сумеет пробиться через толпы нищих, может получить из рук купцова приказчика маленькую неделимую денежку, которой принято измерять не богатство, а бедность.
Положение, кредит, имя в коммерции — разве ничем этим не рискует купец, опустившийся до положения вора?
Нет, Вентцель ошиблась!
Черная книга. Это реестр. Моя рабочая задача в Куйбышеве — реестры.
На обложке — заплата, на заплате — ровно выведены два года, 1892-й, 1893-й.
Лист 57, рубрика: «Фамилия, имя и отчество тяжущихся и вообще лиц, у коих производятся дела».
И ответ: «Константинов Александр Иванович, самарский купец. О взыскании с него Лейбой Ицковичем Брискером 12 000 руб. за захваченный лес»112. Третье дело!
И так же, как два первых, на двенадцать тысяч.
Лейба Брискер ищет по этому делу с Константинова те же двенадцать тысяч, которые Константинов ищет с Брискера и его компаньона по двум другим — по белому и синему.
Маленькие шажки к истине, что я делал вчера тут же, в Куйбышеве, получают теперь новый смысл, и перед глазами уже не частности, а картина.
Двое делают шпалы третьему. Деньгами третьего. И третий, получив сполна все заказанные шпалы, крадет у одного из компаньонов лесную биржу. Хозяин биржи — а это и есть Брискер — отправляется с жалобой в управление полицмейстера. Жалоба облекается в бумажную униформу и становится «Делом о...».
Константинов узнает, что на стороне Брискера — присяжный поверенный А. Н. Хардин, крупнейший на Волге практик права, человек неподкупный и своевольный. Обстановка чрезвычайна. Вырядившись в шелковый цилиндр и фрачную пару, Константинов наносит визит Мейеру, чтобы самолично заявить иск «о понуждении его приказчиков Брискера и Шимковича дать ему отчет в израсходовании 12 000 рублей, позаимствованных у него на лесную операцию по выработке шпал».
Так возникает синее дело.
Вор просит столько, сколько украл. Полицмейстеру теперь он скажет: взял свое. Не украл, а вернул. И следовательно, не вор он, а рачительный хозяин.
17 июня 1892 года Саратовская судебная палата решает синее дело к пользе Константинова: приказчики должны отчитаться. Полицмейстер прикрывает «Дело о...» за «неприсутствием» уголовного криминала. Новый визит в шелковом цилиндре: приказчики не отчитались, пусть платят денежки. Возникает белое дело.
А через какое-то время и еще одно, вот это, расписанное ужимистым пером регистратора по клеткам и рубрикам черной книги. Как и «Дело о...», сошедшее с круга, оно повторяет тот же уголовный сюжет. Это и есть «Дело о...», только кража теперь уже носит другое имя — это захват, а на обложке его цвета пшеничной соломы — все обложки 5-го стола такого цвета — нет знака полицейщины. Дело по жалобе Брискера стало гражданским.
Теперь я знаю: кража была, и Ленин, по-видимому, говорил о ней в своем слове.
Брискер, строитель по образованию и опыту, что-то делал в Томске «по возведению императорского университета». Штришок этот открылся здесь, в Куйбышеве. Всплыли новые имена. Дело на Волге Брискер поручил перед отъездом рядчику Ракитину, несостоявшимся покупателем лесных товаров был купец Челышев. Считалось, что Ракитин получит деньги с купца и выдаст рабочим жалованье.
Что-то прибавит ко всему этому третье дело? Бесценную рукопись Ильича? «Учеты г-на рядчика» о масштабах покражи? Жалобы рабочих на вора?
Читальный зал Госархива.
— Должна вас разочаровать. — Девушка в халате ворошит стопку бумаг и протягивает мне через стол мою же заявку. — Ваша просьба неисполнима.
— Мне что-нибудь померещилось в реестре?
— Нет, конечно. Вы просто забыли... Вы требуете дело по царскому номеру. Не по нашей описи, а по реестру девяносто третьего года. Дела этого нет.
Саратов.
Задача в Саратове предельно ясна — найти.
а) апелляционное дело Саратовской губернской палаты по гражданскому департаменту с решением от 17 июня 1892 года;
б) апелляционное дело той же палаты и того же департамента с решением от 19 мая 1893 года.
Читатель знает, что апелляционное дело «а» (с решением от 17 июня) вышло из синего, это есть тень, а следовательно, и последняя возможность составить представление об утраченных ценностях. В папке апелляционного дела «а» возможны уникальные страницы — возражения на жалобу, вышедшие из-под пера Ульянова.
Апелляционное дело «б» (с решением от 19 мая) возникло из белого дела, рассказ о котором автор прервал на проигрыше спора Ульяновым и Клеменцем. В последующем этот проигрыш (в Самаре) стал выигрышем (в Петербурге и Саратове). Решила жалоба, составленная и поданная проигравшей стороной. Место, предуказанное ей артикулом русского права — апелляционное дело «б». Таким образом, и дело «б» обещает ленинский уникум, только теперь уже не предположительный, а неизбежный, при условии, конечно, если папка «б» лежит на своем месте.
Случайно обнаруженная в бумагах обширная ведомость «О движении дел по округам Саратовской судебной палаты за 1893 год» утверждала, что за указанный год в Госархиве могло быть 304 дела по апелляционным и частным жалобам. В описях же стояло 126. А на стеллажах хранилища? Десятки.
Обдутое на ветру осеннее дерево напоминали и фонды 92-го года.
На полях описей то и дело разбойничала коротенькая ремарка: «Уничтожено». Про себя я называл ее трагической и боялся. И не зря.
На листке 41 под номером 370 инвентарной описи я нашел:
«Дело по апелляционной жалобе купца Александра Константинова на решение Саратовского окружного суда от 28 февраля 1892 года по иску его к дворянину Шимковичу и купцу Брискеру о представлении отчета. Цена иска 12 317 р. 58 к.
11/V — 17/VI.92 г.».
И на этом же листе потерял: «Уничтожено».
Уточняющие сведения предлагал служебный комментарий: «По отборочному списку, утвержденному ЭПКАО — протокол № 17 от 14/VI. 61 г., — списаны в макулатуру дела №№359 — 381»113.
Я опоздал на несколько лет. Решение от 17 июня («17/VI. 92 г.» в процитированной записи), подвергнутое Лениным двухдневной осаде в зале суда, а затем и отмененное Петербургом по его (и Клеменца) жалобе, теперь уже никто не прочтет. Когда-то его копия была приторочена к бумагам дела, что хранится в Центральном партийном архиве, но еще в прошлом веке частный поверенный Михайлов, фехтовавший этим решением, как безотказным и верным оружием, забрал копию обратно.
А уникальные ленинские страницы?
Нет! На архивной полке пустовало и место апелляционного дела «б».
Я не нашел и его.
Вентцель говорила: «Купец украл, купец продал и купец же потребовал с хозяина плату за лес». И спрашивала: «Парадокс?» Теперь я утверждаю: не парадокс. Так было в действительности. Утверждаю и воспроизвожу, пытаюсь воспроизвести речь Ленина.
В ней не все еще открыто, в этой речи.
Я не знаю всей толщи фактов, всего пласта, первых толчков конфликта, не вижу в полный рост обличаемого Лениным зла.
Придет ли все это? Сыщется ли?
Из Саратова я увезу совет осторожного в выводах, чуть скептического и увлекающегося эрудита. В старом праве он «как в доме собственном...».
— Ищите четвертое дело, — требовал он. — Честное слово, оно есть!.. При царе, как знаете, сторона, выигравшая процесс, возбуждала, неизбежно возбуждала новое дело о возмещении проигравшей стороной судебных издержек. Судебных — и за ведение дела: такой была общепринятая формулировка. Так вот, 19 мая палата удовлетворяет жалобу Ульянова и его коллеги по белому делу, как вы называете его, а к началу сентября Ильич уже в рабочем Питере. Вот и ищите. От и до... Предсказываю: в деле, которое вы найдете, речи Ленина не будет. Не будет. Неспешные судьи Самары не могли решить дела до его отъезда. А вот исковое прошение, составленное им, вы обязательно получите. Почему? Потому что на положении помощника Хардина он был обязан написать его сам. Ведь это продолжало выигранное им дело. Повторяю: о-бя-зан...
В дороге.
Что же доказывает практическую возможность существования еще одного — четвертого — дела в этой серии?
Юридическая формула.
Приходит мысль посидеть над выписками, поразмышлять и вслед за Ульяновым и его коллегой пройти поражение в Самаре, выигрыш в Петербурге и Саратове.
В купе у столика развертываю тетрадь, отыскиваю нужную страничку, слова: «Протокол судебного заседания Самарского окружного суда от 10 марта 1893 года».
Читаю:
«Председательствующий, открыв судебное заседание, объявил, что суд приступит к слушанью дела Александра Константинова с Алексеем Шимковичем и Лейбой Брискером по вопросу о принятии апелляционной жалобы»114.
Вижу это мартовское утро, портрет в бозе почившего императора за фигурами судей, поднявшихся со своих мест для церемонии оглашения резюме, белый лист в пухлых маленьких ручках надворного советника Мейера, слышу его голос:
— Апелляционная жалоба поверенных Шимковича и Брискера поступила в суд с соблюдением установленных на сей предмет правил, а потому принять ее к производству и дать ей дальнейшее движение.
Картина суда сменяется картиной судейского разъезда. На выходе из зала Мейер доверительно трогает за локоть одного из членов присутствия.
— Вот так-то-с, Леонид Осипович, — говорит он возбужденно. — Читаешь, и тебя бьет святая дрожь... Нет, нет, этот преуспевающий Ульянов попросту несносен. Просить в жалобе, чтобы палата сама себя высекла? Отменила бы то, что сама же провозгласила и предписала? Сегодня светило кружит с востока на запад, завтра с запада на восток. Предерзостно и легкомысленно!
Владимир Ильич видел, конечно, что убедить Саратов невозможно. Его надо победить. И путь к этой победе один, без выбора — через высший суд России. Самарское решение производно, это — отзвук, эхо саратовского, постановленного в другое время, по другому делу. Надо сдвинуть это другое с архивной полки. Обжалование самарского решения в Саратов должно быть дополнено обжалованием саратовского — в Петербург. И если на Неве отменят выводы Саратова, тогда и вытекающее из них решение Самары — карточный домик Мейера — рухнет само по себе.
Проигравшие спор — Ульянов и его коллега Клеменц стучатся в две двери одновременно.
Два дела поднимаются выше115.
А через несколько месяцев Мейер получает возможность убедиться в том, что саратовское судебное светило кружит не только с востока на закат. Правительствующий сенат, его гражданский кассационный департамент удовлетворяет жалобу Ульянова и Клеменца, решение отменяется, и укрощенный Саратов решает дело в пользу кассаторов.
«1893 года, мая 19-го дня, по указу его императорского величества Саратовская судебная палата по гражданскому департаменту, в публичном заседании рассмотрев дело, находит, что обжалованным решением Самарский окружной суд удовлетворил иск Константинова, основанный на решении Саратовской судебной палаты от 17 июня 1892 года... Из представленной же в настоящем заседании копии резолюции гражданского кассационного департамента Правительствующего сената видно, что решение Саратовской судебной палаты отменено, вследствие чего иск Константинова не может подлежать удовлетворению. А потому и, руководствуясь статьями 772, 774 и 776 Устава гражданского судопроизводства, судебная палата определяет:
в иске Константинову отказать, взыскав с него в пользу ответчиков Шимковича и Брискера судебные издержки и вознаграждение за ведение дела в обеих инстанциях»116.
Судебные издержки! Вознаграждение!
Тут берет начало четвертое дело, четвертая книга судебной повести о купце, укравшем «железную дорогу». Палата не называет рублей и копеек, это сделает нижестоящий суд, суд-приказчик.
Сделает или сделал?
Новосибирск.
Из местного Госархива — коротенькое письмо: «По вашей просьбе Государственный архив Куйбышевской области выслал два дела — 359 и 1310, фонд № 8, Самарский окружной суд».
Под № 1310: три выстрела из револьвера системы Лефоте в доме купца Венецианова, убийство хозяином работника — история, уже известная читателю. Этот сшив я попросил для справок.
Под № 359: четвертое дело.
Да, то самое. Предсказанное в Саратове117.
Название его написано без обычного для казенного письма каллиграфического шика, рукой уставшей, по- видимому старческой, и не совсем полно: о взыскании Лейбой Брискером и Алексеем Шимковичем с купца Александра Константинова 1397 р. 56 к. судебных и за ведение дела издержек.
Тут, на папке, — только издержки. Внутри же тома — еще и встречный иск Константинова. Внутри тома Константинов не только отражает претензии своих «приказчиков», но и бьет. Бьет встречно. Ищет.
Это уже истец.
Обвинитель.
По делу, что вел Ульянов на стороне Брискера, Михайлов требовал для своего доверителя двенадцать с половиной тысяч, им же, доверителем, украденных.
Чего же он ищет теперь?
«Против заявленного иска честь имею возразить».
«Вместе с возражениями представляю встречный иск».
И наконец:
«Цену встречного иска определяю...»
Я не готов к тому, что вижу. На большом листе встречного прошения, как и прежде на другом большом листе из другого — белого — дела, те же 12 317 рублей, или, округленно, двенадцать с половиной тысяч.
«Я ищу двенадцать с половиной тысяч».
Искал прежде, ищет теперь.
Ищет после того, как Правительствующий сенат отказал ему именно в этом иске?
Быть может, судьи не сразу поняли, что новый иск Михайлова — это старый иск Михайлова, решенный против него на всех этажах судебной России? И, поняв, оставили его без рассмотрения?
Нет, встречное прошение рассмотрено — дело, кстати, слушалось без участия Владимира Ильича. И почти в половинном размере удовлетворено. Михайлов отыгрывает полцены у Правительствующего сената.
Тогда не объясняет ли этого курьеза авральная круговерть, сверхспешка, посещавшие порой и тихие болота царских судов?
Не объясняет. Чиновники вволюшку натешили себя отложением и переносами процесса. Тощенькое досье- вкладыш, подшитое васильковой ниткой в конце тома — исполнительное производство судебного пристава, датировано 28 января 1900 года (!). Суды по этому делу шли семь лет, было 16 разборов — в Самаре, Уфе, Тихвине, Саратове. Времени у судей хватало.
Может, председателем в суде оказался кто-то неосведомленный, лицо залетное, новое?
Нахожу страничку с заглавной частью судебного решения: Мейер. Общая продолжительность тяжбы — по всем делам этой серии — десять лет (лесные товары Константинов умыкнул в конце 1889 года), и все эти десять лет и почти во всех протоколах и решениях — Мейер, Мейер и Мейер. Титулярный, надворный, действительный.
Тогда последнее, что можно предположить: Хардин, выступавший по этой бесконечной тяжбе до и после Ульянова, не доказал кражи.
Напротив!
Я говорю «напротив», так как под рукой у меня доказательство редкой по тем временам силы — жандармская бумага, составленная по требованию Хардина:
«1889 года, декабря 1-го дня, я, вахмистр Уфа-Златоустовского отделения Самарского жандармского полицейского управления железных дорог Андрей Пожидаев, по приказанию начальника названного отделения, по делу перевозки лесных материалов с Ураковской на Софроновскую ветку, пригласил для осмотра этих лесных материалов, находящихся на Софроновской пристани, понятых: 1. Луку Ионикеевича Смирнова... рядчика от агента Уфа-Златоустовской ж. д. по заготовке лесных материалов; 2. Ивана Демидова Уколова; 3. Павла Филиппова Морозова, по которому (осмотру. — В. Ш.) оказалось: на запасном пути станции Софроново Уфа-Златоустовской железной дороги...»
Жандарм в чине вахмистра ставит свой протокол на солидной основе «незаинтересованного представительства». Трое в овчине, и четвертый в щегольской борчатке из тонкого сукна обходят с фонарями забитые платформами и снегом станционные пути. На ватной груди вахмистра — по тогдашнему обыкновению — карандашик на цепочке. Он наводит оконце фонаря на штабеля леса, считает вслух штуки, десятки и тут же заносит сосчитанное в кожаную книгу. Потом в пристанционную комнату жандармерии вплывает, снявши треух еще на улице, усиленно улыбающийся и ко всему готовый приказчик Константинова.
В протоколе по этому поводу сказано так:
«Иван Иванов Девяткин, из мещан города Устюжны... показал, что, получив приказание контрагента Константинова, он все лесные остатки от разработки шпал на берегу Уфы и деревни Князевой, и впоследствии сложенных у железнодорожной ветки станции Ураково, в разное время погрузил на 126 платформ и 24, 25, 30 ноября и 1 декабря с. г. перевез на Софроновскую ветку гор. Уфы»118.
Дальнейшую судьбу 126 платформ краденого леса прослеживает 31-й лист дела. Здесь, в частности, утверждается, что Константинов вывез лесные товары в степь «и там распродал по весьма выгодной для себя цене».
Любопытна и ценна доказательственно докладная записка Шимковича, «почтительнейше» представленная им в свое время на имя агента по заготовке Уфа-Златоустовской железной дороги. В объединении шпалопроизводителей: Брискер — Шимкович, последнему отводилась тонко рассчитанная роль троянского коня.
Цитирую:
«В прошлом, 1888, году, в ноябре месяце компаньоны: самарский 1-й гильдии купец А. И. Константинов и Я. Д. Слободчиков, у которых я до того времени служил (приказчиком. — В. Ш.), предложили мне взять у них подряд на поставку шпал... Сначала я отказался... Но г-н Константинов стал уверять меня, что убытка в этом деле не должно быть, а если таковой и случится, то он примет мою половину на себя... Когда шпальная операция на Ураковской и Софроновской пристанях нами была закончена и между гг. Константиновым, Слободчиковым и моим компаньоном по условию Брискером начались недоразумения, то гг. Константинов и Слободчиков уверили меня вторично, что эти недоразумения не касаются меня и что они сохранят мне залог и переиздержанные мои деньги, всего 1015 рублей. Кроме сего, г-н Константинов обещал мне сдать участок земли, снятый им у башкир на 12 лет ценою по 15 копеек за десятину, и много выгодных дел и мест, просивши меня, чтобы я беспрекословно подписал все бумаги, необходимые будто бы для пресечения возможности Брискеру воспользоваться лесным материалом и для дальнейшего процесса с ним. Таким образом я им подписал счета на лес Ураковской и Софроновской пристаней, количество и цена которому ставились произвольные... они вписали (в счета. — В. Ш.), будто бы деньги от них я получил сполна. Это все делалось по советам адвоката (Михайлова. — В. Ш.) и доверенного Девяткина, которые, надеюсь, под присягою будут вынуждены сказать правду, что я никаких денег не получал, а подписал все, что велели»119.
Хардин представил суду пачку документов, безусловно удостоверявших и факт кражи, и режиссерские ухищрения Константинова. Более того. Он «представил» еще и целое дело: 22 января 1899 года цивильное трио окружного суда, уступая диктату логики, уважило просьбу Хардина, объединив решаемое (четвертое) дело с третьим — с делом по 5-му столу о захвате леса Константиновым.
Два дела слились в одно.
Все было теперь на стороне Хардина — полнота картины, факты и вещи, их порядок, истина, закон, мнение судебного иерарха России. Против был только Константинов. Константинов и его сейфы, его связи. Почетность, салотопка, черноземы, «своя» икона, «свой» увеселительный пароход на Волге, «свои» цыгане, «свой» Михайлов. И второе перевесило. Хардин проигрывает победу Ульянова по белому делу. Захват леса объявляется неустановленным.
Почему?
Объяснение от общего: сильный всегда прав.
Объяснение от конкретного:
а) Мейер, постановивший «благодетельное» резюме в пользу Константинова, отбыл вскоре в вышестоящий Саратов на больший пост, к большему пирогу, и в числе прочих презентов и подношений, сделанных ему по этому поводу, увез с собой уникальную икону Александра Невского — золото в окладе красного дерева — с письмом в золотой же табакерке: «От навечно признательного Константинова»;
б) в беседах с Я. Л. Тейтелем Мейер «нередко говорил, как тяжело (то ли слово поставлено на этом месте? — В. Ш.) ему решать иные дела, зная, что справедливость не на стороне выигравшего процесс»120.
Четвертое дело старше меня и моего города. Путешествие с Волги на Обь — это его первое путешествие. Три четверти века оно лежало недвижимо. Оно одето дымкой романтики, загадочно и щедро. Проигрыш Хардиным победы своего помощника и тут же — собственный его триумф. В деле есть и это. Даже триумф. Хардин одерживает верх в полемике за истины, которые в 1893 году защищал его помощник.
Тогда, в девяносто третьем, Ульянов находил бездоказательным самый факт получения Брискером и Шимковичем шестидесяти трех тысяч от Константинова.
Теперь, в девяносто девятом, даже при отказе суда признать установленной (действительно установленную) кражу лесных товаров, трио Мейера не отважилось ставить свои опоры на зыбкой михайловской цифре, уменьшило ее и таким образом шесть лет спустя признало и провозгласило именем императора свое поражение в споре с Ульяновым.
Тогда, в девяносто третьем, Михайлов лез в досье, и на зеленое официальное сукно судейского стола ложились платежные ярлыки — счета на работы, будто бы выполненные мастеровыми Брискера и Шимковича и оплаченные плательщиками Константинова. Но странно. Имен Брискера и Шимковича на ярлыках не было. На ярлыках были другие имена. Отчетливо видится Ульянов — весь в порыве. Ведь ложь его оппонента не просто безмерна, она еще и кокетлива — сначала рабочих гонят от касс Константинова (по условиям деньги платил он), потом чужими платежами доказывают их полное удовлетворение.
В девяносто третьем об ярлыках и решении суда не было ни слова.
Сейчас в девяносто девятом, после победы Владимира Ильича в Правительствующем сенате умолчать об ухищрениях Михайлова было невозможно. И на этот раз судьи провозглашают свое поражение в споре с Ульяновым.
И вот какими словами:
«По обсуждении значения сих ярлыков в качестве доказательств по сему делу Судебная палата (цитируется апелляционное решение Саратовской судебной палаты от 17 — 18 ноября 1899 года. — В. Ш.) со своей стороны находит, что хотя при допросе свидетель Швецов действительно подтвердил, что он «кассировал от Константинова и принимал от Брискера и Шимковича ярлыки, по которым рассчитывался с рабочими за пилку леса и проч.», но таких ярлыков за подписью Брискера и Шимковича истец не представил, а им представлены ярлыки за подписью других лиц, именуемых апеллятором (Михайловым. — В. Ш.) служащими ответчиков, но действительно ли эти лица были служащими ответчиков, а не самого истца (выделено мною. — В. Ш.), этого обязательства апеллятор ничем не установил»121.
Материалов стало больше.
Но вот предсказанного в Саратове ленинского автографа не нашлось. Исковое прошение об издержках написано не его рукой.
А подписано?
Хардиным и Клеменцем.
Тогда кто же его составил? Тот, кто написал?
В публикации 1925 года, скромно озаглавленной «Некоторые указания для исследования биографии тов. Ленина в период бытности его пом. присяжного поверенного», Н. Самойлов высказывал убеждение в том, что все процессуальные бумаги Хардина - за его подписью — «должны быть написаны (машинок тогда по было) рукой его секретаря И. С. Швобе»122.
Все процессуальные бумаги Хардина, которые мне довелось встречать в папках прошлого, в том числе и две доверенности Владимира Ильича (по белому делу и по делу Мороченкова с Палалеевым) — это одно и то же старое письмо, старая каллиграфия, не изменяющаяся с годами и весьма характерная. Тем же почерком написано и исковое прошение об издержках.
Следовательно: а) документ переписан с оригинала письмоводителем Хардина, б) автор оригинала не Клеменц, вероятнее всего не Клеменц (у него был свой письмоводитель).
Тогда Хардин?
Ульянов?
Либо тот, либо другой.
Последнее так же возможно, как, впрочем, возможно и первое.
«В описываемое время существовала традиция, — утверждал Н. Самойлов, — что в апелляционную инстанцию по делам помощника подписывал жалобу или объяснение на нее — его патрон, хотя, конечно, жалоба или объяснение на нее составлялись помощниками».
Традиция, о которой здесь сказано, не была, надо думать, строго локальной и касалась не только бумаг, шедших в апелляционные суды России. Ульянов мог составить исковое прошение об издержках, поступившее в 3-й стол гражданского отделения за подписью его патрона. К этому его обязывало положение помощника, во-первых, и положение адвоката, выигравшего процесс, во-вторых. Взыскание издержек — следствие его победы. Развитие его победы. И вознаграждение. И наконец, казнь зла: издержки перекладываются на бесчестнейшего буржуа, на лицо действительно виновное.
Новое дело расписано по книгам 4 августа 1893 года. Ленин тогда еще жил на Самарщине123. И следовательно, мог составить прошение.
Еще одно извлечение из работы Н. Самойлова: «...знаток стиля В. И. Ленина, конечно, и среди них (документов, подписанных Хардиным. — В. Ш.) отличит те, авторство которых принадлежит не Хардину, а ему».
Конечно же, знатоки скажут со временем свое компетентнее «да» или «нет», истина об авторе прошения прибьется к определенному берегу, исследователи найдут новый путь поиска.
А пока... Пока я повторяю про себя никогда не слышанное — речь Ленина, порой тянусь за чистым листом и, увы, оставляю его нетронутым. Подобно мысленному звучанию неустоявшейся мелодии, слова неуловимы, речь не ложится на бумагу.
4
Молодежный клуб «Эврика» в Новосибирске.
Две минуты до начала моего рассказа о Ленине, два шага до микрофона. «Об адвокате, не проигравшем ни одного дела» — так определили тему хозяева клуба.
Начинаю с опровержения:
— Должен, к сожалению, поспорить с такой категорической формулировкой. Помощник присяжного поверенного Ульянов выиграл не все свои защиты. 18 ноября 1892 года, вопреки безупречно аргументированному убеждению молодого адвоката, судьи заключили в тюрьму честнейшего кузнеца-труженика, обвинив его в краже, которой практически не было. Казначейский билет сторублевого достоинства, будто бы украденный кузнецом у торговца квашеной капустой, был собственностью не торговца квашеной капустой, а самого кузнеца. Человека осудили за кражу у самого себя. Через два месяца, и снова вопреки безупречно аргументированному мнению Ульянова, суд удовлетворил разбойничий иск купца-потрошителя. Украв с чужого плотбища сто двадцать шесть платформ леса, купец этот неожиданно потребовал через суд, чтобы тот, у кого он украл, уплатил бы ему столько, на сколько он украл. Суд удовлетворил это требование. Вор стал потерпевшим.
В глубине зала кто-то поднимает руку.
— Простите, — и чуть помедлив: — Ленин подавал жалобы на эти решения?
Нотки нетерпеливого юношеского любопытства. И чего-то еще. Кажется, я понимаю эти чувства: Ленин не мог остановиться на поражении, поражение и Ленин — словосочетание слишком невероятное, немыслимее.
Отвечаю утвердительно.
Два дела с жалобами поднялись на верхнюю лесенку судебной иерархии — в Правительствующий сенат. Решения пали. Колокольчик пристава еще однажды призвал Самарский окружной суд на дело кузнеца-труженика. Ульянов по второй раз требует оправдания. Вереница из двенадцати мундиров, сюртуков, поддевок приносит из совещательной: «Нет, не виновен».
Кузнец снимает халат арестанта. Свобода!
Добивается победы Ульянов и по второму делу. Купцу отказывают в удовлетворении.
Из зала — записка.
— Вот тут спрашивают, — показываю записку, — «Ленин два раза настаивал на справедливости, и сенат оба раза покорялся ему. Легко ли давался такой успех?» Судите сами. Из Самары в Петербург ушло за правдой тридцать одно дело, и лишь одно из них, одно за год, дело по обвинению кузнеца Красноселова, вернулось с победой адвоката. Мы знаем имя этого адвоката. Остальные тридцать жалоб были отклонены. Или вот другое. Сенат, прижатый к стене собственными прецедентами, неотразимо прозвучавшими со страниц жалобы Ульянова и Клеменца, отменяет несправедливое решение в пользу купца Константинова. Происходит это 19 марта 1893 года.
У гардероба меня останавливает молодой человек в белом толстенном свитере, в куртке и мокасинах. Представляясь, называет свое имя, свой дом — знаменитый городок нефтяного Севера — и объясняет:
— Жду вас ради одного признания. Я коротко, если позволите... Вы, очевидно, заметили, что после ваших слов: «Я капитулирую перед идеей домыслить и воспроизвести речь Ленина против купца», — вы стали одиноки. Аудитория не приняла вашей капитуляции.
— Всякий опыт в этом направлении — слишком свободная гипотеза.
— Так и назовите. Пусть все знают, что это гипотеза, и даже слишком свободная.
— В судебном протоколе нет ленинского «я». Об этом, как помните, я говорил подробно. Запись общая для двух ораторов. Это и Ленин, и не Ленин.
— Я не все понимаю... Но вот представим на миг, что коллега Владимира Ильича стал для вас человеком без загадок. Вы безошибочно знаете, какие дела ему по душе, его позиции в совместных защитах. Очевидно, можно допустить тогда...
— Что же именно? — Ветер с этой стороны дул на меня впервые, в какой-то мере я был настроен подобно моему собеседнику и потому ставил вопросы практически самому себе: — Ведь мы не знаем даже, кто говорил первым.
— Ленин, конечно.
Дней через пять я получил письмо. Писала одна моя слушательница. Она тоже обвиняла меня в слишком поспешной капитуляции: «Напишите. Обязательно напишите сцену обличения Лениным богатея. Сражение за кузнеца у вас есть, будет еще сражение против богатея».
Будет ли?
Не будет.
Предвзято сокращенная общая запись речей Ульянова и Клеменца неделима.
Так я думал.
Но вот случай приоткрыл уголок завесы. Выяснилось, что между Константиновым и его контрагентами существовало не одно судебное дело, а целых пять. Пять дел об одном и том же!124 Потом с Волги на Обь совершает свое первое путешествие вновь найденная папка-дело из этой серии, возникшее в Самаре при Ленине, 4 августа 1893 года, и там же законченное в канун двадцатого века, а чуть позже почта доставляет из Ленинграда три широкоформатных листа-фотокопии трех страниц сенатского решения125.
Общая запись, а с нею и позиция Ульянова и Клеменца получают разностороннее истолкование.
Прежде перечитывая в этой записи утверждение Ульянова и Клеменца о том, что невозможно «перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса — приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович», я всякий раз спрашивал себя: а как же сами они решали этот вопрос, и раз за разом убеждался, что в бумагах суда нет не только ответа, но и повода для догадки126.
Ленинградские листы в глянце клали конец всякой недосказанности. По букве сенатского решения Ульянов и его коллега не считали контрагентов Константинова приказчиками, хотя оба они — и Брискер, и Шимкович — делали ему шпалы его же деньгами, а второй, кроме того, и сам числил себя приказчиком и с довольным, почти гордым видом носил «хозяинов презент» — суконный картуз, окантованный серебром, с литыми инициалами Константинова на месте кокарды.
Строка-ремарка из протокола наполняется содержанием и смыслом.
Живое выражение приобретают постепенно сюжет процесса и образы его участников.
Снова Куйбышев.
Красноармейская.
Два пасмурно глядящих на мир старосамарских дома. Калитка. Обхожу со двора левый дом и по железной лестнице, виртуозно склепанной из спаренных прутьев, поднимаюсь к давно некрашенной чердачной двери. Запах домового грибка, бумаги, земли. Под ногами обрывок «Самарской газеты» с объявлением: «Магазин каменных, золотых и серебряных вещей Блинова», лазоревая страничка из томика коммерческой рекламы: пароход, мягкая линия Жигулей.
Еще недавно здесь дремал бесценный клад — личный архив присяжного поверенного Г. А. Клеменца (1846 — 1932). В хранилище архивистов перекочевали отсюда защитительные досье, дубликаты гражданских дел, телеграммы клиентов адвоката, дневники матери, письма, и среди них «минусинская почта» брата Клеменца — Дмитрия, революционного народника, одного из основателей тайной организации «Земля и воля», писателя, этнографа, археолога. В воспоминаниях об Ильиче, написанных Г. А. Клеменцем в 1924 году по просьбе Самарского истпарта («Коммуна», 23 апреля), нет почему-то ни слова о деле с купцом Константиновым, но вот коротенький диалог, состоявшийся у него с Лениным во время завтрака в ресторане Корнилова (в двух шагах от окружного суда), автор воспроизводит достаточно выразительно, вспоминая при этом, что тогдашний их разговор не был, кажется, беседой, а скорее — рядом быстрых и участливых вопросов Ульянова о брате Г. А. Клеменца, отбывавшем тогда ссылку в Сибири. Автор утверждает далее, что уже вскоре Ульянов заходит к нему «как-то вечером», правда, в его отсутствие.
В веке минувшем дом слева и дом справа связывало общее владение: оба они принадлежали Г. А. Клеменцу.
Сюда приходил Ленин.
Через вот эту парадную дверь...
Ради чего?
На лазоревой страничке — «Статья 182-я Уложения», а чуть ниже и справа — длиннейшая очередь трудночитаемых инфр. Статья и длинный номер — это уведомление адвоката о дне судебного процесса. Вечером я листаю папку с материалами на мещанку Демишеву и ее мать, которые, как утверждали власти, «побуждаемые догмой раскольничьей веры, поносили пречистые образы». Защищавший их присяжный поверенный Клеменц равнодушен, если не сказать — бездеятелен. Он не решается подавать выше, и несправедливый приговор приобретает силу необратимого факта. Приносят новые дела, и та же картина: адвокат, деливший с Ульяновым «позицию ответа» в судебном споре с купцом-потрошителем, чаще отступал.
И не очень-то был требователен в выборе клиентуры.
В. Н. Арнольд, инженер Средневолжского станкостроительного завода, историк-исследователь, обнаружил как-то в архиве Клеменца довольно любопытный документ с ленинским адресом на обороте. Это была визитная карточка местного промышленника Ясенкова. Сероватый прямоугольник, площадью едва ли большей, чем две спичечные коробки, ободок сдержанной синевы, «Лука Никитич Ясенков» на титуле и вот это неграмотное купеческое рукоделье на изнанке: «угол почтовай и Сакольничьей улитцы домъ рытикова».
Что бы это могло значить?
Исследователь предположил: Ясенков приходил к Ульянову за помощью и
а) либо не застал его дома,
б) либо застал, но получил отказ и отправился к Клеменцу.
Более вероятна, по-видимому, вторая часть альтернативы.
В то же приблизительно время, в предосенье 1892 года, в шикарном фаэтоне, запряженном парой соловых, с ямщиком в тирольской шапочке, наведался как-то на Сокольничью хлебный туз старой Самары Ф. Красиков. Он просил Ульянова защитить его в суде от «мужицкой жалобы». Ульянов принял купца подчеркнуто холодно и отказал. «Черт знает что! — возмущался Красиков. — Сесть даже не пригласил!»
Так же, надо думать, закончился и визит Ясенкова.
Ульянов отказал, Клеменц принял поручение...127
Позже, штудируя всплывшее в бумажной реке личное дело Клеменца, я получил возможность прибавить к портрету поверенного несколько новых штришков128 и теперь, спрашивая себя, мог ли он встать впереди Ульянова на положение лидера их общего столика, отвечал не столь отвлеченно, как поначалу.
А вот общая запись так и оставалась общей.
Читальный зал Центрального партийного архива.
Листая за столом томик в белом бристоле, я ничего не ищу. Все читано-перечитано.
Но вот большая страница, сумбурно и неразборчиво исписанная графитным карандашом, не кажется знакомой. Она вложена после щегольской тетради пристава с бумагами об исполнении решения. Что-то вроде эпилога архивистов, с их кропотливыми отметками и справками.
Машинально переворачиваю страницу. На обороте по чистому белому полю одиноким крошечным парусом — фиолетовый штампик: «ИМЭЛ № 44772 к. л. 44». Лист, как и торопливый неразборчивый карандаш — ценность института. Это не послесловное дополнение архивистов.
Вооружаюсь лупой.
Крупнея под стеклянным кругом, расступаются, плывут уже понятные в своем общем значении слова:
«Конст. (Михайлов) № 1269 — Я поддерживало] исковые требования]. Ответчики должны Константинову] — документом служит решение Палаты... По закону и разъяснениям Сената, если приказчик не дает отчета, то хозяин м[ожет] требовать от него всю сумму...
Брискер (пом. пр. пов. Ульянов). Истец, разъяснив, что (неразборчивые слова. — В. Ш.) 12 т. р., чтобы доказать его (иск, надо думать. — В. Ш.), нужно доказать израсход (неразборчивые слова. — В. Ш.) у Бискера.
Отрицая это получение, я не нахожу доказательств в израсходовании у Брискера 63 т. В решении Палаты этого не признано — она устранила вопрос о сумме получений, она не решала (сколько) ответчики получили от Конст. (реш. Палаты). Весь вопрос в квалификации договора. Решение Палаты есть только преюдиционирование. Истец не (неразборчивое слово. — В. Ш.) м[ожет] освобождаться] от представления доказательств иска, что у ответчиков находятся 12 т. р. — Я этот факт отрицаю.
Клеменц от (Шимковича). Я присоединяюсь к Ульянову и добавляю...»129
Черновая летопись процесса!
Первым над столиком ответа поднимался Ульянов. Его речь и речь Клеменца — две обособленные записи. Целое «распалось» на слагаемые.
Кто же, однако, записал это? И когда? И почему этот черновой протокол именно тут, за бумагами судебного пристава?
Не сразу выясняется, что этот большой лист — в нежнейшую линейку со словами «Брискер (пом. пр. пов. Ульянов)» — исковое прошение частного поверенного Михайлова, второй его лист. Первый — начало томика: «Цену иска определяю в двенадцать с половиной тысяч рублей», второй, оставшийся пустым при составлении прошения, — вот здесь, у околицы дела. Все остальные бумаги в середке. Челобитная стала обложкой.
Во время разбора она лежала на судейском столе, переходила из рук в руки.
Ульянов говорил, графитный карандаш бежал по чистому листу.
Кто ж это делал?
Маленький господин Мейер, занимавший в суде кресло кормчего? Нет. Рука совсем другая. Приватно практикующийся кандидат на судебные должности, член присутствия?
...Мумориев!
Это рука Мумориева, члена коронного трио, загодя готовившего для решения «позиции тяжущихся».
Беру дело и, подойдя к окну, к солнцу, ловлю лупой сплотку неразборчивых слов.
«Отрицая это получение, я не нахожу доказательств».
Ленин.
Это Ленин.
«Я этот факт отрицаю».
Ленин.
Я снова вижу его, слышу слова в защиту горстки рабочих и, кажется, могу воспроизвести то, что вижу и слышу.
Маленький господин Мейер открывает стеклянную дверцу шкафа и, достав папку в роскошном белом сафьяне, бегло просматривает председательское досье.
До начала суда четверть часа.
— Смею надеяться, ваше превосходительство!..
Без стука в дверях частный поверенный Михайлов.
— Входите, входите, — Мейер поднимает глаза от бумаг, недовольно морщится. — Надобен фрак, достойнейший. Или я слишком милосерден, или вы не слишком исполнительны: снова в русской поддевке.
— Вы изволили сказать, в русской? — Нажим на последнем слове. — Впрочем, сегодня мое одеяние не должно вас шокировать. Я не выступаю. Об этом, как помните, я предварил суд письменно130.
— Шаг, по меньшей мере, опрометчивый. Произошла смена фигур. Хардин убыл в Саратов, и вместо него...
— Тем более...
— Тем более необходимо ваше участие. Хардина заменяет Ульянов. Я готов примириться с вашей поддевкой. Вы должны выступить. — И совсем другим тоном: — Прошу вас.
Михайлов (заканчивая речь). Я сильно утрирую, господа, но в нежелании приказчика дать отчет хозяину в деньгах хозяина нельзя не усмотреть отзвука анархии, своего рода бунта, невольного, неосознанного, и все-таки бунта, пугачевщины... Я требую удовлетворения в полной цене иска. (Председательствующему.) Благоволите позволить мне, ваше превосходительство, поставить на этом точку131.
Мейер (председательствующий) (полуобернувшись на столик Ульянова и Клеменца). Сторона ответа. Прошу...
Ульянов. Одно общее замечание. В гражданском деле, как известно, нет ни государственного обвинения, ни государственного обвинителя. Но вот обвиняющее лицо есть. Обвиняет тот, кто ищет, истец. Подобно прокурору, он предлагает формулу нарушения, а в подходящих условиях, как видите, и мечет настоящие прокурорские громы: «отзвук анархии, бунта, я требую, я жду удовлетворения».
Мейер (Ульянову). Ваша преамбула, надеюсь, будет иметь отношение к настоящему делу?
Ульянов. Она имеет отношение к настоящему делу, господин председательствующий. Купец Константинов не вправе искать удовлетворения, обвинять и преследовать в этом процессе. Это так же нелепо, как если бы виновный оставил скамью подсудимых и, заняв столик прокурора, принялся бы обвинять потерпевшего в собственном преступлении.
Мейер. Ого!
Михайлов (председательствующему). Я должен подняться, ваше превосходительство. Как лицо обвиняющее, по любезной метафоре моего процессуального оппонента, и как лицо обвиняемое, по странному инозначию той же метафоры, я настаиваю на полном и немедленном платеже по этому векселю!
Мейер. Согласен, согласен... (Ульянову.) Присутствие налагает на вас, господин помощник, обязанность исчерпывающе доказать и слова, и общую фигуру вашего, не слишком... не слишком взвешенного пассажа.
Ульянов. Один вопрос поверенному истца, господин председательствующий, и я изложу свой комментарий. (Михайлову.) Шпалы делали рабочие. Простираете ли вы на них права и власть купца Константинова?
Михайлов. Пренепременно. Если говорить строго по букве, рабочие такое же благоприобретение моего доверителя, как и приказчики. Каждый удар топора — это денежки Константинова. А коли уплатил — твое.
Ульянов. Уплатил — твое. Превосходно! (Суду.) Купец Константинов смотрит из вещи точно так же, господа судьи, как и его поверенный. Я это констатирую. Он убежден, что рабочие, занятые на плотбищах Брискера и Шимковича, — это полная его собственность, материал, фигуры своего цвета, которые игрок волен передвигать, уступать и жертвовать. По конкурсу он получает новый, весьма срочный и весьма выгодный, по-настоящему золотой подряд от казны на поставку корабельного леса и пытается забрать рабочих с плотбищ. Рабочие противятся. Из обжитого места, от семей, от дела, которое они хорошо знают и делают, Константинов гонит их в другую, дремучую губернию валить, пилить и плавить лес. Кому не известно, что за лесные работы платят особенно дурно, занятие это в высшей степени непостоянно, здоровье же лесорабочих подвергается сильнейшему разрушению. Чтобы понудить плотников к согласию, Константинов лишает их куска заработанного хлеба, отказывает в оплате ярлыков Брискера за работы, выполненные для него же, Константинова, закрывает съестную лавку, а потом и крадет плотбище, запроданное к той поре Брискером для расчета с рабочими...
Мейер. Вам не кажется, досточтимый, что все это лежит за межевыми знаками решаемого дела?
Ульянов. Не кажется, господин председательствующий. Я заканчиваю... Константинов узнает, что Хардин, поверенный Брискера, являлся с визитом к железнодорожной администрации и та удостоверила кражу ста двадцати шести платформ официальным протоколом...
Михайлов. И тогда почтеннейший отец города — я не сильно ошибусь, величая своего доверителя другом и сострадателем Самары, — опрометью устремляется в суд, чтобы тотчас же возбудить настоящее дело. (Поднимаясь.) Господа судьи, я уже имел возможность развести руками по поводу этой невероятной фантасмагории.
Ульянов. Браво, браво, господин Михайлов! Вам остается объяснить, почему этот суд был затеян сразу же, как только почтеннейший друг Самары узнал об изобличении его официальным протоколом. Я помогу вам. (Суду.) Признание приказчиков должниками, господа судьи, которого здесь добивается Константинов, объяснит и оправдает, по его убеждению, кражу плотбища. Какая это кража, возврат долга, не больше!.. Резюме, Константинов получил то, чего хотел: загнал людей в лесные трущобы, в кабалу. Теперь он ждет за это вашего приза — артель голодных теряла людей мертвыми в пути и продолжает терять их сейчас на изнурительных работах.
Мейер. Кто это удостоверит?
Ульянов. Те, кто рубил и кто рубит сейчас золотой лес для Константинова. Живые и мертвые.
Мейер (поднимаясь). Правом председательствующего я устраняю этот вопрос от рассмотрения. (Михайлову.) Уточните свое кредо, господин поверенный Михайлов. Шимкович и Брискер, приказчики моего доверителя, или, по-другому, старшие между младшими, не пожелали произвести отчета в деньгах перед указчиком, перед старшим между старшими. Саратовская судебная палата назвала сумму и установила срок для этого отчета. Приказчики не подчинились и этому велению высокого суда. Теперь я ищу двенадцать с половиной тысяч, опираясь не на факты, всегда трудные для восприятия и оценки, а на состоявшееся судебное решение. Факты уже рассмотрены.
Мейер (Ульянову). Факты уже рассмотрены, господин помощник. Что имеете добавить?
Ульянов. Иск преждевременен, и не только потому, что подлежащие органы еще не сделали вывода по жалобе присяжного поверенного Хардина о краже плотбища...
Мейер. Я изымаю из дебатов и этот вопрос, господин адвокат.
Ульянов. Могу ли я тогда запросить суд о мотивах такого изъятия? Константинов сам называет захват леса феноменом находчивости и гордится им. Будь он здесь...
Михайлов. Надеюсь, это не ходатайство о вызове к расспросу тяжущегося, представленного в суде своим поверенным? Подобное запрещено пятой страницей сорок четвертого журнала за шестьдесят четвертый год.
Ульянов. Подобное разрешено законом от двенадцатого июня девяностого года. Пятая страница мертва... Но я не добиваюсь чьего-либо вызова, я нахожу иск преждевременным, и не только по соображениям, о которых только что напомнил. Решение Саратовской судебной палаты имеет лишь преюдициальный, предварительный характер. Чтобы решать и решить дело, надо сказать прежде компетентное слово об юридической природе договора между сторонами, так как законы о доказательствах различны для подряда и для найма. Компетентное же слово пока не сказано. Поверенный купца Константинова освободил себя от обязанности доказывать заявленный им иск. У закона же на этот счет мнение другое...
Мейер. Господин Клеменц, ваша позиция...
Клеменц. Я присоединяюсь к соображениям своего коллеги по ответу и хотел бы предъявить суду прецеденты следующих литеров, подтверждающие, на мой взгляд, обоснованность нашей общей позиции: год семьдесят шестой, решение сената сто шестьдесят первое, год семьдесят шестой, решение сената сто шестидесятое...132.
Мы знаем все страницы этой истории, кроме последней.
Порубив золотой лес, Константинов стал виден из Петербурга. Теперь он покрикивал на царскую челядь в Самаре, на закон, пререкался с Правительствующим сенатом.
А Бамбуров?
Он остался в тюрьме.
Отбыл срок и остался.
Почему?
Быть может, «содеял» новое преступление, украл, убил, унизил высокую особу?
Нет, все было проще.
Кулаки из родного его села, богатеи и прасолы собрали мужиков, припугнули особо горластых, и сход решил: не принимать Бамбурова в общину, не жить ему в Вязовом Гае.
Родился неприемный приговор.
А потом и вот эта бумага, последняя известная нам страница судебной повести о похитителе трех горбушек хлеба133.
|
М. В. Д. Самарское губернское управление Отделение 2 Стол 5 24 февраля 1893 года № 1196 г. Самара Пост, о содержании предписания сообщить Начальнику Самарской тюрьмы.
Исполн. 26 февраля 1893 года. №404. |
Самарскому городскому полицейскому управлению О содержащемся в Самарской тюрьме крестьянине Максиме Степанове Бамбурове обществом крестьян с. Вязового Гая Николаевского уезда составлен неприемный приговор. Давая об этом знать в дополнение к предписанию от 2 ноября 1892 г. за № 7652, Второе отделение Губернского Правления, с разрешения г. Вице-Губернатора, предписывает полицейскому управлению, по окончании им срока тюремного заключения, из-под стражи не освобождать. |
Советник М. Кузьмин.
Предубежденное классовое истолкование судом кражи, совершенной Бамбуровым, делало его защиту невероятно трудной. Трудной была и борьба с Константиновым. И все-таки обе эти защиты не могли идти ни в какое сравнение с тем, что потребовало от Владимира Ильича дело о подстроенном конокрадстве. Тут задевалась честь полицейского мундира, и этим все сказано.
5
Пролог одного уголовного происшествия.
Дом самарского губернатора.
Тот, кто правит домом и губернией, — в удобном шагреневом кресле у столика с телефонным аппаратом.
Басом в трубку:
— Премного сожалею, достолюбезный Александр Алексеевич, но у меня такое впечатление, что лошадей в городе крадет сама полиция. Иначе бы воров ловили. Быть может, вам тяжек ваш крест?
— Никак нет-с, ваше превосходительство!
- Ирония обстоятельств: я, губернатор, осведомляю вас, полицмейстера. Только что, в три часа пополудни, коммивояжер иностранной фирмы, что поставляет Христензену обиходную клеенку, едва не лишился пары чистокровных. И где бы, вы думали? На Алексеевской площади, у подножия памятника императору... Даю вам месяц. Слышите? Даю месяц, чтобы изловить всех непойманных конокрадов...
Вторая страничка пролога.
Полицейское управление.
За пустынным столом — руководящее лицо в регалиях. У порога навытяжку с фуражкой на сгибе руки пристав третьей части.
— Итак, милостивый государь, все случаи нераскрытого конокрадства — в одно общее дело и парочку негодяев на обложку.
— Как-с это понимать, ваше превосходительство? Негодяи происходят сами по себе, а пока что...
— Парочку, милейший! — Холеные руки ложатся на пустынное зеленое сукно. — У меня все, господин пристав.
Третья страничка пролога.
Полицейский участок.
Пристав (околоточному надзирателю). Итак, все случаи угона лошадей — в одно совокупное дознание и парочку конокрадов на обложку.
Околоточный надзиратель. Не могу взять в соображение, ваше благородие. Мы никого не поймали.
Пристав. Поймаем. Конокрады не происходят сами по себе, милостивый государь. Их делают. Или обстоятельства, или... Ну, об этом позже...
Четвертая страничка пролога.
Волга.
Покосившийся трактиришко у хлебных амбаров. Два бородатых мужика склонились над глиняными кружками, над шапками пивной пены. Пироги с горохом, ошметки вяленой воблы, облупленные яйца.
Пьют молча и мрачно, будто последний раз в жизни.
Третий заходит сзади.
Привалился, обнял обоих враз, шепчет:
— Ну что ж, голуби, по рукам? Вы мне горбунка с упряжью, я вам полный катерининский билет. — Голос струится, воркует, обволакивает. — И ведь без всякого риска для вас... Гости любезничают с мамзелями по номерам, извозчик отирается в прихожей, а коняка вот так... под красным фонарем, без всякого догляда... Сел, гикнул и — на Волгу...
Уголовное происшествие.
Две бороды в легких, как пух, беговых санках. Лошадь стелется, храпит, роняет с влажных боков пену.
Вот и хлебные амбары, вот и крыльцо, вот и назначенное место...
— Т-п-ррр-у...
И тотчас же, как охотничья ватага на загоне, — из каждой щели полицейские служители.
Верещат свистки.
Мужикам крутят руки.
В середине апреля 1892 года, утром, Ульянов прибыл в канцелярию суда и, предъявив столоначальнику уголовного отделения визу на дело, прошел за парапет. На письменном бюро его ожидала папка с бумагами.
Два «негодяя» на обложке: запасной рядовой из мешан г. Самары Егор Яковлевич Тишкин и крестьянин из села Пискалов Ставропольского уезда на Самарщине Иван Федорович Зорин, а среди бумаг — помеченный 8 января 1892 года протокол околоточного надзирателя с обстоятельным перечислением всех «конских краж по округе».
Прочтемте его вслед за Ульяновым:
«В течение прошлого — декабря — месяца в Самаре было несколько случаев угона лошадей, а именно: 9 декабря у самарского мещанина Акима Александрова Степанова, живущего на своей ветряной мельнице, от обжорного ряда угнат мерин сивой масти с упряжью, стоящий 60 руб.; 4 декабря от булочной на Москательной улице угнан мерин серой масти с легкими санками, принадлежащий крестьянину Лукьяновского уезда Байковской волости села Байкова Ивану Михайлову Шмелеву, живущему на ветряной мельнице; в первых числах декабря с Троицкого базара — мерин буланой масти с упряжью, принадлежащий крестьянину села Сырейки Самарского уезда Астафию Иванову Белову; 24 декабря от торговой бани Кошелева — мерин буланой масти с упряжью, стоящий 150 рублей, принадлежащий самарскому мещанину Прокопию Тимофееву Семенову, живущему во 2-й части в своей гостинице; 28 декабря с набережной реки Волги угнат жеребец серой масти, стоящий 80 рублей, с упряжью, принадлежащий самарскому мещанину Ивану Моисееву Кривопалову, живущему на Предтеченской улице во 2-й части, в собственном доме...
Ввиду сего (выделено мною. — В. Ш.), для обнаружения виновных в угоне означенных лошадей, г. пристав3-й части командировал меня с городовыми Савельевым, Егоровым, Карповым и Капитоновым для караула и задержания Тишкина, назначившего Комаровскому и самарскому мешанину Николаю Перфильевичу Маштакову передать предполагаемую к угону лошадь»134.
Вот ведь какая логика!
С набережной Волги «угнат» жеребец серой масти, от обжорного ряда — мерин, а посему, «для обнаружения виновных в угоне означенных лошадей», ловите... Тишкина. Кто ж он, этот Тишкин? Знаменитый волжский конокрад, признавший угон и жеребца и мерина?
Не конокрад.
Вечно голодный мухортый мужичонка в драпом зипуне, в лаптях, которого два провокатора улестили, уломали «добыть со товарищем» рыжего в яблоках, что изо дня в день стоял под фонарями публичного дома.
Крали мужики по наущению полиции.
Чтобы открыть судьям глаза на темную подкладку дела, Ульянову достаточно было перенести в свое досье и процитировать два следующих листа:
а) двадцатый, с показаниями Егора Тишкина: «Комаровский и Маштаков, не знаю, для чего, пользуясь тем, что я нуждался в деньгах, уговорили меня с Зориным совершить с улицы кражу лошади, какую Маштаков у нас купит. Маштаков несколько дней ходил за мной и уговаривал, почему я и решился»;
б) шестнадцатый, с «простодушными» объяснениями самарского мещанина Маштакова: «Комаровский предложил мне для поимки конокрадов разыграть роль покупателей краденого. Я согласился и, условившись с полицейскими, вышел на набережную Волги».
Актерщина Комаровского и Маштакова была преступной и в постановлениях русского права носила вполне определенное название — подстрекательство. Правоведение называло подстрекательство интеллектуальным соучастием и было убеждено, что «такая деятельность может иметь совершенно равное значение с деятельностью физической» (с угоном лошади в нашем случае).
Таким образом, факты, закон и наука обвиняли полицию в преступном зачине. И хотя Тишкин и Зорин не знали, что покупатели «предполагаемой (?) к угону лошади» — это и есть сам г-н пристав, его люди, доказанное наущение извиняло их вину, служило защите.
Как же, однако, строить эту защиту?
Требовать ли привлечения к уголовному суду подговорщиков?
Бумаги убеждали Владимира Ильича, что ни г-н пристав, ни производивший расследование губернский секретарь Шанецкий — судебный следователь 1-го участка — и не помышляли о таком обороте дела. Постановления русского права не особенно заботили их, и они остановились на мужиках. Только на них, подверстав под рыжего в яблоках все другие случаи угона лошадей в губернской столице. Пробилось это и в обвинительный акт, правда, уже не так прямолинейно — преамбулой, фоном:
«В декабре месяце 1891 года в г. Самаре произведено было несколько краж лошадей, оставленных хозяевами на улице близ торговых заведений...»135
Перспективно ли требование удлинить скамью подсудимых за счет подговорщиков, что спровоцировали «акцию у публичного дома».
Нет, конечно!
И не только потому, что вслед за приставом и Шанецким на тех же двух мужиках остановился и указующий Самаре Саратов — его судебная палата.
Главное в другом — Россией правила полиция.
И все же именно ей, полиции, предстояло стать лейтмотивом защитительной речи молодого адвоката.
В 1899 году городовые, предводительствуемые околоточным надзирателем Пановым, с тупой методичностью замучили, забили до смерти крестьянина Воздухова. В заметках по поводу «этого простого дела, бросающего яркий свет на то, что делается обыкновенно и постоянно в наших полицейских управлениях», Ленин спрашивал:
«Кто мог бы на этом суде заинтересоваться общественной стороной дела и постараться выставить ее со всей выпуклостью? Прокурор? Чиновник, имеющий ближайшее отношение к полиции, — разделяющий ответственность за содержание арестантов и обращение с ними, — в некоторых случаях даже начальник полиции? Мы видели, что товарищ прокурора даже отказался от обвинения Панова в истязании. Гражданский истец, если бы жена убитого, выступавшая на суде свидетельницей Воздухова, предъявила гражданский иск к убийцам? Но где же было ей, простой бабе, знать, что существует какой-то гражданский иск в уголовном суде? Да если бы она и знала это, в состоянии ли была бы она нанять адвоката? Да если бы и была в состоянии, нашелся ли бы адвокат, который мог бы и захотел бы обратить общественное внимание на разоблачаемые этим убийством порядки? Да если бы и нашелся такой адвокат, могли ли бы поддержать в нем «гражданский пыл» такие «делегаты» общества, как сословные представители?»136
Попытаемся задать себе эти же вопросил применительно к процессу Тишкина и Зорина.
Кто бы мог на этом суде заинтересоваться общественной стороной дела?
Прокурор?
«Делегаты» общества — присяжные заседатели? Судьи короны? Председательствующий?
Маленькое извлечение из протокола:
«Подсудимые, оба, признали себя виновными и объяснили, каждый отдельно, обстоятельства дела, согласно с тем, как они изложены в обвинительном акте»137.
Председательствующий (в зал суда). Присутствие запрашивает стороны о целесообразности допроса свидетелей, затребованных в настоящее судебное заседание (Д. Д. Микулину, представителю государственного обвинения.) Что скажет господин Микулин?
Микулин. Внутренне сознаю, что мое заключение, мое предстоящее заключение не будет понято и принято моим уважаемым оппонентом, несущим благородную нашу защиту. Но я поднимаю забрало. Подсудимые сказали все, что нужно сказать для обвинительного вердикта и наказания. Свидетели излишни.
Председательствующий. Господин Ульянов...
Ульянов. Свидетели излишни, господин председательствующий.
Председательствующий. Вы сказали...
Ульянов. Защита не видит необходимости в их допросе138.
Ульянов не хочет допрашивать тех, кто трактирными пирогами, воблой, выпивкой, посулами и лестью подбивал мужиков к краже.
Почему? Разве все очевидно и тайная кухня полицейщины уже стала явной? Наущение открыто, вызвано, и остается лишь пригвоздить его к столбу позора?
Да, это так!
Сам прокурор «вычеканил правду об оном» в обвинительном акте. Написал и подписал:
«Савельев (полицейский служитель. — В. Ш.) вошел с Комаровским и мещанином Николаем Маштаковым в соглашение, предложив им принять на себя роль покупателей краденых лошадей и доставить возможность задержать Тишкина. Комаровский вскоре же увидел Егора Тишкина в трактире вместе с крестьянином Иваном Федоровым Зориным. Оба эти лица вызвались доставить Комаровскому на указанное им место краденую лошадь, и Комаровский, назначив им место на набережной реки Волги, тотчас же предупредил полицию»139.
Вся кухня напоказ!
Откровенно удовлетворенный «сыщицким гением» городовых, прокурор пребывает теперь в состоянии торжества и благодушия.
Председательствующий. Суд переходит ко второй части обряда словесного состязания. Господин Ульянов...
Ульянов. Юристы говорят: если бы не было закона, не было бы и преступления. Для дела, которое сейчас слушается, больше подходят другие слова: если бы не было полиции, не было бы и преступления. Что сказать о такой полиции, которая не ловит преступников, не пресекает преступлений, а делает и преступников, и преступления? Справа от вас, господа судьи, только что прозвучало по этому поводу не слишком скрываемое восхищение. Странная реакция! Я спрашиваю прокурора: если полиция заменяет преступника и делает его дело, то кто же заменит полицию?..
Микулин. Честь имею... (Поднимаясь.) Честь имею, господа судьи, искать вашего вмешательства... Левый столик и — почти левый, почти левый образ суждении. Я протестую...
Д. Д. Микулин больше, чем многие его коллеги, видел и почитал в прокуроре «голос разгневанной империи». Он сам сочинил и подписал обвинительный акт, вознесший провокацию на степень человеческой добродетели. И конечно же, не хотел выявлять и разъяснять жизнь, общественную сторону дела. Он служил полиции. Скажем точнее — в полиции. Я. Л. Тейтель в воспоминаниях, вышедших в Париже в 1925 году, заметил между прочим, что в Самаре Микулина называли кающейся Магдалиной, так что, будучи товарищем прокурора, он «энергично участвовал в обысках по политическим делам, а затем каялся»140.
Итак, прокурор не выявлял и не разъяснял общественной стороны процесса.
Он делал обратное.
Для Ульянова же осуждение и казнь полицейского подстрекательства были не только способом защиты, наиболее продуктивным и обязательным, но и возможностью дать настоящий открытый бой полицейщине.
Жизнь разъяснял адвокат.
Чего ж, однако, он ждал от решения, от «богини справедливости», от коронного трио и «делегатов» общества?
Понимания? Пощады для мужиков?
Надежда на пощаду была несбыточной.
Только два результата и могли стать относительно достижимой целью защиты:
а) наказание по низшей мере, с нижней полочки санкции и
б) отказ суда от общей преамбулы микулинского обвинительного акта, которая отражала и выражала полицейскую идею взвалить на Тишкина и Зорина тяжкий груз всех прошлых случаев угона лошадей по Самаре. Судейские крючки не очень-то благоговели перед «святыми» формами процесса, порою тут же, в суде, усугубляли и наращивали обвинение, поэтому отвести преамбулу означалопредупредить трагедию.
Ульянов добился того и другого: трагедия отступила, наказание для подсудимых судьи взяли с нижней полочки.
А провокация?
Быть может, председательствующий отозвался на нее сугубо доверительной тайной бумагой, известив департамент полиции либо губернатора о сыске, не вполне приемлемом, не вполне согласуемом с требовательной буквой российского права — словами осторожными и архаичными?
Все тома с конфиденциальной перепиской тех лет стоят на своем месте, но осторожной бумаги-меморандума в них не сыскалось.
Возможно, благим порывам председательствующего воспрепятствовало лицо, «заведующее» судом — его председатель В. И. Анненков?
Нет. Анненков-то как раз и был председательствующим. И следовательно, ничто не мешало ему составить доверительное письмо в высшие сферы.
Ничто?
В сороковых годах нашего века в Лос-Анжелесе его дочь Мария диктовала стенографистке книгу мемуаров «Пусть догорает свеча», на одной из страниц которой запечатлен вот этот рассказ о ее пребывании в родовом имении Скачки.
«Я любовалась колеблющейся рожью в поле, но никогда не думала о том, что она претворялась в деньги, на которые покупались мои платья и меха. Для меня наша громадная мельница, моловшая зерно, казалась чем-то таким же неотъемлемым, как течение реки или ветер, колеблющий деревья, которые всегда существовали и всегда будут для меня существовать. Мы объезжали (с отцом. — В. Ш.) наши многочисленные хутора, и я с наслаждением бездельничала, пока отец и управляющий обходили скотные дворы, где содержался племенной скот, импортируемый из Швейцарии и Голландии...»141
Умеренный либерал и демократ, противник крайностей царизма, деятельный просветитель, Анненков всегда оставался сыном своего века и своего класса — дворянином, землевладельцем. Борьбы с полицией избегал, явлению, ставшему со временем государственной политикой, с галереей всемирно известных провокаторов, — Зубатов, Гапон, Азеф, Малиновский, — преград не чинил.
Дом у площади Декабристов в Ленинграде. В нишах — каменные фигуры-символы. Повязанные глаза Фемиды, в левой руке весы, в правой — меч, церемонно приставленный к плечу, колючкой острия вверх — так по артикулу Павла I солдаты приставляли к плечу парадные ружья.
Толкаю неслышную дверь.
Лестница.
Удобная и спокойная.
И тишина. Прикрытая легкими сводами, она по-особенному глубока и значительна.
Отсюда правил Россией сенат.
И чтобы править, ему нужны были и каменные боги на фронтоне, и величавая грация линий дома, и вот эта пугающая тишина за бесшумными дверями сенаторский кабинетов. Боги говорили: тут господствует справедливость; тишина говорила: справедливость вызревает здесь спокойно и неодолимо, свободная от чужого заинтересованного влияния, в заботах о народе, в милосердии и сострадании.
Ложь!
6
Прощание с Ленинградом произошло в такое же монотонно дождливое, промозглое утро, как и встреча. Те же сосны в косматых бурках и папахах летели мимо окон вагона, те же оловянные болотца застенчиво посвечивали из курчавого кустарника...
Прислушиваясь к расстроенному сипловатому голосу репродуктора, я уловил знакомое имя. Голос назвал печатный орган и процитировал длиннейшую тираду, под которой это имя стояло. Чудесная мысль! Она была настолько созвучна и близка моим ленинградским впечатлениям, что уже на первой станции я стоял у киоска, спрашивая газету.
Вот она, эта мысль: юрист по образованию, Ленин навсегда сохранил глубочайший интерес к этому делу.
Глубочайший.
Не просто глубокий, а именно глубочайший.
Мысль эта принадлежит А. Луначарскому, владевшему точным и емким словом. Он хорошо знал Ленина, и, надо думать, превосходная степень для слова «глубокий» была избрана не случайно.
В письме к матери Владимира Ильича из Шушенского, помеченном 14 июня 1898 года, Н. К. Крупская писала:
«Дорогая Мария Александровна!
Володя сидит и ведет обстоятельную беседу с мельником о каких-то домах да коровах, ну, а я села написать Вам немного. Не знаю уж, с чего и начать...»
Это первые строки. А в конце вот что:
«Володя уже кончил разговаривать с мельником и два письма написал, а я все никак не могу кончить своей болтовни»142.
Смысл этого эпистолярного свидетельства достаточно очевиден: Ленин ведет «прием». Составленные им письма пойдут теперь к деревенскому грамотею. Грамотей перепишет бумаги (имя Ильича должно быть скрыто от полиции), и они потащатся в уезд или в губернию воевать правду для мужика, а много лет позже в политическом отчете ЦК партии XI съезду Ленин сделает о шушенской практике мимоходное замечание:
«...когда я был в Сибири в ссылке, мне приходилось быть адвокатом. Был адвокатом подпольным...»
И добавит:
«...самое трудное было понять, в чем дело. Придет баба, начинает, конечно, с родственников... Я говорю: «Принеси копию». Она рассказывает о белой корове. Ей говоришь: «Принеси копию», тогда она уходит и говорит: «Не хочет слушать без копии о белой корове». Так мы и смеялись в своей колонии над этой копией. Но маленький прогресс мне удалось осуществить: приходя ко мне, тащили копию, и можно было разобраться, в чем дело, почему жалуются и что болит»143.
Ленина и крестьян соединяла жизнь. Крестьяне любили своего друга и шли к нему со своими бедами, так же как шли к нему в Питере ткачи, кузнецы, кочегары и водопроводчики.
В домике у синих Саян он написал маленькую книжицу «О промышленных судах» и в ней вот эти слова:
«...чтобы разбирать споры между хозяевами и рабочими, надо хорошо, по своему опыту, знать фабричную жизнь. Судья-чиновник заглянул в рабочую книжку, прочитал правило, — и больше слушать ничего не хочет: нарушено, дескать, правило, так и отвечай, а я больше знать ничего не знаю»144.
И еще:
«...недавно было в газетах известие, что рабочих-шапочников чуть-чуть не осудили, по жалобе хозяина, за кражу — они пользовались обрезками шапок; хорошо, что нашлись честные адвокаты, которые собрали сведения и доказали, что такой уж обычай в этом промысле и что рабочие не только не воры, но даже и правил-то никаких не нарушили. Но ведь обыкновенному, простому рабочему, получающему самую маленькую плату, почти никогда не добраться до хорошего адвоката, и поэтому, как знает всякий рабочий, судьи-чиновники очень часто постановляют по рабочим делам самые жестокие и бессмысленно жестокие приговоры»145.
В домике у синих Саян на бумагу ложились наблюдения петербургских лет, и в том же домике, в белозимье и чернотроп, весной и летом, накапливались новые, шушенские наблюдения, чтобы в свою очередь пополнить строкой, мыслью, живой каплей сплава новые сочинения, стать полемической статьей, памфлетом, куском крупного полотна, такого, к примеру, как «Развитие капитализма в России», что создавалось в те же дни, в том же домике.
Люди, их драмы, думы и настроения — вот что открывалось Ленину у борозды, у прясла, на страдной или пашенной полосе, на пристанях и переправах, всюду, где он встречался с крестьянами. Глубочайший интерес к праву, о котором говорил Луначарский, это вместе с тем и глубочайший интерес к бесправию, к фактическому положению вещей. «Иногда ведь правило-то остается преспокойно стоять на бумаге, а на деле выходит совсем иначе»146, — писал Ленин в той же маленькой книжице «О промышленных судах». Петербург и Шушенское, а до этого Казань, Самара, Алакаевка, Нижний, Москва, Цюрих, Берлин и Париж — это постоянное общение с людьми, широкое поле наблюдений. Ленин собирал одновременно и армию фактов, упрямых воинствующих фактов, чтобы разрушать и строить. Разрушать одно общество, одно право, строить другое общество, другое право. Это была защита всех. Всех людей труда. Но была и еще одна защита — защита каждого. Каждого рабочего, каждого крестьянина.
Н. К. Крупская вспоминала, что в шушенские годы Ленин «...пользовался большой популярностью как юрист, так как помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды»147.
Чрезвычайно любопытен рассказ А. Киржинца из первой книжки «Сибирских огней» за 1924 год о «хождениях» Ленина по делу шушенского сельчанина Ермолова, оспаривавшего по суду законность поборов, что налагали на него чиновники фиска. По делу крестьянина Зырянова, несправедливо привлеченного к судебной ответственности акцизным ведомством, Ленин составил прошение в суд, ходатайствуя расширить круг свидетелей, и обвинение пало. Еще одного крестьянина, Проникова, он избавил от провозглашенной судом обязанности удовлетворить кулака Зацепина деньгами и хлебом за чужую, постороннюю вину...
Жизнь и дело партии, жизнь и дело ее членов, протекавшие в условиях угнетательских режимов России и Запада, нередко ставили перед Лениным чисто практические правовые вопросы, и он с блеском решал их.
В 1906 году Н. А. Семашко после девятимесячного тюремного заключения эмигрировал в Швейцарию, а в начале 1907 года был вновь арестован, на этот раз полицией Женевы. Грозила выдача правительству России и виселица: в следственном досье арестованного стояло — замешан в крупной экспроприации денежных сумм казны в Тифлисе (кстати, экспроприация эта — дело рук легендарного Камо).
Два коротеньких извлечения из воспоминаний Н. А. Семашко говорят о дальнейшем лучше всякого пересказа: «...Получаю с «воли» три мандарина. Это меня страшно раздосадовало: не нашли ничего лучшего послать... Ну что же, думаю, съем и мандарины. И каково же было мое удивление, когда из разломленного мною мандарина выпала маленькая вощенная бумажка... Раскручиваю записочку и читаю: «Не робей, приехал Ленин и занялся твоим делом».
...Владимир Ильич развил необычайную энергию: пригласил одного из виднейших швейцарских адвокатов, кандидатура которого выставлялась тогда в президенты республики; внимательно следил за делом. И действительно, через несколько дней я был допрошен: выяснилась моя непричастность к тифлисской экспроприации, и я был освобожден...
Так товарищ Ленин спас мне жизнь148.
Н. П. Шмит, племянник владельца многих российских мануфактур миллионщика Морозова, учась в Московском университете, увлекся идеями запретного Маркса и стал революционером. В памятном декабре 1905 года он вооружил рабочих фабрики отца, перешедшей к нему по наследству, которая тотчас же стала одним из опорных очагов восстания на Пресне. Схваченный «голубыми архангелами», Н. П. Шмит погиб в Бутырской тюрьме, но незадолго до смерти — загадочной и, надо думать, насильственной — завещал все свое состояние сестрам, взяв с них слово, что они полностью передадут его Центральному Комитету партии большевиков — Ленину, на революционную работу.
И вот в Женеву к Владимиру Ильичу, где он жил в эмиграции, приехала русоволосая девушка в модной шляпке из сорочьего «меха» и объяснила, что хотела бы исполнить волю покойного брата, но не знает, с чего начать, так как унаследованные сестрами деньги находятся в обороте их дядюшки, мануфактурщика Морозова, который вряд ли захочет с ними расстаться.
Возникло партийное денежное дело, с дополнительным эпитетом «крупное», которое Ленин тут же поручил Л. Б. Красину.
Как и ожидалось, Морозов наложил бескомпромиссное вето на деньги крамольного племянника. Тогда Ленин, собрав у себя группу большевиков-эмигрантов, предложил остроумнейший план дальнейших действий, осуществление которого обещало снять всякие юридические ограничения с воли сестер. Не излагая этого плана, замечу лишь, что осуществление его предполагало участие сведущих юристов-большевиков и преданной брату юной гостьи из России.
Выигрыш дела осложнили меньшевики: предъявив права на то же наследство, они вовлекли в тяжбу Международное социалистическое бюро и держателей денег.
Как же прозвучал эпилог этой уникальной истории?
Победно.
И конечно же, радостно для всех, кому дорого было дело революции.
Вот как была принята, к примеру, эта победа в обществе Горького, находившегося тогда в Америке.
«Как-то в воскресенье... — рассказывает Н. Буренин в мемуарах, — мы сидели всей компанией в любимой нашей гостиной. Почта принесла радостное известие от Л. Б. Красина о том, что выиграно крупное денежное партийное дело. Чуткая Пристония Ивановна... готова была затанцевать от радости. Я сел к роялю и заиграл веселый кек-уок».
«Чисто правовую победу» Ленина над миллионером торжествовали все, кто был в доме.
Деньги, завещанные Н. П. Шмитом большевистскому ЦК, поступили в один из банков Парижа, а через не долгое время вернулись обратно в Россию в виде нескольких типографий, чтобы призывно бить в колокол революции.
В работе «Что делать?» Ленин спрашивал:
«Почему русский рабочий мало еще проявляет свою революционную активность по поводу зверского обращения полиции с народом, по поводу травли сектантов, битья крестьян, по поводу безобразии цензуры, истязаний солдат, травли самых невинных культурных начинаний и т. п.?»
И отвечал:
«Мы должны винить себя, свою отсталость от движения масс, что мы не сумели еще организовать достаточно широких, ярких, быстрых обличений всех этих гнусностей. Сделай мы это (а мы должны сделать и можем сделать это), — и самый серый рабочий поймет или почувствует, что над студентом и сектантом, мужиком и писателем ругается и бесчинствует та самая темная сила, которая так гнетет и давит его на каждом шагу его жизни...»149
Политическая агитации и политические обличения — всесторонние, живые, яркие, быстрые, широкие, по формуле Ленина, требуют фактов. Он черпает их из потока жизни, из периодики, из наблюдений за деятельностью царской администрации. Постоянно следит за полицией и юстицией России, за изданием законов. Много, часто и остро пишет на эту тему.
«Что делать?»
Просматриваю том ленинских сочинений именно с этой работой.
Только один этот том.
И отмечаю: тема права, классовой его сущности, безбрежного произвола в «правотворчестве», в жизни страны то и дело возникает на его страницах.
«Правительственный вестник» объявляет «Высочайшее повеление, утвержденное 8 июня 1901 г. об отводе частным лицам казенных земель в Сибири», а через короткое время «Искра», отзывается на этот акт статьей Ленина «Крепостники за работой».
«Как ни быстро растет народная нужда в Сибири, — констатирует Владимир Ильич, — все же тамошний крестьянин несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из-под палки мало приучен. Новый закон старается его приучить»150.
Доказав, что «высочайшее повеление» возрождает крепостничество и что, издавая его, царь-батюшка увлечен одной мыслью — помочь «бедствующим помещикам и несчастным генералам-придворным», Ленин заканчивает статью словами: «...наше дело теперь — просто распространить сведения о новом законе. Ознакомившись с ним, самые неразвитые слои рабочих, самые серые и забитые крестьяне поймут, кому служит правительство и какое правительство нужно народу»151.
Глубочайшее правовое и политическое истолкование «Временных правил об участии населения пострадавших от неурожая местностей в работах, производимых распоряжением ведомств путей сообщения и земледелия и государственных имуществ», предложенное Лениным в другой искровской публикации («Каторжные правила и каторжный приговор»), венчают слова: «...это — настоящие каторжные правила для голодающих, правила об отдаче их в работы с лишением прав за то, что они осмелились утруждать начальство просьбами о помощи. Правительство не ограничилось тем, что отняло у земства заведование продовольственным делом, запретило частным лицам устраивать, без разрешения полиции, столовые, предписало уменьшить впятеро действительные размеры нужды, — оно еще объявляет крестьян неполноправными и приказывает расправляться с ними без суда. К постоянной каторге вечно голодной жизни и непосильного труда присоединяется теперь угроза каторгой казенных работ»152.
В статье «Новое побоище» — картина внесудебной расправы над рабочими — знакомый читателю тезис «правосудие» обращается в бегство; в статье «Отдача в солдаты 183-х студентов» — истолкование и критика «Временных правил 29 июля 1899 г. об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведении, удаляемых из сих заведений за учинение скопом беспорядков» — утверждение: правила эти — «угроза студенчеству и обществу», требование об их отмене; в статье «Протест финляндского народа» — вывод о беззакониях законодателя: «И манифест 3 февраля 1899 г., и закон 29 июня 1901 г. незаконны, это — насилие клятвопреступника с шайкой башибузуков, которая называется царским правительством»153.
Необыкновенно оригинальную задачу ставит перед собой Ленин в третьей части «Случайных заметок».
«Прошу снисхождения у читателя, — полушутливо замечает он по поводу своего замысла, — ведь это первым опыт статистики узаконений: до сих пор никто не пытался еще возвести эту область знании на степень строгой науки, — никто, не исключая даже профессоров русского государственного права»154.
А вот о самой задаче:
«При правительствующем сенате издается, как известно, «Собрание узаконений и распоряжений правительства», периодически вещающее о каждом мероприятии правительства. Вот эти данные мы и возьмем, и посмотрим, о чем правительство узаконяет и распоряжается. Именно: о чем. Мы не позволим себе критики начальственных велений, — мы только подсчитаем число «оных», относящихся до той или другой области. В январских газетах перепечатано из азванного правительственного издания содержание № 2905 до 2929 за прошлый год и 1 - 66 за текущий. Итого 91 узаконение и распоряжение за период от 29-го декабря 1900 г. до 12-го января 1901 г. — как раз на рубеже столетий»155.
Не позволяя себе «критики начальственных велений», Ленин сводит акты Правительствующего сената в несколько самостоятельных групп — и вот итог:
«Полсотни узаконений и распоряжений, посвященных отдельным торгово-промышленным компаниям и предприятиям; два десятка административных переименований и преобразований; два вновь созданных и три реформированных частных общества; три школы, приготовляющие помещичьих служащих; шесть городовых и два конно-полицейских урядника при заводах. Можно ли сомневаться, что столь богатая и разносторонняя законодательно-административная деятельность гарантирует нашему отечеству быстрый и неуклонный прогресс в XX веке?»156.
Правовые знания Ленина, его опыт в праве — на линии огня. На баррикадах.
Это — оружие революции.
7
— Иногда казалось, что неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами, и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.
Это — М. Горький о Ленине.
— Он защищал и нападал... Почему-то слова его окрашивались жарким красным цветом...
А это — А. Воронский, и тоже о Ленине.
Воображению, увлеченному магнетической силой ленинской мысли, открывается недоступное и невозможное: цвет звука. Горький и Воронский не только слышат, но и видят живое слово Ленина.
Сказанное по-русски, это слово понятно и тем, кто не знает по-русски.
— На площади, в Париже, — вспоминал Пал Петровски, — где Владимир Ильич выступил с речью перед тысячами французских рабочих и русских эмигрантов, кто-то сказал: «Даже не понимая по-русски, чувствуешь, что этот человек прав».
Ораторский дар Ленина удивителен.
«Если подойти к этому (к манере Ленина говорить публично. — В. Ш.) с точки зрения специфически ораторского искусства, широких парламентских жестов, округленных фраз, красоты стиля, — размышлял С. Лозовский, — то можно сказать, что Ленин не был оратором. Но если отбросить эту парламентарную, адвокатскую мерку, а взять содержание и степень влияния речи на аудиторию, интимную связь между говорящим и слушающим, то Ленин был выдающимся оратором».
Ничего специфически ораторского, ничего специфически адвокатского!
Правда, А. Воронский отмечал в мемуарных заметках, что Ильич «умел убеждать, как адвокат», но это его умение, естественно, не связывалось здесь с привычными в адвокатской среде приемами полемики. Сравнение «как адвокат» могло выражать лишь настоящий артистизм аргументации, отличавший в старые годы ограниченную горстку честных талантов защиты, тот артистизм в работе с фактами, наградой за который стали такие уникальные победы русского полемического оружия, как оправдание Веры Засулич или 33 участников Морозовской стачки.
Как же создавал, как строил Ленин свои судебные защиты?
Повествуя о шушенских годах, Н. Крупская вспоминала:
«Одно время, - рассказывал... Владимир Ильич, — я очень увлекался латынью». — «Латынью?» — удивилась я. — «Да, только мешать стало другим занятиям, бросил». Недавно только, читая «Леф», где разбирался стиль, строение речи Владимира Ильича, указывалось на сходство конструкции фразы у Владимира Ильича с конструкцией фраз римских ораторов — на сходство ораторских приемов, я поняла, почему мог увлекаться Владимир Ильич, изучая латинских писателей»157.
Любопытное сообщение!
Красс, Антонин, братья Гракхи, Гортензий, Цицерон... Чтобы читать их в подлиннике, симбирский гимназист Ульянов занимается латынью. И достигает редкого совершенства. Оказавшись в неожиданной роли «домашнего репетитора» старшей сестры Анны Ильиничны, готовившей латынь за три курса высшей школы, шестнадцатилетний лингвист ведет занятия настолько интересно, живо и содержательно, что «противная латынь» — это слова Анны Ильиничны — становится для нее радостью, творчеством, а на какое-то время и делом жизни. «...Через несколько лет, — вспоминала она позже, — знание основ латыни облегчило мне изучение итальянского языка, которое дало мне возможность иметь заработок и доставило много удовольствия»158.
Римские вершины для юного Ульянова — это прежде всего Цицерон. Именно Цицерона — его трактат «О старости» — переводит он на родной язык с Анной Ильиничной, именно Цицерона — речи в суде и на форуме — с особенным увлечением читает он в гимназические годы.
«Как сейчас помню Ульянова, — рассказывает современник Ленина, учившийся с ним в одном классе. — Он отличался феноменальной памятью и скорей нас всех запоминал латинские тексты. Стоя посреди класса, он декламировал по-латыни речь Цицерона, обращенную против Каталины:
— До каких пор, Каталина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением?
Класс замер, прислушиваясь к знакомым словам, в которые Ульянов сумел вдохнуть новую жизнь... Латинист, сидя на кафедре, слушал, прикрыв глаза рукой. Он не шевелился, а когда Ульянов кончил, он молча подошел к нему и обнял:
— Спасибо тебе, мальчик, — сказал он ласково...»159.
«Час назад в аудитории коллоквиумов отгремели дебаты по статье Эйхенбаума в «Лефе»...
Страничка из моего студенческого дневника, тесно уставленная красными фуксиновыми буквами, помечена 22 января 1927 года. О, это был жаркий спор. Острословы в тот день с особенной лихостью щеголяли каламбурами и парадоксами, много цитировали по-латыни. Профессор Мане, попыхивая с кафедры сигарой — на диспутах студентов он позволял себе такую вольность, — удовлетворенно щурился на спорщиков, а заключая, начал с похвалы:
— Приятно отметить, мы подняли хороший пласт. Спасибо, друзья!..
Профессор улыбнулся.
— Но... но ничего еще не взрастили. Этого не сделал и «Леф». К настоящему разговору об языке Ильича никто пока не готов. Что же касается его искусства живой речи, его выступлений в суде, то здесь, при всей бедности материала, можно сказать одно: легкомысленно выводить этот опыт из опыта Цицерона, только из опыта Цицерона или даже, прежде всего, из этого опыта. Влияние, что испытал на себе симбирский гимназист, лишь в слабой степени отразилось на языке, ораторской манере Ильича. Тут любопытно другое: чего не захотел взять Ленин у Цицерона, от чего отказался, в чем превзошел его. Я спрашиваю вас, какую речь римского кумира вы поставили бы в образец?
— За Росция!
— Против Каталины!
— За Клеунция!
Профессор выставил ладонь, как бы подпирая катящийся на него поток восклицаний.
— Спокойней, друзья... Шедевры названы, и теперь я хотел бы попросить каждого внимательно перечесть у Цицерона то, что вас особенно греет, пытаясь разглядеть в облюбованной речи сильное и слабое, и тут же, в одной рабочей упряжке, прочесть вот это... — Профессор извлек из портфеля томик с силуэтом Ильича и назвал страницу. — Это речь Ленина за Ленина. В собственную защиту. Вчитайтесь в нее, вдумайтесь, и вы увидите, насколько мощен, ярок, нет, не то, насколько по-ильичевски самобытен дар нашего Ленина в полемике.
Я во второй раз следую совету профессора. Как и сорок лет назад, раскрываю тот же том на той же странице, просматриваю сделанные тогда карандашные пометки. Я все еще студент.
Речь эта легла на бумагу в канун Пятого (Лондонского) съезда РСДРП, и вот при каких обстоятельствах.
6 января 1907 года в Петербурге собралась конференция местной социал-демократической организации — 39 большевиков, 31 меньшевик, чтобы решить вопрос о выборах в Государственную думу. Меньшевики под предлогом надуманных формальных расхождений с большевиками ушли с конференции с тайным намерением «перекинуться к кадетам» — выражение Владимира Ильича. На этот предательский ход Ленин ответил серией брошюр. Одна из них — «Выборы в Петербурге и лицемерие 31 меньшевика» — была особо рассмотрена ЦК партии (меньшевистским — по преобладанию меньшевиков), который нашел, что «обвинение 31 члена СПБ. организации» в сговоре с кадетами способно породить смуту в рядах пролетариата, «подвергая заподозреванию политическую честность членов партии», и решил вынести «образ действий Ленина на рассмотрение партийного суда».
Девять судей под председательством бундовца Р. Абрамовича дважды собирались на свои заседания, допросили трех свидетелей, выслушали Ленина, зачитавшего свою речь, названную им «защитительной (или обвинительной) против меньшевистской части ЦК».
Пятый (Лондонский) съезд партии прервал эти заседания, а после съезда они возобновлены не были.
Такой была предыстория. Теперь о самой речи.
Начав ее обращением: «Товарищи судьи!» — Ленин тотчас же переходит к существу дела.
«Я начну прямо с существа дела... — говорит он, — прочту полностью то «заявление», которое ЦК «вносит на рассмотрение суда». Следует цитата:
«ЦК констатирует, что в брошюре «Выборы в СПБ. и лицемерие 31-го меньшевика», подписанной т. Лениным, содержится прямое обвинение 31-го члена СПБ. организации в том, что они вступили в переговоры с кадетской партией «для продажи кадетам голосов рабочих» и что «меньшевики торговались с к.-д., чтобы протащить своего человека в Думу, вопреки рабочим, при помощи к.-д.».
За цитатой — первое промежуточное резюме:
«Таков полный текст обвинения»160.
Полное обвинение — это полное мнение обвинителя о содержании и объеме того, что он ставит в вину обвиняемому. Полное — значит все. Эту мысль Ленин дополняет другой:
«Я, конечно, понимаю, что дело идет о всей указанной брошюре...»161.
Вслед за ЦК он берет, как основное и главное, два извлечения, две выдержки из брошюры, но готов защищать ее целиком — все мысли, все положения.
Начальное звено речи — обвинение как оно есть. Точный его слепок, формула.
Повторив обвинение, Ленин тотчас же атакует его, исследует и истолковывает. Это второе звено речи. Теперь главная цель оратора — разрушение.
«О какой «продаже» кадетам голосов рабочих идет здесь речь?» — спрашивает он. И отвечает:
«Некоторые шутники говорили мне, что они поняли так — будто я говорю о продаже за деньги. Шутка, конечно, не лишена остроумия. Но человек грамотный и серьезно читающий всю брошюру, а не вырванные места, разумеется, увидит сразу из контекста, из всех предыдущих и последующих фраз, что речь идет о продаже не за деньги, а за местечки в Думе. Под «торгом» и «куплей-продажей» разумеется обмен эквивалентов политических, а не экономических, мест за голоса, а не денег за голоса».
Точное и меткое ленинское слово — «мест за голоса, а не денег за голоса» — присваивает фактам истинное их значение.
«Если бы, — продолжает Ленин, — в разбираемом месте брошюры было сказано: 31 продавали за деньги голоса рабочих кадетам, тогда это было приписыванием позорного и преступного образа действий противнику. За такое утверждение сделавший его подлежал бы суду, разумеется, вовсе по за «внесение смуты в ряды пролетариата», а за клевету. Это вполне ясно».
Не клевета это!
Но что же тогда? Корректная доброжелательная критика?
Нет, и не это.
«Наоборот, — развивает далее свою мысль Ленин, - если бы в разбираемом месте брошюры было сказано: 31 выступили для присоединения к кадетским голосам голосов рабочих при условии места в Думе для с.-д., — тогда это был бы образчик лояльной, корректной, допустимой для членов партии полемики»162.
Великолепное размежевание понятий!
Отчетливо и броско лежат перед девятью судьями межевые разделительные линии, одна кладет границу между тем, что было сказано в брошюре и клеветой, вторая — между тем, что было сказано в брошюре и лояльной благожелательной полемикой.
В брошюре нет и тени позорящей неправды, но нет и долготерпения единомышленника.
В ней — третье.
Что же именно? К какому берегу бьет это третье, чего хочет Ленин, на что рассчитана его формулировка?
«Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, — отвечает Ленин, — а на то, чтобы разбить ряды, — не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию».
Бой принят, и Ленин сам идет навстречу обвинителю и его обвинению.
«Значит, вы признаете такую формулировку недопустимой? — спросят меня, — продолжает он в цитируемой речи. — Конечно, да, — отвечу я, — только с маленьким добавлением: недопустимой для членов единой партии. В этом добавлении весь гвоздь вопроса. Вся неправильность, скажу больше, недобросовестность выдвинутого против меня Центральным Комитетом обвинения в том и состоит, что ЦК умалчивает об отсутствии единой партии в то время, когда писалась брошюра... Недобросовестно обвинять за «недопустимое для членов партии выступление в печати» по такому поводу, когда был раскол в партии»163.
Раскол. На этом слове, как на волшебной оси, обвинение поворачивается другой своей стороной.
«То, что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между частями расколовшейся партии. Нельзя писать про товарищей по партии таким языком... Можно и должно писать именно таким языком про отколовшуюся организацию.
Почему должно? Потому что раскол обязывает вырывать массы из-под руководства отколовшихся».
Раскол обязывает... И потому должно. Должно жечь раскол беспощадным испепеляющим словом, отводить пагубу, вырывать массы из-под влияния меньшевиков. Крушить смуту и... сеять смуту.
«Мне говорят: вы вносили смуту в ряды пролетариата, — ведет далее Ленин нить спора. — Я отвечаю: я умышленно и рассчитано вносил смуту в ряды той части петербургского пролетариата, которая шла за отколовшимися накануне выборов меньшевиками, и я всегда буду поступать таким образом при расколе.»164.
Есть строки, есть мысли и вещи у Ленина, с которыми он входит в вашу жизнь как философ, экономист, логик, есть другие строки, другие мысли и вещи, и в них — другие стороны его гения. Люди восхищаются ленинским искусством живого слова, но у каждого свои доказательства красоты и мощи этого искусства.
Я принимаю, нахожу неизбежным увлечение разных людей разными — порой очень разными — речами, выступлениями, репликами Ленина и все-таки говорю: прочтите исследуемую нами речь.
Она захватит вас.
Речь перед лицом партийного суда не очень отдалена от самарских лет и самарских защит Ленина, в ней присутствуют чисто судебные аксессуары: «инкриминируемая брошюра», «обвинение», «приговор...». Заключая ее, Ленин говорит: «Я направил все усилия к тому, чтобы судебное следствие вскрыло перед судьями всю обстановку петербургского раскола...» И все же это прежде всего спор политический, а не судебный. И следовательно, чтобы усвоить манеру молодого Ильича говорить в суде, необходим и материал чисто судебный.
Достаточен ли он?
Судебных речей Ульянова, по существу, не сохранилось. Крупные адвокаты России — Андреевский, Спасович, князь Урусов, Карабчевский, Плевако — читали свои речи в газетах едва ли не на следующее утро после громких процессов. Ульянов не искал в кругу российской адвокатуры ни громкого имени, ни громких дел — его стихией была революция. Лишь одна его самарская защита, с одной, удручающе лаконичной строчкой «...защищал г. Ульянов», пробилась на газетную полосу. Тот же мертвящий лаконизм, голое обозначение факта защиты — «г. Ульянов произнес защитительную речь», — а не изложение ее сути, встречает нас, по большей части, и на пожухлых страницах протоколов и журналов суда.
Богатство уголовных папок Самары — пятнадцать ленинских реплик в споре с прокурором о размере наказания. Но и здесь, изложив пятнадцать различно сформулированных позиций защиты, писцы не утруждали себя долгом воспроизвести аргументацию. Исключением служит дело № 105 о трагической гибели Андрейки Коротина на запасном пути станции Безенчук: тут есть почти все. Более щедр, несомненно, и одетый в нежную сирень томик дела с притязаниями «крестьянина от коммерции» Степана Мороченкова к управе посада Мелекесс и к имуществу умершей солдатки. В томике перипетии борьбы и возражения Владимира Ильича — канва и основа его судебной речи. На полувыцветших голубых линейках последней страницы дела по иску Константинова карандаш судьи оставил черновую запись со словами: «Отрицая это получение, я не нахожу доказательств...» — позиция Ульянова-ответчика в кратком изложении от первого лица. В указе Правительствующего сената по делу костромского мещанина Красноселова — голос Ульянова. Вынужденный уступить безвестному адвокату из Самары, высший суд России повторяет его аргументацию...
Материал этот не очень богат, но вкупе с обширной ленинской полемикой позволяет высказать несколько суждений о характере судебных речей Ульянова.
Широко известно, что в любой полемике Ленин опирался только на факты, на их строгое и недвусмысленное значение. Речи его предметны, кратки и удивительно пластичны. В них есть все, что нужно, и нет ничего, что не нужно. Даже повторения, он любил их, — всегда уместны и новы новизной акцентов.
Цицерон, учивший молодых риторов умению видеть, что уместно и что не уместно в жизни и в речи, случалось, и не показывал такого умения. Даровитый каменщик слова не был совершенным архитектором. Он сам признавался в этом, завидуя Гортензию, речи которого отличала превосходная архитектоника.
В судебных защитах он искуснее повествовал, чем доказывал. Повествование, картины истории, конфликтов — вот его любимый конек. Конек Ульянова-адвоката — аргументация, доказывание, истолковывание и объяснение.
Возводя доказательства, Цицерон истощался в заботах дать залп по каждой амбразуре противника. И тогда мельчил, а порой и растворялся в неглавном. И не случайно его ученику Плинию, перенявшему эту слабость учителя, один из его оппонентов как-то не без ехидства заметил: «Ты считаешь нужным развивать все относящиеся к делу соображения, я смотрю, где у противника горло, чтобы тотчас же за него схватить».
Ульянов не признавал универсализма в полемике, спорил масштабно, крупно, искал и находил главное — главный нерв спора, главный победоносный аргумент, и если этого — главного — было достаточно для убеждения, для «выигрыша», оставлял без внимания все остальные доводы и суждения оппонента.
Для успеха в суде мало донести до судей лицо объясняющей или оправдывающей действительности, надо еще и оценить эту действительность, истолковать ее на языке права. Мудро и просто делал это Карл Маркс на судебных процессах по его обвинению. Чтобы поставить юридическую перегородку между такими очень схожими понятиями, как клевета и оскорбление, он говорил, к примеру: «Если я скажу: «Вы украли серебряную ложку», то я возвожу на вас клевету... Если же я скажу: «Вы — вор, у вас воровские наклонности», то я оскорблю вас»165.
С той же впечатляющей наглядностью препарировал Ульянов совместную вину начальника станции и стрелочника в безенчукской трагедии: порок контроля у первого и порок исполнения у второго. Его возражения по делу о притязаниях Мороченкова на кусок посадской земли в Мелекессе — основа его судебной речи — примечательны необыкновенно сжатым и необыкновенно полным истолкованием фактической и правовой стороны конфликта.
Главный факт надевает доспехи права. И побеждает.
Цицерон числил за оратором три обязанности: поучать, нравиться и трогать. Чтобы нравиться и трогать, он приучал левую руку к жесту величавой торжественности, заботился о ритме речи, нередко говорил в суде пышным слогом, пользовался поэтическими тропами и фигурами...
А Ульянов? Его речь отличала простота. Но гений мысли был и гением чувства. Нетрудно представить его горячее сострадание — а это общеизвестно — к таким его подзащитным, как «малолетний правонарушитель» Николка Куклев, замордованный урядником и взваливший на себя чужую вину, три голодных хлопца, польстившихся на чугунное колесо купчихи Бахаревой, чернорабочий Бамбуров.
Цицерон хуже Гортензия строил речи, уступал Крассу в импровизациях, Гракхам — в остроумии, но в сумме всех своих качеств был выше всех их.
Молодой Ульянов видел это и, по-видимому, выделял его из среды римских ораторов, учился у него. Не будучи, однако, никогда и ни в чем копиистом, имитатором чужих форм, делая свое (другое) дело в другом мире и в другое время, он возвеличил этот другой, новый мир невозможным в прежние эпохи искусством живого слова.
Пройдут тысячелетия. Люди забудут имена монархов, пап, завоевателей. Канут в Лету Чингисхан и Батый, унылый частокол Людовиков и Карлов, эти мрачные и временные обозначения безостановочного бега истории. Только тонкие знатоки смогут тогда положить на бумагу границы теперешнего мира. И лишь одна память, память о Ленине, не истощится, не оскудеет. Живые всё спросят у мертвых, мертвые всё скажут живым. Архивы, воспоминания, дневники, портретные зарисовки, фотографии, наброски речей и программ, почта царей, дипломатов, партийных работников, его письма и письма к нему, недосказанное и недописанное — все, все, отовсюду — из Варшавы, Шушенского, Москвы, Ленинграда, Женевы, Красноярска, Поронина, Куйбышева, Парижа, Гаваны, Токио, Праги, Филадельфии, Алакаевки — сольется в живой взволнованный рассказ народов о том, как жил и боролся, что думал, что завещал будущим поколениям этот Человек. Он всегда и во всем был весь. Так говорим мы, так будут говорить после нас.
В первой своей полемике против «друзей народа», в борьбе с оппортунизмом, предательством, шатаниями в рабочем движении, разрухой, контрреволюцией, в строительстве нового, в преодолении старого, всегда и во всем он был весь. Горел полным огнем, в полную силу.
В полную силу горел он и в судебных защитах.
Человечный и оттого неистовый, хладнокровно-расчетливый, деятельный, непреклонный.
Побеждающий.
Примечания:
1 Тabula rasa — чистая доска, нечто чистое, нетронутое, еще свободное от всяких влияний (лат.).
2 Воспроизводится титульный лист уголовного дела Василия Петровича Красноселова, хранящегося в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ЦПА НМЛ), ф. 461, д. 44180. Все другие дела Самарского окружного суда, приводимые в книге, относятся к тому же 461 ф. (дд. 25S52, 26954, 26955, 25957, 44189, 44772 и др.).
3 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 144.
4 Там же, т. 4, с. 408.
5 Там же, т. 9, с. 171.
6 Смирилась ли полицейщина с бесчестием и поражением? Нет, конечно. Тот, кто представлял в суде «обвиняющую Россию» и просил для Муленкова в первом процессе меньше того, что отмерили коронные, «устыдился» собственной объективности и опротестовал втрое постановление. Победная защита Ульянова была аннулирована. Вот этим решением:
Арестантское
№ 3847
4 стол
1892 года июня 17 дня. В судебном заседании I отделения уголовного кассационного департамента Правительствующего сената присутствовали гг. сенаторы:
Председательствующий: К. М. Гарткевич,
С. С. Гончаров,
Н. А. Трахимовский,
В. И. Петров.
Докладывал дело сенатор С. С. Гончаров.
Заключение по делу давал тов. обер-прокурора А А. Арулинович.
По указанию его императорского величества Правительствующий сенат слушал кассационный протест товарища прокурора Самарского окружного суда на приговор того же суда по обвинению крестьянина Василия Муленкова в краже.
Сенат определяет: опротестованный приговор Самарского окружного суда, постановленный о Муленкове 16 апреля 92 года, отменить, лишь в той части, которая касается применения карательного закона к признанной виновности подсудимого (выделено мною. — В. Ш.), а самое дело возвратить для нового рассмотрения по этому предмету в другом составе присутствия в тот же суд.
Смысл этой отмены: в Самаре ошибочно истолкован карательный закон. Деревенскому портному из Шиланского Ключа Муленкову, ранее осужденному за возложение хулы на бога — в лавке Алексея Борисова, — а теперь еще и за кражу плисового портмоне с серебром, из лавки того же Алексея Борисова, дали мало. Надо дать больше. Курьеры примчат теперь дело обратно в Самару, прозвенит колокольчик, и коронные, в лентах и звездах, добавят мужику из запасов, которые никогда не скудеют.
5 марта 1892 года портного судили за возложение хулы на всевышнего, но это был суд за оскорбление царя. В бумагах были на этот счет прямые «изобличения». Потом его судили за сребреника шиланского лавочника, и опять это был суд за оскорбление царя - теперь уже без единого «изобличающего» слова.
Дело перешло в Петербург к гг. сенаторам.
Гг. сенаторы решили добавить и накинуть. И это — добавим, и накинуть, не за борисовское портмоне, а все за тот же «предерзостный акт унижения высочайшей особы».
Царевы опричники спровоцировали пьяного мужика на прямое дерзкое поношение царя и бога, но, вызвав слова «ниспровержения и смуты», не смогли доказать их, и тогда родилась фальшивка. Один из вновь «добытых» фактов звучал так: после того как в сентябре 1891 года у Егора Желтухина пропали из незапертой избы «ношебные вещи», сын Егора Матвей, встретив у поскотины Муленкова, упросил его за два рубля серебром поискать, где можно, исчезнувшие предметы. Муленков деньги взял, а найти ничего не нашел. Матвей забрал у «сыщика» серебряное поощрение, а позже сам нашел все, что потерялось.
Чей это факт?
Прокурора? Защитника?
А вот чей.
— Нам говорят: взялся искать пропажу и не нашел, следовательно, сам и украл, сам и вор. На этой, с позволения сказать, логической фигуре и стоит обвинение. Но ведь фигуры-то нет. Пустота. Муленков — вор потому, что не нашел пропажи. А господа сотские? Ведь господа сотские тоже искали и не нашли. Брался искать и Прохоров, полицейский урядник седьмого участка, и тоже не нашел. Брался и Зацепин, исправляющий должность судебного следователя. Да кое-кто и повыше...
Такое впечатление: кто-то подал команду, и тогда полицейская челядь принялась с лихорадочной поспешностью вешать на портного все, что попадало под руку. Четыре дела возникли почти одновременно, в декабре 1891 года: 7-го, 10-го, 10-го и еще раз 10-го. Между тем как «уголовные происшествия», вызвавшие их к жизни, были, по преимуществу, стародавними, разных годов, и до суматошного декабря не привлекали чьего-либо внимания. Делам следователь присвоил четыре номера кряду — 213, 214, 215, 216-й и в один день, 28 декабря, чохом, представил г-ну Радковскому. Фальшивки чеканились по образчикам свыше и были нужны шефу жандармов, чтобы удержать в тюрьме «красного супротивца», брошенного туда по зыбкому бездоказательному обвинению в потрясении основ империи.
Из чего это следует?
Вот, к примеру, регистрационная запись входящей бумаги № 235, сделанная 16 апреля:
«Донесение пристава 2 стана Самарского уезда о совершении государственного (выделено мною. — В. Ш.) преступления крестьянином Муленковым».
Чрезвычайное происшествие в бакалейной лавке случилось 12 апреля. 16-го шеф жандармов получает донесение пристава и, по-видимому, тотчас же командирует в Шиланский Ключ подполковника Эшенбаха. По должностной инструкции подполковник Эшенбак управлял в жандармерии следящим оком осведомителей и в числе других вел наблюдение за Лениным. Это он 31 мая 1890 года, отвечая на запрос департамента полиции, доносил конфиденциально, что «состоящий под негласным надзором полиции быв. студент Владимир Ульянов за время пребывания в г. Самаре определенных занятий не имел, в политическом отношении за ним хотя ничего замечено не было, но он вел знакомство с лицами сомнительной благонадежности». Теперь ему предстояло изобличить того, кто станет позднее подзащитным Ульянова.
Запись входящей бумаги N 252 — 3 мая:
«Донесение подполковника Эшенбаха с разведкою по делу крестьянина] Муленкова».
Тайный меморандум жандармского эмиссара, по-видимому, производит на шефа сильное впечатление. На следующий день — 4 мая — письмоводитель управления разносит по книгам три исходящие бумаги:
«№ 242. Самарскому губернатору о возбуждении дознания о крестьянине] Муленкове по 246 ст[атье] Ул[ожения] о наказаниях]».
«№ 244. Прокурору Самарского окружного суда о назначении лица прокурорского надзора по делу Муленкова».
«№ 245. Подполковнику Эшенбаху предписание о производстве дознания в пор[ядке] 1035 ст[атьи] о Муленкове».
Машина заработала.
Муленкову, если бы Эшенбах доказал теперь умышленный характер оскорблений «носителя державной власти», грозила драконова кара. Статья 246-я, в колодки которой жандарм пытается вбить мужика, нашла прибежище в сводах российских еще при Николае I и читалась так: «Кто осмелится произнести, хотя и заочно, дерзкие оскорбительные слова против государя императора или с умыслом будет повреждать, искажать или истреблять выставленные в присутственном или публичном месте портреты, статуи, бюсты или иные изображения его, тот за сие оскорбление его величества присуждается: к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжные работы на время от шести до восьми лет».
К счастью для мужика, обвинительный материал оказался еще более беспомощным, чем сам мужик. Сочинение Эшенбаха было оценено в Петербурге неудовлетворительным баллом и пришло назад. Кондуит отозвался на это следующей записью: «823, 30 ноября, 3227. Департамента полиции (письмо. — В. Ш.) о разрешении административным порядком дознания по делу крестьянина Василия Федорова Муленкова».
Вот она, все объясняющая запись.
Идея блеснуть перед департаментом полиции громким процессом государственного преступника терпит бедствие. Тогда-то, в часы всеобщего жандармского траура, и родился, по-видимому, замысел демарша:
а) судить Муленкова за богохульство (законченное следствием дело по этому обвинению уже полгода лежало в суде в ожидании жандармского сигнала) и
б) для вящей прочности сфабриковать на него как можно больше других дел.
Шеф «голубых», его сатрап подполковник Эшенбах, шпики и осведомители по-прежнему считали Муленкова потрясателем основ, достойным тяжкого наказания. Мысль эта витала и в зале суда, когда Владимир Ильич занял место за адвокатским столиком. Спор полемистов, однако, завершился поражением полицейщины: за богохульство портной был наказан сравнительно нестрого, годом тюрьмы.
Новый процесс 16 апреля — по четырем делам о кражах. Элита присяжных возвращается из совещательной с тремя оправданиями. Радковский ищет реванша во втором туре полемики — в споре о размерах наказания.
В протокол ложится запись:
«Товарищ прокурора полагал применить к подсудимому наказание по 4 степ[ени] 31 статьи Улож[ения] о наказаниях], а защитник ходатайствовал о понижении наказания».
Судьи отказывают прокурору в 4-й степени, принимают сторону Ульянова.
Из папки белого сафьяна извлечен широкий лист, густо исхоженный пером и с одной стороны, и с другой.
Председательствующий читает:
«Суду предоставляется право увеличить наказание на одну степень. Но в данном случае окружной суд признает справедливым ограничиться тем наказанием, к которому присужден подсудимый по приговору окружного суда от пятого марта тысяча восемьсот девяносто второго года».
Приговор без наказания.
Его-то и кассировал Радковский на вершину судебной России. Его-то и отменил Правительствующий сенат за ошибочностью применения карательного закона. Курьеры примчали папку обратно в Самару, чиновные от правосудия махнули еще раз своим всезнающим аршином.
И вышло: год и шесть месяцев.
В этом суде Ленин не занимал уже левого столика — защищал Гиршфельд, но три оправдания, к которым он принудил присяжное жюри, оставшееся в силе и после отмены приговора, есть и здесь.
И потому — наказание с низшей полочки 4-й (вожделенной для Радковского) степени и несколько сердобольных слов в адрес осужденного в постановлении суда
7 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, ч. 2. М., 195?, с. 470.
8 А. И. Ульянова-Елизарова. В. И. Ульянов (Н. Ленин). Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1934, с. 28.
9 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. Т. 1, М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 36.
10 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. 22, с. 554.
11 Г. В. Плеханов. Соч., т. 3. М., 1923, с. 355.
12 Воссоздаваемую здесь сцену автор основывает, помимо других данных, на следующей записи в журнале судебного заседания по делу Н, Н. Языкова и И. И. Кузнецова от 17 декабря 1892 г.: «Суд, не удаляясь из зала заседания, постановил подлежащие его рассмотрению вопросы, против редакций которых товарищ прокурора и Кузнецов не возражали, защитник же Языкова просил постановить дополнительный вопрос по признакам преступления, предусмотренного 3 ч. 1085 ст. Уложения. Товарищ прокурора прогни дополнительного вопроса возразил, что Языков и Кузнецов обвиняются в одном и том же преступлении — в неисполнении своих прям;.:-: обязанностей, последствием коих была смерть ребенка, обязанность стрелочника Кузнецова состояла в том, чтобы подложить под ко чеса поленья или брусья, а обязанность начальника состояла в том, чтобы своевременно осмотреть, чтобы вагоны были заторможены, поэтому и виновность их одинакова, состоящая в неисполнении своих обязанностей. Председательствующий объявил защитнику, что суд коронный имеет право обсудить заявление защитника без постановки требуемого им дополнительного вопроса, на что защитник сказал, что он отказывается от требования дополнительного вопроса, но просит, чтобы заявление его было записано в протокол. Суд определил: не постановляя дополнительного вопроса, записать заявление защитника в протокол, обсудив его заявление при постановлении приговора». (Из дела Н. Н. Языкова и И. И. Кузнецова, ЦПА ИМЛ, ф. 14. д. 25955, материалы суда, лл. 177 — 178).
13 Г. М. Кржижановский. Ленин и Маркс. М., 1958, с. 7
14 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 102.
15 Н. К. Крупская. Воспоминания о Ленине. М., 1957. с. 285?
16 В. И. Ленин. Письма к родным. 1894 — 1919. М., 1931. с М
Цитируемое письмо в сборнике ошибочно помечено 1895 годом, что автор и исправляет соответственно Полному собранию сочинений В. И. Ленина.
17 Там же, с, 12 — 13.
18 Ленин в Москве. М., 1957, с. 11.
19 А. Беляков. Юность вождя. М., 1960, с. 53.
20 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 107.
21 Н. Самойлов. Некоторые указания для исследователя биографии тов. Ленина в период бытности его пом. присяжного поверенного. — «Пролетарский суд», 1925, № 3, с. 12.
22 ЦПА ИМЛ, ф. 461, д. 25978, лл. 37 — 38.
23 Там же, д. 25954, материалы предварительного следствия, л. 33.
24 Там же, л. 31.
25 Н. Крупская. Речь на траурном заседании II съезда Советов СССР 26 января 1924 года. — «Красная летопись», 1934, № 1, с. 7.
26 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, on. 1, д. 74.
27 «Красный архив», 1934, т. 1 (62), с. 114 — 115.
28 Нина Михайловна Чернышевская, внучка великого демократа, на вопрос автора, помнит ли она что-нибудь о М. Ф. Волькенштейне, защищавшем ее отца, ответила:
— Это имя я услышала впервые при обстоятельствах весьма тревожных. Отец издавал сочинения деда и сильно нуждался. В доме то и дело произносили устрашающее слово «кредиторы». Я спросила у мамы, что это за кредиторы и почему их все боятся, и та объяснила: «Безжалостные люди, придут и отберут все, что есть в доме. И даже дом». Хорошо помню: в белом передничке я поднимаюсь после уроков в гимназии на наше парадное крыльцо и, отпрянув, удивленно таращу глаза на медную дощечку. Другая. Совсем другая. На той, что была прежде, — имя отца, на этой — Елена Николаевна Чернышевская, моя мама. Конечно, я тут же спрашиваю:
«Что случилось?» и слышу: «Все в порядке. За нас вступился хороший человек». И называет Волькенштейна. Чтобы избежать описи и распродажи имущества с молотка, он посоветовал перевести дом и другое владение на имя мамы.
29 Имеется в виду брошюра В. И. Ленина «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». — Полн. собр. соч. г. 2, с 15 — 60
30 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, с. 60.
31 Там же, с. 29.
32 Там же, с. 30.
33 Там же, с. 43.
34 Там же, т. 46, с. 12.
35 Глубокое всестороннее знание В. И. Лениным несправедливейших законов царской России позволяло ему с особенной убедительностью, ярко и полно вскрывать угнетательскую сущность самодержавия в революционных прокламациях, статьях, брошюрах, книгах («О промышленных судах», «Новый фабричный закон», «Случайные заметки», «Развитие капитализма в России», «Государство и революция» и мн., мн. др.).
36 ЦПА НМЛ, отдельно от д. 25978; перепечатано журналом «Советское государство и право», 1956, № 3, с. 69.
37 В основу реплик В. И. Ленина, как и в основу сцены суда в целом, автором положены следующие документы:
а) Протокол судебного заседания Самарского окружного суда по гражданскому отделению от 18 мая 1893 г. в следующей его части:
«Лялин, в докладе дела, просил суд на основании] 654 и 655 ст. Уст[ава] гражданского] судопроизводства] предоставить ему право подать в суд письменное прошение о привлечении к настоящему делу в качестве 3-го лица крестьянина Антона Кирилова Палалеева.
Ульянов возразил, что Палалеев — это его доверитель и что он участвует в настоящем деле как опекун, так что надобность в привлечении его к настоящему делу в качестве 3-го лицо излишняя.
Лялин возразил, что иск предъявлен, к имуществу Анастасии Головиной, а не к Палалееву, который является в настоящем дело не лично как ответчик, а как опекун. Между тем он владеет имуществом не как опекун, а как собственник, раз же Палалеев не будет привлечен по делу как 3-е лицо, то имеющее быть постановленным решение суда для него не будет обязательно.
Хардин возразил, что Палалеев владеет имуществом как наследник, но еще не утвержденный в этом праве судом.
Суд, удалившись из зала заседаний, постановил: завление представителя истца по 654 и 655 ст[атьям] Уст[ава] гр[ажданского| судопроизводства] оставить без последствий и дело рассмотреть в настоящем заседании по существу.
...Лялин объяснил, что жители посада Мелекесс владеют местами на основании правил, изложенных мнением Комитета Министров и опубликованных в Сб. указ. и расп. правительства за 1877 г.
под № 70... Мелекесская управа учредила 7 ноября 1880 года особое правило об отчуждении мест частным лицам. Управа с момента получения выкупа за место теряет на него всякое право.
При этом Лялин для того чтобы определить, имела ли право управа продать место Мороченкова, просил... обязать управу представить в суд экземпляр установленных ею правил.
Ульянов возразил, что крепостного документа на спорное место совершено не было, а следовательно, управа имела полное право распорядиться тем местом; что же касается внесенного за это место выкупа, то Мороченков имел полное право требовать о возврате ему такового.
Хардин поддержал объяснение Ульянова. (ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25978, лл. 36 — 38).
б) Возражения на исковое прошение присяжного поверенного А. С. Лялина, составленные собственноручно В. И. Лениным в следующей их части: «Покойный Павел Мороченков подал в Мелекесскую Посадскую Управу 23 декабря 1888 года заявление (засвидетельствованное нотариально) о перечислении числившегося за ним усадебного места по плану № 60 на имя жены его, Анастасии Кириловой Мороченковой. Управа перечислила усадьбу на имя Мороченковой и выдала ей 13 октября 1889 года за № 34 удостоверение об уплате выкупа за усадебное место.
Перечисление это совершенно законное, так как уплата выкупа Павлом Мороченковым сама по себе отнюдь не переносила права собственности на усадьбу от Управы на Павла Мороченкова (ибо по закону переход недвижимой собственности происходит лишь по крепостным документам — и притом с момента утверждения их старшим нотариусом), а только давала Павлу Мороченкову право требовать от Управы или выдачи ему крепостного документа на землю или возвращения уплаченных денег...
До выдачи крепости — усадебное место было в собственности Управы. Последняя, перечислив его, по просьбе Мороченкова, на имя Мороченковой, совершила потом купчую крепость на продажу этого места Анастасии Кириловой Мороченковой (по второму мужу — Головиной).
Таким образом, первое исковое требование истца — о признании этой купчей недействительной — отпадает, а вместе с ним и второе — о признании права собственности на усадебное место по плану № 60 за единственным наследником Павла Мороченкова — Степаном Ивановым Мороченковым.
Спорным усадебным местом совершенно законно владеет ныне крестьянин Антон Кирилов Палалеев, родной брат и единственный наследник Анастасии Кириловой Мороченковой (по второму мужу — Головиной), скончавшейся 3-го февраля 1891 года». («Советское государство и право», 1956, № 3, с. 68 — 69).
в) Исковое прошение присяжного поверенного А. С. Лялина по делу с Мелекесской посадской управой и имуществом умершей Головиной и документация, к прошению приложенная (ЦПА ИМЛ, ф. 461, д. 25978, лл. 4 — 11).
г) Решение Самарского окружного суда от 1 июня 1893 года — подробное, на 14 страницах — с наложением позиций В. И. Ульянова, А. Н. Хардина, А. С. Лялина и мотивированного заключении по ним (Там же, лл. 40 — 46).
д) Другие материалы и документы.
38 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 104.
39 Там же, т. 55, с. 8 — 9.
40 Там же, т. 45, с. 324.
41 Там же, с. 324 — 325.
42 Н. Е. Федосеев. Программа действий рабочих. — В сб.: «Н. Е. Федосеев». М., 1958, с. 271.
43 Госархив Куйбышевской области, ф. 465, on. 1, д. 384.
44 Там же.
45 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 101.
46 Судя по воспоминаниям А. И. Ульяновой-Елизаровой, М. И. Семенова (Блана) и др., к народническим взглядам тяготел до знакомства с Владимиром Ильичем и А. П. Скляренко, вошедший в ядро марксистского кружка в Самаре, и другие революционеры, ставшие марксистами под влиянием Ленина.
47 Участник марксистского кружка в Самаре М. И. Семенов (Блан) вспоминает: «Послушать новое учение (марксистское) и противопоставить ему старые догматы народничества приезжали из Саратова, из Казани и из других приволжских городов. Все дискуссии происходили в квартире Алексея Павловича (Скляренко. — В. Ш.). Из приезжавших для этой цели в Самару я помню покойного теперь Н. Д. Россова (из Саратова), Романова (оттуда же), Смирнова (с одной рукой) и др.».
48 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, с. 105.
49 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 110 — 113.
50 Там же, с. 113.
51 В судебном отчете «Самарской газеты» говорилось: «...штурман парохода Алексей Семенов, привлеченный тоже в качестве обвиняемого, усиленно старался выгородить хозяина и принять вину на себя» утверждая, что он поехал по своему почину, но проговорился: «Хозяин нам всегда так велит». По приговору земского начальника А. Семенов отбыл семь суток ареста.
52 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1 М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 112.
53 Надежда найти Николая Куклева не оправдалась. В 1906 г., как следовало из сообщения одной волжской газеты, Николай Куклев, к тому времени рабочий-железнодорожник, был убит в Самаре черносотенцами.
54 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25952, дело Муленкова В. по обвинению в богохульстве.
55 Там же, д. 25954, дело Опарина М. и Сахарова Т. по обвинению в краже.
56 Куйбышевский музей краеведения, КПР, № 351.
57 Там же, КПР, № 352.
58 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 554.
59 История с купцом Красиковым описана Ф. Ф. Вентцель в ее воспоминаниях. «Таким я его помню». — Сб.: «Жизнь, не подвластная времени». Л., 1965, с. 13.
60 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, с. 171.
61 Центральный Госархив г. Москвы, ф. 131, оп. 69, д. 29.
62 Письмо Е. Д. Стасовой автору, помеченное 10 июля 1965 г.
63 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, с. 301 — 302.
64 Участие В. И. Ульянова в допросе потерпевших, свидетелей, в обозрении вещественных доказательств, о чем будет сказано ниже, подтверждено журналом судебного заседания (ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25959).
65 ЦПА, ф. 461, д. 25961, материалы суда, л. 42, дело Садлоха и Репина.
66 Там же, д. 25959, материалы суда, л. 59.
67 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 86.
68 «Самарская газета», 28 ноября 1892 г.
69 Центральный государственный исторический архив СССР (Ленинград), ф. 1363, оп. 8, д. 301.
70 Там же, настольный реестр 3-го стола Уголовного кассационного департамента Правительствующего сената. Без номера.
71 Там ж с, д. 701, л. 25.
72 «Второпервомартовцы» — участники покушения на Александра III 1 марта 1887 г.
73 Центральный государственный исторический архив СССР (Ленинград), ф. 1363, оп. 8, д. 301, л. 15.
74 «Красный архив», 1934, т. 1 (62), с. 74.
75 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, on. 1, д. 1132, с. 72 — 73.
Обнаруженная автором запись во входящем журнале не может, естественно, служить безусловным доказательством отъезда В. И. Ленина 18 либо 19 августа. Вопрос этот требует дальнейших уточнений. Более вероятно, пожалуй, что Владимир Ильич оставил Самару 20 августа 1893 г. (см. рапорт пристава 3-й части г. Самары полицмейстеру от 23 августа 1893 г. — Сб.: «В. И. Ленин и Самара». Куйбышев, 1966, с. 274.
76 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, on. 1, д. 1155, л. 36.
77 ЦПА ИМЛ, ф. 461, д. 25962, материалы суда, л. 84.
78 Там же, л. 3.
79 Сцену суда автор воссоздает по материалам предварительного и судебного следствия (включая резолюцию суда и судебный приговор). О характере заявленного Михайловым ходатайства имеются указания как в судебном производстве (л. 20 того же д. 25962), так и в бумагах суда (л. 85).
80 ЦПА ИМЛ, ф. 461, д. 25962, материалы предварительного следствия, лл. 15, 16.
81 Там же, лл. 16, 18, 34, 88 и др.
82 Там же, л. 20.
83 Госархив Куйбышевской области, ф.*8, on. 1, л. 653
84 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2. М., Изд-во политической литературы, 1969, с. 42 — 43.
85 Там же, с. 43 — 44.
86 В. И. Лени н. Полн. собр. соч., т. 1, с. 312.
87 И. И. Яковлев. Воспоминания о В. И. Ленине и Петербургском «Союзе борьбы». — «Исторический архив», 1959, № 6, с. 102.
88 А. И. Ульянова-Елизарова. Владимир Ильич в тюрьме. — «Пролетарская революция», 1924, № 3, с. 107.
89 Ленин в Петербурге. Л., 1957, с. 19.
90 В. Гессен. История русской адвокатуры, т. 1. М., 1914, с. 386.
91 В. Беренштам. В боях политических защит: М., 1925, с. 37.
92 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25960, материалы предварительного следствия, л. 16.
93 Там же, материалы суда, лл. 10, 10 об.
94 Там же, л. 26.
95 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, on. I, д. 952, отчет Самарского окружного суда.
96 См. примечание 93.
97 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, с. 290.
98 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25960, материалы суда, л. 32.
99 Там же, л. 29, об.
100 Там же, л. 34. В вопросе о размере наказания соперничали, как это видно, три позиции: самая строгая с требованием применить к Бамбурову третью степень 31-й статьи Уложения о наказаниях (этого держался прокурор сначала в обвинительном акте, где не нашлось места для статьи 1663-й, затем в суде до того, как присяжные пришли к выводу, что преступление Бамбуров «совершил по крайности и неимению никаких средств к пропитанию и работе»), менее строгая — применить пятую степень той же 31-й статьи, о чем вынужденно просил прокурор во втором туре состязания, после вердикта присяжных с их выводом о необходимости смягчить наказание, и, наконец, наиболее мягкая — применить третью степень 33-й статьи, которую обосновывал и защищал в суде Владимир Ильич.
101 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, с. 270.
102 Там же, т. 36, с. 163.
103 Ф. Ф. Вентцель имела в виду усадьбу Толстых в селе Александровке Бугурусланского уезда Самарской губернии.
104 «Красный архив», 1934, т. 1 (62), с. 113.
105 В. И. Лени н. Полн. собр. соч., т. 5, с. 17.
106 Там же, т. 4, с. 403.
107 ЦПА НМЛ, ф. 461.
108 Там же, л. 21.
109 Там же, л. 13.
110 Там же, л. 14.
111 Там же, лл. 18 — 19. Цитируемая часть протокола воспроизводится идентично публикации журнала «Советское государство и право», 1956, № 3, исключая сделанные журналом исправления (63000 на 62000).
112 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, оп. 3, д. 414, л. 57 об.
113 Госархив Саратовской области, ф. 7, инвентарная опись за 1892 год, л. 41.
114 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 44772, л. 28.
115 Делая вывод, что решение Саратовской судебной палаты от 17 нюня 1892 г. было обжаловано именно в 1893 г. и одним из составителей кассационной жалобы был В. И. Ульянов, автор исходит из следующих обстоятельств:
а) проведенное по 5-му столу гражданского кассационного департамента Правительствующего сената кассационное дело по жалобе Брискера и Шимковича имеет № 209/93, свидетельствующий о том, что жалоба в сенат поступила в 1893 г.;
б) Брискер по доверенности поручил Хардину приносить кассационные жалобы на решения, вступившие в законную силу;
в) судя по резолюции гражданского кассационного департамента от 19 марта 1893 г., удовлетворившего жалобу, на последней стоят подписи Хардина и Клеменца. Это обстоятельство не исключает составления жалоб с участием Ульянова или только им, поскольку жалобы помощников присяжных поверенных подписывали их патроны. Таким было правило;
г) жалоба была принесена по делу, проигранному при участии
В. И. Ульянова, который, на положении помощника присяжного поверенного, обязан был составить ее. После суда по делу с Константиновым (январь 1893 г.) Владимир Ильич продолжал выступать с защитами (последнее его выступление состоялось 18 мая того же года) и таким образом имел практическую возможность выполнить свою обязанность.
116 ЦПА ИМЛ, ф. 461, д. 44772, л. 31.
117 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, д. 359. В папке заключены два дела: «четвертое», по условной терминологии автора (о взыскании издержек с Константинова с его встречным иском) и «третье» (о захвате Константиновым лесных товаров Брискера), объединенных в одно общее производство определенном Самарского окружного суда от 22 января 1899 г.
118 Там же, лл. 31, 32.
119 Там же, лл. 65, 60.
120 Я. Л. Тейгель. Из моей жизни за сорок лет. Париж. 1925, с. 138.
121 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, оп. 3, д. 359, л. 155 об.
122 «Пролетарский суд», 1925, № 3, с. 13.
123 На распоряжение Хардина, к его письмоводителю, а затем и в суд, на доклад Мейеру, прошение, по-видимому, поступило на полтора-два месяца раньше.
124 Судя по справке Самарского окружного суда, выданной по просьбе А. Н. Хардина и приобщенной к материалам «четвертого» дела (ф. 8, on. 3, д. 359, л. 8), помимо четырех дел, о которых рассказывалось в очерке, было еще одно, пятое, возбужденное Константиновым 27 ноября 1892 г. в том же Самарском окружном су те (о взыскании с Брискера и Шимковича 879 руб. 40 коп. судебных и за ведение дела издержек).
125 Имеется в виду резолюция (предварительное решение) гражданского кассационного департамента Правительствующего сената от 19 марта 1893 г. Центральный государственный исторический архив СССР, (Ленинград), ф. 1364, ол. 16, д. 1237, лл. 324, 325.
126 Из резолюции гражданского кассационного департамента Правительствующего сената от 19 марта 1893 г. следует, что Саратовская судебная палата рассматривала «спорный между сторонами вопрос о том, представляется ли заключенный между ними договор договором подряда или поставки, как утверждают ответчики, или же договором личного найма, как утверждает истец». Департамент принял сторону ответчиков (Брискера и Шимковича) и, подробно мотивировав эту свою позицию, отменил решение Саратовской судебной палаты от 17 нюня 1892 г.
127 Просматривая сшивы присяжного поверенного, его почту, его досье, автор встречал разрозненные коммерческие бумаги, счета, расчетные листы, табеля, расписки, на которых Лука Ясенков постоянно соседствовал с Фоситом Белоцерковским, контрагентом 3-го участка Самаро-Уфимской железной дороги. Клеменц, по-видимому, вел одно из четырех дел уже упоминавшейся серии Ясенков — Белоцерковский, имея своим процессуальным противником сына ответчика, Константина, который, подобно Ульянову и одновременно с Ульяновым, был помощником присяжного поверенного Хардина. С этим последним обстоятельством Владимир Ильич получал удобный повод для отказа Ясенкову: по смыслу не слишком обязательной традиции помощники одного присяжного не вели дел на разных полюсах спора.
О том, что отказ купцу Ф. Красикову не единственный случай отказа В. Ульяновым в помощи «именитым», можно судить, в частности, по воспоминаниям И. Арманд, помещенным в третьей книжке журнала «Наука и жизнь» за 1969 г.: «Позднее, уже за чашкой чаю, Владимир Ильич все в таком же веселом настроении рассказывал нам, в какие нелепые положения он попадал, занимаясь юридической практикой, как к нему за защитой обращались заведомые жулики-купчики, и он не знал, как от них отделаться» (с. 6).
128 Госархив Куйбышевской области, ф. 8, on. 1, д. 458 а.
В мае 1874 г. Г. А. Клеменц окончил юридический факультет Петербургского университета. Юридическую деятельность начинал в Самарском окружном суде исправляющим должность секретаря гражданского отделения. В последующем был секретарем, старшим нотариусом окружного суда, мировым судьей и, наконец, присяжным поверенным. Личного дела Г. А. Клеменца по адвокатуре не сохранилось.
129 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 41772, л. 41.
130 В исковом прошении Михайлов ходатайствовал: «Дело, в случае моей неявки, прошу разрешить в мое отсутствие (Там же. л. 7).
131 Воссоздавая и домысливая сцену суда, автор использует общую запись выступлений В. И. Ульянова и Г. А. Клеменца в протоколе суда, публиковавшуюся в журнале «Советское государство и право» (1956, № 3), раздельную запись тех же выступлений, про изведенную членом суда Н. Д. Муморцевым, судебное решение, подробно излагающее позиции сторон (ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 44772), договор, переписку между сторонами, иные материалы по возобновленному Константиновым спору (Госархив Куйбышевской области, ф. 8, оп. 3, д. 359), резолюцию гражданского кассационного департамента Правительствующего сената от 19 марта 1893 г. (Центральный государственный исторический архив СССР, Ленинград, ф. 1361, оп 16, д. 1237, лл. 324, 325) и другие документы.
Непосредственные мотивы, по которым Константинов захватил лес, заимствуются из устного рассказа Ф. Ф. Вентцель. Скандальный характер этой «акции» подтверждает косвенно, ссылаясь на Ф. Ф. Вентцель, дальняя ее родственница Н. С. Воронец: Константинов «со слов Ф. Ф. был большой мошенник; она рассказывала какое-то большое скандальное дело, не помню, какое, помню только, что скандальное. Семья Ф. Ф. в насмешку называла его «другом» отца, так как он в связи с железнодорожными делами приходил к отцу Ф. Ф. (из письма автору, помеченного 29 февраля 1968 г.).
Для оценки особенностей и стиля выступлений частного поверенного Михайлова автор привлекает помимо настоящих материалов и материалов по «железному делу», описанному в предыдущем очерке, деловые бумаги и письма Михайлова, в частности, его объяснения по апелляции «пользующегося правом бедности» кондуктора И. Савельева с Оренбургской ж. д., на стороне последней, апелляционные жалобы по делу об утверждении князя Енгалычева в правах наследства, по делу о вводе купца Дикова во владение паровой мельницей и т. д. (Госархивы Саратовской и Куйбышевской областей).
132 Прецеденты, на которые ссылается Г. А. Клеменц, автор заимствует из записи Н. Д. Муморцева, воспроизведенное выше не в полном объеме.
133 Цитируемое письмо обнаружено в Госархирв Куйбышевской области В. Н. Арнольдом и любезно предложено автору для использования (ф. 4 О Г), on. 1, д. 757, л. 702).
134 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25958, материалы предварительного следствия, л. 2.
135 Там же, материалы суда, л. 3.
136 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, с. 408 — 409.
137 ЦПА НМЛ, ф. 461, д. 25958, материалы суда, л. 36 об.
138 В протоколе сказано: «Защитник заявил, что он не имеет надобности в допросе свидетелей».
139 Там же, л. 3.
140 Я. Л. Тейтель. Из моей жизни за сорок лет. Париж, 1925, с. 186.
141 Цитируется по рукописи М. В. Анненковой, хранимой в Литературном государственном музее (Москва), л. 119 сб.. 120.
142 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 55, с. 391, 392.
143 Там же, т. 45, с. 102.
144 Там же, т. 4, с. 275 — 276.
145 Там же, с. 276.
146 Там же.
147 Н. К. Крупская. Из воспоминании о В. И. Ленине. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 237.
148 Н. Семашко. Незабываемый образ. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2. М., Изд-во политической литературы, 1969, с. 272 — 273.
149 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 70 — 71.
150 Там же, т. 5, с. 89.
151 Там же, с. 92.
152 Там же, с. 292.
153 Там же, с. 356.
154 Там же, т. 4, с. 427.
155 Там же, с. 423.
156 Там же, с. 427 — 428.
157 Н. К. Крупская. Из воспоминаний о В. И. Ленине. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 242. О тезисе «Лефа» Надежда Константиновна говорит и в ответах на анкету института мозга: «Говорил (Владимир Ильич. — В. Ш.) быстро. Стенографисты плохо записывали. Может быть, впрочем, и не потому, что быстро, или не столько потому, а потому, что 1) стенографисты у нас тогда были плохие и 2) конструкция фраз у него трудная. В сборнике «Лефа» есть статья, в которой авторы, разбирая структуру речи Ильича, приходят к выводу, что конструкция речи (фраз) латинская» («Литературная газета», 14 мая 1969 г.).
158 А. И. Ульянова-Елизарова. Воспоминания об Ильиче. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1. М., Изд-во политической литературы, 1968, с. 24.
В. И. Арнольд обнаружил в «Самарской газете» несколько переводов с итальянского, сделанных Анной Ильиничной за подписью «А. Ульянова» и «А. У.». («Волжская коммуна», 26 марта 1965 г.).
159 Д. М. Андреев. В гимназические годы. — «Костер», Л., 1957, № 4, с. 6 — 7.
160 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 15, с. 293.
161 Там же, с. 294.
162 Там же, с. 296.
163 Там же, с. 297
164 Там же, с. 297 — 298.
165 К. Маркс и Ф. Энгельс. Изд. 2, т. 6, с. 241.