Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Язык и мышление (2 час). + особенности картины мира + межкультурная компетенция + концепт
(восприятие (различение), время, пространство, мышление, язык, невербальная коммуникация, отношения, ценности)
Цель лекции: Формирование общих представлений о связи и взаимообусловленности языка и мышления
Основные понятия: мышление, внутренняя речь, внешняя речь, внутренняя форма языка
Типы мышления и язык. Понятие внутренней речи. Возможность перевода внутренней речи во внешнюю.
Абстрактно-логическое мышление, его влияние на язык. Соотношение абстрактно-логического и образно-эмоционального в языковой семантике. Роль языка в процессе познания и формировании представлений о мире. Универсальное, идиоматическое (идиоэтническое) и индивидуальное в языке. Учение Вильгельма фон Гумбольдта о внутренней форме языка. Теория лингвистической относительности. Языковая картина мира.
|
Пищальникова В.А., Сорокин Ю.А. Введение в психолингвистику. - Барнаул, 1993. Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. - М.: Наука, 1988. |
|
|
Мудрые древние Майи оставили надпись. Ей три тысячи лет: |
|
|
Язык и мышление У языка две основные функции: он является орудием человеческого мышления и орудием общения людей друг с другом. И сам язык может существовать и развиваться только потому, что он одновременно выполняет обе эти функции. |
|
|
«Если мир – это человек и среда в их взаимодействии, то картина мира – результат переработки информации о среде и человеке» [Маслова В.А. Лингвокультурология: Учеб. пособие для студентов высших учебных заведений. М.: Издательский центр «Академия», 2001. 208 с.С. 64]. «Концепт-минимум – это неполное владение смыслом слова, присущее рядовому носителю языка. <…> Концепт-максимум – полное владение смыслом слова» Следует отметить, что важной особенностью концепта является наличие в нем трех составляющих: ценностной, понятийной и образной. Концепт – это универсальный феномен, поэтому его использование помогает установить особенности национальной картины мира. |
|
|
«О, ЕСЛИ Б БЕЗ СЛОВА СКАЗАТЬСЯ ДУШОЙ БЫЛО МОЖНО!» Странные слова, которые я только что написал, не выдуманы мною. Я нашел их в одном из стихотворений известного русского поэта Фета, жившего в прошлом столетии. Афанасий Фет был крупным художником слова. Но в то же время много раз в различных своих произведениях он радовался на несовершенство человеческого языка. Фет думал сам и уверял других, будто мысли человека, так же как и его чувства, гораздо богаче, ярче, точнее и полнее тех грубых слов, в которых они выражаются: Как беден наш язык: хочу и – не могу! Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною! Были скептики, которые и в это не верили. Поэт Федор Тютчев, например, прямо говорил: «Мысль изреченная (то есть высказанная) есть ложь»! В мрачном стихотворении, которое так и названо – «Молчание», он каждую строфу заканчивал зловещим советом: «молчи!» Если поверить этим стихам, получается так: где-то в голове у человека живут его мысли. Пока он думает, никакие слова, никакой язык ему не нужен: думать-то можно и без слов, не говоря ничего! Беда только в том, что люди не способны без помощи слов обмениваться этими мыслями, делиться ими друг с другом. Чтобы передать их другому, приходится мысли как бы «упаковывать» в слова. Это трудно: хрупкие, нежные мысли портятся, искажаются; пропадают их яркие краски, ломаются нежные крылышки, как у редких бабочек, которых вы вздумали бы пересылать знакомым по почте в бумажных конвертах… «О, если б можно было пересылать друг другу мысли без грубых конвертов-слов!» Людям в прошлом часто приходили в голову подобные желания. Но спрашивается: не ошибались ли те, кто рассуждал так? У английского романиста Уэллса есть фантастическое произведение: «Люди как боги». Несколько рядовых англичан – все люди из среднего зажиточного класса – удивительным образом попадают в фантастический мир будущего; там живут могущественные и мудрые «люди как боги». Они на много опередили Англию и всю Землю по развитию своей культуры. Радушно встречают люди-боги полудиких, по их мнению, «землян» с их нелепыми зловонными автомобилями, некрасивой одеждой и отсталым умом. Ученые людей-богов красноречиво объясняют пришельцам устройство и жизнь прекрасного, но чуждого «землянам» мира. Объясняют?! Позвольте, но как? Откуда же «людибоги» могут знать язык англичан, которых они никогда не видели, или тем более откуда английские буржуа могли узнать их неведомый доселе язык? Одного из англичан, редактора журнала мистера Барнстэппла эта неожиданность поражает больше, чем все чудеса нового мира. Он задает недоуменный вопрос тамошнему ученому и получает от него еще более неожиданный ответ. Ученый говорит примерно так: «Напрасно вы думаете, что мы беседуем с вами на вашем языке. Мы и друг с другом давно уже перестали разговаривать, пользоваться для общения языком. Мы не употребляем слов, когда обмениваемся мыслями. Мы научились думать вслух. Я думаю, а мой собеседник читает мои мысли и понимает меня без слов; зачем же нам язык? А ведь мысли-то у всех народов мира одинаковы, различны только слова. Вот почему и вы понимаете нас, а мы вас: различие языков не может помешать этому…» Тютчев, Фет и их сторонники возрадовались бы, услыхав о такой возможности: в вымышленном Уэллсовом мире можно, оказывается, «сказываться душой, без слов». Все дело, значит, в развитии культуры: может быть, когда-нибудь и мы, люди, на самом деле дойдем до этого! Сто´ит заметить, что не одни только поэты позволяли убедить себя в осуществимости таких фантазий. Некоторые ученые-языковеды, рассуждая о будущем человеческой речи, приходили порой примерно к таким же выводам. Так заблуждался, например, советский ученый Марр. Марр считал, что общение людей можно осуществлять и без языка, при помощи самого мышления. Это совершенно невозможная вещь, полагает современное языкознание. Никакая мысль не может родиться в голове человека «в голом виде», вне словесной оболочки. Чтобы подумать: «Вчера был вторник», надо знать слова «вчера», «вторник», «быть»; надо суметь связать их в одно целое. Мыслей, свободных от «природной материи языка», нет и быть не может, так же как не может быть человеческой «души» без человеческого тела. Чтобы понять, почему же нельзя обмениваться мыслями «без слов», надо предварительно установить: а что же представляют собою они, «мысли»? Говорим мы «словами»; спрашивается: «чем же» мы думаем? Что такое человеческая мысль? Возьмем один из простых математических законов:
«Сумма не изменяется от перестановки слагаемых». Это мысль? Конечно! Но ведь «состоит-то» она из слов? Она воплощена, выражена в словах, и трудно представить себе, как могла бы выглядеть она, если бы мы попытались освободить ее от этой «словесной оболочки». Может быть, это потому, что я вознамерился передать эту мысль вам? Пока она жила в моей голове, она, может статься, выглядела иначе? Может быть, думал я без всяких слов и только потом уложил готовую мысль в «словесные конверты»? Попробуйте сами разобраться в этом; вы почувствуете, до чего сложен на первый взгляд такой простой вопрос. Чтобы по-настоящему ответить на него, нужно начать рассуждение издалека. Итак, следите за этим моим рассуждением. Несколько веков назад существовал в мире страшный обычай: за некоторые преступления человеку отреза´ли язык. Разумеется, после этого он терял способность говорить. Его начинали называть «немым», «безъязычным». Но можно ли сказать, что, теряя способность произносить слова, такой несчастный калека действительно лишался полностью и той способности, которую мы называем человеческим языком? Нет! Ведь изувеченный человек этот мог свободно слышать все, что вокруг него говорили другие; мог понимать их речь, узнавать через их слова их мысли. Значит, половина возможности пользоваться звуковым языком у него сохранилась. Более того: если он был грамотным, он мог и теперь читать и писать; писать слова и понимать их. Следовательно, он все еще владел и письменной речью. Видимо, потеря органа речи, языка, вовсе еще не делает человека полностью «безъязычным». Вообразите себе более тяжелый случай. После какой-нибудь болезни, после ранения во время войны человек может не только онеметь, но сразу и оглохнуть и даже потерять зрение. Ни слышать речь других людей, ни читать, ни писать он теперь уже не способен. Значит ли это, что на сей раз способность пользоваться языком окончательно оставила его? Как вы думаете: если такой несчастный является человеком мужественным и твердым, разве не может он подумать, мысленно сказать самому себе: «Нет! Я не сдамся! Я буду бороться!» Разумеется, настоящий человек, достойный этого звания, так и подумает. А если человек может сказать самому себе такие мужественные слова, то не очевидно ли, что в его распоряжении остался, может быть, самый удивительный из всех человеческих языков, не звуковой – устный, не рисованный – письменный, а третий, безмолвный, внутренний язык, внутренняя речь? Внутренняя речь? А что это такое? Закройте глаза. Сосредоточьте внимание. Как вам кажется: можете ли вы подумать что-нибудь самое обыкновенное, ну хотя бы: «На улице стоит дом»? Отчего же нет? Разве это так трудно? Это нетрудно; но вот отдать себе отчет, ка´к именно вы это делаете, много труднее. Попробуем, однако же, разобраться в нашем собственном «думанье». Прежде всего вы, очевидно, можете представить себе какой-нибудь дом, возвышающийся над тротуаром, вообразить нечто вроде картинки: «Дом на улице». Это, безусловно, возможно: иначе никто и никогда не был бы в состоянии описать дом и тем более нарисовать его «наизусть», не видя. А ведь художники постоянно рисуют, не глядя на натуру, и улицы, и дома, и людей… Но обратите внимание вот на что. Если направиться по этому пути, перед глазами неизбежно явится не «просто дом», «не дом вообще», а «дом определенный», «такой-то дом», с длинным рядом ему одному присущих признаков. Допустим, вам привидится теплый низенький деревенский дом, плотно укутанный в снежное одеяло, темнеющий на углу сельских улиц. Помните: Вот моя деревня, Вот мой дом родной… Крестьянин по происхождению, Суриков, когда писал эти строки, представлял себе, конечно, именно такой маленький, рубленный из бревен дом-избу, в каком протекло его деревенское детство. Совсем иное дело дома, изображенные Пушкиным в знаменитых картинах «неугомонного» веселящегося дворянского Петербурга: Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы, рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам и модных чудаков. Общего между пушкинским и суриковским домами, как видите, очень немного, и вряд ли можно вообразить такой «дом», который совмещал бы в себе признаки того и другого. Каждый из нас может без труда вызвать в уме образ деревянного одноэтажного дома с десятью окнами, крыльцом и двумя печными трубами на крыше или высотного колосса в двадцать мраморных и бетонных этажей. Можно мысленно воссоздать портреты разных домов – красивого или жалкого, современного или старинного, только что построенного или же превращенного временем в ветхую руину. Но какими бы мы их себе ни представляли, всегда это будет «вот такой-то», «данный», «единственный в своем роде», определенный дом. Иной раз нам ничего большего и не нужно, вот как в данном случае: я ведь просто просил вас подумать: «дом». Все равно какой! Выходит, что думать образами, «картинами» вещей, умственными представлениями о них можно, хотя эти «образы» и бывают только частными, необобщенными…[5] Должно быть, из них все же и слагаются наши мысли… Но так ли это? Попытаемся «подумать» что-либо более сложное; не просто подумать: «дом», а, так сказать, подумать «что-нибудь про дом». Мне опять вспоминаются бессмертные стихи Пушкина: Татьяна шла, шла… И вдруг перед собою С холма господский видит дом… Способны ли вы и эти строки представить себе в виде картины или хотя бы в виде ряда связанных одна с другой, сменяющих друг друга картин? Что ж? Пожалуй, можно довольно ясно увидеть в воображении старинный дом – богатый, с колоннами, сад вокруг него и юную девушку в платьице прошлого века, смотрящую на него с вершины холма… Все это, если вы художник, легко набросать на холсте или листе бумаги. Но попытайтесь вашим наброском, как бы тщательно и подробно вы его ни исполнили, передать, что этот дом не просто «стоит» перед за´мершей на пригорке девушкой, а что она его «вдруг увидела», да еще не сразу, а после того, как она «шла, шла»… Как бы вы ни трудились, ничего этого вашим рисунком или даже целой серией рисунков вы никогда не расскажете: ведь в кинофильмах часто приходится прибегать либо к звучащей речи героев, либо к объяснениям диктора и подписям внизу экрана. А в то же время просто и без затей подумать: «Татьяна внезапно увидела с вершины холма, на который поднялась, барский дом Онегина», – легче легкого; это ничуть не труднее, чем вообразить этот дом двухэтажным, с мезонином, а девушку – худенькой и в белом платье. Почему же одно невозможно, а другое легко? В чем тут дело? Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, возьмем еще один стихотворный отрывок, в котором также упоминается слово «дом». Я пробую восстановить в памяти «Вечерний звон» слепого поэта И. Козлова. Я дошел до строк: Вечерний звон в (?) родном, Где я… (?), где отчий дом… И тут у меня вдруг «заколодило». В течении моей мысли получились какие-то пропуски. Я не помню, в чем «родном» звучал вечерний звон. Я забыл, что´ именно делал автор в тех местах, где был расположен его отчий дом… Я мучительно стараюсь вспомнить это. Я подыскиваю заполнение для пропусков: «в селе родном»? Нет, не так! Может быть, «в лесу родном»? Опять не то… И, наконец, вспоминаю: «в краю родном, где я любил», а не «где я дышал», не «где я возрос»… Вот теперь все ясно. Скажите, когда с вами происходят такие заминки мысли, вы ищете чего? Образов, картинок «леса», «села», «края»? Да конечно, нет! Вы ищете слов, и это особенно ясно при вспоминании стихов, потому что тут вам приходится перебирать только такие слова, которые могут уложиться в размер и рифму. Именно поэтому вы можете колебаться между словами «край», «лес», «село». Но вам никогда не представится образ «деревни». Почему? Очень просто: слово «деревня» не умещается в козловской строке. Разве это не показывает вам, что вы мыслите не образами, а словами? Да иначе невозможно мыслить еще и по другой важнейшей причине. Вдумайтесь в слово «дом», в то, как оно звучит и что значит в этих меланхолических строчках. Какой именно образ нарисовали бы вы, чтобы передать представление о «доме», упоминаемом Козловым? Тут и речи быть не – может ни о «маленьком», ни о «каменном», ни о «двухэтажном», ни вообще о каком-либо вещественном, «материальном» доме. Здесь слово «дом» означает вовсе не «здание», не «постройку». Оно значит тут «родина», «родное место». Сочетание «отчий дом» можно, не меняя общего смысла, заменить на «отеческие кущи», «родимый край» или даже «семейный очаг». Попробуйте же вообразить себе «в виде картинки» этакий «никакой», отвлеченный дом. Это решительно невозможно. А в то же время подумать «отчий дом» или «где под каждым ей листком был готов и стол и дом» – проще простого, и мы делаем это поминутно. Как? Разумеется, при помощи слов, а не образов, при помощи «понятий», а не «представлений». Ну что ж! Теперь все ясно: думаем мы не образами, а словами. Мысль, даже еще не высказанная вслух, уже воплощается в слова в мозгу человека. Наверное, вы замечали у многих людей привычку, размышляя, шевелить губами. Это не зря: это в голове думающего шевелятся непроизносимые им, но уже рождающиеся мысли-слова, рвущиеся во внешний мир. Человек «про себя» произносит свои мысли, как предложения. Иногда, впрочем, в мозгу возникают не звуковые, а молчаливые, «письменные» обличья слов. Из тех и других и складываются наши мысли. Вот что такое внутренняя речь. Однако если это так, то отсюда следует любопытный вывод: русский человек неизбежно должен думать русскими словами, грузин – грузинскими, француз – словами своего языка: ведь других они и не знают. Иное, конечно, дело люди, «двуязычные»: в совершенстве владея вторым языком, они, вероятно, могут «думать» и на каждом из двух, по желанию. Было бы очень интересно убедиться в этом: если человек может думать то на одном языке, то на другом, так ведь это же и явится лучшим доказательством того, что думает он словами. Иначе какая разница была бы между немецким и финским, русским и узбекским «думаньем»? Сто или полтораста лет назад русские дворяне воспитывались на французский лад бесчисленными «эмигрантками Фальбала» или «месье Трике». Подобно Евгению Онегину, они потом получали возможность «по-французски совершенно» изъясняться и писать. Иначе говоря, многие из них настолько овладевали французской речью, что без малейшего труда то и дело переходили при разговоре с одного языка на другой. А в мыслях? В повести И. С. Тургенева «Первая любовь» молодой барич пламенно влюбился в девушку-соседку. Он видит ее на прогулке, в саду; однако она смотрит на юношу с пренебрежением и даже не отвечает на его поклон.
«Я снял фуражку, – вспоминает молодой человек, – и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. Que suis-je pour elle?[6] – подумал я (бог знает почему) по-французски…»
Вот действительно очень интересное сообщение. По этой короткой фразе можно прежде всего ясно понять, что юный русский дворянин мог не только говорить, но и думать по-французски, то есть французскими словами. Этого мало, он умел думать и по-русски тоже: более того, обычно он думал на русском языке, иначе он не сказал бы «бог знает почему». Очевидно, человек действительно может думать на разных языках[7]. Но ведь это же непреложно свидетельствует о том, что он думает словами, а не «образами-картинками». Зрительные образы примерно одинаковы у людей всех наций. «Человечка» и русский, и негр, и вьетнамец, и гольд нарисуют вам почти так, как это сделаете вы сами. А вот спросите иноязычных людей, что´ изображено на таком рисунке, и каждый из них ответит вам по-своему.
Француз скажет: омм немец: менш турок: ада´м итальянец: о´мо испанец: о´мбрэ поляк: чло´век болгарин: чове´к финн: и´хминнэн японец: хи´то китаец: жень кореец: сарам
и т. д. Мать (в родительном падеже матери) будет по-гречески матер, по-латыни матэр, по-санскритски матар с долгим а, по-древнеанглийскимодор, на языке-предке современного немецкого, называемом древневерхненемецким, – муотер, на литовском моте. Значит, думая на разных языках, люди, еще ничего не говоря друг другу, еще в мозгу, в сознании своем, прибегают уже к беззвучным, непроизнесенным, словам. Из них они и формируют свои мысли. Из слов прежде всего; из слов по преимуществу. Всякие другие образы – вещей, предметов, лиц, всевозможные ощущения – тепло, холод, жажда, – если и принимают участие в образовании этих мыслей, то лишь второстепенное, дополнительное. Они, вероятно, придают окраску им, делают их более живыми и яркими. И только. Изложенные положения правильны, но не всегда легко укладываются в сознании. Особенно смущают они математиков и техников. Первым кажется, что, кроме слов, можно думать и формулами. Вторые уверены, будто конструкторы мыслят не словами, а образами деталей будущих механизмов, образами чертежей и планов. Они пишут мне об этом. Разумеется, это неверно. Любая формула имеет словесное значение. Сказать (a+b)^2 = a^2+2ab+b^2 – это все равно что выразиться иначе: «квадрат суммы двух количеств равен квадрату первого из них плюс…» и т. д. Формула короче, удобнее; поэтому математик предпочитает ее. Но формула – тот же язык: как в письме мы прибегаем к стенографии, так математик, ведя свои рассуждения, пользуется своеобразной «стенологией», искусством сверхсжатой, аккумулированной речи. Однако считать, что ему при этом удается обойтись «без языка», столь же наивно и неправильно, как, питаясь гречневым концентратом, хвастаться, что наловчился обходиться без крупы. То же и с чертежами всякого рода. Даже Эвклид не воплотил своих рассуждений в чертежах, а создал их как цепь словесных положений: постулатов, аксиом, теорем, доказательств, при которых чертежи являются лишь подспорным пояснением. Любой технический чертеж (скажем, карта мира) есть иное выражение словесного описания предметов. Каждый чертеж необходимо «прочесть», то есть перевести его в слова; «думать одними чертежами» решительно нельзя; «думать одними словами» вполне возможно. Приведу два очень ясных примера. Водитель машины видит у дороги «чертеж» – дорожный знак поворота. Он тормозит свою «Победу», но лишь потому, что чертеж этот имеет для него словесное выражение: «Через 100 метров – поворот!» Турист, страдая от жажды, ищет на топографической карте соответствующий значок. Но, увидев наконец источник, он не подумает об этом значке. Он мысленно воскликнет: «Вот радость: вода, ключ, родник!» То же мы имеем и в других, более сложных случаях. Только наши слова, только язык, позволяет нам думать так свободно и отвлеченно. И, по существу говоря, именно с тех пор, как человечество научилось думать словами, оно и начало «мыслить» по-настоящему. А это могло случиться лишь потому, что в то время человек овладел языком: звуковым языком вначале, а затем и письменной речью. Все это очень важно. Прежде всего, это решает наши недоумения, связанные со стремлением некоторых людей «говорить душой, без слов». Теперь мы убедились, что так, без слов, многого друг другу не скажешь. Уэллсовы «земляне» также никак не могли бы понять, вслушиваясь или всматриваясь в мысли людей-богов, что они думают: «земляне» и люди-боги не только говорили на разных языках, но на разных языках и думали. Представьте себе, что, проникнув в голову какого-то человека, вы обнаружили бы, что думает он так:
«Во фоди бу-сы вурус-хуа, во фоди чжунгай-хуа!»
Обрадовало бы вас это? Поняли бы вы эту мысль? Нет, не поняли бы, потому что человек этот думает по-китайски, а вы – не китаист, и его мысль нуждается для вас в переводе на русский язык. «Я говорю не по-русски, я говорю по-китайски», – думает он. Но думает, как и говорит, своими, китайскими, словами. Мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой «природной материи», не существует. Поэтому, если мы захотим узнать, как именно думает, как мыслит человек, по каким законам работает его мышление (а что может быть важнее такой задачи?), нам надо начать с изучения законов языка. Я полагаю, теперь вам понятно, почему наука о языке является одной из самых серьезных, глубоких и увлекательных наук мира. Вот так: «я полагаю, теперь вам понятно…» Но за годы, прошедшие после выхода в свет последнего издания этой книги, я получил множество писем. И выяснилось: не все, читавшие ее, убедились, что я прав. Есть читатели, которым никак не хочется согласиться с утверждением «мысли без слов не бывает». Им кажется, что это не так. Они спорят, они доказывают, что – бывает. Что – может быть. Что это положение – не обязательно… Оно им неприятно! Им хочется освободить мысль от слова, душу от тела. Какие же доводы они приводят? Среди этих доводов интересней других два или три, вот какие. «Я дружил с парнем, а потом разочаровался в нем. Он подошел ко мне, но я сделал такое злое лицо, так посмотрел на его, что он сразу меня понял, отошел и больше со мной не здоровается…» Или: «Когда моя мама вдруг обнимет меня и начинает целовать, я сразу же читаю ее мысли. Она думает: „Ты моя самая ненаглядная доченька; я тебя ужасно люблю!“ Зачем же мне какие-то „слова“? Мы и без них понимаем друг друга!» Так написала мне одна девушка. Убедительно? Да как вам сказать. Тут все зависит от того, что вкладывать в понятия «мысль», «думать», «понимать». Когда обсуждается какой угодно вопрос, надо прежде всего точно договориться, что мы подразумеваем под тем или другим словом: ведь у многих наших слов бывает не одно, а несколько близких или даже довольно далеких значений. Вот, например, мама моей корреспондентки страшно «любит» свою дочку. ЛЮБОВЬ – это высокое и благородное чувство, не правда ли? Но допустим, что дочка «страшно любит» шоколад с орехами. Или – валяться по утрам в постели. Или – сидеть по целым часам у окна, глядя на улицу… Что это – тоже любовь? Почему же нет?.. Но как вам кажется: если захотим представить себе, что значит чувство «любовь» в жизни человечества, можем ли мы сразу иметь в виду, подразумевать под этим словом одновременно и любовь матери к ребенку, и любовь к рыбной ловле, и любовь к сладкому крепкому чаю? Если мы будем смешивать все это воедино, мы наверняка страшно запутаем вопрос и ни к какому решению не придем. Совершенно так же надо относиться и к словам «мысль», «мышление», «думать», «понимать»: каждое из них в разных случаях может означать вещи, совершенно друг на друга не похожие. Вы проходите мимо привязанной на цепи собаки. Вдруг она щетинит шерсть на загривке, страшно скалит зубы и рычит. Вы замедляете шаги, а потом просто отходите, стараясь не приблизиться на опасное расстояние… Как по-вашему – вы «прочитали мысли цепного пса», а он «без слов» передал вам свои мысли? По-моему, он выразил свое темное чувство неприязни, напугал вас. И вы благоразумно отошли, тоже не раздумывая много, а просто слегка испугавшись. Мыслей – никаких. Ощущений, настроений, впечатлений – сколько угодно. Но я нигде в моей книге не утверждал, что чувства, ощущения, впечатления, переживания могут быть выражены только словами. Их можно выражать «и словами» и еще множеством иных способов: диким хохотом, горькими слезами, печальной миной, восторженными скачками, дрожью во всем теле, нахальным посвистыванием, ядовитой улыбочкой – на тысячу ладов. Но при чем тут «мысли»? А теперь вспомните моего первого корреспондента. Он скорчил, когда к нему приблизился ставший ему ненавистным друг, свирепую и неприязненную физиономию. Он мог бы, для пущей понятности, показать тому кулак или даже плюнуть в его сторону. Но какая же разница между его поведением и поведением собаки на цепи? И там и там выражены только чувства. Никаких «мыслей» не было и в помине. Чтобы они обнаружились, разочарованный молодой человек должен был бы сказать своему новому недругу: «Я вчера убедился, что ты трус и лжец. Я с тобой не дружу. Убирайся!» Вот тут тот понял бы что-то. А так он просто «почувствовал неприязнь». И – только. И милая девушка, нежничая со своей мамой, тоже несколько преувеличивает свое умение «читать материнские мысли». Чувства – да, да и то лишь довольно приблизительно, так, в общем. Есть очень популярная песенка на слова Исаковского. В ней другая девушка с огорчением рассказывает, как: … ходит парень Возле дома моего: Поморгает мне глазами, И не скажет ничего… И – кто его знает, Чего он моргает?.. Вот видите: чувство-то свое этот парень, бесспорно, выражает бурным морганием. Но девушке хочется, чтобы он хоть что-нибудь, в дополнение к этому морганию сказал. Чтобы он по поводу своего чувства выразил и какую-либо мысль. Чтобы чувство его выразилось «членораздельно», то есть словами. Так вот и оказываются не слишком убедительными ЭТИ аргументы против моего утверждения. Они основаны на том, что понятия «мысль», «думать», «понимать» страшно расширяются. Человек говорит «мысль», а имеет в виду «чувство», «переживание», «впечатление», «побуждение». И предмет спора расплывается. Незачем доказывать, что «чувства» мы нередко выражаем без всяких слов, ну, скажем, при помощи музыки. Мы не столько «понимаем» их, сколько «заражаемся» ими. А так как, выражая и наши мысли, мы обыкновенно окрашиваем их своими чувствами, бессловесное и словесное смешивается, и отделить их одно от другого не так-то легко. Близко к этому «аргументу» стоит другой. Мне пишут: «Как же вы так нераздельно связываете слово и мысль, когда существует, например, живопись, которая любую мысль может передавать без всяких слов?». В этом возражении тоже есть секрет, который «возражатели» упускают из вида. Когда мы говорим о мысли, которую выражает, скажем для примера, картина И. Левитана «Вечерний звон», мы по-настоящему имеем в виду целый сложный клубок впечатлений, настроений, образов и мыслей, которые созерцание этого чудесного полотна в нас вызывает. А вовсе не обязательно те мысли, которые проходили в голове художника, когда он свою картину писал. Достаточно постоять в Третьяковской галерее в Москве перед этим холстом и послушать, что говорят люди, им любующиеся, чтобы убедиться, что каждый видит в нем «свое», переживает прелесть изображенного по-своему. Тот, кто бывал в Плесе на Волге, вспоминает свои впечатления от виденного там, ищет сходства. Любитель природы восхищается, как удивительно переданы цвета, оттенки, чуть ли не звуки и запахи теплого летнего вечера на воде. Людям постарше и на самом деле начинает слышаться влажный и задумчивый вечерний Церковный благовест. Но очень вероятно, что это впечатление возникает не столько под воздействием того, что на картине написано, сколько в связи с тем, что под ней подписано. А подписано там два слова: «Вечерний звон». Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он… – говорится в очень известном стихотворении поэта XIX века И. Козлова. И спросите вы хоть у сотни людей, прочитавших это стихотворение, о чем оно говорит, и все сто ответят: «Ну, прежде всего о вечернем звоне… Всякие мысли, связанные с воспоминаниями о церковном вечернем звоне». Совершенно невероятно, чтобы кто-либо подумал, что в этом стихотворении описывается закат, или вечер на реке, или тихая обитель. А созерцая левитановскую картину, можно назвать ее любым из этих имен, и опровергнуть ваше восприятие будет невозможно. Вот почему, говоря о мысли того или иного произведения живописи, музыки, скульптуры, мы вкладываем в это слово совершенно иной смысл, чем говоря о мысли, воплощенной в слове. В картине нет главного для человеческой мысли – понятий. Есть образы. В музыке – тоже. А я в моей книге рассуждаю только о мысли, построенной на понятиях. О мысли чисто человеческой. О мысли, поддающейся логическому анализу. И вот такая мысль невозможна без слова, потому что именно слово организует, закрепляет, образует в нашем мозгу понятие. Третье возражение встретилось мне впервые недавно, но оно стоит того, чтобы его здесь разобрать. «Вы неправы! – написал мне один студент. – И вот почему. В мире – множество, да нет, не множество, а бесконечное число всевозможных вещей. Предметов, явлений, действий, состояний. По вашему мнению, мы не можем «думать» о них, если не знаем их названий – слов? Но ведь слов во всех языках, в том числе и в русском, не бесчисленное множество. И все-таки мы преспокойно можем «представить себе» любую вещь, а значит, и «подумать о ней». Как же? Выходит, что – без слова? Ведь на каждую «вещь» мира не приходится по одному слову в языке…» Аргумент выглядит убийственным. Что же я написал в ответ моему критику? Я написал ему вот что. «Замечали ли вы, что к бесконечному множеству существующих вокруг нас «вещей» мы, люди, относимся совершенно неодинаково. Есть такие, которые нам по тем или другим причинам «существенны». Мы их непрерывно видим, всегда «замечаем». А рядом кишит муравейник других вещей, не представляющих для человека (а иногда и для человечества) ни малейшего интереса, никакой ценности. Люди смотрят на эти вещи, но не видят их. Пример? Пожалуйста. Горожанин приехал на дачу. Перед избой, где он поселился – лужайка. Спросите его, что растет на ней, он скажет: «трава». И будет прав. Спросив о том же у хозяина дома, колхозника, вы получите другой ответ: «На горушке – клеверишко есть, тимофеевки немного… А к речке – всякая дурь: белоус, осока… Ну, копны две сена станет». Хозяин тоже будет прав. По-своему. Но стоит к дачнику приехать в гости другу-ботанику, он поднимет приятеля на смех. «Как – трава? Что значит – „трава“? Да тут на каждом квадратном полуметре – целый ботанический сад! Вот, верно, клевер; притом – красный. А вот – белый клевер. Вот, пожалуйста, три вида лютиковых. Да, тимофеевка, но и ёжа есть, и лисохвост есть… Тут, где посырее, тень, – звездчатка, она же – мокрица. И – манжетка… И мята. А около куста – валерьяна…» У первого на всю луговину нашлось одно слово; второй сумел назвать своих зеленых друзей и врагов. А третий – специалист – засыпал вас словами-названиями… И все травы оказались названными; каждая – по-особенному. В 1894 году мир знал два вида лучей: световые и тепловые. В 1895 году Вильгельм Конрад Рентген открыл новые лучи, невидимые, нетеплоносные, но проникающие через непрозрачные тела. Понятно, что для этих таинственных лучей у человечества не существовало слова-названия: их же никто не знал, не видел, не ощущал. Рентгену надо было сообщить о своем открытии миру. И первое, что он сделал, он придумал для своих лучей слово. Он назвал их «x–лучами» (мы теперь зовем их «рентгеновскими»). За следующие два года он опубликовал о них три важных сообщения. Его лучи стали всемирной сенсацией. О них говорили повсюду. А как можно было бы о них «говорить», если бы Рентген не создал называющего их слова? При этом он создал его не «из ничего». Слово «лучи» было давно в ходу. Слово «икс» у математиков значит «неизвестное», Название для нового предмета, новое слово было образовано из двух старых слов, из их сочетания. И ведь если в человеческих языках живут сотни тысяч, может быть, даже миллионы («всего только миллионы»!) слов, то число возможных сочетаний из них – по два, по три, по пять – немыслимо выразить никакой доступной воображению величиной. Ими может быть назван любой вновь открытый в мире предмет, любое ставшее интересным людям явление, любое понадобившееся им понятие. Миллионы лег жила в Индийском океане странная двоякодышащая рыба, пережиток давно ушедших веков. Европейцы ее ни разу не видели и, естественно, никак не называли. У нее не было имени на языке белых людей. Но вот она случайно попалась на глаза ученой женщине-ихтиологу. По всему свету прокатилось известие о рыбе-диковинке, о рыбе-сверхветеране. И тотчас же родилось новое слово: в честь открывшей чудо молодой ученой, мисс Ля´тимер, она теперь зовется «лятиме´рией». Каждый год на земле открывают сотни и тысячи новых видов животных и растений. Ни один из них не остается без слова-имени. Человечество достигнет других планет, найдет там иную флору и фауну. И каждый тамошний зверь, каждая травка получат свое имя. Нет ничего более причудливо-разнообразного, нежели формы плавающих в небе облаков. Недаром писатель Тригорин в пьесе А. Чехова «Чайка», сетуя на хлопотливость своего ремесла, жалуется: «Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль…» Тысячелетия люди не интересовались очертаниями облаков. Не было и слов для их обозначения. Но вот метеорологи заметили, что некоторые виды облаков предвещают перемену погоды, и сейчас мы уже различаем «кумули» – «кучевые», «цирри» – «перистые», «страти» – «слоистые», «нимби» – «дождевые»… И стоит людям заметить, что особое значение для чего-либо имеют «роялевидные» или «верблюдообразные» облака, и для них будут созданы обозначающие их слова-названия. Ну, теперь, я думаю, я убедил вас? Что же касается до еще одного возражения, до тех читателей, которые указывают на «думающих» кошек и собак, муравьев и попугаев, слонов и амеб, то об этом я много говорю в главе «Человек и животное» и тут не буду предварять самого себя. Скажу только: те, кто говорят о «мышлении» животных, подразумевают под этим словом не то, что, употребляя его, имею в виду я. Потому что я говорю всегда только об одном виде «мышления» – человеческом. Называю мышлением не все то, что может содержаться в сознании и человека и зверя, а только то, что воплощается в понятия и умозаключения людей. Если я думаю: «Человека от животного отличает именно способность мыслить понятиями», – это мысль. Если я «думаю»: «Ах ты…» – и в ярости стучу кулаком по столу, это не мысль. Это – выражение моего неопределенного, невыразимого словом чувства. Крик души, но не голос ума. Всюду в моей книге я обхожу такие «крики души» молчанием. Пожалуй, добавлю еще одно довольно любопытное наблюдение. Лет двадцать назад по всей нашей стране давал свои «сеансы» интересный «угадчик мыслей» Вольф Мессинг. Сеансы заключались в том, что присутствующие, втайне от Мессинга, придумывали для него часто довольно сложные «задания». Появлялся Мессинг. Взяв за руку одного из публики, знающего, что именно содержится в задании, он требовал, чтобы тот, не произнося ни слова, думал, что надо сделать. И, после некоторых усилий, выполнял задание – подходил к нужному человеку, доставал у него из портмоне нужное число монет заранее условленного достоинства, разыскивал в зале какой-либо спрятанный предмет, брал у кого-либо книгу и указывал на слова, которые были заранее выбраны с разных страниц, и тому подобное. В разговоре со мной любопытный человек этот решительно утверждал, что для него совершенно безразлична национальность и язык того, от кого он узнает чистые МЫСЛИ, составляющие задание. Если бы он был прав, мои соображения о мышлении и языке, разумеется, были бы уничтожены на корню. Но вот что случилось на нескольких таких «представлениях» Мессинга. Два первых случая я наблюдал сам, о третьем мне рассказал писатель М. Л. Слонимский. Было придумано «задание», выполняя которое Мессингу надо было раскрыть женскую сумочку, застегнутую замком-молнией, вынуть оттуда кошелечек, тоже снабженный молнией, и уже дальше действовать с монетами. Угадыватель мыслей очень долго не мог выполнить требований, не понимая, что думает актриса, руку которой он держал. А потом, стараясь объяснить свои трудности, сердито сказал: «Как я мог сообразить, в чем дело, когда она все время думала про гром и молнию…» Актриса думала вовсе не про «гром и молнию», а про молнию-замок. И когда Мессингу это объяснили, он раздраженно пожал плечами. «Откуда я знал, что это тут так называется?» Австрийский немец по языку, он не подозревал, что такой запор по-русски зовется молния; по-немецки это Reibverschluß, то есть что-то вроде: «ползучий запор». Совершенно ясно – он воспринимал не образ, а слово, и раз слово было ему неизвестно, расшифровать его не мог. В другом случае Вольфу Мессингу было задано набрать из карточной колоды несколько строго определенных карт: десятку, валета и пр., и т. п. Было сказано (между теми, кто это задание составлял), что число очков на этих нескольких картах должно в сумме составить «21», как в игре в «двадцать одно». Исполнитель очень быстро, без всякого труда выбрал нужные карты и заметался. «Я должен что-то еще сделать, а что – не могу понять!» – приходил он в отчаяние. Ему указали, что задание выполнено. «Нет, нет! – протестовал он. – Я ясно ощущаю: он думает почему-то еще и о цифре двадцать один…» Игра в «двадцать одно» распространена далеко не везде в мире. Числовое значение карт с рисунками (дама, валет, король) не везде одинаково. Мессинг «слышал» карты, названные словами, но не знал, сколько каждая «стоит», и потому претерпевал неудачу. А его «руководителю» в голову не приходило подумать: «Валет ценится так-то или дама – так-то». И воспринятое угадчиком слово «двадцать одно», название числа, повисло в воздухе. Если бы дело было не в словах, такого недоразумения не могло бы получиться. Наконец – третье. Однажды Мессинг также не смог выполнить задачу только по той причине, что человек – передатчик мысли, требуя, чтобы он вынул из сумочки определенный предмет, называл в уме этот предмет не «перчаткой», а «варежкой». Слово «варежка» иностранцу Мессингу оказалось неизвестным, и стало совершенно очевидно, что он оперирует именно «словами»: ведь образ такой перчатки безусловно был бы им воспринят без всякого труда. |
Язык и мышление. |
|
Картина мира понимается многими современными лингвистами как исходный глобальный образ мира, лежащий в основе мировидения человека, репрезентирующий сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющийся результатом всей духовной активности человека. Картина мира как субъективный образ объективной реальности, не переставая быть образом реальности, опредмечивается в знаковых формах, не запечатлеваясь полностью ни в одной из них (Роль человеческого фактора 1988: 21). Отмечается, что картина мира имеет двойственную природу как неопредмеченный элемент сознания и жизнедеятельности человека и объективированное в виде опредмеченных образований, "следов", оставляемых человеком в процессе жизнедеятельности. Картина мира создается в результате двух различных процедур: 1) экспликации, экстрагирования, опредмечивания, объективирования и осмысления образов мира, лежащих в основе жизнедеятельности; 2) созидания, творения, разработки новых образов мира, осуществляемых в ходе специальной рефлексии, носящей систематический характер. Функции картины мира вытекают из природы и предназначения в человеческой жизнедеятельности мировидения человека, составной частью которого и является картина мира (Там же: 24- 25). Понятие "концептуальная картина мира" (далее ККМ) исследуется различными науками, каждая из которых рассматривает сущность данного понятия в рамках своих проблем и категорий. Лингвистика, где она получила название картины мира - КМ (Б.А.Серебренников, Е.А.Кубрякова), устанавливает связь КМ и языка, изучает способы фиксации мыслительного содержания средствами языка. Язык не только является частью картины мира как одна из презентированных в сознании семиотических систем, но и на его основе формируется языковая картина мира. Наконец, при помощи языка знание, полученное отдельными индивидами, способно участвовать в коммуникативных процессах, превращаясь в интерсубъектное. В логике рассматривается сущность концептуальной системы (КС) в связи с проблемой фиксации в ней определенной информации (Р.И.Павиленис). Нейрофизиологические и психологические исследования, анализируя образ мира, пытаются объяснить механизмы, сопровождающие когнитивную деятельность человека (А.Н.Леонтьев, В.П.Зинченко, Ф.Е.Василюк). В философии рассматривается проблема картины мира в контексте философских категорий: индивидуальное сознание, мировоззрение, мышление, отражение и т.д. (Л.Витгенштейн, Р.Ф.Абдеев, Э.В.Ильен-ков). В лингвистике появление понятия "языковая картина мира" (ЯКМ) является симптомом возникновения гносеолингвистики как части лингвистики, развиваемой на антропоцентрических началах. По мнению Э.Д.Сулейменовой, картина мира "создается благодаря познающей деятельности человека и отражающей способности его мышления", важнейшим свойством картины мира она считает целостность, а элементом - смысл, характеризующийся инвариантностью, актуальностью, субъективностью, неполной экспликацией, недоступностью полному восприятию, континуальностью, динамичностью (Сулейменова 1989: 47). Наряду с целостностью, автор отмечает такие характеристики картины мира, как космологическая ориентированность (глобальность образа мира), внутренняя безусловная достоверность для субъектов, стабильность и динамичность, наглядность, конкретность облика элементов (Там же). При этом Э.Д.Сулейменова не ставит знака равенства между ЯКМ и ККМ. По ее мнению, "языковая картина мира" как терминологическое сочетание возникло благодаря включению языка в непосредственное взаимодействие (минуя мышление) с действительностью. На самом деле такого непосредственного контакта языка и действительности нет" (Сулейменова 1989: 125). Эта точка зрения совпадает с позицией Б.А.Серебренникова, который считает, что "язык не отражает действительность, а отображает ее знаковым образом" (Роль человеческого фактора 1988: 6). Результатом отображения являются концепты (смыслы). Картина мира представляет собой чрезвычайно сложное явление; она вариативна, изменчива. Одновременно в ней есть константы, присущие каждому индивиду, обеспечивающие взаимопонимание людей. В структуре языка отражаются отношения между предметами и явлениями материального мира, которые существуют независимо от сознания человека и независимо от его общественных потребностей. Таким образом, знаковость, отражательный характер являются универсальными и для всех языков, что, впрочем, не исключает специфичность каждого из них. Одним из первых лингвистов, кто обратил внимание на национальное содержание языка и мышления, был В. фон Гумбольдт. Ученый признавал, что язык и мышление неразрывно связаны между собой, полагая, что "процесс употребления языка обусловлен требованиями, которые предъявляет мышление к языку" (Звегинцев 1960: 77). В природе языка есть то общее, что объединяет различные языки: язык - орган, образующий мысль, ему принадлежит ведущая роль в становлении личности, в образовании у нее системы понятий, в присвоении ей накопленного опыта (Гумбольдт 1984: 63). Каждый человек имеет субъективный образ некоего предмета, который не совпадает полностью с образом того же предмета у другого человека, и объективироваться это представление может только, прокладывая "себе путь через уста во внешний мир" (Там же, 168). Слово, таким образом, несет на себе груз субъективных представлений, различия которых находятся в определенных рамках, так как их носители являются членами одного и того же языкового коллектива, обладают определенным национальным характером и сознанием. Таким образом, по В. фон Гумбольдту, на формирование системы понятий и системы ценностей оказывает влияние язык. Эти его функции, а также способы образования понятий с помощью языка, считаются общими для всех языков. В основе различий лежит своеобразие духовного облика народов - носителей языков, но главное несходство языков между собой состоит в форме самого языка, "в способах выражения мыслей и чувств" (Гумбольдт 1984: 174). Под формой языка В. фон Гумбольдт понимает не его структуру, не лексику и грамматику, не правила словообразования и синтаксическую сочетаемость, а то, что идет от корней этого языка, что, вероятно, можно назвать принципом соединения звуковой оболочки со значением (Гумбольдт 1984: 92). Следующие примеры подтверждают это положение. 1) He had never properly thought out which he hated most, and it was a pleasant day, and there was nothing better to do (Wells, 57). Собственно говоря он еще не установил, что ему более неприятно - ..., но день был погожий, других дней не предвиделось, и он решил поразмыслить. И в английском, и в русском языках для репрезентации смысла "хороший, приятный день" используются языковые единицы, в семантике которых присутствует сема "приятный, благоприятный", однако слова pleasant и погожий характеризуются своеобразием функционирования в соответствующих языках. Если слово pleasant в английском языке в значении "приятный" употребляется с широким кругом существительных, то погожий в русском языке употребляется только со словом день, образуя фактически устойчивую языковую единицу. Наконец, языки отличаются и представленным в них ментальным содержанием, "интеллектуальной стороной", это отличие тоже основано на национально-духовном своеобразии народа. "Фантазия и чувства вызывают индивидуальные образы, в которых отражается индивидуальный характер народа" и порождают "многообразие форм, в которых облекается одно и то же содержание" (Там же: 164). Доказательством тому могут служить следующие примеры. 2. A handsome youth stood beside her... (Bronte, 364) ...молодой красивый парень стоял с ней рядом... . 3. ...he could now recognize his fellow-guest, a strikingly handsome young negro... (Green, 77). ...он узнал пришедшего: этого поразительно красивого негра... . На русский язык слово handsome в сочетании с существительными, обозначающими лица мужского пола, в большинстве случаев переводится как красивый. При этом прямой аналог русского прилагательного красивый в английском языке – beautiful - крайне редко употребляется с существительными, обозначающими лица мужского пола. 4. А young and too beautiful French colonel presided (Salinger, 76). Председательствовал молодой и слишком красивый французский полковник. При сочетании же с существительными, обозначающими лица женского пола, handsome употребляется для репрезентации смысла "изящная", "стройная". 5. ...she was a beautiful creature, beautiful and handsome at the same time (Bennet, 34). Она была очень хороша собой – красавица и изящна. Последний пример подтверждает мысль о том, что для функционирования лексических единиц в речевой деятельности характерно своеобразие, определяемое не столько языковыми системными отношениями, сколько структурными связями компонентов концепта (смысла), которые детерминируют содержательную сторону функциональной системы смыслов. Поскольку в образовании последней определяющую роль играет внелингвистическое знание, то ЯКМ можно представить как совокупность репрезентантов фоновых знаний. К особенностям ЯКМ относится также и репрезентация мысли в синтаксических конструкциях, характерных для данного языка. Различие в синтаксических структурах употребления анализируемых прилагательных в английском и русском языках наглядно демонстрируется следующими примерами: 6. You sound very attractive (Salinger, 83). По голосу вы очень милый человек. 7. It did look pretty cute, too (Salinger, 138). Но это ей дьявольски шло. Среди большого разброса мнений о сущности понятия ЯКМ, бесспорным остается то, что языковое членение мира отличается у разных народов. В процессе деятельности в сознании человека возникает субъективное отражение существующего мира. Человек осваивает язык так же, как и окружающую действительность; при этом наряду с логической (понятийной) картиной мира возникает и языковая, которая не противоречит логической, но и не тождественна ей. На основании вышесказанного ЯКМ определяется как "языковые образы реальных предметов и отношений, периферийные участки вербальных представлений, которые становятся источником дополнительных сведений об окружающей нас действительности. Причем они часто производят стойкие отложения в сознании познающего субъекта в силу образного характера их информации" (Верещагин 1983: 168). Но ЯКМ имеет двоякую природу: она принадлежит системе сознания и системе языка. Являясь способом хранения языковых знаний и знаний о мире, ЯКМ не самостоятельна, она неотделима от ККМ. По мнению Г.В.Колшанского, "язык выступает формой овладения мира, но не формой особого мира. Вот почему нельзя говорить отдельно о языковом сознании, отдельно о языковом третьем мире и отдельно о языковой картине мира" (Колшанский 1990: 16). Эта точка зрения совпадает с высказыванием А.А.Леонтьева о том, что язык не является "демиургом картины мира", так как он подчинен мышлению. Человек понимает не то, что позволяет ему язык, а вербализирует субъективно актуальное для него в данной речевой ситуации содержание своей ККМ. Отсюда можно заключить, что в психолингвистике под ККМ понимается совокупность знаний, мнений, представлений о мире, которая отражается в человеческой деятельности. ЯКМ - составная часть ККМ и содержит, помимо знаний о языке, информацию, дополняющую содержание ККМ с помощью чисто языковых средств. Еще раз представляется важным подчеркнуть, что наряду со специфическими особенностями, которые выражаются в фонетической, лексической, грамматической и семантической структурах языка, ЯКМ характеризуется знаковостью и универсальным характером отражения действительности. Механизм построения концептуальной системы (далее КС) и роль языка в этих процессах раскрывает Р.И.Павиленис, анализируя ККМ с логико-философских позиций. Он использует в своих работах термины "концептуальная система" и "концепт", понимая под ними непрерывно конструируемую систему информации (мнений и знаний), которой располагает индивид о действительном или возможном мире" (Павиленис 1983: 280). При этом подчеркивается, что КС отражает познавательный опыт носителя языка как на языковом, так и на доязыковом этапах. "Еще до знакомства с языком человек в определенной степени знакомится с миром, познает его; благодаря известным каналам чувственного восприятия мира он располагает определенной (истинной или ложной) информацией о нем, различает и отождествляет объекты своего познания. Усвоение любой новой информации о мире осуществляется каждым индивидом на базе той, которой он уже располагает. Образующаяся таким образом система информации о мире и есть конструируемая им концептуальная система" (Там же: 101). Основными свойствами концептуальной системы ученый считает континуальность и последовательность введения концептов. Исследование сущности концептуальной системы невозможно без анализа сущности процесса понимания языковых выражений, репрезентирующих содержание концептуальной системы. Павиленис рассматривает процесс понимания языковых выражений в контексте отношений между мыслью, языком и миром. Процесс понимания, по мнению Р.И.Павилениса, "является процессом образования смыслов или концептов" (Там же, 101), причем проблема понимания языка не имеет смысла вне проблемы понимания мира. Проблему понимания ученый рассматривает в связи с проблемой восприятия, указывая при этом, что восприятие основывается на перцептивном и концептуальном выделении объекта "из среды других объектов путем придания этому объекту определенного смысла, или концепта, в качестве ментальной его репрезентации " (Павиленис 1986: 383). Концепт - это информация относительно актуального "или возможного положения вещей в мире (т.е. то, что индивид знает, предполагает, думает, воображает об объектах мира)" (Павиленис 1983: 106). Согласно "фундаментальному принципу интерпретации", который лежит в основе теории Р.И.Павилениса, усвоить некоторый смысл - значит построить некоторую структуру, состоящую из имеющихся концептов в качестве интерпретаторов, или анализаторов, рассматриваемого концепта. Между концептами концептуальной системы и концептом, вводимым в концептуальную систему, наблюдается отношение несовместимости, "выраженное разной степенью отрицания" (Там же: 102). Концептуальная система, по мнению Р.И.Павилениса, характеризуется следующими свойствами: 1) последовательность введения концептов; имеющиеся в системе концепты являются основой для введения новых; 2) непрерывность конструирования концептуальной системы; 3) континуальность концептуальной системы: вводимый концепт интерпретируется всеми концептами системы, хотя и с разной степенью совместимости, что и обеспечивает его непрерывную связь со всеми другими концептами. Рассматривая роль языка в процессе формирования концептуальной системы, Р.И.Павиленис подчеркивает, что "естественный язык, символически фиксируя определенные концепты концептуальной системы мира, дает возможность, манипулируя на основе усвоения и по мере построения концепта..., манипулировать концептами системы. Это значит строить в ней в соответствии с фундаментальным принципом интерпретации новые концептуальные структуры, которые континуально, но опосредованно - через другие концепты и их структуры - соотнесены с концептами, отражающими актуальный познавательный опыт индивида" (Павиленис 1983: 114). Из этого, видимо, следует, что то или иное авторское содержание ККМ в целом, языковые концепты входят в качестве составных элементов в когнитивные структуры - концепты. При этом язык рассматривается как часть КС индивида; языковая система является средством построения и символического представления КС. "Усвоение вербальной символики служит необходимым условием построения такой информации, которая существенно расширяет границы познания и понимания мира носителей КС и служит необходимым условием их коммуникации, социальной ориентации индивидуальных КС в сторону социально значимой картины мира" (Там же: 98). Исследователь считает, что "естественный язык сам по себе не является концептуальной системой, он, образно говоря, "вплетен" в эту систему, он служит для дальнейшего строения и символического представления содержания определенной концептуальной системы" (Павиленис 1983: 117). В концепции Р.И.Павилениса аспекты проблемы концептуальной системы и языка тесно связаны и не могут существовать один без другого. Так, "в процессе введения естественного языка словесная символика служит в качестве кода для концептов и построенных из них структур, относящихся к довербальной стадии познания и отражающих начальный познавательный опыт индивида" (Там же: 109). Подобное символическое фиксирование концептов в языке позволяет, манипулируя вербальными символами, манипулировать и концептами. В результате такого манипулирования возникают новые концепты, представляющие собой информацию, которая вводится в концептуальную систему посредством языка (Там же: 114). При этом Р.И.Павиленис утверждает, что нет изоморфизма между концептуальной системой и ее языковым представлением в силу континуальности концептуальной системы и дискретности языка. Сами вербальные выражения скорее являются метками на непрерывном пространстве смысла (Там же: 115). Поэтому нет однозначного соответствия между единицей концептуальной системы -концептом и единицей языка - смыслом: "Форма словесной символики, соотносимой с осмысляющими их концептами, может варьироваться от слова до предложения или даже множества предложений. То, что выражается одним словом, может быть соотнесено с определенной структурой концептов и наоборот" (Там же: 109). "Языковым выражением кодируется не какой-то общий для коммуникантов, или один и тот же, смысл семантики языка, а концепт, непрерывно связанный с концептуальной системой и, следовательно, определенный ею" (Там же: 117). И тем не менее, при всей индивидуальности содержания концептуальных систем люди понимают друг друга, и происходит это благодаря социализации концептуальной системы, которая осуществляется с помощью языка. Понимание языкового выражения, усвоение его смысла предполагает построение структуры смыслов, которые и рассматриваются в качестве интерпретаторов или анализаторов (Павиленис 1983: 102). По мнению автора, анализ смысла языковых выражений должен основываться на факторе концептуальной системы. В результате "фундаментального принципа интерпретации" интерпретируемый объект становится структурой концептов, которая интегрируется другими концептуальными системами. "Такая интерпретация объектов в данной системе, есть ...построение в ней информации об определенном... мире" (Павиленис 1983: 210). Иными словами, осмысленность языковых выражений "рассматривается как вопрос о возможности построения определенной "концептуальной системы" (Там же: 207). Языковое выражение можно считать осмысленным в данной концептуальной системе, если соответствующая этому выражению концептуальная структура интерпретируется множеством ее концептов. Результатом этого процесса является понимание языкового выражения носителем языка. В силу того, что сущность интерпретации состоит в приписывании определенного смысла объекту, возможны различия в интерпретации одного и того же выражения, т.е. несколько интерпретаций. По И.Павиленису, концептуальная система наряду со знанием включает и подсистему мнений индивида, с помощью которой он определяет истинность того или иного положения вещей (мнения субъекта об истинности не гарантируют, однако, эту истинность!). Таким образом, понимание состоит в интерпретации репрезентантов (языковых и неязыковых) на определенном уровне концептуальной системы, причем интерпретация может быть как истинная, так и ложная. Индивидуальное знание о мире Р.И.Павиленис называет "субъективной системой знаний" (Павиленис 1986: 387). При этом значительная часть этих знаний представляет собой интерсубъектную информацию, которая "репрезентирует конвенционально принятое знание мира или же по крайней мере представляет то, что некоторые индивиды... думают о мире" (Там же: 358). Язык же в этом случае является "средством строения символической репрезентации различных концептуальных систем и содержащейся в них разнообразной информации" (Там же: 386). "Словесная символика "не имеет устойчивой формы выражения концептуального содержания, нет изоморфизма между словесной формой и концептами, что объясняется континуальностью концептуальной системы и дискретностью языка. Такие концептуальные структуры, построенные с помощью языка, по мнению Павилениса, "скорее относятся к возможному или к актуальному опыту индивида. Они представляют собой информацию, которую без языка невозможно ввести в концептуальную систему" (Павиленис 1983: 114). Таким образом, сущность концептуальной системы, по И.Павиленису, заключается в систематизированном представлении знаний и мнений индивида, соответствующем интерсубъектной и субъективной информации. Язык в данной системе является символическим репрезентантом концептуального содержания. Анализируя теорию концептуальной системы Р.И.Павилениса, В.А.Пищальникова отмечает, что концепт включает в себя и психологическое значение, и личностный смысл. (Пищальникова 1993: 15). Ядром этого образования является понятие - обобщение предметов некоторого класса по их специфическим признакам. Существование интерсубъектной части в каждом компоненте концепта обеспечивает возможность коммуникации между носителями разных КС. Общепризнано, что процесс оперирования понятиями неразрывно связан с употреблением языка, что обусловливает в концепте наличие языкового компонента (тела знака), включающего, в свою очередь, фоносемантическую, экспрессивную, ассоциативную и другие составляющие. А так как понятие соотносится с некоторым предметом действительности, концепт включает компонент "предметное содержание" (референтная соотнесенность). Таким образом, язык предстает одним из компонентов концепта. "Усвоенные субъектом значения слов и других содержательных единиц языка включаются в соответствующий концепт системы в качестве одной из его составляющих и способны наряду с другими составляющими концепта (визуальными, слуховыми и пр.) представлять концепт в целом. Поэтому восприятие языкового знака актуализирует субъективную образную, понятийную, эмоциональную информацию, содержащуюся в концепте, и наоборот, любой вид такой информации может быть ассоциирован со знаком" (Пищальникова 1992: 38). Смысл понимается как образующая сознания, объединяющая "визуальные, тактильные, слуховые, вкусовые, вербальные и другие возможные характеристики объекта" (Пищальникова 1993: 12). Таким образом, ККМ - это система информации об объектах, актуально и потенциально представленная в деятельности индивида. Единицей информации такой системы является концепт, функция которого состоит в фиксации и актуализации понятийного, эмоционального, ассоциативного, вербального, культурологического и иного содержания объектов действительности, включенного в структуру ККМ. Проблема понимания должна рассматриваться прежде всего как проблема понимания мира субъектом на базе имеющейся у него концептуальной картины мира, которая объективируется и представляется в его деятельности. |
|
|
По мнению Вайсгербера, человек свободен в своих рассуждениях и своем восприятии настолько, насколько ему позволяет его языковая картина мира. Иначе говоря, от языковой картины мира, имеющейся в сознании, в принципе никто освободиться не может, но в рамках самой этой картины мы можем позволить себе проявление некоторой индивидуальности. Однако любое своеобразие личности, ее индивидуальность всегда ограничены спецификой его языковой картины мира. Вот почему француз всегда будет видеть мир из своего языкового окна, русский - из своего, китаец - из своего и т.д. |
|
|
«Если мир – это человек и среда в их взаимодействии, то картина мира – результат переработки информации о среде и человеке» [1. С. 64]. |
|
|
Это определение выявляет важные характеристики МКК: 1) МКК шире по своему содержанию, чем коммуникативная компетенция: ≪семантико-структур- ных знаний≫, а также способности ≪соответствовать социальному и ситуативному контексту≫ оказыва- ется недостаточно в условиях межкультурного диалога; 2) для МКК необходима социализация (скорее вторичная социализация) в иной стране или этни- ческом сообществе; 3) у партнеров по межкультурному общению имеется ≪различный культурный фон≫, который должен подлежать учету каждым из коммуникантов; 4) ведущие межкультурный диалог – носители разных языков, и это влияет на их мировоспри- ятие и коммуникативное поведение. На основании всего сказанного выше мы делаем вывод о том, что межкультурная коммуни- кативная компетенция студентов языкового вуза есть сформированная полноценная (в соци- альном, профессиональном, ситуативном плане) способность к межкультурной коммуникации с представителем инокультурного социума на иностранном языке – языке партнера по диалогу. |
|
|
Итак, естественный язык - этот неопределенный и не надежный код, благодаря контексту, речевой ситуации и фоновым знаниям превращается в идеальное средство фиксации и передачи информации, с которым не может сравниться ни один искусственно созданный код или язык. Многозначность, кажущаяся на первый взгляд недос татком языка, благодаря тем же трем магическим средст вам обращается в достоинство. Язык как информацион ный код отличается гибкостью и помехоустойчивостью, которую нельзя сравнить ни с какой другой системой пе редачи информации. Это объясняется тем, что любой знак языка (будь то слова, слоги или даже буквы/звуки) означи вается троекратно, т.е. получает свое значение из трех раз ных источников: * за счет конвенции (договоренности) о том, что этот знак языка будет означать то-то и то-то; * за счет ситуации/контекста, "подсказывающих" значе ние данного знака; * за счет фоновых знаний о том, что в этом контексте (в этой ситуации) данный знак языка должен означать именно это, а не что-либо другое. Своего рода чистым экспериментом, подтверждающим означивающую функцию контекста, ситуации и фоновых знаний, можно считать международные политические те левизионные новости на совершенно незнакомом языке. Вы поймете достаточно много, не понимая языка или плохо зная его, потому что вы будете узнавать имена и географи ческие названия (контекст), уже связанные для вас с из вестными событиями (фоновые знания), и видеть проис ходящее на экране (ситуация). При этом первый источник означивания (конвенция) будет отсутствовать полностью или почти полностью, так как вы к этой конвенции не присоединились. Я ставил этот опыт на себе в Турции, Финляндии, Израиле и Египте с одинаковым результатом -понятна приблизительно половина. Можете попробовать сами, и я уверен, что вы получите примерно тот же резуль тат. Приведу еще несколько примеров. Однажды стюард-египтянин на пароходе сказал мне: "I shall wash your cabin, sir", но я понял, что он не будет мыть мою каюту, а скорее всего просто приберет в ней. Ситуация и фоновые знания откорректировали значение слова "wash". Или вот еще случай. Как-то я подслушал на улице такой разговор двух женщин на украинском: - Тут вiн пiдходить до мене i той. (Тут он подходит ко мне и это.) - Таке! (Надо же!) Для меня "той" и "таке" не значили почти что ничего помимо того, что первое выражало некое действие, а вто рое его эмоциональную оценку - я не был членом их "ма лой конвенции",- в то время как для собеседниц эти, каза лось бы, бессмысленные слова были наполнены глубоким и конкретным содержанием. Так мы приходим к понятию "малой конвенции". Существуют "малые конвенции" в пределах города, рай она и т.п. Так, в моем районе один из магазинов все назы вают "Темп", хотя никто уже не помнит того времени, кода он так назывался. Для человека, не живущего в этом рай оне, название "Темп" ничего не значит - он не "подписал" эту "малую конвенцию". Еще один пример "малой конвенции" в пределах города или даже региона. В Москве я как-то безуспешно спраши вал у продавщиц "кулечек", они не понимали это киевское конвенциональное слово, в сфере их "малой конвенции" пластиковый пакет зовется "пакетик". А вот диалог из американской книжки о жизни Нью-Йорка, который, по-моему, говорит сам за себя: - You know he is a PR? - You mean Public Relations? - Why? No. Puerto-Rican. Все это "малые конвенции". - wo ist hier ka de we? - Meinen Sie - Kurs durchs Wasser? – курс относительно воды -Nein, Kaufhaus des Westens |
^
Таблица 1. Признаки концепта «душа» в русском и английском языках.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|