Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Сборник воспоминаний
Выпуск №2
Ужасы войны глазами детей
Ломоносов
2012 год
Предисловие
Сборник воспоминаний выпущен в Санкт-Петербургском государственном бюджетном учреждении «Комплексном центре социального обслуживания населения города Ломоносова», социально-досуговом отделении граждан пожилого возраста.
Мы рады, что проект, связанный с выпуском сборников воспоминаний продолжает свое существование. На нашу просьбу о написании воспоминаний откликнулись люди, на долю которых выпали немалые испытания. Многие из них уже участвовали в международном проекте «Ужасы войны глазами детей», о нем также упоминается в этом сборнике.
Вспоминать израненное детство особенно тяжело для пожилых людей. Всегда хочется поскорее забыть о жестокости и бесчеловечности военного времени. Но, несмотря на все ужасы, в детстве военного поколения были и радостные моменты, которые помогали в трудные минуты бытия.
Отголоски прошлого должны всегда оставаться в современной жизни. В погоне за материальными благами мы порой забываем о духовности. Уроки военного времени помогают правильно строить отношения, оценивать свои поступки с точки зрения человечности, понимать, что же в жизни главное, а что второстепенно.
Память можно сохранять благодаря созданию художественных и документальных свидетельств, несущих информацию и восприятие событий ушедшего времени. Только анализируя прошлое, оставившее столь глубокий след в жизни многих людей, можно создавать гуманистическое общество, способное заботиться о самых незащищенных его членах – детях и пожилых людях. Страдания нескольких поколений не должны быть забыты. Простые люди не могут являться пешками в руках высокопоставленных чиновников, жаждущих власти путем кровопролитных войн и насилия.
Радует то, что можно поделиться воспоминаниями с людьми разных возрастов из различных стран. У каждого они вызовут свой определенный отклик. Ничто не проходит бесследно, семена добра взрастут на благодатной почве. Сочувствие и понимание помогут людям лучше узнать друг друга, осмыслить ценность каждой человеческой жизни, ведь все мы, по сути, едины.
Мы выражаем благодарность всем участникам проекта: Кульберг Э.Р., Кшачковской Н.Н., Якушевой Г.А., Пойдинец М.А., Беляевой Д.Д., Климкову Р.А., Петрову В.В., Крыловой Е.Н., Мячиковой З.И., Рудь Н.А., Джанджулян Л.А., Шацкой Л.Г., Тищенко Н.П. за предоставленные материалы и фотографии, за их выдержку и желание сотрудничать. В сборнике также были использованы иллюстрации из Интернет-ресурсов.
Заведующий отделением: Рудь Юлия Сергеевна.
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 1941-1945 ГОДОВ
И НАША СЕМЬЯ КУЛЬБЕРГ
Фашистская Германия напала на Советский Союз 22 июня 1941 года, 11 июля немцы были под Псковом, а 19 августа – в Ломоносовском районе. В первые недели войны немцы наступали очень стремительно. В Ломоносовском районе за время оккупации почти каждая семья лишилась отца, сына, матери, дочери, погибших на фронтах войны, замученных, повешенных, заживо погребённых на оккупированной территории, угнанных в рабство и погибших там. Только в Гостилицком и Лопухинском лагерях оккупанты уничтожили голодом и непосильным трудом 1200 военнопленных. Были деревни, население которых угонялось поголовно, не оставляли ни одного человека.
Мои родители, мой восьмилетний брат и бабушка до войны жили в деревне Лопухинка Ломоносовского (ранее Ораниенбаумского) района. Папа работал в леспромхозе мастером по заготовке леса, мама вела домашнее хозяйство, растила горячо любимого сына. С начала войны взрослых посылали на оборонительные работы, рытьё окопов, но врагов это не остановило. Ночью 5 сентября немецкие солдаты вошли в деревню. Утром мама пошла в поле, чтобы подоить корову. А когда она вернулась, то во дворе вовсю хозяйничали немецкие солдаты: ловили кур, резали поросят, слушали патефон, громко хохотали. В доме моей бабушки они устроили штаб. Жители деревни, особенно тех домов, в которых обосновались немцы, ушли в лес, чтобы сберечь оставшуюся скотину, не подвергаться издевательствам врага. Это были женщины, подростки, дети, старики. Немцы объявили, что всех, кто живёт в лесу, они будут считать партизанами и убивать. Люди были вынуждены вернуться в деревню.
В Лопухинке немцами был устроен лагерь для военнопленных. Мама рассказывала, как однажды она помогла сбежать пленному красноармейцу, отвлекая на себя внимание конвоира. Также она говорила, что немецкие солдаты были разные. Были и такие, которые жалели голодных ребятишек и говорили, что дома у них остались тоже маленькие дети.
Зимой 1942 года немцы начали вывозить население на принудительный труд в Германию, Австрию, Литву, Латвию, Эстонию. Угон населения проводился по заранее составленным спискам. На сборы давалось не более одного, двух дней, а то и несколько часов. Нашу семью: беременную маму, папу, восьмилетнего брата и других жителей деревни насильственно вывезли зимой в Эстонию. Сначала колонной гнали от деревни к деревне, убивая по дороге больных и слабых, потом погрузили в товарные вагоны. Ехали долго. Умерших в дороге людей выбрасывали из вагонов. Мама была беременна мною, голодала.
Весной 1942 года нас привезли в Эстонию в карантинный лагерь Палдиски, где все пригнанные люди прошли санитарную обработку. Оттуда мою семью направили батрачить на хутор Кивитоа вблизи г. Кадрина. Хутором владела пожилая женщина. Для житья хозяйка выделила старую полуразвалившуюся баню. Там в июле 1942 года родилась я. Роды принимал папа. Когда началась война, папу, как военнообязанного, не призвали в армию, а оставили до «особого распоряжения». Распоряжение не поступило, так папа остался на оккупированной территории и был тоже угнан.
Через две недели после родов у мамы пропало молоко. Мама рассказывала, что мы плакали вместе: я – от голода, мама – от жалости ко мне. У хозяйки хутора было большое хозяйство, но старуха была злой и жадной и не давала ни кружки молока для новорожденного младенца, ни старой тряпочки, чтобы завернуть ребёнка. Папа с моим братом батрачили на сельскохозяйственных работах. Иногда им удавалось принести с хозяйского поля по маленькой горсточке овса. Мама с братом чистили овёс, мама готовила отвар из этих зёрен и поила меня. Однажды пришла женщина из Красного Креста и принесла пелёнки для меня. Осенью мама поила меня соком от квашеной капусты. Квашеную капусту ем с удовольствием и сейчас. На удивление, я даже не болела рахитом, начала ходить и говорить в одиннадцать месяцев. Папу почему-то называла мамой. Видела папу, работающего на хозяйских полях, показывала пальчиком и говорила: «Вон там мама наша». Могла говорить и по-русски и по-эстонски.
Поздней осенью 1944 года из леса недалеко от хутора вышел красноармеец-разведчик. Он сказал, что нас скоро освободят. 30 октября 1944 года нашу семью освободила Красная Армия. Родители сразу стали собираться домой, на Родину. Ехали очень долго; мама – со мной, а папа - с братом. В пути нам помогали военные. Домой вернулись в марте 1945 года. В родной деревне вместо дома было пепелище. Родители решили поселиться в г. Ораниенбауме. Когда родители подали заявления на прописку в г. Ораниенбауме и получение паспортов, в милиции им пригрозили высылкой в Псковскую область в течение 24 часов как изменников Родины. Помогло то, что один из сотрудников милиции и председатель исполкома г. Петергофа знали моих родителей по довоенному времени. Через полгода нам выделили жильё в старом деревянном доме, две комнаты с печным отоплением, туалет был на улице, типа выгребной ямы, за водой надо было ходить на колонку. На 2-м этаже жили три вдовы солдат, погибших на войне, с детьми. Папа, как мог, подремонтировал комнаты. Со временем сам смастерил кровать, книжный шкаф, кушетку. У папы были «золотые руки». Он умел и дом построить, и часы починить, и сад посадить и вырастить. Не было такого дела, с которым бы он не справился. А пока сначала в комнате в углу (я очень хорошо помню) в виде этажерки стояли два деревянных ящика, поставленных друг на друга. Жили бедно. К счастью, у нас была корова. Её привезли из Эстонии как плату за три с половиной года рабского труда на хозяев. Хлеба не было, стоил он очень дорого. Мама говорила: «Был бы хлеб, знала бы, чем накормить семью».
Моему брату перед войной было восемь лет. В школу он ещё не ходил. В Ораниенбауме (ныне г.Ломоносов) он пошёл сразу в третий класс. Он был старше других ребят на три года, выше ростом. Дети дразнили его: «Дяденька, достань воробышка». Учиться ему после трёх с половиной лет пребывания в Эстонии было тяжело. Здоровье его было подорвано на тяжёлых работах. У брата были очень хорошие художественные способности. Он поехал в г. Семёнов Горьковской области учиться Хохломской росписи по дереву. К несчастью, он умер от инфаркта в июне 1949 года. Его смерть была огромным горем для моих родителей. Им удалось сохранить жизнь детям в тяжёлые годы неволи, а теперь сын умер. Мама слегла. Помню, как я сидела у кровати и прислушивалась: дышит мама или нет.
Все события военных лет я описываю со слов моей мамы и на основании архивных документов, которые мне удалось разыскать. Когда нас освободили, и наша семья вернулась в Ораниенбаум, мне не было и трех лет, и я помню, как мы с мамой ехали в кабине грузовика и ещё какой-то сарай, чердак, кудахчущих кур. На все мои расспросы мама отвечала, что всё это мне приснилось. Ведь в те послевоенные годы людей, оказавшихся в фашистской неволе, считали предателями как изменников Родины. Такая участь постигла многих бывших узников, вернувшихся в свои родные места. Многие из лагеря фашистского угодили в лагерь советский. Если узнавали, что человек был вывезен или находился в плену, к нему относились с подозрением. Дети, если и не подозревались в умышленном предательстве, то на них всё равно стояло клеймо подозрительности и недоверия. Страх преследовал постоянно, незаслуженный позор на Родине, клеймо отступника. Бывшим узникам фашизма не давали возможности получить достойное образование, квалифицированную работу, упрекали в том, что они работали на немцев, как будто они, малолетние, по своей воле поехали в Германию и другие страны на рабский труд и страдания.
Моя мама начала рассказывать обо всём пережитом в тяжёлые военное время только в 90-е годы XX века. Благодаря маминому молчанию, я смогла поступить в институт, после его окончания работать на режимных предприятиях.
Узники фашизма, и взрослые, и дети, всегда были изгоями советского общества. Когда в Германии в 2010 году писательница, которая пишет книгу «Ужасы войны глазами детей» задала вопрос: «Кто помог забыть вам те страшные годы? С вами работали психологи?».
Какие психологи? Мы в то время и знать не знали, что есть такие специалисты. В первые послевоенные годы были приняты очень жёсткие, скорее жестокие законы. Если рабочий, даже если это был подросток, опаздывал на работу на пять минут, его сажали в тюрьму. Если колхозница подбирала на убранном хлебном поле колоски, чтобы накормить голодных детей, её тоже ждало заключение.
В историческом очерке «Ленинградская область»
( Лениздат , 1986 г.) написано, что в январе 1945 года в районах Ленинградской области проживало только 483 тысяч человек. Перед войной на этой же территории проживали 1 миллион 258 тысяч человек. В очерке говорится о потерях тысяч голов коров, лошадей и нет ни слова об угоне многих тысяч людей в фашистское рабство. Возникает вопрос: «Куда же подевались 765 тысяч жителей?»
Только в 1988 году, через 43 года после окончания войны был установлен статус бывшего несовершеннолетнего узника фашизма, а в 1991 году опубликован Указ Президента «О предоставлении льгот бывшим несовершеннолетним узникам фашизма». А взрослым узникам, нашим мамам, которые пережили ужасы фашистской неволи, никаких льгот нет.
Взрослых узников фашизма по всей России остались единицы, да и нам, малолетним, уже от 66 до 85 лет. С каждым днём нас остаётся всё меньше, люди уходят из жизни. Но мы хотим сохранить память о детях и взрослых, которых постигла такая страшная участь в годы войны, в сердцах наших детей и внуков. Мы устанавливаем памятники погибшим узникам, пишем статьи в газеты, готовим к изданию книгу с воспоминаниями бывших узников, экспозицию в краеведческом музее. Каждый год отмечаем Международный день освобождения узников фашистских концлагерей.
Красное Село, памятник жертвам фашистских концлагерей
Не смотря на все трудности нашей сегодняшней жизни, плохое здоровье, сильно подорванное в годы войны, мы полны оптимизма, объединяемся в общества, помогаем друг другу в меру сил и возможностей, отмечаем праздники, участвуем в общественной жизни города и района.
По прошествии многих лет у меня возникло огромное желание побывать в тех местах, где я родилась. В ноябре 2006 года моя мечта осуществилась. Вместе с моей дочкой я съездила в Эстонию, на тот хутор, где мне суждено было появиться на свет, где батрачили мои родители и брат. Там уже сменилось не одно поколение хозяев.
Нас очень приветливо встретил мужчина в возрасте 40-45 лет и его жена. Мы показали ему свидетельство о рождении, где местом рождения указан его хутор. Хозяин плохо говорил по-русски, но сообщил, что у него сегодня в гостях его мать, которая по-русски говорит хорошо, и провёл в дом, сохранившийся с тех времён, и представил своей маме. Она 15 лет своей жизни, с 1941 по 1956 годы, провела в Сибири. Так по воле случая или судьбы, я познакомилась с женщиной, которая рассказала много интересного.
Эстония вошла в состав СССР в 1940 году. В 1941 году этой женщине было 16 лет. За неделю до начала войны хозяина хутора с семьёй (оставили только пожилую женщину) выслали в Сибирь. Там мужчин отделили от женщин и детей. Родные мужчин больше никогда не увидели. Женщины работали на лесозаготовках. Советские власти разрешили выжившим вернуться только в 1956 году. Теперь я могу понять, почему старая хозяйка так ненавидела нашу семью. Когда Советская Армия осенью 1944 года вошла в Эстонию, молодые хозяева ушли с немецкими войсками. И в 2006 году та самая молодая хозяйка хутора Эльфрида жила в США, в Калифорнии, было ей 98 лет. К слову, молодая хозяйка хутора была гораздо добрее старухи. Мы беседовали с мамой нынешнего хозяина хутора как хорошие знакомые, не чувствуя никаких предубеждений и неприязни. И они пригласили приехать к ним снова летом.
В июле – августе 2010 года я была в Германии, стране, правители которой, развязали вторую мировую войну, в составе делегации из города-побратима Ломоносова. Никаких нехороших чувств к немецкому народу в моей душе нет. Войны начинают правители, а народам достаются страдания и горе.
Под Санкт-Петербургом в Сологубовке в 2000 году было открыто немецкое военное кладбище, где в настоящее время более 40 тысяч захоронений немецких солдат. Кладбище находится рядом с православным храмом, восстановленным на средства, собранные в Германии, в знак примирения между нашими народами. В подвале храма расположен архив с именами немецких солдат, погибших на территории России в годы Второй мировой войны. Летом 2010 года кладбище в Сологубовке посетил федеральный канцлер Германии Герхард Шрёдер. Мы тоже бывали на этом кладбище.
Я уверена, чтобы не было войны между странами, должны дружить народы этих стран. Замечательно, что воплощается в жизнь идея написания книги «Ужасы войны глазами детей».
После поездки в город-побратим Оберурзель у меня остались самые лучшие воспоминания о стране, о городе, о людях, с которыми мы встречались. Хочется от души поблагодарить немецких друзей, принимавших нашу делегацию: бургомистра города Брума, Розвиту, Хансйорка, Биргит, Христиана, Монику и всех-всех за отлично составленную программу визита, за радушие, гостеприимство, за то, что мы увидели и узнали много нового, интересного. И, конечно, Марину Ахромову за организацию такой замечательной поездки.
После окончания войны наша семья: папа, мама, мой брат и я поселились в Ораниенбауме ( ныне г.Ломоносов). Здесь же поселились и две мамины сестры с детьми. У старшей сестры мужа расстреляли в войну немецкие солдаты, и она одна поднимала троих детей. Мамины сёстры с детьми, моя бабушка тоже были угнаны немцами в Прибалтику: одна – в Литву, другая – в Латвию. В послевоенные годы мамины сёстры часто бывали у нас дома, жили они неподалёку. Собирались за столом, чтобы отметить праздники 1-е Мая – День международной солидарности трудящихся и 7-е Ноября – День Великой Октябрьской социалистической революции. У моих тётушек были хорошие голоса и музыкальный слух. За столом они пели песни на три голоса, много разговаривали, вспоминали довоенную жизнь. Но я никогда не слышала ни одного слова о том, что они были в фашистской неволе, как жили в те годы. И мои двоюродные братья и сёстры тоже ничего не говорили о тех годах, хотя им в начале войны было уже по 10-15 лет. Одного из моих братьев Олега, подростка, вывозили отдельно от его мамы и сестёр. Он три раза бежал из эшелона, увозившего его в Германию. Последний раз ему удалось бежать в Польше, пешком он дошёл до Эстонии, там его поймали. Полицай взял брата к себе в работники. Об этом мне рассказала его младшая сестра уже через много лет после войны.
Я родилась в Эстонии в 1942 году (об этом я уже писала). Там для меня было выписано свидетельство о рождении, где местом рождения указан эстонский хутор. Домой вернулись в начале 1945 года, и когда мама пошла регистрировать меня в ЗАГС и показала это свидетельство на эстонском языке, то сотрудница ЗАГСА сказала: «Зачем портить девочке жизнь?». Старое свидетельство о рождении на эстонском языке уничтожили и выписали новое с датой выдачи 1945 год, где местом рождения указан г.Ораниенбаум Ленинградской области. Так рассказала мне мама уже в конце 80-х годов. И понемногу она стала рассказывать о нашей жизни в те годы. А папа так ничего не успел или не хотел рассказать. Он умер в 1989-м году. В 90-е годы я стала посылать запросы в различные архивы и тогда узнала точно, где и как жила наша семья в 1941-45 годы.
Благодаря маминому молчанию, я закончила институт. Работала в режимных предприятиях, где нужно было заполнять анкеты с такими вопросами: «Находились ли вы в плену в годы войны?», «Бывали ли за границей?». Мои ответы всегда были: «Нет». Ведь я тогда ещё не знала всей правды. В 50-е годы для бывших малолетних узников фашизма были закрыты двери высших учебных заведений, если у них были в документах упоминания о пребывании в фашистской неволе. Вот как сложилась судьба одной из бывших малолетних узниц фашизма Синицыной Людмилы Николаевны. Она рассказывала, что после войны очень хотела учиться, поступила в техникум. Руку, где был нанесён лагерный номер, завязывала лоскутом ткани. Директор техникума увидела и ласково спросила: «Людочка, что у тебя с рукой?». Люда по простоте душевной рассказала, на следующий день она была исключена из учебного заведения. Все, кто был вывезен в годы войны в Германию, Австрию, Норвегию, Прибалтику, после войны стремились вернуться на Родину, но многие из фашистского лагеря угодили в лагерь советский. Их по-прежнему тянуло в родные места, но вернуться они смогли только в 1954 году, после смерти Сталина и в который раз начинали жизнь заново.
Бывший малолетний узник фашизма - Кульберг Эрна Робертовна, г. Ломоносов, март 2011 год.
КЛИМКОВ РЮРИК АЛЕКСАНДРОВИЧ
ТЯЖЕЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
До войны наша семья – родители, я и два брата восьми и трех лет жили в деревне Перелесье Гостилицкого сельсовета Ломоносовского района. Отец погиб в начале войны – восьмого июля 1941 года на станции Луга от попадания бомбы в вагон, в котором он находился. Немцы в нашей деревне появились в конце августа этого же года. Мы ушли в лес, сначала жили в палатке из хвои. В сентябре мы вырыли землянку, которую постоянно заливало дождем. Я с братьями вычерпывал воду. В конце октября в лес пришли немцы и погнали нас в Гостилицы. Мы были в лагере за колючей проволокой. Поселили нас в свинарнике. В ноябре нас перевели в Гатчину, поместили на какой-то склад. Опять была колючая проволока, охрана. В то время я заболел. В феврале нас перевезли на станцию Веймар, поместили в лагерь, который находился в четырех, пяти километрах от станции. В нем содержалось до двух с половиной тысяч человек. Маму посылали на лесозаготовки, а дети постарше и я рыли рвы для умерших, которых закрывали одеждой и закапывали. Кормили нас баландой, травяным чаем, клецками, хлебом с опилками.
В апреле 1942 года нас привезли в деревню Идрово Псковской области, поселили четыре семьи в пустом доме, ничем не кормили. Мы ходили за подаянием по окрестным деревням. В ноябре 1942 года нас снова вывезли в деревню Малеево Пустошинского района, откуда в декабре партизаны выгнали немцев.
Но вскоре снова пришли немцы и вывезли нас на станцию Идрица, где разместили в здании склада, там был устроен карантинный лагерь за колючей проволокой. В конце марта 1944 года нас в товарных вагонах перевезли в порт Лесная, оттуда всех отправили по хуторам. Мы батрачили на хозяев. Мама была на сельскохозяйственных работах, я с братьями пас коров и овец. Также мы заготавливали дрова. В феврале 1945 года хозяева перестали нас кормить, и мы стали ходить за подаяниями по соседним хуторам. Тогда хозяева отвезли нас на станцию и отправили в лагерь Тукулес. Здесь нас освободили 9 мая 1945 года.
НИНА НИКИТИЧНА КШАЧКОВСКАЯ
О РЕПРЕССИИ ОТЦА И ПОСЛЕДСТВИЯХ ЗАКЛЮЧЕНИЯ В ФАШИСТСКОЙ НЕВОЛЕ
Хочу рассказать, как 1937 год повлиял на мою судьбу и судьбу моих родных.
Теперь расскажу, как мы жили эти два года с 1937 по 1939 год. На следующий день после ареста отца, придя в школу, мы с сестрой поняли, что дети все знают. Откуда? Из-за того, что мы дети врага народа, с нас сняли галстуки. Все нас сторонились, никто не хотел с нами разговаривать. Я проплакала почти весь день, только на последнем уроке учительница по рисованию отпустила меня зареванную домой. Соседи тоже нас сторонились, боясь навлечь на себя подозрение. Тогда все люди друг друга боялись, бежали скорей домой, ни с кем не разговаривали. Страшный был год, людей хватали прямо на улице, сажали в машину и увозили, иногда без возврата.
В школу идти не хотелось, хотя я очень любила учиться. Дома тоже было плохо, мама все время плакала, денег в доме не осталось, все, что было ценного – все мама отдала на защиту отца. Адвокат на суде очень помог отцу.
Жили мы скудно, мама по состоянию здоровья не работала. Потом долго пыталась найти работу, ведь надо было как-то жить. Но родственников «политических» осужденных на работу не брали. Только по знакомству мама устроилась на завод паровщицей, работала на ногах в ночные смены. После работы она приходила домой и падала на кровать без сил, отсыпалась день, а в ночь опять шла на работу. Мы были предоставлены сами себе: варили картошку в мундире, жарили ее с луком на подсолнечном масле, пили чай, часто только кипяток.
В школе немного наладились отношения. Стали приходить и другие дети с заплаканными глазами. Мы объединились в своем горе. Потом мама стала приносить получку, немного полегчало. Но что могла мама заработать одна на троих?
Мы сами себе стирали, берегли маму. Воду грели в тазу на примусе. Тяжелое было время, страшно вспоминать. Сколько семей не дождалось своих мужей, отцов! Мама все время плакала, она очень любила отца. Они вместе выросли, учились, приехали в Ленинград, поженились. Все вместе делали, были очень дружны, а тут арест, как снег на голову. И два года без права переписки и передач. Мы два года не знали, жив ли отец, мама очень переживала, плакала все время.
Вот таким мне запомнился 1937 год. Не дай Бог никому такое пережить! Последствий этого никогда не забыть!
Отец пострадал из-за своей порядочности, не мог предать своего родственника. Этот родственник, дядя Николай, долгое время работал в Германии. Когда он приехал домой, то встретился с отцом в ресторане. Там он вел себя раскованно, сорил деньгами, покупал все самое дорогое, рассказывал о том, что за границей жить хорошо: много продуктов, разнообразных товаров. Отец пришел домой и рассказал об этой беседе нам, родным. Мы удивлялись этим высказываниям, ведь в Советском Союзе жить было хорошо. Отцу и в голову не могло прийти донести на родственника в милицию. Вскоре дядю Николая арестовали, он сказал, что в ресторане был с моим отцом и еще с одним приятелем. Николаю дали восемь лет, его приятелю – пять лет, из лагеря они не вышли.
Отец освободился в 1939 году, осенью. Пришел седым и беззубым, в лагере он болел цингой. А ему было всего 37 лет. Срок отбывал он на Колыме, бухта Нагаева, Магаданской области. Но поскольку у него было поражение в правах на два года, то ему в Ленинграде жить не разрешили, только 101 километр. Первый год отец работал в совхозе в Малой Вишере, Ленинградской области. А второй год отец работал в городе Чудово Новгородской области.
До войны наша семья жила в Ленинграде, на Васильевском острове. Мы с мамой за 10 дней до начала войны уехали к отцу, на лето. Вскоре немцы перекрыли дорогу на Ленинград, началась блокада. В Ленинград мы уже не смогли попасть. А отец должен был в 1941 году в сентябре получить паспорт и восстановиться в правах, но началась война. Немцы быстро наступали, мы с нашими войсками отступали, пытались уйти от немцев. Но паром, на который мы так надеялись, немцы разбомбили и потопили. Мы поняли, что попали в оккупацию. Случилось это на станции «Фасфорий». Перебраться через реку так и не удалось. А немцы все бомбили и бомбили эту небольшую кучку солдат и беженцев, пока не уничтожили почти всех. Я с родными стояла по горло в воде под перевернутой лодкой. Таким образом, мы остались живы. Когда улетели немецкие самолеты, то оставшиеся в живых выбрались на берег. Увиденное на берегу, ужасало. Еще несколько семей остались живы. Последние теплые дни до зимы жили в стогах в поле, надеясь, что вот-вот вернутся русские войска. Но наступили холода, надо было идти в какой-нибудь город или деревню. Пошли обратно в Чудово. Территория считалась оккупированной, однако ни одного немецкого солдата там пока не было. Но продлилось такое безвластие недолго. Вскоре пришли немцы, перерезали весь скот. Население голодало, питаясь очистками, но зиму кое-как пережили.
В апреле 1942 года всем оставшимся в живых было приказано явиться на привокзальную площадь. Мы пережили страшную голодную и холодную зиму. Замерзшие трупы лежали на улице, их никто не убирал и не хоронил. Мы собрались на площади, никто ничего не знал, зачем нас собрали и что от нас хотят. Полицаи смеялись и говорили: «Поедете на Украину!». А мы голодные поверили, все знали, что Украина всегда была нашей житницей. Но то, что Украина еще раньше нас была оккупирована немцами, мы не знали.
Посреди вагона стояла железная, длинная печка с трубой. Наверно, она осталась после рабочих, сопровождающих скот. В дорогу нам выдали по буханке серо-белого солдатского немецкого хлеба. Он был настолько заморожен, что нам пришлось рубить его топором. Потом мы его грели и жарили на печке. Какой стоял запах! Мы же так давно не видели ни еды, ни хлеба.
Наконец-то состав тронулся. Мы стали «обживать» наше помещение: растрясли солому, разместились своими семьями. Лежали «впокатушку», то есть вплотную друг к другу, чтобы было теплее. В углу мы определили место под туалет – мужчины прорубили отверстие в полу, закрыли дырку снопом, чтоб не дуло. Потом мы завесили этот угол одеялом. Будут нас выпускать наружу или нет, мы не знали, поэтому подстраховались.
Наша семья расположилась в левом углу: родители и я с сестрой. У нас было хоть какое-то тряпье, чтобы укрыться, а многие закрывались соломой. Рядом с нами легла семья из шести человек: мать и пятеро детей (3 девочки – еще моложе меня, 2 мальчика). Их пригнали из деревни, выгнали из дома, где еще топилась печь. Дальше расположились три молодых пары: две из Прибалтики и одна из Ленинграда. Еще до войны они ехали из отпусков и застряли на последней станции перед Ленинградом – в г. Чудово. Дальше поезд так и не пошел, немцы перекрыли дорогу. Дальше лежал мужчина с дочерью – моей ровесницей, они были очень маленькие и худенькие, они также застряли в г. Чудово. Следующее место занимала немолодая пара по фамилии Московенко. Они почему-то все время ссорились. Дальше, совсем одна, спала девушка моих лет. Ее звали Маша. Все мы располагались напротив дверей, у стены. Правую часть вагона я помню плохо, мы туда не ходили. Помню только, что они все время ругались между собой.
Сколько дней мы так ехали, я уже не помню. Нас не выпускали и не кормили. Как-то проснулись от окриков вахманов. Наконец – то открылись наши двери. Солдаты кричали: «Лос, лос, форвертс, шнацирен, туалет, вашен».
Мы выпрыгнули из вагонов и осмотрелись. Состав стоял в чистом поле. Вокруг не было никого и ничего, даже маленького кустика. А солдаты подгоняли: «Лос, лос, шнель, шнель». Все побежали в поле, уже никого не стеснялись – так за дорогу отупели. Расположились, как теперь говорят, девочки налево, мальчики направо, почти напротив друг друга. Мама прикрывала нас с сестрой, но все равно в поле не спрячешься. Потом мы мылись снегом, а солдаты «шутили»: «Гуд шкатирен». Нам дали по буханке хлеба и бидон с водой. Позже мы узнали, что остановка была в Латвии.
К нам приходили латыши из хуторов, приносили картошку, сало и творог. У кого было что-нибудь на обмен – меняли, а у кого нет, то нет. Латыши приглашали нас остаться у них на работу, а еще сказали, что нас везут в Германию. Одна семья из нашего вагона (мать и пятеро детей) осталась, они были из деревни, этот труд им был знаком. Позже мы встретились в лагере города Эсслинген. Они рассказали, что проработали полтора года у латышей, после чего их все равно забрали в Германию. Домой, в Ленинград, мы тоже ехали вместе. На Родине постоянно перезванивались.
Как-то ночью мы почувствовали, что состав тронулся, поехали дальше. Помню, перед самой Германией нас высадили с вещами, загнали в какое-то большое помещение с бетонным полом. Заставили раздеться догола, а всю одежду отнести на дезинфекцию. Пока наше белье «жарилось» мы мерзли на бетонном полу. Солдаты хохотали над нами, пытались потрогать нас, но мама заслонила меня и сестру. За это всех окатили из шланга холодной водой. Как мы не заболели, один Бог знает. Позднее мы пошли за нашей одеждой, она была горячая, но все сразу стали одеваться. Только тогда мы хоть немного согрелись. После этого мы поехали в Германию.
Из вагона мы вышли все чумазые, голодные, сидим на своих узлах, а мимо ходят хозяева, выбирают себе рабочих. К нам подошел какой-то человек, спросил по-немецки: «Откуда вы?» Мы с сестрой учили в школе немецкий язык и ответили, что мы приехали из Ленинграда. Человек ушел, походка была у него странная, подпрыгивающая. Вскоре он вернулся с высоким господином в шляпе и с тросточкой. С ними был еще переводчик, который сказал нам: «Поедете с ним». Оказалось, что нас выбирал управляющий, который руководил нами все три года. Он привел нас к небольшому автобусу, мы сели и поехали на большую площадь.
На площади мы сидели и не знали, чего нам ждать. Невдалеке стоял наш будущий шеф – Хайнрех Риттер, с ним были переводчик и молодой красивый господин, директор подземного завода. Они подошли к нам и переводчик объявил, что женщины будут работать на фабрике алюминиевых изделий, а мужчин забирает директор Шефенаккер. Это объявление было для нас, как гром среди ясного неба! Мы плакали, просили не разлучать нас, мы же все семейные были! Но мужчин сразу оторвали от нас, посадили в автобус и даже не дали попрощаться, как следует, вещи с собой брать запретили. Мы полгода не знали, где же наши мужчины. Потом, когда уже был готов лагерь для русских, мужчины вернулись к нам, мы жили вместе, но работали врозь.
Вот такая была поездка на Украину. Сколько мучений мы тогда испытали, не дай Бог никому такое пережить!
Поскольку лагеря в этом городе еще не было, нас хозяин поселил в небольшом домике, в поселке Вернау. Нас было девять женщин. Хозяйку звали фрау Рот. Она нам и устроила праздник Рождество Христово. Хозяйка принесла «кухен» (пирожное), яблочный пирог и яблочное вино, а помогали ей соседки по дому. У нас была и «танненбаум» (елка), мы пели вместе с хозяйкой песенку:
«Штиле Нахт,
Хайлеге Нахт,
Аллес Шлейфт
Унд айнфахт вахт,
О таненбаум, о таненбаум»
Еще я вспоминаю как немецкая девушка учила меня рассказывать стихотворение :
«Фрау Майер, Фрау Майер,
Вас костен дайне айер.
Майне айер, зинт тайер
Адее Фрау Майер».
Когда построили лагерь, то нас поселили в деревянных бараках за колючей проволокой. Мы работали на фабрике во «вредном» цеху, там стояла ужасная вонь от буро-зеленой ядовитой жидкости, которой пропитывают фанеру. Тогда мне было двенадцать лет, я стояла у станка и окунала руки по локоть в вонючую жидкость. Возле этой «адской машины» могли работать только дети, потому что для взрослого человека в этой тесноте не хватало места. А станок трещал так, что голова просто раскалывалась от боли. Руки от ядовитой жидкости прокрывались коростой. А после целого дня этого ада мы возвращались в барак, где получали бесконечные подзатыльники и пощечины от коменданта за каждый неверный шаг.
На фабрике мы питались в столовой, на третьем этаже. Это было большое помещение или зал. При входе слева были столы французов, их было человек сорок. Они были, несмотря на войну, веселыми и раскованными, часто пели за столом. Напротив, сидели мы – русские женщины и дети, девять человек. А в глубине зала сидели военнопленные итальянцы. Их было почти не слышно, только здоровались: «Бонжорно» и «Боно ното». Как-то мы пришли на обед, а нашего «котла» не оказалось. Обед нам привозили из лагеря. Мы сидим, не знаем, что случилось, даже и эту «баланду» не привезли. Французы увидели, что мы не едим и подошли к нам, стали спрашивать, а мы ничего не могли ответить – языка не знали. Они посовещались между собой, и вдруг поставили перед нами свои миски. У них был густой гороховый суп. Мы очень стеснялись, но есть хотелось еще больше, и мы стали есть суп. А французы вытащили шоколад и «галеты» и стали есть, голодными они не остались. Мы задержались на обеде, мастер наорал на нас.
Второй случай произошел года через два. Нас тогда было уже человек двадцать: украинки и четыре мужчины из области. Они работали на земляных работах. Мы пришли на обед, «котел» уже стоял, но когда открыли крышку, пошел такой ужасный запах, что даже французы это почувствовали и подошли к нам. Мужчины уже хотели наливать еду, но французы сказали, что это есть нельзя, и правда, сверху плавал вонючий желтый жир и какие-то белые ошметки. Видно суп был заправлен плохими консервами, мы не знали что делать, а французы загалдели и кричали «рекламирен». Затем привели управляющего, он «попрыгал» около котла, но поскольку другой еды на фабрике не было, французы опять накормили нас своим обедом. Потом нам стали привозить еду из ближайшей кухни, она была немного лучше, чем из лагеря. Французы ходили свободно и никого не боялись, хотя были военнопленными, могли даже наорать на немцев. С нами разговаривать было нельзя, но они к нам подходили, когда немцев не было рядом, за это надзиратели ругали нас. Хорошие были ребята. А как они радовались, когда кончилась война – прыгали как дети, обнимались, смеялись и кидали вверх береты, веселились и кричали: «Крикс капут» (войне конец).
Вспоминается встреча с одним немецким юношей. Он был членом организации «Гитлер-югант». Мы вместе ездили на фабрику в электричке, работали в одном цеху, но за перегородкой. Немцы на одной стороне, а русские на другой. Юноша раз в неделю ездил на учебу, однажды в цеху мы переговаривались через решетку, за что он получил подзатыльник (фашисты своих детей тоже не щадили). Этот юноша был постарше меня, говорил, что когда ему исполнится восемнадцать лет, его призовут в армию. Если мастер не видел, оставлял мне яблоко или хлеб. Он жил с родителями в своем доме, хлеб был свой – ломоть во всю буханку, с маргарином и джемом. Потом он пропал и появился уже в военной форме, пришел попрощаться. Подошел к нам – ленинградцам, сказал: «Давайте ключи от квартиры, я еду в Ленинград». Бедный, наивный мальчик, наверное, сложил под Ленинградом свою головушку, а ему было всего восемнадцать лет, мог бы жить и жить…
Как-то раз наш «вахман», который сопровождал нас до фабрики и обратно, рискуя нарваться на неприятность от немцев, помог нашей беременной женщине. Звали ее Анной. Однажды мы стояли на платформе, а за оградой, на земле, лежали яблоки. Она так смотрела на эти яблоки (беременная же!), что наш «вахман» перелез через ограду, набрал яблок, угостил Аню и всех нас. А он был военным, воевал против нас, его комиссовали из-за ноги. Но он, прежде всего, был человек, и он доказал это. Никто не виноват в этой войне. И вообще, он к нам относился хорошо, не кричал, не подгонял, и даже отказался от ружья, которое ему было положено.
Еще вспоминается, как мы с сестрой уже в конце 1944 года ездили в гости к немецкой семье. Глава семьи работал у нас на фабрике, стал спрашивать, кто мы и откуда, познакомились, и он пригласил нас в гости, мы уже могли ходить без «аусвайса» (пропуска) и «оста». Близился конец войны. Немца звали Курт, лет сорока-сорока пяти, он нас встретил на вокзале и привел домой, дом у него был двухэтажный, собственный сад, было свое хозяйство: куры, гуси. Познакомил с женой, ее звали Эрна, и дочерью Кристиной. Очень хорошая порядочная семья. Они угостили нас обедом, жена сделала «Нудельн» и маленький кусочек мяса, все без хлеба. Ходили в гости к соседям, они нас представили «Руса медали» (русские девочки). Мы благополучно вернулись в лагерь, дежурил знакомый «вахман». Потом наш Курт пропал, на фабрике уже не работал, он нас предупреждал, что его могут забрать в армию, все так и случилось. После войны, когда мы уже ходили и гуляли свободно, мы съездили к нему снова. Нас встретила только жена и дочь, хозяйство было в запустении. Эрна похудела, плача нам рассказала, что Курта забрали в армию, и до сих пор не было никакой весточки. Она гладила его вещи в шкафу, и говорила: «Надеюсь, что наш папа вернется». Мы ходили еще к одной семье в гости, они тоже ждали своего папу: жена и три девочки. Жили скудно, все по карточкам, жена не работала. Мы приносили детям и какао и «галеты».
Помню веселый случай. Дело было уже после войны. Мы гуляли по городу, и почувствовали запах селедки. Для нас, русских, селедочка это все. Увидели магазинчик в подвале, который назывался «фише». Решили зайти, а там продается наша Ленинградская «тюлька» - маленькая рыбешка 5-8 см в длину, очень вкусная, в Ленинграде мы ее очень любили. Она продавалась в больших бочках. Денег у нас не было, мы стали договариваться с хозяином, можно ли поменять на какао, хозяин закивал головой. Мы пошли в свою казарму, набрали продуктов и пошли менять. Выложили все на прилавок и ждем, хозяин вежливо взял одну пачку какао, мы сказали: «Берите все в обмен на рыбу».
Он взял весь «товар», наложил нам полный полиэтиленовый мешок «тюльки» и положил в красивую сумочку. По дороге в казарму мы без хлеба наелись «тюльки» вволю. Принесли оставшуюся рыбу в казармы, папа сходил в столовую за картошкой и хлебом, позвали соседей и наелись как до войны.
Еще как-то мы ходили в кино, был жаркий день. В зале было душно, женщины-билетеры освежали воздух, брызгая чем-то вверх, становилось прохладнее и очень приятно пахло цветами. Теперь-то мы знаем, что это был освежитель. Но тогда нам все было непонятно, но интересно и приятно.
Так и прожили у американцев все лето. Позже нас отправили в г. Люкенваль в фильтрационный лагерь уже в советской зоне. Там нас спрашивали: кто и как попал в Германию, и распределяли по областям, откуда мы прибыли. Вызвали и моих родителей. Товарищей из КГБ заинтересовало: как мы, ленинградцы, попали в Германию, когда там была блокада? Отец показал свою справку об освобождении, объяснил, что должен был в сентябре1941 года получить паспорт, но началась война, в Ленинград мы не попали, а попали в оккупацию, потом в Германию угнали всех жителей г. Чудово. Тут товарищ из КГБ закричал: «Так ты враг народа, ты специально удрал в Германию, да еще семью с собой потащил. На фронт надо было идти, кровью вину свою отмывать». Он, товарищ, не мог не знать, что политических в армию не брали.
Позже стали вызывать нас с сестрой. Им нужно было наше признание, что мы добровольно уехали в Германию, чтобы потом из немецкого лагеря попасть сразу в советский. И многие попали и отсидели по 5-10 лет. Допрашивали обычно ночью. Мне было тогда шестнадцать лет. Я все время плакала, твердила одно: что работала на алюминиевой фабрике. Когда нам, узникам, стали выдавать удостоверения, мне долго пришлось доказывать, что я была в лагере, за колючей проволокой. Писала в десять инстанций, пока доказала правду.
Они, «товарищи», твердили: «Скажи, что сами уехали в Германию, и мы вас отпустим». Потом перестали меня вызывать, может, стыдно стало.
Вот так нас встретили люди, которые должны были посочувствовать нам, пережившим трехлетний немецкий кошмар. В сентябре нас отправили в советскую зону, а оттуда, распределив по областям, эшелонами везли домой.
Я приехала с родными в Ленинград, в свою комнату, а там занято, жить негде. Вскоре отец устроился на обувную фабрику «Пролетарская Победа», ему дали комнатку в городе Павловске, тоже в бараке, но уже советском. Родители и старшая сестра работали на фабрике. Меня не взяли – мала еще была, я осталась дома за хозяйку. Пришла пора получать паспорта, у мамы паспорт сохранился, а у отца – только справка об освобождении. Ему говорили в милиции: «Мало того, что ты политический, так еще и в Германии работал против нас!»
Как сейчас вижу эту справку, написано синими чернилами от руки: «Дана Чепелеву Никите Никитичу, в том, что он отбывал наказание по 58 статье в Магаданской области, бухта Нагаева, Колыма. Освобожден по указу №……, 20 сентября 1939 года». Лиловая печать и подпись, справка истерта по швам так, как была сложена у отца. Он хранил ее с 1939 года до 1945 года, чтоб доказать, что он человек, а не преступник. Нас долго не прописывали, помог директор фабрики, он написал ходатайство, что семья работает хорошо, план выполняет. Не прописывали еще и потому, что мы прибыли из Германии, «репатриированными» нас тогда называли.
Потом на запрос отца из г. Чудова пришли документы из органов федеральной службы, что действительно, из г. Чудово принудительно было вывезено население в 1942 году. Мы с сестрой позже пошли получать паспорта. Помню, как милиционер зажал меня в турникете и сказал со злобой: «В партизаны надо было идти, а не в Германию драпать!» Мне так и хотелось сказать: «Воевать надо было лучше, чтобы немцы не смогли в августе 1941 года быть в Чудово, в 80 километрах от Ленинграда». Вот так поражение в правах на два года отразилось на моей семье. О том, что были в плену, в Германии, никому не рассказывали, так как видели, как относятся к таким, как мы. Из-за этого я не пошла никуда учиться. Везде требовалась анкета. Осталась с образованием шесть классов. В 1948-м устроилась работать на фабрику. Работала много, хорошо, занялась спортом, общественной профсоюзной работой. Никто ничего о моем прошлом долгое время не знал. Благо, никаких анкет заполнять не приходилось.
А от «адской машины» остались жуткие головные боли, да больные глаза, съеденные ядовитой жидкостью. И непонятно, от чего сейчас слезы на глазах – от давней болезни или от того, что пришлось рассказать свою судьбу.
Одни из нас помоложе и покрепче, вот и помогают остальным. Кроме этого общения, очень важного для всех, организация добивается хоть каких-нибудь льгот для тех, кто долгие годы жил со своей страшной тайной. Тайной от государства, перед которым ни в чем не провинился.
МЯЧИКОВА ЗИНАИДА ИВАНОВНА
Я ПРОДОЛЖАЮ РАДОВАТЬСЯ КАЖДОМУ ДНЮ…
До войны мы жили в поселке Стрельна. Когда началась война, мне было десять лет. У нас было трое детей, отец работал в пожарной команде водителем, а мама работала на заводе «Пишмаш».
До прихода немцев в поселок мы могли ездить в Ленинград за хлебом, который продавали прямо с машин. Однажды мы ждали такую машину на ступеньках театра, орган играл симфонию, которую я люблю слушать и сейчас, вспоминая прошлое.
Позже я видела то, как горели Бадаевские склады с запасами продовольствия. Говорили, что на них не пускали людей, которые хотели хоть что-то из продуктов спасти. Начался голод, никаких запасов у нас не было. Мы с мамой даже мебель двигали в надежде найти хоть кусочек хлеба.
В Стрельне мы жили на Красносельском шоссе в двухэтажном деревянном доме. Жильцы нашего дома выкопали окоп, в котором мы прятались от бомбежек, от немцев. Однажды мы услышали иностранную речь, стало понятно, что пришли «гости». Они открыли дверь окопа и заставили всех выходить по одному. Когда все вышли, немцы стали радостно приплясывать вокруг нас. Некоторые показывали три пальца и говорили: «Ленинград – капут!». А потом показывали пять пальцев и кричали: «Москва – капут!» Так начался наш страшный сон.
Моей обязанностью стал поиск еды. Я брала в руки бидон и ходила по поселку. Однажды мы с подружкой зашли в пустой дом, чтобы найти что-нибудь съестное, а немцы там нас закрыли. Хорошо, что нам удалось открыть окно и убежать.
Еще один случай произошел в пустом доме, где я искала еду. Туда вошли также две русские женщины. Одна из них за что-то разозлилась на меня и хотела запереть в подвале, чтобы меня крысы съели. Ее приятельница не дала этого сделать. И в этот раз мне удалось убежать.
Недалеко от нас стояла полевая кухня. Я там часто искала еду. Как-то раз в канаве я нашла макароны, сколько было радости! Был еще случай, когда повар вынес часть туши и долго дразнил нас. Все мы тянулись за этим мясом. Потом он отдал эту тушу женщине, которая стояла рядом со мной, а мне дал понять, что мне нужно было снять варежки, когда я тянулась к нему. После этого я долго шла за этой женщиной.
В один день я вышла из дома и присела на завалинку, долго смотрела на самолеты, летчики вели смертельный бой. Вдруг в метре от меня в завалинку врезался осколок снаряда. Я поспешила встать и уйти от этого места.
Бои в основном шли по ночам, много домов разбомбили. А наш дом выстоял, его снесли только четыре года назад. Мама рассказывала, что соседке однажды приснился сон, в котором старик сказал ей, чтобы она взяла икону и ночью три раза обошла наш дом с молитвой. Она это сделала, возможно, нас это и спасло. Позже ей приснился еще один вещий сон, в котором она увидела Ленинград, окруженный змеями с поднятыми головами, она увидела и Москву, но змей там было меньше. Мы тогда подумали, что в Ленинграде война оставит больший след, наши опасения оправдались.
Шли такие обстрелы, что наш дом дрожал. Со стола слетали все предметы, особенно лампы, которые мы собрали со всего дома, так как все соседи успели уехать. Мы же думали, что отец заберет нас в Ленинград, где он служил.
Видела я наших молодых солдат, которых расстреляли во время высадки их десанта в тыл врага. Это было ужасное зрелище: окровавленные тела лежали на шоссе.
Так мы жили до лета 1942 года, но вскоре нам дали команду освободить поселок. Через несколько дней после этого умер мой младший девятилетний брат. Нам с мамой пришлось вырыть могилу за сараями, положили в корыто мальчика, закрыли корытом, похоронили и уехали.
Добрались мы до Красного Села, вещи везли на тележке, ночевали рядом с вокзалом в сарае. Таких как мы было много, большинство страдало от укусов разных насекомых, было не до сна. Утром нас поместили в телячьи вагоны и привезли на станцию Пустошка, оттуда нас распределили по деревням. Мы попали в деревню Богомолово к очень хорошим хозяевам, там голода не было, картошки было вдоволь. Хозяйка боялась за нас, так как мы и ночью вставали, чтобы покушать.
Позже мама узнала от хозяина, что от этого места недалеко до ее родины. Она одна пешком прошла сто километров до деревни Тараскино, а обратно уже вернулась со своей сестрой. Вместе они пошли в немецкую волость, чтобы сделать документы и переехать к бабушке. На лошадях мы доехали до места. Так из ада мы попали в самое пекло. Дело в том, что наши родственники были в партизанах, мама была с ними связана. Они приходили к нам по ночам. Я днем ходила по соседним деревням, узнавала, есть ли там немцы, сколько их. Ночью мама сообщала эти данные партизанам, давала им еду.
Однажды я шла по дороге вдоль леса, мне навстречу шли деревенские женщины. Вдруг появился самолет и стал нас бомбить, было много убитых и раненых. Позже я услышала голос мужчины, это был раненый солдат, он лежал в траве и просил о помощи. Я рассказала об этом маме. Она с сестрой вечером пошла к нему, его спрятали от немцев, видимо он был из десанта. Если бы немцы узнали об этом случае, нам бы не поздоровилось.
Но все-таки после очередного посещения партизан староста деревни сообщил немцам о нашем сотрудничестве с ними. Утром к дому подогнали черный воронок, всех, кто был дома погрузили в него, увезли в г. Новоржев. Всего семь человек, в том числе моя мама, тетя Лида, ее двое маленьких детей, семи и девяти лет. Детей позже отправили в тюрьму города Пскова, откуда они позже благополучно сбежали.
На допросе мама не растерялась и не запуталась в показаниях, она утверждала, что ни в чем не виновата. Ее сестра Лида была беременна и родила в тюрьме, моя мама принимала у нее роды. Вскоре их отпустили домой. Других родственников казнили. Дядю Колю, брата моей бабушки, забили плетьми, а его окровавленную рубашку переслали жене.
Партизаны расправились со старостой-доносчиком, его убили и сверху накрыли сосновыми ветками, положили табличку с надписью: «Собаке – собачья смерть». После этого нашу деревню поджигали два раза, но жителей не трогали.
Не всем немцам нужна была эта нелепая война, некоторые из них были хорошими, иногда угощали русских детей конфетами. А по дороге из Стрельны в деревню нас кормили, а ведь могли просто всех уничтожить.
На протяжении всей войны я не видела ни одной немецкой женщины в военной форме, но зато, когда нас освобождали, я запомнила наших русских девушек, воевавших за Родину. Они все были красивые, подтянутые.
Мой отец остался жив после войны, он нас разыскал. В 1945 году мы к нему вернулись, стали жить в Новом Петергофе.
Девочка, которая родилась в тюрьме, моя двоюродная сестра, живет сейчас в поселке Лаврики Ленинградской области, ей уже 72 года. Она всю жизнь проработала дояркой, является заслуженной работницей, я ей горжусь. Я тоже всю жизнь трудилась, стала «Ветераном труда», награждена правительственной наградой «За трудовое Отличие». В 2009 году завоевала первое место в конкурсе «Супербабушка» г. Ломоносова.
Сейчас я активно посещаю все мероприятия, проводимые для пенсионеров. Люблю лекции, концерты, экскурсии, танцы, пою в хоре. Забочусь о своем здоровье, занимаюсь гимнастикой, посещаю соляную и сенсорную комнаты, много гуляю. Если не лениться, то можно каждый день находить для себя интересные занятия. Я благодарна всем людям, которые проявляют такую заботу о пенсионерах.
В Ломоносове я живу уже 54 года. Вырастила дочь и сына, правда, сына похоронила в 2011 году, такова жизнь. Я благодарна Богу, что выжила во время войны, ни на кого не обижаюсь, не держу зла. Мне уже 80 лет, но я продолжаю радоваться каждому дню своей жизни.
ДЖАНДЖУЛЯН ЛАРИСА АЛЕКСАНДРОВНА
МОЙ РОДНОЙ ЛОМОНОСОВ
Я родилась в Ломоносове 26 июля 1938 года. Мы жили на улице Еленинской в доме №27. Папа, Александр Павлович Поталицын, ходил на кораблях по всей Прибалтике, он был специалистом по технике.
Когда началась война, папу определили работать в Меншиковский дворец. Здесь организовали оружейные мастерские, а на фортах Серая лошадь и Красная Горка были склады с оружием. По железной дороге ходил бронепоезд, доставлявший туда вооружение. Мама ремонтировала военную одежду. Тетя работала на радио, она постоянно сообщала информацию о военной обстановке. Радиоточки находились по всему городу. Мой дядя был главным инженером городского водопровода, следил за его сохранностью. Вода в город поступала из источников, находившихся за Красным прудом. Бабушка работала в военной столовой.
Население города постоянно увеличивалось, так как немцы активно окружали территорию, захватывали деревни, приближались к Ленинграду и Ораниенбауму. Люди через леса бежали к нам.
В это время из Эстонии в Кронштадт с большими потерями прибыли наши корабли. На некоторых судах были мощные дальнобойные орудия, сыгравшие большую роль в защите Ораниенбаума. Много матросов стало участниками обороны нашего города.
Когда город был окружен, шли постоянные обстрелы и бомбежки. Немцы стояли на Иликовской горе за кладбищем. По радио объявили военную тревогу, мы спрятались в подвале Детского дома, находившегося на нашей улице.
Однажды снаряд попал в наш дом. Моя тетя стояла у печки, ее завалило кирпичами, но она осталась жива. Тогда было много убитых и раненых. Нас переселили в соседний дом, позже мы переехали в дом, находившийся напротив вокзала, теперь в нем находится магазин «Электробыт».
Постоянно шла эвакуация жителей через Кронштадт. Бабушку и тетю эвакуировали последними. А нас папа закрыл на замок и сказал: «Будем умирать вместе».
Обстрелы, бомбежки проходили часами. Ходить по городу было опасно. Папа забрал нас во дворец Меншикова, где нам дали небольшую комнатку. Здесь родился мой брат, роды принимали военные.
На территории парка находилось два двухэтажных дома, там жили разведчики. В здании дворца они работали и занимались в спортивном зале. Эти разведчики играли и с нами, детьми. Ведь у них где-то остались семьи, по которым они скучали.
Весь парк был заминирован, дворцы немцы не бомбили. Но один раз сбросили бомбу в Нижнем парке, взрыв был такой силы, что из окон повылетали все стекла.
На Петровском заводе в Кронштадте через два года было организовано ремесленное училище оружейников, там обучалось много детей, оставшихся без родителей. Папу отправили туда работать, но без семьи. Позже его знакомый довез нас на катере до Кронштадта. На берегу нашу семью задержал патруль. После нас отпустили, и директор завода поселил нас в своем кабинете. Через некоторое время нам дали комнату, а меня определили в детский сад. Так мы прожили до снятия блокады Ленинграда и с радостью вернулись обратно в родной Ломоносов.
ПЕТРОВ ВАЛЕНТИН ВАСИЛЬЕВИЧ
БЛОКАДНЫЙ ЛЕНИНГРАД
Я родился в Ленинградской области, на станции Котлы, в семье железнодорожников. Отец, Петров Василий Иванович, работал на Октябрьской железной дороге. До войны я, мать, Надежда Васильевна, отец и мой старший брат Анатолий жили в Копорье, затем на станции Курголово за Усть-Лугой, где железнодорожный мост соединял Кургальский полуостров. Курголово – небольшая станция, рядом с ней был гарнизон военных летчиков, туда же приходили бригады морской артиллерии. Во время войны с Финляндией использовались артиллерийские системы в боевых действиях. Во время Великой Отечественной войны их вывели в район Лебяжья в целях безопасности.
В 1940 году отца перевели на участок форта Красная Горка. А мы остались в Курголово, там у нас была квартира, хозяйство: огород, скотный двор. Мы с братом ходили в школу в деревне Вейна.
Когда началась война, то работники железной дороги тоже стали считаться военнообязанными. Семьи железнодорожников стали эвакуировать. Я первым переехал в форт Красная Горка, затем мама с братом. Все хозяйство бросили, квартиру закрыли, взяли только самое необходимое: одежду, постельные принадлежности. С конца июля в форт привозили много раненых из под Нарвы и Кингиссепа, где шли ожесточенные бои. Санитарные поезда «летучки» вывозили раненых вглубь страны. Мы помогали раненым, носили воду, расспрашивали о том, как солдаты получили ранение. Некоторые были доставлены с передовой даже с оружием. Кого-то ранили случайно, кто-то получил ранение при артиллерийских обстрелах. Никто не говорил, что немцы нас осилят.
В конце августа немцы были в районе Копорья. Началась эвакуация гражданского населения с форта. Мы должны были выехать вглубь страны на восток. Через Лебяжье шел большой поток беженцев, они предвигались вдоль шоссейных дорог. В Лебяжье проходило формирование эшелонов. Двадцать восьмого августа ушел эшелон, ему удалось вывезти людей за линию фронта. Мы выехали на следующий день, но немцы уже перерезали дорогу, мы застряли в Лигово. Противник подходил в район следования эшелонов. Через три дня удалось прорваться в Ленинград. Сначала мы были на товарной станции Финляндская сортировочная. Потом нас перевезли в Озерки-Парголово.
Первые бомбежки начались, когда стояли на сортировочной станции, рядом были бомбоубежища, но нам хотелось смотреть на самолеты.
В Озерках было спокойнее, жили до октября в вагонах. В октябре начались заморозки. Все, кто имел в Ленинграде родственников, уезжали к ним. Нас направили в первую железнодорожную школу на улице Шкапина. Жили мы в актовом зале в количестве ста человек. Спали на полу, скамейках. В один из дней приехал отец. Его направили заниматься переправкой артиллерийских транспортеров морским путем на баржах в Ораниенбаум, затем на Красную Горку. Отец неоднократно попадал под артиллерийские обстрелы ночью, но все заканчивалось благополучно.
Однажды в школу влетел снаряд, шесть человек получили осколочное ранение. Это было рядовое явление, ведь война не может быть без потерь.
Находили черный песок, образовавшийся от сгоревшего сахара, собирали его и растворяли в воде, использовали эту воду в качестве пищи. Также находили обгорелые кости животных, люди пытались их варить, ничего хорошего из этого не выходило. В товарных вагонах находили кусочки дуранды, жмыха – это были прессованные отходы зерновых культур, предназначенные для кормления скота.
В 1941 году проходила выставка немецкой трофейной техники. С нее началось создание музея обороны Лениграда. Выставка располагалась на территории Военно-механического института, это недалеко от нынешней станции метро Технологический институт. Мы рассматривали стрелковое оружие, одежду, самолеты. Позже вражеские трофеи перевели в Михайловский дворец, сейчас они находятся около Петропавловской крепости.
Голод в январе стал косить людей. В актовом зале осталось 20 человек. В феврале мы переселились в класс, там была буржуйка, осталось только 15 человек. Воды не было, иногда давали свет, спали все в верхней одежде на столах.
Редким лакомством было соевое молоко, которое выдавали по карточкам детям по поллитра на человека в месяц. Пункт выдачи находился около Варшавского вокзала в деревянных магазинах вдоль Обводного канала. Траву вдоль канала тоже выщипывали. Вокруг школы было много разрушенных домов.
Запомнилась бомбежка 1942 года. В конце апреля двадцать, а может, и тридцать вражеских самолетов бомбили Адмиралтейский завод. Двадцать минут все грохотало, осколки сыпались, как дождь по крышам. Бомбежки обычно происходили с 19.00 до 20.00, а этот налет был произведен днем. В период налета немецкой авиации вражеские ракетчики пускали ракеты в направлении жизненно важных объектов города.
В направлении освещенных целей – немецких самолетов велась стрельба троссирующими снарядами и пулями.
В марте 1942 года умерла моя мать от голода. Тогда мне было 12 лет, а брату - 14. В это время отцу дали комнату на улице Егорова в общежитии от института железнодорожного транспорта. Комната находилась на третьем этаже. Меня и брата отец устроил в интернат при средней школе, там мы стали получать питание один раз в день. На обед мы получали первое и второе блюдо. Кушали чайными ложками, чтобы больше получить удовольствие от пищи. Тарелки после нас можно было и не мыть. Ни крошки хлеба тогда не оставалось.
Вскоре после этого мой брат серьезно заболел, в апреле он скончался. Отец после этого известия приезжал, сказал мне, что я пока буду жить в интернате. Там нас было 12-16 человек, в основном ребята были ленинградцами, на ночь не оставались. Только двое, трое человек ночевали в интернате. Бомбежки стали обычным явлением. Мы понимали, что идет война, так должно быть. Идешь по проспекту Красных командиров (ныне Измайловский пр.) голову в плечи втянешь, а над тобой снаряд летит, разорвался он впереди тебя - хорошо.
Долго не было вестей от отца. Он служил в районе Ораниенбаума, Лебяжья. Ко мне он смог приехать только в июне. Спросил меня о моей жизни. Я сказал, что у меня все нормально, по-прежнему нас кормят один раз в сутки. Отец позвал меня к себе в общежитие щи варить. В комнате стояли две кастрюли, в них была заквашена мать-и-мачеха. Мы взяли одну из кастрюль и пошли готовить на общую кухню. Там уже работала электрическая плита. Мы с отцом варили щи, разговаривали. Вдруг раздался грохот. Когда пыль улеглась, мы подошли к своей комнате. На потолке зияла огромная дыра. Снаряд калибра 170-210 мм не разорвался, он пролетел дальше по коридору, уперся в стенку, так и ходили люди каждый день мимо него. Это было нормальным явлением в годы войны. Мы с отцом поели щей, позже он уехал.
Директор школы предложил нам перейти на рабочую карточку, которая позволяла получать больше хлеба. Мы все согласились. Нас устроили на 218 военный завод, там я стал токарем. Моей наставницей была Нина Киселева, она была хорошей милой женщиной. Тогда уделяли особое внимание детям, взрослые люди и государство проявляли заботу о самых незащищенных членах общества. Моя наставница учила меня токарному мастерству. Жили мы на заводе, для восьми ребятишек сделали общежитие. Вскоре нам стали давать воду, мы начали ходить в баню. В первые два года войны негде было мыться. У всех развелась «живность», с которой усердно боролись. На заводе выдавали талоны, мы по ним питались в заводской столовой. Еды стало побольше. Работали мы по 10 часов.
Никогда не забуду, как я запорол первую деталь. Нина рассказала и показала, как работать на токарном станке. Я точил деталь в конце рабочего дня, уже заканчивал обтачивать, забыл отвести резец и супорт в начальное положение, получилась борозда спиральная. Деталь была испорчена, надо было переделывать. Нина сказала, чтобы я не огорчался, мы все начали сначала, пришлось задержаться на час.
У нас был один выходной день. Иногда нам предлагали помочь в сборке приборов, других механизмов. Мы всегда старались помочь. Все заводы тогда работали для нужд фронта, занимались оснащением военных систем. Никто не сомневался, что мы выиграем войну, наша страна непобедима. Все верили правительству, Сталину. Вера была несокрушимая в победу. Моральный дух у ребят был высокий, все старались делать все возможное, чтобы помочь тем, кто сражался на передовой.
В свободное время мы ходили в кинотеатры города. Когда мы хотели попасть в кинотеатр на сеанс, который начинался в восемнадцать часов, то нас не пускали, говорили, что детям на вечерние сеансы нельзя. Тогда мы обратились к нашим наставникам. Они договорились, чтобы нас пускали на киносеансы по заводским пропускам. Мы посещали кинотеатр «Аврора», «Титан», «Молодежный», «Баррикада».
На улицах города тогда было мало людей, в основном передвигались на трамваях. Они ходили и по Невскому проспекту. По Кировскому проспекту ходил трамвай №3, на нем мы доезжали до улицы Скороходова, где работали и жили, а также ездили в центр города.
В 1944 году блокада города Ленинграда была прорвана. Тогда на углу улицы Садовой и Невского проспекта иногда стоял регулировщик-виртуоз, мы частенько за ним наблюдали. Это был образец, можно сказать классик, прохожие им любовались, все он делал четко, ни одного лишнего движения. Если скапливалось много зевак, желающих посмотреть на его работу, то его снимали на время с этого участка, чтобы освободить движение.
Осенью этого же года я получил письмо от отца. Как меня нашли, не знаю. Отец тогда находился на участке железной дороги «Луга-Новгород». В письме он приглашал меня к себе, чтобы продолжить обучение. Я пошел к директору с письмом, долго сидел в приемной, мне было очень неудобно зайти в кабинет. Через некоторое время вышел сам директор и спросил, что меня сюда привело. Когда он узнал о моем желании поехать к отцу, то написал направление для получения пропуска, который позволил бы мне поехать в Лугу. Пропуска оформляли на углу Невского проспекта и улицы Садовой. В бюро пропусков в течение месяца оформляли мои документы. Пропуск был готов осенью. Я выехал поздно вечером на поезде в Лугу. Приехал на место ночью, вокзал был разрушен. Отец жил на станции Смычково, это в двадцати километрах от Луги. Я спросил, как мне добраться до нужной станции. Мне ответили, что без пропуска до Смычкова идти вдоль железной дороги нельзя, потому что она охранялась. Можно было идти только по шоссе. Вышел я из Луги с рассветом, к вечеру подошел к станции. Дорога шла через лесок. Когда я стал переходить железную дорогу, то встретил мужчину. Он сразу меня узнал, это был мой отец. А мне он показался выше на голову, чем был раньше. Так произошла наша встреча после долгого расставания.
Курсант второго
курса
1955 год, Севастополь, часы отдыха
Поселок Донское Калининградской области
Утренний развод
Служил в Кронштадте на фортах, на Серой лошади, Красной Горке. В середине 50-х годов граница отодвинулась на запад, и артиллерию на фортах стали консервировать. Нас молодых лейтенантов собрали и направили служить на Северный флот, там же были сформированы первые ракетные части. Вскоре нас направили переучиваться на ракетчиков. Больше года я находился на курсах, осваивал ракетную систему «Скала». Было два дивизиона: Северный и Южный. Я был в Северном дивизионе. После окончания службы мы часто встречались с теми, кто формировал Северный дивизион, вспоминали об этих днях. Я организовывал встречи выпускников в Ломоносове. Иногда наши встречи проходили в Риге. Часто мы виделись в День победы – 9 мая.
После службы я работал в ФЦНИИ «Гидроприбор» около десяти лет. В 90-е годы я ушел оттуда, меня пригласили ветераны, которые здесь служили в годы войны, в свою организацию «Ораниенбаумский плацдарм». Тогда ее возглавлял бывший командир 311 башенной батареи, полковник Мустафаев Виго Куртбаба. Я был его заместителем. После кончины Мустафаева В.К. меня избрали председателем этой организации.
Я пытался найти захоронения родных в Ленинграде, но не нашел. По всей вероятности их тела сожгли в парке Победы на кирпичном заводе.
В годы войны мы мечтали перед Новым годом, чтобы у каждого была своя комната, а в углу стояли мешки с мукой, крупой и сахаром. Достаточно было бы одного горшка для приготовления пищи и ложки, не нужно никаких тарелок. Это было бы нашим счастьем!
Члены президиума Совета ветеранов «Ораниенбаумский плацдарм» (2005 год)
Члены Совета ветеранов «Ораниенбаумский плацдарм» после заседания, проходившего на крейсере «Аврора»
Конференция «Роль Ораниенбаумского плацдарма в годы Великой Отечественной войны», 2003 год
Форт Красная Горка, встреча ветеранов, 2007 год
Возложение венков на братском захоронении летчикам-балтийцам в поселке Шепелево, 2011 год
КРЫЛОВА ЕЛЕНА НИКОЛАЕВНА
БЛОКАДА…
Я родилась 8 июля 1939 года в г. Кронштадте, блокадница. Моя мама, Родионова Анна Константиновна, родилась в г. Серпухов Московской области в семье рабочих, тоже бывшая блокадница. Отец у нее был медник, мама у нее умерла, когда ей было 4 года, брату - 6, сестре - 2 года. Бабушка вскоре тоже умерла, отец сразу женился. И дети росли с мачехой. Семья состояла из 10 человек. Мама была из девочек самая старшая и работать приходилось много. С 13 лет пошла работать на текстильную фабрику им. В.П. Ногина, проработала на фабрике 7 лет у станка.
Отец мой, Родионов Николай Дмитриевич, родился в 1909 году, в деревне Галанино Судогодского района Владимирской области. Был участником Великой Отечественной войны, состоял в 21-109 стрелковой дивизии, воевал на Невской дубровке, охранял Смольный, заготавливал дрова для Ленинграда, демобилизовался после войны в январе 1946 года.
В 1932 году мамин брат взял ее в Кронштадт, где он служил на флоте, а именно, на крейсере Марат.
г. Кронштадт до войны
Крейсер Марат
В 1934 году мама вышла замуж за отца.
Мне было почти два года, когда началась война. 22 июня 1941 года было воскресенье, мама работала, я с папой с утра пошла гулять за город. И вот пока мы гуляли, объявили о начале войны, а мы ничего не знали пока не пришли домой. Дома у нас было черное круглое радио, как тарелка большая, где передавали сводку СовИнформБюро, моего отца сразу с завода перевели на казарменное положение.
С первых дней войны начались страсти. Немцы стали бомбить Кронштадт. Снаряд попал в угол Морского госпиталя, обвалилась большая часть здания госпиталя, завалило много больных. В магазинах все было пусто, продукты отпускали строго по карточкам. У мамы была служащая карточка, на которую давали 125 грамм хлеба. У меня заболел желудок, был острый колит, цинга и другие болезни. Врачи эвакуироваться не велели, сказали, что я могу умереть в дороге. В блокаду я много лежала в больнице и ходила в ясли. Иногда мама брала меня с собой на работу.
Мы всю войну и блокаду были в Кронштадте, не выезжали ни на один день. Когда бомбили и по радио передавали начало воздушной тревоги, мама со мной бежала в подвал, в бомбоубежище и так несколько раз в день. Для того чтобы получить большую норму пайка, мама перешла на другую работу. Она стала рабочей, выполняла всякую работу, куда пошлют: мостила дороги, разбирала дома на дрова. Мама следила за тем, где падают снаряды. Если случался пожар, то докладывала дежурному.
После бомбежки
Однажды бомба попала в молодежное заводское общежитие, много молодежи погибло и ранило. Но тогда много людей умирало и от голода. Однажды к маме пришла знакомая, тетя Таня, и сказала, что у нее умерла мама и попросила вместе довезти ее на санках до морга. Там была страшное зрелище, которое не забыть. Целая гора умерших, наподобие стога. Много было трупов: мужчин, женщин, детей, одетых кто в чем. Мама рассказывала, что часто по улицам Кронштадта шли машины с ранеными в госпиталь, из которых слышались стоны женщин, мужчин и детей, машины шли тихо.
Мы жили на улице Ленинградской, дом №4. К нам в 1939 году в пустую комнату вселили молодого человека и его сестру по назначению из института в Кронштадт. Сами они были из Белоруссии. Звали их: Протасеня Миша и Катя Ковальчук, у них были разные отцы. Катя была очень красивая. Ее брат поступил работать в 420 школу учителем. В 1939 г. началась Финская война, и Миша пошел добровольцем, настроение у него было хорошее, все его провожали. После окончания войны, он вернулся, был директором школы. Во время Великой Отечественной войны он снова пошел добровольцем. Долгое время от Миши не было писем, с фронта он не вернулся. Катя осталась одна, она поступила работать на катер, который ходил от Кронштадта до Таллина. Моя мама уговаривала ее не идти, так как было страшно. Но Катя говорила, что не перенесет такого голода, а там был хороший паек. Отработав несколько вахт, катер подорвался на минах, девушка погибла. Мама Кати и Миши жила в Белоруссии. Нам говорили, что деревню, в которой она жила, сожгли. Не дай Бог никому пережить такое. Можно описать много подобных случаев, но очень больно вспоминать.
Еще я помню, как мы сидели все время с затемненными окнами, их закрывали черной бумагой или тряпками. Очень долго мне ночью снились немцы, и я просыпалась и плакала. Мама мне говорила: «Ну, что опять приснились немцы». Я говорила: «Да». Просилась к ней на кровать, и только тогда я могла спокойно спать дальше.
Памятники, посвященные подвигу г. Кронштадта в
Великой Отечественной войне 1941-1945г.г.
ШАЦКАЯ ЛЮДМИЛА ГРИГОРЬЕВНА
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Дети войны – всего два слова,
Но как о многом говорят…
Наш 1-й класс,
И нас так много.
Тех, чьи отцы
Погибли на войне,
А слезы матерей мы не видали,
От горя высохли они.
Стоят мальчишки и девчонки,
Чье детство
Перечеркнуто войной,
А мне так хочется сказать им:
«Поговорите вы со мной».
Но жизнь спешит,
Промчались годы,
Все изменилось,
Но глядят на нас
С тех фотографий,
Будто бы с укором,
Глаза мальчишек
И девчат.
Я родилась 23 ноября 1939 года. Мне было всего два года и три месяца, когда погиб мой отец – штурман 1-го минно-торпедного Ропшинского авиационного полка Надха Григорий Гаврилович.
Отца я не помню, лишь иногда возникает перед глазами деревенская изба, русская печка, маленькая комната, мы с сестрой Лорой лежим на полу, между нами лежит кто-то большой, красивый и угощает шоколадом. Лицо его в памяти не осталось, но по рассказам мамы это был отец. К тому времени он уже был награжден Орденом Красного Знамени за боевые заслуги. Во время войны нас эвакуировали глубоко в Ленинградскую область, сейчас это уже Новгородская область.
Иногда, после боевых вылетов и выполнения задания отец прилетал к нам, привозил продукты, помогал маме. Немцы рвались к Ленинграду, сжималось блокадное кольцо, но летчики под командованием полковника Преображенского Е.Н., по приказу И.В. Сталина, уже в августе 1941 года бомбили логово фашизма – Берлин, наносили удары по военным объектам в Штетцине, Данциге, Кенигсберге. Отец был во 2-ой группе летчиков, направленных на это трудное и почетное задание. Наш отец Надха Г.Г. был опытный штурман, воевавший еще в финской войне. «Штурман мужества и мастерства», - так писала о нем полковая газета «За Родину, за Сталина». Вместе с остальным летным составом своего экипажа наш отец Надха Г.Г. был награжден еще одним орденом Красного Знамени.
Но война набирала свои обороты, гитлеровцы рвались к Ленинграду и Москве. Отважные морские летчики снова и снова вылетали на боевые задания. А 7 марта 1942 года, возвращаясь с боевого задания, погибли летчик Герой Советского Союза Плоткин М.Н., штурман Надха Г.Г., стрелок-радист Кудряшов М.. Похоронили их в Александро-Невской Лавре. На гибель боевых друзей летчики ответили новыми ударами по врагу. И недаром этому отважному авиационному соединению было присвоено звание Первого гвардейского авиационного полка.
«Их имена
Бессмертием покрыты,
Их имена
Не могут быть забыты».
После гибели отца мы еще до конца войны оставались в эвакуации, затем с большим трудом с помощью нашей тети, участницы войны вернулись в Ленинград. Нашей мамочке было всего 35 лет, много трудностей пришлось ей вынести на своих плечах, пока она добилась жилья, прописки и работы.
Она много болела, но в 1946 году мы получили жилье в Ораниенбауме, благодаря ее хлопотам и помощи однополчан отца.
Началась наша жизнь в Ораниенбауме. Мне уже 5 лет, я одна хожу в детский сад. Рано утром иду по пустым улицам, потому что мама еще раньше уходила на работу, сестра в школу. Все время хотелось есть. Если мы с сестрой были дома, то доставали старый портфель и вытряхивали оттуда крошки хлеба, стараясь, хоть этим утолить голод. А когда наступала весна, мы, среди появившейся травы, собирали «пестуши», так мы называли полевой хвощ, и ели его. А возле водоемов рвали осоку и тоже ели. В детском саду перед выходными, нам давали кусочек хлеба. Его надо было принести домой. Но как трудно было донести его целым! Я шла и все время думала: «Нет, есть я его не буду. Вытерплю». А руки сами доставали этот маленький кусочек и отщипывали от него чуть-чуть, поэтому домой я приносила одну корочку.
Таких как мы было много, мы собирали щепки для печки, пилили с мамой дрова в подвале, и всегда весной перед 9 мая навещали могилу отца, убирали ее, сажали цветы. Мамочка так и не вышла больше замуж после гибели отца. Всю свою жизнь она посвятила нам, своим дочерям. Гордилась тем, что у нас обеих высшее образование, нянчила внуков и правнуков. Умерла мама 7 января 2006 года в возрасте 96 лет. Светлая ей память!
Вот так мы жили – дети войны. И хочется, чтобы мое воспоминание дополнили и другие мои ровесники. А детям и внукам нашим хочется пожелать хранить и помнить подвиги старшего поколения.