Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Детектив о Флавии де Люс
Посвящается Джону и Джанет Харланд
…кружка эля без девицы – что ж, увы, это все равно что яйцо без соли или копченая селедка без горчицы.
– Ты меня пугаешь, – сказала цыганка. – Никогда не видела, чтобы мой хрустальный шар наполнялся таким мраком.
Она накрыла шар ладонями, словно чтобы защитить мои глаза от ужасов, плавающих в темных глубинах. Когда ее пальцы стиснули стекло, мне показалось, что по моему пищеводу прокатилась струйка ледяной воды.
На краю стола мерцала тонкая свеча, ее нездоровый свет падал на покачивающиеся медные кольца сережки цыганки, отражаясь, чтобы умереть где то в затемненных углах палатки.
Черные волосы, черные глаза, черное платье, нарумяненные щеки, красный рот и голос, который мог так охрипнуть только после выкуривания полумиллиона сигарет.
Словно чтобы подтвердить мои подозрения, старуху внезапно скрутил приступ жестокого кашля, сотрясшего ее хрупкое тело и заставившего ее ужасно задыхаться в попытках вдохнуть. Казалось, будто в ее легких застряла огромная птица и теперь хлопает крыльями, пытаясь вырваться.
– Вам плохо? – спросила я. – Я схожу за помощью.
Кажется, я видела доктора Дарби на церковном празднике минут десять назад, он ходил от лотка к лотку, чтобы перекинуться с каждым парой слов. Но не успела я двинуться, как смуглая рука накрыла мою на черном бархате скатерти.
– Нет, – сказала она. – Нет… не надо. Это у меня постоянно.
И она снова закашлялась.
Я терпеливо ждала, почти боясь шелохнуться.
– Сколько тебе лет? – наконец сказала она. – Десять? Двенадцать?
– Одиннадцать, – ответила я, и она устало кивнула с таким видом, будто и так знала.
– Я вижу… гору, – продолжила она, выдавливая слова, – и лицо… женщины, которой ты станешь.
Несмотря на удушающую жару в темной палатке, моя кровь похолодела. Она видит Харриет, конечно же!
Харриет – моя мать, погибшая из за несчастного случая в горах, когда я была совсем маленькой.
Цыганка перевернула мою ладонь и больно ткнула большим пальцем в самый центр. Мои пальцы развернулись и снова сжались, словно отрубленная ножка цыпленка.
Она взяла мою левую руку.
– Это рука, с которой ты родилась, – сказала она, едва глянув на ладонь, затем уронила ее и подняла другую руку, – …а это рука, которая меняется с тобой.
Она с неприязнью смотрела на мою руку в свете мерцающей свечи.
– Вот эта разорванная звезда на холме луны указывает на блестящий ум, обращенный сам в себя, ум, блуждающий по дорогам мрака.
Не то, что я хотела услышать.
– Расскажите мне о женщине, которую вы видели на горе, – попросила я. – О той, кем я стану.
Она снова начала кашлять кутаясь в шаль, наброшенную на плечи, как будто укрываясь от ветра.
– Посеребри руку, – потребовала она, протягивая грязную ладонь.
– Но я дала вам шиллинг, – возразила я. – Как написано на табличке снаружи.
– Послания из Третьего Круга стоят дороже, – прохрипела она. – Они опустошают батареи моей души.
Я чуть не расхохоталась. Кем себя возомнила эта старая ведьма? Однако она, кажется, заметила Харриет за вуалью, и я не могу позволить скептицизму взять верх над возможностью перемолвиться хоть словечком с моей покойной матерью.
Я покопалась в поисках последнего шиллинга, и, когда я вдавила монету в ее ладонь, темные глаза цыганки, внезапно заблестевшие, как у галки, уставились в мои.
– Она пытается вернуться домой, – сказала она. – Эта… женщина… пытается вернуться домой из холода. Она хочет, чтобы ты помогла ей.
Я вскочила на ноги, сильно ударившись голыми коленями о столешницу. Стол покачнулся и повалился набок, свеча покатилась и упала на ком мятых грязных занавесок.
Сначала появился маленький огненный язычок. Он мгновенно превратился в пламя. В ту же секунду пламя посинело, затем покраснело и быстро стало оранжевым. Я в ужасе смотрела, как оно распространяется по занавескам.
В считанные секунды запылала вся палатка.
Жаль, что у меня не хватило присутствия духа, чтобы набросить мокрую тряпку на голову цыганке и вывести ее в безопасное место. Вместо этого я бросилась прямо сквозь кольцо огня, в которое превратился вход, и не остановилась, пока не добежала до какой то палатки, возле которой притормозила, задыхаясь и пытаясь совладать с дыханием.
Кто то принес на церковный двор заведенный граммофон, из которого доносился голос Дэнни Кея,1 которому труба граммофона придала тошнотворно металлические нотки:
Oh I've got a lovely bunch of coconuts.
They are a standin' in a row
Big ones, small ones, some as big as yer 'head…2
Я оглянулась на палатку цыганки как раз в тот момент, когда мистер Гаскинс, церковный сторож Святого Танкреда, и еще один человек, которого я не узнала, опрокинули бочонок с водой на языки пламени.
Чуть ли не половина жителей Бишоп Лейси глазели на вздымающийся столб черного дыма, прикрывая рты ладонями или прикасаясь кончиками пальцев к щекам, и ни единый из них не знал, что делать.
Доктор Дарби уже медленно вел цыганку к палатке госпиталя Святого Джона, ее дряхлый скелет сотрясался от кашля. Какая она маленькая на солнце, подумала я, и какая бледная.
– Ах вот ты где, гнусная маленькая креветка. Мы тебя повсюду искали.
Это Офелия, старшая из моих двух сестер. Фели семнадцать, и она считает себя не ниже Пресвятой Девы Марии, хотя я готова побиться об заклад, что главное отличие между ними заключается в том, что Дева Мария не проводила двадцать три часа в сутки, разглядывая себя в зеркале и обрабатывая физиономию пинцетом.
Когда имеешь дело с Фели, лучше всего быстро парировать резким замечанием:
– Как ты осмеливаешься называть меня креветкой, ты, глупая сосиска? Отец не раз говорил тебе, что это невежливо.
Фели попыталась схватить меня за ухо, но я легко уклонилась. Жизненные обстоятельства научили меня совершать молниеносные движения, и я практически довела это умение до совершенства.
– Где Даффи? – спросила я, надеясь переключить ее злобное внимание.
Даффи – моя вторая сестра, на два года старше меня, в тринадцать лет она уже опытная мучительница.
– Пускает слюни на книги. Где же еще?! – Она указала подбородком на подкову из столов, расставленных на траве церковного кладбища, где Алтарная гильдия и Женский институт Святого Танкреда объединили силы, дабы устроить благотворительную распродажу подержанных книг и разнообразного хозяйственного барахла.
Фели, похоже, не обратила внимания на дымящиеся остатки палатки цыганки. Как всегда, из тщеславия она оставила очки дома, хотя ее невнимательность может объясняться просто недостатком интереса. Из практических соображений энтузиазм Фели не простирался дальше ее кожи.
– Посмотри сюда, – сказала она, поднося черные сережки к ушам. Она не могла удержаться, чтобы не похвастаться. – Французский черный янтарь. Из поместья леди Троттер. Гленда говорит, что им повезло выручить за него шестипенсовик.
– Гленда права, – заметила я. – Французский черный янтарь – это просто стекло.
Это правда: я недавно растворила жуткую викторианскую брошь у себя в химической лаборатории и обнаружила, что это сплошной кремний. Вряд ли Фели оставит это просто так.
– Английский янтарь намного интереснее, – продолжила я. – Он состоит из окаменевшей смолы араукарии чилийской, видишь ли, и…
Но Фели уже уходила, привлеченная видом Неда Кроппера, рыжеволосого помощника трактирщика из «Тринадцати селезней», который с определенной мускулистой грацией энергично бросал деревянные палки в «тетю Салли». Его третья палка расколола глиняную трубку деревянной фигуры на две равные части, и Фели оказалась рядом с ним как раз вовремя, чтобы заполучить призового медвежонка, которого ей вручил ужасно краснеющий Нед.
– Есть что нибудь, стоящее спасения от костра? – спросила я у Даффи, прилипшей к тому, что, судя по пожелтевшим страницам, могло оказаться первым изданием «Гордости и предубеждения».
Хотя маловероятно. Целые библиотеки шли в утиль во время войны, и нынче мало что осталось для благотворительных распродаж. То, что не продадут до конца летнего сезона, в Ночь Гая Фокса3 вынесут из подвала приходского зала, свалят на траву и сожгут.
Я склонила голову набок и бросила быстрый взгляд на кучу книг, уже отложенных Даффи: «На санях и лошадях к отверженным сибирским прокаженным»,4 «Естественная история» Плиния, «Мученичество человека»5 и первые два тома мемуаров Джакомо Казановы – жуткая мура. Разве что за исключением Плиния, написавшего пару потрясных абзацев о ядах.
Я медленно шла вдоль стола, проводя пальцем по книгам, расставленным корешками вверх: Этель Делл, Э. Делафильд, Уорик Дипинг…6
Как то раз я заметила, что фамилии большинства великих отравителей начинались с английской буквы «С», а теперь все эти писатели начинаются на «Д». Я опять кое что нащупала? Некую тайну вселенной?
Я зажмурилась и сосредоточилась: Диккенс… Дойл… Дюма… Достоевский – я видела их всех в то или иное время в руках Даффи.
Сама Даффи собиралась стать писательницей, когда вырастет. С имечком Дафна де Люс у нее не было шансов потерпеть неудачу!
– Дафф! – начала я. – Ни за что не догадаешься…
– Тихо! – рявкнула она. – Я же велела тебе не говорить со мной, когда я читаю.
Моя сестра бывает весьма противной свиньей, когда захочет.
Так было не всегда. Когда я была маленькой, например, и отец рекрутировал Даффи следить, чтобы я молилась на ночь, она научила меня читать молитвы на испорченной латыни, и мы катались на плотно набитых подушках, смеясь до упаду.
Но с годами между моими сестрами и мной что то изменилось.
Немного обиженная, я потянулась к томику, лежащему наверху стопки, – «Зеркалу для Лондона и Англии». Эта книга, подумала я, понравится Фели, потому что она сходит с ума по зеркалам. Может, я сама ее куплю и сохраню до того маловероятного дня, когда мне может захотеться сделать ей подарок или приношение в знак мира. Случались и более странные вещи.
Листая страницы, я сразу же увидела, что это не роман, а пьеса с именами персонажей и их репликами. Кто то по имени Адам разговаривал с клоуном:
«…кружка эля без девицы – что ж, увы, все равно что яйцо без соли или копченая селедка без горчицы».
Какой прекрасный девиз для кое кого, подумала я, бросая взгляд туда, где Нед слегка прикасался губами к шее моей сестры, а она делала вид, что не замечает. Не раз я видела, как Нед занимается работой по хозяйству во дворе «Тринадцати селезней» с высокой пивной кружкой, наполненной элем, – а временами еще и рядом с Мэри Стокер, дочерью хозяина. С неожиданным изумлением я осознала, что без эля или женщины поблизости Нед кажется каким то неполным. Почему я раньше этого не замечала? Возможно, словно доктор Ватсон по радио в «Богемском скандале», временами я смотрю, но не вижу. Это надо осмыслить.
– Твоя работа, полагаю? – внезапно сказала Даффи, отложив одну книгу и взяв другую. Она указала в сторону кучки деревенских жителей, глазевших на дымящиеся руины палатки цыганки. – Там будто написано, что это Флавия де Люс.
– Иди к черту, – заявила я. – Я собиралась помочь тебе отнести твои дурацкие книжонки домой, но теперь будешь переть их на себе.
– О, прекрати! – сказала она, хватая меня за рукав. – Будь добра, воздержись. Струны моего сердца играют «Реквием» Моцарта, и предательская слеза выступила на правом глазу во время нашего разговора.
Я побрела в сторону, беззаботно насвистывая. Разберусь с ее дерзостью позже.
– О! Перестань, Бруки! Мне больно!
Ноющий голос доносился откуда то со стороны церкви, и если держаться за лотерейным киоском, то можно подслушивать в безопасности. Более того, я, к своему удовольствию, обнаружила, что имею неожиданно хороший обзор сквозь дыру в грубой древесине киоска.
Колин, которого держал за руки Бруки Хейрвуд, приплясывал, словно большая рыбина в очках, толстые стекла косо сидели на носу, грязные светлые волосы всклокочены, крупный влажный рот приоткрыт, словно от нехватки воздуха.
– Уйди, я ничего не делал.
Второй рукой Бруки схватил Колина за заднюю часть мешковатых брюк и повернул лицом к дымящимся остаткам цыганской палатки.
– Кто тогда это сделал, а? – требовательно спросил он, дергаясь всем телом, чтобы подчеркнуть слова. – Где дым, там огонь. Где огонь, там спички. А где спички, там Колин Праут.
– Вот, – сказал Колин, пытаясь запихнуть руку в карман. – Пересчитай! Ты просто сосчитай, Бруки. То же количество, что вчера. Я не использовал ни единой.
Когда Бруки выпустил его, Колин упал на землю, перекатился на живот, залез в карман и достал коробок спичек, помахав им перед своим мучителем.
Бруки поднял голову и принюхался, словно в поисках указаний. Грязная кепка и каучуковые сапоги, длинное молескиновое пальто и, несмотря на теплую летнюю погоду, шерстяной шарф, обвивший его бульдожью шею, словно алая змея, придавали ему вид крысолова из романа Диккенса.
Не успела я подумать, что делать, как Колин поднялся на ноги, и они оба неторопливо пошли по церковному кладбищу, Колин отряхивался и усердно пожимал плечами, будто ему ни до чего нет дела.
Полагаю, мне следовало бы выйти из за киоска, признаться, что я виновата в пожаре, и потребовать, чтобы Бруки отпустил мальчика. Если бы он отказался, я бы легко могла сбегать за викарием или позвать кого то из крепких мужчин в пределах слышимости. Но я этого не сделала. По простой причине, которую я осознала с легким холодком: я боюсь Бруки Хейрвуда.
Бруки – отброс общества в Бишоп Лейси.
– Бруки Хейрвуд? – презрительно фыркнула Фели, когда миссис Мюллет предложила нанять Бруки, чтобы он помогал Доггеру засеивать огород и подстригать изгороди в Букшоу. – Но он же эмигрант на пособии, разве не так? За наши жизни никто не даст и двух пенсов, если он будет тут шататься.
– Что значит эмигрант на пособии? – спросила я, когда Фели вылетела из кухни.
– Не знаю, детка, – ответила миссис Мюллет. – Его мать – та леди, что рисует в Мальден Фенвике.7
– Рисует? – переспросила я. – Красит дома?
– Дома? Господь с тобой. Нет, кувшины там всякие. Господ верхом на лошадях. Может, даже когда нибудь и вас нарисует. Тебя, мисс Офелию и мисс Дафну.
При этих словах я пренебрежительно фыркнула и вылетела из кухни. Если меня соберутся нарисовать маслом, покрыть лаком и поставить в раму, я буду позировать только в лаборатории и ни в каком другом месте.
Окруженная мензурками, стеклянными колпаками и коническими колбами Эрленмейера, я подниму нетерпеливый взгляд от микроскопа, примерно так, как мой покойный двоюродный дедушка Тарквин де Люс на своем портрете, висящем в галерее Букшоу. Как дядя Тар, я приму раздраженный вид. Никаких лошадей и господ, нет уж, спасибо.
Легкая пелена дыма до сих пор висела над церковным кладбищем. Теперь, когда большинство зевак ушли, обугленные, тлеющие остатки палатки были хорошо видны рядом с тропинкой. Но меня интересовало не столько это пепелище, сколько то, что находилось за ним – ярко разрисованный цыганский фургон.
Масляно желтый, с малиновыми ставнями, реечными боками, под нависающей закругленной крышей, он казался буханкой хлеба, вылезшей из формы для выпечки. От веретенообразных желтых колес до изогнутого жестяного дымохода, от цветных окон до затейливых резных деревянных консолей по каждую сторону двери, он словно с грохотом выкатился из сна. В довершение всего среди покосившихся надгробий в дальнем конце церковного кладбища живописно пасся дряхлый конь с искривленной спиной.
Цыганская порода. Я узнала ее сразу же по фотографиям, которые видела в «Сельской жизни». Из за пушистых ног и хвоста и длинной гривы, свешивающейся на морду (из под которой он жеманно косился, словно Вероника Лейк), жеребец выглядел гибридом клайдесдейла8 и единорога.
– Флавия, детка, – раздался голос за моей спиной. Это был Дэнвин Ричардсон, викарий Святого Танкреда. – Доктор Дарби будет тебе очень обязан, если ты сбегаешь и принесешь ему кувшин свежего лимонада из кухни.
Мой сердитый взгляд, должно быть, заставил его почувствовать себя виноватым. Почему так, почему с одиннадцатилетними девочками вечно обращаются как со служанками?
– Я бы сам сходил, видишь ли, но добрый доктор опасается, что бедняжку оттолкнет мой пасторский воротник и тому подобное, так что…
– С удовольствием, викарий, – жизнерадостно сказала я, и вполне искренне. Роль носительницы лимонада даст мне доступ в палатку «скорой помощи» Святого Джона.
Я вприпрыжку вбежала в кухню приходского зала («Простите! Медицинская необходимость!»), выскочила с кувшином ледяного лимонада и была уже в тусклом свете госпитальной палатки, наливая напиток в треснувший бокал без ножки.
– Надеюсь, вы в порядке, – сказала я, протягивая его цыганке. – Простите за палатку. Я заплачу, разумеется.
– Ммм, – произнес доктор Дарби. – Нет необходимости. Она уже объяснила, что это был несчастный случай.
Жуткие покрасневшие глаза женщины осторожно наблюдали за мной, пока она пила.
– Доктор Дарби, – сказал викарий, просовывая голову между полотнищами палатки, словно черепаха, и стараясь не показать пасторский воротник. – Найдется у вас минутка? Миссис Пизли на площадке для кегельбана… Говорит, что почувствовала себя плохо.
– Ммм, – отозвался доктор, закрывая свой черный чемоданчик. – Что вам требуется, милая, – сказал он цыганке, – так это хороший отдых. – И обратился ко мне: – Побудь с ней. Я ненадолго. А дождя так и нет, – заметил он в никуда, выходя из палатки.
– Я заплачу за палатку, – повторила я. – Пусть даже это несчастный случай.
Она снова закашлялась, и даже мне было очевидно, что пожар собрал свою дань с ее и без того слабых легких. Я беспомощно ждала, когда она перестанет задыхаться.
Когда наконец это произошло, снова повисло долгое нервирующее молчание.
– Женщина, – сказала цыганка. – Женщина на горе. Кто она?
– Это была моя мать, – ответила я. – Ее звали Харриет де Люс.
– А гора?
– Где то в Тибете, полагаю. Она погибла там десять лет назад. Мы нечасто говорим об этом в Букшоу.
– Что точное «букшоу»?
– Это место, где я живу. Рядом с деревней, – объяснила я, неопределенно махнув рукой.
– А! – сказала она, уставившись на меня пронзительным взглядом. – Большой дом. С двумя крыльями, уходящими назад.
– Да, он, – согласилась я. – Неподалеку от излучины реки.
– Да, – сказала женщина. – Я там останавливалась. Но не знала, как называется место.
Останавливалась там? Я не могла поверить.
– Леди разрешила моему рому и мне разбить лагерь в роще у реки. Ему требовалось отдохнуть…
– Я знаю, где это, – сказала я. – Это называется Изгороди. Там старые кусты и…
– Ягоды, – добавила она.
– Но постойте! – воскликнула я. – Леди? В Букшоу нет никаких леди с тех пор, как погибла Харриет.
Цыганка продолжала, как будто и не слышала моих слов:
– Красивая леди, вот какой она была. Но похожа на тебя, – добавила она, рассматривая меня вблизи, – теперь, когда вижу тебя на свету.
Затем ее лицо омрачилось. То ли это мое воображение, то ли ее голос наливается силой с каждым словом.
– Затем нас вышвырнули, – сердито сказала она. – Сказали, что больше не хотят, чтобы мы были там. Тогда то и умер Джонни Фаа.
– Джонни Фаа?
– Мой ром. Муж. Умер посреди пыльной дороги, хватаясь за грудь и проклиная гаджо – англичанина, – который прогнал нас.
– И кто это был? – спросила я, со страхом предчувствуя ответ.
– Не спрашивала его имени. Прямой, словно аршин проглотил, негодяй.
Отец! Я уверена! Это отец после гибели Харриет выставил цыган из своего поместья.
– А Джонни Фаа, ваш муж… он умер из за этого, вы говорите?
Цыганка кивнула, и по печали в ее глазах я поняла, что это правда.
– Потому что ему надо было отдохнуть?
– Надо было отдохнуть, – шепотом повторила она, – и мне тоже.
И тогда меня осенило. Не успела я передумать, как выпалила:
– Вы можете прийти в Букшоу. Оставайтесь сколько хотите. Все будет хорошо… обещаю.
Произнося эти слова, я знала, что грядет великая ужасная ссора с отцом, но почему то это не имело значения. Харриет однажды предоставила этим людям убежище, и моя кровь вряд ли позволит мне поступить иначе.
– Мы припаркуем ваш фургон в Изгородях, – предложила я, – в кустах. Никто не узнает, что вы там.
Ее быстрые черные глаза изучали мое лицо. Я, желая подбодрить, протянула ей руку.
– Ммм, давай, милая. Отдых будет очень кстати. – Это был доктор Дарби, тихо проскользнувший обратно в палатку. Он едва заметно подмигнул мне. Доктор был старым другом отца, и я знала, что он тоже предвидит неизбежную битву. Он мысленно обозрел поле и взвесил шансы, перед тем как заговорить. Мне захотелось обнять его.
Он поставил черный чемоданчик на стол, покопался в его недрах и достал заткнутую пробкой бутылку.
– Принимайте это от кашля, когда будет нужно, – сказал он, протягивая бутылку цыганке. Она с сомнением посмотрела на нее. – Ну да, – он настаивал, – берите. Страшное невезение преследует того, кто отказывает лицензированному практикующему врачу, знаете ли. Я помогу с лошадью. У меня она когда то была.
Теперь, когда он снова занялся рутинным делом старого сельского доктора, я поняла, что мы вне подозрений.
Группки людей наблюдали, как доктор провожал нас к фургону. Быстро он запряг коня цыганки в упряжку, и мы обе уселись на деревянную подставку, служившую одновременно подножкой к двери и сиденьем для кучера.
Старуха цокнула, и деревенские жители расступились в стороны, когда фургон тронулся с места и медленно покатился по тропинке через церковное кладбище. Со своего высокого места я видела множество поднятых вверх лиц, но Фели и Даффи среди них не было.
Хорошо, подумала я. Вероятнее всего, они сидят в какой нибудь палатке, перемазав свои тупые физиономии сконсами и взбитыми сливками.
Мы громыхали по центральной улице, вымощенной булыжником.
– Как его зовут? – спросила я, показывая на дряхлую клячу.
– Грай.
– Грей?
– Грай. «Конь» по цыгански.
Я припрятала этот странный клочок знаний на будущее, с нетерпением ожидая, когда смогу вывалить его перед сестрой всезнайкой Даффи. Разумеется, она притворится, что и раньше знала.
Должно быть, грохот, производимый нашей ездой, заставил мисс Кул, деревенскую разносчицу новостей, подбежать к витрине ее кондитерской лавки. Когда она увидела меня рядом с цыганкой, ее глаза расширились, и она прикрыла рот рукой. Несмотря на толстое зеркальное стекло в окнах ее магазина и разделявшую нас улицу, я почти услышала, как у нее перехватило дыхание. Зрелище того, как младшую дочь полковника Хэвиленда де Люса увозят в цыганском фургоне, как бы весело он ни был раскрашен, должно быть, стало для нее ужасным шоком.
Я помахала рукой, смешно растопырив пальцы веником, как будто говоря: «Как весело!» Чего я хотела на самом деле, так это вскочить на ноги, принять соответствующую позу и заорать какую нибудь бодрую песню вроде тех, что всегда звучат в музыкальных фильмах, но я подавила желание и удовлетворилась ужасной улыбкой и прищелкиванием пальцев.
Новость о моем похищении скоро запорхает повсюду, словно птица, выпущенная в соборе. Деревни – они такие, и Бишоп Лейси не исключение.
«Мы все живем в одном ботинке, – любила говорить миссис Мюллет, – в точности как старая матушка Хаббард».9
Резкий кашель вернул меня к реальности. Цыганка согнулась пополам, прижимая руки к ребрам. Я забрала у нее поводья.
– Вы приняли лекарство, которое дал вам доктор? – спросила я.
Она отрицательно покачала головой, и ее глаза вспыхнули двумя красными угольями. Чем скорее я доставлю этот фургон в Изгороди и эта женщина сможет лечь в кровать, тем лучше.
Теперь мы проезжали мимо «Тринадцати селезней» и Коровьего переулка. Чуть дальше на восток дорога поворачивает к Доддингсли. До Букшоу и Изгородей еще долго ехать.
Сразу за последним рядом домов узкая тропинка, которую местные называют Канавой, уходит под углом направо – просевшая в землю каменистая дорога окаймляла западный склон холма Гуджер и срезала путь через поля к южному углу Букшоу и Изгородям. Почти не думая, я потянула поводья и направила голову Грая в сторону узкой тропинки.
После относительно гладкой четверти мили фургон начал опасно крениться. Мы ехали, подпрыгивая на острых камнях, и путь становился все более узким и колеистым. По бокам были высокие насыпи, оплетенные вышедшими на поверхность спутанными корнями старых деревьев, так что как бы фургон ни качался, он не мог опрокинуться.
Прямо перед нами, словно шея гигантского зеленого лебедя, над дорогой выгнулась опутанная мхом огромная ветка древнего бука. Под ней едва можно было проехать.
– Воровской насест, – рассказала я. – Здесь разбойники с большой дороги когда то захватывали почтовые кареты.
Цыганка ничего не ответила, похоже, ей было неинтересно. Как по мне, выражение «воровской насест» было очаровательным образчиком местного фольклора.
В XVIII веке Канава была единственной дорогой между Доддингсли и Бишоп Лейси. Заносимая снегами зимой, затопляемая потоками воды весной и осенью, она приобрела сохранявшуюся вот уже двести лет репутацию довольно неприятного места, если не сказать опасного.
«Населенная призраками истории» – так однажды сказала мне Даффи, нанося ее на карту Букшоу и окрестностей, которую она рисовала.
С такого рода рекомендацией Канава должна была бы стать одним из моих любимых мест в Бишоп Лейси, однако нет. Только один раз я почти целиком проехала ее на «Глэдис», моем верном велосипеде, когда особенное тревожное ощущение в затылке заставило меня оглянуться. День был мрачный, дул сильный порывистый ветер, лил ледяной дождь, и низко нависли тучи, в такой день…
Цыганка выхватила поводья у меня из рук и резко дернула.
– Тпру! – хрипло крикнула она и заставила лошадь остановиться.
Высоко на увитой мхом ветке восседал ребенок, решительно засунув палец в рот.
По рыжим волосам я определила, что это один из Буллов.
Цыганка перекрестилась и пробормотала что то вроде «Хильда Мюир».
– Джа! – добавила она, щелкая поводьями. – Джа!
Грай стронул фургон с места. Когда мы медленно проезжали под веткой, ребенок опустил ноги и забарабанил пятками по крыше фургона, издавая жуткие гулкие звуки.
Будь моя воля, я бы залезла наверх и как минимум устроила бы маленькому поросенку хорошую выволочку. Но один взгляд на цыганку научил меня, что временами лучше молчать.
Грубые кусты ежевики цеплялись за фургон, подпрыгивающий и качающийся из стороны в сторону, но цыганка, казалось, ничего не замечала.
Она ссутулилась над поводьями, решительно уставившись водянистыми глазами куда то за горизонт, как будто здесь и сейчас осталась только ее оболочка, а остальное скрылось в каком то далеком туманном краю.
Дорога чуть чуть расширилась, и через секунду мы медленно проехали мимо полуразрушенного частокола. За ним находился обветшалый дом, который, казалось, был собран из выброшенных дверей и старых ставней, по засыпанному песком огороду был разбросан всякий хлам, в том числе допотопная печь, старомодная детская коляска с двумя недостающими колесами, большое количество ископаемых автомобилей, и все вокруг устилал слой пустых жестянок. Там и сям грудились покосившиеся строения – навесы, сколоченные из сгнивших, заросших мхом досок, рассыпаны пригоршни гвоздей.
Над этим всем висела серая пелена едкого дыма, поднимающаяся от множества тлеющих куч мусора, из за чего это место напоминало жуткий ад с гравюр викторианской Библии. В ванне посередине грязного двора сидел маленький ребенок, он высунул палец изо рта, как только увидел нас, и разразился громким ревом.
Все казалось покрытым ржавчиной. Даже рыжие волосы ребенка усиливали впечатление, что мы заблудились в незнакомой, пришедшей в упадок земле, где царило окисление.
Окисление, я никогда не уставала напоминать себе, – это то, что происходит под воздействием кислорода. Оно разрушает мою собственную кожу в этот самый момент и кожу сидящей рядом со мной цыганки, хотя легко увидеть, что она зашла по этому пути куда дальше, чем я.
Мои ранние химические опыты в лаборатории в Букшоу подтвердили, что в некоторых случаях, например, когда железо воспламеняется в атмосфере чистого кислорода, окисление – это волк, разрывающий пищу так жадно, что железо сгорает. То, что мы называем огнем, – в действительности не более чем наш старый друг окисление, работающий под накалом страстей.
Но, когда окисление пожирает медленнее – более нежно, по черепашьи – мир вокруг нас, мы зовем его ржавчиной и порой редко замечаем, как оно делает свое дело, уничтожая все – от шпилек для волос до целых цивилизаций. Иногда я думаю, что если бы мы могли остановить окисление, мы бы остановили время и, возможно, смогли бы…
Мои приятные размышления прервал пронзительный крик.
– Цыгане! Цыгане!
Крупная рыжеволосая женщина в домашнем платье с пятнами пота под мышками выбежала, размахивая руками, из дома и устремилась через двор к нам. Рукава платья были закатаны, обнажая костлявые локти, как будто она готовилась к драке.
– Цыгане! Цыгане! Убирайтесь! – завопила она, и ее лицо стало таким же красным, как волосы. – Том, а ну иди сюда! Цыгане у ворот!
Каждый в Бишоп Лейси отлично знал, что Том убрался давным давно и вряд ли вернется. Женщина блефовала.
– Это вы украли моего ребенка, и не надо мне говорить, что не вы! Я видела, как вы тут шатались в тот день, и повторю эти слова в любом суде!
Исчезновение маленькой дочки Буллов несколько лет назад удивило всех, но постепенно неразгаданное происшествие отступило на задние страницы газет и стерлось из памяти.
Я бросила взгляд на цыганку, чтобы увидеть, как она держится под нападками громогласной обвинительницы. Она неподвижно сидела на своем месте, уставившись вперед, глухая ко всему миру. Эта реакция, кажется, привела другую женщину в еще большее неистовство.
– Том, а ну иди сюда… и принеси топор! – завизжала она.
До этого времени она, похоже, не замечала меня, но теперь внезапно уставилась мне в глаза, и впечатление было драматическое.
– Я знаю тебя! – заорала она. – Ты из этих девиц де Люс из Букшоу, да? Я везде узнаю их холодные голубые глаза.
Холодные голубые глаза? Это стоит обдумать. Хотя отец часто замораживал меня на месте взглядом, я ни разу, ни на миг, не подумала, что и сама обладаю этим смертоносным оружием.
Я осознавала, конечно, что мы оказались в затруднительном положении, которое может вмиг стать угрожающим. Очевидно, что на цыганку нельзя было рассчитывать. Выпутываться из опасной ситуации придется мне.
– Боюсь, вы ошибаетесь, – сказала я, задирая подбородок и прищуривая глаза для пущего эффекта. – Меня зовут Маргарет Воул, и это моя двоюродная бабушка Джильда Дикинсон. Может, вы видели ее в кино? В «Алом коттедже»? «Королеве луны»? Ну разумеется, как глупо с моей стороны: вы не признали ее в цыганском наряде, не так ли? И с толстым слоем грима? Простите, я, кажется, не расслышала ваше имя, мисс…
– Б булл, – заикаясь, ответила женщина, слегка захваченная врасплох. – Миссис Булл.
Она уставилась на нас с крайним замешательством, как будто не верила своим глазам.
– Приятно познакомиться, миссис Булл, – сказала я. – Надеюсь, вы окажете нам содействие? Мы совершенно потерялись, видите ли. Мы должны были присоединиться к съемочной группе несколько часов назад в Мальден Фенвике. Мы обе вполне беспомощны, когда дело касается направлений, не так ли, тетя Джильда?
От цыганки не было ответа.
Рыжеволосая женщина уже начала приглаживать влажные пряди волос.
– Идиоты вы, кто бы вы там ни были, – сказала она, указывая. – В этих местах нельзя развернуться. Тропинка слишком узкая. Вам придется ехать прямо до Доддингсли и затем возвращаться через Тенч.
– Ужасно благодарна, – произнесла я с непревзойденными интонациями деревенской дурочки, взяв поводья у цыганки и щелкнув ими.
– Джа! – крикнула я, и Грай сразу же тронулся.
Мы отъехали примерно на четверть мили, когда цыганка вдруг заговорила.
– Ты врешь прямо как мы, – заметила она.
Вряд ли я могла ожидать подобное замечание. Должно быть, она заметила удивленное выражение на моем лице.
– Ты лжешь, когда на тебя нападают ни за что… за цвет глаз?
– Да, – ответила я. – Полагаю, да. – Я никогда не думала об этом.
– Так что, – заявила она, внезапно оживившись, – ты врешь, как мы. Ты врешь, как цыганка.
– Это хорошо? – поинтересовалась я. – Или плохо?
Она медленно ответила:
– Это значит, что ты проживешь долгую жизнь.
Уголок ее рта изогнулся, как будто вот вот должна была появиться улыбка, но она ее быстро подавила.
– Несмотря на разорванную звезду на моем холме луны? – не смогла удержаться я.
Ее трескучий смех застал меня врасплох.
– Мумбо юмбо. Гадательная ерунда. Ты не купилась на нее, ведь так?
Смех спровоцировал очередной приступ кашля, и мне пришлось ждать, пока она восстановит дыхание.
– Но… женщина на горе… женщина, которая хочет вернуться из холода…
– Послушай, – сказала цыганка утомленно, как будто не привыкла говорить, – твои сестры подрядили меня на это дело. Намекнули о тебе и Харриет. Сунули мне пару шиллингов, чтобы я напугала тебя до смерти. Вот и все.
У меня кровь похолодела. Как будто кран, питающий мой мозг, внезапно переключили с горячего на холодный. Я уставилась на нее.
– Извини, если сделала тебе больно, – продолжила она. – Я вовсе не хотела…
– Без разницы, – сказала я, механически пожав плечами. Но мне было не все равно. Мысли завертелись. – Уверена, я найду, как им отплатить.
– Может, я смогу помочь? – предложила она. – Месть – это моя работа.
Она морочит мне голову? Разве эта женщина только что не призналась, что она мошенница? Я пытливо посмотрела в ее черные глаза в поисках знака.
– Не надо на меня так смотреть. Я сказала, что мне жаль, разве не так? И я правду сказала.
– Неужели? – сказала я довольно нахально.
– Не надо дуться. В мире и так довольно обиженных, ни к чему пополнять их число.
Она права. Хоть я пыталась удержать уголки рта внизу, они дернулись и начали подниматься. Я засмеялась, и цыганка засмеялась вместе со мной.
– Ты напомнила мне то создание, которое было в палатке перед тобой. Настоящая грозовая туча. Сказала ей, что в ее прошлом что то похоронено; сказала, что оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили. Она вышла белая как мел.
– Почему? Что ты увидела? – спросила я.
– Деньги! – сказала она со смешком. – То же, что всегда. Парочку соверенов, если я правильно раскину карты.
– И ты это сделала?
– Пф! Проклятый шиллинг – вот что она мне оставила, и ни пенни больше. Я говорила, она вышла вся покрытая мурашками, когда я ей это сказала. Выскочила из моей палатки, будто сидела на чертополохе.
Некоторое время мы ехали молча и вскоре почти достигли Изгородей.
Для меня Изгороди были неким утраченным и забытым уголком рая. В юго восточной части поместья Букшоу, под пышным пологом зеленых ветвей, река аккуратным изгибом поворачивала к западу, образуя тихий болотистый участок, почти остров. Здесь восточный берег был чуть выше западного, а западный более болотист, чем восточный. Если точно знать, куда смотреть, среди деревьев можно до сих пор разглядеть симпатичные арки маленького каменного моста, датировавшегося временем основания Букшоу, елизаветинского особняка, который в 1600 х годах сожгли разъяренные жители деревни, сделавшие неверное предположение о религиозной лояльности нашей семьи.
Я повернулась к цыганке, желая поделиться с ней своей любовью к этому месту, но она, кажется, уснула. Я внимательно понаблюдала за ее веками, чтобы проверить, не притворяется ли она, но не увидела ни единого подергивания. Откинувшись на стенку фургона, она время от времени посапывала, так что я знала, что она еще дышит.
Почему то я ощутила недовольство ее легкой дремой. Я прямо чесалась от желания развернуть перед ней, словно экскурсовод, некоторые из самых интересных страниц истории Букшоу. Но придется оставить это при себе.
Изгороди, как мы их называли, были прибежищем Никодимуса Флитча, портного, который в XVII веке основал религиозную секту хромцов. Так их называли потому, что они как то по особенному двигались, собираясь на свои молитвы. Верования хромцов основывались на очень нестандартных идеях вроде той, что небеса удобно расположены в шести милях над поверхностью земли и что Никодимус Флитч персонально выбран Богом в качестве его глашатая и в качестве такового получил привилегию проклинать души навечно, когда ему взбредет в голову.
Даффи рассказывала мне, что однажды, когда Флитч проповедовал в Изгородях, он призвал гнев Господень на голову одного нечестивца и тот упал замертво на месте – и что если я не начну немедленно орудовать вилкой над баночкой лакричного ассорти, присланного на мой день рождения тетушкой Фелисити, она призовет то же самое проклятие на мою голову.
«И не думай, что я не могу, – зловеще добавила она, постукивая указательным пальцем по книге, которую читала. – Инструкции прямо на этой странице».
Смерть нечестивца была совпадением, сказала я ей, и вероятнее всего, причиной стал сердечный приступ. Он, скорее всего, умер бы в любом случае, даже если бы решил остаться в этот день дома в постели.
«Не будь так в этом уверена», – проворчала Даффи.
В последние годы Флитч, изгнанный из Лондона с позором и уступающий позиции более привлекательным религиозным сектам вроде рантеров, шейкеров и квакеров, диггеров, левеллеров, слайдеров, сваддлеров, тумблеров, данкеров, танкеров и даже неиспорченников,10 направил стопы в Бишоп Лейси, где в этой самой излучине реки начал крестить обращенных в свою диковинную веру.
Миссис Мюллет, оглянувшись за оба плеча и понизив голос до вороватого шепота, однажды сказала мне, что странное вероучение Никодимуса Флитча до сих пор, говорят, исповедуют в деревне, хотя теперь исключительно за закрытыми дверями и с опущенными занавесками.
«Они окунают детей в воду, держа их за пятки, – рассказывала она, широко открыв глаза. – Словно Киллеса за пятку в Стинкс,11 говорит миссис Уоллер, ей сказал Берт. Не вздумай связываться с хромцами. Они пустят твою кровь на колбасу».
Тогда я ухмыльнулась, и теперь я тоже улыбалась, вспоминая ее слова, и одновременно вздрогнула, подумав об Изгородях и о тенях, поглощавших солнечный свет.
Последний мой визит на этот островок был весной, когда там цвел первоцвет – «пейгл», как его называет миссис Мюллет, – и примулы.
Сейчас рощица, должно быть, скрыта высокими кустами бузины, растущими вдоль речного берега. Сезон, когда можно было вдыхать нежный аромат бузины, уже миновал. Ее белые цветки, словно толпа японских зонтиков, покоричневели и исчезли с июньскими дождями. Но радовала мысль о том, что пурпурно черные ягоды скоро придут им на смену, повиснув идеальными гроздьями.
Это в Изгородях, во времена кого то из первых Георгов, речку Ифон отклонили, чтобы образовать декоративное озеро и питать фонтаны, остатки которых усеивают лужайки и террасы Букшоу. Во время сооружения это чудо подземного гидравлического искусства спровоцировало бесконечную неприязнь между моей семьей и местными землевладельцами, так что один из моих предков, Люциус де Люс, впоследствии стал известен половине окрестностей как Протекающий де Люс. На портрете, висящем в картинной галерее Букшоу, он со скучающим видом смотрит на северо западную часть озера с Причудой, фонтанами и – давно развалившимся – греческим храмом. Люциус опирается костлявыми костяшками пальцев одной руки на стол, на котором разложены компас, карманные часы, яйцо и угломерный инструмент, предназначенный для определения направлений и измерения и именуемый «теодолит». В деревянной клетке – канарейка с открытым клювом. Она то ли поет, то ли пищит о помощи.
Мои жизнерадостные мечтания были прерваны лающим кашлем.
– Дай сюда, – сказала цыганка, выхватывая поводья из моих рук.
Ей краткий сон, должно быть, помог, подумала я. Несмотря на кашель, на ее смуглых щеках появился слабый румянец, и глаза, казалось, горели ярче, чем когда либо.
Цокнув Граю, с быстротой и непринужденностью, выдававшей ее знакомство с этим местом, она направила фургон в сторону с узкой дорожки, под густой лиственный покров и к маленькому мостику. Через несколько секунд мы остановились на опушке.
Цыганка тяжело слезла со своего места и начала распрягать Грая. Пока она занималась стариком конем, я воспользовалась возможностью полюбоваться окрестностями.
Островки маков и крапивы росли там и сям, освещенные падающими косыми лучами послеполуденного солнца. Зелени более яркой просто не могло быть.
Грай это тоже заметил и, довольный, пасся в высокой траве.
Фургон внезапно накренился, и раздался звук, будто кто то споткнулся.
Я спрыгнула и обежала фургон с другой стороны.
Было очевидно, что я неправильно оценила состояние цыганки. Она сползла на землю и изо всех сил цеплялась за спицы высокого деревянного колеса. Когда я подошла к ней, она снова закашлялась, еще ужаснее, чем раньше.
– Вы измучились, – сказала я. – Вам надо лечь.
Она что то пробормотала и закрыла глаза.
Вмиг я запрыгнула на оглобли фургона и открыла дверь.
Но, каковы бы ни были мои ожидания, они не оправдались.
Внутри фургон был сказкой на колесах. Хотя я успела только окинуть его быстрым взглядом, я заметила изящную чугунную плиту в стиле королевы Анны, а над ней – полку с синим фарфором с ивовым рисунком. Горячая вода и чай, – подумала я, – предметы первой необходимости во всех чрезвычайных обстоятельствах. Кружевные занавески висели на окнах, давая возможность использовать их в качестве бинтов в случае необходимости, и пара серебряных керосиновых ламп с красным стеклом обеспечивали постоянный свет, немного тепла и пламя для стерилизации иголок. Моя подготовка в организации девочек скаутов, какой бы короткой она ни была, не прошла совсем даром. В задней части находилась пара полуоткрытых резных деревянных панелей, демонстрируя просторную двухъярусную кровать почти во всю ширину фургона.
Я помогла цыганке подняться на ноги, закинув ее руку себе на плечо.
– Я опустила ступеньки, – сказала я ей. – Помогу вам добраться до кровати.
Как то я умудрилась довести ее до передней части фургона, подталкивая и затаскивая, и, положив ее руки на нужные опоры, я наконец сумела устроить ее. Во время этих манипуляций она, казалось, не осознавала, ни где находится, ни кто я. Но, оказавшись в кровати, она вроде немного ожила.
– Я пойду за врачом, – сказала я. Поскольку на празднике я оставила «Глэдис» у задней стены приходского зала, мне придется позже сходить за ней пешком из Букшоу.
– Нет, не надо, – сказала она, решительно хватая меня за руку. – Сделай мне чашку чаю и иди. Мне просто надо хорошенько поспать.
Должно быть, она увидела скептическое выражение моего лица.
– Давай лекарство, – сказала она. – Попробую его. Ложку в чай.
Сначала – главное, подумала я, найдя среди беспорядочно расставленного столового серебра подходящую плошку и наливая в нее патокообразный сироп от кашля.
– Открой ротик, птичка, – произнесла я с улыбкой. Это формула, которую миссис Мюллет использовала, чтобы заставить меня глотать эти противные тоники и масла, которые отец требовал, чтобы давали его дочерям. Уставившись мне в глаза (это мое воображение или ее взгляд чуть чуть потеплел?), цыганка послушно открыла рот и позволила мне влить полную до краев ложку.
– Глотай, глотай, улетай, – сказала я, произнося заключительные слова стишка и обращая внимание на прелестную маленькую плиту. Ненавижу признаваться в собственном невежестве, но я понятия не имела, как ее зажечь. С тем же успехом можно было попросить меня разогреть паровой котел времен королевы Елизаветы.
– Не здесь, – сказала цыганка, заметив мое замешательство. – Снаружи. Разведи костер.
Спустившись по ступенькам, я остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности.
Кусты бузины, как я уже говорила, росли повсюду. Я потянула за пару веток, пытаясь оторвать их, но это была нелегкая задача.
Слишком полные жизни, подумала я, слишком упругие. Позанимавшись чем то вроде перетягивания каната, только после энергичного прыгания на парочке нижних веток я сумела разжиться несколькими.
Через пять минут я набрала достаточно хвороста и веток, чтобы развести приличный костер посреди опушки.
Полная надежды, бормоча молитву девочек скаутов («Гори, черт тебя дери!»), я зажгла одну из спичек, найденных в шкафчике в фургоне. Как только пламя коснулось хвороста, оно зашипело и погасло. То же самое и со второй спичкой.
Поскольку я не славлюсь терпением, я позволила себе слегка выругаться.
Если бы мы были дома в химической лаборатории, подумала я, я бы могла поступить как цивилизованная личность и воспользоваться бунзеновской горелкой, чтобы вскипятить воду для чая, вместо того чтобы ползать на коленях с охапкой дурацких зеленых веток.
Правда, перед тем, как я довольно неожиданно покинула организацию девочек скаутов, я научилась разжигать походные костры, но поклялась, что никогда больше не окажусь в ситуации, когда надо добыть огонь с помощью спички и шнурка от туфли или двух сухих палок, которые надо тереть друг о друга.
Как упоминалось, у меня были все ингредиенты для пылающего костра – все, кроме одного.
Там, где есть керосиновые лампы, подумала я, поблизости должен быть керосин. Я опустила прикрепленную крючками боковую панель фургона, и там, к моей радости, был галлон с этой штукой. Я открыла крышку банки, плеснула чуть чуть на ожидающие дрова, и не успели бы вы сказать «Баден Пауэлл», как чайник весело кипел.
Я была горда собой. Правда.
«Флавия изобретательная, – думала я, – Флавия – разносторонняя умница».
И тому подобное.
Я забралась по крутым ступенькам фургона с чаем в руках, балансируя на носках, словно канатоходец.
Подала чашку цыганке и наблюдала, как она глотает дымящуюся жидкость.
– Ты шустрая, – заметила она.
Я скромно пожала плечами. Нет необходимости говорить ей о керосине.
– Ты нашла сухие щепки в ящике? – спросила она.
– Нет, – сказала я, – я…
Ее глаза расширились от ужаса, и она вытянула руку с чашкой.
– Только не кусты! Ты не трогала кусты бузины?
– Что ж, да, – честно сказала я. – Это было совсем не сложно, я…
Чашка выскользнула из ее рук, и обжигающий чай брызнул во всех направлениях. Она спрыгнула с кровати с поразительной прытью и забилась в угол.
– Хильда Мюир! – Она завела жуткий отчаянный плач, усиливавшийся и ослабевавший, словно воздушная сирена. – Хильда Мюир! – Она указывала на дверь. Я оглянулась, но там никого не было.
– Уходи от меня! Убирайся! Убирайся! – Ее рука дрожала, словно мертвый лист.
Я стояла ошеломленная. Что я сделала?
– О Боже! Хильда Мюир! Мы все мертвы! – застонала она. – Теперь мы все мертвы!
В юго западном крыле располагается будуар Харриет, тихий заповедник, который сохраняется точно в таком виде, как в тот ужасный день десять лет назад, когда новость о ее трагической гибели достигла Букшоу. Несмотря на итальянское кружево на окнах, внутри комната представляет собой удивительно стерильное помещение, как в Британском музее, когда команда безмолвных, одетых в серое уборщиков приходит в ночи вымести все признаки жизни вроде паутины или пыли.
Хотя мне кажется это маловероятным, мои сестры считают, что это отец хранит святилище Харриет. Однажды, прячась под лестницей, я подслушала, как Фели рассказывает Даффи: «Он делает уборку ночью во искупление своих грехов».
«Кровавые пятна и всякое такое», – драматически прошептала Даффи.
Я слишком сгорала от любопытства, чтобы уснуть, и поэтому долго лежала в постели с открытыми глазами и думала, что же она имела в виду.
В юго восточном крыле дома верхние окна моей химической лаборатории отражают медленно плывущие облака. Они дрейфуют по темному стеклу, словно жирные овцы на голубом лугу, не давая ни малейшего намека внешнему миру на то, какой дворец наслаждений таится внутри.
Я радостно взглянула на окна, обвив себя руками и думая о сверкающих колбах и ретортах, готовых доставить мне удовольствие. Снисходительный отец моего двоюродного дедушки Тарквина де Люса построил эту лабораторию для своего сына во время правления королевы Виктории. Дядюшку Тара выгнали из Оксфорда в разгар какого то скандала, не уточнялось, какого именно – по крайней мере в моем присутствии, – и именно здесь, в Букшоу, он начал свою славную, хоть и отшельническую карьеру химика.
После смерти дяди Тара лаборатория осталась наедине со своими секретами, запертая и позабытая людьми, которых больше интересовали налоги и канализация, чем стеклянные сосуды затейливой формы.
Пока не пришла я и, так сказать, не предъявила на нее права.
Я наморщила нос, с удовольствием воспоминая, как это произошло.
Приблизившись к кухонной двери, я возгордилась тем, что сообразила использовать наименее заметный вход. Помня о Даффи и Фели, которые вечно строят козни и заговоры против меня, осторожность не может быть чрезмерной. Но возбуждение от праздника и доставки фургона цыганки в Изгороди заставило меня забыть об обеде. Прямо сейчас даже ломтик вызывающего бурление в животе пирога с кабачками миссис Мюллет, вероятно, пришелся бы кстати, если выпить стакан ледяного молока, чтобы заморозить вкусовые рецепторы. В это время дня миссис Мюллет должна уже уйти домой, и кухня будет предоставлена мне.
Я открыла дверь и вошла внутрь.
– Попалась! – проскрежетал голос мне на ухо, и все вокруг потемнело, когда мне на голову натянули мешок.
Я сопротивлялась, но безуспешно. Мои руки и ладони оказались бесполезны, когда отверстие мешка туго завязали вокруг бедер.
Не успела я закричать, как нападавшие – которых было двое, я была вполне уверена, судя по количеству ладоней, схвативших мои конечности, – перевернули меня вверх тормашками. Теперь я стояла на голове, и кто то держал меня за щиколотки.
Я задыхалась, мои легкие наполнились острым земляным запахом картошки, хранившейся в мешке. Кровь прилила к голове.
Проклятье! Мне следовало раньше сообразить, что надо пинаться. Теперь уже слишком поздно.
– Шуми сколько хочешь, – прошипел второй голос. – Никто тебя не спасет.
С отчаянием я поняла, что это правда. Отец уехал на день в Лондон на филателистический аукцион, и Доггер отправился с ним, чтобы купить секаторы и крем для обуви.
Мысль о грабителях в Букшоу была неправдоподобна.
Оставались Даффи и Фели.
Странное ощущение, но я пожалела, что это не грабители.
Я припомнила, что в целом доме только одна дверная ручка, которая скрипит: на двери, ведущей на лестницу в подвал.
Она скрипнула.
Через миг, словно подстреленного оленя, меня взгромоздили на плечи моих пленителей и грубо поволокли вперед головой в подвал.
Внизу меня грубо повалили на плитки, и я ударилась локтем, мой крик боли отразился эхом от сводчатых потолков, и следом послышалось чье то тяжелое дыхание.
Чьи то туфли шаркнули по камню недалеко от того места, где я лежала.
– Молю о молчании! – прокаркал замогильный голос, прозвучавший искусственно, будто исходил от жестяного робота.
Я издала еще один вопль и, боюсь, могла даже не сдержать всхлип.
– Молю о молчании!
То ли от неожиданного шока, то ли от липкого холода подвала, я не уверена, но я начала дрожать. Примут ли они это за проявление слабости? Говорят, что некоторые маленькие животные инстинктивно притворяются мертвыми в случае опасности, и я осознала, что я такая же.
Я делала неглубокие вдохи и старалась не шевелить ни единой мышцей.
– Освободи ее, Гарбакс!
– Да, о Трехглазая!
Иногда мои сестры развлекались, внезапно примеряя роли неких эксцентричных созданий, еще более эксцентричных, чем они были в повседневной жизни. Они обе знали, что это развлечение почему то особенно меня расстраивает.
Я уже узнала, что сестринские отношения, словно Лох Несс, таят в себе нечто необъяснимое, но полагаю, что только сейчас я осознала, что из всех невидимых связей, объединивших нас троих, темные – наиболее сильные.
– Прекрати, Даффи! Прекрати, Фели! – закричала я. – Вы меня пугаете!
Я несколько раз убедительно по лягушечьи дернула ногами, как будто была на грани припадка.
Мешок неожиданно сдернули, перевернув меня лицом вниз, на камни.
Единственная свеча, стоящая на деревянном бочонке, прерывисто мерцала, ее бледный свет отбрасывал темные тени, танцующие среди каменных арок подвала.
Когда мои глаза приспособились ко мраку, я увидела лица сестер, гротескно светившиеся в тенях. Они нарисовали черные круги вокруг глаз и ртов горелой пробкой, и я сразу же поняла послание, которое они должны были передать: «Берегись! Ты в руках дикарей!»
Теперь я видела, откуда взялся искаженный голос робота, который я слышала: Фели говорила в отверстие пустой банки из под какао.
– Французский черный янтарь – просто стекло, – плюнула она, швырнув банку на пол. – В точности твои слова. Что ты сделала с маминой брошью?
– Это была случайность, – неубедительно заныла я.
Ледяное молчание Фели придало мне немного уверенности.
– Я уронила ее и наступила. Если бы это был настоящий янтарь, он бы не раскололся.
– Дай ее сюда.
– Не могу, Фели. Ничего не осталось, кроме мелких осколков. Я растворила их на окалину.
На самом деле я расколотила эту штуку молотком и превратила в черный песок.
– Окалину? Зачем тебе окалина?
Было бы ошибкой рассказывать ей, что я работаю над новым видом керамической колбы, которая сможет выносить температуры, производимые сверхнасыщенной кислородом бунзеновской горелкой.
– Ни зачем, – ответила я. – Я просто дурачилась.
– Довольно странно, но я тебе верю, – сказала Фели. – Это то, что вам, подменышам эльфов, удается лучше всего, не так ли? Дурачиться.
Должно быть, замешательство на моем лице было очевидным.
– Подменыши, – продолжила Даффи потусторонним голосом. – Эльфы приходят ночью и похищают здорового ребенка из колыбельки. Взамен оставляют уродливого сморщенного подменыша вроде тебя, и мать впадает в отчаяние.
– Если не веришь, – добавила Фели, – посмотри в зеркало.
– Я не подменыш, – возразила я, начиная сердиться. – Харриет любила меня больше, чем вас двоих, идиотки!
– Правда? – презрительно усмехнулась Фели. – Тогда почему она оставляла тебя спать у открытого окна каждую ночь, в надежде, что эльфы принесут обратно настоящую Флавию?
– Она этого не делала! – крикнула я.
– Боюсь, что делала. Я там была. Видела. Помню.
– Нет! Это неправда!
– Да, правда. Я, бывало, цеплялась за нее и плакала: «Мама! Мама! Пожалуйста, заставь эльфов вернуть мою крошку сестру!»
– Флавия? Дафна? Офелия?
Отец!
Его голос, громкий, как у сержанта на плацу, донесся со стороны кухонной лестницы, усиленный каменными стенами и эхом от арки к арке.
Наши три головы повернулись вбок как раз вовремя, чтобы лицезреть, как сначала появляются его ботинки, потом брюки, потом верхняя часть тела и, наконец, лицо, по мере того как он спускается по лестнице.
– Что все это значит? – спросил он, окидывая нас взглядом в полумраке. – Что вы с собой сделали?
Тыльными сторонами ладоней и предплечьями Фели и Даффи уже пытались стереть черные отметины с лиц.
– Мы просто играли в «Креветки и треножник», – нашлась Даффи, пока я не успела ответить. И обвиняюще указала на меня. – Она устраивает нам хорошенькую взбучку, когда ее очередь играть бегуму,12 но, когда очередь наша, она…
Хорошая работа, Дафф, подумала я. Я бы и сама не смогла сочинить лучшее объяснение в спешке.
– Я удивлен тобой, Офелия, – произнес отец. – Я бы не подумал…
И тут он умолк, не в состоянии подобрать нужные слова. Временами казалось, будто он… Как это сказать? Боится мою старшую сестру.
Фели терла лицо, жутко размазывая жженую пробку по лицу. Я чуть громко не рассмеялась, но вовремя поняла, что она творит. В попытке вызвать сочувствие она растерла краску так, что получились темные театральные круги под глазами.
Мегера! Как актриса, гримирующаяся прямо на сцене, смелое, нахальное представление, которым я не могла не восхититься.
Отец завороженно смотрел. Как человек, зачарованный коброй.
– Ты в порядке, Флавия? – спросил он, все еще стоя на третьей ступеньке снизу.
– Да, отец, – ответила я.
Я чуть было не добавила «Спасибо, что спросил», но вовремя остановилась, боясь перестараться.
Отец молча окинул печальным взглядом каждую из нас по очереди, как будто в мире не осталось подходящих слов.
– В семь часов будет совещание, – наконец сказал он. – В гостиной.
Бросив последний взгляд на нас, он развернулся и медленно побрел по лестнице вверх.
– Дело в том, – говорил отец, – что вы, девочки, просто не понимаете…
И он был прав: мы не больше понимали его мир, чем он наш.
Его мир был миром конфетти: ярко раскрашенная вселенная королевских профилей и живописных видов на липких клочках бумаги; мир пирамид и линкоров, шатких висячих мостов в отдаленных уголках земного шара, глубоких гаваней, одиноких сторожевых башен и изображений голов знаменитых людей. Проще говоря, отец был коллекционером марок, или филателистом, как он предпочитал себя именовать и чтобы его именовали другие.
Каждый миг своего бодрствования он тратил на то, чтобы всматриваться в клочки бумаги через увеличительное стекло в вечном поиске дефектов. Открытие единственной микроскопической трещинки на эстампе, из за чего на подбородке королевы Виктории мог появиться нежеланный волосок, приводило его в восторг.
Сначала будет официальное фотографирование и экстаз. Он принесет из кладовки и установит в кабинете треногу, древний пластиночный фотоаппарат с особенным приспособлением, именуемым макроскопической линзой, позволяющей ему снимать крупный план образца. В результате после проявки получалось изображение, достаточно большое, чтобы занять целую книжную страницу. Иногда, пока он радостно проделывал эти манипуляции, мы, бывало, улавливали напевы из «„Пинафора“ ее величества» или «Гондольеров»,13 дрейфующие по дому, словно беженцы.
Затем наступал черед письма, которое он отсылал в журнал «Лондонский филателист» или аналогичные места, и вместе с ним приходил черед кое каких чудачеств. Каждое утро отец начинал приносить к столу кучи писчей бумаги, которые усердно исписывал, страницу за страницей, бисерным почерком.
Неделями он бывал недоступен и оставался таковым до того момента, пока не дописывал последнее слово на тему «лишних усов» королевы.
Однажды, когда мы валялись на южной лужайке, глядя в голубой свод идеального летнего неба, я сказала Фели, что отцовские поиски несовершенств не ограничиваются марками, а временами распространяются на его дочерей.
«Захлопни свой грязный рот!» – отрезала она.
– Дело в том, – повторил отец, возвращая меня к настоящему, – что вы, девочки, не понимаете серьезность ситуации.
Главным образом он имел в виду меня.
Фели, конечно же, донесла на меня, история о том, что я растворила одну из жутких викторианских брошей Харриет, журчала из ее уст так же радостно, как гомон ручья.
– Ты не имела права брать ее из гардеробной твоей матери, – произнес отец, и на миг его холодные голубые глаза устремились на мою сестру.
– Прости, – ответила Фели. – Я хотела надеть ее в церковь в воскресенье, чтобы произвести впечатление на Дитера. Это неправильно с моей стороны. Мне следовало бы попросить разрешения.
«Неправильно с моей стороны»? Я услышала то, что услышала, или у меня слуховые галлюцинации? Скорее солнце и луна пустятся в веселую джигу в небесах, чем одна из моих сестер извинится. Просто неслыханно.
Дитер, о котором упомянула Фели, – это Дитер Шранц с фермы «Голубятня», бывший немецкий военнопленный, решивший остаться в Англии после прекращения военных действий. Фели имела на него виды.
– Да, – сказал отец. – Тебе следовало бы.
Когда он снова обратил внимание на меня, я не могла не заметить, что складки во внешних уголках его глаз – складки, которые, как я часто думала, придают ему аристократичность, – были еще тяжелее, чем обычно, делая его печальным.
– Флавия, – произнес он усталым, невыразительным голосом, ранившим меня сильнее, чем острое оружие.
– Да, сэр?
– Что с тобой делать?
– Извини, отец. Я не хотела разбивать брошь. Я уронила ее и случайно наступила, и она просто раскололась. Боже, должно быть, она была очень старая, раз оказалась такой хрупкой!
Он почти незаметно вздрогнул, и за этим последовал один из тех взглядов, которые подразумевают, что я коснулась темы, закрытой для обсуждения. С долгим вздохом он посмотрел в окно. Что то в моих словах заставило его сознание улететь куда то в холмы.
– Хорошо ли ты съездил в Лондон? – отважилась я. – Имею в виду на филателистическую выставку?
Слово «филателистическая» быстро вернуло его к реальности.
– Надеюсь, ты нашел несколько приличных марок для своей коллекции?
Он издал еще один вздох, на этот раз напоминающий предсмертный хрип.
– Я ездил в Лондон не покупать марки, Флавия. Я ездил продавать.
Даже у Фели перехватило дыхание.
– Наши дни в Букшоу, возможно, подходят к концу, – сказал отец. – Как вы хорошо знаете, дом принадлежал вашей матери, и когда она умерла, не оставив завещания…
Он развел руки в жесте беспомощности, напомнив мне наколотую на булавку бабочку.
Из него так внезапно вышел воздух, что я едва могла в это поверить.
– Я надеялся отвезти ее брошь к кому нибудь, кого я знаю…
Несколько минут его слова не могли до конца дойти до меня.
Я знала, что в последние годы содержание Букшоу стало довольно разорительным, не говоря уже о нависшем налоге на наследство и прочих налогах. Годами отец умудрялся отчаянно защищаться от «рычащих налоговых инспекторов», как он их именовал, но теперь волки, должно быть, снова выли у порога.
Время от времени были намеки на наше затруднительное положение, но угроза всегда казалась нереальной, не более чем далекое облачко на летнем горизонте.
Я вспомнила, что одно время отец возлагал надежды на тетушку Фелисити, свою сестру, живущую в Хэмпстеде. Даффи предположила, что многие из его так называемых «филателистических поездок» были на самом деле визитами к тетушке с целью выпросить у нее денег взаймы – или умолить ее раскошелиться на остатки фамильных драгоценностей.
В итоге его сестра, должно быть, дала от ворот поворот. Совсем недавно мы собственными ушами слышали, как она говорила ему, чтобы он подумал о продаже своей филателистической коллекции. «Этих нелепых почтовых марок», как она назвала их, если быть точной.
– Что нибудь подвернется, – жизнерадостно заметила Даффи. – Так всегда бывает.
– Только у Диккенса, Дафна, – сказал отец. – Только у Диккенса.
Даффи перечитывала «Дэвида Копперфилда» в энный раз. «Зубрю информацию о ломбардах», – ответила она, когда я спросила ее зачем.
Только теперь до меня дошло, что отец намеревался отвезти брошь Харриет – ту, что я уничтожила, – в ломбард.
– Можно мне выйти? – спросила я. – Мне вдруг стало нехорошо.
Это была правда. Я, должно быть, уснула, как только моя голова коснулась подушки.
Теперь, несколько часов спустя, я проснулась. Стрелки будильника, которые я аккуратно покрасила фосфоресцирующей краской собственного изобретения, показывали начало третьего.
Я лежала в постели, наблюдая, как темные тени деревьев без устали изгибаются на потолке. С того времени, как территориальный спор между двумя моими далекими предками закончился горьким безвыходным тупиком – и черной линией, проведенной посередине вестибюля, – это крыло дома оставалось неотапливаемым. Время и погода собрали свою дань, из за чего обои почти в каждой комнате – в моей они были горчично желтые, с алыми червяками – отставали большими участками, а на потолке обои болтались огромными неряшливыми гирляндами, о содержимом которых, вероятно, лучше не думать.
Временами, особенно зимой, я любила притворяться, что живу под айсбергом в Северном Ледовитом океане, что холод – это не более чем сон и что, когда я проснусь, в покрытом ржавчиной камине будет гореть яркий огонь и горячий пар будет подниматься из оловянной ванны, стоящей в углу комнаты.
Разумеется, этого никогда не происходило, но на самом деле мне не на что жаловаться. Я спала здесь по собственному выбору, а не из необходимости. Здесь, в восточном крыле – так называемом «крыле Тара», – в химической лаборатории, – я могла работать в свое удовольствие сколько угодно. Поскольку окна выходили на юг и восток, свет, горящий в них, не виден никому снаружи – никому, за исключением разве что лис и барсуков, населявших остров и развалины Причуды посреди декоративного озера, или, может быть, случайных браконьеров, их следы и использованные гильзы я иногда находила, блуждая по Изгородям.
Изгороди! Чуть не забыла!
Нападение Фели и Даффи в дверях кухни, последовавший затем плен в подвале, позор перед отцом и, наконец, усталость – все это заставило меня начисто выбросить цыганку из головы.
Я соскочила с кровати, несколько удивившись тому, что полностью одета. Ничего себе, как я устала!
С туфлями в руках я прокралась по большой витой лестнице в вестибюль, где остановилась посреди бескрайней глади из черно белой плитки и прислушалась. Наблюдателю с верхних галерей я, должно быть, показалась бы пешкой в какой нибудь великой готической шахматной партии.
Пешкой? Фи, Флавия! Признай, наверняка ты нечто большее, чем пешка!
В доме царила абсолютная тишина. Отец и Фели, я знала, спят и видят сны: отец – о перфорированных клочках бумаги, а Фели – о замке, построенном исключительно из зеркал, в которых она без конца разглядывает свои отражения во всех мыслимых ракурсах.
Хотя наверху, в дальнем конце западного крыла, Даффи может еще не спать, таращась в свете свечи, как она любит, на гравюры Гюстава Доре в «Гаргантюа и Пантагрюэле». Я обнаружила этот пухлый томик в обложке из телячьей кожи под ее матрасом, когда обыскивала ее комнату в поисках упаковки жевательной резинки, которую Фели подарил американский военный. Она наткнулась на него однажды утром, когда шла в деревню отправить письмо. Его звали Карл, и он был из Сент Луиса в Америке. Он сказал ей, что она вылитая Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Фели, конечно же, пришла домой гордая и спрятала резинку, как она всегда поступает с подобными подношениями, в бельевом ящике, откуда Даффи ее утащила. А теперь была моя очередь.
Неделями после этого было слышно: «Карл то», «Карл сё», Фели без конца щебетала о мутной Миссисипи, ее длине, изгибах и поворотах и как правильно написать название реки, не выставив себя дурочкой. У нас появилось отчетливое ощущение, что именно Фели лично задумала и создала эту великую реку, а Бог беспомощно стоял на подхвате, немногим более чем помощник водопроводчика.
Я улыбнулась при мысли об этом.
И вдруг я услышала это – металлический щелчок.
Пару ударов сердца я стояла совершенно неподвижно, пытаясь определить, с какого направления он донесся.
Из гостиной, подумала я и тут же начала красться на цыпочках в том направлении. Босиком я могла двигаться абсолютно бесшумно, прислушиваясь к малейшим звукам. Хотя временами я проклинала болезненно острый слух, который унаследовала от Харриет, это был не тот случай.
Когда я черепашьим шагом ползла по коридору, в щели под дверью гостиной внезапно появился свет. Кто может быть там в это время суток? – удивилась я. Кто бы это ни был, определенно это не де Люс.
Надо ли мне позвать на помощь или самой поймать незваного гостя?
Я взялась за дверную ручку, повернула ее как можно медленнее и открыла дверь – рискованный поступок, полагаю, но, в конце концов, разве я не у себя дома? Нет смысла позволять Даффи или Фели приписать себе заслугу в поимке взломщика.
Привыкшие к темноте, мои глаза были несколько ослеплены светом старой керосиновой лампы, которую держали на случай отключения электричества, так что сначала я никого не увидела. На самом деле мне потребовалась секунда, чтобы понять, что кто то – незнакомец в резиновых сапогах – согнулся у камина, касаясь рукой медной подставки для дров, отлитой в форме шпаг.
Белки его глаз сверкнули, когда он взглянул вверх в зеркало и увидел, что я стою за его спиной в дверном проеме.
Он вскочил на ноги и быстро обернулся. Я заметила на нем молескиновое пальто и алый шарф.
– Ну надо же, девчонка! У меня из за тебя чуть сердечный приступ не случился!
Это был Бруки Хейрвуд.
Мужчина был пьян. Я сразу же это заметила. Даже с того места, где я стояла, я чувствовала запах алкоголя – и еще сильный рыбный запах, который сопровождает человека, носящего рыбную корзину так же горделиво, как другой может носить килт и спорран.14
Я тихо прикрыла дверь за своей спиной.
– Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я, принимая наисуровейший вид.
На самом деле я думала, что Букшоу в предрассветные часы, в сущности, становится вокзалом Паддингтон. Не прошло и пары месяцев с тех пор, как я стала свидетельницей горячей ночной ссоры Горация Бонепенни и отца. Что ж, Бонепенни теперь в могиле, но на его место пришел другой незваный гость.
Бруки поднял кепку и потянул себя за прядь волос, спадающих на лоб, – древний знак подчинения сильнейшему. Если бы он был собакой, это все равно что распластаться на земле брюхом кверху.
– Отвечайте, пожалуйста, – сказала я. – Что вы здесь делаете?
Он повозился немного с ивовой корзиной на бедре, перед тем как ответить.
– Вы поймали меня на горячем, мисс, – сказал он, стреляя в меня обезоруживающей улыбкой. К своему вящему раздражению, я заметила, что у него идеальные зубы.
– Но я не хотел никому навредить. Признаюсь, я пришел в усадьбу в надежде разжиться кроликом другим. Ничто не может быть лучше для слабой груди, чем горшок со славным тушеным кроликом, не так ли?
Он стукнул себя кулаком в грудь и выдавил кашель, который не обманул меня ни на миг, поскольку я и сама его часто имитирую. Браконьерские речи тоже не ввели меня в заблуждение. Если, как утверждала миссис Мюллет, мать Бруки – светская художница, он, вероятно, учился в Итоне или в аналогичном месте. Голос с надрывом должен был вызвать сочувствие к нему. Тоже старый фокус. Я сама его использовала и поэтому терпеть его не могла.
– Полковник не охотник, – продолжал он, – и это знает весь мир. Так что какой вред в том, чтобы прочесать это место на предмет вредителей, которые лишь объедают ваш сад и выкапывают ямы в кустарнике? Какой вред, а?
Я обратила внимание, что он повторяется, – почти верный признак того, что лжет. Я не знала, как ответить на его вопрос, так что продолжала молчать, скрестив руки.
– Но потом я заметил свет в доме, – говорил он. – «Эй! – сказал я себе. – Что это, Бруки? Кто может быть на ногах в эту несусветную рань? – так я сказал. – Может, кто то болен?» Я знаю, что полковник не водит машину, видишь ли, и тогда я подумал: «Что, если кому то понадобится сбегать в деревню за доктором?»
В его словах была правда. Старый «роллс ройс» Харриет – «Фантом II» – хранился в каретном сарае, словно некая личная часовня, место, куда уходили отец и я – хотя никогда одновременно, конечно же, – когда мы хотели сбежать от того, что отец называл «тяготами повседневной жизни».
Он имел в виду, само собой, Даффи и Фели – и временами меня.
Хотя отцу ужасно не хватало Харриет, он никогда о ней не говорил. Его горе было настолько глубоким, что имя Харриет было поставлено на первое место в черном списке Букшоу – списке вещей, о которых никогда нельзя упоминать, если тебе дорога жизнь.
Сознаюсь, что слова Бруки сбили меня с толку. Не успела я сформулировать ответ, как он продолжил:
– Но потом я подумал: «Нет, это не просто так. Если в Букшоу кто то болен, горело бы больше огней. Был бы свет на кухне – кто то грел бы воду, кто то суетился…»
– Мы могли бы позвонить по телефону, – возразила я, инстинктивно сопротивляясь попытке Бруки сплести свою паутину.
Но он говорил дело. Отец презирал телефон и позволял им пользоваться только в крайних случаях. В полтретьего утра было бы быстрее съездить на велосипеде – или даже сбегать – в Бишоп Лейси, чем будить мисс Рансиман на телефонном узле и просить ее дозвониться спящему доктору Дарби.
К тому времени как эта нудная игра в «кнопка кнопка кто нажал на кнопку» будет закончена, мы все можем умереть.
Как будто это он был владельцем, а я непрошеным гостем, Бруки широко расставил ноги в резиновых сапогах и сцепил руки за спиной, заняв положение перед камином, посередине между двумя медными шпагами, принадлежавшими деду Харриет. Он не опирался локтем на каминную полку, но с него бы сталось.
Не успела я сказать и слова, как он бросил быстрый нервный взгляд направо и налево и понизил голос до хриплого шепота:
– «Но погоди, Бруки, старик, – подумал я. – Постой, Бруки, дружище. А вдруг это знаменитая Серая леди из Букшоу?» В конце концов, мисс, все знают, что временами здесь виден свет, природу которого нельзя легко объяснить.
Серая леди из Букшоу? Никогда не слышала о таком привидении. Эти деревенские жители суеверны до смехотворности! Или он делает из меня идиотку?
– Или фамильный призрак не упоминается в приличном обществе?
Фамильный призрак? У меня внезапно возникло ощущение, будто на мое сердце опрокинули ведро ледяной воды.
Может, Серая леди из Букшоу – это призрак моей матери Харриет?
Бруки рассмеялся.
– Глупо, не так ли? – И продолжил: – Какие еще призраки, нет уж, спасибо! Скорее всего, это домушник, положивший глаз на серебро полковника. В наше время таких много, с тех пор как война закончилась.
– Думаю, вам лучше уйти, – сказала я дрожащим голосом. – Отец спит очень чутко. Если он проснется и обнаружит вас здесь, нет сомнений, что он сделает. Он спит с боевым оружием на ночном столике.
– Что ж, тогда я пойду, – беспечно ответил Бруки. – Рад, что в вашей семье все в порядке. Мы очень о вас беспокоимся, все мы в деревне. Трудно сказать, что может случиться, когда вы так далеко, отрезанные…
– Спасибо, – произнесла я. – Мы очень благодарны, разумеется. А теперь, если не возражаете…
Я открыла перед ним французскую дверь.
– Спокойной ночи, мисс, – сказал он и с ухмылкой исчез в темноте.
Я медленно сосчитала до десяти – и последовала за ним.
Бруки нигде не было видно. Тени поглотили его целиком. Несколько секунд я прислушивалась, стоя на террасе, однако ночь была сверхъестественно тихой.
Над головой звезды мерцали, словно миллион крошечных лампочек, и я узнала созвездие Плеяды, Семь Сестер, названное так в честь девушек в греческой мифологии, которые так опечалились из за участи своего отца – он был знаменитым Атласом, которого приговорили держать на плечах небесный свод, – что совершили самоубийство.
Я вспомнила о дождливом дне, который провела в оранжерее с Доггером, помогая ему отрывать глазки у небольшой горы картофеля и слушая историю, которую передавали из уст в уста тысячи лет.
«Какая глупость! – сказала я. – Зачем они убили себя?»
«Греки – народ, склонный к драматизму, – ответил Доггер. – Они придумали драму».
«Откуда ты все это знаешь?»
«Сведения плавают у меня в голове, – сказал он, – словно дельфины». И затем он погрузился в привычное молчание.
Где то на той стороне лужайки ухнула сова, вернув меня из прошлого в настоящее. До меня дошло, что я до сих пор держу туфли в руках. Какой дурочкой, должно быть, я показалась Бруки Хейрвуду!
За моей спиной, если не считать керосиновую лампу, до сих пор горевшую в гостиной, Букшоу был погружен во мрак. Слишком рано для завтрака и слишком поздно, чтобы возвращаться в кровать.
Я зашла обратно в дом, обула туфли и прикрутила фитиль лампы. Цыганка, должно быть, уже отдохнула и справилась со страхом. Если мне повезет, я смогу заполучить приглашение на цыганский завтрак на открытом огне. Если мне повезет еще больше, я, может, даже узнаю, кто такая Хильда Мюир и почему мы все мертвы.
Я помедлила на краю Изгородей, ожидая, пока глаза приспособятся к глубокому мраку между деревьями.
Лесистая опушка в темноте – зловещее место, подумала я, место, где может случиться что угодно.
Эльфы… Хильда Мюир… Серая леди из Букшоу…
Я мысленно встряхнула себя. «Прекрати, Флавия!» – сказал внутренний голос, и я последовала его совету.
Фургон оставался на том же месте, я видела ступеньки и кусочек Млечного Пути, отраженный в занавешенном окне. Звук чавканья в темноте сказал мне, что Грай пасется поблизости.
Я медленно приблизилась к фургону.
– При вет! – пропела я осторожно, с учетом недавнего расположения духа цыганки. – Это я, Флавия. Тук тук. Кто нибудь дома?
Ответа не было. Я подождала секунду, затем обошла вокруг фургона. Когда я прикоснулась к его деревянному боку, чтобы успокоиться, моя рука намокла от холодной росы.
– Есть кто нибудь? Это я, Флавия. – Я легко постучала костяшками пальцев.
В заднем окне был слабый свет – такой свет, какой бывает, когда лампу приглушают на ночь.
Внезапно что то мокрое, ужасное и слюнявое коснулось моей щеки. Я отпрыгнула, размахивая руками.
– Ой! – вскрикнула я.
Послышался хруст, и горячее дыхание, за которым последовал сладковатый запах влажной травы, обдало мой затылок.
Затем Грай ткнулся носом мне в ухо.
– Подкрадываешься, Грай! – сказала я, оборачиваясь. – Подкрадываешься!
Я прикоснулась к его теплой морде в темноте и обнаружила, что это странным образом успокаивает, намного сильнее, чем я могла бы предположить. Я прислонилась лбом к его боку, и несколько секунд, пока мое сердце утихомиривалось, мы так стояли, общаясь способом, намного более древним, чем слова.
Если бы ты только умел разговаривать, подумала я. Если бы только умел.
– При вет! – снова окликнула я, последний раз похлопав Грая по морде и поворачиваясь к фургону. Но ответа так и не было.
Фургон слегка покачнулся на рессорах, когда я встала на оглобли и полезла вверх на место кучера. Резная ручка двери похолодила ладонь, когда я повернула ее. Дверь распахнулась – она не была заперта.
– Ау?!
Я вошла и потянулась к керосиновой лампе, слабо светившейся над плитой. Повернула фитиль, и стекло засияло жутким липким красным блеском.
Кровь! Повсюду была кровь! Плита и занавески были забрызганы кровью. Абажур тоже был в крови – и мои руки теперь тоже.
Что то капнуло с потолка мне на лицо. Я дернулась с отвращением – и, возможно, с долей испуга.
И затем я увидела цыганку – она лежала у моих ног: черный ворох тряпок, совершенно неподвижно скорчившийся в луже крови. Я чуть не наступила на нее.
Я встала на колени рядом с ней и взяла ее запястье большим и указательным пальцами. Может ли это шевеление быть пульсом?
Если да, мне нужна помощь, и быстро. Промедление не доведет до добра.
Я уже собиралась выйти, когда что то остановило меня. Я понюхала воздух, острый от металлического запаха крови.
Кровь, да, но не только кровь. Что то, не соответствующее месту. Я снова принюхалась. Что бы это могло быть?
Рыба! Фургон вонял кровью и рыбой.
Цыганка ловила и готовила рыбу в мое отсутствие? Вряд ли, нет никаких признаков огня и рыболовных принадлежностей. Кроме того, подумала я, она была слишком слабая и уставшая, чтобы заниматься этим. И в фургоне определенно не было запаха рыбы, когда я уходила отсюда.
Я вышла наружу, закрыла за собой дверь и спрыгнула на землю.
Бежать назад в Букшоу за помощью смысла нет. Слишком долго. Пока я смогу разбудить кого надо и вызвать доктора Дарби, цыганка может умереть – если еще не умерла.
– Грай! – окликнула я, и старый конь, волоча ноги, подошел ко мне. Без дальнейших размышлений я вскочила ему на спину, обвила руками шею и ласково толкнула его пятками в ребра. Через несколько секунд мы пробежали рысью через мост, затем повернули на север, в Канавы.
Несмотря на темноту, Грай шел уверенно, как будто знал эту изборожденную тропу. Сидя верхом, я быстро наловчилась сохранять равновесие на его костлявой спине, пригибаясь, когда ветки нависали слишком низко, и жалея, что я не оказалась настолько дальновидной, чтобы захватить свитер. Я забыла, какими холодными бывают ночи в конце лета.
Мы бежали и бежали, конь цыганки превзошел самого себя. Возможно, предвкушал сытную еду в конце пути.
Вскоре мы минуем полуразрушенное обиталище Буллов, и я знала, что мы не останемся незамеченными. Даже в разгар дня путешественники на этой узкой тропе были редкими. Посреди ночи непривычный цокот копыт наверняка услышит кто то из полубезумной Булловой семейки.
Да, вот оно, прямо перед нами по правой стороне. Я ощущала носом. Даже в темноте я видела серую пелену дыма, висящую над этим местом. Там и сям во дворе тлели кучи мусора, сиявшие в ночи, словно красные глаза. Несмотря на столь поздний час, в окнах дома горел свет.
Не стоит просить о помощи здесь, подумала я. Миссис Булл не церемонилась, демонстрируя ненависть к цыганам.
Захватив в горсть густую гриву Грая, я ласково потянула. Как будто его с рождения обучали этим примитивным способам управления, старый конь замедлил ход. При этом одно из его копыт стукнуло по камню на дороге.
– Шшш! – прошептала я ему на ухо. – На цыпочках!
Я знала, что мы должны продолжать двигаться. Цыганка отчаянно нуждается в помощи, и дом Буллов – не то место, где ее можно получить.
Хлопнула дверь, когда кто то вышел во двор.
Грай немедленно остановился и отказался двигаться дальше. Я хотела прошептать ему на ухо, чтобы он продолжал идти, что он хороший конь, замечательный конь, но я едва осмеливалась дышать. А Грай стоял на тропинке так же неподвижно, как если бы он был чистокровным пойнтером. Может ли конь цыганки быть хитрее, чем я? За годы странствий по неприветливым дорогам он усвоил больше уловок, чем я за свою жизнь?
Я взяла на заметку подумать об этом, когда мы окажемся вне опасности.
Судя по звукам, человек во дворе копался в куче старых горшков, что то бормоча себе под нос, когда они переставали грохотать. Свет из дома, я знала, погружает меня в еще большую темноту. Хотя лучше стать кем то менее заметным, чем всадник на лошади.
Я подождала, когда горшки снова загремят, и бесшумно соскользнула на землю. Прикрываясь Граем как щитом, я пригнулась, чтобы мое белое лицо не было заметно в темноте.
Когда вы в затруднительном положении, время замедляется и еле ползет. Я не удержалась и начала гадать, сколько времени мы стоим, застыв на одном месте; вероятно, несколько минут. Я неловко переносила вес с одной ноги на другую и дрожала в темноте, в то время как Грай, старичок, по видимому уснул. Он не шевелил ни единой мышцей.
И тут шум резко прекратился.
Неужели человек во дворе заметил наше присутствие? Вдруг кто то лежит и выжидает, готовый к прыжку?
Время утекало из рук. Я не могла пошевелиться. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось невозможным, чтобы кто бы там ни был во дворе Буллов не услышал нас.
Должно быть, они просто затаились… прислушиваются, как и я.
Внезапно моих ноздрей достиг резкий запах горящей спички: узнаваемая едкая вонь фосфора, вступающего в реакцию с хлоратом калия. Следом я уловила запах зажженной сигареты.
Я улыбнулась. Миссис Булл отдыхала от своих дурно воспитанных детей.
Но недолго. Дверь хлопнула, и темная фигура засуетилась за занавешенным окном.
Я сразу же двинулась по тропинке, сначала медленно, потом все быстрее. Грай тихо шел рядом со мной. Когда мы достигли деревьев в дальнем конце владений, я забралась ему на спину и начала подгонять.
– Кабинет доктора Дарби, – сказала я ему. – Мигом!
Как будто он понял.
Кабинет доктора располагался на центральной улице прямо за углом после Коровьего переулка. Я приподняла дверной молоток – медную змею на палке – и громко постучала. Почти сразу же, или мне так показалось, окно наверху распахнулось с резким деревянным треском, и появилась голова доктора Дарби с взъерошенными со сна седыми тонкими волосами.
– Колокольчик, – сварливо сказал он. – Пожалуйста, пользуйтесь колокольчиком.
Я символически нажала на кнопку большим пальцем, и где то в глубине дома приглушенно зазвонило.
– Это цыганка! – крикнула я ему наверх. – Та, что с праздника. Кажется, кто то пытался ее убить.
Окно захлопнулось.
Прошло не больше минуты, потом входная дверь открылась, и доктор Дарби вышел на улицу, на ходу надевая пиджак.
– Моя машина сзади, – сказал он. – Пойдем.
– Но как насчет Грая? – спросила я, указывая на старого коня, спокойно стоявшего на улице.
– Отведи его за угол в конюшню, – сказал он. – Эскулап будет рад его обществу.
Эскулап был дряхлой клячей, возившей легкий экипаж доктора Дарби до того, как десять лет назад доктор наконец уступил давлению пациентов и купил усталый старый «моррис» с бычьей мордой – открытый двухместный автомобиль, который Даффи именовала «Крушением „Гесперуса“».
Я обняла шею Грая, когда он вошел в стойло с еле слышным вздохом.
– Быстро, – сказал доктор Дарби, бросая чемоданчик назад, за сиденья.
Через несколько секунд мы свернули с центральной улицы в Канаву.
– Изгороди, говоришь?
Я кивнула, держась изо всех сил. Один раз мне показалось, что доктор Дарби украдкой бросил взгляд на мои окровавленные руки, но, что бы он ни подумал, он оставил это при себе.
Мы неслись по узкой тропинке, передние фары «морриса» освещали зеленый туннель из деревьев и изгородей. Мы пролетели мимо владений Буллов так быстро, что я едва успела это заметить, хотя мой мозг сумел зарегистрировать факт, что дом теперь был погружен в полную темноту.
Когда мы летели по каменному мостику, «моррис» чуть не оторвался от земли. Наконец доктор Дарби резко затормозил. Мы были в нескольких дюймах от фургона цыганки. Его знание дорог Бишоп Лейси и окрестностей впечатляло, подумала я.
– Оставайся тут, – рявкнул он. – Если мне понадобится твоя помощь, я позову.
Он распахнул водительскую дверь, быстро обошел фургон и скрылся.
Оставшись одна в темноте, я невольно вздрогнула.
Если быть абсолютно честной, в животе у меня слегка крутило. Я не обращаю внимание на смерть, но раны заставляют меня нервничать. Все зависит от того, что доктор Дарби найдет в фургоне.
Я беспокойно ерзала в «моррисе». Интересно, цыганка мертва? Мысль об этом повергала в ужас.
Смерть и я не были старыми друзьями, нас связывало поверхностное знакомство. Два раза в жизни я сталкивалась с трупами, и каждый дал мне…
– Флавия! – Доктор был в дверях фургона. – Принеси отвертку. Она в багажнике, в коробке с инструментами.
Отвертку? Какую отвертку?
Опять меня отвлекли от размышлений.
– Быстро. Неси ее сюда.
В другой раз я бы могла заартачиться в ответ на такую наглость, когда мне приказывают, словно лакею, но я прикусила язык. На самом деле я даже почти простила.
Пока доктор Дарби ослаблял шурупы на дверных петлях, я не могла не думать, насколько у него сильные руки для такого пожилого мужчины. Если бы он не использовал их для спасения людей, мог бы стать чудесным плотником.
– Открути последние винты, – сказал он. – Я придержу дверь. Вот так… умница.
Даже не зная, что мы делаем, я была его послушной рабыней.
Пока мы трудились, я бросала взгляды на цыганку и внутренности фургона. Доктор Дарби переложил ее с пола на кровать, где она лежала без движения с забинтованной головой. Я не могла определить, жива она или мертва, а спросить было неловко.
Наконец дверь высвободилась из проема, и доктор Дарби поднял ее перед собой, словно щит. В моем мозгу промелькнул образ крестоносца.
– Легче, кладем ее сюда.
Он осторожно опустил тяжелую дверь на пол фургона, где она заняла все место между плитой и мягкими креслами, не оставив ни дюйма. Затем, взяв две подушки с кровати, он положил их вдоль двери, закутал цыганку в простыню и как можно бережнее переложил ее с койки на импровизированные носилки.
Я снова поразилась, сколько силы заключено в его компактном теле. Женщина, должно быть, весит почти столько же, сколько и он.
– Теперь быстро, – сказал он. – Мы должны отвезти ее в больницу.
Ага! Цыганка жива. Планы смерти нарушены, по крайней мере на этот раз.
Сняв вторую простыню с кровати, доктор Дарби порвал ее на длинные полоски, ловко просунул их под дверь и привязал цыганку, после чего закрепил концы серией умелых узлов.
Он уложил ее ногами к дверному проему, и теперь я наблюдала, как он аккуратно выбирается из фургона и соскакивает на землю.
Я услышала, как заводится «моррис». Мотор зарычал, и через несколько секунд я увидела, как доктор сдает задом к фургону.
Он снова забрался внутрь.
– Возьми за этот конец, – сказал он, указывая на ноги цыганки. – Он легче.
Он пролез мимо меня, взялся за конец двери у нее под головой и начал двигать его к выходу.
– На правое сиденье, – сказал он. – Вот так… осторожно.
Я внезапно поняла, что он пытается сделать, и, когда доктор Дарби приподнял изголовье, я направила ноги в пространство между пассажирским сиденьем и приборной панелью.
С удивительной легкостью наша задача была выполнена.
С цыганкой, жестко зафиксированной в машине, маленький «моррис» напоминал деревянный параплан, а сама цыганка выглядела словно мумия, привязанная к борту.
Не самое аккуратное сравнение, подумала я, но сойдет.
– Тебе придется остаться здесь, – сказал доктор Дарби, втискиваясь за руль. – Здесь нет места для троих, в этом старичке. Побудь здесь и ничего не трогай. Я пришлю полицию, как только смогу.
Что он имел в виду, конечно же, так это то, что я была в меньшей физической опасности, оставаясь на месте, чем рискуя наткнуться на напавшего на цыганку, пока буду идти одна в Букшоу.
Я без энтузиазма продемонстрировала доктору поднятые большие пальцы. Большее проявление чувств будет неуместным.
Он выжал сцепление, и машина со своим жутковатым грузом медленно тронулась по опушке. Когда она проезжала по горбатому мостику, я в последний раз взглянула на цыганку, ее лицо было мертвенно бледным в свете луны.
Теперь я была действительно одна.
Или нет?
Не шевелился ни единый листик. Что то булькнуло в воде поблизости, и я затаила дыхание. Может, выдра? Или кое что похуже?
Может, напавший на цыганку до сих пор в Изгородях? До сих пор прячется… следит… откуда то между деревьев?
Глупая мысль, и я сразу это поняла. Я довольно рано в жизни узнала, что ничто разум не любит больше, чем нервировать себя странными историями, как будто наши извилины – не более чем отряд маленьких пухленьких девочек скаутов, собравшихся над походным костром в темноте черепа.
Тем не менее я слегка вздрогнула, когда луна скользнула за облако. Было довольно прохладно, когда я первый раз пришла сюда с цыганкой, холодно, когда я ехала верхом на Грае в деревню за доктором Дарби, а теперь я адски замерзла.
Свет в фургоне приветственно горел теплым оранжевым пятном на фоне синего мрака. Если бы из каминной трубы поднимались клубы дыма, пейзаж был бы как на отрывных гравюрах, которые печатают в еженедельных журналах и которые можно повесить в рамку, например, «Цыганская луна».
Это доктор Дарби оставил лампу включенной. Надо ли мне забраться внутрь и потушить ее?
Туманные мысли насчет экономии керосина промелькнули у меня в голове, и еще более туманные мысли о том, что надо быть хорошим гражданином.
Святые на лыжах! Я ищу предлог, чтобы залезть в фургон и хорошенько рассмотреть сцену преступления. Почему не признать это?
«Ни к чему не прикасайся», – сказал доктор Дарби. Что ж, я не стану. Я буду держать руки в карманах.
Кроме того, мои следы уже есть повсюду на полу. Какой вред причинят еще несколько отпечатков? Сможет ли полиция отличить кровавые следы, оставленные с разницей менее часа? Посмотрим, подумала я.
Забираясь на подножку, я поняла, что должна пошевеливаться. Доехав до больницы в Хинли, доктор Дарби вскоре позвонит в полицию – или проинструктирует кого то позвонить туда.
Нет ни секунды лишней.
Быстрый осмотр показал, что цыганка живет скромной жизнью. Насколько я обнаружила, нет ни личных бумаг, ни документов, ни писем, ни книг – даже Библии. Я видела, как она перекрестилась, и мне показалось странным, что в ее доме на колесах нет ни единого экземпляра Священного Писания.
В корзине рядом с плитой находился запас грязных овощей, по виду которых можно было предположить, что их скорее торопливо насобирали на поле какого нибудь фермера, чем купили отмытыми на деревенском рынке: картофель, свекла, репа, лук – все вперемешку.
Я сунула руку в корзину и покопалась на дне. Ничего, кроме покрытых землей овощей.
Я не знаю, что ищу, но пойму, если найду. Если бы я была цыганкой, подумала я, дно овощной корзины запросто могла бы использовать как тайник.
Теперь мои руки были перемазаны не только высохшей кровью, но и землей. Я вытерла их грязным полотенцем, висевшим на ближайшем гвозде, но сразу же увидела, что этого недостаточно. Я повернулась к оловянной раковине, взяла с полки кувшин, разрисованный розами с шипами, и по очереди полила водой свои грязные руки. Частицы земли и свернувшейся крови быстро превратились в красную грязь.
Мурашки побежали по моему телу, и меня пробрала дрожь. Красные кровяные клетки, вспомнила я из своих химических экспериментов, – на самом деле не более чем супчик из воды, соды, калия, хлорида и фосфора. Соедините эти вещества в нужных пропорциях, и они образуют вязкое жидкое желе: желе с загадочными свойствами, содержащее в своих алых переплетениях не только благородство, но и предательство.
Я снова вытерла руки полотенцем и собралась было высыпать содержимое корзины на траву перед фургоном, как меня осенило: не будь идиоткой, Флавия! Ты оставляешь хвост улик, такой же очевидный, как рекламное объявление на щите!
Инспектор Хьюитт будет в ярости. И у меня нет никаких сомнений, что это он – в четыре утра или нет – ответит на телефонный звонок доктора.
Если его спросят, доктор Дарби наверняка вспомнит, что я не смывала и не вытирала кровь с рук в его присутствии. И, разве что меня выдадут улики, я едва ли смогу сознаться, что не послушалась его приказа не входить в фургон после его отъезда.
Словно канатоходец, я, покачиваясь, сошла с оглоблей фургона, держа корзину перед собой на вытянутых руках, словно подношение.
Я дошла до реки, опустила корзину и расшнуровала ботинки. Порча еще одной пары обуви сведет отца с ума.
Босиком я забрела в воду, морщась от внезапного холода. Ближе к середине, где вялое течение становилось чуть сильнее, – самое безопасное место для того, чтобы опустошить корзину: если сделать это ближе, могут остаться предательские следы на травянистом берегу, и первый раз в жизни я вознесла благодарность за удобство короткой юбки.
По колено в проточной воде, я опустила корзину и позволила течению смыть предательские следы. Когда окровавленное содержимое соединилось с рекой и уплыло бог знает куда, я с облегчением вздохнула. Улики – по крайней мере их часть – теперь за пределами досягаемости инспектора Хьюитта и его людей.
Выбираясь на берег, я налетела на подводный камень и ушибла носок. Я чуть не упала лицом в воду и удержалась только благодаря неуклюжему размахиванию руками. Корзина тоже сыграла роль противовеса, и я, запыхавшись, но не упав, добралась до берега.
Но постойте! Полотенце! Отпечатки моих грязных окровавленных рук по всему полотенцу!
Я рванулась обратно к фургону. Как я и полагала, на полотенце была пара замечательно четких отпечатков ладоней Флавии. Поразительное везение, подумала я.
Еще один поход к реке; еще один заход в холодную воду, где я терла и полоскала полотенце несколько раз, корча гримасы, когда на удивление яростно выжимала его. Только когда вода, стекавшая обратно в речку, стала идеально чистой в лунном свете, я вернулась на берег.
Вернув полотенце в целости и сохранности обратно на гвоздь, я начала нормально дышать. Даже если полиция сделает анализ хлопковых нитей, они не найдут ничего необычного. Я удовлетворенно фыркнула.
Посмотрите на меня, подумала я. Вот она я, веду себя как преступница. Наверняка полиция никогда не заподозрит меня в нападении на цыганку. Или заподозрит?
В конце концов, разве не меня последнюю видели в ее обществе? Наш отъезд с праздника так же бросался в глаза, как цирковой парад. И потом эта стычка в Канаве с миссис Булл, которая, как я подозревала, будет только счастлива сфабриковать улики против члена семьи де Люс.
Что там она сказала? «Ты из этих девиц де Люс из Букшоу. – В моих ушах до сих пор звучал ее грубый голос. – Я везде узнаю их холодные голубые глаза».
Резкие слова, однако. Какую обиду она могла затаить на нас?
Мои мысли прервал отдаленный звук – шум автомобиля, ударяющегося брюхом о каменную дорогу. За этим последовал механический скрежет, как будто понижали передачу.
Полиция!
Я соскочила на землю и побежала к мосту. Было достаточно времени – но впритык, – чтобы принять позу преданного высматривания. Я залезла на каменный парапет и устроилась так, будто позировала для статуи Венди из «Питера Пэна»: приняла важный вид, слегка подалась вперед, якобы в ожидании, прижала ладони к камню для опоры, обеспокоенно нахмурила брови. Надеюсь, я выгляжу не слишком подобострастно.
Как раз вовремя. Передние фары машины уже вспыхивали между деревьев слева от меня, и через несколько секунд синий «воксхолл» резко затормозил у моста.
Оказавшись в луче яркого света, я повернула лицо в их сторону, при этом подняв руку, чтобы прикрыть глаза от пронзительных безжалостных фар.
Я не могла не думать, как это выглядит со стороны инспектора.
Повисла нервирующая пауза, очень похожая на те, которые бывают после того, как выключают освещение зрительного зала, а оркестр еще не заиграл первые ноты увертюры.
Тяжело хлопнула дверь, и инспектор Хьюитт медленно вышел на свет фар.
– Флавия де Люс, – произнес он невыразительным сухим голосом: слишком невыразительным, чтобы можно было определить, он просто удивлен или недоволен, обнаружив, что я жду его на месте преступления.
– Доброе утро, инспектор, – сказала я. – Очень рада вас видеть.
Я отчасти надеялась, что он скажет что нибудь приятное в ответ, но нет. Недавно я помогла ему в одном запутанном расследовании. По правилам ему следует пузыриться благодарностью, и где она?
Инспектор остановился на самой середине горбатого мостика.
– Ты оставила свои следы, – заметил он.
Я посмотрела туда же, куда он, и таки да: в низком свете фар «воксхолла», хотя следы доктора Дарби и колес его машины, немного поблекли, каждый мой шаг отпечатался четко на мокрой серебристой траве опушки, ведя прямо к дверям фургона.
– Мне надо было сходить по нужде, – сказала я. Классическая женская отговорка, и ни один мужчина никогда не подвергал ее сомнению.
– Ясно, – произнес инспектор и оставил эту тему.
Позже я быстро сбегаю пописать за фургон на всякий случай. Никто ничего не поймет.
Повисло молчание, мы оба ждали, полагаю, что скажет другой. Это словно игра: кто первый заговорит, тот дурак.
Им оказался инспектор Хьюитт.
– У тебя мурашки, – сказал он, внимательно глядя на меня. – Лучше иди сядь в машину.
Он уже перешел мостик, когда обернулся:
– В багажнике есть одеяло, – сказал он и скрылся в тени.
Я начала сердиться. Вот этот человек – человек в обычном деловом костюме, даже без значка полицейского – прогоняет меня с места преступления, которое я начала считать своим собственным. В конце концов, разве не я первая обнаружила это?
Марию Кюри тоже прогоняли после открытия полония? Или радия? Кто то говорил ей: иди побегай?
Это просто нечестно.
Сцена преступления, конечно же, не сравнится с открытием расщепления атома, но инспектор мог бы по крайней мере сказать спасибо. В конце концов, разве нападение на цыганку произошло не на территории Букшоу, моего фамильного дома? Разве ее жизнь спасена не благодаря моей верховой экспедиции в ночи?
Наверняка я заслужила хотя бы кивок. Но нет…
– Иди садись в машину, – повторил инспектор Хьюитт, и тут, когда я с сосущим чувством обиды осознала, что закону неведомо значение слова «благодарность», мои пальцы медленно сжались в кулаки.
Хотя он был на месте всего ничего, я знала, что между нами все кончено. Если этот человек хочет сотрудничества с Флавией де Люс, ему придется чертовски потрудиться.
Вот наглец!
Я решила ничего ему не рассказывать.
На опушке, по ту сторону горбатого мостика, я видела, как его тень медленно двигается за занавешенным окном фургона. Я представляла, как он осторожно ступает между кровавыми пятнами на полу.
К моему удивлению, свет погас, и через несколько секунд инспектор подошел к мосту.
Он, кажется, удивился, увидев меня на том же месте, где оставил. Не говоря ни слова, он подошел к багажнику, достал шотландский плед и обернул его вокруг моих плеч.
Я сбросила ткань и протянула обратно ему. К моему удивлению, мои руки дрожали.
– Мне не холодно, спасибо, – ледяным голосом сказала я.
– Может, и не холодно, – сказал он, снова закутывая меня в плед, – но у тебя шок.
Шок? У меня никогда раньше не было шока. Это что то новенькое.
Держа меня одной рукой за плечо и второй – за предплечье, инспектор Хьюитт подвел меня к машине и открыл дверь. Я упала на сиденье как камень и внезапно затряслась как лист.
– Лучше отвезти тебя домой, – сказал он, забираясь на водительское сиденье и включая зажигание. Когда поток горячего воздуха из печки окутал меня, я, кажется, удивилась, как он мог согреться так быстро. Наверное, это особая модель, изготавливаемая исключительно для полиции… что то, специально сделанное, чтобы вводить в ступор. Может быть…
И я ничего больше не помнила, пока мы не затормозили перед главным входом в Букшоу. Я не могла припомнить, как меня везли по Канаве, затем вдоль центральной улицы, мимо Святого Танкреда. Но мы здесь, значит, мы проехали все это.
Доггер, как ни странно, был в дверях – как будто провел на ногах всю ночь. С преждевременно поседевшими волосами, освещенными сзади огнями из вестибюля, он казался мне суровым святым Петром у жемчужных врат,15 приветствующим меня.
– Я бы могла дойти пешком, – сказала я инспектору. – Здесь не больше полумили.
– Конечно, могла, – ответил инспектор Хьюитт. – Но эта поездка – за счет его величества.
Он меня дразнит? Дважды за последнее время инспектор подвозил меня домой и в каждом случае давал понять, что, когда дело касается расхода бензина, казна короля не бездонная.
– Вы уверены? – спросила я, странно одурманенная.
– Прямо из его личного кошелька для мелочи.
Как будто во сне, я обнаружила, что тяжело тащусь вверх по ступенькам к входной двери. Когда я добралась до верха, Доггер засуетился, поправляя плед вокруг моих плеч.
– Идите в кровать, мисс Флавия. Я сейчас приду с горячим питьем.
Утомленно поднимаясь по витой лестнице, я услышала, как Доггер и инспектор обменялись парой слов, но не смогла ничего расслышать.
Наверху, в восточном крыле, я вошла в спальню и, даже не сняв шотландский плед его величества, упала лицом вниз на постель.
Я рассматривала чашку с какао на прикроватном столике.
Когда я сосредоточила взгляд на густой коричневой пенке, образовавшейся на поверхности, словно лед на грязном пруду, во рту появился неприятный привкус, и желудок перевернулся. Не так много вещей на свете я терпеть не могу, но пенка на молоке – главнейшая из них. Ненавижу ее страстно.
Даже мысль о чудесном химическом изменении, формирующем эту гадость, – молочные белки вспениваются и разрываются на части жаром от кипячения и снова собираются по мере остывания в желеобразную пенку – недостаточна для того, чтобы меня утешить.
Конечно, сейчас какао остыло, как вода в канаве. По различным сложным причинам, тянущимся в прошлое моей семьи, восточное крыло Букшоу, как я говорила, не отапливается, но я вряд ли могу жаловаться. Я заняла эту часть дома по выбору, а не по необходимости. Доггер, должно быть…
Доггер!
Вмиг все события минувшего дня ворвались в мое сознание, словно неуправляемый удар грома, и, словно те яростные острые вспышки молнии, которые, как говорят, ударяют с земли в небо, так и мысли пришли в странно обратном порядке: сначала инспектор Хьюитт и доктор Дарби, Канава и потом кровь – кровь! Мои сестры Даффи и Фели, цыганка и Грай, ее конь и, наконец, церковный праздник – все это громоздилось одно на другое рваными, но тем не менее остро режущими подробностями.
Меня ударила молния? Вот почему я чувствую себя такой странно наэлектризованной, словно расческа, натертая папиросной бумагой?
Нет, дело не в этом – но что то в моем мозгу уклонялось само от себя.
О, ладно, подумала я, я перевернусь и продолжу спать.
Но не получилось. На утреннее солнце, лившееся в окно, было больно смотреть, и глаза пекло, будто в них насыпали ведро песка.
Возможно, ванна взбодрит меня. Я улыбнулась при мысли об этом. Даффи остолбенела бы, если бы узнала, что я принимаю ванну без угроз. «Грязнуля Флавия» – так она меня называла, по крайней мере когда отца не было поблизости.
Сама Даффи больше всего любила лежать в дымящейся ванне с книжкой, оставаясь там, пока вода не остывала.
Я не разделяла ее энтузиазма.
Легкий стук в дверь прервал мои размышления. Я плотно закуталась в шотландский плед и, как пингвин, пошлепала по комнате.
Это был Доггер со свежей чашкой дымящегося какао в руке.
– Доброе утро, мисс Флавия, – сказал он. Он не спросил, как я себя чувствую, но тем не менее я ощущала его испытующий взгляд.
– Доброе утро, – ответила я. – Пожалуйста, поставь на столик. Прости за ту чашку, что ты принес ночью. Я слишком устала, чтобы ее выпить.
Кивнув, Доггер поменял чашки.
– Полковник желает видеть вас в гостиной, – сказал он. – С ним инспектор Хьюитт.
Проклятье и двойное проклятье! Я не успела ничего обдумать. Что я собираюсь рассказать инспектору и о чем умолчать?
Не говоря уже об отце! Что он скажет, когда услышит, что его младшая дочь отсутствовала дома всю ночь, шляясь вся в крови цыганки, которую он когда то выгнал из поместья?
Доггер, должно быть, почувствовал мою неловкость.
– Полагаю, инспектор зашел узнать о вашем здоровье, мисс. Я скажу им, что вы сейчас спуститесь.
Искупавшись и нарядившись в полосатое платье, я медленно сошла по лестнице. Фели повернулась от зеркала в фойе, в котором изучала свое лицо.
– Ну теперь ты получишь, – сказала она.
– Отвали, – любезно ответила я.
– Половина полицейских Хинли у тебя на хвосте, и у тебя все равно есть время хамить сестре. Надеюсь, ты не ожидаешь, что я буду навещать тебя, когда тебя посадят за решетку.
Я проплыла мимо нее со всем достоинством, которое смогла изобразить, пытаясь собраться с мыслями. В дверях гостиной я остановилась, чтобы быстренько помолиться: «Благослови меня Господь и сохрани меня, и пусть его лик воссияет надо мной; пусть он наполнит меня великой привлекательностью и молниеносной сообразительностью».
Я открыла дверь.
Инспектор Хьюитт поднялся на ноги. Он сидел в мягком кресле, где Даффи обычно сидела, свесив ноги набок, с книгой. Отец стоял перед камином, затемненная сторона его лица отражалась в зеркале.
– А, Флавия, – сказал он. – Инспектор как раз рассказывал мне, что жизнь женщины была спасена благодаря твоей расторопности. Хорошая работа.
Хорошая работа? Хорошая работа?
Это что, мой отец говорит? Или кто то из старых богов просто использует его как чревовещатель куклу, чтобы передать мне персональную благодарность с горы Олимп?
Но нет, отец – весьма маловероятный посланец. Ни разу за одиннадцать лет я не могла припомнить, чтобы он меня хвалил, и, когда сейчас он это сделал, я понятия не имела, как реагировать.
Инспектор спас меня от неудобной ситуации.
– Хорошая работа, и правда, – сказал он. – Мне сказали, что, несмотря на жестокость нападения, она отделалась лишь трещиной в черепе. В ее возрасте, разумеется…
Отец перебил его:
– Доктор Дарби звонил, чтобы передать благодарность, Флавия, но Доггер сказал, что ты спишь. Я сам принял сообщение.
Отец по телефону? Я не верила своим ушам! Отец позволил «инструменту», как он называл телефон, находиться в доме, недвусмысленно обозначив, что он должен использоваться только в самых крайних случаях, например, если наступит конец света.
Но доктор Дарби был другом отца. В надлежащее время, я знала, доктору прочитают суровую лекцию по поводу нарушения домашнего регламента, но он переживет, чтобы потом рассказать об этом.
– Тем не менее, – продолжил отец, слегка нахмурившись, – тебе следует объяснить, почему ты бродила по Изгородям посреди ночи.
– Та бедная цыганка, – сказала я, меняя тему. – Ее палатка сгорела во время праздника. Ей некуда было идти.
Говоря, я наблюдала за лицом отца в поисках признаков каких то чувств. Разве не он, в конце концов, выгнал Джонни Фаа с земель Букшоу? Он забыл об этом происшествии? Он почти наверняка не осознавал, что его поступок привел к смерти мужа цыганки посреди дороги, и я не собиралась об этом рассказывать.
– Я вспомнила проповедь викария, ту, что о христианском милосердии…
– Да да, Флавия, – сказал отец. – Весьма похвально.
– Я сказала ей, что она может остановиться в Изгородях, но только на одну ночь. Я знала, ты…
– Спасибо, Флавия, вполне достаточно.
– …одобришь.
Бедный отец: его обошли с флангов и поймали в западню. Мне почти было жалко его.
Он согнул палец и по очереди разгладил подстриженные усы, сначала правый ус, потом левый – разновидность сдержанного нервного прихорашивания, которую, вероятно, практикуют военные с незапамятных времен. Готова поспорить, что если бы у Юлия Цезаря были усы, он бы разглаживал их точно так же.
– Инспектор Хьюитт хочет переговорить с тобой. Поскольку пойдет конфиденциальный разговор о людях, с которыми я не знаком, я оставлю вас наедине.
Кивнув инспектору, отец вышел из комнаты. Я услышала, как дверь его кабинета открылась и затем закрылась. Он нашел убежище среди почтовых марок.
– Итак, – приступил инспектор, открывая записную книжку и снимая колпачок с ручки «Биро». – С самого начала.
– Я не могла уснуть, видите ли, – начала я.
– Не с этого начала, – сказал инспектор Хьюитт, не поднимая глаз. – Расскажи мне о церковном празднике.
– Я пошла в палатку цыганки, чтобы она предсказала мне будущее.
– И она предсказала?
– Нет, – соврала я.
Последнее на земле, чем я хотела бы поделиться с инспектором, так это женщина на горе – женщина, которая хочет вернуться домой с холода. Также я не собиралась рассказывать ему о женщине, которой я стану.
– Я опрокинула ее свечку и не успела ничего понять, как я… я…
К моему превеликому удивлению, моя нижняя губа задрожала при воспоминании.
– Да, мы слышали об этом. Викарий смог предоставить нам подробный отчет, и доктор Дарби тоже.
Я сглотнула, думая, доложил ли ему кто нибудь о том, как я пряталась за киоском, пока палатка цыганки не сгорела дотла.
– Бедняжка, – ласково сказал он. – Тебе изрядно досталось, не так ли?
Я кивнула.
– Если бы я только знал, через что ты уже прошла, я бы отвез тебя прямо в больницу.
– Все в порядке, – сказала я храбро. – Я буду в порядке.
– Правда? – переспросил инспектор.
И внезапно из меня полилось все: от праздника до Изгородей, включая кипятившуюся миссис Булл; от откровенно сфабрикованного рассказа о пробуждении посреди ночи и беспокойстве о здоровье цыганки до того, как я обнаружила ее в луже крови на полу фургона, я не упустила ни единой подробности.
За исключением Бруки Хейрвуда, конечно же.
Я приберегла его для себя.
Это был великолепный спектакль, если можно так сказать. Как мне пришлось узнать еще в нежном возрасте, нет лучшего способа замаскировать ложь, чем завернуть ее в эмоциональный поток правды.
Все это время «Биро» инспектора Хьюитта порхало над страницами, покрывая каждый сантиметр бумаги записями. Должно быть, он изучал какую то из систем стенографии, лениво думала я, пока он писал свои каракули. Позже он приведет эти записи в более развернутый, аккуратный и разборчивый вид.
Возможно, он надиктует их своей жене Антигоне. Я познакомилась с ней незадолго до кукольного спектакля в приходском зале. Помнит ли она меня?
Мысленно я увидела, как она сидит перед печатной машинкой за кухонным столом в коттедже, обставленном с большим вкусом, выпрямившись, с идеальной осанкой, ее пальцы выжидательно зависли над кнопками. На ней серьги кольца и шелковая блузка устрично серого цвета.
«Флавия де Люс? – скажет она, глядя большими темными глазами на мужа. – Это ведь та очаровательная девочка, которую я видела в Святом Танкреде, дорогой?»
В уголках глаз инспектора Хьюитта появятся морщинки.
«Та самая, любовь моя, – ответит он, покачивая головой при воспоминании обо мне. – Та самая».
Мы добрались до конца моих показаний, до того, как инспектор сам приехал на место происшествия в Изгороди.
– Пока достаточно, – сказал он, захлопывая блокнот и убирая его во внутренний карман пиджака. – Я попросил сержанта Грейвса зайти попозже и взять у тебя отпечатки пальцев. Простая рутина, конечно же.
Я нахмурила брови, но в глубине души не могла сильнее обрадоваться. Детектив сержант с ямочками, подмигиваниями и улыбками стал одним из моих любимцев в полицейском участке Хинли.
– Полагаю, они будут повсюду, – услужливо сказала я. – Мои и доктора Дарби.
«И того, кто напал на цыганку», – мог бы добавить он, но не стал. Вместо этого он поднялся и протянул мне ладонь для рукопожатия так официально, как будто мы были на королевском приеме.
– Спасибо, Флавия, – сказал он. – Ты очень помогла мне… Впрочем, как всегда.
Как всегда? Это что, колкость?
Но нет, его рукопожатие было твердым, и он взглянул мне прямо в глаза.
Боюсь, я самодовольно ухмыльнулась.
– Доггер! – сказала я. – Полиция придет, чтобы взять у меня отпечатки пальцев.
Доггер оторвался от обширного ассортимента серебряных столовых приборов, которые он полировал на кухонном столе. Секунду его взгляд был непонимающим, и затем он ответил:
– Надеюсь, они вернут вам их в целости и сохранности.
Я моргнула. Доггер пошутил? Я отчаянно понадеялась, что так оно и есть.
Доггер пережил ужаснейшие лишения на Дальнем Востоке во время войны. Теперь его разум, как иногда казалось, представлял собой безумную мешанину из поврежденных подвесных мостов, соединяющих прошлое и будущее. Если он и шутил когда то раньше, я ни разу этого не слышала. Что ж, это может быть единичный случай.
– О! Ха ха ха! – Я рассмеялась слишком громко. – Очень хорошо, Доггер. Вернут мне в целости и сохранности… Я должна запомнить, чтобы пересказать миссис Мюллет.
Я вовсе не собиралась делиться этой репликой с нашей кухаркой, но подчас лесть не знает, когда остановиться.
Доггер изобразил слабую улыбку, положив одну вилку на место и взяв другую. Столовое серебро де Люсов хранилось в темном створчатом ящике, и когда его открывали, на свет являлся впечатляющий ассортимент вилок для рыбы, черпаков для пунша, старинных чайных ложек с дырочками,16 лопаточек для извлечения костного мозга, ложек с зубчиками для лобстеров, щипцов для сахара, ножниц для винограда и лопаток для пудинга – все разложено ступеньками, словно косяк серебряных лососей, выпрыгнувших на каменную лестницу из ручья цвета виски где то в Шотландии.
Доггер приволок этот ящик на кухонный стол для ритуальной чистки столового серебра, кажущегося бесконечным процесса, за которым я никогда не уставала наблюдать.
Миссис Мюллет любила рассказывать, как однажды, когда я была маленькой, меня нашли на столе, где я сидела и играла в куклы, которых соорудила, нацепив на семейство серебряных вилок свернутые салфетки. Их одинаковые лица – длинные носы и круглые щеки – были слегка намечены выгравированными буквами «Д» и «Л» на верхушке каждой ручки, и требовалась приличная доля воображения, чтобы их отличить одну от другой.
«Семья Мампетеров» – так я их именовала: мама Мампетер, папа Мампетер и три маленькие дочки, которых я заставляла ходить, танцевать и весело петь на столе, несмотря на наличие у них трех или четырех ног.
Я до сих пор помнила Гриндльстика, трехногого бродягу, которого я сделала из вилки для солений (которую отец именовал трифидом, то есть трехногим), он исполнял невероятные акробатические трюки, пока я не засунула одну из его ног в трещину и не отломала ее.
«Лучше, чем на ипподроме, вот как это было, – говаривала миссис Мюллет, утирая слезы от смеха. – Бедное создание».
Я так и не знаю, она подразумевала Гриндльстика или меня.
Теперь, глядя, как Доггер работает, я подумала, знал ли он о Мампетерах. Скорее всего, знал, потому что миссис Мюллет, когда дело доходило до сплетен, могла сравниться только со «Всемирными новостями».
Я знала, что лучшего времени для добычи информации не будет: миссис М. ушла со своего привычного поста на кухне, а Доггер казался на пике адекватности. Я сделала глубокий вдох и решительно приступила к делу.
– Я наткнулась на Бруки Хейрвуда прошлой ночью в гостиной, – сказала я. – Точнее, это было в два часа утра.
Доггер закончил полировать нож для грейпфрута, затем положил его и идеально выровнял по отношению к его товарищам на ленте зеленого сукна.
– Что он делал? – спросил он.
– Ничего. Просто стоял у камина. Нет, погоди! Он нагнулся и трогал подставку для дров.
Эти железные шпаги, служившие подставкой, принадлежали Харриет, и хотя на них были разные фигурки, и там и там были изображены хитрые лисьи мордочки. Харриет пользовалась ими в качестве главных героев для историй на ночь, которые она сочиняла для Даффи и Фели: факт, который они никогда не уставали мне припоминать.
Если уж быть совсем честной, я горько негодовала, что моя мать придумала так много историй о воображаемом мире для моих сестер, но не для меня. Она умерла до того, как я стала достаточно большой, чтобы получить свою долю.
– Какую из двух шпаг он трогал? – уточнил Доггер, вставая.
– Лису Салли, – ответила я. – Ту, что справа.
Лиса Салли и Шоппо – это имена, которые Харриет дала хитрой парочке, пускавшейся в веселые приключения в воображаемом мире – мире, утраченном вместе со смертью Харриет. Время от времени Фели и Даффи, пытаясь оживить теплоту и счастье минувших дней, сочиняли собственные истории о двух хитроумных лисах, но в последние годы почему то этого не делают. Возможно, они стали слишком взрослыми для волшебных сказок.
Я пошла следом, когда Доггер вышел из кухни в вестибюль и направился в гостиную в западном крыле.
Он на миг остановился, прислушиваясь у дверей, затем растворился между деревянными панелями, словно клубок дыма, как это умеют делать многие старые слуги.
Он подошел прямо к Лисе Салли, разглядывая ее так торжественно, как будто он священник, пришедший провести последний ритуал. Закончив, он передвинулся на несколько футов влево и повторил ту же процедуру с Шоппо.
– Весьма странно, – заметил он.
– Странно?
– Весьма странно. Вот эта, – сказал он, указывая на Лису Салли, – отсутствовала несколько недель.
– Отсутствовала?
– Вчера ее здесь не было. Я не проинформировал полковника, поскольку знал, что он будет беспокоиться. Сначала я подумал, что мог переложить ее куда то во время одного из моих… моих…
– Приступов задумчивости, – подсказала я.
Доггер кивнул.
– Благодарю, – сказал он.
Доггер страдал от периодических приступов паники, во время которых его сознанием завладевали невидимые силы, швыряя его в неведомую жуткую бездну. В такие времена его память снова переживала былые зверства, он снова оказывался в обществе старых собратьев по оружию, и его любовь к ним возвращала к жизни их беспокойные души.
– Месяц назад то же самое было с Шоппо – он пропал и потом снова появился. Я думал, что мне мерещится.
– Ты уверен, Доггер?
– Да, мисс Флавия, вполне.
Секунду я обдумывала идею, не сказать ли ему, что я брала шпаги, но я не смогла заставить себя произнести эту ложь. Что то в Доггере требовало правды.
– Может, Даффи позаимствовала их для очередного сеанса живописи?
Периодические карандашные наброски Даффи всегда начинались довольно хорошо, но затем часто приобретали неожиданный поворот. У Девы Марии внезапно вырастали торчащие зубы, например, или отец на импровизированном эскизе, сидящий за обеденным столом, превращался в человека без глаз. Когда такое случалось, Даффи откладывала рисунок и возвращалась к чтению. Потом мы долго натыкались на выдранные из альбома страницы, засунутые в щели дивана честерфильда и под подушки кресел в гостиной.
– Может, – сказал Доггер, – а может, и нет.
Я думаю, что именно в этот момент, не осознавая того, я начала догадываться, в чем тут дело.
– Миссис Мюллет сегодня здесь?
Я точно знала, что она здесь, но я не видела ее на кухне.
– Она во дворе, говорит с Симпкинсом, молочником. Что то насчет деревянной щепки в масле.
Мне придется дождаться, когда Доггер отложит серебро. Потом я смогу приняться за миссис Мюллет.
Я хочу поговорить с ней наедине.
– Этим продавцам на все наплевать, – с отвращением говорила миссис Мюллет, ее руки по локоть были испачканы мукой. – Правда, так и есть. Один раз – муха в свернувшихся сливках, другой раз… Ох, лучше тебе этого не слышать, дорогуша. Но одно ясно как день. Если спустишь им это с рук, неизвестно, что они притащат в следующий раз. Промолчи насчет зубочистки в сегодняшнем масле, и в другой раз найдешь дверную ручку в сыре. Мне это не нравится, дорогуша, но так устроен мир.
Как же, подумала я, мне незаметно перевести беседу с продавцов на Бруки Хейрвуда?
– Может, нам следует есть больше рыбы? – предположила я. – Некоторые рыбаки в деревне продают свежую рыбу. Например, Бруки Хейрвуд.
Миссис Мюллет бросила на меня резкий взгляд.
– Пф! Бруки Хейрвуд? Да он просто браконьер! Я удивлена, что полковник не выставил его из Изгородей. Это вашу рыбу он продает!
– Полагаю, ему надо зарабатывать на жизнь.
– На жизнь? – Она ощетинилась, продолжая вымешивать большую гору теста на хлеб. – Ему надо зарабатывать на жизнь, не больше, чем птичкам небесным. Не тогда, когда эта его мать из Мальден Фенвика регулярно присылает ему чеки, чтобы он держался от нее подальше. Он бездельник, самый настоящий, вот он кто, и жулик к тому же.
– Эмигрант на пособии? – уточнила я.
Даффи однажды рассказала мне о паршивой овце, сыне наших соседей, Блэчфордов, которые платили ему, чтобы он держался подальше, в Канаде. «Два фунта десять шиллингов за каждую милю в год, – сказала она. – Он живет на островах Королевы Шарлотты, чтобы увеличить свое пособие».
– Мигрант или нет, он плохой человек, и это факт, – сказала миссис Мюллет. – Он связался с нехорошими типами.
– С Колином Праутом? – предположила я, вспомнив, как Бруки стращал мальчика на празднике.
– Колин Праут тут ни при чем, во всяком случае я так слышала. Нет, я говорю о Реджи Петтибоуне и его дружках из лавки на главной улице.
– Антикварной лавки?
Лавка «Антиквариат и качественные товары» Петтибоуна находилась через несколько дверей от «Тринадцати селезней». Хотя я часто ходила мимо, внутри я ни разу не была.
Миссис Мюллет засопела.
– Антиквариат, черт побери! – воскликнула она. – Прости, дорогуша, вот что я скажу. Этот Реджи Петтибоун заплатил нам два фунта шесть шиллингов за стол, который мы купили новым в «Арми энд нейви»,17 когда только поженились. Через три недели глядь – он стоит в витрине с серебряными ручками за пятьдесят пять гиней! И табличка: «Георгианский стол для виста от Чиппендейла». Мы знали, что это наш, потому что Альф признал выжженную отметину на одной ножке, он ее сделал кочергой, когда пытался выудить уголек, что вывалился из камина и закатился под стол, когда наша Агнес была совсем малюткой.
– И Бруки в деле вместе с Петтибоуном?
– Полагаю, да. Закадычные дружки. Близкие, как половинки щипцов для орехов, эти двое.
– Интересно, что его мать думает об этом?
– Пф! – сказала миссис Мюллет. – Очень оно ей надо. Ей с ее красками и кистями! Она рисует лошадей и гончих, ну знаешь, всякое такое. Неплохо зарабатывает на этом, держу пари. Бруки и его тайные делишки не принесут ей ничего, кроме позора. Как по мне, ей все равно, чем он тут занимается, пока он держится подальше от Мальден Фенвика.
– Спасибо, миссис Мюллет, – поблагодарила я. – Люблю с вами разговаривать. Вы всегда рассказываете такие интересные вещи.
– Имей в виду, я ничего не говорила, – сказала она приглушенным голосом, подняв палец. – Мои губы запечатаны.
И в некотором странном роде в том, что она сказала, была правда. С тех пор как я вошла на кухню, я ждала, что она спросит меня о цыганке или о том, зачем полиция приезжала в Букшоу, но она так и не спросила. Возможно ли, чтобы она не знала об этих событиях?
Маловероятно. Из болтовни миссис Мюллет с молочником у кухонной двери можно почерпнуть больше секретных сведений, чем из разговора лорда Гав Гав18 с Матой Хари.
Я уже пересекла кухню и положила руку на дверь, когда она сказала:
– Не уходи слишком далеко, дорогуша. Этот славный офицер – тот, который с веснушками, – скоро придет взять у тебя отпечатки пальцев.
Черт бы побрал эту женщину! Она что, подслушивает под каждой дверью в Букшоу? Или она настоящая ясновидица?
– О да, – вежливо ответила я. – Спасибо, что напомнили, миссис М. Я почти забыла о нем.
Звонок в дверь раздался неожиданно. Я сделала спринтерский рывок, но Фели меня обскакала.
Я затормозила на шахматной плитке как раз в тот момент, когда она распахнула дверь, за которой оказался детектив сержант Грейвс с маленьким черным чемоданчиком в руке и челюстью, отвисшей до самого пола.
Должна признать, что Фели никогда не выглядела такой красивой: блузка цвета лосося, шалфейно зеленый мохеровый джемпер (то и другое, насколько я знала по собственным шпионским вылазкам, она стащила из гардеробной Харриет), идеальные медово золотистые волосы, сияющие голубые глаза (разумеется, она оставила свои очки в черной оправе, как обычно, под подушками честерфильда).
Она это спланировала, ведьма!
– Сержант Грейвс, я полагаю? – произнесла она низким хрипловатым голосом, которого я у нее прежде не слышала. – Входите. Мы вас ждали.
Мы? В какие игры играет эта старая мумия?
– Я сестра Флавии, Офелия, – говорила она, протягивая украшенное кораллами запястье и длинную белую ладонь, на фоне которой пальцы леди из Шалота19 показались бы мясными крюками.
Убить бы ее!
Какое право имела Фели вторгнуться, вот так, бесцеремонно, между мной и человеком, пришедшим в Букшоу, исключительно чтобы взять мои отпечатки пальцев? Непростительно!
Тем не менее не следует забывать, что я не раз мечтала, что бодрый маленький сержант женится на моей старшей сестре и они поселятся в увитом цветами домике, куда я смогу заезжать на послеобеденный чай для веселой профессиональной беседы о преступных отравителях.
Сержант Грейвс наконец достаточно собрался с мыслями, чтобы сказать «да» и неуклюже войти в вестибюль.
– Чашку чаю и печенье, сержант? – предложила Фели, умудрившись изобразить такую интонацию, будто бедный гость перетрудился, устал как собака и недоедает.
– Да, меня мучает жажда, должен сказать, – выдавил он с застенчивой улыбкой. – И голод, – добавил он.
Фели отступила, пропуская его в гостиную.
Я пошла следом, словно брошенная гончая.
– Вы можете расположить ваше оборудование вот здесь, – сказала ему Фели, указывая на стол эпохи Регентства, стоявший подле окна. – Как ужасно трудна, должно быть, жизнь полицейского. Оружие, преступники, подбитые гвоздями сапоги.
Сержант Грейвс оказался достаточно учтив, чтобы не ударить ее. На самом деле, похоже, ему это даже нравилось.
– Это трудная жизнь, мисс Офелия, – сказал он, – по крайней мере бо льшую часть времени.
Его улыбка с ямочками на щеках давала понять, что сейчас у него один из более легких периодов.
– Я позову миссис Мюллет, – сказала Фели, потянувшись к бархатному шнуру, висевшему около камина и не использовавшемуся, вероятно, с тех пор, когда Георг III еще пузыри пускал. У миссис Мюллет почки откажут, когда на кухне у нее прямо над головой зазвонит колокольчик.
– Как насчет пальцев? – поинтересовалась я. Эту фразочку я подцепила у Филиппа Оделла, частного детектива по радио. – Инспектор Хьюитт умирает от желания взглянуть на них.
Фели рассмеялась смехом, напоминающим звон серебряного колокольчика.
– Вы должны простить мою маленькую сестричку, сержант, – сказала она. – Боюсь, что ее слишком часто оставляют одну.
Оставляют одну? Я чуть не засмеялась в ответ на эти слова. Что бы сказал сержант, если бы я рассказала ему об инквизиции в подвале Букшоу? О том, как Фели и Даффи засунули меня в вонючий мешок из под картошки и швырнули на каменный пол?
– Пальцы, да, точно, – сказал сержант, открывая защелки и распахивая чемоданчик. – Полагаю, ты захочешь бросить взгляд на химикаты и всякое такое, – добавил он, подмигивая мне.
Если бы это зависело от меня, я бы канонизировала его сей же момент: святой детектив сержант Грейвс. Если подумать, я даже не знаю его имя, но сейчас не время спрашивать.
– Это, – сказал он, доставая первый из двух маленьких флакончиков, – порошок для отпечатков пальцев.
– На основе ртути, я полагаю? Достаточно тонкий, чтобы давать четкие очертания петель и завитков и тому подобного?
Это я тоже узнала от Филиппа Оделла. И запомнила из за связи с химией.
Сержант заулыбался и вытащил второй флакончик, более темный, чем первый.
– Продолжай, – сказал он. – Посмотрим, сможешь ли ты догадаться, что здесь.
«Догадаться? – подумала я. – Бедный обманутый человек!»
– На основе графита, – сказала я. – Более грубый, чем ртуть, но лучше работает на некоторых поверхностях.
– Высший балл! – объявил сержант.
Я отвернулась, делая вид, что вытряхиваю песчинку из глаза, и показала Фели язык.
– Но наверняка то и другое для посыпания поверхностей, – возразила я, – и не требуется для того, чтобы взять отпечатки?
– Верно, – ответил сержант. – Я просто подумал, что тебе будет интересно посмотреть.
– О да, разумеется, – быстро сказала я. – Спасибо вам за это.
Я не думаю, что вежливо будет упомянуть, что наверху, в химической лаборатории, у меня достаточно ртути и графита, чтобы обеспечить нужды полицейского участка в Хинли на ближайшие сто лет как минимум. Дядюшка Тар помимо прочих своих достоинств был еще и запасливым.
– Ртуть, – произнесла я, прикасаясь к флакончику. – Подумать только!
Теперь сержант Грейвс доставал из защитного чехла прямоугольник из простого стекла, за которым быстро последовала бутылочка с чернилами и ролик.
Он ловко капнул пять шесть капель чернил на поверхность, затем распределил роликом, так что поверхность оказалась целиком покрыта черной липкой жидкостью.
– Теперь, – сказал он, беря меня за правое запястье и расправляя мои пальцы над стеклом, – расслабься и дай мне сделать мою работу.
Легким нажатием он опустил кончики моих пальцев в чернила, один за другим, перекатывая подушечки пальцев слева направо.
Затем, пододвинув мою ладонь к белой карте, расчерченной на десять квадратов – один для каждого пальца, – он взял отпечатки.
– О, сержант Грейвс! – сказала Фели. – Вы должны взять и у меня тоже!
«О, сержант Грейвс! Вы должны взять и у меня тоже!» Я ее чуть не стукнула.
– С радостью, мисс Офелия, – сказал он, беря ее за руку и отпуская мою ладонь.
– Лучше смажьте стекло чернилами еще раз, – заметила я, – иначе можете получить нечеткие отпечатки.
Уши сержанта слегка порозовели, но он упорно продолжил. Мгновенно покрыл стекло свежим слоем чернил и взял Фели за руку так, словно прикасался к священному предмету.
– Вы знаете, что в Святой земле есть отпечатки пальцев архангела Гавриила? – спросила я, отчаянно пытаясь снова обратить его внимание на себя. – По крайней мере были. Доктор Роберт Ричардсон и граф Белмор видели их в Назарете. Помнишь, Фели?
До того как мы последний раз подрались, Даффи читала нам за столом во время завтрака странную книгу доктора «Путешествия по Средиземному морю и прилегающим землям», и кое какие из ее чудес были еще свежими в моей памяти.
– Ему еще показали кухню Девы Марии, в часовне Воплощения. Там до сих пор сохранились угли, каминные инструменты, столовые приборы…
Что то на задворках моего разума думало о наших собственных каминных инструментах – о шпагах Лисе Салли и Шоппо, когда то принадлежавших Харриет.
– Вполне достаточно, спасибо, Флавия, – перебила меня Фели. – Можешь принести мне тряпку вытереть пальцы.
– Сама принеси, – набросилась я на нее и величественно выплыла из комнаты.
По сравнению со мной Золушка – испорченная лентяйка.
Наконец то одна!
Когда я в обществе других людей, часть меня чуть чуть съеживается. Только когда я в одиночестве, я могу в полной мере наслаждаться собственным обществом.
Из оранжереи я взяла свой старый верный скаутский велосипед. Когда то он принадлежал Харриет, которая назвала его «Ласточкой» – словом, так сильно напоминавшем мне о рыбьем жире, что я переименовала его в «Глэдис». Кто, ради бога, захочет ездить на велосипеде с прозвищем, как у сиделки из госпиталя?
И «Глэдис» была ближе к жизни, чем «Ласточка»: предприимчивая дама с шинами «Данлоп», тремя скоростями и непритязательным нравом. Она никогда не жаловалась и не уставала, и в ее обществе я тоже.
Я крутила педали, медленно виляя по краю декоративного озера. Слева от меня простирался обширный плоский участок под названием Висто, который был расчищен сэром Джорджем де Люсом в середине XIX века, чтобы служить, как он написал в дневнике, «удобным наблюдательным пунктом»: поросшая травой равнина, с которой, как предполагалось, следовало созерцать синие складчатые холмы.
Теперь, однако, Висто превратился в огромное пастбище для коров, буйно зарос крапивой, колючим кустарником, и здешний наблюдатель рисковал изодрать свою одежду в клочья. Это тут Харриет держала «Голубого призрака», свой двухместный самолет, на котором регулярно летала в Лондон на встречи с друзьями.
Все, что осталось от тех счастливых дней, – это три железных кольца, ржавеющих где то в траве, к которым некогда привязывали «Голубого призрака».
Однажды, когда я спросила отца, как выглядит Букшоу с воздуха, кожа на его висках напряглась.
«Спроси тетю Миллисент, – угрюмо сказал он. – Она летала».
Я взяла на заметку сделать это.
От Висто заросшая травой тропинка вела на юг, там и сям ее пересекали давно заброшенные лужайки и изгороди, далее сменявшиеся подлеском и кустарником. Я поехала по узкой дорожке и вскоре добралась до Изгородей.
Фургон цыганки стоял там, где я его оставила, хотя на земле было множество отпечатков «сапог, подбитых гвоздями», как их назвала Фели.
Что привело меня сюда? – подумала я. Причина в том, что цыганка находилась под моей защитой? В конце концов, я предложила ей убежище в Изгородях, и она согласилась. Если следовало заплатить компенсацию, я собиралась сделать это по собственной воле, а не потому, что меня принуждало чувство стыда.
Грай довольно пасся около кустов бузины в дальнем конце опушки. Кто то привел его обратно в Изгороди. Ему даже принесли охапку свежего сена, и он расправлялся с ним. Он взглянул на меня без любопытства и вернулся к еде.
– Кто у нас тут хороший мальчик? – спросила я, осознавая, пока произносила эти слова, что они больше подходят для обращения к попугаю. – Хороший Грай. Чудесный конь.
Грай не обращал на меня ни малейшего внимания.
Что то на стволе одного из деревьев около моста привлекло мой взгляд: это была белая деревянная дощечка примерно в шести футах над землей. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть ее.
«Полицейское расследование – вход воспрещен – полицейский участок Хинли».
Табличка была обращена к востоку, в противоположную сторону от Букшоу. Явно она предназначалась для того, чтобы отпугнуть толпы любопытных бездельников, слетающихся в места, где пролилась кровь, словно вороны на зимний дуб.
Я, в конце концов, была в собственных владениях. Вряд ли я могла считаться нарушителем. Кроме того, я всегда могу заявить, что не увидела табличку.
Я осторожно поставила ногу на оглобли фургона и, расставив руки в стороны для сохранения равновесия, словно воздушный гимнаст, медленно переступала с пятки на носок вверх к месту кучера. Дверь вернули на место.
Я постояла, собираясь с мыслями, сделала глубокий вдох, затем открыла дверь и вошла внутрь.
Кровь вытерли, я сразу это заметила. Пол недавно мыли, и острый чистый запах мыла «санлайт»20 все еще висел в воздухе.
В фургоне не было темно, но и светло тоже не было. Я сделала шаг в глубь фургона и тут же замерла на месте.
На кровати кто то лежал!
Внезапно мое сердце заколотилось как сумасшедшее, и глаза чуть не выскочили из орбит. Я едва осмеливалась дышать.
В тени опущенных занавесок я видела, что это женщина – нет, не женщина, а девочка. Может, на несколько лет старше меня. У нее были иссиня черные волосы, смуглая кожа, и она закуталась в бесформенную черную креповую ткань.
Пока я неподвижно стояла, уставившись ей в лицо, она медленно открыла темные глаза и взглянула на меня.
Быстрым сильным прыжком она соскочила с кровати, схватив что то с полки, и я внезапно обнаружила, что меня резко прижали к стене, завернув руку за спину и приставив нож к горлу.
– Отпусти! Мне больно! – сумела выдавить я сквозь боль.
– Кто ты? Что ты здесь делаешь? – прошипела она. – Говори, пока я не перерезала тебе глотку!
Я чувствовала лезвие ее ножа на своем горле.
– Флавия де Люс, – выдохнула я.
Черт побери! Я была на грани того, чтобы заплакать.
Я поймала свое отражение в зеркале: ее рука у меня под подбородком… мои выкатившиеся глаза… нож – нож!
– Это же нож для масла, – выдавила я.
Это был один из тех моментов, которые впоследствии могут показаться забавными, но не сейчас. Я дрожала от страха и злости.
Моя голова дернулась, когда она отодвинулась, чтобы взглянуть на клинок, и затем меня оттолкнули.
– Убирайся отсюда, – грубо заявила она. – Убирайся немедленно, пока я не взялась за бритву!
Мне не требовалось второго приглашения. Девочка явно спятила.
Спотыкаясь, я дошла до двери и спрыгнула на землю. Взяла «Глэдис» и была уже на полпути к деревьям, когда…
– Постой!
Ее голос эхом разнесся по опушке.
– Ты сказала, тебя зовут Флавия? Флавия де Люс?
Я не ответила, но притормозила на краю рощи, убедившись, что «Глэдис» находится между нами, словно импровизированный барьер.
– Пожалуйста, – сказала она, – подожди. Извини. Я не знала, кто ты. Мне сказали, ты спасла Фенелле жизнь.
– Фенелле? – выдавила я дрожащим голосом, еще глухим от страха.
– Фенелле Фаа. Ты привела к ней доктора… сюда… прошлой ночью.
Должно быть, я выглядела полной идиоткой, когда стояла, открыв рот, словно рыба. Моему мозгу требовалось время, чтобы воспринять то, что девочка внезапно перескочила от угроз ножом к извинениям. Я не привыкла к извинениям, и это – вероятно, первое, которое я услышала в жизни, – застало меня врасплох.
– Кто ты? – спросила я.
– Порслин, – ответила она, выпрыгивая из фургона. – Порслин Ли, Фенелла – моя бабушка.
Она шла ко мне по траве, как то по библейски вытянув руки.
– Дай я обниму тебя, – сказала она. – Я должна поблагодарить тебя.
Боюсь, я слегка съежилась.
– Не беспокойся, я не кусаюсь, – произнесла она и внезапно набросилась на меня, крепко обнимая и упираясь острым подбородком в мое плечо. – Спасибо тебе, Флавия де Люс, – прошептала она мне на ухо, как будто мы были лучшими друзьями. – Спасибо.
Поскольку я продолжала ожидать, что мне вот вот воткнут клинок между лопаток, боюсь, я не стала обнимать ее в ответ, а сохраняла натянутое молчание, вроде как часовой в Букингемском дворце, притворяющийся, что он не замечает вольностей, которые позволяет себе излишне взволнованный турист.
– Не за что, – выдавила я. – Как она? Фенелла, имею в виду.
Мне было нелегко произнести имя цыганки. Несмотря на то что мы с Даффи всегда говорили о нашей матери как о Харриет (только Фели как старшая, похоже, имеет право называть ее мамой), мне все равно казалось весьма нахальным называть бабушку незнакомки по имени.
– С ней будет все в порядке, спасибо. Но пока еще рано говорить. Если бы не ты…
На ее темных глазах выступили слезы.
– Не стоит, – неловко сказала я. – Ей нужна была помощь. Я оказалась рядом.
Было ли это действительно так просто? Или под этим крылось что то еще?
– Как ты узнала об этом? – спросила я, махнув рукой в сторону опушки.
– Копы вычислили меня в Лондоне. Нашли мое имя и адрес на клочке бумаги в ее сумке. Я уговорила водителя грузовика подвезти меня, и он подбросил меня аж до Доддингсли. Остальную часть пути я прошла пешком. Пришла сюда всего лишь час назад.
Четыре золотые звезды инспектору Хьюитту и его людям, подумала я. Поискать в фургоне сумку Фенеллы Фаа не пришло мне в голову.
– Где ты остановилась? В «Тринадцати селезнях»?
– Чтоб мне провалиться! – сказала она, имитируя акцент кокни. – Вот так шуточка!
Должно быть, я выглядела обиженной.
– Я бы не смогла найти два шиллинга, даже если бы от этого зависела моя жизнь, – сказала она, эмоционально махая руками в сторону опушки. – Так что, полагаю, я остановлюсь прямо здесь.
– Здесь? В фургоне?
Я с ужасом взглянула на нее.
– Почему нет? Он же принадлежит Фенелле? Это значит, все равно что мне. Все, что мне надо, – это найти шишку, которой принадлежит этот клочок зелени, и…
– Это называется Изгороди, – перебила я, – и они принадлежат моему отцу.
На самом деле нет: они принадлежали Харриет, но я не считала необходимым объяснять наши семейные сложности с наследством незнакомке оборванке, которая только что угрожала мне.
– О о! – сказала она. – Прости. Я не подумала.
– Но ты не можешь здесь оставаться, – продолжила я. – Это место преступления. Разве ты не видела табличку?
– Конечно, видела. А ты?
Я решила проигнорировать эту ребяческую реакцию.
– Кто бы ни напал на твою бабушку, он может до сих пор шататься в округе. Пока полиция не узнает, кто и почему, здесь небезопасно оставаться после наступления темноты.
Это была часть, но не вся правда.
Помимо важности обеспечить безопасность Порслин я внезапно ощутила потребность исправить ошибку и компенсировать семье Фенеллы Фаа старое зло, причиненное моим отцом. Первый раз в жизни мной завладела наследственная вина.
– Так что тебе придется остановиться в Букшоу, – выпалила я.
Вот! Я это сделала. Прыгнула. Но уже произнося эти слова, я знала, что пожалею.
Отец, например, придет в ярость.
Даже когда его любимая Харриет пригласила цыган остановиться в Букшоу, отец выставил их. Если она потерпела поражение, у меня тем более нет шансов.
Возможно, именно поэтому я решилась.
– Мой отец довольно эксцентричен, – сказала я. – Во всяком случае, у него есть кое какие странные идеи. Он не допускает гостей в Букшоу, если не считать его сестру. Мне придется провести тебя тайком.
Порслин явно заволновалась от этой мысли.
– Я не хочу причинять неудобства.
– Чепуха, – сказала я с интонациями тетушки Фелисити, парового катка в человеческом обличье. – Никаких неудобств. Никто никогда не заходит в восточное крыло дома. Они даже не узнают о твоем присутствии. Неси свои вещи, – распорядилась я.
До этого момента я не обращала внимания, как плохо одета Порслин. В платье из черного крепа и с темными кругами под глазами, она как будто собиралась на маскарад в костюме Мрачной Смерти.
– У меня ничего нет, – ответила она. – Только то, что ты видишь. – Она сконфуженно потянула себя за тяжелый подол. – Это платье Фенеллы. Мне пришлось постирать свои вещи в ручье сегодня утром, и они еще не высохли.
Постирать вещи? Зачем ей это понадобилось? Поскольку я этим никогда не занималась, я не спросила; возможно, позже мне подвернется повод поинтересоваться этим.
– Ну тогда пошли, – сказала я, пытаясь говорить жизнерадостно. – Букшоу ждет.
Я покатила «Глэдис» рядом с собой. Порслин брела в нескольких шагах позади, опустив глаза.
– Это не очень далеко, – через некоторое время заметила я. – Полагаю, ты будешь рада немного поспать.
Я обернулась и увидела, как она кивнула в ответ, но ничего не ответила. Она шаркала за моей спиной, опустошенная, и даже статуи дельфинов в фонтане Посейдона не могли привлечь ее внимание.
– Они сделаны в XVIII веке, – сказала я ей, – так что они довольно старые. Когда то у них из пастей текла вода.
Снова кивок.
Мы срезали путь через Трафальгарский газон – вереницу заброшенных террас, расположенных к юго востоку от дома. Сэр Джордж де Люс, спроектировавший его в честь адмирала Нельсона и его победы над испанцами, разбил его в то же время, что и Висто.
С помощью простых приспособлений подключившись к более ранним подземным водопроводным сооружениям Люциуса Протекающего де Люса, сэр Джордж планировал запустить эти роскошные фонтаны в качестве сюрприза для своей невесты.
Так что он начал было работать над шедевром ландшафтного дизайна, долженствующим сравниться или даже превзойти зрелище декоративного озера, но спекуляции во время железнодорожной мании21 истощили его состояние. После того как он утратил большую часть капиталов, все, что должно было стать величественной аллеей фонтанов, было заброшено и отдано на волю стихий.
Дожди и снега, солнце и ветер жители деревни, под покровом темноты таскающие камни для заборов, сделали свое дело. Трафальгарский газон и его статуи напоминали свалку скульптора. Фрагменты каменных херувимов, заросших мхом тритонов и морских нимф, разбросанные повсюду были, словно каменные пловцы, потерпевшие кораблекрушение и ожидающие, когда их спасут из земного моря.
Уцелел только Посейдон, развалившийся со своим неводом на постаменте, нависая над своей разрушенной семьей, его трезубец, словно громоотвод, торчал вверх, туда, где могли быть древнегреческие небеса.
– Это старый Посейдон, – сказала я, втаскивая «Глэдис» на очередной пролет осыпающейся лестницы. – Его фотография была в «Сельской жизни» пару лет назад. Он величественный, не так ли?
Порслин внезапно резко остановилась, прикрыв рот рукой, ее ввалившиеся глаза уставились наверх, широкие и глубокие, словно колодцы. Затем она вскрикнула, как испуганный зверек.
Я посмотрела следом за ней и сразу же увидела то, что заставило ее застыть на месте.
С Посейдонова трезубца, словно пугало на крючке для одежды, свисала темная фигура.
– Это Бруки Хейрвуд, – сказала я, еще не увидев его лица.
Один из зубцов трезубца проткнул длинное молескиновое пальто Бруки в районе шеи, и он слегка покачивался на ветру, производя довольно легкомысленное впечатление в своей кепке и алом шарфе, как будто катался на карусели в парке развлечений.
На миг я подумала, что он упал. Возможно, под действием избыточных алкогольных паров он попытался забраться на статую. Может быть, соскользнул с головы Посейдона и упал на трезубец.
Однако, эта идея оказалась недолговечной. Я почти сразу же заметила, что его руки связаны за спиной. Но это еще не самое худшее.
Когда я обошла статую, чтобы увидеть его спереди, солнце ярко сверкнуло на какой то штуке, торчащей изо рта Бруки.
– Оставайся здесь, – сказала я Порслин, хотя видела, что она и так застыла на месте.
Я прислонила «Глэдис» к нижней из трех чаш в форме раковин, образующих фонтан, затем забралась на ее трубчатую раму, встала на сиденье, откуда смогла залезть на грубый каменный край.
Чаша бассейна была наполнена отвратительной жижей из черной воды, мертвых листьев и плесени – результат столетия заброшенности, и пахло это отвратительно.
Стоя на краю, я смогла забраться на среднюю раковину и, наконец, на верхнюю. Я оказалась на уровне коленей Бруки, уставившись в его невидящие глаза. Его лицо было жуткого оттенка белого рыбьего брюха.
Разумеется, он был абсолютно мертв.
После первоначального шока от осознания того, что кого то, с кем я говорила лишь несколько часов назад, больше нет среди живых, я ощутила странное возбуждение.
Я не боюсь мертвых. В действительности мой скудный опыт показал, что они вызывают у меня чувство, совершенно противоположное страху. Мертвое тело – более захватывающее, чем живое, и мне довелось узнать, что трупы – лучшие рассказчики. Мне повезло уже увидеть несколько; Бруки на самом деле был третьим.
Покачиваясь на краю скульптурной каменной раковины, я смогла ясно разглядеть, что сверкало на солнце. Из одной ноздри Бруки – не изо рта – торчал предмет, который сначала показался мне круглым серебряным медальоном: плоский диск с отверстиями и приделанной к нему ручкой. На конце повисла капля крови Бруки.
На диске было выгравировано изображение лобстера, а на ручке – монограмма де Люсов.
«ДЛ».
Это была серебряная ложка для лобстеров – из набора, принадлежащего Букшоу.
Последний раз, когда я видела наши столовые приборы, Доггер натирал их полиролью для серебра на кухонном столе.
Рабочая часть ложки, насколько я помнила, заканчивалась двумя маленькими зубцами, торчащими, словно рожки у улитки. Эти острия, предназначенные, чтобы доставать розовое мясо из трещин в панцире вареного лобстера, теперь прочно вонзились глубоко в мозг Бруки Хейрвуда.
Смерть от фамильного серебра, подумала я, не успев отключить эту часть мозга.
Слабый стон снизу напомнил мне, что Порслин еще здесь.
Ее лицо было почти таким же белым, как у Бруки, и я увидела, что она трясется.
– Бога ради, Флавия, – сказала она дрожащим голосом, – слезай, давай уйдем отсюда. Кажется, меня сейчас стошнит.
– Это Бруки Хейрвуд, – отозвалась я и вознесла безмолвную молитву за упокой браконьерской души.
Защити его, Господи, и пусть небеса изобилуют для него ручьями с форелью.
Мысль о форели напомнила мне о Колине Прауте. Я почти забыла о мальчике. Вздохнет ли Колин с облегчением, когда услышит, что его мучитель мертв? Или опечалится?
Мать Бруки окажется в таком же затруднительном положении. А вместе с ней, дошло до меня, и почти каждый в Бишоп Лейси.
Я поставила ногу на колено Посейдона и подтянулась вверх, уцепившись за его могучий локоть. Теперь я оказалась чуть выше Бруки, рассматривая что то, привлекшее мое внимание. В выемке между двумя остриями трезубца было сияющее пятнышко размером с шестипенсовик, как будто кто то отполировал бронзу тряпкой.
Я запомнила форму этого пятна и начала медленно спускаться вниз, очень стараясь не прикасаться к телу Бруки.
– Пойдем, – сказала я Порслин, встряхивая ее за руку. – Надо убраться отсюда, пока не решили, что это мы сделали.
Я не стала говорить ей, что затылок Бруки превратился в кровавое месиво.
Мы на секунду остановились за одной из розовых изгородей, которые в это время года второй раз цвели. Со стороны кухонного огорода доносился скрип лопатки, которой Доггер соскребал старую землю с цветочных горшков. Миссис Мюллет, насколько я знала, уже ушла.
– Оставайся тут, – прошептала я, – пока я разведаю обстановку.
Порслин, казалось, едва меня слышит. Белая от страха и усталости, она столбом стояла среди роз, словно статуя в Букшоу, на которую шутки ради набросили старое черное платье.
Я пронеслась, незамеченная, как я надеялась, по траве и гравиевой дорожке к кухонной двери. Прильнув к ней, я прижалась ухом к тяжелому дереву.
Как я уже говорила, я унаследовала от Харриет почти невероятный острый слух. Любой стук горшков и сковородок или шум разговора я сразу же услышу. Миссис Мюллет без конца разговаривала сама с собой за работой, и, хотя я знала, что она уже должна была уйти домой, осторожность никогда не помешает. Если Фели и Даффи планируют очередное нападение, наверняка смешки и хихиканье их выдадут.
Но я ничего не услышала.
Я открыла дверь и вошла в пустую кухню.
Моим самым важным делом было провести Порслин в дом и спрятать ее в безопасном месте, где ее присутствие останется незамеченным. После я смогу позвонить в полицию.
Телефон в Букшоу держали вне поля зрения, в маленьком шкафчике в узком коридоре, соединявшем вестибюль с кухней. Как я говорила, отец презирал «инструмент», и всем нам в Букшоу запрещалось им пользоваться.
Когда я кралась на цыпочках по коридорчику, я услышала, как кто то в кожаной обуви идет по плитке. Вероятнее всего, это отец. Туфли Фели и Даффи более женственны и производят более нежный, более скользящий звук.
Я нырнула в шкафчик с телефоном и тихо прикрыла за собой дверцу. Я сяду на маленькую восточную скамейку в темноте и подожду.
В вестибюле шаги замедлились – и остановились. Я задержала дыхание.
После того что показалось мне двумя с половиной вечностями, шаги двинулись прочь, в сторону западного крыла и отцовского кабинета, как я предположила.
В этот миг – прямо у моего локтя! – зазвонил телефон… потом опять.
Через несколько секунд шаги вернулись, приближаясь к вестибюлю. Я подняла трубку и крепко прижала ее к груди. Если звонки внезапно прекратятся, отец подумает, что звонивший повесил трубку.
– Алло? Алло? – Я слышала металлический голос, говоривший мне в грудную клетку. – Вы слышите?
Снаружи, в вестибюле, шаги остановились – и снова отступили.
– Вы слышите? Алло? Алло? – Приглушенный голос теперь кричал, довольно разгневанно.
Я поднесла трубку к уху и прошептала в микрофон:
– Алло! Это Флавия де Люс.
– Это констебль Линнет из Бишоп Лейси. Инспектор Хьюитт пытается с вами связаться.
– О, констебль Линнет, – выдохнула я голосом в стиле Оливии де Хэвиленд. – Я как раз собиралась с вами связаться. Я так рада, что вы позвонили. В Букшоу только что произошло нечто ужасное!
Покончив с этим неприятным делом, я совершила быстрое отступление в розовые кусты.
– Пошли, – сказала я Порслин, стоявшей точно в такой же позе, в какой я ее оставила. – У нас нет времени!
Меньше чем через минуту мы украдкой пробрались по широкой лестнице в восточное крыло Букшоу.
– Черт возьми, – заметила Порслин, увидев мою спальню. – Да это же чертова площадь для парадов!
– И такая же холодная, – отозвалась я. – Забирайся под пуховое одеяло. Я принесу горячую грелку.
Быстрое путешествие в лабораторию, пять минут в обществе бунзеновской горелки, и я наполнила красную резиновую грелку кипятком, собираясь засунуть ее под ступни Порслин.
Я приподняла край матраса и достала коробку конфет, которую утащила с кухонного крыльца, где Нед, влюбленный помощник трактирщика, вечно оставлял подношения Фели. Поскольку мисс Носовой Платок никогда не знала, что они поступают, ей вряд ли могло их не хватать, не так ли? Я напомнила себе сказать Неду, когда я увижу его в следующий раз, как высоко оценили его подарок. Я просто не стану говорить ему, кто именно оценил.
– Угощайся, – сказала я, срывая целлофан с коробки. – Они, может, не такие свежие, как майские цветы, но по крайней мере не кишат личинками.
Доходы Неда могли позволить только те конфеты, которые пролежали в витрине четверть столетия или больше.
Порслин замерла с конфетой на полпути ко рту.
– Ешь, – сказала я ей. – Я пошутила.
На самом деле нет, но не стоит расстраивать девушку.
Намереваясь задернуть занавески, я подошла к окну, где остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности. Никого не было видно.
За лужайками виднелся краешек Висто и Посейдон! Я совсем забыла, что могу видеть фонтан из окна спальни.
Возможно ли… Я протерла глаза и снова посмотрела туда.
Да! Там он и был – Бруки Хейрвуд, с расстояния он казался просто темной куклой, болтающейся на трезубце морского бога. Я легко смогу сбегать туда еще раз до появления полиции. И даже если они приедут, когда я буду там, я скажу, что ждала их, присматривала за Бруки, чтобы никто ничего не трогал. И так далее.
– У тебя измученный вид, – сказала я, поворачиваясь к Порслин.
Ее веки уже подрагивали, когда я задернула занавески.
– Спи крепко, – сказала я, но не думаю, что она меня услышала.
В дверь позвонили, когда я спустилась по лестнице. Вот крысы! Стоило мне подумать, что я одна. Я сосчитала до десяти и открыла дверь – в тот момент, когда звонок снова зазвонил.
За дверью стоял инспектор Хьюитт, его палец все еще прижимался к звонку, на лице было слегка растерянное выражение, будто он маленький мальчик, которого застали врасплох, когда он играл в «звони звони убегай».
Они явно не теряют времени зря, подумала я. Не прошло и десяти минут с тех пор, как я разговаривала с констеблем Линнетом.
Инспектор, кажется, слегка был ошеломлен, увидев меня в дверях.
– А, – произнес он, – вездесущая Флавия де Люс.
– Добрый день, инспектор, – сказала я самым что ни на есть медоточивым голосом. – Войдете?
– Спасибо, нет, – ответил он. – Я понял, что произошел еще один… инцидент.
– Инцидент, – подыграла я ему. – Это Бруки Хейрвуд. Самый быстрый путь к Трафальгарскому газону – здесь, – добавила я, показывая рукой. – Следуйте за мной, я вам покажу.
– Притормози, – сказал инспектор Хьюитт. – Ничего такого ты не сделаешь. Я хочу, чтобы ты держалась как можно дальше от этого дела. Понимаешь, Флавия?
– Это наша собственность, инспектор, – сказала я, просто чтобы напомнить, что он разговаривает с одной из де Люсов.
– Да, и мое расследование. Хоть один твой отпечаток на месте преступления – и я выдвину против тебя обвинение. Ясно?
Что за наглость! Эти слова не заслуживают ответа. Я могла бы сказать: «Мои отпечатки и без того на месте преступления, инспектор», но не стала. Я развернулась на каблуках, захлопывая дверь перед его носом.
Внутри я быстро прижалась ухом к панели и изо всех сил прислушалась.
Хотя то, что я услышала, больше напоминало сухой смешок, я предпочитаю думать, что это был легкий возглас разочарования, оттого что инспектор так глупо лишился услуг первоклассного ума.
Черти бы побрали этого человека и утащили в ад! Он пожалеет о своем высокомерии. О да, именно так, он пожалеет!
Я побежала вверх по лестнице в химическую лабораторию. Открыла тяжелую дверь, вошла в комнату и почти сразу же расслабилась. На меня снизошло чувство глубокого умиротворения.
В этом месте было что то особенное: в том, как нежно падал свет сквозь высокие створки окон, в мягком медном блеске микроскопа Лейтца, когда то принадлежавшего дядюшке Тару, а теперь, к моему удовлетворению, ставшего моим, в резком – почти жаждущем – сиянии лабораторных склянок, в шкафах, полных аккуратно подписанных флакончиков с химикатами (включая некоторые выдающиеся яды), и в многочисленных рядах книг – все это придавало помещению нечто, что я могу описать только как ощущение успокоения.
Я взяла высокий лабораторный табурет и поставила его на конторку возле окна. Затем из нижнего ящика стола – поскольку там хранились дневники и документы Тара де Люса, я все еще считала его собственностью дяди – я добыла немецкий бинокль. Его линзы, как я узнала из одной книжки, сделаны из особого песка, который встречается только в Тюрингском лесу около деревни Мартинрода. Благодаря содержанию окиси алюминия в песке изображение приобретает необыкновенную четкость. Именно это мне и надо!
Повесив бинокль на шею, я воспользовалась стулом, чтобы забраться на конторку, затем влезла на табурет, беспокойно покачиваясь на своей импровизированной наблюдательной башне и головой почти касаясь потолка.
Одной рукой держась за оконную раму для равновесия, другой прижимая бинокль к глазам, я свободными пальцами отрегулировала настройки.
Когда изгороди, окаймлявшие Трафальгарский газон, обрели необходимую резкость, я поняла, что вид из лаборатории, и именно с этого угла, будет намного лучше, чем из окна спальни.
Да, вот он, Посейдон, уставившийся на невидимый океан, не замечая темный сверток, висящий на его трезубце. Но теперь у меня был отличный вид на весь фонтан.
Мощные линзы поглотили расстояние, и я увидела, как инспектор Хьюитт появился из за фонтана, поднял руку, чтобы прикрыть глаза от солнца, и начал рассматривать тело Бруки. Он поджал губы, и я почти услышала вырвавшийся у него легкий присвист.
Интересно, знает ли он, что за ним наблюдают?
Изображение в окулярах внезапно исчезло, потом снова появилось – и опять пропало. Я отвела бинокль от глаз и поняла, что внезапное облачко затмило солнце. По тени, накрывшей пейзаж, я могла сказать, что надвигается гроза.
Я снова подняла бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть, что инспектор смотрит прямо на меня. Я задохнулась, затем до меня дошло, что это оптический фокус; конечно, он не видит меня. Он, должно быть, смотрит на грозовые облака, собирающиеся над Букшоу.
Он отвернулся, потом снова повернулся в мою сторону, казалось, будто он с кем то говорит, так оно и было. На моих глазах из за постамента статуи вышел детектив сержант Вулмер с тяжелым чемоданчиком, за ним следовали доктор Дарби и детектив сержант Грейвс. Должно быть, они приехали в одной машине, подумала я, объехали кругом через Канаву и Изгороди.
Не успели бы вы сказать «Джек Робинсон», как сержант Вулмер расставил свою складную треногу и установил на нее тяжелую камеру. Я восхищалась тем, как ловко его грубые пальцы управляли тонкими настройками и как быстро он сумел измерить экспозицию.
Внезапно вспыхнула ослепительная молния, за которой почти сразу же послышался оглушительный удар грома, и я чуть не свалилась с табурета. Я отпустила бинокль, повисший у меня на шее, и уперлась обеими ладонями в оконную раму, чтобы восстановить равновесие.
Что там Даффи однажды сказала мне во время летнего ливня?
«Держись подальше от окон во время грозы, ты, глупая ослица».
И вот она я, молнии колошматят во фрамугу, а я распростерлась на стекле, словно бабочка на карточке в Национальном музее.
«Даже если молния не попадет в тебя, – добавила она, – звук грома высосет дыхание из твоих легких, и тебя вывернет наизнанку, словно красный носок».
Молнии вспыхивали снова и снова, грохотал гром, а теперь стеной обрушился дождь, ударяя по крыше, словно по литаврам. Поднялся внезапный сильный ветер, и деревья в парке бешено клонились под его порывами.
На самом деле это выглядело довольно воодушевляюще. Черт бы побрал Даффи, подумала я. Если я немного попрактикуюсь, то даже научусь любить гром и молнию.
Я выпрямилась, восстановив равновесие, и поднесла бинокль к глазам.
Передо мной развернулась сцена из ада. В водянистом зеленоватом свете, атакуемые ветром и освещенные изменчивыми вспышками молний, трое полицейских снимали тело Бруки с трезубца. Они протянули веревку ему под мышками и медленно, почти нежно опускали на землю. Возвышающийся над ними на фоне дождя Посейдон, словно чудовищный каменный Сатана с вилами наготове, продолжал смотреть на свой водный мир, как будто пресытился до крайности жалкими кривляниями простых смертных.
Инспектор Хьюитт потянулся к веревке, чтобы облегчить спуск тела, дождь приклеил ему волосы ко лбу, и на миг у меня возникло ощущение, будто я наблюдаю какую то чудовищную мистерию.
И, возможно, так оно и было.
Только когда сержант Вулмер достал кусок брезента из чемоданчика и прикрыл тело Бруки, мужчины наконец подумали об укрытии и для себя.
Хотя это была символическая защита, доктор Дарби поднял медицинский чемоданчик над головой и стоял неподвижно, с несчастным видом под дождем.
Инспектор Хьюитт развернул маленький прозрачный дождевик и набросил его на свою промокшую до нитки одежду. Я подумала, не прекрасная ли жена инспектора Антигона тихонько положила его в карман мужу на всякий случай.
Сержант Вулмер неподвижно стоял под ливнем, как будто его мощное тело само по себе было достаточной защитой от ветра и дождя, а сержант Грейвс, единственный из всех, чьи размеры позволяли это, уютно забился под нижнюю чашу фонтана с подветренной стороны, где сидел на корточках, сухой, как утка.
Затем внезапно, так же быстро, как началась, гроза закончилась. Темная туча поплыла на восток, снова появилось солнце, и запели птицы.
Сержант Вулмер снял водонепромокаемую накидку, которую набросил на камеру, и снова начал фотографировать фонтан со всех мыслимых углов. Когда он приступил к крупным планам, в поле зрения появилась «скорая помощь», подпрыгивая по грубой земле между Изгородями и Трафальгарским газоном.
Перекинувшись несколькими словами с водителем, доктор Дарби помог переложить накрытое тело на носилки и забрался на пассажирское сиденье.
Когда «скорая помощь» медленно тронулась с места, петляя, чтобы объехать наполовину ушедшие в землю статуи, я заметила, что появилась радуга. Неземной желтый свет озарил пейзаж, придавая ему вид кричащего рисунка сумасшедшего художника.
На дальней стороне Трафальгарского газона, возле деревьев, что то шевельнулось. Я чуть чуть повернулась и быстро перенастроила бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть фигуру, исчезающую между деревьями.
Еще один браконьер, подумала я, следил за полицией и не хотел, чтобы его заметили.
Я снова поймала «скорую» в бинокль и наблюдала за ней, пока она не пропала за далекой изгородью. Когда она скрылась из виду, я спустилась на пол и заперла лабораторию.
Если я хочу обыскать берлогу Бруки до того, как туда заявится полиция, надо пошевеливаться.
Единственная проблема заключалась в том, что я понятия не имела, где жил Бруки.
Можно совершить еще одну вылазку в шкафчик с телефоном, но в вестибюле я рискую столкнуться с отцом или, что хуже, с Даффи или Фели. Кроме того, очень маловероятно, чтобы бездельник вроде Бруки был упомянут в телефонном справочнике.
Вместо того чтобы рисковать тем, что меня поймают, я украдкой пробралась в картинную галерею, занимавшую почти весь первый этаж восточного крыла.
Армия предков де Люсов смотрела на меня, когда я шла мимо, в их лицах я с неловкостью узнавала свои черты. Я бы невзлюбила большинство из них, подумала я, и большинство из них невзлюбили бы меня.
Я сделала колесо, просто чтобы показать им, что мне наплевать.
Тем не менее, поскольку старик это заслуживал, я отдала портрету Тара де Люса короткий скаутский салют, пусть даже меня выставили из этой организации, довольно несправедливо, как я считала, и это сделала женщина, совершенно лишенная чувства юмора. «Честно говоря, мисс Пэшли, – я бы сказала ей, если бы у меня было хотя бы полшанса, – гидроксид железа был просто шуткой».
В дальнем конце галереи находилась кладовка, которая в дни славы Букшоу использовалась, чтобы помещать в рамы и реставрировать портреты и пейзажи, составляющие семейную коллекцию искусства.
Пара полок и рабочая скамья в кладовке до сих пор были заставлены грязными баночками из под краски и лака, содержимое которых высохло еще во времена королевы Виктории, там и сям из них торчали ручки кистей, словно хвосты окаменевших крыс.
Все, кроме меня, похоже, забыли, что у этого помещения есть одна весьма полезная особенность: поднимающееся окно, которое легко открывается изнутри и снаружи – и стало еще легче открываться, когда я взяла на себя труд смазать его раму салом, которое слямзила из чулана.
На наружной стене, прямо под оконной рамой и на полпути к земле, в стене был наполовину осыпавшийся кирпич – его медленное разрушение, признаюсь, отчасти стимулировалось позаимствованной у Доггера лопаткой: идеальная опора для ноги, на случай если кто то захочет уйти или вернуться в дом, не привлекая ненужного внимания.
Выбравшись из окна и спрыгнув на землю, я чуть не наступила на Доггера, стоявшего на коленях в мокрой траве. Он встал на ноги, приподнял шляпу и вернул ее на место.
– Добрый день, мисс Флавия.
– Добрый день, Доггер.
– Славный дождик.
– Ага, славный.
Доггер бросил взгляд на золотое небо и продолжил выпалывать сорняки.
Самые лучшие люди, они такие, да. Они не пристают к тебе, как липучки для мух.
Шины «Глэдис» радостно жужжали, когда мы пронеслись мимо Святого Танкреда и въехали на главную улицу. Она наслаждалась днем так же, как и я.
Впереди слева, через несколько дверей от «Тринадцати селезней», находилась антикварная лавка Реджи Петтибоуна. Я мысленно взяла на заметку зайти сюда попозже, и в этот момент распахнулась дверь и на дорогу выскочил мальчик в очках.
Колин Праут!
Я свернула вбок, чтобы не наехать на него, и «Глэдис» содрогнулась, затормозив длинным скользящим движением.
– Колин! – крикнула я, остановившись. Я чуть не полетела вверх тормашками.
Но Колин уже пересек центральную улицу и скрылся в Болт элли, узком вонючем проходе, ведущем к дороге за магазинами.
Не стоит и говорить, что я поехала за ним, вознеся очередную хвалу за изобретение трехскоростного рычага переключения Старми Арчера.
Я примчалась на дорогу, но Колин уже скрывался за углом в дальнем конце. Через несколько секунд, описав неровный круг, он снова окажется на центральной улице.
Я была права. К тому времени, когда я снова его увидела, он торопился прямиком в Коровий переулок, как будто по его следам неслись все гончие ада.
Вместо того чтобы поехать за ним, я нажала на тормоза.
Там, где Коровий переулок заканчивается у реки, я знала, Колин повернет налево и пойдет по старому бечевнику позади «Тринадцати селезней». Он не рискнет идти другой дорогой, опасаясь, что его загонят в угол.
Я повернулась в противоположную сторону и поехала туда, откуда пришла, описав широкую дугу в сторону Сапожной улицы, где в последнем доме жила мисс Пикери, новая библиотекарша. Я затормозила, слезла с велосипеда и, прислонив «Глэдис» к ее забору, быстро перебралась по ступенькам и тихонько заняла позицию за одним из высоких тополей, окаймлявших бечевник.
Как раз вовремя! Вот и Колин спешит ко мне, все время нервно оглядываясь через плечо.
– Привет, Колин, – сказала я, заступая ему дорогу.
Колин остановился, как будто наткнулся на кирпичную стену, но бегающие тусклые глаза, увеличенные, словно устрицы, толстыми линзами, сигнализировали, что он готов броситься прочь в любой момент.
– Полиция тебя ищет, ты это знаешь? Хочешь, чтобы я сказала им, где ты?
Это была откровенная ложь – одна из моих специализаций.
– Н н нет.
Его лицо стало бледным, как папиросная бумага, и я на миг подумала, что он вот вот зарыдает. Но не успела я закрутить гайки, как он выпалил:
– Я этого не делал, Флавия! Честно! Что бы они там ни думали, я этого не делал!
Несмотря на его путаницу со словами, я знала, что он имеет в виду.
– Что не делал, Колин? Что ты такого не делал?
– Ничего. Я ничего не делал.
– Где Бруки? – небрежно поинтересовалась я. – Мне надо его видеть по поводу пары каминных шпаг.
Мои слова возымели желаемый эффект. Колин замахал руками, словно крыльями флюгера, указывая пальцами на север, юг, запад, восток. Наконец он остановился на последнем направлении, показывая, что Бруки следовало искать где то за «Тринадцатью селезнями».
– Последний раз, когда я видел его, он разгружал свой фургон.
Свой фургон? У Бруки есть фургон? Почему то эта мысль казалась смехотворной – все равно что увидеть Страшилу из любимой детской книжки за рулем грузовика фирмы «Бедфорд», но тем не менее…
– Ужасно тебе благодарна, Колин, – сказала я. – Ты чудо.
Изо всех сил потерев глаза и дергая себя за волосы, он перебрался через ступеньки и побежал на Сапожную улицу, словно кружащийся дервиш. И скрылся из виду.
Не сделала ли я только что колоссальную ошибку? Может, да, но я вряд ли могу заниматься расследованием, когда кто то вроде Колина пускает слюни на моем плече.
Только затем ледяной ужас одной мысли проскользнул в мой мозг. Что, если…
Но нет, если бы на одежде Колина была кровь, я бы наверняка ее заметила.
Когда я возвращалась за «Глэдис», меня захватила замечательная, прекрасная идея. Во всем Бишоп Лейси есть лишь несколько фургонов, и большинство из них я знаю на вид: торговца скобяными изделиями, мясника, электрика и так далее. На боках каждого бросающимися в глаза буквами написано имя владельца; каждый фургон уникален и безошибочно узнаваем. Быстрый бросок по главной улице установит местонахождение каждого из них, и незнакомый фургон окажется как бельмо на глазу.
Так я и поступила.
Через несколько минут я крутила педали, безрезультатно описывая зигзаг по деревне. Но, завернув за угол в восточном конце главной улицы, я не могла поверить своим глазам.
Перед Ивовым особняком был припаркован сомнительного вида зеленый фургон, и хотя его ржавые бока были чистыми, но сверху было написано: «Бруки Хейрвуд».
Ивовый особняк получил свое уместное прозвище, потому что целиком скрывался под свисающими ветвями гигантского дерева и не стал заметнее даже тогда, когда его выкрасили в жуткий оранжевый цвет. Этот дом принадлежал Тильде Маунтджой, с которой я познакомилась пару месяцев назад при не самых веселых обстоятельствах. Мисс Маунтджой раньше работала главной библиотекаршей в бесплатной библиотеке Бишоп Лейси, где, как говорили, ее боялись даже книги. Теперь, имея кучу свободного времени, она стала священным ужасом без постоянного ангажемента.
Хотя я не стремилась возобновлять наше знакомство, деваться было некуда, я открыла калитку, пробралась сквозь паутину свисающих веток, хлюпая по мху под ногами и готовясь бросить вызов дракону в его логове.
Под каким предлогом? Я скажу, что, катаясь на велосипеде, почувствовала внезапную слабость. Увидев фургон Бруки, я подумала, что, возможно, он будет так добр, что погрузит «Глэдис» в заднюю часть и отвезет меня домой. Отец, я уверена, будет вечно ему благодарен… и т. д. и т. п.
Под сенью ивовых веток крыльцо заросло лишайником, и воздух был прохладным и влажным, словно в мавзолее.
Я уже подняла проржавевший медный дверной молоток в форме линкольнского бесенка, когда дверь распахнулась, и на пороге появилась мисс Маунтджой – вся в крови!
Я не знаю, кто из нас больше испугался при виде другой, но на секунду мы обе застыли совершенно неподвижно, широко открытыми глазами уставившись друг на друга.
Передняя часть ее платья и рукава серого кардигана промокли от крови, а лицо представляло собой открытую рану. Несколько свежих алых капель упали на пол, перед тем как она подняла окровавленный носовой платок и прижала его к лицу.
– Кровь из носа, – сказала она. – У меня это часто бывает.
Испачканная льняная ткань, закрывавшая ее рот и нос, приглушила слова, прозвучавшие как: «Вонь из коса. Мня то сто вает», но я знала, что она имеет в виду.
– Боже, мисс Маунтджой! – воскликнула я. – Позвольте, я вам помогу.
Я схватила ее за руку, и не успела она возразить, как я повела ее к кухне по темному коридору, по бокам которого стояли тяжелые тюдоровские буфеты.
– Садитесь, – сказала я, пододвигая стул, и, к моему удивлению, она послушалась.
Мой опыт по части носовых кровотечений был ограниченным, но практическим. Я вспомнила, как на одной вечеринке по случаю дня рождения Фели нос Шейлы Фостер забрызгал кровью крокетную лужайку, а Доггер остановил кровотечение с помощью чьего то носового платка, окунув его в раствор сульфата меди из оранжереи.
Ивовый особняк, однако, не производил впечатление места, где есть запасы медного купороса, как называется этот раствор, хотя я знала, что, если бы у меня было полчашки разбавленной серной кислоты, пара пенни и батарейка из велосипедного фонаря «Глэдис», я бы смогла на скорую руку сделать достаточное количество этого вещества, чтобы получить, что надо. Но времени на химию не оставалось.
Я схватила декоративный железный ключ, висевший на гвозде у камина, и быстро приложила его к затылку мисс Маунтджой в качестве холодного компресса.
Она вскрикнула и чуть не слетела со стула.
– Тихо, – сказала я, как будто обращалась к лошади (в моем сознании промелькнуло, как я цеплялась за гриву Грая во мраке). – Тихо.
Мисс Маунтджой сидела неподвижно, ссутулив плечи. Время пришло.
– Бруки здесь? – непринужденно поинтересовалась я. – Я видела снаружи его фургон.
Голова мисс Маунтджой откинулась назад, и я почувствовала, как под моей рукой она напряглась еще сильнее. Она медленно отняла окровавленный платок от носа и произнесла с идеально холодной ясностью:
– Ноги Хейрвуда больше не будет в этом доме.
Я моргнула. Мисс Маунтджой просто изъявляет решительность или в ее словах есть что то более зловещее? Она знает, что Бруки мертв?
Когда она оглянулась, чтобы посмотреть на меня, я увидела, что кровотечение прекратилось.
Я позволила молчанию затянуться – полезный приемчик, который я позаимствовала у инспектора Хьюитта.
– Этот человек вор, – наконец сказала она. – Мне не следовало доверять ему. Не знаю, о чем я думала.
– Может, вам что нибудь принести, мисс Маунтджой? Стакан воды? Влажную салфетку?
Наступил подходящий момент втереться к ней в доверие.
Не говоря больше ни слова, я пошла к раковине и намочила полотенце для рук. Отжала его и протянула ей. Пока она стирала кровь с лица и рук, я скромно отвела взгляд, пользуясь удобным случаем рассмотреть кухню.
Это была квадратная комната с низким подоконником. В углу к полу прижалась маленькая зеленая плита марки «AGA», кроме нее был еще простой стол из досок с одним единственным стулом – тем самым, на котором сейчас сидела мисс Маунтджой. Узкая полка для посуды занимала две стенки комнаты, на ней располагался ассортимент синих и белых тарелок и блюдец – преимущественно стаффордширских, судя по рисунку: большей частью это были сельские пейзажи и сценки. Я насчитала одиннадцать плюс пустое место размером примерно в полтора фута там, где когда то, должно быть, стояла двенадцатая тарелка.
Отфильтрованный сквозь ивовые ветки снаружи, слабый зеленый свет, просачиваясь сквозь два маленьких окошка над раковиной, придавал тарелкам странный водянистый оттенок, вызвавший у меня в памяти вид Трафальгарского газона после дождя, после того как тело Бруки сняли с фонтана Посейдона.
У выхода в узкий коридор, через который мы попали на кухню, располагался деревянный потрескавшийся застекленный шкафчик, наверху которого стояли несколько одинаковых бутылок медицинского вида.
Только прочитав их этикетки, я почувствовала запах. Как странно, подумала я, обычно обоняние срабатывает мгновенно, зачастую быстрее, чем зрение или слух.
Но сомнений больше не оставалось. Все помещение – даже сама мисс Маунтджой – пропахло рыбьим жиром.
Вероятно, до этого момента зрелище носового кровотечения мисс Маунтджой и ее забрызганная кровью одежда подавили мое обоняние. Хотя сначала я ощутила рыбный запах, когда увидела ее, как мне показалось, истекающую кровью, в дверях, и опять, когда приложила холодный ключ к ее затылку, мой мозг, должно быть, отметил этот факт как не самый важный и приберег его для последующих размышлений.
Мой опыт по части рыбьего жира был обширным. Значительную часть жизни я провела, убегая от наступавшей миссис Мюллет, которая с открытой бутылкой и ложкой размером с огородную лопату преследовала меня по коридорам и лестницам Букшоу – даже в моих снах.
Кто в здравом уме захочет проглотить нечто, по виду похожее на переработанный бензин и выжатое из рыбьих печенок, оставленных гнить на солнце? Эту гадость использовали для дубления кожи, и я не могла не думать, что же она творит с человеческими внутренностями.
«Открой ротик, дорогуша, – слышала я голос миссис Мюллет, катившейся следом за мной. – Это полезно для тебя».
«Нет! Нет! – вопила я. – Не надо кислоту! Пожалуйста, не заставляйте меня пить кислоту!»
И это правда, я не придумываю. Я проанализировала эту штуку в лаборатории и обнаружила, что в ней содержится целый список кислот, в том числе олеиновая, маргариновая, уксусная, масляная, холевая и фосфорная, не говоря уже об окисях, кальции и натрии.
В результате я заключила сделку с миссис М.: она разрешает мне принимать рыбий жир в одиночестве в моей комнате перед сном, а я перестаю вопить, как пытаемая банши, и пинать ее по щиколоткам. Я поклялась могилой матери.
У Харриет, разумеется, нет могилы. Ее тело где то в снегах Тибета.
Обрадовавшись освобождению от трудного и тягостного задания, миссис Мюллет сделала вид, что возмущена, но охотно отдала мне бутылку и ложку.
Мои мысли резко дернулись в настоящее, словно мячик на резинке.
– Проблемы с антиквариатом? – услышала я свои слова. – Вы не одиноки в этом, мисс Маунтджой.
Хотя я чуть не упустила это, ее молниеносный взгляд вверх, к тому месту, где висела недостающая тарелка, сказал мне, что я попала в точку.
Она заметила, что я проследила за ее взглядом.
– Это эпоха первого императора династии Мин. Он сказал мне, что знает человека…
– Бруки? – перебила я.
Она кивнула.
– Он сказал, что знает кого то, кто может оценить тарелку честно и за приемлемые деньги. После войны жизнь стала трудной, и я подумала…
– Да, я знаю, мисс Маунтджой, – сказала я. – Я понимаю.
В свете финансовых трудностей отца и при огромном скоплении просроченных счетов, которые приходили с каждой почтовой доставкой и были предметом праздной болтовни в Бишоп Лейси, ей не было необходимости объяснять мне ее собственную бедность.
Ее взгляд образовал связь между нами. «Партнеры по долгам», – казалось, говорил он.
– Он сказал мне, что ее разбили в поезде. Он запаковал тарелку в солому, как он сказал, и положил в бочонок, но каким то образом… разумеется, он не застраховал посылку, стремясь сократить расходы… стараясь не отягощать меня дополнительными… а потом…
– Кто то заметил ее в антикварной лавке, – выпалила я.
Она кивнула.
– Моя племянница Джулия. В Пимлико. Она сказала: «Тетушка, ты никогда не догадаешься, что я сегодня видела – близнеца твоей Мин!» Она стояла прямо на том месте, где сейчас ты, и, точно как ты, взглянула вверх, увидела пустое место на полке. «О, тетушка, – сказала она. – О, тетушка!» Мы пытались вернуть тарелку, конечно же, но тот человек сказал, что получил ее от кого то, живущего на соседней улице. Не мог назвать имя по причине конфиденциальности. Джулия настаивала на том, чтобы обратиться в полицию, но я напомнила ей, что дядя Джеймисон, который принес эту посуду в дом, не всегда был образцом честности. Жаль, что мне приходится рассказывать тебе эту историю, Флавия, но я всегда считала нужным быть скрупулезно честной.
Я кивнула и бросила на нее разочарованный взгляд.
– Но Бруки Хейрвуд, – сказала я. – Как он смог украсть у вас тарелку?
– Потому что он мой жилец. Он живет у меня в каретном сарае.
Бруки? Здесь? В каретном сарае мисс Маунтджой? Вот это новость.
– О да, – сказала я. – Конечно же. Я забыла. Что ж, мне лучше уйти. Думаю, вам следует немного полежать, мисс Маунтджой. Вы еще довольно бледная. Носовые кровотечения так обессиливают, не так ли? Железо и тому подобное. Вы, должно быть, чувствуете слабость.
Я провела ее в маленькую гостиную, которую заметила в передней части дома, и помогла откинуться на канапе, обитое конским волосом. Я укрыла ее вязаным шерстяным покрывалом, она вцепилась в него бледными пальцами.
– Я найду выход, – сказала я.
Словно актер в пантомиме, с грехом пополам выбирающийся из за занавеса, я пролезла сквозь свисающие ивовые ветки и вышла из зеленого сумрака на слепящий свет солнца.
Времени было в обрез. Инспектор Хьюитт и его люди наверняка в нескольких минутах отсюда, а моя работа едва началась.
Поскольку фургон Бруки прямо передо мной, начну с него. Я окинула всю улицу насквозь быстрым взглядом. Никого не видно.
Одно окно фургона было полностью открыто, видимо, так его оставил Бруки. Мне везет!
Отец вечно разглагольствовал на тему того, как важно всегда носить с собой носовой платок, и на этот раз он оказался прав. Открыв дверь, я оставлю на никелированной ручке отпечатки пальцев. Чистый кусок льна – то что надо.
Но ручка не шевельнулась, хотя издала тревожный скрип, указывающий на обширный слой ржавчины под ней. Чего мне точно не надо, так это того, чтобы дверь фургона грохнулась прямо на дорогу.
Я поднялась на подножку (снова металлический скрип) и с помощью локтей подтянулась. Когда мой живот оказался на уровне нижней части окна, я смогла просунуть верхнюю половину туловища в фургон, оставив ноги торчать в воздухе для противовеса.
Обернув ладонь носовым платком, я нажала на кнопку бардачка и, когда крышка отскочила, засунула руку внутрь и вытащила маленький пакетик. Это были, как я и предполагала, документы на фургон.
Я чуть не вскрикнула от радости. Теперь я узнаю настоящий адрес Бруки, сомневаюсь, чтобы это был Ивовый особняк.
Эдвард Сэмпсон, было написано в документе. Рай Роуд, Ист Финчинг.
Я довольно хорошо знала, где Ист Финчинг: он находится в пяти милях к северу от Бишоп Лейси.
Но кто такой Эдвард Сэмпсон? Помимо того что он владелец фургона, из которого нижняя часть моего тела торчала, наверное, как клешня лобстера из ловушки, больше ничего не приходило мне в голову.
Я засунула бумаги обратно в бардачок и толкнула на место крышку.
Теперь каретный сарай.
– Поехали, «Глэдис», – сказала я, поднимая ее с того места, где она ждала. Нет смысла выдавать мое присутствие, оставляя ее у всех на виду.
Владения мисс Маунтджой раскидывались как то очень причудливо, и каретный сарай располагался в конце огороженной изгородями тропинки. Я спрятала «Глэдис» за самшитовой изгородью и двинулась дальше пешком.
Приблизившись к строению, я увидела, что слова «каретный сарай» – не более чем вежливое название. На самом деле чуть ли не насмешка.
Здание было квадратным, нижний этаж кирпичный, второй – деревянный. Грязные окна свидетельствовали о заброшенности и паутинах; о таких окнах говорят, что они смотрят на тебя.
Дверь когда то была покрашена, но краска вздулась пузырями и обнажила серое обветшавшее дерево, из таких же некрашеных досок был верхний этаж.
Я обернула ладонь носовым платком и подергала ручку. Дверь была заперта.
Окна первого этажа располагались слишком высоко, чтобы через них можно было влезть внутрь, а переплетение ивовых веток – слишком хрупким, чтобы по нему можно было забраться. Шаткая лестница устало прислонилась к стене, слишком опасная, чтобы ею воспользоваться. Я решила обойти дом сзади.
Надо быть осторожной. Только покосившийся деревянный забор отделял заднюю сторону каретного сарая от плакучей ивы мисс Маунтджой: мне придется пригнуться и бежать, как спецназовцу на пляже.
В конце забора находилось проволочное сооружение, из которого донеслось, когда я приблизилась, возбужденное кудахтанье. Там сидел самый большой петух, которого я когда либо видела, настолько крупный, что он сутулился, переступая по клетке.
Стоило птице увидеть меня, как она бросилась к проволоке, разделявшей нас, с ужасающим треском хлопая мне в лицо крыльями. Моим первым побуждением было рвануть со всех ног, но тут я заметила умоляющий взгляд его мармеладных глаз.
Да он же голоден!
Я взяла пригоршню корма из коробки, прибитой к каркасу загона, и бросила сквозь ячейки. Петух набросился на еду, словно волк на русского путешественника; его красный, словно бумажный мак, гребешок деловито и с энтузиазмом задергался вверх вниз.
Пока он пировал, я обратила внимание на дверцу в дальнем конце загона, открывавшуюся в каретный сарай. Размером она была не более чем с петуха, но мне подойдет.
Я бросила еще пару пригоршней корма. Загон был всего семь футов в высоту, но это слишком много, чтобы я могла подпрыгнуть и ухватиться за верхнюю перекладину. Я попыталась полезть по ячейкам, но туфли не могли зацепиться.
Не сдаваясь, я села и сняла туфли и носки.
Когда я приступлю к написанию автобиографии, надо будет не забыть записать, что мелкая проволочная сетка загона для кур может быть покорена босоногой девочкой, но только той, которая жаждет претерпеть ужасные муки во имя удовлетворения своего любопытства.
Карабкаясь, я просовывала пальцы ног в восьмиугольные отверстия сетки, проволока которой была острой, как лезвие сырного ножа. К тому моменту, как я добралась до верха, мои ноги, казалось, принадлежали Скотту из Антарктики.22
Когда я спрыгнула на землю внутри загона, петух бросился ко мне. Поскольку я не сообразила захватить с собой корм, чтобы умиротворить оголодавшую птицу, я оказалась в ее власти.
Когда петух подскочил к моим голым коленям, я нырнула в дверцу.
Она была очень узкой, и я могла пробраться в нее, только извиваясь, пока разъяренная птица яростно клевала мои ноги, – но через несколько секунд я оказалась внутри каретного сарая: все еще в пределах огороженного участка, но внутри.
И петух тоже, он последовал за мной и теперь наскакивал на меня, словно воплощенная мстительная ярость.
Охваченная внезапным приступом вдохновения, я присела на корточки, поймала взгляд птичьих глаз и затем с громким шипением резко выпрямилась во весь рост, покачивая головой и высовывая туда сюда язык, будто королевская кобра.
Сработало! В скудном умишке петуха некий древний инстинкт прошептал ему без слов ужасную историю о цыпленке и змее, и он вылетел в дверцу, как покрытое перьями пушечное ядро.
Я просунула пальцы в ячейки и повернула деревянную рейку, служившую засовом, затем вышла в коридор.
Полагаю, моя голова полнилась картинами грязных стойл, иссохшей сбруи, свисающей с деревянных колышков, скребниц и скамеек, воображение рисовало давно забытый фаэтон,23 притаившийся в каком нибудь темном углу. Вероятно, я подумала о нашем каретном сарае в Букшоу.
Но как бы там ни было, я оказалась совершенно не готова к тому, что увидела.
Под низким балочным потолком бывшей конюшни, словно автобусы на Пикадилли Серкус, столпились диваны, обитые зеленым и розовым шелком. Кувшины и вазы – некоторые явно веджвудские – стояли там и сям на столах, старое дерево которых сияло даже в тусклом свете. Резные шкафчики и изящно инкрустированные столики скрывались в тенях, тогда как ближайшие стойла были переполнены роял альбертовскими кувшинами24 и восточными ширмами.
Это же склад, и, подумала я, отнюдь не заурядный!
У стены, почти скрытой массивным буфетом, стояла георгианская каминная полка тонкой работы, перед которой, наполовину свернутый, лежал богатый, роскошный ковер. О каком то очень похожем мне не один раз талдычила Шейла Фостер, подружка и подхалимка Фели, умудрявшаяся приплетать свой ковер в самой обыкновенной беседе: «Архиепископ Кентерберийский заезжал на этих выходных, знаешь ли. Ущипнув меня за щеку, он уронил кусочек кекса „Данди“25 на наш старый добрый обюссон».26
Едва я сделала шаг вперед, чтобы поближе рассмотреть эту штуку, когда кое что привлекло мой взгляд: блеск в темном углу около каминной полки. Я судорожно втянула воздух, ибо здесь, в каретном сарае мисс Маунтджой, стояли Лиса Салли и Шоппо – каминные шпаги Харриет!
Что, черт побери… – подумала я. Как это может быть?
Я видела эти шпаги несколько часов назад в гостиной Букшоу. Маловероятно, чтобы Бруки Хейрвуд мог пробраться обратно в дом и украсть их, потому что Бруки был мертв. Но кто еще мог принести их сюда?
Мог это сделать Колин Праут? В конце концов, Колин – марионетка Бруки, и я наткнулась на него, шатающегося по соседству, лишь несколько минут назад.
Колин живет здесь с Бруки? Мисс Маунтджой упомянула, что Бруки – ее жилец, что наверняка подразумевает, что он здесь жил. Я не видела ничего, напоминающего кухню или спальню, но, возможно, они находились где то за обширной выставкой мебели или наверху на втором этаже.
Когда я вернулась в центральный коридор тем же путем, что и пришла, на улице снаружи хлопнула дверь машины.
Засада! Это вполне может быть инспектор Хьюитт.
Я нырнула вниз и пробралась к окну, где прижалась к спинке массивного кресла черного дерева, из за которого я могла выглянуть, не рискуя обнаружить себя.
Но тот, кто шел к двери, не был инспектором Хьюиттом: это был натуральный бульдог на двух ногах. Рукава рубашки незнакомца были закатаны до локтя, обнажив руки, которые не только отличались чрезвычайной волосатостью, но и размером были с пару рождественских окороков. Грудь, видневшаяся сквозь расстегнутый ворот, поросла лесом черных жестких волос; целеустремленно направляясь к двери, он сжимал и разжимал кулаки.
Кто бы он ни был, ясно, что он чем то недоволен. Этот мужчина достаточно силен, чтобы разорвать меня, как пачку сигарет. Я не могу допустить, чтобы он меня здесь нашел.
Нервное это было занятие – прокладывать путь обратно сквозь мешанину мебели. Дважды я дергалась из за движения поблизости, которое при ближайшем рассмотрении оказывалось моим отражением в неприкрытом зеркале.
Мужчина уже открывал дверь, когда я добралась до птичьего загончика. Я скользнула к выходу – слава богу, что у меня босые ноги, а на полу солома! – опустилась на четвереньки, затем легла лицом вниз и поползла сквозь узкое отверстие наружу.
Чертова птица набросилась на меня, словно бойцовый петух чемпион. Я ползла стараясь ладонями защитить лицо, но петушиные шпоры были острыми, как бритва. Не успела я миновать половину пути, как мои запястья покрылись кровью.
Я полезла вверх по проволочной сетке, а петух снова и снова бросался на мои ноги. У меня даже не оставалось времени подумать, что проволочные ячейки сделают с моими ступнями и пальцами на ногах. Наверху я перевалилась через деревянную планку и тяжело рухнула на землю.
Но теперь, чтобы добраться до меня, ему тоже придется лечь на землю и ползти на брюхе, а сейчас он даже не увидит меня за загоном.
Ему придется вернуться к машине, затем обойти вокруг каретного сарая по тропинке.
Я услышала звуки его шагов, ступающих по деревянному полу.
Я повторила свой бросок вдоль обваливающегося забора в обратном направлении – но постойте! Я забыла носки и туфли!
Я вернулась за ними, дыхание мое ускорилось и стало болезненным. Снова вдоль ограды – и я нырнула за изгородь, где оставила «Глэдис».
Как раз вовремя. Я замерла позади изгороди, стараясь не дышать, когда бульдог в образе человека, тяжело ступая, прошел мимо.
– Кто здесь? – снова спросил он, и я услышала, как петух бросился на проволочную сетку с безумным кукареканьем.
Еще несколько хриплых ругательств, и мой преследователь ушел. Я не готова повторить его точные слова, но настанет день, когда смогу найти им хорошее применение.
Я подождала еще минуту другую на всякий случай, затем вытащила «Глэдис» из кустов и покатила домой.
Крутя педали, я изо всех сил старалась выглядеть добропорядочной английской девочкой, которая выехала на оздоровительную прогулку на свежем воздухе.
Но я как то сомневалась, что мои попытки убедят хоть кого нибудь: ладони и лицо у меня грязные, запястья и лодыжки кровоточат, колени исцарапаны до костей, а одежду придется выбросить в мусорное ведро.
Отец этому не порадуется.
И что, если за время моего отсутствия они нашли Порслин в моей спальне? Что, если она проснулась и побрела вниз по лестнице? Или в отцовский кабинет?
Хотя я никогда еще не сжималась от ужаса на велосипеде, сейчас я это сделала.
– Я застала ее, когда она лезла в окно в картинной галерее, – сказала Фели. – Словно заурядная домушница. Можете себе представить? Я пришла поизучать картину Маггса «Аякс», и тут…
Маггс был художником головорезом, жившим в окрестностях Бишоп Лейси в эпоху Регентства, а Аякс – конем, которого по какой то прихоти купил один из моих предков, Флоризель де Люс. Аякс вознаградил нового хозяина тем, что выиграл достаточно гонок, чтобы Флоризеля избрали в администрацию какого то отвратительного городишки.
– Благодарю, Офелия, – сказал отец.
Фели потупила глазки и выплыла за дверь, где она умостится в кресле в коридоре и будет со всеми удобствами подслушивать мое унижение.
– Ты знаешь, какой сегодня день, Флавия? – начал отец.
– Воскресенье, – ответила я без колебаний, хотя вчерашний праздник в Святом Танкреде казался таким же отдаленным во времени, как последний ледниковый период.
– Именно, – заметил отец. – И что мы делаем по воскресеньям с незапамятных времен?
– Ходим в церковь, – ответила я, как дрессированная макака.
Церковь! Я совсем забыла об этом!
– Я думал было о том, чтобы позволить тебе отлежаться этим утром и прийти в себя после ужасного происшествия в Изгородях. И следующее, что я узнаю, – это что инспектор у дверей и у тебя хотят взять отпечатки пальцев. Затем мне сообщают, что на Трафальгарской лужайке труп, а ты шастаешь по деревне, задавая неподобающие вопросы.
– Мисс Маунтджой? – осмелилась я.
Давай мало, учись многому. Это будет мой девиз месяца. Не забыть бы записать его в дневник.
Но постойте! Как мисс Маунтджой могла узнать о трупе на лужайке? Если только…
– Мисс Маунтджой, – подтвердил отец. – Она позвонила поинтересоваться, добралась ли ты домой.
Старая гарпия! Должно быть, она встала с канапе и глазела сквозь болтающиеся водоросли ветки ивы, шпионя за моими столкновениями с петухом и человеком бульдогом.
– Как мило с ее стороны, – заметила я. – Надо не забыть послать ей открытку.
Я отправлю ей открытку, точно. Там будет туз пик, и я пошлю его анонимно откуда то не из Бишоп Лейси. Филипп Оделл, детектив из радиопередачи, однажды расследовал подобный случай, и это была превосходная история – одно из его лучших приключений.
– А твое платье! – продолжал отец. – Что ты сотворила со своим платьем?
Мое платье? Разве мисс Маунтджой не описала ему во всех подробностях то, что видела?
Постой ка, может, она ничего такого не делала. Возможно, отец до сих пор не в курсе, что произошло в каретном сарае.
Боже, благослови тебя, мисс Маунтджой! – подумала я. Пребывай вечно в обществе тех святых и мучеников, которые отказались выдать, где спрятано церковное золото и серебро.
Но разве отец говорит не о моих порезах и царапинах?
По всей видимости, нет.
И именно в этот момент, полагаю, меня осенило – поистине снизошло озарение, – что есть вещи, которые никогда не должно упоминать в приличном обществе, несмотря ни на что; что голубая кровь гуще красной; что манеры и внешний вид и жесткая верхняя губа более важны, чем собственно жизнь.
– Флавия, – повторил отец, подавляя желание заломить руки, – я задал тебе вопрос. Что ты сделала со своим платьем?
Я опустила глаза и посмотрела на свое платье, как будто первый раз заметила ущерб.
– С платьем? – произнесла я, разглаживая его и удостоверяясь, что отец хорошенько рассмотрел мои окровавленные запястья и колени. – О, прости, отец. Небольшая проблема с велосипедом. Неприятность, но я постираю его и заштопаю сама. Все будет в лучшем виде.
Мой острый слух уловил звук хриплого смешка в коридоре.
Но я предпочитаю верить, что то, что я увидела в глазах отца, было гордостью.
Порслин спала мертвым сном. Я напрасно беспокоилась.
Я стояла и смотрела, как она лежит на моей кровати практически в той же позе, как я ее оставила. Темные круги под глазами, кажется, посветлели, и дыхание почти не слышалось.
Через две секунды все взорвалось водоворотом яростного движения, и я была прижата к кровати, а большие пальцы Порслин давили мне на дыхательное горло.
– Дьявол! – прошипела она.
Я боролась, чтобы высвободиться, но не могла пошевелиться. В мозгу вспыхивали яркие звезды, когда я цеплялась за ее руки. Мне не хватало кислорода. Я пыталась отстраниться.
Но я была ей не соперница. Она больше и сильнее, чем я, а я уже слабела и утрачивала интерес к сопротивлению. Как легко было бы сдаться…
Ну нет!
Я перестала сражаться с ее руками и вместо этого большим и указательным пальцами зажала ее нос. Из последних сил я яростно крутанула его.
– Флавия!
Она внезапно удивилась при виде меня – как будто мы старые друзья, неожиданно столкнувшиеся перед прекрасным Вермеером в Национальной галерее.
Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля.
– Что ты делаешь? – спросила она, удивленно осматриваясь.
– Ты что делаешь? – прохрипела я. – Ты раздавила мне гортань!
– О боже! – сказала она. – Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это…
– Что?
Она отвела взгляд в сторону.
– Я… прости, я не могу сказать тебе.
– Я никому не скажу, обещаю.
– Нет, все равно. Я не должна.
– Что ж, ладно, – объявила я. – Не надо. На самом деле я запрещаю тебе рассказывать мне.
– Флавия…
– Нет, – сказала я совершенно серьезно. – Я не хочу знать. Давай поговорим о чем нибудь другом.
Я знала, что если выжду, то, что скрывает Порслин, выскочит из нее, как свиной фарш из мясорубки миссис Мюллет.
Это сравнение напомнило мне о том, что я не ела целую вечность.
– Ты голодна? – спросила я.
– Ужасно. Ты, наверное, слышишь, как у меня урчит в животе.
Я не слышала, но притворилась, что слышу, и благоразумно кивнула.
– Оставайся здесь. Я принесу что нибудь из кухни.
Десять минут спустя я вернулась с миской продуктов, похищенных из кладовой.
– Иди за мной, – сказала я. – В следующую дверь.
Порслин, широко распахнув глаза, осматривалась, когда мы вошли в химическую лабораторию.
– Что это за место? Нам можно здесь находиться?
– Конечно, можно, – сказала я ей. – Здесь я провожу эксперименты.
– Волшебные? – спросила она, рассматривая мензурки и пробирки.
– Да, – ответила я, – волшебные. Теперь возьми вот это…
Она подпрыгнула при звуке вспыхнувшей бунзеновской горелки, когда я поднесла к ней спичку.
– Держи их над огнем, – сказала я, протягивая ей пару сосисок и никелированные зажимы для мензурок. – Но не слишком близко, тут очень горячо.
Я разбила шесть яиц в боросиликатную испаряющую емкость и помешала стеклянной палочкой над второй горелкой. Почти сразу же лаборатория наполнилась вызывающими слюнотечение запахами.
– Теперь тосты, – сказала я. – Можно делать по два за раз. Воспользуйся зажимами. Поджарь с одной стороны, потом переверни.
Из необходимости я стала довольно опытным лабораторным поваром. Однажды, совсем недавно, когда отец приговорил меня к домашнему аресту в моей комнате, я даже умудрилась приготовить себе «Пятнистый Дик»,27 сварив на пару почечное сало из кладовой в колбе Эрленмейера с широким горлышком. И поскольку вода кипит при 212 градусах по Фаренгейту, в то время как нейлон не плавится, пока его не нагреешь до 41728 градусов, я подтвердила свою теорию, что из драгоценного чулка Фели получится отличная форма для пудинга.
Если и есть что то более вкусное, чем сосиска, поджаренная на открытой бунзеновской горелке, я не могу себе представить, что это. Разве что чувство свободы, возникающее, когда ешь ее прямо руками, капая жиром куда попало. Порслин и я набросились на еду, как каннибалы после длительной миссионерской голодовки, и вскоре не осталось ничего, кроме крошек.
Когда в стеклянной мензурке закипела вода на две чашки чая, я взяла с полки, где он хранился в алфавитном порядке, между мышьяком и цианидом, аптечную банку с этикеткой «Камелия китайская».
– Не беспокойся, – сказала я. – Это просто чай.29
Теперь между нами повисло молчание, какое бывает, когда два человека начинают узнавать друг друга: еще не теплое и дружелюбное, но уже не холодное и настороженное.
– Интересно, как дела у твоей бабушки, – наконец сказала я. – То есть у Фенеллы.
– Полагаю, неплохо. Она твердая старушка.
– Крепкая, ты имеешь в виду.
– Я имею в виду твердая.
Она намеренно выпустила стеклянную колбу, с которой игралась, и наблюдала, как она разлетелась на осколки на полу.
– Но ее не сломают, – добавила она.
Мне страшно хотелось высказать свою точку зрения, но я придержала язык. Порслин не видела свою бабушку в таком виде, как я, распростершуюся в луже собственной крови.
– Жизнь может убить тебя, только если ты позволишь. Так она, бывало, говорила.
– Должно быть, ты ужасно ее любила, – сказала я, осознав еще в момент произнесения этих слов, что говорю так, будто Фенелла уже умерла.
– Да, временами очень, – задумчиво отозвалась Порслин, – а временами вовсе нет.
Должно быть, она заметила мое изумление.
– Любовь – это не широкая река, которая течет и течет себе вечно, и если ты в это веришь, ты дура бестолковая. Ее может запрудить плотина, и тогда ничего не останется, кроме тонкой струйки…
– Или она совсем иссякнет, – добавила я.
Она не ответила.
Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного. Через некоторое время мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Кто ненавидел его настолько, чтобы убить, призадумалась я, и повесить на трезубце Посейдона? Или причиной смерти Бруки стал скорее страх, чем ненависть?
Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого то – ближайшего родственника – просят опознать тело.
Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется.
Я знаю, как это происходит: видела в кино.
И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден Фенвике.
Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой.
Я так погрузилась в размышления, что не услышала, как заговорила Порслин.
– …но никогда летом, – говорила она. – Летом она все это бросала и отправлялась странствовать с Джонни Фаа без единого пенни в кармане. Как парочка детей – вот какими они были. Джонни работал лудильщиком, когда был помоложе, но бросил это занятие и никогда не объяснял почему. Тем не менее он довольно легко заводил друзей и говорил почти на всех языках на свете. Они жили на то, что Фенелле удавалось заработать, предсказывая судьбу глупцам.
– Я была одним из этих глупцов, – заметила я.
– Да, – сказала она. Она не собиралась разделять мои чувства.
– Ты путешествовала с ними? – спросила я.
– Один или два раза, когда была маленькой. Луните не особенно нравилось, когда я проводила с ними время.
– Луните?
– Моей матери. Она их единственный ребенок. Цыгане любят большие семьи, видишь ли, но у них была только она. Их сердца разбились, когда она сбежала с горджи – с англичанином из Ганбридж Уэллса.
– Твоим отцом?
Порслин печально кивнула.
– Она часто говорила мне, что мой отец был принцем, ездил на белоснежном коне быстрее ветра. Носил жилет из золотых нитей и рубашку из тончайшего шелка. Умел говорить с птицами на их языке и становиться невидимым по собственному желанию. Кое что из этого правда, он был особенно хорош по части невидимости.
Пока Порслин говорила, в моем мозгу пронеслась мысль, столь же неожиданная и непрошенная, как падающая звезда в ночном небе: поменялась бы я с ней отцами?
Я отмахнулась от нее.
– Расскажи мне о своей матери, – попросила я, может быть, чуть чуть слишком жадно.
– Нечего рассказывать. Она была сама по себе. Не могла вернуться домой, если это можно так назвать, потому что Фенелла и Джонни – в основном Фенелла – не приняли бы ее. Ей надо было заботиться обо мне, и у нее не было ни единого друга в целом мире.
– Как ужасно, – сказала я. – Как же она справлялась?
– Делая единственное, что умела. У нее был талант к картам, так что она предсказывала будущее. Иногда, когда дела шли плохо, она ненадолго отсылала меня к Фенелле и Джонни. Они хорошо обо мне заботились, но, когда я бывала с ними, никогда не спрашивали о Луните.
– А ты им никогда не рассказывала.
– Нет. Но, когда пришла война, все стало по другому. Мы жили в жуткой комнате в Мургейте, где Лунита гадала на картах за занавеской, висевшей посреди комнаты. Тогда мне было всего четыре года, поэтому я мало что помню, разве только паука, жившего в дыре в стене ванной. Мы провели там… ммм… наверное, около четырех лет, и в один прекрасный день на окне пустого дома по соседству появилась табличка, и хозяйка сказала Луните, что его переделывают в клуб для военнослужащих. И внезапно Лунита начала зарабатывать больше денег, чем могла потратить. Думаю, она чувствовала себя виноватой из за всех этих канадцев, американцев, новозеландцев и австралийцев и даже поляков, приходивших в нашу комнатушку, чтобы на них раскинули карты. Она не хотела, чтобы кто то подумал, что она наживается на войне. Я никогда не забуду день, когда нашла ее плачущей в туалете. «Бедные парни! – помню, рыдала она. – Они все задают один вопрос: вернутся ли домой живыми?»
– И что она им отвечала?
– «Вы вернетесь домой с почестями», – она говорила всем одно и то же, каждому из них, за полкроны за раз. Был один офицер, все время ходивший в этот клуб: высокий парень со светлыми усиками. Я часто видела его на улице, когда он приходил и уходил. Неразговорчивый, казалось, он все время что то высматривает. Однажды, просто шутки ради, Лунита пригласила его погадать. Не взяла с него ни пенни, потому что было воскресенье. Через день другой она уже работала на «MI чего то там».30 Они ей не сказали, но, похоже, то, что она увидела в его картах, попало прямо в точку. Какой то знаток в Уайтхолле пытался вычислить, каким будет следующий шаг Гитлера, и до него дошел слух о цыганке из Мургейта, раскидывающей карты. Они взяли и пригласили Луниту на ланч в «Савой». Сначала это была просто игра. Может, они хотели, чтобы прошел слух, будто они в таком отчаянии, что возлагают надежды на цыганку. Но опять то, что она говорила, было так близко к их самой секретной информации, что они не могли поверить своим ушам. Они никогда не слышали ничего подобного.
Сначала они подумали было, что она шпионка, и вызвали ученого из Блетчли Парка,31 чтобы он допросил ее. Не успел он войти в дверь, как она сказала, что ему повезло, что он жив: болезнь спасла ему жизнь. И это была правда. Он был назначен офицером связи к американцам, когда внезапный приступ аппендицита помешал ему принять участие в репетиции «Дня Д» – операции «Тигр»,32 как она называлась. Дело было сделано плохо, сотни людей погибли. Все это замалчивалось, конечно же. В то время никто об этом не знал. Не стоит и говорить, что парень был поражен. Она прошла цветовой тест,33 и через несколько дней мы уже жили в собственной роскошной квартире в Блумсбери.
– Должно быть, у нее выдающиеся способности, – сказала я.
Тело Порслин обмякло.
– Были выдающиеся, – тускло ответила она. – Она погибла через месяц. Ракета Фау 1 на улице рядом с министерством авиации. Шесть лет назад. В июне.
– Соболезную, – сказала я, и это было правдой. Наконец у нас появилось что то общее, у Порслин и у меня, пусть даже это матери, погибшие слишком молодыми и оставившие нас расти в одиночестве.
Как я жаждала рассказать ей о Харриет, но почему то не могла. Печаль в этой комнате принадлежала Порслин, и я почти сразу же поняла, что слишком эгоистично лишить ее этого.
Я начала собирать разбитое стекло от колбы, которую она уронила.
– Ой, – сказала она, – это должна делать я.
– Все в порядке, – успокоила ее я. – Я привыкла.
Одно из тех надуманных извинений, которые я презираю, но как я могла сказать ей правду: что я не хотела делить с кем то сбор осколков?
Это скоротечное проявление моей женской сути? – подумала я.
Надеюсь, да… и в то же время нет.
Мы сидели на моей кровати, Порслин прислонилась спиной к изголовью, а я скрестила ноги в противоположном конце.
– Полагаю, ты захочешь навестить бабушку, – сказала я.
Порслин пожала плечами, и я подумала, что понимаю ее.
– Полиция еще не знает, что ты здесь. Мне кажется, нам лучше сказать им.
– Пожалуйста.
– Давай отложим это до утра, – предложила я. – Я слишком устала, чтобы думать.
И это была правда: мои веки словно налились свинцом. Я слишком измучилась, чтобы решать насущные проблемы. Самая большая из них – сохранить в тайне присутствие Порслин в доме. Последнее, что мне надо, – беспомощно наблюдать, как отец выставляет из дома внучку Фенеллы и Джонни Фаа.
Фенелла лежит в больнице в Хинли, и, насколько я знаю, она может уже быть мертва. Если я собираюсь докопаться до причин нападения на нее в Изгородях – и, полагаю, убийства Бруки Хейрвуда, – мне следует привлекать как можно меньше внимания.
Это лишь вопрос времени, когда инспектор Хьюитт заявится сюда выпытывать подробности того, как я нашла тело Бруки. Мне нужно время обдумать, какие факты я ему расскажу, а о каких умолчу. Или не умолчу?
Мысли крутились водоворотом. Хей хо! – подумала я. Какая классная штука – мир Флавии де Люс.
Следующее, что я осознала, – то, что наступило утро и в окна льется солнечный свет.
Я перекатилась и моргнула. Я лежала, распростершись в изножье кровати, больно упираясь головой в спинку. В изголовье Порслин укуталась в мое одеяло, положила голову на мою подушку и дрыхла изо всех сил, словно какая нибудь восточная принцесса.
На миг во мне начало подниматься раздражение, но, когда я вспомнила ее вчерашний рассказ, раздражение растаяло и превратилось в жалость.
Я бросила взгляд на часы и, к своему ужасу, увидела, что проспала. Я опоздала к завтраку. Отец настаивал, чтобы блюда приносили и уносили со стола с военной точностью.
Очень стараясь не разбудить Порслин, я быстро переоделась, пригладила волосы щеткой и прокралась вниз к завтраку.
Отец, как обычно, был погружен в свежий выпуск «Лондонского филателиста» и, похоже, едва ли заметил мой приход: верный знак, что на носу очередной филателистический аукцион. Если наше финансовое состояние столь прискорбно, как он утверждает, ему надо быть в курсе текущих цен. За едой он делал заметки на салфетке огрызком карандаша, мысленно уйдя в другой мир.
Когда я проскользнула на свое место, Фели воззрилась на меня холодным неподвижным взглядом, который отработала, наблюдая за королевой Мэри в новостях.
– У тебя прыщ на лице, – бесстрастно сказала я, наливая молоко в хлопья.
Она притворилась, что не слышит меня, но не прошло и минуты, как я была вознаграждена зрелищем, как ее рука автоматически поднялась к щеке и начала ощупывать ее. Все равно что наблюдать за тем, как краб медленно ползет по дну моря в цветных короткометражках в кино – в «Живом океане» или вроде того.
– Осторожно, Фели! – заметила я. – Он вот вот лопнет.
Даффи подняла взгляд от книги – «Зеркала для Лондона и Англии», которую я присмотрела на празднике. Она сама ее купила, свинья!
Я взяла на заметку утащить ее попозже.
– Что имеется в виду, когда говорится, что копченая селедка без горчицы? – спросила я, указывая на книгу.
Даффи хваталась за любую возможность продемонстрировать свои обширные познания.
Я уже освежила в мозгу то, что знала о горчице, – прискорбно мало. Я знала, например, что она содержит, помимо прочего, олеиновые кислоты – эруковую, бегеновую и стеариновую. Я знала, что стеариновая кислота содержится в говяжьем и бараньем жире, потому что однажды подвергла жирное воскресное жаркое миссис Мюллет химическому анализу и обнаружила, что эруковая кислота получила название от греческого слова, обозначающего «рвать, блевать».
– Копченая селедка в XVI и XVII веках считалась блюдом для низших слоев общества, – ответила Даффи, одарив меня особенно испепеляющим взглядом на слове «низших».
Я глянула на отца, проверить, смотрит ли он на нас, но он не смотрел.
– Николас Бретон называл ее хорошей плотной едой для грубого желудка, – продолжила она, изгибаясь и прихорашиваясь в кресле. – Он также сказал, что старая морская щука – это вид рыбы, на случай если ты не знаешь, – все равно что камзол без геральдической эмблемы, что означает слугу, который не носит герб своего хозяина.
– Дафна, пожалуйста… – произнес отец, не поднимая глаз, и она уступила.
Я знала, что они имеют в виду – и думают, что я не понимаю, – Доггера. Военные действия в Букшоу таковы – невидимые и временами безмолвные.
– У Фостеров новый корт для бадминтона, – внезапно сказала Фели, ни к кому конкретно не обращаясь. – Шейла собирается использовать старый для парковки своего «даймлера».
Отец что то проворчал, я видела, что он больше не слушает.
– Она такая стильная штучка, – продолжила Фели. – Заставила Копли вынести десертные тарелки на южную лужайку, но вместо мороженого сервировали улиток эскарго! Мы ели их сырыми, как устриц. Так захватывающе!
– Ты бы лучше побереглась, – заметила я. – Сборщики улиток иногда по ошибке подбирают пиявок. Если проглотишь пиявку, она вылезет из твоего желудка наружу.
Лицо Фели побелело, как стена.
– Было что то такое в «Хрониках Хинли», – с энтузиазмом добавила я, – недели три назад, если я верно припоминаю, о мужчине из Святой Эльфриды – это недалеко отсюда, кстати, – который проглотил пиявку, и пришлось…
Но Фели отшвырнула кресло и вылетела прочь.
– Ты снова провоцируешь сестру, Флавия? – спросил отец, подняв глаза от журнала и заложив указательным пальцем место, где читал.
– Я пытаюсь обсуждать текущие события, – ответила я. – Но ее, похоже, это не очень интересует.
– А, – сказал отец и продолжил читать о дефектах в печатных формах двухпенсовых синих марок 1840 года.
Когда отец присутствовал за столом, мы вели себя хотя бы наполовину прилично.
Я удалилась почти без затруднений.
Миссис Мюллет на кухне пытала труп цыпленка бечевкой.
– Их не пожарить как следует, если хорошенько не связать, – сказала она. – Так мне говаривала миссис Чедвик из Нортон Олд Холла, а она должна знать. Это она меня научила. Напоминаю тебе, что это было во времена леди Рекс Уэллс, задолго до твоего рождения, дорогуша. «Перевяжи их три раза по три, – говаривала она, – и они никогда не разнесут твою духовку». Над чем это вы смеетесь, мисс?
Нервный смешок вырвался у меня, когда в мозгу промелькнула внезапная мысль о том, что именно таким образом совсем недавно меня связывали мои единокровные сестры.
Одна мысль об этом напомнила, мне что я еще не отомстила. Разумеется, была эта маленькая шуточка насчет пиявок, но это просто разогрев, не более чем прелюдия к возмездию. Дело в том, что я просто была слишком занята.
Пока миссис Мюллет засовывала обреченную птицу в утробу открытой «AGA», я воспользовалась удобным случаем, чтобы утянуть баночку клубничного варенья из буфета.
– Три раза по три, – сказала я с ужасной гримасой и жутким подмигиванием миссис Мюллет, как будто называю пароль тайного общества, куда входим только она и я. В то же время я изобразила жест победы Уинстона Черчилля, сложив пальцы правой руки буквой «V», чтобы отвлечь ее внимание от баночки в левой.
Вернувшись наверх, я открыла дверь спальни как можно тише. Нет нужды тревожить Порслин, я оставлю ей записку, что вернусь позже, вот и все. Не стоит объяснять, куда я ухожу.
Но в записке не было необходимости. Кровать была идеально застелена, и Порслин ушла.
Проклятье! – подумала я. Разве она не понимает, что должна сидеть в моей комнате, подальше от чужих глаз? Я считала, что дала ей это ясно понять, но, видимо, нет.
Где же она сейчас? Блуждает по коридорам Букшоу, где ее наверняка застигнут? Или вернулась в фургон в Изгородях?
Я намеревалась сопровождать ее в полицейский участок в Бишоп Лейси, чтобы она сообщила о своем приезде констеблю Линнету. Будучи на месте, я бы не только выполнила свой долг, но и оказалась бы в идеальной позиции, чтобы услышать все, что произойдет между Порслин и полицейскими. Полицейский констебль Линнет в свою очередь проинформирует вышестоящих в Хинли, которые передадут известие инспектору Хьюитту. А я получу от него благодарность.
Это могло быть так просто. Чертова девица!
Я снова прошла через кухню, подмигнув миссис Мюллет и пробормотав: «Три раза по три».
«Глэдис» ожидала меня у стены огорода, а Доггер был в оранжерее, сосредоточившись на работе.
Но, крутя педали, я почувствовала его глаза на своей спине.
Мальден Фенвик располагался к востоку от Бишоп Лейси, чуть дальше Чипфорда.
Хотя раньше я никогда здесь не была, место выглядело знакомым, и неудивительно. «Самую красивую деревню в Англии», как его иногда называли, нафотографировали до умопомрачения. Елизаветинские и георгианские домики, деревянные, с крытыми соломой крышами, со штокрозами и ромбовидными оконными рамами, утиным прудом и крошечными амбарами, не только появлялись в сотнях книг и журналов, но и служили декорациями для нескольких известных фильмов вроде «Меда на продажу» и «Мисс Дженкс идет на войну».
«Шпалерные террасы», как это называла Даффи.
Здесь мать Бруки Хейрвуда жила и работала в своей студии, хотя я понятия не имела, какой из коттеджей принадлежит ей.
Зеленый экскурсионный автобус был припаркован перед пабом, пассажиры выходили на главную улицу с фотоаппаратами наготове, размахивая руками во всех направлениях, словно банда стрелков.
Несколько пожилых жителей деревни, застигнутых в своих садиках, начали украдкой взбивать волосы и поправлять галстуки, когда защелкали затворы объективов.
Я прислонила «Глэдис» к древнему вязу и обошла автобус.
– Доброе утро, – обратилась я к леди в шляпе от солнца, как будто я помогала организовывать чай. – Добро пожаловать в Мальден Фенвик. Откуда вы?
– О, Мел, – сказала она, поворачиваясь к мужчине рядом с ней. – Послушай, какой у нее акцент! Разве она не восхитительна? Мы из Йонкерса в штате Нью Йорк, детка. Готова поспорить, ты не знаешь, где это.
На самом деле я знала: Йонкерс был родиной Лео Бакеланда, бельгийского химика, неожиданно открывшего полиоксибензилметиленгликолангидрид, более известный как бакелит, работая над производством синтетической замены шеллаку, который до появления бакелита получали из выделений лаковых червецов.
– О да, – ответила я. – Кажется, я слышала о Йонкерсе.
Я пошла следом за Мелом, вооружившимся камерой и направлявшимся к побеленному коттеджу, держась позади, с расслабленными мышцами и потупленными глазами, – надутая дочь, сытая по горло трансатлантическим перелетом.
Переступая с ноги на ногу, я ждала, пока он отщелкает пару кадров с седой женщиной в твидовом костюме, восседавшей на шаткой лестнице и подстригавшей розовый куст.
Когда Мел отошел в поисках новых впечатлений, я постояла секунду у ворот, делая вид, что восхищаюсь садом, и затем, будто пробудившись от неглубокого транса, изобразила мой лучший американский акцент:
– Скажите, – окликнула я, указывая в сторону деревенской лужайки, – не здесь ли живет… как там ее зовут? Художница?
– Ванетта Хейрвуд. Коттедж «Глиб», – жизнерадостно ответила женщина, взмахнув секатором. – Последний справа.
Это было так легко, что мне почти стало стыдно.
Так вот как ее имя – Ванетта. Ванетта Хейрвуд. Определенно, это подходит тому, кто рисует аристократов с гончими и лошадьми.
Вторжение к только что понесшей утрату матери, вероятно, не лучшее проявление воспитания, но есть вещи, которые мне надо знать до того, как их узнает полиция. Я должна это Фенелле Фаа и, в меньшей степени, моей семье. Почему, например, я обнаружила сына Ванетты Хейрвуд в гостиной Букшоу посреди ночи прямо перед тем, как его убили?
Я не ожидала, что его мать знает ответ на этот вопрос, но ведь она может, вероятно, дать мне каплю информации, которая позволит мне выяснить это самой?
Как сказала женщина с секатором, коттедж «Глиб» был последним справа. Он в два раза превосходил по размеру остальные – как будто два коттеджа составили вместе, как половинки домино, чтобы сделать один большой. В каждой половинке был свой парадный вход, окно в свинцовом переплете и собственная каминная труба; каждая половина дома представляла собой зеркальное отражение другой.
Калитка, однако, была только одна, и на ней висела маленькая медная табличка с выгравированной надписью: «Ванетта Хейрвуд, портретист».
Мои мысли улетели к весеннему вечеру, когда Даффи во время одного из обязательных литературных вечеров отца читала нам вслух выдержки из книги Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона, доктора права», и я припомнила, что Джонсон объявил портретную живопись неподходящим занятием для женщины. «Публично практиковать любой вид искусства и пристально смотреть в лица мужчин – очень неделикатно со стороны женщины», – сказал он.
Что ж, я видела лицо доктора Джонсона на фронтисписе книги и не могу представить себе кого нибудь, мужчину или женщину, кто бы захотел хоть сколько нибудь долго пристально смотреть на него – это ж натуральная жаба!
За калиткой сад коттеджа «Глиб» являл собой скопление цвета электрик; высокие дельфиниумы во втором цветении, казалось, поднимаются на цыпочках из за шалфея, отчаянно пытаясь первыми коснуться неба.
Доггер однажды сказал мне, что, хотя дельфиниумы можно заставить цвести повторно, низко обрезав их после первого цветения, ни одному честному садовнику не придет в голову так поступить, потому что это ослабляет стебли.
Кем бы она ни была, Ванетта Хейрвуд явно не честная садовница.
Я прикоснулась пальцем к фарфоровой кнопке звонка и надавила на нее. В ожидании, пока кто нибудь ответит, я отступила и с интересом уставилась в небо, поджав губы, как будто собиралась небрежно засвистеть. Никогда не знаешь: кто то может подглядывать из за занавесок, и важно казаться безвредной.
Я подождала и затем снова нажала на кнопку. В доме кто то закопошился, послышался скрежет прямо за дверью, как будто кто то передвигал баррикаду из мебели.
Когда дверь открылась, я едва сдержала возглас. Передо мной стояла мускулистая женщина в бриджах для верховой езды и лавандовой блузке. Ее короткие седые волосы тесно прилегали к голове, словно алюминиевый шлем.
Она вставила монокль в черепаховой оправе в глаз и уставилась на меня.
– Да?
– Мисс Хейрвуд?
– Нет, – сказала она и захлопнула дверь перед моим носом.
Что ж, ладненько!
Я вспомнила, как однажды отец заметил, что если грубость не относится на счет невежества, ее можно воспринимать как верный знак признака принадлежности к аристократии. Я снова нажала на звонок. Попрошу указаний.
Но на этот раз дверь осталась закрытой, и дом сохранял молчание.
Но постойте! У коттеджа два парадных входа. Я просто выбрала не тот.
Я стукнула сама себя по голове и подошла к другой двери. Подняла дверной молоток и постучала.
Дверь сразу же распахнулась, и там опять стояли Бриджи для верховой езды, испепеляюще глядя на меня, хотя на этот раз не через монокль.
– Могу я поговорить с миссис Хейрвуд? – отважилась я. – Это насчет…
– Нет! – громко перебила она. – Убирайся!
Но не успела она захлопнуть дверь, как откуда то из глубины дома донесся голос:
– Кто там, Урсула?
– Какая то девица что то продает, – крикнула она через плечо и затем обратилась ко мне: – Уходи. Нам не нужны никакие печенья.
Я увидела свой шанс и ухватилась за него.
– Миссис Хейрвуд! – закричала я. – Это насчет Бруки!
– Впусти ее, Урсула, – произнес голос.
Когда я проскользнула мимо Урсулы в узкий коридор, она не пошевелила ни единой мышцей.
– Сюда, – сказал голос, и я двинулась на звук.
Полагаю, я наполовину ожидала увидеть угасающую мисс Хэвершем, цепляющуюся за свои заплесневелые сокровища в занавешенной пещере гостиной. Обнаружила я совершенно другое.
Ванетта Хейрвуд стояла в луче солнечного света в эркере и повернулась, протягивая руки, ко мне, когда я вошла.
– Спасибо, что ты пришла, – сказала она.
Она выглядела, по моим прикидкам, лет на сорок пять. Но наверняка ей должно быть намного больше. Как же такое прекрасное создание могло быть матерью этого бездельника средних лет, Бруки Хейрвуда?
Она была одета в изящный темный костюм с восточным шелковым платком на шее, а ее пальцы сверкали бриллиантами.
– Я должна извиниться за Урсулу, – произнесла она, беря меня за руку, – но она энергично меня защищает. Вероятно, слишком энергично.
Я молча кивнула.
– В моей профессии приватность превыше всего, видишь ли, а теперь, из за всего этого…
Она сделала широкий жест, будто охватывая весь мир.
– Я понимаю, – сказала я. – Мои соболезнования по поводу Бруки.
Она повернулась взять сигарету из серебряного портсигара, прикурила ее серебряной зажигалкой, которая вполне могла быть моделью лампы Аладдина, и выпустила длинную струйку дыма, который, как ни странно, в солнечном свете тоже казался серебряным.
– Бруки был хорошим мальчиком, – заметила она, – но не вырос в хорошего человека. У него был роковой дар заставлять людей ему верить.
Я не была уверена, что она имеет в виду, но все равно кивнула.
– Его жизнь не была легкой, – задумчиво продолжила она. – Не такой легкой, как могло показаться. – И затем, довольно неожиданно: – Теперь скажи, зачем ты пришла?
Ее вопрос застал меня врасплох. Зачем я пришла?
– О, не надо замешательства, дитя. Если ты пришла выразить сочувствие, ты это уже сделала, за что я тебя благодарю. Можешь уйти, если хочешь.
– Бруки был в Букшоу, – выпалила я. – Я обнаружила его в гостиной посреди ночи.
Ну чего мне стоило отрезать себе язык! Нет никакой необходимости его матери знать это – совершенно никакой, а мне не следовало говорить.
Но часть меня знала, что это совершенно безопасно. Ванетта Хейрвуд – профессионал. Она не больше хочет огласки полуночных похождений своего сына… чем я.
– Я хочу попросить тебя о большом одолжении, Флавия. Скажи полиции, если ты должна, но если ты считаешь, что это несущественно…
Она отошла обратно к окну и остановилась, погрузившись в прошлое.
– Видишь ли, у Бруки есть… были свои демоны, так сказать. Если нет необходимости делать их общеизвестными, тогда…
– Я никому не скажу, миссис Хейрвуд, – сказала я. – Обещаю.
Она обернулась и медленно прошлась по комнате.
– Ты удивительно умная девочка, Флавия, – заметила она. И затем, подумав несколько секунд, добавила: – Пойдем, я хочу кое что показать тебе.
Мы направились вниз по лестнице, а потом вверх, в часть дома, куда я постучала первый раз. Низкие обшитые деревом потолки заставляли ее раз за разом сутулиться, когда мы переходили от комнаты к комнате.
– Студия Урсулы, – сказала она, махнув рукой на комнату, заполненную прутьями и ветками. – Плетеные изделия, – объяснила она. – Урсула – поклонница традиционных искусств. Ее ивовые корзины получали призы и здесь, и на континенте. По правде говоря, – она перешла на конфиденциальный шепот, – запах ее химических препаратов временами выгоняет меня из дома, но ведь это все, что у нее есть, у бедняжки.
Химических препаратов? Мои уши зашевелились, как у старого боевого коня при звуке горна.
– Преимущественно сульфур, – продолжила она. – Урсула использует его пары для отбеливания ивовых прутьев. Они становятся белыми, как полированная кость, видишь ли, но бог мой, что за запах!
Я уже предвидела, что мне светит ночное копание в книгах в химической лаборатории дяди Тара. Мой мозг уже бросился обдумывать химические свойства салицина (С13Н18О7), обнаруженного в коре ивы в 1831 году Леру, и старого доброго сульфура (S). По личному опыту я знала, что ивовые сережки, если их несколько недель подержать в закрытой коробке, начинают издавать жутчайший запах дохлой рыбы – факт, который я взяла на заметку для дальнейшего использования.
– Сюда, – сказала миссис Хейрвуд, ныряя, чтобы не ушибиться головой об особенно низкую балку. – Осторожно голову, и смотри под ноги.
Ее студия была великолепным местом. Ясный северный свет наполнял ее сквозь угловые окна с фрамугами над головой, из за чего возникало впечатление, будто комната внезапно привела на лесную опушку.
Большой деревянный мольберт стоял на свету, и на нем был наполовину законченный портрет Флосси, – сестры Шейлы Фостер, подружки Фели. Флосси сидела в большом, обитом тканью кресле, поглаживая огромного белого персидского кота, устроившегося у нее на коленях. Кот выглядел почти человеком.
Вообще то, Флосси тоже выглядела неплохо. Не то чтобы я особенно ее любила, но и зла я на нее не держу. Портрет идеально уловил, как не смог бы даже фотоаппарат, ее тщательно отрепетированную вялость.
– Ну, что скажешь?
Я окинула взглядом тюбики с краской, измазанные краской ковры и изобилие кисточек из верблюжьей шерсти, топорщившихся вокруг меня из жестянок, стаканов и бутылочек, словно тростник на болоте в декабре.
– Очень милая студия, – сказала я. – Вы это хотели показать мне?
Я указала пальцем на портрет Флосси.
– Господи, нет! – ответила она.
Сначала я не заметила, но в дальнем конце студии, подальше от окон, имелись два темных угла, где примерно дюжина полотен без рам были прислонены лицом к стене, а тыльными сторонами, заклеенными бумагой, к комнате.
Ванетта (к настоящему моменту я скорее думала о ней как о Ванетте, чем о миссис Хейрвуд) склонилась над ними, перебирая их, словно папки в огромной картотеке.
– А! Вот она! – наконец произнесла она, вытаскивая большой холст.
Держа его тыльной стороной ко мне, она поднесла картину к мольберту. Переставив Флосси на ближайший деревянный стул, она повернула холст и водрузила на место.
Она отступила, не говоря ни слова и предоставляя мне беспрепятственный вид на портрет.
Мое сердце остановилось.
Это была Харриет.
Харриет. Моя мать.
Она сидит на ящике для растений на подоконнике в гостиной Букшоу. У ее правой руки моя сестра Офелия в возрасте семи лет играет в «веревочки» из красной шерсти, нитки болтаются между ее пальцев, словно тонкие алые змейки. Слева от Харриет вторая моя сестра Дафна, хотя еще слишком маленькая, чтобы уметь читать, указательным пальцем отмечает место в большой книге – «Сказках братьев Гримм».
Харриет с нежностью смотрит вниз, с легкой улыбкой мадонны на губах, на белый сверток, который держит на согнутой левой руке: ребенок – младенец, завернутый в белые пышные кружева, – это крестильное платьице?
Я хотела посмотреть на мать, но мои глаза все время возвращались к ребенку.
Разумеется, это была я.
– Десять лет назад, – говорила Ванетта, – я приехала в Букшоу зимой.
Сейчас она стояла рядом со мной.
– Как хорошо я это помню. Тем вечером был убийственный мороз. Все было покрыто льдом. Я позвонила твоей матери и предложила перенести на другой день, но она и слышать об этом не хотела. Она сказала, что уезжает и хочет оставить этот портрет в качестве подарка отцу. Она хотела сделать ему сюрприз, когда вернется.
У меня кружилась голова.
– Разумеется, она так и не вернулась, – мягко добавила Ванетта, – и, откровенно говоря, с тех пор у меня не хватило мужества отдать ему портрет, бедняге. Он так горюет.
Горюет? Хотя я никогда не формулировала это именно такими словами, это правда. Отец действительно горюет, но делает это в уединении и преимущественно в тишине.
– Картина, полагаю, принадлежит ему, потому что твоя мать заплатила за нее авансом. Она была очень доверчивым человеком.
Правда? – хотела сказать я. Не знаю. Я не так хорошо знаю ее, как вы.
Внезапно мне захотелось выбраться из этого дома – выйти на улицу, где я снова смогу дышать.
– Думаю, пусть лучше она остается у вас, миссис Хейрвуд, по крайней мере пока что. Я бы не хотела расстраивать отца.
Постой ка! – подумала я. Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы расстраивать отца – или по крайней мере идти против его желаний. Почему сейчас меня переполнило неожиданное стремление успокоить его и чтобы он меня обнял?
Не то чтобы он это делал, конечно же, потому что в реальной жизни мы, де Люсы, подобными вещами не занимаемся.
Но тем не менее какая то неведомая часть вселенной изменилась, будто одна из четырех черепах, которые, как утверждают, держат мир на спинах, внезапно перенесла вес с одной лапы на другую.
– Мне пора идти, – сказала я, пятясь к двери. – Мне очень жаль насчет Бруки. Я знаю, в Бишоп Лейси у него было много друзей.
На самом деле ничего такого я не знала. Зачем я это говорю? Как будто моим ртом завладел кто то и я не в состоянии остановить поток слов.
Все, что я действительно знала о Бруки, – то, что он был бездельником и браконьером и что я застала его, когда он рыскал в нашем доме посреди ночи. Это его слова о Серой леди из Букшоу.
– До свидания, – попрощалась я.
Когда я вышла в коридор, Урсула торопливо отвернулась и скрылась из виду с ивовой корзиной в руке. Но не настолько быстро, чтобы я не успела заметить взгляд чистой ненависти в мой адрес.
Направляясь на велосипеде в сторону Бишоп Лейси, я размышляла об увиденном. Я ездила в Мальден Фенвик в поисках ключа к поведению Бруки Хейрвуда – наверняка это он напал на Фенеллу Фаа в Изгородях, потому что кто еще мог шататься в Букшоу в ту ночь? Но вместо этого я ушла с новым образом Харриет, моей матери, при этом мне было грустно.
Почему, например, мое сердце так грызло зрелище того, как Фели и Даффи, как две довольные гусеницы, наслаждались безопасностью и купались в ее сиянии, тогда как я лежала беспомощная, закутанная, словно маленькая мумия, в белую ткань, представляя не больший интерес, чем сверток из магазина?
Любила ли меня Харриет? Мои сестры вечно утверждали, что нет, что на самом деле она меня презирала, что впала в депрессию после моего рождения – депрессию, которая, вероятно, стала причиной ее гибели.
И тем не менее в картине, должно быть, написанной прямо перед тем, как она уехала в свое последнее путешествие, не было ни следа несчастья. Глаза Харриет смотрели на меня, и выражение ее лица давало понять, что ей весело.
Что то в портрете изводило меня, что то полузабытое, неуловимое, пока я смотрела на мольберт в студии Ванетты Хейрвуд. Но что это?
Как я ни пыталась, не могла уловить это.
Расслабься, Флавия, сказала себе я. Успокойся. Подумай о чем то другом.
Давным давно я обнаружила, что, когда слово или формула отказываются приходить на ум, лучше всего подумать о чем то другом – о тиграх, например, или овсянке. И когда ускользающее слово меньше всего этого ожидает, я внезапно опять сосредоточу на нем все свое внимание, поймав нарушителя лучом моего мысленного прожектора, перед тем как он успеет ускользнуть во мрак.
«Выслеживание мысли» – так я называла эту технику и гордилась собой за ее изобретение.
Я отпустила свои мысли, позволив им уплыть к тиграм, и первым мне вспомнился тигр из поэмы Уильяма Блейка, тот, ужасный пылающий огонь в лесах ночи.
Однажды, когда я была еще совсем маленькой, Даффи довела меня до истерики, когда завернулась в ковер из тигровой шкуры, который висел в оружейной галерее Букшоу, и прокралась в мою спальню посреди ночи, цитируя стихи низким ужасным рыком: «Тигр, о тигр, светло горящий…»34
Она так и не простила меня за то, что я швырнула в нее будильником. Шрам на подбородке остался до сих пор.
А теперь я думала об овсянке: зима, огромные дымящиеся черпаки с кашей, серой, будто лава, выплеснувшаяся из вулкана ночью, и миссис Мюллет по распоряжению отца…
Миссис Мюллет! Конечно же!
Что то она мне сказала, когда я спросила насчет Бруки Хейрвуда. «Его мать рисует лошадей и гончих и всякое такое».
«Может, она и вас нарисует в свое время», – добавила миссис Мюллет. «В свое время».
Значит, миссис Мюллет знает о портрете Харриет! Должно быть, она была в доме во время тайных сеансов.
– Тигр! – крикнула я. – Ти и игр!
Мои слова отразились эхом от изгородей по обе стороны узкой тропинки. Что то впереди меня бросилось в укрытие.
Может, животное? Олень? Нет, не животное – человек.
Это Порслин. Я уверена. Она все еще одета в черное креповое платье Фенеллы.
Я резко затормозила «Глэдис».
– Порслин! – окликнула я. – Это ты?
Ответа не было.
– Порслин? Это я, Флавия.
Что за глупость! Порслин спряталась за изгородью, потому что это я! Но почему?
Хотя я ее не видела, наверняка она настолько близко, что можно коснуться. Я чувствовала ее взгляд на себе.
– Порслин! Что такое? В чем дело?
Загадочное молчание затянулось. Словно на одном из тех спиритических сеансов в светских гостиных, когда ждешь, чтобы доска Уиджи начала двигаться.
– Ладно, – наконец сказала я, – подумай. Я буду сидеть тут и не пошевелюсь, пока ты не выйдешь.
Последовало еще одно долгое ожидание, затем кусты зашуршали, и Порслин вышла на тропинку. Выражение ее лица давало понять, что она на пути к гильотине.
– В чем дело? – спросила я. – Что случилось?
Когда я шагнула к ней, она отпрянула, сохраняя между нами безопасную дистанцию.
– Полиция отвезла меня к Фенелле, – дрожащим голосом сказала она. – В больницу.
О нет! – подумала я. Она умерла от ран. Пусть это будет неправда.
– Мне очень жаль, – сказала я, делая еще шаг. Порслин отступила и подняла руки, будто защищаясь от меня.
– Жаль? – произнесла она чужим голосом. – Что тебе жаль? Нет! Стой где стоишь!
– Мне жаль, что с Фенеллой это случилось. Я сделала все, что могла, чтобы помочь ей.
– Ради бога, Флавия! – закричала Порслин. – Прекрати! Чертовски ясно, что это ты пыталась убить ее, и ты это знаешь! А теперь ты хочешь убить меня!
Ее слова ударили меня, словно кулаком, и я задохнулась. Я не могла дышать, голова закружилась, и в мозгу будто зашевелилась стая саранчи.
– Я…
Но бесполезно – я была не в состоянии говорить.
– Фенелла мне все рассказала. Ты и твоя семья ненавидели нас годами. Твой отец выставил Фенеллу и Джонни Фаа из поместья, и поэтому Джонни умер. Ты отвезла ее обратно на место прежнего лагеря, чтобы докончить работу, и тебе почти удалось, не так ли?
– Это безумие, – выдавила я. – С чего бы мне хотеть…
– Только ты знала, что она здесь.
– Послушай, Порслин, – заговорила я. – Я знаю, ты расстроена. Я понимаю. Но, если бы я хотела убить Фенеллу, с какой стати я бы обратилась к доктору Дарби? Разве я не оставила бы ее просто умирать?
– Я… я не знаю. Ты приводишь меня в замешательство. Может, ты хотела иметь оправдание на случай, если не убила ее?
– Если бы я хотела ее убить, я бы ее убила, – сердито сказала я. – Я бы оставила все как есть до конца. Я бы не стала портить дело. Понимаешь?
Ее глаза расширились, но я видела, что доказала свою правоту.
– И насчет того, что только я была там той ночью… А как же Бруки Хейрвуд? Он слонялся по Букшоу – я даже застала его в нашей гостиной. Ты думаешь, его тоже я убила? Ты думаешь, что человек весом меньше пяти стоунов35 убил Бруки, который весит, наверное, все тринадцать, и повесил его, как стираное белье, на трезубец Посейдона?
– Ну…
– О, перестань, Порслин! Я не думаю, что Фенелла видела нападавшего. Если бы да, она не обвинила бы меня. Она тяжело ранена и сбита с толку. И позволила своему воображению заполнить недостающее.
Она стояла на тропинке, пристально глядя на меня, как будто я кобра в корзине заклинателя змей, внезапно начавшая говорить.
– Давай, – сказала я, – пошли. Вернемся в Букшоу и найдем что нибудь пожрать.
– Нет, – ответила она. – Я возвращаюсь в фургон.
– Там небезопасно, – заметила я. Возможно, если я назову вещи своими именами, то смогу заставить ее передумать. – Кто бы ни проломил Фенелле череп и не воткнул ложку для лобстеров в нос Бруки, он все еще бродит здесь. Пойдем.
– Нет, – повторила она. – Я тебе сказала, я возвращаюсь в фургон.
– Почему? Ты меня боишься?
Ее ответ прозвучал быстрее, чем мне хотелось бы.
– Да, – ответила она, – боюсь.
– Ну что ж, – мягко сказала я. – Будь дурочкой. Увидишь, мне наплевать.
Я поставила ногу на педаль и приготовилась стартовать.
– Флавия…
Я обернулась и взглянула на нее через плечо.
– Я передала инспектору Хьюитту то, что мне рассказала Фенелла.
Чудесно, подумала я. Просто чудесно.
Кто то однажды сказал, что музыка своим волшебством может успокоить. Не помню кого. Может быть, речь шла о звере? Даффи знает точно, но поскольку я с ней не разговариваю, то вряд ли могу спросить.
Но, по мне, музыка и наполовину так хорошо не успокаивает, как месть. С моей точки зрения, сведение счетов оказывает настолько успокаивающий эффект на психику, что может дать музыке изрядную фору. После стычки с Порслин я пыхтела, как кабан в стойле, и мне требовалось время, чтобы остыть.
Войти в дверь моей лаборатории – все равно что получить убежище в тихой церкви: ряды бутылочек с химикалиями – мои витражи, лабораторный стол – мой алтарь. В химии больше богов, чем на горе Олимп, и здесь, в уединении, я могла мирно молиться величайшим из них: Жозефу Луи Гей Люссаку (который, обнаружив, что юная продавщица в магазине тканей тайком читает книгу по химии, пряча ее под прилавком, быстренько бросил невесту и женился на этой девушке), Уильяму Перкину (нашедшему способ получения пурпурной краски для императорских мантий без использования выделений моллюсков)36 и Карлу Вильгельму Шееле, который открыл кислород и – еще более волнующий факт – цианид водорода, мой личный выбор в качестве последнего слова среди ядов.
Я начала с мытья рук. Я всегда совершаю этот ритуал, но сегодня мне потребуются сухие руки.
Я захватила в лабораторию предмет, обычно пристегнутый к сиденью «Глэдис». «Глэдис» приехала с завода полностью оборудованной, с набором для ремонта, и вот эту жестяную коробку с надписью «Данлоп» я водрузила на лабораторный стол.
Но сперва я закрыла глаза и сосредоточилась на предмете моего внимания – моей возлюбленной сестре Офелии Гертруде де Люс, чьим делом жизни было возрождение испанской инквизиции со мной в качестве единственной жертвы. С попустительства Даффи недавние пытки в погребе стали последней каплей. И ныне ужасный час возмездия наступал!
Величайшей слабостью Фели было зеркало: когда дело касалось тщеславия, Бекки Шарп по сравнению с моей сестрой выглядела сестрой ордена Святого смирения Марии – ордена, с которым она вечно меня сравнивала (неудачно, должна я сказать).37
Она была способна часами изучать себя в зеркало, отбрасывая волосы, скаля зубы, возясь с прыщами и оттягивая внешние уголки глаз, чтобы они аристократично опускались, как у отца.
Даже в церкви, уже прихорошившись до кончиков ногтей, Фели вечно смотрится в маленькое зеркальце, которое она прячет в «Гимнах, древних и современных», чтобы наблюдать за цветом лица, в то же время притворяясь, что освежает в памяти слова гимна № 573 й «Все яркое и красивое».
Кроме того, она отличалась религиозным снобизмом. Для Фели утренняя служба была драмой и она сама – ее благочестивой звездой. Она всегда вскакивала первой, чтобы получить причастие, так, чтобы, когда она возвращалась к нашей скамье, как можно больше прихожан увидели ее скромно потупленные очи и сложенные на талии длинные белые пальцы.
Эти факты я проанализировала, перед тем как спланировать следующий шаг, и теперь время настало.
С маленькой белой Библией, которую миссис Мюллет подарила мне в день конфирмации, в одной руке и набором для ремонта в другой я направилась к спальне Фели.
Это не так сложно, как может показаться. Если идти по паутине пыльных темных коридоров, держась верхнего этажа, можно добраться из восточного крыла Букшоу в западное, минуя по пути большое количество заброшенных спален, не используемых с тех пор, как королева Виктория в последние годы правления отказалась нанести де Люсам визит. Она заметила своему личному секретарю сэру Генри Понсонби, что ей «вероятно, не хватит воздуха в таком крошечном обиталище».
Сейчас эти комнаты напоминали морги для мебели, населенные только остовами кроватей, комодами и креслами, прикрытыми простынями, высохшими от старости и временами издававшими тревожные скрипы в ночи.
Но в данное время, когда я миновала последние из покинутых спален и подошла к двери, которая вела в западное крыло, все было тихо. Я приложила ухо к зеленому сукну, но по ту сторону царила тишина. Я со скрипом открыла дверь и всмотрелась в коридор.
Снова ничего. Словно в могиле.
Я улыбнулась, когда по западной лестнице полились звуки 147 й кантаты Баха «Радость человека желающего»: Фели занялась музицированием в гостиной, и я знала, что меня не побеспокоят.
Я вошла в ее спальню и закрыла дверь.
Эта комната не была мне незнакомой, поскольку я часто приходила сюда стянуть шоколадные конфеты и порыться в шкафах. По планировке она очень похожа на мою: огромный старый ангар с высокими потолками и большими окнами, место, на первый взгляд, более подходящее, чтобы устроить самолет, чем чью нибудь тушку на ночь.
Главным отличием наших спален было то, что в комнате Фели не было пузырящихся влажных обоев на стенах и потолке: во время ливней вода просачивалась и превращала мой матрас в сырое болото. В таких случаях мне приходилось уходить с кровати и проводить ночь, завернувшись в халат, в пропахшем мышами «крылатом» кресле, стоявшем в единственном сухом углу комнаты.
Спальня Фели, в противоположность моей, как будто возникла из кино. Стены покрывал изящный цветочный орнамент (кажется, моховая роза), а высокие окна обрамляли занавески из кружев.
Кровать с пологом на четырех столбиках казалась маленькой в столь огромной комнате и, почти незаметная, стояла в углу.
Слева от окон, на почетном месте, располагался исключительно элегантный комод эпохи королевы Анны, его изогнутые ножки были такие же стройные и изящные, как у танцовщиц на картинах Дега. Над ним на стене висело чудовищных размеров зеркало в темной раме, слишком большое для грациозных ножек внизу. Это очень напоминало Шалтая Болтая: неприлично огромная голова на теле с ножками эльфа.
Я воспользовалась расческой Фели, чтобы открыть Библию на крышке комода. Из набора для ремонта шин я добыла гидроокись силиката магния, более известную как французский мел, или тальк. Это вещество предназначалось для того, чтобы предотвращать прилипание камеры к внутренней стороне покрышки, но это не то применение, которое я собиралась ему найти.
Я окунула одну из кисточек из верблюжьего волоса для макияжа в тальк и, последний раз заглянув в Библию для справки, написала краткое послание на зеркале жирными буквами: «Второзаконие. 28:27».
Сделав это, я вытащила платок из кармана и аккуратно стерла написанные слова. Сдула остатки просыпавшегося талька с крышки комода и стерла следы на полу.
Готово! Остальная часть моего плана гарантированно осуществится сама собой.
Она развернется благодаря неизбежным законам химии, а мне не придется пошевелить и пальцем.
Когда Фели в следующий раз устроится перед зеркалом и придвинется поближе, чтобы рассмотреть свою отвратительную шкурку, влага ее дыхания сделает видимыми слова, которые я написала на стекле. И послание крупно проступит прямо перед ней:
Второзаконие. 28:27.
Фели придет в ужас. Она бросится к Библии, чтобы прочитать абзац (на самом деле, может, и нет: поскольку эта цитата имеет отношение к внешнему виду, вполне может быть, что она и так знает ее наизусть). Но если она таки начнет ее искать, вот что обнаружит:
Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться…
Как будто проказы недостаточно, еще речь идет о почечуе, то есть геморрое, – идеальный штрих, я полагаю.
И если я знаю свою сестру, она не сможет удержаться, чтобы не прочитать следующие строфы:
…поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца.
И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя.
Ха ха!
Увидев, как эти слова материализуются прямо на глазах, Фели поверит, что это послание от Бога, клянусь Старым Гарри,38 как она пожалеет!
Я прямо видела эту картину: она бросится ниц на ковер, обуреваемая мыслями, испуганная и шокированная, не в состоянии произнести ни звука.
Я фыркнула, прыгая вниз по лестнице. Не могу дождаться.
У подножия лестницы, в вестибюле, стоял инспектор Хьюитт.
Инспектор выглядел подавленным.
Доггер, только что впустивший его, молча закрыл дверь и привычно испарился.
– Вам следует поразмыслить над тем, чтобы открыть дополнительный полицейский участок здесь, в Букшоу, – по дружески сказала я, пытаясь подбодрить его. – Вы определенно сэкономите на бензине.
На инспектора не подействовало.
– Давай поболтаем, – сказал он, и у меня создалось впечатление, что он не особенно пытается сделать так, чтобы я чувствовала себя в своей тарелке.
– Конечно. Я в вашем распоряжении.
Я могу быть любезной, когда у меня есть настроение.
– Насчет твоей находки у фонтана, – начал он.
– Имеете в виду Бруки Хейрвуда? Да, ужасно, не так ли?
Инспектор был поражен.
Черт! Десять секунд в игре, и я уже совершила серьезную ошибку.
– Значит, ты его знаешь?
– О, все знают Бруки, – сказала я, быстро взяв себя в руки. – Он один из самых заметных типов в деревне. Во всяком случае, он был таковым.
– Ты его знала?
– Мне доводилось его видеть. В разных местах, понимаете. В деревне. И тому подобное.
Я плела невидимую сеть из правды и лжи – искусство, которым я особенно горжусь. Одна из хитростей этого дела – выдавать новую информацию до того, как у спрашивающего будет время задать очередной вопрос. Так что я продолжила:
– Я вернулась в Изгороди, видите ли, потому что беспокоилась о Грае. Грай – так зовут коня цыганки. Я хотела убедиться, есть ли у него еда.
Это была не совсем правда: Грай мог бы неделями жить, щипля траву на опушке, но благородные мотивы никогда не подвергаются сомнению.
– Очень похвально, – заметил инспектор. – Я попросил констебля Линнета снести туда немного сена.
Перед моими глазами возник мимолетный образ полицейского констебля Линнета, сносящего яйцо в сене, но я быстро прогнала его, чтобы сдержать улыбочку.
– Да, я заметила, когда пришла туда, – сказала я. – И, конечно, я наткнулась на Порслин. Она сказала, что вы нашли ее в Лондоне.
Пока я говорила, инспектор достал записную книжку, открыл ее и начал записывать. Мне надо быть осторожной.
– Я не думала, что ей безопасно оставаться в фургоне. Не тогда, когда напавший на ее бабушку слоняется где то в округе. Я настояла на том, чтобы она отправилась со мной в Букшоу, и вот на пути туда мы наткнулись на тело.
Я не сказала «тело Бруки», потому что не хотела произвести впечатление, что общалась с ним, что могло привести только к лишним вопросам о нашем знакомстве.
– В котором часу это было?
– О, дайте подумать… Вы пришли сюда, когда я встала, в районе завтрака, – это было около половины десятого, где то так.
Инспектор отлистал несколько страниц в записной книжке и кивнул. Я на правильном пути.
– Прямо после этого пришел сержант Грейвс за моими отпечатками пальцев – в полдесятого, может быть, в десять? В любом случае, – продолжала я, – констебль Линнет наверняка скажет, в котором часу я звонила, чтобы сообщить, как мы нашли тело на фонтане.
Я толкла воду в ступе – тянула время, оттягивая момент, когда он неминуемо спросит о моем так называемом нападении на Фенеллу. И решила броситься на амбразуру.
– Порслин думает, что это я напала на ее бабушку, – прямо сказала я.
Инспектор Хьюитт кивнул.
– Миссис Фаа совершенно дезориентирована. Такое часто случается при травмах головы. Я полагал, что достаточно прояснил этот вопрос ее внучке, но, вероятно, мне следует поговорить с ней еще…
– Нет! – перебила я. – Не надо. Это не имеет значения.
Инспектор пронзительно посмотрел на меня, затем сделал очередную пометку в записной книжке.
– Вы ставите букву «Я» вместо моего имени?
Это был нахальный вопрос, и я пожалела о нем, как только задала его. Однажды, во время другого расследования, я видела, как он написал букву «Я» рядом с моим именем в блокноте. К моему раздражению, он отказался объяснить мне, что она значит.
– Невежливо спрашивать об этом, – заметил он с легкой улыбкой. – Никогда не следует выпытывать у полицейского его секреты.
– Почему?
– По тем же причинам, по которым я не выпытываю твои.
Как я обожаю этого человека! Вот мы здесь, вдвоем, погружены в интеллектуальную шахматную игру, и каждому известно, что другой обманывает.
Повторяю, как же я обожаю этого человека!
И тем дело кончилось. Он задал мне еще пару вопросов: видела ли я кого нибудь еще, слышала ли звук машины и тому подобное. И потом ушел.
Был миг, когда мне захотелось рассказать ему больше, просто ради продления удовольствия от его общества. Он был бы очень взволнован, если бы услышал, как я застала Бруки Хейрвуда в нашей гостиной, например, не говоря уже о моих визитах к мисс Маунтджой и в берлогу Бруки. Я могла бы даже признаться, что нашла в доме Ванетты Хейрвуд в Мальден Фенвике.
Но я не стала.
Пока я стояла, задумавшись, в вестибюле, мое внимание привлек легкий скрип туфель по плитке, и я подняла взгляд, увидев, что Фели наблюдает за мной с пролета второго этажа. Она была там все время!
– Маленькая мисс Полезность, – усмехнулась она. – Ты думаешь, что такая умная.
По ее поведению я определила, что она еще не смотрелась в зеркало в спальне.
– Некоторые пытаются помочь, – сказала я, небрежно стряхивая легкие следы талька с платья.
– Ты думаешь, ты ему нравишься, не так ли? Ты думаешь, что нравишься многим, но это не так. Никто тебя не любит. Может быть, кое кто притворяется, но на самом деле – нет. Такая жалость, что ты этого не видишь.
Усиленный панельной обшивкой в вестибюле, ее голос эхом отразился от разрисованных херувимами досок на потолке. Я почувствовала, будто я пленник за решеткой, а она – мой обвинитель.
Как всегда бывает, когда кто то из моих сестер набрасывается на меня, я ощущаю странное бурление в груди, как будто какое то первобытное болотное существо пытается выбраться из моих внутренностей. Это чувство я никогда не могла понять, это что то за пределами разума. Что такого я сделала, чтобы они так меня ненавидели?
– Почему бы тебе не пойти мучить Баха? – набросилась я на нее, но не от всего сердца.
Меня всегда удивляет, когда после очередной семейной ссоры я обнаруживаю, что мир остался прежним. В то время как страсти и эмоции, накапливающиеся в доме, словно ядовитые газы, как будто конденсируются и пристают к стенам, как старая копоть, на улице такого не может быть. Природа, кажется, не способна аккумулировать человеческое излучение. Может быть, ветер уносит гнев.
Я думала об этом, пока шла к Трафальгарской лужайке. Если Порслин предпочитает верить, что это я чудовище, проломившее череп ее бабушке… Кстати, чем?
Когда я обнаружила Фенеллу на полу фургона, его интерьер был в абсолютном порядке, если не считать кровь: никакого окровавленного орудия, оставленного нападавшим, – ни палки, ни камня, ни кочерги. Что странно.
Если только самое орудие не имело ценности, зачем преступник решил унести его?
Я остановилась на миг посмотреть на фонтан Посейдона. Старик Нептун, как его именовали римляне, весь сплошные мышцы и живот, равнодушно взирал вдаль, как гость на банкете, пустивший ветры и пытающийся сделать вид, что это не он.
Его трезубец все еще торчал, как скипетр (в конце концов, он ведь царь морей), и сети грудой лежали у его ног. От Бруки Хейрвуда не осталось и следа. Трудно поверить, что лишь несколько часов назад Бруки висел здесь трупом и его тело было зловещим дополнением к пейзажу.
Но почему? Зачем его убийца взял на себя труд подвесить тело в такую сложную позицию? Может, это послание – как морской сигнальный флажок, например?
То немногое, что я знала о Посейдоне, было почерпнуто из «Мифологии» Буллфинча, экземпляр которой имелся в библиотеке Букшоу. Это была одна из любимых книг Даффи, но, поскольку там не было ничего о химии или ядах, она не особенно меня заинтересовала.
Посейдон, как говорилось, повелевал водами, поэтому легко понять, почему его выбрали для украшения фонтана. Другие водоемы, до которых рукой подать от этого Посейдона, – река Ифон в Изгородях и декоративное озеро в Букшоу.
Бруки подвесили на трезубец очень похоже на то, как сорокопут, птица кладовщик, накалывает певчую птичку на колючку для последующего употребления – хотя маловероятно, подумала я, что убийца Бруки собирался потом его съесть.
Тогда это предупреждение? Если да, то кому?
Мне нужно несколько часов побыть в обществе моей записной книжки, но сейчас не время. Надо разобраться с Порслин.
Я еще не закончила с Порслин. В качестве жеста доброй воли я не окажусь в замешательстве из за ее ребячливого поведения и обижаться не стану. Я прощу ее, понравится ей это или нет.
Не могу утверждать, что Грай был счастлив видеть, как я приближаюсь, хотя он действительно на миг оторвался от щипания травы. Свежий стог сена, рассыпанный поблизости, сказал мне, что инспектор Линнет на работе, но Грай, похоже, предпочитал зеленый салат из травинок, росших вдоль берега реки.
– Эй! – Я крикнула в сторону фургона, но ответа не было. Чуткий инструмент, которым был мой затылок, подтвердил, что опушка покинута.
Я не помнила, чтобы Порслин запирала фургон, когда мы уходили, но сейчас он был заперт. Либо она вернулась и нашла ключ, либо это сделал кто то другой.
Но кто то здесь побывал, и если я могу верить своему обонянию, совсем недавно.
Согретая солнцем, деревянная дверь издавала запах, не свойственный этому месту. Как я делала в лаборатории с химикалиями, я сложенными чашей пальцами зачерпнула воздух, направляя его к ноздрям.
Никаких сомнений: определенный запах, сохранившийся у двери фургона, запах, которого совершенно точно не было в этом месте прежде, – запах рыбы.
Запах моря.
– Ты загораживаешь мне свет, – сказала Даффи.
Я намеренно встала между ее книгой и окном.
Будет нелегко просить мою сестру о помощи. Я сделала глубокий вдох.
– Мне нужна помощь.
– Бедняжка Флавия!
– Пожалуйста, Дафф, – сказала я, презирая себя за мольбу. – Это касается человека, чей труп я нашла на фонтане.
Даффи озлобленно отшвырнула книгу.
– Зачем втягивать меня в твои мерзкие маленькие игры? Ты очень хорошо знаешь, как они меня огорчают.
Огорчают ее? Дафф? Игры?
– Я думала, ты любишь преступления, – заметила я, указывая на ее книгу. Это был сборник детективных историй об отце Брауне Г. К. Честертона.
– Да, – ответила она, – но не в реальной жизни. От твоих нелепых выходок меня тошнит.
Это новость для меня. Я запомню ее, чтобы воспользоваться в дальнейшем.
– И от заявлений отца тоже, – добавила она. – Знаешь, что он сказал за завтраком, перед тем как ты спустилась? «Флавия нашла очередной труп». Как будто он этим гордился.
Отец это сказал? Едва могу поверить.
Откровения следовали одно за другим! Мне надо было поговорить с Даффи раньше.
– Это правда, – сказала я. – Я его нашла. Но я избавлю тебя от подробностей.
– Благодарю, – тихо ответила Даффи, и я подумала, что, может, она действительно чувствует благодарность.
– Посейдон, – сказала я, пользуясь частичной оттепелью. – Что ты знаешь о Посейдоне?
Вызов был брошен. Даффи знала все обо всем, и я была в курсе, что она не сможет сопротивляться желанию продемонстрировать свою сверхъестественную эрудицию.
– Посейдон? Он был грубияном, – произнесла она. – Хулиганом и грубияном. И еще бабником.
– Как бог может быть грубияном?
Даффи проигнорировала мой вопрос.
– Он был тем, что в наше время назвали бы святым покровителем моряков, и по весьма веской причине.
– Что это значит?
– Что он делал не больше того, что должен был. Теперь беги.
В другой раз я бы затаила обиду за то, что меня так властно выставили (я люблю это выражение – «затаить обиду», это из «Дэвида Копперфилда», где тетя Дэвида Бетси Тротвуд затаила обиду из за его рождения), но не в этот раз, напротив, я ощутила странное чувство благодарности сестре.
– Спасибо, Дафф! – сказала я. – Я знала, что могу рассчитывать на тебя.
В этих словах был подтекст, но я честно была рада. И Даффи, думаю, тоже. Когда она взяла книгу, сквозь страницу я заметила, что уголки ее губ приподнялись.
Где то глубоко в душе я ожидала найти Порслин в моей комнате, но, разумеется, ее не было. Я почти забыла, что она обвинила меня в попытке убийства.
Начну с нее.
ПОРСЛИН (записала я в записной книжке) – вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?
БРУКИ ХЕЙРВУД – вероятнее всего, был убит тем же человеком, который напал на Фенеллу. Или нет? Или это Бруки ударил Фенеллу? Он был в тех краях в этот момент.
ВАНЕТТА ХЕЙРВУД – зачем ей убивать собственного сына? Она платила ему, чтобы он держался подальше.
УРСУЛА (?) – не знаю ее фамилии. Она возится с отбеливателями и ивовыми прутьями, и Ванетта сказала, что она энергичная защитница. Мотив?
КОЛИН ПРАУТ – Бруки его запугивал, но что Колин мог иметь против Фенеллы?
МИССИС БУЛЛ – угрожала Фенелле топором, утверждала, что видела ее по соседству, когда пропал младенец Буллов.
ХИЛЬДА МЮИР – кто бы она ни была… Фенелла упомянула это имя дважды: один раз, когда увидела ребенка Буллов на дереве в Канаве, и снова, когда я срезала ветки бузины в Изгородях. «Теперь мы все мертвы!» – крикнула Фенелла. Это Хильда Мюир на нее напала?
МИСС МАУНТДЖОЙ – была хозяйкой Бруки. Но зачем ей убивать его? Кража антикварной тарелки вряд ли может быть достаточной причиной.
Я провела линию и под ней написала:
СЕМЬЯ
ОТЕЦ – очень маловероятно (хотя он однажды выставил Фенеллу и Джонни Фаа с территории Букшоу).
ФЕЛИ, ДАФФИ, ДОГГЕР И МИССИС МЮЛЛЕТ – нет мотива ни для одного из преступлений.
Но постойте! Как насчет загадочной личности, судьбу которой Фенелла предсказала на церковном празднике? Что она сказала о ней?
«Настоящая грозовая туча». Я почти слышала ее голос. «Сказала ей, что в ее прошлом что то кроется… сказала, что оно хочет выйти наружу… хочет, чтобы все исправили».
Увидела ли Фенелла в хрустальном шаре что то, что решило ее участь? Хотя я помнила, как Даффи насмехалась над гадалками («фиглярами», как она их называла), не каждый разделял ее мнение. Разве Порслин, например, не утверждала, что ее собственная мать Лунита обладала таким великим даром второго зрения, что военное министерство финансировало ее гадания с магическим кристаллом?
Если Лунита действительно имела такие силы, не требуется сильно напрягать воображение, чтобы догадаться, что она унаследовала их от Фенеллы, своей матери.
Если Фенелла и Лунита обе обладали даром второго зрения, будет ли необоснованным предположение, что Порслин тоже может видеть за гранью настоящего?
Может ли быть такое, что Порслин увидела в моем прошлом то, что я сама не могу видеть?
Или она заглянула в мое будущее?
Слишком много вопросов и недостаточно фактов.
Мои плечи вздрогнули, но я встряхнулась и продолжила делать заметки.
ИЗГОРОДИ
Это место вызывает чувства, которые нелегко объяснить. Для моего предка Люциуса де Люса, должно быть, это было похоже на Великий Потоп, когда реку отвели из русла, чтобы образовать декоративное озеро. До того здесь был тихий изолированный лесок, куда Никодимус Флитч и хромцы приходили, чтобы проводить крещения и гулянья. Позже цыгане приспособили его под привал во время своих странствий. Харриет поддерживала их, но после ее смерти отец это запретил. Почему?
РЫБА
1) Когда я застала Бруки врасплох в гостиной Букшоу, помимо алкоголя он (или его корзина для рыбы) вонял рыбой.
2) Также чувствовался рыбный запах в фургоне, когда я нашла избитую Фенеллу на полу. К тому времени, как следующим утром я нашла здесь спящую Порслин, вонь исчезла – но вернулась снова сегодня, на этот раз снаружи фургона. Вопрос: Запахи могут уходить и появляться? Как актеры в пьесе?
3) Мисс Маунтджой тоже пахла рыбой – рыбьим жиром, судя по огромным запасам этой гадости, которые она хранит в Ивовом особняке.
4) Бруки был убит (я полагаю) ложкой для омаров, которую вонзили ему через нос в мозг. Ложкой для омаров из Букшоу. (Внимание: омар – не рыба, а ракообразное, но тем не менее…) Его тело повесили на статую Посейдона, бога морей.
5) Когда мы нашли Бруки лицо его было белым, как рыбье брюхо, – не то чтобы это значило что то еще помимо того, что он провисел на фонтане некоторое время. Возможно, всю ночь. Наверняка тот, кто это сделал, сотворил свое дело под покровом ночи, когда шансы быть замеченным минимальны.
Вероятно, есть люди на земле, которые в этот самый момент испытали бы соблазн пошутить: «Да, это дело с душком».
Но я к ним не отношусь.
Как знает любой химик, достойный своего хлорида кальция, не только рыба пахнет рыбой. Экспромтом я могу припомнить несколько веществ, которые издают вонь тухлой макрели, среди них пропиламин.
Пропиламин (открытый великим французским химиком Жан Баптистом Дюма) – третий из спиртовых радикалов, что может звучать действительно скучно, если не подумать вот о чем: если взять спирт и нагреть его с аммиаком, происходит замечательная трансформация. Это словно игра в атомные музыкальные стулья,39 когда у водорода, участвующего в образовании аммиака, один или несколько стульев (то есть атомов) занимают радикалы спирта. В зависимости от того, когда и где умолкает музыка, может образовываться большое количество новых веществ под названием амины.
С помощью некоторой доли терпения и бунзеновской горелки в лаборатории можно произвести кое какие поистине омерзительные запахи. В 1889 году, например, в Германии пришлось эвакуировать целый город Фрайбург, когда химики допустили утечку тиоацетона. Говорили, что даже в нескольких милях от эпицентра людей тошнило от запаха и лошадям становилось плохо на улицах.
Как жаль, что меня там не было, чтобы посмотреть на это!
Если другие субстанции, например более простые алифатические кислоты, можно легко подвергнуть воздействию, чтобы получить любой запах – от прогорклого масла до потной лошади или от гниющей канализации до бутсов игрока в регби; эти низшие амины – дефектные дети аммиака – обладают совершенно уникальным и любопытным признаком: как я сказала, они воняют тухлой рыбой.
Фактически пропиламин и триметиламин могут, без преувеличения, носить титул принцев вонищи, и я это точно знаю.
Поскольку мать природа дала нам так много способов воспроизведения этих дурнопахнущих чудес, я знаю, что она любит хорошую вонь так же сильно, как и я. Я с любовью вспоминала тот раз, когда получила триметиламин (для очередной безвредной проказы в отряде девочек скаутов), выделив его с помощью соды из целой корзины гусиных лапок (Chenopodium olidum), ужасно пахнущего растения, в изобилии произрастающего на Трафальгарской лужайке.
Что снова привело меня к Бруки Хейрвуду.
Одно, в чем я была вполне уверена, так это вот в чем: что загадка смерти Бруки будет решена не камерами, записными книжками и рулетками у фонтана Посейдона, а скорее в химической лаборатории.
И сделать это должна буду я.
Я продолжала думать о загадках, пока съезжала по перилам в вестибюль. Детские стишки загадки были такой же частью моего детства, как и любого другого.
Thirty wild horses upon a red hill
Now they tramp, now they champ
Now they stand still.40
«Зубы!» – бывало, кричала я, потому что Даффи мухлевала и шептала ответ мне на ухо.
Это, разумеется, происходило в те времена, когда мои сестры еще не начали меня ненавидеть.
Позже был более мрачный стишок:
One's joy, two's grief,
Three's marriage, four' a death.41
Ответом была «сорока». Мы видели, как четыре птицы уселись на крышу во время пикника на лужайке, и сестры заставили меня выучить эти строчки наизусть перед тем, как подпустили меня к моей порции клубники.
Тогда я еще не знала, что такое смерть, но от этого стишка у меня появились ночные кошмары. Полагаю, что именно эти короткие строки, которые я выучила в раннем детстве, приучили меня разгадывать загадки. Недавно я пришла к выводу, что детские стишки загадки – базовая форма детективной истории. Это тайна, избавленная от всего, за исключением существенных фактов. Возьмите вот эту, например:
As I was going to St. Ives,
I met a man with seven wives.
Each wife has seven sacks
Each sack has seven cats
Each cat has seven kits.
Kits, cats, sacks, wives
How many were going to St. Ives?42
Обычный ответ был, разумеется, «один». Но когда ты начинаешь думать об этом, понимаешь, что здесь кроется что то намного большее. Если, например, случится так, что рассказчик стихотворения обгонит человека со странствующим зверинцем, действительное количество – включая мешки – достигнет почти трех тысяч!
Все зависит от того, как вы смотрите на вещи.
Миссис Мюллет пила чай у окна. Я угостилась стимулирующим пищеварение печеньем.
– Хромцы, – приступила я, нырнув с головой. – Вы сказали, что они пустят мою кровь на колбасу. Почему?
– Держитесь от них подальше, мисс, я вам уже говорила.
– Я думала, что они исчезли?
– Они ничем не отличаются от других людей. Так что их не узнаешь, если кто то не скажет.
– Но как я могу держаться от них подальше, если я не знаю, кто они?
Миссис Мюллет понизила голос и оглянулась через оба плеча.
– Вот эта Маунтджой, к примеру. Бог знает, что творится у нее на кухне.
– Тильда Маунтджой? Из Ивового особняка?
Я не могла поверить в свое везение!
– Та самая. Ну да, не далее чем сегодня утром я видела ее в Канаве – она в Изгороди шла, как пить дать. Они до сих пор ходят туда делать кое что с водой – отравлять ее, насколько я знаю.
– Но постойте, – заметила я. – Мисс Маунтджой не может быть из хромцов, она ведь посещает Святого Танкреда.
– Чтобы шпионить, скорее всего! – фыркнула миссис Мюллет. – Она сказала моей подруге миссис Уоллер, что это из за органа. У хромцов ведь нет органов, видишь ли. «Люблю звук хорошего органа», – сказала она миссис Уоллет, а та передала мне. Тильда Маунтджой родилась и воспитана как хромец, так же как и ее родители. Это в крови. Не важно, в какие коллекционные тарелки она вкладывает свои шестипенсовики, она хромец с головы до пят, ты уж мне поверь.
– Вы видели ее в Канаве? – уточнила я, мысленно делая заметки с сумасшедшей скоростью.
– Собственными глазами. С тех пор как миссис Ингльби угодила в беду, мне приходится все ноги стаптывать ради яиц. Аж к Роулингам ходить, хотя я должна сказать, что их желтки лучше, чем у Ингльби. Уж не знаю почему. Естественно, если уж я дошла туда, нет смысла брести кружным путем назад, не так ли? Так что я иду по Канаве, несу яйца и все такое и срезаю дорогу через Изгороди. Тут то я ее и увидала, прямо около булловских костров, там она и была, на расстоянии броска камнем впереди меня.
– Она с вами заговорила?
– Нет, моя девочка. Как только я увидела, кто там, я отступила назад, села на берег реки и сняла туфлю. Сделала вид, что камешек попал.
По видимому, миссис М. шла в том же направлении, что и мисс Маунтджой и вот вот бы обогнала ее – в точности как тот человек из стишка о Сент Ивсе.
– Отлично! – сказала я, хлопая руками от возбуждения и удивленно качая головой. – Что за суперидея!
– Не говорите «супер», дорогуша. Вы знаете, что полковник это не любит.
Я сделала жест, как будто застегиваю молнию на губах.
– О о е е?
– Простите, дорогуша. Не понимаю, что вы говорите.
Я расстегнула молнию.
– Кто еще? Другие хромцы, имею в виду?
– Ну, не стоило бы мне говорить, но, к примеру, этот Реджи Петтибоун. Его жена тоже. Думает, она фифа такая, в Женском институте и всякое такое.
– У ее мужа антикварная лавка?
Мисс Мюллет мрачно кивнула головой, и я поняла, что она снова переживает утрату стола из «Арми энд нейви».
– Благодарю вас, миссис М., – сказала я. – Я думаю над написанием исследования по истории Букшоу. Упомяну вас в сносках.
Миссис Мюллет поправила волосы указательным пальцем, пока я шла к кухонной двери.
– Держитесь от них подальше, помните.
Как у некоторых магазинов в Бишоп Лейси, у лавки Петтибоуна был георгианский фасад с маленькой крашеной дверью, зажатой между парой створчатых окон в эркерах.
Я медленно прокатилась на велосипеде мимо, затем остановилась и небрежно двинулась к магазину с таким видом, будто только что его заметила.
Я прижалась носом к оконному стеклу, но внутренности были слишком темные, чтобы рассмотреть что то помимо стопки старых тарелок на пыльном столе.
Без предупреждения, из ниоткуда появилась рука и повесила что то прямо перед моим лицом – написанную от руки табличку.
«Закрыто», – гласила она, еще продолжая покачиваться, когда я бросилась к двери. Я схватила ручку, но в тот же миг пара бестелесных ладоней вцепилась в нее изнутри, отчаянно стараясь помешать мне повернуть ее и пытаясь задвинуть засов, чтобы не дать мне войти.
Но удача была на моей стороне. Мой энергичный толчок оказался сильнее, чем руки, пытавшиеся удержать ручку, и я влетела в магазин с несколько большей скоростью, чем хотелось бы.
– О, спасибо, – сказала я. – Я подумала, может, вы закрыты. Я насчет подарка, видите ли, и…
– Мы закрыты, – произнес надтреснутый металлический голос, я резко обернулась и увидела необычного маленького человечка с выражением неодобрения на лице.
Он был похож на ручку зонтика, вырезанную в форме попугая: крючковатый нос, белые волосы, плотно прилегающие и кудрявые, словно напудренный парик, и красные, будто нарисованные круги на щеках. Лицо было белым как мел и губы слишком алыми.
Он так нетвердо стоял на крошечных ногах, тревожно покачиваясь вперед назад, что у меня возникло ощущение, будто он вот вот упадет с насеста.
– Мы закрыты, – повторил он. – Вам следует прийти в другой раз.
– Мистер Петтибоун? – уточнила я, протягивая руку. – Я Флавия де Люс из Букшоу.
У него не было особого выбора.
– Приятно познакомиться, – сказал он, беря два моих пальца в миниатюрный кулачок и слабо пожимая их. – Но мы закрыты.
– Это все мой отец, видите ли, – продолжила я, запыхавшись. – Сегодня его день рождения, и мы хотели – мои сестры и я – сделать ему сюрприз. Он очень интересовался чем то в вашем магазине, и мы надеялись… Простите, что я так поздно, мистер Петтибоун, но я сворачивала бинты в больнице Святого Джона…
Я позволила своей нижней губе слегка задрожать.
– И о каком предмете… идет речь?
– О столе, – выпалила я. Это первое, что пришло мне на ум, и очень хорошо, что я об этом подумала. В подобном месте наверняка дюжины столов, и я смогу хорошенько пошарить тут, пока буду выбирать подходящий.
– Не могли бы вы… описать его?
– Да, – сказала я. – Разумеется. У него четыре ножки и столешница.
Я видела, что это его не убедило.
– Стол для марок, понимаете. Отец – филателист, и ему нужно что то, где можно разложить то, над чем он работает… под лампой. Его глаза уже не такие, как прежде, и мои сестры и я…
Он уже теснил меня к двери.
– О, минутку. Думаю, это он, – сказала я, показывая на довольно жалкий образчик мебели, притулившийся в темноте под позолоченными часами с оловянными толстопузыми лошадьми. Подойдя поближе, чтобы потрогать его, я проникла на шесть восемь футов в глубь магазина. – О нет, этот слишком темный. Я думаю, тот был из красного дерева. Нет, постойте! Это тот, что там!
Я устремилась внутрь магазина, в тень. Петтибоун бросился на меня, словно волк на скотину, и я осознала, что теперь отрезана от выхода на свободу.
– Во что это ты играешь? – произнес он, внезапно пытаясь схватить меня за руку. Я отпрыгнула подальше.
Неожиданно ситуация стала опасной. Но почему? В лавке есть что то, что Петтибоун не хочет мне показывать? Он подозревает, что я знаю о его темных делишках с антиквариатом?
Какой бы ни была причина его агрессивности, мне следует действовать быстро.
Справа от меня в футе от стены стоял массивный шкаф. Я скользнула за него.
На какое то время я была в безопасности. Он слишком большой, чтобы пролезть за эту штуку. Может, я не смогу выбраться, но у меня есть секунда спланировать следующий шаг.
Но затем Петтибоун вернулся с веником. Он ткнул прутиками меня в ребра и толкнул. Но я не сдвинулась с места.
Тогда он перевернул веник и начал яростно тыкать в меня ручкой, как человек, поймавший мышь в ловушку за кухонным буфетом.
– Ай! – вскрикнула я. – Прекратите! Прекратите! Мне больно!
На самом деле мне не было больно, но я не хотела, чтобы он это знал. Я смогла продвинуться достаточно далеко вдоль стены, чтобы он не мог до меня дотянуться веником.
Когда он обошел шкаф, чтобы повторить попытку с другой стороны, я скользнула к дальнему краю.
Но я знала, что я в ловушке. Эта игра кошки с мышкой может продолжаться весь день.
Теперь шкаф начал двигаться, его фарфоровые колесики заскрипели. Петтибоун прижался плечом к углу и отодвигал его от стены.
– Ой! – завопила я. – Вы меня раздавите!
Деревянная стена перестала двигаться, и атака сменилась паузой, во время которой я слышала его тяжелое дыхание.
– Реджинальд!
Голос – женский – пронзил магазин, словно падающая сосулька. Я услышала, как Петтибоун что то пробормотал.
– Реджинальд, иди сюда немедленно! Ты меня слышишь?
– Эй, наверху! – заорала я. – Это Флавия де Люс!
Повисло молчание, и затем голос произнес:
– Иди сюда, Флавия. Реджинальд, проведи ее.
Это прозвучало словно команда собаке.
Я выскользнула из за шкафа, потирая локти, и бросила ему укоризненный взгляд.
Его глаза метнулись в сторону узкой лестницы с одного бока магазина, и не успел он передумать, как я двинулась туда.
Я могла бы броситься к двери, но не стала. Возможно, это мой единственный шанс изучить это место. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж», как говаривала миссис Мюллет.
Я поставила ногу на первую ступеньку и начала медленно подниматься вверх к ожидающей меня судьбе.
Комната на втором этаже оказалась совершенным сюрпризом. Вместо череды маленьких кроличьих нор, как я представляла, здесь оказалось на удивление большое помещение. По видимому, все внутренние стены снесли, чтобы образовать просторную мансарду такого же размера, как лавка под ней.
И какой контраст по сравнению с лавкой она являла! Никакого хаоса; за единственным исключением: в комнате вообще ничего не было.
В центре стояла огромная квадратная кровать, застеленная белым льняным покрывалом, и на ней, поддерживаемая грудой подушек, возлежала женщина с лицом, которое вполне могло быть высечено из глыбы льда. На лице и руках угадывался слабый синюшный оттенок, на первый взгляд указывающий на то, что она может быть жертвой либо одноокиси углерода, либо отравления серебром, но, разглядывая ее, я начала понимать, что ее кожа окрашена не ядом, а косметикой.
Ее кожа имела оттенок снятого молока, которое вынесли в кувшине из ледника и прикрыли кухонным полотенцем. Губы, как и ее мужа (я предположила, что попугаистый мужчина ее муж), были окрашены в поразительно красный оттенок, и, будто она была сохранившейся звездой немого кино, ее волосы спадали вокруг лица массой серебристых завитков.
Только когда я вобрала детали комнаты и ее обитательницы, я позволила своему вниманию переключиться на саму кровать – из черного дерева, с пологом, на четырех резных ножках в виде ангелов.
Несколько матрасов, должно быть, положили один на другой, чтобы получилась такая высота, и сбоку приделали несколько ступенек вроде лестницы у стога сена.
Медленно ледяное привидение в постели поднесло лорнет к глазам и холодно уставилось на меня сквозь линзы.
– Флавия де Люс, говоришь? Одна из дочерей полковника де Люса из Букшоу?
Я кивнула.
– Твоя сестра Офелия выступала перед нами в Женском институте. Замечательно одаренная пианистка.
Мне следовало бы знать! Этот окруженный сушей айсберг – подруга Фели!
В других обстоятельствах я бы сказала какую нибудь грубость и гордо вышла из комнаты, но я была умнее. Расследование убийства, насколько я начинала понимать, может потребовать великой личной жертвы.
А вообще, женщина сказала правду. Фели первоклассная пианистка, но нет смысла это обсуждать.
– Да, – сказала я, – она довольно талантлива.
До этого момента я не осознавала, что Реджинальд прямо за моей спиной, стоит на второй или третьей ступеньке сверху.
– Ты можешь идти, Реджинальд, – произнесла женщина, и я повернулась посмотреть, как он спускается, в непонятном молчании, в лавку. – Теперь, – заявила она, – говори.
– Боюсь, я должна извиниться перед вами и мистером Петтибоуном, – сказала я. – Я солгала ему.
– О чем?
– Что пришла купить стол для отца. Что я на самом деле хотела, так это иметь возможность спросить вас о хромцах.
– О хромцах? – переспросила она с неловким смешком. – Что заставляет тебя думать, что я знаю хоть что то о хромцах? Они перестали существовать еще во времена напудренных париков.
Несмотря на ее отрицание, я видела, что мой вопрос застал ее врасплох. Возможно, я смогу воспользоваться ее удивлением.
– Я знаю, что их основал в XVII веке Никодимус Флитч и что Изгороди в Букшоу играли важную роль в их истории, в крещениях и тому подобном.
Я сделала паузу, чтобы увидеть, как это будет воспринято.
– И какое отношение это имеет ко мне? – спросила она, откладывая лорнет и затем снова его поднимая.
– О, кто то упоминал, что вы принадлежите к этой… вере. Я разговаривала с мисс Маунтджой, и она…
Довольно правдиво – я разговаривала с мисс Маунтджой. Пока я не скажу прямо, что это она мне сказала, я не совершу никакого особенного греха. Если не считать грех умолчания. Фели вечно разглагольствует по поводу грехов проступка и умолчания, пока глаза не начинают крутиться, как приманка для рыбы.
– Тильда Маунтджой… – произнесла она после долгой паузы. – Ясно… Говори дальше.
– Ну, я просто делала кое какие записи по истории Букшоу, видите ли, и когда я просматривала кое какие старые бумаги в отцовской библиотеке, я наткнулась на некоторые довольно ранние документы.
– Документы? – требовательно спросила она. – Что за документы?
Она попалась на наживку! Ее мысли были написаны на ее лице так же ясно, как если бы были вытатуированы на щеках.
Старые документы, связанные с Никодимусом Флитчем и хромцами? – думает она. Вот моя возможность выдернуть ковер из под дорогой, невыносимо скучной старой Тильды с ее невнятными документами в журнале Исторического общества хромцов. Бывшая библиотекарша будет посрамлена! Я покажу ей, что может вынести на свет настоящее исследование.
И так далее.
– О, просто старые клочки и отрывки, – сказала я. – Письма к одному из моих предков, Люциусу де Люсу, о том, о сём… Просто большое количество имен и дат, – добавила я. – Ничего особенно интересного, боюсь.
Это была вишенка на сахарной глазури, но я сделаю вид, будто отмахиваюсь от нее как от чего то неважного.
Она уставилась на меня сквозь линзы, словно орнитолог, неожиданно натолкнувшийся на редкого пятнистого коростеля.
Теперь пришел момент полного молчания. Если мои слова не воспламенили до крайности ее любопытство, то ничто не поможет.
Я почти ощущала жар ее взгляда.
– Есть что то большее, – произнесла она. – Что это? Ты не говоришь мне всю правду.
– Что ж, – выпалила я, – на самом деле я думала попросить вас, чтобы мне позволили обратиться в хромцы. Мы, де Люсы, вовсе не англиканцы, видите ли, много лет мы были католиками, но Фели рассказывала мне, что хромцы были нон… нон…
– Нонконформистами?
– Да, точно – нонконформистами, и я подумала, поскольку я и сама нонконформист… Что ж, почему бы не присоединиться?
В этом было зерно истины: я припомнила, что один из моих героев, Джозеф Пристли, первооткрыватель кислорода, одно время был священником секты диссентеров в Лидсе, и если это было достаточно хорошо для достопочтенного Джозефа…
– Было много дебатов, – задумчиво произнесла она, – нонконформисты мы или диссентеры,43 что касается нашего воссоздания…
– Значит, вы хромец!
Она изучала меня долго и сурово, как будто раздумывая.
– Есть те, – сказала она, – кто трудится, чтобы сохранить устои, которых придерживались наши праотцы. Это не всегда легко в теперешние времена…
– Не имеет значения, – заявила я. – Я бы отдала все что угодно, чтобы стать хромцом.
И отчасти это была правда. Я представила, как радостно хромаю по тропинке, вытянув руки для сохранения равновесия, и покачиваюсь, словно канатоходец, сильно шатаясь от одной изгороди к другой.
«Я хромец!» – буду кричать я каждому, кто пройдет мимо.
Словно я хромаю в Сент Ивс…
– …чрезвычайно любопытно, – говорила женщина, когда я вернулась к реальности. – И твой отец в курсе твоих побуждений?
– Нет! – в ужасе ответила я. – Пожалуйста, не говорите ему! Отец очень незыблем в своих обычаях и…
– Я понимаю, – сказала она. – В таком случае это будет наш маленький секрет. Никто, кроме тебя и меня, не будет ничего знать.
Опля!
– О, благодарю вас, – выдохнула я. – Я знала, что вы поймете.
Пока она трещала про Акт о веротерпимости,44 Акт о пяти милях,45 графиню Хантингдон46 и связи с кальвинистами, я воспользовалась возможностью осмотреть комнату.
Осматривать особо было нечего. Кровать, конечно же, которая, теперь, когда у меня появилось время подумать об этом, напомнила мне Великое ложе из Вейра47 в музее Виктории и Альберта. В дальнем углу возле окна стоял маленький столик с электрическим звонком и маленьким чайником для кипячения, заварочным чайником «Браун Бетти»,48 коробочкой печенья и чашкой с блюдцем. Реджинальд Петтибоун явно не имел обыкновения завтракать со своей женой.
– Хочешь печенья? – спросила она.
– Нет, спасибо, – ответила я. – Я не употребляю сахар.
Ложь, но отличная.
– Ты такое необычное дитя, – заметила она и, взмахнув рукой в сторону коробочки, добавила: – Тогда, может быть, ты не против принести мне штучку? У меня нет таких правил.
Я подошла к окну и потянулась к коробочке. Поворачиваясь, я случайно бросила взгляд наружу – вниз, на огороженную территорию за задней дверью магазина.
Там стоял ржавый зеленый фургон с открытыми дверями, и я сразу же поняла, что это тот самый, что я видела около Ивового особняка.
Пока я наблюдала, откуда то снизу в поле зрения появился мощный мужчина в рубашке с короткими рукавами. Это был человек бульдог – тот, который чуть не поймал меня в каретном сарае!
Разве что я жестоко ошибаюсь, должно быть, это Эдвард Сэмпсон с Рай Роуд в Ист Финчинге, чье имя я нашла в бумагах, лежавших в бардачке.
Пока я стояла, не в состоянии двинуться с места, он забрался в заднюю часть фургона и вытащил оттуда пару тяжелых предметов. Он повернулся и, возможно, почувствовав мой взгляд, посмотрел прямо вверх на окно, где я стояла.
Моей немедленной реакцией было отдернуться, отойти от стекла, но я обнаружила, что не могу пошевелиться. Какая то отдаленная часть моего мозга уже заметила деталь, и это открытие начало медленно просачиваться в сознание, и, боюсь, я не сдержалась и судорожно втянула воздух.
Предметы, которые сжимал в руках человек бульдог, – это каминные шпаги Харриет, Лиса Салли и Шоппо!
– Что такое? – спросила женщина. Ее голос, казалось, донесся откуда то издалека.
– Там… там…
– Да, детка, что там?
Именно «детка» резко вернуло меня к реальности. «Детка» и «дорогуша» – для меня все равно что пуля в мозг. Я зарезервировала лучшие места в аду для людей, которые так ко мне обращаются.
Но я прикусила язык.
– Там… Просто у вас такой потрясающий вид из окна, – сказала я. – Река… Ферма Мальплакетов… Вся дорога до Ист Финчинга и холмы за ней. Кто бы мог подумать, идя по главной улице, что такой…
Послышался сотрясший пол грохот снизу, когда уронили какой то тяжелый предмет. Парочка приглушенных проклятий донеслась сквозь половицы.
– Реджинальд! – крикнула женщина, и в глубинах повисло неловкое молчание. – Мужчины! – произнесла она, достаточно громко, чтобы ее услышали этажом ниже. – Ветряные мельницы на ногах.
– Думаю, мне пора идти, – сказала я. – Меня ждут дома.
– Очень хорошо, дорогуша, – ответила она. – Беги. И не забудь насчет писем. Принеси их, как сможешь.
Я ничего ей не сказала, вместо этого изобразила крошечный шутливый книксен, развернулась и начала спускаться по узкой лестнице.
Внизу я бросила взгляд в заднюю часть лавки. Реджинальд Петтибоун и владелец фургона стояли и смотрели на меня из теней. Никто из них не шелохнулся и не сказал ни слова, но я женским чутьем поняла, что они говорили обо мне.
Я повернулась к ним спиной и пошла к двери, остановившись только, чтобы небрежно написать свои инициалы на пыли, покрывавшей буфет из черного дерева. Я не боялась, но теперь знала, что чувствует дрессировщик, когда поворачивается спиной к парочке диких тигров.
Хотя «Глэдис» ничего не сказала, она выглядела так, будто обрадовалась мне. Я оставила ее под деревом через дорогу от лавки Петтибоуна.
– Мне предстоит грязная работенка, – сказала я ей. – Костями чую.
Мне надо срочно попасть домой и проверить камин в гостиной.
Деревья отбрасывали длинные послеполуденные тени, когда я проехала сквозь ворота Малфорда и выкатилась на каштановую аллею. Скоро обед, и мне надо будет иметь приличный вид – это не прибавляло мне хорошего настроения.
Когда я открыла кухонную дверь, до моего слуха донеслись звуки сонаты Шуберта.
Успех! Я сразу же поняла, что моя психологическая ловушка сработала.
Фели всегда играет Шуберта, когда она расстроена, и начало сонаты си бемоль мажор для фортепиано, когда особенно в смятении.
Я представляла себе ее душевное состояние, пока звуки рояля проносились мимо моих ушей, словно птицы, улетающие от лесного огня. Сначала – тщательно сдерживаемый гнев с угрозами раскатов грома (как я люблю гром!), затем гроза – ах, от мощного таланта Фели у меня перехватывает дух.
Я подкралась поближе к гостиной, чтобы лучше слышать этот замечательный выплеск эмоций. Это почти так же хорошо, как читать ее дневник.
Мне надо быть осторожной, чтобы она не заметила меня до обеда, когда присутствие отца спасет мою шкуру. Если Фели все таки подозревает, что это я ответственна за призрачное послание на зеркале, на ковер прольются ведра крови, а на лампах повиснут внутренности.
Гостиную отложим на потом.
Я не осознавала, насколько я устала, пока не почувствовала это, волоча себя вверх по ступенькам. День был длинный и еще не закончился.
Возможно, подумала я, мне стоит вздремнуть.
Приблизившись к лаборатории, я резко остановилась. Дверь была открыта!
Я заглянула за угол – там стояла Порслин, все еще одетая в черное платье Фенеллы, поджаривая ломтик хлеба над бунзеновской горелкой. Я не могла поверить своим глазам!
– Привет! – сказала она, поднимая взгляд. – Хочешь тост?
Как будто она только что не обвинила меня в том, что я проломила череп ее бабушке.
– Как ты вошла?
– Воспользовалась твоим ключом, – сказала она, показывая. Ключ все еще торчал в замке. – Я подсмотрела, как ты прячешь его в пустую ножку кровати.
Это была правда. Я давным давно обнаружила тайник дяди Тара для ключей и других вещей, которые он хотел сохранить в секрете. Когда то моя спальня принадлежала ему, и со временем все его секреты, или большинство, были раскрыты.
– Ты чертовски наглая, – заметила я. От мысли о том, что кто то вторгся в мою лабораторию, у меня кожа покрылась пупырышками, как будто армия красных муравьев поползла вверх по рукам на плечи и к затылку.
– Прости, Флавия, – сказала она. – Я знаю, что это не ты напала на Фенеллу. Я не могла думать разумно. Была в замешательстве. Устала. Я пришла извиниться.
– Тогда приступай, – разрешила я.
Я не собиралась смягчиться – разве не это слово Даффи использовала, когда сказала мне то же самое: смягчиться? – лишь от пары символических извинений. Бывают времена, когда одного «прости» недостаточно.
– Извини, – сказала она. – Мне правда жаль. Это все так грустно. Чересчур.
Внезапно она расплакалась.
– Сначала Фенелла – теперь они меня к ней не пускают, видишь ли. Констебль сидит на стуле и наблюдает за дверьми в ее палату. Потом это ужасное происшествие с мужчиной, которого мы нашли на твоем фонтане…
– Бруки Хейрвудом, – уточнила я. Я почти забыла о Бруки.
– И теперь еще этот последний труп, который они выкопали в… Как ты называешь это место? В Изгородях.
– Что?
Еще один труп? В Изгородях?
– Это слишком много, – сказала она, утирая нос плечом. – Я возвращаюсь в Лондон.
Не успела я сказать ни слова, как она покопалась в кармане и достала пятифунтовую банкноту.
– Вот, – сказала она, раскрывая мои пальцы и вдавливая банкноту в ладонь. – Это чтобы кормить Грая, пока Фенеллу не выпишут из больницы. И… – Она посмотрела мне прямо в глаза, продолжая стискивать мою ладонь. – Если она не поправится, он твой. Фургон тоже. Я пришла извиниться перед тобой, и я это сделала. А теперь я ухожу.
– Постой! Что ты сказала насчет еще одного трупа?
– Спроси своего дружка инспектора, – сказала она и повернулась к двери.
Я рванулась к ключу и захлопнула дверь. Мы боролись за дверную ручку, но я ухитрилась схватить ключ, воткнуть его в замок с внутренней стороны и яростно повернуть.
– Дай его сюда. Выпусти меня.
– Нет, – сказала я. – Пока не расскажешь, что видела в Изгородях.
– Перестань, Флавия. Я не играю в игры.
– Я тоже, – заявила я, скрестив руки.
Как я и предвидела, она попыталась внезапно выхватить ключ. Старый приемчик, часто используемый Даффи и Фели, и, полагаю, мне следует быть им благодарной за науку. Будучи готовой к следующему шагу, я могла держать ключ в вытянутой руке, подальше от нее.
И тут она сдалась. Просто так. Я увидела это в ее глазах.
Она отбросила волосы с лица и, подойдя к одному из лабораторных столов, оперлась о него расставленными пальцами, как будто удерживала себя от падения.
– Я вернулась в фургон собрать вещи, – произнесла она медленно и взвешенно, – а там снова была полиция. Они не подпустили меня и близко. Что то поднимали из ямы в земле.
– Что поднимали?
Она уставилась на меня с чем то вроде вызова.
– Поверь мне, не золото.
– Скажи мне!
– Бога ради, Флавия!
Я помахала перед ней ключом.
– Говори!
– Это было тело. Завернутое в коврик или что то вроде этого, не очень большое. Ребенок, я полагаю. Я видела только ступню… или то, что от нее осталось. Сверток старых позеленевших костей, – добавила она.
Она прижала руку ко рту, и ее плечи поднялись.
Я терпеливо ждала продолжения, но если еще и были какие нибудь интересные подробности, Порслин оставила их при себе.
Мы смотрели друг на друга, казалось, вечность.
– Фенелла была права, – наконец произнесла она. – Здесь мрак.
Я протянула ей ключ, и она взяла его двумя пальцами с моей открытой ладони, как будто он – или я – были отравлены.
Не говоря больше ни слова, она отперла замок и вышла.
Что я должна чувствовать? – думала я.
Если быть совершенно честной, полагаю, я бы очень хотела, чтобы Порслин следовала за мной по пятам, пока я расследую нападение на Фенеллу и убийство Бруки Хейрвуда. Я даже думала о том, чтобы спускать ее с поводка по возможности, когда я буду бродить по деревне, добывая информацию. И, вероятно, я слишком предвкушала, как она будет сидеть рядом со мной, а я буду терпеливо разматывать перед ней клубок улик и объяснять, каким образом они указывают на преступника – или преступников.
Но теперь, уйдя, она лишила меня всего этого.
Я снова одна.
Как это было вначале, есть сейчас и будет всегда, без конца. Аминь.
Не с кем поговорить, кроме самой себя.
И Доггера, разумеется.
Доггер сидел под последними лучами солнца в саду. Он принес старый деревянный стул из оранжереи и, усевшись на край, вколачивал гвозди в тонкую оловянную полоску, закрывавшую деревянный ящик из под чая, который лежал перед ним в траве.
Я опустилась на тачку, стоящую поблизости.
– Они нашли еще один труп, – сказала я. – В Изгородях.
Доггер кивнул.
– Знаю, мисс Флавия.
– Это ребенок Буллов, не так ли?
Доггер снова кивнул и отложил молоток.
– Я бы очень удивился, если нет.
– Ты услышал об этом от миссис Мюллет?
Хотя я знала, что не следует расспрашивать одного слугу о другом, но выбора у меня не было. Я не могу просто позвонить инспектору Хьюитту и выпытать у него подробности.
– Нет, – сказал он, примериваясь, чтобы вбить очередной гвоздь. – Мне сказала мисс Порслин.
– Порслин? – переспросила я, делая жест в сторону восточного крыла – в сторону окна моей спальни. – Ты знал о Порслин? Что она здесь?
– Да, – ответил Доггер и умолк.
Через несколько секунд я расслабилась, и между нами повисло то роскошное молчание, которое является частью наших бесед с Доггером: молчание настолько долгое, глубокое и драгоценное, что кажется непочтительным нарушать его.
Доггер повернул чайный ящик и начал прибивать оловянную ленту к другому краю.
– У тебя очень красивые руки, – наконец заметила я. – Они как будто принадлежат концертирующему пианисту.
Доггер положил молоток и начал рассматривать обе стороны каждой ладони, как будто никогда прежде их не видел.
– Могу уверить вас, что они мои собственные, – сказал он.
На этот раз не могло быть никаких сомнений. Доггер пошутил. Но вместо того, чтобы снисходительно рассмеяться, я поступила правильно и с умным видом кивнула, как будто я и так это знала. Я научилась тому, что между друзьями улыбка может быть лучше хохота.
– Доггер, – произнесла я. – Мне надо кое что узнать. Насчет носовых кровотечений.
У меня возникло впечатление, будто он бросил на меня резкий взгляд – хотя он этого не делал.
– У вас кровотечения из носа, мисс Флавия?
– Нет, – ответила я. – Вовсе нет. Ни у кого в Букшоу. Я говорю о мисс Маунтджой из Ивового особняка.
И я описала ему то, что увидела тогда.
– А, – заметил Доггер и погрузился в молчание.
Через некоторое время он снова заговорил, медленно, как будто доставал слова, одно за другим, из какого то глубокого колодца.
– Рецидивирующие носовые кровотечения – эпистаксис – могут происходить по ряду причин.
– Например? – подстегнула его я.
– Генетическая предрасположенность, – сказал он. – Гипертензия, или высокое кровяное давление… беременность… лихорадка Денге… рак носоглотки… опухоль надпочечников… цинга… некоторые болезни пожилых людей, например утолщение артерий. Также это может быть симптом отравления мышьяком.
Конечно же! Я знала! Как я могла забыть?
– Тем не менее, – продолжал Доггер, – судя по тому, что вы мне рассказали, дело не в этом. Носовые кровотечения мисс Маунтджой, вероятнее всего, вызваны чрезмерным употреблением рыбьего жира.
– Рыбьего жира? – должно быть, я произнесла это вслух.
– Полагаю, она принимает его из за артрита, – договорил Доггер и продолжил забивать гвозди.
– Бу э э э! – сказала я, корча гримасу. – Ненавижу запах этой гадости.
Но Доггер на это не повелся.
– Разве не странно, – упорно продолжала я, – что природа поместила одинаковую вонь в печень рыбы, в растение вроде гусиной лапки и в иву, растущую около воды?
– Гусиная лапка? – произнес Доггер, глядя на меня в замешательстве. И добавил: – Ах да, разумеется. Метиламины. Я забыл о метиламинах. Тогда…
– Да? – сказала я, слишком быстро и слишком жадно.
Временами память Доггера, когда то совершенно блестящая, снова начинала работать прекрасно, словно старый потрепанный «оксфорд»49 викария, хорошо ездивший только в дождь.
Я скрестила пальцы и лодыжки и ждала, прикусив язык.
Доггер снял шляпу и уставился на нее так, будто его память спрятана в ее подкладке. Он нахмурился, утер брови предплечьем и нерешительно продолжил:
– Думаю, в «Ланцете»50 за последние сто лет описывалось несколько случаев, когда пациент издавал рыбный запах.
– Может, они были рыбаками? – предположила я.
Доггер покачал головой.
– Ни в одном случае пациент не был рыбаком и ни в одном случае не имел контакта с рыбой. Даже после мытья рыбный запах возвращался, часто следуя за приемом пищи.
– Рыбы?
Доггер меня проигнорировал.
– Есть еще, конечно, история в «Бхагавадгите» о принцессе, источавшей рыбный запах…
– Да? – сказала я, устраиваясь поудобнее в предвкушении сказки.
Где то в отдалении негромко грохотал работающий комбайн, садилось солнце. Какой прекрасный день, подумала я.
– Но послушай! – сказала я. – Что, если его тело вырабатывало триметиламин?
Эта мысль так взволновала меня, что я соскочила с тачки.
– Не сказать, чтобы об этом совсем не знали, – задумчиво произнес Доггер. – Шекспир, наверное, думал о чем то подобном, когда написал: «Это что такое? Человек или рыба? Мертвое или живое? Рыба. Воняет рыбой. Так и несет старой, тухлой рыбой».51
По моей спине пробежал холодок. Доггер заговорил громким и уверенным голосом актера, читавшего этот текст уже много много раз.
– «Буря», – спокойно добавил он. – Акт второй, сцена вторая, если я не ошибаюсь. Тринкуло, если припоминаешь, говорит о Калибане.
– Откуда ты выкапываешь эти вещи? – восхищенно поинтересовалась я.
– По радио, – ответил Доггер. – Мы слушали эту постановку несколько недель назад.
Это правда. В Букшоу по вторникам вечера были посвящены принудительному слушанию радио, и недавно нас заставили слушать «Бурю» и не ерзать.
Помимо великолепных звуковых эффектов – самой бури, мне мало что запомнилось, в отличие от Доггера.
– Есть ли название для подобного рыбного нарушения? – спросила я.
– Насколько я знаю, нет, – ответил он. – Оно крайне редко встречается. Полагаю…
– Продолжай, – жадно сказала я.
Но, когда я взглянула на Доггера, свет в его глазах потух. Он сидел, уставившись на свою шляпу, которую сжимал дрожащими руками, с таким выражением лица, будто никогда ее не видел.
– Полагаю, мне лучше пойти в мою комнату, – произнес он, медленно поднимаясь на ноги.
– Все в порядке, – сказала я. – Думаю, мне тоже. Хороший сон перед обедом пойдет нам обоим на пользу.
Но я не уверена, что Доггер меня услышал. Он уже тащился к кухонной двери.
Когда он ушел, я обратила внимание на деревянный ящик, который он заколачивал. В углу была наклеена бумажная этикетка, на которой чернилами было написано: «Этой стороной вверх. Содержимое – серебряные столовые приборы де Люсов из Букшоу».
Столовое серебро? Доггер упаковал сюда и Мампетеров? Матушку и отца Мампетеров? Крошку Гриндльстик и ее серебряных сестер?
Вот почему он их снова полировал?
Зачем же он это сделал? Мампетеры – игрушки моего детства, и одна мысль о том, чтобы кто то…
Но разве Бруки Хейрвуд не был убит предметом из этого набора? Что, если полиция…
Я посмотрела на противоположный бок ящика – тот самый, который Доггер отвернул от меня, когда я приблизилась.
Когда я читала слова, написанные ужасными трафаретными черными буквами на этом боку ящика, в моем горле начала подниматься какая то мерзкая горечь.
«„Сотби“, Нью Бонд стрит, Лондон. Без оплаты», – гласила надпись.
Отец отсылает фамильное серебро на аукцион.
Обед был мрачным мероприятием.
Хуже всего оказалось то, что отец вышел к столу без «Лондонского филателиста». Вместо того чтобы читать, он с настойчивой заботой передавал мне горох и интересовался, как я провела день.
Это едва не разбило мне сердце.
Хотя отец несколько раз говорил о финансовых сложностях, это никогда не производило впечатления угрозы – не более чем далекая тень, правда, как война или смерть. Ты знаешь, что это есть, но не тратишь свое время на беспокойство по этому поводу.
Но теперь, когда Мампетеров заколотили в ящик, чтобы увезти на поезде в Лондон и отдать в лапы чужаков в аукционных залах, реальность отцовских затруднений ударила меня с силой тайфуна.
И отец – золотой человек – пытался защитить нас от реальности оживленной застольной болтовней.
Слезы собирались у меня в глазах, но я не осмеливалась зарыдать. К счастью, Даффи, сидящая напротив меня, ни разу не подняла взгляда от книги.
Слева от меня, в дальнем конце стола, сидела Фели, уставившись на собственные колени, с бледным лицом, стиснув бесцветные губы в тонкую жесткую линию. Темные круги под глазами напоминали синяки, волосы повисли безжизненными прилизанными прядями.
Единственное определение, которое ей подходило, – как в воду опущенная.
Мое химическое волшебство сработало!
Доказательством этого было то, что Фели надела очки, и это говорило мне, что она, без сомнения, провела весь день, в ужасе рассматривая призрачное послание, материализовавшееся на ее зеркале.
Несмотря на периодические приступы жестокости – а может, благодаря им, – Фели отличалась набожностью и то и дело заключала сделки то с одним, то с другим святым по поводу хорошего цвета лица или того, чтобы случайный луч солнечного света упал на ее золотистые волосы, когда она опустится на колени у алтаря для причастия.
В то время как я преимущественно верила в химию и радостный танец атомов, Фели верила в сверхъестественное, и этой верой я воспользовалась.
Но что я натворила? Я не рассчитывала на такую реакцию.
Часть моего разума требовала, чтобы я вскочила с места и подбежала к ней, обняла и сказала, что это просто французский мел, а не Бог стал причиной ее несчастья. А потом мы бы вместе рассмеялись, как бывало в старые времена.
Но я не могла: если я так поступлю, мне придется сознаться в моей шалости на глазах у отца, а я хотела избавить его от дополнительных огорчений.
Кроме того, более чем вероятно, что Фели захочет прибить меня до смерти тем, что под руку подвернется, несмотря на белую скатерть.
Отсюда мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Как странно! За обедом не было сказано ни слова об убийстве. Или убийствах, во множественном числе?
Именно тогда, полагаю, я и обратила внимание на столовые приборы. Привычное серебро заменили ножами и вилками с желтыми ручками, хранившимися в кухне для слуг.
Я больше не могла сдерживаться. Со скрипом отодвинула стул, пробормотала какие то извинения и выбежала. К тому времени, как я оказалась в вестибюле, слезы хлынули, как дождь по черно белой плитке пола.
Я бросилась на кровать и спрятала лицо в подушках.
Почему месть так остро ранит? Бессмыслица какая то. Это неправильно. Месть должна быть сладкой – как и победа!
Распластавшись на постели, я услышала безошибочно узнаваемое шарканье кожаных подошв отца в коридоре.
Не могу поверить своим ушам. Отец в восточном крыле? Первый раз с тех пор, как я переехала сюда, он ступил в эту часть здания.
Отец медленно вошел в комнату, подволакивая ноги, и я услышала, что он остановился. Секунду спустя кровать слегка прогнулась под его весом, когда он сел рядом со мной.
Я продолжала вжимать лицо в подушки.
После того, что показалось вечностью, я почувствовала его руку на моей голове – но только на миг.
Он не гладил меня по волосам, не говорил, и я рада, что он этого не делал. Его молчание избавило нас обоих от замешательства и незнания, что сказать.
И потом он ушел, так же тихо, как пришел.
И я уснула.
Утром мир показался мне другим.
Я насвистывала в ванной. И даже вспомнила, что надо потереть мочалкой локти.
Ночью мне пришло в голову, кажется, во сне, что я должна извиниться перед Фели. Так вот просто.
Во первых, это ее обезоружит. Во вторых, впечатлит отца, если Фели рассказала ему, что я наделала. И наконец, мой приз – теплое чувство самодовольства от того, что поступила честно.
Кроме того, если я сыграю правильно, я также смогу выжать из Фели сведения о Ванетте Хейрвуд. Конечно, я не стану рассказывать об утраченном портрете Харриет.
Идеальное решение.
Нет ничего прекраснее звука пианино в соседней комнате. Небольшая дистанция придает инструменту сердце – по крайней мере, на мой чувствительный слух.
Пока я стояла у дверей в гостиную, Фели упражнялась в чем то из Рамо – «Дикари», кажется. Иногда эта пьеса заставляла меня думать о залитой лунным светом лесной опушке, может быть, об Изгородях, где племя дикарей безумно отплясывает в кругу – намного более приятная вещь, подумала я, чем вялая нуднятина на аналогичную тему у Бетховена.
Я выпрямила спину и расправила плечи. Фели вечно говорит, чтобы я выпрямилась, и я подумала, что ей будет приятно видеть, что я помню об этом.
В тот миг, как я открыла дверь, музыка прекратилась, и Фели подняла взгляд от клавиатуры. Она училась играть без очков и сейчас как раз была без них.
Я не могла не обратить внимание, как она красива.
Ее глаза, которые, как я ожидала, должны были напоминать угольные шахты, сияли холодным голубым блеском в утреннем свете. Все равно как если бы отец изучал меня ледяным взглядом.
– Да? – произнесла она.
– Я… я пришла извиниться, Фели, – объявила я.
– Ну так делай это.
– Я только что это сделала, Фели!
– Нет, не сделала. Ты констатировала факт. Ты сказала, что пришла извиниться. Можешь приступать.
Похоже, это будет более унизительно, чем я полагала.
– Извини, – сказала я, – за то, что я написала на твоем зеркале.
– Да?
Я сглотнула и продолжила:
– Это была плохая и неразумная выходка.
– Это уж точно, ты, гнусная гусеница.
Она поднялась с табурета и подошла ко мне – с угрожающим видом, подумала я. Я чуть чуть отступила.
– Разумеется, я сразу поняла, что это твоих рук дело. Второзаконие? Проказа египетская? Почечуй? Короста и чесотка? От этого за милю разило Флавией де Люс. Ты с тем же успехом могла подписаться, как художник на картине.
– Это неправда, Фели. Ты была в шоке, я видела круги у тебя под глазами за обедом!
Фели откинула голову назад и расхохоталась.
– Косметика! – похвасталась она. – Французский мел! В эту игру могут играть двое, ты, глупая ослица. Чуть чуть талька и щепотка пепла из камина. Я полдня провозилась, чтобы получить нужный оттенок. Ты бы видела свое лицо! Даффи сказала, что чуть не оконфузилась, пытаясь сдержать смех!
Мое лицо запылало.
– Верно, Дафф?
Из за моей спины раздался смешок, и я резко повернулась, увидев, что в дверь входит Даффи, блокируя мне путь к побегу.
– «Это была глупая и неразумная выходка», – передразнила она меня скрипучим фальцетом.
Она подслушивала мои извинения из коридора!
Но теперь, вместо того чтобы с яростью наброситься на нее, как я могла бы поступить еще вчера, я собрала остатки внутренней силы и атаковала ее новым, неиспытанным оружием: чистым, холодным спокойствием.
– Кто такая Хильда Мюир? – спросила я, и Даффи застыла, как изображение на фотокарточке.
Обращение к высшему знанию. Сработало!
Смиренно придя к одной сестре и сохранив самообладание с другой, я за несколько минут получила не одно, а целых два новых оружия.
– Что?
– Хильда Мюир. Она имеет какое то отношение к Изгородям.
«Хильда Мюир», – сказала Фенелла, когда мы первый раз наткнулись на рыжего мальчишку Булла в Канаве. «Хильда Мюир, – повторила она, когда я принесла к фургону ветки бузины. – Теперь мы все умрем!»
– Кто такая Хильда Мюир? – снова спросила я своим новым, раздражающе спокойным тоном.
– Хильда Мюир? Изгороди? Ты, наверное, имеешь в виду хильдемоера. Это не человек, дурища. Это дух бузиновых веток. Он приходит наказать людей, которые срубают его ветки, не спросив разрешения. Ты не срезала ветки бузины, нет? – Раздался еще один смешок.
Даффи, должно быть, заметила, какое впечатление произвели на меня ее слова.
– Очень надеюсь, что нет. Они иногда втыкают ветки в могилу, чтобы указать, счастлив ли человек в загробном мире. Если бузина растет, все в порядке. Если нет…
В загробном мире? – подумала я. Порслин ведь видела, как полиция выкопала тело ребенка в том самом месте или рядом, где я рвала бузину для костра.
– Хильдемоер – это эльф, – продолжила Даффи. – Помнишь, мы тебе рассказывали про эльфов? Ради бога, Флавия, это было пару дней назад. Эльфы – это те ужасные создания, которые украли бесценное дитя Харриет и оставили тебя вместо него.
Мой разум превращался в ад. Гнев вздымался, словно Красное море после прохода иудеев.
– Надеюсь, ты не срезала ветки бузины с чьей то могилы, – добавила она. – Потому что если да…
– Спасибо, Даффи, – перебила я. – Ты очень помогла.
Не говоря больше ни слова, я протиснулась мимо нее и вышла из гостиной.
Насмешливый хохот моих дорогих сестриц все еще звенел у меня в ушах, отражаясь эхом, когда я бежала по коридору.
В лаборатории я заперла дверь и подождала, куда устремятся мои руки.
Я всегда так делаю. Если расслабиться и не слишком напрягать мозг, великий бог химии сам поведет меня.
Через некоторое время, не знаю почему, я потянулась за тремя бутылочками и поставила их на лабораторный стол.
Воспользовавшись пипеткой, я отмерила пол унции прозрачной жидкости из первой бутылочки в градуированную мензурку. Из второй отмерила три унции другой жидкости в маленькую колбу. Соединив вещества с несколькими унциями дистиллированной воды, я зачарованно следила, как прямо на моих глазах жидкость приобрела красноватый оттенок.
Presto chango!52 Aqua regia… В переводе с латыни – королевская вода.53
Древние алхимики дали ей это название, потому что она может растворять золото, которое они считали королем металлов.
Должна признаться, что производство этого вещества никогда не перестает волновать меня.
На самом деле королевская вода не красная, а скорее гранатового оттенка, если я правильно помню. Да, гранаты, именно.
Я однажды видела эти экзотические фрукты в окне магазина на центральной улице. Мистер Хьюз, зеленщик, завез их на пробу, но они пролежали в витрине до тех пор, пока не почернели и не съежились, словно сгнившие грибы дождевики.
«Бишоп Лейси еще не готов для гранатов, – сказал он миссис Мюллет. – Мы их не заслуживаем».
Я всегда восхищалась, как три прозрачные жидкости – азотная кислота, соляная кислота и вода – соединяясь, словно по волшебству, образуют цвет, и не просто цвет, а оттенок пламенеющего заката.
Кружащиеся оттенки оранжевого в пробирке идеально иллюстрировали мысли, вертевшиеся у меня в мозгу.
Все так чертовски запутано: нападение на Фенеллу, ужасная смерть Бруки Хейрвуда, внезапное появление и такое же внезапное исчезновение Порслин, каминные шпаги Харриет, оказавшиеся не в одном, а в трех разных местах, странная антикварная лавка противных Петтибоунов, мисс Маунтджой и хромцы, давно утраченный портрет Харриет кисти Ванетты Хейрвуд и над этим всем, словно грохот заевшей трубы органа, постоянный низкий фон надвигающегося отцовского банкротства.
От этого и архангел бы начал плеваться.
В емкости королевская вода становилась темнее с каждой минутой, как будто тоже нетерпеливо ожидала ответов.
И внезапно меня осенило.
Я зажгла бунзеновскую горелку и поставила под емкость. Буду медленно подогревать кислоту, перед тем как перейти к следующему шагу.
Из буфета я достала маленькую деревянную коробочку, на боку которой дядя Тар написал карандашом слово «платина», и сдвинула крышку. Внутри лежала примерно дюжина пластинок серебристо серого металла размером не больше ногтя. Я выбрала кусочек, весивший примерно четверть унции.
Когда королевская вода достигла нужной температуры, я взяла кусочек платины щипцами и поднесла к горлышку пробирки. Если не считать шипение газа, в лаборатории было так тихо, что я действительно услышала едва уловимый хлопок, уронив платину в жидкость.
Секунду ничего не происходило.
Но теперь жидкость в пробирке была темно красной.
И тут платина начала корчиться.
Вот эту часть я любила больше всего!
Как будто в агонии, кусочек металла полз к стеклянной стенке пробирки, пытаясь сбежать от пожирающих его кислот.
И вдруг – пуфф! Платина исчезла.
Я почти слышала, как королевская вода облизывается: «Еще, пожалуйста!»
Не то чтобы платина вступила в нечестную схватку, на самом деле все честно. Важный момент, напомнила я себе, состоит в том, что платину не может растворить ни одна кислота!
Нет, платину не растворит одна только азотная кислота, и она просто весело рассмеется в лицо соляной. Только в сочетании они могут одолеть платину.
В этом заключался урок – точнее, даже два урока.
Первый: я – это платина. Нужен не один противник, чтобы одолеть Флавию Сабину де Люс.
Что осталось в пробирке – это дихлорид платины, который сам по себе будет полезен для опытов, для какого нибудь будущего эксперимента, возможно, для определения наличия никотина или калия. Более важен тот факт, что, хотя кусочек платины исчез, образовалось что то новое – нечто с совершенно новым комплексом свойств.
И затем, довольно неожиданно, я поймала отражение своего лица в стекле. С широко открытыми глазами я наблюдала за тем, как мутноватая жидкость в пробирке, неуклюже подрагивая, приобрела болезненно желтоватый оттенок плавающих туманов в хрустальном шаре цыганки.
Я поняла, что мне надо делать.
– Ага! Флавия! – сказал викарий. – Нам не хватало тебя в церкви в воскресенье.
– Извините, викарий, – ответила я. – Боюсь, я переутомилась в субботу, праздник и так далее.
Поскольку добрые дела в общем то не требуют афиширования, я не посчитала необходимым упомянуть мою помощь Фенелле. И, как оказалось, я была права, придержав язык, потому что викарий быстро сам переключился на эту тему.
– Да, – сказал он. – Твой отец говорит, что тебе разрешили провести воскресенье в роскошном безделье. Правда, Флавия, с твоей стороны было очень мило сыграть роль доброй самаритянки, так сказать. Очень мило.
– Не стоит упоминания, – изобразила я подобающую скромность. – Я была счастлива помочь.
Викарий распрямился и потянулся. Он подрезал кухонными ножницами пучки травы, росшей вокруг деревянного указателя на Святого Танкреда.
– Божья работа принимает много странных форм, – сказал он, увидев, что я усмехаюсь при виде его занятия. – Я навещал бедную душу в больнице, – продолжил он, – сразу после утренней молитвы.
– Вы с ней говорили? – изумилась я.
– О боже, нет. Ничего подобного. Уверен, она даже не осознавала мое присутствие. Сестра Дугган сказала мне, что она еще не пришла в сознание – цыганка, разумеется, не сестра Дугган, и что она – цыганка имею в виду, провела беспокойную ночь, то и дело вскрикивая о чем то спрятанном. Бредила, конечно.
О чем то спрятанном? Что могла иметь в виду Фенелла?
Это правда, она упомянула о женщине, которой предсказывала будущее передо мной, о том, что в ее прошлом что то спрятано, но об этом ли речь? Надо попытаться выяснить.
– Ужасно, не так ли? – сказала я, покачав головой. – Ее палатка была самой популярной на празднике, пока не случился пожар. Она рассказывала мне, как испугала кого то – женщину, заходившую прямо передо мной, кажется, – когда смогла правильно угадать что то о ее прошлом.
Мне показалось или по лицу викария действительно пробежало облачко?
– О ее прошлом? О, сомневаюсь. Женщина, которой гадали до тебя, – миссис Булл.
Миссис Булл? Будь я проклята! Я готова была поклясться, что первое столкновение миссис Булл с Фенеллой за последние годы произошло в моем присутствии в субботу в Канаве, после праздника.
– Вы уверены? – переспросила я.
– Вполне, – ответил викарий. – Я стоял около палатки с кокосами, разговаривая с Тедом Сэмпсоном, когда миссис Булл попросила меня несколько минут присмотреть за ее малышами. «Я ненадолго, викарий, – сказала она. – Но я должна узнать свою судьбу, убедиться, что у меня больше не будет этих маленьких вредителей». Разумеется, она шутила, но все равно это были очень странные слова с учетом обстоятельств, – викарий покраснел. – О боже, боюсь, я был неосторожен. Ты должна забыть мои слова немедленно.
– Не беспокойтесь, викарий, – сказала я. – Я не обмолвлюсь ни словом.
Я изобразила, как зашиваю губы иголкой и очень длинной ниткой. Викарий поморщился от моих гримас.
– Кроме того, – добавила я, – это не то же самое, как если бы Буллы были вашими прихожанами.
– То же самое, – возразил он. – Благоразумие есть благоразумие, ему неведомы религиозные преграды.
– Миссис Булл хромец? – внезапно спросила я.
Он нахмурился.
– Хромец? С чего ты взяла? Бог мой, эта своеобразная вера, если я не ошибаюсь, была подавлена в конце XVIII века. Ходили слухи, конечно, но мы не должны…
– Точно? – перебила я. – Имею в виду, точно ли ее подавили?
Может ли быть такое, чтобы хромцы настолько хорошо ушли в подполье, что даже викарий Святого Танкреда не верил в само их присутствие в Бишоп Лейси?
– Кому бы ни принадлежала ее верность, – продолжил викарий, – мы не должны судить других за их верования, не так ли?
– Полагаю, нет, – сказала я, и тут до меня дошел смысл его предыдущих слов. – Вы сказали, что разговаривали с мистером Сэмпсоном? Мистером Сэмпсоном из Ист Финчинга?
Викарий кивнул.
– Тедом Сэмпсоном. Он до сих пор приходит помочь с палатками и киосками. Занимается этим с детства, уже двадцать пять лет. Говорит, так он чувствует себя ближе к родителям – они оба похоронены здесь, на церковном кладбище, понимаешь. Конечно, он живет в Ист Финчинге с тех пор, как женился на…
– Да? – произнесла я. Если бы у меня были усы, как у кошки, они бы подрагивали.
– О боже, – сказал викарий. – Боюсь, я наговорил лишнего. Извини, у меня дела.
Он опустился на колени и продолжил подрезать траву, и я поняла, что наша беседа закончена.
Шины «Глэдис» шуршали по бетону шоссе, когда мы неслись к Ист Финчингу. Сначала дорога была легкой, но потом, когда она начала подниматься и изгибаться круг за кругом по окрестным холмам, мне пришлось нажимать на педали изо всех сил.
К тому времени, когда я добралась до Бедняцкого колодца на верхушке холма Дэнхем, я тяжело дышала, как собака. Я слезла с велосипеда и, прислонив «Глэдис» к каменному основанию колодца, бросилась на колени попить воды.
Бедняцкий колодец был скорее не колодцем, а природным родником – вода вытекала из какого то подземного источника еще до того, как римляне впервые припали здесь к ледяной освежающей воде.
Родниковая вода, насколько я знала, представляет собой выдающийся химический бульон: кальций, магний, калий, железо и разнообразные соли и сульфаты. Я схватила старую помятую жестяную кружку, висевшую на цепочке, набрала журчащей воды и пила, пока не взбодрилась.
Вода еще стекала по моему подбородку, когда я поднялась и окинула взглядом окрестности. За моей спиной, как кукольный городок, расстилался Бишоп Лейси. Сквозь него лениво извивалась река Ифон, перед тем как так же неспешно повернуть к Букшоу.
Теперь, почти две недели после сбора урожая, большая часть полей сменила летнюю зелень на более светлый, сероватый оттенок, как будто мать природа, слегка кивнув, позволила краскам поблекнуть.
В отдалении, словно черный жук, трактор тащил борону по фермерскому полю, жужжание его двигателя четко доносилось до моих ушей.
Отсюда я могла видеть Изгороди, зеленый оазис в излучине реки. И Букшоу, камни которого тепло светились в солнечном свете, словно это были драгоценные топазы, отполированные рукой мастера.
Дом Харриет, подумала я вдруг, и к горлу подкатил комок. Должно быть, дело в колодезной воде. Я подняла «Глэдис» с того места, где ее оставила, и тронулась в сторону Ист Финчинга.
С этого места весь путь шел под гору. После нескольких сильных толчков, чтобы набрать скорость, я положила ноги на руль, и мы с «Глэдис» устремились вниз, словно гончие. По пыльной дороге мы неслись на главную улицу Ист Финчинга.
В отличие от своих соседей, Мальден Фенвика и Бишоп Лейси, Ист Финчинг не был осколком старой доброй Англии. Никаких наполовину каменных, наполовину деревянных домов, никакого буйства цветов во дворах. Мне на ум пришло слово «неряшливый».
По меньшей мере у половины магазинов на главной улице были заколочены окна, а те, которые, по видимому, еще оставались в деле, имели довольно печальный и пораженческий вид.
В витрине табачной лавки на углу висела кривая реклама: «Сегодяшние газеты».
Колокольчик над дверью резко звякнул, когда я ступила внутрь, и седовласый мужчина в старомодных квадратных очках оторвал взгляд от газеты.
– Ну? – спросил он, как будто я застала его в ванной.
– Простите, – сказала я, – возможно, вы сможете мне помочь? Я ищу мистера Сэмпсона, Эдварда Сэмпсона. Не могли бы вы сказать, где он живет?
– И что тебе от него надо? Печенье продаешь, что ли?
Его рот исказился в отталкивающей ухмылке, обнажив три жутких зуба, как будто выточенных из гнилого дерева.
То же самое сказала мне гнусная Урсула в дверях Ванетты Хейрвуд: плохая шутка, циркулировавшая по окрестностям, как это бывает.
Я прикусила язык.
– Печенье продаешь, да? – повторил он, как комик из мюзик холла, эксплуатирующий одну и ту же шутку.
– Нет, – ответила я. – Родители мистера Сэмпсона похоронены на церковном кладбище Святого Танкреда в Бишоп Лейси, и недавно мы основали фонд для поддержания могил. Война, видите ли… Мы подумали, что, может быть, он захочет…
Человек скептически воззрился на меня поверх очков. Мне надо сочинить что нибудь получше.
– О да, чуть не забыла. Еще я пришла передать благодарность от викария и дам из Женского института и Алтарной гильдии мистеру Сэмпсону за помощь на празднике в субботу. Успех был потрясающий.
Думаю, это Женский институт и Алтарная гильдия сработали. Продавец с отвращением сморщил нос, приподнял очки чуть повыше и ткнул большим пальцем в сторону улицы.
– Желтый забор, – сказал он. – Скупка трофеев, – и вернулся к чтению.
– Спасибо, – поблагодарила я. – Вы очень добры.
И я была почти искренна.
Это место было сложно пропустить. Высокий деревянный забор того оттенка желтого, который выдавал использование излишков авиационной краски, выгибался в разные стороны вокруг большого участка.
Было очевидно, что забор поставили в попытке скрыть с улицы уродство бизнеса по скупке трофеев, но с незначительным успехом. За ним кучи ржавого металла торчали в воздухе, словно диковинные гигантские существа.
На заборе большими красными буквами, явно рукой любителя, было написано: «Сэмпсон. Скупка трофеев, металлолома. Лучшие цены. Запчасти для машин».
Железный брус подпирал двустворчатые ворота, закрывая их. Я пристроилась к щели и заглянула внутрь.
К моему раздражению, я мало что увидела – с угла, под которым я смотрела, обзор загораживал поломанный грузовик, перевернутый и со снятыми колесами.
Бросив быстрый взгляд направо и налево по улице, я сдвинула брус, потянула ворота, чуть чуть приоткрывая, сделала глубокий вдох и просочилась внутрь.
Прямо передо мной табличка с кроваво красными буквами на остове мебельного фургона предупреждала: «Осторожно, собак», как будто упомянутое животное перегрызло художнику горло до того, как он успел дописать «а».
Я тут же замерла и прислушалась, но никаких признаков собаки не было. Возможно, это предупреждение лишь для того, чтобы отвадить незнакомцев.
На одной стороне двора стоял приличных размеров ниссеновский барак,54 который, судя по следам шин, ведущих к его двустворчатым дверям, регулярно использовался. Справа от меня, напоминая ряд железных сушилок для хмеля, те самые груды утиля, которые я заметила с улицы, уходили в заднюю часть двора. Из ближайшей ко мне кучи торчало нечто, наверняка бывшее хвостовой частью «спитфайра», как будто только что потерпевшего крушение и закопавшегося в землю. Красные, белые и синие знаки Королевских военно воздушных сил были такими же свежими и яркими, как будто их нанесли вчера.
Забор скрадывал размеры этого места – должно быть, оно занимало пару акров. За горами мусора там и сям в траву печально осели десятки разбитых машин, и даже в задней части участка, где дом постепенно уступал место фруктовому саду, пятна цветного металла, сверкавшие среди деревьев, сигнализировали, что там тоже есть останки.
Пока я осторожно двигалась по гравиевой дорожке между кучами искалеченного металла, скрытые детали время от времени издавали ржавый хруст, как будто пытаясь согреться на солнце и вернуться к жизни – но без особого успеха.
– Есть здесь кто нибудь? – окликнула я, отчаянно надеясь, что ответа не будет. И его не было.
В конце Г образного изгиба гравиевой дорожки стояло кирпичное сооружение, очень напоминающее прачечную, с круглой трубой, выступающей футов на тридцать над плоской крышей.
Окна были так плотно покрыты слоем въевшейся грязи, что, даже потерев стекло кулаком, я ничего не смогла рассмотреть. Вместо ручки дверь была оборудована чем то вроде самодельного засова, собранного из железных обломков.
Я положила большой палец на язычок этой штуки и нажала. Засов отскочил, дверь распахнулась, и я вошла в темноту.
Внутренности оказались неожиданно голыми. У одной стены стояла большая камера сгорания, открытая дверь которой демонстрировала дно, усыпанное остывшим пеплом и золой. Сбоку было прикреплено нечто вроде воздухозаборника, работающего от мотора.
Точно такая же, как четыреста или пятьсот лет назад, подумала я. Если не считать электрического вентилятора, мало что отличало это устройство от тигелей алхимиков, заполнявших страницы нескольких рукописей на веленевой бумаге из библиотеки дядюшки Тара.
По существу, эта печка не сильно отличалась от газовой топки, которую дядя Тар установил в лаборатории Букшоу, разве что была значительно больше.
На каменной плите перед печкой, рядом с длинным стальным ковшом, лежало несколько поломанных литейных форм: деревянные ящики, наполненные песком, в который вдавливались предметы, чтобы сделать отпечаток и затем залить в него расплавленное железо. Железная подставка для дров в камин, судя по виду, подумала я. Все для отливки железных прутьев.
Или каминных шпаг…
И я поняла, хотя не имела возможности проверить, что именно здесь, в литейной мастерской Эдварда Сэмпсона, расположенной в прачечной, были отлиты копии Лисы Салли и Шоппо – копии, которые, судя по всему, сейчас находились вместо оригиналов в гостиной Букшоу.
Но где оригиналы Харриет? Это те каминные шпаги, которые я видела в каретном сарае мисс Маунтджой, старинном складе, где Бруки Хейрвуд хранил свои сокровища? Или это те, что я видела в руках Сэмпсона, человека бульдога, у черного входа в антикварную лавку Петтибоуна? Я содрогнулась при этой мысли.
Однако я многое сделала из того, что должна была. Оставалось только обыскать ниссеновский барак на предмет бумаг. Если мне повезет, может всплыть знакомое имя.
И в этот самый момент я услышала звук мотора во дворе.
Я быстро окинула взглядом комнату. Кроме как нырнуть в холодную печку, прятаться больше было негде. Единственная альтернатива – броситься в дверь и бежать со всех ног.
Я выбрала печку.
Мысли о Гензеле и Гретель пришли мне на ум, когда я прикрыла за собой тяжелую дверцу и скрючилась, пытаясь стать как можно меньше.
Еще одно испорченное платье, подумала я, и еще одна лекция отца под сопровождение печальных взглядов.
Тут я услышала шаги по каменному полу.
Я не осмеливалась дышать, звук дыхания отразится гротескным эхом в кирпичной печке, где я съежилась.
Шаги остановились, как будто человек снаружи прислушивался.
Снова двинулись… опять замерли.
Раздалось металлическое клацанье, когда что то прикоснулось к дверце всего в нескольких дюймах от моего лица. И потом, медленно, так медленно, что я чуть не закричала от напряжения… дверца открылась.
Первое, что я увидела, – это сапоги, огромные, грязные, изношенные. Потом штанина рабочего комбинезона.
Я подняла глаза и посмотрела в лицо.
– Дитер!
Это был Дитер Шранц, рабочий с фермы «Голубятня», единственный оставшийся в Бишоп Лейси военнопленный, выбравший жизнь в Англии после окончания военных действий.
– Это правда ты?
Выбравшись из печки, я начала отряхиваться. Даже когда я распрямилась и встала в полный рост, Дитер продолжал возвышаться надо мной, как башня, голубые глаза и светлые волосы придавали вид школьника переростка.
– Что ты здесь делаешь? – поинтересовалась я, демонстрируя глупую улыбку.
– Позволено ли мне спросить о том же самом? – произнес Дитер, обводя помещение взмахом руки. – Если только это место не стало частью Букшоу, я должен заметить, что ты далеко от дома.
Я вежливо улыбнулась его шуточке. Дитер немного помешан на моей сестре Фели, но если не принимать это в расчет, он хороший малый.
– Я играла в игру «Заяц и гончие», – сказала я, быстренько сочиняя правила и торопливо их излагая. – Ист Финчинг считается дважды из за двойного названия, а Сэмпсон идет за три «С» – Сэмпсон, скупка и скрап,55 понятно? Я получила бы дополнительное очко, если бы подвернулся кто нибудь с библейским именем, но сегодня не суббота, так что это не считается.
Дитер серьезно кивнул.
– Очень сложные эти английские правила, – заметил он. – Я никогда не мог до конца их понять.
Он двинулся к выходу, обернувшись, чтобы убедиться, что я иду следом.
– Пошли, – сказал он. – Я еду в ваши края. Подвезу тебя.
Я не была готова уйти, но знала, что деваться некуда. Кто, в конце концов, может провести полный обыск, когда бывший военнопленный шести с лишним футов ростом следит за каждым твоим шагом?
Я моргнула, когда мы вышли на солнечный свет. У дальнего конца дорожки стоял и жужжал сам с собой старый серый трактор «фергюсон» Дитера, будто слон, случайно наткнувшийся на кладбище слонов, слегка шокированный от того, что внезапно оказался среди костей предков.
Закрыв ворота, я забралась на сцепку между двумя задними колесами и затащила «Глэдис» к себе. Дитер отпустил сцепление, и мы покатили, из под высоких шин «ферги» брызгали камешки.
Мы неслись, словно ветер, купаясь в сентябрьском солнце и втягивая свежий осенний воздух, так что только когда мы наполовину миновали южный склон холма Дэнхем, я призадумалась.
Спиной я крепко прижималась к задней части «ферги», а ногами упиралась в лязгающую сцепку. Мы быстро ехали, и земля подо мной казалась размытым черно зеленым пятном.
Но с чего бы фермеру так далеко отъехать от дома, без прицепа, без плуга, без бороны? В этом просто нет никакого смысла.
Я ощетинилась.
– Кто тебя послал? – прокричала я сквозь свистящий ветер и рев фергюсоновского двигателя.
– Что?
По своему опыту я поняла, что он тянет время.
– Что? – переспросил он, как будто не расслышал, и от этого меня охватила внезапная необъяснимая ярость.
– Это отец, да?
Я еще не успела произнести эти слова, как поняла, что ошибаюсь. Вероятность, что отец позвонит Дитеру, так же велика, как вероятность того, что человек на Луне вызовет крысолова.
– Инспектор Хьюитт!
Я цепляюсь за соломинки. У инспектора есть собственный служебный транспорт, и он никогда не отправит гражданского по своим рабочим делам.
Дитер отпустил педаль газа, и трактор сбавил ход. Он съехал на маленькую придорожную площадку для остановки автомобилей, где стояла деревянная платформа, нагруженная контейнерами для молока.
Он повернулся ко мне не улыбаясь.
– Это была Офелия, – сказал он.
– Фели? – завизжала я. Моя сестрица отправила Дитера следить за мной? Весь день?
Как она посмела! Будь она неладна! Произвол!
То, что мне помешала – оторвала меня, буквально похитила от важного расследования – моя собственная сестра, привело меня в ярость.
Дикую ярость.
Не говоря ни слова, я спрыгнула со сцепки трактора, поставила «Глэдис» на дорогу и покатила ее вниз по холму, высоко подняв голову и встряхивая косичками.
Отойдя достаточно далеко, чтобы начать соображать, я поставила ногу на педаль, оседлала велосипед, пошатнулась, отталкиваясь, но достаточно совладала с собой, чтобы приступить к оскорбленному, однако исполненному достоинства спуску.
Через несколько секунд я услышала, что трактор заработал на повышенных оборотах, но не обернулась.
Дитер ехал рядом со мной, сохраняя точно такую же скорость, как я.
– Она беспокоилась о тебе, – сказал он. – Хотела, чтобы я проверил, что ты в порядке.
Фели беспокоилась обо мне? Не могу поверить. По пальцам можно сосчитать, сколько раз она хорошо со мной обращалась за последнюю пару лет.
– Шпионил за мной, ты имеешь в виду, – выстрелила я в ответ.
Плохие слова, но я их сказала. Я довольно хорошо отношусь к Дитеру, но мысль о том, что он под каблуком моей сестрицы, приводит меня в ярость.
– Ну давай, запрыгивай, – сказал Дитер, останавливая трактор. – И велосипед поднимай.
– Нет, большое спасибо. Мы предпочитаем остаться одни.
Я начала быстрее крутить педали, чтобы укатить подальше от трактора. Полагаю, можно было отъехать, подождать и потом сесть на трактор, изящно приняв предложение подвезти меня в деревню.
Но к тому времени, как я об этом подумала, я уже миновала половину центральной улицы.
К своему разочарованию, я не застала Доггера за работой в оранжерее. Такое удовольствие – проскользнуть внутрь, тихо сесть рядом с ним и погрузиться в легкую беседу, словно два старичка на скамейке перед утиным прудом.
Второй вариант, когда мне нужна информация, – это миссис Мюллет, но, зайдя на кухню, я обнаружила, что она уже ушла домой.
Я бы отдала что угодно, чтобы выжать из Даффи сведения о хромцах, но что то удержало меня от дальнейших расспросов на эту тему. Я еще не воздала ей по заслугам за участие в инквизиции в чулане, пусть даже я дважды нарушила свое оскорбленное молчание, чтобы спросить ее о Посейдоне и о Хильде Мюир, или хильдемоере, если точнее, и об эльфах.
Мне кажется, что вряд ли можно выиграть войну, если то и дело ходить к противнику за советами. Кроме того, братание – или как назвать это, когда дело касается сестер, – с врагом выхолащивает решимость двинуть в зубы.
Моя голова пошла кругом от информации, и времени на то, чтобы разобраться с ней, мало.
Кое что интересное уже начало складываться в картину у меня в голове, скапливаясь и сгущаясь очень похоже на то, как хлорид серебра (старый добрый AgCl) образует разновидность химического сыра, когда растворимый хлорид добавляется к нитрату серебра.
Растворимый! Вот ключевое слово. Смогу ли я когда нибудь растворить эту сложную путаницу загадок?
Одна вещь была ясна прямо сейчас: мне надо знать больше, намного больше о хромцах, и очевидно, что ни один хромец из моих ближайших знакомых не собирается облегчить мне жизнь, проговорившись.
Я проснулась от грохота воды по черепичной крыше и в водосточных трубах – так звучит Букшоу во время дождя.
Еще до того, как открыть глаза, я слышала, что весь дом проснулся. Но не так, как в сухую погоду, – глубокие влажные вдохи и выдохи, как будто после безумного рывка сквозь столетия усталый старый дом только что проскочил финишную линию.
В коридорах образуются легкие ветерки, знала я, и неожиданные холодные сквозняки будут вырываться из отдаленных уголков. Несмотря на размер, Букшоу предоставлял комфорт подводной лодки.
Я закуталась в одеяло и пошлепала к окну. Снаружи лило как из ведра, потоки воды словно нарисовали с помощью карандаша и линейки. Это не такой дождь, который может быстро закончиться, этот будет лить часами.
Отец приветствовал мой приход к завтраку коротким кивком. По крайней мере он не пытается завести оживленную беседу, подумала я и вознесла молитву благодарности.
Фели и Даффи, как обычно, изо всех сил притворялись, что я не существую.
В дождливые дни атмосфера за нашим столом становится мрачнее обычного, и сегодня не исключение.
Наше сентябрьское меню для завтраков вступило в силу почти две недели назад, и у меня появился неприятный привкус во рту, когда миссис Мюллет вынесла к столу то, что заставило меня обозвать наш дневной рацион О. Я. Ф. Т. – омерзительная ядовитая тухлая фигня.
Овсянка.
Яблочный сок.
Финики.
Тосты.
Финики тушеные, сервируемые с холодными комковатыми сливками, были очередным кулинарным злодеянием миссис Мюллет. На вкус и на вид они производили такое впечатление, будто их похитили из гроба в полночь на церковном кладбище.
«Сойдет за труп», – обычно говаривала Даффи, не поднимая глаз от книжки, и отец устремлял на нее сверкающий взгляд, пока свежий филателистический журнал снова не привлекал его внимание своими страницами – это занимало обычно две и три четверти секунды.
Но сегодня Даффи ничего не сказала, автоматически протянув руку и положив несколько ложек мерзкой гадости себе в тарелку.
Фели еще не спустилась, так что мне удалось сбежать с относительной легкостью.
– Могу я уйти? – спросила я, и отец согласно проворчал.
Через несколько секунд я уже была в вестибюле, доставала из гардеробной желтый непромокаемый плащ.
«Когда ездишь на велосипеде под дождем, – сказал мне Доггер, – важнее быть заметным, чем сухим».
«Ты имеешь в виду, что я всегда могу высушиться, но не оживу, если столкнусь с бампером „даймлера“?» – спросила я полушутливо.
«Именно», – ответил Доггер с едва заметной улыбкой и снова сосредоточился на смазывании воском отцовских сапог.
Дождь продолжал хлестать, когда я совершила рывок в оранжерею, где оставила «Глэдис». «Глэдис» не особенно любила дождь, потому что он ее сильно пачкал, но она никогда не жаловалась.
Я проложила курс к Рукс Энд с особой осторожностью, избегая и Канавы, и дома жуткой миссис Булл.
В желтом макинтоше, крутя педали по дороге к Бишоп Лейси, я вспомнила слова Доггера о заметности. Несмотря на туман, висевший изношенными серыми простынями над мокрыми полями, меня наверняка видно за милю. И тем не менее, в другом смысле, меня скрывает самый лучший плащ невидимка в мире.
Я вспомнила тот раз, когда миссис Мюллет водила меня на «Человека невидимку». Мы поехали на автобусе в Хинли, чтобы купить мне новое пасхальное платье вместо того, что я угробила во время весьма любопытного, хоть и провалившегося эксперимента, касавшегося серной и соляной кислоты.
После тошнотворного часа в «Модном доме Элинор», магазине на главной улице, витрины которого были заклеены бумажными баннерами жутких розовых и светло голубых оттенков: «Самые модные пасхальные платья для юных мисс!», «Новинки из Лондона», «Время для Пасхи!», миссис Мюллет сжалилась надо мной и предложила зайти в ближайшую чайную «А. В. С.».56
Там мы просидели три четверти часа за столиком у окна, наблюдая за проходившими мимо по тротуару людьми. Миссис М. очень разговорилась и, вероятно, забыв, что я не ее подруга миссис Уоллер, проболталась о нескольких вещах, которые на тот момент были маловажными, но, возможно, окажутся полезными, когда я стану старше.
После чая и выпечки, с учетом того что бо льшая часть дня была еще впереди («Ты была настоящим стойким оловянным солдатиком на примерке, дорогуша, несмотря на этих двух ведьм с сантиметрами и булавками!»), миссис М. решила доставить мне удовольствие походом в кинотеатр, который она заметила на узкой улочке рядом с чайной.
Поскольку миссис Мюллет видела «Человека невидимку» несколько лет назад, она проболтала весь фильм напролет, толкая меня локтем в ребра и ежеминутно объясняя: «Он их видит, а они его нет».
Хотя меня позабавила идея безумного ученого сделать укол сильного отбеливателя, чтобы сделать себя невидимым, что меня действительно шокировало, так это то, как он обращался с лабораторным оборудованием.
«Это ж просто фильм, дорогуша», – сказала миссис Мюллет, когда я вцепилась ей в руку: в тот момент он крушил стекло.
Но в общем, подумала я, оглядываясь назад, развлечение оказалось неудачным. Невидимость не была мне в новинку. Это искусство, которое я была вынуждена изучить с того дня, как сделала первый шаг.
Видимая и невидимая: трюк в том, чтобы одновременно присутствовать и отсутствовать.
– При и ве е ет! – завопила я, ни к кому конкретно не обращаясь, когда с брызгами проносилась мимо Святого Танкреда на центральную улицу.
В дальнем конце деревни я повернула на юг. Сквозь пелену дождя я могла разглядеть на расстоянии только Джека О'Лантерна, черепообразную скалу, нависавшую над моим пунктом назначения, Рукс Эндом.
Сейчас я ехала параллельно и в полумиле от Канавы, и прошло немного времени, как я уже скользила по краю одной из огромных лужаек, протянувшихся в трех направлениях.
Я уже была в Рукс Энде один раз, навещала старого школьного директора доктора Киссинга. Тогда я нашла его на обветшавшей застекленной террасе в доме престарелых и не особенно хотела снова входить в этот частный мавзолей.
Но, к моему удивлению, когда я соскочила с «Глэдис» перед входной дверью, в кресле каталке под большим весело разрисованным зонтиком, установленным на лужайке, сидел старый джентльмен собственной персоной.
Он помахал, когда я пошлепала к нему по мокрой траве.
– Ха! Флавия! – сказал он. – «День не может считаться плохим, если он приводит юного гостя к моей калитке». Гораций, разумеется, или это Катулл?
Я улыбнулась, как будто знала, но забыла.
– Здравствуйте, доктор Киссинг, – сказала я, протягивая ему пакетик «Плейерс»,57 который я утащила из бельевого ящика Фели. Фели купила его, чтобы произвести впечатление на Дитера. Но Дитер высмеял ее. «Нет, спасибо, – сказал он, когда она предложила ему сигарету. – Это губит грудь», – и она отложила пачку неоткрытой. Фели необычайно гордится своей грудью.
– А, – произнес доктор Киссинг, извлекая коробок спичек как будто ниоткуда и умело зажигая одну, одновременно открывая пачку сигарет. – Как мило с твоей стороны подумать о моей большой слабости.
Он глубоко вдохнул, задерживая дым в легких чуть ли не целую вечность. Затем выпустил дым и заговорил, глядя куда то вдаль, как будто обращался к кому то другому:
– Thus he ruins his Health, and his Substance destroys,
By vainly pursuing his fanciful Joys,
Till perhaps in the Frolic he meets with his Bane
And runs on the weapon by which he was slain?58
«Столкнется с оружием, которым будет убит»?
Кровь застыла в жилах, когда он продекламировал последнюю строчку. Он подразумевал курение – или странную смерть Бруки Хейрвуда?
Беседа с доктором Киссингом, я знаю, – это шахматная игра. Никаких легких путей.
– Хромцы, – сказала я, делая первый шаг.
– Ах да. – Он улыбнулся. – Хромцы. Я знал, что ты меня спросишь о хромцах. В противном случае я был бы разочарован.
Могли мистер или миссис Петтибоун рассказать ему о моем интересе? Как то это маловероятно.
– Разумеется, ты не подозреваешь, что я один из них?
– Нет, – сказала я, стараясь держаться наравне с ним. – Но я знаю, что ваша племянница…
До этого момента у меня совсем вылетело из головы, что доктор Киссинг – дядя мисс Маунтджой.
– Моя племянница? Ты думаешь, что Тильда информировала меня о твоих… Бог мой, нет! Она ничего не говорит – ни мне, ни кому то еще. Даже Господь Бог не ведает, что творит ее левая рука в эти дни.
Он заметил мое замешательство.
– Не надо далеко заглядывать, – сказал он.
– Миссис Мюллет?
Доктор Киссинг издал хриплый кашель, неприятно напомнивший мне о Фенелле, и утешил себя очередной сигаретой.
– Общеизвестно, что ты обитаешь, так сказать, в непосредственной близости от достойной миссис Мюллет. Остальное – просто догадка. – Он продолжил: – Я не общался лично с доброй женщиной. Но я полагаю, что она широко и далеко известна своей склонностью… э э…
– …стирать грязное белье на людях, – закончила я.
Он слегка поклонился верхней частью туловища.
– Твои описательные способности повергают меня в трепет, – сказал он.
Я легко могла бы полюбить этого человека.
– Я знаю о Никодимусе Флетче, – поведала я ему, – и о том, что он принес свою веру в Бишоп Лейси. Я знаю, что в окрестностях еще остались несколько практикующих хромцов и что они временами собираются в Изгородях.
– Чтобы проводить крещения.
– Да, – сказала я. – Крещения.
– Раньше это был привычный обряд, – сказал он. – Сейчас осталось мало хромцов детородного возраста.
Я попыталась сообразить, кто они. Наверняка не Тильда Маунтджой и не миссис Петтибоун.
– Полагаю, бедная миссис Булл была последней, – заметил он, и я обратила внимание, что он наблюдает за мной краешком глаза.
– Миссис Булл?
Миссис Булл – хромец?
– Миссис Булл, которая живет в Канаве? – уточнила я. – Та, чьего ребенка украли цыгане?
Я не могла удержаться. Пусть я в это не верила, но ужасные слова вырвались у меня, не успела я подумать.
Доктор Киссинг кивнул.
– Так говорят.
– Но вы в это не верите.
Теперь я была в хорошей форме и улавливала все оттенки значений в словах старика.
– Должен сознаться, что не верю, – сказал он. – И полагаю, ты захочешь, чтобы я объяснил тебе почему.
Я смогла только выдавить глупую улыбку.
Хотя дождь еще колотил по зонтику монотонной барабанной дробью, в укрытии царили удивительные покой и тепло. На противоположной стороне лужайки жуткое строение под названием Рукс Энд прижалось к земле, словно гигантская каменная жаба. В высоком окне комнаты, которая когда то, наверное, была бальным залом, две старые дамы в нелепых старомодных нарядах танцевали величавый менуэт. Я видела эту пару в мой прошлый визит к доктору Киссингу, они исполняли свои бесконечные па под деревьями, и теперь они, по всей видимости, заметили меня.
Пока я наблюдала за ними, та, которая была ниже ростом, сделала паузу на достаточно долгое время, чтобы помахать мне рукой в перчатке, а другая, увидев приветствие партнерши, подошла ближе к стеклу и присела в глубоком изысканном реверансе.
Когда я снова переключила внимание на доктора Киссинга, он закуривал очередную сигарету.
– До прошлого года, – сказал он, наблюдая, как дым исчезает в дожде, – я еще мог забраться на верхушку Джека О'Лантерна. Для молодого человека в превосходной физической форме это не более чем приятная прогулка, но для ископаемого в инвалидной коляске это мучение. Но все же для старика даже мучение может быть желанным облегчением после скуки, так что я часто совершал это восхождение просто от злости. С верхушки можно видеть окрестности, словно из корзины воздушного шара. В отдалении находится школа Грейминстер, место моих величайших триумфов и моей самой горькой неудачи. Видно Изгороди и под ними Букшоу, дом твоих предков. Так случилось, что именно в Изгородях я однажды предложил милой Летиции Хамфри руку и сердце, и именно в Изгородях Летиции хватило здравого смысла сказать нет.
– Готова поспорить, что она пожалела об этом, – галантно сказала я.
– Она жила без сожалений. В итоге Летиция вышла замуж за человека, сколотившего состояние, подмешивая в пшеничную муку костяную пыль. Мне пришлось понять, что они сделали друг друга очень счастливыми.
Облачко табачного дыма четко обозначило его вздох во влажном воздухе.
– Вы сожалели об этом? – спросила я. Невежливый вопрос, но я хотела знать.
– Хотя я больше не взбираюсь на Джека О'Лантерна, – сказал он, – дело не только в моей немощи, а скорее из за все более и более глубокой печали, видной с вершин, – печали, которая не так заметна с низин.
– Изгороди?
– Было время, когда я любил смотреть сверху вниз на этот древний изгиб реки, словно с высоты моих лет. Я этим занимался и в тот день в апреле, два с половиной года назад, когда пропал младенец Буллов.
Моя челюсть, должно быть, упала на грудь.
– С моего наблюдательного пункта я видел, как цыгане ушли со своей стоянки, а позже я заметил, как миссис Булл толкала коляску с младенцем вдоль Канавы.
– Постойте, – сказала я. – Наверняка это была другая дорога.
– Это было именно так, как я описал. Цыганка запрягла коня и повела фургон по Канаве. Некоторое время спустя появилась миссис Булл, она везла ребенка в противоположную сторону, к Изгородям.
– Возможно, коляска была пуста, – предположила я.
– Отличная мысль, – сказал доктор Киссинг, – если не учитывать тот факт, что я видел, как она подняла ребенка, когда доставала потерянную бутылочку из под одеял.
– Но тогда Фенелла не могла похитить ребенка.
– Очень хорошо, Флавия. Как ты, возможно, осознала, я давным давно пришел к этому же выводу.
– Но…
– Почему я не сообщил полиции?
Я тупо кивнула.
– Я задавал себе этот вопрос снова и снова. И каждый раз отвечал, что отчасти потому, что полиция никогда меня не спрашивала. Но этого недостаточно, не так ли? Нельзя отрицать факт, что когда человек достигает определенного возраста, он колеблется, взваливать или не взваливать на себя новый груз забот. Как будто, испытав определенное количество горя в жизни, получаешь отпущение грехов для Великого Директора на небесах. Понимаешь?
– Думаю, да, – ответила я.
– Вот почему я оставил это при себе, – сказал он. – Но, как ни странно, это причина, почему я сейчас тебе это рассказываю.
Молчание между нами нарушалось только звуком льющегося дождя.
Затем неожиданно с противоположной стороны лужайки донесся крик:
– Доктор Киссинг! Что вы себе думаете?
Это была Белый Призрак, та самая сиделка, которую я видела во время предыдущего визита в Рукс Энд, она выглядела курьезно в белой униформе и огромных черных галошах, спеша неровным шагом по траве к нам сквозь ливень.
– Что вы себе думаете? – повторила она, ступив под зонтик. Я заметила, что деспотические люди вроде Белого Призрака часто повторяют свои слова дважды, как будто у них квота.
– Я думаю, сестра Хэммонд, – сказал доктор Киссинг, – о печальном упадке английских манер после недавней войны.
Его слова были встречены безмолвным фырканьем, она сжала ручки его инвалидной коляски и торопливо покатила ее по лужайке.
Когда она притормозила, чтобы открыть дверь в оранжерею, до моих ушей донеслись слова доктора Киссинга:
– Ату, Флавия!
Призыв к охоте.
Я замахала как сумасшедшая, чтобы показать ему, что я поняла, но было слишком поздно. Он уже вкатился внутрь и скрылся из виду.
Я думаю, что мужество – это способность решиться на что то.
Может быть, дело просто в своенравности «Глэдис», но мы неожиданно свернули с главной дороги и въехали в Канаву.
Я ехала кружным путем через деревню, избегая неприятную миссис Булл, примерно так, как муха в доме уклоняется от сложенной газеты. Но Канава – короткий путь в Букшоу, и сейчас ничуть не хуже любого другого времени.
Хотя черную краску «Глэдис» забрызгала грязь, она была так же резва, как будто ее только что начистили щеткой и отполировали до совершенства. Во всяком случае, ее никелированный руль сверкал на солнце.
– Тебе это нравится, правда, старушка? – спросила я, и она легко скрипнула от удовольствия.
Будет ли миссис Булл стоять на страже у ворот? Мне снова придется изображать из себя Маргарет Воул, племянницу вымышленной, но любимой старой характерной актрисы Джильды Дикинсон?
Мне не стоило беспокоиться. Миссис Булл нигде не было видно, хотя колеблющийся дым над кучами мусора мешал хорошенько рассмотреть участок.
Ее рыжий мальчик – тот, который сидел на ветках, когда я ехала по Канаве с Фенеллой, – теперь восседал в канаве на краю дороги, пытаясь прокопать путь в Китай ложкой.
Я плавно затормозила «Глэдис» и поставила ноги на землю.
– Привет, – сказала я довольно глупо. – Как тебя зовут?
Не самое блестящее начало, но я не привыкла разговаривать с детьми и понятия не имела, как к этому подступиться. В любом случае это не имело значения, потому что маленький негодник не обратил на меня внимания и продолжил производить земляные работы.
Трудно было определить его возраст, ему могло быть от четырех до семи. Большая голова неуклюже болталась на длинном и тонком тельце, он производил впечатление довольно большого ребенка или маленького взрослого.
– Тимофей, – проквакал он, когда я уже собиралась тронуться.
– Тимоти?
Повисла еще одна неловкая пауза, во время которой я растерянно переминалась с ноги на ногу.
– Тимофей.
– Твоя мама дома, Тимофей? – спросила я.
– Не знаю, да, нет, – сказал он, бросив на меня косой осторожный взгляд, и вернулся к раскопкам, яростно тыкая в землю ложкой.
– Выкапываешь сокровище, да? – спросила я, обретая общительность. Я прислонила «Глэдис» к насыпи и забралась в ров. – Давай помогу.
Я небрежно сунула руку в боковой карман и сомкнула пальцы вокруг мятного леденца.
Быстрым рывком я устремилась к ямке, которую он выкапывал, и сделала вид, что достаю оттуда лакомство.
– О, Тимофей! – воскликнула я, хлопая в ладоши. – Посмотри, что ты нашел! Хороший мальчик! Тимофей нашел конфетку!
Хотя это резало мне слух, я не могла заставить себя обращаться к нему иначе, чем он себя назвал.
Когда я протянула ему мятный леденец, он схватил его молниеносным движением и засунул в рот.
– Кокровище! – сказал он, мерзко хрустя.
– Да, сокровище, – заворковала я. – Тимофей нашел спрятанное сокровище.
С мятным леденцом, торчащим из уголка его рта, словно градусник, Тимофей отложил свой копательный инструмент и атаковал яму голыми руками.
Мое сердце подпрыгнуло, когда до меня дошло, что лежит на виду в грязи: серебро… зубцы… изображение омара, выгравированное на ручке… монограмма де Люсов…
Ребенок копал ложкой для омаров, принадлежащей де Люсам! Но как это может быть? Доггер уже отправил столовое серебро на аукцион «Сотби», и единственный предмет, который он мог пропустить, вероятно – это тот, которым прикончили Бруки Хейрвуда. И он, если я не ошибаюсь, до недавних пор торчал в ноздре Бруки Хейрвуда, вонзившись в мозг. Как он мог проделать путь оттуда в руки мальчишки, копающегося в канаве? Или это копия?
– Послушай, – сказала я, – давай я тебе помогу. Я больше и быстрее. Найдем еще конфеты.
Я делала копательные движения ладонями, словно барсук.
Но Тимофей схватил ложку для омаров и держал ее подальше от меня.
– М мье! – промямлил он с мятным леденцом во рту. – Мое! Тимофей нашел это!
– Хороший мальчик, – сказала я. – Дай посмотреть.
– Нет!
– Ну и ладно, – заявила я. – Не очень то хотелось.
Если и есть кто нибудь на земле, кто понимает ход детских мыслей, так это я, Флавия де Люс, потому что я не так давно сама была ребенком.
Говоря, я залезла в карман и достала еще один мятный леденец – на этот раз последний. Я любовно посмотрела на него и подставила лучам солнца, любуясь его золотым блеском, облизнула губы…
– Дай сюда! – потребовал ребенок. – Хочу!
– Вот что я тебе скажу, – отозвалась я. – Я обменяю конфету на твою дурацкую копалку. Тебе не нужно это старье. Оно грязное.
Я скорчила жуткую гримасу и сделала вид, будто меня тошнит, сопровождая это звуковыми эффектами.
Он ухмыльнулся и сунул зубцы ложки себе в ноздрю.
– Тимофей, нет! – сказала я самым командирским голосом, который только смогла изобразить. – Оно острое, ты поранишься. Дай сюда. Немедленно! – резко добавила я, добавляя в голос властности, как делает отец, когда хочет, чтобы ему тотчас же повиновались.
Я протянула руку, и Тимофей робко положил серебряную ложку для омаров мне на линию жизни – ту самую часть ладони, которую цыганка Фенелла – это было всего лишь три дня назад? – держала в руке и сказала, что видит мрак.
– Хороший мальчик, – сказала я, моя голова закружилась, когда я сомкнула пальцы вокруг орудия убийства. – Где ты это взял?
Я протянула ему мятный леденец, и он жадно схватил его. Я засунула руку в пустой карман, как будто копаюсь в бездонной сумке с лакомствами.
Я посмотрела ему в глаза, в первый раз заметив странную прозрачность его радужек. Я не отведу взгляд, подумала я, пока…
– В мармане Поппи, – внезапно ответил он, коверкая слова из за конфеты.
В мармане Поппи? В кармане Поппи, разумеется! Я была горда собой.
Но кто такой Поппи? Это не может быть ребенок – ребенок недостаточно взрослый, чтобы у него были карманы. Есть ли у миссис Булл сын постарше?
Мой мозг гудел от вариантов, когда я убирала ложку для омаров в карман. Это была моя ошибка.
– Ма ам! – завопил ребенок. – Ма а ам! Ма а а ам! Ма а а а ам! – каждый раз громче и выше.
Я выскочила из канавы и бросилась к «Глэдис».
– Ма а ам! Ма а а ам! Ма а а а ам!
Маленький мерзавец вопил, словно пожарная сирена.
– Ты! – донесся голос из дыма, и внезапно появилась миссис Булл, она шла ко мне, возвышаясь над дымящимися кучами, словно ночной кошмар. – Ты! – снова крикнула она, вытягивая голые руки. Как только она до меня дотронется, я знала, мне конец. Эта женщина достаточно велика, чтобы разорвать меня на части, как крысу.
Я схватила «Глэдис» и оттолкнулась, мои ступни то и дело соскальзывали с педалей, когда я подалась всем телом вперед, чтобы набрать скорость.
Как ни странно, думала я довольно ясно. Стоит ли мне попытаться отвлечь ее, закричав «Пожар!» и указав на ее дом? Поскольку он окружен дымящимися кучами мусора, это казалось одновременно и хорошей и плохой идеей.
Но времени на тактику не было – мисс Булл надвигалась с пугающей скоростью.
– Ма а ам! Ма а а ам! Ма а а а ам! – дико вопил Тимофей из канавы.
Огромные руки женщины попытались схватить меня, когда наши пути пересеклись. Мне надо проехать мимо нее, чтобы оказаться в безопасности. Если она сможет вцепиться хотя бы мне в рукав, мне крышка.
– Яру у у! – Крик вырвался у меня довольно неожиданно, но я сразу поняла, что это. Это боевой клич дикаря – яростный бесстрашный рев, поднявшийся откуда то из глубины веков, как будто ожидавший своего часа. – Яру у у! – снова завопила я просто ради удовольствия. Хорошо!
Миссис Булл не остановилась, но заколебалась, споткнулась, и я пролетела мимо нее.
Я оглянулась через плечо и увидела, что она стоит на дороге с трясущимися кулаками и красным лицом, искаженным от ярости. Она крикнула: «Том, а ну иди сюда! И принеси топор!»
Я сидела на берегу реки, охлаждая ноги в воде. В Изгородях царила нереальная тишина, и я слегка вздрогнула при мысли о том, что произошло за последние несколько дней. Сначала нападение на Фенеллу, за которым почти сразу же последовало убийство Бруки Хейрвуда. Потом, как рассказала мне Порслин перед тем, как исчезнуть, полиция нашла труп ребенка – вероятно, младенца Буллов, – прямо в этой роще. Полагаю, мне следовало бы посочувствовать матери. Она, должно быть, вне себя от горя, судя по всему. Возможно, мне следовало взять себя в руки и выразить соболезнования.
Но жизнь никогда не бывает легкой, не так ли? Если бы только можно было повернуть время вспять, как случается в короткометражках в кино, когда взорванные динамитом трубы фабрик снова складываются и восстанавливаются и осколки стекла слетаются обратно в вазу…
В таком мире я бы могла, если бы захотела, поехать на велосипеде обратно в Канаву, слезть с «Глэдис» и обнять ту женщину. Сказать ей, что мне очень жаль, что труп ее младенца нашли здесь, в Изгородях, и что если бы я могла хоть чем то помочь, ей надо только попросить.
Я вздохнула.
На той стороне реки, среди деревьев, недалеко от места, где был припаркован фургон Фенеллы, я увидела горку свежей земли. Должно быть, это здесь нашли тело.
Помимо того что Порслин увидела детскую ступню, «завернутую в ковер или что то вроде того», как она сказала, «сверток позеленевших костей», других подробностей она мне не поведала. И теперь слишком поздно, Порслин уехала.
Я вряд ли могу поинтересоваться у инспектора Хьюитта насчет найденного тела, и, пока мне не подвернется возможность вызнать у миссис Мюллет, что говорят в деревне, я предоставлена сама себе. Переберусь ка я вброд через реку и посмотрю.
В этом месте река не очень глубокая. Хромцы, в конце концов, столетиями приходили сюда крестить своих детей. Воды было как раз достаточно, чтобы хорошенько окунуться, а я находилась не больше чем в ста футах от потревоженного места, где полиция, по всей видимости, совершила свое печальное открытие.
Я подоткнула подол платья повыше и двинулась вперед.
Даже всего в нескольких футах от берега вода стала заметно холоднее, особенно на дне. Я медленно брела к середине реки, расставив руки для сохранения равновесия и очень стараясь не потерять опору под ногами в усиливающемся течении.
Вскоре я дошла до середины. Уровень воды начал опускать и оказался ниже моих колен, когда я наступила на что то твердое, споткнулась, потеряла равновесие и полетела в воду. Полное погружение.
– Вот гадство! – сказала я, злясь на саму себя. Почему я не взяла «Глэдис» и не покатила ее по маленькому мостику? – Дважды гадство!
Я встала на ноги и осмотрела себя. Платье промокло насквозь.
Отец будет в ярости.
«Черт возьми, проклятье, Флавия!» – скажет он, как всегда делает, и затем между нами повиснет молчание, которое может продлиться несколько дней, пока один из нас не забудет обиду. «Быть на ножах» – так это называет Даффи, и теперь, стоя по колено в воде, я пыталась представить, что внезапно оказалась в северных канадских лесах, где лесорубы с ножами в зубах проплывают мимо меня по течению.
Но практичность вернула меня назад, в Бишоп Лейси. Я знала, что, придя домой в Букшоу, я должна проскользнуть незамеченной, подняться наверх и привести платье в порядок.
В воде маленькое облачко ила, поднятое моими ногами, быстро оседало.
Странно, хотя я ясно видела свои ступни на дне реки, никаких камней видно не было. И тем не менее я точно наткнулась на что то твердое. Я чуть не сломала палец о чертову штуку. Как у меня уже было!
Я постояла секунду, чувствуя прохладу сентябрьского воздуха.
Что то в реке шевельнулось – пузырек, рябь на воде, блеск.
Я медленно наклонилась и осторожно провела руками в глубине воды.
Чуть глубже… немного дальше налево. Хотя я не видела это, мои пальцы сомкнулись вокруг чего то твердого. Я ухватила его покрепче и потянула вверх.
Когда предмет оказался ближе к поверхности, он стал видимым. Сверхъестественно.
Твердый… прозрачный… невидимый в воде… становится заметным, когда оказывается в воздухе.
У меня засосало под ложечкой, и мое сердце почувствовало, что это за штука, до того, как поняла голова, и то и другое запульсировало, когда я осознала, что предмет, который я держу в руках, – это хрустальный шар Фенеллы – шар, которым неизвестный ударил ее по черепу, шар, которым кто то пытался убить ее.
Эта штука пролежала на дне реки несколько дней, прозрачность делала ее невидимой в воде, хотя она лежала на самом виду. Неудивительно, что полиция ее не заметила!
Только если бы они бродили по мелководью и только если бы случайно наступили на нее, как я, они бы обнаружили предмет своих поисков.
Разумеется, я отвезу его инспектору Хьюитту сразу же.
Выходя обратно на берег, я заметила, что в Изгородях повисла совершенная тишина, как будто птицы боялись даже пикнуть.
Хрустальный шар холодил мои ладони, отражая искаженные образы земли, деревьев и неба, водоворот оттенков был словно краска, которую капнули в воду.
Если бы не стекло, я бы могла пропустить вспышку голубого среди деревьев – цвета, который не был свойствен этому месту.
Я тут же остановилась, будто бы по делу. Не смотри прямо туда, подумала я.
Я бесполезно выкрутила подол платья, как будто пытаясь выжать его, затем соорудила небольшой гамак из ткани и спрятала там хрустальный шар.
Оставят ли мои мокрые руки отпечатки пальцев? Кто знает? Я делала, что могла.
– Черт бы все побрал! – громко сказала я, скорее для пущего эффекта, давая понять, будто я думаю, что одна здесь.
Периферическим зрением я видела пятно цвета среди кустов. Слегка отведя взгляд в сторону, я увидела, что это шарф – украшенный цветочными узорами шарф.
Может, это эльф, о которых мне рассказывали Даффи и Фели, – один из тех злобных водяных духов, которые крадут детей? Может, это тот самый, который похитил ребенка миссис Булл? Но нет… эльфы не существуют. Или существуют?
Я медленно посмотрела направо.
Довольно резко, как будто по волшебству, образ стал четким. Словно оптическая иллюзия в «Девичьем ежегоднике», когда силуэт из двух лиц в профиль внезапно оказывается подставкой для яйца.
Седые волосы… серые глаза, уставившиеся прямо на меня… шарф на шее… бриджи для верховой езды, даже монокль, висящий на шее на черном шнурке.
Это компаньонка Ванетты Хейрвуд Урсула неподвижно стояла среди кустов, рассчитывая, что, сохраняя неподвижность останется невидимой для меня, – Урсула, собирающая ивовую лозу на берегу реки, чтобы плести свои жуткие корзины.
Я позволила своим глазам посмотреть в ее, затем отвела взгляд, как будто не заметила ее. Я взглянула направо от нее, налево и, наконец, поверх нее, вяло приоткрыв рот.
Я почесала голову и потом, боюсь, живот.
– Я иду, «Глэдис»! – прокричала я. – Это просто белка!
И с этими словами я двинулась к мостику, бормоча что то себе под нос, словно безумная дочь эксцентричного сквайра.
Проклятье! – подумала я. Я же не смогла изучить место полицейских раскопок.
Тем не менее день оказался в высшей степени продуктивным. В кармане у меня лежала серебряная де люсовская ложка для омаров, которой, я была в этом вполне уверена, убили Бруки Хейрвуда, а в юбке – хрустальный шар, который почти наверняка был тем предметом, которым ударили Фенеллу. В конце концов, если это не так, зачем его бросили в реку?
В моей голове начала обретать форму идея.
Разумеется, я немедленно передам эти предметы инспектору Хьюитту, так я и планировала с самого начала.
Но, кстати, призадумалась я, можно ли получить отпечатки пальцев с предмета, который пролежал в проточной воде несколько дней?
Я успела подняться не больше чем на дюжину ступеней, когда откуда то из вестибюля раздался голос отца:
– Флавия…
Меня засекли!
Я остановилась, повернулась и спустилась на одну ступеньку из уважения. Он стоял у входа в западное крыло.
– В мой кабинет, будь добра.
Он развернулся и ушел.
Я побрела вниз по ступенькам и хвостом последовала за ним, стараясь держаться подальше.
– Закрой дверь, – сказал он и сел за стол.
Это серьезно. Отец обычно читает нотации, стоя у окна и глядя на землю.
Я взгромоздилась на краешек стула и попыталась изобразить внимание.
– Мне звонила сестра Хэммонд по… – Он сделал жест в примерном направлении телефона, но не мог заставить себя произнести слово. – … по инструменту. Она говорит, что ты вывезла доктора Киссинга под дождь.
Вот ведьма! Я ничего такого не делала.
– Он не был под дождем, – запротестовала я. – Он сидел под зонтиком на лужайке и уже был там, когда я приехала.
– Без разницы, – сказал отец, поднимая руку, как полицейский, регулирующий дорожное движение.
– Но…
– Он старый человек, Флавия. Нельзя нарушать его уединение бессмысленными нежданными визитами.
– Но…
– Эти блуждания по окрестностям должны прекратиться, – заявил он. – Ты делаешь из себя отъявленную приставалу.
Приставалу! Ну, погоди!
Я чуть не плюнула на ковер.
– Я много думал об этом в последнее время, – продолжил он, – и пришел к выводу, что у тебя слишком много свободного времени.
– Но…
– Отчасти это моя вина, признаю. За тобой нет достаточного присмотра, и в результате твои интересы стали довольно… нездоровыми.
– Нездоровыми?
– Следовательно, – настойчиво нудел отец, – я решил, что тебе надо больше бывать среди людей, в обществе твоих сверстников.
О чем он говорит? С одной стороны, я слишком много брожу по деревне, а с другой – мне не хватает общества других людей. Это звучало примерно так, как можно было бы говорить о бродячей овчарке.
Но не успела я возразить, как отец снял очки, очень аккуратно сложил черные паукообразные заушники вдоль стекол и убрал в твердый футляр. Это знак, что разговор подходит к концу.
– Викарий говорит, что хору не хватает нескольких голосов, и я уверил его, что ты будешь счастлива внести свой вклад. Они назначили дополнительную репетицию сегодня вечером, ровно в шесть тридцать.
Я так изумилась, что не нашлась что сказать.
Позже я сообразила.
– Пошевеливайся, – сказала Фели, когда мы шли по полям к церкви.
Ее пригласили заменить, как иногда бывало, мистера Колликутта.
– Где же старый Коки? – поинтересовалась я и умолкла в ожидании неизбежного ответа.
Фели, я думаю, наполовину влюблена в этого красивого молодого человека, которого недавно назначили органистом в Святом Танкреде. Она зашла так далеко, что присоединилась к хору, потому что с места возле алтаря открывался превосходный вид на его подпрыгивающие светлые кудряшки.
Но Фели не кусалась, напротив, она была странно подавлена.
– Он в жюри музыкального фестиваля в Хинли, – сказала она, как будто я задала обычный вежливый вопрос.
– До, ре, ми, фа, со о… Как там дальше? – Я пропела громко и специально фальшиво.
– Оставь это для грешников, – мило предложила Фели, и мы проделали остаток пути в молчании.
С полдюжины мальчиков в скаутской форме, почти все – члены хора Святого Танкреда, толкались на церковном кладбище, играя в подобие футбола чьей то шляпой. Одним из них был Колин Праут.
Фели засунула указательный палец и мизинец в рот и издала на удивление пронзительный и не подобающий леди свист. Игра тут же прекратилась.
– Внутрь, – распорядилась Фели. – Сначала гимны, потом возня.
Поскольку вожатый скаутов и часть мальчиков были членами хора, отряд не мог объединиться до окончания репетиции.
Раздались несколько анонимных вздохов и шепотков, но мальчики послушались. Колин попытался торопливо пробежать мимо меня, не отводя взгляда от земли.
– Эй, Колин, – сказала я, преграждая ему дорогу. – Я и не знала, что ты скаут.
Он опустил голову, сжал руки в кулаки в карманах шортов и обошел меня. Я последовала за ним в церковь.
Старшие члены хора уже заняли свои места и весело болтали в ожидании органиста, мужчины по одну сторону алтаря, женщины напротив них по другую.
Мисс Кул, которая была по совместительству почтальоном и владелицей кондитерской в Бишоп Лейси, выстрелила в меня сияющей улыбкой, и мисс Паддок, Лавиния и Аврелия, державшие чайную Святого Николаса, одинаково помахали мне пальцами.
– Добрый вечер, хор, – сказала Фели. Это была традиция, уходившая далеко в глубь христианской истории.
– Добрый вечер, мисс де Люс, – ответили они автоматически.
Фели заняла место на скамье перед органом и, гавкнув через плечо: «Гимн триста восемьдесят третий», – приступила к первым тактам «Мы пашем поля и сеем», заставив меня лихорадочно листать сборник церковных гимнов в поисках нужной страницы.
Мы запели:
– We plow the fields and scatter,
the good seed on the land,
but it is fed and watered
by God's almighty hand;
He sends the snow in the winter,
the warmth to swell the grain,
the breezes and the sunshine,
and soft refreshing rain.59
Пока я пела, я размышляла о теле Бруки, висевшем на трезубце Посейдона под проливным дождем. Конкретно в этой грозе не было ничего освежающего, на самом деле это был адский ливень.
Я бросила взгляд поверх алтаря на Колина. Он пел с сосредоточенным усердием, закрыв глаза и подставив лицо последним лучам дневного света, сочившимся сквозь темнеющее витражное стекло. Я разберусь с ним позже.
– Не only is the Maker
of all things near and far;
He paints the wayside flower,
He lights the evening star;
the winds and waves obey Him…60
Орган внезапно взвизгнул на середине ноты и умолк, как будто его кто то придушил.
– Де Люс, – кисло произнес голос, и я осознала, что это Фели.
Она обращается ко мне!
– Голос не может звучать, когда рот закрыт.
Головы повернулись в мою сторону, было несколько улыбок и смешков.
– Итак, опять, с «ветра и волны повинуются Ему»…
Она взяла первую ноту, орган с ревом вернулся к жизни, и мы снова запели.
Как она осмелилась выделить меня таким образом? Ведьма! Ну погоди, Офелия Гертруда де Люс, ну погоди, черт тебя дери!
Мне казалось, что репетиция хора длится вечность, вероятно, потому, что нет никакого удовольствия в том, чтобы просто издавать звуки – на самом деле это удивительно тяжкий труд.
Но наконец она закончилась. Фели собирала ноты и весело переговаривалась с Синтией Ричардсон, женой викария, чей клуб поклонниц не включал меня. Я воспользуюсь возможностью, чтобы незаметно выскользнуть и поймать Колина во дворе, задать ему парочку любопытных вопросов, пришедших мне на ум.
– Флавия…
Вот дерьмо!
Фели прервала свою беседу и надвигалась на меня. Слишком поздно притворяться, что я ее не услышала.
Она схватила меня за локоть и яростно сдавила.
– Не смей удирать, – сказала она шепотом, второй рукой радостно махая на прощание Синтии. – Отец придет через несколько минут, и он специально просил, чтобы ты его дождалась.
– Отец будет здесь? Зачем?
– О, прекрати, Флавия, ты прекрасно это знаешь, так же как и я. Сегодня вечер кино, и отец был совершенно прав, когда сказал, что ты попытаешься уклониться.
Она была права оба раза. Хотя у меня вылетело это из головы, отец несколько недель назад внезапно заявил, что мы недостаточно выходим в люди семьей – ситуация, которую он намеревается исправить, принимая участие в предложенных викарием киновечерах в приходском зале.
Так и есть, вот и отец с Даффи у дверей церкви, пожимает руку викарию. Слишком поздно бежать.
– А, Флавия, – сказал викарий, – спасибо, что ты добавила свой голос к нашему маленькому хору ангелов, так сказать. Я только что говорил вашему отцу, как рад был видеть Офелию за органом. Она так хорошо играет, ты согласна? Какое удовольствие видеть, как энергично она управляет хором. «И дитя поведет их», как говорит нам пророк Исайя… Не то чтобы Офелия была маленьким ребенком, боже упаси, нет! Вовсе нет. Но пойдемте, «Бижу синема» ждет!
Когда мы шли по церковному кладбищу к приходскому залу, я заметила Колина, он двигался от одного надгробия к другому, явно погруженный в какую то сложную игру собственного изобретения.
– Я беспокоюсь об этом мальчике, – я услышала, как викарий признается отцу. – У него нет родителей, и теперь, когда Бруки Хейрвуда больше нет, некому, так сказать, присматривать за ним… Но я разболтался… А, вот мы и пришли. Давайте войдем?
В приходском зале было уже чересчур тепло. В подготовке к кинопоказу черный занавес опустили, чтобы преградить путь вечернему свету, и пространство уже наполнилось духотой, какую производит слишком много перегретых тел в ограниченном пространстве.
Я довольно четко различила многие запахи Бишоп Лейси, среди них разные духи и лосьоны для бритья; тальк (викарий); аромат бергамота (обе мисс Паддок); раздражающий запах алкоголя (наш сосед Максимилиан Брок); вареные кабачки (миссис Делани); пиво «Гиннес» (мистер Данби) и голландский трубочный табак (Джордж Кэрью, деревенский плотник).
Поскольку мисс Маунтджой с ее надоедливым запахом рыбьего жира нигде не было видно, я медленно бродила по залу, ненавязчиво принюхиваясь в поисках малейшего душка рыбы.
«О, здравствуйте, мистер Спирлинг. Рада вас видеть. (Вдох.) Как поживает миссис Спирлинг со своим вязанием? Бог мой, это ведь такой труд, не так ли? Не знаю, где она время находит».
В центре помещения мистер Митчелл, владелец фотомагазина на главной улице, сражался с извивающимися змеями из черной кинопленки, пытаясь запихать их в утробу проектора.
Я не могла не припомнить, что последний раз, когда была в приходском зале, – это было кукольное представление Руперта Порсона, на этой самой сцене, спектакль «Джек и бобовое зернышко». Бедный Руперт, подумала я, вздрогнув.
Но времени на смакование не было, надо держать нос по ветру, так сказать.
Я присоединилась к отцу и Фели в тот самый момент, когда погасли огни рампы.
Не стану цитировать вводные замечания викария на тему «растущей важности кино в образовании молодежи» и тому подобное. Он не упомянул ни смерть Бруки, ни нападение на Фенеллу, хотя, возможно, сейчас было не время и не место.
Затем мы на некоторое время погрузились во мрак, и затем на экране вспыхнул первый фильм – черно белый мультфильм, в котором хор жутко ухмыляющихся котов в шляпах котелках подпрыгивал, мяукая в унисон: «Разве нам не весело?» – под резкую музыку джазового ансамбля.
Слава богу, это длилось недолго.
В коротком перерыве, во время которого включили свет и меняли пленку, я заметила, что пришла миссис Булл с Тимофеем и младшим ребенком. Если она и увидела меня среди зрителей, то не подала виду.
Следующий фильм, «Саскачеван: житница всего мира», был документальным и показывал огромные комбайны для сбора урожая, которые ползли по плоскому лицу канадских прерий, затем реки зерна, которые текли в железнодорожные грузовые вагоны и открытые люки ожидающих танкеров.
В перерыве я оглянулась, чтобы бросить взгляд на Колина Праута, – да, вот он, в самом конце зала, спокойно смотрит на меня. Я помахала ему, но он не отреагировал.
Третий фильм, «Ремонт авиационных двигателей: часть III», должно быть, остался со времен войны, и его показали просто потому, что он оказался в той же коробке, что и другие. В свете экрана я заметила, как отец и Фели обменялись удивленными взглядами, перед тем как продолжить смотреть с умным видом.
Последней частью программы был документальный фильм под названием «Многогранный лимон», который, если не считать упоминания рассказчика о том, что когда то лимоны использовались в качестве противоядия от многих ядов, был кошмарной нуднятиной.
Я смотрела его с закрытыми глазами.
Новая луна светилась серебром на небе, когда мы возвращались домой через поля. Отец и Фели шли немного впереди, а я брела позади них, погрузившись в размышления.
– Пошевеливайся, Флавия, – сказала Фели терпеливым, слегка насмешливым голосом, приводившим меня в неистовство. Она демонстрировала его при отце.
– Дрянь! – отозвалась я, замаскировав это слово чихом.
Всю ночь меня мучили сны о серебре. Серебряный конь на серебряной опушке жевал серебряную траву серебряными зубами. Серебряный человек на луне сиял в небе над серебряным фургоном. Серебряные монеты образовали крест в руке трупа. Сверкала серебряная река.
Когда я проснулась, мои мысли сразу же переключились на Фенеллу. Жива ли она? Пришли в себя? Порслин утверждала, что да, в то время как викарий говорил, что нет.
Что ж, есть только один способ узнать.
– Прости, старушка, – сказала я «Глэдис» в сером мутном свете раннего утра, – но мне придется оставить тебя дома.
Я видела, что она разочарована, пусть даже держится молодцом.
– Мне надо, чтобы ты выступила в качестве подсадной утки, – прошептала я. – Когда тебя увидят рядом с оранжереей, решат, что я еще сплю.
«Глэдис» заметно просветлела при мысли о конспирации.
– Если я потороплюсь, то успею перейти поля и поймать первый автобус на Хинли по эту сторону холма Оакшотт.
В углу огорода я повернулась и беззвучно произнесла:
– Не делай ничего такого, чего бы я не сделала.
И «Глэдис» просигналила, что она не будет.
Я унеслась со скоростью пули.
Туман висел над полями, когда я спешила по вспаханной земле, ловко перепрыгивая с одного кома на другой. Сев в автобус на проселочной дороге, я останусь не замеченной никем, кроме уже сидящих пассажиров, и можно не опасаться, что кто то из них доложит отцу, поскольку они все будут направляться прочь от Бишоп Лейси.
Как только я перебралась через последний забор, в поле зрения показался автобус из Коттсмора, грохоча и хлопая крыльями, словно большая взъерошенная птица. Его подбрасывало на дороге по пути ко мне.
Он остановился с сердитым вздохом, и ниточка дыма потянулась вверх из под его никелированного радиатора.
– Садись! – сказал водитель Эрни. – Давай давай, смотри под ноги.
Я протянула ему деньги за проезд и скользнула на сиденье в третьем ряду. Как я и предполагала, в этот час пассажиров было совсем мало: парочка пожилых женщин, сидевших рядом в задней части салона и слишком увлеченных сплетнями, чтобы обратить на меня хоть малейшее внимание, и фермерский работник в комбинезоне с мотыгой, печально уставившийся в окно на темные, укрытые туманом поля. Солнце взойдет только через четверть часа.
Больница в Хинли находилась в конце крутой улицы, поднимавшейся в гору за рыночной площадью, ее окна мрачно смотрели на черные булыжники мостовой, все еще мокрые после ночного дождя. За высокой кованой калиткой на домике сторожа висела табличка с деловой надписью: «Все посетители регистрируются».
Не мешкай, что то подсказало мне, и я последовала совету.
Покрытая грязью каменная арка вела в узкий проход, в котором несколько квадратных газовых светильников мерцали нездоровым светом.
«Только для катафалков», – гласила скромная надпись, и я поняла, что я на правильном пути.
Хотя я пыталась идти тихо, мои шаги эхом отражались от влажных булыжников и подтекающих каменных стен. В дальнем конце проход открывался в маленький дворик. Я остановилась прислушаться.
Ничего, за исключением моего дыхания. Я осторожно выглянула за угол…
– Бек! – раздался громкий голос почти у меня над ухом.
Я отдернулась и распласталась по стене.
– Бек, а ну иди сюда. Человек из «Квенча» вот вот придет, и мы должны быть готовы отдать ее. Ты так же хорошо, как и я, знаешь, что случается, когда мы заставляем их ждать.
«Эллис и Квенч», насколько я знала, – самая большая и самая старая контора ритуальных услуг в Хинли, широко известная своими сверкающими катафалками марки «Роллс ройс» и сияющими «даймлерами» для сопровождающих.
«Уж „Эллис и Квенч“ хоронят так хоронят», – однажды сказала мне миссис Мюллет. Легко могу поверить, что они не любят ждать.
– Экономка свои панталоны узлом завяжет, – продолжал голос, – если мы не сделаем все тип топ по последней моде. А когда экономка несчастна, я тоже несчастен, а когда я несчастен, ты тоже несчастен. Бек? А ну дуй сюда, живо!
Донесся звук шаркающих по деревянным доскам ботинок, и затем голос – удивительно юный голос, наверное, голос мальчика – сказал:
– Простите, мистер Мартин. Я забыл вам сказать. Они звонили минут двадцать назад. Сказали, что задерживаются. У них вызов в старый изолятор.
– Ах, задерживаются, да? Жулики! Мы для них все равно что листья на ветру, пока они раскатывают по округе на своих чертовых «бентли». Что ж, я пошел в котельную выпить чашку чаю, «Квенч» там или не «Квенч».
Я ждала, пока не услышала звук закрывающейся тяжелой двери.
Я сделала глубокий вдох, потянула тяжелую дверь и вошла в слабо освещенный коридор.
Мраморные полы, крашеные стены – первые четыре фута над полом коричневые, а выше отвратительного зеленого цвета, до самого потолка, выглядевшего так, будто его последний раз белили в прошлом веке.
Справа от меня находились три крошечных отсека, один занимала каталка, на которой под простыней лежало нечто. Не требовалось особого воображения, чтобы догадаться, что там. Вот оно, самое настоящее тело!
Я умирала от любопытства заглянуть под простыню, но сейчас не время.
Кроме того, часть меня не хотела знать, не Фенелла ли это.
Не сейчас. Не таким путем.
С того места, где я стояла, я могла видеть весь коридор, простиравшийся довольно далеко. Он казался бесконечным.
Я начала медленно двигаться, переставляя поочередно ноги: правая… левая… С одной стороны коридора была двустворчатая дверь с надписью «Прачечная». Оттуда доносился приглушенный гул стиральных машин и женский смех.
Левая… правая… с носка на пятку…
Следующая дверь вела на кухню: стук тарелок, разговаривающие голоса и сильный, стойкий запах жирного кабачкового супа.
Суп на завтрак? До меня дошло, что я не ела со вчерашнего дня, и в животе закрутило.
Следующую дюжину шагов стены оказались необъяснимо зеленого мшистого цвета, а потом, совершенно неожиданно, сменили оттенок на тошнотворный горчично желтый. Кто бы ни выбирал краску, решила я, он хотел, чтобы те, кто вошел в больницу не больным, точно заболели до того, как уйдут.
Следующий ряд дверей слева, судя по концентрированному запаху формалина, вел в морг. Я слегка вздрогнула, проходя мимо, не от страха, а скорее от удовольствия.
Еще одна комната была помечена табличкой «Рентген», а дальше по обе стороны коридора – открытые двери с номерами на каждой. В каждой комнате кто то спал или ворочался. Кто то чихал, кто то стонал, и мне показалось, что я услышала звук женского плача.
Палаты, подумала я, на втором и третьем этажах должны быть еще.
Но как я найду Фенеллу? До этого момента я не задумывалась на эту тему. Как можно быстро найти иголку в стоге сена?
Уж точно не разглядывая каждую соломинку!
Я уже дошла до дверного проема, открывавшегося в просторное фойе, в середине которого закутанная в черный шерстяной свитер женщина внимательно изучала разложенные перед ней на столе игральные карты. Она не слышала, как я подошла.
– Простите, – сказала я, – но вы можете положить пятерку бубен на черную шестерку.
Женщина чуть не упала со стула. Она вскочила на ноги и обернулась ко мне.
– Никогда, – сказала она, и ее лицо налилось свекольным цветом, – никогда не смей… – Ее кулаки конвульсивно сжимались и разжимались.
– Извините, если я вас напугала, – произнесла я. – Я не хотела, правда…
– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросила она. – Никаких посещений до полвторого, а сейчас только… – Она бросила быстрый взгляд на крошечные наручные часы.
– Я жду кузину, – объяснила я. – Она только что проскользнула, чтобы принести бабушке немного…
Я сделала глубокий вдох и напрягла мозги в поисках вдохновения, но в голову приходило только одно – вернее, в ноздри – тошнотворный запах, все еще сочившийся из кухни по коридору.
– …супа! – сказала я. – Мы принесли бабушке немного супа.
– Суп? – Интонации женщины – и ее брови – изобразили перевернутую букву «V». – Вы принесли суп? Сюда? В больницу?
Я кротко кивнула.
– Кто ваша бабушка? – спросила она. – Как ее зовут? Она здешняя пациентка?
– Фенелла Фаа, – без колебаний ответила я.
– Фаа? Цыганка? – уточнила она, втягивая воздух.
Я молча кивнула.
– И твоя кузина, как ты говоришь, принесла ей суп?
– Да, – сказала я, показывая наугад, – она пошла туда.
– Как тебя зовут? – спросила женщина, хватая отпечатанный листок со стола.
– Флавия, – ответила я. – Флавия Фаа.
Это было достаточно невероятно, чтобы сойти за правду. Фыркнув, как лошадь, женщина унеслась по широкому коридору.
Я пошла следом за ней, но не думаю, что она заметила. Тем не менее я держалась подальше, надеясь, что она не обернется. Мне повезло.
Не посмотрев назад, она скрылась во второй комнате слева, и я услышала звук отдергиваемой занавески. Один взгляд обнаружил Фенеллу на дальней кровати с перебинтованной головой.
Я спряталась под накрытой тканью тележкой, стоявшей у стены.
– А ну ка, выходи оттуда! – услышала я голос женщины, за которым последовал стук открывающейся двери – вероятно, в туалет при палате.
Повисло молчание, потом тихое бормотание под нос. Она разговаривает с Фенеллой или сама с собой?
Единственное слово, которое я четко расслышала, было «суп».
Еще одна короткая пауза, и затем звук шагов женщины, удаляющихся по коридору.
Я сосчитала до трех, затем мышкой проскользнула в палату Фенеллы, закрыв за собой дверь. Душок эфира сказал мне, что это, должно быть, операционная.
Фенелла неподвижно лежала на спине с закрытыми глазами. Она выглядела такой хрупкой, как будто простыни высосали из нее последние соки.
– Здравствуйте, – прошептала я, – это я, Флавия.
Ответа не было. Я потянулась и взяла ее за руку.
Медленно медленно ее глаза открылись и попытались сфокусироваться.
– Это я, Флавия, – повторила я. – Помните?
Ее морщинистые губы сжались, и высунулся кончик языка. Казалось, голова черепахи выбралась из под панциря после длинной зимы на дне пруда.
– Лгунья… – прошептала она, и я улыбнулась так глупо, как будто только что выиграла первый приз на летнем празднике цветов.
Вяло облизнув губы, Фенелла повернула ко мне лицо, в ее черных ввалившихся глазах неожиданно появилось выражение мольбы.
– Срета, – довольно отчетливо произнесла она, сжимая мне руку.
– Простите, – сказала я, – не понимаю.
– Срета, – повторила она. – Пуфф.
Меня осенило.
– Сигарету? – уточнила я. – Вы это говорите?
Она кивнула.
– Срета. Пуфф.
– Простите, – сказала я, – я не курю.
Ее глаза умоляюще уставились в мои.
– Вот что, – решила я. – Я найду вам сигарету, но сначала мне надо задать вам несколько важных вопросов.
Я не дала ей времени поразмыслить.
– Первый: вы правда думаете, что это я с вами сделала? Я умру, если да.
Ее брови вытянулись в ниточку.
– Это сдел ла?
– Отправила вас сюда, в больницу. Пожалуйста, Фенелла, мне надо знать.
Я не хотела называть ее по имени, просто оно само вырвалось у меня. Момент оказался подходящий. Даффи однажды сказала мне, что знание и использование имени дает власть над человеком.
Не было никаких сомнений, что, во всяком случае в этот момент, я обладала властью над этим бедным покалеченным созданием, пусть даже это власть отказать в сигарете.
– Пожалуйста, Фенелла! – взмолилась я.
Если это власть, мне она не нужна. Ощущения ужасные.
Не отводя от меня глаз, она медленно покачала головой.
– Нет, – наконец прошептала она, отвечая на мой вопрос.
Нет? Это не тот ответ, которого я ожидала. Если Фенелла не думает, что это я на нее напала, значит, Порслин солгала!
– Тогда кто же это был? – требовательно спросила я, так грубо, что сама удивилась. Это дикое рычание вырвалось из моего горла? – Кто это? Кто это сделал с вами?
По какой то необъяснимой причине мне хотелось схватить ее и вытрясти ответ. Прежде я никогда не чувствовала такого гнева.
Фенелла испугалась. Я видела это в ее одурманенных глазах.
– Красный Бык, – ответила она, подчеркивая каждое слово. – Это был… Красный Бык.
Красный Бык? Бессмыслица какая то.
– Что здесь происходит?
Голос донесся из дверей в палату. Я резко обернулась и увидела медсестру. Белые униформа и колготки выдавали ее профессию. Еще на ней была голубая накидка с красной подкладкой и кантом.
– Флавия?
Знакомый голос застал меня врасплох.
Это была Флосси Фостер, сестра Шейлы, подруги Фели!
– Флосси? Это правда ты?
Я и забыла, что Флосси стала медсестрой. Это был один из тех пустяков, которые Фели упоминает за обеденным столом, в промежутке между салатом и булочками с сосисками, и который вылетает из головы еще до того, как унесут тарелки.
– Конечно, это я, ты, бестолочь. Какого черта ты тут делаешь?
– Я… э э… пришла навестить знакомую, – сказала я, взмахнув рукой в сторону Фенеллы.
– Но посещения разрешены только после обеда. Если экономка тебя поймает, она съест тебя без соли.
– Послушай, Флосси, – сказала я. – Сделай мне одолжение. Мне нужна сигарета, и нужна быстро.
– Ха! – воскликнула Флосси. – Мне следовало бы знать! Маленькая сестричка Фели – заядлая курильщица!
– Вовсе нет, – возразила я. – Пожалуйста, Фели, обещаю тебе что угодно!
Флосси засунула руку в карман и вытащила пачку «Дю Морье» и эмалевую зажигалку с монограммой.
– Теперь зажги ее, – велела я.
Удивительно, но она послушалась, хотя слегка с вороватым видом.
– Мы курим только в чайной комнате медсестер, – объяснила она, протягивая мне сигарету. – И только когда экономки нет поблизости.
– Это не для меня, – сказала я, указывая на Фенеллу. – Дай ей.
Флосси уставилась на меня.
– Ты, должно быть, сошла с ума, – заявила она.
– Дай ей… или я скажу экономке, что у тебя было во фляжке на бедре на вечеринке в саду викария.
Я только дразнилась, но не успела я улыбнуться, как Флосси воткнула сигарету в сухие губы Фенеллы.
– Ты тварь, – сказала она. – Совершенно ужасная тварюга!
Я видела, что она хочет залепить мне пощечину, когда я торжествующе ухмыльнулась.
Но вместо этого мы обе повернулись взглянуть на Фенеллу. Ее глаза были закрыты, и изо рта поднимались клубы дыма, словно сигналы со стоянки апачей. Они вполне могли символизировать блаженство.
Именно в этот момент в палату вплыла экономка.
В продуманно надетом набекрень чепце и накрахмаленном белом нагруднике она выглядела Наполеоном – только очень большим.
Она оценила ситуацию за секунду.
– Сестра Фостер, я жду вас в кабинете.
– Нет, постойте, – услышала я свой голос. – Я могу объяснить.
– Слушаю.
– Сестра только что вошла сказать нам, что курить запрещено. Она не имеет к этому отношения.
– Неужели!
– Я слышала, что вы идете, – сказала я, – и засунула сигарету этой бедной женщине в рот. Это было глупо с моей стороны. Извините.
Я выхватила то, что осталось от сигареты, изо рта Фенеллы и ткнула себе в рот. Сделала глубокую затяжку и выдохнула, держа сигарету между указательным и третьим пальцем в континентальной манере, как делал в кино Шарль Буайе,61 одновременно пытаясь подавить желание закашляться.
– Тогда как ты это объяснишь? – спросила экономка, поднимая зажигалку Флосси с одеяла Фенеллы и обвиняюще протягивая ее мне.
– Это моя, – сказала я. – «Ф» – это Флавия. Флавия де Люс. Это я.
Мне показалось, что я засекла почти незаметное прищуривание – или это скорее было подмигивание?
– Де Люсы из Букшоу?
– Да, – сказала я. – Это подарок отца. Он считает, что сигарета время от времени защищает легкие от испарений из канализации.
У экономки не то чтобы перехватило дыхание, но она уставилась на меня так, будто у меня выросли клюв и перья.
Затем внезапно и без предупреждения она вдавила зажигалку мне в ладонь и вытерла пальцы о юбку.
Из коридора донеслось шарканье кожаных туфель, и в палату спокойно вошел доктор Дарби.
– А, Флавия, – произнес он. – Рад тебя видеть. Это, – сказал он, обращаясь к экономке, – та самая юная леди, чьи своевременные действия спасли жизнь миссис Фаа.
Я так быстро протянула руку, что старая дракониха была вынуждена пожать ее.
– Приятно познакомиться, – объявила я. – Очень о вас наслышана.
– Ну, как она? – спросила я. – Имею в виду Фенелла? Честно?
– Она справится, – сказал доктор Дарби.
Мы ехали домой в Бишоп Лейси, докторский «моррис» весело пыхтел между изгородями, словно швейная машинка в выходной день.
– У нее трещина в черепе, – продолжил он, не услышав от меня ответа. – Вогнутая мыщелковая затылочная трещина, как мы, шарлатаны, это именуем. Звучит то как, да? Благодаря тебе мы смогли доставить ее в операционную вовремя, чтобы извлечь сломанный кусочек без лишних проблем. Думаю, она, скорее всего, полностью поправится, но надо подождать и посмотреть. Ты в порядке?
Он заметил, что я втягиваю утренний воздух большими глубокими вдохами, пытаясь очистить организм от сигаретного дыма и ужасных запахов больницы. Формалин в морге был не так уж плох, скорее даже приятен, можно сказать, но вонища от кабачкового супа из кухни могла вызвать тошноту даже у гиены.
– У меня все хорошо, спасибо, – сказала я, боюсь, с довольно болезненной улыбкой.
– Твой отец будет очень гордиться тобой, – продолжил он.
– О, пожалуйста, не говорите ему! Пообещайте, что не станете!
Доктор бросил на меня озадаченный взгляд.
– Просто у него так много поводов для беспокойства…
Как я говорила, финансовые проблемы отца не были тайной в Бишоп Лейси, особенно среди его друзей, одним из которых был доктор Дарби (второй – викарий).
– Понимаю, – сказал доктор. – Но новость все равно разойдется, ты же знаешь.
Я не могла придумать ничего лучше, кроме как сменить тему.
– Кое что поставило меня в тупик, – заметила я. – Полиция приводила внучку Фенеллы Порслин проведать бабушку в больнице. И она утверждает, что Фенелла сказала ей, что это я ударила ее по голове.
– Ты это сделала? – лукаво поинтересовался доктор.
– Позже, – продолжила я, игнорируя его поддразнивания, – викарий сказал мне, что он тоже нанес визит, но Фенелла еще не пришла в сознание. Кто из них говорил правду?
– Викарий – чудесный человек, – сказал доктор Дарби. – Просто чудесный. Он приносит мне цветы из своего сада время от времени, чтобы оживить мой кабинет. Но, когда нас загоняют в угол, должен признать, что иногда в больнице нам приходится говорить выдумки. Незначительную ложь в белом халате. На благо пациенту, разумеется. Уверен, ты понимаешь.
Если есть на свете то, что я понимаю лучше всего, так это утаивание избранных отрывков правды. Не будет преувеличением сказать, что я достопочтенный великий магистр этого искусства.
Я скромно кивнула.
– Он очень предан делу, – сказала я.
– Так получилось, что я присутствовал и при визите внучки, и при визите викария в больницу. Хотя викарий не входил в палату, миссис Фаа была в полном сознании во время его прихода.
– А Порслин?
– А во время визита Порслин – нет. Пациенты с трещинами в черепе, видишь ли, могут отключаться и приходить в сознание так же легко, как мы с тобой переходим из одной комнаты в другую, – любопытный феномен, когда начинаешь размышлять об этом.
Но я почти не слушала. Порслин солгала мне.
Ведьма!
Нет ничего более ненавистного лжецу, чем обнаружить, что ему солгал другой лжец.
Но почему она обвинила меня?
Должно быть, эти слова вырвались у меня. Я не собиралась думать вслух.
– А, – сказал доктор Дарби. – «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Имею в виду, что люди могут вести себя странно в состоянии тяжелого стресса. Она непростая молодая женщина, твоя подруга Порслин.
– Она мне не подруга! – заявила я довольно резко.
– Ты приняла ее и кормила, – заметил доктор Дарби с веселым взглядом. – Или, возможно, я неправильно понял?
– Мне было ее жаль.
– А. Просто жаль?
– Мне хотелось, чтобы она мне понравилась.
– Ага! Почему?
Ответ, конечно, заключался в том, что я надеялась обзавестись другом, но я вряд ли могла признаться в этом.
– Мы всегда хотим любить тех, кого благодетельствуем, – заметил доктор, преодолевая резкий изгиб дороги с поразительным водительским мастерством, – но это не необходимо. Иногда даже это невозможно.
Внезапно мне захотелось исповедаться этому благородному человеку, признаться ему во всем. Но я не могла.
Лучшее, что можно сделать, когда слезы подступают к глазам без особых причин, – это сменить тему.
– Вы когда нибудь слышали о Красном Быке?
– О Красном Быке? – переспросил он, маневрируя, чтобы не задавить терьера, с лаем выскочившего на дорогу. – Какого именно Красного Быка ты имеешь в виду?
– Он не один?
– Их много. В первую очередь на ум приходит «Красный Бык» в Святой Эльфриде.
На его лице появилась улыбка, как будто он припоминал приятный вечер за игрой в дартс и парочкой пинт пива.
– И?
– Что ж, дай подумать… Был Красный Бык – бог девяти сотен демонов… «Красный Бык» Борджиа – флаг, на золотом поле… Пресловутый театр «Красный бык», сгоревший во время Великого пожара в Лондоне в 1666 году… Мифический Красный бык Англии, встретившийся с Черным быком Шотландии в смертельной схватке… И конечно, во времена, когда священники занимались медициной, они, бывало, пользовались шерстью красного быка в качестве лекарства от эпилепсии. Я ничего не упустил?
Маловероятно, чтобы хоть один из упомянутых имел отношение к Красному Быку, напавшему на Фенеллу.
– Почему ты спрашиваешь? – спросил он, увидев мое явное замешательство.
– О, так просто, – ответила я. – Где то услышала… вероятно, по радио.
Я видела, что он мне не поверил, но он был слишком джентльмен, чтобы настаивать.
– Вот и Святой Танкред, – сказала я. – Можете высадить меня у кладбища.
– А, – произнес доктор Дарби, нажимая на тормоза «морриса». – Время для молитвы?
– Что то вроде того, – ответила я.
На самом деле мне надо было подумать.
Размышления и молитва вообще то очень похожи, если призадуматься. Только молитва возносится, а мысль снисходит – или так кажется. Насколько я могу судить, это единственная разница.
Я думала об этом, пока шла по полям в Букшоу. Мысли о Бруки Хейрвуде, убийстве и его причинах – в действительности это еще один способ помолиться за его душу, не так ли?
Если так, я только что установила прямую связь между христианским милосердием и расследованием преступления. Не могу дождаться, чтобы поделиться с викарием!
В четверти мили впереди и чуть чуть сбоку была узкая дорожка и изгородь, где Порслин пряталась в кустах.
Почти не осознавая этого, я обнаружила, что мои ноги сами идут туда.
Если ее заявление насчет Фенеллы было ложью, она не могла на самом деле меня бояться, – просто притворялась. Должно быть, была другая причина, по которой она нырнула за изгородь, – причина, о которой я не подумала в то время.
Если дело в этом, она меня успешно обдурила.
Я перебралась по ступенькам через ограждение и оказалась на тропинке. Примерно здесь она скользнула в кусты. Я постояла секунду в молчании, прислушиваясь.
– Порслин? – произнесла я, чувствуя, как бегут мурашки по коже.
Что заставило меня думать, что она до сих пор тут?
– Порслин?
Ответа не было.
Я сделала глубокий вдох, осознавая, что он вполне может быть последним. Когда имеешь дело с Порслин, так легко обнаружить, что она приставила тебе нож к горлу.
Еще один глубокий вдох – на всякий случай, – и я шагнула в изгородь.
Я сразу же увидела, что там никого нет. Легкая примятость и несколько растоптанных растений ясно показывали, где Порслин вчера сидела на корточках.
Я согнулась под ветками и присела в той же позе, в которой, должно быть, была она. Я попробовала поставить себя на ее место и поглядеть на мир ее глазами. И когда я это сделала, моя рука коснулась чего то твердого…
Это было спрятано под покровом травы. Я сомкнула пальцы вокруг предмета и потянула его к себе.
Он был черный и круглый, возможно, чуть больше трех дюймов в диаметре, и сделан из какого то темного экзотического дерева – может быть, эбенового. По его окружности были вырезаны знаки зодиака. Я медленно провела указательным пальцем по выгравированному изображению пары рыб, лежащих валетом.
Последний раз я видела это деревянное кольцо на празднике. Оно лежало на столике в палатке Фенеллы, поддерживая хрустальный шар.
Нет сомнений, что это Порслин утащила подставку для хрустального шара из фургона и собиралась сбежать с ней, когда я застала ее врасплох на тропинке.
Но почему? Это память о чем то? С этим связано что то сентиментальное?
Порслин просто приводила меня в ярость. Ничто из ее поступков не имело смысла.
Находка напомнила мне о шаре, спрятанном на самом видном месте среди лабораторного стекла и ожидающем тщательного изучения.
Я намеревалась исследовать его на предмет отпечатков пальцев, пусть даже большинство следов, вероятно, смыло водой. Я вспомнила, как Филипп Оделл, детектив на радио, однажды заметил инспектору Хэнли, что железистые выделения ладоней и пальцев состоят преимущественно из воды и водорастворимых веществ.
«Так что, инспектор, – сказал он, – роковой ошибкой Гарвина стало то, что он провел пальцами по волосам. Цирюльник нанес на них бриллиантин, содержащий лавровое масло, которое, разумеется, растворяется в спирте, но не в воде. Даже пробыв всю ночь в потоке воды от мельничного колеса, отпечатки пальцев на рукоятке ножа были достаточно четкими, чтобы отправить его злодейскую шею в петлю».
Кроме Филиппа Оделла у меня имелись собственные идеи насчет подводных отпечатков. Например, есть довольно легкодоступная субстанция, используемая в хозяйстве, которая способна зафиксировать и укрепить любые следы остаточной грязи, которую могли оставить руки убийцы. Имея время, я проведу лабораторный опыт, опишу его и преподнесу инспектору Хьюитту на серебряной тарелочке. Он, разумеется, немедленно отнесет мою бумагу домой и покажет жене Антигоне.
Но сейчас на это не было времени. Репетиция хора в Святом Танкреде и принудительный киновечер, за которыми последовал мой визит к Фенелле в больницу, похитили у меня возможность провести необходимые исследования.
Я поспешу домой и приступлю немедленно.
Не успела я высунуть ногу из кустарника, как услышала звук приближающегося автомобиля. Я нырнула обратно в укрытие, не забыв на всякий случай отвернуть лицо, когда машина проносилась мимо. К тому времени, когда я сочла безопасным выбраться наружу, автомобиль исчез в направлении Букшоу.
Я не видела «воксхолл» инспектора Хьюитта, пока не миновала грифонов на воротах Малфорда. Он был припаркован под каштанами, и инспектор терпеливо кого то ожидал, прислонившись к машине.
Слишком поздно, чтобы разворачиваться и бежать. Придется выжать из ситуации максимум пользы.
– О, инспектор, – сказала я, – я как раз собиралась позвонить вам и рассказать, что я нашла!
Я отдавала себе отчет, что веду себя неискренне, но ничего не могла с собой поделать. Я протянула ему деревянную подставку.
– Это было в кустах у тропинки. Думаю, это часть хрустального шара Фенеллы.
Он извлек шелковый носовой платок из нагрудного кармана и принял деревянную букву «О» из моих рук.
– Тебе не следовало касаться ее, – сказал он. – Ты должна была оставить это там, где нашла.
– Я понимаю, – ответила я. – Но было слишком поздно. Я дотронулась до нее раньше, чем увидела, вовсе не собираясь это делать. Оно оказалось спрятано в траве. Я просто зашла в кусты на секундочку…
Выражение его лица сказало мне, что я иду по тонкому льду: я уже использовала «зов природы» в качестве предлога и не стоит повторяться.
– Вы меня видели, не так ли? Вот почему вы остановились и ждали меня здесь.
Инспектор проигнорировал этот отточенный образчик дедуктивной мысли.
– Садись, пожалуйста, – сказал он, открывая заднюю дверь «воксхолла». – Надо поговорить.
Сержант Грейвс обернулся и выстрелил в меня быстрым насмешливым взглядом с водительского сиденья, но не улыбнулся. Только теперь я поняла, насколько серьезны мои проблемы.
Мы подъехали к парадному входу в Букшоу в молчании.
Это была моя вторая полная исповедь за последние дни.
Мы сидели в гостиной – все, за исключением отца, стоявшего у окна и рассматривавшего декоративное озеро с таким видом, будто от этого зависит его жизнь.
Он настоял на том, чтобы мы все присутствовали, и вызвал Фели и Даффи, которые примчались раздражающе быстро и теперь чопорно сидели рядышком на диване, покрытом цветочным узором, словно парочка жаб, зашедших на чай.
– Прискорбно, – вещал инспектор Хьюитт, – что наше расследование так сильно скомпрометировано. Места преступлений потревожены… улики испорчены… решающая информация утаивается… С трудом представляю, с чего начать.
Разумеется, он говорил обо мне.
– Я пытался донести до Флавии серьезность этих вопросов, но без особого успеха. Посему, опасаюсь, я должен настаивать, полковник де Люс, чтобы до завершения нашей работы вы заперли ее в Букшоу.
Я не могла поверить своим ушам. Запереть в Букшоу? Почему бы не отправить меня в Австралию и так решить вопрос?
Что ж, порадовались и хватит репетиций в хоре и киновечеров. Покончено с отцовским постановлением, что мы должны больше выходить семьей.
Отец пробормотал что то и перевел взгляд с декоративного озера на далекие холмы.
– После этого, – продолжал инспектор, – мы переходим к настоящей причине нашего присутствия.
Настоящей причине? Мое сердце ушло в пятки, как будто знало что то, чего еще не знала я.
Инспектор извлек свой блокнот.
– Были взяты показания у мисс Урсулы Випонд, которая говорит, что была свидетельницей, как из реки достал то, что она описала как… – Он открыл блокнот и перелистнул несколько страниц. – …стеклянную сферу…
Мои глаза расширились.
– …ребенок, которого, как она имеет причины полагать, зовут Флавия де Люс.
Будь проклята эта женщина! Я сразу же поняла, что эта назойливая особа некто иная, как эта троллиха Урсула, обитающая в коттедже Ванетты Хейрвуд в Мальден Фенвике. Я внесла это гнусное существо в свою записную книжку, но не знала ее фамилии.
Она стояла, притаившись, среди кустов в Изгородях и наблюдала, как я подняла хрустальный шар Фенеллы из реки.
– Ну и?
По тону я определила, что инспектору невтерпеж.
– Я собиралась отдать его вам прямо сейчас, – сказала я.
– Где он? – спросил он.
– В моей лаборатории. Я пойду принесу и…
– Нет! Оставайся на месте. Сержант Грейвс займется этим.
Удивленный, сержант перестал глазеть на Фели и вскочил на ноги.
– Секунду, сержант, – сказала она. – Я провожу вас.
Предательница! Змея! Даже когда ее младшая сестра под угрозой, Офелия может думать только об ухаживаниях!
– Постойте, – вмешалась я. – Лаборатория заперта. Мне надо принести ключ.
Не успел никто остановить меня, как я проскочила мимо Фели и сержанта и была уже на середине вестибюля.
Правда заключалась в том, что ключ лежал у меня в кармане, но они могли узнать об этом только одним путем – перевернуть меня вверх тормашками и потрясти.
Я взлетела по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, как будто все злые духи Аида неслись за мной по пятам. Я вбежала в восточное крыло и поспешила по коридору.
Резко толкнула дверь, она распахнулась, и я чуть не оказалась в объятиях… Порслин!
– Что ты здесь делаешь? – прошипела я, мое сердце еще колотилось, как падающий молот. – Я думала, ты в Лондоне.
– Я могла бы быть там, – ответила Порслин, – но что то заставило меня вернуться и извиниться.
– Ты это уже сделала, – сказала я. – Я могу прожить без твоих так называемых извинений.
– Я знаю, – произнесла она, – прости меня. Я не сказала тебе правду насчет Фенеллы. Она была без сознания, когда я пришла в больницу. И она не говорила, что ты напала на нее. Я все это выдумала, чтобы сделать тебе больно.
– Но зачем?
– Не знаю. Хотела бы знать, но не знаю.
Внезапно она разрыдалась так, будто у нее вот вот сердце разорвется. Не раздумывая я подошла к ней, обняла и положила ее голову себе на плечо.
– Все хорошо, – сказала я, хотя на самом деле это было не так.
Но что то внутри меня внезапно сдвинулось, как будто неожиданно переставили мебель, и я со странным новым спокойствием поняла, что мы все уладим позже.
– Жди здесь до моего возвращения, – сказала я. – Отец ожидает меня внизу, и я не должна заставлять его ждать.
Что вообще то правда.
Когда я вошла обратно в гостиную, сержант Грейвс все еще стоял рядом с Фели с разочарованным выражением лица.
– Я положила его сюда, – объяснила я, подавая инспектору Хьюитту картонную коробку, – чтобы как можно меньшее количество предметов контактировало со стеклянной поверхностью.
Я не стала объяснять, что утащила коробку, поскольку она была самого подходящего размера, из спальни Фели.
Инспектор нетерпеливо приподнял плоскую крышку и заглянул внутрь.
– Вы увидите кольцо слабых пятен на стекле, – подсказала я. – Вероятнее всего, это то, что осталось от отпечатков…
– Спасибо, Флавия, – бесстрастно произнес он, передавая коробку сержанту Грейвсу.
– …и, по видимому, там несколько моих, – добавила я.
– Отвезите это прямо сержанту Вулмеру в Хинли, – сказал инспектор, проигнорировав мои слова. – Вернетесь за мной позже.
– Да, сэр, – ответил сержант Грейвс, – в Хинли.
– Постойте минуту, – вмешалась я. – Есть кое что еще.
Я осторожно вынула из кармана один из вышитых платков Фели.
– Это, – объявила я, – может быть копией серебряной ложки для омаров, которой убили Бруки Хейрвуда. Либо это оригинал. На ней монограмма де Люсов. Один из детей Буллов копался ею в земле. Если на ней есть отпечатки помимо его и моих, вы, вполне вероятно, обнаружите, что они совпадают с теми, что на хрустальном шаре.
Я окинула взглядом комнату, чтобы пронаблюдать за реакцией окружающих, когда протянула ложку инспектору Хьюитту.
Как однажды сказала миссис Мюллет, можно было услышать, как булавка падает.
– Бог мой! – воскликнул отец, делая шаг вперед и протягивая руку к ложке, пока инспектор еще разворачивал платок.
Я чуть не выпалила, что остаток фамильного серебра на пути в «Сотби», но что то заставило меня прикусить язык. Какой тяжелый удар для отца, если я не сдержусь.
– Пожалуйста, полковник, не трогайте это, – сказал инспектор. – Боюсь, с этим надо обращаться как с уликой.
Отец уставился на серебряную ложку для омаров, как змея, неожиданно оказавшаяся лицом к лицу с мангустом.
Даффи резко выпрямилась на диване, взглянув на меня с тем, что я приняла за ненависть, – как будто она считала меня виновной в несчастьях отца.
Фели прикрыла рот рукой.
Все эти подробности на миг застыли, как будто сработала вспышка фотографа и навеки сохранила краткий и неловкий отрезок времени. Молчание в комнате можно было резать ножом.
– Убили Бруки Хейрвуда? – наконец произнес инспектор Хьюитт, поворачиваясь ко мне. – Этой ложкой для лобстеров? Пожалуйста, объясни, что ты имеешь в виду?
– Она была у него в носу, – сказала я, – когда я обнаружила тело на фонтане Посейдона. Наверняка вы ее видели?
Теперь настала очередь инспектора с недоверием уставиться на предмет в его руке.
– Ты точно уверена? – спросил он.
– Определенно, – ответила я, немного раздраженная тем, что он усомнился во мне.
– Мы не видели никакой ложки на месте преступления и ничего не находили впоследствии.
Ложки не было на месте преступления? Что за нелепость! Это все равно что отрицать солнце на небе! Эта штука была там, ясно как день, воткнутая в нос Бруки, словно дротик в пробковую доску.
Если бы ложка упала под действием силы гравитации, например, полиция нашла бы ее в фонтане. Факт, что этого не случилось, мог означать только одно: кто то ее забрал. И этим кем то, вероятнее всего, был убийца Бруки.
В промежуток времени между тем, когда мы с Порслин ушли от фонтана, и тем, когда приехала полиция, – не больше, скажем, двадцати минут – убийца прокрался назад, залез на фонтан и вытащил орудие убийства из носа Бруки. Но зачем?
Инспектор продолжал внимательно меня разглядывать. Я ощущала, как у него вертятся шестеренки в мозгу.
– Наверняка вы не думаете, что это я убила Бруки Хейрвуда? – выдохнула я.
– Нет, – ответил инспектор Хьюитт, – но что то подсказывает мне, что ты знаешь кто.
Я не пошевелила ни мускулом, но мысленно распушила перья.
Подумать только! Наконец то признание!
Я бы хотела обнять этого человека, но не могла. Он был бы оскорблен, а позже – но только потом, разумеется, – и я.
– У меня есть подозрения, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос не соскользнул в верхний регистр.
– А, – заметил инспектор, – тогда ты должна как нибудь поделиться с нами. Что ж, спасибо вам всем. Это многое объяснило.
Он сделал знак сержанту Грейвсу бровями и направился к двери.
– И еще, полковник, – произнес он, оборачиваясь. – Вы запрете Флавию дома?
Отец не ответил, и поэтому я тут же решила, что его имя навечно будет занесено в мою личную книгу святых и мучеников.
И затем, в официальной суматохе, полицейские ушли.
– Ты думаешь, я ему нравлюсь? – поинтересовалась Фели, придвигаясь как можно ближе к зеркалу над камином.
– Полагаю, да, – ответила Даффи. – Он все глаза проглядел, словно чудовищная каракатица из «Двадцати тысяч лье под водой».
С озадаченным выражением отец покинул комнату.
Через несколько минут, знала я, он погрузится в свою коллекцию марок, наедине с теми кальмарами и каракатицами, которые могут населять глубины его разума.
И в этот момент я вспомнила о Порслин.
Нелегко мне далось постучать в дверь моей собственной лаборатории, но я таки постучала. Не стоит пугать Порслин и рисковать, что мне перережут горло от уха до уха.
Но, когда я вошла внутрь, лаборатория была пуста, и я начала злиться. Черти бы ее побрали! Разве я не велела ей оставаться тут до моего возвращения?
Но, когда я открыла дверь спальни, она была там, сидела со скрещенными ногами на моей кровати, словно недокормленный Будда, и читала мой дневник.
Это уж чересчур.
– Чем, по твоему, ты занимаешься?! – завопила я, подбегая к ней и выхватывая дневник из ее рук.
– Читаю о себе, – ответила она.
Признаюсь, у меня перед глазами все заволокло красной пеленой.
Нет, это не совсем верно: сначала передо мной все побелело – окрасилось в безмолвный белый сверкающий цвет, который стер все, словно атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Только после того, как этот смертоносный взрыв цветочных лепестков начал охлаждаться и увядать, сменившись желтым и потом оранжевым, он наконец сгустился до красного.
Я и раньше, бывало, впадала в ярость, но на этот раз разразился апокалипсис. Может, в характере де Люсов есть некий тайный изъян, впервые во мне проявившийся?
До сих пор моя злость всегда напоминала веселые карибские карнавалы, которые мы видели в фильмах о путешествиях, – шумный взрыв цвета и жара, неуклонно ослабевавший с течением дня. Но сейчас это внезапно выразилось ледяным холодом: застывшая пустыня, где я была недостижима. Именно в этот момент, думаю, я начала понимать отца.
Одно было ясно: мне надо уйти, побыть одной, пока не уляжется прилив.
– Извини, – сказала я резко, удивив даже саму себя, и вышла из комнаты.
Я немного посидела на ступеньках, не спускаясь и не поднимаясь.
Порслин действительно нарушила мою частную жизнь, но моя реакция напугала меня. На самом деле я до сих пор немного тряслась.
Я лениво перелистывала страницы дневника, не сосредотачиваясь на написанном.
Что читала Порслин, когда я прервала ее? Она читала о себе или, во всяком случае, так утверждала.
Я не могла вспомнить, что я написала. Я быстро нашла это место.
ПОРСЛИН – вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?
Ответ на этот вопрос оставался загадкой, но если бы Порслин вернулась, чтобы укокошить меня, она бы это уже сделала.
Закрыв дневник, я вспомнила, что это мои последние заметки. Я еще не написала о Петтибоунах. Я обещала королеве пчел принести кое какие бумаги из Букшоу, касающиеся Никодимуса Флитча и хромцов.
Тот факт, что я выдумала эти аппетитные документы под влиянием момента, не имел на самом деле никакого значения: в библиотеке вроде той, что в Букшоу, могут вполне найтись документы, которые удовлетворят явную жажду этой женщины.
Если в библиотеке никого нет, я могу приняться за поиски прямо сейчас.
Я почувствовала себя лучше.
Я прислушивалась, приклеившись ухом к двери. Если Даффи внутри и читает, как она обычно делает, я могу проглотить гордость и спросить ее мнения, возможно, под личиной оскорбления, а это почти всегда приводило к тому, что она ловилась на наживку.
Если это не сработает, всегда остается торжественный договор. Согласно ему я должна, войдя в комнату, сразу же упасть на одно колено и продекламировать: «Pax vobiscum», и если Даффи ответит: «Et cum spiritu tuo»,62 прекращение огня вступит в силу на пять минут по каминным часам, и в это время ни одной из нас не позволяется проявлять невежливость по отношению к другой.
Если же она швырнет чернильницу, значит, трубка мира отвергнута и дело не сладилось.
Но по ту сторону двери не было ни звука. Я открыла дверь и осмотрелась.
Библиотека была пуста.
Я вошла и закрыла за собой дверь. В целях безопасности я задвинула засов, и, хотя им, скорее всего, не пользовались последние сто лет, он скользнул на место в полной тишине.
Старый добрый Доггер, подумала я. Он отличался умением замечать важные вещи, о которых следует позаботиться.
Если бы кто нибудь спросил меня, я бы ответила, что почувствовала некоторую усталость и надеялась немного вздремнуть, не будучи потревоженной.
Я повернулась и окинула библиотеку внимательным взглядом. Прошли века с тех пор, как я была одна в этой комнате.
Полки возвышались до потолка уровнями, как будто образовались геологическим путем, сдвигом земли вверх.
Близко к полу, под рукой, стояли книги, принадлежавшие теперешнему поколению де Люсов. Над ними, вне досягаемости руки, были запасы викторианских обитателей дома, а еще выше, под потолком, располагался хлам, оставленный георгианцами: сотни и сотни томов в кожаных переплетах с тонкими, изъеденными червями страницами и таким мелким шрифтом, что глаза можно сломать.
Как то раз я просматривала некоторые из этих реликтов, но обнаружила, что они посвящены преимущественно жизнеописаниям и проповедям горстки старых высохших тупиц, которые жили и умерли, пока Моцарт еще ползал в подгузнике.
Если где то и было кладбище религиозных биографий, это было оно.
Я буду работать методично, подумала я, по одной стене за раз, сначала вершина одной стены, потом другой и так далее.
Книги о диссентерах не стояли в Букшоу на самом видном месте. Кроме того, я точно не знала, что ищу, но знала, что, вероятнее всего, найду это ближе к потолку.
Я подкатила библиотечную лестницу и полезла вверх: выше, выше, выше, я ступала все осторожнее с каждым шагом.
Такие библиотеки, подумала я, должны быть оборудованы бутылками с кислородом начиная с определенного уровня, на случай боязни высоты.
Это заставило меня вспомнить о Харриет, и меня охватила внезапная печаль. Когда то эти книжные полки покоряла Харриет. После того как я однажды наткнулась на книгу по химии в этой самой комнате, моя жизнь изменилась.
«Перестань, Флавия, – произнес строгий голос внутри меня. – Харриет мертва, а у тебя есть дело».
Я лезла вверх, наклонив голову под неудобным углом, чтобы читать названия на переплетах книг, стоящих на нижних уровнях. К счастью, на этой высоте старые тома имели разумные, серьезные горизонтальные названия, глубоко впечатанные в корешки золотыми буквами, что производило ощущение трехмерности и позволяло довольно легко разбирать их в постоянном сумраке под потолком.
«Жизнь Симеона Хоукси», «Записки о Септуагинте», «Молитва и покаяние», «Размышления с кафедры о благочестии», «Астрономические принципы религии, природные и разоблаченные», «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», «Поликарп из Смирны» и так далее.
Прямо над этими книгами располагалась гидравлика и гидростатика – без сомнения, наследство Люциуса Протекающего де Люса. Я взяла книгу с полки и открыла. Естественно, там был экслибрис Люциуса – фамильный герб де Люсов с его именем, написанным внизу удивительно детским почерком. Ему принадлежала эта книга, когда он был ребенком?
Титульный лист был почти полностью густо исписан расчетами: суммами, углами, алгебраическими уравнениями – все они неразборчиво, торопливо, стесненно заполняли страницу. Вся книга была какая то неровная, будто когда то намокла.
Между страниц был засунут сложенный лист, когда я его развернула, он оказался нарисованной от руки картой – но картой, не похожей на другие, которые я когда либо видела.
По странице были разбросаны круги разных размеров, каждый соединялся с другим линиями, некоторые из которых шли прямо к цели, в то время как другие следовали прямоугольными и кружными путями. Некоторые линии были толстыми, другие тонкими. Некоторые были одинарными, другие двойными, и несколько были заштрихованы разными способами.
Сначала я подумала, что это карта железной дороги, настолько густыми были ее пути, – может быть, честолюбивые планы расширения полустанка поблизости от Букшоу, где когда то останавливались поезда, чтобы высадить гостей и выгрузить товары для огромного дома.
Только когда я опознала в фигуре внизу карты декоративное озеро и безошибочные очертания самого Букшоу, до меня дошло, что на самом деле это вовсе не карта, а диаграмма: план подземных коммуникаций Люциуса Протекающего де Люса.
Интересно, подумала я, но не стала останавливаться на этой мысли. Я засунула лист в карман для дальнейшего изучения и возобновила поиск книг, в которых могли содержаться какие то упоминания о хромцах.
«Проповеди для моряков», «Божий план для Индий», «Остатки Александера Нокса, эсквайра».
И внезапно вот она: «Английские диссентеры».
Должна сказать, это было откровение.
Полагаю, я ожидала сухого, как пыль, отчета о преданных адскому огню священниках и вялых прихожанах. Но то, на что я наткнулась, оказалось найденным кладом зависти, клеветы, тщеславия, похищений, душераздирающих ночных побегов, повешений, увечий, предательства и колдовства.
Какое бы кровопролитие ни происходило в Англии в XVII–XVIII веках, в его центре оказывались диссентеры. Я взяла на заметку утащить некоторые из этих томов в спальню, почитать ужасы перед сном. Наверняка они окажутся более занимательными, чем «Ветер в ивах»,63 прописавшийся на моем прикроватном столике с тех пор, как тетя Миллисент прислала мне его на Рождество, притворившись, что считает это историей телесных наказаний.
С «Английскими диссентерами» в руке я спустилась по лестнице, плюхнулась в обитое тканью «крылатое» кресло, которое обычно занимала Даффи, и начала листать страницы в поисках хромцов.
Поскольку примечаний не было, я вынуждена была двигаться медленно, выискивая слово «хромцы» и стараясь не очень отвлекаться на яростный религиозный текст.
Только ближе к концу книги я нашла то, что искала. Вдруг внизу страницы обнаружилась сноска, отмеченная звездочкой, похожей на раздавленного паука и напечатанной в своеобразной старомодной манере.
«Вред крещения младенцев, – гласила она, – проистекает из нововведения в изначальной практике церкви: одно из искажений второго или третьего века. Более того, оно часто становится проявлением греха или превращается в фарс, как, например, в обычае секты, известной как хромцы, окунание в проточную воду младенца, которого держат за пятку, следует понимать как не более чем диковинный, если не сказать варварский, пережиток греческого мифа об Ахиллесе».
Мне потребовалось несколько минут, чтобы вникнуть.
Миссис Мюллет была права!
Я понеслась вверх по восточной лестнице, сжимая «Английских диссентеров» в руке.
Я не могла сдержаться.
– Послушай, – сказала я, врываясь в спальню. Порслин сидела точно в той позе, в которой я ее оставила, и смотрела на меня как на сумасшедшую.
Я зачитала ей вслух сноску о крещении младенцев, слова беспристрастно вылетали у меня изо рта.
– И что? – спросила она без всякого интереса.
– Миссис Булл! – выпалила я. – Она лгала! Ее ребенок утонул! Фенелла не имеет к этому никакого отношения!
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Порслин.
Конечно, она не понимает! Я не рассказывала ей о стычке с разъяренной миссис Булл в Канаве. Эти жуткие, полные ненависти слова до сих пор звучали у меня в ушах.
«Цыгане! Цыгане! Убирайтесь! – кричала она на Фенеллу. – Это вы украли моего ребенка! Том, а ну иди сюда! Цыгане у ворот!»
Стараясь пощадить чувства Порслин, я в двух словах пересказала историю о пропаже младенца Буллов и яростной вспышке матери, направленной на Фенеллу.
– Подруга миссис Мюллет говорила ей, что хромцы окунают детей в воду, держа их за пятку, как Ахиллеса окунали в реку Стикс. Она не совсем так выразилась, но имела в виду именно это. Так что видишь, – торжествующе закончила я, – Фенелла не имеет к этому отношения.
– Разумеется, не имеет, – с издевкой произнесла Порслин. – Она безобидная старая женщина, а не похитительница. Не говори мне, что ты веришь этим бабкиным россказням, будто цыгане крадут детей.
– Разумеется, не верю, – ответила я, но была не совсем искренна. В глубине души я до этой самой минуты верила в то, во что вынуждают верить каждого ребенка в Англии.
Порслин снова начала обижаться, а я не хотела еще одной вспышки, ни от нее, ни, что еще хуже, от себя.
– Она – эта рыжая, да? – внезапно спросила Порслин, возвращая разговор к миссис Булл. – Та, что живет на дороге?
– Да, – ответила я. – Откуда ты знаешь?
– Я видела кое кого похожего… поблизости, – уклончиво сказала Порслин.
– Где? – требовательно спросила я.
– Поблизости, – ответила она, уставившись мне в глаза и бросая вызов, кто кого переглядит.
Правда ударила меня по лицу, как пощечина.
– Во сне! – сказала я. – Это была она! Во сне ты видела, что она стоит над тобой в фургоне, правда?
Это абсолютно логично. Если Фенелла действительно могла видеть прошлое и будущее, а ее дочь Лунита впечатлила министерство ВВС своими силами, нет причин полагать, что Порслин не в состоянии увидеть столь неприятную женщину во сне.
– Это не походило ни на один сон, который я видела прежде, – сказала Порслин. – О, боже мой! Лучше бы я его не видела!
– Что ты имеешь в виду?
– Он не был похож на сон. Я уснула на кровати Фенеллы, даже не потрудившись раздеться. Должно быть, меня разбудил шум – где то рядом, в фургоне.
– Тебе снилось, что ты спишь?
Порслин кивнула.
– Это и было самое ужасное. Я не шевелила ни мускулом. Лишь продолжала делать глубокие вдохи выдохи, будто сплю, ну и на самом деле спала, естественно. О, черт! Это так сложно объяснить.
– Продолжай, – сказала я. – Я знаю, что ты имеешь в виду. Ты была в моей кровати и видела сон, что спишь в кровати Фенеллы.
Она бросила на меня благодарный взгляд.
– Не было ни звука. Я долго прислушивалась, потом подумала, что они ушли, и приоткрыла глаза – совсем чуть чуть и…
– И?
– Лицо! Большое лицо совсем рядом, в нескольких дюймах! Чуть не касалось моего!
– Господи боже!
– Так близко, что я не могла сфокусировать взгляд, – продолжала Порслин. – Я умудрилась выдавить слабый стон, как будто мне что то снится, слегка приоткрыла рот…
Должна признать, я была полна восхищения. Надеюсь, что, пусть даже во сне, я буду иметь достаточно присутствия духа, чтобы сделать то же самое.
– Лампа едва светила, – рассказывала она. – Свет падал сквозь волосы. Я рассмотрела только волосы.
– Которые были рыжими, – подсказала я.
– Которые были рыжими. Длинными и вьющимися. Буйными, короче. И тогда я открыла глаза…
– Да да! Продолжай!
– И это должно было оказаться твое лицо, не так ли? Но нет! Это было лицо рыжеволосого мужчины. Вот почему я набросилась на тебя и чуть не задушила!
– Постой, – сказала я. – Рыжеволосого мужчины?
– Он был омерзителен… Весь измазан сажей. Выглядел, будто спал в стоге сена.
Я покачала головой. Неким странным образом это все имело смысл, подумала я, то, что во сне Порслин превратила миссис Булл, которую могла случайно видеть в Канаве, в рыжеволосого буйного мужчину. Даффи не так давно читала книгу профессора Юнга и вдруг заявила, что сны – это символы, таящиеся в подсознании.
Обычно я отмахивалась от снов, как от мусора, но моя жизнь недавно наполнилась необъяснимыми примерами обратного.
Сначала было видение Фенеллы – в хрустальном шаре, – что Харриет хочет, чтобы я помогла ей вернуться домой из холода, и, хотя Фенелла утверждала, что Фели и Даффи подбили ее на это, вся эта история потрясла меня; на самом деле я раздумывала что, если ее признание не было ложью?
Потом рассказ Бруки о беспокойной Серой леди из Букшоу. Я так и не решила, не надул ли он меня с этой так называемой легендой, но у меня просто не было времени разузнать получше.
Тем не менее я должна признать, что все это сверхъестественное где то глубоко в моем мозгу весьма нервировало меня.
– Почему ты мне раньше это не рассказала?
– О, я не знаю, все так сложно. Часть меня недостаточно тебе доверяла. И я знала, что ты доверяешь мне не больше.
– Я не была уверена насчет твоей одежды, – сказала я ей. – Я думала, почему тебе пришлось стирать ее в реке?
– Да, ты написала об этом в дневнике, верно? Ты думала, что она могла намокнуть от крови Фенеллы.
– Ну, я…
– Ну же, Флавия, признайся. Ты думала, что я проломила череп Фенелле, чтобы… чтобы…. унаследовать фургон или еще что то.
– Что ж, было такое предположение, – сказала я с улыбкой, надеясь, что она окажется заразительной.
– Дело в том, – продолжила она, взъерошивая волосы, затем накручивая длинную прядь на указательный палец, – что женщина вдали от дома иногда чувствует потребность кое что прополоскать.
– О, – произнесла я.
– Если бы ты потрудилась спросить меня, я бы сказала тебе.
Если даже это не было приглашением задавать прямые вопросы, я расценила его именно так.
– Ладно, – сказала я. – Тогда разреши мне спросить тебя вот о чем: когда мужчина в фургоне наклонился над тобой во сне, ты заметила что нибудь, кроме его волос?
Я думала, что знаю ответ, но не хотела озвучивать его вместо нее.
Порслин сдвинула брови и поджала губы.
– Не думаю… Постой! Было кое что еще. Такое отвратительное, что я, должно быть, забыла, когда ты меня неожиданно разбудила.
Я жадно подалась вперед.
– Да? – сказала я. Мой пульс ускорился.
– Рыба! – договорила она. – Жутчайшая вонь дохлой рыбы. Фу у у!
Я могла бы обнять ее. Положить ей руку на талию и – если бы не эта чудная чопорность в крови де Люсов, удерживающая меня на невидимой привязи, – протанцевать с ней по комнате.
– Рыба, – произнесла я. – Точно как я думала.
Мой мозг закипел, самыми крупными пузырями были: Бруки Хейрвуд и его воняющая рыба, Урсула Випонд и гниющие ивовые прутья и мисс Маунтджой с ее пожизненным запасом рыбьего жира.
Проблема заключалась вот в чем: ни у кого из них не было рыжих волос.
До сих пор единственными рыжеволосыми в моем расследовании были Буллы: миссис Булл и ее двое детей. Малыши были вне подозрений – они слишком малы, чтобы напасть на Фенеллу или убить Бруки.
Оставалась только отвратительная миссис Булл, которая, несмотря на прочие свои недостатки, не пахла рыбой, насколько я знала. Если бы пахла, миссис Мюллет не смогла бы удержаться и не упомянуть об этом.
Рыба или не рыба, но миссис Булл затаила обиду на Фенеллу, полагая, что та украла ее ребенка.
Но кто бы ни оставил рыбный запах в фургоне, не обязательно это тот же человек, кто проломил Фенелле череп хрустальным шаром.
И тот, кто сделал это, не обязательно убил Бруки.
– Я рада, что не размышляю так же напряженно, как ты, – заметила Порслин. – Твой взгляд где то далеко, и ты сама на себя не похожа, выглядишь старше. Зрелище пугающее.
– Да, – сказала я, хотя для меня это была новость.
– Я пыталась, – продолжила она, – но это не работает. Я не могу представить, кто бы мог захотеть навредить Фенелле. И этот человек – которого мы нашли на фонтане, – по какой причине его убили?
В этом и заключался вопрос. Порслин попала в точку.
Вся история свелась к тому, что инспектор Хьюитт именует «мотивом». Бруки был помехой для своей матери и воровал у мисс Маунтджой. Насколько я знала, он не был связан с Петтибоунами, если не считать то, что он поставлял им ворованные вещи. Было бы странно, если бы эти два антикварщика убили его. Без помощи мужа миссис Петтибоун в жизни бы не смогла втащить Бруки туда, где мы с Порслин его нашли. Даже с помощью мужа – старик Петтибоун такой хрупкий – потребовался бы подъемный кран.
Или помощь их друга Эдварда Сэмпсона, владевшего тоннами ржавых механизмов в Ист Финчинге.
– Мне в голову приходит только один человек, – сказала я.
– И кто это может быть?
– Боюсь, я не могу тебе сказать.
– Вот и все доверие, – невыразительно произнесла она.
– Вот и все доверие.
Больно так от нее отделываться, но у меня свои причины, одна из которых заключается в том, что она может проболтаться инспектору Хьюитту. Я не могу позволить, чтобы кто то вмешался, когда я так близка к разгадке.
Вторая заключалась в том, что убийца Бруки и напавший на Фенеллу еще на свободе и я не могу ставить Порслин под угрозу.
Она в относительной безопасности здесь, в Букшоу, но как долго я смогу сохранять ее присутствие в тайне?
Об этом я размышляла, когда раздался легкий стук в дверь.
– Да? – отозвалась я.
Через секунду в комнату вошел отец.
– Флавия, – начал он и остановился.
Порслин соскочила с кровати и попятилась в угол комнаты.
Отец на секунду уставился на нее, потом на меня, потом снова на Порслин.
– Извините, – сказал он. – Я не знал…
– Отец, – вмешалась я, – разреши представить тебе Порслин Ли.
– Как поживаете? – произнес отец после едва заметной паузы и первый протянул руку, не дожидаясь ее реакции. Он явно был взволнован.
Порслин сделала несколько нерешительных шагов вперед и один раз встряхнула его руку – вверх вниз.
– Прекрасная погода в наших краях, не так ли? – продолжил отец. – Разумеется, когда нет дождя.
Я увидела шанс и воспользовалась им.
– Это на бабушку Порслин, миссис Фаа, напали в Изгородях, – заметила я.
По лицу отца пронеслась тень, и это показалось мне вечностью.
– Я был опечален, услышав об этом, – наконец сказал он. – Но мне сообщили, что она полностью поправится.
Никто из них не знал, что сказать дальше, они стояли, уставившись друг на друга, потом отец произнес:
– Вы присоединитесь к нам за ужином, не правда ли?
Я так изумилась, что меня можно было бы свалить с ног изъеденным солью перышком.
Мой добрый старый папочка! Как я его обожаю! Хорошее воспитание и природная галантность превратили то, что могло обернуться неловкой ситуацией, в совершенный триумф, и моя спальня, вместо того чтобы стать полем битвы, внезапно оказалась залом для приемов.
Порслин опустила глаза, демонстрируя согласие.
– Отлично! – воскликнул отец. – Значит, договорились.
Он повернулся ко мне.
– Миссис Мюллет вернулась десять минут назад забрать кошелек. Забыла в кладовой. Если она еще тут, я спрошу, не возражает ли она… Полагаю, она еще на кухне.
И с этими словами он ушел.
– Ну надо же! – протянула Порслин.
– Быстро, – сказала я. – Нет ни одной лишней минуты! Ты наверняка хочешь принять душ и переодеться во что то более… свежее.
Она уже несколько дней ходила во вдовьем черном платье Фенеллы и выглядела, откровенно говоря, продавщицей цветов с Ковент Гарден.
– Мои вещи тебе не подойдут, – продолжила я, – но одежда Даффи или Фели сгодится.
Я поманила ее за собой и повела по скрипящим половицам коридоров на втором этаже.
– Это комната Даффи, – показала я, когда мы дошли до западного крыла дома. – А это – Фели. Бери что надо, я уверена, они не будут возражать. Увидимся за ужином. Спускайся вниз, когда ударит гонг.
Не знаю, что заставляет меня делать подобные вещи, но в глубине души я не могла дождаться, как мои сестрицы отреагируют, когда Порслин спустится к ужину в одном из их любимых нарядов. На самом деле у меня пока не было возможности отплатить им хорошенько за унижение в погребе. Треклятое зеркало жестоко выстрелило в меня бумерангом, но теперь совершенно неожиданно дорогая старушка судьба подсунула мне второй шанс.
Более того, очень кстати подвернулась миссис Мюллет, что давало мне идеальную возможность задать ей вопрос, который, вполне вероятно, может поставить на дело штамп «Закрыто».
Я слетела вниз по лестнице и впрыгнула в кухню.
Аллилуйя! Миссис Мюллет одна!
– Жаль, что вы забыли кошелек, – сказала я. – Если бы я знала, принесла бы его вам. Это не доставило бы мне никаких проблем.
Это называется «зарабатывать хорошую репутацию» и работает по тем же принципам, что индульгенции в римско католической церкви или то, что лондонские магазины называют резервированием.64
– Спасибо, дорогуша, – сказала миссис М., – но хорошо, что я вернулась. Полковник попросил меня приготовить кое что для стола, и я совсем не возражаю, поскольку Альф сегодня на встрече братства, а мне особенно нечего делать, разве что вязать и дрессировать попугайчика. Мы учим его говорить: «О о о, это была адская боль, Айви!» Слышала бы ты, дорогуша! Альф говорит это так забавно.
Говоря, она сновала по кухне, готовясь сервировать ужин.
Я сделала глубокий вдох и прыгнула.
– Бруки Хейрвуд был хромцом? – спросила я.
– Бруки? Не могу сказать тебе, дорогуша. Только то, что, когда последний раз я видела, как он шнырял вокруг церкви, я сказала викарию, что ему лучше бы запирать ризницу. Вот что я сказала: «Лучше вам запереть ризницу, пока туда не забрался какой нибудь проныра».
– А как насчет Эдварда Сэмпсона? Вы что нибудь о нем знаете?
– Теда Сэмпсона? А как же. Сводный брат Реджи, тот еще тип. У него пункт сбора утильсырья в Ист Финчинге, и Альф говорит, что через его ворота проходит не только металлолом. Мне не следует говорить тебе это, дорогуша. Нежные уши и все такое.
Я безупречно заполняла свои пустые ячейки. Петтибоун и его дружки под прикрытием тихого магазинчика и отдаленного пункта по сбору металлолома и эксцентричной религии занимаются воровством антиквариата и подделками. Хотя некоторое время я уже это подозревала, до сих пор я не видела, как это все сходится.
По существу дела, Бруки воровал, Эдвард копировал, а Реджинальд продавал сокровища, похищенные из усадеб. Находчивость подхода заключалась в том, что после того как оригинальные предметы копировались, они возвращались на место, так что их владельцы редко замечали пропажу, если вообще ее замечали.
Или оригиналы заменялись копиями? У меня еще не было времени выяснить это, но, когда оно появится, я начну с того, что проведу химический анализ металла Лисы Салли и Шоппо. Изначально я собиралась начать с ложки для омаров де Люсов, которую я обнаружила в руках Тимоти – или Тимофея – Булла, но теперь это невозможно.
Набивший рот сладостями, Тимофей говорил крайне неразборчиво.
Я улыбнулась, вспомнив, как ребенок возился на дороге.
«В кармане Поппи», – ответил он, когда я спросила, где он взял такую славную лопатку. В ретроспективе он был почти мил.
– А миссис Булл, конечно же? Она тоже хромец?
– Не могу сказать, – произнесла миссис Мюллет. – Мне говорили, что Тильда Маунтджой – одна из них, но я никогда не слышала того же о Маргарет Булл, хотя они не разлей вода! Эти хромцы расхаживают по домам друг друга по воскресеньям, поют свои гимны, кричат и катаются по полу, как будто пытаются потушить огонь в неприличных местах, и занимаются бог знает чем еще.
Я попыталась представить, как мисс Маунтджой катается по полу в судорогах религиозного экстаза, но мое воображение, несмотря на свою живость, не могло с этим справиться.
– Чудны е они, – продолжала миссис Мюллет, – но никто из них не пустит Маргарет Булл и на порог. Даже если месяц будут одни воскресенья! Больше никогда!
– Почему же?
– Что то случилось, когда пропал этот их младенец. С тех пор она больше не была такой, как прежде, – не то чтобы и раньше она была чудом.
– А как насчет ее мужа?
– Тома Булла? Он с трудом это пережил. Чуть не поубивал их, говорят. И вскоре после этого уехал, и моя подруга миссис Уоллер говорит, что его жена ей сказала, что он больше не вернется.
– Может, он уехал в поисках работы? Доггер рассказывает, что много мужчин так делали после окончания войны.
– У него было полно работы. Работал на сводного брата Петтибоуна.
– Теда Сэмпсона?
– Того самого, о ком мы говорили. Он литейщик, и хороший, как говорят, пусть даже у него проблемы с полицией. Но, когда пропала его малышка, что то с ним случилось, внутри у него как будто что то умерло. Вскоре после этого он исчез.
Как мне хотелось выпалить ей в лицо, что тело новорожденной дочери Тома Булла нашли в Изгородях, но я не осмелилась вымолвить ни словечка. Эта новость еще не достигла деревни, и я не хотела, чтобы меня обвинили в утечке информации, которую полиция предпочитала держать при себе – во всяком случае сейчас.
– Тебе лучше пойти освежиться перед ужином, дорогуша, – внезапно заявила миссис Мюллет, нарушая мои размышления. – Полковник говорит, у вас гости, и он бы не хотел видеть грязные руки за столом.
Я прикусила язык. В обычных обстоятельствах я бы возмутилась по поводу такого несправедливого замечания, но сегодня у меня было новое оружие.
– Вы правы, миссис Мюллет, – услышала я свои слова. И я сразу же послушно пошлепала к двери.
У выхода я остановилась, драматически повернулась и своим лучшим голосом невинного ягненка произнесла:
– О, кстати, миссис Мюллет, Ванетта Хейрвуд показала мне портрет Харриет.
Стук тарелок прекратился, и несколько минут в кухне висело каменное молчание.
– Я знала, что этот день придет, – сказала миссис Мюллет неожиданно странным голосом. – Я ожидала его.
Она внезапно рухнула на табурет у стола, спрятала лицо в передник и залилась горькими слезами.
Я беспомощно стояла, не зная, что делать.
Наконец я вытащила стул с другой стороны, села за стол и наблюдала за ней, пока она рыдала.
Слезы меня особенно завораживают. Химический анализ моих собственных и чужих открыл мне, что слезы – это чудесный богатый бульон, главные ингредиенты которого – вода, калий, белки, марганец, разнообразные дрожжевые энзимы, жиры, масла и воски плюс добрая щепотка хлорида соли, добавленная, видимо, для вкуса. В достаточных количествах они могут быть мощным очистителем.
Не такое уж большое отличие, подумала я, от куриного бульона миссис Мюллет, на который она набрасывалась при малейшем чихе.
Миссис Мюллет уже потихоньку успокаивалась и сказала мне, не отнимая передник от лица:
– Подарок, вот что это было. Она хотела подарить его полковнику.
Я потянулась через стол и положила руку ей на плечо. Я не произнесла ни слова.
Медленно передник опустился, обнаружив ее искаженное болью лицо. Она сделала прерывистый вдох.
– Она хотела сделать ему сюрприз. О, как она намучилась! Она была так счастлива. Собирала вас, маленьких ангелочков, и ехала в Мальден Фенвик позировать и приглашала эту женщину, Хейрвуд, сюда, в Букшоу, когда полковник отсутствовал. Тогда было ужасно холодно. Ужасно.
Она утерла глаза, и внезапно мне стало плохо.
Зачем я вообще упомянула об этой картине? Только для того, чтобы шокировать миссис Мюллет? Увидеть ее реакцию? Надеюсь, нет.
– Я так хотела рассказать полковнику о ней, – тихо продолжала миссис Мюллет, – но не могла. Не мое это дело. Думать, что оно пролежало в ее студии все эти годы и никто об этом не знал, – это разбивает мое сердце. Вот именно, разбивает мое сердце.
– И мое тоже, миссис Мюллет, – сказала я, и это была правда.
Когда она встала на ноги со все еще влажным и красным лицом, в моей памяти что то зашевелилось.
Красное.
Рыжие волосы… Тимофей Булл… Его рот, набитый конфетами, и серебряная ложка для омаров в руке.
«В кармане Поппи, – сказал он, когда я спросила, где он ее взял. – В кармане Поппи».
И я неправильно его поняла.
В кармане папы!
Рыжее и серебро. Вот что было во сне и что пытался сказать мне мой здравый смысл!
Мне внезапно показалось, будто по моему позвоночнику медленно ползет змея.
Возможно ли, что Том Булл до сих пор в Бишоп Лейси? Возможно ли, что он до сих пор втайне живет в дыму, накрывающем его дом в Канаве?
Если да, это вполне мог быть он, тот, кто курил, когда я кралась с Граем мимо его дома в темноте. Возможно, это он наблюдал из леса, как инспектор Хьюитт и его люди снимали тело Бруки с фонтана Посейдона, это он забрал ложку из носа Бруки, когда Порслин и я…
Бог мой!
И Тимофей нашел ложку для омаров в кармане своего отца, что могло означать только то, что…
В этот самый момент прозвенел гонг в вестибюле, объявляя ужин.
– Лучше поспеши, дорогуша, – сказала миссис Мюллет, приглаживая волосы указательным пальцем и последний раз утирая лицо полотенцем. – Ты знаешь, как твой отец относится к опозданием. Мы не должны заставлять его ждать.
– Да, миссис Мюллет, – ответила я.
Все домашние были созваны, и мы стояли в ожидании в вестибюле.
Я сразу же поняла, что отец решил сделать событием присутствие Порслин в доме, возможно, предположила я, потому что чувствовал раскаяние от того, как обращался с ее бабушкой и дедушкой. Он до сих пор не знал, конечно же, о трагической смерти Джонни Фаа.
Я стояла внизу лестницы, немного в стороне от остальных, вбирая, возможно в первый раз, печальное великолепие родовой усадьбы де Люсов.
Были времена, когда Букшоу звенел смехом, или, во всяком случае, так мне рассказывали, но, откровенно говоря, я не могла это представить. Дом, казалось, застыл в окостеневшем неодобрении, отражая только звуки шепота – накладывая неотчетливые, но суровые рамки на жизни всех нас, обитавших в его стенах. Помимо отцовской горгоны сестры, тетушки Фелисити, совершавшей ежегодные экспедиции с целью побранить его, в Букшоу не было гостей за все то время, что я помню.
Даффи и Фели стояли в раздражающе изящных позах по обе стороны отца, обе отшлифованные до внушающего омерзение совершенства, будто хорошо воспитанные, но довольно вялые дочери местного сквайра в мелодраме. Ну погодите, сейчас вы увидите Порслин!
Доггер топтался на месте, почти невидимый на фоне темных панелей, если не считать бледное лицо и седые волосы – будто бестелесная голова парит во мраке.
Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись.
Он нервничает!
Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны.
Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы.
У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру.
Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» – эта фотография, наделала много шума, который помнили до сих пор.
Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно белой фотографии на столе Харриет.
Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах.
Харриет – все эти вещи принадлежали Харриет!
Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение.
Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным.
Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно бесплотный дух – может быть, эльф, ошеломленно подумала я. Или королева Маб собственной персоной!
Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее.
Ни одна королева – даже сама царица Клеопатра – никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью.
Когда она порхнула мимо меня, спустившись с лестницы, она наклонилась к моей шее, чуть не коснувшись губами моего уха.
– Как я выгляжу? – прошептала она.
Ей не хватало только розы в зубах, но я вряд ли осмелилась бы это сказать.
Отец сделал шаг вперед и предложил ей руку.
– Миндальное печенье! – воскликнула Порслин. – Обожаю его!
Миссис Мюллет просияла.
– Я дам вам рецепт, дорогуша, – сказала она. – Это сгущенное молоко дает дополнительный привкус.
Я чуть не подавилась, но несколько ловких взмахов салфетки обеспечили аккуратное прикрытие.
Даффи и Фели, надо отдать им должное, если не считать их первоначального изумления, и глазом не моргнули на одолженный наряд Порслин, хотя они не могли отвести от нее глаз.
За столом они задавали любопытные вопросы – в основном насчет ее жизни в Лондоне во время войны. В целом и вопреки всему мои сестрицы были очаровательны до невероятия.
И отец… дорогой отец. Хотя внезапное явление Порслин в наряде Харриет наверняка глубоко его поразило, он как то умудрился сохранить совершенное самообладание. На самом деле эти несколько часов прошли так, будто Харриет вернулась к нему из мертвых.
Он улыбался, он внимательно слушал и один раз даже рассказал довольно забавную историю о пожилой леди и пасечнике.
Как будто на несколько часов Порслин заколдовала нас всех.
Был только один неловкий момент, ближе к концу вечера.
Фели только что доиграла милое переложение для фортепиано «Цыганских песен» Антонина Дворжака, опус 55 й, «Песни, которым меня научил прадедушка», – одну из своих любимых вещей.
– Что ж, – произнесла она, вставая из за рояля и обращаясь к Порслин: – Что вы думаете? Я всегда хотела услышать мнение настоящей цыганки.
Молчание в этот миг можно было резать ножом.
– Офелия… – сказал отец.
Я задержала дыхание, испугавшись, что Порслин может обидеться, но мне не стоило беспокоиться.
– Местами превосходно, – заметила она, одаряя Фели ослепительной улыбкой. – Разумеется, я цыганка только наполовину, поэтому наслаждалась только наполовину.
– Я думала, она выскочит из за рояля и выцарапает мне глаза!
Мы вернулись в мою спальню после того, что для нас обеих было суровым испытанием.
– Фели бы так не поступила, – заметила я. – Во всяком случае не в присутствии отца.
О Бруки Хейрвуде не упоминали, и, если не считать вежливого вопроса отца («Надеюсь, ваша бабушка выздоравливает?»), ничего не говорили о Фенелле.
Это было прекрасно, потому что я не имела желания отвечать на неудобные, а то и смущающие вопросы о моих недавних занятиях.
– Они довольно милые, твои сестры, правда, – заметила Порслин.
– Ха! – ответила я. – Ты просто плохо их знаешь. Я их ненавижу!
– Ненавидишь? Я думала, ты их любишь.
– Конечно, люблю, – сказала я, вытягиваясь во весь рост на кровати. – Вот почему мне так хорошо удается их ненавидеть.
– Думаю, ты хочешь меня надуть. Что такого они могли тебе сделать?
Поняв, что безраздельно завладела ее вниманием, я перекатилась на живот так, чтобы видеть ее.
Разговаривать с кем то в одежде моей матери было довольно странно, тем более о пытках, которым меня подвергали мои сестры.
– Они, между прочим, пытали меня.
– Пытали тебя? – переспросила она. – Как? Расскажи мне.
Долгое время слышался только тик так медного будильника на прикроватном столике, нарезавшего долгие минуты на поддающиеся контролю секунды.
Затем из меня хлынул поток. Я обнаружила, что рассказываю ей о мучениях в подвале: как они стащили меня по ступенькам, швырнули на каменный пол и пугали жуткими голосами, как говорили мне, что я подменыш, которого оставили эльфы в обмен на настоящую Флавию де Люс.
Пока я не услышала, как рассказываю все это Порслин, я не осознавала, как сильно потрясло меня мучение в подвале.
– Ты веришь мне? – спросила я, отчаянно ожидая «да».
– Я бы хотела, – ответила она, – но тяжело представить, чтобы такие воспитанные юные леди устроили тюрьму в подвале.
Воспитанные юные леди? Боюсь, я с трудом сдержала слово, которое шокировало бы и портового грузчика.
– Пойдем, – сказала я, вскочив на ноги и потянув ее за руку. – Я покажу тебе, чем занимаются воспитанные юные леди, когда никто не смотрит.
– Боже мой! – воскликнула Порслин. – Настоящий склеп!
Несмотря на электрические лампочки, висящие на старых проводах там и сям, подвалы представляли собой море мрака. Я захватила из кладовой оловянный подсвечник, который хранился для тех нередких случаев, когда в Букшоу отключался ток, и держала его над головой, поводя мерцающим огоньком из стороны в сторону.
– Видишь? Вот мешок, который они надели мне на голову. И смотри, – сказала я, поднося подсвечник к плитам. – Вот их отпечатки в пыли.
– Многовато для пары воспитанных юных леди, – скептически заметила Порслин. – И они слишком большие, – добавила она.
Она была права. Я сразу же это поняла.
Отчетливо различимые следы вели в темноту, слишком большие, чтобы принадлежать Даффи, мне или Фели. Не были они и отцовскими: он не спускался до низа лестницы, и даже если бы спустился, кожаные подошвы его туфель оставляют четкие отпечатки, которые я прекрасно знаю.
Следы Доггера тоже нельзя перепутать ни с чьими другими: длинные и узкие, они идут один перед другим, в точности как у краснокожего индейца.
Нет, это отпечатки не отца и не Доггера. Если мои подозрения верны, они принадлежат кому то в резиновых сапогах.
– Давай посмотрим, куда они ведут, – сказала я.
Присутствие Порслин стимулировало мою смелость, и я была готова следовать за отпечатками, куда бы они нас ни привели.
– Ты думаешь, это разумно? – спросила она, белки ее глаз сверкали в огне свечи. – Никто не знает, что мы здесь. Если мы упадем в колодец или что то вроде этого, мы можем умереть до того, как нас найдут.
– Здесь нет колодцев, – ответила я. – Просто много старых подвалов.
– Ты уверена?
– Конечно, я уверена. Я здесь сто раз была.
Что было ложью: до экзекуции в погребе я приходила сюда только однажды, с Доггером, когда мне было пять лет, мы искали пару алебастровых ваз XVIII века, спрятанных в начале войны, чтобы уберечь их от возможных мародеров.
Высоко подняв подсвечник, я двинулась в один из черных коридоров. Порслин могла только пойти за мной или остаться на месте во мраке среди редких электрических лампочек.
Не стоит и говорить, что она пошла за мной.
Я уже сформулировала теорию, что эти отпечатки оставил Бруки Хейрвуд – покойный Бруки Хейрвуд, но не стоило сообщать об этом Порслин, которая, наверное, умрет от страха при одной мысли о том, чтобы идти по следу мертвеца.
Но что, черт возьми, Бруки мог делать в подвалах Букшоу?
«Браконьеры знают все короткие пути», – однажды сказал отец и, вероятно, снова был прав.
Когда мы прошли под низкой каменной аркой, я мысленно вернулась к ночи, когда застала Бруки шныряющим в нашей гостиной. Трудно поверить, что это было лишь пять дней назад.
Я до сих пор четко помнила наш странный разговор, закончившийся предупреждением Бруки насчет взломщиков, которые могут положить глаз на отцовское серебро. «В наше время таких много, с тех пор как война закончилась», – сказал он.
И потом я открыла французскую дверь и дала ясно понять, что хочу, чтобы он ушел.
Нет, постой ка! Сначала я отперла дверь!
Дверь была заперта, когда я вошла в гостиную. И не было ни единой разумной причины для Бруки закрывать ее за собой, если он вломился в дом с террасы. Он бы предпочел держать ее наготове на случай быстрого побега, если он будет застигнут.
Разумно, следовательно, предположить, что Бруки вошел в дом каким то другим путем, например через погреба.
И вот теперь я вижу отпечатки – довольно четкие следы рыбацких резиновых сапог, подтверждающие мое предположение.
– Пошли, – сказала я Порслин, почувствовав, что она заколебалась. – Держись поближе ко мне.
Вроде бы я услышала слабое хныканье, но, возможно, мне показалось.
Мы миновали последнюю электрическую лампочку и оказались в сводчатом проходе, по обе стороны которого стояли горы разваливающейся мебели. Здесь отпечатки – след был уже не один, но все они были оставлены одной и той же парой обуви, – показывали, что в Букшоу заходили не один раз. Самые свежие отпечатки были очень четкими, тогда как более старые смягчились под непрестанным воздействием пыли.
– Что это? – вскрикнула Порслин, больно вцепившись мне в плечо.
Впереди проход блокировал какой то занавешенный предмет.
– Не знаю, – ответила я.
– Я думала, ты здесь сто раз была, – прошептала она.
– Да, – сказала я, – но не в этом проходе.
Пока она не начала задавать мне лишних вопросов, я приблизилась, взялась за крой ткани и сдернула покров.
Поднялись клубы пыли, ослепив нас обеих, мы закашлялись, будто оказались посреди песчаной бури.
– Уфф! – заныла Порслин.
– Это всего лишь пыль, – сказала я, хотя я тоже задыхалась.
И тут свеча замигала и погасла.
Я выругалась про себя и полезла в карман.
– Подержи, – сказала я, найдя в темноте ее руки и прижимая ее пальцы к подсвечнику. – Сейчас зажгу.
Я покопалась в кармане. Гадство!
– Невезуха, – сказала я. – Похоже, я оставила спички в кладовой.
Я почувствовала, что подсвечник сунули обратно мне в руки. Спустя краткий миг послышался шаркающий звук, и ярко вспыхнула спичка.
– Хорошо, что я сообразила захватить их, – произнесла Порслин, поднося спичку к фитилю. Когда пламя стало выше и ровнее, я увидела предмет, который был прикрыт простыней.
– Посмотри! – сказала я. – Это же портшез!
Эта штука напоминала ранний закрытый автомобиль, у которого украли колеса. Деревянные панели покрашены в светло зеленый цвет с вручную нарисованными цветами по углам. Золотой медальон на двери – это герб де Люсов.
Внутри портшеза ирисовая бумага была ободрана и свисала длинными языками на зеленый бархат сиденья.
Портшез странно пах чем то несвежим, и это были не только мыши.
Подумать только, кто то из моих предков сидел в этом самом паланкине и его носили другие люди по улицам какого нибудь города в XVIII веке!
Я ужасно хотела забраться внутрь и почувствовать себя частью семейной истории. Просто посидеть, и ничего больше.
– Это принадлежало женщине, – произнесла Порслин медленным незнакомым голосом, очень напоминавшим заклинание. – Шелковое платье… напудренный парик… набеленное лицо и черная мушка, словно звездочка, на щеке. Она хочет…
– Прекрати! – закричала я, резко оборачиваясь к ней. – Я не желаю играть в твои дурацкие игры!
Порслин стояла абсолютно неподвижно, черные глаза дико сверкали на белом лице. Она вся покрылась пылью, огненное платье Харриет стало пепельно оранжевым в свете мерцающей свечи.
– Посмотри на себя, – сказала она голосом, в котором мне послышалось обвинение. – Только посмотри на себя!
Я не могла отделаться от мысли, что я в обществе призрака моей матери.
В этот момент из коридора впереди донесся металлический лязг, и мы обе подпрыгнули.
Звук был такой, будто железо ударилось о железо, будто цепи протащили сквозь прутья клетки.
– Пойдем, – сказала Порслин, – давай уберемся отсюда.
– Нет, постой, – возразила я. – Я хочу выяснить, что там.
Она выхватила подсвечник у меня из руки и поспешила назад к лестнице.
– Либо пошли со мной, либо оставайся тут в темноте.
Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.
Огненный цвет начал становиться ярче, как только я засунула ткань в сосуд.
– Видишь? – сказала я. – Работает.
– Что это за штука? – спросила Порслин.
– Средство для сухой чистки, – ответила я, аккуратно тыкая в платье Харриет стеклянной палочкой и нежно помешивая. – Четыреххлористый углерод на самом деле.
Я не могла произнести это название, не вспомнив с удовольствием, что это вещество было впервые синтезировано в 1839 году французом по имени Анри Виктор Реньо, обойщиком, получившим четыреххлористый углерод с помощью реакции между хлором и хлороформом. Одним из первых применений его изобретения было обеззараживание бочек для продуктов, в которых обитали разнообразные неприятные насекомые; позже его стали использовать для зарядки огнетушителей.
– Отец пользуется им, чтобы тщательно рассмотреть водяные знаки на почтовых марках, – объяснила я.
Я не стала упоминать, что недавно стянула бутылочку из его серванта для эксперимента с комнатными мухами.
– Взгляни на платье. Видишь, какое оно теперь чистое? Еще несколько минут, и оно станет как новенькое.
Порслин, закутанная в мой старый халат, взирала с благоговейным ужасом.
Я переоделась в чистое платье и оставила грязное отмокать в лабораторной раковине. Позже я повешу его над газовой лампой сушиться.
– Вы, де Люсы, очень странные, – сказала Порслин.
– Ха! Меньше двух часов назад ты думала, что по крайней мере две из нас – благовоспитанные юные леди.
– Это было до того, как ты показала мне подвалы.
Я обратила внимание, что наш краткий поход в комнату ужасов переменил ее мнение.
– К вопросу о подвалах, – сказала я ей, – меня не так легко испугать, но меня немного нервируют эти выдумки о леди – хозяйке портшеза.
– Это не выдумки. Я сказала тебе, что видела.
– Видела? Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты видела женщину в напудренном парике и шелковом платье?
Человеку с научным складом ума вроде меня было тяжело это проглотить. Я до сих пор не решила, как относиться к Серой леди из Букшоу, о которой говорил Бруки Хейрвуд, или женщине из холода, желавшей вернуться домой, о которой упоминала Фенелла. Не говоря уже об эльфах. То ли меня принимают за легковерную идиотку, то ли действительно существуют иные миры за пределами нашего зрения?
– В некотором роде да, – ответила Порслин. – Я видела ее мысленно.
Это я могу понять – во всяком случае отчасти. Я и сама могу видеть вещи мысленно: например, то, как получить триметиламин путем размножения бактерий на образце из картофельного пюре миссис Мюллет, оставленного на жаре в летний полдень. Получающиеся в результате кроваво красные пятнышки, которые в Средние века были известны как Wunderblut, или чудесная кровь, и которые в течение целой недели в 1819 году появлялись на различных продуктах в Падуе, издают не только запах аммиака, но также несомненное зловоние триметиламина.
Если поразмыслить, полагаю, разница между призраками и невидимыми мирами химии не так уж велика.
Я обрадовалась, вспомнив старый добрый триметиламин, моего химического друга с рыбным запахом. Несколько дней назад я обсуждала это с Доггером и пришла к кое каким выводам, которые пока что не имела возможности проверить.
Пришло время потянуть за кое какие ниточки и пойти туда, куда они могут привести.
– Я устала, – сказала я Порслин, широко зевая.
Пять минут спустя мы уже лежали в кровати, и одна из нас быстро погружалась в забытье.
Я подождала, пока она уснет, затем тихо выскользнула из постели.
Только что пробило полночь, когда я приоткрыла дверь спальни и тихо прокралась вниз по изогнутой лестнице.
Я вспомнила, что Доггер держит мощный фонарь в кладовке дворецкого для того, что он именует «полуночными непредвиденными случаями», и мне потребовалась лишь секунда, чтобы найти его.
На этот раз никаких хилых свечей, подумала я, в моих руках достаточно энергии, чтобы осветить пристань в Брайтоне, и я надеялась, что этого хватит.
В подвалах казалось холоднее, чем я помнила. Мне следовало надеть свитер, но уже слишком поздно.
Я быстро добралась до того места, где заканчивались электрические лампочки – за ними глухая и глубокая темнота, ведущая незнамо куда.
Я включила фонарь и осветила проход. Далеко впереди я видела очертания портшеза. Меня больше не грела мысль о том, чтобы забраться внутрь и вспомнить минувшие дни; на самом деле я успокоюсь, только когда пройду мимо.
– Нет там никакой леди, – произнесла я вслух, и, к моему облегчению, там никого не было.
Передо мной коридор слегка изгибался вправо. Поскольку я изначально двигалась вправо от кухонной лестницы, я направляюсь на восток – теперь чуть чуть к юго востоку, в сторону Висто и фонтана Посейдона.
Идти по следу резиновых сапог теперь было легко, поскольку их не перекрывали отпечатки мои и Порслин. Пар следов было несколько, заметила я, три входили и две выходили. Если, как я подозревала, они принадлежат Бруки, первый раз он явился, чтобы украсть одну из каминных шпаг, второй – вернуть ее и уйти с другой. Во время последнего посещения он ушел через французскую дверь.
Мимо пролетел внезапный холодный ветерок. Хорошо, что я захватила фонарь, свечу бы наверняка задуло.
С порывом ветра донесся тяжелый влажный запах – запах, который я не смогла сразу опознать, но который напоминал о резервуарах в заброшенных туалетах: зеленая ржавчина с добавлением цинка.
Что ж, подумала я, цинка я не боюсь, а зеленая ржавчина всегда меня интересовала.
Я продолжила идти.
Когда мы приходили сюда с Порслин, я расслышала определенное металлическое звяканье, но сейчас коридор, начавший сужаться, был тихим, как могила.
Передо мной была сводчатая арка с открытой дверью, за которой вроде бы находилась комната.
Я сделала два осторожных шага в помещение и обнаружила себя в окружении металлических труб всех размеров – цинковых, свинцовых, железных, бронзовых, медных, они шли во всех направлениях, соединенные под прямыми углами огромными металлическими болтами, то там, то сям попадались гигантские вентили, напоминавший руль автомобиля.
Я в самом сердце подземных водопроводных коммуникаций Люциуса де Люса!
И тут я это услышала – металлическое звяканье, разнесшееся эхом по помещению.
Признаюсь, я застыла.
Еще раз звякнуло.
– Ау, – окликнула я дрожащим голосом. – Кто там?
Откуда то донесся другой звук – животного происхождения, хотя я не смогла определить, человеческого или нет.
Что, если в туннель забралась лиса? Или барсук?
Если дело в этом, они, скорее всего, убегут от человека с фонарем… Но что, если нет?
– Ау! – снова окликнула я. – Есть здесь кто нибудь?
Еще один приглушенный звук, более слабый. Он теперь дальше, или мне кажется? Одно ясно наверняка: он может доноситься только откуда то из за гигантской трубы, выступавшей из камня, потом идущей горизонтально, изгибающейся под прямым углом и уходящей к дальней стене помещения.
Я забралась на нее, секунду постояла, расставив ноги, и спрыгнула по ту сторону.
Коридор, в который вела труба, был ниже, уже и влажнее. Влага собиралась каплями на стенах, а на полу между кирпичами была сырая земля.
Прямо передо мной туннель блокировала железная калитка, скованная цепью и запертая по другую сторону большим старомодным железным висячим замком.
Я потрясла калитку, но она стояла мертво. Без ключа нет шансов преодолеть ее.
– Проклятье! – сказала я. – Проклятье и дважды проклятье!
– Флавия! – кто то прокаркал.
Должна признаться, что я была очень близка к тому, чтобы опозориться.
Я посветила лучом фонаря сквозь прутья калитки и увидела фигуру, скорчившуюся на земле.
Всю свою жизнь я буду помнить это белое лицо, уставившееся на меня, ослепленное светом. Он умудрился где то потерять очки, и его светлые глаза, ослепшие и мигающие, были глазами новорожденного крота, которого внезапно вытащили из норы на дневной свет.
– Колин? – спросила я. – Колин Праут?
– Выключи эту штуку! – взмолился он резким голосом, отворачиваясь от света.
Я отвела луч в сторону, и коридор по ту сторону калитки снова погрузился почти в полную темноту.
– Помоги мне, – жалобно попросил Колин.
– Не могу. Калитка заперта.
Я потрясла массивную решетку одной рукой, надеясь, что она откроется, возможно, благодаря какой то еще не открытой магии – но нет.
– Попробуй со своей стороны, – предложила я. – Может, там есть щеколда…
Произнося эти слова, я уже знала, что там ничего нет, но попытаться стоило.
– Не могу, – ответил Колин, и даже в темноте было видно, что он едва сдерживает слезы. – Я связан.
– Связан? – Это казалось невозможным, хотя один или два раза я сама оказывалась в подобном положении.
– Но у меня есть ключ. В кармане.
Слава богу, подумала я. Наконец то повезло.
– Ползи к решетке, – сказала я. – Я попытаюсь достать ключ.
Повисло болезненное молчание, потом он сказал:
– Я… я к чему то привязан.
И он всхлипнул.
От этого и святой начал бы плеваться!
Но постой ка! Висячий замок на стороне Колина, ведь так? Я заметила это, но не уделила должного внимания.
– Ты сам себя запер? – спросила я.
– Нет. – Колин шмыгнул носом.
– Тогда как ты там очутился?
– Мы прошли через дверь в фонтане.
Дверь в фонтане? Мы?
Я решила сначала задать самый важный вопрос.
– Кто «мы», Колин? Кто это с тобой сделал?
Я слышала его тяжелое дыхание в темноте, но он не ответил.
Я вдруг осознала тщетность всего этого. Я не собираюсь провести остаток жизни, выпытывая ответы у пленника, от которого меня отделяет железная решетка.
Меня приводила в ярость мысль о необходимости спрашивать у чужака о потайной двери в Букшоу. Подобные тайны наверняка должны передаваться от одного члена семьи к другом устно, а не выпытываться у почти незнакомого человека, крадущегося по окрестностям в обществе браконьера.
– Носок Сидона, – сказал Колин.
– Что? Ты несешь чушь.
Звук рыданий дал мне понять, что от него больше ничего не добиться.
– Оставайся тут, – велела я, хотя в моих словах не было никакого смысла. – Я вернусь мигом.
– Нет, постой! – закричал он. – Дай мне фонарь. Не оставляй меня одного!
– Я должна, Колин. Мне нужен фонарь, чтобы освещать путь.
– Нет, пожалуйста! Я боюсь темноты!
– Вот что я тебе скажу, – произнесла я. – Закрой глаза и сосчитай до пятисот пятидесяти. Когда глаза закрыты, не так темно. Когда закончишь, я вернусь. Давай я помогу тебе начать. Один… два… три…
– Не могу, – перебил меня Колин. – Я не умею считать сотнями.
– Ладно, тогда давай петь. Ну же, споем вместе:
God save our gracious King.
Long live our noble King,
Long may he…65
– Эй, Колин, да ты же не поешь.
– Не знаю слова.
– Ладно, тогда пой то, что знаешь. Пение заставит меня скорее вернуться.
Повисла длинная пауза, и он запел надтреснутым дрожащим голосом:
– Лондонский мост… падает…
Падает… падает…
Лондонский мост падает…
Я повернулась и начала осторожно пробираться обратно по коридору, звук голоса Колина вскоре превратился в слабое эхо. Оставить его там, одного в темноте, было одним из самых тяжелых решений, которые мне когда либо доводилось принимать, хотя я не могу сказать почему. Жизнь полна сюрпризов.
Обратный путь показался бесконечным. Время наверняка замедлилось, пока я возвращалась под низкими сводчатыми потолками в подвалы.
Вверх по ступенькам я поднялась в кухню. Хотя в доме царила полная тишина, я все равно остановилась прислушаться у двери.
Ничего.
Технически, я знала, я не веду себя непослушно. Мне запретили покидать дом, и я не собиралась это делать. А фонтан Посейдона находится в пределах Букшоу.
Я тихо выскользнула из задней двери, оставив ее незапертой, в кухонный огород. Над головой звезды мерцали миллионом безумных глаз, а луна, уже на полпути к первой четверти, висела обломком серебряного ногтя в ночном небе.
Обычно, хотя до фонтана Посейдона недалеко, я брала с собой «Глэдис». Просто за компанию. Но сейчас, когда один ее взволнованный скрип или постукивание могут разбудить домочадцев, я просто не могла рисковать.
Я быстро пошла по мокрой траве в сторону Висто. Где то ухнула сова, и что то крохотное прошуршало по мертвым листьям.
Затем внезапно, почти без предупреждения, надо мной навис Посейдон, странные изгибы его металлической анатомии ловили свет звезд, как будто какая то древняя часть галактики упала на Землю.
Я взобралась по ступенькам к основанию. Что там сказал Колин?
«Носок Сидона». Да, это, но что он имел в виду?
Конечно же! Носок Посейдона!
Должно быть, он услышал это название от Бруки и исковеркал.
Я залезла на нижнюю чашу фонтана. Теперь гигантская ступня Посейдона оказалась почти перед моим лицом, его большой палец отгибался вверх, будто кто то щекотал ему живот.
Я протянула руку, прикоснулась к пальцу и надавила изо всех сил. Палец шевельнулся, будто им управляла скрытая пружина, и откуда то снизу послышался различимый металлический щелк.
– Носок Сидона, – произнесла я вслух, улыбаясь и покачивая головой, гордая тем, как я решила загадку.
Я спустилась на землю и – да! Вот оно! Одна из больших скульптурных композиций в виде водяных нимф, образующих декоративное основание фонтана, слегка отъехала от остальных.
Как дьявольски умно было со стороны старика Протекающего де Люса спрятать снятие блокировки замка в ступне статуи, где ее не так легко найти.
Створка со стоном отодвинулась, и я осторожно вошла в основание фонтана. Как я и подозревала, из одного грота выступала одна единственная свинцовая труба и резко изгибалась, питая водой фонтан. Большой защитный клапан явно предназначался для регулировки напора воды, и, хотя толстый слой паутины дал мне понять, что им не пользовались много лет, вокруг меня раздавались звуки капающей воды, отдающиеся нервирующим эхом во влажном узком помещении.
Дюжина шатких ступенек вела в широкий прямоугольный колодец на дне фонтана.
Они были забрызганы кровью!
На краю нижней ступеньки было большое пятно, и уменьшающиеся капли отмечали ступеньки выше.
Кровь была тут уже какое то время, что очевидно, если судить по ее коричневому, хорошо окислившемуся цвету.
Должно быть, именно здесь Бруки встретил свою смерть.
Избегая пятен, я осторожно пробиралась на дно.
Колодец оказался на удивление просторным.
С одной стороны над головой, сквозь железную решетку, виднелись полоски ночного неба: звезды до сих пор ярко сияли, давая столько света, что даже были видны возвышающиеся очертания самого Посейдона. Глазея вверх с этой неизвестной точки зрения, я умудрилась не туда ступить и подвернула лодыжку.
– Проклятье! – сказала я, поднося фонарь к земле, чтобы увидеть, обо что я споткнулась.
Это оказалась веревка, она лежала, свернутая кольцом, в луче света, как самодовольная гадюка, греющаяся на солнце после особенно плотного обеда.
Не могу сказать, чтобы я сильно удивилась, потому что я уже пришла к выводу, что веревка должна быть. Я просто забыла о ней, пока не споткнулась об эту чертову штуку.
Что удивительно, тем не менее, так это то, что полиция сама не обнаружила столь важную улику – удивительная оплошность, не только для меня, но и для них.
Лучше ее не трогать, подумала я. Лучше оставить ее на месте для людей инспектора Хьюитта. Кроме того, я и так знаю все, что мне надо, об этом следе преступления.
Прихрамывая, я двинулась к открытому туннелю.
Но постой ка! Какой из этих коридоров приведет меня обратно к Колину?
Тот, что слева, прикинула я, хотя нельзя быть уверенной. План Люциуса де Люса показывал приводящий в замешательство лабиринт подземных водных коммуникаций, и только сейчас я вспомнила, что сунула сложенную карту в свой карман.
Я ухмыльнулась при мысли о том, что помощь прямо здесь, под кончиками пальцев. Но когда я потянулась в карман, он оказался пустым.
Еще бы! Я же сменила грязное платье на чистое, и я мысленно выругалась, осознав, что бесценная, нарисованная от руки карта в этот самый момент отмокает до полной бесцветности в лабораторной раковине!
Делать нечего, придется следовать инстинктам и выбирать туннель – тот, что слева.
Здесь, в восточной оконечности, коридор был не только ниже и уже, но и находился в ужасающем состоянии. Каменные стены и части потолка местами отвалились, усыпав пол разбитой крошкой.
Осторожно, подумала я. Пол может провалиться, и…
Что то шлепнуло меня по лицу – что то, свисающее с потолка, словно мертвая белая рука. Я взвизгнула и остановилась.
Корень! Меня испугал дурацкий корень, оставшийся, должно быть, с тех пор, когда давно исчезнувшие деревья окаймляли аллеи Висто.
Даже когда я нырнула под эту штуку, ее склизкий палец сумел погладить меня по лицу, как будто умирал от желания человеческого общества.
Я похромала дальше, луч фонаря дико метался передо мной.
Здесь, по обе стороны туннеля, валялись в ассортименте грязные лестницы, веревки, ведра, лейки и оцинкованные воронки, как будто смотритель, пользовавшийся ими, ушел на войну и так и не вернулся.
Внезапная вспышка красного заставила меня остановиться. Кто то написал на стене. Я медленно провела лучом света по нарисованным буквам: «X. де Л.»
Харриет де Люс! Моя мать была здесь до меня, шла через тот же самый туннель, стояла на этих самых камнях, нарисовала свои инициалы на стене.
Меня охватила дрожь. Кругом знаки присутствия Харриет. Как, никогда не знав ее, я могу так сильно по ней скучать?
Затем издалека до моего слуха донесся голос – пение:
– Лондонский мост падает… Моя прекрасная леди…
– Колин! – завопила я, и внезапно мои глаза наполнились слезами. – Колин! Это я, Флавия!
Я бросилась вперед, спотыкаясь о валяющиеся камни, чувствуя влагу в туфлях из за протечек в коридоре. Руки кровоточили от того, что я цеплялась за грубые стены в поисках опоры.
А вот и он…
– Моя прекрасная ле е еди, – пел он.
– Все хорошо, Колин. Можешь прекратить. Где ключ?
Он моргнул на свету, затем уставился на меня странным обиженным взглядом.
– Сначала развяжи меня, – хрипло сказал он.
– Нет, сначала ключ, – возразила я. – Чтобы ты не сбежал с ним.
Колин охнул, медленно перекатываясь на левый бок. Я залезла в его карман – уфф! – и достала железный ключ.
Когда Колин переворачивался, я увидела, что его запястья крепко связаны у него за спиной и прикручены веревкой к железной трубе, поднимавшейся вертикально перед тем, как исчезнуть в крыше.
Бедный мальчик, вполне может быть, просидел тут несколько дней!
– Должно быть, ты в шоке, – сказала я, и он снова посмотрел на меня с таким откровенным замешательством, что я подумала, знает ли он значение этого слова.
Я сражалась с узлами. Усилия Колина освободиться и влага из сочащихся водой стен ужасно стянули веревку.
– У тебя есть нож?
Колин покачал головой и отвел взгляд.
– Что? Нет ножа? Ну же, Колин, бойскауты рождаются с ножами.
– Они забрали его у меня. «Можешь пораниться» – вот что они сказали.
– Ладно. Наклонись вперед. Я попробую ключом.
Поставив фонарь на землю, так чтобы его свет отражался от стены, я набросилась на узлы рабочей частью ключа.
Колин постанывал, всхлипывая каждый раз, когда я прикладывала усилие к путам. Несмотря на сырую прохладу в туннеле, у меня со лба на веревку, и без того пропитанную влагой, капал пот.
– Держись, – сказала я ему. – Я почти справилась.
Последний узел распутан, и Колин свободен.
– Вставай, – сказала я. – Тебе надо подвигаться.
Он перекатился, не в состоянии подняться на ноги.
– Держись, – я протянула ему руку, но он покачал головой. – Надо восстановить циркуляцию крови. Потри руки и ноги изо всех сил. Давай я помогу.
– Ничего не выйдет, – сказал он. – Я не могу.
– Разумеется, можешь, – возразила я, растирая его еще более резкими движениями. – Надо, чтобы кровь нормально циркулировала в пальцах рук и ног.
Его нижняя губа задрожала, и я почувствовала острый приступ жалости.
– Вот что я тебе скажу. Давай отдохнем.
Даже в полумраке его благодарность нельзя было не заметить.
– Теперь, – сказала я, – расскажи мне о крови на ступеньках фонтана.
Может, это нечестно, но я должна знать.
При слове «кровь» Колин в ужасе съежился.
– Я этого не делал, – прокаркал он.
– Что не делал, Колин?
– Не убивал Бруки. Не втыкал эту тыкалку ему в нос.
– Он жестоко с тобой обращался, так ведь? Не оставил тебе выбора?
– Нет, – сказал Колин, как то ухитрившись встать на ноги. – Не так. Все было совсем не так.
– Расскажи мне, что произошло, – попросила я, удивляясь собственной невозмутимости в такой мудреной ситуации.
– Мы были приятелями, Бруки и я. Он рассказывал мне истории, когда мы не занимались металлоломом.
– Истории? Что за истории?
– Ну, знаешь, король Артур и всякое такое. Мы весело болтали, так вот. Он часто говорил о старом Никодимусе Флитче и о том, как он мог наслать смерть на грешника по своему желанию.
– Бруки был хромцом? – спросила я.
– Конечно, нет! – Колин фыркнул. – Но он жалел об этом. Ему нравилась их жизнь, он часто говаривал.
Так вот оно как. Мне следовало расспросить Колина с самого начала.
– Ты рассказывал мне о тыкалке, – сказала я, пытаясь аккуратно вернуть Колина к моменту смерти Бруки.
– Он мне ее показал, – сказал Колин. – Такая красивенькая… серебряная… как пиратское сокровище. Откопал ее за твоим домом, вот как. Собирался понаделать дюжины таких же, вот что он сказал. Чтобы хватило для приема в Букингемском дворце.
Я не осмеливалась прервать его.
– «Дай мне ее, – сказал я ему. – Взглянуть хочу. Хоть на минуточку. Я верну». Но он не дал. «Можешь пораниться», – сказал он. Посмеялся надо мной. «Эй, ты обещал, – сказал я. – Ты сказал, что мы будем напарниками, если я достану ту штуку с лисой». Я схватил ее… ничего такого не хотел… только посмотреть, и все. Он дернул ее назад, и с такой силой! Я отпустил ее слишком быстро, и…
Его лицо выражало чистейший ужас.
– Я не делал этого, – сказал он. – Нет, не делал.
– Понимаю, – отозвалась я. – Это был несчастный случай. Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе, но скажи мне вот что, Колин. Кто тебя связал?
Он издал такое стенание, что у меня кровь в жилах чуть не застыла, хотя я уже знала ответ.
– Это Том Булл, верно?
Глаза Колина стали круглыми, как блюдца, и он уставился поверх моего плеча.
– Он возвращается! Он сказал, что вернется.
– Чепуха, – возразила я. – Ты здесь уже бог знает сколько.
– Вернется прикончить меня, Том Булл, потому что я видел, что он натворил в фургоне.
– Ты видел, что он натворил в фургоне?
– Ну слышал, какая разница. Слышал крики. Потом он вышел и бросил что то в реку. Он убьет меня.
Глаза Колина расширились.
– Он тебя не убьет, – сказала я. – Если бы собирался, уже бы это сделал.
И тут я услышала звук сзади из туннеля.
Глаза Колина стали еще больше, чуть не выскочив из орбит.
– Он тут!
Я резко обернулась с фонарем в руке и увидела громадину, спешащую к нам, словно гигантский краб, настолько большую, что она закрывала собой почти весь проход от пола до потолка и от стены до стены, фигуру, согнувшуюся почти вдвое, чтобы преодолеть узкий туннель.
Это может быть только Том Булл!
– Ключ! – завопила я, и тут до меня дошло, что я держу его.
Я подскочила к замку и подергала его.
Черт бы побрал все механические штуки! Замок проржавел насквозь!
В какой то дюжине шагов огромный мужчина надвигался на нас по туннелю, теперь его хриплое дыхание ясно слышалось, копна рыжих волос торчала во все стороны, как у яростного безумца.
Внезапно меня оттолкнули в сторону. Колин выхватил ключ из моей руки.
– Нет, Колин!
Он воткнул ключ в замок, яростно дернул, и дужка отскочила. Через секунду он распахнул калитку и протолкнул меня – протащил меня в нее.
Он захлопнул решетку, закрыл замок и оттолкнул меня подальше от прутьев.
– Осторожно, – сказал он. – У него длинные руки.
Секунду мы с Колином стояли там, тяжело дыша и в ужасе глядя на налитое кровью лицо Тома Булла, яростно смотревшего на нас через решетку.
Его огромные кулаки вцепились в прутья и потрясли в попытке вырвать из пазов.
Красный Бык!
Фенелла была права!
Я в страхе отпрыгнула к влажной стене, и тут моя растянутая лодыжка снова подвернулась, и я уронила фонарь.
Я бросилась на колени, ощупывая пол расставленными пальцами.
– Держись подальше от решетки, – прошептал Колин. – Он схватит тебя!
Не ориентируясь в направлениях, я ползала по полу, боясь, что в любой момент меня схватят за запястье.
Прошла целая вечность, когда моя ладонь скользнула по фонарю. Я сомкнула пальцы вокруг него… подняла… надавила на выключатель большим пальцем… ничего.
Я встряхнула его, постучала ладонью… ничего.
Фонарь сломался.
Я была готова разрыдаться.
Рядом со мной во мраке раздалось шуршание. Я не осмеливалась шелохнуться.
Я сосчитала до десяти.
Послышался скребущий звук – и загорелась спичка.
– Были у меня в кармане, – гордо похвастался Колин. – Все время.
– Иди медленно, – сказала ему я. – Вон туда. Следи, чтобы спичка не погасла.
Когда мы пятились прочь от калитки в туннеле и лицо Тома Булла начало таять в темноте, его рот зашевелился и он пробормотал единственные слова, которые я когда либо от него слышала:
– Где моя детка?
Его слова отлетели, словно ножи, от каменных стен.
В ужасающем молчании, которое последовало за этим, мы дальше и дальше двигались по туннелю. Когда догорела первая спичка, Колин зажег следующую.
– Сколько их у тебя? – спросила я.
– Еще одна, – ответил он и зажег последнюю.
Мы преодолели часть пути, но до подвалов еще было далеко.
Колин высоко держал последнюю спичку и медленно шел впереди.
– Умница, – сказала я. – Ты нас спас.
Внезапный порыв холодного воздуха погасил спичку, и мы снова погрузились в черноту.
– Продолжай идти, – подстегнула его я. – Вдоль стены.
Колин замер.
– Не могу, – сказал он. – Боюсь темноты.
– Все в порядке. Я с тобой. Я не позволю ничему случиться.
Я толкнула его в спину, но он не сдвинулся с места.
– Нет, – отозвался он. – Не могу.
Я бы могла пойти без него, но была не в состоянии бросить его здесь одного.
И вдруг я осознала, что каким то образом даже в темноте слабо вижу белое лицо Колина. Секунду спустя я обратила внимание, что коридор наполняется усиливающимся светом.
Я увидела Доггера с большим фонарем над головой. Из за его спины боязливо выглядывала Порслин. Когда увидела, что я в безопасности, она бросилась ко мне и чуть не раздавила в объятиях.
– Ох, я донесла на тебя, – сказала она.
– И Доггер, видите ли, уже запер дверь в фонтане. Она открывается только снаружи, так что Том Булл не мог выбраться.
– Хорошая работа, Доггер, – заметил отец. Доггер улыбнулся и уставился в окно гостиной.
Даффи неловко поерзала на диване честерфильде. Отец оторвал ее от книги, настояв на том, чтобы она и Фели обе присутствовали при беседе. Это выглядело почти так, будто он гордится мной.
Фели стояла у камина, притворяясь, что ей скучно, и то бросала быстрые жадные взгляды на себя в зеркало, то жеманничала перед сержантом Грейвсом.
– Все это дело с хромцами такое интригующее, – заметил инспектор Хьюитт. – Твои записи оказались в высшей степени полезными.
Я слегка надулась.
– Я верно понял, что они проводили крещения в Канаве примерно с XVII века?
Я кивнула.
– Миссис Булл хотела окрестить своего ребенка на старый манер, а ее муж, вероятно, запретил ей.
– Так и было, – вмешался сержант Грейвс. – Он рассказал нам.
Инспектор бросил на него сердитый взгляд.
– Она отправилась в Канаву с мисс Маунтджой, доктор Киссинг видел их вместе. Могли присутствовать и другие хромцы. Я точно не знаю. Но что то пошло не так. Они окунули ребенка, держа за пятку, как требует традиция хромцов, когда случилось что то ужасное. Ребенок выскользнул и утонул. Они похоронили его в Изгородях и поклялись хранить тайну. Во всяком случае, думаю, что так и было.
Сержант Грейвс кивнул, и инспектор бросил на него такой взгляд!
– Миссис Булл сразу же придумала обвинить Фенеллу. В конце концов, она тогда проходила мимо фургона на дороге. Она вернулась домой и сказала мужу Тому, что их ребенка украли цыгане. И он поверил ей и верил до сих пор.
Я сделала глубокий вдох и продолжила:
– Фенелла гадала миссис Булл на празднике на прошлой неделе, сказала ей обычную чепуху, какую говорит всем: что в ее прошлом что то похоронено и это что то хочет выйти наружу.
Только в этот момент, когда я произносила эти слова, в мое сознание обрушились слова Фенеллы: «Сказала ей, что в ее прошлом что то похоронено; сказала, что оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили». На самом деле я записала эти слова в свой дневник, не понимая их значения.
Она могла узнать о предполагаемом похищении ребенка Буллов лишь позже, потому что уехала из Канавы до того, как начался трагический обряд крещения.
Миссис Булл, для подтверждения своей лжи, должно быть, подала заявление в полицию. Том из за своих сомнительных делишек наверняка держался подальше от полиции. Миссис Мюллет ведь проболталась, что у него были проблемы с законом.
Как жаль, что я не могу попросить инспектора подтвердить мою гипотезу, особенно в части, касающейся Тома Булла, но я знаю, он не захочет – не сможет – сказать мне. Может, в другой раз…
В любом случае Фенеллу почти наверняка выследили и допросили власти, расследуя пропажу ребенка: выследили, допросили и обелили. Это кажется очевидным.
Так что, когда миссис Булл на празднике неожиданно забрела в ее палатку, должно быть, это было все равно как если бы судьба прислала ее туда для правосудия.
«В вашем прошлом что то похоронено; оно хочет выйти наружу, хочет, чтобы все исправили», – сказала ей Фенелла, но она имела в виду не ребенка, она подразумевала обвинение миссис Булл в похищении!
«Месть – это моя работа», – сказала Фенелла.
Воистину месть!
Но не без цены.
Наверняка эта женщина узнала фургон Фенеллы на празднике. Что могло заставить ее войти в палатку?
Мне в голову приходила только одна причина: чувство вины.
Возможно, по мнению миссис Булл, ее ложь мужу и полиции начинала рушиться… Возможно, каким то странным образом она верила, что новая стычка отразит любые растущие подозрения со стороны Тома насчет ее вины.
Что сказал мне доктор Дарби? «Люди могут вести себя странно в состоянии тяжелого стресса».
– Что ж, – сказал инспектор, нарушив мои размышления. Он ждал продолжения.
– Что ж, миссис Булл, конечно, предположила, что Фенелла посмотрела в хрустальный шар и увидела утопление. Она, должно быть, пошла прямо домой и сказала мужу, что цыганка, забравшая их ребенка, снова разбила лагерь в Изгородях. Том пошел к фургону той же ночью и попытался убить ее. Вероятнее всего, он до сих пор верит жене, – добавила я. – Пусть даже тело его младенца нашли, готова поспорить, он продолжает обвинять цыган.
Я взглянула на сержанта Грейвса, но его лицо было каменным.
– Как ты можешь быть так уверена, что он был в фургоне? – спросил инспектор Хьюитт, переворачивая очередную страницу в своем блокноте.
– Потому что Колин Праут видел его там. И если бы этого было недостаточно, еще запах рыбы, – ответила я. – Думаю, вы обнаружите, что у Тома Булла болезнь, из за которой его тело источает рыбный запах. Доггер говорит, что такие случаи были описаны.
Брови инспектора Хьюитта слегка приподнялись, но он ничего не сказал.
– Вот почему, когда болезнь усилилась, он вынужден был сидеть дома. Весь последний год или даже дольше. Миссис Булл рассказывала сказки, что он уехал, все это время он был прямо тут, в Букшоу, и работал после наступления темноты. Он литейщик, вы знаете, и, вероятно, довольно искусный. Потому что отливает из металлолома поддельный антиквариат.
– Да, – сказал инспектор Хьюитт, удивив меня. – Не секрет, что когда то он работал у Сэмпсона в Ист Финчинге.
– И до сих пор работает, – предположила я. – По крайней мере ночами.
Инспектор Хьюитт закрыл блокнот и встал.
– Очень рад сообщить вам, полковник, что ваши каминные шпаги вскоре вернутся на место. Мы обнаружили их в каретном сарае, где Хейрвуд хранил антиквариат.
Я была права! Лиса Салли и Шоппо в доме Бруки – это вещи Харриет! Заменив их копиями, Бруки просто ждал возможности продать оригиналы в Лондоне.
– Об очень изощренных ворах и изготовителях фальшивок, полагаю, в должное время вы прочитаете в газетах.
– А что насчет мисс Маунтджой? – выпалила я. Мне было очень жаль бедную Тильду Маунтджой.
– Ей может быть выдвинуто обвинение в соучастии, – сказал инспектор. – Это дело главного констебля. Непростая задача.
– Бедный Колин, – добавила я. – У него нелегкая жизнь, не так ли?
– Могут обнаружиться смягчающие обстоятельства, – сказал инспектор Хьюитт. – Кроме этого, я ничего не могу сказать.
– Я точно поняла, что он замешан, когда нашла веревку.
Не успев произнести эти слова, я уже пожалела об этом.
– Веревку? Что за веревка?
– Веревка, которая упала сквозь решетку в фонтане Посейдона.
– Вулмер? Грейвс? Что мы об этом знаем?
– Ничего, сэр, – ответили они в унисон.
– Тогда, возможно, вы сделаете милость и немедленно отправитесь к фонтану, чтобы ликвидировать эту оплошность?
– Да, сэр, – ответили они и с красными лицами промаршировали из гостиной.
Инспектор снова сосредоточил на мне пристальное внимание.
– Веревка, – сказал он. – Расскажи мне о веревке.
– Без нее было не обойтись, – объяснила я. – Бруки был слишком тяжелым, его мог поднять на фонтан только очень сильный человек. Или бойскаут с веревкой.
– Благодарю, – сказал инспектор Хьюитт. – Достаточно. Уверен, мы сможем заполнить пробелы.
– Кроме того, – добавила я, – потертость на трезубце довольно ясно показывает, что без веревки не обошлось.
– Спасибо. Полагаю, мы уже это заметили.
Что ж, подумала я, вам некого винить, кроме самих себя, если вам не пришло в голову поискать веревку, которая оставила этот след. Временами представители власти ставили меня в тупик.
– Один последний момент, – заключил инспектор, потирая нос. – Возможно, ты будешь так добра, что просветишь нас по поводу маленького вопроса.
– Я к вашим услугам, инспектор, – ответила я.
– Зачем же Колин повесил Бруки на фонтане? Почему не оставил там, где он был?
Я начала издалека.
– Они дрались за ложку для лобстеров внутри основания фонтана. Когда Колин внезапно отпустил ее, Бруки по инерции изо всех сил воткнул ее себе в нос. Несчастный случай, конечно же.
Хотя именно так рассказал мне Колин, я должна признаться, что изрядно приукрасила историю для инспектора. В версию Колина я не верила абсолютно. Смерть Бруки, по моему мнению, была местью Колина за годы жестокого обращения. Это было убийство, самое настоящее.
Но кто я такая, чтобы судить? У меня нет намерения еще больше отягощать положение Колина.
– Бруки упал спиной на каменные ступени. Должно быть, именно это его и убило.
О Боже, прости мне эту маленькую ложь во спасение!
– Колин захватил веревку из туннеля и вздернул его на трезубец Посейдона. Ему пришлось связать запястья Бруки, чтобы его руки не выскользнули из пальто. Он не хотел рисковать, что тело упадет.
Инспектор бросил на меня взгляд, который я могу охарактеризовать только как скептический.
– Бруки, – продолжала я, – говорил Колину о верованиях хромцов, что рай прямо над головой. Видите ли, он хотел дать Бруки, так сказать, рывок на старте.
– Бог мой! – воскликнул отец.
Инспектор Хьюитт почесал нос.
– Гмм, – протянул он. – Производит впечатление притянутости за уши.
– Вовсе нет, инспектор, – возразила я. – Именно так Колин все объяснил мне. Уверена, что когда доктор Дарби и викарий разрешат вам допросить его…
Инспектор печально кивнул, как будто подозревал это с самого начала.
– Благодарю, Флавия, – сказал он, вставая и закрывая блокнот. – И вам спасибо, полковник де Люс. Вы были более чем великодушны, помогая нам разобраться в этом деле.
Он пошел к двери гостиной.
– О, Флавия, – произнес он довольно застенчиво, оборачиваясь. – Я чуть не забыл. Я пришел сегодня отчасти как посланец. Моя жена Антигона будет рада, если ты придешь на чай в среду… Если ты свободна, разумеется.
Антигона? Чай? И тут до меня дошло.
О, чудный день! Урла лап! Кур ла ла!66 Эта сияющая богиня Антигона призвала меня, Флавию Сабину де Люс, в свой увитый лозами дом!
– Благодарю, инспектор, – чинно ответила я. – Я проверю календарь и посмотрю, смогу ли я найти немного времени.
Я летела вверх по ступенькам. Не могла дождаться, чтобы рассказать Порслин!
Мне следовало бы догадаться, что она ушла.
Она вырвала чистый лист из моего дневника и приколола его к подушке булавкой:
Спасибо за все. Заходи, когда будешь в Лондоне.
Твоя подруга
Порслин.
И все, и больше ничего.
Сначала меня охватила печаль. Я никогда не встречала никого, похожего на Порслин Ли. Я уже по ней скучаю, несмотря на все наши разногласия.
Оказалось, мне сложно написать о портрете Харриет.
Оставить портрет в студии Ванетты Хейрвуд стоять лицом к стене – это даже не обсуждалось. Она, в конце концов, предложила его мне, и, поскольку Харриет сполна заплатила за работу, картина принадлежала Букшоу.
Я повешу ее тайком, решила я, в гостиной. Сдерну полог перед моим семейством со всеми церемониями, которые я способна изобразить. Не могу дождаться.
В конце концов, привезти картину оказалось не очень сложно. Я попросила миссис Мюллет перекинуться словечком с Кларенсом Мунди, владельцем единственного такси в Бишоп Лейси, и Кларенс согласился «осуществить доставку», как он выразился.
Темным дождливым днем в конце сентября мы подъехали к воротам коттеджа в Мальден Фенвике, и Кларенс проводил меня до двери, держа огромный черный зонт.
– Входите, – сказала Ванетта Хейрвуд. – Я вас ждала.
– Простите, мы немного опоздали, – извинилась я. – Дождь и тому подобное…
– Никаких проблем, – ответила она. – По правде говоря, я нахожу, что дни нынче тянутся дольше обычного.
Кларенс и я ждали в прихожей, когда сердитая Урсула появилась с большим предметом, завернутым в коричневую бумагу.
– Не промочите его, – сказала Ванетта. – Это моя лучшая работа.
Так мы привезли портрет Харриет в Букшоу.
– Подержи зонт, – попросил Кларенс, готовясь извлечь сверток с заднего сиденья машины. – Мне потребуются обе руки.
Прикрывая пакет от косого дождя, мы бросились к двери, словно неуклюжие трехногие бегуны.
Я расплатилась с Кларенсом и была на середине вестибюля, когда внезапно из кабинета появился отец.
– Что ты притащила в дом на этот раз? – поинтересовался он, и я не нашла в душе сил солгать.
– Это картина, – ответила я. – Она принадлежит тебе.
Отец прислонил ее к стене и вернулся в кабинет, откуда вышел с ножницами, чтобы перерезать суровую нитку, перевязывающую пакет в нескольких местах.
Бумага упала.
Это произошло две недели назад.
Портрет Харриет и троих ее детей больше не в вестибюле, но и не в гостиной. До сегодняшнего дня я обыскивала дом напрасно.
Но этим утром, открыв дверь лаборатории, я обнаружила, что картина висит над камином.
Я никому об этом не сказала.
Отец знает, что она здесь, и я знаю, что она здесь, и это все, что имеет значение.
Чтобы обеспечить достаточно драматическое освещение для этой истории, должен признаться, я кое где слегка подправил фазы луны, хотя читатель может спать спокойно, потому что, закончив, я все вернул в точности на место.
Написание книги – это, помимо прочего, длительное путешествие с друзьями, что то вроде паломничества. В пути мы делили пищу и обменивались рассказами, идеями, шутками и мыслями, иногда расставались, опять встречались. Таким образом, эти друзья неразрывно вплелись в ткань книги.
Моя сердечная благодарность
доктору Джону Харланду и Джанет Харланд, которым посвящена эта книга, за многие годы дружбы и бесчисленные блестящие предложения;
Норе и Дону Айви, не только открывшим для меня свой дом, но и лично проконтролировавшим осуществление мечты моей жизни;
моим редакторам: Биллу Мэсси из «Орион Букс» в Лондоне, Кейт Мисиак из «Рэндом Хаус» в Нью Йорке и Кристин Кочроун из «Даблдей Канада» в Торонто. И особенная благодарность Лорен Новек и Кони Мунро из «Рэндом Хаус», Нью Йорк, техническому редактору и литературному редактору соответственно, спокойно трудившимся за кулисами, сделав многое из того, за что хвалят меня;
Денизе Буковски, моему агенту, и Сьюзан Моррис из агентства «Буковски», бесстрашно жонглирующим с удивительной результативностью горами деталей;
Брэду Мартину, генеральному директору «Рэндом Хаус Канада», за его неизменную веру;
Сьюзан Коркоран из «Рэндом Хаус», Нью Йорк, и Шарон Кляйн из «Рэндом Хаус», Торонто, за их феноменальную поддержку;
Натали Брейн, Джейд Шендлер, Джульетт Эверс, Джессике Пурдью и Хелен Ричардсон из «Орион Букс», Лондон, избавившим меня от множества треволнений;
Дженнифер Херман и Майклу Болла за то, что сделали мое путешествие коротким и безопасным;
Кену Бойчуку и его авторской серии «Гримсби» за весьма запомнившийся вечер;
моему старому другу Роберту Нильсену из «Потлатч пабликейшенс», напечатавшему некоторые из моих ранних произведений и так же искренне обрадовавшемуся, увидев меня снова, как и я;
Теду Баррису, писателю и давнему другу, собранность и энергия которого всегда так вдохновляет;
Марион Мистерс из «Сыщика с Бейкер стрит» в Торонто и Венди Шарко из «Заядлого читателя» в Кобурге, приветствовавшим меня, когда я вернулся на место рождения и в родной город соответственно;
Рите и Хэнку Шеффер, нянчившимся со мной в Монреале;
Андреасу Кессарису из книжного магазина «Параграф» в Монреале;
«вестминстерским леди» из «Рэндом Хаус»: Черил Келли, Лори Зук, Шерри Дречслер, Пэм Кауфман, Джуди Полхаус, Камилл Марчи, Шерри Вирц, Стейси Карлинии, Эмили Бейтс, Эмми Уингфилд и Лорен Громлович, с которыми я разделил тонну книг и две тонны веселья;
Ким Монахан, Рэндаллу Кляйну и Дэвиду Уэллеру из «Рэндом Хаус» в Нью Йорке;
Тони Боргу, Мэри Роуз Грима, доктору Джо Рапа, Дорис Вела и доктору Реймонду Ксерри, которые вряд ли когда нибудь поймут, сколько пользы они принесли. Их доброта и любезность во время написания этой книги никогда не забудутся;
Мэри Джо Андерсон, Стэну Ашеру, Андреа Бэйли, Тиму Белфорду, Ребекке Брэйтон, Арлен Байнон, Стивену Клэйру, Ричарду Дэвису, Энн Лагейс Доусон, Майку Данкану, Ванессе Гейтс, Кэтлин Хей, Эндрю Кристаллу, Шерил Маккэй, Хьюберту О'Хирну, Марку Перцелю, Дэвиду Петерсону, Рику Петерсону. Крейгу Ринтулу, М. Дж. «Майку» Стоуну, Скотту Уокеру, Лизе Уинстон и Кэролин Йейтс, облегчившим мне жизнь, задавая правильные вопросы;
Скипу Ричардсу и Джорджу Таттерсфильду из «Ингрэм Бук компании» в Лаверни, Теннесси и Клэр Таттерсфильд, оказавшей мне большую честь, прогуляв школу, чтобы получить мой автограф, и Робину Гленнону за организацию очень запомнившегося дня;
Коллегам писателям Аннабел Лайон, Майклу Маккинли, Чаку Паланику и Даниэль Труссони за то, что разделили со мной часть пути;
Полу Ингрэму из «Прейри Лайтс Букс» в городе Айова, штат Айова, и Уэсу Калигеру. Несмотря на то что им пришлось развлекать президента Обаму накануне моего приезда, встреча была такой, о какой мечтает каждый автор;
моей «злой двойняшке» Барбаре Питерс из «Отравленного пера» в Скоттсдейле, Аризона, оставляющей удивительнейшие идеи на моем автоответчике, которые мне очень пригодились;
памяти моего дорогого друга Дэвида Томпсона из «Убийства по книге» в Хьюстоне, Техас, чья шокирующе ранняя смерть в сентябре 2010 года лишила мир детективной литературы одного из своих авторов. Известный своими энциклопедическими познаниями в области детектива, Дэвид пользовался всеобщей любовью писателей и читателей;
и жене Дэвида, Маккенне Джордан из «Убийства по книге», и матери Маккенны, Бренде Джордан, за доброту и ласку;
Дэну Мейеру и Робу Вайтраку из «Барнс энд Нобл», Нью Йорк; Эллен Кларк, Ричарду Хорсману, Дэйну Джексону и Эрику Цай из «Бордерс», Энн Арбор, Мичиган;
Барб Хадсон, Дженни Тернер Коллинз и Майклу Фрейзеру из «Джозеф Бет Букселлерс» в Цинциннати, Огайо, и Кэти Тиршек, безопасно доставившей меня туда, куда мне надо было попасть;
с любовью к Брайсонам: Джину, Биллу, Барбаре, Джону, Питеру и Дэвиду, которые всегда были рядом;
банде с Болл стрит: Бобу и Пэт Баркерам, Лиллиан Баркер Хосельтон, Джейн Маккейг, Джиму Томасу и Линде Хатселл Мэннинг – снова вместе спустя полвека. Томас Вулф был не прав: домой можно вернуться снова;
Эвелин и Ли Палмер и Роберту Брюсу Томпсону, помогавшим мне с химией. Все оставшиеся ошибки – мои.
Я также должен признать, что я особенно в неоплатном долгу перед книгами, вдохновившими меня на придумывание особой секты хромцов: «История и антиквариат диссентерских церквей и молитвенных домов в Лондоне, Вестминстере и Саутварке; включая жизни их священников, от подъема нонконформизма до настоящего времени» Уолтера Гибсона, Лондон, 1814 г. и «История крещения» Роберта Робинсона, Бостон, 1817 г.
И наконец, как всегда, с любовью к моей жене Ширли, облегчающей мне жизнь, жизнерадостно делающей то, что я не делал, и, кроме того, выполняющей роль моего личного компьютерного мастера. Никто не умеет лучше чинить дряхлые клавиатуры и при этом избавляться от крошек.
1 Дэнни Кей (1913–1987) – американский актер, певец и комик. (Здесь и далее прим. перев.).
2
О, у меня есть славная куча кокосов.
Они стоят рядом,
Большие, маленькие, некоторые размером с голову…
3 5 ноября – в этот день в Англии празднуют провал Порохового заговора, когда католики заговорщики планировали взорвать парламент.
4 «На санях и лошадях к отверженным сибирским прокаженным» – мемуары английской медсестры Кэт Марсден, которая в 1891 году совершила труднейшее путешествие в Сибирь, где ухаживала за прокаженными.
5 «Мученичество человека» – самый известный труд британского философа и антрополога Уильяма Рида (1838–1875), в котором он излагает историю западной цивилизации.
6 Этель Делл (1881–1939) – английская писательница, автор большого количества низкопробных любовных романов, весьма обожаемых ее неудовлетворенными современницами, но ненавидимыми критикой.
Делафильд (1890–1943) – еще одна весьма плодовитая английская писательница, прославившаяся благодаря «Дневнику провинциальной леди».
Уорвик Дипинг (1877–1950) – английский романист и автор коротких рассказов, специализировался преимущественно на исторических любовных романах.
7 Фели, видимо, имела в виду, что Бруки живет за счет матери. Эмигрант на пособии (remittance man) – специальный термин в Англии (теперь устаревший), обозначавший эмигрантов, которые жили на пособие, присылаемое с родины.
8 Порода лошадей тяжеловозов.
9 Миссис Мюллет имеет в виду знаменитый детский стишок о матушке Хаббард и ее псе, очень популярный в Англии XIX века.
10 Флавия смешала тут в кучу коней, людей и бог знает еще кого, то бишь секты, политические движения и вымысел. К тому же основная часть упомянутых организаций уже не существовала на момент действия в романе.
На самом деле Брэдли этой фразой точно цитирует один из выпусков газеты «Политический реестр» – памфлет Уильяма Кобблетта (1763–1835).
Рантеры – пантеистическая секта, существовавшая в Англии в XVII веке, проповедовавшая то, что Бог в каждом создании, и поэтому отрицавшая церковные институты.
Шейкеры – американская секта, зародившаяся в Англии, проповедовавшая социальное равенство и отказ от секса; считали их главу Энн Ли новым воплощением Христа.
Квакеры – конфессия, возникшая среди радикальных пуритан; утверждали ненасилие и гуманизм.
Диггеры – движение сельской бедноты против частной собственности, возникшее в 1649 году.
Левеллеры – радикальное политическое движение против монархии, появившееся в 1647 году.
Свадлеры – презрительное прозвище, данное ирландскими католиками методистам (англ. swaddle – пеленать).
Данкеры – христианская конфессия, организовавшаяся в Германии в 1708 году, проповедовавшая непротивление и принимавшая в качестве священной книги только Новый Завет.
Танкеры – то же, что и данкеры, исходное немецкое наименование, трансформировавшееся, когда конфессия распространилась в США.
Слайдеры, тумблеры и неиспорченники – неведомы зверюшки.
11 Образованный читатель наверняка догадался, что не испорченная эрудицией миссис Мюллет имела в виду Ахиллеса, которого мать искупала в реке Стикс, держа за пятку, чтобы он стал неуязвимым.
12 Бегума – знатная дама в Индии.
13 «„Пинафор“ ее величества» и «Гондольеры» – комические оперы известного английского дуэта композитора А. Салливана и либреттиста У. С. Гилберта, впервые поставленные в 1878 и 1889 гг., обе имели оглушительный успех.
14 Спорран – кожаная сумка мехом наружу с кисточками, часть национального костюма шотландского горца.
15 Жемчужные врата – это врата рая.
16 Речь идет о специальной разновидности чайных ложек, производившихся в Англии до 70 х гг. XVIII века и служивших для того, чтобы отмеривать необходимое количество заварки для чайника. В те годы чай был очень грубым и плохо отсортированным, поэтому, чтобы избежать попадания в чай пыли и грязи из упаковки, использовали специальную мерную ложку с дырочками (англ. mote spoon, mote – пылинка, соринка).
17 Сеть универмагов, основанная в Лондоне в 1871 году группой офицеров армии и флота. Изначально здесь могли делать покупки только военные и их жены.
18 Лорд Гав Гав – прозвище нескольких ведущих на англоязычном пропагандистском радио, транслировавшемся нацистами в Великобритании и США с 1939 по 1945 г.
19 «Леди из Шалота» – знаменитая картина художника прерафаэлита Дж. У. Уотерхауса, посвященная поэме А. Теннисона «Волшебница Шалот».
20 «Санлайт» – британская компания по производству мыла, которая первой начала продавать мыло в таких упаковках, которые мы знаем сейчас (до этого мыло продавалось длинными брусками).
21 Железнодорожная мания – в 1840 х гг. в Англии случился железнодорожный бум, повсюду строились железные дороги, но этот бум в итоге обернулся кризисом.
22 Роберт Фалькон Скотт (1868–1912) – британский полярный исследователь, один из первооткрывателей Южного полюса в 1912 году. О его знаменитой экспедиции в 1948 году был снят фильм «Скотт из Антарктики».
23 Фаэтон – четырехколесная открытая коляска.
24 «Роял Альберт» – знаменитая марка английского фарфора, появившаяся в конце XIX века и славившаяся своей утонченностью. Существует до сих пор.
25 Кекс «Данди» – шотландский десерт, кекс из цукатов и сухофруктов, традиционное рождественское лакомство в англоязычных странах.
26 Обюссон – французский город, где находилась знаменитая одноименная ковроткацкая мануфактура, отличавшаяся уникальной техникой и в 1665 году получившая статус королевской.
27 «Пятнистый Дик» (Spotted Dick) – английский десерт, пудинг с сухофруктами, традиционно готовившийся на основе почечного жира. Варится на пару.
28 Как, должно быть, догадался проницательный читатель, 212 градусов Фаренгейта – это 100 градусов Цельсия. А 417 – это 213.
29 Камелия китайская (Camellia sinensis) – как ни странно, действительно научное название чайного куста.
30 «MI» – английская военная разведка, ее разные отделения имеют разные номера – «MI 5», «MI 6» и т. д.
31 Блетчли Парк – поместье в городе Блетчли, графство Букингемшир, где во время Второй мировой войны располагалось главное шифровальное подразделение Великобритании – Правительственная школа кодов и шифров.
32 «День Д» – американское военное обозначение дня начала какой либо операции. Операция «Тигр» – операция союзных войск по высадке в Нормандии 6 июня 1944 года.
33 Цветовой тест Люшера – тест, позволяющий определить психологические характеристики личности с помощью реакции человека на разные цвета.
34 Стихотворение «Тигр» У. Блейка в переводе С. Маршака.
35 1 стоун = 6,34 кг.
36 Имя Уильяма Перкина носили два выдающихся английских химика органика, сын и отец; честь изобретения одного из первых синтетических красителей мовеина (пурпурной краски, о которой упоминает Флавия) принадлежит старшему.
37 Женский монашеский орден Святого смирения Марии, основанный во Франции в XIX в. и затем перебравшийся в Америку, занимался помощью сиротам, видимо, поэтому злобная Фели своим сравнением пытается внушить Флавии, что она не родная дочь.
38 Старый Гарри – английское прозвище дьявола.
39 «Музыкальные стулья» – детская игра, в которой участников на один больше, чем стульев. Пока играет музыка, участники ходят среди стульев, а когда она умолкает, все пытаются сесть. Один выбывает. Затем убирают один стул, все повторяется, и так до победного конца, пока не останется один человек.
40
Тридцать белых лошадей на красном холме,
То топчут, то чавкают,
То стоят смирно.
41
Одна – радость, две – печаль,
Три – свадьба, четыре – смерть.
42
По пути в Сент Ивс
Я встретил человека с семью женами.
У каждой жены было семь мешков,
В каждом мешке было семь кошек,
У каждой кошки было семеро котят.
Котята, кошки, мешки, жены –
Сколько идет в Сент Ивс?
43 Нонконформисты – не согласные по ряду вопросов с англиканской церковью (баптисты, методисты и др.). Диссентеры – в Англии одно из наименований лиц, отклонившихся от официально принятого вероисповедания; этот термин применялся для тех, кто подвергался преследованиям со стороны государственной церкви. Чаще всего к диссентерам относили пуритан.
44 Акт о веротерпимости – закон 1689 года, позволявший нонконформистам свободно исповедовать свою веру, иметь свои учреждения и учителей, если они принесут клятву верности. Касался только нонконформистов и диссентеров, но не католиков.
45 Акт о пяти милях – закон, принятый английским парламентом в 1665 году и запрещавший священникам жить в пределах пяти миль от приходов, из которых их исключили, если они не принесут клятву никогда не сопротивляться королю, не пытаться изменить правительство, церковь или государство.
46 Графиня Хантингдон участвовала в организации кальвинистской методистской церкви.
47 Великое ложе из Вейра – чудовищных размеров (десять на одиннадцать футов) кровать под балдахином на четырех столбиках, на ней спокойно могли разместиться пятнадцать человек. Сделана плотником Джонасом Фосбруком в 1590 году, покрыта узорами и инкрустациями по мотивам европейского Ренессанса; долго использовалась и хранилась в городе Вейре в графстве Хартфоршир; в 1931 году была куплена музеем Виктории и Альберта.
48 «Браун Бетти» – вид заварочного чайника, круглый и покрытый марганцевой коричневой глазурью. Его начали делать в 1695 году в Сток он Тренте из местной красной глины, хорошо сохранявшей тепло.
49 «Оксфорд» – модель автомобиля английской марки «Моррис».
50 «Ланцет» – английский медицинский журнал, один из старейших и самых уважаемых в мире. Издается с 1823 года до сих пор.
51 Цит. по переводу Т. Л. Щепкиной Куперник.
52 Presto (итал.) – быстро, быстрый, а под загадочным словом chango Флавия, должно быть, имеет в виду cangio (итал.) – перемена.
53 На русском эту жидкость называют царской водкой.
54 Ниссеновский барак (по имени автора конструкции – подполковника П. Ниссена) – сборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, во времена Первой мировой войны использовался в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки.
55 Скрап – металлический лом и металлические отходы производства, идущие на переплавку.
56 «А. В. С.» (Aerated Bread Company) – «Аэрированная хлебная компания», английское предприятие, просуществовавшее с 1862 года по 1980 е гг., прославившееся новыми, более полезными технологиями выпечки хлеба и сетью чайных комнат самообслуживания. Забавно, что в викторианскую эпоху, когда леди не могла выйти из дома без сопровождения, чтобы не нанести ущерб своей репутации, чайные были единственным местом, куда женщина могла прийти одна.
57 «Плейерс» – английская табачная фирма, основанная в Ноттингеме в 1877 году и в настоящее время являющаяся частью Imperial Tobacco Croup, четвертого в мире по величине производителя табака. «Плейерс» прославилась, в частности, тем, что продавала готовые сигареты, в то время как до нее табак продавался россыпью и из него потом надо было самостоятельно скручивать сигареты.
58
И так он разрушает свое здоровье и губит состояние
В тщеславном поиске удовольствий до тех пор,
Пока посреди веселых забав не повстречается со своей погибелью
И не столкнется с оружием, которым будет убит.
(К сожалению, переводчик не смог найти, откуда цитата. По видимому, собственное сочинение высокообразованного доктора.)
59
Мы пашем поля и сеем
добрые семена в землю,
но их кормит и поит
всемогущая рука Господа;
Он посылает снег зимой,
тепло, чтобы зерно набухло,
ветры и солнечный свет,
и нежный освежающий дождь.
60
Только Он – Творец
всех вещей, ближних и дальних,
Он раскрашивает придорожный цветок,
Он зажигает вечернюю звезду;
ветра и волны повинуются Ему…
61 Шарль Буайе (1899–1978) – американский киноактер французского происхождения, четырежды номинированный на «Оскар». Играл с самыми известными кинозвездами своего времени – Гретой Гарбо, Кэтрин Хэпберн, Марлен Дитрих, Ингрид Бергман и др.
62 Цитата из Евангелия от Луки: «Мир вам». – «И духу твоему» (лат.).
63 Жутко поучительная классическая детская книжка шотландского автора Кеннета Грэма, впервые изданная в 1908 году. Была неоднократно переиздана, поставлена в театре и экранизирована.
64 Резервирование – способ покупки, особенно популярный до появления кредитных карт и заключавшийся в том, что покупатель платил за товар частями, в то время как товар резервировался за ним и выдавался после совершения последнего платежа.
65
Боже, храни короля,
Да здравствует наш благородный король,
Пусть он…
(Начало английского гимна.)
66 Урла лап! Кур ла ла! – цитата из стихотворения Л. Кэрролла «Верлиока» в переводе Т. Л. Щепкиной Куперник (также известно в переводе Д. Орловской под названием «Бармаглот»).