Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
В. Пастухов
Культура и государственность в России:
эволюция Евроазиатской цивилизации.
Из всего "веера" идей относительно настоящего и будущего России наиболее законченными выглядят два концептуальных положения, тесно связанных между собой:
- коммунистический режим в России был исторической аномалией, отклонением от "нормального", "общечеловеческого" пути, вызванным как субъективными (точка зрения большинства), так и объективными (мнение меньшинства) причинами;
- распад коммунистической системы в России приведет к утверждению в российском обществе принципов и ценностей западной демократии, что, таким образом, еще раз подтвердит их универсальность.
В статье предполагается обосновать принципиально иные тезисы, связанные с указанной проблематикой, а именно:
- российский коммунизм выглядит аномалией лишь в рамках западной культурной ориентации, для России это была исторически логическая фаза ее развития;
- поскольку Россия представляет иной, чем Запад, тип культуры, то распад коммунистической системы означает начало новой фазы эволюции специфической евразийской цивилизации; в посткоммунистическом российском обществе западные ценности не могут быть прямо заимствованы и усвоены, но неизбежно будут перерабатываться чуждой для них культурной средой.
Методологические рамки настоящей статьи заданы восемью перечисленными ниже положениями.
Россия - это особый мир. Ее история - это история развития уникальной мировой культуры, отличающейся от культур Запада и Востока.
Российская культура имеет гетерогенный характер, соединяя в себе европейское личностное и азиатское общинное начала.
Культура России образуется как неорганическое (неоднородное) явление и движется к органичности через длительную эволюцию.
История России - это прежде всего постоянная культурная трансформация. Субстанциональным воплощением неорганичности российской культуры является государство. Многие века государство в России было важнейшим фактором этногенеза. Именно поэтому вопрос о судьбе государственности всегда был принципиальным для общества.
Неорганичность российской культуры проявляла себя во времени как неравномерность исторического развития.
Периодические общественные кризисы имманентны российскому развитию. Именно в такие моменты происходил переход от одного внутреннего "культурного типа" к другому.
Российская революция есть прежде всего культурная революция.
I. Циклы развития российской культуры
В истории России традиционно выделяют пять эпох, олицетворяющих собой различные типы культуры: древнекиевский период, время удельных княжеств, Московское царство, Российскую империю и Советскую Россию. Строго говоря, российской истории принадлежат только три последних. Древняя Русь и феодальные княжества под татаро-монгольским господством - предыстория России, когда закладывались предпосылки ее культуры. Собственно российская история как история развития особой цивилизации начинается с возникновением Московского государства.
На первый взгляд Московское царство было азиатской монархией в полном смысле слова (1). Государственный строй был точным слепком с патриархально-общинного уклада, а тип вотчиновладельца - полного господина над своими имениями - лежал в основании власти государя и повторялся до последнего подданного. В этом отношении быт Московского царства представлял собой удивительное тождество. Все и вся были крепостными, обязанными нести службу или отправлять работу до смерти и наследственно подчинялись закону общины. Само государство, казалось, было лишь моментом в ее вечном и неизменном движении. Нигде индивидуальность не имела простора и личность не проявляла себя. Государственная власть ничем не выказывала того, что на нее возложена какая-то особая миссия, не обнаруживала своей главной функции - генератора общественного развития.
Петровская империя, признанная самой неорганичной эпохой российской истории, обычно противопоставляется Московскому царству как времени единства культуры и народного бытия. Такое противопоставление, по-моему, некорректно. В культурном отношении Московское царство было равно неорганичным как и наследовавшая его империя, но в скрытой (латентной) форме. Петровская эпоха не породила неорганичность, а лишь актуализировала, сделала явным то, что было заложено с самого начала формирования российского государства.
Индивидуальное начало незримо присутствует в российской истории испокон веков. Было готово к выполнению своей особой миссии и государство. Но в Московском царстве истинная роль личности и державы едва видимы под старыми традиционными формами (2). Об этом можно судить лишь по косвенным признакам: хотя бы по тому как развивалось казачество и как активно велась борьба с местничеством в государственной жизни.
Внутри традиционного уклада и часто вопреки ему рождалась личность, которой было тесно в общине с ее неподвижными устоями. Она не хотела покорно нести вместе со всеми тяготы коллективного "государственного рабства" и рвалась на простор. Широкое распространение по землям России казачества (3) - свидетельство медленного назревания кризиса в самой общине: индивидуальное личностное начало входило в конфликт с коллективным общинным. Всю государственную жизнь той эпохи пронизывает борьба царской власти с обычаями местничества, предполагавшими распределение должностей по знатности родов. Ее цель была двоякой. С одной стороны, забота о повышении эффективности государственного управления вынуждала государя стараться производить назначения с учетом прежде всего личных качеств кандидата, его способностей верно служить и выполнять установки. С другой - сопротивляясь местничеству, царь боролся за собственную эмансипацию от патриархального мира, за право властвовать по своему разумению и воле, а не соответственно традициям. Эти новые управленческие идеи московских государей указывают на достаточную распространенность элементов личностной индивидуальной культуры, ибо (вспомним к случаю Маркса) сама задача не может появиться раньше, чем созрели условия для ее решения.
Значит, в общественной и в государственной жизни Московского царства постепенно определялось противостояние двух начал, составляющих основу российской культуры. Рано или поздно должен был наступить момент, когда оно открыто проявит себя. Это случилось в XVII в.: власть в России вплотную подошла к необходимости осуществления глубоких реформ.
Московское царство впало в глубокий кризис. Со всей очевидностью обнаружилась его слабость по отношению к западным соседям. Их превосходство состояло не в грубой силе, а прежде всего в знании, искусстве, организованности, технике, т.е. во всем том, что может быть получено лишь благодаря использованию личной энергии индивида, достигшего относительно высокой ступени развития. Здесь нельзя было победить средствами, какими боролись раньше против нашествия с Востока. Потому Россия, не так давно одержавшая верх над Азией, терпит сокрушительное поражение от Европы. Для сопротивления Западу Московии нужна была культурная революция, которая помогла бы ей самой овладеть европейскими знаниями и техникой.
Но и внутри России началось великое брожение (4). Сотни тысяч людей бросали насиженные места, порывали с общиной и уходили на окраины в казаки. Государственное управление деградировало. Традиционные властные институты не действовали в новых условиях. Кризис охватил православие. Сохранялась лишь внешняя религиозность, о чем свидетельствовали резкое падение нравов, повсеместное распространение пьянства и варварства.
В таких условиях стала заметной активная созидательная роль российского государства. Дело даже не в реформах, затевавшихся властью. Важнее другое: государство, содействуя развитию личностного начала, приступило к последовательному "насаждению" новой культуры. Расслоение общества по "культурным типам" становилось наконец зримым. Появлялось все больше самостоятельно мыслящих людей, подвергавших сомнению непоколебимость старинных устоев. Особенно отличалась здесь конечно же столица (5). Но в провинции все оставалось по-прежнему. Суеверие и идиотизм деревенской жизни господствовали на огромных просторах. И у этой массы были свои пастыри, фанатичные начетчики, истово ненавидящие всякую самостоятельную мысль, всякое не освященное древней традицией слово.
Все дальше расходились между собой русские люди. Отчетливее обозначалась пропасть между двумя "культурными типами", выраставшими на российской почве. Все меньше общего оставалось между двумя частями одного народа. В подобных обстоятельствах не могла не возрасти роль государства как всеохватывающей силы, способной соединить эти культурные "классы" в единое целое. Однако государство оказалось поставлено в условия, когда само было вынуждено нарушать статус-кво в обществе, ускоряя тем самым процесс культурного расслоения. Власть постоянно решала дилеммы. К примеру такие. Государи предпринимали титанические усилия, чтобы заполучить практические знания европейцев, исключив при этом возможность их духовного влияния на русских людей, которое создавало угрозу для православия - главной, а иногда и единственной державной опоры. Борис Годунов отправил молодых людей учиться в Европу вместо вызова наставников в Россию. Но почти никто (а по свидетельству историков, вообще ни один) из посланных за знаниями не вернулся на родину. Тогда в XVII в. в Московию пригласили киевских и греческих монахов, знавших европейские науки, но все-таки православных. Этот прием впрочем не смог предотвратить рассеивание новых идей в российском обществе.
В конце концов власть была принуждена сделать выбор между такими уже вполне европейскими личностями, как, например, Матвеев или Ордин-Нащокин, и ревнителями старины. Повод не заставил себя ждать. Разгорелся спор в связи с начатой по инициативе верхов работой по исправлению церковных книг. В нем власть поддержала молодых, преимущественно малороссийских богословов. Но пошел вопль от старых исправителей книг, оскорбленных обвинениями в их искажении. Стоило, однако, раздаться кличу - вера в опасности, ее "переменяют", - как слова эти нашли сильный отзыв, тем более что и в других сферах уже началось движение к новому, ранее неизвестные обычаи бросались в глаза, раздражали. Пришли люди, провозгласившие наступление "последних времен" и надобность "стать и помереть за веру". Возникло массовое движение. Явился раскол. (6)
Раскол - важнейший пункт российской истории. Им заканчивается первый ее цикл. С него же начинается следующий. Раскол - это внешнее проявление гетерогенного, неорганического характера российской культуры. Исподволь протекавшее культурное расслоение превратило государство в единственного гаранта целостности народа. Но оно же пребывало одновременно и гарантом общественного развития. Власть не только не могла приостановить дальнейшую стратификацию, но и выступила катализатором данного процесса. В стремлении преодолеть общественный кризис вначале она широко открыла двери России для европейского опыта, а затем, пытаясь адаптировать его к российским условиям, вынуждена была приступить к реформированию православной государственной идеологии. Эти меры чрезвычайно ускорили процесс и привели общество к окончательному расколу.
Положение власти оказалось незавидным. Она очутилась, если говорить иносказательно, между Сциллой с ее собачьими головами и зевом-водоворотом Харибды, и ощущения у нее (власти) были, думается, сродни одиссеевым. С одной стороны, государством же востребованные реформаторы желали решительных перемен везде и во всем. Критика распространялась как эпидемия. В рассылаемых по всей стране "обличительных письмах" бичевались казавшиеся незыблемыми вековые устои и нравы. Власть не хотела да и не могла двигаться вперед столь быстро, как того требовали сторонники прогресса. Сам государь Алексей Михайлович был человеком переходного времени. Не чуждый "новым веяниям", мягкий, склонный к компромиссам, он в то же время оставался целиком в плену традиций (7). Между властью и нетерпеливыми приверженцами перемен все чаще стали возникать трения, и многие из последних не избежали опалы. С другой стороны стояли защитники старины, "раскольники", яростно выступившие против нововведений. За ними была сила, шли огромные массы людей. Но лозунг этого движения, ярко сформулированный протопопом Аввакумом - "До нас положено, лежи оно так во веки веков", - был совершенно неприемлем с точки зрения государственных интересов России. Потому власть должна была вести беспощадную борьбу с раскольниками (8).
Для понимания исторического момента полезно вспомнить психологически тонкую характеристику В.Ключевского: "Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту да так и остался в этом нерешительном переходном положении. Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический Запад в чаянии найти там средства для выхода из домашних затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины... Люди прежних поколений боялись брать у Запада даже материальные удобства, чтобы ими не повредить нравственного завета отцов и дедов, с которым не хотели расставаться как со святыней; после у нас стали охотно пренебрегать этим заветом, чтобы тем вкуснее были материальные удобства, заимствуемые у Запада. Царь Алексей и его сверстники не менее предков дорожили своей православной стариной; но некоторое время они были уверены, что можно щеголять в немецком кафтане, даже смотреть на иноземную потеху "комедийное действо" и при этом сохранить в неприкосновенности те чувства и понятия, какие необходимы, чтобы с набожным страхом помышлять о возможности нарушить пост в крещенский сочельник до звезды" (9).
Раскол, на мой взгляд, есть нечто большее, чем историческое явление, обычно обозначаемое данным термином. Это не столько массовое движение второй половины XVII в., сколько сущность нового типа российской культуры, пришедшего на смену культуре Московии. Это была особая, единая, но внутри себя расчлененная надвое культура. В одном народе как бы сосуществовало два социума, различавшихся между собой не условиями жизни, а своим бытом, ментальностью и даже таким индикатором культуры как язык. Иногда кажется, что "верхи" и "низы" (условно) российского общества в XVII - XIX вв. имели разную историю, настолько велика пропасть между ними. На самом деле то были две ветви одной культуры, а сама раздвоенность - определенный способ ее бытия в рамках данного исторического периода.
Таким образом, начав реформы, власть спровоцировала давно назревавшую культурную революцию. Не Петр, сын царя Алексея, изменил Русь, напротив, когда он взошел на трон, перед ним уже лежала другая Россия, где господствовала новая, двуликая, как Янус, культура. Поэтому задача, стоявшая перед властью, усложнилась. Она не только должна была довершить реформы, направление которых было предопределено историческим развитием последних полутора столетий, но и приспособиться к новой культурной среде, к пронизавшему общество расколу, к культурному противостоянию, разрывавшему народ на части.
Раскол может быть понят и как цивилизационное явление. Он был новой фазой в развитии присущего российской культуре противоречия, которое при всей своей уникальности изменялось соответственно "универсалиям" эволюции, а именно: "на поверхности явлений развивающееся сущностное противоречие до определенного момента выступает в облике разнообразных форм движения, которые носят, - как ни парадоксально, - непротиворечивый характер" (10). Очевидно, что именно в таком скрытом виде противоречие между общинным и личностным началом в российской культуре проявляло себя в эпоху Московского царства. По мере созревания непротиворечивые формы сменяются непосредственным проявлением противоречия в виде антиномии, конфронтации внешне обособленных противоположностей. Раскол как раз и свидетельствовал, что развитие противоречия, определявшего характер российского типа культуры, вступило в эту новую открытую фазу. Борьба двух начал в российской культуре проявилась на поверхности в виде борьбы между собой двух культурных "классов" - европеизированных "верхов" и патриархальных (азиатского "стиля") "низов".
Общество не могло долго оставаться в расколотом состоянии, иначе оно неминуемо погибло бы. Противоречие должно было перейти в следующую фазу, когда движение противоположностей опосредствуется каким-либо третьим началом (11). Именно такую роль в отношениях между двумя культурными "классами" общества сыграло государство. Выступив вначале как обыкновенный медиатор, оно постепенно вобрало в себя обе крайности и превратилось в итоге в опосредствование самого себя. В данном определении и скрывается, на мой взгляд, загадка происхождения и существования Российской империи.
К концу XVII в. становится заметным, что основное общественное противоречие как бы удваивается. Наряду с выраженным противостоянием отмеченных культурных слоев внутри общества вполне отчетливо вырисовывается противоречие между обществом в целом и государством. В этой сложной фигуре взаимоотношений положение государства было довольно двойственным. С одной стороны, чем дальше культурные крайности расходились между собой, тем труднее было государству управлять общественными процессами, тем менее эффективной была его деятельность. С другой - чем острее становилась общественная борьба, тем более угрожающе государственная власть возвышалась над ослабленным народом. Ни один из станов не представлял из себя сколь-нибудь мощной самостоятельной силы, на которую власть могла бы опереться: "Ученые, призванные в Москву для защиты православия научными средствами, разногласят друг с другом..." (12). Но и на другом, патриархальном, ортодоксальном берегу не было единства: "Отвергнувши раз авторитет церковного правительства... раскол... должен был распрыснуться на множество толков по множеству толковников" (13). В мире борющихся "партий" одна власть сохранялась как монолит. И чем больше их было, тем сильнее на этом фоне выглядело государство.
Силу и бессилие власти - вполне заурядный парадокс политики - познало и российское общество. По мере снижения результатов своей деятельности государство становилось все более мощным в сравнении с обществом. Рано или поздно оно должно было поглотить общество вместе со всеми его противоречиями. Однако старое государство эпохи Московского царства было не в состоянии сделать это. Оно "разры-валось на части", пытаясь раздельно решить две задачи: сохранить единство общества и стимулировать его развитие. Нужно было реформировать само государство, чтобы совместить обе цели. Успех здесь пришел к энергичному Петру. Для его государства сохранение и культурное развитие России - уже не разные задачи, а лишь стороны одного процесса. Такое государство занимает по отношению к обществу активную позицию и почти мгновенно "проглатывает" его, разом огосударствляя все ранее самостоятельные сферы общественной жизни. Вместе с тем и раскол принимает государственную форму. Противоречие, бывшее причиной возникновения двух непримиримых культурных "классов", стало с того момента содержанием государства. Власть окончательно приняла вид обруча, намертво обхватившего общество и не дававшего ему распасться вследствие борьбы враждующих группировок.
Опосредствование есть безусловно высшая форма движения противоречия, но не его разрешение. Это обнаруживается, когда на определенном этапе развития противоречия его противоположности начинают сталкиваться, ломая сложившиеся опосредствующие связи (14). Если в допетровскую эпоху раскол был чем-то внешним для власти и усиливавшееся культурное расслоение народа не ослабляло государство непосредственно, то в эпоху Империи раскол стал его внутренним моментом жизнедеятельности. Поэтому внешне незаметное, непрекращавшееся углубление раскола непрерывно подтачивало устои державности. После того как российское общество оказалось поглощенным государством, все то, что раньше ослабляло общество, стало впрямую истощать власть. С момента наибольшего возвышения государства над обществом началось разрушение именно государства.
Российская цивилизация между тем продемонстрировала потенциал своей устойчивости. В пределах Империи даже при углублении раскола начался встречный ему процесс. Благодаря сдерживающему, опосредствующему влиянию государства, отталкивание двух внешне обособленных культур было ограниченным. Накрепко прикованные властью друг к другу, они вынуждены были взаимодействовать между собой. На границе этого взаимодействия, там, где культурные "волны" накатывались друг на друга, зарождалась третья сила - некая синкретическая культура, в которой противоречие между общинным и личностным началами находило не мнимое, временное, а действительное разрешение.
Таким образом в Российской империи одновременно протекало два разнонаправленных культурных процесса. Углублялся распад общества на два культурных "класса". Вместе с тем в постоянном их столкновении возникал третий "класс", который был носителем и новой культуры. Опять политический парадокс: третья сила, развиваясь, действовала в отношении российской государственности в том же направлении, что и раскол, - ослабляя власть, подрывая ее устои. Это вполне естественно. Ведь государство было не альтернативой расколовшейся культуре, а ее органическим продолжением, опосредствованием заключенного в ней противоречия. Значит рождавшаяся из раскола новая ипостась российской культуры, в которой должно было найти свое разрешение основное цивилизационное противоречие, была враждебна не только самому расколу, но и созданной им государственности, отторгала ее от себя.
Было, однако, отличие. Раскол разрушал государственность пассивно, ослабляя ее самим фактом своего существования, т.е. неповиновения части общества. Новая культура боролась с властью активно, с самого начала демонстрируя свою агрессивность. С течением времени она будет в силе взорвать российское государство и вместе с ним уничтожить собственные культурные предпосылки. Но до сего момента новая культура должна была получить адекватное социальное, идеологическое и политическое воплощение в действительности, оформиться как новый культурный "класс" со своей идеологией и политическими представителями. На это ушло более полутора веков.
В первые десятилетия Империи не могло быть и речи о том, что рядом с властью в обществе образуется какая-нибудь иная социальная, политическая или духовная сила. Кроме всего прочего, поначалу власть вбирала в себя почти весь образованный класс российского общества, и потому иногда казалось, что они тождественны между собой (15). Некоторое время власть была не только политическим, но и единственным духовным центром общества. Но такое положение оказалось возможным до тех пор, пока социальная база власти была очень узка. Это затрудняло обеспечение стабильности режима (подтверждением здесь служит период "дворцовых переворотов"), потому государство стремилось к расширению своей опоры. Лишь к началу XIX в. произошло "отделение дворянства от государства", и власть выступила уже представителем обоих культурных "классов" общества. Именно на данной стадии развития государство окончательно превратилось из посредника между двумя внешне обособленными культурами в опосредствование самого себя.
По мере расширения социальной базы власть утрачивала свое монопольное право быть просвещенной в темной стране: "образованный класс" стал шире чем государство. Возникло, если так можно выразиться, "диссидентство". Его представляли, естественно, выходцы из аристократических слоев. Это еще не новый культурный "класс", но уже его предтеча. Происходило нечто вроде удвоения идеологии. Наряду с официальными появились и неофициальные взгляды на народ, политику, экономику, а также опальные идеологи: Новиков, Щербатов, Радищев. Торжество окончательного становления Империи при Николае I было омрачено восстанием декабристов. После прямого столкновения между государством и аристократической оппозицией развитие перешло в новую стадию, когда накапливались не столько количественные, сколько качественные изменения. Началось непосредственное оформление того специфического культурного "класса", который впоследствии был назван "российской интеллигенцией".
Пока формирование интеллигенции происходило в недрах европеизированного, образованного, а главное - властвовавшего культурного "класса", основным для нее был вопрос об отношении к противоположности - народу, представленному большей частью патриархальным крестьянством. Потому вначале деление внутри интеллигенции было по преимуществу на "западников" и "славянофилов", которые выясняли отношения между собой, однако социальный состав интеллигенции стремительно менялся. Экономическое развитие России шло полным ходом, что требовало распространения образования уже на весьма значительные массы населения: просвещенные слои российского общества стали заметно шире европеизированного культурного "класса". Существеннейший момент: у выходцев из народной среды образованность сочеталась с патриархальными взглядами и предрассудками. Внутри интеллигенции они сравнительно быстро обособились. Вопрос об отношении к "народу" был для них менее актуальным и болезненным, чем для интеллигентов, происходивших из высших слоев общества, так как разночинцы сохранили непосредственно "народное" мироощущение. Зато у них гораздо сильнее была тяга к практическому переустройству народного быта, господствовавших общественных отношений. На какое-то время внешнее противоречие между европеизированным и патриархальным "культурными типами" в России интериоризировалось как противоречие между различными течениями внутри интеллигенции. Прения западников и славянофилов утрачивали актуальность. Их сменили разногласия с далеко идущими политическими последствиями: между либералами, представленными главным образом выходцами из дворянско-буржуазной среды, и народниками, преимущественно разночинцами.
Это была качественно иная фаза становления интеллигенции как нового культурного "класса". На ней происходило раздвоение единого, целостного. Я уже пытался показать, как двумя веками ранее раскол в обществе породил внутреннее двоение государственных функций прежде, чем государство оказалось готовым "поглотить" ослабленное общество. Теперь же раскол в государстве вызвал к жизни раздвоение в среде интеллигенции прежде, чем она созрела для того, чтобы подчинить себе терявшее силы государство.
Либерализм и народничество как течения внутри российской интеллигенции были односторонними, причем каждое в своем роде. Либерализм, родившийся из взаимопреодоления западничества и славянофильства, был одинаково критичен относительно как искусственного европеизма верхов, так и традиционной патриархальности народа. Вместе с тем ему недоставало активного волевого начала, необходимого для свершения практического переворота в общественных отношениях. Народничество было движением "энергии и воли", но оно совершенно некритично, абсолютно отвергало культуру "верхов" и фетишизировало культуру "низов".
Дальнейшее историческое развитие требовало, чтобы рационализм и воля соединились в единое целое. За два века до того для утверждения внутреннего единства государственных устремлений понадобилось, чтобы к власти пришло новое поколение деятелей. Теперь же, чтобы соединить волю и рационализм, была нужна новая генерация интеллигенции.
"Новые люди" появились в среде российской интеллигенции в 80-е годы XIX в. На смену романтическому и эмоциональному приходит жесткий и большей частью прагматичный тип личности (16). Идейной же формой, в которой осуществился синтез воли и рационализма, стал "русский марксизм". Он имел мало общего со своим прародителем. Просто интеллигенция к тому часу полностью сложившаяся как особый культурный "класс", нуждалась в адекватной ее устремлениям идеологии. Как это уже бывало (и будет еще) в российской истории, соответствующая идеологическая система была импортирована с Запада и приспособлена к "домашним" потребностям. Данный процесс был растянут во времени. Окончательная адаптация европейского марксизма к российским условиям завершилась с появлением большевизма.
Большевизм был наиболее полным, законченным и логически последовательным воплощением нового типа российской культуры - своеобразного и неповторимого синтеза европеизма и патриархальности, индивидуальности и коллективности. Иными словами, большевизм есть итог развития интеллигенции как особого культурного "класса", возникшего на стыке двух основополагающих начал российской культуры. Правда, интеллигентская среда дала жизнь и другим направлениям. Но именно в большевизме присущие российско-интеллигентскому типу черты воплотились в наиболее адекватном, очищенном от исторических случайностей виде.
Большевизм знаменует собой завершение культурного развития интеллигенции. В его рамках происходит политическое оформление этого нового культурного "класса" в протогосударственное образование. То, что Лениным было осторожно названо "партией нового типа", было на деле зачатком государственности будущего. Следовательно не только в недрах старой культуры развивался новый "культурный тип", но и в недрах старого государства рождалось новое. Победа этого нового государства над изжившим себя, его переход из политического небытия в бытие означали, как представляется, конец эволюции российской интеллигенции, выполнившей таким образом свою историческую миссию.
"Обрыв" исторического развития в 1917 г., деление истории на российскую и советскую существуют, думается, лишь в воображении многих, а не в действительности. Советская история логически продолжает линию развития цивилизации, идущую через Российскую империю от самого Московского царства. Современные же попытки обосновать представления о революции как о бессмысленной трагедии - опять же пример "науки отрицания". Хотя, признаюсь, нелегко в сотый раз вслед за другими доказывать, что в истории не существует страниц, крупных событий, лишенных целесообразности, а "белые пятна" есть в ней для тех, кто не хочет или не умеет читать. История создает даже тогда, когда разрушает. Задача историко-политической науки видится мне не в критике революции, а в понимании ее на новом уровне знания, уяснении того, в чем собственно состоит ее исторический смысл.
Октябрьскую революцию действительно трудно объяснить, если смотреть на нее как на обыкновенную социальную революцию, в ходе которой происходит смена одного экономически господствующего класса другим. Ее подготовил и осуществил особый, не экономический, а культурный класс. Только в мифологии большевизма он был передовым отрядом пролетариата. В реальности это был авангард российской интеллигенции.
Победа революции означала прежде всего успех нового "культурного типа". Он был рожден старой культурой и одновременно глубоко враждебен ей. Исторический смысл революции состоял именно в том, в чем этот тип разнился с предшествовавшим. При сравнении можно найти массу сходств и различий. Однако главной родовой чертой нового "культурного типа" была его гомогенность, внутреннее единство. В его рамках преодолевался раскол, присущий культуре эпохи Империи. Таким образом историческое значение революции состояло, на мой взгляд, в преобразовании раскола, раздвоенности российской культуры, что означало преодоление ее неорганичности. В возобладавшем "культурном типе" личностное и общинное начала уже не являлись чем-то раздельным внутри целого. Теперь это были лишь разные стороны, моменты единого. Каким бы ужасным ни казался постреволюционный культурный "класс" в сравнении с "классами" предшествовавшей эпохи, он имел перед последними одно неоспоримое преимущество - был органичным.
Большевистская революция естественно вписывается в логику российской истории. Ею завершается длительный, многовековый процесс трансформации культуры, ее движения от неорганичности к органичности. Эта революция замыкает череду скачкообразных культурных "подвижек", которые несколько раз на протяжении истории потрясали общество. После нее начинается совершенно новый цикл развития России, "развертывания" ее уже вполне органичной культуры.
Означает ли вышесказанное, что революция была неизбежной? Для ответа нужно провести разграничение между исторически необходимым и исторически случайным. Исторически необходимым следует признать преодоление раскола. Культурное противостояние к концу XIX в. стало главным тормозом общественного развития, что постепенно осознавалось на самых различных уровнях. К примеру, столыпинская программа была контрастна по отношению к проектам российской революции. Однако она нацеливалась на решение тех же вопросов, которые впоследствии были разрешены революцией. Реформы Столыпина предполагали постепенное уничтожение пропасти между образованными слоями и патриархальной массой, что, в свою очередь, должно было подготовить то перемирие между властью и умеренными элементами общества, без которого он не видел спасения (17). Столыпин таким образом стремился к созданию органичной культуры, но хотел достичь этого поэтапно, эволюционным путем.
Исторически случайным был именно способ, которым одолевался раскол. Как почти всегда в истории была альтернатива - между стихийно-насильственным и управляемо-"либеральным" устранением культурного противоречия, раздиравшего Россию. Однако вероятность первого и второго вариантов была разной. Требовалось стечение слишком многих "счастливых" обстоятельств, чтобы раскол был "снят" "цивилизованно", под контролем власти. Это было маловероятно и не произошло. Потому проблемы были решены стихийно в ходе революции.
В связи с этим следовало бы различать исторически необходимые и исторически случайные последствия Октябрьской революции. К исторически необходимым, а значит неизбежным ее результатам можно отнести само преодоление раскола и установление господства нового "культурного типа". К исторически случайным, т.е. необязательным эффектам - воздействие, оказанное на общество в целом и на каждую отдельную личность, революционного, насильственного способа "снятия" раскола. Настолько долго состояние российского общества определялось прежде всего тем, как, каким способом установился новый "культурный тип", что это мешало осознать совершенное, т.е. о каком именно "культурном типе" идет речь.
За представителем новой культуры, возобладавшей в результате революции, прочно закрепилось уничижительное название "гомо советикус". Его неприятный имидж стал в последнее время объектом инвектив. Однако те, кто сегодня активно бичуют нарицательные черты "гомо советикуса", как правило не задаются вопросом, какие из них являются сущностными характеристиками данного "культурного типа", а какие - признаками, приобретенными в результате многолетнего применения по отношению к человеку чудовищного насилия, порожденного революцией.
Если отказаться от мифологизации российской интеллигенции (18), то можно обнаружить, что многие из приписываемых "гомо советикусу" черт вполне соответствуют душевному строю "русского интеллигента" XIX в. Обращусь за подтверждением сказанного сразу к двум авторитетным суждениям. Н. Бердяев: "При поверхностном взгляде кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более углубленное и проникновенное познание должно открыть в России революционный образ старой России, духов, давно уже обнаруженных в творчестве наших великих писателей, бесов, давно уже владеющих русскими людьми. Многое старое, давно знакомое является лишь в новом обличье" (19). Или еще В. Муравьев: "Революция произошла тогда, когда народ пошел за интеллигенцией. Конечно, народ по совершенно независящим от последней причинам должен был куда-то идти. Великое народное движение, во всяком случае, должно было произойти в результате кризиса русской жизни, усугубленного войной. Но путь, по которому пошел народ, был указан ему интеллигенцией" (20). Однако интеллигентское миросозерцание, став народным мировоззрением, т.е. будучи таким образом многократно растиражированным, утратило определенность и остроту, сделалось более сглаженным, аморфным. Во много раз снизился уровень образованности, малозаметной стала одержимость, обостренность воли. И свету явилась та безликая и агрессивно-пассивная посредственность, которая известна сегодня под именем "гомо советикус".
Каким бы существенным ни казалось на поверхности различие между "гомо советикусом" и российским интеллигентом - это представители одного "культурного типа". У них общий главный отличительный признак - синтез индивидуального, личностного и коллективного, общинного начал в единое органическое целое. Поэтому несмотря на свои внешне отталкивающие характеристики, "гомо советикус" исторически является представителем более высокого прогрессивного типа культуры, чем культура раскола. В этой культуре общинное начало уже не проявляет себя непосредственно, а как бы интериоризировано личностью. И в этом смысле в результате революции Россия, вслед за Европой, самобытно завершает процесс индивидуализации (21). Но "Азия" теперь как бы живет отдельно в душе каждого индивида. Сознание новоиспеченной - органичной - личности еще насквозь проникнуто общинным духом.
И здесь вновь парадокс - общинное, азиатское начало выделяется в "гомо советикусе" как типе больше, чем тогда, когда оно непосредственно господствовало в российской культуре. Тысячекратно усиливается внешнее противоречие между острым сочетанием европеизма и азиатчины, оно приобретает совершенно особенный "привкус". Парадокс этот вполне объясним. Общинное начало по своей природе пассивно. Непосредственно присутствуя в русской культуре, оно не сильно бросалось в глаза, поскольку фон определялся личной активностью небольшого европеизированного "класса". В опосредованном виде, проявленное через энергию миллионов индивидов, оно создает такую яркую картину, что истинная причина (благодаря которой достигается столь мощный эффект) - личностное начало - перестает быть заметной.
"Гомо советикус" был и есть закономерный итог российского культурного развития. Энергия более чем двухвекового противостояния "верхов" и "низов", Европы и Азии вроде бы разрядилась, образовав внешне однообразную массу посредственных субъектов. На самом деле это очень энергетически насыщенная протоплазма, способная стать "питательной средой" для новой культурной "подвижки" (скачка) России. "Гомо советикус" - первый массовый тип личности, рожденный на почве российской культуры. Но очень долгое время облик этой личности определялся не ее действительной сущностью, а тем насилием, при помощи которого она появилась на свет и развивалась в эпоху коммунистического тоталитаризма.
Парадокс состоит в том, что появившаяся на свет после большевистской революции культура оказалась преддверием Нового времени в России. Особенность вхождения России в эпоху модерна состоит в том, что российскому Новому времени предшествовал особый ("эмбриональный") период развития, в рамках которого происходило вызревание элементов культуры модерна. Это компенсировало отсутствие феодальных отношений, подготовивших европейское Новое время. Именно поэтому Советскую эпоху можно, думается, обозначить - в зависимости от избранной точки отсчета - и как поздний квазифеодализм, и как ранний квазикапитализм.
Тезис о советской культуре как протокультуре Нового времени необходимо сопроводить двумя комментариями. На первый взгляд он опровергается явной антибуржуазной направленностью Октябрьского переворота. Но на самом деле в ходе большевистской "революции" уничтожалась буржуазная культура одной десятой части общества и создавались условия для будущего (отнесенного на несколько десятилетий в историческом времени) усвоения буржуазной культуры девятью десятыми общества, находившимися в 1917 г. на дофеодальной ступени развития. Кроме того, понимание советской культуры в качестве эмбриональной формы российского Нового времени позволяет критиковать миф о тоталитаризме как состоянии общества, при котором прекращается (замораживается) всякое развитие. На поверхности советское общество казалось застывшим, но внутри него происходило весьма интенсивное развитие. Общество действительно было закрытым, но динамические процессы в нем от этого не останавливались. Если "ранний тоталитаризм" выглядит как феодализм, впитавший в себя достижения научно-технической революции, то "поздний тоталитаризм" похож на капитализм, обремененный пережитками феодализма и отсталой технической базой.
В этом смысле необоснованным выглядит популярное ныне отождествление коммунизма и фашизма. Конечно, определенное сходство режимов здесь существует, но оно не выходит за рамки сходства двух любых деспотических культур. В таком контексте коммунизм похож на империю Чингисхана и на Россию времен Ивана Грозного не меньше, чем на германский нацизм. Природа же фашизма и коммунизма различна. Фашизм есть патологическое развитие культуры Нового времени. Как и всякая патология, он выглядит дегенерацией, провалом в историческое прошлое, в деспотическое средневековье. Коммунизм - это преддверие культуры Нового времени, ее недоразвитие, строй, не вырвавшийся до конца из тисков средневековья.
Россия еще не взошла в свое Новое время. Поэтому все институты, характерные для европейского Нового времени, находятся в России и других осколках бывшего Советского Союза в эмбриональном состоянии. Ни один процесс, подготовлявший эпоху модерна, не был в России завершен. Здесь так и не произошла полная эмансипация политической власти, государство не приобрело значение всеобщего, и, как следствие, не сложилась нация. Только сегодня этот процесс вступает в завершающую стадию.
II. Циклы развития российской государственности
Естественно, что государственность, развивающаяся в особой культурной среде, выглядит весьма специфично и мало похожа на европейские и, тем более, азиатские образцы.
Предпосылки развития российской государственности принципиально иные, чем в Европе. В Европе государственность, развивающаяся вместе с обществом, проходит путь от государства-класса через сословно-представительное государство к государству-бюрократии в его различных проявлениях и затем к государству-нации. В России государственность, вырастающая из "предобщества", проходит соответственно путь от Московского царства через земское государство к дворянскому государству и затем к самодержавной империи.
Предпосылки развития российской государственности принципиально иные, чем в Европе. Естественные отношения не вытесняются в России столь быстро и полно социальными отношениями, как в Европе, а еще долгое время продолжают оказывать влияние на характер общественного развития. В то же время это влияние не имеет определяющего значения, как в Азии. В результате в России изначально не складывалась стройная система социальных отношений, способная развиваться целиком из собственной основы. Свобода воли индивида была весьма ограничена. Тогда еще не существовало "коллективного сознания" как некоего единства - оно было фрагментарно.
Первоосновой социальности в России выступает не общество, а община. Многие отмечали ее гипертрофированное влияние на общественную и государственную жизнь в качестве главной особенности российского пути. Но община в России есть нечто совсем иное, чем на Древнем Востоке.
Российская община - одна из разновидностей славянской общины-задруги как промежуточной стадии развития социальных отношений. В зависимости от обстоятельств она обладала большей или меньшей устойчивостью. Специфика славянского мира вообще и России в частности состоит, видимо, не в самом историческом факте существования общины. Через подобную стадию так или иначе проходили все европейские народы. Славянский мир поразил уникальным долгожительством этой общины, тем, что формирование социальных отношений на достаточно длительное время "застряло" на данном - переходном по своей сути - этапе.
Славянская община есть своего рода продукт полураспада естественных отношений. Но так же, как и радиоактивные изотопы различаются между собой периодами полураспада, "продукты полураспада естественных родовых отношений" отличаются друг от друга временем жизни. В этом смысле российская община обладала особой устойчивостью, потому ее влияние на общество и государство проявилось в наиболее яркой и рельефной форме.
Общинный строй в России есть незавершенная система социальных отношений, своего рода "п р е д о б щ е с т в о". В нем силы природы уже не господствуют безраздельно, но социальные механизмы еще не заработали в полную силу.
Развитие "предобщества" значительно отличается от развития общества. Нередко Россию предлагают формально понимать как "восточное" общество. Однако при ближайшем рассмотрении очевидны весьма существенные различия.
На "Востоке" община есть еще естественное образование, часть природы. В России - это уже несложившееся общество, предвестник более развитых социальных отношений. В общинную эпоху в России не было еще единого общества и обособленного индивида, равно как и сложившегося "коллективного сознания", но было бесчисленное количество маленьких социальных островков, тяготевших к сплочению и не успевавших сложиться в органичное целое. Внутри российской общины человек был уже в достаточной степени "социализирован", обладал частично индивидуальной волей.
"Восточная" община совершенно неподвижна и напоминает инертный газ. Она не стимулировала социальные отношения или, точнее, влияла на них в исчезающе малых величинах. А в России община - это скорее радиоактивный изотоп. Общественная жизнь здесь напоминала беспрерывный поток альфа-распадов, социальных "микровзрывов, во время которых община из своего ядра частицами исторгала индивидов. Устойчивость общины в России - только фасад, за которым скрывался процесс индивидуализации, что сближает ее с европейским институтом общины.
На базе предобщества возникло весьма любопытное образование - п р е д г о с у д а р с т в о.
Конститутивным признаком "предгосударства" является то, что оно не было отделено окончательно от общества, значит не обладало той самостоятельностью по отношению к обществу, которая была присуща европейскому государству. В то же время "предгосударство" не было простой общественной формой как восточная государственность. Истории суждено было сложиться таким образом, что в России появилось на свет особое общественно-государственное образование.
Я определил бы "предгосударство" как стабилизацию одной из промежуточных форм становления государства. Подобную стадию проходило в своем развитии и европейское государство. Но там "героическая эпоха" - лишь момент в постоянном движении государственности, краткий транзитный пункт. В России же государственность задержалась на этой ступени на многие столетия.
Логично предположить, что появившееся в России "государство-полуфабрикат" должно было стремиться как можно скорее дойти до стадии "готового продукта". То есть "предгосударство" сначала превратилось бы в "нормальное" государство (по европейскому пути), а затем прошло бы свершенный ранее Европой путь. Однако на самом деле этот "государственный полуфабрикат" начинает самостоятельную историческую эволюцию, прокладывая собственный маршрут к современному государству. Его путь, в силу действия массы объективных и субъективных факторов, оказался, как известно нам сейчас, гораздо труднее европейского - государство российское буквально продиралось "наверх", к своей высшей форме сквозь "заросли" исторических обстоятельств.
В этом самостоятельном, но асинхронно параллельном Европе историческом развитии и заключена тайна российской государственности. Ее эволюция проходит через те же ступени, что и государство европейское. Однако в том, как именно проявляла себя сущность государства на каждой из этих ступеней, обнаруживала себя недозрелость соответствующих форм российского общества. Специфическое движение России к современному государству - это путь развития изначально ослабленного ребенка, которому долгие годы предстоит догонять сверстников, прежде чем они уравняются в силах, способностях и возможностях.
Вместе с тем в предпосылках развития нашей государственности заключено и его (развития) основное противоречие, определившее как судьбу российского государства, так и его облик. Это - противоречие между непреодоленным до конца единством государства и общества и постоянно усиливающимся обособлением их друг от друга. Уникальность ситуации в том, что российское государство в процессе эволюции все дальше и дальше отдаляется от общества, наподобие европейского, оставаясь при этом чрезмерно долгое время общественной формой, наподобие азиатского.
Уяснить специфику российской государственности в начальной стадии развития достаточно сложно. Она все время ускользает из поля анализа, растворяясь в бесконечных аналогиях. Основное противоречие российской государственности не выражено здесь пока достаточно ярко. С одной стороны, мы видим, что Московское царство возникло похожим на европейское государство-класс. Государственные функции закреплялись за определенным общественным классом - за землевладельцами. Государь сам являлся наиболее крупным из них. В то же время деятельность этого государства была сверху донизу пронизана родовыми предрассудками, зажата в тисках традиции. Принцип "местничества" исключал характерное для Европы развитие личностного начала в государственной сфере. С другой - российское государство выглядело как восточная деспотия. "Внутренний быт России, - пишет К.Д.Кавелин, - в том виде, как он сложился в XVII в., представлял собою округленное и законченное целое. Московское государство было азиатской монархией в полном смысле слова" (22). Но при более детальном рассмотрении это сходство может оказаться весьма поверхностным. Если довериться Гегелю, то "принципом восточного мира является субстанциональность нравственного начала. Это первое преодоление произвола, который утопает в этой субстанциональности. Нравственные определения выражены как законы, но так, что субъективная воля подчинена законам как внешней силе, что нет ничего внутреннего, нет ни убеждений, ни совести, ни формальной свободы, и поэтому законы соблюдаются лишь внешним образом и существуют лишь как право принуждения... В общем государственное устройство представляет собой теократию, и царство Божие также является и мирским царством, как и мирское царство не менее того является божественным" (23). Достаточно бегло взглянуть на русскую историю под этим углом зрения, чтобы стало ясно, какой глубокий разлом отделяет Россию от восточного мира. Начиная от принятия христианства и кончая "Русской правдой" и первыми "Судебниками", которые последовательно проводили принцип виновности, - все буквально свидетельствуют о разделении в России внутреннего и внешнего закона, нравственного и правового начала. Везде мы находим признаки существования субъективной воли с присущими ей убеждениями, совестью и формальной свободой... Это приметы индивидуализации.
В Европе в исходном пункте мы находим государство сильным. В России государство рождается слабым, раздираемым скрытыми внутренними противоречиями. Однако процесс индивидуализации, ослабившей европейское государство, в России приводит к иным последствиям.
Индивидуализация России имела двухуровневый характер, поскольку общество здесь так и не сложилось как целостная система, и социум представлял собой совокупность огромного количества достаточно замкнутых общин (микросоциумов). В результате процесс индивидуализации шел и на уровне отдельной общины, и на уровне всей их совокупности. На микроуровне из общины выталкивались ее наиболее индивидуалистические элементы. На макроуровне внутри государства, являвшегося связующим звеном между общинами, индивидуалистические элементы тоже формировались, но не выталкивались, а накапливались, постепенно подготавливая качественные изменения.
Кроме того, индивидуализация в России носила дискретный характер. Это не был плавный и равномерный процесс, как в Европе. Время от времени происходили своеобразные "залповые" выбросы "индивидуального вещества". При этом если в Европе по мере нарастания индивидуализации происходило ослабление традиций и рутинных институтов, то в России традиционные структуры, изгнав из себя "индивидуалистов", консервировались и таким образом надолго сохраняли себя.
Индивидуализация в России отличалась от европейской также односторонностью и неполнотой. Индивид буквально "вылетал" из общины, как снаряд из пушки. Он быстро и активно усваивал негативное отношение к традиционному обществу с его сковывающими индивидуальную волю условностями. Но он практически не успевал рационализировать свое сознание, субъективно усвоить и переработать содержание "коллективного сознания".
Россиянин, выпавший из традиционного общества, вместо индивидуального сознания обладал смутным ощущением потребности в таковом. Чтобы прикрыть "наготу" разума, он был вынужден "примерять на себя" чужое самосознание. Источник заимствования тогда мог быть только один - Европа. Это и предопределило значение е в р о п е и з- м а (в широком смысле слова) как необходимой формы существования самосознания для всех "продуктов" индивидуализации в российском обществе.
На протяжении многих веков фактор европеизма, который можно, не впадая в особые преувеличения, истолковать в качестве определенной зависимости от Европы, был "навязчивой идеей" российского самосознания, что до сих пор вызывает неадекватную реакцию. Зачастую западничество (ориентир, образ мышления и отвечающие ему действия в политике и т.д.) рассматривается как субъективная ошибка. В западничестве видят "адвоката дьявола". Косвенно предполагается, что развитие самосознания могло пойти по другому пути, что вызвало бы соответствующие изменения в судьбе, например, российской государственности. Подобную точку зрения можно найти в статье В.Л.Цымбурского, наиболее интересного представителя современного российского неоизоляционизма. "Слово произнесено - "век XVII", - пишет он. - И впрямь, двигаясь через нашу историю вспять, мы именно в этом веке находим ту эволюционную развилку, откуда одна линия ведет к Российской империи и СССР, а другая - к нынешней России" (24). Почему "век XVII"? Потому что "Россия являет с XVI в. напряженное совмещение паттернов "острова" и "хартленда". История ее с данного первоначального века есть самоопределение между стратегиями, вытекающими из этих конфликтующих между собой паттернов" (25). Как случилось, что победила одна ("прозападная") из двух стратегий? Это произошло "в силу принятия ее элитой западноцентристской картины мира", что опосредовало "усвоение государством панконтиненталистских стратегий", - заключает Цымбурский.
Отдавая должное "веку XVII" и той роли в российской истории, которую ему отводит Цымбурский, необходимо все-таки сказать о том, что даже XVI в. - это не первоначальный век нашей истории. Идеологические предпочтения людей и XVI, и XVII в. были во многом объективно предопределены историческими обстоятельствами и влияниями предшествующих столетий. Россияне в XVII в. не были свободны в своем выборе, как Адам и Ева в раю. Их европеизм был не столько выбран ими, сколько дан им. Не может быть субъективной ошибки там, где не было действительной свободы выбора. Вряд ли поэтому можно всерьез писать о другой - не "прозападной" - альтернативе развития, которую Россия якобы упустила. Западничество российской элиты было естественным и неизбежным следствием особого характера протекания процесса индивидуализации в обществе.
Индивидуализация в России рождала людей, без колебаний отвергавших старый традиционный мир, но при этом не способных противопоставить ему полноценный мир собственного "Я". В результате Россия вынуждена была пережить "европейское Просвещение без европейского Ренессанса".
В Европе индивидуализация привела к образованию сословий. Ничего подобного мы не найдем в России. Первый серьезный "всплеск" индивидуализации в жизни Московского царства дал о себе знать достаточно рано. Более всего он проявился на "микроуровне", т.е. на уровне общины. Весьма скоро стали заметными два основных следствия подобной индивидуализации.
Во-первых, община интенсивно выталкивала наиболее активных индивидов; в результате возникло казачество. По словам Соловьева, в XVII в. из общества выделялись люди, у которых наблюдался избыток индивидуальной энергии. Постепенно это привело к возникновению противоположности между земскими людьми и казаками, вылившейся в открытое столкновение во время Смуты (26). Во-вторых, происходило ослабление общины. Она теряла постепенно значение хранительницы традиций и носительницы нравственного начала. Ее покидала энергия жизни. Вместе с тем она не растворилась в историческом небытии, как в Европе, а продолжала свое консервативное существование по инерции. На рубеже XVII в. община - уже не столько социальный феномен, сколько социальный призрак. Это тень от луны, форма, утратившая свое содержание.
Первой реакцией на данный "всплеск" индивидуализации со стороны государства стало поглощение им общества. Государство быстро нашло применение ослабевшей общине. Оно приспособило эту утратившую содержание, но существующую по инерции форму для своих нужд. Поземельная община незаметно вырождалась в административную. "Государству невозможно иметь дело непосредственно с каждым из податных людей в отдельности, - писал Кавелин, - и оно поручает это общинам, возлагает на них надзор за каждым из своих членов" (27). Постепенно община из социального ядра превращалась в первичную ячейку российского государства, его главный "финансово-административный орган". (Именно это превращение лежит в основе так называемого вторичного крепостничества. Таким "огосударствлением" объясняется и вся последующая уникальная живучесть русской общины.) Это значит, что произошла медленная трансформация "общественно-государственного образования", каким было российское "предгосударство", в государственно-общественное образование.
Кажется, что после этого российское государство окончательно приняло форму восточной деспотии. Но парадоксальным образом именно данное превращение в государственно-общественное образование сделало возможным совершить еще один значительный шаг по европейскому пути развития государственности. Поглотив общину, государство получило, наконец, в свое распоряжение ресурс, позволявший выделиться в качестве самостоятельного слоя профессиональному государственному аппарату, т.е. бюрократии. Раздача земель стала натуральной формой выплаты жалованья гражданским и военным чиновникам.
Как и в Европе, появление в России бюрократии знаменовало собой переход к качественно новой форме государственности. Но российская бюрократия оказалась явлением весьма специфическим. В Европе бюрократия появилась как нечто самостоятельное, "рядом стоящее" с государством-классом. Со всеми складывавшимися внутри общества корпорациями она (бюрократия) находилась в одинаковых отношениях. В России в рамках государственно-общественного образования подобное было невозможным. Здесь бюрократия возникла как подразделение внутри государства-класса - пожалованное дворянство.
Дворянство являлось превращенной формой существования бюрократии. Будучи по своей сути особым общественным классом, находившимся в специфическом положении ко всем другим сословиям и к обществу в целом, оно на поверхности явлений выступало как обыкновенный землевладельческий класс, часть земельной аристократии. Аристократизм российского дворянства ложен, он лишь до времени затемнял его бюрократическую природу. В отличие от Европы, где индивидуализация общественной жизни привела на первых порах к ослаблению государства, в России первым видимым ее результатом стало укрепление позиций государства. Поглощение общины и образование на этой основе бюрократии не только как особого, но и как землевладельческого класса сделали государство достаточно сильным и стабильным, скрепили его. Государство в России в результате индивидуализации не только не потерялось среди других корпораций, но превратилось в единственную реально существующую корпорацию. Уже ко времени правления Ивана III только государство представляло в России действительную общность, все остальные общности были скорее иллюзорны.
Однако эта стабильность государства достигалась за счет того, что индивидуалистические элементы, способные ее нарушить, удалялись из огосударствленного общества. На самом деле они никуда не исчезали. Казачество прирастало на государственной периферии, до поры как бы вынесенное "за скобки" государственности. Но с каждым годом потенциал этой антигосударственной силы рос, и стабильность государства начала вибрировать, как туго натянутая тетива.
На каком-то историческом отрезке времени в России было достигнуто относительное равновесие между общиной, боярством, дворянством и казачеством. В тот период в России формируется земское государство - первое историческое отрицание "предгосударства". Как и всякое первичное отрицание, оно односторонне: отрицается подчиненность государства обществу, но не их неразделенность. Государство так и не обособилось целиком от общества. Просто с той поры уже не государство было надстройкой над общиной, а община стала элементом государственности. Вместе с тем присущее российской государственности противоречие на данной стадии открыто проявило себя как противоположность двух принципов, лежащих в ее основании. Это наиболее полно воплотилось в опричнине Ивана IV, когда единое государство удивительным образом раздвоилось на две параллельные государственные системы, построенные по разным схемам, но управляемые одним монархом.
Устойчивость земского государства была разрушена очередной волной индивидуализации. Второй ее "всплеск" в гораздо большей степени выразился на макроуровне. Со времен Ивана Грозного личностное начало громко заявляло о себе как о важнейшем критерии государственного строительства. Все большее влияние при дворе приобретали люди, отличавшиеся не столько своей родовитостью, сколько деловыми качествами. Началось медленное, но неуклонное наступление московских государей на систему местничества. В итоге объективно возросла роль дворянства-бюрократии.
На Западе укрепление бюрократии привело к всевластию государства, в конечном счете - к абсолютистскому режиму. В России результат оказался прямо противоположным. Усиление дворянства вызвало обострение его отношений с боярством (традиционными землевладельцами). В условиях, когда критически выросла масса и мощь казачества, это сыграло роль детонатора. Казачество с окраин хлынуло в "государственные земли". Государственность сотряслась от крепкого удара.
Началось Смутное время, которое было "запрограммировано" в качестве неизбежного этапа развития российской государственности предыдущими явлениями. Искусственная стабильность земского государства, достигавшаяся путем удаления антигосударственных (чересчур индивидуализированных) элементов из центра на периферию, оборачивалась их плотной концентрацией на границах: "Широкие степи... стали привольем казаков - людей, не хотевших в поте лица есть хлеб свой, - людей, которым по их природе, по обилию физических сил было тесно на городской и сельской улице" (28). Происходило накопление критического напряжения на этих полюсах; было достаточно малейшего повода, чтобы случился искровой разряд. "Образовалась противоположность между земским человеком, который трудился, и казаком, который гулял, противоположность, которая необходимо должна была вызвать столкновение, борьбу. Эта борьба разыгралась в высшей степени в начале XVII в. в так называемое Смутное время, когда казаки из степей своих под знаменами самозванцев явились в государственные области и страшно опустошили их, - они явились для земских людей свирепее поляков и немцев" (29).
Россия вошла в Смуту земским, а вышла из нее дворянским государством. Гражданская война если и не привела к исчезновению старой аристократии и казачества, то навсегда подорвала силы как первых, так и вторых. Шаг за шагом государство становилось государством дворян, т.е. бюрократическим государством.
Если в Европе государство-бюрократия было сильным, претендующим на абсолютный контроль над обществом, то в России подобный ему тип государства был невероятно ослаблен только что завершившейся войной, загнанными вглубь, не преодоленными до конца противоречиями. Поэтому бюрократический абсолютизм, соответствующий, например, империи Людовика во Франции, был выражен в России не очень контрастно, а позже - недооценен как особый этап в развитии государственности, занявший промежуток между первою и второю Смутами. Не успело дворянское государство стабилизироваться после испытаний Смутного времени, как выяснилось, что оно уже исчерпало себя. Из Смутного времени русские вышли людьми иной культуры. Традиционное государство-бюрократия не могло реализовывать свои потребности и функции в этой новой для него культурной среде.
В целом кризис дворянского государства имел ту же природу, что и кризис абсолютизма в Европе. Но содержание данного кризиса иное, что связано с принципиальным различием между собой результатов индивидуализации в Европе и России.
В европейском обществе в эпоху позднего абсолютизма появилось достаточное количество свободных, наделенных развитым самосознанием личностей. Эта индивидуалистическая среда в конечном счете отторгнет - через революцию - старый абсолютизм и на его месте создаст новое бюрократическое государство.
В России итогом индивидуализации стало рождение (в эпоху, предшествовавшую Петровским преобразованиям) полуиндивидуалистической (промежуточной) культуры, образно описанной С.Соловье-вым так: "Два обстоятельства вредно действовали на гражданское развитие древнего русского человека: отсутствие образования, выпускавшее его ребенком к общественной деятельности, и продолжительная родовая опека, державшая его в положении несовершеннолетнего, опека, необходимая, впрочем, потому что, во-первых, он был действительно несовершеннолетен, а во-вторых, потому что общество не могло дать ему нравственной опеки. Но легко понять, что продолжительная опека делала его прежде всего робким перед всякою силой, что, впрочем, нисколько не исключало детского своеволия и самодурства" (30).
Русский человек конца XVII в. был натурой сколь необузданной, столь и несамостоятельной. Его самосознание находилось в зачаточной стадии оформления. Степень отрицания им традиционных устоев явно не соответствовала степени рационального осмысления им общественного бытия. Вырвавшись из тисков традиции, он все равно продолжал длительное время нуждаться в нравственной опеке. Однако ее он не получал ни в семье, ни в обществе. В новых условиях такое попечительство могло быть обеспечено только со стороны государства. Но старое дворянское государство не было способно на патернализм.
Противоречие, которое возникло в российском обществе на рубеже XVII - XVIII вв., принципиально отличалось от противоречия, обнаружившегося несколько раньше в Европе. Там сильное, всепроникающее государство-бюрократия вошло в противоречие с развитой, самостоятельной и стремящейся к свободе личностью. Здесь слабое, малоподвижное, опутанное предрассудками государство оказалось неспособным взять на себя функции нравственной опеки над "полуразвитым", зависимым и нуждавшимся в попечительстве индивидом. Если в Европе кризис государства проявился в избытке силы действия бюрократии, то в России обнаружился ее "дефицит".
Соответственно различались между собой способы разрешения противоречия. В Европе бюрократический монстр рухнул непосредственно под натиском общественного движения. В России источником преобразования стал монарх, опиравшийся на наиболее индивидуализировавшиеся слои дворянства-бюрократии. Если в Европе целью движения было подчинение бюрократии обществу, то в России она должна была покорствовать монарху, объективизировавшемуся как центр силы. Монарх превращался в России, таким образом, в некий "суррогат" нации, ее опосредование. Созданная Петром I самодержавная империя была не чем иным, как превращенной формой европейского государства-бюрократии Нового времени, но сама Россия до этого Времени - в смысле развития общества - еще не дошла.
Российское самодержавие было внутренне противоречивым, как была внутренне конфликтна его полуиндивидуалистическая культура. Процесс индивидуализации поляризовал общество, создав этот эффект двойственности в культуре, - едва ли не постоянную характеристику отечественной культуры вообще. На одном полюсе обнаружился переизбыток ничем не скованной, в т.ч. и ответственностью, индивидуальной энергии, в большом количестве появились люди, которым было тесно в рамках устоявшегося уклада жизни. На другом - прочно обосновалась община с ее обитателями, успевшая исторгнуть из себя почти всех сколь-нибудь энергичных индивидов и превратившая пассивность и безынициативность в доминирующий (и, видимо, единственно приемлемый для себя) психологический тип. Общественная депрессия была ее реактивным состоянием, травмой от индивидуалистических влияний. Именно это, думается, столетия спустя помешало реализации планов П.Столыпина.
Таким образом к концу XVII в. в России сложилась двойственная - активно-пассивная, агрессивно-послушная (31), т.е. "между анархическим бунтом и рабской привычкой", - культура. С внешней стороны эта гетерогенная культура выглядела как смешение европейских и традиционалистских начал. На деле в ней не было ни истинного европеизма, ни подлинного традиционализма. И то, и другое было мимикрией, двумя превращенными формами самой культуры.
Государство восполняло недостаток личной энергии у одних и обуздывало ее избыток у других. Это была воистину отцовская - патерналистская - задача. Таким манером российскому самодержавию удалось соединить в себе черты и государства Людовика, и государства Наполеона, не являясь в действительности ни тем, ни другим. В идее самодержавия странным образом слились тезисы об абсолютности и неограниченности прерогатив самодержца и о служении и ответственности самой власти.
Революция в Европе уничтожила старую бюрократию с тем, чтобы поставить на ее место новую. В ходе "революции наоборот" в России Петр I реорганизовал бюрократию, т.е. дворянство. Присущее российскому дворянству внутреннее противоречие нашло концентрированное выражение в созданной Петром Империи. Самодержавная Россия, будучи по своей природе государством-бюрократией, выступала в превращенной форме государства-класса, государства земельной аристократии. Это сочетание признаков как государства-бюрократии, так и государства-класса обусловило силу и слабость Российской империи.
Существование бюрократии в форме общественного класса придавало самодержавному государству уникальную устойчивость и обеспечивало его способность длительное время возвышаться над обществом, выполняя "попечительские" (полицейские, - по А.С.Лаппо-Данилевскому) функции, немыслимые для европейского государства-бюрократии. Скрещивание казалось бы несовместимых принципов в основании самодержавной государственности привело к рождению вполне жизнеспособного государственного организма. Но будучи сильным, как мул, это государство оказалось, подобно мулу, бесплодным - в историческом, разумеется, смысле.
В отличие от европейского государства-бюрократии, преобразованного буржуазной революцией, российское самодержавие не поддавалось рационализации. Оно лишь заимствовало некоторые рационалистические идеи для вящего упрочения утилитарности государства (32). Значит оно не могло логично и плавно перейти на более высокую ступень государства-нации и тем самым подняться до уровня современного государства.
Поскольку бюрократия в России так и не оформилась окончательно в чистом виде в качестве особого класса, постольку противоречие между бюрократией и обществом не приобрело в рамках самодержавной империи всеобщего характера. Оно выступает в превращенной форме частного, классового противоречия между обществом и дворянством как землевладельческим классом. Это задает специфическое направление рационализации российской государственности. Его можно было бы назвать "бегством от современности" (выражение, использованное по другому поводу Е.Шацким).
На определенной стадии развития самодержавной империи в России, как и в Европе, все же постепенно обнаруживает себя позитивная сторона процесса индивидуализации, выразившаяся, в частности, в новых попытках рационализировать российскую государственность. На свет появился российский конституционализм. Этот конституционализм, однако, опять требует эпитета "особый", если сравнивать его с европейским.
Прежде всего он был нацелен не столько на овладение государством, сколько на его отрицание. Это вполне объяснимо, поскольку государство продолжало оставаться частной корпорацией. Но самое главное состоит в том, что развитие конституционных идей одной частью российского общества не подкреплялось стремлением к самоограничению индивидуального произвола на основе признания права в другой его части, составлявшей подавляющее большинство населения. Возникла парадоксальная ситуация, когда каждый шаг вперед в рационализации российской государственности, являвшийся следствием непрерывного и все возраставшего давления со стороны более индивидуализированного меньшинства, приводил к усилению энтропии, нарастанию произвола со стороны большинства. Таким образом самодержавие как специфическая форма государственности оказалось запрограммированным на самоуничтожение еще где-то в середине XIX в.
И еще одно обстоятельство. Позволю себе строками из того же письма Ф.Тютчева П.Вяземскому наконец объяснить, почему все вышеотмеченные тенденции в развитии российской государственности я определил как "европейские": "Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация. Вот в чем кроется для нас источник бесконечных заблуждений и неизбежных недоразумений. Вот что искажает наши понятия... Впрочем, я все более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам мирное подражание Европе, - все это мы уже получили. Правда, это очень немного. Это не разбило лед, а лишь прикрыло его слоем мха, который довольно хорошо имитирует растительность" (33). И написано это было в марте 1848 г. Революция государственности в Европе представляется как последовательное, обусловленное конкретными социальными и психологическими явлениями чередование государственных форм, когда на смену государству-классу (с "релейным" состоянием в виде сословно-представительной монархии) пришло государство-бюрократия (в двух его видах, разделенных революцией), которое в результате рационализации Нового времени доросло до государства-нации. Этой линии в России разновременно соответствовали древнее Московское царство, земское государство, дворянское государство и самодержавная империя. Качественные скачки между ними, в силу депрессивного действия консервативной постоянной - общины, были значительно менее выражены, нежели в Европе.
В ходе эволюции государственности в России так и не сформировалось государство-бюрократия в чистом виде. Оно существовало в превращенной форме государства-класса сначала как дворянское государство, а затем как самодержавная империя. Эти формы препятствовали рационализации государства-бюрократии, а следовательно, его восходящему развитию к государству-нации. Если самодержавная империя, будучи превращенной формой государства-бюрократии, не была способна развиваться непосредственно в государство-нацию, как в Европе, значит, между самодержавием и современным государством в России должно было бы образоваться дополнительное звено, которому нет аналогов в европейском опыте.
Этим звеном могла быть только некоторая особая форма государственности, в рамках которой бюрократический принцип становится наконец в с е о б щ и м, в результате чего формируется искомая противоположность между бюрократией и обществом и создаются предпосылки для рационализации, превращающей государственность в современное государство-нацию. Эта особая форма государственности возникает на обломках Российской империи в результате коллапса самодержавия, потерявшего свою механическую устойчивость из-за присущих последнему внутренних противоречий. Несмотря на свое идеологическое оформление - коммунизм, понятый в числе прочего как стремление к идеалу безгосударственности, - данная особая форма является необходимым и логически оправданным звеном в эволюции российской государственности.
Пессимисты и оптимисты в вопросе о государстве в России разделились оригинальным образом. Оптимисты говорят о рождении российского государства, а пессимисты - о смерти российской государственности. Первые начинают исторический отсчет времени с августа 1991 г. Вторые заканчивают его октябрем 1917 г. Между октябрем 1917 г. и августом 1991 г. лежит н е ч т о, коммунистическое или советское государство, одинаково неприятное как оптимистам, так и пессимистам (одним - как жутковатое предисловие, другим - как омерзительное заключение).
В действительности российское государство не начинается августом 1991 г., а российская государственность не заканчивается октябрем 1917 г. Российское государство есть итог развития российской государственности. Коммунистическое, советское государство - необходимое звено в этом процессе. Корни российского государства запрятаны глубоко в имперской и доимперской эпохах, и сегодняшнее государство - это крона, выросшая из Московского царства и Петровской империи. Так называемое тоталитарное государство есть всего лишь ствол, связывающий корни и крону.
(1) Кавелин К.Д. Мысли и заметки по русской истории. / Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 229. Назад
(2) Кавелин К.Д. Вгляд на юридический быт древней России. / Цит. С. 48. Назад
(3) "И в XVII веке, как в X, из общества продолжали выделяться люди, у которых "сила по жилочкам так живчиком и переливалась... и которые шли гулять в поле, в степь... Быт, подвиги богатырей древности сходны с бытом, подвигами казаков, и народное представление верно отождествляет эти два явления". (Ключевский В.О. Исторические портреты. М., 1990. С. 246). Назад
(4) Ключевский В.О. Исторические портреты. М., 1990. С. 330. Назад
(5) "Мысль была возбуждена религиозными вопросами, люди с возбужденною мыслию просиживали в Москве ночи с учеными киевскими монахами; другие стремились в Киев, в тамошние школы, к тамошним ученым, и, возвратясь в Москву, спорили с своими отцами духовными, доказывая им, что они не так понимают дело... Богословские споры овладевают вниманием общества, в домах и на улицах мужчины и женщины спорят о времени пресуществления, упрекают друг друга в еретичестве" (Соловьев С.М. Россия перед эпохой преобразования. / Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 448). Назад
(6) Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. / Цит. С. 448. Назад
(7) Ключевский В.О. Исторические портреты. М., 1990. С. 108. Назад
(8) Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. / Цит. С. 448. Назад
(9) Ключевский В.О. / Цит. С. 108. Назад
(10) Горлянский В.А., Горлянская М.Н. Единство противоречий и законов общества. / Соотношение противоречий и законов общества. Горький, 1981. С. 63. Назад
(11) См. подробнее о движении противоположностей: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 46, I. С. 288. Назад
(12) Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. / Цит. С. 453. Назад
(13) Соловьев С.М. Россия перед эпохой преобразования. / Цит. С. 328. Назад
(14) См.: Маркс К. Капитал. Т. I. / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 23. С. 124. Назад
(15) "Петр противопоставил друг другу две культуры – традиционную русскую и западноевропейскую, причем они довольно четко разделились по разным уровням общественной иерархии... Понадобились десятилетия, чтобы европейская культура шире распространилась в русском обществе и космополитический облик высших сословий перестал вызывать неприязнь". – Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С.11. Назад
(16) Бердяев Н.А. / Цит. С. 79. Назад
(17) Тимашев Н.С. Роль П.А.Столыпина в русской истории (Предисловие). / Бок М.А. П.А.Столыпин, воспоминания о моем отце. М., 1992. С.10. Назад
(18) Это, конечно, нелегко, потому что "российский интеллигент" как тип был почитаем подавляющим числом представителей постреволюционных поколений моих соотечественников. Назад
(19) Бердяев Н.А. Духи русской революции. / Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 55. Назад
(20) Муравьев В.Н. Рев племени. / Из глубины... С. 196. Назад
(21) В Европе элементы Нового времени созрели в недрах средневекового феодализма. В ходе буржуазных революций вполне уже жизнеспособные нации сбрасывали устаревшую "оболочку". Россия же вступает в эпоху Нового времени долго и мучительно, прокладывая к нему особенный путь. В ней феодализма, феодальной культуры в европейском понимании не было. Назад
(22) Кавелин К.Д. Наш умственный строй. / Цит. С. 229. Назад
(23) Гегель Г. Философия истории. М., 1993. С. 154. Назад
(24) Цымбурский В.Л. Остров Россия (Перспективы российской геополитики). / / "Полис", 1993, # 5. С. 8. Назад
(25) Там же. С. 11. Назад
(26) Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 540. Назад
(27) Цит. по Горлянский В.А., Горлянская М.Н. С. 95 – 96. Назад
(28) Соловьев С.М. Чтения и рассказы... С. 436. Назад
(29) Там же. С. 436. Назад
(30) Там же. С. 346—347. Назад
(31) Последнее определение никак не связано с известной метафорой периода "перестройки". Назад
(32) Лаппо-Данилевский А.С. Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России со времени Смуты и до эпохи преобразований. // "Полис", 1994, # 1. С. 182–183. Назад
(33) Тютчев Ф.И. Стихотворения. Письма. М., 1986. С. 320. Назад