Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Ульрих Бек
Космополитическое общество и его враги
<…> Я бы хотел сразу взять быка за рога, то есть попытаться определить ключевые
для нас термины: “глобализация” и “космополитизация”. В начале XXI века тер-
мин conditio humana может быть понят только на глобальном уровне, а не на национальном или локальном. “Глобализация” это нелинейный диалектический
процесс, в котором глобальное и локальное существуют не как культурные противоположности, а как имплицирующие друг друга взаимосвязанные принципы. Эти
процессы не только включают в себя взаимосвязи, пересекающие национальные
границы, но и трансформируют содержание социального и политического внутри
национальных государств. Именно это я и называю “космополитизацией”: космо-
политизация означает внутреннюю глобализацию, развивающуюся изнутри национальных обществ. Она в значительной мере трансформирует повседневное со-
знание и идентичность. Проблемы глобального уровня становятся частью повседневного локального опыта и “моральных жизненных миров”. Они провоцируют
серьезные конфликты во всем мире. Рассматривать эти глубочайшие онтологические изменения просто как миф означает положиться на искусственное и противоречащее истории понимание “глобализации”, неверное представление о неолиберальном глобализме. Изучение глобализации и глобальности, космополитизации
и космополитизма это революция в социальных науках.<…>
Для меня “тезис о космополитизации” означает методологическую концепцию,
которая помогает преодолеть методологический национализм и сформировать сис-
тему отсчета для анализа новых социальных конфликтов, динамики и структуры
Второго модерна. Центральной характеристикой космополитической перспективы является “диалогическое воображение”. Под этим понятием я подразумеваю столкновение культур и рациональностей в рамках одной человеческой жизни, «интернализированного другого». Диалогическое воображение соответствует сосуществованию конкурирующих образов жизни в индивидуальном опыте, которое делает неизбежным сравнение, рассмотрение, критику, понимание и сочетание противоположных уверенностей. Именно это имел в виду Фридрих Ницше, когда писал об “Эре Сравнения”. Он имел ввиду не только то, что человек свободен в выборе конкурирующих традиций и наследия. Еще более важной была мысль о том, что разные культуры мира начинают проникать друг в друга. Более того, Ницше предсказал, что этот процесс будет продолжаться, пока идеи, присущие каждой
культуре, не начнут развиваться бок о бок, в сочетании, сравнении, противоречии и конкуренции всегда и везде.
Что касается национальной перспективы, то здесь мы имеем дело с “монологическим воображением”, которое исключает инаковость Другого. Космополитическая перспектива — альтернативное воображение, воображение альтернативных способов жизни и рациональностей, которое включает инаковость Другого. В основу деятельности оно закладывает преодоление противоречивости культурных опытов: в политической, экономической, научной и социальной сферах.<…>
По cравнению с понятием глобальности космополитизм означает
укоренившийся космополитизм, одновременно обладающий и “корнями”,и “крыльями”. То есть он отрицает оппозицию между космополитами и сторонниками локального опыта: не существует космополитизма без связи с местом. <…>
Одним из центральных рабочих положений и основным индикатором рефлексивной модернизации является плюрализация границ. <…> Таким образом, космополитическая система координат, несомненно, созданная в ответ на потребность в легитимации, проявляющуюся как внешне, так и внутренне, вызывает дискуссии, которые призваны допустить существование ранее исключенных групп, перераспределяет груз всякого рода доказательств, а также исключает некоторые принципы как нелегитимные или же ставит под сомнение их легитимность.
Все вышесказанное говорит о необходимости “мирового гражданства” (Кант),
несмотря даже на недостаток управления в мире в целом; и со временем должно
быть основано “космополитическое государство”, опирающееся на инаковость другого. Когда нет господства закона, правят лишь сила и хитрость, но подобного не должно случиться в космополитических обществах, к которым мы стремимся. Ведь и господство закона не статично, особенно в сегодняшнем мире рефлексивной модернизации. Необходимы общие принципы, согласно которым космополитическая память и нормы выражались бы через законы и соблюдались бы даже без помощи закона. В этом случае сможет существовать и общая, разделяемая всеми убежденность, этос, на фоне которого происходит институционализация глобальных норм (примером может служить транснационализация холокоста). <…>
Таким образом, «методологический космополитизм» подразумевает возникновение новой политики сравнения в том, что касается внутренней инаковости природы, будущего, других цивилизаций и т. д. Монологическое национальное воображение в социальных науках предполагает, что западный модерн это универсальная структура, а модерн “других”, не принадлежащих западной цивилизации, можно понять только в сравнении с идеализированной западной моделью. Господствующая концепция современности, сформировавшаяся в Северной Америке, в том виде, как она представлена в старых теориях модернизации и в теориях развития, помещает не-Запад в самом низу эскалатора, движущегося вверх по направлению к Западу. Запад же находится на пике современности с точки зрения капиталистического развития, секуляризации, культуры и демократических государственных образований. В космополитической перспективе нам скорее следует заниматься вопросом, как цивилизации, не принадлежащие Западу, по-иному, чем он, планируют и представляют себе свои особые сочетания культуры, капитала и национального государства, а не предполагать, что они являются недоразвитыми вариантами некого западного первообраза. Таким образом, космополитическая социология находится в оппозиции к универсализирующей теории, которая создается в башне из слоновой кости. <…>
Если мы хотим выявить различия между методологическим национализмом и методологическим космополитизмом, то нам придется не только ответить на вопрос, с чего начать; есть еще проблема переопределения социологической системы отсчета. Если мы хотим решить эту проблему в целях эмпирического исследования, то мы можем воспользоваться тремя понятиями.
Взаимосвязанность: это эмпирически насыщенное понятие прекрасно объяснено в работах Дэвида Хелда и его коллег, особенно в их последней книге “Глобальные трансформации”. Но идея взаимосвязанности до сих пор некоторым образом предполагает существование территориального объединения государств и соответствующих им обществ, взаимосвязи между которыми становятся все более и более тесными, что приводит к формированию сетевой структуры. И, принимая во внимание мировое неравенство, можно сказать, что “взаимосвязанность” это семантический эвфемизм.
Новая метафора текучей среды: эта среда свободно перетекает из одного состояния в другое, причем ни границы, ни отношения не маркируют эти переходы. Вместо этого границы время от времени появляются и вновь исчезают, а отношения трансформируются без резких переломов. В этом случае социальная среда ведет себя как текучая среда. Но сама многозначность яркой метафоры “текучая среда” вызывает вопрос о том, могут ли “сети” и “потоки” как социальные процессы быть столь независимыми от национальных, транснациональных и политико-экономических структур, которые делают возможным возникновение потоков людей, вещей и идей, а также контролируют их, направляя в определенное русло. Другими словами, в этом убедительном исследовании культуры и в самой теории о “текучих средах” и “мобильности” ощущается недостаток институциональных (властных) структур, а иногда даже антиинституционализм [8].
Космополитизация изнутри (та концепция, над которой работаю я). Следует четко отличать космополитизацию от космополитизма. Космополитизм (как я покажу позже) представляет собой широкий, древний, насыщенный и противоречивый набор политических идей, философских учений и идеологий. Он остается отчасти идеологическим конструктом, и в качестве такового окружен атмосферой абстрактности, даже искусственности, которую Генрих Гейне называл “королевством воздуха”. С другой стороны, космополитизация - это система отсчета для эмпирического исследования глобализации изнутри, интернализированной глобализации. Это вид классового анализа после классового анализа, который принимает во внимание глобализацию. Подобно классовому анализу, как его видел Маркс, он сочетает в себе дескриптивный анализ социальной структуры и посылку, что этот анализ дает нам ключ к пониманию политической динамики и конфликтов в глобализованных социальных мирах. <…>
В социальных науках и теории культуры глобализация зачастую определяется в терминах “пространственно-временной компрессии”, “де-территоризации”, “де-национализации” и т. д. Эти понятия в большинстве своем относятся к пространственному измерению. Но что означают космополитизация и космополитическое общество во временном измерении измерении (коллективной) памяти? Как я уже показал выше, опыт космополитического кризиса предполагает, что люди всего мира рефлексируют по поводу общего (коллективного) будущего, которое противостоит национальной памяти прошлого.
Не существует воспоминаний о глобальном прошлом. Зато существует представление о всеобщем (коллективном) будущем, которое характеризует космополитическое общество и его опыт кризисных ситуаций. Разумеется, и национальные, и космополитические представления ориентированы как на прошлое, так и на будущее. Но, намеренно упрощая различие, можно сказать следующее: методологический национализм связан с влиянием на будущее общего для нации прошлого воображаемого прошлого, в то время как методологический космополитизм связан с влиянием на настоящее глобального общего будущего воображаемого будущего. Если верно, например, утверждение Козеллека о том, что современность по существу подчиняется будущему, то тогда это господство будущего осуществляется не в национальную, а в космополитическую эпоху модерна. Повторюсь: определение и конструирование коллективности организации в космополитических обществах связано с определением и конструированием кризиса всеобщего коллективного будущего. Именно будущее, а не прошлое “интегрирует” эпоху космополитизма.
Отсюда следует, что космополитический кризис связан не только с кризисом космоса и природы, с кризисом полиса и с кризисом рациональности и контроля, но также в большой мере и с глубоким противоречием между основанным на временном измерении сознанием всеобщего коллективного будущего, не сопровождающимся адекватными формами институционализированной деятельности, и опирающейся на прошлое национальной памятью, которая не располагает представлениями о всеобщем коллективном будущем (или, если быть более точным, опираясь на прошлое, испытывает враждебность по отношению к будущему). <…>
Британский социолог Майкл Биллиг пишет об “обыденном национализме”. Используя этот термин, он имеет в виду, что фактически бессознательно мы часто “демонстрируем наши цвета”, подтверждая свою национальную идентичность и отграничивая ее от других в ходе целого ряда повседневных практик. В этом смысле и в противоположность ему, как мне кажется, сегодня можно говорить и об обыденном космополитизме, с развитием которого преодолевается и подрывается бытовой национализм, а мы сами ощущаем себя включенными в глобальные процессы и явления. Начинается он, конечно, с поп-музыки и рэйва (молодежные культуры служат здесь великолепным примером), в дальнейшим находит выражение в телевидении, Интернете, а также совершенно точно и в пище (как показал Джон Томлинсон). Кто в наши дни до сих пор придерживается местной или национальной традиции в еде? Может, этикетки и рассчитаны на то, чтобы мы в это поверили, но все, начиная с йогуртов и кончая мясом и фруктами, не говоря уж об овощных смесях и сосисках, свидетельствует о том, что мы как потребители безнадежно заключены в глобальные циклы производства и потребления. Пища и напитки всех стран соединяются, это давно уже стало избитой истиной.
Возьмем ближайший супермаркет: в наши дни на его полках можно обнаружить все существующие на свете продукты, которые раньше употреблялись в пищу на других континентах, в других культурах, хотя теперь они существуют в виде товаров массового производства. В результате мы имеем кулинарный эклектизм, существующий в рамках обыденного космополитизма. Тем временем кулинарные книги и телевизионные передачи вовсю рекламируют и расхваливают этот эклектизм как новое соответствие норме. Так мировое общество захватило наши кухни и теперь кипит и шипит в наших кастрюлях. А если кто-нибудь до сих пор намеревается гордо вздымать национальный флаг всякий раз, как дело доходит до еды, то он обязательно потерпит неудачу, столкнувшись с более чем когда-либо пустыми мифами о национальных блюдах. Ведь эти мифы в лучшем случае не более чем островки в широком потоке доминирующего и в наши дни уже ставшего обычным кулинарного космополитизма. <…>
В связи в этим необходимо отметить, что опыт национальных обществ, изолированных друг от друга посредством единых для всех их членов языка, идентичности и политики, все чаще оказывается не более чем жульничеством. То, что производит впечатление национального и провозглашается национальным, на деле становится все более транснациональным или космополитическим. Здесь необходимо рассматривать именно связь между нашим знанием о мире и социальной структурой. Социальная структура становится транснациональной или космополитической, и для отражения этих онтологических трансформаций нам необходимы и эпистемологические изменения. Разумеется, и у космополитизации есть свои границы. С одной стороны, новое транснациональное пространство постепенно размывает и замещает собой национальное пространство как локус социальной жизни. С другой стороны, эта социальная жизнь во многих отношениях до сих пор проходит сквозь фильтры институтов национального государства. Подобная ситуация подчеркивает в высшей степени противоречивую природу национальных и транснациональных отношений, а также неопределенность возникающих космополитических социальных структур.
Следовательно, в целях социального анализа необходимо проводить систематическое различение между национальной манифестацией, с одной стороны, и космополитической реальностью “глобальных потоков”: потоков информации, символов, денег, образования, рисков, людей, с другой. Однако эта внутренняя, непреднамеренная и зачастую незаметная космополитизация национальной сферы опыта возникает как неявный побочный эффект экономической глобализации, то есть обладает всей силой и независимостью цифрового (digital) капитализма. <…>
Итак, обратимся еще раз к вопросу, что означает внутренняя “космополитизация”. Космополитизация означает, что ключевые вопросы, связанные с образом жизни, такие, как питание, производство, идентичность, страх, память, удовольствие, судьба, уже больше нельзя сводить к национальному или локальному уровню. Все это возможно сделать лишь на глобальном или глокальном уровне, в форме ли общего коллективного будущего, движений капитала, надвигающихся экологических или экономических катастроф, глобальных продовольственных сетей или “эсперанто” поп-музыки. Главный же вопрос теперь будет заключаться в том, в какой мере транснациональная сфера опыта, которая обнаруживается в наши дни, будет разрушать национальную сферу опыта или частично перекрываться с ней, и в том, поглотит ли первая вторую, или наоборот. В этой связи важно также, в какой мере национальные институты и идентичность замаскируют, возьмут под контроль или разрушат транснациональную сферу опыта и к возникновению каких процессов это приведет. И в какой мере это явление будет становиться предметом осознанной общественной рефлексии?
Если обобщить феноменологию продолжающейся транснационализации, то намерение, которое я преследую, когда ввожу понятие “космополитическое общество”, становится вполне ясным. Это понятие призвано описать исторически новое качество и форму социальной дифференциации. Это означает, что возникают новые способы организации бизнеса и работы, новые формы идентичности и политики, а также новые формы повседневного пространственно-временного опыта и человеческого общения. В истории нет таких прецедентов, поэтому мы должны пересмотреть понятие общества. К сожалению, здесь представляется невозможным даже очертить контуры этого нового понимания. Я вынужден ограничиться рассмотрением лишь нескольких аспектов, которые могли бы сделать мой тезис понятным хотя бы на интуитивном уровне. С этой целью я бы хотел обратиться к изменениям в понимании пространственных и временных характеристик, идентичности, производственной парадигмы, а также к последствиям этих изменений для ключевых социологических понятий, таких, как “класс” и “власть”, и, наконец, в этой связи указать на ряд дилемм космополитизма. <…>
Однако основным импульсом культурной глобализации выступает не мобильность, а собственно трансформация локальности. Как отмечали Джон Томлинсон, я сам и многие другие ученые, первостепенную важность имеет идея де-территоризации. Она подразумевает ослабление и трансформацию связей культуры с местом. “Наши корни это наши антенны”. Это как раз та фраза, которая открывает нам самое сердце изменений парадигмы о роли места в контексте глобальных сетей. Чем чаще телевидение, а также мобильные телефоны и Интернет становятся частью домашнего быта, тем сильнее меняется значение социологических категорий времени, пространства, места близости, дистанции. Эти трансформации происходят потому, что информационно-техническое обеспечение дома потенциально делает отсутствующих присутствующими, причем всегда и везде. Общение больше не зависит от географического соседства. Благодаря этому, как уже было показано в недавних исследованиях, становится возможной ситуация, когда люди, живущие изолированно от своих соседей, в то же время включаются в развитые связи, простирающиеся через континенты. Другими словами, сфера опыта, формирующаяся под влиянием нашего существования в жизненных мирах, пронизанных глобальными сетями, глокальна; теперь она представляет собой синтез дома и отсутствия места, места нигде. <…>
Космополитическая социология должна изучать не только присутствие или отсутствие, но и “воображаемое присутствие”. Диалогическое воображение предполагает помимо всего прочего воображаемое присутствие географически далеких от нас других людей и миров.
Все вышесказанное имеет важные последствия для идентичности: в наши дни не все, конечно, но все возрастающее число людей торгуют, работают, любят, женятся, проводят исследования на интернациональном уровне, а их дети воспитываются в нескольких государствах и получают образование также интернационально. Эти дети не просто билингвы: они чувствуют себя в виртуальном пространстве телевидения и Интернета как рыба в воде. Так какие же у нас основания ожидать, что политическая лояльность и идентичность по-прежнему останутся привязанными исключительно к нации? Можно говорить о двух следствиях величайшей важности: во-первых, место перестанет полностью или даже в значительной мере определять жизнь сообщества; и, во-вторых, коллективная память теряет свое единство и целостность. А кроме того есть еще небольшие, но очень каверзные вопросы: как немецким туркам относиться к Холокосту? А как израильтянам палестинского происхождения, не являющимся этническими евреями? О глобализации пространства и места размышляют много, о глобализации времени и памяти гораздо меньше. <…>
Методологический национализм соответствует представлению о специфической взаимосвязи между производством, социальными классами, политической властью и территориальностью. Технологии “третьей волны”: коммуникации, компьютеризация и т. д. подрывают эту историческую территориальность: производство перестало быть неразрывно связанным с территорией. Новые возможности, которые обрел бизнес с приходом Интернета, между прочим, подводят итог качественному разрыву со старым миром, в основе представлений о котором лежала дихотомия “национальное – интернациональное”, но совершенно точно не понятие транснационального. Отсюда следствие, имеющее для нас решающее значение: во внутреннем пространстве национальной и локальной организации бизнеса происходит фундаментальная трансформация альтернатив и ситуаций принятия решений. Решения, и в особенности решения локальных и национальных предприятий, принимаются под влиянием глобальных возможностей и глобальной конкуренции. Здесь мы имеем дело с переходом от территориальной модели производства, которая была ориентирована на локальный или национальный рынок, к детерриторизированным формам производства, ориентированным на несколько национальных рынков одновременно или на мировой рынок. Не только компании, но и сам рынок стал транснациональным. <…>
Подводя итог всему сказанному, в качестве определяющих черт “детерриторизованного” понятия космополитизма я бы предложил три характеристики: глобальность, плюралистичность и корректность (civility), то есть осведомленность о глобальной сфере ответственности, признание инаковости других и отказ от насилия.
Неопределенность и двусмысленность предложенного определения - это и есть его несомненные преимущества. Это понятие используется для обозначения открытости миру и плюралистичности. И этот смысловой аспект настолько важен, что понятие отказывается от философского педантизма: в определении космополитизмов нет места какому-либо сущностному основополагающему принципу, такому, например, как данный Богом порядок, или естественное право, или общее благо, или разум. Базовые ценности этих космополитизмов отсылают нас к высшей аморальности, которая предполагает отказ от веры в превосходство (собственной) морали и призывает нас перестать осуждать людей, мнения и убеждения которых расходятся с нашими (не принуждая никого возлюбить человечество). <…>
Я бы хотел вкратце рассмотреть три враждебных космополитизму позиции: в первую очередь, национализм, во-вторых, глобализм и, в-третьих, демократический тоталитаризм.
Теперь, когда тоталитарный гнет коммунизма уже преодолен, национализм остался реальной угрозой культуре политической свободы в начале XXI века. Речь идет об ожившем антикосмополитическом национализме, который мог бы придать сектантским актам насилия и преступлениям экстремистов чудовищную легитимность. Несмотря на то, что национализм полностью дискредитировал себя, став причиной бесконечной череды страданий и кровопролития, за время, прошедшее после окончания конфликта между Востоком и Западом, он пережил чудесное воскрешение. <…>
Помимо воскресшего “старого” национализма, во всем мире, но в особенности в Европе, сегодня также можно наблюдать проявления некой постмодернистской романтики в отношении националистических и этнических идей и идеологий. Ее истоки лежат в политике сохранения идентичности, проводимой различными меньшинствами в Соединенных Штатах: черными, женщинами, гомосексуалистами, латиноамериканцами и т. д. С отходом от марксизма, превратившего индивида в субъективный фактор условий производства и класса, зарождается новая форма коллективизма. Этот новый коллективизм связан с попыткой свести роль индивида к его существованию в качестве носителя культуры меньшинства. Внимания заслуживает постмодернистский характер этого конструирования идентичности: в нем сочетаются релятивизм и фундаментализм, которые, казалось бы, являются взаимоисключающими. Например, предполагается, что только члены группы меньшинства могут знать “правду” о группе, то есть об испытываемых ею притеснениях. Только те, кто принадлежат к этой группе, обладают в силу своего происхождения привилегированным доступом к тому, что составляет культурную и политическую основу ее идентичности. Таким образом, с одной стороны, декларируется постмодернистский релятивизм: а именно, что особая история угнетения является достоянием тех, кто “принадлежит” в силу цвета кожи, гендера и т. д. С другой стороны, эта правда, недоступная для чужаков, является фундаментальной, определяя культурное и политическое бытие каждого индивида.<…>
Конец коммунизма и триумфальный марш мирового рынка дали начало новому мифу - мифу о неделимой свободе. Согласно этому мифу, экономическая свобода, то есть либерализация рынков, политическая свобода, то есть формы демократического самоопределения, и культурная свобода, то есть признание инаковости других, напоминают сиамских близнецов. Образование мирового рынка с неизбежностью повлечет за собой, в силу внутренней логики, возникновение демократии, плюралистичности и корректности. Эта вера нашла свое выражение в “Американской мечте”, которая другим странам и культурам часто может показаться скорее кошмаром. Во всяком случае, в начале XXI века история стоит на стороне свободы.
Немаловажно, что технологическая и экономическая вера в прогресс всегда идут рука об руку. Выражаясь кратко: тот, кто получает доступ в Интернет, автоматически становится гражданином мира. Если же выразить ту же идею в несколько более сложной форме, получится следующее: чтобы рынки продолжали функционировать как в настоящем, так и в будущем, компьютеры, разного рода коммуникации и информационные технологии должны придавать новую форму экономическому ландшафту. Побочный эффект подобного развития заключается в ослаблении государственного контроля и расширении полномочий граждан. Это, в свою очередь, заставляет правительства, которые стремятся к экономическому росту и изобилию, рано или поздно санкционировать политические свободы.
Этот эволюционный оптимизм бросает вызов фактам, и в первую очередь здесь следует напомнить, что национализм и этнические движения за самоопределение по-прежнему сохраняют свое значение или, вернее, возрождаются заново. Но исторический опыт говорит об обратном. Чтобы оценить оправданность оптимизма, связанного с Интернетом, полезно было бы принять во внимание, что нечто очень похожее уже происходило пять столетий тому назад, когда Иоганн Гутенберг внедрил в Европе печатную машину. Действительно, изобретение книгопечатания и начало книготорговли изменили структуру власти в Европе. Реформация Лютера, которая поколебала авторитет католической церкви, была бы невозможной без книгопечатания и книготорговли. Однако мы не должны забывать и об обратном действии: ведь абсолютистские режимы устанавливались и через столетия после изобретения Гутенберга. <…>
Было бы серьезной ошибкой недооценивать, насколько современное государство ослабло, если говорить о его возможностях маневра и демократических качествах, и в то же время насколько расширились его полномочия в сфере возможностей авторитарных действий. Возможность достичь консенсуса в демократическом ключе все уменьшается. С другой стороны, способность государства навязывать решения, его совокупная способность внутренних манипуляций с опорой на силу, право и контроль над информационными технологиями приобретает современный характер и все больше растет. Другими словами, появилась возможность компенсировать утрату демократических полномочий за счет авторитарных средств, причем внешнее впечатление демократичности поддерживается. Именно это и подразумевается под демократическим авторитаризмом. <…>
Привлекательность такого демократического авторитаризма обусловлена его совместимостью с модернизацией. Глобализация превращает политику и демократию в явления-зомби; так стоит ли продолжать плакать по космополитической демократии? Нравственность определяется тем, что возможно технологически, а не наоборот. Такого рода реализм успокаивает муки совести. Во всеобщем лихорадочном возбуждении, вызванном, например, достижениями генетики человека, то, что вчера вызвало бы острое чувство вины, сегодня становится самым обычным делом. А если человек и испытывает какие-то угрызения совести, то он вынужден оправдываться за это, а не за утрату моральных принципов.
Сочетание этнического национализма и демократического авторитаризма в конечном итоге сводится к серьезной атаке на свободу. Но в то же время, в силу диалектического противоречия, оно также дает толчок возникновению и укреплению космополитических движений. Главной задачей становится учреждение нового политического проекта, который полностью отвечал бы требованию свободы и переопределял бы открытые общества как космополитические общества. В глобальную эпоху необходимо изобретение новой политики, которая бросила бы вызов политической теории и, с практической точки зрения, политической организации. <…>
Коммунистический манифест вышел в свет 150 лет назад. Сегодня, в начале нового тысячелетия, пришло время для Космополитического манифеста. Ключевая идея этого манифеста заключается в следующем: мы живем в эпоху, одновременно глобальную и индивидуалистическую, и к тому же более нравственную, чем мы думаем. Теперь мы должны объединиться, чтобы сообща создать эффективную мировую политику в духе космополитизма. В наши дни мы имеем дело с новой диалектикой глобальных и локальных проблем, которая больше не вмещается в рамки национальной политики. Эти вопросы уже вошли в политическую повестку дня на местах и в регионах, в правительствах и публичной сфере, как на национальном, так и на интернациональном уровнях. Но поставить, обсудить и разрешить их должным образом возможно только в рамках транснациональной концепции. Для этого нам следует перестроить политику, заложить основание нового политического субъекта - космополитических партий - и обосновать его существование. Космополитические партии должны представлять транснациональные интересы на транснациональном уровне, но одновременно работать и в сфере национальной политики. Следовательно, они могут функционировать, и с прагматической, и с организационной точки зрения, исключительно как национально-глобальные движения и космополитические партии. <…>