Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
С.М. Козлова
Утопия истины в новелле В. Набокова
"Ultima Thule"
Прямыми источниками проблематики и поэтики новеллы В. Набокова [1] явились "Человеческое, слишком человеческое" Ф. Ницше [2] и "Идиот" Ф. Достоевского [3].
Теодицеей истины у Достоевского является "беспрерывное и вечное ее открывание, - а не открытие" [3, с. 327], но каждое отдельное существование переживает на этом пути "беспрерывного открывания" некий "вечный миг", некое мгновение истины, предполагаемые у последнего предела, на границе жизни и смерти, как миг последнего "самоощущения" и "самосознания", и вернейшим свидетельством этого мига могла бы быть отрезанная голова. "Отрезанные головы", "Мечтания Умецкой о том, что думает оторванная голова" [4, с. 183] - самые ранние записи Достоевского в Подготовительных материалах к роману "Идиот", открывающие в самом романе длинный ряд отрубленных на плахах, гильотинированных, отсеченных и поднесенных на блюде (мотив Царя Иудейского) голов, а также портретизированных крупным планом лиц, приговоренных к смерти, в том числе распятого Христа на картине Гольбейна и исповеди - "лица" - умирающего Ипполита, который хотел "всех перерезать", замыкаемый "двумя миллионами голов", требуемых социалистами "чрез меч и кровь" за революцию [3, с. 451]. Все эти "отрезанные головы" вместе с головой зарезанной Настасьи Филипповны и безумной головой князя Мышкина делают роман "Идиот" феноменальной попыткой вырвать, наконец, "последнее убеждение", истину или "нечто, что не хочет выйти из-под черепа". Венцом этих стремлений является в романе опыт моделирования "самосознания" и "самоощущения" отрезанной головы как "секунды" постижения истины в описании эпилептического припадка: "Вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламеняется его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом" (курсив наш. - С.К.). Эта картина соотносится с известной физиологией предсмертья (ср. "Смерть Ивана Ильича" Л.Н. Толстого) и может служить моделью момента отсечения головы от тела. "Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды (никогда не более секунды), с которой начинался припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима". Содержание "окончательной секунды", то есть истины, постигаемой уже отрезанной головой, в миг постижения не уясняется. Лишь "потом", которое существует только для эпилептика, "припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии" она представляется в "туманных" и "слабых" выражениях как "высший синтез жизни", "красота и молитва". Если "высший синтез жизни" - условие истины, то его результатом, то есть истиной, должны быть "красота" и "молитва" (вера), но абсолютно несоизмеримые не только с обычными представлениями красоты и веры, а и с человеческими возможностями их восприятия. Чудовищная катастрофа всего организма, сопровождающая явление истины, ставит под сомнение ее ценность: "Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он не стоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли перед ним ярким последствием "высочайших минут" [3, с. 188]. Поставив своего героя - князя Мышкина - в один ряд с эпилептиком Магометом, "успевшим в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы", Достоевский мифологизирует эпилепсию и эпилептика как сакрализованный (князь - Христос, Магомет - Пророк) локус человеческого пространства, где истина, "невыносимая" для человеческой природы, пытается прорваться сквозь телесные покровы в сознание, но только сокрушает его, оставляя лишь слабые "проблески".
Ф. Ницше, потрясенный в свое время романом "Идиот", сообщает новую проблематическую динамику его идеям и опытам открытия истины: "Несомненно, что метафизический мир мог бы существовать; абсолютная возможность этого вряд ли может быть оспариваема. Мы видим все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать этой головы; а между тем все же сохраняет силу вопрос: что осталось бы от мира, если отрезать голову?" [2, с. 243]. Своеобразным ответом на этот вопрос явилась новелла В. Набокова.
Явление истины у Набокова совершается в "небольшом человеческом пространстве между Млечным Путем и олеандровой дремой", которое может обозначать пространство земного человечества в мироздании и в то же время локус прорыва истины в "тело" человеческого пространства. При этом внешнее физическое пространство является только метафорой места "нахождения" (местонахождения) истины, которое в новелле происходит во внутреннем пространстве, но не в "душевных потемках", как у Достоевского, а в потемках сознания и подсознания; более того, если при чтении Достоевского движение к истине читателя совершается в лабиринтах полифонического диалога, то читателю Набокова предстоит искать истину в полисемических лабиринтах текста.
Полисемию текста новеллы задает название "Ultima Thule", в античной мифологии - остров на крайнем северо-западе эллинского мира, и в этом смысле название служит мифологическим кодом, а именно - горгоны Медузы, которая, как известно, находилась там же, на "краю света". В тексте этот код индексирован неоднократно: именем - "ваш отказ дать мне взглянуть на вашу медузу", реминисценцией мифа о Персее - "вражеских полков истреблять через мегафон не собираюсь", аллюзией "головы горгоны" - "вот раздутое голубиное горло змеи, чарующей меня". Голова горгоны Медузы, отсеченная Персеем ("отрезанная голова") - метонимия истины, тайна которой надежно скрыта за ее безобразным, смертельно опасным ликом и взором. Далее название заключает жанровый код новеллы: "остров" - "утопия". Утопия истины у Набокова представляет новый и более решительный, по сравнению с Достоевским, шаг трансформации мифопоэтики истины в мифологию истины ХХ в. Наконец, титул содержит каламбур, который важен не только новым своим значением (ультиматум), но, главное, обозначением принципа поэтики новеллы - каламбурности. Посредством каламбура зашифровано в тексте имя автора: "Илья Фальтер... повар ваш Илья на боку" (Falter - Мотылек, на боку - Набоков), что позволяет идентифицировать Фальтера - обладателя истины - с автором, знающим истину. Последнее обстоятельство указывает на каламбурность как метод "нахождения, выкладки и проверки" истины, зашифрованной в тексте, что специально отмечено повествователем: "Ангел мой, ангел мой, может быть, и все наше земное ныне кажется тебе каламбуром, вроде "ветчины и вечности" (помнишь?), а настоящий смысл сущего, этой пронзительной фразы, очищенной от странных, сонных, маскарадных толкований, теперь звучит так чисто и сладко..."
В качестве Искателя выступает, как у Достоевского, герой шопенгауэровского типа - болезненный, художнический, свободный от "воли к жизни". Однако истина дается не ему, а герою ницшеанского толка, обладающему "крепостью нервов, упругостью души, сгущенностью воли", сверхчеловеку, соразмерному "сущности нечеловеческого открытия"; ср. у Ницше: "Для познания "правды" требуется хороший темперамент, крепкая, кроткая и в основе жизнерадостная душа... настроение... свободное от ворчащего тона и озлобленности" [2, с. 262] - это портрет Фальтера до познания "правды".
"Метод" обретения истины Фальтером отрицает все известные, возможные и доступные человеку способы: это не "нахождение", не "откровение", не "узнавание", не умозрение ("философский домысел"), не исчисление ("математическая игривость"), менее всего умозаключение: "всякое логическое заключение есть заключение мысли в себе", то есть "порочный круг", и условием овладения истиной является "не мыслить логически" (ср. у Ницше: "Даже разумнейший человек нуждается... в природе, то есть в своем основном нелогичном отношении ко всем вещам" [2, с. 259]), но и не "строгие методы" научного опыта, на которые уповает Ницше. Истина рождается не в метафорическом, а в буквальном, вернее, в мифологическом смысле слова. Рождается сразу готовая, зрелая, полная, как Афина из проломленной Гефестом головы Зевса, или как Пегас из шеи Медузы, или, наконец, как Ева из ребра, вырванного Господом из грудной клетки Адама (имя Фальтера - Адам). Истина гетеротопична и гетерологична: "Вы не там и не так ищете, шер мосье". Истина "сама по себе" как "простая вещь относительно мира" у Набокова, как и у Ницше, не ужасна, но и не прекрасна, а, скорее, "забавна": "смех - обезьянка истины", если бы она предстала нечеловеческому сознанию. "Чудовищной" ее делает только ее инородность человеческой природе (лишнее ребро Адама), отсутствие "достаточно прочного аппарата" для возможного знания всех вещей, вытекающего из знания главной (то же у Ницше: истина "требует отказа от нашего интеллекта, от нашей личной воли - чтобы тем самым прийти к сущности, чтобы стать подобным этой сущности... Быть может, мы тогда познаем, что вещь в себе достойна гомерического смеха" [2, с. 249]). Чудовищным выражением "инородности" истины, кошмаром ее "несовместимости" с природой человеческого организма является акт ее рождения, в изображении которого Набоков использует опыт Достоевского в описании эпилептического припадка, безмерно усиливая его экспрессию. "Последней секунде" прорыва истины предшествует "катастрофическая вспышка", "сверхжизненная молния", "разорвавшаяся бомба", возникшие в результате "чудовищно-случайной" "комбинации различных мыслей". Состав мыслеобразов взрывоопасной комбинации - "пепельное от звезд чело ночи, тихо-безумное ее выражение, роение огней в старом городе, забавная математическая задача, сухой и сладкий запах, метафизический вкус вина, далекое мало соблазнительное государство (родина. - К.С.), смерть единоутробной сестры" - вполне соответствует "высшему синтезу жизни", "обозрению всех жилищ Аллаховых" эпилептиков Достоевского. У Набокова, как и у Достоевского, за "необыкновенным светом" вспышки следуют "родовые схватки": "страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое... Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека" - это у Достоевского, и у Набокова: "Ужасные крики... скорее всего напоминали захлебывающиеся, почти ликующие крики бесконечно тяжело рожающей женщины, но женщины с мужским голосом и с великаном во чреве". Но если у Достоевского мифологизация рождающейся истины осуществляется в евангельской картине борьбы дьявола с богом в душе человека: "дикий крик "духа, сотрясшего и повергшего" несчастного" [3, с. 459; 4, с. 458], то у Набокова "дьявольское" ("дьявольский диалог") восходит к гетеву "земному духу", и через него к архетипам Древнего Ужаса, что находит выражение в соответствующей семантике: "Трудно было разобрать, какая главенствовала нота среди этой бури, разрывавшей человеческую гортань, - боль, или страх, или труба безумия, или же, и последнее вернее всего, выражение чувства неведомого, и оно-то наделяло вой... чем-то, что возбуждало в слушателях паническое желание немедленно это прекратить" (курсив наш. - К.С.). Если у Достоевского нечеловеческая мука родов истины "гасит" сознание, оставляя в нем лишь "туманный проблеск", то у Набокова истина, наконец, родится. Дух истины - "земной", поскольку родится он из "утробы", но он ломится вверх - в небесный купол головы. Продираясь на своем пути сквозь твердые, костяные прутья телесной "клетки", протискиваясь через чудовищно узкое жерло шеи ("раздутое голубиное горло", "буря, разрывавшая человеческую гортань"), дух очищается от всего земного и "чистой" сутью своей заполняет, наконец, черепное пространство, вытеснив, или, точнее, "вычистив" из него все понятия и структуры, добытые мозгом априори и апостериори, все человеческие представления и образы, так что Фальтер - "вневременной" и "внепространственный" - оказывается вне всякого и всего человеческого знания, представляющегося "герметически закрытым учебным заведением" и "сном во сне, а он вне нас, в яви".
Последствием рождения истины стала полная трансфигурация облика героя, в котором ясно проступили черты архетипа Медузы в его чистой эйдетике: "Странная, противная перемена произошла во всей его внешности: казалось, из него вынули костяк. Потное и теперь как бы обрюзгшее лицо с отвисшей губой и розовыми глазами...", "из Фальтера словно извлекли скелет", "Фальтер сказал, слегка затрясясь, как если б смеялся", "зубоскальство" - "защита" его тайны, как клыки и высунутый язык горгоны. Истина, подобно Афине, превратила Фальтера в безобразную Медузу, "вынула душу" - "никаких человеческих чувств", но зато "удесятерила дух" (так же, как у князя в момент эпилептического "проблеска истины" "удесятерилось ощущение жизни, самосознания"). Медузообразный Фальтер без скелета и без души есть не что иное, как отрезанная голова в последний момент перед окончательной смертью, поэтому Фальтер "смертен не так", как смертны люди, имеющие тело, Фальтер - "бестелесен". Вопрос в том, смертен ли "дух". В ответе на этот вопрос и заключается истина, постигнутая им. Истина не выговаривается, но "нечаянно проговаривается" в "двух-трех словах", и не вся истина, а только ее "краешек". Первая "оговорка" восходит к Платону: "Истин, теней истин на свете так мало в смысле видов (эйдосов. - К.С.), а не особей", и еще: "вопрос существования стула, или тени стула". Другими знаками Платона являются "сократовский диалог", в жанре которого идет выяснение истины, выражение "подлунная болезнь" и образ "клетки", "подвала", то есть платоновой "пещеры", в которой "усилием воли" Ф. пытается "держать" божественный "дух", чтобы продлить свое земное существование. Первая оговорка делает очевидной и вторую: ("...вот, кстати, даю вам более изящный термин: я знаю заглавие вещей"). Зная о принципе "каламбура", следует расщепить проговорившееся слово "за-главие" - то, что за головой, тень головы. Фальтер знает не сущность вещей, а за-главия, тени вещей. Тогда становится понятной "одна загвоздка в самой постановке вопроса - можно ли рассчитывать на загробную жизнь", "загвоздка, которая, кстати сказать (курсив наш. - К.С.), страшнее самого страха смерти". Если все в мире только кем-то или чем-то отброшенные тени, чьи-то за-главия, то загвоздка в том, существует ли вообще жизнь в "общепринятом" смысле слова, не говоря уже о загробной.
Платонова эйдетика у Набокова замешана на ницшеанской "химии": "Химия моральных, религиозных, эстетических представлений и чувств, равно как всех душевных движений... А что, если эта химия закончилась бы выводом, что и в этой области самые роскошные краски добыты из низменного, презираемого материала? Многие ли будут иметь охоту подчиниться таким исследованиям? Человечество любит заглушать в своем сознании вопросы о происхождении и началах; и не нужно ли почти лишиться человеческого облика, чтобы почувствовать в себе противоположное влечение" [2, с. 239]. Фальтер "лишился" и узнал, что свет - только тень, за-главие солнца, и кошмар химических процессов в его недрах не имеет отношения к Благу света в человеческих измерениях. Возникший в тени солнца химический синтез вещества образовал "тело", в свою очередь отбросившее "тень" в пространство "земли", спровоцировав новую химическую реакцию, сгустившую и уплотнившую ее "тело" и т.д. и т.п. Причем вероятность именно этой "цепи" проекций так же, как вероятность "цепи": Адам - тень Илии-Господа ("Адам Ильич"), Ева - тень адамова ребра, тлевшего в каком-нибудь гниющем веществе и т.д., равна вероятности, с какой можно "найти и собрать все части того соусника, той супницы", осколки которых рассыпаны "по дико туманным побережьям", и "целиком восстановить посудину в первое же, а не триллионное утро". Такое "в е з е н и е" по законам вероятности определило божественную судьбу ("вышел в боги") Фальтера, которую "ничто в нем не предвещало". По "чудовищной случайности" на него упала тень головы горгоны Медузы, которая была тенью Афины - "за-главия" Зевса, тени Крона, упавшей там, "где не падала тень еще ни одного существа" (Плутарх). Следовательно, набоковский "психиатр", попытавшийся выяснить "пращура, сублимировавшегося" в расстроенном сознании Фальтера, своей цели достиг: "предки вывелись из суммы сами", и "бедный" психиатр стал их жертвой.
Таким образом, Набоков переводит идею эйдосов в идею архетипов, давая последней некое физио-утопическое толкование, предполагающее и некий метафизический аспект проблемы. Приоткрыв "краешек истины", набоковский "бог" (бок) не договаривает "что-то странное, неуловимое, заставляющее его сердиться", когда он "отрицает целесообразность искания истины в области общепринятой теологии". Это позволяет предположить, что в области необщепринятой теологии лежит "то главное в Фальтере, что соответствует главному в мире, не подлежащему телесному трепету". Фальтер, открывший за-главия вещей, сохранил в тайне ту "главу", тенью которой является вселенная, или ту "главу", тенью которой явился "повар ваш Илья на боку". Фальтеру известен не наш повар, заваривший кашу жизни, и не наш мир, а "метафизический мир, абсолютная возможность которого не может быть оспариваема", так как его свидетельством оказывается "отрезанная голова". Так что же осталось бы от мира, если отрезать голову? Осталась бы тень мира, его за-главие, которое при невероятном везении в некое первое же или триллионное утро "синтезирует" новое тело мира.
"Простейшая вещь относительно мира", открытая Фальтером, отнюдь не скрыта, а только незаметна, подобно ничейному "ялику, о котором никто не знал, что он никому не принадлежит; мнимая же его принадлежность кому-то делала его невидимым для всех". Таких "незаметных истин" - "истинок" мало (истина-истинка, как вечность и человечинка), и первая из них - рождение человека, которое представляется "кому-то принадлежащим" и потому невидимым в своей сути, истине. А истина "рождения" - "заглавия человека" в том, что оно является ничейным и подлежащим тем же невероятным законам вероятности, как и рождение мира, вследствие чего всякое "рождение" имеет ту же невероятную ценность. Другой "истинкой" является смерть, суть которой не в "возвращении" (Ницше), "воскресении", "переселении", "круговороте вещества", а именно абсолютное уничтожение, ибо тенью смерти, ее заглавием (за-гробием) является только смерть. Жена Синеусова (тени Синей бороды) умерла "брюхатой" на шестом месяце, не отбросив тени жизни, и ее смерть легла тенью смерти ее потомства, труп матери отбросил тень - "трупсик" (сон Синеусова). Последняя "записка" Фальтера выражает ту же "истинку": ее "четко писанная" часть содержит сообщение о смерти Фальтера, графической тенью которой являются "старательно вымаранные строчки", отвечающие на вопрос, смертен ли дух: смерть духа оставляет после себя тень смерти духа так же, как жизнь духа бросает тень жизни духа. И в этом заключается третья "ничейная", незаметная истина. Тенью жизни духа человека является образ, вид, тело призрака, синтезированные в сознании, памяти другого человека. Так, за-главием духа любимой жены Синеусова стал "дорогой" ее образ в памяти Синеусова, который будет в ней похоронен с его смертью. Человеческая память придает, таким образом, новую "божественную" ценность "бренному составу" человеческого тела - "единственному, быть может, залогу идеального бытия". В то время как залогом материального бытия является искусство - тень теней, призрак призраков. Синеусов, следуя неведомому "заказу", может быть, сублимировавшейся в призраке заказчика - "шведа или датчанина" - тени воли его возлюбленной, создает серию рисунков "Ultima Thule", то есть тень, отброшенную в иную материю образом жены, синтезированным в мозговом веществе художника.
В череде этих "незаметных истин" открывается последняя, разводящая Набокова с Ницше и ницшеанцами нового толка. Суть ее в том, что "динамику души", как и "динамику мира", представляет не "круг" - "порочный круг", "роковой круг", а прямая - роковая прямая, которая может оборваться в любой точке, не спроектированной в пространство, не отбросившей тени. Эта истина и определила "ультимативность" новеллы Набокова, появившейся в 1939 г., когда угроза "обрыва" культуры и человеческой цивилизации вырастала тенью горгоны Медузы. Идентичность персонажей - Фальтера и Синеусова, автора рисунков "Ultima Thule" с автором новеллы - служит "троекратной подписью" этого ультиматума, удостоверенной прямой проекцией (протекцией) самого Господа Бога:
Адам-Ильич-Фальтер-Набоков-"Ultima Thule"!
Литература
Набоков В. Ultima Thule//Собр. соч. в 4-х т. Т. 4. М., 1990.
Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое//Соч. в 2-х т. Т. 1. М., 1990.
Достоевский Ф.М. Идиот: Роман//Полн. собр. соч. в 30-ти т. Т. 8. Л., 1973.
Достоевский Ф.М. Подготовительные материалы к роману "Идиот". Комментарий//Полн. собр. соч. Т. 9. Л., 1973.