Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
prose_contemporary
Роман Сенчин
Московские тени
Роман Сенчин пришел в литературу после «поминок по советской прозе». И доказал, что русская литература жива.
Новая книга Сенчина «Московские тени» – это хроника жизни москвичей, чьи судьбы переплетаются самым странным и причудливым образом. Это рассказ о тех, кто никогда не возьмет кредит, не поедет за границу, не купит «Бентли», не проверит, что бриться «Жилетом» лучше, чем обычной бритвой.
Эти люди – лишь «тени» в мире богатых и успешных. Их миллионы, но только миллионы и могут стать портретом современности. Такой, какая она есть, – без прикрас и гламура, но с верой в кухонные посиделки и футбол.1.0 – создание fb2 Chernov Sergey сентябрь 2011 г.
Роман Сенчин
Московские тени
Они обитают на Малой Грузинской, на Мясницкой и Ленинском. В Сокольниках, в Черемушках, Медведкове. Их много, но они поразительно одинаковы, они сменяются, поколение за поколением, и остаются всё прежними – тихими, бесцветными, безымянными. Как тени.
И те, что приезжают сюда светлыми и бодрыми, кипя желанием перетрясти существование теней, тоже поразительно быстро теряют имена, цвет и голос. Превращаются в тени.
Глава первая
Говорят, что нас там примут
(Март 1997-го)
– …Да об этом во всех газетах вон… Только об этом кричат. Надоело же, в конце концов. – С ним нужно не соглашаться, нужно его раздражать, подогревать спор. Главное, чтоб он не терял интереса. – Прописные ведь истины, одно и то же. И, кстати, так всегда было, и ничего не случилось, земля не перевернулась. Есть люди, например, которым только и надо, чтобы себя ощутить, – ходить по проволоке, на грани гибели находиться. Почему же не может быть таких же целых народов и стран?..
– Нет, ты не прав. Такого, – он постучал пальцем по столешнице, – такого еще не бывало. Я знаю историю, я ничего подобного не встречал. Нигде! И если пользоваться твоим сравнением, то – нас на эту проволоку загнали, пихнули, и мы висим на одной руке, а все эти падлы вокруг бьют, чтоб мы скорей сорвались. – И он опять начинает заученно, убежденно-спокойно, тоном мыслителя, сотый раз доказывающего выведенную им истину: – Идет пол-ней-шее разрушение нас как нации, каждого по отдельности – как личностей. Все мировые силы собрались, объединились, чтобы нас уничтожить. Сожрать! Понимаешь? Мы – лакомый кусочек, они вечно об этом мечтают. И именно сейчас, именно вот в эту минуту они нас сжирают. Открыто, уверенно, со знанием дела. Знают, что помешать некому. То-таль-ное разгосударствление!.. Вот я еще есть, еще могу говорить, а через полчаса не смогу. – Он горько вздохнул и взял в руку стаканчик. – Я смогу только рычать. Или выть. И дальше лишь мрак – наше общее будущее. Полное отсутствие разума!.. Вот так-то. Вот что с нами делают, парень!
Скучно, конечно, но слушать надо, отвечать что-нибудь. С сумасшедшими такого рода я сталкиваюсь постоянно. Если не сталкиваюсь, то специально ищу, охочусь на них, а они охотятся на меня. И когда мы ловим друг друга, происходит то, что сейчас. Они говорят, а я слушаю и в меру сил спорю. Темы их монологов похожи почти дословно. Все плачут о Родине. У всех не сложилась жизнь, не оправдались надежды. Ужасная скука. Мне кажется, что их обучают в каких-то подпольных спецшколах, а потом выпускают на улицы. Им обычно лет за сорок, они работают строителями, учителями, грузчиками, бандитами, чертежниками, актерами, милиционерами, они, как могут, зарабатывают на пропитание, а в свободное время вываливают на меня шлаки своих размышлений. Сегодня попался мне сценарист…
– Видел там в витрине плакат? На одной половине панорама Москвы – «Сердце всей Руси святой», а на другой – «Довгань» и рожа эта. Соседи, да! Да это глумление над моими чувствами просто, откровенное унижение! Ты понимаешь, нет?!
Да, попался сценарист, по крайней мере он так представился. Седоватый, с окладистой и тоже почти седой бородой, полновато-отечный, хорошо приодетый мужчина. Он называл мне какие-то фильмы, снятые по его сценариям, но я таких, кажется, не видел или не помню.
– С одной стороны одно, а с другой… Нет, пожалуйста, без ли-це-ме-рия! Лучше сразу тогда: все, что мешает вам жрать, все под бульдозер, в печь, на переплавку. Чтоб в зубах не застревало… И все, самое страшное, пойдут с радостью перерождаться, все же мы проданы, мы хотим быть как они. Йогуртом нас купили!.. Не-ет, господа, не перерождаться ведут вас, а – в дерьмо, в дерьмо окончательное!..
Пора как-нибудь возразить:
– А вот на фотографиях прошлого века, там тоже куча вывесок всяких иностранных, и всегда, говорят, у нас самыми активными были евреи и немцы. И как-то ведь держимся, ассимилируем тех же немцев, в конечном счете они работать начинают на нас, а не мы на них… Может, – я вздыхаю, – еще возьмем по сто грамм?
Сценарист кивнул, допил, что у него там оставалось в стаканчике. Полез во внутренний карман пиджака.
– Да, парень, выпьем сейчас и я тебе объясню все про немцев. Все объясню… Так, – он принялся считать. – Восемь и восемь… шестнадцать. И порция сосисок еще. В-вот, – протянул мне деньги, – сходи.
Мы находимся в дешевой, но довольно уютной и просторной кафешке. Десяток столиков, неяркое освещение, простенькая музыка из маломощного магнитофона. В общем, место для питья не из последних. Чаще приходится делать это у пивного ларька, на скамейке в сквере, а то и в подъезде. Кажется, людям типа сегодняшнего сценариста все равно, где гадить в мои мозги, они даже забывают про водку, до того увлекаются… Что ж, их понять можно: не каждый станет так терпеливо слушать, впитывать их измышления, как я.
– …Это самые злейшие наши враги. Запомни, самые старые и самые злейшие! Другие приходят и уходят. Американцы, они пришли и скоро уйдут, французы приходили и… А эти… У-у! Они слишком умны и из-во-рот-ли-вы: не выходит мечом, они деньгами, не работают деньги, они, падлы, лестью. Баб своих нашим государям подкладывали, философии свои на нас проверяли. Сволочи, да? Я б этих немцев вообще бы всех изничтожил к чертям. Не желаете мирно со… со-су-щест-во-вать, – некоторые слова он произносит кусками, – получите по полной программе!
Пока сценарист объясняет, я осушил свои сто, съел одну из двух порционных сосисок. Сижу, смотрю на вторую, машинально киваю.
– Кто выдумал все эти дела? Немцы! Кто атомную бомбу изобрел? Они! Карл Маркс кто? Немец! Ницше, Гитлер? Тоже! О-о, парень, запомни – это самая вредная нация, я те говорю, самая злобная! Вот с кем надо бороться в первую очередь, давить их, чтоб и не пикали, падлы!..
Народу в кафе почти нет. За соседним столиком парочка вроде нас: один другому что-то втирает; несколько подростков цедят из больших кружек хамовническое пиво и веселятся; напротив нашего столика – одинокая девушка. Она медленно, экономно ест мороженое, превратившееся уже в совершенную жижу; наверное, хочет она кого-нибудь подцепить. Если б немного денег в кармане, я бы подсел, – фигурка у нее, кажется, ничего…
– Пейте, сосиска остынет, – осторожно прерываю я сценариста.
– А, да, давай! – Он взялся за стаканчик. – Выпить – это святое.
– Я уже… – Переворачиваю свой стаканчик вверх дном, показывая, что он пустой.
Сценарист плеснул мне граммов тридцать. Он начинает заметно пьянеть; даже, скорей, не пьянеет, а как-то раздувается от своей значительности, злости к врагам. Немолодому, глуповатому, амбициозному, но мало чего добившемуся в жизни человеку хочется себя так вести, – вроде он не последний в цепочке подобных, вроде уверен, что и ему перепало немножко с праздничного стола, и жизнь, значит, не совсем уж напрасна.
– Давай, парень, за будущее! – тянет он ко мне свой стаканчик. – Верь, у нашей Родины есть будущее! Причем – великое!
– Конечно, – киваю, – это бесспорно.
Чокнулись, выпили. Сценарист отломил вилкой часть сосиски, закусил. Я съел остальное.
– Самое страшное, брат, – тяжело вздохнул и поежился он, – это заниматься тем, что не нравится. Тем паче – писать ради хлеба. У меня шестнадцать ре-али-зо-ван-ных сценариев. Шестнадцать! И из них четыре фильма хорошими получились! Это немало, парень, совсем не мало. Меня все уважали… Понимаешь, нет? А сейчас, – он посмотрел в стакан, убедился, что там ничего не осталось, – а сейчас пишу сериалы. Через силу пишу, гадость пишу, для того чтобы жрать. Серия – триста долларов. Двадцать четыре страницы – американский стандарт – для одной серии, и триста долларов: чик!..
– Нормально.
– Но ведь, пойми ты, не то, не то! – У сценариста задрожала борода, его боевой настрой перерос в полустарческую обиду.
Я протянул ему сигарету, он закурил.
– Писать настоящее не могу. Психика изменяется, понимаешь ты это! Голова работает на уровне этой «Клубнички», поиск темы, идеи – на этом уровне только, восприятие мира… Понимаешь, как страшно, а!
– Да-а, – сочувствующе вздохнул я и тоже посмотрел в свой стаканчик. – Еще, может, возьмем…
– Возьмем, не гони.
Хорошо, хорошо, я потерплю.
– Ты вот такой молодой, а что внутри? Внутри-то гниль, парень! Я, – сценарист хитро прищурился и погрозил мне пальцем, – я, парень, насквозь тебя вижу, я в людях разбираюсь, дай бог! И вижу – гниль в тебе… Слышишь?.. Чем ты живешь, а? Какую роль ты играешь?
– Я не актер.
– Не-е…
– Я – продукт настоящего времени, – гордо говорю. – И я разделяю с народом все его тяготы и лишения.
– А? – сценарист с трудом напрягся, чтобы понять. Теперь он на глазах размякает, скучнеет. Наговорился, слегка очистил для новой порции шлака мозги, и вот ему хочется спать. Спокойно, удовлетворенно уснуть.
Скорей, скорей нужно выдавить из него еще водки, пока не встал, не ушел. И я лихорадочно ищу слова, какими можно его расшевелить, снова вернуть к спору. Но о чем говорить?..
– Вообще-то, – не спеша начинаю, не зная еще, какое слово поставлю дальше. – М-м… Вообще-то, мы сами во всем виноваты. Мы получаем то, что хотим. Собаке собачье. Когда целый народ держат в пробирке и туда льют то одно, то другое, смотрят, что из этого выйдет, и этот народ, который в пробирке… – Главное, не сбиться с мысли! – он лишь морщится и вздыхает, то что еще говорить? Вон в Румынии шахтеры собрались и устроили. Все у них там затряслось, чуть не перевернули все к чертовой матери. Потеряли терпение! – Я увлекся, разгорячился. – Вот это народ, я понимаю, а мы… А мы оказались стадом. Загоняй всех на бойню и по лбу кувалдой. Не бойтесь, сопротивления не будет!..
– Погоди, погоди, парень, – сценарист замотал головой, словно уже получил кувалдой разок и пытается прийти в себя, чтобы получить следующий удар. – Погоди, я не согласен. Мы сможем еще, забодаем их всех! Ско-оро уже. Нас довести надо, понимаешь, дожать. Чем сильнее согнешь, тем… Как распрямимся! Закон физики, эле-мен-тар-но. И полетят они, падлы заморские… Сколько раз мы их, а никак не поймут, – лезут и лезут…
Мне кажется, мы поменялись: то, что он говорил полчаса назад, теперь говорю я, и наоборот. Да и неважно. Хорошо, что он снова стал расходиться, только б не слишком длинен был его монолог. А прерывать, напоминать о выпивке нельзя – обидится, не купит. Ладно, придется ждать. Слушать, терпеть и ждать.
На помощь мне пришла продавщица.
– Господа, через десять минут закрываемся. Поторопитесь!
– Вот, пора уходить, – с сожалением говорю я.
– М-да-а… – сценарист поморщился, что мысль его об отпоре заморским падлам сломана на самом важном моменте. – Ладно, пора так пора… Сейчас опрокинем по стопочке и пойдем. – Он достал деньги, насчитал нужную сумму, протянул мне: – Две водки и закусить, окорочок там или сосисок…
Я попросил продавщицу выбрать самый маленький окорочок, и мне хватило в один из стаканов сто пятьдесят граммов. Расплатившись, оглянулся на сценариста, – он сидел задумавшись, глядя в стол; я сделал глоток из стаканчика, где сто пятьдесят. Сунул сдачу семьсот рублей в карман и вернулся к столу.
– Денег хватило как раз.
– Ну и нормально, – сценарист разорвал окорочок пополам; взялся за ближайший стаканчик, который я заботливо подвинул к нему. – Выпьем, парень, давай за нашу великую Родину! Мы ее никогда не оставим, мы ее за-щи-тим! Понял, нет?
– Давайте. Все будет нормально… Выплывем.
Уже были теплые дни, снег исчезал и на газонах оживала трава. Люди ходили в легкой одежде, казалось, так теперь и будет до осени. Но холода быстро вернулись, зелень стала водянистой и жухлой, в небе зависла одна бескрайняя туча, воздух наполнился влагой. Все сырое и стылое; Останкинская телебашня раздражающе сверкает, как новогодняя елка, среди мутного полумрака.
От многих я слышал, что от нее, от этой башни, исходят какие-то токи, вредная энергетика, и превращают жизнь в дерьмо. Я в это не верю. Раньше я жил далеко, на другом конце города, а жизнь и там мало чем отличалась от моей нынешней. Если честно – везде одинаково. И никто ничего не сможет переделать, бороться с судьбой невозможно, и достоин жалости тот, кто этого не понимает. Да и что в общем-то – я лично не жалуюсь, у меня все более-менее, если не заглядывать в прошлое и не думать о будущем.
Помню, в юности у меня было несколько принципов, которые я терял один за другим. Жизнь заставляла меня их терять. Сначала я удивлялся, пытался сопротивляться, страдал, а потом плюнул, и все пошло как по маслу; я стал удивляться другому – почему был таким дураком, держался в каких-то рамках, имел свои принципы и ограждал свою душу от грязных лап окружающего мира, старался не замараться. Оказалось, что жить можно намного легче. Все, что считал я хорошим, на деле оказалось глупым и лишним, правда оказалась ложью, а черное белым. Да, этакие метаморфозы для человечества не открытие, но меня они потрясли. Думаю, очень многих потрясают в определенном возрасте… Опускаясь во все новые и новые глубины жизни, я отбивался, барахтался и пытался всплыть, просил о пощаде, но невидимый, точнее слишком большой, всеобъемлющий, противник одерживал победу за победой.
Я завидовал тем, кто не захотел возиться и закончил все разом. Обычно лет в четырнадцать-пятнадцать человек встает на порог раскрытой двери символического самолета с парашютами на спине и груди, и вот сейчас у него есть секунды на решение: прыгнуть – прыгнуть во взрослость – или остаться. Остаться в тесном, душном, скучном нутре самолета, летящего неизвестно куда и неизвестно зачем; остаться в нем, успокоиться и не меняться. Не жить. Или же прыгнуть… Некоторые остаются, ложатся на лавки и навсегда замолкают, но большинство прыгает. Кое-кто не дергает за кольцо, у других парашюты не раскрываются, и им приходится кувыркаться в воздушных потоках, пытаться планировать, растопырив руки и ноги, но в конце концов все равно они сталкиваются с землей. Лишь немногим везет, – летят красиво, приземляются, не отбивая ног, в заранее выбранном месте, где-нибудь на живописной лужайке; это называется – хорошо прожитая жизнь.
Я прихожу к выводу, что мои парашюты неисправны, они раскрылись, но спутались, перехлестнулись. Я не особо сопротивляюсь уже, мне надоело возиться, я просто скольжу по струям жизни, как щепка в спиралях вихря: то вверх, то вниз, и обратно, и срок твердого приземления – лишь вопрос времени. А вихри, они непродолжительны.
Я нашел в себе достаточно глупости, чтобы прыгнуть, и вот плачу за это. Единственное, что меня радует: я понял, что я наделал и что меня ждет, а это, скажу без ложной скромности, совсем немаловажно. Это дано понять далеко и далеко не всем. Вот масса подобных мне невезунчиков, визжащая масса, дергающая кольца, рвущая парашютные сумки, проклинающая благополучно опускающихся, от нечего делать играющих с ветром, натягивая или отпуская стропы. А я понимаю, в отличие от остальных, что проклинать надо только себя.
Да, я терял свои принципы один за другим. Говорю «терял», потому что теперь в запасе их, кажется, не осталось. Мне нечем особенно дорожить, нечего защищать, охранять в себе и беречь, я все могу, я способен на все; единственное препятствие – трусость. Я знаю, что украсть – хорошо, но ведь могут поймать и наказать. Если бы не трусость, о! – жить было бы куда веселей.
Трусость же и заставляла меня терять, отказываться, бросать то, что мне было дорого и казалось необходимым и светлым. Она толкала меня с моей тропинки в общую колонну бредущих, она закрывала мне рот, чтоб не заорал, когда заорать было необходимо.
Вообще-то, все происходило постепенно, почти неприметно, и, раз шагнув за рамки, приходилось шагать все дальше и дальше. Во-первых, в общих чертах поняв, что такое окружающий мир, я в нем остался; во-вторых, я закончил школу, хотя класса с седьмого ее ненавидел, но сидел на уроках, делал вид, что учусь, получил зачем-то аттестат; потом, став солдатом, я не стал дезертиром, хотя два года в голове было только одно: «Бежать! Скорее отсюда бежать!» В-четвертых, я женился и, самое идиотское, скорее всего оставлю потомство – нового маленького кретина, который повторит мой никчемный жизненный путь… Таким образом, я шагаю по лесенке все дальше и дальше и уже без ужаса и интереса встречаю новый день, отправляюсь с утра на безграничный, вонючий оптово-розничный рынок человеческого общения.
Сейчас я иду по темной, но в то же время мутно-белесой улице, иду домой. Меня чуть покачивает, я скольжу по обледенелому асфальту, хлюпаю размокшим от соли снегом. У каждого встречного прохожего спрашиваю закурить, и если кто подает, кладу сигарету в карман, про запас. Штук десять уже так настрелял, а сигареты – основной признак терпимого существования.
Но сейчас мне очень плохо. Лучше уж вообще не начинать пить в тот день, когда к ночи не напиваешься. С мукой сознавать, что ты не допил, может сравниться лишь никотиновый голод. Почти всегда мучает или то, или другое. Всего бы навсего сейчас сто пятьдесят граммов, каких-то чуть больше полстакана, и было б нормально. Лечь, глубоко так вздохнуть и провалиться… Но сегодня не суждено, и я тащусь домой с единственной надеждой, что уж завтра-то заполнюсь водкой как положено.
Вот и дом, где живу. Двенадцатиэтажный, один из многих в ряду таких же вдоль улицы. В первое время, как сюда переехали, я постоянно путался в этих домах-близнецах, подолгу искал свой.
Я, помню, радовался домофону, растениям в горшочках в вестибюле подъезда, приветливым вахтершам, лифту, большому застекленному балкону, – в летнее время он как еще одна комната. Сама квартира – с просторной кухней, цивильной ванной, после убогого жилища моих родителей в сырой пятиэтажке, где санузел совмещенный, где на кухне вчетвером не уместишься… Да, я, помнится, радовался и удивлялся. Но это только сначала.
Квартира на глазах заросла пылью и хламом, стала невозможно тесной для нас с женой, серой, неудобной, привычной. Я прихожу сюда как в камеру пыток; не знаю точно, в чем именно заключается пытка, но каждая минута пребывания здесь настолько ужасна, мучительна, что хочется бежать, любыми путями смыться отсюда. Вот хорошо, когда я прихожу не помня как, засыпаю сразу же, а утром скорей выскакиваю на поиск похмелки; я ничего не вижу, ничего не чувствую, кроме самого себя, своей жажды. На квартиру и все остальное мне тогда наплевать. А вот такие вечера, какой ожидает сегодня… Я бы мог поверить, что и пить-то стал из-за вредных энергетических воздействий близкой Останкинской башни или еще чего-то, что скрыто в самой квартире, но пить я начал задолго до этого, и причина, скорее всего, кроется в другом.
Жена всегда с первого взгляда определяет, трезвый я или нет, с деньгами или пустой. Радую я ее редко, да и сама наша женитьба была необходимостью, а не праздником. Просто она, точнее ее родители, вовремя прихватили меня за глотку. Только не пойму, что они получили? Я не оправдываю их надежд быть хорошим мужем, тащить в дом жратву, а дни прожигать на какой-нибудь работенке. Нет, это не для меня, хотя, наверное, я, как всегда, сломаюсь. Рано или поздно, в одну сторону или в другую: или стану домашним животным, или конченым уксусом. Они надеются, что, когда (а уже скоро) появится ребенок, я изменюсь. Всем супружеским парам, готовым распасться, советуют: заведите ребенка, он укрепит вашу семью. Но это вряд ли, да и вряд ли наша семья распадется – нам просто-напросто, ни мне, ни ей, некуда идти. Родители связали нас, чтоб от нас освободиться. Обычное дело.
Раньше я не знал женщин так хорошо, как теперь. Я предпочитал общаться с ними час, ну два от силы (пока они не созревали для того, зачем я с ними общаюсь), а потом скорей перепихнуться и сваливать. Сваливать необходимо, иначе сцапают. И никогда нельзя возвращаться; я слышал, что преступники в основном и горят на том, что вернулись на место преступления. Я вернулся – и погорел.
Вообще-то, для кругозора это пошло мне на пользу. Женщины, оказалось, очень проблематичные и назойливые существа. Раньше я об этом догадывался, а теперь убедился. У них вечно задержки, боли, какие-то трубы, воспаления, тайм-пятна. И обо всем этом они любят рассказывать, требуя жалости, участия и заботы. Может, это мне только такая попалась… На это и остается теперь уповать. По крайней мере, после женитьбы захотелось попробовать каждую встречную. Все другие возбуждают меня куда сильнее жены. Хочется залезть им между ног, – вдруг там не так, как у нее, вдруг там что-нибудь необычное…
Семейная жизнь научила меня врать. Причин для вранья, честно признаться, не так уж и много, но оно льется само. Я вру по любому поводу, начиная с того, почему не вынес мусорное ведро, и кончая тем, почему пришел пьяный и сытый, а домой ничего не принес. Вру я, наверное, не из-за желания оправдаться, позаботиться, чтобы жена нервничала поменьше, а чтоб показать: вот какой я свин, от меня нечего ждать хорошего, надеяться на меня, о чем-то просить.
Да, она с первого взгляда определяет, принес я что-нибудь или нет. И сегодня, скользнув по мне глазами, она изменилась в лице (открывая дверь, она не знала, какое придать ему выражение, и в этот момент на нем больше было доброго и радостного, но затем, увы, ей пришлось сделать выражение обиженно-гордым). Она изменилась в лице и пошла в комнату, выставив вперед свой круглый, уродливый живот… Конечно, если б у меня из кармана торчали бананы или упаковка сосисок, она бы обняла меня, чмокнула в щеку, спросила, что спрашивают обыкновенно вечерами жены мужей: «Как день прошел, милый?» или там: «Ты скучал по мне? Знаешь, а я так скучала!..» Нет, увы, увы, ничего съестного у меня нет, я датый, и рот мой не расплывается в счастливой улыбке при ее виде… Я устало снимаю промокшие ботинки, посапывая, как большинство полупьяных. Спать не хочется. В комнате работает телевизор, жена коротает время, глядя в экран. Иногда, правда, она берется за книгу, она считает себя актрисой, и ей необходимо читать всякие пьесы, но телик – намного интересней, чем измаранные буковками страницы. Еще где-нибудь в электричке или в метро почитать, это понятно, но когда под рукой телевизор – глядеть в книгу просто полный идиотизм.
Телевизор – единственное, что нас объединяет. Мы сидим – я в кресле, жена обычно развалившись на диване, – и смотрим. Мы совершаем путешествия по лабиринтам каналов, спорим, что лучше выбрать, пытаемся угадать мелодию раньше участников, вспоминаем яркие моменты из фильмов; мы изучаем программу, ловим анонсы. С нетерпением ждем очередную серию «Беверли-Хиллз». Телевизор заставляет прекращать наши ссоры, притупляет обиды; он наш друг, незаменимый, безотказный помощник. Одно только плохо – дистанционка сломалась.
– Тебе тут звонили… надиктовали вот, – жена протягивает, не глядя на меня, лист бумаги.
– Переключи на «СТС», там «Крепкий орешек» скоро начнется, – отзываюсь, принимая бумажку.
– А здесь «От заката до рассвета».
– Да ну! Надоело же, наизусть уже знаем. Давай Уиллиса…
Жена кряхтя приподнялась, стала жать на кнопочку, выискивая «СТС». Я читал записку.
«Роман! Умерла Анна Савельевна! Завтра кремация. Почти никого для помощи не нашли. Если у тебя есть возможность, пожалуйста, приезжай завтра к десяти утра (можно чуть позже)». И адрес, где проживала Анна Савельевна, наша классная руководительница. И подпись: «Лена Борисова».
– Хм, – хмыкнул я. – А я думал, что она давно уже… Лет до восьмидесяти дожила, где-то…
– Что, поедешь? – холодно спросила жена.
Первой мыслью было, конечно, не ездить. Я никогда не участвовал в похоронных делах, но слышал, что это не очень-то приятная процедура… Но ведь после этого должны состояться поминки, выпивка, да и взглянуть на одноклассников интересно, я никого из них не видел лет пять. Мельком сталкивался кое с кем, и мы даже не решались сразу здороваться, гадая: он это или не он, она или просто похожа. Интересно поговорить теперь с кем-нибудь, с кем учился в одном классе, поразиться, как человек изменился…
– Надо съездить, помочь, – сделав вид, что погрустнел, отвечаю. – Мы ее последний класс были… Она меня после восьмого затащила дальше, а все исключать хотели… Надо бы проводить.
Жена вздохнула, поправила подушку под головой. Начинается фильм.
Да, женщины достойны жалости. Я слышал раньше и вижу теперь на примере своей, что они мучаются, вынашивая ребенка, рожая, испытывают боль, а потом многие годы, да что уж там – всю жизнь, трясутся над ним. Заботятся, кормят, боятся, стараются вывести в люди, а он, ребенок, как ни крути, почти что наверняка становится подонком и сволочью, а то и просто уголовным преступником… Жена очень хочет ребенка. Она даже курить бросила и подлечила зубы; она шьет какие-то распашонки, шапочки, перебирает пеленки, слюнявчики, носочки. Искренне-радостно вскрикивает, когда в животе у нее шевелится; гадает – мальчик или девочка (выяснять точно в консультации она почему-то не хочет). Иногда ей кажется, что она грубеет, и решает тогда: «Мальчик!» А потом делает открытие, что у нее пушок под носом посветлел, кожа стала белее – значит, девочка. Какие-то приметы насчет живота: если низкий – девочка, а если высокий – то мальчик… На третьем месяце у нее была угроза выкидыша и она легла на сохранение. Я ездил к ней раза три. Чего только я там не насмотрелся, не наслушался! Истерики абортниц, страх тех, у кого плод в неправильном положении; тихое отчаяние прооперированных, лишившихся детородных органов… Я приносил яблочки, сидел с женой в коридоре, мы молчали, прислушиваясь к разговорам соседей. Иногда растворялась дверь лифта и выскакивала очередная женщина с окровавленными ногами и вместе с врачом куда-то бежала, оставляя на полу красные лужицы. Следом уборщица замывала кровь. «Опять весь лифт изгадили! Нет, чтоб тряпкой заткнуть…» У жены тогда становилось такое лицо, что мне казалось – и из нее сейчас тоже что-нибудь брызнет…
Люди вообще-то очень слабы. Вот она смотрит в телевизор (а как бы и на меня) ненавидящим взглядом; я обидел ее, я унижаю ее своим невниманием, равнодушием. Я издеваюсь над ней, – так она думает, – где-то нажираюсь, заливаюсь водкой, а ее, беременную и больную, заставляю выкручиваться самой. Да, она сейчас ненавидит меня, но стоит сказать ей пару нежных слов, погладить по голове, пощекотать за ухом, и она растает, улыбнется, потянется ко мне, забудет и голод, и обиду, и дурноту беременности, всякие там токсикозы. Всему живому нужна ласка и доброе слово. Не кормите собаку, но только время от времени ласкайте ее, и она будет вам предана и благодарна сильнее, чем если б вы кормили ее и не ласкали. Еду легче раздобыть, чем ласку… Но я сохраняю между нами стену, так, в общем-то, легче, да и, по-моему, правильнее. Каждый должен быть поодиночке, если с кем-то соединишься, крепко прилипнешь к кому-то, скорее пойдешь ко дну. Барахтаться надо порознь.
Вечерами эти твари активизируются. Я не помню, как научно они называются, кажется, площицы. Это такие, навроде вшей… раньше я думал, что вши – это быстрые, проворные насекомые, а оказалось – поймать вшу очень легко. А может, это не вши. Они не в голове, а в других местах: на лобке, мошонке, под мышками, на груди. Вечером у них, я думаю, прием пищи, так как тело начинает зудеть, я чешусь, не нахожу себе места. Когда могу, закрываюсь в ванной или в клозете, спускаю трико, снимаю майку и вытаскиваю из волос, отлепляю от кожи этих маленьких паразитов.
Не знаю, когда они появились, с какой сиповки переползли на меня, но благодаря им я изучил некоторые места на себе до завидных подробностей. И так же благодаря этим площицам мы с женой находимся почти что на равных: у нее есть инородное тело внутри и на мне тоже что-то живет, размножается, питается мной. Интересно, что жена помалкивает об этих мандавошках, я, как обнаружил их, думал – и она вскоре их на себе почувствует и устроит мне бурный скандал. Но она молчит. Я при случае рассматриваю ее подмышки, лобок и пока не заметил ничего подозрительного.
Фильм виденный-перевиденный, а площицы не дают покоя. И как раз сегодня я в состоянии их повылавливать. Встаю с кресла, направляюсь в ванную. Пускаю воду, дескать, моюсь, раздеваюсь и начинаю копаться в волосах в паху, выворачиваю мошонку… Раньше я с трудом различал их, мне стоило больших усилий, чтобы их вытащить, а теперь я даже научился уничтожать висящие на волосах личинки. Личинки напоминают бутылочки и сочно щелкают на ногте… Это занятие увлекает, можно часами перебирать кожу, ворошить волоски, нащупывать площиц в районе заднего прохода, – глазами туда не проникнешь, приходится вот на ощупь.
Заодно я вспоминаю школьные годы и Анну Савельевну. Я кончил школу девять лет назад. Как раз последний год, когда была десятилетка и однообразная общеобразовательная программа. Это потом стали экспериментировать: с шести лет, лицеи, гимназии всякие, одиннадцатилетки без какого-то (четвертого, кажется) класса. А у нас все было нормально… Анна Савельевна взяла нас после третьего; она уже тогда была старухой, но еще не совсем. Она вела русский язык и литературу. Наверное, неплохо вела, если бы мы ее слушали и хотели понять. Мы не очень-то и шумели на уроках, просто занимались своими делами – рисовали в тетрадках, переписывали друг у друга домашние по химии, перекидывались записками, играли в морской бой, а потом в картишки. Иногда Анна Савельевна срывалась и начинала доказывать нам, что литература – это необходимо, что читать – это, дескать, как воздух; что мы «вряд ли еще где-нибудь услышим и найдем» то, о чем она рассказывает. Она приходила в отчаяние, когда мы бубнили наизусть стихи; показывала, как надо, и мне становилось смешно… Говорили, что она из дворянского рода, – но вряд ли, если судить по отчеству, – а фамилия у нее была Зюзина. «Зюзя», я потом узнал, это типа алкаша что-то… Она сначала казалась нам высокой, сухой и тонкой, гордой, а к окончанию школы мы видели ее согнутой, маленькой, жалкой. Выпустив нас, она сразу ушла на пенсию…
О, какой крупный экземпляр попался! Вроде я уже проверил этот участок… Кладу площицу на ноготь большого пальца, на спину. Вошь сначала лежит смирно, потом начинает двигать лапками, они похожи на весла… Другим ногтем я придавливаю ее. Щелкнуло, осталась капелька бледно-розовой жидкости и пустая беловатая оболочка. Шабаш, погуляла…
Мне представляется тот район города, куда завтра надо ехать. Это возле Павелецкого вокзала – Дербеневская улица, Кожевническая, Павелецкая набережная… Я там не был несколько лет, родители в предпоследний год социализма сумели отвернуть трехкомнатную сносную квартиру на Каширском шоссе (я как раз в армии был), теперь разменяли ее, чтобы я жил с женой отдельно; ее родители купили мебель для нас. В общем, в местах, где прошло детство, мне делать нечего и вспоминаю я о них без особой грусти. Район невеселый. Стоит отойти от Ленинской площади, и начинаются заводики, склады, «Государственная штемпельно– граверная фабрика», «Мосхладкомбинат № 3», «Дрожжевой завод», беспрерывно испускающий шипение бьющего из трубы пара. Вдоль набережной тянется труба теплотрассы, похожая на жирную стальную змею, местами поднимающую свое тело, образуя арки для проезда автомобилей. Улицы пусты, серы, – хорошо снимать фильмы о прошлом… Анна Савельевна жила в двухэтажном домике, окруженном ржавыми гаражами; это… да, это на Летниковской. Мы однажды ходили к ней, когда она долго болела. Однокомнатная сумрачная квартирка, старинные вещи, почерневшие кружева на этажерке, комоде, буфете. Ее кровать была окружена с трех сторон книжными стеллажами… Вот завтра еще раз придется там побывать… Она, помню, тогда так радостно нам улыбалась, своему седьмому «б»; девочки приготовили чай, мы принесли торт, и каждому досталось по маленькому кусочку. Некоторые спрашивали о здоровье, Анна Савельевна крепилась, развлекала нас какими-то рассказами из жизни писателей. Кажется, о Некрасове, об этом… о Кольцове, как он лежал один в проходной комнате и задыхался от сигаретного дыма, а вокруг пьянствовали и веселились соседи. Радовалась, что мы пришли к ней, значит, она не зря живет, учит нас, прививает прекрасное и вечное. Лена Борисова, отличница, читала стихи с выражением. А теперь Анна Савельевна умерла и больше ничего не чувствует и не видит. Интересно, как она жила эти годы, вспоминал о ней кто-нибудь, навещал? Наверное, все, как и я, думали, что она давно умерла. Кое-кто, может, придет, чтоб проводить ее в печь крематория…
Жена уснула, на экране рябь – «СТС» закончил свои передачи. Я выключил телевизор, потормошил жену, чтоб подвинулась, и лег рядом.
Утром она подобрела: поджарила картошечки, дала три тысячи на метро, даже пыталась пообщаться. Конечно, ей приятна мысль, что я сейчас пойду не черт знает куда, чтобы вернуться вечером на рогах, а готовлюсь исполнить свой долг – проводить в последний путь классную руководительницу.
– Когда тебя ждать? – спросила напоследок.
– Не знаю, как получится там. Если что, позвоню.
– Пока.
– Пока.
Спускаюсь по лестнице, а не на лифте. Около мусоропроводов стоят бутылки, чаще всего это пузатенькие из-под иностранного пива или винные, но иногда можно встретить старые верные «чебурашки» и ценящиеся «очаковки» 0,33. И сегодня, проверив подъезд, я нашел кое-что подходящее, положил бутылки в пакет. Я знаю место поблизости, где их принимают.
С неба крупными хлопьями падает сырой, липкий снег. В конце марта это особенно неприятно, ведь все уже готово к пробуждению и теплу, а приходится терпеть зиму. Люди идут, согнувшись, месят соленую кашу на тротуарах; из-под колес автомобилей вылетают грязные комки, приходится сторониться дороги.
Возле метро есть дешевый пивной ларек. Это редкость теперь, ведь всё стараются сделать цветастым и аппетитным, а здесь пиво подают в стеклянных банках и изредка в кружках с отбитыми ручками, оно явно разбавленное. Зато дешевое. Перед работой и после нее мужчины выпивают по пол-литра, без разницы, какая погода, и если ларек закроют, я думаю, они очень расстроются, потеряют очередную радость в жизни. А к соседнему павильону «Холстен», где пиво крепкое и тягучее и стоит всего раза в два с половиной дороже, почему-то не подходят. Там обитает другой слой населения.
Перед тем как совершить длительную поездку от «Дмитровской» до «Павелецкой», необходимо глотнуть пивка. Знакомый продавец-хачик принимает у меня «чебурашки» по триста рэ, две «очаковки» – по четыреста. Получилось, со вчерашней мелочью, на поллитровую кружку. Я курю, потихоньку отхлебываю из кружки, любуюсь, как другие наскоро оглушают полстакана водки, запивают пивом и, пободревшие, спешат по делам… Ничего, и я, может быть, волью сегодня в себя стаканчик-другой. Не зря же тащусь на эти похороны… Время от времени встряхиваюсь, с меня опадают на тротуар куски тяжелого снега. Конечно, таскаться по городу в такую погоду не очень-то в кайф.
В вагоне душно и скучно. Людей битком, все сырые, вонючие, хмурые. Остается только размышлять, это как-то отвлекает, съедает время… Например, – когда-то я видел по телику передачу, там один чудак-исследователь доказывал, что наше общество развивается по зэковским законам. Дескать, порядки, язык, взаимоотношения между людьми – все как в колониях строгого режима. Я, помню, тогда воспринял это как очередную херню решившего сделать себе имя придурка. Конечно, какие-то черты есть, но он-то говорил о глобальном переходе зоновского мира в общий наш повседневный быт, в культуру и т. д. А теперь (правда, не побывав на зоне, мне сравнивать трудно) я с ним согласен. У меня такое впечатление, что объявили амнистию и разрешили всем делать, что они захотят, или – отпустили на волю рабов. Преступники продолжили совершать свои преступления, но законы изменились, многих статей уже нет; а рабы бродят и не знают, что им делать со своей свободой. Я тоже чувствую себя таким вот свободным, точнее – освобожденным, и эта свобода пугает меня, она тяжелее, чем кандалы и плеть хозяина. Я такой же мелкий пакостник, воришка, каким должен быть раб, и так же труслив и беспомощен… Все мои предки, видимо, из поколения в поколение были людишками смирными, забитыми, исполнительными; они ворчали, тихонько злились и вкалывали. А мне дали вольную. И вот приходится теперь бродить, кружить по жизни праздным, голодным, потерянным и мечтать, чтоб меня сделали снова чьим-нибудь рабом, заставили что-нибудь делать. Хочется знать наверняка, где мне спать, где оправляться, быть уверенным, что вечером меня уложат, а утром поднимут; что вовремя накормят, оденут; я буду выполнять приказы и не ломать голову, как же мне жить. Обо мне подумает хозяин… А сейчас?.. Я не знаю, куда направиться из четырех сторон света, я боюсь отойти далеко от развалин барака, где жили мои предки-рабы; вдруг меня свистнут, отведут и поставят к занятию, а потом сытно покормят и укажут на подстилку… Я слаб и глуп, но мне многое хочется. Вокруг столько красивого, заманчивого, вкусного. Время от времени я подворовываю, но по мелочам и когда знаю, что не последует наказания. Мне в общем-то без разницы, что стащить. Рулончик туалетной бумаги из «Макдоналдса», кассету со все равно какой музыкой из гостей, солонку в каком-нибудь кафе… И вся вот эта полусонная масса в вагоне, торговцы на рынках, покупатели с тощими кошельками, приставучие дилеры на тротуарах, всовывающие «подарок от фирмы», распространители рекламы, – все это такие же, как и я; просто некоторым удалось пристроиться, найти хозяев, хоть на некоторое время внутренне успокоиться. Их свистнули… Да, существуют «мужики», «шестерки», «урки», а им нужен «пахан», который бы ими руководил, использовал их и заботился. «Ебет и кормит» – есть поговорка.
С «Чеховской» перехожу на «Тверскую». Теперь уже скоро, осталось три станции. О предстоящем процессе похорон стараюсь не думать – что будет, то будет. По крайней мере, если что, можно в любой момент слинять.
В новом вагоне приходят новые мысли. Я смотрю на наклеенные на стене красочные рекламки и представляю жену, как она лежит сейчас на диване животом вверх и читает какую-нибудь пьеску. Это ее обычное дневное занятие, исключая, естественно, перебирания и пошива одежды для будущего ребенка… Жена считает себя актрисой. Она рассказывала, что с детства мечтала о театре, о сцене и всю жизнь движется к цели – стать большой актрисой. Движется в меру сил и способностей, конечно. Поступала раз по пять в Щуку и ГИТИС – не поступила. Занималась в каких-то студиях, которые создают неудачливые, полусумасшедшие режиссеры; кочевала по этим студиям в поисках лучшей, но все они похожи одна на другую, все «экспериментальные», то есть ставят какую-нибудь дрянь или превращают в дрянь сносное. Ее крупнейшим достижением явилось участие в спектакле в известном, но не особенно популярном театре, что на Тверской, в двух минутах ходьбы от Кремля. Правда, спектакль шел всего несколько раз, и то на «свободной сцене» (практически та же студия, но в здании известного театра). Я сходил на премьеру. Такой маленький-премаленький зальчик, мест на тридцать, заполненный друзьями и родственниками исполнителей. Какая-то забытая пьеса забытого Лорки. Жена играла служанку, почти бессловесную, вечно перепуганную, наблюдающую гибель аристократической семьи, в которой служит. Накрывает на стол, убирает со стола, вздыхает, покачивает головой… А в дни репетиций она так переживала, корчилась перед зеркалом, трепетала, нервничала! И все ради какой-то второстепенной ролишки. Но она была счастлива, ее там похвалил главреж, и она замечтала о том, что ее пригласят в основную труппу. Но тут ее прихватила беременность. А девяносто процентов: женщина, родив ребенка, сжигает за собой все мосты, ей не светит большее, чем быть домохозяйкой или, в лучшем случае, продавщицей в близлежащей к дому палатке.
– Спасибо, Рома, спасибо, что приехал. Сейчас, слава богу, люди нашлись, из школы звонили, м-м, обещали помочь, она ведь там сорок лет проработала… Районо тоже подключилось… А вчера, о-ох, мы совсем уж отчаялись. Ни денег, никого…
Пахло каким-то варевом и застоявшимся духом немощной одинокой старухи. Квартира оказалась еще меньше, чем мне представлялось в воспоминаниях. Было полутемно, зеркала завешены черными тряпками.
Говорят, что голос у женщин с годами почти не меняется, но у Лены изменился он совершенно. Я помню его, уверенно-переливающийся, неспешно и четко произносящий слова; он торжествовал над тупостью одноклассников, когда Лена отвечала учителю. А теперь голос стал сбивчивым, мятым, наполненным вздохами и междометиями, каким-то бледным, пустым.
– Вот Витю жду сижу, – провожая меня на кухню, объясняла она. – Витю Буркова… У него машина, я до него дозвонилась вчера. Ох, надо в морг ехать, одежду везти. В три часа кремация уже, а его нет до сих пор…
Я сел к столу, сочувственно кивал. Лена помешивала в кастрюле. Мы были в квартире одни.
– Поминки школа на себя взяла, девчонки там сейчас, в столовой готовят, а я здесь решила сварить немного… на всякий случай. Ты покушать не хочешь?
– Нет, спасибо, – ответил я. – Вот покурить бы… Здесь можно?
– Кури, кури. – Лена поставила на стол грязное блюдце для пепла, взглянула на часы. – Уже одиннадцать. Знаешь, я сейчас домой сбегаю, у меня там Сашка один, сын. Посмотрю, как он, покормлю хоть… Так, здесь готово… Сбегаю, ладно?
– Конечно, гм…
Она тоже мыкнула, пошла в прихожую одеваться. Оттуда, спохватившись, спросила:
– Да, извини, как ты живешь-то? Совсем голова кругом…
– Нормально. А ты?
– Да тоже, вроде бы. Ну, я на десять минут буквально…
– Угу, беги.
Даже и не скажешь, что у нас с ней когда-то чуть было не возникла любовь. Мы учились вместе все десять классов, Лена считалась самой лучшей у нас, умной, симпатичной. После окончания школы, в тот же год, осенью, меня забирали в армию. А Лена не поступила в университет и как раз рассталась со своим парнем, с которым долго дружила. И мы случайно столкнулись на улице, разговорились, выпили аперитива в кафе, пошли к ней и перепихнулись. Она хотела этого, наверное, из-за какого-то отчаяния и обиды к этому парню, к тем, кто ее в университет не принял, и специально выбрала одного из самых малосимпатичных своих знакомых, то есть – меня. А я, конечно, не отказался. Еще бы! Класса с шестого я хотел ее, наблюдал за ней, любовался на физкультуре, дрочил, думая о ней, а тут выпал случай реально ее поиметь.
Потом, в первые месяцы в армии, я писал ей чуть ли не каждый день, я просил, умолял ее отвечать на мои письма. Случайная попилка готова была разрастись во мне до любви… Мне казалось, что только Лена и ее письма спасут меня, помогут выжить в армейском аду. Но она не отвечала, и я выжил так, без ее помощи.
Вообще, человек совершает столько глупых поступков, тратит столько сил на напрасные переживания, пока не научится правильно вести себя в жизни. Я тоже много надурил, конечно, а потом только понял: равнодушие – вот что в состоянии уберечь, во что нужно прятаться и через его толстую броню смотреть на окружающий мир. Равнодушие спасает от безумия, оно помогает человеку остаться человеком… Сразу и не придумаю, что может меня вывести из себя, огорчить, озаботить. Конечно, неприятно, если действительно водку запретят с первого июля продавать в ларьках (я знаю ларьки, где ее можно купить всего за десять пятьсот), но ведь столько раз происходило нечто подобное и находились новые точки, новые варианты; слегка расстроит меня и повышение цен на проезд в метро, или если поймают ребята-контролеры в троллейбусе – я не заплачу штраф и мне в итоге стукнут по дыне. Если в вытрезвителе окажусь, тоже как-нибудь переживу, не впервой; если телевизор сломается, станет немного скучней. С родителями если случится что… ну я живу без них сейчас, их и сейчас как бы нет. Вот жена ждет ребенка, и я должен или радоваться, что скоро появится на свет моя дочь или мой сын, мое продолжение, или мучиться, что вот будет у нас в квартире красноватый, орущий комок, мешающий и раздражающий. Но мне как-то все равно, пусть жена делает с ним, что захочет: возится, наряжает, целует или придушит… Мне ни хорошо и ни плохо. Нормально. У меня каждый день есть задача (она же максимум и она же минимум) – выпить по возможности больше, поесть желательно плотно, не упустить шанс повеселиться, подобрать, что плохо лежит. Вот и все, в общем-то. Не так уж и мало. Вчера день был не особенно удачный, я надеюсь, что сегодня будет получше. Я, в общем-то, оптимист…
Громко и неожиданно зазвонил телефон. Я вскочил, прошел в комнату. Снял трубку.
– Алло?
Издалека, словно из люка канализации, закричал осипший женский голос:
– Алё! Алё!
– Да, – ответил я.
– Алё! Вы меня слышите?
– Да!
– Я, я дочь Анны Савельевны! Алё?!
– Да! Слушаю!
– Похороны сегодня?
– Сегодня кремация. В три часа.
– Алё?! Не слышу! Алё?!
– Сегодня кремация! – я тоже вынужден закричать. – В три часа!
– Я ее дочь! Я звоню из Прокопьевска! Утром получила телеграмму! Алё?!
– Да, слышу!
– На самолет нет денег! Я не могу найти! Я не могу прилететь!! Алё?!
– Да, да, я слышу! Слы-шу!
Голос стал плакать.
– Когда это случилось?! Причина смерти?! Алё?! Сообщите!.. Как с похоронами?!
– Все нормально! Школа поможет! – так же отрывисто выкрикивал я. – Сегодня кремация! А похороны потом! Все нормально!
– Ее брат!.. Михаил Савельевич! Адрес! Запишите адрес! Алё?! Адрес брата!
– Да, диктуйте! – Я нашел на подзеркальнике огрызок карандаша для бровей, измятую салфетку. – Алло, диктуйте!
Она продиктовала адрес брата.
– А телефон? У него есть телефон?
– Что? Не слышу! Алё?
– У него есть те-ле-фон?!
– Да, да! Пишите!..
Я записал.
– Больше у нее никого! Сообщите ему! Если жив! Алё?! – И голос захлебнулся в слезах и помехах связи.
Я положил трубку.
Сейчас вернется Лена, пусть сообщает брату сама. Если жив еще… Я сунул салфетку под диск телефона, чтоб не затерялся. Вернулся на кухню.
Только закурил – в дверь застучали. Черт, становится суетливо.
На пороге стоял невысокий, квадратный парень; короткая стрижка скрашивала две внушительные залысины.
– А-а, Сэн! – парень, входя, крепко хлопнул меня по плечу. – Здорово! Что, приехал? А Ленка где?
Оказалось, это и есть Витя Бурков. Н-да, изменился… Он всегда казался мне туповатым, хотя и учился в основном на четверки; у него мама – заведующая детсадом, была и в школе председательницей родительского комитета. Очень крепкая тетя, она держала сына Витю в ежовых рукавицах, стремясь сделать из него человека, но Витя не оправдал ее надежд – не стал получать высшего образования, а кое-как купив «жигуленок», превратился в простого извозчика. Что ж, он с детства имел склонность к технике, и это ему пригодилось.
– Как дела, Сэн? – Витя снова хлопнул меня и засмеялся, как запыхавшаяся собака.
– Нормально, – пожал я плечами и, не в силах больше терпеть себя трезвым, спросил: – Слушай, а выпить ничего нет? Может, по чуть– чуть… помянем?
Витя по-хозяйски прошел на кухню, открыл холодильник.
– Я-то за рулем. Какую желаешь? «Привет», «Ферейн»? Я вчера закупил как раз.
– «Привет».
Он протянул мне бутылку:
– Пей!
Он был отчего-то горд и уверен в себе, словно человек, все имеющий и стоящий так крепко, что никакие силы не собьют его с ног. По крайней мере многие себе это внушают, хотя на самом деле ползают на карачках и получают пинки по ребрам, по морде, по жопе; уж он-то натерпелся от своих пассажиров, и поэтому при любом удобном случае старается показать себя уверенным, добившимся всего, чего желал.
– Не будешь? – я налил в одну чашку и взглянул на Витю, ради приличия приглашая его выпить тоже.
– Ну, капелюшечку, чисто формально, – согласился он, – за встречу… Да-а, давненько ж мы не видались, – добавил с грустинкой.
– Давненько.
– За встречу!
Чокнулись.
– Давай.
Выпили. Горячая струйка вбежала, моментально размягчая что-то во мне, согревая. Голове еще тяжело и тоскливо, а тело наполнилось, совсем немножко, но уже ощутимо, силой, бодростью. Захотелось схватить бутылку и побежать куда-нибудь без оглядки, спрятаться, опустошить ее залпом и лечь. Но я пересилил это желание ради большего…
Пришла Лена, все такая же перепуганная, озабоченная, в руке белая прозрачная тряпочка, а на голове черная, повязанная как платок.
– Витя, ну слава богу! Надо ехать скорей. Еще цветов купить… Так, вот сумка с одеждой. Поехали!..
Я торопливо выпил граммов семьдесят и последовал за Витей на улицу, Лена что-то еще хлопотала в квартирке.
– Э, да! – вспомнил я, вернулся. – Лен, там дочь ее звонила, Анны Савельевны. Она прилететь не может, денег вроде нет. Дала телефон ее брата, просила ему сообщить. Вон бумажка, на телефоне.
– Да, конечно, надо сообщить. – Лена пошла звонить.
Я еще приложился к бутылке. Поколебался, взять ли ее с собой или нет; но придется ведь таскать гроб, мешать будет… Черт… Обидно… Еще раз хлебнул…
– Рома, ты здесь? Все, позвонила. Поехали! Он на кремацию придет, сказал… Заплакал старик – как дура, сразу ляпнула, без подготовки…
Путь человеческий можно проследить по больничным отделениям. Начинаешь с родильного, а кончаешь – через терапевтическое, стоматологическое, хирургическое – патологоанатомическим… Параллельно с просто жизнью – элементарным вдыханием-выдыханием и настолько обычными делами, что делами они и не кажутся, – есть еще много других жизней; я с ними сталкиваюсь редко, и от того тем более вижу их мощь. Например, беспрерывная, буйная, круглосуточная, потусторонняя жизнь вытрезвителя; жизнь всех этих Тимирязевских, вьетнамских, Москворецких рынков со своими тайнами и законами; жизнь гинекологии, жизнь улицы Миклухо-Маклая… Теперь вот пришло время заглянуть, прикоснуться к жизни и обычаям морга.
Обыкновенный в общем-то день, и если бы не знать, что уже весна должна быть вовсю, а валит снег и достаточно холодно, то день можно назвать совсем рядовым. И для работников морга он рядовой, обыкновенный день. Но для нас, приехавших за телом, которое нужно забрать и отвезти в крематорий, день, конечно же, неординарный. Мы касаемся другой жизни, другого мира, нам диктуют свои условия…
– Как, два миллиона?! – пугается Лена. – Нам сказали, что косметическое это… – Она не находит слов, вместо слов показывает на свое лицо, будто мажет его, – бесплатно делают.
Крупный, сытый парень в небрежно застегнутом белом халате лениво и устало морщится:
– Бесплатно, так и забирайте так. Сами и одевайте. Давай, заходи.
Он приоткрыл дверь, приглашая нас внутрь. Мы мнемся на крыльце со своими розочками в руках. Ясно, никто из нас не войдет туда, чтоб хотя бы взглянуть на голый труп, не то что одевать его, подкрашивать.
– Ну, семьсот, а? – просит жалобно Лена.
Парень в ответ снова показал внутрь морга.
– Слушай, – деловито, но с оттенком просительности обратился к нему Витя, – давай на восьмистах сойдемся. Понимаешь, мы ей не родные, она наша учительница была. Родных нет. Понимаешь, вот районо выдало пятисотку на все расходы…
– Я все понимаю, – сухо отозвался парень, закурил, встряхнулся, сбрасывая с головы шапочку снега. – Лимон двести. Последнее слово.
Витя с Леной скорбно переглянулись.
– Хорошо, – сказал Витя, – лимон двести.
Парень пошел внутрь. Бросил из-за двери:
– Полчаса погуляйте.
Полчаса сидели в машине. Витя крыл матом «мясника», подсчитывал, сколько они заколачивают, если в день обслуживают хотя бы пять тел, да хотя бы сдирают по полторы тысячи и делят на четверых, да какая плюс к тому у них официальная зарплата. Лена тоже возмущалась: тут, дескать, ребенок в пять лет в младенческой кроватке спит, на другую денег нет, негде ее даже поставить, если б и появилась, – одна комната и та девять метров квадратных; бьешься-бьешься, а тут… нашли тепленькое местечко!.. Живодеры!.. Меня от выпитой без закуски и запивки водки помучивала изжога, хотелось съесть чего-нибудь жирного – беляшик или чебурек, а потом еще выпить. Мечталось о поминках, я представлял, как сейчас в школьной столовой готовят всякие вкусности, расставляют столы, несут из дома скатерти, посуду… Но чтобы насладиться жрачкой и выпивкой, нужно поработать, отдать виновнице застолья последний долг, проводить ее в мир иной.
– Полчаса прошло, – объявил Витя, перестав материться, туша в пепельнице окурок. – Пошли, что ли?
– Что-то ребят нет…
– Может, там уже ждут. Снег-то, ни хрена не видать.
– Да-а, – Лена вздохнула, – совсем зима…
Наша машина стояла у ворот больницы, а морг прятался во дворе за многоэтажным корпусом, где борются за жизнь, лежат под капельницей, ждут от родных дефицитных лекарств. Никому не хочется умереть, по крайней мере из-за того хотя бы, чтоб не вводить родных в крупные расходы на похороны.
Да, ребята пришли. Двое смутно знакомых мне, похожих один на другого; кажется, они учились класса на два старше. Витя их где-то нашел, попросил помочь потаскать гроб, завлекал, скорей всего, последующей выпивкой… Еще появились около морга другие люди – родственники другого покойного; видимо, подходила их очередь забирать тело. Здесь тоже все расписано по часам, есть свой распорядок.
Тот же парень, с которым торговались, растворил перед нами двери. За ними оказался обтянутый черной материей зал, пустой и холодный; лишь на бетонном возвышении, по центру, стоял гроб.
– Принимайте.
Мы вошли. Лена первой положила цветы на покойную, затем мы с Витей. Постояли минуты две, глядя в лицо Анны Савельевны… Совсем не похожа на ту властную, умную, гордую учительницу. Теперь просто молчаливая, равнодушная мумия; вместе с ней умерли все ее знания, увлечения, умение разговаривать на нескольких языках, «Евгений Онегин» наизусть, соображения какие-то. Прожила вот – и все. Не подключилась бы Лена, не собрала бы нас, так и лежала бы Анна Савельевна в холодильнике этого морга, может, когда-нибудь и похоронили бы, как беспризорную, чтоб не мешалась.
– Что, принимайте, некогда, – поторопил парень в халате.
Лена очнулась от размышлений, раскрыла сумочку, достала заранее отсчитанные деньги.
У морга уже стоял «ПАЗ», задняя его дверца открыта, мотор работает, из выхлопной трубы капает бензин… Мы вчетвером подняли гроб, понесли было к автобусу.
– Э, а крышку!
Снова поставили его на бетонное возвышение, накрыли крышкой. Погрузкой в автобус руководил шофер.
– Так, на ролики ставим, до упора закатываем. Хорошо. Все, закрываем. – Он с силой захлопнул дверцу и пошел в кабину.
Лена решила ехать в автобусе, затащила с собой и меня.
Подоткнув бордовую шторку, я смотрел на улицу. Там ездили машины, кучки пешеходов нетерпеливо ждали зеленого огонька светофора; все спешило, тряслось, вертелось. Все хотят успеть, но никто никуда не успевает… Да, рядом с гробом должны приходить глобальные мысли. О смысле жизни, о значении смерти… Я взглянул на Лену, она сидела почти напротив меня, ее лицо изображало грусть утраты. Наверное, она вспоминала утраченные школьные годы, когда была такой примерной и умной; Анна Савельевна ее частенько хвалила, выделяла, готовила на литературные олимпиады. Ну и что в итоге? На хрена ей… что там мы изучали?.. «Война и мир» ей чем-нибудь помог? Чему– нибудь реально ее научил? Никто и ничто не может никого научить, как жить надо. Каждый бредет поодиночке на ощупь, спотыкается, накалывается на сучки, падает в ямы, выбирается, перевязывает раны и снова бредет. И не надо скулить – сам виноват, что пошел, теперь уж будь добр – мучайся, пока не свалишься в яму поглубже и не сломаешь шею.
Мой папа, старый грибник, учил меня: «Найдешь гриб, не беги дальше, а оглядись вокруг, обязательно должны быть еще. Никогда не спеши, будь наблюдательным и осторожным». Вот так вот он и прожил и сейчас живет, как грибы собирает. И он кое-что поимел от жизни, но, конечно, жизнь во сто раз больше поимела его. Эти фотографии из семейного альбома – безжалостные документы мутации человека. Не то что он просто старится, нет – он сгибается, он становится перепуганным, трясущимся, желчным комочком, обиженным и бессильным. Как ни крути, а жизнь в итоге показывает вам язык, она уходит, чужая, молодая и свежая, находит новую жертву для своей шутки-обмана, безвыигрышной лотереи, и вы, задыхаясь, тянете к ней холодеющие ручки, до последней секунды на что-то надеясь.
Автобус качнуло и крышка гроба чуть сдвинулась, и мне показалось, что Анна Савельевна хочет выбраться. Лена вздрогнула и тоже с испугом и интересом смотрела на гроб. Я нагнулся, поправил крышку.
Возле подъезда к крематорию вереница «ПАЗов» с надписями на боках «Ритуал». Каждый автобус привез мертвеца, чтобы его вскоре сжечь. Измученные родственники и друзья покойных толкутся на снегу, ожидая очереди. На лицах читается: «Ах, ну скорей бы кончилось!» Мне тоже близка эта мысль.
К Лене подошел похоронный агент – молодой человек, прилично одетый, в очках, больше смахивающий на компьютерщика, чем на бизнесмена от смерти. Они – агент и Лена – стали разбираться в бумагах, а затем пошли в крематорий, с ними и Витя, приехавший раньше нас.
– Закурить не будет? – спросил я у тех ребят, что помогали в морге.
Мне дали сигарету, я прикурил у них же и стоял рядом, не зная, что бы сказать; они тоже молчали. Вот будет прикольно, если никто больше не придет проводить Анну Савельевну. Хе-хе! Трое полуалкашей, бывшая отличница Лена и извозчик Витя Бурков. Поистине символичный набор.
– Ну, все оформили, – вернулась Лена. – Что-то никого наших… – она взглянула на часы, – а уже половина третьего, мы следующие.
В это время из соседнего автобуса вытаскивали гроб, спорили, вносить ли его закрытым или крышку лучше все-таки снять…
Здание крематория черное и громоздкое, рядом статуя – выбитые из камня уродцы с перекошенными от страха лицами. А вокруг, засыпанное снегом, прячется среди тоже заснеженных елей кладбище. В стенах – ячейки с урнами… Я как-то смотрел по телику передачу, и там рассказывали, что раньше сжигали только наиболее опасных преступников, ведьм, колдунов, сами себя уничтожали в огне разные религиозные фанатики; огонь, считалось, насовсем кончает с человеком: ни душе, ни тем более телу не спастись, не воскреснуть. Я не верю в душу и подобные дела, но большинство, замечаю, верит. И тем не менее они так спокойно относятся к тому, что их близких превращают в кучку пепла. Интересно… И как там это все происходит? Не может быть, чтоб сжигали в отдельности каждый гроб, да и зачем гроб-то сжигать? Он дорого стоит: обит тканями, кружева на нем, внутри какие-то подушечки. Нет, наверное, гробы составляют рядком, а вечером, когда накопятся, трупы вынимают, бросают в топку, а гробы вновь поступают в продажу. Потом пепел делят поровну, рассыпают в урны и вручают родственникам: «Вот, пожалуйста, получите и делайте теперь, что хотите!» Можно в стену замуровать, или закопать, или на сервант поставить и скорбеть… Конечно, здесь экономия и удобство прежде всего: если бы всех хоронить телами, то какие бы территории понадобились! В год, наверное, тысяч по сто пятьдесят-то в Москве умирает, и каждому надо могилу с оградой, это метров пять квадратных. Ну, поменьше немного… Конечно, кремация, эти колумбарии – выход.
Приехали представители районо на «Волге», несколько учеников Анны Савельевны, приковылял и старик – ее брат. Все они каким-то чутьем подходили к нашей кучке, здоровались, вздыхали, затем уточняли, правильно ли пришли. «Да, да, – уныло кивала Лена, – Анна Савельевна…» – «Да-а…» Некоторые были с недорогими букетиками.
Снова появился агент, он торопливо подошел к Лене, что-то ей негромко сказал, а потом сообщил всем:
– Пора вносить!
Водитель, повеселев, открыл заднюю дверцу, послал двух парней в автобус выталкивать гроб. Я и Витя принимали снаружи.
– Так, осторожно, ступеньки, – командовал агент. – Дверь, осторожненько! Вносим, так…
Мы с Витей несли гроб спереди, агент мельтешил перед нами, в руках у него были документы. В чем заключается его роль, интересно? Когда мы торговались в морге, его не было, – да у него, конечно, есть дела поважнее.
Полутемное, большое с высоченным потолком, холодное помещение. На противоположной стороне от входа – иконы, по стене развешены венки, черные ленты. Ажурное ограждение, нечто вроде подиума с надгробной мраморной плитой по центру.
Тут уже руководство на себя приняла закутанная в толстый платок, в полушубке, намерзшаяся женщина средних лет. Она указала нам на стоящую посреди помещения кушетку (или что-то типа нее, для гроба), мягко сказала:
– Вот сюда ставьте, пожалуйста. – И добавила, повысив голос, для всей нашей процессии: – Извините, церемония прощания строго по времени… Снимайте крышечку, – тише, уже непосредственно нам, кто нес гроб, – поставьте широкой стороной вниз, вон туда.
Мы с Витей отнесли крышку на указанное место, поставили, как и велела женщина, на какую-то подстилку. В это время гроб на кушетке подкатили к подиуму… Человек пятнадцать все-таки набралось. Я узнал и директора школы, двух старых учительниц; были и из районо, а в основном люди лет под тридцать – ученики. Брат Анны Савельевны стоял ближе всех к покойной, смотрел на ее лицо; он был высок и строен, на вид не очень старый, но, казалось, в любой момент от слабого толчка готовый рассыпаться, как трухлявый, прикрывающий корой свою труху, ствол дерева. Я в детстве любил, оказавшись в лесу, с разбегу опрокидывать такие гнилушки, пиная их или врезаясь в них плечом. И этот старик такой же – со стороны выглядел еще более-менее, а на самом деле… А может, внезапное известие о смерти сестры, вся эта страшная для него, неожиданная церемония так его подкосили и он еще сумеет оправиться…
Зазвучала органная музыка, что-то грустное и осеннее, и рядом с иконами, насколько я разбираюсь – православными, она воспринималась словно непонятное издевательство. Понравилось бы это самой Анне Савельевне? Я помню, она была убежденной коммунисткой, хотя, по слухам, и из дворян; а каково мусульманам здесь, иудеям, буддистам, нигилистам… Вряд ли уточняют, кто кем был, теперь уже все равно, смерть всех уравнивает. Всех ставят под эти иконы, врубают католический орган, говорят всем одно и то же. Действительно, все равно сгорят, всех упакуют в стандартные урны. Покойников слишком много, чтобы придумывать для каждого отдельную церемонию.
– Дорогие родные, близкие и знакомые, – начала женщина, когда музыка, плавно затихая, умолкла совсем, – собрались в этом скорбном здании, чтобы проводить в последний путь, – она говорила, стоя на возвышении, на этом подобии подиума, говорила негромко, но внятно, и акустика зала усиливала ее слова, звуки отражались от стен, потолка, метались по помещению, – в последний путь Анну Савельевну Зюзину, замечательного человека, педагога, отдавшую всю свою жизнь…
Мне вдруг стало жалко ее, нет, не умершую, а эту говорившую… Она напомнила мне другую женщину, из загса, – когда я женился, помню, слушая вымученно-радостный голос нарядной, с какой-то огромной цепью на шее, тети, думал, что вот, может, у нее сегодня случилось какое-нибудь горе, а она должна стоять здесь и делать вид, что радуется двум придуркам, решившим слиться в законном браке и отныне мучиться вместе… А у этой, может быть, радость, наоборот, но она изо всех сил прячет ее, скорбит вместе с нами о совсем чужом для нее человеке, об утрате давно пережившей свой век старушонки.
– …Теперь прошу желающих сказать несколько слов. – Она выделила «несколько» и поежилась, кажется, подавив желание взглянуть на часы.
Повисло молчание. Все смотрели на брата, ждали слов от него. Он потянулся, выпустил из груди тяжелый хрип, заговорил дрожащим, искренним голосом:
– Р-родная… Родная моя Аничка… Что ж… вот и пришло в-время расстаться… – И он заплакал, вытянул из кармана платок, вытер глаза, просморкался. – Помнишь, Аня… как в сорок первом, как провожала меня?.. – Снова прервался, задохнувшись от слез. – Она, она была настоящим человеком! Н-настоящим творцом! Она столько воспитала замечательных!.. – Он словно кому-то доказывал, что Анна Савельевна прожила свою жизнь не зря, прожила ее, как надо. – Ты, ты была настоящим коммунистом, Аня! И я кланяюсь тебе не только от себя лично, но… но и от лица нашей родной партии, в которой ты, – голос его неожиданно окреп, слезы исчезли; он говорил теперь твердо, даже как бы радостно, – в которой ты состояла и работала пятьдесят четыре года!.. Твоя жизнь, Анна, это образец, это светлый пример для других, для всех нас! Прощай, родная моя сестра, п-прощай… – И снова заплакал, положил на умершую свой букетик, наклонился, поцеловал ее. Отступил, утирая слезы и вздрагивая.
Слово взял директор школы… Да, с Анной Савельевной уходит целая эпоха; он счастлив, что был с ней знаком, работал с ней вместе; он пришел в школу совсем молодым пареньком, сразу после института, и она многому его научила; как глубоки были ее знания, как интересно она умела рассказывать, она была истинным интеллигентом; именно такие люди, как Анна Савельевна, зовутся учителями с большой буквы… Одна из женщин из районо выразила глубокую скорбь, боль невосполнимой утраты от всего коллектива районо, вспомнила, какой отзывчивой и бескорыстной была Анна Савельевна…
– Дорогие мои, – нашла паузу и скорее заполнила ее хозяйка церемонии, – добавить можно многое. Много теплого сказать. – Она вздохнула, давая понять, что наше время вышло. – Но минута расставания приближается…
Снова музыка… Пошли вокруг гроба, целуя покойницу, кто в губы, кто в лоб… Витя, не желая, видимо, участвовать в этом, направился за крышкой, я с ним… Наконец-то кончается. Ну и холодно же здесь! Я представлял крематорий другим. В каком-то фильме: там печь рядом, люди прощаются, и гроб тут же, при них, заезжает в огонь. А здесь… Когда попрощались, женщина со знанием дела поправила цветы, накрыла лицо покойной кисейным покрывалом. Дала нам знак, что можно опускать крышку. Затем переставляем гроб с тележки-кушетки на мраморную плиту. Пауза. Мощно воет орган. Женщина выжидает с полминуты, чтоб обозначить момент самого последнего прощания, а потом нажимает кнопочку где-то в ограде. Плита и гроб медленно опускаются, на месте плиты остался прямоугольник черного отверстия. Я невольно тянусь, пытаюсь туда заглянуть, ожидая увидеть блики огня. Нет, там холодно и темно.
Вот, слава богу, и закончилось. Автобус везет нас, я надеюсь, в школу, на поминки. Кремация – это, в общем-то, те же похороны, одинаково прощаешься с образом человека, а пепел – совсем уже что-то другое. И уже все равно, что потом сделают с урной, главное – с телом разделались.
Теперь в салоне много людей. Лена, те похожие друг на друга ребята, еще несколько учеников Анны Савельевны, ее брат… Витя незаметно исчез, наверное, отправился на извоз… Все молчат, смотрят в пол, на то место, где стоял недавно гроб. Автобус двигается медленно, то и дело останавливается перед светофорами, попадает в пробки.
Скорей бы приехать. Я голоден и непривычно трезв, и я хочу получить награду за свои старания. Я часто оборачиваюсь к окну, пытаюсь узнать места, по которым едем. Вот широкая, забитая машинами улица, кажется, это Люсиновская. Автобус сворачивает в переулок. Да, правильно, уже близко. По Стремянному мы пробираемся к Павелецкой площади.
Пассажиры стараются сохранять на лицах печать скорби, но ярче на них отражается удовольствие предстоящего застолья, выпивки, разговоров. Застолье, по какому бы поводу оно ни состоялось, все равно застолье. Оно приятно само по себе… Лишь брат покойной, по-моему, скорбит искренне: глаза у него светлые и слепые, на губах застыла полуулыбка – он вспоминает. Детство там, отрочество, юность… Сейчас воспоминание оборвется, сознание вернет его в настоящее, в жизнь, которая опустела еще на одного родного человека, и ему станет тоскливо и зябко, ведь вполне вероятно, что следующий – он.
– Михаил Савельевич, это Роман, вот он с дочерью Анны Савельевны разговаривал, – подвела ко мне старика Лена.
– Здравствуйте, – сухо, четко выговаривая каждую букву, сказал он, протягивая свою сморщенную, в старческих родинках, руку.
– Здравствуйте, – я пожал ее, чувствуя кости, покрытые холодной, похожей на мятую тряпочку, кожей.
Он пытался держаться прямо, хотя годы и горе гнули его тело, горбили, потряхивали. И когда он говорил, голос его тоже постоянно сбивался на дрожание.
– Вы разговаривали с Натальей… Как она? Что сказала?
Мы стояли в фойе, направо по коридору столовая, и оттуда доносился скрип сдвигаемых столов, возбужденные голоса, и вкусный запах еды стелился по школе, возбуждая меня, приятно щекоча нервы… Лена что-то бормотнула и ушла в столовую, наверное, помогать.
– М-м, ну, сказала, что прилететь не успеет, денег на билет не может найти, – стал вспоминать я. – Спрашивала, как тут все, я ее успокоил.
Старик смотрит значительно и сурово, словно я в чем-то виноват или по крайней мере – за что-то ответственен.
– Просила вам сообщить… Сообщили…
– Вот дошло до чего, – качнул головой Михаил Савельевич, – родная дочь не смогла на похороны матери прибыть. А телеграмму когда ей послали?
Что, он главным энтузиастом этих похорон меня, что ли, считает?
– Не знаю, это у Елены надо спросить. Я сам вчера вечером только узнал… о случившемся.
С улицы вошел Витя Бурков. В руках – туго набитые пакеты.
– Сэн, хватай! Рвется! – крикнул он. – Осторожно, бутылки здесь!
Я подхватил один из пакетов, радуясь, что меня отвлекли от этого нудного разговора.
– В столовую нести? – И пошел туда вслед за Витей.
На лицах участников поминок одинаковое выражение: всем порядком хочется жрать. Бродят вдоль столов, поглядывают на еду, ожидают момента, когда раздастся призыв: «Все готово, можно рассаживаться!» А на столах-то много вкусненького, помянуть старую учительницу приготовились как следует. Суетливые женщины привычно расставляют вазочки, тарелки, бутылки, это они умеют – готовить, со вкусом накрыть на стол, – было бы что… Стопочки блинов, печеные куры, салатики, селедка под шубой, «Ферейн», кагор, «Привет»… Да, теперь-то я оттянусь.
– Сэн, давай вот здесь, поговорим хоть путем, – предложил Витя, когда подали сигнал приступать. – Я машину поставил, так что можно как следует…
– Давай, конечно.
Мы сели рядом, напротив нас – те похожие друг на друга парни. Михаила Савельевича посадили во главу стола, как самое почетное лицо. Пришли стайкой директор, женщины из районо, учительницы, тоже заняли места. Сейчас все несколько скованы, никто не решается хозяйничать, первым совать ложку в салат, открывать водку… Но, спасибо директору, он все же взял на себя обязанности руководителя.
– Уважаемый, гм, Михаил Савельевич, уважаемые коллеги, ученики, – начал он громко, размеренно и скорбно, – давайте помянем нашу дорогую Анну Савельевну. Пусть… м-м… земля будет ей пухом!
Он отпил из кружки кисель, откусил блин и сел… Жевали в молчании, потупя глаза, усиленно и дружно выражая боль утраты прекрасного человека… Кисель был густым и приторно сладким, а блины слишком напитаны растительным маслом… Что ж, необходимо хотя бы показать, что тебе тяжело, больно, принять правила, если уж ввязался в эту игру… И я осторожно ел блин и пил кисель, склонив голову, смотрел на ближайший ко мне салат.
А потом звякнули железом о фарфор, ожили, задышали, заговорили. В тот салат, куда я смотрел, вошла ложка и вышла, полная им, затем еще и еще. Полилась в рюмки водка. Началось…
Если поразмыслить по-трезвому, с точки зрения природы все очень просто: одни рождаются, значит, другие обязаны умирать. Иначе случилась бы катастрофа. И так, мне кажется, людей слишком много. На одну собаку приходится, наверное, человек с сотню. Если не больше. В Москве, может, миллиона два кошек, а людей-то сколько! Если в одно прекрасное утро четвертая часть людей исчезнет, то оставшимся станет от этого только легче. И подсознательно в любом человеке, уверен, живет желание уничтожать окружающих, без всяких, в общем-то, на первый взгляд веских причин. Как-то я ехал с одной девочкой в метро, ей лет пятнадцать так. Такая симпатичная, хорошая девочка, чистенькая, веселая. И когда поднимались по эскалатору, она глянула вниз, туда, где толклась людская масса перед началом ступенек. «Вот бы им туда гранату, а, – с интересом сказала девочка. – Вот бы было прикольно!» Эта мысль вдруг возникла в ней и пропала, сменилась другой: она стала рассказывать, какое классное настоящее американское «Мальборо», с ковбоем на пачке, «но и стоит полтос!» Конечно, если дать ей гранату, она испугается. Не из-за того даже, что ее потом накажут, а просто людям внушают, что убивать – это плохо. Но иногда человек преодолевает внушение – или его заставляют преодолеть. И уж тогда его не остановить. Вон показывают маньяков, берут у них интервью, – как они рассказывают о своих делах, с каким наслаждением, как подробно, смакуя… Ну ладно, маньяки – дело особое, не частое, а те же солдаты. Повоевав, поубивав, почти все они стремятся пойти туда, где можно и дальше воевать и убивать. Людей сдерживает закон, предусматривающий наказание. Но если человек переступит… Или вот убивают животных: в первый раз человеку страшно, отвратительно, его тошнит, а потом второй, четвертый, седьмой… И уже никакого страха, отвращения, а, скорее, удовольствие, хотя бы удовольствие от того, как ловко полоснул свинью или барана по горлу, аккуратно оттяпал голову курице, мастерски содрал шкурку с кролика… И почти то же самое: «А я вот его сначала в пузо, а когда согнется – прямо в макушку. Гляди!» Пиф-паф! «Да-а, ты вообще ювелиром стал!»
Но не меньше желания убить другого присутствует в человеке желание покончить с собой. Мне кажется, именно эта способность – осознанно, трезво взять и убить себя – основное отличие человека от животного. А потом уже: изготовление материальных ценностей, вторая сигнальная система, духовные всякие ценности, мораль… Всем этим только и подчеркивается желание и подготовка к собственной смерти. Не было б такого желания, не было бы искусства, праздников, электричества, человеческого извращенного совокупления. «В любую секунду я способен прекратить свою жизнь, и значит, нужно скорее хватать от нее все, что можно, пока этот момент не наступил, пока мне не стукнуло в голову, что уже пора!» И чтобы оттянуть этот момент, люди и запугивают самих себя и окружающих, выдумывая грех, ад, погребальные церемонии и все прочее. Природа же относится к смерти равнодушно, а иногда специально насылает эпидемии, чтоб разрядить слишком уж расплодившееся стадо… Помню, родители мои как-то решили заняться сельским хозяйством, отремонтировали дачу, купили полсотни цыплят, ну и штук тридцать из этих цыплят подохли. Дохли они постепенно, по пять-семь в день, а остальные спокойно клевали пшено и кусочки вареных яиц, лишь попискивали, спотыкаясь о мертвых. Выжившие выросли, осенью превратились в крепких, крупных кур, и отец порубил им головы, а мама ощипала. Их мы ели потом по праздникам.
А вот я еще видел в передаче «Непознанное», кажется… Там рассказывали об одном англичанине, который чем-то заболел и умирал. Родные плакали, врачи боролись за его жизнь. Но сердце больного все же остановилось; лишь в последний момент этого англичанина сумели спасти, сделали какой-то массаж сердца, стукнули током, и он ожил. Через несколько дней встал на ноги. Ко всеобщему удивлению, англичанин был очень недоволен, что его вернули, ругал врачей, родственников, всех подряд: «Мне там было так хорошо! Эта жизнь в сравнении с тем, куда я восходил, и есть настоящая смерть. Как же я буду здесь после того, что испытал там?!» Еще через несколько дней он повесился… В то, что там, после смерти, еще что-то есть, и тем более лучшее, поверить, конечно, трудно, – люди просто-напросто успокаивают так свою трусость встречи со смертью. Как ни крути, а страшно. Но и тянет ощутить. Какой-то, и не малый, наверное, процент самоубийств происходит из интереса: «А как там? Что я почувствую? А как это вообще?..»
Анна Савельевна была ярой материалисткой. Она говорила, что человек умирает полностью и навсегда и поэтому он должен успеть передать знания, им накопленные, дальше, следующим поколениям, а для этого черпать из опыта предшествующих поколений самое лучшее, полезное, пополнять это лучшее своим опытом. В этом она видела смысл жизни… Этакий интеллектуальный конвейер смертников…
– …Ну а что еще делать? Куда счас идти? Зато сам себе хозяин, ни от кого не завишу. Когда захотел, сел за баранку, когда захотел – домой пришел, сиди отдыхай. Нормалёк… Ты-то как? – Витя спросил с оттенком жалости, словно неизлечимого больного, у которого состояние то хуже, то лучше, но скорый конец неизбежен и всем известен.
– Ничего, – пожал я плечами и налил водки себе и ему. – Давай, да?
– Дава-ай!
Витя хотел было чокнуться, но вовремя спохватился, вспомнил, что на поминках нельзя. Опрокинул так, закусил колбасой.
– Тоже вот и сегодня. Целый день, считай, потратил. Кто б меня отпустил?.. А так, пожалуйста…
Да, он очень доволен своей житухой. Это он всячески старается показать. Куриные кости он лишь слегка обгладывает, оставляя на них уйму мяса, берется за новый кусок.
– А ты на права не сдавал? Зря, можно неплохо зарабатывать. Один рейс небольшой – полтинник. Это минут пятнадцать. Бывает, и стольник сразу. За день можно и с пол-лимона отломить. Куда с добром!
Я, дакая, усиленно ем и пью. Чувствую, что уже переел, даже водка не действует, просто становится тяжело и подташнивает, но остановиться не могу. Одно, другое, третье, и все очень вкусно. Покойная была бы довольна, хотя, нет, – стихов не читают, о ней не особенно вспоминают. Кроме, конечно, брата. Старичок рассказывает о ней директору школы:
– …Такая была умничка, Анюта моя! Помню, она еще в начальные классы только ходила, а уже, – откуда эта тяга в человеке? – уже «Мцыри» всего знала. Бывало, утром, пока завтракаем, в школу собираемся, она без умолку: «Усни, постель твоя мягка, прозрачен твой покров. Пройдут года, пройдут века под песню чудных снов». Еще сама кнопка такая, чего бы понимала, казалось!.. И сама тоже стихи сочиняла. Было у нее такое… – Он задумался, мучительно завспоминал; директор наполнил его рюмку, предложил выпить.
– …Нет, все вы по большому счету одинаковы, мальчики. Сначала только… Вот Истомин мой, сначала такой паинька, такой внимательный, заботливый… доцент, – это Лена отвечает Вите Буркову на какую-то его реплику. – Полтора года выдержал – и пошло. Гулянки у себя в лаборатории, бани, бабы… И я что, бегать за ним должна? У меня Сашка на руках, постоянно болел, так еще и этого надо домой тащить. Да катись ты! Лучше я буду одна с ребенком, в квартире девять квадратных метров, чем такое. Ты обо мне позаботился? Да ты мне все нервы повымотал, а еще хочешь!.. – Лена, казалось, ругалась сейчас со своим бывшим мужем, видя его скрывающимся под оболочкой Вити.
– Погоди, солнышко, я вам тоже могу предъявить. Я тоже могу! – перебил ее Витя. – Да, мы, бывает, подгуляем немного чего-нибудь, выпьем, но мы же – кормильцы. Мы пашем, а вы нам уют, пожалуйста, снисхождение к нашим слабостям…
– Да кто пашет?! Истомин? Знаешь, какие от него алименты приходят?..
Группа бывших девушек-школьниц, тех, кто наготовил сегодня, тоже делилась своими обидами.
– Тут отстоишь за прилавком весь день, ноги вот такие, в голове черт-те че, домой не знаю как дохожу, – говорила одна, нездорово пухлая, лет тридцати, – а они всё сожрали. Холодильник – шаром покати…
– …Сколько раз просила: не кури ты в комнате, дышать нечем, у ребенка подозрение на бронхиальную астму. Нет, сядет перед телевизором и дымит! – В то же время жаловалась другая, сухопарая, с ярко намазанными синим веками, поигрывая заодно пустой рюмкой. – Хоть на кухню выйди. Нет, ему обязательно в комнате!..
В общем, стол зажил своей шумной, полупьяной жизнью, соответствующими разговорами… Тех двух ребят, что молча набивали животы напротив меня, я узнал неожиданно; как-то бегло взглянул на них и вспомнил. И давний страх воскрес, схватил меня, вызывая дрожь и желание спрятаться… Да, они учились на два года старше, это были братья Титовы – Титки, отпетое хулиганье… Когда после восьмого класса их не взяли дальше и они учились в каком-то ПТУ, все равно частенько приходили в школу, стрясали с нас деньги. Из-за них я боялся ходить на школьную дискотеку… Вдруг мне показалось, что и сейчас один из них поднимется, схватит меня за шею, а другой умело будет бить под дых. «Чо, урод, наколоть решил! Сука, пидарас гнойный! Завтра чирик с тебя. Ты понял, фуфло?»
– Где, ребята, теперь? – громко спросил я их.
Братья оторвались от своих тарелок, сонно посмотрели на меня.
– Где работаете? Чем занимаетесь?
Они явно меня не узнавали, а у меня по-пьяни, наверное, появился азарт, жутко захотелось поиздеваться над ними, подразнить, как– нибудь посильно отомстить за старое.
– Ну, работаем, – медленно стал отвечать один, видимо, стараясь вспомнить, кто я такой.
– А может, вздрогнем сначала и тогда уж побазарим?
Хотя я был полон под завязку, в основном, к сожалению, жратвой, но все-таки смело налил три рюмки доверху, поднял свою:
– Светлая память дорогой учительнице. – Покачал горестно головой. – Спасибо, вывела в люди, вон каких воспитала, – я кивнул на братьев, – открыла столько замечательного… Да, парни?.. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» – вспомнил я строчки, что учили наизусть по указанию Анны Савельевны. – Всем бы, блин, таких учителей, вот было б у нас тогда общество. Все честные, образованные, поголовно интеллигентные! Ну, вздрогнем!
Я залихватски выпил, водка посочилась между набившейся в пищеводе едой. Титки тоже выпили, подозрительно поглядывая на меня… Женщины из районо, учителя, директор с интересом слушали пьяненького, разгорячившегося Михаила Савельевича.
– Я ее перевезу, завтра же буду звонить! Чего ей там, в этом, в Прокопьевске этом?.. Двое детей на руках, муж инвалид второй группы… Завтра же звонить буду!.. – И старик сердито постучал пальцем по краю стола. – Романтика, молодость…
– Интеллигенция, – повторил за мной один из Титовых. – Ты интеллигенция, что ли?
– Нет, – уныло ответил я, переведя взгляд со старика на задавшего вопрос Титова. – Интеллигента из меня не получилось. Зато люмпен-пролетарий стопроцентный.
– Ты – пролетарий? – голос Титка еще был ленивый, но в нем появилась угроза. – Ты?.. Вот, гляди, это видишь? – Он подсунул мне свою руку, большую и темную, в царапинах, мозолях; пошевелил сбитыми толстыми пальцами, сжал руку в кулак. – Я тебе ща этой штуковиной!.. Вот тогда, блядь, и узнаем, кто пролетарий, а кто хуй с горы!
На нас обратили внимание. Второй Титов, настроенный миролюбивей, похлопал брата по плечу, успокоил:
– Юр, чего ты заводишься? Кончай… Еще хочешь водочки?.. А, это, к слову, – он обратился ко мне, – анекдот могу рассказать, про интеллигента. Рассказать?
– Ну, давай.
– Выпьем…
Выпили. Миролюбивый Титок стал рассказывать:
– Короче, ложили асфальт и раскатывали катком. И случайно каток наехал на интеллигента. Он стоял, газету читал, ну и – в лепешку его. Рабочий, короче, слез, свернул интеллигента в трубочку, сунул под сиденье. Вечером принес домой, жена приспособила его как половичок у порога. Ну, полежал интеллигент, замарался, конечно. Жена состирнула его, повесила на балконе сушиться. А уже осень, холодным ветром интеллигента продуло, он простудился и умер.
– Ха-ха! – я засмеялся, наполнил рюмки. – Классный анекдот, глубокий. Спасибо!
Мы выпили с этим Титовым почти как друзья. Другой же все смурнел, смурнел и вот поднялся, расплескивая из зажатой в кулаке рюмки водку, мотаясь, постоял над столом и вдруг стал выкрикивать:
– Ты интеллигенция, говоришь? А я тебе вот что скажу! Интеллигенция и евреи – одно и то же! Евреи заведуют всем, что связано с головой! Книгами, наукой!..
Его брат вскочил, пытался усадить свое разбушевавшееся подобие, заткнуть ему рот, но он тоже был пьян и это ему не удавалось. Женщины из районо, директор, старые учительницы уходили, тихо прощаясь с перепившим, обмякшим Михаилом Савельевичем.
– …Во всей науке у нас вечно одни евреи! Погоди, Лех, дай сказать!.. И я удивляюсь, – как она еще существует! Она ведь вся из жидов, сука! Интеллигенция, пидоры!
И оба Титовых упали, опрокинули стулья. Миролюбивый бил истеричного по морде.
Потом они подняли стулья, собрались и ушли. Витя и Лена тоже куда-то исчезли. Стол резко обезлюдел. Убирали посуду. Поминки заканчивались. Михаил Савельевич, подсев ко мне, последнему, кто спокойно торчал на своем месте, рассказывал пьяным голосом, обняв меня за плечо:
– …Немцы тогда «Тигров» пустили. Это первый раз, когда они «Тигров» пустили. А ты знаешь, что это такое – «Тигр»? Наша сорокапятка его не брала! Ему это как горох какой– нибудь…
Я снял его руку с плеча, поднялся.
– Простите, мне домой надо… Еще поговорим… потом.
Что ж, пора и честь знать. От кушаний остались лишь жалкие остатки, измазанная посуда, кости, пустые бутылки.
– А приказ «Двести двадцать семь»… Просто циферки, очередная бумажка, – продолжал бормотать старик, глядя в стол, – а сколько за ним… Ни шагу назад. Впереди огонь и сзади огонь. И ты между…
Я направился на кухню выпить воды. Во рту было сухо и кисло. Опьянения почти не чувствовалось, тяжело просто, хочется спать…
Открыл один из кранов, подставил под струю стакан. В соседних раковинах мыли посуду. А сзади (я сразу заметил их, как только вошел), на железном столе с биркой на боку «Для обработки мяса», – несколько бутылок вина и водки, рядом какие-то свертки. Посудомойки были заняты своим делом, а та, что таскала посуду, как раз ушла за очередной партией в зал… Я торопливо проглотил воду, поставил стакан на поднос, подошел к столу… Так, бутылку «Привета» в один карман, вторую… нет, возьму вино, для жены… в другой. Упаковку ветчины – под куртку. Пару помидоров… Адью!
Михаил Савельевич уже дремал, криво сидя на стуле… В коридоре Витя беседовал с Леной. Лена стояла у стены, Витя прижал ее, перекрыл путь двумя руками, опершись ими о стену. Близко наклонив к ее лицу свое, он что-то говорил… Лена первой увидела меня, в ее глазах – просьба, чтоб отпустили; она напоминала старую, больную суку, которую упорно старается оседлать наглый и молодой, полный сил кобелек.
– Э, Сэн, ты куда? – не отрывая рук от стены, спросил удивленно Витя. – Сейчас Савельича заберем и туда, на хату. Посидим! Водка еще есть. Вот Ленуху уламываю. Давай вместе, Лен, погнали!
– У меня сын дома один, – жалобно заскулила она.
– У всех дети. В кой веки раз… Ну, посидим маленько…
Я прошел мимо них. Вслед – повелительный голос Буркова:
– Сэн, стоять!
– Да отлить я, сейчас вернусь!
На город сыплется последний снег. Скорее всего – последний. Воздух покоен, мягок, глубок, он словно бы замер в удивлении, оторопел, пропуская сквозь себя большие холодные хлопья. Ведь и воздуху хочется весны, тепла, аромата зелени… Снег тихо, с легким-легким шорохом ложится на другой снег на асфальте, на газонах, на ветках деревьев, автомобилях. Ему нет конца, странно, как небо может держать такую тяжесть.
Я курю, остановившись в темном узеньком переулке, заодно почесывая пах. Я ясно слышу шорох снежинок, удивленный шепот природы, хотя вот, за поворотом – оживленная, яркая улица, треск, сирены сигнализации, музыка, жизнь. Просто, наверное, я хочу тишины, в которой слышится нечто негрубое, робкое, вечное. И вот стою и слушаю снег… Мне хорошо. Если бы я умел, я бы сделал сейчас какое-нибудь сальто-мортале, как-нибудь особенно кувыркнулся, запел бы, если бы знал слова хоть какой-нибудь песни. Мне хорошо, мне хочется подбегать к людям, показывать им язык и смеяться. «Нет, не все еще кончено! Мы еще порезвимся! Ха-ха!» Я рад прожитому дню, я заранее радуюсь завтрашнему. И мне хочется дальше, дальше по жизни. Я знаю, чем все это закончится, – закончится для меня, как и для всех. Одинаково. За тысячу лет до меня и после меня так же точно через тысячу лет. Все передохнем, всех помянут, а потом – новые, новые. Но есть дни, их нельзя упускать, каждый день – великое чудо. И если ты свободен и смел, ты можешь сделать из каждого дня праздник, не пропустить это чудо… Дальше, смелее по жизни! Хватать, что ни попадя, запихивать в себя, смеяться, давиться и жрать. Скоро лафа накроется, скоро мы будем не здесь, там все будет иначе, а скорее всего – не будет совсем ничего. Там, это там. Там – это уже не наши проблемы. Там о нас позаботятся, нас примут, составят бумаги. Уложат, причешут, подкрасят и успокоят.
Глава вторая
Погружение
(Ноябрь 1998-го)
– А-а-а-а! Ах-ха-х! А-а!..
Детский плач поутру – круче самого злого будильника.
Как будто совсем и не спал. Суток двое. Голова пустая, но тяжелая – этакий свинцовый шар. И ломота в костях, глаза слезятся. Маркин сидит на тахте и таращится в окно. За шторами – жидкая серость. Приблизительно – часов восемь.
– До-онюшка, – воркует жена над детской кроваткой. – Что такое? Ну что случилось, милая? – Сует ребенку соску-пустышку. – Зубки у нас режутся? Ах, эти зубки… Спи, милая, надо спать, станешь тогда большо-ой…
Маркин сползает с тахты. Кряхтя одевается. Дочка замолкает, только тихонько постанывает.
– Ты куда? – спрашивает жена и набрасывается на Маркина, валит обратно на постель. – Ты от меня не уйдешь! – шепчет игриво.
– За питанием пора, – отвечает он, высвобождаясь.
– Любимый, хотя бы поцелуй меня!
Маркин целует жену. Ее губы впиваются в его, руки крепко обхватывают его шею. Поразительно, сколько у нее сил. Целый день с ребенком, ночами вскакивает по десять раз успокаивать. Еще и на мужа хватает. Маркин же в последнее время как выжатый лимон. Безвольный, размякший, дряблый…
Он бредет на кухню. По пути запинается о телефонный шнур и тихо ругается. Смотрит на встроенные в холодильник часы. Десять минут девятого. Можно бы еще подремать часок, но дочка вряд ли позволит. Как раз в это время у нее самое плаксивое состояние.
Маркин закуривает, включает радио. Там веселая, утренняя песенка. Сводка новостей, видимо, только что кончилась… Надо поставить чайник. Кофейку выпить крепкого.
Тараканы, хозяйничавшие на кухне всю ночь, теперь спешат в свои щели. Маркин сегодня не охотится на них со спичечным коробком, как обычно, – сегодня должны прийти из фирмы «Идеал», посыпать кухню, прихожую и туалет с ванной каким-то чудодейственным порошком. Гарантия – год.
Почти что неизменное начало дня – поход Маркина за детским питанием в молочную кухню. Исключения бывают, лишь когда он приболеет или не ночует дома.
Сегодня воскресенье, молочка работает до десяти. В остальные дни – до девяти; и поход за питанием – обычная процедура перед работой.
На улице пустынно, просторно. Воскресное утро – редкий период тишины и покоя. Скоро возобновится неизменная толкотня, давка, суета, шум. И никуда от них не спрячешься в этой Москве – везде достанут. Везде найдут и заразят, заставят тоже забегать, занервничать, заспешить неизвестно зачем; а потом отпустят поздним вечером, когда уже ничего больше не надо. Только вот рухнуть в постель. Скорей отключиться.
– У нас выписано розовое «Агу», – говорит Маркин женщине, выдающей упаковки с питанием, и протягивает ей обратно синее.
– Розового сегодня нет, – отвечает женщина.
Что ж, Маркин бросает в пакет синее, которое дочка не любит. Да как-нибудь выпьет, покапризничает, конечно… Он выходит из молочки, доставая сигарету.
Тут же, у дверей, подскочила здоровенная черная овчарка. Маркин замер, ожидая, что сейчас она вцепится ему в ногу или бросится на грудь. Глаза отвел, чтоб не показать псине испуг.
– Эльза, фу! – кричит рядом девушка.
Она оттаскивает обнюхивающую Маркина собаку. Маркин оживает:
– Намордник надевать надо.
– Извините, пожалуйста! – Девушка пристегивает к ошейнику поводок. – Она не злая…
– На вид не скажешь.
Маркин спешит домой. Дочка, наверное, уже окончательно проснулась, ревет вовсю, требуя завтрака.
Небо в тучах, вот-вот дождь может начаться. Но довольно тепло и как-то душно. Гм, конец ноября, тоже мне…
Пока жена возится с ребенком, Маркин разогревает оставшиеся с вчера макароны с фаршем. Заваривает чай. Потом они с женой завтракают. Саша, сын жены от первого брака, еще спит. Пускай отсыпается перед очередной неделей. Дочка, Даша, смотрит в большой комнате телевизор; ей особенно нравится реклама, она прямо обмирает, когда идут ролики – ничем не отвлечешь.
– Что, сейчас сядешь работать? – спрашивает жена.
Маркин пожимает плечами:
– Попытаюсь.
– Как погода?
– Пасмурно и тепло.
– Если не будет дождя, позвоню Ольге. Сходим с детьми в Коломенское.
– Угу, давайте.
Некоторое время жуют молча. Затем жена по обыкновению начинает жаловаться:
– Памперсов осталось штук пять. Говорят, «Хаггесы» теперь под двести рублей уже.
Маркин мычит удивленно.
– Нереально купить… – Жена то ли спрашивает, то ли утверждает.
– А сколько у нас?
– Триста с мелочью. До первого числа. Тебе-то вовремя обещают?
– Да вроде…
Жена вздыхает:
– Наверное, придется без памперсов. Да и пора уже к горшку приучать, скоро год ведь… Вот только на прогулки…
– Мда, – кивает Маркин, соскребая со сковородки подгоревшие кусочки макарон. – Посмотрим.
Поели. Жена с чашкой чая уходит к дочке. Маркин садится за рабочий стол.
Кухня, самое уютное и просторное место в квартире. Она – точно еще одна комната. Две же настоящих мало на них похожи. Та, где спит сейчас Саша, напоминает чуланчик с окошком, а вторая, чуть побольше, заставлена разной мебелью, от этого кажется очень тесной и к тому же отдана в распоряжение дочки. Дарья там ползает по коврику на свободном пятачке или пытается бегать в своих бегунках на колесиках, то и дело врезаясь в шифоньер, тахту, в тумбочку, на которой стоит телевизор. В общем, там делом бесполезно заниматься.
А к кухне Маркин привык. Хе-хе, помнится, поначалу даже сравнивал себя с Миллером. Тот начинал писать на кухне в Нью-Йорке, и Маркин вот пытается, только в другой столице – в Москве… Но сравнивал он давно, теперь же усмехается только, вспоминая об этом.
Четвертый год он здесь за этим столом. В прошлом году закончил Литературный институт. На третьем курсе обзавелся семьей, дочка вот родилась. В общем-то, неплохо устроился. Другие однокурсники, кто не из Москвы, кое-как пытаются держаться тут, как-то зацепиться, некоторые домой вернулись, от них ни слуху, ни духу. А Маркин и работу нашел, пусть не особо денежную и надежную, зато делать почти ничего не надо; и в журналах иногда его рассказы появляются, правда, не яркие, средние, критиками не замечаемые, но все-таки – есть надежда годам к сорока пяти, если окончательно не выдохнется, сделаться писателем «второго ряда». Хе-хе…
Да нет, трезво раздумывая о жизни, Маркин приходит к выводу, что ему повезло. Неизвестно, что бы с ним было, останься он в Минусинске, маленьком сибирском городишке, сонном, обнищавшем, как и почти вся провинция; там уж давно никаких журналов, работы, никаких перспектив… Повезло, что встретилась ему Елена, красивая, умная, удивительная просто женщина, взяла его, полуспившегося студента, из общаги к себе, стала его женой… В общаге спился бы окончательно, тем более и сосед по комнате, Борис, под стать Маркину, был любитель этого дела. Два с лишним года заливались и мечтали о литературе, о премиях, о том, что скоро такое напишут!.. Оставшись в комнате один, Борис, и точно, написал целый роман, страниц в четыреста. Маркин тоже кое-что; помаленьку стал публиковаться. Но вот в последнее время не особенно у него получается. Писать. Постоянная тяжесть, какая-то пустота и усталость. Маркин сваливал это сначала на жаркое и пыльное лето, теперь – на переменчивую осень, когда в сентябре снег и метель, а теперь, за неделю до календарной зимы, – даже ночами плюс пять, дожди, набухшие почки на кустах… Конечно, Дарья вот все время капризничает, зубы у нее режутся тяжело; выспаться нормально не получается; вообще жизнь однообразная, с одинаковыми проблемами, делами, событиями, которые из-за их частой повторяемости уже не кажутся событиями. А разнообразить жизнь силенок не хватает. Дни следуют за днями частой цепью, не успеваешь и моргнуть, раскачаться, настроиться – уже вечер, хочется спать, а там новый день, такой же, как и вчерашний…
Маркин сидит за столом, пьет маленькими глоточками крепкий чай. Перед ним на столе – тетрадь с начатой повестишкой и книга Кнута Гамсуна «Соки земли». Раньше Маркин не мог расстаться с «Голодом», теперь же – вот с этой. Раз пятый ее перечитывает.
Та-ак… Честно говоря, писать нет особого настроя, единственное, что заставляет взяться за ручку, – ощущение какого-то зуда, и он не отпустит, пока не напишешь пару-тройку страниц. Привычка, что ли… Как сигарету, хе-хе, выкурить или зубы почистить.
И Маркин открывает тетрадь, листает ее, бегло перечитывая некоторые кусочки текста, иногда почти машинально правя слова, вычеркивая лишнее. Ему не нравится то, что он написал в последнее время, но понимает – лучшего ему пока (или уже) не написать. И править вообще-то бесполезно.
В конце концов он откладывает тетрадь, берется за Гамсуна. Закладкой служит календарь. Маркин смотрит на ровненькие, аккуратные столбики цифр-дней. Считает что-то, цокает языком. Затем перебирается на диванчик, что рядом с его рабочим столом, устраивается поудобней…
Телефонный звонок. Жена зовет Маркина. Он встает и идет в комнату.
– Алло?
– Здорово, Лёхан! – голос из трубки. Это однокурсник Маркина, переводчик Денис, правда, отчисленный еще с третьего курса; но отношения они поддерживают.
– Привет, Дэн, – отвечает Маркин. – Как жизнь?
– Жизнь идет, все четко, – голос до предела бодрый, создается впечатление, что Дэн при каждой фразе подпрыгивает. – У тебя-то на сегодня какие планы?
– Да никаких…
– На концерт не желаешь сходить? В клубе, возле «Курской» который, концерт неплохой обещают. Билеты по тридцатке всего.
– Гм, – мнется Маркин, зачем-то интересуется, хотя точно знает, что не пойдет: – А кто играет?
– «Наив», «Монгол Шуудан», «Пауки», вроде бы.
– Да ну…
– А какие ты хочешь? «Муммий Тролль» со «Сплином»? – Дэн смеется. – На них за тридцатку теперь не сходишь.
– Настроения что-то нет никакого…
– Пошли-и! Тыщу лет нигде не торчали. Я водки куплю, разогреемся!
– Да что там делать, Дэн…
– Поторчим в дэцел.
Тут встревает жена:
– Куда он зовет?
Маркин отмахивается. Дэн продолжает уговоры:
– Совсем, что ли, засох? Дава-ай, отвяжемся слегка, Лёхан. Так же нельзя! Надо время от времени… Водочки выпьем, поколбасимся. А?
– Нет, не хочу, Дэн, – говорит Маркин решительно. – Думаю пописать посидеть… Позвони Борьке, оставь на вахте сообщение. Он поедет, скорей всего.
Голос Дэна теряет свою бодрость:
– Ладно, как знаешь. Зря, конечно… Звони, если надумаешь, я часов до четырех дома.
– Угу… Пока?
– Давай, плесневей! – И короткие гудки.
Маркин кладет трубку.
– Куда Денис тебя звал? – повторяет вопрос жена.
– На концерт.
– Сегодня?
– Ну да…
– Сходил бы, развеялся.
– Да не хочу я! – Маркин еле сдержал раздражение. – Голова болит.
Подползла Дарья, стала карабкаться отцу на ногу. Упорная девка растет.
– Тець! – говорит.
«Отец», – наверное. Маркин улыбается, сажает ее на колени.
– Поскакали?
Начинает двигать ступнями вверх-вниз. Дочка визжит от радости.
– Хороший у нас ребеночек? – спрашивает жена.
– Нормальный.
– Как это – нормальный? Самое гадостное слово «нормально»! Говори сейчас же: у нас самая замечательная девочка в мире. Ну?
– У нас самая замечательная девочка, – повторяет Маркин почти равнодушно; играть с дочкой расхотелось.
А Дарью очень интересуют его глаза. Тянет к ним указательный пальчик. Маркин отворачивает лицо.
– Перестань, Даша, – велит жена. – Нельзя глазки трогать. Представляешь, – это уже к Маркину, – и себе прямо берет и трогает. Я сколько раз уже… Даша, нельзя!
«Нельзя» – слово ей хорошо знакомо. Если не послушаться, мама может и в кроватку отправить. Сидеть там одной не хочется, поэтому Дарья убирает пальчик от папиных глазок…
Покачав дочку еще немного, Маркин ссаживает ее на коврик, к игрушкам. Поднялся.
– Что, пойдешь работать? – спрашивает жена.
– Не знаю…
На спинке кресла лежит программа телепередач. Маркин взял ее, стал изучать.
– Совсем смотреть нечего, – говорит жена. – Единственное – по «ТВ-Центру» ночью «Горькая луна», Поланского фильм. Ты не видел?
– У-у, – Маркин отрицательно мотнул головой.
– Я слышала, хороший фильм. Надо обязательно посмотреть.
– Уснем.
– Можно днем поспать. Дарью уложу в два часа и сами приляжем на пару часов. Давай?
Маркин снова почувствовал подкатывающую волну раздражения; сказал резко:
– Я днем спать не могу! Ты же знаешь, кажется…
Кладет программу обратно и направляется на кухню.
– Алеша, а поцеловать? – напоминает жена.
Маркин целует ее в подставленные губы. Елена закатывает глаза – дескать, ей очень приятно.
Появляется заспанный, но возбужденный Саша.
– Сколько времени? – Бросился к холодильнику, глянул на часы. – Бли-ин, у меня же стрелка в двенадцать!
Быстро одевается.
– А позавтракать?
– Не хочу.
– Опять весь день на пустой желудок? – беспокоится Елена. – Хоть молока с батоном…
– Да я опаздываю!
Она ищет помощи у Маркина:
– Леш, скажи ты ему…
– Нужно перекусить, – говорит Маркин, – это займет-то десять минут. Гастрит наживешь.
– Меня ждут, ехать далеко! – Саша зашнуровывает свои мощные ботинки, открывает дверь. – Я пошел. – Выскакивает в подъезд.
– В три часа чтоб пришел пообедать! – кричит ему вслед Елена. – Слышишь?
– Ла-адно!
Она захлопывает дверь. Как раз и Дарья пришлепала на четвереньках в прихожую.
– Опоздала, – мать берет ее на руки, – убежал братик.
– А-я-я, – словно бы расстраивается ребенок; Маркин и Елена не могут удержаться – смеются.
– Кстати, полы бы помыть, – затем говорит жена. – Дашка везде ползает, а грязь такая…
Маркин усмехается:
– Саша придет – пусть помоет.
– Надо заставить.
– М-да…
Хоть Маркин и утверждает, что не может спать днем, но состояние у него дремотное. Только улегся на диванчик, взялся за книгу – моментом глаза стали слипаться, тело размякло. И чай не помог. Кофе еще, что ли, выпить?.. Ставит чайник. В ожидании, пока тот закипит, идет в комнату.
– Что на обед приготовить? – спрашивает жену.
– Там фарш под морозилкой. Котлет можно с пюре. Нормально?
– Давай.
Жена отрывается от разбора детской одежонки.
– Я сделаю, Леш. Садись поработай.
– Не получается… Я лучше… Ты и так всю неделю варишь.
Готовить Маркину нравится. Привычка. В армии был поваром – года полтора без отрыва у плиты проторчал. Теперь как-то не по себе, если долго этим не занимается, точно не хватает важной составляющей жизни…
Елена особенно не упорствует – с понедельника по пятницу ей вот как хватает готовить всякие блюда, фантазировать, чтоб не одно и то же. Хоть в выходные можно расслабиться.
Маркин достает из холодильника фарш. Пока размораживается, чистит картошку.
Включен магнитофон, играет кассета с песнями группы, где Маркин был лидером. Еще минусинских времен. Кассета заезженная, постороннему человеку слов не разобрать, но Маркин, конечно, знает все наизусть. Частенько включает для поднятия духа, но вместо этого почти всегда возникает ощущение пустоты сегодняшнего.
Хе-хе, надеялся вот, приехав сюда, что здесь-то, в Москве, и займется музыкой всерьез. О писательстве тогда думал даже меньше, чем о музыке… Ну, с писательством худо-бедно, но двигается, а для группы люди нужны, соратники, аппаратура, инструменты, база. Силы нужны, энергия… Иногда, бывает, за бутылкой поговорят с Дэном, что надо группу сколотить (Дэн даже на барабанах мала-мала может), помечтают, а дальше ничего. И как-то особого желания нет, того, какое в двадцать лет было, жгло аж. И Маркин готов признать: его время для рок-н-ролла прошло, назад не вернуться, запал уже не тот.
Вот сидит, чистя картошку, слушает, как рычит на кассете, колотит по струнам, и не верится, что это действительно он. И тексты песен словно бы не его. Теперь такие не пишутся… да и вообще никакие особо не пишутся.
Поделил фарш на шесть равных кусочков (чтоб Елене, Саше и себе по две котлеты получилось) и принялся жарить. Жена, вроде, занялась стиркой.
Немного постирав, заходит на кухню.
– Кстати, Алеш, сегодня же должны тараканов прийти травить! – объявляет.
Маркин кивнул:
– Я знаю.
– Надо тогда посуду убирать, вещи.
– Угу, надо…
Котлеты шипят на сковороде, начинают аппетитно пахнуть.
– Аромат какой! – улыбается Елена. – Сразу есть захотелось.
– Приготовится – поедим.
– Что ты такой? – Она обняла мужа. – Случилось что-то?
– Да нет…
– На концерт хочешь пойти?
Уж если Елена начала выяснять, отчего ее Алеша не в настроении, то, пока не узнает причину, не успокоится.
– Н-ну, состояние просто какое-то, – объясняет Маркин, – давление низкое, наверное…
– Выпей кофе, любимый. Заварить?
– Я уже выпил. Спасибо.
Жена смотрит на Маркина заботливым взглядом; Маркина на это тянет сказать ей что– нибудь обидное, грубое. Он неприятен себе за то, что на него смотрят как на больного… Пересиливает себя, старается успокоиться. Целует Елену.
– Ты меня любишь? – ласкаясь, спрашивает она.
– Люблю… – Маркин начинает переворачивать котлеты.
Жена обнимает его со спины, гладит ему грудь под рубашкой.
– И я тебя бесконечно люблю, – нежно шепчет мужу на ухо.
– Осторожно, Лен! У меня важная операция. – Котлеты скользят по лопатке, не желая переворачиваться. – Ч-черт! – ругается Маркин.
Жена отпускает его.
– Ладно, пойду постираю, пока Дарья не артачится. Мультик сидит смотрит.
– Постирай, – отзывается Маркин.
Решили пообедать, пока не остыло. Пюре свежим только и надо употреблять. Да и котлеты тоже…
– Дашунька с нами покушает? – Жена вносит дочку. – Даша уже большая девочка, надо привыкать за столом, как взрослые, – говорит голосом, каким обычно говорят с детьми, приторно-сладким и словно фальшивым. – Так, отец, давай нам самую большую ложку, мы хотим пюрешки!
Есть вместе с ребенком Маркина не особенно радует. Постоянно настороже – чтобы что-нибудь не перевернула, не залезла пальцами в соль… То одно подай, то другое убери. В общем, никакого удовольствия от еды. А вот Елена все-таки удивительная – и дочку кормит, и сама успевает, еще и наговаривает ребенку всякие ласковые слова.
Дарья все порывается захватить ложку, действовать самой. И когда ей это удается (Елена сдалась: «Попробуй, попробуй, малыш!»), вид у нее становится серьезный, даже несколько высокомерный. Она пытается зачерпнуть из тарелки, но ложка переворачивается ложбинкой вниз. Не получается.
– Давай мама покажет. – Елена ненавязчиво поправляет ложку, помогает наполнить ее пюре и донести до рта. – Во-от, – приговаривает, – вот скоро совсем самостоятельно будем кушать…
Но все же большая часть пюре в последний момент шлепается на пол. Дарья смотрит вниз с изумлением.
– Ничего, ничего, малыш, а мы еще попробуем. Так, набираем картошечки. Молоде-ец…
Маркин, доев свою порцию, выпив чай, встает из-за стола.
– Ну что, заканчивайте, – говорит. – Надо готовиться к травле этой… С минуты на минуту прийти могут.
Подготавливают кухню. Относят в Сашину комнату посуду, хлебницу, стулья. Маркин прячет в шкаф книгу и тетрадь. Столы, диванчик, шкаф отодвигают от стен. Из-под раковины убирают мусорное ведро, совок, помпу для прочистки сливов. В общем, все лишнее.
За батареей, за отставшими обоями обнаруживаются ждущие вечера тараканьи семейки, но трогать их нет смысла. Все равно им скоро конец…
Освобождают от вещей и туалет, ванную. Елена снимает одежду с вешалки в прихожей.
Только закончили более-менее – телефонный звонок. Снова Маркина. На этот раз Борис.
– Привет, – отвечает Маркин на его приветствие.
– Чем занимаешься? – У Бориса довольно писклявый голос, и телефон эту писклявость только подчеркивает, кажется, будто Борис говорит, беспрестанно улыбаясь до ушей. – Трезвый еще?
– Угу… Вот тараканов собираемся травить, – честно отвечает Маркин.
– Хорошее дело. Мне тоже не мешает. У меня в комнате их просто… Ну, думаю, ты сам помнишь.
Маркин усмехается:
– Гигиену соблюдай. Тарелки надо мыть, полы, все такое…
– Нда? А у вас тогда почему тараканы? – Борис вроде слегка обиделся. – Или вы тоже на гигиену забили?
– У нас мало. Из-за дочки вот… Могут в ухо залезть…
– Что ты несешь?! – завозмущалась жена, услышав последнюю реплику Маркина. – Совсем, что ли, сдурел? – И он получает чувствительный толчок в спину.
– Ну шучу я, – оправдывается Маркин.
– Жена дерется? – угадывает Борис. – Правильно. Я вот что звоню. Вчера в «Бинго» торчал, снял три линии, две по пятьдесят, одну – семьдесят. Прикидываешь, почти на стольник в наваре остался! Сегодня опять собираюсь.
– Давай, искренне желаю удачи.
– А ты присоединиться не хочешь?
– Денег нет.
– Так поторчишь просто. Поучишься, как надо лихо башли снимать.
– Не хочу, – вздыхает Маркин.
– Да соглашайся! Выпьем по паре девяток «Балтики», – уговаривает Борис. – Если солидно сыграю – завалимся в «Голодную утку». Куражнем!
– М-м, не получится, Борь. И настроения что-то нет, дела… Да, вот, – вспоминает Маркин, – тут Дэн звонил, он на какой-то концерт собирается. Позвони ему, может, вместе решите…
– О'кей! Так ты, значит, в отказ?
– Угу.
– Ладно. Привет семье!
Борис кладет трубку, Маркин тоже. И сразу на него нападает жена:
– Идиот, так шутить?! Накаркаешь вот! Я как раз и боюсь этого. У Ольгиной сестры у сына такое было, в больнице лежал…
Ее речь прерывается звонком в дверь. Маркин спешит открыть. Это женщина из фирмы «Идеал».
Руками в резиновых толстых перчатках она разбрасывает порошок грязно-белого цвета. На плинтусы, под плиту, за холодильник, на швы обоев.
– Бегите, – приговаривает, – бегите, молодчики… – Через респиратор голос ее звучит глухо и жутковато-вкрадчиво; Маркину не по себе. – Беги-ите, ребятки, обложили вас со всех сторонушек…
Молодые, совсем малютки, взрослые усачи, самки с красивыми коробочками-яйцами за спиной выскакивают, задыхаясь, из норок и попадают в отраву. Секунда, другая – и они становятся вялыми, порошок облепляет их, тараканы с трудом расползаются прочь. Срываются со стен, дрыгают ножками, словно растирают коченеющие тельца.
– Вот и ладно, вот и хорошо…
Женщина знает свое дело, ее движения уверенны, броски точны. Аккуратная струйка сыплется за батарею. Вскоре оттуда появляется целая тараканья стая, седая и ослепленная. Стая разбегается по стене, по цветочкам обоев, и постепенно редеет. Один за другим тараканы падают на пол, корчатся, распускают крылышки, зарываются, увязают в смертоносном для них порошке. Единицы достигают подоконника и останавливаются, уткнувшись в оконную раму.
– Столько вызовов, – жалуется травительница, – на дню обхожу квартир по десять. Даже в выходные вот стали работать. Что, на антресоли сыпать?
– Да, – отвечает Маркин, – сыпьте.
– Там коробки какие-то.
– Ничего. – Он подставляет для удобства табуретку.
После антресолей – обработка ванной.
– Кстати сказать, главное – воды они чтоб не нашли. А то отопьются и оживут.
Маркин кивает, следит за процессом.
– И пускай порошок полежит дня два, – продолжает наставлять женщина из «Идеала». – Тут вот в центре его сметите, а у стен пускай лежит. И пол не мойте пока, отопьются.
– Хорошо…
Под ванну, за раковину, во все их убежища. Наконец-то их не будет. Тараканов. По крайней мере год. Год гарантии.
– Если порошочек останется за холодильником, под плитой, за батареей, то они до-олго не придут, побоятся. Не беспокойтесь.
По паркету прихожей ползут полумертвые насекомые. Спотыкаются, кружат на одном месте, вяло шевеля усиками. Их легкие, – если у тараканов есть легкие, – наверное, сгорают сейчас. Как у солдат при газовой атаке. Им нечем больше дышать. Они подолгу отдыхают, склонив головы, потом продолжают путь по полу, надеясь доползти куда-то, тщетно пытаясь спастись. Маркин давит их ногой в тапочке, чтоб не мучались.
– Да не надо, – замечает это женщина. – Они уже все. – И усмехается под респиратором: – Готовенькие!
На Маркина тоже слегка действует порошок. Он чихает, сморкается в платочек. В горле першит.
– Ничего, это не страшно. Вот ребеночка, конечно, пока не надо сюда. Аллергийка может… А дверь балконную можно открыть, проветрить. Им это не поможет. Им только воды не давайте.
Маркин открывает дверь на балкон. Отметил, что на улице дождь. Не сильный, кажется, но все же моросит. Гулять с ребенком, видимо, не получится. В кухню вбегает волна свежего воздуха.
Кончили. Предназначенный для их квартиры кулек порошка израсходован.
– Ну вот, избавила вас. – Женщина снимает перчатки, респиратор, кладет их в сумку.
– Спасибо.
Она подает Маркину бумагу.
– Вот здесь распишитесь, в графе «заказчик». – И добавляет несколько смущенно, как большинство простых людей, когда речь заходит о деньгах: – С вас шестьдесят два рубля.
– Да, да… – Маркин достает из кармана заранее приготовленные деньги, ставит на бланке подпись.
– Так, мг, вот, – собирается женщина. – Еще в три места надо… Прямо эпидемия какая-то этой осенью. До свиданья.
– До свиданья. Спасибо!
– Как, нормально обсыпала? – встречает Маркина жена.
Она с дочкой прячется в комнате.
– Нормально, – отвечает Маркин, опускается на тахту.
Дарья на полу, таскает за волосы куклу.
– Может быть, нам погулять сходить? – спрашивает жена. – Ольги, жалко, дома нет. Одним придется. А ты пока поработаешь.
– Дождь там, – говорит Маркин.
– Правда? Сильный?
– Не знаю. Какая разница…
Елена подходит к окну.
– Да, капает. И небо все затянуто… – Она садится рядом с мужем. – Прогулка, значит, отменяется.
Смотрят в телевизор. Идет, кажется, сериал про Робин Гуда.
Маркин берет программу, ищет, что бы посмотреть.
– Совсем мертвая программа, – вздыхает жена. – Тоже мне, воскресенье… «Горькую луну» бы дождаться…
– Мда, – соглашается Маркин и откладывает программу.
– А сколько времени?
– Четвертый час. Минут пятнадцать четвертого.
– Даша поспала полчасика и запросилась из кроватки. После прогулки лучше спит…
Наблюдают за дочкой. Та, прекратив таскать куклу, что-то люлюкает, глядя кукле в глаза, затем снова принимается таскать за волосы.
– Ей же больно! – восклицает Елена. – Ай-я-яй, доча! Нехорошо так с маленькими обращаться. Да-арья, перестань!
Дочка, видя, что на нее обратили внимание, визжит и мучает куклу пуще прежнего.
Приводят в порядок кухню, прихожую, туалет, ванну, Елена сметает тараканов (некоторые еще шевелятся) и спускает их в унитаз; нарушает инструкцию – протирает пол влажной тряпкой. Маркин сдвигает шкаф, столы к стене, возвращает на место тетрадь и Кнута Гамсуна.
– Хоть бы удачное средство оказалось, – говорит жена. – А то и карандашом мазала, и этот «Комбат» покупала дурацкий. Никакого эффекта.
– Посмотрим…
– Да, Саша звонил, я ему разрешила до половины восьмого задержаться.
– А пообедать?
– Сказал, что у друга перекусил. Сидят у него, играют.
– Угу…
– Пусть отдохнет, завтра в школу, – вздыхает Елена то ли с грустью, то ли с завистью (надоело дома сидеть).
– И на работу, – добавляет бесцветно Маркин.
Он ожидает, что сейчас жена заговорит о своем незащищенном дипломе на высших режиссерских курсах при ВГИКе. Но, слава богу, не стала. Вместо этого произносит:
– Надо бы картошки купить. Ты всю дочистил?
– Почти что. На суп хватит.
Жена протирает плиту, раковину, Маркин выскребает тараканов из-за батареи.
– Дождь, может, кончился, – после довольно долгого молчания говорит Елена и выходит на балкон. – Ребенку воздухом подышать…
Маркин направляется вслед за ней, разминая сигарету.
Стоят, облокотившись на ограждение. Внизу тесный дворик, несколько тополей, десяток железных гаражей-ракушек. Дальше – улица Судостроителей, ряды домов до самого горизонта. По улице тащится, позвякивая, трамвай; прохожих мало, машин тоже. В палатках скучают продавщицы. Дождь…
Двенадцатый этаж. Маркин чувствует, как побежали по спине и под мышками холодные мурашки. Никак не может привыкнуть к такой высоте. Прямо под ними – заасфальтированная площадка и крышка канализационного люка. Эта крышка – точно мишень… У Маркина подрагивают колени, кончики пальцев противно пощипывает.
– Пойдем внутрь, – предлагает он, бросая окурок.
– Да, прохладно, – отвечает Елена. – Пойдем.
Надо все-таки попробовать пописать. В течение дня в голове потихоньку шевелились мыслишки, появлялись идейки, может быть, получится что-нибудь.
И вот Маркин уселся за стол. Делает пару глотков кофе. Раскрывает тетрадь, берет ручку…
Странное дело: почти всю жизнь, лишь с короткими перерывами, Маркин провел в частном доме – попросту в избушке – на краю Минусинска; всегда мечтал о квартире, широкой панораме с балкона, о большом городе. В пятнадцать лет впервые съездил в Ленинград, нашел там приют у панков, познакомился с рок-музыкой, затем каждое лето бывал в Новосибирске, Ленинграде, Омске, но все же основная жизнь была связана с его родной избушкой, с огородом и свиньями, с заготовкой дров… И начав писать, Маркин писал о больших городах, о человеке в большом городе, а теперь, осев в этом большом городе, в самой Москве, не мог почему-то писать ни о чем, кроме избушки, деревни, огорода… Теперь, наоборот, он бывал в Минусинске по месяцу– полтора, летом, и это время становилось для него самым светлым, он ожидал его весь остальной год, чтобы напитаться впечатлениями до следующего лета… Странно, но в Москве он давно уже ничего не видел, ничего интересного, о чем бы стоило написать.
Правда, кроме, так сказать, деревенских, огородных рассказов Маркин время от времени делает заметки, этакие полудневниковые размышления. Страницу-другую. Неизвестно, для чего и куда он может вставить эти заметки, просто они появляются, как бы сами ложатся на бумагу: Маркин почти что против своей воли их записывает…
И сегодня вот, повозившись с неполучающейся повестишкой, он переворачивает тетрадь задом наперед и начинает быстро и торопливо:
«Люди окутаны прозрачной, но крепкой, практически непробиваемой пленкой. К ним трудно подступиться. Они под защитой. Заметают следы, прячут лица, отводят глаза. Люди идут своим маршрутом, боясь сбиться с него. Люди знают, что вокруг обман и холод, вокруг капканы, ловушки, ямы. Ничего нет проще, чем оступиться, погибнуть. И довериться кому-то, соединиться, поверить – это конец. Держаться на плаву легче поодиночке.
«А любовь?» – спросите вы.
Сколько я видел семей, все они напоминают палаты неизлечимых больных. Единственная надежда – дети, ради них теперь, мол, и стоит жить. Для их будущего. Но дети повторяют путь родителей и, повзрослев, вьют новые семейные гнездышки – новые палаты, плодят новые поколения неизлечимых больных.
Любовь – вот сила, способная прорвать эту прозрачную прочную пленку, эту защиту людей от уколов окружающего мира. Взаимная любовь, обоюдная… Соединившись, решив шагать по жизни рука об руку, парочка на самом деле стремительно идет ко дну. Многие одумываются и поскорей разбегаются. Чтобы спастись. Пока окончательно не захлебнулись, не легли на дно, даже не потревожив ил, не уснули. Не начали растворяться. Но дети… Дети – знак полного тупика, крепкие кандалы, и надо резать по живому, если необходимо освободиться и всплыть.
Человек все равно, в любых условиях, как бы ни распылял себя в заботах о своих близких, все равно больше думает о себе. И жалеет себя. Как бы бескорыстны ни казались его жертвы, они бескорыстны до определенного предела, они питаются ответными жертвами. И изредка, словно бы опомнившись, человек задумывается о себе самом, оглядывается назад, видит огонек настоящей жизни. Где-то далеко-далеко, во временах полузабытой юности, некогда тягостного, казалось, невыносимого одиночества; и теперь то время становится для него утерянным, невосполнимо разрушенным счастьем. И человек ужасается, он хочет бросить сегодняшнее, освободиться, вернуться, раздуть огонек, хочет залатать изорванную пленку защиты на своем обессиленном, раздавленном «я».
И что значат в такие моменты для очнувшегося: давным-давно переродившаяся в нечто совсем иное любовь? Дети, которые, взрослея, становятся все дальше и дальше? Что такое обязанности перед семьей, бескорыстные жертвы, удобства, проблемы, компромиссы? Обиды, прощения? Три гвоздички на день рождения? В такие моменты – холод, усталость, опустошенность. Человек пытается прокрутить в памяти пробежавшие, точно в густом тумане мелькнувшие годы и догадывается об ошибке. Он понимает, что все не так, как бы должно было быть. В таких случаях принято говорить традиционно-успокаивающее: «Что ж, жизнь не сложилась». Но что делать? Надо же что-то делать, исправить как-нибудь… Нет, теперь уже поздно. Назад не вернешься. И человек закрывает глаза, обнимает посапывающую сладко супругу (у нее прозрение произойдет в другую похожую ночь), прижимается к ее теплому телу. Призывает сон; зовет черную легкость бесчувствия. До утра. Ведь необходимо отдохнуть перед следующим днем, близнецом вчерашнего, позавчерашнего… В семь утра ведь вскакивать под треск будильника, возвращаться к обязанностям, проблемам, удовольствиям, жертвам, ссорам и примирениям. И вечерней бесплодной усталости…»
– Алексей! – зовет жена. – Подойди на секунду.
Маркин встает и идет в комнату.
– Что случилось?
Дочка на горшочке. Приученно тужится:
– Как-ка-ка-ка…
– Представляешь, сама попросилась! – Елена радуется. – В кроватке заволновалась так…
– Молодец, – кивает Маркин, взглядом спрашивает: «И это все, зачем позвала?»
– Приготовь ей кефиру, пожалуйста. Уже пора кормить. Сделай в бутылке с соской, может, уснет.
– Угу…
Он возвращается на кухню, достает из холодильника двухсотграммовый пакет детского кефира, переливает в бутылочку. Ставит под горячую воду… Быстро он привык к такой трате воды. Конечно, теперь же не таскает ее ведрами от колонки, – течет вот она и течет из крана…
В туалет прошла жена с горшочком в руках.
– Покакала! – счастливо сообщает. – Вот, совсем уж взрослый человек!
– Классно. – Маркин тоже старается обрадоваться.
Подождав, когда кефир нагреется, он выключает воду, встряхивает бутылочку и несет ребенку.
Дарья стоит в кроватке. При виде еды начинает верещать, тянет к бутылочке руки.
– Проголодалась? Ложись на спинку… – Маркин замечает, что говорит сюсюкая, тут же меняет интонацию: – Давай, ложись, и будешь пить спокойно.
Кладет дочку на простыню, голова на подушке. Дает бутылку. Дарья жадно сосет, держа бутылку ручками; время от времени отрывается и смотрит, как будто отмечая, много ли еще осталось.
– Кушаем? – появляется жена. – Ах, какие мы молодцы! Скоро начнем девочку от соски отучать. Взрослые ведь не едят через сосочку. Да?
Маркин кивает, и Дарья издает звук, похожий на одобрение.
Минут пятнадцать Маркин бродит по квартире. Делать нечего. Зачем-то перебирает магнитофонные кассеты, хотя слушать ничего не хочется. И за стол больше не тянет.
– Может, в магазин сходить? – в конце концов спрашивает жену.
– А что хочешь купишь?
– Н-ну, картошку надо, еще чего-нибудь… – Маркин мнется в нерешительности. – Немного бы выпить тоже…
– Водки? – насторожилась Елена.
– Читушки мне хватит. Еще в холодильнике осталось что-то…
– Ладно, давай. – Жена достает из шкатулки полтинник. – Но учти, – считает нужным предупредить, – у нас осталось всего ничего. А жить еще неизвестно до какого.
– Угу…
– Значит, так – купи себе водку, мне два «Бадаевских», только не крепких, три яблока детям, «Дарницкого» буханку и полкило сосисок.
Маркин не соглашается:
– Селедку лучше.
– Саша ее ведь не ест.
– Для него котлеты с картошкой стоят.
– Хорошо, – кивает жена, – возьми селедку одну и сосисок, на сколько хватит. – Она считает в уме. – Должно хватить грамм на триста. Утром вам чтоб было что перекусить.
– Постараюсь уложиться.
Маркин идет в прихожую, одевается. Открывает дверь.
– Я пошел.
– Только не задерживайся, любимый, – отзывается Елена из комнаты. – Мы с Дарьюшкой тебя очень ждем!
– Угу…
– Про яблоки не забудь, а то дочка с тобой разберется.
– Ладно.
– Пакеты взял?
– Взял, взял, всё взял…
Есть два варианта приятного посещения магазинов. Первый – если денег у тебя немеряно и можно спокойно прикупить все, что пожелаешь; второй – когда карманы совсем пусты, и тогда магазин – это нечто вроде музея, товары разглядываешь, как занятные экспонаты. При втором варианте просто-напросто говоришь себе: нет денег, нечего и губу раскатывать.
Но в кармане полтинник, а купить надо много чего, да еще вдобавок кое-что бы не помешало, и магазин превращается в комнату пыток. После августовского кризиса, правда, изобилие слегка потускнело, но все равно… Обычному человеку до сих пор (уж который год) до конца трудно привыкнуть к десятку сортов копченых, полукопченых, вареных колбас или пятнадцати видам кофе, сыру аж из Новой Зеландии, карбонатам, нарезкам… Глаза, короче говоря, разбегаются, а мокрые от пота пальцы теребят жалкие купюры мелкого достоинства.
– Так, – начинает Маркин с самого главного, – пожалуйста, ноль двадцать пять «Столичной» и две «Бадаевских» вот этих, три и шесть алкоголя.
Кладет бутылки в пакет, направляется дальше, в овощной отдел.
– Три некрупных яблока. Да, по девятнадцать.
Черт, три яблока потянули на шестьсот грамм! Маркин нехотя расплачивается. От полтинника остается теперь меньше двадцатки. Лихо!.. Теперь стоит в рыбном, разглядывает селедку. Сомневается. Килограмм – двадцать три рубля. Снова подорожала. Значит, самая маленькая обойдется рублей в семь-восемь. Мда… Но так хочется селедки под водочку…
– А, – решается, – селедку, будьте добры. Только поменьше какую-нибудь.
Продавщица выуживает из бочонка рыбу.
– Такая подойдет?
Вроде, большеватая.
– Поменьше бы…
Достает другую. Кажется, точно такую же. Продолжать выбирать неудобно, Маркин кивает.
– Четыреста тридцать граммов, – похимичив на новых, малопонятных покупателям весах, объявляет продавщица.
Маркин смотрит на табло. Девять рублей восемьдесят девять копеек. Влетел. Придется обойтись без сосисок.
– Десять рублей девять копеек в кассу.
– Почему десять рублей?..
Продавщица устало снимает рыбу с весов:
– Двадцать копеек – мешочек.
Выбив чек и забрав селедку, Маркин подсчитывает оставшиеся деньги. Вместе с мелочишкой, завалявшейся по карманам куртки, – восемь с копейками. Ну, как раз на «Дарницкий» и два кэгэ картошки.
Только вернулся домой, только снял куртку и сменил ботинки на тапочки, жена зовет к телефону.
– Опять твой Борька!
– Лё-ох? – писклявый голос в трубке.
– Слушаю.
– Ты созрел для героического похода?
– Да нет, – кисло отвечает Маркин.
– Почему? – Борис искренне удивлен. – Не хочешь быть свидетелем того, как великий озолотится? Даю тебе пять минут, чтоб решиться.
– Нет, не решусь. Устал. Не хочу.
Борис вздыхает:
– Гни-ило… – Затем спрашивает: – Признайся, ты окончательно трансформировался в мелкобуржуазное быдло, готовое жить при любом строе, при любых фашистских режимах, лишь бы не трогали его убогий мещанский мирок?
Борис специалист по подобным замороченным фразам. Откопает или придумает одну и ходит с ней пару месяцев, повторяя каждому встречному. Потом – новую.
– Почти что, – сознается Маркин; особенно дискутировать ему сейчас не хочется, тем более, когда рядом жена.
– Но это же гнило! – Борис явно не ожидал подобного ответа, несколько секунд он молчит, выдумывает, что бы еще сказать такого…
– При этом раскладе, Алексей, – слышится наконец его голос, – мы можем оказаться по разные стороны баррикад, когда я начну выплескивать свою революционную агрессию. Так что подумай…
– Хорошо.
Словесной революционности Бориса хватило бы на пяток Савинковых, но Маркин знает его шесть лет, и ему давно все понятно и давно надоело…
– Значит, – уточняет Борис, – не идешь в «Бинго»?
– Не иду.
– А вот я отправляюсь. Залился двумя девятками, по дороге еще одну. И – снимать башли с сытого быдла!
– Удачи, – усмехается Маркин. – Дэну-то звонил?
– Звонил, нет этого болвана.
– Пьет где-нибудь.
– Да уж наверняка. Воскресенье – грех не забухать!
– Я тоже собираюсь, – говорит Маркин, чтобы не совсем упасть в глазах приятеля.
Борис, слышно, усмехнулся:
– В кругу семьи?
– Ну, с женой…
– Давай, давай, с женой отвольно раскуражишься. – Это он издевается. – Завидую! Ладно, я еще тебе позвоню, когда сниму пару линий. Может, получится и само «Бинго» отхватить. Сегодня, стопроцентно, мне покатит!
– Куда он тебя все сманивает? – интересуется Елена.
– Да так… в «Бинго».
– Что это? Клуб?
– Вроде того. Там играют в такое… типа лото.
– Не вздумай! – жена мгновенно напряглась. – Привяжется… и так денег нет…
– Перестань, – морщится Маркин.
По каналу «31» идет «Афоня». Маркин знает фильм наизусть, но вот сидит и смотрит. Скучно, раз десятый за год, а что еще делать… Ничего не хочется.
– Когда сядем? – спрашивает жена.
– Да попозже. Ребенка уложим, тогда и посидим спокойно.
Накрыть на стол, выпить не спеша триста грамм водки, закусить, а потом – глубокий сон без детского плача, без прерываний. Хе-хе, хорошо бы…
– Что-то Саши нет, – взглянув на темнеющее окно, начинает беспокоиться Елена.
– Рано еще, – отвечает Маркин. – Ты его до скольких отпустила?
– До половины восьмого. А сейчас?
Маркин идет к холодильнику, смотрит на вделанные в дверцу часы. За ним спешит на четвереньках Дарья. Отец берет ее на руки, возвращается в комнату.
– Без двадцати семь.
– А, это нормально, – успокаивается жена. – Будильник бы вот купить, а то так бегать каждый раз…
– Купим как-нибудь.
Дочка трогает Маркина за лицо. Он спускает ее на коврик. Подсовывает машинку:
– Смотри, какая бибика! – катает туда-сюда. – Ж-ж, би-би! Ж-ж-ж…
Дарья отбирает машинку и принимается катать сама. Маркин устраивается в кресле. Наблюдает, как Куравлев на экране танцует в кафе.
– Потрясающий эпизод! – восхищается жена. – А Брондуков, смотри, какой…
– Куражится. – Маркин усмехнулся, вспомнив словечко Бориса.
От нечего делать решил залезть в ванну. После ванны обычно некоторое время чувствует себя получше. Как-то легче становится.
Пускает воду, регулирует соотношение горячей и холодной. Наконец добивается привычной для себя температуры. Закрывает дверь на защелку, раздевается. Выливает из бутыля в ванну немного шампуня. Появляется пена.
Лежит в приятном тепле. Из крана бьет струя, разгоняя пенные пузыри. Плавает мочалка. Маркин поглаживает свое тело, почесывается. Глаза прикрыл… Что же с ним происходит? Почему так тяжело?.. Тьфу, вот всегда в ванной приходят такие вопросы. Здесь бы наоборот… Ищешь другого!.. Но все-таки? Усталость, утомление, отупение какое-то. От чего? Последние шесть лет практически никакой физической работы, кроме, может, хе-хе, тяжелых сумок с продуктами два раза в месяц, что тащит с рынка, а состояние, точно пол-огорода вскопал или перенес сотню ведер песка с места на место. И ребенок в основном на жене. Работа… да какая это работа: сиди себе в киоске «Ксерокопия» рядом с метро «Бауманская» и время от времени ксерь бумажки… От чего же так тяжело? Конечно, конечно, это сама Москва виновата. Хм, давление мегаполиса. Двадцать минут в метро – и все, и готов, загружен по макушку… Но другие как-то шевелятся, пытаются делать, побеждают этот загруз. Борис тот же, у него вот силы есть. Шесть лет прожил в общаге, последний год почти нелегально, без регистрации; работает в одной из центральных газет в отделе маркетинга, – ему шевелиться приходится, дай бог. И вот два романа написал (не печатают, правда), теперь третий начал… Другие тоже… Даже Елена держится молодцом, несмотря что постоянно с ребенком, а это потяжелей, наверное, чем торговкой на Царицынском рынке. Но – не унывает…
Маркин открыл глаза. Сел. Вздохнул и стал намыливаться. Не надо мыслей, особенно об этом. Хотел освежиться, а получается наоборот… Да ладно, наладится как-нибудь. У Дарьи зубы прорежутся в конце концов, зима установится… Зимой, может… Длинные, спокойные декабрьские вечера…
Стук в дверь.
– Да! – кричит Маркин.
Из-за двери что-то говорит жена. Шум воды мешает разобрать слова. Маркин переключает на душ, становится тише.
– Что случилось?
– Любимый, ты купаешься?
– Да.
– Тебе спинку не потереть? – спрашивает Елена игриво.
– Я сам, можно?
– Ну-у, любимый!
– Лена…
– Не хочешь – не надо, – обиделась и ушла.
Маркин торопливо заканчивает мыться. Теперь ему скорей хочется выйти отсюда. Чувствует, как здесь душно, влажно-жарко. Противно и липко. Одно радует – скоро можно будет выпить. Уж водка-то подвести не должна.
– Что, сколько времени? Мне уже пора волноваться?
Вставать с кресла, тащиться к холодильнику, где единственные в квартире часы, Маркину лень. Он снимает телефонную трубку, набирает 100. Через несколько секунд длинные гудки прерываются и раздается четкий, уверенно-автоматический женский голос:
– Точное время – девятнадцать часов двадцать одна минута пятнадцать секунд.
И без промедлений вслед за этим, словно бы ему невтерпеж поведать свеженькую отменную гнусность, затараторил автомат-мужчина:
– Только московская городская телефонная сеть владеет информацией!..
Маркин кладет трубку, отвечает жене:
– Еще десять минут.
– Подождем… – Она снова берется за книгу.
– Что читаешь?
– Да вот Виана просматриваю. Такая чушь!
– А что именно?
– Ну, эти… «Приду плюнуть на ваши могилы», – морщась, говорит Елена.
– Согласен – дерьмо. Хотя, для своего времени…
Маркина перебивает Дарья. Встав на ножки и держась за тумбочку трюмо, она принимается звонко выкрикивать, глядя на мать:
– Я! Я! Я! Я!
– Даша, можно мне отдохнуть десять минут? – жалобно просит та. – Вот с отцом поиграй.
– Отец хочет курить. – Маркин поднимается с кресла.
– Милый, не бросай меня!
– Ле-ен…
– Тогда один маленький поцелуй. Пожалуйста!
Маркин целует ее в губы.
– Где мой сын? – спрашивает она после этого.
– Откуда я знаю! – готов взорваться Маркин. – Сама же его отпустила до полвосьмого. Сейчас придет… Я курить.
– Иди, – вздыхает жена, – кури.
Сидя на кухне, Маркин слышит, как она начинает обзванивать Сашиных друзей. Дарья продолжает повторять:
– Я! Я! Я! Я! – И, кажется, рвется к телефону, тоже хочет, наверное, с кем-нибудь побеседовать.
Маркин включает радио. Оттуда задорный женский голос под бойкую мелодию:
Не будите вы меня
Три недели и три дня,
Не мешайте сладко спать,
На луну во сне летать!
Саша опаздывает на семь минут. Это нормально, год назад, до рождения сестренки, он, бывало, задерживался на час-полтора. Вот тогда была нервотрепка!..
Елена для порядка слегка ругает его, но внутренне она уже успокоилась. Семья в сборе, все хорошо. Веселая, заходит на кухню.
– Что, будем садиться?
У Маркина настроение наоборот – еле сдерживает раздражение.
– Я же говорил уже… Дашу уложим, тогда и посидим.
– Будь по-твоему, Иван-царевич, – чувствуя, что лучше не спорить, соглашается жена, – слушаюсь и повинуюсь. – После этого обращается к накладывающему себе в тарелку котлеты и пюре сыну: – Александр, быстро ешь и садись за уроки. – Старается говорить строго. – Чтоб за эту четверть никаких троек! Понятно?
– Да уж, – он усмехается.
– Совсем скатился за последний год. Что ж, придется пороть. Другого средства я не вижу.
Саша усмехается еще раз и уходит с тарелкой к себе в комнату. Елена начинает танцевать под очередную песенку по радио. Подмигивает Маркину:
– Вставай, мальчик!
Маркин танцевать не умеет и не любит, но смотреть на Елену ему приятно. Она красиво танцует. В Щукинском этому учат как следует… Она закончила Щуку еще до знакомства с Маркиным, потом поступила на Высшие режиссерские курсы при ВГИКе. Осталось защитить диплом – снять короткометражный фильмец. Только вряд ли это в ближайшее время получится. Во-первых, ребенок маленький, а во-вторых, на съемки деньги нужны…
– Дарья плачет! – Жена обрывает танец и бежит в комнату.
Докурив очередную сигарету, Маркин ложится на диванчик. Скорей бы уж девять часов. Уложить дочку, не торопясь, в покое и тишине выпить водочки.
– Спонсор этого выпуска прогноза погоды – мебельный салон «Медиа-Стром», – объявляет по радио ведущий. – «Медиа-Стром» – это эксклюзивная коллекция кроватей, прикроватной мебели и, естественно, ортопедических матрасов всех размеров и модификаций! – Ведущий на мгновение замолкает, переводит дух и уже медленнее продолжает: – Итак, что же обещают нам синоптики на день завтрашний, двадцать второе ноября…
Маркин слушает внимательно. В последнее время его почему-то очень стали интересовать погода, футбол и криминальные новости. Когда натыкается на «Чистосердечное признание» или нечто в этом роде, ему трудно оторваться от экрана; ни одну трансляцию футбольных матчей он в этом году не пропустил. Чемпионат мира посмотрел от и до…
Похолодания не обещают. Когда же зима? В Сибири она уж давно, и до середины марта не отпустит; там снег, протоку Енисея заковало льдом, рыбаки замерли над лунками… Там хорошо сейчас, спокойно, люди и природа отдыхают, готовятся потихоньку к весне. А здесь – все кувырком…
Кряхтя, Маркин поднимается с диванчика, потягивается. Пора селедку почистить, посыпать луком и добавить растилочки, чтобы пропиталась…
Уложить Дарю в девять часов – дело тяжелейшее. Как раз на это время приходится у нее пик активности. Швыряется игрушками, рвется к телевизору, чтобы на кнопки понажимать. Громко визжит. Усталости в ней ни капли.
– Сегодня купать не будем? – перестилая ей на ночь постельку, спрашивает жена.
– Вчера же купали, – бурчит Маркин. – Каждый день, что ли…
Состояние у него дерьмовейшее. Если бы не отрадная перспектива скорой выпивки, было б вообще невыносимо.
Бесцельно слоняется по квартире. Заодно помогает Саше нарисовать в контурной карте стрелочки крестовых походов. Затем достает из холодильника пиво и водку – пусть немного согреются. Вместе с дочкой смотрит мультик, после этого идет готовить для нее кашу.
Пока жена кормит Дарью на кухне, Маркин приводит комнату в относительный порядок. Слишком не старается, так как завтра снова будет вверх дном.
– Все, донюшка, пора спати, – вносит дочку Елена. – Хорошие дети уже лежат тихонечко в кроватках, глазки закры-ыты… Спи, моя радость.
Дарья понимает, что ее усыпляют, и начинает выражать недовольство. Постанывает и извивается в руках матери. А когда оказывается в кроватке – громко ревет. Сбрасывает одеялко, трясет загородку.
– Не хулигань, а лучше по-хорошему ложись и засыпай.
– А-а-а!..
Родители гасят телевизор и люстру, уходят на кухню. Минут десять слушают плач и крики дочки.
– У доктора Спока написано, что это самый действенный метод приучить ребенка к режиму сна, – как бы оправдывается Елена и добавляет с надеждой: – Сейчас отключится.
Но этого не происходит и еще через десять минут. Кажется, она никогда не уснет.
– Давай начнем, – предлагает Елена притворно приподнятым тоном.
– Угу, очень приятно пить под такой концерт! – Маркин нервно кривит лицо.
– Тогда подождем…
Совсем уж некстати телефонный звонок. Это все тот же Борис. Теперь, судя по голосу, пьяный в хлам.
– Спустил всё. Всё! – объявляет. – Что вчера снял, и сверху полтос. Ловко обработали бедного россиянина!
– Погоди. – Маркин переносит телефон в прихожую. – Тут ребенок никак не уснет…
– А-а, ребенок. Ха-ха! – пьяно захохотал Борис и без перерыва опять переключился на нытье: – Прикинь, какая трагедия. Почти двести штук. И заметить не успел!.. На эти башли дня три можно было заливаться плотно, а тут… Что теперь, а?
– Не знаю.
– Не знаешь? Ты давно ничего не знаешь… А я тут в «Бинго» грёбаном. Сейчас устрою им акт революционной агрессии!
– Устрой, – равнодушно отвечает Маркин. – Примут, а у тебя ни регистрации…
Борис перебивает:
– А мне по хрену регистрация! Выпью текилы сейчас и стану героем!
– Езжай лучше в общагу, там выпьешь, – начинает отговаривать Маркин. – Это лучше. Мы тоже тут собираемся…
– Да? – Борис вроде бы слегка протрезвел. – Слушай, давай и я подвалю. Вместе накатим!
Вот чего не надо, так это гостей! Особенно Бориса в таком состоянии.
– Поздно уже, Борь, – мямлит Маркин. – День тяжелый получился, завтра на работу… Мы выпьем – и спать. В другой раз как-нибудь…
– Э-эх, все обижают бедного россиянина, – вздыхает Борис горестно. – Ладно, охраняй свою убогую мещанскую норку. Мне же, великому, катят ослепительные куражи! – И он кладет трубку.
Фу-ф, наконец-то!..
Без двадцати десять дочка затихла. Теперь можно немного расслабиться. На столе остатки картофельного пюре, селедка, кабачковая икра, соленое сало. Выпивка.
– Саша с нами не посидит? – спрашивает Маркин, открывая бутылки.
– Говорит, что не хочет. Играет на гитаре, завтра ему в музыкалке что-то сдавать.
– У. – Маркин поднимает рюмку. – Ну, за все хорошее.
Елена смотрит на мужа с легкой улыбкой; наверное, вид у него не очень-то, – улыбка точно жалеет Маркина. Но теперь его не раздражает эта жалость, наоборот, становится приятно, словно его заметили и спешат помочь.
– За все хорошее! – ласково отвечает жена.
Чокаются, Маркин скорей выпивает водку. И сразу чувствует в груди приятное жжение; оно постепенно растекается по телу. После второй рюмки слегка ударяет в голову.
Маркин с удовольствием ест селедку. Кусочек за кусочком.
– Не слишком соленая? – Елена выбирает кусочек себе.
– Отличная! Само то.
Еще рюмка. От Маркина словно бы начинают отваливаться тяжелые корки; он распрямляется, веселеет, ему хочется поговорить.
– Надо выбраться куда-нибудь. В театре не были тыщу лет. Интересно, Мирзоев поставил что новое…
– Кажется, нет пока, – отзывается Елена. – Вот скоро фестиваль в Доме кино должен открыться. Название – «Новое русское кино».
– Ха-ха! – коротко смеется Маркин. – Неплохо. – Наполняет пивом стакан жене, водкой рюмку себе.
– Во ВГИКе обещали пригласительные подбросить. Сходим?
– Можно, конечно!
Чокнулись, выпили. Маркин закурил и принялся рассуждать:
– Такое сейчас время как раз, особенно для кино – только снимай. Будущие поколения завидовать нам будут и удивляться страшно: почему это ничего от нашего времени не осталось. Одна муть полусказочная какая-то…
– Бывают такие периоды, – вздыхает Елена, – от которых почти ничего не осталось.
– Мда, – соглашается Маркин, берется за почти пустую читушку, – дескать, когда такое кругом, музы молчат…
Плавно приближаются к неизменной теме их вечерних бесед за бутылочкой.
– Когда, думаешь, закончится в стране безобразие? – спрашивает жена. – Ведь не бесконечно же…
Вот, теперь можно разговаривать хоть всю ночь.
– Хе, – Маркин усмехается. – Ягодки, Лена, поверь, еще впереди..
Она грустно отпивает из стакана.
– И по объявлениям, – вспоминает, – никто не звонит. Надо новые пройти наклеить.
Недели две назад Елена с Маркиным расклеили по округе объявления об обучении немецкому языку «взрослых и малышей». Елена его знает отлично, года четыре прожила в Германии. Странно, почему не звонят – как раз недалеко от их дома есть немецкий колледж, кому-нибудь из учеников же требуется репетитор… Но вот никто не заинтересовался.
– Да кому сейчас это надо, – отмахивается Маркин. – Людям, бывает, и на стол поставить нечего, а тут – немецкий язык. Хе-хе…
– А ты слышал, кстати, – Елена переходит на испуганный полушепот, – правительство призналось, что запасов у нас вряд ли хватит, чтобы нормально пережить зиму.
– Ничего удивительного. Откуда запасы появятся, если мы давным-давно ничего не производим? Хлеб если и сеем, то убрать уж точно не можем. Вот газ и нефть на Запад качать – это еще нам по силам. Американцы вон свои скважины заморозили, держат для правнуков, а мы щедрые ребята, на всех хватит…
– Голод обещают, – вставляет жена убитым голосом.
Маркин утвердительно качает головой. Его сейчас ничего не пугает, так как он все знает и может объяснить; он сейчас ко всему готов.
– Почти по всей стране давно уже голод, – спокойно говорит он. – Кое-как перебиваются… Вот мне родители пишут: если бы не огород, не кролики с курами, не знали бы, чем питаться. Единственные деньги – мамина пенсия по инвалидности, хотя оба работают. А что Москвы касается… – Маркин закурил новую сигарету. – Москва – она столица все-таки. Ее как-нибудь прокормят. Вот со стороны выборов если взять: представь, сколько здесь потенциальных избирателей, во всей Сибири столько людей не живет, хе-хе, сколько в одной Москве. – Делает паузу, выпивает рюмку, торопливо бросает в рот ломтик сала и продолжает: – Согласись, легче поддержать два– три крупнейших города, подкармливать, чем обо всей стране заботиться. Вот, помню, на прошлых выборах смотрел телемост, или телемарафон, не помню как называется. Короче говоря, пока до европейской части России не дошли, у Ельцина голосов было – с гулькин нос, а потом – бах! бах! – и все в кармане. Вот так. – Маркин быстренько обглодал селедочный хвост. – Да и Кац Юрий Михайлович – он парень изворотливый, он же для москвичей отец родной. В лепешку, хе, для них расшибется…
– Какой Кац? – не поняла Елена.
– Ну, мэр наш, естественно. Говорят, у него настоящая фамилия – Кац.
– Правда? – жена изумлена. – Да ну брось…
– Да все говорят, Лен!
– Никогда не слышала… Нет, вряд ли.
– Почему? Они все, хе-хе, в свое время меняли фамилии. – Маркин достает из холодильника бутылку «Привета», в которой поплескивается грамм сто. – А помнишь, мы по телику смотрели, как он в какой-то синагоге стоял, с шапочкой на макушке?
– Да, помню, – подавленно кивает Елена.
Маркин же, наоборот, почему-то радуется:
– Ну вот! Что ж тогда…
– Его и в церквах сколько раз показывали, – не сдается жена. – На прошлую Пасху, например, на Рождество…
– А-а, – морщится Маркин и наполняет рюмку, – ни черта в них, по-моему, не разберешься. Давай лучше выпьем!
Бутылки пусты, селедка кончилась. Жена прилегла на диванчике, Маркин сидит за своим рабочим столом, курит. Ему хорошо, но хорошо как-то тупо, бездеятельно. Обволакивает непреодолимая вялость. Завтра утром вялость превратится в тяжелые корки… Хочется в постель, поглядеть телевизор, постепенно засыпая.
Елена сдержанно улыбается, ловит взгляд мужа. Ее темные глаза блестят, точно у пятнадцатилетней девчонки, на щеках – соблазнительные ямочки. Губы чуть шевелятся, как будто беззвучно говорят что-то. Маркин смотрит на нее, тоже пытается улыбнуться… Он тушит окурок и пересаживается рядом с ней.
– Можно потрогать твое теплое гнездышко? – спрашивает тихо и просовывает руку между ее ляжек.
Жена разжимает ноги.
– Какой ты пошляк стал, Алеша! – Вроде тон шутливый, но Маркину и самому становится неприятно от своих слов.
Он убирает руку:
– Пойдем спать.
– А фильм?
– Лежа будем ждать. Еще больше часа…
– Давай еще немного здесь, – просит Елена.
Маркин включает радио. Крутит колесико настройки, путешествуя по волнам. Повсюду музыка, надоевшие попсовые песенки, фальшивая бодрость диджеев. Наконец, нечто другое – какой-то деловой разговор. Маркин остается на этой волне, прислушивается.
– Вот есть утверждение, – приятный тенорок молодого мужчины, – что у Господа Кришны лотосные стопы. Из чего вытекает это утверждение?
– М-м, – мычит в ответ другой, хрипловатый, слегка ленивый голос; такие голоса обычно у пожилых, очень начитанных и умных профессоров. – На это можно дать множество ответов, и все они будут верными. Начнем с того, что ноги Господа никогда не покидают Кришналоки, которая похожа на цветок лотоса…
– Ребята работают, – усмехается Маркин, кивая на радио, – вещают сутками напролет.
– Что это? – спрашивает жена.
– Кришнаитское радио. Вот «Маяк» или «Радио России» не найдешь, а эту фигню – пожалуйста!
– …Подошва ног Господа Кришны, – продолжает тем временем профессорский голос, – красного цвета, как лепестки лотоса, и, кроме того, несет на себе знак лотоса…
Жена поднимается с диванчика:
– Ладно, пойдем в комнату. Лучше телевизор посмотрим.
Дочка громко сопит во сне, и Елена сразу обеспокоилась:
– Неужели простуда начинается?! Я сегодня еще днем заметила, что, вроде, температурка немного. Не дай бог…
Маркин расправляет постель. О-ох, сейчас как развалится…
В комнату заглянул Саша:
– Леш, можно тебя на минуту?
– Тише! – шипит Елена. – Хочешь, чтоб Дашка проснулась, устроила тут?!
Маркин идет к Саше.
– Что такое?
– Вот послушай, – он наигрывает на гитаре какую-то мелодию. – Узнаешь?
– Гм… что-то знакомое, – слегка покачивает головой Маркин, хотя не узнает.
Саша играет снова.
– Это же из твоей песни, – говорит затем, – «Переходный период».
– Точно, точно! – теперь Маркин действительно узнает. – Молодец!
И тут ему захотелось поговорить с пареньком; редко они разговаривают, в основном общались в первые месяцы знакомства, когда Маркин был еще не мужем его матери; а потом их общение свелось к просьбам Маркина к Саше помыть посуду, вынести мусорное ведро, помочь толстое одеяло отжать, и т. п. Честно говоря, Маркину не очень-то приятен этот паренек, скорей всего потому, что он видит в нем многие свои черты, как бы себя пятнадцатилетнего, с выбритыми висками, в майке «Секс пистолз» (правда, у Маркина в то время майка была самодельная, оттрафареченная масляной краской), учащегося играть на гитаре, слушающего панк-рок… Но теперь Маркин стал другим, его ко всему этому тянет все слабей, и ему завидно, что ли…
– Давай, Саня, торопись, – говорит он, присев на кровать пасынка, – время, оно знаешь как бежит. Тебе четырнадцать почти, кажется, еще впереди столько, а… оглянуться не успеешь… – Маркин разводит руками. – Поэтому – торопись. После двадцати там уже, считай, все… До двадцати можно жить, истину там искать, ответы. В песнях ли, в книгах, во всем таком. Человек мучается, думает, его тянет покончить с собой, да, он слишком чист для этого мира, внешнего мира. Сам же видишь, какой он… Да?
Саша стоит посреди комнаты, играть перестал, лицо у него стало скучным; ему явно неинтересна речь полупьяного отчима. Но тот продолжает:
– Человека обжигают, постоянно и неумолимо. И пока тебе нет двадцати, ты еще способен чувствовать ожоги, эти ядовитые пятна, плевки мира… Ты еще пытаешься освободиться, убежать, спастись. Хе-хе… Но потом яд покрывает полностью, с пяток до темечка, и тогда уже все, тогда не потрепыхаешься. Да, Санька… Яд втекает внутрь, заполняет легкие, кишки, мозг. По венам течет не кровь, а… Ну, ты понимаешь. Всё! Теперь – существуй и молчи, думать – и не пытайся. Хе-хе… Живи… в общепринятом смысле слова… Понимаешь, Сань? – Мутными глазами Маркин смотрит на паренька.
Тот кивает, но вид у него, словно его отругали за двойку в дневнике.
– Мда-а, – Маркин встает. – Ладно… Ты долго не засиживайся. Завтра в школу.
– Угу…
Телевизор включен, но звука почти нет – боятся разбудить дочку. Заранее переключили на «ТВ-Центр», чтобы не пропустить «Горькую луну». Сейчас идет какое-то шоу, «Мужской интерес», кажется.
Маркин и Елена лежат под одеялом.
– Алеша, ты меня любишь? – спрашивает жена.
– Да, люблю, – отвечает Маркин.
– А как?
– Очень…
Он вспоминает, как спешил к этой женщине после занятий в Литинституте, перебегал из вагона в вагон, хотелось оказаться быстрее у нужного выхода из метро, у ближайшего к ее дому… Теперь он домой так не спешит.
– А я тебя бесконечно люблю, – шепчет Елена. – Ты мой единственный, моя весна.
– Спасибо, родная.
После паузы она задает еще вопрос:
– Мы всегда будем вместе?
– Всегда, конечно, всегда.
– Мы счастливы?
– А как же… – Маркин подавляет зевок, гладит плечо жены. – Самые счастливые – это мы…
– Правда? – Елена целует мужа, ему на лицо падают ее тяжелые волосы. – Люби-мый!..
Дышать трудно, Маркин осторожно отстраняет жену. Ему очень хочется спать.
– Я, наверное, не буду ждать фильм, – говорит он. – Завтра бы не проспать…
– Будильник нужно, – вздыхает Елена.
– Купим как-нибудь… Спокойной ночи, милая.
– Спокойной ночи.
Маркин поворачивается на левый бок, лицом к стене, зевает, устраивается поудобней. Действие водки почти прошло, голова начинает побаливать. Скорей бы уснуть… И сигарет не забыть пару пачек, на «Бауманской» они дороже почти на рубль… Целый день в киоске… Да ничего, ладно… К весне, может, подвернется что-нибудь лучше… Надо бы…
Он открывает глаза. Елена спит, уткнувшись ему в спину. Телевизор работает. На экране разговаривают мужчина и женщина. Слов не слышно.
– Лена, – тормошит жену Маркин, – фильм. Будешь смотреть?
– Не надо, – стонет она, – тише… Ребенок…
– Как хочешь.
Маркин находит дистанционку, выключает телевизор. Снова поворачивается на левый бок. Да, будильник необходим, это не жизнь… Еще за питанием бежать… Не проспать… Да вряд ли – Дарья опять поднимет… Ладно, если в семь утра, только б не среди ночи… Выспаться…
Глава третья
Афинские ночи
(Апрель 1999-го)
Магазин «Стелла» в семнадцати минутах ходьбы от метро. Добрался. Вхожу.
Прямиком в отдел напитков. Ищу пластиковые полуторалитровки с ядовитой газировкой. Ну, «Буратино», «Апельсиновый аромат», «Крем– сода», «Тархун»… Короче, запивка для подзаборных аликов. За шесть рублей в наше время что может быть, сами знаете. Челюсти сводит после пары глотков от химии и красителей.
И вот я проверяю, как распродается эта отрава. Такая у меня работа.
Осматриваю полки с сотней разных бутылок. Водяра, пивко, минералка, пепси, вино… Да, только подумать, сколько людей делают на этом башли. На всем этом пойле. Одни производят ингредиенты, другие смешивают, третьи рекламируют, четвертые продают, пятые перепродают. И я тоже вот…
Из семи видов той отравы, что контролирую, на прилавке только четыре.
– Я из фирмы «Вестас-М», – представляюсь продавщице. – У меня вопрос: где еще три вида нашей продукции? «Тархун», «Дюшес» и «Персиковый аромат»?
Жирная, но изможденная продавщица с раздражением смотрит на меня, потом оглядывается на полки. Отвечает:
– Разошлось.
– Да? – Я в общем-то не удивлен, наше дерьмо неплохо реализуется, дай бог – дешевое. Но все равно должен выяснить: – А почему не сообщаете?
Продавщица, конечно, моментом озлилась:
– Разошлась в течение дня. Что мне, после каждой бутылки к телефону бросаться?! Тоже умники…
– Ясно, – перебиваю, вынимая блокнот, – успокойтесь, пожалуйста.
Сам я на грани, сам могу ей что-нибудь сказануть. Уж на ее убогую злость у меня найдется раза в три круче… Нет, блин, я должен держаться и быть вежливым, деловито-корректным.
Записываю номер магазина, виды распроданной газировки; осведомляюсь о количестве оставшейся. Затем, почти бегом – к метро. Четырнадцать точек в Юго-Западном округе за день – не слабо.
Вечер пятницы…
Только домой ввалился – жена сует мне ребенка:
– Что, пойдете гулять?
Тут уж я могу выплеснуть свои эмоции.
– Да, прям щас, вприпрыжку! Скок-скок… Наверно, пожрать хочется!
– А чего ты орешь?! – отвечает тем же жена.
– Устал, наверно.
– А нормально сказать нельзя? – И, оскорбленная, уносит ребенка в комнату. Хлопает дверью.
Я накладываю себе вермишель, две плоские, наполовину из риса и хлеба, котлеты. Жую. В квартире духота. Отопление не отключили, а погода совсем июньская. За каких-то четыре дня из зимы перескочили в лето.
Набил желудок, немного пришел в себя. Но вместо раздражения появилась усталость. Самое правильное – завалиться сейчас на диван и посмотреть телик. Кровавый боевичок с Брюсом Уиллисом. Но надо вести сына гулять. У нас договоренность с женой, что в пятницу, субботу и воскресенье гуляю с ним я, а жена – в остальные дни. Скорей бы ему два года исполнилось, отдали бы в садик…
– Спасибо, – говорю примирительно. – Что, Саня, пошли прогуляемся?
Жена дуется, но спускает с колен ребенка, тот, визжа, подбегает ко мне. Уже одет для улицы, на ногах сапожки за двести двадцать рублей. Кричит радостно:
– Папунь!..
Беру его под мышку, волоку коляску по лестнице с четвертого этажа. Хорошо, что заставил жену купить эту простенькую и дешевую, она легкая. Жене хотелось, чтоб была не хуже, чем у других – на больших толстых колесах с рессорами, со всякими прибамбасами. Такая и весит, как танк. А меня и эту, когда вот тащусь с ней по лестнице, тянет куда-нибудь выкинуть.
Вот сейчас – самые тяжелые дни. Середина апреля по календарю, а жарень стоит – с ума можно съехать. Все оживает, распускается на глазах. Вчера газоны были черными, грязными, а сегодня подернулись легкой зеленью пробившейся травки. Завтра и вовсе… Птицы распелись на посветлевших деревьях, люди скинули пальто, куртки, даже ходят как-то медленнее, у всех сощуренные глаза. Воздух стал вкусным, несмотря на бензиновый дым.
И так тянет оторваться, полететь подальше отсюда, в тридесятые земли. На море там, в лес…
Перебираюсь с коляской через две оживленные улицы. Проклинаю несущиеся машины, которым наплевать на пешеходные зебры, проклинаю отсутствие светофоров. Вдобавок Саня не хочет сидеть в коляске, тоже куда-то все порывается. Выползает из-под ремня.
– Да сиди ты спокойно, – запихиваю его на сиденьице, – сейчас в Коломенское придем, будешь бегать.
– А не-е-е! – ноет он. – Да-ай!
– Сейчас дам – запомнишь. Сиди нормально, тебе сказано!
Ну ничего, завтра, если получится, то на море не на море, а за город вырвусь. Парни бы только не подвели… Боюсь загадывать, особо мечтать: а то обязательно не состоится.
Дождавшись бреши в потоке машин, перебегаю с другими колясочными папашами и мамашами, прочими пешеходами, через улицу Новинки.
За спиной сигналят, визжат тормоза, там ругань: чуть кого-то не задавили.
И в прошлые годы, ясное дело, были такие дни, когда зима исчезает и ее место на земле занимает молодая, свежая, как пятнадцатилетняя школьница, опьяняющая весна. Но нынче они особенно сильно сносят мне башню. Прямо так тяжело, так хочется чего-то такого… Бросил бы все, вот прямо в любую минуту. Денег только нет, а без них в свободу не поиграешь.
Спасибо Дэну с Борисом – подали надежду отвязаться на пару деньков. Если обломят, станет еще хреновей, еще тяжелей.
Да, каждый год есть несколько дней. Раньше я чувствовал их, догадывался, что они переломные, что они заставляют птиц лететь с континента на континент, и самому тоже хотелось. Но не так сильно, кажется. Моя жизнь была другой, я еще не увяз тогда, не зарос ежедневностью. А теперь все размерено, все предсказуемо: пять дней в неделю бегаю по Юго-Западному округу, контролируя реализацию газировки в гастрономах, ларьках и мини– маркетах, а два дня провожу с семьей. С ребенком гуляю вот, дверцы у шкафа подкручиваю, прочищаю засорившуюся раковину, смотрю телик… И хоть это не так уж давно началось, но так успело достать.
…Сане полтора года, он пребывает в счастливом детстве, бегая, где ему вздумается, а мне – мучение. В пять минут он перемазался в луже, успел перетрогать десяток пивных крышек, окурков.
Таскаюсь за ним по дорожкам и бездорожью, то и дело кричу:
– Брось каку сейчас же, брось!.. Саша, а меня подождать? Не подходи близко к лошадке – ударит!
А он просто не слышит. Ведь он – хозяин, а я его нянька. Как расчудесное время вспоминается, когда он лежал в корзиночке первые месяцы после роддома, даже плакать как следует еще не умел. А потом началось. Зубы резаться стали, личность оформляться, познание мира… Дальше, говорят, будет еще мрачнее. Вот вырастет каким-нибудь подонком, бегай тогда по судам, плати за его подвиги, или в армию заберут…
Все вокруг счастливей меня. По крайней мере – на вид. Особенно молодежь с пивком. Сидят на спинках скамеек, парни обнимают соблазнительных девушек… Весь мир наполняется соком, начинает бродить, как вино в громаднейшей бочке. Весна, одним словом, весна… Даже нищие, кажется, просят денежку не на хлеб и дешевую водку, а на шампанское.
Люди радуются, отдыхают на всю катушку. В открытую, никого не стесняясь, любят друг друга. Кому по карману, едят шашлыки, на американских горках катаются. Один я, как последний урод, вынужден мотаться туда-сюда, повинуясь каким-то импульсам в маленькой головенке сына…
Погуляв полтора часа, догоняю Саню и пытаюсь вернуть в коляску. Для этого у меня припасено печенье, обычно оно отвлекает сына от беготни.
Нет, сегодня не отвлекло. Он рвется на волю, растопыривает ноги в измазанных до предела сапожках, кряхтит, извивается.
– Пора домой, Саня, – ласково уговариваю. – Погуляли, теперь поедем, мама вкусненького даст… – Постепенно перехожу на рычание. – Ну-ка, садись. Успокойся! Возьми печеньку и успокойся!
Конечно, в ответ рев, бессвязные крики, маханье руками, ногами. Печенька падает в грязь.
Досадливые взгляды со всех сторон. Дескать, нарушаем покой, мешаем отдыху… Ничего, вот появится у вас нечто подобное, тогда поймете.
Справился кое-как с сыночком, крепко пристегнув его к коляске. Повез скорее домой. Сейчас сдам жене, врублю телик, забьюсь под одеяло. Буду ждать звонка от Дэна. Если не позвонит – вилы. Больше никаких сил терпеть.
Наоравшись, наиздевавшись, Саня уснул. В двух шагах от подъезда. Блин, самое западло. Тащить его вместе с коляской?.. Сажусь на лавочку, жду, когда выспится.
С тополя, что надо мной, сыплются почки. Некоторые приклеиваются к волосам. Отдираю их… Через два-три дня листья вовсю покажутся. Да, все оживает, распускается, окрашивается в веселые цвета. А я сижу во дворе облупленной пятиэтажки и вместо счастливых весенних дел, вместо праздника тупо гублю предназначенное для радости время. Внутри меня тоже бурлят какие-то соки, но бесполезно.
То и дело смотрю на часы. Дэн обещал позвонить ровно в девять. Сейчас без двадцати. Главное – опередить жену, взять трубку первым…
Выкурив пару сигарет, не выдерживаю, тащу коляску с ребенком по узкой лестнице. В следующий раз снимать квартиру надо обязательно в доме с лифтом, правда, выйдет дороже. На сегодняшний день мы можем позволить себе только вот такую крошечную однушку, где на кухне двоим не протолкнуться, а унитаз помещается почти под ванной, к тому же ванна – сидячая. Строили такие конурки для одиноких старух, теперь же сдают молодым семьям за полторы тысячи в месяц.
Поднимал, тряс коляской. Два раза ставил на площадку, чтоб передохнуть. Саня даже не шевельнулся. Вот бы во время прогулки так. Нет, во всем закон подлости.
– Погуляли? – Жена улыбается.
– Угу… Вот срубился перед самым домом, а когда вез – изорался.
Раздеваюсь, пью воду. Иду в комнату. Сел в кресло, поставил рядышком телефон. Телевизор включен, ищу на дистанционке что бы посмотреть. Ничего интересного. Оставляю эм-ти– ви, какого-то лоснящегося турка, зовущего жалобным голосом Аизу или Азизу…
– Есть будешь? – спрашивает жена.
– Я же ел недавно.
– Там еще котлетки остались, вермишель. – Она садится на подлокотник кресла, ворошит мне волосы. – Не сердись, дорогой. Я сегодня тоже устала ужасно. Надо было перевод срочно доделать, потом с Сашкой на руках бегала его отдавать.
Жена у меня знает английский технический неплохо, иногда ей перепадает заказ что-нибудь перевести.
– И как, – спрашиваю, – заплатили?
– Обещали на будущей неделе.
– Я-асно… – Смотрю на часы, без пяти минут девять. – Если можно, чайку бы.
– Сейчас поставлю… Кстати! – вспомнила, – Мирзоев новый спектакль поставил, «Укрощение строптивой», с Сухановым. Ольга звонила, предлагала провести. В следующую субботу. Пойдем?
В позапрошлом году она закончила Щукинское училище, актрисой стремилась стать. Теперь же вот вышла замуж, родила, и на спектаклях даже в роли зрителя бывать стало проблематично.
– А Саню куда? – спрашиваю.
– Родителям отвезем. Один-то вечер согласятся с ним повозиться…
– Давай попробуем, – пожимаю плечами и тут же, чтоб закончить скорей разговор, обещаю твердо: – Ладно, сходим. Мирзоев – режиссер интересный, жалко пропустить.
Жена поцеловала меня в лоб и пошла на кухню. Переключаю телевизор на ОРТ, там мощный рекламный блок перед программой «Время». Ну что, будет Дэн звонить или опять простегал просто… На него это похоже.
– Тебе с сахаром? – заглянула жена.
– Нет, и не крепкий. Спать, наверное, лягу сейчас.
Она скрылась. Тут как раз и затрещал телефон.
– Алло? – спрашиваю я как можно спокойнее.
Из трубки забубнил дэновский голос:
– Здорово! Чего делаешь?
– Отдыхаю…
– Меня? – Еще раз заглянула жена.
Я сделал лицо озабоченным и серьезным, мотнул головой отрицательно. И деловым тоном в трубку:
– Да, слушаю, слушаю.
– Ну как, едешь? – говорит Дэн. – Отпустила супруга?
– Понятно, – кисло отзываюсь. – И во сколько?
– В девять утра на Белорусском, в кафе. Знаешь, которое за шестой платформой? Там еще бильярдный зал рядом…
– Как, как?
Дэн слегка раздражается, все же объясняет подробно, а я киваю: «Так, так», – не забывая сохранять на лице кислую мину.
– Понял, хорошо, – говорю, когда Дэн замолкает. – И сколько дней это продлится?
– Ну, суббота, воскресенье. В воскресенье вечером вернемся, если кураж дальше не попрет. Ты же знаешь Муската, ему только волю дай!..
– Мда-а. Что ж, я согласен. Что делать…
Дэн усмехается:
– Жена рядом, хе-хе? Ладно тогда. В общем, запомнил, где встречаемся?
– Да, да, в девять часов. До свидания.
Вздыхаю и кладу трубку. Уныло смотрю на жену.
– Что случилось, дорогой?
Выдержав паузу, отвечаю без капли радости:
– В командировку отправляют на выходные.
– Куда? В командировку? – В ее голосе удивление и недоверие.
– По югу области. Мотаться по станциям, эти чертовы магазины проверять. Плохо реализация, говорят, пошла… Вот тебе и уикенд…
В начале десятого пробудился Саня. Жена сняла с него уличную испачканную одежду. Посадила ужинать. Тот, конечно, разбросал вермишель по всей комнате, опрокинул на себя чашку с молоком.
Пришлось подтирать и подметать, пока жена его снова переодевала.
После ужина Саня принялся растрачивать недосожженную во время прогулки энергию. Устроил беготню из прихожей в комнату. Подбежит к двери, ударит ее ладонями, взвизгнет и топочет к тумбочке, где стоит телевизор.
Естественно – позвонил сосед снизу. Трубку взяла жена, минут десять ругалась с ним. Потом стала пересказывать мне.
– Штукатурка у него, видите ли, сыплется! Требует, чтобы линолеум постелили или половички. Я сказала, что нам нравится паркет. Пускай сам какой-нибудь навесной потолок закажет себе, шумонепроницаемый…
– Я же слышал все это, здесь ведь сижу, – перебиваю ее в конце концов.
Жена вздыхает напоследок:
– Вот бог послал соседушку – ни дня без претензий. Ох, менять надо квартиру, одно мучение.
Саня приволок откуда-то кисточку. Четвертый номер, кажется. Уселся посреди комнаты, стал выдергивать из нее волоски. Жена отобрала, он заныл.
– Смотри, – подает мне, – твой инструмент. Куда положить?
– Да хоть куда, или выкинь.
В основном большинство своих холстиков и принадлежностей для покраса я выбросил во время последнего переезда. Здесь ни хранить, ни заниматься художеством негде, да и особой потребности нет… Под кроватью лежит, правда, несколько картинок, палитра и этюдник с красками, но не тянет их доставать. Осталась живопись где-то в прошлом – вспоминать даже не хочется.
Смирившись с командировкой, жена стала меня успокаивать; посоветовала поговорить с шефом насчет отгулов, возмещения потерянных выходных.
– Да какие отгулы в наше время? – морщусь я. – Что хотят, то и делают…
– А как, должны же заплатить за эту командировку. Да? Ведь не просто так…
– Ну, наверное. На это и стоит надеяться.
…Утром будильник зазвенел в половине восьмого. Я плотно позавтракал, сохраняя вид до крайности расстроенного человека. Жена дала мне тридцать рублей. Оговорилась:
– Еще бы… но ведь за квартиру скоро платить.
– Ладно, хватит и этого…
Воспользовавшись моментом, я достал из своего тайника в туалете все, что там находилось, – сто пятьдесят.
– Ну, пока, – целую жену.
– Возвращайся быстрей, дорогой.
– Как получится. В воскресенье вечером, скорей всего.
– Ждем тебя сильно-сильно.
– Угу…
– О-о, вот и Хроныш! – заорал мне навстречу Борис.
Такая у меня кликуха дебильная – Хрон. Дескать, хронический алкаш. Только какой же я хронический, откуда такие деньги… В последнее время даже двух дней подряд пить не получается. Семья, работа, ребенок. И партнеров для пьянства нет – все в своих делах и заботах.
У Бориса и Дэна кликухи, кстати, не слабее моей: Дэн – Синий, ну тоже алкашная: Синяк, Синяя Дыня; а у Бориса – Мускат. Борис когда-то мускатный орех жрал чуть ли не каждый день, сознание свое пытался изменить, чтобы начать писать гениальные полотна; но вместо этого у него появилось жжение в кишках, и Борис перешел обратно на водку и пиво.
Сейчас они сидят за оранжевым пластиковым столиком в кафешке, пьют «Очаково» из бутыля 2,25 литра. Подхожу, плюхаюсь на свободный стул.
Дэн наливает мне пива в стакан, приговаривает рекламным голосом:
– Веселая компания, вливайся!
– Вливаюсь, вливаюсь.
– А я думал, Хрон, что ты в Югославии, – усмехнулся Борис.
– С какой радости?
– Ну, блин, надо ж тебе как-то более-менее достойно свою жизненку прикончить.
Глотнули «Очаковки», закурили. Я по случаю праздника курю сегодня «Союз-Аполлон», а не будничную «Приму». Купил пачку в киоске у дома; пока ехал в метро, выпил «Посадского». Так что – чувствую себя неплохо.
– Что, жена-то истерику не закатила? – ехидно спрашивает Борис, обнажив свои мелкие, черноватые зубки.
– Да нет, все нормально. Мы с Дэном по-мудрому поступили. Он мне позвонил, а я сделал вид, что это с фирмы, в командировку отправляют.
Борис удивлен:
– Какая у тебя командировка может быть?!
– Ну, проверять магазины по области. Наша газировка везде же есть.
Дэн тем временем доразлил «Очаково». Поднял свой стакан:
– За удачную отвязку!
– За умопомрачительные куражи! – добавляет Борис.
Настроение стремительно повышается, я вдруг пугаюсь, что могу наделать каких-нибудь глупостей. Давно не чувствовал себя таким свободным, давно не видел этих ребят, которых считаю единственными друзьями здесь, в Москве; давно никуда не вырывался дальше границ города… Хочется выпить водки.
– Давайте по сто грамм?
Дэн и Борис считают, что для водки рано еще. Они взяли новую бутыль «Очаково», а я – сто пятьдесят «Столичной» и бутерброд с сыром.
Пока пили, Борис стал рассказывать:
– Тут книжку такую купил. Стихи…
– Чего? – Дэн реагирует хохотом. – Стихи?!
– Я люблю хорошие стихи, – гордо отвечает Борис. – Я ведь не быдло, как некоторые, а продвинутый молодой человек.
– Ух ты, бля!
Глотнув водки, приглушаю их перебранку:
– Что за стихи-то?
– Был такой поэт Серебряного века, Одинокий. О нем Ходасевич, Георгий Иванов писали, но презрительно так. Вроде алкаш и графоман. Хотя Иванов приводит один стих Одинокого, с которым его описки и рядом не ночевали.
Дэн морщится:
– Хорош про стихи. Что, мы собрались о стихах перетирать?
– Нет, ты послушай, – не отступает Борис, – даже тебе должно покатить. – И слегка визглявым голосом декламирует:
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит!
– Аж наизусть заучил, – подмигивает мне Дэн.
Борис заводится стремительно и неудержимо, захлебывается от эмоций:
– А что, скажешь, дерьмо?! Самые современные сейчас стихи, почти гимн. И вот появилась наконец-то целая книга. Там такие вещи попадаются!..
Да, мне хорошо, слишком хорошо. Как-то страшновато даже. Быстро пьянею, не от пойла, скорей, а от ощущения почти забытой свободы, чего-то необычного, небудничного. Тянет заорать, запрыгать, стол кинуть в витрину… Вот что делается, когда сворачиваешь с накатанной колеи. Запросто можно перевернуться.
Два года назад закончили Суриковку. Мы с Борисом, молодые провинциальные дарования, учились на живописцев, а Дэн, как малоодаренный сын московского члена Союза художников, на промграфика. Но никто из нас художником не стал; Дэн, правда, близок к своей специальности – моделирует в папашиной фирмочке узоры для обоев и линолеума. Борис сидит в туристическом агентстве, а я вот брожу по магазинам и контролирую реализацию ядовитой газировки.
Художников и без нас полным-полно – тесные ряды, в которые не протиснуться. А надо жить, что-нибудь ням-ням…
Иногда мы встречаемся, выпиваем, однажды, помню, смотались на пару дней в Питер, а сегодня вот решили выбраться за пределы Москвы, в первый попавшийся городок, там потусоваться, покуражиться день-другой.
Хочется жизнь разукрашивать. Иначе превратишься в тупой станок, в двуногую машину с проводками вместо мозгов. Рано или поздно это случится, но нужно оттягивать этот момент.
В окно кафе видна платформа. Время от времени подъезжает электричка, заполняется народом и укатывает прочь из столицы.
С утра людей было битком, а теперь меньше – основная масса дачников миновала.
– Ладно, Мускат, хорош гнать, – перебивает Дэн рассказ Бориса о поэте Одиноком, смотрит на часы. – Пора в путь. А то пока приедем, дело к вечеру.
– Куда едем-то? – спрашиваю.
– Да куда глаза глядят.
Борис разлил остатки пива себе и Дэну. Я прикупил еще сто грамм водки и бутерброд с ветчиной.
– Ты ж сейчас упадешь, Хронитура, – предупреждает Дэн. – Зачем сразу с водяры начинать?
Меня уже слегка цепануло выпитое. С пренебрежением смотрю на пиво, поднимаю свой стаканчик со «Столичной», отвечаю:
– Кто любит пиво и вино – тот с жидами заодно.
– Ха-ха!..
Заглотнули пойло, встали. Я в уме подсчитал, сколько уже потратил. Две порции водки, бутылка «Посадского», «Союз-Аполлон», бутерброды – больше полтинника!.. Ну ладно, Дэн обещал за меня забашлять, я его предупреждал, что с деньгами у меня неважнецки.
Помочившись в бесплатных синих кабинках, где экскременты пахнут ландышем, пришли на шестую платформу. Народ активно стекается, значит, электричка скоро. Пока что рассматриваем видеокассеты в киоске.
– Вот наборец, – хмыкает Борис, показывая на шеренгу кассет с эротическими фильмами. – «Невтерпеж», «Сексоповал», «Прошмандовки».
– Я слышал, что закон приняли, чтоб торговать этим только в специальных магазинах, – отзываюсь, – а везде лежит.
– Ну так, этот бизнес не слабей водочного.
Вздыхаю:
– Вот возьмут действительно запретят, а мы никак не соберемся видак купить. По телеку «Плейбой» и «Клубничный десерт» в такую позднень идут, всегда засыпаю…
– У тебя ж жена есть, – удивляется Дэн.
– Хм, жена… Новых впечатлений, наверное, хочется. Самое лучшее – порнуху смотреть и одновременно с женой… Вроде получается как с той телкой, из телика…
– Ничего, Хрон, сегодня будут тебе новые впечатления. Приедем, подснимем девочку рублей за триста…
– Да-а, – мечтательно стонет Борис. – Устроим Армагеддон!
В вагоне толкотня и духота. Еле нашли, куда можно сесть втроем. Мы с Дэном – на одну скамью, Борис напротив нас. Дэн тут же поднялся, стал открывать окно.
– Заклиненное, сука…
– Вышиб-бай к херам! – отвязно посоветовал Борис.
Дэн вместо вышибания сел на свое место и поставил сумку на колени. «Осторожно, двери закрываются», – проскрипело в динамиках. У меня слегка закружилась голова, скорей всего, от волнения, – тысячу лет никуда не ездил, даже и забыл ощущение, когда колеса о рельсы постукивают, за окном все плывет…
– Ну, – Дэн достал из сумки бутылку портвейна, – обмоем теперь начало поездки.
– Дава-ай, – воодушевился Борис.
Штопора, ясно, ни у кого из нас не оказалось. Дэн долго кряхтел и матерился, пока ему не удалось вогнать пробку внутрь бутылки.
От духоты и нескольких крупных глотков вина меня стало всерьез развозить. Ребята тоже сидели с покрасневшими рожами.
– Что, – спрашиваю Бориса, – красишь картинки? Помнишь, ты ремейк Иванова собирался делать?
– «Явление Христа народу»? Забросил, некогда. Так, иногда наброски разные. К холстам давно не подхожу.
– Значит, не сотворил дело жизни? – усмехается Дэн – Ты ведь этим «Явлением…» так бредил, о нем только и говорил…
– А, детство все это. Да и не актуально уже.
Еще курсе на третьем у Бориса родилась идея написать грандиозное полотно. Появляется, дескать, Христос перед людьми, а те в ужасе разбегаются. Мчатся в лес, кидаются в воду, скачут прочь на лошадях. Люди все красивые, ухоженные, этакие античные полубоги, а спаситель их в рванине какой-то, в язвах, с колокольчиком прокаженного на шее.
– Да какая сейчас живопись, – вздыхает Борис, – целыми днями работаешь, пока вечером домой доберешься, в этот мой Реутов, уже девятый час. Пожру, ящик посмотрю – и спать. Утром в восемь часов опять в электричке… В выходные отдохнуть хочется… А ты неужели красишь? – он спрашивает меня с удивлением и вроде даже с испугом.
– Дурак, что ли…
Дэна мы и не спрашиваем – ему Суриковка пять лет была как бельмо на глазу. Закончил и долго крестился, радуясь, что все позади. Диплом получил, и торжественно сжег все свои художества во дворе дома.
Электричка не спеша, то и дело тормозя на станциях, укатывает дальше и дальше от Белорусского вокзала. Машинист неразборчиво бормочет в динамиках. Пассажиры толкаются в проходе, цепляясь за сиденья своими сумками-тележками, замотанными в мокрую тряпку саженцами.
Я приткнулся головой к оконной раме и задремал.
Стало сниться, что вроде я куда-то лечу. Сначала лететь приятно – в таком горизонтальном положении, животом вниз, разглядывая луга и перелески с небольшой высоты. Свежий ветерок обдувает лицо… Потом ветер усилился, стал тревожить. Наглые, угрожающие порывы. Они хотят меня опрокинуть. То слева, то справа, но я держусь. А вот когда сзади, теряю равновесие, кувыркаюсь, вхожу в пике. Земля все ближе, видна каждая травинка. Ох, как страшно!.. Сейчас врежусь…
Очнулся, нет, я на скамейке, все нормально. Вспомнил – такое же снилось по юности, когда только привыкал к выпивке, и меня мутило во сне.
– Чего дергаешься? – Борис с удовольствием досасывает портвейн.
– Блин, тошнит, – отвечаю.
– Ясен дундич. Сначала пиво, потом водяра, теперь винище. Любого затошнит.
Дэн мирно посапывает, ритмично стучась башкой о стену вагона. Толкаю его:
– Есть целлофановый пакет? – И чувствую, что вот-вот из меня брызнет.
– А? – не понимает Дэн.
– Да иди в переходе проблюйся, – советует Борис и сует мне в руки пустой батл из-под вина. – Как раз и это выкинешь.
Я спешу, куда он посоветовал. Бросаю бутылку в щель на мельтешащие шпалы, затем посылаю туда же содержимое моего пищевода. В три приема. Заодно еще сильнее жалею о потраченном полтиннике… Зря так круто начал, ведь не пил давно всерьез. Надо входить постепенно…
Возвращаюсь в вагон. Борис и Дэн уже с новой бутылкой. На этот раз – аперитив.
– Вот как надо, придурок, – говорит мне Борис, – на повышение градуса надо заливать. А ты – ты Хроныш и есть, – хлещешь все подряд без разбора.
– Отвянь, – отвечаю; в глотке жжет и першит. – Дайте хлебнуть.
Дэн подмигивает, подавая бутылку:
– Неплохое начало путешествия?
– Ничего вроде как…
– Дальше будет круче.
– Чувствую, раскуражимся на всю катушку, – сладко потянулся Борис и тут же озаботился: – А куда все-таки едем? Куда эта ветка?
– До Вязьмы.
– Это ж далеко.
– Ну, ближе где-нибудь вылезем. Да что грузиться – при башлях везде ништяк.
Борис сопротивляется:
– Я не хочу где-нибудь на полустанке куражить. Надо городок, со всеми удобствами чтоб, но с бедным населением, готовым на все. Чтоб девочки были, все такое. С пятисоткой чтоб чувствовать себя человеком.
– Это тебе надо в Белоруссию ехать. В Могилев, Бобруйск, там как раз такие расклады. – И, вспомнив про Белоруссию, Дэн тускнеет. – Корешок все зовет туда, кучу маз предлагает… Я был позапрошлым летом, так оттянулись!.. Там вот точно с пятьюстами нашими неделю можно как богу жить… Надо съездить скорей, а то возьмут в натуре объединятся, единую рублевую зону сделают, тогда уже так не будет…
Аперитив слегка меня оживил. Першение в глотке притихло, голова прояснилась.
Оглядываюсь. По соседству с Борисом сидят две пожилые тетки в спортивных штанах и ветровках, у одной между ног полумертвое деревце, другая держит на коленях корзину и там что-то шевелится. Слева от меня – пришибленный, сухощавый мужичок. Он завистливо поглядывает, как мы пьем. Тоже, наверное, хочется.
– Ну и что там твой поэт? – переводит Дэн разговор с поездок на литературу. – Расскажи, Мускат.
– Какой поэт еще?
– Ну, ты что-то кипятком в кафе ссался. Гениальный какой-то… как его?..
– А, Одинокий! – Борис заулыбался, словно ему сообщили о скором возвращении крупного долга; щедро глотнул аперитива и с готовностью закрутил шарманку: – Поэт действительно гениальный. Зощенко так о нем и пишет – гений… Я вообще-то стихи не люблю как таковые – поэзия давно уже крякнула, одни ошметки остались. Но у Одинокого штук пятнадцать стихов – супер просто! Вот, например:
Я понимаю мир как Благо.
Я ощущаю мир как Зло.
И Борис значительно замолчал, поджав губы.
– А дальше? – спрашиваю.
– Что – дальше?
– Ну, дальше какие строчки?
– А этих мало? Ты вдумайся только:
Я понимаю мир как Благо.
Я ощущаю мир как Зло.
Это ж вселенная целая! Вся наша гнилая цивилизация встает перед глазами с ее грязью, уродами, вот такими деревьями. – Борис показал пальцем на саженец в ногах у тетки слева; та тут же нахохлилась. – Не встает перед глазами?
– Да нет.
Борис изумляется:
– Да ты, Хрон, вконец отупел! Вот тебя цивилизация настолько отравила, что Зло ты уже считаешь Благом.
– Не считаю я ничего. Просто в мире ничего нет хорошего ни для меня, ни для тех, кто меня окружает. И надеяться не на что.
– Ну ёп-та! – Борис по-настоящему завелся. – Но теоретически же должно быть хорошее. Такое глобальное, чистое Благо, благодать, которую мы, наши сраные предки, точнее, утопили в говне. А?..
– Молодой человек, да перестаньте вы материться в конце-то концов! – прорвало тетку с деревцем между ног. – Сколько можно? Я сейчас за милицией схожу.
Борис ошалело посмотрел на нее, потом хлопнул себя ладонями по коленям:
– Вот пять дней в неделю приходится в офисе по восемь часов подряд улыбаться каждому рылу, так и в выходные расслабиться не дают!
– Идите в пивнушку и расслабляйтесь.
– Матушка! – обычно визглявый голос Бориса сейчас напоминает рычание, – я без тебя в курсе, где мне расслабляться. Ясно, нет?..
Каждые пять-семь минут то с одного конца вагона, то с другого начинают громко, неестественно внятно, с выражением рекламировать товары транспортные торговцы. В основном это молодые люди интеллигентного вида, мужчины и женщины. Торгуют всем подряд: батарейками, шоколадом, обложками для ученических тетрадей, бритвами «Бик», носками… Перед тем как пойти вдоль сидений, они расхваливают свои товары по уникально низким ценам. Но редко кто покупает. Более-менее, как я заметил, с наваром остаются продавцы газет и какой-то парень, торгующий лекарством на основе яда кобры «с аннотацией на русском языке». Лекарство раскупали в основном пенсионеры, для которых оно с «благотворительной скидкой» – всего двадцать рублей.
Тетка с саженцем тоже купила тюбик. Борис хмыкнул и, потянувшись к нам с Дэном, сказал довольно громко:
– Тоже жить хочет!
– Посмотрю я на тебя в пятьдесят пять лет, – огрызнулась тетка.
– Вряд ли дождетесь…
Вот тащится, толкая стоящих в проходе пассажиров, мужчина с асимметричными усами и в выцветшем камуфляже. Может, и действительно бывший офицер, не спорю, но скорее – просто переодетый в него, чтоб людям на жалость давить… Вместо правой ноги у него протез, штанина специально завернута до бедра, и видно скрепление протеза с отнятой по колено ногой, ремешки. Правая рука кончается локтем, остренький обрезок ярко багровеет толстым, достаточно свежим шрамом.
Мужчина тащится по проходу, молча держит в левой руке камуфлированную шапочку, которую в армии называют «пидарка». Туда, по идее, должны класть деньги на пропитание инвалиду. Но пассажиры, мельком взглянув на него, опускают лица поближе к книгам, журналам или уставляют их в окна, ожидая, когда калека минует их.
Он доковылял до двери, бросил пидарку на голову, толкнул дверь, направляясь в следующий вагон.
– Бля, контролеры! – зашипел Борис.
Дэн обернулся, я тоже. В противоположном конце вагона двое парней в форме железнодорожников начинают проверять билеты. Хорошо, что с одного конца начали, а не взяли вагон в кольцо.
Дэн по-быстрому застегнул сумку, поднялся, скомандовал:
– На подрыв!
Мы убрались в тамбур, понаблюдали, как парни медленно приближаются к нам, по пути ругаясь с пассажирами и уговаривая кое-кого платить штраф или сойти с электрички на ближайшей станции. Некоторые собирали вещички и направлялись на выход.
Мы тоже сошли, перебежали в тот вагон, откуда пришли контролеры и, обосновавшись в тамбуре, закурили.
– Через две остановки – наша станция, – сказал Дэн.
– Какая?
– Можайск.
Борис наморщил лоб, вспоминая:
– Можайск, название известное. А ты бывал в нем?
– Еще нет, – ответил Дэн, – сегодня, надеюсь, осмотрю.
– А если дыра?
– Да не должно быть. Древний город, чуть ли не старше Москвы. Районный центр.
Борис вспылил:
– Вот я всю жизнь мечтал в райцентре куражить! Охренительно, слушай!
– Ну езжай в Сочи, в Ялту! – тоже вышел из себя Дэн. – Возьми отпуск и гони на Кипр!
– Не дают мне отпуска. – Борис моментом тускнеет. – Полтора года работаю и больше недели из-за гриппа не отдыхал…
– А чего тогда наезжаешь?! Извини, я тебя не могу на самолете свозить к морю, на золотой пляж. Два часа туда лета, два – обратно. Полтора дня там. Ништяк?
Тут меня осенило:
– Под Можайском где-то тоже море есть.
– Какое еще море? Ёкнулся, Хрон?
– Ну, наверное, водохранилище просто. Называется – Можайское море.
Борис плюнул на стену тамбура, сунул в плевок окурок. Обидчиво пробормотал:
– Вот сам и купайся там.
Но когда оказались на платформе Можайска, настроение Бориса вновь поднялось. Он распахнул кожаную куртку, поднял руки, тряся пустой бутылкой аперитива и, показывая людям и веселому солнцу застиранную серо-белую джинсовую рубашку, громко объявил:
– О-о, вот и сошел на эту убогую землю коронованный принц Армагеддона!
– Кончай, Мускат, – одернул его Дэн, – а то загребут раньше времени. Вон менты…
Борис послушно опустил руки, оправился, сунул бутылку в урну.
Вслед за основным потоком вышедших из электрички мы оказались на привокзальной площади. За нею, конечно, – рынок.
– Пивка для рывка? – спросил Борис.
– Зачем понижать? Лучше еще аперитива.
Меня же снова толкало к водке:
– Смотрите – вы начали с пива, потом портвейн, потом аперитив. Теперь логически – водка.
– Нет, для водки рановасто. Вот освоимся, тогда и зальемся.
Взяли бутылку «Рябины на коньяке». Продолжили двигаться за недавними пассажирами.
После рынка появилась узкая асфальтированная дорожка, а справа и слева – болотистый пустырь. В кювете валяется то ли пьяный, то ли умерший.
– Ну и куда мы идем? – беспокоился Борис.
Дэн не унывал:
– Сейчас найдем центр, а там и все остальное.
Пустырь сменился лесочком, среди которого вкривь и вкось стояли пятиэтажки. Деревья окружали их настолько густо и росли почти у стен, что казалось – коробки домов спустили сверху на вертолете на свободные от тополей и берез пятачки.
– Вот людям ништяк здесь, наверное, – с ухмылкой сказал Дэн. – Летом зазеленеет – и сидят, как в погребе. Сейчас вон полутьма, а когда листья…
Я отозвался:
– В Новосибирске, в Академгородке, общаги универа тоже так расположены, но там сосны.
– Во, во, а здесь тополя. Пух полетит – звиздец тогда просто!
Борис же был занят другим:
– Нет, куда мы идем все-таки? Мне в туалет надо…
Шедшие впереди люди растворились. Мы остались одни в лесу, перемешанном с дремлющими жилищами. Прохожих не было. Мы остановились, не зная, куда идти.
– Ну-у, Синяя Дыня, завез! – Борис стал расстегивать брюки. – Поссу сейчас и обратно…
– Э, кончай меня доставать. Сам же вчера орал: поехали хоть куда из Москвы, в любое место, где есть гостиница и кабаки.
– А ты видишь здесь гостиницу и кабаки? Полный отстой…
Борис не успел сделать дело – из-за деревьев вынырнула женщина.
– Бля-а…
– Вот, как раз спросим.
Женщина туманно объяснила, где центр Можайска:
– Пойдете еще прямо, потом направо. Там два девятиэтажных дома. Вот это и центр.
– Понятно…
Пошли прямо, потом направо. Оказались перед универмагом. Рядом памятник – двое раненых, обессилевших солдат. Прочитали надпись: «Здесь лежат 63 бойца 5-го Гвардейского Краснознаменного мотострелкового полка».
Место более-менее оживленное, хотя девятиэтажек мы не обнаружили.
Форсировали улицу Мира и двинулись дальше вперед.
– Весь кураж перегорает, – ныл Борис. – Ну я и лоханулся. Сечас бы в Москве отоспался до вечера, потом бы к магазину «Людмила» съездил, девочку б снял…
– У тебя так много лишних башлей? – с сарказмом спросил Дэн. – Там штука триста – самые дешевые.
– Наскреб бы как-нибудь. Уж лучше полтос гринов за реальный кайф выложить, чем болтаться неизвестно где, солдатские могилки рассматривать.
Снова оказались на пустыре. На этот раз не болотистом, зато овражистом. И на нем как попало стояли пятиэтажки. Метрах в трехстах друг от друга.
– Вот для маньяков идеальное место, – сказал я, оглядываясь. – В темноте сел у тропинки, дождался одинокую телку и – в овраг.
– Что, Хрон, останешься? – хмыкнул Дэн.
– Я пока не маньяк. Если что, приеду сюда…
В каких-то зарослях помочились, бросили пустую бутылку из-под аперитива. Закурили. От неопределенности нашего положения даже действия алкоголя не чувствовалось. Словно газировку хлебали все утро.
– Какие варианты? – нервно поинтересовался Борис. – Где кабаки, девочки, праздник?
– Вон, – первым заметил я, – девочки сами идут. Жизнь налаживается.
По тропинке в нашу сторону двигались три девушки. Как раз три, как в сказке!
Мы пошли навстречу, заодно строя планы знакомства.
– Сначала спросим про лучшую гостиницу, кабаки. Потом пригласим посидеть…
– Давай ты, Мускат, а то Синь сразу хамить начнет.
– С чего я хамить начну?!
– Видел, как ты с телками общаешься.
– Ну, это по пьяни, а сейчас я трезвый, как идиот…
Вот поравнялись, Борис ласковым голоском спросил, где центр города. Одна из девушек махнула рукой куда-то позади себя. Мы разминулись.
– А дальше? – спросил я Бориса разочарованно.
– Да им же лет по двенадцать всего.
– И что? Само то!
– Я не педофил в отличие от тебя.
– Блин, еще у Достоевского, там, помнишь, Раскольников с пятилетней…
– Во-первых, не Раскольников, – учительским тоном стал объяснять Борис, – а Свидригайлов. А во-вторых, ему это просто снилось.
Спорить с Борисом бесполезно – он в литературе сечет. Но можно поспорить о другом:
– Сто лет назад это снилось, а теперь должно становиться реальностью. Человечество же прогрессирует, развивается…
Борис подвел итог:
– Вот что делает с человеком семейная жизнь.
– Уже и жрать хочется не на шутку, – мрачным голосом признался Дэн.
Нашли мы девятиэтажки. Стоят две, кажутся намного выше московских. В Москве-то они на каждом шагу, примелькались, а здесь – в натуре вавилонские башни среди окружающей их мелюзги.
Сначала мы, ясно, обрадовались, Борис вновь распахнул куртку и стал кричать о куражах… Но ничего стоящего рядом с девятиэтажками не было. Гастроном, банк, школа, пяток ларьков. Вот и весь центр?..
– Поехали на хрен отсюда, – решил Борис, – пока день не совсем пропал. Вернемся в Москву, забуримся куда-нибудь в клуб. Оттянемся.
– Надоели клубы, да и цены там… – Дэн кисло сморщился, покорно направляясь за Борисом в сторону железной дороги.
Я потащился следом, теряя последние капли утренней радости. Как мечтал об отвязке, как готовился к ней, спешил сегодня на встречу с ребятами, а оказалось, что все впустую. Просто напоролись на очередной облом. Из таких вот обломов и жизнь состоит. В голове напридумываешь кучу чудесного, сладкого, вроде и легче станет, силы и желание жить появляются, начнешь же реализовывать напридуманное – тут же облом, непробиваемая стена. Вздохнешь, расстроишься и дальше существуешь от надежды до надежды на разноцветную вспышку, на сказочный праздник…
Зашли в магазин. Он маленький и безлюдный. Лишь продавщица и кассирша среди продуктов. Продавщица держит в руках газетку, без выражения, без намека на интерес читает вслух:
– Беседуют муж с женой. «Дорогая, ты мне можешь сказать, когда у тебя бывает оргазм?» «Но, дорогой, не звонить же мне тебе по этому поводу на работу!»
– Ха-ха, – равнодушно хохотнула кассирша.
– «Жена приходит от гинеколога…» – начинает продавщица озвучивать следующий анекдот.
Изучив сорта колбасы, Дэн перебивает ее:
– Полкило московской взвесьте. Вот этой, полукопченой.
Продавщица положила газетку рядом с весами, недовольно взглянула на Дэна, занялась колбасой.
– Тридцать два рубля. Еще что?
– И полбуханки дарницкого. И порежьте колбасу и хлеб.
– Мы не режем.
– Могу доплатить…
– Да ладно уж, – продавщица взялась за нож. – Все?
– Нет, три бутылки специального «Очаковского», – добавляет Дэн.
Борис не хочет пить «Очаковку»:
– Возьми мне девятую «Балтику». Немного хоть торкнет…
Собрав пакеты, бутылки и расплатившись, выходим на улицу.
– Сейчас пожрем в электричке…
Вот и вокзал. Полупустая платформа. Мороженщица дремлет под разноцветным зонтиком.
Стенда с расписанием нет. Подходим к будке, где касса.
– Когда ближайшая до Москвы?
– В шестнадцать двадцать четыре, – отвечает женский голос из-за зафанеренного окна.
Дэн смотрит на часы на руке.
– Еще два с лишним часа! Почему так долго?
– Отменены остальные. На дороге ремонт.
– Ёптать!
Отошли от кассы, стали жевать колбасу, пить пиво. Скамейки заняты дремлющими, готовыми к долгому ожиданию электрички людьми.
– Ну и уикенд! Ну и сказочный раскураж! – горько восклицает Борис, стягивая с колбасного кружочка пленку оболочки. – Со слезами до пенсии вспоминать буду!..
Дэн быстро съел несколько бутербродов, выглотал пиво в позе горниста. Зашвырнул бутылку в кусты и снова подошел к будке.
– Скажите, а в этом… в этом городе гостиница есть? Кафе приличные? Музей, вообще – достопримечательности?
– Да какой у нас музей… Всё в Бородине… Гостиница вроде есть и кафе. А достопримечательности, хе… Рынок – лучшая достопримечательность.
Дэн уцепился за известие, что есть гостиница; видно, хочется ему доказать Борису, что не в полный отстойник он нас завез, что и в Можайске отдохнуть можно.
– А где гостиница, кафе? Мы вот искали, искали. Ни фига ничего…
– На Комсомольской площади были? – спрашивают из будки.
– Нет, кажется.
– Вот там у нас жизнь, говорят. Вся молодежь там вечерами шнуркуется.
– Как, как попасть туда?
Долго и упорно Борис сопротивлялся новой экспедиции к центру Можайска, – он уже настроился на Москву, на ночной клуб «Свалка», деньги в уме рассчитал: столько-то пропьет перед входом в клуб, столько-то внутри, столько-то проиграет на бильярде, на автоматах. Дэн же увлеченно стал расписывать почти стопроцентный кураж здесь, скорее всего, дешевый, с изюминкой, что мы в другом городе; возможно – классная отвязка с провинциальными овцами.
Я тоже склонялся остаться. В Москве… Что в Москве делать? В итоге все равно окажусь поздно вечером дома, а это мне никаких радостей не сулит; в лучшем же случае – проторчу до утра в клубе, там еще больше устану и загружусь от сидения за столиком, от музыки, тусни… Даже напиться до полного отруба негде в Москве. Чтоб там хорошо отдохнуть, нужны солидные башли…
– Давай, Мускат, не ломайся! – уговаривал Дэн Бориса. – Если уж заехали, надо выжать отсюда все возможное. Не рушь праздника!..
– Не вижу я здесь праздника, – ворчал Борис, но все же узнал у кассирши время вечерних электричек. – Ладно, посмотреть можно, что там за жизнь. Если хрень – поеду на шестичасовой. И не позже!
Вышли на привокзальную площадь. Там слева автобусная остановка. Как по заказу – стоит потрепанный, кособокий «ЛИАЗ». Спрашиваем:
– Этот идет до Комсомольской площади?
– Идет, идет, отсюда все идут, – лениво бубнят из салона.
Дэн расстался с шестью рублями, взамен кондукторша дала три билетика.
Пассажиры шушукаются друг с другом. У многих сумки, пакеты – наверное, из Москвы приехали или здесь на рынке хавчиком запасались.
– Ну что, долго будем стоять? – нагло поинтересовался у Дэна Борис.
– Мускатыш, все, ты достал! Вали на вокзал – надоело!
– Ладно, не дергайся. – Борис сделал тон шутливым. – Я понимаю тебя как Благо, но что-то ощущаю постоянно как Зло.
Дэн отвернулся к окну, а Борис переключился на меня:
– Кстати, еще вспомнил из Одинокого!
– Ну? – Я не против разнообразить ожидание отъезда.
Перед тем как декламировать, Борис кашлянул, слегка закатил глаза. В это время в кабину влез водитель, завел мотор…
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу…
– Быдляцкое, – перебил, повернулся от окна Дэн. – Мускат, ты же, помню, ненавидел быдло больше всего, а теперь…
– Это не быдляцкое! – Борис закипятился, голос его стал визгливым и быстрым. – Быдло не пишет таких стихов. Оно вообще молчит, а вякает только в стаде. А эти стихи – откровение индивида! Экзистенциальный кошмар!
– Дерьмовые стихи. – Дэн уперся.
– Зато честные, – сказал я. – Я б тоже такие написать не отказался.
– Ах-ха-ха! – захлебнулся Дэн в хохоте. – Вот Хронышу как раз они подходят! У него как раз об этом все мысли: выжрать, пожрать и свалиться.
– Ну уж ты у нас интеллигент чистоганный!..
Автобус вроде только начал свой рейс и уже, заметили, оказался среди полей.
– Э, а когда Комсомольская площадь? – забеспокоился Дэн.
– Уж проехали, – ответила одна из пассажирок.
– Да что за непруха!..
Мы тут же рванули к выходу, стали жать на кнопку, что в панели над дверью. Водитель не реагировал, гнал автобус под гору, прочь из Можайска черт знает куда.
– Скажите там, чтоб остановил! – заорал я кондукторше.
Та спокойно ответила:
– Сейчас остановка будет, выйдете.
– С твоими приколами, Мускатыш, вечно в дерьмо вляпываешься, – пробурчал Дэн, когда мы оказались на свободе.
– Да кто б вякал! Кто нас вообще сюда затащил!..
– Да иди ты в жопу, урод!
– Ладно, хорош, – как мог, стал тушить я их перебранку, – пошли, до праздника недалеко.
Гуськом, между проезжей частью и кюветом, двинулись обратно к Можайску. Навстречу нам то и дело проносились на бешеной скорости самосвалы «КамАЗы».
– Суки, еще собьют, – жался ближе к кювету Борис; его, видимо, все еще жгла дэновская фраза, что этот Одинокий – быдляцкий поэт, и Борис продолжил доказывать обратное: – Он в десятые годы одним из самых модных был, писал стихи крайне эстетские. Ну, муру, по большому счету… А потом понял… Это же, это крик человека, до предела уставшего от нищеты. От тотальной нищеты! Все в ней пребывают, только большинство скрывают ее, брыкаются, пытаясь закормить ее хренью духовных ценностей, а единицы честно говорят… Одинокий сказал вот, один из немногих взял и сказал. Крикнул, показал свои язвы, которые есть у всех. Но все их гримируют, прячут одежонкой…
– А ты гримируешь? – язвительно спрашивает Дэн.
Борис вздыхает:
– Приходится… Мой идеал – анархия, голый индивид на голой земле, но это несбыточно. Все мы рабы государства, пешки… Вот я. Я получаю в месяц три с половиной штуки. Если бы не снимал квартиру, было б вообще неплохо. Но какой ценой я имею эти три с половиной штуки?.. Каждый день я вынужден сидеть и рассказывать всем подряд, петь о красотах Египта, Кипра, где сам никогда не был. Я выучил все курорты, отели, знаю, где как кормят, где какой вид из окна. Я должен стараться изо всех сил, чтобы клиент раскошелился. И как бы я ни старался, лишь один из пяти клюет и выкладывает башли, а четверо послушают и уходят. За день бывает человек двадцать… И перед всеми я распинаюсь, всем улыбаюсь… И так везде, на любой работе. Любой человек торгует собой, стремится продаться дороже… Как раз как у Одинокого:
Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутка – статным телом,
Я – талантом и душой.
Дэн снова подкалывает:
– Да какой у тебя талант? Все потерял.
– Ха! А думаешь, легко человека развести на полштуки баксов?! Знаешь, как надо расстилаться, чтоб он согласился? – Замолчав на минуту, пропуская ревущий самосвал, Борис опять перешел на тему быдла: – А быдло… Рабочие, вот это – быдло. Они мне всегда напоминают алкашей, которые по пьяни отморозили пальцы себе, стали инвалидами и злятся. Так же и эти – мозгов ни на что не хватает больше, чем работать физически, а еще и вякают: условия нам создавайте, денег давайте больше. А пойти туда, где нормально платят, но мозгами надо шевелить, – на это как раз у них мозгов-то и нет. Тогда вот пусть и не вякают…
– Как бы ты без них жил? – спрашиваю. – Они же все материальное производят, кормят тебя, говно твое убирают.
– Да пускай существуют, пускай! Но нельзя их допускать до состояния морлоков… Помните, у Уэллса?.. Не хочешь на заводе пахать – мотай в другое место, а не можешь мотать – рот закрой… Вот моя позиция.
Дорога пошла в гору, говорить стало трудно. Борис заткнулся.
Воздух посвежел, солнце сбавляло свою активность, когда мы в конце концов закончили поиски центра Можайска и могли приступить к активному отдыху.
– Прикиньте – поистине центр! – с ироническим изумлением воскликнул Дэн. – Тут тебе и гостиница, и Дом культуры, и всевозможные кабаки, и памятники, и тюрьма вот, и церковь. Все под боком. Из церкви в кабак, из кабака в тюрьму…
– У нас в Минусинске тоже почти все в центре. Ну, кроме тюрьмы, – вспомнил я.
Первым делом решили проверить, как тут с цивильной выпивкой. Не пить пока, а просто ознакомиться.
Комсомольская площадь – довольно живописное место, если бы не тюрьма с краю и какая-то то ли стройка, то ли заводик за забором из железобетонных плит, откуда поминутно выезжали «КамАЗы»…
Окружавшие площадь здания в основном невысокие, этажа два-три, каменные, по возрасту – времен Обломова. Среди них кое– где – свежие кафе, бары, круглосуточные магазины.
Нам приглянулся бар «Бородино», уютный и недорогой. Борис собрался было выпить наконец-то водочки, но Дэн таинственно предупредил:
– У меня есть лучший вариант, чем батл «Кристалла». Пойдем в спокойное место.
Чуть в стороне от площади – церковь. Не особенно грандиозная, но все-таки притягивающая к себе…. Шагали к ней под непрерывные вопросы Бориса:
– Синь, что у тебя есть? А? Да погоди ты, затрахал!.. Зачем мы туда премся? Ты можешь ответить, скотина?! Ну, Синь?..
В ответ тот упорно молчал.
Прочитали табличку возле ворот: «Ново– Никольский собор. Возведен в 1779–1812 гг.»
– Хе! – я усмехнулся. – Тридцать с лишним лет строили!
Вместо купола у собора шпиль, вроде как на Петропавловке в Питере.
Дэн перекрестился в воротах и пошел дальше.
– Слушай, с меня хватит! – потерял терпение Борис. – Еще по этаким местам не хватало шлондаться! Я и в Москве даже в Василии Блаженном не был… Надо тебе грехи замаливать, так зачем нас таскать за собой?!
– Ладно, Мускат, не гунди. Вон, смотрите, за собором что, – Дэн махнул рукой, – вид охренительный. И людей никого. Пошли, говорю.
Вообще-то я согласен с Борисом в данном случае. На фиг сюда-то забурились? Посидели бы в «Бородино», оттуда, приняв по сто граммов, – устраиваться в гостиницу.
Но Дэн ведет себя так странно, будто тащит нас к какому-то кладу. И я двинулся за ним; если фигню он задумал или издевается просто, ему же хуже – мы с Борисом отомстим стопроцентно.
Собор кажется заброшенным. Дверь на здоровенном замке, окна защищены решеткой и жучками сигнализации. Людей поблизости ни души. Правда, рядом с собором еще здание, типа – еще одна церковь. И в ней боковая дверца открыта. Хоть и не похоже, что служба там, – слишком тихо.
– Ну, Синь, ты так запарил! – ругался Борис, плетясь сзади. – Полгода с тобой не куражил и еще бы не надо было… Крайний дебил!..
Дэн молчит, улыбается таинственно и самодовольно: поной, дескать, поной… Что-то скрывает он явно.
Расположен собор красиво, спору нет. На самой кромке крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, – одноэтажные домики, огороды; дальше – перелески, поля, серо-желтые, пока неживые. Еще дальше – речка какая-то, полузамерзшая, по берегам белеет лед. За речкой снова поля, холмики, рощи…
Не помню, когда в последний раз видел такое приволье, чтобы горизонт был далеко-далеко, взгляд не упирался в близкий лабиринт зданий, в деревья зеленой зоны, зажатой кишащим машинами и людьми городом… Даже оторопел я на минуту.
– Ну и что? – Борис первым подает голос. – Будем теперь стоять и любоваться до понедельника?
– Тут как раз перекурить приятно. – И Дэн присел на остатки кирпичного столба от снесенной церковной ограды.
– Да, перекурим, – согласился я. – А потом надо в гостиницу все-таки.
Борис, расстроенно кряхтя, опустился на корточки:
– Ох, кретины-кретины…
Я закурил «Союз-Аполлон», Борис – «Бонд». А Дэн достал из бокового кармашка сумки помятую пачку «Беломора»…
Наступал вечер, солнце висело на краю неба. Земля теряла свои небогатые апрельские краски до следующего утра. Зато на рассвете солнце увидит их больше, этих красок, – с каждым часом они все ярче, сочнее, богаче. А пока, пока холодало, но холод уже не мертвый, не злой, а скорее освежающий землю после почти жаркого дня.
– Вот и зима кончилась, – лирически вздыхаю я. – Ничего не случилось… Когда-то зимой самое время у меня было рабочее – каждый день красил, рисунков делал штук по пять. А теперь как-то…
– И на хрена ж ты молчал?! – вскрик Бориса; в голосе обида, недоумение. – Цел-лый день пойлом травились, когда у тебя такой колобок! У тебя мозги есть, а?
Точно, у Дэна в руках был баш плана граммов на пять. Этого на неделю хватит, чтоб нам троим в себя не возвращаться, точнее – из себя не выходить, не распыляться в окружающем хаосе… И Дэн только сейчас раскрылся, – целый день в кармане таскал. А теперь вот сидел себе на пеньке кирпичном спокойненько и срезал с баша ножом коричнево-зеленую стружку.
– А где б мы стали курить? – отвечает. – На платформе, в электричке? Вот, самое достойное место. На думки в пять сек пробьет.
– Нет, Дэнвер, ты глумишься просто, с утра глумишься, – уже миролюбивее ворчал Борис и совсем уже изменившимся тоном, жадной скороговоркой засыпал Дэна вопросами: – А где брал? Почем? Как торкает? Сколько здесь граммов?
Меня же укуриваться не тянет сейчас ни капли. Каждому кайфу, я считаю, свои условия хороши. Водка – для двухчасового буйного веселья, пиво – для неспешной беседы само то. Экстази и кокс – где-нибудь на концерте нужен, где хочется с ума ненадолго сойти. Кислота и грибы – для глюков, чтоб пресную реальность разукрасить; герыч – единственное средство для глобального путешествия внутрь себя. А гашиш – чтобы работать… Было время, я его плотно потреблял, вот тогда и красил по-настоящему. Курнешь, воткнешься в темку, и пошел, и пошел. Голова с руками связана одной нервной горячей трассой, по этой трассе мысль мчится, не отвлекаясь на всякую шнягу. И через кисть – прямо на холст. Вот тогда и бывали удачи.
Но сейчас, сейчас мне хотелось водки. Снять номер в гостинице, пойти в «Бородино» и жахнуть там как следует. А потом – как-нибудь повеселиться.
Борис подсел рядом с Дэном, наблюдал, как тот не спеша, с любовью, забивает косяк.
– Эх, зря ты не сказал раньше, – досадует. – Я б купил поллитровку «Пепси». Через бутылочку-то лучше курить. Торкает целенаправленней.
– Тебе и так не покажется мало, – хмыкнул Дэн.
Косяк готов. Дэн проглаживает его пальцами, тщательно раскуривает. Сделал пару глубоких тяжек, передал Борису. Тот сосет шумно, чмокая, как печка с открытой настежь заслонкой. Наполнив грудь до отказа, закатывает блаженно глаза… Теперь моя очередь.
Гашиш мягкий, без горлодера, но, сразу чувствую, сильный. Дым горячей змейкой вползает в меня.
Сделали по хапке, потом Дэн дунул нам с Борисом по паровозику, Борис – Дэну. Еще раз прошлись по кругу паровозиком. Теперь от косяка почти ничего не осталось. Добиваем его мелкими затяжками.
– Что, Хрон, слабо так принимаешь? – спросил Дэн после второго парика.
А в меня действительно что-то дыма входит всего ничего. Даже обидно.
– Испортил, наверное, легкие «Примой», – отвечаю, выдохнув отработанный кумар из груди. – Иногда просто и дышать тяжело, как будто перегородка там.
Дэн без особого сочувствия покачал головой:
– Хоронить, значит, скоро будем. Ты жене скажи, чтоб на поминки пригласила.
– Скажу…
– Да он на фильтровые перешел, – кивнул Борис на лежащую рядом со мной пачку «Союз-Аполлон».
– Да это так, – признаюсь, – ради праздника. Дороговаты для каждого дня.
– А сколько у тебя в среднем выходит в месяц?
Слегка привираю:
– Гм… две штуки выходит… две триста иногда. Смотря сколько точек обойду да как товар в целом реализовывается.
По правде-то получается у меня зарплата за месяц тысяча шестьсот-восемьсот. Двух еще не было.
– Нормально, – пожимает плечами Дэн, – а все, свинья, бедным прикидываешься.
– Семья, – говорю, – квартиру снимаем.
Гашиш начинает действовать. Голова становится легкой и чистой; каждая извилина мозга – на месте. Тело мягчеет, оно, кажется, вот-вот растечется по земле и в то же время может взлететь, как воздушный шар… Борис прилег на траву на склоне, положил руки под голову. Смотрит вдаль, протяжно, сладковато вздыхает:
– Да-а, как писал Ван Гог: «Семья сжирает любые деньги»… Дите-то растет?
– Растет, что ему… Хоть и вижу его по вечерам и в выходные, но мозги успевает высушить… Нет, конечно, и радость доставляет…
– Погоди, подрастет, тогда и устроит тебе истинный Армагеддон.
– Вполне может быть…
Минут пять молчим. Каждый в себе, в своих мыслях. Да и природа соответствует, подталкивает задуматься.
Тихо так, непривычно тихо. В Москве так и по ночам не бывает, там вечно гул, суета, завыванье. Уши привыкли к шуму, им сейчас его не хватает, и в них вместо шума звенит. Они в этой тишине напряжены сильнее, чем при грохоте; с готовностью хватают любой шорох…
– Красиво, да? – спрашивает Борис.
– Ничего пейзажик.
– А что там за речка?
– Море, – уверенно, с показной серьезностью объявляет Дэн. – Помнишь, Хрон на вокзале про Можайское море гнал. Так вот оно.
Борис не засмеялся, а досадливо сморщился:
– Вот жизнь, бля… Проживешь и моря настоящего не увидишь. Сколько раз собирался съездить в Ялту или в Сочи куда-нибудь, когда возможность была, а теперь… Полтора года без отпуска. И работу не поменяешь, везде прописка нужна.
– А ты без прописки сейчас?
– Ну. Устраивался, была регистрация, но теперь давно уже просрочена. Вот ожидаю, вдруг проверка – сразу же выпрут. Знаю одну контору, регистрируют, только надо полторы штуки отдать, за полгода.
– Что делать, – издевается Дэн, – домой поедешь.
– Хрен на рыло! – Борис сел, резко показал нам средний палец правой руки. – Я в прошлом году побывал, смотался в свой Саратов на выходные. Мрак там… Два дня еле выдержал… Если б жил там постоянно – дело одно, а так… Я же до Суриковки в банке работал, кончил три курса финансовой академии, да вот крышу снесло – решил, что художник. Академию бросил, из банка уволился, все связи порвал. Куда там теперь? Все ниши заняты… Может, конечно, ребята пристроят куда-нибудь, а может, и пошлют просто…
– Я тоже, – говорю, – думал, что без живописи жить не смогу. С десяти лет серьезно занимался, каждый день. В Москву приехал с таким багажом. Десять холстов приволок!..
– Помню, помню, – усмехается Борис. – Развесил в комнате в общаге, думал, все охренеют.
– Да и скажи, не хренели? – Мне становится слегка обидно от Борисовой усмешки. – Ходили как в музей поначалу. Потом уже я сам стал разочаровываться.
– А на меня вы тогда как смотрели! – подключается к воспоминаниям Дэн. – Дескать, левый среди гениев. А оказалось – все левые. Я просто с самого начала знал, что все это шняга, а вы только после диплома…
Борис перебивает:
– В живописи можно добиться чего-то серьезного лишь когда в натуре одной ей живешь. Все остальное как фон чтобы, как придаточное. А если еще и жить хотеть по-человечески более-менее, то живопись сразу… – Борис отмахивается. – Выбирать надо: или искусство, или жизнь.
– Да вообще, – говорю, – почти все гении сифилисом болели. Доказано, что при запущенном сифилисе мозг начинает иначе работать. Вот хотя бы Ницше, тот же Ван Гог, Бодлер, Гоген, Ленин…
– Зато кончается это параличом и кретинизмом, – усмехается Дэн.
А Борис мечтательно вздыхает:
– Лучше сорок лет гением прожить, чем шестьдесят кое-как.
На дне склона начали горланить петухи один за другим.
– Кур спать сзывают, – говорю.
– Может, еще косячок? – Борис поворачивается к Дэну. – Только-только цепануло вроде, и отпускает.
– Давайте сначала дела устроим с гостиницей, тогда и раскуримся уж как следует.
Я согласен с Дэном. Первым поднимаюсь.
– Вдруг, – говорю, – там номеров нет свободных. Придется думать.
– Да с чего их нет? Кому этот Мухосранск нужен… – Борис тоже встает на ноги, но нехотя, с кислой миной. – Одни мы, как придурки, приперлись. Туристы.
– А что, скажи, здесь плохо?
Снова начинаются препирательства между Борисом и Дэном. Борис вспомнил, что сегодня по телевизору «Секретные материалы», и готов всерьез расстроиться…
Оказалось, в той церквушке, что рядом с Ново-Никольским собором, находится музей. «Историко-краеведческий».
Конечно, долго спорили: зайти или нет. Зашли в конце концов. Время еще всего-то без пятнадцати шесть.
– Вы точно меня затрахать решили, – бормочет Борис. – Какой еще музей к чертям собачьим!..
После гаша тяжесть в теле. И в голове особенно. Кажется, нечто мягкое, но сильное давит со всех сторон. Приходится ежесекундно сопротивляться давлению, приподнимая ноги для ходьбы, помахивая руками, крутя головой. Но уж если ногу приподнял, крутнул головой, то боишься, что переборщишь, не рассчитаешь, и нога дернется слишком высоко, голова провернется на сто тридцать градусов.
От приятной лени, которая была в нас двадцать минут назад, когда беседовали на склоне холма, и следа не осталось.
– Синь, да почехлили в гостиницу, завтра успеем сюда, – просит Борис, но Дэн не обращает внимания, идет в музей, как баран упрямый.
– Вы к нам? – В пороге очкастая, полная женщина; лицо испуганное, словно мы пришли ее грабить.
– Добрый вечер, – отвечает миролюбиво Дэн. – Музей функционирует?
– А?.. Работает музей, работает.
– Можно ознакомиться?
Женщина долго ищет сначала билеты, потом ножницы, чтоб отрезать нам от общей пачки три штуки. Потом оказывается, что дверь в экспозицию заперта. Находит ключи, отпирает дверь.
– Пожалуйста, проходите.
Музей состоит из одного зала. Раньше, наверное, здесь отпевали почивших можайских мещан, а теперь приспособили под выставку всякой исторической всячины.
Мы не спеша, молча бродим вдоль стендов, осматриваем лежащие и висящие за стеклом экспонаты… Источенные ржавчиной гвозди, топоры, долото «XVIII – нач. XIX вв.»; парковая скульптура «Вакханка» с отбитым носом; «Морской пейзаж» неизвестного художника середины прошлого века и современный портрет Льва Толстого «Первые страницы о Бородине», где у великого писателя лицо молящегося баптиста… Самовары, прялка, макет домика Жуковского. Осколки изразцов из Можайского кремля… Говоря короче – все вперемешку, со столетья по нитке, по гвоздику.
Вижу, Дэн скривился недоуменно. Борис откровенно скучает. Мне тоже заинтересоваться нечем, а недоумевать лень. Мысленно превращаю истраченные шесть рубликов на этот псевдомузей в аппетитный хот-дог с кетчупом и горчицей… Да, жутко хочется есть. Это уж как водится, когда гаш отпускает.
– Херня какая-то, – бормочет Дэн, еще раз обводя зальчик изумленными глазами.
Борис точно бы только и ждал таких слов, мгновенно подает голос:
– Что, Синька, насмотрелся? Доволен? Вот всегда так – сначала меня не слушаете, а потом…
Но Дэн и на этот раз его не слушает, быстро выходит вон. Спрашивает с обидой женщину:
– Это и весь музей?
– Да, – бесцветно отвечает та, – вся экспозиция.
– Ну и ну! Такого я еще не видел. Пять гвоздей, две картинки, обломок статуи…
Борис за его спиной иронично хмыкает:
– В этом есть свой шарм, кстати.
Музейный работник начинает нервничать, поправляет очки. Смотрит на нас воинственно.
– Еще и билет – два рубля! – продолжает негодовать Дэн. – И не стыдно… У вас же город чуть не древнее Москвы! Мож-жайск!..
– Все ценные экспонаты в двенадцати километрах отсюда, – наконец не выдерживает женщина, – в Бородино! Здесь музей вообще не положен. Районный центр. И так на энтузиазме, как филиал Бородинского…
Тут и меня дернуло встрять. Объявляю:
– В Сибири у нас, тоже в райцентрах, такие музеи! В Минусинске, в Шушенском, даже в Туране занюханном. Просто привыкли все на Бородино сваливать. А у вас же такой город действительно – и французы, и немцы, и татаро-монгольское иго…
– Э, – отмахивается Борис, – это уже сказки. Не было никаких монголо-татаров.
– Как это не было?
– Да так, по новейшим исследованиям. Это просто русские князьки друг с другом цапались, а потом на татар все свалили. Батый, например, князьком был. – Голос у Бориса серьезный, он явно не стебается; даже и ответить ему нечего. – Читали труды Фоменко и Носовского? «Русь и Рим», «Империя», «Новая хронология Греции»? Там доказано с математической точностью, что вся общепринятая хронология – блеф полнейший. До пятнадцатого века вообще все было не так. До книгопечатания… Иисус Христос, например, жил не в первом веке, а в девятом веке истинной хронологии, которую потом похерили.
– Ладно, кончай, Мускат, – потянул его за рукав Дэн. – Пора в гостиницу, а потом бухать.
Но Бориса не остановить. Увлеченно втюхивает в наши уши какую-то свежеиспеченную хрень.
– Не было ни Македонского, ни Чингисхана, ни Тамерлана. Точнее – был кто-то один, а потом, в эпоху так называемого Возрождения, это все рассортировали, поделили. Осада Трои и завоевание крестоносцами Константинополя – тоже одно событие! Понимаете? Во всем фальсификация!..
– Я не понимаю, – внятно сознается музейный работник. – И Наполеона тоже не было?
Борис вздыхает:
– Наполеон-то был. Нес культуру для Европы, дух великой Франции, а его на остров к неграм.
– Пошли, – снова тянет его к выходу Дэн, – надо бухать. Курнем, Мускат…
Борис уже было направился к выходу, но тут женщина, раскачавшись для спора, чуть не вскрикнула:
– А как же сероводородный анализ?! Да есть масса способов определить возраст археологических находок.
– Фигня эти анализы просто-напросто, – Борис презрительно морщится. – Сделайте анализ вот этому стулу, получится разброс в тысячу лет. Смешно доверять анализам. – И он, вспомнив интересное, вновь бешено заверещал: – Уже доказано, что все труды античных авторов – ну там Аристотеля, Гомера, Платона – были написаны в эпоху Возрождения. Петрарка был в Риме, когда ни Колизея, ни всех этих дворцов еще не было, они только строились. Он сам выдумал легенду, что Рим был великим городом, а по правде это наступило как раз при жизни Петрарки. И такие факты на каждом шагу…
Никто речь Бориса, вижу, всерьез не принимает. Я – тем более. Стою и хмыкаю. Женщина занялась наведением порядка на столе… И, отчаявшись нас убедить, Борис плюется, выбегает из церквушки-музейчика.
– Книги надо читать настоящие, следить за наукой! – повизгивает. – Еще Ньютон об этом писал хрен знает когда, и до сих пор приходится доказывать!.. Им дали сказочку, а они пятьсот лет в нее верят!
Гостиница, конечно, убогая. На желающих в ней пожить смотрят как на инопланетян. Да и кто здесь что забыл, в этом беспонтовом городишке…
С большими проволочками нас оформили на сутки и запустили в трехместный номер.
– Ну ничего, – оглядывая его, оценил Борис, – почти как в общаге. Клопов, надеюсь, нет.
Я хмыкнул:
– Какая же гостиница в русской провинции без клопов…
Пожилая, унылая горничная принесла белье. Сунула все три комплекта в руки Дэна.
– За семьдесят рублей можно бы и застелить, – пробурчал тот.
Горничная стала еще унылей, ответила кое– как:
– Сейчас ключ принесу. – Вышла.
– Это тебе, Синь, не «Измайлово», – объяснил Борис, понюхал простынь. – Пять лет в шкафу лежало – пылью пропахло.
Помаялись в номере, не зная, что делать. Наполнили графин водой, выпили по стакану. И как только горничная выдала нам ключи, отправились совершать то, зачем забрались в этот Можайск.
– Кур-раж-мураж! – провозгласил Борис, завидев на противоположной стороне площади «Бородино». – О, как долго я ждал!
Уже почти стемнело, «КамАЗы» перестали выскакивать из ворот предприятия или стройки. По тротуарам и прямо по проезжей части не спеша шли люди. Видимо, с наступлением вечера и здесь принято отдыхать.
– Сейчас выпьем по паре стопок и надо мутить овец, – планирует Дэн, закуривая свой «Пэлл Мэлл».
– А может, лучше по гашу? – Борис вдруг приостанавливается и задерживает Дэна. – Что такое водка, когда гаш есть. И бабы на него лучше клюют…
– На овец гаш изводить?! – возмущается Дэн. – У тебя мозги есть, идиот?
Мне не очень-то в кайф идея Бориса – я уже твердо настроен как следует долбануть. Говорю торопливо и твердо:
– Нет, только водку! Какое веселье от гаша? Воткнется каждый в себя и будет сидеть грузиться. Давайте нажремся, повеселимся!
– Видишь, Мускат, – Дэн пожимает плечами, – Хрон против… Да и надо было тогда уж в номере закумарить. Где здесь-то?..
Борис прямо извивается – понятно, курнуть ему с каждой минутой хочется все сильней и сильней. Чуть ли не визжит:
– Да Хрон и есть Хрон, ему лишь бы залиться! Сейчас купим бутылочку колы, пойдем на то место, где склон. Вытянем по две точки – и самый ништяк! – И тормошит, наседает на Дэна. – Дав-вай!..
– Я укуриваться однозначно сегодня не буду, – заявляю, видя, что Дэн колеблется. – Завтра с утра – другое дело.
Спорим яростно. В основном я с Борисом. Дэн же помалкивает, потягивает свой «Пэлл Мэлл». Наконец устает слушать нас:
– Короче, так: заваливаем в «Бородино», пьем по сто пятьдесят, ужинаем как следует и снимаем овец. А там разберемся, пить дальше или курить.
– Ну, я же так не могу, – морщится Борис. – Если уж глотну водки, меня понесет.
– И хорошо, и хорошо! – я радуюсь. – А утром гашем похмельнешься как раз.
Чтоб не мелочиться, Дэн с ходу заказывает пузырь «Праздничной» за пятьдесят рублей, каждому по салатику. Выпив по первой, изучаем меню.
– Гля, даже бифштексы у них есть! Попробуем?
– Жесткие стопроцентно. Последние зубы в них оставишь…
Заказываю тефтели с картофельным пюре, Дэн – бифштекс и рис, а Борис пельмени с кетчупом и вдобавок бутылку кока-колы.
– Вам разлить в бокалы? – осведомляется бармен тихим, но внятным голосом.
– Нет, нет, мы сами! – Борис хватает бутылку, и я вижу, что ему не терпится опустошить ее, прожечь в боковине отверстие и, напустив внутрь гашишного дыма, засосать в себя.
– Ну, ты наркот, Мускатыш! – говорю ему.
– Угу, наркот… Уже забыл, когда укуривался. Кокс с герой легче купить, чем гашиш. А как без него? Вся мудрость Востока, да и Запада последние два века была порождена гашем…
В баре полутемно, столики пусты, кроме одного, где бесшумно наслаждается каким-то вином и друг другом влюбленная парочка.
Под потолком висит телевизор, крутя клип старого, заигранного хита группы «Кренберис».
– Вот правильная песня, – говорит Борис.
– О чем?
– О зомби. Что человек к двадцати пяти превращается в полного зомби. По юности трепыхаешься, а потом… – И Борис подпевает коротко стриженной, страшноватой девушке на экране: – Им ё хэд, им ё хэд, зомби, зомби…
Распили бутылку, взяли еще по сто граммов.
– Теперь пора овец, – отодвигая пустую посуду, объявляет Дэн.
– Это обязательно!
Встаем, выходим на улицу. Борис поигрывает бутылочкой из-под колы.
– Выкинь, – прошу его. – Ты с ней как бомж конченый.
– Чего?! Ты на себя посмотри, поскоть болотная!
– Я пустые батлы не таскаю.
– Заткнитесь, мудилы! – Дэн одновременно пихает нас обоих. – Вон, глядите вперед.
Там вышагивают две неплохие вроде бы девушки. Фигуры, по крайней мере, что надо.
– Подгребаем?
– Их две всего…
– А сколько надо? Хрон и сам с собой покуражит. Купим ему водяры, пускай в холле заливается.
– Слушай, Мускатина!.. – Борис меня всерьез бесить начинает.
– Ладно, прибавляем газу. – На ходу Дэн оправляется, как петух, намереваясь курицу потоптать.
Девушки идут медленно. Мы без особого труда их нагнали.
– Добрый вечер! – улыбается Дэн, заглядывая им в лица.
Я тоже успеваю оценить. Одна, слева, чернявая, ничего, мягко говоря. Я не против… Правда, выше меня на полголовы, но это даже к лучшему – женщину такого роста мне поиметь еще не доводилось.
– Отдохнуть не хотите, девчата? – Дэн завязывает разговор.
– Мы и так отдыхаем.
– Ну, поинтересней. В баре вон посидеть, выпить винишка хорошего…
– Соглашайтесь, чего вы! – вставляет Борис. – Гарантируем ослепительную ночь!
– Мы как-нибудь так, – говорит та, что справа, светловолосая и страшненькая; лучше б ее вообще не было.
– Вместе-то интересней, – Дэн подмигивает симпатичной. – А?
Которая справа – морщится:
– Отвалите, парни. У нас тут везде знакомые, так что лучше…
– Ну, мы ж по-хорошему.
– Мы тоже…
Останавливаемся, овцы не спеша удаляются по тротуару. На меня вдруг накатывает жуткая злоба.
– Лесбиянки, блядь! Твари, – говорю им вслед довольно громко.
– Э, – пихает меня Дэн, – кончай. Сейчас в натуре приведут своих гопников…
– А что, я подраться не против.
Борис пугается:
– Иди ты на хрен! Мне рожа для работы нужна… – И видя, что никакие гопники к нам не бегут, снова принимает отвязный вид: – Ну, где оглушительный праздник, афинские ночи?!
– Надо так, – вспоминаю. – Я когда в армейке в увал ходил, в Петрозаводске, так там ленинградцы телок снимали запросто: покажут штамп в военнике, что они из Питера и что, мол, иметь будут в виду насчет жениться, если понравится…
– И как, получалось?
– Еще бы! Клевала каждая третья!
Ну, это уж я сочиняю. Видел, что показывали запись о приписке, но велись ли телки на это дело – не знаю.
– Во, у Синьки как раз подходит, – смеется радостно Борис, – регистрация постоянная, холостой. Давай, Синь, начинай.
– Отвали… Лучше в «Трактиръ» зайдем. Пора еще накатить.
С девчонками так и не выгорело. Не соглашались посидеть с нами за столиком, даже на вопросы не отвечали… Дэн, потеряв терпение, предложил одной бумажку в двадцать долларов – она убежала без оглядки.
– А ящик посмотришь – везде проституция, везде чуть ли не за кусок колбасы согласны на все, – ругался Дэн, открывая очередную бутылку «Праздничной». – Тут смотрел какую-то передачу, так там показывали, что Подмосковье просто с голоду пухнет. Вот, пожалуйста, сто десять камушков от Москвы – и ничего, терпимо вроде живут…
– По какому каналу передача? – спросил Борис.
– Да какая разница…
– Да огромная! Если по первому – одно дело, если по НТВ – другое. Везде проплаченные материалы, у каждого свой хозяин.
Дэн скривил рожу и махнул рукой. Потом налил почти по полному пластиковому стаканчику и первым, без тоста и чоканья, выпил.
Мы уже хороши, но злы и обмануты в своих надеждах. Все совсем не так. И еще ночь словно дразнит – теплая, нежная; слегка тянет ароматный, какой-то парной ветерок. В такую ночь, кажется, любые желания исполняться должны.
– Мда, надо было все-таки в Москве оставаться, – признается Дэн. – У меня у дружка мастерская есть, обставлена почти как хата. Он там живет почти постоянно…
– Забухали б, – вздыхаю, – со всеми удобствами!
– И забухали бы, и шлюху бы сняли, к нему привезли. У меня полтос баксов есть, Мускат бы дал кое-что.
– На это ясно дал бы, – уверенно подтверждает Борис. – Вот, не слушали меня, а могли б такую ночь провести! – И он начинает мечтать: – Возле магазина «Людмила» такие экземпляры есть, просто супер! Я на днях снимал. Одна мне вообще понравилась, дорогая только – семьдесят грин, и не цента меньше. Я в машине сижу, все башли собрал из карманов. Не хватает какой-то сотни нашими. Думал, у водилы занять…
– Он бы тебе занял, ха-ха, по хлебальничку!
Борис не слышит подкола, с грустью продолжает:
– Пришлось другую взять, попроще, за штуку триста. Но… но когда с этой перся, о той думал все время. И сейчас думаю…
– Попал, Мускат! – Дэн с силой хлопает его по спине. – Женись на путане. Это в стиле русского интеллигента!
Меня интересуют другие вопросы:
– И ты что, в свой Реутов ее отвез? – спрашиваю. – На тачке?
– Ну, а куда еще? У меня в Москве, кроме вас, особых знакомых нет. Тем более – с подходящей хатой.
– У меня тоже, – говорю.
А Дэн издевается:
– Ой, какие бедные, сиротки!.. – Но видно, и он не слишком друзьями облеплен.
Еще с полчаса прошлондались в районе площади, тусанули на каком-то подобии бульвара, где не обнаружили почему-то ни одной скамейки. Пытались снова подкатить к нескольким девушкам, но все тщетно. Никто не соглашался, овцы шарахались от нас, как от заразных. Даже паспорт Дэна с постоянной московской регистрацией не действовал.
Когда в ноль часов бары закрылись, решили вернуться в гостиницу. Тем более и на ногах уже мы держались нетвердо.
– Да-а, – ворчал Борис, – куражну-ули. Полгода мечтал о таком веселье.
– Что ж, теперь будем знать…
– Давай хоть курнем напоследок. А? – Борис потряс бутылкой из-под колы.
– Чтобы башню сорвало?
– Пускай срывает – хоть будет что вспомнить…
Я, хмыкнув, добавил:
– …в коматозе.
– Настоящий россиянин всегда должен быть в коме! – воскликнул Борис, пытаясь вернуть себе бодрость и ощущение тотального куража; даже стихами заговорил:
Последний пятак на прилавок!
Гуляй, не кручинься, душа!
Не мало проиграно ставок,
А жизнь в кураже хороша!
Борис продолжал вымученно веселиться, Дэн же заскучал, одну за другой курил сигареты, равнодушно поглядывал на городок, не пожелавший принять нас для проведения праздника. Мне просто хотелось добраться скорей до кровати; этот день вымотал круче работы, гашиш и питье с перерывами сожгли всю энергию. Теперь сил осталось, только чтоб рухнуть и спать.
– Вот мы и дома, – выставив на стол недопитую бутылку водки, безнадежно вздохнул Дэн.
– Драл я такой дом во все щели, – Борис со стоном развалился на кровати. – Даже телика нет. Горничная – старая уродка. В «Измайлово» знаете какие горничные?.. Эх, ну и жизненка мне досталась…
– Вставай, Мускат, залейся.
Через силу выпили по пятьдесят граммов. Водка уже не лезла, опускалась в желудок холодным камнем, не принося ни радости, ни отруба.
Разговаривать тоже не хотелось. О чем?..
Я стал кое-как застилать свое лежбище. Борис валялся поверх покрывала, смотрел в потолок, постукивая себя по лбу пустой кока– кольной поллитровкой.
– Ну что, – глухо произнес Дэн, – если с телками не получилось, придется идти другим путем.
– Каким? – заинтересовался Борис.
– Да каким… Хрона придется оприходовать. Извини, Хрон, другого выхода нет.
– Кстати, это идея! – Борис приподнялся, подмигнул мне. – Ты человек женатый, вряд ли болеешь. Так что давай подготовь постель и раздевайся. Поиграем в Рембо и Верлена. Устроим полное затмение!
Они, ясно, стебаются, и я поддерживаю:
– Без контрацепции я не согласен. Ты, Мускат, лазишь хрен знает где.
– Насчет этого не беспокойся. – Дэн вынимает из кармана цветастый пакетик. – Презервативы резиновые, розовые, ароматизированные.
– Как будем его? – деловито спрашивает Борис словами из анекдота. – Устно или задним числом?
– Дурак, что ли, устно! Видел его зубы? Гниль одна, еще член исцарапаешь, да и зараза. Давай в кишку.
Борис встает с кровати, снимает куртку.
– Е-ех-х! Хронитура, скидай манатки! – Потягивается. – Сейчас будет Содом и Гоморра.
– Пидоры гнойные, – говорю; что-то мне стало не до шуток.
– Пидоры не те – кто, а те – кого…
Мускат и Синь приближаются, рожи решительные. Синь уже вскрыл один презик, показывает мне розовенький кружочек, сладко приговаривает:
– Тю-тю-тю, мой цыпленок, моя овечка…
И тут я пугаюсь по-настоящему. Не встречался ведь с ними несколько месяцев, черт знает, что произошло за это время. Может, действительно педами стали. Это не мудрено сейчас.
– Ладно, кончайте, – прошу, – я спать хочу.
– Когда мы кончим – зависит от твоей работы.
– Надо выпить, – вижу на столе бутылку. – Для вдохновения.
Проскакиваю мимо уродов, хватаю бутылку.
– Ну, наливай, – как-то двусмысленно говорит Борис, снова подкрадываясь ко мне.
– Слушайте, не подходите, свиньи! По дыне дам. – Держу батл, словно дубинку. – Эта игра меня не прикалывает.
– А нас прикалывает. Давай, Хрон, не артачься. Только время тянешь…
Они оба выше меня, здоровее. Завалят спокойно. А что делать?.. Неужели опидарасились? Да ничего удивительного…
– Поставь пузырь и ляг на кровать, – гипнотизерским тоном бормочет Дэн. – Все будет как по маслу. Мы тебя не обидим…
Нет, нет, не поддамся! Что это вообще за дела?! Сейчас они сами лягут, уроды!
Хлопаю бутылкой о край стола. Она взрывается, как граната, брызгая стеклом и водкой. В моей руке остается лишь горлышко.
– Назад! – рычу. – Назад, подонки!
И делаю выпад, метя Дэну в живот. Дэн отскакивает, рожа у него стала серьезной.
– Э, хорош, мы пошутили…
Но теперь у меня одно желание – всадить розочку в кого-нибудь из них. Уже предчувствую, как будет рваться их одежонка, захрустит кожа, как острые лезвия войдут в мясо. Такой азарт появился…
Гоняюсь за ними по маленькой комнате. Дэн с Борисом скачут через кровати, вокруг стола, бросают в меня стульями, постельным бельем… Приторно и сладковато пахнет свежей, не выдохшейся водкой. Скоро запахнет и теплой кровью.
– Ну ладно, слышь, завязывай! – кричит Дэн, перескакивая с одной кровати на другую; вот-вот он споткнется, упадет и получит в шею пару прицельных ударов. Тогда я, может быть, завяжу.
Борис заперся в туалете. Хитрит, сволочь. Ну, ничего, разберусь с Синью, настанет и его черед.
– Дошутились, падлы, – запыхавшись, но, не отступая, говорю. – Конец вам.
– Я тебя поил, свинота, кормил… – Голос у Дэна испуганный и обиженный.
В дверь начинают стучать. Потом откровенно колотят. Женский голос из-за нее:
– Откройте! Откройте сейчас же! Что там происходит!..
Я не обращаю внимания. Эта горничная тоже схлопочет между лопаток, если не уберется.
– Своим ключом открывайте! – кричит ей Дэн. – У нас тут приятелю плохо! Припадок!
– Припадок? – Я едва не цепляю его розочкой по руке; Дэн отпрыгивает, как животное, и тут же мне в левое ухо попадает кулак.
Удар сильный, рассчитанный, чтоб сбить с ног. И я падаю. Кажется, ударяюсь о ножку опрокинутого стола.
– Что же это такое?! – Горничная схватилась за голову, обводит круглыми глазами комнату. – Что вы здесь устроили?!
– Вот у него припадок… эпилепсия, – восстанавливая дыхание, отвечает Дэн.
Я вяло поднимаюсь с пола, сажусь на кровать. Тру левую сторону лица.
– Они пытались меня изнасиловать, – признаюсь чистосердечно. – Пришлось защищаться.
Дэн начинает наводить порядок. Борис крадучись возвращается из туалета. Горничная тем временем приходит в себя и решительно заявляет:
– Вот что, освобождайте номер. Быстренько!
– Как это?
– Так! Вести себя надо по-человечески. Ишь, устроили! Давайте живее. – Она собирает с кроватей потоптанные, измятые наволочки, простыни.
– Куда мы в час ночи? До утра хотя бы…
– Мне что, за охраной идти? Так я пойду. – И она рысью помчалась куда-то; за охраной, куда ж еще…
– Ну, ты, Хрон, и дура-ак, – вздыхает Дэн, берясь за сумку.
– Вы первые начали.
– Да пошел ты!..
В городе пусто и тихо, как будто все вымерли. Ни людей, ни машин. Лишь магазин «24 часа» приветливо светится, он похож на маяк среди бескрайнего черного океана.
Воздух холодный, в нем ни следа от дневной жары. Зима снова хозяйничает на земле, бродит по улицам, щупает деревья, камни домов и нас, одушевленных…
– Вот впоролись так впоролись! – бубнит Дэн. – Прикончить тебя мало, ублюдок.
– Вас мало прикончить. Я защищался.
– По идее она не имела права выгонять, – рассуждает Борис, – ведь за номер мы заплатили. Сутки – он наша собственность. Потом бы могла штраф предъявить, если мы что-то испортили.
Дэн зло ухмыляется:
– Вернись и скажи это ей.
– Теперь поздняк, надо сразу было…
– Ну и не хрен, значит, об этом базарить.
Дошли до станции. Все закрыто. На фанере, рядом с кассой, нашли листок с расписанием. Освещая его зажигалкой, изучили.
– Ближайшая электричка в пять двадцать. И что прикажете делать четыре часа? Застывать?
Сели на скамейку, закурили. Долго молчали. Время от времени поглядывали на часы, но стрелки, казалось, не двигаются. А холод знает свое дело – потихоньку вползает в нас, сжимает своими беспощадными лапами. Одеты мы довольно легко, не предполагали, что ночевать придется под открытым небом… Еще и похмелье… Плюс к этому – ухо у меня ноет, а если двигать челюстью, в нем что-то щелкает.
– Сильно ты мне впечатал, – говорю Дэну. – Кажется, ухо повредил.
– Надо было вообще добить. Скажи тетке спасибо, она дверь открыла как раз. Так бы прикончил сволоту.
– Может, шмальнем? – подает голос Борис. – Теплее станет. Кочевники гашем только и спасались. А? Я и бутылочку сохранил.
– Как мы здесь в темноте будем через бутылку? – Дэн вдруг начинает почти что орать. – Условия надо иметь!.. Достали вы меня, два кретина!..
– Да я сделаю, – успокаивает Борис. – Дай мне кропалик.
– О-ох, затрахал… – Дэн вынимает гашиш, ножичек.
Борис, светя ему «Зиппой», подсказывает, что и как:
– Отрежь такой, чтоб удобно на сигарету лег, плоский. Гаш мягкий у тебя?.. Давай я сам, ты его весь искрошишь в пыль…
– Отста-ань, – рычит Дэн. – Вот, хватит с тебя.
Борис долго разглядывает кусочки.
– Сойдет, – говорит, наконец, – сэнкью.
После этого он возится с бутылочкой, прожигая в боковине, рядом с дном, отверстие. Во время этого теряет и находит свои кропалики. Потом устанавливает кропалик на раскуренной сигарете.
– Денис, – ласково просит он, – посвети мне.
– А, щас, буду я газ тратить!
– Ну, хотя б ты, Хрон.
Не отвечаю. Надоели они мне, вся эта уродская поездка… Лечь бы сейчас на свою кровать, прижаться к теплой жене. Телик посмотреть. Сейчас по тридцать первому каналу как раз «Клубничный десерт»… А я здесь, на холодной платформе, рядом с двумя идиотами… Нет, если бы получилось, порезал бы без сожаления. Не насмерть, конечно, но чтоб знали… И сидел бы сейчас в ментовке, в наручниках. Совсем бы тогда веселая поездка получилась…
Борису удалось положить кропалик на уголек сигареты, сунуть в отверстие – бутылочка энергично наполняется гашишным дымом.
– Короче говоря, Хрон, ты мне должен стольник, – заявил Дэн, как с дуба рухнул.
– С чего это?
– За гостиницу семьдесят, за остальное…
Я изумлен, ясное дело, обижен.
– Мы же договаривались, – напоминаю, – что ты за меня башляешь. У меня бабок нет.
– Отдашь, как появятся.
– Ну ты даешь, Синь! Не ожидал от тебя…
Дэн перебивает, голос у него злой до предела:
– Не называй меня Синью! Я давно вышел из этого возраста. Вообще надо завязывать со всем этим.
– Хм, – хмыкаю, – с чем?
– Со всей этой хренью. Пригласил отдохнуть, как людей, побывать в древнем городе, ознакомиться… А устроили дестрой настоящий. Скоты.
– Это ты в основном и устроил, в гостинице. Пидора стал изображать.
– Потому что надоело все…
А Борису наш разговор по барабану. Он заглотил из бутылочки дым, закатил шары и ушел в себя. Слушает нас, конечно, может, беззвучно посмеивается, но встревать в нашу грызню не хочет. Он сейчас выше этого.
С обвинений в мой адрес Дэн переключился на проблемы глобальные:
– Вообще всё дерьмо одно. Что бы ни начинал делать, оказывается дерьмом. До простейшего. Хочу выпить кагора, а кругом портвуха одна; девочка симпатичная где-нибудь в компашке встретится, понравится, так обязательно с чуваком… Бывает, проснусь утром, и такое чувство: надо новую жизнь начать. Какая-то легкость такая, вчерашний пакостный день далеко-далеко где-то там… Встаю, даже, бывает, зарядку сделаю, кофеек заварю. А потом начинается… И вечером снова в говно убитый, снова день, как и вчерашний. Эх, сука, уехать бы! В Питер уехать, снять комнату на год, найти работку, чтобы на хлеб было, и – пожить.
– Размаслался, – протяжно, с усмешкой произносит Борис. – Кто б так не хотел? Вот нормальные люди для чего путешествуют? Они одиннадцать месяцев утопали в трясине жизни, этой ежедневности, а уж месяц – отмываются, счищают тину. Если больше года на одном месте жить – конец. Ведь все по схеме идет. Как конвейер. Утро, день работы, тупой вечер. Два дня выходных, чтобы восстановиться для новой недели. И снова – конвейер. Это ведь ненормальная жизнь. Тем более для нас, людей творческих.
– Для творческих? – Я готов расхохотаться. – Ты хоть одну почеркушку сделал за последние пару лет? Наверное, и карандаша дома нет.
– Как это – нет? Все на мази! – Борис оживает, начинает ерзать на скамейке. – В любой момент готов ворваться в бессмертие!
– Одно дело готов, а другое…
– Я жду вдохновенья! М-м, трудно, конечно, в таких условиях, но не безнадежно.
– «Явление Христа народу» готовишься красить? – подкалывает Дэн.
– Это детство, говорил уже, – морщится Борис. – Я отказался от этого замысла. Нет, сегодня нужно нечто такое… – Он с полминуты молчит. – Никто не знает, что сегодня нужно, чтобы бессмертное получилось. Все искусство в тупике. И живопись, и литература, театр, музыка. Ракушки, так сказать, есть, а жемчужин внутри нет… Родиться б мне лет на двадцать раньше, я б в легкую бессмертным стал. Тогда хорошо было – тоталитарная идеология, андеграунд, диссиденты. За бессмертие можно и пяток лет отсидеть, а уж если бы выслали – полный ништяк… Мда-а, а сейчас… сейчас полные непонятки, бесцветный период.
– К народу надо возвращаться, – появляется у меня идея. – Красить снова что-нибудь, вроде как у Максимова, у Перова…
– Во-во, это по твоей части, Хрон. Быдляцкие сюжеты классическими мазками. «Быдл Быдлов идет на завод», «Быдл Быдлов пьет в чебуречной», «Быдл Быдлов лежит под забором». Приступай! – Борис хохочет, но быстро успокаивается и снова переходит на серьезный тон: – Нет, сейчас нужен хитрый синтез реального и виртуального, новые технологии, соединение живописи, музыки, литературы и всего прочего.
– Ну, это известно двести лет уже, если не тысячу, – отмахивается Дэн.
– Известно-то известно, но никому реализовать гениально не удавалось… Давайте косячок раскурим?
– Можно, – неожиданно легко соглашается Дэн.
Давно так не мучился, как в эти четыре часа ожидания электрички. С тех пор, наверное, как служил в армии. Там приходилось в любую погоду бродить, тоже как раз по четыре часа, в качестве часового меж двух рядов колючки, охраняя ангары с крупой.
И давным-давно я не видел рассвета. А теперь вот торчу на холодной, пустынной платформе, смотрю на небо, туда, где среди черноты сначала густо посинело, потом, прямо на глазах, стало зеленеть. И такая багровая кайма… И кажется при этом, что тьма повсюду, кроме востока, только усиливается, что ночь, которую рассвет гонит с одного края неба, всей своей тяжестью наваливается на другой…
Но с каждой минутой утро ближе, ближе, все чище, прозрачней небо. Солнца еще не видно, лучи прожигают тьму высоко над землей. Лучи, они как раскаленные иглы, как ручейки вулканической лавы среди остывшего пепла. И платформа – темно-серая, заиндевевшая, безлюдная, лишь двое недвижимых бродяг скрючились на скамейке…
Романтично. И кольнуло желание схватиться за кисточку, начать судорожно копаться в ящике с красками, искать подходящие цвета… Или рассвет так подействовал, или слова Бориса… Аж пот прошиб от желания. Но вспомнилось, сколько уже рассветов понакрашено, запечатлено художниками всех времен и народов. Нужен ли еще один?.. Получится ли передать во всей силе?.. Когда-то я не задавался такими вопросами, когда-то просто бабахало молотком по черепу – и все. И понеслось. И не важно было – хорошо получается или дрянь, было подобное до меня или я – первый. Потом уже, закончив, начинал думать, оценивать, сравнивать. А теперь и приступать не решаюсь, да и бабахает как-то не так. Робко так задевает, словно бы заранее извиняясь и оговариваясь: «Можешь начать, а можешь и отвернуться. Ни для тебя, ни для мира это большой роли не сыграет».
И я отвернулся, бросил окурок «Союз-Аполлона» на шпалы, сел рядом с похрапывающим Борисом.
Около пяти пробрела в будку кассы женщина. Немолодая, не выспавшаяся, недовольная.
– Надо бы билеты купить, – хриплым голосом пробурчал Дэн.
– Да ну, в такую рань контроля не бывает…
– А вдруг… больше напрягов я не вынесу.
Дэн с трудом поднялся, крупно подрожал и направился к кассе. Я достал свои деньги, пересчитал, пошел за ним. Слышу, и Борис тоже.
Каждый купил билет для себя. Девятнадцать рублей – не слабо. У меня осталось около полтинника. Хотел отдать их Дэну – пускай подавится, – но передумал: совсем без денег оставаться нельзя, а у жены не допросишься и десятки: за квартиру платить, на еду, то-се…
Появились несколько человек. Наверное, едут в Москву, на работу. Больше-то куда еще в такое время?.. Мне же предстоит целый день отдыха в кругу семьи, вместе с сыном, который выматывает похлеще разгрузки вагона с картошкой… Да, помню, ходил вместе с Борисом, еще ребятами разгружать картофан на базу. Платили нормально, в придачу и овощей с собой набрать разрешали.
Было времечко. И сколько тогда успевали всего – и бухать чуть не каждый день, и на занятия в институт ходить, и задания выполнять, и для души красить, и на жизнь подзарабатывать… А поступал как я в Суриковку… Первый раз сразу после школы, но тогда провалился на первом же экзамене. Поехал в Питер к однокласснику, вместе с ним поучился месяца три в ПТУ на штукатура, потом служил в армии; после нее – снова в Суриковку. Опять провалился, уже, правда, не хватило баллов. Год проторчал на родине, в маленьком сибирском городке Минусинске; собирался поступать в Красноярский художественный, он ближе и конкурс меньше, но все-таки снова рванул в Москву. В третий раз получилось. Пролетели пять лет. Закончил. Женился. И началась человеческая, нормальная жизнь. Что-то во мне погасло, что питало долго и бесперебойно, с самого детства до двадцати шести лет. Может быть, слишком упорно занимался живописью, изо дня в день жил ею, и выгорел… Да нет, глядя на других, вижу, что и у них не все гладко. С кем вот учился в Суриковке, кого теперь встречаю, никто живописью не живет, а многие и вообще забросили; знакомые жены из Щукинского тоже в большинстве своем не в театрах, а кто где. Одни мучаются, занимаясь совсем не тем ради хлеба, другие отмахиваются, дескать: детство все это было, глупости просто-напросто.
После стольких часов на улице кажется, что в электричке теплей и уютней всего на свете. И деревянное сиденье удобней любого кресла.
Но здесь-то и начал пробивать жуткий озноб.
– Заболел однозначно, – стуча зубами, кутаясь в куртку, говорит Борис. – Спасибо, Синь, за прекрасный вояж!
– Ты вот этого клоуна благодари, – Дэн тычет в меня пальцем.
– Убери руки, пед! – Я готов дать ему в рожу.
Борис нашел журнальчик «Вот так!», листает его, что-то читает. Потом спрашивает:
– Есть ручка? Тут кроссворды, если отгадаешь ключевое слово, можно сотку заработать.
Ни у меня, ни у Дэна ручки нет… Раньше я всюду таскал с собой блокнот и карандаш, при любой возможности набрасывал зарисовки. Таких блокнотов использованных у меня было штук тридцать; часть пришлось выкинуть во время переезда с квартиры на квартиру, да и казалось, что шняга там одна. Иногда становится жалко, но ясно: таскать по жизни все, что накапливается, – невозможно.
– Гляньте, какая соска, – показывает нам Борис «Девушку номера». – Вика, двадцать лет, метр семьдесят пять, вес – пятьдесят два, параметры 89-61-91. Ничего? Знает четыре иностранных языка.
Дэн лениво отвечает:
– Про них про всех так пишут. А по жизни – уродка и тупь несусветная. Накрасят, сфотают с голыми титьками, десять грин в зубы – гуд бай, мразевка. Еще и фотограф между делом оттарабанит.
– Да ну, брось, – не согласился Борис. – Тебя послушать, так одни прошмандовки везде. – Он с любовью смотрит в журнал. – Классная девочка. Предложили, она снялась. Может, написать в редакцию? Я б с ней познакомился… Забыл уже, когда с девушками общался.
– А проститутки от «Людмилы»? – хмыкнул я.
Борис скривил морду:
– Да гнал я все… Во-первых, дорого, а во-вторых, куда я их повезу и на чем…
– К себе в Реутов на тачке.
– И вылезет в общей сложности удовольствие это в две тыщи. Лучше вот на Вику дрочить. – И, свернув журнал в трубку, Борис спрятал его во внутренний карман куртки.
Электричка несется почти без остановки, на полной скорости. Пустой вагон болтает из стороны в сторону, – да ну и пусть летит к чертям под откос… Сидя дремать не получается, я перебрался на соседнюю лавку, лег, натянул на голову воротник. Может, на часок отключусь.
А Борис стихи читает, будто поет колыбельную:
Существованье беззаботное
В удел природа мне дала:
Живу – двуногое животное, —
Не зная ни добра, ни зла.
Всегда покорствую владыке я,
Который держит бич и корм,
И чужды мне стремленья дикие
И жажда глупая реформ.
В свои лишь мускулы я верую
И знаю: сладостно пожрать!
На все, что за телесной сферою,
Мне совершенно наплевать.
Когда ж промчатся дни немногие
И смерть предстанет предо мной,
То протяну спокойно ноги я
И мирно сделаюсь землей.
– …Отстань ты от меня! Бля, достал, свинота! – Голос Дэна хриплый и злой.
– Я же заплачу. Сколько? Семьдесят? Девяносто? Можно и не полный грамм. А? Хоть на пару косяков… Ну, Денис, жалко, что ли? – почти скулит Борис. – Можно и так сделать: как только я куплю где-нибудь, сразу тебе верну этот грамм. А, Дениска?..
– Н-нет!
Борис обиженно ноет:
– Раздразнил только… Зачем взял такой колобок? Взял бы грамм, чтоб весь его выкурить и все. А то – пять граммов!..
– Слушай, закрой рот! Как вы меня достали… – И без перехода, тем же тоном Дэн признается: – Не мой это баш, кренделю одному надо отдать. Дали вот вчера утром, чтоб я передал… И так уже сколько скурили, теперь объясняй…
– Ну, все понятно, какие вопросы. – В голосе Бориса появляется нотка презрения. – Не твой так не твой. В пушеры, значит, подался…
– Значит – так.
Мне больше не дремлется. Сажусь на лавке, потягиваюсь.
– Долго еще? – смотрю в окно.
– Долго. Кубинку только проехали. Спи, Хронитура.
– А ты – Мускат вонючий. – Смазливая, но будто вечно неумытая рожа Бориса кажется мне сейчас особенно гадостной. – Что, обломался с гашем, уродец?
– Пошел в жопу, алкан! Я твоей жене-то сегодня вечерком позвоню. – Борис в долгу не остается. – В командировке он был. Ха-ха! Я ей все расскажу, еще и прибавлю кой-чего. Как ты – ха-ха! – к шлюхе, например, привокзальной клеился, уламывал пойти в кусты. А мы тебя с Синью еле увели. Синь меня поддержит. Да, Дэнвер? – Дэн не отвечает; Борису надоедает меня злить, он зевает и начинает говорить о другом: – Что бы такое придумать глобальное?.. Не очень-то веселая получается штука – жизнь.
– Бабло есть – веселая, – говорит Дэн.
– Да нет, все равно не хватает чего-то. Ну, пожрешь вкусного, выпьешь хорошей водки, в клуб сходишь, коксом закинешься. Но это все временно, мизер какой-то по сравнению с глобальной радостью… Должно же быть что-то такое… – И Борис ударился в философию. – Некоторые и живут вроде полунищими, а им хорошо, легко так. Внутренне легко. Значит, у них там есть что-то твердое… Вот у меня соседка по подъезду, такая коровенка лет двадцати. Некрасивая, толстая, и родители у нее работяги простые. Никакого у нее вроде сладкого будущего, а она все улыбается, ходит так, пританцовывая, цветет прямо… как цветок на помойке. Я как увижу ее улыбку, походку эту, и такая у меня к ней ненависть сразу, и что-то даже вроде зависти. Ну что, ты, думаю, тварь, лыбишься!.. И здоровается не просто «Здравствуйте», а обязательно: «Доброе утро!», «Добрый вечер!» Какой он добрый, кретинка?!
– Может, в натуре кретинка, – говорю.
– Хрен ее знает… И чуть ли не каждый день меня достает своей этой улыбкой, этими «Доброе утро»… В зубы ей дать, чтоб не лыбилась…
Вагон постепенно наполняется людьми, хмурыми, зевающими, молчаливыми. Садятся на скамьи и сидят, как нахохлившиеся воробьи.
Продавец газет, изо всех сил пытаясь сделать свой голос бодрым и поймать удобную тональность, чтобы поменьше напрягать связки, рассказывает, что есть в свежем номере «Мегаполис-экспресс»:
– Кое-что новое о древнем искусстве татуировки… Эксклюзивное интервью с ведущим одной из самых рейтинговых программ «Вы – очевидец»… Сенсационные материалы о предстоящем конце света… Подробности недавней потасовки музыкантов групп «Ляпис– Трубецкой» и «Ногу свело»… Настоящий призрак в театре имени Пушкина… Поездка Ларисы Долиной по США. А также – программа ТВ на будущую неделю.
– Читал тут на днях в «Комсомолке», – говорит Дэн, – про одну овцу, которая в Париж отказалась ехать. Выиграла конкурс «Знаете ли вы Францию?», а потом отказалась.
Я удивлен:
– Из-за чего?
– Ну, что Франция в войне участвует, бомбит сербов. В знак протеста, короче.
Борис вдруг сжал руками башку, взвизгнул:
– Вот идиотка! Идиотина! Мне б такой шанс, я бы устроил!.. Париж… Кабаки на Монмартре, Латинский квартал – вот где еще ценят искусство, вот куда надо сваливать. Последнее место! Я б там зарылся, я б мертвой хваткой вцепился…
– У тебя же был шанс, – усмехаюсь. – Помнишь, Ани была, из Литинститута? Ты с ней вроде начинал мутиться, а потом что-то… И она же к тебе тяготела…
– Да она страшная. – Борис морщится, высвобождает из рук башку. – Я со страшными больше раза не могу, даже из-за Франции, из-за постоянной прописки. Это, Хрон, по твоей части.
– У меня жена не страшная. И я ее люблю.
– А-а, – отмахивается Борис, – гони-гони… Понял на пятом курсе, что Россия для россиян, а Москва для москвичей, прихватил свободную москвичку и – порядок.
– Да иди ты, придурок. – Я почему-то почти спокоен, даже подходящих слов для ответа на язык не приходит.
Попрощались у входа в метро равнодушно, словно малознакомые люди. Дэн сел в троллейбус, Борис направился на кольцевую линию, а я на радиальную… Хорошо, что Дэн не напомнил о стольнике, который якобы я ему должен, – наверное, остыл. Да и в чем я виноват? Они первые начали беспредельничать…
Что-то не по себе. Заболеть еще не хватало. Сашку заражу, он вовсе неуправляемым сделается, да и на работе напряги – придется после выздоровления обходить раза в два больше точек, чем в обычные дни. Штук по двадцать.
В метро тепло, просторно, привычно. Пассажиров, как и всегда в воскресное утро, немного. Передо мной сидит молодая женщина с закрытыми глазами, и лицо у нее такое напряженное, сморщенное до глубоких борозд, что кажется – она не дремлет, пытаясь схватить несколько минут вдобавок к ночному сну, а видит под опущенными веками страшные, поганейшие сцены. Сейчас вскочит, распахнет глазищи, истошно заорет… Нет, не вскакивает, терпеливо и напряженно всматривается в отвратительные картинки.
Перевожу взгляд на стену вагона, таращусь в рекламную наклейку. На ней – счастливая семейка, шесть человек разного возраста. Все растянули губы в неестественной улыбке, обнажив белоснежные зубы. Старикан, старуха, муж, жена, их сынишка, дочурка. Вот что делает зубная паста «Аквафреш»; вот какую радость она дарит людям… Может, тоже перейти на «Аквафреш»? Почувствовать дыхание счастья…
Поезд выскочил из-под земли на воздух, под яркое солнце. День снова обещает быть теплым и ясным. Снова будет тянуть вдаль, тормошить, мучить. Сводить с ума. Лучше бы сегодня дождь. Дождь, хмарь и ветер. Чтоб никуда не хотелось, кроме теплой постели. Чтоб не было свежего, высокого неба, зовущего подняться и полететь.
На набережной Москвы-реки – три огромных бело-голубых дома. Люди называют их «кораблями», и действительно – они похожи на океанские лайнеры с сотнями удобных кают. Лайнеры, повидавшие моря, океаны и вставшие в порту на кратковременный отдых.
В первое время, когда видел их, в груди начинало приятно посасывать, хотелось представить, кто в них живет, было трудно оторвать от них глаза. Я любовался «кораблями». А потом, потом – надоело, даже стал раздражаться: сколько ни смотрю, они все на месте, все одни и те же, и люди в них не романтические пассажиры, а обычные, вроде меня, сухопутные, каждодневные.
Жена искренне удивлена, что я приехал так рано.
– А мы тебя к вечеру ждали, дорогой, хотели тортик испечь.
– Извини, так получилось… – отвечаю и, как часто бывает, чувствую какую-то смутную, но острую досаду, когда оказываюсь дома.
– Да наоборот, я очень рада! – Жена обнимает меня. – Ведь сегодня мы целый день будем вместе.
– Угу…
– Ты выпивал? – почуяла вонь перегара.
– Так, немного… Вчера намотались, немного приняли, чтоб расслабиться.
– Нет, я ничего. Очень голоден?
– Поел бы. А Саня спит?
– Спит. – И жена начинает жаловаться: – Полночи проплакал, даже не знаю… Сейчас опять грипп, говорят, разгулялся. Такая погода и грипп…
Сижу в углу кухоньки, сунув ноги под крошечный столик. Жена взбивает яйца для омлета.
– Дорогой, ты не будешь сердиться? – спрашивает шутливым тоном, но и со скрытой боязнью.
– Смотря на что.
– Понимаешь, нам кто-то котенка подбросил. У двери оставили… И я вот взять решила.
Досада тут же сменилась раздражением:
– Места слишком много?.. Нам не протолкнуться, еще и он будет ползать. Нет, чудесно просто, тыщу лет мечтал!..
– Сане же полезно общение с животными. Будут играть. Приучить к туалету беру на себя.
– Делайте что хотите, – спорить нет сил.
Потом завтракаем. Я ем без особого аппетита, предвкушаю, как сейчас завалюсь в кровать. Молчу. А жену тянет поговорить:
– Сильно устал, дорогой?
– Да так, спать хочу… И, пожалуйста, не надо меня дорогим называть, – будто мы живем уже тридцать лет, престарелые супруги какие-то…
Она пожимает плечами:
– Ладно, не буду… Ты ложись, а мы с Сашей погуляем в Коломенском. Как там погодка?
– Тепло вроде бы будет, – отвечаю. – А ты за питанием не ходила еще?
– Только проснулась перед тобой.
Смотрю на часы. Двадцать минут девятого. Молочная кухня, где выдают для ребенка бесплатно молоко, кефир и творожок, как раз открыта.
– Сейчас пойду, – говорит жена.
– Да ладно, я сам.
– Ты ложись, отдохни, тебе же завтра опять на работу.
– Перестань! – отмахиваюсь. – Схожу, а потом лягу спать. Все равно сейчас не усну – вы собираться будете, Саня разноется…
Не виделись всего сутки, но за это время в лице, в фигуре жены появилось что-то новое, или что-то исчезло… Может быть, это случилось уже давно, только я не замечал – примелькалось… Мы вместе больше двух лет, до этого с год дружили, как принято называть подобный период… Она у меня актриса по образованию, закончила Щукинское училище. Там мы и познакомились, в Щуке, – я там подрабатывал, малевал декорации для уличных праздников. Иногда заходил посмотреть спектакли. В роли сексуальной дикарки из «Багрового острова» ее впервые увидел, через несколько дней – несчастной Машей в «Чайке». А потом в жизни, в вестибюле училища. Влюбился, наверное, стал ухаживать.
Она симпатичная женщина (Борис из зависти там что-то вякал в электричке), даже скорей не просто симпатичная, а очаровательная какой-то настоящей женственностью и свежестью. Но вот сейчас, сейчас я вдруг заметил, что в ней что-то исчезло, что-то не то… Сижу, пытаюсь понять… Нет, она сама давно заметила, давно почувствовала тревогу. Она все чаще жалуется на однообразие, просит отпустить ее на спектакль, спрашивает, можно ли пригласить ее приятелей, тех, кто реализовал себя, кто работает, пусть не в первоклассном, но все же театре. У кого есть спектакли по вечерам, а днем – трудные и интересные репетиции; кто ждет, приближаясь постепенно, словно к рождению ребенка, к премьере… А она вот родила ребенка реального… Мне хочется пожалеть ее, подбодрить, но я вспоминаю о себе, – мое положение немногим лучше…
Она одевает для прогулки Саню. Тот капризничает и вертится, срывает с себя шапочку.
– Сынок, ты разве не хочешь гулять? Тебя там ребята ждут. Павлик, Андрюша. Будешь с ними играть, бегать будешь.
Я лежу поверх одеяла, жду, когда они уйдут. Поглядываю в окно, там беснуется огромное солнце.
– Ты его не закутывай особенно, – говорю, – на улице жара почти.
– Сейчас самое опасное время – вроде жарко, а ветерок такой коварный…
– Как знаешь. – Зеваю и отворачиваюсь к стене. Хочется спросить у жены, как бы сделать житуху повеселей, чтоб душе было легко и просторно.
Иногда кажется, что достаточно просто встряхнуться, подумать о какой-нибудь приятной мелочи, и все пойдет хорошо, на все хватит сил и времени. Ведь кто-то же так живет, их называют счастливыми людьми, но как таким стать…
У нас был в институте один паренек, на два курса старше моего. Приехал из-под Мурманска, все рисовал тундру и суровое море. Здесь, в Москве, жил в подвале в районе Чистых прудов, работал дворником. Знакомые про него говорили: не от мира сего. С уважением говорили. Он и был таким – одет в нелепую одежонку, что-то вечно бормочет, руки и рожа в краске; экзамены ему ставили почти автоматом, лишь бы сказал пару слов по теме… Он мог не есть целыми днями, не спать сутками; пил фантастически много, отрубался на полчаса и, очнувшись трезвым, продолжал начатую картинку. Нельзя сказать, что вещи у него получались хорошие, так, в общем-то, – ничего сверхъестественного. Но он весь был в своей живописи, и его, кажется, мало трогало, нравится людям или нет. Послушает чей-нибудь критический отзыв, пожует губы и красит дальше… И интересно, что девушки его любили, жалели, носили еду, пытались ночевать в его грязном подвале, а он их выгонял. Дурачок… Надо бы съездить, посмотреть, там ли он еще, что с ним стало. Но скорей всего вытурили из Москвы или сам уехал обратно в тундру.
– Са-аш, ну что это такое?! Ведь держала же на горшке, не сходил, а только одела… О-ох! – Жена снимает с сыночка штаны. – Проситься надо: пи-пи, мама. Понимаешь?
Саня тянется к паркету, желая размазать лужу. Кряхтит.
– Нельзя, сейчас сама вытру тряпочкой. Не лезь, тебе говорю!..
Я сползаю с кровати, иду за тряпкой. По пути ногой отбрасываю к стене маленького, но уже наглого и независимого, как вся их порода, бело-черного кошака. Тот мявкает… Вот она, блин, счастливая жизнь, сплошняком состоящая из приятных мелочей…
Зачем-то увязался за женой и Саней на улицу. Остаться одному стало вдруг страшно. Даже, показалось, увидел в углах цепкие сети тоски, готовые опутать и задушить.
Жена обрадовалась, но поначалу отговаривала, просила выспаться.
– Ночью высплюсь, – буркнул я, натягивая джинсы. – Воскресенье все-таки, погуляем…
Теперь вот качу коляску в сторону Коломенского парка. Рядом бодро шагает жена, то ли улыбаясь, то ли просто жмурясь от обилия света. Куртку приспустила с плеч.
– Зря надела ее, – говорит. – Правда – совсем лето. – Тут же вздыхает, вспомнив: – А где-то война идет, гибнут люди.
– Они везде гибнут…
– Но ведь не так, не под бомбами… Вчера вот в новостях сообщили: президент приказал нацелить наши ракеты на натовские страны. Представляешь!
– Давно пора…
Саня разглядывает мир, почти свесившись с коляски, но ведет себя смирно. Знает, что сейчас вырываться бесполезно, а через десять минут будет свобода, тогда можно набегаться до упаду.
После минутной грусти к жене вернулось хорошее настроение. Она предлагает:
– Может, пивка купим? С воблочкой, как ты любишь. Найдем укромный уголок, сядем, станем пить потихоньку, смотреть, как резвится наш сын…
– А деньги? За квартиру ж платить…
– Тридцать рублей особенной роли не сыграют.
– Хм, а потом идти к твоим родителям, в долг просить.
Мои родители далеко, в маленьком городке Минусинске вроде Можайска, сами еле сводят концы, а с родителями жены отношения у меня не очень-то. Они тоже живут, экономя каждую копейку, и притом, как большинство коренных москвичей, люди мнительные, ворчливые, подозрительные. Все считают, что их дочь, талантливая, прекрасная девочка, выбрала неудачного мужа.
– Что же, – слегка обидевшись, говорит жена, – если у них будет возможность – помогут обязательно.
– Угу, угу…
Из магазинчика «Овощи, фрукты и другие продукты» на всю улицу стучит хип-хоповский ритм, и голос с кавказским акцентом напевает:
Эй, генацвале, наши времена настали!
Эй, генацвале, мы слишком долго ждали!
– Во, – усмехаюсь, – и грузины свой рэп запели.
Жена поддерживает мою иронию:
– Что они, хуже других, что ли?.. – И, после паузы, снова предлагает: – Как, купим пива по бутылочке?
– Если хочешь – покупай. – Нет сил спорить, хотя мне сейчас ничего не надо.
– А какое лучше?
– Господи, да любое!.. Кроме темного.
Жена направляется к ближайшему киоску. Остановилась:
– Воблочки брать?
– Ну, возьми…
Впереди оживленная улица Новинки. А за ней уже совсем рядом – Коломенское. Там ежедневный праздник. Да нет, какой праздник? Убогая имитация просто-напросто.
Сидим на коротком ошкуренном бревнышке под кривой яблонькой. Саня носится по полю, хлещет сухую прошлогоднюю траву прутиком. Время от времени смотрит на нас, машет рукой и снова резвится.
– Как быстро он растет, – то ли удовлетворенно, то ли грустно вздыхает жена. – Вспомни, каким он год назад был, как часами пытался на ножки встать.
– Да, помню… – Но в голове у меня другое, и я не выдерживаю, доставая сигарету из пачки, спрашиваю: – И чем ты заниматься дальше собираешься?
– В каком смысле?
– Ну, что делать собираешься в жизни?
Она пивнула из бутылки, пожала плечами:
– Пока я ращу сына, пока в этом мой смысл…
– Мда, – усмехаюсь, – но должно же быть что-то большее. Так основная масса живет… Ты же актриса, у тебя желание должно быть – сцена, спектакли там, образы.
– Пока что это нереально ведь. Я жду.
– Так-так… Все вот ждут… И оправдываются одним и тем же: ребенок, квартира неудобная, работа, время такое. Херня все это просто-напросто, понимаешь… – Смотрю под ноги, на пятачок черной затоптанной земли, на оранжевые фильтры от сигарет, пивные крышки. – А я вчера не в командировку ездил.
– А?
– Я не в командировке был… Просто решил отдохнуть. Денис с Борькой позвали. Денис зарплату получил, решили отвязаться как следует, развеяться… Сняли в «Измайлове» номер, у Борьки кокаин был… Вечером съездили на Садовое, проститутку купили. Возле магазина «Людмила» классные и недорогие, за пятьдесят долларов. В гостиницу привезли… Номер отличный, на двенадцатом этаже, с лоджией… И девочка ухоженная, восемнадцать лет, Вика. Все умеет, никаких проблем, геморроев. Работает, как смазанная машина. Проститутка, одним словом. В-вот… Портье шампанского принес, ананас, коньяк. Дэн, конечно, потратился, но у его бати свое дело, финансы имеются… Потом эту, ну Вику, оставили в номере, пошли в казино. Научили меня на рулетке играть, на автоматах. Дэн двадцать долларов дал, я просадил их. Жалко, конечно… Потом в ресторане ужинали, стриптиз был. Вот весело люди живут!.. Да, вернулись, девочке велели стриптиз показывать. Борька в нее деньгами кидал для прикола. Такая, в общем, ночь получилась, афинская… Нда, мне теперь впечатлений, хе-хе, надолго хватит, когда газировку буду проверять… Ты не бойся, я с этим самым… Мне Дэн упаковку иностранных дал… надежные…
Перевожу глаза на жену. Она уставилась куда-то вдаль. На лице никакого выражения, оно словно окаменело.
– Извини меня, ладно? – дотрагиваюсь до ее плеча. Она дергает головой, наши глаза встречаются. И лицо ее становится морщинистым, перекошенным. В глазах мгновенно появились слезы. Сейчас покатятся по щекам капля за каплей. Сейчас начнется…
Глава четвертая
День рождения
(Февраль 2002-го)
– Настюш, да давай я сбегаю куплю. У нас тут внизу магазин хороший.
– Может, не стоит заранее всё-таки. Узнаем, тогда уж…
– А что такого? Сейчас – за то, чтобы роды были удачные, а потом – за маленького. Ох, хоть бы скорей. Почти сутки мучается, еще кесарева не хватало.
– Я тоже тяжело рожала.
– Да как же, помню, Насть, помню! Я ведь дежурила там, каждые пять минут к бабке в окошко лезла: «Как там Гордеева?» Она бесилась сначала, а потом стала как со старой знакомой. Всю жизнь мне рассказала, всё про больницу.
– Не зна-аю, страшно, конечно. В тридцать четыре года первый раз, это опасно ведь, говорят.
– Ничего, она девка крепкая – справится. И что, мы вот родили, ты в двадцать два, я в двадцать пять, теперь сидим… А она чего-ничего, а добилась.
– Ирка всегда такой была. Всё по выставкам, по спектаклям, связи всё заводила. Энергия в ней настоящая, и не кончается… Что, Лер, сколько там?
– Половина третьего доходит. Позвонить?
– Не надо, наверно, пока. Димка, представляю, и так как на иголках, а тут мы еще то и дело. Давай хоть до трех подождем.
– Да давай-давай!.. Что ж, я спущусь – успокоиться надо. Если б не за Дениской ехать – помчалась бы к ней туда. Прямо не терпится…
– Мне тоже к шести надо домой. До Первой градской на метро около часа. Туда, сюда, там еще… нет, не успею… Там, я слышала, персонал очень хороший.
– Персонал-то персоналом, зато оборудование ни к черту. Каменный век.
– Да ты что?
– Ну да – разговаривала тут с врачами – как в полевых условиях, говорят, работаем.
– Нда-а…
Уютно затарахтел холодильник.
– Настюш, ты ведь есть хочешь! Ну-ка, сейчас мы…
– Нет, не надо, не беспокойся. Не хочу, Лер, честное слово!
– Я так поставлю тогда, а то сидим за пустым столом, как эти… Один чай… Та-ак, вот масло, рыбка, сыр. Сейчас батон нарежу, сварганим с тобой бутербродиков. От нервов лучшее дело.
– Это сёмга, да? Хорошо живете…
– Игорек получил на рынке вчера. Им часто выдают рыбу… ну, в виде премий.
– Везё-от.
– Ай, брось ты – везет… Просто сводим тоже концы кое-как. В мастерской-то Игорь ничего не получает, копейки, заказов нет. Теперь везде ведь компьютерная графика эта, сканирование, а Игорек, кроме карандаша и красок, не признает ничего. Вот рынком и кормимся, но из-за этого три-четыре дня в неделю, считай, потеряны. Да и вообще, что за жизнь – трое суток подметает, трое суток в мастерской до ночи. Так, чтобы целый день дома все вместе – семьей – раза два в месяц получается… Боюсь, Дениска от него отвыкнет совсем… А рынок… Ну получает он в общей сложности три семьсот, плюс рыбные премии вот. Их рынок же по рыбе, в основном, – Палашевский. И эти еще азики-торговцы картошки когда дадут, лука, но ведь тоже не просто так. Игорек коробки за них убирает, ломает ящики, чтоб в контейнеры загрузить. Тоже – приятного мало, если задуматься.
– А мой психует всё…
– А чего?
– Ну как? Насидится в своей конторе, приходит вечером туча тучей. Что ни спросишь, в ответ бур-бур сплошной. В субботу весь день спит лежит и телевизор смотрит, в воскресенье вроде оживет, с Дашей пойдем погуляем, посидим где-нибудь, пива по бутылочке выпьем, а назавтра – опять работа. И опять неделю эти бур-бур…
– Что ж, Настюша, что ж делать… Жизнь не совсем так складывается, как мечталось. Да и у кого так? Посмотреть по знакомым хоть… Что делать?.. Игорек тоже не слишком-то веселится, мягко говоря, тоже бурчит. Я его понимаю, конечно, – что за жизнь асфальт грести. Сейчас вон снег валит. Так снег любила, а теперь увижу – и сразу же по мозгам, что Игорь там со скребком корячится. Потом оттепель, заморозки, значит – лед колоть… А он ведь тоже творческий человек. Картина вон на мольберте который месяц… Дениска как-то задел, уронил, она к паласу прилипла, краски тогда не засохли еще. Ну и Игорь пришел, увидел и, смотрю, чуть не плачет стоит… И понимаешь, Настюш, делать-то нечего…
– Я понимаю…
– Вот так.
– Да-а… Сколько там уже?
– Без десяти доходит. Звонить?
– Подождем еще. В три, как решили уж… Он и сам, скорее всего, должен, когда сообщат.
– Да ты что! Димке до этого будет, подумай! Еще и статья у него. Надо ж сошлось как – и жена в роддоме, и статью надо сдавать.
– Правда, не позавидуешь. Хотя… хм… хотя потом, представляю, вспоминать будет, как самые счастливые минуты.
– Ой не сглазь, Настька, ой не сгла-азь!
– Тьфу-тьфу-тьфу. – Стук по столешнице. – Но мой Андрей часто теперь вспоминает. Как с букетом бегал туда-сюда, под окном стоял, врачей всех замучил…
– Что ты мне-то рассказываешь?! Я же вместе с ним была, вместе бегали.
– Да-а… – протяжный вздох, грустный и сладкий одновременно. – И такую он мне записку прислал: «Как там наша Дашенька?» Мы ведь тогда не решили еще, как назовем, а прочитала, посмотрела на нее – и точно, кроме Даши никакое имя не подходит.
– Вот, кстати, мне тут случай такой рассказали! Вот слушай. У одной приятельницы моей сестра рожала. А по УЗИ, по всему – девочка должна быть. Они платьишек заранее накупили, пальто розовое роскошное, французское, сапожки такие, всё приданое, в общем. И тут – бац! – мальчик. Представляешь? Они прямо чуть с ума не сошли.
– Бывает…
– Ладно, всё, звоню! Лопнуло мое терпение! – Повинуясь тонкому пальцу с ярко-красным ногтем, закрутился, тихо пощелкивая, диск телефона.
– Только ты, Лер, так конкретно, не расспрашивай попусту. Представляю его состояние…
– Погоди! А… алло, алло, Дима? Привет! Что-то не узнала тебя, уж подумала, номер не тот набрала. Что с голосом? А-а… Как там Ириша?.. Да? Поня-атно… А ты как?
– Лер, не надо, пускай он спокойно…
– Бе-едненький! А мы тоже тут с Настюшей сидим, места себе не находим. Ага, ждем вот… К ней бы поехать, но дела – мне за Дениской в школу, Настюше тоже что-то… А?.. Да, да, конечно, Дим. Если что, сразу звони, хорошо? Ну, счастливо! Держись!
– Как, переживает?
– А ты как думаешь? Даже голос осип. Обещал сразу, когда Ирка… Нет, сбегаю я, куплю все-таки «Каберне» бутылочку. Какая-то трясучка напала прямо…
– Лер, Лер, давай так посидим. Не хочу пить. Выпьем, только раскисну. Ночью почти не спала, Дашке надо было срочно платье кружевное ее постирать. В последний момент, как всегда… Тут выступление, а кружева аж черные…
– Как, балет-то ей не надоел еще?
– Да что ты! О нем только и говорит. По два часа па, фуэте репетирует, скачет по всей комнате. Сосед в потолок долбится… Нет, правда, у нее талант, Лер, настоящий талант. И педагоги в один голос… Подъем, ноги, шаг, всё от бога.
– Ну, дай-то бог, дай-то бог! Только – талант талантом, а еще что-то надо вдобавок. Какая-то упертость должна быть, одержимость. Я вот… Хоть, Настюш, я и уверена, что счастливая у нас семья, и сама не из неудачниц, только вот… все-таки… Знаешь, смотрю фильм какой– нибудь или спектакль, и так вдруг горько, знаешь, становится.
– Завидуешь?
– Да не-ет… Нет, не то чтоб завидую, а чувство такое, что я бы лучше могла. Во мне столько сейчас скопилось – ух, только волю дай!
– У меня тоже такое бывает.
– Ну вот…
– Снегуркой по садикам когда ездила, так выкладывалась! И ни усталости, наоборот… А с другой стороны – сколько судеб разбитых, когда ни семьи, ни жизни настоящей в искусстве не получилось. А у кого и то, и то – единицы. Даже и вспомнить не могу…
– Да уж, полным-полно примеров… Ну, в смысле, у кого ничего не получилось… И театры плодят ненужные, по большому-то счету. Тут услышала как-то, что в Москве четыреста театров. Представь!
– Сколько?
– Че-ты-рес-та! Всяких разных – и драматических, и музыкальных, любительских, студий…
– У-ужас!
– А котируется, по большому счету, театров пятнадцать-двадцать, если не меньше… А, кстати, помнишь Пашку Завьялова? Учился на курс старше нас.
– Толстый такой?
– Это тогда он толстый был, а потом похудел, голодал, говорят, таблетки пил, чтобы вес сжигался. И вот, после училища его сразу Захаров взял, мы еще удивлялись, как ему повезло… И что? Отстоял восемь лет в кордебалете, две реплики за все время. Звездный час – Абдулова в нескольких спектаклях заменил, и то, может, сам слух пустил, не знаю… Кончилось тем, что в петлю полез.
– Да что ты!
– Нет, погоди!.. В общем, решил повеситься на трубе в туалете. А жил в коммуналке гнилой где-то на Электрозаводской. И труба сорвалась, он рухнул, ногу вывернул. Вода, представь, горячая хлещет, потоп, кошмар полный. Пашка очухался, стал воду перекрывать, трубу забивать тряпками. И смех и грех… Кончилось тем, что собрался, сел в поезд и укатил к себе в Ачинск. Теперь на первых ролях там уже. Представляешь?
– М-м… И что, по сути-то правильно сделал. Правильно! В смысле – уехал. Нечего здесь… Хотя, он ведь один, без семьи, а была бы семья…
– Вот-вот, Насть, семья. Я б тоже рванула с радостью. Лучше первым в деревне, чем вторым в Риме…
– Хм, а я, знаешь, нигде дальше Малаховки не была.
– Что, правда?
– Ну да. Сколько раз хоть в Питер собиралась, и все как-то… не получалось никак. То одно, то другое. Вот, может, в июле выберемся. И Даше надо ведь показать, тоже одну Москву видит… Да и Москву не знаем… Тут оказалась в Братееве, т-так страшно стало! Ты, Лер, не представляешь!
– Чего там такого страшного?
– Да как… Я думала, что сама в спальном районе живу, а туда приехала… Дома, представь, дома высоченные, и один за другим, один за другим. Окон – тысячи… Внизу сплошь машины, даже ходить невозможно. И людские прямо реки из троллейбусов… Это еще вечером было, солнце так сбоку светило, холодно… Жуть вообще… И деревья торчат до того чахлые, будто специально их натыкали, чтоб еще хуже было. Вот тогда и поняла, где живу, оказывается… У нас тут хоть суета, и машины, и тесно всё, но это другое. А там, Лер… Миллионы, миллионы людей, и ведь каждый чего-то хочет, добивается… Энергетика… И как подумаешь – хочется не хотеть ничего, спрятаться, вообще из дому не выходить.
– Ладно, Настюшка, не падай ты духом. Прорвемся! Дети подросли, теперь можно и снова в бой. Я на днях на учет встала на «Мосфильме», и Дениску поставила… Там вроде дела снова налаживаются, зашевелилось. О театрах навожу справки, может, получится что…
– Если что, Лерусь, и мне скажи. Ладно?
– Какой разговор! Вот вместе бы поиграть! Я – Ольга, ты Машу, а Иришу Ириной оставить…
– В каком смысле?
– Знаешь, у меня мечта, чтобы мы втроем «Трех сестер» сыграли. Я так уже втайне и роли между знакомыми распределила. Ну, для себя… в голове. Декорации даже… Только, – невеселая усмешка, – режиссера не подберу никак.
– Староваты уж мы для них, кажется.
– Ничего, еще сможем! Да и они там совсем ведь не девочки.
– Не зна-аю… Я вот смотрела тут интервью с Мирошниченко, и она жаловалась: всю жизнь отдала театру, кино, а теперь одна, и старость чувствую. Очень тяжело, говорит…
– Ну, у нас-то наоборот.
– Не очень-то и наоборот, Лер, не очень-то… Как там говорят, противоположности сходятся… Она во МХАТе без детей, а мы… Снегурочка три раза в год, вот и предел мечтаний.
– Ну брось ты! Чего раскисать? Не все еще потеряно, только все начинается, на самом деле. Ну?.. Всё, пошла за вином! Напьемся, поплачем хоть как следует о наших жизнюшках… Настюш, да встряхнись ты!
– Да я ничего. Все нормально. И вина… давай не будем. У меня море дел еще, надо в форме быть.
– Да?.. И что, предлагаешь совсем, что ли, не отмечать, если у Ирины все нормально?
– Там посмотрим… Игорь у тебя во сколько приходит?
– Часам к восьми обычно. Но вот снег какой сыплет сегодня, значит, задержится… Знаешь, там по вечерам у них, Игорь говорит, когда уже покупателей нет, эти азики сидят в палатках и прямо ревут на весь рынок. Говорит, как в зоопарке прямо.
– Зачем ревут?
– Ну, тоскуют так…
– Лер, а как он… м-м… не злоупотребляет?
– В смысле – пить?
– Угу.
– Теперь, конечно, реже намного. У него ведь сотрясение было. Поскользнулся – и головой об лед. Теперь выпьет рюмки три буквально – сразу сонливость, говорит, вялость такая… Уже больше трех месяцев, а все, видишь, какие последствия… А может, и не последствия, а от усталости. Не знаю… А что ты спрашиваешь? Андрей у тебя частенько, да?
– Да… Да, Лер… Ай, ладно, не будем об этом… Позвонишь?
– Да пятнадцать минут прошло как звонили. Сама же говорила не дергать.
– Тогда не надо…
– Н-так, Настька! Не хочешь вина, давай тогда хоть чаю с бутербродами. Сейчас крепенького заварю, тонус повысим. Кофе, жалко, кончилось, как назло вечно…
– Кофе, кофе… Нет, Лера, если признаться, как-то тяжело жизнь идет. Тяжело, пусто, если по-честному… Не так.
– Кто ж спорит! Я вот лично чеховским афоризмом себя успокаиваю. Знаешь? Если болит зуб, радуйся, что болит не вся челюсть.
– Мудро, дальше некуда…
– Ну-ка взбодрись сейчас же! Иначе не вином тебя поить буду, а за водкой сбегаю. Волью полбутылки, и станешь такая у меня развеселая!..
– Слушай, подожди… Слушай, я посоветоваться хотела… Мне вот тут продавщицей предлагают пойти.
– Куда?.. Так, чай, сахар…
– Коммерческий магазин, продуктовый, рядом с домом недавно открылся. Двенадцать часов работаю, сутки отдыхаю. Три тысячи обещают, на первое время. Что посоветуешь, Лер? Ты ведь работала…
– Ой, не вспоминай! Мне эти четыре месяца хуже ада! Фуф, нет… Не соглашайся, Настюш, ни в коем случае! Куда-куда, но продавщицей в продуктовый… Я тогда на десять лет постарела, веришь, нет. Каждый вечер голова вот такая, ноги чугунные, язык заплетается. Вообще, знаешь, будто всю палками отлупили. Мало что следишь всё время, чтоб не обсчитаться, не обвесить, еще и каждому объясни, посоветуй. А сколько этих шизанутых за день приходит! «Почему сгущенка у вас дороже на рубль, чем там?», «Колбаса без хрящей? Ну, из бумаги, значит»… Нет, Насть, не иди, пожалей ты себя! Я так Игорю и сказала: «Если я здесь еще на месяц останусь, потащишь потом меня в дурдом на полгода». Ушла, убежала без оглядки!
– Да?.. Ну а что делать-то? Деньги надо, и с каждым днем всё больше и больше. За продуктами на рынок схожу, вроде ничем не закупилась, а полтысячи нет. Дашке в школу балетную каждый месяц триста пятьдесят, еще и растет, как на дрожжах. Шубу вот купили в октябре, сейчас февраль, и рукава вот досюда уже, надевать стыдно. У меня сапоги…
– Отличные у тебя сапоги.
– Да, итальянские. Но левый уже раз пять в починку носила – с каблуком что-то, брак, наверно… А каждая починка – больше сотни выходит. Сапоги купили за тысячу триста, а на ремонт уже чуть ли не половину ухлопала… И еще, Лер, знаешь… Даже не знаю, как сказать…
– Что еще?
– Ну, в общем… в общем, требует, чтоб наследника родить. Сын ему нужен…
– Ох, господи!
– Угу… Через год-другой, говорит, может быть поздно. Мы уже, говорит, люди не первой молодости.
– М-м… А что, Настюш, что? Вообще-то… И правильно! Прав Андрей, что ж… Наши родители нас и не в таких ведь условиях заводить решались, и вот – на ноги худо-бедно поставили. У тебя тем более и мама рядом, поможет.
– Да что она… Она чуть не каждый день про смерть твердит, плачет всё.
– Вот, а внук оживит, силы даст. Кстати, у меня от Дениски, когда маленький был, два пакета распашонок, ползунков осталось. Всё в отличном состоянии – как на куклёночка! Давай посмотрим? Выберешь…
– Ой, да не надо, Лер!.. Тебе вот легко говорить…
– Да уж – прямо легко, сил нет! Да если бы я могла, разве бы не подарила Денису сестренку? Сама подумай… Все время жалею, что так у меня… А тебе вот – сам бог велел. Смотри, действительно, не за горами и когда поздно может быть!..
– А что со мной тогда? Что?.. Вот, да, решусь, и значит – снова три года, по крайней мере, терять…
– Ну что значит – терять? Да и почему терять именно? Ты Вальку Андрееву знаешь, из «Эрмитажа»? Так она до восьмого месяца играла, и после родов через две недели вышла на сцену. Люди и не верили, когда узнавали, что у нее ребенок грудной. Даже шутка, помню, была: «Валька у нас в антракт детей производит!» Видишь…
– Она, может, такая, а я не могу.
– Гм… да и я тоже…
– И эти болезни вечные! У Дашки то одно, то другое, поликлиника черт-те где, с ног собьешься… аденоиды… полгода боролась, что только ни делала, и всё равно операцией кончилось. Ночи эти бессонные, постоянно всего боишься. И всё опять повторять?.. Андрей тоже… Что он? Он же сидеть с ним не будет. Он и к Дашке до года не подходил почти, смотрел издалека, как на что-то такое…
– К сыну у него совсем другое отношение будет.
– А если снова девочка?
Неловкая, тягостная пауза. Потом – вкрадчивым и тихим голосом полупредложение-полувопрос:
– Ты, Настюш, со скольких там можно узнать, кто будет, не помнишь?
– Что?.. Перестань! На поздний аборт я не пойду.
– Что ж, тебе виднее – что еще сказать… Решайте сами. Вообще-то время есть, у меня знакомая, в соседнем подъезде живет, она в сорок два родила благополучно.
– М-м, понимаешь, Лер… Понимаешь, дело не только во мне. Андрей вот боится… При нервной жизни такой…
– А, в этом дело-о… А ему сколько, я что-то?..
– Тридцать семь скоро.
– И что? Это самое…
– Всё-всё, давай прекратим.
– Но, погоди, есть же всякие средства.
– Лера, ну я прошу тебя!
– Как знаешь. Ладно… Та-ак, половина четвертого. Господи, как время ползет невозможно!
– У тебя Денис-то где учится, ты говорила? Куда-то ты его в специализированную…
– Нет, ну он в обычной школе почти, просто в хорошем месте. Я здесь все школы обегала, и мне учителя прямо сказали: контингент такой, что и ваш сын вполне может стать хулиганом. Нормальные дети там – нонсенс какой-то. Все стены матом расписаны, курят прямо у входа… Вот приходится в центр возить, в Большой Афанасьевский. Французская гимназия. Утром отвожу, вечером встречаю. Восемь лет ему все-таки – страшно пока.
– А говоришь, обычная школа. И сколько платите?
– Ничего не платим. Совершенно бесплатно.
– Да-а? И обучение – как, на уровне? Он что-нибудь знает уже по-французски?
– Так, кое-что, отдельные фразы. Но у них там принцип не в том, чтобы скорее, а чтобы французский стал наравне с родным. С пятого класса начнут и английский учить…
– Знаешь, я как-то Дашку в художественный кружок водила. Я не рассказывала, нет?.. У нас кружок при библиотеке, по средам и субботам. Все вроде отлично, женщины такие добрые, дети к ним прямо тянутся… А потом, чувствую, что-то не то. Не то и не то, и Дашка словечки странные начала говорить… Оказалось, представь, Лер, это баптисты так детей завлекают, и родительниц заодно…
– Нет, у нас там всё нормально. Никаких подводных течений.
– И слава богу… Только… не знаешь ведь, где что на пользу пойдет, где во вред. Мне тут советуют в Академию личностного роста идти. Вот, не знаю тоже… Во-первых, деньги где взять, там ведь тоже не даром… ну и страшно. Какие-то они не такие становятся…
– Да естественно! Их зомбируют просто, на самом деле. Я тоже одного знала такого. Был парень, хмуроватый, конечно, такой, попивал, плохая дикция, а через полгода встречаю – улыбается до ушей, лезет ко всем, одет, знаешь, как в офисе. В глаза заглядывает… Как дурачок прямо.
– Вот-вот. Я тоже боюсь.
– Послушай, Настюш, я тебе советую – ты меньше людей слушай. Меньше! Они такого тебе насоветуют… В магазин идти, к этим сайентологам… Смотри, так можно попасть, потом себя не узнаешь!
– Да, я понимаю… Да… Как там со временем?
– Только смотрели ведь. Половина четвертого. Чай-то пей! Бери давай бутерброд сейчас же!
– Спасибо, Лер, не хочется.
– Давай-давай, не артачься! Видно ведь, что голодная. И я за компанию…
– Это от нервов.
– Еще бы! Я тоже прямо места не нахожу, как там Иринка…
– Да и не только из-за нее. Причин хватает.
– Эт то-очно… Держи, ешь… Хотя, Настюш, главное – нельзя отчаиваться! Сопротивляться надо, иначе – моментально черт знает куда свалишься. И всё, и не выберешься… Я вот когда продавщицей работала, так заболела! Варикоз пошел, ноги все в узлах были от вен, сердце кололо, остеохондроз… Пополнела, ну, ты помнишь… даже после родов так не полнела. Ходила, как бегемот какой-то. «Ну, думаю, Лера Станиславовна, вот и всё, вот и кончилась твоя жизнь. Теперь мучайся». Ну, помучилась неделю, другую, надоело, стала гимнастику делать, массаж ног, сама себе внушила, что все нормально. За питанием стала следить. И вот – более-менее теперь. Да?.. А?
– Да, ты молодец… Но не все ведь могут.
– Все! Все. Надо просто не унывать. Ясно? А все эти сайентологи, знаешь…
– А как, Лерунь, не унывать… В голове одно только, одна только мысль: жизнь мимо идет. Тут внушай, не внушай хорошее – не помогает. Вот вечер, всё хорошо, всё спокойно. Сидим на диване, телевизор, кофе, тортик стоит… Андрей улыбается, Даша играет, я… Мама более-менее здорова. Счастливые минуты, кажется, радуйся, а этот дьявол внутри скребет и скребет: жизнь проходит, а ты сидишь, как дура, жизнь проходит, а ты… И так бы вскочить, так бы что-нибудь!.. Прямо сил нет!.. Заорать… И всё ненавижу в такие минуты.
– Что делать, Настюш, что делать… У меня тоже бывает.
– Да ты говорила.
– Ну вот! Не ты одна… Понимаешь, люди, Настюш… В каждом же человеке мечты, стремленья. И это всё как болезнь… Да ты сама только что про это, где они прямо толпами с энергетикой… Но неизвестно еще, кому легче будет, по большому счету, – кто всего добился, сделал или кто мечтами пожертвовал ради высшего.
– Чего – высшего?
– У нас какое с тобой высшее предназначение? Родить и воспитать детей, человеческий род продолжить. И надо нам помнить об этом, Насть, об этом – в первую очередь.
– Ой да не успокаивай, ради бога! Не надо. Мне аж плакать захотелось опять… Высшее предназначение – х-ха! – да кому оно нужно? Кто его оценит-то? Нет, сами свою жизнь изуродовали, а теперь ищем, как оправдать…
– Погоди! Перестань! Что ты несешь вообще?! Вот слушай… Послушай меня! Вот я передачу недавно видела – и жутко, прямо… и… не знаю даже как объяснить. В общем, двое братьев, из Пскова, поехали оба в Чечню. Они омоновцы, или там типа этого. Одному двадцать шесть, другому двадцать три, что ли… Фотографии – красивые парни такие… И в Чечне старшему обе ноги оторвало, а младший – погиб. Вот было там… псковский ОМОН в засаду попал когда… А у младшего жена осталась – девочка девятнадцатилетняя, и сын, меньше года… С ней журналист говорит, и она твердо так, с каменной такой решимостью: «Клянусь, что воспитаю его таким же, каким был его отец! Он станет настоящим мужчиной, будет защищать Родину!» Опять вот вспомнила, и мурашки по коже… Фу-у-ф… И, знаешь, Насть, знаешь – верится в ее слова, и жуть такая от этого, что она сына родного… Но и… И ведь, наверно, права она. Глаза такие, они не врут и не изменятся. Вроде сама ребенок совсем, а – видно. То ли сама такая, то ли муж успел воспитать. И я уверена просто – она больше никогда уже на другого мужика не глянет, у нее высшая цель…
– Ну а у меня нет высших целей. Да, я честолюбивая эгоистка.
– Перестань, пожалуйста. Я же ничего, я же о другом совсем… Ох, ладно. Вообще, всё очень сложно на самом деле… Всё, довела ты меня, Настька, надо вина! Ты посиди, я – мигом. Тут внизу магазин хороший, в двух шагах. Рыбку попробуй пока – объедение, честное слово…
– Она рублей двести стоит за килограмм. С чего Игорю такие премии министерские?
– Работает хорошо. Да и… Ну, понимаешь, там у них такая система. У продуктов срок реализации… потом их обязаны списывать… Она нормальная еще, первый сорт, просто на складе если ревизия обнаружит… Даже спустя трое суток всего…
– Да понятно, понятно…
– Нет, ты не думай! И я ем, и Дашка… Ладно, Насть, всё, я побежала. Бутылку «Каберне». Оно слабое, так просто, символически…
– Не стоит, может, а…
– А что? Решили же… Я же теперь два дня сама не своя буду. Накрутила меня, как эту. Думаешь, я не сомневаюсь? Да я…
– Ну прости. Прости, всё.
– Да брось. Что тут извиняться… Все, в общем, я мигом.
– Давай Димке сначала тогда позвоним. Вдруг уже…
– Насть, чего ты всё поводы ищешь попсиховать? Успокойся. Он ведь сам обещал. Чего дергать-то лишний раз?
– Ну, пожалуйста, Лер… А потом пойдешь. Что-то совсем нехорошо на душе.
– Вот, и себя довела, и меня. О-ох… – Снова с легкими пощелкиваниями крутится диск телефона. – Сейчас разозлится – сто процентов. И так там… – Слышатся протяжные, ленивые гудки.
– Давай тогда в роддом сразу.
– Да ладно, уже набрала… Алло, Дим, приветик! Ты извини, ради бога… Что? Да-а?! Ди-им, Димулька, поздравляю, дорогой ты мой! Папашка… Наконец-то. И как, всё хорошо? Н-ну-у…
– Что, родила? Лер, что там?..
– Что ж ты сразу не позвонил?! Мы тут с Настюшкой сидим, думаем, звонить не звонить… И кто, кто – мальчик? – как и планировали?.. Ну и слава богу… Поздравляю от всего сердца! И Настя тебя поздравляет!
– Вес, вес спроси какой!
– А вес какой? Три двести… Брось, Дим, отличный вес. Ирина-то как?.. Да?.. И хорошо, хорошо. Ладно, Дим, с самым счастливым днем тебя! Представь – ведь сын же, сын у тебя, новый человек на земле! Не было и вдруг – вот! Чудо, Дим!.. Да, да, конечно… Уж мы Ирину как богиню встретим. Ладно, приходи там в себя, не буду мешать, а то тараторю, тараторю… Статью бросил, конечно?.. А?.. Молоде-ец! Это Ирина специально терпела, чтоб ты успел. Да, да… Ну, пока, Димуша! От Насти – привет!
Трубка упала на рычажки. В телефоне звенькнуло.
– Всё хорошо. Мальчик, три двести… А ты чего ревешь, дуреха мокрая?! Ну-ка – успокоились! Ну?.. Представь, он даже статью успел закончить свою! Только дописал, и звонят: «У вас – сын!» Теперь встречать надо готовиться… Ох, боже мой, да перестань ты рыдать! На столе вот давай приберись. Я за вином. Ты какое любишь, красное, белое? Я «Каберне» тут полюбила, очень хорошее… А, Насть? Пошла я, короче. Вернусь, чтоб веселой была опять. Ясно? Насть, да успокойся ты! Нашатыря, что ли, дать? Дать?.. Слышишь, праздник сегодня ведь. День рождения!..
Глава пятая
Персен
(Сентябрь 2004-го)
Первую половину дня ему удавалось сопротивляться, держать на расстоянии мысли о том, что не давало покоя почти неделю. На какое-то время он даже совсем забывался и, зараженный шелестением клавиш за соседними столами, тихими деловыми голосами, мягким курлыканьем телефонных звонков, по-настоящему увлекался работой. И становилось легко, легко так же, как было до того момента, пока не узнал, что она есть, существует и может быть с ним. Он становился прежним примерным работником, аккуратным и внимательным, и тут же пугался этой неживой, делающей его механизмом, каких полно, легкости, и снова начинал мучиться, вспоминать, то и дело поглядывать на часы в правом нижнем углу монитора. Но мучения и воспоминания не изматывали, почти не мешали, они были приятны; они давали энергию. И главное – они не заслоняли самого сейчас важного, а клокоча, пульсируя, покалывая, держались за тем, на что уходило восемь часов в сутки, за что он получал зарплату – немалую и необходимую сумму денег.
Наименование продукции, количество, вес, пункты доставки и пути движения постепенно выходили за рамки компьютерного экрана, обволакивали голову, гипнотизировали, проникали в мозг и разрастались до размеров целого мира. И он, человек за столом, становился управителем сложного, почти не поддающегося воображению процесса; перемещением крошечной стрелки, щелканьем пластмассовой мышки он сдвигал с места тонны груза, отправлял в дорогу вагоны и фуры; он словно бы играл в придуманную им самим игру и одновременно был частью этой игры. Но в то же время он оставался реальным, живым человеком, теперь очень живым человеком – человеком, узнавшим, зачем живет, ради чего. Теперь он ждал от вечера не обычного ленивого отдыха, не убивания нескольких часов между работой и сном, а – праздника. Может быть, тяжелого, разочарующего в итоге, но все же праздника…
– Андрей, обедать идешь? – вопрос соседа по рабочему месту разрушил состояние, вернул в отдел, за стол, один из двух десятков таких же… И пришлось кивнуть, а пальцы уже привычно быстро закрывали файлы, выводили компьютер из системы…
В столовой была очередь. Она была всегда в это время: у всех фирм обед сделали с часу до двух, и сколько сами служащие и администрация столовой ни поднимали этот вопрос, никто из начальства не хотел менять график. В бизнес-методичках было указано, что самое оптимальное время для приема пищи именно это, с часу до двух. Как раз середина рабочего дня.
– Ты чего такой? – спросил сосед по рабочему месту; он смотрел на Андрея по-новому – настороженно, с неуверенной завистью. Так же смотрел и вчера, и во вторник, но тогда не решался спросить, а сегодня не выдержал. Андрей в ответ пожал плечами:
– Да так. Личное.
– Проблемы?
– Да нет. Скорее – наоборот.
Поняв, что ничего интересного не узнает, сосед повернулся к нему спиной.
Очередь, многократно изогнутая в вестибюле столовой, двигалась к прилавку раздачи изматывающе медленно, и Андрей, от нечего делать, а больше по привычке, рассматривал людей. В основном молодежь самого ценного для работодателей возраста – лет двадцати пяти – тридцати, и столько девушек с прекрасными фигурами, одетых пусть иногда и недорого, но притягивающе взгляд, со знанием дела… Недавно совсем, каких-нибудь пять дней назад Андрей развлекал себя в очереди тем, что мысленно выбирал из них самую симпатичную, представлял без одежды, детально, во всех подробностях фантазировал, как везет к себе домой, каким вином угощает, как любит, как она отвечает… Сейчас же он стоял и сочувствовал им – и этим симпатичным, ухоженным девушкам, и молодым людям в кремовых и светло-серых костюмах с аккуратными, требующими времени по утрам, прическами: работая с большинством из них в одном здании не первый год, он не мог не замечать – почти все они одиноки. В шесть тридцать вечера выходят на улицу и не знают, что делать дальше. До завтрашнего утра. Они долго сидят в каком-нибудь кафе недалеко от дома или у себя в квартирке готовят ужин на одного человека и съедают его перед телевизором; многие устало и привычно переругиваются с родителями до тех пор, пока не захотят спать. И потом сон, пустой, как у мертвых, а утром – душ, кофе, торопливый сбор на работу. Очередной автоматический день… И у него до недавнего времени был почти такой же, мало похожий на жизнь, распорядок.
Аппетита не чувствовал, но все же, опасаясь, что голод появится позже и станет мешать, собрал на поднос традиционный обеденный набор – салат, первое, второе и третье, два куска хлеба, слоеный пирожок с черникой.
– Восемьдесят четыре рубля, пожалуйста, – сказал кассир, большой, розовокожий, но совсем не напоминающий работника общепита, а скорее борца Карелина, дядька; каждый раз, когда видел его, Андрей удивлялся, зачем он здесь, за маленькой кассой, где должна сидеть какая-нибудь предпенсионная тетушка, но дядька называл сумму заказа, желал приятного аппетита так как-то по-домашнему, что становилось приятно, уютно. А потом он забывался, совершенно исчезал из памяти до следующего обеда, и тогда его вид снова вызывал удивление…
Расплатившись, Андрей побродил в поисках свободного места, заметил поднимающуюся девушку и, опережая еще нескольких с подносами, занял его. Сунул конец галстука между пуговиц рубашки, чтоб в еду не залез, принялся протирать ложку и вилку салфеткой; взгляд наткнулся на сидящего через два столика соседа по рабочему месту, и стало неприятно, словно увидел человека, который знает про него что-то стыдное.
Ели быстро и молчаливо – болтать, как в кафе, делать паузу между супом и котлетой считалось здесь дурным тоном, неуважением к тем, кто ждет своей очереди пообедать… Было время, Андрей все пытался подсчитать, сколько организаций и фирм располагается в их двадцатидвухэтажном небоскребике, сколько примерно людей сидит в офисах. Без уборщиц, курьеров, водителей, охранников, продавцов в киосках на первом этаже выходило около полутора тысяч. А если перевести на армейский язык? С дивизию, кажется. И сколько таких дивизий в Москве, рассредоточенных по железобетонным небоскребикам-гарнизонам…
Размышления о количестве подобных себе людей всегда приводили Андрея в уныние, даже страшно становилось. Но размышлял он об этом давно, когда только начал работать здесь, затем – привык, как говорится, притерся, вжился. И задумываться стал реже и реже… Правда, с недавних пор снова, против воли, эти мысли начали появляться опять, но теперь рождали не уныние и обессиливающий страх, а наоборот – радость, что он, оказывается, не слился со всеми, не растворился в них. Было радостно сравнивать, зная, что кто-то, кроме его родных и сослуживцев, этих завсегдатаев столовой, кто-то очень дорогой и неповторимый на другом конце города знает – он есть. Думает о нем, ждет с ним встречи, с нетерпением поглядывая на часы.
Вообще, по законам физиологии, после сытного, неплохого обеда должно было стать душевно спокойнее. И Андрей действительно почувствовал, что расслабился, подобрел; с искренним удовольствием выкурил сигарету в единственной в здании, зато просторной, с хорошей вентиляцией курилке на шестом этаже, полистал журнал «7 дней». Без пяти два поднялся по лестнице на свой восьмой, заварил кружку кофе, снял пиджак, повесил на спинку стула и, удовлетворенно покряхтывая, уселся за рабочий стол.
Включил компьютер. В ожидании, пока загрузится, приподнял голову и оглядел поверх огораживающих его место матовых стекол отдел. Большая, почти квадратная комната, навесной, весь в маленьких круглых отверстиях потолок. Из некоторых отверстий бьют мощные, но не слепящие глаз пучки света; они освещают отдел так удобно, что многие не пользуются настольными лампами, да и зачем? – почти вся работа на компьютерах… Стены покрыты пластиковыми рейками нейтрального сероватого цвета; на окнах плотные жалюзи, и даже не разобрать, как там, за ними, – пасмурно или ясно, день или уже стемнело. Еще бы отсутствие часов – и движения времени совсем бы не ощущалось.
Слева от дальнего к Андрею окна – на возвышении – кабинет-будка начальника; напоминает она кабину башенного крана. Начальнику удобно видеть подчиненных, сидящих в своих выгородках-отсеках. У многих к матовым стеклам приклеены записи с важными данными, номерами нужных телефонов и факсов, субъектов Федерации, имейлы, расписания движения поездов, электричек… Андрей сидит в этой комнате пять с половиной лет.
Его работа – контролировать поставку канцелярских принадлежностей в три области северо-запада страны. Его считают в этом направлении специалистом, внимательным и ответственным, да и ему самому не в чем себя упрекнуть – работает всегда на совесть. Ни одного серьезного прокола.
Положив правую руку на мышку, слегка исподлобья, цепко уставился на экран монитора… И тут, совершенно не из-за чего, кажется, на ровном месте, прокололо, как боль в спине, в один короткий миг превратило во вздрагивающее, скрюченное болезненно существо… Отдел, эта почти родная комната словно перевернулась и стала другой, и он стал другим; и само собой вспыхнуло в мозгу заболтанное вроде бы, затертое, обесцененное слово – тоска. Да, это невыносимое ощущение принято называть тоской. И невозможно стало больше находиться здесь, терпеть, ждать, когда можно будет уйти, увидеться с той, что сделала его живым; сумасшествием показалось сидеть и производить какие-то ничтожные, осточертевшие действия, те же самые, что и вчера, и месяц назад, и год… И слабые, почти приятные мучения, теребившие его первую половину дня, теперь казались пресными, ненастоящими, смешными душевными играми…
Снова со всех сторон слышен был шелест клавиш, ворковали телефонные звонки и мягкие голоса вели деловые переговоры. С усердным потрескиванием заполняли листы бумаги словами и цифрами принтеры, строчили факсы, жужжал кондиционер, освежая воздух, а Андрей сидел в своем отсеке согнувшись, опустив лицо, чтобы его не увидели, чтобы начальник отдела не обратил внимания, и пытался вернуться, стать таким же, как час назад. Всего час назад… И в то же время он понимал, что это должно было произойти – не мог он, встретившись с ней, узнав совершенно новые чувства, оставаться прежним. Так же водить мышкой по коврику, так же смотреть в экран на мертвые таблицы, перемещать цифры с одной строчки на другую… Он обязан был когда-то не выдержать.
Но что теперь? Как? И он пытался вернуться, он вцепился в мышку, открывал и закрывал какие-то файлы и папки, читал какие-то слова, видел столбики цифр и изо всех сил стремился вникнуть в их смысл. Но работать в таком состоянии было немыслимо – перепутает, ошибется, проколется. Подведет весь отдел, всю фирму. Достаточно раз нажать не на ту клавишу, и – катастрофа… Он ждал, изображая, что работает, ждал, когда отпустит; он старательно отводил взгляд от нижнего правого угла монитора, где находилась крошечная иконка с часами, он отводил взгляд так старательно, что скоро начало ломить глаза, на них будто давило изнутри, заставляя повернуться вправо. И он не выдержал, посмотрел. Десять минут третьего. Всего десять минут как, вернувшись с обеда, удовлетворенно покряхтывая, поставил кружку с кофе под левую руку и запустил компьютер…
Как у большинства сослуживцев, у Андрея имелась упаковка «Персена». Лежала в верхнем ящике стола. Уникальное средство – одновременно и успокоительное, и концентрирующее внимание… Было время, он снисходительно усмехался, слыша за соседними столами шепотки: «Слушай, «Персенчиком» одолжиться можно?» – «Конечно, держи». – «Спасибо, а то мозги плавятся», про себя он называл таких «колесники» и держался от них в стороне. А потом, однажды, почувствовав особенно остро уныние и усталость, решил попробовать. Проглотил две таблетки, подождал, прислушался к себе. И почувствовал – помогло. С тех пор пил регулярно. И готовая, казалось, обрушиться на него, как лавина с горы, неподъемной массой дел и проблем реальность после «Персена» становилась безопасней, лавина застывала, появлялась уверенность, что дела и проблемы можно решить, переделать или как-то освободиться от них… И сейчас, борясь с потребностью вскочить и побежать отсюда, спасаться от уже покатившейся на него лавины, он с трудом, трясущимися руками вынул упаковку «Персена», выдавил на ладонь две таблетки. Бросил на язык, скорее насосал из уголков рта слюны. Отправил вниз… Должно помочь.
Вытер бумажной салфеткой руки, мокрую от пота полоску кожи под носом, лоб… Сидел, отвалившись на спинку вращающегося стула, но глядел деловито, – по крайней мере стараясь глядеть деловито, – на монитор. Выровнял дыхание, еще раз, свежей салфеткой, вытер руки, лицо…
Надо бы встать, сходить в уборную, освежиться холодной водой. А то и до курилки спуститься… Он представил, как поднимается, как идет к двери, а из отсеков, вытянув шеи, наблюдают… Наверняка и походка, и выражение лица, и осанка у него сейчас совсем не респектабельные; еще и запнуться не хватало. Нет, в любом случае обращать на себя внимание в такие минуты нельзя – тут же пойдут разговоры, обсуждения, догадки, что это с ним. Лишний повод для сплетен… Нужно, нужно пересидеть; «Персен» вот-вот подействует. Вот-вот всё будет нормально.
Как в спасение, Андрей впился взглядом в часики. Четырнадцать тридцать шесть. Еще четыре часа… Четыре часа, и он будет свободен. Сядет в машину… Он поедет к той, ради которой необходимо жить, которую только и стоит видеть, быть с ней каждое мгновение, постоянно быть… Вот именно – постоянно! А он здесь. И еще четыре часа. И завтра, и дальше, дальше…
Сцепил под столом руки; с пальцев закапал холодный и вязкий, как желе, пот… Сжал зубы до хруста… Надо успокоиться. Надо настроиться… Салфетка… так…
Пощелкал мышкой, закрывая ненужные, случайные файлы, вернулся на «рабочий стол»… Весь он усыпан иконками, и за каждой из них операции, за каждой деньги для фирмы, а значит, и для него. Нужно работать, действовать, искать и передавать информацию, контролировать, следить, анализировать. За этим он здесь и сидит, на это живет. Не ради этого, а на это… Только бы не наделать ошибок. Не перепутать… Так, так, настроиться, сконцентрировать внимание. Увлечься. И тогда эти четыре часа пролетят незаметно, легко. А там – вечер. Она.
Случалось, он сам советовал вдруг впавшим в депрессию сослуживцам: «Увлекись делом, забудь, что это работа. Увлекись, как бы сам внедрись в компьютер – и отключишься от остального. Поверь, понравится, потом всем отделом вытаскивать будем оттуда. Уговаривать». И его изумляло, когда люди, особенно молодые, по всем признакам неглупые и креативные, не прислушивались к его советам, а в итоге увольнялись. Уходили как-то очень торопливо, будто рвали все нити, связывающие их с далеко не самой тяжелой и малооплачиваемой формой труда, чтоб уже не было возможности вернуться. Это ведь не лед долбить за семь тысяч, не в охране какого-нибудь детского сада киснуть, не торговкой в палатке… «И что с ними теперь? – иногда появлялась мысль, когда вспоминал какую-нибудь смешливую, но смышленую девушку, проработавшую без нареканий полгода, а потом вдруг сбежавшую, не дотерпев даже до выходных, или молодого человека, серьезного, целеустремленного, исполнительного до дотошности, который ни с того ни с сего поднялся со стула в середине дня и отнес начальству заявление об уходе. – И где они? Лучшее что-то нашли?» Но в лучшее он не верил. По крайней мере – в сказочность. Легкой и одновременно денежной работы не бывает… Или он такой не встречал… Он мало что в жизни видел.
«Т-та-ак-с», – Андрей два раза щелкнул левой клавишей мышки на иконке «Welent 69». Системный блок с натугой, как поползший в горку игрушечный танк, заурчал, на мониторе, то замедленно, то в одно мгновение видоизменяясь, стали появляться таблицы, столбики цифр; постепенно они утряслись в мозгу компьютера, замерли в нужном порядке… Андрей стал вращать узкий валик на мышке, пристально, инстинктивно щурясь, чтоб глаза не так уставали, смотрел на экран. Срочно нужно проверить, как идет по Тверской области реализация двадцативосьмимиллиметровых канцелярских скрепок, производимых владимирской фирмой «Велент». Есть ли где их нехватка, заказы на новые партии… Андрей курировал около тридцати видов разнообразной продукции, начиная со скрепок и кнопок и кончая бумагой для принтеров. Вроде бы несерьезное, копеечное дело, но в масштабах трех областей, которые были в сфере его ответственности, получался внушительный бизнес. А их фирма и занималась в основном реализацией продукции мелких предприятий, которым трудно самим вести дела по продаже. И процветала.
– Андреаполь… Антипино… Бежецк…
Названия неведомых городков читались легко и привычно, точнее – автоматически, но когда он пытался работать с цифрами, сознание начинало пробуксовывать, мысли слеплялись в тяжелый, плотный ком. И страшно было делать усилия, чтобы их разлепить – казалось, там, в голове, от этого что-то лопнет, начнет плавиться, голову заполнит густой и вязкой, клокочущей жижей. Есть же – кровоизлияние в мозг. Может, так оно и происходит…
Андрей выхватил из упаковки новую салфетку, незаметно, словно в задумчивости растирая лицо, вытер пот; спину, тоже вспотевшую и тут же озябшую, колола рубашка, хотелось о что-нибудь поскрестись. Вообще – вскочить, сделать такое… Выбежать.
– Так-так-так, – вымученно-бодрым шепотом зачастил он, изо всех сил себя успокаивая. – Так-так-та-ак… – Скомкал и бросил измочаленную салфетку в корзину под столом; попытался пошутить, развеселить себя – усмехнулся: «Уборщица подумает: наконец-то Андрюша Головин простудился. Хе-хе».
Да, он очень редко болел, никогда не брал бюллетени, не ломал ни рук, ни ног… Только вот знает ли о его существовании уборщица? Конечно, она не может не замечать, что кто-то сидит за этим столом – в корзине появляется мусор, иногда, в непогоду, на полу остаются грязные отпечатки подошв его туфель. Но он не встречал в их отделе уборщицу – она приходит или рано утром, или поздно вечером; значит, и уборщица не встречает его.
– Хм!
Что же «Персен»? Когда? «Персен» должен помочь, должен… Сейчас растворится, поступит в кровь…
– Так, Бежецк был… Бежецк бы-ыл… Беревайка… – Внимательно щурясь, Андрей смотрел на цифры, покручивал валик мышки. – Беревайка… разливайка… – Находил количество реализованной продукции, остаток, искал возможный запрос на новую партию. – Беревайка… – Искал, проверял, находил и тут же терял, тут же забывал нужные данные, возвращался, щелкал мышкой, открывая всё новые окна, закрывал, набирал комбинации цифр, буквы, складывающиеся в слова, сохранял, сомневался, перечитывал, пересчитывал… А воображение в это время рисовало, рисовало ярко, как будто это уже происходило на самом деле, как он вскакивает, опрокидывая стул, как выбегает из этой комнаты, как спускается по лестнице, прокатывается, как в детстве, по перилам, как нажимает кнопку сигнализации, и его «форд» приветственно чирикает в ответ; он открывает дверь, садится, гладит руль… «Так, наверно, японец какой-нибудь в офисе перед землетрясением с ума сходит – всё в нем кричит: надо бежать, надо бежать, а он сидит и работает».
Взглянул на часики в углу экрана. 15:03. Всего-навсего!.. И грядущие три с половиной часа сидения здесь, глядения в монитор и щелканья мышкой показались непреодолимо, невыносимо длинными. Еще три с половиной сожженных, погубленных, убитых часа… Три с половиной часа его жизни. Единственной, первой и последней.
«М-да! – Он подчеркнуто выразительно усмехнулся. – А что ты предлагаешь? – Ему показалось сейчас, что говоря себе «ты» и именно так – снисходительно-наставительно, есть шанс приструнить эту распоясавшуюся, вышедшую из-под контроля часть себя. – А? Что? За это убитое время ты получишь пятнадцатого числа хорошую пачку денег. Ты будешь заправлять машину, заплатишь за квартиру, на эти денежки ты ешь, и не «Роллтон» с сосисками. На эти денежки ты сможешь подарить ей…» – «А что? – ехидно перебила его эта часть. – Что действительно ценного ты-то сможешь ей подарить? Кольцо с бриллиантом? Дачу в Николиной Горе? Норковую шубу? Да безделушку убогую. Или сводишь вкусно поесть пару раз. И никогда ничего настоящего ты не купишь. Ни ей, ни себе».
– Великооктябрьский, – тихо зарычал он, стараясь заглушить эту внутреннюю перебранку. – Так… Великооктябрьский… Двенадцать коробок…
Встал и пошел к двери.
Частые гуляния по офису, походы в курилку, в туалет или к чайному столику не приветствовались. Но несколько раз в день подняться со стула было делом обычным. Необходимым даже. И он пошел уверенно, деловито, словно по крайней нужде отвлекся от интересного занятия. И тут же запнулся – почувствовал, что рубашка прилипла к спине, стянула лопатки. Он забыл надеть пиджак, и сейчас ему казалось, он был уверен – все видят на его спине темное, мокрое от пота пятно… Не меняя выражения лица, развернулся, в несколько широких шагов, почти прыжков оказался у своего места и набросил пиджак. Сунул руки в рукава, поправил воротник, галстук… Снова идти? Идти… А куда?
Куда… Просто так уйти, исчезнуть с работы до завтра он не имеет никакого права. Это расценят как дезертирство и, в лучшем случае, сделают строгое предупреждение, могут и штраф влепить, а главное – подорвана будет его репутация. Относиться начнут, как к троечнику в школе…
Курить совсем не хотелось – в горле, где-то в самом его верху торчит горький, душащий сгусток. И привкус рыбной котлеты… Просто побродить, развеяться, отвлечься за пределами комнаты?.. Нечем там отвлекаться. Скучные узкие коридоры, двери, за которыми другие отделы. В торцах коридоров – туалеты… Лестница, киоски на первом этаже? Нет, не поможет это, не успокоит, не отвлечет. И не убыстрит движение времени.
Он стоял перед своим рабочим местом уже с минуту, догадываясь, что на него все сильнее обращают внимание. Действительно, он бы и сам не остался равнодушным, если бы кто-то вот так же вскочил, пошел, резко вернулся, надел пиджак и теперь бы торчал без движения, глядя в стол. Даже не на монитор компьютера, а просто в стол… Он приподнял голову. Теперь смотрел на монитор. И испугался своей оплошности – отлучаясь, запрещалось оставлять открытые файлы. Непонятно, почему именно запрещалось – все компьютеры в отделе были соединены в сеть, любой, при некотором усилии, мог войти в документы другого, но тем не менее…
Андрей положил правую руку на мышку, вывел компьютер в ждущий режим.
Ну а что встал-то? Куда хотел пойти? Хотя бы себе это надо объяснить… Нет, так нельзя – взять себя в руки. Сесть. Сесть и работать. Что это в самом деле? Сотни тысяч людей его возраста сидят сейчас и работают – считают сложные цифры, пишут доклады, проводят мониторинги… Сходить, набрать стакан воды, выпить. «Персену» еще… А потом сесть и работать.
Скорее угадал, почувствовал, чем глазами увидел движение в кабинете-будке начальника отдела. Поднял глаза, мгновенно придав лицу деловито-озабоченное выражение. Начальник жестом подзывал его; Андрей бодро кивнул, машинально подвинул клавиатуру, затем проверил узел галстука. Ровно. Пошел. Тихо покашлял, прочищая горло, порастягивал губы, готовясь к разговору… Довскакивался…
– Можно? – коротко стукнув костяшками пальцев, Андрей приоткрыл легкую, почти сплошь из небьющегося стекла дверь.
– Да, заходите. – В голосе начальника больше недоумения, чем неудовольствия. По крайней мере – пока.
Андрей вошел в тесноватый – стол, кресло управляющего, несколько стульев, шкаф – кабинет. Прикрыл дверь.
– Садитесь.
Сел; ноги некуда было деть, и он поджал их, кисти рук положил на край стола. Смотрел на начальника, но не в глаза, а между ними – на поросшую бесцветными волосками переносицу.
Начальник пощелкал мышкой, видимо, доделывая срочное дело, затем поморгал устало, перевел взгляд на Андрея. И спросил неожиданно участливо, почти по-отцовски, хотя был старше от силы лет на пять:
– Что с вами происходит, Андрей Сергеевич? Что случилось?
В первый момент Андрей хотел изобразить изумление, дернуть плечами, скривить губы. Но понял – это только усугубит… Он мыкнул, показывая, что ищет слова и, уже поняв, что ответит правду, стал краснеть. От ушей пошла щиплющая волна жара. Скулы, щеки, нос, и вот волна добралась до глаз, они зацарапались. И Андрей, боясь этой красноты и слез больше неловкости за свое детское признание, ответил:
– Такое… Да вот… влюбился, кажется.
– Да? – Начальник сочувствующе, совсем не иронично, вздохнул, посмотрел в экран монитора, но посмотрел уже не делово, а машинально, невидяще. – И что она?
– Что? – не понял Андрей.
– Как она относится к этому? К вашему чувству? Знает?
– Она? Знает, да. У нас всё хорошо… Но, – спохватился Андрей, – мы недавно совсем познакомились, в пятницу. Поэтому…
– Я-асненько… А я сижу и гадаю, что это с вами. Думал, несчастье в семье… Вчера вы по этой причине отпросились на полчаса раньше?
– М-м… Да.
Начальник отдела грустно покачал головой.
– Видите, а говорили, голова болит. – Голос его стал суше. – Ясно-ясно.
– Нет, это правда! Правда… И голова болит, и вообще… ну…
– Всё из рук валится? – подсказал начальник.
– Да. Понимаете, такое какое-то состояние… – Он чувствовал: в его интересах сейчас говорить и говорить, всё объяснить, доказать, что не виноват, что это как болезнь. – Не могу сосредоточиться, цифры в голове не держатся… Даже не о ней думаю… конкретно не о ней, а понимаете… Никогда такого не было. И так бы вот… м-м… н-ну… – Побоялся признаться в самом главном, снова страдальчески промычал-простонал.
– Хочется бросить все? Так? Встать и бежать?
– Н-ну, почти… Почти так.
– Это бывает. Бывает. И для многих печально заканчивается.
– Я понимаю.
Помолчали. Андрей смотрел на старомодный стакан для карандашей – под стеклом пестрая бумажка с Эйфелевой башней; рядом со стаканом картонная рамка на ножке. В рамке, Андрей знал, как-то раз заглянул, фотография семьи начальника – он сам, его супруга, полноватая, веселая, кажется, домовитая, и сын лет двенадцати. Еще собака, далматинец. Все улыбаются.
– Что ж, Андрей Сергеевич, – начальник потянулся в кресле, еще раз сочувствующе вздохнул, – делать нечего: в отпуске вы были недавно, отгулы дать не могу. Ни дня, к сожалению. Сами понимаете – только учебный год начался, пора горячая. Канцелярия ваша нарасхват. А вы, – он кивнул на монитор, – всего две операции провели за сегодня. Правильно?
– Да…
– Вот-вот. Поэтому, Андрей Сергеевич, могу посоветовать только одно – не делайте, пожалуйста, глупостей. Соберите волю в кулак и, как говорится, терпите. Впереди выходные, о них мечтайте… – Он кашлянул. – Если так можно выразиться… Гм… Там оторветесь. – И как-то, как мужчина мужчине, начальник подмигнул Андрею, и в то же время Андрей ощутил себя прыщавым подростком, которому читают нотации. Опять зажгло лицо.
– Да у нас, – замямлил, – совсем еще… первые дни…
– Будет, всё будет отлично. Главное, повторяю, – сейчас, пожалуйста, глупостей не наделайте. Очень вас прошу. У вас, кстати сказать, отличные перспективы. В отделе управления намечается вакансия… – Начальник осекся, словно бы выдал секретную информацию. – В общем, Андрей Сергеевич… Да! – спохватился. – А она работает, ваша девушка?
– Работает. Почти в той же сфере…
– Ну вот видите, как хорошо! Пары, состоящие из коллег, по статистике, наиболее прочны.
– Интересно. Не знал.
После разговора стало намного лучше. Стыдновато, правда, но и стыд был какой-то хороший: еще в школе, классе в девятом, он однажды на перемене слишком разрезвился – скакал вместе с дружком по коридорам, кричал, подпрыгивал, стараясь задеть плафоны, и его остановил директор. Директор был чем-то похож на начальника их отдела. Или это сейчас так кажется… И не ругаясь, почти ласково, он объяснил, что Андрей уже взрослый юноша, прилично учится, у него такое лицо благородное, родители интеллигентные люди; наверняка его ждет успешное будущее. Зачем же себя позорить? И Андрей, тоже тогда покраснев, почувствовав слезы у глаз, извинился, и в тот момент точно действительно повзрослел, даже походка у него изменилась, движения. Голос стал чуть другим, мягче, но внушительней… С этим дружком он с тех пор старался общаться меньше, а потом тот ушел из школы, в какой-то техникум поступил, а Андрей закончил одиннадцатый класс, получил аттестат с двумя четверками (остальные – пятерки), без проблем поступил в институт…
Такое же чувство взросления он, кажется, пережил и сегодня – стыд и одновременно благодарность, что нашелся человек, который подсказал, слегка пристыдил, предостерег… Действительно, раскапризничался, довел себя чуть не до истерики. Но стоило услышать правильные слова – и всё вошло в норму. Любовь снова приятно скребла душу, а желание увидеться с той, которую полюбил, не тянуло вскочить, бросив дела, сломав себе жизнь, а скорее помогало лучше и скорее дела эти делать.
И остаток рабочего дня пролетел для Андрея быстро и незаметно. И пользы он успел принести фирме немало (и это зачтется ему, он знал, пойдет в плюс).
Ровно в восемнадцать часов тридцать минут начальник вышел из своего стеклянного кабинета, как всегда произнес:
– Спасибо, господа! До завтра!
Некоторые вскочили тут же, – значит, заранее выключили компьютеры, собрались и только ждали сигнала к окончанию рабочего дня, – ринулись за дверь, другие торопливо заканчивали операции; кто-то копался в сумке, девушки подкрашивались, молодые люди помахивали руками, делая нечто вроде разминки; довольно громко заговорили по телефону – теперь можно было не особо себя стеснять соблюдением тишины.
Андрей выключил компьютер, поднялся.
– Слушай, – окликнул сосед по рабочему месту; он был в куртке, в руке узкий черный портфельчик, – планы есть на вечер?
– В смысле?
– Может, пивка бы попили…
– Да нет, извини. Встреча важная. К тому же – я за рулем.
– Ну, машину оставить можно. – Сосед выжидающе смотрел на него; раза два-три они вместе неплохо проводили вечера после работы… – Как, созреваешь?
– К сожалению, не получится… Может быть, на выходных…
– Ладно. Давай тогда!
– Счастливо…
Андрей сполоснул свою кружку для кофе, прибрался на столе. Кивнул на прощанье начальнику отдела, получил ответный кивок и вышел.
Площадь перед небоскребиком днем превращалась в огромный паркинг. Почти каждый служащий имел автомобиль, а до метро было приличное расстояние. И одно время из-за парковочных мест случались ссоры, чуть ли не потасовки, да и без них приходилось потрепать нервы, время тратить, выискивая в рядах машин свободную щель. Это приводило и к опозданиям…
Под давлением директоров фирм, арендующих здесь офисы, администрация здания однажды навела порядок: площадь была разбита на секторы, за каждым автомобилем закрепили определенное место, бригада пожилых мужичков в камуфляже следила, кто как паркуется, охраняла машины… С тех пор жизнь в этом плане намного облегчилась. «Еще бы с дорогами что-нибудь сделали», – привычно мысленно проворчал Андрей, заводя свой молоденький, прошлого года выпуска, собранный во Всеволожске, «форд».
Предстоял путь на другой конец города – с Щелковского шоссе на Профсоюзную улицу. С северо-восточной окраины Москвы на юго-западную. Вообще-то расстояние не такое уж и громадное, если ехать через центр, но это вечером в будни было делом совершенно нереальным. В такую пробку можно угодить, что и до ночи простоишь.
Андрей вырулил на МКАД. Занял место в крайней левой полосе – сворачивать предстояло нескоро – и покатил за «Газелью». Справа ехала серебристая «вольво», в салоне однотонно, тяжко и раздражающе долбилось экстремально примитивное техно. У Андрея тут же заломило уши – лучше уж просто гул моторов, хрипы сцеплений грузовиков, чем такая музыка… А девушка в «вольво» самозабвенно улыбалась, глядя вперед и подергивала головой… «Ехала бы сто тридцать – одно дело, а при тридцати кэмэ – смешно». Андрей поднял стекло, долбеж стал слабее…
Вечер еще совсем не чувствовался, было душно, сильно пахло сгоревшим бензином, соляркой. Поток машин полз еле-еле, встречный – не быстрее. Сотни и сотни грузовых машин, легковых, «Газелей», «Соболей» двигались, будто паломники по единственной дороге к святыне. И так наверняка было сейчас на всем огромном кольце вокруг Москвы, на проспектах, улицах, в переулках внутри нее… Андрею захотелось закрыть глаза и положить лицо на руль. И чтобы его «форд» катился сам по себе, сам бы докатился до гаража…
Не зная, чем занять себя, включил радио.
Не смотри, не смотри ты по сторонам,
Оставайся такой, как есть, —
проколола уши слишком популярная песенка; рука сама собой потянулась к кнопке «tuning», но вместо нее нажала другую – «off». В тишине, хоть и в относительной – наполненной урчанием моторов – было все-таки лучше. Не так что-то посасывало в груди… А электронные часы на панели ровно и безжалостно отщелкивали секунды пульсацией двух точек между цифрами, обозначающими часы и минуты. Уже 19:03. Всего-навсего пятьдесят семь минут на то, чтобы поставить машину и добраться на метро до Пятницкой улицы. Там, в ресторанчике «Апшу», они договорились встретиться. Ровно в восемь. Андрей утром заказал столик… Там же, рядом с «Апшу», они и познакомились пять дней назад. Так недавно, но и, кажется, бесконечно давно. Эти дни были настолько огромны, ярки, что, может быть, перевешивали прежние годы его взрослой, страшно однообразной, какой-то совсем пустой, без ожидания вспышки впереди, жизни. И вот вдруг пять дней назад эта вспышка случилась. И он жил теперь совсем по-другому, по-новому; пусть мучительно, но счастливо. Да… Да.
В выходные, по утрам, он любил в одиночестве гулять по центру, слегка выпить и перекусить в каком-нибудь кафе, постучать по клавишам автомата – проиграть или выиграть рублей двести-триста. И та суббота началась обычно. Побродил по безлюдным еще, тихим улочкам Замоскворечья, единственного района города, где ему по-настоящему бывало уютно, спокойно; он выпил сто граммов коньяку в кафе «Вепрь», сыграл в покер у метро «Новокузнецкая» и проиграл две сотни. Вышел из полутемного, прокуренного зала, щурясь и размышляя, что делать дальше, чем дальше заполнить день. Кажется, старался вспомнить, будет сегодня футбол или нет. Можно было поехать в Лужники или Черкизово – на «Локомотив»…
Она шла в компании других девушек. Их было пять или семь – молоденькие, симпатичные, шумные. Спешили, даже подталкивали друг друга, и громко, все одновременно, что-то выясняли; он уловил – спорят, какой ресторан поблизости лучше.
Взгляд сразу нашел ее, зацепился, и он не мог и не хотел отвести его, еще не понимая, что в ней особенного, почему она. Но остальные, выше, стройнее, сразу стали для него какими-то полупрозрачными, блеклыми, почти невидимыми. Это потом, чуть позже, он отметил, что у нее вьющиеся черные волосы, что одета она в необычное, не по нынешней моде платье с пышным подолом, на ногах тоже немодные туфельки без каблуков. И лицо такое простодушно-восторженное, будто она совсем недавно осознала себя в этом мире и ничего еще, кроме хорошего, о нем не знает. Провожая ее глазами, Андрей полез в карман за сотовым телефоном, чтоб кому-нибудь позвонить, но вместо этого пошел. Пошел за ней.
…Нечасто, но случалось – или в метро, или на улице, в магазине, в лифте где-нибудь он видел девушек – они не обязательно бывали красивы или хотя бы симпатичны, – секундно увидев которых, он чувствовал: они близки ему, соединись, им будет хорошо вместе. По-настоящему хорошо. И всегда вспоминалась услышанная и поразившая его еще в детстве фраза про две половины, которые блуждают по земле в поисках друг друга… И вот иногда он встречал тех, в ком угадывал эту вторую свою половину. Ему даже казалось, что кто-то со стороны указывает: вот она, та, что создана для тебя, а ты – для нее, подойди! И действительно, он был уверен: заговори, познакомься, и она тоже поймет, что ты именно тот, кто ей нужен, с кем она будет счастлива. Но что-то маленькое и в то же время необыкновенно сильное в нем, то, наверное, что принято называть разумом, начинало ухмыляться, толкало, двигало ноги дальше по намеченному маршруту, и заодно убеждало, стыдило, а потом недоумевало и язвило: «Вот так бы перегородил ей дорогу и – привет, я Андрюша?! Да? И думаешь, она расцвела бы от счастья? В углу бы в лифте зажал? М-да, романти-ично!..» И он, подчиняясь разуму, терял ее, вторую свою половину.
Было время, когда он очень страдал после этого, психовал, раскаивался, даже приезжал на то место, где с ней встретился. Но через месяц-два-три встречалась другая девушка, в которой он угадывал то же самое, и постепенно таких, к его двадцати девяти годам, набралось около трех десятков, и он стал привыкать к этим встречам, к внутренней встряске и короткой борьбе с собой, и, в итоге, к провожанию ее взглядом. Ведь, действительно, как это? – взять и подойти в толчее метро, ринуться вдогонку по тротуару, ни с того ни с сего заговорить в тесном лифте, в очереди к кассе в супермаркете после рабочего дня. Глупо, нереально; так в плохих фильмах и книгах только бывает. Или в очень хороших…
И эта девушка в странном платье, с распущенными густыми волосами, румяная, смешливая, была из таких. Она была самой такой. Она встряхнула его сильнее прошлых, она обожгла, и он пошел за ней, он не мог не смотреть на нее в полупустом зале молодежного ресторанчика. Ее нельзя было терять. Разум что-то внушал и хехекал, старался поднять, увести. Но на этот раз он был слаб и немощен. И теперь, сидя за столом, вращая в руке полупустой стакан, Андрей лихорадочно выискивал повод с ней познакомиться. «Была бы одна, была бы она одна», – вертелась, давила остальные одна и та же, совершенно никчемная сейчас мысль-мечта…
Почувствовав его взгляд, девушки стали оборачиваться, заговорили тише, на лицах появилась тревога. «Ну вот, за маньяка приняли».
А если взять и прямо так подойти к ней и представиться, и сказать, что она самая лучшая? Хм, смешно. Да его просто засмеют эти девушки. Наверняка. И он сидел, не в силах на нее не смотреть, и понимая, что чем дольше так сидит, тем меньше у него шансов… Сейчас решит, в самом деле, что это маньяк, шизоид, и всё. Шарахнется в сторону, сожмется, если он подойдет.
Андрей вышел на улицу. Закурил, огляделся. По пешеходному Климентовскому переулку медленно, расслабленно, как ходят в Москве лишь по утрам в выходные, двигались люди. Их было немного, на лицах выражение отдыха… Напротив багровела огромная, красивая, но запущенная, словно бы давно заснувшая и забытая, церковь, а под ней выстроились шеренгой киоски, палатки, тонары. «Куры-гриль», «Слоеные пирожки», «Крошка-картошка», «Цветы»… Женщина в цветочной палатке прыскала на розы водой из бутылки…
Он уронил сигарету, быстро подошел к палатке и, постоянно оглядываясь на дверь ресторанчика, выбрал семь чайных роз. Почему-то был уверен – она любит вот такие, мясистые, нарядные и одновременно строгие розы… Вернулся к двери.
Стоять на жаре, держа букет в напряженной руке, было небывало легко, даже радостно. И тогда, первый раз в жизни, наверное, люди вдруг вызвали у него сожаление: вот гуляют, отдыхают, у кого-то даже шарики, букетики, кто-то обнимается, слышится детский смех, и они думают, что им сейчас действительно хорошо… Если бы знали, каким сейчас, в эту самую минуту можно быть! И никто из них, из этих десятков и сотен, попадающихся ему на глаза, скорей всего, не запомнит именно этот день, это утро этой субботы; никто, кроме него.
Она не удивилась, увидев его у двери ресторанчика, – она словно знала, что он будет здесь, даже приостановилась, и одна из подруг, идущая следом, толкнула ее… Он шагнул к ней; он почувствовал, у него что-то произошло с лицом – оно стало огромным и светлым, губы расползлись. И она изменилась.
Девушки поняли и отошли. А может, они стояли тут же, но он их перестал замечать, не слышал смешки и шутки. Он говорил только ей, и говорил всё, что было нужно, то, что он хотел сказать уже давно, но не мог найти ту, которой нужно сказать. И она отвечала так, как, наверное, было нужно; она не делала вид, что смущается, удивляется, она не играла… Это был тот редкий момент, когда Андрей не отмечал, как бежит – или тянется, или течет – время. И потом, когда попрощались, очень запросто обменявшись номерами сотовых, он долго не смотрел на часы. Он шел неизвестно куда, но очень быстро, и улыбался.
Вот так, пять огромных дней назад, неожиданно, но и будто по чьей-то воле, Андрей стал жить по-другому – по-новому, по-настоящему… Она не была красавицей, моделью, лицо не поражало гладкой, фарфоровой ровностью, а фигура стройностью, но любой ее жест, любое слово, завиток волос, даже темные точечки на носу, прыщик у нижней губы ему не то чтобы нравились – он был уверен, что этот жест, улыбка, слово, прыщик были именно такими, какими должны быть у его единственной, любимой девушки…
Назавтра, в воскресенье, они всю вторую половину дня провели вместе. Гуляли по центру, как приезжие, будто первый раз увидев, восторгались Кремлевскими башнями, Василием Блаженным, Христом Спасителем; пили кофе в кофейне под Манежной площадью… Ей было двадцать пять, ему – двадцать девять, а вели себя как подростки, которых родители первый раз отпустили гулять одних, не ограничивая во времени.
В понедельник, вторник и среду встречались в восемь вечера, ужинали, рассказывали друг другу разные истории, рассказывали с удовольствием, даже с потребностью рассказать о себе, о своем прошлом побольше, потом гуляли. Андрей упорно, но ненавязчиво, без нажима, предлагал ей поехать к нему, а она отказывалась, хотя и без многозначительности, и давала понять: еще не время. Он провожал ее, стоял у подъезда и смотрел на окна ее семнадцатиэтажного дома, медленно выкуривал сигарету, и ехал домой.
Удивительно, но у него не возникало досады, что они расстаются, что ночь проводят одиноко на разных концах Москвы, – он впервые чувствовал прелесть ухаживания за девушкой, испытывал странное и, оказывается, огромное удовольствие от невозможности запросто стать близким с ней. Так, наверное, томились раньше, век назад, добивались и завоевывали тело любимой дамы, страдая и наслаждаясь этим. И это, наверное, важно, необходимо, чтобы полюбить по-настоящему, крепко, с уважением и благодарностью; недаром раньше муж и жена часто называли друг друга по имени-отчеству… Да, необходимо время между знакомством и близостью, необходимо терпеть, дать созреть своему чувству. И потом… потом всё будет ослепительно и надолго. Много-много счастливых дней.
Скорость падала, падала, и вот машины поползли медленнее, чем ходят люди… Пробка. Андрей глянул на часы. Четверть восьмого. Пока он не опаздывает – за двадцать минут вполне можно добраться до гаража, поставить машину, а там минут двадцать уйдет на метро от «Профсоюзной» до «Третьяковской». И – «Апшу»…
По остальным полосам машины двигались немного быстрее, и Андрей, выкручивая руль вправо, по сантиметру, рискуя, что его «форд» клюнут в бок или зад, перестроился на соседнюю полосу. Затем, так же ювелирно и рискованно, еще на одну.
На развязке МКАДа и Варшавского шоссе, мигая габаритами, стоял «КамАЗ»-фура, а перед ним, почти под передними колесами, был смятый «Жигуль». Белая шестерка. Видимо, она слишком резко стала поворачивать, и «КамАЗ» на нее наехал. По всем признакам авария произошла несколько минут назад – гаишники еще не появились; возле «КамАЗа» стоял невысокий, полноватый мужчина в пестрой майке и шортах, похожий на дачника, а из разбитого лобового окна «Жигуля» торчала седоватая, с маленькой лысиной на макушке, голова… Плотный поток машин медленно, как процессия мимо гроба, обтекал их. Никто не останавливался…
Почти каждый день Андрей видел аварии, случалось, и такие, что становилось жутко, в животе обрывалось, и на несколько секунд терялась возможность управлять своей машиной. Казалось, что это сейчас случится и с тобой… Недели две назад, спеша на работу, он наблюдал картину – непонятно уже какой марки легковушка была просто разорвана, куски железа растянулись вдоль дороги метров на двадцать. И среди них лежал человек. Тело.
Увидев аварию и почувствовав жуть, похожую на предчувствие, он невольно начинал репетировать, как будет вести себя, если это действительно случится. Больше всего пугала не катастрофа, даже не собственная смерть, а мелкие клевки, поцелуйчики. Действительно, что делать, если клюнешь машину? Или клюнут тебя?.. Объясняться? Бычить? Гаишников ждать? Деньги совать, если виноват, или требовать, если перед тобой виноваты? Он этого не умел. И каждый раз обещал себе застраховать машину в серьезной, надежной компании – в «Росно» или в «Росгосстрахе». Да, выбрать время и застраховаться. Рано или поздно вполне можно попасть в ситуацию.
Обполз место аварии и тут же подбавил газу. Отрезок между поворотами на Варшавку и на Профсоюзную проскочил минут за семь, и уже не вспоминал про раздавленный «жигуленок», про необходимость застраховаться – наслаждался более-менее быстрой ездой, то и дело взглядывал на часы… Если на Профсоюзной повезет попасть в зеленую полосу – успеет на свидание вовремя. Хоть бы… Хоть бы всё было нормально, без обломов и нервов…
Профсоюзная в сторону центра была почти свободна, и лишь светофоры – всё-таки не повезло – мешали разогнаться как следует… Время от времени Андрей замечал знакомые красные буквы «М» и определял по ним, сколько еще осталось ехать. Названия станций метро напоминали о чем-то древнем, чуть ли не былинном, о чистых глубоких снегах, о лесе и санных путях… «Теплый Стан», «Коньково», «Беляево»… Но дома вокруг стояли новые, высокие и, казалось, несокрушимые, шагали по асфальту в разные стороны люди в легких летних одеждах, катились бесконечные машины, пестрела реклама. И в десятках километров отсюда на север, на восток, на запад – в Ховрине, Лианозове, Отрадном, Тушине, Лосиноостровском, Мневниках, в Кунцеве шагали такие же люди и возвышались такие же дома, и катились бесконечные машины таких же моделей и марок, и там тоже можно было легко отыскать такие же красные буквы «М». И все это сливалось в одно слово – Москва. Москва, которую Андрей знал с рождения, где прожил уже двадцать девять лет и где наверняка когда-нибудь его похоронят. Куда ему деться отсюда, из огромной Москвы?..
Андрей снимал однокомнатную, но не тесную квартиру неподалеку от метро «Профсоюзная» (до Кремля – минут двадцать езды); возле самого дома у него стоял гараж-ракушка, а в соседнем доме жили родители. У родителей была трешка, там он вырос, до сих пор имел свой угол на всякий случай, но жить с ними после окончания института стало ему неудобно, да и тревожно за себя – он все сильнее чувствовал, что при них остается каким-то маленьким, бездумно послушным, но иногда и капризным мальчиком, сыночком, и решил отделиться. Одно время родители думали о размене, заранее горевали, что придется терять большую квартиру, оттягивали с подачей объявлений, но Андрей стал неплохо зарабатывать и снял себе жилье. А трехкомнатная осталась ему на будущее… Родители были рады.
На перекрестке Профсоюзной и Наметкина висел особенно тягостный светофор, да еще и дорогу здесь вечно ремонтировали – то ли трубы меняли, то ли рыли подземный переход, – стоять на красный свет приходилось минут по семь. В это время между машин ловко бегали распространители рекламных буклетов, журналов, продавцы дешевых букетиков. И Андрею частенько пытались что-нибудь впарить. Вчера парень в зеленом комбинезоне сунул журнальчик с полуголой девицей на обложке, сегодня девица в синей бейсболке навязала принять буклет сети магазинов «Старик Хоттабыч».
– Спасибо, – буркнул Андрей, бросая буклет, как обычно, на заднее сиденье.
– Все виды строительных материалов. Лаки, краски, сантехника, – автоматически бесцветно сообщила девушка и метнулась к следующей машине.
«Надо выкинуть всю эту хрень», – мысленно велел себе Андрей, глянул на часы. «19:41». Красный свет.
– Да что ж это?!
И начало возвращаться состояние, какое навалилось в середине дня. Острая, обессиливающая тоска, досада, злоба на что-то, до ледяного пота понимание: нужно менять, всё нужно менять теперь, когда появилась она… Да, внутренне его жизнь с ее появлением изменилась совершенно, а внешне – оставалась прежней. Две взаимоисключающие модели… Еще недавно он удивлялся, замечая, что и его знакомые, и он сам легко минуют в отношениях с женским полом период ухаживания – проводы до дому, свидания, гуляния. Нет, это почти у каждого было, но было когда-то, в школьные годы, во время студенчества, а потом, когда появилась восьмичасовая работа, обязанности и заботы взрослой жизни, а силы и энергия постепенно таяли – стало невозможным, непосильным трудом. Точнее – недозволительной роскошью свободного человека. Люди знакомились где-нибудь в кафешке, в ресторанчике или в клубе вечером в пятницу и, чаще всего, после ужина или недолгих танцев, или просто пивка на бульваре, ехали вместе к нему или к ней. А утром, как правило, прощались и расходились, будто ничего и не было, и ни ему, ни ей не приходило в голову продолжать отношения, набрать записанный для проформы номер телефона. Но некоторые после такого легкого, совершенно случайного знакомства и быстрой близости становились парой, семейкой с общим хозяйством на несколько недель или лет, или на всю жизнь.
С тех пор, как Андрей стал жить отдельно и появились деньги, у него было много женщин, и почти со всеми близость происходила в день знакомства. Чаще он рад был этому и благодарен женщинам, которые не требовали, чтоб их добивались, играли в ухаживание, но иногда сразу после близости становилось до тошноты неприятно. Морщась и стараясь скорее распрощаться с той, что часов десять назад была незнакомкой, а теперь стала изученной и ненужной, Андрей все-таки понимал – добиваться, обхаживать, угождать понравившейся женщине он, скорее всего, не в состоянии. Попросту нет на это времени. Не скажешь ведь при знакомстве: «Простите, барышня, я вас полюбил с первого взгляда, я готов отдать вам свое сердце, но встречать вас у дверей с цветами, петь серенады под окном – не могу. У меня работа с половины десятого до половины седьмого, плюс два часа на дорогу. И выспаться надо…»
Получалось, что без ухаживаний, без прелюдий, без хотя бы видимости недоступности женщины становились его; они и сами, наверное, понимали: ухаживание при таком распорядке жизни – это сказочка, и, услышав от вызвавшего симпатию мужчины несколько нежных или смелых слов, посмеявшись над удачной шуткой, с готовностью шли ему навстречу.
Интересно и странно, но и, может быть, неспроста, именно с теми, кто казался ему созданными для него, вторыми половинами, познакомиться не получалось – он встречал их в неудобных, в немыслимых для знакомства местах. Он психовал и ругал себя, что все-таки не подошел, не заговорил, но это, наверное, избавляло его от разочарования.
Она была первой, с кем у Андрея за пять дней знакомства не дошло до постели и даже до настоящих, губы в губы, поцелуев; как робкий девятиклассник, он провожал ее до дому, смотрел на окна, отыскивая ее окно, а потом вприпрыжку бежал к метро, ехал в пустом, в одном из последних, поезде, и улыбался. Он был счастлив такими отношениями, совсем не из сегодняшней жизни, а из каких-то полузабытых фильмов, книжек, которые видел и читал в юности, но все же эти пять прекрасных дней вымотали его, и слежение за временем стало главным занятием. На работе он торопил часы, приходил в отчаяние, что время так тянется, а потом, по дороге с работы, упрашивал замедлить отщелк секунд. И когда был с ней вместе, тоже следил за временем и досадовал, что оно так бежит, и в то же время подсознательно ожидал, когда расстанутся, потому что необходимо отдохнуть перед завтрашним рабочим днем…
Да, что-то было совершенно неправильно в том, как он жил сейчас. Времени не хватало, он чувствовал, что разрывается – разрывается не образно, а на самом деле. И, кажется, начинал понимать тех, кто с такой жизнью порывал. Вставал из-за рабочего стола и уходил. Но куда? Что они находили за дверью? Свободу? А на что жили? На что ели, платили за свет, воду, одевались?.. Неужели действительно нужно выбирать – или жить в полную силу, не следя за временем, или работать, чтобы жить на остаток сил и времени?
Влетел во двор, не сбавляя скорости, рискуя кого-нибудь сбить; не глуша мотор, открыл ворота, загнал машину в ракушку. Прыснулся «Валдасарини», мазнул носы туфель обувной губкой. Сгреб с заднего сиденья скопившийся бумажный хлам, закрыл гараж и быстро пошел к метро. Можно было, конечно, поймать машину, но на ней наверняка времени уйдет раза в два больше – в центре сейчас столпотворение. Растянувшийся на весь вечер час пик…
Пока по дороге не попался контейнер или урна, проглядывал журнальчики – вдруг что стоящее. «IKEA», «Горячая пицца на дом и в офис», «Учеба и работа», «Перекресток», «Знакомства»… На обложке «Знакомств» симпатичная девушка в купальнике. Молоденькая, Бритни Спирс напоминает… Внизу страницы надпись красными буквами: «Позвони мне в любое время, и я дам тебе всё. Лика». И номер телефона.
Андрей усмехнулся; в Интернете он не раз натыкался на так называемых индивидуалок – девушек и женщин, которые зазывают к себе домой за определенную плату. Имя, параметры, перечень услуг, расценки за час, за два, за ночь… Он удивлялся, что так, совершенно открыто и подробно, – щелкни мышкой и все увидишь, узнаешь, – рекламируют себя проститутки, а оказывается, и журнал есть.
Полистал. Несколько десятков страниц сплошь состояли из фотографий. Равные прямоугольнички, словно бы в каталоге, фото и та же информация, что и в Интернете… Взгляд задержался на одном лице – такой тип используют в фильмах, рекламных роликах, когда хотят показать славянских красавиц. Прямые светло-русые волосы, в меру округлое лицо, легкая улыбка, слегка смущенная, но и как бы снисходительная. Большие, выразительные глаза. Открытый купальник, чистая, розоватая, будто после бани, кожа; тонкие руки обхватили согнутую в колене ногу… Андрей почувствовал знакомое посасывание внутри – оно всегда появлялось, когда видел ту – ту, как ему казалось, единственную и родную… «От клиентов отбою нет? Или как?» – наверное, чтоб это чувство разбить, развеять, спросил у фотографии. Саркастически, с нарочитой брезгливостью так.
Закрыл журнальчик, огляделся, заметил урну. Сунул пачку в нее. Отвернул рукав пиджака.
– Ч-черт, без семи! – Он не успевал, никаким чудом не успевал на свидание.
На ходу достал мобильный, быстро нашел ее номер, нажал кнопку с зеленой трубкой. Держа телефон у уха, почти бежал к метро.
Несколько раз прожурчали мелодичные переборы – поиск абонента, а затем наконец – длинные гудки. Значит, она в зоне досягаемости, наверно, сидит уже в «Апшу» и ждет… Да-а, хорош кавалер.
– Алё! – ее встревоженный, даже испуганный голос. – Алё, Андрей?!
– Да, да! Привет! – закричал он. – Слушай, я на «Профсоюзной» еще! Прости, только добрался – пробки сплошные… Машину поставил…
Она перебила:
– Да ничего, наоборот… Андрюш, – голос стал виноватым, – понимаешь, у меня бабушка заболела. Вот… Очень просила приехать.
Андрей замедлил шаг, слушал.
– Я к ней сейчас иду. Я… Совсем из головы вылетело предупредить.
Он остановился, смотрел на вход в метро.
– Так мы не увидимся? – спросил.
– Ну, так получилось… Прости, ладно? Она на работу позвонила, плачет, что умирает совсем. «Скорую» вызывала. У нее приступы часто… Ты слышишь? Алё?
– Да. – Он не знал, что сказать. – Понятно.
– К дому вот подхожу. Она в Отрадном живет… даль такая!.. Андрюш, прости, пожалуйста… До завтра, ладно?
– Да… Я тебя очень люблю.
– И я тебя очень-очень! Но видишь как… После работы сразу рванула… До завтра!
– Целую…
И в ответ услышал три быстрых чмока. Потом – тишина. Отключилась.
Постоял посреди тротуара с мобильным в руке. Торопиться теперь было некуда. Узел галстука вдруг стал давить на горло, Андрей ослабил его, а потом вообще распустил. И галстук, аккуратно свернув, и телефон засунул в боковой карман пиджака… Усталость навалилась с небывалой силой – тот запас энергии, что сохранялся для вечера, для свидания с ней, исчез. Испарился.
Он медленно подошел к ларьку, оглядел выставленные в окне бутылки, достал бумажник. Сунул в окошко полтинник:
– Бутылку «Старого мельника».
– Вам открыть? – спросил приятный женский голос.
– Да.
Секунда-другая тишины, и тот же голос, но уже досадливо-раздраженный:
– Рустем, хде открывашка опять?
– Х-хо! Ты меня спрашивашь?
– А кохо?.. А, вот она.
Фыкнуло открываемое пиво, тускло звенькнула упавшая на фанерный прилавочек крышка. Высунулась рука с бутылкой:
– Прошу!
Андрей взял бутылку, сдачу, пошел по улице. После услышанного в ларьке диалога вертелось где-то когда-то встреченное выражение – «межрасовый секс». Жутковатое, но и вдруг ставшее притягательным… Откуда оно?..
– Так, – сказал себе, – куда теперь?
Он уже и забыл, как проводил вечера до знакомства с ней. Чем занимал те часы, разделяющие окончание работы и погружение в сон. Там, в далеком, казалось, прошлом, скучном и пустом, остались приятели, безымянные, мимолетные девушки, телевизор, компьютерные игры… Мелькнула мысль зайти к родителям. Нет, не надо! Сделал несколько больших глотков холодного, сладковатого пива и сел на удачно попавшуюся скамейку.
Мимо шли люди. Много людей. Почти колонны. Одна колонна к метро, другая – от. Глаза цеплялись за фигуры стройных девушек, и каждая усиливала, обостряла тоску. И снова, как и днем в офисе, потянуло вскочить и куда-то бежать… Но тогда-то он знал, куда надо, а сейчас… Да. Целый огромный день жил ради этого, зубы стискивал, уговаривал себя с ума не сходить, перед начальником откровенничал… Ради того, чтобы вечером оказаться одному на скамейке…
Словно прощаясь с летом, многие девушки были в коротких, свободных юбках или легких платьицах, но и те, что не отказались от джинсов, выглядели соблазнительно. Очень.
Его поражало умение девушек выбирать себе джинсы – никаких складок, мешковатости; впечатление, что джинсы они не надевают, а сшивают на себе. Тютелька в тютельку…
Сколько их! В последнее время он и не замечал, не обращал внимания – для него в мире была лишь она. Она одна. Но вот стоило сесть и оглянуться, и он увидел, и отмечал каждую, и каждая была неповторима, каждая особенна… И опустошенность, усталость, придавившие и оглушившие его после известия, что свидание отменяется, проходили, их сменяла тревога, почти страх – как же дожить этот день. И – обида… Какая-то бабушка… Она никогда не упоминала о бабушке, а сейчас вдруг помчалась. Даже не предупредила… И почему они не могут встретиться позже? Через два часа, через три?
– Что-то не то, не то, – сказал он вслух, хотел приложить бутылку к губам и заметил, что рука трясется. Напряг ее, стал пить мелкими, но торопливыми глотками…
Вспомнились ее подруги, хоть и молоденькие, но явно опытные, насмешливые, язвительные. Вряд ли они так запросто ее отпустят, позволят всё свободное время быть с ним. К тому же… Да, наверняка у нее был до него какой-нибудь парень. Естественно. И почему именно сегодня ей не поехать на встречу с ним? По крайней мере, чтобы расстаться нормально. Как говорится, расстаться по-человечески. Точку поставить… Или наоборот.
Он посмотрел на часы и удивился, что всего лишь десять минут девятого. Время стало тянуться. Еще пять часов нужно что-то делать, как-то занять себя, прежде чем лечь и попытаться уснуть.
Правая рука полезла за телефоном. Заодно вытянулся и галстук, упал на землю. Кряхтя и шепотом ругаясь, Андрей нагнулся, поднял. Комом впихнул в карман. Посидел, ожидая чего-то. Ничего не происходило. Он бездумно стал нажимать кнопки со стрелками. Игры, Интернет, индикация, аудио, новости, сервис, досуг, календарь, адресная книга, переадресация… Адресная книга… Что же делать?.. Любимые номера… Нашел ее номер, с силой вдавил кнопку с зеленой трубкой… Снова услышать голос, понять по нему, где она, с кем. Договориться встретиться через два часа, через три. Хоть ночью…
Мелодичные звуки поиска, тишина, длинные гудки. «Ту-у-у… ту-у-у…» Их перебили короткие.
– А? – Он отдернул трубку от уха, уставился на пустой экранчик мобильного. Никакой объясняющей надписи… Или соединение прервалось, или… или она нажала «отбой»… Его звонок помешал… Наверно, бабушку как раз успокаивает. Или что?..
На девятиэтажном доме напротив краснели большие, с завитками, буквы. Андрей прочитал: «Конфеты «Комильфо» – большего не надо». Да уж… Съел – и порядок.
Сидеть на скамейке стало невыносимо и он поднялся, пошел. Ноги ломило, будто бегал целый день. А в голове равномерно постукивало, долбило изнутри череп: «Что же делать? Что делать?»
У него было записано с полсотни номеров телефонов знакомых. Парни, девушки. Большинство, он был уверен, с удовольствием проведут с ним вечер. А девушки – и ночь. А что… Нет, просто бы выпили, поговорили… Лучше быть с девушкой – общение с парнем не отгонит тоску… А почему он должен сейчас быть один? Прийти, что ли, домой, сесть перед телевизором или убить вечер на бессмысленное строительство компьютерной цивилизации, мультяшных фашистов стрелять? Нет, надоело. Но взять и позвонить одной из тех, с кем он был близок до того, как встретил ее, станет предательством. Он предаст не столько ее, наверняка все-таки сидящую у капризной, старенькой бабушки, а то чувство, которое испытывает последние пять дней. Прекрасное чувство. Прекрасное. Только… Как же убить этот вечер? Неожиданно ставший пустым, лишним вечер?
Резко, вкусно пахнуло жареным мясом. Андрей как со сна повертел головой, увидел ларек с шаурмой. Зацепился за мысль: взять еще пива, парочку шаурмы и закрыться дома. Пересидеть. Есть, пить, думать о чем-нибудь – что-нибудь приятное вспоминать… Пива побольше. Утром будет мучить пивное похмелье, полдня уйдет на борьбу с ним, на попытки сосредоточиться на работе; он будет пить чай чашку за чашкой, вздыхать, морщиться, сдерживая отрыжку, икоту. Потом, часа в три, полегчает, а в шесть тридцать он прыгнет в машину и помчится на свидание с ней. И тогда уж смело поведет разговор – уговорит переехать к нему, скажет, что не может больше так, без нее. И все – и будут жить вместе.
Замечтался, перенесся мысленно в завтрашний вечер, и тут же словно бы кто-то выдернул обратно – и он вспомнил, что до завтрашнего вечера еще целые сутки, а впереди самые тяжелые пять часов. Пять часов. И никакое пиво, никакие воспоминания, никакая вкусная шаурма не успокоят, не усыпят. Наоборот, скорее всего.
Мимо, в каких-то пяти шагах, прошла высокая девушка в розовом топике и белых шортах. Светло-русые волосы. Длинные розоватые ноги. «Как у той, из журнала», – вдруг почему-то со страхом сравнил Андрей… Проводил ее взглядом – смотрел долго, девушка шла медленно и в конце концов потерялась за другими людьми. Исчезла… А если догнать? Просто заговорить, вместе вечер предложить провести, пообщаться, как человек с человеком? Просто… Видно же – таких сразу видно – она никуда не торопится, а гуляет… Даже не гуляет, а ждет встречи с кем-нибудь. Ждет, что сейчас к ней, такой красивой, малоодетой, высокой, подойдут, улыбнутся, заговорят…
Даже дернулся. Сделал шаг, еще… Остановился. Достал сигарету, закурил. Как на что-то спасительное, посмотрел на часы. Почти половина девятого. Ох-хо-о… Бесконечный вечер. И только начинается… Звонить ей больше не будет. Не надо… Нет, позвонит, потом, чтоб пожелать спокойной ночи. Надо с подтекстом постараться сказать…
В памяти стало прокручиваться, как, торопясь, делая сотни лишних, неверных движений, ставил машину, чистил туфли, сгребал с заднего сиденья журнальчики и рекламки… Торопился, злился на время, но знал, был уверен, что через полчаса всё наконец-то будет хорошо. Хорошо. Он окажется рядом с ней… И сейчас почувствовал стыд за то, с каким сарказмом, брезгливостью разглядывал он девушек из журнала «Знакомства». А ведь и они для кого-то единственная настоящая радость – мало ли тех, кто может быть только с ними. Копят, наверное, деньги, эти несчастные сто долларов, ждут, и потом осторожно, в предвкушении, набирают номер. Кто-то, может быть, в эту минуту звонит и той, со светло-русыми волосами.
А что?.. А что, действительно, – плюнуть и позвонить? Чего он стоит, как спущенный с цепи – ошалевший, не знающий, куда побежать, как быть со своей свободой. Позвонит, поговорит, развлечется.
Вообще-то он не раз собирался это сделать – позвонить и послушать, какой голос у них, какой набор слов, интонация… Интересно, а как они, эти индивидуалки, принимают клиентов? Сидят в самой обычной (своей? съемной?) квартире и ждут мужчину или встречаются с ним на улице, оценивают – опасен он или нет – и потом уж ведут к себе. Или «индивидуалки» – это вообще туфта, на самом деле – куча страшных баб на диване, стопки грязных тарелок, окурки, какой-нибудь охранник с газовым пистолетом на кухне. Так обычно в криминальных хрониках показывают притоны… Странно, но он никогда не имел дела с проститутками, даже видел их только по телевизору. Сначала, когда в школе учился, вообще мало думал о том, что когда-нибудь осмелится овладеть девушкой, женщиной, избегал их класса до десятого; эротические фильмы ему почти не попадались – больше компьютерные игры (примитивные, конечно, тогдашние) в цивилизацию занимали… Потом, постепенно, появились знакомые, но до настоящей близости долго не доходило, и несколько девушек бросили его, как он потом понял, из-за его робости и неумелости. И лишь в двадцать три года, уже закончив институт, начав зарабатывать, обзаведясь отдельным жильем, он узнал по-настоящему, что это такое все-таки – женщины… Часто они сами, первыми, давали понять, что не прочь провести с ним время – или ночь, или даже вместе пожить. И как-то так получилось, что в проститутках надобности не возникало.
Но сейчас желание узнать ту, которой нужно платить за близость не цветами, не веселостью, не дорогим ужином, а просто деньгами, хотя бы услышать, как она говорит, как по телефону обсуждает условия близости, стало непреодолимым. Всё остальное казалось глупым и неинтересным, и даже она – любимая, единственная, – не занимала; точнее, мысли о ней были уже какими-то второстепенными, неострыми, – то ли вчерашними, то ли завтрашними. Теперь же хотелось одного – позвонить и сказать что-нибудь вроде: «Я прочитал объявление в журнале «Знакомства». Что вы можете предложить?» И пусть эта, со светло-русыми волосами, себя рекламирует. А он будет слушать и задавать еще вопросы.
Ну а что?.. Вот и занятие, выход. Какое-никакое, но времяпрепровождение. Возьмет, действительно, шаурмы, бутылок пять пива, сядет в кресло и будет звонить. Как их там обычно зовут? Кристина, Снежана, Мила, Алиса, Эльвира… Да, постебается. Поиграет. Так и пройдет вечер. А завтра всё будет нормально, завтра будет, как и вчера. Пускай она спокойно нянчится с бабушкой или решает другие проблемы. Пускай…
И, забыв купить пиво и шаурму, Андрей быстро пошел в сторону двора, где лежала в урне пачка яркой макулатуры. В том числе – и журнал «Знакомства».
Глава шестая
Конец сезона
(Октябрь 2005-го)
– Ну хватит бродить, давай здесь сядем. Никита!
Услышав свое имя, он привычно, но для окружающих незаметно, поморщился… В детстве имя было редким и потому очень удобным для выдумывания дразнилок: в садике ему обычно кричали «Никитка – битка», «Никита – сита», в школе – «Никита, Никита – рожа вся разбита». А потом имя стало модным и то и дело звучало на улице. «Никита, сколько можно звать? Ну-ка быстро пошли!» Он машинально оборачивался на голос и видел женщину, которая звала сыночка лет четырех. Тоже Никиту. И становилось неприятно, словно это действительно накричали на него…
А в последнее время он был вынужден пять дней в неделю носить на лацкане пиджака или на белоснежной рубашке бейджик со своим именем. Иногда забывал про этот значок, расслаблялся, но подходил кто-нибудь из покупателей, в основном это были, как назло, молодые интересные женщины, и, будто знакомого, а точнее слугу, спрашивали: «Никита, что вы посоветуете купить для моего молодого человека? У него повышение, хочется сделать подарок». Или такое, как ему казалось, явно издевательское: «Знаете, Никита, мы собираемся на Тенерифе с другом. Как считаете, плавки ему купить, это уместно? В смысле, чтоб я купила по своему вкусу?» И, естественно, он советовал, убеждал, приводил примеры, чтобы развеять сомнения: такой-то галстук носит такой-то знаменитый человек, а такие-то плавки, «по секрету!», недавно купил такой-то. В этом и заключалась его работа, за это ему платили. Но в душе он ненавидел клиенток за фамильярный тон, за Тенерифе и Луксор, а главным образом за «Никиту». Будто щипали его же именем, смеялись… Ему нравилась фамилия – обычная, нейтральная – «Сергеев». Но на бейджике стояло только имя…
Он вернулся туда, где уже устраивалась жена с детьми. Сбросил рюкзак с плеча, вздохнул измученно:
– Даже на Клязьму съездить проблемой стало. – Рухнул задом на мягкое, новенькое сиденье.
Жена на этот раз смолчала; она подчеркнуто заботливо и торопливо расстегивала куртку на сыне. Молчаливо и нервно. Но, сняв шапку и поворошив волосы, тоже нашла повод заворчать:
– Господи, испарился весь. Что за погода? И солнце, и ветер ледяной… И едем…
– Хм! Сама же решила! – с готовностью возмутился Сергеев; почему-то хотелось переругиваться еще и еще, так как-нибудь вяловато бросать жене слегка обидное и получать в ответ такое же. Но она неожиданно подобревшим голосом предложила:
– Может, пива достанешь? Пить очень хочется.
– И ципсики! – подскочил сын. – Ципсики мне!
И даже четырехмесячная Дарья одобрительно загугукала в своем кенгурушнике.
– Саша, – строго сказала жена, – я просила тебя голос не ломать! Говори правильно. Стыдно уже, в школу ведь скоро!..
– Ладно, давайте. – Сергеев стал распускать молнию на рюкзаке.
Из-за тяжелой беременности жены, рождения Дарьи они всю весну и лето пробыли в городе. Да и до этого вот так, всей семьей, давненько никуда не выбирались. Даже в парке с детьми гуляли порознь – то он, то жена. И потому, наверное, с непривычки или, действительно, погода так влияла, было нехорошо. Муторно. Сиденье казалось каким-то не таким; никак не удавалось найти удобного положения, воздуха мало, в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось… Хотелось потягиваться, кряхтеть и – лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть легким и бодрым, живым, взяло и исчезло.
И Сергеев потягивался, кряхтел; кряхтя подал сыну пакет с чипсами:
– Держи сухпай, путешественник.
– Это тебе на всю дорогу! – добавила жена. – И так печень постоянно сажаешь… Медленно ешь.
Сын бросал чипсы в рот один за другим.
– Ну ты меня слышишь, нет?
– Слышу.
Сергеев открыл зажигалкой пиво жене, потом себе. Сделал глоток. Снова кряхтнул. Вроде бы стало полегче. Показалось, что все трудности этого дня закончились, начинается отдых…
Почти час на метро от «Молодежной» до Ярославского вокзала (и повсюду, конечно, неизбежная пятничная давка), а перед тем рабочий день, поездка до дому, изнурительные сборы, Дарьины бутылочки и докорм, памперсы, сыновьи пистолеты и машинки; скрежет экскаватора, роющего яму за окном, короткие психи жены и собственные, желание бросить рюкзак и упасть на диван. И только что – вокзальная толчея, покупка билетов, проход через турникеты на платформу и суматошный поиск нужной электрички. Всё это, естественно, измотало.
Отдых, отдохнуть… Но вместо радости, что все-таки собрались, выбрались, что увидятся скоро с друзьями, шашлыки будут жарить, петь песни, потихоньку, приятно пьянеть, да, вместо радости были раздражение и досада. И пиво не помогало. Только, может, первый глоток… Ведь можно же было сейчас, тоже с пивом, спокойно дома сидеть. В своем кресле, перед телевизором… Сергеев заметил, что эти поездки на природу уже года три не приносили удовольствия, наоборот – отнимали силы, выбивали из колеи, несколько дней после них нужно было втягиваться в привычный ритм, как-то восстанавливать баланс в организме. Вплоть до пищеварения. И кости ломило, тело было каким-то чужим, будто с непривычки мешки таскал. И городская жизнь становилась невыносимой.
Там, куда сейчас ехали на выходные, он знал, наверняка возникнет ощущение, что возвращаешься назад, в юность; да и детям полезно воздухом подышать, но грозящие последствия сбоя установившегося ритма пугали и не давали, никак не давали радоваться. Расслабиться.
Это, похоже, чувствовала и жена, и даже сын. Они всё реже вспоминали о загороде, электричках, костре, грибах и ограничивались прогулками на пару часов в ближайшем к дому Филевском парке. Но вот приближалось предзимье, стояли последние без слякоти, без снега дни, и решили съездить.
Вчера жена целый вечер обзванивала друзей, и после долгих телефонных переговоров с ними и их между собой договорились сегодня, в пятницу вечером собраться на Клязьме у Андрея Калугина. В доме, где все когда-то и стали друзьями, где в основном и встречались, хоть и жили в Москве.
– Поехали! Поехали! Мы поехали! – запрыгал на сиденье сын, ладошкой по стеклу захлопал; чипсы из пакета полетели во все стороны.
– Это не мы, – сказал Сергеев, – это соседний поезд.
– Нет – мы!
– Не мы.
– Мы! Мам, скажи ему!
– Да не спорьте вы, господи! – как от боли сморщилась жена. – Сейчас и мы поедем.
Постепенно вагон заполнялся людьми. Многие с сумками, рюкзаками, мешками. Прошла по проходу компания подвыпивших, на вид пригородных парней; Сергеев порадовался, что не сели на свободные места напротив. Еще разборок с гопотой не хватало… Щедро отпил из бутылки. Но любимый «Бочкарев» показался слишком горьким и неживым, даже чем-то сивушным отдавал. Сергеев поизучал этикетку: дата изготовления – 23 сентября. Практически свежее. Цвет этикетки, бумага – обычные. Все вроде нормально, кроме вкуса.
– Какой-то вкус у него, – сказал вслух. – Как «Жигулевское» из бочки.
– Да? – Жена тоже поглядела на наклеенные на бутылке бумажки, сделала глоток, покривила губы. – Действительно… Не покупай его больше. Бурда полная.
– А какое покупать?
Жена не услышала или не захотела услышать в его голосе раздражения. Кокетливо, как часто делала раньше, улыбнулась, поиграла глазами:
– Н-ну, ты же знаешь, дорогой, какое я предпочитаю.
– Прости, твоя «Стелла артуа» не стоит в каждом ларьке.
– Но ты же мужчина. Помнишь рассказ про персик?
– М-да, – Сергеев перевел взгляд в окно, – понятно.
За окном мельтешили люди, так мельтешили, что очень быстро устали глаза…
– Осторожно! – голос из динамика, четкий, без треска и шипений. – Двери закрываются. Следующая станция – Маленковская.
– Ну вот, – облегченно выдохнула жена, – теперь и мы поехали.
– Ура! – крикнул сын.
– Тише! Дашку напугал… Даже вздрогнула.
Сергеев через силу, в несколько больших глотков допил пиво, поднялся и пошел в тамбур. Следом, конечно, голос жены:
– Только курил ведь…
Он отмахнулся. Тем более, что не курить шел, а бутылку выкинуть.
Дорога казалась долгой. Делать было нечего. Вдоль пути тянулся глухой бело-синий забор, защищающий электрички от безбилетников. Кроме него ничего не было видно… Сын постоянно возился, шуршал пакетом с чипсами, при появлении продавцов с мороженым или еще с чем-нибудь съедобным просил купить. Жена всё время беспокоилась – не проехали ли Клязьму. Сергеев злился и отвечал: нет. Он сидел с закрытыми глазами, прислонив голову к стене вагона, и пытался о чем-нибудь глубоко задуматься, увидеть под веками интересное… Раньше, во время тихого часа в садике и на уроках в школе, он спасался от скуки тем, что начинал выдумывать удивительную, интересную, как фильм, историю про клад или войну, или, позже, про красивую девушку… Истории увлекали так, что он часто вставал после тихого часа позже всех или не слышал звонка с урока. Но постепенно истории выдумывались реже и реже, реальная жизнь становилась интереснее и важнее, а с недавних пор, когда появлялась потребность помечтать, этого не получалось. Иногда что-то вроде бы наклевывалось, обещало появиться, зажечься внутри, Сергеев на секунду-другую куда-то переносился, как бывает в самом начале засыпания, и тут же внешнее, с его горами проблем, дел, людей, выталкивало обратно, в эту уже тягостную, порядком надоевшую реальность.
И сейчас, сидя с закрытыми глазами, в более-менее удобной позе, он пытался представить интересное и в то же время ожидал – вот-вот зайдется голодным криком Дарья и придется открывать рюкзак, доставать контейнер с бутылочками, или сын довертится – свалится на пол, или жена в очередной раз всполошится: «Слушай, это какая уже станция?! Мы проехали! Никита-а!» Вдобавок злило, что не удалось замариновать баранины для шашлыка…
Еще в среду, когда появилась идея поехать на Клязьму, жена вызвалась приготовить свинину, но он настоял на баранине. Он умел выбирать на рынке свежую, вкусную мякоть с необходимым слоем жирка и готовить правильный маринад. Жарить по науке… Или внушил себе, что умеет. Но получалось вкусно… В среду после работы зайти на рынок забыл, в четверг работал в вечернюю смену, а сегодня мариновать уже было поздно. Жена в последний момент вынула из морозильника кусок свиного окорока, а он, морщась и досадуя и на себя, и на нее, бросил обратно: «Купим на станции. Некогда возиться». А так ведь хотелось баранинки, сочной, мягкой, дающей энергию, сглаживающей действие алкоголя.
– Тарасовка, – объявил мужской голос из динамиков.
Сергеев открыл глаза, потянулся.
– Следующая – наша.
Жена тут же засуетилась. Сунула ему в руки полупустую бутылку «Бочкарева»:
– Допей, пожалуйста, или лучше выбрось. Редкостная бурда! Больше не покупай.
Он усмехнулся и залпом допил. Бутылку опустил на пол. Под сиденье.
– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Клязьма. – И электричка мягко тронулась.
– Что, пойдемте? – жена стала надевать на себя кенгурушник с Дашкой.
– Ну погоди-и, – поморщился Сергеев, – успеем.
Но через минуту все-таки оказались в тамбуре. Сразу захотелось курить, и Сергеев вытряхнул из пачки сигарету, зажал в кулаке зажигалку… Перегон между Тарасовкой и Клязьмой показался поразительно длинным…
В продуктовом магазине возле станции пахло гниющими овощами, подтухшим мясом; людей было полно. И все почти – сошедшие с электрички.
«В Москве не могли закупиться?! – недоумевал Сергеев, становясь в очередь. – Хотя и мы тоже… – Оглянулся на жену, на сына. – Семейка Симпсонов».
Торговали, как в обычном сельмаге – всем сразу. И хлеб, и селедка, и огурцы, и конфеты. Даже весы старинные, с гирьками. Худая, сивенькая продавщица взвешивала подолгу, следя за стрелкой, потом жала на клавиши калькулятора, ошибалась, и, пока добрался до прилавка, Сергеев успел вдоволь наспориться с женой, что купить.
– Так, три килограмма шашлыка, – первым делом объявил и тут же спросил озабоченно: – А свежий? – Сероватые куски мяса и водянистый лук не внушали доверия.
Продавщица хмыкнула:
– А шашлык хороший свежим бывает?
Сергеев в душе согласился с ней, но такой ответ оскорбил; вспомнилась его работа. И он потребовал:
– Ну-ка дайте понюхать.
С той же ухмылкой сивенькая подняла лоток.
Шашлык пах вкусно. Даже уксусом не очень шибало.
– Ладно, кладите. Сойдет.
– Луку купи – надо подрезать, – сказала из-за спины жена. – Этот вон весь как лапша. Тоже… делают…
После шашлыка взяли свежих помидоров и соленых огурцов, хлеба, сока апельсинового и пачку морса «Добрый», печенья для сына, картошки с красной кожурой («напечем!»), селедку, куриных крылышек, бутылку «Мерло»…
– «Хуббу-Буббу» еще, пап! – задергал сын.
– Никакой «Хуббы-Буббы»! Ешь нормальный шоколад… Дайте «Золотые купола» с орехами.
Сын заныл:
– Не хочу-у!
– Замолчи вообще! – Сергеев повернулся к жене: – Что, водку брать?
Хотел услышать: «Да не стоит. Лучше пиво пейте». Но жена пожала плечами:
– Возьми одну.
– Бутылку «Путинки». Ноль семь.
Продавщица помучила калькулятор.
– Всё?
– Всё. – Сергеев полез за деньгами.
Дом Андрюхи стоял на южной окраине Клязьмы, недалеко от Ярославского шоссе. Днем шум машин почти не был слышен, зато после захода солнца становился отчетливым, раздражающим, как работа старого, то и дело готового заглохнуть и в то же время какого-то сверхмощного мотора… Побыть в абсолютной тишине и здесь, как и в Москве, не получалось.
Путь от станции до Андрюхи неблизкий – километра три, – а вещей набралось, хоть выкидывай. Лямки рюкзака давили на плечи, пакет в левой руке потихоньку рвался, и очень быстро Сергеев пожалел, что столько всего набрали: «Потом бы вместе со всеми, когда собрались… Наташка наверняка на машине будет. Сгоняли бы…» Мешала и бутылка «Старого мельника», которую он купили в ларьке в последний момент – пиво на ходу не пилось, а бросать было жалко; хотелось идти быстрее, но жена с кенгурушником на груди отставала, сын постоянно наклонялся за палыми шишками, набивал ими карманы, терял, опять нагибался. Жена ругалась:
– Ну куда ты их пихаешь?! Саша! Пойдем!
– Я в костер хочу!..
– У Андрея там наберем. У него много.
Сергеев чуть не сказал, что у Андрюхи никаких шишек нет, с его участка даже сосен не видно, но тут же осекся: сын поверил и побежал вперед…
Дома, заборы, ворота справа и слева были в основном по моде и возможностям пятидесятых годов. Но среди них вдруг появлялось такое, на чем взгляд сам собой задерживался и тяжесть рюкзака слабела, – резные воротца, теремки, остатки ажурной беседки под огромной елью. И вспоминалось, что здесь когда-то бывали Савва Морозов, Шаляпин, Шолохов жил, бегал Тимур со своей командой; где-то стоит расписанная Васнецовым церковь поразительной, говорят, красоты… «Надо погулять, посмотреть, – говорил себе Сергеев. – Обязательно в этот раз погулять одному спокойно». Но чувствовал, что опять не погуляет и ничего не увидит – как-то так всегда получалось, что они торопливо доходили от станции до Андрюхи, а через сутки, двое, трое так же торопливо шли обратно на станцию самой короткой дорогой…
Укрытая лесом старая часть Клязьмы кончилась, начались коттеджи.
Когда-то здесь было Опытное поле, и вдалеке еще оставались ряды теплиц с побитыми стеклами, но лет десять назад на нем начали давать участки под дачи. По шесть соток. Андрюха участок получил от церкви, для которой писал иконы. Поставил купленный сруб, насобирал мебели; мастер сложил печь. Но привести дом по-настоящему в приглядный вид – обшить рейками, сделать веранду, второй этаж достроить – никак не удавалось. Хотя это была для него не дача, а постоянное жилье – старенькие Андрюхины родители жили в однокомнатной квартирке в Мытищах.
А вокруг быстро выросли особняки из красного и желтого кирпича, вытянулись мощные глухие заборы в полтора человеческих роста. Но один пятачок – как раз напротив Андрюхиного участка – всё пустовал, и это было даже символично: верующий Андрюха с крыльца видел купол Тарасовской церкви. «Вот всё у меня по правилу, – любил говорить он, вытягивая руку в сторону церкви, – в любой момент могу на святой крест помолиться». И гости неизменно приходили в восторг, искренне соглашаясь, что это действительно правильно, когда церковь видна…
– Никита! Никита, смотри! – сзади испуганно вскрикнула жена.
Он резко обернулся:
– Что?
– Смотри, строят все-таки!
– Бли-ин, – Сергеев досадливо и облегченно выдохнул, – вижу я, вижу… Думал, с Дашкой что…
И вот пустующий пятачок перестал пустовать – посреди него появилась яма и кучи земли, рядом лежал штабель бетонных плит.
– Кошма-ар, – чуть не плакала жена, – бедный Андрюшенька…
– Ну, что делать… – Сергеев сунул руку в щель в калитке, продвинул влево железный штырь. Калитка приоткрылась. – Пошли. Потом обсудим…
Ключ от дома лежал в условленном месте – внутри старинного угольного утюга в тумбочке на недостроенной веранде.
Сергеев открыл дверь, тут же почувствовал знакомый дух Андрюхиного жилища – смесь из запахов каких-то сушеных трав, специй, чего-то подкисшего, вареной рыбы, печной сажи… Но раньше здесь пахло иначе – масляными красками, скипидаром, лаком. Он вспомнил об этом с грустью и сожалением. Сожалением то ли об Андрюхе, который стал совсем другим, то ли о себе той поры, которую не вернуть.
– Кубик! – закричал сын. – Кубичик!
Ответный, приветливо-снисходительный мявк, а следом изумленный голос жены:
– Узнали! Никита, ты слышишь?! Они друг друга узнали… Здравствуй, Кубик! А где твой хозяин?
Сергеев щелкнул выключателем, стал стаскивать рюкзак.
Обстановка на кухне не изменилась. Овальный обеденный стол с большим столетником посредине, стулья вокруг, толстые, похожие на пледы, шторы; на стенах висят картинки и фотографии – края их загнулись, а сами они потускнели от пыли. Полки с посудой, этажерка, электрочайник, полуразвалившийся антикварный буфет в углу. Холодильник, печь, обогреватель, телевизор…
Дом Андрюхи по-деревенски состоял из двух частей – большая кухня, она же главная комната, и горница, куда раньше старались не заходить – у Андрюхи там была мастерская. Потом она стала спальней для гостей.
Сергеев поставил рюкзак на стул, подвигал торсом влево-вправо, чувствуя ломоту в костях. Жена расстегивала кенгурушник. Дашка, слава богу, спала. Сын играл на веранде с Кубиком.
– Дверь надо закрыть, – сказала жена, – дует.
Сергеев крикнул сыну:
– Саня, ты или зайди, или дверь закрой! Не май месяц.
Дашка от этого всхлипнула и заворочалась. Жена досадливо зашептала:
– Чего кричать-то?! Концерта хочешь?
Сергеев пошел и закрыл дверь. Включил обогреватель в закутке возле прихожей. Заглянул в спальню. На натянутой веревке висели женские вещи. Топик, лифчик, трусы… Вернулся к столу:
– Там чье-то белье висит. И кремом пахнет.
– Да-а? – Жена тут же пошла посмотреть; дочка лежала на столе.
Сергеев стал выкладывать рядом продукты из рюкзака. Выкладывал с машинальной деловитостью, а в голове завертелось: «Зря приехали… Блин, зря приехали…»
– Точно! Ничего себе! – шепот жены был и радостным и тревожным. – Неужели у Андрюхи кто-то появился. Он даже не намекнул никак…
– Зря мы приехали, – отозвался Сергеев. – С ребенком тем более. Как начнет капризничать…
– Почему зря? Андрей так обрадовался, когда я сказала…
– Он всегда радуется. Ему работать надо, иконы писать…
– Знаешь что! – вскричала жена, но по-прежнему шепотом. – Ты сказать хочешь, что я мешаю?.. Да?
Сергеев промолчал.
– Ну давай уедем! Раз в год решили, так нет – сразу надо всё испортить…
– Ладно, перестань.
Он бросил пустой рюкзак под вешалку и вышел на улицу.
Обычно шашлыки жарили за сарайчиком – место тихое, уютное, окружено кустами крыжовника. Там стоял мангал, низенький столик, даже две скамейки вкопаны… Сергеев решил проверить, всё ли так, как было.
Возле сарайчика наткнулся на гору чурок, а у стены увидел поленницу. «Дрова есть», – первым делом мелькнула мысль, и он почувствовал облегчение, что не надо, как это случалось уже два-три раза, бродить по участку в поисках щепок, обрезков или идти в ближайший лесок-свалку за сучьями и старыми досками. И Сергеев чуть было не пошел обратно, чтоб велеть жене резать лук в шашлык, помельчить особенно крупные куски мяса. Есть уже начинало хотеться…
Но среди чурок заметил колун и руки сами собой взяли его, покачали, оценивая.
Четыре года назад, когда дачу в ближнем Подмосковье еще можно было снять по приемлемым ценам, они месяц прожили в Малаховке. Старинный дачный поселок с невысокими, простенькими домиками, тенистыми участками. Неподалеку от станции стоял красивый летний театр, где по вечерам были танцы; недавно Сергеев узнал, что театр сгорел дотла, сказал жене, она тут же стала звонить знакомым, обсудила с ними этот пожар, потом плакала…
На той малаховской даче тоже была куча чурок, под навесом отыскался колун, и Сергеев с удовольствием колол дрова. Сначала, с непривычки, так – от безделья, а потом втянулся, занимался этим часами, даже готовые уже поленья мельчил, поленницу такую сложил, что хоть картину пиши… И от дачного месяца остались в памяти не походы в сосновый бор за грибами, не то, как чай на террасе пили, а вечером с женой танцевали под далекую, из летнего театра, музыку и не резкое, скачком, взросление и крепчание сына, а колка дров.
Забыв о костре и шашлыке, Сергеев поставил одну из чурок стоймя, наметил, куда бить, загадал, со скольких ударов расколет… Колун удобный – ручка из какого-то плотного, легкого дерева, зато стальной наконечник тяжелый, тянет вниз.
– Ну, поглядим, – заводя себя, распыляя, усмехнулся Сергеев, закинул колун за спину, секунду-другую медлил, целился, и из-за правого плеча, с выдохом, бросил его на чурку. Потом – еще, еще раз. На шестом ударе почувствовал, как чурка треснула. Сдалась.
– Короче, я Андрюхе дозвонилась, – раздался сзади голос жены.
Сергеев вздрогнул – тряхнул испуг неожиданности, – а следом накатила досада, что помешали.
Приставил колун к ноге, полез за сигаретами:
– И чего?
– Пока еще на работе. Через час выехать обещает.
– М-м, значит, здесь будет часа через два с половиной. Долго… – Но спохватился, игриво прищурился: – И чем займемся?
– Ну как – чем? – не поняла жена. – Как раз шашлыков нажарим. Стол накроем… Ты костер-то еще не развел?
– Сейчас начну. – Сергеев поднял колун, положил на чурку. – А про девушку спросила?
– Про какую девушку?
– Эту… Которой вещи висят.
– Да нет. Зачем?
Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: «Ты же любишь в курсе всех дел быть», – но не сказал, вместо этого кивнул на дрова. – Помнишь, в Малаховке как крошил их?
– Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему… ну… как мужчину, и полюбила тогда.
– Разве?
– Угу… Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.
– Лампочки вкручивает? Хе-хе… – Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой…
Конечно, он помнил, как тогда жена на него смотрела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал… Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.
– Н-да… Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.
– В смысле? – жена насторожилась.
Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:
– Ладно, костер надо зажигать… разводить. Пока угли нагорят – стемнеет.
И он пошел за сарайчик.
Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу «Товары и цены», сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще… Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. «Скорей бы съехались, и водки выпить». Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер… «Да, – сам же над собой посмеялся, – хороший костер – в мангале!»
Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит неокрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю… От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку… Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом… А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать… по-умному.
По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.
– Э! – выпрямился Сергеев. – Ты зачем Кубика пугаешь?! – И почти с радостью стал отчитывать. – Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже… Не смей больше этого делать! Понятно?
– Я играю! – крикнул сын с обидой. – Я его не бил!
– Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.
– Это не палка!
– Для него – палка. – Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. – Иди в дом. Не умеешь себя вести, сиди там.
Сын развернулся и, бурча неразборчиво, убежал.
Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть – это просто.
Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать, что это была за река. Но довольно большая – то ли Ока, то ли Москва, или Истринское водохранилище…) Машины поставили в тень под деревья, перекусили, взрослые, наверное, выпили, а потом пошли в лес. За грибами. Никиту оставили с какой-то девушкой. Девушка читала, Никита бегал между машин, и незаметно для себя оказался на берегу. Берег был высокий и крутой, песчаный; в воде медленно и однообразно качались кисточки водорослей… Во что он хотел поиграть в песке? В дорогу или в разведчиков? Он стал спускаться, и тут же почувствовал, что сползает вниз, в воду… Пальцы и сейчас помнили, как цеплялись за песок, который от каждого движения слоями сбегал к реке, утягивал за собой… Он почему-то не закричал, не заплакал, а молча и отчаянно-быстро карабкался вверх, задрав голову. Он видел стебли травы, какой-то куст, кружащихся мух; из полоски земли над песком торчали корни, такие надежные, спасительные, как веревки. А внизу слышались тихие и аппетитные чмоки – это вода съедала сухой песок… Может быть, ему казалось так, или на самом деле было, – он боролся очень долго, очень долго полз к траве и корням. Но оставался на одном месте. Неизвестно, может, и не съехал бы в воду, если бы перестал двигаться, или беспрерывное карабканье спасло – хоть он и не поднялся ни на полметра, но оттягивал время… Он барахтался на песке и представлял, как сейчас сползет в реку, и вода с тихим чмоком примет его. Вольется в нос, в уши, в рот, и он задохнется. Он знал, как это – в ванне иногда нечаянно вдыхал воду и вскакивал, со стоном выталкивал воду из груди, криком и плачем заставлял себя дышать. Но здесь не ванна, здесь река, и дно глубоко… А потом над травой появилось лицо мамы, она мгновенно оказалась рядом с ним и за шкирку потащила наверх…
Стол был завален пакетами, столетник сдвинут на край; жена с увлечением, какое у нее редко случалось дома, готовила ужин. Сергеев нанизывал мясо, кольца лука и помидоров на шампуры и то и дело ходил проверять огонь. Разбивал кочергой обгоревшие поленья, подкладывал новые.
Потом принес шашлык. Разложил над красиво тлеющими, похожими на драгоценные камни углями. В который раз почувствовал детское желание их потрогать… С мяса закапало, тут же вкусно запахло, и очень захотелось есть. Сергеев пошел в дом чего-нибудь пожевать.
– Что ж они не едут-то? – спросил жену. – Ты звонила?
– Да звонила. Андрюха уже на вокзале, Наташка здесь почти – стоят в пробке у Текстильщиков… Авария, что ли, опять…
Сергеев взял с тарелки соленый огурец.
– А с кем она?
– Ну с кем? С Володькой.
– Понятно… А остальные?
– Что остальные? Если хочешь, сам звони. У меня центы на телефоне остались какие-то.
Сын смотрел телевизор, из которого без выражения, почти по складам говорили:
– Живи еще хоть четверть века – всё будет так. Исхода нет…
Дарья кряхтела на кухонном диванчике, задирала ноги. Жена разделывала селедку.
– С молокой, – сообщила, – как ты любишь.
– Отлично… Скоро шашлык будет готов. – Сергеев бросил в рот обрезок колбасы. – Может, туда пойдем? Посидим.
– Давай. У меня почти всё.
– Мегафон, – продолжал голос в телевизоре уже живее. – Мы делаем всё, чтобы ни одно слово не потерялось.
– Саша, – сказал Сергеев, – я ведь тебе запретил рекламу смотреть. Переключи.
Сын щелкнул кнопкой на пульте. Раздался хохот многих людей.
– Да бесполезно, – поморщилась жена, – сейчас везде одна гадость…
Воспользовавшись ее согласием идти на улицу, Сергеев быстро открыл вино, взял бокальчик и рюмку. Сунул в карман куртки бутылку «Путинки». Вышел.
Угли почти не светились, да жар уже и не был нужен – мясо прожарилось. Сергеев покрутил шампуры, выкурил полсигареты, подождал жену. Потом вернулся в дом.
Она закончила свою готовку, мыла доску, ножи.
– Ну что, – теряя терпение, сказал Сергеев, – идем или как?
– А дети? Саш, пойдем к костру.
– А шашлык готов?
– Через десять минут, – соврал Сергеев; ему хотелось посидеть с женой наедине.
– Я потом тогда…
– Ну, Саш, пошли, – настаивала жена. – Сейчас Дашу закутаем, пусть тоже воздухом подышит…
– Ладно, давай вдвоем, – перебил Сергеев и обратился к сыну: – Если Дашка заплачет, зови сразу. Слышишь?
– Уху…
– Уху… Нормально давай разговаривай. Как отвечать надо?
– Да.
– Молодец.
– Да, картошку же надо! – вспомнила жена на улице. – Так хочу печеной!
Принесла; Сергеев поднял шампуры. Закопали картошку в угли.
В конце концов сели за столик. Жена глубоко вдыхала дым и аромат шашлыка.
– Сто лет мечтала… В больнице, после родов, такой аппетит напал! Про шашлык только и думала – чтобы огромные куски жирного мяса, с корочкой.
– Эти как раз с корочкой. – Сергеев налил ей вина, себе водки. – Ну, за то, что выбрались наконец!
Солнце уже скрылось, небо было сочно-синее, воздух посвежел, повлажнел. Знобило.
– Хорошо, – говорила жена, – ни комаров, ни мух. Люблю такие дни. И грустно так, и тут же счастье чувствуешь. Что вот оно, сейчас… Даже плакать хочется. – Она посмотрела на Сергеева. – А ты чего такой?
– Какой?
– Грустный… суровый.
Он дернул плечами:
– Тоже, наверно, от этого… И грустно, и хорошо.
– Тебе правда хорошо?
– Ну да… Да. Устал только. – Он поднялся, стал переворачивать шашлык, хотя можно было уже этого и не делать… На втором с краю шампуре кусок мяса держался неплотно и постоянно оставался одним боком к углям; с помощью кусков на соседних шампурах Сергеев пытался помешать его вращению, придавливал. Но не получалось.
– На работе устал? – спросила жена.
– И на работе, и вообще… Мясо тоже вот – капризничает. – Он бросил возню с куском и сел. Плеснул себе водки; у жены вино еще осталось.
Выпили.
– Ну давай подумаем, – сказала жена, сказала, как показалось Сергееву, с натугой. – Может, другое место найти? Я вижу, что тебе неприятно там… Там ведь такие нервы нужны…
Он перебил:
– Посмотрим. – И усмехнулся: действительно, любую проблему можно замять этим «посмотрим», и всю жизнь заминать и откладывать: «Посмотрим, посмотрим»…
А с другой стороны, что скажешь кроме этого? Ведь работа, по сути-то, – не бей лежачего. Гуляй по залу, когда увидишь, что клиент ждет помощи, подойди, поговори, дай совет. И место удачное – буквально сто шагов от метро «1905 года», в получасе езды от дома. И престижно. Спрашивают: «Где работаешь?» – «В «Бенеттоне». – «Это бутик, который на Пресне?» – «Да». И люди уважительно кивают… И что, взять и уволиться? А что взамен?
Сергеев еще раз налил и выпил; жена не протестовала. Они сидели в сумраке, в мангале что-то тихо шипело – наверное, из картошки выпаривалась влага. Жалко, что там картошка – вообще-то стоило бы убрать шашлыки и развести костер по новой. Смотреть на огонь, думать о приятном и неясном. Но от выпитых сотни граммов Сергееву стало как-то пугающе легко – пугало, что возьмет и скажет жене обидное или хотя бы серьезное что-нибудь. То, что потребует разговора… И сейчас он уже жалел, что оказался с ней один на один, злило, что не может подобрать легких, бодрых, живых слов, интересное рассказать, байку какую-нибудь, анекдот, вообще, как-то так повести себя, чтобы поднять и себе и ей настроение… Тянуло еще раз плеснуть в рюмку… Нет, не стоит – сейчас ребята приедут, а он уже веселенький. Лучше пьянеть со всеми вместе.
Жена вдруг одним движением придвинулась к нему, обняла, прижалась щекой к его плечу и, словно баюкая, тихонько запела:
– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Н-н… А?.. – И отпрянула. – Ой!
– Что опять?
– Никита, я слова забыла! Ники-ит?! – Забормотала, повторяя первые строчки: – Ты обнимаешь нежно-о… А как дальше?
– Хм, да я не знаю, дорогая. И не знал никогда.
– Ну как! Мы же постоянно пели… Вот это да!.. Позо-ор!
Жена согнулась на скамейке, стиснула голову руками.
– Позор какой! Позор!..
В отличие от него, выбиравшегося за пределы Москвы считаные разы, она с детства любила походы, была членом туристских клубов, на антресолях лежал огромный рюкзак со спальным ковриком, сапогами, котелком… Она и понравилась Сергееву за эту присущую туристам жизнерадостность, открытость. Они познакомились во время вступительных экзаменов в одно театральное училище, куда оба в каком-то отчаянии пытались поступить; у обоих это была не первая попытка, обоим было далеко за двадцать (ему – двадцать шесть, а ей – двадцать пять), и оба, провалившись, уже не особенно удивились и расстроились… Нашли друг друга, сидя в каморке-подвале у своих давних приятелей – декораторов училищной студии, и быстро, словно бы тоже в отчаянии, решили жить вместе… Там же, в каморке, встретились с иконописцем Андреем, тоже приятелем декораторов, и с тех пор часто приезжали к нему на Клязьму. Шесть лет уже…
За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй…
– Никит, ну вспомни! – Жена чуть не плакала и шепотом всё повторяла: – Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Изгиб гитары желтой…
В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:
– Нам целый мир чужбина.
– Что? – жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: – Да ну тебя вообще! Я же серьезно… Ой, позорище!
А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно, и от того особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:
Качнется купол неба – большой и ярко-снежный,
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки вдвоем. И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.
– Не пей, давай дождемся.
– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.
Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал – вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.
Появился сын, спасительно выпалил:
– Там Дашка плачет!
И жена побежала в дом.
Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.
– А-а, – злился Сергеев, – вечно всё хрен знает как.
Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету. Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался от того, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил, надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.
И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью, показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…
Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк. Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле, – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.
Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый. Его сняли в «реставрации событий» нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом: «Москва, как много в этом звуке!..» с трибуны на Пушкинской площади… Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни – играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.
– Давай, Ник, помогай! – крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья «опеля» пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.
Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали…
– Тише! Только тише! – встретила испуганно-радостным шипением жена. – Дашка только уснула!
– Ну отнеси ее в ту комнату, – тоже шипя ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.
Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая прочь бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.
– Ч-черт! – Пришлось расставлять все это на столе.
– Ну, чего? – как всегда с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. – Да у вас готово всё?!
– Давным-давно, – проворчал Сергеев. – Даже шашлык засохнуть успел.
– О, привет, дорогая! – вскричала Наталья, пошла навстречу жене Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.
Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные. Сергеев вышел на улицу.
Володька еще возился возле машины. Становилось уже всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил… Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть…
Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник. Медленно достал пачку «Винстона», медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил… Находиться в доме не хотелось – слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись… Нет, лучше здесь.
Мягко хлопнула дверца «Опеля», пискнула сигнализация. «Хм, а Володька-то молодец».
Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до «этого самого» и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не сопротивлялся. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал… Вообще, правильно с его стороны – Наталья тетка небедная, за такой, как за стеной. Хотя… Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить… «Да ну! Что я? – опомнился, мотнул головой Сергеев. – Зачем я-то об этом думаю?» И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.
Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.
– Ох, молодца, Никит! Молодца-а! – с чувством, искренне восторгался Володька.
– В смысле?
– Да как?! Такую деваху заделал. – Сел рядом. – Видишь, как всё у вас отлично… – И добавил, как по секрету: – Вся в тебя. Копия.
Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.
– Давай лучше выпьем.
– Давай! У тебя тут есть?
– Всё есть – и водка, и закуска… Шашлыки вон засохли все.
– Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.
– С водкой всё потянет. Но хотелось – как люди. Вы еще когда позвонили, что рядом. Вот я и нажарил. Теперь хоть опять костер разводи. – Сергеев протянул Володьке полную рюмку, себе капнул на дно. – Ладно, давай.
– Давай, – уже без энтузиазма согласился Володька. – Мы тоже пораньше хотели… Ну, за пополнение в семье. Молодец ты все-таки. Серьезно.
Чокнулись. Выпили. Сквозь жжение водки Сергеев сипнул:
– Бери шашлык.
– С девчонками надо…
– Как хочешь. – Сергеев закусил. Снова закутался в куртку. Посмотрел на черную стену сарайчика. – Это трудно определить, понять – молодец я или дурак.
Он испугался таких своих слов, захотелось услышать от Володьки недоуменный вопрос, какое-нибудь: «Да ты что?!» Но тот молчал. Что-то делал в темноте, чем-то постукивал, позвякивал.
– Чего у тебя там? – насторожился Сергеев.
Володька отозвался не сразу, так, кажется, был увлечен и сосредоточен.
– Трубку набиваю, – наконец произнес тихо, сладковато.
– Хм! Не лень?
– Да ну! Кайф полный!.. Вот столько лет гадостью травился, недавно понял… Ты-то все там же – в «Беттоне» своем?
– Угу. Только он «Бенеттон» называется.
– Ясненько.
Володька вставил мундштук в зубы, щелкнул зажигалкой и, огоньком вниз, поднес к табаку. Несколько раз с силой всосал воздух. Затем протяжно выдохнул дым:
– О-о-о!
Запахло вкусно и приторно. Каждый раз улавливая где-нибудь этот запах, Сергеев пытался вспомнить, что он напоминает. Что-то давнее и хорошее. И сейчас вдруг вспомнил.
– У меня мама когда-то печенье такое делала, – сказал, – с карамельками. Клала кусочек карамельки на тесто и пекла в духовке. Запах такой же был.
– Да, – равнодушно согласился Володька, – табак и называется «Карамелечный, легкий»… Хочешь попробовать?
– Да нет, не надо… Еще накатим?
– Можно. А ты, кажется, прилично уже.
– А что делать? – Сергеев снова стал раздражаться. – С пяти вас ждем. С женой чуть не поругались…
– Из-за чего?
– Да мало ли… На нервах потому что. – Он плеснул в рюмки примерно поровну. – Бери. – И не удержался, добавил: – Договорились же в пять, от силы – в шесть. Я и рассчитывал…
– Чего-то занудой ты, Ник, становишься, – перебил Володька.
– Не занудой, а просто порядка какого-то хочется.
– Ну, это нереально!
– В смысле?
– Для этого в лесу надо жить, а не в Москве. Без людей, короче… Ну, давай.
Чокнулись и выпили.
– Что за водка?
– Да «Путинка».
– А мы на березовых бруньках привезли. Самый сейчас писк считается. Пробовал?
– Нет, вроде.
– Попробуем. Отлично идет.
Володька попыхал трубкой.
– Затухла. – Снова стал совать в чубук огонек зажигалки.
– Да на сигареты, не мучайся.
– Нет, я теперь эту гадость в руки не возьму! И тебе советую переходить. Уже и о здоровье нам надо думать, а эти сигареты… Советую, Ник, серьезно…
– Интересно, – перебил Сергеев, – а Пушкин курил?
– Пушкин? Хм… Не знаю.
– Ну ты-то должен знать.
Володька напрягся:
– Почему я должен?
– Ну как… Работа над образом… Вживание. Чтоб хорошо сыграть. – И Сергеев умолк, не зная, что еще сказать, с любопытством ожидая реакции Володьки; на всякий случай поставил рюмку на столик. Хотелось взрыва.
Володька осторожно выбил трубку. Поднялся.
– Пойдем к девчонкам… Неадекватный ты какой-то сегодня… Даже понять не могу.
С шампурами, вырытой из золы картошкой, бутылками и рюмками пришли в дом. Тихо, шепотом, чтоб детей не разбудить, поспорили, что делать с шашлыком – так есть или разогреть на сковородке. Решили – так.
– Да, кстати, Никита, – когда расселись и наполнили рюмки, обратилась к Сергееву, словно бы только сейчас его заметила бездетная и безмужняя Наталья, – я твоей благоверной уже всё сказала. Я лично – в восторге! Поздравляю. Вы прямо как положено – мальчик, потом девочка. Еще бы квартиру свою…
– Ну что ж, чьи-нибудь родители умрут – будет и своя квартира.
Жена возмутилась:
– Что ты говоришь-то?!
– Есть и другие варианты, – заметила сухо Наталья.
– Какие?
– Купить… кредит взять.
– Да уж… Давайте выпьем в конце концов. – Сергеев поднял рюмку. – За встречу.
Володька согласился:
– Это самое правильное сейчас…
Выпили и закусили. Помолчали.
– Оказывается, – повернулась к Сергееву жена, – знаешь, чье это белье? Мне Наташа…
– Какое белье?
– Ну, женское там висит. Оказывается… Помнишь, гусляр у Андрюхи жил прошлым летом, Максим? Еще весь крыжовник съел…
Сергеев усмехнулся:
– Его белье?
– Да подожди! Что за привычка стала перебивать?.. В общем, теперь он сюда еще и девку притащил. И они тут живут полгода уже.
– И что?
Володька в это время ел шашлык и запивал пивом, Наталья напряженно, даже прищурившись, следила за диалогом Сергеева с женой.
– Как это «что»?! Надо его выручать как-то. Знаешь ведь характер его. Ведь талантливый художник на самом деле и иконы какие писал! – Жена перевела взгляд на Наталью. – Мы когда сюда приехали в первый раз, я зашла в ту комнату, там мастерская была, а там икона на мольберте стояла… Он над ней работал как раз… И прямо – светилась!
– Да, да! – изобразила восхищение и грусть ностальгии Наталья. – Я помню…
– А сейчас забросил. Целыми сутками в Щукинском, и ни денег, ни времени. И эти еще подселились.
Сергеев налил водки себе, Володьке и Наталье, жене вина. Выпили как-то машинально и так же, без удовольствия, закусили.
– Давайте подумаем, ведь надо помочь, – продолжала жена уже другим тоном; так она говорила, когда к ним приходили ее друзья-туристы и начинали мечтать о походах. – Надо Андрюху вытаскивать. Что это за жизнь вообще, когда чужие в доме живут? И дом-то по сути крошечный… Где он, например, спит вообще? Ребята!
Чем активней она становилась, тем тяжелее было Сергееву. То ли после улицы в тепле разморило, то ли от малоприятного сидения за столом потянуло лечь и уснуть… А жена говорила и говорила, царапала и усыпляла одновременно:
– Может быть, открыто сказать им? У этого Максима, кажется, своя квартира есть в Пушкине…
– Там у него жена с ребенком, – сказала Наталья.
– В-вот молодец! Он подличает, а Андрюхе страдать…
– Нет, надо, конечно, решать как-то, – подал голос Володька. – Ему они сто процентов внапряг. По нему видно. Только как сделать? Подойти – и в лоб заявить? А кто мы такие? И скандал будет…
– Как это – кто? – перебила жена. – Мы друзья Андрюши! Мы его сколько лет знаем! А он с этим Максом в том году случайно в электричке познакомился и получил паразита. Гусляр тоже… побирушка.
– Э! – не выдержал Сергеев. – Хорош. Решится как-нибудь. Что тут за глаза обсуждать.
– Это не за глаза. Просто мы решаем, что сделать. Как помочь.
– Ладно. – Сергеев поднялся. – Я с вашего позволения отлучусь. Прилягу… устал. С шашлыками вот… Полежу. – И пошел в соседнюю комнату.
– Ну, Ни-ик! – расстроенно позвал Володька; жена перебила:
– Да пусть поспит. Ночь еще длинная… Что-то не в духе он сегодня совсем.
– Съездить вам надо куда-нибудь, – посоветовала Наталья. – В Египет хоть, на недельку. Копейки стоит… Подумайте, я помогу. Загранпаспорта-то есть?..
Осторожно ощупав ближайшую к двери кровать, проверив, нет ли на ней сына или дочки, сняв туфли, Сергеев лег. Тут же приподнял голову и вытянул из-под покрывала подушку. От подушки вкусно запахло то ли духами, то ли каким-то кремом. Или шампунем. Захотелось увидеть девушку Макса, которого он почти и не помнил. Лишь длинные светлые волосы с хипповским ремешком, высокий рост. И на гуслях играет… Вдыхая аромат подушки, он был уверен, что девушка симпатичная; такая… женственная такая… Да, молодец этот Макс – и жена есть с ребенком, и вот девчонку еще подцепил, и крышу нашел бесплатную для медовых деньков… Молодец… И Володька молодец… Страшная, зато богатая, с «опелем»… При такой и работать не надо…
Сон был неглубокий и легкий, как иногда в детстве – вроде бы спишь, и в то же время слышишь, что происходит вокруг. И в такие моменты полусны-полумысли бывали особенно интересные, яркие, а ощущение, что лежишь в мягкой, теплой постели, особенно сладостно. Но в детстве он не ценил этого, ему хотелось вскакивать и бежать куда-нибудь, играть в какие-то давно забытые игры, а потом моменты блаженства случались все реже и реже, и сон чаще всего наваливался сразу, утаскивал в темную, душную бесчувственность, а пробуждение оглушало и вытряхивало наружу, в забитую делами и проблемами жизнь. В будни оглушало пиканьем будильника, а в выходные – привычкой к этому пиканью…
Сейчас же дышалось легко, пахло вкусно, мышцы приятно потягивало, словно после физических упражнений, из соседней комнаты, приглушенные дверью, слышались возбужденные голоса, восклицания; уютно поскрипывали половицы, хлопала время от времени дверь на улицу, впуская волны свежего осеннего воздуха. И Сергеев то почти просыпался и готовился встать, то начинал мечтать о чем-то неясном, непонятном самому себе, что тут же растворялось в плавном погружении в сон. На секунду-другую он по-настоящему засыпал, и тут же, чем-то, скорее внутренним, разбуженный, снова начинал прислушиваться, стараясь определить, пришел ли Андрюха, о чем за столом идет речь. Прислушивание медленно перетекало в неясные, непонятные мечтания, а мечтания уводили в сон…
– Никит, Никити-ик, – затормошил шепот жены, ухо защекотало от ее дыхания. – Никит, вставай, дорогой. Все собрались… Пойдем.
– Да, иду, – выпутываясь из дремы, ответил он. – Иду… Сейчас…
– Давай, давай, неудобно.
– Встаю…
Ему казалось, что жена продолжает его уговаривать, и он рассердился, открыл глаза, но ее рядом не было. Ее голос раздавался уже за стеной. Рассказывала про дочку… Как грудь долго брать не хотела…
Сергеев глубоко, как перед прыжком, выдохнул раз, другой. Сел. Потер лицо, шею горячими сухими ладонями, пригладил волосы. Заметил, какие они жирные стали. «От подушки, что ли?.. Блин!..» Нашел на полу туфли, обулся.
«Умыться надо». Лицо ощутимо опухло, глаза заплыли. «Надо завязывать с пивом»… Показываться перед людьми в таком виде было неудобно. Тем более, если с этим Максимом ругачка начнется. «Буду, как алкаш, сидеть…»
Подкрался к выходу из комнаты, приоткрыл легкую фанерную дверь. В прихожей никого не было. Прошмыгнул в туалет.
Долго умывался, глядя на себя в зеркало. Постепенно лицо разгладилось, волосы легли как надо. Улыбнулся той улыбкой, с какой встречал посетителей в магазине. Получилось… Теперь можно и выходить.
За большим овальным столом сидели Володька, Наталья, Андрюха, какой-то еще здоровенный, бородатый, похожий на попа незнакомый мужик; жена, держа на руках дочку, продолжала рассказывать о своем лежании в роддоме. Ее увлеченно слушали, появление Сергеева не заметили.
– Добрый вечер! – не выдержал он.
– О, Никит! – вскочил Андрюха, невысокий, плотненький, с седоватыми, до плеч, волосами; еще года два назад он был как подросток, а теперь пополнел, как-то орыхлел и стал похож на упитанного старичка, даже больше на тётеньку… «Сколько ему? – задумался Сергеев. – Сорок три отмечали или сорок четыре…»
– Рад, Никитка! Так рад, что выбрались! – Андрюха обнял его, похлопал по спине. – Да, познакомьтесь! – Обернулся в сторону бородатого. – Василий Усольцев, режиссер православного театра, из Дмитрова. А это, Василий, – Никита, мой друг и супруг нашей молодой мамочки.
– Угу-м. – Бородатый приподнялся, не подавая руки, кивнул. Сергеев тоже ответил междометием и кивком. Приставил к столу стул, втиснулся между женой и Андрюхой.
– Как дела-то, Никит? Рассказывай! – спрашивал Андрюха. – Сто же лет не виделись!
– Да вот, дочку родили. Четыре месяца… Решили попробовать съездить…
– Отлично! Вы молодцы, что приехали! Спасибо!
«Опять молодцы, – усмехнулся Сергеев, – все молодцы».
– А дочка у вас – чудо! Такой ребеночек!.. Ух-х, Дашутка, принцессой будешь!..
Сергеев зачем-то ляпнул:
– Она, кстати, уже разговаривать может.
Наталья хохотнула. Остальные чуть ли не хором изумленно-недоверчиво выдохнули:
– Как это?!
– Да нет, я серьезно. – Сергеев глянул на жену. – Скажи.
– Ну, не то чтоб разговаривает, – осторожно ответила она, – но что-то такое получается…
– Всё у нее нормально получается! Ну-ка, дай мне. – Он взял дочку; Дашка лежала с открытыми глазами, пустышки во рту не было. – Даш, скажи, как тебя зовут? Ну, скажи. Как зовут нашу девочку?
Дочка настроила взгляд на Сергееве и улыбнулась.
– Ну, скажи, солнышко. Как тебя зовут? А?.. Да-аш. Давай.
– Гы-ы, – сказала она.
– Ух ты! – то ли всерьез, то ли шутя воскликнул Володька и открыл бутылку «Старого мельника». – Уникально, слушай!
– Да нет, погодите. – Сергеев почувствовал неловкость. – Она нормально умеет говорить… Даш, скажи. Скажи, как тебя зовут? Ну, пожалуйста… – Дочка не ответила. – А брата? Как брата зовут? Братика как зовут твоего?.. Ну, Даш, что это?.. Скажи, а?.. – И Сергеев услышал в своем голосе мольбу, разозлился на себя, на молчащую дочку; дома она действительно часто отвечала вполне отчетливо: «Дая», «Сая», «Никия». – Ну, скажи давай, доча. Перестань вредничать. А?.. Даша-а!..
Она заскулила, видимо, испугавшись. Потянулась куда-то. Жена забрала ее.
– Нет, честно, она говорит, – продолжал доказывать Сергеев, чувствуя себя все неудобней. – Без твердых согласных, конечно, но…
– Эх, Никит, – хлопнул его по плечу Андрюха, – как я рад за вас! Дети, это счастье!.. Я вам завидую самой белой завистью. Вообще!
– Пора, – поднял рюмку Володька.
Сергееву очень хотелось выпить. И найти тему для разговора, чтобы этот ляп с говорящей в четыре месяца дочкой забылся. Или замялся хотя бы.
– Как, Андрей, дела-то вообще? – спросил он, не найдя ничего более интересного, когда выпили и плотно закусили; еды на столе было полно, горки из ломтиков колбасы, огурцов и помидоров, мяса, селедки. Еще и в пакетах возле холодильника лежала. На три дня запасов.
– Да как… Как сказать, – вздохнул Андрюха. – В Щуке целыми днями пыркаюсь, халтурю потихоньку. Надо ведь веранду достраивать, второй этаж… Василию вот, – он посмотрел на бородатого, – со спектаклями помогаю.
Тот пробасил:
– Андрюша от Бога художник. Так улавливает!.. – И, не подобрав нужного слова, потряс кулаком. – Ух-х!
– Нерв, – сказал Володька.
– А?
– Нерв Андрюха улавливает.
Бородатый пошевелил бородой.
– Ну, и так можно сказать… Бесценный он человек!
– Нужно будет съездить в ваш театр, – сказала Наталья.
– Милости просим. Только у нас не каждый день – строго по воскресеньям. И сложные постановки.
Ели, выпивали, разговаривали. В основном вспоминали прошлое – давнишние премьеры, куда-то исчезнувших, подававших надежды ребят, обсуждали своих знакомых, ставших звездами. Жалели, что не все из компании сегодня здесь, и, пожалев, тоже обсуждали – как теперь живут они, где работают, какие у них проблемы… Володька в который раз рассуждал об актере Сергее Безрукове:
– Он талантище без вопросов, конечно! Без обсуждений. Такая энергетика – прямо чувствуешь! Сейчас Пушкина играет… Но – не знаю. Что-то не верю, что получится. Как-то… не хватает чего-то… Не знаю…
От водки с пивом он опьянел больше других, его переполняло нехорошее, агрессивное возбуждение. Наталья подкладывала ему на тарелку закуску:
– Ешь, пожалуйста, ешь. – И жаловалась жене Сергеева: – Совсем не ест. Кусок не впихнешь…
– Я сюда не есть приехал, а общаться… Слушайте! Э-эй, господа! – Володька постучал вилкой по бутылке. – Слушайте, а давайте споем? Русское. Помните, как мы пели классно. Давайте?
– Потише, Володь! – в ответ зашептала жена Сергеева. – Дашка засыпает.
Володька расстроенно вздохнул. А бородатый усмехнулся:
– Утомилась девочка от папиного урока.
Сергеев сделал вид, что не услышал.
– Кстати, ребята! – забыв о шепоте, сама воскликнула жена. – Со мной сегодня такой позор случился! Представляете, забыла вторую строчку «Изгиб гитары желтой». Всю жизнь пела, а тут – как стер кто-то… Чуть не разрыдалась…
– Изгиб гитары желтой, – забубнил Володька, – ты обнимаешь нежно… Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись. Качнется купол неба… Ну да: чего грустишь, бродяга…
– Да нет, другое там. Какой бродяга?..
– Слушай, – громче и настойчивее заговорил Володька, – я тоже эту песню с детства пою. Вторая строчка: «Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись». И потом: «Качнется купол неба – большой и звездно-снежный. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».
– Дальше – да. А «бродяга»… Другие слова там. Ребята, кто-то помнит еще?
– Я никогда Визбора не любила, – дернула плечами Наталья. – Дешевая романтика…
Володька изумился:
– При чем тут Визбор?!
– Ну как… Его же песня.
– О-ой-й!.. Наташ, ты меня убиваешь.
– Да в чем дело? Что я не так говорю?
Жена поднялась и унесла дочку. Сергеев без стеснения налил себе водки и выпил. Володька, получив возможность говорить громче, стал отчитывать Наталью:
– Как можно?! Боже мой… Это Митяева песня. Олега Ми-тя-е-ва! Стыдно не знать таких вещей!..
– Володь, подожди, – мягко перебил Андрюха. – По-моему, ты путаешь. Это все-таки Визбор.
– Да вы что, сговорились побесить?! – Володька округлил глаза. – Господи боже мой! Я могу с вами…
– Не произноси имя Господа всуе, – веско сказал бородатый. – Нельзя.
– Что?.. Да это не суя. Это… Визбора с Митяевым путать!..
– Митяев это, ребята, Митяев, – поддержала Володьку вернувшаяся жена.
– Давайте хоть на что спорить, что Визбор, – сказала Наталья. – Андрей, у тебя сборника нет?
– Наташ, не пори ты чушь!
– Я не порю чушь, Володя. А если ты перепил, то советую лечь.
– С-слушай! Хватит мне указывать. Ясно?
– Давайте потише, – вставила жена. – Дети спят.
Володька не слышал – вскочил, навис над Натальей:
– Что ты меня вечно дергаешь?! Я сам знаю, пить мне или не пить. И сколько! Я не мальчик тебе…
– По твоему поведению не скажешь.
– За-мол-чи!
– Ладно, ладно, друзья, – заговорил Андрюха примирительно, – перестаньте. Ведь так хорошо… Давайте мировую выпьем. Да? И пусть каждый останется при своем. – Стал разливать.
– Да нет, – Володька не унимался, – тут кто-то хочет машину свою проиграть. Что, Наталья, спорим на твою машину?
Наталья скривила губы:
– Легко. Катайся на здоровье. Правда, я не уверена, что ты на права когда-нибудь сдашь.
– Я и не буду сдавать. Продам тысяч за пять баксов, позажигаю…
– Она пятнадцать стоит, как минимум!
– Я не жадный.
– Ну всё, всё, – Андрюха поднял рюмку. – Пьем за дружбу!
– Пьем, – поддержал бородатый.
Выпили, постепенно успокоились. Решили все-таки спеть. Но чтоб детей не будить, вышли с бутылками, рюмками, кое-какой закуской на веранду. Там тоже был большой стол, стояли табуретки, стулья. После тепла в доме и выпитого показалось, что и на улице тепло.
– Всю ночь здесь будем, – объявила Наталья. – Хоть надышимся.
– Да-а, по сравненью с Москвой, воздух… М-ма!
Но тут же стали бегать в дом и одеваться.
– Друзья, только одно условие, – сказал Андрюха, когда расселись. – Поем негромко и мелодично. Соседи вокруг.
– Да никого тут нет. Пустые дома…
– Володь, это тебя касается в первую очередь. Ты у нас любитель громкости.
– Я душой пою!
– Ну вот – держи ее в рамках.
Володька укоризненно покачал головой:
– Эх, Андрюшка, занудой ты каким-то становишься… Душа в рамках… Ладно, – хлопнул в ладоши, – давайте сначала про церковь. Чтоб кровь разогнать.
– Для начала бы выпить не помешало, – заметил бородатый.
– Эт правильно!
Выпили. Володька, не закусив, сразу завел:
– У це-еркви стоя-ала-а каре-е-ета-а…
Остальные с готовностью подхватили. Эту песню пели каждый раз, когда собирались. Любили. И Сергеев, хоть и не находил особой радости в пении, но когда-то в юности услышав по радио «У церкви стояла карета» в исполнении Жанны Бичевской, с первого раза запомнил почти все слова. И с удовольствием подпевал, и чувствовал, что в груди что-то расширяется – что-то светлое и дорогое растет…
…Все го-ости-и наря-адно оде-е-еты,
Неве-еста всех кра-аше была-а…
– Ох, хорошо, – подождав, пока последние звуки погаснут, простонала Наталья. – Хорошо-то как…
– Да-а, – вздохнул и бородатый, – много чего есть в русской культуре великого, но песни – это жемчужины. Лекарство.
– Эт правильно. – Володька, подсвечивая себе зажигалкой, стал наполнять рюмки. – Теперь предлагаю «Лучину», для полного очищения.
– А знаете, кто слова написал для «Лучины»? – спросил бородатый.
Наталья сморщилась:
– Не надо, не надо! Пусть для нас будет народной.
– Так! Пьем – и поем.
И опять начал Володька. Осторожно, душевно:
То-о-о не ве…
То не ветер ветку кло-о-онит,
Не-е-е дубра…
Не дубравушка шуми-и-ит…
– То-о мое!.. То мое сердечко сто-о-онет, – грянули Наталья, бородатый и жена Сергеева. Андрюха и Сергеев помалкивали. – Ка-ак осе… Как осенний лист дрожи-ы-ыт…
– Э! Э, стоп! – вдруг замахал руками Володька. – Погодите!
– Ну что опять?
– Как вы спели? А? «Осенний»? Да не «осенний лист», а – «осины»! «Осины», понимаете?
Наталья ударила кулаком по столу:
– Ну вот вечно всё испортит! Что за день такой…
– Да с чего вы взяли? – возмутился бородатый. – Все всегда поют «осенний». И я точно помню – я текст читал. В моем спектакле эта песня звучала.
– В попсовой книжке, значит, текст читали, – проворчал Володька. – Осенний лист дрожит – х-ха!.. Да ну, всё… Ладно. – И он стал набивать трубку.
Молчали. Всем, кажется, было неуютно, неловко, то ли за себя, то ли за Володьку. Сергееву хотелось снова быстро опьянеть и уйти спать.
– Что-то сплошные споры у нас сегодня, – заметила жена.
– Редко собираемся, – отозвалась Наталья.
Еще помолчали. Потом Андрей сказал, сказал так, что у Сергеева пробежали мурашки:
– Некрасиво ты себя ведешь, Володя. Нельзя так.
– А что мне, замечание сделать нельзя? Поют неправильно, Митяева с Визбором путают… Осенний лист у них!..
– Да, теперь только вешаться, – не выдержал Сергеев; Володька его тоже сегодня раздражал как никогда. – Режиссерство устроил тут. И так настроения нет…
Володька, досадливо вздыхая, раскуривал трубку. Раскурил, смачно выдохнул дым.
– Понятно. Но… но позволю себе встать на защиту песни. На защиту правды. В песне каждое слово играет огромную роль. Недаром даже пословица есть…
– Уважаемый Владимир, – перебил бородатый. – Поскольку вы считаете себя специалистом в этой области, то, наверное, знаете, что существуют по крайней мере семь равноизвестных вариантов песни «Степь да степь». Так? Слова там, мягко говоря, разнятся, но ведь в голову никому не приходит какой-то из вариантов делать главным. Так или нет?
– Сейчас. – Володька налил себе водки.
– Хватит пить, – попыталась помешать Наталья, – хоть бы всем предложил…
– Оставь меня в покое. – Он выпил, пыхнул трубкой, кашлянул. – Видите ли… Одно дело варианты, а другое – «осенний». В церковной службе есть множество молитв, но слова ведь в них не меняют. Существует канон.
– Это совсем разные вещи.
– Да ничего разного!..
– Или про черного ворона! – встряла слишком активно жена; наверно, решилась перевести разговор. – Я с ней в Щукинское последний раз поступала. – И запела тоненько, с фальшивой грустью – ей явно было не грустно, а хорошо от общения с друзьями, от споров, даже от близости ссоры:
Че-о-орный ворон, друг ты мой серд-е-ешный,
Что летаешь высоко…
Сергеев поморщился, отвернулся… В холодильнике еще были куриные крылышки, что-то мясное и Наталья с Володькой привезли. Разжечь костер по новой, посидеть в одиночестве, слушая ночь, ворошить обгорающие полешки… Пить опять не хотелось – после того как поспал, водка не брала, казалось, она не рассасывается по организму, а просто стекает в желудок, напитывает лежащую там пищу горечью… Да, или костром увлечься, или лечь в кровать. Уснуть глубоко, умереть до завтра.
– Приве-ет! – Но скорее не приветствие, а вопль недоумения, и на веранду поднялся Максим всё с такими же длинными волосами, с неизменными гуслями в полотняном чехле; следом за ним появилась невысокая, но стройная, темноволосая девушка. Голубые в обтяжку джинсы, белые сапожки и белая куртка-ветровка. Лицо, на первый взгляд, некрасивое, неправильное, и этим, наверное, притягивающее взгляд, интересное.
За столом насторожились, притихли, словно почувствовали опасность. Смотрели на Макса, на девушку.
– Привет, друзья, – первым ответил Андрюха, – присаживайтесь, мы вот тут…
– Спасибо… Сейчас. – Макс и девушка ушли в дом.
– Сейчас детей перебудят, – вскочила со стула жена.
Наталья выжидающе посматривала то на Володьку, то на Сергеева, как будто призывая действовать. Сергееву еще сильнее захотелось куда-нибудь деться отсюда. «Пять минут назад взял бы и ушел, – досадовал. – А теперь – сиди». А Володька был слишком обижен за Митяева, за лист, за сухой тон хозяина – он скрючился на табуретке, пыхал трубкой и глотал пиво… Чтоб разбить напряженность, Андрюха с увлечением стал рассказывать:
– У меня этим летом здесь такое чудо случилось! Не поверите. Вон там у забора лиственница растет, и сколько лет, как кустик, даже выдернуть хотел, смородину посадить или крыжовник.
Наталья при слове «крыжовник» нехорошо хохотнула, но Андрюха не обратил внимания.
– А нынче прямо расцвела. За лето на полметра вытянулась и – самое удивительное! – маслята вокруг высыпали. Жарили, суп варили. Вкуснотища! Никогда бы не подумал, что у меня на участке маслята будут. Каждое утро собирал. Недавно только кончились. Жалко.
– Ну чего жалеть, – пробасил бородатый, – сезон-то прошел. Зима скоро…
Жена вернулась вместе с сыном.
– Вот, – расстроенно объявила, – проснулся. Дома всегда спит в это время… Давай, – велела, – садись к папе. Есть хочешь? – Сын отрицательно мотнул головой. – Ну, так посиди, подыши… Слушай, Андрюш, а они что, у тебя тут живут?
Андрюха пожал плечами:
– М-м, так… Пока Максим дела устраивает… Знаешь ведь его ситуацию. Жена бывшая, ребенок в его квартире…
– Интересно.
– Дру… друзья! – очнулся, вскричал Володька заплетающимся уже языком. – Друзья, давайте накатим! Чего вы?.. А? Никит, расплескай. Всё нормально… нормально. И – споем. Как надо! – И, не дожидаясь водки, согласия, он во всю глотку, хрипло, некрасиво заорал– зарычал:
Че-орный во-о-орон, черный во-о-орон!
Что ж ты вьё-о-ошься надо мно-о-о-ой-й!..
– Володь! Замолчи! – Андрюха вскочил. – Заткнись, говорю! – Хлопнул ему по губам ладонью, встряхнул. – Я же просил! Я просил!.. Мне и так постоянно!.. Петь – пой, но чего орать?!
– Не нравится? А-а! – Кажется, за секунды пения Володька опьянел еще больше, еле сидел, еле шевелил языком. – Да я… я из души пою! Я вообще могу уйти! Зачем вообще… Не хотел ведь. Знал… Да ну! – Он поднялся, постоял, качаясь над столом. – А… Зануды вы все. Всё… всё понятно… заткнулся.
Он медленно, с усилием развернулся и пошел к крыльцу.
– Ну вот, – расстроенно поморщился Андрюха. – Встретились… Наташ, поговори с ним. Нельзя ведь так. Не встреча друзей, а мученье какое-то.
– Спать его надо уложить, – сказала жена Сергеева.
– У него такой график тяжелый, – стала оправдывать Наталья, – днем репетиции, вечером спектакли. Еще и детские по выходным. Психологически очень трудно.
Все оглянулись на Володьку.
– Володь, погоди! – позвал Андрюха.
Володька запнулся о неровно положенную плаху и рухнул. Голова ударилась о приступок крыльца. Раздался тупой, но громкий хлопок.
«Оп-па! – повеселел Сергеев. – Началось!»
К Володьке подбежали, потянули вверх. Тяжелый, обмякший, не пытается сам подняться. Висит на руках. Неразборчиво, бесцветно мычит… Усадили. Правая сторона лица быстро потемнела и стала опухать.
– Что же ты делаешь! – плачуще говорил Андрюха. – Ты меня слышишь? Володь?
– А-ай… больно…
Наталья увидела лицо и взвыла.
– Повели в дом, – с удовольствием командовал бородатый. – Уложить надо. Андрюш, свинцовая вода есть?
– Да откуда…
– У него спектакль в воскресенье! Го-осподи! – сухо, без слез рыдала Наталья. – Сделайте что-нибудь!
В прихожей столкнулись с Максом. Сергеев заметил его презрительный и брезгливый взгляд, плоскую бутылочку коньяка в руке… Завели Володьку в спальню, под руководством Максовой девушки – «не сюда, не сюда!» – положили на раздвинутое кресло-кровать. Обернули голову мокрым полотенцем… Сергеев проверил Дашку. Она спала на дальней тахте, в уголочке. Из капюшона торчал остренький носик и круглые, как шарики, щеки. Сергеев наклонился к ней, прислушался: дышит? Дышала…
Подождал, пока Володька перестанет стонать и ругаться и уснет, и вышел.
– Вы с ночевкой, что ли, приехали? – спрашивал Макс, свинчивая крышку с бутылочки. – С ребенком?
– Мы с Андреем заранее договорились обо всем, между прочим, – ответила жена Сергеева.
– А что? – пошла в атаку Наталья. – Проблемы какие-то?
– Да нет… Но надо определиться со спальными местами. – Макс посмотрел на Андрюху; Андрюха сидел, подперев рукой подбородок. – На улице уже холодно спать… Так, сколько нас получается?
Считать никто не стал. Макс налил себе и своей девушке коньяку, жестом предложил остальным и тут же поставил бутылочку на стол. Сергеев плеснул водки бородатому, Андрюхе, Наталье, себе. У жены вино еще было. Саня вяло мусолил кусок шашлыка…
– Что, давайте за знакомство, что ли? – Макс кивнул на свою девушку. – Настя, моя невеста.
– Уху, – саркастически произнесла Наталья.
– Ждем, кстати, ребенка.
– Да? Правда? – удивленно и искренне заинтересовалась жена Сергеева. – И на каком месяце?
– Почти шесть, – смущенно сказала Настя.
– Хорошо-о. А у нас дочке четыре недавно исполнилось.
Теперь Макс удивился:
– Ты опять родила?
– Представь себе! А ты не заметил? Там спит, на тахте, сверточек…
– Когда это вы успели?
– Со стороны это всегда незаметно, а если рассказывать как и что…
– Расскажите, пожалуйста! – с боязливым любопытством попросила Настя.
– Беременным лучше не знать. Все сами увидите.
– Ой, не пугай, не пугай! – Макс поднял рюмку. – Мы и так трясемся. Ну, тогда за детей!
Только выпили, жена заволновалась:
– Никит, сходи глянь, как она там. Вдруг Володька…
– Я посмотрю, – вскочила Наталья. – Может, все-таки примочку какую-то сделать? Что помогает от синяков?
Ей не ответили.
Снова сидели молча. Бородатый глядел насмешливо, он словно бы чего-то ждал и был доволен напряженностью. Жена Сергеева явно готовилась к ссоре с Максом, но ее сдерживало известие о беременности его подруги и присутствие за столом сына. И уже раза два она говорила:
– Саша, ты спать не хочешь? Иди ляг с Дашенькой.
– Не хочу, – бубнил он, а потом вдруг спросил Макса: – Дядя, а вы поиграете?
– Что, малыш?
– Вы на такой играли. На досочке…
– На гуслях?
– Угу, на гуслях.
– Ух ты! – неожиданно для себя поразился Сергеев. – Ты действительно помнишь? Сань?
– Помню.
– Молоде-ец!
И Макс, обрадованный, что пятилетний мальчик помнит о его давней игре, оживился и осмелел, почувствовав в Саше поддержку:
– Конечно, сыграю. Я каждый день играю. И начал, когда тоже маленьким был. Тогда совсем редко кто умел. На гитарах играли, а я на гуслях.
– А поиграйте.
– Обязательно. Сейчас только коричневой водички выпью, чтоб лучше игралось. – Он наполнил свою рюмку коньяком.
– Нам, пожалуй, тоже пора, – вздохнул бородатый, взял бутылку, но налил только себе и Андрюхе. – Андрейка, – как-то бережно, поотечески потряс его за плечо, – прими. И не думай. Помни только, что я тебе предложил.
– Да, я помню. Спасибо, Василий. Спасибо…
Выпили без тостов, не чокаясь. Сергеев не выпил – уже не лезло. Даже мутило. Через силу курил, выдувая дым в сторону от сына. Вспомнилось, отчетливо и ярко то, о чем сегодня уже не раз вспоминали другие – как они приезжали к Андрюхе лет пять назад.
Андрюха жил здесь почти безвылазно, писал иконы, ходил по воскресеньям в церковь. И встречал их по-настоящему радостно, как дорогих и долгожданных гостей; наверное, так заблудившийся в тайге человек радуется встретившимся геологам… Они почти и не пили тогда. Нет, хм, пили – зеленый чай, чай со смородиновыми листьями, с лимоном. Ели пряники и конфеты, обсуждали прочитанные книги. Много было книг, которые почему-то казалось необходимым прочитать и потом о них спорить. Спорили об истории, о религии, о театре. Но по-хорошему, без злости. А теперь? Какой, действительно, праздник – приехал в одиннадцать вечера с работы, а тут… И он, Никита Сергеев, тоже бы психовал. Бывало такое несколько раз, когда заходил домой, вымотанный до предела, а у жены подруга. И, конечно, срывался… М-да, и обратно сейчас не поедешь – электрички, может, и ходят, но дети… Был бы один, незаметно как-нибудь собрался бы, исчез потихоньку. А придется вот не самую приятную ночь пережить. И никуда не денешься.
Макс принес гусли. Уселся, положил их на колени. Пощипал струны и стал объяснять Сане тихо, как по секрету:
– Эти гусли называются столообразные. Самые сложные гусли, зато звук прекрасный – пятьдесят пять струн у них. Вот, слушай. – И стал наигрывать мелодию.
Звучание действительно было красивое, но одновременно какое-то искусственное, раздражающе-приторное, как и недавнее красивое пение жены. Сергееву даже спину защипало, и он поежился.
– Ну? – спросил Макс. – Райский звук, правда?
– Правда, – зачарованно отозвался Саня.
– С раем негоже земное сравнивать, – строго сказал бородатый. – Нет такого сравнения. И музыка небесная должна нас влечь, а не языческий этот трень-брень.
Макс не обратил внимания, он уже поднял голову, глаза закатил. Мелодия стала громче, отчетливей.
– Я об Илье Муромце поиграю. Знаешь такого богатыря?
– Нет.
– Да ты что? А мама с папой книжки тебе не читают, что ли?
– Не-ет.
– Что ты наговариваешь? – возмутилась жена. – Постоянно читаем. – Она толкнула Сергеева. – Никита, скажи!
Макс победительно улыбнулся:
– Да ничего… – Наклонил голову к Сане. – Послушай вот былину о богатыре великом, об Илье Муромце. Он давно-давно жил, много подвигов совершил. – И перешел на распевную, гнусоватую, убогую какую-то интонацию:
Из того ли то из города из Мурома-а,
Из того села да Карачарова-а
Выезжал удаленький дородный добрый молоде-ец.
Он постоял заутреню во Муроме-е,
А й к обеденке поспеть хотел он в Киев-град.
Да й поехал он ко славному ко городу Чернигову-у.
У того ли города Чернигова-а
Нагнано-то силушки черным-черно-о…
Сергеев выбрался из-за стола. Зашел в дом. Выпил холодной воды из-под крана. В соседней комнате о чем-то возбужденно шептались Наталья с Володькой. «Только бы Дашку не разбудили», – мелькнула мысль; Сергеев поморщился и уже иначе, твердо, подумал, как приговорил себя: «Обабился ты, чувак, обабился. Да».
Открыл холодильник, увидел бутылку водки «На березовых бруньках». Зачем-то взял. Потом отломил полбатона докторской колбасы. Сунул бутылку и колбасу в карманы куртки. Вышел.
Максим продолжал гнусить, не совсем, кажется, впопад перебирая струны:
Он подъехал-то под славный под Чернигов-град,
Выходили мужички да тут черниговски
И отворяли-то ворота во Чернигов-град…
Настя сидела слева, Саня справа. Оба восторженно смотрели на гусляра, слушали эту белиберду. Андрюха обхватил голову руками, будто спрятался в них. Жена курила Наташкину тонкую сигарету и хмуро щурилась. Бородатый распушил бороду и, кажется, дремал, откинувшись на спинку стула… Сергеев спустился с крыльца, повернул к сарайчику.
Ночь была совсем темная. На небе ни луны, ни звезд. «Снег повалит, наверно». Да, пахло снегом… Смутно желтели дрова в поленнице, едко пахло холодной золой. Сергеев посмотрел на дом и прикинул, что если бы в спальне горел свет, то окно как раз бы осветило место для колки. Он бы с удовольствием поколол. «А по ноге?» – хмыкнуло внутри, и даже боль появилась в кости ниже колена. Нет, не надо…
Сел на широкую чурку, посидел, достал бутылку. С хрустом отвернул крышечку и сделал глоток. Водка влилась неожиданно легко, почти как газировка в жару, и он стал глотать еще, еще. Через силу оторвался. Замер, прислушиваясь к ощущениям, наконец выдохнул, и только после этого в животе и груди зажгло, но зажгло приятно, чисто – как в юности… Тогда пили редко, организм принимал алкоголь с готовностью, и действовал алкоголь иначе – не усыплял, а будоражил. Тянуло на подвиги. И сейчас тоже захотелось такого… Рука потянулась было за колбасой, но разум спросил: зачем? Закуски сейчас было не нужно.
А через несколько секунд также приятно, чисто ударило в голову. Коротко мелькнуло ослепительно-яркое, словно бы крутнулся зеркальный шар в дискотечном зале, обещая радость, праздник, что-то новое и долгожданное. То, чего он, боясь признаться самому себе, давно хотел, о чем неясно, в полуснах мечтал. Какую-то другую жизнь… Да нет, как бы и продолжение этой, но измененную – удивительно и непонятно как, чем измененную… И чувствуя, что запутывается, стараясь понять, что с ним происходит, Сергеев выпил еще.
Гнусоватый напев Макса, а потом неприятные, крикливые голоса на веранде отступали все дальше, дальше, собственное раздражение, гнетущее весь день, а точнее – много-много последних дней, исчезало. Его словно бы выдавливало другое… Холодный воздух казался небывало вкусным и целительным, и Сергеев радовался каждому вдоху, благодарил природу за этот дар. Действительно, чудо ведь – дышать. И видеть, слышать, думать, представлять. Детей любить. И вот так взять и оказаться на пеньке, ночью, почти в тишине, это ведь, наверное, и есть счастье. Сейчас, именно сейчас, можно спокойно подумать о самом важном, сейчас-то как раз и надо продумать, как дальше строить жизнь, как сделать счастливой жену, детей воспитать хорошо… А что, Саня ведь прав, не читают они ему книжек. Иногда пробуют и бросают. У него свой телевизор в комнате, видик, кассеты. Мультики смотрит, «Комиссара Рэкса» по «СТС» любит… Нет, надо взяться, надо так построить жизнь, чтобы… Вот ему сначала мама читала сказки и Носова каждый вечер перед сном, а потом папа уже более серьезные книги. «Судьба барабанщика», «На графских развалинах», «Кортик», «Тома Сойера»… Сам бы он вряд ли их когда-нибудь прочитал, а так – помнит в подробностях. И с Саней так же бы надо… Да, надо продумать.
Сергеев сделал движение, словно хотел вскочить, побежать, и с удивлением обнаружил бутылку в замерзшей руке. Поставил на землю, сжал туфлями с боков. На веранде продолжали о чем-то спорить. Или ругались. Различил визгливый голос жены. Ну вот…
Достал сигареты, закурил. Тут же, с рвотным звуком, выгнал из себя дым. Отшвырнул сигарету, продышался. Вот так бы и бросить курить. Р-раз – и навсегда… На работе из-за курения небольшие, но постоянные напряжения. Старший менеджер косится… Там нужны некурящие, чтобы как можно реже отлучались из торгового зала. А он, хоть и терпит до последнего, но раз-два в час приходится перекуривать. Могут за это попросить в итоге. Да и здоровье… Прав Володька – пора уже о здоровье задуматься. Тридцать два, а иногда чувствуешь себя развалиной. По утрам особенно и после секса… Вообще о многом пора задуматься.
Двинул затекшей ногой. Бутылка упала, булькнула водка. Сергеев резко согнулся:
– Твою-то мать!
Схватил, тщательно закрутил крышку. Заметил негаснущий уголек сигареты в траве. Поднялся, подошел, затоптал. Боевой настрой поуменьшился… Кряхтя, сел обратно на чурку, проворчал:
– Понеслись мелочи. – И мысли завертелись привычные: как там дочка спит, уснул ли в конце концов Саня, как они в самом деле разместятся все на ночлег, поставила ли жена докорм в холодильник, чтобы не скис…
Кто-то спустился с крыльца и стал бродить по двору. Потом позвал:
– Никита! – голос Натальи. – Никита, ты где?
– Здесь, – машинально отозвался он. – Что случилось?
Наталья подошла. Пригляделась.
– Ты сидишь, да? Как тут сесть?
– Ну вот чурки лежат. На них…
Наталья шлепнулась на горку, чуть не свалилась. Заворчала:
– Лесоповал какой-то…
Сергеев наблюдал за ней и ругал себя, что откликнулся. Ощущение просветления исчезло совсем, сменилось брезгливостью, тошнотой и усталостью…
– Никита, мне надо с тобой поговорить.
– Да?.. О чем?
– Очень серьезно… Очень. – Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался. – Это очень… очень серьезно.
– Ну я понял уже. О чем?
– Погоди, я настроюсь… Очень серьезно.
Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.
– Наташ, я спать хочу. Я пойду…
– Нет, ты не смеешь!
– Почему это?
– Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? – жизни! Ты можешь хоть это понять?!
– Ну ладно, ладно. Я слушаю.
– Я о Володе хочу… Только по-честному так, как с другом. Да?.. Да?!
– Да, да. Давай.
– Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня… Что ему теперь делать с лицом… Спектакль послезавтра утренний, для детишек…
Сергеев почувствовал – если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью – или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла… Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.
– Он страшно одинокий, – говорила Наталья все более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. – Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем… Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь…
– Выпьешь? – не выдержал, перебил Сергеев.
– Что? А, да. – Она взяла бутылку, подержала. – Так прямо? Рюмки нет?
– Нет.
Наталья пригляделась к бутылке.
– Наша, на бруньках… А закусить?
– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.
– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…
– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь, что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой, как мужчины… Вы ведь… Скажи, это правда?
– Что правда-то?
– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?
– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.
Наталья ждала.
– Понимаешь, в чем дело, – вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. – Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой… – Но все же осекся и предупредил: – Только без обид, хорошо?
– Да-да, хорошо…
– Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.
– Как это? Не поняла…
– Ну вот так.
– Подожди, – в ее голосе появилась интонация строгой начальницы. – Ты хочешь сказать…
– Ну да. Извини, конечно. Короче говоря – я его понимаю.
Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.
Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме, да мягкий гул двигающихся по Ярославке машин… Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, и по Ленинградке… А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры… А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки «На березовых бруньках» и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более, чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?
И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да – сто процентов! – он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот, – сказал честно. Как и просила. И Володька его бы наверняка поблагодарил. За помощь.
Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой… Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг к правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа… С работой необходимо разобраться – то, чем сейчас занимается, это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, – и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там – внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два… Надо меняться, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь – только заочное платное…
В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь… Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать большие куски, торопливо глотал… Колбаса была необыкновенно вкусной, настоящей, как когда-то. Когда-то Сергеев больше всего любил, вернувшись из школы, сделать себе бутерброд – толстый пласт вареной колбасы на батон – и сладкий чай с молоком. Сесть в кресло, жевать, смотреть телевизор… Какие тогда были передачи в будние дни после обеда? Субботние и воскресные он хорошо помнил – «Будильник», «Очевидное – невероятное», «Служу Советскому Союзу», «В мире животных», «Здоровье», «Клуб кинопутешествий», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта». Конечно, «В гостях у сказки», куда он несколько раз посылал рисунки тете Вале Леонтьевой, а до этого посылал в «АБВГДейку»… Да, эти передачи он помнил. А в будни? И вообще, как там было – двадцать лет назад?
Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что все настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось… В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами… И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за «ЦСКА». Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе… Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. «Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать», – сказал тренер. И все. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих «поздно» становилось всё больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось…
Конечно, прибежала жена, начала:
– Ты что ей наговорил?! Зачем? Она там в истерике! Ехать хочет! Она же выпила… До первого столба!..
– Садись, пожалуйста. Сядь. – Сергеев чувствовал в себе недобрую, но необходимую твердость. – Ну, присядь.
Жена присела.
– Что?
– Давай поговорим.
– Давай Наталью успокоим. Скажи, что пошутил, извинись.
– Нет… Давай поговорим.
– О чем? – В ее голосе послышалась тревога.
– О жизни. О нас. Нам ведь есть, о чем поговорить. Ведь так?
– Да, наверное. И что?
Сергеев усмехнулся. Протянул ей бутылку.
– Каплю выпьешь?
Жена приняла, но увидела, что это водка, возмутилась:
– Ты сдурел? Я же ребенка кормлю!
– Ну не зли-ись. От глотка ничего не будет. Так, чтоб поговорить.
– Иди лучше спать. Завтра поговорим.
– Нет, – вздохнул Сергеев, – только сегодня. Видишь, ночь какая, и вообще все одно к одному… – Глотнул сам, уткнулся носом в колбасу, занюхал. – Это трудно выразить, но как-то… Не так как-то жизнь идет… То есть… То есть, с одной стороны, все нормально, благополучно. Слава богу. А с другой… Я сижу и думаю, вспоминаю… Полезно вот так подумать на воздухе, ночью… Столько всего приходит… И страшное тоже…
Жена не перебивала. Смотрела и ждала. Уж лучше бы перебила.
– Я вот маленьким был когда, кашу эту ел манную и думал – ну ладно, поем, а когда вырасту, ни за что не буду. Буду мясо есть, картошку, яблоки. Твердое буду есть, как взрослый… Стал – ем мясо, картошку, а жизнь… Понимаешь, сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего – зубам не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это все?.. Ну вот… Понимаешь?
Жена промолчала. Сергеев поставил бутылку. Потер виски. Уже совсем с трудом, жалея, что вообще начал, заговорил дальше:
– И вот думаю, как бы так сделать… Чтоб крупинки какие-то. Сюда ехали, думал – вот, крупинка, почувствую, а оказалось… Ты в походы ходила, рисковала там… байдарки, сплавы. А у меня-то не было. Я даже плавать не умею. И на коньках не умею. Хм! И машину водить не умею, и… Ты вот ругаешься, что свет в прихожей не горит, а я не разбираюсь в электричестве. Не умею… Вообще, если разобраться, ничего я не умею…
Замолчал. Захотелось услышать от жены раздраженное: «Ну так электрика нужно вызвать, в конце концов!» Но она не сказала. Она сидела рядом и ждала.
– Страшно становится, – снова вздохнул Сергеев. – Да. Сама посуди, сколько я еще там проработаю? Года три в лучшем самом случае. Где ты видела пожилых консультантов в магазине одежды? Я лично не видел. Уволят, а дальше? И куда?.. Да и эти тысяча двести долларов… Копейки на самом деле. За квартиру отдаем половину… И ничего хорошего ведь на горизонте. – Он говорил, а мысленно просил жену: «Перебей, поспорь… Перебей!» – Снимаем эту двушку, но… Что через пару лет будет? Сане нужна своя комната, Дашке тоже потом… И вот… Задумался, в общем, и страшно стало. Полнейший тупик какой-то. Ищу, думаю, а ведь без толку.
Сергеев поднес бутылку ко рту.
– Перестань ты пить, – раздельно и брезгливо сказала жена. – Хватит! Что, окончательно решил все испортить?
– Да ничего я не решил…
– А ты знаешь, как я каждое утро встаю? С каким ужасом? Ты вот сейчас, а я каждый день об этом думаю. – Жена повышала голос с каждой фразой и вот уже кричала: – Ты хоть из дому выходишь, хоть что-то делаешь, видишь кого-то, а я постоянно – там, там, там! У меня тоже были планы на жизнь, я тоже что-то сделать хотела. И – получила! Тупик, оказывается! Спасибо! Спасибо, Никита Юрьевич! И обязательно сейчас надо, когда и так все рушится.
– Что рушится?
– Что? – все! Не видишь, какие все?.. Оказывается, и муж тоже…
– Перестань, я же…
– Нет, это ты перестань! Что ты предлагаешь тогда? Что? Перед тем как Дашку делать, надо было эти вопросы задавать. И – себе, себе! Понятно? Сказал бы: нет, я ничего не умею, будущего нет. Все. А теперь ты что предлагаешь? Что?.. Говори!
Он никогда не видел жену такой. Видел иногда слабой, плачущей, жалкой даже, но чтоб так… Этот металлический голос. Казалось, и по роже дать может… Сергеев, досадливо и устало кряхтя, вытряхнул сигарету из пачки.
– Спасибо тебе, Никита, ободрил, муженек.
– Не называй меня «Никита».
– Х-ха! Что?.. А как тебя называть?
– Не знаю… Не могу больше слышать… И в магазине целыми днями: «Никита, посоветуйте. Никита, скажите». Как по зубам напильником… Не могу больше.
– Приехали. Да-а… Может, ты вообще жалеешь, что женился, что дети? А? Помнишь, я перед загсом тебя спрашивала, как мы будем? Помнишь? И что ты мне ответил тогда?
– Что?
– Ой, молодец! Молоде-ец! – Жена вскочила. – Учти, я рыдать не буду. Нет. И истерик устраивать, умолять. Я придумаю. И с детьми все будет прекрасно. Ты понял? Не хочешь мужем быть, тяжело для тебя – пожалуйста! И давай решать тогда.
– Да я же не в этом смысле!
– Я других смыслов не понимаю. Я от своего отца никогда соплей не слышала. Было трудно – он на двух работах работал. И машину купили, и за кооператив платили. А тут… Тупик у него.
– Ай, ладно. – Сергеев сделал большой глоток водки. Шумно выдохнул, помотал головой.
– Пей, пей. И так пивко каждый день. Понятно, тяжело ему… Давай, спивайся.
– Все, замолчала!
– Нет, не все! Не все! Ты хвалишься, что Дашка слова умеет… Ничего хорошего – это из-за слабой нервной системы. Я говорить не хотела… И это из-за тебя…
– Да-а уж…
– Да. Да! Ты такую атмосферу создал…
– Уху.
– Не ухукай.
Кто-то протопал по двору. Пискнула сигнализация Натальиной машины. Поскрипело, хлопнуло. Завелся мотор, включились фары.
– Наталья уезжает, – внешне уже спокойно сказала жена. – Иди извинись перед ней. Из-за тебя ведь.
– Опять из-за меня. Нет, я все правильно сделал.
– Она же пьяная. Останови ее!
– Нет.
– Ну, смотри – если что, на тебе ведь будет! Учти.
Сергеев продолжал сидеть, и жена не выдержала, ушла. Наверное, Наталью останавливать – успокаивать, уговаривать, объяснять, что Сергеев пьяный идиот… «Ну и пусть. И хрен с ними со всеми», – говорил он себе, и от этих слов становилось так, как бывало, когда на целый день оставался один в квартире, целый день принадлежал только себе.
Скрючился на чурке, положил на колени голову, накрылся руками. Принял удобную позу. Закрыл глаза.
Проснулся. Или очнулся. Почувствовал, что закоченел. Даже разогнуться сначала не смог, тело стало как деревяшка. «Вот так и замерзают во сне!» Поднялся и стал притоптывать, поднимать и опускать руки. Голова была тяжелая и валилась с плеч; казалось, вся кровь в нее стекла, и сейчас она лопнет… Осторожно, неуклюже, как дрессированный медведь в цирке, побрел к дому.
Оттопыренные карманы куртки мешали, и Сергеев выбросил в траву колбасу и бутылку. Даже не проверил, осталось в ней что-нибудь или нет. Бутылка попала на что-то железное и разбилась. «Завтра осколки надо собрать, – велел себе, – Саня лазит везде… А машина стоит, – отметил. – Да и куда ей деваться?»
На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом – бутылки. «М-да, посидели…» Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки…
Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный… Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:
– Бросай ты тут всё. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет. Далеко до Москвы, конечно, зато – хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш… Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это – никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.
Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:
– Никита пришел… Я думал, спишь, а ты… Садись, Никита, выпьем давай…
Представилось, как водка, теплая, маслянистая втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:
– Нет, не могу.
– У меня ведь горе, Никит, – говорил Андрюха. – Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?
– Не знаю… Ничем не могу…
– Слушай, – шершавый голос Володьки, – никто признаваться не хочет. Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.
Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк… Сергеев постоял, боясь впотьмах сделать шаг, чтоб не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми. Не получилось… Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.
На тахте, где спали жена и дети, места оставалось только в ногах. Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал… Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. «Зима почти», – сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма… Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. «Но жена ведь в больнице лежала, – стал оправдываться Сергеев, – не до этого было. Замотался». Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится… Нет, что-то происходило… Что-то такое происходило… М-м… Или нет…
Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. «Утром помириться надо, – подумал он. – Что ж…» Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы… И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилела. И вот – берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях… Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут… Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей… И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов… Сергеев увидел гусли – лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Все исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.
Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли… «А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь». И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут к сумку деньги…
«А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то – «давай решать». Разводиться, разбегаться… А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже – «хорошо, давай решать». И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..» Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор сохраняется комната, пластинки, подшивки «Ровесника», «Футбола – хоккея», «Вокруг света», много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом… С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух – какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот…
Что – если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в «Бенеттон», чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч… И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И… Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку… Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках… Интересно ведь. И – несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним с Владивостоком. Но ведь рядом где-то совсем под Москвой есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал – просто в другом районе живет… Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится, вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы… Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще – на самолете никогда не летал. Смешно… Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро «1905 года» есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то.
– У-у… у-у-у, – заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода, и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь – вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже… Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.
– Тих-тих-тих, – зашептала, шурша одеждой, – тих-тих, Дашуничка. Тих-тих-тих… Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем…
Сергеев вытянул ноги и сел.
– Это ты, Никит? – спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: – Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..
Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки – дочка нашла грудь.
– Принеси бутылочку, она в холодильнике, – сердито, но без издевки велела жена. – Только погрей. И соску обдай кипятком.
Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить… Вернулся, достал сигареты из куртки.
– Не кусайся, – шептала жена, – нельзя кусаться, Дашут…
На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый – отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз так же точно дышал во сне… Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.
Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.
Во рту горько и сухо. Пришлось выключить горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает… Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают… А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает – Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами… Раздражает, конечно, своей бодростью, но, с другой стороны… Он дочь в беде не оставит, если что… Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.
Глава седьмая
Сорокет
(Ноябрь 2007-го)
Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.
Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. «7:10». Да, в это время обычно начинал кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал – сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.
Полежал так, слушая хрипловатое посапывание жены, привычный, но все равно раздражающий, непонятно чем в эти утренние субботние часы рождаемый гул за окном; очищенная пустотой сна голова быстро забилась мыслями, проблемами, делами, которые предстоит разрешать сегодня и на будущей неделе. И вспомнилось о самом важном – неприятном, но и торжественном, один раз в жизни случающемся: ему исполнилось сорок лет. Внутренние часы, мерящие время не минутами и днями, а годами, в очередной раз щелкнули, но щелчок этот был особенный. Да, уже не тридцать пять, не тридцать девять, а – сорок. Четверка и нуль. И дальше – пятый десяток, северный склон жизни…
Тело сделалось сырым и холодным, будто попал под осенний ливень; Юрьев откинул одеяло, вскочил. Жена застонала, зашевелилась.
– Спи, спи… успокойся. – Юрьев снял со спинки стула штаны и рубаху, подобрал носки, сунул ноги в тапки. Пошел на кухню. «Больше некуда», – усмехнулся.
Щелкнул выключателем и заморгал, ослепленный светом. Потом включил стоящую на холодильнике магнитолу – привык начинать день с новостей по радио.
– Останкино, – сладковато произнес мужской голос, – новый лидер мясной индустрии.
Юрьев крутанул валик настройки. Наткнулся на песню, которую когда-то постоянно ставили на дискотеках. Имени исполнительницы он не знал, но из тех времен, когда в моде был «Модерн токинг». Очень красивая музыка, ласковый и грустноватый голос… В актовом зале их школы танцуют парни и девушки. Тесно, душно, голова кружится. Светомузыка, зеркальный шар под потолком осыпает людей яркими блестками… Юрьев стоял у холодильника с одеждой в руках, слушал, смотрел в мутно-темное окно.
Он редко ходил на дискотеки, не любил танцевать, предпочитал другую музыку. А потом, много позже, стал жалеть – ведь этого не вернуть. И с каждым годом чувство того, что важное, самое сладкое упустил, все усиливалось, становилось острее…
В горле запершило, глаза пощипывало; Юрьев дернулся, выключил звук.
«Что это меня сегодня так на лирику потянуло?» День рождения был, на самом деле, три дня назад. В среду перещелкнули эти часы, но тогда было некогда задумываться, осознавать, анализировать – рабочий день. За ним еще один, еще… Вчерашний вечер – вечер пятницы тоже не располагал к мыслям: сил хватило лишь на то, чтобы посидеть перед телевизором, а потом перебраться на кровать.
Давно уже Юрьев отметил в себе как бы отключение чего-то главного, делающего его человеком, но мешающего будничной жизни, мешающего хорошо работать. Оно включалось в выходные и иногда дарило радость, окатывало сознанием счастья, а иногда мучило, изводило, разъедало тоской.
И в среду, с выключенным главным, Юрьев спокойно воспринял то, что ему уже сорок, с приветливо-заученной улыбкой выслушал поздравления жены, дочек, коллег, принял подарки, отвечал на звонки родных и приятелей. А вот сегодня оно включилось и – накрыло.
Юрьев сидел на табуретке, слушал дальний заоконный гул; он готов был в любую секунду вскочить, засуетиться, нырнуть в дела, хлопоты, начать решать проблемы. Но их не было. Пока не было. И давили гулкая тишина, зудящее бездействие, а внутри все сильнее жгло, глубже кололо.
Эту квартиру с двумя большими комнатами они получили лет шесть назад. До того жили в районе метро «Автозаводская», но их хрущевку решено было сносить, переселили сюда – в Братеево. Хоть и не какое-нибудь Южное Бутово или Митино, но все равно неудобно. Метро далеко, все дворы вокруг забиты машинами так, что даже ходить тесно, в супермаркете вечно очереди. В автобусы в часы пик не попасть. А главное неудобство, больше психологическое, чем физическое, – пейзаж. Особенно жутко вечерами, когда стемнеет. Сотни домов разной ширины и высоты вокруг, тысячи окон высвечивают, следят…
И везде люди, люди, люди. Все почти одного возраста – лет тридцати-сорока, все нездешние, чужие друг другу, без родины, без прошлого и, кажется, без будущего. И он, Юрьев, такой же; и невозможно представить себя здесь стариком. Здесь, в этих домах, в этих уставленных машинами дворах, на этих тротуарах, где по утрам и вечерам катятся лавины крепких людей, старики не предусмотрены. Их почти и нет. Точнее – почти не видно. Но будут. Вот эти выбьются из сил, состарятся, и появятся тысячи немощных.
Юрьеву представилось, что он уже старый, больше не надо идти на работу, что нет сил даже погулять рядом с подъездом; что в одной комнате – тоже старая и больная жена, а в другой – взрослые незамужние дочери. Он поежился, тряхнул головой. Кожа снова стала холодной и липкой.
Вскочил, быстро оделся, помахал руками, подбросил вверх поочередно правую и левую ноги. С силой выдохнул. Включил чайник. Огляделся, ища, что бы сделать, чем бы себя занять.
Захотелось послушать старую музыку, ту, на которой вырос. Эта музыка, казалось, была способна вернуть обычную бодрость.
Юрьев с детства собирал фонотеку. Сначала это были пластинки. Каждое воскресенье он ехал в магазин «Мелодия» на Калининском и исследовал заставленные яркими конвертами стеллажи. Особенно любил комиссионный отдел, где были хрупкие патефонные пластинки и иностранные, с джазом и роком. Денег у него бывало немного, – родители всегда, сколько себя помнил, считали каждую копейку, – но иногда удавалось что-нибудь купить. Нет, не «что-нибудь», а то, о чем долго мечтал, часами не выпускал из рук в огромном зале магазина. «Битлз», «Роллинг стоунз», Боб Дилан, «Машина времени»…
В пятнадцать лет Юрьеву купили катушечный магнитофон «Орбита», и он стал собирать записи на катушках. Найдя у кого-то из приятелей нужную пленку, Юрьев тащил огромную «Орбиту» к ним домой; магнитофоны соединялись проводами, пленка переписывалась. Это был восемьдесят третий или восемьдесят четвертый год, начало советского рока, первые альбомы «Аквариума», «Воскресенья», «Зоопарка», «Кино»… Иногда удавалось достать фотографию исполнителей, и Юрьев с удовольствием оформлял коробку из-под катушки – приклеивал фотографию, писал фломастером название ансамбля, названия песен…
Потом, году в восемьдесят седьмом, уже скопив со своих стипендий, купил кассетный магнитофон «Легенда», а чуть позже – импортный двухкассетник «Сони». Предел мечтаний, нечто космическое. На нем очень легко было делать копии, составлять сборники, находить нужную песню. В первое время Юрьев не мог оторваться от своего «Сони», потратил еще кучу денег на кассеты.
Но «Сони» удивлял недолго – появились си-ди, за ними компьютер, ди-ви-ди, mp3…
Пластинки, катушки, кассеты в ломких футлярах давно уже перекочевали в посылочные ящики – их сменили маленькие удобные диски. Переезжая на эту квартиру, Юрьев подумывал вынести ящики к мусорным контейнерам – может, кому-то понадобится, или пусть забросят в мусоровоз, уничтожат, – но не решился. Перевез, засунул на антресоль… О старом напоминала лишь магнитола «Philips», которую использовали как радио.
И вот сегодня стало необходимо достать ящики, разложить на ковре содержимое. Дочкам рассказать, как собиралась его коллекция. Послушать что-нибудь. Звук-то совсем другой, чем у нынешних дисков. Это уютное шипение винила, шелест и поскрипывание катушки, мягкий фон кассеты…
Юрьев взял табуретку, включил свет в прихожей. Посмотрел на дверцу антресоли, стараясь вспомнить, где там нужные ящики. Знал – сначала коробка с инструментами (отвертки, плоскогубцы, дрель, газовый ключ), за ней елочные игрушки, бутылки с лаком и растворителем, большой плюшевый мишка, из которого сыплется поролоновая крошка… И вот начнет он сейчас это все ворошить, вытягивать, греметь-скрежетать, заставит хламом всю прихожую… А в одиннадцать у него очередь в шиномонтаж.
И следом вспомнилось, что еще не сделал много необходимого – зубы не почистил, не сходил в туалет, не принял душ, кофе не выпил. И сразу ощутил на зубах шершавый налет, внизу живота стало тянуть, голову заволокла дурящая тяжесть. Да, умыться, побриться, и – кофе, кофе.
Только вышел из ванной и заварил «Черную карту», появилась жена. В просторной пижаме, темные крашеные волосы торчат в разные стороны, лицо помятое, без косметики бледное, пустое… Немолодая женщина не из красавиц.
– Доброе утро, дорогой.
– Доброе. Кофе будешь?
– Конечно… Покрепче.
– Слушай, Ир. – Юрьев кашлянул. – Давай, может быть, гостей соберем. Надо все-таки как-то отметить.
Жена посмотрела на него удивленно – за несколько дней до дня рождения она предлагала устроить застолье дома или заказать место в ресторане, но тогда Юрьев раздраженно отмахнулся: «Какой праздник – сорок лет?! Нечего…» А теперь вдруг стало важно, необходимо накрыть стол так, чтобы ломился, созвать дорогих, родных людей и проводить прожитые десятилетия, встретить новые. Войти в по-настоящему взрослую жизнь… Сейчас казалось, что именно с сорока начинается эта настоящая взрослость, хотя раньше то же казалось, когда исполнялось двадцать пять, тридцать, тридцать пять. Но ничего заметного не происходило – жизнь двигалась прежним манером, состояла из прежних дел и проблем, в голове вертелись прежние мысли – какие-то мелкие, полудетские; в шестнадцать он был взрослей, чем теперь… Мир, в общем, не переворачивался с наступлением очередной круглой даты, и Юрьев не становился другим. Даже после смерти родителей…
– Ну как, – спросил, – организуем?
Губы жены покривило неудовольствие. Ясно – у нее уже другие планы на этот день, да и кого обрадует неожиданность.
– Давай не будем тогда. – Юрьев почувствовал обиду, пока легкую, почти искусственную. – Ладно.
Жена резко вдохновилась:
– Да нет, почему же – нужно отметить. Обязательно!.. Только у нас холодильник пустой.
– Это решаемо.
Субботний день постепенно раскачивался, набирал обороты. Найдя на сегодня занятие, Юрьев оживился, повеселел; тоска и горечь, которые накинулись, когда проснулся, отступили, спрятались, и он показной бодростью, излишней суетой старался больше не подпускать их к душе.
Понимал, что выглядит со стороны некрасиво суетящимся, заполошным, замечал взгляды жены, сочувствующе-понимающие, старшей дочери, Насти, – слегка презрительные, младшей, Ани, – настороженные, но делал вид, что всё нормально и он такой, каким должен быть муж и отец… В последние годы он часто вел себя так в выходные дни.
Когда-то спасала Аня. Юрьев мог целыми днями возиться с ней, играть, катать на загривке, учить правильно говорить слова: «кока» – «нет, кошка», «ааука» – «нет, собака». Но она подросла, теперь ей шесть, что-то важное ушло, так, как с трехлетней, с ней уже не поведешь…
Пока все проснулись, пока умылись, пока позавтракали, подоспело время ехать в шиномонтаж. Юрьев достал из шкафа деньги, спустил с лоджии зимние колеса в машину. Сказал жене, что на обратном пути заедет в торговый центр, купит продуктов.
– Хорошо, дорогой. А мы пока квартиру промоем.
– Давайте. И Настасья пусть участвует. Что-то слишком рано от семьи начала отрываться.
Нет, нельзя было сказать, что старшая была гуленой, только пацаны и подруги на уме. Наоборот, в основном сидела дома, правда… Она организовала в той комнате, что делила с сестрой, уголок между стеной и двухэтажной кроватью и почти все время там проводила. Читала. И Юрьев видел, что читала очень взрослые книги – повести Чехова, «Тошноту» Сартра, двенадцатый том собрания сочинений Толстого, в котором «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий»… Как-то отдельно она жить стала, и это Юрьева выводило из себя.
– Туалет пусть в порядок приведет, – добавил, обращаясь к жене, но громко, чтобы и дочь слышала. – Ходим все туда, а в чистоте содержать…
– Ладно, ладно, – перебила жена, – мы разберемся.
В стену лифта было вмонтировано зеркало. Мутное, поцарапанное, со следами засохших харчков. Кто-то постоянно так пакостил… Ожидая, пока спустится с двенадцатого этажа, Юрьев любил оглядеть себя, проверить, все ли в порядке.
Молодой, никак сорока не дашь, человек, волосы густые, зубы ровные, белые. Одет неплохо – не в китайскую дешевку, по крайней мере. Нормальный, уверенный, обеспеченный, здоровый мужчина. Во взгляде только… Что-то нехорошее появилось во взгляде, и давненько уже появилось. Какая-то постоянная ошалелость. Как у забегавшейся по своим хозяйственным делам тетки.
Отвернулся, уставился на створки двери, полез в карман куртки, нащупал ключи от машины и зачем-то произнес удовлетворенно: «Здесь», – хотя и до того был уверен, что они на месте…
На улице было холодновато. Пробрасывал мелкий и редкий снежок, задувал ветер, несильный и какой-то беспорядочный, ежесекундно меняющий направление, словно заблудился в лабиринте домов.
Машина, неновое, но еще приличное «Вольво», стояла почти напротив подъезда – передок на проезжей части, зад на газоне… Еще недавно был у нее домик – «ракушка», но в августе гаражи убрали – территория понадобилась под какое-то строительство; обещают выделить новое место для гаражей, но далековато оно, за речкой Городнёй, – минут десять ходьбы.
Пока мотор прогревался, протер тряпкой номера. Уселся за руль. Так, сейчас, значит, переобуть машинку, потом за продуктами. Вина побольше, сока не забыть детям… Да, а кого звать, с женой так и не договорился! Еще начнет сейчас обзванивать всех подряд.
Юрьев достал мобильный телефон.
– Ир, я вернусь, тогда пригласим, – сказал. – Смогут – смогут, нет – и ладно. Наберем человек десять… Я быстро.
Но быстро не получилось. Возле шиномонтажа стояли десятка три машин – всем нужно было менять резину, и Юрьеву пришлось понервничать, поорать, объясняя, что он по записи. Впустили лишь тогда, когда механики подтвердили.
Около получаса ушло на переобувание. Рассчитался, поехал в торговый комплекс «Братеевский».
Прохожих было мало, улицы свободны от транспорта. Но на остановках, возле магазинов, банкоматов наблюдалось оживление – те, кто уже выспался, куда-то собрались ехать, что-то покупали или снимали деньги, чтобы делать покупки.
«Братеевский» тоже был многолюден, даже очереди возникали.
Юрьеву нравилось ходить по магазинам. Наверное, сказывалось то, что в юности он видел прилавки пустыми, скучными, продавщиц обозленно-неприступными; даже поездки в центр, в «Елисеевский», не за продуктами, а словно в музей, не помогали, – в магазинах было тоскливо. Зато теперь он наверстывал, смаковал.
Юрьев предпочитал делать покупки в одиночку. Чтоб не советоваться по каждому пустяку, ни под кого не подстраиваться, а полагаться лишь на свое желание. Купить иногда и какую-нибудь дорогую ерунду вроде консервированных улиток или кенгурятины, но знать, что совершил это сам, осмысленно.
Торговый центр был на самом деле обычным крытым рынком; Юрьев ходил вдоль рядов, складывал в пакеты одно, другое, третье. Помидоры, огурцы, зелень, куриные грудки (жена пусть запечет в сыре), сыр, несколько видов колбасы (сначала хотел активно рекламируемое «Останкино», но остановился на проверенном «Вегусе») – копченой, сырокопченой, салями, сервелата, бастурмы немного, буженинки, карбоната – для мясного ассорти; несколько видов рыбы – для рыбного. Маслины, оливки…
– Ладно, – в конце концов остановил себя, – не надо перебарщивать.
И ярко, отчетливо вспомнилось то, что старался в последние годы не вспоминать (вообще вспоминать становилось все тяжелее, больнее) – их просторная, с высокими потолками квартира на Ленинском проспекте, мама и папа, умершие двенадцать лет назад, один за другим с разницей в несколько месяцев, три его сестры и брат. Все еще вместе… Старший брат, Максим, и средняя сестра, Ольга, давно живут за границей, с остальными сестрами встречается эпизодически – как-то все не до встреч; квартиру еще при родителях разменяли – все нуждались в отдельном жилье…
Родители были обычными рабочими, попавшими в Москву в пятидесятых, и после рождения третьего ребенка получили четырехкомнатную квартиру, по нынешним меркам, недалеко от центра – в квартале от площади Гагарина. А попробуй сейчас родить третьего. Этих бы как-то устроить… Копят они с женой, конечно, откладывают, но о новой квартире и не заговаривают. Это надо тысяч по пять долларов получать в месяц, чтоб об ипотеке задумываться.
Уже возле своего дома наткнулся на неожиданное препятствие – длинный свадебный лимузин застрял в узком коридорчике между припаркованными машинами. Водитель, видимо, хотел проехать левым передним колесом по тротуару, но лимузин перекосило, и он забуксовал. Может, и ходовую часть повредил. Позади лимузина выстроилась вереница «ауди», «фордов» и «жигулей». Люди, в основном молодые, пьяноватые и возбужденные, спорили, как быть.
Юрьев тоже вылез из машины посмотреть, надолго ли.
– Ну и что?! – кричала, высунувшись из лимузина, голоплечая девушка в фате. – Что теперь?!
– Юль, успокойся, – уговаривал ее парень в черном блестящем костюме. – Сейчас…
– Я в туалет хочу, понимаешь?!
Водитель лимузина, пожилой, в фуражке американского полицейского пятидесятых годов, осматривал передние колеса, досадливо морщился.
– Звоните куда-нибудь! – визгнула девушка. – Толкайте! Хотите, чтоб я обоссалась тут?!
Юрьев вернулся за руль, дал задний ход. Заедет с другой стороны… М-да, досталось кому-то сокровище. Если в первый день замужества так орет, то что дальше… С Ириной он познакомился в университете. Учился на третьем курсе, а она только поступила. Несколько лет встречались, целовались в сквериках и подъездах, неделями ожидали, когда у нее или у него дома никого не будет… Жутко-мучительный был период, с ума сходил от желания и невозможности быть с ней все время. И ее холодность и спокойствие бесили. Словно ей не очень-то нужно. Но постепенно, уже в семейной жизни, он понял, как ему повезло с женой – она не устраивала истерик, почти не спорила. Не напрягала. А пылкость… Пылкие очень быстро превращаются в пилящих, от которых бегут с зубной щеткой в кармане куда глаза глядят.
Дома выпил стакан вина и стал звонить. Младшая сестра, Маринка, обрадовалась, сказала, что уже собирает дочек и выезжает. Жила она рядом, в Марьино, – только мост перемахнуть; минут семь на маршрутке… Старшая, Дарья, огорошила новостью – из Франции прилетел племянник, Володя, сын еще одной сестры.
– А чего не сообщили? – Юрьев слегка обиделся. – Тем более давайте ко мне.
Дарья стала мягко отказываться – дети не совсем здоровы, у Игоря, мужа, важная статья, ехать неудобно…
– Всё, короче, – перебил Юрьев, – я выезжаю за вами. Готовьтесь. – И положил трубку: если уж категорически не хотят, то пусть перезванивают на мобильный.
Пригласил и сослуживца Олега с семьей. Олег работал у них около года, успели сдружиться, и жены нашли общий язык; дочь Олега была почти ровесницей младшей дочери Юрьева – хорошо играли. В общем, со всех сторон удобные гости.
– Хватит, – сказал себе, закрыл записную книжку.
Посидел в кресле… На кухне жена громко стучала ножом по доске, младшая рисовала, старшая читала в своем уголке.
– Насть, а почему ты маме не помогаешь? – спросил Юрьев.
Дочь оторвалась от книги.
– Она не просила.
– А что, тебя обо всем просить надо? Скоро замуж уже, и все как ребенок. – Юрьев улыбнулся, давая понять, что шутит, но эта собственная шутка кольнула: действительно, лет через пять вполне может выскочить. – Иди, – снова посуровел, – предложи маме помочь. А я стол раздвину. И за тетей Дашей надо ехать. Кстати, твой брат Володя прилетел. Слышишь?
Дочь отреагировала – якобы удивленно приподняла брови; прошла на кухню. Юрьев проводил ее взглядом, с тоской подумал: «Красивая девка растет. И достанется какому-нибудь…»
Обеденный стол раздвигали редко – раз десять в год, на большие праздники. Обычно же ели на кухне, да и собирались вместе лишь по вечерам и в выходные…
Юрьев поставил стол в центре комнаты, покачал. Да, болты, соединяющие столешницу и ножки, ослабли. Достал с антресоли плоскогубцы, подтянул. Налил себе еще немного вина. Постоял, огляделся. Все вроде нормально, порядок.
– Ладно, я за Дарьей, – заглянул на кухню. – Пока туда да обратно – часа два займет. Маринку позвал, Олега.
– Хорошо. – Жена распускала ножом вареную колбасу на пласты. – Осторожнее только.
– В смысле?
– Ну, ты ведь выпил… И масло растительное купи по дороге, у меня на дне.
Юрьев поморщился:
– Утром не могла сказать? Теперь снова по магазинам…
– Извини.
– Да ла-адно. – И возникло чувство, какое бывало в детстве, когда родители в его день рождения заставляли что-то делать; Юрьев вздохнул и стал натягивать куртку.
Уже с порога велел жене:
– Много не надо всего наготавливать. Так, посидим… без обжираловки.
Перевод часов на зимнее время всегда выбивал из колеи. Вот самое начало четвертого, а уже начинает темнеть. И настроение соответствующее, какая-то тревога, точнее – беспокойство, словно важное сделать забыл, в чем-то ошибся, что-то пропустил, но есть шанс наверстать и поправить. И Юрьев торопился, энергично жевал «Орбит», то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, будто ожидал погони.
Погони не было, улицы пустынны, по асфальту, как рассыпанная мука, метется снежок… Скорей бы выпал настоящий – в прошлом году почти всю зиму снега не было, дни стояли черные, жуткие, такая была депрессия…
Ехалось свободно; город наводнится машинами позже, когда те десятки тысяч, кого называют «зеленый чай», поедут в центр отдыхать в клубах и ресторанах, смотреть кинопремьеры, спектакли модных режиссеров… И завтра плотное движение возникнет ближе к вечеру, а потом – очередная рабочая неделя.
В последнее время Юрьев доезжал в будни на машине лишь до метро «Марьино», там бросал ее и спускался под землю. Даже опасность, что «вольво» могут угнать, не останавливала. Иначе – никак. И Люблинская, и Волгоградка, и Третье транспортное стояли и в восемь, и в девять, и в десять. Несколько раз Юрьев попадал в такие пробки, что начинал сходить с ума, как-то чуть не задохнулся в туннеле… Нет, лучше на метро: пусть давка, зато движение.
Сестра Дарья жила в районе «Академической». Вроде бы недалеко (не Медведково или Строгино, по крайней мере), но тоже – расстояние. И даже сейчас, почти без помех, не считая светофоры, добирался больше сорока минут. Много, долго, и дело не столько в потраченном времени. Главное – утомление. Вот так, постепенно, дело за делом, час за часом, утренние раздражение, злость, досада, с помощью которых, казалось, что-то можно изменить, даже перевернуть, сменились утомлением. Еще немного, и его сменят бессилие, ежевечернее отупение, когда даже телевизор тяжело смотреть – смотришь и не понимаешь, что там происходит, над чем смеются, кто у кого в футбол выигрывает.
Дверь открыл Игорь, муж Дарьи. В майке, по-выходному небритый.
– Здоро-ово, – протянул удивленно.
Юрьев шагнул в прихожую.
– Ну как, мчимся?
Игорь оглянулся на жену. Дарья, тоже в домашнем, виновато-просительно улыбнулась:
– Может, лучше у нас? Ну куда мы всем табором… Мы и в машину не влезем все.
И словно в подтверждение ее слов, из комнат появились – сначала младшая дочка, двухлетняя Ксюша, за ней девятилетняя Соня, потом сын Андрей со своей девушкой Милой (Людой на самом деле), последним – высокий, с челкой на глазах племянник Володя.
«Действительно, куда я их? – только сейчас, с улыбкой здороваясь, целуясь с родней, задумался Юрьев. – Придется в два рейса, что ли…»
– Собираемся, собираемся! – заговорил. – Иринка уже на стол накрывает, Марина едет с детьми. Поговорим посидим.
Они встречались нечасто и в основном коротко, по делам; иногда съезжались на общую дачу под Электроуглями, но в маленьком домике было тесно, поэтому, случалось, ссорились, на какое-то время разрывали отношения… Сейчас же Юрьеву казалось, что только собрав всю их разросшуюся и почти распавшуюся семью, можно что-то изменить к лучшему, переставить жизнь на новый, настоящий путь. Или хотя бы почувствовать, что жизнь идет не совсем бессмысленно.
– Ну чего вы такие все?! – не выдержал, вспылил. – Мне очень нужно сегодня собраться.
Сам повез молодежь и Игоря, а Дарью с девочками попросил захватить Олега – почти по пути.
Пассажиры были молчаливы и, кажется, недовольны, что их вытащили из квартиры. Зевали, смотрели в окна; Андрей с Милой как-то ободряюще, как при несчастье, пожимали друг другу руки.
– Как там Париж, – нашел Юрьев глазами в зеркале заднего вида Володю, – стоит?
– Наверно. Я давно там не был.
– А чего так? Я, если б во Франции жил – из Парижа не выезжал бы. – Юрьев сладко-грустно вздохнул. – Эх, пять дней с Иринкой там провели в девяносто четвертом, а память на всю жизнь… А ты что приехал-то? Насчет гражданства?
– Типа того.
– Везе-от… – И заметил в зеркале, как Володя снисходительно покривил губы, а Андрей с Милой усмехнулись; Юрьеву стало неловко, будто сказал глупость, но тут же мысленно пожелал: «Усмехайтесь. Посмотрим, как сами через двадцать лет… Что у вас-то было, и что впереди?»
Игорь сидел тихо, незаметно на переднем сиденье. Он вообще имел свойство становиться незаметным… Работал журналистом, но на журналиста не был похож – неразговорчивый, спокойный до скучности, – и статьи писал какие-то малопонятные, с претензией на сложность и глубину: о мировой экономике, о финансах. Иногда, встречая его статьи в газетах, Юрьев представлял, что автор не вылезает с международных конференций, дружит с министрами, что сам он вечно в костюме, живет в огромном доме где-нибудь на Николиной Горе, где у него библиотека и кабинет, в котором он обдумывает судьбы мира, предугадывает перспективы развития. Но потом Юрьев вспоминал, что это Игорь, муж его сестры, что живут вшестером в двухкомнатной квартире, вечно нуждаются в деньгах, и вздыхал саркастически: «Да, в чужих финансах разбираться легко, свой бюджет пополнить – вот проблема».
Свернули с Каширского шоссе. Справа открылась панорама Орехово-Борисовских микрорайонов – десятки домов разной высоты и ширины уходили на юг. Может, и не самый большой жилой массив, но для Юрьева – самый внушительный. Наверное, из-за свободного пространства перед его началом – прудов, лужаек и сквериков. А за ними – железобетонное скопище…
– Небоскребы, небоскребы, – напел Юрьев, – а я маленький такой.
Игорь с готовностью отозвался:
– М-да, разбухает Москва.
– Тесно. Я в будни и на машине не езжу почти…
– Тут всё сложнее, – перебил Игорь. – Управленческая централизация перерастает в демографическую. Остается один настоящий город в стране, остальное – малозначительные придатки. Такое бывало уже в истории, и заканчивалось страшными катастрофами.
– А везде говорят, что регионы развиваются…
– Деза. Возникают корпоративные оазисы, а вокруг средневековое одичание.
– Ладно, Игорек, не пугай. Сейчас винцевича хлопнем, поедим вкусного. Расслабимся. Если все время о глобальном думать – мозги спекутся. Так, молодежь? – Юрьев глянул в зеркало; племянники послушно покивали, Мила снова усмехнулась.
«Нашел Андрей девку, – подумалось. – Вот женятся, и она покажет. И ему, и Дарье с Игорем. Откуда она вообще? Откуда-то с периферии… Такие умеют подминать».
Юрьев мотнул головой, отгоняя эту мысль. Неприятную мысль… У него вообще частенько стала возникать антипатия к девушкам. В каждой виделась хищница, во взгляде читалось стремление захватить мужчину получше, побогаче, сесть ему на шею, тянуть деньги, постоянно теребить, чтоб проявлял внимание, говорил о ее красоте, а взамен выплескивать свою отрицательную энергию.
В молодости Юрьев мощно ловеласничал; большими успехами похвастаться не мог, но женщин очень любил, от понравившейся, но недоступной отказывался неохотно. И в первые годы семейной жизни это приводило к частым ссорам с женой, завязывались такие узлы, что другая бы, более эмоциональная, наверняка бы с ним развелась. И причиной увлечений и проблем Юрьева были девушки восемнадцати – двадцати лет. Заманивали, обволакивали свежестью, страстностью, а потом старались сожрать. Если не очнуться вовремя, не отскочить – вся жизнь к чертям…
Сегодня из-за этой Милы чуть поездка не сорвалась – когда оделись, столпились в прихожей, она уловила, что от Юрьева попахивает вином. Всех всполошила, почти что истерику устроила, что вот ее, принцессу такую, повезет пьяный. Еле-еле удалось Юрьеву отшутиться, соврать пришлось, что это со вчерашнего. Вроде поверили.
Надо как-нибудь момент выбрать, поговорить с Андреем, чтоб головы не терял, а подумал, взвесил. Ведь жизнь запороть – это проще простого.
Заметил вывеску «Продукты» и вспомнил про масло. Затормозил, остановился.
– Сейчас, пять минут.
Магазинчик был маленький, круглосуточный. В таких днем почти нет покупателей, зато по ночам то и дело забегают – кто за пивком, кто за сигаретами, кто за хлебом…
– Бутылку растительного масла, – бросил Юрьев на прилавок сто рублей.
Продавщица выбила чек, насчитала сдачу и подала масло. Уже выходя, Юрьев увидел, что этикетка какая-то странная – вместо подсолнухов были нарисованы желтые зернышки.
– А что это? – вернулся к прилавку.
– Что? – Продавщица была молодая, симпатичная, истомившаяся от скуки.
– Что за масло? – И Юрьев прочитал: – «Рапсовое». Что это?
– Рапсовое масло.
– Никогда не слышал…
– Вы попросили растительное, я дала.
– Мне надо сли… То есть, это, подсолнечное. – Юрьев стал злиться – «На каждом шагу проблемы». – Обычное подсолнечное масло!
– Так бы и сказали. – Продавщица стояла и не делала движений поменять бутылку, смотрела на Юрьева устало и с вызовом.
– Дайте мне подсолнечное масло.
– Его нет.
– Как это нет?
– Так.
– А какое есть?
– Рапсовое и оливковое.
– Да что ж это такое?! – Юрьеву хотелось швырнуть бутылкой в симпатичное лицо, и одновременно вспыхнуло желание перескочить через прилавок, сдернуть с продавщицы халатик… – Вы издеваетесь?
– Слушайте, пойдите в другой магазин и купите свое подсолнечное. У меня только такое.
– А на нем жарить можно? – не то чтобы смягчился Юрьев, но понял, что этот спор может продолжаться долго – продавщице как развлечение.
Она пожала плечами:
– Наверно. Люди берут. – И тоже заговорила по-человечески. – С подсолнечным перебои. Неурожай, говорят. Цена подскочила.
– Да?.. Ладно… Дурдом какой-то.
– Ну всё, всё, садимся! Сил уже нет никаких… Настя, Полина! – Заглянул в соседнюю комнату, где дочь и племянница, почти одногодки, вместе сидели в уголке, листая тетрадку. – Пойдемте за стол!
Расселись.
– Так, наливайте кому что, – руководил Юрьев, – красное, белое, сок. Водку, – обратился к Игорю, любителю крепких напитков, – Иринка мне запрещает. Считает, что я контроль теряю.
– Да не запрещаю я ничего! – удивленно улыбнулась жена, а Игорь успокоил:
– И вином можно так набраться, что не только контроль потеряется…
– Что, пьем или как? – Юрьев поднял бокал. – Замучился я чего-то.
– Может, – предложила сестра Марина, – Дашу и остальных дождемся?
– Им еще с час добираться, а мы тут, так сказать, в первой партии… Всё равно стульев на всех не хватит. Н-ну, начинаем. Жду тост.
Гости имели непраздничный вид. Будто их насильно собрали здесь, и они ждут не дождутся, когда это кончится и можно будет разойтись. Особенно молодежь раздражала своей вареностью. И Юрьев уже собрался открыто обидеться, заявить, что если так уж в тягость, то пусть идут, куда хотят, что он в общем-то никого палкой не гнал; но тут поднялся Игорь.
– Что ж, дорогой свояк, я дату эту не так давно пережил, – ему было сорок два, – понимаю твои чувства. Хотя… Ничего страшного на самом-то деле нет. Жизнь идет, и пускай идет. И идет-то не так уж плохо. Так? И давай, чтоб дальше – не хуже!
– Точно! – внешне бодро отозвался Юрьев, а внутри кольнуло: «Больше, что ли, нечего пожелать?…Чтоб не хуже…».
Звонко чокнулись бокалами и фужерами. Юрьев выпил до дна, съел ломтик буженины.
– Закусывайте. Вот эта говядина сырокопченая – объедение просто. – И стал по новой разливать вино; заметил, что Настя сидит со скучным лицом, не выдержал: – Доча, если ты хочешь нам испортить настроение, то у тебя это не получится.
Она встрепенулась, через силу улыбнулась, наткнула на вилку колбасу. Стала жевать.
– Так, – Юрьев поднял бокал, – кто следующий?
Следующей стала произносить тост сестра Марина. Сказала, что у нее лучшие братья на свете, а особенно сегодняшний именинник. «Именины у меня в январе», – мысленно произнес Юрьев, но вслух поправлять не стал. Улыбнулся.
Потом за компанию – сам давно не курил, – вышел с Игорем на лоджию.
– Тут нашел утром в почтовом ящике, – свояк достал из заднего кармана джинсов малоформатную брошюрку. – Партия «Гражданская сила» нашла объект для предвыборной критики. Гляди. – Раскрыл. – «В московском метро: опасно, тесно, душно, стоимость проезда неоправданно высока».
– Да ну их всех, – поморщился Юрьев, – надоели.
– Погоди-погоди! Сейчас смешное прочитаю… Не знаю, кто это писал, но профессионализм – на нуле полнейшем. Слушай: «Одиннадцатого июня две тысячи четвертого года на станции «Нахимовский проспект» сотрудник милиции забил насмерть пьяного пассажира». Хм! Каждый хоть немного знакомый с ручкой и бумагой понимает, что предложение нужно строить иначе…
Юрьев, машинально кивая, смотрел на улицу. Солнце уже зашло, воздух был серо-синий, тяжелый. Горизонт заслоняла широкая семнадцатиэтажка; многие окна были освещены, и в некоторых различались шевелящиеся фигурки людей.
– А ты за кого голосовать думаешь? – Игорь подпихнул Юрьева локтем.
– Я?.. – Занятый другими мыслями, Юрьев поначалу растерялся. – Я за «Самсунг» голосую. – Он работал в московском представительстве этой фирмы, в отделе маркетинга. – Пока «Самсунг» интересуется Россией, я и моя семья не пропадем.
– Ха-ха! – Игорь с удовольствием затянулся. – А серьезно?
– Да, Игорек, перестань. Какое голосование?! Надоела эта гомозня тыщу лет. Ладно, пошли выпьем.
С приездом Дарьи, Олега с женой и детей стало повеселее. Точнее – оживленнее, и это оживление ослабило некоторое напряжение за столом. Настя и Полина, освободив стулья, ушли в соседнюю комнату, вареные лица Андрея, Володи и Милы не так бросались в глаза.
Юрьев приглашал гостей кушать, наполнял бокалы, пил, и, как всегда от хорошего вина, внутри что-то раскрылось, задышалось глубоко, легко, и окружающее словно бы стало ярче, красочней. Юрьев радовался этой яркости и раскрытости и не хотел помнить, что всегда, стоит ему выпить лишнего, перейти некую грань, и яркость превратится в режущую глаза отчетливость, в душевную раскрытость хлынет горечь, мозги наполнятся черными мыслями, старыми и свежими обидами, тело охватит зудящая, как аллергия на что-то, усталость…
– Так, теперь Олег пусть скажет, – вспомнив, что должны звучать тосты, сказал, точнее велел, Юрьев.
Олег поднялся, наморщил лоб, собираясь с мыслями. Посмотрел куда-то в стену… Он был моложе Юрьева года на два, но выглядел старше – волосы редкие, глубокие залысины надо лбом, кожа на лице истонченная, помятая. И жену его не сравнить с Ириной – полная, хлопотливая; этакая тетка, а не женщина.
– Что ж, я очень рад, что оказался сегодня здесь, за этим праздничным столом, – начал Олег, держа в правой руке стакан с соком (алкоголь он не пил). – Вообще, я рад, что в моей жизни появился ты и твоя семья. Год назад, когда я пришел в компанию, то, конечно, мне было сложно в новом коллективе. И первым человеком, кто проявил ко мне внимание, помог, оказался ты. Очень быстро деловые отношения переросли в дружбу, уверен, настоящую и долгую. Москва, – Олег, приехавший сюда из Таганрога, вздохнул, – Москва – город огромный, миллионы людей, а найти друга здесь очень сложно. Я счастлив, что друг у меня появился. За твое здоровье, за то, чтобы все у тебя и твоей семьи и твоих многочисленных родственников было по первому классу!
– Ура, ура, ура! – по-гусарски провозгласила Дарья и подняла бокал так резко, что вино плеснулось на салат. – Ой, простите…
Снова чокались и улыбались… Юрьева тронули слова Олега; вспомнилось, как тот пришел к ним с дипломчиком каких-то наверняка липовых маркетинговых курсов, робкий, неумелый, туго соображающий (еще бы, в тридцать пять лет начал в этой сфере работать), и Юрьев ему действительно очень сильно помог тогда. Человеческим отношением, в первую очередь. Потом, правда, в определенный момент пожалел, затревожился – Олег к нему буквально прилип, звонил в выходные, предлагал то на какую-то автомобильную выставку сходить, то в волейбол поиграть, то рвануть на Оку на рыбалку, или просто интересовался, не нужна ли какая помощь. Хотел поставить его на место, но вовремя понял, почему Олег так себя ведет, и не то чтобы смирился, а стал относиться спокойней.
– Может быть, теперь мой дорогой зарубежный племянник что-нибудь скажет? – подождав, пока гости заедят прошлый тост, сказал Юрьев; просто так сидеть становилось все тяжелее, а общего интересного разговора не возникало. – Как, помнишь русский язык-то?
– Я готов. – Володя закинул длинную челку к правому уху. – Я за многое вам благодарен, и мама всегда хорошо вас вспоминает, но один раз вы мне в прямом смысле слова жизнь спасли. Помните, в Серебряном бору купались? Мне лет двенадцать было…
– А-а, точно, точно! – перебил Юрьев. – Это когда ты чуть не утонул?
Володя закивал, видимо, желая рассказать, как дядя спас его, но Юрьев опередил – не мог удержаться, да и событие десятилетней давности, казалось, прочно забытое, вернулось неожиданно ярким, жутко-свежим, так что даже пальцы защипало.
– Это вообще случай! У-ух-х! – Юрьев поежился. – Плывем, я впереди, Володька метра на два сзади плюхает, и тут слышу, что-то не так, шлепки не такими стали. А мне хорошо, ничего не хочется. Кайф, короче… И что меня дернуло обернуться? Оборачиваюсь, а племяш – тонет. Как будто кто-то его под водой вниз утягивает. То скроется с макушкой, то по грудь выскочит. И главное – все это молча…
– Я и не понял, что со мной, – вступил так же горячо, тоже словно только что пережив страшное, Володя. – Ноги – раз! – и перестал чувствовать. Как чужие сделались, не могу двинуть. И тянут вниз.
– Это судорога, – сказал с видом знатока Игорь. – Я, с вашего позволения, выйду покурить.
Юрьев остановил:
– Сперва выпьем. Ты что?.. Да, Володь, вспомнил ты, до сих пор мороз бьет. И как я тебя вытащил?! До берега далеко ведь было.
– Спасибо вам, – потянул к Юрьеву бокал племянник. – Я часто вспоминаю. Думаю, сколько бы всего не увидел, если бы тогда все кончилось…
– Ну не надо! – перебила Марина. – А то я заплачу.
– Пьем, короче.
С Игорем Юрьев вышел на лоджию. Попросил сигарету.
– Ты ведь бросил.
– Бросил – начал, какая разница… Володька разбередил… Не представляешь, сколько я пережил тогда. За минуты эти. Вижу ведь, тонет. – Юрьев несколько раз затянулся, и в голову ударило тяжелым, ядовитым; он приоткрыл раму, швырнул сигарету. – Крепкие какие. Фуф.
– «Союз-Аполлон», – как-то с гордостью, что ли, сказал Игорь. – Последние, считаю, настоящие сигареты. Не бумажки проникотиненные. У нас, кстати, с табачной промышленностью вообще катастрофа…
Не слушая, Юрьев зашел в квартиру. Оглядел гостей. Улыбнулся.
– Потанцуем, может? У меня записи есть… нашего времени. «Джой», Си Си Кейч…
– Да мы такой ватагой, – хохотнула жена Олега, – пол проломим! Во двор надо выходить.
– Ладно, – Юрьев сел, – давайте пить тогда. Вино есть, еды – полный холодильник. До понедельника будем гулять! – Наполнил бокал. – Молодежь, за дамами поухаживайте. Бодрее… Что, теперь очередь второго моего племянника. – Юрьев посмотрел на Андрея. – Сделай милость.
– Я?
Юрьев ждал, другие тоже притихли, напряглись, смотрели на Андрея.
– Ну, так и будем, как на поминках? – не выдержал Юрьев.
Племянник уставился на подругу, словно ожидая, что она подскажет.
– Пожелай мне что-нибудь. – Юрьев стал раздражаться. – Или как? Нечего?
– Да есть… Ну, долгой жизни желаю, здоровья, – выдавил Андрей и сделал движение чокнуться.
– Так не пойде-от… Что, нет нескольких слов искренних для меня? – Юрьев чувствовал, что говорит лишнее, но остановиться не мог. – Такой дядя у тебя плохой, что нечего ему сказать в день сорокалетия. В такой день!..
– Слушай, ну не мучай ты его, – встряла Дарья. – Не умеет он тосты говорить, а банальщину не хочет…
– Тут не в умении дело. Не в умении, а в отношении. – «Зря расхожусь, надо успокоиться, улыбнуться», – подумалось, но вслух в это время продолжал: – Привыкли, что я помогу, сделаю, улажу, денег займу, а «спасибо» сказать – можно и не надо. – Юрьев услышал неправильность в построении фразы, потер досадливо лоб, и тут в душевную открытость ворвалась волна горечи, мягкой дубинкой ударила-оглушила обида. – Что, думаете, мне все так легко? Заведенный я, что ли, туда-сюда бегать, возить всех, улыбаться, мирить, заботиться?.. Сколько я с тобой, Андрюша, нянчился, попку намывал, пока твоя мама по свиданкам бегала…
– Что-о?! – возмущенный голос Дарьи.
– А не так?.. – Вскоре после рождения Андрея сестра развелась со своим первым мужем. – И ничего тут такого нет, дело житейское, но надо же как-то по-человечески. Я понимаю, тебе надо было жизнь устраивать, Игоря вот нашла, пока я с Андрюшей сидел…
– Э, друг, – угрожающе заговорил Игорь, – тебя не туда куда-то повело. Давай-ка прекратим.
– Конечно, лучше всего прекратить. Замять – и дальше улыбаться. До нового… А хочется ведь отдачи хоть какой-нибудь, чтобы знать, что оценили. И ведь слова доброго не дождешься. Сколько Маринке сделал тоже, а теперь сидит… Как так и надо. Сколько я тебя спасал, когда эти хахали твои к тебе ломились. – У Марины мужа никогда не было, зато ухажеров – полным-полно, от кого-то из них завелись дочки. – Звонила ночь-полночь: «Братик, помоги! Дверь ломают». И я летел. А теперь… И ведь не кончится это все никогда.
Юрьев говорил, глядя в пустую тарелку, видеть гостей было теперь неприятно – казалось, они собрались лишь затем, чтобы выпить, поесть на халяву, приятно провести пустой, ничем не занятый день. И за это им нужно было теперь отомстить… И даже когда услышал всхлипы, понял, что сестра Марина вскочила, побежала куда-то, не остановился.
– А что, что, не так? Все так. Обидно просто. На других жизнь распыляешь, а для себя ничего… Свое вон – в ящиках на антресоли. Я музыку люблю, у меня такая коллекция, а я сижу и жду, что вот сейчас позвонят и нужно кому-то что-то… А мне ведь сорок, сорок уже. Да, хм, сорокет. Смешно. Через двадцать лет стариканом стану. И когда мне? И чего ждать?.. Вот, Володь, говоришь, я жизнь тебе спас. Наверно. А ты что?.. Десять лет живете во Франции и хоть бы раз предложили: приезжайте, приглашение сделаем… Дашу с детьми надо на дачу везти, а за бензин – можно и не платить. Что мне?.. Конечно… Мне вон за счастье должно быть с Олегом на рыбалку поехать. Я понимаю – трудно Олегу здесь, место новое, квартира тесная, жена скучная, бесполезная. Но я ведь не нянька, на самом деле, у меня тоже свои дела есть. А я ведь, хе-хе, думал, что ты голубой… Не-ет, тут дело, оказалось, в другом…
Из-за стола вскакивали, сзывали детей, спешно выходили в прихожую, а Юрьев смотрел в тарелку и говорил, говорил.
– Дочери родной мешаю уже. Замечание делаю – фыркает… Сейчас фыркает, а потом поймет. Поймет, когда поздно будет… На каждом шагу капканы, ямы. Попадет – и что? И что?.. Весь Интернет порнухой забит, и тоже чьи-то дочери, и как-то они туда попадают… Самой умной себя считает, нос воротит, а как прижмет – «папа, папа, что делать?!» И помогай, и выручай, спасай. Вот так… А пока что можно и фыркать, папа – лишний, напрягаю… Да я всех напрягаю. Главное – зарабатывать. Зарабатывать и не лезть. Подольше чтоб на работе, потише в кресле, и утром на работу пораньше. Топ-топ до ночи… Хорошо, хорошая жизнь… Было мне двадцать лет – помню. Тридцать – с трудом. Теперь – сорок. Во! И чего? Че-го? Сорокет. Потом – полтос. Перспектива, блядь, прошу позавидовать.
Он сидел один, слова иссякали, их сменяли вздохи, бормотание. Гостей не было. Дочки занимались чем-то в своей комнате, жена на кухне мыла посуду, звякая вилками и тарелками.