Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
C государственной точки зрения
Введение
Эта книга выросла из интеллектуального отступления, которое стало таким захватывающим, что я решил вообще отказаться от моего первоначального маршрута. Совершив, казалось, необдуманный поворот, я увидел удивительный новый пейзаж и почувствовал, что направляюсь именно туда, куда надо, – это убедило меня изменить планы. Новый маршрут, я полагаю, имеет свою собственную логику. Он мог бы оказаться еще более изящным, если бы я додумался до этого с самого начала. Совершенно ясно, однако, что обходной путь, пусть и по более ухабистым и окольным дорогам, чем я рассчитывал, привел к более существенному результату. Читатель, разумеется, мог бы найти более опытного проводника, но маршрут этот так далек от протоптанных троп, что, если вы отправляетесь именно туда, вам придется согласиться на того следопыта, которого удалось найти.
Несколько слов относительно пути, по которому я не пошел. Сначала я собирался выяснить, почему государство всегда оказывалось врагом, грубо говоря, «бродяг». В контексте Юго-Восточной Азии это обещало плодотворные возможности объяснения извечно напряженных отношений между подвижными народами гор, использующих подсечно-огневую систему земледелия, с одной стороны, и производителями риса-сырца, жителями долинных царств, с другой. Вопрос, однако, вышел за рамки региональной географии. Кочевники и скотоводы (вроде берберов и бедуинов), охотники-собиратели, цыгане, бродяги, бездомные, странники, беглые рабы и крепостные всегда были занозой в теле государств. Усилия, направленные на достижение устойчивой оседлости этих кочевых народов, превращались в постоянно действующий государственным проектом — в частности, потому, что это так редко удавалось.
Чем больше я исследовал эти усилия по закреплению оседлости, тем больше видел в них попытку государства сделать общество более понятным, организовать население так, чтобы упростить государству исполнение его классических функций – сбора налогов, обеспечение воинской повинности и предотвращение волнений. Начав двигаться в этих понятиях, я увидел в «прозрачности» общества для взгляда государства центральную проблему государственного управления. В эпоху премодерна государство было во многих важных отношениях слепым: оно совсем мало знало о своих подданных – об их благосостоянии, землях и урожаях, местонахождении, да даже и о том, кто они, вообще, такие. Государство нуждалось в чем-нибудь вроде детальной «карты» своих земель и людей. А главное, недоставало меры – метрики, которая позволила бы ему «переводить» то, что оно знало, в некий общий стандарт, необходимый для обозрения. Поэтому вмешательства государства в жизнь подданных были часто непродуманными и губительными.
Именно с этого места и началось отступление от первоначально выбранного пути. Каким образом государство постепенно приобрело власть над своими подданными и средой их обитания? Внезапно такие разные процессы, как создание постоянных фамилий, стандартизация мер и весов, учреждение земельного кадастра и переписи населения, изобретение права собственности на землю, стандартизация языка и логики, проектирование городов и организация транспорта становились понятными как стремление к простоте и ясности. В каждом случае чиновники имели дело с исключительно сложными и невнятными местными социальными практиками – с обычаями землевладения или способами наменования – и создавали стандартную схему, посредством которой можно было бы централизованно регистрировать и прослеживать действие этих обычаев.
Организация природного мира не составила исключения. В конце концов, сельское хозяйство есть радикальная реорганизация и упрощение флоры ради достижения целей человека. Каковы бы ни были другие цели проектов научного лесоводства и сельского хозяйства, проектов размещения и устройства плантаций, колхозов, деревень уджамаа и стратегических поселений – все они казались направленными на то, чтобы сделать территорию, ее производство и рабочую силу более доступной обзору, а, следовательно, и управлению — сверху и из центра.
Здесь может оказаться полезной аналогия с пчеловодством. Во времена премодерна сбор меда был трудным делом. Даже если пчелы размещались в соломенных ульях, собирание меда обычно было связано с выселением пчел, и часто пчелиная семья при этом гибла. Устройство помещений для расплода и ячеек меда следует сложному рисунку, меняющемуся от улья к улью — рисунку, который не учитывали во время извлечения меда. Современный улей, напротив, разработан, чтобы решить эти проблемы пчеловода. При помощи устройства, которое называется «маточная разделительная решетка», помещения для расплода отделяются от запасов меда, не позволяя матке откладывать яйца в количестве, превышающем определенный уровень. Кроме того, восковые ячейки аккуратно расположены в вертикальных рамках, по девять или десять в коробке, что позволяет легко извлекать мед, воск и прополис. Выемка стала возможной благодаря соблюдению «пчелиного пространства» — точно рассчитанного зазора между рамками, который пчелы оставляют свободным для прохода, не соединяя рамки между собой сотами. С точки зрения пчеловода, современный улей – упорядоченный и «доступный наблюдению» - позволяет следить за состоянием семьи и матки, судить о ее продуктивности (по весу), увеличивать или уменьшать размер улья на стандартные единицы, перемещать его на новое место, а, главное, не извлекать чрезмерное количество меда (в умеренном климате), чтобы обеспечить успешную зимовку пчелиной семьи.
Не хотелось бы распространять эту аналогию дальше, чем следует, но многое из эпохи раннего модерна в европейском искусстве управления государством кажется мне очень похожим: рационализация и стандартизация, перевод сложного и причудливого социального иероглифа в наглядный и административно более удобный формат. Введенные таким образом социальные упрощения не только позволяли более точно наладить сбор налогов и исполнение воинской повинности, но и вообще значительно расширили возможности государства. Они сделали возможными вмешательства государства в жизнь граждан с самыми разными целями, такими, как санитарные мероприятия, политический надзор или помощь бедным.
Эти государственные упрощения, основная данность в управлении государством с начала Нового времени, были, как я начал понимать, довольно похожи на абрисные изображения территории. Они отнюдь не представляли истинную деятельность общества, которое они изображали, и не для этого были предназначены: они представляли только тот срез общества, который интересовал официального наблюдателя. Кроме того, это были не просто карты. Это были такие карты, которые, будучи соединенными с государственной властью, позволяли многое переделать в той действительности, которую они изображают. Так, государственный земельный кадастр, созданный, чтобы определять подлежащих налогообложению земельных собственников, не просто описывает систему землевладения: он создает такую систему благодаря способности придавать своим категориям силу закона. В первой главе я пытаюсь объяснить, насколько всеобъемлюще общество и окружающая среда были переделаны наглядными государственными картами.
Этот взгляд на управление государством эпохи раннего модерна не особенно оригинален, но, соответственно измененный, он может дать различную оптику, сквозь которую можно с пользой для дела рассмотреть множество примеров колоссальных фиаско в развитии беднейших государств третьего мира и Восточной Европы.
Но «фиаско» – слишком легковесное слово для бедствий, которые я имею в виду. Большой Скачок в Китае, коллективизация в России и принудительное собирание людей в деревни в Танзании, Мозамбике и Эфиопии занимают свое место среди великих человеческих трагедий двадцатого века по числу утраченных и непоправимо разрушенных жизней. На менее драматическом, но гораздо более привычном уровне, история развития Третьего мира погребена под завалами грандиозных сельскохозяйственных и градостроительных проектов (таких, как Бразилиа или Чандигарх), в которых пострадавшей стороной являются их жители.
Не так уж трудно, увы, понять, почему так много человеческих жизней было разрушено столкновениями между этническими группами, религиозными сектами или языковыми общинами. Труднее уяснить, почему так много хорошо задуманных систем улучшения условий человеческого существования развивалось так трагически неудачно. На последующих страницах я намерен дать убедительный логический анализ причин, лежащих в основе краха некоторых великих утопических социальных проектов двадцатого века.
Я собираюсь доказать, что наиболее трагические примеры социальных проектов государства осуществляются в губительном сочетании четырех элементов, причем для полностью развернувшегося бедствия все эти элементы необходимы. Первый из них – административное рвение, стремящееся приводить в порядок природу и общество – государственные упрощения, описанные выше. Сами по себе они представляют лишь ничем не замечательные инструменты современного управления государством; они столь же необходимы для обслуживания нашего благосостояния и свободы, как и для проектов потенциального современного диктатора. Они поддерживают концепцию гражданства и условия социального благосостояния, но так же могли бы поддерживать политику заключения нежелательных меньшинств в концлагерях.
Второй элемент – это то, что я называю идеологией высокого модернизма. Это наиболее мощная, можно даже сказать, чрезмерно мускулистая версия уверенности в научно-техническом прогрессе, расширении производства, возрастающем удовлетворении человеческих потребностей, господстве над природой (включая человеческую природу), и, главное, в рациональности проекта социального порядка, выведенного из научного понимания естественных законов. Она сложилась, конечно, на Западе, как побочный продукт беспрецедентного прогресса науки и промышленности.
Высокий модернизм не нужно путать с научной практикой. Это существенно, поскольку термин «идеология» подразумевает веру, которая занимает место учета закономерностей науки и техники, как это и было в действительности. Вера была, таким образом, некритической, нескептической и, соответственно, ненаучно оптимистической относительно возможностей всеохватного планирования человеческого расселения и производства. Носители идеологии высокого модернизма были склонны видеть рациональный порядок в наглядных визуальных эстетических терминах. Для них эффективный, рационально организованный город, деревня или ферма был поселением, которое выглядело упорядоченным в геометрическом смысле. Носители идеологии высокого модернизма, когда их планы терпели неудачу или им мешали, отступали по направлению к тому, что я называю миниатюризацией: создание более легко управляемого микропорядка в образцовых городах, образцовых деревнях и образцовых фермах.
Высокий модернизм относился к «интересам» так же, как к вере. Его носители, даже когда они были капиталистическими предпринимателями, совершали требуемые государством действия, чтобы реализовать его планы. В большинстве случаев это были крупные должностные лица и главы государств. Они предпочитали некоторые формы планирования и социальной организации (огромные дамбы, централизованную связь и транспорт, большие фабрики и фермы, городов, выстроенные по схеме упорядоченной сетки), потому что эти формы были удобны – на взгляд носителя идеологии высокого модернизма – а также отвечали их политическим интересам как государственных чиновников. Имелось, мягко говоря, избирательное сродство между высоким модернизмом и интересами многих государственных официальных лиц.
Подобно любой идеологии, высокий модернизм имел специфический временной и социальный контекст. Подвиги национальной экономической мобилизации воюющих сторон (особенно Германии) в мировой войне, мне кажется, отмечают его высочайшие достижения. Это и не удивительно, его наиболее плодородная социальная почва и должна была найтись среди планировщиков, инженеров, архитекторов, ученых и техников, чьи навыки и положение он использовал для проектирования нового порядка. Вера в высокий модернизм не требовала никакого пересмотра традиционных политических границ; его представителей можно было найти в политическом спектре от левого конца до правого, но особенно часто они попадались среди тех, кто хотел использовать государственную власть, чтобы вызвать огромные, утопические изменения в народных привычках – привычках работы, образе жизни, моральном поведении и взгляде на мир. Само по себе это утопическое видение не было опасным – там, где оно одушевляло планы дальнейшей жизни в либеральных парламентских обществах, где планировщики были должны договариваться с организованными гражданами, оно могло подталкивать реформы.
Только когда к этим первым двум элементам присоединяется третий, сочетание становится смертельно опасным. Третий элемент – это авторитарное государство, которое желает и способно использовать всю свою власть, чтобы воплотить в жизнь эти высокомодернистские проекты. Наиболее плодородная почва для этого – время войны, революции, депрессии и борьбы за национальное освобождение. В таких ситуациях чрезвычайные обстоятельства способствуют узурпации чрезвычайных полномочий и часто делегитимизируют предыдущий режим. Также характерно, что к власти приходят такие элиты, которые отрекаются от прошлого и предлагают людям революционные проекты.
Четвертый элемент тесно связан с третьим: обессиленное гражданское общество, которое неспособно сопротивляться этим планам. Война, революция и экономический крах часто резко ослабляют гражданское общество и делают народные массы более восприимчивыми к идее передела имущества. Позднее колониальное правление, с его социально-техническими стремлениями и способностью управлять за счет грубой силы против популярной оппозиции, иногда оказывалось способно выполнить это последнее условие.
Подытоживая, скажем: доступность взгляду общественной конструкции дает возможность крупномасштабной социальной перестройки, идеология высокого модернизма заставляет желать ее, авторитарное государство обеспечивает готовность действовать в соответствии с этим желанием, а выведенное из строя гражданское общество позволяет выровнять социальный ландшафт, чтобы на нем строить все заново.
Как заметил читатель, я еще не объяснил, почему высокомодернистский план, поддержанный авторитарной властью, на практике терпел неудачу. Объяснение неудачи – моя вторая цель.
Разработанный и спланированный социальный порядок с необходимостью схематичен – он всегда игнорирует существенные черты любой реальности, любого функционирующего социального порядка. Этот факт легче всего проиллюстрировать забастовкой того типа, которая называется «соблюдать правила» – она основана на том, что любой процесс производства зависит от неформальных методов и импровизаций, которые никогда не смогут быть кодифицированы. Просто скрупулезно придерживаясь правил, рабочие могут фактически остановить производство. Точно таким же образом упрощенные правила воплощения планов, скажем, города, деревни или колхоза не годились в качестве набора инструкций для создания функционирующего социального порядка. Формальная схема паразитировала на неформальных процессах, создавать или поддерживать которые она сама не могла. Если же она подавляла эти неформальные процессы, это был провал: терпели неудачу те, для счастья которых был задуман этот проект, а в конечном счете и сами проектировщики тоже.
Многое в этой книге можно счесть направленным против империализма того высокого модерниста, который запланировал определенный социальный порядок. Я подчеркиваю здесь слово «империализм», потому что не выступаю против всякого бюрократического планирования или вообще против идеологии высокого модернизма. Я выступаю против имперского или гегемонического менталитета планирования, который исключает необходимую роль местного знания и умения.
Везде в книге я подчеркиваю роль практического знания, неформальных процессов и импровизации перед лицом живого непредсказуемого развития. В главах 4 и 5 я противопоставляю высокомодернистские взгляды и методы городских планировщиков и революционеров и их критиков, подчеркивая сложность и неоконченность любых процессов. В качестве типичных представителей высокого модернизма взяты Ле Корбюзье и Ленин, а Джейн Джекобс и Роза Люксембург представляют их убедительную критику. Главы 6 и 7 содержат отчет о советской коллективизации и танзанийской принудительной виллажизации, которые показывают, как схематичное авторитарное решение о производстве и социальном порядке неизбежно терпит неудачу, когда оно игнорирует ценное знание, воплощенное в местных методах. (Ранняя версия содержала анализ проекта «Управление ресурсами долины Теннесси», высокомодернистский эксперимент Соединенных Штатов, дедушку всех региональных проектов развития. Я вынужден был отставить этот материал в сторону, чтобы сократить эту все еще слишком длинную книгу.)
Наконец, в главе 9 я пытаюсь осмыслить природу практического знания и противопоставить его более формальному дедуктивному, эпистемическому знанию. Слово метис, восходящее к классической Греции и обозначающее знание, которое можно получить только из практического опыта, служит для пояснения того, что я имею в виду.
Здесь я должен также подтвердить мой долг авторам-анархистам (Кропоткин, Бакунин, Малатеста, Прудон), которые последовательно подчеркивают роль взаимности социального действия в создании социального порядка в противоположность обязательной иерархической координации. Их понимание термина «взаимность» покрывает некоторые, но не все, смысловые оттенки, которые я хочу охватить понятием «метис».
Радикально упрощенные проекты социальной организации, кажется, подвержены такому же риску неудачи, как и упрощенные проекты естественной окружающей среды. Уязвимость монокультурных коммерческих лесов и генетически программируемая, механическая монокультурность подражает неудачам колхозов и спланированных городов. На этом уровне я рассматриваю жизнеспособность как социального, так и природного разнообразия и особенно тщательно у ее пределов – чем в принципе, вероятно, ограничено наше знание сложного, функционирующего порядка. Я думаю, что вполне возможно обратить эту аргументацию против упрощения социальной науки. Но поскольку сам я уже ухватил больше, чем могу прожевать, я оставляю этот путь другим вместе с моим благословением.
Я отдаю себе отчет в том, что, пытаясь создать парадигму рассмотрения, рискую выказать гордость, в которой – и справедливо – обвинял высоких модернистов. Как только вы обработали линзы, которые изменяют ваши возможности видеть, вы испытываете большое искушение посмотреть на все остальное через те же самые очки. Я, однако, хочу заявить о своей невиновности по двум пунктам, и думаю, что внимательное чтение докажет это. Первый пункт – обвинение в том, что я некритически восхищаюсь всем местным, традиционным и общепринятым. Я понимаю, что практическое знание, которое я описываю, часто трудно отделить от практик доминирования, монополии и исключения, которые оскорбляют современную либеральную чувствительность. Моя точка зрения состоит не в том, что практическое знание – продукт некоторого мифического эгалитарного состояния природы. Скорее я думаю, что формальные схемы порядка не работают без некоторых элементов практического знания, а как раз их-то они пытаются изгонять. Второе обвинение состоит в том, что моя аргументация является анархистской и направлена против государства как такового. Что ж, государство, как я вполне ясно показываю, является спорным учреждением, оно лежит в основе и наших свобод, и наших несвобод. Я показываю, что некоторые виды государств, которые руководствуются утопическими планами и авторитарным игнорированием ценностей, желаний и возражений их подданных, действительно являются смертельной угрозой человеческому благосостоянию. Если исключить эту ужасную, но ставшую слишком обычной ситуацию, мы всегда должны сами взвесить, насколько полезны вмешательства государства и какой вред они приносят.
Закончив эту книгу, я понял, что критический анализ некоторых форм государственного правления может показаться, если посмотреть с позиций после 1989 года, взглядом капиталистического триумфализма, своего рода странной археологией. Государства с претензиями и властью, которую я критикую, либо вовсе исчезли, либо резко уменьшили свои амбиции. И все же, как я ясно даю понять в исследовании научного сельского хозяйства, индустриального сельского хозяйства и капиталистических рынков вообще, крупномасштабный капитализм – точно такое же средство гомогенизации, создания однородности, схематичности и решительного упрощения, как и государство, с той разницей, однако, что для капиталиста упрощение обязано окупиться. Рынок с необходимостью сводит качество к количеству через механизм ценообразования и способствует стандартизации; на рынке говорят деньги, а не люди. Сегодня глобальный капитализм – возможно, наиболее мощная сила гомогенизации, учитывая даже, что государство в некоторых случаях выступает в защиту местных отличий и разнообразия. (В книге «В кильватере Просвещения» Джон Грей выдвигает аналогичные обвинения в адрес либерализма, ограниченность которого он видит в том, что либерализм основывается на культурном и институциональном капитале, который сам же стремится подорвать.) Вызванная широкомасштабными забастовками задержка структурных изменений во Франции, необходимых для принятия единой европейской валюты, – лишь соломинка в стоге сена. Проще говоря, мои претензии к государству определенного вида вовсе не означают, что я ратую за политически неангажированное рыночное регулирование, как это делают Фридрих Хаек и Милтон Фридман. Мы увидим, что выводы, которые можно сделать из неудач модернистских проектов социальной инженерии, применимы к стандартизации, диктуемой рынком, в той же мере, что и к бюрократической гомогенизации.
Часть 1
Государственные проекты прояснения и упрощения
1. Природа и пространство.
Разве не великое удовлетворение для короля – знать в любой момент каждого года число его подданных, общее и по областям, со всем достатком, богатством и бедностью каждого места; [число] его дворян и священнослужителей всех видов, монахов, католиков и тех, кто придерживается другой религии, размещенных по месту их жительства?... [Разве это не] полезное и необходимое удовольствие для него – быть способным в собственной канцелярии рассматривать во всякое время настоящее и прошлое состояние огромного царства, которое он возглавляет, и быть способным самому знать достоверно, в чем состоит его великолепие, его богатство и сила? — Маркиз Вобан при предложении Людовику XIV ежегодной переписи в 1686 году.
Некоторые формы знания и способы управления требуют сужения поля зрения. Большое преимущество такого узкого взгляда состоит в том, что определенные ограниченные аспекты сложной и не поддающейся управлению действительности видны гораздо яснее. Это упрощение, в свою очередь, делает явление в центре поля зрения более четким и, следовательно, более доступным для аккуратного измерения и вычисления. Oбъединяя подобные наблюдения, можно достичь целостного, общего, обзорного представления об отобранной действительности, тем самым допуская высокий уровень схематичности знания, контроля и манипулирования.
Изобретение научного лесоводства в конце восемнадцатого века в Пруссии и Саксонии может служить образцом этого процесса1. Хотя история научного лесоводства интересна и сама по себе, здесь она используется как метафора форм знания и манипулятивной деятельности, характерных для властных структур с четко выраженными интересами, наиболее яркими примерами которых могут служить государственная бюрократия и большие коммерческие фирмы. Рассмотрев, как упрощение, стремление к понятности и манипуляция действуют в управлении лесами, мы сможем увидеть, как современное государство применяет аналогичную оптику к городскому планированию, сельскому расселению, управлению землями и сельскому хозяйству.
Государственное и научное лесоводство: притча
Я [Гильгамеш] победил бы в кедровом лесу. ... я подниму руку и буду рубить Кедр. — Эпос о Гильгамеше
Европейское государство раннего модерна даже до развития научного лесоводства видело в своих лесах прежде всего источник доходов. Безусловно, другие аспекты лесопользования — например, получение древесины для судостроения, государственного строительства и отопления жилищ его подданных — также не были лишены официального управления. Эти заботы имели самое серьезное значение для государственного дохода и безопасности2. Однако, не слишком преувеличивая, можно сказать, что интерес короны к лесам сводился - через призму финансов – лишь к одному: доходу, ежегодно извлекаемому из производства древесины.
Лучший способ оценить, насколько серьезным было это ограничение поля зрения, - посмотреть, что из него выпало. В суммах полученных доходов лес выражался в виде объемов коммерческой древесины, т.е. стольких-то тысяч погонных футов строительной древесины и стольких-то кордов дров, проданных по определенной цене. Они не учитывали, конечно, всех тех деревьев, кустарников и других растений, мало перспективных для государственного дохода. Не учитывались также все те части потенциально приносящих доход деревьев, которые могли бы быть полезны населению, но ценность которых не имела прямого денежного выражения. Здесь я имею в виду листву и ее использование в качестве фуража; плоды как пища для людей и домашних животных; ветви и прутья, используемые в качестве подстилок, ограждений, кольев и хвороста; кору и корни для изготовления лекарств и для дубления; сок для изготовления смолы и т.д. Каждый вид деревьев — да и каждая часть или стадия роста каждого вида — имел свои уникальные свойства и способы использования. Отрывок из статьи «Вяз» в популярной энциклопедии семнадцатого века по местной флоре и фауне показывает, какой обширный диапазон практических использований имело это дерево.
Вяз имеет древесину особо примечательного использования, например, он используется там, где почти всегда чрезмерно сухо или сыро, поэтому его используют для водных работ, на мельницах, для черпаков и основания колеса, для насосов, акведуков, корабельных досок, находящихся ниже ватерлинии... также его используют колесные мастера; из него делают рукоятки для ножовок, ограды и ворота. Вяз устойчив к расколу....и используется при изготовлении колод для рубки мяса, болванок для шляпных мастеров, сундуков и коробок, которые в дальнейшем будут обтянуты кожей, для гробов и очень длинных столов для портновской работы; также им пользуются резчики и изготовители деревянных плодов, листвы, щитов, статуй и архитектурных орнаментов.... И, наконец,... использование листьев этого дерева, особенно женщинами, не должно презираться,... поскольку они окажут большую помощь рогатому скоту зимой, да и засушливым летом, когда сено и солома дороги.... Зеленый лист вязов излечивает ушибы, синяки и порезы, а отвар коры сращивает переломанные кости.3
Однако в государственном «финансовом лесоводстве» реальное дерево с обширным числом возможных использований было заменено абстрактным, представляющим лишь объем полученной древесины или дров. Если королевская концепция леса была утилитарной, то это был, конечно, утилитаризм, ограниченный прямыми потребностями государства.
На взгляд натуралиста, из поля зрения государства выпало почти все. Потеряно было большинство флоры: травы, цветы, лишайники, папоротники, мхи, кусты и виноградные лозы. Потеряны были также рептилии, птицы, амфибии и неисчислимые разновидности насекомых. Потеряно было большинство представителей фауны, кроме тех, которые интересовали егерей короны.
На взгляд антрополога, почти все человеческое взаимодействие с лесом также выпадало из-за этой государственной узости зрения. Государство замечало браконьерство, потому что оно посягало на его доход от древесины или на королевскую охоту, но оно игнорировало обширное, сложное, договорное общественное использование леса для охоты и сбора, пастбища, лова рыбы, изготовления древесного угля, постановки капканов, собирания продовольствия и ценных полезных ископаемых, а также смысла и значения леса для волшебства, поклонения, убежища и так далее4.
Если утилитарный взгляд государства не видел реального, существующего леса за (коммерческими) деревьями, если его взгляд на лес был абстрактный и парциальный, то надо признать, что оно едва ли было уникально в этом отношении. Некоторый уровень абстракции необходим фактически для всех форм анализа, и нисколько не удивительно, что абстракции государственных официальных лиц должны были отразить первостепенные финансовые интересы их нанимателя. В Энциклопедии Дидро в статье «лес» почти исключительно толкуется общественная польза лесоматериалов и налоги, доходы и прибыли, которую они могут принести. Лес как среда обитания исчезает, он заменяется лесом как экономическим ресурсом, которым нужно управлять эффективно и с пользой5. Здесь финансовая и коммерческая логика совпадают; и та, и другая решительно устанавливаются на минимальной отметке.
Слова всегда выдают самые важные интересы тех, кто ими пользуется. Фактически в утилитаристском рассуждении термин «природа» заменен термином «природные ресурсы», оно фокусируется только на тех аспектах природы, который могут быть прилажены для человеческого использования. В более широком смысле можно сказать, что те разновидности флоры и фауны, которые имеют утилитарную ценность (обычно товары рыночного ширпотреба), и служат основой для классификации других разновидностей, которые конкурируют с первыми, охотятся за ними или иным образом уменьшают урожаи утилитарно ценной разновидности. И тогда ценные растения станут «зерновыми культурами», а разновидность, которая конкурирует с ними, будет заклеймена именем «сорняка», а насекомые, которые поедают их – «вредители». Утилитарно ценные деревья станут «древесиной», а разновидность, которая конкурирует с ними, станет «сорными» деревьями или «подлеском». Та же самая логика применяется к фауне. Обладающие высокой утилитарной ценностью животные станут «дичью» или «домашним скотом», а те животные, которые конкурируют с ними или охотятся на них, станут «хищниками» или «вредителями».
Тот вид абстрагирования, утилитаристская логика, которую государство, в лице своих должностных лиц, проявляет по отношению к лесу, как видим, не слишком оригинальна. Но ее отличает особая узость поля зрения, разработанность в применении, и прежде всего, как мы увидим, степень, в которой она разрешала государству налагать эту логику на ту самую действительность, которую она наблюдала.
Научное лесоводство появилось примерно от 1765 г. до 1800 г., преимущественно в Пруссии и Саксонии. В конечном счете оно стало основанием методов управления лесом во Франции, Англии, Соединенных Штатах и повсюду в Третьем мире. Его появление нельзя понять вне контекста времени – это был период централизованных государственных инициатив. Фактически новая лесная наука была разделом так называемой камеральной науки, которая пыталась свести финансовое управление королевством к научным принципам, допускающим систематическое планирование7. Традиционное поместное лесоводство до недавнего времени просто делило лес на примерно одинаковые участки, количество которых совпадало с количеством лет в цикле созревания древесины8. Ежегодно вырубалось по одному участку – предполагалось, что участки одинакового размера дают одинаковые объемы продукции (и прибыли). Из-за плохих карт, неравного распределения наиболее ценных больших деревьев (Hochwald) и очень приблизительного значения корда (Bruststaerke) результаты оказывалмсь неудовлетворительными для нужд финансового планирования.
Бережная эксплуатация королевских лесов была тем более важна в конце восемнадцатого века, что финансовые чиновники осознали возрастающую нехватку древесины. Многие из старых дубовых, буковых, грабовых и липовых лесов были истощены запланированным и незапланированным лесоповалом, а прирост был не столь значительным, как хотелось надеяться. Перспектива снижения урожаев была тревожна не просто потому, что это угрожало доходу, но также и потому, что это могло вызвать массовое дровяное браконьерство со стороны крестьянства. Одним из признаков этого беспокойства были многочисленные устраиваемые государством соревнования за выдвижение проекта более эффективных питомников.
Первая попытка точных измерений леса была сделана Йоханном Готлибом Бекманом на тщательно выбранном типовом участке. Идя в ряд, несколько ассистентов несли разделенные на отделения коробки с разноцветными гвоздями, соответствующими пяти категориям размеров дерева, которые они были обучены выделять. Каждое дерево помечалось соответствующим гвоздем, до тех пор пока весь типовой участок не был охвачен. Поскольку каждый ассистент начинал с определенного числа гвоздей каждой категории, для того чтобы получить инвентаризацию деревьев по классам для всего участка, достаточно было просто вычесть число остающихся гвоздей от начального общего количества. Типовой участок был тщательно выбран по его представительности, позволяя лесникам вычислить наличие древесины и, учитывая некоторые ценовые предположения, доход от урожая всего леса. Для ученых лесоводов (Forstwissenschaftler) целью всегда было «поставить самый большой из возможных постоянный объем древесины»9.
Точность вычислений нарастала – математики пользовались правилом объема конуса, чтобы определить объем продажной древесины, содержащейся в стандартизированном дереве (Normalbaum) данного класса и размера. Их вычисления были проверены опытным путем по фактическому объему древесины в образцовых деревьях10. Окончательным результатом таких вычислений была разработка сложных таблиц с данными по размеру дерева и его возрасту при указанных условиях нормального роста и созревания. Резко сужая свое поле зрения до коммерческой древесины, государственный лесник с его таблицами достиг, как это ни парадоксально, обзорного представления целостного леса.11 Это ограничение фокуса внимания таблицами было фактически единственным способом, при котором целостный лес мог быть взят единой оптикой. Использование этих таблиц вместе с полевыми испытаниями позволила леснику оценивать близко к истине распределение по классам, рост и урожай данного леса. В регулируемом, абстрактном лесу ученого лесовода преобладало вычисление и измерение, и тремя лозунгами были, говоря современным языком, «минимальное разнообразие», «баланс» и «постоянство урожая». Логика управляемой государством лесной науки была практически идентична логике коммерческой эксплуатации.12
Достижения немецкого лесоводства в стандартизации методов для вычисления урожая воспроизводимой коммерческой древесины и, следовательно, дохода были достаточно внушительны. Однако для наших целей решающим был следующий логический шаг в управлении лесом. Этот шаг состоял в том, чтобы попытаться создать путем тщательного посева, посадки и прореживания, лес, который государственным лесникам было бы легко рассчитывать, измерять, оценивать и управлять им. Та лесная наука и геометрия, которую поддерживала государственная власть, была способна преобразовывать реальный, разнообразный и хаотический естественный лес в новый, более однородный лес, который подходил бы под административную сетку применявшихся методов. С этой целью подлесок был очищен, число разновидностей уменьшено (часто до единственной культуры), и посадки делались одновременно прямыми рядами на больших участках. Эти методы управления, как замечает Генри Лоувуд, «дали монокультурный, моновозрастной лес, который в конечном счете превратил Normalbaum из абстракции в действительность. Немецкий лес стал образцом для наложения на беспорядочную природу тщательно построенной научной конструкции. Практические цели поощряли математический утилитаризм, который, в свою очередь, продвигал геометрическую наглядность как явный признак хорошо управляемого леса; в свою очередь рационально упорядоченные размещения деревьев предлагали новые возможности для управления природой»13.
Тенденция была к регламентации – в строгом смысле этого слова. Деревья были составлены в сомкнутые, однородные разряды, были измерены, отсчитаны, срублены и заменены новыми рядовыми из подобных им призывников. Как и армия, лес тоже управлялся иерархически – сверху, чтобы выполнять свою единственную цель и быть в распоряжении единственного командующего. В пределе даже леса как такового не нужно было видеть; он должен был точно «вычитываться» из таблиц и карт в конторе лесника.
Рис. 1. Нормальный смешанный лес отчасти управляемой, отчасти естественной регенерации.
Рис. 2. Просека в управляемом тополином лесу.
С этим новым, «построенным рядами» лесом гораздо легче было справляться. С посадками деревьев одного возраста, построенными в ряд, легче стало очищать подлесок, валить лес и вывозить его, новая посадка сделала все эти процессы технологичнее. Увеличение порядка в лесу позволило рабочим использовать письменные обучающие протоколы, которые применялись довольно широко. Неумелая и неопытная бригада низкой квалификации в новой лесной среде могла выполнять свои задачи вполне успешно, следуя лишь нескольким стандартным правилам. Сбор урожая бревен одинаковой ширины и длины не только позволил успешно предсказывать урожаи, но также и продавать однородный продукт ведущим заготовку древесины подрядчикам и лесным покупщикам14. Коммерческая и бюрократическая логика были в этом случае синонимами; это была система, которая обещала максимизировать производство единственного товара и его доставку на большие расстояния, а в то же время предоставляла возможность централизованного управления.
С этим новым прояснившимся лесом было также легче экспериментировать. Теперь, когда сложный естественный лес был заменен лесом, в котором многие переменные стали постоянными, было гораздо проще исследовать влияние таких переменных, как внесение удобрения, поливки и прореживание посадок одного возраста с единственной разновидностью. Это было похоже на самую лучшую лесную лабораторию, какую только можно было себе представить в то время15 . Сама простота леса сделала это возможным – впервые можно было оценивать новые режимы управления лесом при прямо-таки экспериментальных условиях.
Хотя геометрически правильный, однородный лес был предназначен для облегчения управления и вывоза, он быстро приобрел также и эстетическое измерение. Визуальным признаком хорошо управляемого леса в Германии и во многих местах, где возобладало немецкое научное лесоводство, служила регулярность и аккуратность его внешнего вида. Лес можно было инспектировать почти как войска на параде, и горе лесникам, участки которых не были прибраны, как положено. Порядок требовал, чтобы подлеска не было и чтобы упавшие деревья и ветви были собраны и вывезены. Беспорядок — вызванный пожаром или вторжением местного населения — считался угрозой управленческой рутине. Чем более однородным был лес, тем большие возможности он предоставлял для централизованного управления; можно было положиться на рутинные процедуры, а потребность в наблюдении, необходимая для управлении разнообразными естественными лесами, была сведена к минимуму.
Контролируемая среда заново спроектированного научного леса обещала многие важные преимущества16. Она могла обзорно рассматриваться главным лесничим; она могла легче контролироваться и была легко доступна для сбора урожая согласно централизованным планам дальнего действия; она обеспечивала устойчивый, однородный товар, устраняя таким образом один из главных источников колебания дохода; она создавала наглядный естественный ландшафт, который облегчал управление и экспериментирование.
Эта утопическая мечта научного лесоводства была, конечно, только имманентной логикой его методов. Она не была и не могла быть когда-либо реализованной на практике. Вмешивались и природа, и человеческий фактор. Существующая топография пейзажа и капризы пожара, штормов, прекращения роста, климатические изменения, популяции насекомых и болезни будто нарочно расстраивали планы лесников и формировали реальный лес. Кроме того, пользуясь невозможностью должной охраны больших лесов, люди, живущие поблизости, продолжали использовать лес для того, чтобы пасти своих домашних животных, воровским образом заготавливать дрова и хворост, делать древесный уголь и извлекать пользу из леса всякими другими способами, которые мешали управленческим планам лесников осуществиться вполне17. Хотя, подобно всем утопическим схемам, эта схема была всем хороша, разве что не достигала цели, но все-таки существенно было то, что она частично преуспела в штамповке реального леса по ее образцу.
Принципы научного лесоводства на протяжении < единственными и часто а доминирующими, были сосна шотландская или ель норвежская которых в лесами, хвойными заменены разновидности, листву) (роняющие лиственные составляли четвертей трех около леса, естественные Разнообразные леса. картина экологическая ранее существовавшая давала это все – лекарств сырья продовольствия, пастбищ, лишились которые крестьян, для бедствием стал лес Монокультурный трудно. уже было лесам смешанным к вернуться что ошеломляющей, настолько оказалась ротации первой от прибыль коммерческая но воспроизводства, естественного уровня сверх использовавшихся лесов, смешанных восстановления средство на как внимание обратили нее Первоначально насущным. хлебом лесоводства коммерческого стала древесиной, ценной ростом быстрым выносливостью, своей известная ель, Норвежская возможно. где повсюду, лесах немецких больших практике применены в.>
В краткосрочной перспективе этот эксперимент по радикальному упрощению леса, превращению его в машину для производства единственного товара имел полный успех. Краткосрочность эта была довольно длительной, в том смысле, что на вызревание одного нового урожая деревьев требовалось до восьмидесяти лет. Производительность новых лесов полностью изменяла тенденцию во внутренней поставке древесины: посадки делались более однородными и давали больше годной к употреблению древесины, увеличивались экономические поступления от лесной земли и заметно сокращалось время ротации (время, по прошествии которого можно было собирать урожай с посадок и сажать другие)18. Подобно рядам зерновых культур в поле, новые леса мягкой древесины были потрясающими производителями единственного товара. И ничего удивительного не было в том, что немецкая модель интенсивного коммерческого лесоводства стала стандартом для всего мира19. Джиффорд Пинчот, второй главный лесник Соединенных Штатов, обучался во французской школе лесоводства в Нанси, которая следовала немецкому стилю учебного плана, так же, как и большинство школ лесоводства в США и европейских странах20. Первый лесник, которого британцы пригласили управлять большими лесными ресурсами Индии и Бирмы, был Дитрих Брандес, немец. К концу девятнадцатого века немецкое лесоводство играло руководящую роль.
Резкое упрощение леса, превращение его в машину, производящую единственный товар, было тем самым шагом, который позволил немецкому лесоводству стать строгой технической и коммерческой дисциплиной, которую можно было кодифицировать и преподавать. Условие ее строгости состояло в том, что она выносила за скобки или предполагала постоянными все переменные, кроме тех, что непосредственно имели отношение к урожаю отобранной разновидности и к стоимости ее роста и вывоза. Как мы увидим на примере городского планирования, революционной теории, коллективизации и сельского расселения, мир, вынесенный «за скобки», часто возвращался, как призрак, навестить эту техническую мечту.
В немецком случае отрицательные биологические, а в конечном счете, и коммерческие последствия «построенного рядами» леса стали глубоко очевидными только после того, как произошла вторая ротация хвойных. «Для них [отрицательных последствий] требуется приблизительно сто лет, чтобы обнаружиться вполне. Многие из чистых посадок в первом поколении росли превосходно, но уже во втором поколении показали удивительный регресс. Причина этого – очень сложная, можно дать только упрощенное объяснение... Затем нарушался и в конечном счете почти прекратился весь цикл питания.... Так или иначе, утрата одного-двух образцовых участков [используемых для аттестации качества древесины] на протяжении двух-трех поколений жизни чисто еловых посадок – известный и часто наблюдаемый факт. Это составляет от 20 до 30 процентов производственных потерь»22.
Для описания наихудших случаев в немецком словаре появился новый термин – Waldsterben (смерть леса). Был нарушен исключительно сложный процесс, включающий строение почвы, отношения питания и симбиотические отношения среди грибов, насекомых, млекопитающих и флоры (некоторые из них и сейчас еще не полностью поняты), что имело весьма серьезные последствия. И все эти последствия имеют, по большому счету, одну причину – радикальную простоту научного леса.
Только тщательное экологическое исследование сможет установить, что именно пошло не так, как надо, но упоминание некоторых главных эффектов упрощения проиллюстрирует, как влияли многие важные факторы, вынесенные научным лесоводством за скобки. Пристрастие немецкого лесоводства к формальному порядку и легкости доступа для управления и вывоза леса вело к уничтожению подлеска, бурелома и сухостоя (вертикально стоящих мертвых деревьев), чрезвычайно сокращая разнообразие насекомых, млекопитающих и птиц, чья жизнедеятельность столь необходима для процессов построения почвы23. Отсутствие лесной подстилки и древесной биомассы на новом уровне леса выявлено теперь как главный фактор, ведущий к истонченной и менее питательной почве24. Леса одного возраста и разновидности не только создают гораздо менее разнообразную среду обитания, они также более уязвимы к массивному штормовому лесоповалу. Сама однородность разновидности и возраста среди, скажем, норвежской ели также обеспечила бы благоприятную среду обитания всем «вредителям», которые специализировались на этой разновидности. Популяции этих вредителей выросли бы до эпидемических размеров, приводя к потерям в урожаях и большой затрате удобрений, инсектицидов, фунгицидов и родентицидов25. Очевидно, первая ротация норвежской ели выросла так исключительно хорошо в значительной степени потому, что она жила за счет долго накапливавшегося капитала почвы разнообразного естественного леса, который она заменила. Как только этот капитал был исчерпан, началось резкое снижение в нормах роста.
Пионеры в научном лесоводстве, немцы также стали пионерами в признании и попытке устранения многих его нежелательных последствий. С этой целью они изобрели науку, которую назвали «гигиена леса». Вместо дуплистых деревьев, которые служили домом дятлам, совам и другим гнездящимся в дуплах птицам, лесники предоставили им специально разработанные коробки. Были искусственно выращены и внедрены в лес муравейники, за ними ухаживали местные школьники. Были вновь выведены несколько разновидностей пауков, которые исчезли в результате внедрения монокультурного леса26. Что поразительно в этих усилиях – то, что они являются попытками работать в обедневшей среде обитания, все еще устанавливаемой единственной разновидностью хвойных для производственных целей27. В этом случае «восстановительное лесоводство» пыталось, с переменным успехом, создавать некую виртуальную экологию, по-прежнему отрицая ее главное условие: разнообразие.
Метафорическая ценность этого краткого очерка научно-производственного лесоводства состоит в том, что он иллюстрирует опасности расчленения действительности на отдельно взятый комплекс и плохо понятый набор отношений и процессов, для того, чтобы изолировать отдельный элемент, который нас сейчас интересует. Инструмент – нож, который вырезал новый, элементарный лес, – был острый, как бритва, интерес к производству единственного товара. Все, что препятствовало эффективному производству ключевого товара, было неумолимо устранено. Все, что казалось не связанным с эффективным производством, игнорировалось. Видя лес как товар, научное лесоводство снова начинает творить из него машину для производства этого товара28. Утилитаристское упрощение леса было эффективным путем максимизирования производства древесины на короткий и недолгий срок. Однако вконечном счете его сосредоточенность на прибыли от продажи древесины и производства бумаги, его узкий временной горизонт, и, прежде всего, широкий спектр последствий, которые он решительно вынес за скобки, обернулись постоянно преследующими его проблемами.29
Даже в области, к которой проявлялся самый большой интерес, — а именно, в производстве древесного волокна — последствия недостаточного наблюдения за лесом рано или поздно проявлялись. Многое можно проследить вплоть до самого основного упрощения, сделанного в интересах легкости управления и экономической целесообразности – упрощения монокультурности. Монокультуры, как правило, более хрупки, более подвержены болезням и чувствительны к колебаниям погоды, чем поликультурные леса. Вот как выражает это Ричард Плочманн: «Недостаток, который является типичным для всех чистых плантаций, состоит в том, что экология естественных ассоциаций растения становится неуравновешенной. Вне естественной среды обитания, когда оно выращивается в чистых посадках, физическое состояние отдельного дерева делается хуже, ослабляется его сопротивляемость»30. Любые леса, которыми никто не управляет, страдают от штормов, болезней, засухи, плохой почвы или серьезного холода. Однако разнообразный, сложный лес, в котором растут многие разновидности деревьев, полный птиц, насекомых и млекопитающих, являются гораздо более пластичным, гораздо более способным противостоять повреждениям и поправляться после них, чем чистые посадки. Его большое разнообразие и сложность помогают устоять против опустошения: буря, которая обрушит большие, старые деревья одной разновидности, сохранит большие деревья другой, да и маленькие деревья той же разновидности; прекращение роста или нападение насекомых, которое угрожает, скажем, дубам, могут оставить липы и вязы невредимыми. Так же, как купец, который, не зная, с чем встретятся его суда в море, отправляет в путь множество судов разной конструкции, разного веса, парусности и навигационного оснащения, имеет хорошие шансы, что какая-то часть его флота все же доберется до порта назначения, а торговец, сделавший ставку на единственный тип и размер судна, рискует потерять все, биологическое разнообразие леса действует подобно страховому полису. Подобно предприятию, руководимому вторым торговцем, упрощенный лес – более уязвимая система, особенно на долгом пути, поскольку тогда становится явным его влияние на почву, воду и популяции «вредителей». Такие опасности только частично можно устранить при помощи искусственных удобрений, инсектицидов и фунгицидов. При уязвимости упрощенного производственного леса и массивном внешнем вмешательстве, которое потребовалось, чтобы его создать (такой лес можно назвать административным), необходимы все большие усилия, чтобы поддерживать его в должном состоянии31 .