Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
_history
Info
Элисон Александрович Уэйр
Опасное наследство
Книга сообщества http://vk.com/best_psalterium . Самая большая библиотека ВКонтакте! Присоединяйтесь!
Юная Катерина Грей, младшая сестра Джейн, королевы Англии, известной в истории как «Девятидневная королева», ждет от жизни только хорошего: она богата, невероятно красива и страстно влюблена в своего жениха, который также с нетерпением ждет дня их свадьбы. Но вскоре девушка понимает, что кровь Тюдоров, что течет в ее жилах, — самое настоящее проклятие. Она случайно находит дневник Катерины Плантагенет, внебрачной дочери печально известного Ричарда Третьего, и узнает, что ее тезка, жившая за столетие до нее, отчаянно пыталась разгадать одну из самых страшных тайн лондонского Тауэра. Тогда Катерина Грей предпринимает собственное расследование, даже не предполагая, что и ей в скором времени тоже предстоит оказаться за неприступными стенами этой мрачной темницы…Dangerous Inheritance
1.0 — создание fb2 — (On84ly)
Элисон Уэйр
Опасное наследство
Кезии Джейн Мартсон
и Персефоне Джиппс-Уильямс
с любовью
Искусство мастера спаяло воедино пять звеньев сих,
Вот так же тайной властью и любовь соединяет их —
Сердца, чью связь одна лишь смерть сумеет разорвать,
Чему свидетель будет время.
Мое кольцо не может более сказать.
Любовь — это пытка разума. Нескончаемая буря…
Любовь слепа.
Пролог
год
Никогда не забуду тот день, когда мне сообщили, что моя сестра обезглавлена. Мне тогда еще не исполнилось и тринадцати — слишком мало, чтобы понять, почему она должна умереть, но достаточно, чтобы представить себе сцену ее ужасного конца. Говорили, что она якобы совершила государственную измену, самое страшное из всех преступлений, но для меня этот приговор не имел никакого смысла, ибо Джейн делала только то, к чему ее принуждали. А если следовать этой логике, то и я была такой же невинной изменницей, как и она.
Ни я, ни обе мои сестры не были рождены для трона, однако тень короны преследовала нас на протяжении всей жизни и в конечном счете погубила. Когда-то я думала, как это замечательно — быть королевой, обладать властью и носить заветный венец. Но теперь я считаю иначе. Близость с принцами редко приносит что-нибудь, кроме неприятностей и горя. Я твердо выучила этот урок. Причем выучила его самым жестоким способом. Я уже больше не та невинная, покорная девочка, что боролась с собственной застенчивостью и арифметическими задачами, которые задавал ей строгий учитель, а счастливее всего чувствовала себя, когда, сбежав от всех, бродила по бескрайним просторам Чарнвудского леса или играла со своими собаками, птицами и обезьянками.
Если в будущем меня и ждет хоть немного счастья, то уповать я могу только на Всемогущего Господа, потому как на королеву Елизавету, моего земного суверена, уже не осталось ни малейшей надежды.
Ну а пока я вынуждена праздно проводить время в этом великолепном доме, который в действительности самая настоящая тюрьма. Ничто здесь не отвлекает меня от раздумья о злоключениях, кроме повседневных мелочных забот и высокопарного обмена любезностями с моими невольными хозяевами-тюремщиками. Единственное развлечение (если только в данной ситуации вообще уместно это слово), которое у меня осталось, — это делать ежедневные записи в свой дневник, который я веду вот уже много лет. А еще я сижу у окна и жадно созерцаю раскинувшийся на равнине парк и деревья, с которых уже совсем облетела листва. Где-то там, далеко, живет человек, которого я люблю больше жизни.
Часть первая
Узурпаторы
Катерина
мая 1553 года; Дарем-Хаус, Лондон
Сегодня день нашей свадьбы. Я и моя старшая сестра Джейн — а надо сказать, что мы с ней дочери Генри Грея, герцога Саффолка, и его супруги-герцогини, урожденной Брэндон, — выходим замуж. Все специально устроили так, чтобы можно было провести обе церемонии венчания одновременно. Я стою посреди роскошной спальни, где меня облачают в подвенечный наряд. Известие о замужестве свалилось на нас совершенно неожиданно, и далее события развивались с такой головокружительной скоростью, что теперь мне даже несколько не по себе.
Внизу, под забранным решеткой окном, спокойно несет мимо Лондона к далекому морю свои воды Темза, а по ее поверхности снуют суденышки и разносятся крики лодочников. В теплом воздухе, как обычно, пахнет рыбой, илом и всякой гнилью, но легкий ветерок колышет тяжелые узорчатые занавеси и приятно ласкает мою кожу, а из регулярного сада, окружающего Дарем-Хаус, доносится слабый аромат цветов.
Мы стоим, словно статуи, а наши няня Эллен и камеристка Бриджит, набив рты булавками, суетятся вокруг с вышивками и кружевами, облачают нас в такие роскошные одеяния, каких я в жизни не видела. Наша матушка, похожая на большую хищную птицу, наблюдая за происходящим, скрежещущим голосом отдает приказания:
— Стой спокойно, Джейн! И постарайся выглядеть счастливой. Его величество проявил в отношении вас небывалую щедрость. Только подумайте, каких женихов он для вас нашел. Вы ведь, наверное, не хотите, чтобы до короля дошли разговоры о вашей неблагодарности?
Джейн, кажется, готова взбунтоваться, когда на нее через голову надевают тяжелое платье из парчи, отделанное золотом и серебром.
— Всем известно, что я не хотела этого брака, — дерзко заявляет она. — А благодарить за него я должна милорда Нортумберленда. Король Эдуард, возможно, и правит Англией, но самим королем правит милорд.
Не сомневаюсь, что наша мать с удовольствием ударила бы строптивую дочь, но не может же невеста отправиться на свадьбу в синяках. Поэтому миледи довольствуется тем, что весьма резко одергивает подвенечное платье Джейн, надетое поверх кертла,[1] поправляет на ней тяжелые юбки и шлейф, обильно усеянные алмазами и жемчугом.
— Ты уж, пожалуйста, держи эти глупости при себе, маленькая леди, и помни о своем долге перед королем и родителями. А еще перед герцогом Нортумберлендом, который сегодня станет твоим свекром. И можешь не сомневаться: если бы король не пожелал этого, ты бы замуж не вышла. А теперь дай-ка мне посмотреть на тебя.
Джейн стоит, поеживаясь, пока мать разглядывает ее. Вчера вечером она уже в который раз сказала мне, что ненавидит всю эту внешнюю мишуру; как добронравная и целомудренная протестантка, она предпочитает черно-белые одежды, а это приводит в бешенство нашу мать, которая любит пышные одеяния. Я вижу, что Джейн чувствует себя совершенно не в своей тарелке, облачившись в это роскошное, расшитое золотом и серебром парчовое платье с низким вырезом, который чуть обнажает маленькие холмики ее грудей.
Я бы много отдала, чтобы тоже надеть такой роскошный подвенечный наряд, но считается, что поскольку я младшая сестра, то могу одеваться и попроще. И никого не интересует, что я, в отличие от вспыльчивой Джейн, послушная, сговорчивая и вообще, как говорит моя мать, гордость семьи, а к тому же (чего она никогда не говорит) ее явная любимица. Я все равно всегда буду только второй, тут уж ничего не поделаешь. И сегодня я тоже вторая: мой брак не столь важен, как брак Джейн; мое одеяние, сшитое из ткани с серебряной нитью, украшенное алой оборочкой из бархата и жемчугом, стоит гораздо дешевле. Но я вижу себя в зеркале: длинные золотисто-рыжеватые волосы крупными локонами ниспадают на спину; на щеках — нежный румянец; плотно прилегающий корсаж подчеркивает стройную фигуру, — и понимаю, что мне не нужны более пышные одеяния, чтобы соперничать с сестрой.
Мы близки, как и должны быть близки сестры, но между нами всегда существовало здоровое соперничество. Джейн, которая на четыре года старше меня, отличается капризным и строптивым характером. Я же совсем другой ребенок: послушный, безропотный, почти никогда не получаю замечаний, шлепков и щипков, какие частенько достаются Джейн за всевозможные проступки. Иногда ей попадает за то, что она хоть и исполняет требования родителей, но делает это без того совершенства, с каким Господь сотворил мир. Сколько я себя помню, родители никогда не были ею довольны. Что бы она ни делала, что бы ни говорила, все непременно подвергается осуждению. Бедняжка Джейн! Сколько раз я видела, как она с рыданиями бежит к нашему любимому учителю (нас обучают на дому) господину Айлмеру, ища у него утешения от их жестокости. Что же касается меня — девочки пусть и менее умной, но зато очень симпатичной и не такой строптивой, — то выговоры я всегда получала в мягкой форме, а иногда даже удостаивалась и похвалы.
Я росла тихим ребенком и вполне довольствовалась лучиками сияния, исходившего от моей блестящей сестры, которые частично попадали и на меня. Я всегда отличалась хорошим поведением, потому что, будучи девочкой робкой и застенчивой, не хотела понапрасну осложнять свою жизнь. Как правило, таким образом я заслуживала благосклонность нашей грозной матери и избавляла себя от строгостей, которыми она терзала мою непослушную сестру, что меня вполне устраивало. Но по мере того как я взрослела, мне все чаще приходило в голову, что матушка чрезмерно жестока к Джейн и совсем не любит ее, а потому я стала защищать старшую сестру.
И вот теперь, когда я смотрю, с каким несчастным видом стоит она в этом совершенно ненужном ей роскошном одеянии — брови насуплены, простоватое лицо усеяно веснушками, — а Эллен расчесывает ей длинные рыжие волосы, мне жалко бедняжку. Наша няня Эллен — такая добрая душа. Она любит Джейн, причем гораздо сильнее, чем родная мать, и всегда встает на ее защиту, но родители редко прислушиваются к словам няни. Ведь Эллен — всего лишь прислуга, так стоит ли обращать на нее внимание.
Вообще-то, моя старшая сестра должна бы радоваться: ведь теперь она выйдет замуж, вскоре станет хозяйкой в собственном доме и мать ей больше будет не указ. Правда, сама Джейн утверждает, что она всего лишь меняет одну форму рабства на другую. Лично я этого понять не могу. Для меня замужество — это настоящее чудо, и мне очень хочется, чтобы и Джейн относилась к предстоящему браку точно так же, хотя в глубине души я прекрасно понимаю, что она уже все для себя решила. В любом случае я буду скучать без нее, своей дорогой сестренки. А кто утешит бедняжку, когда рядом не будет меня?
Джейн следовало бы родиться мальчиком и унаследовать от родителей их титулы и состояние. А заодно и их немалые амбиции. Ведь в жилах нашей матери течет королевская кровь, и они с отцом вполне могли бы претендовать на корону. Да что там говорить, наша мать — следующая в очереди на трон после единокровных сестер короля, принцессы Марии и принцессы Елизаветы, хотя, если здоровье не подведет их и если они обе выйдут замуж, перспективы моей матери довольно призрачны. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять: нелюбовь ее к Джейн проистекает из того, что моя старшая сестра родилась девочкой. И потому, что бы Джейн ни делала, абсолютно все было не так и не устраивало родителей.
Одно время они, правда, вынашивали честолюбивые замыслы — выдать ее замуж за короля Эдуарда и сделать королевой. Я не очень представляю себе, как именно родители собирались это провернуть… Мне известно лишь то, что не так давно они отказались от этой идеи и весьма скоропалительно согласились выдать нас с сестрой замуж.
Честно говоря, Джейн очень не хотела выходить за лорда Гилфорда Дадли. Бедняжка изо всех сил сопротивлялась этому браку. Но тщетно. Наша жестокая матушка колотила Джейн до тех пор, пока та не согласилась. Помню, как она кричала, что этот брак необычайно выгоден для нашей семьи, а отец взирал на происходящее безразличным взглядом.
— Не понимаю, о каких выгодах может идти речь? — всхлипывала Джейн, уворачиваясь от разгневанной родительницы.
— В свое время узнаешь! — сквозь зубы говорила мать. — А сейчас… делай… что… тебе… говорят! — Каждое слово сопровождалось ударом плетки.
Со мной все было иначе. В прошлом месяце родители вызвали меня в большой зал нашего дома в Шине. Мать сидела у камина, а отец стоял спиной к огню. Его охотничьи собаки сидели у ног хозяина. Родители одобрительно улыбнулись, когда я сделала реверанс и уважительно встала перед ними.
— Катерина, ты наверняка будешь рада узнать, что отец нашел тебе хорошего жениха, — сказала мать.
Заостренные черты ее лица приобрели кроткое выражение, когда ее взгляд остановился на муже. Почтительное уважение к супругу было всего лишь поблажкой его тщеславию и данью традициям, потому что ни для кого не секрет: мой отец готов во всем подчиняться жене, в жилах которой течет королевская кровь.
Эта новость стала для меня полной неожиданностью. Поскольку мне исполнилось всего лишь двенадцать лет, я предполагала, что до замужества у меня еще есть некоторое время, а потому от удивления даже дара речи лишилась. Однако родители милостиво приняли такую мою реакцию за послушное согласие.
— Да, ты еще слишком юна, чтобы быть женой, — сказал отец, — но уже достигла нужного возраста,[2] и этот брак нас вполне устраивает. И самое главное, он принесет большую пользу короне.
Пользу короне? О чем это он? Какое отношение к важным делам, происходящим в королевстве, могу иметь я, маленькая незаметная леди Катерина Грей?!
— Ты посмотри — бедная девочка просто онемела! — рассмеялась мать. — Что, Катерина, не веришь собственному счастью?
— Я благодарю вас, сэр, мадам, — пробормотала я.
Мать повернулась к отцу и радостно проговорила:
— Вот видишь, Генри, я же тебе говорила: она будет куда как сговорчивее, чем Джейн.
— Я этому весьма рад, — с чувством ответил отец, который ненавидел всякие осложнения.
Разумеется, ему было неприятно, что он потерял терпение и обозлился на Джейн, которая устроила столько шума вокруг своего замужества, причем длилось это не один день.
— Ну что ж, Катерина, я думаю, ты с нетерпением ждешь, когда мы назовем тебе имя счастливца, который станет твоим мужем, — сказал отец.
— Да, сэр, мне бы очень хотелось это узнать.
Отец засунул руку в карман дублета, вытащил какой-то небольшой изящный овальный предмет в яркой золотой оправе и протянул мне его:
— Смотри!
Это был миниатюрный портрет молодого человека в светло-коричневой одежде: каштановые кудри, веселые глаза; лицо приятное, открытое. Золотые латинские цифры на голубом фоне сообщали, что моему жениху идет шестнадцатый год.
Я невинна в том, что касается плотских искушений, но лет мне уже достаточно, чтобы зардеться, с интересом рассматривая красивого юношу. И когда я увидела портрет будущего супруга, что-то шевельнулось во мне и душу мою вдруг переполнило счастье. Мне с раннего детства внушали, что мой долг — любить мужа, которого мне выберут, но влюбиться в такого привлекательного молодого человека я могла и без всяких мыслей о долге.
Я посмотрела на родителей, ждущих моего ответа, и наконец обрела голос:
— Сэр, мадам, я и мечтать не могла о более красивом муже. Спасибо, я вам так благодарна!
Их глаза лучились радостью.
— А ты не хочешь узнать, кто это такой? — усмехнулся отец.
— Да, сэр, пожалуйста… назовите его имя.
— Это Гарри, лорд Герберт, сын и наследник лорда Пембрука. Герберты — старинное и благородное семейство. В один прекрасный день ты станешь графиней Пембрук. Блестящий брак, что и говорить.
— Так оно и есть, — добавила мать. — И я рада видеть, что ты благодарна нам за этот выбор. Ты хорошая девочка, Катерина.
— Можно мне задать вопрос? — решилась я.
— Спрашивай, — кивнул отец.
— Сэр, я понимаю, почему вы рады моему браку с лордом Гербертом, — он блестящий джентльмен и сделает меня графиней. Но вы прежде сказали, что этот брак также принесет большую пользу короне. Почему?
— Этот брак одобрил сам Нортумберленд, мы теперь будем связаны с ним родством. Пембрук — важный и влиятельный лорд, и союз с ним послужит нашему благу.
— И я уверена, что он точно так же понимает свою выгоду от этого брака, ведь это союз с королевской кровью, — холодно сказала мать. — Катерина, можешь не сомневаться: твоему замужеству будут рады многие люди, включая и самого короля.
— Церемония венчания должна состояться как можно скорее, — заключил отец. — Мы хотим сыграть обе свадьбы — Джейн с Гилфордом и твою — в один день. Но сначала ты должна познакомиться с женихом.
Было решено, что милорд Пембрук и его сын посетят нас в нашем новом доме — бывшем монастыре Чартерхаус[3] в Шине, который король незадолго до этого подарил моему отцу. Он стоит на берегу Темзы, среди невысоких холмов Суррея, и над его великолепными зданиями из красного кирпича возвышается основательная квадратная башня с бойницами.
Когда на трон взошел король Эдуард и Англия была провозглашена протестантским королевством, мои родители стали ярыми сторонниками новой веры. Отец извлек немалую выгоду из разрыва короля Генриха VIII с Римом и закрытия монастырей: он получил не только Шин, а до этого еще и монастырь клариссинок[4] в Лондоне, но и Бредгейт в Чарнвудском лесу, где на руинах монастыря построил для нас великолепный особняк.
У моих родителей превосходный дом в Шине: стены увешаны лучшими гобеленами, повсюду турецкие ковры. Золотые и серебряные блюда выставлены напоказ, а роскошной позолоченной мебелью не погнушался бы и сам король.
Итак, мы ожидали приезда Гербертов, и матушка заявила, что я должна одеться подобающим образом — не хуже, чем Джейн в тот день, когда милорд Нортумберленд по такому же поводу привез к нам своего сына Гилфорда.
Честно говоря, знакомство моей старшей сестры с женихом прошло неважно: Джейн не скрывала своей неприязни к Гилфорду, который показался мне красивым, но глуповатым молодым человеком. Он тоже явно не был расположен жениться. Я тогда в первый раз увидела его отца, Джона Дадли, герцога Нортумберленда, — человека, который в качестве регента правит Англией, пока мой кузен король Эдуард не достигнет совершеннолетия. Признаться, холодная самоуверенность этого влиятельного лорда произвела на меня отталкивающее впечатление. По одной его осанке было видно, что он привык повелевать, и даже я, несмотря на свой юный возраст, почувствовала, что за учтивостью придворного скрывается жестокость человека, который готов на все, лишь бы добиться своего.
Неудивительно, что его не любят. Нортумберленд доверяет моему отцу, который деятельно участвует в управлении государством, но я слышала, как родители называли герцога выскочкой, жадным и ненасытным мошенником. Они презирали его как сына казненного изменника.[5] Но все эти разговоры родители вели только тогда, когда думали, что я их не слышу. После того как они сообщили о грядущей свадьбе Джейн, я слышала от них только громкие похвалы в адрес Нортумберленда: герцог, мол, прекрасный муж и отец, умный государственный деятель, учтивый джентльмен, а в рыцарских состязаниях ему нет равных.
Но истинное положение вещей уяснить трудно, в особенности если речь идет о выдающихся личностях. Наблюдая отношение родителей к Нортумберленду, я поняла, что люди могут кого-то нахваливать в глаза, но потом, у него за спиной, произносить речи совершенно противоположного свойства. Я подозреваю, что отец всего лишь изображал дружеское расположение к Нортумберленду, чтобы использовать его в своих целях, потому что союз с герцогом был скорейшим путем к вершинам власти в королевстве.
Мне герцог сразу же не понравился. К счастью, он меня почти не заметил — так раздувался от ощущения собственной важности, что даже не обратил внимания на мой поклон. И Нортумберленда явно вывело из себя холодное отношение Джейн к его сыну. Наши родители усиленно изображали радость и разыгрывали из себя приветливых хозяев, но позднее, когда гости ушли, они напустились на мою сестру, которую за проявленную неучтивость отправили спать без ужина.
Но сегодня, я не сомневалась, все будет иначе — я была так счастлива выйти замуж за красавца с миниатюры и жаждала поскорее с ним познакомиться. Я от нетерпения едва могла стоять на месте, пока Эллен зашнуровывала на мне желтое бархатное платье, воротничок которого был отделан изящными горошинами, свитыми из золотой проволочки, и кружевами; юбки элегантно лежали на широких фижмах и кертле из алого шелка. Эллен попеняла мне, сказав, что не пристало быть такой непоседой, поправила нарукавники, повесила на пояс цепочку с ароматическими шариками и до блеска расчесала волосы.
— Сегодня никаких капюшонов, — заявила она. — Ваши волосы должны лежать свободно, как это подобает девице.
Эллен поднесла мне зеркало, и я осталась очень довольна: просто замечательно, что лорд Герберт — я пока не могла думать о нем как о Гарри — при первой встрече увидит меня в наилучшем виде.
День стоял теплый, и мы распахнули окна зала, чтобы стало светлее и по дому гулял свежий ветерок с Темзы. На длинный дубовый стол постелили хрустящую белую скатерть, поставили на нее серебряные подсвечники и разнообразные золотые блюда. Чего здесь только не было: холодное мясо, пироги со всевозможной начинкой, высокие пирамиды из фруктов и огромные кувшины венецианского стекла, полные хорошего вина. На боковом столике стояли блюда с благоухающими цветочными лепестками, часть этих ароматных лепестков была также разбросана по скатерти.
Матушка в шелковом платье носилась по залу, выговаривая слугам: нельзя было упустить ни малейшей детали. Отца, только что вернувшегося с утренней охоты, она послала наверх переодеться в лучшее одеяние, и теперь он удобно растянулся в кресле, читая книгу. Несмотря на всю свою любовь к охоте и развлечениям, он любит читать и исключительно образован.
Джейн тоже читала, устроившись у окна на диване. Она, как обычно, разругалась с родителями и сначала пришла в черном платье без всяких украшений и драгоценностей. И только после того, как мать довольно резко сделала ей замечание, надела что-то более праздничное, что, впрочем, совершенно не смягчило сердца родителей.
Присутствия нашей младшей сестры Мэри на семейном торжестве не предполагалось. Я пока что еще ни слова не сказала о Мэри, да и впредь она будет очень редко фигурировать в моей истории. Родители стараются лишний раз не упоминать о младшей дочери, а в день моего обручения и вовсе заявили, что, поскольку Мэри всего восемь лет, ей еще рановато присоединяться к обществу взрослых. Что, впрочем, не помешало им подыскать ей выгодного жениха — престарелого и израненного в боях лорда Грея де Уилтона, друга Нортумберленда. Нет, тут дело совсем не в возрасте: просто отец с матерью не хотят, чтобы горбатая, кособокая Мэри вообще появлялась на людях. Они боятся, что окружающие начнут показывать на бедняжку пальцем и говорить: вот, мол, Бог так недоволен герцогом и герцогиней Саффолк, что не только не пожелал осчастливить их сыном, но и наслал на них проклятие в лице уродины-дочери. А некоторые и вовсе могут сказать, что в искореженном теле обитает искореженный дух, вспомнив зловещего горбуна Ричарда III, того самого короля, который много лет назад убил в Тауэре несчастных принцев.
Но у Мэри с душой как раз все в порядке: там нет ничего искореженного или перекошенного. Она очень добрая и послушная дочь, которая, чтобы угодить родителям, пытается быть такой же нормальной, как мы с Джейн. Я видела — она изо всех сил держится как можно прямее, прячет свой злосчастный горбик под шалью и старается не замечать боли, которую он ей причиняет. Но родители чаще всего стараются оставить Мэри на попечение Эллен и других слуг. Любому понятно, что, будь у них выбор, они бы предпочли вообще никогда не видеть бедняжку Мэри. А вот я нисколько не стесняюсь младшей сестренки, а, наоборот, очень ею горжусь. И беспокоюсь, зная, что скоро перееду в дом мужа и оставлю ее. Правда, я уверена, что Эллен будет заботиться о Мэри с той же любовью, что и прежде. Наша няня — очень приятная женщина: такая заботливая, справедливая и душевная. Иногда — да простит меня Господь — мне хочется, чтобы она была моей матерью. Но я понимаю, что даже думать об этом грешно, ибо моя любовь должна принадлежать родной матери, благодаря которой я появилась на свет. Говоря по правде, в тот памятный день предстоящая встреча с лордом Гербертом настолько занимала мои мысли, что я совершенно позабыла о своей бедной сестренке.
В середине дня, высунувшись из окна, я увидела большую лодку, богато украшенную и величественную. Она медленно скользила по Темзе к нашей пристани.
— Скорее! Мы должны поторопиться! — прошипела матушка.
Мне не нужно было повторять дважды, я полетела к двери, но тут почувствовала руку матери у себя на плече и снова услышала ее строгий голос:
— Не беги сломя голову. Невесте не подобает такая прыть. Это неприлично, и ты не должна выглядит вульгарно, когда ты несешься к лодке как сумасшедшая, с растрепанными волосами. Что подумает граф?
Я подчинилась родительнице, как делала это бессчетное число раз прежде, и двинулась к пристани размеренным шагом, как подобает леди, сложив руки на корсаже и упершись взглядом в траву, хотя мне отчаянно хотелось увидеть лицо суженого и убедиться в том, что он и в жизни так же красив, как на миниатюре.
— Тебе повезло, сестренка, — пробормотала Джейн, разглядывая гостей.
Мы с ней чинно остановились рядышком позади родителей. И только тут я осмелилась поднять глаза.
Граф Пембрук, крупный мужчина с черной бородой, облаченный в модные одеяния, не менее шикарные, чем наши, величественно прошагал по лодке между поднятых весел гребцов, а затем спрыгнул на причал. За ним проследовала царственного вида дама в жестком парчовом платье — это могла быть только его жена, графиня. А следом за ними появился он — мой жених, стройный молодой человек с каштановыми кудрями, одетый в серебристо-голубой шелковый наряд. Его лицо было вполне узнаваемо по миниатюре. У меня перехватило дыхание.
Но художник, кто бы он ни был, все-таки солгал, изображая юношу. Его кисть оказалась слишком слаба для этой задачи и не смогла передать васильковую голубизну огромных живых глаз лорда Герберта. И мужественные черты его лица: прямой нос, широкие скулы и чувственные алые губы. Я уж не говорю про его стройную фигуру, крепкие ноги в белых рейтузах и мягких кожаных башмаках.
Наверняка нас представили, но я почти ничего не помню, кроме этого великолепного молодого человека, который с искренним восхищением заглянул мне в глаза, когда поднес к губам мою руку и нежно поцеловал ее, заявляя таким образом, что ему нравится красавица-невеста. Граф-отец пребывал в веселом расположении духа, он похлопал сына по плечу и сказал, что ему повезло, а поцеловав меня в губы, добавил, что я еще красивее, чем ему говорили. Наши родители тепло приветствовали «своего будущего сына Герберта», и все принялись нас поздравлять, когда мы развернулись и двинулись назад к монастырю, где должны были состояться церемония обручения и торжественный обед.
День теперь казался просто необыкновенно солнечным: он приобрел некое особое сияние, его цвета и оттенки стали ярче и резче, чем мне представлялось прежде, мир словно раскрывался передо мною заново, потому что я видела его другими глазами. Весь день лорд Герберт и я обменивались любезностями — родители предупредили нас, чтобы мы не забывали об этом, но наши глаза говорили гораздо больше. Старшие придерживались того убеждения, что за обрученной парой нужен глаз да глаз, но позднее мой галантный молодой лорд нашел возможность поговорить со мной в уединенном уголке, где сказал, что уже чувствует себя влюбленным и ему невыносима мысль о той долгой череде дней, которые должны пройти, прежде чем мы поженимся. Мои щеки вспыхнули при этих словах, но мое сердце, мое страстное детское сердце буквально воспарило ввысь.
Было уже поздно, и моя свеча почти совсем догорела, но мне не спалось. Я лежала в кровати, вспоминая события этого счастливого дня, восстанавливая в памяти разговор с моим Гарри — так жених просил называть его, сказав, что в семье его все так называют, — и думая о Джейн, которая улыбнулась мне и от души пожелала счастья.
— Ведь ты рождена для семейной жизни, Кэт, — сказала сестра. — У тебя светлая, бескорыстная душа. Я знаю, ты будешь счастлива. А мне бы хотелось обручиться с моими книгами!
Бедняжка Джейн! Я верю, что она сказала это совершенно искренне.
Во время застолья, устроенного нашими родителями, я почти ничего не ела. После того как мы заглянули в глаза друг другу, принесли клятву вечной любви и верности, голова у меня слишком кружилась.
— Я благодарю Бога за то, что нам недолго ждать свадьбы, моя прекрасная Катерина, — прошептал Гарри, прежде чем мы попрощались. — Не могу дождаться, когда ты станешь моей! — Его слова и то, как он пожал мою руку, произнося их, обещали так много.
Я росла в сельской местности, среди лошадей, собак и домашних обезьянок, а потому имела представление о физической стороне жизни, но в этот миг вдруг начала понимать, что в любви есть что-то такое, о чем я прежде и не догадывалась. Я вспыхнула и улыбнулась. Меня воспитывали в скромности и сдержанности, не рассказывая о тайнах брачного ложа. Поэтому у меня не было никакой возможности сообщить Гарри, как сильно я желаю его.
Разумеется, после такого дня ни о каком сне и речи быть не могло, потому что я грезила наяву. А потом я вдруг поняла, что голодна, ведь я почти ничего не ела, и меня стали донимать мысли о холодном мясе, которое наверняка осталось в буфете большого зала.
Я встала, надела новую ночную рубашку — дорогую, с пышными рукавами и высоким воротником на пуговицах — и пошла со свечой по винтовой лестнице, ведущей в зал. Справа я увидела чуть приоткрытую дверь в гостиную, откуда доносились голоса родителей, которые нередко засиживались допоздна перед камином, попивая вино. Я хотела было войти, но остановилась как вкопанная, услышав слова, которые встревожили меня. Я знаю, что должна была тут же уйти, но я всегда была любопытным ребенком и теперь даже не потрудилась вспомнить о том, что любители подслушивать чужие разговоры редко слышат что-нибудь хорошее, в особенности о себе.
— Надеюсь, Пембрук не дрогнет и не отступит.
Голос матери заставил меня замереть на месте. «Не дрогнет и не отступит»? Почему это граф должен дрогнуть?
И о чем они говорят — неужели о моем замужестве? Я затаила дыхание.
— Это исключено, — твердо заявил отец. — Пембрук теперь повязан по рукам и ногам, и ему уже не выпутаться.
— Да ничего подобного! Ты прекрасно знаешь, что соглашение о браке не консумируется[6] немедленно. Мне это не нравится.
Мое сердце при этих словах стало биться быстрее и не успокоилось до того момента, пока я не перестала подслушивать.
Голос матери звучал резко:
— А я ведь говорила тебе: нужно было настоять на том, чтобы они прямо в день свадьбы легли в одну постель! А ты вместо этого согласился на условия графа.
— Но Катерина еще слишком юна — ей всего двенадцать. Граф сказал, что учитывает ее возраст, и мне это понравилось. — Судя по тону, отец явно оправдывался.
— Это все слова! Пустые благородные слова! Катерина уже вполне созрела для супружеской постели, — фыркнула мать, и меня передернуло от ее грубости. — Ясное дело, Пембрук не вполне доверяет Нортумберленду и теперь выжидает: хочет понять, сможет ли герцог удержаться у власти после смерти короля. Всем известно, что католичка Мария[7] не питает особой любви к Нортумберленду. Если только появится хоть малейший повод, она тут же повесит его. Если Мария окажется на троне, я за жизнь герцога и гроша ломаного не дам.
После смерти короля? Но ему же всего пятнадцать лет. Я слышала, что Эдуард VI болел — краснухой или оспой, — но потом выздоровел. Нет, о его смерти и речи быть не могло. Что же касается консумации моего брака, то я знала, что это такое, но не понимала, зачем ее откладывать. Конечно, Пембруку выгодно связать себя с нами узами родства, ведь мы занимаем более высокое положение, чем Герберты. К тому же в жилах моей матери течет королевская кровь.
При всей моей скромности меня воспитали так, что на рынке невест я считала себя и свою сестру Джейн очень ценным товаром.
— Нортумберленд не отступит, можешь не сомневаться. — Голос отца звучал уверенно. — Страна с радостью обратилась в протестантство при Эдуарде. Люди будут поддерживать герцога. Мы слишком далеко ушли, чтобы возвращаться в прежние времена. Мария должна это понять.
— Ох, что-то я сомневаюсь! — раздраженно оборвала его мать. — Бóльшую часть его царствования она только и делала, что отстаивала свое право ходить к мессе.
— Но у Марии нет сторонников. Конечно, католики на севере будут сохранять ей верность, но вряд ли у нее найдутся последователи где-то в других местах. Не исключено, что у его величества и герцога Нортумберленда есть какой-то иной план.
Наступило молчание, и я опять затаила дыхание, боясь, что родители услышат меня.
— Может быть, тебе известно что-то такое, чего не знаю я? — спросила наконец мать.
— Ничего мне не известно, — ответил отец не очень убедительным тоном.
— Но Нортумберленд явно что-то замышляет. И если это затрагивает наши интересы, то я имею право знать. Не забывай, что я как-никак кузина короля и в ряду наследников трона стою сразу после его родных сестер.
Отец никогда не умел противиться железной воле супруги, но я не разобрала его следующие слова, ибо он перешел на шепот.
— В мою пользу? — услышала я взволнованный вопрос матери.
— Ш-ш-ш! И у стен есть уши, — пробормотал отец, даже не подозревая, насколько справедлива на сей раз эта поговорка. — Я наверняка знаю, что один из наших слуг получает деньги от Пембрука, и у меня нет сомнений: граф в курсе, что готовится нечто очень важное. Нортумберленд доверяет ему.
— Но это должна быть я? — не отступала мать. Голос ее звучал возбужденно.
— Откровенно говоря, я не знаю, что на уме у герцога, — пробормотал отец так тихо, что я едва расслышала. — Только то, что он собирается отодвинуть ее в сторону.
— Но ее право освящено законом…
— Парламентские акты можно аннулировать.
— И ты думаешь, что Пембруку это известно? Тогда все понятно. Именно этого я и опасалась. Он рад вступить в союз с нами, чтобы через нас укрепить свои отношения с Нортумберлендом. Пембрук хочет участвовать в охоте — травле зайца борзыми, и если случится, что борзые победят, то у него найдется подходящий предлог, чтобы разорвать этот брак.
— Может быть, и так, — не стал спорить отец, — но я думаю, ты зря волнуешься. Нортумберленд очень силен — его поддерживает вся знать, и вообще за ним вся страна.
— Надеюсь, что так, милорд. От души надеюсь, что ты прав. Это прекрасная партия для Катерины. Девочка очарована сыном Пембрука. Жалко, если вдруг этот брак расстроится.
Я услышала шуршание шелка — матушка поднялась с кресла, а я на цыпочках побежала наверх по лестнице, начисто забыв про еду. Да мне бы сейчас и самый малый кусочек в рот не полез, потому что мысли мои метались в смятении. Неужели решение о моем замужестве еще не окончательное? И что, выходит, мой брак не будет настоящим? В ту ночь я так и не сомкнула глаз.
Но сегодня день моей свадьбы: я стою в подвенечном наряде и, с трудом сдерживая нетерпение, жду, когда Эллен закончит заниматься шлейфом на платье Джейн, а матушка наденет нам на шеи бесценные ожерелья — свадебный подарок короля. Стоит мне только подумать о прекрасном лице моего Гарри, обо всех обещаниях, которые таились в его словах, как я впадаю в ужас при мысли, что могу его потерять или что родители запретят нам стать супругами в самом сокровенном смысле этого слова.
Но времени на переживания больше нет: вот уже зазвучали трубы, и милорд, наш отец, в ослепительном бело-золотом одеянии готов вести нас с Джейн по главной парадной лестнице в великолепно убранные залы, через которые мы должны пройти в часовню. Дарем-Хаус, где решили провести свадебную церемонию, расположен в элитном районе, обнесенном со стороны Стрэнда[8] высокой стеной, которую подпирают мраморные столбы. Из выделенных для нас гостевых покоев открывается вид на реку, а большой зал и часовня выходят на широкий двор. Это старое здание, оно теперь почти не используется, но я слышала, что августейшие супруги короля Генриха VIII прежде жили здесь. Теперь это собственность сестры его величества принцессы Елизаветы, которая милостиво позволила нам использовать эти здания для совместной свадебной церемонии. Я ни разу не видела принцессу Елизавету, но по слухам знаю, что она выдающаяся дама и очень ученая. Моя старшая сестра некоторое время воспитывалась вместе с нею при дворе королевы Екатерины Парр,[9] и хотя близки они никогда не были — две очень умные девочки никак не могли сойтись, потому что вечно соревновались за первенство, — Джейн искренне восхищалась Елизаветой. Да что там говорить, она и теперь часто вспоминает ее.
К несчастью, король не может сегодня посетить нас. Он прислал письмо, где выражает свое сожаление, и отдал приказ хранителю королевского гардероба обновить дом по-королевски и предоставить нам роскошные свадебные одеяния. Так что наши с Джейн богатые подвенечные наряды, сделанные из дамаста, шелка и бархата и расшитые золотом и серебром, равно как и изысканные украшения, — все это королевские подарки. Я иду в свадебной процессии, опираясь правой рукой на руку отца — с другой стороны от него идет Джейн, — по роскошным залам Дарем-Хауса и удивляюсь великолепию, свидетельствующему о необыкновенной щедрости короля Эдуарда: изумительно вытканные гобелены, часть которых посверкивает золотыми нитями, турецкие ковры на полах и столах, новейшие драпировки из алой тафты. Громадная часовня, в которой витает дух древности, освященные камни — все это тоже украшено по-королевски, и я с душевным трепетом смотрю на сочные цвета бесценных высоких витражей и алтарных украшений. Но еще больший трепет у меня вызывает бледный жених, который ждет меня в лучах радужных солнечных лучей.
Я с тревогой смотрю на Гарри. Он не похож на того сильного юношу, который говорил мне слова любви в Шине. Он выглядит больным и, откровенно говоря, здорово похудел за то время, что мы не виделись.
Священнослужитель — а нас венчает сам епископ — произносит над нами слова, соединяющие нас, а мы произносим полагающиеся ответы. Я клянусь любить супруга и быть преданной ему до конца дней, быть послушной и любезной в постели и за столом. И вот наступает долгожданный миг: нас объявляют мужем и женой, мы вместе становимся на колени, чтобы получить благословение епископа. Я не свожу глаз с Гарри, чья рука так многозначительно сжимает мою. Но я не могу не замечать, как он осунулся, не могу не видеть несчастного выражения на лице Джейн, которую только что обвенчали с Гилфордом Дадли.
Но вот наши родители и гости принимаются обнимать и поздравлять новобрачных, целуют меня и Джейн и дружески похлопывают наших супругов по спинам. Епископ расплывается в улыбке, когда Гарри пытается запечатлеть целомудренный поцелуй на моих губах, и я чувствую, как с души у меня словно бы падает тяжелый камень. Мы с Гарри теперь муж и жена, и никто, конечно, не сможет помешать нам стать одной плотью, как предписывает Священное Писание.
И лишь в этот миг — потому что прежде я была полностью поглощена церемонией — я обращаю внимание на то, сколько выдающихся лордов среди присутствующих.
— Здесь весь Тайный совет! — шепчет мать. — Ты только подумай, какая честь!
— И правда, — бормочу я в ответ, пораженная тем, что нас с Джейн считают такими важными персонами, и начинаю поспешно делать реверансы благородным джентльменам. — Благодарю вас, что удостоили меня такой чести, добрые милорды.
От тщеславия, порожденного их присутствием, — не говоря уже о великолепии свадебного антуража — у меня начинает кружиться голова. Вероятно, подобные браки и в самом деле очень важны для короны, если им сопутствуют такие почести. Вот только почему?
Герцог Нортумберленд отвешивает поклон.
— Сегодня я обрел дочь, — говорит он, обращаясь к Джейн. — Надеюсь, вы будете счастливы в браке.
Джейн бормочет что-то в ответ. Неужели герцог не замечает, сколько неприязни и страдания в глазах моей сестры?!
Мой свекор, граф Пембрук, более словоохотлив.
— Всей душой приветствую тебя в нашем доме, миледи Катерина, — заявляет он, целуя мою руку.
Его жена графиня Анна, мачеха моего мужа, тепло обнимает меня. Это дама крупного телосложения и далеко не красавица, но у нее, кажется, доброе и любящее сердце.
Граф поворачивается к сыну:
— Надеюсь, теперь ты чувствуешь себя лучше, Гарри? Ты ведь пока не знаешь, Катерина, — он три недели пролежал в постели с лихорадкой. Но теперь, к счастью, выздоровел.
— Не беспокойся, — отвечает Гарри, — я теперь чувствую себя гораздо лучше. Правда! — И он широко улыбается.
Снова звучат трубы — наступает время свадебного пира. Нортумберленд, отвесив поклон, удаляется (к великому моему облегчению: я в присутствии графа чувствую себя не в своей тарелке), сославшись на неотложные государственные дела. А ликующий Гарри берет меня за руку, и мы вместе с Джейн и Гилфордом возглавляем радостную процессию, направляющуюся в большой зал. Здесь на столах гостей уже ждут всевозможные роскошные яства, все это искусно разложено на золотой и серебряной посуде. Кроме того, на высоком резном буфете выставлен впечатляющий набор блюд, чтобы все присутствующие могли лицезреть их и восхищаться. Мы рассаживаемся за высоким столом, где стоят большие золотые солонки. Тут же подбегают слуги с салфетками, кувшинами и небольшими буханками хлеба, произносится молитва, и начинается трапеза. Теперь, узнав, что Гарри выздоровел, я окончательно успокаиваюсь и начинаю получать от происходящего несказанное удовольствие.
Справа от меня Джейн отвергает предложенного ей жареного павлина, украшенного собственными перьями, и теплый салат. А вот Гилфорд жадно набрасывается на угощение, и тогда, улучив момент, сестра поворачивается ко мне и шепчет:
— Тебе не кажется странным, что все лорды Совета сочли необходимым прийти? И кроме того, такая невероятная роскошь. Наши родители на своей собственной свадьбе ничего подобного не удостоились. Я слышала — они сами об этом говорили. Их свадьба прошла тихо и скромно в тени коронации Анны Болейн. Так с чего вдруг сейчас такая помпезность?
Я кладу нож и отхлебываю вина. Слова Джейн снова разбудили мои подозрения: нас выдали замуж не просто так, но с какой-то тайной, неизвестной нам целью. И внезапно будущее уже не кажется мне таким радужным.
— Отвратительно, — говорит Гилфорд, отодвигая салат и снова протягивая руку к кубку, который уже несколько раз наполняли для него.
Джейн не обращает на мужа никакого внимания.
— Ну подумай, — шепчет она мне, откусывая кусочек пирога с олениной, хотя аппетита у нее явно нет. — Какие бы любезные слова наши родители ни говорили Нортумберленду, на самом деле они его ненавидят. Да еще полгода назад они бы ни за что не пожелали породниться с семьей, запятнанной изменой и вдобавок не так давно возведенной в дворянское достоинство.
— Но это очень выгодный союз, — возражаю я в своей полудетской мудрости. — Герцог — влиятельный человек. С ним нужно дружить.
— Возможно, — отвечает сестра без особой убежденности. Потом она шепчет: — Как бы мне хотелось оказаться сейчас где-нибудь в другом месте, далеко отсюда! Скажи мне, Кэт, ты боишься первой брачной ночи?
Я чувствую, как румянец заливает мои щеки.
— Немного боюсь. Но, по правде говоря, я с нетерпением ее жду.
— Ждешь? — Джейн потрясена. — А я тебе признаюсь честно: я ее страшусь. Я ненавижу Гилфорда. И не хочу, чтобы он ко мне прикасался. — В ее голосе слышится злость.
Тут матушка чуть подается вперед над столом и сердито смотрит на нас. Нам с детства внушали, что шептаться в обществе неприлично, поэтому я поворачиваюсь и улыбаюсь Гарри, который все это время держал меня за руку, одновременно оживленно беседуя с миледи об охоте. Ему удалось как следует подкрепиться.
— Милая Катерина, — говорит он, — я никогда не забуду этот день! Ну до чего же ты прекрасна сегодня!
— И ты тоже, милорд, выглядишь не так уж плохо! — весело отвечаю я.
Он заразительно смеется, и я просто очарована мужем. Чем больше я узнаю Гарри, тем сильнее он мне нравится. В отличие от бедняжки Джейн, меня первая брачная ночь нисколько не пугает.
Возможно, Гарри знает, почему на нашей свадьбе присутствуют все члены Совета. Я задаю ему этот вопрос.
— Из дружеского расположения, которое все они питают к Нортумберленду, — говорит он мне, и я испытываю облегчение, услышав эти слова.
Конечно, так оно и должно быть. Все эти лорды вместе с ним управляют королевством, а многие, наверное, также связаны с герцогом родственными узами. И когда Гарри наклоняется и снова целует меня в губы, на этот раз приникая к ним еще дольше, я забываю обо всем на свете и покрываюсь румянцем, слыша восклицания и многозначительные замечания тех, кто смотрит на нас. Теперь уже все раскраснелись от выпитого вина — все, кроме Гилфорда, на чьем лице застыло раздраженное выражение: он скорее кажется каким-то позеленевшим. Так ему и надо — нечего было наедаться до отвала!
После трапезы нас развлекают двумя представлениями. Одно — крайне непристойное, и я не все понимаю, но гости весело гогочут, и я присоединяюсь к ним. Только Джейн сидит с каменным лицом, глядя, как танцоры в нескромных просвечивающих костюмах развязно двигаются по залу, поют сомнительного содержания песни, обращенные к довольно вульгарного вида молодому человеку, изображающему Гименея, греческое божество брака, и к его юным помощникам — амурам.
После этого мы, смеясь и болтая, выходим на воздух и направляемся к ристалищу на берегу, где занимаем места на возвышении, чтобы наблюдать за боями в нашу честь. Выясняется, что один из доблестных участников состязания — мой Гарри, и на своем скакуне в превосходно подогнанных доспехах он выглядит просто великолепно. Когда Гарри склоняется передо мной в седле, опуская копье, — избранной рыцарем даме полагается повязать ему бант, — мое сердце чуть не разрывается от счастья.
Толпа ревет, слышен топот копыт, раскалываются копья, и рыцари в доспехах падают на землю. Гарри выступает весьма достойно, хотя и не получает никаких призов. Но я безмерно горжусь им — он делает все, что в его силах. Ему всего пятнадцать — не многим меньше, чем Гилфорду, который так напился, что даже сидеть прямо в седле не может, а потому выбывает из турнира почти в самом начале. Мать наблюдает за ним с застывшей улыбкой. Я чувствую ее смущение, и от моего внимания не ускользают сердитые взгляды, которыми обмениваются родители, а также едва скрываемая гримаса отвращения на лице Джейн. Бедная моя сестренка, снова и снова думаю я. И мне становится не по себе, оттого что я, в отличие от нее, так счастлива.
Возвращаясь в Дарем-Хаус, мы уже идем нестройной толпой, и я держу Гарри под руку. Джейн догоняет меня.
— Гилфорда вырвало, — бормочет она. — Матушка беспокоится, как бы люди не подумали, будто это мы его отравили. Я ей сказала, что с удовольствием подсыпала бы ему яду.
Гарри фыркает, но я не смеюсь, а лишь спрашиваю:
— И что она тебе, интересно, ответила?
— Она больно меня ущипнула за недостаточное уважение к мужу и заявила: «Хватит уже ходить с кислой физиономией, пора начать улыбаться!»
Гилфорд плетется следом за нами, лицо у него бледное, он держится за свою мать, чтобы не упасть, а наша матушка тем временем сочувственно хлопочет вокруг них и обещает примерно наказать повара, который — она в этом уверена — положил в салат не те листья.
Вечереет, гости начинают разъезжаться, некоторые из них нетвердо держатся на ногах и пошатываясь направляются к ожидающим их лодкам. Мне их ранний отъезд кажется плохим предзнаменованием, потому что обычно гости остаются на свадьбах, пока жених с невестой не удаляются в спальню. Но Гарри это, кажется, не беспокоит, и я прогоняю тревожную мысль. Тем более что праздник все равно продолжается — наши родители приглашают новую родню на закрытый банкет. Гарри сжимает мою руку, ведя меня к столу; мы уже чувствуем себя единым целым. Я не сомневаюсь, что нравлюсь ему не меньше, чем он мне.
Гилфорд теперь выглядит чуть лучше — достаточно хорошо, чтобы наброситься на поданные великолепные сласти, — и герцогиня Нортумберленд милостиво высказывает мнение, что к нашему повару можно проявить снисходительность. Графиня Пембрук одаривает новообретенную невестку улыбками и заводит со мной беседу: о собаках, лошадях и той счастливой жизни, которой я заживу с мужем в бывшем монастыре Уилтон, загородной резиденции Гербертов в Уилтшире. Граф время от времени благодушно вставляет словечко, говоря, как мне будет у них хорошо и как они мне рады.
— Но сегодняшнюю ночь ты проведешь с нами в нашем городском доме — в Байнардс-Касле, — говорит он. — Я слышал, что леди Джейн возвращается вместе с вашими родителями домой.
Мне это представляется странным: почему сестра возвращается к родителям, а я отправляюсь в дом мужа?
— А как же лорд Гилфорд, сэр? — спрашиваю я.
— Он тоже возвращается к своим родителям.
— Понятно, — говорю я, хотя на самом деле совершенно ничего не понимаю.
Мало что проясняет и Джейн — я сталкиваюсь с ней, когда она выходит из уборной.
— Я так рада тебя видеть, Катерина, — говорит сестра, и вид у нее гораздо более довольный, чем прежде. — У меня такая хорошая новость. Я пока что не ложусь в постель с Гилфордом. И могу вернуться домой к своим занятиям. По крайней мере, на какое-то время!
— Но почему? — спрашиваю я. Эта новость, возможно, и радует Джейн, но меня она приводит в недоумение.
— Не знаю и знать не хочу. Родители просто используют нас в своих корыстных интересах. Устроили эти браки ради собственной выгоды. О нас они и не думали. Ты тоже возвращаешься домой?
— Нет! — отвечаю я ей резче, чем мне бы хотелось. — Граф говорит, что я еду с ними в Байнардс-Касл.
Джейн улыбается и обнимает меня:
— Ну что ж, я желаю тебе супружеских радостей, сестренка. Вижу, как ты к ним стремишься.
Я обнимаюсь и целуюсь с Джейн, после чего мы с Гарри опускаемся на колени перед моими родителями для благословения, а потом забираемся в золоченую лодку Гербертов и удобно устраиваемся в закрытой части на подушках. Байнардс-Касл находится совсем близко. Я часто проезжала мимо этого величественно возвышающегося над рекой массивного здания белого камня с высокими башнями. Мы плавно плывем мимо садов Темпла, Брайдуэлл-Паласа, устья Флита, за которым возле Уордроба[10] высится церковь Святого апостола Андрея. Знакомые места. Но сегодня, увидев Байнардс-Касл, я чувствую легкую дрожь: призрачно-бледный в лунном свете, он кажется каким-то неземным, словно с наступлением темноты непостижимым образом изменился. Какие тайны скрываются в его стенах, спрашиваю я себя. Кто там жил, радовался, смеялся, любил, страдал и умирал на протяжении тех долгих столетий, что стоит этот замок?
Но впечатление отчужденности быстро проходит — я просто выпила сегодня слишком много вина. Со мной Гарри, а это его дом — один из лучших в Лондоне. А теперь он станет и моим домом. Мне нужно радоваться.
Вода тихо плещется о внушительные каменные ступени, которые ведут к двери первого этажа, наше прибытие ярко освещают горящие факелы. Когда лодка причаливает, Гарри берет меня за руку, и мы следуем по ступеням за его родителями, проходим по мосту с высокими перилами, потом под аркой, на которой гордо красуется высеченный в камне и раскрашенный герб Пембруков — три льва на красном и синем фоне. Я чувствую, как Гарри сжимает мою руку, ловлю его ласковые, любящие взгляды в лунном свете, которым отливает гладь реки внизу. Ночь кажется волшебной, наполненной обещаниями.
Слуги — на ливрее у каждого красуется значок Пембруков с изображением зеленого дракона — спешат снять с нас плащи, вынести из лодки мои пожитки, а потом Гарри ведет меня через ряд комнат, отделанных с расточительной роскошью. Но вся эта превосходная мебель, дорогие ковры, великолепные гобелены — ничто по сравнению с молодым человеком, который идет рядом со мной. Вскоре мы останемся вдвоем. От одной этой мысли у меня перехватывает дыхание.
— Это очень старый дом, но ты его полюбишь, — говорит Гарри, снова сжимая мою руку. Он смотрит на меня весело, дружелюбно и приглашающе.
— Первое здание здесь было построено еще во времена Вильгельма Завоевателя для защиты города, — сообщает граф. — Но позднее его продали нашим бывшим соседям — монастырю доминиканцев. Этот дом был возведен в начале прошлого столетия на земле, отвоеванной у реки. Здесь располагалась лондонская резиденция королевского дома Йорков.
— В те времена по любым меркам это был прекрасный дом, — продолжает графиня Анна, — и его отдельные части сохраняются до сих пор. Завтра я тебе покажу, если хочешь, но многое было перестроено королем Генрихом Седьмым, который переделал его в королевский дворец.
— Здесь жило много выдающихся людей, — с гордостью вещает граф, когда мы проходим через громадный роскошный зал, увешанный гобеленами с золотыми нитями, которые посверкивают в свете факелов. — Именно в этом зале, — он делает широкий взмах рукой, обозначая это гулкое, обитое деревянными панелями пространство, — Эдуард Йорк был коронован и стал Эдуардом Четвертым после победы, одержанной им над домом Ланкастеров. И в этом же самом зале, как ни прискорбно, корона была предложена его брату, этому гнусному горбуну Ричарду Глостеру.
— Вы говорите о Ричарде Третьем? — спрашиваю я.
— Да, Катерина. Он, конечно, не имел никакого права на корону, но тем не менее принял ее. Этот узурпатор с самого начала нацелился на трон. Стоял здесь, в этом зале, и делал вид, что не хочет принимать корону.
Я подняла взгляд, неожиданно почувствовав, как по спине у меня побежали мурашки. Я уже слышала эту историю от нескольких людей: как семьдесят лет назад Эдуард IV неожиданно скончался отнюдь не в преклонном возрасте, назначив перед смертью родного брата Ричарда Глостера, который ранее всегда был предан ему, регентом при своем несовершеннолетнем сыне Эдуарде V (мальчику было в то время двенадцать лет). Наш учитель господин Айлмер подробно рассказывал нам о тех событиях, поскольку тогда ходило много разговоров о Ричарде III. Это было связано с тем, что нынешний король Эдуард VI в девятилетнем возрасте принял корону и страной опять правил регент — покойный Эдвард Сеймур, герцог Сомерсет. Он был братом королевы Джейн Сеймур, а следовательно, приходился дядей моему кузену, малолетнему королю Эдуарду. «Добрый герцог» — так называли Сомерсета в народе. Уж не знаю, насколько добрым он был на самом деле, поскольку кое-кто выступал против его правления. Отстраненный от власти Нортумберлендом, Сомерсет в прошлом году встретил смерть на плахе.
Ричард Глостер значительно более преуспел в своей борьбе за власть, по крайней мере вначале. Как говорил господин Айлмер, горбун Ричард был человеком крайне честолюбивым, настоящим тираном с искривленными телом и душой. Наш учитель считал его одной из самых безнравственных личностей в истории. Безжалостно уничтожив всех противников, Ричард сверг молодого Эдуарда V и сам захватил трон. К тому времени несчастного юного короля и его младшего брата заточили в Тауэр, а вскоре тайно убили, хотя и по сей день никто не знает наверняка, как именно это было сделано. Поэтому судьба братьев, таинственным образом погибших в Тауэре, всегда интересовала меня. Точно известно, что родной дядя приказал их убить, и господин Айлмер сказал нам, что дурная слава короля Ричарда в конечном счете отвратила от него даже его сторонников, которые переметнулись к законному наследнику — Генриху Тюдору из дома Ланкастеров. И всем известно, чем закончилась битва при Босворте…[11]
Я оглядываюсь, исполненная благоговейного трепета и едва сдерживая дрожь. Вот здесь стоял узурпатор, в показном благочестии читая молитвенник, а его приспешник герцог Бекингем, обращаясь к знатным гражданам Лондона, перечислял добродетели Ричарда и разглагольствовал о его праве на корону. Именно здесь отцы города — их карманы наверняка оттопыривались от взяток — прониклись убеждением, что им необходимо умолить Ричарда принять то, что они смиренно желают ему вручить.
Тут я замечаю, что с галереи кто-то смотрит на нас — человек, одетый, как мне кажется, в темное, хотя он и стоит в тени. Это явно кто-то из слуг, он застыл молча и неподвижно, ожидая приказа своего господина или — что более вероятно — тайком подглядывая за мной, своей будущей хозяйкой. Под его внимательным взглядом я чувствую себя неловко, хотя граф, графиня и Гарри не обращают на него внимания. Наша матушка не упустила бы случая сделать слуге строгое внушение — не подобает ему так дерзко глазеть на нас, следует опускать взгляд, когда мимо проходят благородные господа. Но, вероятно, не все хозяева так придирчивы.
Сегодня, увы, нет времени стоять здесь и восхищаться этим великолепным залом, где творилась история. Уже поздно, и Пембрук ведет нас дальше, а его слуги открывают большие двойные двери и освещают нам путь. Мы входим в вестибюль. Дальше, говорит мне граф, находятся частные покои семейства. Здесь, конечно, расположена и спальня, которую я буду разделять со своим молодым супругом.
— Дети мои, я должен сказать вам кое-что важное, — объявляет граф, поворачиваясь и пристально глядя на нас. — Слушайте меня внимательно…
Кейт
Апрель — июнь 1483 года; замок Миддлхем, Йоркшир; лондонский Сити, Кросби-Холл, Лондон
Катерина Плантагенет, известная всем как Кейт, удивленно посмотрела на забрызганного грязью курьера, от которого сильно пахло лошадиным потом. Курьер вбежал в большой зал замка Миддлхем, упал на колени и протянул письмо ее отцу, герцогу Глостеру. Кейт увидела на письме печать лорда Гастингса, бывшего, насколько она знала, близким другом и доверенным лицом ее дядюшки, короля Эдуарда. Кейт с отцом сражались за столом в шахматы. Ее единокровный брат Эдуард Миддлхемский, стоя на коленях у камина, играл в солдатиков. За ним наблюдала его мать герцогиня Глостер, урожденная леди Анна Невилл, дочь графа Уорика, знаменитого Делателя королей, который вероломно предал короля Эдуарда и погиб в битве при Барнете. Герцогиня приходилась мачехой Кейт и ее среднему брату, Джону, который сейчас под руководством одного из воинов учился во дворе замка драться на мечах. В тот день было воскресенье: герцогу Глостеру редко выпадала возможность оставить государственные дела и спокойно провести время в кругу семьи.
Кейт внимательно смотрела на отца — тот взял письмо и сломал печать. Девочка увидела, как по мере чтения меняется выражение его лица, потом он положил бумагу и страдальчески закрыл глаза, словно испытывая невыносимую боль.
— Что случилось, милорд? — Герцогиня приподнялась, голос ее зазвенел.
Ричард Глостер повернулся к жене, лицо у него было донельзя мрачное и огорченное.
— Мой брат король Эдуард умер, — хриплым голосом, выдававшим крайнее смятение чувств, проговорил он.
— Умер? Святая Мария! Нет, быть того не может! Ему всего сорок один год, и он пребывал в добром здравии. — Это известие потрясло Анну до глубины души.
У Кейт тоже слезы навернулись на глаза. Правда, она видела дядюшку всего два раза, потому что он правил Англией из Вестминстера или Виндзора, но на нее этот крупный, добродушный мужчина, большой любитель удовольствий, произвел впечатление. Девочка помнила, как король при встрече горячо расцеловал ее и вручил племяннице заранее приготовленные подарки — деревянную куклу, облаченную в золоченое платье, рубиновую подвеску и хорошенького щеночка. Беседуя с ее отцом о важных государственных делах, он все-таки выкроил время, чтобы поговорить и пошутить с Кейт, а за обедом даже собственноручно перекладывал ей на тарелку лучшие сласти со своих блюд. Помнится, дядюшка рассказал ей тогда, что и у него тоже есть маленькие дочери, целых пять: Елизавета, Сесилия, Анна, Екатерина и Бригита — все они чудесные девочки, а Елизавета, старшая и самая красивая, в один прекрасный день должна была стать королевой Франции, они уже договорились об этом с отцом принца. Еще король говорил о том, как он гордится сыновьями, их у него двое. Старший, Эдуард, принц Уэльский и наследник престола, находился тогда в замке Ладлоу на границе своих владений, где обучался искусству управлять королевством. А младший, Ричард, герцог Йорк, был весельчак и редкий озорник — весь в отца, как заметил тогда сам Эдуард. Кейт быстро прониклась к дядюшке самыми теплыми чувствами и потом жалела, что так редко видит его. А теперь получается, что она вообще не увидит его больше никогда — этого невероятно жизнерадостного и остроумного человека с чувственными губами и лукавыми искорками в глазах. Она не могла сдержать слез.
— Король заболел, отправившись на рыбалку в сырую, холодную погоду, — сказал Ричард. — Его уже похоронили. — В голосе герцога слышалась горечь, смешанная с гневом. — Неужели не могли подождать! Эдуард был моим братом, и я любил его. Я должен был присутствовать на похоронах!
Анна сочувственно посмотрела на мужа, понимая, как сильно он уязвлен.
— Это все, разумеется, происки королевы и ее родни — Вудвилей! — ядовито сказала она.
Кейт сквозь слезы видела, как хмурится отец.
— Эти люди ненавидят меня, — пробормотал он. — Но в то же время и боятся — и клянусь, у них скоро будут для этого основания! Но что гораздо хуже — они не дали мне времени предаться скорби. Лорд Гастингс пишет, что я должен действовать немедленно, иначе Вудвили захватят власть. Теперь ты понимаешь, почему меня не известили о смерти Эдуарда. Они хотели выиграть время, черт побери! Сын моего брата еще ребенок, и они собираются править от его имени. Но в этом письме говорится, что Эдуард на смертном ложе назначил меня регентом Англии. Меня, а не королеву или кого-нибудь из ее многочисленной родни!
Герцогиня побледнела и начала машинально перебирать тонкими белыми руками жесткую ткань юбок. Анна Глостер была стройной красивой женщиной двадцати семи лет: голубые глаза, правильные черты лица, светлые волосы сильно стянуты назад и убраны под расшитый чепец. Она была хрупкой, как и ее сын, а сочные синие и алые тона ее великолепного платья с высокой талией только оттеняли бледность аристократического лица.
— И что ты собираешься делать?
Герцог принялся возбужденно вышагивать по залу.
— Последняя воля моего брата должна быть исполнена. Гастингс советует собрать сильное войско и поспешить в Лондон, чтобы отомстить за нанесенные мне врагами оскорбления. Он утверждает, что я легко смогу это сделать, если по пути в Лондон возьму под свою руку и защиту юного короля.
— Но он же в Ладлоу.
— Теперь уже нет. Его дядя лорд Риверс и единоутробный брат сэр Ричард Грей — они оба Вудвили — с небольшим сопровождением везут мальчика в Лондон! Милорд пишет, будто королева хотела отправить армию, но он предупредил, что это может привести к кровопролитию, и пригрозил, что перестанет поддерживать ее, если она будет упорствовать. Королева уступила, но я не думаю, что это сильно улучшило отношения между ними. В конечном счете он и мой брат делили… да что там говорить, мы все знаем о госпоже Шор[12] и других.
Герцог и герцогиня переглянулись. Кейт привыкла к тому, что отец избегает обсуждать некоторые стороны жизни короля в присутствии детей. Но, невзирая на все эти меры предосторожности, даже она знала, что госпожа Шор — фаворитка ее дядюшки. Завязать рты слугам было невозможно.
— Я не буду плохо говорить о мертвых, — продолжил Ричард, — равно как и об этом добром лорде, который заблаговременно предупредил меня о происках Вудвилей. Потому что, как пишет сам Гастингс, отправляя это письмо, он подвергает себя опасности. Гастингс утверждает, что стоило ему только продемонстрировать дружеское расположение ко мне, как ненависть его прежних врагов еще больше усилилась.
Анна поднялась, подошла к мужу и заключила его в объятия.
— Мой бедный Дикон, — пробормотала она, — как мне больно!
Их взгляды встретились.
— Ну посуди сама, могу ли я должным образом оплакать Эдуарда? — с горечью в голосе обратился герцог к супруге. — Моей жизни угрожает опасность. Только вспомни моего брата Кларенса — он погиб, стал жертвой заговора Вудвилей! Одним словом, миледи, я должен подготовиться. — Он разомкнул ее объятия, наклонился, чтобы поцеловать в голову сына, и наскоро обнял Кейт. — Да поможет нам Бог, — сказал Ричард Глостер и направился к двери, ведущей на лестницу.
Но у двери он остановился. И некоторое время так и стоял, обернувшись к ним своей чуть склоненной спиной: герцог, хотя и обладал недюжинной силой и умел ловко обращаться с мечом, был низкорослым и горбатым. Правда, горб был совсем небольшим, так что лишь немногие знали о его уродстве. Прошло несколько мгновений, прежде чем домочадцы поняли, что Ричард Глостер плачет: неудержимые, бурные рыдания сотрясали его тело.
— О господи, — всхлипывал он. — Я так любил брата. Боже мой, как же я его любил!
— Я должна пойти к нему, — сказала герцогиня и поднялась. Она не сразу успокоилась после ухода супруга.
В это мгновение в зал вбежал Джон.
— Что происходит? — поинтересовался он, видя удрученные лица сестры и мачехи.
— Ты ему расскажешь? — попросила Анна падчерицу.
— Конечно, миледи, — ответила Кейт. — Идите к отцу.
Анна обняла ее и вышла. Она очень хорошо относилась к незаконнорожденным детям мужа. Кейт родилась еще до ее брака с Ричардом Глостером, а Джон — уже потом. Но герцогиня одинаково любила их обоих, эта добросердечная женщина понимала: ребятишки не виноваты в том, что появились на свет.
Джон Глостер, единокровный брат Кейт, был рослым девятилетним мальчиком с темными непослушными волосами и благородными чертами лица. Он обещал вырасти высоким и широкоплечим, а что касается характера, то уже сейчас было ясно: Джон унаследовал от отца упрямство, решительность и сильную волю, не говоря уж о честолюбии.
Кейт, которой уже исполнилось тринадцать, была очень хороша собой: милое округлое личико с большими, широко поставленными голубыми глазами обрамлял водопад густых волос, ниспадающих на плечи, словно накидка. Стройная и миниатюрная, Кейт отличалась остроумием и пылким характером. Все вокруг, а в особенности отец, находили ее очаровательной. Герцог поклялся, что у его дочери будет все только самое лучшее. И ничего, что Кейт незаконнорожденная, со временем он изыщет способ сделать так, чтобы это досадное обстоятельство обернулось выгодой для них обоих, и найдет своей девочке подходящую пару.
Никто не мог сравниться с ее отцом. Для Кейт он был настоящим героем, никого она не любила так сильно, как его.
Кейт видела, что герцог, облаченный в черные траурные одеяния, отбыл на юг в сопровождении трех сотен джентльменов с севера. От страха ее пробрал холодный пот. Отец ехал навстречу опасности, направлялся в самую пасть врагов, и она могла только неистово молиться, чтобы все беды миновали его и он живым и здоровым вернулся к ним, восстановив свои законные права.
Впереди Кейт ждала долгая череда тревожных дней: не было никакой надежды получить в ближайшее время хоть какие-то новости. Даже курьер-скороход добирался из Лондона до Миддлхема за четыре дня, так что наверняка о развитии событий они узнают лишь через неделю, не раньше. И пока им остается только волноваться, представляя себе, что могут натворить королева и ее родичи, прежде чем герцог доберется до столицы. Кроме того, Глостер собирался по пути встретиться со своим другом герцогом Бекингемом (который тоже не питал особой любви к Вудвилям), и это могло вызвать еще некоторую задержку.
Однако, вопреки ожиданиям, жена и дети получили известие от Ричарда уже через два дня. Он не забыл о своем долге перед братом: прежде всего отправился в Йорк, где собрал всю местную знать на заупокойную мессу в минстере.[13] Герцог признавался в письме, что на протяжении всей службы горько рыдал, но потом взял себя в руки и сумел привести местных лордов к присяге на верность его племяннику, новому королю Эдуарду V.
Кейт никогда не видела младшего Эдуарда, потому что бóльшую часть своей жизни тот провел при дворе в Ладлоу. Но она сочувствовала кузену, так рано потерявшему отца, и искренне молилась за него. Быть королем — тяжелое бремя, даже если ты уже взрослый.
— Еще один несовершеннолетний король, — сказала герцогиня, когда они сели обедать в зале. — Будущее страшит меня.
— Но там мой отец — он будет наставлять короля, и ничего плохого не случится, — возразила Кейт, кладя нож и вытирая пальцы о салфетку. — Разве не так?
Деливший с ними трапезу капеллан замка чуть подался к ней:
— Есть старое пророчество, госпожа Катерина: «Горе тебе, о страна, коли король — дитя». Нашему королевству «везет» на несовершеннолетних королей — это всегда приносило несчастье, ибо порождало разброд и соперничество среди высшей знати. Покойный Генрих Шестой унаследовал корону, будучи младенцем, и вместо него страной правили многочисленные группировки. В отсутствие твердой королевской руки были подорваны закон и порядок. Теперь же угроза исходит от вдовствующей королевы и ее родни.
— Мой отец положит этому конец! — не сдавалась Кейт. — Он в своем праве.
— Увы, дитя мое, в последнее время мы видели в этой несчастной стране немало примеров тому, как сила брала верх над правом. Но мы должны верить: за вашим отцом стоит немалая сила и герцог пользуется уважением. Он принадлежит к королевскому роду, а эти Вудвили — они просто выскочки.
— Да, но король сейчас в их руках, и вы можете не сомневаться: они уже отравили его юную душу ненавистью к милорду Глостеру, — возразила герцогиня. Она почти ничего не ела.
— На стороне моего отца лорд Гастингс и лорд Бекингем — вместе с ними он победит! — не отступала Кейт. Она не желала — не могла — верить, что возможен какой-либо иной исход. По ее разумению, герцог был неуязвим. Разве не он захватил Берик-на-Твиде во время войны с шотландцами?
— Ваше почитание и любовь к отцу весьма трогательны, — улыбнулся капеллан. — Мы должны молиться в ожидании хороших новостей.
И Кейт молилась. Много часов проводила она в церкви, стоя на коленях рядом с герцогиней и прося Господа сохранить и поддержать отца. Его присутствие всегда придавало ей уверенности, а теперь она словно лишилась опоры; герцогиня Анна явно чувствовала то же самое. Обе они искренне любили его. Кейт — невинной дочерней любовью, Ричард был очень заботливым отцом. Анна же испытывала благодарную страсть к спасшему ее рыцарю. Она любила рассказывать детям эту историю, и на третий вечер после отъезда Ричарда, когда юный Эдуард Миддлхемский попросил, чтобы мать поведала им о тех событиях еще раз, она нежно улыбнулась своему красивому, но такому хрупкому сыну, ощутив привычный страх за его здоровье, и согласилась. Она ни в чем не могла отказать ему.
— Ричард хотел жениться на мне, — начала Анна, когда вся семья собралась вокруг нее у огня. — Мы знали друг друга с детства, потому что милорд вырос в доме моего отца. Мы играли вместе, и я называла его Дикон. А потом пришло время, и он от всего сердца стал звать меня душенькой. Ваш отец был младшим в большой семье, не очень крупным и сильным, но он трудился без устали, чтобы овладеть военным искусством. Я восхищалась этой его целеустремленностью. Потом он уехал ко двору короля, и мы некоторое время не виделись.
— Расскажите нам о спасении! — тоненьким голоском проговорил Эдуард.
Кейт улыбнулась и взъерошила и без того растрепанные волосы младшего братишки, а его мать продолжила рассказ:
— Мой отец, убитый в сражении при Барнете, оставил мне и моей сестре Изабелле богатое наследство, которое мы должны были разделить. Изабелла, дети, вышла за герцога Кларенса, старшего брата вашего отца. Он оказался нехорошим человеком — его честолюбие и алчность были непомерными. Наследство, доставшееся Изабелле, перешло к нему, потому что она стала его женой, но Кларенсу этого показалось мало. Этот злодей вознамерился завладеть и моею долей. Я тогда жила в его доме и под его опекой, но, узнав, что Дикон хочет жениться на мне, Кларенс увез меня и спрятал в своем большом доме в Лондоне, заставив работать судомойкой. Милорд Кларенс предупредил, что, если я стану жаловаться или раскрою, кто я такая, для меня все может кончиться очень плохо. А поскольку он один раз уже грозился навеки упрятать меня в монастырь, то я крепилась и держала рот на замке.
— Представляю, как тяжело вам пришлось, — заметила Кейт.
— Да уж. Я ведь и понятия не имела, как скрести кастрюли или нарезать овощи. Я росла в замке и получила благородное воспитание. Повариха постоянно бранила меня. Она, конечно же, не подозревала, кто я такая. Но потом, — и тут на бледных щеках Анны появился румянец, — Дикон меня нашел. Кто-то из людей Кларенса рассказал ему обо мне — я думаю, Дикон дал ему денег. Он ворвался в лондонский дом Кларенса, охваченный жаждой мести, и потребовал, чтобы меня немедленно отдали ему. Что ж, милорд ведь приходился братом королю, и гнев его был страшен — никто не осмелился ему возражать. Не могу передать, какое облегчение я испытала, увидев Ричарда.
— Он вас увез и женился?
— Не сразу. Ему сначала нужно было получить разрешение короля на брак. И потому он, как идеальный куртуазный рыцарь, отвез меня в церковь Святого Мартина и оставил там на попечении архиепископа Йоркского, пока не уладил все дела. А потом мы и в самом деле поженились. Церемонию провели без лишнего шума в Вестминстере. — На лице Анны появилось задумчивое выражение.
— И за это король отрубил Кларенсу голову? — спросил Эдуард. В семь лет он любил смаковать всякие ужасы.
— Нет, сынок, это случилось позднее, когда обнаружилось, что Кларенс участвовал в заговоре против короля Эдуарда.
— А правда, что его не казнили, а утопили в бочке с мальвазией?[14]
По тому, как побледнела мачеха, Кейт догадалась, что так оно и было на самом деле.
— Где, интересно, ты такое слышал? — резко спросила герцогиня.
Эдуард удивленно посмотрел на нее:
— Мне Джон сказал.
Джон моментально сделал вид, что ему очень стыдно. Анна нахмурилась, глядя на пасынка, и укоризненно заметила:
— Ты не должен рассказывать ему о таких вещах.
— Но ведь это правда? — спросил Джон, не сводя с нее глаз.
— Правда или нет, твой брат еще слишком мал, чтобы выслушивать подобного рода истории.
— Я уже большой, — возразил Эдуард, но мать подняла руку, пресекая всякие возражения, и немедленно отправила обоих в постель.
— Вот скверные мальчишки, — пробормотала Кейт.
— Да уж, просто никакого сладу с ними нет, — вздохнула герцогиня, нежно глядя на темноволосую красавицу-падчерицу: между ними всегда существовала обоюдная симпатия. — Но ты хорошая девочка. Я благодарна Богу за то, что ты у нас есть. Я бы хотела, чтобы ты была моей родной дочерью.
— Вы очень добры ко мне, миледи, — ответила Кейт, которую до глубины души тронули эти слова. — Я очень благодарна за все, что вы делаете для меня. Я вам очень многим обязана.
Девочка не лукавила: будучи незаконнорожденной, она и надеяться не могла, что получит больше. Кейт воспитывалась, как подобает законной дочери герцога и герцогини, ее обучали хорошим манерам, вышиванию и всему прочему, что положено знать и уметь девице благородного происхождения, рассчитывающей сделать хорошую партию. Кейт очень повезло: ее не отдали на воспитание посторонним людям и не отправили в монастырь, что случалось тогда сплошь и рядом. Она жила в доме у родного отца, самого любящего и замечательного из всех родителей, ничуть не похожего на других, которые подчас и не замечали дочерей, пока не наступало время выгодно сбыть их с рук, выдав замуж. А вместо матери у нее была герцогиня Анна, которая искренне любила ее.
«Да уж, мне удивительно повезло», — часто говорила себе Кейт.
Родная мать Кейт — кстати, девочку назвали Катериной в ее честь — была жива, здорова и вполне преуспела в этой жизни, выйдя замуж за Джеймса Ота, двоюродного брата королевы. Но Кейт не помнила женщину, которая ее родила: сразу после рождения малышку передали кормилице, а в двухлетнем возрасте увезли в Миддлхем. Первые воспоминания Кейт были связаны с Миддлхемским замком: его мощными стенами, могучими башнями, роскошными покоями, где в пышном великолепии жил с семьей ее отец. Она с раннего детства впитала любовь к самому воздуху Уэнслидейла,[15] к его высоким, покрытым алыми пятнами вереска холмам, к лугам вдоль берегов реки, к зеленым долинам, журчащим ручьям и древним лесам.
Кейт знала, что отец поддерживает деловые связи с Ричардом — братом Джеймса Ота, — и предполагала, что в обществе он встречается с Кэтрин От и ее мужем. Однако девочка никогда не заводила речь о своей матери. Она понимала, что вопрос этот слишком деликатный, и справедливо полагала, что разговор на подобную тему не доставит отцу удовольствия.
Кейт только в шесть лет узнала, что герцогиня Анна приходится ей мачехой. У герцогини в тот год родился сын. Роды проходили очень тяжело, крики бедняжки разносились по всему замку, и Кейт боялась, как бы Анна не умерла.
Когда крики прекратились, донельзя уставшая Сесили Клоптон, одна из служанок, помогавших в тот день акушерке, наткнулась на Кейт: та сидела, съежившись, на верхней площадке винтовой лестницы и безутешно рыдала.
— Я не хочу, чтобы моя мама умерла! — всхлипывая, повторяла она снова и снова.
— Она не умрет, — тут же сказала девица.
У нее были свои причины не любить незаконнорожденных ребятишек, навязанных ее хозяйке: Сесили представлялось, что это оскорбляет герцогиню и демонстрирует неуважение к ней со стороны супруга. Преданная служанка знала, как переживала бедная Анна из-за этой шлюхи Алис Берг, родившей Джона. Похоже, даже теперь связь эта еще не закончилась, — ох, недаром сестру этой развратницы определили кормилицей к ребенку герцогини! И тем не менее, несмотря ни на что, Анна любила мужа. Но что будет теперь, когда врач сказал, что еще одни роды могут убить герцогиню? Мужчины есть мужчины, они не могут долго обходиться без женщины, а уж герцог и вовсе из тех, кто своего ни за что не упустит. Именно эти горькие мысли и развязали в тот памятный день язык обычно сдержанной Сесили Клоптон.
— Послушайте, герцогиня не умрет! — повторила девица. — И она, между прочим, вам не мама!
Кейт показалось, что мир перевернулся. Она в ужасе уставилась на свою мучительницу, а потом бросилась мимо нее в детскую, где чувствовала себя в безопасности. Агнес, ее нянька, завидев девочку, от удивления выронила рукоделье. Двухлетний крепыш Джон Глостер, весело возившийся на полу со щенком, моментально прекратил играть и испуганно воззрился на сестру.
— Это неправда! Неправда! — воскликнула Кейт, зарываясь лицом в фартук на просторной груди Агнес. — Этого просто не может быть!
— Что неправда? — спросила нянька, опустившись на колени и обняв девочку за плечи. Она была потрясена таким всплеском чувств, совершенно несвойственным Кейт, которая обычно была очень спокойным, послушным и абсолютно некапризным ребенком. Агнес тоже была встревожена, но по другой причине. — Посмотрите-ка на меня. Ну же, милая, отвечайте! Ребеночек уже родился? Ее милость счастливо разрешилась от бремени?
— Кажется, да, но Сесили сказала, что герцогиня на самом деле не моя мама, — рыдая, проговорила Кейт. — Я ее ненавижу! Она обманщица! Это неправда!
Последовало молчание — роковое молчание, — а потом Агнес откашлялась и еще крепче прижала к себе малышку:
— Успокойтесь, дитя. Пора вам узнать правду. Да, герцогиня — не ваша родная мать, но она очень вас любит, а это значит, что она вам совсем как настоящая мама.
Кейт, все еще шмыгая носом, некоторое время обдумывала услышанное, а затем дрожащим голосом спросила:
— Тогда кто же моя мать?
— Этого, милочка, я и сама не знаю, — ответила нянька, сажая воспитанницу на мягкие просторные колени. — Но есть и еще кое-что, о чем я, пожалуй, вам скажу, раз уж вы все равно узнали про герцогиню. Когда мужчина и женщина женятся, у них появляются законнорожденные дети, их настоящие наследники. Но ваш отец не был женат на вашей матери, а потому вы — незаконнорожденная и ничего не сможете от него унаследовать.
«Незаконнорожденная». Кейт не понравилось это слово. Услышав его, она почувствовала себя человеком второго сорта.
— Но герцогиня любит вас так же сильно, как и герцог, — ласково утешая девочку, продолжала Агнес. — Это все знают. И я не сомневаюсь, они оба о вас позаботятся.
Тут в голову Кейт пришла еще одна мысль.
— А Джон? — Она кивнула в сторону малыша, который, нимало не интересуясь их разговором, возился со щенком на тростниковой подстилке. — Он тоже незаконнорожденный?
— Да, — ответила Агнес, и губы ее сложились в жесткую линию. Кейт хорошо знала, что это значит: нянька не желает обсуждать тему, которая ей не по душе. — Но герцогиня и его тоже очень любит. О, это во многих отношениях выдающаяся женщина. Вам обоим несказанно повезло.
— А ее родной ребенок… — начала было Кейт.
— Господи боже, девочка, — спохватилась нянька. — Что же это мы сидим тут и болтаем, даже не зная, как дела у герцогини… здоров ли ребеночек?
Спустив Кейт на пол, Агнес мигом вскочила, подхватила на руки Джона, и все втроем они двинулись по анфиладе пустых комнат в спальню Анны. Здесь царила суета: горничные и служанки бесшумно сновали туда-сюда с грязными полотенцами, пахучими тазами, покрытыми материей, грязным постельным бельем и пустыми кувшинами. В прихожей повивальная бабка собирала свою сумку.
При виде Агнес, которая пришла посмотреть на своего нового питомца, все расступались, а повивальная бабка выпрямилась и гордо сообщила:
— Мальчик! — И добавила: — Бедняжка герцогиня, досталось ей. Но теперь роженица спит.
Через открытую дверь можно было увидеть Анну — побледневшая, она лежала на громадной кровати под балдахином. Кейт облегченно вздохнула. Ее внимание тут же привлекла стоявшая рядом роскошная колыбелька из дуба. Внутри явно кто-то лежал, а две служанки легонько раскачивали колыбель, тихонько напевая что-то.
— Как ее милость? — спросила нянька.
Повивальная бабка ответила не сразу.
— Ребенок уж больно маленький, да не беда — вырастет. Я уже послала за кормилицей. — Она еще немного помолчала, встретилась взглядом с Агнес и продолжила: — Доктора говорят, что герцогиня поправится, но детей у нее больше не будет. Так что, слава богу, что у нее родился сын. Теперь у герцога будет наследник.
— За герцогом уже послали? — спросила Агнес.
— Он уже был здесь и ушел. Его светлость увидел, как устала герцогиня, и сказал, что не хочет утомлять ее еще сильнее.
— А как он воспринял известие о том, что детей больше не будет?
— Не знаю. Доктора увели его в большую залу, так что их разговора никто не слышал.
— Мы должны возблагодарить Господа за то, что Он даровал милорду и миледи сына, — решительно заявила Агнес. — Пойдемте посмотрим на него! Кейт! Джон, если хочешь, ты тоже можешь пойти.
Герцогиня спала, а они тем временем рассматривали крохотное существо в колыбельке. Ребеночек был совсем маленький и казался таким хрупким.
— Он похож на мамочку, — смущенно сказала Агнес — ничего другого ей не пришло в голову. Да уж, если такая крохотулечка выживет, то она будет удивлена.
— Он такая лапочка, — прошептала Кейт. — Можно, я его покачаю?
Одна из служанок отошла в сторону, освобождая для нее место. Кейт было трудно представить, что этот малюсенький хныкающий комочек вырастет и станет знатным лордом, как его отец. Она никому ни слова не сказала о своем новом страхе: не займет ли этот новорожденный младенец ее место в сердце отца и не станет ли теперь герцогиня Анна, невзирая на всю свою доброту, любить собственную плоть и кровь гораздо сильнее, чем их с Джоном — приемных и, как выяснилось сегодня, незаконнорожденных детей.
Однако очень скоро девочка поняла, что все опасения ее были напрасны. Анна всем сердцем любила сына — он, конечно, был ей дороже всех, — но ни Кейт, ни Джон об этом даже и не догадались, потому что ко всем троим она относилась с одинаковой любовью и справедливостью. То же самое можно было сказать и о герцоге Ричарде: он гордился своим законным наследником, но в равной мере любил обоих сыновей и дочь и всем им прочил великое будущее.
Вопреки опасениям няни, Эдуард Миддлхемский не умер. Благополучно пережив все младенческие недуги, он теперь с каждым днем рос и крепчал, хотя, прямо скажем, и не обещал стать особенно сильным. Его дядя, король Эдуард, даже даровал племяннику графство — теперь он именовался графом Солсбери и гордо носил титул, который принадлежал его могущественным предкам Невиллам. Когда-нибудь, Бог даст, малыш, как и его отец, станет герцогом Глостером, возносила безмолвные молитвы Кейт. Но она понимала, что подобное случится очень не скоро, до этого еще далеко-далеко.
Несмотря на высокий титул, Эдуард был самым обычным мальчиком и очень любил своих старших единокровных сестру и брата. Он во всем старался им подражать и быстро научился не отставать от них в играх. Неразлучную троицу часто можно было видеть за возведением замков из кубиков или за игрой в рыцарей и драконов, в которой Кейт всегда доставалась роль попавшей в беду принцессы, Джон неизменно изображал Георгия Победоносца, а Эдуард, который желал быть драконом, бегал вокруг, произнося напыщенные речи и делая вид, что дышит огнем. В хорошую погоду дети носились как сумасшедшие по сочным лугам вокруг Миддлхема, а за ними бдительно наблюдали издали слуги. Кейт и Джон всегда приглядывали за младшим братом, потому что, несмотря на бойкий, озорной характер, он, будучи маленьким и худеньким, быстро уставал.
Жизнь была прекрасна. Из своего громадного замка Миддлхем их отец, словно второй король, правил всем севером. Он не жалел денег на свой дом, где всегда был накрыт великолепный стол и имелось бессчетное число вассалов, носивших его знак — изображение белого вепря. Семья герцога жила в роскошных покоях, обставленных лучшей мебелью, какую только можно купить, всюду были резьба и позолота, выполненные лучшими мастерами, и драпировки из самых дорогих тканей.
Детям наняли лучших преподавателей; герцог даже настоял на том, чтобы Кейт училась вместе с мальчиками: знатная девушка должна уметь читать и писать. Он разрешил пользоваться своей библиотекой, где она провела немало счастливых часов над великолепными иллюминированными рукописями и несколькими новыми печатными книгами: их изготовил мастер Уильям Какстон, недавно установивший в Вестминстере первый печатный станок в королевстве.
Ричард внушал дочери, что хорошее образование немало поможет ей в жизни.
«Настанет день, — сказал он, когда ей было десять, — и ты станешь хозяйкой большого дома, потому что я намерен найти тебе богатого мужа».
Он говорил это и раньше, побуждаемый самыми добрыми намерениями, но Кейт невыносимы были эти разговоры о будущем браке, потому что, выйдя замуж, она должна будет уехать из дома, расстаться с родными и со всем, что было ей дорого, а возможно даже — кто знает, — жить где-то далеко-далеко. С годами страхи ее усиливались, потому что Кейт видела, как девушки ее положения нередко выходят замуж в четырнадцать или пятнадцать лет, а то и еще раньше. Но девочка никогда не возражала отцу, потому что знала: он желает ей только лучшего. Герцог и сам часто говорил ей об этом.
Но в этот раз Ричард Глостер сказал дочери нечто новое. Время было позднее, герцогиня с мальчиками уже отправились спать, и Кейт собиралась последовать за ними, опасаясь, что герцог снова заведет речь о замужестве. Но он жестом остановил ее и попросил сесть против него у камина, в кресло герцогини.
— Я должен сказать тебе кое-что, Кейт, — начал он, и на его волевом худощавом лице с выступающим подбородком появилось чуть напряженное выражение. — Ты уже достаточно взрослая. И ты никогда не должна сомневаться в моей любви к тебе. Ты знаешь, дитя мое, я для тебя готов на все. Но факт остается фактом… ты родилась вне брака. Я знаю, тебе это известно. Я просил Агнес рассказать тебе об этом, когда ты достаточно повзрослеешь, чтобы понять.
— Да, сэр.
Кейт поразило, что отец заговорил с ней на эту тему. После того памятного разговора с няней прошло уже четыре года, но девочка ни разу не осмелилась затронуть эту тему, потому что прекрасно знала: вести такие беседы неподобающе. К тому же ей было тяжело облечь мучившие ее вопросы в слова. Кейт не только с отцом, а вообще ни с кем никогда об этом не говорила. Она боялась расстроить герцогиню и не хотела привлекать внимание к тому, что отделяет ее и Джона от их единокровного брата Эдуарда. Девочка утешалась тем, что ей еще повезло, потому что родиться вне брака — не лучшая судьба, и для таких, как она, придуманы слова и похуже, чем «незаконнорожденный». Кейт слышала, как желчная Сесили не раз произносила у них с братом за спиной: «Ублюдки, маленькие ублюдки». Это причиняло девочке боль. К счастью, Сесили вышла замуж и исчезла из их дома, а больше Кейт никто не мучил.
— Я не любил твою мать, — сказал ей отец. — И она меня не любила. Но она была очень красива, как и ты.
Кейт не хотела встречаться с его нахмуренным взглядом — это казалось ей неподобающим, — и потому она смотрела на потрескивающие в камине дрова. Герцог, постоянно отхлебывая вино из кубка, продолжил:
— Я был ее рыцарем, ухаживал за дамой своего сердца, которая, увы, была замужем. Одним словом, дела зашли слишком далеко. Она сообщила мне, что беременна. Ей пришлось сказать об этом и мужу, и он запретил твоей матери встречаться со мной. Нужно отдать ему должное: он отправил супругу рожать в монастырь. И хотя муж ее простил, но воспитывать чужого ребенка как своего собственного не пожелал, и ты, таким образом, попала ко мне, чему я был только рад. Я совершил неблаговидный поступок, но затем сделал все, чтобы исправить последствия. Я оплатил пребывание твоей матери в монастыре, я нашел для тебя кормилицу, а потом привез сюда. И был вознагражден сторицей. — На лице Ричарда Глостера появилась улыбка, что случалось редко. — Единственным оправданием мне может послужить лишь то, что я был тогда очень молодым и пылким, а потому не сумел сдержаться.
— Как звали мою мать, сэр? — отважилась спросить Кейт.
— Катерина. Тебя назвали в ее честь.
Потом он сообщил дочери все, что, по его мнению, она должна была знать о матери: рассказал в нескольких скупых словах о ее происхождении, теперешнем положении, о том, где та живет. Увы, он не сказал Кейт того, что девочка жаждала узнать всей душой. Часто ли Катерина От думала о дочери, которую вынуждена была оставить? Страдала ли оттого, что лишилась ребенка, или же, напротив, боясь позора, спешила избавиться от младенца? Любила ли она когда-нибудь свое чадо? Задавала ли хоть раз себе вопрос: что думает Кейт о женщине, благодаря которой она появилась в этом мире?
— А какая она была, моя мать? — спросила Кейт, сочтя подобную тему достаточно безопасной.
— Каштановые волосы, как и у тебя, — ответил ей отец. — Голубые глаза, пухлый красивый рот. Насколько я помню, она одевалась с большим вкусом. Но, откровенно говоря, Кейт, я знал эту женщину так недолго, что мои воспоминания о ней совсем потускнели. Достаточно сказать, что она была очаровательная дама, смешливая и веселая. И еще у нее был очень быстрый ум, насколько я помню. Словом, ты очень похожа на нее.
Внезапно Кейт не выдержала.
— А я когда-нибудь увижу свою мать? Мне бы хотелось хоть немножечко ее узнать! — взмолилась она.
Герцог неловко шевельнулся в кресле и нахмурился:
— Нет, Кейт, боюсь, это невозможно. Я поклялся, что никогда впредь не предприму попыток увидеть ее. Я сделал это ради сохранения ее брака и ее будущего счастья. И теперь пути назад нет. Извини.
— Ничего, это не имеет значения, — пробормотала девочка.
И уже потом, лежа ночью в постели, она подумала, что, пожалуй, все это и впрямь не имеет значения. Почти не имеет. Ее любят. У нее есть отец, женщина, которая заменила ей мать, и два брата. Внезапно Кейт осенила взрослая мысль: она сообразила, что госпожа От, вполне вероятно, просто не хочет видеть живое свидетельство своего грехопадения. Ясное дело, свидание с дочерью может иметь для нее катастрофические последствия, ведь ее муж, похоже, человек суровый и мстительный. А еще Кейт понимала, что отец, как человек чести, вынужден сдержать свое обещание. А потому изо всех сил старалась поскорее забыть о матери. Но она не могла перестать думать о ней, не в силах была избавиться от фантазий: вот они случайно встречаются, вот Катерина посылает за дочерью или даже тайно устраивает их свидание.
Джон и Кейт оба были ублюдками, а потому были связаны общими узами незаконной крови. Когда девочка сочла, что брат достаточно повзрослел, они стали шептаться о своих матерях, вслух размышлять о них. Но Джон рос беззаботным, лишенным воображения мальчишкой, а потому этот вопрос не вызывал у него такого любопытства, как у Кейт. И может, оно было и к лучшему. Потому что Джон был плодом супружеской измены — он родился, когда со дня свадьбы их отца не прошло и двух лет. Никто не говорил об этом открыто, и Кейт чувствовала, что не нужно задавать вопросы о матери Джона. Она считала, что отношение герцогини к мальчику свидетельствует о ее необыкновенной доброте, — ведь Анна приняла его в семью и нежно любила, хотя известие о его рождении, вероятно, и причинило ей мучительную боль. Мало того, Джон оставался для нее постоянным живым напоминанием о неверности мужа.
И все же Анна любила герцога. Это было ясно как божий день. Они казались всем счастливой парой, как то и подобает супругам столь высокого положения. У них были общие интересы и огромное богатство, немалая часть которого досталась герцогу благодаря этому браку. Он уважительно и с почтением относился к жене, исполнял ее желания, заботился о ее удобстве. Он делал все, что только можно ожидать от любящего мужа. Но вот на самом ли деле он любил Анну? С возрастом Кейт все чаще задавала себе этот вопрос.
Как-то раз она подслушала болтовню служанок в спальне, которую делила с ними с тех пор, как выросла и уже не могла ночевать в одной комнате с братьями. Служанки, вероятно, решили, что девочка спит, и она и в самом деле почти заснула, но, услышав их разговор, навострила ушки.
— Моя тетка — а она служит при дворе — говорит, что у них не настоящий брак, — раздался шепот Джоан Танкервиль, которая недавно вернулась от родственников, живших близ Лондона.
— Правда? — прозвучал потрясенный голос Томазины Во. — Не может быть!
— Да это уже давно ни для кого не тайна. Герцог не получил от церкви разрешения на брак. Они ведь близкие родственники, а в таких случаях требуется специальное разрешение.
Герцог? Кейт была ошеломлена. Неужели они говорят о ее отце?
— А не знаешь, почему так вышло?
— Тетушка Люси сказала, что это специально сделали на тот случай, если супруга вдруг не родит ему наследника. Тогда герцог сможет отказаться от нее и жениться снова.
— Но Анна принесла ему в приданое столько земель! Небось все придется отдавать обратно в случае развода?
— Знатные лорды вроде Глостера не так-то легко расстаются с тем, что попало им в руки. Уж поверь мне, он в случае чего найдет способ сохранить приданое. Отправит жену силком в монастырь или запрет где-нибудь, как сделал это с ее матерью.
— Что? — чуть не взвизгнула Томазина. — Ты кого это имеешь в виду?
— Старую герцогиню Уорик. Моя тетка говорит, что наш хозяин захватил все ее земли, выманил старуху из убежища в Бьюли, а потом привез сюда и запер в башне. После чего раздобыл какой-то документ, объявляющий ее умершей, чтобы сохранить за собой все земли.
Кейт была в бешенстве. Да как они смеют говорить такое о ее отце?! Девочка вскочила с кровати и с удовлетворением заметила в свете свечи, как лица дерзких служанок исказила гримаса ужаса.
— Если я расскажу про все, что здесь услышала, вас выпорют. А то и накажут еще похуже! — сказала она ледяным голосом. — Запомните: мой отец любит свою жену. Я это прекрасно знаю и не желаю, чтобы тут болтали всякие глупости! А мою бабушку никто не запирал — она повредилась умом, и за ней присматривает служанка. Бабушка, между прочим, иногда выходит погулять. Так что, прежде чем распространять глупые слухи, потрудитесь узнать, как все обстоит на самом деле! А теперь, может быть, вы позволите мне поспать? — С этими словами она улеглась, повернувшись к ним спиной.
Да, ее отец любил жену. Конечно, любил. Она была не права, когда сомневалась в этом. А все эти разговоры о церковном разрешении — сплошные глупости, потому что герцогиня родила Ричарду Глостеру наследника, а если бы даже и не родила, ему наверняка и в голову бы никогда не пришло отделаться от нее.
Но Кейт не давал покоя вопрос: вся ли правда ей известна? Никто не знает всех тайн, существующих между мужем и женой, а Кейт уже давно перестала быть той наивной девочкой, какой была когда-то. Она знала, что ее отец не всегда хранил верность супруге, и Джон — живое тому свидетельство. У Ричарда Глостера имелась еще какая-то темная тайна: Кейт помнила туманные намеки на некую Изабель Берг, которая два года провела в доме в роли кормилицы Джона, а теперь жила где-то в Нерсборо. Неужели она была родной матерью Джона? Кейт никогда в это не верила. Изабель вела себя вполне пристойно, как и другие слуги, и девочка ни разу не видела, чтобы та подняла глаза на герцога или проявила к нему какой-либо интерес. Трудно было представить, что она принадлежит к той категории женщин, которые способны разбудить в мужчине похоть, — напротив, насколько помнила Кейт, Изабель выглядела весьма невзрачно.
Но она слышала, что у Изабель Берг есть сестра, Алис, которая прежде служила горничной при герцогине Анне, но потом вдруг оставила дом. Позднее, когда у герцогини Кларенс родился сын, ее взяли в кормилицы. С годами Кейт стала замечать, что голоса слуг становятся тише и приглушеннее, когда упоминается имя Алис Берг; до Кейт доносились лишь перешептывания, которые быстро, но все-таки с некоторым запозданием смолкали при ее появлении, — разговоры шли о том, что герцог назначил этой женщине содержание. И тогда Кейт вспомнила, что Алис Берг оставила службу у герцогини за несколько месяцев до рождения Джона. Может, именно Алис была его родной матерью? Это многое объяснило бы.
Если так, рассуждала Кейт, то Джон был плодом мимолетной страсти ее отца. Если бы речь шла о чем-то большем, то взаимоотношения между герцогом и герцогиней вряд ли смогли бы восстановиться и прийти к нынешнему состоянию, когда супруги, кажется, вполне удовлетворены друг другом. Кейт сама не раз видела, как ее отец сжимает руку Анны и страстно смотрит жене в глаза, когда та, прощаясь, стоит у его стремени во дворе Миддлхемского замка.
Нет, их брак был удачным, а мимолетное увлечение герцога мало что значило. Он был грешником, как и все остальные, и никто не имел права бросить в него камень. Его супружеская неверность не изменила отношения к нему Кейт. Ричард Глостер был ее отцом, и она любила и почитала его всем сердцем.
Что касается бабушки, этой несчастной слабоумной старухи, которая жила в юго-восточной башне и редко выходила оттуда, то герцог предоставил ей убежище. Старуха не могла управлять своими имениями, говорил он, а потому ему пришлось взять эту заботу на себя. К тому же было очевидно, что отец не жалеет денег на старую графиню, — она размещалась со всеми удобствами, имела слугу и средства на свои маленькие удовольствия, а иногда Кейт и мальчики навещали ее. Но долго они в башне не задерживались, потому что бабушка частенько забывала, кто она такая и где находится, или же начинала разглагольствовать и бранить их отца, который стал для нее надежной опорой в старости.
— Бедняжка теряет разум, — печально проговорил герцог, когда они рассказали ему об одном особенно злобном приступе, случившемся с бабушкой. — Не обращайте внимания. Она воображает, что весь мир, и я в особенности, ополчился на нее. Увы, жизнь ей выпала тяжелая: думаете, легко оказаться низведенной до такого жалкого состояния, если ты прежде была женой великого Уорика? Так стоит ли удивляться, что она лишилась разума?
«И стоит ли удивляться, — спрашивала себя Кейт, — что глупые девицы сочиняют глупые истории о старухе, запертой в башне?»
Отрывочные новости, время от времени достигавшие Миддлхема, были малоутешительными.
Герцог писал, что в Лондоне Вудвили пытаются собрать силы для борьбы с мощной оппозицией в лице лорда Гастингса и других влиятельных баронов, а также с простолюдинами, которые всегда ненавидели королеву, считая ее саму и ее родню выскочками.
«Милорд Гастингс предложил Совету утвердить правителем меня», — сообщал им герцог.
— И совершенно правильно сделал, — прокомментировала герцогиня, отрываясь от письма, — потому что король Эдуард на смертном одре сказал, что управление государством до совершеннолетия короля возлагает на своего брата.
— А когда король достигнет совершеннолетия? — спросила Кейт.
— Когда ему исполнится четырнадцать или пятнадцать лет. Королей часто провозглашают совершеннолетними гораздо раньше простых смертных. Времени осталось не так уж много, но достаточно, чтобы твой отец изменил нынешнее положение вещей и пресек пагубное влияние на короля со стороны его родственников по материнской линии. Боюсь, сейчас король, увы, полностью в их власти.
— Значит, он, возможно, ненавидит моего отца, — заметила Кейт.
— Очень проницательное наблюдение. — Герцогиня улыбнулась, но глаза ее при этом оставались серьезными. — Именно этого больше всего и опасается милорд. Сама понимаешь, мальчика просто необходимо вырвать из их рук.
Кейт преисполнилась сочувствия к своему кузену — пусть он король, пусть он враждебно настроен по отношению к ее отцу, но ведь, с другой стороны, он всего лишь двенадцатилетний мальчик, которому предстоит лишиться матери и родственников, воспитавших его.
— Но удастся ли отцу стать регентом? Это уже решено? — Она взволнованно перебирала расшитую материю платья.
— Когда герцог писал письмо, дискуссия об этом еще продолжалась и, боюсь, не закончилась и по сей день. — Анна вздохнула, приникла усталой головой к спинке кресла и попыталась улыбнуться. — А ну-ка оставь в покое платье, Кейт. Не хватало еще его разорвать!
Следующая новость оказалась более радостной. Ричард Глостер заверял родных, что теперь у него немало сторонников, причем каждый день число их увеличивается. Однако Вудвили по-прежнему претендуют на власть и отказываются признать его регентом.
— Но почему? — недоумевал Джон.
Анна ласково положила руку на курчавую голову пасынка:
— Вудвили знают, что он считает их выскочками и хочет отобрать у них короля. А без короля эти люди — ничто.
Потом события стали развиваться более драматически. Глостер встретился в Нортгемптоне с герцогом Бекингемом, и они вместе поехали на юг, а с ними — их объединенное войско. Тем временем юный король в сопровождении своего дяди, графа Риверса, и единоутробного брата, сэра Ричарда Грея, направился в Лондон, где должна была произойти его коронация.
«Я полностью составил свой план», — писал герцог.
Потом прошло несколько мучительных дней, на протяжении которых от Ричарда не было совсем никаких известий. Кейт преследовало мучительное видение: вот отец лежит где-нибудь мертвый, коварно убитый врагами. Герцогиня тоже не находила себе места, бродила по замку с вытянутым лицом и много часов проводила за молитвой в часовне, где, стоя на коленях и устремляя взгляд в небеса через высокое ажурное окно, чуть ли не в отчаянии просила о том, чтобы ее муж остался жив. Иногда Кейт присоединялась к ней, и тогда они обе, склонившись перед алтарем, молили Господа, чтобы Он пощадил человека, которого они любят.
Ну а когда новости наконец-то прибыли, они оказались просто сенсационными. Глостер и Бекингем перехватили в Стоуни-Стратфорде отряд, сопровождавший короля. Из соображений безопасности они были вынуждены арестовать Риверса и Грея, а также задержали юного Эдуарда и теперь вместе с ним направлялись в Лондон.
«Не было пролито ни капли крови, — заверял герцог жену в письме, написанном поздним вечером в какой-то гостинице. — Но ты можешь не сомневаться, дорогая, что, выразив юному Эдуарду сочувствие и соболезнование в связи со смертью его отца и моего брата, — да сохранится память о нем! — мы приняли меры, чтобы обвинить в преждевременной кончине короля коварных министров, которые разлагали его нравственно и погубили его здоровье. Мы имели в виду, конечно, родню королевы».
Вот это уже было похоже на ее отца! Может быть, в юности он и отступал от норм морали, но теперь был самым нравственным из людей, справедливым и богобоязненным человеком, который не медлит с осуждением тех, кто не отвечает его высоким критериям.
Анна продолжила чтение.
— Дальше милорд пишет, что, дабы те же самые министры не играли в прежние игры с наследником, он удалил их от короля, поскольку тот, «будучи ребенком, не сможет управлять таким большим государством, опираясь на столь ничтожные личности». Прекрасно сказано! — Герцогиня улыбнулась, но потом ее лицо помрачнело. — Еще он сообщает, что Вудвили вступили в заговор, намереваясь его убить. Они устроили засады на дороге, а еще в Лондоне. О господи, как бы я хотела знать, что он сейчас в безопасности!
— Они не посмеют его убить! — в тревоге воскликнула Кейт.
— Милорд пишет, что о засадах его предупредили сторонники, а посему будем надеяться, что все в порядке. Король, как можно было предположить, заступился за свою родню, но твой отец объяснил юному Эдуарду, мол, тот не знает всего, что делалось за его спиной, и что он, герцог, сможет лучше справляться с обязанностями правителя. Он заверил короля, что, как верноподданный и усердный регент не будет пренебрегать ни одной из своих обязанностей. Однако короля не убедили эти аргументы, он сказал, что уверен в своей матери-королеве и ее родственниках. На что милорд Бекингем ответил, что женщинам не пристало править королевствами, а его величество должен во всем довериться своим баронам или тем, кто превосходит других по происхождению и умению управлять страной. И потому королю Эдуарду пришлось подчиниться силе и вверить себя заботам твоего отца.
— Это было мудрое решение, — сказала Кейт. — Его величество о нем не пожалеет.
Анна вновь уткнулась в письмо. Ее лицо побледнело.
— Это еще не все. Прочти-ка сама, — предложила она. — Ты достаточно взрослая, чтобы знать, что происходит.
Она обессиленно опустилась в кресло, а Кейт принялась читать послание отца.
«Я изолировал его величество от материнской родни и приказал всем его слугам отправляться по домам. Многие говорят, что для короля справедливее и предпочтительнее находиться с братом отца, нежели с родней по линии Вудвилей. Из Лондона поступают известия. Так, королева, узнав, что король находится под нашей опекой, обратилась в Вестминстерское аббатство с просьбой предоставить убежище ей, принцессам и герцогу Йорку. Получается, что Елизавете нужна какая-то защита от меня. Лорд Гастингс пишет, что, по мнению ее величества, мы все хотим уничтожить ее саму и ее родню. Но клянусь: если королева прекратит свои происки, ей нечего меня опасаться. Я приказал пристально наблюдать за всеми, кто посещает ее убежище. Жители Лондона вооружаются, предполагая, что будет схватка, но я сделаю все, что в моих силах, дабы предотвратить кровопролитие. Какие бы слухи до вас ни доходили, не доверяйте им, потому что в Лондоне говорят, будто бы я не взял под покровительство своего племянника короля, но захватил его в плен, чтобы самому завладеть короной. Ты будешь рада узнать, дорогая: милорд Гастингс заверил Тайный совет, что я всем сердцем предан принцу и арестовал его родню исключительно в целях собственной безопасности. Он лично сообщил Совету об имевшихся планах убить меня».
Ее отец, ее дорогой отец, мог быть убит, погибнуть от рук этих способных на все Вудвилей! Да уж, недаром герцогиня так встревожилась. Но последние строки письма были утешительны. Члены Совета одобрили действия, предпринятые герцогом в отношении племянника, равно как и его решимость наказать своих — и королевских — врагов. Риверс и Грей вместе с пособниками были арестованы и отправлены на север, в замок Понтефракт. Еще отец приказал, чтобы большая государственная печать была передана на хранение архиепископу Кентерберийскому. Теперь он направлялся в Лондон и обещал в скором времени написать еще.
Следующий курьер привез им вызов в Лондон. Герцогиня должна была присоединиться к супругу и взять с собой Кейт и Джона. Была назначена дата коронации юного короля — 24 июня, в день Иоанна Крестителя. Герцог хотел, чтобы они присутствовали в Вестминстерском аббатстве, где и должно было состояться это великое событие. Но они не очень обрадовались: коронация была для них концом всего.
— Должна сказать тебе, Кейт: я опасаюсь за твоего отца, — призналась герцогиня, и в ее голубых глазах блеснули слезы. Они отправились в путь и теперь сидели в отдельных покоях гостевого дома при монастыре близ Стамфорда. На столе перед ними стояло несколько тарелок с весьма аппетитными блюдами. Но Анна лишь нервно размазывала еду по тарелке, рядом с которой лежало новое сложенное письмо. — Милорд сообщил мне, что его обязанности регента прекращаются после коронации. Он предполагает — вернее надеется, — что его выберут главой регентского совета, который будет править после коронации именем короля, однако отдает себе отчет в том, что некоторые члены Совета являются сторонниками королевы и ее родни, поэтому ни в чем нельзя быть уверенным. Но даже если его и выберут, то как долго он продержится у власти? Король может объявить себя совершеннолетним через два-три года. И что тогда? — Анна закрыла лицо руками. — Кейт, я не должна обременять тебя этими заботами — тебе нет и тринадцати, бедное дитя. Но я вижу, что ты хочешь знать правду.
Кейт обняла мачеху. Тронутая этим, Анна начала безудержно рыдать, и Кейт вдруг отчаянно захотелось вернуться к той спокойной, упорядоченной жизни, которой они жили прежде, пока кончина короля не повлекла за собой целую череду тревожных событий. Она понимала, что теперь лишь очень не скоро — спустя месяцы или даже, кто знает, годы — герцог сможет вернуться домой в Миддлхем и снова взять в свои руки бразды правления той, старой, жизнью. Кейт подумала, что к тому времени ее, возможно, уже выдадут замуж и она будет жить где-то далеко, а счастливые годы, проведенные в Миддлхеме, останутся для нее лишь воспоминанием. Но даже если она избежит силков брака, будет ли новый король доверять своему дядюшке так, как прежний доверял брату? Эдуард IV во всем полагался на Глостера, но его сын воспитывался под влиянием Вудвилей, смертельных врагов герцога. Теперь все становилось таким неопределенным.
Слова Анны перекликались с ее собственными мыслями:
— Король на стороне матери и ее родни. Дикон пишет, что юный Эдуард отличается злопамятностью и настроен по отношению к нему враждебно. Он считает, что его мать подвергается унижениям. Он требует, чтобы Риверса и Грея выпустили из заключения. Эдуард особенно любит своего дядюшку Риверса, который воспитывал его в Ладлоу. И разве можно винить в этом мальчика!
— Эдуард наверняка попытается вернуть Риверса, Грея и королеву к власти, — сказала Кейт, понимая, чтó это будет означать для отца.
— Да. А уж они первым делом попытаются отомстить милорду. И я боюсь, что король и пальцем не шевельнет, чтобы остановить этих негодяев. Герцогу не приходится ожидать ни милостей от Эдуарда, ни пощады от королевы. Милорд не скрывает своих опасений — угроза со стороны Вудвилей слишком велика. Но ведь он только исполняет предсмертную волю брата — берет власть в свои руки до наступления совершеннолетия короля.
Анна замолчала и подняла на Кейт испуганные голубые глаза.
— Письмо твоего отца свидетельствует о некотором бурлении в умах, но все еще может закончиться благополучно. Он пишет, что действовал, исходя из необходимости покарать изменников, и жители Лондона поддерживают его в этом. Милорд говорит, что его любят в столице, и я благодарю за это Господа. Еще он утверждает, что север остался верен ему и при необходимости можно привести войско оттуда. Твой отец уже принял предупредительные меры — отстранил Вудвилей от командования флотом. Он именем короля призвал парламент собраться после коронации и намерен потребовать продления регентства. Он, кажется, делает все, что в его силах, дабы обеспечить на будущее собственную безопасность. Но как божий день ясно: Дикон предвидит некоторые столкновения.
— Милорды Гастингс и Бекингем верны ему, — сказала Кейт. — Они должны настоять на том, чтобы срок регентства был продлен.
— Я думаю, так оно и будет, — задумчиво проговорила Анна. — В особенности я надеюсь на Бекингема. Милорд щедро отблагодарил его за поддержку. Герцог хорошо отзывается о своем друге, пишет, что Бекингем всегда готов прийти ему на помощь советом. Кроме того, этот человек обладает громадным состоянием и пользуется немалым влиянием.
— А как же лорд Гастингс? — спросила Кейт, которой показалось, что львиная доля щедрот ее отца достается Бекингему. — Ведь он тоже оказал неоценимую помощь. Именно Гастингс первым предупредил милорда, что Вудвили плетут заговор, собираясь захватить власть. Если бы не Гастингс, то отец, возможно, и не успел бы вовремя перехватить короля.
На лице Анны появилось слегка озабоченное выражение.
— Ричард подтвердил, что Гастингс продолжит службу в качестве лорда-гофмейстера,[16] а кроме того, милорд поставил его во главе Монетного двора.
— И все? — изумилась Кейт.
— Откровенно говоря, мне это тоже кажется несколько странным, — признала Анна. — Твой отец пишет, что высоко ценит Гастингса, но он далеко не так щедр по отношению к нему, как к Бекингему.
— Может быть, у него насчет Гастингса какие-то другие планы, — сказала Кейт.
Курьер нашел их в Ройстоне. Герцог уже стал регентом: Совет официально утвердил Ричарда Глостера в должности, доверив ему не только управление королевством, но и воспитание юного короля.
«Это было сделано с согласия и по доброй воле членов Совета, — писал герцог, — и теперь я, подобно королю, наделен неограниченной властью приказывать и запрещать. Лорд Гастингс нарадоваться не может столь счастливому исходу событий, и мы все благодарим Господа за то, что нынешнее положение вещей было достигнуто без какого-либо кровопролития».
Правда, не исключено, что кровопролитие еще предстояло. Герцог требовал осуждения Риверса, Грея и двух их сообщников, но Совет отказался вынести им обвинительный приговор.
«Они не только заявили, что неопровержимые свидетельства вины отсутствуют, — возмущался отец Кейт, — но и напомнили мне, что во время предполагаемого покушения на мою жизнь я не был регентом, а потому о государственной измене не может быть и речи. Кое-кто в Совете даже считает, что эти люди невиновны! Мало того, некоторые порицают меня за то, что я отправил своих врагов в тюрьму без судебного приговора».
— Но если Дикон их отпустит, они будут искать способ умертвить его, — вставила герцогиня дрожащим голосом, и лицо ее исказила гримаса страха. — Если он и зашел слишком далеко в этом деле, то лишь потому, что у него просто не было выбора. Милорд поступил правильно, поместив изменников в заключение: ведь они были людьми влиятельными и наверняка восстали бы против него, имея поддержку королевы и ее сторонников. Но вот что касается захвата их имущества… Не уверена, что это следовало делать, если они не преданы суду парламентом.
— Пока не преданы, — уверенно ответила Кейт. — Но это обязательно будет сделано. Неужели члены Совета не понимают, что эти люди — убийцы, которые отомстят отцу, как только им представится такая возможность? Разве у него был выбор? — Ее личико просто пылало от гнева. Она редко так распалялась.
Кейт на всю жизнь запомнила свое первое впечатление от Лондона. Бесконечно долгий путь из Уэнслидейла наконец закончился, они приближались к столице королевства со стороны северных высот. И тут она вдруг увидела перед собой легендарный город, раскинувшийся в широкой долине: взгляду Кейт открылась великолепная панорама с невообразимым числом крыш и церковных шпилей, а над всем этим пространством, окольцованным мощными стенами, возвышалась громада собора Святого Павла. Миновав деревеньку Хайгейт, благородные путники медленно спускались по склону, и Кейт видела одинокие особняки, построенные среди обширных садов, которые постепенно уступали место более населенным городским предместьям.
Они должны были ехать в Байнардс-Касл — дворец ее бабушки, герцогини Йорк, расположенный на берегу реки. Но герцог выслал им навстречу гонца, который сообщил, что его милость переехал оттуда в Кросби-Холл. Герцог арендовал в лондонском Сити этот громадный особняк и теперь ждал там жену и детей. Кейт испытала укол разочарования, потому что хотела увидеть бабушку, но потом решила, что они непременно так или иначе посетят ее, пока будут в Лондоне.
В Сити они въехали через Алдерсгейт, миновали огромный монастырь Святого Мартина, потом свернули на восток, в Чипсайд и Корнхилл, и двинулись дальше к Бишопсгейт. Кейт внезапно обнаружила, что находится в лабиринте оживленных улиц, застроенных высокими деревянными домами и запруженных толпами людей. Кого здесь только не было: величественные купцы, шумливые ученики, рассудительные лавочники и ремесленники, изящные дамы в сопровождении слуг, попрошайки, клянчившие монетку. Все они толкали друг друга, разглядывая изобилие выставленных в витринах великолепных товаров, и мешали проезду телег и повозок. Какофония звуков оглушала, а смрад стоял просто невыносимый. На улицах валялся всевозможный мусор, огрызки, объедки, экскременты, да еще вдобавок повсюду сновало великое множество чумазых потных людей. Кейт прижала платок к носу, хотя вскоре обнаружила, что в этом нет нужды, потому что к лондонскому смраду быстро привыкаешь. Этот мир был так далек от спокойного Миддлхема, просторных полей и пустошей Йоркшира.
— Дорогу! Дорогу миледи герцогине Глостер! — кричал капитан во главе их сопровождения, и горожане — многие весьма утонченного вида, облаченные в бархат и украшенные золотыми цепями, — неохотно уступали дорогу лошадям. Некоторые снимали шляпы и кланялись; другие с любопытством рассматривали сидевших в повозке.
Лондонцы знали герцогиню Анну главным образом по слухам, потому что бóльшую часть жизни она провела в отцовском замке Миддлхем в Йоркшире. Теперь этот замок принадлежал ее мужу, который очень полюбил это место. Оттуда герцог, словно король, правил Севером, и правил весьма разумно. В столице его знали мало, но люди приветствовали проезжающую Анну, потому что любили ее отца, Уорика Делателя королей. Повсюду говорили, что она хорошая, преданная жена и весьма достойная леди, известная своим милосердием, к тому же весьма благочестивая и добродетельная. Кроме того, герцогиня была известна и как любящая мать. Жаль, конечно, что за одиннадцать лет брака она родила супругу всего одного сына и наследника.
Многие думали, что коренастый мальчик, сидящий рядом с герцогиней, и есть Эдуард Миддлхемский. Но Анна, к своему сожалению, вынуждена была оставить сына в Йоркшире, потому что он был слишком мал и слаб для такого путешествия. Откровенно говоря, она тоже не чувствовала в себе особых сил, но была нужна Ричарду в Лондоне, а потому приехала в столицу по первому его зову.
Кейт с любопытством смотрела через раздвинутые шторки повозки и махала в ответ наиболее дружелюбным прохожим. Девочка быстро почувствовала, что Лондон пребывает в ожидании. Обрывки разговоров, многозначительные взгляды, которыми смерила их группа оживленно обсуждавших что-то купцов, свист уличных мальчишек, беспокойные движения герцогини — все это ясно свидетельствовало о том, что они приехали в город, стоявший на пороге смуты.
Повозка грохотала и тряслась по Бишопсгейт, и дурные предчувствия все больше охватывали Кейт. Она понимала, что власть отца пока еще далеко не укрепилась. Судя по настроениям горожан, многие из них предполагали, что не сегодня завтра, возможно, разразится еще одна гражданская война. Кейт видела людей в кольчугах, бригантинах,[17] стеганках; у большинства были кинжалы, у некоторых — мечи.
— Нынче народу на улицах больше, чем обычно, — с тревогой заметила Анна.
Люди были настроены воинственно, держались настороженно.
— Я тебе говорю, Глостер сам хочет прибрать к рукам корону, — раздавался чей-то уверенный голос, тогда как другой человек во всеуслышание заявлял, что, по его мнению, герцог собирается отменить коронацию.
— Как они могут говорить такое о моем отце? — прошептала Кейт на ухо герцогине.
На лице Анны застыло напряженное выражение.
— Эти люди — невежественные глупцы! — прошипела она с несвойственной ей яростью. — Что милорд сказал им, когда вместе с королем прибыл в Лондон? Он бесконечно повторял: «Вот перед вами ваш принц и самодержавный повелитель!» Дикон почтительно относится к мальчику. Люди своими глазами могли видеть его преданность. А смуту здесь сеют Вудвили и их приспешники.
— Спросите вашего мужа об оружии, леди! — прокричал краснолицый человек в переднике мясника.
Анна побледнела и отвернулась.
— О чем это он говорит? — заинтересовался Джон. — Какое оружие?
— Понятия не имею, — вздохнула герцогиня. — Я знаю только то, что написал твой отец: когда он с королем въехал в Лондон, то выслал вперед четыре телеги с оружием, на которых были эмблемы Вудвилей. И еще милорд разослал глашатаев, которые сообщили горожанам, что это оружие собрали его враги, чтобы использовать против него.
— Где королева? — неожиданно взвизгнула какая-то женщина, направив кривой палец на повозку.
— Я не буду обращать на них внимание, — проговорила Анна и поджала губы. — Они должны знать, что королева спряталась в убежище. Это был коварный шаг, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие и оболгать герцога, — Елизавета изображает из себя несчастную вдову, которая боится за свою жизнь и за жизни своих детей.
Кейт и сама прекрасно понимала: то, что королева отказывается покидать убежище, очень вредит отцу. Вероятно, это сильно выводило его из себя, потому что в лучшем случае выглядело так, будто Ричард Глостер не принял должных мер по ее защите, а в худшем — будто он желает зла ей и ее детям. После того как он захватил Риверса и Грея, люди легко могли в это поверить, доказательством чему служили выкрики некоторых в этой толпе. Правда, отец писал, что пытается убедить Елизавету Вудвиль покинуть убежище.
«Но она отказывается и упорствует в своем нежелании! — сетовал он. — Понимаете, как я при этом выгляжу в глазах людей? Теперь всякий решит, что ей грозит опасность с моей стороны!»
— Королева прекрасно знает, что Дикон был верным подданным короля Эдуарда, — сказала Анна. — Так неужели она думает, что он желает зла его вдове и детям? Милорд не воюет с женщинами и детьми!
— Разумеется, не воюет. И королю под его опекой ничто не угрожает, — возмущенно заявила Кейт.
Вот ведь какие странные люди! Отец специально созвал горожан, чтобы принести присягу верности Эдуарду. И при этом он потребовал, чтобы юному королю воздали все причитающиеся ему почести, а затем от имени своего сюзерена приказал отчеканить монеты. Потом Совет по предложению герцога Бекингема выделил королю резиденцию в королевском дворце лондонского Тауэра. А это, между прочим, была одна из самых любимых резиденций покойного короля, и наверняка у его сына тоже связано с ней немало приятных воспоминаний. Кейт никогда не видела королевских апартаментов Тауэра, но отец говорил ей, что они роскошны и выходят на Темзу. Там есть огромный обеденный зал и богато украшенные палаты с изящными витражами. На стенах золотом и киноварью нарисованы ангелы и птицы, а плитки пола расписаны геральдическими знаками. Кейт считала, что ее кузену очень повезло жить в таком прекрасном месте, и не сомневалась: ее отец предусмотрел все для удобства юного короля.
Они приближались к великолепному каменному особняку, такому высокому, что рядом с ним другие дома на Бишопсгейт казались карликами.
— Кросби-Холл — наконец-то! — с облегчением проговорила герцогиня. — Я уже больше не могу выносить этой тряски.
Миновав широкую арку, повозка въехала в просторный двор и остановилась перед внушительной каменной лестницей. Кейт с душевным трепетом смотрела на ряды высоких ажурных окон в верхнем этаже возвышавшегося над ней здания, разглядывала великолепную резьбу на стенах, башнях и ограждениях. Кросби-Холл был одним из самых величественных строений, какие ей доводилось видеть.
Двор представлял собой настоящий гудящий улей: туда-сюда сновали слуги, разгружая телеги и вьючных мулов. Герцогиня и дети вскоре узнали, что герцог переехал сюда только сегодня утром и его вещи все еще заносят в дом. Кейт вылезла из повозки и встала рядом с Анной. Они двинулись по лестнице, процессию замыкал Джон. Наверху в окружении старших слуг появился сам Ричард.
Радость Кейт от встречи с отцом была несколько омрачена его видом — девочку поразило его напряженное, осунувшееся, неулыбчивое лицо. Она смотрела, как он помог герцогине подняться из реверанса, обнял ее и поцеловал в губы.
— Миледи, я так рад вам, — сказал Ричард Глостер. — И вам тоже, дети мои! Как же давно я вас не видел. — Тут отец жестом пригласил Кейт и Джона приблизиться и обнял обоих, когда они выпрямились после поклона.
Но Кейт это объятие показалось несколько формальным, словно их отец, осознавая свое новое положение, участвовал в некой церемонии. Он выглядел сегодня необычно сдержанным — он, который всегда был так сердечен с детьми.
«Вот бедняга, — пожалела его девочка, — на него, наверное, давит такой тяжелый груз ответственности».
— Заходите! — пригласил их герцог. — Вы увидите, что я нашел для нас превосходный дом. Уверен, и сам король не погнушался бы таким жилищем!
Кейт не могла с этим не согласиться, когда вошла в зал с высоким потолком, отделанным резными украшениями в красных и золотых тонах. Зал был великолепен; свет сюда проникал через высокий изящный эркер и ряд расположенных наверху окон; на белых стенах висели изысканнейшие, тканные золотом гобелены. Девочка заметила, что на Анну и Джона величие их нового дома тоже произвело впечатление.
— Это один из домов короля? — спросил Джон.
— Нет, сынок, этот дом был изначально построен итальянским купцом, а затем расширен сэром Джоном Кросби, у которого я его и арендовал, — объяснил герцог. — В Сити нет более шикарного особняка. — По всем меркам Байнардс-Касл тоже был настоящий дворец, и Кейт не могла понять, почему отец решил переехать оттуда сюда.
Ричард показал, что Анна должна сесть на одно из резных кресел, стоявших по сторонам громадного камина. Для Кейт и Джона принесли табуретки. Отец немедленно отправил слугу на кухню — за вином и засахаренными фруктами.
— Я знаю, вы их любите, — улыбнулся детям герцог. Теперь он стал немного больше похож на себя прежнего. — Я приказал устроить сегодня вечером пир в честь вашего приезда. Как наш сын, миледи?
— Когда я получила известие из Миддлхема в последний раз, он, слава богу, был здоров, — сказала Анна. — Но, милорд, меня больше беспокоит ваше состояние. У вас усталый вид.
— Последняя неделя выдалась особенно трудной, — ответил герцог. — Ты знаешь почти все, что здесь происходило, но есть и еще кое-что. Скажи мне: вот ты проехала по Лондону — какое настроение у людей?
— Я почувствовала враждебность, но были и приветственные выкрики, — припомнила Анна.
— Хорошо, — живо отозвался герцог. — Вообще-то, в Сити ко мне относятся дружелюбно. Купцы и коммерсанты прекрасно понимают, насколько нестабильной станет жизнь, если государство окажется в руках ребенка и алчных Вудвилей.
— Мы видели людей в доспехах, — высоким голосом проговорил Джон.
Герцог нахмурился и мрачно произнес:
— Мы живем в смутные времена. Некоторые опасаются, что эта напряженность может привести к войне. Часть членов Совета слушают то, что им нашептывают сторонники королевы. Мои истинные цели, увы, ставятся под сомнение.
— Не понимаю, о чем речь, — недоуменно проговорила Анна.
Их взгляды встретились.
— Ну, кое-кто утверждает, что якобы все это время моим единственным желанием было самому захватить трон.
Кейт громко охнула. Джон изумленно уставился на отца. Герцогиня побледнела еще сильнее.
— Но ведь вы не давали им никаких оснований для этого, — возразила она. — Вы столько сделали для того, чтобы наследование власти юным королем прошло мирно. Вы заботились о нем, почитали его. Готовили к посвящению в рыцари.
— В сравнении со слухами, которые обо мне ходят, это мало чего стоит, — горько ответил герцог. — И я тебя предупреждаю, ты наверняка все это услышишь. Поэтому и счел нужным заблаговременно тебя подготовить.
— Но вы сказали что-нибудь в свою защиту? — Резкий тон Анны выдавал ее волнение.
— Конечно, сказал. — Ричард Глостер поднялся и принялся вышагивать по мраморному полу. — Почему, ты думаешь, я обосновался здесь, в Сити? Я каждый день убеждал именитых граждан Лондона вескими словами и подарками, всячески заверял, что слухи, доходящие до них, ложны. И я думаю, эти действия начинают приносить плоды, — постепенно улеглись страхи среди тех, кто с самого начала подозревал, будто мои цели не совпадают с моими словами!
Кейт видела, что отец с трудом сдерживает ярость. Он кусал губы, а это всегда было плохим знаком.
— Но мне еще нужно убедить Совет, — продолжал Ричард. — Есть такие, кто хочет, чтобы мои полномочия прекратились после коронации. Что ж, я знаю, что должен сделать. «Если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот…»[18] Я разделю Совет. Я пригласил сюда тех членов Совета, которые меня поддерживают, чтобы поговорить с ними частным образом. Пусть остальные развлекаются, обдумывая коронацию во всех деталях, — они будут заняты этим, и времени на козни у них не останется. А тем временем судьбы королевства будут вершиться здесь.
— Милорд, умоляю, будьте осторожны, — взволнованно проговорила Анна.
Герцог прекратил расхаживать по залу и заверил супругу:
— Не сомневайся, милая, я буду осторожен.
Но тревожное выражение не сходило с лица Анны.
— Я слышала… по пути сюда… такие слова, которые меня обеспокоили. Одна женщина поинтересовалась, где находится королева. Это было похоже на обвинение.
— Я пригласил ее вернуться ко двору. Отправил несколько посланий, в которых заверял королеву, что питаю лишь самые добрые намерения по отношению к ней и детям. Я не чиню никаких препон тем, кто желает посетить вдову моего брата. И пытаюсь всячески продемонстрировать, что не желаю ей зла.
— Королева не поверит вам, пока вы держите в тюрьме ее брата и сына, — сказала Анна.
— Я заключил их в тюрьму на законных основаниях, обвинив в измене и захватив их собственность. Вы же понимаете, что если я отпущу злоумышленников, то они, безусловно, будут искать способ отомстить мне.
— Было и еще кое-что, — добавила Анна. — Какой-то человек прокричал мне, чтобы я спросила у вас про оружие. Что, интересно, он имел в виду?
— Видимо, он говорил о телегах с оружием, которые я приказал выслать вперед, когда въехал в Сити с королем, — пояснил Ричард. — Некоторые считают, что никакого заговора против меня на самом деле не было, а все свидетельства я якобы сфабриковал. Обстановка в стране такова, что люди готовы поверить во что угодно. Ты не должна обращать внимание на подобную клевету.
Немалым усилием воли он все-таки взял себя в руки, после чего продолжил:
— Но хватит говорить о государственных делах. Я и так в последние недели только об этом и думал. А сейчас я хочу, чтобы все вы успокоились и насладились пребыванием в Лондоне. Нет ничего такого, с чем я бы не смог совладать. И не забывайте: у нас впереди коронация. Вы, дамы, наверняка уже обсуждали, как вам одеться на это торжество. Я послал за лучшими торговцами тканями и ювелирами в Чипсайд, чтобы они о вас позаботились. А теперь нас ждет обед.
Катерина
Май 1553 года; Байнардс-Касл, Лондон
Граф отсылает всех слуг и, когда дверь за ними закрывается, а их шаги замирают вдалеке, внимательно смотрит на нас.
— Дети мои, пока вы должны обуздать свои чувства друг к другу, — заявляет он. — Ибо существует договоренность, что еще некоторое время вы не сможете возлечь на брачное ложе.
Гарри мгновенно реагирует на слова отца.
— Нет! — восклицает он яростно. — Нет! Мы — муж и жена, и нам уже достаточно лет, чтобы стать одной плотью, как то предписано в Библии.
Что же касается меня, то я просто не в силах описать свое потрясение и разочарование.
— Мне горько накладывать этот запрет, но уверяю тебя, что все делается для вашего же блага, — весьма доброжелательно говорит граф.
— Но почему? — недоумевает Гарри. — Если меня не допускают к моей законной жене, то я хотя бы имею право знать почему!
Графиня, чуть зардевшись, делает шаг вперед и успокаивающе кладет кисть на руку приемного сына.
— Мальчик мой, есть такие дела — высокие материи — о которых тебе ничего не известно. Если наши планы воплотятся…
— Молчи, женщина, — резко обрывает ее Пембрук.
— Я просто хотела заверить этих молодых людей, что если дела пойдут так, как планируем мы, то все будет хорошо, — возражает моя новоиспеченная свекровь. Затем она подходит ко мне и нежно обнимает. — Не смотри таким несчастным взглядом, дитя. Это ненадолго, я уверена.
— Но Катерина — моя жена! И я имею полное право возлечь с ней на брачное ложе, — не отступает Гарри, распаляясь все больше и больше. — Вы меня не остановите!
— Ты не понял, что тебе сказано, щенок? — грозно рявкает его отец, выразительно указуя на сына пальцем. — Мы делаем все, что в наших силах, чтобы защитить интересы твои, твоей жены и обеих наших семей. Большего я сейчас открыть не могу, но ты должен принять мои слова и исполнить сыновний долг!
Мачеха Гарри мягким голосом произносит:
— Вы можете сколько угодно находиться вместе и наслаждаться жизнью, дети мои. Мы всего лишь просим вас отложить консумацию вашего брака до того времени, когда ее можно будет осуществить в полной гармонии и мире.
На лице Гарри написано поражение. Вероятно, непререкаемый тон отца сломил его.
Графиня берет меня за руку:
— Дорогая дочь, я лично проведу тебя в твою спальню. Пожелай спокойной ночи своему мужу и ступай за мной.
Гарри обнимает меня, страстно целует в губы и шепчет на ухо: «Не запирай дверь». От его слов дрожь проходит по моему телу.
«Ничего, — думаю я. — Мы проведем их всех, любовь моя, и будем вместе, что бы кто ни говорил!»
Сердце мое готово выпрыгнуть из груди, однако я с самым смиренным видом, даже не оглянувшись, покорно следую за графиней. Эти люди напрасно думают, что победили, — на самом деле победителями будем мы!
Моя спальня прекрасна и отделана с невероятной роскошью. Кровать с балдахином на возвышении, позолоченная резьба. Занавеси из дамаста перевязаны тесьмой с золотыми кисточками, одеяло сшито из дорогой материи с золотом, на ней видны ромбы, внутри которых на фоне красного и синего бархата красуются львы — фамильный герб Пембруков. На спинке кресла я обнаруживаю великолепный халат из алой парчи, отороченный жемчужинами. Чаша, наполненная сухими лепестками, источает дивный аромат.
Меня ждет личная горничная. Она снимает с меня нарукавники, расшнуровывает тяжелое свадебное платье, и оно падает на пол так, что я поначалу не могу выйти из него. Потом горничная надевает на меня батистовую рубашку и расчесывает мне волосы — двадцать, сорок, шестьдесят раз. Теперь я готова лечь, и она раскрывает балдахин, помогает мне забраться на кровать, задувает все свечи, кроме одной на столе, делает книксен и молча закрывает за собой дверь.
Я чувствую себя такой одинокой, лежа в чужой кровати. Никогда не думала, что моя первая брачная ночь пройдет вот так, и неожиданно на меня накатывает тоска по дому, хотя я уверена: будь Гарри со мной, ничего такого не произошло бы. Стараясь не заплакать, я разглядываю картины на стенах: любопытное полотно на библейский сюжет, запечатлевшее страшную историю дочери Иеффая; портрет с подписью «АННА ПАРР» — это покойная жена графа, мать Гарри и сестра королевы Екатерины.[19] У меня на ночном столике стоят блюдо с инжиром — дорогим лакомством — и кубок со сладким вином. Я купаюсь в роскоши. У меня есть все, кроме моего мужа.
Придет ли он? Я лежу в ожидании. Кажется, проходят часы. Конечно, он должен дождаться, пока все в доме угомонятся. Хватит ли ему смелости прийти? Или Гарри передумал и отказался от безрассудного неповиновения отцу? Господи, сделай так, чтобы он пришел.
Что это было? Сова ли бросилась за добычей, взмахнув крыльями? Нет, это звуки шагов. И вот снова — осторожные шаги, слышимые только тому, кто их ждет. И вдруг дверь открывается — и я вижу моего Гарри в черном халате. Глаза его горят любовью, на бледном лице ясно написано желание. Мое сердце готово разорваться от радости!
Медленно, беззвучно закрывает он дверь, а потом, босой, идет ко мне. Я простираю руки, и он падает в мои объятия, целует меня в губы. Потом Гарри стаскивает с меня ночную рубашку и наклоняется, чтобы прильнуть к моим едва наметившимся грудям.
— Гарри! — шепчу я, покрываясь румянцем.
— Дорогая! — бормочет он и собирается снять халат.
— Это что такое? — раздается от двери резкий громкий голос. — Мне казалось, я ясно выразился! — На пороге, словно ангел мести, появляется граф; руки его в недовольном жесте уперты в бока, черные брови нахмурены.
Гарри испуганно подпрыгивает и запахивает халат, а я натягиваю на себя простыни, мои щеки горят от стыда.
— Убирайся отсюда, сын мой! — решительно заявляет граф. — И посмей только ослушаться меня еще раз. Я, к счастью, не спал — прислушивался, не сомневаясь, что ты выкинешь какой-нибудь номер. Я знаю тебя, мой мальчик. Ты такой же отважный, как и я. Что ж, не могу тебя винить, но непослушания больше не потерплю. Пожелай доброй ночи своей молодой даме и возвращайся к себе. И больше мы к этому возвращаться не будем.
— А если я откажусь? — с вызовом спрашивает Гарри.
— Тогда я позову людей — и тебя выкинут отсюда. — Плечи Пембрука неожиданно обвисают. — Послушай, уже поздно. Я не собираюсь стоять тут и спорить с тобой. Мне очень жаль, но тебе придется потерпеть некоторое время. А ты, юная леди, давай-ка ложись спать. Доброй ночи. — Он придерживает дверь.
Гарри побежден. Он наклоняется и наскоро целует меня, а потом молча выходит из комнаты. Его отец идет следом за ним. На этот раз ключ поворачивается в замке, и я становлюсь пленницей. Я законная жена, но все же и не жена — по-прежнему девственница, и еще неизвестно, как долго это продлится. Любой на моем месте может расплакаться. И я плачу.
Кейт
Июнь 1483 года; Кросби-Палас и лондонский Сити
В Лондоне царили суета и оживление. Люди готовились к коронации юного монарха. Когда Кейт в сопровождении горничной, которую приставил к ней отец, отваживалась выходить в город, чтобы побродить по магазинам Чипсайда, где в витринах выставлено столько всяких соблазнительных вещей, она неизменно видела у дверей ювелиров и торговцев тканями длинные очереди ливрейных слуг: они приходили забрать драгоценности и материи, заказанные их благородными хозяевами.
Кейт по-прежнему побаивалась Лондона, хотя город и манил ее. Та предгрозовая атмосфера, которую она почувствовала, впервые оказавшись на улицах столицы, до сих пор еще не разрядилась, и многие жители продолжали разгуливать в доспехах, явно опасаясь, что вот-вот начнется смута. Напряжение чувствовалось и в стенах Кросби-Паласа, где собирались для тайных встреч члены Совета. Кейт наблюдала из своего окна, как они спешивались и слуги провожали их в дом. Отец часто засиживался допоздна, что-то обсуждая с этими людьми; она видела мерцание свечей сквозь ромбовидные окна зала, где заседал Совет.
Как-то утром на семейном завтраке присутствовал незнакомец — красивый мужчина с хорошо подвешенным языком. Герцог представил его как сэра Уильяма Кейтсби,[20] адвоката. Отец Кейт, безусловно, доверял этому человеку и симпатизировал ему, но вот она сама сразу же прониклась к сэру Кейтсби неприязнью. Он казался ей очень хитрым и каким-то скользким, да еще вдобавок адвокат без должного уважения отзывался о своем господине лорде Гастингсе. Кейт всегда считала Гастингса человеком добрым и искренним. К тому же девочка знала, что он оказал ее отцу неоценимую услугу, а потому ее возмущало, что в тоне сэра Уильяма Кейтсби временами сквозила явная издевка. Негодование Кейт еще усилилось, когда отец вышел проводить гостя на крыльцо и она услышала, как они переговариваются вполголоса.
— Можете не опасаться Гастингса, милорд, — уверял Кейтсби. — Он не видит ничего страшного в разделении Совета. Этот идиот думает, будто я докладываю ему и остальным обо всем, что здесь происходит.
— Пока Гастингс считает, что вы блюдете его интересы, мы можем выкинуть его из головы, — ответил герцог. — Я прощаюсь с вами, сэр Уильям, и займусь другими нашими делами. И я готов в любое время предложить вам титул лорда. Неплохо?
Кейт в душе обиделась за Гастингса, но одновременно и призадумалась. Интересно, что он мог сделать такого, что обидело ее отца и этого выскочку-адвоката?
А вскоре как-то вечером к ним на обед заявился герцог Бекингем, важный, надменный северянин с грубоватыми манерами. Он был человеком компанейским: даже ее отец, такой немногословный и задумчивый в последнее время, а нередко и мрачный, словно траур, который он носил по брату, смеялся его шуткам.
Бекингем уделял много внимания герцогине Анне, был с ней сама вежливость и выслушивал мнение хозяйки с таким видом, словно она изрекала жемчужины мудрости. Кейт подумала, что Бекингем хочет подольститься к Ричарду Глостеру, который, будучи регентом, обладал практически королевскими полномочиями.
Бекингем похвалил Джона.
— Славный парнишка, — заметил он. — Кем вы хотите стать, молодой человек? Рыцарем?
— Если этого пожелает мой отец, сэр, — ответил Джон. Он был воспитан в духе вежливости и послушания.
— Лично я не вижу к этому никаких препятствий.
Герцог улыбнулся, но Кейт подумала, что вид у отца очень усталый. А Джон, казалось, был на седьмом небе. Еще бы, стать рыцарем — о большем он и не мечтал.
— А эта прекрасная юная леди — вы уже нашли ей жениха? — поинтересовался Бекингем, отправляя в рот очередную куриную ножку и улыбаясь Кейт.
— Ну, девочке всего только тринадцать, — возразила Анна. — О замужестве пока думать рановато.
— Что вы, герцогиня, в самый раз. Полагаю, милорд мог бы найти ей хорошего мужа, который одновременно был бы полезен нам как союзник, — сказал Бекингем. — Как говорится, убить одним выстрелом двух зайцев.
— Всему свое время, Гарри, — оборвал его Глостер. — Я хочу, чтобы моя красавица Кейт еще какое-то время побыла при мне. Еще вина? — И на этом тема ее замужества, к великому облегчению Кейт, была закрыта.
В тот вечер Бекингем с отцом допоздна засиделись за столом. Они уже приканчивали третий графин вина, а свечи почти догорели. Джона отправили спать, а Кейт с рукоделием пристроилась у камина. В дальнем конце зала наигрывал на лютне один-единственный музыкант. Кейт узнала мелодию старой французской песни «Mon souverain désir»[21] и незаметно для себя стала подпевать.
— А что королева? — внезапно спросил Бекингем.
Глостер раздраженно фыркнул:
— Она упорствует и ни за что не желает покинуть убежище. Да что говорить, она стала настолько несговорчивой, что члены Совета больше не хотят ее посещать.
— Кто-то должен убедить королеву, что ей нечего вас опасаться, милорд, — вставила герцогиня.
— Это так, но вот как насчет меня: должен ли я ее опасаться?
— Может, будет лучше, если королева останется в убежище, — сказал Бекингем. — По крайней мере, мы будем знать, где она находится и что затевает. Но остается вопрос: что делать с герцогом Йорком?
— Он должен как можно скорее покинуть Вестминстерское аббатство, — сказал Глостер. — Не годится, чтобы мальчик его лет сидел взаперти с матерью и сестрами. И потом, юный герцог должен присутствовать на коронации. — Глостер встал и начал расхаживать по комнате. Он выпил несколько кубков рейнвейна, отчего его походка стала слегка нетвердой. И сегодня — редкий случай — было заметно, что одно плечо у Ричарда чуть выше другого. — Я извлеку оттуда мальчика, что бы ни говорила эта женщина, — мрачным тоном пообещал он. — Представляете, как это будет выглядеть, если он не появится на коронации брата?
— Плохо, — ответил Бекингем. — Можно сказать, политический конфуз.
— Обходитесь с королевой помягче, милорды, — попросила Анна. Ее лицо в свете падающего из камина пламени казалось осунувшимся — она тоже чувствовала напряжение этих нелегких дней.
Пальцы Кейт автоматически перемещали иглу туда-сюда, сама же девочка полностью сосредоточилась на разговоре, происходившем у нее за спиной.
— Герцогу Йорку всего девять лет, — добавила герцогиня.
— У тебя мягкое сердце, Анна, — сказал Ричард. — Но девятилетним мальчиком не должны управлять женщины.
— Еще несколько лет, и он сможет взять в руки меч, — заявил Бекингем.
Герцогиня ничего не ответила — она вообще редко возражала мужчинам. Но Кейт могла себе представить, какие мысли одолевают ее мачеху: она наверняка подумала о своем маленьком хрупком сыне, который вряд ли когда-нибудь станет достаточно сильным, чтобы сражаться на поле боя.
— Да, милорд, вы должны настоять, чтобы королева отдала мальчика, — проговорил Бекингем. — Скажите Елизавете Вудвиль, что ее сыну в Тауэре необходимо общество сверстников.
— Ну что же, на самом деле так оно и есть, — согласился Глостер.
— Простите меня, милорды, но уже поздно, и я вас покидаю, — сказала Анна, отодвигая стул от стола, и оба герцога встали.
Это был знак для Кейт: она тоже должна уйти. Собрав свое рукоделие, девочка пожелала доброй ночи отцу и Бекингему и пошла из зала следом за мачехой. Уходя, она услышала слова отца:
— А что с Гастингсом? Вы его вразумите?
— Я уже пытался, но это совершенно бесполезно, — ответил Бекингем.
Сити продолжал полниться слухами. Выезжая из дома, Кейт каждый раз с ужасом слышала, как простой народ, не стесняясь, обсуждает намерения и поступки знати. Она быстро поняла, что ей лучше помалкивать, потому что лондонцы, похоже, не жаловали всех северян вообще и ее отца в частности, считая их настоящими дикарями.
Это было ужасно, просто ужасно! Но сильнее всего на девочку подействовала встреча с монахом, проповедовавшим толпе на Бишопсгейт.
— Разве не понятно, что готовится страшная измена?! — кричал оратор, и его красное упитанное лицо наливалось гневом. — На что это похоже? Король в Тауэре, во власти герцога Глостера. Королева с детьми вынуждена скрываться в убежище, откуда боится и нос высунуть. Родственники же ее либо беззаконно арестованы, либо бежали на континент. А теперь еще пошли разговоры о новой вражде — между Глостером и лордом Гастингсом.
— Гастингс предан королю! — подал голос кто-то из толпы.
— Да, но у него нет причин быть преданным Глостеру, — ответил монах.
Тут уж Кейт не выдержала.
— Глостер тоже предан королю! — выкрикнула она. — Он хороший человек. — К огорчению Кейт, ее слова были встречены злобным улюлюканьем и насмешками.
— Ври, да не завирайся! — проревела плотная женщина рядом с ней. — Он на корону нацелился, этот пройдоха. Корона — вот что ему нужно!
— И попомните мои слова: Гастингс это знает, — вставил человек, чей окровавленный передник красноречиво свидетельствовал о его принадлежности к мясницкому цеху. — Если счастье ему улыбнется, он уничтожит Глостера.
— Хватайте ее! — взвизгнула какая-то простолюдинка, показывая на Кейт. — Ясно, откуда она родом. А ну-ка, милочка, задери свою прекрасную юбку — нет ли под ней хвоста?
— Нет! — закричала девочка и принялась в ужасе протискиваться через озлобленную толпу. Ее маленькая горничная Мэтти с трудом поспевала за хозяйкой. Не обращая внимания на выкрики, Кейт все бежала и бежала, спеша вернуться в упорядоченный мир Кросби-Паласа.
Она влетела в зал и попала в объятия отца.
— Какие ужасные люди! — задыхаясь, проговорила девочка. — Сэр, они говорят, что лорд Гастингс вас погубит. Но ведь это не может быть правдой?
Глостер, не разжимая рук, заглянул дочери в глаза.
— Может, — сказал он. Он говорил необыкновенно серьезно, и это повергло ее в ужас. — Но я никогда не поддаюсь панике, дитя мое. Я начеку, и все меры предосторожности приняты.
— Но ведь Гастингс помогал вам, — возразила Кейт.
— Мои враги отравили его разум, наговорили, будто я зарюсь на трон племянника. Они умны и сумели убедить Гастингса, который теперь возглавляет заговор против меня.
— Будьте осторожны! — взмолилась Кейт, прижимая влажное лицо к расшитому бархату его дублета. У нее за спиной стояла Анна, глядя на герцога глазами, полными боли.
— Кто бы мог подумать, что все так обернется, — сказал Ричард.
У ее отца был нездоровый вид. Он двигался по дому так, словно его мучила боль. К еде едва прикасался, вино лишь пригубливал, жаловался, что не может спать и страдает от какой-то странной, необъяснимой болезни. Анна была настолько расстроена, что вызвала из Байнардс-Касла свою свекровь, герцогиню Йоркскую. Герцогиня прибыла в Лондон как раз вовремя, чтобы успеть на коронацию внука.
Почтенная Сесилия была само воплощение благочестивой вдовы: на ней было черное, похожее на монашеское одеяние, и лишь белоснежный плат обрамлял ее надменное аристократическое лицо. В глаза бросались высокие скулы и волевые черты, свойственные большинству Невиллов.
— Ты должен подумать о себе, сын мой, — пожурила она герцога, который опустился на колени, дабы получить материнское благословение. — У тебя больной и изможденный вид. Бога ради, иди в постель и отдохни.
— Ах, добрая матушка, у меня слишком много дел, — возразил он, поднимаясь с колен. — И одно из них — совершенно неотложное.
— Неужели нельзя подождать? — недовольно сказала герцогиня Сесилия.
— К сожалению, нет, мадам, — ответил Ричард Глостер.
— Небось твое неотложное дело связано с той шлюхой, которая называет себя королевой? — Его мать не скрывала раздражения. — Сколько бед эта женщина нам уже принесла, а все ей мало!
— Вы угадали, речь идет о королеве и ее сторонниках. — Герцог поморщился. — Я все расскажу вам, миледи. Прошу вас, садитесь.
Сесилия, недолго думая, уселась на стул, на котором обычно сидел Ричард, — самый внушительный в зале. Анна подошла и опустилась перед ней на колени, получив в ответ нежный взгляд: герцогиня всем сердцем любила невестку, приходившуюся ей внучатой племянницей. Потом наступила очередь Джона Глостера и, наконец, Кейт.
— Ты вырастил маленькую красавицу, сын мой, — заявила Сесилия, приподнимая голову внучки за подбородок, чтобы получше ее разглядеть. — И одета она хорошо — скромно и благочестиво. — Герцогиня удовлетворенно кивнула и обратилась к сыну: — Ну, Ричард, а теперь расскажи мне о Вудвилях. Господь свидетель, я прокляла эту женщину в тот день, когда она вышла замуж за твоего брата.
— Елизавета и ее родня меня ненавидят, — сказал герцог. — Я убежден, что они желают гибели мне, моему кузену Бекингему и всем, в ком течет старая королевская кровь.
Сесилия поморщилась, но посмотрела на Ричарда с некоторым недоумением:
— Но как это возможно? Все знают, что вдова короля попросила убежища в Вестминстерском аббатстве и находится там, а ее родственники — кто в заключении, а кто бежал из страны.
— К Елизавете допускают посетителей. Я не могу позволить, чтобы со стороны все выглядело так, будто я содержу ее под стражей. Королева может в любой момент, как только пожелает, покинуть убежище. Но, видите ли, в числе других ее частенько навещает жена Шора.
— Эта дрянь?! — Кейт увидела, как лицо ее бабушки буквально перекосилось от отвращения. — И что же ей нужно?
— Она действует в интересах своего любовника Гастингса, они вместе с королевой плетут заговор против меня, — прорычал Глостер. — Поверьте, мадам, это всем известно. Они считают себя такими ловкачами, что даже не дают себе труда скрывать свои цели. Сомнений тут быть не может: они вознамерились уничтожить меня и многих других порядочных людей королевства, отобрать нашу собственность! — Голос его задрожал от гнева.
— Вызывай людей с Севера, — посоветовала ему мать. — Город Йорк предан тебе и пошлет на помощь войско. Не медли с этим, сын мой.
Глостер взял ее руку и поцеловал.
— Я это сделаю, — сказал он. — Я всегда мог полагаться на ваши советы, матушка.
— А нельзя ли найти подмогу где-нибудь поближе? — вмешалась Анна. — Если дело и впрямь обстоит так плохо, как вы говорите…
— Если? — К явному смятению Анны, Ричард буквально впал в ярость. — Какие, интересно, в этом могут быть сомнения? Моей жизни угрожает опасность. И все потому, что я предан королю. Разумеется, я намерен призвать откуда-нибудь помощь. Пока мы здесь с вами говорим, уже составляются письма графу Нортумберленду, лорду Невиллу и их родственникам. Мой советник Ричард Рэтклифф готов к отъезду.
Анна с трудом сдерживала слезы. Она не привыкла, чтобы ее обрывали так грубо.
— Жену Шора нужно арестовать, — сказала герцогиня. — От этой женщины можно ждать чего угодно.
— Я намерен вскоре разобраться с нею, — пробормотал Ричард. — Но сначала нужно обезвредить более серьезных противников. Я имею в виду брата королевы графа Риверса и ее сына, сэра Ричарда Грея, которых я отправил в заключение в Понтефракт.
— Ну, оттуда они не смогут причинить тебе вреда, — хмыкнула герцогиня Сесилия. — Этот замок неприступен.
— То же самое говорит и Королевский совет, — пробормотал герцог. — Но опасность от этих двоих будет исходить всегда! Что случится, когда король достигнет совершеннолетия и освободит их? Они однажды уже совершили государственную измену, вступив в заговор с целью убить меня.
— Ты разве король? — спросила его мать. — Сын мой, заговор с целью убийства регента не является государственной изменой, хотя это и чудовищное преступление.
— Ну, это вопрос спорный, — раздраженно возразил герцог.
— И что, имеются бесспорные доказательства их вины? — не отступала герцогиня.
Наступило молчание. Кейт поняла, что о ее присутствии все забыли. Ей захотелось свернуться калачиком и умереть. На сердце у девочки было очень тяжело. Мало того что враги угрожают жизни ее отца, так еще и бабушка разговаривает с ним так, словно он в чем-то провинился.
— Я спросила, провел ли парламент расследование и вынес ли он приговор по их делу? Без этого никак нельзя, — резонно заметила Сесилия. — Сын мой, если ты сделаешь то, что, как я подозреваю, собираешься сделать, то тебя могут обвинить в произволе.
— Но если я предам этих людей суду, то мои враги оправдают их! Они окажутся на свободе и снова пустятся во все тяжкие! — возразил герцог. — Я оказался в необычайно затруднительном положении: что бы ни сделал, все оборачивается против меня. Мадам, неужели вы не понимаете, что я просто не могу оставить их в живых?
— Король никогда не простит вас, если вы лишите жизни его родственников без предварительного суда, — сказала наконец Анна. — Милорд, — продолжила она дрожащим голосом, легонько прикоснувшись пальцами к его рукаву, — я всей душой опасаюсь за вашу жизнь. Я опасаюсь за всех нас.
Кейт стало невыносимо слушать это. Извинившись, она поднялась в свою спальню и там дала волю слезам.
На следующее утро девочка узнала от герцогини Анны, что ее отец после мессы отправился в лондонский Тауэр на важное заседание Совета, но что именно там будет обсуждаться, он рассказать не пожелал. При этом известии сердце Кейт упало: любое упоминание о Тауэре всегда навевало на нее какой-то необъяснимый ужас. Один-единственный раз она отправилась было туда, чтобы посмотреть зверинец, но так и не смогла заставить себя войти в эту громадную устрашающую крепость.
— Я получила письмо от учителя Эдуарда, — сказала Анна. — Наш маленький лорд хорошо успевает и пребывает в добром здравии. — Она вздохнула. — Я очень скучаю по нему. Так хочу поскорее снова его увидеть. Между нами такое огромное расстояние. — Ее голубые глаза печально уставились в даль. — Не будь я нужна милорду, не задумываясь уехала бы домой.
— И я тоже! — горячо воскликнула Кейт.
— Что ж, после коронации мы с тобой подумаем об этом, — сказала Анна. — Но эту церемонию мы пропустить никак не можем. К тому же портной шьет тебе восхитительное платье.
Платье и в самом деле обещало быть восхитительным, и от одной мысли о нем Кейт сразу стало немного легче. Из темно-синего дамаста, с объемными желтыми и золотыми цветами, а корсет и рукава оторочены мехом горностая. И длиннющий шлейф — она таких еще никогда не носила, так что наверняка придется предварительно попрактиковаться ходить в новом наряде.
Но сегодня Кейт облачилась в простое платье из мягкой серой шерсти, потому что не хотела привлекать к себе внимание. Она собиралась снова отправиться в Чипсайд — это место стало одним из самых ее любимых в Лондоне. В витрине тамошнего ювелира среди других изделий была выставлена великолепная подвеска, и Кейт, убедив хозяина отложить вещицу для нее, выпросила у отца деньги на покупку. Ричард всегда был щедр по отношению к детям и не скупился на подарки, но прошлым вечером он казался необычайно задумчивым и вручил дочери деньги, даже не задавая никаких вопросов, хотя стоила подвеска немало. Кейт сказала, что украшение предназначено для платья, в котором она будет присутствовать на коронации, но ей показалось, что отец ее не услышал.
Она взяла с собой горничную Мэтти, пухленькую, хорошенькую уроженку Лондона. Кейт нашла в этой девушке, отличавшейся живым характером и тягой к приключениям, родственную душу. Взгляды обеих во многом совпадали, и, несмотря на различие в положении, они быстро подружились. Кейт очень радовало, что у нее появилась веселая, неунывающая компаньонка, почти ее ровесница: Мэтти была на год старше своей госпожи, ей недавно исполнилось четырнадцать.
Кейт обрела подругу благодаря счастливому совпадению: как раз когда герцог решил, что его дочери уже пора по возрасту иметь горничную, отец Мэтти, член гильдии виноделов, поставлявший вино Глостеру, спросил, не найдется ли в Кросби-Холле место для его девочки. Он преследовал при этом честолюбивые замыслы, надеясь, что служба в доме Глостера поможет ему стать однажды поставщиком королевского двора, а также предполагая со временем найти для Мэтти богатого мужа. Однако сама его дочь не отличалась снобизмом. Будучи девушкой влюбчивой и прямолинейной, Мэтти не отвергала заигрываний простых подмастерьев и, в отличие от Кейт, имела уже некоторый опыт общения с противоположным полом. А еще она знала множество легенд о городе, в котором выросла, любила хорошо одеться, вкусно поесть, попеть, потанцевать и громко посмеяться забавным или даже непристойным шуткам. Горничная с хозяйкой очень подходили друг другу, и Кейт благословляла тот день, когда ее отец решил взять Мэтти на службу.
И вот сейчас они вдвоем — Кейт впереди, Мэтти следом — спешили по Корнхиллу, протискиваясь через людские толпы, заполнявшие узкие улочки, пока наконец не попали в Чипсайд, где находилась ювелирная мастерская Хейеса. Он подобострастно приветствовал Кейт, поскольку девушка, дабы ювелир не думал, что она попросту морочит ему голову, еще в прошлый раз сказала, чья она дочь. Однако в его манерах появилась некоторая резкость. Хейес, казалось, тоже был заражен всеобщей враждебностью к ее отцу. Но Кейт напустила на себя такой неприступный и царственный вид, что, наверное, даже герцогиня Сесилия похвалила бы ее, и попросила принести отложенный накануне товар.
Подвеска — в форме золотой капли, куда был вделан сверкающий сапфир, — лежала на шелковой черной подушечке. На лицевой стороне подвески ювелир искусно выгравировал изображение Святой Троицы и Распятого Христа. Перевернув украшение, Кейт увидела на обороте прекрасно изображенную сцену Рождества Христова.
Она отсчитала золотые монеты и протянула их ювелиру.
— Смотрите, вот здесь она открывается, — сказал мастер Хейес. — Можете использовать подвеску как реликварий. Тут внутри есть небольшое пространство для какой-нибудь маленькой святыни.
— У моего отца есть несколько святынь — я попрошу одну. Благодарю вас.
Внезапно мастер Хейес напрягся.
— Я заверну ее для вас, миледи, — резко сказал он.
Радость Кейт от приобретения подвески была испорчена почти нескрываемой враждебностью ювелира. Они шли назад по Чипсайду, и Мэтти, весело болтая, потянула госпожу туда, где торговали имбирными пряниками и лавандовыми пирожными. Слушая щебет подруги, Кейт спрашивала себя, почему у ее отца так много врагов.
Ричард Глостер в этот самый момент находился в Тауэре на важном заседании Совета, а у нее было ощущение, что в городе зреет какой-то заговор. И вдруг Кейт поняла, что должна сделать: нужно отринуть свои глупые страхи перед Тауэром, пойти туда и дождаться, когда отец выйдет из зала Совета. И тогда она первой узнает важные новости, которыми он наверняка захочет с ней поделиться.
Она свернула налево, на Грейсчерч-стрит, и сказала:
— Мы пойдем в Тауэр.
— Хорошо, миледи.
Мэтти, которая уже с аппетитом съела имбирный пряник, купила у зеленщика два яблока: обед еще нескоро, надо же им как-то продержаться. Теперь девушки шли по улице, хрустя этими яблоками. Стоял прекрасный весенний день, и вскоре они увидели перед собой могучие стены и белый камень Тауэра, такого массивного и величественного на фоне голубого неба.
Подружки спустились по Тауэр-Хилл, миновали деревянные мостки, огороженные забором.
— Что это? — спросила Кейт.
— Это эшафот, миледи. Тут обезглавливают или потрошат изменников. Казни всегда привлекают много народа.
Кейт невольно пробрала дрожь. Здесь ужасной, мученической смертью умирали люди. И непрошеная мысль омрачила ее душу: ведь и ее любимый отец может найти тут смерть. Стóит всего лишь повернуться колесу Фортуны…
Она взяла себя в руки и поинтересовалась:
— А ты когда-нибудь бывала на казнях?
— Нет, здесь давно уже никого не казнили, — ответила Мэтти.
— Тогда я молю Бога, чтобы и впредь этого больше никогда не было. — Сказав это, Кейт заставила себя идти дальше к Тауэру.
Катерина
Июнь 1533 года; Байнардс-Касл, Лондон
Милорд Пембрук уж и не знает, как мне угодить. Он словно чувствует, что должен как-то восполнить мне радости брака, которых я лишена. Целые дни я провожу в великолепном безделье в комнатах и залах необыкновенной красоты. Или в садах, простирающихся до самой реки, где полным-полно ярких цветов и деревьев, ветки которых гнутся под тяжестью плодов.
Любой мой каприз, кроме одного, тут же исполняется. Стоит мне пожелать горсть спелой вишни или чашечку ароматного чая, как все это тут же появляется передо мной. Мой гардероб ломится от великолепных платьев самых разных цветов, богатых мехов и дорогих бархатных чепцов — теперь, став замужней дамой (хотя, увы, и оставшись при этом девственницей), я должна подвязывать и закрывать волосы. Отныне лицезреть их во всей красе позволительно только моему мужу, вернее, станет позволительно, когда его допустят туда, где я снимаю свой чепец. Герберты могли и не покупать мне всю эту одежду, потому что я привезла с собой немалое приданое, но для них этот щедрый дар — сущая безделица, чего не сделаешь для любимой невестки.
Я каждый день ем восхитительную еду, которую подают на золотых или серебряных блюдах, я пью из стаканов лучшего венецианского стекла. Я молюсь в величественной часовне — без всяких излишеств, как и подобает в доме добропорядочного протестанта, но увешанной коврами и картинами со сценами из жизни Господа нашего Иисуса Христа. Музыканты скрашивают мои вечера игрой на лютнях и вирджиналах,[22] пока я сражаюсь со своим мужем в шахматы или нарды либо читаю.
Никак не могу привыкнуть к тому, что мои дни больше не подчинены строгому расписанию занятий, которые были обязательны для нас в родительском жилище. Дома, даже в те годы, когда мы еще играли в куклы, облаченные в алую парчу и белый бархат, мы должны были вставать в шесть часов, завтракать, а потом являться к отцу и матери, чтобы получить родительское благословение на день. Потом, когда началось наше настоящее обучение, мы все утро занимались латынью и греческим. Бог свидетель: я старалась изо всех сил, но мои достижения в этих древних языках были далеки от успехов Джейн. Мало того, сестра по собственному желанию также брала уроки иврита.
После обеда нас обучали французскому и итальянскому, а потом мы должны были читать вслух Библию или произведения классической литературы. Я думаю, что в общей сложности прочитала Библию от корки до корки не меньше трех раз. Но и после этого мы не получали свободы — за ужином следовали уроки музыки, танцев и шитья, после чего в девять часов нас отправляли в постель. На игры и развлечения времени почти не оставалось. Даже в праздники, когда воздвигали веселое майское дерево[23] и на лужайке возле дома появлялись исполнители народных танцев, никто не освобождал нас от ежедневных занятий, и принимать участие в гулянье нам не разрешалось. А потому мне трудно проводить дни в безделье. Я не знаю, чем заполнить долгие пустые часы.
«Что я могу сделать?» — этот вопрос я постоянно задаю миледи графине, и та посвящает меня в тайны ведения домашнего хозяйства, ответственность за которое когда-нибудь — что, видит Бог, случится не скоро — ляжет на мои плечи. Свекровь находит мне книги для чтения или незаконченные гобелены, но я не слишком умелая мастерица. Я очень стараюсь, но маленькие стежки мне никак не удаются. Миледи бесконечно терпелива. Я думаю, в душе она меня жалеет, но не хочет говорить об этом, потому что предана мужу.
С Гарри дела обстоят сложнее. Трудно быть вместе, зная, что мы муж и жена, но не имея при этом возможности любить друг друга. Да, мы целуемся и обнимаемся, но лишь мимолетно, с оглядкой, потому что нас никогда не оставляют вдвоем — где-нибудь неподалеку всегда находится слуга. А по ночам дверь моей спальни запирают. Милорд граф не хочет рисковать второй раз — опасается, что его воля не будет исполнена. Было бы легче, если бы я понимала, почему нас с Гарри так упорно разделяют, но пока для меня это остается тайной за семью печатями. Иногда я все-таки набираюсь смелости и задаю этот вопрос, но всякий раз мне неизменно отвечают — с сочувствием в голосе, — что я слишком молода, чтобы это понять.
Однако Гарри в последнее время чем-то заслужил некоторое доверие со стороны отца. Когда я, отчасти в шутку, говорю, чтобы он попытался украсть ключ и пробрался ко мне ночью, он отказывается, заявляя, что это невозможно, поскольку может вызвать недовольство Нортумберленда.
— Нортумберленда? — изумленно переспрашиваю я. — Но какое отношение он имеет к нашему браку?
У Гарри несчастный вид. В саду нет никого, кто мог бы нас подслушать, только садовник, который срезает отцветшие бутоны и складывает их в каменную вазу, но Гарри все равно просит меня говорить потише.
— Наш брак устроил Нортумберленд. Как и брак твоей сестры с его сыном, — бормочет он. — Может быть, он полагает, что союз с людьми, в чьих жилах течет королевская кровь, сделает его более влиятельным.
Ага, вроде бы ясно. Однако кое-что все же вызывает у меня недоумение.
— Но в этом случае, — говорю я, — было бы логичнее немедленно консумировать наш брак.
Гарри восхищенно смотрит на меня:
— И в самом деле! Это неразрывными узами привязало бы к нему наши семьи. Господи боже, я только сейчас понял! Наверное, Нортумберленд и наши родители опасаются сделать тот последний шаг, который свяжет их навсегда!
— В этом есть смысл, — соглашаюсь я. На память сразу приходит разговор матери и отца, который я подслушала дома.
Гарри недоуменно трясет головой:
— Пусть так. Но почему они этого опасаются? Зачем тогда вообще было все затевать и соглашаться нас обвенчать?
— Понятия не имею, — отвечаю я. — Может, спросишь у отца?
— Он мне все равно не скажет, — печально вздыхает Гарри.
Однако тем же вечером за ужином он все-таки набирается храбрости и задает отцу этот вопрос.
— Сэр, — осторожно спрашивает он, — почему вы и милорд Нортумберленд не хотите, чтобы наши семьи были прочно связаны узами брака?
Граф поначалу, кажется, пребывает в замешательстве, но тут же берет себя в руки, кладет нож на тарелку и спокойно интересуется:
— А кто сказал тебе, что мы этого не хотим?
— Мы с Катериной пришли к этому выводу сами, сэр, — говорит Гарри. — Мы знаем, что эти браки устроил Нортумберленд и что каким-то образом — вы не хотите раскрывать нам эту тайну — они ему выгодны. Но, похоже, наряду с выгодами существуют и какие-то явные минусы.
На мгновение воцаряется молчание, а потом граф разражается громким смехом.
— Гарри, да ты у нас прирожденный государственный деятель! И очень неплохо разбираешься в политике. Но ты можешь не сомневаться: мы с миледи никогда не связали бы тебя узами невыгодного брака. В жилах твоей жены, леди Катерины, кузины его величества, течет королевская кровь, и она одна из возможных претендентов на корону. Кто мог бы составить тебе лучшую пару? Вот что, дружок, обуздай-ка ты пока свои страсти и позволь более мудрым головам решать за тебя. Поверь, ты недолго будешь разлучен со своей женой. Прояви терпение — вот тебе мой совет. — И на этом граф меняет тему разговора и начинает рассуждать об охоте.
Стало быть, вопрос закрыт. Интересно, неужели только я одна заметила, насколько холодным оставался взгляд моего свекра, когда он рассмеялся?
Нам с Гарри скучно. Мы наигрались в шахматы в саду, прочитали друг другу свои любимые стихотворения, наведались на кухню за марципанами и засахаренными фруктами, поиграли в прятки в большом зале — и все это в присутствии бдительного слуги, неизменно маячившего на безопасном расстоянии.
Мы постепенно узнаем друг друга. Лицо Гарри, такое бесконечно дорогое для меня, стало мне таким же знакомым, как и мое собственное. Я отгоняю мысль, что таким же знакомым может стать и его тело, ведь во всех других отношениях мы становимся ближе — душой и сердцем: нас объединяет общее представление о царящей в мире несправедливости, о Нортумберленде, о наших родителях. И это связало нас так прочно, как я и представить себе не могла.
Я нахожу в Гарри не только любящего мужа, но и образованного и воспитанного человека. У него были хорошие учителя, что и неудивительно, поскольку его мать (она вот уже два года как умерла, однако сын продолжает оплакивать ее и по сей день) была женщиной весьма ученой. После того как Гарри получил на дому основы образования, граф отправил сына в Кембриджский университет. Однако Гарри не стал книгочеем, чуждым всего мирского: он любит веселые игры, его страсть — скачки, он собирает рукописи и книги по геральдике.
При малейшей возможности муж прикасается ко мне, целует и ласкает, но делает это осторожно, так чтобы не слишком распаляться, и я знаю, как трудно ему сдерживаться. Поначалу я спрашивала себя, люблю ли я Гарри так, как подобает жене. Теперь мне больше уже не нужно задавать себе этот вопрос. Это мой долг, который я вдобавок исполняю с великой радостью и наслаждением. Я стала другим человеком, узнав Гарри. Я чувствую, что раскрываюсь, расцветаю, как бутон, и он тоже узнает меня понемногу — мой характер, мои надежды и страхи, саму мою душу, и я понимаю, что для него эти знания обо мне — настоящая драгоценность. Точно так же, как и для меня самой. Мне его всегда мало.
И вот мы в этот жаркий июньский день, набегавшись, не знаем, чем заполнить пустые часы. Особенно тяжело сознавать, что мы могли бы провести их в постели, если бы только нам это позволили. Мы бродим по огромному особняку и попадаем в старое крыло — единственную часть дома, которую обошел вниманием мой прадед Генрих VII. Здесь комнаты меньше, есть каменные камины и сводчатые окна, заляпанные грязью. В затхлом воздухе пляшут пылинки, пахнет сыростью и еще какой-то гадостью, — может быть, дохлая мышь гниет за стенной панелью. Наморщив нос, я вхожу в следующую комнату и останавливаюсь перед портретом старушки в облачении монахини; на ней высокий уимпл[24] с жестким воротником под самый подбородок. Вид у женщины строгий и устрашающий. Над ее плечом начертан год: 1490-й от Рождества Христова.
— А я ее знаю, — говорю я. — Видела это лицо прежде. Знаешь, кто эта леди? Маргарита Бофорт, мать Генриха Седьмого и моя прапрабабушка.
— Ничего подобного! — восклицает Гарри. — Это старая герцогиня Йоркская, Сесилия Невилл. Она была матерью Эдуарда Четвертого и Ричарда Третьего, и она моя прапрабабушка! Герцогиня жила здесь в прошлом веке — дом при ней походил на монастырь, потому что она отличалась религиозностью, хотя и не всегда!
— Я слышала, что она была очень почтенная дама, — вставляю я.
— Ну, это вопрос спорный. Ходили слухи, что она изменяла мужу с лучником, от которого и родила Эдуарда Четвертого.
— Не могу себе представить, чтобы эта леди вообще изменила мужу, — ты только посмотри на ее лицо! — хихикаю я.
Гарри смеется.
— Лично я вообще не могу себе представить, что у нее был муж, — замечает он. — Но чего только в жизни не случается!
— Ты думаешь, люди говорят правду? — спрашиваю я, глядя на портрет и тщетно пытаясь представить себе герцогиню Сесилию в юности.
— Кто может знать наверняка? Но учитель рассказывал мне, что два ее сына — а один из них, между прочим, был не кто иной, как Ричард Третий, — предъявляли ей это обвинение.
— Ну, тогда это точно неправда, — отвечаю я. — Ричард Третий был известный обманщик и убийца. Как он мог говорить такое о собственной матери?
— В особенности если это была заведомая клевета.
— Наверняка он сам же все это и выдумал.
— Нет, Ричард Третий тут как раз ни при чем, — возражает Гарри. — Поскольку первым, за много лет до Ричарда, заговорил об этом его старший брат, герцог Кларенс, когда захотел оспорить права Эдуарда на престол, чтобы самому претендовать на корону. Кларенс, конечно, по всем меркам тоже был злодеем. Его казнили, утопив в бочке с мальвазией.
Я много раз слышала эту старую историю и сейчас лишь смеюсь:
— Похоже, они там все были злодеями.
Мы идем дальше по анфиладе комнат, в большинстве из них много пыли и совсем нет мебели. Очевидно, даже слуги заходят сюда редко. Несколько старых полотен, все еще висящих на стенах, потрескались, краска на них вспучилась. Одна из картин особенно поражает меня. Она выполнена с большим искусством — поясной портрет молодой девушки, очень хорошенькой, с милым круглым личиком, безмятежными темными, широко поставленными глазами и густыми, кудрявыми каштановыми волосами, небрежно перевязанными лентой. На незнакомке синее платье с золотым узором и вышитым воротником и великолепная подвеска в форме золотой капли. Ее красота и изящество невольно притягивают взгляд, а краски на картине кажутся такими свежими, словно она была написана вчера.
— Кто это? — спрашиваю я у Гарри.
— Понятия не имею, — пожимает он плечами. — Эта картина тут, наверное, уже лет сто висит.
Я приглядываюсь:
— Никаких подсказок — ни герба, ни даты, ни подписи. Но, вероятно, она была важная персона, если написали ее портрет.
Девушка на картине, кажется, тоже смотрит на меня: лицо ее искусно выписано, оно выглядит необыкновенно правдоподобно. У меня такое чувство, будто я знаю ее, но это невозможно: такие платья уже много лет как вышли из моды. Интересно, почему незнакомка так привлекает меня? Портрет, безусловно, блестящий, однако дело не только в этом. Есть в глазах девушки что-то такое… Художник так мастерски изобразил их, что они словно смотрят прямо в мои, не отпускают меня, взывают ко мне… Я уставилась на портрет как зачарованная. Видимо, живописец был мастером иллюзии, думаю я, с трудом отрывая от полотна взгляд.
Гарри обнимает меня за талию, и в этот же самый момент мы слышим неподалеку приглушенные шаги. За нами и тут наблюдают. Ощущение ужасное, потому что тот, кто это делает, не показывается, оставаясь в соседней комнате. Но Гарри, кажется, это не волнует. Он смотрит на картину и замечает:
— Одежда на девушке просто великолепная, только старомодная. Видимо, картина была написана давно. Вероятно, еще во времена герцогини Сесилии.
— Может, это принцесса? — высказываю предположение я.
— Возможно, это одна из дочерей Эдуарда Четвертого. Поскольку все они приходились герцогине Сесилии внучками, у нее вполне мог быть портрет одной из них. Интересно, а на заднике есть что-нибудь?
Гарри снимает картину с крюка — поднимая при этом столько пыли, что мы заходимся в кашле, — и переворачивает ее. С другой стороны нет ничего, кроме вылинявшей даты — 1484.
— Вот видишь, я был прав! — восклицает он. — Это действительно времена герцогини Сесилии. Насколько я помню, она умерла в тысяча четыреста девяносто пятом году. Возможно, это Елизавета Йорк.
Но я точно знаю, что это не Елизавета. У нас дома в Бредгейте есть портрет моей прабабушки, жены Генриха VII, и она ничуть не похожа на эту девушку. У нее были светлые, рыжеватые волосы.
Гарри вешает картину назад на крюк, и я в последний раз бросаю на нее задумчивый взгляд, прежде чем пойти за Гарри в следующую комнату. Меня очень привлекает эта молодая девушка на портрете. Если бы только я могла узнать, кто она такая.
В следующих помещениях я не нахожу для себя ничего интересного, а вот Гарри очень понравился ржавый меч, который висит на крюках над камином. Мой муж останавливается, чтобы разглядеть его.
— Когда-то это было отличное оружие, — бормочет он.
Но меня мечи не интересуют. Я иду дальше и попадаю в узкий проход без окон, ведущий на винтовую лестницу. Здесь темно, но лестничный колодец освещен проникающим сверху ярким солнечным лучом. Я останавливаюсь, и кровь у меня в жилах внезапно леденеет, потому что передо мной в светлом пятне на стене вдруг появляется что-то похожее на черную тень двигающейся руки: указательный палец выставлен вперед и манит меня вверх.
Меня начинает трясти. Может, кто-то просто решил подшутить надо мной? Или же это призрак? Нет, подобное невозможно: призраки не появляются средь бела дня, они существа ночи. Так мне всегда говорили. Но в этой манящей меня тени есть что-то невыносимо зловещее, и хотя день стоит жаркий, в коридоре внезапно воцаряется лютый холод. Ледяные пальцы страха хватают меня за шею. Я не в силах шевельнуться, но и взгляд от стены оторвать тоже не могу.
Потом внезапно зовущая меня рука исчезает, и я чувствую у себя за спиной Гарри. Страх отпускает меня, и я поворачиваюсь к нему. Какое это огромное облегчение, когда он рядом!
— Господи боже, да что случилось, душа моя? Вид у тебя такой, будто ты увидела…
— Да, именно! Увидела призрак! Здесь была тень, манившая меня наверх. Вон там — на стене. А теперь она исчезла. Была там, а потом вдруг ее не стало. — Я чувствую, что в коридоре потеплело.
Лицо Гарри темнеет.
— Клянусь честью, если кто-то сыграл жестокую шутку и напугал тебя, он ответит за это передо мной и моим отцом! — заверяет меня муж. — Подожди здесь — я поднимусь и все выясню.
— Нет, пожалуйста, не оставляй меня одну! — молю я.
— Ты не одна, — увещевающим голосом говорит Гарри. — Сандерс где-то здесь, рядом. Верно я говорю, Сандерс?
Слуга его отца — наша нежеланная тень — сразу же появляется в дверях:
— Да, милорд.
— Оставайся здесь с миледи, — отдает ему распоряжение Гарри. — Ты наверняка все слышал. Я скоро вернусь.
Один лишь вид Сандерса, коренастого угрюмого крепыша, на сей раз странным образом радует глаз, придает мне уверенности. Я довольна, что он будет охранять наш тыл.
— Я иду с тобой, — говорю я Гарри. — Пусть Сандерс остается здесь.
— Хорошо, — соглашается муж. — Только я пойду первый.
— Мне приказано приглядывать за вами обоими постоянно, милорд, — возражает Сандерс.
Гарри смотрит на него свирепым взглядом:
— Мы скоро вернемся — только поднимемся по лестнице. У меня есть основания считать, что там прячется кто-то и он задумал недоброе. Если ты мне понадобишься, я тебя позову или пошлю за тобой миледи. Кто-то же должен оставаться здесь, чтобы злоумышленник не смог убежать. — Он говорит властным голосом — в моем присутствии Гарри еще никогда не разговаривал в таком тоне, и хотя Сандерс явно недоволен, он кивает и соглашается.
Гарри берет меня за руку и тащит вверх по винтовой лестнице. Мы поднимаемся все выше и выше, я подбираю юбки, чтобы не оступиться, и вот наконец мы на самом верху, в круглой башне. Свет туда проникает через единственное узкое окно, выходящее на шумный простор Темзы. Другого выхода отсюда нет. Комната совершенно пуста, если не считать старого, обитого железом сундука под окном.
— Тебе это наверняка привиделось, любовь моя, — говорит Гарри, а потом одним ловким движением — я и опомниться не успеваю — заключает меня в объятия и страстно целует в губы, прижимая к холодной выбеленной стене. Он тяжело дышит, мнет на мне юбки, и я слышу его жаркий шепот: — Мы должны поторопиться, дорогая! Поверь, я не хотел, чтобы все случилось вот так, но ты должна быть моей…
Он дышит так тяжело, что я не разбираю слов, но через несколько мгновений уже и не хочу понимать их смысл, потому что теряю голову от его настойчивости. Мы обнимаем друг друга так, словно хотим остаться вместе навек, мы открываемся друг другу, стараемся превратиться в одно существо, спешим обнажиться… И вдруг снизу до нас доносится кашель, на лестнице слышатся шаги. Я быстро разглаживаю на себе юбки, а Гарри, с трудом переводя дыхание, поправляет гульфик — и очень вовремя, потому что мгновение спустя появляется Сандерс и подозрительно оглядывает нас. Я чувствую, что мои щеки пылают, и отворачиваюсь к окну. Не могу не восхищаться выдержкой Гарри. Он держится просто великолепно.
— Никого, — говорит он слуге таким спокойным голосом, будто мгновение назад и не был охвачен неодолимой страстью. — Вероятно, миледи привиделось. Здесь нет ничего примечательного, кроме этого старого сундука. Мы заглянули внутрь — не прячется ли там кто-нибудь, но обнаружили только несколько старых бумаг. Ну что, доволен?
— Я только исполняю приказ, лорд Герберт, — с досадой говорит слуга. — Мне это нравится не больше, чем вам, сэр.
— Ладно, я понимаю, — примирительным тоном произносит Гарри. — Вид отсюда просто великолепный, — добавляет он. — Мы как раз восхищались этим зрелищем. Отсюда видны Хайгейт и Излингтон. — Он подмигивает мне, и я едва сдерживаюсь, чтобы не захихикать.
Сандерс кряхтит и заявляет, что мы должны спуститься вниз, и Гарри, сжав мою руку и проговорив одними губами: «Я тебя люблю», идет за ним. Я иду следом. Ах, если бы наш шпион не появился так не вовремя! Здесь, в этой старой башне, моя любовь пробудила во мне желание. До чего же мне хочется вернуть это мгновение!
— Мы должны возвращаться, — торопит Гарри. — Только посмотри, как мы там изгваздались! Один Господь знает, что скажет моя матушка, если мы придем на ужин в таком виде, словно двое бродяг. Ты согласна, Катерина?
Мы идем по старому крылу, с радостью возвращаемся в золоченое величие современной части дома и зовем своих личных слуг, чтобы они помогли нам. И только вернувшись в спальню и усевшись перед зеркалом, я снова начинаю дрожать при воспоминании о зовущей меня руке.
Приходит горничная и расшнуровывает на мне платье. Оно влажное от пота и пропылилось.
— Его нужно будет почистить, миледи, — сообщает мне она, вешая платье на крюк.
Потом, стоя у зеркала в нижних юбках и протирая подмышки розовой водой, я ловлю ее отражение: она разглядывает юбку.
— Я смотрю, у вас начались крови, миледи, — говорит горничная. — Сейчас принесу вам ткань.
Она уходит в гардеробную, а я сажусь на стул и корю себя. Что, если мы с Гарри зашли слишком далеко?.. Распаленная страстью, я даже не подумала о последствиях.
Но я должна всегда помнить о таких вещах. Что, если я забеременела? Конечно, я бы хотела родить ребеночка, но это чревато для нас обоих большими неприятностями. Мне следовало быть более рассудительной, остановить Гарри, не позволить ему потерять голову. Все это так, но в то же время я не могу не сожалеть, что мы не любили друг друга как полагается. Я понимаю теперь, почему мужчины и женщины от страсти забывают обо всем на свете и почему они попадают в ужасные переплеты ради нескольких кратких мгновений наслаждения. Но меня беспокоит не только это. Меня тревожат леденящие душу воспоминания о том, чтó я видела на лестнице. Сама не знаю почему, но мне кажется, что это каким-то таинственным образом связано с прекрасной девушкой на старинной картине.
В элегантном платье, украшенная драгоценностями, я направляюсь в большой зал на ужин и стою за своим стулом, пока не собирается вся семья. Затем произносится традиционная молитва. Я избегаю встречаться взглядом с Гарри, потому что боюсь покраснеть и выдать себя, но в то же время чувствую на себе его восторженный взгляд.
Мы садимся. Граф накидывает на плечо салфетку, отрезает несколько кусков мяса с большого блюда и раскладывает на наши тарелки, потом преломляет хлеб.
— Мне известно, что вы, молодежь, гуляли сегодня по крылу Йорка, — говорит он. Сандерс явно доложил ему об этом.
— Катерина хотела его увидеть, — без тени смущения отвечает Гарри. — Нам понравились старые портреты, правда, душа моя?
— Никогда туда не хожу, — говорит Пембрук. — Вообще-то, надо бы хоть частично обновить или перестроить то крыло, но пока я занимался только этой частью дома. Я слышал про маленькое происшествие. — Он вопросительно смотрит на меня.
— Мне показалось, что я вижу на лестнице какую-то тень, — говорю я смущенно, боясь, что меня сочтут глупой. — Наверное, это была игра света или обман зрения, но я испугалась.
— Мы пошли посмотреть, — объясняет Гарри, — поднялись по винтовой лестнице в башню, но там никого не было. Мы увидели только старый сундук. И в нем никто не прятался!
— Спрятаться там было бы затруднительно, потому что сундук битком набит старыми записями и всевозможными бумагами из Раглана, — замечает свекор. — Я специально приказал отнести его туда, чтобы он никому не мешал. Но в любом случае, я надеюсь, твой испуг прошел, моя дорогая.
— Да, сэр, благодарю вас, — отвечаю я.
— Возможно, ты слышала о замке Раглан, Катерина, — продолжает граф, давая слугам знак наполнить кубки. — Это наше древнее родовое гнездо — вернее, бывшее гнездо — в Валлийской марке.[25] В свое время это была самая неприступная крепость, и построил замок мой дед, первый граф Пембрук.
— Это и сегодня могучий замок, — говорит Гарри. — Жаль только, что он нам больше не принадлежит!
— А что случилось? — спрашиваю я, надеясь, что это не слишком бестактный вопрос.
— Мой дед, которого называли Черным Уильямом, был самым преданным сторонником Йорков, — начинает рассказывать граф. — Эдуард Четвертый даровал ему титул графа Пембрука и поручил опекать маленького мальчика, который в один прекрасный день стал королем Генрихом Седьмым. Мой дед воспитывал его в замке Раглан. Но во время войн между Йорками и Ланкастерами мой дед, сражаясь за короля при Эджкоте, потерпел поражение и был обезглавлен.
— Очень печально, милорд, — говорю я, надеясь, что сумела придать своему лицу достаточно скорбное выражение.
— Не переживай, моя дорогая, — добродушно замечает граф. — Это случилось более восьмидесяти лет назад. Я своего деда никогда не знал, а мой отец умер, когда мне исполнилось четыре года. Древняя история, как говорится.
— Сын Черного Уильяма был женат дважды, но у него осталась только дочь — Элизабет, — вставляет графиня. — Когда она вышла замуж за графа Вустера, частью ее приданого был замок Раглан, и потому он перестал принадлежать семье.
— Но почему замок не перешел к вам, наследнику, милорд? — недоумеваю я.
Граф издает смешок:
— Потому что тогда я не был наследником. Я тогда еще и не родился. По правде говоря, моя дорогая, мой дедушка оставил нескольких сыновей-бастардов, и одним из них был мой отец. Мне самому приходилось пробиваться в этом мире. А чтобы пробиться, нужно хорошо служить своему монарху. И еще быть стойким бойцом. Я поднялся во время правления короля Генриха, а его сын через два года после восшествия на престол сделал меня графом Пембруком. Как я уже сказал, этот сундук с бумагами привезен из замка Раглан. Когда-нибудь я обязательно просмотрю их: история собственной семьи — что может быть интереснее.
Лежа в ту ночь в одиночестве в постели, я вижу очень реальный сон о девушке с портрета, и в моем сне она зовет меня, опять смотрит своим пристальным, вопрошающим взглядом, только на этот раз лицо ее заволакивает печаль. Даже во сне меня не покидает ощущение, что я знаю эту девушку, словно бы когда-то встречалась с ней наяву. Но я никак не могла ее видеть.
Сплю я урывками, а утром исполняюсь решимости. Идти туда одна я побаиваюсь и потому прошу Гарри проводить меня в башню и открыть сундук. Он соглашается. На этот раз нечего и думать о том, чтобы украсть мгновения блаженства, потому что Сандерс ни за что не согласится оставить нас одних. Он явно сообщил графу, как мы вчера ускользнули от него.
Я с трепетом приближаюсь к темному коридору, боясь смотреть на стену лестничного колодца. Мне приходится напоминать себе, что со мной двое сильных мужчин. Но сегодня на стене ничего нет. Поднявшись по лестнице, мы с Гарри опускаемся на колени перед сундуком, а Сандерс садится на верхнюю ступеньку и, приладив гроссбух у себя на коленях, начинает сверять колонки цифр.
Гарри за его спиной украдкой целует меня, проводит пальцами по моей руке, позволяет им на мгновение задержаться на моей груди, а потом озорно улыбается и открывает сундук. Старая крышка распахивается со скрипом, из сундука поднимается затхлый запах старых документов. Тут их целые связки и кипы: договоры, дарственные грамоты, долговые расписки, разрешения на охоту («Я это возьму», — говорит Гарри), ветхий молитвенник с выцветшими страницами, сломанные печати, длинный свиток с генеалогическим древом семьи, план замка Раглан на ломком пергаменте, потрепанное геральдическое знамя, брачный контракт, датированный 1484 годом, плотная стопка пожелтевших бумаг, перевязанная обтрепанной атласной ленточкой. У нас чуть ли не сто лет уходит на просмотр всего этого, но в конце концов мы понимаем, что бумаги в сундуке очень старые и большинство из них не представляет никакого интереса. Никаких недавних документов тут нет, ничего такого, что могло бы иметь отношение ко мне, из-за чего какой-нибудь призрак стал бы манить меня на лестницу. Мне наверняка это привиделось. Хотя постойте-ка!
— Ну-ка, покажи мне этот брачный контракт, — говорю я, и Гарри передает его мне. — Он датирован тысяча четыреста восемьдесят четвертым годом?
— Да, душа моя.
— Тем же самым годом, что и портрет внизу, — помнишь ту девушку в синем? Интересно, может быть, это ее брачный контракт? — Я с трудом разбираю корявый почерк стряпчего: — «Уильям Герберт, граф Хантингдон, настоящим заключает договор с королем Ричардом Третьим в том, что возьмет в жены королевскую дочь Катерину Плантагенет и обвенчается с ней в этом году не позднее дня Михаила Архангела». Тут есть еще и про распоряжение имуществом. Гарри, это наверняка она, та девушка с картины! Вероятно, это ее свадебный портрет.
— Возможно, любовь моя, но полной уверенности у нас нет.
— Она богато одета, а та подвеска, наверное, стоила немалых денег — королевской дочери не подобает носить дешевые побрякушки. Я уверена: это она и есть.
— Ну, может быть, и так…
— Она твоя прапрабабушка?
— Вряд ли. Мой отец — племянник графа Хантингдона. У Хантингдона была только одна дочь. Отец наверняка с удовольствием расскажет тебе историю семьи, если ты у него спросишь. Он так этим гордится.
Мы почти закончили разбирать сундук. Гарри размышляет над генеалогическим древом семейства, поглощенный изучением своих многочисленных предков, а я осторожно развязываю полусгнившую ленточку и начинаю просматривать пожелтевшие бумаги, написанные одной и той же слабой рукой. Листы очень тонкие, хрупкие, на сгибах совсем истончились.
— Посмотри-ка! — говорит вдруг Гарри. Он держит в руке цепочку, на которой покачивается что-то яркое и блестящее — старомодная подвеска в форме капли. Похоже, она сделана из золота высочайшей пробы. Мастер потрудился на славу, филигранно вделав в украшение драгоценный камень, — стоило Гарри слегка потереть его о рукав, как перед нами засверкал чистой воды сапфир.
— Я ее узнала! — радостно кричу я. — Это та самая подвеска, что была на девушке с портрета! Точно она!
— Правда? — И прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Гарри вскакивает и несется вниз по лестнице.
Вскоре он возвращается чуть запыхавшийся и говорит:
— Ты права, любовь моя. Это действительно та самая подвеска.
Теперь мне очень хочется, чтобы украшение стало моим. Сама не знаю, почему меня так привлекает незнакомка с портрета. Могу лишь сказать, что, увидев вчера ее изображение, я вдруг почувствовала с ней какое-то сродство. И потом она снилась мне всю ночь, печально улыбалась, взывала о чем-то… словно ей что-то было от меня нужно. Может быть, эта неведомая девушка преследует меня? Та тень, что манила меня на лестницу, — может, это была она? А что, если она специально направляла меня к этому сундуку, к этой подвеске… может быть, она хотела, чтобы подвеска стала моей. Ведь я в конечном счете такая же молодая жена одного из Гербертов, какой в свое время была и она сама. Так что вполне логично, если девушка с портрета считает, что ее подвеска должна по праву принадлежать мне. Может быть, она любила своего мужа с такой же страстью, с какой я люблю Гарри…
Тут Гарри наклоняется и надевает подвеску мне на шею:
— Вот, носи на здоровье! Тебе очень идет!
И вдруг меня ни с того ни с сего переполняет отчаяние — такое сильное, что я едва не теряю сознание. Я срываю с себя подвеску, боясь, что она может быть заколдована. И бормочу:
— Я не могу это носить, Гарри. Потому что… еще сочтут, что это католическое идолопоклонство, — посмотри на все эти изображения. Да мои родители упадут в обморок, увидев такое! А Джейн — она вообще перестанет со мной разговаривать. Но подвеска очень красивая.
Теперь, когда украшение мирно лежит у меня на ладони, вид у него совершенно безобидный. Стоило мне снять подвеску, как чувство безысходного отчаяния моментально рассеялось. Да полно, уж не выдумала ли я все это?
— Думаю, мои родители тоже не одобрили бы подобное украшение, — соглашается Гарри. — Хотя эта подвеска и старинная. Но все равно, оставь ее себе.
Я неохотно кладу украшение в карман. Меня очень беспокоит то странное воздействие, что она на меня оказала. Рука, манившая меня; это необъяснимое ощущение внутреннего родства с девушкой в синем; странный сон и, наконец, это внезапно нахлынувшее отчаяние… Есть ли тут какая-то связь? Что все это может означать? Или же это просто игра воображения?
Я снова решительно обращаюсь к бумагам.
Старомодный почерк очень сложно читать, но, хотя разбирать слова мне удается с трудом, я не отступаю. И вдруг мне становится ясно: это не просто письма. Меня снова бросает в дрожь, хотя стоит прекрасное солнечное утро. Теперь-то я понимаю, что меня зазывали в башню, чтобы найти нечто гораздо большее, чем подвеску.
Кейт
июня 1483 года; лондонский Тауэр и Кросби-Холл, Лондон
При виде двух симпатичных девушек стражники у ворот Тауэра одобрительно засвистели. Кейт с облегчением заметила, что вроде бы ничего необычного там не происходило. Напротив, в Тауэре царили тишина и спокойствие. Она обратилась к одному из стражников:
— Мой отец — герцог Глостер. Скажите, он сейчас в Тауэре?
Тот смерил ее насмешливым взглядом:
— Ну, тогда мой отец — король Англии.
— Что ж, я дождусь его здесь, и тогда вы мне поверите, — с достоинством произнесла Кейт.
— Покажите ему подвеску, — прошептала Мэтти.
Кейт вытащила из бархатного кошелька пакетик и развернула его. Большой сапфир заиграл на солнце всеми своими гранями.
— Ну, теперь вы мне верите? — с вызовом спросила Кейт.
Стражник моментально понял свою ошибку.
— Я прошу прощения, леди. Но тут столько всяких чудаков ходит. Да, герцог заседает сейчас с Советом в цитадели Цезаря[26] — видите вон там большую белую крепость? Я стоял на посту, когда он прибыл. Герцог Глостер выходил на час или около того вместе со своими сторонниками, но потом вернулся. Вид у него был не очень довольный.
— Ну вот! — вздохнула Кейт. Похоже, ее дурные предчувствия оправдывались: что-то пошло не так.
— Входите, миледи. Вообще-то, простым людям не возбраняется входить в Тауэр. Мы здесь стоим, чтобы не допускать всяких смутьянов.
Часовой махнул рукой, пропуская двух девушек через ворота. Они оказались в наружном дворе замка и двинулись мимо большого огороженного шлюза, где Темза плескалась о ступени. Мэтти прекрасно ориентировалась в Тауэре.
— Я уже бывала здесь, миледи, — сообщила она. — Дядюшка приводил меня посмотреть на львов и других животных, которые содержатся в зверинце. Он здесь служит надзирателем. Мы несколько раз обедали у него в доме.
Слева от них располагались внутренние укрепления, высокие древние сооружения. Кейт подняла голову и увидела в одном из верхних окон лицо молодой женщины. Окно было забрано решеткой.
— Там кто-то есть, — сказала она Мэтти. — Какая-то женщина. Она что, заключенная?
— Я никого не вижу, — ответила горничная.
Кейт была озадачена, ибо девушка все еще смотрела через решетку. Но Мэтти пошла дальше, и Кейт последовала за ней под арку, потом — по узкому проходу. Они оказались перед массивными воротами, за которыми явно находилось то, что называли цитаделью Цезаря, — сооружение из белого камня. Справа от них была высокая стена, а за ней — какое-то здание.
— Это королевский дворец, — пояснила Мэтти. — Туда никого не пускают. А вот эти большие ворота впереди — это вход, он называется Колдхарборгейт.
— Где-то здесь находится юный король, — сказала Кейт.
Несчастный мальчик, подумала она, проводит целые дни напролет в государственных заботах, окруженный придворными, и совсем не общается со сверстниками. Эдуарду приходится не только готовить уроки, но еще и учиться тяжелой науке управления подданными. Он должен был посещать заседания Совета — так ей говорил отец, — но в последнее время его величество освободили от обязательного присутствия, потому что он страдал какой-то болезнью челюсти, от которой придворный врач никак не мог его вылечить.
Ну ничего, когда к Эдуарду присоединится младший брат, ему станет повеселее. Решение отца доставить сюда также и герцога Йорка Кейт находила весьма мудрым, к тому же оно свидетельствовало о том, насколько близко к сердцу Ричард Глостер принимает состояние племянника.
Из прохода Кейт и Мэтти вышли на лужайку Тауэра — широкое, поросшее травой пространство во внутреннем дворе. Вокруг высились громадные башни, связанные стенами галереи, и лиственные деревья, дававшие густую тень. Мэтти показала на лейтенантский дом — аккуратное здание слева, на часовню Святого Петра «в оковах», куда ходил на службы гарнизон Тауэра. Дальше находилась широкая площадь, где, как узнала Кейт, иногда устраивались рыцарские турниры.
Народу здесь было немного. Четверо стражников играли в кости на скамье. Двое их товарищей стояли на часах у Колдхарборгейт. На лужайке перед часовней несколько человек пилили дрова. И все, больше никого не видно. Правда, Кейт слышала, что где-то недалеко ржут и храпят лошади.
Потом неожиданно с другой стороны ворот донеслись крики:
— Дорогу милорду Гастингсу!
Часовые переглянулись, пожали плечами и открыли ворота. Через них тут же быстро прошествовал небольшой отряд рассерженных людей. Один из них, чиновник в черном одеянии и с жезлом, символизирующим его должность, тащил за собой хорошо одетого джентльмена, который оказывал ему ожесточенное сопротивление, хотя его лицо было искажено гримасой ужаса. Следом торопился разъяренный священник.
— Именем Бога, остановитесь! — прокричал он. — Это возмутительно! Вы не дали этому бедняге времени для исповеди или раскаяния в грехах.
— Пощадите меня! Во имя Господа, пощадите меня! — умолял джентльмен.
Кейт не стала ждать, что будет дальше. Она схватила Мэтти за руку, и они вместе побежали к проходу, где можно было спрятаться за стенами. Девушка молилась, чтобы никто их не заметил.
Они остановились на несколько мгновений, беспомощно глядя друг на дружку.
— Что тут происходит? — воскликнула Мэтти. — Что они хотят сделать с этим беднягой?
— Ш-ш-ш-ш-ш! Я и сама не знаю, — прошептала Кейт. — Не могу понять, кто из них лорд Гастингс. Но не сомневаюсь: если его светлость здесь, то он точно не позволит, чтобы случилось что-нибудь плохое.
— Да вы, миледи, словно с луны свалились, — прошептала ей в ответ горничная. — Этот бедняга и есть лорд Гастингс!
— О Пресвятая Мария! — выдохнула Кейт. — Кажется, они собираются его убить. Господи, что мы можем сделать?
Собрав все свое мужество, она выглянула из-за стены. Теперь эти люди находились на лужайке Тауэра перед часовней. На глазах изумленных пильщиков они выбрали из груды дров колоду и поставили перед ней на колени лорда Гастингса. Несчастный громко молился, и хотя Кейт не могла разобрать, что он говорит, нотка отчаяния в его голосе слышалась отчетливо. Его мучители спорили между собой, а стражник, жестикулируя, яростно возражал против чего-то. Тогда позвали другого — одного из тех, что сидел на скамье. Когда человек в богатом одеянии повернулся к ней лицом, Кейт узнала герцога Бекингема, который, видимо, был здесь старшим. Он выкрикнул слова команды, и второй стражник обнажил меч. В этот момент Гастингс с безумной скоростью затараторил слова молитвы. Взбешенный священник стоял рядом с ним на коленях.
Кейт, дрожа, отошла за стену, чтобы не видеть происходящего. Ей было совершенно ясно, что должно случиться дальше, и она не хотела быть свидетелем этого. У нее за спиной беззвучно рыдала Мэтти, в отчаянии обхватив себя руками, и Кейт обняла горничную, утешая не только ее, но и себя. Она не могла понять, как это люди ходят на казнь, словно на зрелище, даже на праздник, а именно это, видимо, и происходило сейчас в этом чужом для нее городе.
Раздался глухой удар, потом на короткое время наступила тишина, которую нарушил хриплый голос Бекингема: «Смотрите: вот голова изменника!» За этим последовали беспорядочные одобрительные выкрики и звуки, свидетельствовавшие о том, что толпа начала расходиться.
— Они могут подойти сюда и увидеть нас! — прошептала дрожащая Мэтти.
Кейт опасалась, что так оно и случится. Нетрудно догадаться, что коварные злодеи вовсе не обрадуются, узнав, что при их ужасном деянии присутствовали свидетели. Они-то наверняка думали, что провернули все тайком. Что там говорил священник? Несчастному лорду Гастингсу даже не дали времени исповедаться. Священник был само негодование, и его можно понять.
Но почему с несчастным Гастингсом так поступили? Этот вопрос не давал Кейт покоя, когда она, схватив Мэтти за руку, спешила по петляющему проходу. У ворот не было никого, кроме стражников. Две девушки быстро прошли мимо солдат, словно и не слыша их веселых прощальных выкриков.
— Эй, милашки, вы что же, даже «до свидания» не хотите нам сказать? — обиделся один из них.
«Почему?» — снова и снова спрашивала себя Кейт, спеша по улицам Лондона, а затем поднимаясь по ступеням Кросби-Холла, где она отпустила Мэтти и в одиночестве отправилась в свою комнату. «Почему?» — этот вопрос она не могла и не хотела задать своей верной горничной, ибо он имел самое непосредственное отношение к ее отцу.
Ни у кого другого не было таких явных причин желать смерти Гастингсу, который вероломно подозревал ее отца в том, что тот хочет отобрать трон у законного короля. Гастингс вел себя как предатель: плел интриги против Глостера, даже вступил в союз с его врагами Вудвилями. Отец считал, что они собираются его убить. И в этот день он отправился на заседание Совета в Тауэр.
Кейт сидела в проеме окна. На камнях у нее за спиной ярким цветом были выведены трилистники и декоративные орнаменты, а стеклянные панели между средниками имели цвета драгоценных камней — желтый, голубой, красный… темно-красный, цвет крови. Девушку неотступно преследовала одна и та же картина: вот охваченный ужасом лорд Гастингс стоит на коленях посреди лужайки Тауэра. Она не могла не думать о том, от чего в ужасе спряталась. Там, вероятно, была кровь… целые реки крови.
Не отдавая себе в этом отчета, Кейт плотно намотала на палец прядь густых каштановых волос. Она представляла себе, как отец — ее любимый добрый отец — отправляет на смерть лорда Гастингса. Ведь никто другой не мог этого сделать. Ее отец был регентом, без его санкции или приказа ничего просто не могло случиться. А герцог Бекингем, который руководил казнью, являлся ближайшим союзником Ричарда Глостера.
Это было выше ее понимания. Кейт не могла самостоятельно разобраться во всех этих хитросплетениях. Ей оставалось только надеяться, что все прояснится, когда герцог вернется домой.
С улицы донеслись крики. Взволнованные мужские голоса вопили: «Измена! Измена!»
— О Пресвятая Мария! — прошептала Кейт, которая внезапно поняла, чтó могло быть причиной казни Гастингса. — Неужели отца тоже убили?!
Она выбежала из своей комнаты и в большом зале столкнулась с герцогиней Анной: бледная и взволнованная, та спешила к лестнице. Кейт встретилась с ней испуганным взглядом, но герцогиня, конечно, ничего не знала о судьбе Гастингса или о страшном злодействе, которое могло произойти, — убийстве герцога, а потому ее озабоченность не могла сравниться с тем ужасом, что переживала падчерица. Вместе с Джоном Глостером и слугами они поспешили вниз во двор, а оттуда — на Бишопсгейт, где увидели озлобленную и донельзя взволнованную группу слуг герцога, у всех на одежде его знак — белый вепрь. Они пробирались сквозь толпу, в которой одни подхватывали крик «Измена!», а другие доставали мечи и кинжалы. Казалось, сам воздух был наполнен смутой.
Герцогиня Анна была женщиной пугливой, но вот какой парадокс: страх придавал ей смелости. Поэтому она без колебаний направилась в толпу и схватила за руку ливрейного слугу.
— Одно слово! — крикнула она ему в ухо.
Тот хотел было броситься прочь, но, поняв, что перед ним жена его хозяина, замер на месте, хотя и с явной неохотой.
— Что тут происходит? Почему вы кричите «Измена!»? — спросила Анна. Она говорила властным голосом, как то и подобает дочери Делателя королей, и люди почтительно остановились. Лондонцы в былые годы любили ее отца и сегодня готовы были слушать его дочь.
Слуга, поняв, что на него обращены десятки ждущих ответа лиц и что шум стихает, откашлялся:
— Миледи, добрые граждане, вы должны знать, что сегодня на пути регента в Тауэр его ждала засада. Враги герцога, возглавляемые лордом Гастингсом, вступили в заговор и хотели убить его.
Кейт похолодела, услышав это. Она взяла себя в руки, готовясь услышать худшее, увидела, как побледнела и чуть пошатнулась герцогиня. Одновременно до них доносились недовольный ропот толпы и протестующие голоса. Однако слуга герцога не обратил на них внимания.
— Изменник Гастингс, — прокричал он, перекрывая усиливающийся ропот протеста, — вступил с некоторыми лордами Совета, королевой и госпожой Шор в заговор против регента, который является законным представителем власти. Злоумышленники покушались на саму его жизнь. — Он помолчал для вящего эффекта. — Но, к счастью, его милость вовремя узнал об измене, о том, что его враги спрятали оружие в палате Совета, собираясь напасть на него. Получив это предупреждение, он собрал верных ему людей и арестовал Гастингса и его сторонников, оказавших яростное сопротивление. Гастингс уже в полной мере понес наказание по закону, а милорд герцог, слава Господу, спасен от происков врагов.
Анна была потрясена услышанным, а толпа все больше озлоблялась. Некоторые открыто оплакивали Гастингса, называя герцога убийцей. За спиной Кейт какой-то человек сказал соседу, что лорд Гастингс оставался последней надеждой для детей короля Эдуарда, а тот в ответ ему прорычал: «Если кто-то еще сомневался, что Глостер нацелился на трон, то теперь все сомнения отпали». Кейт сердито посмотрела на него.
Рядом с ней оказалась Мэтти.
— Люди любили лорда Гастингса, — объяснила она. — И не могут поверить, что он замышлял такое злодейство.
Кейт напустилась на нее.
— Жизни моего отца угрожала опасность! — воскликнула она. — Ты, может, думаешь, что он все это подстроил нарочно?
— Нет-нет, миледи, тысяча извинений! Я вовсе ничего такого не хотела сказать, — перепугалась горничная. — А просто пыталась объяснить, почему горожане так взволнованы. Я уверена, герцог не приговорил бы Гастингса к смерти, если бы не было твердых доказательств его измены.
— Это само собой разумеется, — отрезала Кейт, протискиваясь к герцогине, которая теперь направлялась назад в Кросби-Палас. За их спинами осталась взволнованная толпа, и не успели они закрыть за собой дверь, как услышали новый шум. Регент возвращался домой, и толпа встретила его открыто враждебными криками.
Анна и Кейт остановились наверху лестницы вместе с мажордомом, чтобы встретить герцога. Невысокий и худощавый Глостер легко спрыгнул с коня и поднялся по лестнице. Казалось, он был преисполнен жизненных сил, даже торжества, и выглядел значительно лучше, чем когда-либо за последнее время.
— Милорд. — Анна присела в реверансе.
То же самое сделала и Кейт у нее за спиной. Герцог поднял их обеих, поцеловал.
— Ну, идемте обедать! — сказал он. — У нас есть повод для праздника. Слава богу, предательство искоренено.
— Мы слышали об этом, милорд, — ответила Анна чуть дрожащим голосом. — На улице собралась толпа, в народе сеют всякие слухи. Мне не нравится настроение улицы.
— Эти люди не виноваты: их напотчевали убедительной ложью, — произнес герцог, ведя своих женщин в зал.
Он приказал принести вино и лучшую еду, какая только была в доме. Через несколько минут они уже сидели за столом на возвышении и от всего сердца пили за счастливое спасение герцога от врагов. Кейт никак не могла поверить, что отец с ними, живой и здоровый, — ведь всего час назад она думала, что он убит. Она непроизвольно ухватила бархат его рукава, чтобы убедиться, что он — не видение. Герцог улыбнулся дочери.
— Воистину, Кейт, нам есть за что благодарить Господа, — сказал он.
И принялся в подробностях рассказывать о событиях, происходивших утром в Тауэре.
— Я спросил Гастингса, чего заслуживают люди, злоумышляющие против того, кто не только близок королю по крови, но и является защитником его королевского величества и самого королевства. А он ответил — это его слова, — что если их злоумышления были чудовищны, то и заслуживают они чудовищного наказания. «Если? — спросил я его. — Не кормите меня всякими „если“!» Я сказал ему, что их злые козни раскрыты и он поплатится за содеянное головой.
Джон слушал отца с нетерпеливым восторгом. Герцогиня сидела неподвижная и холодная, лицо ее оставалось непроницаемым.
— И тогда я обвинил Гастингса в заговоре против моей должности и моей жизни, в который он вступил вместе с другими изменниками в Совете, — продолжал герцог. — Я сказал им, что они заключили союз с королевой и этой шлюхой Шор. И изменники не стали этого отрицать! Я обвинил их в том, что они подготовили засаду на меня, и после этого Бекингем вызвал стражников. Как вы уже знаете, преступники были арестованы и помещены в Тауэр. Я проявлю к ним милосердие. Но Гастингса, который был вдохновителем этой измены, я пощадить не мог. Он должен был стать примером для других. — Глостер сжал тонкие губы, демонстративно выставив вперед и без того выпирающий подбородок.
Последовало краткое молчание.
— А королева и госпожа Шор? — спросила Анна.
— Королева остается в Вестминстере, теперь мы знаем, почему она не хочет покидать убежище. А с госпожой Шор я разберусь немедленно.
В зал вошел капельдинер и сообщил о прибытии лорда-мэра Лондона.
— Хорошо, — сказал Глостер. — Я просил его прибыть как можно скорее.
В зал быстрым шагом вошел мэр, потеющий в такую жару в своем красном меховом одеянии. Грудь его украшала цепь — символ власти. Он несколько раз поклонился высокому обществу.
Герцог поднялся и сделал жест рукой.
— Мадам, — обратился он к жене, — позвольте представить вам сэра Эдмунда Шаа. Сэр Эдмунд, это герцогиня Анна, моя супруга. А это мои дети — лорд Джон Глостер и леди Катерина Плантагенет.
Лорд-мэр галантно поклонился.
— Тарелку для милорда мэра! — громко проговорил герцог, приглашая гостя за стол.
Весьма польщенный, сэр Эдмунд проскользнул на предложенное ему место.
— Вы должны узнать, что изменник Гастингс на утреннем заседании Совета строил планы, как убить меня и милорда Бекингема, — сказал герцог. — Но я, к счастью, сумел опередить его и спасти наши жизни. После обеда, милорд мэр, я прошу вас проехать по городу и оповестить жителей об этом гнусном заговоре против меня. — Он снова принялся пересказывать мрачные события этого дня, а сэр Эдмунд жевал и все больше хмурился, узнавая о том, что случилось. После трапезы он с удовольствием отправился выполнять задание — оповещать жителей об истинных событиях этого дня. А в помощь ему герцог послал собственного глашатая, чтобы успокоить население сообщением о казни Гастингса, зачитать им длинный список его преступлений, увенчавшихся изменой, и призвать лондонцев к миру.
Кейт обратила внимание, что Анна тем вечером за общим ужином в большом зале упорно хранила молчание. Герцог тоже заметил это.
— Сегодня у тебя был тяжелый день, — сказал он жене, накрывая ее руку своей. — Можешь успокоиться. Непосредственная угроза миновала.
Анна посмотрела на него. На ее лице застыло угрюмое вопросительное выражение.
— Три вопроса тревожат меня, милорд, и я молю вас снять эту тяжесть с моих плеч, иначе я не найду покоя.
Герцог нахмурился:
— Что тебя беспокоит, Анна?
Герцогиня положила вилку. К еде она почти не прикоснулась.
— Вы не сказали, как вам стало известно об измене Гастингса, — начала она.
— У меня есть информаторы, — ответил Ричард Глостер. — Я уже некоторое время знал, что он злоумышляет против меня. А сегодня мне представили свидетельство, от которого я не мог отмахнуться.
Отец говорил так, словно оправдывался. Девочка видела, что ему не по душе давать жене отчет в своих действиях. И Кейт не могла винить его. Анна весь день была холодна с супругом. То облегчение, что она испытала, узнав о его счастливом спасении, спустя некоторое время уступило место другим чувствам. Она словно сердилась на него. Этого Кейт понять не могла.
Герцогиня заговорила снова, словно преодолевая себя:
— Вы обвинили Гастингса в измене. Но против кого?
— Боюсь, милая, что ты слишком внимательно слушала мою мать. — Ричард явно был огорчен. — Я — регент, Анна. Я волею Совета и покойного короля назначен править королевством до тех пор, пока мой племянник не станет совершеннолетним. Так что преступление против меня — это преступление против короля и всего королевства. Именно это и называется изменой.
— Выходит, ваша матушка ошибалась, когда говорила, что закон об измене не распространяется на регента?
— Да! — Теперь Ричард по-настоящему вышел из себя, на его лице появилось рассерженное выражение. — В чем дело, Анна? Это что, допрос? Кто, по-твоему, совершил преступление? Уж точно не я. Напротив, моей жизни грозила опасность. Я не заслуживаю этого. Задай себе вопрос: что случилось бы с королевством, если бы план этих изменников удался? Оно погрузилось бы в смуту и гражданскую войну, как это случилось, когда мой отец много лет назад претендовал на корону. Я — единственный человек, который может сохранить порядок и поставить на место смутьянов. Теперь ты удовлетворена?
Анна неуверенно кивнула.
— У меня остался всего один вопрос, — не отступала она. — Я сегодня на улице слышала, что Гастингса казнили на месте, без суда. Один человек сказал мне, что Гастингс был предан смерти буквально через несколько минут после ареста. Милорд, простите мое невежество, но я полагала, что даже последнему подданному короля обеспечено правосудие.
Кейт отшатнулась при виде выражения, появившегося на лице отца. Похоже, вот-вот разразится гроза.
— Да, мадам, вы невежественны, — язвительно сказал Ричард. — Бедняки имеют право на суд. Знатные лорды могут судить свою ровню. Такие же полномочия есть и у парламента. И акты о лишении всех прав состояния[27] могут издаваться задним числом. Мне кажется, миледи, вы считаете в этом деле негодяем меня, а не Гастингса. Да вы никак смеете предполагать, что я казнил человека без суда, не имея достаточных оснований и весомых свидетельств. Что ж, — продолжил он, поднимаясь на ноги, — меня трогает ваше доверие ко мне. Не знаю, что я совершил, чтобы заслужить такое к себе отношение. Мало того что меня предал человек, которого я считал своим другом, так вдобавок еще и собственная супруга придерживается обо мне далеко не лучшего мнения. Жена, которая должна во всем поддерживать мужа. Это невыносимо.
Он двинулся от стола к лестнице.
Анна упала на колени:
— Милорд, простите меня! Я виновата. Известие о казни потрясло меня. Я не до конца знала обо всех обстоятельствах. — Она в отчаянии молила мужа, который с безразличием взирал на нее.
— Я желаю вам обеим спокойной ночи, — сказал он и ушел.
Кейт долго не могла сомкнуть глаз. Она ворочалась с боку на бок, мысли ее метались, она вспоминала страшную сцену, разыгравшуюся на лужайке Тауэра. А когда бедняжка наконец все же уснула, ей приснился стражник с обнаженным мечом. Она ясно видела предсмертный страх на лице Гастингса и темную кровь, стекающую на траву.
Катерина
Июль 1553 года; Байнардс-Касл, Лондон; Сион-Хаус, Мидлсекс
Стояла невыносимая предгрозовая жара. Две ночи назад случилась страшная буря: сверкали молнии, грохотал гром; градины, красные, как свернувшаяся кровь, падали на землю. Мы с Гарри, как и большинство обитателей дома, не могли уснуть и, переходя от окна к окну, слышали, как наши богобоязненные слуги шептались, что это дурной знак.
Воздух уже несколько дней полнился слухами. Даже на улицах говорили — и даже слуги в Байнардс-Касле повторяли это, — что король умирает, а может быть, уже умер. Да, несколько недель он почти не появлялся на публике, но когда Гарри напрямую спросил отца, тяжело ли болен его величество, ответ графа был полон оптимизма.
— Напротив, король поправляется, — сказал Пембрук. — Он уже может гулять по галереям и садам в Гринвиче.
Однако наша кухарка Анни говорит иное. Мне нравится Анни. Я часто бываю на кухне и в кладовке вместе с миледи, учусь управлять домом, который когда-нибудь будет принадлежать мне. Анни может свободно говорить с графом и графиней, но она заработала эту привилегию долгими годами службы и своим мастерством. С виду она неказистая, полная, вспыльчивая, острая на язык, но это все на поверхности. А в груди у нее бьется любящее, преданное сердце.
Однажды в воскресенье, вскоре после моего разговора с графом, Анни собралась навестить старушку-мать в Дептфорде, но попала в толпу лондонцев, которые направлялись к Гринвич-Паласу, встревоженные молитвами о здоровье короля, вывешенными на дверях церкви тем утром, и исполненные решимости увидеть монарха.
— И тут вышел этот джентльмен и обратился к нам, — сообщает Анни, с явным удовлетворением оглядывая внимательный кружок слушателей на большой кухне. Я пришла сюда в поисках чего-нибудь вкусненького, и она дала мне кусочек марципана и предложила остаться послушать ее рассказ. — Он сказал, чтобы мы расходились по домам, потому что воздух слишком прохладный и его величество не может к нам выйти. Но мы не уходили, а кое-кто и вовсе заявил, что мы не тронемся с места, пока не увидим короля. Джентльмен ушел, сказав, что посмотрит, что можно сделать, и мы долго ждали, а потом вдруг король появился в окне над нами.
Тут Анни делает артистическую паузу. Ее слушатели замерли, а она наслаждается этим мигом, держит их в напряжении. В жизни слуг такие события случаются не каждый день.
— Эх, горе горькое, — наконец продолжает она. — У меня прямо слезы на глаза навернулись. Да и у всех остальных тоже. Уж до того он, бедняжка, был худой и изможденный. С ним к окну подошли двое слуг. Клянусь, они поддерживали его величество, чтобы тот не упал. Видели бы вы, что произошло с толпой. Когда король помахал нам и поклонился, раздались приветственные выкрики, но ясно было, что у всех на уме. А когда он ушел, люди стали говорить, что бедняга обречен. Это было ясно как божий день. А ведь он еще совсем молоденький, ему бы жить да жить. Ну до чего же мне его жаль. — И Анни вытирает глаза передником.
Я спешу прочь, чтобы пересказать услышанное Гарри.
— Я так и думал — от нас скрывают что-то серьезное, — говорит он, беря меня за руку. Мы идем по расцветающему саду, Сандерс держится сзади на почтительном расстоянии. — Его величество уже бог знает сколько времени не выходит из дворца.
— Но король такой юный, едва ли старше меня, — печально замечаю я.
— Смерть не разбирает, молодой или старый, — парирует Гарри. — А потому нам следует всегда жить так, как то подобает истинным христианам. Боже милостивый, — спохватывается мой спутник, — я начинаю говорить, словно мои родители! — Но улыбка затрагивает только его губы. И, понизив голос, поскольку поблизости косят траву садовники, Гарри продолжает: — Меня беспокоит, как изменится ситуация в стране после смерти короля. Наследовать ему должна принцесса Мария. А она твердолобая католичка.
Я это знаю, поскольку частенько слышала, как родители осуждали истовый католицизм принцессы Марии. Однако в глубине души я все-таки ей сочувствовала. Ведь когда Генрих VIII развелся с ее матерью, Екатериной Арагонской, она была объявлена незаконнорожденной.[28] Принцесса Мария упрямо цеплялась за религию своего детства, даже когда указом короля Эдуарда, принявшего истинную протестантскую веру, католицизм был объявлен вне закона. С тех пор она тихо жила за городом, лишь изредка приезжая к королевскому двору, меланхоличная старая дева, которая проводит пустые дни, перебирая четки и молясь своим идолам. По крайней мере, так говорила моя мать.
Я совершенно не нуждаюсь в объяснениях Гарри, поскольку и сама знаю, что произойдет, если Мария станет королевой. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: вся страна снова будет насильно обращена в католичество. И где тогда окажутся Нортумберленд и все те, кто его поддерживает? Я уж не говорю о реформах последних шести лет. А что станет с его союзником Пембруком? Да если уж на то пошло: что станет с моими родителями, ведь они оба убежденные протестанты? Внезапно я понимаю: мы все — даже такие маленькие, незначительные люди, как я, Гарри, Джейн и Гилфорд Дадли, — опутаны сложной сетью связей и религиозных убеждений.
В этот благоуханный летний вечер небо имеет красивый золотистый оттенок, а лучи заходящего солнца весело играют на воде. Позолоченная лодка графа, двигаясь вверх по Темзе, оставляет на ее поверхности рябь. Все вокруг кажется таким мирным и спокойным. Может быть, я тревожусь совершенно напрасно?
Милорд Пембрук, ничего не объяснив, сообщил нам только, что мы присоединимся к королевскому двору в Сион-Хаусе, и приказал всем одеться в черное. Неужели король умер? Нет, тогда мы наверняка отправились бы в Гринвич, а это совсем в другой стороне.
Мы с Гарри переглядываемся, сидя в обтянутой бархатом каюте. Наши скорбные траурные одеяния так контрастируют с прелестью этого тихого солнечного вечера. Графиня говорит только о приятном, и даже если ей и известна цель нашей поездки, она ничем этого не выдает: наверняка выполняет приказ мужа. Пембрук почти не обращает внимания на ее щебет — он слишком погружен в собственные мысли. Кто знает, о чем думает этот человек.
В Сионе мы выходим из лодки на пристань и идем к зданию бывшего женского монастыря. Мы проходим мимо служебных крыльев к ступеням, которые ведут к великолепному особняку в итальянском стиле: регент Сомерсет построил его на месте церкви бывшего монастыря. Здесь нас ждет слуга. Через огромную палату, увешанную гобеленами, мы следуем за ним в приемный зал, где толпится знать — все облачены в черное. Люди расступаются по мере того, как Пембрук ведет нас в дальний угол помещения, где под балдахином, украшенным королевским гербом Англии, на возвышении установлен трон. Вероятно, ожидается прибытие короля! Видимо, ему, слава богу, стало лучше. Возможно, он известит нас о смерти Нортумберленда и объявит, что уже достиг возраста, когда может управлять королевством без посторонней помощи. Дай Бог, чтобы так оно и было. Тогда нам не придется беспокоиться, что произойдет после восхождения на трон принцессы Марии… и, может быть, нам с Гарри позволят наконец жить, как подобает мужу и жене.
Мы идем — и люди кланяются нам; некоторые смотрят или кивают в нашем направлении, шепча что-то соседям. Тут я замечаю родителей, которые ждут нас у возвышения. Я не видела их со дня свадьбы, почти два месяца, и теперь становлюсь на колени, чтобы получить их благословение. Они поднимают и целуют меня гораздо нежнее, чем когда-либо прежде, и очень тихо обмениваются теплыми приветствиями с графом и графиней.
Потом мой отец и Пембрук, извинившись, уходят: они должны присоединиться к Тайному совету в большом зале. Они будут сопровождать короля по его прибытии.
Тут появляется лорд Гилфорд Дадли. Он кичливо приветствует нас, и я поражаюсь его высокомерию. Но где же, интересно, Джейн?
— А моя сестра… она здорова? — интересуюсь я.
— Почти оправилась после лихорадки, — отвечает он, но я не успеваю ничего больше спросить, потому что раздается звук фанфар и придворные спешат выстроиться по рангу — самые знатные становятся рядом с нами у возвышения. Зал погружается в почтительное молчание, сквозь толпу к нам приближается небольшая процессия. Я выгибаю шею, чтобы увидеть короля, и вижу членов Тайного совета, которые входят в зал и занимают места рядом с нами. Однако следом вместо его величества появляется Нортумберленд, который сопровождает… Господи милостивый, он сопровождает мою сестру Джейн! Вид у нее смущенный, даже встревоженный; крохотная стройная фигурка в черном платье с высоким воротником; рыжие волосы свободно ниспадают на плечи. Я чувствую, как мать рядом со мной вся надулась от гордости. Гилфорд задумчиво смотрит на Джейн, но она его не замечает. Я вижу недоумение на лице Гарри, — вероятно, и у меня такой же изумленный вид.
Но где же король? К чему вся эта пышность и церемонии, если его здесь нет?
Нортумберленд подводит Джейн к возвышению. Члены Тайного совета кланяются, когда она проходит, и вдруг все присутствующие тоже начинают отвешивать ей поклоны. Я настолько ошарашена, что следую примеру остальных, только получив болезненный щипок от матери.
На бледном лице Джейн написан испуг. Бедняжку всю буквально трясет, когда герцог помогает ей подняться на возвышение. Да и там она стоит, явно смущаясь. Я не сомневаюсь, что моя сестренка предпочла бы сейчас оказаться где-нибудь в другом месте. Она, кажется, не видит никого из нас.
Да что с ней такое? Если бы все эти лорды и леди кланялись мне, я бы только наслаждалась своим превосходством!
Нортумберленд поворачивается к нам. И лицо его принимает необычайно торжественное выражение.
— Как лорд-председатель Совета, — мрачно говорит он, — я настоящим объявляю вам, что августейший всемилостивейший король наш Эдуард Четвертый почил в бозе.
Он замолкает на некоторое время, чтобы мы могли переварить сие печальное известие. Вот теперь меня тоже начинает трясти — из страха перед тем, что может начаться в стране, когда принцесса Мария станет королевой. Я поворачиваюсь к двери, ожидая, что вот сейчас она появится. Но зачем сюда привели Джейн?
А герцог тем временем говорит нам, что король Эдуард в своей мудрости предпринял необходимые меры, дабы защитить королевство от католической веры и не допустить к власти своих зловредных сестер.
Когда я слышу это, у меня просто глаза на лоб лезут от изумления. Герцог поступает опрометчиво, провоцируя принцессу Марию таким заявлением. Как бы она теперь не объявила его изменником. Но это еще не все…
— Его величество собирался провести через парламент закон, — продолжает Нортумберленд, и голос его вызывающе звенит. — Он твердо решил, что любой, кто признает принцессу Марию или принцессу Елизавету наследницами короны, должен считаться изменником. Как известно, принцесса Мария не пожелала признать истинную религию.
А потому его величество никоим образом не желал перехода короны в руки сестер.
По толпе проходит приглушенный вздох. Собравшиеся ошеломленно переглядываются. Только у членов Совета благодушный вид. Неудивительно, ведь для них это известие наверняка не новость. Я сперва не отваживаюсь взглянуть на Джейн, а когда все же делаю это, то замечаю, что бедняжку по-прежнему трясет. Внезапно герцог поворачивается и обращается к ней:
— Его величество назвал вашу милость наследницей английского престола. В том случае, если вы умрете, не оставив наследников, корону от вас и лорда Гилфорда будут наследовать ваши сестры.
Джейн — наша новая королева? Вот так сюрприз! Я просто ушам своим не могу поверить! Это самая чудесная новость, какую мне только доводилось слышать. А что там еще Нортумберленд сказал про сестер, которые будут наследовать корону? Да ведь речь идет обо мне и Мэри, бедной горбунье Мэри, которая редко выходит из дома. Да это просто невероятно, быть такого не может! Но тем не менее так оно и есть!
Джейн, кажется, ошеломлена не меньше моего. И похоже, в отличие от меня, сестренка совсем не рада. А я… я просто места себе не нахожу от возбуждения, мне очень трудно стоять спокойно, как того требует торжественность момента. Неудивительно, что у нашей матери такой самодовольный вид! Она, несомненно, все знала заранее и, возможно, даже участвовала в подготовке церемонии. О, маму всегда распирало от непомерного честолюбия — еще бы, ведь в ее жилах течет королевская кровь! Да и у отца вид человека в высшей степени довольного собой, как у кота, поймавшего мышку. Шутка ли, он теперь — отец королевы! Это немало потешит его тщеславие.
Джейн пока еще не произнесла ни слова. Нортумберленд, прекрасно осознавая судьбоносность момента, необычайно торжественно сообщает, что она, как и полагается, получила одобрение Тайного совета, пэров и всех судей Англии.
— Осталось только получить благодарное согласие вашей милости!
Далее Нортумберленд добавляет, что Джейн никогда не сможет в полной мере отблагодарить за столь щедрый подарок судьбы Всемогущего Создателя, который единственный распоряжается коронами и скипетрами, и что она должна с радостью принять имя, титул и имущество королевы. Потом он тяжело опускается на колени, обещая служить новой королеве верой и правдой, после чего мы все вслед за ним тоже преклоняем колени. А я все никак не могу поверить в происходящее.
Джейн неожиданно падает в обморок, ее тело безвольно лежит на возвышении. Я думаю, что сейчас кто-нибудь бросится сестре на помощь, но все остаются недвижимы. Я хочу подойти к ней сама, но не уверена, что это будет уместно: ведь она теперь королева, ее особа священна, и прикосновение к ней считается нарушением этикета. Герцог стоит, глядя на Джейн сверху вниз. Я вижу выражение его лица и горячо умоляю про себя: «Ну же, сестренка, очнись поскорее!» К моему облегчению, глаза ее открываются, она моргает. Лежа на полу, Джейн начинает горько плакать и не делает попыток подняться. Вот глупая, ну с какой стати она плачет? Надо радоваться и благодарить Господа на Небесах за такой необыкновенный поворот судьбы.
Все хранят молчание: ждут, когда она возьмет себя в руки. Некоторое время в зале не слышно других звуков, кроме сдавленных рыданий Джейн, а потом — громкий, нетерпеливый вздох моей матери.
— Она оплакивает короля, — бормочет герцогиня Пембрук.
Джейн перестает плакать и неуклюже поднимается. Глаза у нее красные, а плечи трясутся, но она смотрит на герцога решительным взглядом.
— У меня нет права на корону, — заявляет сестра, и голос ее звучит на удивление твердо. — Меня такое положение вещей не устраивает. Законная наследница — принцесса Мария.
В зале воцаряется потрясенное молчание. Нортумберленд теряет терпение.
— Ваша милость наносит вред себе и своему дому! — возмущенно говорит он, и в это время вперед выступают наши родители.
— Не забывай о своем долге перед нами с отцом! — Мама вне себя от ярости. — И перед милордом герцогом, твоим свекром! А также вспомни о последней воле короля и подумай о всех тех, кто с этого момента стал твоим подданным! Тебе придется подчиниться!
— Нет, — с вызовом отвечает Джейн, и я вспоминаю, как в прежние времена она таким же тоном спорила с матерью о том, какое ей платье надеть.
Лицо миледи вспыхивает гневом.
— Ты должна слушаться своих родителей! И ты сделаешь то, что тебе говорят!
Придворные с любопытством наблюдают за происходящим.
— Нет, — повторяет Джейн.
Нортумберленд с трудом скрывает ярость.
Вперед выходит Гилфорд и низко кланяется. Поднявшись, он ласково проводит пальцем по заплаканному лицу Джейн, гладит ее руку, но она отталкивает его.
— Сделайте то, о чем вам говорит благородный лорд, мой отец, молю вас, — просит он. — Это благое дело. Нам необходим защитник истинной веры.
— Оставьте меня! — вскрикивает Джейн, потом падает на колени и поднимает молитвенно сложенные ладони. — Господи, наставь меня! Скажи мне, что я должна делать.
Сестра молится, стоя на коленях, а придворные тем временем изнывают от нетерпения.
— Ей придется уступить, — бормочет Пембрук.
Гарри наклоняется к моему уху:
— По правде говоря, я сочувствую твоей сестре. Но Гилфорд прав: она должна согласиться, потому что на карту поставлена судьба всего королевства. Страшно представить, что начнется в стране, если на престол взойдет Мария.
— Конечно, Джейн должна согласиться! — шепчу я.
Услышав это, мама кивает и бормочет:
— Она непременно согласится.
Джейн снова поднимается на ноги.
— Господь в Своей милости не соблаговолил удостоить меня знака, — с несчастным видом говорит она, — а потому я могу прийти к единственному выводу: Он желает, чтобы я подчинилась воле родителей, как то предписывает Священное Писание. — Тут наша мать фыркает, одновременно раздраженно и одобрительно, а Джейн покорно склоняет голову. — Я принимаю корону, молясь о том, чтобы мне хватило сил править во славу Господа и во благо королевства.
Когда она садится на трон, все в зале облегченно вздыхают, и Нортумберленд, не скрывая торжества, целует ей руку и клянется в верности до самой смерти, после чего его примеру следуют все остальные лорды.
После этого Джейн выглядит спокойнее, и когда наступает моя очередь целовать ее руку, она обнимает меня и шепчет мне на ухо, что я должна радоваться, потому что истинная вера в королевстве теперь будет сохранена, и что я служить ей, как только все будет устроено. Меня переполняют возбуждение и радость, потому что моя сестра приняла корону и признана законной королевой Англии. А я теперь вторая леди королевства. Все слышали, как Нортумберленд назвал меня ее законной наследницей. Кто знает, может быть, когда-нибудь я тоже окажусь на троне!
Кейт
июня 1483 года; собор Святого Павла и Кросби-Палас, Лондон
Увидев перед собором Святого Павла довольно плотную толпу людей, Кейт с Мэтти порадовались, что выскользнули из дома сразу после ранней мессы и успели занять место в первом ряду. Они не должны были находиться здесь, и Кейт сочинила целую историю, объясняющую их отсутствие: сказала отцу, что они якобы хотят прогуляться по Стрэнду и посмотреть на построенные там великолепные дома. Герцог смерил ее одобрительным взглядом.
— Ты становишься такой взрослой и красивой, — задумчиво сказал он. — Вскоре мне придется подыскать тебе мужа. Но пока еще рано. Хочу еще какое-то время побыть рядом с тобой.
Отец давно уже не говорил с дочерью таким нежным тоном, и теперь от его слов знакомая волна любви к нему нахлынула на Кейт. Отец оставался таким же, как и всегда, поводов для беспокойства у нее было. Он не изменился, просто на его плечи легла тяжелая ноша забот о королевстве, приходится противостоять тем, кто завидует его власти. В глазах герцога ясно читались печаль и тревога. Кейт порывисто обняла его.
— Мы вернемся к обеду, — сказала она.
Именно герцог и принес известие о том, что госпожа Шор сегодня утром будет подвергнута публичному наказанию как блудница и колдунья в соборе Святого Павла. Кейт и Мэтти очень хотели своими глазами увидеть эту безнравственную женщину, которая наводила злые чары на герцога и сумела приворожить покойного короля и лорда Гастингса. Однако в глубине души девушки понимали, что отец и мачеха Кейт не одобрят их желание присутствовать при церковном наказании госпожи Шор. Благовоспитанные юные леди не должны проявлять интерес к такого рода зрелищам.
Чтобы не привлекать внимания, девушки оделись попроще, сняли все украшения и в таком виде отправились в путешествие по бурлящим улицам Лондона. И вот теперь они в числе других зевак в нетерпении стояли перед собором. Вскоре раздались крики: «Идет! Идет!» Появилась небольшая процессия: шериф и его пленница, а также стражники, сопровождавшие их. Как только люди увидели госпожу Шор, в толпе начался гвалт: несчастная женщина шла босиком, завернувшись лишь в тонкую материю, которую одной рукой плотно прижимала к своему пышному телу. В другой руке она держала горящую свечу, символ раскаяния. Люди показывали на нее пальцами и улюлюкали, большинство мужчин свистели и отпускали скабрезные замечания.
— Отпусти свою простыню, красотка! — прокричал простолюдин в сермяге, стоявший слева от Кейт.
— Теперь понятно, что в ней находил король Эдуард! — заметил его спутник.
Кейт тоже обратила внимание на то, насколько красива была проходившая мимо нее госпожа Шор: длинные, медового цвета волосы; безупречная кожа; изящные руки и ноги; округлые белые плечи; да и остальные ее прелести были отчетливо видны под тонкой тканью.
— Как специально родилась для постельных утех, — сказал человек в сермяге.
— Она совсем не похожа на ведьму, — прошептала Мэтти на ухо Кейт.
Та хихикнула:
— А ты кого ожидала увидеть? Старую каргу с метлой и черным котом на плече? Нет, госпожа Шор очень хорошенькая. Посмотреть на нее — ни за что не поверишь, что она способна заколдовать кого-то, но мой отец не стал бы предъявлять ей ложные обвинения.
Госпожа Шор казалась смущенной — ей было трудно одновременно держать свечу и прикрывать свои срамные места. Бедняжка смотрела на мир страдальческим взором.
— И что теперь с ней будет? — недоумевающе спросила Мэтти.
— Отец сказал, что она отправится в тюрьму, — сообщила подруге Кейт. — Но ненадолго. Просто в назидание другим.
Позорная процессия вошла в храм и оставалась там какое-то время.
— Нам некогда ждать, — сказала Кейт. — Пошли-ка отсюда. Мы должны еще побывать на Стрэнде, чтобы рассказать дома, что там видели.
И, протолкавшись сквозь толпу, девушки двинулись вниз по Ладгейм-Хилл и затем вышли на Флит-стрит.
Они вернулись в Кросби-Палас возбужденные, опоздав к обеду. Герцог и герцогиня уже сидели за столом на возвышении в зале, и когда Кейт, извинившись, юркнула на свое место, слуги разносили блюда. Анна улыбнулась, а Ричард Глостер вопросительно поднял бровь и поинтересовался:
— Ну как, понравилось на Стрэнде? Что-то тебя долго не было.
— Мы потом еще зашли помолиться в церковь Святого Клемента Датского, — сказала Кейт.
— Я рад, что ты растешь благочестивой. — Отец одобрительно улыбнулся. Сам он был очень набожен — служил примером для всех них. И Кейт стало очень стыдно за эту ложь.
Глостер повернулся к жене.
— Я получил письмо от моего солиситора Линома, — объявил он.
Анна наклонила голову. В ее манерах чувствовалось некоторое отчуждение.
— Этот идиот хочет жениться на госпоже Шор.
— И вы ему разрешите? — спросила она.
— Не вижу причин запрещать. Пусть эта шлюха потомится в тюрьме недельку-другую, а потом я ее выпущу. Господин Лином может поручиться за госпожу Шор, вот пусть он потом за ней и приглядывает.
— Она, видимо, уже подверглась церковному наказанию, — сказала Анна.
— Да. И насколько мне известно, немало добрых лондонцев получили удовольствие от этого представления, — усмехнулся Глостер.
Кейт промолчала — она не отрывала глаз от тарелки, надеясь, что отец не догадается об истинной причине ее опоздания. Как все-таки ужасно, что она его обманула.
От этих тягостных мыслей ее избавило появление крепко сложенного человека в герцогской ливрее.
— Прошу прощения, милорд, но есть новости. Маркиз Дорсет исчез из убежища в Вестминстере. — Маркиз был старшим сыном королевы от первого брака, и именно его брата, сэра Ричарда Грея, Ричард Глостер заточил в Понтефракт.
Герцог вскочил из-за стола:
— И куда он направился?
— Боюсь, никто этого не знает, милорд. Однако вполне возможно, что маркиз прячется где-нибудь неподалеку от Вестминстера.
— Оцепите район войсками, возьмите собак и тщательно все обыщите.
— Слушаюсь, милорд.
Человек в ливрее поспешил прочь, а Глостер снова сел с крайне озабоченным выражением лица.
— Дорсета необходимо найти, — сказал он. — Этот человек представляет для меня не меньшую опасность, чем Гастингс.
— Нет сомнений в том, что Дорсет убежал, когда узнал о судьбе Гастингса, — тихо произнесла Анна. — И что вы с ним сделаете, если найдете?
— Это будет зависеть от того, что он сможет сказать в свое оправдание, — резким тоном ответил герцог. Он замолчал и задумался, поглаживая рукой кубок, но к губам его так и не поднес. — Нужно будет усилить меры безопасности в Тауэре, — изрек он наконец. — Кто знает, что на уме у Дорсета. Он может попытаться захватить короля.
— Но в этом случае ему понадобится помощь королевских слуг, а их вы выбирали сами, — заметила Анна. — Они же вам преданы.
— Ой ли? — вздохнул ее муж. — Я теперь никому не могу доверять. Кто знает, может быть, мои враги уже подкупили и слуг. Опасность грозит мне со всех сторон, миледи. Люди, прислуживающие королю, с этого дня должны быть удалены от него.
На лице Анны отразилось огорчение.
— Но как же тогда? Если вы лишите короля слуг, он будет совсем одинок.
Губы Ричарда были решительно сжаты, а глаза смотрели холодно.
— Ничего, я найду королю новых слуг. И вот еще что: я хочу отправить к нему его брата Ричарда Йорка — для компании.
— Вы думаете, королева позволит младшему сыну оставить убежище?
— Если Совет потребует, ей придется подчиниться.
— Но нельзя заставить человека насильно выйти из убежища — это священное право каждого, — возразила Анна.
Герцог кинул на супругу довольно выразительный взгляд:
— Ричард Йорк должен находиться вместе с братом. У меня есть основания полагать, что мать удерживает младшего сына против его воли. А позволь тебе заметить, что Вестминстер был построен моими предками в качестве убежища, а отнюдь не тюрьмы.
Анна ничего не ответила.
— В понедельник я подниму этот вопрос в Совете, — заключил герцог.
Катерина
июля 1553 года, лондонский Тауэр
Еще один великолепный жаркий день. Сегодня утром королевские глашатаи объявили жителям Лондона, что Джейн стала королевой, и из Байнардс-Касла донесся звук фанфар. А днем она торжественно отправится в лондонский Тауэр, где согласно традиции должна жить до коронации. Мы все должны выглядеть наилучшим образом, и мама приказала Эллен принести мое подвенечное платье.
В полдень Пембрук требует подать лодку, которая отвезет нас в Тауэр. У Придворных ворот нас встречает лейтенант, сэр Джон Бриджес, за которым мы следуем к цитадели Цезаря. Никогда еще ко мне не относились с таким почтением и церемонностью, и только теперь я начинаю осознавать, как это восхитительно — быть сестрой королевы.
Мы торжественно поднимаемся в палату Совета, которую переделали под приемный зал, поставив там трон с балдахином. Здесь ждут все члены Тайного совета, а вместе с ними — важные пэры. Они низко кланяются, и я настолько проникаюсь судьбоносностью происходящего, что меня бросает в дрожь. Но рядом стоит Гарри, он крепко держит меня за руку. В короткой накидке и дублете из алого дамаста, отороченном черным бархатом, он выглядит необыкновенно красивым.
Входит моя сестра под руку с Гилфордом. Перед ними идет маркиз Винчестер, а сзади следует наша мать — она несет шлейф платья Джейн. Нет, вы только представьте себе: наша преисполненная гордыни мать прислуживает дочери и сама в роскошном одеянии выглядит как настоящая королева.
При появлении Джейн мы все низко кланяемся, а когда она усаживается на трон под роскошным балдахином, украшенным гербом Англии, низко склоняется перед нею и Гилфорд. Я радуюсь за сестру и за Англию, а еще я, честно признаться, завидую Джейн: многое бы я отдала, чтобы сейчас оказаться на ее месте. Ах, как бы мне хотелось быть королевой — больше всего на свете!
А тем временем вокруг творятся новые чудеса! Наш отец и Нортумберленд становятся на колени перед королевой Джейн, официально приглашая ее в Тауэр и в ее королевство. А вот и еще один повод, чтобы возгордиться: вздорный Гилфорд, обращаясь к моей сестренке, каждый раз кланяется ей чуть ли не до пола. Вот что значит иметь власть над сильными мира сего! Потом мы все процессией движемся вслед за Джейн по древней лестнице в старую часовню Святого Иоанна Евангелиста, где будет проведен благодарственный молебен. Я от всего сердца приношу Всемогущему Господу самую горячую благодарность за ту великую удачу, что выпала нашей семье. После этого мы торжественно возвращаемся в палату Совета.
Теперь маркиз Винчестер приносит новой королеве для осмотра королевские регалии. Я глаз не могу оторвать от золота, бриллиантов и других драгоценных камней, которые блестят, сверкают и словно бы подмигивают нам в солнечных лучах, проникающих сюда через узкие окна. Я в жизни не видела такого великолепия. Я замечаю, каким жадным взглядом смотрит наша мать на королевские регалии. Именно этого она и добивалась для Джейн все последнее время.
— Для меня большая честь возложить на вас эту корону, мадам, — говорит маркиз, поднимая бесценную диадему.
— Нет! — внезапно резко заявляет Джейн. — Я не буду ее надевать.
— Снова она взялась за свои глупости, — ворчит миледи, и я не могу с ней не согласиться. Да что такое происходит с моей сестрой: почему она не может с благодарностью принять доставшееся ей великое счастье?
— Простите, ваше величество, но мне хотелось увидеть, насколько идет вам корона, — в замешательстве возражает маркиз.
— Я не буду ее надевать, — повторяет Джейн.
— Ваше величество может сделать это без всяких опасений, — настаивает маркиз.
— Хорошо, — неловко соглашается Джейн, и Винчестер надевает корону ей на голову.
Удивительно, как внезапно похорошела моя сестренка: благодаря своему тихому, не бросающемуся в глаза достоинству она выглядит необычайно величественно. И опять я не могу подавить в себе желание оказаться на ее месте: эх, вот бы хоть разок надеть эту прекрасную корону! Все присутствующие разражаются аплодисментами. Дело сделано, назад пути нет. Джейн — законная королева, и, слава богу, Англия теперь избавлена от католической угрозы.
Опускается вечер. Мы все приглашены в цитадель Цезаря, на большой пир в честь восшествия Джейн на трон. Столы обильно уставлены вкуснейшими блюдами, вино льется рекой. Играют менестрели, а позднее, когда стол уберут, будут танцы. Гул стоит невыносимый, и от великого множества потеющих в своих шелковых и бархатных одеяниях людей в зале очень душно. У меня просто голова идет кругом от множества комплиментов, рассыпаемых мне придворными, причем каждый стремится превзойти предыдущего, чтобы завоевать мою благосклонность. Я даже поверить не могу, что это на меня обращено столько внимания, ибо прежде всегда считала себя человеком весьма незначительным. Но теперь я — сестра королевы и волей-неволей думаю, что если вдруг Джейн сложит с себя корону, то и сама могу оказаться на троне. Нет, я не желаю зла сестренке, ни в коем случае не желаю, но я же прекрасно знаю ее и чувствую: корона ей ни к чему, не нужна Джейн никакая корона. И я не могу удержаться от крамольной мысли: если бы сегодня на троне сидела я, то я бы смотрела на мир куда более счастливыми — да что там говорить, просто восторженными — глазами.
Гарри сидит рядом со мной. Он немного пьян, и его руки все время мимоходом задевают то мою грудь, то колени. Однако Пембрук, к моему удивлению, смотрит на это снисходительно. Я чувствую, что краснею под пристальным взглядом свекра.
Гарри шепчет мне на ухо:
— У меня есть потрясающая новость, моя Катерина. Мне сегодня позволено прийти в твою спальню. Отец наконец-то согласился консумировать наш брак.
Сердце так и поет у меня в груди.
— Ты рада? — нетерпеливо спрашивает он.
Я хихикаю:
— Еще бы! Да я просто ощущаю райское блаженство!
Гарри снова целует меня — на сей раз смелее. А я ловлю себя на мысли, что, пожалуй, Бог одарил меня более щедро, чем Джейн: пусть она и королева, зато у меня есть то, чего нет у нее, — любящий и любимый муж. Гарри улыбается мне во весь рот, глаза его светятся счастьем, и я невольно думаю: «Какой красивый, благородный король получился бы из него — не то что этот олух Гилфорд!»
Внезапно аристократическое собрание смолкает — в зал входит какой-то человек. На нем зелено-белая ливрея — цветá Тюдоров. Незнакомец смело подходит к столу для почетных гостей, отвешивает поклон и заявляет:
— Дамы и господа, прошу минуту внимания! Меня зовут Томас Хангейт, я привез письмо от королевы Марии! Выслушайте, что пишет ее величество.
Пока он достает письмо из сумки, в зале стоит мертвая тишина. И только Нортумберленд злобно вопрошает:
— Где сейчас находится Мария?
— В Кеннингхолле, в Норфолке, где она была провозглашена королевой, — невозмутимо сообщает ему Хангейт. — Ее величество адресовала свое письмо Тайному совету: она шлет привет всем его членам и напоминает о воле своего покойного отца, короля Генриха Восьмого, которую тот выразил в Акте о престолонаследии. Согласно этому документу она является законной наследницей, как это известно всему миру, так что вам не стоит ссылаться на свое неведение в данном вопросе. Королева Мария не сомневается, что Сам Господь поможет ей и укрепит в ее неоспоримом праве на английский престол.
Лицо герцога наливается бешенством, он судорожно цепляется руками за подлокотники.
Не сводя взгляда с Нортумберленда, господин Хангейт продолжает:
— Ее величество полагает странным, что Совет не известил ее о смерти короля, ввиду чрезвычайной важности этого вопроса. Но, зная вас как людей мудрых и рассудительных, она выражает надежду, что впредь вы будете служить ей верой и правдой. — Он снова кланяется лордам, после чего продолжает: — Позвольте заметить, что королеве Марии известно о ваших колебаниях, однако она от души надеется, что вы заботились исключительно об интересах государства. Ее величество не может допустить и мысли о том, чтобы члены Совета руководствовались злыми намерениями. А потому можете не сомневаться, милорды, что она милостиво относится к вашим деяниям и готова полностью и по доброй воле простить их, дабы избежать кровопролития и насилия. Королева полагает, что вы в полной мере оцените ее снисходительность и добросердечие. В связи с чем просит и требует, чтобы вы, милорды, в духе верности Господу и ее величеству, в духе чести и преданности, обеспечили ее законное право на трон, которое должно быть провозглашено в столице нашего государства городе Лондоне и других местах! Да не обманете вы тех ожиданий, которые Божьей милостью королева Мария на вас возлагает!
В ответ на речь посланника воцаряется испуганное молчание, и лишь герцогиня Нортумберленд нарушает его, громко воскликнув:
— Милорд, я полагала, что вы послали людей, дабы захватить принцессу Марию!
— У принцессы Марии нет армии, которая могла бы поддержать ее смелые заявления, — с трудом удерживаясь в рамках вежливости, говорит Нортумберленд.
Однако, похоже, он выдает желаемое за действительное, поскольку Хангейт тут же парирует:
— Это не так, милорд. Ее величество собрала немало преданных ей джентльменов и разослала письма-призывы во все города королевства. Более того, она дала всем знать, что сохранит в Англии религию, установленную ее братом, и не станет производить жестких изменений.
— Дайте мне это письмо и убирайтесь, — говорит Нортумберленд, и Хангейт уходит, непочтительно ухмыляясь, к великому неудовольствию милорда.
— Она буквально вытащила ковер из-под ног герцога, — бормочет Пембрук. На его лице растерянное выражение. Гарри мрачно кивает. — Ее заявление о терпимости к протестантам многим придется по душе. Теперь Марию больше не будут считать врагом истинной веры.
— Как бы не так! — в ярости восклицает моя мать. — Можно подумать, я ее не знаю. Да Мария — настоящая фанатичка. Не успеет корона оказаться на ее голове, как всю эту пресловутую терпимость как ветром сдует.
А вот моя сестра Джейн за все это время не произнесла ни слова. Я искренне верю, что для нее королевский титул не слишком важен, а потому и новый неожиданный поворот в этом деле ее мало волнует.
— Я заверяю ваше величество, что принцесса Мария — одинокая женщина, не имеющая ни друзей, ни влияния. Она ни в коей мере не может угрожать вашему законному праву на трон, — обращается к Джейн герцог.
Его слова подтверждают и несколько членов Совета. Моя сестра наклоняет голову, но ничего не говорит в ответ.
Нортумберленд поворачивается, подзывает стражника и приказывает:
— Арестуйте этого Хангейта и бросьте в темницу за дерзость!
У меня на глаза наворачиваются слезы. Вторжение Хангейта испортило всем настроение, атмосфера праздника бесследно испарилась. Торжество явно закончилось: герцог поднимается и просит членов Совета следовать за ним.
— Мы должны составить документ, дезавуирующий все претензии принцессы Марии, — говорит он им.
Со скрежетом отодвигаются стулья и скамьи: лорды удаляются в палату Совета. Я ничуть не сомневаюсь, что они проявят решительность и немедленно покончат с внезапно возникшей угрозой.
Члены Совета долго не возвращаются. Мы с Гарри сидим рядом с герцогиней Пембрук, прихлебывая вино, приправленное пряностями, — его принесли тем, кто остался за столом.
Джейн уходит в спальню. Прежде чем удалиться в королевские палаты, она проходит мимо кланяющихся и шаркающих ногами придворных, тепло обнимает и целует меня.
— Спокойной ночи, сестренка, — говорит Джейн тихим голосом, не позволив мне присесть в реверансе. — И помни: мне эта корона не нужна, так что она никогда не встанет между нами. Прошу тебя, помолись за меня. Члены Совета хотят сделать Гилфорда королем, но я никогда на это не соглашусь. Так что проси Господа, пусть даст мне силы воспротивиться.
— Непременно, — обещаю я, а про себя думаю, что, если бы меня вдруг сделали королевой, я бы ни за что не отказала в короне Гарри. Но сейчас меня больше волнует другое.
— А что, если принцесса Мария будет продолжать упорствовать в своих претензиях? — обращаюсь я к мужу и свекрови. — Надеюсь, у нее не так уж много сторонников?
— Мы должны молиться, чтобы этого не случилось, — отвечает Гарри. — Не переживай, дорогая. У нас много чего впереди, особенно сегодня ночью.
Его слова успокаивают меня. Я молода и влюблена, и моему счастью ничто не может помешать.
Члены Совета наконец возвращаются, и Пембрук со строгим лицом присоединяется к нам.
— Сегодня я должен остаться здесь, в Тауэре, — говорит он. — В королевских покоях разгорелась свара не на шутку. Джейн наотрез отказалась назвать Гилфорда королем, и его мать вне себя от бешенства. Откровенно говоря, я бы предпочел находиться где-нибудь в другом месте. Но вы должны вернуться в Байнардс-Касл.
Графиня зовет свою горничную и просит принести ее плащ.
Зал пустеет, придворные расходятся — оставаться более не для чего. Граф провожает нас к Придворным воротам, где уже ждет лодка. По пути меня внезапно охватывает приступ страха, накатывает непреодолимое желание бежать со всех ног. Я не могу объяснить это логически, потому что страх мой какой-то неопределенный и, кажется, совершенно не связан с судьбоносными событиями последних дней. Скорее это… Неужели предчувствие чего-то дурного? Меня пробирает дрожь. К счастью, волна паники быстро отступает. Наверное, всему виной сегодняшние обильные возлияния.
Когда лодка подплывает к пристани, Пембрук бормочет:
— А теперь послушайте, что я вам скажу. Боюсь, мы попали в скверную ситуацию. Марию в народе всегда любили. А твоя сестра, Катерина, совершенно никому не известна. И принимали ее сегодня весьма прохладно. Все считают, что она — игрушка в руках Нортумберленда, а его, как известно, не слишком жалуют. Да еще это письмо от принцессы Марии: оно раскололо членов Совета. Во время заседания я почувствовал некоторое охлаждение со стороны части лордов, а кое-кто даже открыто высказывал свои подозрения: дескать, Нортумберленд хочет посадить на трон Гилфорда. Когда я покидал палату Совета, граф Эрандл отвел меня в сторону и сказал, что, на его взгляд, когда герцог станет не только лордом-президентом Совета, но еще и свекром королевы, его высокомерие возрастет стократ. А потом Винчестер признался мне, что поддерживает Нортумберленда только потому, что боится за собственную шкуру. Не сомневаюсь, что некоторые лорды сейчас выжидают, куда ветер подует.
— А вы, сэр? Какова ваша позиция? — спрашивает Гарри, глядя на отца встревоженным взглядом.
Граф хмурится.
— Не думаю, что в данной ситуации благоразумно окончательно и бесповоротно связывать себя с Нортумберлендом, — бормочет он. — Если возникнет необходимость, я с ним порву. Но пока об этом еще рано говорить. Я тоже считаю, что лучше выждать: посмотрим, как будут развиваться события.
Я помалкиваю. Нетрудно догадаться, что Пембрук не питает особой привязанности ни к Нортумберленду, ни к Марии, а уж тем более к Джейн. Этот человек думает только о себе, о своем будущем влиянии и процветании. И это становится еще очевиднее, когда он безжалостно заявляет:
— Гарри, ты должен забыть о том, что я говорил тебе прежде. Потому что все изменилось. И я категорически против консумации твоего брака. Если Нортумберленд проиграет, мы не должны оказаться связанными с домом Саффолков.
При этих словах меня охватывает самый настоящий ужас. Ужас и бешенство. Неужели мои чувства ему совершенно безразличны? Как он смеет так пренебрежительно говорить о моей семье! И не слишком ли безнадежно смотрит свекор на будущее? Мария лишена поддержки, и Нортумберленд отправил за ней своих людей, так что в скором времени она может оказаться его пленницей, и уже никто не посмеет оспорить законное право Джейн на трон. И вот тогда придет мой звездный час: я обязательно напомню милорду Пембруку, как он оскорбил сестру самой королевы. Но когда еще это будет? А пока я в отчаянии, с трудом сдерживаю слезы; нет, я не доставлю графу этого удовольствия — он не увидит, как я плачу.
Гарри сверкает глазами. Я с волнением слышу, как он срывающимся шепотом говорит:
— Катерина — моя жена, и я ее люблю! Вы, сэр, не имеете права разлучать нас таким образом. Нас обвенчали!
— Подобного рода союзы заключаются из политических соображений, мой мальчик, — ровным голосом говорит граф. — Любовь не в счет. Если нам придется выпутываться из этих уз, ты еще поблагодаришь меня. Когда брак не консумирован, его легко расторгнуть.
Теперь я горько плачу, и меня уже не волнует, видит кто-нибудь мои слезы или нет.
— Но я не хочу расторгать брак! — кричит Гарри, и гребцы в лодке испуганно смотрят на нас. — Я хочу, чтобы Катерина стала моей женой, — никого другого мне не нужно! Даже если бы я ее не любил, то и тогда не смог бы найти себе пары лучше. Вы только подумайте, из какой она семьи!
— Лучше подумай о том, что вскоре она может стать дочерью и сестрой государственных изменников, ты сопливый дурак, — бормочет его отец.
Тут я обретаю голос, ибо не могу допустить таких оскорблений в адрес своей семьи.
— Они не изменники, милорд, — произношу я сквозь слезы, — а люди, радеющие за веру, которую вы исповедуете! Моя сестра вовсе не хотела этой короны. Джейн приняла ее только потому, что считает: такова воля Господня. И еще потому, что она сможет сохранить в стране истинную религию.
Пембрук смотрит на меня так, словно на него вдруг зарычала мышь. А я чувствую, как во мне кипит кровь — кровь королей и принцев, короля Генриха и короля Эдуарда, всех великих монархов вплоть до Вильгельма Завоевателя и Альфреда Великого. Я не позволю, чтобы на меня смотрели как на пустое место! Не сомневаюсь, родители гордились бы мной, будь они здесь, и не меньше моего были бы оскорблены словами графа.
— Божья воля в этом деле еще не очевидна, — рычит Пембрук, — а до тех пор, девочка, ты будешь вести себя смирно и молиться о счастливом исходе. И запомни: никто в этом доме не смеет оспаривать мои приказы. Возможно, вам придется потерпеть всего лишь несколько дней.
У Гарри такой вид, будто он сейчас тоже заплачет — от ярости и разочарования. Он с трудом держит себя в руках. Молча помогает мне и матери сесть в лодку, а потом обессиленно падает на подушки. Лодка опасно раскачивается, ударяясь о пристань.
— Терпение, дети мои, — пытается успокоить нас графиня.
Но мы и так терпели уже слишком долго. И на протяжении всего короткого пути по залитой лунным светом Темзе Гарри сидит с каменным лицом, а я безнадежно рыдаю.
Кейт
июня 1483 года; Кросби-Палас, лондонский Сити;
Байнардс-Касл
— Твой отец вернулся из Тауэра, — сказала герцогиня.
Они с Кейт сидели в палисаднике и, наслаждаясь солнышком, занимались рукоделием. В подтверждение ее слов на улице раздались крики и стук копыт, а затем послышался топот конюхов, бросившихся встречать хозяина.
Глостер прискакал во двор и спешился.
— Принесите вина! — велел он. — Пусть Снежинка остается под седлом, только напоите ее.
Слуги поспешили исполнить приказание. Герцог подошел к жене и дочери — темная фигура на фоне солнца, длинные волосы развеваются на ветру.
— К сожалению, я не могу остаться, дамы, — сказал он. — Я только заехал сказать, что Йорку придется покинуть убежище.
Анна настороженно посмотрела на мужа:
— Заседание Совета прошло благополучно?
— Да, — ответил он. — Я изложил членам Совета вопрос о Йорке, убедил их, что не следует разлучать его с королем, которому в отсутствие ровесников не с кем играть.
— И они согласились?
— Да. Поэтому я предложил отправить к королеве кардинала Буршье,[29] чтобы тот потребовал от королевы отпустить сына. Я аргументировал это тем, что слово архиепископа Кентерберийского будет иметь для нее немалый вес.
— Прекрасная мысль, милорд, — ответила Анна. — И что же, кардинал согласился? Королева примет его?
— Бекингем спас положение. Он объяснил кардиналу, что упрямство королевы вызвано не страхом, но чисто женским чувством противоречия. Он сказал, что никогда не слышал об убежищах для детей и что ребенку в возрасте Йорка не требуется никакого убежища, а потому и права у него такого нет. Это убедило кардинала и Совет, и они дали мне соответствующую санкцию. Поэтому я должен немедленно ехать в Вестминстер. Лорд Говард уже готовит лодки и собирает солдат.
— Солдат? — изумленно переспросила герцогиня.
— На тот случай, если королева вдруг заупрямится, — ответил герцог. — Не бойся: это всего лишь демонстрация силы.
В тот день ближе к вечеру мачеха позвала Кейт.
— Поторопись, пусть горничная соберет твои вещи, — сказала она. — Милорд прислал курьера — он сообщает, что до коронации переселяется в Тауэр. Он распорядился, чтобы мы переехали в Байнардс-Касл, где будем жить с твоей бабушкой-герцогиней.
Сердце Кейт упало. Ей очень не нравилось, что отца в такое опасное время не будет рядом с ними. Конечно, теперь, когда жизнь его под угрозой, Тауэр — самое безопасное место, но Кейт оно казалось зловещим, поскольку неизбежно ассоциировалось у нее с ужасной смертью лорда Гастингса.
Тем вечером, когда уже наступили сумерки, герцогиня Сесилия благосклонно встретила их на вершине величественной лестницы, которая вела в дом от пристани. Но вот странно: едва оказавшись на ступенях этой лестницы, Кейт испытала приступ какого-то безотчетного, слепого страха и отчаяния. Это чувство было таким сильным, что у девушки перехватило дыхание. Кошмар продолжался недолго: как только Кейт вошла в дом, все моментально встало на свои места. Она не могла понять, что вызвало у нее такую неизбывную скорбь и ужас. Должно быть, дело тут было в постоянной тревоге за отца. Так или иначе, все прошло — и слава богу.
Старая герцогиня провела гостей по анфиладе огромных великолепных комнат, каждая из которых была еще элегантнее предыдущей: выложенные плиткой полы, витражные ажурные окна, сводчатые потолки. Но мебели здесь почти не было — только старые скамьи и сундуки.
— Я нынче почти не пользуюсь этими комнатами, — пояснила им герцогиня. — Веду монашеский образ жизни и редко выхожу за пределы своей спальни и часовни.
Позже Кейт увидела комнату бабушки — душную, темную, с простой кроватью и складным алтарем. Правда, темнота царила не только здесь, но и во всем доме: стены были увешаны богатыми мрачными гобеленами, которые забирали на себя часть света и придавали величественным помещениям безрадостный вид. Да уж, атмосфера в доме была гнетущая.
— Три года назад, дитя мое, я решила посвятить себя Господу и надеть бенедиктинский хабит, — сообщила Сесилия, когда Кейт опустилась у камина на колени подле ее ног. — Теперь моя жизнь подчинена молитве.
Кейт посмотрела на бабушку снизу вверх: прямая и хрупкая, та сидела на своем стуле с высокой спинкой; ее когда-то прекрасные черты обрамляли монашеский уимпл и вуаль. Единственным украшением и свидетельством высокого положения хозяйки дома был висевший на груди крест с эмалевым узором. Девушке показалось, что от старушки так и веет силой и благочестием. Кейт захотелось снять со своих плеч груз страхов и переложить его на плечи бабушки: та явно была очень мудрой женщиной и за тщеславием и мирскими страстями наверняка видела самую суть вещей.
На следующий вечер они сидели после ужина на веранде, и Кейт с интересом слушала истории герцогини Сесилии о войнах между домами Ланкастеров и Йорков, а также о тех далеких временах, когда Сесилия была еще совсем молода и славилась редким чувством собственного достоинства и необыкновенно аристократическим видом.
— Меня называли Роза Рейби,[30] — вспоминала она. — И это еще не все! Было у меня и другое прозвище — Гордячка Сис. И я вполне заслужила его, уж можешь мне поверить. В те дни я была о себе очень высокого мнения.
По словам бабушки, Йорк (своего давно умершего мужа она всегда именовала Йорком, хотя Кейт было известно, что ее деда звали Ричард Плантагенет) был от нее без ума.
— Я ему родила четырнадцать детей. Твой отец был предпоследним. Девятерых забрал Господь.
На лицо герцогини набежала туча. Кейт подумала, что бабушка наверняка вспомнила Эдмунда, графа Ратланда, погибшего в сражении в возрасте семнадцати лет, и Джорджа, герцога Кларенса, которого его родной брат король Эдуард велел утопить в бочке мальвазии. Как это, должно быть, тяжело для матери — знать, что один ее сын убит по приказу другого.
Кейт промолчала, да и что тут можно было сказать.
— На его голову надели бумажную корону, — продолжала старуха, рассеянно перебирая четки. Кейт была в тупике, поскольку совершенно не понимала, о чем речь. Но Анна предупредила падчерицу, что старая герцогиня имеет привычку самым странным образом перескакивать в мыслях с одного на другое. — Подумать только: эти люди убили в сражении своего законного короля, — продолжала Сесилия, — но и этого им показалось мало — ему отрезали голову и, увенчав ее бумажной короной, потом выставили на городской стене Йорка. Они издевались над ним. Господь призывает нас прощать своих обидчиков, но я простить не могу.
Кейт догадалась, что герцогиня говорит о своем муже, Йорке, который погиб в сражении при Уэйкфилде[31] более двадцати лет назад.
— Это было ужасное преступление, миледи, — тихо сказала она.
Пожилая дама погладила внучку по голове:
— Ты хорошая девочка, Кейт. И мне кажется, ты унаследовала его черты. Я имею в виду твоего покойного дедушку. Твой отец больше похож на него, чем все мои остальные дети.
Некоторое время задумчивый взгляд старой герцогини был устремлен в никуда. Потом она резко повернулась к невестке и переменила тему:
— Мой сын Ричард прислал сообщение, что юный Йорк присоединился к своему брату в Тауэре.
— Я знаю, — ответила Анна.
— До чего же странная история с исчезновением Дорсета, — заметила Сесилия. — С другой стороны, он помнит, что случилось после битвы при Тьюксбери,[32] когда Ричард вытащил вождей Ланкастеров из убежища в монастыре и тут же расправился с ними.
Кейт не сомневалась: если отец сказал, что у него есть такое право, то, значит, так оно на самом деле и было. Но Анна смотрела на свекровь взволнованным взглядом, а лицо бабушки было мрачнее тучи.
Анна первой нарушила молчание:
— Милорд приказал мне позаботиться о сыне Кларенса, юном Уорике. Он будет товарищем Джону.
— Мой внук Уорик — слабоумный ребенок, вы это сразу увидите, — печально сказала Сесилия. — Его несчастный отец был лишен гражданских прав, и слава богу: теперь Уорик не сможет наследовать корону, а ведь он мог бы стать следующим претендентом на трон после короля и юного Йорка. Меня пугает другое: если кому-нибудь придет в голову учинить что-нибудь с этими детьми, злоумышленники могут использовать в своих интересах и Уорика тоже. Лишение гражданских прав можно и аннулировать.
Все эти разговоры порядком испортили Кейт настроение. Девочка постепенно начинала понимать: близость к трону и королевская кровь, которая течет у тебя в жилах, — это не только высокая честь и привилегии. Это еще и вечный страх за свою жизнь: вокруг тебя неизменно плетутся интриги и ты постоянно подвергаешься опасности. Ее любимый отец — наглядный тому пример.
— До коронации осталось всего десять дней, — сказала Анна. — После этого парламенту придется решать, будет ли милорд и дальше исполнять свои обязанности. Мы должны молиться, ибо может случиться все, что угодно. — Она побледнела от страха.
Кейт и Мэтти гуляли по Лондону. И вдруг им навстречу попалась процессия, возглавляемая не кем иным, как самим лордом Глостером верхом на Снежинке. Кейт была ошеломлена: отец не только свободно разъезжает по городу, но и сменил траур на роскошные пурпурные одежды. За герцогом следовала огромная толпа слуг, и у всех его знак — белый вепрь.
— Боже милостивый, да их тут не меньше тысячи! — пробормотала Мэтти.
Интуитивно сознавая, что им сейчас лучше не попадаться на глаза Глостеру, обе девушки переместились в задние ряды. Толпа зевак была небольшой: лишь немногим захотелось поглазеть на происходящее, и еще меньше народу дали себе труд снять шапки. Но герцог не заметил дочь и ее горничную: он кланялся направо и налево, желая завоевать симпатии простых людей. Однако, судя по настроению лондонцев, удавалось ему это плохо.
— Нет, вы только посмотрите на него: ведет себя как король! — заметил один из зрителей. — Готов биться об заклад, этот тип уже нацелился на корону.
— Да будет он проклят! Надеюсь, Глостера постигнет кара, достойная его преступлений, — выпалил другой.
Кейт хотела было осадить наглеца, но Мэтти схватила подругу за руку и потащила прочь.
— Лучше молчать, — сказала горничная, когда они, тяжело дыша, остановились на другом конце улицы.
Кейт была зла на того лондонца за несправедливые слова, а заодно и на Мэтти, которая не позволила ей дать достойный ответ этому человеку. Однако, немного успокоившись, девушка поняла, что в данном случае горничная оказалась умнее ее. У людей уже сложилось относительно Ричарда Глостера определенное мнение, и ей не под силу их переубедить. И только сам отец, своими поступками, может восстановить собственную репутацию. Кейт не сомневалась, что со временем он непременно сделает это.
В те дни население Лондона значительно выросло за счет важных лордов, приехавших на коронацию вместе со своими свитами. Кроме них, в столице отовсюду собралось и множество простых людей. Гостиницы были переполнены, в харчевнях и на постоялых дворах не протолкнуться. Для воров наступило самое благодатное время: каждый раз, выходя на улицу, Кейт и Мэтти видели людей шерифа, которые гнались за мошенниками. За ними следовали пострадавшие — взбешенные купцы или джентльмены, выражающие справедливое возмущение. Всюду царила суета, сам воздух столицы, казалось, был пропитан духом ожидания. И вдруг, ни с того ни с сего, последовало сообщение: коронация откладывается. Ни причины, ни новой даты церемонии при этом не сообщили. И тогда Лондон загудел слухами. Вскоре, однако, стало известно, что в Вестминстере полным ходом идет подготовка к торжеству, и люди успокоились: коронация все же состоится. Оставался только один вопрос: когда?
— Интересно, почему отложили коронацию? — недоумевала Кейт, ласково поглаживая великолепное синее платье из дамаста. Девушке не терпелось надеть новый наряд.
— Понятия не имею, — пожала плечами Анна. — Милорд пишет, что одеяния, в которых король будет на коронации, уже пошиты, да и некоторые блюда для пира в Вестминстер-Холле тоже готовы. Так что задержка, вероятно, будет незначительной.
— Надеюсь, — нетерпеливо сказала Кейт. Она не хотела, чтобы отец давал своим недоброжелателям лишний повод думать о нем плохо.
Катерина
Июль 1553 года; Байнардс-Касл, Лондон; монастырь Шин, Суррей
Несмотря ни на что, принцессе Марии, кажется, удалось избежать пленения. Во многих графствах люди вооружались, собираясь драться за нее. Причем среди них были не только католики, но и протестанты, преданные дочери покойного Генриха VIII. Единственная обнадеживающая новость пришла из Кембриджа, где вспыхнуло восстание против Марии, однако никаких подробностей мы не знали.
— Если Нортумберленд хочет, чтобы победа осталась за нами, он должен начать действовать немедленно, — говорит Гарри.
Однако Нортумберленд по-прежнему остается в Лондоне.
— Он пока не отваживается выступить, — мрачно поясняет Пембрук, которого мы видим теперь чрезвычайно редко. — У него недостаточно людей, и он предпринимает отчаянные усилия, чтобы набрать больше. Нортумберленд составил письмо и отнес его на подпись королеве Джейн, чтобы потом разослать копии лордам-наместникам. В этом письме твоя сестра призывает их принять все меры, чтобы защитить законную королеву, — говорит он слегка ироничным тоном, вкладывая особый сарказм в слово «законную».
Я отворачиваюсь. Мне нечего сказать свекру. Но, даст Бог, через несколько дней он еще будет умолять меня о прощении. Я с нетерпением жду этого часа.
А пока мне нужно как-то отвлечься, избавиться от тревожных мыслей. Однажды утром — воодушевленная новостью о том, что Нортумберленд собрал армию не менее чем в две тысячи человек, — я открываю маленький серебряный ларец, в котором держу драгоценности, письма, тетрадку со стихами и несколько бумаг, найденных мною в старинной башне. Сначала я достаю золотую подвеску. Хотя такие вещицы давно уже вышли из моды и теперь на них посматривают презрительно, однако я бы не отказалась ее носить. Украшение сделано очень искусно, а у сапфира такой божественный голубой цвет. Я осторожно беру подвеску, и мне кажется, что она живая и буквально трепещет у меня в руке! Воровато оглянувшись по сторонам, я надеваю подвеску на шею — и меня тут же охватывает невыносимое отчаяние, какое я уже чувствовала прежде. Ощущение ужасное, словно из души твоей разом ушли все надежды и впереди неминуемая смерть. Схватив цепочку, я безуспешно пытаюсь снять ее с шеи, тяжело дышу… наконец мне удается избавиться от злополучного украшения. Оно явно заколдовано! Никогда больше не буду надевать эту подвеску. И все же — она такая красивая и кажется совершенно безобидной, когда лежит на столе. Я некоторое время смотрю на нее, а потом принимаю решение. Завернув подвеску в кусочек вышитой тафты из своей шкатулки, я засовываю ее на самое дно ларца, твердо пообещав себе впредь никогда больше не доставать.
Интересно, думаю я, испытывала ли такие же чувства та загадочная девушка в синем платье. Она по-прежнему снится мне иногда; во сне незнакомка тянется ко мне, словно хочет что-то сказать. Однако не успевает, поскольку я всякий раз просыпаюсь. Теперь ее портрет висит в моей спальне — Гарри спросил у отца, можно ли мне взять его, и граф позволил. Я почему-то убеждена, что это Катерина Плантагенет, дочь Ричарда III. Надеюсь, что это страшное ощущение безысходного отчаяния не имеет к ней никакого отношения. Кто знает, сколько еще людей с тех пор носили эту подвеску?
Я обращаюсь к кипе бумаг. Давно собиралась внимательно их рассмотреть, но меня отвлекали более важные дела. Мне нужно время, нужно как следует сосредоточиться, потому что бумаги исписаны ужасным почерком, очень неровным и неразборчивым. То видение, что было мне на лестнице, когда мы поднимались в башню, где я и нашла эти бумаги, наверняка послано неспроста. Похоже, кому-то очень нужно, чтобы я узнала, о чем здесь говорится.
Первые несколько строк написаны более крупным и понятным почерком — я уже прочла их несколько раз и выучила наизусть, потому что они очень важны и в то же время имеют какой-то зловещий смысл. Всякий раз, перечитывая их, я неизменно недоумеваю.
«Я пишу эти строки для потомства. Говорят, что король Ричард убил своих племянников в лондонском Тауэре, чтобы захватить власть. Но это явная клевета, распускаемая его врагами, которых сегодня невозможно уличить во лжи».
Это только начало, но дальше буквы внезапно становятся крохотными, почти неразличимыми. Однако нетрудно догадаться, что передо мной текст, который в прежние времена сочли бы в высшей степени спорным, даже опасным. И автор этих записок наверняка прятал их.
Я сижу за столом в гостиной, пытаясь разобрать следующую строчку, когда входит Гарри и садится рядом со мной.
— Да уж, в такую жару упражняться в стрельбе из лука — сущая мука, — ворчит он, отирая рукой пот со лба. — Что тут у тебя, Кейт? А, те бумаги из сундука. Можно мне посмотреть?
Я показываю ему первую страницу:
— Что ты об этом думаешь?
Он читает и изумленно вскидывает брови. Затем вздыхает:
— Тут речь явно идет о Ричарде Третьем. Смотри — и дата есть: тысяча четыреста восемьдесят седьмой. Если не ошибаюсь, его убили при Босворте в тысяча четыреста восемьдесят пятом году.
Я приглядываюсь. Да, в конце страницы действительно стоит дата — 1487. Еще я могу разобрать слова «заточ» и «замок Раглан». Большинство нижних строк выцвели.
— Наверное, это написал кто-то из моих предков, — говорит Гарри.
— Думаешь, этот человек мог что-то знать о судьбе заключенных в Тауэре принцев?
— Трудно сказать. Да и что тут знать? Всем и так известно, что король Ричард их убил.
— Но автор этих строк, похоже, придерживался другого мнения.
Гарри пожимает плечами:
— Милая, мы даже не представляем, кто это написал и для чего. Как же мы можем судить? Король Ричард, вне всякого сомнения, был злым и коварным человеком. Так что остается только благодарить Бога за то, что Генрих Тюдор победил этого кровавого тирана при Босворте.
— Я полагаю, что любой человек, заявлявший в тысяча четыреста восемьдесят седьмом году, что Ричард невиновен, не нашел бы себе сторонников.
— В лучшем случае над ним бы посмеялись! — Гарри шмыгает носом. — Было бы безрассудно, даже опасно писать такую чепуху. С другой стороны, мои предки в то время были преданными сторонниками королевского дома Йорков. Они явно восхищались Ричардом и, вполне возможно, не верили слухам о том, что принцев убили по его приказу. Между прочим, мой двоюродный дед Уильям был женат на дочери Ричарда Третьего и, кроме того, служил его сыну. Кстати, именно он привез тестю известие, что в Англии высадился Генрих Тюдор.
— Представляю, как после этого Генрих Тюдор возненавидел твоего дедушку!
— А вот и нет, он примирился с новым королем, — отвечает Гарри. — Понимаешь, этот Уильям был такой человек, вроде моего отца. Он, например, не участвовал в сражении при Босворте. Якобы опоздал. Но лично я думаю, что просто-напросто выжидал: хотел понять, куда клонится чаша весов, прежде чем встать на ту или иную сторону. Боюсь, это прискорбное качество передается в нашей семье по наследству. — Он смотрит на меня печальными глазами. — Однако в конце концов все оказалось к лучшему. Король Генрих объявил, что начало его царствования будет отсчитываться от дня победы при Босворте, поэтому все, кто сражался на стороне Ричарда, стали считаться изменниками. А мой двоюродный дед сохранил графский титул. Он был весьма предусмотрительный человек.
— Тогда он вряд ли автор этих записок.
— Да он бы ни за что такое не написал! Генрих Тюдор с подозрением относился ко всем, кто был близок к Ричарду Третьему. Мой двоюродный дедушка Уильям наверняка из кожи вон лез, чтобы доказать свою преданность дому Тюдоров. И вообще, мне кажется, это писала женщина. Мужчина не стал бы перевязывать эти бумаги таким образом. — Гарри показывает на довольно безвкусную, на мой взгляд, и порядком выцветшую ленточку.
— Теперь мне понятно! — говорю я, но замолкаю, когда в гостиную входит графиня. По лицу моей свекрови видно, что она принесла какие-то важные новости.
— Милорд прислал сообщение. Нортумберленд собирается отправиться в Норфолк во главе армии и захватить принцессу Марию. Он сказал, что Джейн и Гилфорд будут короноваться в Вестминстерском аббатстве не позднее чем через две недели.
— Ур-р-ра! — вопит Гарри, а у меня от радости сердце чуть не выпрыгивает из груди. Видимо, герцог уверен в победе, если планирует коронацию через две недели. Можно позволить себе подумать о приятном: о новом платье и — самое главное — о том, что совсем скоро мы с Гарри открыто будем делить постель!
— Наконец-то хорошие новости, — вырывается у меня. — Но разве Джейн не отказала Гилфорду в короновании?
— Возможно, герцог согласился поддержать ее лишь при условии, что она согласится, — проницательно замечает миледи. — А теперь, Катерина, я бы хотела, чтобы ты помогла мне приготовить мед. Пойдем в кладовую. Мне привезли немного великолепной лаванды, и можно добавить еще мелиссы и бальзама. Да, Гарри, кстати, там на конюшню привели для тебя нового рысака. Не хочешь взглянуть?
Мой муж исчезает моментально, словно его ветром сдуло, а я вновь перевязываю бумаги ленточкой и убираю их обратно в ларец, после чего спешу за миледи.
Выходить мне не разрешается. Миледи в этом вопросе непреклонна. Повсюду циркулируют слухи, что в Ярмуте подняли мятеж против Нортумберленда, и теперь по улицам Лондона бродят вооруженные люди.
— Это дезертиры из армии герцога, — поясняет мне свекровь. — Они ненавидят его и шпионят в пользу Марии и ее сторонников.
— Неужели солдаты дезертируют? — в тревоге спрашиваю я. Ах, как быстро крутится колесо Фортуны.
— Да, — односложно отвечает графиня. Я знаю, миледи мне сочувствует, но в первую очередь она — мужняя жена. — Они жалуются, что им не заплатили, как обещали. Наш дворецкий слышал, что некоторые из них собираются в тавернах и болтают там ужасные глупости. — Моя собеседница делает паузу, а затем продолжает — Видишь ли, дорогая, он слышал и еще кое-что. Я думаю, тебе следует это знать.
Мы в кладовой одни, добавляем в мед остатки лаванды — я этот запах запомню на всю жизнь. До чего же здесь тихо.
— Что такое? — спрашиваю я довольно резко, ибо нервы мои уже на пределе.
— В городе рассказывают, что принцесса Мария движется на Лондон с тридцатитысячной армией, и жители большинства городов одобряют ее действия и признают законной королевой. — Вид у графини несчастный. Еще бы: страшно представить, что станет со всеми нами, если Нортумберленд потерпит поражение.
В тот вечер мы допоздна засиживаемся за ужином, снова и снова обсуждая последние новости и их возможные последствия. Тем временем за решетками окон заходит солнце, свечи в столовой догорают до фитилей, и на мягком бархатном небе видны звезды. Уже поздно, но никому из нас не хочется спать. Я, например, вообще сомневаюсь, что смогу сегодня уснуть. Я все время думаю о Джейн, запертой в безопасности Тауэра. Дошли ли до нее тревожные известия? Понимает ли сестра, что в случае победы Марии ее могут обвинить в незаконном захвате власти и объявить государственной изменницей? Ее, которая вовсе не желала этой короны! Понимает ли Нортумберленд, что он натворил? А наши родители? Интересно, приходило ли им в голову, что, согласившись участвовать в его махинациях, они подвергают опасности родную дочь… и себя тоже? Я тяжело вздыхаю: а ведь и для меня последствия этой авантюры могут быть самыми неприятными.
— Я так боюсь за сестру, — откровенно признаюсь я.
Гарри участливо берет меня за руку. И смотрит на меня добрыми, полными сострадания глазами:
— Не волнуйся, любовь моя. Еще ничто не потеряно.
— Общеизвестно, что принцесса Мария отличается милосердием, — говорит графиня. — Она примет во внимание, что Джейн еще совсем молода и не хотела становиться королевой.
От ее слов мороз подирает меня по коже. Похоже, моя свекровь даже не сомневается в победе Марии.
Тут открывается дверь и входит граф. Вид у него усталый и изможденный. Он опускается на большой стул во главе стола.
— Приветствую всех, — бесстрастным голосом говорит он. — Осталось ли еще вино?
Миледи берет кувшин и наливает мужу вина. Он залпом опустошает кубок и требует:
— Еще.
Графиня наливает ему еще вина.
— Что случилось? — спрашивает Гарри.
— Нортумберленд на грани катастрофы, — мрачно отвечает его отец. — Всему конец — теперь только вопрос времени, когда его схватят.
Меня пробирает дрожь. Гарри сильнее сжимает мою руку.
— Хотя, возможно, еще не все потеряно, — продолжает граф. — Большинство из нас, членов Совета, готовы провозгласить Марию королевой. Видели бы вы, что там творилось. — Он смотрит на меня. — Твой отец, моя дорогая, изо всех сил старался задержать нас в Тауэре. К сожалению, управляющий Монетным двором сумел бежать, прихватив все золото из королевской казны, и теперь раздает его сторонникам Марии в Лондоне.
— И вам, милорд, слава богу, тоже удалось бежать! — нервно восклицает графиня.
— Еле ноги унес. Когда милорд Саффолк узнал о численности армии, идущей на Лондон, он приказал запереть все ворота в Тауэре. Как вы понимаете, не для того, чтобы не впустить солдат Марии, но чтобы не выпустить нас, членов Совета! Он никому из нас не доверяет. Однако, если Мария победит, нас могут обвинить в государственной измене. И вы все знаете, какое наказание грозит за это.
Наступает леденящее душу молчание. Я даже дышать боюсь.
Граф продолжает:
— И все же я не могу допустить того, что королева Мария привлечет к суду и казнит всех членов Совета, в особенности если мы теперь признаем ее. А кто же в таком случае поможет ей управлять страной? Она женщина — ей потребуются поддержка и совет. Да, моя дорогая, мне удалось бежать до того, как в Тауэре закрыли все ворота.
«Сам-то ты убежал, — горько думаю я, — а вот мою несчастную, беззащитную сестру, которая теперь должна будет отвечать за ваши интриги, бросил на произвол судьбы».
Я встаю, изображаю реверансы, бормочу неискренние пожелания доброй ночи. Я заставляю себя молча уйти, опасаясь, что иначе скажу что-нибудь такое, чего граф с графиней никогда мне не простят.
С тяжелым сердцем я иду по коридору к своей спальне, где мне предстоит провести еще одну ночь в холодной кровати. И вдруг снаружи раздается громкий стук: колотят в дверь, выходящую на реку. Я, обеспокоенная, спешу в зал и слышу требовательные голоса:
— Именем королевы, откройте!
Одновременно со мной прибегают и остальные. Граф кивает слуге, разрешая открыть дверь. Мы видим за ней солдат с пиками.
— Что это значит? — вопрошает Пембрук. Он вне себя от бешенства. — С какой стати вы вламываетесь ко мне в дом посреди ночи?
— Сэр, мы выполняем приказ королевы, — говорит капитан.
— Какой королевы? — недоумевает мой свекор.
— Королевы Джейн — какой же еще, — сердито отвечает капитан. — Нас прислали, дабы препроводить вас назад в Тауэр, где вы должны служить ей.
— А если я откажусь?
— Милорд, нам бы не хотелось применять силу, но мы получили указание доставить вас в Тауэр в любом случае.
— Хорошо. Мой плащ! — Граф поворачивается к слуге, не обращая внимания на испуганные лица домашних. Похоже, все обитатели замка собрались здесь, напуганные стуком и криками. Пембруку приносят плащ, и он выходит в ночь.
Проходят два тревожных дня, и граф возвращается.
— Все кончено, — говорит он нам, и мое сердце бешено бьется в груди. — Нортумберленд прислал сообщение, что принцесса Мария наступает с армией в сорок тысяч. Его солдаты бежали, как крысы, и он потребовал, чтобы мы выслали подкрепление. Но при всем желании мы не смогли бы этого сделать: у нас просто нет людей. Узурпаторша Джейн, вернее, ее отец Саффолк приказал усилить охрану вокруг Тауэра, но у него ничего не вышло, потому что стражники отказались силой удерживать членов Совета в Тауэре. Я и еще несколько других спокойно вышли — и никто нас не остановил. Да что говорить — Джейн сама дала нам разрешение уйти; я ей сказал, что мы будем просить французского посла оказать помощь Нортумберленду. Саффолк хотел идти с нами — он вовсе не глуп. Но теперь показываться с ним на людях опасно, поэтому мы заявили ему, что, если он в такой момент оставит свою дочь-королеву, мы вынесем ему смертный приговор.
— Неужели Саффолк хотел бросить родную дочь? — Графиня потрясена.
— Его заботит лишь собственная шкура. — Тут граф замечает, что я слушаю его, и вспоминает, что говорит о моем отце. Выражение его лица слегка смягчается.
— Катерина, — обращается он ко мне, — я понимаю, что это тебя огорчает. Но ты должна знать правду.
— А что будет с Джейн? — спрашиваю я дрожащим голосом. — Выходит, теперь все потеряно? — Я никак не могу в это поверить.
— Боюсь, что так, — кивает он. — С твоей сестрой в Тауэре остались только три члена Совета. Остальные, помяните мое слово, провозгласят королевой Марию. Честно говоря, даже не представляю, что теперь будет с леди Джейн. Не сомневаюсь, Мария обойдется с ней милостиво, ведь Джейн буквально навязали корону, которую она не желала принимать.
— Вот именно, все делалось против воли моей сестры, — с некоторым вызовом говорю я.
Однако Пембрук не замечает меня. Зато мой муж проявляет горячее сочувствие и всячески пытается утешить. Я с любовью взираю на Гарри, буквально упиваясь его красотой. Я смотрю и не могу наглядеться на его благородное лицо, добрые глаза и мягкие волнистые волосы. Я смотрю на все это так, словно мне никогда не суждено увидеть Гарри снова.
Члены Совета собрались в большом зале за плотно закрытой дверью. Графиня распорядилась подать обед, как обычно, и мы садимся за стол в гостиной. Однако мне не до еды: ни великолепный ростбиф, ни пирог с голубями не лезут мне в рот.
Входит граф.
— Прошу меня простить, миледи, я не могу остаться, — говорит он. — Иду в собор Святого Павла. Мы — все вместе — решили оставить Нортумберленда и провозгласить королевой Марию. Герцога обвинили в государственной измене, и мы отозвали его назад в Лондон, дабы он дал отчет за свои действия. Мы также объявили вознаграждение любому, кто его задержит. Теперь я вместе с другими членами Тайного совета хочу возблагодарить Господа за счастливое избавление королевства от предательского заговора и заявить о нашей преданности королеве Марии. Мы проведем в соборе мессу.
— А что будет с моей несчастной сестрой? — кричу я, не в силах больше сдерживаться.
— Твоя сестра останется в Тауэре, — невозмутимо отвечает Пембрук и, повернувшись на каблуках, уходит.
Бóльшую часть дня я провожу на коленях — молюсь в часовне. Я убита горем, оплакиваю судьбу Джейн и свою собственную. Неужели меня тоже объявят изменницей? А вдруг Пембрук и мой брак объявит недействительным? Господи, помоги мне — я чувствую себя такой беспомощной!
Но опасности, которые грозят мне, ничтожны в сравнении с тем, что может ожидать Джейн. Я снова и снова прошу Всемогущего Господа быть милосердным. И наделить этим качеством королеву Марию. Наконец, почувствовав, что больше ни молиться, ни плакать уже не в силах, я покидаю часовню и рассеянно бреду по анфиладе парадных комнат, не зная, куда себя деть.
Я оказываюсь в огромном зале с великолепной галереей. Здесь ровно семьдесят лет назад Ричарду III предложили принять корону. Как и Джейн, он был узурпатором; вот только, в отличие от моей сестры, он организовал заговор и плел интриги — и убивал, чтобы стать королем. Я как-то видела его портрет: тонкогубый горбатый человек с жестокими, подозрительными глазами. Его злобная внешность вполне отвечала злобному нутру. Я слышала, что такие совпадения случаются довольно редко. Горбун — так его называли, и душа у него тоже была горбатой. Но Джейн, не в пример Ричарду, вовсе не воплощение зла. Почему она должна расплачиваться за козни других людей?
Близится вечер, солнце еще не зашло, но в гулком зале прохладно и сумеречно, галерея погружена в тень: она расположена слишком высоко и золотистый свет из высоких, узких витражных окон не доходит до нее. И опять там стоит какой-то человек в темном облачении, смотрит, как и прежде — в тот вечер, когда я появилась здесь в первый раз. Неужели ему больше нечего делать? Неужели у него нет никаких других обязанностей? Черный человек стоит совершенно неподвижно, смотрит на громадный зал. Может быть, он наблюдает за мной? Я в этом не уверена, но у меня мурашки бегут по коже от этого пристального взгляда.
Я смело поднимаю на него глаза, чтобы дать понять, что его поведение неприлично, и чтобы разглядеть его лицо. Но там, наверху, темно, к тому же меня ослепляет солнечный свет из окон. Не сразу, но я понимаю, что за спиной у этого слуги маячат еще три темные фигуры. Одна вроде бы женская — с какой-то причудливой, чужеземной прической, вторая одета как монахиня, а третья вроде бы молоденькая длинноволосая девушка. Меня почему-то пугает неподвижность этих фигур.
— Эй, кто вы такие? — кричу я. Но в ответ — ни звука, и это вызывает у меня еще большее беспокойство. Фигуры по-прежнему стоят неподвижно… и вдруг исчезают. Да что за чертовщина?! И почему меня пробирает дрожь в этот теплый июльский день? Я, внезапно не на шутку перепугавшись, подбираю юбки и спешу к двери. Я бегу быстро, словно спасаясь от стаи демонов, и спрашиваю себя, не поселилось ли в этом доме какое-то сверхъестественное зло.
Я должна придумать себе какое-то занятие, чтобы отвлечься, иначе просто сойду с ума от страха. Вернувшись в спальню, я достаю пачку старых бумаг и предпринимаю еще одну серьезную попытку прочесть их.
Как уже упоминалось ранее, я догадываюсь, кто все это написал. Гарри сказал, что Уильям Герберт, граф Хантингдон, никак не мог этого сделать. Так что, скорее всего, автор записок — его жена, дочь Ричарда III. Если уж кому и хотелось хорошо думать о Ричарде, то в первую очередь ей — Катерине Плантагенет. Надо же, мы с ней тезки.
Я вновь перечитываю короткое вступление. «Но это явная клевета…» Да, наверняка дочь. Кто еще мог искренне считать злодея Ричарда невиновным?!
Я вглядываюсь в сумбур выцветших букв ниже, мои глаза впитывают текст.
«Слухи… ущерб репутации короля… Возможно, Бокенгам знал правду… он мертв. Милорд епископ С… говорит, что они еще живы… возможно, Манчини знал больше, чем сказал Пьетро… Тиррел был в Тауэре… 1487… заточ… Раглан».
Отчаянно пытаюсь выудить из этого хоть какой-то смысл. Я долго, но без особого успеха размышляю над пожелтевшей страницей. Пытаюсь вспомнить уроки истории и книги, которые когда-то увлекали меня. Я уверена, что слухи вредили именно репутации Ричарда III, так что здесь вроде бы все ясно. А «Бокенгам» наверняка означает Бекингем. Кажется, я читала о том, что герцог Бекингем поддерживал Ричарда, но позднее переметнулся на другую сторону. Что касается епископа С, то, чтобы понять, о ком идет речь, мне не хватает образования. А кто такие Манчини и Пьетро? Судя по именам — итальянцы. Но откуда итальянцы могли знать тайны английского короля?
«Они еще живы». Неужели речь идет о принцах? И это в 1487 году? Но ведь всем известно, что они были убиты в правление короля Ричарда.
А если нет?
Я помню, как господин Айлмер рассказывал нам о самозванцах, претендовавших на трон Генриха VII, о том, что многие верили, будто эти авантюристы являются законными наследниками Йорков. Внезапно мне вспомнились слова нашего доброго учителя: «Оба самозванца были объявлены мошенниками. Генрих VII проявил милосердие к Ламберту Симнелу и определил его работать к себе на кухню, но Перкин Уорбек слишком долго испытывал терпение короля, а потому кончил жизнь на виселице. За все эти годы Генрих VII ни разу не ложился вечером в постель со спокойным сердцем».
Но, спрашивается, почему Генрих VII не мог спать спокойно, если самозванцы были всего лишь самозванцами? Тогда я не обратила на это внимания, однако сейчас призадумалась. Уж не потому ли, что король не знал наверняка, мертвы ли принцы, и опасался, что они еще могут быть живы?
Тут в сопровождении Сандерса приходит Гарри и сообщает, что граф вернулся и зовет нас на ужин. Я всячески стараюсь оттянуть неизбежную встречу со свекром и, чуть запинаясь, спрашиваю Гарри, что он думает насчет Генриха VII. Однако мой муж настроен скептически.
— Скорее всего, — заявляет он, — король не мог спать спокойно, поскольку боялся: а вдруг люди подумают, что самозванцы говорят правду.
— Тогда почему он просто не казнил этих авантюристов?
— Сначала нужно было их поймать и отправить в Тауэр.
Я снова связываю бумаги и укладываю их в ларец. Руки мои дрожат, а упоминание о Тауэре откровенно пугает.
— Ты случайно не знаешь кого-нибудь, кого бы звали Тиррел? — спрашиваю я. Почему-то эта фамилия кажется мне знакомой.
— По-моему, был какой-то Тиррел, которого обезглавили еще в правление Генриха Седьмого, вот только не помню за что. Идем, любовь моя. Милорд и миледи не любят ждать.
За ужином Пембрук сообщает, что завтра Мария будет провозглашена в Лондоне королевой.
— Когда об этой новости станет известно, народ возрадуется, — заключает он.
Я, однако, не испытываю ни малейшей радости. Прекрасные дни миновали слишком быстро. Моя сестра больше не королева, и теперь на всех нас лежит подозрение в измене.
Утром граф с членами Тайного совета отправляется в Гилдхолл,[33] они должны будут присоединиться к лорду-мэру и городским старейшинам и стать свидетелями провозглашения Марии королевой.
— А вы не вздумайте выходить из дома, — предупреждает свекор. — Сестре узурпаторши негоже появляться на публике, в особенности с моим сыном.
Я открываю рот, чтобы возразить, но он уходит.
— Пожалуйста, успокойся, — просит Гарри, обнимая меня, однако голос выдает его собственное волнение, — отцу тоже сейчас нелегко.
Я слишком испугана, чтобы говорить. Сославшись на головную боль, я ухожу к себе и ложусь, погружаюсь в беспокойный сон, и мне снится девушка в синем платье. Она пытается убежать от какой-то опасности. Я не знаю, что именно угрожает бедняжке, но это нечто воистину ужасное. А я вынуждена лишь стоять рядом и беспомощно смотреть, не в силах ничем ей помочь.
После обеда Пембрук возвращается вместе с мэром Лондона и всеми его присными. В особняке воцаряется суматоха, люди приходят и уходят, хлопают двери. Я через окно вижу и узнаю некоторых посетителей — это члены Совета. Потом дом погружается в тишину, и я решаю, что все ушли.
Остальная часть дня проходит спокойно. Сквозь открытые окна я слышу привычный шум и крики с реки. Сегодня прохладно, легкий ветерок колышет занавеси из дамаста. Хорошо бы уснуть снова, чтобы избавиться от этого тягостного чувства безысходности и неопределенности. С другой стороны, я должна быть с Гарри, проводить с ним, пока еще есть такая возможность, как можно больше времени, потому что, боюсь, наш брак обречен. При мысли о том, что меня скоро разлучат с любимым, я принимаюсь плакать. Я всем сердцем желаю принадлежать ему, пусть хотя бы один только раз.
И вдруг меня осеняет: если мы скажем графу, что уже познали плотскую любовь и стали мужем и женой, он не сможет нас разделить! Пусть это ложь, но она спасет нас. Потому что тогда у графа не будет оснований для расторжения нашего брака.
Сердце бешено колотится у меня в груди. Откинувшись на подушки, я тщательно обдумываю все и прихожу к выводу, что эта уловка может сработать. Я должна рассказать Гарри о том, что придумала. Но когда я отправляюсь на поиски мужа, Сандерс сообщает мне, что Гарри уехал в Чипсайд, дабы присутствовать на торжественной церемонии провозглашения Марии королевой. Он опять не подчинился приказу отца! Это вселяет в меня надежду: похоже, Гарри вовсе не собирается безоговорочно повиноваться милорду.
Я возвращаюсь в свою комнату и сажусь за стол возле открытого окна, освежаю лицо лавандовой водой, беру гребень и начинаю расчесывать спутавшиеся волосы. Надев арселе[34] и ослабив ленту под подбородком, я смотрю в зеркало и внимательно разглядываю свое отражение: бледная кожа и большие голубые глаза, подернутые тревогой. Вид у меня больной. Я щиплю себя за щеки, чтобы они порозовели, и кусаю губы. Я должна выглядеть привлекательной, когда Гарри вернется.
Часы бьют пять. С улицы доносится громкий шум, а затем — крики и радостные вопли, топот бегущих ног. «Боже, храни королеву Марию!» — восклицает кто-то, после чего раздаются крики «ура» и свист. Потом начинают радостно звонить колокола, все больше и больше церквей присоединяются к этому торжественному перезвону, словно бы спеша поделиться друг с другом добрым известием, и вскоре уже кажется, что весь мир ликует. Весь мир, кроме меня.
Я бегу в другую часть дома, туда, где окна выходят в город. Несколько мгновений спустя ко мне присоединяется графиня. Мы молча смотрим на лондонцев, которые возбужденно носятся туда-сюда и громко делятся радостной новостью. Люди подбрасывают в воздух шапки, соседи жмут друг другу руки, разводят костры, выносят на улицу столы, тащат угощение и большие кувшины с элем и вином.
— Я не помню, чтобы народ так радовался, — говорит наконец миледи, когда до нас доносится звук песни. — Ты только посмотри на них — даже монетки из окон бросают. Теперь наверняка будут пьянствовать всю ночь.
Я открываю окно, высовываюсь:
— Смотрите!
На улице внизу почтенные граждане и купцы, обычно отличающиеся степенным поведением, стаскивают с себя гауны,[35] подпрыгивают и пляшут вместе с простолюдинами. И тут под приветственные выкрики возвращается граф Пембрук. Я вижу, как мой свекор улыбается во весь рот, словно это лично он даровал такую радость людям, которые теперь толпятся вокруг него. Мы видим, как он снимает шапку, наполняет ее золотыми монетками и швыряет в толпу.
— Веселитесь! — кричит Пембрук. — Боже, благослови королеву Марию, нашу законную правительницу! — Добрые граждане одобрительно ревут, толкают друг друга, подбирая монетки. Потом граф поднимает руки, чтобы привлечь их внимание. — Слушайте все: брак моего сына с леди Катериной Грей, заключенный помимо моей воли по принуждению Нортумберленда, подлежит расторжению! Герберты не хотят иметь ничего общего с изменниками! — Это заявление также сопровождается одобрительными криками, но я их почти и не слышу, потому что вот-вот упаду в обморок. Испуганная графиня усаживает меня на стул.
— Нет, нет! — рыдаю я. — Это невозможно!
— Тише, тише! — увещевает меня графиня, и все слуги сбегаются к нам — узнать, что случилось. — Слезами горю не поможешь, дитя мое. Смотри, вот Гарри пришел. Он знает, что в этом вопросе лучше подчиниться воле отца.
На лице Гарри мрачное выражение. Опустившись на колени подле стула, он прижимает меня к себе и заявляет:
— Никто нас не разлучит!
— Мы должны сказать им! — отчаянно восклицаю я.
— Что именно? — В комнате появляется граф.
— Гарри, скажи своему отцу, почему он не может аннулировать наш брак! — кричу я мужу, который, явно не понимая, о чем речь, лишь растерянно смотрит на меня.
Пембрук хмурится:
— Что за глупости? Брак будет аннулирован, и точка!
— И на каком, интересно, основании? — строптиво спрашивает Гарри.
— На том, что он не был консумирован. И ты это прекрасно знаешь, мой мальчик.
— В таком случае у вас ничего не получится, потому что наш брак был консумирован, — сообщаю я, чувствуя, как от смущения пунцовеют мои щеки. Но я полна решимости отстоять свое счастье. Гарри восхищенно смотрит на меня — он понял, что у меня на уме.
Пембрук невесело смеется:
— Ха! Надо же такое придумать!
Гарри не уступает:
— Уверяю вас, сэр, что Катерина — моя жена во всех смыслах. Мы тайно возлежали на брачном ложе. Так что теперь расторжение нашего брака будет противно закону Божьему.
— Это правда, — говорю я. — Клянусь.
— Избавьте меня от своих клятв, — рычит Пембрук. — Как такое возможно? Сандерс по моему приказу не спускал с вас глаз.
— Тогда спросите его, — предлагает Гарри. — Спросите его, сопровождал ли он нас в башню, в ту комнату, где мы нашли старые бумаги.
— Еще чего! — рычит граф. — Ни за что в это не поверю! Думаешь, я поддамся на провокацию, на эту твою никчемную ложь?!
— Я не лгу! — настаивает Гарри.
— Да, — вставляю я, потихоньку скрещивая пальцы в складках платья. — Это правда. — Я полна решимости не отступать.
— Чепуха, — заявляет граф, — я больше не намерен это слушать. Ты сегодня же покинешь мой дом, Катерина. С собой заберешь только то, что привезла. А если осмелишься где-нибудь повторить свою ложь, чтобы оспорить расторжение брака, то тем хуже будет твоей сестре.
— Нет! — кричу я и цепляюсь за Гарри, словно за соломинку, умоляя Бога, который не слышит меня, не разлучать нас. Гарри, не выдержав, тоже начинает плакать. Он прижимает меня к себе, клянется отцу страшными клятвами, что не расстанется со мной, но граф стоит на своем:
— Я все сказал. Вопрос решен. — Он выходит из комнаты, а я от горя едва не лишаюсь чувств на руках у Гарри.
— Иди пока, моя Катерина, — подбадривает он меня. Гарри говорит сурово, словно вырывает эти слова из сердца. — Я буду сражаться за тебя, клянусь. — Он отпускает меня, глаза его горят решимостью. Это придает мне силы — я подчиняюсь и отпускаю его. — Простимся пока, — говорит Гарри, не спуская с меня взгляда и нежным пальцем отирая слезы с моих щек. — Помни, как сильно я тебя люблю, моя дорогая жена.
— А я тебя, мой дорогой муж, — шепчу я. Потом, чувствуя, что сердце мое окончательно разбито, отворачиваюсь и иду в свою комнату. Я не оглядываюсь, поскольку боюсь, что решимость изменит мне.
Граф не терял времени — подготовил для меня лодку, приказав лодочнику доставить обратно к родителям в Шин, словно возвращая попавшую не по адресу посылку. Он не только не предоставил мне сопровождающего, но даже не разрешил взять горничную. Я отправляюсь домой исключительно в компании гребцов.
Мажордом Пембрука быстро выводит меня из особняка вниз по лестнице к пристани, слуги идут следом с моими поспешно собранными вещами. Я в отчаянии, лицо мое горит от слез, но этого, кажется, никто не замечает. Я теперь здесь чужая, и никому нет до меня дела.
Я знаю, Гарри не бросает слов впустую — он горы сдвинет, чтобы вернуть меня. Но Гарри полностью зависит от отца, а граф, как он это доказал мне сегодня вечером, грозный противник. Я должна смириться с неизбежным: отныне я — сестра узурпаторши. Никто не захочет меня знать и дружить со мной. И уж тем более не возьмет замуж. Как ужасно это сознавать, тем более когда тебе еще не исполнилось тринадцати. Моя жизнь закончилась, даже не успев начаться.
Монастырь погружен в темноту, повсюду тени от лунного света. Старший лодочник, которому велено лишь доставить пассажирку до пристани, едва высадив меня с вещами, моментально прыгает обратно и отдает приказ грести. По мере того как лодка удаляется вниз по течению, огни ее становятся все более тусклыми, и наконец она совсем исчезает в ночи. Я остаюсь одна. Только холодная луна освещает мой путь к темной громаде дома.
— Это я, леди Катерина! — кричу я, стуча в ворота, выходящие к реке, но единственным ответом мне служит жутковатое уханье совы. Я грохочу большими металлическими ручками, но вход в родительский дом надежно закрыт. Чернота ночи, шорох высоких деревьев, чьи кроны видны на беззвездном небе, и темный силуэт сторожевой будки надо мной — все это навевает на меня ужас. Я громко плачу и падаю на колени. А затем в отчаянии кричу: — Помогите мне! Помогите! Бога ради, помогите! — Ни разу за всю свою короткую жизнь я не оказывалась совсем одна.
— Кто там?
Слава богу! Вроде бы это голос моей матери! Или нет?
Я слышу чьи-то приближающиеся шаги.
— Кто там шумит? — раздается требовательный вопрос.
Да, это и в самом деле матушка! Хвала Всевышнему, наконец-то мои молитвы услышаны.
В окне наверху появляется свет.
— Спускайся сюда, ты, идиот! — слышу я раздраженный голос, обращенный к привратнику, который спросонья никак не может взять в толк, чего от него хотят. — Тут кто-то орет так, что мертвого может поднять!
В дверях поворачивается огромный ключ, и я вижу миледи — она смотрит на меня с выражением ужаса. Вид у матери усталый и изможденный, а подол парчового платья забрызган грязью.
— Что ты здесь делаешь, дитя? — с удивлением спрашивает она.
— Граф Пембрук вышвырнул меня из дома, — говорю я.
— Что он сделал? — изумляется мать.
Но я уже ничего не могу ответить ей, поскольку снова лишаюсь чувств. И тут я с удивлением чувствую, что мать обнимает меня — и это она, которая никогда не проявляла своих родительских чувств.
— Расскажешь мне все потом, — говорит она, поднимает меня на ноги и, поддерживая, ведет к дому. Я потрясена: в голосе моей сильной, грозной матери слышна дрожь.
Милорда нигде не видно.
— Мы с твоим отцом только что приехали, — говорит миледи, когда мы входим в зал, где на полу грудой свалены их вещи. — Я пришлю дворецкого, чтобы все отнесли наверх. В доме нет еды, постели не просушены. Но удивляться тут не приходится — нас не ждали. — Она садится рядом со мной на скамью и требует: — А теперь расскажи, что случилось!
И я прерывающимся голосом рассказываю, отчаянно стараясь не заплакать. Однако, дойдя до момента нашего прощания с Гарри, все-таки не выдерживаю и теряю самообладание. На сей раз мать не укоряет меня за слабость. Она едва сдерживает бешенство, но злится не на меня.
— Пембрук приказал лодочнику высадить тебя здесь вот так? Фактически бросить одну?! — восклицает она. — Это оскорбительно!
— Мало того, — продолжаю я, прекрасно сознавая, что за следующие мои слова мать может поколотить меня, а то и сделать что похуже. Но я не могу оставить единственную надежду, а потому отваживаюсь на признание: — Гарри и я… мы… сказали его отцу, что возлежали на брачном ложе. Вообще-то граф строго-настрого запретил нам это и приставил слугу наблюдать за нами, но мы заявили, что сумели его провести.
Миледи не вспыхивает от гнева, но смотрит на меня пронзительным взглядом:
— Вы сказали ему правду?
— Нет. Думаю, что граф нам все равно не поверил, поскольку назвал нас обманщиками. Да и вообще, что бы мы с Гарри ни говорили, на Пембрука это не действовало.
— Даже будь ваш брак консумирован, он наверняка бы что-нибудь придумал, — ледяным тоном говорит моя мать. — Чтобы завоевать доверие королевы Марии, граф должен порвать с нами. Я полагаю, тебе известно, что произошло сегодня?
Я киваю в ответ:
— Да, я видела, как люди празднуют в Лондоне коронацию новой королевы. Но что будет с бедной Джейн? Она не приехала с вами?
— Ты еще спрашиваешь! Разумеется, нет! Нам пришлось оставить твою сестру в Тауэре. И насколько мне известно, ее содержат там как пленницу.
— Вы бросили ее? И не попытались освободить? — Никогда прежде я не осмеливалась перечить матери, но в данном случае просто не могу промолчать.
— Боже мой, Катерина! — рявкает она. — Ты что, маленькая девочка и совсем ничего не понимаешь? Приняв корону, которая по праву принадлежала Марии, Джейн совершила государственную измену, так что у нас с отцом и в мыслях нет пытаться освободить ее из Тауэра. Только королева Мария может решить судьбу твоей старшей сестры.
— Но ведь Джейн буквально навязали эту корону! — возражаю я, пораженная такой несправедливостью.
— Мы должны молиться о том, чтобы королева приняла это во внимание, — бормочет в ответ миледи.
— Она наверняка примет это во внимание! — не в силах сдерживаться, кричу я. — Говорят, она милосердна!
— О да, Мария и в самом деле милосердна. Я ее давно знаю. И возлагаю на нее все свои надежды. — Всегдашняя непоколебимая самоуверенность матери рушится буквально на глазах: у нее такой вид, будто она вот-вот грохнется в обморок. Мне кажется, что наступил конец света.
— А как вообще восприняла все это сама Джейн? — спрашиваю я.
— Я ее не видела. Отец сообщил ей, что она больше не королева, и лично сорвал балдахин над ней. Она отнеслась к этому спокойно, сказала, что гораздо более охотно снимает с себя королевское облачение, нежели надевала его. Потом спросила, можно ли ей уехать домой. И тогда милорд, понимая, что должен сделать все для сохранения наших жизней и состояния, оставил ее и отправился на Тауэр-Хилл, где участвовал в торжественной церемонии провозглашения Марии королевой. После чего мы поспешили вернуться домой.
Все понятно: отец с матерью бежали, оставив Джейн. Они бросили родную дочь на произвол судьбы. Они использовали нас обеих в собственных целях и погубили. И в этот момент я вдруг перестаю быть ребенком, который безусловно принимает мудрость родителей. Внезапно мне становится ясно, что они далеко не безгрешны.
Миледи расхаживает передо мной туда-сюда, ее заляпанный грязью подол волочится по полу.
— А где сейчас отец? — спрашиваю я.
— Он прячется, — говорит мне мама. — Лучше тебе не знать, где он. Если люди королевы будут спрашивать тебя, то ты сможешь с чистой совестью ответить им, что понятия не имеешь. Но до этого не дойдет.
— Почему?
— Потому что я сама пойду к королеве! Буду умолять ее простить Джейн и отца, постараюсь убедить, что их вынудил к этому Нортумберленд. В любом случае Нортумберленду — конец. Еще день-другой, и его обязательно схватят. Поэтому, что бы я ни сказала — его судьбу это не изменит.
— А как же мы с Гарри? — вскрикиваю я. — За нас вы не будете просить королеву, миледи?
— Потерпи, милая. Есть вещи более неотложные. Не ты одна попала в такую ситуацию. Между прочим, лорд Грей отверг твою сестру Мэри.
— Как можно сравнивать? Для нее это никакая не потеря! А мы с Гарри любим друг друга, и мы так подходим друг другу! Мы повенчаны перед лицом Господа!
Мать отвечает, хитро прищурившись:
— Иногда, чтобы добиться желаемого, не стоит идти напролом, но следует действовать тонко. Если я смогу убедить королеву простить отца и она отнесется к нему благосклонно — а я молю об этом Бога, — то Пембруку станет об этом известно, и твой брак, возможно, будет восстановлен.
На сердце у меня мгновенно становится легче. Похоже, надежда еще есть, а ведь, когда я покидала Байнардс-Касл, мне казалось, что я рассталась с ней навсегда. Какие странные повороты делает колесо Фортуны! Может быть, и правда не все потеряно? Моя мать снова стала прежней — яростной и могущественной женщиной, способной на очень и очень многое. То была всего лишь минутная слабость. А теперь она вновь держит ситуацию в своих руках, и все в этом мире можно поправить — мы с моим возлюбленным Гарри обязательно воссоединимся.
Кейт
–26 июня 1483 года; Байнардс-Касл, Лондон
— Я уже думала, что больше никогда в жизни не услышу эти клеветнические измышления! — Герцогиня Сесилия была вне себя, от ее привычного спокойствия не осталось и следа. Она ворвалась на террасу, как взбесившаяся черная ворона. — Супружеская измена. Как он мог так со мной поступить? История с Кларенсом повторяется вновь! Ну есть ли на свете еще одна такая несчастная мать, которую бы постоянно предавали сыновья?
Анна поспешила обнять и успокоить старушку, которая буквально обмякла в ее руках. Кейт беспомощно смотрела на происходящее. Сесилия тяжело дышала, и Кейт опасалась, как бы силы полностью не оставили бабушку. Еще, не дай бог, умрет от волнения.
— Успокойтесь, миледи, — сказала Анна. — И умоляю, объясните нам, что случилось.
— Мой мажордом только что вернулся от Креста Павла,[36] куда он ходит каждую неделю на воскресную службу, — начала рассказывать немного успокоившаяся, но все еще чрезвычайно рассерженная герцогиня. — Сегодня на кафедру поднялся брат мэра, доктор Шаа. И знаете, какую цитату он вставил в свою проповедь? «А плодовитое множество нечестивых не принесет пользы, и прелюбодейные колена не пустят корней в глубину и не закрепятся на незыблемом основании».[37] — Герцогиню просто трясло от возмущения. — Подумать только, какая низость: он подкупил священника, и тот, не моргнув глазом и презрев всякие правила приличия, заявил, что отродье короля Эдуарда следует немедленно выкорчевать, поскольку ни один из его сыновей, да и вообще, никто из его потомков не может считаться законным правителем.
Анна ахнула, и ладонь ее в ужасе взметнулась ко рту.
— И кто же тот злодей, что подкупил доктора Шаа?
— Мой сын и ваш муж, — с величайшим презрением ответствовала Сесилия. — Не думала, что снова доживу до дня, когда плоть от плоти моей так бесстыдно опорочит свою престарелую мать!
— Господи Иисусе! — воскликнула Анна. — Я хочу знать, что именно там было сказано! Умоляю вас, не щадите меня — повторите во всех подробностях.
Герцогиня фыркнула:
— Этому священнику хватило наглости заявить, что мой покойный сын, король Эдуард, был плодом супружеской измены и ничуть не походил на моего мужа Йорка. А вот Ричард, сказал он, напротив, — вылитый отец, а потому именно он должен взойти на трон как законный наследник. И после этого Ричард — впредь я не буду называть этого человека своим сыном, потому что он мне больше не сын, — и после этого Ричард пришел на площадь вместе с Бекингемом. Но они просчитались: толпа была настроена против и при виде их принялась свистеть и улюлюкать, а Шаа обозвали изменником. Ну подумайте сами, разве могу я теперь появиться на людях, после того как Ричард публично оклеветал и оскорбил меня?
Анна опустилась перед свекровью на колени и заговорила тихо, но убедительно:
— Можете. Потому что ничто не способно лишить вас доброго имени и заслуженной славы, дорогая герцогиня. Вы имеете полное право взирать на мир, высоко подняв голову, ибо все знают: вас незаслуженно оклеветали.
— Это невозможно вынести! — бушевала Сесилия.
— Вам лучше прилечь. Вы слишком много пережили сегодня. Позвольте, я провожу вас в спальню.
— Прилечь? — возразила герцогиня. — Ну уж нет, я поеду в Тауэр, найду Ричарда и потребую от него объяснений! А после этого я собираюсь воззвать к знати, которая услышит меня, сообщить всем о великом оскорблении, которое мне нанес этот человек. И не пытайтесь мне препятствовать. Я сейчас же прикажу, чтобы подали мою повозку.
— Вы уверены, что это разумное решение?
— Единственное в данной ситуации, — с чувством ответила герцогиня. — Ричард обязан относиться ко мне с сыновней покорностью и почтением. И уж я ему напомню об этом!
Анна переглянулась с Кейт, чьи мысли мучительно метались. Нет, это невозможно! Мажордом герцогини явно допустил прискорбную ошибку.
Взбешенная бабушка — маленькая решительная фигурка в черном — вышла из комнаты. Жена и дочь Ричарда остались вдвоем, но Анна упорно молчала. Она подошла к окну и долго смотрела на Темзу.
Наконец мачеха заговорила:
— Эта клевета не нова. Твой дядюшка Кларенс и мой отец Уорик выдумали все это много лет назад, когда плели заговор с целью сбросить короля Эдуарда. Понимаешь, они ненавидели королеву и Вудвилей. Мой отец считал, что именно он, самый знатный человек в королевстве, должен быть главным советником короля, и для него Вудвили были словно кость в горле. И другие знатные лорды относились к этому семейству ничуть не лучше. В результате случился мятеж, король Эдуард был низложен и бежал из страны. По его возвращении произошло крупное сражение при Барнете. — Голос Анны зазвучал тише. — Мой отец погиб. Никто, конечно, не верил этой клевете о твоей бабушке. Мой отец и Кларенс утверждали, что она якобы изменяла королю с простым лучником по имени Блейбурн, но то была грязная ложь. Ни грана правды. И хуже всего то, что ее родной сын Кларенс выдумал про свою мать эту гадость. А теперь, похоже, другой сын повторяет все те же клеветнические измышления.
— Но с какой целью он это делает? Зачем моему отцу возводить напраслину на родную мать?
— Да затем, — вздохнула Анна, — что Ричард сам хочет быть королем. Я это давно подозревала.
Кейт сидела с каменным лицом, упорно не желая верить собственным ушам.
— Было что-то фальшивое в той истории об оружии, которое, по словам милорда, сторонники королевы собирались использовать против него, — продолжала мачеха. — Говорят, что на самом деле это оружие было заготовлено еще при жизни короля и предназначалось против шотландцев. Потом, этот несчастный лорд Гастингс, которого поспешили убить без всякого суда, даже не дав ему исповедаться. Ну и что это такое, по-твоему, Кейт, если не тирания?
— Но ведь вы говорите о моем отце, — возмутилась девушка.
— И о моем муже, который стал мне как чужой! — воскликнула Анна с несвойственной ей страстью. — Господь свидетель — я любила Ричарда и была ему хорошей и преданной женой, но теперь больше его не знаю. Рядом со мной словно бы какой-то совершенно другой человек!
Кейт не могла в душе не согласиться: ее отец и в самом деле изменился, он перестал быть добрым, заботливым и понятным, каким всегда был в Миддлхеме, но она продолжала его любить и была полна решимости защищать до последнего. Дочь никак не могла поверить во все эти обвинения против него, хотя выдвигала их сама Анна, женщина рассудительная и предельно честная.
— На милорде лежит груз огромной ответственности, — возразила она мачехе. — Сама его жизнь подвергается опасности. Я не сомневаюсь, он был искренне убежден, что это оружие собирались использовать против него. И может быть… может быть… он верит, что… ну, что в клевете относительно моей бабушки есть зерно истины. Злые люди могли его убедить…
— Ричард никогда не был глупцом, — сказала Анна. — У него своя голова на плечах, он умеет отличать ложь от правды. И если он верит в эту клевету, значит хочет верить.
— Как вы можете говорить такое о моем отце?! — со слезами на глазах воскликнула Кейт. — Он хороший человек, и вы должны это знать! А что касается истории про мою бабушку и лучника — а вдруг оно на самом деле так и было? — И девушка бросилась прочь с террасы к себе в комнату. Ей хотелось побыть одной.
Кейт не видела бабушку до обеда следующего дня. Сесилия ни словом не обмолвилась о своей встрече с герцогом; она молча ела довольно простую пищу и слушала священника, который за трапезой всегда читал что-нибудь из Библии. Анна сидела рядом с Кейт и, как всегда, размазывала еду по тарелке; впрочем, сегодня аппетита не было ни у кого из них. Кейт не смотрела в сторону Анны. Девушка все еще не могла простить мачехе того, что она сказала вчера об отце. Когда обед закончился и Сесилия удалилась в свою часовню, Кейт тоже поднялась и, изобразив реверанс в сторону герцогини Анны, вышла в сад, где в задумчивости уселась под деревом.
На этой неделе в доме царило мрачное настроение. Старуха упорно не желала говорить о том, что произошло в Тауэре («Пусть это останется между мной и герцогом», — укоризненно отвечала она на все расспросы), и невестка держалась на расстоянии. Кейт чувствовала, что мачеха разочаровалась в ней, хотя на самом деле это она, Кейт, должна была бы разочароваться в Анне. Нет, девушка ни за что на свете не хотела, просто не могла поверить в то, что ее отец совершил что-то плохое.
Насчет коронации так пока еще ничего и не было известно. Лондон гудел, наполненный беспокойными, подозрительными простолюдинами, а также джентльменами и лордами, съехавшимися сюда со всей страны. Они сетовали на задержку и на расходы: бесконечно долгое пребывание в столице становилось разорительным. Кейт и Мэтти наконец-то ухитрились улизнуть из дома, прокравшись мимо стражника. Они отправились в сторону Смитфилда — хотя их и предупреждали, что выходить в город небезопасно, — и тут же оказались в самой гуще слухов и сплетен. Последние новости заключались в том, что герцог Бекингем отправился в Гилдхолл с обращением к мэру, и многие лондонцы двинулись в том же направлении, желая выяснить, что происходит. Кейт и Мэтти решили прогуляться вместе с ними и в числе прочих зевак видели, как Бекингем вышел из здания и ускакал по своим делам. Потом появились мэр, старейшины и шерифы, их немедленно окружила толпа, которая потребовала сообщить, что сказал Бекингем. Но Кейт осталась позади — она боялась, что ее сомнут, боялась того, что может услышать.
У Мэтти же, в отличие от подруги, не было на этот счет никаких предубеждений. Девушка протолкалась чуть ли не в первый ряд: поскольку она была хорошенькой, большинство мужчин пропускали ее, а один или два даже ущипнули за попку. Когда Кейт в последний раз видела свою горничную, та игриво улыбалась какому-то подмастерью. Но, вернувшись, Мэтти уже не улыбалась.
— Давайте пойдем куда-нибудь, где потише, — предложила она. — Я хочу вам кое-что сообщить.
Когда Кейт увидела выражение лица Мэтти, у нее перехватило дыхание. Девушка предчувствовала: ей нелегко будет выслушать то, что скажет подруга.
Они вошли в почти пустую церковь Святого Лаврентия, что находилась неподалеку. Здесь не было никого, кроме старухи, молившейся у алтаря, поэтому подружки уселись на скамью, и Мэтти принялась говорить вполголоса:
— Лорд-мэр сказал, Бекингем приезжал сообщить ему, что их законным королем должен стать милорд Глостер.
Кейт закрыла ладонью рот, чтобы не охнуть на всю церковь, а Мэтти успокаивающе накрыла ее руку своей.
— Это еще не все, миледи. По словам мэра, милорд Бекингем был так красноречив, что все присутствующие заслушались, и он сказал, что не собирается повторять сплетни о том, что король Эдуард якобы был незаконнорожденным, поскольку регент с сыновней почтительностью относится к своей матери. Потом он сообщил, что покойный король Эдуард еще до того, как вступил в брак с королевой, тайно обвенчался с другой женщиной, и, стало быть, их дети незаконнорожденные. Поэтому несчастный маленький принц, который находится сейчас в Тауэре, не имеет права на корону. Можете себе представить, какой поднялся рев, когда толпа услышала подобное заявление.
У Кейт все это не укладывалось в голове.
— И кто же та дама, с которой тайно обвенчался король Эдуард? — поинтересовалась она.
— Вроде бы какая-то леди Элеонор, — сообщила Мэтти. — Я как следует не расслышала, потому что люди вокруг роптали, некоторые кричали, что это неправда.
Действительно, на правду это совершенно не похоже. Но, с другой стороны, неужели ее отец стал бы предавать гласности эти сведения, если бы не был уверен в их абсолютной подлинности?
Девушки поспешили назад в Байнардс-Касл. Кейт находила все новые и новые аргументы в пользу услышанного, а еще она чувствовала, как ее буквально распирает от приятного волнения, даже облегчения. Еще бы, ведь для тринадцатилетней девочки перспектива стать дочерью короля так заманчива, и Кейт не сомневалась: хотя она и рождена вне брака, однако все же будет очень важной молодой леди. Наконец-то все прояснилось: и причина столь длительной задержки отца в Тауэре, где он наверняка расследовал все эти обстоятельства; и то, что тревожные слухи, доходившие до нее, основывались на неверных предположениях невежественных людей; и то, почему враги герцога так боялись его. Еще бы этим злоумышленникам не бояться — ведь им было что скрывать! И Ричард Глостер разоблачил их. Конечно, теперь разразится страшный скандал, но, когда он займет свое место на троне, все успокоится, законный наследник будет восстановлен в своих правах, а честь дома Йорков — спасена.
Выходит, Кейт была права, не допуская в душу свою никаких сомнений насчет отца.
Тем вечером герцог Глостер приехал в Байнардс-Касл, чтобы пообедать в семейном кругу. На нем снова были черные траурные одежды, правда на этот раз из самого дорогого бархата и дамаста. Тяжелые мысли не давали Ричарду покоя, но он явно старался быть душой компании. Он был чрезвычайно вежлив и обходителен с герцогиней Сесилией, словно бы пытался загладить свою вину перед матерью, но герцогиня оставалась холодной как лед. Анна позволила мужу обнять и поцеловать ее, когда он поднял ее из реверанса, но и она тоже держалась холодно и отчужденно.
Как только подали обед, герцогиня Сесилия разбила лед молчания:
— Ну и что, люди верят в историю про то, что Эдуард обвенчался с другой женщиной?
— Должны верить, потому что это правда, — сказал герцог.
— Это не ответ. Король должен быть принят своим народом. Если люди сомневаются в правомерности его титула, то как может монарх требовать от них повиновения?
Подобное замечание явно задело герцога.
— Вы считаете, что я одержим желанием получить корону. Заверяю вас, это не игрушки. Мне не нужна корона, но я приму ее, если народ того потребует.
— Бекингем по твоему приказу уже принуждал народ к этому. Он даже привел своих людей, которые подбрасывали в воздух шапки и кричали: «Да здравствует король Ричард!»
— Бекингем убежден в моем праве на корону. — Губы герцога были плотно сжаты.
— Что это ты там толкуешь о своем праве, сын мой? — Мать повернула к нему лицо, на котором застыло презрительное выражение. — Вся страна вдруг ни с того ни с сего узнаёт о тайном браке Эдуарда — даже я ничего о нем не слышала. Люди явно не поверили лжи обо мне, вот и пришлось спешно измышлять другой предлог.
— Вы вольны верить или нет, но факт остается фактом, — пробурчал герцог, барабаня пальцами по полированной крышке стола. — Две недели назад на заседание Совета явился епископ Стиллингтон и сказал, что располагает важными сведениями, которые хочет нам сообщить. Я встретился с ним с глазу на глаз, и епископ поведал мне, что мой брат король Эдуард был без памяти влюблен в Элеонор, леди Батлер, дочь графа Шрюсбери. Мало того, он обещал жениться, если она возляжет с ним. Девушка согласилась, и епископ под присягой показал, что обвенчал их без свидетелей. Однако сохранилось также и документальное свидетельство в виде брачного контракта, а стало быть, последующий брак моего покойного брата Эдуарда никак не может считаться законным. Стиллингтон показал мне соответствующие пассажи в каноническом праве, а также предъявил юридические документы и показания свидетелей.
— Но почему же в таком случае леди Элеонор не стала королевой?
— Эдуард понимал, что этот брак не вызовет энтузиазма в обществе, и желал сохранить брачный контракт в тайне, опасаясь скандала. Вы не представляете, как бедняга устал от этой капризной дамы. И епископ, понимая, что его судьба в руках короля, убедил леди Элеонор помалкивать. Таким образом, никто ничего не узнал. Кажется, у них родился сын, но это тоже осталось тайной.
— И епископ Стиллингтон пытается заставить вас поверить, что, когда король Эдуард женился на Елизавете Вудвиль, эта самая леди Элеонор согласилась помалкивать о том, что она на самом деле законная супруга короля? — Анна говорила несвойственным ей резким тоном. — Ну, допустим. А как же ее семья? Тальботы принадлежат к древнему, благородному роду. Они бы наверняка стали протестовать от ее имени.
— Очевидно, что в конце концов они все-таки убедили епископа прийти ко мне и выложить правду, — ответил герцог. Кейт видела, что отец устал от всех этих вопросов. Наверное, члены Совета и лорды уже задавали ему их сотни раз.
— Невероятно, что Тальботы промолчали, когда стало известно о браке короля и Елизаветы Вудвиль. Все знают, насколько нежелателен был этот брак, так что недостатка в сторонниках они бы уж наверняка не испытывали.
— Анна, похоже, ты подозреваешь меня в том, что я все это выдумал? — вспыхнул Ричард. — Уверяю тебя, я много дней мучительно обдумывал полученную от епископа информацию. Возможные последствия настораживали: думаешь, я не понимал, что, если это станет достоянием общественности, дети моего брата наверняка лишатся наследства. Ибо доказательства, представленные Стиллингтоном, не вызывали никаких сомнений.
Старая герцогиня опустошила свой кубок.
— Доказательства легко сфабриковать, сын мой. И не забывай, что этот епископ рассорился с королем Эдуардом пять лет назад. После чего некоторое время провел в тюрьме. Не исключено, что в душе он лелеял мысль о мести и надежду вернуть королевскую милость при новом монархе — я имею в виду тебя.
— Ну, в таком случае его надежды тщетны, — сказал герцог. — Стиллингтон мне не нравится, хотя я и верю в подлинность истории, которую он мне рассказал. Можете не сомневаться, документы не фальшивые.
Жена и мать Ричарда погрузились в молчание.
— Палата лордов и палата общин, собравшиеся сегодня в Вестминстере по требованию Совета, признали факт существования этого брака, — настороженно сказал герцог. — После чего Бекингем предъявил им обращение, написанное на пергаментном свитке. Обращение представляло собой просьбу ко мне принять корону, там же говорилось, что сыновья короля Эдуарда являются незаконнорожденными, поскольку, вступая в брак с их матерью, он уже был женат на Элеонор Батлер. Таким образом, члены палаты лордов и палаты общин убедились, что король Эдуард и Елизавета жили в греховной связи, нарушая священные заповеди, а их дети являются незаконнорожденными и никак не могут наследовать престол.
Глостер допил вино и продолжил:
— Поднимался вопрос о наследовании короны Уориком, но его как претендента на престол тут же отвергли. Уорик лишен права наследования по решению моего брата Кларенса. И в любом случае он еще слишком молод и слаб для управления королевством. Поэтому, как разъяснил сегодня членам обеих палат в Вестминстере Бекингем, в настоящее время есть только один бесспорный и законный потомок моего отца Йорка — я.
Герцогиня Сесилия, услышав это, презрительно скривила губы, но промолчала.
— Бекингем сказал им, что у меня нет желания взваливать на плечи такое бремя, — как ни в чем не бывало вещал далее Глостер, — но что меня можно убедить при помощи составленного им прошения. Он оставил членам палат бумагу, и завтра мы узнаем, сколько человек ее подписали.
— Думаю, многие вспомнят судьбу лорда Гастингса, и это поможет им принять правильное решение. Не сомневайся, большинство подпишет бумагу, — заметила герцогиня Сесилия.
Анну заметно передернуло при этом замечании свекрови.
— Гастингс был изменником, — рявкнул герцог. — Его необходимо было устранить. И если уж мы заговорили об изменниках, то вы должны знать, что сегодня в Понтефракте казнили Риверса и Грея.
Женщины, потрясенные, замолчали. Кейт затошнило, и она отодвинула от себя тарелку.
— Надеюсь, они имели возможность воспользоваться правом на справедливый суд, — сказала герцогиня Сесилия.
— Вы на чьей стороне, мадам? — взорвался герцог. — Эти злоумышленники плели заговор, собирались меня убить. Главным судьей на процессе был граф Нортумберленд.
— Но лорд Риверс имел право на то, чтобы его судили пэры парламента, — не отступала мать.
— Его и судили пэры, — отрезал Глостер. — И давайте уже покончим с этим. — Он встал и направился к двери. — Я иду спать, — сказал он. — Завтра будет нелегкий день. Миледи? — Он протянул руку, и герцогиня Анна поднялась. На лице ее застыло строгое выражение.
— Позвольте пожелать вам доброй ночи, леди. — Герцог поклонился матери и дочери и вывел жену из комнаты.
— Лорды собрались! — сообщила Мэтти, вбежав в комнату Кейт на следующее утро. — Они ждут в большом зале.
Кейт оделась тщательно, понимая, что ей нужно выглядеть наилучшим образом в этот день, который обещал стать судьбоносным. Яркое платье из дамаста цвета свежей листвы спадало изящными складками под черным поясом; воротничок и манжеты были по контрасту сделаны из светло-зеленой ткани. Ее густые темные волосы лежали на плечах свободно, как это подобало незамужней девице, и она надела свою новую золотую подвеску, которая как нельзя лучше подходила к платью. Если не внутренне, то внешне Кейт была готова к удивительным переменам, потому что откровения вчерашнего вечера взволновали ее. Она ушла к себе с явным ощущением того, что отец проиграл словесную битву с бабушкой, однако понять, почему так произошло, было выше ее сил: девочка не обладала ни острым умом, ни опытом Сесилии. Очевидно, та видела какие-то стороны этих событий, которые были недоступны для Кейт, и это беспокоило ее.
Кейт и Мэтти пришли в помещение над залом галереи менестрелей одновременно с герцогиней Анной и ее старшими фрейлинами. В светло-голубом шелковом платье и в обычном своем головном уборе-бабочке, венчавшем косынку из серебристой вуали, Анна выглядела как настоящая королева.
— Кейт, пожалуйста, я хочу, чтобы ты сопровождала меня, — сказала она.
Потом появилась герцогиня Сесилия, и они втроем прошли на галерею и остановились там в ожидании, не отходя далеко от двери.
Внизу между возвышением и деревянными перегородками стояли почти все пэры Англии, их одеяния отливали всеми цветами радуги, тяжелые воротники и увешанные драгоценностями головные уборы сверкали в солнечном свете, проникавшем сюда через высокие витражные окна. Тут же в сопровождении старейшин и шерифов находился и лорд-мэр, а в задней части, под галереей, сгрудились рыцари и члены палаты общин. Кейт прониклась убеждением, что события, которые вскоре должны здесь произойти, будут иметь весьма важные последствия. Ведь именно в этом месте ее дядюшке, покойному королю Эдуарду, после поражения дома Ланкастеров была предложена корона. Неужели теперь этот громадный, величественный зал должен стать свидетелем восхождения на трон еще одного короля из дома Йорков? От подобной перспективы просто дух захватывало.
Увидев герцогиню Анну и герцогиню Сесилию, лорды обнажили головы и низко поклонились. Анна ответила изящным реверансом. Все благородное общество замерло в ожидании. И вот уже в другом конце галереи появился герцог в торжественном черном одеянии, следом шел священник. Герцог едва заметно кивнул своим женщинам.
— Мои добрые лорды, позвольте узнать причину вашего прихода, — сказал он, глядя сверху вниз на собравшихся.
Лорды снова поклонились, и тогда герцог Бекингем запрыгнул на возвышение.
— Ваша милость, мы принесли петицию, в которой умоляем вас проявить благородство и великодушие, приняв корону и титул короля этой земли, чтобы страна наша избежала опасности воцарения на троне сомнительного в своих правах и вдобавок несовершеннолетнего монарха и наслаждалась благодатью мира под твердой и надежной рукой.
Ричард ничего не ответил, но вид у него был сомневающийся и встревоженный.
— Мой добрый лорд, — смело продолжал Бекингем, — мы видим, что вы не желаете откликаться на нашу просьбу, но народ тверд в своей решимости: люди не хотят, чтобы ими правил сын короля Эдуарда. Если вы откажете нам в нашей разумной и законной просьбе, то у нас не будет выбора, как только избрать другого, чтобы он правил нами.
Последовало молчание. Две герцогини стояли неподвижные, как статуи, с абсолютно невозмутимыми лицами, а Кейт настолько преисполнилась важностью происходящего, что тоже застыла, словно окаменев.
Потом она увидела в толпе молоденькую светловолосую девушку, которая с любопытством смотрела на нее. Внимание Кейт привлекло явно чужеземное одеяние девушки: высокий гофрированный воротник и рукава с буфами. Их взгляды встретились, и за это короткое мгновение какая-то странная дрожь пробежала между ними; Кейт показалось, что она где-то видела это лицо прежде. Потом новые люди, протиснувшиеся в зал, вытолкнули вперед пришедших ранее, и незнакомка исчезла из виду. «Странно, — подумала Кейт, — что делает девушка среди всех этих важных людей? Может быть, какой-нибудь лорд привел с собой молодую жену или дочь?»
Но тут внимание ее отвлек отец, обратившийся к пришедшим.
— Мои добрые лорды, милорд мэр, граждане, я рад видеть вас, — сказал он со смиренным выражением. — Боюсь, вы застали меня врасплох, и должен признаться, что меня весьма огорчает перспектива поменять свое положение частного лица на королевский титул. У меня нет ни желания, ни стремления занять трон. Я надеялся провести дни в служении сыну моего брата.
— Увы, — громко возразил Бекингем, — если вы не внемлете нашей отчаянной просьбе, то к кому же нам тогда обратиться? Ваша милость — единственный подходящий наследник вашего отца, герцога Йорка, да будет благословенна его память. Никто более вас по происхождению, преемственности и способностям не подходит, чтобы управлять королевством. Разве не так, милорды?
Из толпы послышались громкие крики согласия. Глостер склонил голову: казалось, он просит наставления у Господа. Потом он решительно поднял взгляд. Кейт затаила дыхание.
— Милорды и члены палаты общин, поскольку его милость герцог Бекингем так красноречиво просил меня об этом от имени всех вас и поскольку вы признаете мое право занять трон, я даю свое согласие.
Зал взорвался одобрительными воплями и криками.
— Боже, храни короля Ричарда! — закричали люди. — Да здравствует король Ричард Третий!
Катерина
Конец июля 1553 года; монастырь Шин, Суррей
Миледи вернулась. Я слышу во дворе суету и бегу к окну своей комнаты. Мне кажется, что я чуть ли не сто лет здесь тосковала одна, хотя с тех пор, как моя мать отправилась испрашивать аудиенцию у королевы, прошло чуть больше недели. Однако время тащилось так медленно, ведь теперь я не могу позволить себе выйти и предстать перед окружающим миром. В прошлую пятницу я все-таки набралась смелости и появилась в Кингстоне. Но соседи и те, кого я когда-то называла друзьями, демонстративно не замечали меня или поспешно уходили, стоило мне приблизиться. Еще бы, никто не хочет замарать свою репутацию знакомством с дочерью и сестрой государственных изменников.
Молясь о том, чтобы мать привезла хорошие новости, я спешу вниз по лестнице в зал, где герцогиня стягивает с пальцев дорожные перчатки. Я поспешно изображаю реверанс.
— Успокойся, дитя мое. Нам нечего бояться, — говорит она, устало садясь в кресло у камина.
Конюший миледи, красавец Стоукс, следует за ней в комнату с бокалом вина и забирает у матери хлыст. Она тепло благодарит конюшего, и на мгновение их взгляды — его пронзительный и ее задумчивый — встречаются. В отсутствие моего отца, который словно исчез с лица земли, Стоукс проявил себя как надежный помощник герцогини, он убедил мою мать позволить ему сопровождать ее, успокоил слуг, встревоженных мыслями о своем будущем.
Когда Стоукс уходит, миледи, пригубив вина, приглашает меня сесть на табуретку подле ее ног.
— Мне удалось встретиться с королевой Марией в Нью-Холле на ее триумфальном пути в Лондон, — рассказывает она. — Должна сказать, что это и в самом деле кротчайшая и добрейшая из монарших особ — она удостоила меня аудиенции и не заставила ждать, хотя целые толпы людей просили о встрече с ней. — Мама вздыхает. — Я отдалась на ее милость. Я унижалась перед ней. Я на коленях молила ее сохранить жизнь твоему отцу и Джейн. Я сказала ей, что нам угрожал Нортумберленд и что мы боялись его. Да простит меня Господь, ведь я лгала, чтобы спасти нас. Я сказала, что мне из достоверного источника стало известно: Нортумберленд собирается отравить твоего отца, если мы не подчинимся его требованиям. Ее величество спросила, есть ли у меня доказательства, и тогда я напомнила ей, что этот человек в свое время травил короля…
— Нортумберленд травил короля? — Я потрясена до глубины души.
— Именно так, — горестно подтверждает моя мать. — Хотя, вообще-то, он делал это не затем, чтобы укоротить жизнь Эдуарда, но, напротив, с целью продлить ее, пока его планы не созреют. Он тайно призвал эту коварную женщину, которая хорошо разбирается в ядах, — только представь, каковы злодеи. Твой отец знал об этом, и если бы мог, непременно остановил бы Нортумберленда, потому что мышьяк причинял королю невыносимые страдания. Но герцог был непреклонен, утверждал, что это необходимо.
Я потрясена. По правде говоря, Нортумберленд заслуживает той судьбы, которую изберет для него королева, а изберет она для него, конечно, топор и плаху.
— Сомневаюсь, что королева мне поверила, — продолжает мать, — но я к тому времени так разволновалась, что она подняла и поцеловала меня, заверив, что ни Джейн, ни твоему отцу ничего не грозит. Ее величество сообщила мне, что Джейн перевели в помещения для благородных в Тауэре, где прекрасные условия. Твоей сестре разрешают продолжать свои занятия. Королева Мария сказала: ей известно, что Джейн вовсе не изменница, и, когда все уляжется, ее отпустят на свободу.
При этих словах я испытываю громадное облегчение. Не могу передать, как меня беспокоила судьба бедной сестренки. Мое сердце преисполняется благодарностью к Господу.
— А что касается отца, — говорит мама, — то он здесь. Прячется в одной из монашеских келий в старом флигеле. Он все время был здесь. Теперь нужно сказать ему, что он должен добровольно сдаться, когда за ним придут люди королевы, а это непременно случится через несколько дней. Ему придется отправиться с ними в Тауэр. Но его обязательно простят и освободят, как только королева прибудет в Лондон. Ее величество дала мне честное слово. — Она устало откидывается на спинку кресла и заключает: — Я могу только благодарить Бога за то, что все мы теперь в безопасности.
Да, и я тоже должна вознести Господу тысячу благодарностей. Но будут ли родители и впредь пользоваться расположением королевы? И главное — как насчет моего брака с Гарри?
— И вы снова отправитесь ко двору? — с надеждой спрашиваю я.
Миледи хмурится:
— Нет, дитя мое. Пока нет. Королева приказала нам всем оставаться в Шине вплоть до ее особого распоряжения.
— И когда это случится? — Я не могу скрыть разочарования, слезы увлажняют мои глаза.
— Наверное, когда все немного успокоится, — не слишком уверенно отвечает мама. — Катерина, не надо огорчаться. Нам повезло — мы сохранили жизни и состояние, а это важнее всего на свете. Послушайся моего совета: забудь Гарри. Чтобы заслужить благосклонность королевы, нужно время, а Пембрук долго ждать не будет. Насколько я понимаю, он горит желанием немедленно расторгнуть этот брак и разорвать всякую связь с нами. Ты должна смириться с тем, что Гарри для тебя потерян.
Кейт
июля 1483 года, Вестминстерское аббатство
Наступил день коронации, и Кейт наконец-то смогла надеть свое прекрасное синее платье. Она должна была находиться при герцогине Анне, вернее при королеве Анне — теперь следовало привыкать к этому новому ее титулу, — и сопровождать мачеху в Вестминстерское аббатство в качестве одной из фрейлин. Накануне король Ричард и королева Анна в сопровождении громадных свит, состоящих из лордов, чиновников и слуг, проследовали процессией по Лондону, от Тауэра до Вестминстера. Король, облаченный в костюм из материи синего цвета с золотым шитьем, в свободно свисавшей с его плеч длинной мантии из пурпурного бархата, богато украшенной горностаевым мехом, ехал в седле. Анна, которая похудела от постоянных тревог за последние недели, следовала за ним в коляске, тогда как Кейт и другие дамы тряслись сзади в повозках. Вся знать двигалась в единой процессии, которую замыкали четыре тысячи сторонников Ричарда с Севера: они гордо щеголяли своими значками с изображением белого вепря.
Вдоль улиц стояли его солдаты с такими же значками, они приглядывали за безмолвными, угрюмыми горожанами. Король явно опасался, что недовольство народа может вылиться в беспорядки или еще что-нибудь похуже. Кейт, проезжая мимо толпы, нервничала. Она видела впереди на некотором расстоянии отца верхом на Снежинке: сняв головной убор, он кивал направо и налево, приветствуя своих подданных. И хотя некоторые встречали его одобрительными возгласами, однако большинство стояло молча, возмущенно глядя на нового правителя.
Теперь коронационная процессия собиралась на Уайтхолле перед Вестминстером. Анна, Кейт и все ожидающие лорды и леди низко поклонились, когда появился король Ричард, великолепный в своем алом одеянии.
Восторженный взгляд девочки задержался на стоявшем рядом с отцом красивом молодом лорде с державой в руке. Высокий и роскошно одетый в костюм графского достоинства, он являл собой впечатляющую фигуру. Его бросающиеся в глаза черные локоны ниспадали чуть ли не до плеч, обрамляя словно высеченное из лучшего мрамора лицо с прямым носом и чувственными губами. Их представили друг другу; оказалось, что это Джон де ла Поль, граф Линкольн,[38] племянник короля и кузен Кейт. Ему, вероятно, было около двадцати.
Он был так хорош, что притягивал Кейт, словно магнит. Почувствовав интерес девушки, молодой человек надолго впился в нее глазами. От этого изучающего взгляда у Кейт перехватило дыхание.
Между тем на нее смотрел и еще один человек — лорд, который удостоился чести нести скипетр королевы. Он был на несколько лет старше Линкольна, среднего роста, крепкого сложения и далеко не так красив. Напротив, его лицо, окаймленное черными волосами, подстриженными до уровня подбородка, напомнило девушке хорька. Ей не хотелось, чтобы незнакомец рассматривал ее.
И вот настал торжественный момент. Ричард и Анна направились в Вестминстер-Холл, за ними последовали лорды и священнослужители. Ричард и Анна воссели на троны, а громадная процессия неторопливо двинулась в Вестминстерское аббатство. Через некоторое время король с королевой, рука об руку и босые — под ногами у них лежал полосатый ковер, — отправились в святая святых аббатства: к усыпальнице Эдуарда Исповедника,[39] английского короля, причисленного к лику святых. Кейт чинно шла следом за королевой вместе с другими дамами, перед ней была одна только Маргарита Бофорт, леди Стенли, удостоившаяся чести нести шлейф Анны.
Кейт не испытывала симпатии к леди Стенли, строгой раздражительной женщине с суровым выражением лица. По рождению и душевным склонностям она принадлежала к клану Ланкастеров, и в ее жилах текла древняя королевская кровь, потому что ее предками были сын Эдуарда III Джон Гонт, герцог Ланкастер, и его жена Екатерина Суинфорд. Генрих Тюдор, граф Ричмонд, сын леди Стенли от первого брака, находился в ссылке в Бретани, но некоторые оппозиционеры, сторонники Ланкастеров, все еще рассматривали его как возможного претендента на трон. Поэтому новый король решил, что стоит отнестись к леди Стенли уважительно, в полном соответствии с ее высоким положением, что к тому же позволяло постоянно держать эту даму в поле зрения.
На коронации отсутствовала только одна знатная персона — герцогиня Сесилия, которая ясно дала понять, что не простила сыну его скандальных заявлений и не верит в историю про тайный брак Эдуарда.
Неторопливая торжественная церемония показалась Кейт необычайно долгой: она то восхищалась небывалым великолепием, то молилась, а время от времени украдкой бросала взгляды на Джона де ла Поля. Но никогда не забудет она того мгновения, когда кардинал Буршье возложил корону на голову ее отца. Сердце девушки воспарило, когда голоса монахов зазвучали под сводчатым куполом в последовавшем за этим «Te Deum»,[40] и еще она радовалась тому, что торжественность этого мгновения наверняка должна была уничтожить все сомнения в справедливости претензий ее отца на королевский трон. Кейт восторженно смотрела, как один за другим, в соответствии со своим рангом, к нему подходят пэры и, преклонив колени, приносят клятву верности королю Ричарду. Потом настала очередь графа Линкольна, и ее глаза остановились на его стройной гибкой фигуре.
Проходивший в Вестминстер-Холле пир в честь коронации продолжался пять часов. Вначале, в соответствии с традицией, на коне появился защитник короля,[41] готовый вступить в схватку с тем, кто оспаривает правомерность коронования Ричарда. Таковых не нашлось, и торжество пошло далее своим чередом: вино текло рекой, одни блюда сменяли другие — подавали самые изысканные деликатесы, разнообразную дичь, вкуснейшие сласти. Кейт сидела за столом на некотором расстоянии от Линкольна, но несколько раз он подавался вперед, чтобы бросить на нее взгляд, и к концу четвертого блюда между ними уже шел безмолвный разговор. Когда унесли солонки и сменили скатерть, Кейт знала, что этот великолепный лорд полностью очарован ею.
Слуги начали разносить пряное вино с вафлями, и в этот момент Линкольн протиснулся сквозь толпу придворных и прелатов и неожиданно оказался рядом с ней. Кейт уже чувствовала свою власть над ним, знала, как она красива в этом великолепном синем платье с золотой подвеской, понимала, насколько привлекательны ее огромные голубые глаза и густые темные волосы.
Линкольн взял ее за руку и поднес ладонь к губам.
— Позвольте мне выразить вам свое восхищение, миледи, — сказал он. Говорил он низким, уверенным голосом. — Вы просто богиня, очаровавшая меня. Увидев вас сегодня, я больше ни на кого другого и смотреть не мог. Но боюсь, вы и не подозревали о моем существовании до этого дня.
— Как я могла подозревать? — Кейт беспечно рассмеялась, но выражение глаз изобличало ее — непринужденность давалась девушке нелегко. — Я ведь никогда не видела вас прежде, милорд!
Линкольн усмехнулся, взял кубок у проходившего мимо слуги и протянул ей, после чего взял другой кубок себе.
— Прошу вас, называйте меня Джоном, добрая богиня. Ваше божественное лицо напоминает мне «цветы белые и красные цветы» Чосера.
— Вы — поэт?
— Я люблю его стихи, — ответил молодой человек. — И вообще-то, он мой предок, но я хочу сейчас говорить не о Чосере. Я хочу говорить о том, как вы прекрасны, но вы не желаете меня слушать.
— Я уже слушаю! — Кейт открывала для себя искусство флирта. Флирт казался ей совершенно естественным, а красота кавалера лишь облегчала девушке задачу.
— Тогда я прочту вам стихотворение, — сказал Линкольн. — Оно мне попалось несколько дней тому назад, после того как я впервые увидел вас при дворе. Я наблюдал за вами издалека. — И он прочел Кейт строки, которые взывали, казалось, к самому ее сердцу.
Я о безумии любви вам пропою,
О том, как закипает страстью ум,
Летит, как бабочка, к желанному огню
И гонит прочь иных докуку дум.
О сладком сне, блаженной слепоте,
О боли и о чуде заблужденья,
О, тяжек этот труд без всяческих затей
И отдыха. И не дает забвенья.
Джон замолчал, их глаза встретились. Кейт спрашивала себя, уж не во сне ли это все происходит. Он говорил ей о любви, этот молодой прекрасный рыцарь. Но ведь они были едва знакомы. И все же ей казалось, что они знают друг друга целую вечность.
— Прекрасные стихи, — сказала она наконец. — Но не могу поверить, что я послужила причиной вашего безумия, как вы об этом говорите.
— Ах, как вы жестоки, моя прекрасная леди! — Однако гримаса отчаяния на лице юноши явно была притворной. Он подтрунивал над ней.
— И я, по-вашему, всего лишь блаженная слепота? — кокетливо поинтересовалась Кейт.
— Пожалуйста, не забывайте, что я еще говорил и о сладком сне. О том, что я не нахожу забвенья! — Линкольн наклонил голову и многозначительно посмотрел на нее. Девушка почувствовала, как запылали ее щеки. — Беседовать с вами — необыкновенное удовольствие. Но, кажется, придется отложить это до другого случая, — пробормотал Джон.
Кейт оглянулась и увидела, что король собирается покинуть пир. Королева Анна, казалось, была готова вот-вот свалиться с ног от усталости, но тем не менее она отважно стояла рядом со своим господином, благосклонно принимая поздравления знатных гостей. Наконец громко зазвучали фанфары — теперь королевская чета могла удалиться в свои покои. Кейт неохотно простилась с красавцем-графом, который изысканно поклонился и так страстно пожелал ей спокойной ночи, что девушка снова вспыхнула.
Когда этот необыкновенно веселый и восхитительный день закончился и Кейт, мыслями остававшаяся с Джоном, прижала кружащуюся голову к подушке, ей вдруг показалось, что кого-то на сегодняшней церемонии не хватало. В предпраздничной суете она почти совсем забыла о мальчике — ведь это его должны были короновать. Как он чувствовал себя, бедняга, запертый в Тауэре вместе с братом, зная, что коронация прошла без него? Что должен чувствовать человек, лишенный короны, которая, как он думал, принадлежала ему по праву рождения, и внезапно низведенный до положения бастарда?
Кейт сама была незаконнорожденной, но никогда не чувствовала себя ущемленной. Ее брат, Джон Глостер, тоже незаконнорожденный, не только присутствовал на коронации, но и был посвящен отцом в рыцари. И Кейт показалось не совсем справедливым, что ее лишенные наследства кузены, пребывающие сейчас в Тауэре, равно как и их несчастные сестры, скрывающиеся в убежище, оказались забытыми и не присутствовали на этом великом событии. И поэтому, прежде чем уснуть, она в душе вознесла Господу молитву за всех них.
Катерина
Август — октябрь 1553 года; монастырь Шин, Уайтхолл-Палас и Вестминстерское аббатство
Королеву Марию лондонцы встречали с невиданным воодушевлением. Слово свое она сдержала, и моего отца освободили после трехдневного заключения в Тауэре. Нортумберленд, который, чтобы спасти свою шкуру, переметнулся в католичество, кончил жизнь на плахе.
Вскоре после этого родители начали обсуждать возможное замужество новой королевы.
— Она должна выйти замуж, — говорит мать. — Женщина не может править страной в одиночестве.
— Ты бы смогла, дорогая, — иронически замечает отец. Он в последние дни ничем не интересуется, не знает, как себя занять, и тщетно ждет вызова в суд. Его мучит, что Мария простила за поддержку Джейн всех членов Тайного совета, кроме него.
— Она должна родить наследника, — не сдается мама, — хотя, думаю, в тридцать семь лет ей это будет весьма затруднительно.
Моя младшая сестренка Мэри играет на ковре с котятами. Один котенок забрался ко мне на колени и дерет вышивку на платье. Выбранив озорника, я опускаю его на пол, где котенка подхватывает Мэри.
— Осторожно! — говорю я ей. — Смотри, как бы он тебя не поцарапал.
Как жаль, что Мэри дурнушка. Симпатичное личико послужило бы ей хоть какой-то компенсацией за горб и маленький рост. Но зато ум у моей сестренки живой и любознательный.
— А что случится, если у королевы не будет наследника? — спрашивает она своим тонким детским голоском.
— Тогда после ее смерти нами будет править принцесса Елизавета, — отвечает миледи.
Ни Мэри, ни я никогда не видели принцессу Елизавету, но мы обе знаем, что, хотя король Генрих VIII и объявил дочь незаконнорожденной, казнив ее мать Анну Болейн по обвинению в супружеской неверности, она тем не менее следующая в очереди на трон. Это право ее закреплено в Акте о престолонаследии, который пытались изменить таким образом, чтобы Джейн могла стать законной королевой. Еще мы знаем, что Елизавета очень умная и образованная молодая леди и народ ее любит. Мы слышали, как восторженно встречали Елизавету, когда она въезжала в Лондон рядом с королевой Марией, которая вступала в права владения своей столицей.
— Не думаю, что подобная перспектива обрадует ее величество, — заявляет милорд. — Потому что Елизавета — протестантка, хотя, да позволено будет мне сказать, она теперь, когда восстановили мессу, вполне может поменять свою веру.
— Да, но королева объявила, что не будет преследовать никого за религиозные убеждения, — напоминает ему мать.
— Да-да, это все так, потому что, заметь, я никогда, ни при каком раскладе, не стану католиком. Никогда! Но как, по-твоему, останется ли Мария такой же терпимой, если выйдет замуж за принца Филиппа Испанского?
Миледи пожимает плечами:
— Сомневаюсь, что подобное возможно, — ведь этот брак будет стоить ей народной любви. Испанец в роли английского короля? К тому же фанатичный католик, ярый сторонник инквизиции? Нет уж, лучше Марии поискать супруга где-нибудь поближе к дому!
— И спровоцировать войну кланов при дворе?
— Так за кого же, интересно, ей тогда выходить замуж? — саркастически осведомляется мать.
Я оставляю их пикироваться и ухожу в сад. От разговоров о замужестве я загрустила. Свежий ветерок, так ласково обдувающий мое лицо, невольно напоминает о том, что я потеряла. Я так и не получила ни одного словечка, ни одного знака от Гарри, и на сердце у меня камень.
Я окунаю пальцы в чистую воду фонтана и вглядываюсь в воду. Оттуда на меня смотрит слегка покрытое рябью отражение — стройная печальная девушка в желтом платье, светлые волосы лежат на плечах, а голубые глаза полны слез. Ах, мой Гарри, где ты? Чем занят сейчас? Вспоминаешь ли обо мне с такой же болью, с какой я вспоминаю о тебе? Вспоминаешь ли ты обо мне вообще?
Нет ничего тягостнее неизвестности. А если ты не в силах никак изменить ситуацию — это еще хуже. Если бы я могла получить от милого хоть какой-нибудь намек на то, что он любит меня, я бы забыла обо всем на свете и умерла счастливая. Чем я заслужила такую муку? Неужели только тем, что в жилах моих течет королевская кровь?
Я иду по парку, лелея свою печаль, и вдруг вижу, что навстречу мне скачет курьер в ливрее Тюдоров. Он приветствует меня и скачет дальше. Я внезапно чувствую волнение. Что может означать прибытие этого курьера?
Меня приглашают ко двору, где назначат на высокую должность королевской фрейлины внутренних покоев! Я не могу поверить в собственную удачу, потому что это следующий по важности после камер-фрейлины пост, который может получить женщина. Но и это еще не все: ее величество в своем щедром прощении не только проявила милосердие, но и оказалась совершенно незлопамятной — она сообщает, что примет ко двору также и моих родителей. Мы должны явиться как можно скорее, а кроме того, присутствовать на коронации, назначенной на октябрь.
Я готова прыгать от радости, вспомнив, что сказала мне мать по возвращении в Шин: если станет известно, что королева благосклонна ко мне, Пембрук может изменить свое решение о расторжении нашего с Гарри брака.
Мама, чье настроение заметно улучшилось, демонстрирует обычные свои предприимчивость и честолюбие, готовя меня к дебюту при дворе. По приказу и в соответствии с даром королевы на коронации я должна быть в платье алого бархата, а потому меня заворачивают в длинные ярды этой материи, прихватывают ее булавками, а потом портной начинает колдовать. И вот платье готово — я с изумлением разглядываю себя в зеркале, поражаясь плотно обхватывающему мое тело корсажу с прямым воротником, пышным складкам юбки с длинным шлейфом, расшитой золотом сорочке и рюшам на шее, великолепным нарукавникам из парчовой ткани и роскошному, в тон платью, кертлу. У меня появилось еще с десяток новых модных платьев — цвета свежей листвы, белое, бежевое, желтое, горчичное, черное с серебром, каштановое, розовое и кремовое. Все они сшиты из бархата и дамаста, украшены жемчугом и разнообразными вышивками и, главное, очень мне к лицу. Я молю Бога о том, чтобы Гарри увидел меня в одном из этих нарядов!
А уж сколько у меня теперь всевозможных кертлов, накидок, нижних юбок, арселе, вуалей, шарфов, украшенных драгоценными камнями поясов, а также подвесок, брошей и колец! Неудивительно, что отец постоянно ворчит: мол, моя экипировка стоит немыслимых денег. Однако мать настаивает: я должна появиться при дворе в одеянии, соответствующем моему положению.
Среди этой суеты я изредка чувствую уколы совести, вспоминая Джейн: ведь она должна была бы явиться ко двору вместе со мной, а вместо этого томится в Тауэре. Хотя, с грустью думаю я, наверняка моя старшая сестренка на эти шикарные одеяния и не взглянула бы. Но если бы можно было вернуть ее в семью, мое счастье стало бы полным. И я продолжаю каждый день молиться об этом.
В первый раз за несколько месяцев у меня на сердце становится легче. Я отплачу королеве за ее доброту, буду служить ей верой и правдой. Я сделаю все, чтобы заслужить благосклонность ее величества, и тогда — вдвойне уверенная в себе благодаря этой великолепной одежде, — клянусь, я верну и Гарри, и Джейн.
Завтра я отправляюсь ко двору, а сегодня должна собрать вещи, которые хочу взять с собой. Мама говорит, что мне выделят небольшую комнату, примыкающую к спальне горничных, где живут служанки королевы, которыми командует старшая фрейлина. Впрочем, я, как фрейлина внутренних покоев, не подчиняюсь ей. Но моя спальня наверняка будет невелика, так что я должна взять с собой только самое необходимое. В окованный железом дорожный сундук отправляются украшенная лентами лютня, несколько книг, тетрадка со стихами, шкатулка для рукоделия, флакон с розовой водой, туалетный набор, кисточки и серебряное зеркало. Я уже хочу положить в сундук ларец, где держу драгоценности и письма, как вдруг вспоминаю, что там подвеска Герберта и связка бумаг, написанных, видимо, Катериной Плантагенет, чей портрет мне, конечно, не разрешили взять из Байнардс-Касла. Эта девушка в синем платье ни разу не снилась мне с тех пор, как я покинула дом Гарри.
Я вытаскиваю подвеску и перехваченную ленточкой связку бумаг, разглядываю их. Волна боли накатывает на меня. Я невольно думаю о том, что еще совсем недавно у меня была совершенно другая жизнь, и мне тяжело смотреть на эти предметы. Мой интерес к Катерине Плантагенет и тайне, которой овеяны эти неразборчиво написанные бумаги, отходит на второй план, оттесненный безжалостностью и жестокостью Пембрука. Эти вещи слишком мучительно напоминают мне о потерянном счастье, и я засовываю их на дно ларца, под все другие бумаги и драгоценности. Я знаю, мне теперь долго не доведется их увидеть.
— Ах, Гарри, Гарри, — шепчу я, — кажется, ты теперь не ближе ко мне, чем месяц на небе.
Я сижу в одиночестве и плачу, а щенки запрыгивают на кровать и тычутся в меня носами. Это недавний подарок отца. Несколько недель назад его собака ощенилась, и теперь у меня два пушистых голенастых озорника. Зовут их Артур и Гвиневра.[42] Милорд, даря мне щенков, неловко пожелал, чтобы они отвлекли меня от моих печалей. Хорошо, что дамам разрешается брать ко двору своих песиков. По крайней мере, мне будет кого там любить.
Наконец-то тягостное время ожидания закончилось, и мы прибываем в Уайтхолл. Теперь мне остается только попрощаться с родителями, после чего я отправлюсь в покои королевы. Я становлюсь перед ними на колени, чтобы получить их благословение; глаза отца светятся гордостью за меня, а мать приветливо улыбается. Теперь все свои надежды они связывают со мной.
— Встаньте, леди Катерина. — К моему удивлению, у королевы низкий, почти мужской голос.
Осмелившись поднять глаза, я вижу перед собой преждевременно состарившуюся даму, миниатюрную, хрупкую, в тяжелом, фиолетового цвета бархатном платье; парчовый кертл расшит золотом, высокий стоячий воротник украшен изящной вышивкой. На талии у нее пояс, а на груди — большой крест, причем и тот, и другой усыпаны драгоценными камнями. На пальцах — множество колец, а арселе оторочен жемчужинами. Королева Мария производит ошеломляющее впечатление, но никакая роскошь не может скрыть правды: обладательница всего этого великолепия — далеко не юная девушка и отнюдь не красавица. Буквально за одно мгновение рассмотрев и оценив тяжелый лоб, настороженные глаза, приплюснутый нос, узкие губы и решительную челюсть, я тут же начинаю сочувствовать королеве, на лице которой так явно отразились все горести ее жизни. А еще мне немного не по себе в присутствии монаршей особы.
Но тут ее величество неожиданно улыбается, протягивает мне руку для поцелуя, и мои страхи мгновенно улетучиваются.
— Приветствую вас в Уайтхолле, моя маленькая кузина, — говорит Мария. — Пора вам занять здесь подобающее место. Не сомневайтесь, я ни в коей мере не считаю вас ответственной за события, которые лучше навсегда оставить в прошлом. Вы очень молоды, как и ваша сестра. Уверяю вас, я не желаю ей зла, и она ни в чем не нуждается в Тауэре. Вы вскоре увидите Джейн. Надеюсь, что ваша матушка пребывает в добром здравии?
— Да, ваше величество. Она здесь, при дворе. Матушка выражает вам свою любовь и сообщает о готовности служить вам. Она, как и мой отец, ждет ваших приказаний.
Королева грациозно наклоняет голову:
— Мне жаль, что ваш брак распался. Вероятно, пережить это вам было нелегко?
— Очень нелегко, ваше величество, — с жаром соглашаюсь я и, вдохновленная ее добротой, падаю на колени и в мольбе поднимаю соединенные ладони. — Прошу вас, мадам, если можно хоть как-то исправить положение. Гарри… лорд Герберт и я… мы любим друг друга, и невозможность быть вместе мучительна для нас обоих.
Королева хмурится, потом ласково поднимает меня на ноги.
— Успокойся, дитя! Я тебе искренне сочувствую. Но ты должна понять, что у милорда Пембрука есть свои основания для расторжения вашего брака, и это частное дело, в которое я не могу вмешиваться. Мне очень жаль. Правда.
Даже я, юная наивная девчонка, знаю, что королева, если бы она только захотела, могла бы повелеть Пембруку сделать то, о чем прошу я. Но у нее явно нет такого желания. Мария тоже считает меня неподходящей, нет, опасной, невестой для сына Пембрука, потому что я протестантка, в жилах которой течет королевская кровь, да еще вдобавок моя старшая сестра содержится в Тауэре. Мои надежды увядают и умирают.
— Ну, не смотри на мир такими печальными глазами, моя маленькая кузина, — утешает меня Мария. — Ты еще совсем молода и, даст Бог, в один прекрасный день найдешь себе более подходящего мужа. А пока что ступай в мои внутренние покои. Надеюсь, тебе понравится служить мне.
— Эта такая великая честь для меня, ваше величество, — смиренно говорю я; мне вовсе не хочется, чтобы королева сочла меня неблагодарной.
Как фрейлина внутренних покоев, удостоенная расположения королевы, я снова могу высоко держать голову и смело смотреть на мир. Это меньше, чем мне бы хотелось, но, по правде говоря, гораздо больше, чем я ожидала. Кроме того, новое положение дает мне основания надеяться, что, когда Пембрук увидит, какими милостями осыпала меня королева, удостоив меня высокой чести служить ей, он все-таки передумает и придет к выводу, что я вполне подходящая жена для его сына.
На второй день своего пребывания при дворе я узнаю от других дам, что принцесса Елизавета, единокровная младшая сестра королевы, проявляет строптивость в вопросах религии. Сюзан Кларенсьо, которая ближе ее величеству, чем все остальные фрейлины, говорит мне, что наша добрая госпожа была очень тронута, когда Елизавета приехала выразить ей свои верноподданнические чувства. («Хотя это и случилось только после того, как стало ясно, что королева Мария одерживает победу над соперниками», — язвительно замечает Кларенсьо.) Ее величество очень тепло приняла сестру.
— Они много лет не виделись, и королеву всегда печалило, что Елизавета приняла протестантскую веру. И она сказала сестре, что была бы очень рада, если бы та сопровождала ее к мессе. Но не тут-то было. Уж чего только Елизавета не придумывала, лишь бы этого не делать: то опоздает, то у нее мигрень разыграется, то желудок шалит. Один раз уже совсем было подошла к часовне, и тут ее вдруг всю прямо скрутило: Елизавета даже велела одной из своих фрейлин демонстративно гладить ей живот! — Кларенсьо смеется, вспоминая этот случай, но улыбка быстро сходит с ее лица. — Это печалит королеву, — говорит она, качая головой. Очевидно, что эта придворная дама всей душой любит свою госпожу, но не испытывает ни малейшей симпатии к принцессе Елизавете.
— Ну а когда изворачиваться дальше стало просто невозможно, этой лицемерке все-таки пришлось посетить мессу, — добавляет Анна Уоттон. — И ее величество возрадовалась. Но в следующий раз принцесса Елизавета снова не появилась, и королева была вынуждена вызвать сестру и потребовать объяснений.
— А та очень ловко выкручивалась! — фыркает от смеха Кларенсьо. — Она дерзкая дамочка, эта Елизавета, вся в свою покойную матушку Анну Болейн, которая, как всем известно, кончила плохо. Неудивительно, что королева сомневается в искренности младшей сестры. Ее величество вполне справедливо опасается, что, если она не выйдет замуж и не родит наследника, трон достанется Елизавете, и уж тогда все ее заветные мечты о возрождении в Англии старой веры наверняка пойдут прахом.
— Но ведь королева собирается в скором времени выйти замуж? — спрашиваю я. До меня доходили слухи, что она выбирает между принцем Филиппом Испанским и лордом Эдвардом Кортни, принадлежащим к дому Йорков. Правда, ни один из возможных претендентов на роль короля не пользуется в народе популярностью.
— Да, леди Катерина, но пока что еще полной ясности в этом вопросе нет, — говорит Кларенсьо.
Я поднимаюсь, чтобы идти, — у меня много обязанностей. А еще я хочу хоть немного прогуляться по саду. Он так прекрасен, и грех не насладиться последними теплыми в этом году деньками.
Личный сад королевы — с его симметричными клумбами, кустами и деревьями, с оградами, уставленными фигурами геральдических животных на красочных полосатых столбах, — место спокойное, ограниченное длинной галереей со стороны реки и королевскими покоями с другой стороны. Здесь могут гулять и наслаждаться чудесным воздухом фрейлины внутренних покоев, тут не увидишь придворных, которые толкутся в большом саду, дальше на севере.
Сегодня тут лишь несколько дам сидят на каменных скамьях, а садовник ловко обрезает отцветшие розы. Я взяла на прогулку Артура и Гвиневру, щенки весело прыгают у моих ног, наслаждаясь свободой, потому что в королевских покоях они должны себя вести так же тихо, как и придворные дамы. Мне приходится тратить немало сил, чтобы воспитывать этих озорников и убирать за ними.
Именно в этом саду, где благоухают розы, я встречаю его превосходительство Симона Ренара,[43] императорского посла. Мне уже известно, что это очень влиятельная знатная особа и один из главных советников королевы: Мария, естественно, благосклонна к нему как к представителю своего кузена императора, который является к тому же и королем Испанским. Ни для кого не секрет, что королева особенно симпатизирует Испании, ведь ее мать, Екатерина Арагонская, чью память она чтит и свято хранит, была испанкой.
К моему удивлению — ну просто настоящая неделя чудес, — Ренар отвешивает мне вежливый поклон и представляется. Испанский посол щедр на комплименты и необыкновенно дружески расположен ко мне. Он предлагает мне руку, давая понять, что желает прогуляться со мной.
— Ее величество весьма благожелательно отзывается о вас, леди Катерина, — говорит он.
Мы идем по тропинке, восхищаясь цветами, а щенки радостно семенят рядом. Мужественное красивое лицо Ренара излучает силу и обаяние, и мне приходит в голову, что его жена, которую, по его словам, посол был вынужден оставить в Брюсселе, — очень счастливая дама. Ренар постоянно вспоминает супругу и признается, что ему очень ее не хватает. Но это не мешает ему говорить комплименты другим дамам.
— Слухи о вашей красоте ничуть не преувеличены, — заявляет он, поднося мою руку к губам и куртуазно целуя ее. — Вы позволите мне быть с вами откровенным, миледи?
Слухи о моей красоте? Неужели люди говорят обо мне? Видимо, будучи сестрой Джейн, я вызываю интерес при дворе. Но меня это застает врасплох. Похоже, я здесь — невинная овечка среди волков.
Мое смущение не остается незамеченным.
— Вам нечего опасаться, леди Катерина. Поговорить с вами меня просила ее величество, — бормочет посол, — а потому мы, с вашего позволения, будем беседовать конфиденциально. — Он уводит меня в сторону от стайки щебечущих дам и свистит щенкам, чтобы те не отставали от нас. — Мне рассказывали, что отец ее величества, покойный король Генрих Восьмой, любил обсуждать свои дела в саду, где никто не мог его подслушать, — говорит Ренар, ведя меня к каменной скамье в конце тропинки. — Королева, безусловно, скоро выйдет замуж, — продолжает он, — однако предусмотрительный монарх должен заблаговременно решить, кто будет наследовать ему в случае, если он умрет бездетным. Как вам известно, ее величество уже немолода, родить ребенка ей будет нелегко. Мы все, конечно, будем молиться о том, чтобы она подарила принцу Филиппу много замечательных сыновей.
Я вздрагиваю, услышав, с какой уверенностью он называет имя будущего супруга, потому что считала, будто Мария еще не сделала окончательный выбор.
— Да будет так, — почтительно говорю я.
— И возникает вопрос: кто будет первым в очереди на престол, если ее величество, боже сохрани, умрет, не оставив наследника? — продолжает Ренар. — Ответ вроде бы очевиден: принцесса Елизавета. Но ее величество не хотела бы оставлять сестре корону, потому что знает: Елизавета — еретичка до мозга костей. К тому же и ее право на престол вызывает некоторые сомнения, ведь ее мать Анна Болейн была казнена за супружескую измену, так что отцовство короля Генриха небесспорно. Я лично не склонен сомневаться в том, что она действительно его дочь: если сравнить портреты принцессы Елизаветы и короля Генриха Восьмого, легко заметить их поразительное сходство. Но я слышал, что королева открыто оспаривает сей факт, а потому разговоры на эту тему стали модными, хотя и ведутся втихомолку и за закрытыми дверями.
Далее Ренар вспоминает Акт о престолонаследии. За последние неспокойные годы я очень много слышала об этом документе, составленном королем Генрихом VIII.
— Следующая в очереди — леди Джейн, ваша старшая сестра, которая сейчас томится в Тауэре. Но она придерживается тех же религиозных убеждений, что и принцесса Елизавета. Ну а сразу после нее идете вы, миледи.
Я ошеломлена и в то же время испытываю небывалый восторг! Я вдруг вспоминаю, как весь двор кланялся, когда голову моей юной сестры увенчали славной короной Англии… Стать наследницей королевы! Да еще с ее одобрения! Я и представить себе такого не могла.
— Есть, правда, и еще одна претендентка, — продолжает испанский посол. — Мария Стюарт,[44] королева шотландцев, жена дофина Франции, и она, конечно же, католичка. А это очень важно для ее величества. Но королева шотландцев, согласно Акту о престолонаследии, не имеет права на корону: Генрих Восьмой исключил эту ветвь из числа наследников. К тому же она рождена в другой стране, и многие считают, что это лишает ее прав на престол. Французы, естественно, поддерживают претензии Марии Шотландской, но Франция — непримиримый враг Испании. А потому мой господин император и его сын принц Филипп горят желанием видеть вас, леди Катерина, наследницей короны.
Он заглядывает мне в глаза и проницательно заключает:
— Насколько я вижу, такая перспектива радует вас, миледи. Вам будет приятно узнать, что за вас выступает и венецианский посол. Но превыше всего — воля королевы, которая хочет видеть вас своей наследницей.
— Я никогда не могла рассчитывать на это и ничем не заслужила такой милости, — вырывается у меня. Голова слегка кружится, и я с трудом подыскиваю подходящие слова. — Я верноподданная ее величества и в этом деле покорно приму ее волю. Но хотя подобное известие и доставляет мне радость, я молю Господа, чтобы он даровал королеве много здоровых сыновей для продолжения ее рода.
Ренар одобрительно улыбается, и я понимаю, что нашла нужные слова.
— Но есть одно «но», миледи, — говорит он. — Королева знает, что вы были воспитаны в протестантской вере, и ее величество питает надежду, что вы, будучи еще совсем молодой, не станете возражать, если в вопросах религии вас будут наставлять более мудрые головы. Она станет счастливейшей из женщин, если будет знать, что ее дело продолжит сторонница старой доброй веры.
Я колеблюсь. Могу себе представить, как отреагируют на это мои родители. Да и Джейн тоже. Они все истовые протестанты и ни за что на свете не отступятся от своей веры.
— Вы обещаете подумать об этом? — спрашивает Ренар. — Полагаю, нет необходимости объяснять вам, чтó в данном случае поставлено на карту.
— Да, сэр, — с чувством отвечаю я, не желая демонстрировать послу свои сомнения и тем самым рисковать возможностью стать законной наследницей королевы… И в то же время я не хочу, чтобы ее величество думала, что я легко отношусь к вопросам веры. — Я обдумаю это со всей серьезностью.
Я исполняю свои обязанности в покоях королевы, но ни о чем другом, кроме разговора с Ренаром, просто не могу думать. Больше всего на свете я хочу когда-нибудь стать королевой. Это самая заветная моя мечта, а теперь, когда между мной и короной Англии стоит всего лишь одна, не слишком молодая и здоровая женщина, эта мечта вполне может воплотиться в жизнь.
Но я не эгоистка. Я думаю о том, сколько добрых дел смогла бы совершить, став королевой, как сумела бы помочь своим родным. Но самое главное — мы смогли бы воссоединиться с Гарри, и я бы сделала его консортом. Ах, как бы мне хотелось увидеть замешательство на лице Пембрука, его смирение и испуг, увидеть, как он становится передо мной на колени!
Я даю себе клятву сделать все, что в моих силах, чтобы оправдать ожидания ее величества. Я надеюсь, что никогда не дам моей госпоже повода огорчаться из-за моих религиозных убеждений. Да, меня воспитали в новой вере, но в таком важном вопросе, как мне кажется, я просто обязана в знак благодарности уступить королеве. Признаться, я не так религиозна, как Джейн или наши родители, а потому меня легче склонить к тому, чтобы подчиниться мудрости ее величества. Если же я не сделаю этого, то, боюсь, окажу плохую услугу себе и своей семье, а вот если поступлю наоборот, то выгоды очевидны… Может быть, даже такова воля Всевышнего.
Я спрашиваю себя, проявят ли родители нетерпимость, узнав, что мое обращение в католичество — это цена королевского титула. Подозреваю, что их честолюбие в данном случае вполне может перевесить, и не исключено, что они смирятся, решив, что игра стоит свеч. А вот Джейн — это я знаю совершенно точно — никогда не пожертвует своей верой, и боюсь, если я приму католичество, сестра просто перестанет со мной разговаривать. А вот интересно, пошла бы Джейн на компромисс, если бы подобное отступничество принесло ей свободу и возможность жить, посвятив себя учению, — она ведь именно этого хочет больше всего в жизни.
Следует ли мне обсудить предложение испанского посла с родителями? В любом случае надо хорошенько подумать, прежде чем сделать это. Откровенно говоря, меня очень беспокоит их реакция. Но в глубине души я знаю, что решение уже принято.
Погода в сентябре стоит мягкая, и я всегда радуюсь возможности провести свободное время в личном саду королевы. Сегодня я взяла с собой своих щенков и рукоделие. Не успела я поставить корзинку на свободную скамью, как увидела высокую молодую леди чуть старше меня. Она идет в мою сторону с двумя сопровождающими, которые скромно держатся позади. Вид у нее впечатляющий: длинные рыжие волосы, ниспадающие ниже пояса, неброское платье кремового дамаста, почти никаких драгоценностей. Незнакомка откровенно некрасива — какая уж тут красота, с таким узким лицом и крючковатым носом! — но есть в ней удивительное, непередаваемое обаяние, которое сквозит в обращенной ко мне улыбке, а в изящной осанке стройной фигуры чувствуется грация. Я инстинктивно догадываюсь, кто это, поднимаюсь на ноги и делаю реверанс, чувствуя, как сильно она возвышается надо мной.
— Вы новенькая при дворе, — говорит она; это не вопрос, а констатация. — Прежде я вас здесь не видела.
— Я приехала всего несколько дней назад, ваше высочество миледи Елизавета.
— И зовут вас?
— Леди Катерина Грей, — отвечаю я. Мне очень хочется добавить: «Я ваша кузина», но, пожалуй, делать этого не следует. Ведь неизвестно, как относится ко мне Елизавета — дружелюбно, с любопытством, а возможно, даже враждебно? Лучше не рисковать.
Если моя собеседница и удивлена, то никак этого не демонстрирует.
— Добро пожаловать, маленькая кузина. Я давно хотела с вами познакомиться.
— Я здесь, чтобы служить королеве, ваша милость, и присутствовать на коронации, — поясняю я.
Елизавета направляется к скамье, и я спешно убираю корзинку и ставлю ее на землю. Она садится и наклоняется, чтобы погладить моих щенков. Потом кивает — и сопровождающие отходят на некоторое расстояние, где и останавливаются в почтительном ожидании.
— Я знаю вашу сестру, леди Джейн, — говорит Елизавета. — Мы встречались с ней в доме королевы Екатерины, царствие ей небесное. Сочувствую бедам вашей сестры. — Я обращаю внимание, что Елизавета имеет привычку во время разговора жестикулировать, и замечаю, какие у нее изящные руки с тонкими длинными пальцами. Движения кажутся мне несколько нарочитыми, но в целом выглядят привлекательно, особенно на фоне великолепной ткани ее платья.
— Позвольте поблагодарить вашу милость за добрые слова. Ее величество заверила меня, что Джейн здорова и ни в чем не нуждается.
— Ну-ну! А заодно Мария и за вами приглядывает, чтобы вы тоже не выкинули ненароком какой-нибудь фортель! — Елизавета улыбается, внимательно вглядываясь в мое лицо своими проницательными глазами из-под нависающих век. — Вам не приходило в голову, маленькая кузина, что королева пригласила вас ко двору, потому что опасается, как бы какой-нибудь глупец не использовал вас так же, как Нортумберленд Джейн? Конечно, сестра ваша теперь вне пределов досягаемости, а вот вы — совершенно другое дело.
— Я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы повредить ее величеству! — горячо возражаю я.
— Да, разумеется. Я вижу, вы не способны на злоумышление. Но вам и не нужно ничего делать, за вас это сделают другие. Мою сестру волнует не то, что вы можете, а то, кто вы есть.
— Ее величество никогда не выражала ни малейшей озабоченности на этот счет. — Я решаю помалкивать о пожелании королевы назначить меня своей наследницей.
Елизавета вздыхает:
— Мы с вами прошли трудную школу, но, кажется, вы не вполне усвоили урок. Слушайте же. — Она наклоняется ко мне, и я ощущаю терпкий запах ее духов, вижу безупречную чистоту ее белой кожи в обрамлении огненно-рыжих волос. В глазах моей собеседницы ехидство. — Вы думаете, что удостоились почестей, маленькая кузина. А на самом деле здесь просто очень удобно наблюдать за вами.
Но я не верю ее словам, в особенности после того, что мне сказал Ренар. Наверняка Елизавета пытается сбить меня с толку, опасаясь, что я могу стать ее соперницей при дворе… а то и оспорить у нее право на трон.
— У нас много общего, как ни посмотри, — продолжает она. — Мы должны помогать друг другу.
— Если я могу что-либо сделать для вашей милости, то я всегда готова к услугам, — неуверенно говорю я, надеясь, что Елизавета никогда не попросит меня сделать нечто такое, что шло бы вразрез с моей преданностью королеве или угрожало бы моим надеждам на будущее.
— Я вижу, вы уже поднаторели в придворных тонкостях! — Она издает короткий смешок. — Но послушайте меня, маленькая кузина. Мы связаны узами крови, близким родством с королевой. Если она умрет бездетной, то наследовать ей буду я. Следующая в очереди — ваша мать, которая один раз уже заявляла претензии на трон и может сделать это снова. Потом идет Джейн, которая теперь в Тауэре, а после нее — вы, леди Катерина. Не бойтесь: обсуждать это можно вполне открыто, никто не заподозрит вас в измене, поскольку в основе всего лежит закон, изданный моим отцом королем Генрихом. Но после того, что произошло с вашей сестрой, королева с великим подозрением относится ко всем, кто может так или иначе претендовать на трон. Она хочет, чтобы мы были вне пределов досягаемости потенциальных изменников и не смогли стать орудием в их руках. Вот почему она держит нас обеих при дворе под присмотром.
Я спрашиваю себя, знает ли принцесса Елизавета о плане сестры исключить ее из числа наследников в мою пользу. Может быть, и не знает, но я подозреваю, что она опытная притворщица. А вдруг она искушает меня или пытается выудить какие-то сведения? Или же Елизавета и в самом деле пребывает в неведении, считая, что ее положение неуязвимо? Что ж, от меня она точно ничего не узнает — я твердо решаю держать рот на замке.
— Вы тоскуете по своему мужу, — говорит она вдруг, и я удивленно смотрю на нее.
— Откуда это известно вашей милости?
— От королевы. Она сказала, что сочувствует вам, но не может допустить, чтобы этот брак был консумирован, и не станет препятствовать его расторжению. Вам следует поскорее забыть своего супруга. — Елизавета смотрит на меня жестким взглядом. Да уж, наверняка эта женщина никогда не позволяет сердцу одержать верх над головой.
Слезинка стекает по моей щеке — я ничего не могу с собой поделать. Я не нуждаюсь в таких жестоких советах. Похоже, мои надежды перечеркнуты навсегда. Даже если Пембрук и передумает, теперь между нами стоит сама королева. Я уже не пытаюсь сдерживать свои чувства и откровенно рыдаю. Моя мучительница наверняка осудит меня за неумение держать себя в руках, ну и пусть.
Внезапно Елизавета смягчается и накрывает своей изящной рукой мою.
— Ты маленькая дурочка. Мария сказала мне, что ты просила ее вмешаться. Неужели ты не понимаешь: она не хочет, чтобы кто-либо из нас вступал в брак? Потому что, моя маленькая кузина, если ты или я выйдем замуж, то станем для нее еще большей угрозой. Мы обе воспитывались в новой вере, и уже одно это — достаточное основание для подозрений в наш адрес. А любой, за кого ты или я выйдем замуж, способен предъявить претензии на трон. Иностранный принц может привести с собой армию, а английский лорд — начать плести заговор при дворе. Да что там, нам с тобой даже замуж выходить не обязательно! Любой может нас использовать: наследницы-протестантки всегда привлекают внимание склонных к измене честолюбцев. Подумай хорошенько! Неужели печальный пример старшей сестры ничему тебя не научил? Да, и это еще не все: если кто-то из нас родит сына, то для Марии это вообще будет равносильно катастрофе. Люди всегда предпочтут наследника-петушка наследнице-курочке! Так что даже не мечтай, что королева тебе поможет! — горько заключает Елизавета.
Ее логика ясна, ужасающе ясна. Получается, мне никогда не будет позволено выйти замуж и я должна навсегда забыть о Гарри, — для меня это звучит как смертный приговор. Я чувствую в горле комок, который душит меня.
— Теперь ты понимаешь, почему королева никогда не сможет тебе доверять, какой бы преданной фрейлиной ты ни была? — спрашивает Елизавета. — То же самое относится и ко мне.
— Но если она сама выйдет замуж и родит сына? — возражаю я, цепляясь за последнюю надежду.
— Тогда положение может измениться. Однако есть люди, которые с радостью примут участие в заговоре против королевы-католички, в особенности если она выйдет замуж за Филиппа Испанского. Я сама, конечно, ни за что этого не сделаю. И у Марии много верных сторонников. Однако у меня есть все основания опасаться, что если ее величество все же решится на этот брак, то она потеряет любовь многих своих подданных.
— Ваша милость, позвольте спросить: а почему вы говорите мне все это?
Брови Елизаветы резко взлетают вверх.
— Разве это не очевидно? Нас связывают общие узы — узы крови и еще многое другое.
Моя собеседница не вдается в подробности, и я подозреваю, что она имеет в виду религию. Но Елизавета слишком умна, чтобы говорить об этом в открытую. Она каждый день вынуждена делать вид, что всей душой готова принять католичество, и ведет опасную игру. Многие сомневаются в ее искренности, но Елизавета ничем не выдает себя; она должна убедить королеву, что ее обращение искреннее, но в то же время оставить протестантам искру надежды на то, что она перешла в католичество против воли.
Неужели эта женщина пытается заручиться моей поддержкой?
— Я — покорная слуга вашей милости, — отвечаю я, не зная, что еще сказать. Я понимаю, что мне не по плечу тягаться с ней.
— Если ты услышишь какие-то разговоры обо мне, прошу тебя передать мне, — беспечно говорит она.
По-моему, Елизавета считает, что теперь я искренне буду с ней заодно: ведь две наследницы-протестантки, объединенные общим делом, должны поддерживать друг друга. Может, я и ягненок среди волков, но все-таки не настолько наивна, чтобы не понять: она обманом хочет сделать из меня свою шпионку в покоях королевы.
Но я не смею ответить Елизавете прямым отказом, поскольку чувствую, что она может оказаться грозным врагом.
— Благодарю вашу милость за доброту, — говорю я. — А теперь прошу меня извинить, я должна помочь ее величеству одеться к вечеру.
Я делаю реверанс, беру свою корзинку и спешу прочь, Артур и Гвиневра с тявканьем бегут следом. Я оставляю Елизавету сидеть на скамье с непроницаемым выражением лица. Она будет очень разочарована, когда увидит, что я, не таясь, хожу на мессу каждое воскресенье, и поймет, что я не собираюсь распространяться о том, что творится в королевских покоях.
В утро коронации в Вестминстер-Холле собирается большая процессия. Елизавета явно демонстрирует свою холодность, встретившись со мной. Она держалась на расстоянии в последние два дня празднеств, когда состоялось торжественное шествие вдоль Темзы к Тауэру, где монархи по традиции останавливаются накануне торжественной церемонии, а затем — по Лондону к Вестминстеру. Участники этого шествия несли гобелены и цветы, оно сопровождалось представлениями, громкими звуками фанфар и пушечными выстрелами.
Елизавета отсутствует, когда мы в утро коронации помогаем королеве облачиться в пурпурное, с горностаевым мехом одеяние, но она ждет нас в Вестминстер-Холле и занимает свое место в процессии. Перед тем как присесть в нарочитом реверансе, отчего становятся видны ее широкие, белые с серебром нижние юбки под необъятной алой мантией, она кидает в мою сторону короткий недоброжелательный взгляд. Этим взглядом, который буквально жалит меня, Елизавета дает понять, что я ее предала, не сообщив ни словечка о том, что за последние дни было сказано про нее, — а она наверняка догадывается, что за это время было сказано немало. Однако эта женщина не глупа — она явно понимает, что я нахожусь в весьма двусмысленном положении.
Решив не обращать на Елизавету внимания, я отказываюсь встречаться с ней взглядом, когда она занимает место рядом с королевой и поднимает ее шлейф. За ней свое место занимает Анна Клевская,[45] бывшая жена Генриха VIII, с которой он в свое время развелся. Это довольно жизнерадостная дама, что и неудивительно.[46] Потом наступает моя очередь: как принцесса крови, я занимаю почетное третье место. Может быть, это свидетельство благосклонности ко мне королевы откроет глаза людям и они перестанут меня избегать. К сожалению, с самого первого дня моего приезда ко двору я замечаю, что окружающие стараются держаться от меня подальше. Надеюсь, что теперь все изменится: это ведь явное свидетельство того, что ее величество благоволит ко мне.
Звучат фанфары, потом из Вестминстер-Холла торжественной процессией начинают выходить лорды. На небольшом расстоянии за ними шествуем мы — следом за ее королевским величеством идем по ярко-синему ковру, который проложен до самого аббатства и через аббатство. Меня переполняет восторг: радостно звонят колокола, церковный хор затягивает песнопения, величественные звуки органа вызывают душевный трепет. Я испытываю умиление, глядя на миниатюрную, хрупкую фигурку королевы, придавленную к земле тяжелыми одеждами. Я боготворю эту женщину, которая всей своей душой, с потрясающей искренностью, отдается службе своей стране и своему народу. Есть и еще кое-что, чего я вовеки не забуду: когда я выхожу из аббатства следом за своим коронованным сюзереном, среди других лордов мелькает лицо Гарри. Я стремительно поворачиваю голову — и наши глаза на миг встречаются. Три месяца прошло с того дня, когда я видела своего любимого в последний раз. Я улыбаюсь, но Гарри, подобно многим другим, пугливо отворачивается.
Часть вторая
Невинная кровь
Кейт
Июль 1483 года, Виндзорский замок
Кейт казалось, что ее отец выглядит очень величественно в своей королевской мантии, сидя верхом на Снежинке во главе огромной свиты, которую он повел через нижний Лондон из ворот Виндзорского замка. Он двигался в Лондон, а потом — в Оксфорд: то были первые этапы большого путешествия по королевству, имевшего целью поприветствовать своих новых подданных и завоевать их любовь.
Когда королева Анна поднесла супругу традиционный кубок вина на дорогу и он, попрощавшись с родными, тронулся в путь, Кейт стояла рядом. Она некоторое время смотрела, как отец, стройный и прямой на великолепной боевой лошади, выехал через ворота Виндзора, а потом обшарила взглядом его свиту в отчаянной попытке в последний раз увидеть Джона де ла Поля. В изящном черно-золотом дублете и черном головном уборе с пером он ехал вместе с лордами, сопровождавшими короля. Молодой человек весело помахал ей и послал воздушный поцелуй. С тяжелым сердцем Кейт смотрела ему вслед и, даже когда он давно уже исчез из виду, еще долго стояла на дороге.
Как тяжела разлука! Но, слава богу, она будет недолгой. Они задержались оттого, что королева приболела — инфлюэнца, сказали доктора, — и пока не чувствовала себя готовой к путешествию. Было решено, что Анна и Кейт пропустят первые остановки на пути королевской процессии и приедут прямо в замок Уорик, где и присоединятся к Ричарду. И тогда — ах, какое счастье! сердце Кейт так и пело! — она воссоединится с Джоном.
— Я буду рада снова оказаться в Уорике, — сказала Анна, когда падчерица вошла к ней в королевские покои — просторную палату, увешанную великолепной цветастой и позолоченной тканью, с превосходным камином и высокими зарешеченными окнами. — Я ведь там выросла.
— А в Миддлхем мы заедем? — спросила Кейт.
Она все еще тосковала по своей прежней жизни, хотя в последние дни думала только о Джоне. Они встретились несколько раз в клуатре декана за новой часовней, которая еще строилась; посвятить ее собирались святому Георгию Победоносцу. На первом свидании Джон подарил Кейт алую розу и сказал, что она такого же цвета, что и ланиты девушки. Он всегда был щедр на поэтические комплименты, называл возлюбленную «мой нежный цветок, чудесный и добрый, красотой превосходящий все другие на свете…». Джон рассказал Кейт о своей семье — вспыльчивом самолюбивом отце и добродушной матери, родной дочери Ричарда Плантагенета. Он с увлечением говорил о замечательных замках, где жил с детства, — Уингфилде, что в Саффолке, и Юлме в Оксфордшире. Кейт в его присутствии чувствовала себя такой значительной и особенной. Теперь Джон, несомненно, знал, что она влюблена в него.
Кейт казалось, что долгие дни предстоящей разлуки лежали перед ней бесконечной чередой. Она не представляла себе, как вынесет это. Ну до чего же некстати заболела королева — тоже мне, нашла время! Девушка поймала себя на этой мысли, и ей стало стыдно. Анна никогда не отличалась хорошим здоровьем — ни теперь, ни прежде. Как же Кейт могла позволить себе упрекать мачеху?!
Анна внимательно посмотрела на нее и укоризненно проговорила:
— Ты, похоже, совершенно меня не слушаешь! Я сказала, что очень хочу съездить в Миддлхем — увидеть моего мальчика.
Кейт вздрогнула:
— Простите, мадам, я задумалась о предстоящем путешествии.
— И об одном молодом человеке. — Губы королевы тронула легкая улыбка.
— Я… Но откуда вы знаете? — спросила Кейт, вспыхнув. Хотя, вообще-то, стыдиться ей было нечего, ведь она не сделала ничего плохого. Джон даже ни разу не попытался поцеловать ее.
— При дворе нет тайн, — сказала Анна. — Вас несколько раз видели вместе. Мои фрейлины любят посплетничать. Дорогое дитя, я должна предупредить тебя: будь осторожна. Я прекрасно понимаю, что такое быть юной и влюбленной. И милорд Линкольн очень красивый молодой человек, он умеет нравиться женщинам. Но Линкольн на восемь лет старше тебя, и любовная игра, которую он ведет, — занятие при дворе весьма распространенное. Он знает, что никогда не сможет жениться на тебе, так что для него это — всего лишь ни к чему не обязывающий флирт.
— Это не игра! — воскликнула Кейт. — Мы любим друг друга, клянусь вам. И он не состоит в браке. Я тоже свободна. Почему же вы считаете, будто мы не сможем пожениться?
— Ну, во-первых, вы родня — двоюродные брат и сестра, вас не обвенчают без специального разрешения папы римского, а получить это разрешение весьма затруднительно, да и стоит оно недешево. И потом, прости меня, Кейт, но ты незаконнорожденная. А он — граф Линкольн, наследник своего отца, герцога Саффолка. И если — упаси Господь! — что-нибудь случится с моим сыном-принцем, Линкольн может оказаться наследником престола.
— Мы сумеем преодолеть все! — горячо воскликнула Кейт. — Да, пусть я незаконнорожденная, но не забывайте: я — дочь короля, а отец всегда обещал найти мне достойную пару. И Джон любит меня! Он не поскупится на расходы, если потребуется получить от папы разрешение.
— Он предлагал тебе руку и сердце?
— Пока нет. Но мы ведь лишь совсем недавно познакомились. Зато Джон много говорил о любви, а потому я не сомневаюсь: намерения у него самые что ни на есть серьезные.
— Ах, моя милая Кейт, какая же ты еще наивная! — вздохнула Анна. — Когда мужчины говорят о любви, они вовсе не обязательно имеют в виду брак. И наоборот: когда они говорят о браке, то зачастую думают о богатом приданом.
— Разве отец не даст мне хорошее приданое?
— Непременно даст. Он не раз мне об этом говорил. Но он сам будет решать, за кого ты должна выйти замуж.
Кейт почувствовала отчаяние.
— Тогда я скажу ему, что хочу выйти за Джона.
— Может быть, лучше подождать и убедиться, что Джон действительно хочет жениться на тебе? И как знать: не выбрал ли уже его отец для сына невесту?
— Джон пока не обручен. Он сам мне сказал.
Кейт хорошо помнила, как все было: они поздно вечером стояли возле окна и смотрели на звездное небо. Девушке хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Джон спросил ее, не связана ли она обещаниями, и сжал руку возлюбленной, услышав отрицательный ответ. А потом сказал: «И я тоже». В тот момент это прозвучало как предложение. Нет никаких сомнений: Джон и правда хочет стать ее мужем, решила Кейт, и сердце ее снова запело.
Анна долго хранила молчание. Наконец она заговорила:
— Ты слишком спешишь, девочка. Послушай меня. Нельзя, чтобы ваши отношения зашли слишком далеко. Вот что: сначала я должна поговорить с твоим отцом. Мы должны узнать, чего хочет король.
От радости Кейт не осталось и следа.
— Неужели отец будет мешать счастью родной дочери?
— Я спрошу мужа, одобряет ли он это, — безапелляционно заявила Анна, и больше они на эту тему не говорили.
Катерина
Ноябрь — декабрь 1553 года, Уайтхолл-Палас
Суд над Джейн и Гилфордом состоится четырнадцатого ноября. Хотя королева и заверила меня, что суд этот — чистая формальность и со временем они обязательно получат прощение, новость сия наполняет мое сердце страхом. Как же близко все-таки подошла Джейн к опасной черте — остановилась буквально на самом краю пропасти.
Мне бы хотелось увидеть сестренку и утешить ее, сказать, что все будет хорошо, что ее величество благорасположена к нашей семье и не желает Джейн зла. Но посетителей к ней не допускают, и я не видела ее целых четыре месяца.
Я очень опасаюсь, что этот суд может определить и мое будущее. Я ответила Ренару, что я, со своей стороны, готова перейти в католичество, но, как послушная дочь, должна прежде обсудить это с родителями, и испанский посол наверняка понимает, что я должна выбрать для этого подходящее время. Он предупредил меня, что я не должна говорить родителям о том, что могу стать наследницей королевы. Это, конечно, несколько обескуражило меня, потому что как иначе могу я объяснить отцу с матерью свое неожиданное желание принять католичество?
Ренар держался почтительно, но уже не обхаживал меня, как прежде. Возможно, я слишком долго раздумывала. Неужели за это время ситуация уже изменилась? А может быть, предстоящий процесс слишком живо напоминает о том, что мои ближайшие родственники всего несколько месяцев назад считались изменниками короны.
Моя жизнь — непрекращающаяся буря. Я так мечтаю вновь быть вместе с Гарри и испытываю настоящее отчаяние, когда вспоминаю, как он проигнорировал меня во время коронации. А ведь наши пути при дворе так ни разу и не пересеклись. Я уверена, он меня избегает. Потом внезапно распространились новые слухи: якобы меня и моих сестер собираются объявить незаконнорожденными на том основании, что мой отец, женясь на моей матери, уже состоял в браке. Это полная чепуха, но сплетникам нет дела до истины. Я подозреваю, что запустил этот слух французский посол, который, видимо, каким-то образом дознался, чтó предлагал мне от имени королевы Марии испанский посол. От непрерывных переживаний глаза у меня постоянно на мокром месте. И единственное мое утешение — Артур и Гвиневра.
Однажды в дождливый день, когда я, погрузившись в свои печали, прогуливаюсь с собачками по длинной галерее, появляется матушка.
— Я должна поговорить с тобой, Катерина, — сообщает она и отводит меня в покои, которые делит с отцом. Его сейчас нет — он отправился на петушиные бои, смотреть, как породистые птицы раздирают друг друга на части.
Мама садится в кресло.
— Давай сразу к делу, — заявляет она. — На нас с отцом постоянно оказывают давление, требуя, чтобы мы перешли в католичество. Я знаю, что и с тобой тоже вели подобного рода беседы. Нам сказали, что ты не возражаешь.
— Мсье Ренар говорил со мной об этом, — осторожно отвечаю я. — Он передал мне, что таково желание королевы. Я сказала, что подумаю, но сначала должна обсудить это с вами. — Это не совсем так, но довольно близко к правде.
— Ясно, — кивает мама. — А с нами говорили от лица Тайного совета. Мы заявили, что об этом и речи быть не может, но они пытались нас подкупить, уверяли, что это сулит нам большие выгоды.
— Так оно и есть! — вырывается у меня.
Миледи явно удивлена:
— Что ты этим хочешь сказать? А ну-ка, выкладывай, девочка, давай говори всю правду!
— Этого хочет королева, я знаю, — отвечаю я, понимая, что должна умело притворяться, если хочу провести свою проницательную мать. — Ее величество сама не раз говорила об этом, из чего следует, что она проявит щедрость по отношению к тем, кто исполнит ее волю. Я и представить себе не могу, что может порадовать ее больше, чем переход в католичество близких родственников.
Миледи смотрит на меня долгим, пронзительным взглядом, потом несколько смягчается:
— Да, мы с отцом обсуждали возможность нашего возвращения в католичество. Я тоже сказала, что, если в преддверии процесса мы подчинимся воле королевы, это пойдет на пользу Джейн. Но мне не удалось его убедить.
Однако неделю спустя я узнаю, что под давлением матери отец все же согласился вновь принять веру своей юности. Весь двор только и говорит о том, что мои родители публично отреклись от протестантизма. Очередная победа католиков.
Джейн и Гилфорда судили и приговорили к смерти.
— Не сомневайтесь, леди Катерина, я полна решимости проявить милосердие, — добродушно говорит королева, сообщив мне эту новость в своих покоях. — Но формальности должны быть соблюдены. Члены Совета требуют этого. Можете быть уверены, что суд был справедливым и свидетелям на процессе дозволялось говорить свободно. Я предупредила судей, что не потерплю никаких запугиваний, и распорядилась выслушать все, что может свидетельствовать в пользу вашей сестры.
— Благодарю ваше величество за милость! — Я падаю на колени и горячо целую ее руку. По моим щекам струятся слезы.
— Не расстраивайся, дитя, — говорит королева, поднимая меня. — В скором времени я распоряжусь освободить леди Джейн. Когда у меня родится сын. — В глазах ее появляется то задумчиво-мечтательное выражение, к которому все мы уже успели привыкнуть. Мария поворачивается, чтобы в тысячный раз посмотреть на портрет кисти Тициана — изображение обрученного с нею принца Филиппа. Она вздыхает и голосом влюбленной девочки произносит: — Он уже совсем скоро будет здесь.
— Ах, я так желаю счастья вашему величеству! — восклицаю я.
— Благослови тебя Господь, милое дитя, — милостиво улыбается королева.
Далеко не все в восторге от предстоящего замужества Марии. В Лондоне сплошь и рядом можно услышать, что «англичанам не нужен этот проклятый испанец». Люди открыто говорят, что скорее умрут, чем будут жить под властью испанцев, что Филипп наверняка окажется жестоким правителем, привезет с собой инквизиторов, будет мучить и жечь на кострах добрых протестантов, что этот брак сделает Англию всего лишь еще одной провинцией могущественной империи Габсбургов. При дворе вовсю рассказывают скабрезные истории о развратной жизни принца, ходят слухи о его склонности к воровству. Королева ничего этого не слышит или делает вид, что не слышит. Она приняла решение и воображает, что влюблена. Мария не приемлет никаких возражений против этого брака.
Лично мне принц Филипп кажется привлекательным мужчиной: у него чувственные губы, правильные черты лица. Я понимаю, почему королева влюблена в этот портрет.
И молюсь о том, чтобы он был добр с нею — ведь Мария на одиннадцать лет старше его и выглядит на свои годы; к тому же ей свойственна добродетельная скромность, и поначалу она даже не могла заставить себя произносить в присутствии членов Совета слово «замужество». Ее величество сама рассказывала нам об этом, заливаясь румянцем. Я не могу представить ее в постели с мужчиной!
Принцесса Елизавета обескуражена известием о браке королевы. Ее длинный крючковатый нос висит тоскливо. Еще бы, ведь она — законная наследница сестры, а если у ее величества родится сын, то она, как и я, никогда не сможет взойти на трон, а я уверена, что Елизавета страстно желает этого.
Может быть, ей не следовало так уж противиться посещениям мессы, потому что, если бы она дала себе труд заслужить благосклонность королевы, Мария доверяла бы сестре гораздо больше и легче бы смирилась с мыслью о том, что Елизавета может стать ее наследницей. Но Елизавета слишком часто ловчила и притворялась, а теперь вот ходит надутая, плетет какие-то интриги на пару с французским послом или просит королеву Марию отпустить ее в Хэтфилд, или в Эшридж, или в какой-нибудь другой из принадлежащих ей домов. Но королева неизменно ей отказывает. Она подозрительно относится к собственной сестре и понимает, что ту необходимо держать поблизости — под пристальным королевским оком.
После того как Елизавета поняла, что я не буду шпионить для нее или поддерживать ее религиозные убеждения, отношения между нами не улучшились. Если мы встречаемся, она со мной неизменно вежлива, даже разговорчива, но никогда не проявляет сердечности. Но сегодня, когда я стою в одиночестве в пустых спальных покоях, куда прибежала, чтобы попытаться успокоиться после получения известий о сестре, Елизавета сама находит меня.
— Я слышала, какой приговор вынесли леди Джейн, — говорит она мне. Голос ее звучит чуть хрипло; кажется, это известие задело ее за живое.
— Мне эту новость сообщила лично королева, ваша милость, — отвечаю я, дрожа. — И хотя она обещала проявить милосердие, услышать это было ужасно. Сжечь заживо или обезглавить, по выбору ее величества…
— Мне сказали, что Джейн стойко приняла решение суда. Говорят, она сохраняла спокойствие, когда шла из Гилдхолла, сопровождаемая стражником с повернутым в ее сторону топором. Толпа промолчала, узнав о приговоре. — Елизавету пробирает дрожь — и неудивительно: когда она была еще младенцем, Анну Болейн обезглавили за супружескую измену и другие скандальные преступления. Наверное, ужасно жить, зная такое о своей матери. Так что понятно, почему сегодняшнее известие произвело на нее такое впечатление.
— Джейн невиновна, — говорю я. — И королева знает это.
— А скольких невинных людей приговаривают как изменников? — спрашивает Елизавета, и тут я лишаюсь присутствия духа.
— Господи милостивый, ну как мы попали в такое положение? — всхлипываю я сквозь слезы.
— Все дело в крови Тюдоров, которая течет в ваших жилах, — поясняет Елизавета. — Это проклятие и благо одновременно. А слабых женщин мужчины испокон веку используют в своих интересах, как это сделал с Джейн Нортумберленд. Они и меня тоже пытались использовать, но я оказалась хитрее… и удачливее. Мы, бедняжки, всего лишь пешки на шахматной доске. Даже королева — если она выйдет замуж — будет зависеть от мужа.
— Если выйдет? А мне казалось, что этот вопрос уже решен.
Елизавета краснеет:
— Да, конечно. Я оговорилась. Разумеется, Мария выйдет замуж. Но при этом будет зависеть от мужа не меньше, чем какая-нибудь малограмотная крестьянка. Клянусь Господом, я никогда не вступлю в брак и ни один мужчина не будет управлять мною.
Мне жаль, что моя собеседница придерживается столь циничных взглядов и ни во что не ставит любовь. В отличие от меня, она не вкусила радостей брака. И все же, пожалуй, эта женщина умнее меня, потому что человек, который взлетает высоко вверх на крыльях счастья, должен быть готов к тому, что больно ушибется, упав на землю. Я никак не могу забыть тот ужасный миг, когда Гарри отвернулся от меня в Вестминстерском аббатстве.
И, уже не обращая ни малейшего внимания на присутствие Елизаветы, я падаю на кровать и начинаю безутешно и громко рыдать. Несмотря на заверения королевы, страшный приговор, который вынесли Джейн, не дает мне покоя. Смерть на костре — это ужасно. Еще совсем маленькой девочкой я видела, как в Лондоне сжигали женщину. Вернее, я успела увидеть всего несколько жутких мгновений, поскольку нянька закрыла мои глаза, но я никогда их не забуду, как не забуду и душераздирающих криков приговоренной. Нет, только не это! Господи, прошу тебя, спаси Джейн!
Елизавета кладет руку мне на плечо.
— Мне жаль, что у тебя появились новые поводы для скорби, — говорит она сердечно. — Ты должна быть тверда в своей вере. Покоряйся Ему, когда ударов судьбы не избежать. Он не пошлет тебе или твоей сестре испытания, которые выше ваших сил.
Оказывается, Елизавета способна к состраданию, и это утешительно. Я прекращаю плакать, поднимаюсь на ноги, вытаскиваю из кармана платок и, шмыгая носом, говорю:
— Извините, ваша милость, я забылась. Благодарю вас за добрый совет. Я буду искать утешения у Господа.
Момент близости прошел. Елизавета смотрит на меня холодным взглядом; ее настроение всегда меняется очень быстро.
— Я слышала, ты собираешься вернуться к прежней вере. Уж не потому ли, что этого хочет Испания? — спрашивает моя собеседница.
Откуда ей это известно? Ну конечно же, французский посол!
— Если я поменяю веру, ваша милость, то сделаю это исключительно в силу своих собственных убеждений, — отвечаю я с благочестивым негодованием. Но слова Елизаветы больно задели меня. Что уж греха таить: я собираюсь принять католичество в первую очередь в угоду собственным честолюбивым замыслам. И мне вдвойне неприятно, что Елизавета дала понять, что обо всем догадалась.
— Что ж, иди молись своему Богу — кем бы тот ни был, — заявляет она, возвращаясь к своему обычному резкому тону. Наверняка эта женщина считает меня вероотступницей.
— Благодарю вас за доброту, — говорю я, подавляя негодование. — Я поступлю так, как желает ваша милость.
— Желаемый результат ты сможешь получить только в том случае, если пойдешь путем истины, — холодно говорит она и поспешно уходит, только зеленый шелк юбки мелькает в дверях.
Я начинаю подозревать, что Елизавета ненавидит меня, причем, скорее всего, так было всегда. Что может быть между нами, кроме соперничества? Мы обе слишком близки к трону, чтобы испытывать по отношению друг к другу добрые чувства. Да еще она наверняка подозревает, что плетутся интриги с целью исключить ее из числа престолонаследников.
Если сказанные ею на прощание слова пробудили во мне чувство вины, то все поведение Елизаветы в последующие дни и недели лишь постоянно усиливает это чувство. Ведь я, если разобраться, дочь родителей, которые боролись за реформацию церкви при короле Генрихе и приняли протестантство при короле Эдуарде, а потому я воспитывалась по существу в новой религии. Конечно, мне далеко до Джейн: не сомневаюсь, что если бы она правила нами, то Англия осталась бы строго протестантской страной. Но вместо нее на троне оказалась католичка Мария, которая вернула мессу и изображения святых, признанные прежде идолами. Она помирилась с Римом. Можно только удивляться, сколько людей, еще совсем недавно известных как ярые реформаторы, вдруг стали признаваться, что в душе все это время оставались католиками. Так, спрашивается, есть ли выбор у меня, если я хочу выжить при дворе и… да, и стать королевой?
Елизавета видит меня насквозь и не скрывает своего презрения к моему прагматизму. Она всячески избегает меня и в моем присутствии отпускает оскорбительные замечания в адрес людей, которые слишком малодушны, чтобы поступать так, как велит совесть. О, эта женщина очень умна и никогда прямо не говорит ничего в мой адрес… но я-то знаю, в кого направлены ее ядовитые стрелы. Елизавета хочет выставить напоказ свою нравственную чистоту. Право, смешно, если вспомнить, как она сама еще совсем недавно лживо жаловалась на колики в животе, когда наступало время идти на мессу, или говорила, что не готова принять католичество, поскольку не постигла всех тонкостей богословия.
Честно говоря, я никогда не была сильна в теологии и теперь, когда наставницей моей в вопросах веры стала сама королева Мария, искренне не могу понять, что плохого в католичестве. Напротив, многие атрибуты этой религии находят отклик в моем сердце. Мне очень нравятся прекрасные статуи улыбающейся Девы Марии с Младенцем, которые королева велела установить в часовне; я люблю серебряный звон колоколов у алтаря, пряный аромат благовоний и благость, приходящую со знанием того, что святые молятся за меня на Небесах. Честно говоря, я очень обрадовалась, узнав, что святых этих великое множество, причем каждый из них отвечает за что-то свое, и всех их я могу молить о заступничестве перед Господом. И еще должна признаться, что я счастлива избавиться от этих бесконечных проповедей протестантских священников — я никогда не могла сидеть на них спокойно, с трудом скрывала зевоту на воскресных службах, что очень раздражало маму. Ах, как больно щипала она меня за руку, чтобы заставить слушать внимательно! Какое облегчение, что все это закончилось!
Но Елизавета скроена из другого материала. Она будет и дальше упорствовать, тихая и целомудренная, в своем скромном черно-белом протестантском одеянии, которое носит, потому что знает, насколько это неприятно королеве Марии. Длинные рыжие волосы ниспадают на спину в знак ее девственной юности (еще один способ показать себя в более выгодном свете, чем стареющая королева), глаза над крючковатым носом неодобрительно взирают на украшенное драгоценными камнями распятие, которое я с недавних пор стала носить на груди. Она бросает на меня язвительные, испепеляющие взгляды, вновь и вновь клеймя как лицемерку.
Ее неприязнь ко мне очевидна, и, конечно, дело тут не в одной только религии. Когда мы встречаемся, Елизавета с удовольствием сообщает мне, что кожа у меня слишком бледная, волосы слишком тонкие и светлые, а фигура — худая и костлявая. При этом она наматывает на палец локон своих роскошных волос, или поглаживает свою румяную щеку, или обхватывает ладонями свою безупречную талию. Ей невыносима мысль о том, что кто-то может быть привлекательнее для мужчин, чем она сама.
Я подозреваю, что в основе ее антипатии ко мне лежит страх. Елизавета прекрасно знает, что я следующая после нее в очереди на престол, а потому, какие бы советы я от нее ни слышала — а Елизавета неизменно дает понять, что, по ее мнению, мне они все равно не пойдут на пользу, — я остаюсь ее соперницей.
Я понимаю, что должна быть крайне осторожна с этой женщиной: она достойная дочь своего отца.
Джейн Дормер, которая вместе со мной прислуживает во внутренних покоях, одна из любимых фрейлин и ближайших подруг ее величества. Она молодая и красивая, очень благочестивая и при этом чрезвычайно ученая дама. Когда в один прекрасный день сама королева присылает ее за мной, я начинаю догадываться, что́ именно сейчас произойдет.
Госпожа Дормер просит меня проследовать за ней в молельню ее величества, небольшую комнату, богато украшенную синими и золотыми коврами. На алтаре стоят сверкающее драгоценными камнями Распятие и раскрашенная статуэтка Девы Марии с Младенцем; рядом табурет, укрытый дорогим турецким покрывалом.
— Здесь нас никто не услышит, — говорит госпожа Дормер, дружески улыбаясь. — Не смотрите на меня так испуганно, леди Катерина. Бояться нечего. Так вот… мсье Ренар говорил с вами о престолонаследии. — Это констатация, а не вопрос. Мое сердце начинает возбужденно биться. Я так ждала этого мгновения. — Вы можете себе представить, насколько важно для королевы, чтобы вы приняли католичество, — продолжает Джейн. — И не только вы сами, но и ваши родители тоже. Однако мне поручено сообщить вам следующее: сегодня ваш отец публично покаялся в своих заблуждениях, что сильно огорчило ее величество, — ведь получается, что теперь он уже дважды менял свои убеждения, а потому полагаться на него нельзя. Это очевидно.
От этих ее слов сердце мое леденеет.
— Я глубоко сожалею о проступке отца, — со значением говорю я. — И не хотела бы, чтобы его вина распространялась на меня.
— Ну что вы, леди Катерина, об этом и речи нет, — заверяет меня Джейн. — Но ее величество надеется услышать, что вы уже приняли решение относительно вашей веры. По моим сведениям, у вас было несколько недель, чтобы подумать об этом. Если у вас есть какие-то сомнения или вопросы, я готова помочь вам советом.
— Благодарю вас, госпожа Дормер, но я уже приняла решение, — отвечаю я, чувствуя, что стою на пороге чего-то судьбоносного. — Пожалуйста, передайте ее величеству, что я охотно и с радостью перейду в католическую веру.
Кейт
Август 1483 года, замок Уорик
Когда королева Анна и ее свита прибыли наконец в замок Уорик, закончив свой показавшийся бесконечным путь под жарким, палящим солнцем, выяснилось, что дела обстоят не слишком благополучно. Весь двор буквально гудел от разговоров, что готовится заговор с целью возвращения Эдуарда V на трон Англии. Король Ричард радостно встретил жену и дочь, но позднее, когда они собрались все вместе перекусить на террасе, он отослал слуг, едва только те подали первое блюдо, и поделился с близкими тревожившими его мыслями.
— Я думал, что все уже позади, но моему трону грозит опасность, — мрачно сказал он, и его пальцы на столе сжались в кулак. — Ни мой законный титул, ни великолепная церемония коронации, ни попытки завоевать любовь подданных — ничто, как выяснилось, не имеет значения: люди меня ненавидят. Они не выражают радости, завидев меня, не отвечают на мои приветствия. Напротив, они либо что-то ворчат себе под нос, либо и вовсе криками выражают свое недовольство узурпаторами с севера, которых ненавидят слепо, без каких-либо на то оснований. Невежественные глупцы!
— Ну, положим, южане и северяне всегда недолюбливали друг друга, — заметила королева. — Не стоит обращать на это внимание.
— Мадам, как я могу не обращать внимания на половину своего королевства? — ответил Ричард. — Я король не только севера, но и юга, запада и востока, а заговоры зреют именно на юге и западе. Заговорщики объединяются, созывают незаконные собрания. Их цель — освободить моих племянников из Тауэра. Я слышал, что кое-кто планирует устроить там пожар, чтобы отвлечь тюремщиков.
— Тюремщиков? Разве принцы теперь заключенные? — Анна явно была потрясена.
Ричард нахмурился:
— Мадам, при таких обстоятельствах я был вынужден усилить охрану господ бастардов. — Он произнес последние слова с непередаваемой интонацией, желая пристыдить жену за то, что она назвала его племянников принцами. — Но сыновья Эдуарда в безопасности, и им обеспечен хороший уход. Можете о них не беспокоиться.
— Они же совсем еще дети. И не могут жить в заключении!
— И не будут, — заверил супругу Ричард. — Как только угроза моему трону будет устранена, они получат свободу и хорошее обеспечение.
Кейт вздохнула с облегчением, услышав эти слова. Она заметила, что и мачеха ее тоже явно обрадовалась. К девочке моментально вернулся аппетит, и она взяла еще один кусочек пирога с жаворонками. Отец улыбнулся ей.
— До чего же я рад видеть вас обеих, — сообщил он. — Миледи, вы привезли с собой юного Уорика, как я просил?
— Да, милорд, — кивнула Анна, и Кейт невольно скривилась, вспомнив о своих безуспешных попытках завязать в пути разговор с этим диковатым нескладным парнишкой.
— Ради его же собственной безопасности Уорик должен постоянно находиться рядом со мной, — сказал отец. — Кто знает, что еще замыслят эти изменники? К счастью, последние заговоры были вовремя разоблачены и подавлены. Но могут возникнуть и другие. — Он встал и принялся расхаживать по комнате. — Ну почему люди никак не могут смириться с тем, что ни один из детей моего брата не является его законным наследником? Вудвили постоянно плетут против меня интриги. Боюсь, что даже Бекингем отвернулся от меня.
— Бекингем? — изумленно выдохнула Анна. — Не могу поверить!
Король сел, покачивая головой. Лицо его было бледно.
— Мы поссорились в Глостере. Он обвинил меня в том, что я не сдержал обещания подарить ему земли Боэнов.[47] Он давно на них претендует. Словом, Бекингем оскорбился и оставил меня — уехал в свои владения в Бреконе, сославшись на то, что у него там неотложные дела.
— Но он обязан всем своим богатством и влиянием вам! Без вас он ничто!
— Вы забываете, что и я ему обязан троном, миледи. Именно он весьма красноречиво убеждал людей в том, что королем должен стать я. — Ричард вздохнул. — Не волнуйтесь за Бекингема. Я решу этот вопрос.
— А что другие лорды? Норфолк, Нортумберленд, Стенли и остальные? — спросила Анна.
— Насколько мне известно, они сохраняют преданность мне. Стенли всегда будет оставаться под подозрением из-за своей жены — она ведь урожденная Бофорт. Но ему пока что удавалось сдерживать ее честолюбие.
— Не понимаю, что вы имеете в виду?
— Она одержима идеей посадить на трон своего сына Генриха Тюдора. Этой парочке нравится сеять смуту, распространяя слухи, якобы он, будучи наследником Ланкастеров, может заявить претензии на трон. Вы можете себе это представить? Война двоюродных братьев Ланкастеров и Йорков закончилась еще двенадцать лет назад! Пора бы им уже узнать об этом!
— Но как Генрих Тюдор может быть наследником со стороны Ланкастеров? — спросила Кейт.
— Разумеется, об этом и речи нет, — ответил отец. — Всем известно, что он незаконнорожденный. Дети Джона Гонта, носящие фамилию Бофорт, были рождены вне брака его любовницей Кэтрин Суинфорд. А обвенчался он с этой дамой уже позднее. Так что никаких прав на корону у этих детей нет. Пусть леди Стенли фантазирует себе на здоровье, но дальше фантазий тут дело не пойдет. Нет, Кейт, мой законный наследник — твой младший единокровный брат, принц Эдуард. Да, Анна, кстати, когда мы будем в Йорке, нужно нашего сына привезти из Миддлхема, чтобы мы могли наречь его принцем Уэльским.
— Ах, какая замечательная новость! — воскликнула Анна. — Я так скучаю по Эдуарду! Так хочу поскорее его обнять!
Ричард накрыл рукой ладонь Анны. Такие выражения нежности в последнее время стали между ними редки.
— И это не единственная хорошая новость. — Король улыбнулся. — Сегодня к моему двору прибыл посол из Испании, от короля Фердинанда и королевы Изабеллы. — Они хотят начать переговоры о возможном браке нашего маленького принца и испанской инфанты. Полагаю, это будет подходящая пара для Эдуарда, подтверждающая его статус наследника короны.
— Испанская инфанта? — с восторгом повторила Анна. — Да, дочь испанского сюзерена будет подходящей парой для нашего Эдуарда. — Она помолчала. — Если уж мы заговорили о браках… Я хочу спросить у вас кое-что, милорд.
Кейт упала духом. Она боялась этого мгновения. Но, по крайней мере, сейчас ее отец пребывал в благодушном настроении. Девушка потянулась к кувшину и наполнила кубок Ричарда, надеясь еще сильнее задобрить его.
— Я имею в виду замужество Кейт, — пояснила королева.
— Да? — Улыбка моментально сошла с лица Ричарда. — Кто-то уже просил ее руки?
— Пока нет, но ваш племянник Линкольн постоянно рассыпается перед ней в любезностях.
Сердце Кейт екнуло, когда отец посмотрел на нее своим пронзительным взглядом.
— Граф Линкольн не сделал ничего дурного, сэр, — поспешила вставить она. — Он просто ухаживает за мной, читает стихи и уверяет, что я очень красивая.
Ричард поднял брови:
— Так оно и есть, моя девочка. — Он задумался на мгновение. — Откровенно говоря, я не думал, что за тобой начнут ухаживать так рано, но теперь понимаю, что ты уже не ребенок. Видимо, пора мне привыкать к тому, что ты повзрослела. И как давно это продолжается?
— Со дня коронации.
— Так-так. И что, мой племянник говорил с тобой о браке?
— Нет, сэр, только о любви. — Кейт зарделась. — Но мы ведь с ним совсем еще недавно познакомились. И я не видела графа с того дня, как вы покинули Виндзор.
Отец, казалось, внимательно обдумывал ее слова. Анна сидела молча, а Кейт с трепетом ждала ответа. В этот момент девушка с необычайной ясностью поняла, что ее будущее зависит от одного-единственного человека, который волен как угодно распорядиться ее судьбой.
— Линкольн — блестящий молодой лорд, лучшего слуги король и не может себе пожелать, — сказал наконец Ричард. — Однако ты не первая девица, за которой граф приударяет, хотя, надо отдать ему должное, я никогда не слышал, чтобы он повел себя бесчестно. Мы должны подождать, чтобы стало ясно, хочет ли он жениться на тебе.
— А если хочет? — выдохнула Кейт.
— Я подумаю об этом. Перспектива в целом неплохая, но спешить не следует. Тебе еще не исполнилось и четырнадцати, и я хочу, чтобы ты еще немного побыла при мне.
— А можно мне с ним встретиться? — с волнением спросила Кейт.
— Можно, но только если ты пообещаешь мне пока относиться к Линкольну исключительно как к кузену и вести себя соответствующим образом. Чтобы никаких разговоров о любви. И тем более о браке. Такие решения лучше предоставить принимать тем, кто старше и мудрее, людям, чей здравый смысл не замутнен слепой страстью. Так что я разрешаю тебе проводить время в обществе милорда Линкольна, но категорически запрещаю оставаться с ним с глазу на глаз. Ты меня поняла?
— Да, сэр, — ответила слегка обескураженная Кейт.
Ее отец улыбнулся:
— Я не настолько стар, чтобы не помнить, что значит быть молодым. Разумеется, ты в твоем возрасте нуждаешься в дружбе и обществе сверстников. Помнится, мы с Анной еще задолго до обручения старались проводить вместе в Миддлхеме и Уорике каждую выпавшую нам минутку. Хотя ее отец и не знал об этом. — Он улыбнулся жене. — Но мы никогда не выходили за рамки дружеских отношений, и я настаиваю, чтобы и ты держала себя именно так со своим кузеном Линкольном. Я уверен, девочка, что ты будешь вести себя добродетельно и благопристойно.
По окончании ужина Кейт, сделав реверансы, поспешила вниз — в большой зал, наполненный лордами и ливрейными слугами; знать вовсю угощалась и танцевала. Джона Линкольна среди присутствующих не было, поэтому девушка отправилась во внутренний двор замка, надеясь найти его там. К ее радости, он оказался в дальнем углу садика, возле поросшего травой небольшого холма; Линкольн сидел на земле с двумя другими мужчинами. Все трое были увлечены разговором, и Кейт не решилась прервать их. Но тут один из собеседников Джона (она узнала его: сэр Уильям Кейтсби, весьма пронырливый юрист, который теперь, при ее отце, стал канцлером казначейства) заметил ее и быстро поднялся на ноги, остальные последовали его примеру. Лицо Джона расплылось в широкой улыбке, когда он увидел Кейт, он галантно поклонился и поцеловал ей руку. Третьим человеком в их компании оказался лорд Стенли. Он был гораздо старше своих собеседников, его длинные всклокоченные волосы уже тронула седина, а насупленные брови придавали Стенли вечно озабоченный вид.
— Миледи, — сказал он и тоже поклонился.
— Присоединяйтесь к нам, Кейт, — пригласил Джон, и она села на траву, расправив широким полукругом свои горчичного цвета юбки. — Мы наслаждались вечерним воздухом — в зале слишком жарко и шумно. — Он предложил девушке марципаны. — Мы говорили о недавно раскрытых заговорах. Не могу передать, как это нас беспокоит.
— Мой отец как раз только что рассказывал нам об этом, — сказала она. — Не могу поверить, что герцог Бекингем оставил его.
— Лично мне его поведение представляется весьма странным, — заметил Стенли. — Полностью лишенным всякого смысла.
— Однако, возможно, Бекингем был замешан в заговорах, — предположил Кейтсби. — Перед отъездом в Брекон герцог сказал нам, что злоумышленники пытались вовлечь его в свои козни, так что я не исключаю, что он вел двойную игру. С другой стороны, Бекингем поставил короля в известность о том, что ему делались подобного рода предложения, благодаря чему некоторые заговорщики были схвачены. Так что мы можем только удивляться, почему он сейчас вдруг отвернулся от короля, будучи первоначально одним из самых его горячих сторонников.
— Интересно, — спросил Джон, — что могли заговорщики предложить Бекингему такого, чего ему не дал король?
— Они поссорились из-за земель Боэнов, — сказал Стенли. — Герцог обвинил короля Ричарда в том, что тот не сдержал своего обещания отдать ему их.
— Еще более странно, — задумчиво изрек Кейтсби. — Король в прошлом месяце передал эти земли герцогу во временное дарение.
— Может быть, Бекингему не понравилось словечко «временное», — предположил Джон. — Хотя он мог бы и не сомневаться, что в конечном счете все равно их получит.
— Так или иначе, теперь герцог Бекингем вполне может затеять интригу против нашего законного господина, — заметил Стенли.
— Пока дети короля Эдуарда остаются в Тауэре, король Ричард просто не может чувствовать себя в безопасности на троне, — сказал Кейтсби. — Последние заговоры подтвердили это.
— Но Тауэр — надежное место, — вставил Джон. — Им оттуда не выйти, да и изменникам к ним не проникнуть. Сыновей Эдуарда хорошо охраняет наш верный Брекенбери, комендант Тауэра. Мимо него и мышь не пробежит.
Услышав это, Кейт облегченно вздохнула. Роберта Брекенбери она знала еще с тех времен, когда он служил в их доме в Миддлхеме, и нимало не сомневалась в его преданности. Человек добрый и дружелюбный, он будет для юных принцев нестрогим тюремщиком.
— Так-то оно так, однако вопрос не в том, чтобы держать мальчиков под замком. — Кейтсби понизил голос. — Хотя господин бастард (так теперь называли Эдуарда) и не виноват в этих заговорах, имевших целью вернуть его на трон, он представляет собой опасность для короля Ричарда. Как и его брат. Наверняка найдутся люди, которые будут упорствовать, считая их законными наследниками Йорка.
Вечер стоял теплый, но при этом его заявлении Кейт вдруг пробрала дрожь.
— Вы на что это намекаете, Уильям? — прямо спросил Джон. — Как, по-вашему, мой дядюшка должен устранить эту угрозу?
Кейтсби в ответ лишь пожал плечами. Выражение его лица осталось непроницаемым.
— Задайте себе вопрос: что случалось с другими низложенными монархами? — с горячностью заговорил Стенли. — Например, с Эдуардом Вторым и Ричардом Вторым.[48] Почему принцев никто не видел после коронации? До этого их несколько раз видели в лейтенантском саду — они стреляли в бревна из луков. Но затем, насколько мне известно, они словно исчезли. — Кейт, к собственному смятению, увидела на глазах Стенли слезы.
— Добрый милорд, утешьтесь мыслью о том, что мой дядюшка король никогда не причинит никакого вреда своим племянникам, — сказал Джон.
— Конечно, не причинит! — горячо воскликнула Кейт. — Он был предан своему покойному брату королю Эдуарду. И станет защитником его сыновей.
— Я не единственный, кто беспокоится за их безопасность, — пробормотал Стенли. — Послушайте, что говорят при дворе. Прогуляйтесь по улице. Все спрашивают, что станется с ними. Я никоим образом не обвиняю короля ни в каких преступлениях или в злоумышлении против племянников. Я просто не понимаю, почему они внезапно исчезли. Наверняка до его величества доходили слухи, которые необходимо опровергнуть. Ему нужно всего лишь предъявить мальчиков народу, и люди успокоятся.
— Не сомневайтесь, я поговорю об этом с дядюшкой, — пообещал Джон.
— Благодарю вас, милорд, — ответил Стенли, поднимаясь на ноги. — Миледи Катерина, простите старика — я слишком переживаю и, боюсь, испортил вам этот прекрасный вечер. Его следовало бы провести в приятном безделье, а не в разговорах о политике.
— Да, милорд, конечно, — кивнула Кейт, все еще чувствуя холодок на сердце от чудовищности высказанных Стенли предположений.
— Мне тоже пора, — сказал Кейтсби. — Приятного вечера, миледи Катерина.
Джон повернулся к Кейт и обнял ее за плечи:
— Не слушайте зловредные сплетни. Наверняка это жена Стенли нашептывает ему всякие ужасы.
— Он был очень расстроен, — заметила Кейт. — И мне показалось, что сэр Уильям также пытался делать какие-то странные намеки.
— Он бесчувственный тип, вполне способный заявить королю о необходимости устранить принцев, — сказал Джон, нахмурившись. — Но я не могу поверить и ни за что не поверю, что король санкционирует такие действия. — Он пододвинулся к ней поближе. — Забудьте обо всем этом, Кейт, моя красавица. Давайте поговорим о более приятных вещах. Я давно храню стихотворение, которое хотел бы вам прочитать.
Но Кейт испытывала душевное смятение. Перед ее глазами неотступно стоял образ плачущего лорда Стенли — его переживания не были напускными.
— Мне невыносима мысль о том, что люди могут думать такое о моем отце, — призналась она.
— Дорогая моя, я не сомневаюсь, что, когда я поговорю с королем об этих слухах, он позаботится о том, чтобы пресечь их. А теперь успокойтесь и послушайте это.
Линкольн принялся читать стихи, но Кейт его не слушала. Она не могла забыть слов лорда Стенли. Ее отец должен опровергнуть эти слухи. Он просто обязан это сделать!
Катерина
Январь 1554 года, Уайтхолл-Палас
Во дворце царит переполох. Это ужасно! Некоторые фрейлины говорят, что нас всех, включая и королеву, собираются убить в собственных кроватях! Ропот недовольства был слышен уже несколько недель, — точнее говоря, с тех пор, как распространилось известие о предстоящем замужестве королевы, — но теперь некий возмущенный джентльмен из Кента, импульсивный сэр Томас Уайетт, движется на Лондон во главе большой армии бунтовщиков, возражающих против брака королевы с испанцем. Всего несколько дней назад он поднял свой штандарт в Мейдстоуне, и люди потекли к нему. А сейчас пришло известие, что они захватили мост Рочестер и королевский флот, стоявший на якоре в реке Медуэй, и теперь направляются сюда. Дамы при дворе — да и вообще во всем Лондоне — пребывают в страшной панике. Кто знает, что на уме у бунтовщиков?
Многие недоумевают по поводу принцессы Елизаветы, которой в прошлом месяце наконец-то разрешили покинуть Лондон, после того как она долго и упорно уговаривала свою сестру позволить ей это. Отношения между принцессой Елизаветой и королевой Марией стали до неприличия напряженными, и ее величество, несомненно, обрадовалась, когда младшая сестра уехала. Но теперь люди находят странным, что она оставила двор незадолго до бунта.
Королева, в отличие от большинства из нас, сохраняет спокойствие. Недаром в ней течет кровь Тюдоров. Хотелось бы мне быть похожей на нее, потому что ведь и в моих жилах течет такая же кровь, но я трусиха, только и мечтаю убежать отсюда как можно дальше. И все же я должна оставаться там, где нахожусь, чтобы было видно, что я предана своему суверену. Я постоянно молюсь, в страхе прошу Господа поскорее избавить нас от этих изменников.
Пришла ужаснейшая новость. Случились новые бунты в Девоне и Мидлэндсе, оба связаны с восстанием Уайетта, и руководят ими одни и те же изменники. К счастью, планы заговорщиков провалились, но хуже всего — для меня — то, что мятежом в Лестершире руководил мой отец. Мало того, он зашел настолько далеко, что снова провозгласил Джейн королевой. Я прихожу в ужас, когда ее величество лично рассказывает мне все это. Видя, что я покрываюсь краской стыда, она говорит со мной без злобы, заверяет, что, невзирая на поведение моего отца, не сомневается в моей преданности и верности.
Я не нахожу слов, когда думаю о его поступке. Хотя я и воспитывалась в безграничном уважении и почтении к родителям, должна признать, что в данном случае он повел себя очень глупо и безрассудно. Неужели милорд не подумал о том, как его поспешные и предательские действия отразятся на всех нас, в особенности на бедняжке Джейн, без вины заключенной в Тауэре и ждущей освобождения?
Я стараюсь казаться как можно менее заметной, а королева тем временем приказывает принцессе Елизавете вернуться ко двору. В ответ приходит сообщение: у ее милости простуда и мигрень — она слишком плохо себя чувствует для путешествий. Королева, нахмурившись, откладывает письмо в сторону.
— Я этому не верю, — говорит она. — Елизавета вступила в сговор с французами и плетет козни. У меня есть доказательства. Она мне больше не сестра! — Мария поднимается и сердито требует, чтобы портрет Елизаветы убрали из галереи.
В тот день, когда мой отец и другие бунтовщики публично провозглашены изменниками, мама находит меня при дворе. Миледи мрачнее тучи.
— А я ведь его предупреждала! — говорит она, когда мы остаемся вдвоем. — Однако этот глупец не пожелал меня слушать, и я не удивлюсь, если теперь он потащит всех нас за собой. На сей раз прощения не будет. Королева больше не расположена к милосердию.
Мама говорит правду.
— Что же с ним будет? — с тяжелым сердцем спрашиваю я.
— То, что происходит со всеми изменниками, — мрачно отвечает она, и в ее голосе не слышно никаких других чувств, кроме злости. — Нам придется смириться с неизбежным. Твой отец знал, на что идет.
Бунтовщики уже в Грейвсенде. Ворота Лондона теперь неусыпно охраняются, а разводная часть Лондонского моста поднята.
Я нахожусь среди других прислуживающих королеве, когда к ней из палаты общин приходит делегация, которая просит ее величество пересмотреть свое решение о браке с принцем Филиппом.
— Я не могу этого сделать, — говорит она, — потому что дала слово, и, кроме того, этот союз принесет королевству немалую пользу. Я уже считаю себя женой его высочества и никогда не возьму себе другого мужа — скорее потеряю жизнь и корону. Но я заверяю вас, милорды, этот брак не приведет к ограничению ваших свобод.
Дух Марии остается тверд. Не обращая внимания на возражения своих министров и дам, она полна решимости лично обратиться к лондонцам, и в этот день мы не без страха следуем за ней в Гилдхолл. До последней минуты она непреклонно отвергает мольбы членов Совета подумать о безопасности и не ездить в Сити.
Королева бесстрашна. Мы стоим за ее спиной, а она — лицом к лорду-мэру, посреди огромной людской толпы. Ее величество произносит долгую и весьма продуманную речь. Я лишь удивляюсь, слушая: Мария напоминает собравшимся, что она их королева и что ее любовь к ним так же естественна, как любовь матери к своему ребенку. Она заверяет присутствующих, что никогда бы не вступила в брак, если бы не была свято уверена, что это принесет немалую выгоду королевству.
— Я намерена жить и умереть с вами! — восклицает она своим низким голосом, напоминая лондонцам, что все, что дорого им, сейчас находится под угрозой. — А теперь, мои добрые подданные, наберитесь храбрости и, как истинные мужи, поднимитесь против бунтовщиков. И не бойтесь их, потому что, заверяю вас, сама я их ничуть не боюсь!
Эффект просто потрясающий. Вверх взлетают шапки, льются слезы, люди громко хлопают. Мы уходим под одобрительные выкрики, воодушевленные, ибо теперь знаем: Лондон на стороне королевы.
Жители столицы разобрали Лондонский мост, так что Уайетт и его орды не смогли переправиться через реку со стороны Суррея. Поступают ужасающие сообщения о том, что он разорил старый монастырь при Саутваркском соборе и находящийся поблизости Винчестерский дворец. В городе шум и суета, люди закрывают лавки и мастерские, надевают доспехи и выполняют приказ лорда-мэра охранять собственные дома.
Во дворце обстановка такая, будто мы находимся в осаде. В приемной королевы полно вооруженных стражников. Мы, дамы, бестолково толпимся во внутренних покоях; многие рыдают, оплакивая нашу злосчастную судьбу. Признаться, я отчаянно трушу. Но моя мать сидит с ровной спиной, плотно сжав губы. Она не позволяет себе бояться.
Ожидание становится невыносимым. Когда же начнется кровопролитие?
Королева остается спокойной и уверенной.
— Мы должны уповать на Господа, — увещевает она придворных. — Всевышний защитит нас.
Мария не позволяет открыть из пушек Тауэра огонь по армии бунтовщиков на другом берегу Темзы.
— Могут погибнуть мои невинные подданные в Саутварке, — возражает она, услышав это предложение.
Но Уайетт явно недооценил сострадательность королевы. Чтобы избежать обстрела, он ведет армию вверх по реке к Кингстону и там переправляется через Темзу. Настроение в Уайтхолле близко к паническому. Слышны женские вопли и визги; постоянно хлопают двери: люди пытаются найти укрытие для себя или хотя бы спрятать драгоценности. Многие слуги разбежались. Я заталкиваю Артура и Гвиневру под кровать и строго грожу щенкам пальцем, чтобы они не смели высовываться.
Советники рекомендуют королеве спасаться бегством по реке, но она презрительно отвергает подобную возможность.
— Я останусь здесь до последнего, — заявляет она. — И жалею только об одном — что я слабая женщина, а потому не могу взять меч и сражаться.
Всей королевской дворне раздают оружие. Даже я получу пистоль, если возникнет необходимость.
Путь Уайетту преграждает не кто иной, как мой свекор, воинственный граф Пембрук. Приходят известия, что его кавалерия вынудила бунтовщиков остановиться у Сент-Джеймского парка — оттуда до Уайтхолла рукой подать. Ах, как же они уже близко! Потом мы слышим ружейный огонь, отчего все придворные снова впадают в панику.
— Молитесь! — увещевает нас королева. Похоже, ничего иного нам просто не остается.
Но вскоре приходит известие: Уайетта пленили у Чаринг-Кросса и сейчас везут в Тауэр! Мятеж подавлен. Мы спасены.
О моем отце пока нет никаких известий.
— Господь совершил чудо, — заявляет королева. — Теперь, клянусь, я наведу ужас на всех, кто хочет сеять зло.
Вожди бунта должны быть казнены в назидание другим потенциальным изменникам. Моего отца, когда его поймают — а это всего лишь вопрос времени, — безусловно, ждет такая же судьба. Окружающие внезапно начинают избегать меня и моей матери. Перспектива когда-либо получить корону теперь кажется мне весьма туманной. Но гораздо больше меня огорчает судьба отца.
— Он сам напросился, — тупо повторяет мать; боевой дух словно покинул ее. Миледи, кажется, смирилась с тем, что вот-вот станет вдовой. Но для меня наказание, которое его ждет, кажется ужасным, хотя он и заслужил его. И мне трудно смириться с тем, что отец, которого я знала и любила — и которым до последнего времени восторгалась, — должен вскоре умереть.
Кейт
Август 1483 года; замок Понтефракт, Йоркшир
Ковентри. Лестершир. Ноттингем. Донкастер. Путешествие было долгим, и королева плохо переносила его. Анне придавала силы лишь грядущая встреча с сыном, и, когда двор прибыл наконец к могучим стенам Понтефракта, это душещипательное воссоединение состоялось. Красивый хрупкий мальчик вернулся в объятия матери, а отец-король высоко поднял его и гордо сообщил всем, что Эдуард Миддлхемский будет наречен принцем Уэльским, как только двор доберется до Йорка. Собравшиеся лорды встретили это известие криками радости; здесь, на родине, Ричарда принимали гораздо сердечнее, чем в большинстве других мест. Многие лорды севера специально приехали в Понтефракт, чтобы искренне выразить новому королю свои верноподданнические симпатии.
Кейт почувствовала, что кто-то смотрит на нее, и среди свиты принца снова увидела черноволосого человека с лицом, напоминающим мордочку хорька, того самого, который разглядывал ее в день коронации. Она смерила наглеца высокомерным, пренебрежительным взглядом, а потом просто забыла о нем.
Несколько дней спустя Кейт шла в свите благородных дам за королем и королевой, которые держали маленького принца за руки, направляясь в Йоркминстер, где предстояло торжественно наречь мальчика принцем Уэльским. Ребенок покорил сердца всех присутствующих: он трогательно пролепетал необходимые слова, предусмотренные величественной церемонией, а потом терпеливо сидел, пока все знатные лорды один за другим приносили ему оммаж[49] как наследнику отца. Но когда потом начался пир, Эдуард, явно устав, стал непоседливым, захотел пойти поиграть в мяч, и принца с трудом удалось удержать на его высоком месте. Король Ричард давно не выглядел таким счастливым и спокойным, а королева Анна без конца источала улыбки, нянчась со своим сыном.
Если на юге о принцах ходили темные слухи, то сюда не доносились даже их отзвуки. Здесь все как один только непрерывно воздавали хвалу новому королю, самозабвенно выражая ему свою преданность. Кейт не сомневалась: если в королевстве воцарилось такое спокойствие, то ее отец сдержит слово и вскоре освободит принцев.
Ее чувство к Джону усиливалось. Они постоянно старались ускользнуть от придворной суеты и своих обязанностей и встретиться в пустом саду или уединенной беседке. В саду Ноттингемского замка, могучей крепости, построенной на скале, он поцеловал ее в первый раз, это случилось ясным солнечным днем, наполненным осенними ароматами. Линкольн без всякого предупреждения вдруг подался к Кейт и прикоснулся к ее губам своими. А потом они оказались в объятиях друг друга, целуясь так самозабвенно, будто через миг наступит конец света, и ничуть не заботясь о том, видит ли их кто-нибудь.
— Прекрасная дама, — выдохнул Джон, — вы полностью завладели моим сердцем. Я так страдаю.
— Страдаете? — переспросила Кейт. — Но почему?
— Я бы хотел всю жизнь служить вам, если бы мне только это было позволено, — произнес он. — Я люблю вас, Кейт. Без вас в моей жизни нет радости. Вот почему я страдаю — от этого нет избавления.
Джон любит ее! Сердце девушки запело.
— Но избавление есть, — сказала она. — Почему вы думаете, что я не позволю вам служить мне всю жизнь?
— Это, увы, не в вашей власти, — вздохнул молодой человек.
— А в чьей же тогда? — Кейт почувствовала прилив страха. Неужели ее отец уже что-то сказал Джону?
— Давайте не будем говорить об этом. Я не хочу губить драгоценные минуты нашего свидания.
— Вы их уже погубили, — ответила она, чуть не плача, ибо догадывалась, какого рода препятствие стоит на пути их любви.
— Мы победим их всех! — с внезапной яростью в голосе сказал Джон.
— Кого победим? — Кейт поневоле начала раздражаться: ну почему обязательно нужно говорить загадками?
Линкольн твердо взял ее лицо в ладони, пальцы его запутались в ее роскошных волосах.
— Весь мир, если понадобится!
— Я не могу сражаться с неизвестным врагом, — возразила она с некоторой холодностью.
— Поверьте мне, моя маленькая возлюбленная, пока все нужно оставить как есть. Со временем положение может выправиться само собой. Предоставьте это мне.
— Я не ребенок! — воскликнула Кейт и пошла прочь, оставив графа наедине с его тайнами.
Он, конечно, отыскал ее снова. Подошел и тихо сел рядом с Кейт в часовне, когда она тихо молилась. Но девушка сделала вид, будто не замечает его.
В последующие дни Джон постоянно якобы случайно сталкивался с Кейт в залах, дворах и других местах — молодой человек явно искал с ней встречи, — но, увидев Линкольна, она неизменно заставляла себя не обращать на него внимания.
— Если ваше сердце не смягчится, я погибну, — наконец пробормотал он, перехватив ее у дверей в покои королевы.
— Исцеление в ваших руках! — сказала девушка. Ее несмягчившееся сердце билось, как птичка в клетке. — Расскажите мне все!
— Ну что ж, пусть будет по-вашему. Но вам не понравится то, что я вам скажу.
— Я предпочитаю знать правду, сэр!
— Все дело в моем отце. Он выбрал мне невесту и уже ведет переговоры, обсуждая условия брачного контракта.
Я сказал ему, что хочу жениться на вас, а он ответил, что, будь вы законной дочерью короля, он бы еще подумал, но и в этом случае вряд ли согласился бы: мы ведь близкие родственники, двоюродные брат и сестра.
Вот когда Кейт впервые почувствовала, каково это — быть незаконнорожденной. Отец любимого считал ее товаром второго сорта и даже не желал рассматривать в качестве невесты для своего сына. Видя огорчение на лице девушки, Джон сжал ее руку:
— Я не слушаю его, Кейт. Мой отец — грубиян и задира, и я давно уже привык к этому. Я сказал ему, что всегда буду любить вас, несмотря ни на что, и считаю вас благородной леди, достойной самой высокой чести. И мое сердце никогда не будет принадлежать другой женщине.
— И что он ответил?
Джон нахмурился:
— Это не имеет значения. Я все равно сделаю по-своему. Я привык добиваться желаемого. И если отец считает, что сможет воспрепятствовать мне ухаживать за вами, то сильно заблуждается.
— Он вам это запретил?
— Я не позволю ему встать между нами. Вы нужны мне, Кейт. Ваша красота, ваша нежность… все те чудесные качества, которые делают вас такой, какая вы есть. Если я не смогу вас любить, то лучше уж мне умереть! Умоляю, скажите, что вы не сердитесь и разрешаете мне оставаться вашим слугой.
Разумеется, она сделала то, о чем просил Джон. Разве могло быть иначе?
Катерина
февраля 1554 года, Уайтхолл-Палас
При дворе почти нет возможности остаться наедине, а во внутренних покоях ее величества всегда находятся слуги. Королева никогда не бывает одна, даже когда спит или отправляет естественные потребности. И потому, если неожиданно появляется донельзя мрачная матушка и тащит меня в аванзал, откуда бесцеремонно выпроваживает двух слуг, сказав, что нам нужно поговорить без свидетелей, я понимаю, что дело серьезное. Но насколько все серьезно, я и представить себе не могла.
— Я только что от королевы, — говорит мама, и я, к своему ужасу, вижу, что глаза ее, обычно такие серьезные и внимательные, полны слез. Я прежде никогда не видела свою мать плачущей — никогда! — Катерина, я бы хотела смягчить удар, но боюсь, что это невозможно. Джейн и Гилфорд будут преданы смерти. — Она всхлипывает.
Я теряю дар речи. Такое чувство, что весь мир вокруг рушится.
Я чуть не падаю в обморок, но мама вовремя поддерживает меня. Она кладет руки мне на плечи и обнимает меня с несвойственной ей нежностью.
— Но королева дала слово! — всхлипываю я. — Мы поверили ей. Разве она может нарушить свое обещание?
— Времена изменились. — Мама сажает меня на табуретку, а сама чуть ли не падает на стул; ее колотит как в лихорадке. — Я не знаю, что делать. Никогда не чувствовала себя такой беспомощной. Ладно твой отец — это я могу пережить. Но Джейн! Она еще совсем ребенок. И делала только то, что требовали от нее мы. Господи, прости меня за то, что согласилась на глупые, преступно глупые планы Нортумберленда!
Мы обе начинаем рыдать, беспомощно обнимая друг друга, ошеломленные внезапно обрушившейся на нас трагедией.
Наконец слезы у меня заканчиваются, и я чувствую себя так, словно меня высадили на какой-то незнакомый берег, где все лишено какого-либо смысла.
— Джейн невиновна, — говорю я. — Она не может быть наказана за это.
— Королеве это прекрасно известно, — отвечает миледи, вытирая глаза. Она постепенно приходит в себя и пытается стать прежней — уверенной в себе, практичной женщиной, какой я ее всегда знала. — Ее величество капитулировала — советники Марии после этого бунта и слышать не хотят о милосердии, — с горечью продолжает мама. — Она подписала оба смертных приговора. И сказала: единственное, что в ее силах, — это сообщить страшную новость мне лично. Королева плакала и уверяла, что меньше всего желала такого развития событий, но теперь у нее нет выбора. Но она пообещала сделать все возможное, чтобы добиться отсрочки приговора. Завтра она пошлет в Тауэр настоятеля Вестминстерского аббатства, и тот попытается убедить Джейн перейти в католичество. Если она согласится, ей сохранят жизнь.
Я помню, насколько неколебима Джейн в вопросах веры, помню ее язвительные замечания в адрес папы римского и кардиналов, ее презрение к тем, кто ради земных благ жертвует своей религией. Господи милостивый, пусть она хотя бы теперь перестанет быть такой упрямой!
— Ах, миледи, неужели вы думаете, что она согласится?
— Я всей душой надеюсь на это. Но Джейн всегда была дерзкой девочкой с очень трудным характером. Я молюсь о том, чтобы Господь наставил ее и она приняла верное решение.
Господь и в самом деле наставил мою сестренку, и она приняла верное решение — верное для себя, но не для нас. То, что она — молодая и симпатичная семнадцатилетняя женщина, у которой вся жизнь впереди, — предпочла смерть, не пожелав поступиться своей верой, которая не так уж и сильно отличается от католической, выше моего понимания. Неужели Джейн совсем не думает о нас, о тех, кто любит ее, кому приходится терпеть из-за нее адские мучения? Одно словечко — всего одно, и ее жизнь была бы спасена. Почему она не смогла произнести его? Почему?
Мне приносят письмо от Джейн. После коротких дней ее правления, когда мы виделись в последний раз — теперь кажется, что это было так давно, в другой жизни, — я получаю от сестры первую весточку. И вероятно, последнюю. Я хватаю письмо, надеясь прочесть, что она передумала, но Джейн, напротив, напоминает мне, что Новый Завет стоит значительно дороже всех драгоценных камней и даст мне больше, чем земли нашего несчастного отца, земли, которые мы наверняка потеряем, когда его осудят за измену. Она считает себя избранницей Господа и заверяет, что будет идти по праведному пути, даже если это грозит мученичеством. Я чувствую себя вдвойне несчастной оттого, что моя бедная сестренка умрет, думая, будто я убежденная протестантка, тогда как на самом деле я предала веру своего детства вместе с идеалами, в которых она свято убеждена и за которые готова заплатить самую высокую цену.
Читая письмо, я вдруг понимаю, что Джейн уже нет с нами.
«Живи в готовности к смерти. Не уповай на то, что юный возраст — залог долгих лет впереди, ибо, если того пожелает Господь, умирают и молодые и старые. Не жалей себя и учись умирать. Отвернись от мира, отвернись от дьявола, презри плоть. Неси свой крест. Что касается моей смерти, то возрадуйся вместе со мной — ведь я буду избавлена от тяжких грехов и окажусь там, где никакие грехи невозможны. Прощай, дорогая сестренка. Доверься Господу, Он единственный должен поддержать тебя.
Твоя любящая сестра
Письмо падает на пол. Я вижу двух маленьких девочек: вот они топают своими босыми ножками по ручейку, который течет через сад Бредгейта; играют в прятки среди дубов Чарнвудского леса; учатся танцам; жмутся друг к дружке перед лицом разгневанных родителей. Я представляю себе Джейн — такой, какой в последний раз видела ее: стройную и серьезную, с роскошными длинными рыжими волосами, бронзовой кожей и извечными веснушками, которые так огорчали мою сестренку всю ее жизнь. Ее недолгую и не слишком счастливую жизнь, которая совсем скоро оборвется; раз — и не станет этого живого, своенравного существа по имени Джейн Грей, вместе со всеми ее надеждами, страхами, мечтами и многим другим, что имеет для нее значение.
Я вспоминаю, что должна прислуживать королеве. Я опаздываю. Смотрю на себя в зеркало, не уверенная, можно ли в таком виде являться к ее величеству. Я едва себя узнаю — такое у меня изможденное лицо. Глаза покраснели от слез, волосы под чепцом тусклые и безжизненные. Я без особого успеха приглаживаю их, плескаю водой из таза в лицо, отчаянно стараюсь взять себя в руки.
Войдя в апартаменты королевы, я вижу рядом с ней пожилого священника.
— Леди Катерина, это Фекенхам, настоятель Вестминстерского аббатства, — говорит она мне. — Я просила его прийти, потому что он был у вашей сестры. От души надеюсь, что он сможет вас утешить.
Я смотрю на него — таких добрейших глаз мне еще не доводилось видеть.
— Как моя сестра, отец настоятель? — спрашиваю я.
— Тверда, к сожалению, в своей решимости и вере, — с глубокой печалью отвечает старик. — Я сделал все, что мог, чтобы убедить леди Джейн, но она не пожелала отказаться от своего Бога. Безусловно, Он для нее опора, в которой она черпает силы. Ваша сестра заявила, что не хотела бы, чтобы я искушал ее свыше сил, но, несмотря на все уговоры, осталась верна своей вере. Ее неколебимость — пример для всех нас, даже если эта неколебимость основана на заблуждении.
— Джейн искренне в это не верит, — замечаю я, и королева бросает на меня внимательный взгляд.
— Да, — соглашается настоятель; в его тихом, чуть хриплом голосе слышна искренняя печаль. — Она сказала, что не хочет продлевать свои дни, что не боится смерти и готова встретить ее, если таков приказ королевы. — Старик замолкает и смотрит на меня с бесконечным состраданием. — Времена, в которые мы живем, кажутся ей столь омерзительными, сказала мне леди Джейн, что больше всего на свете она жаждет смерти.
На лице королевы при этих его словах отражается такое неподдельное страдание, что я нахожу в себе силы сочувствовать ей.
— Катерина, — обращается она ко мне без излишних формальностей, — я должна объяснить тебе кое-что. — Она ласково берет мои руки в свои, и в глазах у нее тревога. Я испытываю странное чувство: словно бы Мария больше не королева и я не ее подданная. А мы — всего лишь две женщины, связанные общей трагедией.
— Поверь, я не желаю смерти твоей сестры, — говорит она, и ее глаза наполняются слезами. — Меня к этому вынуждают Совет и Испания. Они не позволят королю Филиппу жениться на мне, пока страна не будет очищена от изменников. Я прекрасно знаю, что Джейн не изменница, но тем не менее она приняла корону, которая по праву принадлежала мне, и последний мятеж, который отчасти возглавлял и твой отец, был поднят от ее имени. Это чуть не стоило мне трона, как не устают повторять члены Совета. У меня нет выбора! Но я хочу, чтобы ты знала: я предприняла все, что было в моих силах, чтобы спасти твою сестру. — Она сжимает мои руки и нервно сглатывает. — Я отправила моего дорогого настоятеля Фекенхама к Джейн, чтобы убедить ее принять истинную веру. Завтра по моему распоряжению твою сестру осмотрят опытные дамы, чтобы установить, не беременна ли она, — в этом случае я опять же смогу ее помиловать. Но боюсь, что это тщетная надежда. Они с лордом Гилфордом вот уже несколько месяцев не были вместе. Так что, да поможет мне Господь, выбора у меня нет! Но сейчас я говорю тебе, Катерина, что до конца своих дней буду сожалеть о ее смерти. Джейн ведь мне родня… и она так молода.
Я отворачиваюсь, начисто позабыв обо всех правилах придворного этикета. Слезы переполняют меня; я боюсь, что разрыдаюсь, и тогда меня уже будет не остановить. Хоть и с огромным трудом, но я все-таки беру себя в руки.
— Мадам… — Голос у меня срывается. До этого мгновения я не осмеливалась задавать вопросы. — Когда… когда это случится?
— Завтра утром, — отвечает королева. Щеки ее влажны от слез. — Твоя мать знает.
— Я обещал вашей сестре, что буду сопровождать ее на эшафот, — говорит настоятель Фекенхам. — Это все, что я могу для нее сделать, и леди Джейн хочет, чтобы я присутствовал при казни, хотя и думает, что на небесах мы никогда не встретимся.
Для меня это уже слишком. Забыв о присутствии ее величества, я падаю на руки настоятеля и начинаю выть, как сумасшедшая.
— Успокойтесь, дитя. Я обязательно буду там, — утешает он меня. — Я буду с вашей сестрой до самого конца.
Кейт
Сентябрь 1483 года, Йорк
В Йорке все прошло просто великолепно — полный триумф, но маленький принц буквально валился с ног от усталости. Все сошлись на том, что для мальчика нет ничего лучше здорового воздуха Миддлхема, к которому он привык.
У Кейт стоял комок в горле, когда она вместе с мачехой махала на прощание маленькому Эдуарду. Она знала, как тяжело переживает Анна разлуку, но помимо этого у девушки были и другие основания для беспокойства. Королева в последнее время выглядела бледной и усталой, у нее появился легкий, но непрекращающийся кашель. Кейт очень боялась за нее.
И еще Кейт с болью замечала, что, после того как Анна выразила сомнения в правомерности притязаний мужа на трон, они с мачехой стали постепенно отдаляться друг от друга. Падчерица по-прежнему любила Анну и глубоко ее уважала, но она чувствовала, что отношения королевы с Ричардом становятся все более сложными. Она знала, что Анна подумывает о переезде в Миддлхем, если только это не будет мешать ее государственным обязанностям. Но тогда и Кейт, скорее всего, тоже придется жить в Миддлхеме, потому что незамужняя девица не должна оставаться при чисто мужском дворе.
Девушку постоянно грызла мысль о том, что им с Джоном, возможно, предстоит расстаться на неопределенное время. Ах, если бы только они могли пожениться. Это был бы идеальный выход. Она должна сделать все, чтобы так и случилось! Потребность действовать не давала Кейт покоя, и она доверилась Мэтти. Не то чтобы горничная чем-то могла ей помочь, но она, по крайней мере, была готова выслушать свою госпожу и подругу, а в вопросах любви Мэтти давно уже стала для Кейт непререкаемым авторитетом.
— Моя жизнь без Джона будет пустой, — заявила Кейт. — Мне невыносима сама мысль о том, что я буду так далеко от него. Я заставлю отца согласиться на наш брак. Надо предупредить, что отец Джона уже нашел сыну невесту, и попросить его поговорить с герцогом Саффолком. Но сначала я должна увидеть своего возлюбленного.
В конечном счете девушки остановились на том, что Мэтти отнесет Джону письмо и передаст, что Кейт хочет увидеть его по безотлагательному делу.
— Ну, что он сказал? — взволнованно спросила Кейт, когда горничная вернулась.
— Ничего. Графа не было дома. Я оставила письмо его слуге.
Кейт оставалось только надеяться, что слуга Джона не болтлив.
— Не волнуйтесь, миледи, — успокоила ее Мэтти. — Слуга думает, что лорд проявляет интерес ко мне — я дала ему понять это.
Кейт смотрела, как утекает время в песочных часах. Она молилась о том, чтобы Джон прислал ей весточку или даже попытался найти ее. Ожидание было сущей пыткой.
Линкольн пришел в десять часов в плаще с капюшоном, чтобы никто не мог его узнать. Когда Мэтти закрыла дверь, оставив их вдвоем, юноша сжал Кейт в объятиях и страстно поцеловал. Окружающий мир для нее растаял, она потеряла голову.
Словно сама природа создала их для того, чтобы лежать вдвоем на ее кровати в комнате с задернутыми шторами и целовать и со все возрастающей страстью ласкать друг друга. Кейт казалось, что нет ничего естественнее, чем чувствовать, как Джон через плотный бархат корсета гладит ее груди, как его ищущие губы прижимаются к зовущей расщелине, исчезающей в вырезе платья на ее шее. Девушка не протестовала, когда он провел рукой по ее талии и бедрам. Ничто не имело значения, кроме этого головокружительного наслаждения, которое захватило ее целиком и погасило разум. И она охотно позволила бы ему и большее, однако сам Джон, весь встрепанный, тяжело дыша, отпрянул от нее, усилием воли заставив себя сделать это. Лицо молодого человека исказилось гримасой боли, словно он и в самом деле испытывал физические мучения.
— Нет, моя дорогая, мы не должны это делать! Я слишком уважаю тебя, — выдохнул он в ухо Кейт.
Вместо ответа она еще сильнее вцепилась в него, и Джону пришлось со стоном отдирать от себя ее пальцы.
— Хватит, любовь моя, — воскликнул он, — иначе я не смогу за себя ручаться! О, моя Кейт, моя прекрасная дама, я обожаю тебя! Мне показалось, что мы были в разлуке целую вечность.
Восторг настолько захлестнул девушку, что она потеряла дар речи. Джон улыбнулся, глядя на нее.
— Мы должны пожениться! — сказал он. — Я поговорю с отцом и дам ему понять, что настроен самым решительным образом. А потом я пойду к королю… если ты, конечно, не будешь возражать. — Он посмотрел на нее умоляющим взглядом.
— Тебе необходимо мое разрешение? — кокетливо поинтересовалась она. — Разумеется, я не буду возражать. И, пожалуйста, поговори с моим отцом поскорее, иначе меня могут отправить в Миддлхем.
— Я этого не допущу. — Джон поднялся, поправил на себе одежду. — Я поговорю с отцом завтра утром. — После этого он, сияя улыбкой, отвесил поклон и оставил ошеломленную Кейт сидеть на кровати.
Катерина
–1555 годы, королевский двор
Той печальной весной, которая поспешила наступить вслед за обрушившимися на нашу семью трагедиями, мне казалось, что весь мир умер, а бутоны цветов и великолепное пробуждение матери-природы — всего лишь издевательская насмешка. В моей душе была одна лишь горечь утрат: муж, отец, сестра — всех их жестоко отняли у меня.
Я больше не жду от жизни ничего хорошего, и иногда мне хочется, чтобы и меня тоже поглотила могила. Мне снятся плахи, забрызганные кровью, искалеченные тела близких людей. А еще я вижу во сне Гарри, те короткие горько-сладкие недели, что мы с ним провели вместе; я постоянно вспоминаю своего любимого Гарри, который покинул меня с такой решительностью и бесповоротностью, словно и его тоже забрала смерть. Как смеют цветы раскрывать свою красоту небесам, как смеют овечки резвиться в полях, как смеет нежный, теплый ветерок, будто любовник, ласкать мое лицо, когда я потеряла все.
Королева необыкновенно добра к нам — ко мне, моей матери и бедной сестренке Мэри. Она сделала все, что было в ее силах, чтобы поддержать миледи в ее горе, она даже вернула ей некоторые земли и дома, конфискованные по Акту о лишении всех прав состояния, принятому в связи с изменой моего отца. Конечно, отношения между ее королевским величеством и моей матерью выглядят неестественно и подозрительно вежливыми. Да и разве может быть иначе, если Мария отправила на плаху мужа и дочь миледи?
Милость ее величества распространяется и на меня: королева положила мне весьма щедрое вспомоществование в размере восьмидесяти фунтов в год, что сделало меня финансово независимой. А поскольку моя мать занята тем, что улаживает собственные дела, да к тому же погружена в скорбь, королева поручила своей преданной подруге герцогине Сомерсет приглядывать за мной и Мэри. Ее величество, видя, в каком подавленном состоянии мы обе пребываем, решила, что несправедливо и неподобающе будет и дальше держать нас при дворе. Я, в свою очередь, более не могу выносить удушливую атмосферу этого исполненного ненависти места, где все поспешили повернуться спиной к моей трагедии, причем кое-кто еще и порадовался падению нашего дома. И потому мы с Мэри отправляемся жить в семейство герцогини Сомерсет, в Шелфордский монастырь близ Ноттингема. Я еду туда охотно, с благодарностью.
Герцогиня, урожденная Анна Станхоп, — вдова Эдварда Сеймура, бывшего регента и брата королевы Джейн.[50] Ее милость — женщина капризная и высокомерная, она одержима гордыней почище Люцифера и строит непомерно честолюбивые планы относительно своих детей, которых у нее целых девять. Но при этом она оказывается доброй опекуншей и совершенно не препятствует нам с Мэри заниматься своими делами, пока мы не тревожим ее покой. После казни мужа герцогиня сама провела два года в Тауэре, и королева Мария освободила ее только в прошлом году, а потому теперь она наслаждается свободой и не терпит никаких ограничений.
С наступлением лета приходит обнадеживающая новость: моя мать назначена фрейлиной внутренних покоев королевы, а вскоре после этого поступает распоряжение и нам с Мэри — снять траур и присоединиться к матери, чтобы снова служить ее величеству. Я еду неохотно: все еще скорблю по Джейн, все еще тоскую по Гарри, все еще оплакиваю свои надежды на корону. Состояние у меня сейчас такое, что мне абсолютно все равно, где находиться и что делать. Я стараюсь добросовестно выполнять свои обязанности, но мать говорит, что мне было бы полезно отвлечься и подумать о чем-нибудь другом, кроме моих скорбей, чтобы не огорчать королеву, как бы трудно это для меня ни было.
Принцесса Елизавета находится в Тауэре. Это большой скандал. Ходят разговоры о том, что она тайно участвовала в бунте Уайетта и вскоре после предъявления обвинений в измене младшую сестру Марии отправят на плаху, как некогда и ее мать Анну Болейн. Это немного поднимает мне настроение, но я не хочу радоваться тому, что мой враг повержен; я могу только сочувствовать ей. Но расследование затягивается, и Совет не торопится возбуждать дело против Елизаветы. Потом мы узнаем, что она покинула Тауэр и помещена под домашний арест в Вудстоке, где королева (которая теперь не питает ни малейшей любви к своей сестре) собирается держать ее, чтобы Елизавета не затеяла какой-нибудь смуты.
Я постепенно заново привыкаю к распорядку дня ее величества и к своим обязанностям, опять начинаю получать удовольствие от всяких мелочей. И если все это время любимые собачки были единственным моим утешением, то теперь появились и другие. Иногда, если двор что-то празднует, нам позволяется снять свои черные или коричневые платья и надеть что-нибудь роскошное из собственного гардероба ее величества. Я снова учусь улыбаться и проникаться товарищеским духом, витающим во внутренних покоях и спальнях (это и веселые шутки, и музыка, и совместное поедание сластей, и бесконечные игры в карты и кости), когда вместе с другими хихикающими фрейлинами примеряю одно за другим элегантные, украшенные лентами или бусинками платья.
В июле, чувствуя себя немного лучше, я вместе с матерью и сестрой присутствую в Винчестерском соборе на небывалых торжествах, посвященных венчанию королевы Марии с Филиппом Испанским. Я вижу, как ее величество приносит клятву верности красивому, но весьма равнодушному принцу, наблюдаю за ними обоими на роскошном пиршестве в Вулвеси-Паласе. У невесты вид восторженный, а жених ведет себя сдержанно и корректно, английские традиции ему явно не по вкусу. Я замечаю, что в глазах Филиппа вспыхивает интерес, когда он смотрит на статную Магдален Дейкр, одну из фрейлин ее величества, а потом, переведя взгляд на свою нареченную, чуть ли не кривится от отвращения. Я сочувствую своей госпоже, ведь она столько надежд возлагала на этот брак. Но королева спокойно сидит на своем месте в расшитом золотом пурпурном платье, с выражением блаженства на лице, и, кажется, ничего не замечает.
Среди смеющихся, балагурящих гостей я вижу Гарри, но он, похоже, не замечает меня, и от этого на мои глаза наворачиваются слезы. Я слышала, что его назначили служить новому королю. Я горько думаю, что у него начинается хорошая карьера, которой не препятствует брак с неподобающей особой. В какой-то момент я даже немного завидую королеве Марии, но, глядя на высокомерного молодого испанца, который теперь стал ее законным мужем, невольно спрашиваю себя, что он будет делать с этой наивной преданностью своей стареющей жены. А когда позднее до меня доходят жестокие слухи об их первой брачной ночи, я испытываю искреннее негодование и обиду за свою добрую госпожу.
Мое истинное возвращение к жизни и всем ее радостям теперь связано с леди Джейн Сеймур, дочерью герцогини Сомерсет. Джейн и ее сестра Маргарет — фрейлины королевы Марии, и я знакомлюсь с ними, когда возвращаюсь ко двору. Старшая сестра, Маргарет, высокомерна, как и ее мать, и с ней я бы никогда не смогла сойтись. Другое дело Джейн — красивая, стройная, веселая девица тринадцати лет. Она на год моложе меня. Я провела всего десять минут в ее обществе, но у меня возникло ощущение, что я знала Джейн всю жизнь. Она явно симпатизирует мне, ее доброта — словно бальзам на мою несчастную, потерянную душу. Вскоре я понимаю, что нашла настоящего друга.
Проходит совсем немного времени, и мы с Джейн Сеймур становимся неразлучны. В их многодетной семье остались только две незамужние дочери, в том числе и она, и это огорчает Джейн. Она боится, что ей никогда не вырваться из цепкой хватки матери. Моя новая подруга отличается хрупким телосложением и слабым здоровьем, и мне кажется, что супружеские обязанности могут оказаться для нее непосильными. Но она ни о чем другом и не думает — только о замужестве.
— Ах, как я мечтаю о том, чтобы в один прекрасный день какой-нибудь знатный лорд попросил моей руки и убедил мою мать дать разрешение на брак, — вздыхает Джейн, когда перед сном мы сидим на ее кровати в ночных рубашках и шепчемся. — Сказать по правде, мне не терпится возлечь с мужчиной на брачное ложе! — И, захохотав, она падает на кровать.
Я тронута тем, что Джейн считает меня достойной доверия, и радуюсь тому, что есть человек, с которым я готова поделиться сокровенным, хотя есть такие вещи, говорить о которых больно.
— Меня постоянно обуревает желание воссоединиться с моим мужем, — признаюсь я, преодолевая себя.
— Королева со временем наверняка разрешит тебе это, — уверяет Джейн, беспечно улыбаясь. — Не грусти! Мы сейчас должны радоваться, что можем тут вволю посплетничать, моя добрая Кейт! — Потом на ее лице появляется грустное выражение. — Прости меня — я ляпнула, не подумав. Я очень рада, что ты вместе со мной здесь, во внутренних покоях королевы, а потому забыла, что у тебя столько поводов для грусти. Ах, какая я бесчувственная. Не сердись на меня, ну, пожалуйста!
Джейн неугомонная, как щенок, и для своих лет кажется вполне взрослой, потому что получила хорошее образование, а ее латинские стихи были даже опубликованы в Париже. На меня это произвело сильное впечатление. Бесстрашная Джейн хочет всегда и во всем быть заводилой, все предложения должны непременно исходить от нее.
«Сегодня мы поедем кататься на лошадях!» — говорит она мне. Или: «Сегодня будем упражняться в танце — я тебе покажу, как правильно танцевать павану!»[51] И я, которая в детстве всегда находилась в тени старшей сестры и неизменно шла у нее на поводу, не возражаю — я безоговорочно подчиняюсь своей новой подруге, желая оказаться с иной Джейн в иные времена. К сожалению, это невозможно, и иногда чувство утраты просто невыносимо.
— Не переутомляйтесь, леди Джейн, — часто предупреждает моя мать. — Герцогиня будет расстроена, если вы заболеете. — Но Джейн словно не слышит ее. У нее сильный характер, и она очень своевольная.
«Я абсолютно здорова», — бормочет она себе под нос, но потом буквально задыхается, когда мы поднимаемся по бесконечным дворцовым лестницам или падаем на скамью, набегавшись по саду. Я не знаю, что с ней, а спрашивать не хочу. Джейн явно с самого рождения была слабенькой.
«Все думали, что я умру, — сказала она мне как-то раз, — а посмотри на меня теперь!»
Она весело закружилась, и юбки поднялись вокруг ее чересчур тонкой талии.
«Я и правда совершенно здорова!» — с трудом переводя дыхание, проговорила она.
Проходят недели, темные дни трагедии все отдаляются, и я понимаю, что жизнь продолжается и душа может обрести в ней немало радостей. Я все больше ценю дружбу Джейн. Наконец-то нашелся человек, который понимает меня, — ведь Сеймуры тоже пережили трагедию.
Джейн — истинная дочь своего семейства. Сеймуры все как один горят желанием вернуть себе былое величие, а честолюбие у них просто непомерное. Новая подруга часто говорит о своем старшем брате лорде Эдварде, который когда-то был обручен с моей сестрой Джейн, и строит связанные с ним амбициозные планы. Она хочет, чтобы титулы и привилегии, некогда принадлежавшие их отцу, были возвращены брату.
— Жаль, что наши семьи не породнились, — говорит она. — Я бы хотела иметь такую сестренку, как ты.
— Но мы и так больше, чем сестры, — отвечаю я. — Ты — мой самый задушевный друг и останешься им навсегда!
Я получаю удивительное известие. Моя мать вышла замуж. И это в солидном, тридцативосьмилетнем возрасте. Многие считают скандальным, что она опустилась до брака со своим конюшим, мистером Стоуксом, но я подозреваю, что он давно был ее любовником. Конечно, это вызвало пересуды, потому что по происхождению новый супруг гораздо ниже моей матушки.
Однако лично мне мистер Стоукс всегда нравился. Хоть он и небогат, да и манеры его оставляют желать лучшего, но человек добрый и искренне любит маму. И я, и мои сестры видели от него только хорошее, так что у меня нет ни малейших возражений против этого брака. По крайней мере, теперь будет кому утешить маму. (Ах, если бы и я могла получить такое же утешение!) И королева, да благословит ее Господь, приняв обоих при дворе, тем самым раз и навсегда пресекла слухи и заставила замолчать недоброжелателей, которые вечно шипели вслед маме: «Изменница!» Со временем скандал поутихнет, найдутся новые темы для сплетен, и я надеюсь, что мистер Стоукс окажется для нас замечательным отчимом.
Меня повысили. Теперь я, как и моя сестра Мэри, стала камер-фрейлиной, а это значит, что мы попали в число ближайших и самых доверенных слуг королевы. Я нахожусь рядом с ее величеством, когда она торжественно объявляет о своей беременности; и когда она пребывает в трепетном ожидании; и потом, когда бедняжка с прискорбием узнает, что никакого ребенка, увы, не будет: беременность оказалась ложной. Я наблюдаю, как чопорный испанец, раздраженно покачав головой, покидает жену, уезжая на свои никогда не прекращающиеся войны. Я рядом с королевой, когда возрождают прежние законы против ереси и начинаются сожжения протестантов. Я с дрожью выслушиваю рассказы о стойкости мужчин и женщин, которые умирают мучительной смертью на кострах, прикованные к столбам, и с тревогой наблюдаю за все усиливающимся фанатизмом королевы. Подобные жестокости делают Марию все менее и менее популярной, однако она упорно не желает слышать тех, кто предупреждает ее об этом.
Меня, как и большинство людей в королевстве, эти постоянные казни через сожжение приводят в ужас. Иногда я спрашиваю себя: полно, та ли это сострадательная госпожа, которая была столь сердечной и щедрой по отношению к моей семье? Та ли это добросердечная женщина, которая любит детей и стала для многих крестной матерью, которую любили все, кто хорошо ее знал? Каким же образом она вдруг превратилась в безжалостную фанатичку, требующую все новых и новых казней? Королева Мария утверждает, что делает это в надежде спасти души еретиков, дав вкусить им вечного адского огня. Она искренне убеждена, что совершает сие во благо.
Мой враг, принцесса Елизавета, после годичного заключения в Тауэре и Вудстоке возвращается ко двору смиренной и униженной. Никто не знает наверняка, была ли она замешана в заговоре Уайетта. И Тайный совет не может предъявить Елизавете никаких обвинений, потому что она была достаточно умна, чтобы тщательно замести следы. В конце концов Филипп просит супругу, чтобы та вернула сестре свою благосклонность. Говорят, что Елизавета своими уловками ввела в заблуждение короля, и я вполне могу в это поверить. И хотя внешне она помирилась с королевой, я уверена, что Мария никогда больше не будет доверять Елизавете. Ее величество утвердила первоочередное право наследования престола для моей матери и моей кузины графини Леннокс, поставив свою сестру на третье место. Представляю, как отреагировала, узнав об этом, Елизавета!
Я, к великой радости королевы Марии, стала убежденной католичкой, чем выгодно отличаюсь от Елизаветы, чьи уклончивость и неискренность выглядят просто отвратительно. Одного этого уже достаточно, чтобы младшая сестра Марии меня ненавидела. Я знаю, Елизавета считает меня вероотступницей. И ее наверняка выводит из себя благосклонность королевы ко мне.
Кейт
Октябрь 1483 года, Линкольн
На обратном пути на юг король сделал остановку в замке Линкольн. И тут пришло поразительное известие: герцог Бекингем публично раскаялся в том, что поддерживал короля Ричарда — он назвал его узурпатором, — и теперь созывает под свои знамена всех, кто недоволен своим сюзереном. В Кенте уже случился бунт, правда его быстро подавил герцог Норфолк. Однако ходили слухи, что Генрих Тюдор заключил союз с Бекингемом и собирает флот в Бретани.
При подобном повороте событий оставить Кейт при дворе было решительно невозможно, это даже не обсуждалось. Король приказал жене и детям отправляться в Миддлхем, который представлял собой неприступную крепость. Ричард считал, что там они будут в безопасности, что было немаловажно теперь, когда Бекингем находился в Валлийской марке, ссыльные Вудвили вовсю вооружались, а на юге повсеместно распространились крамольные настроения.
— Сам я со двором поеду в Лондон и разберусь с бунтовщиками, — сказал он непримиримым голосом. — Ну подождите, пусть только этот изменник Бекингем попадется мне в руки!
Джон пришел к Кейт мрачнее тучи. Он, конечно, должен был оставаться с королем, потому что его меч мог понадобиться в сражении.
— Мой отец стоит как скала, — сказал он. — Он упорно настаивает на своем. Я сказал ему, что никогда не соглашусь на этот брак, но он и слушать ничего не хочет. Не расстраивайся, моя милая Кейт. Еще не все потеряно, поверь мне. Я никогда не сдамся, и никто не заставит меня произнести слова, которые свяжут меня узами брака с другой.
На мгновение Кейт охватило отчаяние, и она вцепилась в Джона, но им хватило времени лишь на мимолетный поцелуй, потому что девушке нужно было помогать собираться фрейлинам королевы. Она бежала в королевские покои, и ее мучила мысль о бесконечной череде тех пустых недель, что она проведет вдали от Джона… Кто знает, когда они встретятся снова… и сможет ли он переломить волю отца?
При дворе царила напряженная атмосфера, все ждали, что Бекингем вот-вот нанесет удар, и Кейт чувствовала, как нарастает враждебность к ее отцу. День ото дня Ричард становился все более обеспокоенным, лоб его был постоянно нахмурен, на лице отражались вечные заботы, тревоги и невероятная усталость. Поначалу Кейт думала, что всему виной коварное предательство Бекингема, но вскоре до нее стали доходить слухи.
Слухи при дворе — дело обычное, но у этих имелась одна особенность: они были больше похожи на нападки и обвинения, которые явно распространяли изменники.
Впервые Кейт насторожилась, когда, спускаясь по лестнице, услышала разговор двух стражников внизу.
— Рассказывают, что несчастные принцы умерли насильственной смертью. — Говоривший словно бы смаковал такую ужасную новость.
— Это как? — спросил его собеседник.
— Все уверены, что их прикончили, чтобы старина Ричард увереннее чувствовал себя на троне.
— Неужели он приказал убить мальчиков?
— Ну, люди зря болтать не станут.
Едва сдерживая слезы, Кейт бросилась вверх по лестнице, заперлась в своей комнате и упала на кровать. Никогда еще в жизни она так не рыдала. Но это были еще цветочки, ей предстояло услышать и кое-что похуже. Чуть позже, когда девушка, уже слегка успокоившись, поправляла на себе юбки и умывалась, до нее донеслись голоса из наружных покоев. Она узнала их — говорили две фрейлины королевы: Алис Скелтон и Элизабет Бапторп.
— Я искренне оплакиваю эти невинные души, — сказала Алис. — И многие при дворе — и в городе — проливают по ним слезы. Я даже видела, как рыдают мужчины, узнав о страшном убийстве. — Перед глазами Кейт вдруг возник образ плачущего лорда Стенли, и сердце ее тревожно забилось.
— Это чудовищное преступление, — ответила Элизабет. — И необходимо, чтобы король объяснился на сей счет.
— Если он в этом путешествии собирался завоевать любовь народа, то должен был дважды подумать, прежде чем отдавать приказ убрать племянников, — продолжала Алис. — Помяните мои слова: мы увидим, как многие побегут от него, когда Бекингем перейдет в наступление.
— Вся страна полнится этими слухами, — заметила Элизабет, — так что не говорите мне, будто король об этом ничего не знает. Если это лишь досужие вымыслы, которые не соответствуют действительности, то почему его величество ничего не делает, чтобы их опровергнуть? Он ведь прекрасно понимает, насколько это вредит его репутации.
— И как же ему, по-вашему, опровергнуть эти слухи? — недоуменно спросила Алис. — Показать мальчиков живыми он уже не сможет — в этом у меня нет сомнений. Ну-ка, давайте поспешим. Королева ждет мантию.
— Эти слухи, скорее всего, доходили и до нее тоже, — предположила Элизабет.
— Иначе и быть не могло. Но она очень скрытная. Никогда не знаешь, что у нее на уме.
— Ее величество — преданная жена.
— Да уж, но не думаю, что она счастлива в браке…
Вскоре разговор стих, и Кейт поняла, что фрейлины ушли. Она огорченно обхватила себя руками и задумалась, не в силах в полной мере понять все то, что слышала; сотни вопросов крутились в ее голове. Кейт чувствовала себя просто ужасно: она впервые в жизни усомнилась в собственном отце, и это представлялось ей худшей из измен.
Она чувствовала потребность поделиться своими сомнениями с Джоном. Он был близок к королю и наверняка хорошо осведомлен в государственных делах.
Джон обрадовался, увидев возлюбленную, и они вместе отправились во двор замка, где, не побоявшись холодного осеннего ветра, уселись на невысокую каменную стену. К счастью, почти все в то утро спрятались от непогоды внутри, так что молодые люди оказались одни.
— Что случилось, моя дорогая? — сразу же спросил он, беря ее за руку.
— До меня доходят ужасные слухи… — Кейт не могла заставить себя сказать больше. Словно боялась, что стоит произнести эти слова, как они станут правдой.
Джон посерьезнел.
— Сейчас ходит много всяких слухов. Уж Бекингем и его друзья постарались, чтобы их распустить. Но я бы не стал доверять всему, что болтают.
— Я имею в виду слухи о моем отце… и о принцах, которые содержатся в Тауэре.
Джон помолчал несколько мгновений, потом заговорил:
— Ты не должна им верить. Это все коварная ложь, которую распространяют предатель Бекингем и его приспешники в надежде свергнуть короля. Твой благородный отец не способен сделать с племянниками что-либо дурное, что бы люди ни говорили.
— От души надеюсь, что король опровергнет эти слухи.
— Наверняка он так и сделает.
— Отец должен показать принцев людям, — продолжала Кейт.
— Благоразумно ли это? — задумчиво спросил Джон. — После разоблачения последних заговоров с целью их освобождения его величество вполне мог тайно перевезти племянников в другое место, и не следует открывать сторонникам Бекингема, где они находятся.
— Я об этом не подумала. Так ты считаешь, что мне не стоит беспокоиться из-за этих слухов?
— Ну конечно, не стоит, любовь моя. — Джон подался к ней и поцеловал ее в губы. — Я буду отчаянно тосковать по тебе, — пробормотал он.
Кейт почувствовала себя такой счастливой, что даже не подумала о том, что их кто-нибудь может увидеть. На несколько мгновений молодые люди забыли обо всем на свете. Но наконец звук приближающихся голосов заставил влюбленных отпрянуть друг от друга. Они рассмеялись.
— Мое сердце поет, когда я вижу, что ты снова улыбаешься, моя прекрасная дама, — сказал Джон.
— За это я должна благодарить тебя, — ответила Кейт. — Это ты прогнал мои страхи и сомнения.
У короля в последние дни редко выдавалось время, чтобы побыть с семьей. И хотя на следующее утро его жена и дети собирались уезжать и это был их последний совместный вечер, Ричард пожелал, чтобы они присоединились к нему за высоким столом в большом зале замка Линкольн, роскошном, но не слишком уютном помещении с потолочными балками, выложенным плитками полом, украшенными каменными львами высокими окнами и яркой тканью, расписанной гербами. Когда вошла королевская семья, весь двор поднялся. Потом, после молитвы, раздался скрежет столов и скамей по полу — все стали рассаживаться по своим местам. Кейт сидела рядом с королевой, и, когда слуги подали салфетки, блюда и кувшины с превосходным вином, она поняла, что никакого торжественного прощального ужина не будет: отец не мог говорить ни о чем другом, кроме как о предательстве Бекингема.
— За его изменой стоит нечто гораздо большее, чем я думал поначалу, — сказал он с неподдельной горечью. — Этот предатель собирает вокруг себя всех злоумышленников. У меня нет сомнений, что леди Стенли и ее друзья тоже в этом участвуют, подогревая честолюбивые устремления Генриха Тюдора. Мои осведомители сообщают, что и Вудвили по шею увязли. Они говорят, что Бекингем станет новым Делателем королей, как покойный Уорик.
Анна нахмурилась.
— В это верится с трудом, — сказала она, — Бекингем поставил на карту все, чтобы сделать вас королем, а теперь он действует против вас. Я никак не могу понять, почему так произошло.
— Он возражал против казни Гастингса, Риверса и Грея, — ответил король. — И кроме того, его не удовлетворило вознаграждение. Он из тех людей, которые всегда хотят получить больше.
— И Генрих Тюдор может дать ему больше? — Анна шмыгнула носом.
— Если Бекингем в это верит, то он глупец.
— А как вы собираетесь поступить с Бекингемом, сэр? — поинтересовалась Кейт.
— Соберу армию и выступлю против него самого и его сторонников. Благодаря Норфолку я заранее узнал об этом мятеже, а потому сумею совладать с ним. Уже, слава богу, принят ряд необходимых мер. И часть их, между прочим, направлена на борьбу со злостной клеветой. — Он желчно усмехнулся.
Значит, гнусные слухи все-таки доходят до отца, и он готов их опровергнуть. Именно это Кейт и хотела услышать.
— Так или иначе, мы уничтожим герцога! — провозгласил Ричард, и его тонкие губы сурово сжались.
Часть третья
Тайная власть
Катерина
год; Хэнуорт, Мидлсекс
В прошлом году бедняжка королева, да утешит ее Господь, перенесла еще одну ложную беременность. Видеть ее скорбь было невыносимо, но еще хуже стал мучительный приступ истерики, последовавший за сообщением короля Филиппа о том, что он покидает Англию. Наша несчастная госпожа, отправившись провожать супруга в Гринвич, едва держалась на ногах, и, что бы мы ни делали, что бы ни говорили, поднять ее настроение было невозможно. А когда пришла прискорбная новость о том, что в бесполезных войнах Филипп потерял Кале — последнее владение Англии во Франции, королева Мария окончательно лишилась сил, заболела и фактически превратилась в затворницу.
Джейн Сеймур, которая никогда не отличалась крепким здоровьем, тоже чувствовала себя неважно, ее мучил нехороший кашель. Наша добрая королева и тут проявила заботу: Джейн Сеймур отправляется отдохнуть в дом своей матери в Хэнуорте, что близ Хаунслоу, а мне разрешено сопровождать ее. Моя мать, которая в последнее время бóльшую часть времени проводит в Шине, ибо ей тоже нездоровится, поедет с нами: она будет рада повидаться со своей старой подружкой герцогиней Сомерсет и хоть немного развеяться.
— Я благословляю тебя на эту поездку, — говорит королева Мария; лицо ее — настоящая маска печали. — Вам обеим пойдет на пользу пребывание в сельской местности. Мой двор — неподходящее место для таких жизнерадостных молодых девиц. Молю Бога о том, чтобы леди Джейн поскорее поправилась. Передай ей наши наилучшие пожелания.
Я подозреваю, что состояние Джейн хуже, чем та пытается это нам преподнести, но, будучи оптимисткой по натуре, она не сдается. Я еду верхом рядом с ее коляской, слушаю веселый щебет подруги, и мне легко поверить, что она пребывает в добром здравии. Даст Бог, все действительно наладится.
Именно в Хэнуорте я снова встречаю того юношу, которому суждено стать моей радостью… и причиной стольких страданий, хотя никакого предчувствия на этот счет у меня, конечно, нет. Я давно знала его, но всегда думала о нем лишь как о человеке, с которым когда-то была обручена моя сестра Джейн, а также как о брате моей подруги. Он не занимает моих мыслей, когда мы подъезжаем к дому и конюхи выбегают, чтобы взять лошадей, а мажордом графини спускается по ступенькам крыльца, чтобы встретить нас.
Роскошный дворец Хэнуорт был недавно подарен королевой Марией моей опекунше, герцогине Сомерсет. Это прекрасное здание было в свое время построено королем Генрихом VIII для Анны Болейн, и похоже оно на английский замок, но при этом украшено терракотовыми щитами итальянской работы, на которых изображены сцены из античной мифологии. А внутри — просто неописуемая красота: великолепные гобелены, золоченая мебель, расписные высокие потолки комнат и широкие лестницы; в главном зале яркие солнечные лучи проникают сквозь витражные стекла и тысячами оттенков играют на мраморном полу. Повсюду приятный запах свежих цветов.
Мать Джейн, герцогиня, обнимает ее, а потом начинает ахать и охать, глядя на дочь, и целая армия служанок уносит девочку в постель. Две вдовы государственных изменников, моя мать и герцогиня Анна, отличаются одинаково капризным характером и бурным темпераментом. Они рады наконец-то свидеться, но их встреча быстро превращается в утомительные бесконечные соболезнования, ядовитые сплетни и воспоминания, которыми они пытаются перещеголять друг дружку. Я сбегаю от них на свежий воздух.
Печали и постоянное напряжение последних месяцев кажутся в этом прекрасном месте такими далекими и нереальными. Здесь повсюду разбиты регулярные сады, вдали виден зеленый лес, а в воде рва, которым опоясан дворец, играют лучи жаркого солнца. Сопровождаемая Артуром и Гвиневрой, я медленно иду по тисовой аллее, и внезапно мне открывается нечто значительно более интересное.
Навстречу мне идет стройный молодой человек среднего роста, рядом с ним бежит охотничья собака. Он темноволос и выглядит привлекательнее, чем мне показалось поначалу: мужественное лицо, орлиный нос, глубоко посаженные глаза и волевой подбородок. На нем охотничья одежда из очень хорошей материи. Его лицо мне, конечно, знакомо: я часто видела его при дворе, а еще раньше он приезжал в наш дом в Шине. Это старший сын герцогини — лорд Эдвард Сеймур, который когда-то был обручен с бедняжкой Джейн. Ее, да и моя собственная жизнь были бы совершенно иными, если бы она вышла за него. И сегодня моя сестренка была бы жива.
— Фу! — кричит лорд Эдвард собаке, когда мы подходим близко друг к другу, и нескладный пес неохотно возвращается к ноге хозяина, так и не успев познакомиться с моими домашними собачками. Молодой человек слегка наклоняет голову в приветствии, и, когда смотрит на меня, в его красивых синих глазах — такой цвет чрезвычайно редко встречается у брюнетов — загораются искорки. — К какой прекрасной леди я имею честь обращаться? — Он улыбается, голос его звучит мелодично и завораживающе. Я считала Гарри красивым, но откровенная мужественность Эдварда воздействует на меня поразительным образом.
— Неужели вы меня не помните? — слегка кокетничая, спрашиваю я.
— Разумеется, помню. И очень хорошо. Вы — леди Катерина. Моя мать сказала мне о вашем приезде, когда я сегодня вернулся из Лондона, и я надеялся вас увидеть. Вы привезли с собой прекрасную погоду.
Его глаза говорят гораздо больше, чем его губы. Я вижу в них восхищение и нескрываемый интерес.
— Очень рада снова видеть вас, милорд, — говорю я официальным тоном.
— И я весьма рад, — тепло отвечает молодой человек. Улыбка у него ослепительная, как солнце. — Может быть, пройдемся по саду, если вам не слишком жарко, конечно?
Я с готовностью соглашаюсь, и мы идем по аккуратным тропинкам из гравия; его собака радостно прыгает вокруг нас на поводке, а мои шелковистые малютки сидят у меня на руках. Мы ведем разговор, принятый в светских кругах. Немного спустя лорд Эдвард провожает меня назад в дом — он хочет увидеть сестру. Джейн уже полностью одета и выглядит гораздо лучше.
— Я буду обедать сегодня вместе со всеми, — заявляет она. — И слышать не желаю никаких возражений!
С тех пор прошла почти неделя, и Джейн за это время стала такой, как прежде. Мы, как и раньше, постоянно веселимся и хихикаем, и она получает огромное удовольствие, показывая мне свой дом, в котором великое множество потайных уголков и укромных местечек.
Эдвард — или Нед, как его называет Джейн, — проявляет ко мне далеко не братский интерес. В жаркий августовский день я иду на прогулку в сад, прихватив своих собачек и лютню, и внезапно замечаю, что кто-то поджидает меня впереди. Это Нед, он стоит посреди аллеи в великолепной свободной рубашке и коротких подпоясанных стеганых бриджах желто-оранжевого цвета. Он упражнялся в стрельбе. Верхняя пуговица его рубашки расстегнута, и я с волнением смотрю на легкий налет пыли на его черных волосах и лоснящуюся от пота загорелую грудь. Я уже несколько лет не оплакиваю потерю Гарри, давно перестала тосковать по нему и желать его. Волей-неволей я научилась вести целомудренную жизнь, и нарушают ее только непристойные сны, которые приводят меня в беспокойство, — после них я просыпаюсь с чувством неудовлетворенности. Но в последние дни в моих снах стал появляться Нед.
— Прогуляемся до озера? — спрашивает он, предлагая мне руку.
Мы ведем непринужденный разговор о песнях, известных нам обоим, и общих знакомых, но между нами происходит и еще что-то, неуловимое. Под кронами шелковиц, в запахе розовых кустов, от которого кружится голова, среди клумб левкоев, дремлющих в золотых лучах послеполуденного солнца, нам — при помощи взглядов, многозначительных улыбок и легких прикосновений рук, когда Нед помогает мне забраться на изящную мраморную лестницу, — удается сообщить друг другу о глубокой взаимной симпатии.
Сидя на каменной скамье у журчащего, сверкающего ручья, мы рассказываем друг другу истории своих жизней. Неду уже известно кое-что из моей биографии, и меня трогает, как деликатно он обходит трагедии, обрушившиеся на мою семью. Он не вспоминает про то, что был некогда обручен с Джейн, и ничего не говорит о том, почему их брак не состоялся. А вот моей личной жизнью интересуется.
— Вы были замужем за лордом Гербертом, — говорит он. Это не вопрос, а констатация.
— Да, — отвечаю я, вспоминая милую улыбку Гарри, его локоны, в которые я любила вплетать пальцы, и меня опять удивляет, что эти воспоминания больше не причиняют мне боли. — Но наш брак был расторгнут.
— Я слышал об этом. Вы его любили?
Неожиданный вопрос. Но я понимаю, что это очень важно для Неда.
— Да, очень, — киваю я. — Но это дела давно минувших дней. — Даже теперь, произнося эти слова, я чувствую себя предательницей.
Нед смотрит на меня с состраданием.
— Вам многое пришлось пережить, — сочувственно говорит он.
— Да. Я потеряла сестру и отца, а кроме того, и любимого мужа. Мне было всего тринадцать, и я не знала, как справиться с этим. Откровенно говоря, я думала, что горе поглотит меня. — Внезапно слезы наполняют мои глаза, и я наклоняю голову, чтобы собеседник не видел этого.
Пальцы Неда — загорелые, длинные, с очаровательными темными волосками — смыкаются на моих.
— Я вас прекрасно понимаю, — отвечает он, и я слышу, что и его голос слегка дрожит. — Мой отец тоже умер на плахе. Вы скорбите не столько об утрате, сколько о том, как они умерли, меня до сих пор мучают по ночам кошмары.
— И меня тоже, — с чувством вторю ему я, поворачивая ладонь, чтобы ответить на его пожатие, и вижу боль в его глазах.
— А какой удар по честолюбию, — продолжает Нед. — Чувствуешь себя каким-то нечистым, потому что твой отец был заклеймен как изменник. Двор и общество тебя избегают, словно и ты замаран этим бесчестием. Ко времени моего рождения наша семья достигла вершин в обществе. Я воспитывался вместе с королем Эдуардом и считался достаточно благородным, чтобы жениться на вашей сестре, принцессе крови. Когда парламент лишил моего отца всех прав состояния, попутно был издан еще один документ, для которого не было иных оснований, кроме чистой злобы. Этим актом ограничивались мои права наследования. И они были восстановлены, только когда на трон взошла королева Мария, но даже и тогда мне не вернули титулы моего отца.
— А я состояла в браке, но фактически женой не была, — горько добавляю я. — Меня не допускали к любимому мужу. Я заплатила немалую цену за чужие преступления.
Нед встает.
— Давайте не будем предаваться скорби, Катерина. Идемте! Я вам покажу кое-что, что развеселит вас. — Он поднимает меня на ноги и ведет назад между деревьев к чудесному узелковому саду,[52] который окружен испускающей ароматы живой изгородью из лаванды, синего зверобоя, душицы и тимьяна.
— Ну разве это не маленький рай? — спрашивает Нед, когда мы рука об руку, так естественно, словно всю жизнь знаем друг друга, идем между клумбами бархатцев и фиалок. — По-моему, это самое лучшее место на земле. Я провожу здесь много времени. — Мы останавливаемся, чтобы полюбоваться буйством красок и вдохнуть ароматы лета. Наши собаки — они уже успели подружиться — резвятся на солнце.
— Простите меня, если наговорила лишнего. — Мне кажется, что я перешагнула все границы. — Просто у нас схожие истории жизни, и вы понимаете, что я чувствую, и были настолько добры, что выслушали меня.
— И если вы мне позволите, я буду еще добрее, — бормочет Нед. Его прекрасные глаза встречаются с моими. Он нагибается, срывает фиалку и с галантным поклоном дает ее мне. Взгляд его становится еще пристальнее. — Вы так прекрасны, — шепчет он. — Вы, словно божественное видение, явились мне на тисовой аллее в тот день. Мне говорили, что вы из девочки выросли в очаровательную молодую леди, и это правда. Но я и не подозревал, насколько вы прекрасны, моя дорогая Катерина… если вы разрешите так вас называть…
Мое сердце начинает учащенно биться. Я хочу Неда, но не с той отчаянной детской наивностью, с какой некогда жаждала Гарри, а как более зрелая и мудрая молодая женщина, которая знает, что перед ней мужчина ее судьбы. А потому мне представляется совершенно естественным, что Нед заключает меня в объятия среди целительного покоя этого волшебного сада.
Мне кажется, что наша идиллия будет продолжаться вечно. Я не могу насытиться своим милым Недом. Я чувствую, что наконец-то обрела счастье и безопасность в этом прекрасном месте, вдали от смрадного воздуха двора. Я снова чувствую в себе способность любить. Я исцеляюсь в объятиях Неда.
Нас свели жизненные обстоятельства, и мы пользуемся малейшей возможностью насладиться нашей свободой. Мы проводим долгие часы — нередко в сопровождении Джейн, — объезжая имение и парк, где король Генрих охотился на оленей и кроликов вместе с Анной Болейн. Мы бродим, смеясь, по фруктовому саду между живых изгородей, наполняем корзинки созревшими плодами или набиваем ими рты и весело хохочем, когда сок стекает по нашим подбородкам. Мы заглядываем в птичник и пытаемся научить птиц говорить. Мы бросаем камни в ров — соревнуемся, у кого выше поднимаются брызги. Мы молоды и глупы, но это не имеет значения. Нам хорошо вместе, и ничье постороннее мнение нас совершенно не волнует.
Я и Нед готовы потерять голову от любви, однако для этого мы слишком хорошо воспитаны. Правда, временами искушение бывает велико. Мы резвимся и визжим в нашем саду — он теперь стал нашим — или в высокой траве. Нед щекочет меня, я отбиваюсь — все это вроде бы в шутку, но дело нередко заканчивается объятиями и поцелуями. Ах, какими сладкими ласками мы обмениваемся, лежа вместе под громадным голубым небом, созданным Господом! Стоит нам остаться одним — а мы стараемся, чтобы это случалось почаще, — как мы неторопливо вкушаем плотские радости: прикосновения кончиков пальцев к коже, языка к языку, щеки к щеке, и вот уже нетерпеливые руки Неда весьма рискованно шарят по моему корсажу и юбкам. Мы прижимаемся друг к другу, и я даже через жесткие материи его гульфика и моих юбок ощущаю твердость его мужского естества. Но дальше этого у нас не заходит. Всегда кто-то один из нас или мы оба отступаем от опасной черты; нам кажется, что счастливые дни в Хэнуорте будут длиться вечно и мы можем наслаждаться друг другом, пребывая в праздности до скончания века.
Конечно, есть и другие причины, почему мы проявляем осторожность. Я не хочу злоупотреблять гостеприимством герцогини, зная, что, если обнаружится, что я, находясь под ее кровом, вышла за рамки приличий, у моей доброй опекунши могут быть неприятности. И вдобавок Нед, хотя и сходит с ума от желания, слишком уважает меня, чтобы подстеречь, как какую-нибудь бесстыдную молочницу, и удовлетворить свою похоть.
Джейн подбадривает нас. Я не раз замечала, что она одобрительно смотрит на меня, когда я резвлюсь с ее братом. А как-то раз, когда мы отправляемся на прогулку и он уходит вперед со своим луком, подруга шепчет мне на ухо:
— Нед попросил меня обсудить возможность вашего брака.
Я изумленно смотрю на нее. Пожалуй, это вполне соответствует честолюбивым замыслам Джейн: женить брата на женщине, которая по крови так близка трону, — Сеймуры однажды уже вкусили этой близости и хотят еще. Но в то же время я не могу подозревать Джейн в холодной расчетливости, потому что ее сердечное отношение ко мне, безусловно, искренне, как и ее любовь к брату. Если Нед женится на ее лучшей подруге, по любви и по расчету одновременно, то Джейн (которая живет его жизнью, так как при столь слабом здоровье сама она вряд ли когда-нибудь вступит в брак) будет счастливейшей женщиной на земле. После меня, конечно.
— Вообще-то, я бы предпочла обсудить это с ним самим.
— Я, между прочим, так ему и сказала — что в обязанности сестры не входит разносить стрелы Купидона! — Она хихикает. — Но ты не будешь возражать?
— Я подумаю об этом, — говорю я и ускоряю шаг, чтобы догнать Неда.
Потом наступает тот памятный день. Погода стоит великолепная, и Джейн отправляется собирать ежевику, а мы с Недом сидим на берегу озера; наши собаки нежатся рядом. Я снова удивляюсь тому, насколько разительно отличаюсь сейчас от той грустной девочки, какой была четыре года назад. Та девочка была несчастной, как побитая собака, она думала, что жизнь ее закончилась. Теперь я смотрю на мир иначе. Совершенно иначе! Я влюблена.
Вокруг моих голых ног плещется вода, юбки подняты до колен, обнажая загоревшие голени. Нед сидит с удочкой, но так пока ничего и не поймал.
— Катерина, — говорит он, — мне скоро нужно возвращаться ко двору.
Я потрясена. Нет, эта идиллия не может закончиться, ничто на свете не способно ей помешать.
— И надолго ты уедешь? — жалобно спрашиваю я.
— Я должен занять там свое законное место, — отвечает он, не глядя на меня. — Это лето было лучшим в моей жизни, но я не могу вечно пребывать здесь в безделье, не думая о карьере.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — шепчу я.
— Я должен завоевать положение в обществе, Катерина, — объясняет он. — И может быть, у меня теперь больше причин для того, чтобы копить сокровища на будущее. — Нед многозначительно смотрит на меня, и я понимаю, что он имеет в виду. — Отправляясь ко двору, душа моя, я хочу заручиться твоим обещанием стать моей женой.
Я вижу желание, горящее у него в глазах. Разве я могу ему отказать? Он мой Адонис, такой элегантный и красивый, он лучше всех в мире. Стать его женой — это до срока побывать в раю. Хотя если у тебя на земле есть такая любовь, то и никакой рай не нужен.
Я лишаюсь дара речи. Нед берет мою руку и подносит ее к губам.
— Обещай мне, Катерина! — требует он.
Дует легкий ветерок, унося прочь все разумные соображения: желание королевы, желание моей матери, мой возможный королевский статус, престолонаследие…
— Разве я могу тебе отказать? — шепчу я и тут же оказываюсь в его объятиях. Я лежу на спине в сочной зеленой траве, его рот накрывает мой, впивается в него поцелуями. Он само совершенство, думаю я, тая от счастья, и сильнее прижимаю к себе возлюбленного, сдаюсь наслаждению близости. И тут нас обнаруживает герцогиня, которая прогуливается по саду со своими собаками.
Она не бранит нас, не колотит своей тростью, хотя какое-то мгновение мне кажется, что она собирается это сделать; мы поднимаемся на ноги и стоим, зардевшись, — представляю, какой у нас обоих сейчас вид. Нет, герцогиня лишь приказывает нам надеть обувь и немедленно следовать за ней в дом, а сама шагает впереди.
— Не бойся, душа моя, — говорит Нед. — Мы не сделали ничего плохого. Мы будем мужем и женой, клянусь тебе. Моя мать согласится, я не сомневаюсь, а я, когда буду при дворе, получу разрешение королевы. Будь сильной. Все будет хорошо, вот увидишь.
Мы стоим перед герцогиней в большом зале, она величаво сидит на своем стуле с высокой спинкой, словно королева, председательствующая в суде. За ее спиной стоит Джейн, которая смотрит на нас одобрительным взглядом. Герцогиня сразу же берет быка за рога:
— Скажи мне, Нед, каковы твои намерения касательно Катерины?
— Я люблю ее, миледи, — отвечает он, беря меня за руку, и я с трепетом слышу гордость в его голосе. — Мы достигли взаимопонимания. И хотим пожениться, когда это будет угодно вам и королеве.
— Значит, у моего сына будет еще одна невеста из семейства Грей. Я не против, но вот у королевы на сей счет может быть иное мнение, — говорит герцогиня. — Благоразумнее вам было бы забыть об этом.
Дрожь пробирает меня, когда я слышу эти слова, но я чувствую: если этот брак все-таки будет заключен, честолюбивая герцогиня с удовольствием примет его.
— Вы понимаете, что можете прогневить королеву?
А вдруг она рассердится, узнав, насколько далеко у вас зашло дело без ее санкции? У нее нет ребенка, плоти от плоти ее, и многие рассматривают Катерину как ее наследницу. Но Катерина католичка, и Мария вряд ли согласится на ее брак с протестантом. Ведь жена должна быть послушна мужу, а главная забота королевы — сохранение в Англии католической веры. Так что время вы выбрали явно неподходящее. Как бы ее величество ни была расположена к вам обоим, сейчас она не даст своего согласия на брак.
— Я буду ждать сколько потребуется, чтобы Катерина могла стать моей женой, — клянется Нед, поворачиваясь ко мне. — Ведь оно того стоит, миледи.
— Я буду ждать вас вечно, милорд, — говорю я.
Скоро выясняется, что ждать нам и в самом деле, возможно, придется вечно. Нед отправляется ко двору, оставляя меня скучать без него в Хэнуорте. Испытывая потребность бесконечно говорить о своем возлюбленном, я временами свожу с ума бедную Джейн, хотя по большей части она рада этим разговорам. Дни растягиваются в недели, а я по-прежнему изнемогаю от ощущения обездоленности, живу от одного письма до другого. Эти письма я храню у себя под подушкой и постоянно перечитываю, они помялись от поцелуев, которыми я их осыпаю. Нед пишет с такой любовью, так нежно; мне представляется, что я слышу его голос, слышу, как он шепчет мне нежные слова.
Оставаться здесь дальше не имеет смысла. Мне невыносима жизнь в Хэнуорте без Неда. Джейн стало лучше, а мы и так слишком долго выдумывали предлоги, чтобы подольше задержаться. Но вот теперь мы возвращаемся ко двору. Мы с Недом встречаемся здесь лишь изредка, поскольку не хотим, чтобы королева Мария сочла нас изменниками. Нам приходится довольствоваться мимолетными объятиями в укромных уголках. Но даже там обязательно раздаются чьи-нибудь приближающиеся шаги.
Кейт
Ноябрь 1483 года; замок Миддлхем, Йоркшир
Зима выдалась очень суровой, и по Миддлхему, словно мстительный призрак, постоянно гулял ветер, но это еще была меньшая из бед. Каждый день Кейт и королева ждали вестей с юга. До чего же тягостным было это их долгое заточение в Йоркшире, когда обе они даже толком не знали, что происходит в стране.
Время от времени в замок на покрытых пеной лошадях приезжали курьеры, которые буквально валились с ног от усталости. Один из них привез новость о том, что флот Генриха Тюдора вышел в поход, но был рассеян сильнейшим штормом и отброшен назад в Бретань. В этот день Кейт вместе с королевой Анной и братьями отправилась в часовню, и они все, стоя на коленях, благодарили Господа за Его милость.
На следующий день они узнали, что король объявил Бекингема изменником и бунтовщиком, но это не помешало предателю-герцогу поднять знамена и двинуться на юг к реке Северн, где он явно собирался соединиться с другими изменниками с запада и юга. Тогда король объявил награду за его голову в тысячу фунтов и во главе мощной армии выступил из Лестера в поход.
Кейт живо интересовалась положением дел, а вот Анна целиком ушла в себя. Холодная погода, постоянная сырость и сквозняки привели к ухудшению ее здоровья: кашель усилился, и она постоянно выглядела бледной и усталой. Счастливее всего чувствовала она себя, помогая Эдуарду делать уроки или рассказывая ему истории у камина. В такие минуты она оживала. А вот обсуждать с Кейт ситуацию в королевстве категорически не желала. Истинная дочь Делателя королей, она заявила, что мужественно встретит свою судьбу, какой бы та ни была. Но ее тревога проявлялась в новых, заметных всем морщинках на бледном лице.
Целых десять дней подряд шквалистые ветры мстительно гуляли по королевству, погруженному в смуту, а потом погода успокоилась и выглянуло зимнее солнце. Вместе с ним появился и очередной курьер со значком в виде белого вепря. Сражения не было, сообщил он, — необходимости в нем не возникло. Всю работу за короля проделала природа. Спасаясь от ветра, люди Бекингема бежали, и герцог искал убежища в Лесу Дина,[53] где его и выдал один из арендаторов. После этого бунт сам собой сошел на нет.
— Герцога отвезли к королю в Солсбери, мадам, — сообщил курьер королеве. — Генрих Тюдор предпринял попытку высадиться в Плимуте, но, узнав о пленении Бекингема, на всех парусах понесся назад в Бретань.
— А что стало с Бекингемом?
— Король пришел в Солсбери вместе с армией, герцога судили и приговорили к смерти. Он просил об аудиенции у короля, но ему было отказано, потому что возникли опасения, что он попытается убить его величество. Герцога казнили на базарной площади.
Анна и Кейт перекрестились.
— Хвала Господу, что король жив, — сказала Анна. — А есть еще изменники, которые тоже будут казнены?
— Кажется, таких шестеро, мадам, — ответил курьер. — Но говорят, что, когда после Рождества соберется парламент, многие еще будут лишены всех прав состояния. Мадам, король просит вас теперь вернуться в Лондон вместе с лордом Джоном и леди Катериной.
В пути Анна была молчалива; она снова ехала на юг, расставшись с принцем Эдуардом, который должен был оставаться на севере в качестве номинального представителя своего отца. Но когда они проезжали через городки и деревни Йоркшира, Анна отважно улыбалась, кивала и любезно махала подданным, которые собирались посмотреть на королеву и радостно приветствовали ее. Постепенно маленькая процессия добралась до более южных районов и приблизилась к Лондону. Здесь все было иначе: люди чаще приходили, чтобы молча поглазеть на нее, или выкрикнуть что-нибудь непотребное в адрес короля Ричарда, или спросить, что на самом деле случилось с сыновьями покойного короля Эдуарда.
Катерина
Ноябрь 1558 — январь 1559 года; монастырь Шин, Вестминстер и Уайтхолл-Палас
Королева, да хранит ее Господь, под бременем собственных трагедий клонится к упадку и теперь почти не испытывает потребности в моих услугах. Она хочет, чтобы при ней находились только ее старейшие и наиболее преданные слуги. Ее величество, благословив меня и Мэри, отпустила нас с сестрой домой к матери, и теперь мы живем в Шине вместе с миледи и нашим отчимом, мистером Стоуксом.
Мама всегда была несгибаемой женщиной, но здоровье ее стало сдавать, и я со скорбью замечаю, как слабеет ее когда-то крепкая оболочка. Тяжело видеть, как смерть подкрадывается к твоему родителю, видеть, как происходит смена ролей: теперь уже она ищет опору во мне, а не я в ней. Ничего не поделаешь, это закон природы, и я рада, что могу поддержать миледи: ее жизнь не была легкой, а за последние годы она смягчилась.
Мама любит предаваться воспоминаниям. Это одно из немногих оставшихся у нее удовольствий, и я потакаю миледи, слушая ее рассказы. Она неизбежно возвращается ко дням своей юности и к моей покойной бабушке, сестре короля Генриха VIII.
— О ней говорили, что она просто чудо как хороша, и ничуть не преувеличивали. Ты видела портреты бабушки, так что понимаешь, о чем я говорю. Ты унаследовала ее мягкий характер и привлекательную наружность и наверняка разобьешь на своем жизненном пути немало сердец.
Я долго молчала, но больше сдерживаться не могу: пора уже сообщить миледи о наших отношениях с Недом. Она, конечно, прежде была большой интриганкой и вынашивала честолюбивые планы, но уже пообломала зубы, и я знаю, что теперь ее девиз — осторожность.
— Девочка моя, что это ты еще надумала?! — восклицает она с прежней своей строгостью. — Снова замуж собралась? Что за блажь? Мало тебе одного раза? — Но, что бы миледи ни говорила, я вижу: она довольна, потому что не корит меня за то, что я зашла так далеко без ее разрешения. Да я и не думала, чтобы она стала возражать: Нед давно нравился моей матери, недаром ведь она когда-то согласилась выдать за него Джейн. И между прочим, ее отец, мой покойный дедушка, был его крестным. И даже после того, как Джейн стала женой Гилфорда, миледи, встречаясь с Недом, по-прежнему продолжала называть его «сынок».
— Мадам, — убеждаю я ее, — это вовсе не блажь. Этот союз очень важен для меня. Боюсь, заключить его будет не так-то просто, но я очень надеюсь, что в скором времени наши заветные мечты воплотятся в жизнь самым счастливым образом.
— Что питает твои надежды? — спрашивает мать.
— Нед пишет: венецианский посол открыто говорит, что, когда придет время, я смогу без препятствий получить корону, потому что королева Мария, которая ненавидит принцессу Елизавету и не доверяет ей, предпочитает меня в качестве наследницы. Миледи, вы поможете нам?
— Да, Катерина, я в долгу перед тобой после всего, что случилось. Но теперь я должна отдохнуть. Мы поговорим об этом позже.
Стоит морозное ноябрьское утро. Миледи все еще в постели — она в последнее время встает поздно, — а мы с Мэри, тепло одетые и розовощекие, направляемся на конюшню, чтобы покормить лакомствами лошадок и посмотреть, не замерзли ли они в своих стойлах. Мы слышим за стеной двора грохот повозок, направляющихся в лондонский Сити, цокот копыт. Потом новый звук нарушает покой этого утреннего часа — далекий звон церковных колоколов.
Я смотрю на Мэри:
— Это что такое?
Она прикрывает рукой рот, слыша, как звон приближается, становится громче, его подхватывают и другие колокола неподалеку от нас. Вероятно, теперь звонят колокола во всем Сити и близлежащих приходах, а совсем скоро скорбная новость облетит всю Англию.
Я уверена, что настал мой звездный час.
Мы возвращаемся в дом и переодеваемся в черное — в знак скорби по ее величеству. Вместе с матерью и всеми нашими домочадцами я стою в часовне на коленях, молюсь за упокоение души нашей возлюбленной королевы Марии. Я искренне оплакиваю эту добрую женщину. Но в то же время меня распирает от возбуждения. Больше всего мне хочется немедленно отправиться во дворец и предъявить претензии на то, что по праву принадлежит мне. Потому что теперь я наконец-то стала королевой, и вся власть и слава, которые были так быстро и жестоко выхвачены из рук Джейн, отныне должны перейти ко мне. И Нед тоже станет моим! Никто не сможет этому воспрепятствовать. А Елизавете и Пембруку придется смиренно склониться передо мной. Я с нетерпением жду, когда начнется мое царствование.
Но приличествующие формальности должны быть соблюдены — как здесь, в Шине, так и в Сент-Джеймсе, где упокоилась ее величество. Нужно дать Тайному совету время для принятия решения. Процедуры и церемонии, предшествующие объявлению меня королевой, будут происходить по всем законам. Я смиряю свое нетерпение и жду лордов, которые должны заявиться ко мне, или вызова ко двору.
К полудню я от тревоги просто не нахожу себе места. Как же так, за мной уже наверняка должны были прислать. Я не могу сидеть спокойно, хожу туда-сюда по комнате, ломаю руки. Я должна знать, что происходит.
В последние недели я слышала разговоры о том, что придворные покидали умирающую королеву и уезжали в Хэтфилд, служить принцессе Елизавете, предвидя ее восхождение на трон. Что ж, скоро они узнают, как ошибались; и если Елизавета рассчитывает получить какие-то выгоды от их поддержки и отказать мне в том, чем я должна владеть по закону, то лучше ей сначала хорошенько подумать. Но я проявлю милосердие ко всем, даже к ней. Мое царствование начнется не с обвинений и приговоров, но в сиянии славы и всеобщего одобрения. И я найду Елизавете хорошего мужа, чтобы он держал интриганку под присмотром.
Я уже больше не могу выносить томительное ожидание. Закутавшись в плащ, я говорю матери, что уезжаю во дворец Сент-Джеймс, и приказываю приготовить мне лодку. Зову своих горничных и поторапливаю лодочника.
Когда мы наконец высаживаемся у Вестминстера, я вижу собравшиеся там громадные толпы. Почему же я не получила вызова раньше или сообщения от Тайного совета? Может быть, они не знали, где меня найти? Я проталкиваюсь сквозь толпу, чтобы поскорее попасть в Сент-Джеймс, и тут замечаю герольда, который встает на мостик и разворачивает пергаментный свиток.
Как хотите, но тут происходит нечто странное — как можно заявлять о воцарении монарха еще до того, как самого монарха об этом известили?
— Слушайте меня, слушайте, добрые люди! — кричит герольд. — Елизавета, милостью Божьей королева Англии, Франции и Ирландии, защитница веры, шлет приветствия своим возлюбленным подданным и приказывает мне зачитать обращение ее величества.
Елизавета? О господи! Как это может быть? Королевой должна быть я, Катерина, милостью Божьей… такова была воля королевы Марии. Нет, здесь что-то не так, все не так… тут произошла какая-то прискорбная ошибка! Кто-то должен сказать об этом герольду!
Но ничего подобного — он громко оглашает послание:
«Поскольку Господь Всемогущий, к нашей глубокой скорби, решил по милости Своей забрать к Себе из этой жизни нашу дражайшую сестру, светлой памяти Марию, прежнюю королеву Англии, — упокой, Господи, ее душу — и возложить на нас, как на единственного истинного наследника по крови и закону преемственности, корону королевства Английского, мы настоящим обращением ко всем нашим подданным сообщаем им, что они освобождаются от всех обязанностей и верноподданнических обязательств перед нашей покойной сестрой и с этого дня по закону Божескому и человеческому несут обязанности только перед нами, их полновластной госпожой и королевой. Мы со своей стороны обещаем им любовь и заботу, дабы они жили в благополучии, и не сомневаемся, что они будут блюсти свой долг, как то и подобает законопослушным, добрым и истинно любящим подданным».
Он читает что-то еще, но я больше ничего не слышу. Толпа взрывается такими криками радости и одобрения, что последние слова герольда тонут в шуме, вокруг меня — сплошное ликование и похвалы в адрес Елизаветы. «Дочь великого Генриха VIII» — вот как называют ее некоторые из присутствующих.
— Хвала Господу, теперь пришел конец сожжениям! — восклицает толстая женщина рядом со мной. — Страшные дни королевы Марии кончились, и наступает благодать правления королевы Елизаветы!
— Сегодня вечером будем жечь костры и веселиться! — восклицает кто-то еще.
И внезапно, перекрывая этот оглушительный рев, все колокола Лондона начинают праздничный перезвон, и повсюду вокруг меня люди обнимаются и целуются. Некоторые даже плачут от радости. Невоспитанные и невежественные лондонцы дерзко толкают меня. Разве этого хотела королева Мария? Ее тело еще не успело остыть, как ее величество уже предали. И как только Елизавете удалось провернуть все это?
Толстуха неожиданно поворачивается ко мне:
— На твоем месте, милашка, я бы сняла эти черные тряпки. И хватит корчить скорбные гримасы. Лучше возблагодари Господа за то, что Он послал нам новую королеву.
— Мне что-то нехорошо, — лгу я, отчаянно мечтая поскорее уйти отсюда.
— Ах, детка, извини, я не знала. Может быть, тебе помочь?
— Нет, спасибо, — выдавливаю я и, не видя ничего вокруг, двигаюсь обратно к ждущей меня лодке. Я опоздала: Елизавета оказалась умным противником. К тому же на ее стороне любовь народа. И мне хватает ума понять, что та волна радости, которую подняло известие о воцарении новой королевы, практически не оставляет мне как претендентке на корону совершенно никаких шансов.
На наших лошадях черные попоны до самой земли. Наши траурные одеяния роскошные, но мрачные, словно мои мысли; я еду в процессии за катафалком королевы Марии к Вестминстерскому аббатству, где упокоится ее прах. Те же безотрадные мысли не оставляют меня и во время участия в пышных траурных церемониях, устроенных королевой Елизаветой. Сердце мое кипит от негодования, когда я слушаю возвышенную похоронную мессу — службу, которую вскоре объявят вне закона, — или сижу рядом с младшей сестренкой Мэри на поминальной трапезе.
Елизавета уже ясно дала понять, на кого распространяется ее неприязнь, да что там неприязнь — ненависть. Не успели просохнуть чернила на ее обращении по случаю восхождения на престол, как она открыто заявила о своих предпочтениях, и внезапно в мою сторону от трона потянуло холодком.
Елизавете двадцать пять лет, замужем она не была, и прямых наследников у нее нет; к тому же новая королева заявила, что намерена жить и умереть девственницей. Большинство придворных считают это хитростью или просто желанием показать девичью скромность. Они слишком плохо знают Елизавету — она может быть грубой и ругаться, как пьяный матрос. Так или иначе, факт остается фактом: она одинока и бездетна, а потому явно считает меня соперницей.
Поскольку королева Мария, несмотря на обещания, так и не изменила Акт о престолонаследии в мою пользу, Елизавета осталась ее законной наследницей. Согласно этому же документу, я следующая в очереди на трон, и поэтому Елизавета видит во мне угрозу.
Мы обе знаем, почему она не чувствует себя в безопасности на троне. Хорошо известно, что католическая Европа считает Елизавету незаконнорожденной еретичкой и узурпаторшей и желает отстранить ее от трона в пользу королевы-католички. Одного этого уже достаточно, чтобы Елизавета плохо спала по ночам. Но есть и другая причина для беспокойства: новая королева очень болезненно реагирует на все разговоры относительно ее возможного брака.
Она не прочь пофлиртовать с тем или иным принцем или политическим деятелем, а также с собственными придворными, в особенности с лордом Робертом Дадли,[54] но выходить замуж и расставаться со своей свободой Елизавета не торопится. «Здесь будет только одна хозяйка и ни одного хозяина!» — любит повторять она. Не стремится Елизавета и обзавестись потомством. Я собственными глазами видела, как она вспыхнула, когда госпожа Эстли, ее старшая камер-фрейлина, посмела высказать предположение — ни у кого другого не хватало на это духа, — что ее величеству доставило бы огромную радость иметь ребенка, наследника короны.
— Дети — это Божье наказание! — воскликнула Елизавета. — Неужели ты думаешь, что я могла бы полюбить собственный саван? — И в это короткое мгновение, когда она стала самой собой, я увидела страх в ее глазах. Подозреваю, что для нашей новой королевы это больная тема.
Словом, Елизавета категорически не желает выходить замуж и рожать детей для продолжения рода, но преемника ей так или иначе назвать все-таки придется, потому что кто знает, как будут развиваться события в случае ее внезапной смерти. По закону наследовать Елизавете должна я, как ближайшая кровная родственница, но вот признает ли она меня? Вряд ли, скорее уж она перейдет в католичество.
Я имею все права на престол. Но, несмотря на горячее желание стать королевой, я, клянусь честью, не буду плести козни, чтобы получить корону, хотя наверняка могла бы найти себе сторонников. Я слишком хорошо знаю, что бывает с изменниками.
Откуда мне известно, что Елизавета меня ненавидит? О, она не раз давала мне это понять самыми разными способами. Достаточно уже и того, что она не назвала меня наследницей, ущемив мои законные права. Но и этого Елизавете показалось мало, и она вдобавок нанесла мне прямое оскорбление, поставив в весьма затруднительное и неловкое положение. При королеве Марии, несмотря на свою молодость и неопытность, я была сначала фрейлиной внутренних покоев, а потом и камер-фрейлиной, то есть входила в число наиболее приближенных к королеве слуг, как и подобало моему положению и статусу. Ее величество была так добра, что пожаловала эту же высокую придворную должность также и моей бедной горбатой сестренке.
Однако милостивая королева Елизавета сочла необходимым лишить нас обеих этой чести. Это унизительно настолько, что не передать словами, и, конечно, я не могу обсуждать ни с кем при дворе эту вопиющую несправедливость, но должна ходить с высоко поднятой головой. Моей сестре приходится еще хуже, потому что теперь люди без зазрения совести называют ее прямо в глаза горбуньей Мэри.
Конечно, Елизавета не может отлучить меня от двора — даже ей приходится соблюдать хоть какие-то правила приличия, — а потому она сделала меня фрейлиной общих покоев. Это невеликая честь, она не отвечает моему положению принцессы крови и держит меня на расстоянии от нее.
— Что, теперь ты фрейлина общих покоев?! Вот тебе и наследница короны! — взорвалась моя мать, узнав об этом.
Однако, будучи женщиной разумной, она быстро оправилась от потрясения и принялась убеждать меня, что я не должна чувствовать себя оскорбленной. Однако обида моя слишком сильна, и я ничего не могу с этим поделать. Похоже, Елизавета вознамерилась полностью задвинуть меня на второй план. Я вынуждена постоянно выслушивать ее замечания об отсутствии у меня религиозных принципов (отвечать на них я не осмеливаюсь — ведь она королева), а также о своей слишком бледной коже и белобрысых волосах, которые Елизавета с видимым удовольствием сравнивает со своими собственными рыжими кудрями, — теперь она стала делать самые фантастические прически. Королева также гордится своим румяным лицом, всячески подчеркивая свое передо мной превосходство, не имея в данном случае к этому совершенно никаких оснований. Потому что если у меня кожа бледная, то у нее — лицо болезненного, даже землистого цвета, и Елизавета вынуждена постоянно пользоваться особым чудодейственным кремом, рецепт которого не выдаст ни одной душе. Еще бы, ведь ее величество усиленно изображает, что являет миру свой естественный цвет лица!
Елизавета давно меня ненавидит, в этом нет ни малейших сомнений. Она постоянно наносит мне оскорбления публично, стараясь причинить боль. Понимая это, окружающие теперь уже не столь расположены расточать комплименты, они даже голос не понижают, высказываясь на мой счет: мол, королева Елизавета, считая Катерину Грей недостойной престола, решила назначить вместо нее другого наследника (может быть, Марию, королеву шотландцев) или выйти замуж и самой родить ребенка, хотя ни малейших намеков на это незаметно, и лично я сомневаюсь, что подобное когда-нибудь случится. Ни для кого не секрет, что ее величество по уши влюблена в Роберта Дадли, сына и внука изменников, родного брата Гилфорда. Если верить сплетням, лорд Роберт в самом скором времени и станет нашим королем. Разумеется, подобное совершенно невозможно, поскольку он женат, но слухи об этом все равно не умолкают.
Мне кажется, что все потеряно и на моих мечтах о короне можно ставить крест. Однако, как выясняется, не все так думают. После возвращения ко двору я возобновила дружбу с Джейн Дормер, которую теперь обхаживает испанский посол, граф Фериа. Он также источает мне комплименты, заверяя, что его господин, король Филипп, готов использовать все свое влияние, чтобы поддержать мои претензии на право наследования короны.
— На вашу милость возлагает надежды весь католический мир.
Слыша эти его слова, я испытываю чувство вины. Мой переход в католичество был в некоторой мере вызван соображениями прагматическими, я приняла это решение, будучи очень молодой, мне тогда очень хотелось угодить королеве Марии и увеличить свои шансы стать ее наследницей. Если говорить откровенно, некоторые аспекты этой религии привлекают меня, как привлекают они — я в этом уверена — и Елизавету. Наша новая королева любит торжественные ритуалы и церемонии своего детства и не хочет расставаться с украшенными драгоценными камнями Распятиями (некоторые протестанты считают это идолопоклонничеством) на алтаре в своих часовнях. Переход в католичество дался мне легко, и с тех пор внешне я отправляю старую религию. Но внутренне по-прежнему склоняюсь к протестантским убеждениям, внедренным в меня родительским воспитанием, а в последнее время, когда это стало безопасно, и вовсе подумываю о том, чтобы отказаться от католицизма. Но если король Филипп, за спиной которого сосредоточена вся мощь Испании, готов оказать давление на Елизавету, добиваясь, чтобы она назвала меня своей наследницей, то я должна всячески демонстрировать королевскому послу, что остаюсь твердой в своих убеждениях и являюсь наиболее подходящим претендентом на корону.
Играть эту роль не так опасно, как может показаться, потому что Елизавета заявила, что не намерена проделывать окна в душах человеческих[55] и не станет преследовать католиков, если те не будут причинять ей беспокойства. Она вряд ли поставит мне в вину, если я продолжу посещать мессу и носить четки на поясе при условии, что я не стану привлекать к этому внимание людей.
— Французы, конечно, поддерживают королеву шотландцев, — объясняет мне граф Фериа. — Она замужем за дофином, а ее свекор, король Генрих, вынашивает идею получить Англию под свою руку. Эта семейка уже имела наглость присоединить к своему гербу герб Англии. А потому маловероятно, что Елизавета назовет шотландскую королеву своей наследницей. К тому же Мария родилась не в Англии, а, насколько я понимаю, для наследников трона — это непременное условие.
— Что делает вас, леди Катерина, главной претенденткой, — вставляет Джейн Дормер.
— Так-то оно так, — говорю я. — Но боюсь, ее величество ни за что не согласится признать меня своей преемницей.
— Ничего, король Филипп сумеет ее убедить. Он ведь хочет на ней жениться, верно, Гомес? — доверительно произносит Джейн, кидая кокетливый взгляд на элегантного красавца-графа.
— Он серьезно обдумывает это, — откровенничает испанец. — Но ему нужны гарантии на случай, если вдруг Елизавета не сможет родить наследника.
Значит, слухи верны: не успела умереть одна сестра, как Филипп тут же принялся обхаживать другую. При дворе давно поговаривали, что Елизавета с самого начала плела вокруг него свои козни и что он, будучи женат на королеве Марии, все это время сходил с ума по ее младшей сестре. А теперь, будучи правителем мощного и великого королевства, он наверняка имеет на нее немалое влияние. Возможно, колесо Фортуны наконец-то повернется в мою сторону.
Есть и еще один человек, который считает, что мои перспективы получить трон достаточно высоки. Я страшно удивлена, когда в один прекрасный день передо мной появляется милорд Пембрук и сообщает, что хотел бы поговорить со мной конфиденциально. Я приглашаю бывшего свекра в свои апартаменты и отсылаю горничных, а потом сажусь в позолоченное кресло, а его оставляю стоять, наслаждаясь переменой ролей. Он пришел в качестве просителя — я в этом не сомневаюсь.
— Я прекрасно знаю, что вы обо мне не лучшего мнения, леди Катерина, — начинает граф с непроницаемым лицом. — Но я уверен, вы понимаете: я действовал не из личной неприязни, а из соображений высокой политики. Позвольте мне сказать вам, что я и моя жена были рады видеть вас своей невесткой и мы глубоко сожалели, когда обстоятельства вынудили нас расторгнуть этот брак.
— Я тоже глубоко сожалела, милорд, когда меня жестоко разлучили с моим мужем, а потом ночью спешно вывезли из вашего дома и бросили ночью одну, в темноте, на пристани, — говорю я. Пять с лишним лет я мечтала призвать Пембрука к ответу за случившееся. — Моя мать была крайне потрясена этим вашим поступком.
Вид у графа смущенный. Мой бывший свекор полагал, что ему предстоит встреча с юной безропотной девчушкой, которую он помнил, а не с уверенной молодой женщиной, которая прекрасно осознает свой королевский статус.
— Я приношу извинения: боюсь, лодочник неправильно истолковал мои указания, — холодно говорит он. — Но, миледи, я бы хотел загладить свою вину. Для этого я здесь. Мой сын Гарри до сих пор остается холостым. Я пришел, чтобы опять воссоединить вас. Если на то будет ваше согласие, вы с ним снова станете мужем и женой и на сей раз сможете возлечь на брачное ложе. Я даю вам слово.
Подобного поворота я не ожидала. Я пытаюсь вспомнить те счастливые дни, что провела с Гарри, и наше мучительное расставание. Однако вместо этого вспоминаю, как упорно пытался не замечать меня Гарри все эти годы, и не чувствую ничего, кроме раздражения. И еще я, разумеется, думаю о Неде, моем дорогом, возлюбленном Неде, о нашей любви, и проникаюсь иронией ситуации. Когда-то я была готова отдать все ради воссоединения с Гарри, а теперь выясняется, что он мне и даром не нужен. И в то же время Нед, который составляет для меня весь смысл жизни, который мне дороже любой короны, по-прежнему остается для меня запретным плодом, потому что королева вряд ли согласится на наш брак. Как несправедлива жизнь!
Пембрук недовольно хмурит темные брови: он видит мои колебания.
— Прошу вас, леди Катерина, всесторонне обдумать мое предложение. От этого многое зависит. Испанский посол стоит за этот брак, а уж он-то знает, куда дует ветер. Надеюсь, вы понимаете, что Испания может принести вам немало пользы.
И тут я, не сдержавшись, говорю:
— А вы, милорд, похоже, снова нацелились на корону для вашего сына и уже представляете себе династию Гербертов на троне?
Граф с трудом сдерживает бешенство:
— Ну и что? Я этого не отрицаю! А кто бы на моем месте отказался? Но этот брак и вам пойдет на пользу, не забывайте!
— Королева может выйти замуж и родить детей, — напоминаю я ему. — Это поставит крест на моих перспективах получить корону. А когда я стану для вас бесполезна, вы наверняка захотите снова расторгнуть мой брак с Гарри.
— Я понимаю ваш гнев, — говорит он, сверкая глазами. — И вы воистину имеете право так говорить. Но только какая будет польза нам обоим от взаимных упреков? Подумайте хорошенько. Этот брак будет полезен всем, как ни посмотри.
— А Гарри? Что говорит на этот счет он сам? Все прошедшие пять лет он умело избегал меня.
— Он делал это по моему приказу, — рявкает Пембрук, начиная терять терпение. — Гарри — послушный сын, он делает то, что ему говорит отец. Но я рассказал ему о своих планах, и он горит желанием вновь воссоединиться с вами.
— Тогда я подумаю об этом. — Пожалуй, в данной ситуации это самый разумный ответ.
Под покровом темноты я нахожу Неда. Мы теперь встречаемся редко и лишь украдкой. Мы не отваживаемся надолго оставаться на людях вдвоем и обмениваемся записками, в чем нам помогает его сестра Джейн, которая, как и я, служит королеве Елизавете. Нед живет не в Уайтхолле, а в Хартфорд-Хаусе, великолепной лондонской резиденции Сеймуров на Кэннон-Роу в Вестминстере. Я уже два раза тайно была у него там вместе с Джейн. Но сегодня мы встречаемся в проходе в конце каменной галереи. На улице очень холодно, и Нед набросил на нас обоих свой плотный плащ. Он сразу же чувствует: что-то не так.
— Что случилось, душа моя? — спрашивает Нед и ищет мои губы.
Я целую его и начинаю плакать.
— Сегодня ко мне приходил Пембрук. Он хочет, чтобы я вновь стала женой Гарри.
— Боже милостивый! — взрывается Нед. — Ну и с какой стати расстраиваться? Ты же не обязана отвечать ему согласием.
— Все не так просто, — рыдаю я. — Это пожелание испанского посла, а Испания поддерживает меня как наследницу Елизаветы. Да и сам Пембрук — тоже не последний человек в королевстве, и он вовсю использует свое влияние, если я выйду за его сына. Нед, милый, пойми, мне не нужен этот брак, но это мой шанс стать наследницей престола.
Нед отпускает меня, я не вижу его лица под капюшоном, но и так понятно, насколько он уязвлен и обижен.
— Нед, дорогой, поверь, я люблю только тебя, — в отчаянии плачу я. — Мысль о возвращении к Гарри мне невыносима. Когда-то я была бы счастлива, получив такое предложение, но те времена давно прошли. Я хочу выйти замуж за тебя!
Он снова прижимает меня к себе и покрывает мое лицо страстными поцелуями.
— Послушай меня, Катерина, тебе не нужно выходить за Гарри. Притворись, сделай вид, что серьезно рассматриваешь это предложение. Пока у них будут оставаться надежды на благоприятный ответ, они будут работать на тебя. Это называется политика, моя дорогая невинная овечка!
Я прекращаю рыдать. Это разумный совет, и я приму его.
— А пока, — говорит Нед, — я скажу тебе кое-что, чтобы поднять настроение. Джейн придумала план. Она считает, что мы должны упросить мою и твою маму отправиться с нами к королеве и постараться уговорить ее дать разрешение на наш брак.
— Прекрасная мысль! — радуюсь я. Обе герцогини — сильные женщины, и уж если кто и сможет убедить Елизавету согласиться на наш брак, то это они. — Ты думаешь, они согласятся?
— Мы хорошенько их попросим, — отвечает Нед. — Но я должен знать, Катерина, что для тебя важнее: я или право наследования?
— Конечно ты! — горячо заверяю я возлюбленного. — Разве в этом могут быть сомнения?
Когда в следующий раз я во время трапезы при дворе встречаюсь с Джейн Дормер и графом Фериа, испанец отводит нас обеих к окну — подальше от остальных — и заговаривает о предложении Пембрука.
— Этим браком вы угодите моему господину, королю Филиппу, поскольку граф Пембрук — человек влиятельный и может поспособствовать вашим интересам, — говорит он.
— Я не возражаю против брака с лордом Гербертом, — лгу я, — но должна тщательно все обдумать. Вы же понимаете, что мой предыдущий опыт был… крайне плачевен. Я должна убедиться, что могу доверять графу.
«Это был шедевр дипломатичности», — отмечаю я про себя.
— Конечно, моя дорогая леди, конечно. Но позвольте на правах более старшего и опытного дать вам совет: вам стоит довериться графу, ибо брак этот принесет вам неоценимые преимущества. К тому же лорд Герберт — красивый молодой человек. Я знаю, вы когда-то были с ним счастливы.
Я проклинаю себя за то, что в свое время откровенничала с Джейн Дормер.
— С тех пор прошло уже пять лет, сэр, и тогда мы были еще совсем детьми. Что значат детские привязанности?
— Увы, миледи, боюсь, когда речь заходит о таких браках, личные соображения должны уступать место высокой политике, — назидательно изрекает Фериа. Меня начинает раздражать его уверенность, будто у женщины не хватит мозгов самой обдумать подобное положение дел.
Граф чувствует мое настроение.
— Не думайте, что я вам не симпатизирую или не понимаю, что ее величество относится к вам недостаточно почтительно, — мягко говорит он.
— Меня это сильно задевает, — признаюсь я. — Новая королева явно не питает ко мне любви.
Тут Дормер толкает меня в бок:
— Перемените тему!
Я бросаю взгляд туда, где под балдахином сидит королева с лордом Робертом Дадли, который хозяйским жестом опирается на трон. Елизавета смотрит на меня, и на ее лице застыло враждебное выражение. Наверняка, с ее точки зрения, я веду себя вызывающе, открыто беседуя с испанским послом.
— Позвольте пригласить вас, миледи? — говорит Фериа и ведет меня туда, где дамы и кавалеры танцуют модный танец бассе.
Однако королева не сводит с меня холодного подозрительного взгляда.
Незадолго до Рождества я встречаюсь с несколькими лордами и членами Совета, которые наперебой осыпают меня комплиментами. Похоже, Фериа неплохо поработал. А может быть, Пембрук запустил слух, что народ намеренно вводят в заблуждение и мои шансы стать наследницей гораздо выше, чем это считают многие.
Помня о враждебном отношении королевы, я стараюсь, чтобы меня как можно меньше видели в обществе Фериа. Когда мы встречаемся, то говорим недолго, и наши беседы сводятся к обмену любезностями и его заверениям в том, что он делает для меня все возможное. Потом как-то раз он сталкивается со мной, когда я в одиночестве бреду по аллее, держа в руках еловые ветки, которые наломала в болотистой глуши парка Сент-Джеймс.
— Приветствую вас, миледи. Позвольте словечко? — Он изысканно кланяется. — Здесь нас никто не услышит.
— И все равно я должна быть осторожна, — отвечаю я. — Но прошу вас, говорите, сэр.
— Можно узнать, что вы решили относительно брака? Не хочу оказывать на вас давление, но дело весьма важное.
— Я это понимаю, — говорю я. — Но не хочу торопиться, ибо должна быть уверена, что поступаю правильно.
— Разумеется, миледи, я вас вовсе не тороплю. Я прошу вас только об одном: не давайте Пембруку окончательный ответ, предварительно не посоветовавшись со мной.
— Хорошо, — обещаю я, зная, что не сдержу слово.
— Я уверен, вы сами прекрасно сознаёте: самое главное в вашем положении — это не брак, а религия. Вы — надежда католиков во всем мире, в особенности в Англии, где, как они опасаются, им все труднее будет отправлять свои религиозные обряды. Я знаю, как нелегко вам оставаться католичкой при дворе королевы Елизаветы, но я прошу вас также не помышлять о перемене религии без предварительной консультации со мной. Поверьте мне, король Филипп понимает ваше затруднительное положение и желание облегчить себе жизнь, приняв протестантизм.
Я соглашаюсь и с этим, а потом поспешно прощаюсь с испанцем, сказав, что меня могут хватиться, если я немедленно не вернусь.
Фериа считает меня убежденной католичкой. Он и не догадывается, что в основе всего лежат чисто прагматические соображения.
Я прикидываю, что может произойти, если я вновь стану протестанткой. Король Филипп, как и его посол Фериа, наверняка отвернутся от меня. А вот Пембрука это не смутит, поскольку некоторые члена Совета предпочтут наследницу-протестантку. С другой стороны, королева Елизавета ясно дала понять, что любого наследника — будь тот протестантом или католиком, — даже собственного ребенка она будет рассматривать как соперника. Поэтому пока я ничего не теряю, оставаясь католичкой.
Я подозреваю, что все эти разговоры о моем замужестве дошли до Елизаветы, потому что в один прекрасный день ко мне является лично сэр Уильям Сесил,[56] государственный секретарь ее величества, один из наиболее влиятельных людей в стране, мнением которого королева дорожит.
— Миледи, — говорит он (его удлиненное, с тонкими чертами лицо бесстрастно, всевидящие глаза под тяжелыми веками смотрят настороженно), — ее величество просила меня довести до вашего сведения, что, учитывая ваше происхождение, вы не должны выходить замуж без ее согласия, под страхом самого строгого наказания.
Это серьезный удар, особенно если вспомнить, чтó совсем недавно решили мы с Недом; и после такого предупреждения я пребываю в полном смятении. Я так надеялась — мы оба надеялись, — что Елизавета благословит наш брак, если об этом убедительно и дипломатично будут просить наши матери. Но теперь я начинаю опасаться, что наши надежды были тщетными. Неужели мы с Недом попали под подозрение? Но каким образом? Мы были очень осторожны…
— Я покорная слуга ее величества, — чуть запинаясь, отвечаю я. — И поверьте, я не имею намерений выходить замуж. — Я жалею, что солгала, но уже поздно. Сказанного не воротишь. И внезапно мне приходит в голову, что теперь королева вообще не позволит мне выйти замуж — никогда и ни за кого. Это ужасная перспектива, и мне необходимо заверение, что я не обречена на жизнь девственницы. — Может быть, ее величество сама желает предложить мне кого-либо в супруги? — с надеждой спрашиваю я.
— Нет, миледи, не желает, — безапелляционно заявляет сэр Уильям.
И, изобразив едва заметный поклон, он удаляется, прежде чем я успеваю задать еще какой-нибудь вопрос. После его ухода я принимаюсь отчаянно рыдать. Мое сердце принадлежит Неду, одному только Неду. Он — мой герой, моя жизнь, моя радость. Я не просто хочу выйти замуж, я хочу выйти за него.
Но постойте! Видимо, мои перспективы в один прекрасный день оказаться на троне все-таки вполне реальны. Единственное препятствие этому — Елизавета, которую, к слову, многие не считают настоящей королевой, потому что она незаконнорожденная и вдобавок протестантка. Ее корона с самых первых дней в опасности. И потом, Елизавета ведь может умереть молодой. Или скончаться при родах… если только она вообще выйдет замуж. Нет, Господь свидетель, я ни в коем случае не желаю ей ничего плохого, но… Возможность стать королевой так заманчива, и, пожалуй, это было бы только справедливо после того, что случилось с Джейн. Я не прошу чужого, а лишь претендую на то, что принадлежит мне по праву. Я признаю первенство Елизаветы по закону. И никоим образом не замышляю измену.
И все же нелюбовь королевы ко мне очевидна. Сегодня, на церемонии коронации, Елизавета в очередной раз это продемонстрировала. Если во время коронации королевы Марии я занимала почетное место, то теперь меня оттеснили на второй план, не проявив должного уважения к моему статусу особы королевских кровей. Ко мне относятся так, будто я простолюдинка.
Облаченная в тот же красный бархат, что был на мне пять лет назад, я сижу в компании дам в повозке за королевой. Передо мной, заметьте, едут десятки придворных дам на лошадях с красными бархатными седлами. Я по праву должна находиться перед ними! Когда мы оказываемся в аббатстве, я, в диадеме и платье с длинным шлейфом, иду рядом с другими дамами двора в длинной процессии далеко от королевы. Ах, какое чудовищное оскорбление!
Кейт
Январь — февраль 1484 года, Вестминстерский дворец
Не успели в двенадцатую ночь счастливо завершиться йольские[57] возлияния в Вестминстере, как из Франции прибыло сообщение, что Генрих Тюдор ездил в собор в Ренне, где дал торжественную клятву возложить на себя корону Англии и жениться на старшей дочери Эдуарда IV, Елизавете Йорк, объединив таким образом дома Йорков и Тюдоров. Его сторонники, среди которых немало перебежчиков, поклялись Генриху Тюдору в верности и принесли ему оммаж, словно он уже стал королем. Они дали обет вернуться в Англию и сбросить с престола короля, которого с удовольствием именовали «тираном Ричардом».
Король немедленно назвал все претензии Генриха Тюдора на трон несусветной глупостью, но тем не менее, узнав эту новость, сильно помрачнел. И для Кейт это стало настоящей катастрофой.
Она бегом отправилась на поиски Джона.
— Что тебя тревожит, душа моя? — спросил он, когда девушка нашла его в королевской библиотеке. Он поднес ее руки к своим губам. — Скажи мне.
— Ты слышал о клятве Генриха Тюдора жениться на моей кузине, принцессе Елизавете?
— Весь двор только и говорит об этом, — сказал Джон, — но я думаю, что, поскольку Елизавету и ее братьев и сестер объявили незаконнорожденными, она теперь больше не принцесса.
— Однако Генрих Тюдор считает иначе! Джон, неужели ты не понимаешь? Желая жениться на Елизавете и таким образом подкрепить свои претензии на трон, он просто вынужден рассматривать ее как законную наследницу дома Йорков. А это может означать только одно: Генрих Тюдор знает, что ее братья мертвы!
Джон уставился на Кейт.
— Вовсе не обязательно, — сказал он. — Этому авантюристу очень на руку заявить о том, что он верит в подобного рода злобные слухи и клевету, которые распространяются Бекингемом и другими врагами короля.
— Тогда что же он, по-твоему, будет делать, если станет королем и женится на Елизавете, а ее братья окажутся живы? — воскликнула Кейт. — Даже Генрих Тюдор не настолько глуп, чтобы идти на подобный риск. Он знает наверняка, что они мертвы. Может быть, от Бекингема. Возможно, леди Стенли общается с герцогом.
— Кейт! — Джон всячески старался ее успокоить. — Ты не должна верить в эти россказни об убийстве принцев. Попомни мои слова, ты еще увидишь, как Генрих Тюдор выставит себя глупцом.
— Значит, ты по-прежнему не сомневаешься, что принцы до сих пор живы? — с надеждой спросила она.
— Ну разумеется. Придет время, и их обязательно выпустят. Но сейчас еще рано это делать. Представляешь себе, что будет, если они окажутся в руках Вудвилей или того же Тюдора?
Кейт немного успокоилась.
Вестминстерский дворец представлял собой несколько занимавших немалую территорию зданий, которые были битком набиты придворными, церковниками, чиновниками, юристами, слугами и всевозможными приживальщиками. Кейт уже научилась ориентироваться во дворце и знала в лицо многих из тех, кто служил ее отцу.
Наибольшим ее расположением пользовался некий Пьетро Кармелиано, темпераментный итальянец, который обрел известность и покровительство Ричарда III как придворный стихоплет. Это был умный, острый на язык мужчина средних лет. В его кудрях и бороде уже пробивалась седина, а потому он казался Кейт довольно старым, хотя на самом деле и был моложе ее отца. Кармелиано сочинял замечательные стихи, а после того как он не менее талантливо воспел короля в прозе, Ричард поручил итальянцу редактировать его записки по искусству управления государством.
Кейт казалось, что этот человек, сердечный и умный, всегда был рад видеть ее. И вот как-то раз, в начале февраля, девушка в обществе Кармелиано коротала время в королевской библиотеке, просматривая его бумаги, и неожиданно натолкнулась на стихотворение, озаглавленное «О весне». Оно имело посвящение — Эдуарду, принцу Уэльскому.
— Ой, вы написали что-то в честь моего брата! — воскликнула она.
— Нет, мадонна, это посвящено не ему, — сказал итальянец и вернулся к письму, которое переводил.
— Тогда, вероятно, моему кузену, сыну короля Эдуарда, — заключила девушка. — Прекрасные стихи.
— Благодарю вас, мадонна. Они были написаны два года назад как подарок к Пасхе.
— Столько всего произошло с тех пор, — грустно сказала Кейт. — Тогда мой бедный кузен был наследником престола, а теперь томится в Тауэре, изнывая от безделья.
Пьетро посмотрел на нее пронзительным взглядом.
— Говорить о таких вещах неблагоразумно, — пробормотал он.
— И тем не менее он находится там, какие бы слухи ни ходили, — с вызовом заявила Кейт.
— Вы — дочь короля, мадонна. А я всего лишь бедный поэт. Я не могу обсуждать с вами подобные вещи.
— Но вы что-то знаете, я же вижу, — не отставала она. — Прошу вас, маэстро Пьетро, расскажите мне все. Я никогда не обману вашего доверия. Пожалуйста! Для меня такая мука — слышать все эти ужасные разговоры. Ведь злоумышленники возводят клевету на моего любимого отца!
Итальянец ненадолго призадумался.
— Вы просите меня рассказать вам все, мадонна. Но я не могу этого сделать, а значит, не могу дать вам успокоения. Но я расскажу вам то, что мне известно.
Катерина
Март 1559 года, Хэнуорт и Шин
Я добираюсь до Шина только поздно вечером, когда матушка уже готовится ко сну. Я становлюсь на колени у кресла миледи, чтобы получить родительское благословение, и, видя неподвижную фигуру матери, постаревшей и словно сдавшейся жизненным неурядицам, с трудом сдерживаю слезы. В последнее время глаза у меня вечно на мокром месте — сказывается постоянное напряжение. Позабыв о неважном самочувствии матери, я начинаю жаловаться на недоброжелательность королевы. Потому что не далее как сегодня, перед тем как я покинула дворец, сама Елизавета, повторяя слова лорда Сесила, весьма недвусмысленно заявила, чтобы я и думать не могла о замужестве, пока она сама не поднимет эту тему. А этого, судя по ее холодному взгляду, не случится никогда.
— Королева побоится дать тебе разрешение на брак, — хриплым голосом говорит неподвижная фигура в кресле. — Сейчас объясню почему. Ведь если ты выйдешь замуж и родишь сына, то тем самым создашь опасность новых потенциальных разногласий и бунтов. Именно поэтому покойная Мария так опасалась в свое время Джейн. Красивая, молодая наследница королевы со здоровым мальчиком на руках — какие у Елизаветы против тебя будут шансы? Все это прекрасно… Но имей в виду, дочь моя, когда мальчик немного подрастет, ты обнаружишь, что глаза и надежды подданных устремлены на него, а не на тебя, — и тогда прощай, королева Катерина!
Матушка нетерпеливо фыркает.
— Елизавета уже давно должна была назвать тебя своей преемницей. Это твое законное право, и Стоукс говорил мне, что при дворе у тебя немало сторонников. Но Елизавета видит в тебе только соперницу-католичку, и никого другого. Она считает, что ты одним уже своим существованием создаешь для нее угрозу. И есть еще одна весомая причина, почему она видит в тебе соперницу; причина эта может показаться мелочной и несущественной, но только не для нее, которая с детства кичилась своей внешностью. Все дело в том, что ты красива, Катерина, а она — нет! — Голос миледи звучит саркастически. — Это увеличивает твою привлекательность. И не только в глазах мужчин — а я тебя предупреждаю: здесь Елизавета ни за что не потерпит соперничества, — но и среди тех, кто оспаривает ее права на трон. А таких немало.
— Католики настроены против нее, — догадываюсь я.
— Да. И не только. Многие сомневаются, что Генрих Восьмой законно женился на ее матери, этой шлюшке Анне Болейн.
Хорошо, что слуги оставили нас одних и закрыли дверь, потому что теперь, когда Елизавета стала королевой, такие речи об Анне Болейн считаются крамольными, даже изменническими.
Миледи задумчиво смотрит на меня.
— Ты все еще истинная католичка?
— В данной ситуации это наиболее разумно. Я намекнула, что готова защищать интересы католиков, чтобы заручиться поддержкой Испании. Король Филипп — один из самых влиятельных в мире. И сильнейший в Европе. Он на моей стороне.
Миледи улыбается:
— Значит, он будет оказывать давление на Елизавету, чтобы та назвала тебя наследницей престола. Она не сможет ему отказать. Ей нужна его поддержка. Не забывай: ее положение на троне ненадежно, ведь в глазах большей части христианского мира Елизавета — незаконнорожденная еретичка, не имеющая прав на английскую корону. Тогда как ты — совершенно другое дело. — Мама понижает голос, потому что такие речи — не что иное, как государственная измена, и за это можно легко лишиться головы. Я поднимаюсь и иду к двери — посмотреть, не подслушивает ли кто, но служанки уже ушли. Я с облегчением вижу в окно, как они, несмотря на плохую погоду и поздний час, прогуливаются в саду.
— Я сделала все, что могла, чтобы заручиться поддержкой короля Филиппа, — говорю я. — Я открыто хожу на мессу по воскресеньям, я ношу крест и четки, в особенности в тех случаях, когда это может увидеть испанский посол.
— Да я смотрю, ты поумнела и повзрослела, девочка!
— Я просто стараюсь быть осмотрительной. И хотя я демонстрирую внешние знаки католической веры, однако делаю это не слишком откровенно, чтобы не вызвать подозрений со стороны королевы.
— Ты правильно ведешь себя, Кейт, и я рада, что ты учишься игре в политику. — На лице миледи — довольная улыбка. Не часто мне приходилось удостаиваться ее похвалы.
Затем матушка меняет тему и интересуется:
— Есть какие-нибудь новости о моем сыне Сеймуре?
— Да, есть! Королева Елизавета вернула ему титул графа Хартфорда, принадлежавший его отцу. Это наверняка сделает Эдварда в глазах ее величества подходящей парой для меня.
Миледи смотрит на меня с явным сомнением:
— И не жди, что она в ком-то увидит подходящую для тебя пару. Откровенно говоря, я не представляю, каким образом можно получить разрешение на этот брак, которого ты так жаждешь.
Глядя на мою бедную матушку, чье тело безвольно распростерлось в кресле, я с испугом понимаю, что должна поспешить, если хочу, чтобы она использовала свое влияние на королеву. И заявляю без обиняков:
— Нам нужна ваша помощь, миледи. Именно поэтому я и приехала. Нед ждет за дверью. Он тоже приехал из Хэмптон-Корта. Он… мы хотим попросить вас кое о чем. Это очень важно. Пожалуйста, выслушайте меня. Мы считаем, что в ваших силах помочь нам.
Мама только вздыхает, слушая эти мои путаные объяснения.
— Вот что, позови-ка ты лучше Стоукса. — Она с трудом поднимается и усаживается снова, царственным жестом опираясь на трость.
— А Нед? — спрашиваю я.
— Он может немного подождать.
Появляется мой отчим Стоукс и начинает суетиться вокруг моей матери, усаживая ее поудобнее в кресле. Она стоически терпит это, а затем говорит мужу:
— Молодой граф, который ждет сейчас за дверью, и моя дочь Катерина хотят вступить в законный брак. На мой взгляд, это для нее вполне подходящая партия. Остается только получить разрешение королевы.
— Это и в самом деле весьма подходящая партия, моя дорогая, — кивает отчим, который явно привык во всем подчиняться жене. — Но вот согласится ли ее величество?
— Она будет ставить препоны, в этом нет никаких сомнений. Но я с давних пор имею некоторое влияние на Елизавету и готова попытаться убедить ее.
— Тогда позовем графа, моя дорогая?
Унизанной кольцами рукой матушка величественно указывает на дверь, и Стоукс приглашает Неда. После того как тот отвешивает ей элегантный поклон, миледи приглашает его встать на колени, чтобы она могла благословить его.
— Добро пожаловать, сын Сеймур, — говорит она шутливым тоном. — Можешь поцеловать меня. — Мама улыбается, глядя на гостя. Он встает и наклоняется к ней. — Кажется, ты хочешь о чем-то попросить меня?
— Да, мадам. — Голос Неда выдает его волнение. — Я приехал к вашей милости, чтобы официально просить руки леди Катерины.
— На что я с радостью даю свое согласие. — Матушка улыбается. — Я давно хотела, чтобы ты стал моим зятем, и надеюсь, что, прежде чем я уйду из этой жизни, Катерина обретет счастье.
Нед, стоящий рядом со мной, незаметно берет меня за руку в складках юбки и облегченно вздыхает. Он так красив — его щеки чуть зарделись, а глаза горят радостью.
— Ну, дочь, — отрывисто говорит мама, — я даю тебе мужа, если таковы твои желание и добрая воля.
— Я всем сердцем хочу любить милорда Хартфорда, — горячо заявляю я.
— Значит, вопрос решен. И теперь, Стоукс, мы должны придумать, как наилучшим образом обратиться к ее величеству. Если я приеду к Елизавете лично, она, возможно, с ходу откажет. Но если мы напишем письмо, объясняющее преимущества этого брака и заверяющее ее в нашей преданности, то она может перечитать его несколько раз и обдумать на досуге. Этот вариант представляется мне наиболее предпочтительным.
Отчим свойски хлопает Неда по спине:
— Ее милость напишет королеве Елизавете ходатайство за ваше лордство.
— Нет, мы, пожалуй, сочиним его вместе с тобой, — решает миледи. — Вот что, Стоукс, составь пока черновик, а я его перепишу и, возможно, добавлю к твоим аргументам свои. И мы, даст Бог, получим разрешение королевы. А сейчас я хотела бы поговорить с Катериной наедине.
Мужчины кланяются и выходят из комнаты.
— Скажи мне еще раз, девочка, ты действительно желаешь этого брака? — Мать смотрит на меня в упор таким знакомым пронзительным взглядом.
— Да, миледи! — восклицаю я. — Я страстно мечтаю выйти замуж за лорда Хартфорда!
— Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы это случилось. Я обманула надежды одной дочери, но с другой этого не произойдет. Я лишь хотела убедиться, что тебе хватит сил бороться. Ну, раз так, мы напишем письмо Елизавете, а потом отпразднуем вашу помолвку!
Меня просто распирает от радости, а когда я выхожу из комнаты, Нед подхватывает меня и весело кружит, а потом целует — так страстно, что я буквально таю от наслаждения. Скоро, совсем скоро этому мучительному ожиданию придет конец и мы станем мужем и женой. Мои мысли устремляются в счастливое будущее: вот мы с Недом сидим возле камина, а у наших ног на ковре играют дети; а вот нас чествуют при дворе, и даже королева Елизавета, уверившись наконец, что мы не представляем для нее угрозы, милостиво нам улыбается. Я даже осмеливаюсь заглянуть в более далекое будущее и вижу супружескую пару, восседающую на тронах, — короля и королеву…
Эти счастливые мечты прерывает Стоукс, который зовет нас в спальню миледи. Они с матерью закончили писать письмо. Оно короткое и отражает самую суть.
— Лучше сразу взять быка за рога, — объясняет миледи, неловко ерзая в своем кресле.
Я беру письмо и читаю строки, которые следуют за утонченными приветствиями, требуемыми этикетом:
«Поскольку граф Хартфорд питает расположение к моей дочери, леди Катерине, я нижайше прошу Ваше королевское величество проявить к ней доброту и милость и, если такова будет Ваша высочайшая воля, разрешить ей вступить в брак с названным графом».
И это все? Неужели моя мать считает, что такого письма достаточно? Я передаю его Неду, он читает и хмурится.
— При всем уважении, ваша милость, мы надеялись, что послание будет более убедительным.
— Поверьте мне, — говорит миледи, морща нос, — письмо не должно показывать, что мы предвидим отказ ее величества. Это только начало. Я сперва отправлю это письмо, а потом, когда будет заложен фундамент, лично поеду ко двору, чтобы добиться согласия ее величества. Не думаю, что Елизавета откажет своей старой подруге. А теперь мне пора ложиться. На сегодня уже хватит переживаний. Да и устала я так, что кости ломит.
Мама собирается подняться, и Стоукс с Недом одновременно бросаются к ней, чтобы помочь. Но когда она уходит, тяжело ступая и опираясь на руку моего отчима, я, к своему ужасу, замечаю яркую кровь, запятнавшую ее кресло и зад платья. Я знаю, это не месячные — у нее они закончились три года назад.
Я смотрю на Неда, который тоже уставился на кресло, потом наши глаза встречаются. Но я даже не смущаюсь, поскольку впадаю в ужас, видя это страшное свидетельство того, что моя царственная матушка, оплот и опора моей жизни, залог моего будущего, всего лишь обычная смертная.
У миледи телесные жидкости в матке, поясняет мне доктор Аллен. Ей помогут отдых, а также настойка герани и розы. Он категорически запрещает миледи покидать дом, а потому поездка ко двору откладывается на неопределенное время.
И стало быть, — ах, мой милый Нед, как же это вынести? — ее письмо пока тоже не может быть отправлено королеве.
Кейт
Февраль 1484 года, Вестминстерский дворец
— Мадонна, прошлым летом ко двору приезжал один мой друг, итальянец по имени Доминик Манчини, — вполголоса произнес Пьетро Кармелиано, хотя, кроме нас двоих, в библиотеке никого не было. — Он состоял в свите французского посла, и ему было поручено отправлять домой отчеты о положении дел в Англии. А потому он всегда волей-неволей одним из первых узнавал о происходящем.
— И каков он из себя, этот Доминик Манчини? — поинтересовалась Кейт.
— Монах, глубоко религиозный и сострадательный человек. К тому же очень мудрый. Он составлял отчет о пути к трону вашего батюшки короля, но мне не довелось прочесть его полностью, потому что брат Доминик покинул Англию прошлым летом, когда его работа еще не была закончена. — Пьетро замолчал, явно пребывая в сомнении.
— Прошу вас, говорите откровенно, — настаивала девушка. — Какова бы ни была правда, я хочу ее знать.
— Хорошо, мадонна, я расскажу вам все. Доминик получил эти сведения от нескольких людей при дворе, включая доктора Арджентайна, который был врачом вашего кузена, юного короля Эдуарда. Простите меня, мадонна, но брат Доминик с самого начала подозревал вашего отца в дурных намерениях, считая его человеком честолюбивым и коварным. Он знал, что граф Риверс и сэр Ричард Грей — верные слуги Эдуарда, и был потрясен, когда милорд Глостер казнил обоих.
— Но они угрожали моему отцу, — возразила Кейт.
— Да, мадонна, брат Доминик знал это; а еще он знал, что ваш отец ненавидит Вудвилей и винит их в смерти его брата Кларенса. По мнению моего друга, у милорда Глостера было немало достоинств: он умело управлял севером, был отважным воином и служил примером в частной жизни. Но, хотя брат Доминик пришел в ужас, поняв, какую власть захватили в свои руки Вудвили, на него произвел большое впечатление юный Эдуард: монах превозносил его до небес.
Пьетро опять помолчал немного, а затем продолжил:
— Зная, что Глостер ненавидит и боится Вудвилей, мой друг пришел к убеждению, что с той самой минуты, когда герцогу стало известно о смерти короля Эдуарда, он решил, что трон должен принадлежать ему.
— Ничего подобного, это случилось гораздо позднее, — возразила Кейт. — Когда выяснилось, что Эдуард Пятый — незаконнорожденный, а потому не может претендовать на престол.
— Простите меня, мадонна. Вы просили рассказать, что мне известно, и я лишь повторяю то, что прочел в сочинении Доминика Манчини. А он высказал там свое мнение, основываясь на том, что узнал при дворе. Я не… как это по-английски?.. не комментирую истинность того, о чем рассказываю.
— Прошу прощения, Пьетро, — извинилась Кейт. — Пожалуйста, продолжайте.
Итальянец пересказал отчет Манчини о событиях, последовавших за смертью короля Эдуарда. Почти все это Кейт было хорошо известно. Но девушку встревожило то, как Манчини воспринимал ее отца.
— Брат Доминик был убежден, что милорд Глостер спешил удалить все препятствия, отделявшие его от короны. Он верил, что герцог, снедаемый честолюбием и жаждой власти, принял решение уничтожить всех, кто стоял на его пути к захвату трона.
— Вы хотите сказать, всех, кто представлял для него угрозу? — поправила его Кейт. — Отец пытался действовать благородно и в то же время показал людям, что его со всех сторон окружают враги.
— Боюсь, брат Доминик смотрел на это иначе. Мне продолжать? — спросил Пьетро, глядя на нее с самым несчастным видом.
— Да, я хочу выслушать все, как бы неприятно мне это ни было, — кивнула Кейт. — Только тогда я смогу благоразумно взвесить все обстоятельства. Понимаете, ведь я знаю своего отца. Он очень добрый и хороший человек, не склонный к интригам. Почему брат Доминик так клевещет на него?
— На это я могу сказать лишь одно, — ответил Пьетро. — Мой друг никоим образом не был заинтересованной стороной. Он был лишь сторонним наблюдателем, к тому же весьма беспристрастным.
— Но возможно, его ввели в заблуждение и он строил свои заключения, исходя из ложной информации.
— Простите меня, мадонна, но я полагаю, брат Доминик достаточно умен, чтобы отличить правду от вымысла.
— Не представляю, как умный человек мог прийти к таким выводам! — рассердилась Кейт.
Что бы она ни говорила, какие бы аргументы против доводов Доминика Манчини ни приводила, у Пьетро неизменно находились свои контраргументы. Наверняка монах просто-напросто наслушался сплетен злопыхателей. Это надо же такое придумать о ее отце!
— Продолжайте, — потребовала она довольно холодно.
— Как вам угодно, мадонна, — почтительно произнес Пьетро. — Брату Доминику казалось, что до тех пор, пока оставались живы те, кто был предан юному Эдуарду, Глостер опасался за свое будущее. Гастингса казнили, облыжно обвинив в измене: бедняга никак не ожидал подобного от того, кого считал своим лучшим другом. После этого Глостер поднял шум вокруг лорда Дорсета, но тот благоразумно бежал на континент. Ну а потом произошло кое-что зловещее.
— Что именно? — резким тоном спросила Кейт.
— После устранения Гастингса всех слуг, которые находились при юном короле в Тауэре, разогнали, а доступ к нему запретили.
— Отец сказал, что больше не может им доверять, — возразила девушка. — Он опасался, что Дорсет подкупил их.
И вообще, откуда это стало известно брату Доминику?
— Ему об этом сказал доктор Арджентайн.
— А доктора тоже выгнали?
— Нет, мадонна, он остался — лечил распухшую челюсть молодого короля. Король страдал от боли в зубах и деснах. Герцог никак не мог прогнать врача. Но мальчик практически превратился в узника. Доктор Арджентайн доверительно сообщил брату Доминику, что Эдуард не сомневается в своей скорой смерти и, чувствуя, что его собираются принести в жертву, ежедневно ищет утешения в молитве. Бедняга не питал ни малейшей надежды и погрузился в отчаяние.
— Ну уж в это я ни за что не поверю! — воскликнула Кейт. — Отец никогда бы не допустил, чтобы Эдуард так страдал. Он же оставил ему врача! Разве это не проявление доброты? А что касается мрачного настроения моего кузена… Вполне вероятно, он опасался, что умрет, но не насильственной смертью, а от своего недуга.
— Но, мадонна, все было совершенно иначе. И доктор Арджентайн, кажется, тоже опасался, что его устранят, — возразил ей итальянец с самым несчастным видом. — И после этого герцог окружил убежище, где скрывалась королева, солдатами и вынудил отдать ему герцога Йорка. Потому что он прекрасно понимал: случись что-нибудь с Эдуардом Пятым, королем станет младший брат.
— Но мой отец опасался Вудвилей! Вот что лежало в основе всех его действий. Ребенок не может искать убежища, а потому Йорк не должен был там находиться. В руках королевы мальчик представлял угрозу для моего отца. Но королева не желала отдавать сына, и потому отец вынужден был заставить ее.
— Что ж, мадонна, вы вольны интерпретировать эти события по-своему. Но брат Доминик сказал мне, что вскоре после того, как Йорка привезли к Эдуарду, мальчиков перевели во внутренние апартаменты Тауэра, и с того дня обоих все реже видели за решетками и окнами. Иногда они появлялись в лейтенантском садике, где стреляли по бревнам.
Кейт представила себе цитадель Цезаря, это массивное белое сооружение. Мальчиков наверняка там и содержали. Говорили, твердыня эта так прочна и надежна, что бежать оттуда невозможно, как невозможно взять цитадель приступом. Так что ее отец вполне мог поместить принцев туда: учитывая, сколько плелось всяких заговоров, имевших целью вызволить Эдуарда V, это было мудрое решение.
— После этого Глостер начал вести себя как король: снял траурное одеяние и надел пурпур, — продолжал Пьетро, и Кейт вспомнила торжественный проезд отца по Лондону в великолепной пурпурной мантии. — Своих малолетних племянников он объявил бастардами. Подкупил священников, чтобы они подтвердили это, распространил какую-то надуманную историю о том, что его покойный брат Эдуард был двоеженцем.
— Вовсе не надуманную! — возразила Кейт.
— Так считал брат Доминик.
— По-моему, этот ваш брат Доминик явно не был свидетелем, заслуживающим доверия, — не отступала Кейт.
— Вполне возможно, мадонна. Но я только пересказываю то, что написал мой друг. А он утверждал, что лорды в Лондоне, узнав о союзе Глостера и Бекингема и предполагая, что власть герцогов подкреплена немалой военной силой, стали побаиваться за собственную безопасность. Они знали о судьбе лорда Гастингса, Риверса и Грея, а потому решили, что не стоит противиться призыву Бекингема признать Глостера королем. Поэтому они согласились, и Глостер захватил королевство. Брат Доминик покинул Англию сразу после коронации. Накануне отъезда он сообщил мне, что, по его сведениям, принцы перестали появляться в окнах Тауэра. Он сказал, что видел, как даже взрослые мужчины начинали плакать и причитать, сетуя, что несчастные принцы бесследно исчезли. Уже тогда появились подозрения, что мальчиков убили.
— Но это были только подозрения, — гнула свое Кейт, отчаянно пытаясь отыскать изъяны в аргументах итальянца, хотя перед глазами ее невольно встал образ плачущего лорда Стенли. — А как насчет доказательств?
— Никаких доказательств не было, мадонна. Брат Доминик написал, что ему не известно доподлинно, были ли принцы убиты, и если да, то каким образом.
— А стало быть, этот отчет основан на одних лишь слухах и домыслах, — твердо сказала Кейт. — Ваш друг вполне мог сделать из событий ошибочные выводы.
— Не стану с вами спорить, мадонна. Как я уже сказал, я лишь повторил то, что слышал. И надеюсь, что вы не будете на меня за это в обиде. — Поэт явно нервничал, прекрасно понимая, что все им сказанное можно трактовать как измену.
— Ну что вы, какие тут могут быть обиды, — ответила Кейт, в душе решив, что ни за что больше не станет проводить дни в библиотеке с Пьетро Кармелиано. В ее памяти итальянец навсегда будет связан с этой гнусной выдумкой. Да, она сама вынудила маэстро рассказать все, и он делал это с явной неохотой, но Кейт и представить себе не могла, сколь скандальную и неприятную историю услышит. И все же, несмотря ни на что, девушка свято верила в порядочность отца. Это всего лишь злобный вымысел, сказала она себе.
Когда Пьетро закончил свой рассказ, Кейт поспешила прочь и принялась осторожно спрашивать придворных, не видел ли кто из них доктора Арджентайна. Девушке отчаянно хотелось поговорить с ним, потому что он с большой долей вероятности должен был знать, живы ли еще принцы и в каком состоянии они находятся. Однако никто не смог ей ничего толком ответить. Кейт наталкивалась лишь на отсутствующие взгляды и неопределенные покачивания головой.
В конечном счете она, пересилив себя, вернулась в библиотеку. Пьетро наверняка знает, где искать доктора. Итальянец все еще сидел на прежнем месте, царапая бумагу пером.
— Я забыла спросить, — сказала она. — Где можно найти доктора Арджентайна?
Что это вдруг промелькнуло в глазах Пьетро — неужели страх?
— Зачем он вам понадобился, мадонна? — спросил он.
— Чтобы побольше узнать о моих кузенах, если уж вы не можете сообщить мне последние новости о них.
— К сожалению, тут я не в силах вам помочь. Вы опоздали на несколько месяцев. Доктор Арджентайн тоже покинул Англию сразу после коронации, и я понятия не имею, где он теперь.
— Его вынудили уехать?
— Нет, мадонна, он бежал.
Катерина
Август — сентябрь 1559 года; Элтам-Палас, Нонсач-Палас и Уайтхолл-Палас
В июле пришло известие о смерти французского короля — он погиб на рыцарском турнире от удара копьем в глаз. И теперь его сын Франциск II, женатый на моей кузине — королеве шотландцев Марии, счел нужным использовать принадлежащий ей по праву королевский герб Англии. Это стало для Елизаветы смертельным оскорблением, ведь Франциск таким образом объявлял ее узурпаторшей, незаконнорожденной, не имеющей прав на корону. Неудивительно, что она моментально воспылала ненавистью к шотландской королеве.
И тут внезапно всплыло нечто такое, что убедило Елизавету, будто я для нее еще опаснее, чем Мария.
Клянусь, я об этом ничего не знала. Дружелюбный, благосклонно ко мне расположенный Фериа уехал домой, а вместо него послом назначили епископа де Квадру. И хотя епископ проявлял обходительность и не скупился на комплименты, я почему-то всегда относилась к нему с недоверием. И вот теперь обнаружилось, что меня собирались похитить и увезти в Испанию, обвенчать там с сыном короля Филиппа Доном Карлосом, после чего объявить наследницей английского престола. Я искренне возмущена. Мало того что дон Карлос — уродливый садист, склонный мучить слуг и животных, так еще к тому же Филипп, де Квадра и все остальные участники заговора предполагали, что мое согласие им заранее обеспечено.
— Вам некого винить, кроме себя самой, — презрительно сказала мне Кэт Эстли, старшая камер-фрейлина, когда я пришла просить об аудиенции у королевы, надеясь убедить Елизавету в своей невиновности. — Вы постоянно демонстрировали свое недовольство, жаловались, что ее величество вас не ценит.
— Но я не сделала абсолютно ничего такого, что могло бы дать хоть какую-то надежду испанцам, — всхлипнула я, видя, что дверь в частные покои королевы остается для меня закрытой.
— Вашего недовольства было вполне достаточно, — таков был язвительный ответ. — Да вы еще вдобавок католичка. Неудивительно, что королева вас терпеть не может!
Я в слезах бросилась в свои покои, дабы обрести уединение, упала на кровать и дала волю отчаянию. Так продолжалось вплоть до нынешнего дня — я жила в постоянном страхе: что королева может сделать со мной, если решит, что я участвовала в гнусных планах испанцев; что еще могут придумать злоумышленники от моего имени; как все это может отразиться на нас с Недом. Тщетно писала я своей больной матери, умоляя ее послать письмо королеве или даже приехать самой, если это возможно, чтобы за нас просить королеву. Ответа от нее я так и не получила. Я вижу в этом зловещий знак: либо миледи слишком больна, либо — и этого я боюсь больше всего — она передумала помогать мне, решив, что наша затея обречена.
Наконец-то я получаю от матери обнадеживающее известие: она пишет, что ей стало немного лучше. И я вновь встречаюсь с Недом! Когда королева начала свою летнюю поездку, он сам чувствовал себя неважно и письменно известил, что, к его сожалению, никак не может сопровождать ее величество. Однако теперь он вернулся ко двору, и летние дни вдруг стали казаться мне более солнечными и золотыми. Мы ловим каждый миг, чтобы быть вместе.
— Я вижу, вы оба так влюблены! — щебечет юная леди Анна Рассел. Я в тревоге смотрю на нее. Я и не думала, что это так заметно. — О да, весь мир говорит о вас! — заявляет она, к великому моему смущению.
Три дня спустя ко мне подходит Дуглас Говард, еще одна из фрейлин королевы.
— Я слышала, вы с лордом Хартфордом ну прямо как голубки, — злобно бормочет она. — Но имейте в виду, что ничего хорошего из этого не выйдет, потому что он лишь использует вас в собственных интересах и умело изображает любовь.
— Вы-то что об этом знаете? — закипаю я. — Вы и все остальные? Что вы лезете в мою жизнь! Буду вам очень признательна, если впредь вы станете держать свое мнение при себе! — После этого я в растрепанных чувствах ложусь в кровать.
Чувства Неда самые искренние, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Он каждый день являет мне доказательства своей любви. В Нонсаче, самом изящном маленьком бриллианте из ожерелья великолепных дворцов, мой дядя, граф Эрандл, устраивает изысканные развлечения для королевы, и у нас с Недом есть масса возможностей встречаться: на роскошном пире и на маскараде, во время охоты в парке и на представлении пьесы, исполняемой хористами из собора Святого Павла. Веселье заканчивается в три часа ночи, и тогда мы с ним убегаем в рощу и целуемся у мраморных фонтанов. Такие украденные у судьбы минуты — великое счастье для меня.
Но эта идиллия не может продолжаться вечно, и вскоре после нашего возвращения в Уайтхолл ко мне приходит чрезвычайно взволнованный и расстроенный Нед.
— Неважные новости, — начинает он с места в карьер. — Я переговорил с несколькими членами Совета, и все они единодушно заявили: время для нашего брака сейчас неподходящее.
— Но почему?
— Дело в том, что в Лондон в качестве возможного жениха королевы прибыл принц Эрик Шведский. Пока не будет ясно, чем закончатся эти переговоры, нам советуют подождать. А я тем временем постараюсь завоевать доверие принца Эрика. Я слышал, что он любит играть в теннис.
— В таком случае он возражать не будет. Лучшего партнера ему не найти. Но все время ждать — это так тяжело. Я бы хотела быть простолюдинкой, которая может выходить замуж по собственному усмотрению.
— Ну, Катерина, тебе такая жизнь вряд ли понравилась бы! — фыркает Нед. — И мне тоже. Потерпи еще немного, а там, Бог даст, мы получим все!
Кейт
Февраль 1484 года, Вестминстерский дворец
Кейт не давало покоя бегство доктора Арджентайна. Что послужило тому причиной? Может быть, он слишком много знал о судьбе принцев и это знание оказалось опасным? Или опрометчиво вмешался в дела, которые не имели к нему отношения? А может, просто оказался неумелым лекарем?
Кейт пришло в голову, что ее кузен Эдуард вполне мог умереть от естественных причин или от рук врача, который пытался его вылечить. Она слышала немало рассказов о печальных случаях, когда неправильно подобранное лекарство оказывалось для больного настоящим ядом. Тогда у доктора Арджентайна имелись все основания спасаться бегством.
И в нынешней ситуации легко было понять, почему ее отец так и не объявил о смерти племянника, — ведь люди наверняка возложили бы ответственность на него. Они и без того при каждом удобном случае спешили заклеймить его как убийцу!
Это дело было слишком сложное, чтобы девушка могла в нем разобраться. Да и кому по силам распутать такой клубок? Хуже всего, что теперь ее непоколебимая вера в то, что ее любимый отец не способен совершить ничего дурного, была подорвана. И бедняжка не знала, как ей жить дальше.
Когда Кейт тем вечером, после памятного разговора с Пьетро, села с отцом за шахматную доску, ей вдруг стало ясно, что она смотрит на него новыми глазами.
— Ты невнимательна, Кейт, — укоризненно сказал он. — Я тебя предупредил: береги коня. Что тебя мучает?
Она собрала все свое мужество.
— Сэр, меня сильно беспокоят подлые слухи о моих кузенах в Тауэре.
Ричард недовольно скривился:
— Ты не должна обращать внимание на злокозненные разговоры.
— Значит, мои кузены живы?
— А что, по-твоему, с ними может случиться? — Он говорил резким, настороженным тоном.
Королева Анна, сидевшая у камина, в котором потрескивали дрова, оторвалась от шитья, посмотрела на падчерицу и едва заметно отрицательно покачала головой.
— Ничего, сэр, — быстро ответила Кейт.
Отец нахмурился и больше не сказал ни слова.
На следующее утро, когда месса уже закончилась, Кейт осталась стоять на коленях в пустой часовне — она пыталась во всем разобраться. Но для нее все это было слишком тяжело, и девушка поймала себя на том, что плачет. В таком виде ее и нашел Джон Рассел, лорд-канцлер и епископ Линкольна, который вошел в часовню несколько минут спустя.
— Что случилось, мое дорогое дитя? — спросил он своим мягким мелодичным голосом.
Кейт подняла заплаканное лицо, ясно отражавшее, что творилось у нее на душе. Она испытала облегчение, увидев рядом епископа Рассела, не раз бывшего гостем за столом ее отца. Девушка знала Рассела как человека необычайно достойного — умного, справедливого и сострадательного. Вид его сильного, безмятежного лица успокоил ее.
Кейт встала, отерла слезы.
— Я оскорбила своего отца короля. — Она шмыгнула носом. — Но я ни за что в жизни не хотела бы сделать ему больно.
— Я уверен, что такая молодая леди, как вы, не могла совершить ничего столь ужасного, — добрым голосом произнес епископ. — Вы не хотите рассказать мне об этом?
Кейт поняла, что ей как раз этого и хочется, причем очень сильно. Бедняжке требовалось утешение — ведь ее много недель грызли эти страшные вопросы, а разговор с Пьетро только усилил ее терзания. Девушку буквально разрывали противоречивые чувства: с одной стороны, ей были невыносимы эти ужасные разговоры об отце, а с другой — она мучилась мыслью о том, что в них, возможно, есть зерно истины. Каждый раз, когда Кейт пыталась поговорить с Джоном о своих страхах, он неизменно предлагал ей какое-нибудь утешительное объяснение, но она подозревала, что возлюбленный, будучи ярым сторонником ее отца, попросту лукавит. И еще она чувствовала себя виноватой перед отцом за эти страшные сомнения, которые ей никак не удавалось погасить.
Епископ Рассел был опытным политиком, хорошо знакомым с внутренними пружинами королевского двора, Тайного совета и парламента. К тому же он был честным человеком, прекрасно осведомленным во всех делах. Если уж кто и знал правду, то это он.
Кейт опустилась на королевскую скамью, а его преосвященство удобно устроился рядом с ней.
— Ну вот, — сказал он, — здесь нас никто не слышит, так что можете говорить свободно. И пожалуйста, не думайте, что какие-то ваши слова могут шокировать меня: я на своей службе чего только не слышал — в жизни всякое случается. Так что этот разговор останется между нами. — Он замолчал в ожидании, созерцая свое епископское кольцо.
— В последние недели ходят страшные слухи, — начала Кейт, но запнулась. Даже теперь она не могла себя заставить произнести эти слова. — Моего отца обвиняют в том, что он якобы убил племянников. — Ну вот, теперь она произнесла это.
Епископ помолчал несколько мгновений. Он явно призадумался. Кейт в тревоге затаила дыхание.
— Король действительно питал честолюбивые замыслы, на этот счет нет никаких сомнений, — сказал он наконец. — Ваш батюшка хотел получить корону, хотя я не могу сказать, когда эта мысль впервые пришла ему в голову. И он устранял всех, кто стоял на его пути. Я знаю наверняка, что лорд Гастингс не участвовал ни в каком заговоре против него. Так что да, он проявлял определенный… прагматизм… назовем это так. Разумеется, ваш отец вполне мог искренне верить, что такой заговор существовал. Но, так или иначе, была пролита невинная кровь.
— Невинная кровь? — прошептала Кейт.
— Я имел в виду лорда Гастингса… а еще Риверса и Грея, — ответил епископ, а потом погрузился в молчание.
— А принцы? — Она едва могла говорить.
— Когда герцога Йорка изъяли из убежища, его мать была уверена, что Глостер не желает племяннику никакого вреда, — отозвался епископ. — Получив эту гарантию, она отпустила мальчика. Но после этого герцог уже не скрывал своих планов. Стало ясно, что он нацелился на корону. Дорогое дитя, вы должны простить меня за прямоту, но я говорю вам правду. Не считайте, что я предаю моего короля. «Не судите, да не судимы будете», — учит нас Христос. Я верно служу его величеству и не желаю ему зла.
— Я это знаю, святой отец, — заверила его Кейт.
— Иногда в государственных делах цель оправдывает средства, — сказал епископ.
— А мой покойный дядя король Эдуард… Он действительно был женат на леди Элеонор Батлер? — отважилась спросить Кейт.
Епископ Рассел вздохнул:
— Нет, дочь моя, это была выдумка епископа Стиллингтона, и герцог решил поверить в нее. Это давало ему необходимый предлог, чтобы претендовать на трон.
— Значит, принцы имеют полное право на корону?
— Некоторые именно так и считают.
А еще люди считают, что ее отец узурпировал трон и не имеет права называться королем, поняла Кейт. Однако он наверняка искренне верил в то, что епископ Стиллингтон сказал правду.
— Но мой отец — законный король? — поинтересовалась Кейт.
— Безусловно. Он был признан таковым лордами королевства во время коронации, а парламент издал акт Titulus Regius,[58] подтверждающий его титул.
Это звучало утешительно. Но ей хотелось большего.
— Говорят, что принцев убили еще до коронации, — проговорила она.
— Это неправда, — возразил епископ. — В то время они под особой охраной жили в Тауэре. И я точно знаю, что они все еще находились там, когда в Йорке нарекали принца Уэльского.
Это опровергало намеки и подозрения брата Доминика.
— Но что случилось с ними после наречения принца Уэльского? — не отступала девушка.
Взгляд епископа остановился на большом, украшенном драгоценными камнями Распятии на алтаре.
— Этого я вам сказать не могу, — ответил он. — Полагаю, что они все еще находятся в Тауэре. Клянусь вам, я не слышал ничего иного. — С этими словами епископ встал — как показалось Кейт, несколько резко. — Надеюсь, что немного утешил вас, дочь моя. А теперь я должен вас покинуть. Мне нужно быть в палате Совета. — Перед тем как уйти, он благословил ее.
Возвращаясь в свою комнату в покоях королевы, Кейт обдумывала слова епископа. Его рассказ явно расходился с тем, что писал Доминик Манчини, и уже одно это ставило под сомнение достоверность информации монаха. Будучи уверена теперь в злокозненности окружающих, Кейт сказала себе, что впредь никогда не станет сомневаться в своем отце. Какими бы средствами тот ни пользовался, чтобы получить корону, он наверняка верил, что действует в рамках закона. И принцы все еще живы и находятся в Тауэре — так считал сам епископ Рассел.
И только позднее, когда она без сна лежала в постели и невидящим взглядом смотрела на отблески огня на стенах, Кейт вдруг с ужасом поняла, что на самом деле мог означать ответ епископа на ее вопрос о том, что случилось с принцами после наречения принца Уэльского. «Этого я вам сказать не могу». Что Рассел имел в виду? Не может, потому что не знает… Или потому, что безопаснее не отвечать? И тут еще одна страшная мысль посетила ее: если принцев убили в Тауэре, то они, а вернее их тела, по-прежнему находятся там, и конечно, епископ Рассел не мог слышать ничего иного.
А Джон тем временем пытался сломить своего отца, настоятельно требуя, чтобы тот позволил ему жениться на Кейт.
— Старик обещал подумать об этом — вот и все, чего мне удалось от него добиться, — бушевал Джон, когда они встретились на следующий день. — Проклятие! Ну почему это старики забывают о том, что такое быть молодым и влюбленным? Они считают, что могут устраивать наши браки, исходя из собственных соображений целесообразности, а сами при этом и понятия не имеют, что чувствуют люди, когда сходят с ума от любви! Я, например, целыми днями напролет только и думаю что о тебе, милая Кейт! — Он подхватил девушку и закружил в своих объятиях; ее зеленые юбки и длинные волосы разметались во все стороны.
— Джон! Осторожно! Нас могут увидеть! — Кейт беспокойным взглядом обшарила пустой в этот морозный день сад.
Линкольн отпустил ее и, когда она направилась к берегу реки, пошел следом. Стоял унылый февральский день, и внизу под ними несла свои темные, мрачные воды Темза. Пейзаж был под стать настроению девушки. Она чувствовала себя такой несчастной после разговоров с Пьетро и епископом Расселом.
— Да что с тобой такое творится в последнее время, душа моя? — спросил Джон, взволнованно глядя на нее. — Скажи мне честно: может, я тебе надоел?
— Господи, нет, конечно! — воскликнула Кейт, потрясенная тем, что ему в голову могут приходить такие мысли. Она была так поглощена собой, что даже не заметила его тревоги. — Я люблю тебя, Джон! И всегда буду любить. Я хочу, чтобы ты стал моим мужем. Нет, даже не думай, вовсе не ты причина моего мрачного настроения. Наоборот, только ты один и способен меня развеселить и утешить.
— Значит, сегодня у меня это плохо получается. — Он горько улыбнулся.
— По правде говоря, я не знаю, что мне может помочь, — призналась Кейт.
— Скажи мне, что тебя тревожит, а то я от беспокойства с ума сойду, — попросил он.
— Мой отец… эти страшные слухи о принцах. — Кейт беспомощно покачала головой.
— Опять ты за свое! — вздохнул Джон. — Забудь. Ты гоняешься за призраками, которых нет. Принцы находятся в Тауэре, живые и здоровые.
— Ты это точно знаешь?
— Я в этом уверен. А сегодня пришла хорошая новость: королева и ее дочери согласились покинуть убежище. Король поклялся защищать наших кузин и заботиться о них. Согласись, что Елизавета вряд ли доверила бы их человеку, который убил ее сыновей. Подумай об этом, любовь моя.
— Но другой ее сын, Грей, был казнен без суда, — возразила Кейт.
— Ты же знаешь, почему так произошло. И Елизавета тоже наверняка все понимает. Между прочим, король пообещал простить ее старшего сына Дорсета, если тот оставит Генриха Тюдора и вернется в Англию. Так что для твоего мрачного настроения нет никаких оснований, милая, клянусь тебе.
Он наклонился и наградил ее долгим поцелуем, его щеки на морозе были жесткими и холодными. Никогда еще Линкольн не целовал ее с такой страстью, у нее аж дыхание перехватило.
— Надеюсь, теперь тебе стало получше, — сказал Джон, лукаво подмигнув Кейт.
Ей и самой тоже так показалось, и она поспешила во дворец, завернувшись в свой плотный плащ. Руки у Кейт посинели от холода. И тут перед ней появился разрумянившийся паж в королевской ливрее.
— Я искал вас повсюду, миледи, — сказал мальчик. — Вас желает видеть король. Он распорядился, чтобы вы немедленно пришли к нему во внутренние покои.
— Да, конечно, — ответила она и, не подозревая ничего плохого, поспешила к отцу.
Катерина
Октябрь 1559 года, Уайтхолл-Палас
Господь, судьба, звезды или фортуна — можно называть это как угодно — не были расположены к нам с Недом. К моему горю, матушка день ото дня чувствовала себя все хуже и хуже, она слегла в постель и больше уже не вставала. Так что все наши надежды на то, что она сумеет уговорить королеву, были жестоко разрушены.
Сегодня я, втиснутая в свое жесткое расшитое парчовое платье с узкой талией, высоким гофрированным воротником и отделанными жемчугом рукавами, вся кипя от негодования, должна прислуживать королеве — ничего не поделаешь, моя очередь. Я чувствую враждебные взгляды, которые исподтишка кидают в мою сторону камер-фрейлины, нескрываемое осуждение госпожи Эстли и холод, исходящий от моей госпожи королевы. У Елизаветы наверняка немало причин злиться на меня, но почему она не выскажет своего неудовольствия прямо или даже не назначит мне наказания?
Несправедливость всего этого мучит меня. Я ничем — абсолютно ничем! — не заслужила подобного обращения.
Злость закипает во мне. И поэтому, когда королева отвешивает мне пощечину за то, что я роняю ее перчатку, я взрываюсь, как пушечное ядро.
— Ваше величество, с вашей стороны это крайне жестоко! — кричу я. — Не моя вина, что другие, совершенно без моего ведома, плетут заговоры, используя мое имя. Но вы вините в этом меня. Это ничем не оправдано, и не подобает так вести себя тому, кто считается источником справедливости!
Не успеваю я произнести эти слова, как уже начинаю жалеть, что не родилась на свет немой. Одного взгляда на удивленное и разъяренное лицо Елизаветы достаточно: я не сомневаюсь, что теперь обречена самое меньшее на заключение в Тауэре. Всего несколькими неудачными словами, вырвавшимися в порыве негодования, я разрушила все надежды стать ее наследницей. Да что там корона — я перечеркнула все надежды на брак, о котором мечтаю больше всего в жизни.
— Что ж, леди Катерина, вы разоблачили себя, — язвительно говорит королева. — Даже если у вас и не было злого умысла, вы все-таки участвовали в этом изменническом заговоре.
— Но, мадам, — молю я, падая на колени, — я только пыталась оправдать себя.
Все фрейлины смотрят на меня с нескрываемым презрением.
— Разве я вас в чем-нибудь обвиняла, чтобы вы вынуждены были оправдываться? — рявкает Елизавета.
— Нет, мадам, но вы никогда не были добры ко мне, и теперь ясно, почему весь двор глумится надо мной: они просто делают это, чтобы доставить вам удовольствие, ибо вы ясно дали понять, что считаете меня виноватой, тогда как на самом деле никакой вины за мной нет. Но я была жестоко оскорблена в особенности еще и потому, что не была названа вашей наследницей, хотя это мое законное право…
— Хватит! — выкрикивает королева. — Убирайся отсюда, дерзкая девчонка, и не показывай здесь своей физиономии, пока я сама тебе не прикажу. Иначе тебя ждет суровое наказание. Пошла вон!
Я поднимаюсь на ноги и, сделав подчеркнуто пренебрежительный реверанс, бросаюсь прочь. И вот я жду… и жду… и жду. Какой будет моя судьба? Сколько законов я нарушила, говоря с королевой таким образом? Можно ли считать мое дерзкое поведение государственной изменой или чем-нибудь в этом роде? Да, мои слова были справедливы, но теперь я жалею, что не снесла эту пощечину молча, а дала волю языку.
Я погубила все. Я нанесла несмываемое оскорбление ее королевскому величеству и понесу за это наказание. Был ли кто-то в этом мире несчастнее меня? Да, конечно был, думаю я, с ужасом вспоминая свою старшую сестру Джейн. Неужели я буду следующей жертвой и повторю ее судьбу?
Когда я в одиночестве — придворные избегают меня — выгуливаю своих собачек, меня находит епископ де Квадра. Но прежде чем он успевает заговорить, я бросаю ему в лицо:
— Господи милостивый, епископ, что за странную историю я слышала — якобы вы намеревались похитить меня?
Этот вопрос приводит испанца в замешательство, но он быстро берет себя в руки.
— Слухи сильно преувеличены, миледи. Вас явно неправильно информировали. Будьте уверены, что Испания не предпримет ничего без вашего согласия.
— Я хочу знать, действительно ли существовал заговор с целью выдать меня замуж за инфанта дона Карлоса? — спрашиваю я прямо.
— Да, такая возможность рассматривалась, — признается де Квадра. — Его величество всегда хотел подыскать для вашей светлости подходящую партию, выдав вас замуж за какого-нибудь влиятельного католического принца. Теперь он пришел к заключению, что более подходящим в этом отношении кандидатом может быть его племянник, эрцгерцог Фердинанд. Видите ли, в чем дело. Дон Карлос со временем станет королем Испании, а потому должен оставаться в своей стране. А ваша светлость — претендентка на корону Англии, а потому вы должны жить здесь. Эрцгерцог же не связан никакими обязательствами, а потому может быть рядом с вами. Его величество помнит, какие осложнения возникли, когда он женился на королеве Марии, и желает избежать подобных затруднений в будущем. — Епископ замолкает на несколько мгновений, а затем продолжает: — Прав ли я, предполагая, что вы несчастливы при дворе и охотно готовы покинуть его? Его величество предоставит вам для этого средства и найдет убежище.
— Я подумаю, — отвечаю я, смягчаясь, но в то же время с тревогой осознавая, что этот разговор может быть признан изменническим. И хотя я польщена перспективой брака со столь высокой особой и ясно понимаю, какие выгоды он мне сулит, сердце мое принадлежит Неду, и только ему.
— Мне больно видеть вас такой опечаленной, леди Катерина, — говорит де Квадра. — Я слышал о вашей ссоре с королевой. Вам хватило смелости ответить ей… хотя это и было немного опрометчиво, если мне позволено будет высказать свое мнение на сей счет. Но утверждают, что гнев королевы никогда не бывает долгим.
— Хотелось бы мне в это верить, — отвечаю я. — Ее величество всегда меня ненавидела.
— Она вас ненавидит, потому что боится, миледи. И на то есть веские основания. По мнению моего господина, для всей Европы вы были бы более желательной королевой, чем она.
— Вы не должны говорить мне такие вещи, — возражаю я. — Это измена — ни больше ни меньше. — Но сердце у меня бьется как сумасшедшее. Мои друзья в Испании, которые доставили мне столько хлопот, все же не бросили меня.
Епископ де Квадра задумчиво смотрит на меня.
— Если с королевой случится какое-нибудь несчастье, мой господин поддержит ваши претензии на трон силой оружия, при возникновении такой необходимости.
Я изумленно смотрю на него. Кто бы мог подумать, что Испания так сильно во мне заинтересована?! И впервые за много недель настроение мое улучшается.
Кейт
Февраль 1484 года, Вестминстерский дворец
Оказавшись во внутренних покоях, Кейт присела в реверансе. Король Ричард читал, устроившись в резном кресле, королева Анна тоже находилась здесь — на своем обычном месте у огня, сидела, закутавшись в меха.
Отец улыбнулся, отложил книгу и протянул руки навстречу дочери. Кейт бросилась в его объятия, ненавидя себя за то, что сомневалась в нем.
— У меня для тебя очень хорошие новости, Кейт, — объявил он. — Ты выходишь замуж.
Сердце у нее забилось как сумасшедшее, и она инстинктивно поднесла руку ко рту.
— Благодарю, ваше величество! — воскликнула она. — Я этого так хотела! — Слезы стояли у нее в глазах.
Ричард несколько мгновений недоумевающим взглядом смотрел на дочь, а потом улыбка сошла с его лица.
— Ты, похоже, думаешь, что я выдаю тебя за милорда Линкольна? Но, боюсь, этот счастливчик не он. Ты выходишь замуж за лорда Хантингдона.
— Нет! — вырвалось у Кейт. Она с самого рождения воспитывалась в послушании, она знала, что слово отца — закон, а теперь ее отец был еще и королем, так что от нее требовалось беспрекословное подчинение, но в этом случае Кейт не готова была безропотно принять его волю. Оставить Джона ради какого-то незнакомца? Да она скорее умрет!
Король взял ее руки в свои.
— Нет? — ласково переспросил он. — Признаться, не такого ответа я ждал от послушной дочери, устраивая ее блестящее будущее. — Это был упрек, хотя и мягкий.
— Ты не вправе оспаривать решения отца, Кейт, — добавила Анна.
Бедную девушку трясло как в лихорадке.
— Сэр, вы знаете, я хотела выйти за моего кузена Линкольна. — По щекам ее текли слезы.
Мучительное выражение появилось на лице ее отца.
— Мне казалось, я тебя предупредил, чтобы ты не строила относительно него никаких планов. Ты — моя дочь, и твой брак должен быть заключен в политических целях. Граф Хантингдон — блестящая партия. Но, поверь, я думаю не только о своих выгодах. Ты будешь графиней, знатной леди — я бы не отказался от такого союза и для своей законнорожденной дочери, если бы она у меня была.
— Но я люблю Джона! — воскликнула Кейт. — И никогда не смогу полюбить графа Хантингдона!
Лицо ее отца помрачнело, но тут подошла Анна и взяла падчерицу за руку.
— Послушай меня, Кейт, — властным тоном сказала она. — Долг жены состоит в том, чтобы любить мужа, с которым она повенчана. Тебе придется заставить себя. Любовь по собственной воле не принесет ничего хорошего, ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать такие вещи. Милорд Линкольн — очень приятный молодой человек, но вы с ним близкие кровные родственники.
Теперь заговорил король:
— Зная, что вы с моим племянником питаете друг к другу взаимное чувство, я осторожно поговорил с его отцом о возможном браке. Он сказал, что, если такова будет моя воля, он не станет запрещать сыну жениться на тебе. Но его очень тревожило кровное родство между вами, и к тому же Саффолк признался, что у него уже есть на примете другая невеста.
Кейт, конечно, знала все это, но знала она также и то, что у герцога имелись и более серьезные возражения против этого брака, о которых он никогда не осмелился бы сказать ее отцу. Ее отчаяние было невыносимым, она теперь рыдала так горько, что Ричард и его жена забеспокоились.
— Милая, этот человек не подходит тебе, — мягко сказала Анна, обнимая падчерицу за вздрагивающие плечи и предлагая ей свой платок.
— Да, вернее, я ему не подхожу, потому что я — незаконнорожденная! — воскликнула Кейт. — Вот истинная причина того, почему отец Джона возражает против нашего брака.
Ричард был ошеломлен подобным заявлением.
— Это невозможно, — возразил он. — Для любого мужчины огромная честь — жениться на дочери короля, законнорожденная она или нет. И граф Хантингдон это хорошо понимает. Он давно восхищается тобой издали. Да, у милорда Саффолка есть достаточные основания возражать против этого брака, но для меня гораздо важнее те выгоды, что сулит твой брак с Хантингдоном. Ты позволишь мне объяснить?
Кейт едва заметно кивнула. Она вытерла слезы, но унять дрожь была не в силах.
— Уильяму Герберту двадцать восемь лет, — начал король. («Совсем старик», — подумала девушка.) Его отец и тезка был одним из самых сильных сторонников дома Йорков, за который он доблестно сражался в ходе последней войны. Эдуард Четвертый, взойдя на трон, одарил старшего Герберта высокими чинами в Южном Уэльсе, сделал его бароном, подарил замок Пембрук и много других цитаделей и особняков.
Кейт узнала, что лорд Герберт победил уэльских Тюдоров, которые сражались за дом Ланкастеров, и вскоре получил их графство Пембрук. После этого, продолжал король, он показал себя умелым правителем всего Уэльса. И король Эдуард, считая этого человека своим другом, доверил ему воспитание юного Генриха Тюдора, который провел раннее детство под присмотром Герберта в замке Раглан — родовом гнезде Хантингдонов.
— Этот граф Пембрук начинал скромным сквайром, — сказал Ричард, — но за десять лет стал одним из самых важных лордов королевства. И вполне заслуженно — он оказывал неоценимые услуги нашему дому.
Кейт не понимала, какое отношение к ее браку имеет карьера этого вельможи, но не осмеливалась возражать; она сидела молча, погруженная в свои страдания, пытаясь сосредоточиться на том, что говорит отец.
— Твой будущий муж рос как раз в эти годы. В одиннадцать лет он был посвящен в рыцари, получил титул барона Данстера и женился на Марии Вудвиль, сестре королевы.
По тону отца Кейт поняла, что он не одобрял этого шага. Но ее интерес был несколько подогрет тем, что Хантингдон уже был женат.
— И что она собой представляла, эта Мария Вудвиль? — спросила девушка.
Отец с надеждой посмотрел на нее. Он решил, что дочь понемногу смиряется с неизбежностью этого брака. Но на самом деле в Кейт просто говорило любопытство.
— Откровенно говоря, я не знаю, — ответил Ричард. — Их было так много — сестер из рода Вудвилей. Она, вероятно, провела при дворе очень мало времени, а потом ее увезли в Раглан.
«Как увезут и меня, — в отчаянии подумала Кейт. — Боже, где он, этот Раглан? Где-нибудь в глуши, в горах Уэльса? Нет! Никогда!»
— Леди Хантингдон умерла два года назад. У нее осталась дочь Элизабет, единственная наследница графа.
«И он, конечно, ищет породистую кобылу, которая принесла бы ему сыновей! — Горькое чувство охватило Кейт. — Пусть поищет где-нибудь в другом месте. Я за него никогда не выйду».
— Это горе было не единственным в жизни Хантингдона, — продолжал Ричард. — К несчастью, в тысяча четыреста шестьдесят девятом году его мужественный отец Пембрук был захвачен сторонниками Ланкастеров у Эджкот-Мура и обезглавлен ими в Нортгемптоне. Его сын, твой будущий муж, попытался тогда утвердить свою власть в Уэльсе, но он был очень молод и не обладал опытом отца. Поэтому влияние Гербертов там уменьшилось. Ему не удалось помешать Джасперу, дяде Генриха Тюдора, — тот выкрал мальчика из замка Раглан и бежал с ним во Францию.
Все это вряд ли могло послужить потенциальному жениху благоприятной рекомендацией. Да, Уильям Герберт пережил трагедию, но сам особыми достоинствами не отличался и ничуть не походил на такого незаурядного человека, каким был ее отец. А тот вел свой рассказ дальше:
— Молодой граф преданно служил королю Эдуарду, как в Уэльсе, так и во время войны во Франции. Пять лет назад он согласился отдать королю графство Пембрук в обмен на графство Хантингдон. Король Эдуард хотел, чтобы земли Пембрука перешли его сыну, принцу Уэльскому, и Тайному совету Уэльса и Марки. Он желал укрепить влияние принца в этих местах. Это был разумный план.
«Похоже, — подумала Кейт, — обмен действительно был справедливый, и готовность, с которой Уильям Герберт согласился, свидетельствовала о его преданности. Но при чем тут я? Я никогда не смогу полюбить никого, кроме Джона».
Тут слезы снова навернулись ей на глаза. Бедняжка сдерживалась из последних сил.
— Ну а в последние месяцы милорд Хантингдон показал, чего он стоит на самом деле, — сказал Ричард. — Во время бунта Бекингема он служил моим верховным судьей и уполномоченным по набору войска в Южном Уэльсе. И ему удалось удержать эти земли под властью короны. Я за это щедро наградил Хантингдона, сделав его вместо Бекингема главным своим представителем в Уэльсе. Дочь моя, твой будущий муж фактически является королем в этой местности, он мой уполномоченный, а потому наделен немалой властью и влиянием.
— Я не сомневаюсь, что граф весьма достойный человек, — глухо проговорила она.
— Безусловно. Иначе я бы не назначил его секретарем и мажордомом твоего брата принца. И ваш брак только укрепит его преданность. Это крайне важно, потому что в такие времена мне нужны надежные люди вроде Хантингдона. Я дам тебе хорошее приданое и щедро наделю вас обоих землями. Но самое главное, Кейт, жених страстно влюблен в тебя. Недостает только твоего согласия.
Ричард поднял брови и посмотрел на нее. Что было делать бедняжке? Он был ее отцом. Он считал, что позаботился о ее будущем счастье. Ну разве могла она отказать ему?
Анна встала рядом с падчерицей на колени:
— Это прекрасная пара для тебя, Кейт. Ты должна быть благодарна отцу. Ну же, поскорее продемонстрируй ему это.
— Я благодарна вам за радение обо мне, — сказала Кейт со слезами в голосе. — Не хочу, чтобы вы считали меня неблагодарной. Но, сэр, я хотела совсем другого мужа!
— Теперь ты видишь, что происходит, когда молодым позволяется следовать зову сердца, — пробормотал король, обращаясь к Анне. — Это означает забыть о Боге, об установленном порядке, обо всем. Я сам виноват, поскольку опрометчиво позволил ей общаться с Линкольном. Я и понятия не имел, Кейт, что у вас все настолько серьезно. И поэтому, когда Хантингдон сказал мне о своих желаниях, я полагал, что ты будешь довольна.
«Когда Хантингдон сказал мне о своих желаниях»?
Как бы не так! Наверняка отец сам завел речь об этом браке, предложил свою дочь в жены графу в качестве залога его лояльности, потому что удержать в повиновении людей Бекингема будет непросто. И это щедрое приданое, — скорее всего, король хочет таким образом подсластить пилюлю, ведь Хантингдону предстоит жениться на незаконнорожденной. Кейт прекрасно понимала: что бы ни говорил ее отец, его незаконнорожденная дочь не очень высоко котировалась на рынке невест. И высокомерие, которое продемонстрировал отец Джона, — красноречивое тому свидетельство. Она не могла вспомнить ни одного примера из истории, когда хоть кто-то из незаконнорожденных королевских детей заключил бы блестящий брак. Так что Джон навсегда останется для нее запретным плодом, а Хантингдон за согласие жениться на ней получил взятку. Эта мысль свинцовым грузом легла на сердце Кейт.
— Другой родитель мигом бы выпорол дочь за такое неповиновение, — с упреком проговорила Анна, правильно истолковав мрачное молчание девушки. — Радуйся, что у тебя добрый отец. Но добрый или нет, ты в любом случае должна подчиняться ему. И подумай вот еще о чем, Кейт: ты станешь хозяйкой огромного старинного дома. Замок Раглан, насколько мне известно, очень велик и воистину великолепен.
— Но замок этот находится в Уэльсе! — зарыдала Кейт, снова не сдержавшись. — Так далеко от вас, от моего отца и от… всего, что мне дорого. Я больше никогда вас не увижу…
Голос короля зазвучал мягко:
— Кейт, для каждого человека рано или поздно наступает время, когда он покидает отца и мать и прилепляется к супругу, дарованному ему Богом. Этому нас учит Священное Писание. У тебя будет муж, который заменит тебе родителей. А еще, надеюсь, у вас родятся дети. Они наполнят твою жизнь новым смыслом. И ты обязательно будешь приезжать к нам в гости. Не исключено, что и я сам во время одной из поездок по королевству побываю в Уэльсе. А пока мы сможем переписываться. И теперь я прошу тебя дать согласие на этот брак. Ты даешь его без принуждения?
Кейт поняла, что попала в ловушку. Если она хочет сохранить любовь и расположение отца, то должна подчиниться и выйти за человека, которого король выбрал для нее. Отказ только вызовет его ярость. Так или иначе, у девушки не было выбора. Слово ее отца — закон, а слово короля — вдвойне.
— Да, — ответила она, и слезы снова хлынули из ее глаз.
Кейт и сама толком не знала, как ей удалось удержать себя в руках, пока она делала реверансы и покидала внутренние покои. Но стоило девушке оказаться в своей комнате, как она задрожала всем телом, колени у нее ослабли, а грудь отчаянно вздымалась. Прижавшись горячей щекой к холодному камню оконного проема, Кейт снова и снова думала о том, на что согласилась, и понимала: ей этого не вынести. Пусть весь мир будет порицать ее как непокорную дочь, но она ни за что не выйдет за Хантингдона. Это просто невозможно. Она не способна допустить, чтобы что-то встало между ней и ее возлюбленным.
Ее кровь — кровь королей и принцев — бунтовала. И Кейт знала, что должна делать. Она заручится поддержкой Джона, они убегут и тайно обвенчаются. Она бросит все. Это была единственная возможность избежать той страшной трагедии, какой представлялся ей брак с Хантингдоном. Она должна как можно скорее поговорить с Джоном. Он согласится — Кейт в этом не сомневалась. Он говорил, что они рождены быть вместе. А когда они обвенчаются и возлягут на брачное ложе, никто, даже король, не сможет их разлучить!
Вошла Мэтти. Вот кто обязательно поможет ей.
— Что случилось, госпожа? Что с вами?! — воскликнула горничная, увидев ее заплаканное лицо.
— Я тебе обязательно все расскажу, но сначала, прошу тебя, найди мне милорда Линкольна. Передай, пусть он ждет меня у фонтана во дворе Нового дворца. От этого зависит наше счастье! — Увидев, что Мэтти медлит, Кейт крикнула: — Иди же!
Оставшись одна, она плеснула холодной водой на свое разгоряченное лицо, причесалась, разгладила на себе синее платье, надела на шею золотое ожерелье, украшенное жемчугом, — подарок отца на память о его коронации. Потом остановилась перед зеркалом, сожалея, что нет средств, которые могли бы спрятать ее покрасневшие глаза. Джон сразу поймет, что она плакала. Хотя, возможно, это даже к лучшему: увидев отчаяние возлюбленной, он скорее согласится на ее план.
Кейт накинула на плечи плащ и поспешила вниз по лестнице, потом — по коридорам и наконец оказалась во дворе Нового дворца. Там она увидела Джона — он уже ждал ее у фонтана под навесом. В великолепном бархатном плаще он выглядел таким высоким и элегантным, длинные волосы обрамляли точеное лицо. Сердце девушки болезненно сжалось.
— Я сразу же пришел, — сказал он. — Что случилось?
— Мой отец хочет, чтобы я вышла замуж за лорда Хантингдона, — ответила она и снова разрыдалась.
После небольшой заминки он заключил Кейт в объятия, не думая о том, что их могут увидеть. И не отпускал, пока она не успокоилась.
— Расскажи мне, — попросил он.
И она рассказала, единым духом выпалила все. Они сидели на восьмиугольном каменном ограждении фонтана, и Джон мрачным взглядом смотрел на нее, покачивая головой.
— Откровенно говоря, я не знаю, что мы можем предпринять. — В голосе его слышалось отчаяние. — Твой отец — король, ты должна подчиняться ему.
— А ты не можешь уговорить своего отца, чтобы тот замолвил за нас словечко? — спросила она. — Если бы он попросил короля отдать меня за тебя замуж, мой отец наверняка призадумался бы.
Джон опустил взгляд на свои сапоги.
— Я и так уже сделал все, что в моих силах, пытаясь убедить отца дать согласие на этот брак. Я просил, слезно умолял, даже угрожал… — Он замолчал.
— Ничего, есть еще один способ, — сказала Кейт. — Мы можем сбежать и обвенчаться тайно. Моя верная горничная обязательно нам поможет.
Джон изумленно уставился на Кейт.
— Да ты с ума сошла! — выдохнул он. — Ты хоть подумала, к чему это может привести? Мы ведь не какая-нибудь влюбленная деревенская парочка, а публичные персоны, занимающие в обществе очень высокое положение: ты — дочь короля, я — его племянник. Я — граф Линкольн, а со временем стану герцогом Саффолком. Мало того, король уже пообещал отдать тебя в жены графу Хантингдону. В наших жилах течет королевская кровь. Куда мы сможем податься? Да за нами уже через минуту отправят погоню, все гончие ада пустятся по нашим следам. Но даже если мы и сможем убежать и найдем священника, который согласится действовать против воли короля и тайно обвенчает нас, то что потом? Позор? Лишение всех прав состояния, а то и еще что-нибудь похуже для меня? Бесчестие для тебя? Нам не на что будет жить. Мы погибнем. Я не могу так с тобой поступить.
Подобной реакции Кейт никак не ожидала. Ей казалось, будто весь мир вокруг нее рушится. В словах Джона был резон, но он дал ей ответ разумом, без участия сердца. И девушке показалось, что он больше думал о позоре и лишении наследства, чем о ней, тогда как она сама — да поможет ей Господь — была готова ради возлюбленного бросить вызов целому свету и поставить на карту все.
Кейт подумала, что хуже, чем сейчас, ей уже не будет никогда. И холодно посмотрела на Джона:
— Мне больше нечего сказать. Извини, что попросила у тебя слишком многого.
— Кейт… — начал было он, но она уже шла прочь.
В конце месяца Ричард призвал дочь и своего будущего зятя в Белый зал, где двор собирался на свадебные торжества. Королева Анна подарила Кейт платье из темно-красного шелка с черным отложным воротником и высокой талией. Портные и белошвейки уже вовсю трудились над ее приданым, каждый день лондонские торговцы доставляли все новые рулоны роскошных тканей.
Кейт не надела никаких украшений, кроме золотой подвески с сапфиром. Волосы у нее свободно лежали на спине, как это и подобает невинной девушке. Когда королева ввела падчерицу в переполненный зал, Кейт так трясло, что она боялась, как бы у нее не подогнулись колени. Король сидел на троне под роскошным золотым балдахином, вокруг него стояли самые важные лорды королевства. Увидев среди них бледного Линкольна, девушка отвернулась, чувствуя на себе его взгляд. Но тут ее отец сошел с возвышения и, улыбаясь, взял дочь за руку. Кейт стыдливо потупилась, но прежде стрельнула взглядом в человека, который сделал шаг вперед: он был одет в великолепное, отороченное мехом платье зеленого бархата. Она увидела пару коричневых сапог, протянутую к ней руку. А затем заглянула в его глаза: это был человек с лицом хорька.
Кейт не помнила, как оправилась от потрясения, как преодолела отвращение. Так или иначе, она позволила жениху провести ее следом за королем и королевой в помещение, где на столе лежал брачный контракт. За столом их ждал Джон Рассел, епископ Линкольна. Он вежливо поклонился и поднял руку в благословении. Кейт попыталась поймать взгляд этого человека, который успел зарекомендовать себя ее другом, но в его глазах не было ни узнавания, ни сочувствия. Когда король и королева сели, он начал зачитывать вслух брачный контракт:
— Милорд, его величество настоящим заявляет, что дает за своей дочерью земли и титулы, конфискованные у покойного герцога Бекингема, приносящие ежегодный доход в тысячу марок, и эта собственность будет принадлежать вам и присутствующей здесь даме Катерине и наследникам от плоти вашей.
Кейт, услышав это, едва сдержала дрожь и постаралась не думать об этих наследниках. Она знала, что если не прогонит такие мысли, то снова разрыдается: щедрые дары ее отца должны были получить совсем другие наследники — плоть от плоти ее и Джона. Да уж, тогда она была бы сейчас на седьмом небе от счастья, а не пребывала в горести. Но Джон легко отказался от возлюбленной, отдал ее другому, не оказав ни малейшего сопротивления. Кейт почувствовала, как ей сдавило грудь.
Епископ продолжал монотонно читать дальше, перечисляя финансовые выгоды этого брака; ей выделялась часть имущества в виде земель с доходом в двести фунтов в год. Король проявил большую щедрость. Но и это еще было не все.
— Его величество полностью оплатит все расходы по свадьбе, — объявил Рассел, — а вы, милорд, должны будете взять в жены леди Катерину не позднее дня Святого архангела Михаила.
Граф согласно кивнул и поклонился королю. Ричард улыбнулся.
День святого Михаила отмечается двадцать девятого сентября. А стало быть, у нее осталось еще семь месяцев свободы. За это время может произойти что угодно. Девушка утешала себя этой мыслью, пока они шли в часовню Святого Стефана на церемонию обручения. Кейт почти не замечала происходящего. Она не слышала слов, связывающих ее с человеком, который стоял рядом. Она никак не могла заставить себя посмотреть на его заостренный нос и широко поставленные раскосые глаза, с трудом терпела его близость, потому что от жениха исходил запах застоялого пота, словно он надевал свое платье слишком часто и носил его слишком долго. Жуткая стрижка Хантингдона казалась ей оскорбительной: такое впечатление, будто кто-то надел ему на голову горшок и обкорнал по ободку его черные волосы. Подобные прически давно уже никто не носил, и тем более странно смотрелся его богатый, с претензией на моду, костюм. Граф с хитрецой искоса поглядывал на нее, его глаза горели огоньком собственника. Кейт невыносима была мысль о том, что она всю жизнь будет принадлежать этому человеку с лицом хорька и дурно пахнущим телом.
Катерина
Ноябрь — декабрь 1559 года; Уайтхолл, Шин,
Вестминстерское аббатство
Моя мать умерла, упокой Господь ее душу. Она испустила дыхание в Шине, в присутствии меня, Мэри и преданного Стоукса. Хотя миледи и чувствовала себя плохо несколько месяцев подряд, роковое ухудшение произошло так быстро, что мы с сестрой едва успели приехать из Лондона.
Я оплакиваю мать, оплакиваю с удвоенной силой потому, что вместе с ней умерли и мои надежды — ведь ее письмо, такое важное письмо, так и не было отправлено.
Тремя днями позднее меня вызывает сама королева.
И я с некоторым облегчением покидаю затянутый черными драпировками дом, где в часовне под богатым покровом из дамаста с золотой нитью лежит в гробу моя мать.
Елизавета одета в черное, на фоне этой одежды неестественная белизна лица делает ее похожей на призрак. Я вижу королеву впервые после того ужасного дня, когда потеряла самообладание и посмела ей возражать. Хотя держится она со мной, как всегда, холодно и настороженно, я вижу, что Елизавета искренне расстроена.
— Я оплакиваю вместе с вами эту утрату, леди Катерина, — произносит она. — Ваша мать была моей возлюбленной кузиной и подругой.
— Благодарю ваше величество за доброту, которой, признаюсь, не заслужила, — смиренно отвечаю я, опустив взгляд.
— Мы сейчас не будем об этом говорить. — Она смотрит на меня в упор своими холодными, как всегда, глазами. — Я вызвала вас сюда, чтобы сообщить, что я распорядилась похоронить вашу мать в Вестминстерском аббатстве, как то и подобает принцессе крови. И расходы на похороны я беру на себя.
Я понимаю, что это большая привилегия и что королева проявляет необыкновенную щедрость. Ее скупость уже стала притчей во языцех. Елизавета не тратит деньги без крайней необходимости. Значит, она и впрямь была очень высокого мнения о моей матери, если пошла на это.
Я падаю на колени:
— Я благодарю ваше величество за эту милость.
— У вас будет много дел, так что теперь можете оставить двор, — говорит Елизавета, отпуская меня. — Я даю вам наше разрешение вернуться в Шин.
Я спешу покинуть королеву и ищу Неда, но узнаю от одного из его друзей, что он уже покинул двор и, получив благословение королевы, тоже отправился в Шин. Я против воли тронута, потому что Елизавета знает: моя мать считала его чуть ли не сыном. Может быть, в ней все-таки сохранилась искра доброты, если она послала Неда поддержать меня и Мэри в эти скорбные дни.
Нед успел переправиться, пока был прилив, а вот я опоздала. Поэтому, когда я наконец добираюсь до Шина, он уже ждет меня там. Стоукс скорбно приветствует меня и плачет, когда я рассказываю ему о щедрости королевы. А Нед, не таясь, заключает меня в объятия, нимало не заботясь о том, что на нас смотрят его мать герцогиня, а также все наши домочадцы и слуги.
— Я приехал сразу же, как только смог, душа моя, — бормочет он. — Ты не останешься одна со своим горем.
Моя мать, будучи истовой протестанткой, не одобрила бы чтение молитв над умершим, поэтому я без слов опускаюсь на колени перед гробом. Не могу поверить, что это она лежит передо мной, эта сильная, несгибаемая женщина, определявшая мою жизнь. И еще: я никак не ожидала, что чувство утраты будет таким сильным. Утешаю себя тем, что она теперь воссоединится с Джейн и моим отцом в вечной радости и покое, и, закрыв лицо руками, снова рыдаю, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами.
Я сажусь, промокая глаза платком, Нед тихо сидит рядом. Он терпеливо ждет, когда я возьму себя в руки, а потом бережно выводит меня из часовни.
Мы говорим о моей матери, о предстоящей похоронной церемонии, о щедрости королевы, и тут на его лице появляется мучительное выражение.
— Я слышал о твоей ссоре с Елизаветой, — говорит он.
— Кажется, об этом знают уже все. Откровенно говоря, я не сдержалась. Мне очень жаль, что так случилось.
— И мне тоже, — бормочет он. — Ты была права, но боюсь, что этим лишь навредила нам обоим.
— Елизавета была очень добра к нам обоим сегодня утром, пусть и на свой манер.
— Елизавета — известная лицемерка. Все, что она делает, она делает исключительно по расчету. Но даже если она и проявила к тебе милосердие, ты должна быть осторожна, чтобы не вызвать ее гнев в такое время.
— Я и сама все прекрасно понимаю, милый, можешь не сомневаться.
Улучив минуту, я поднимаюсь в спальню матери и, стараясь не смотреть на опустевшую кровать, роюсь в сундуке, где она хранила личные бумаги. И там я, как и предполагала, нахожу письмо, написанное трясущейся рукой.
«Этот брак — единственное мое предсмертное желание: если он будет заключен, я умру спокойно».
И больше ничего. Никакой подписи. Матушка скончалась, не успев не только отправить, но даже и закончить это письмо.
Когда я вхожу в гостиную, Нед, герцогиня и Стоукс сидят у огня. Вечер холодный, и мы все закутаны в меха, Артур и Гвиневра растянулись так близко от огня, что я боюсь, как бы на их шерстку не попали искры.
Я показываю присутствующим письмо:
— Прошу вас, прочтите это. Вы увидите, что последнее желание моей матери было увидеть меня женой Неда. Не отправить ли это теперь королеве? Вряд ли она откажет при сложившихся обстоятельствах.
— Елизавета очень сильно настроена против тебя сейчас, Катерина, — без экивоков заявляет герцогиня. — Я слышала, что ты позволила себе дерзко говорить с ее величеством. Это было крайне неблагоразумно с твоей стороны. Запомни: королеве можно говорить только то, что она хочет услышать. Мой совет — выждать, пока страсти улягутся.
— Но королева сегодня утром весьма сердечно беседовала со мной, и я извинилась перед ней, — возражаю я.
— У королевы хорошая память. Я советую подождать, — стоит на своем герцогиня.
— А что думаете вы, мистер Стоукс? — спрашиваю я.
Отчим всегда поддерживал меня и наверняка не подведет и теперь. К тому же он действительно очень разумный человек.
Но на сей раз он, кажется, не находит слов.
— Ничего не могу советовать вам, Катерина, пока не узнаю мнения милорда, — говорит наконец отчим и поворачивается к Неду. — Как по-вашему, стоит ли отправить это письмо прямо сейчас?
Ответ Неда крайне удивляет меня.
— Ни в коем случае! — восклицает он. — Письмо нужно немедленно сжечь. Оно может уничтожить всех нас. Вспомните о заговоре, который, как выяснилось, испанцы плели вокруг Катерины, и о том, что королева сильно разгневалась на нее.
Стоукс согласно кивает, выхватывает у меня письмо и, прежде чем я успеваю возразить, швыряет его в огонь.
— Но почему вы это сделали? — отчаянно вопрошаю я, видя, как чернеет, сворачивается, вспыхивает и навсегда исчезает моя последняя надежда.
— А потому, душа моя, — отвечает Нед, — что совершенно ни к чему нам с тобой сейчас рисковать шеей. Мы должны проявить терпение и дождаться, когда гнев Елизаветы стихнет по-настоящему. Наше время еще придет, поверь мне.
— Когда, интересно? Я больше не могу выносить эту неопределенность!
— Можешь, милая, поскольку выбора у вас просто нет. Сделаешь сейчас один неосторожный шаг — и все будет потеряно навсегда. Ты этого хочешь? И потом, Катерина, нельзя же быть такой эгоисткой и думать исключительно о себе, — выговаривает мне герцогиня.
— Что вы имеете в виду? — недоумеваю я.
— Нед хочет вернуть нашему дому былое величие. И мальчик никак не сможет этого добиться, если оскорбит королеву, женившись без ее разрешения на женщине, которой она справедливо опасается как законной наследницы короны.
Я смотрю на Неда, но тот с интересом разглядывает свои сапоги. Я знаю, что его мать в общем-то права. Пусть и неохотно, но я соглашаюсь с тем, что сейчас неразумно обращаться с прошением к королеве. На сердце у меня тяжело, ведь наше счастье вновь, в который уже раз, откладывается на неопределенный срок.
Вся в черном, с лицом, скрытым под большим капюшоном, я возглавляю скорбную процессию, следующую за гробом моей матери к высокому алтарю Вестминстерского аббатства. Я стараюсь думать о своей потере, но не могу сосредоточиться, потому что не перестаю удивляться последним неожиданным милостям, которые проявляет по отношению к нам с Мэри королева. Я не сомневаюсь, что ее величество искренне нам сочувствует, потому что она была необыкновенно добра с нами обеими. Елизавета распорядилась, чтобы на этих пышных похоронах нам с сестрой были сполна оказаны все почести, причитающиеся принцессам крови. Если вспомнить о том, как дерзко и непочтительно я говорила с ней, эта щедрость и в самом деле вызывает удивление. И в знак моего нового статуса мой траурный шлейф несет одна из камер-фрейлин Елизаветы. Потом мы с сестрой преклоняем колени на бархатные подушечки на ступенях часовни, и среди множества знамен и гербов — всего этого антуража государственных похорон — начинается заупокойная служба.
Герольдмейстер Кларенсо[59] начинает скорбную церемонию со звонкой декларации: «Воздадим хвалу и благодарность Господу Богу нашему за то, что соизволил призвать из этой временной жизни к Своей вечной славе благороднейшую и знатнейшую принцессу леди Фрэнсис, герцогиню Саффолк, дочь…»
Я никак не могу сосредоточиться. Чувства и надежды переполняют меня. Разумеется, в этот мрачный день скорбь по усопшей матери преобладает над всем остальным, но в то же время сквозь скорбь эту прорастают новые надежды: возможно, сегодняшние почести — это только прелюдия, за которой последует официальное признание меня в качестве возможной наследницы престола.
Кейт
Апрель — май 1484 года, замок Ноттингем
В целом эта весна прошла для королевства спокойно, если не считать непреходящих слухов, подобных отдаленным раскатам грома. Но Кейт была настолько погружена в отчаяние, что почти не обращала внимания на то, что происходит вокруг… пока не случилось нечто такое, что вернуло девушку к реальности.
Двор разместился в замке Ноттингем, мощной твердыне, живописно расположившейся на громадной скале над небольшим городком внизу. Кейт поселили в покоях, построенных королем Эдуардом. Ее будущий супруг вернулся к исполнению своих обязанностей в Миддлхеме, но Джон оставался при дворе; теперь он держался от нее подальше, хотя раз или два Кейт перехватывала его внимательный взгляд. Джон тоже страдал — она это видела. Возможно, он был прав, когда отверг ее безрассудный план побега, но девушка все равно не могла его простить. Да что там говорить, ей вообще с трудом удавалось держать себя в руках.
Король, однако, пребывал в веселом расположении духа и выглядел очень довольным. Он победил врагов и сумел опровергнуть лживые слухи — по крайней мере, сам Ричард так считал — и теперь возвращался на север, где его искренне любили. Заметно улучшилось настроение и у королевы — она просто дни считала до возвращения в Миддлхем, где наконец-то сможет воссоединиться с сыном.
Наступила и прошла Пасха с ее обычными торжественными церемониями и празднествами. А потом, два дня спустя, прискакал курьер с посланием для короля.
Принц Эдуард умер. Этот красивый хрупкий мальчик тяжело заболел: он мучился болями в животе и одиннадцать дней назад, к всеобщему горю, умер. Одиннадцать дней назад! Подумать только: этот бедный ребенок испустил дух на руках у чужих людей, пока королевский двор неторопливо двигался на север, и, когда его родители участвовали в пасхальных празднествах, лежал в Миддлхеме холодный, безучастный, завернутый в саван.
Кейт рыдала не переставая: она не только скорбела о преждевременно умершем единокровном брате, но и оплакивала свою собственную участь — смерть Эдуарда дала выход ее чувствам. Мысли о предательстве любимого и приближающейся свадьбе вызывали у нее все новые и новые приступы рыданий; внутри нее снова образовался неиссякаемый источник слез.
Скорбь ее отца и мачехи почти граничила с безумием. Потрясение было страшным, и ничто не могло утешить их в этой потере. Они никого не хотели видеть, заперлись от двора в своих приватных покоях. Кейт могла только надеяться, что они смогут хоть как-то утешить друг друга. Ей хотелось пойти к ним, однако воспоминание о том, как мучительно исказилось лицо отца, когда он сообщил дочери это страшное известие, и о том, какой нечеловеческий крик боли он издал, согнувшись пополам и приказав Кейт как можно скорее оставить его, неизменно удерживало девушку от этого шага.
Она проводила долгие часы на коленях в часовне, молясь Господу, который теперь казался ей не добрым и любящим, а жестоким и мстительным. В один из дней Кейт, рыдая, простояла на коленях час или даже больше, когда вдруг почувствовала, что чья-то рука легла на ее вздрагивающее плечо. Это был Джон.
— Мне так жаль, — сказал он тихим голосом. Кейт чувствовала, что это было нечто большее, чем обычное изъявление соболезнований. — Скажи, могу я тебе хоть чем-то помочь?
— Боже мой, Джон! — сквозь рыдания выкрикнула она и упала в его распростертые объятия. Линкольн держал ее, пока поток слез не иссяк. — Я столько плакала в последние недели — удивительно, что еще что-то осталось. Как все это ужасно! Эдуард был их единственным ребенком. А ты — моя единственная любовь, и тоже потерянная.
— Эдуард к тому же был и наследником твоего отца, который должен был продолжить династию. А твоя мачеха — она не производит впечатления сильной женщины. Может быть, с Божьей помощью она и выносит еще одного ребенка, но боюсь, ей это не по силам.
— Она так любила Эдуарда, — вновь заплакала Кейт.
Джон все еще не отпускал ее, прижимая к себе с такой силой, будто собирался держать вечно. И она, несмотря на все свое горе, наслаждалась этой близостью, зная, что, возможно, одни только эти воспоминания и будут служить ей опорой долгие годы.
— Когда свадьба? — спросил он внезапно охрипшим голосом.
— Не позже праздника Архангела Михаила. День еще не назван. Господи, хоть бы он никогда не наступил!
— Я бы тоже всем сердцем желал, чтобы церемония не состоялась, — выдохнул Джон, еще крепче прижимая девушку к себе. — Но надежды на это мало. Брачный контракт подписан, Хантингдон получил земли и должности, его ждут новые блага, насколько мне известно. Нет, король не отступит от своего слова.
— Мне невыносима эта мысль, — прошептала Кейт. — Мне не нужен никто, кроме тебя. Джон… Послушай, ты сделаешь кое-что для меня? Всего одна-единственная просьба. Клянусь, больше я тебя никогда ни о чем не попрошу.
— Не сомневайся, любовь моя. Я сделаю все, что в моих силах. — Он неуверенно посмотрел на нее. — Чего же ты хочешь?
— Любимый, скоро я должна возлечь на брачное ложе. Я страшусь этой мысли. Но мне будет легче смириться с неизбежным, если прежде я познаю настоящую любовь. — Ее бледные щеки порозовели. Кейт знала, что ступает на гибельную стезю и наказания, которые могут обрушиться на нее, неисчислимы. Боялась она и того, что Джон может счесть ее распутницей. Но теперь это почти не имело значения.
— Ты просишь меня взять твою невинность? Похитить ее у твоего мужа? — На лице Джона отразились самые противоречивые эмоции.
— Да. По крайней мере, у нас будет хоть это — воспоминание, которое мы будем лелеять до самой смерти.
— А если ты забеременеешь?
— Если мы с тобой правильно выберем время, то по закону отцом ребенка будет считаться мой муж. Он никогда не узнает правду. Мы с тобой двоюродные брат и сестра, так что сходство с тобой никого не удивит.
В душе Джона явно вели нелегкую битву два совершенно разных человека: аристократ крови и страстный влюбленный.
— Милая, как бы я тебя ни любил, но согласись: это будет непорядочно по отношению к твоему будущему мужу. Как ты потом будешь смотреть ему в глаза?
— Вот уж что меня совершенно не волнует! Хантингдон для меня ничего не значит! А наследник королевских кровей — твоей и моей, — что может быть лучше? Мой муж никогда ничего не узнает, Джон. Но если у тебя сомнения, то извини, что я тебя попросила.
Линкольн действительно сомневался. Несколько мгновений Кейт казалось, что разум в нем вновь одержит верх над сердцем. Но потом Джон лишь еще сильнее сжал любимую в объятиях.
— Разве я могу тебе отказать? — прошептал он и нашел ее губы.
Когда король и королева наконец прервали свое скорбное уединение и вновь появились на публике, они больше походили на призраков и напоминали лишь бледные копии себя прежних. На лице Ричарда застыла мучительная гримаса, Анна была бледна как смерть. Да тут еще повсеместно распространились разговоры о том, что смерть принца произошла неспроста, но по воле Провидения. Как-то утром, собираясь покинуть часовню, Кейт краем уха услышала разговор епископа Рассела и лорда Стенли. Они беседовали в примыкавшей к часовне комнате, где, вероятно, чувствовали себя в безопасности.
— Теперь мы ясно видим, насколько тщетны потуги человека, который пытается утвердить свои интересы без помощи Господа, — сказал епископ; он говорил тихим голосом, но Кейт отчетливо его слышала. — Некоторые считают, что это ему наказание свыше — око за око, так сказать. — От этих слов кровь в жилах девушки заледенела.
— Без наследника его положение становится еще более шатким, — пробормотал Стенли. — Я не сомневаюсь, что теперь многие перейдут на сторону моего пасынка Генриха Тюдора.
Подслушивать дальше было невыносимо. Какая жестокость, какая гнусность трактовать смерть принца таким образом… Отец прав: повсюду сплошные изменники. На кого же, спрашивается, надеяться королю, если даже его собственный канцлер ведет такие разговоры?
Клеветнические измышления не ограничились двором. Кейт и Мэтти как-то утром бродили в Ноттингеме по рынку и слышали, как люди, не таясь, выражают свое мнение: прибрав сына узурпатора, Господь откликнулся на мольбы ввергнутой в скорбь королевы Елизаветы. Некоторые бесстыдно утверждали, что принцев убили, причем кое-кто дошел до того, что заявлял, якобы Ричард самолично лишил жизни малолетних племянников.
— Нет, все было не так! — глубокомысленно покачивая головой, сказал толстый лавочник. — Принцев удушили между двумя перинами! А сделать это Ричард поручил сэру Джеймсу Тиррелу.
Подобной версии Кейт еще слышать не приходилось. Она немного знала сэра Джеймса Тиррела: он уже несколько лет служил ее отцу и она время от времени видела его при дворе. Почему люди думают, что именно он убил принцев, было для нее загадкой — девушке это казалось притянутым за уши. Гораздо тяжелее для нее было сознавать, что король потерял сердца подданных, если только они когда-то принадлежали ему. Она ощущала все возрастающую враждебность по отношению к отцу даже при дворе — некоторые из придворных едва могли скрыть радость, узнав о смерти королевского наследника.
— Я бы предпочел, чтобы нами правили французы: все лучше, чем быть под властью этого хряка! — сказал мясник в грязном переднике.
Толпа одобрительно рассмеялась.
— Пожалуй, теперь белого вепря нужно переименовать в кровавого вепря! — со смешком заметил кто-то.
— Долго Ричард не протянет, — заявил купец в отороченном мехом платье. — Судя по тому, что я слышал, ему удается удерживать при себе людей, только прибегая к устрашению или подкупу.
Кейт поморщилась, услышав это.
— Он должен знать, что люди повсюду ропщут, поскольку недовольны им, — заявил владелец постоялого двора.
— Если Ричард невиновен, он может легко это доказать, — заявил торговец. — Пусть покажет живых принцев. Тогда слухи моментально прекратятся, а его враги будут заклеймены позором.
— Вот только сможет ли он это сделать? — вопросил мясник. — Не думаю.
Люди качали головами, раздались выкрики и осуждающий свист. Кейт попыталась закрыть уши.
Наконец вернулась Мэтти с покупками.
— Пошли отсюда скорее, — пробормотала Кейт и двинулась прочь.
— Джон, что тебе известно о сэре Джеймсе Тирреле? — спросила вдруг она вечером того же дня в часовне. Было уже за полночь, и большинство обитателей замка спали. Кейт украдкой пробралась по коридорам погруженного в темноту замка и, как только дверь часовни закрылась за ней, оказалась в объятиях Джона. Теперь они сидели на хорах.
— Это рыцарь, один из слуг твоего отца, приехал вместе с ним с севера, — ответил Джон, гладя ее волосы. — Теперь он служит во дворце, охраняет короля по ночам и выполняет многие его поручения. А почему ты спрашиваешь?
Кейт рассказала ему, о чем говорят люди в Ноттингеме. Линкольн нахмурился.
— Да что могут знать эти невежественные глупцы!
— Но почему они называют именно Тиррела?
— Понятия не имею. Простолюдины готовы подхватить и раздуть любой слух. Представляю, в какой ужас пришел бы сэр Джеймс, если бы узнал об этом. Забудь эти глупости, душа моя. У нас есть более приятные дела, чем обсуждать Тиррела. — Джон прижал губы к ее уху и притянул ее к себе. — Когда ты наконец будешь моей? Я изнываю от желания.
— Накануне свадьбы. Это единственное безопасное время, иначе я могу быть опозорена — приду с животом на свадьбу. Ах, любимый, я и сама очень хочу нашего совокупления, хотя и боюсь того, что может последовать за этим.
Позднее той же ночью, лежа в кровати и лелея в памяти сладкие минуты, проведенные с Линкольном, Кейт вспомнила, что он сказал о Тирреле, и подумала: а не знает ли случайно Мэтти этого человека? Ее горничная всегда была в курсе того, что происходило при дворе.
— Мэтти, ты спишь? — громким шепотом спросила она.
— Нет, — раздался в ответ веселый голос с тюфяка на полу. — Все думаю о Гае. — Гай Фримен был один из конюхов — красивый добродушный здоровяк, постоянно заигрывавший с Мэтти.
— Мне кажется, ты ему очень нравишься.
— Да, я тоже так думаю. Гай сказал, что из меня получится хорошая жена!
— Он может попросить твоей руки. — Кейт, хотя и радовалась за свою горничную, поневоле почувствовала укол зависти. Люди из той среды, к которой принадлежала Мэтти, могли заключать браки по любви и с кем угодно, совершенно не принимая в расчет соображения политического характера.
— Это всего лишь вопрос времени! — хихикнула горничная. — Вы что-то хотели спросить, госпожа?
— Тебе известно что-нибудь о придворном по имени сэр Джеймс Тиррел?
— М-м-м… да, известно, — пробормотала Мэтти изменившимся тоном. — Я, честно говоря, надеялась, что вы не узнаете.
— О чем именно? — не поняла Кейт.
— О том, что я близко знакома с этим мерзавцем. Прошу прощения, но иначе его и не назовешь.
— Ты хочешь сказать, что ты… и он?..
— Да, — призналась Мэтти. — Это случилось прошлым летом. Во время путешествия. Мне очень жаль, госпожа…
Я сама во всем виновата, вы имеете полное право выгнать меня после этого, но он уломал меня ласковыми словами и дешевыми побрякушками. И я ему позволила. Как же я теперь об этом жалею!
— А что случилось потом? — Кейт была ошеломлена подобным признанием, поскольку надеялась услышать совершенно другое. И бывают же такие совпадения!
— Он поехал на юг, в Лондон. Должен был привезти какие-то вещи из королевского гардероба к церемонии наречения титулом принца Уэльского несчастного Эдуарда. А когда вернулся, так и знать меня не захотел. Получил свое — и в кусты.
— Я очень сочувствую тебе, Мэтти. Хорошо еще, что он не оставил тебя с ребенком.
— Я не устаю благодарить за это Божью Матерь. Видать, она защитила меня той ночью. О Господи, какая же я была дура! — Горничная вздохнула. — Можно, я теперь буду спать, госпожа? Я очень устала.
— Конечно, — сказала Кейт. — Спокойной ночи.
На следующий день Кейт попросила Мэтти показать ей сэра Джеймса. Увидев, что девушки смотрят на него, придворный отвернулся. Кейт вынуждена была признать, что он красив, но при этом производит впечатление человека тщеславного и слишком самоуверенного. Кейт решила взъерошить перышки этого павлина.
Она действовала под влиянием порыва. Отослав Мэтти с каким-то поручением, девушка отважно подошла к тому месту, где стоял Тиррел. Тот смерил ее плотоядным взглядом.
— Миледи Катерина, — сказал он, демонстративно поклонившись.
— Вчера я услышала кое-что, обеспокоившее меня, — начала она. — И это касается вас.
— Неужели, миледи? — Теперь его глаза забегали.
— Да. Судя по всему, вы соблазнили мою горничную, а потом бросили ее. — Кейт удивилась собственной храбрости, но напомнила себе, что она, отвечая за Мэтти, имеет полное право выразить свое недовольство.
— Кто это сказал вам, миледи?
— Она сама и сказала, когда я спросила у нее про вас.
— Вот как? — Вид у него был оторопелый.
— Видите ли, один человек упомянул ваше имя в связи с совершенно другим делом. — Кейт помолчала — пусть этот тип еще больше задумается и испугается! — Должна признаться, сэр, я была разочарована, узнав о таком бесчестном поступке.
— Да ваша горничная сама вешалась мне на шею, — с кислым видом сказал Тиррел.
— Возможно. Но Мэтти еще очень молода, а вы, сэр, — рыцарь, человек поживший и опытный. Вам не подобает вести себя таким образом.
Теперь было видно, что ее собеседник начинает злиться.
Кейт продолжила:
— Если вы не хотите, чтобы о вашем поведении было доложено моему отцу королю, я бы посоветовала вам впредь не обходиться подобным образом с другими дамами. Вы знаете, как мой батюшка строг в том, что касается вопросов морали.
— Вы мне угрожаете, миледи?
— Только в том случае, если ваше поведение будет бесчестным. — Она притворно улыбнулась.
— Да что вам вообще от меня нужно? — недовольно поинтересовался сэр Джеймс. — Вы сказали, что слышали обо мне в связи с другим делом. Почему вы стали расспрашивать обо мне Мэтти?
Кейт понизила голос:
— Вчера ваше имя на все лады склоняли на рыночной площади. Один человек сказал — я только повторяю его слова, — что якобы король отправил вас в Тауэр, поручив убить своих племянников.
Тиррел ничем не выдал своих чувств. Его лицо ничуть не изменилось.
— Вам не следует доверяться слухам, миледи, — проворчал он.
— Я не сказала, что поверила этим словам, — парировала она.
Тиррел впился в девушку пронзительным взглядом, словно догадался, что она проверяет его.
— Что ж, и на этом спасибо, миледи, — сквозь зубы проговорил он. Потом обозначил поклон и удалился.
Когда умершего принца похоронили и оставаться в Миддлхеме не было необходимости, граф Хантингдон — Кейт не могла заставить себя думать о нем как об Уильяме — приехал на юг к королю. Обосновавшись вместе со своей свитой при дворе, он стал ежедневно наносить Кейт визиты. Частенько приходил с подарками, но надолго никогда не оставался, потому что невеста вела себя с ним холодно, хотя и вежливо. Кейт никак не могла преодолеть отвращения. Между ними не было ничего — ни любви, ни даже симпатии. Они оставались посторонними. Как они смогут стать супружеской парой?
Как-то ночью после короткого свидания с Джоном на стене замка Кейт лежала без сна в своей кровати, и вдруг в ее беспокойных мыслях соединились два события. Она вспомнила слова Мэтти о том, что Тиррел ездил на юг в Лондон, дабы привезти какие-то вещи для церемонии наречения принца Уэльского в Йорке. Делал он это наверняка по приказу короля. Торжественная церемония имела место в сентябре, и вскоре после этого стали распространяться слухи об убийстве принцев, а затем Бекингем поднял бунт. Не было ли какой-то связи между путешествием Тиррела в Лондон и исчезновением принцев? Не получил ли он от Ричарда и какой-либо другой, тайный и зловещий приказ?
Проведя бессонную ночь, Кейт посетила утром мессу, а затем, завтракая хлебом и элем, задала вопрос Мэтти.
— Я устроила разнос сэру Джеймсу Тиррелу за то, что он так обошелся с тобой, — сказала она. — Но вот о чем я подумала… Он тебе тогда ничего не говорил о своей поездке в Лондон?
— Сказал, что его посылают в Тауэр, чтобы взять какие-то вещи из королевского гардероба. Вот вроде бы и все…
Ах да, еще сказал, что скоро вернется: четыре дня туда и четыре — обратно. Я помню, как считала дни, загибая пальцы.
Его посылают в Тауэр. Тиррел был в Тауэре. От этой мысли холодок прошел по телу Кейт. Ну и что с того, а куда еще он мог пойти, если ему нужно было взять вещи из королевского гардероба? Всем известно, что гардероб находится именно там. Если Тиррел и был тогда в Тауэре, это еще вовсе не означало, что он убил принцев.
«Это становится у меня каким-то наваждением», — подумала Кейт.
Но все же оставалось немало вопросов, ответов на которые не было. И не последний из них: почему ее отец упорно не желает показать принцев народу, чтобы опровергнуть губительные для его репутации слухи?
И опять она успокоила себя тем, что для этого есть вполне убедительные причины. Что, если мальчики умерли естественной смертью? Болезни были настоящим бедствием Лондона, в особенности в жаркие летние месяцы, а старший принц не отличался крепким здоровьем. Слухи распространились так широко, что если бы ее отец сообщил сейчас, что один или оба мальчика скончались от болезни, никто бы ему не поверил.
Кейт почувствовала, что мысли ее ходят по кругу. Да полно, уж не придумала ли она все эти ужасы? Может быть, принцы живые и невредимые, до сих пор находятся в Тауэре, как уверял Джон? Ей отчаянно хотелось верить в это.
Кейт взяла письменные принадлежности и, оставшись в своей комнате, решила записать все, что ей известно. Она изложила на бумаге слухи, которые вредили королю; упомянула о вероятности того, что Бекингем мог знать правду о судьбе принцев, хотя теперь он в любом случае был мертв, так что рассказать ничего не мог; затем записала слова епископа Рассела, который высказал не слишком уверенное предположение о том, что принцы до сих пор живы. Так, что там у нас еще? Ага, Тиррел по приказу короля ездил в Тауэр…
Кейт написала о том, что и брат Доминик, и епископ Рассел оба считали, будто ее отец с самого начала был исполнен решимости захватить трон, хотя никто из них и не обвинял его напрямую в убийстве племянников. Она написала, что епископ признался, что история о двоеженстве покойного короля Эдуарда была чистой воды выдумкой, однако ее отец предпочел поверить в нее из корыстных соображений. А также о том, что, кроме слухов, которые вполне могли пустить враги Ричарда III, и того факта, что принцев на протяжении вот уже десяти месяцев, с июля прошлого года, никто не видел, никаких свидетельств того, что ее отец действительно устранил детей своего брата, не имелось.
Она должна сама поговорить со Стиллингтоном и узнать правду. Собрав свои бумаги, Кейт перевязала их лентой для волос и заперла в сундуке — там они будут в безопасности. Подобного рода записки не следовало оставлять где попало — девушке невыносимо было думать о том, что отец узнает о ее изысканиях.
Заперев за собой на всякий случай дверь, она пошла по бесконечному лабиринту коридоров замка в надежде найти епископа Стиллингтона — того самого человека, который предъявил ее отцу в качестве документального свидетельства брачный контракт Эдуарда с леди Батлер. Кейт знала его в лицо, этого пожилого надменного священника, который, казалось, неизменно повсюду следует за королем. И какая удача — она нашла его в часовне.
— Благослови вас Господь, леди Катерина, — вкрадчивым голосом сказал Стиллингтон. — Боюсь, вы немного опоздали на мессу.
Она сделала реверанс:
— Нет, святой отец, я была на мессе раньше. Я искала вас.
— Меня? — Он улыбнулся. — Если я могу быть чем-нибудь полезен такой очаровательной молодой леди… — Его манеры показались ей заискивающими.
— Да, святой отец. Меня беспокоит кое-что. Я услышала это совершенно случайно.
— Садитесь, дитя, — пригласил ее Стиллингтон, показывая на скамью. — И расскажите мне все.
Кейт напустила на себя невинный вид.
— Святой отец, я прекрасно знаю, что мой отец стал королем, потому что его племянники, дети покойного короля Эдуарда, были признаны незаконнорожденными. Что-то говорилось о брачном контракте…
Улыбочка на лице епископа стала менее заметной. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Да, мое дитя, говорилось, и титул вашего отца был подтвержден парламентом. Не понимаю, что может вас беспокоить?
— Я слышала разговор двух людей. Я не знаю, кто они, поскольку оба стояли ко мне спиной. Так вот, они говорили, что никакого брачного контракта на самом деле не было, что все это выдумки, поскольку моему отцу был нужен предлог, чтобы узурпировать трон. Вы не представляете себе, как я расстроилась, услышав этот разговор. — Она и не подозревала в себе таких артистических способностей.
На лице епископа Стиллингтона промелькнуло беспокойство. Потом он не без усилия взял себя в руки и опять заговорил с ней в том учтивом тоне, что и несколько мгновений раньше.
— Это грязная клевета, миледи! — заявил он. — Жаль, что вы не видели людей, которые говорили такое, — с ними нужно было бы обойтись так, как они того заслуживают. Но в любом случае они лишь повторяли досужие вымыслы.
Кейт постаралась изобразить облегчение.
— Я рада была услышать это от вас, — сказала она. — Благодарю вас, вы очень меня утешили. А эта дама, леди Элеонор Батлер — так, кажется? — что с ней случилось?
— Она давно умерла, — твердо ответил епископ. — А теперь прошу прощения, но меня ждет ваш отец король. — И, осенив девушку крестным знамением, он вышел.
Кейт посидела некоторое время в задумчивости: епископ Стиллингтон явно был не из тех людей, кому можно верить, и уж совершенно точно он не хотел говорить об Элеонор Батлер.
Когда Кейт подняла взгляд, то увидела Уильяма, своего будущего мужа: он стоял в дверях и смотрел на нее обычным своим взглядом, который так тревожил ее.
— Добрый день, миледи, — холодно сказал он. — Его величество король зовет нас.
Ричард сидел в своей комнате, облаченный в глубокий траур, с одним-единственным украшением — драгоценной брошью из агата, рубина и жемчужной слезинки на берете. Он казался съежившимся, горе словно уменьшило его. На лице застыло выражение скорби, голос звучал хрипло, и держался король суховато, но приложил все усилия, чтобы встретить их тепло, обнял и поцеловал Кейт.
— У меня хорошие новости для вас обоих, — сказал он. — Я решил, что вы должны обвенчаться, прежде чем я покину этот замок.
Венчаться теперь! Кейт не сумела скрыть отчаяние. Она думала, что у нее в запасе остается еще несколько месяцев. Девушка сделала отчаянное усилие, чтобы взять себя в руки, чувствуя, что все — будущий муж, отец и придворные — смотрят на нее.
— Епископ Стиллингтон согласился провести брачную церемонию. В часовне замка, — продолжал король. — С учетом обстоятельств, — его голос слегка задрожал, — свадьба будет скромная. Но можешь не сомневаться, Кейт, мы устроим праздник, подобающий невесте, чтобы тебе было весело.
Он слабо улыбнулся дочери, и она попыталась ответить ему тем же. Она подумала: похоже, милорд в своей скорби забыл, что я люблю другого и что сообщение о предстоящей свадьбе может лишь ввергнуть меня в отчаяние.
— После этого вы вместе со двором поедете в Дарем, а оттуда — в Йорк, — сообщил им король. — Я хочу, чтобы Кейт еще немного побыла со мной. — Он задумчиво посмотрел на нее, а она из последних сил крепилась, чтобы не разрыдаться. — Но потом вы отправитесь в Уэльс и будете держать его для меня, Уильям. Крепко держать. Тюдор затаился в Бретани, и кто знает, какие еще козни у него на уме!
— Я верный слуга вашего величества до гроба, — заявил Уильям, поклонившись.
— Вы будете вознаграждены, я вам обещаю. Кейт, дитя мое, королева ждет — она поможет тебе со свадебным одеянием. Отправляйся теперь к ней.
Кейт сделала еще один реверанс. Уильям снова посмотрел на нее этим своим взглядом, и в его глазах появилось похотливое выражение, которого она не замечала раньше.
Выйдя из покоев королевы, Кейт, уставшая изображать восторг при виде великолепных тканей и неподвижно стоять перед портными, которые закалывали на ней булавками эти ткани, взволнованно обратилась к Мэтти:
— Немедленно найди милорда Линкольна. И передай, чтобы сегодня в полночь он был в часовне. Сделай это, если любишь меня.
Мэтти посмотрела на госпожу, в ее глазах забрезжило понимание.
— Значит, вот оно что, — протянула она. — Вы выходите замуж, но продолжаете встречаться с молодым лордом. Будьте осторожны, миледи.
— Я его люблю, — срывающимся голосом сказала Кейт. — Это будет в последний раз, честное слово. После этого я буду принадлежать мужу и жизнь моя будет кончена. Но клянусь, никакой радости от супружества граф никогда не получит!
Катерина
Сентябрь 1560 года, Уайтхолл-Палас
Весь двор бурлит. И неудивительно! Нелюбимая жена лорда Роберта Дадли была найдена со сломанной шеей у подножия лестницы в Камнор-Плейс близ Оксфорда. Такого скандала давно не было. Об этом судачит весь двор, а скоро станет говорить и весь христианский мир, и на губах у всех одно слово: убийство. Языки у людей развязались, все подозревают лорда Роберта, но при этом украдкой — а иногда и не украдкой — показывают пальцем на королеву Елизавету. Боюсь, что после такого громкого скандала она уже никогда не оправится. Ходят даже разговоры, что король Филипп побуждает королеву выйти за лорда Роберта: окончательно дискредитировав ее, он сможет поддержать мои претензии на трон.
Но он не знает Елизавету! Я готова поставить состояние на то, что Роберт Дадли и теперь не будет обделен ее ласками. И я собственными глазами видела, как она была встревожена не столько известием о смерти Эми Дадли, сколько тем, что лорд Роберт теперь свободный человек. Елизавета любит его — я в этом не сомневаюсь. Однако она никогда не принесет себя на алтарь этой любви и не пожертвует своей королевской независимостью.
Продолжают ходить слухи о моем возможном браке с эрцгерцогом Фердинандом или даже — о ужас! — с доном Карлосом. При каждой нашей встрече епископ де Квадра неизменно возвращается к этой теме, а я улыбаюсь и отвечаю, что польщена, но не даю никаких обещаний, говорю ему, что на мой брак он должен получить разрешение от королевы Елизаветы. Вероятно, епископ догадывается, что я морочу ему голову, но, видит Бог, у меня имеются для этого самые веские основания! Потому что наконец после долгих ожиданий для меня и моего любимого Неда забрезжила надежда.
Вчера сэр Уильям Сесил, хитро улыбаясь, сообщил Неду, что подметил любопытную закономерность: при каждом посещении Уайтхолла тот непременно находит меня. Неда это встревожило: он опасался, как бы господин секретарь не запретил нам встречаться. Но нет! Он спросил Неда, уж не питаем ли мы друг к другу обоюдные чувства, однако Нед, решив подстраховаться, ответил, что ничего подобного нет и в помине.
Тогда Сесил сказал, что ему известно про то, что испанцы лелеют коварные замыслы — выдать меня замуж за эрцгерцога Филиппа или дона Карлоса. А потом, к великому удивлению Неда, сэр Уильям заявил, что хотел бы упредить заговорщиков, устроив мой брак с преданным короне англичанином. Но, сказал Сесил, теперь он убедился, что между нами ничего нет, и будет искать для меня другую кандидатуру.
— И доброго вам дня, сэр, — заключил он.
Нед был в затруднении. Он подозревал ловушку, опасался, что Сесил пытается таким образом выудить у него признание о нашем намерении сочетаться браком против воли королевы. А потому сказал сэру Уильяму, что якобы давно восхищается мною издалека и был бы счастлив взять меня в жены, если разрешит королева. И Сесил ответил, что он будет нашим другом и поговорит о нас с королевой! Лучшего и более влиятельного ходатая и пожелать невозможно! Наконец-то я могу лелеять надежду, что наше долгое ожидание закончится.
Но шли дни, а потом и недели, а мы так и не получили от господина секретаря ничего — ни слова, ни намека. Когда я увидела сэра Уильяма сегодня утром, он лишь вежливо кивнул мне и поспешил дальше, держа в руках целую кипу свитков. Я схожу с ума от разочарования, мне необходимо узнать, остается ли он нашим другом и говорил ли он о нас с королевой.
А теперь еще распространились новые слухи — о том, что шотландцы хотят видеть меня невестой графа Аррана, еще одного идиота и преемника королевы Марии, в случае если у нее не родится наследник мужского пола. Возможно, шотландские лорды видят в таком браке средство соединить два королевства, если вдруг Елизавета и Мария обе умрут бездетными. Говорят, что де Квадра поставил сотню крон на то, что так оно и случится. Лорды могут вести переговоры о чем угодно, но я ни за что не выйду за этого сумасшедшего графа, даже если того потребует сама королева. А она не потребует — я уверена.
Наряду с этим также ходят разговоры — да кончится ли это когда-нибудь? — что у испанцев имеется еще один план: выманить меня в Испанию с помощью какого-нибудь преданного им англичанина-католика, действующего в интересах короля Филиппа. Больше всего раздражает меня в этих бесконечных заговорах то, что со мной — главным заинтересованным лицом — никто ни о чем не консультируется. Верно говорят, что моя королевская кровь — это проклятие.
Ну наконец-то хоть какая-то хорошая новость! Против всех ожиданий (хотя некоторые утверждают, что причиной всему недовольство Елизаветы моей соперницей, королевой Шотландии) ее величество возвращает мне звание камер-фрейлины, как при королеве Марии. Мало того, она принимает меня в своих покоях в присутствии епископа де Квадры и держится очень доброжелательно.
— Для меня леди Катерина словно дочь, — говорит она ему, поднимая меня из реверанса, обнимая и целуя.
Несколько мгновений епископ, как и я, пребывает в недоумении, но мы оба быстро приходим в себя.
— Теперь, когда она осталась сиротой, я собираюсь официально ее удочерить, — продолжает королева, улыбаясь мне, хотя ее глаза остаются холодными.
Я рассыпаюсь в благодарностях. Какую еще игру она затеяла теперь?
Я не удивляюсь, когда позднее, получив от королевы позволение уйти (мои новые обязанности состоят главным образом в том, чтобы составлять Елизавете компанию, если она того пожелает, а подобное желание, как я подозреваю, будет возникать у нее не слишком часто), я сталкиваюсь с епископом де Квадрой, который специально поджидает меня.
— Какие бы отношения ни существовали между вами и ее величеством, это никак не могут быть отношения матери и дочери! — с улыбкой замечает он. — Я полагаю, королева затеяла эту суету вокруг вас, чтобы не допустить вашего союза с нами или с шотландцами.
— Вы думаете, вслед за этим она может признать меня наследницей? — спрашиваю я, не в силах сдержать радости при этой мысли.
— Кто знает? — Епископ покачивает головой. — Всем известно, что от королевы можно ожидать чего угодно. Я постараюсь навести справки и выяснить, что бы это означало.
Два дня спустя де Квадра снова подстерегает меня.
— Я говорил с сэром Уильямом Сесилом, — говорит он мне. — И прямо спросил у него, не предшествуют ли милости, которыми осыпала вас королева, какому-то важному заявлению. Он сразу же понял, что я имею в виду. И ответил отрицательно. Он сказал, что ее величество придерживается мнения, будто Генри Гастингс, граф Хантингдон, в жилах которого течет кровь королей этой земли, имеет больше прав на престол, чем вы. Я поинтересовался, не рассматривает ли ее величество вас в качестве возможной преемницы, но он заверил, что это исключено, потому что англичанам по сердцу реальные наследники, просто законные обладатели короны.
Похоже, я должна пойти на компромисс: согласиться на брак, отказавшись от короны. По-моему, тут и думать нечего: я предпочту быть женой моего милого Неда, нежели стать величайшей из королев.
Кейт
Май 1484 года, замок Ноттингем
Джон ждал ее в часовне. Он стоял в тени, за пределами пятна света, который отбрасывала единственная лампадка на алтаре, обозначающая вечное присутствие Бога. Он подошел и взял ее руки в свои, молча заглянул в глаза, потом обнял.
— Ты уверена? — выдохнул он Кейт в ухо, перебирая пальцами ее пряди.
— Никогда не была уверена сильнее, — прошептала она. — Но мы не можем соединиться здесь.
— Разумеется, не можем. Но я нашел для нас подходящее место. — Джон улыбнулся. Кейт нравилась его улыбка, открытая, мальчишеская; она всегда таяла, видя, как он улыбается. Он взял ее руку, поцеловал. — Прежде чем мы пойдем туда, любовь моя, я хочу сделать что-то очень важное.
Он подвел девушку к алтарю, украшенному золотым Распятием и статуей Пресвятой Девы с Младенцем, и остановился рядом, не выпуская ее руку и глядя ей в глаза.
— Выслушай меня, Кейт. Я даю тебе клятву. Я, Джон, перед лицом Господа беру тебя, Катерина, в законные жены и с этой минуты обещаю любить всегда — до гробовой доски и в ином мире…
Она изумленно посмотрела на него. Слезы стояли в ее глазах — чувства переполняли Кейт.
— Теперь ты, душа моя, — сказал он. — Твоя очередь…
— Я, Катерина, — начала она произносить слова клятвы, — перед лицом Господа беру тебя, Джон, в законные мужья и с этой минуты обещаю любить всегда — до гробовой доски и в ином мире…
Слова звучали сильно и ясно, рожденные горячим убеждением: что бы ни случилось после, здесь и сейчас совершается ее настоящее венчание; пусть и без священника и свидетелей, которые могли бы подтвердить его законность.
А потом, не разжимая рук, они тихо вышли из часовни и двинулись по темному каменному коридору спящего замка, освещенному одним-единственным факелом на стене. В конце коридора Джон отпер дверь и завел Кейт в маленькую комнату, в которой была только кровать с зеленым балдахином. И они сразу же возлегли на эту кровать, и им показалось, что Господь прислал к ним Его ангелов, которые своими улыбками освятили их союз.
Катерина
Октябрь 1560 года, Уайтхолл
Моя задушевная подружка Джейн Сеймур во время всех этих последних поворотов колеса Фортуны неизменно была рядом со мной при дворе, она поддерживала нас с Недом, выступала в роли почтальона, передавая сообщения и записки, помогала устраивать тайные встречи, которые так редки теперь, потому что мы знаем: господин секретарь Сесил пристально наблюдает за нами.
Но Джейн неважно себя чувствует. Ее щеки, когда-то бледные, теперь цветут нездоровым румянцем, платья свободно висят на ней, а когда она кашляет, на платке остается кровь. Она в последнее время от малейших усилий дышит с трудом, а по ночам страшно потеет.
Джейн любит брата больше всех на свете, и ее заветная мечта — видеть его процветающим и счастливым в браке.
— Лучшей жены, чем ты, для него не найти, моя дорогая Катерина, — говорит она, нежно меня обнимая. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы были счастливы, как того заслуживаете. Господь свидетель, ты ждала этого так долго!
— Время теперь наконец-то подходящее, — отвечаю я. — Сейчас наступил благоприятный момент, чтобы обратиться с просьбой к королеве.
Нед хмурится:
— Ты так думаешь? Боюсь, она никогда не даст своего разрешения. Мы должны смотреть правде в лицо. Елизавета — великая мастерица морочить людям голову. Обрати внимание, как она ведет себя со своими ухажерами, упорно не говоря им ни «да» ни «нет», — это ожидание может длиться годами!
Джейн погружается в задумчивость.
— А почему бы вам не поставить королеву перед свершившимся фактом? — предлагает она. — Обвенчайтесь тайно, а потом упадите перед ней на колени. Если дело сделано, то она должна будет смягчиться.
— Конечно! — радостно соглашаюсь я. — Когда королева поймет, что это всего лишь брак по любви и мы не представляем для нее угрозы, она наверняка нас простит. И не забывайте: на нашей стороне сэр Уильям Сесил. Мы можем рассчитывать на его поддержку!
Нед отрицательно качает головой:
— Не думаю. Я случайно столкнулся с ним сегодня. Он спросил, как я поживаю, — обычный обмен любезностями, — а потом сказал, что до него все еще доходят слухи, что я влюблен в тебя и рассчитываю жениться. Но он посоветовал мне смирить мои страсти и ушел.
— Но он выступал за наш брак, — беспомощно говорю я.
— Сэр Уильям должен понимать, что в этом браке есть все резоны, — говорит Джейн — Он должен быть на вашей стороне, Нед, — добавляет она. — Между прочим, именно наш отец когда-то дал ему должность при дворе, направил на тот путь, который привел Сесила к сегодняшнему высокому положению.
У Неда удрученный вид.
— Теперь это мало что значит. Но полагаю, мы можем рассчитывать на помощь лорда Роберта. Теперь, когда коронер объявил, что Дадли невиновен в смерти жены, он снова обрел влияние на королеву. К тому же, Катерина, его брат когда-то был женат на твоей сестре. Но свадьба без разрешения королевы? Такой шаг чреват опасностями и может даже рассматриваться как измена.
— Это еще почему? — вспыхиваю я. — Я ведь официально не признана наследницей. Будь я наследницей, тогда, конечно, другое дело, но пока я остаюсь частным лицом, королева не может запрещать мне выходить замуж!
— Тебе вернули статус принцессы крови, — напоминает Нед. — Поэтому твой брак может вызвать в обществе беспокойство.
— Нет такого закона, по которому меня можно было бы судить за это!
— Ты забыла, что сама королева предупреждала тебя, чтобы ты не выходила замуж без ее разрешения?
— С тех пор уже столько воды утекло, — вставляет Джейн. — Королева и ее Совет должны понимать, что гораздо более серьезная опасность исходит со стороны Испании и Шотландии. Сделай это, брат, прошу тебя! Не жертвуй тем, что тебе дорого, наберись мужества!
— Я подумаю, — неохотно обещает Нед. — Наверное, я кажусь вам нерешительным, но я веду себя так лишь потому, что не хочу навлечь гнев королевы на нас обоих. Катерина слишком дорога мне. — Он наклоняется и нежно целует меня.
Кейт
Май 1484 года, замок Ноттингем
Кейт стояла перед алтарем рядом с Уильямом, почти не слыша слов свадебной мессы. Эта церемония казалась девушке какой-то жалкой пародией: нет, не такой она представляла собственную свадьбу. Но деваться было некуда, и она смиренно стояла там — настоящая дочь короля, в роскошном платье с золотым шлейфом с черными разводами, алыми рукавами в обтяжку и накидкой из белого шелка. По ее плечам струились роскошные волосы, распущенные в знак ее предполагаемой девственности. Если бы только окружающие знали правду!
Она приносила обеты Уильяму без малейшего трепета. Все эти слова для нее ровным счетом ничего не значили.
Кейт знала, что Джон стоит где-то сзади.
«Думай обо мне перед алтарем, — сказал он, когда они возлежали вместе в том блаженном покое, который наступил после страстных ласк. — Я тоже буду думать о тебе и о наших клятвах».
Кейт дала ему слово и сдержит его. Она принадлежала одному только Джону, и никто не мог забрать ее у него, даже ее новоиспеченный муж, стоявший рядом.
Для Кейт и Уильяма была отведена не какая-то маленькая комнатка со старой кроватью и пыльным зеленым балдахином; нет, новобрачных поместили в двух просторных помещениях, из которых открывался вид на городок внизу. Посреди большей комнаты возвышалась кровать, укрытая красным покрывалом, рядом с ней — резной стол, на котором были оставлены серебряный графин и кубки для вина, украшенные драгоценными камнями. Перед камином стояла длинная, обитая мягкой материей скамья с высокой спинкой, а с балочного потолка свисал позолоченный канделябр; пламя свечей слегка подрагивало — из открытого окна дул ветерок. Казалось, тут было предусмотрено абсолютно все, — живи да радуйся.
Вот только мало радости было в мысли о том, что ей предстояло.
«Что ж, — думала Кейт, — по крайней мере, этот абсолютно чужой человек не лишит меня девственности».
Даже с Джоном это произошло достаточно болезненно, но он был ласков с ней, и на место боли вскоре пришло чудесное новое чувство наслаждения. Кейт невыносимо было думать об этом теперь: Джон, увы, потерян для нее навсегда.
Когда Мэтти — предварительно отогнув простыни, подсунув валик под подушки, расшнуровав и отложив в сторону красивое свадебное платье и расчесав до блеска волосы своей госпожи — ушла, Кейт в ночной сорочке забралась в постель и села в ожидании. Сердце ее колотилось. Она возблагодарила Бога за одну маленькую милость: поскольку двор пребывал в трауре по принцу Уэльскому, новобрачная была избавлена от церемонии публичного разделения брачного ложа.
Вскоре появился Уильям, облаченный в шелковый халат.
— Ну, вот мы и вдвоем, жена, — сказал он, останавливаясь, чтобы налить им вина. — Надеюсь, ты не боишься меня? — Он протянул ей кубок.
— Нет, милорд, не боюсь, — ответила Кейт, но благодарно отхлебнула вина, скосив глаза на мужа, который, скинув с себя халат, обнаженным забрался на кровать. Она мельком увидела мускулистые конечности, белые ягодицы и густые заросли черных волос на груди и в паху.
— Выпьем за наш брак, — провозгласил Уильям, и они чокнулись кубками.
Допив вино, он повалил ее на спину. Кейт и охнуть не успела, как муж задрал на ней рубашку и, взгромоздившись на нее, с силой проник внутрь. Бедняжка негромко охнула: его движения причиняли ей боль, и нужды изображать наигранное неудобство не было. Закончив, он, тяжело дыша, растянулся рядом с ней; она лежала с пустым сердцем, отвернувшись к стене. То, что прошлой ночью было таким восхитительным, сегодня не значило для нее ничего. Неужели теперь так будет всегда-всегда? Неужели Уильям не скажет ей ни одного слова любви?
Кейт сделала над собой усилие. Нужно было предпринять что-то, чтобы ее брак не был таким невыносимым.
— Вы мной довольны, милорд? — прошептала она.
Ответа она не услышала. Вместо ответа раздался храп.
Катерина
Ноябрь 1560 года, Хэмптон-Корт
Однажды утром, прогуливаясь с собачками по выходящему на Темзу саду Хэмптон-Корта, я случайно замечаю своего возлюбленного: он целует — не скрываясь — руку Франсес Мьютас, камер-фрейлины королевы. Не подозревая о моем присутствии, эти двое вовсю любезничают. Она кокетливо хихикает, потом Нед отвешивает поклон и уходит, оставив даму, разрумянившуюся и улыбающуюся.
Как он мог? Я этого не потерплю! Неужели я ждала все эти годы только для того, чтобы Нед теперь, когда брак кажется уже таким близким, бросил меня ради этой шлюхи Мьютас.
Вне себя от бешенства, я мчусь назад во дворец, начисто позабыв обо всех внешних приличиях и не думая о том, что меня кто-то может увидеть в таком состоянии. Я ищу Джейн Сеймур: пусть она урезонит своего неверного братца. Ведь Джейн не меньше меня хочет, чтобы этот брак был заключен.
Я нахожу ее в комнатушке рядом с женской спальней, и Нед тоже там. Вид у меня настолько безумный, что оба недоуменно смотрят на меня.
— Да как ты смеешь? — набрасываюсь я на любимого. — Я видела, как ты только что заигрывал с этой красоткой Мьютас. И не смей отрицать! Теперь понятно, почему ты не торопишься жениться на мне.
Нед до глубины души потрясен этим заявлением. В два шага преодолев расстояние между нами, он хватает меня за плечи и пристально смотрит мне в глаза.
— Да что ты такое говоришь, Катерина! Мне никогда не нравилась эта Мьютас. И никто не нравился, кроме тебя, если уж на то пошло. Я просто решил, что если люди увидят, что я заигрываю с ней… да и с другими дамами тоже, то перестанут сплетничать о нас с тобой. Господь мне судья, но я никогда, ни разу в жизни не предал тебя. Я обожаю тебя, Катерина! И потому — хватит ждать, я женюсь на тебе сразу же, как только представится удобное время.
— Ах, Нед! — Меня так переполняют радость и чувство облегчения, что я не могу говорить, а Джейн довольно хлопает в ладоши.
— И когда это будет? — спрашивает она.
— Когда ее королевское величество вернется в Лондон, — говорит Нед и страстно целует меня, не стесняясь Джейн, которая одобрительно смотрит на нас.
Кейт
Май 1484 года; Августинский монастырь, Йорк
Кейт смотрела из окна на мутные воды реки Оуз, протекающей рядом с гостевым домом монастыря, где разместился королевский двор. Немного дальше, по правую руку от нее, находилась ратуша, где сегодня вечером должно было состояться пиршество, а к югу — башня Клиффорда и древний замок.[60] В лугах за рекой виднелись Миклегейтские ворота[61] — королевский въезд в Йорк, через который их процессия несколько дней назад проследовала внутрь и где их встречали мэр и отцы города. Король со своими сопровождающими направился в большую церковь, чтобы воздать благодарность за благополучное возвращение на север. Было очевидно, что его сердце принадлежит этим краям, бодрящему воздуху Йоркшира, хотя Кейт и знала, что часть его сердца навсегда упокоилась в скорбной маленькой гробнице в Шерифф-Хаттоне. Он ездил туда вместе с Анной два дня назад. Когда супруги вышли из церкви и присоединились к ожидающей их свите, на них просто лица не было.
Кейт вздохнула. Завтра они с Уильямом попрощаются с королем и королевой и направятся в Раглан. Она боялась этой минуты: не хотела оставлять отца и мачеху, тем более что их скорбь была еще так свежа, и, разумеется, Джона. Она молча попрощается с возлюбленным и теперь уже долго, очень долго не увидит его. После свадьбы Кейт часто встречала Джона при дворе, но ни разу с ним не разговаривала. Они так условились после той благословенной ночи. Ведь теперь Кейт должна была жить с Уильямом. Девушка понимала, что пути назад нет. И все равно иногда ей казалось, что она умрет от тоски по Джону.
Две недели спустя после свадьбы она знала Уильяма ничуть не лучше, чем прежде. Муж был учтив днем, возлегал с ней каждый вечер, находился рядом с ней всякий раз, когда этого требовал этикет. Придраться, казалось, было не к чему. Но Уильям почти не говорил с ней, и ничего общего между ними не было. Кейт терпеливо сносила его ласки, но они были безрадостными, и потом она каждый раз молча плакала в подушку. Любовью тут и не пахло — всего лишь супружеский долг. И Кейт начала представлять себе замужнюю жизнь как длинную, тоскливую, пустую дорогу, протянувшуюся перед ней в бесконечность.
Видит Бог, она всячески пыталась сблизиться с мужем. Она завязывала с ним разговоры, шутила или задавала вопросы в расчете на то, что они перейдут в диалог. Уильям неизменно отвечал вежливо, но и только. Кейт знала, что он не любит ее, и была благодарна за это. Но почему Уильям не хотел помочь ей, облегчить их существование, сделать жизнь приятнее для них обоих? Он, казалось, смотрел на жену как на часть своего имущества, не больше, искренне полагая, что она рада, когда ее не трогают, и вполне счастлива, сплетничая с Мэтти за рукоделием. Он не предпринимал никаких попыток как-либо ограничить ее свободу, был по-своему щедр, но неизменно оставался безразличным. И Кейт очень жалела, что семя Джона вышло из нее вместе с кровями несколько дней спустя после свадьбы.
Пора было готовиться к пиру. Она позвала Мэтти.
— Ой, госпожа, ну до чего же вы мрачная! — весело сказала горничная. Она весь день провела со своим возлюбленным Гаем. Уильям согласился взять его к себе на службу, и счастливая парочка собиралась пожениться, как только они прибудут в Раглан. — Тоскуете по лорду Линкольну?
— Очень, — призналась Кейт. — Не знаю, как с этим справиться. Но, Мэтти, пожалуйста, после нашего отъезда отсюда никогда больше не произноси вслух его имя. Я безразлична супругу, но милорду небезразличны его честь и доброе имя.
— Обещаю, миледи, — поклялась Мэтти. — Сегодня алое? — И она помогла Кейт надеть облегающее бархатное платье с тугими рукавами, расширяющимися на запястье, низким вырезом, отороченным золотым дамастом, юбкой, ниспадающей мягкими складками до пола, и шелковым поясом, украшенным золотыми подвесками. Потом Мэтти заплела волосы госпожи в тугую косу и закрепила ее на затылке. Сверху она надела ковшеобразный головной убор, покрытый тем же дамастом, что пошел на оторочку платья, и к нему пришпилила украшение в виде бабочки из кисеи. Когда это громоздкое сооружение — последний крик моды — было наконец установлено, Кейт обнаружила, что должна держать голову ровно и ни в коем случае не шевелить ею, иначе все это хитроумное убранство моментально слетит на пол. Ношение головного убора, пусть даже и такого изящного, было еще одной из отвратительных сторон супружества. Кейт не могла понять, как королева Анна и другие знатные придворные дамы умудряются двигаться без напряжения и свободно. Ах, как бы ей хотелось снова ходить с распущенными волосами!
Трапеза была роскошной, городские бюргеры в меховых одеяниях изо всех сил старались угодить королю. Когда Ричард вошел в ратушу, раздались приветственные крики, и на некоторое время его угрюмое лицо просветлело. Здесь, подумала Кейт, не ходило никаких слухов, и от этого на сердце у нее стало легче.
Они с Уильямом поднялись рано, посетили мессу, позавтракали. Потом отправились к королю, который тепло встретил их и сообщил, что дарит им в совместное владение пятнадцать особняков в Сомерсете, Девоне и Корнуолле. Казалось, щедрее даров и быть не может. Теперь они могли содержать большое имение. Король сделал это ради дочери и для закрепления преданности Уильяма. Кейт подумала, что в этом не было нужды: у Уильяма просто не хватило бы воображения, чтобы замыслить измену. Преданность дому Йорков так или иначе была в крови у семейства Гербертов.
Отец сказал Уильяму, что подтвердил его графское достоинство, и в ответ тот невозмутимо поблагодарил короля.
— Выслушай меня, сын Герберт, — сказал Ричард, — эти почести и мою дочь ты получил не просто так, ты должен будешь оборонять для меня Южный Уэльс от Тюдора, потому что он, несомненно, вскоре предпримет еще одну попытку высадиться в Англии. Я же тем временем буду оборонять север. — Гримаса боли исказила лицо короля: ведь на севере его должен был представлять принц Уэльский.
Он не без труда взял себя в руки.
— Я намерен основать на севере королевскую резиденцию, она будет размещаться в замке Сандал и управляться моим племянником Линкольном, который станет теперь там моим представителем. Ему также будет передан замок Шерифф-Хаттон, где я собираюсь разместить в безопасности наследников дома Йорков. Туда будут отправлены Уорик, его сестра Маргарита и мой внебрачный сын Джон Глостер — мальчику это пойдет на пользу.
Король помолчал.
— Я хочу сказать вам кое-что. Вам обоим. Пока это великая тайна, но я объявлю об этом всем, когда политическая ситуация будет благоприятной. Наследником трона является Уорик, но он не может наследовать мне. Я прекрасно отношусь к племяннику, однако, увы, не с его умом управлять королевством. Не буду скрывать, мне иногда кажется, что я и сам недостаточно умен для этого непростого дела! Поэтому я собираюсь сделать своим преемником молодого Линкольна.
Кейт вздрогнула при этих словах. Она почти не слышала, что говорил отец дальше, приводя веские доводы в пользу того, что Линкольн будет хорошим королем. Бедняжка могла думать только об одном: распорядись судьба иначе, она могла бы стать королевой Англии, сидеть рядом с Джоном на его будущем троне. Иоанн II — так бы его называли. Вообще-то, если судить по королю Иоанну Первому,[62] это имя было для английских королей далеко не самым счастливым, но Кейт не сомневалась, что ее Иоанн сделал бы его знаменитым.
— Мудрый выбор, ваше величество, — сказал ее муж. — У благородного Линкольна есть для этого все необходимые качества.
— Да, — согласился король, на несколько мгновений задержав задумчивый взгляд на Кейт. Она поспешила опустить глаза. — А теперь вы должны торопиться, — заключил он. — Вам предстоит неблизкий путь. — Голос его звучал надломленно. Он переживал прощание с дочерью так же тяжело, как и она сама.
Вошла королева, принесли вино, все выпили за блестящее будущее Кейт и Уильяма, за поражение врагов короля. Потом Кейт попросила пажа принести прощальный подарок отцу — ее портрет в раме, выполненный очень изящно и похоже: она была изображена в синем платье (в том самом, которое надевала на его коронацию) и с подвеской из сапфира. Ричард восхищенно посмотрел на портрет, а потом печальная улыбка появилась на его лице.
— Ничего лучше этого ты мне не могла подарить, — сказал он. — Теперь у меня, куда бы я ни отправился, каждый день будет напоминание о тебе. Спасибо. — Он ласково поцеловал дочь в лоб.
Наконец, когда кубки опустели, а Кейт преисполнилась благодарности вину за тепло, которое, притупляя боль, побежало по ее жилам, настало время прощаться. Они с Уильямом встали на колени перед королем и королевой; те благословили их, а потом подняли и обняли.
— Да пребудет с тобой Господь, дочь моя, — сказала Анна, печально улыбаясь ей. Ничего более сердечного за последние месяцы Кейт от мачехи не слышала.
Ричард крепко прижал Кейт к себе.
— Ты для меня самая большая драгоценность, — пробормотал он. — Я возношу молитвы Богородице, чтобы она взяла тебя под свою защиту. — Девушка почувствовала, как при этих словах дрожь прошла по его телу, а когда отец отстранился от нее, она увидела, что он готов разрыдаться.
— Люби мою дочь, сын Герберт! — требовательно сказал король.
— Ваше величество может в этом не сомневаться, — заявил Уильям, беря руку Кейт и целуя ее.
Он повел ее из королевских покоев, а у нее комок стоял в горле, она не могла заставить себя оглянуться на две одинокие фигуры в черном, стоявшие у своих кресел с балдахинами в окружении всех этих пустых побрякушек — знаков королевского величия.
Катерина
Ноябрь 1560 года; Гринвич-Палас и Уайтхолл-Палас
Когда двор переехал в Гринвич, Нед вернулся в Хартфорд-Хаус в Вестминстере, и там его свалила лихорадка. Он в расстроенных чувствах написал письмо Джейн. К моему разочарованию, прежняя решимость, кажется, покинула его. Он снова колебался и выражал сомнения в том, что нашу свадьбу можно устроить.
— Не обращай внимания, это говорит его болезнь, — утешала меня Джейн, которая и сама выглядела не лучшим образом. — Не расстраивайся, Катерина.
Легко сказать — не расстраивайся! Да последние дни были сущим кошмаром — я мучилась одной-единственной мыслью: что мне делать дальше, если Нед бросит меня. Мне казалось, что в этом случае жить просто незачем.
Но вот приходит еще одно письмо.
— Брат просит меня выступить от его имени! — в восторге кричит Джейн. — Он пишет, что, хотя ваш брак должен держаться в тайне, он хочет, чтобы все было как полагается, в полном соответствии с обычаями. Так, он сделает тебе официальное предложение, и вы будете помолвлены, а потом состоится свадьба. Нед испрашивает твоего согласия. Ах, Катерина, это и в самом деле случится! — Она от всего сердца обнимает меня. — Так ты согласна?
— И ты еще сомневаешься? Да я счастливейшая из женщин. Прошу тебя, сообщи моему возлюбленному, что я заранее согласна с любыми его решениями и что дам ему окончательный ответ лично, когда на следующей неделе двор вернется в Уайтхолл.
И вот мы уже в Уайтхолле, в комнате Джейн, где я снова обнимаю своего возлюбленного. Нед еще не выздоровел окончательно, а потому выглядит несколько бледно, хотя он все такой же красивый и страстный. Когда наконец мы, бездыханные, разъединяемся, Нед опускается на одно колено и берет меня за руку.
— Катерина, — говорит он, — я давно питаю к тебе любовное чувство и хочу, если будет на то и твое желание, взять тебя в жены.
Я улыбаюсь ему:
— Мне нравишься ты и твое предложение, милый Нед, и я согласна быть твоей женой, каковы бы ни были последствия.
— Когда? — взволнованно спрашивает он, поднимаясь на ноги.
— Как можно скорее! — смеюсь я. — Когда ее королевское величество в следующий раз покинет дворец!
— Значит, договорились, — соглашается Нед, обнимая и целуя меня. — А теперь мы должны официально обручиться.
Он зовет сестру и в ее присутствии надевает мне на палец кольцо, украшенное крупным бриллиантом. Этот сверкающий камень невообразимой глубины символизирует власть и защиту, его зеленоватый оттенок — цвет жизни, красоты и постоянства в любви. Мы соединяем руки, и Нед приносит клятву взять меня, Катерину, в жены. Дело сделано. Мы обещаны друг другу.
Мы договариваемся, что как только королева отправится на охоту в Гринвич или Элтам, незамедлительно сообщим об этом Неду, после чего все втроем встретимся в Хартфорд-Хаусе. Ждать нам, видимо, придется недолго: ее величество уже сказала, что собирается уехать в течение недели; и я чуть ли не дрожу от нетерпения, зная, что уже совсем скоро мои мечты воплотятся в жизнь.
— Я найду священника, который вас обвенчает, — предлагает Джейн. Она так трогательно заботится о нас. Конечно, увидеть брата мужем той, которая в один прекрасный день может стать королевой, — это вполне соответствует самым честолюбивым ее замыслам. Однако я знаю, что подруга любит меня ради меня самой.
— Священник обязательно должен быть протестантским, — требует Нед, вопросительно глядя на меня.
— Конечно, — соглашаюсь я. Я уже полностью определилась со своими религиозными предпочтениями.
— И я сама буду вашей свидетельницей, — добавляет Джейн.
— Но вообще-то по правилам свидетелей должно быть двое, — говорит Нед.
— Кому мы можем довериться? — спрашиваю я.
— Может быть, одной из твоих горничных?
— Видимо, так и придется сделать. Госпожа Коффин не умеет держать язык за зубами, а вот госпожа Ли — женщина благоразумная и преданная. Я, пожалуй, попрошу ее. Но только в самый последний момент.
— Хорошо. И как только ты дашь мне знать, я отправлю слуг из дома, — обещает Нед.
— Я не могу поверить, что это происходит на самом деле и что мы наконец поженимся, — говорю я. Счастье переполняет меня, и оно тем более ценно, что завоевано с таким трудом.
— Это ответ на все мои молитвы, — заявляет Нед и прижимает меня к груди.
Кейт
Июнь 1484 года, замок Раглан
Путешествие было изматывающим и казалось бесконечным: Кейт счет потеряла гостиницам и монастырским гостевым домам, в которых они останавливались. Понтефракт, Ноттингем, Тамуорт, Вустер, Глостер, Монмут и еще великое множество небольших городков и деревень — все это слилось в одно целое. Девушка чувствовала себя такой несчастной, а тоска по дому так грызла ее, что она почти не обращала внимания на красивые ландшафты, шпили соборов или горы Уэльса вдали, которые с каждым днем были видны все отчетливее. Один человек, имея смену быстрых лошадей, мог бы покрыть это расстояние меньше чем за шесть дней, но поскольку их с Уильямом сопровождала целая свита слуг, а также немало телег и вьючных лошадей, тащивших их вещи, дорога заняла в два раза больше времени. И ее молодой муж, несмотря на новообретенные богатства, всю дорогу ворчал, что ему приходится тратить уйму денег на ночевки и размещение людей. Он сам с удовольствием спал бы под живой изгородью, завернувшись в плащ, сердито говорил Уильям жене, намекая на то, что во всем виновата она. Как печально, что ей пришлось связать свою жизнь с таким непривлекательным человеком — жадным, ворчливым да еще вдобавок угрюмым: муж говорил с Кейт только в крайнем случае, если в этом возникала необходимость.
Ну и пусть, утешала себя Кейт. Зато с ней была Мэтти, а уж Мэтти могла переговорить всю Англию!
Но Англия уже осталась позади, они пересекли могучую реку Северн и оказались в Уэльсе, в этой незнакомой, чужой земле, где дочери Ричарда теперь предстояло жить. И до чего же бедная это была земля! Сразу бросалось в глаза, что здесь недавно шла война. В сельской местности повсюду были видны разрушенные дома и замки; покоренные города лежали в руинах, и никто даже не собирался их восстанавливать. Люди тут были худые, смотрели ненавидящими глазами, а на пустых полях щипал травку немногочисленный тощий скот.
— Это все последствия восстания Оуэна Глендура,[63] — сказал вдруг Уильям, подводя своего коня к коню Кейт, когда они проезжали мимо разрушенного и разграбленного монастыря, который стоял теперь пустой и почерневший. — Это была смелая попытка завоевать независимость, но она привела к тому, что Уэльс теперь лежит в руинах. А после того как Генрих Четвертый подавил восстание, все английские короли принимали меры к тому, чтобы Уэльс уже больше никогда не смог взбунтоваться против их правления. Они были исполнены решимости преподать валлийцам суровый урок, чтобы те хорошенько запомнили: мятеж ведет только к разрушениям и несчастьям.
— Но восстание Глендура случилось давно, — ответила Кейт, потрясенная тем, что представало ее взору.
— Восемьдесят лет назад. Но он объединил Уэльс. Валлийцы — гордые люди и не хотят никому подчиняться. Они просто ненавидят англичан. Но они заплатили немалую цену за свое сопротивление.
— Как они живут? — поинтересовалась Кейт.
— Нищенски. Только не пытайся проявлять по отношению к ним благотворительность, когда станешь хозяйкой Раглана. Благодарности все равно не дождешься. — Губы его сложились в суровую линию. — И никогда не выходи за пределы замка без моего разрешения и вооруженного эскорта. Здесь опасно. Не дай бог, захватят тебя в заложницы — король мне этого никогда не простит. Но даже если тебя не похитят те, кто хочет скинуть своих лордов и господ, тут по пустошам и болотам бродят банды бездомных — они насильничают и убивают, не задумываясь. Так что внемлите моему предупреждению, миледи!
К вечеру десятого дня пути они наконец увидели вдалеке замок Раглан. Он действительно производил сильное впечатление: громадная неприступная крепость красновато-золотистого камня, занимающая господствующее положение на широко раскинувшейся холмистой местности.
— Посмотри туда! — выкрикнул вдруг Уильям. Никогда еще Кейт не видела его таким оживленным. — Впереди Раглан! Мы почти приехали. — Его люди издали радостные крики.
Разговорившись по такому случаю, муж рассказал ей, что замок был построен пятьдесят лет назад его дедом, честолюбивым, но преданным короне валлийским джентльменом по имени Уильям ап Томас. Отец Уильяма, знаменитый граф Пембрук, перестроил замок в особняк и сделал свой дворец неприступным.
— Ему нужен был оплот, который символизировал бы его власть, — пояснил Уильям. — И Раглан до сих пор остается таким символом.
— А каким образом у вашего отца появилось имя Герберт? — отважилась спросить Кейт, надеясь, что, проявив интерес, сумеет завязать продолжительный разговор.
— Он сам выбрал себе его, — сказал Уильям. — Он считал, что для него будет выгоднее называться на английский манер. После этого валлийцы прозвали его Черным Уильямом. Но отца это мало волновало. Он был до мозга костей человеком короля.
Они приближались к лесу. Подъездная дорога вела по редколесью к узорчатой, с бойницами стене у ворот, и теперь Кейт увидела: то, что в лучах вечернего солнца показалось ей красноватым камнем, на самом деле было смесью пурпурного и коричневого цветов. Замок был громадный и устрашающий, окруженный мощной куртиной с шестью могучими шестигранными башнями, и над всем этим возвышался неприступный донжон. Здесь она точно будет в безопасности. Вряд ли хоть кому-то по силам пробить такую оборону.
— Это Желтая башня, — пояснил Уильям, проследив направление ее взгляда и показывая на башню меньшего размера, высокую и восьмиугольную; она уверенно стояла за пределами стен слева от них, окруженная широким рвом. — Эта башня была построена как оборонительное сооружение, но в ней есть просторные комнаты, в которых могут размещаться гости. А в тех помещениях, что слева от ворот, где ты видишь высеченные в камне щиты, — наши покои. Они великолепно убраны.
Так оно и было на самом деле. Раглан внутри оказался настоящим дворцом.
— Это величайший замок нашего времени, — гордо сказал Уильям, и Кейт тут же согласилась с ним. Даже Миддлхем при всей его роскоши не мог сравниться с Рагланом; да что там Миддлхем — рядом с таким современным великолепием даже Вестминстерский дворец казался старым и вышедшим из моды.
Ее новый дом был построен вокруг двух просторных внутренних дворов, в центре здания находились главный зал и часовня — оба с великолепными сводчатыми резными потолками. Уильям упомянул про гостей, но Кейт подумала, что вряд ли гости появляются здесь часто — уж слишком неприветливы окружающие замок места. Хотя, может быть, у местных лордов есть жены, расположенные к дружеским отношениям, подумала она.
С южного двора, где фонтаны испускали водные струи, в покои, которые она должна была делить с Уильямом, вела величественная лестница. Их большая спальня была великолепна, а гостиная рядом с ней — небольшая и уютная, но роскошная. За ней шла галерея, увешанная гобеленами и геральдическими фигурами. Повсюду были видны львы Гербертов на синем и красном фоне, а над ними — семейный герб в виде зеленого огнедышащего дракона.
У себя дома Уильям стал совсем другим человеком. Он с удовольствием показывал жене замок, и она видела, что его управляющие и слуги искренне восхищаются своим господином. Она вдруг поняла, что теперь прониклась к мужу чуть большей симпатией, хотя и по-прежнему не сомневалась, что никогда не сможет его полюбить или испытывать к нему физическое влечение. В Уильяме не было ровным счетом ничего, что могло бы пробудить такие чувства.
Он представил ее другим членам своей семьи — матери и дочери. Вдовствующая графиня Пембрук, урожденная Анна Деверо, родная сестра лорда Феррерса, оказалась старушкой с характером, которая твердой рукой управляла замком. Овдовев, она вступила в монашеский орден, как это сделала и бабушка Кейт герцогиня Сесилия, а потому носила черное, наподобие монашеского, одеяние и жесткий уимпл под самый подбородок. Она тепло приветствовала Кейт, пообещав по мере сил помогать молодой невестке исполнять ее новые обязанности хозяйки замка и заверив, что сделает все для ее удобства.
— Нам будет весело вместе! — сказала она, и в ее глазах сверкнули искорки. Анна Деверо не желала жить в строгих монашеских рамках, какими ограничила себя герцогиня Сесилия в Байнардс-Касле. Судя по кольцам на ее пальцах и пышной фигуре, пожилая дама вовсю наслаждалась радостями жизни. И она явно обожала внучку.
Элизабет Герберт исполнилось шесть лет. Уильям ни словом не обмолвился о своей первой жене, и Кейт решила, что девочка пошла в мать, потому что она ничуть не походила на отца. Элизабет была светловолосая, как и все Вудвили.
«Мы же кузины, — поняла вдруг Кейт, вспомнив про свою родную мать, Катерину От».
Хорошенькая бледная малышка, одетая в простое платье, с венком из ромашек на голове, по команде отца сделала в сторону Кейт реверанс.
— Это твоя новая мама, — сказал он.
Честно говоря, Кейт пугала перспектива в четырнадцать лет получить вверенную ее заботам шестилетнюю падчерицу, и она от души надеялась, что вдовствующая графиня продолжит заботиться о ребенке. Так было бы лучше всего, а Кейт вполне могла бы играть роль старшей сестры.
Она лежала, уставшая, в эту свою первую ночь в Раглане на мягкой с шикарным балдахином кровати и думала, что, может быть, жизнь в замке будет не так ужасна, как она себе представляла. Однако он по-прежнему казался ей символом ее неволи, этакой золоченой тюрьмой, возвышавшейся где-то на задворках мира, посреди дикой и опасной земли. Дел впереди предстояло немало: нужно было устроить свадьбу Мэтти, научиться управлять домом. Кейт надеялась с помощью вдовствующей графини стать хорошей хозяйкой. А со временем, даст Бог, появятся дети — Уильям уже начал интересоваться, не принесли ли плодов его ночные труды. Дни ее будут заняты, заполнены делами, и она была благодарна за это.
Катерина
Декабрь 1560 года; Уайтхолл и Хартфорд-Хаус, Вестминстер
В последние дни я едва сдерживаю себя. Сердцем постоянно ощущаю обручальное кольцо, которое теперь ношу на цепочке на шее, спрятанное под одеждой. Наконец поступает долгожданное сообщение, что королева на следующий день утром отбывает в Элтам, а за этим следует распоряжение всем нам, ее слугам, быть готовым сопровождать ее величество.
И тут фортуна проявляет ко мне благосклонность. Мы с Джейн собирались сослаться на болезни и остаться под этим предлогом, но в этот самый день у меня вдруг так разболелся зуб, что все лицо буквально перекосило. Так что я с чистой совестью могу сказать королеве, что больна. Джейн тоже чувствует себя плохо: моей бедной подруге постоянно нездоровится, и все во внутренних покоях сходятся во мнении, что она слишком хрупкая и требует особого внимания. Так что, если Джейн попросит освободить ее от поездки из-за болезни, никто не удивится.
Мы вдвоем отправляемся к королеве и просим освободить нас от обязанности сопровождать ее завтра утром. У меня челюсть подвязана косынкой. Елизавета внимательно смотрит на нас своими пронзительными черными глазами, но заподозрить нас в обмане невозможно — мы обе выглядим неважно: у меня распухшее лицо, а у Джейн на щеках нездоровый румянец.
— Хорошо, — говорит королева, наверняка испытывая облегчение, оттого что на какое-то время будет избавлена от моего присутствия. — Я даю вам разрешение остаться. Мы скоро вернемся — через несколько дней.
«Нам этого вполне хватит!» — радостно думаю я.
Вернувшись в свою комнату, Джейн пишет записку Неду, сообщает, что он должен ждать нас на следующее утро. Теперь все готово, ждать осталось совсем немного.
После шумного отъезда королевы в сопровождении огромной свиты я остаюсь в одиночестве в ее покоях, дожидаюсь, когда все утихнет; мысли мои мечутся от нетерпения. То, что я собираюсь сделать, опасно и, возможно, безрассудно, но моя любовь к Неду сильнее страха перед королевой Елизаветой. Но страх все же переполняет меня, я опасаюсь, как бы наша тайна не оказалась раскрытой.
Раннее утро, самое начало восьмого, горничная зашнуровывает на мне то, что станет моим свадебным одеянием, — платье из черного бархата, с квадратным вырезом, в котором хорошо смотрится моя грудь; высокий корсет и широкая, пышная юбка; рукава, отделанные белым шелком; на шее — изящный рюш.
Я беру свой белый французский чепец с усыпанной драгоценными камнями золотой тесьмой и прикидываю, надевать ли его: невеста должна прийти на венчание с открытыми волосами — символом ее невинности, но я не хочу давать и самый малый повод для подозрений касательно моих сегодняшних целей, поэтому протягиваю чепец госпоже Ли, и она надевает его мне на голову. Я решила, что лучше не посвящать горничную в свои планы — чем меньше людей будут о них знать, тем лучше, а вторым свидетелем может стать сам священник, — и потому, когда она заканчивает мой туалет, отпускаю ее.
После церемонии я собираюсь одеваться, как и подобает жене, хотя и смогу делать это только в то короткое время, что буду наедине с Недом, — то время, о котором я столько лет мечтала. Открыв шкатулку, где хранятся драгоценности, я достаю головной убор собственного изобретения — треугольный кусок материи, который я сама подрубила, сложила и подколола булавками так, чтобы было похоже на чепец. Я буду носить его, чтобы показать, что я добродетельная замужняя женщина. Я кладу чепец в карман.
Появляется Джейн. Выглядит она привлекательно, но кажется слишком худой и бледной в алом бархате. Наш час наступил. Я исполнена противоречивых эмоций: с одной стороны, предчувствие чего-то дурного, с другой — предвкушение радости. Надев на палец обручальное кольцо, я трясущимися руками натягиваю перчатки. Потом мы облачаемся в плащи и накидываем на головы капюшоны, чтобы не были видны наши лица.
Я несколько раз вместе с Джейн была в лондонском доме Неда, и обычно мы добирались туда по реке, поскольку главный вход в дом — через береговые ворота на Темзе, но сегодня утром как раз отлив. Нам нужно спешить — нельзя, чтобы нас хватились. Поэтому мы торопливым шагом идем по галерее внутренних покоев, стучим каблучками по лестнице и выходим из дворца в небольшой двор. Здесь сейчас почти ни души — всего двое мастеровых ремонтируют окно. Сегодня морозно, и ветер щиплет лицо.
Я испытываю странное чувство, выходя из дворца без сопровождения. Всю свою жизнь, когда я выходила в мир, меня, как минимум, сопровождала горничная; наверняка то же самое относится и к Джейн. Но вот мы, две благородные дамы, оказываемся одни, и нас ждет необычайнейшее и опаснейшее приключение. Я так волнуюсь, что кажется, вот-вот упаду в обморок.
Мы проходим через маленькую дверь в стене, оказываемся в саду и спешим на юг, к берегу реки, где вдоль кромки воды вьется узенькая, усыпанная камушками тропинка, которая ведет к лестнице, поднимающейся от берега к Хартфорд-Хаусу. Вряд ли кто-то нас увидит, потому что в Уайтхолле осталось всего несколько слуг, но я все же украдкой и не без страха оборачиваюсь, не сбавляя шага. Джейн тоже начеку и постоянно озирается, готовая прикрыть меня, если вдруг увидит кого-то из знакомых.
Когда мы подходим к Хартфорд-Хаусу, я поднимаю голову и замечаю в верхнем окне какое-то движение, а потом вижу моего возлюбленного — он с тревогой смотрит из другого окна над береговыми воротами. Нед приветственно машет нам и исчезает. Мы добрались! Удалось!
Неожиданно из дома выходит какой-то человек и пытается протиснуться мимо нас, но Джейн опережает его.
— Барнаби! — вскрикивает она; я тем временем еще глубже прячу лицо в капюшоне. — Куда это ты собрался?
— Исполняю поручение милорда, — мрачно отвечает слуга и спешит прочь.
— Научись хорошим манерам! — кричит она ему вслед, а потом тихо говорит мне: — Ну и где же священник? Он уже должен быть здесь.
Джейн оглядывается в поисках священника, и в это время сам Нед открывает передние двери. Вид у него взволнованный, но он прекрасен в своем великолепном костюме из серебристой материи и изящной накидке серовато-зеленого бархата. Он улыбается и раскрывает мне навстречу свои объятия — я бегу к нему. Мы долго не можем оторваться друг от друга, наконец он отстраняется от меня и обнимает сестру. Мы входим внутрь, и хозяин закрывает за нами дверь. Мы одни в гостиной.
— Ты избавился от всех слуг? — спрашивает Джейн.
— Да, тех, кому я не очень доверяю, я отослал с поручениями, на которые уйдет много времени. Остальным сказано, что они могут отдыхать и находиться внизу, пока не пообедают. Так что у нас есть добрых три часа.
— Мы столкнулись внизу с Барнаби, — сообщает Неду сестра.
Он улыбается:
— Сущий олух этот Барнаби. Я отправил его с письмом к своему ювелиру в Чипсайд. Он и внимания не обратит на то, что вы здесь появились.
— Мы должны вернуться в Уайтхолл к обеду, в одиннадцать, иначе у лорда-гофмейстера могут возникнуть подозрения, — говорит Джейн. — Священник уже здесь?
— Нет, — недовольно морщится Нед. — Я его жду. Надеюсь, он скоро появится. А пока проходите и подкрепитесь.
Мы поднимаемся в его спальню, которая выходит на реку. Именно через это окно со средником я и видела его с берега. Мое внимание тут же привлекает большая кровать под великолепным балдахином с резными столбиками и изящными деревянными барельефами. Кровать ждет нас, застеленная тончайшим бельем, роскошное покрывало предусмотрительно отогнуто… Нед ловит мой взгляд. Он увидел, что я разглядываю кровать, и глаза его потеплели.
Я замечаю книгу — она лежит на сундуке у кровати.
— Я читал. Вернее, пытался, — говорит он. — Встал сегодня в шесть часов, чтобы подготовиться. Никак не мог успокоиться, пока вы не добрались. Я даже вышел прогуляться — не мог сидеть на одном месте. Катерина, Джейн, угощайтесь.
Он приглашает нас к столику, уставленному блюдами с холодным мясом, сырами, булочками, вазочками с миндалем в засахаренных фруктах и кувшинами эля. Но никто из нас не может и думать о еде. Нед рассеянно ходит между столом и окном, снова и снова смотрит, не появился ли священник. Я наливаю себе немного эля и, пригубив его, все больше и больше впадаю в уныние. Куда же подевался этот человек?
Нед закипает:
— Ну и где же священник?
— Не знаю, обещал прийти, — жалобно говорит Джейн. — Он показался мне ответственным человеком.
— И что будем делать? — спрашиваю я.
— Мы больше не можем ждать, — заявляет Джейн. — Оставайтесь оба здесь, а я найду другого священника, который вас обвенчает.
Мы возражаем, опасаясь, что ее обнаружат со всеми вытекающими отсюда последствиями, но сестра Неда упорствует и, прежде чем мы успеваем ее остановить, уходит, завернувшись в свой просторный черный плащ. И вот мы наконец остаемся с Недом вдвоем в его спальне.
Мы чувствуем себя неловко, непривычные к этой новой близости. Наконец Нед подходит ко мне и крепко обнимает. Меня пробирает дрожь.
— Тебе холодно, любимая, — бормочет он, крепче сжимая меня. Наши сердца бьются так громко — мы чуть ли не слышим их.
— Я боюсь, — говорю я. — Боюсь, что Джейн поймают. Боюсь, что наше венчание не состоится…
— Успокойся, — утешает он меня. — Ну почему ты сразу думаешь о плохом?
— Вся моя жизнь научила меня этому, — отвечаю я. — А ты разве не боишься?
— Конечно, боюсь, — признается он. — Многие назвали бы нас сумасшедшими уже за одни мысли о том, что мы собираемся сделать сегодня. Но я хочу назвать тебя своей женой, Катерина, и готов рискнуть всем, чтобы обладать тобой. Я тебя люблю.
Я открываю рот, впиваюсь в его губы, ласкаю его спину, плечи, меня одолевают слабость и томление. Он будет моим, этот чудесный, удивительный мужчина, которым я так долго восхищалась. А когда я буду принадлежать ему по закону, никто, даже королева, не сможет встать между нами.
Через полчаса возвращается запыхавшаяся Джейн с круглолицым маленьким священником; у него светлая веснушчатая кожа, рыжая борода и черный длинный балахон, отороченный овчиной, — такие носят кальвинисты в Женеве. Она нашла его в церкви Святой Маргариты у Вестминстерского аббатства. Десять фунтов, предложенные ему Недом в качестве гонорара, легко убеждают священника, который выражает готовность соединить двух молодых и страстных влюбленных супружескими узами. Он не спрашивает, кто мы такие, хотя по дому и по нашей одежде должно быть ясно, что мы благородного происхождения, но и своего имени он нам тоже не сообщает и не облачается в стихарь.[64]
Джейн помогает священнику подготовиться к церемонии, и он говорит ей, что она самая хорошенькая из всех служек, каких ему доводилось видеть. Это немного снимает напряжение.
— Прошу вас, встаньте здесь лицом к окну, — говорит он, открывая «Книгу общих молитв».
Мы становимся бок о бок, Джейн — за нами, и брачная церемония начинается.
Нед достает изящное золотое кольцо и надевает его мне на палец, когда мы приносим супружеские клятвы, после чего священник объявляет нас мужем и женой и церемония заканчивается. Удалось! Наконец-то мы законные супруги!
Джейн провожает священника вниз, расплачивается с ним из собственного кошелька — у Неда столько денег не нашлось — и закрывает за ним дверь. Пока ее нет, молодой муж снова с любовью заключает меня в объятия; я восторженно разглядываю кольцо. Оно сделано очень искусно и имеет пружинку, удерживающую пять золотых звеньев, на которых выгравированы строки стихов, написанных Недом специально для меня:
Искусство мастера спаяло воедино пять звеньев сих,
Вот так же тайной властью и любовь соединяет их —
Сердца, чью связь одна лишь смерть сумеет разорвать,
Чему свидетель будет время.
Мое кольцо не может более сказать.
Хотя меня и встревожило упоминание о смерти, я с душевным трепетом прочла об узах, только что соединивших наши сердца, — подтверждение верности и преданности Неда, любви, которая связывала нас все эти долгие годы. Это кольцо, как и то, что он подарил мне на обручение, — символ могущества брачных уз. Благодаря этому подарку всё — такой необычный день, безымянный священник, совершённая тайно церемония — кажется настоящим и не подлежащим никакому сомнению.
Возвращается Джейн и предпринимает попытку отпраздновать случившееся. Она принесла вино и теперь наливает его в три кубка.
— Я пью за ваше воссоединение! — говорит она. — Я давно ждала этого, хотела увидеть вас обоих счастливыми супругами. Пусть с этого дня ваше счастье не кончается!
Мы чокаемся кубками и пьем, Джейн предлагает нам поесть.
— Я и думать не могу о еде, — признаюсь я — другие, более плотские желания одолевают мое тело. Нед молча стоит рядом со мной.
Джейн улыбается.
— Насколько я понимаю, вы готовы возлечь на брачное ложе. Я буду ждать внизу, — говорит она и выходит, оставляя нас вдвоем.
Ах, эта радость соединения двух любящих тел. Мы консумируем наш брак с таким жаром, с такой страстью, с какой, наверное, мало кто делал это. Но этому предшествует неловкая возня! Я не принесла своих ночных одеяний, ночные одежды моего мужа тоже не подготовлены, и при нас нет слуг, которые помогли бы нам снять множество слоев зимней одежды.
— Я буду твоей горничной, любимая, — смеется Нед, возясь со шнуровкой моего платья, а я тем временем снимаю капюшон и быстро надеваю приготовленный головной убор. Вскоре только один этот чепец и остается на мне, потому что все остальное падает на пол: пояс, платье, кертл, простеганная нижняя юбка, тонкая льняная сорочка — так мы с моим возлюбленным, подогретые вином, которое бежит по нашим жилам, избавляемся от одежды. Нед раздевается первым, но я не заставляю себя ждать, он втаскивает меня, обнаженную, на кровать, куда бросился первым. Мы заключаем друг друга в объятия, и я наконец познаю, что такое чувствовать своей кожей кожу возлюбленного под прохладными, хрустящими простынями.
Мы никак не можем насытиться друг другом, снова и снова предаемся наслаждению, перекатываемся по пуховому матрасу, так что иногда я, чуть не падая, оказываюсь на самом его конце, лежа на спине, а через несколько мгновений уже сижу, оседлав Неда, на другом конце! И все это время мы бормочем нежные слова, какие говорят друг другу любовники в минуты близости. Наши ласки похожи на мои робкие обжимания с Гарри не больше, чем солнце на луну. Представляла ли я себе когда-нибудь, что в мире есть подобное наслаждение?
Никогда еще два часа не пролетали так быстро. Мы только один раз за все это время встаем с кровати — чтобы выпить вина, а потом спешим обратно, не желая терять ни минуты. Немного позднее я, разгоряченная и влажная от пота, поднимаю глаза и вижу высоко в небе бледное ноябрьское солнце.
— Ах, господи, мне пора! — вскрикиваю я в отчаянии — увы, расставание неизбежно.
— Господи боже, время! — кричит Нед, вскакивая с кровати. — Дай я помогу тебе, моя любимая жена.
Я поднимаюсь и, нисколько не стыдясь своей наготы, бросаюсь к мужу, чтобы в последний раз прижаться к его телу. После этого мы разъединяемся и начинаем одеваться, причем Нед прилагает немыслимые усилия, чтобы помочь мне облачиться в мои наряды.
— Ну вот, — говорит он, надевая дублет на помятую рубашку и возясь с пуговицами. — С тобой все в порядке. Никто ни за что не догадается, чем ты занималась!
— Стыд и срам! — притворно вздыхаю я, но, хотя мне хватает духа шутить, я на самом деле с трудом сдерживаю слезы. — Когда же мы увидимся снова, муж мой?
— Как только удастся это устроить, — заверяет меня Нед. — Джейн поможет нам, не сомневайся. Поцелуй меня, любовь моя.
Мы на всех парах несемся вниз, где — уже наступил прилив — встревоженная Джейн подозвала к пристани лодочника. Нед целует меня на прощание, я вырываюсь из его объятий и сажусь в лодку. Когда я оглядываюсь, Нед стоит на вершине лестницы и машет мне, лицо его задумчиво. Потом он разворачивается и исчезает в доме. Лодочник отталкивается от берега и гребет вниз по течению к Уайтхоллу. И ровно в одиннадцать часов я, аккуратная и чопорная, как то и подобает камер-фрейлине, сижу за столом рядом с лордом-гофмейстером.
Кейт
год, замок Раглан
Жизнь Кейт вошла в заведенную колею: месса утром, обязанности хозяйки дома, обучение искусству управлять слугами под доброжелательным руководством графини Анны. Кроме того, она должна была за обедом сидеть с Уильямом во главе стола, когда муж находился дома, что случалось довольно редко, ибо обязанности постоянно вынуждали его разъезжать по округе, сплачивая силы сторонников короля. Бесконечные часы Кейт проводила за рукоделием и разговорами с вдовствующей графиней, слушала, как зáмковые менестрели пели старые песни, а потом ужинала, прежде чем отправиться в постель с графом, который каждый вечер исполнял супружеские обязанности.
Как она и предполагала, гости в замке появлялись редко. Иногда случайный путник просил приютить его на ночь, иногда из Херефордшира приезжал единокровный незаконнорожденный брат Уильяма — Ричард Герберт. Это был грубоватый, добродушный, твердо стоящий на земле человек, черноволосый, как и все Герберты, хотя в его волосах уже пробивалась седина: он был гораздо старше Уильяма, появившись на свет во времена беспутной юности его отца. Кейт всегда с удовольствием общалась с ним, потому что Ричард был остроумный рассказчик и вообще человек куда более общительный, чем ее муж.
Однако и сам Уильям в такие дни становился более разговорчивым. Здесь, в Раглане, он был в своей стихии, среди людей, которых знал всю жизнь. Когда он выезжал из замка, они выбегали, чтобы увидеть его, и выкрикивали ему благословения, потому что граф был для них хорошим господином. Из уважения к хозяину они были вежливы и с его английской женой, хотя и держались не без настороженности, потому что знали, чья она дочь. Но Кейт вознамерилась обаять их своими манерами, живыми разговорами и вскоре стала хорошо известна в деревне, приютившейся возле стен замка. Они с Мэтти — которая теперь была мужней женой и с гордостью носила чепец добропорядочной дамы — взяв в сопровождающие нескольких стражников, отправлялись на еженедельный рынок у деревенского креста. А иногда они заходили в церквушку, посвященную святому Кадоку, уэльскому принцу, который стал настоятелем монастыря и был канонизирован. И хотя произошло это еще в древние времена, местные говорили о Кадоке с такой фамильярностью, будто он жил среди них.
Кейт эта церквушка показалась очень милой, она с интересом разглядывала внутри надгробия каких-то древних лордов Раглана. Пембрука, который увеличил и украсил церковь, среди них не было; его искалеченное тело, как сказал ей Уильям, было похоронено в Абергавенни. Кейт подумала, что, возможно, когда-нибудь упокоится здесь и она сама, и от этой мысли мурашки побежали у нее по коже.
Так невыносима была мысль, что всю оставшуюся жизнь придется прожить в Раглане, а ее кости навечно останутся в Уэльсе.
Графиня оказалась надежным другом. Когда у охваченной ужасом и истекающей кровью Кейт в начале ее первой беременности случился выкидыш, именно Анна Деверо успокаивала юную невестку, сидела с ней, держала ее за руку, пока боли не стихли; сама завернула в тряпку и унесла крохотное, не сформировавшееся до конца тельце, которое могло бы стать ее внуком. После этого отношения между двумя женщинами стали еще ближе, и они стали делиться сокровенным.
Именно Анна рассказала Кейт о прошлом Уильяма. Однажды осенним вечером, когда они сидели вместе, расшивая алтарные покрывала для церкви, старушка принялась вспоминать о покойном лорде Пембруке:
— Мы любили друг друга, любили сильнее, чем большинство других людей. — Она задумчиво улыбнулась. — Когда милорд узнал о предстоящей казни,[65] его охватило отчаяние при мысли о том, что я могу оказаться в объятиях другого мужчины. И поэтому он в своем завещании призвал меня вступить во вдовий орден — и вот я перед тобой, моя дорогая, не очень-то истовая монахиня, но чту память моей истинной любви.
— И вы охотно согласились на это? — спросила Кейт, думая, как, вероятно, нелегко расстаться с малейшей надеждой на любовь, знать, что никогда уже не почувствуешь на себе руки мужчины, его семени в своем чреве.
— Да, охотно, и нисколько не жалею, — сказала вдова. — Никто не мог сравниться с покойным Пембруком. Он был сильный, отважный, и все его уважали. А уж как он меня любил! — Графиня замолчала, предаваясь воспоминаниям. — Уильям совершенно не похож на отца, — печально заметила она и тут же подняла руку, чтобы пресечь благонамеренное возражение, готовое вырваться у Кейт. — Я его мать и могу говорить про него правду. Он был очень молод, когда на его плечи легли обязанности покойного отца, слишком молод. Король Эдуард дал понять, что расположен к Уильяму и будет к нему относиться не хуже, чем к Пембруку, если только сам Уильям будет верно ему служить. Но мальчик был к этому не готов, и сам об этом знал. К тому же такие дела мало интересовали моего сына. В молодости его страстью была одна лишь охота. Тогда и влияние нашей семьи уменьшилось, да и состояние начало приходить в упадок. Генриха Тюдора выкрали из Раглана, а сюда прислали других людей, постарше и поумнее, чтобы они взяли на себя часть забот. Король Эдуард наделил Уильяма новыми полномочиями и отправил воевать во Францию, хотя и знал, что положиться на него нельзя. И тут последовал этот удар.
— Удар? — Игла Кейт замерла в воздухе.
— За этим стояли королева и ее партия, мы все так считали. Ее величество хотела, чтобы ее сын, принц Уэльский, имел влияние в этих краях. Она хотела, чтобы ему принадлежали богатые земли Пембруков, и убедила короля лишить Уильяма графства. Нет, слава богу, у него не отобрали земли вообще, но заставили поменять их на гораздо более бедное графство Хантингдон. И что мальчику было делать? Выбора у него не было — только согласиться. Да и короля можно понять. Уильям не очень успешно управлял Южным Уэльсом. Я как сейчас вижу, что было написано в королевском письме: обмен, мол, осуществляется ради общего блага, для мирного правления и торжества правосудия в этих краях. Яснее и не скажешь.
— И как Уильям воспринял это? — Кейт вдруг поняла, что сочувствует мужу. Лишиться немалого наследства, гордого графского титула, который носил его отец, — это, наверное, было унизительно. Она теперь понимала, почему Ричард не рассказал дочери всего: он не мог этого сделать, не унизив ее будущего мужа.
— Ну, Уильям, конечно, переживал, как ты легко можешь себе представить, — ответила графиня. — Но король Ричард проявил к нему благосклонность и более чем вознаградил за все потери. Он отдал ему тебя, и уже это одно — великая радость! — Она улыбнулась и потрепала Кейт по руке. — И Уильям теперь куда как старательнее. Со своими обязанностями вполне справляется. Он не жалеет себя, служа королю. Став зрелым мужем, он сильно изменился. — Графиня подалась к ней, и Кейт ощутила слабый запах лаванды. — Ты ведь его не любишь?
Этот вопрос застал Кейт врасплох, но Анна смотрела на нее сочувственно.
— Я стараюсь, — сказала девушка. — Я знаю, это мой долг.
— Не спеши, — доброжелательно сказала графиня. — Я думаю, вы со временем притретесь друг к другу и станете хорошей парой.
— Надеюсь, — ответила Кейт, отчасти и вправду желая этого. Ее жизнь здесь оказалась не такой плохой, как она предполагала. В ней бывали и хорошие минуты, особенно когда Кейт находилась в обществе графини, Ричарда Герберта и, конечно, Мэтти. И еще — маленькой Элизабет: девочка была такой очаровательной озорницей. Даже Уильям проявил к Кейт неожиданную доброту, когда она потеряла ребенка, — заказывал жене отборные продукты, чтобы утешить ее, и грубовато просил не переживать: мол, ничего, скоро будут у них и еще дети. Поскольку в Раглане не ходили жуткие слухи о ее отце, Кейт почти убедила себя, что для них никогда не было никакого основания; осталось только слабое, томительное чувство беспокойства, но она гнала его прочь. Да, здесь было спокойно и порой даже приятно. Но временами Кейт остро чувствовала, что жизнь проходит мимо, что она чужая в этой незнакомой земле, а ее сердце осталось где-то там, в Англии, где живет ее любимый Джон.
Катерина
Декабрь 1560 — март 1561 года; Уайтхолл-Палас,
Гринвич-Палас, Хартфорд-Хаус, Вестминстер
Наступили странные времена: внешне я веду жизнь девицы, хотя на самом деле являюсь мужней женой. Если бы не Джейн, мы с Недом никогда не смогли бы соединиться. Она просто неутомима в своем извечном стремлении сделать нас счастливыми. Когда брат навещает ее в Уайтхолле или Гринвиче, окружающие, конечно, не усматривают в этом ничего подозрительного, но никто не знает о тех украденных часах, которые мы регулярно проводим в маленькой комнатке Джейн при женской спальне, страстно занимаясь любовью. А она стоит на страже, чтобы никто случайно не вошел к нам. И нет ничего необычного в том, что я сопровождаю Джейн в Кэннон-Роу, где мы с Недом забираемся в постель, пока она терпеливо ждет внизу, давая всевозможные поручения слугам.
И я уверена, королева ни о чем не догадывается. Она, как всегда, смотрит на меня с подозрением, — никакой материнской любви я от нее, конечно, не вижу, — но тем не менее относится ко мне почтительно, как и подобает принцессе крови; и двор все еще будоражат слухи о моем возможном возвышении в скором будущем, что поставит наконец-то точку в вопросе престолонаследия.
Мы с Джейн доверились госпоже Ли. Ей теперь известна правда, и я тронута тем, что эта добрая женщина рада за меня: она искренне признается, что никогда и представить себе не могла, что я буду счастлива в браке. Я уверена, что могу положиться на свою горничную, она не предаст меня.
Через шесть дней после венчания, во время одного из наших тайных свиданий в Уайтхолле, Нед дает мне сто крон на расходы и купчую на землю в тысячу фунтов, записанную на его «дорогую и возлюбленную жену». Ах, как я радуюсь, читая эти слова.
Кроме того, муж вручает мне еще кое-что очень для него дорогое — крохотную книжицу в красном бархатном переплете, принадлежавшую его покойному отцу. У меня комок встает в горле, когда я открываю ее и вижу выцветшие слова, адресованные Неду: «За день до смерти, из Тауэра». Чуть не плача, я добавляю свое собственное имя и кладу книжицу в маленький серебряный ларец, где держу собственные документы и драгоценности.
Боюсь, что случилось немыслимое. Вот уже второй месяц, как кровей у меня почти нет. Поначалу я думала, что это следствие всех тревог и радостей, пережитых за последнее время, к тому же крови у меня никогда не отличались регулярностью; но тут я обнаруживаю, что груди у меня чуть набухли и я быстро утомляюсь. Господи, помоги мне, кажется, я ношу ребенка!
Некоторые могут подумать, что я исключительно наивна: хочу предаваться плотским радостям и думаю, что этим можно заниматься без всяких последствий. Нет, дело тут в другом: я считала, что в скором времени мы объяснимся с ее величеством и благополучно решим вопрос и что Нед в ближайшем будущем найдет влиятельных покровителей, которые нас поддержат, и тогда мы перестанем скрываться. Теперь я уже не так уверена, потому что страх почти парализовал нас, мы боимся признаться в содеянном, и Нед в этом деле должен быть крайне осторожен. Один неправильный ход — и все может плохо кончиться. Для нас это наверняка плохо кончится, если моя беременность подтвердится и никто нам не поможет.
Когда в следующий раз мы оказываемся втроем — Нед, я и Джейн — в его спальне в Хартфорд-Хаусе, мой муж, который, кажется, чем-то сильно обеспокоен, спрашивает:
— Здорова ли ты, душа моя? У тебя усталый вид.
— Это бы еще полбеды! — вырывается у меня. — Кажется, у меня будет ребенок!
Нед от страха делается бледным как смерть.
— Ты уверена? — Глупый вопрос, но я слышала, что джентльмены в подобных ситуациях часто его задают.
— Еще не окончательно, — говорю я. — Кое-какие признаки есть, но, может, я и ошибаюсь. Дай бог, чтобы ошибалась.
Джейн соображает быстро:
— Если ты беременна, то ничего другого не остается: придется сообщить Елизавете правду.
— Я тоже так думаю, — соглашается Нед. — Мы должны положиться на милость королевы. Иного выбора у нас не будет.
Мы должны смотреть правде в лицо: Джейн угасает. Болезнь, которая снедала мою подругу в течение многих лет, в конечном счете победила даже ее неукротимый дух. Она слабеет на глазах. И теперь, когда Джейн окончательно слегла в постель, я получаю от королевы разрешение и отправляюсь в Хартфорд-Хаус ухаживать за ней. Ей с каждым днем все хуже, и мне мучительно видеть это. Мы с Джейн во многом родственные души, объединенные любовью к Неду, и потому я охотно беру на себя обязанности сиделки: нежно ухаживаю за ней в дни ее трагического заката, сижу рядом, когда она дремлет днем, или заполняю разговорами ночные часы, когда бедняжку мучит бессонница.
Нед нередко тоже присутствует во время этих бдений. Мы радуемся возможности быть все время вместе, жаль только, что этому сопутствуют такие горестные обстоятельства. Мы оба знаем: время Джейн на исходе — и, пока это возможно, хотим быть рядом с ней.
Я в эти дни, кажется, ежеминутно борюсь со слезами и при мысли о неминуемом расставании почти забываю о собственных страхах. Перспектива рождения ребенка со всеми ужасающими последствиями отошла на задний план. И если Нед теперь кажется озабоченным и не таким любящим, то я объясняю это его постоянной тревогой за сестру. Пока внезапно не узнаю, что причина его озабоченности совсем иная.
Как-то утром, войдя в нашу спальню, я вижу документ, лежащий на столе. На нем королевская печать. Конечно, я, не удержавшись, читаю — и тут же об этом жалею. Передо мной охранное свидетельство, подписанное самой королевой, которым она просит короля Франции пропустить без задержки в Париж и другие части королевства ее верного слугу Эдварда Сеймура, который направляется в эти места на законном основании и по ее поручению.
Париж? Франция? По ее поручению? Да что все это значит? В ярости и смятении я бросаюсь на поиски Неда и нахожу его во дворе, где он осматривает новую кобылу. Муж смотрит на меня испуганным взглядом, когда я отпускаю конюхов. Потом я показываю ему охранное свидетельство, и лицо его мрачнеет.
— Я не мог не согласиться. У меня не было выбора. Все собирался тебе сказать, но не хватало мужества: Джейн так больна и ты волнуешься, сама знаешь из-за чего… — Он пытается обнять меня, но я отталкиваю его. — Не хотел еще и это взваливать на твои плечи, — в отчаянии говорит он. — Мне буквально навязали эту миссию. Клянусь, я ее не искал!
— Какую миссию? — Кровь во мне закипает. У меня нет причин проявлять рассудительность.
— Я еду во Францию с дипломатическим поручением, а это большая честь и знак того, что королева благоволит ко мне. И возможно, первый шаг к дальнейшему росту, что пойдет на пользу нам обоим, душа моя. И еще мне приказано сопровождать в Париж Томаса Сесила, сына государственного секретаря, находиться при нем, пока тот не закончит образование. Откровенно говоря, Катерина, меня перспектива столь скорого расставания удручает не меньше, чем тебя, но я знаю…
— Пока тот не закончит образование? И сколько же это будет продолжаться? — в бешенстве кричу я. Слезы текут по моим щекам.
— Успокойся, любовь моя, не надо так плакать. Нет, это невыносимо! — взрывается Нед. — Послушай меня, пожалуйста. День моего отъезда еще не назначен, требуется подготовка. Насколько мне известно, ее величество может в любой момент изменить решение, и тогда я вообще никуда не поеду. Ты же знаешь, у Елизаветы семь пятниц на неделе. Так что, пожалуйста, прошу тебя, вытри слезы. Будь моя воля, я бы ни за что тебя не оставил. Но если королева повелевает отправиться во Францию, у меня не остается выбора. Ты должна это понять.
Я падаю в объятия Неда — не могу долго на него злиться. Плачу навзрыд, в отчаянии оттого, что он уедет за море, что придется расстаться с ним на неопределенное время, тогда как для меня мучительна даже короткая разлука. Кроме того, я плачу еще и по другой причине: мне приходит в голову, что, может быть, Нед в глубине души и рад предстоящему отъезду, возможности вырваться из того запутанного клубка, в который сплелись наши жизни. Наконец я успокаиваюсь и молча выговариваю себе за то, что думаю дурно о человеке, который сжимает меня в объятиях и шепчет мне слова любви. Ведь карьера очень важна для мужчины. Как я могу быть так несправедлива к Неду?
Джейн умирает — мы все это знаем. Я беспомощно смотрю, как она уходит от нас, смиренно и терпеливо; бедняжка настолько ослабла, что не в силах произнести даже слова прощания. Я вижу, как, не таясь, рыдает Нед, целуя ее мертвую руку; он так вцепился в нее, словно не сможет отпустить никогда.
Королева приказывает устроить пышные похороны и отдает распоряжение своим фрейлинам и старшим придворным присутствовать на церемонии. Снова облачившись в черное и плача под своим капюшоном, я следую за величественно-мрачным катафалком с двумя сотнями других скорбящих, иду по длинному нефу Вестминстерского аббатства, повторяя путь, который проделала пятнадцать месяцев назад, когда здесь хоронили мою мать. И Джейн Сеймур находит вечный покой рядом с гробницей, сделанной по заказу Стоукса, на которой стоит скульптура моей матери: безмятежное в своем сне лицо, на голове диадема, одеяние, отвечающее ее положению. Мой взгляд останавливается на латинской надписи, высеченной на гробнице матери, и вскоре слезы застилают мне глаза и строки расплываются — меня до глубины души трогают эти слова:
Величие, богатство, красота —
Все мишура, и тлен, и суета.
Лишь то, что выше мелочных хлопот,
Забвение и смерть переживет.
И я думаю о них — моей матери и моей подруге. А еще обо всех тех, кого я любила и потеряла, людях, чей прах упокоился в одиноких могилах.
Без Джейн, которая была нашим ангелом-хранителем, у нас с Недом мало надежды встречаться. Время, отведенное на траур, заканчивается, и мне приказано вернуться во внутренние покои, где мое черное одеяние почти не вызывает вопросов, поскольку королева требует, чтобы фрейлины носили только черное или белое и рядом с ее павлиньим разноцветьем казались блеклыми. Нед тем временем тоже выполняет свои обязанности при дворе.
Наша потребность друг в друге так сильна, что мы не можем выносить долгую разлуку. Я прошу госпожу Ли стать нашей посредницей вместо Джейн. Она неохотно соглашается, тронутая моим неподдельным отчаянием. Теперь два раза в неделю мы с Недом, немного смущенные, встречаемся в комнате госпожи Ли в Уайтхолле. Она предоставляет ее в наше распоряжение, а сама, конечно, находится неподалеку на страже.
Эта необходимость скрытности добавляет остроту нашим свиданиям; мы назначаем их на то время, когда фрейлины королевы заняты исполнением своих обязанностей во внутренних покоях. Мы всегда занимаемся любовью на скорую руку и обычно не отваживаемся раздеваться полностью, боясь, что в самый неподходящий момент кто-нибудь внезапно появится.
А в один прекрасный день госпожа Ли заявляет:
— Леди Катерина, у меня заболела мать, и я прошу вас отпустить меня к ней в деревню.
— Конечно, — говорю я, и сердце у меня падает. — Даст Бог, вы приедете — и она поправится.
Госпожа Ли от души благодарит меня и уезжает. Больше я ее никогда не увижу.
Наши свидания теперь становятся совсем редкими. Я постоянно исполнена беспокойства, потому что так до сих пор и не знаю, беременна я или нет. Но делиться своими страхами с мужем я не хочу. Крови у меня случаются регулярно, но они по-прежнему скудны, и я уверена, что мой живот округлился. Не могу сказать наверняка, свидетельствуют ли такие приметы о беременности. В любом случае я предпочитаю помалкивать об этом, чтобы не омрачать наши краткие встречи.
А потом наступает ужасный день: Нед сообщает мне, что вскоре должен уехать во Францию.
— Скажи мне откровенно, Катерина, — просит он, — ты беременна?
— По правде говоря, и сама не знаю, — всхлипываю я, обескураженная неизбежностью расставания. — Каждый месяц у меня крови, но довольно скудные. Я прибавила в весе, но я вечно такая голодная, все время ем, так что это неудивительно. Боюсь, что в подобного рода делах я ничего не смыслю. Надо бы посоветоваться с какой-нибудь знающей женщиной, но это рискованно. — И я снова плачу. Боюсь, что, если я и дальше постоянно буду расстраиваться и рыдать, Нед с радостью оставит меня. А когда его от гнева королевы Елизаветы — рано или поздно та откроет нашу тайну — будет отделять Ла-Манш, мой муж наверняка порадуется, что находится во Франции, а не здесь. Но Нед удивляет меня.
— Если ты беременна, — решительно говорит он, — я ни за что не оставлю тебя один на один с королевой.
Госпожа Эллен, моя старая нянька, ушедшая было на покой, вызвана на замену госпожи Ли. Она, кажется, очень рада вернуться ко мне в услужение. И поэтому я вскоре доверяюсь ей. Она без колебания соглашается помогать нам с Недом обмениваться посланиями и несколько дней спустя сообщает, что он хочет встретиться со мной напротив своего дома, у старого фонтана на Нью-Палас-Ярд перед Вестминстер-Холлом. Я сразу же спешу туда.
Я подхожу к восьмиугольному ограждению вокруг фонтана, но никого поблизости не вижу. Видимо, я пришла слишком рано и Неда еще нет. Присев на низкое каменное ограждение фонтана, я неожиданно чувствую, что меня охватывает невыносимая боль и тоска, — я уже нечто похожее испытывала много лет назад в Байнардс-Касле, на береговой лестнице. Но теперь дело обстоит гораздо хуже. Мне кажется, что я тону, захлебываясь в мощных волнах ужаса и отчаяния. Я сейчас потеряю сознание…
— Катерина? — Неожиданно рядом со мной оказывается Нед, он придерживает меня, не давая упасть.
— Я должна уйти отсюда! — выкрикиваю я. — Я не могу больше здесь оставаться! Помоги мне!
Муж хватает меня за руку и ведет к Вестминстер-Холлу, где я чуть не падаю на ступени, пытаясь выровнять дыхание. Когда это жуткое чувство рассеивается, я с опаской смотрю на фонтан.
— Пожалуйста, — встревоженным тоном говорит Нед, — постарайся успокоиться и объясни мне, что случилось. Ты не заболела, любовь моя?
— Нет, я просто испугалась. — Я рассказываю ему о том ужасе, который пережила. — Честное слово, — уверяю я, — это не выдумка. Этот фонтан прóклятый; может быть, там много лет назад случилось какое-то несчастье. Ты ничего такого не почувствовал?
— Абсолютно ничего. Наверное, тебе это почудилось, любимая. Тебе досталось в последнее время.
— И ничего не почудилось, — гну я свое. — Ни за что на свете никогда больше не приближусь к этому фонтану.
В Вестминстер-Холле идет заседание, и входящие в зал, и выходящие из дверей джентльмены с любопытством поглядывают на нас. Мы здесь слишком на виду.
Нед смотрит на меня взволнованным взглядом.
— Нельзя, чтобы нас видели вместе. Слушай меня. Я получил распоряжение через два дня отправиться во Францию. Я знаю, это известие такое же нежеланное для тебя, как и для меня, — говорит он сухим, формальным тоном, словно чтобы предотвратить очередной приступ рыданий. Но я окоченела от горя, я понимаю, что бессильна против могущества королевы и ее министров.
Нед сочувственно смотрит на меня.
— Я буду присылать тебе письма в общей почте, — говорит он. — Их будет получать мой слуга Глинн — на него ты можешь положиться. Я оставлю тебе денег на тот случай, если ты все же беременна. Если ты мне скажешь об этом сейчас, я останусь в Англии. Но я так понимаю, что пока еще ты не уверена?
— Не уверена, — тупо повторяю я. — Но госпожа Эллен говорит, что у беременных женщин не бывает кровей. Молю Бога, чтобы она оказалась права.
— И я тоже, — лихорадочно соглашается со мной Нед. — Ну… теперь я должен идти. Но если вдруг окажется, что ты все же беременна, тут же пошли за мной. Слышишь, Катерина? Я не замедлю вернуться. Я нарушу приказ королевы и приеду домой, чтобы быть тебе поддержкой.
— Я не вынесу расставания с тобой, — бормочу я.
— Это будет трудно для нас обоих. — Он беспомощно пожимает плечами. — Я бы хотел быть с тобою до самого отъезда, но как это устроить?
— Лучше не надо, — говорю я ему, — потому что, боюсь, тогда я просто ни за что не отпущу тебя. — У меня это чувство возникало каждый раз, когда мы ложились в постель: ощущение неизбежного, как смерть, расставания — оно всегда портило наслаждение. Но это происходило, когда грядущие встречи были не за горами, и я знала, что через несколько дней или недель снова увижу любимого. Теперь у нас совсем другое прощание: мы оба понятия не имеем, когда встретимся вновь. Да еще вдобавок этот постоянный страх беременности. Может быть, тот ужас, который нахлынул на меня у фонтана, предвещает какую-то страшную трагедию?
— Ты наказываешь меня за то, что я тебя оставляю, — возражает Нед. — Это несправедливо и жестоко. Ты хочешь, чтобы я отказался повиноваться королеве? Но это может означать конец всему.
— Нет, что ты, — устало говорю я. — Прости меня, любимый. Я знаю — ты ни в чем не виноват.
Нед прижимает меня к себе, наши губы встречаются. Я чувствую, как во мне просыпается вожделение. Но даже на волне страсти мы оглядываемся — не подслушивает ли кто. Желание так и остается неудовлетворенным, мы отрываемся друг от друга, и наши жизни снова разделяются. Мы знаем, что теперь уже увидимся очень не скоро.
Кейт
–1485 годы, замок Раглан
Новости от двора доходили сюда медленно; нередко королевский курьер доставлял известия со значительным опозданием. Король написал Кейт, что официально назначил Линкольна своим наследником и тот теперь учится быть королем, председательствует в Совете севера и на собраниях двора в Шерифф-Хаттоне. Как бы ей хотелось оказаться там, рядом со своим единокровным братом Джоном, обоими кузенами и дорогим возлюбленным!
Чем меньше времени оставалось до Рождества, тем сильнее тосковала Кейт по дому. В Вестминстере сейчас наверняка готовятся к двенадцатидневному празднику, а ей не суждено порадоваться вместе со всеми. Ее отцу и мачехе предстоит первый йоль без принца, и им придется нелегко. Она это знала. А потом пришло письмо, которое сильно расстроило ее: отец писал, что королева Анна больна. Доктора сильно озабочены. Он будет сообщать ей о здоровье мачехи.
В начале весны приехал с очередным визитом Ричард Герберт. Он ездил в Лондон, и супруги с нетерпением ждали от него новостей. Для Кейт этот рассказ был тонкой ниточкой, связывавшей ее со всем, что ей было дорого, и она надеялась услышать известия о королеве. Но привезенные деверем новости оказались совсем не такими, какие она хотела услышать.
— В Сити несколько дней спустя после Крещения Господня говорили, что ее величество смертельно больна, — сообщил Ричард. — Мне очень жаль, что я привез плохие вести, миледи.
Кейт чуть не расплакалась. Анна при смерти, но никто, даже собственный отец, не позвал Кейт к ее ложу. Разве что в пути еще одно письмо. Ей так захотелось увидеть мачеху, что ее даже посетила безумная мысль сесть на коня и во всю прыть скакать в Англию.
Кейт не по силам было продолжать разговор, и она, извинившись, оставила мужчин за вином и несвязными разговорами. Ночь стояла холодная, и, чтобы задержать тепло от камина, посреди гостиной был натянут плотный занавес; задернув за собой его складки, Кейт услышала тихий голос Ричарда:
— Не хотел говорить это при твоей жене, Уильям, но королева чувствует себя плохо не только из-за болезни. Есть и еще кое-что, и я думаю, ты это должен знать.
— Ну давай, выкладывай, — проворчал Уильям. Кейт замерла в темноте перед занавесом, не осмеливаясь дышать.
— Родить королева больше не сможет. Говорят, что смерть принца в прошлом году окончательно надломила эту несчастную женщину, и она с тех пор начала угасать. Но королю нужен наследник, и, кажется, он собирается жениться снова.
— У него есть наследник — граф Линкольн, — заметил Уильям.
— Он, как и все, хочет, чтобы наследник был плоть от плоти его, — возразил Ричард Герберт. — И похоже, его величество воспылал страстью к родной племяннице Елизавете, дочери покойного короля Эдуарда. Она и ее сестры были при дворе на Рождество, и разговоры об этом ходят по всему Сити. Говорят, что король Ричард заставил ее появиться в том же одеянии, что и королева Анна, а это дало повод для слухов. Ты слышал что-нибудь подобное? Ну и дела творятся во дворце!
— Это по меньшей мере неуважительно к королеве, — согласился Уильям.
— Одному Богу известно, что подумала об этом несчастная королева. Но я знаю, что подумали все остальные. Ходят слухи, что король с нетерпением ждет ее смерти и исполнен решимости жениться на Елизавете. Некоторые даже утверждают, будто он готов развестись с королевой, чтобы жениться на девочке. Мало того, болтают, что у него есть для этого все основания, потому как Ричард в свое время не получил надлежащего церковного разрешения на этот брак — ведь они с Анной Невилл состоят в близком родстве.
Кейт хотелось зажать уши ладонями. Она не могла больше слышать такие изменнические разговоры!
— Но жениться на собственной племяннице, — с презрением проговорил Уильям, — это мерзко.
— Говорят, что король якобы руководствуется политическими мотивами. Может, оно и так. Знаешь ведь, как обстоят дела? Больше года назад Генрих Тюдор поклялся жениться на Елизавете Йорк, чтобы подкрепить свои слабые претензии на трон. Но если на Елизавете женится король Ричард, то это разрушит планы Тюдора.
— Его величество объявил всех детей брата бастардами, — вставил Уильям. — Как теперь женитьба на Елизавете может подкрепить чьи-либо претензии? Но, даже будь она законнорожденной, она не может принести никакого титула, пока живы ее братья.
— Если живы! — возразил Ричард, и Кейт пробрала дрожь.
— До нас доходили эти слухи, — пробормотал Уильям. — Но нет никаких свидетельств того, что король приказал убить принцев.
— Говоришь, нет свидетельств? А почему он тогда не предъявит их живыми? Господь знает, у Ричарда были все основания желать их смерти. А теперешнее его намерение жениться на их сестре равносильно признанию в том, что история про двоеженство короля Эдуарда — самая настоящая выдумка. Его величество понимает, что его положение непрочно, а потому хочет его подкрепить, соединившись узами брака с истинной наследницей престола. А делая это, он фактически признает, что ее братья мертвы!
Кейт боялась упасть в обморок, услышав это. Какая жестокая, мерзкая логика! Все ее прежние страхи, связанные с отцом, мигом всплыли на поверхность.
— Говорят, за этим стоит не только политика, — продолжил Ричард Герберт. — Вроде бы и сама девочка не возражает, а король, если верить слухам, сильно в нее втюрился. Юная Елизавета — настоящая красавица. Другое дело, что люди настроены против. Никто не одобряет матримониальных планов Ричарда и не хочет этого брака. Все его единодушно осуждают, называют незаконным и кровосмесительным.
— Такой брак действительно незаконен?
— Я не знаток права, брат, но слышал, что и раньше дядюшки женились на племянницах. Нет сомнений, что за большие деньги соответствующее разрешение может быть получено. Но знаешь, кого эта новость расстроит больше всего? Генриха Тюдора! Небось, бедняга, уже все чулки себе обделал.
— Теперь понятно, почему он неделю назад прислал письмо моей матери, — медленно проговорил Уильям.
— Твоя мать получила письмо от Генриха Тюдора? — Ричард был потрясен.
— Они переписываются время от времени, так, чисто семейные дела. Ты ведь помнишь, Дик, что, когда он ребенком жил у нас в Раглане, она была ему вместо матери, и Генрих с тех пор питает к ней нежные чувства. Его письма приходят через купцов под вымышленным именем, но в них нет ничего изменнического, можешь не сомневаться. Я читаю их все.
— И все равно эта переписка может рассматриваться как измена, — пробормотал его брат. — Удивляюсь, как ты допускаешь это.
— Здесь, в Раглане, нет королевских шпионов, — сказал Уильям. — Мы живем довольно уединенной жизнью.
— Брат, ты женат на дочери короля. Ты хоть это понимаешь?
— Кейт об этом ничего не известно. Я не рассказываю ей о своих делах, а моя преданность не подлежит сомнению. Но я отклонился от темы. Генрих Тюдор опять говорил о своем желании взять в жены нашу сестру Мод.
— Мод? Но наш отец много лет назад запретил ему и думать об этом.
— Так-то оно так. Но сам понимаешь: если Генрих теперь снова возвращается к этому вопросу, то естественно предположить, что он верит в возможный брак короля и Елизаветы и вынужден теперь искать себе новую невесту. Пусть в жилах Мод и не течет королевская кровь, но зато она приведет под знамена Тюдора весь Уэльс.
— Мы не должны ввязываться в такие дела! — рявкнул Ричард. — Надеюсь, твоя мать уничтожила письмо?
— Она его сожгла. Но знаешь, она была немного расстроена. Оказывается, перед смертью отец говорил, что, пожалуй, напрасно возражал против обручения, а она никогда не шла против его воли. Не переживай, я объяснил ей, что брак Мод с Генрихом Тюдором равносилен измене.
— Это точно. И кстати, в такое неспокойное время любая переписка с ним тоже будет считаться изменой.
— Я тебя понял. Думаешь, Ричард и впрямь может жениться на племяннице?
— Не знаю. Уж очень громко люди возражают. Но мне сказали, что он полон решимости. Он больше не ложится в одну постель с женой по очевидным причинам, а если верить лондонским слухам, то просто оставил бедняжку умирать. Говорят, он недоволен тем, что она не способна родить ему еще одного ребенка, и выражает убеждение, что долго она не протянет. Некоторые говорят, что он ждет не дождется ее смерти.
Кейт не могла в это поверить. Перед ее мысленным взором возникли отец и Анна, когда они еще жили в Миддлхеме, — любящая и счастливая пара. Нет, невозможно, чтобы ее муж и деверь говорили о тех же самых людях. Она помнила, что между королем и королевой наступило некоторое охлаждение, но даже это плохо согласовывалось с теми обвинениями, которые она сейчас услышала в адрес Ричарда. Нет, ее отец никак не может быть таким жестоким и бездушным, он совершенно другой. А негодяи и глупцы, как всегда, готовы верить в худшее!
Не в силах больше подслушивать, Кейт на цыпочках отошла от занавеса, поспешила наверх, легла в постель и принялась плакать в подушку. Вскоре появился Уильям. Он заметил слезы на щеках жены. Но, будучи человеком равнодушным и лишенным воображения, не стал задаваться вопросом, что ее расстроило.
Катерина
Июнь — июль 1561 года; Гринвич-Палас; Савойская больница,[66] Лондон; Уонстед и Больё, Эссекс
Да поможет мне Бог. Теперь я точно знаю, что беременна, и, наверное, уже давно, потому что крови у меня кончились окончательно, а живот все больше округляется. И вскоре после того печального дня, когда у меня состоялось скорбное прощание с Недом и его высокая, стройная фигура исчезла в утреннем тумане, мне приходится просить Эллен все туже зашнуровывать мой корсаж.
— Бога ради, леди Катерина! — восклицает она, когда я прошу ее затягивать шнуровку сильнее. — Это может плохо сказаться на ребеночке.
— Ему это никак не повредило, — заявляю я, скрежеща зубами и стараясь еще больше подобрать живот. — Он впервые шевельнулся неделю назад и с тех пор так и кувыркается, не переставая. Может быть, он шевелился и раньше, но я думала, что у меня несварение желудка.
— Так это не может продолжаться, — предупреждает старая нянька, в отчаянии покачивая головой. — Идите к королеве. Сознайтесь во всем. Она ничего не сделает беременной женщине.
— А что будет, когда ребенок родится? — Меня трясет от страха при этой мысли. Женщины, которые получают помилование по беременности, после рождения ребенка могут быть казнены.
— Не знаю, — признает госпожа Эллен, глядя на меня взволнованным взглядом.
— У меня нет выбора. Я должна как можно дольше скрывать свое состояние, а потом сказаться больной и, когда скрывать дальше будет уже невозможно, попросить разрешения покинуть двор.
Это не единственная моя насущная забота. Наступает день моей встречи с секретарем Сесилом. Встреча назначена по моей просьбе, потому что мне не было выплачено содержание. Вопрос решается быстро и к моему удовольствию, но я все время чувствую на себе недоуменные взгляды сэра Уильяма, а когда деловой разговор заканчивается, он откидывается на спинку стула, складывает руки на животе и смотрит на меня равнодушным взглядом.
— Леди Катерина, — начинает Сесил, — я, и не только я один, замечаю, что вы питаете некоторое расположение к милорду Хартфорду.
— Я действительно испытываю к нему расположение, сэр, потому что он брат покойной леди Джейн Сеймур, которую я все еще оплакиваю. Мы все трое были добрыми друзьями.
— «Друзья» — я бы не использовал это слово для описания того, о чем мне докладывают, — говорит он. — Мне сообщают, что между вами несколько иные отношения. Да что говорить, ваша фамильярность с графом стала уже предметом разговоров, и я должен вас предупредить: было бы глупо продолжать эти отношения без разрешения ее величества. Вы продолжаете утверждать, что между вами ничего нет?
— Ничего такого, чего я могла бы стыдиться, — отвечаю я, жалея, что в прошлом году сэр Уильям не выражался с такой же ясностью, а пытался завоевать наше доверие предложением своей ложной дружбы.
— Значит, что-то все же есть. — Сесил смотрит на меня добрыми глазами, явно вызывая на откровенность. — Миледи, если есть что-то такое, в чем вы хотели бы исповедоваться королеве, я умоляю вас сделать это сейчас, отдать себя ее милосердию. Я говорю это как ваш друг.
— Уверяю вас, сэр, мне не в чем исповедоваться, — гну свое я.
— А если вдруг все-таки есть, то я бы посоветовал вам избегать подобной фамильярности в будущем, — говорит Сесил.
— В этом не будет необходимости, — заявляю я.
— Естественно. Ведь лорд Хартфорд во Франции, — вкрадчиво говорит секретарь. — Заверяю вас, его миссия там вызвана государственной необходимостью.
Услышав это, я понимаю, что Неда отправили туда специально, чтобы разлучить со мной. Возможно, королева знает все, а то, что происходит, — это заговор с целью опозорить и дискредитировать меня.
— Да, я помню, его покойная сестра что-то говорила об этом, — бормочу я.
Сесил пристально смотрит на меня, но больше ничего не говорит. Уходя, я едва сдерживаю дрожь.
Я знаю, что фрейлины вовсю сплетничают обо мне во внутренних покоях. Разговоры смолкают, стоит мне войти в комнату; я ловлю горничных на том, что они шепчутся и поглядывают на меня. А потом две дамы, прислуживающие ее величеству, отводят меня в сторону.
— Леди Катерина, простите меня, — говорит всегда вежливая леди Нортгемптон, — но я слышала неприятные разговоры о том, что якобы у вас с лордом Хартфордом бурный роман.
— Да, — добавляет хорошенькая леди Клинтон, — и это еще не все. Болтают кое-что и похуже. — Она кидает взгляд на мой живот.
— Между нами ничего нет! — вспыхиваю я. — Со мной об этих слухах говорил даже господин секретарь, но я заверила его, что все это только пустая болтовня! Не понимаю, откуда берутся эти сплетни!
— Но именно господин секретарь и просил нас побеседовать с вами, — открывает мне тайну леди Нортгемптон. — Он полагает, что не смог убедить вас в своей искренности, и думает, нам, как женщинам, будет легче договориться. Но, моя дорогая, сэр Уильям из надежных источников получил сведения, что вы и лорд Хартфорд — больше чем друзья, и он советует вам чистосердечно во всем признаться королеве.
— Мне не в чем признаваться! — возражаю я срывающимся голосом. — Лорд Хартфорд — добрый друг моей семьи, и не более того. Наша мать после его обручения с моей сестрой Джейн считала его все равно что родным сыном. Мать милорда стала моей опекуншей, а я была задушевной подругой его покойной сестры. Все остальное — ложь, и меня удивляет, что люди верят в нее.
— Тогда извините нас, — примирительно говорит леди Клинтон. — Наш разговор был неуместен, и господин секретарь явно ошибается. Но он все-таки просил предостеречь вас от общения с графом, и мы решили, что наш долг сделать это.
Я любезно принимаю ее извинения, благодарю обеих за участие и ухожу, но сердце мое бешено колотится, а дитя у меня в чреве беспокойно ворочается, — вероятно, ему неудобно. Нет, я больше не могу оставаться при дворе. Нужно поскорее убираться отсюда!
Я в последнее время ничего не писала о лорде Пембруке, но он постоянно попадается мне на глаза — либо отвешивает изысканные комплименты, либо делает прозрачные намеки относительно моего нового замужества. В связи с угрозой моего возможного похищения как испанцами, так и шотландцами он считает, что мой брак с его сыном был бы одобрен королевой.
Пембрук не скрывает своих честолюбивых помыслов. Он хочет, чтобы у его сына была жена, в жилах которой течет королевская кровь, позволяющая ей претендовать на престол. Он рассчитывает на появление династии Гербертов, которая будет править страной многие столетия. И теперь, когда лорд Хартфорд устранен, эта невеста — принцесса крови может снова ответить на ухаживания его сына. Должна признаться, что Гарри за это время превратился в весьма представительного молодого человека, и если бы я не любила Неда и не была его женой, подобное предложение наверняка бы меня обрадовало. Но если прежде этот брак стал бы ответом на все мои молитвы, то теперь обстоятельства изменились.
Пембрук снова приходит ко мне, умоляя ответить на любовь его сына.
— Мне, право, очень жаль, — говорю я ему. — Но я не должна выходить замуж без разрешения королевы.
— Позвольте напомнить вам кое о чем, миледи? — спокойно отвечает Пембрук. — Когда много лет назад я заговорил о расторжении вашего брака с Гарри — а делалось это, заверяю вас, из чисто политических соображений, — вы оба сказали мне, что ваш брак консумирован. Если так оно и было на самом деле, то расторжение не имеет силы, а вы и по сей день остаетесь мужем и женой. Это даже королева не сможет оспорить.
От его слов мороз подирает меня по коже.
— Это была ложь. Мы придумали ее, чтобы нам было позволено оставаться вместе.
— Но тогда вы говорили об этом довольно убедительно, — возражает он, прищурившись.
— Мы пришли в отчаяние, узнав, что нас хотят разлучить. Уверяю вас, милорд, это была ложь.
— Ходят слухи, что вы влюблены в лорда Хартфорда. Возможно, это влияет на ваши воспоминания?
— Не пристало вам верить всяким сплетням и домыслам в мой адрес, милорд! — изображаю я возмущение.
— Тогда прошу принять мои извинения, миледи, — говорит он, кланяется и уходит. Но я подозреваю, что он еще вернется.
Корсет затягивается все туже. Но хуже всего то, что, хотя я и отправила множество писем «Моему любящему мужу», от Неда со дня его отплытия из Англии не получила ни слова.
Королева по-прежнему демонстрирует сильную неприязнь ко мне. Ее манеры стали даже холоднее и резче, чем прежде. Эти слухи явно дошли и до нее, хотя бы через того же Сесила. И вдобавок Елизавета видит меня каждый день; подозревает ли ее величество, что я беременна?
Каждое утро я встаю бледная и усталая. По ночам не сплю. Лежу и думаю в ужасе, не бросил ли меня Нед, молюсь о скором получении от него письма или записки. Любит ли он все еще меня? Может, ему запретили писать мне? Или даже перехватывают его письма ко мне? От Елизаветы всего можно ожидать. По правде говоря, накануне его отъезда я настолько не владела собой, что вряд ли можно винить Неда, если даже он и решил оставить меня.
Наконец я решаюсь написать ему о своем состоянии. Он же обещал, что и дня не останется во Франции, если выяснится, что я ношу ребенка, и заверял, что не оставит меня одну отвечать за последствия. Что бы Нед ни чувствовал ко мне теперь, я должна напомнить ему о тех его словах. Это ведь и его ребенок тоже. А я его законная жена.
Почти полночь. Я зажигаю свечу, беру перо и бумагу.
«Я беременна, — пишу я нетвердой рукой, потому что меня пробирает дрожь. — И потому молю тебя поскорее вернуться и объявить ее величеству о наших отношениях».
Утром я нахожу Глинна и прошу его незамедлительно переправить это послание своему господину. Он берет письмо, кланяется, прикоснувшись к шапке, и спешит вниз по лестнице. Один день сменяет другой, я жду, жду… и жду. А ответа от Неда по-прежнему нет.
Но и это еще не все. Я слышу разговоры о том, что мой муж, побывав на коронации нового французского короля и осмотрев в Париже все, что можно, устал от однообразия и отправился на поиски новых развлечений в Италию. Говорят, что он своей ленью и беспутством развратил молодого Сесила, что они оба погрязли в разврате и деньги, которые предоставил им заботливый сэр Уильям, утекают у них как вода сквозь пальцы.
Мой мир лежит в руинах. Надежда съеживается и оставляет меня. Умереть во время родов — вот что мне теперь остается.
Я безудержно плачу и ищу утешения в объятиях старой Эллен.
— Ну-ну, дитя, не стоит доверять слухам, — утешает она меня, убирая с моего горячечного лба влажные волосы. — Я вот что думаю: ну разве твой молодой лорд когда-нибудь предавался блуду и вел тот образ жизни, в каком его обвиняют эти слухи? Разве это похоже на него?
Я вынуждена признать, что не похоже.
— Я всегда ожидаю худшего, — бормочу я.
— Нечего слушать этих сплетниц! Они, может быть, намеренно распространяют клевету, чтобы смутить тебя и вбить клин между вами.
Я, немного утешенная, но по-прежнему в ожидании всего самого худого, отправляюсь в свою холодную кровать. Даже если Нед и верен мне, горько размышляю я, передо мной стоит насущная проблема, требующая решения.
Что мне делать? Живот у меня все растет, и время на исходе. А если Нед и в самом деле бросил меня — ведь он не ответил ни на одно из моих писем, — то кто мне поможет?
На следующий день, направляясь во внутренние покои королевы, я по прошествии стольких лет внезапно сталкиваюсь лицом к лицу с Гарри, моим бывшим мужем. Он вежливо кланяется мне — совсем не так, как во времена нашей юности, — а когда поднимает голову и улыбается мне, я вижу, каким высоким и привлекательным он стал. До Неда ему, конечно, далеко, но Нед предал меня. Я в этом уверена.
Я улыбаюсь в ответ, и мы расходимся. Но позднее я погружаюсь в невеселые мысли. Возможно, выйти из отчаянной ситуации мне помогут отчаянные меры. Пембрук, который имеет громадное влияние на королеву, хочет, чтобы я вышла за его сына, да и сам Гарри, судя по его сегодняшней сердечной улыбке, тоже не возражает против этого. Если я соглашусь, то отомщу Неду и найду отца для своего ребенка.
Да, тут есть определенные трудности. Я замужем за Недом. Но об этом никто не знает: Джейн Сеймур, единственный свидетель, мертва, а священника найти будет нелегко, к тому же он из боязни вызвать неудовольствие королевы вряд ли согласится подтвердить, что обвенчал нас. Если я буду отрицать, что венчание состоялось, то тогда останется только слово Неда против моего, и, как это ни печально, я не думаю, что он станет возражать.
Я принимаю решение, потом меняю его. Потом принимаю новое, но меня опять одолевают сомнения. Я хожу кругами, пытаясь представить, как я буду выглядеть в той или иной ситуации. Даже если мне хватит мужества отказаться от Неда, осмелюсь ли я принять ухаживания Гарри? Понятно, что сейчас он уже не поверит в свое отцовство. Я чувствую, как ребеночек сильно толкается у меня в чреве, я даже вижу удары его маленьких ручек и ножек по моему животу. Но я знаю, что Гарри — человек добрый и галантный. Если я честно расскажу ему, в какое ужасное положение попала, он, может быть, выручит меня. Просить, чтобы занимающий высокое положение лорд назвался отцом чужого ребенка, — это значит требовать от него слишком многого, но мне кажется, что Гарри — белая ворона и способен согласиться на это. Всякие юридические тонкости можно будет уладить — в этом я уверена.
Решение принято. Выбора у меня нет, убеждаю я себя.
Я пишу Гарри, что готова возобновить наше знакомство и благосклонно отношусь к его ухаживаниям.
Он отвечает мне радостным письмом, к которому прилагает собственный миниатюрный портрет в медальоне и колечко с маленьким сапфиром, символизирующим верность. Гарри пишет, что мы должны держаться нашей истории о консумации брака, потому что необходимо будет получить разрешение королевы. Он добавляет, что с нетерпением ждет нашего воссоединения в роли мужа и жены.
Разрешение королевы! Только даст ли она его?
Я погружена в размышления о своем ужасном положении, когда приходит приказ королевы сопровождать ее в ежегодном летнем путешествии. В этом году Елизавета собирается посетить своих добрых подданных в Эссексе и Саффолке. И это для меня настоящая ловушка. Я не могу найти иного предлога отказаться от поездки, как только представиться больной, но даже одна мысль об этом повергает меня в ужас, потому что ее величество не терпит телесных слабостей и наверняка придет в неистовство, если у нее возникнут подозрения, что кто-то из нас притворяется больным. А если она узнает истинную причину моего «притворства»… я даже думать не хочу о том, что тогда случится. Господи милостивый, что мне делать?
Я прекрасно понимаю, почему обо мне ходят сплетни при дворе: мой округлившийся живот уже очень заметен. Я вижу, как люди исподтишка поглядывают на меня, шепчутся и — в последнее время особенно — чураются меня.
Подозревает ли королева, что со мной? Может быть, в этом и кроется причина ее неудовольствия? Да нет, иначе она давно бы уже призвала меня к ответу. Сомневаюсь, что Елизавета смогла бы сдержать гнев. Нет, думаю, она не знает о моем состоянии, хотя слухи до нее наверняка доходят. Скорее всего, она им не верит, хотя речь и идет обо мне. Может быть, какое-то время я еще в безопасности.
Но последнее письмо от Гарри — тяжелый удар для меня, в особенности после первых нежных писем, которые он мне присылал, и всех его многозначительных подарков. Я дрожу от ужаса, читая это последнее послание. Кто-то — бог знает кто — наговорил ему про меня гадостей, и он в ярости, полон благородного негодования, потому что я ввела его в заблуждение относительно своей целомудренности. Гарри пишет, что я обманула его доверие, чтобы прикрыть собственное бесстыдство и распутство, уже не говоря о мошенничестве Неда. Он требует, чтобы я вернула его письма и подарки, он бушует:
«Не думайте, что я бы рискнул поставить на карту свою честь, женившись на шлюхе, чье имя склоняют все подряд. Обольщая меня своими женскими прелестями, Вы хотели под видом притворной дружбы подсунуть мне отравленную наживку. Я благодарю Господа за то, что вовремя узнал правду. И меня нимало не огорчает потеря нескольких знаков внимания и подарков, которые были коварно вырваны из моих рук, чтобы прикрыть гнусным обманом Ваши мерзости».
Если я когда и впадала в полное отчаяние, это теперь.
Я в ужасе оттого, что Гарри может сообщить о моих преступлениях, я раздавлена и пристыжена его жестокими выговорами. Господь свидетель: я вовсе не шлюха — я никогда не отдавала своего тела тому, кто не был моим мужем, а потому безнравственно и несправедливо так клеветать на меня. Что же касается потери чести, то пусть посмотрит на себя — ни один истинный джентльмен не обошелся бы с дамой так недостойно.
Мне нужно немедленно действовать — откладывать дальше уже нельзя. Королева не должна узнать о моем состоянии от Гарри или от его отца. И теперь очевидно, что другие тоже знают обо мне правду.
Вечером накануне того дня, когда ее величество должна отправиться в путешествие, сэр Уильям Сесил устраивает в Лондоне, в большом зале Савойской больницы, прощальный обед для королевы. Трапеза затягивается за полночь, а я после письма Гарри чувствую себя как побитая собака. К тому же я так устала, что глаза у меня смыкаются. На следующий день мы уезжаем в королевский особняк в Уонстеде, и там брат Неда Генри приносит мне пакет. Наконец-то! Письмо от моего мужа. Но я нахожу внутри только два золотых браслета — подарок из Парижа — и короткую записку, написанную много недель назад. Никакого письма. Я от разочарования роняю изящные украшения на пол и впадаю в отчаяние. Господи милостивый, ну пусть Нед пришлет мне хоть словечко в ответ на мои взволнованные письма! Одно словечко любви. А еще лучше сообщение о том, что он возвращается домой.
При дворе есть дамы, которых иначе чем паскудницами не назовешь. Это они пускают слухи обо мне или высокомерно смеются у меня за спиной, воодушевленные моей явной опалой. А когда они видят у меня на запястьях новые браслеты, у них мигом появляется очередной повод для издевок, и они с удовольствием сообщают мне, что я не единственная, кто получает подобные знаки любви от лорда Хартфорда.
— Он, видать, десятки таких накупил! — хохочут они.
И это правда — я вижу, что другие дамы тоже щеголяют в похожих побрякушках.
Нед оставил меня, в глубине души я знаю это, а в скором времени я буду выставлена на позор перед всем миром.
Во дворце Больё я, вернувшись без сил после еще одной обильной трапезы, нахожу письмо, подсунутое под дверь моей комнаты. Это еще одно послание от Гарри, который явно вознамерился отомстить мне. Он пишет, что был моим другом, но теперь жалеет об этом. Он требует, чтобы я незамедлительно вернула его письма и подарки.
«Иначе, — угрожает он мне, — вынужден быть с Вами откровенным, о Вас и о Вашем распутстве станет известно всем на свете».
Я не зову ни Эллен и никого другого. Я с трудом расшнуровываю корсет, плачу, глядя на обнаженный холмик моего бедного, освободившегося от корсета живота, и понимаю, что выбора у меня не остается. Я должна идти к королеве.
Кейт
Лето 1485 года, замок Раглан
Несколько недель спустя в замок приходит известие о том, что королева Анна отошла в мир иной в Вестминстере. Кейт глубоко скорбит о ней, жалея, что у нее не было возможности помириться с королевой. Когда Анна высказала сомнения касательно короля Ричарда, Кейт посчитала это вероломством. Но разве у нее самой не было подозрений? Она, как никто другой, знала, насколько сильно эти сомнения мучат Анну. А после того как Кейт подслушала откровения Ричарда Герберта, эти жуткие мысли вновь возродились, и она погрузилась в еще большую тревогу, чем прежде.
Кейт боялась, что сойдет с ума, если не разберется с этим раз и навсегда. Страшные сомнения грызли ее. Она сойдет в могилу, одержимая этими мыслями. Теперь Кейт со страхом ждала известий о браке короля с Елизаветой Йорк. Если это случится, ей придется поверить, что слухи действительно имели основания. Но никаких известий не поступало. Напротив, ее единокровный брат Джон в одном из своих редких кратких писем написал из Шерифф-Хаттона, что Елизавета Йорк приехала туда вместе со своими сестрами. Это свидетельствовало о том, что никакой брак не планировался, по крайней мере, в ближайшем будущем.
Муж сказал, что король даровал им еще один источник дохода. Позднее Кейт подумала, что это, вероятно, было сделало для того, чтобы обеспечить преданность Уильяма, потому что следом за этим в Раглан пришли плохие новости. У ее отца были все основания отослать Елизавету Йорк в безопасное место на север, потому что в любую минуту ожидалось вторжение Генриха Тюдора. Уильям еще раз получил приказание защищать от него Уэльс и теперь отсутствовал все чаще — убеждал местных баронов оставаться верными королю, проверял оборонительные сооружения. Сам Ричард перебрался в Ноттингем, где он делал смотр силам, приведенным по его приказу лордами. Все королевство, казалось, спешило вооружиться.
Вот только на чьей стороне собирались воевать все эти вооруженные люди? Кейт боялась за отца, потому что слухи о таинственном исчезновении принцев значительно уменьшили число его сторонников — это было ясно. Сам Уильям, заезжая ненадолго домой, выражал сомнение в преданности знатнейших лордов, потому что некоторые из них уже переметнулись к Генриху Тюдору.
— Король слишком полагается на Норфолка, Нортумберленда и Стенли, — сказал он. — Но я бы не доверял Стенли. Его жена — мать изменника.
— Но в преданности Норфолка нет сомнений, — возразила Кейт. — А как насчет Нортумберленда?
— Кто может сказать наверняка? Будем надеяться, все они станут поддерживать короля, когда придет трудный час.
— Неужели будет сражение? — с тревогой спросила она.
— Несомненно. Если только прежде Генриха Тюдора не убьют или не похитят. Я обороняю побережье, так что высадиться здесь, на юге, он не сможет. Но чтобы дать сражение королевским силам, Тюдору придется пройти через Уэльс или Англию, и кто знает, что может случиться по пути.
— Я молю Бога, чтобы кто-нибудь из преданных подданных положил конец его злобным козням! — воскликнула Кейт. — Не могу больше выносить эту неопределенность!
Уильям снова уехал — теперь он совершал постоянные инспекции вверенной ему территории: проверял, чтобы все, насколько это возможно, было надежно и безопасно и чтобы люди, которых он привлек, собрал и обучил, были готовы, а их командиры держались начеку. Кейт редко видела мужа. Они с графиней занимались подготовкой замка к осаде на тот случай, если Генрих Тюдор пойдет этим путем. Возможно, это была пустая трата сил, думала Кейт, просматривая с мажордомом очередной длинный список припасов, но рисковать они не хотели.
Стоял жаркий август. Трава пожухла под палящим солнцем, реки пересохли. Людям в доспехах сражаться в такую погоду будет нелегко, беспокоилась Кейт, от души надеясь, что до этого дело не дойдет.
От ее брата Джона пришло еще одно письмо. Написано оно было в восторженных тонах — и тому имелись основания, потому что мальчику предстояло отправиться в Кале, последний оплот Англии во Франции. И хотя он был еще слишком юн — всего одиннадцать лет, — чтобы исполнять возложенные на него обязанности, но собирался обучиться под руководством тех, кто пока что выполнял их за него.
«Представь, дорогая сестра, — писал он, — твой брат — капитан Кале».[67]
Уильям вернулся домой в дурном настроении.
— Я ненадолго. Генрих Тюдор высадился в Милфорд-Хейвене! — сообщил он. — Кармартен и Брекон остаются верными королю, но я опасаюсь, что некоторые изменники уже перебежали к Тюдору. Я отправил курьера на быстром скакуне предупредить короля Ричарда о вторжении.
Волна страха захлестнула Кейт. Он все же наступил, тот страшный день, которого они все опасались.
— Помоги мне Господь. Я не сумел помешать этим предателям пересечь реку Пембрук и присоединиться к Генриху Тюдору, — бушевал Уильям, громко топая по залу. — Я немного опоздал. Но, по крайней мере, я заблокировал южный проход в Англию. Однако этот мерзавец продвигается на север, а потому я снова должен тебя оставить. Сделаю все возможное, чтобы его перехватить. Мне и моим людям только и нужно что немного провизии и запас стрел.
— Будь осторожен, сын мой, — требовательным тоном сказала графиня. — Я буду все время молиться, чтобы ты вернулся живым, здоровым и с хорошими вестями.
— Да поможет вам Господь, милорд, — добавила Кейт с необычной сердечностью: ведь это ее отца отправлялся защищать Уильям.
Катерина
Август 1561 года; Ипсуич, Саффолк
Благодарение Господу, королева пребывает в благостном настроении, ибо провела сегодня превосходный день в Ипсуиче, где встречалась с местными старейшинами и простыми горожанами. В великолепный дом сэра Эдмунда Уизипола, где остановился двор, она вернулась в хорошем расположении духа. Называется этот дом Крайстчерч-Мэншн; прежде тут был монастырь, но Генрих VIII ликвидировал его. Сегодня здесь мало что осталось от прежних монашеских времен. На стенах — дорогие дубовые панели, в комнатах — роскошные резные кровати, стулья и столы, а ужин нам подают на позолоченной серебряной посуде. Ее величество довольна гостеприимством сэра Эдмунда, и того буквально распирает от гордости, когда он слышит ее похвалы. Я молю Бога, чтобы хорошее настроение Елизаветы сохранилось до того времени, когда я заявлюсь к ней, чтобы начистоту рассказать о своем непростом положении.
Мне кусок не лезет в горло. Шнуровка корсета натянута до предела, и я знаю: долго скрывать мое положение не удастся. У меня нет выбора: только во всем признаться и воззвать к милосердию ее величества.
Как только моя госпожа королева удаляется к себе на ночь, я спешу в выделенную мне превосходную комнату и достаю из дорожного сундука маленький серебряный ларец, с которым никогда не расстаюсь. Я роюсь в его содержимом в поисках документа, выданного мне Недом через несколько дней после нашего венчания, — это доказательство того, что между нами был заключен брак, и я собираюсь показать его королеве. К своему ужасу, я не нахожу этой бумаги. Я лихорадочно снова все перетряхиваю, но документ словно в воду канул. Что же делать? Сердце мое колотится — мне страшно.
Я в последнее время часто вспоминала, как Нед еще давно говорил, что нужно привлечь на нашу сторону влиятельных людей. Словно за соломинку, я цепляюсь за эту идею. Однако при этом боюсь, как бы не сделать еще хуже.
Нед считал, что неплохо бы обратиться к лорду Роберту Дадли, но мне стыдно признаться во всем мужчине. Это должна быть дама, хорошо знакомая и дружески ко мне расположенная, хотя таких теперь осталось всего ничего.
Я останавливаю свой выбор на миссис Сентлоу — камер-фрейлине королевы, женщине богатой и решительной, обладающей сильным характером и имеющей влияние на королеву. «Скала в море» — так отзываются о ней окружающие. Бесс Сентлоу, в девичестве Хардвик, прежде была просто фрейлиной и хорошей подругой моей матери; я знала ее с семи лет. Это, несомненно, дама очень разумная, надежная и добросердечная, хотя и, что греха таить, несколько властная. Но меня она всегда любила, даже попросила стать крестной ее дочери Элизабет, а когда я стала жить при дворе, приглядывала за мной материнским оком.
Бесс мне поможет, я в этом уверена! И почему мне раньше не пришло в голову ей довериться?
Я дожидаюсь, когда двор затихнет, и стучусь в дверь ее спальни.
— Кто там? — кричит она пронзительным голосом.
— Это я, Катерина Грей, — отвечаю я как можно тише.
— Входите, милочка, — откликается Бесс.
На столе горит свеча, а сама Бесс в ночной сорочке сидит на кровати с конторской книгой на коленях. Ее длинные рыжие волосы разметались по плечам, а расшитый чепец подвязан под подбородком.
— Леди Катерина, что случилось?! — восклицает она. Глаза мои красны от слез, и я наверняка являю собой печальное зрелище.
— Ах, дорогая Бесс, — говорю я, всхлипывая, и опускаюсь на табуретку. И рассказываю ей свою печальную историю, постоянно вытирая слезы и шмыгая носом.
Бесс слушает меня с обескураживающим молчанием, а потом, к моему удивлению — я ведь всегда знала ее как даму сильную и несгибаемую, — разражается неистовыми рыданиями.
— Вы маленькая безрассудная дурочка, леди Катерина! Зачем вы втянули меня в этот изменнический заговор? Вы хотите, чтобы нас обеих отправили в Тауэр? Думаете, что я ради вас буду рисковать расположением королевы? Господи милостивый, леди Катерина, я с прискорбием узнаю, что вы вышли замуж без разрешения ее величества, не спросив совета у ваших друзей. Очень жаль, что вы сразу же не сообщили королеве о своем чудовищном проступке, глупая вы девчонка. А теперь прошу вас немедленно убраться из моей комнаты! Отправляйтесь в кровать, я подумаю, что делать с вами. И уходите скорее — сейчас здесь будет мой муж!
Не ожидавшая столь бурной и недоброжелательной реакции, даже не получив возможности сказать в свою защиту хоть слово, я плетусь обратно в спальню, чувствуя себя так, словно на меня вот-вот обрушится весь мир.
Утром Бесс демонстративно не замечает меня, а в церкви я обращаю внимание на некоторых придворных, которые перешептываются, кивая в мою сторону.
Теперь у меня осталась единственная надежда — лорд Роберт Дадли. Сегодня, год спустя после смерти его жены, скандал, вызванный этим событием, стих, и он опять очень близок к королеве, хотя все разговоры об их возможном браке прекратились. Болтают, будто по ночам он делит с Елизаветой постель, что совершенно не согласуется с ее заявлением о намерении жить и умереть девственницей — королева частенько это повторяет. Но я, хорошо зная Елизавету, не могу поверить, что она позволяет Дадли эту последнюю меру близости.
Я вспоминаю, что мы с ним в некотором смысле родственники, что он долго содержался в Тауэре после падения его отца, а в прошлом году был отлучен от двора, и решаю, что лорд Роберт, возможно, и не откажется мне помочь. Он, как никто другой, знает тяготы королевской немилости. Я призываю на помощь все свое мужество и решаю отыскать его прямо сегодня.
В течение дня сделать это невозможно, потому что сначала мы должны сопровождать ее величество на обед к одному из знатных горожан, некоему Томасу Мору, чей дом расположен на главной улице города, а затем отправляемся осматривать высокую башню, построенную богатым купцом во Фрестоне, что неподалеку. Все в восторге, однако я пребываю в таком волнении, что почти не замечаю этого оригинального, впечатляющего сооружения.
Позднее, после ужина, я вижу, как лорд Роберт лебезит перед королевой, не удаляясь от нее ни на шаг, пока придворные смотрят интерлюдию, исполняемую местными артистами, а потом, как обычно, усаживаются за карты. Когда в полночь собрание расходится, я уже буквально валюсь с ног от усталости. Мне так и не представилось ни малейшей возможности приватно поговорить с милордом. Я вся так извелась, что просто не могу ждать до завтра. Я должна увидеть лорда Роберта — он представляется мне единственной надеждой, моим спасителем и избавителем. А потому, дождавшись, когда все улягутся, я беру свечу и крадусь в его комнату, стараясь ступать бесшумно, потому что она расположена рядом со спальней королевы.
На цыпочках делаю последние шаги, боясь разбудить ее величество. Останавливаюсь у двери лорда Роберта и внимательно прислушиваюсь. Вдруг окажется, что они там вместе? И даже в постели? Но внутри все тихо. Из-за плотных дубовых дверей не доносится ни звука.
Я тихонько стучу. Нет ответа. Стучу снова. Ничего. Как можно тише я осторожно нажимаю на ручку, и, к моему облегчению, дверь оказывается незапертой. Призвав на помощь все свое мужество, я проскальзываю в комнату, куда сквозь зарешеченное окно проникает лунный свет; стоит теплая, благоуханная ночь. С кровати поднимается фигура.
— Какого черта?..
— Пожалуйста, лорд Роберт, тише! — взволнованно шепчу я. — Это я, Катерина Грей. Я должна поговорить с вами. Мне нужна ваша помощь. Я в отчаянии.
— В чем дело? — Дадли садится.
В лунном свете я отчетливо вижу его. Красавец, что ни говори, просто глаз не оторвать: заросший волосами мускулистый торс, смуглая кожа, взъерошенные черные волосы, аккуратная бородка, точеные черты лица. Не случайно королева называет его Цыганом. Но выражения его лица не разобрать.
— Что вы здесь делаете, леди Катерина? — недовольно шипит лорд, явно не в восторге от моего визита. — Рядом покои королевы! Вы хотите, чтобы у нас обоих были неприятности? Если ее величество услышит нас и придет сюда, то объяснить ситуацию будет довольно затруднительно!
— Милорд, умоляю вас! — Я падаю на колени у кровати и плачу, не в силах удержаться. — Всего лишь пару минут вашего драгоценного времени — о большем я не прошу. Выслушайте меня, пожалуйста! Я умоляю вас выступить посредником между мной и ее величеством. От этого зависит моя жизнь.
Он не слишком удивлен, хотя мое отчаяние, кажется, смягчило его сердце.
— Ну хорошо, — шепчет Дадли. — Только, бога ради, говорите быстрее и тише.
Разумеется, мой рассказ длится дольше, чем пару минут, но он внимательно слушает все перипетии моей истории, время от времени покачивая головой, а в какой-то момент вдруг закрывает лицо руками и издает тяжелый вздох, словно ему невыносимо слушать дальше.
Закончив, я остаюсь на коленях и смотрю на него умоляющим взглядом. Но голос Дадли звучит тихо и неприязненно:
— И вы просите, чтобы я заступился за вас перед королевой, рассказал ей, что вы натворили? Зачем мне это нужно? Вы проявили крайнее безрассудство, леди Катерина. Неужели судьба отца и сестры не послужила для вас примером? И вы не знаете, что ждет изменников?
— Я не совершала измены! — возражаю я.
— А как, интересно, называется ваше поведение? Вы осмелились нарушить прямой запрет королевы, которая требовала, чтобы вы не выходили замуж без ее разрешения. Да вы, моя милая, не только изменница, но еще и бунтовщица! Похоже, вы сошли с ума, леди Катерина!
— Я всего лишь вышла замуж за человека, которого люблю! — сквозь слезы говорю я.
— Вы маленькая дурочка. Выбрав себе мужа по любви, вы, будучи принцессой крови, бросили вызов королеве, всему заведенному порядку и здравому смыслу. Для женщины вашего положения — это чистое безумие. Подчиняясь своим низменным страстям, вы осквернили королевскую кровь противозаконным союзом. И если это не измена, то позвольте мне напомнить вам, что ваши интриги с Испанией вполне таковой могут считаться.
Теперь слезы мои льются рекой, я вся сотрясаюсь от беззвучных рыданий.
— Идите к себе, — холодно заключает Дадли. — Я не могу в этом участвовать. Вы и без того меня скомпрометировали своим приходом.
Я поднимаюсь, собирая остатки своего достоинства.
— Прошу прощения, что побеспокоила вас, милорд. Доброй ночи.
Бесшумно закрыв за собой дверь, я спешу прочь из этой ненавистной мне комнаты, ужаленная жестокими словами лорда Роберта. Но все же если быть честной перед самой собой, то я должна признать, что в его словах было немало правды. Я была дурой — сошла с ума из-за любви, — но Господь свидетель, я никому не желала зла. Что же мне теперь делать? Дадли точно не заступится за меня. Кто еще остается?
Я ложусь с тяжелым сердцем, зная, что ничто не сможет предотвратить бурю, которая непременно разразится утром.
Кейт
Август 1485 года, замок Раглан
Они с тревогой ждали новостей: графиня Анна в часовне на коленях и Кейт — в своей комнате, оглядывая окрестности из высокого окна в надежде увидеть курьера с хорошими новостями. Далеко в полях крестьяне убирали урожай. Сцена была такая мирная — трудно представить, что где-то на востоке люди, может быть даже ее отец и муж, умирают насильственной смертью, а будущее королевства висит на волоске. От переживаний у нее кружилась голова.
Уильям вернулся только к концу месяца. Увидев мужа из окна, Кейт выбежала во двор, чтобы встретить его, следом поспешали графиня и остальные домочадцы.
— Милорд, какие новости? — издали крикнула она.
Он бесстрастно посмотрел на нее с высоты своего седла, потом перевел взгляд на людей, сгрудившихся у нее за спиной во дворе. Оставаясь в седле, граф обратился к ним звенящим голосом, не глядя на жену:
— В Лестершире, неподалеку от местечка под названием Босворт, произошло кровавое сражение. Узурпатор Ричард был убит, и у нас теперь милостью Божьей новый король — Генрих Седьмой.
— Нет! — вскрикнула Кейт. — Нет! — Ее охватила такая дрожь, что она упала бы, если бы графиня и Мэтти не успели поддержать ее.
Люди вокруг в ужасе смотрели друг на друга, на их лицах было написано смятение. Ведь их господин поддерживал проигравшую сторону. Что это будет означать для них? Внезапно из толпы раздались громкие причитания.
— Тише вы, малодушные глупцы! — закричал Уильям. — А ну-ка успокойтесь! По счастливой случайности я не успел к началу сражения у Босворта. Я задержался — выкорчевывал так называемых бунтовщиков. А когда я прибыл, все уже закончилось и хоронили мертвых. К счастью, король Генрих все еще был там, хотя и готовился уезжать. Я поспешил к шатру, в котором он сидел в королевском венце, прежде принадлежавшем узурпатору Ричарду. Я встал на колени и сообщил о своей покорности королю, попросил прощения за то, что опоздал, и предложил ему свой меч и свою преданность. И он милостиво согласился принять и то и другое в знак моей будущей лояльности. — Уильям холодным взглядом скользил по толпе. — Так что если вы дорожите своими шкурами, добрые люди, то зарубите себе на носу: все мы здесь уже давно были преданы Тюдору, так как знали из разговоров, что убитый тиран Ричард пролил невинную кровь собственных племянников.
Буквально потеряв дар речи, Кейт в ужасе смотрела на мужа. Ей не по силам было вынести это, такого не случалось даже в самых худших ее ночных кошмарах. Люди таращились на нее, а она стояла с безумными, пустыми глазами и лицом, бледным как смерть. Лишь немногие смотрели на нее с сочувствием, а большинство — с холодком отчуждения в глазах, неприязнью и страхом. Кейт поняла, что отныне так оно и будет. Она была дочерью тирана, оставшейся наедине с враждебным миром.
Уильям поднял меч и выкрикнул приветствие в адрес нового короля, а графиня и Мэтти повели чуть не падающую с ног Кейт в спальню, где уложили ее в постель. Мэтти осталась со своей госпожой и долго держала ее руку, пока та лежала, потрясенная, пытаясь примириться со случившимся. У бедняжки просто в голове не укладывалось, что ее отец мертв, а все эти люди — ее домочадцы и слуги — смотрят на нее как на заклятого врага. Ах, если бы только можно было навсегда остаться в своей комнате и никогда ее не покидать!
Мэтти сидела молча — милое цветущее личико под белым чепчиком, теплая рука на руке Кейт. В таком положении они провели, казалось, несколько часов. Наконец вернулась графиня.
— Выпей-ка это, — не допускающим возражений тоном сказала она, протягивая невестке кубок, над которым поднимался дымок. — Вино, настоянное на лепестках ромашки с медом, — пояснила она. — Это тебя успокоит, дочь моя. — Ее доброта вызвала у Кейт новый поток слез. — Ну-ну, — утешала ее Анна, обнимая с материнской нежностью. — Тебе надо выплакаться, дорогая, поплачь хорошенько!
И, вняв совету свекрови, Кейт зарыдала, как никогда прежде: она оплакивала отца, погибшего на поле боя; Джона, свою потерянную любовь; добрую королеву Анну; и мир, который никогда больше не будет прежним. Потом она снова плакала по отцу, потому что враги покойного Ричарда сейчас примутся с удвоенной силой клеветать на него, он войдет в историю как тиран и узурпатор, и никто никогда не узнает, каким любящим и заботливым он был.
Бедняжка уснула в слезах, и Мэтти осторожно укрыла госпожу и запахнула ставни, чтобы заходящее солнце не било в глаза. Когда на следующее утро Кейт проснулась с ясным чувством страшной, непоправимой потери, рядом с ней сидела графиня и читала свой молитвенник.
— Я рада, что ты как следует поспала, дитя мое, — сказала она. — Это пойдет тебе на пользу.
— А где Уильям? — прошептала Кейт. — Я должна спросить у него…
— Он уехал к соседям — сообщить им новости и обеспечить их молчание, — ответила ей Анна. — А если хочешь что-то спросить, спроси у меня. Прошлым вечером мы с Уильямом проговорили допоздна, и он мне много всего рассказал.
— Мой отец… что с ним случилось? Я бы хотела знать.
Графиня взяла невестку за руку:
— Ну хорошо. Битва была кровавая, как сказал Уильям. Хотя и продолжалась всего два часа. Генрих Тюдор не участвовал в схватке — он стоял позади под своим штандартом. Этот лукавый пройдоха лорд Стенли выжидал со своим войском, на чью сторону склонится победа. Покойный король Ричард сражался яростно, но ни Стенли, ни Нортумберленд не пришли к нему на помощь. А вот Норфолк сражался за него и был убит. Под конец Ричард из последних сил предпринял отчаянную атаку, намереваясь пробиться к Генриху Тюдору, и это ему почти удалось, но тут его атаковал Стенли со своими людьми. Уильям сказал, что твой отец сражался, как подобает настоящему мужчине, и, упав с криком «Измена!», мужественно погиб под натиском врагов.
Графиня перекрестилась, и Кейт последовала ее примеру. Значит, отец погиб доблестной смертью, сражаясь до последнего. Но какая это, вероятно, была страшная смерть, когда на него набросились вражеские солдаты. Девушка усилием воли запретила себе думать об этом.
— А что случилось с ним… потом? — запинаясь, проговорила она.
— Когда Уильям добрался до Босворта, тело твоего отца уже увезли в Лестер. Говорят, что оно в течение трех дней будет выставлено на обозрение во францисканской церкви, а потом братья, конечно, похоронят Ричарда с подобающими ему почестями.
Анна выбирала слова с явной осторожностью, и Кейт подозревала, что свекровь многое недоговаривает. Кто будет выказывать уважение к телу побежденного короля, объявленного узурпатором и тираном? Она больше ничего не хотела знать — боялась, что знание это окажется ей не по силам. Кейт трудно было смириться и с тем, что ее отец, последний король из рода Плантагенетов, на ком заканчивается славный ряд блестящих монархов, правивших страной на протяжении трех с лишним столетий, не будет лежать в королевской усыпальнице, не удостоится полагающихся ему похорон.
— Когда-нибудь я обязательно посещу место, где он упокоится, — сказала она. — А пока я буду молиться о его душе. Он был моим отцом, и я любила его. — Кейт прикусила губу. — Миледи, я должна спросить вас: вы верите, что он был тираном, как об этом говорят люди, и что он приказал убить племянников?
Графиня задумалась. Казалось, этот вопрос застал ее врасплох, и у Кейт снова возникло впечатление, что Анна подыскивает правильные слова.
— Тиран — это тот, кто правит, не считаясь с законом, — начала она. — Я слышала, что Ричард в бытность свою регентом совершил несколько сомнительных поступков. Повсюду болтают, будто бы он приказал убить принцев, и теперь, конечно, трудно будет найти кого-нибудь, кто утверждал бы обратное. Историю всегда пишут победители. Если откровенно, дочь моя, я не знаю всей правды, но надеюсь, что я достаточно справедлива и умна, чтобы не принимать на веру то, что я слышу. Пожалуй, это все, что я могу сказать, но я не претендую ни на какую определенность.
Кейт поняла: сказанное графиней близко к тому, что думает и она сама, хотя она надеялась и молилась о том, чтобы ее отец оказался невиновным, и обязательно нашла бы доказательства этому. Но искать их теперь было негде.
Кейт не могла вечно оставаться в своей комнате. Когда слезы высохли, она чувствовала только гнев, а за ним пришло негодование. Почему она должна прятаться, если не сделала ничего дурного? Ей нечего стыдиться. Поэтому она надела то же черное платье, которое носила в память о королеве Анне, вымыла лицо, причесалась, надела черную вуаль и, собрав всю свою смелость, вышла к ужину в галерею, ведущую в гостиную.
В помещении было множество людей — в сапогах со шпорами и плащах. Все они, прежде верные сторонники короля Ричарда, пришли, как узнала Кейт впоследствии, чтобы продемонстрировать свое единство в преданности Тюдору — она никак не могла заставить себя думать о нем как о короле Генрихе. Уильям приказал пажу принести всем выпивку. Когда он увидел Кейт, его лицо буквально перекосилось от ярости.
— Это еще что за новости? С какой стати ты так вырядилась? — со злостью проговорил он.
Гнев вспыхнул в ней. Скорбь ее была слишком сильна, чтобы выбирать слова.
— Я надела траур по своему отцу, покойному королю, — отважно заявила Кейт.
Мужчины смущенно смотрели на нее, и в глазах их она видела страх: они бы явно предпочли держаться от дочери короля Ричарда подальше.
— Не хватало еще носить траур по тирану, — бушевал Уильям. — Иди в свою комнату, женщина, надень что-нибудь нарядное и возвращайся, чтобы выпить со мной и этими джентльменами за здоровье нового короля.
— Мой отец не был тираном! — парировала она. — А если даже и был, то вы не отказывались служить этому тирану и принимать от него щедрые дары.
В два прыжка Уильям пересек комнату и, прежде чем она успела поднять руку, чтобы защититься, отвесил жене пощечину.
— Ты никак с ума сошла! — прорычал он. — Ты что, хочешь меня погубить?
— Ваш муж верно говорит, — вставил пожилой джентльмен, стоявший у камина. — Король Генрих числит свое правление начиная со дня перед Босвортом, а потому все, кто сражался на стороне Ричарда, считаются изменниками. Некоторых уже наказали. Другие бежали, и кто кинет в них камень? Я слышал, что когда милорда Линкольна поймают, его тоже призовут к ответу.
При этих словах сердце Кейт упало. Значит, Джон сражался за ее отца при Босворте. Он был предан ему до конца, в отличие от этого трусливого олуха — ее мужа. Но где Джон теперь? Если его ищут, значит, он где-то скрывается. Помогают ли ему прятаться какие-нибудь добрые люди, или он уже бежал во Францию? Она вознесла Господу безмолвную молитву, чтобы ее возлюбленный остался жив и здоров. Даст Бог, скоро о нем поступят хорошие новости!
— Даже у этого нового короля должно быть сердце, — храбро заявила Кейт, чувствуя, как горит ее щека. — Даже он, наверное, не откажет дочери в праве оплакать отца. И если бы вдруг Тюдор появился здесь сейчас, я бы сказала ему это прямо в лицо.
— Я тебя и на милю к нему не подпущу, — поклялся Уильям. — Неужели ты думаешь, что он будет разговаривать с внебрачным отродьем своего врага? — Грубые, безжалостные слова больно жалили Кейт, но она не собиралась показывать это мужу.
— Я ухожу, милорд, но возвращаться не собираюсь, — сказала она. — Поскольку вас оскорбляет мой вид в трауре, я буду находиться у себя в комнате. Доброго вечера, господа. — И вышла из гостиной.
Когда Кейт вернулась к себе, силы оставили ее, и все ее чувства — скорбь, боль и гнев — вылились в душераздирающий плач. На сей раз она справилась с этим сама, выплакавшись в подушку, и никто ее не утешал. Только позднее, в обычный час, появилась Мэтти, которая нашла госпожу спящей без сил и подивилась тому, какая страшная гримаса неизбывной боли застыла на ее молодом прекрасном лице.
Катерина
Август 1561 года, лондонский Тауэр
Громадная устрашающая твердыня лондонского Тауэра появляется впереди, а в моем чреве шевелится младенец. Вероятно, он чувствует мой ужас. Несчастный, ничего не подозревающий ягненочек — он и не представляет себе, какое беспокойство я ощущаю. Что бедняжка сделал такого, чтобы заслужить заключение? Ничего! Он абсолютно невинен.
Я неловко ерзаю на сиденье. Лодка, которая перевезла меня в Сити, гладко скользит по черной воде, но я не могу долго сидеть без движения — мешает живот. Ввиду моего положения меня посадили на подушки, но ни одного доброго слова от своих конвоиров я не услышала. Я оскорбила ее величество, а потому более не заслуживаю нормального, уважительного, человеческого отношения. Так обстояли дела с того момента, как лорд Роберт Дадли донес о моем преступлении королеве.
После этого я не видела Елизавету, но вполне могу представить себе, какой взрыв последовал после откровений лорда Роберта. Ко мне пришла госпожа Эстли, которая холодно сообщила, что я не должна показываться на глаза королеве и выходить из своей комнаты, и я, дрожа от страха, подчинилась. Не прошло и часа, как в дверь громко постучали и появился капитан королевской стражи с ордером на мой арест. Он повел меня, дрожащую, к коляске, и с вооруженным сопровождением я доехала до Лондона. Я не люблю вспоминать об этом коротком путешествии и о безмолвной враждебности моих тюремщиков. Колчестер, Челмсфорд, Брентвуд — ужас охватил меня, и все эти городки смешались воедино, а когда мы доехали до Тилбери, я поняла, куда мы направляемся.
Теперь башни и стены громадной крепости уже ближе.
Я вижу пушку на пристани, дворцовые ворота в Байворд-Тауэре. Мы направляемся чуть дальше — к Сент-Томасу, под воротами которого прошло столько несчастных обреченных, чтобы никогда не вернуться из-за этих стен.
Я не могу войти в Тауэр, просто не могу! Для меня это место дышит ужасом, и добровольно я бы никогда сюда не зашла, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Здесь, на плахе, семь с половиной лет назад умерла моя дорогая сестра Джейн — ей было всего семнадцать. Бедняжке отрубили голову, хотя ее преступление было не таким уж страшным! И тут я с ужасом понимаю, что и сама могу оказаться на плахе.
Если бы только вернулся Нед и все объяснил, тогда королева, может быть, поняла бы, что мы ничуть не злоумышляли против нее. Но он вот уже пять месяцев за морем и понятия не имеет, как я страдаю. В глубине души я по-прежнему надеюсь, что он поспешит домой и спасет меня. Да, я плохо думала о нем и даже собиралась связать свою жизнь с Гарри, но теперь я жалею об этом. В моем отчаянном состоянии, по сравнению с которым все беды кажутся пустяшными, я отчетливо понимаю, что это была фантазия, рожденная тревогой и необоснованным подозрением. В этом мраке я помню только любовь, которой одарил меня Нед, помню только то, что, не посчитавшись с прямым запретом королевы, он все-таки женился на мне. Я всем своим сердцем знаю, что он по-прежнему мой настоящий господин, мой любимый верный муж, однако не даю себе воли думать об этом теперь, потому что иначе наверняка умру от тоски и скорби.
Перед моим мысленным взором мелькают страшные образы тех, кто погиб здесь той жуткой зимой, — сестры, отца и Гилфорда Дадли. Я вспоминаю рассказы о том, как рыдал Гилфорд на эшафоте, когда его публично казнили на Тауэр-Хилл. Лично мне этот человек никогда не нравился, но, услышав о его страданиях, я прониклась к нему жалостью. Три головы, преданные топору, — какой страшный конец. И не только мои близкие закончили жизнь на лужайке перед Тауэром. Кто не слышал об Анне Болейн и королеве Екатерине Говард![68] В этом королевстве даже женщин отправляют на плаху. Неужели я буду следующей? Господи Иисусе, избавь меня от этого, умоляю Тебя!
Теперь над нами мощные стены, угрожающие и неприступные; лодка проходит под мрачной аркой Святого Томаса и, остановившись, раскачивается на волнах, ударяющихся о ступеньки ворот. Я инстинктивно хватаюсь за борта лодки, но, по правде говоря, мне безразлично, если я утону вместе с этой посудиной. Это лучше, чем конец на плахе.
Перед нами медленно, дюйм за дюймом, открываются тяжелые дубовые ворота, оплетенные железом, из-за них появляется худой человек с солдатской выправкой, облаченный в строгую, хорошо сшитую одежду. На вид ему лет пятьдесят. У него густые седеющие волосы и обвислые усы, а на скуластом лице, грубоватом и морщинистом, застыло пугающе мрачное выражение. Он ждет с небольшим эскортом бифитеров — так называются в Тауэре стражники. Я с тоскливым чувством осознаю, что эти люди будут моими тюремщиками, и молю Бога, чтобы они не стали также и моими палачами.
Стражники помогают мне подняться, я на дрожащих ногах и со страхом в сердце выхожу из лодки. Но когда я пытаюсь подняться по лестнице, ко мне подходит пожилой джентльмен и предлагает руку.
— Сэр Эдвард Уорнер к вашим услугам, миледи, — представляется он. — Я лейтенант Тауэра, и вы поступаете под мою ответственность. — Я с облегчением отмечаю его вежливость и предусмотрительность; говорит он радушным, хотя и слегка гнусавым тоном. Правда, предательский внутренний голосок напоминает мне, что с такой же добротой в Тауэре в свое время обходились и с моей сестрой и, насколько я знаю, с Анной Болейн.
— Следуйте за мной, — тихим голосом бормочет сэр Эдвард. Видимо, на моем лице отражается настоящий ужас, потому что он слегка морщится и заверяет: — Вам нечего опасаться, миледи.
Это немного поднимает мне настроение, потому что я ожидала более холодного приема. Но в любом случае судьба моя еще не решена, и никакие слова утешения не распутают плотно связавшихся узлов страха в моей груди.
— Я понимаю, что вы чувствуете, миледи. Я когда-то тоже был заключенным в Тауэре, — говорит лейтенант, пока мы поднимаемся по ступенькам. — В наказание за то, что поддержал претензии на трон вашей сестры леди Джейн. Меня здесь продержали год после мятежа Уайетта, а потом я попал в опалу и пробивался как мог вплоть до восхождения на трон нашей благословенной королевы Елизаветы, за что я каждый день возношу благодарность Господу.
Сама я, естественно, не могу испытывать подобной благодарности, но слова сэра Эдварда воодушевляют меня, в особенности я рада тому, что он поддерживал претензии на трон моей сестры, потому что в таком случае он наверняка должен быть расположен и ко мне. Я, чуть ли не довольная, иду за лейтенантом, хотя и чувствую у себя за спиной бифитеров с пиками.
Мы выходим на мощеную площадку, которая кажется мне туманно знакомой, и, оглянувшись, я узнаю это место: той судьбоносной ночью восемь лет назад мы с Гарри проходили по этой площади, направляясь в лодку Пембрука, и я вспоминаю необъяснимый ужас, который охватил меня здесь. Может быть, это было предчувствие моего нынешнего заключения? Я в страхе… но тогда было хуже. Не дай бог, это действительно предзнаменование того, что меня ждет…
Тауэр кажется мне громадным. Повсюду высокие неприступные стены и мрачные здания, а я понятия не имею, куда меня ведут. Больше всего я боюсь, что меня замуруют в подземелье… или я окажусь на том месте, где пролилась кровь моей сестры. Этого я бы не вынесла.
— Куда мы идем, сэр Эдвард?
Лейтенант направляет меня под арку. Впереди слева высится стена, за ней видны кроны деревьев.
— Мы идем во внутренний двор, — говорит он мне. — Вы будете помещены в Белл-Тауэр. — Сэр Эдвард показывает наверх. — Рядом мои покои, вот за этой стеной. — Если поблизости от тюрьмы будет сад, то это уже лучше. Я смогу смотреть на него из окна.
Из-под арки мы попадаем в узкий проход, и здесь, близ выхода в противоположном конце, я вдруг всем телом начинаю ощущать лютый холод, хотя сейчас стоит теплый август. Сэр Эдвард и его люди ничего не чувствуют, а я на какое-то время буквально коченею. Меня охватывают паника и ужас, и я знаю, что причина этого не только в моей беременности. Потом мы поворачиваем налево, и это чувство исчезает так же неожиданно, как и пришло, но ему на смену приходит кое-что похуже. Потому что, когда мы выходим на открытое место, я вижу перед собой лужайку Тауэра, ограниченную зданиями и стенами, а справа воспаряет к небесам громадная белая крепость, известная как цитадель Цезаря. Ее позолоченные купола-луковицы сверкают в солнечных лучах. Но я едва их замечаю, потому что за лужайкой находится часовня. Я останавливаюсь как вкопанная.
Лейтенант видит, что я в ужасе смотрю перед собой. Он поспешно берет меня под руку и ведет к высокому деревянному зданию слева — одному из нескольких изящных сооружений в этой части замка. Это впечатляющее здание, за которым высится каменная башня, но все это я едва вижу, потому что меня чуть не выворачивает наизнанку при мысли о том, что останки моей безжалостно убитой сестры покоятся здесь, в этой часовне, а где-то тут на лужайке стояла плаха, на которой ей отрубили голову. Если королева хотела меня наказать, то лучшего способа и придумать не могла.
Подавляя тошноту, я отворачиваюсь и невидящим взглядом смотрю перед собой. Мы входим в покои лейтенанта. Это прекрасный современный дом с просторными комнатами. Стены обиты деревянными панелями, а помещения обставлены богатой мебелью, какую обычно можно увидеть лишь в жилищах аристократов. Сэр Эдвард ведет меня по коридору, потом через приемную, в которой я вижу одни скамьи, и наконец мы оказываемся у двери. Мой провожатый поясняет, что это дверь, ведущая в Белл-Тауэр.
— Это единственный вход, — говорит он, словно предполагает, что я, будучи беременной, попытаюсь бежать. — Королева приказала поместить вас в самое надежное место.
— Я не представляю угрозу для ее величества, — не могу удержаться я. — Я ее верноподданная.
Сэр Эдвард хмурится.
— Прошу, миледи, — говорит он.
Белл-Тауэр — очень старое сооружение. Лейтенант сообщает мне — словно показывая местные достопримечательности, — что Белл-Тауэр был построен много веков назад королем Ричардом Львиное Сердце. Я в это легко верю. Нижнее помещение, шестиугольное по форме, имеет мощные, грубые стены с высокими застекленными окнами. Сквозь них сегодня проникают солнечные лучи, но все равно здесь прохладно и мрачновато, и я знаю, что буду мерзнуть зимой. Господи, прошу тебя, не допусти, чтобы мне пришлось рожать здесь!
Но лейтенант идет дальше — вверх по крутой винтовой лестнице.
— Здесь тридцать лет назад был заточен сэр Томас Мор, — сообщает он мне, — и холод был для него сущим мученичеством.
Я читала, что многие люди и казнь его считали мученичеством. Этот человек тоже не покорился королю, за что заплатил высокую цену. От этой мысли меня пробирает дрожь.
— Вам, миледи, будет гораздо удобнее, — успокаивает меня сэр Эдвард.
Он открывает дверь, показывая, что я должна войти, и я с облегчением вижу перед собой круглое помещение, обустроенное гораздо лучше, чем нижнее: деревянные ставни на окнах, чистый тростниковый половик на полу. На выбеленной стене ветхий гобелен, выцветший настолько, что я лишь с трудом различаю, что на нем изображена какая-то батальная сцена. Я вижу застеленную чистым бельем кровать под балдахином, старенький столик, две табуретки и пустую металлическую жаровню. Но я обещаю себе, что не задержусь здесь до зимы, и немного успокаиваюсь. К тому времени я обязательно докажу свою невиновность перед Господом и Тайным советом и буду реабилитирована. Нельзя же объявить виновным человека, который никому не намеревался причинить вред. Увы, внутренний голос говорит мне, что это слишком наивные ожидания. Передо мной пример моей сестры. Я могу только возносить отчаянные молитвы Господу, чтобы королева Елизавета оказалась милосерднее королевы Марии.
Я не одна: ввиду моего высокого положения мне предоставлена горничная, ее зовут Онор. Миледи графиня Хартфорд — а у меня именно такой титул, что бы там ни говорили, — не может оставаться без прислуги, даже в тюрьме. И потому маленькая Онор, которой всего четырнадцать лет, будет делить со мной безрадостные, тревожные дни, а по ночам спать в специальном помещении, отведенном горничным в покоях лейтенанта.
Младенец в моем чреве сильно толкается. Дай бог, чтобы это был сын. Это обрадует Неда, потому что все мужчины хотят иметь наследников своим титулам и землям, если, конечно, по завершении этого страшного дела у нас хоть что-нибудь останется. И вдруг меня одолевает страх не только за себя, но и за маленького. Потому что если у меня родится сын, он будет для королевы большей угрозой, чем я или мои сестры.
Кейт
Август 1485 года, замок Раглан
На следующее утро Кейт, проснувшись, увидела Мэтти, которая суетилась вокруг нее, наливала воду в таз, раскладывала чистое белье. Черное платье, которое было на Кейт вчера, вычищенное, висело на крючке. Она с трудом восстановила в памяти события вчерашнего дня. Голова у нее болела ужасно, в глазах щипало.
— Который час? — пробормотала она.
— Доброе утро, миледи, — ответила Мэтти. — Уже почти восемь. Как вы себя чувствуете?
— Ужасно, — вздохнула она, — голова раскалывается и тошнит. Я вчера вечером все глаза выплакала, и на то были основания. Милорд вел себя со мной просто ужасно. По правде говоря, я не представляю, как буду жить с ним дальше. Да и не нужна я ему теперь, когда отец мертв. Я для него лишь обуза, препятствие на пути к завоеванию милостей со стороны Тюдора. Вот что я тебе скажу, Мэтти: я уйду в монастырь, и тогда мы с ним сможем избавиться друг от друга.
— Я бы на вашем месте не торопилась, — возразила Мэтти, складывая чистое белье. — Когда у вас в последний раз были крови, миледи?
Кейт задумалась. Среди тревог и суматохи последних недель она совсем забыла об этом. Но теперь встревоженно посмотрела на горничную.
— Насколько я помню, в последний раз мне приходилось стирать ваши тряпицы семь недель назад, — сказала та. — Я думаю, вы носите ребенка.
— Мэтти! — не сразу сообразила Кейт. — Да… похоже. Меня сегодня подташнивает, как в прошлый раз. Боже мой, что же мне делать? Милорд и без того меня ненавидит. Представляю, как он разозлится, узнав, что я ношу внука короля Ричарда.
— Разозлится? Да ничего подобного! Наверняка он, как и все мужчины, хочет иметь наследника. Скажите ему, что вы беременны, и он сразу подобреет. Вот помяните мое слово. Гай очень обрадовался!
— Ну и дела, — сказала Кейт. — Выходит, ты тоже беременна, Мэтти! Ты довольна?
— Очень. А уж Гай просто на седьмом небе. И я рада за вас, миледи. Если Господь закрывает одну дверь, то Он непременно открывает другую. Надеюсь, это поможет вам справиться с вашей скорбью.
Кейт подумала, что справиться со скорбью ей вряд ли хоть что-то поможет, однако ребенок, по крайней мере, займет ее мысли и отвлечет. И что бы по этому поводу ни говорили другие, Кейт в душе порадовалась тому, что носит внука своего отца, частичка которого будет продолжать жить, — это подняло ей настроение.
Этим утром она не выходила из своей комнаты, а Мэтти сказала всем, что ее госпожа неважно себя чувствует. Когда тошнота прошла, Кейт поднялась и попросила горничную помочь ей надеть траурное платье, после чего села за стол.
В ее дорожном несессере — забавном приспособлении с раскрашенными стенками, бархатной подкладкой и тайными отделениями — лежали бумаги с ее записями о принцах. Кейт села и погрузилась в размышления, пытаясь разобраться в том, что же случилось с ними. Она хотела когда-нибудь иметь возможность сказать своему ребенку правду о его деде. Но как она может это сделать, если не знает правду сама?
Но может быть — всего лишь может быть, — ее сомнения вскоре разрешатся. Генрих Тюдор подтвердил свое намерение жениться на Елизавете Йорк, и нет сомнений: он вскоре воплотит свое желание в жизнь. Потому что он взошел на трон только по праву завоевателя, а не по праву крови. Были и другие потомки Йорков, которые имели больше прав на корону: Уорик со своей сестрой и, конечно, Джон Линкольн. Генрих Тюдор явно считал, что история о двоеженстве покойного короля Эдуарда была выдумкой, иначе он не принес бы обета жениться на Елизавете. И наверняка в ближайшее время он обвенчается с ней, а также, возможно, сделает какие-то заявления о судьбе принцев. Хотя, печально подумала Кейт, это заявление будет наверняка клеветническим по отношению к памяти ее отца, что только послужит к выгоде Тюдора. Даже если у Генриха и нет никаких доказательств того, что Ричард убил племянников, он сочтет выгодным для себя сказать это.
Она снова задалась вопросом: почему Генрих Тюдор так уверен в смерти принцев? Вероятно, ему что-то стало известно от Бекингема, возможно, через его мать, леди Стенли. Объективности ради Кейт заставила себя рассмотреть такую вероятность: Бекингем узнал, что ее отец, обеспокоенный заговорами, которые плетутся вокруг мальчиков, решил устранить принцев. Ведь эти заговоры доказывали, что многие все еще считали, будто настоящими наследниками короны являются сыновья Эдуарда IV и что они остаются угрозой для Ричарда.
Ее отец считал герцога лучшим другом и вполне мог довериться ему. Это, кстати, вполне объясняло неожиданную неприязнь Бекингема. Но откуда Бекингем или Генрих Тюдор могли знать, что принцы и в самом деле мертвы? Не будем забывать, что насчет осведомленности Бекингема — это всего лишь гипотеза; в конечном счете Ричард мог ему ничего и не говорить.
Кейт отложила перо, так ничего и не написав. Решила, что лучше подождать — посмотреть, как будут развиваться события, хотя и понимала, что ждать новостей здесь, в Раглане, возможно, придется долго, да и муж наверняка будет делиться с ней неохотно.
Кейт снова связала бумаги и хотела уже убрать их, когда дверь открылась и вошел Уильям. Их взгляды встретились: ее глаза при воспоминании о жестокости, которую муж проявил прошлым вечером, горели болью и гневом, а его — вспыхнули при виде ее черного платья.
— Твоя горничная сказала, что ты нездорова, — проговорил он.
— Была. Теперь мне лучше, — холодным тоном ответила Кейт. Она не собиралась облегчать Уильяму жизнь. Да что там: если бы ей сказали, что она больше никогда его не увидит, она бы и глазом не моргнула.
— Я вчера говорил с тобой излишне резко, — пробормотал он. — Но ты должна понимать, что я нахожусь в очень трудной ситуации. Моя жена — дочь короля Ричарда, а это значит, что при жизни я был тесно связан с ним. Поэтому за мной могут установить наблюдение, подозревая меня в нелояльности. Я сделал все, что в моих силах, чтобы предотвратить это, но… Господи, женщина, да ты в своем уме? Демонстрировать любовь к отцу, появляясь на людях в трауре по нему? Начнутся разговоры. Те джентльмены, что были здесь вчера, все в испуге разбежались, опасаясь мести Тюдора. Они не колеблясь отдадут меня на съедение волкам, чтобы спасти собственные шкуры. Я должен был сделать тебе реприманд.
— Но можно было и не называть меня внебрачным отродьем! — с вызовом ответила Кейт. Она хотела, чтобы муж извинился перед ней.
— У меня были для этого разумные причины. Если я обращаю внимание на твое внебрачное происхождение, то это предполагает, что я ненавижу тебя за то, что ты дочь своего отца. Мне нужно, чтобы люди думали, будто меня вынудили заключить этот брак.
Кейт в ужасе уставилась на него, открыв рот.
— Это правда? — прошептала она. — Вас действительно вынудили?
Уильям избегал ее взгляда.
— Я не презираю тебя, потому что ты — это ты. Но, признаться, у меня были свои сомнения, и важнейшее из них — твое рождение вне брака, хотя твой отец своей щедростью и вознаградил меня за это. — Его слова больно хлестали ее. Кейт почувствовала, как зарделись ее щеки. Ах, каким он был жестоким! Каким жестоким! — Тот, кто слышал, как я осадил тебя вчера, не сможет сомневаться в моей преданности королю Генриху, — спокойно продолжал граф. — Мы должны дистанцироваться от твоего отца: пусть люди думают, будто мы оставили его из-за его коварства.
— Слушая вас, я чувствую себя как Иуда, — горько сказала Кейт. — Надеюсь, вы на самом деле не считаете, что король Ричард убил своих малолетних племянников?
— А как в это можно не верить? Никто не видел их живыми вот уже два года.
— Этому может быть множество объяснений!
— Вот и верь себе на здоровье, во что тебе нравится. Но только держи рот на замке, когда люди говорят об этом. Ты меня поняла? Потому что, помяни мое слово, нам наверняка вскоре объявят, что Ричард действительно их убил.
Они смотрели друг на друга. Все слова кончились. Уильям не извинился, а если бы и извинился, то еще неизвестно, простила бы его Кейт или нет.
— Весьма прискорбно, милорд, что вы жалеете о браке со мной, — проговорила она.
— Теперь я бы не женился на тебе, — откровенно ответил Уильям. — Но уж поскольку мы муж и жена, то придется мириться с неизбежным.
— Вчера ночью я обдумывала возможность уйти в монастырь, — сказала она.
Граф совершенно не удивился, видимо, и ему тоже эта идея приходила в голову. Муж, чья жена ушла в монахини, освобождается от брачного обета.
— Может быть, это было бы лучшим решением, — кивнул Уильям, и лицо его слегка просветлело.
— Пожалуй, — резко сказала она. — Но сегодня утром у меня возникли причины посмотреть на дело иначе. Я этого не понимала раньше, но мне помогла Мэтти. Есть верные знаки того, что я беременна.
На лице Уильяма отразились самые противоречивые эмоции. Кейт знала, как отчаянно хочет он иметь сына, но в то же время сын этот неизбежно будет внуком поверженного короля.
— Беременна? — проговорил он. — Тогда, может быть, Господу угоден наш брак. Это, верно, знак того, что я не должен отказываться от тебя.
— Вы думали об этом?
— Да. Но твоя беременность меняет положение. — Уильям вздохнул. — Мы должны постараться жить вместе ради нашего сына.
— Я молю Бога, чтобы это был сын.
— Мне нужен наследник. Я не хочу, чтобы мой род пресекся на Элизабет. Или чтобы мои земли и титулы перешли к ее будущему мужу. Но мать моего сына не должна носить траур по свергнутому тирану, а люди именно так теперь называют Ричарда. Я сочувствую твоей утрате. Я знаю, что такое потерять отца, тем более если он умер насильственной смертью. Но держи свою скорбь внутри, а внешне ты должна демонстрировать, что устремлена в будущее. Я не позволю тебе привлекать внимание к тому, кто твой отец.
Интерлюдия
Август 1561 года; Ипсуич, Саффолк
Королева Елизавета выхаживает туда-сюда по залу Совета — вулкан, который вот-вот начнет извергаться. Советники замерли в тревожном ожидании: всем известно, какой бывает ее величество, когда она не в духе. Присутствующие поглядывают друг на друга, думая, что значительно безопаснее сражаться с французами, нежели попасться на глаза королеве, когда та в ярости.
Елизавете двадцать восемь лет — высокая, стройная женщина с худым лицом и несколько смуглой кожей, которую она тщательно отбеливает. Длинные вьющиеся волосы убраны под изящный бархатный чепец малинового цвета, украшенный черными перьями. Все в ней элегантно — от такого же цвета платья с коническим корсетом, который выгодно подчеркивает ее осиную талию, до сережек, браслетов и брошки с жемчужинами и драгоценными камнями. Королеву никак нельзя назвать красивой, но она очень привлекательна. Кроме того, в Елизавете есть изюминка и огромное личное обаяние. Мужчины буквально теряют от нее голову, и это тешит ее самолюбие: королева необыкновенно тщеславна.
Но сегодня ее величество не в настроении флиртовать или охорашиваться. Она здесь для того, чтобы решить, как поступить с женщиной, которая осмелилась угрожать ее безопасности на троне.
— А я вам говорю: это заговор! — возмущенно восклицает ее величество. — Почему вы мне не верите?
— Потому что этому нет никаких доказательств, мадам, — спокойно отвечает сэр Уильям Сесил.
— О, Мудрец,[69] я не могу поверить, что вы настолько наивны! — бросает она ему на ходу — ему, самому близкому к ней человеку, мудрейшему и наиболее преданному советчику.
Сесил стоически воспринимает этот выговор; ему случалось попадать и под куда более горячую королевскую руку.
Елизавета хмурится.
— Но если верить тому, что я слышала, то наверняка было немало людей, осведомленных об этом браке, — не отступает она. — Милорды, я не могу назвать это иным словом как заговор!
— Пока наше расследование не позволило выявить абсолютно никого, кому было бы известно об этом, — говорит ей Сесил. Все остальные просто счастливы, что он взял на себя роль ответчика.
— А как же священник? — рявкает королева.
— Исчез без следа, мадам.
— А госпожа Сентлоу?
— В Тауэре. Позвольте вам напомнить, что леди Катерина также просила помощи и у лорда Роберта. — Он кивает в сторону своего злейшего конкурента.
Елизавета недовольно смотрит на Сесила:
— Да, но лорд Роберт тут же пришел ко мне. — Тот самодовольно ухмыляется, глядя на Сесила. — Тогда как госпожа Сентлоу и не подумала рассказать мне о своем разговоре с леди Катериной, — продолжает королева. — Я хочу, чтобы ее подробнейшим образом допросили. А что граф Хартфорд?
— Его срочно вызвали в Англию.
— Я хочу, чтобы Тайный совет строго допросил его и леди Катерину, — требует Елизавета. — Пока у нас есть только ее глупое заявление, якобы она вышла замуж по любви. Заметьте — по любви! А ведь эта женщина претендует на мой трон! Раны Христовы, она ответила черной неблагодарностью на доброту. И при этом вела себя дерзко. Господин секретарь, сэр Эдвард Уорнер уже провел дознание — выяснил, сколько человек было осведомлено об этом браке?
— Пока еще нет, но он это обязательно сделает, — отвечает Сесил.
— Пусть он сделает это немедленно, до официального допроса, — приказывает королева. Она все еще кипит от гнева. — Своей непокорностью и безрассудностью леди Катерине удалось подорвать мою тщательно выстраиваемую политику, — шипит она. — Господь знает, милорды, что я всех своих ухажеров королевских кровей специально натравливаю друг на друга, чтобы они оставались дружественными по отношению к нашей стране. И делаю я это, нимало не думая о собственных симпатиях и предпочтениях. Когда-нибудь я, возможно, и выйду замуж, но я сделаю это исключительно во благо моего королевства, а не для удовлетворения похоти. Леди Катерина же заключила брак, не задумываясь о последствиях, а это, джентльмены, является доказательством того, что она никак не может быть названа моей наследницей. Я хочу, чтобы эта дама была исключена из числа возможных наследников, а сделать это можно, только предав ее суду, потому что поступок леди Катерины — самая настоящая измена!
Господин секретарь откашливается.
— Увы, мадам, в этом вы ошибаетесь. При вашем отце и брате любой человек, заключивший брак с принцессой крови, действительно был бы осужден как изменник. Но король Эдуард аннулировал этот закон. А потому с юридической точки зрения ни лорд Хартфорд, ни леди Катерина не совершили преступления, а потому не могут быть преданы суду и приговорены к смерти.
— Она нарушила мой личный запрет не выходить замуж без моего согласия, — вспыхивает королева. — Разве это не измена?
— Это вопрос спорный, мадам; ее деяние недостаточно для слишком строгого наказания.
— Тогда что должно быть сделано? Отвечайте!
— Может быть, вашему величеству имеет смысл потребовать, чтобы леди Катерина отказалась от претензий на трон? — предлагает граф Суссекс.
— Но можно ли доверять ее слову? — сомневается Роберт Дадли.
— Даже если сама леди Катерина и откажется от претензий, наверняка найдутся люди, которые будут действовать в ее интересах, — говорит Сесил. — У нее есть немало сторонников как в Англии, так и за рубежом. Нет, мы не должны идти этим путем. Нужно придумать что-нибудь другое.
— Что? — резко спрашивает королева.
— Ну например, можно объявить этот брак недействительным. У них ведь была всего одна-единственная свидетельница, которая уже умерла. Да, кстати, никак не удается найти священника, который проводил церемонию, хотя поиски его ведутся очень активно. Это наводит меня на мысль, что никакого тайного венчания не было, а все заявления леди Катерины, что таковое состоялось, — всего лишь попытка прикрыть собственное бесчестье. Она прекрасно знает, что такое бесстыдное поведение неприемлемо для людей, по крови столь близких к трону. — Сесил чувствует, как не нравится Елизавете напоминание о том, что согласно Акту о престолонаследии леди Катерина фактически является ее преемницей. Он знает, что королева не испытывает любви к своей двоюродной родне по линии Греев. Еще он догадывается, что Елизавета завидует Катерине, которая имеет с ней фамильное сходство, но гораздо привлекательнее внешне, да к тому же еще и на семь лет моложе.
— А брачное свидетельство? — спрашивает Суссекс. — Леди Катерина может предъявить его в доказательство того, что она добропорядочная женщина и мужняя жена.
— Милорд, вы недальновидны, — выговаривает ему Сесил. — Если даже действительно имеется какое-то брачное свидетельство, в чем я лично сомневаюсь, то мы распорядимся им так, как сочтем нужным. А когда будет доказано, что этот мнимый брак — и не брак вовсе (что должно быть сделано как можно скорее!), то ребенок леди Катерины, родившийся бастардом, не будет представлять никакой угрозы для ее величества. Всему миру известно, что принцесса крови, родившая вне брака, настолько дискредитирована и опозорена, что впредь никто уже никогда не сможет рассматривать ее как претендентку на трон.
Елизавета пристально смотрит на государственного секретаря:
— Раны Христовы, Мудрец, да вы зрите в самый корень, как выражался мой батюшка. С нашего горячего одобрения действуйте в этом направлении. — И все члены Совета спешат согласиться с королевой.
— Ваше величество, позвольте побеседовать с вами приватным образом? — спрашивает Сесил позднее, когда все прочие вопросы решены. Откровенно говорить с королевой могут только он и его ненавистный соперник лорд Роберт Дадли, к которому Елизавета питает чрезмерное пристрастие, а то, что собирается сказать сэр Уильям, — дело весьма деликатное. Даже преданные члены Тайного совета не должны это слышать.
Елизавета царственным кивком отпускает всех и садится на свое мягкое кресло во главе длинного стола. Она напряжена, словно пружина.
— Ваше величество, — начинает Сесил, — позвольте напомнить вам, что вы все еще не замужем и не имеете наследника.
— Вы не устаете напоминать мне об этом, Уильям, — язвительно отвечает она. — Я, кажется, уже объясняла: у меня есть муж — Туманный Альбион.
— От этого брака наследник у вас не родится, — улыбается Сесил. Подобный разговор между ними происходил бессчетное число раз. Но улыбка быстро сходит с его лица. — Мой долг напомнить вам, что, пока вы не родите ребенка, леди Катерина согласно Акту о престолонаследии, изданному вашим отцом, остается вашей законной наследницей.
Сесил ничего не имеет против Катерины лично и одно время даже пытался ей помочь, но при сложившихся обстоятельствах секретарю придется пожертвовать ее интересами, хотя он и знает, что претензии этой дамы на трон справедливы и основательны. Откровенно говоря, сэру Уильяму совершенно не по душе вся эта травля Катерины и, будучи человеком разумным, он понимает, сколь серьезными могут оказаться последствия, в том числе и для самой королевы. Больше всего ему хочется по-хорошему уладить эту неразрешимую проблему престолонаследия, но Сесил справедливо опасается, что после недавних событий надежды на это стали еще более призрачными, и боится дать королеве повод подозревать, что он поддерживает леди Катерину. Но если они осуществят свой план и объявят брак незаконным, кто же тогда будет наследником королевы?
— Никогда, — бушует Елизавета, — слышите, никогда я не допущу, чтобы эта маленькая шлюха наследовала мой трон!
— Согласен, это было бы в высшей степени неподобающе, в особенности теперь, когда леди Катерина так опозорила себя, — кивает сэр Уильям. — Эта ее беременность — явный знак того, что Господь не желает, чтобы она оказалась на троне. Но Акт о престолонаследии гласит, что, если вы, мадам, — да избавит нас от этого Господь — умрете, не произведя наследника, корона должна перейти к наследникам сестры вашего отца Марии, покойной королевы Франции и герцогини Саффолк. А таковыми являются ее внучки леди Катерина и Мэри Грей. Если не они, то кто может вам наследовать?
— Я сама назову наследника, когда буду готова! — рявкает Елизавета. — Я уже говорила, что, возможно, выйду замуж и буду иметь наследника от плоти моей. — Сесил видит, как королева кусает губы. Этот проницательный политик знает, как она боится замужества и рождения детей.
— Никто не будет рад этому больше, чем я, — спокойно отвечает он. — Но до этого счастливого дня Акт остается в силе.
— Я не позволю леди Катерине стать моей наследницей! Я даже видеть ее не могу!
— Но, ваше величество, есть один весьма убедительный аргумент: она протестантка и родилась в этом королевстве, в отличие от Марии, королевы Шотландской.
— Протестантка? Как бы не так! — Елизавета ударяет кулаком по столу. — Катерина держит нос по ветру. Когда это ее устраивало, когда она думала, что это поможет ей стать королевой, она была католичкой. Ее возврат в старую веру в годы правления моей сестры был расчетливым ходом. После этого она стелилась под всех мужчин, какие ей встречались.
— Позвольте напомнить вашему величеству, что вам тоже приходилось делать вид, будто вы вернулись в старую веру, — отваживается Сесил. — То были опасные времена.
И я не сомневаюсь, что леди Катерина не забывала о судьбе своей сестры, которая была надеждой для протестантов. Находясь в такой близости от трона, видя, как королева Мария сжигает протестантов, она всего лишь хотела себя обезопасить.
— Может быть, и так, — бормочет Елизавета, не готовая смягчиться. — Но леди Катерина должна была вернуться к своей вере, когда королевой стала я. Тут уж никакой угрозы не было. А она вместо этого начала заигрывать с испанцами.
— Может быть, она считала, что с ней обходятся несправедливо, — храбро заявляет Сесил. — Вы же запретили ей выходить замуж, а тут замаячила испанская партия.
— Вынашивать подобные планы без моего благословения — не что иное, как измена, — вспыхивает королева. — А теперь еще этот мезальянс с Хартфордом. Одному Господу известно, сколько времени продолжалась их связь. Возможно, заигрывание с испанцами служило лишь прикрытием.
Я вам говорю, Уильям: я никогда не назову леди Катерину своей наследницей. В особенности теперь. А вам советую хорошенько подумать, на чьей вы стороне. Мне кажется, что вы выступаете в роли ее адвоката.
Однако Сесил игнорирует этот укол.
— Но ваше величество непременно должны назвать наследника. И поскорее. Вся эта неопределенность не укрепляет ваш трон, а позвольте напомнить вам, что он отнюдь не в безопасности: католики по всей Европе называют вас незаконнорожденной, еретичкой и узурпаторшей, да накажет их за это Бог. И кое-кто предпочел бы видеть на троне Марию, королеву шотландцев.
Елизавета зло смотрит на него:
— Только через мой труп! Католичка и иностранка, которая уже самовольно присоединила мой королевский герб к своему собственному и объявила себя королевой Англии.
— Целиком и полностью согласен с вашим величеством. Мария — последний человек, который должен оказаться на английском троне. Но если вы отмените Акт о престолонаследии, то кто остается? Граф Хантингдон? — Это их старая шутка: известно, что граф, хотя у него и могут быть какие-то отдаленные претензии на трон, не имеет желания занимать его и, кроме того, не может рассчитывать на особую поддержку. — А потому мы опять возвращаемся к леди Катерине. Должен сказать, что не разделяю вашу точку зрения, будто эта дама злоумышляла против вас. Она всего-навсего хочет быть названа вашей возможной наследницей.
— Еще чего! Она с самого начала была как заноза у меня под ногтем. Помните, как испанцы устроили заговор с целью ее похищения? Леди Катерина так усиленно разыгрывала из себя наследницу-католичку, что король Филипп вознамерился выдать ее за своего сына, посадить обоих на английский трон и вернуть Англию в прежнюю веру. И прощай, Елизавета! Да Катерина была прекрасно осведомлена об этом заговоре и сама в нем участвовала, не заблуждайтесь на сей счет. Да боже мой, эта интриганка ходила к графу Фериа и жаловалась: ей, мол, известно, что я не хочу, чтобы она мне наследовала. Да уже одно это было равносильно ее согласию на похищение!
— Если позволите, ваше величество, — и вы, наверное, помните, что я в свое время высказывал подобную точку зрения, — мне кажется, было ошибкой с самого начала понижать ее до рядовой фрейлины. Леди Катерина с честью занимала более высокое положение при королеве Марии и ничем не заслужила столь пренебрежительного к себе отношения. Кое-кто мог подумать, что она вправе возмущаться и высказывать недовольство.
— Время подтвердило мою правоту, — мрачно говорит королева, играя большим драгоценным камнем на груди. — Я пригрела змею у сердца. Катерина честолюбива — в этом нет сомнений. И, желая заполучить мою корону, она связалась с испанцами и ни на минуту не прекращала плести козни против меня. Я видела, как она пресмыкается перед послами Филиппа, ища у них поддержки своим коварным замыслам. Потом пошли разговоры о ее браке с шотландским принцем Арраном, что позволило бы объединить троны Англии и Шотландии. И опять — прощай, Елизавета! А теперь она вдруг выходит замуж за Эдварда Сеймура. Я не удивлюсь, если это часть очередного заговора с целью свергнуть меня.
— Я так не думаю, ваше величество. Напротив, этот брак положил конец всем интригам испанцев и шотландцев, — умиротворяющим тоном говорит Сесил. — У Сеймура нет никаких претензий на трон, так что в этом отношении вы можете быть совершенно спокойны.
— Я все-таки продолжаю считать, что за этим браком стоит нечто большее, — не отступает Елизавета, в гневе кусая губу. — Если леди Катерина не может заполучить мой трон одним путем, то она попытается использовать другую возможность. Если у нее появится сын, законнорожденный или нет, от меня тут же начнут требовать назначить ее моей преемницей. А когда мальчик подрастет, станут раздаваться вопрошающие голоса: почему Англией правит слабая одинокая женщина, когда на троне может сидеть король? И против меня начнут плести заговоры. И, пожалуйста, не смотрите на меня так, Мудрец! Я знаю, вы тоже считаете, что женщина не должна править мужчинами, что это противоестественно. Не удивлюсь, если вы сами содействовали замужеству леди Катерины!
Сесил потрясен, однако ему приходилось видывать и более сильные штормы.
— Признаюсь, я когда-то действительно придерживался мнения, что мужчина на троне предпочтительнее женщины, но мудрость и благородство вашего величества доказали, что я ошибался. Клянусь перед Господом, я не имел никакого отношения к браку леди Катерины с Сеймуром. Что же касается ее ребенка, то лорды Англии ни за что не согласятся, чтобы на троне сидел бастард — они слишком уважают законы наследования. В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны.
— Ну что ж, как я уже сказала, пусть Уорнер срочно допросит леди Катерину. Пусть доподлинно узнает у нее про брачное свидетельство. Да, и допросите поскорее госпожу Сентлоу: я уверена, что она обо всем знала. Даже если вдруг окажется, что никакого заговора не было, брак все равно следует признать недействительным. Вы правы, Мудрец: если ребенок рожден бастардом, то от него не может исходить никакой угрозы. Поэтому уничтожьте любые документы, даже если на них будет стоять подпись самого епископа Кентерберийского. А если обнаружится, что изменнический заговор все-таки имел место…
— Я думаю, ваше величество в скором времени убедится, что ничего подобного не было, — вставляет Сесил.
— А если заговор все-таки имел место, — продолжает Елизавета, не слушая его, — мы должны тщательно обдумать, как лучше поступить с распрекрасной леди Катериной.
Кейт
Октябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Очень странно было снова вернуться в Вестминстер. Когда Кейт поднималась от берега по лестнице, на нее вдруг нахлынуло такое отчаяние, что она с трудом взяла себя в руки, чтобы идти дальше. Как часто в былые времена она бродила по этому саду, по великолепным залам этого дворца-лабиринта! Трудно было поверить, что теперь здесь правит другой король. На какое-то мгновение даже представилось, что сейчас она войдет и увидит на возвышении Уайтхолла отца, а рядом с ним — королеву Анну. Но, увы, их обоих уже не было на этом свете, и царствовал ныне Генрих Тюдор. Кейт почувствовала облегчение, когда они с Уильямом добрались наконец до отведенных им покоев, ибо меньше всего хотела встречаться с человеком, который теперь называл себя королем. Она не была уверена, что сможет сдержаться и быть вежливой с ним. Ведь если бы не Тюдор, ее отец был бы сейчас жив и спешил бы навстречу дочери и зятю, чтобы с честью встретить их.
Уильям, один из пэров королевства, ждал, что получит приглашение на коронацию. Жены на эту торжественную церемонию, разумеется, не приглашались. Пока что Генрих ничем не показал, что собирается воплотить в жизнь свое намерение жениться на Елизавете Йорк, а без королевы присутствие дам на коронации исключалось.
Кейт, которой отчаянно хотелось хоть немного развлечься, просила Уильяма взять ее в Лондон, но муж ни в какую не соглашался, неизменно приводя один и тот же довод: дочь покойного Ричарда не должна привлекать к себе внимание. Узнав о беременности жены, он запретил ей выходить дальше деревни. В Раглане Кейт оставалась незаметной, а пройдет время, уверял Уильям, и люди в большом мире забудут о ее существовании. На это, казалось, он только и надеялся.
Но потом пришло письмо от короля. Сэру Уильяму было приказано привезти в Лондон свою жену леди Катерину. Никаких объяснений не прилагалось. Казалось, Генрих Тюдор просто хочет с ней познакомиться.
Это поставило Уильяма в тупик. Зачем новый король хочет увидеть Кейт? Какое она может иметь для него значение? Или, может быть, все дело в элементарном любопытстве: Тюдору интересно увидеть дочь своего предшественника, тирана Ричарда? Эта загадка не давала покоя Уильяму. Волновало его и положение Кейт: в состоянии ли она сейчас путешествовать? До Лондона путь неблизкий. Может быть, сославшись на беременность, не брать жену в Лондон? И ослушаться короля? Поколебавшись, Уильям заказал новую повозку, выложил сиденье подушками, и в них Кейт и проделала путешествие — при задернутых занавесках, чтобы никто ее не видел; Уильям скакал рядом, а сзади и спереди ехали сопровождающие. Для самой Кейт это путешествие не было трудным, потому что с каждой милей она приближалась к милой ее сердцу Англии. И хотя многое изменилось к худшему с того времени, когда она была здесь в последний раз, Кейт все-таки от души радовалась возвращению в родные края.
Уильям потребовал, чтобы жена постоянно оставалась в отведенных им покоях и не появлялась на людях. Кто-нибудь может узнать дочь Ричарда, поэтому лучше не привлекать к себе внимания. Кейт неохотно подчинилась. Две комнаты, которые занимали супруги, были очень удобные, с хорошей мебелью. Однако в них не было и намека на роскошь — эти помещения даже отдаленно не напоминали те покои, какие она занимала прежде.
Через два дня после приезда Уильяму и Кейт было приказано явиться к королю. Муж заставил ее надеть скромное платье из зеленой материи хорошего качества, но без всяких претензий на королевское великолепие. Помимо всего прочего, зеленый был также отличительным цветом Тюдоров.
Когда Кейт впервые увидела Генриха Тюдора, ей поначалу показалось, что он больше похож на клерка, чем на короля. Он встретил их в своем кабинете, стоя за столом, заваленным бумагами и пергаментными свитками, которые перебирал, сосредоточенно наморщив лоб. Генрих даже не поднял глаз, когда они вошли. Супруги поклонились; Кейт сделала это, с трудом преодолевая себя. Потом раздался тонкий голос:
— Поднимитесь.
Она увидела перед собой ничем не примечательного человека лет тридцати — высокого, стройного, с жесткими рыжими, уже начинающими редеть волосами. С квадратного лица с острым, длинным носом и тонкими губами на них подозрительно смотрели серо-голубые глаза. Генрих улыбнулся, обнажив гнилые зубы, и сел.
— Добро пожаловать в Вестминстер, милорд, миледи. Надеюсь, путешествие прошло благополучно и вы удобно разместились.
— Да, благодарю вас, ваше величество, — сказал Уильям. Муж предупредил Кейт, что говорить будет он. Она ни в коем случае не должна открывать рот, если только король не обратится к ней напрямую.
— Я позвал вас сегодня по двум причинам, — пояснил Генрих. — Во-первых, милорд, чтобы подтвердить ваш графский титул.
Уильям снова поклонился и рассыпался в благодарностях. Кейт почувствовала, как искренне обрадовался муж: у него просто камень с души свалился. Он волновался из-за этого, как волновался и из-за всего остального, справедливо опасаясь, что новый король вполне может отобрать у него титул.
— Во-вторых, есть одно дело, в котором вы можете мне помочь, миледи, — продолжал король, и Кейт почувствовала, как напрягся стоявший рядом с ней Уильям. Она проглотила слюну, не зная, что сказать, и опасаясь, что Генрих заметит ее враждебность. Но тут вмешался Уильям:
— Вы должны ответить ее королевскому величеству, миледи.
— Да, ваше величество, — произнесла Кейт.
Генрих Тюдор задумчиво рассматривал ее, его взгляд скользнул по чуть округлившемуся животу Кейт. Разумеется, он не мог не думать о том, чьего внука носит под сердцем эта женщина. Ну вот, теперь новый король будет ненавидеть ее еще сильнее.
— Дело это секретное и весьма деликатное, — сказал Генрих. — Миледи, вы должны дать мне слово, что все услышанное здесь навсегда останется между нами.
— Обещаю, ваше величество, — ответила она, стараясь говорить бесстрастным голосом.
— Вы ждете ребенка, — любезно продолжал король. — Прошу вас, садитесь. Наш разговор будет долгим. — С этими словами он показал Кейт на полированную деревянную скамью перед камином и выпроводил явно недовольного этим Уильяма за дверь. Потом Генрих сел рядом с ней, на некотором расстоянии, и уважительно заговорил: — Миледи, вы, вероятно, знаете, что слухи о сыновьях короля Эдуарда вспыхнули с новой силой. В Лондоне рассказывают, что они умерли насильственной смертью — якобы были убиты по приказу Ричарда. — Он строго посмотрел на нее. — Мадам, я должен спросить: что вам достоверно известно об этом деле?
Меньше всего Кейт ожидала, что Тюдор задаст ей такой вопрос. Она собралась с мыслями, надеясь, что и ей в свою очередь удастся узнать что-нибудь.
— Я не знаю ничего, ваше величество, — ответила она.
— Неужели ваш покойный отец, узурпатор Ричард, никогда не беседовал с вами о принцах?
Кейт хотела было возразить, что ее отец был законным королем, а вовсе не узурпатором, но решила, что лучше этого не делать. Подавляя в себе гнев, она сказала:
— Нет, ваше величество, по тому поводу, о котором вы спрашиваете, — никогда.
Генрих смерил ее подозрительным взглядом:
— Но до вас доходили слухи об их смерти?
— Да, ваше величество. Однако я не придавала им никакого значения, считая лишь слухами, не более того. У меня были основания им не верить. — Кейт удивилась собственной смелости.
— Вот как? И какие же это основания?
— Я слышала, что в прошлом году принцы были живы, — сказала она и тут же пожалела об этом.
— От кого? — рявкнул Генрих.
— Милорд Линкольн утверждал, что они живы.
— А откуда это было известно ему?
— Граф сказал, что уверен в этом, ваше величество. Он был в центре событий и, видимо, располагал достоверной информацией.
Король нахмурился:
— Я так не считаю, мадам. Поскольку лично два года назад получил из надежных источников сведения, что принцы убиты. И между прочим, в Тауэре их сейчас нет, что подтверждает правдивость тех сообщений.
Генрих, сам того не желая, раскрыл ей слишком многое! Если принцев сейчас не было в Тауэре и он задавал Кейт все эти вопросы, значит, ему не было доподлинно известно, живы принцы или нет. Разумеется, Тюдор искал доказательства того, что они мертвы, потому что в противном случае трон под ним начинал шататься и Генрих не мог считать, что их сестра по праву является наследницей дома Йорков. Если принцы живы, то они могут появиться в любую минуту — так сказать, восстать из мертвых — и предъявить претензии на его трон! Нет, новоиспеченный король понятия не имел, где они находятся. Теперь Кейт ясно понимала, в какой трудной ситуации он оказался. Все же хоть какая-то справедливость в этом мире существовала.
Кроме того, дочь Ричарда обратила внимание еще на одну фразу: «В Тауэре их сейчас нет». Неужели у нее есть основания надеяться, что принцы не были убиты?
— А их тела искали, ваше величество? — осмелилась спросить Кейт.
— Да. И поиски будут продолжаться. Тела, несомненно, рано или поздно обнаружат. Но я думал, что ваш отец как-то объяснял вам исчезновение своих племянников, — сказал Генрих.
— Нет, ваше величество, он никогда не говорил об этом. И я никогда не верила этим слухам, потому что была уверена: мой отец не способен на такое. Ведь доказательств убийства нет, насколько я понимаю?
Генрих смерил ее строгим взглядом.
— Пролить кровь ребенка — страшное дело, — проговорил он. — Это самое отвратительное из преступлений, и я непременно узнаю правду.
— Ваше величество, я бы тоже хотела знать правду, — тихо произнесла Кейт.
Он недовольно посмотрел на нее:
— Значит, вам больше нечего мне сообщить?
— Абсолютно нечего, ваше величество. Мне очень жаль.
Король отпустил ее, еще раз предупредив, что об их разговоре никто не должен знать. Когда Кейт вышла, колени ее дрожали. Она понимала, что нажила себе врага; впрочем, этот человек и раньше был ее врагом, зная, кто она такая.
«Правильно ли я поступила?» — спрашивала себя Кейт.
Она раскрылась перед Генрихом Тюдором, но он тоже разоблачил себя и, несомненно, нашел ее непокорной и дерзкой. Что ж, она намеренно вела себя таким образом: Кейт ни за что не позволила бы ему гнусными инсинуациями втоптать в грязь имя ее отца. Она должна была заявить о себе. И все же Кейт показалось, что Генрих поверил, когда она сказала, что ничем не может ему помочь.
Катерина
Август 1561 года, лондонский Тауэр
Не могу пожаловаться на то, как со мной обращаются.
Я провела здесь всего шесть часов, а сэр Эдвард уже позволил мне подышать воздухом в его саду, сообщив, что впредь такая возможность — часовая прогулка — будет предоставляться мне ежедневно. Конечно, как и сегодня, меня будут сопровождать вооруженные бифитеры, но я с облегчением узнала, что не буду все время заперта в четырех стенах. И вот я здесь, смотрю не на тюремные стены, а на высокое голубое небо — творение Божье. Сад прекрасен, под сенью шуршащих листвой деревьев распускаются великолепные цветы. И на протяжении тех нескольких минут, когда я сижу на каменной скамье, мне кажется, что все не так уж и страшно.
Но теперь я должна вернуться в свою тюрьму, мой дух снова сломлен, и я превращаюсь в убитую горем женщину, жертву монаршего гнева, хотя мне и подают превосходный обед. Меня пугает не столько само заключение в Тауэре, сколько гнетущая неизвестность относительно нашей будущей судьбы.
Приходит лейтенант, спрашивает, все ли меня устраивает, удобно ли мне. Похоже, его манеры стали чуть более жесткими, чем прежде. Или мне это только кажется?
— Все хорошо, сэр Эдвард, — говорю я. А потом у меня помимо воли вырывается: — Что со мной сделают?
Лейтенант медлит, и мне его молчание кажется зловещим: он словно подыскивает подходящие слова.
— Насколько мне известно, миледи, еще ничего не решено. Мне приказано держать вас здесь до получения дальнейших инструкций. Мне известно, что вас будет допрашивать Тайный совет, а пока я хотел бы задать вам несколько предварительных вопросов. Ее королевское величество поручила мне передать вам, что вам не следует ждать от нее милости, если вы не скажете, кто из придворных был осведомлен о вашем союзе с лордом Хартфордом. Она считает, что тут были замешаны еще несколько человек. И если вы не назовете всех, я должен вас предупредить, что недовольство королевы вами усилится.
От этих слов меня пробирает дрожь.
— Сэр, я категорически возражаю против того, что существовал какой-то заговор. Лишь несколько человек знали о моем браке.
— Кто? — Лейтенант садится за стол, достает из сумки писчие принадлежности, макает перо в чернильницу и ждет.
— Священник.
— Как его зовут?
— Он не назвался. — Перо царапает по бумаге — сэр Эдвард пишет.
— В каком приходе он служит?
— Боюсь, и этого я тоже не знаю.
— Кто присутствовал на церемонии в качестве свидетелей?
— Леди Джейн Сеймур. Но она умерла.
— А еще кто? Ведь, чтобы брак был признан действительным, свидетелей должно быть двое.
— Второго свидетеля не было. — Я замолкаю на мгновение. — Мы попросили выступить в этом качестве священника.
— Кто еще знал о вашем замужестве?
— В тот момент — больше никто. Потом уже я доверилась своей горничной, госпоже Ли. — Я категорически не хочу выдавать любимую старую няню Эллен.
— Что стало с госпожой Ли?
— Она уехала в деревню ухаживать за больной матерью и не вернулась.
— Кто-нибудь еще знал о вашем браке?
— Господин Глинн, слуга лорда Хартфорда, он уехал во Францию. А потом, уже некоторое время спустя, я призналась лорду Роберту Дадли и госпоже Сентлоу.
— И больше никому?
— Нет.
— Даже герцогине Сомерсет?
— Нет. Мы ей не сказали.
— Вы уверены? Вы готовы принести в этом присягу?
— Да, сэр.
— Вы можете показать мне брачное свидетельство?
Я снова замолкаю на несколько секунд.
— У меня его никогда не было.
Брови сэра Эдварда взлетают вверх.
— Значит, у вас нет никаких доказательств того, что этот брак действительно был заключен?
— Ничего подобного, у меня было бесспорное доказательство! Дарственная на землю — сразу после венчания муж сделал мне этот подарок. Документ лежал в том самом ларце, что сейчас перед вами, но потом куда-то исчез. — Лейтенант хмурится. — Уверяю вас, сэр, граф Хартфорд действительно сделал мне этот подарок! Дарственная была написана на пергаменте, он преподнес ее мне на шестой день после венчания. Но с тех пор мы столько раз переезжали с места на место, что документ потерялся. И я не могу сказать, где он. — Я чуть не плачу от чувства безысходности. — Мой добрый сэр Эдвард, вы должны мне верить. У меня была эта дарственная. И я честно расскажу вам все о церемонии бракосочетания, а также о том, что ей предшествовало, и о том, что случилось после.
И я возвращаюсь к самому первому дню в Хэнуорте три года назад, когда все и началось.
История долгая, и я рассказываю ее с увлечением. Лейтенант записывает все это без комментариев. Мне бы хотелось знать, что он думает, но сэр Эдвард ничем не выдает себя. В какой-то момент мне даже кажется, что поручение королевы ему не по душе. Когда я наконец заканчиваю, наступает долгая пауза: мой тюремщик просматривает свой отчет.
— Пожалуйста, опишите священника, — просит он.
Я как можно точнее описываю священника, понимая, что это может обрушить немало бед на его голову.
— На нем не было стихаря, — вспоминаю я. — Но, сэр, мой муж подарил мне обручальное кольцо. Вот, смотрите!
Я снимаю с безымянного пальца изящную драгоценность и открываю пружинку, чтобы лейтенант смог прочесть надпись. Он молча смотрит, а потом уточняет:
— Вы уверены, что не можете вспомнить имени священника?
— Я его никогда не слышала.
— Узнали бы вы этого человека, если бы увидели его?
Я задумываюсь на мгновение. Я не хочу, чтобы наказание священника лежало на моей совести.
— Не уверена.
— Скажите, а госпожа Ли не может знать, где находится дарственная?
В ответ я лишь пожимаю плечами.
— Где ваша бывшая горничная теперь?
— Не знаю.
— Постарайтесь припомнить во всех подробностях, как проходило утро накануне венчания.
Я рассказываю о том, как мы с Джейн спешили на Кэннон-Роу, а также о том, что произошло в доме Неда.
— И после этого я в душé считала графа своим мужем, как и подобает жене. А потому, увидев его охранное свидетельство для отъезда во Францию, буквально впала в отчаяние. Оно случайно попалось мне на глаза. Я знала, весь двор за мной наблюдает, и боялась, что моя беременность будет замечена.
Сэр Эдвард откашливается и неловко просит:
— А теперь расскажите мне о подробностях любовных отношений между вами и лордом Хартфордом. — Я смотрю на него, потрясенная и смущенная. — Прошу меня простить, но мне приказано задать этот вопрос, — говорит он, также смущаясь, и я чувствую, что мой тюремщик — человек порядочный.
— Я не могу и не стану делать этого, — решительно заявляю я. — И пожалуйста, сэр, не принуждайте меня отвечать на этот вопрос, этим вы все равно ничего не добьетесь.
— Я вовсе не собираюсь вас принуждать, упаси Бог, — говорит лейтенант. Тяжело вздохнув, он поднимается и собирает писчие принадлежности. — Благодарю вас, леди Катерина. На этом пока все.
— Сэр! — немного истерически вскрикиваю я. — У вас есть какие-нибудь известия о моем муже?
— Я не имею права говорить с вами об этом. — И он, поклонившись, уходит.
Я снова начинаю рыться в ларце, хотя делала это уже много раз. Увы, дарственная Неда бесследно исчезла. Мысль о том, что я потеряла единственное документальное свидетельство нашего брака, приводит меня в отчаяние.
Моя первая ночь в тюрьме. Я ложусь рано, потому что устала до изнеможения. Онор помогает мне надеть ночную рубашку, потом разбирает постель и уходит, оставив меня наедине с моими ужасными мыслями. Я стараюсь не думать о том, что испытывает человек, когда ему в шею вонзается топор. Прежде я, конечно, не раз представляла себе это, но теперь стараюсь прогнать образы, возникающие перед моим мысленным взором, настолько они чудовищны.
А тем временем великолепный заход за окном сменяется бархатной синевой вечера. Когда наступает полная тьма, я зажигаю свечу, довольно долго просидев перед этим без света, погруженная в свои бесконечные переживания. Заставляя себя не думать о худшем, я воображаю, как защищаюсь перед лицом королевы. К сожалению, я не могу найти аргументов, чтобы убедить Елизавету в своей невиновности. Уж не знаю, правду ли болтают о ее отношениях с лордом Робертом Дадли, но должна же эта женщина иметь представление о том, что такое любить и быть любимой. Так почему Елизавета столь жестока ко мне? Неужели потому, что сама она попросту не способна на любовь? Зная королеву, я легко могу в это поверить.
Я лежу в этом страшном месте, вдали от моего возлюбленного, и мои путаные мысли постоянно возвращаются к нему. Где Нед сейчас? Все еще во Франции? Или его вызвали обратно в Англию? Может быть, он уже здесь, в этой же самой башне, где-нибудь совсем рядом. Эта мысль одновременно утешает и тревожит: Неда запросто могут обвинить в том, что, женившись на принцессе крови, он совершил государственную измену.
Уже поздно, в комнате становится прохладно, и я вижу за кроватью черные тени, — может, там мечутся демоны, а за окном ухают на дереве совы. От их жутковатых криков кожа у меня буквально покрывается мурашками. Только бы сова не села на крышу моей башни: это верный знак смерти. И я вдруг начинаю молиться: прошу сов улететь. Но они продолжают свой замогильный гомон, и это тоже кажется мне дурным предзнаменованием.
Я невольно думаю о том, сколько еще несчастных до меня были заперты в этой камере и мучились теми же страхами, что и я. Сколько из них вышли отсюда только для того, чтобы встретить свою страшную судьбу? Выпускали ли хоть кого-нибудь отсюда на свободу? А если нет, то покинули ли узники на самом деле это место? Может быть, их неупокоившиеся души продолжают обитать в Тауэре, бродят здесь по ночам? Темнота подстегивает мое воображение, и передо мной возникают самые ужасные образы. И вот я уже почти не сомневаюсь, что меня ждет судьба моей бедной сестры и что призраки тех, кто ушел отсюда на плаху, готовы обрести плоть.
Меня трясет, мне отчаянно хочется человеческого тепла, но уже поздно, и все наверняка спят. Я кричу: «Эй! Есть здесь кто-нибудь?» Нет ответа. Я лихорадочно колочу в дверь, но та по-прежнему остается закрытой, и тогда я кричу еще громче, но меня никто не слышит. Я, чуть не падая, иду к окну, ожидая увидеть внизу стражников. Но вижу там только двух идущих девушек. Одна кажется мне подозрительно знакомой, но девушки исчезают из виду, прежде чем я успеваю их толком разглядеть. И теперь я, похоже, остаюсь совершенно одна в самом сердце лондонского Тауэра — жертва собственных страхов и призраков, которые наверняка обитают в этом скорбном месте.
Из окна тянет сквозняком, и пламя свечи, заколебавшись, гаснет. Моя камера приобретает какой-то странный вид. Во мраке она кажется другой. Не могу точно сказать, что именно произошло, но атмосфера как-то разом изменилась, словно я попала в совершенно иное время. Неужели я схожу с ума? Боюсь, что так оно и есть.
Я должна успокоиться, взять себя в руки и подумать о ребенке. Я же не хочу, чтобы мои страхи повлияли на него. Дрожа, и не только от холода, я забираюсь в кровать, укладываю свое погрузневшее тело на простыни и с головой укрываюсь тяжелым одеялом, чтобы отгородиться от этого враждебного мира. Я лежу в напряжении, старательно прогоняю пугающие мысли и лихорадочно читаю вслух молитвы, но слова застревают у меня в горле.
А потом я слышу его — поначалу так тихо, что мне кажется, это ветер шумит в листве деревьев или верещит какое-то несчастное существо, попавшее в когти совы. Но нет, вот он раздается снова — едва слышимый детский голосок. «Помоги мне!»
Голос звучит жалобно и печально: «Помоги нам!»
А потом снова — уже громче! Я лежу неподвижно, не смея пошевелиться; страх настолько охватил меня, что я боюсь даже высунуться из-под одеяла.
«Помоги нам, пожалуйста!»
Голос набирает высоту и срывается в рыдания. Кажется, он какой-то бестелесный, доносится из ночи за моим окном. А затем я слышу два голоса одновременно. Я в ужасе. Вряд ли я смогу узнать, кто со мной разговаривает, разве что, внезапно отрастив крылья, выпорхну в ночь.
— Кто меня зовет? — шепчу я.
Тишина.
— Есть тут кто-нибудь? — кричу я, на сей раз очень громко.
Но по-прежнему никто не откликается. Мне приходит в голову мысль, что это все подстроено, чтобы напугать меня до смерти. Не то же ли самое проделали в свое время и с принцами? В моем случае добиться успеха, боюсь, не составит труда: я, по моим подсчетам, ношу ребенка уже восемь месяцев, а страх, как известно, может вызвать преждевременные роды. И конечно, если в результате я скончаюсь, кое для кого это будет очень удобно.
Однако, с другой стороны, все происходящее не слишком похоже на дело рук человеческих: эта странная атмосфера, загадочным образом изменившаяся комната, потустороннее звучание детских голосов. Я начинаю подозревать, что столкнулась с потусторонними силами. Когда ты в темноте совсем одна, в такие вещи легко поверить.
Я лежу неподвижно, жду, затаив дыхание, ловлю каждый звук. Но до меня доносятся только шелест листьев и далекие крики сов. Кажется, комната вернулась в нормальное свое состояние, и, когда воцаряется тишина, я успокаиваюсь. Наверняка все это лишь нервы, игра воображения. У меня мурашки бегут по коже, когда я думаю о том, чьи голоса это могли быть.
Господин Айлмер добросовестно учил нас с сестрой истории. Я хорошо знакома с популярными хрониками Ричарда Фабиана и Эдварда Холла. К тому же у наших родителей была прекрасная библиотека, и я даже читала «Историю Англии» Полидора Вергилия. Из этих книг господин Айлмер черпал уроки нравственности, приводя в пример различные судьбы наших королей и королев. В том числе он рассказывал нам и про Ричарда III. В этих хрониках говорилось: современники были убеждены в том, что король Ричард приказал тайно предать смерти двух малолетних племянников, сыновей своего брата, короля Эдуарда. Историки называли это деяние гнусным убийством, и я выросла в убеждении, что так оно и было на самом деле, потому что никто из тех, кого я знала, — и в первую очередь господин Айлмер — никогда не ставил этот факт под сомнение.
Выходит, они страдали и умерли здесь, эти несчастные маленькие принцы. Так что их призраки наверняка наведываются в это страшное место. Неужели жалобные детские голоса, которые я слышала, принадлежали убитым сыновьям короля Эдуарда? Чего только не придет в голову одинокой женщине в черном царстве ночи!
Утром я решаю, что мне все это, вероятно, приснилось. Вскоре после восхода открывается дверь и появляется Онор. И я, вернувшись в мир людей, по-новому смотрю на происходящее. Мои сегодняшние страхи связаны не с вымышленными ужасами, а с реальными опасностями, которые действительно грозят мне.
В девять часов появляется лейтенант Уорнер собственной персоной и интересуется моим здоровьем. Он спрашивает, хорошо ли я спала.
— Нет, сэр Эдвард, меня всю ночь мучил кошмар, слишком правдоподобный, чтобы чувствовать себя хорошо, — говорю я ему. — Вряд ли этому можно удивляться в той ситуации, в которой я оказалась. Но я так перепугалась, что мне стало боязно за ребенка. Прошу вас, найдите мне повивальную бабку. Я хочу убедиться, что со мной все в порядке.
— Я сделаю все, что в моих силах, миледи, — заверяет он меня и выходит из комнаты.
Наступает вечер, а с ним вновь приходит сомнение: в самом ли деле голоса прошлой ночи были сном. Оставшись одна и свернувшись под одеялом, я пытаюсь молиться, но мои уши ловят в полуночной тишине малейшие звуки. И внезапно, как и вчера, раздаются тоненькие голоса: «Помоги мне! Помоги нам!»
Может быть, эта чертовщина — боюсь, иначе это не назовешь — слышна каждую ночь по всему Тауэру? Или только в моем узилище? Или — от этой мысли кровь моя леденеет — она слышна лишь мне одной?
Вот опять! Умоляющие, жалобные голоса детей, брошенных и, похоже, подвергающихся страшной опасности…
«Помоги нам!»
Я собираю все свое мужество и встаю, придерживая живот руками. Я чувствую, как сонно шевелится в моей утробе младенец. Сердце мое колотится с такой силой, что я опасаюсь, как бы не испугался в моей утробе ребенок.
Я босиком крадусь к окну и выглядываю, прислушиваясь к каждому слабому звуку. И тут я вновь слышу его в воздухе — этот голос, он существует сам по себе, раздается из ниоткуда, и снова эти ужасные слова: «Помоги нам!»
Но несчастным принцам уже давно невозможно помочь. Я думаю, что теперь смертельной опасности подвергаемся я и мой малыш. При этой мысли я начинаю дрожать. Боже мой, жестокие люди запросто могут убить нас обоих, заточенных в этих стенах и совершенно беззащитных, как много лет назад убили здесь маленьких принцев. И наши кости будут много веков лежать здесь, никем не найденные, станут еще одной тайной, которую хранит Тауэр. Господи Иисусе, спаси меня и мое дитя! Защити нас от злобы врагов наших. Позволь мне еще раз увидеть моего мужа!
От ужаса меня бросает в пот, я хожу туда-сюда по узилищу, в отчаянии и страхе обхватив себя руками. Я знаю, в эту ночь мне не уснуть. Я слишком испугана.
Утром я снова начинаю мыслить разумно, хотя на душе у меня тревожно. Я понимаю, что необходимо выяснить судьбу этих несчастных принцев. Да, они были всего лишь детьми, но, на свою беду, слишком близкими к трону, а потому представляли смертельную угрозу для их суверена, совсем как я и мой нерожденный ребенок. Если он останется жить, то может стать для королевы немалой угрозой: вокруг него будут плестись заговоры, как это случилось с Джейн и сыновьями Эдуарда. Моему сыну даже не придется ничего делать самому, ибо найдется немало таких, кто предпочитает на троне мужчину, считая женщину в роли монарха чем-то противоестественным. Конечно, Елизавета — не Ричард III, но рождение наследника мужского пола может разозлить ее до такой степени, что она станет непредсказуемой.
Меня трясет словно в лихорадке. Я прикидываю, нельзя ли извлечь какие-то уроки из судьбы принцев, — уж эти уроки я бы изо всех сил постаралась усвоить. Да, но ведь никто толком не знает, что с ними случилось. Считается, что они были убиты своим коварным дядей Ричардом, однако о способах убийства до сих пор идут споры. К тому же их тела так никогда и не были найдены.
Жаль, что я не знаю всей правды об исчезновении принцев. Умом понимая, что ничего подобного просто не может быть, я тем не менее чувствую какое-то странное сродство с этими несчастными мальчиками. Мне близки опасности, которые им угрожали, потому что моего собственного ребенка может постигнуть такой же злой рок. Я чувствую, что каким-то необъяснимым образом их судьба может оказать влияние на моего еще не рожденного младенца. Но как мне, пленнице Тауэра, узнать правду?
И вдруг меня осеняет: а ведь это знание, возможно, находится у меня в руках. Я спешу к своему ларцу, достаю выцветшие бумаги, связанные старой лентой, — когда-то давно, в другой жизни, мы с Гарри нашли их в Байнардс-Касле. Это написано, кажется, рукой Катерины Плантагенет. Я совершенно забыла про бумаги и вспомнила о них лишь теперь. Вроде бы тогда я так и не расшифровала записки до конца. Я снова вижу едва различимые слова: «заточ…», «Раглан». Заточили? Кого именно? Может, саму Катерину? Означает ли это, что ее держали в заточении в замке Раглан, прежней цитадели Гербертов в Уэльсе? Может быть, эти записи когда-то давным-давно были сделаны молодой девушкой вроде меня, которую враги заточили в замке? Не потому ли я чувствовала какую-то странную близость с ней?
Я терпеливо продираюсь сквозь плотно исписанные страницы, пытаясь прочесть записи, сделанные неразборчивым почерком. Да, речь действительно идет о принцах в Тауэре, но здесь изложена вовсе не та история, которая известна всем. У таинственной дочери Ричарда III была своя собственная, совершенно иная версия. Она верила, что ее отец невиновен.
Но после того, что я слышала ночью, — или решила, что слышала, — я вряд ли смогу с ней согласиться. Я считаю, что принцы так навсегда здесь и остались. Их неотмщенные тела до сих пор лежат где-то здесь. В это верит весь мир, и у меня тоже нет никаких оснований сомневаться.
Я с трудом читаю дальше — почерк становится все более корявым. Ничего подобного я в исторических книгах не встречала. Но в конце, на самых последних страницах, к моему разочарованию, чернила выцвели. Чего я никак не могу понять, так это даты на первой странице: 1487 год. Все знают, что Ричард был убит в сражении при Босворте в 1485 году. Но что же случилось в 1487-м?
У этой истории нет конца, нет удовлетворительного разрешения. Как нет и никаких свидетельств того, что вера Катерины в невиновность отца имела под собой хоть какие-то основания. Мне кажется, бедняжка просто-напросто впала в самообман.
Узнала ли она когда-нибудь правду?
Кейт
Октябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Уильям был вне себя, когда Кейт сказала ему, что король запретил ей разглашать тему их разговора. Но еще больше его выбило из колеи, когда позднее в тот же день явился паж и сообщил, что мать короля, леди Маргарита, желает видеть Кейт и просит ее немедленно явиться одну.
Леди Стенли — урожденная Маргарита Бофорт, которая, вступив в брак с отцом Генриха, приобрела титул графини Ричмонд, — теперь стала матерью короля. В отсутствие королевы двором — и наверняка королем тоже, подумала Кейт, — управляла эта властная немолодая женщина. Она прекрасно помнила холодные глаза и высокомерные манеры леди Маргариты.
Говорили, что леди Стенли — очень набожная, ученая и во всех отношениях достойная дама, но Кейт искренне считала мать Генриха предательницей и не могла простить ей того, что она вместе с Бекингемом плела заговоры против ее отца.
Леди Маргарита являла собой куда более царственную фигуру, чем ее сын. Одета она была как монахиня: в строгое черное платье и гофрированный уимпл; было широко известно, что она ведет благонравную жизнь (у лорда Стенли, несомненно, имелись все основания быть ей благодарным за это, не к месту подумала Кейт). Манеры у леди Маргариты были спокойные и величественные, а говорила она едва слышным голосом, оживляясь только при упоминании своего сына.
Холодно поздоровавшись с Кейт, она без лишних слов перешла к делу:
— Его величество король сказал мне, что беседовал с вами сегодня утром и что мы можем рассчитывать на ваше благоразумие.
— Да, миледи.
— Мой сын хочет дать Англии мир и управлять страной твердой рукой. Корону он получил по праву, и Сам Господь благословил его, даровав ему победу при Босворте. Всевышний послал Генриха Тюдора избавить страну от тирании Ричарда.
Кейт лишь пожала плечами, стараясь сдержать гнев. Как знать, не провоцирует ли ее леди Маргарита?
— Но как мой сын может приступать к такому великому делу, когда есть люди, которые будут пытаться отобрать его законный титул? — задала вопрос — разумеется, риторический — эта невыносимая женщина. Она вся просто излучала неприязнь и держалась с таким видом, словно была вынуждена выполнять тягостный долг. — Два года назад, — продолжала леди Маргарита, — ваш узурпатор-отец сказал своему другу герцогу Бекингему — сказал, конечно, совершенно конфиденциально, — что у него нет иного выбора, кроме как предать смерти сыновей короля Эдуарда, иначе он никогда не будет чувствовать себя в безопасности на троне. На этом их дружба закончилась. Герцог не смог смириться с такой жестокостью и под благовидным предлогом оставил двор. Узурпатор, не поняв, что между ними произошел разрыв, продолжал переписываться с ним и в одном из писем написал нечто, по мнению Бекингема, ясно указывавшее на то, что дело сделано. У герцога не осталось ни малейших сомнений на этот счет, и он ужаснулся. Именно тогда Бекингем и перешел на сторону моего сына. Он сообщил ему, мне и всем нашим союзникам то, что стало ему известно, и мы принялись за работу: жестокого тирана нужно было свергнуть во что бы то ни стало.
Кейт внутренне так вся и кипела. Обвинения леди Стенли были ужасны, но эта женщина вдобавок еще и издевалась над ней, наслаждалась ее замешательством, зная, что Кейт не может сказать в защиту отца ничего такого, что не будет истолковано как измена. Бедняжка с трудом сдерживалась, а леди Маргарита продолжала:
— Вскоре стали распространяться слухи, что принцы убиты. Заметьте: не мы их пустили, хотя позднее мы этими слухами и воспользовались. Однако до сих пор никто не знает точно, как именно были убиты несчастные мальчики и где они захоронены.
— Позвольте у вас спросить, миледи: почему вы так уверены, что они мертвы? Возможно, Бекингем превратно истолковал письмо моего отца?
Леди Маргарита неприязненно оглядела Кейт.
— Считаете себя самой проницательной? Не стоит забывать, что герцог очень хорошо знал Ричарда — знал, как тот мыслит, какие честолюбивые помыслы им двигают.
— Я тоже хорошо его знала, — сказала Кейт тихим голосом. — Ричард был моим отцом, мадам, и я не могу представить, чтобы он опустился до такого гнусного деяния.
— Если не можете вы, то это вполне способны представить другие! — вдруг пронзительно выкрикнула графиня, на мгновение забыв о своем обычном спокойствии. — Хотите, чтобы я перечислила вам список его преступлений? А эти слухи? Их было не пресечь, потому что в них верили — и они отражали действительность. Мое дорогое дитя, тот, кто не видит этого, просто слеп!
— Прошу простить меня, миледи, — пробормотала Кейт, с трудом сдерживая ярость. — Я могу говорить только за себя.
— Что ж, вы тогда были совсем молоды и еще не успели узнать человеческую натуру. Но я думаю, вы знаете больше, чем говорите. Что вам стало известно о принцах? Если ваш отец не убил их, то где они теперь?
— Все, что я знаю, миледи, я уже сказала королю, — не отступала Кейт, которая никак не могла взять в толк, почему ее допрашивают еще раз. Король ей явно не поверил. Но если Генрих решил, что его матери удастся извлечь из нее больше, то он ошибся! Да, Кейт знала больше, чем говорила, но она ни в коем случае не собиралась сообщать им о том, что ей стало известно от Пьетро, епископа Рассела и епископа Стиллингтона (хотя последний и сказал ей совсем немного). Молчание — золото. Кейт не хотела своими словами накликать неприятности на чьи-то головы.
— Значит, вы ничего не знаете об убийстве?
— Я ничего не знаю об убийстве, миледи.
Леди Маргарита пристально посмотрела на собеседницу и раздраженно поинтересовалась:
— Почему вы не хотите говорить мне правду?
— Вы ошибаетесь, миледи, я не меньше вашего хочу прояснить ситуацию, — заверила ее Кейт.
— Что ж, скоро мы узнаем правду, не сомневайтесь.
И я могу вам заранее сказать, какой она будет. Можете идти. И если вспомните что-нибудь, связанное с этим делом, немедленно сообщите мне.
Интерлюдия
Август 1561 года, Хартфорд-Касл
Королева Елизавета недовольно оглядывает членов Совета.
— Не обнаружено никаких свидетельств заговора? Вы уверены? — В голосе ее сквозит недоверие, бледное лицо над изящным рюшем воротника искажено гневом. Она в крайнем напряжении и кажется худой и изможденной.
— Нет, ваше величество, — уверенно говорит Сесил. — Священник — если только он действительно существовал — исчез, будто его и не было, бесследно пропала и госпожа Ли.
А господин Глинн, который помог мне раскрыть этот проступок своего господина, в настоящее время находится в Париже. Ему к этому делу добавить нечего. Мы повторно допросили госпожу Сентлоу, но ей известно только то, о чем она нам уже рассказала. Я убежден, мадам, что, если бы существовал какой-то заговор, мы бы уже обнаружили его следы. Но никакого заговора нет, и особенно важно то, что никаких голосов в поддержку леди Катерины больше не звучит. Что же касается документов, подтверждающих факт брака, то дарственная, вместе с присланными Хартфордом леди Катерине из Франции письмами, в которых он называет ее своей женой, была уничтожена. Мой агент в Дувре перехватывал эти письма, как и ее послания к мужу, в которых она сообщала, что беременна.
— Можем ли мы быть уверены, что брачного свидетельства не было? — спрашивает лорд Роберт, удобно развалившийся на своем стуле.
Сесил и другие члены Совета с неприязнью смотрят на него. Не будет преувеличением сказать, что фигура Дадли вызывает больше всего ненависти и зависти со стороны остальных придворных.
«Как же глупо было со стороны леди Катерины обратиться именно к нему», — думает секретарь.
— Никакого свидетельства не было — это говорит сама леди Катерина. А об их браке знали только ее исчезнувшая горничная и покойная леди Джейн Сеймур.
— И все же я думаю, что все не так безобидно, как кажется, — не отступает Елизавета. — Я убеждена: за этим браком стоит нечто большее, чем говорится миру.
— Ваше величество, ничего такого я обнаружить не могу, — решительно заявляет Сесил. — А посему наши обвинения против леди Катерины должны строиться на безнравственности ее поступка.
— А что лорд Хартфорд — он уже едет домой? — спрашивает королева.
— Да. И ему известна причина, по которой его вызвали, — говорит Сесил. — Опасаясь, что Хартфорд может не подчиниться, я взял на себя смелость сообщить ему, что ваше величество не собирается его наказывать, но вы требуете его присутствия только для того, чтобы решить, является ли его брак с леди Катериной законным и действительным. Я не сказал графу, что его молодая жена содержится в Тауэре.
— И что он ответил на это? — интересуется Суссекс.
Сесил смотрит на Елизавету.
— Поначалу он думал, что благоразумнее будет оставаться во Франции, пока скандал не утихнет. Но — простите меня, мадам, — когда один из наших тайных агентов при французском дворе выразил мнение, что его брак с леди Катериной лишь облегчит заключение брака между вами и лордом Робертом, Хартфорд успокоился и передумал.
— Раны Христовы! — в ярости кричит Елизавета и с такой силой ударяет по столу кулаком, что члены ее Совета подпрыгивают. — Да прекратятся ли когда-нибудь эти гнусные слухи? А вы, Робин, немедленно прекратите улыбаться. — Дадли покорно изображает стыд и раскаяние.
— Ладно, хватит уже об этом, — продолжает королева. — Слава богу, лорд Хартфорд едет домой, и теперь мы непременно доберемся в этом деле до самой сути.
Кейт
Октябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
У Кейт все не шли из головы слова Тюдора о том, что принцев нет в Тауэре. Это казалось ей вполне объяснимым. Ее отец был человеком осторожным и предусмотрительным. Когда летом после коронации стало известно обо всех этих заговорах, он мог перевезти мальчиков в какое-нибудь тайное место, откуда их никто не мог похитить. Видимо, Ричард рассуждал так: если была предпринята одна попытка, то возможны и другие.
А вдруг принцы все это время находились в Шерифф-Хаттоне? Может быть, их перевезли туда, когда полномочным представителем короля на севере был назначен Линкольн? Ну что же, ввиду угрозы со стороны Тюдора, это место было самым безопасным, к тому же Шерифф-Хаттон давно служил убежищем, где Йорки укрывали своих законных наследников и бастардов. Не было ли среди них и сыновей Эдуарда IV, которых тайно поместили туда вместе с их сестрами?
Именно в Шерифф-Хаттоне когда-то содержался и единокровный брат Кейт Джон. Правда, сейчас мальчик находился в Кале, и будущее его после смерти отца было неясным, а на ее последние письма он не отвечал. Но даже если бы Кейт и имела возможность связаться с Джоном, она бы ни за что не доверила бумаге такой опасный вопрос.
Так или иначе, сейчас принцев в Шерифф-Хаттоне абсолютно точно не было. Генрих Тюдор наверняка проверил это место — ведь ему нужно было во что бы то ни стало найти их, живых или мертвых. И если допустить, что сыновья Эдуарда действительно находились там во время битвы при Босворте, то куда они подевались теперь?
Кейт была уверена, что ответ на этот вопрос знает Джон де ла Поль. Может быть, после Босворта он поспешил в Шерифф-Хаттон и переправил принцев в другое тайное место? Не исключено, кстати, что именно по этой причине он и исчез сразу после сражения. Может быть, он увез принцев из Англии к их тетушке Маргарите, герцогине Бургундской. Кейт никогда не видела эту женщину, но отец часто говорил о Маргарите, неизменно вспоминая ее с любовью и уважением. Маргарита Бургундская помогала Ричарду прятаться, когда в молодости они с королем Эдуардом искали убежища в Брюгге. Это было после того, как Уорик и Кларенс изгнали Эдуарда из его королевства. Джон тоже тепло отзывался о тетушке Маргарите. Она, безусловно, с готовностью предоставила бы убежище и ему, и принцам.
Чем больше думала об этом Кейт, тем разумнее казались ей собственные выводы, и постепенно она испытала желанное чувство облегчения: наконец-то стало понятно, почему отец никому не мог показать принцев. Но все это были только домыслы. Вот если бы можно было поговорить с Джоном или хотя бы отправить ему послание. Да вот только как это сделать, если даже местонахождение его до сих пор неизвестно.
Кейт хотелось знать, что с ним случилось, — незнание убивало бедняжку. Может быть, ее возлюбленный лежал где-то сейчас мертвый и безвестный. От этой мысли у нее перехватило дыхание.
«Нет, — не думай об этом, — приказала она себе. — Джон умный и ловкий, он наверняка где-то прячется».
И тут же Кейт овладело неодолимое желание оказаться рядом с ним, но не только для того, чтобы еще раз увидеть любимое лицо. Ей было просто необходимо задать Джону этот столь важный для нее вопрос: не находились ли принцы под его защитой в Шерифф-Хаттоне?
Уильям тем вечером вернулся поздно, и Кейт почти спала, когда муж вошел, погасил свечу и стал раздеваться. Она была рада тому, что ее состояние исключало его обычные вечерние поползновения.
Кейт повернулась лицом к мужу. Они теперь почти не общались — ни о какой любви между ними не могло быть и речи. Но ее одолевало любопытство.
— Милорд, позвольте спросить: не известно ли вам что-нибудь о моем кузене Уорике?
Уильям вздрогнул. Он думал, что жена спит, и явно не ожидал, что она заговорит с ним, а уж тем более — задаст такой вопрос.
— Уорик содержится в лондонском Тауэре, если уж ты хочешь знать.
Это известие потрясло ее.
— Как? — «Еще один принц в Тауэре!» — Но за что его туда отправили?
— По распоряжению короля. Полагаю, король видит в Уорике угрозу для себя — ведь тот принц крови.
«Да уж. А еще Уорик, при всей своей простоте, может выболтать, что принцы находились вместе с ним в Шерифф-Хаттоне! Таким образом правда откроется, и станет ясно, что принцы, возможно, все еще живы, хотя Генрих и не знает, где они сейчас», — подумала Кейт.
Но вслух сказала:
— Это ужасно. Бедняга не мог бы совершить измену, даже если бы на карту была поставлена его жизнь. У него для этого просто не хватит мозгов… и он слишком юн.
— Новый король, несмотря на все свои добродетели, не склонен к сентиментальности, — холодно парировал Уильям. — Он реалист в политике и прекрасно знает, что бояться должен не Уорика, а тех, кто может начать действовать от его имени.
— Но этот несчастный, жалкий мальчик…
— Увы, это необходимо.
Кейт пролила беззвучную слезу по своему кузену, который не совершил никаких преступлений, кроме того, что был сыном своего отца… да еще, видимо, знал слишком много.
— А известно что-нибудь о возвращении моего единокровного брата Джона из Кале? — спросила она, когда Уильям закончил молитву, воспользовался ночным горшком и забрался в постель.
— Я слышал, что капитанства его лишили, но он все еще находится в Кале, насколько мне известно. — Кейт с грустью подумала: да уж, недолго мальчику довелось порадоваться своему новому назначение.
— Ты не должна соваться в большую политику, — укоризненно сказал жене Уильям. — И не вздумай задавать тут всем вопросы. На это непременно обратят внимание.
— Я и не собираюсь. Но Уорик и Джон — мои братья, которых я очень люблю. Я интересуюсь их судьбой исключительно как сестра. Да, я еще вот что хотела спросить: а есть ли какие-нибудь известия о милорде Линкольне?
— Никаких, слава богу. А теперь давай спать.
Кейт уснула. Но утром, когда Уильям — строго-настрого приказав жене оставаться в комнате — отправился на поиски старых знакомых, желая во что бы то ни стало восстановить свое место в придворной иерархии, она вновь вытащила бумаги и записала в подробностях новую гипотезу, гласившую, что принцев в свое время вывезли живыми и здоровыми в Шерифф-Хаттон. Кейт пообещала себе, что когда-нибудь ребенок, которого она сейчас носила, сможет произнести имя своего деда, гордо подняв голову.
Катерина
Сентябрь 1561 года, лондонский Тауэр
Нед здесь, в Тауэре. Сэр Эдвард сообщил мне, что его арестовали в Дувре и, доставив под охраной сюда, поместили в доме лейтенанта. Не знаю, смеяться мне или плакать, потому что хотя я и радуюсь при мысли о том, что Нед рядом, однако наряду с этим чувствую, что мне, ему и нашему ребенку грозит нешуточная опасность.
— Могу я увидеть мужа?
— К сожалению, нет, миледи. Королева категорически запретила это. Но милорд Хартфорд посылает вам вот это и спрашивает о вашем здоровье. — Лейтенант протягивает мне маленький букет фиалок. Фиалки — знак чистоты, изящества и верности. Ко мне словно возвращается моя добрая репутация. — Вы оба по отдельности будете допрошены Тайным советом, — сообщает мне сэр Эдвард.
— Но я уже рассказала вам все, что знаю, — возражаю я.
— Расследование пока еще не закончено, миледи, — говорит мой тюремщик, собираясь уходить.
— Пожалуйста, передайте моему мужу, что я в добром здравии! — кричу я ему вслед.
Он останавливается и кивает.
Позднее в тот же день ко мне приходят пять лордов Совета. Среди них епископ Лондонский и маркиз Винчестер, который в этом самом Тауэре возлагал корону на голову моей сестры.
— Леди Катерина, — начинает маркиз, — почему вы не захотели сообщить лейтенанту всю правду?
— Но я рассказала ему все, — недоумеваю я.
— Давайте посмотрим, о чем рассказал нам лорд Хартфорд. — Он читает отчет Неда о дне нашего венчания, и я в ужасе слышу, что милорд сообщил все, даже самые интимные подробности, отчего мое лицо покрывается румянцем. Тем не менее в остальном наши показания полностью совпадают: Нед поведал им обо всем, что я сама сообщила сэру Эдварду, даже процитировал строки, которые выгравировал на моем обручальном кольце. Теперь члены Совета, безусловно, должны нам поверить!
— Почему вы скрыли все это при первом допросе?
Из чувства стыда, разумеется, вот почему. Неужели они думали, что я буду обсуждать такие вещи с посторонним мужчиной? Даже сейчас я не могу заставить себя говорить об этом.
— Мысли мои мучительно метались, — говорю я. — Я боялась вызвать неудовольствие ее величества. Я страдала оттого, что, когда я оказалась в такой отчаянной ситуации, рядом со мной не было моего мужа… Кроме того, я жду ребенка… — Большего я сказать не могу; я совершенно сломлена и принимаюсь рыдать навзрыд.
Лорды сидят в молчании, пока клерк записывает мои слова. Маркиз кивает остальным.
— Это все, — говорит он, к моему удивлению. — Мы прощаемся с вами, леди Катерина.
Кейт
Октябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Кейт, в отличие от жен других знатных людей, не наблюдала церемонию коронации. Ей не хотелось видеть торжество Тюдора, изображающего из себя короля. Сославшись на плохое самочувствие, она осталась в отведенных им покоях, коротая время за чтением романа Томаса Мэлори «Смерть короля Артура».
Уильям выглядел просто великолепно в своем новом пурпурно-бархатном одеянии, отороченном горностаем и прошитом тремя полосками золотой тесьмы и белого меха, поверх он накинул шелковый плащ такого же цвета и надел синий пояс. Он торопился занять свое место в аббатстве, а потому ушел рано, схватив графский венец. Уильям все еще злился на жену за то, что она не сообщила ему, о чем говорила с королем и леди Маргаритой. Кейт понимала, что он боится, не брякнула ли она чего-нибудь такого, что может повредить его карьере. В конечном счете муж прекратил задавать ей вопросы, но Кейт чувствовала, что ее молчание все еще раздражает его.
Во дворце воцарилась необычная тишина, хотя до нее и доносились радостный перезвон вестминстерских колоколов и ликующие вопли толпы. Кейт помолилась за упокой души отца, смерть которого сделала возможной это торжество. И еще она неотступно думала о Джоне. Где он теперь? Все еще скрывается? Жив ли? Если бы только она могла увидеть его еще раз, хотя бы одним глазком, — о большем она и не просила.
Проходили часы. Она задремала, а проснувшись, увидела, что книга выпала у нее из рук и лежит на покрывале. Кейт услышала, как колокола аббатства пробили четыре. Весь двор сейчас, наверное, пирует в Вестминстер-Холле. Легкие шаги и женский смех за дверью свидетельствовали о том, что супруги пэров возвращаются в отведенные им комнаты.
Она встала, плеснула водой в лицо и, набравшись смелости, вышла за дверь. Большинство коридоров и комнат были пусты, только стражники стояли на своих местах. На них была новая форма — дублеты из алой материи, с пышными рукавами и гофрированные от талии; на голове — черные бархатные береты, в руках — алебарды. Уильям сказал, что это новая стража, учрежденная Генрихом, королевские телохранители, призванные обеспечивать личную безопасность его величества. Они стояли на своих постах бесстрастными лицами, явно не замечая Кейт, когда та проходила мимо. Она вошла в клуатр, и тут ей показалось, что за ней кто-то идет. Кейт в ожидании остановилась, однако никто так и не появился. Несколько мгновений спустя шаги раздались снова, но она опять никого не увидела.
Может быть, кто-то идет за ней — некий человек, который не хочет, чтобы его видели? Наверняка Генрих Тюдор приказал установить за дочерью Ричарда наблюдение, чтобы узнать, с кем она встречается и разговаривает. Возможно, он полагает, что она выведет его на кого-то, кому известна правда о принцах, потому что при дворе наверняка были люди, которые знали больше, чем говорили. Кейт на всякий случай решила впредь быть осторожнее. Она подождала еще, но никто так и не появился. Вероятно, показалось.
Кейт отправилась подышать свежим воздухом в сад на берегу реки. И внезапно увидела там старого знакомого.
— Пьетро! — воскликнула она.
Немолодой человек, читавший книгу на скамье у часовни Святого Стефана, подскочил на месте от неожиданности.
— Мадонна! — воскликнул Пьетро, но, судя по его виду, встрече явно не обрадовался.
Она подошла к нему и сказала:
— Мы с мужем приехали в Вестминстер на коронацию. Никак не думала, что вы все еще при дворе.
— В этом нет ничего удивительного. — Пьетро вроде бы даже слегка обиделся. — Человек должен искать свое счастье там, где его можно найти. Новому королю очень нравятся мои поэмы в честь его победы и его добродетелей. Он просил меня остаться.
— Понимаю, Пьетро, — кивнула Кейт, в душе немало подивившись тому, с какой быстротой маленький итальянец поменял свои убеждения. Ведь еще совсем недавно он воспевал восхождение на трон ее отца. Но потом она подумала, что, пожалуй, у бедного Пьетро не было иного выбора, кроме как демонстрировать преданность каждому очередному властителю.
Он неуверенно посмотрел на нее.
— Мадонна, то, о чем мы тайно беседовали с вами, — надеюсь, вы об этом больше никому не говорили?
— Я ни с кем не говорила об этом, — заверила поэта Кейт, умолчав о том, что записала все, о чем он ей рассказал. — Но, знаете, я все еще сомневаюсь, думая об этих несчастных мальчиках…
— Даже сомневаться теперь опасно, мадонна. Ибо все говорят, что они мертвы, — прервал ее Пьетро, опасливо озираясь по сторонам.
— Ясное дело, людям просто ничего другого не остается: ведь король собирается взять в жены Елизавету Йорк.
— Да, я тоже об этом слышал. Говорят, что он решил сначала короноваться, а затем уже — будучи законным монархом — сыграть свадьбу. Конечно, Генрих Тюдор ни в коем случае не хочет, чтобы у его недоброжелателей был повод утверждать, будто он обязан своим титулом жене!
Кейт испытала мимолетное сочувствие к своей кузине: вот бедняжка, ей предстоит стать женой этого отвратительного Тюдора! И поинтересовалась:
— А Елизавета Йорк сейчас при дворе?
— Я слышал, что да, мадонна. За ней приглядывает ее мать, которая не пользуется благоволением его величества. Не спрашивайте меня почему — это загадка.
Действительно, загадка, если только король не опасается того, что будущая теща станет вмешиваться в государственные дела. Или, может быть, Елизавета Вудвиль знает что-то такое, что делает ее опасной?
— Из ссылки вернулся ее сын Дорсет, — сказал Пьетро, стреляя глазами то в одну, то в другую сторону. — Король полностью признал и подтвердил все его титулы.
Но в любом случае, подумала Кейт, вероятность того, что Вудвили будут иметь при Тюдоре ту же власть, что и при Эдуарде, невелика. Она глубоко вздохнула и задала следующий вопрос:
— Да, кстати, нет ли каких-нибудь известий о графе Линкольне?
— Если и есть, то до меня они не доходили, мадонна. — Пьетро явно нервничал.
Кейт почувствовала новый укол тревоги за Джона. Успел ли он покинуть Англию? Или был где-то поблизости? Если бы только она могла написать ему. Она не собиралась изменять мужу, просто хотела спросить у Джона, не отправлял ли Ричард принцев в Шерифф-Хаттон.
Кейт не знала, хватит ли ей смелости подойти к вдовствующей королеве. Но, как выяснилось, Елизавета Вудвиль была в немилости. Не потому ли, что Тюдор подозревал: она скрывает какие-то сведения о своих сыновьях-принцах? Может быть, мать знала или подозревала, что они живы? Это объясняло, почему Елизавета в прошлом году согласилась покинуть убежище вместе со своими дочерьми. Но Кейт опасалась, что ее разговор может быть замечен. К тому же, хотя Вудвили и были ее родственниками, вполне возможно, что теперь они не пожелают водить с ней знакомство.
Если кто и мог поспособствовать ей в ее разысканиях, подумала Кейт, то это епископ Рассел. Она спросила Пьетро, остается ли Рассел по-прежнему лордом-канцлером.
— Нет, новый король его уволил. Рассел вернулся в свою епархию. А вот епископа Стиллингтона заточили в Йорке. Он совсем сошел с ума. — «Это явно расплата за фальшивое свидетельство о вымышленном браке Эдуарда, — подумала Кейт. — Уж конечно, Тюдор не захочет иметь дело с человеком, который объявил незаконнорожденной его будущую супругу».
— Прошу простить, мадонна, но я должен идти, — неловко сказал Пьетро. — У меня дела. — На протяжении всего их разговора итальянец чувствовал себя не в своей тарелке. Было ясно, поэт не желал более знать Катерину, а ее вопросы приводили его в замешательство.
Интерлюдия
Сентябрь 1561 года, Уайтхолл-Палас
Полночь, сэр Уильям Сесил беседует один на один с королевой. Елизавета имеет привычку заниматься государственными делами по ночам и частенько вызывает без всякого предупреждения своих министров, нимало не беспокоясь о том, что поднимает их с кроватей. Но Сесил еще не ложился спать, а потому не менее внимателен, чем Елизавета. Он знает, что им предстоит обсудить дело громадной важности.
В маленькой комнате с деревянными панелями очень душно, открыто лишь маленькое окошко, выходящее на Темзу. Где-то за стенами ухает сова. Ночь сегодня безлунная.
Сесил только что передал Елизавете протоколы допросов лорда Хартфорда и леди Катерины. Она читает их, хмурится.
— Я вижу, никаких расхождений в их показаниях нет. Другие свидетельства совпадают с этими?
— Да, совпадают. Конюх Барнаби подтвердил, что встретил тем утром леди Катерину и леди Джейн в Хартфорд-Хаусе. Видел их и другой конюх, Дженкин, этот — из окна наверху. А еще — повариха, когда они проходили через кухонную дверь. Я отпустил всех этих свидетелей. В Тауэре остается только госпожа Сентлоу. И уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания иметь дело с этой дамой и дальше: она — сущая ведьма! Но я искренне верю, что ей больше нечего нам сказать.
Пламя свечи зажигает искорки в глазах королевы.
— Отправьте Сентлоу домой в Дербишир — пусть ждет наших дальнейших распоряжений. Я не намерена так легко признать ее невиновность, даже если против этой дамы нет никаких доказательств. — Елизавета ненадолго замолкает. — Что еще, Мудрец? Мы уже объявили этот брак несуществующим?
— Пока нет, — задумчиво говорит Сесил. — Видите ли, мадам, леди Катерина на сносях, а, как вы знаете, во время родов нередко умирают и мать, и дитя. Госпожа Природа, может быть, решит проблему за нас.
Елизавета сверлит его взглядом:
— Я надеюсь, Уильям, вы не станете помогать госпоже Природе?
— Я, ваше величество? — Он искренне потрясен. — Я лишь предлагаю положиться на судьбу. Ну а если леди Катерина и ребенок останутся живы, тогда и будем решать, что с ними делать. Я не забываю, что она ваша родственница.
— К великому моему прискорбию! — вспыхивает королева.
Кейт
Октябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Пьетро ушел, и Кейт принялась в одиночестве бродить по дорожкам среди цветочных клумб. Но вскоре поднялся сильный ветер, и она отправилась назад во дворец. Уильям будет в бешенстве, если по возвращении не найдет жену на месте.
Она ступила на тропинку, идущую вдоль часовни, и тут увидела мелькнувшие на миг фалды черного одеяния, исчезнувшие в клуатре. Может быть, это и есть тот самый человек, который шел за ней прежде и которого она сочла игрой воображения? Кейт прибавила шагу, но, когда дошла до клуатра, тот оказался пуст. Она настороженно продолжила путь — мимо стражников в их красных одеждах, вверх по винтовой лестнице и дальше — в свои комнаты, но не заметила ничего необычного. Кейт легла на кровать, ослабив шнуровку на животе, но почему-то никак не могла успокоиться. Неужели у нее настолько разыгралась фантазия? Такое случается с женщинами в ее положении. Кейт почувствовала, как не хватает ей здравого смысла Мэтти. Но верная горничная была далеко, в Раглане: по утрам бедняжку одолевала такая тошнота, что она не могла сопровождать госпожу в Лондон. Кейт пришлось взять с собой одну из своих уэльских горничных — маленькую, похожую на мышку Гвенлиан. Но сегодня ее здесь не было: Кейт разрешила девушке пойти посмотреть на процессию, а теперь Гвенлиан наверняка присоединилась к веселым уличным толпам. Шум, который они издавали, был слышен и здесь — во дворце.
Смеркалось. Кейт зажгла свечи и в этот момент услышала какой-то скребущий звук. Что бы это такое могло быть? Звук повторился — он исходил от двери. Кто-то явно пытался ее отпереть! Кейт опасливо вытащила ключ из скважины, радуясь, что по возвращении заперлась изнутри.
Неожиданно за дверью воцарилась полная тишина, а потом Кейт услышала шаги — крадущиеся, тихие, замирающие вдали. Похоже, некий злоумышленник пытался проникнуть в комнату. Незваный гость ушел, как только понял, что внутри кто-то есть.
Потрясенная, Кейт села на кровати и попыталась спокойно все обдумать. Она жалела, что не распахнула дверь и не увидела стоявшего по ту сторону человека. Уж очень она испугалась в тот момент. А хорошо бы взглянуть в лицо незваному гостю. Но теперь, кто бы он ни был, эта возможность была упущена.
Был ли это тот же самый человек, чье черное платье она видела в саду? Что ему было нужно от нее? Хотел ли он обыскать комнату или напугать ее хозяйку? Кейт снова стало не по себе.
Неужели кто-то следил за ней, пока она говорила с Пьетро сегодня? Нет, рядом абсолютно точно никого не было, и подслушать их разговор никто не мог, хотя… Да, сама она действительно не видела поблизости ни одной живой души, но теперь вспомнила, что Пьетро все время оглядывался. Может быть, он заметил кого-то и спешно придумал какой-то предлог, чтобы побыстрее ретироваться?
Ну ладно, если бы тот человек, который шуровал в дверной скважине, проник в комнату, когда Кейт отсутствовала, то что бы он нашел здесь такого, что могло бы изобличить ее… или пролить свет на тайну исчезновения принцев? Абсолютно ничего! Хотя постойте, она ведь хранила тут свои бумаги! Она подбежала к столу и подняла крышку ларца. Слава богу, бумаги лежали на своем месте, никто их не трогал. Кейт стояла, тяжело дыша, — у нее словно гора свалилась с плеч.
Но тот, кто пытался отпереть дверь, вернется — это ясно как божий день. Значит, ей нужно найти для этих бумаг какое-то безопасное место. Они никогда не должны попасть в чужие руки. Кейт посмотрела на дорожный сундук. В нем имелось потайное отделение, но оно легко открывалось — это мог сделать даже ребенок, а уж королевские шпионы и подавно. К тому же они будут искать тщательно. Нет, спрятать бумаги невозможно. Значит, ей придется носить их с собой.
Кейт немедля принялась за работу: сшила два белых платка, чтобы получилась небольшая сумочка, а сверху продела длинную ленточку. Она привязала ленточку себе на пояс под платье, предварительно сунув внутрь бумаги. То, что живот у нее вырос за один день, не имело значения: они с Уильямом так или иначе должны были вскоре уехать.
«Никто ничего и не заподозрит», — подумала Кейт, разглядывая себя в зеркале. Тяжелые складки юбки полностью скрывали небольшую выпуклость.
Теперь ее бумаги были в безопасности. И пусть прихвостни Тюдора сколько угодно обыскивают эту комнату.
Катерина
сентября 1561 года, лондонский Тауэр
Роды у меня начались сегодня утром, когда я лежала в постели. Повивальная бабка, плотного сложения деловая женщина, заранее объяснила мне, какие боли я буду испытывать. Я и раньше слышала о муках деторождения, но поначалу решила, что все эти разговоры были явным преувеличением, потому что боли оказались вполне терпимыми. Но по мере приближения к полудню они становились все сильнее и сильнее, и тогда повивальная бабка сказала, что я должна лечь и тужиться, когда мне это будет нужно, упираясь ногами в плотную полосу материи, которую она привязала к столбикам в ногах кровати. Потом она отправила Онор за голландским полотном, горячей водой, хлебом, сыром и вином и сама приготовила батистовые пеленки и бинты, крохотную распашонку и шапочку, расшитые мной еще раньше, курточку из тафты с атласными рукавчиками, маленький слюнявчик, носочки и вязаные рукавички. Старая дубовая колыбелька, которую доставил сэр Эдвард, стояла рядом с моей кроватью, устланная простынями и маленьким стеганым расшитым одеялом. Потом повивальная бабка закрыла окно, задернула занавески и повесила простыню на выцветший гобелен.
— Что вы делаете? — спросила я. — Здесь и без того душно — мне нужно немного воздуха.
— Воздух Сити тлетворен, он вреден для вашего ребеночка, — ответила она, — и к тому же малыша могут испугать фигуры на гобелене. Осторожность не помешает!
Я задыхаюсь и потею, роды длятся, как мне кажется, уже долгие часы, а боли все усиливаются, и мне приходится признать, что большинство слухов не были ложью. Я изо всех сил стараюсь не закричать. Но потом что-то меняется, я чувствую какое-то всеподавляющее желание поднатужиться, и когда делаю это, боль стихает.
— Еще немного! — говорит повивальная бабка, заглядывая мне между раздвинутых ног. — Головка уже появилась. — И вот появляется он — мой сын. У Англии есть наконец наследник мужского пола и протестантского вероисповедания.
Малыш, слава богу, здоровенький. Я не могу на него наглядеться. Когда он присасывается к моей груди и моргает, глядя на меня своими молочно-голубыми глазками, я совершенно таю, мое сердце замирает от счастья. Это так странно, потому что я никогда не думала, что смогу кого-то полюбить сильнее, чем Неда. Но все же это совершенно другое чувство, и теперь я понимаю, что имеют в виду женщины, когда говорят, что готовы жизнь отдать за своего ребенка. Это такая самоотверженная любовь, которая будет защищать до конца, любовь до полного самозабвения к крохотному существу, которое во всем полностью зависит от тебя. Я сижу на кровати, держа сына на руках, и даю себе клятву, что он никогда не претерпит обиды от родителей. Уж я об этом позабочусь. И я говорю ему:
— Рано или поздно все наши беды обязательно закончатся, и в один прекрасный день, мой маленький, ты станешь королем Англии.
Ко мне приходит сэр Эдвард Уорнер. Когда он видит спеленатого малыша, который с довольным видом лежит рядом со мной в своей колыбельке, на лице его появляется нежная улыбка.
— Примите мои поздравления, миледи. У вас замечательный мальчик. Молю Бога, чтобы он жил долго и счастливо. Я принес малышу подарок, — говорит лейтенант чуть хриплым голосом и кладет на одеяльце серебряную погремушку, которая, вероятно, обошлась ему в немалую сумму.
— Благодарю вас за доброту, сэр Эдвард. — Я тронута до глубины души. — Какая прелесть. Игрушка ему понравится. Вы очень щедры.
Я вижу по морщинистому лицу сэра Эдварда, что ему не удается сдержать эмоций.
— Здоровый ребенок — это Божье благословение, — объявляет он. — Моя покойная жена родила трех сыновей, но все они умерли в младенчестве.
— Какое горе. Примите мое сочувствие, сэр, — отвечаю я, искренне задетая за живое. Теперь, став матерью, я с особой болью воспринимаю слова о несчастьях, случающихся с детьми. Что и говорить, мне теперь невыносимо думать о принцах.
— Я в этом году снова женился, — говорит лейтенант. — И мы с женой не теряем надежды.
— Буду молиться за вас обоих, чтобы ваши надежды сбылись.
— Спасибо, миледи. Мне больно осознавать, что по долгу службы я вынужден относиться к вам более строго, чем мне бы хотелось в этой ситуации. Но я хочу, чтобы вы знали о моем к вам расположении. Я сделаю все возможное, чтобы облегчить ваше пребывание здесь.
— Мне очень приятно это слышать, — улыбаюсь я.
— Повивальная бабка сказала, что вам нужны кормилица и качалка, — продолжает сэр Эдвард. — Миледи, я намерен испросить милостивого королевского разрешения перевести вас вместе с ребенком и прислугой в комнаты в моем доме. И еще я попрошу ее величество обеспечить вам все удобства, отвечающие вашему положению. Возможно, за них придется заплатить, но если вам что-то требуется, стоит только попросить. — Я слышала, что тюремщики и надзиратели увеличивают свое жалованье, оказывая услуги заключенным, и что в тюрьме муж может жить с женой, если у них есть на это средства.
— От души благодарю вас, мой добрый сэр Эдвард, — говорю я. — Но хотя у меня и есть кое-какие собственные деньги, я сижу здесь под замком и не знаю, как получить к ним доступ.
— Это, без сомнения, можно поручить Тайному совету, — объясняет лейтенант. — Они все устроят. Вы хотите, чтобы я обратился к ним с этой просьбой?
— Да, конечно! — восклицаю я, одержимая желанием выбраться из этой жалкой камеры: здесь не место для моего ребенка, для моего маленького принца, как я уже про себя его называю. Переселиться в дом к сэру Эдварду! Там содержится Нед. Мы будем рядом.
— Посмотрим, что скажет ее величество, — заключает мой добрый тюремщик.
— Сэр Эдвард! — окликаю я его, когда он собирается уходить. — А мой муж знает о том, что у него родился сын?
— Знает, миледи. Я сам сообщил ему эту хорошую новость, и он тут же отразил это в своей Библии, добавив молитву, в которой умоляет Господа благословить вашего ребенка и подвигнуть королеву к состраданию.
— А он обрадовался, узнав, что стал отцом?
На этот раз сэр Эдвард тщательно обдумывает ответ:
— Я уверен, что внутренне милорд почувствовал радость. Но он выглядел несколько угнетенным, видимо, потому, что не может увидеть вас и ребенка. И еще он заметил, что в делах человеческих ни в чем нельзя быть уверенным.
— Странные слова по случаю рождения сына.
— Все, конечно, определяется обстоятельствами, — мудро замечает лейтенант.
Почему Нед угнетен? Слезы сами по себе наворачиваются мне на глаза. Я лежу, размышляя об этом. Потом беру малыша и крепко прижимаю к груди; дивлюсь его мягкой, нежной коже, покрытой пушком голове, губкам, похожим на бутоны роз, и молочно-голубым глазкам. Ну неужели кто-то может желать вреда такому очаровательному беззащитному существу? Да наоборот, все королевство должно радоваться рождению такого принца! Это та благодать, которую королева Елизавета не даровала своему народу.
Но неожиданно внутри у меня все холодеет. Страшная мысль приходит мне в голову: если я хочу защитить ребенка, то должна отдавать себе отчет в том, что есть люди, которые будут смотреть на моего сына как на опасного соперника, каким бы маленьким тот ни был. Точно так же воспринимал Ричард своих племянников, хотя они были всего лишь детьми. Пусть я и не в силах поверить, что королева смогла бы вынашивать хоть одну враждебную мысль против этого крошечного существа, если бы хоть раз увидела его, не стоит забывать: мы оба — ее пленники и содержимся в Тауэре. Что, если малыша отберут у меня? Что, если я больше никогда не увижу сына и до меня будут доходить только слухи о его судьбе? Подобные примеры уже известны в истории; ужас охватывает меня, когда я думаю, что это может случиться и со мной. Меня не отпускают мысли о судьбе принцев. Мне отчаянно хочется узнать, избежали ли они смерти в Тауэре, как верила в это Катерина Плантагенет. Может быть, она жива до сих пор? Маловероятно. Ведь если в 1487 году она писала взрослым почерком, то теперь должна быть совсем древней старухой.
Меня одолевает дремота, и мне снится Катерина Плантагенет, чего не случалось вот уже много лет. Во сне я вижу темноволосую девушку в синем платье — ту самую, чей портрет висел в старом крыле Байнардс-Касла. Я знаю, что это она — дочь короля, молодая и красивая леди. Девушка словно бы опять тянется ко мне, что-то говорит, но я не могу разобрать слова. Она просит меня о чем-то, как и прежде…
Внезапно я просыпаюсь. Сон был необыкновенно реальный, такое чувство, будто бы все происходило наяву. Стоит ночь, за окном высоко в небе я вижу луну. Вокруг тишина.
И тут опять — это странное движение воздуха и далекий крик: «Помоги мне! Помоги нам!»
Я в ужасе съеживаюсь под одеялом. Я так надеялась, что раньше эти крики мне снились, но теперь я точно не сплю. Лает собака. Неужели пес тоже слышал эти голоса? И вот опять: «Помоги мне! Помоги нам!» Снова лает собака. Потом наступает тишина.
Я высовываю голову из-под одеяла, потом сажусь, опасливо оглядываюсь. Все вокруг кажется обычным. Вправду ли я слышала эти голоса? Или заботы и тревоги настолько одолели меня, что разыгралось мое воображение?
Наконец я засыпаю, а утром решаю, что это был не сон.
Лейтенант вновь приходит проведать меня. Мы долго восхищаемся малышом, а затем я спрашиваю:
— Сэр Эдвард, вы верите, что принцы были убиты в Тауэре много лет назад?
Несколько мгновений он смотрит на меня смущенным взглядом, и я понимаю, что даже сегодня говорить о тех делах не очень благоразумно. Потому что если принцы остались живы, то Тюдоры могут быть объявлены узурпаторами. Когда я думаю в связи с этим о королеве Елизавете, у меня поднимается настроение. Но сомнения сэра Эдварда — если у него таковые были — быстро проходят.
— Я и сам часто об этом думал, — признается он. — По правде говоря, меня этот предмет очень интересует, миледи, и уже много лет. Я знаю, весь мир считает, что принцев убили, но ведь тела их так и не были найдены. Хорошо известно, что король Генрих Седьмой приказал тщательно обыскать весь Тауэр. И не один раз. Однако никакого результата эти поиски не дали. А без тел нет и доказательств. И тем не менее абсолютно все историки сходятся на том, что мальчиков по приказу короля Ричарда убил сэр Джеймс Тиррел.
Тиррел! Опять эта фамилия. Теперь я вспомнила. Я читала об этом человеке в сочинении Вергилия — там было написано, что он убил принцев, в надежде получить от Ричарда достойное вознаграждение. Но я уверена, что встречала эту фамилию и где-то еще.
— А известно, как именно принцы были убиты? — интересуюсь я.
— Ну, наверняка этого никто не знает, но предположения высказывались. Одни говорят, что несчастных детей якобы закололи мечами, другие — что их задушили или даже утопили в вине, как герцога Кларенса. Чего только не придумают: утверждают, что сыновья Эдуарда были отравлены, замурованы или похоронены заживо. Знаете, миледи, я читал в одной книге, что их тела упрятали в сундук, погрузили его на корабль и увезли вниз по Темзе в устье реки, где и сбросили за борт. Это вроде бы объясняет, почему трупы так никогда и не были найдены в Тауэре. Но я часто думаю: а не был ли пущен этот слух специально для того, чтобы убедить людей в смерти принцев?
Я признаюсь, что тоже читала эту историю в популярных хрониках.
— Мне любопытно, миледи, почему вы этим интересуетесь, — говорит сэр Эдвард. — Такая мрачная тема вовсе не для благородной дамы.
Я борюсь с собой, не зная, показать ли лейтенанту записки, которые храню тайком. Никакого вреда от этого наверняка не будет, а сэр Эдвард сказал, что его давно волнует эта тема. Я вдруг понимаю, что мы с ним успели подружиться. Я знаю, что, несмотря на свою должность, он добрый человек. К тому же мне хочется отвлечься: нельзя же все время обсуждать причины, по которым я сама оказалась в Тауэре.
— Я интересуюсь этим из-за бумаг, которые случайно ко мне попали, — говорю я и открываю ларец. Вытаскиваю связку и продолжаю: — Пожалуйста, прочтите их.
Лейтенант садится за стол и развязывает ленту.
— Что это за бумаги? — спрашивает он. — Откуда они у вас?
Я рассказываю, как много лет назад нашла их в башне Байнардс-Касла, и высказываю свою версию относительного того, кто является автором записок.
— У Ричарда Третьего была дочь? — удивляется сэр Эдвард.
— Да, мой первый муж рассказывал мне о ней. Она вышла замуж за одного из его предков. Ее звали Катерина.
— Ну и дела. — Мой собеседник внимательно вглядывается в выцветшие листы. — Они очень старые.
— О да, сэр Эдвард. Они слишком старые и не могут таить никакой угрозы для королевы, ибо ни в коей мере не являются свидетельством заговора!
Он улыбается этой моей шутке:
— Я бы хотел прочесть эти записки. Вы мне позволите их взять? Сейчас меня зовут мои обязанности.
— Конечно.
— Я вам их верну, когда прочту. И тогда, может быть, мы с вами опять поговорим.
— С удовольствием, — отвечаю я. — Да… сэр Эдвард, пока вы не ушли, хочу спросить вас кое о чем. Вы никогда не слышали голоса — совсем тоненькие, детские, — они взывают по ночам о помощи.
Он изумленно смотрит на меня:
— Голоса? Нет, ни разу не слыхал. И что они говорят?
— «Помоги мне. Помоги нам». Я слышу их уже третью ночь подряд.
Сэр Эдвард в недоумении.
— Может быть, эти голоса приносит ветер? Или, наверное, вы заснули и вам все приснилось, миледи.
Бедняга, ему и в голову не приходит другое объяснение.
— Скорее всего, так оно и есть, — соглашаюсь я.
Кейт
Ноябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Наконец наступил день, когда Уильям скрепя сердце согласился взять Кейт с собой в Лондон.
— Я так скучаю по столице, — уговаривала она мужа. — Помнится, в былые времена я получала такое удовольствие, делая покупки в Чипсайде. — Она не осмелилась сказать, что хочет еще раз увидеть Кросби-Холл, хотя, по правде говоря, и не знала толком, что будет чувствовать, когда там окажется. Трудно было поверить, что никого из них уже нет — отца, Анны, маленького Эдварда… ее любимых, которые жили здесь совсем недавно, — еще и трех лет не прошло.
Только теперь оценила Кейт свободу, которая была у нее тогда, когда она могла бродить по Лондону вместе с Мэтти. Золотые беззаботные денечки, канувшие в вечность. Ей хотелось бы навестить в Байнардс-Касле бабушку, герцогиню Сесилию, но Уильям сказал жене, что герцогиня покинула Лондон и теперь живет в Беркхемстеде — своем замке. Старушка, конечно, оплакивала смерть еще одного своего сына.
Итак, после долгих возражений Уильям все-таки позволил Кейт пойти с ним в город. Он согласился сопровождать жену в Чипсайд, сказав, что, пока она будет заниматься покупками, он хочет проконсультироваться со своим адвокатом в Темпле.
— Только надень плащ, жена, и спрячь лицо под капюшоном. Не хватало еще, чтобы тебя узнали, — озабоченно пробормотал он.
Это случилось, когда они подходили к дворцовым конюшням, где стояли их лошади и коляска: Кейт увидела выезжающего Джона. Для нее это было неожиданностью. Уильям сказал ей, что Джон по-прежнему где-то скрывается.
Кейт подняла голову, и капюшон упал ей на плечи. Ее взгляд встретился со взглядом Джона — это длилось всего лишь миг, но сколько удивления, облегчения и радости принес этот миг обоим. Они, конечно, не могли признать друг друга. Кейт была не только замужней женщиной, но еще и дочерью убитого узурпатора, так что оба прекрасно понимали, насколько опасными могут оказаться сейчас любые контакты между ними. Когда Уильям обернулся, капюшон Кейт уже снова был на месте, а Джон рысцой двигался прочь — два конюха бежали следом.
Интерлюдия
Сентябрь 1561 года, Уайтхолл-Палас
— Сын?! — взволнованно восклицает Елизавета.
— Бастард — и не более того, — успокаивает ее Сесил. — Не забывайте, они не могут предъявить ни священника, ни свидетеля, который присутствовал на их венчании. Одно из двух: мы должны либо найти этого священника, либо признать брак незаконным. Решение за вами, ваше величество.
— Брак должен быть признан незаконным, — требует королева, преодолевая собственное волнение. — Удостоверьтесь, чтобы все было как надо!
Катерина
Октябрь 1561 года, лондонский Тауэр
Я не могла поверить, когда пришло разрешение королевы на почетное крещение нашего младенца. Сэр Эдвард из милосердия отправил эту просьбу, и она была без промедления удовлетворена. И вот я, не успевшая оправиться от родов и тайно отведенная в церковь капелланом Тауэра, теперь стою в алтарной части королевской часовни Святого Петра «в оковах», одетая в лучшее платье, которое нашлось в моем багаже, и смотрю поверх купели на Неда, который стоит напротив меня между двумя бифитерами. Нас обоих сопровождают стражники, и разговаривать нам запрещено, но мы глазами передаем друг другу все, что нельзя сказать. Я вижу, как мой муж любовно смотрит на нашего крошку-сына, которого сэр Эдвард берет у няньки, и сердце у меня готово разорваться от горького и радостного чувства.
В этом дне слилось все — боль, печаль и радость. Я уверена, Нед осознает, что под нашими ногами покоятся бренные останки тех, кого мы любили, — его и моего отца, моей старшей сестры. Войти сюда было не так-то просто, и мне пришлось взять себя в руки.
Но я должна постараться выглядеть веселой. Все не так уж и плохо: приговор Неду пока не вынесен, с нами обоими хорошо обходятся, а наш брак не оспаривается. Я пытаюсь подавить в себе негодование: королева, хотя и милостиво разрешила эту церемонию, не допустила к нам священника. Вместо него сэр Эдвард, выступающий в роли крестного отца, брызгает воду из купели на нашего сына. Именем Отца, Сына и Святого Духа лейтенант нарекает ребенка Эдвардом и присваивает ему почетный титул[70] виконта Бошана, который он получает как наследник отца.
Тем вечером, когда наш маленький виконт спит без задних ног, у дверей камеры появляется сэр Эдвард.
— Ваши бумаги, миледи. — Он протягивает мне записки.
— Вы их прочли, сэр?
— Да. Совершенно удивительная история. Хотите поговорить?
— С удовольствием.
Лейтенант садится рядом со мной за стол и посылает бифитера за вином — неожиданный подарок. Я подозреваю, что все больше нравлюсь ему: похоже, сэр Эдвард испытывает ко мне отцовские чувства. Он слишком корректен, чтобы тут было что-то другое. К тому же Уорнер и сам в свое время был заключенным, а потому прекрасно понимает, каково мне сейчас приходится. Так или иначе, он держит свое слово, делая все от него зависящее, дабы облегчить мне пребывание в Тауэре.
— Катерина Плантагенет хотела верить, что ее отец был невиновен, — замечаю я.
— Я так и не понял, узнала ли она правду, — говорит сэр Эдвард. — Ведь правда была известна лишь очень ограниченному кругу людей.
— Если и было совершено убийство, — соглашаюсь я, — то это было сделано в такой тайне, что мы до сих пор ничего не знаем. Как вы думаете, имелись ли у Катерины основания сомневаться в правильности общепринятой версии?
— Факт остается фактом: Ричард Третий так ни разу и не предъявил принцев живыми, чтобы пресечь эти слухи. И никак не объяснил их исчезновения. Что бы на самом деле ни случилось с сыновьями Эдуарда, он наверняка знал об этом. Мальчики были его пленниками и содержались в Тауэре под охраной верного Брекенбери.
— Эта фамилия кажется мне такой же знакомой, как и Тиррел, — вставляю я. — Причем они попадались мне не только в книгах, но и где-то еще. Я обязательно вспомню, где именно.
— Разумеется, Ричард, опасаясь новых заговоров с целью освобождения принцев, мог увезти мальчиков из Тауэра, — продолжает развивать свою мысль лейтенант. — И из этих соображений тщательно скрывать от всех их местонахождение. Но все же я лично считаю, что Ричард просто устранил племянников.
— А может, это дело рук Бекингема?
— Не думаю, миледи. Епископ Рассел утверждал, что в сентябре принцы все еще были живы, а Бекингем в это время уже находился в Уэльсе, за много миль от Лондона. Да и как мог он сам или кто-либо из его людей незаметно проникнуть в Тауэр? Если бы принцев убил мятежный герцог, король наверняка обнаружил бы это. Уж Ричард не упустил бы случая заработать себе политический капитал, выдвинув обвинения против Бекингема.
— В ваших словах много здравого смысла, сэр. Но ведь остается еще Генрих Седьмой. Эта мысль наверняка приходила…
— Тс-с-с! — шипит лейтенант. — Не забывайте, что Генрих Седьмой был родным дедом королевы Елизаветы. Разумеется, его это волновало не меньше, чем других. Он приказал искать тела в Тауэре, но ничего обнаружить не удалось, так что судьба принцев так и осталась неизвестной. Думаете, с какой стати Генрих Седьмой так испугался самозванца Перкина Уорбека? Тот несколько лет выдавал себя за сына короля Эдуарда — Ричарда, герцога Йорка. Уорбек даже сумел убедить в этом кое-кого из европейских монархов, но потом был разоблачен. Представляете, в каком страхе пребывал король. Нет, Генрих Седьмой не убивал принцев. Никто, кроме Ричарда Третьего, сделать этого не мог.
— Если только Катерина Плантагенет не была права и ее отец действительно не перевез принцев из Тауэра в другое место. — Мне почему-то хочется, чтобы дело обстояло именно так.
— Миледи, вы упустили из виду два важных обстоятельства, — говорит сэр Эдвард. — Первое: если принцы содержались в Шерифф-Хаттоне, то что случилось с ними после Босворта? Куда они исчезли?
— Может быть, бежали из Англии?
— Это был бы самый благоразумный шаг, потому что сыновья Эдуарда представляли для короля Генриха не меньшую угрозу, чем для короля Ричарда. Но никаких свидетельств того, что они оставались живы после сентября тысяча четыреста восемьдесят третьего года, нет.
— Ни одна из гипотез не подтверждена документальными свидетельствами, — возражаю я. — Тут повсюду одни только предположения! И все следы, похоже, теряются.
— Не забывайте, что с тех пор прошло более восьмидесяти лет! Но есть еще один существенный момент, который вы не приняли в расчет, миледи. Ричард Третий был испорченный, жестокий человек. Тиран — другого слова и не подберешь. Он без суда отправлял на плаху своих противников. Чтобы подтвердить свои претензии на трон, он не остановился перед заведомой клеветой. Уж в этом-то никаких сомнений нет. Мы должны задать себе вопрос: способен ли был такой человек убить родных племянников, которых перед этим самым бессовестным образом объявил незаконнорожденными?
— Но Катерина не считала его тираном. Она видела в нем немало хорошего.
— Она видела его таким, каким хотела видеть.
— И все же Ричард действительно был любящим и заботливым отцом, — замечаю я. — Это уже говорит в его пользу. И может быть, то, что этот человек сделал, он сделал потому, что у него не было выбора, ведь его враги постоянно плели заговоры, хотели его уничтожить.
— Читая между строк эти записки, можно сделать вывод: пожалуй, Ричард преувеличивал угрозу. Причем делал это умышленно, дабы оправдать свои жестокие коварные действия. И все же я думаю, что мы ради справедливости должны оставить место и для сомнений в его пользу: ведь в конечном счете никаких доказательств того, что принцы были убиты, не существует. — И сэр Эдвард морщит свое и без того изрытое бороздами лицо в добродушной улыбке. — Вы снова пробудили во мне интерес к этой тайне, миледи. Она много лет не давала мне покоя. Никто не может отрицать, что тела так и не были найдены. Несомненно, здесь, в Тауэре, произошла какая-то весьма загадочная история. Вполне возможно, что имело место преступление. И я всегда думал, что наверняка где-то имеется ключ к этой тайне. Записки Катерины Плантагенет, дочери Ричарда, проливают свет на многое — я и не предполагал, что мне доведется прочесть такое. Возможно, есть и другие источники.
— Другие источники?
Лейтенант понижает голос:
— Многое тогда замалчивалось — я в этом уверен. Я думаю, в этой истории есть что-то такое, о чем мы даже и не подозреваем. Возможно, сохранились еще какие-то свидетельства, которых я не видел. Вот что, миледи. На следующей неделе я обедаю с одним своим другом, олдерменом лондонского Сити. С его помощью я надеюсь получить доступ в библиотеку сэра Ричарда Уиттингтона в ратуше. Посмотрю, какие там есть на этот счет записи. Я непременно сообщу вам о своих изысканиях. — Он встает. — А теперь мне пора — уже поздно. Желаю вам спокойной ночи, миледи. Я получил огромное удовольствие от нашей интереснейшей беседы. Жаль, что она проходила при таких печальных обстоятельствах.
— Мне тоже жаль, сэр, — с чувством говорю я. Но этот разговор все же отвлек меня от постоянных забот и страхов.
Все мои мысли сегодня заняты принцами, а потому я с тревогой жду наступления ночи. И ночью детские голоса возвращаются. Я лежу без сна на кровати и слышу тоненькие жалобные крики, напоминающие шепоток на ветру. Меня пробирает дрожь. Я убеждаю себя, что это может быть что угодно. Совсем не обязательно со мною говорят призраки бесследно исчезнувших сыновей короля Эдуарда. В конце концов, бывают же галлюцинации.
Кейт
Ноябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
По возвращении из Сити Уильям, к большой своей радости, получил от короля приглашение отужинать с ним в обществе еще нескольких лордов. Похоже, Генрих Тюдор пытался завоевать популярность.
Уильям никак не мог решить, что ему надеть. Рубашка казалась ему недостаточно красивой, на лучшем костюме обнаружилось пятно. Кейт спешно вывела пятно, почистила костюм щеткой, потом взяла рубашку и принялась украшать ее воротник вышивкой. Муж скупо кивнул в знак благодарности и оставил ее, сказав, что до ужина ему надо еще кое с кем встретиться.
Кейт развернула свои немногочисленные покупки, с радостью думая о Джоне. У нее словно гора с плеч упала, когда она увидела, что тот жив и здоров. Может быть, даст Бог, Джон попытается устроить встречу с ней. Кейт понимала, насколько это опасно, но была готова рискнуть многим ради возможности поговорить с возлюбленным, к тому же ей очень хотелось спросить его о судьбе принцев.
Жизнь неожиданно стала казаться ей гораздо светлее. На сердце стало легче. Если долго ждать, то хорошее все же рано или поздно случается, Господь отвечает на твои молитвы.
Воспользовавшись отсутствием Уильяма, она надела плащ и поспешила в сад, чтобы подышать воздухом и, может быть, увидеть Джона. Темнело теперь с каждым днем все раньше, и на улице уже стояли сумерки. Кейт прошлась по берегу, радуясь вечернему ветерку, холодившему ее щеки. Внезапно она увидела мальчика лет семи или восьми, пинавшего мяч на одной из тропинок. Он был хорошо одет, плотно сложен и выглядел немного печально.
— Привет, — сказала Кейт, когда он подошел поближе.
— Добрый вечер, мадам, — вежливо ответил мальчик и поклонился. Его явно обучали хорошим манерам, а одежда ребенка безусловно свидетельствовала о его благородном происхождении. — Герцог Бекингем к вашим услугам, — церемонно представился он.
Герцог Бекингем? Вероятно, это сын того самого предателя, который взбунтовался против ее отца. Кейт слышала, что после ареста мятежного герцога сына его тайно перевезли в какое-то укромное место.
Она сделала реверанс:
— Графиня Хантингдон, милорд.
— Мне только что вернули мой титул, — похвастался мальчик. — На коронации меня сделали рыцарем Бани.
— Я рада за вас. — Кейт улыбнулась. — Судя по всему, король благоволит к вам.
— Так было не всегда, — вздохнул он, и тень набежала на его свежее детское личико. — Вы, наверное, слышали о том, что случилось с моим отцом?
— Я несколько раз встречалась с ним, — сказала она. — Ваш покойный батюшка был приятным собеседником.
— Да, мой отец был очень хороший. Но он пытался сбросить узурпатора Ричарда и поплатился за это головой. После этого мне пришлось прятаться. Нянька побрила меня и одела как девочку. Представляете, какой ужас? Но зато она меня спасла и увезла далеко. А теперь мы вернулись, и король восстановил меня в правах.
Кейт подумала, что этот умненький ребенок вполне может знать, по какой причине покойный герцог взбунтовался против короля. Никакого вреда не будет, если она попытается узнать. И Кейт поинтересовалась:
— А почему ваш отец пытался сбросить Ричарда?
— Ну конечно, потому, что Ричард предал смерти сыновей короля Эдуарда, — ни на миг не задумавшись, ответил мальчик.
— А откуда ваш батюшка узнал об этом?
Мальчик поскреб кудрявую головенку:
— Не знаю. Но он из-за этого ненавидел узурпатора. После ареста отец просил у Ричарда аудиенции. Сделал вид, что хочет попросить прощения, но на самом деле собирался убить Ричарда охотничьим ножом, который был спрятан у него на груди. Однако узурпатор отказался с ним встречаться. Он умер как настоящий герой, мой отец.
Кейт внезапно поняла, что они не одни. По тропинке к ним приближались две темные фигуры. В свете ближайшего факела, закрепленного на стене, Кейт узнала холодные черты леди Маргариты. С ней шел незнакомый человек в одежде священника.
— Миледи Хантингдон, мы снова встретились, — сказала мать Генриха, когда Кейт сделала реверанс, не отрывая глаз от ее строгого лица. — Я вижу, вы познакомились с моим питомцем герцогом Бекингемом. Идемте, юный лорд, уже поздно, и вы, наверное, слишком долго задерживали графиню своими разговорами.
— Я рассказывал ей про то, как мой отец собирался убить узурпатора.
— Ну-ну. Уверена, что миледи было крайне интересно узнать об этом. — Леди Маргарита улыбнулась Кейт холодной улыбкой.
— Еще бы неинтересно! Графиня спрашивала о восстании моего отца, — сообщил мальчик.
— В самом деле? — Опекунша герцога переглянулась с человеком, ее сопровождавшим. — Что ж, миледи, благодарю, что развлекли этого юного щеголя. Боюсь, он иногда дает волю языку и рассуждает о делах, которые выше его понимания. — При этих ее словах юный герцог скорчил недовольную гримасу.
— Идемте, — сказала ему леди Маргарита. — Пора помолиться — и в кровать. Доброго вам вечера, леди Хантингдон. Если этот молодой человек снова побеспокоит вас, постарайтесь выбрать для беседы какую-нибудь более подходящую тему.
Кейт истолковала это как предупреждение. Как некстати, что леди Маргарита застала ее за разговором на столь скользкую тему с юным Бекингемом. Уильяму лучше не знать об этом разговоре, он наверняка придет в бешенство. Тем более что муж вообще строго-настрого запретил ей выходить из покоев. С другой стороны, она ведь не сказала ничего такого, что хоть отдаленно напоминало бы измену, — всего лишь задала несколько вопросов, которые можно объяснить элементарным любопытством. Мальчик первым упомянул своего отца, да и говорил по большей части именно он. Так что вменить ей в вину абсолютно нечего.
Вернувшись тем вечером, Уильям, к удивлению Кейт, привел с собой незнакомку — явно даму высокого положения. Это была стройная женщина средних лет с бледным, странно знакомым лицом, еще сохранявшим следы выдающейся красоты. На ней были отороченное мехом темное платье из мягкой шерсти и новомодная накидка с капюшоном. Незнакомка внимательно разглядывала Кейт и, казалось, явно чувствовала себя не в своей тарелке.
— Я привел к тебе гостью, — тихо сказал Уильям. — Эту даму зовут госпожа Катерина От. Она — твоя родная мать.
Кейт в полном недоумении и смятении смотрела на женщину, и самые разные чувства переполняли ее грудь. Теперь она поняла, откуда ей было знакомо лицо посетительницы: оно напоминало ее собственное.
— Но как?.. — Она запнулась.
— Моя дорогая, я решила разыскать вас, — пояснила гостья. — Пока был жив ваш отец, я знала, что вы ни в чем не нуждаетесь. И это радовало мое сердце, потому что я не могла играть никакой роли в вашей жизни. Мой муж ради наших сыновей простил меня за… за то, что случилось, и не хотел, чтобы ему об этом напоминали. Он потребовал, чтобы все осталось в прошлом. Я сначала сопротивлялась, но моя непокорность дорого мне обошлась. И… вы же знаете, что у женщины в таких вещах нет выбора.
Кейт кивнула, непроизвольно бросив взгляд в сторону Уильяма. Он стоял, бесстрастно взирая на них. Она удивилась, что муж вообще допустил эту встречу.
Кейт поняла, что у ее матери была нелегкая жизнь, что та, видимо, долгие годы расплачивалась за совершенный грех. Это было видно по лицу Катерины От — многочисленные переживания оставили на нем морщины.
— Я знала о вашем замужестве, — продолжала Катерина От. — Мы живем в Хартфордшире, но у моего супруга и его семьи есть связи при дворе, поэтому мы в курсе большинства событий. И Джеймс был настолько мил, что сообщил мне о вашем браке с милордом Хантингдоном. Я была так рада за вас: прекрасный выбор. — Она осторожно улыбнулась Уильяму. — Потом я узнала, что Ричард был убит при Босворте. Вы не должны думать, миледи, что я не любила вашего отца. Я никогда не говорила ему о своих чувствах, потому что понимала: он не отвечает мне взаимностью. Ричард так и не узнал о моей любви. — Голос ее замер на этой грустной ноте. Кейт не сомневалась, что так оно и было, ибо прекрасно помнила слова отца о том, что он и госпожа От не любили друг друга.
— Прошу вас, садитесь, — пригласила Кейт.
Катерина От беспокойно улыбнулась и села на табуретку у огня.
— Узнав о смерти вашего отца, я забеспокоилась о вас. Боялась, что без его протекции жизнь станет для вас трудной. А когда Джеймс сказал, что мы поедем в Лондон на коронацию, я решила, что должна вас увидеть, если получится. Подумала, ваш муж наверняка будет здесь как слуга короля, и понадеялась, что вы приедете вместе с ним. И вот, как только мы обосновались в Лондоне — Джеймс снял комнаты на Флит-стрит, — я по секрету от него послала письмо вашему супругу во дворец, прося о встрече. И он согласился, да благословит его за это Бог.
Уильям покраснел и неловко пробормотал что-то вроде того, что он, мол, был рад услужить и не видит в этом никакого вреда.
— Моя дорогая, — сказала Катерина От, — если я смогу сделать для вас что-нибудь, что в моих скромных силах, я готова. Понимаю, теперь уже слишком поздно и я никогда не смогу стать для вас настоящей матерью. Но, по крайней мере, я бы хотела быть вашим другом. И позвольте заверить, что до тех пор, пока я жива, я всегда буду счастлива помогать вам. — С этими словами гостья поднялась и распростерла объятия.
С криком счастья Кейт бросилась к ней. Это было похоже на возвращение домой.
Вскоре Уильям отправился на ужин к королю, а мать с дочерью проговорили много часов. Они рассказали друг другу истории своих жизней, они смеялись, плакали и никак не могли расстаться. И Кейт вдруг поймала себя на том, что делится с этой милой леди, которая, как это ни невероятно, была ее родной матерью, своими сомнениями и страхами, связанными с исчезновением принцев. Кейт инстинктивно чувствовала, что может довериться ей.
— До меня тоже доходили эти гнусные слухи, — призналась Катерина От. — И конечно, я им не верила. Дикон, которого я знала, не был способен на такое.
До чего же обрадовалась Кейт, услышав это.
— Ах, как бы я хотела поговорить с королевой Елизаветой, ей наверняка что-то известно, — сказала она. — Но, боюсь, в моем нынешнем положении это вряд ли возможно.
— Я должна была посетить ее сегодня, — ответила ей мать. — Именно это я и сказала Джеймсу. И я в самом деле должна увидеть Елизавету, прежде чем муж приедет за мной. Я знаю ее много лет. Они с Джеймсом двоюродные брат и сестра. Я спрошу ее, сможет ли она вас принять.
— Вряд ли Елизавета захочет меня видеть. Я как-никак дочь ее врага. Да и Генрих Тюдор не питает ко мне симпатии. Он считает, что я скрываю какие-то важные сведения о принцах… Может быть, он даже воображает, что я замыслила против него заговор! А на самом деле я всего-то хочу узнать правду о своем отце.
— Тогда, миледи, я сама спрошу у Елизаветы, что ей известно, и вернусь к вам завтра утром в одиннадцать часов.
А Джеймсу скажу, что его кузина пригласила меня отобедать с ней.
— Правда? Это было бы так мило с вашей стороны, — обрадовалась Кейт. — И пожалуйста, не обращайтесь ко мне на «вы» и не говорите «миледи»! Я ведь ваша дочь и хочу, чтобы вы обращались ко мне по имени, которое носим мы обе.
Катерина От посмотрела на нее влажными глазами:
— Тогда ты в свою очередь должна звать меня Кэт — так меня обычно называли в семье.
— Нет, — возразила Кейт. — Я буду звать вас просто мамой.
Катерина
Октябрь 1561 года, лондонский Тауэр
— Миледи, привезли мебель, выписанную королевой из Уордроба, — сообщает мне сэр Эдвард.
Наконец-то! Теперь я смогу покинуть Белл-Тауэр и перебраться в более приличные условия.
— Благодарю вас за беспокойство, сэр, — говорю я, недоумевая, почему лейтенант поглядывает на меня смущенным взглядом. — Я уверена, что привезенными вещами вполне можно пользоваться.
— Видите ли, миледи, гм-м-м… меня… э-э-э… несколько обескураживает этот дар. Большинство вещей старые и пришли в негодность.
— Я уверена, что ее величеству об этом неизвестно и у нее на уме было совсем иное, — поспешно вставляю я.
— Вы просто читаете мои мысли, миледи, — отвечает лейтенант, но, когда наши глаза встречаются, они говорят совсем иное. — Я прикажу принести все, и вы сможете выбрать то, что сочтете нужным.
Он провожает меня в подготовленные комнаты. Стены здесь обиты дубовыми панелями, а зарешеченные окна довольно просторны. Правда, выходят они на лужайку Тауэра и часовню. Я знаю, что всякий раз, глядя в эти окна, я буду вспоминать о своей несчастной сестре. Но здесь мне будет куда как удобнее, и, главное, моему сыну эти комнаты подходят гораздо больше, чем Белл-Тауэр.
Мебель, присланная в дар королевой, и в самом деле совсем ветхая. Шесть гобеленов могут закрыть стены и воспрепятствовать сквознякам, но им, наверное, уже лет сто, не меньше. Два турецких ковра наверняка знавали лучшие времена, но теперь сильно запачкались и пообтрепались. Дубовое кресло грозит рухнуть, древесина потрескалась, а сквозь дыры в протертой золотистой материи сиденья и подлокотников видна набивка. На кресле лежит бархатная подушка с уродливым темным пятном посередине.
— Есть еще кровать в разобранном виде, — сообщает сэр Эдвард. — Но ставить ее сюда, пожалуй, не стоит. Это не кровать, а так — одно название. Поэтому я лучше перенесу ту, что была у вас в Белл-Тауэре. — На тюфяке для Онор лежит расползающееся одеяло из дамаста — оно тоже совсем ветхое. Сэр Эдвард покачивает головой. — Жалкое барахло, миледи. Что касается скамеечек для ног, то я воздержусь их вам показывать.
— Почему? — спрашиваю я.
— Я их узнал — ими пользовался покойный король Генрих, я помню эти скамеечки по тем дням, когда был при дворе. Он клал на них свои покрытые язвами ноги. На бархате остались пятна от гноя: они так впитались, что не отчистить. Откровенно говоря, миледи, я испытываю стыд оттого, что вам причинено такое неудобство.
«Нанесено оскорбление», — думаю я. Елизавета специально это все прислала, чтобы унизить меня.
— Мне очень жаль, миледи, — продолжает сэр Эдвард. — Мы с женой дадим вам кое-какую мебель. А чтобы хоть чем-то вас порадовать, я пошлю за вашими горничными и попрошу доставить сюда ваших зверушек. Будет у вас тут компания, чтобы вам с ребеночком было повеселее.
И вот сюда приносят мою прежнюю кровать, заново собирают ее и украшают новым балдахином из дамаста и великолепным шелковым одеялом в красно-золотистую полоску. Вскоре в Тауэр привозят старую верную Эллен и мою горничную Коффин. Сюда также переезжают обе мои любимые собачки — Артур и Гвиневра и обезьянка Джестер, которую я приобрела незадолго до ареста.
Кроме того, мне доставляют четыре хороших платья и арселе, а также несколько смен нижнего белья. Онор укладывает все в сундук, стоящий рядом с моей кроватью. Эллен очень рада нашей встрече, а уж про меня и говорить нечего. Вскоре моя старая няня начинает руководить обеими горничными. И развивает бешеную деятельность. А я тем временем спокойно кормлю и нянчу маленького.
Животные вносят в нашу жизнь беспорядок. Артур залез на кровать и устроился спать на покрывале. Джестер забрался на табуретку и с громким чавканьем доедает жалкие остатки ужина, который сегодня просто не лез мне в рот, но с которым благополучно справились собаки. Гвиневра, сидя у моих ног, грызет косточку. Сэр Эдвард крайне неодобрительно взирает на эту картину и говорит:
— Миледи, ваши питомцы губят мебель, и слуги жалуются, что за ними постоянно приходится убирать. Очень вас прошу, присматривайте за ними.
— Я стараюсь, сэр Эдвард. Пожалуйста, не забирайте их у меня. Животные поднимают мне настроение, а я так в этом нуждаюсь.
Он вздыхает:
— Я не буду лишать вас хорошего настроения, миледи, но три этих проказника — сущее наказание. Кроме того, позволив вам держать их здесь, я тем самым взял на себя ответственность за порчу имущества.
— Я сделаю все, что смогу, чтобы впредь доставлять вам как можно меньше неприятностей, — обещаю я. — Мне, право, очень жаль. Эй, Артур, Гвиневра, Джестер! Слышите, про вас говорят! Сэр Эдвард недоволен вашим поведением!
Три пары дружелюбных глаз проникновенно и умоляюще смотрят на меня, а Джестер опять пытается забраться в колыбельку. Но я решительно запрещаю ему это делать, чтобы продемонстрировать лейтенанту, что намерена держать свое слово.
Он садится у огня и покачивает головой, глядя на моих любимцев.
— Я пришел сказать вам, что был в библиотеке ратуши. Самому мне ничего искать не позволили, но, когда я объяснил, что мне нужны любые свидетельства царствования Ричарда Третьего, служащий принес «Большую хронику Лондона». Там содержатся свидетельства тех, кто видел события собственными глазами. Мы с олдерменом Смитом провели несколько часов, просматривая книгу, и в результате мой друг теперь заинтересовался судьбой принцев не меньше, чем я.
— А нашли вы что-нибудь, что проливало бы свет на тайну? — взволнованно спрашиваю я.
— Кое-что показалось мне особенно интересным, — говорит лейтенант. — Хроника, описывая убийство Генриха Шестого после его поражения от войска Эдуарда Четвертого, утверждает… я это записал, подождите минутку! — Он вытаскивает из кармана своего подбитого мехом костюма сложенный лист бумаги. — Вот оно: «Молва утверждала, что герцог Глостер сыграл в этом деле самую зловещую роль, хотя и пытался выставить себя невинной овечкой».[71] Если это правда, то руки Ричарда были в крови еще за двенадцать лет до таинственного исчезновения племянников. Увы, королевские игры нередко заканчиваются кровью.
— В чем я имела возможность убедиться на собственной шкуре, — иронично замечаю я. — Надеюсь, они не закончатся кровью для меня.
— Миледи, — возражает мой собеседник, — наша королева Елизавета, может быть, и строга, но она справедлива.
Я благоразумно воздерживаюсь от комментариев на этот счет и интересуюсь:
— А вы нашли что-нибудь еще, сэр Эдвард?
— Нашел. Автор хроники явно не симпатизировал Ричарду. Он обвинил его в беззаконных действиях: Ричард ведь казнил Гастингса без судебного разбирательства — еще один аргумент в пользу того, что герцог Глостер с самого начала собирался занять трон. По мнению автора книги, Гастингс был убит только потому, что говорил правду и был предан Эдуарду Пятому. Он также пишет, что вскоре после этого принцы стали содержаться в Тауэре в «более жестких условиях». Уж не знаю, что под этим подразумевается.
— Катерина Плантагенет упоминает, что мальчиков видели за решетками окон. Вероятно, именно это и имеется в виду. Сэр Эдвард, а где, по-вашему, содержали принцев?
— Наверняка в цитадели Цезаря. Это внутренняя и самая неприступная часть крепости, и почти на всех окнах там есть решетки. Самое безопасное место, если нужно укрыть кого-то от людских глаз. — Лейтенант тяжело вздыхает, а потом возвращается к своей бумаге. — В разделе «Смерть невинных» автор пересказывает все слухи, которые ходили тогда в связи с исчезновением принцев. Люди говорили, что их якобы удавили между двумя перинами, отравили и тому подобное… всякие измышления. Но послушайте-ка, что я вам прочту: «Определенно было известно, что несчастные покинули сей мир, и это жестокое деяние, как говорили, совершил сэр Джеймс Тиррел».
Опять Тиррел.
— Катерина Плантагенет слышала то же самое. Я все время безуспешно пытаюсь вспомнить, где встречала эту фамилию. Мне кажется, что это могло бы стать ключом к разгадке тайны.
— По словам автора хроники, про Тиррела всего лишь говорили, что он совершил это злодеяние. Но тот факт, что его называют убийцей уже в тысяча четыреста восемьдесят четвертом году, может быть важен. И почему именно Тиррел? Он был абсолютно заурядной малоизвестной личностью. Каким образом его имя вдруг всплыло в связи с этой историей?
— Я с вами согласна, сэр, это странно.
— Слухи здорово повредили репутации короля. Хроникер пишет, люди так ополчились против него из-за смерти невинных детей, что согласны были даже на то, чтобы ими правили французы, лишь бы не злодей Ричард!
— Ага, вот это уже кое-что! — замечаю я.
— В этой хронике содержится и еще одно серьезное обвинение против короля Ричарда, — продолжает сэр Эдвард. — Среди северян, которые очень его любили, ходили слухи, что он якобы отравил собственную супругу, чтобы жениться еще раз.
— Я об этом не слышала. И что, по-вашему, это может быть правдой?
— Трудно сказать. К тому времени люди уже были готовы верить в любые слухи о нем.
— Но ведь Ричард мог бы все опровергнуть! Почему он этого не сделал, если был невиновен? Неужели не понимал, насколько эти слухи губительны для него?
— Ричард был неглупым человеком и наверняка все понимал, миледи. В конечном счете ведь именно эти слухи и привели к его насильственной смерти. Может быть, он просто недооценил опасность. Ясно, что большинство подданных его ненавидели. В «Большой хронике» говорится, что после битвы при Босворте его мертвое тело раздели догола, связали, словно дикого зверя, бросили на коня его герольда и так, голым, повезли в Лестершир. А там без всяких почестей похоронили в церкви Девы Марии. Генрих Седьмой приказал перенести его останки во францисканский монастырь, который с тех пор называется Усыпальницей тиранов, потому что там же похоронен и кардинал Уолси.[72]
— Вот она, цена короны, — сказала я, невольно вспомнив свою бедную сестру Джейн.
— А ведь у Ричарда имелись все задатки выдающегося государственного деятеля. И если бы не его непомерное честолюбие, он вполне мог бы дожить во всеобщем уважении до старости.
— Если бы только Вудвили не прикончили его.
— Да, видимо, этого Ричард и опасался. Хотя, возможно, козни Вудвилей были всего лишь предлогом, который он умело использовал в своих интересах. Что ж, может, нам и удастся выяснить правду. Олдермен Смит, увидев мое разочарование — в «Большой хронике» не нашлось ничего, что проливало бы свет на загадочное исчезновение принцев, — поведал мне, что у него дома есть кое-что, возможно представляющее для меня интерес. Он сказал, что не решается говорить о таких вещах на людях, потому что даже сейчас это может быть опасно. Я, естественно, спросил у него почему, и мой друг ответил, что речь идет об одной из книг, запрещенных Генрихом Седьмым. Если я правильно понял, она принадлежала деду олдермена. Больше я ничего не знаю: Смит не сказал, как она называется, и в любом случае попросил меня поклясться, что я буду хранить его тайну. По-хорошему, я не должен был вам этого говорить, миледи. Но я знаю, что могу на вас положиться: вы никому ничего не разболтаете.
— Даже если бы я и захотела, то все равно не смогла бы, поскольку сижу под замком! — отвечаю я с некоторым негодованием.
— Конечно, конечно, — кивает лейтенант, смущенно глядя на меня. — В общем, я собираюсь к нему завтра. После этого мне нужно будет проверить кое-какие запасы, допросить нескольких заключенных, но, как только закончу с делами, обязательно загляну к вам. И вот что, миледи, не стоит падать духом. У вас много сторонников, я это понял сегодня, будучи в Сити. — И, сделав это неожиданное признание, которое тут же пробуждает во мне надежды, сэр Эдвард уходит.
Кейт
Ноябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Было уже поздно, но Уильям так еще и не вернулся с ужина у короля. Кейт подумала, что муж ее наверняка упивается своим возвращением в круги, подобающие его титулу, и вряд ли упустит случай продемонстрировать Генриху свои верноподданнические чувства. Она с горечью вспомнила, с какой готовностью он предал ее отца, правда сейчас Кейт не испытывала такой боли, как прежде, потому что сегодняшние события несколько приглушили ее скорбь. Во-первых, она встретила Джона и видела искорку любви, невольно вспыхнувшую в его глазах; а кроме того, потом она познакомилась с собственной матерью — неудивительно, что от возбуждения Кейт было трудно уснуть!
Она почувствовала какое-то странное шевеление в животе, словно бабочка била крылышками, и не сразу сообразила, что таким образом впервые дает о себе знать ее ребенок. Ее первая беременность закончилась слишком рано, и в прошлый раз Кейт не испытывала подобных ощущений. Ее наполнило какое-то благоговейное удивление, когда она, положив ладонь на живот, ощутила эту новую жизнь внутри себя. Воистину Господь проявил к ней сегодня доброту.
Кейт поднялась с кровати, надела ночную рубашку и, встав на колени на молельную скамеечку под зарешеченным окном, в лунном свете вознесла горячую благодарность Господу.
Поднявшись, она увидела запечатанное письмо, подсунутое под дверь. Кейт схватила его. На воске не было печати, подпись тоже отсутствовала. Но она сразу же узнала в изящном почерке — руку Джона. Она открыла письмо и принялась жадно читать.
«Сердце мое, немедленно сожги это письмо, как только его прочтешь. Я приехал в Вестминстер, чтобы заявить о своей покорности королю и поклясться ему впредь не поддерживать преступников, как он называет тех, кто скрывался вместе со мной. Я сделал это по настойчивой просьбе отца, который хочет, чтобы сын его оставался на свободе и мог утешить его в старости.
В обмен на мои заверения в верноподданнических чувствах король оказал мне честь, разрешив идти перед ним в коронационной процессии, и был настолько щедр, что назначил меня своим советником.
Хочу, чтобы ты знала: я по-прежнему безумно люблю тебя, все еще чувствую, что „закипает страстью ум“, как сказал поэт. Я знаю, мне нет нужды повторять слова нашей клятвы — ты помнишь их наизусть, как и я, но, когда я их произношу, передо мной так живо возникает твой образ, моя дражайшая леди, что мне даже кажется, будто ты рядом со мной.
Как и поэт, я забываю о покое, когда думаю о тебе, меня сжигает вечная любовь к тебе. Я навсегда сохраню сладчайшие воспоминания о той единственной ночи, что мы провели вместе. Но этого слишком мало для целой жизни. А потому умоляю тебя, постарайся прийти ко мне завтра. Я буду у фонтана во дворе Нового дворца в девять часов утра. Внешне все должно выглядеть так, будто мы встретились случайно, и, умоляю тебя, дай мне хоть крохотную надежду на то, что я еще раз смогу познать сладость нашей любви».
Сердце Кейт учащенно билось, когда она читала и перечитывала это письмо. Джон пошел на огромный риск, подсунув его под дверь, правда он наверняка знал, что Уильяма сейчас нет. Возможно, он и сам был на ужине у короля.
Вероятно, Джон уже несколько недель как находился в Вестминстере. Подумать только, он даже принимал участие в коронации! Уильям держал жену в заточении, а потому она ничего этого не знала.
Она пойдет к нему, непременно пойдет. И никто: ни Уильям, ни Генрих Тюдор, ни все небесное воинство — не остановит ее.
Интерлюдия
Октябрь 1561 года, Уайтхолл-Палас
— Ее величество недовольна тем, что многие ее подданные, включая даже некоторых придворных, сочувствуют леди Катерине Грей, — возмущенно говорит господин секретарь Сесил графу Суссексу. — Вот сообщения — прочитайте сами! — Он показывает на кипу бумаг, лежащую на его столе. Сесил с Суссексом приехали на заседание Совета заблаговременно, и пока, кроме них, за длинным столом никого нет.
— Люди помнят регента Сомерсета — «доброго герцога», как его называли. А Хартфорд — его сын, так что удивляться тут, на мой взгляд, не приходится, — отвечает граф.
— Для них Хартфорд — благородный рыцарь, несправедливо пострадавший от гнева королевы, которая запретила бедняге жениться на даме его сердца, — презрительно говорит Сесил.
— Некоторые видят в леди Катерине подобие ее сестры, леди Джейн, — бормочет Суссекс, читая бумаги. — Этакую отважную протестантскую героиню.
— Только они почему-то забывают, что эта протестантка плела интриги с испанцами, — иронически замечает Сесил. — Но большинство людей возмущенно спрашивают: почему мужа и жену не только насильно разлучили друг с другом, но еще и отправили в Тауэр?
— Насколько я знаю, ходят разговоры, что их будут судить как преступников и даже собираются казнить. Или что королева потребует от парламента объявить их сына бастардом. Многие говорят, что теперь леди Катерина должна быть официально названа наследницей трона. А кое-кто и вовсе подозревает, милорд, будто вам давным-давно было известно об их браке. — Суссекс усмехается.
— Глупость несусветная! — отвечает Сесил.
— Но скажите мне, есть хоть какое-то зерно истины в этих слухах? Королева все еще намерена объявить ребенка незаконнорожденным?
— Думаю — да. Но ее беспокоит, что народ явно сочувствует леди Катерине, и ее величество опасается предстать в невыгодном свете, хотя и чувствует себя страшно оскорбленной. Так что пока королева ничего не намерена предпринимать. Но в то же время ее величество предполагает продемонстрировать расположение к этой паре, чтобы успокоить общественное мнение.
Катерина
Октябрь 1561 года, лондонский Тауэр
Сэр Эдвард Уорнер появляется в пять часов, когда подают ужин. Он приказывает принести дополнительный прибор и собственноручно раскладывает нам обоим на тарелки запеченное мясо и нарезает пирог.
— То, что я вам скажу, миледи, предназначается только для ваших ушей, — говорит он.
— Значит, вы прочли эту книгу, сэр Эдвард? — с волнением спрашиваю я.
— Да, прочел, — отвечает он. Его немолодое мужественное лицо кажется необыкновенно оживленным. — Это рукописная хроника — я никогда прежде про нее не слышал и даже не подозревал о ее существовании. Она привезена из Кройландского монастыря, что близ Линкольна. И тот, кто ее написал, много чего знал о Ричарде Третьем!
Может быть, наконец-то нам станет известна истина? Молю об этом Бога. Понимаю, что это глупо, но никак не могу прогнать из головы мысль, что судьба принцев может каким-то образом сказаться на судьбе моего собственного ребенка.
— Автор пишет о себе как о члене Королевского совета, а стало быть, он был в курсе событий и хорошо информирован, — объясняет сэр Эдвард. — Он написал свою хронику, находясь в Кройландском монастыре, через девять месяцев после битвы при Босворте, то есть уже при Генрихе Седьмом. Не приходится сомневаться, что автор не питал ни малейших симпатий к Ричарду Третьему.
— Тогда почему эта книга была запрещена? — недоумеваю я. — Генрих наверняка одобрил бы ее.
Сэр Эдвард хмурится:
— Миледи, этот вопрос в некоторой мере поставил в тупик и нас с олдерменом Смитом. Мы с ним вместе внимательно перечитали хронику. Как я уже говорил, эта тема заинтересовала моего друга, хотя он считает, что о некоторых вещах говорить открыто до сих пор опасно. Понимаете, титул ее величества унаследован от Генриха Седьмого, а Генрих женился на Елизавете Йорк, которую Ричард Третий объявил незаконнорожденной. Генриху надо было бы подтвердить легитимность супруги через парламент, но я нигде не читал, чтобы он сделал это.
— Не понимаю.
— В Кройландской хронике приводится текст парламентского Акта от тысяча четыреста восемьдесят четвертого года, названного «Titulus Regius»; этим актом подтверждается право Ричарда на трон. В акте обосновываются его претензии, а именно говорится об имевшем место ранее браке его брата с Элеонорой Батлер, в силу чего все дети Эдуарда Четвертого от Елизаветы Вудвиль объявляются незаконнорожденными.
— Я не понимаю, какое это может иметь значение, — говорю я. — Ведь наверняка Генрих впоследствии аннулировал этот акт.
Сэр Эдвард понижает голос:
— Я уверен, что аннулировал. Но сделал это тайно. Представьте, что вы — Генрих Седьмой и легитимность вашей королевы под сомнением. Стали бы вы афишировать это? Генрих, видимо, понимал, что его претензии на трон по крови довольно слабы и многие посчитают их неосновательными, пока они не будут подкреплены женитьбой на наследнице из дома Йорков. Он не мог допустить, чтобы на руках у его врагов оказались свидетельства того, что Елизавета незаконнорожденная, — они бы тут же стали оспаривать его право на королевский титул. Поэтому я предполагаю, что он изъял все копии «Titulus Regius», а потому уничтожению подлежала и Кройландская хроника.
В этом есть резон.
— Но каким образом хроника эта попала в руки олдермена Смита?
— Она оказалась в сундуке со старыми книгами и бумагами, который оставил ему дед. Семья моего друга происходит из Линкольншира, а двоюродный брат его дедушки был монахом в Кройланде — в те времена это был очень крупный монастырь. В сундуке оказались и две другие старые хроники, и Смит показал их мне. Просто великолепные иллюминированнные рукописи. Он считает, что во время повсеместного уничтожения монастырей его дед спрятал их от людей короля. Тогда много старых хроник просто сжигали, и содержимое большинства монастырских библиотек бесследно исчезло.
Я слишком возбуждена, даже есть не могу.
— Прошу вас, мой добрый сэр Эдвард, расскажите, что еще вы обнаружили в этой хронике.
Он улыбается:
— Много нелестных слов в адрес Ричарда Третьего. Автор отзывается о нем весьма неодобрительно, считает его человеком бесчестным и лживым, гневно клеймит его за сумасбродство и сладострастие. Даже казнь в воскресенье вменяет ему в вину. Автор хроники заявляет, что старался быть объективным и писал историю без всякого предубеждения, отбросив в сторону ненависть и симпатии. И я думаю, так оно и было. Он пишет, например, что Ричард обладал такими достоинствами, как быстрый ум и бесстрашие, что в делах государственных был проницателен. Показательно, что автор не обвиняет Ричарда в убийстве Генриха Шестого, напротив, он намекает, что ответственность за это злодеяние лежит на Эдуарде Четвертом.
Я вздыхаю:
— Все это так запутано — некоторые сведения противоречат друг другу. В «Большой хронике», если помните, утверждается совершенно противоположное. Как узнать, где тут правда?
— Да, миледи, вы очень точно сформулировали главную трудность истории! — кивает сэр Эдвард, вытирая пальцы о салфетку, а потом предлагая мне блюдо с яблоками. — Приходится критически подходить к источникам, и, по моему убеждению, этот хроникер был человеком значительно более осведомленным, нежели автор «Большой хроники». Он явно был посвящен в дела государства.
Я вгрызаюсь в яблоко; оно сладкое, но слегка увяло — лучшие запасы уже съедены.
— Я и в этом случае сделал кое-какие записи, — говорит лейтенант и достает из своих необъятных карманов несколько листов бумаги. — Автор Кройландской хроники считает, что Ричард намеревался захватить трон с того самого момента, как узнал о смерти брата, короля Эдуарда. Он утверждает, что после того, как Глостер поместил своего младшего племянника к брату в Тауэр, он уже не скрывал своих планов от Бекингема, которому полностью доверял.
Это совпадает с тем, что написала Катерина Плантагенет. Очень интересно.
— После этого Ричард открыто вел себя как король, — продолжает сэр Эдвард, — и кройландский хроникер утверждает, что история о двоеженстве Эдуарда была лишь прикрытием, подходящим предлогом для захвата трона. Он намекает, что так считали и многие другие члены Совета, но, не желая повторить судьбу Гастингса, благоразумно помалкивали. И он пишет, что Ричард обманом захватил королевство.
— А про принцев там что-нибудь говорится? — с надеждой спрашиваю я.
— Да. В хронике сказано, что сыновья короля Эдуарда содержались в Тауэре. Автор ее пишет, что они находились там под особым присмотром во время первого путешествия Ричарда по стране, предпринятого им сразу после коронации. Они оставались в Тауэре и потом, на момент торжественной церемонии наречения сына Ричарда принцем Уэльским.
Тут я перебиваю собеседника, воскликнув:
— Я знаю, кто это написал! Наверняка автором хроники был Рассел, лорд-канцлер, епископ Линкольна. Именно он сказал Катерине Плантагенет, что принцы были на тот момент живы.
— А что, вполне возможно! — соглашается сэр Эдвард. — Кройландский монастырь находился в его епархии. Катерина писала, что Рассел вернулся в Линкольн, когда Генрих Седьмой его уволил.
— Что еще он пишет?
— Больше о принцах нет ни слова. Это очень странно.
— Но человек его положения наверняка должен был знать, что с ними стало.
— Что ж, миледи, если Рассел это и знал, то предпочел промолчать.
— Но почему? В правление Генриха Седьмого об этом можно было говорить без опаски.
— Да, но только в том случае, если принцы действительно были убиты.
Я смотрю на него, открыв рот.
— Вы хотите сказать, что, по вашему мнению, Рассел помалкивал о принцах, потому что знал: они были живы и отправлены в укромное место?
— Вполне возможно. Рассел знал, что принцы находились в Тауэре вплоть до сентября, а из этого вытекает, что он, вероятно, знал, что с ними случилось и после. Король ему доверял, так что он был, вероятно, посвящен во многие государственные тайны. В тысяча четыреста восемьдесят шестом году, когда Рассел писал свою хронику, обвинять Ричарда Третьего в убийстве можно было без всяких опасений. Не постеснялся же епископ обвинить его в других преступлениях! Так что если бы он знал или подозревал, что Ричард предал принцев смерти, то наверняка сказал бы об этом. Но он пишет только, что Ричард изолировал чад своего брата. Заметьте: изолировал, а не убил. Возможно, Катерина Плантагенет близко подошла к раскрытию этой тайны, предположив, что принцев тайно переправили в Шерифф-Хаттон. Но если так, неизбежно возникает вопрос: что случилось с ними после битвы при Босворте?
— Если сыновья Эдуарда находились там, то королю Генриху наверняка это стало известно.
— Несомненно. Я уверен, что Елизавета Йорк много чего знала. Видимо, поэтому новый король и его мать глаз с нее не сводили.
— Сэр Эдвард, я все равно не понимаю… Допустим, Генрих узнал, что принцы находятся в Шерифф-Хаттоне. И как, по-вашему, в таком случае он должен был поступить с ними, руководствуясь логикой… нет, соображениями безопасности?
Лейтенант пристально смотрит на меня и ничего не говорит. Не дождавшись ответа, я начинаю рассуждать вслух:
— Решив жениться на их сестре, он тем самым признавал их законными наследниками Йорков. Но если принцы были живы, то трон по праву принадлежал Эдуарду Пятому. А ему к тому времени уже исполнилось пятнадцать — достаточно, чтобы править королевством. Сэр Эдвард, выходит, что для Генриха не было ничего опаснее живых принцев.
— Вы забываете, миледи, что Генрих приказал трижды обыскать Тауэр вдоль и поперек. Мало того, он явно считал Перкина Уорбека серьезной угрозой. Меры, которые король в течение нескольких лет принимал для борьбы с этим авантюристом, доказывают: Генрих опасался, что Уорбек может оказаться вовсе не самозванцем. Он не знал наверняка, что случилось с принцами. Потому как если бы знал, то разобрался бы с Уорбеком быстро и без лишних разговоров.
— Да, пожалуй, вы правы, сэр. Мне просто хочется думать, что принцы остались живы. Именно это пыталась доказать Катерина. Для нее это было очень важно.
— Вы поэтому хотите доискаться до правды? — мягко спрашивает сэр Эдвард.
— Да, это одна из причин. И… — Я вдруг понимаю, что не могу говорить. У меня неожиданно слезы наворачиваются на глаза, потому что я вспоминаю: мой сын тоже представляет собой угрозу короне. Уж слишком все это похоже на мою собственную историю. — Принцы всегда меня интересовали, — поспешно заканчиваю я.
К счастью, сэр Эдвард не заметил моего замешательства.
— Эти бумаги невероятно меня заинтересовали, миледи. Я уж думал, что ничего нового тут не найти. Но, следуя нашему фамильному девизу — «Иди вперед и не страшись», — я теперь должен дойти до конца.
Мы весело смеемся этой его шутке, и лейтенант даже похлопывает меня по руке, подтверждая, что мы с ним единомышленники. Сейчас мы не тюремщик и узница, а друзья, объединенные одной общей целью — разгадать тайну. Затем сэр Эдвард снова обращается к своим записям, вглядывается в них в свете догорающей свечи и говорит:
— Возвращаясь к епископу Расселу. Упомянув, что распространились слухи о жестоком убийстве принцев, он далее пишет, что не прошло и нескольких недель, как эти слухи возымели действие и подданные стали смотреть на Ричарда как на гнусного, кровавого узурпатора. Более того, Рассел говорит, что многие парламентарии критически относились к Акту «Titulus Regius», но даже самые решительные из них одобрили его под страхом наказания. Похоже, почти никто не верил в историю о первом браке Эдуарда.
— Я думаю, Катерина Плантагенет убедила себя в том, что ее отец верил в эту историю.
— Мы можем только похвалить ее за преданность отцу. — Лейтенант вытаскивает из стопки очередной лист. — Помимо всего прочего, Ричард практиковал принудительные займы. И епископ делает на этот счет следующее замечание: «Почему мы должны столь долго задерживаться на таких неприятных и пагубных вещах, тогда как мы даже и предполагать их не должны?» А далее пишет вот что — полагаю, это очень важно: «То же относится и к другим делам, о которых не написано в этой книге и о коих мне горько говорить». — Сэр Эдвард поднимает взгляд. — Что вы думаете об этом, миледи?
— Он имеет в виду принцев? — спрашиваю я. — Если так, то звучит зловеще.
— Это может быть косвенным намеком на нравственность Ричарда Третьего, относительно которой епископ всегда придерживался весьма низкого мнения. Может быть, он намеренно не желал ясно выражаться, затрагивая подобную тему.
— Разве Ричард был безнравственным? Его дочь пишет о его прямоте и высоких моральных качествах.
— Боюсь, Катерина была необъективна и видела перед собой того человека, которого хотела видеть. А епископ рассматривал смерть королевского сына как возмездие грешнику, который занял трон без благословения Божьего. Это совершенно убийственное суждение. И еще Рассел осуждал желание короля жениться на своей племяннице Елизавете, говоря, что это кровосмесительная страсть, противная Господу. Он пишет, что королева стала чувствовать себя хуже, потому что Ричард перестал заходить в ее спальню, ссылаясь на то, что это рекомендовал ему придворный лекарь. Ясно, что епископ считает этот предлог надуманным! Да что говорить, он напрямую утверждает, что король собственной жестокостью ускорил смерть жены. Далее Рассел пишет, что советники Ричарда отговаривали его жениться на Елизавете, предупреждая, что, если он сделает это, против него поднимется весь север, обвинив его в смерти королевы Анны. В конце концов он отказался от этой затеи, хотя и очень неохотно.
— Это показывает Ричарда в дурном свете.
— Согласен. Но, описывая битву при Босворте, Рассел пишет, что Ричард получил в сражении множество смертельных ран, однако даже не пытался бежать, а пал на поле боя как мужественный, отважный воин. Но если это похоже на похвалу, то имейте в виду: сразу же вслед за этим епископ утверждает, что само Провидение даровало великую победу Генриху Тюдору. Рассел действительно объективно излагал факты: о героической смерти Ричарда широко известно. И это все, миледи. Никаких окончательных выводов мне обнаружить не удалось. И хотя впечатление в целом складывается такое, что принцы, вероятно, были убиты, доказательств этому по-прежнему нет. — Он разочарованно качает головой, а потом заключает: — Я вижу, вы устали, миледи. Вам нужно отдохнуть. Позвольте поблагодарить вас за интереснейшую беседу, которая доставила мне немалое удовольствие. Желаю вам доброй ночи.
Лейтенант уходит, а я погружаюсь в размышления: будет ли когда-нибудь разгадана тайна принцев? Возможно, никто никогда так и не узнает, что же с ними случилось. Вряд ли они все еще живы, а поскольку за последние восемьдесят лет о сыновьях Эдуарда ничего не было слышно, вполне вероятно, что они действительно были убиты по приказу Ричарда.
Несколько дней спустя сэр Эдвард вновь навещает меня и сообщает, что просмотрел архивы Тауэра, но не нашел ничего, что могло бы нас заинтересовать.
Я страшно разочарована. Где-то непременно должна быть разгадка. Я снова перечитываю записки Катерины — не упустила ли чего. Но ничего нового не нахожу. У нас есть только намеки, недосказанности и странное заявление епископа Рассела о том, что принцы были изолированы. В который уже раз я тщетно ломаю голову над тем, как, каким образом могли совершенно бесследно исчезнуть два мальчика?
Я задаю себе этот вопрос и внезапно понимаю, что смотрю из своего окна на мрачные стены Тауэра. Кажется, я наконец-то поняла! Ответ кажется мне вполне очевидным.
Кейт
Ноябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Кейт крадучись спустилась по винтовой лестнице и вышла во двор. Утро было пронзительно холодным, и она надела самое теплое свое платье, а поверх — плащ с меховой подкладкой и капюшоном, полностью скрывавшим лицо. На последнем настоял Уильям. Ему она сказала, что идет повидаться с матерью, вознеся безмолвную молитву Господу, в которой просила прощения за эту ложь. Она и в самом деле собиралась встретиться с Кэт От, но первые два часа хотела провести не с нею. Кейт надеялась, что мать не придет навестить ее раньше.
Уильям, как она и предполагала, попытался ставить ей палки в колеса.
— Разве твоя мать не может прийти сюда? — спрашивал он, хмуря брови.
— Нет, — отвечала Кейт, — не может. Мы с ней договорились встретиться в часовне Святого Стефана: хотим возблагодарить Господа за то, что воссоединились, а потом остаться на десятичасовую мессу.
«Да простит меня Господь за эту ложь», — беззвучно молилась Кейт, надеясь, что Уильям не будет настаивать на том, чтобы сопровождать жену.
Он и не настаивал. Граф отправлялся на охоту вместе с Генрихом и другими лордами, заслужившими королевскую благосклонность, а потому ни о чем другом и думать не мог. В восемь часов он ушел, оставив жену.
Выйдя из комнаты, она взволнованно оглянулась, а потом заперла замок. Поблизости никого не было. По крайней мере, так ей показалось. Но, спускаясь по лестнице, Кейт услышала наверху какой-то звук — приглушенный и осторожный. Она остановилась и прислушалась, но все смолкло. Тишина. Над нею располагалась лестничная площадка. Может быть, человек свернул в коридор, направляясь по своим делам, не имеющим к ней никакого отношения. Кейт напомнила себе, что находится во дворце: люди здесь все время приходят и уходят. Она на всякий случай выждала немного, но, больше не услышав ничего подозрительного, двинулась дальше.
Добравшись до последней ступеньки винтовой лестницы, Кейт толкнула тяжелую, прошитую гвоздями дверь, заставила себя спокойно пройти мимо стражников и неторопливо двинулась к фонтану.
Джон уже ждал ее там, и он был так похож на легендарного рыцаря, героя приключенческих романов: высокий, мужественный, решительный и бесстрашный — самый лучший на свете. Увидев Кейт, он радостно ей улыбнулся. Сердце ее бешено заколотилось в груди!
Но когда она подошла к фонтану, улыбка на лице Джона моментально погасла. Внезапно Кейт почувствовала, как ее сзади схватили чьи-то сильные руки. Она вскрикнула и инстинктивно потянулась к Джону, но ее потащили прочь, и бедняжка с ужасом увидела, как какой-то вооруженный человек бросился к ее возлюбленному и приставил ему к горлу кинжал.
— Какого дьявола! Что вы делаете? — зарычал Джон. — Немедленно отпустите ее! Что все это значит?
Отчаянно закричав от страха за них обоих, Кейт ухватилась было за ограду фонтана, но ее грубо оттащили назад.
— Не сопротивляйтесь, прекрасная леди! — прозвучал хриплый голос человека, волочившего ее назад к лестнице.
Кейт кричала и лягалась, пытаясь отбиться, но неизвестный обидчик держал ее железной хваткой.
— Помогите! — взвизгнула она, потрясенная происходящим. Может, это ей только снится? Не может быть, чтобы все происходило на самом деле… Нет, просто не может быть…
— А ну стой! — крикнул Джон. — Отпусти ее, я сказал! Леди ничем не заслужила такого обращения.
— Ваша дама подозревается в государственной измене, — прорычал человек, угрожавший ему кинжалом. — И если вы помешаете нам исполнять наш долг, вы тоже будете арестованы.
— Не говорите ерунды! — выпалил Джон. — Она пришла сюда на любовное свидание.
— Уж скорее на встречу заговорщиков!
— Нет! — завопила Кейт. Негодование и отчаяние переполняли ее. Она видела, что к ним бегут люди — узнать, что происходит, но королевская стража, появившаяся словно ниоткуда, не подпускала их.
Взгляд Джона кипел гневом.
— Невежественный негодяй! Ты хоть знаешь, кто я? Ко мне благоволит сам король. Неужели ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы плести заговоры против него?
Увы, больше ничего Кейт не услышала, потому что ее отволокли назад в башню. Там двое громил, невзирая на протесты и крики бедной женщины, то волоча, то подталкивая, дотащили ее до комнаты наверху, втолкнули внутрь и на глазах перепуганной Гвенлиан швырнули на кровать. Пальцы у Кейт болели — ей слишком сильно заламывали руки.
— Дайте мне ключ, — потребовал один из похитителей.
Кейт, пошарив в кармане, извлекла оттуда ключ и, дрожа от потрясения и негодования, протянула его.
— Как вы смеете так со мной обходиться? — выдохнула она. — Я ношу ребенка. Я никому не хочу зла. Мой муж узнает об этом.
— Не сомневайтесь, миледи, обязательно узнает, — сказал ей один из громил, криво ухмыльнувшись. Потом ее заперли.
Катерина
Февраль 1562 года, лондонский Тауэр
Время тащится медленно. На улице слишком холодно, и гулять в сад я не выхожу. Словами не передать, до какой степени я жажду свободы. Временами я совершенно падаю духом. Разумеется, маленький Эдвард служит мне утешением, но ребенок не должен быть узником этих комнат. Его нужно выносить на воздух. Он должен знать своего отца.
Неда я не видела с того грустного и светлого дня, когда в часовне крестили маленького. Правда, сэр Эдвард позволяет ему регулярно писать мне. Письма Неда — это в первую очередь изъявления любви, и это дает мне опору, но иногда муж пишет о неопределенности нашего положения. Естественно, это не может его не тревожить. В последнем письме он написал:
«Не думай, что я сожалею о нашем браке, хотя, заключив его, я потерял доверие королевы, а ты — возможность стать ее наследницей. Однако, несмотря ни на что, моя дорогая жена, я все-таки никогда не откажусь от нашего союза, даже если бы это и сулило мне возвращение благосклонности королевы».
И конечно, будучи по натуре пессимисткой, склонной всегда ожидать самого худшего, прочитав эти строки, не могу не задуматься: а не помышляет ли он об этом всерьез. Но сейчас я не сомневаюсь, что Нед написал это, дабы заверить меня в своей любви. И я ответила ему тем же, написав о своей верности.
Эти письма — огромное утешение для меня, спасибо лейтенанту: он сама доброта и делает для нас обоих все, что в его силах. Временами я подозреваю, что сэр Эдвард немного в меня влюблен, правда он всегда с нежностью говорит о своей жене Одри. Бóльшую часть времени эта женщина проводит в Полстед-Холле, их норфолкском особняке, но иногда приезжает в гости к супругу, хотя я ее никогда не видела. Я спрашиваю себя, не ревнует ли она ко мне своего мужа: уж больно много внимания он мне уделяет… Но я знаю: повода у нее нет.
Когда однажды морозным февральским вечером внезапно появляется очень довольный лейтенант, сердце мое замирает. Я жду: вот сейчас сэр Эдвард торжественно объявит, что мы свободны. Но он, как выясняется, пришел совершенно по другому делу.
— Хочу кое-что показать вам, миледи, — взволнованно говорит он. — Позвольте присесть и погреться у огонька? На улице жуткий холод.
— Конечно, — киваю я, стараясь скрыть разочарование.
Лейтенант садится на табуретку напротив моего стула.
— Вот здесь, — говорит он, доставая книгу, — подробно изложено, как были убиты принцы в Тауэре.
— Так они были убиты? — Мне против всякой логики хотелось думать, что эти несчастные мальчики все-таки избежали такой страшной судьбы.
— Да, миледи, боюсь, что их все-таки лишили жизни. Можете прочесть сами.
Он передает мне книгу, озаглавленную «Союз двух благородных и знаменитых семей, Ланкастеров и Йорков». Автор — Эдвард Холл.
— Но я читала хронику Холла, — говорю я. — У нас был экземпляр в Бредгейте, и я точно помню: о принцах там ничего не было сказано.
— Наверное, вы имеете в виду первое издание, миледи. Там, точно, ничего нет. Я и сам его читал. Но это новейшее издание, и здесь вы найдете историю Ричарда Третьего, изложенную сэром Томасом Мором.
— Сэр Томас Мор писал о Ричарде Третьем?
— Да. И кажется, он имел доступ к источникам, утраченным для нас, потому что его рассказ самый подробный из всех, что мне доводилось читать. Я удивился, увидев, что эта книга продается во дворе собора Святого Павла — я как раз вчера проходил мимо. Я и понятия не имел, что вышло новое издание Холла. Если хотите, я оставлю книгу вам. Посмотрим, что вы скажете. Мне будет крайне интересно узнать ваше мнение.
— А вы уже составили свое, сэр Эдвард?
— Должен сказать, что лично мне все это показалось довольно убедительным. Но я не хочу влиять на ваше суждение.
Я ложусь с книгой в кровать, приготовив на всякий случай запасную свечу. Не буду спать, пока не дочитаю до конца.
Я мало что знаю о сэре Томасе Море, кроме того, что он был истовым католиком и лордом-канцлером Англии. А еще Генрих VIII обезглавил его тридцать лет назад, потому что тот отказался признать его брак с Анной Болейн. Еще я слышала, что Томас Мор был выдающимся ученым. И действительно, его обширные знания поражают меня. Но многое в этой книге меня и пугает.
Во-первых, автор повторяет гнусные выдумки, будто Ричард III родился, проведя два года в материнском чреве, и на свет появился с зубами, длинными волосами и горбатой спиной, а одно плечо у него было выше другого. Хотя при этом сэр Эдвард насмешливо добавляет, что тут возможны два объяснения: либо люди настолько ненавидели его, что изображали настоящим чудовищем, либо сама природа и впрямь изменила привычный ход вещей!
Далее он обвиняет Ричарда в убийстве Генриха VI, причем утверждает, что он сделал это по собственной инициативе, без ведома Эдуарда IV. Это гораздо более серьезное обвинение, чем то, которое встречается в большинстве источников.
Мор не верил, что от Вудвилей исходила какая-то угроза для Ричарда; он подозревал, что еще до смерти брата герцог Глостер вынашивал коварные планы захватить трон. Сэр Томас подробно описал, как жители Лондона вооружались после переворота, совершенного Ричардом, считая, что тот злоумышляет против юного короля. Катерина, кстати, тоже упоминает об этом. Как и другие историки, Мор утверждает, что Ричард решил устранить Гастингса, поскольку тот воспротивился его планам.
Я, затаив дыхание, читаю длинное описание заседания Тайного совета в Тауэре, того самого, во время которого и был арестован Гастингс. И у меня мурашки бегут по коже, когда я думаю о том, что цитадель Цезаря, эта грозная Белая крепость, где проходило заседание, находится всего в нескольких шагах от меня. Мор говорит, что Гастингсу даже не дали возможности исповедаться — прямиком повели на плаху, что совпадает со свидетельством Катерины. Рассказ Мора изобилует подробностями — интересно, откуда он их черпал?
Он пишет, что как только оба принца оказались в руках Ричарда, тот «откровенно поведал о своих намерениях» герцогу Бекингему. Что это может означать? Сообщил ли он Бекингему о своем замысле захватить трон? Или же, как сказала Катерине Маргарита Бофорт, поделился с лучшим другом более зловещими планами? Надо обсудить это с сэром Эдвардом. Он разбирается в таких делах лучше меня.
Мор осуждает попытки Ричарда объявить Эдуарда IV двоеженцем, а принцев — незаконнорожденными. Он утверждает, что единственная вина Риверса и Грея состояла в том, что они были хорошими людьми, преданными Эдуарду V.
А о Ричарде пишет, что тот с самого начала был коварным интриганом.
Вот любопытная деталь: Мор пишет, что, когда низложенный Эдуард V находился в Тауэре, ему было сказано, что он не будет править, а корона должна достаться его дяде. Бедный мальчик пришел в замешательство и начал плакать, говоря: «Увы, теперь мне остается только надеяться, что дядя сохранит мне жизнь, хотя он уже и отобрал у меня мое королевство». Видимо, у Мора был доступ к какой-то засекреченной информации о том, что происходило в Тауэре, иначе откуда ему знать это? Может быть, он сам все выдумал, чтобы история получилась поинтереснее? Не думаю. У меня создалось впечатление, что сэр Томас был человеком высоких принципов и писал только то, во что сам верил. Или что знал доподлинно.
Он много чего знает о принцах. Рассказывает о том, как их обоих заперли в Тауэре, удалив от них всех слуг, за исключением некоего Черного Билла по прозвищу Скотобойня, который получил приказ служить мальчикам и «держать их под строгим присмотром». Я искренне огорчаюсь, читая о том, как юный Эдуард, у которого болели зубы, настолько погрузился в тоску и отчаяние, что «даже чулки себе не подвязывал». Все это в целом совпадает с тем, что писали брат Доминик, епископ Рассел и другие, но таких подробностей ни у кого из них нет.
Далее Мор сообщает, что число слуг у принцев было увеличено до четырех; одного из них звали Майлз Форрест, это был «парень, поднаторевший в убийствах» — согласитесь, звучит довольно зловеще. А уж когда я читаю дальше, мороз подирает меня по коже. Мор пишет, что, едва узнав о заговорах с целью освобождения принцев, король Ричард сразу же приступил к воплощению в жизнь своего коварного плана. Король считал, что, пока его племянники будут живы, они не дадут ему спокойно править. А потому он решил немедленно избавиться от них.
Я читаю о том, как Ричард вызвал доверенного человека по имени Джон Грин и отправил его к коменданту Тауэра Роберту Брекенбери с письмом, в котором Брекенбери предписывалось предать принцев смерти. Но он отказался исполнять такой страшный приказ, хотя ему за это и грозила смерть.
Король, полагая, что его распоряжение выполнено, открыл Бекингему правду, и именно поэтому герцог оставил Ричарда. Бекингем после этого отправился домой в Брекон и стал обдумывать, как сбросить этого богопротивного злодея-дядюшку — Мор называет его «кровавый мясник» — с трона. Мне все это кажется вполне вероятным, ибо объясняет, почему Бекингем, который до этого был верным сторонником Ричарда, вдруг восстал против него.
Труд Мора — захватывающее чтение, и я глотаю страницы одну за другой. Надеясь узнать, что на самом деле произошло с принцами, я читаю о том, что, когда Джон Грин вернулся к королю и сообщил ему о категорическом отказе Брекенбери, Ричард был вне себя. Но потом Грин сказал ему, что его преданный слуга сэр Джеймс Тиррел так страстно жаждет продвинуться при дворе, что готов выполнить любое поручение, лишь бы угодить королю. И тогда, пишет Мор, Ричард решил поручить убийство принцев Тиррелу и отправил его в Тауэр. Это совпадает с тем, что писала Катерина: Тиррела якобы срочно послали в Лондон за вещами для торжественной церемонии наречения сына Ричарда принцем Уэльским. Мне кажется, что я наконец-то приближаюсь к разгадке тайны.
Вместе с Тиррелом в Лондон отправился, как пишет Мор, его дюжий слуга по имени Джон Дайтон. Приехав в Тауэр, Тиррел именем короля приказал Брекенбери дать ему ключи на одну ночь — на ту самую ночь, на которую Тиррел и запланировал жестокое убийство. Меня снова пробирает дрожь — ведь место, где это происходило, находится всего в нескольких ярдах от моей комнаты. Теперь я уже не сомневаюсь, что голоса, которые я слышала по ночам, принадлежали теням несчастных принцев, взывающих о спасении.
Я с трудом заставляю себя читать дальше — нельзя же теперь взять и бросить все. Едва сдерживаю слезы: я узнаю о том, что Тиррел удалил всех слуг, а потом приказал Дайтону и Форресту убить принцев. В полночь он стоял у дверей камеры, в которой спали несчастные мальчики, и ждал: его приспешники крадучись вошли внутрь и с помощью пуховых подушек задушили несчастных детишек, которые — по словам Мора — тщетно пытались сопротивляться, а потом отдали души Господу. После этого убийцы раздели трупы и позвали Тиррела, чтобы тот осмотрел их.
Я инстинктивно приподнимаюсь и смотрю на своего сына, который мирно спит в колыбельке. Неужели кто-то может быть настолько жесток по отношению к беззащитному ребенку? Мне невыносима мысль о том, что жизни принцев — двух мальчиков, которые были надеждой Англии, — были пресечены едва ли не на заре их лет. Ах, какое это страшное проклятие — родиться с королевской кровью в жилах! Я и сама немало пострадала из-за этого, хотя жестокость Елизаветы в отношении меня несравнима с жестокостью Ричарда в отношении принцев.
Я пробегаю глазами рассказ о том, как Тиррел приказал убийцам тайно захоронить тела. Книгу я откладываю поздней ночью, чувствуя себя совершенно измотанной, но сон ко мне не идет. Все никак не могу забыть о тех ужасах, о которых прочитала. Я постоянно переворачиваюсь с бока на бок, неотступно думая о судьбе этих несчастных мальчиков. С содроганием представляю себе, как все это переживала Катерина Плантагенет. Узнала ли она когда-нибудь правду? Читать труд Мора дочь Ричарда никак не могла — он был написан много лет спустя.
Но так ли все было на самом деле? Если Мор знал правду, то почему ее не знали другие? Я пытаюсь убедить себя, что сэр Томас ошибался или писал только для того, чтобы преподать читателям урок нравственности, но убедительные подробности его труда — равно как и личность самого автора — говорят об ином.
Я заставляю себя уснуть и уже почти сплю, когда мне в голову приходит одна мысль. Тиррел… Я всегда знала, что где-то встречала эту фамилию. А рядом с ним и фамилию Брекенбери. Я вспомнила. Это не простое совпадение.
Кейт
Ноябрь 1485 года, Вестминстерский дворец
Кейт не знала, сколько времени она просидела на кровати, с ужасом думая о разговоре, который ей предстоит, когда с охоты вернется Уильям. Она была так напугана, что боялась пошевелиться — сидела ссутулившись, вся покрывшись холодным потом. Страдая от тошноты и слабости, она не двигалась с места — только заламывала руки и плакала.
А потом вдруг почувствовала схваткообразные боли в животе. Вскоре они стали похожи на кинжальные удары, и бедняжка обхватила себя руками, поминутно охая. Маленькая Гвенлиан была рядом, она понимала, что должна бежать за помощью, но в то же время боялась оставить хозяйку одну в таком состоянии.
Потом на Кейт накатила теплая волна, и она с ужасом увидела, что сквозь ее юбки на одеяло просачивается алая кровь.
— Мой ребенок! — воскликнула она и застонала, когда схватки стали сильнее. — Помоги мне, кажется, я теряю ребенка!
— Что я должна делать? — взмолилась Гвенлиан, глядя на госпожу расширившимися от ужаса глазами.
— Позови стражника! Пожалуйста! Да делай же хоть что-нибудь!
Горничная принялась робко стучать в дверь. Она открылась, но Гвенлиан, к своему разочарованию, увидела у дверей двух стражников с алебардами.
— Приказ Тайного совета, — пояснил один из них, увидев лицо девушки. — Что за шум?
— У моей госпожи начались преждевременные роды! — взвизгнула Гвенлиан. — Нам срочно нужна помощь!
Стражник поскреб подбородок.
— Пожалуй, нужно найти врача, — сказал он своему товарищу.
Тот посмотрел на него с сомнением.
— Нам было приказано ни при каких обстоятельствах не покидать пост, — возразил он.
— Но у миледи страшные боли — и кровь идет! — завизжала Гвенлиан, слыша стоны Кейт у себя за спиной.
— Ну слава богу, я добралась, — раздался от двери бархатный голос. Гвенлиан вздохнула с облегчением, увидев Кэт От — она была именно тем человеком, который и был сейчас здесь нужен, — и разразилась слезами.
— Я пришла к твоей госпоже, как и обещала, — сказала Кэт. — Могу я войти? Что тут происходит?
— Кто вы такая? — спросил первый стражник.
— Мать миледи, — твердо ответила Кэт.
— Хорошо, входите. Но учтите: покидать комнату ей запрещено.
— Она и не может! — всхлипнула Гвенлиан. — Моей госпоже совсем плохо, она может потерять ребенка!
Кэт в ужасе посмотрела на стражника.
— Да в чем обвиняют мою дочь? — спросила она.
— Мне не позволено говорить об этом, мадам.
— Хорошо. — Она решительно стиснула губы. — Потом разберемся, а сейчас у нас есть дела поважнее. Прошу вас, пропустите меня.
— Может, одному из нас тоже войти? — неуверенно предложил второй стражник.
— Нет, это чисто женское дело! — безапелляционно заявила Кэт. — Мужчинам смотреть на такое неподобающе.
— Хорошо, — согласился первый стражник. — Только чтобы никаких крамольных разговоров.
— Я понятия не имею, что вы имеете в виду, — надменно ответила она, скрывая смятение.
Бедняжка в тревоге спрашивала себя: уж не проведали ли власти об интересе Кейт к принцам? Девочка вчера говорила, что ей кажется, будто за ней кто-то следит. Господи, взмолилась Катерина, только бы они не пронюхали, что она сама сегодня утром встречалась с королевой Елизаветой и лордом Дорсетом! Она там узнала кое-что весьма любопытное и теперь пришла поделиться этим с дочерью. Но пока, конечно, лучше ничего не говорить.
Эти мысли за несколько мгновений промелькнули у Катерины в голове, и она поспешила в комнату, где увидела Кейт, которая извивалась на кровати в огромной луже крови. И в тот же момент с трагической ясностью поняла, что внуку Ричарда, ее бывшего любовника, не суждено увидеть свет.
Позднее, когда мрачнее тучи вернулся Уильям, все уже было кончено, и Кейт, бледная и измученная, спала. Кэт сидела у кровати, глядя на дочь.
— У Кейт случился выкидыш, — печально сказала она. — Мне очень жаль.
Он сел и уронил голову на руки.
— Неужели Господь оставил меня? — Голос Уильяма звучал горько, подавленно. — И это не единственная беда, постигшая меня. Все, чего я достиг за последние дни, — доверие и дружба короля, мое положение при дворе, хорошие связи здесь — все это уничтожено. Моей женой. — Гнев и обида душили его. — Скажите, это был сын?
Кэт постаралась прогнать воспоминание о маленьком мертвом тельце, которое она поспешно завернула в белую материю. Она послала Гвенлиан с мертвым ребенком в часовню к священнику — узнать, где можно его похоронить. Бедняжка: если верить тому, что говорят священники, теперь его некрещеная душа, запятнанная первородным грехом, будет вечно обитать в чистилище. Но что бы они там ни утверждали, Кэт не сомневалась: Господь милосерден и любит всех, каждого потерянного ребенка согреет Он на своей груди. И сама она будет молиться за внука, что бы ни говорила церковь.
— Да, это был мальчик, — сказала она.
Уильям залился слезами, услышав это, его плечи сотрясались в медленных, мучительных рыданиях.
— Капля за каплей — моя чаша уже переполнена, — всхлипнул он.
Кэт дала ему выплакаться, не желая вторгаться в чужое горе, а некоторое время спустя спросила:
— И что теперь?
— Не знаю. — Уильям тяжело вздохнул. — Я вернулся с охоты, и меня вызвали в Тайный совет, где поинтересовались, что мне известно о связях моей жены с приверженцами низложенного узурпатора. Я им сказал, что ничего такого не знаю и не могу поверить в существование подобного рода связей. Но мне в ответ заявили, что им, дескать, доподлинно известно: Кейт пыталась разузнать о судьбе сыновей короля Эдуарда, что выглядит весьма подозрительно. Я попытался объяснить, что, вероятно, жена моя — по простоте душевной — просто хотела найти подтверждение тому, что ее узурпатор-отец якобы не убивал племянников, потому что ей невыносимо жить с этой мыслью. Я уверен, это убедило их лишь отчасти, но все же они вручили ее моему попечению, предупредив, сколь серьезными могут оказаться последствия, если Кейт сунется в эти дела опять. А еще мы должны немедленно покинуть двор. И жена с этого момента должна постоянно оставаться под моим присмотром. Господи милостивый, да что она такое натворила? Мне сказали, что Кейт была арестована, когда шла на встречу с графом Линкольном. Члены Совета сомневаются в его преданности новому королю. И неудивительно: он ведь был наследником Ричарда, и его величество подозревает, что между графом и моей женой существовал какой-то заговор.
Говоря это, он возвысил голос, и Кейт заворочалась во сне, словно ей приснилось что-то страшное.
— Я ни на миг не верю, что она злоумышляла против короля, — сказала Кэт. — Ей просто хотелось выяснить правду об отце.
— Но неужели эта дурочка не понимала, сколь опасными могут быть последствия? Неужели она не подумала, что это может пагубно сказаться на мне?
— Я не могу отвечать за Кейт. И знаю лишь одно: ей было очень важно доказать, что Ричард не виновен в том страшном преступлении.
— Она должна забыть его! — взорвался Уильям. — Мне и без того постоянно напоминают, что я женат на дочери узурпатора. Благодарю вас за помощь, миледи, но теперь я бы хотел остаться один.
— Как угодно, — сказала Кэт и неохотно ушла, понимая, что лучше не возражать зятю, когда он в таком настроении.
Первое, что увидела Кейт, придя в себя, было мрачное лицо мужа, который негодующе смотрел на нее. Потом она вспомнила, почему оказалась заперта в этой комнате и лежит средь бела дня на кровати, чувствуя себя вконец обессиленной и больной. Она поморщилась, вспомнив о своих недавних страданиях. И если тело у нее теперь почти не болело, то душа пребывала в муках.
Ее жестоко оторвали от Джона, и один Господь теперь знает, что с ее возлюбленным, ведь их обоих обвинили в измене. Она потеряла ребенка и знала, что теперь будет горевать всю жизнь. Она была пленницей в этих комнатах, и ее явно ждала страшная судьба — что делают с женщинами, осужденными за измену? Потрошат и четвертуют, как и мужчин, или же всего-навсего обезглавливают, если приговоренная — благородного происхождения? Кейт съежилась, представив себе, как холодная сталь пронзает ее тело, рубит, свежует… А вдобавок еще — словно всего остального было мало — она навлекла на себя гнев мужа. Какая ужасная перемена после переполнявшего ее ощущения счастья — неужели это было всего несколько часов назад? Сколько она проспала? Кейт потеряла счет времени. Она лежала, глядя на балдахин кровати, и ей хотелось лишь одного — умереть.
— Ну что, проснулась? — прорычал Уильям.
— Да, — прошептала она.
— Мой сын родился мертвым — исключительно из-за твоей глупости.
Какое страшное и несправедливое обвинение! Кейт заставила себя говорить:
— Нет, это случилось из-за жестокости стражников. Я пережила настоящий ад. Невыносимую боль — и теперь все кончено. — Слезы полились у нее из глаз. — Какое несчастье! Какая страшная несправедливость! Я была потрясена. Они вели себя со мной очень грубо, и я испугалась. Милорд, вы знаете, в чем меня обвиняют?
— Вас подозревают в участии в заговоре, — строго ответил Уильям и вкратце рассказал жене, как его допрашивали в Совете.
— Вы ответили им правду, — проговорила она. — Я всего лишь хотела снять несправедливые обвинения с моего покойного отца.
— Ты полная дура, Кейт! Король — человек подозрительный. Он с самого начала взял тебя на заметку, уже потому только, что ты — дочь узурпатора. Да в таких обстоятельствах следует вести себя тише воды ниже травы. А что делаешь ты? Ты находишь милорда Линкольна, которого твой отец лично объявил наследником трона и к которому король Генрих по понятным причинам не испытывает доверия. Ну зачем ты это сделала? — Уильям распалялся все больше.
— Сэр, я надеялась, что граф скажет мне, перевез ли мой отец принцев в Шерифф-Хаттон, — честно призналась Кейт. — Граф там заправлял всеми делами.
Уильям, изумленно раскрыв рот, уставился на жену:
— С чего это ты взяла, что принцы были в Шерифф-Хаттоне? Их жестоко убили в Тауэре вскоре после коронации узурпатора, это я тебе точно говорю.
— Откуда вам это известно?! — воскликнула Кейт. — Что, если мой отец перевез племянников из Тауэра в тайное укрытие?
— Все знают, что сыновья Эдуарда были убиты, — не отступал он.
— Но ведь нет никаких доказательств! Даже Генри Тюдору истина до сих пор неизвестна. — Кейт понимала, что не должна говорить об этом, но ей нужно было чем-то подкрепить свои аргументы.
Уильям, казалось, был поражен до глубины сердца.
— Какова бы ни была истина, ты в любом случае не должна была вмешиваться в это дело. Это безумие!
— Что теперь со мной будет? — прошептала она, боясь услышать ответ.
Уильям заговорил строгим голосом:
— Ты вверена моему попечительству, и нам приказано отбыть домой, как только ты будешь в состоянии передвигаться. В Раглане я буду нести ответственность за твое поведение. Надеюсь, ты понимаешь, что погубила меня и разрушила все мои надежды и перспективы при дворе?
— Мне очень жаль, — сказала Кейт и снова заплакала.
Нимало не тронутый ее отчаянием, Уильям продолжил:
— Ты мне должна объяснить и еще кое-что. Милорд Линкольн сказал королевским стражникам, что якобы у вас с ним было назначено любовное свидание. Интересно, и как ты это можешь объяснить?
Кейт пришлось пошевелить мозгами.
— Милорд прикрывает меня, что очень благородно с его стороны. Я увидела его у конюшен и отправила записку с просьбой встретиться со мной, — солгала она. — Линкольн не знал, что мне нужно, клянусь.
— Что ты сделала? Ты преднамеренно вовлекла в свои безумные поиски лорда, который был ярым сторонником твоего отца?
— Я только хотела знать, были ли принцы поручены его попечению, — объяснила Кейт. Интересно, что бы сделал с ней муж, если бы узнал, что в эти поиски была также вовлечена через Кэт От и вдовствующая королева Елизавета. Кейт с горечью подумала, что если ее мать и сумела что-нибудь выяснить, то теперь она вряд ли это узнает. Уильям с этого дня глаз с нее не спустит.
— Ладно, допустим. Но почему, не имея никакого представления о причинах, по которым ты хотела его видеть, граф сказал совету, что это было любовное свидание? — не отступал Уильям.
И тут Кейт прекратила сопротивление. Джон в безопасности: не осмелится же ее муж, попав в немилость, бросить ему вызов. Что же касается ее самой, то хуже, чем теперь, ей уже все равно не будет.
— Потому что так оно и есть на самом деле, — призналась она. — Мы с графом давно уже тайно любим друг друга.
Интерлюдия
Февраль 1562 года, Уайтхолл-Палас
— Мадам, я умоляю вас: если вы не собираетесь вступать в брак, назовите вашего преемника, — говорит Сесил; вид у него донельзя усталый. — Дальше откладывать этот вопрос нельзя.
— Ваша горячая забота о судьбах королевства весьма отрадна, Мудрец, — отвечает ему Елизавета. — Но вы же знаете, насколько неприятны мне подобные беседы. Хотя, полагаю, вы от меня все равно не отстанете.
Они уже несколько часов ведут этот разговор; сейчас два часа ночи, и Сесил хочет одного: поскорее лечь в постель.
— Выбор у нас по-прежнему остается незавидный, — вздыхает ее величество. — Мария, королева шотландцев, Катерина Грей и леди Леннокс. — Леди Леннокс — кузина Елизаветы и тетушка королевы шотландцев.
— Ваш отец, король Генрих, исключил шотландскую династию из Акта о престолонаследии, — напоминает Сесил. — Но даже если бы этого не случилось, то королева Мария — чужеземка, а потому не может наследовать корону.
— А вот леди Леннокс это ничуть не смущает, и эта дерзкая дама считает себя вправе претендовать на трон.
— Она не может быть наследницей по условиям Акта, — не отступает Сесил. — Собирается ли ваше величество возбудить процесс против нее.
— Пусть пока посидит в Тауэре — это послужит ей уроком.
— Тогда остаются леди Катерина и ее сын.
Елизавета вспыхивает:
— Она не должна была рожать сына!
— В определенных кругах этого мальчика называют вероятным наследником, — осторожно говорит Сесил. Он мог бы добавить, что наряду с этим также раздаются призывы сбросить с трона Елизавету и возвести на престол малолетнего короля, назначив при нем регентшей мать. Однако сэр Уильям благоразумно помалкивает. С этими нарушителями спокойствия — а их меньшинство — быстро разберутся, они будут наказаны за подстрекательство. В ближайшие недели кое-кому отрежут уши.
— Никогда! — безапелляционно заявляет королева. — Я ни за что не признаю бастарда своим наследником. И я не позволю этой лживой, тщеславной девчонке стать моей преемницей.
— Тогда, мадам, при всем моем уважении, назовите кого-нибудь. Все другие возможности вы отвергли.
— О леди Катерине и речи быть не может. Ее претензии на корону слабы, а ее право наследования было обесценено приговором, вынесенным в свое время ее изменнику-отцу. Как меньшее из зол я бы выбрала Марию, королеву шотландцев. Я думаю, что большинство моих подданных предпочитают ее.
Сесил с трудом сдерживает тяжелый вздох. Завтра ее величество наверняка поменяет решение. Это разговоры не столько о законных правах на корону, сколько о личной неприязни Елизаветы к потенциальным преемникам. И о страхе, который испытывает королева. Сэр Уильям знает, что Елизавета никогда не чувствовала себя в безопасности на троне.
— А что с леди Катериной? — мягко спрашивает он. — Как с ней быть дальше?
— Вы говорите, что священника найти никак не удается… Что ж, мы предъявим результаты расследований Тайного совета архиепископу Кентерберийскому. Он может еще раз опросить заключенных в Ламбетском дворце[73] и осудить их незаконную связь и мнимый брак. Имейте в виду, Сесил, они должны быть доставлены туда под охраной и при этом не говорить ни друг с другом, ни с кем-нибудь еще.
— Я исполню указания вашего величества, — отвечает Сесил. Наконец-то им удалось до чего-то договориться.
Катерина
Февраль 1562 года, лондонский Тауэр
Когда утром появляется сэр Эдвард, у меня под глазами темные круги от недосыпа, но я с нетерпением жду обсуждения версии, изложенной Томасом Мором. Лейтенант и не подозревает, что я приготовила ему сюрприз.
— Вы уже все прочли? — с удивлением спрашивает он.
— Не могла оторваться. Сэр Эдвард, вы верите, что так оно все и было, как тут написано?
— Да, миледи, у сэра Томаса Мора была безупречная репутация, и он славился своей ученостью по всему христианскому миру. Он не стал бы писать книгу только для того, чтобы заслужить милость своего суверена. Как вы хорошо знаете, этот человек поплатился головой за то, что осмелился бросить вызов самому Генриху Восьмому. Он был независимый мыслитель, который жил по совести, хотя мы с вами, принадлежа новой вере, считаем, что в этом сэр Томас ошибался. Так что я склонен верить почти всему, что он пишет.
— Почти? Значит, все же не всему.
— Только потому, что автор сам говорит: отчасти его работа основана на догадках. Но он ничего не скрывает: когда высказывает догадки, то честно в этом признается. Остальное — все то, что он подает как факты, — вызывает доверие. Зачем бы ему делать оговорки, если вся его книга — вымысел? С какой стати бы Мор стал это делать? Какой у него мог быть мотив?
— Мне на этот счет ничего не приходит в голову, — признаюсь я. — Но я никак не могу понять, откуда Томас Мор узнал все это.
— Совершенно очевидно, что он получил свидетельства из первых рук, хотя и не называет имен. Но причины такого умолчания вполне понятны, у сэра Томаса было очень много знакомых при дворе. И обратите внимание на то, что он пишет в самом начале: «Я перескажу вам все, что знаю о печальном конце этих детей, изложу факты, которые узнал от таких людей и из таких источников, что у меня есть все основания считать это истиной». Он упоминает, что получил эти сведения от «людей, которые много знали и не имели причин лгать».
— Похоже, ему пришлось немало потрудиться, чтобы дознаться правды.
— Сэр Томас не скрывает, что основывался на признаниях, сделанных сэром Джеймсом Тиррелом, — говорит сэр Эдвард. — Тиррел был казнен Генрихом Седьмым.
— За то, что убил принцев?
— Нет, миледи. Его обвинили в измене, потому что он помогал двум мятежникам — братьям графа Линкольна. Мор пишет, что Тиррел, находясь в Тауэре, признался в убийстве принцев. И Дайтон тоже. Но никто из них не мог сказать, где находятся трупы, поскольку оба считали, что тела несчастных принцев были перезахоронены.
— Представляю разочарование Генриха Седьмого.
— Да уж. Но по крайней мере он узнал, что принцы наверняка мертвы. Узнал, прямо скажем, поздновато. Имей он полную ясность в этом вопросе раньше, это избавило бы Генриха от хлопот с самозванцем Уорбеком, которого он в конце концов и казнил. Интересно, что Мор лично говорил с Джоном Дайтоном, который все еще был жив, когда он писал книгу. Мор явно считал его злодеем и предсказывал, что тот будет повешен.
— Действительно странно, что Генрих не повесил и Дайтона. Ведь тот признался в убийстве.
— Да, но, возможно, как мы говорили раньше, Генрих боялся привлекать всеобщее внимание к этому делу. Пока тела принцев не были обнаружены, не имелось и никаких доказательств их смерти, что служило благодатной почвой для всяких авантюристов. Наверное, Генрих решил, что самозванцев ему уже вполне достаточно.
— Сэр Эдвард, — отваживаюсь я, — а где, по-вашему, могут быть похоронены принцы?
— Ну, их первое место захоронения Мор описывает довольно подробно. Несчастных зарыли глубоко в земле под лестницей, а сверху еще накидали груду камней. Но считается, что потом трупы выкопали и перезахоронили. И сделал это капеллан Тауэра. — Он хмурится. — Вот только смог бы священник без посторонней помощи переместить такую груду камней и докопаться до тел? Маловероятно. Если только ему не помогал сам Брекенбери. Однако тот ясно заявил, что ни с какой стороны не хочет быть замешан в этом деле. А приглашать кого-то со стороны было небезопасно. Даже для них двоих эта задача была непосильной. Лично я думаю, что эту историю сочинили специально, чтобы пресечь все попытки отыскать тела, а на самом деле они все еще лежат там — под лестницей в цитадели.
— Логично. Но где именно?
— Миледи, в цитадели Цезаря есть несколько лестниц. Если вы меня извините, я прямо сейчас пойду и посмотрю, нет ли каких-нибудь признаков, что там велись работы. — С этими словами сэр Эдвард спешит из комнаты, радостный, словно школьник, которого отпустили с уроков.
Мне кажется, что лейтенант отсутствует целую вечность. Но вот он возвращается — лицо у него хмурое.
— Никаких следов! — сообщает он. — Я проверил основания всех лестниц, и нигде нет никаких признаков того, что там копали. Разве что за исключением одной — в переднем здании, где размещен вход в цитадель Цезаря. Там брусчатка побита, но в этом нет ничего удивительного — сколько людей ходит.
Сэр Эдвард тяжело садится.
— Я думаю, мы должны согласиться с тем, что наши поиски закончены и ближе к истине, чем Томас Мор, мы уже не подберемся.
— Если бы мы только знали его источники информации, — говорю я. — Не люблю оставлять что-то недоделанным. Но, сэр Эдвард, прежде чем вы уйдете, я должна сказать вам кое-что, возможно, весьма важное… а может, и нет. Я сама толком не знаю. Прошу вас, присядьте. Я долгое время пыталась вспомнить, где встречала фамилию Тиррел.
Я имею в виду, не в книгах. Да и фамилия Брекенбери тоже казалась мне знакомой. И прошлой ночью я вспомнила. — Мой собеседник слушает очень внимательно. — До того как король Эдуард подарил моему отцу монастырь Шин, у нас был дом в Лондоне, близ Тауэра. Он назывался Бат-Плейс, или Сент-Кларас, потому что прежде там размещался женский монастырь клариссинок, ну, еще до того, как король Генрих Восьмой уничтожил монастыри. Мой отец владел этим домом несколько лет милостью короля Эдуарда. А еще раньше он принадлежал епископу Бата, который часть здания переделал в особняк и переименовал его в Бат-Плейс. Но мы всегда называли этот дом Сент-Кларас.
— И часто вы там бывали, миледи?
— Да, сэр Эдвард, мы останавливались там много раз, приезжая в Лондон из Лестершира. Очень красивое здание. И церковь до сих пор сохранилась. Вот об этой церкви я и хочу вам рассказать. Мы пользовались ею как часовней. Хотя все католические статуи и украшения были удалены, часть старых гробниц сохранилась. Я, бывало, как зачарованная разглядывала надгробные каменные изваяния дам в старомодных платьях. Они казались мне такими прекрасными и безмятежными, с их алебастровыми лицами и молитвенно сложенными руками. Мне нравилось читать надписи, высеченные на гробницах, хотя я и не понимала, что там говорится, потому что они были сделаны на латыни. Но моя сестра Джейн переводила их для меня. И теперь я вспомнила имена на двух из этих гробниц: Мэри Тиррел и Элизабет Брекенбери. Это что — совпадение? Или за этим стоит что-то большее?
Сэр Эдвард задумывается.
— Вполне может быть, что и совпадение. Но факт определенно весьма любопытный и заслуживающий внимания. Миледи, простите меня за то, что задам вопрос, который может вас огорчить. Но этот дом — Сент-Кларас — был конфискован после смерти вашего отца?
— Нет. Он успел передать его своему младшему брату, моему дядюшке лорду Джону Грею, которому особняк принадлежит и по сей день.
— А мог бы я нанести туда визит?
— Только, Бога ради, не упоминайте обо мне, — нервно говорю я. — Дядюшка не поддерживает с нами связи после казни отца. Если вы назовете мое имя, то получите от ворот поворот.
— Тогда я испрошу у него позволения осмотреть церковь. Скажу, мол, слышал, что там есть исторические гробницы. — Сэр Эдвард улыбается и встает. — Сегодня же после обеда туда и отправлюсь.
— Желаю удачи, — напутствую я лейтенанта. — И не обращайте внимания на грубые манеры моего дядюшки.
Колокола церкви Всех Святых бьют шесть, когда возвращается лейтенант. Я тороплюсь встать, чтобы приветствовать его.
— Сэр Эдвард, вам удалось попасть в Сент-Кларас?
— Удалось, миледи. Мне повезло: лорда не было — уехал в свой дом в Эссексе. Но его дворецкий охотно проводил меня в церковь и оставил там на некоторое время. Он даже любезно принес мне свечу, когда стемнело.
— И вы видели гробницы?
— Да. И очень удивился — они в прекрасном состоянии. Многие гробницы после закрытия монастырей были разбиты. И вы правы: Мэри Тиррел и Элизабет Брекенбери действительно упокоились там. Равно как и другие дамы, которых вы, возможно, помните. Самая величественная гробница на могиле Элизабет Тальбот, герцогини Норфолк. Она умерла в тысяча пятьсот шестом году.
— Я помню это надгробие. Там высечено ее изображение во вдовьем трауре.
— Совершенно верно. А рядом — гробница маленькой девочки, Анны Моубрей. Судя по надписи, она была герцогиней Йорк.
— Герцогиней Йорк? Да, я помню и эту гробницу. Но как некая Анна Моубрей могла быть герцогиней Йорк? Единственная известная мне герцогиня Йорк — это Сесилия Невилл.
— Не могу сказать. Никогда ничего не слышал про Анну Моубрей. А кроме супруга герцогини Сесилии, Ричарда Плантагенета, я знаю только двух герцогов Йорков: младшего из принцев, заточенных в Тауэре, и короля Генриха Восьмого, который получил этот титул ребенком. Я наведу справки — кто-то должен знать. А пока я хочу спросить у вас: помните ли вы еще какие-нибудь надгробия? Вот, скажем, Джойс Ли, вдовы, умершей в тысяча пятьсот седьмом году?
— Да, мне врезалась в память эта гробница, потому что на ней была медная доска с выгравированным изображением дамы в монашеском одеянии.
— Так оно и есть. Миледи, возможно — ввиду совпадения фамилий, — вы правы, и между некоторыми из этих дам — а может, и между всеми ними — существует некая связь.
И они имеют отношение к судьбе принцев.
— Но как мы это можем узнать? — недоумевая, спрашиваю я.
— Есть одна зацепка, — говорит лейтенант. — Осмотрев церковь, я заговорил с дворецким об этих гробницах, восхитился тем, какие они внушительные. Он ответил, что гробницы и в самом деле великолепны, но в наши дни мало кто это ценит. Потом он сказал мне, что в церковь регулярно приходит помолиться одна старая дама и неизменно задерживается у этих гробниц. Лорд Джон не возражает: старушка вполне безобидная и за долгие годы он к ней привык. Хозяин думает, что много лет назад она была настоятельницей монастыря, этим и объясняется ее интерес. Дворецкий сказал, что эта дама, вероятно, может больше рассказать мне об этих гробницах. Он пообещал, что найдет ее и спросит, не может ли она встретиться со мной. Если дама согласится, он пошлет ко мне мальчика с извещением. — Сэр Эдвард смотрит на меня. — Миледи, вполне вероятно, что эта женщина ничего не знает. Лично у меня на нее мало надежды. Даже если она и была настоятельницей клариссинок, то вряд ли могла находиться в монастыре, когда были живы Мэри Тиррел, Элизабет Брекенбери и остальные, а также знать что-либо о них. Все эти леди умерли больше пятидесяти лет назад. И их тайны — если таковые у них имелись, — несомненно, похоронены вместе с ними. Как вы знаете, мертвецы не отличаются болтливостью.
Кейт
Декабрь 1485 — март 1487 года, замок Раглан
Путешествие назад в Уэльс в разгар зимы было ужасным. После вспышки ревности, когда Уильям, узнав о любви Кейт к Джону, ударил жену, хотя она после выкидыша еще лежала без сил в кровати, он прекратил с ней всякое общение. Хорошо, что у них уже была удобная повозка, в которой она ехала в Лондон, потому что теперь муж вряд ли стал бы тратиться на нее. Завернувшись в плащ и обложившись подушками, Кейт стойко переносила бесконечные мили тряски. Гвенлиан прижималась к своей госпоже, чтобы было теплее, потому что холод стоял лютый.
Уильям неохотно согласился регулярно останавливаться по пути в гостиницах и монастырях: Кейт была измучена после всех испытаний, да к тому же и кровотечение у нее не окончательно прекратилось, и ей требовалось постоянно менять тряпицы. Когда они ужинали или готовились ко сну, муж держался с ней вежливо-безразлично. Будучи человеком гордым, он не хотел демонстрировать их разрыв окружающим. Но в одну кровать с женой не ложился и спал вместе со своими людьми.
В Вестминстере Уильям спросил ее, как далеко зашли ее отношения с Джоном, возлегали ли они вместе в постель. И Кейт, не погрешив против истины, сказала ему, что со дня свадьбы ни разу не нарушила супружескую верность. Муж подозрительно посмотрел на нее, на его лице застыла гримаса гнева и боли, но больше задавать вопросов не стал. Вместо этого он заявил, что потеря ребенка и неудовольствие короля были наказанием, посланным Кейт за ее порочное, глупое поведение. И добавил, что она должна забыть графа Линкольна, потому что может не сомневаться: больше она своего любовника никогда не увидит.
Кейт смирилась со своей судьбой. Пока Джон в безопасности, ей было все равно, что с ней случится. Она только молилась о том, чтобы Джон из-за ее опрометчивости не впал в немилость. Однако узнать, как обстоят дела, было совершенно невозможно. В те дни, когда она приходила в себя в Вестминстере после выкидыша, Уильям не сводил с жены неусыпных жестоких глаз. Он допустил к ней одну только Кэт, да и то потому, что та должна была возвращаться домой в Харпенден и накануне отъезда пришла справиться, как себя чувствует дочь.
— Пожалуйста, если муж позволит тебе, напиши мне, — сказала она, с надеждой посмотрев на Уильяма. — Помни: если я могу что-то для тебя сделать, тебе нужно только попросить. — Она поцеловала Кейт, и та буквально вцепилась в нее, отчаянно не желая расставаться с матерью, которую едва знала и которую — как и всех остальных, кто был ей дорог, — так жестоко отбирали у нее. Что ждало ее впереди в этой жизни?
— Прощайте! — всхлипывая, проговорила Кейт. — Молитесь за меня!
— Непременно, можешь не сомневаться, — пообещала мать и ушла.
Вновь оказавшись под защитой мощных стен Раглана, за которые ей теперь было запрещено выходить, Кейт испытала страшное, ни с чем не сравнимое отчаяние. Вдовствующая графиня теперь обходилась с ней с вымученной вежливостью, прежняя ее сердечность ушла, а маленькая Элизабет брала пример со старших. Если Кейт пыталась объясниться, то домашние демонстративно уходили от всяких разговоров с ней.
И только Мэтти, дорогой, уютной Мэтти, беременность которой уже благополучно близилась к концу, могла она излить душу. И именно Мэтти ухаживала за ней в эти темные зимние дни, оплакивала вместе со своей госпожой потерянного ребенка, выслушивала ее страхи за Джона. Кейт была уверена, что без верной горничной она в то жуткое время сошла бы с ума.
За столом Уильям почти не обращал на жену внимания. По вечерам давал понять, что ее присутствие у камина нежелательно. Когда появлялись гости, требовал, чтобы она оставалась в своей комнате. Все покупки для Кейт от ее имени должна была делать Мэтти — в деревне или у торговцев-разносчиков, которые приносили товар и свежие новости; но ни новых изящных платьев, ни драгоценностей ждать не приходилось. Если бы король не приказал Уильяму держать Кейт под замком, то он наверняка отправил бы жену в монастырь.
Ее брак казался теперь Кейт пожизненным приговором. Куда подевалась та беззаботная, своевольная девчонка, которой она была еще совсем недавно? Сейчас ей всего шестнадцать, а она уже чувствует себя старухой; если и дальше так пойдет, то она и в самом деле состарится раньше времени.
Медленные, неторопливые месяцы прошли. Благодаря письмам Кэт От, которые предварительно от первого до последнего слова тщательно изучал Уильям, а также Мэтти, которая была в курсе всех сплетен и слухов, до Кейт — пусть и с опозданием на несколько недель — доходили из внешнего мира новости, но она воспринимала их с тупым безразличием. В начале весны, когда нарциссы распахнули свои лепестки навстречу лучам проснувшегося солнца, она узнала от матери, что Генрих Тюдор наконец-то женился на Елизавете Йорк. Бедняжка Елизавета, решила Кейт, ей этот брак не принесет никакой радости. И еще она задумалась над тем, задавалась ли новая королева, подобно ей самой, вопросами о судьбе ее братьев-принцев, переживала ли за них. Хотя что касается Кейт, то ей теперь все эти вопросы и переживания пришлось оставить в прошлом.
Она не знала, дойдут ли до нее когда-нибудь вести о Джоне, а ей больше всего на свете хотелось знать, что он жив и здоров. Если бы только ей была дарована свыше такая милость, то она готова была бы безропотно принять все остальное.
И наконец Господь услышал ее молитвы.
Мэтти, которая вот-вот должна была родить, но тем не менее аккуратно исполняла свои обязанности, как-то солнечным майским утром вернулась с рынка в крайнем возбуждении.
— Вам пришло письмо, — сообщила она. — Он говорит, вы можете его взять. — Горничная всегда называла хозяина только «он», непочтительно опуская все причитающиеся ему титулы.
Письмо было от Кэт.
«Король направился в поездку на север, — писала она, — и я слышала, что в королевской свите граф Линкольн, к которому король благоволит».
— Слава богу! — выдохнула Кейт, сердце ее радостно вспорхнуло. По крайней мере, Джону удалось убедить короля в своей невиновности.
— Полагаю, вы рады этой новости, миледи! — улыбнулась Мэтти.
Конечно, она была рада, очень рада!
Но после этого жизнь вновь пошла своим мрачным чередом, как шла многие месяцы до этого. Единственным светлым пятном для Кейт стало рождение сына Мэтти теплым днем в самом начале июня. Но даже и к этой радости примешивалась горечь: видя, как ее горничная кормит ребенка, Кейт поневоле вспоминала, что потеряла своего; а ведь останься ее малыш жив, он был бы сейчас таким же.
Как-то вечером Уильям в ночной рубашке появился со свечой в руке в дверях ее комнаты. Его похожее на мордочку хорька лицо в мерцающем пламени казалось худым и изможденным.
— Милорд? — Кейт в тревоге приподнялась на кровати.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказал он, стоя над ней. — Получил известия, которые могут тебя заинтересовать. Твой любовник граф Линкольн женился на моей племяннице Маргарет Фитцалан, дочери Эрандла. Так что можешь забыть о нем — он для тебя теперь потерян навсегда.
«Джон никогда не будет потерян для меня, — с негодованием подумала Кейт, стараясь не выдать захлестнувшие ее чувства. — Наши сердца соединены навсегда. Мы поклялись в этом».
— Для меня это не имеет ровно никакого значения, — ответила Кейт, не погрешив против истины: она знала, что этот брак для Джона лишь пустая формальность.
— Тогда, поскольку уж мы вынуждены жить вместе, ты не должна уклоняться от исполнения супружеских обязанностей, — резко сказал Уильям, задул свечу, сбросил ночную рубашку и, к ее немалому смятению, улегся на кровать рядом с ней. — Я готов принять на веру твои слова, что ты не нарушала супружеской верности, — продолжил он, — и поэтому я беру тебя назад и буду использовать как жену. Мне нужен наследник. И кроме того, у мужчины есть определенные потребности.
Сказав это, Уильям взгромоздился на Кейт и вошел в нее так, будто хотел наказать за все свои неприятности, которым она была причиной. Она молча сносила это насилие над собой, изо всех сил стараясь не показать, насколько ей нестерпимо это соитие. Бедняжка давно научилась отстраняться от того, что муж делал с ней в кровати, так что в конечном счете для нее это было не внове. Она заставляла себя не думать о том, сколько наслаждения принесла ей та ночь с Джоном. Такие мысли были прямой дорогой к безумию.
Закончив, Уильям встал, не говоря ни слова, надел рубашку и удалился в свою спальню. Несмотря ни на что, в глубине души Кейт все-таки ждала, что теперь муж будет относиться к ней хоть капельку лучше, однако утром убедилась, что все ее надежды оказались тщетны: он, как и прежде, продолжал не замечать ее. Правда, Уильям регулярно приходил к ней по ночам. Но если раньше муж на свой грубый манер просто требовал соития, то теперь он охаживал жену так, будто делал это из ненависти.
В начале октября, когда листья начали приобретать причудливые красные и золотые оттенки и осень вовсю воцарилась на земле, Мэтти, неся на бедре своего краснощекого малыша, доставила госпоже еще одно письмо от Кэт. В нем сообщалось о том, что королева родила принца.
— Его нарекут в честь короля Артура, — сказала Кейт. — Многообещающее имя. — Тюдор наверняка вознамерился создать великую династию. — Голос ее звучал саркастически.
В ноябре Кейт поняла, что снова беременна.
«Наконец-то у моего отца появится внук», — подумала она и с радостным сердцем решила опять взяться за перо и бумагу.
Беременность придала ей сил, она вновь почувствовала надежду: теперь у нее появилось что-то, ради чего стоило жить.
— Я жду ребенка, — сообщила Кейт Уильяму, когда тот пришел к ней в следующий раз.
Он неторопливо кивнул, долго молчал, а затем сказал:
— Ну что же, это хорошая новость. Тогда я не буду беспокоить тебя сегодня.
И во все другие вечера, с благодарностью подумала она. По крайней мере, пока она будет носить его семя. Уильяму слишком хотелось стать отцом, чтобы нарушить этот запрет. Но он, казалось, колебался, не спешил уходить от жены.
— Ты себя нормально чувствуешь? — неуверенно спросил Уильям. Конечно, заботился он вовсе не о ней, а о долгожданном сыне.
— Да, милорд, благодарю вас. Немного подташнивает по утрам, как и прежде, но это не страшно.
— Ну ладно, — сказал муж, все еще медля. — Если тебе вдруг что-то понадобится, дай мне знать. — И Уильям ушел. Это были первые добрые слова, которые Кейт услышала от него за последний год. Однако она не обольщалась: наверняка такими же заботами он окружил бы и свою кобылу, если бы та носила жеребенка.
В конце месяца в Раглан приехал возчик, который сообщил странные новости.
— Точно известно, что юный граф Уорик бежал из Тауэра, — рассказывал он собравшейся вокруг него во дворе толпе. — Об этом говорят повсюду. И похоже, он намерен свергнуть короля Генриха!
— Я в это не верю, — сказала Кейт Мэтти, когда они двинулись прочь. — У несчастного Уорика просто мозгов не хватит затеять мятеж.
— А что, если его используют другие? — задумчиво проговорила Мэтти. — Такое уже бывало, миледи, вы же знаете.
— Но неужели люди и вправду предпочтут беднягу Уорика, слабоумного одиннадцатилетнего мальчика, Генриху Тюдору, человеку зрелому и опытному в государственных делах?
— Людям не нравится, когда прав тот, у кого больше прав, — веско заявила Мэтти.
— Не думаю, что людей это волнует, пока нет войны и налоги не слишком обременительны, — ответила Кейт.
Она чувствовала себя усталой: беременность поглощала все ее силы. Кейт в последнее время, казалось, только и делала, что отдыхала. А Уильям так волновался за будущего ребенка, что не возражал.
Он стал по отношению к ней более добрым, не таким непримиримым, как раньше. Да и свекровь тоже смягчилась: между женщинами возродилось что-то похожее на их прежние доверительные отношения. Вернулась к ней и Элизабет, искавшая ее дружбу. Время — великий целитель, думала Кейт, и эта беременность принесла определенные радости. Но больше всего на свете ей по-прежнему хотелось еще раз увидеть лицо Джона.
Наступило и прошло Рождество, на сей раз более веселое, чем в прошлом году. Потом потянулись тоскливые недели января, когда земля была покрыта снегом, а крестьяне сидели по домам, поглощая свои припасы, и с нетерпением ожидали февраля, а с ним — Пахотного понедельника.[74]
В конце февраля пришло еще одно письмо из Харпендена. Кэт, казалось, была встревожена. Она писала, что король лишил Елизавету Вудвиль ее земель, и вдовствующая королева, получив небольшую пенсию, удалилась в монастырь Бермондси. Почему, недоумевала Кейт, что такого сделала Елизавета Вудвиль, отчего король лишил ее доходов? Только прошлой осенью она стала крестной матерью принца Артура. Кейт вновь подумала о судьбе принцев. Не было ли это угрозой, предупреждением со стороны Генриха, чтобы свекровь держала рот на замке?
Но и это было еще не все. Вот что ее мать писала дальше:
«Всем заправляет леди Маргарита. Король оказался не слишком верным мужем. Неприязнь Генриха к дому Йорков находит отражение не только в его политике, но также и в его личных покоях и в супружеской постели. Он вовсе не питает особой любви к королеве. Говорят, что Елизавета ведет несчастную и безрадостную жизнь, и уж она совершенно точно не выглядит счастливой женщиной. Народ любит ее, потому что бедняжка лишена всякой власти и находится в подчинении у леди Маргариты, все возрастающее влияние которой вызывает возмущение».
Неужели Елизавете Йорк тоже известно слишком много? Неужели Генрих Тюдор держит ее в золотой клетке, потому что догадывается: его жена владеет опасным знанием о судьбе или местонахождении братьев?
Вдовствующая графиня, которая принесла ей письмо, стояла рядом, и Кейт показала свекрови послание.
— Меня печалит, что Генрих не любит королеву, — сказала Анна. — Ничего подобного не случилось бы, возьми он в жены нашу Мод. Правда, Мод не принесла бы ему корону.
— Странно, что он так плохо относится к жене и теще, — заметила Кейт. — Он словно бы не доверяет им.
— Ну, Генрих еще в детстве отличался подозрительностью, — ударилась в воспоминания графиня. — Он рос, когда шла гражданская война, и чувствовал себя пешкой в игре королей. И вполне естественно, что сейчас он заранее принимает меры безопасности. В конечном счете и королева, и ее мать принадлежат дому Йорков, и обе были замешаны в большой политике во время прошлого правления. Как вам известно, ваш отец, король Ричард, одно время собирался жениться на Елизавете Йорк, и она, насколько мне известно, сама горячо стремилась к этому. Но когда он внезапно отказался от этого плана, любовь Елизаветы словно бы обернулась ненавистью. Нет сомнений, что она чувствовала себя оскорбленной. Ходили разговоры, будто она даже затеяла заговор в пользу Генриха. Это мне Уильям говорил.
Кейт слушала в ужасе. Для нее это было новостью. Неудивительно, что Генрих Тюдор держал королеву под замком: он, вероятно, хорошо знал о ее интригах и о том, что она пылала страстью к королю Ричарду.
Когда ребенок начал шевелиться у нее во чреве, пришло еще одно письмо от Кэт. Она сообщала, что атмосфера при дворе напряженная, потому что в Ирландии объявился молодой человек, который называет себя графом Уориком и законным королем Англии.
«Но он никак не может быть тем, за кого себя выдает, потому что король Генрих на один день забрал графа Уорика из Тауэра и возил его по улицам Лондона, дабы доказать народу: тот, другой молодой человек — самозванец. Мы с Джеймсом были в Лондоне и специально ходили посмотреть на Уорика. Могу сказать, что это действительно был он».
Два дня спустя во время обеда Уильям вдруг встал со своего места и призвал всех к тишине. Когда гомон прислуги стих, хозяин заговорил мрачным голосом:
— Я получил предписание от Тайного совета. — Он скользнул холодным взглядом по Кейт, прежде чем продолжить: — Мне велено подготовить этот замок к возможному вторжению. Посему все вы — рыцари, вассалы, сквайры, даже слуги — должны быть в боевой готовности. Граф Линкольн бежал из королевства и, как сообщается, нашел убежище у своей тетушки герцогини Маргариты Бургундской во Фландрии. Он подозревается в том, что, вступив в изменнический заговор против короля, подстрекал и обучал ирландского самозванца, чье настоящее имя Ламберт Симнел. Тут все ясно как божий день, — продолжал Уильям. — Дом Линкольна находится в Ювелме, совсем недалеко от Оксфорда, откуда и пошел заговор Симнела. Нет сомнений, что его душой и вдохновителем был Линкольн. Однако, невзирая на то что король недавно явил народу графа Уорика, находятся еще невежественные глупцы, которые верят, что Симнел и есть юный Уорик. Таким образом, мы должны подготовиться и быть начеку на тот случай, если предатель Линкольн соберет армию во Фландрии и привезет Симнела из Ирландии, чтобы поддержать претензии самозванца.
Уильям сел и уставился на побледневшую как полотно Кейт.
— Теперь ты видишь, к какому благородному джентльмену проявляла благосклонность, — проворчал он. — Так что пора тебе забыть про прежние глупости, потому что можешь не сомневаться: с мятежником Линкольном непременно разберутся, как он того заслуживает.
Катерина
Май 1562 года, лондонский Тауэр
Сэра Эдварда Уорнера вызвали ко двору; он покинул Тауэр сразу после завтрака. Вызвать его могли по целому ряду причин, но я, конечно, спрашиваю себя, не касается ли это меня и Неда. После тех мучительных допросов, что проводил архиепископ Паркер три месяца назад, когда я мельком снова видела любимого (нас везли на разных лодках вверх по Темзе, а потом допрашивали по отдельности, задавая все те же вопросы, что и прежде), у меня ни дня не было спокойного — я все волновалась, что же станется с нами обоими. Уж конечно, нам не предъявят обвинений в измене! Будь у Елизаветы такие планы, она бы сделала это уже давным-давно. И за все время я ни разу ни от кого не слышала применительно к нам слово «измена» — все крутится исключительно вокруг нашего брака. Полным ходом идут поиски священника, свидетелей, всевозможных доказательств. Но что, если они на основании этого расследования наш брак объявят изменой? Что тогда будет с нами обоими? И с нашим несчастным мальчиком? И опять я вспоминаю судьбу принцев.
Терзаемая этими невеселыми мыслями, я к моменту возвращения сэра Эдварда уже чуть жива от страха, а когда вижу его мрачное лицо, то чувствую, что сейчас упаду в обморок.
— Успокойтесь, миледи, — говорит он. — Сядьте, прошу вас. Никакие опасности вам не грозят, но известия для вас неприятные. Со мной беседовала лично ее королевское величество.
У меня перехватывает дыхание в предчувствии чего-то ужасного. Сэр Эдвард смотрит на меня сочувственным взглядом:
— Ее величество приказала мне сообщить вам следующее: архиепископ Кентерберийский пришел к выводу, что, при отсутствии каких-либо документов и свидетелей, ваш брак с лордом Хартфордом не может быть признан действительным, а посему ваша плотская связь объявляется незаконной и заслуживающей наказания. Я сожалею, но долг обязывает меня сообщить, что епископ Кентерберийский осудил вас и лорда Хартфорда за прелюбодеяние и что вы оба приговорены к заключению в Тауэре по указанию ее величества. — Лейтенант замолкает, и по выражению его лица ясно, что он предпочел бы сейчас оказаться где-нибудь в другом месте.
Какая чудовищная несправедливость! Я с трудом верю своим ушам.
— Но нас обвенчали! — кричу я. — Я не блудница, поверьте мне. Перед Господом клянусь, сэр Эдвард, нас обвенчали по закону, а отсутствие доказательств — всего лишь недоразумение, а не наша вина. Почему они не хотят нам верить?
— Я вам очень сочувствую, миледи, — проникновенно произносит лейтенант.
— Они с самого начала собирались сделать это, — кричу я, внезапно поняв правду. — Они искали способ дискредитировать меня. Ах, какой стыд! Как я после этого смогу высоко держать голову? А мой сыночек? Кто он теперь? Что с ним будет?
Сэр Эдвард молчит. Но тут все и так ясно без слов. Слово «бастард» висит между нами в воздухе.
— Скажите мне, лейтенант, — с горечью говорю я, — неужели теперь все, обвиненные в прелюбодеянии, заключаются в Тауэр? Но ведь в таком случае никаких тюрем в королевстве не хватит! А если это все, в чем виноваты мы с Недом, то почему нас нельзя выпустить?
— Откровенно говоря, я не знаю, миледи. Я понимаю ваш гнев. Вам немало досталось.
— Может быть, Елизавета опасается, что если мы получим свободу, то проведем еще одну церемонию венчания, которую уже никто не сможет оспорить! Да, именно поэтому нас и держат под замком! Вы видели моего мужа? Что он говорит?
— Он сказал, что подаст апелляцию. А теперь, мадам, прошу вас: отдохните немного. Вы устали, что неудивительно. — Покачивая седой головой, сэр Эдвард уходит. Он явно не хочет участвовать в этом.
Моя жизнь превратилась в сплошной кошмар. Несправедливость по отношению к нам не дает мне покоя. Я повенчана перед лицом Господа, и Он знает правду. Я не позволю, чтобы меня называли блудницей или каким другим позорным словом! И мой ребенок рожден в законном браке. Выйдя отсюда, я непременно оспорю это решение в суде. Я брошу вызов высшей власти — пусть станет известна правда.
И никто — ни королева Елизавета, ни весь Тайный совет — меня не остановит!
Эллен и другие женщины пытаются утешить меня. Лейтенант тоже по мере сил старается поднять мне настроение, оказывая различные мелкие услуги. Он даже перестает выговаривать мне за то, что животные делают лужи на полу или рвут обивку. Но я никак не могу успокоиться — все бушую, переходя от слез к ярости и наоборот. Я кидаюсь на всех, даже на плачущего сына. Я чувствую себя такой несчастной.
Ночью я с тяжелым сердцем лежу в постели, смотрю на луну за окном и думаю, доведется ли мне еще когда-нибудь услышать эти неземные голоса. Внезапно дверь открывается — и я вижу Неда. Одного.
— Я подкупил стражников! — шепчет он. Это первые слова, которые я слышу от него больше чем за год. — Я утешу тебя, моя дорогая жена, и возлягу с тобой!
Два шага — и он уже рядом со мной, заключает меня в объятия и держит так крепко, словно никогда не разомкнет рук. Я со всей страстью отвечаю на его поцелуи, обнимаю мужа, глажу его тело, не в состоянии поверить, что это не сон.
— Ах, мой любимый Нед! — плачу я.
На час, на такой короткий час, мир принадлежит нам, и в нем нет никого, кроме нас. Ах, как мы любим друг друга; мы перекатываемся в постели, наши руки и губы соприкасаются в ласке и наслаждении, а потом наши тела смыкаются в экстазе.
— Ах, сколько времени прошло в разлуке, любовь моя, — шепчет Нед, когда мы лежим, вытянувшись в изнеможении на измятой простыне. Моя голова покоится на его животе, он гладит мои волосы.
— Не знаю, как я вынесла все это, — говорю я.
Просыпается наш малыш и начинает хныкать.
— Как там мой сын? — спрашивает Нед. Он встает и наклоняется над колыбелькой. — Привет, Эдвард. Какой ты красавец, настоящий юный лорд!
Я несколько мгновений смотрю на них обоих: Нед берет ребенка на руки, ласково гладит его шелковистые волосики, нежно улыбается. И когда я вижу это, счастье переполняет меня, и я не желаю думать о том, что по закону наш сын — больше не юный лорд.
— Нед, — говорю я, — неужели королева дала нам разрешение быть вместе?
— Нет, конечно. Но сэр Эдвард сказал, что позволит нам встречаться. Он заявил, что не видит причин, почему мы не можем утешать друг друга.
Мое сердце преисполняется благодарности.
— Какой хороший человек!
— Лейтенант пообещал, что мы можем встречаться, когда захотим, если я буду платить стражникам и держать это в тайне.
— Сэр Эдвард — настоящий друг, что уже не раз доказал. Но сегодняшнее наше свидание — это самая большая радость, какую он мог нам доставить, — говорю я. После чего мы снова отдаемся страсти, и так продолжается, пока за окном не начинает брезжить рассвет и стук в дверь не сообщает нам, что Неду пора уходить.
Лейтенант приносит хорошие новости.
— Миледи, мне только что доставили сообщение от дворецкого из Сент-Клараса. Старушка вернулась. Она болела, поэтому долго не появлялась в церкви. Дворецкий рассказал ей о моем интересе к гробницам, и она ответила, что охотно встретится со мной и расскажет все, что знает.
— Это замечательно! — восклицаю я. — А я уж, признаться, думала, что больше никогда не услышу про эту даму.
— Не только услышите, но и увидите ее. Я приглашу эту женщину сюда. Правда, мне приказано никого не допускать к вам, кроме ваших слуг, однако я не сомневаюсь, что могу вам довериться, миледи. Но только разговор должен происходить в моем присутствии.
— Конечно, сэр Эдвард! — сердечно говорю я. — Обещаю, что буду беседовать с этой леди исключительно о гробницах.
— Ее зовут Элизабет Сэвидж. И дворецкий угадал: эта женщина и впрямь была последней настоятельницей монастыря клариссинок. Естественно, она не хочет сие афишировать, поэтому мы не будем затрагивать деликатную тему, если только она сама этого не сделает.
Сможет ли эта старушка помочь нам в наших изысканиях? Она ведь думает, что идет поговорить о старых гробницах, а не об исчезновении принцев. И конечно, бывшая настоятельница наверняка перепугается, увидев меня, — ведь я, пожалуй, самая известная из всех узниц и узников в королевстве.
Кейт
Июнь 1487 года, замок Раглан
Новости в замок поступали регулярно — в виде писем или слухов, но сегодняшнее известие оказалось исключительной важности и повергло Кейт в печаль. Джон находился в Ирландии с фламандской армией. Несмотря на то что король объявил Ламберта Симнела самозванцем, тот, однако, по наущению Линкольна в прошлом месяце короновался в Дублинском соборе как Эдуард VI. Генрих Тюдор мобилизовал все силы, чтобы бороться с захватчиками.
По королевству ходили самые невероятные слухи, и страна, которая в течение многих недель пребывала в шатком состоянии неопределенности, взорвалась в панике, предвидя неминуемое вторжение.
Хотя Кейт и проявляла осторожность и ни словом не выразила свою поддержку Джону и мятежникам, а, напротив, сказала во всеуслышание, как она напугана грядущим конфликтом, Уильям оставался с женой по-прежнему холоден. Он вел себя так, будто это она была виновата в том, что ее прежний возлюбленный поднял бунт против короля.
«Ну уж тут я точно ни при чем», — с обидой думала Кейт, которая не видела Джона более полутора лет и не имела с ним абсолютно никакой связи.
Она спрашивала себя, все ли ему еще дороги воспоминания о ней, или же семейная жизнь вернула его с небес на землю, заставив забыть о юношеской страсти. И еще Кейт хотелось знать, сказал ли он что-нибудь в ее защиту после ареста. Похоже, что нет, — ведь король не лишил Линкольна своей милости. Неужели Джон все-таки забыл ее? Нет, в это она поверить не могла. Видимо, он просто решил, что так будет более безопасно для них обоих.
Кейт не понимала, почему Линкольн так горячо поддерживает Симнела, подвергая себя при этом страшной опасности. Наверняка он слышал, что Тюдор предъявил людям настоящего Уорика, то есть сделал то, что должен был сделать в свое время ее отец, дабы раз и навсегда прекратить столь губительные для него слухи об убийстве принцев. Но возможно, ее отец предвидел, что это все равно ничего не изменило бы. Потому что люди верят в то, во что они хотят верить. Даже теперь оставалось немало, — и число их все время увеличивалось, — кто поддерживал Джона, не сомневаясь, что Уорик действительно сбежал из Тауэра и скрывается в Ирландии.
Кейт пришло в голову, что Джон затеял всю эту игру только для того, чтобы потом самому заявить претензии на трон. Люди с большей готовностью бы встали за Уорика, прямого наследника Кларенса, чем за самого Джона. Даже Тюдор, считавший Уорика угрозой для своего трона, поначалу совершенно не опасался Линкольна.
Что-то в письме Кэт навело ее на мысль, что на самом деле все гораздо сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Говорят, что этот Симнел сначала назвался Ричардом, герцогом Йорком, младшим из принцев, которых Ричард заключил в Тауэр. Но вроде бы потом Маргарита Бургундская отказалась признать в нем Йорка, и тогда он стал выдавать себя за Уорика. Но вдруг Симнел на самом деле был Ричардом, герцогом Йорком? Что, если несчастный Эдуард V умер от болезни, которая разъедала его челюсть, а младший брат остался в живых? Тогда логично было увезти его в Шерифф-Хаттон, под опеку Джона, а Джон, будучи человеком чести, в таком случае наверняка попытался бы вернуть трон законному наследнику. Может быть, выдавая Йорка за Уорика, он хотел провести Генриха Тюдора — пусть, мол, тот думает, что имеет дело с беспочвенными претензиями самозванца. Кейт понимала, что это слишком сложно, уж больно много тут всяких «если». С другой стороны, в этом деле с самого начала было немало таинственного. Кейт от души надеялась, что скоро все прояснится.
«А вдруг наконец-то выяснится, что отец ни в чем не виновен?» — подумала Кейт, и сердце ее бешено заколотилось.
Возбуждение матери передалось и ребенку во чреве, и он зашевелился. Кейт была почти уверена, что Симнел на самом деле — Ричард Йорк, до поры до времени скрывающий свое истинное имя.
Катерина
Июль 1562 года, лондонский Тауэр
Никогда не думала, что Тауэр будет для меня осенен благодатью, но на короткое время так оно и стало даже для нас, несчастных узников. Здесь я пережила две счастливейшие ночи в своей жизни, потому что два дня спустя Нед пришел снова, и мы так же нежно утешали друг друга и опять были мужем и женой в самом сокровенном смысле этих слов. К тому же на короткое время мы стали семьей — наш крохотный сынишка радовал нас, и мы гордились им. Он растет, наш маленький Эдвард, и для нас обоих это огромное счастье и утешение.
В промежутке между посещениями Неда мы обменивались посланиями, в которых писали о своей любви, о том, как счастливы увидеть друг друга в добром здравии и несломленными после долгих месяцев тревог и страхов.
«Я страстно хочу радоваться вместе с тобой! — написала я Неду и подписалась: — Твоя любящая и преданная жена, каковая я и есть на самом деле, что бы там ни говорил архиепископ».
— Ты и представить себе не можешь, как я тосковал по тебе, дорогая, как беспокоился, когда был во Франции, — сказал Нед, когда во вторую ночь мы, обессилев от страсти, лежали, нежно обнявшись. Его слова пробудили во мне мучительное воспоминание. Словно туча закрыла солнце.
Я не смогла сдержаться:
— Давно хотела спросить у тебя про браслеты.
— Про какие еще браслеты? А, про те, которые меня попросила прислать из Франции королева? Там были два и для тебя. Ты их получила?
— Значит, это Елизавета велела тебе их купить?
— Ну да, она написала, что не хочет, чтобы ее фрейлины отставали от моды. Так ты получила браслеты?
— Да. Хотела тебя поблагодарить. — Уточнений не требовалось. Я все поняла: Елизавета, чтобы уязвить меня, внушила своим дамам, будто Нед прислал им браслеты в знак любви. Слава богу, это недоразумение разрешилось.
Но прошлой ночью Нед, придя ко мне, обнаружил, что дверь заперта, а я плачу в своей комнате.
— Может быть, твои стражники испугались? — тихо проговорил он.
Я тоже так решила. Но утром появился мрачный сэр Эдвард. Больше тайных свиданий не будет. От королевы поступил новый приказ, которым категорически запрещаются мои встречи с Недом.
Я отчаянно тоскую по Неду. Но, по крайней мере, нам не запретили обмениваться письмами.
«Я так хочу снова быть с тобой, мой желанный супруг», — пишу я ему.
Нед отвечает мне в том же духе и присылает книгу.
«Это гораздо лучше какой-нибудь золотой побрякушки, — пишу я в ответ. — Я прочту ее залпом — и не только глазами, но и сердцем».
Муж делится со мной своими страхами — боится, что нас специально разлучают, чтобы я забыла о нем.
— Нет-нет, мой желанный господин, — шепчу я, — это невозможно.
И в ответном послании спрашиваю:
«Неужели ты думаешь, будто я смогу забыть все то, что было между нами? Да никогда и ни за что на свете! Я храню в своей памяти и в своем сердце гораздо больше, чем ты думаешь. Я горжусь тем, что мне достался такой муж, как ты, и ни на кого другого тебя не променяю».
Наша краткая идиллия закончилась, и вскоре я в смятении обнаруживаю, что опять беременна. Ситуация повторяется: я снова в ужасе оттого, что рано или поздно об этом станет известно Елизавете. Кто-то может счесть меня легкомысленной дурой, но при воссоединении с мужем радость так переполнила меня, что я напрочь забыла о благоразумии и всяких мерах предосторожности.
Когда у меня впервые возникают подозрения, я делюсь своими страхами с Недом, и это известие вызывает у него бурную радость.
«Это будет истинным доказательством нашего брака», — заверяет меня муж.
Я сообщаю о своем состоянии служанкам — Эллен, которая занимается моим бельем, уже сама догадалась, — а потом сэру Эдварду. Бедняга впадает в ужас.
— Господи милостивый, мы погибли! — восклицает он, ломая руки. — Когда об этом станет известно, на всех нас обрушится гнев ее королевского величества, и на сей раз для недовольства у нее будут все основания.
— Боюсь, нас с Недом примерно накажут, — говорю я; меня одолевает тошнота, и я вся дрожу.
— Да, а заодно и меня вместе с вами, — вздыхает лейтенант.
Я вешаю голову. Выходит, мы отплатили ему за доброту черной неблагодарностью. И тут мне в голову приходит спасительная мысль:
— Сэр Эдвард, а ведь все можно сохранить в тайне. О моей беременности известно только Неду и моим служанкам. Я здесь в заключении, под строгим надзором, никого видеть мне не позволяется. А когда ребенок родится, его можно будет тайно вывезти и поручить кормилице. Так что никто об этом и не узнает.
Лейтенант обдумывает мои слова, огорченно почесывая в затылке.
— Это единственное безопасное решение, — соглашается он, его обычно пунцовые щеки бледны. И неудивительно: мы оба знаем, что подвергаемся страшному риску.
После ужина сэр Эдвард снова заходит ко мне, а с ним — пожилая леди в простом сером платье из шерстяной материи и белом льняном чепце. Наконец-то я вижу Элизабет Сэвидж: светло-голубые глаза, бледное и худое лицо испещрено морщинами, руки крепко сцеплены на животе.
Посетительница, зная, кто я, делает мне реверанс. На лице у нее не отражается никаких эмоций, глаза опущены. Сразу видно, что прежде эта женщина была монахиней.
Я пододвигаю стул к камину и приглашаю ее сесть.
— Госпожа Сэвидж, леди Катерина тоже интересуется этими гробницами, и я подумал, мы можем поговорить о них все вместе.
Элизабет Сэвидж кивает, но по-прежнему хранит молчание. Может быть, в их монастыре было принято говорить только в случае крайней необходимости?
— Мой отец когда-то владел Сент-Кларасом, — говорю я, — и ребенком я часто там бывала. Там в церкви похоронены очень важные дамы. Помнится, в детстве эти гробницы произвели на меня очень сильное впечатление, но вот имен и фамилий я не помню.
На лицо госпожи Сэвидж, и без того настороженное, набегает тень.
«Ей что-то известно», — думаю я.
— Очень интересные там памятники, — вставляет сэр Эдвард. — Но мы бы хотели узнать не о гробницах, а о женщинах, которые в них похоронены. Мы знаем, что вы часто посещаете эти гробницы, и подумали, может, вам что-то известно об этих дамах.
— Я не знаю ничего, сэр, — слишком поспешно отвечает пожилая дама. Я замечаю, что выговор у госпожи Сэвидж аристократический, что свидетельствует о ее благородном происхождении. Она похожа на оленя, загнанного в угол.
— Прошу вас, мадам, — говорю я. — Это очень важно. Поверьте, мы интересуемся не из праздного любопытства. Речь идет о страшном злодеянии, совершенном много лет тому назад. Вы наверняка слышали о принцах в Тауэре…
У госпожи Сэвидж перехватывает дыхание. Она непроизвольно зажимает рукой рот и понимает, что выдала себя.
— Никак в толк не возьму, — произносит она нарочито равнодушно, — что вы хотите узнать у меня?
— Вам ведь что-то известно об этом? — мягко спрашивает лейтенант. — Мы подозреваем, что известно. — Сразу бросается в глаза его умение допрашивать людей. — Позвольте заверить, что вам абсолютно нечего опасаться. Это ни в коем случае не официальное расследование, просто мы с миледи, выступая как частные лица, хотели бы узнать, как все было на самом деле. Мы уже некоторое время пытаемся это выяснить. Судьба принцев — тайна, которая у нас обоих вызывает интерес. — Он подается вперед. — Вы были последней настоятельницей монастыря. Вы часто навещаете эти гробницы. Я спрашиваю себя: почему? И еще я считаю, что если кто и может сказать нам, есть ли связь между этими гробницами и судьбой принцев, то лишь вы одна.
— Я ничего не знаю, — отвечает, зардевшись, Элизабет Сэвидж.
— Да неужели? — спрашивает сэр Эдвард. — Тогда почему вы так насторожились? Почему пришли в замешательство, когда мы заговорили о принцах? Мадам, я уверен, что вы можете нам помочь. И мы обещаем сохранить в тайне то, что услышим от вас.
— Мы читали сочинение Томаса Мора, — добавляю я, — и я решила, что между фамилиями Тиррел и Брекенбери и гробницами в церкви существует какая-то связь. Я вспомнила, что видела эти фамилии в детстве в Сент-Кларасе, и мне подумалось: то, что эти люди упоминаются также и сэром Томасом, — не случайное совпадение.
Наша гостья больше не в силах сопротивляться.
— Так оно и есть, миледи! — с чувством восклицает она. — Но, видите ли, в некоторых случаях благоразумнее помалкивать, и я вот уже много лет держу все известные мне тайны при себе. Простому человеку опасно вмешиваться в дела сильных мира сего. Смею надеяться, я неплохо выполнила свой долг, когда король Генрих закрыл Сент-Кларас: я сделала так, что сестры ушли без лишнего шума, и передача монастыря прошла гладко. Я получила свою пенсию и с тех пор живу тихо. Если вы хотите, чтобы я поделилась с вами тайнами, которые хранила все эти годы, то прежде хочу получить от вас абсолютные заверения в том, что они не выйдут за эти стены.
— Можете не сомневаться во мне, мадам, — отвечаю я.
— Я тоже даю вам слово, — добавляет сэр Эдвард. — У нас нет причин обсуждать это с кем-то еще.
Элизабет Сэвидж, кажется, все еще колеблется, но наконец принимает решение.
— Хорошо, — говорит она. — Я поведаю вам то, что мне известно. Об этом не знает никто, кроме меня: все остальные, кто знал, давно ушли в мир иной. — И она рассказывает нам довольно необычную историю:
— Я родилась в начале века. Мой отец служил при королевском дворе, а происходим мы из старинного вустерширского рода. Моя кузина была фрейлиной королевы Анны Болейн, а позднее стала леди Беркли. Мой отец был младшим сыном, наследства ему ждать не приходилось, а жалованье было невелико, так что меня ждало лишь небольшое приданое.
Красотой я не блистала, а потому женихов не нашлось, и родители решили отдать меня в монастырь клариссинок неподалеку от Алдгейта. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и перспектива стать монахиней меня не радовала. Но со временем я привыкла к этой жизни, хотя жить по примеру святой Клары[75] — дело нелегкое. Во время моего посвящения настоятельницей была Алис Фитцлюис. Она умерла в тысяча пятьсот двадцать четвертом году, и новой настоятельницей избрали Дороти Камберфорд. Она занимала эту должность пять лет — до самой смерти, а потом милостью Божьей ее преемницей сделали меня. Мне еще не было и тридцати — довольно молодой возраст для такого высокого служения, но я прекрасно разбиралась во всяких коммерческих делах, а они — хорошее подспорье для религии. Я оставалась настоятельницей вплоть до тысяча пятьсот тридцать девятого года, когда орден был распущен. И с тех пор живу неподалеку от монастыря — на Харт-стрит. Я хожу в Сент-Кларас не только для того, чтобы посетить гробницы. Просто мне хочется так или иначе сохранять связь с монастырем, в котором я провела много лет, и с церковью, где похоронено столько моих сестер во Христе. Просто чудо, что церковь не подверглась разрушению, как множество других.
Элизабет Сэвидж несмело улыбается нам, и ее печальное узкое лицо внезапно становится необыкновенно привлекательным.
— Извините, увлеклась воспоминаниями, — говорит она. — К тому же я непривычна к обществу. Вы хотите знать про гробницы. Да, но сначала я должна рассказать о покойной Дороти Камберфорд. Она провела в монастыре много лет, прежде чем ее избрали настоятельницей, а избрали ее из уважения к возрасту и святости. Она была сущим ангелом, правда страсть как любила всякие пересуды — ну да это грех всех монахинь! Но то, что она мне рассказала, никак нельзя назвать обычными сплетнями или слухами. Тем более что Дороти поделилась этим со мной, только когда поняла, что умирает. Бедняжка скончалась от рака; и я должна добавить, что она была очень сильным человеком и без малейших жалоб переносила страдания. Настоятельница хотела передать тайны нашего дома тому, кому могла довериться. И выбрала меня, поскольку подозревала, что я стану ее преемницей. Она даже высказала такое пожелание сестрам.
Когда настоятельница Дороти была молодой монахиней, на территории монастыря в большом доме жили несколько дам благородного или знатного происхождения. В этом не было ничего необычного: в те дни вдовы или старые девы нередко уходили из мира и жили в монастырях как в гостинице — за деньги. Но у некоторых из этих дам были весомые причины скрываться: они слишком много знали о судьбе несчастных мальчиков, чтобы чувствовать себя в безопасности. Я думаю, вы догадались, о каких мальчиках идет речь. — И снова милая улыбка озаряет лицо рассказчицы. — Главной среди них была Элизабет, вдовствующая герцогиня Норфолк. Ее дочь, Анну Моубрей, выдали замуж за Ричарда, герцога Йорка, младшего из принцев, когда они были совсем еще детьми, но Анна умерла в возрасте девяти лет. Она похоронена в алтарной части храма рядом со своей матерью; сначала ее положили в часовне Святого Эразма в Вестминстерском аббатстве, но, когда король Генрих Седьмой приказал разобрать часовню, чтобы построить на ее месте для себя усыпальницу, гроб девочки перенесли в Сент-Кларас и перезахоронили там. А гробницу для своей возлюбленной дочери воздвигла ее мать герцогиня.
Герцогиня понятным образом сохранила любовь к маленькому принцу, который был ее зятем. Она пришла в смятение, когда узурпатор Ричард Глостер сместил с трона его старшего брата, а когда позднее распространились страшные слухи о том, что принцы задушены, была просто убита горем. У нее имелись хорошие связи, и она решила выяснить правду об их судьбе.
— И она узнала, что случилось с ними? — спрашиваю я.
— В конечном счете узнала, — кивает Элизабет Сэвидж. — Ходили слухи, что убийцей принцев был сэр Джеймс Тиррел. Герцогиня набралась смелости и спросила того, известно ли ему, что о нем болтают люди. Но он не пожелал с ней разговаривать.
«Точно так же, как не стал объясняться и с Катериной Плантагенет», — думаю я.
— Но потом к герцогине пришла сестра Тиррела — Мэри. Сэр Джеймс пожаловался сестре, что герцогиня «обхаживала его, пытаясь что-нибудь разнюхать», как он сам выразился. Однако у Мэри имелись свои собственные подозрения, и она облегчила душу, рассказав о них герцогине. Она считала, что ее брат так или иначе участвовал в судьбе принцев и слишком уж горячо отстаивает свою невиновность.
Приблизительно в это же время герцогиня и Мэри Тиррел познакомились с Элизабет Брекенбери, дочерью сэра Роберта, коменданта Тауэра. Эта женщина тоже не находила себе места и в конечном счете поведала, что больная совесть не дает покоя ее отцу: ведь он был вынужден на одну ночь передать ключи от Тауэра сэру Джеймсу Тиррелу, а когда вернулся на следующий день, принцев не было — они бесследно исчезли, а с ними сэр Джеймс и все его слуги. Госпожа Брекенбери сказала, что ее отец опасался самого худшего, потому что перед этим король Ричард прислал письмо, которым приказывал коменданту устранить этих несчастных детей. Но Брекенбери не подчинился, заявив, что не сделает этого даже под страхом смертной казни. Как воспринял это Ричард, никто не знает, но вскоре появился Тиррел с двумя громилами и именем короля потребовал у коменданта ключи.
— Это очень похоже на то, что пишет сэр Томас Мор, — говорю я, поднимаясь, чтобы налить вина из кувшина, предусмотрительно принесенного сэром Эдвардом. Я протягиваю кубок нашей гостье.
— Спасибо, — смиренно благодарит она. — Вы очень добры, миледи. Да, это похоже на то, что пишет Мор, хотя он и не раскрывает всего, и вскоре вы узнаете почему. Элизабет Брекенбери очень беспокоилась за своего отца. Она рассказала герцогине и Мэри Тиррел, что король щедро отблагодарил его за помощь и молчание — деньгами, имениями и доходными должностями, но, по ее словам, он считал эти деньги запятнанными кровью и принял их с неспокойной совестью. До того времени, когда король приказал ему убрать принцев, Брекенбери был преданным слугой Ричарда. Но теперь король опасался его, потому что Брекенбери знал слишком много. Ричард уже не раз показал, каким безжалостным он может быть. И потому впоследствии Брекенбери старался вовсю, чтобы не совершить ни малейшей ошибки. Он подчинился приказу Ричарда прибыть на поле боя под Босвортом и погиб в сражении.
— А Брекенбери нашел какие-нибудь доказательства того, что Тиррел и в самом деле убил принцев? — спрашивает сэр Эдвард.
— Нет. Никаких следов не осталось. Даже их одежды исчезли. — Элизабет Сэвидж печально качает головой и пригубливает вино. — Когда Генрих Тюдор стал королем, герцогиня решила удалиться в монастырь к клариссинкам и пригласила с собой Элизабет Брекенбери и Мэри Тиррел; там все они со временем и обосновались на правах постоялиц.
— А почему сама герцогиня решила поселиться в монастыре? — спрашиваю я.
— Там уже жила ее родственница леди Тальбот, и в большом доме имелось место, чтобы несколько женщин могли разместиться там со всеми удобствами. Две другие дамы вскоре присоединились к ней, а с ними — тетушка Мэри Тиррел, Анна Монтгомери. Ее муж поддерживал узурпатора Ричарда, и теперь она решила, что самое благоразумное для нее — обосноваться в монастыре.
Как вы знаете, король Ричард задолго до этого пользовался услугами сэра Джеймса Тиррела и доверял ему, а тот явно был готов на что угодно, лишь бы сделать карьеру. Именно он привез к Ричарду тещу, чтобы тот мог запереть старуху и присвоить ее земли. Ричард поручил Тиррелу охранять людей, арестованных вместе с лордом Гастингсом, — полагаю, вы ведь знаете о судьбе Гастингса?
Мы киваем.
— Тиррел был одним из тех, кто денно и нощно охранял своего суверена, спал на тюфяке рядом со спальней короля. Ричард доверял ему, но сэр Джеймс был законченный негодяй. Его побаивались даже собственные сестра и тетушка.
«Да, я знаю, что он был негодяй. Уже одно то, как Тиррел обошелся с бедняжкой Мэтти и как непочтительно он разговаривал с ее госпожой, говорит о многом».
— Тиррел давно рассчитывал на достойное вознаграждение за свои труды, но на его пути стояли другие. К тому времени, когда Ричард приказал Тиррелу отправляться в Тауэр, тот так жаждал повышения, что был готов на любое преступление. Остальное вы прочли в труде сэра Томаса Мора. Это, как вы догадались, фактическая история, а не официально одобренная версия.
— Значит, Ричард и в самом деле убил принцев? — спрашиваю я. — Почему вы так в этом уверены?
— Я вам все расскажу, миледи, потерпите немного, — мягко укоряет меня госпожа Сэвидж. — За это двойное убийство Тиррел был щедро вознагражден деньгами и должностями и, таким образом, добился высокого положения, о котором так давно мечтал. Он сделался богатым человеком, богаче многих баронов. Он стал шталмейстером, камергером казначейства и капитаном замка Гин близ Кале, где и обосновался. Время от времени Тиррел писал оттуда сестре, хвастаясь почестями, которых удостоился, но ее больше беспокоило то, каким образом братец заслужил все это, и она относилась к нему холодно.
После битвы при Босворте Тиррел прибыл из Кале к Генриху VII с изъявлением покорности. Король утвердил его в должности, и Тиррел отправился назад в замок Гин, где оставался еще шестнадцать лет. Но потом совершил глупую ошибку: помог Эдмунду и Ричарду де ла Полям, младшим братьям графа Линкольна, родным племянникам Ричарда III, которые хотели сбросить короля Генриха, а потому оказался в Тауэре. — Она вздыхает. — Мэри делала для брата что могла. Платила из своих малых доходов, чтобы у него была еда получше и камера почище. Она даже дала взятку стражникам и два раза посетила его. Мэри рассказывала, что увидела перед собой полностью сломленного человека. Тиррелу тогда уже сказали, что обвинения против него очень серьезные и на милосердие рассчитывать не приходится. Его допрашивали относительно смерти принцев вместе с Джоном Дайтоном, который помогал их душить. Брат поведал Мэри, что они оба признались в этом страшном преступлении и рассказали в подробностях о том, что там происходило на самом деле. Она не сомневалась в том, что Джеймс говорил правду, — ведь он был на пороге смерти, как он сам сказал, и хотел облегчить душу, перед тем как предстать перед судом Божьим. Вскоре Тиррел и в самом деле был осужден как изменник и кончил жизнь на плахе.
Госпожа Сэвидж замолкает, чтобы еще раз пригубить вина. Я обращаю внимание на то, как помалу она пьет: это явно еще одна привычка, выработанная монашеской жизнью. Интересно, сожалеет ли она о том, что эти дни ушли, негодует ли из-за того, что их выставили из монастыря, спрашиваю я себя. Но эти мысли, мелькнув, тут же уходят: сейчас меня гораздо больше интересует история принцев. Все случилось именно так, как я и опасалась: они были убиты по приказу Ричарда. И когда я думаю об этом, то понимаю, что у него не было выбора: единственное, что ему оставалось, — уничтожить племянников. Живыми они бы каждый день угрожали его короне, потому что почти никто не верил в существование второго, вернее первого, брака короля Эдуарда. Но по иронии судьбы мертвыми принцы стали для него еще более опасны, потому что слухи об их смерти в конечном счете стоили Ричарду трона.
— Наши разыскания закончены, — печально констатирует сэр Эдвард. — Я надеялся, что конец будет иной.
— Позвольте задать вам еще один вопрос, — говорю я. — Каким образом сэр Томас Мор узнал обо всем этом? Он встречался с Мэри Тиррел?
— Да, миледи, хотя я и не знаю, говорили ли они об этом деле, а когда Мор написал свою книгу, Мэри уже была мертва. Но неподалеку жила еще одна дама. Звали ее Джойс Ли, и сэр Томас дружил с ее семьей — они, кажется, были лавочниками. Джойс впоследствии поступила в наш орден. Помню, она носила власяницу под монашеским одеянием. Мор иногда навещал ее — он тогда был молодым юристом и жил в Баклсбери в Лондоне. Именно она и рассказала ему историю принцев, которую узнала от дам, скрывавшихся в Сент-Кларасе. По требованию Джойс Мор поклялся ей, что никогда не опубликует свой труд. Я думаю, он его так и не закончил. Кто же тогда мог себе представить, что сэр Томас станет всемирно знаменитым ученым и государственным деятелем? Или что он кончит жизнь на плахе? После его смерти этот труд попал в руки других людей, и теперь он напечатан и все на свете могут его прочитать. Ну хорошо, что там хоть не упоминается в качестве источника Джойс Ли. Думаю, она была бы благодарна ему за это.
Госпожа Сэвидж встает — ее история закончена.
— Мне пора, — говорит она. — Мой песик наверняка уже проголодался. Он — мой единственный друг: кроме старика Рекса, у меня в этом мире никого нет. — Бывшая настоятельница неуверенно улыбается.
— Спасибо, что пришли, — благодарю ее я. — Мы глубоко признательны вам за помощь в разгадке этой величайшей тайны. Вы можете положиться на нас — мы будем строго блюсти наше обещание конфиденциальности. Никто никогда не узна́ет ни единого слова из сказанного вами.
— Теперь, когда нам известна вся правда, придется поискать какую-нибудь другую тайну, чтобы было что разгадывать, — шутит сэр Эдвард.
— Вы не забудете вашего обещания, сэр? — спрашивает бывшая настоятельница. — Я хранила эту тайну всю жизнь и не хочу, чтобы теперь она стала известна. Эти дела и по сей день имеют немалое значение.
— Нет, не забуду, — заверяет ее лейтенант. — Правда, я не думаю, что тут есть какой-то повод для опасений. — И в самом деле. Ведь то, о чем нам только что доверительно рассказала Элизабет Сэвидж, может только подтвердить права Тюдоров на трон.
— Тогда прощайте, — говорит она и следует к дверям за сэром Эдвардом.
— Последний вопрос! — кричу я. — Вы знаете, где были похоронены принцы?
Она отвечает без колебаний:
— Их закопали довольно глубоко под одной из лестниц Тауэра, а сверху набросали груду камней. Так всегда говорила настоятельница Дороти.
Я встречаюсь взглядом с сэром Эдвардом. Он пожимает плечами. Мы оба понимаем, что тайная могила вряд ли когда-нибудь будет найдена.
Позднее, лежа в своей кровати, я вдруг чувствую, как разительно меняется атмосфера в комнате. Это не имеет никакого отношения к моей беременности. И это никоим образом не связано с беспокойством за Неда. Меняется что-то в самом воздухе Тауэра: в нем разливается какое-то странное спокойствие, которое никак не согласуется с этой мрачной крепостью. Теперь я знаю наверняка, что где-то здесь неподалеку покоятся кости несчастных принцев Йорков, жестоко преданных смерти только потому, что в их жилах текла королевская кровь. Я почему-то уверена, что больше не услышу их жалобных криков. Я теперь знаю правду об их кончине. Они больше не потревожат меня. И, нарушая все протестантские устои, я произношу молитву за упокой их душ, как меня научили в те времена, когда я была католичкой. Ведь это была вера, в которой они жили и умерли.
Когда я спокойно, без усилий засыпаю, мне снова снится сон о девушке в синем платье — это Катерина Плантагенет, в этом у меня нет сомнений, — но теперь она больше не тянется ко мне. Она задумчива и печальна, но все ее терзания позади, она покойна. Истина, какой бы мучительной та ни была, бесконечно лучше жестоких мучений неопределенности. Я думаю, больше она мне сниться не будет.
Встав утром, я открываю свой серебряный ларец, достаю подвеску, некогда принадлежавшую дочери Ричарда, и надеваю ее на шею. Интересно, испытаю ли я снова то ужасное чувство безысходного отчаяния, от которого чуть не упала в обморок, надев ее впервые? Но ничего подобного нет и в помине — ни малейшего отзвука тех ощущений. Я так и думала. Пусть подвеска и старомодная, но теперь я буду носить это украшение в память об отважной темноволосой леди с портрета.
А пока я кладу подвеску назад к другим своим драгоценностям. Возвращаю я на место и бумаги Катерины, и мне снова попадается на глаза дата: 1487. Я все еще не понимаю этого. Что же случилось в 1487 году?
Кейт
Июнь 1487 года, замок Раглан
Линкольн высадился на северо-западе, в Камбрии, вместе со своим таинственным протеже и громадной армией. Новости, доставленные срочным курьером, побудили Уильяма к кипучей деятельности — он, словно готовясь к осаде, проверял ворота, запоры, щеколды, оборонительные сооружения, оружие и припасы. Каждый день он выезжал из замка, указывал людям, где будет их место в случае вторжения, а возвращаясь, муштровал их в полях близ Раглана, а потом отправлял в замок Кенилуорт — там находился со своим штабом Тюдор и собирались королевские силы.
Женщины в замке тоже не оставались без дела. Вдовствующая графиня заправляла на кухне: она реквизировала весь хлеб, какой ее слуги смогли приготовить для тех, кто будет сражаться, а потом совершила налет на маслобойню, приказав унести оттуда и положить под замок все сыры. В пивоварне Анна потребовала наполнить элем все большие бочки. Не сидели сложа руки также и Кейт, бывшая на сносях, и маленькая Элизабет: они нарезали и скручивали из материи бинты, готовили в аптекарской целебный бальзам для ран.
Сердце Кейт екнуло, когда она узнала о вторжении Джона. Каждый день она думала о нем: его армия продвигалась все дальше на юг навстречу силам Тюдора. Кейт невыносима была мысль о том, что она помогает его врагам. А что, если с ним и в самом деле законный король Йорк? Пусть даже и нет, все равно, если уж на то пошло, его претензии на трон более обоснованны, нежели Тюдора. Линкольн имеет право на корону, и пусть Бог дарует ему победу! Такой была ее постоянная безмолвная молитва.
Уильям был слишком занят, готовясь оборонять Уэльс, а потому почти не вспоминал о жене, которая со дня на день должна была родить. Это женские дела, вот пусть женщины за ней и присматривают. Он приказал Кейт отдыхать и предоставил ее самой себе, спешно вооружая тем временем всю прислугу замка.
— Гая вместе с остальными отправляют на подмогу королю, — сказала Мэтти как-то утром, расчесывая волосы своей госпоже. Вид у нее был обеспокоенный, и Кейт поспешила утешить верную горничную.
— Такова несчастная судьба всех женщин: ждать, пока их мужья воюют, — сказала она. — Мы должны каждый день молиться, чтобы он остался жив и здоров.
— Ему очень понадобятся наши молитвы, — пробормотала Мэтти, понизив голос и испуганно оглядываясь на дверь. — Гай собирается присоединиться к милорду Линкольну.
Кейт охнула, и ребенок встрепенулся у нее под сердцем.
— Правда, Мэтти?!
— Да. Какое-то время Гай собирается ехать вместе с остальными, а потом в темноте, когда они остановятся на ночь, сбежит.
— Это очень опасно, — предупредила подругу Кейт. — Если его поймают, то могут повесить. Пожалуйста, скажи мужу, чтобы он серьезно подумал, прежде чем заходить так далеко.
— Я уже ему сто раз говорила, — заверила ее Мэтти, ломая руки. — Уж который день подряд твержу, но он и слушать не хочет. Нужно восстановить на троне истинных наследников — вот что он говорит. А Тюдоры пусть убираются. Гай уверен, что очень многие так думают. И он прав, потому что я слышала — и другие тоже собираются под знамена графа. Но я так боюсь за него, миледи!
На глаза Кейт невольно навернулись слезы.
— Я вот что подумала, миледи, — сказала Мэтти, которой тоже пришлось протереть глаза. — Может быть, вы хотите с Гаем переслать письмо милорду Линкольну?
— О да! — воскликнула Кейт. — Очень хочу. Я сейчас же напишу письмо, а ты передашь его Гаю со словами благодарности от меня.
— Непременно, миледи. А я в свою очередь буду благодарна вам, если вы будете молиться за моего мужа.
— Я буду молиться за всех нас, а в особенности за Гая… и за Джона. Будем надеяться, что Господь защитит тех, кто сражается во имя справедливости.
«Моему истинному возлюбленному Джону де ла Полю, графу Линкольну», — написала обращение Кейт.
Оно показалось ей формальным и неловким, но как начать иначе, она не знала. Но потом слова полились свободно.
«Я так давно не видела Вас, мой благородный рыцарь, и вот я снова пишу, оставаясь навсегда преданной Вам, и прошу сообщить о Вашем здоровье, которое, дай Бог, с каждым днем будет становиться все крепче. И если Вам приятно получить известие от меня, то знайте, что я никогда не смогу быть в телесном или душевном здравии, пока не получу от Вас весточку. Я ношу ребенка, и время родов уже близко, иначе я бы сама поспешила встретиться с Вами. Но, благодарение Богу, мой добрый слуга согласился доставить Вам это письмо.
Шлю Вам свои молитвы, от души желаю успеха в Вашем великом предприятии и надеюсь вскоре услышать добрые вести о Вас. Пусть Господь пошлет победу тем, кто сражается во имя справедливости. Я буду молиться об этом всем сердцем.
Милорд, в прошлый раз, когда меня жестоко оторвали от Вас, я хотела спросить вот о чем: находились ли сыновья короля Эдуарда с Вами в Шерифф-Хаттоне? Я очень надеюсь, что они были увезены из Тауэра и отправлены туда, чтобы заговорщики не могли их использовать в своих интересах. Спрашиваю Вас об этом, потому что хочу знать правду о своем отце короле Ричарде. Узнать о том, что мой отец не предал их смерти, было бы для меня самым большим утешением. И еще я думала о том, что, может быть, молодой джентльмен, который находится с Вами, на самом деле совсем не тот, за кого он себя выдает, а персона еще более важная. Несомненно, с Божьей помощью мы все это скоро узнаем.
Засим кончаю, но Святая Троица да пребудет с Вами и сохранит Вас. И еще молю о том, чтобы это письмо не увидели ничьи глаза, кроме Ваших. А теперь прощайте, мой благородный господин, и дарует Вам Господь Всемогущий победу над всеми врагами.
Писано в Раглане, вечером в день Святого Варнавы.[76]
Всегда Ваша. S. Очень прошу Вас, когда прочтете это письмо, сожгите его или храните где-нибудь в тайном месте, потому что вера моя в Вас безгранична».
На рассвете следующего дня Кейт стояла во дворе, глядя, как Уильям выводит своих воинов с замкового двора. С ними был и Гай, который вез на груди ее письмо. Когда все исчезли из виду, она вдруг испугалась: ведь если письмо перехватят люди короля, ее, несомненно, объявят изменницей. Однако забирать его назад в любом случае было уже поздно. И когда Кейт представила себе, как Джон читает ее письмо, как перед сражением написанные ею слова греют его душу, как он, может быть, пришлет ей ответ, когда все встанет на свои места, то подумала, что никогда, ни за что она не вернула бы это письмо обратно, даже если бы у нее была такая возможность.
Интерлюдия
Октябрь 1562 года, Хэмптон-Корт-Палас
— Королева умирает, — стонет Роберт Дадли, подперев голову руками. — Надежды нет.
Остальные советники переглядываются. Ясно, что Дадли оплакивает не только Елизавету, но и свою собственную участь, потому что когда ее не станет — распрощаются также и с лордом Робертом. В душе члены Тайного совета злорадствуют.
Однако их умы заняты более серьезными вопросами. Все прекрасно понимают, что, если Елизавета умрет от оспы,[77] не назвав наследника, страна окажется на пороге гражданской войны.
— Мы должны молиться за то, чтобы королева выздоровела, — твердо говорит Сесил. — И за то, чтобы потом вопрос о преемнике решился ко всеобщему удовлетворению.
— Я голосую за лорда Хантингдона, — заявляет Пембрук, который не забыл, как Катерина обошлась с его сыном.
— Его претензии недостаточно обоснованны. — Секретарь взмахом руки отвергает это предложение.
— Тогда у нас остается леди Катерина Грей, — заявляет Винчестер.
Раздается несколько одобрительных голосов, принадлежащих в том числе герцогу Норфолку и лорду Эрандлу. Пембрук насмешливо фыркает.
— Но леди Катерина опозорила и дискредитировала себя, — напоминает присутствующим Суссекс. — Она плохо подходит для роли преемницы.
— Она протестантка, и, вполне возможно, ее брак был законным, — высказывает свое мнение Сесил. — Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство: общественное мнение на стороне леди Катерины, — продолжает сэр Уильям. — Позвольте вам напомнить, что многие считают ее брак законным и хотят, чтобы ей и лорду Хартфорду позволили жить как мужу и жене. Эта пара очень популярна в народе, люди полагают, что с ними обходятся несправедливо.
— Что вы скажете, лорд Роберт? — спрашивает Винчестер. — Ведь леди Катерина как-никак ваша золовка.
— Бывшая, — поспешно отвечает Дадли. — Я предлагаю попросить ее величество освободить леди Леннокс из Тауэра. Или назначить преемником Хантингдона. Раны Господни, если бы у королевы был наследник от плоти ее, мы бы не оказались в этой ситуации!
— Наследник от вас, хотите вы сказать? — ухмыляется Норфолк.
— Да, если вам угодно! — вспыхивает Дадли. — Да хоть от кого, если уж на то пошло. Но, увы, у нее нет наследника, а потому мы должны принять решение.
Начинаются споры. Звучат новые голоса в поддержку Катерины, некоторые высказываются за Марию, королеву шотландцев. Сесил зажимает уши руками, потом предостерегающе поднимает палец:
— Милорды, королева лежит за стеной больная! Поимейте хоть какое-то уважение. А теперь, если позволите, голосуем. Кто за леди Катерину?
Большинство присутствующих поднимают руки. Сесил хмурится. И в этот момент из покоев королевы появляется немец, ее лечащий врач:
— Милорды! Идите сюда немедленно! Ей лучше, слава Gott!
Кейт
Июнь 1487 года, замок Раглан
Пришли хорошие новости. Сторонники Йорков под предводительством лорда Клиффорда, одного из полководцев Линкольна, одержали важную победу у Брамхам-Мура. Потом стало известно, что Линкольн во главе восьмитысячной армии неумолимо продвигается вперед: он добрался до Йорка, его видели в Шервудском лесу, а потом и в Ноттингеме. Мэтти и Кейт потихоньку радовались, уединившись в ее комнате, однако одновременно и беспокоились, потому что новости приходили в Раглан с опозданием на несколько дней.
От Гая никаких известий не было, но они и не ожидали, что муж Мэтти даст о себе знать, поскольку он не умел писать. Кейт горячо молилась, чтобы он безопасно добрался до армии мятежников.
Сообщалось, что король движется в Линкольншир, к Ньюарку. Обитатели Раглана, как и все жители королевства, затаив дыхание, ждали неизбежного столкновения, которое теперь могло произойти в любой день. Эта решающая битва должна была окончательно определить, какой королевский дом будет править Англией. Кейт, изнемогающая от летней жары и с трудом дохаживающая последние дни беременности, молилась как никогда прежде — за Джона, за Гая, за победу йоркистов. Интересно, спрашивала она себя, молится ли за супруга с такой же истовостью графиня Маргарет, жена Линкольна.
Молилась она также и за Уильяма. Но исключительно по обязанности, из чувства долга. Ожидание становилось невыносимым.
Пришедшая наконец новость оказалась просто убийственной. У Стока, в нескольких милях к юго-западу от Ньюарка, произошло кровопролитное сражение, и Тюдор в конечном счете одержал победу. На поле боя осталось четыре тысячи убитых, включая и графа Линкольна.
Кейт и сама удивлялась, как ей удалось удержать себя в руках, когда Уильям, вернувшийся с победой, сообщил об этом домочадцам и слугам, собравшимся во дворе замка. Но ведь недаром в жилах ее текла королевская кровь. Кейт ничем не выдала себя, только побледнела, на что никто не обратил внимания ввиду ее положения; она даже сумела издать радостный крик вместе с другими, когда ее муж объявил о победе Тюдора над «вероломным темным графом» — так Уильям издевательски назвал Джона. Теперь все было кончено, долгая борьба между Ланкастерами и Йорками осталась в прошлом. Нет больше никого, кто стал бы сражаться за побежденную династию.
В первый момент Кейт, узнав о смерти Джона, думала, что тоже умрет. Она не могла поверить в то, что ее возлюбленный мертв. Лежит бездыханный на поле боя… молодой рыцарь, такой мужественный и прекрасный, всего двадцати пяти лет от роду, в самом расцвете сил. Никогда больше он не обнимет ее, не поцелует, не прочтет стихи, не будет любить ее… Кейт невыносима была сама мысль о том, что Джона похоронят не в освященном месте, а там, где он был убит, с обломком копья в сердце.
Она удалилась к себе, чувствуя, что близится ее время. Хорошо бы умереть во время родов. Кейт не хотела жить в мире, в котором нет Джона.
Но мир в лице Генриха Тюдора еще с ней не покончил.
Мэтти не находила себе места от беспокойства за Гая, который не вернулся вместе со всеми. Услышав о кровавом побоище у Стока, она чуть не сошла с ума от страха и теперь ломала голову, как бы ей узнать о судьбе мужа. Похоже, единственное, что она могла сделать, — это отправиться в путь через все королевство до Линкольншира, чтобы там попытаться выяснить, жив он или нет.
Неделю спустя после сражения два королевских чиновника в зеленых с белым мундирах появились у ворот Раглана и потребовали, чтобы их впустили. Мэтти увидела из окна, как они прошли через двор. Потом Уильям пригласил их в большой зал, крикнул слугам, чтобы принесли вино, и вышел. Не придав визиту чиновников особого значения, горничная пошла посидеть с Кейт — та пребывала в отчаянии и неподвижно лежала на кровати, полностью одетая. Ее живот выпирал огромным холмом — срок почти подошел, — а длинные темные волосы разметались по подушке вокруг смертельно бледного несчастного лица. Мэтти боялась за госпожу: ребенок отбирал у нее все силы, а воли к жизни у Кейт словно бы совсем не осталось. Что и неудивительно. Но она должна была собраться с последними силами, чтобы благополучно родить. И Мэтти, подавляя собственные страхи за Гая, делала что могла, чтобы приободрить Кейт: говорила с ней о будущем младенце, готовила вкусную еду и укрепляющее питье… Каждый день она приносила свежие цветы и ставила их в маленькую оловянную вазочку на окне.
Горничная сидела у кровати, показывая Кейт новомодный чепчик, который шила для нее, когда дверь вдруг распахнулась и вошел Уильям. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
— Ты что наделала?! — закричал он на жену. — Ты что это такое опять натворила, черт бы тебя побрал?! — Кейт несколько мгновений в недоумении смотрела на мужа, а потом внезапно все поняла, и ужас охватил ее: она не сомневалась, что сейчас придут в действие все силы ада.
Ее испуг невольно передался и Мэтти.
— Вы позволите? — раздался энергичный голос, и Уильям, красный от гнева, отошел в сторону, пропуская королевских чиновников.
— Вы леди Катерина, графиня Хантингдон? — спросил у Кейт один из них, молодой и темноволосый.
— Да, — ответила она чуть хрипло.
— Скажите, это вы написали? — Он показал ей помятый, в пятнах крови клочок бумаги.
Увидев его, Кейт побледнела еще больше. Это было ее письмо Джону. Она не могла прикоснуться к бумаге — на ней была кровь Джона. Неужели письмо было у него на груди, когда его убили?
Она приподнялась на локте, спокойно посмотрела на своих обвинителей и кивнула:
— Да, я.
— Интересно, и о чем ты только думала? — прорычал Уильям. — Я клянусь вам, господа, что и понятия не имел об этом письме.
— Королю это известно, милорд, — заверил его второй чиновник, — это ясно из содержания письма. Но, мадам, — продолжил он, поворачиваясь к Кейт, — его величество отметил, что из послания сего недвусмысленно явствует: вы поддерживали предателя Линкольна. Это равносильно измене. Вы признаете, что именно таковы были ваши намерения?
— Да, признаю, — сказала Кейт. — И абсолютно ни о чем не жалею. — Ей теперь было все равно, что с ней сделают. Она не собиралась отрекаться от любви к Джону. Воспоминания о нем — это все, что у нее осталось.
— Тогда, мадам, ваше дело принимает весьма серьезный оборот. Мне было приказано арестовать вас и препроводить для допроса в замок Кенилуорт, где находится король, но, как я вижу, вы на сносях. В таком случае вы должны оставаться здесь под арестом вплоть до рождения ребенка. Вам может прислуживать ваша горничная.
Он обратился к Уильяму:
— Милорд, сумеете ли вы под страхом королевского наказания обеспечить, чтобы ваша супруга неотлучно находилась в этой комнате и чтобы никто не имел к ней доступа?
— Клянусь Господом, я сделаю все, что требуется! — выкрикнул граф и набросился на жену: — Ты мне изменила! Шлюха, гнусная предательница! Просто уму непостижимо, что ты натворила!
Кейт отвернулась от него. Мэтти, прижав руки ко рту, в ужасе плакала, ведь это она предложила Кейт отправить послание Джону. Правда, она не несла ответственности за его содержание. Что же касается Кейт, то сама она нисколько не раскаивалась в том, что написала письмо.
— Господа! — сказала она, когда чиновники собрались уходить. — Вы можете мне сообщить, где было найдено это письмо?
— На теле изменника Линкольна, — ответил темноволосый.
Значит, Джон успел перед смертью прочитать ее прощальные слова любви. Это все, что Кейт хотела знать. Она слабо улыбнулась:
— Спасибо. Вы меня очень порадовали. — И она почувствовала, как на нее нисходит благодатное умиротворение.
Чиновник с любопытством посмотрел на Кейт. Уильям открыл было рот, чтобы обрушиться на жену еще раз, но его опередила Мэтти:
— Добрые господа, а не знаете ли вы случайно о судьбе моего мужа, Гая Фримена? Он такой высокий, здоровый, краснолицый и светловолосый. Его легко узнать по большому жировику на щеке.
Чиновники переглянулись.
— В кожаном колете и зеленых рейтузах?
— Да! — сказала Мэтти дрожащим голосом.
— К сожалению, он убит. Его нашли раненым в овраге, который теперь зовется Кровавый ручей. Твой муж тоже был изменником — носил значок Линкольна. Его повесили.
Услышав это страшное известие, Мэтти издала отчаянный вопль.
Катерина
Август 1563 года, лондонский Тауэр
Мне больно писать об этом. Мою любовь отняли у меня, может быть, навсегда, и теперь между нами словно пролегла вечность.
Я благополучно родила второго сына, малютку Томаса.
«Господь вновь послал нам Свое великое родительское благословение», — написал Нед, получив это радостное известие.
Мы тщательно скрывали от всех мою беременность, и я уже надеялась, что все благополучно сойдет нам с рук, но потом одна из служанок проболталась. Разумеется, это дошло до королевы, и она взорвалась, как вулкан. Впоследствии мне говорили, что, когда ей сообщили об этом, она побледнела как смерть. Бедный сэр Эдвард, наш добрый тюремщик, перед которым я всю жизнь буду в неоплатном долгу, в тот же день был уволен и помещен в одну из камер.
Начальник сэра Эдварда, сэр Роберт Оксенбридж, комендант Тауэра, с видимым удовольствием сообщил мне, что Нед незамедлительно предстал перед Звездной палатой[78] в Вестминстере. Моему мужу предъявили обвинение в том, что он лишил невинности девственницу королевской крови, а затем еще и усугубил это преступление, бежав из тюрьмы и осквернив упомянутую особу вторично. Его приговорили к грабительскому штрафу и заключению в Тауэр вплоть до особого распоряжения ее величества.
В последний раз я видела Неда, когда крестили Томаса. Я помню, как он баюкал нашего новорожденного сына и истово благодарил Бога за мое счастливое разрешение от бремени, а маленький Эдвард цеплялся за его коленку. Благодаря доброте и стараниям лейтенанта Уорнера художник написал мой портрет с маленьким Эдвардом на руках — миниатюру для медальона. Нед пришел в восторг, когда я показала ему в часовне наше изображение и потихоньку сунула медальон ему в карман — подарок на память. А затем моего мужа увели под строгим присмотром коменданта Тауэра. Нам даже поцеловаться на прощание не позволили.
Это было шесть месяцев назад, и с тех пор я сижу одна в своей тюрьме, под неусыпным надзором сэра Роберта Оксенбриджа. Если бы не мои драгоценные детки, боюсь, я совершила бы грех самоубийства.
И вот в середине лета в столицу приходит чума. Люди в Лондоне мрут как мухи, сообщает мне донельзя перепуганная Эллен. Говорят, что в неделю умирает до тысячи человек. Запах из Сити, когда ветер дует с той стороны, невыносим и тлетворен, и я очень боюсь за своих малышей. Я узнаю, что двор переехал в Виндзор, где королева поставила виселицу, пригрозив немедленно повесить любого, кто попытается проникнуть туда из столицы.
Я в ужасе — что будет с моими сыновьями? Находясь здесь со мной, в Тауэре, они подвергаются опасности заражения. Я уже думаю, не попросить ли Эллен на какое-то время увезти их в безопасное место. Но тут в дверях появляется сэр Роберт.
— Леди Катерина, — говорит он, — королева из чувства сострадания и заботясь о вашем здоровье приказала мне отправить вас и ваших детей под охраной в деревню. Лорд Хартфорд также переводится в другое место, и у вас отныне будут разные надзиратели. Младший сын останется с вами, а юный господин Эдвард должен отправиться вместе с отцом.
— Нет! — в отчаянии кричу я. — Нет, я не смогу жить в разлуке с моими любимыми сыном и мужем! Лучше уж умереть от чумы!
Комендант Тауэра неодобрительно смотрит на меня. Не сомневаюсь, он наверняка считает меня безрассудной и глупой женщиной, опасной сумасбродкой.
— Успокойтесь, миледи. Эти меры принимаются для вашей же безопасности, а также для безопасности детей и лорда Хартфорда. И милорд, да будет вам известно, уже подчинился. Он просил меня передать вам на прощание этот подарок. Я позволил ему это в порядке исключения.
И с этими словами комендант вручает мне траурное кольцо, на камне вырезано изображение черепа. Я вспоминаю, что Нед носил это кольцо в память об отце. И теперь, крутя кольцо в трясущихся руках, я вижу на нем совсем недавно нацарапанные острым ножом слова: «Пока жив — твой».
Часть четвертая
Прожорливая смерть
В первый день июля, в год от Рождества Христова 1487-й, у Катерины, графини Хантингдон, дочери Ричарда, прежнего короля Англии, начались роды. Ребенок, сын, родился мертвым, к большому горю ее мужа. А вскоре после этого испустила дух и сама леди Катерина. Она с радостью вручила свою душу Господу, произнеся в конце всего одно слово: Джон. Присутствовавшие у смертного одра говорили, что ее муж, услышав это, застонал от горя и отчаяния. Большинство из стоящих на коленях перед ее кроватью решили, что умирающая вспоминает своего единокровного брата, находящегося далеко в Кале.
После смерти леди Катерины ее горничная Мэтти обнаружила среди вещей покойной сверток бумаг, перевязанных ленточкой, и засунула его в старый сундук под семейные документы. Только этой горничной — а она прожила еще пятьдесят лет и унесла свою тайну в могилу — было известно, что ее дорогая госпожа умерла, так и не узнав правду о любимом отце, короле Ричарде. А от этого горничная плакала еще горше. Потому что ей одной было ведомо: смерть не позволила графине получить ответ на вопрос, который, как она считала, поставил бы точку в этом деле раз и навсегда. И лишь верная Мэтти была свидетелем того, как ее убитая горем госпожа написала несколько последних слов касательно своего ареста — они хранились в секрете и должны были оставаться тайной для всех из уважения к супругу, которому предстояло вскоре стать вдовцом, — а потом навсегда отложила перо. Считается, что эта последняя записка графини Хантингдон была предана огню сэром Оуэном Хоптоном во время правления королевы Елизаветы I.
Графиня упокоилась в приходской церкви Сент-Кейдок в Раглане. Похороны были очень скромными. Овдовевший супруг на протяжении всей церемонии стоял с каменным лицом. Он тогда уже был очень болен, хотя еще и не знал этого, и четыре года спустя отправился к праотцам. Тело его было предано земле в Тинтернском монастыре, поскольку граф перед смертью высказал пожелание упокоиться отдельно от своей жены, чье имя вскоре было почти забыто, потому что на могиле Катерины Хантингдон так и не воздвигли надгробие.
Катерина
Потом началась моя голгофа. Годы под домашним арестом в самых разных, постоянно меняющихся местах в глубинке Восточной Англии: Пирго-Парк, Ингатестоун-Холл, Госфилд-Холл… И всюду я оставалась пленницей, нежеланной гостьей. Мне ни с кем не разрешалось говорить, кроме моих стражников, и всегда меня вынуждали вести себя так, как если бы я по-прежнему находилась в Тауэре.
Я написала несколько писем государственному секретарю, умоляя его разрешить воссоединиться с моими любимыми мужем и старшим сыном, слезно прося его вступиться за меня перед ее королевским величеством. Я помню, какие жалостливые слова находила, помню, как смиренно молила Елизавету проявить милосердие и удостоить меня высочайшего прощения и благосклонности. Я писала это, молитвенно сложив руки и преклонив колени, писала от всего сердца и со всей покорностью.
Но все оказалось тщетно. Ответа не было.
Я теряла аппетит и худела. Мне хотелось умереть.
Всего лишь один раз за все это время мне было позволено написать Неду. Наверное, его сердце просто кровью обливалось, когда он читал мои смелые слова: я напоминала мужу об украденных у судьбы счастливых часах, которые мы провели вместе, о том, как сердца наши наполнялись радостью, когда мы возлежали на нашем супружеском ложе в Тауэре. Я заверяла его, что мы еще воссоединимся, и сама была уверена в этом.
Затем я снова написала королеве и государственному секретарю, умоляя их избавить меня от нескончаемой муки. Они по-прежнему игнорировали мои мольбы, и разочарование мое было таким сильным, что я слегла в постель. Я надрывно кашляла, металась в жару и без конца плакала. Меня рвало, у меня отходила дурная мокрота, и стражники, заподозрив чахотку, перепугались, что я умру, находясь на их попечении.
Щеки у меня побледнели, кашель становился все мучительнее. Моя тоска по мужу и сыну превратилась в физическую боль. Благодаря хитростям горничных я тайком обменялась несколькими письмами с Недом, неизменно посылавшим мне трогательные знаки своей любви. Но наша разлука убивала меня.
А кашель был все сильнее и сильнее. В груди появилась боль. Я почти ничего не ела и худела день ото дня. По ночам начала потеть, а днем лежала без сил. А когда к концу года 1567-го от Рождества Христова меня в очередной раз перевели на новое место — сюда, в Кокфилд-Холл, что в Йоксфорде, графство Саффолк, — я была уже совсем плоха.
Меня душит очередной приступ кашля. В зеркале я вижу потускневшие глаза, которые смотрят с покрытого нездоровым румянцем лица; высокие скулы и почти прозрачные руки; платье, которое стало мне слишком велико, буквально болтается на костлявых плечах.
Я чувствую, что силы покидают меня. Теперь я больше времени провожу в кровати, чем в кресле. Аппетит у меня пропал совершенно. Меня посещает встревоженная леди Хоптон, жена моего тюремщика, спрашивает о здоровье, а сэр Оуэн посылает за личным врачом королевы. Он не допустит, чтобы потом говорили, будто я умерла в его доме из-за отсутствия должного ухода.
Я смотрю на малютку Тома, и меня мучит мысль о том, что вскоре он останется сиротой. Господи милостивый, не дай мне умереть! Мне всего двадцать семь, и я должна жить ради своих детей и любимого мужа. Я уверена: стоит Неду появиться перед моими глазами — и мне станет лучше. Я уж не говорю про Эдварда… Мои руки тоскуют по старшему сыну.
Я умоляю разрешить мне встретиться с ним. Эдварду теперь шесть, и я не видела мальчика вот уже четыре долгих года. Но мне отвечают, что это невозможно. Знает ли мой любимый муж, что я больна? Увижу ли я его когда-нибудь? Хотя бы один раз — о большем я не прошу. Только взглянуть на него одним глазком, чтобы забрать этот образ с собой на небеса. Потому что, боюсь, именно туда я очень скоро отправлюсь. Я все время вспоминаю слова, что написала мне Джейн из Тауэра накануне своей смерти: «Не уповай на то, что юный возраст — залог долгих лет впереди, ибо, если того пожелает Господь, умирают и молодые и старые». За что мне такие испытания? Вся вина моя заключается лишь в том, что я, как и бессчетное число других женщин, влюбилась и вышла замуж. Но меня до сих пор наказывают за это, и теперь я уже точно знаю: королева никогда меня не выпустит.
Сегодня утром я закашлялась, и на платке осталась кровь. Я в ужасе смотрю на платок и не хочу верить, что конец совсем близок. Я сажусь, меня трясет, сердце отчаянно колотится. Господи, нет! Пожалуйста, умоляю Тебя, позволь мне пожить еще немного!
Я, взволнованная, сижу на краешке кровати и жду нового приступа. На платке опять остается кровавое пятно, на этот раз меньше прежнего, но тревога не покидает меня. В ужасе я зову леди Хоптон, и та снова посылает за лекарем.
— Что со мной? — спрашиваю я у врача.
— Это чахотка, — мрачно говорит он. — Болезнь легких. Я предписываю вам отдых и приятное времяпрепровождение. Дышите воздухом, читайте книги, вышивайте немного или играйте в карты.
— Миледи запрещены развлечения, — заявляет леди Хоптон. Она, как настоящий бдительный тюремщик, ни под каким видом не оставляет меня наедине с доктором. Чего она боится? Что я вовлеку его в изменнический заговор? Я больная женщина! Я хочу только одного — выздороветь. Но у меня уже ни на что не осталось сил. Я едва могу двигать рукой, чтобы вести этот дневник.
— Тогда давайте больной ослиное молоко и устриц в раковинах — это продлит ей жизнь, — говорит врач, и миледи кивает.
Доктор ни словом не приободрил меня. А я не осмеливаюсь задавать ему вопросы, потому что боюсь его ответов, он уже и без того сказал слишком много. «Это продлит ей жизнь…» — звучит довольно зловеще. Я не настолько глупа, чтобы не понимать: слова врача равносильны приговору.
Приходит январь года Господня 1568-го — он мягок, как ягненок. Парк за окном моего узилища все еще покрыт зеленой травой, на голых ветках деревьев нет снега. Погода не по сезону теплая.
Я настолько ослабла, что вот уже три недели как не поднимаюсь с кровати. Я полностью сдалась: душой и телом готова к неизбежному концу и осознаю необходимость с достоинством встретить смерть — хочу, чтобы мир узнал, что я была честной и набожной женщиной.
Чувствую, что силы мои тают с каждым днем. Верная Эллен и другие горничные дежурят ночью у моей постели, пока я без конца читаю псалмы и молитвы. Я благодарю Господа за то, что иду к Нему без злобы в душе. Мои последние мысли будут о моих любимых: Неде, Эдварде и маленьком Томе, который сейчас забрался к маме на кровать и пристроился рядышком. Его личико залито слезами. Он хотя и совсем еще крошка, однако понимает, что на его глазах происходит что-то непоправимо страшное. Может быть, кто-то сказал ребенку, что его мама умирает.
Светает. Неужели я молилась всю ночь?
— Мадам, не падайте духом, — говорит леди Хоптон. — Мы все удивляемся запасу ваших сил. Надеюсь, что с Божьей помощью вы выздоровеете и проживете еще много лет.
— Какое там, — отвечаю я. — В этом мире жизнь моя уже заканчивается. Но в том, куда я иду, надеюсь, буду жить всегда. Потому что здесь нет ничего, кроме забот и несчастий, а там — вечное блаженство.
Я собираю остатки сил, чтобы еще раз помолиться напоследок. Горничные уговаривают меня поспать немного, но я не вижу в этом смысла. Зачем? Ведь совсем скоро я упокоюсь вечным сном, от которого нет пробуждения.
Я чувствую, что сознание временами оставляет меня.
— Господи, помилуй меня, — бормочу я, — потому что я иду к Тебе.
— Она холодная как ледышка, — говорит кто-то, и я чувствую, как женщины начинают растирать мне руки и ноги.
— Мое время пришло, — с трудом произношу я. — Господь не хочет, чтобы я жила дальше, и исполнена будет Его воля, а не моя. — Я целую Тома в лобик, и кто-то уносит его. В следующий раз я увижу сына только на небесах.
Я зову сэра Оуэна Хоптона. Я прошу его сообщить королеве, что ушла как истинная христианка. Кроме того, у меня есть к нему две последние просьбы.
— Хорошо, мадам. Как вы себя чувствуете? — спрашивает он, с жалостью глядя на меня.
— Я спешу к Господу, — говорю я ему. — И прошу вас всех засвидетельствовать, что я умерла как добрая христианка. И еще я прошу у Господа и у всего мира прощения за свои грехи. — Я замолкаю, выбившись из сил. — Умоляю вас, сэр Оуэн, пообещать мне, что вы сами, лично, попросите ее королевское величество не гневаться больше на меня. Я признаю, что тяжко оскорбила ее, но, Господь тому свидетель, я никогда не злоумышляла против королевы Елизаветы. И я умоляю ее проявить доброту к моим детям, которых целиком вверяю милости ее величества, потому что, пока я была жива, у них было мало друзей, а после моей смерти станет еще меньше, если только ее величество не проявит к ним милосердие.
Сэр Оуэн кивает.
— Обещаю, — говорит он.
— И еще одно, сэр, — шепчу я. — Я прошу ее величество быть милосердной и к моему мужу тоже. Я знаю, моя смерть станет для него тяжелым ударом, и молю королеву проявить доброту и отпустить милорда на свободу, чтобы утешить его скорбное сердце.
И опять мой тюремщик кивает. На сей раз несколько неохотно.
Я делаю последнее усилие. Есть еще кое-что, что я могу сделать для своего возлюбленного.
— Сэр Оуэн, — говорю я, — я прошу вас передать графу несколько вещиц на память обо мне. Дайте мне, пожалуйста, ларец.
Я достаю кольцо, подаренное мне мужем в день помолвки. Бриллиант все такой же сверкающий и глубокий, каким он был восемь лет назад, в тот памятный день, когда Нед впервые надел кольцо мне на палец.
— Добрый сэр Оуэн, перешлите это моему господину. Это кольцо он подарил мне в тот день, когда я пообещала принадлежать ему и поклялась в верности.
— Это ваше обручальное кольцо? — спрашивает мой тюремщик.
— Нет. Это кольцо — символ нашей верности. А мое обручальное кольцо — вот оно. — И я кладу его на ладонь Оуэну. — Передайте милорду и его тоже и попросите, пусть он всегда будет нашим сыновьям любящим и заботливым отцом. Но и это еще не все. Я хочу также передать мужу третье кольцо. — Я достаю кольцо с черепом, напоминающим о бренности бытия. — Это мой последний, прощальный дар супругу. Здесь изображена я.
Я протягиваю Оуэну кольцо и мельком вижу собственные пальцы. Ногти приобрели зловещий лиловый цвет. Мой час настал.
Я устремляю взгляд на дверь.
— Вот и все, — говорю я и улыбаюсь.
Эпилог
Леди Катерина Грей была сначала похоронена в Йоксфордской церкви — королева устроила ей пышные похороны. Эту женщину оплакивали многие протестанты, которые надеялись увидеть ее законной наследницей Елизаветы. Королева выразила официальные соболезнования в связи со смертью леди Катерины, но испанский посол заметил: «Никто не верит в скорбь Елизаветы — королева всю жизнь боялась ее».
Нед пережил супругу на пятьдесят пять лет. Однако женился вновь только в 1596 году, его второй женой стала Фрэнсис Говард, дочь лорда Говарда Эффингема, героя Англо-испанской войны. Многие годы Нед боролся за то, чтобы его дети были признаны законнорожденными, но королева Елизавета оставалась непреклонной. Когда она умирала в 1603 году, ей предложили сделать своим наследником Эдварда, старшего сына леди Катерины.
«Я не допущу, чтобы на английском троне восседали дети всякого отродья», — гневно ответила Елизавета.
А на следующий год указом короля Якова I Эдвард и Томас, которые воспитывались в благоговейном почитании материнской памяти, наконец-то были признаны законнорожденными. В 1608 году объявился долгое время скрывавшийся священник, обвенчавший Неда и Катерину, и подтвердил легитимность их брака. Эдвард, виконт Бошан, умер в 1612 году, а его брат Томас ушел из жизни в 1600-м.
В 1611 году внук Неда, Уильям Сеймур, заключил неравный брак с дамой королевских кровей — женился на леди Арабелле Стюарт, внучке Маргариты Дуглас, леди Леннокс. Сеймур бежал во Францию, а Арабеллу заключили в Тауэр, где она и умерла. Нед в это время еще был жив. Он узнал о побеге внука в той самой комнате Хартфорд-Хауса, в которой когда-то венчался с Катериной. Умер он в 1612 году в возрасте восьмидесяти двух лет.
При Карле I Уильяму Сеймуру было возвращено высочайшее благоволение и дарован титул герцога Сомерсета. Он скончался в 1669 году. Именно Уильям после смерти отца переместил останки бабушки в Солсберийский собор, где она упокоилась вместе с мужем в величественной Золотой гробнице, украшенной статуями самой Катерины и ее «возлюбленного лорда Неда». По сторонам расположены коленопреклоненные фигуры их сыновей.
Посвященная Катерине и Неду эпитафия на латинском языке гласит: «Несравненные супруги, на чью долю выпали многие превратности судьбы, упокоились здесь вместе в том согласии, в котором пребывали при жизни».
От автора
Рассказывая литературную историю леди Катерины Грей, я строго придерживалась фактов, если таковые имелись, хотя и позволяла себе некоторый художественный вымысел. Например, бурное объяснение Катерины с Недом по поводу его заигрываний с Франсес Мьютас происходило в письменном виде, тогда как в книге герои выясняют отношения лично. Многое в романе заимствовано из документов того времени; письма также подлинные, и хотя некоторые пассажи из посланий Катерины были, что называется, вырваны из контекста, однако чувства, которыми они дышат, точно соответствуют повествованию. Архаичный язык был изменен таким образом, чтобы он не выделялся на фоне современного текста, но наряду с этим в романе также используются идиомы того времени.
Устоявшийся взгляд на Саффолков как на жестоких родителей был недавно оспорен, но нет никаких убедительных объяснений горькому свидетельству леди Джейн Грей, которая лично рассказывала о жестокости родителей Роджеру Эскаму.[79] Кроме того, по меньшей мере в одном письменном источнике того времени засвидетельствовано, что отец и мать жестоко выбранили и даже избили леди Джейн, когда та воспротивилась было обручению с Гилфордом Дадли. Историк Николя Таллис, проведя собственные изыскания, приходит к выводу, подтверждающему устоявшуюся точку зрения. Вполне вероятно, что пристыженная Фрэнсис[80] смягчилась после казни Джейн, как это показано в моем романе, и что впоследствии Катерина и Мэри никогда не страдали от жестокостей и не были жертвами амбициозных надежд, какие родители возлагали на старшую дочь. Что же касается выдвинутой рядом исследователей теории, согласно которой на протяжении нескольких веков предпринимались преднамеренные попытки очернить Фрэнсис, то я с этим категорически не согласна.
Канадский историк Гестер Чапман, известная также своим романом «Леди Катерина Грей», выдвинула предположение, что якобы Катерина, увидев Джейн королевой, навсегда потеряла покой и всем своим существом стремилась заполучить корону. Чапман считает, что только так можно объяснить поведение Катерины, но лично я думаю, что средняя сестра просто-напросто была взбалмошной и своевольной девицей, которая всю жизнь позволяла сердцу управлять головой. Ее поведение скорее обусловливалось эмоциями, нежели логикой, что и привело к весьма печальному концу.
Катерина действительно была изгнана из дома Пембруков сразу же после провозглашения Марии королевой. Я приложила немало усилий, чтобы установить ее религиозные убеждения и доподлинно выяснить историю сношений с испанскими послами.
Что касается даты второго брака Фрэнсис — с Адрианом Стоуксом — и того, сколько именно родилось у них детей, то здесь много неясностей. Однако в «Книге записей выморочного имущества по смерти владельцев» за 1600 год в графе, касающейся собственности Фрэнсис, значится следующая дата: 9 марта 1554 года — то есть получается, что она обвенчалась со Стоуксом всего несколько недель спустя после казни своего первого мужа, Генри Грея. В другом документе единственной наследницей Стоуксов названа их дочь Элизабет, которая родилась в июле 1555 года в Небуорте и умерла там же в феврале 1556 года. Эта запись сделана в томе 34 «Календаря государственных документов; внутренние дела, Елизавета I» (www.british-history.ac.uk). (Пользуясь случаем, хочу выразить благодарность за эту ссылку Николя Таллису.) Многие историки подвергали сомнению тот факт, что сразу же после казни первого супруга Фрэнсис повторно вышла замуж. Они ссылались при этом на доклад испанского посла Симона Ренара, который в апреле 1555 года писал о том, что вдове Грея якобы сделал предложение Эдвард Кортни, граф Девон, потомок дома Йорков. Горация Дюрант, биограф Кортни, предполагает, что брак Фрэнсис со Стоуксом, заключенный годом ранее, тщательно скрывался, и это, на мой взгляд, вполне вероятно. Уильям Камден, один из первых биографов Елизаветы I, писал, что Фрэнсис повторно вышла замуж, «заботясь о собственной безопасности». Как отмечает историк Далси Эшдаун, Фрэнсис не могла не понимать, что является «завидной партией для честолюбивого аристократа, который видел в ней средство к завоеванию власти». Наученная горьким опытом, она предпочла поскорее заключить брак с человеком, лишенным подобного рода амбиций, ибо хотела провести остаток жизни спокойно.
Согласно Акту о престолонаследии, Катерина Грей была преемницей Елизаветы I, и многие поддерживали ее претензии на трон. Я не думаю, что она планировала сместить Елизавету, — леди Катерина всего лишь хотела, чтобы ее назвали наследницей. Но Елизавете эта дама казалась опаснейшей соперницей, само существование которой угрожало ее трону. Если бы это зависело только от Елизаветы, Катерина вообще никогда бы не вышла замуж. Специально, чтобы показать точку зрения Елизаветы, я ввела в композицию романа интерлюдии: без этих лирических вставок королева предстала бы жестоким тираном.
Некоторые историки утверждают, что Катерина была разжалована из камер-фрейлин (высшее придворное звание) во фрейлину внутренних покоев, согласно другим источникам — с фрейлины внутренних покоев до просто фрейлины. Однако и тут полной ясности нет: кое-кто, напротив, полагает, что ее повысили до камер-фрейлины!
В романе достаточно точно отражены как история ухаживания за Катериной Эдварда Сеймура, так и роль, которую сыграла во всем этом его сестра леди Джейн, а рассказ об их венчании и первой брачной «ночи» — практически списан с их собственных показаний. Любовь Катерины к Эдварду была всепоглощающей страстью ее жизни, и она оставалась верной мужу во всех испытаниях до самой смерти.
Когда Катерина носила первого ребенка, она какое-то время не была уверена в том, что беременна, а когда сомнений на сей счет у нее не осталось, предпринимала все меры, чтобы как можно дольше скрывать это. Долго не получая известий от мужа из Франции, Катерина действительно решила, что Нед бросил ее, в связи с чем всерьез обдумывала возможность повторного брака с лордом Гербертом. Его резкий отказ подтвержден документально.
После того как лорд Роберт Дадли сообщил королеве о беременности Катерины, никакого разговора между ними не было — Елизавета приказала немедленно арестовать свою фрейлину и поместить ее в Тауэр. Об участии в этой истории Бесс Хардуик (в то время леди Сентлоу; в некоторых источниках встречается также написание Сент Лоу) я узнала из протоколов: эту даму допрашивали вскоре после ареста Катерины.
Вполне вероятно, что сэр Уильям Сесил не видел в браке леди Катерины особой крамолы, поскольку предлагал Елизавете назвать ее наследницей престола. Он сам говорил: «Меня считали сторонником миледи Катерины». Однако британский ученый Дэвид Лоудс в своем труде «Сесилы» (Национальный архив, 2007) указывает, что во время болезни Елизаветы в 1562 году, когда все думали, что она умрет от оспы, Сесил не выдвигал предложений утвердить Катерину преемницей. По его мнению, сэр Уильям, напротив, «был сторонником какого-нибудь промежуточного решения, пока не будет найдено окончательное». А это свидетельствует о его сомнениях в данном вопросе, хотя Сесил безусловно желал, чтобы проблема престолонаследия была улажена. Проведенное Сесилом расследование убедило его, что брак Катерины и Хартфорда был всего лишь любовным союзом (сам Сесил называл его «отчаянным, безрассудным поступком»), а отнюдь не частью заговора против Елизаветы. Так или иначе, каковы бы ни были его личные чувства, Сесил исполнял приказание королевы, которая требовала строго покарать эту пару.
Камера Катерины в верхней части Белл-Тауэра существует и по сей день. Во время Второй мировой войны в ней некоторое время содержался Рудольф Гесс; там же был оборудован туалет для удобства другого ожидавшегося нациста — Адольфа Гитлера. Катерина позднее была перемещена в комнаты, расположенные в доме лейтенанта, где смогли разместиться ее ребенок и восемь слуг. Список поврежденной животными мебели, отправленный королеве Елизавете, сохранился и по сей день.
Сэр Эдвард Уорнер и в самом деле оказался на редкость добросердечным тюремщиком. Именно он позволил Катерине и Эдварду Сеймуру дважды встретиться. Когда королева узнала, что следствием этих свиданий стала новая беременность узницы, она немедленно отправила в тюрьму самого лейтенанта Уорнера.
Давно бытует мнение, что леди Катерина умерла от туберкулеза. В пользу такого предположения говорят имеющиеся свидетельства об обильном выделении у нее мокроты и отсутствии аппетита. Недавно было высказано предположение, что плохой аппетит мог быть симптомом анорексии и что Катерина в буквальном смысле умерла голодной смертью. Безусловно, бóльшую часть жизни она находилась под огромным давлением. Так или иначе, мы располагаем единственным документально зафиксированным симптомом ее недуга: ногти женщины перед смертью стали лиловыми. Обычно это указывает на недостаток кислорода в конечностях, плохую циркуляцию крови, респираторные или легочные нарушения, сердечно-сосудистые заболевания и/или острую сердечную недостаточность. Однако наряду с этим данный симптом может также свидетельствовать и о туберкулезе, в том числе и спровоцированном плохим питанием. Возможно, Катерина заразилась туберкулезом от Джейн Сеймур, с которой тесно общалась в течение некоторого времени, вполне достаточного, чтобы подхватить возбудитель этого заболевания, передающегося воздушно-капельным путем. Иногда иммунная система организма не справляется с вторгнувшимися бактериями, и со временем закрытая форма туберкулеза переходит в открытую. Причем дополнительными факторами риска в данном случае являются плохое питание и астеническое сложение, что имело место применительно к нашей героине. Грипп и другие инфекции могли ускорить развитие туберкулеза; выделение мокроты, возможно, было проявлением этой болезни. Поэтому в романе я придерживалась именно такой, традиционной гипотезы. Рассказ о смерти Катерины, по существу, основан на фактическом материале.
В течение долгих лет я пользовалась многочисленными источниками по эпохе Тюдоров; эти источники и стали основанием для моей литературной истории. Что касается библиографии, тут я отсылаю читателя к своим научным трудам: «Дети Англии: наследники Генриха VIII» и «Королева Елизавета».
Если источники, касающиеся жизни Катерины Грей, довольно многочисленны — хотя на самом деле она никогда не вела дневник, о котором говорится в романе, — то о Катерине Плантагенет нам известно очень мало; она упоминается всего в четырех документах того времени. Первое свидетельство о ней мы находим в брачном контракте, датированном 29 февраля 1484 года. Согласно этому документу Уильям Герберт обязуется взять в жены леди Катерину Плантагенет не позднее дня Святого архангела Михаила (29 сентября) и определить ее наследницей земель с годовым доходом в 200 фунтов. Далее говорится, что король берет на себя все расходы по свадьбе и обязуется даровать наследникам мужского пола от плоти Уильяма Герберта и его супруги Катерины земли и поместья с годовым доходом в 1000 марок (666 фунтов).
Их обвенчали в мае 1484 года, и тогда же в Йорке Ричард III даровал «Уильяму, графу Хантингдону, и его жене Катерине» доходы от различных особняков в Девоне, Корнуолле и Сомерсете.
В те времена пары могли сочетаться браком в детстве, а церковь позволяла девушке сожительствовать с мужем начиная с двенадцатилетнего возраста. Нам неизвестна дата рождения Катерины, но я назвала 1470 год, исходя из того, что она вышла замуж в четырнадцать — именно в таком возрасте тогда вступали в брак многие девушки. Вряд ли она могла быть старше, поскольку ее отцу Ричарду в 1470 году было всего восемнадцать лет.
Последнее упоминание о Катерине Плантагенет в документах того времени встречается в марте 1485 года, когда король Ричард III даровал 152 фунта 10 шиллингов и 10 пенсов своему родственнику «Уильяму, графу Хантингдону, и его жене Катерине, пока они сами не начнут получать эквивалентные доходы для себя и наследников от их плоти с имений и прочего».
За исключением упомянутых источников, я воссоздавала жизнь Катерины, главным образом исходя из косвенных сведений, предположений и допущений. Ее матерью, вероятно, была Катерина От, жена Джеймса Ота. Не позже 1475 года Ричард, герцог Глостер, даровал некой Катерине От ежегодный доход в 100 шиллингов с имений в Восточной Англии. Почему он это сделал, неизвестно, но можно предположить, что эти деньги предназначались его собственному ребенку. Вероятно, не случайно дочь короля носила то же имя, что и Катерина От, однако не исключено, что ее назвали в честь Катерины Сиенской, одной из любимых святых Ричарда, покровительницы юных девушек.
Согласно некоторым генеалогическим исследованиям, Джеймс От происходит из деревеньки Уолтам в Кенте, однако документы Национального архива свидетельствуют, что он владел землями в Хартфордшире и Бедфордшире, а проживал главным образом в особняке Кинсбурн-Холл (или Аннаблс) в Харпендене, который купил у Уильяма Аннабла вскоре после 1467 года. Этот дом располагался к востоку от сохранившегося до наших дней особняка Тюдоров (с более поздними пристройками) — Аннаблс-Хауса в Кинсбурн-Грин.
Точно не известно, когда умер Джеймс, однако 20 июля 1508 года было предъявлено его завещание, причем его супруга Катерина От в то время все еще была жива. Хотя Кинсбурн-Холл оставался во владении его семьи до 1555 года, Джеймс в 1506 году сдал его в аренду некоему Томасу Брею. У Катерины и Джеймса в браке родились двое сыновей: Эдвард От Лондонский, который был душеприказчиком отца, и Алан.
Джон Глостер, или Джон Понтефракт, был родным или единокровным братом Катерины. Вероятно, он был зачат в Понтефракте, когда Ричард находился там в 1471 году, или во время его последующих посещений Понтефракта — в апреле или октябре 1473 года либо в марте 1474 года (известно, что в 1485 году Джон еще не достиг совершеннолетия). Ричард в марте 1474 года даровал пожизненное ежегодное содержание в 20 фунтов из общих доходов Миддлхема своей «возлюбленной благородной даме Алис Берг, по некоторым известным причинам и соображениям». Возможно, именно она и была матерью Джона. Позднее Алис Берг получила еще одно ежегодное содержание в 20 марок из доходов Уорика, за то, что состояла нянькой при Эдварде, графе Уорике, сыне Кларенса. Ричард продолжал выплачивать ей это содержание, став королем. Он явно имел давнюю связь с Алис, которая была родом из Нерсборо и, возможно, находилась в услужении у его жены Анны. Ее сестра Изабель была кормилицей Эдуарда Миддлхемского.
Большой зал в замке Линкольн не сохранился. На описание его убранства меня частично вдохновил большой зал Гейнсборо-Олд-Холла.
В Википедии имеется ничем не обоснованное утверждение, что Катерина была «почти наверняка арестована» в замке Раглан в 1487 году, сразу после сражения у Стока. Хотя мне и не удалось обнаружить никаких документов того времени, однако именно эта фраза натолкнула меня на сюжетную линию любви Катерины и Джона де ла Поля. Цитируемые в романе стихи относятся к XV столетию. Письма составлены мною, однако я взяла за образец корреспонденцию того времени.
У нас не имеется никаких документальных свидетельств того, была ли Катерина Плантагенет когда-либо беременна, но мы точно знаем, что она умерла молодой, поскольку в списке пэров, присутствовавших на коронации Елизаветы Йорк в ноябре 1487 года, Уильям Герберт назван вдовцом. Даже если Катерина дожила до 1487 года, то ей тогда едва лишь исполнилось семнадцать лет. Велика вероятность того, что причиной смерти столь молодой женщины могли быть роды, а поскольку о детях ее нигде не упоминается, моя гипотеза о выкидышах и мертворожденном ребенке вполне допустима. Возможно, эта женщина была похоронена в церкви Сент-Кейдок в Раглане, содержавшейся на деньги ее мужа и свекра и построенной в XIV веке. Никаких сведений о том, что Катерина была похоронена вместе с мужем в Тинтернском монастыре, не имеется.
Свою гипотезу о судьбе принцев в Тауэре я изложила в книге «Принцы в Тауэре» («The Princes in Tower»), вышедшей в 1992 году. С тех пор я не прочла ничего такого, что заставило бы меня пересмотреть взгляды на эту страницу истории, хотя я и не исключаю такой возможности в будущем. Однако в любом случае не стоит забывать, что этот роман в первую очередь — художественное произведение! Однако при этом я все же попыталась рассмотреть тайну исчезновения принцев под разными углами зрения, беспристрастно оценивая те или иные факты.
Нет никаких свидетельств того, что Катерина Грей или Катерина Плантагенет пытались выяснить правду о принцах, хотя, я думаю, повсеместно распространившиеся слухи о ее отце давали Катерине Плантагенет немало поводов для размышлений. Конструируя вымышленные расследования, которые проводят в романе две мои героини, я должна была принимать во внимание, какие источники информации могли иметься в их распоряжении. Поэтому я полагаю, что сделанный в моей книге вывод имеет определенное историческое обоснование. События вполне могли развиваться именно таким образом…
Монастырь клариссинок в Алдгейте был распущен Генрихом VIII в 1539 году в ходе секуляризации. Он был подарен епископу Бата и Уэльса, который часть монастыря — Бат-Палас — использовал как особняк, а остальное сдавал в аренду.
Элизабет Тальбот, герцогиня Норфолк и свекровь Ричарда, герцога Йорка, младшего из двух принцев, заключенных в Тауэре, действительно жила в большом доме близ монастыря и была похоронена в церкви в 1506 году. Вместе с ней жила Элизабет, дочь сэра Роберта Брекенбери, коменданта Тауэра (по чьему завещанию от 1514 года она и была там захоронена), Мэри Тиррел, Анна Монтгомери и Джойс Ли (вдова, которая постриглась в монахини и была предана там земле в 1507 году). Сэр Томас Мор посвятил ей в 1505 году книгу; он был другом семьи этой женщины и, вероятно, навещал ее в монастыре. Некоторые историки считают, что как раз от вышеупомянутых дам, живших вместе с Джойс Ли, Мор почерпнул немало информации.
Элизабет Сэвидж была последней настоятельницей монастыря клариссинок. После роспуска монастыря она получила пенсию в 40 фунтов (12 300 фунтов в нынешних деньгах). Остальным монахиням назначили пенсию немногим более 3 фунтов. Элизабет Сэвидж, вероятно, знала Алис Фитцлюис и Дороти Камберфорд, занимавших до нее должность настоятельницы соответственно в 1501–1524 и 1526–1529 годах. Алис Фитцлюис, скорее всего, была знакома с Джойс Ли, да и Дороти Камберфорд вполне могла с ней встречаться.
Мои изыскания позволили выявить неожиданную связь между семейством Грей и монастырем клариссинок. В церкви монастыря похоронена Мэри Ридинг, двоюродная бабушка Катерины. Сестра ее отца, Элизабет, графиня Килдер, после секуляризации снимала дом на этой территории.
В 1548-м Эдуард VI приобрел Бат-Палас, или Сент-Кларас, в результате обмена, а в 1553 году он подарил его отцу Катерины Генри Грею, герцогу Саффолку. Но Грей, видимо, жил в этом доме уже с 1548 года, а потому Катерина Грей должна была хорошо его знать.
Вскоре Саффолк получил еще один дар — бывший картезианский монастырь в Шине, принадлежавший прежде регенту Сомерсету. Саффолк предпочитал жить в Шине, а потому передал Сент-Кларас своим братьям. Они участвовали в восстании Уайетта, но лорд Джон Грей был помилован и в правление Елизаветы сохранил за собой Бат-Палас. Старые здания монастыря погибли во время пожара в 1797 году.
Акт 1484 года, отменявший «Titulus Regius», в архиве парламента не сохранился; в «Ежегоднике» Генриха VII имеется подтверждение того, что Акт Ричарда III от 1484 года был «аннулирован и полностью уничтожен, отменен, сожжен и предан вечному забвению».
И последнее. Многие узнают в подвеске Кейт одну из знаменитых драгоценностей Миддлхема. К сожалению, вынуждена признаться: украшение это, равно как и перевязанная ленточкой пачка бумаг, — плод фантазии автора.
DANGEROUS INHERITANCEAlison Weir© 2012 by Alison Weirrights reserved
© Г. Крылов, перевод, 2014
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014
Издательство АЗБУКА®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Примечания
Кертл — средневековое одеяние, которое носили как женщины, так и мужчины; его обычно надевали под платье, поверх сорочки или блузы. (Здесь и далее примечания переводчика.)
В то время церковь разрешала девушкам вступать в брак с двенадцатилетнего возраста.
Чартерхаус — так называли в Англии картезианские монастыри. Во время правления короля Генриха VIII произошел разрыв Англии с Римской католической церковью, что привело к закрытию монастырей, многие из которых передавались в собственность приближенным короля.
Клариссинки, или Орден святой Клары — женский монашеский орден католической церкви, тесно связанный с орденом францисканцев. Был основан святой Кларой Ассизской в качестве женского ордена францисканцев в 1212 году.
Джон Дадли был старшим сыном Эдмунда Дадли, советника короля Генриха VII, обвиненного в измене и казненного в 1510 году по приказу взошедшего на престол Генриха VIII.
Консумация — в Средние века наступление фактических брачных отношений между венчанными супругами, в особенности между несовершеннолетними. Нередко от венчания до консумации могли проходить месяцы, а то и годы.
Имеется в виду дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской, первая претендентка на английский престол в случае смерти Эдуарда VI.
Стрэнд — в XVI веке улица, идущая вдоль берега Темзы.
Екатерина Парр (1512–1548) — шестая, и последняя, жена (1543–1547) короля Генриха VIII.
Темпл — церковь, построенная на берегу Темзы тамплиерами; Брайдуэлл-Палас — резиденция Генриха VIII на берегу реки Флит в лондонском Сити; Уордроб — здание в Сити, хранилище королевского гардероба, оружия и другой собственности короны.
Битва при Босворте — последнее сражение Войны Алой и Белой розы, состоялось в 1485 году между сторонниками короля Ричарда III и Генриха Тюдора из дома Ланкастеров (будущего короля Генриха VII, основавшего династию, правившую Англией и Уэльсом на протяжении 117 лет). Тюдор договорился с частью сторонников Ричарда III, и те в решающий момент перешли на его сторону. Ричард III потерпел поражение и был убит, а вскоре состоялась коронация Генриха VII.
Элизабет Шор (1445–1527) — одна из многих любовниц короля Эдуарда IV, которую он сам считал «одной из самых веселых, лукавых и святых шлюх» его королевства. Элизабет Шор имела романы и с другими знатными лордами, включая Уильяма Гастингса.
Минстер — почтительное именование некоторых английских церквей, наиболее известные из которых Йоркминстер в Йорке и Вестминстер в Лондоне. Термин «минстер» впервые встречается в документах в VII веке и восходит к латинскому «monasterium».
Мальвазия — сладкое вино. По преданию, Кларенс, приговоренный судом за государственную измену к казни, сам выбрал такую смерть.
Уэнслидейл — долина реки Юр в Северном Йоркшире.
Высшая придворная должность в Англии: лорд-гофмейстер ведает хозяйством королевского двора.
Бригантина — вид средневековых пластинчатых доспехов.
От Марка 3: 25.
Имеется в виду Анна Герберт, урожденная Парр (1515–1552), родная сестра Екатерины Парр, последней супруги короля Генриха VIII, состоявшая фрейлиной при всех шести его женах.
Уильям Кейтсби (1450–1485) — один из главных советников короля Ричарда III. В разное время также канцлер казначейства и спикер палаты общин.
«Желание моего властелина» (фр.).
Вирджинал — музыкальный инструмент, разновидность клавесина.
Майское дерево — высокий деревянный шест, традиционно воздвигаемый у многих европейских народов на весенних праздниках, в особенности на Майский день, который отмечается 1 мая.
Уимпл — женский средневековый головной убор, закрывавший также подбородок и шею.
Валлийская марка — традиционное название областей на границе Уэльса и Англии.
В центре комплекса сооружений, представляющих собой Тауэр, находится так называемая Белая цитадель. В Средние века бытовало мнение, что эта часть крепости была возведена еще во времена римского владычества, а потому ее нередко называли цитаделью Цезаря (например, в трагедии Шекспира «Ричард III»). На самом деле Белая цитадель построена Вильгельмом Завоевателем.
Акты о лишении всех прав состояния издавались законодательным органом; согласно этим документам, какое-либо лицо или группа лиц могли быть объявлены виновными в преступлении и приговорены к наказанию без суда. Практика принятия таких актов существовала с XIV по XIX век.
Король Генрих VIII после двадцати с лишним лет брака развелся со своей женой Екатериной Арагонской, аргументируя необходимость развода тем, что его брак якобы был незаконным, из чего следовала незаконнорожденность его старшей дочери. Мария, как и ее испанка-мать, была истовой католичкой, тогда как Генриху пришлось порвать с католической церковью, которая противилась его разводу.
Томас Буршье (1404–1486) — архиепископ, лорд-канцлер и кардинал. С апреля 1454 года — архиепископ Кентерберийский.
В конце XIV века Джон Невилл, третий барон Невилл де Рейби, построил замок Рейби в графстве Дарем. В этом замке и родилась Сесилия Невилл.
Битва при Уэйкфилде — одно из сражений Войны Алой и Белой розы, состоялось в декабре 1460 года. С одной стороны выступала армия Ланкастеров, лояльных к пленному королю Генриху VI, с другой — армия Ричарда, герцога Йорка, претендовавшего на престол. Армия Йорка была разгромлена, а сам он убит во время сражения.
Битва при Тьюксбери — одно из сражений Войны Алой и Белой розы, состоявшееся в мае 1471 года и завершившееся решительной победой Йорков. Ко времени битвы при Тьюксбери Генрих VI, душевнобольной король из династии Ланкастеров, был вторично пленен королем из дома Йорков Эдуардом IV и заточен в Тауэр.
Гилдхолл — здание ратуши лондонского Сити.
Арселе — средневековый женский головной убор в форме сердца.
Гаун — средневековая верхняя мужская одежда в Англии.
Имеется в виду молельный крест с кафедрой на площади перед старым собором Святого Павла в лондонском Сити.
Цитата из «Книги премудростей Соломона», 4:3, апокриф, приписываемый царю Соломону.
Джон де ла Поль, граф Линкольн (1464–1487) — старший сын Джона де ла Поля, герцога Саффолка, и Элизабет Йорк. Его мать была дочерью Ричарда Плантагенета, герцога Йорка, и Сесили Невилл.
Эдуард Исповедник (1003/1005–1066) — один из последних англосаксонских королей до Нормандского завоевания, правил с 1042 по 1066 год. Традиционно считается очень набожным; был канонизирован католической церковью в 1161 году.
«Тебя, Бога, хвалим» (лат.) — христианский гимн.
Защитник короля — наследственная придворная должность; во время коронации он вызывает на поединок любого из присутствующих, кто сомневается в праве короля (королевы) на корону. Должность была учреждена Вильгельмом Завоевателем в 1066 году и сохраняется по сей день, хотя и носит чисто церемониальный характер.
Гвиневра — супруга легендарного короля Артура, изменившая ему с Ланцелотом, одним из рыцарей Круглого стола.
Симон Ренар (1513–1573) — советник императора Карла V и его сына Филиппа II. Исполнял обязанности посла во Франции и Англии. Приобрел большое влияние на королеву Марию, способствовал заключению ее брака с Филиппом; ходили слухи, что Англией до заключения этого брака фактически управлял испанский посол.
Мария Стюарт (1542–1587) — королева шотландцев с 1561 по 1567 год, супруга короля Франции в 1559–1560 годах, претендентка на английский престол. Принимала участие в заговоре с целью убийства Елизаветы I, и, когда об этом стало известно королеве Елизавете, предстала перед судом и была приговорена к смерти через обезглавливание.
Анна Клевская (1515–1557) — дочь герцога Клевского, четвертая супруга Генриха VIII. После аннулирования брака Анна осталась в Англии, ей было пожаловано содержание и неофициальное звание «любимой сестры короля».
Намек на то, что участь других жен Генриха была куда как более плачевной.
Герцог Бекингем из рода Стаффордов был потомком в третьем поколении Элеоноры де Боэн, происходившей из знатного англо-норманнского рода. После женитьбы короля Генриха IV на Марии де Боэн земли Боэнов перешли короне. Однако с падением дома Ланкастеров после смерти короля Генриха VI в 1471 году Стаффорд стал требовать возвращения ему собственности де Боэнов.
Правление Эдуарда II (1284–1327) сопровождалось заговорами и мятежами. Один из заговоров в 1325 году увенчался успехом: король был арестован и его вынудили отречься от престола, а вскоре убили. Ричард II (1367–1400) в 1399 году был свергнут и заключен в замок Понтефракт, где вскоре умер.
Оммаж — вассальная клятва верности.
Имеется в виду Джейн Сеймур (ок. 1508–1537), королева Англии и третья жена короля Генриха VIII. Умерла две недели спустя после рождения сына — будущего короля Эдуарда VI.
Павана — торжественный медленный танец, распространенный в Европе XVI века.
Узелковый сад — композиция из низко подстриженных кустарников, образующая прихотливые узоры, свободные пространства между которыми заполняются различными декоративными материалами: щепками, корой, песком, гравием, галькой.
Лес Дина — историческая и географическая область в графстве Глостершир площадью около 110 квадратных километров.
Роберт Дадли, граф Лестер (1532/1533–1588) — фаворит королевы Елизаветы со времени ее воцарения и вплоть до его смерти. Елизавета в течение многих лет давала ему основания надеяться на брак с нею.
Королева Елизавета считала, что вера — личное дело каждого, и не хотела, по словам Фрэнсиса Бэкона, «проделывать окна в сердцах и тайных мыслях людей».
Уильям Сесил (1521–1598) — видный государственный деятель при королеве Елизавете, государственный секретарь в 1550–1553 и 1558–1572 годах, лорд-казначей Англии с 1572 года.
Йоль — средневековый праздник зимнего солнцеворота, празднуется в течение двенадцати дней; после принятия христианства традиционно проводился одновременно с Рождеством.
Regius (лат.; букв.: «королевский титул») — акт английского парламента от 1484 года, которым Ричарду III присваивался титул короля Англии. В этом документе объяснялось, почему брак короля Эдуарда IV и Елизаветы Вудвиль признается недействительным, а их дети — незаконнорожденными и не имеющими права на английскую корону.
Герольдмейстер Кларенсо — старший из двух местных герольдмейстеров, в чью юрисдикцию входит часть Англии к югу от реки Трент. Этот пост существует с 1420 года.
Речь идет о замке Йорк в городе Йорк. Донжон его называется башней Клиффорда — по имени барона Роджера де Клиффорда, который участвовал в заговоре против короля Эдуарда II, был схвачен и казнен в 1322 году.
Название этих ворот восходит к старонорвежскому «mykla gata» («главная улица»). Эти ворота традиционно использовались для въезда в город монархов.
Иоанн (Джон) Безземельный (1167–1216) — английский король с 1199 по 1216 год. Правление Иоанна Безземельного считается одним из самых неудачных за всю историю Англии: потеря земель, принадлежавших английской короне в Нормандии, признание Англии вассалом папы римского, гражданская война. При Иоанне (в 1215 году) была подписана Великая хартия вольностей.
Оуэн Глендур (1349 или 1359 — ок. 1416) — последний валлиец, носивший титул принца Уэльского, глава длительного, но потерпевшего поражение восстания Уэльса против английского господства.
Во время службы англиканский священник должен был надевать стихарь. Наиболее фанатичные реформаторы выступали против этого, но, согласно Акту о единообразии от 1559 года, священникам предписывалось служить в стихарях.
Уильям Герберт, граф Пембрук, известный как Черный Уильям, был приверженцем короля Генриха V и пользовался немалым влиянием. Однако он был пленен и казнен своим давним противником Уориком Делателем королей, который выступил против Генриха.
Савойский дворец, некогда принадлежавший Джону Гонту, был уничтожен в ходе крестьянского восстания 1381 года, а впоследствии восстановлен и превращен королем Генрихом VII в больницу для бедных и нуждающихся.
Кале оставался английской территорией вплоть до 1558 года, и должность его коменданта в то время называлась «капитан Кале».
Екатерина Говард — пятая жена короля Генриха VIII, так же как и Анна Болейн, была обвинена в измене королю, что считалось государственной изменой, и казнена в Тауэре.
Елизавета многим своим приближенным давала прозвища: так, Роберт Дадли был ее Глазами, а Уильям Сесил, которому она доверяла и которого утвердила на одном из важнейших постов в королевстве, удостоился прозвища Мудрец (англ. Spirit).
Почетный титул — присваивается детям, бывшим женам и другим близким родственникам пэра Англии и не передается по наследству.
Война Алой и Белой розы шла с переменным успехом, к концу ее Генрих VI Ланкастер был заключен в Тауэр, где умер в мае 1471 года, вскоре после битвы при Тьюксбери, закончившейся победой дома Йорков. Однако есть основания предполагать, что Генрих был убит по приказу короля Эдуарда IV, который повторно короновался на следующий день после его смерти. Высказывались также предположения, что в этом убийстве был замешан и Ричард Глостер.
Томас Уолси (ок. 1473–1530) — политический деятель, кардинал католической церкви, при Генрихе VIII сначала был на вершине могущества, занимая одновременно и пост лорда-канцлера. Однако затем впал в немилость, поскольку не смог получить у папы римского разрешение на развод короля. Был обвинен в измене, умер по пути в Лондон.
Ламбетский дворец — лондонская резиденция архиепископа Кентерберийского.
Пахотный понедельник — традиционный праздник, символизирующий начало нового сельскохозяйственного года.
Святая Клара (1194–1253) — итальянская святая, жила, следуя принципам, провозглашенным Франциском Ассизским: аскетизм этого ордена превосходил все прочие — монахини жили исключительно на подаяние.
То есть 11 июня.
В октябре 1562 года королева заболела; сначала думали, что у нее обычная простуда, но вскоре выяснилось, что это оспа. Елизавета была на грани смерти, но выздоровела.
Звездная палата — чрезвычайный суд при короле Англии, существовавший в 1487–1641 годах.
Роджер Эскам (ок. 1515–1568) — ученый и дидактик; в 1548–1550 годах преподавал греческий и латынь принцессе Елизавете; служил при дворе Эдуарда VI, Марии I и Елизаветы I.
Имеется в виду Фрэнсис Грей, герцогиня Саффолк, мать леди Джейн и Катерины.