Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Лекция IV
Лекция IV
ПЛЕМЕННОЙ БЫТ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН И ОБРАЗОВАНИЕ ГОРОДСКИХ ОБЛАСТЕЙ
Ранние судьбы восточного славянства так сложились, что прочно его поселения утвердились в лесной полосе Восточно-Евро пейской равнины. Попытки колонизационного продвижения в степную полосу не дали прочного результата. Напротив,
«борьба со степью»—с господствовавшими там кочевниками— основная черта исторической жизни Южной Руси за длинный ряд столетий с первых же моментов истории Киева.
Лесная область, как известно, в Приднепровье спускалась к югу, захватывая окрестности Киева, про который летописец говорит, что около него был «лес и бор велик». Далее к востоку эта полоса леса постепенно отступала в северном направлении, пока у Волги не подходила приблизительно к устью Камы. Южнее простиралась луговая полоса, плодородная, с частыми перелес ками, а дальше к югу — открытые степи. Народный быт восточного славянства определился его связью с хозяйством в условиях страны, обильной лесом и водой лесных озер, болот и многоводных рек.
Экономический быт издревле и надолго характеризуется большим значением лесных и водных промыслов — звероловства, охоты, рыболовства, бортничества — наряду с трудным и менее благодарным подсечным земледелием. Эти общие условия в значи тельной мере определили формы колонизационного процесса и расселения славян на новых территориях. Надо признать с Сере-дониным, что главной особенностью славянской колонизации была ее «ползучесть», что славяне двигались небольшими группами, часть отдельными семьями и небольшими союзами. Во всяком случае, так они расселялись по берегам рек и речек, озер и по лес ным «островам». Расселение слишком крупными поселками было невозможно в данной обстановке. Первобытные приемы эксплуата ции природных богатств требуют сравнительно значительного пространства для каждого хозяйства. Переселенческие группы восточного славянства должны были занимать округа, весьма широкие сравнительно со своим количественным составом, разбра сывая по ним свои отдельные поселки. Но и каждый поселок не мог быть особенно людным. Однодворное и малодворное (2—3 двора) «село» с прилегающими отвоеванными у леса нови нами-деревнями, бортными и иными лесными ухожьями, «куда топор и соха ходили», — надолго типичная единица славянского народного хозяйства и поселения. Но, с другой стороны, трудная задача подъема новин в лесных местах, такие промыслы, как охота на пушного зверя и рыболовство, не допускали чрезмерного дробления сил, рассеяния и бытованья так называемыми индиви дуальными семьями, т. е. малыми семейными группами — из отца и матери н детей. Условия хозяйства предопределяли не только известный максимум, за который не мог переходить размер поселка, но и определенный минимум рабочих рук, ниже которого трудно было обойтись. Таковы условия, которые поясняют, почему древнейшее расселение в странах такого типа, как лесная полоса Восточно-Европейской равнины, не знает людных сел с десятками дворов, а дробные односемейные поселки знает разве как исклю чение, неустойчивое и преходящее^*.
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция IV
297
Византийцы отметили это отсутствие у славян крупных поселе ний. Прокопий (VI в.) изображает их жилье в жалких хижинах, разбросанных далеко друг от друга. Но объем этих казавшихся культурному византийцу «жалкими» дворищ определялся быто выми потребностями сотрудничества и самозащиты. Состав такой группы — из кровной родни, внутренний ее строй типичен для всей славянской территории и восточного, и западного^ и южного славянства, как был он в свое время типичен для германских и кельтских племен, расселявшихся в сходных условиях: это группа из отца с двумя-тремя взрослыми сыновьями и их семьями, трех-четырех братьев на безраздельном хозяйстве, лишь редко, особенно у западных и восточных славян, разрастающаяся шире. Южные славяне знавали и семейную общину свыше десятка мужчин. Объединенные общей жизнью «на одном хлебе», общим хозяйством и работой, они создают и общее имущество, которое принадлежит всей группе, составляя одно имущественное целое. Пока во главе стоит кровный старшой — отец, перед нами нераз дельная «большая семья», патриархальная по внутреннему строю. При нераздельности братской семьи патриархальность исчезает, возникает типичная «семейная община» с общим имуществом. Предполагаемое право каждого члена на определенную обычаем идеальную долю этого имущества с правом требовать выдела — вероятно, позднейшая, не первоначальная, черта, продукт уже развивающегося бытового индивидуализма, симптом разложения семейной группы. Но эта черта семейного быта уже налицо в данных, по каким приходится восстанавливать характеристику этого быта, и дальше в глубь прошлого историку незачем идти.
Подобные семейные общины носили у разных славянских племен разные названия. В древней Руси, по-видимому, и не было технического выражения. Применялось слово «род», «племя», употреблявшиеся и в других смыслах, слово «семья», не выделяв шее данного типа. Мы говорим условно, книжно: «большая семья», «семейная община». Не было особого термина у поляков и чехов. Говорили bracia nedzieini, bratn niediini.
У южных славян, где эта бытовая форма сохранила жизненное значение до наших дней, установились термины: «куча», «дружство», «задруга», «задружна куча», а для членов ее — «задругари», «задружни люди». Условный научный термин для всего славянства — «задруга», слово, которое, однако, по-сербски употребляется и в более широком смысле— «сельская община».
Отличительные черты задруги — общее хозяйство при общем имуществе, состав из родичей не только в одной линии, но и боковых (племянники с дядьями, двоюродные), организация под управлением одного большака, старейшины, домачина, главаря, господаря, газды. Преобладающий объем по количественному составу— небольшой, особенно у западных и восточных славян, что наглядно выражено польским и чешским термином — нераз-
дельные братья, а на Руси типичным в народной поэзии (а также в обычных представлениях о родовых, например, местнических отношениях) значением трех братьев. Даже у южных славян, по исследованию Новаковича, очень крупные задруги, в несколько десятков душ, — явление редкое, обычно временное, неустойчивое, преходящее ***. Все это, конечно, зависит от различных местных экономических, а то и политических условий.
Основа семейной общины — задруги в народном быту не столько кровная, сколько трудовая, экономическая- Эта основа, поддерживающая задружную связь взамен первоначальной патриархальной семьи, сказывается особенно наглядно в положе нии главаря — большего задруги — и в обычных правилах имуще ственного раздела при ее разложении, окончательном или частич ном. Большак—не владелец, а только распорядитель и опекун общего имущества, управитель задруги в ее внутренних отноше ниях и работе, ее представитель перед внешним миром. Всякое распоряжение задружным имуществом возможно только с согла сия всех членов задруги. Отсюда же, естественно, отсутствие завещаний или ограничение завещательных распоряжений лично приобретенным на стороне, вне общего хозяйства (собина, оприч нина, например женское приданое). Под влиянием задружного быта проникает и в патриархальную семью правило, что отец имеет право разделить наследство между сыновьями, но не заве щать его на сторону.
Слабость собственно родовых начал в задруге хорошо выясня ется крайней неопределенностью порядка преемства в звании и роли большака. (Уравнительное изучение задружных порядков у разных славянских народов показывает, что в этом отношении славянское обычное право вообще не выработало сколько-нибудь твердых норм. Надо не упускать из виду, что при этом нет речи о «наследовании» какого-либо имущества, а дело сводится к преемству в распорядительной власти над хозяйством и личным составом семейной общины. Видим в руководящей роли, по смерти «природного» старейшины, отца, либо вдову-мать, либо сына, обычно старшего, но не всегда, а после брата — большего — либо брата, либо сына, но возможен и выбор младшего по общему соглашению членов задруги. Встречается и замена старейшины — даже отца, тем более иного лица — другим большаком заживо при его старческой или иной какой неспособности.
С другой стороны, характер и внутренний строй задруги весьма наглядно выступают в моменты ее разложения и раздела. Раздел имущества производился не поголовно, а по поколениям. Старшее поколение (например, сыновья родоначальника-отца) — это ближайшие участники в созидании и накоплении дедины-отчины, и она делится между ними поровну, а на долю младшего поколения (внуков) выпадает лишь раздел одной доли на каждую линию (два-три сына одного из братьев-вотчичей могут оказаться
Лекции по русской истории. Киевская Русь
равными по доле одному дяде): они позднее вступили в общую работу. Но это касается именно только дедины-отчины, т. с. унаследованного имущества, накопленного при жизни отца. А новоприобретенное делится поголовно как заработанное общим трудом всех наличных членов задруги, тут племянник равен дяде. Хорватское обычное право поясняет принцип подобных правил дележа: «da vsaki trud svoju placu prime» [«чтобы всякий труд имел свою оплату») (Полицкий статут), сознательно подчеркивая трудовое начало в задружном праве.
У нас нет прямых данных для восстановления картины племен ного быта восточных славян в доисторические времена. Наши источники позднейшего времени, а свидетельства иностранцев, византийцев и арабов, отрывочны и случайны. Всякие попытки представить себе те или иные черты древнейшего быта будут более или менее гипотетичны. Они опираются на два приема — на заключении от позднейших времен, в быту которых выделяем черты, которые есть основание считать пережитком от далекого прошлого, и на сравнительный метод, выясняющий общие черты народного быта у разных племен, живших в сходных условиях и на одинаковой ступени культурного развития. Сравнительное изучение обычного права славянских народов и, далее, права всех индоевропейских народов укрепило и утвердило научные основы теории задружного быта, которую впервые в русской исторической литературе выдвинул Леонтович ^*. Это его большая заслуга, хотя сам он сделал из понятия задруги весьма ненадлежащее употребление, толкуя как «задругу» даже городское вече Киевской Руси. Сравнительный метод, привлекая к делу большой и разно образный материал, внес в построение представлений о древнем быте ту научную конкретность, которая необходима для получения реальных научных результатов. Этим определяется устарелость таких построений, как соловьевская «теория родового быта» и аксаковская «теория общинного быта», построенные с чрезмерным элементом чисто дедуктивных приемов, какими создавалась их отвлеченная схема начал русского быта и их развития в истори ческом процессе. Кроме богатого сравнительного материала задружная теория опирается на ряд наблюдений в области русского народного быта и права исторического времени, начиная с эпохи Русской Правды до недавних времен, пока «землеустрой ство» не разрушило остатков «семейно-общинных» черт крестьян ского права.
^Но незачем, конечно, вслед за Леонтовичем и в подражание Соловьеву и Аксакову искать какого-то «основного начала», которым можно было объяснить все существенные черты древнего славянского быта. Догматичный схематизм старой историографии строил свои «системы» крайне односторонне. Поэтому эта историо графия уделяла слишком мало внимания другим явлениям пле менного славянского быта, для восстановления которых было не
Лекция IV
меньше данных, чем для построения гипотез о роде, или общине, или задруге как «основных» явлениях древнеславянского быта °.
В Киевской Руси в эпоху Русской Правды единицей обществен ного строя, объединявшей группы задруг-дворищ, поселков в более крупный союз, была вервь. Это слово встречается только в Русской Правде, а в других памятниках письменности отсут ствует; это обстоятельство само но себе наводит на предположе ние, что слово «вервь» уже в XI—XII вв. стало вымирать. Поздней шие эпохи вовсе его не знают, а для соответствующего явления употребляют иные термины: в Западной Руси — копа, на севере — погост, волость. Этимологически слово «вервь» указывает на кров ную, родственную связь. Оно означает эту связь, подобной тому как термин linea—вервь на Западе (французское lignage—-родство). Такой смысл имеет слово «вервь» в южно- и западно славянских языках, рядом с «ужа» («ужики», «ближики» — родственники). «Врвные братья» у хорватов (Полицкий статут) — члены кровнородственной группы, которая связана и экономи чески, — делят земельные угодья по «врви от бащине» — линиям родства по отцу. У западных и южных славян мы можем наблюдать довольно ясные следы родственных союзов, более широких, чем «задружна куча»: «братства» у сербов и хорватов (вероятно, и у болгар), которые территориально охватывали несколько сел и владели общими земельными угодьями (лес, пастбища) и состояли из нескольких задруг-куч с их «баштинами», т. с. вотчинами (наследственными участками).
Для эпохи Русской Правды у нас нет оснований предполагать на Руси кровной связи между членами верви: они называются не братьями, а просто: людие. Вервь Русской Правды уже террито риальный, соседский, а не кровный союз. Это наблюдение в связи с одиноким положением слова «вервь» в Русской Правде среди других текстов побудило Ключевского (в неизданном курсе «Тер минология русской истории»)^* предположить, что «название верви для городского или сельского общества взято не из русского языка, а перенесено с славянского юга». Если и не принять такого предположения, все-таки приходится признать, что родовое, кров ное значение «верви» не подтверждается русской бытовой действи тельностью. Едва ли когда удастся решить с полной определен ностью вопрос о том, в какой мере термин «вервь» свидетельствует о былом существовании у восточных славян кровных союзов более обширных, чем ссемейная община» (задруга). Остается по анало гии с другими славянскими племенами весьма вероятным, что такие союзы были в эпоху «общерусскую» на восточнославянской прародине. Но в таком случае переселенческое движение, процесс расселения их частью разрушил, частью переродил в террито риальные, соседские союзы. По типу русская вервь, какой мы ее знаем, ближе к чешскому и польскому ополю, иначе — соседству (vicinitas), да и в Сербии видим рядом с братствами «околины»,
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция !V
т. е. и у западных и у южных славян, как видно и по самой термино логии, выступают на заре их истории организации территориаль ного характера — соседские общины. Значение и, так сказать, социальная функция этих соседских общин, по существу, те же, что «братства». Это части племени, занявшие под хозяйство своих дворищ определенную, хотя, конечно, и не строго ограничен ную, территорию, или, наоборот (в зависимости от того или иного хода колонизации), объединившие в соседский союз разрозненные дворища отдельных задруг. Эти отдельные хозяйства устраивались враздробь, захватывая под эксплуатацию участки поля и леса путем запашки, закоса, зарубок на деревьях, и так создавали свои заимки из «села»-дворища со всем, что к нему потягло, а потягло — то, куда топор и соха ходили.
По свойствам первобытного хозяйства нельзя представлять себе такие «заимки» в виде устойчивых хуторных хозяйств. Эксплуатация земельных и лесных участков не впивалась в землю, как крестьянское хозяйство позднейших веков, а скользила по ней хищнически и поверхностно. На низких ступенях экономической культуры не возникало крепкой «власти земли» над землевладель цем, ни того отношения к ней, какое мы разумеем под «землевла дением». Ведь и хозяйство тех времен, как еще и много позднее, было не столько «земледельческим», сколько промысловым, где пахота — часто лишь подспорье к звероловству, рыболовству и бортничеству. Вне немногих, относительно, участков, более устойчиво закрепленных за отдельными дворищами, лес и пастбища оставались в вольном общем пользовании. Покосы, даже бортные деревья осваивались на время, на хозяйственный период, а затем часто забрасывались с переносом работы на другой период в новое место. И пашня была летучей, подвижной, легко забрасывалась, как только появлялись признаки ее оскудения, из «деревни» становилась «пустошью» и могла стать объектом новой заимки, новых захватов. Все эти обычные черты первобытного экстенсивного хозяйничанья должны были вести к спутанности и неустойчивости междухозяйственных отношений.
Признание соседской общины — прежде всего некоторая регулировка этих отношений, улаживание и предупреждение воз можных раздоров и столкновений, которые неизбежно возникали при ограниченности количества более удобных и легких для эксплуатации участков. Потребность в установлении мирных соседских отношений определяла значение соседской общины. Она вырабатывала в практике соседских отношений основы обычного права для разрешения возникавших споров, постепенно вводила вольный захват в некоторые рамки раздела угодий, хотя бы на данный хозяйственный сезон, по взаимному мирскому соглашению соседей. Значение соседской общины крепнет при надобности защиты занятой «волости» от более дальних соседей, сгруппиро ванных в другую соседскую, волостную общину. Она выступает
союзом взаимной защиты, охраны внутреннего и внешнего мира. Из таких основных древнейших черт соседской общины вырастают в историческое время при дальнейшей эволюции народного обычного права такие явления, как право соседей — волостных людей — контролировать иммиграцию, т. е. появление новых посланцев на территории волости, право соседской общины на выморочные участки вымершего дворища или даже право ограни чивать соседей в распоряжении их своими участками, например отчуждать их на сторону. В параллель этим чертам позднейшего волостного быта идут другие: ответственность верви (по Русской Правде) за преступления, совершенные ее членами или хотя бы на ее территории, ее обязанность искоренять в своей среде «лихих людей». Все это — продукты дальнейшей эволюции древней соседской общины как союза, охраняющего «всем миром» внутрен нее равновесие и внешнюю безопасность бытовых отношений. Мы ничего не знаем о формах ее внутреннего строя. По аналогии с другими славянскими племенами естественно представлять дело так, что у соседских общин были издревле свои старосты, может быть, выборные, а может быть, в древности и «природные», т. е. пользовавшиеся особым авторитетом члены определенных семей-дворищ. Для характеристики этих явлений нам доступны только самые общие беглые схемы, с большой примесью гипотети ческих допущений. Задача таких схем — наметить те древнейшие предпосылки, какие приходится сделать для понимания форм народного быта в историческое время. В наших источниках этот быт выступает уже очень сложным явлением, продуктом долгой и сложной культурной эволюции, первые стадии которой лежат далеко за пределами исторического изучения.
Семейная община-дворище и соседская община-вервь рису ются двумя древнейшими, какие можем себе представить с некото рым основанием, ячейками восточнославянского племенного быта.
Что же можем сказать о еще более широких организациях, объединяющих целые племена, об организациях так называемых политических? Анализ наших сведений и представлений о восточ нославянских «племенах» по летописи, какой читаем в «Истори ческой географии» Середонина, тем и интересен, что сильно расшатывает их определенность. По-видимому, действительно, нет достаточных оснований считать эти племена определенными этнографическими единицами, и весьма сомнительна для большей части из них, особенно для раннего, доисторического времени, какая-либо политическая организация, охватывающая целое племя. А между тем такие «политические» или по крайней мере военные организации бывали в славянской среде древнейшего времени. В VI и VII вв., по византийским свидетельствам, славяне выступают в войнах вооруженными ватагами внушительного размера под начальством вождей, пользовавшихся большой властью. Маврикий (Strategicon, VI в.) называет их рт^ес;, а Фео-
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция iV
303
филакт Симокатта ^* ('1сттор1ха1, VII в.) сообщает, что «на языке варваров» их звали риксами. Выходит, что это слово, родственное латинскому гех, было туземным в славянских языках, а затем вытеснено заимствованным у германцев словом «князь». Это возможно. Слово — общеиндоевропейское (латинское гех, кельт ское rig, rigs, санскритское raj — раджа), но, вероятно, заимство ванное от кельтов через готов (готское reiks, литовское rikis, немецкое Reich). Тот же Феофилакт называет славянского вождя племенным (pu^ap^ov [командиром филы], а одну славянскую область по имени вождя: t] (цл(р1 toy 'Арбауоаоу ^фра [страна Ардагаста]. Эти известия относятся к южным славянам. Но византийцы отмечают такие же элементы военно-политической организации и у восточных славян — у антов. Вспомним и построе ние А. А. Шахматова. Он ведь считает вероятным существование определенного «племенного центра» восточных славян в «общерус скую эпоху» и полагает, что всего вероятнее им была Волынь. Если признать, что термин «волыняне» политический (по городу Велыню), и отнести сюда известие Масуди о валинанах, которым подчинялись все другие племена, «ибо власть была у них», при дется признать, что восточные славяне задолго до образования в их среде варяжских княжеств прошли через моменты организо ванного на время войн и даже в более длительной форме полити ческого властвования. Однако позднейшие предания о славянских племенах не сохранили нам даже таких намеков на племенную княжескую власть, которые годились бы для опытов реконструкции восточнославянской древности. Долго служил этой цели древлян-ский князь Мал с другими «князьями, иже роспасли суть деревскую землю». Но шахматовский анализ летописного сказания о мести Ольги древлянам подрывает эти «известия», ставя их в связь с сложным перебоем народных сказаний о временах уже вполне «варяжских» ^. Аскольда и Дира, несмотря на старания проф. Гру шевского, можно разжаловать из «варягов», какими их считает летопись, разве для того, чтобы признать их вождями скандинав ской «руси». Из восточнославянских племенных князей нам оста ются лишь поздние представители: Ходота и сын его, на которых ходил «в вятичи» по две зимы Владимир Мономах в 80-х годах XI в., если это действительно были «вятицкие племенные князья». Византийцам VI—VII вв. славяне вообще представлйлись avop^a xai ^wa^^a [не подчиненные власти и не уступающие друг другу) ^*, а Прокопий Кесарийский определенно утверждает, что ни славяне, ни анты не управляются единым вождем, а издревле живут в «демократии» *.
"Нет у нас оснований представлять себе какую-либо восточно славянскую политическую организацию, которая объединяла бы сколько-нибудь прочными узами отдельное племя полян или северян, древлян или вятичей в эпоху, ближайшую к их расселе нию по Восточно-Европейской равнине. Столь же ничтожны дан-
ные для вопроса о древнейших восточнославянских городах. Самый вопрос вполне законен. Оглядываясь снова на других славян, мы видим у сербов в центре каждой жупы, объединявшей группы селений, главное укрепленное «городом» село, которое служило крепостью, рынком, местом народных собраний, вероятно, и центром деятельности местных старейшин-жупанов. Такие же укрепленные центры в польском ополе: сюда сходились на собра ния опольные старшины. Но для восточных славян данных нет, тем более что и археология так называемых городищ тут ничем помочь не в состоянии.
Само собой разумеется, что было бы ошибочно заключать от отсутствия сведений к отсутствию самого явления. Старейшины отдельных вервей могли приобретать влияние вне границ своей общины, особенно в боевое время становиться князьями более обширных округов; упоминание во множественном числе о «древ-лянских князьях» может отражать действительность, подобную той, какую наблюдаем у некоторых литовских племен, например у пруссов, где на небольшой племенной территории гнездились чуть не десятки племенных князьков, и у литвы и жмуди, где эти мелкие «династы», как их почему-то любят называть историки, стали предками литовской аристократии. Трудно сомневаться, что у восточнославянских племен были и центральные укрепления — селения для защиты от врага, целей племенного культа, торгового рынка. Но отчетливой картины племенного строя даже набросать никак нельзя, вероятно, потому, что следы этого прошлого были под корень сметены новыми фирмами организации и городского быта, какие принесли с собой в среду восточных славян выходцы из далекой Скандинавии^
Неизбежно, однако, при этом коснуться той картины состояния восточного славянства накануне появления на сцену этих сканди навских «находников», которую в разных вариантах можно назвать общепринятой в нашей ученой и учебной литературе. Основная идея этой картины в том, что «князья-варяги застали везде готовый государственный строй» (Владимирский-Буданов), а именно «союз волостей и пригородов под властью старшего города» ^*. Еде «до начала летописных сказаний», по Владимир-скому-Буданову, «славянские племена перешли от чисто племен ного быта в быт государственный, земский, т. е. образовали княжения-земли, пределы которых не всегда совпадали с грани цами племени». У Владимирского-Буданова особенно наглядно выступает происхождение такого представления. Главная причина тут в традиционном пользовании «начальной летописью», т. е. попросту Повестью временных лет, произведением книжника начала XII в., как чуть ли не документальным источником не только для «княжеских», но и для «докняжеских», «доистори ческих» времен. Вопрос о том, почему сведения книжника XII в. о прошлом IX в. могут быть надежнее, чем сведения о том же
Лекции по русской истории. Киевская Русь
Лекция IV
книжника-профессора XX в., даже не ставится. Лишь анализ источников Повести, впервые проделанный научно А. А. Шахмато вым, выясняет всю наивность такого приема. Сложнее подход к тому же выводу у В. О. Ключевского. Ключевский ведет проис хождение «первой политической формы Руси», т. е. той же «город ской области» по двум этапам: 1) «славяне расселялись по Днепру и его притокам одинокими укрепленными дворами. С развитием торговли среди этих однодворок возникали сборные торговые пункты, места промышленного обмена, куда звероловы и бортники сходились для торговли, для гостьбы, как говорили в старину. Такие сборные пункты получили название погостов... Мелкие сельские рынки тянули к более крупным, возникавшим на особенно бойких торговых путях. Из этих крупных рынков, служивших посредниками между туземными промышленниками и иностран ными рынками, и выросли наши древнейшие торговые города по греко-варяжскому торговому пути. Города эти служили торго выми центрами и главными складочными пунктами для образовав шихся вокруг них промышленных округов», и 2) эти «главные города областей», «некогда, еще до прихода варяжских князей», «одни правили своими областями». Но потом в них произошла перемена. В IX в. управление городом и областью сосредоточи валось в руках военной старшины, военных начальников главного города, тысяцких, сотских и т. д., выходивших из среды торговой городской знати. «С появлением князей ... военное управление городов, по личному составу прежде бывшее, может быть, вы борным ... теперь стало приказно-служилым, перешло в руки княжих мужей по назначению князя» . Этот процесс закончен, когда возникает вторичная политическая форма — варяжское кня жество.
Иначе строит первоначальную картину «политической формы Руси» Сергеевич ^*. Он признал, что нет основания предполагать «родовое единство отдельных племен и условливаемую этим един ством политическую их цельность». Древние городовые волости возникли не на племенной основе. Притом «скрытый от глаз историка процесс возникновения первоначальных волостей совер шался, надо думать, медленно, но не мирно, а с оружием в руках». Города возникали по почину «предприимчивых людей». Сергеевич этих людей не считает варягами; это могли быть «смешанные группы из разных славянских племен, а также финны (меря, чудь)». Они стремились, засев в укрепленном пункте, «к расшире нию своих владений» и к подчинению себе разрозненного населе ния окрестных земель, создавали «волость», в которой для «бере-женья» своих приобретений строили пригороды. «Сила, создавшая такую волость, должна была выйти из города». Тут, как вообще у Сергеевича, больше исторического реализма. Набрасываемая им картинка напоминает, например, сообщение арабского источника IX в. о руси, засевшей «на острове» (Holmgard), чтобы из своего
укрепленного пункта господствовать над славянами, а многие из славян приходят к этой руси, чтобы служить ей и тем себя обезопасить. Исторический реализм Сергеевича только выиграл бы, если бы он своих «предприимчивых людей» определил не так расплывчато, а просто признал варягами.
Грушевский в своей «Киевской Руси» весьма осторожно набра сывает изображение, как значительные городские центры могли возникнуть путем естественной эволюции из доисторических укреп ленных поселений и стать центрами «земель-волостей» с их «город ской, чисто территориальной группировкой», разбивавшей старые племенные связи. Но сам он приходит к тому, что результат этого процесса — в образовании «волостей-княжеств» и что «конкретной и реальной зависимость от города его пригородов стала уже тогда, когда в городе явился князь или его наместник с налич ностью военной силы» ^*. Простое соображение, что сила, необходимая, чтобы придать историческому явлению «конкрет ность и реальность», еще нужнее для того, чтобы его создать, должно бы, кажется, привести Грушевского к выводу вроде того, какой делает Сергеевич. Во всяком случае, у Грушевского уже нет той сильной городской общественной власти, на службу которой является варяжский князь у Ключевского.
Поучительно изложение в лекциях С. Ф. Платонова. Он так изображает ход дела: «С развитием по русским рекам торгового движения к черноморским и каспийским рынкам в земле славян стали возникать большие города как центры торгового обмена и сборные пункты караванов, уходивших в далекую гостьбу». «Охрана товаров в складах и на путях требовала вооруженной силы, поэтому в городах образовались военные дружины», во главе которых «стояли обыкновенно (?) варяжские предводители-конунги» (по-славянски «князья»). Конунги «нанимались на службу в городах» (к кому на службу?) или «захватывали власть в городах и становились городскими владетельными князьями. А так как городу обыкновенно (?) подчинялась окружавшая его волость, то в таком случае (в случае захвата власти конунгом?) образовывалось целое княжество» ^*.
У С. Ф. Платонова новый момент после «племенного быта» определяется «появлением городов, а с ними торговых иноземцев и военных дружин на Руси». Раздельность «появления городов» и «иноземных дружин» есть дань авторитету В. О. Ключевского, но от сочной картины, начертанной Ключевским, осталась схема, в ряде черт конкретно непонятная. Зато уступка более реальному представлению, сближение появления варяжских конунгов и дружин с началом городской жизни и формированием городских волостей-княжеств приближает к более согласному с данными, какими располагаем, изображению коренного перелома в жизни восточного славянства.
20 А. Е. Пресняков