Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Эрнст Кречмер.
СТРОЕНИЕ ТЕЛА И ХАРАКТЕР
(главы из книги)
Перевод с немецкого Г. Я. Тартаковского
под ред. проф. Ганнушкина
(1930 год)
Глава 9. Циклоидные темпераменты
Глава 10. Шизоидные темпераменты. Общая часть.
Глава 11. Шизоидные темпераменты. Специальная часть.
Глава 12. Циклотимические и шизотимические средние люди.
Глава 13. Экспериментальная психология типов.
Глава 14. Гениальные.
Глава 15. Теория темпераментов.
Глава 9
ЦИКЛОИДНЫЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ
Шизоидами или циклоидами мы называем колеблющиеся между здоровьем и болезнью патологические личности, которые отражают в легкой степени основные симптомы шизофренического или циркулярного психоза; такие шизоидные и циклоидные типы мы прежде всего встречаем в препсихотическом периоде самих душевнобольных, а затем среди их близких кровных родственников. Обе эти группы дают нам прочную основу для нашего описания. Раз мы их установили, то имеем право называть шизоидами и циклоидами такие патологические личности, которые по своему телесному и психическому habitus'y совпадают с ними, хотя бы соответственного психоза в ближайшем поколении и не было.
Уже давно известны те общие очертания, в кругу которых вращаются типы личности, относящиеся к dementia praecox. Берзе (Berze)(1), Медов (Medow)(2), Kpeпeлин и Блейер описали характер этих людей. Блейер наметил путь от грубого внешнего описания к более тонкому психопаталогическому анализу шизофренических симптомов, и все, что в дальнейшем будет сказано о психологии шизоидов и шизотимиков, опирается на установленные Блейером положения(3). Кроме того следует особенно подчеркнуть заслуги Вильманса (Wilmanns)(4) в смысле выяснения взаимоотношения между dementia praecox и известными большими группами психопатов и дегенератов среди бродяг и преступников.
Менее ясным представляется облик типов личности циркулярных. В тех случаях, где встречались описания таких людей, нам часто не удавалось ясно выделить существенное содержание циклоидных темпераментов, скорее мы находили его сильно смешанным с иного рода элементами, с шизоидными и другими дегенеративными чертами, с налетами, которые мы, разумеется, довольно часто находим в отдельном случае в наследственности и препсихозе маниакально-депрессивных; при этом при сравнении многочисленных характерологических серий случаев они не оказались типичными.
Прежде всего отсутствует пока широкое характерологическое связующее звено между тем, что называют гипоманиакальным, и тем, что называют конституционально-депрессивным темпераментом, — отсутствует описание людей, находящихся в настроении между гипоманиакальным и депрессивным, поскольку они
----------------------
(1) Die hereditaren Beziehungen der Dementia praecox, Leipzig und Wien, 1910.
(2) Die Erblichkeitsfrage in der Psychiatric, "Zeitschr. f. d. ges. Neurol. u. Psych.", 26,493, 1914.
(3) Психологический анализ шизофрении мы находим еще раньше, например, у Странского (Stransky).
(4) Zur Psychopatologie des Landstreichers, Leipzig, Berth., 1906.
[104]
стоят в связи с циркулярной формой; не строго выделены черты темперамента, общие гипоманиакальным и депрессивным и таким образом всей циркулярной форме. Если даже легко бросающийся в глаза гипоманиакальный тип изображен неочищенным от всех гетерогенных элементов, то особенные трудности начинаются при понятии конституционального расстройства настроения. Рейсс (Reiss) в своей известной работе(5) ясно показал эти трудности и отметил текучие переходы. Прежде всего мы должны попытаться приблизительно охарактеризовать те расстройства настроения темперамента, которые имеют более близкое отношения к циркулярным формам в противовес тем, которые более склонны к шизофрении.
Чтобы дать грубый обзор, мы пользуемся статистикой нескольких сот историй шизофреников и циркулярных, в которых мы все препсихотические характерные качества пациентов, установленные по вышеописанному методу, выделили каждое в отдельности и сосчитали, а затем для контроля сравнили с характеристиками в историях болезни больницы Winnenthal, которые несомненно были сделаны без всякой предвзятой идеи и системы.
ДИАТЕТИЧЕСКАЯ ПРОПОРЦИЯ
При этом для маниакально-депрессивных пациентов обнаружились следующие признаки темпераментов, как самые частые и постоянно возвращающиеся:
1) общителен, добросердечен, ласков, душевен;
2) весел, юмористичен, живой, горячий;
3) тихий, спокойный, впечатлительный, мягкий.
Наглядности ради мы тут же разделили все свойства на три группы. Первая объединяет до некоторой степени основные черты циклоидного темперамента, свойства, которые постоянно возвращаются как в маниакальном, так и в депрессивном состоянии и которые придают веселости и мрачности оттенок, являющийся именно характерным для циклоидного человека. Люди из круга маниакально-депрессивного психоза являются преимущественно людьми общительными, добродушными, людьми, с которыми легко иметь дело, которые понимают шутку и приемлют жизнь какова она есть. Они естественны и откровенны и быстро вступают в приятельские отношения с другими; в их темпераменте есть что-то мягкое и теплое.
Это совершенно соответствует наблюдениям, которые мы делаем также и у циркулярных больных; известно, что возбужденные маньяки в общем отличаются детским добродушием, доверчивостью и уступчивостью: они скорее производят беспорядок, чем совершают грубое насилие, они редко серьезно причиняют кому-либо зло, они быстро вспыхивают, но сейчас же становятся опять хорошими; редко можно на них обидеться. И типичные чистые депрессивные из циркулярных имеют в своем настроении нечто мягкое. В тех случаях, где течение душевных процессов не очень затруднено высокой степенью задержки, можно с ними вступить в душевный контакт и можно иногда, несмотря на все их отчаяние, сказать им что-нибудь для них приятное; они испытывают потребность в ободрении и при стихающей задержке в желании высказаться; они, если приближается выздоровление, скромны, ласковы и благодарны. Пациенты, у которых преобладает задержка, жалуются часто особенно сильно на недостаток теплого, душевного чувства к лю-
----------------
(5) Konstitutionelle Verstimmung und manisch depressives Irresein. "Zeitschr. f. d. ges. Neurol. u. Psych." 2, 347.
[105]
дям и к вещам — признак того, что именно это чувство составляет их жизненный элемент; несмотря на это субъективное ощущение задержки, они при объективном наблюдении производят по сравнению с шизофрениками впечатление доступных и душевно теплых.
Наряду с общительными натурами мы находим среди циклоидов, особенно с депрессивной окраской, добродушных отшельников, людей немножко тяжеловесных, спокойных, живущих созерцательной жизнью. Они отличаются от соответственных шизоидов тем, что у них нет никакой внутренней антипатии или враждебного отношения к общению с людьми, но им свойственна известная мрачность, иногда также боязливость и склонность чувствовать в чем-то недостаточность. Если пытаются войти с ними в общение, то они бывают ласковы, естественны и доступны; они в большинстве случаев посещают определенный тихий трактир, свой узкий круг знакомых и друзей, где они уютно проводят время.
Важное значение имеет тот факт, что конституционально депрессивные, т.е. люди, у которых печальное настроение постоянно стоит на первом плане, не так уже часто встречаются в кругу маниакально-депрессивного психоза. Можно было бы из нашего циркулярного материала составить серию типичных гипоманиакальных темпераментов гораздо скорее, чем собрать целый ряд конституционально-депрессивных, несмотря на то, что швабы представляют собой особенно мрачный тип людей. Если мы предложим родственникам людей, склонных к периодическим депрессиям, рассказать о их личности вне психоза, то не получим вначале указания, что больной бывал постоянно в дурном и подавленном настроении; в лучшем случае они дают негативную формулировку: он никогда не мог радоваться так, как другие; часто они нам говорят: он тих и спокоен, он все близко принимает к сердцу, у него мягкая душа. Если мы прямо спросим о настроении, то нам скажут: он в обычное время дружелюбен, его любят, он не угрюм, понимает юмор, смеется вместе с другими, иногда и сам острит. Но он легко начинает плакать, уже мелочи его волнуют, и при печальных обстоятельствах он печалится больше и глубже других. Следовательно такие люди не сами по себе печальны, они лишь легче откликаются на печальные события. Но особенно характерно следующее. На тяжелых ответственных постах, при опасных положениях, при неприятных ситуациях, при неожиданном крахе в делах они не становятся нервными, раздражительными, угрюмыми, как средние люди и особенно многие шизоиды, но делаются печальными. Все представляется им в мрачном свете и стоит перед ними как непреодолимое препятствие.
Следовательно люди этого типа обладают мягким, способным к глубоким колебаниям темпераментом. Настроение колеблется здесь между веселостью и печалью, но в сторону веселости не так сильно и часто, как в сторону печали. В очень типичных случаях колебания в иной плоскости, а именно в сторону нервной раздражительности, слабо выражены, так как и на эмоциональные воздействия, которые лежат в этом направлении, они реагируют преимущественно не так, а своим типичным, преформированным симптомокомплексом — печалью и чувством задержки.
То же самое, но в обратном отношении, мы наблюдаем при чистых гипоманиакальных темпераментах. Не только гипоманиакальное настроение является особенно лабильным и уклоняется в сторону депрессии, но многие из этих веселых натур, если мы с ними более близко познакомимся, имеют всегда в глубине их существа мрачный уголок. “Во мне постоянно таилась частичка этого”, — сказал мне раньше всегда веселый мужчина, который лишь в старости заболел депресси-
[106]
ей. Мать Гете с веселым маниакальным(6) темпераментом строго запрещала своим слугам сообщать ей что-нибудь неприятное; ее душа сильно нуждалась в искусственной защите.
Поэтому мы не должны циклоидных людей называть просто гипоманиакальными или депрессивными. Многие гипоманиакальные таят в себе небольшой депрессивный компонент, и у большинства циклоидных меланхоликов есть налет юмора. Гипоманиакальная и меланхолическая половина циклоидного темперамента сменяют друг друга, переплетаются между собой в отдельном случае в различнейших комбинациях. Это отношение, при котором в циклоидной личности сочетаются гипоманиакальные и мрачные черты темперамента, мы называем диатетической пропорцией, или пропорцией настроения.
Гипоманиак “вспыльчив”. Это — человек, которого гнев освежает, который быстро вспыхивает и тут же становится добрым. Он не может держать язык за зубами; если ему что-нибудь неприятно, лицо его краснеет, он тут же высказывает свое мнение. Он не создан для того, чтобы таить в себе недовольство и нести его в своем сердце с нежным чувством и со скорбью; поэтому он ничего не оставляет после себя: скрытность, интриги и обидчивость ему чужды. Если пронесся гром, то всякое дурное настроение исчезло и остается только освежающее чувство облегчения. О типично гипоманиакальном человеке мы не можем сказать: он не бывает печален, скорее он никогда не бывает нервен. “Я не знаю, что такое нервы, у меня лошадиная натура”. Это — любимые выражения гипоманиакальных темпераментов. И действительно, они не знают ни чувства утомления, ни чувства раздражительности и нервного напряжения.
Это согласуется с тем, что мы раньше сказали о чисто депрессивных темпераментах. В неприятных ситуациях, циклоидный человек становится печальным или вспыльчивым, но отнюдь не нервным(7), в равной степени в борьбе его (гипоманиакального, а также депрессивного) нет эмоций холодной строгости, обидчивой раздражительности и резкой враждебности. Разумеется, этим мы не хотим сказать, — и это относится mutatis mutandis ко всем нашим анализам, — что не приходится встречать нервных циркулярных, но лишь желаем отметить, что в среднем при обзоре больших характерологических серий нервозность не принадлежит к резко выступающим чертам характера циклоидных людей.
Большинство циклоидов отличается отзывчивой эмоциональной сферой, которая содержит в себе все оттенки и переходы сангвинического, живого темперамента гипоманиакальных и глубокого теплого чувства более мрачных натур. Темперамент циклоидов колеблется в глубоких, мягких, закругленных волнах настроения между веселостью и грустью, у одних — быстрее и мимолетнее, у других — сильнее и полнее. Только центр этих колебаний у одних направлен к гипоманиакальному, у других — к депрессивному полюсу.
Циклоидные люди отличаются душевностью. Слово “душевность” (“Gemuth”) или, еще лучше, “добродушие” (“Gemuthlichkeit”) выражает собой то,
---------------
(6) Гипоманиакальное в этой книге обозначает нечто характерологическое и ничего общего не имеет с “больным” или “здоровым”.
(7) Пациенты и родственники характеризуют легкие циклотимические депрессии неточно, как нервозность. Если расспрашивать подробнее, то выясняется, что здесь имеет место не то, что врач понимает под психический нервозностью и что мы позже подробнее опишем, а расплывчатая депрессивная картина с чувством недостаточности и задержки и сопутствующими вегетативно-нервными расстройствами настроения, расстройствами пищеварения, сна, головными болями и т.д. Вернее однако, что скрытое нервозное предрасположение, существующее вероятно наряду с циклотимическим, выявляется одновременно депрессивной фразой и затем может исчезнуть.
[107]
что является общим для большинства всех этих натур при всем различии их настроений: мягкий, теплый, добросердечный, естественно откликающийся на радости и горе темперамент. Слово юмор родственно этому. Мы встречаем юмор при среднем типе циклоидных темпераментов, когда способность к смеху с гипоманиакальной стороны сочетается с душевной глубиной с депрессивной стороны.
СОЦИАЛЬНАЯ УСТАНОВКА
Характер темперамента циклоидов определяет также характер их социальной установки, на что было уже выше указано. Они имеют потребность высказаться, высмеяться и выплакаться. Они стремятся ближайшим естественным путем к тому, что приводит их душу в адекватное ей движение, радует и облегчает ее, — именно к общению с людьми. Всякий раздражитель настроения находит в них свой отклик, нет тормозящих моментов, не мешают заранее готовые мнения. Они могут в настроении момента слиться со средой, тотчас же принять участие и свыкнуться со всем. Каждая мелочь, каждый предмет окрашивается их теплым чувственным тоном. “С благодарностью и любовью” относятся они к жизни. Конечно только вне депрессивных настроений. Поэтому средний циклоид в своем обычном состоянии общителен, человеколюбив, реалистичен и легко приспособляется к окружающему. Так как темперамент сливается со средой, то у него нет никакого резкого противоречия между “я” и внешним миром, нет принципиального отрицания его, нет желания коррегировать его по твердо установленным положениям, нет трагически заостренного конфликта, но есть жизнь в вещах, слияние с вещам — спайка с жизнью, сочувствие и сострадание.
То, что называют у маниакального эгоизмом, имеет в себе нечто детски-наивное, которое находит свой настоящий прототип в чрезмерной радости награждать других подарками и доставлять им удовольствие. Это гипоманиакальное сочувствие не заключает в себе резкого противоположения между собственной личностью и враждебным или безразличным внешним миром, но требует жизни для себя и дает жить другим; здесь полная удовлетворенность самим собой и миром, почти странная убежденность в ценности и правах своей собственной индивидуальности. Эта реалистическая настроенность циклоидов, это естественное слияние с данными людьми и обстановкой имеет в сторону депрессивного или гипоманиакального полюса несколько различную окраску. Гипоманиакальный — это подвижный человек, постоянно подпадающий под новое влияние настроения и среды. Он радуется всякому новому лицу и сразу становится его другом. Склонность к известному материалистическому образу мышления, к наслаждениям, любви, к пище и вину, к естественному приятию всех прекрасных даров жизни, не только совершенно ясна у гипоманиакального, но ее можно характерологически проследить через циклоидные средние типы вплоть до депрессивной сферы, где мы их вновь встречаем среди известного сорта уютно-меланхоличных старых любителей выпить. Кроме того эта реалистическая отзывчивость к другим людям приобретает этическую углубленность у депрессивных; мы находим это там как неморализующее умение понимать особенности других, как добродушную скромность, которая делает мрачных циклоидов столь приятными при личном общении.
Эта способность растворяться в реальной среде и сопереживать ее теснейшим образом связана с другой типичной чертой характера. Циклоиды не являются людьми строгой последовательности, продуманной системы и схемы. Это касается всех оттенков. При быстром темпе гипоманиакального это свойство принимает
[108]
форму постоянно изменяющегося непостоянства. Но и среди спокойных лиц среднего типа и среди мрачных мы встречаем группу людей, с которыми можно добродушно беседовать, и они, несмотря на всю совестливость, склонны к уступчивости и к компромиссам. Это — практики, которые раньше знакомятся с человеком и реальными возможностями, а затем уже считаются с принципом. Любопытно, что эта черта характера обнаруживается также при маниакальных и депрессивных психозах. Известна бедность циркулярных бредовыми идеями. Ни маниакальный, ни депрессивный не создают в типических случаях бредовую систему с последовательным ходом мыслей и методическим сочетанием их. Без долгих размышлений содержание представлений приобретает у них окраску печали или веселья, — так возникает несколько простых идей обеднения и греховности или мимолетные идеи величия. Настроение — это все, размышление не играет здесь никакой роли.
Поэтому мы встречаем у циклоидов много радости в работе, текучей практической энергии, но у них нет твердой, непреклонной, решительной энергии известных шизоидных темпераментов. Лишь в редких случаях мы встречаем у циклоидов сильное честолюбие. Также гипоманиакальные обнаруживают влечение к труду и самомнение в большей степени, чем сильнее стремление к высоким идеалам. Вообще качества, основанные на интрапсихических напряжениях, все эксцентричное, фанатическое чуждо чистым циклоидам. Это — в одно и то же время их сила и слабость.
В связи с описанной структурой характера стоит несомненно тот факт, что среди препсихотических типов личности циркулярного круга асоциальные качества довольно редки. Названия “деятельный, бережливый, солидный” и прежде всего “прилежный” относятся к самым частым характеристикам нашего материала. Часто даже восхваляют громадную работоспособность натур с гипоманиакальной окраской. Выражения “суетлив, деятелен, предприимчив” характеризуют такую работу; тем не менее следует подчеркнуть, что бестактность и беспощадность, смелые, необдуманные предприятия хотя и встречаются у гипоманиакального, но поступки уголовного характера и тяжелые антисоциальные действия мы находим среди нашего материала довольно редко, в особенности когда психические свойства не достигли степени душевного расстройства. В отдельных случаях влечение к пьянству, расточительности, к эротической распущенности становится опасным для личного благополучия. Все таки, игнорируя некоторые соображения морального свойства, надо сказать, что большинство гипоманиакальных темпераментов, поскольку они не выходят из рамок характерологического, социально вполне пригодны и одаренные среди них даже резко выделяются над средним уровнем.
В нашем материале мы находим много примеров, когда гипоманиаки, которых надо причислить к очень “легкомысленному” типу, в определенных профессиях, как купцы, ораторы, журналисты и т.д., имели удивительный успех и пользовались большой популярностью. Из их положительных качеств надо прежде всего указать на неутомимую работоспособность и радость в труде, на темперамент, находчивость, порыв, смелость, обходительность, приспособляемость, беспристрастие, умение общаться с людьми, богатство идей и способность быстро схватывать конъюнктуру. Будет ли действовать гипоманиак в социальном смысле полноценно или малоценно, зависит прежде всего от компенсирующего сочетания в наследственном предрасположении гипоманиакального элемента с другими свойствами характера, затем разумеется от воспитания, от подходящих товарищей по работе, которые дополняют неустойчивого воителя жизни и ослабляют его отрицательные стороны, его склонность к поверхностности, бестактность, непостоянство, переоценку самого себя и отважность.
[109]
И среди депрессивных мы находим необычайно прилежных работников. Об энергичных практиках среднего типа мы позже поговорим. Темпераменты с депрессивной окраской не могут вследствие своей рассудительности, мягкости и впечатлительности быть вождями и организаторами, но они великолепно исполняют свои обязанности как чиновники и уполномоченные и в спокойные периоды занимают даже ответственные посты. Уже на первой своей службе благодаря добросовестному отношению к делу, солидности, спокойствию, практичности, а также благодаря своему добросердечию, обходительному отношению с людьми и личной привязанности они становятся всеми любимыми, уважаемыми, незаменимыми руководителями дела. Мне приходилось видеть несколько таких типов. Если они неожиданно попадают в беспокойную, необычную, ответственную ситуацию, то они легко теряют мужество, мысль и энергию и даже заболевают типичной депрессией с задержкой, что мне пришлось наблюдать в революционное время среди фабрикантов и чиновников. Таким был машинист М., добросовестный, преданный делу человек, который не мог справляться со своими обязанностями, когда в плохих паровозах военного времени медные части были заменены железными. Несмотря на старания и осторожность, постоянно обнаруживались дефекты. Когда случались такие вещи, он не мог от забот при своей исключительной добросовестности как следует спать и есть. В железнодорожных мастерских он успокоился, но когда ему вновь пришлось вести поезд с плохим паровозом, он заболел типичной депрессией. Подобные типы в качестве почтенных ремесленников представляют собой необычайно симпатичные и деятельные фигуры.
Среди депрессивных темпераментов мы встречаем нередко религиозных. В своей набожности, как и по характеру вообще, они мягки, душевны, сердечны, эмоциональны, глубоко верующи, но без ханжества и педантизма, скромны и терпимы к инакомыслящим, без сентиментальности, фарисейства и излишнего морализма.
ПСИХИЧЕСКИЙ ТЕМП И ПСИХОМОТОРНАЯ СФЕРА
Особенности психического темпа и психомоторной сферы, какие наблюдаются при циркулярной форме, столь известны и так легко понятны, что только полноты ради мы несколько остановимся на них. Веселое настроение у циклоидов, как известно, в большинстве случаев сопровождается простым ускорением психического темпа. То и другое называют гипоманиакальным темпераментом. Восприятие молниеносно и резко экстенсивно, оно не проникает вглубь, но охватывает одновременно разнообразное. Мысли текут гладко, без малейшей задержи; при более высоких степенях это называют вихрем идей. Здесь особенно ясно выступает несистематическое мышление, обусловленное моментом, свежим впечатлением, случайно всплывшей идеей, отсутствие оценки анализа, системы последовательного построения и твердой руководящей идеи, т.е. преобладание интереса при недостаточной выдержке (Tenacitat). Все эти особенности — экстенсивную многосторонность, наивную наглядность и недостаток систематического построения — мы встретим позже, при рассмотрении гениального творчества здоровых циклотимических поэтов и исследователей. Между тем систематическое, абстрактное и последовательное можно установить как элективный признак отдельных шизотимических групп.
Психический темп депрессивных циклоидов в отношении недостатка настойчивости, системы и последовательности, отсутствия сложных задержек и ком
[110]
плексных механизмов сходен главным образом с таковым гипоманиакальных: и у них реакция на раздражения наступает тотчас же, и они обнаруживают непосредственную мягкую впечатлительность, но их темп простой и равномерно замедленный, движения осторожны и скудны; для мыслей необходимо время, решения назревают с трудом. Комбинацию простого замедления психического темпа со склонностью к депрессивным аффектам мы называем мрачным типом темперамента, который в психотическую сторону непосредственно примыкает к картине депрессии с задержкой. Между гипоманиакальным и мрачным типом находится вся совокупность чисто циклоидных темпераментов. Лица со средним настроением и темпом, которые находятся между обоими полюсами, составляют большинство.
Нам остается лишь немного сказать о психомоторной сфере циклоидов. И здесь, как и в интрапсихических актах, нет более сильных задержек, порывистости, угловатости. Психомоторная сфера проста, адекватна раздражению, мимика и движения закруглены, плавны и естественны. Различие темпа сказывается в том, что гипоманиакальный обнаруживает быстрые и обильные движения, депрессивный — медленные и скудные. Общее впечатление от моторной сферы и психического темпа гипоманиакального лучше всего характеризуется словом “подвижный”, впечатление от депрессивного — лучше всего словом “медлительный” ("behabig"), причем слово “довольный” включает в себя представление о пикническом телосложении вместе с замедленным темпом и добродушным настроением.
ЦИКЛОИДНЫЕ ВАРИАНТЫ
Известная боязливость и застенчивость свойственна некоторым циклоидно-депрессивным натурам, но эти качества не особенно часто отмечаются в моей статистике. Эта боязливость и застенчивость сочетается тогда со скромностью и склонностью к чувству недостаточности и ими же психологически мотивируется, и потому у этих людей она большей частью умеренна, не бросается в глаза и легко преодолевается. Резкие степени нелюдимости и застенчивости у вполне взрослых, у которых уже обычно наступает типичная моторная неподвижность и задержка в ходе мыслей, стоят согласно нашим наблюдениям вне конституционально-депрессивных рамок в циклоидном смысле и вероятно объясняются шизоидными конституциональными налетами.
То же самое касается случаев, при которых депрессивная совестливость принимает характер педантичного узкосердечия или навязчивости, при которых религиозность переходит в систематическое мудрствование, богатство идей — в причуды изобретателя и обличающее самосознание — в кверулянтное или параноидное состояние. Шизоидные налеты в наследственности и строении тела идут нередко параллельно с этим, и психозы, которые возникают на такой конституциональной почве, обнаруживают иногда признаки шизофренической симптоматологии, хотя их главным образом надо считать маниакально-депрессивными.
Также и в более редких атипических формах маниакально-депрессивного помешательства и в некоторых случаях меланхолии с ворчливостью, недовольством, ипохондрическими параноидными идеями, с двигательными симптомами можно изредка констатировать, если внимательно отнестись, посторонние конституциональные налеты шизоидного или иного характера. Мы еще не выставляем в этом направлении определенных положений, так как не имеем достаточного количества
[111]
наблюдений. Впрочем и Гофман пришел к аналогичным результатам на основании своих исследований о наследственности.
В области характерологии наша статистика вместе с психологическим сравнением отдельных качеств дают нам известные указания. Качества, которые мы в шизоидной группе встречаем очень часто и в типичной форме, а в циклоидной, напротив, изолированно, мы будем вначале объяснять шизоидными компонентами, особенно там, где они выступают в рамках циклоидной личности. Таким путем мы получим предварительные данные для клиники и для исследования о наследственности, не устанавливая уже теперь догматов для каждого отдельного случая и прежде всего сознавая, что не все характерологическое должно непременно находиться только в циклоидных и шизоидных формах или в комбинации обеих, хотя пока и было бы целесообразно возможно шире пользоваться этими двумя группами.
Что же касается конституциональной депрессии, то мы все больше и больше удаляемся от центра циклоидной группы, когда в меланхолическую мягкость вплетаются черты сухости, ипохондрической ненависти к миру и к людям, нервозности, непостоянства настроения (но не мягкого циклического колебания настроения), бледности аффекта, ворчливого недовольства, пессимизма, мрачной замкнутости и угрюмости. Именно такого типа резко выраженное расстройство настроения вовсе не является прототипом конституциональной депрессии циклоидного характера, скорее оно стоит ближе к шизоидным формам, чем к циклоидным. Мало того, я видел, что отдельные случаи этого рода прямо заканчивались шизофреническим психозом. Из нашего материала можно было бы составить непрерывный ряд случаев, в которых при постепенном ослаблении характерных признаков одной из названных выше групп (в смысле характерологии, строения тела и соответственных психозов) можно было бы наблюдать постепенный переход от типичных циклоидов к типичным шизоидам.
В отношении соответственных гипоманиакальных переходных форм наш материал менее богат; весьма вероятно, что редкие среди гипоманиаков опустившиеся типы, которые изображаются как крайне ленивые, грубые, неустойчивые, нетерпимые, кверулирующие, сварливые, базируются на аналогичных конституциональных комбинациях. Это же касается небольшой криминальной группы, которая в характерологическом отношении выпадает из рамок остальных. Все эти вопросы конституциональных комбинаций составят плодотворную и интересную область для отдельных исследований как в клиническом смысле, так и в отношении наследственности. Прежде чем эта работа будет выполнена, мы воздержимся от окончательного суждения.
ОТДЕЛЬНЫЕ ТИПЫ
Мы считаем излишним для себя и для читателя приводить обширную казуистику, на которую опирается наше описание циклоидных типов личности, и приводим для пояснения лишь несколько наглядных примеров.
ЖИВОЙ ГИПОМАНИАКАЛЬНЫЙ ТИП
40-летний фабрикант Квик, сын тяжело-циркулярной матери и отца такого же темперамента, как и он сам. Этот ловкий, смелый, предприимчивый делец в 1911
[112]
г. вместе с другим основал небольшую фабрику с первоначальным капиталом в несколько тысяч марок, которая теперь превратилась в крупное производство с семью отделениями. Его компаньон — сухой, вдумчивый, солидный человек, их качества прекрасно дополняют друг друга.
При Квике не скажешь ни слова. Обязательный, всегда чистенький, любезный и с великолепным настроением, он говорит непрерывно сам, очень быстро и много, уклоняется в сторону, возвращаясь опять к своему предмету. Когда он уходит за дверь, он еще вспоминает, что он должен еще что-то сказать. Он ни о чем не забывает, кроме того, о чем он хочет забыть. Одним взглядом он улавливает обстановку комнаты до мельчайших подробностей и по купечески оценивает ее. Его понимание конъюктуры удивительно. Когда у него нет лишних денег, он фабрикует вагонами карбидные лампы, что приводит в отчаяние его компаньона. При наступлении зимы, когда прекратилось газовое освещение, он быстро распродает эти лампы и зарабатывает большие деньги. Он настойчив в том, чего домогается, и не терпит никаких советов. Его служащие улыбаются, когда о нем говорят: они его любят и стоят за него горой, но считают его сумасбродом.
Квик — маленький, кругленький человек с основательным брюшком, плотный, уверенный и довольный. Он элегантно одет, надушен, его галстук и носовой платок изящны, красивого цвета. Он сам их утюжит по утрам своим карманным утюгом; самое необходимое у него с собой и всегда “первого сорта”. Его реклама в стихах и рисунках немного криклива. Он охотно подчеркивает, что не только очень много пьет, но к тому же и очень хорошо ест: для хорошего завтрака ему нужен фунт зернистой икры. Когда он выпивает много вина, он становится неосмысленным, грубым “швабом”. Так как он не любит евреев, то пишет им тогда оскорбительные деловые письма, которые приходится задерживать для сохранения престижа фирмы.
День рождения своей тещи он праздновал в своем доме следующим образом: в 2 часа утра, только что возвратившись на автомобиле, он появляется с поздравлением перед ее кроватью, держа в одной руке два мешочка лучшей муки, а в другой — портрет масляной краской. В 6 часов утра появляется в его квартире духовой оркестр (первоклассный!) из десяти человек, заказанный им в честь тещи. Они играют непрерывно от 6 до 10 часов утра: “Это день господина”, “Не забывай меня”, “Благодарите все бога”, “Смешанное попурри” и заканчивает “более серьезным”. После обеда, так как идет дождь и они ничего не могут заработать, им разрешается еще раз придти. Они играют, Квик их щедро награждает. Он в великолепном настроении. Народ собирается внизу на площади и аплодирует. Квик появляется на балконе и обращается к народу с речью. Только он один еще на своем посту; его дамы лежат на постели с расстроенными нервами.
Вследствие этого празднества, далеко не подобающего для фирмы, он попадает под наше наблюдение. Жена и его компаньон огорчены и озабочены таким его поведением. Здесь у нас он мил, обходителен, вежлив, быстро со всеми знакомится и находит себе дело. Его комната быстро украшается маленькими диванными подушками, драпировками и безделушками. Его стол заставлен, обвешен и обложен следующими предметами: небольшая коллекция его фабрикантов, неожиданно то освещающий их, то затемняющий электрический аппарат, затем большой белый слон, внутри воспламеняющийся, поглощающий дым и взамен этого выделяющий приятные духи, наконец платяная щетка, которая начинает издавать музыкальные звуки как только чистят платье, и на стене клозетная бумага, снабженная внутри музыкальным аппаратом, — при отрывании каждого листка раздается песнь: “Радуйтесь жизни, так как еще горит лампочка”.
[113]
Квик говорит о себе так: “Я драгоценный парень, душа человек. Моя жена совсем не знает, кого она во мне имеет”.
Эти живые маниакальные люди представляют собой не наиболее частый тип среди более веселых циклоидных темпераментов, но наиболее акцентированный, который выявляет характерные качества этих весельчаков, их социальное преимущество и их социальные отрицательные стороны. Случаи этого рода стоят на крайнем полюсе при переходе от характерологически-гипоманиакального к психотически гипоманиакальному. Отсюда уже идут все переходы от живого, веселого типа к тихому самодовольству, который мы сейчас опишем. В циркулярных семьях мы встречаем эти умеренные формы веселых, солнечных, подвижных и добродушных людей, социально вполне терпимых и не обращающих на себя внимания, гораздо чаще, чем резко гипоманиакальные. В нашем случае гипоманиакальное находится в благоприятном конституциональном соединении, а именно комбинировано с чертами решительной уверенности, что не является типично гипоманиакальным. Это соединение делает возможным большие социальные успехи нашего пациента, несмотря на ненормальную степень особенностей его темперамента. Я не привожу особенного примера других, более частых соединений и прежде всего известных типов надоедливых спорщиков и ругателей. Подробное описание их можно встретить в учебниках, часто слишком выдвинутым на первый план. Они не представляют собой наиболее частый тип циклоидного гипоманиака и далеко не самый чистый.
Самым чистым типом является тип любезного, солнечного, подвижного гипоманиака, поскольку этот тип совпадает с циклоидным общим типом, что мы увидим при изучении препсихотической личности циркулярных.
ТИХИЙ САМОДОВОЛЬНЫЙ ТИП
Старый казначей Франц Ксавер Вурцнер провел часть своей жизни в постоянных маниакальных и депрессивных колебаниях настроения, временами также в состоянии психоза. Во многом Вурцнер в здоровые периоды походил на своего отца, который постоянно был доволен и работал с утра до ночи, чтобы дать хорошее воспитание своим детям. По вечерам он ложился на свою софу, укладывая с собой кошку и ставя рядом кружку вина. Он говорил немного, был самодоволен, миролюбив и всеми любим. Он хорошо играл на органе, имел много книг, писал иногда стихи, которые однако оставлял при себе. Он занимался также пчеловодством. Мать пациента была хорошей женщиной, бодрой и полной жизни, хотя она и не отличалась здоровьем и всегда носила на голове повязку. Дом был полон гостей. Никто ее не видел недовольной. Она была мила со всеми и делала много добра. Нищие устремлялись к ней со всей местности. Она пела уже рано утром, когда готовила кофе.
Вурцнер должен был в 45 лет уйти на покой, так как больше не мог служить. В это время он был, “как дикий бык, перед которым держат красный платок”. Он сразу становился бешеным. Позже он неоднократно страдал тяжелой меланхолией и писал при этом день и ночь пятитомную героическую поэму о войне семидесятого года.
Теперь все это давно позади. На свои небольшие деньги он купил себе место в окружной больнице и живет там как пансионер маленькой собственной комнатке среди стариков и инвалидов. Он чувствует себя хорошо и бодро, обладает представительной внешностью, великолепной характерной головой. Движения его
[114]
скупы, но глаза подвижны и блестящи. Зимой и летом он носит шерстяной шарф. Он не может переносить открытых окон. Утром он сам чистит, подметает и убирает свою комнату, и не нуждается в прислуге. “Если я этого не стану делать, то знайте: теперь скоро погибнет старый Вурцнер”.
Перед обедом он час гуляет, после обеда часок поспит, как хорек, идет часа на два на три гулять, пьет после ужина бутылку пива в хорошем, но недорогом ресторане и затем спит почти всю ночь. Бутылка пива стоит ему 45 пфеннигов, больше ему ничего не надо. Он так воспитан, его отец был таков же. Он охотно делает подарки; если кто-нибудь ему делает одолжение, он не забывает этого.
Его нельзя “вывести из равновесия”, он и с злыми сестрами госпиталя ладит. Зачем ему волноваться. Он давно уже ни с кем не ссорился. Он озлобляется лишь тогда, когда в соседней комнате храпят и кашляют. Тогда он обращается с жалобами к администрации госпиталя.
С юношеских лет ему каждый говорил: “Если бы был у меня ваш юмор”. Он был всегда прекрасным музыкантом. На органе и рояле он еще и теперь играет, охотнее всего Бетховена и Моцарта. “Приходите опять к нам и доставьте нам удовольствие”, так говорят его односельчане, когда он бывает у них в церкви и играет.
Он прочитал “почти всю литературу”. Особенно он любит Жана Поля. Раньше он писал юридические статьи, которые не издал, занимался физиологией, психологией и философией. Его жизненная мудрость очень примитивна. Во время войны написал небольшую брошюру, которую на собственные средства рассылал на фронт: он собрал 50 правил жизни. Они начинаются первой сентенцией: “Счастлив остается тот, кто не обжора, не пьяница, не развратник и не бродяга”. “Без моральной основы нельзя создать никакого государства”, — таков его лозунг.
Когда он еще был студентом, он ровно в десять часов возвращался домой. “Достаточно пить до десяти”. Он никогда не ходил на обед, где подавалось больше одного блюда. “Больше не требуется. В противном случае можно впасть в распутство”. Пирог с ягодами для него выше всяких деликатесов. Суп утоляет жажду. У него не было никаких связей и в течение шести семестров он блестяще сдал юридический экзамен. Но приятное общество у него всегда было; когда он появлялся, становилось весело и живо. Когда он появился в шахматном клубе, его хотели сразу сделать председателем.
Когда он был гимназистом, у него была своя “возлюбленная”. Вообще он не питал особенных чувств к девушкам; он опасался, что они хотят выйти за него замуж. Он был “также слишком страстным любителем музыки” и членом общества любителей пения. Он отличался своеобразной боязливостью, опасался, что у него будет больная жена и больные дети, или кто-нибудь из них может умереть. Это для него было бы страшно больно. Он простодушно рассказывал грубые истории в острых выражениях.
Теперь он стар и без должности, но работать он должен. Он не может быть бездеятельным. Если ему нечего делать, он берет свой карандаш и работает умственно. В последнюю зиму он прочитал научно-популярную энциклопедию в 12 томов. Для длинных зимних вечеров он покупает что-нибудь из литературы, имеет иллюстрированный журнал и любит красивые картины. Для ближайшей зимы он покупает себе речи Цицерона; он еще недавно читал греческих классиков, Антигону и трагедии. Для своих 65 лет он ведет живую умственную жизнь.
С тех пор как он постарел и нет его старых друзей, он ведет больше замкнутый образ жизни. Он охотно беседует с людьми, но особенно не домогается их. Он начинает беседу с знакомыми, которых встречает во время прогулки, вступает в
[115]
разговор со старыми женщинами. Все в округе его знают. Ведь нельзя совершенно терять юмора. Каждый весенний цветочек доставляет ему радость. При встрече с красивыми мальчиками и девочками он делает какое-нибудь замечание. Тогда они хихикают и говорят: “Наш старый ворчун сегодня в хорошем настроении”.
Он совершенно не боится смерти. Он твердо держится своей религии. “Но я не монах и не ханжа”. С юных лет он каждое воскресенье ходит в церковь как “верующий в бога человек”. Но внешним формам он не придает значения. Он не любит подстрекательств: “К чему это горячие головы нападают друг на друга”. Если кто-нибудь не верит, он ничего не имеет против этого. Это — дело каждого. Нельзя еще знать, кто прав.
Сам он стоит на следующей точке зрения. “Если бог есть, то я счастлив на этом пути, если же его нет, мне это не может повредить”.
Уклон в оппортунизм, который так сказать лежит в плоскости циклотимических темпераментов, ярко выявляется в последнем изречении Вурцнера. И у этого довольного, веселого старого господина мы можем в характерной боязни неприятных переживаний (по его мнению в связи с браком) ясно распознать в глубине души депрессивный остаток. С циклотимической стороны темпераменты вроде Вурцнера составляют ближайшую переходную стадию к типу художника жизни(8). Радостная детская веселость и психическая разносторонность Вурцнера идет от гипоманиакальной стороны, но уже в комбинации с известной созерцательной флегматичностью, а в более пожилом возрасте и с тяжеловесностью; кроме того у него замечается усиленная отзывчивость на печальные стороны жизни, что составляет переход в депрессивную сторону. В своей общительности он выявляет тип обходительного отшельника, который не ищет людей, но рад, когда они к нему приходят. Легкую склонность к ипохондрическому чудачеству нужно вероятно рассматривать у него как известное наслоение (Ledierung).
Опишем теперь темперамент с депрессивной окраской.
МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ ТИП
Юлиус Гютле, который с юношеских лет страдал легкими циклическими расстройствами настроения, заболел на 50-м году периодическими депрессиями. Как человек он во многом напоминает нашего славного машиниста. У него широкая крестьянская голова, красивый крупный нос, на его маленьких глазах, на каждой складке круглого, доверчивого лица написаны преданность и добросердечие. Он сам, разумеется, придерживается иного взгляда, он себя считает “неловким человеком”, неуклюжим парнем, в нем еще сказывается крестьянское происхождение, и над ним, пожалуй, тихонько подсмеиваются. Он в своей жизни уже совершил несколько глупостей, за которые его следовало бы наказать.
С юных лет он любил книгу, читал в семнадцать лет Шекспира и сам в молодые годы писал стихи. В школе и на государственном экзамене он получил блестящий аттестат, его умной голове ученье доставляло радость, кроме того он был прилежен и совестлив. В студенческие годы у него была серьезная связь; он уже тогда был религиозен, но не хотел сделаться теологом.
-----------------
(8) Тип художника жизни лучше всего можно изучать в большом масштабе на Гете и Гумбольдте. Он представляет собою конституциональное соединение шизотимических и циклотимических черт в определенной пропорции, в котором наслаждение жизнью комбинируется с гиперэстетической самозащитой. Мы не можем подробнее остановиться на этих комплексных типах.
[116]
Его внешняя жизнь, которая привела его к высокому посту, была тиха и проста. Начальники ценили его. В канцелярии он добродушно покрикивал, но не хотел никому причинить зла. Он требовал аккуратности и добросовестности, он не был мелочен со своими подчиненными, он не очень следил в конторе за рабочим временем, но только желал, чтобы работа шла успешно.
В своей размеренной жизни чиновника он чувствовал себя хорошо, но не мог переносить перемены ситуации, ему трудно было заменять других, он привык делать все сначала. Благодаря этому ему было особенно тяжело во время войны, когда он после своей привычной канцелярии в министерстве, должен был сразу заменять окружных чиновников и выполнять трудные и сложные дела военного хозяйства. Он чувствовал себя на этом посту неуверенным, не справлялся с делом, видел все в мрачном свете, стал мудрствовать, и таким образом постепенно развилась его первая депрессия.
Человеконенавистников он никогда не был, был очень отзывчив на радость и горе других, посещал небольшой ресторан, где уютно проводил время со своими добрыми старыми друзьями, иногда даже шутил. Он чувствовал себя неловко в большом обществе и когда к нему холодно относились. Если же с ним ласково беседовать, то можно сразу заслужить его полное доверие.
Его только мучит внутреннее чувство, что он по ошибке и не по праву попал в министерство. Он собственно несколько ограничен, но только другие этого не замечали.
[117]
Глава 10
ШИЗОИДНЫЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ
ОБЩАЯ ЧАСТЬ
Циклоидные люди — прямые несложные натуры, чувства которых в естественной и непритворной форме всплывают на поверхность и в общем каждому вполне понятны. Шизоидные люди имеют поверхность и глубину. Язвительно-грубая или ворчливо-тупая, или желчно-ироничная, или мягкотело-робкая, бесшумно съеживающаяся — такова эта поверхность. Или поверхности нет, — мы видим человека, который стоит на пути, как вопросительный знак, мы ощущаем нечто шаблонное, скучное и неопределенно проблематичное. Какова глубина за этой маской? Она может быть ничем, пустотой мрака — аффективной тупостью. За безмолвным фасадом, который слабо отражает угасающее настроение, — ничего, кроме обломков, зияющей душевной пустоты или мертвящего дыхания холодной бездушности. Мы не можем по фасаду судить, что скрывается за ним. Многие шизоидные люди подобны тем римским домам и виллам с простыми и гладкими фасадами, с окнами, закрытыми от яркого солнца ставнями, где в полусумраке внутренних помещений идут празднества.
Цветы шизофренической внутренней жизни нельзя изучат на крестьянах, — здесь нужны короли и поэты(1). Бывают шизоидные люди, относительно которых после десятилетней совместной жизни нельзя сказать, что мы их знаем. Робкая, кроткая, как ягненок, девушка служит в течение нескольких месяцев в городе, она послушна, нежна со всеми. Однажды утром находят троих детей убитыми в доме. Дом в пламени, она не расстроена психически, она знает все. Улыбается без причины, когда признается в преступлении. — Молодой человек бесцельно проводит свои молодые годы. Он так вял и неуклюж, что хочется растолкать его. Он падает, когда садится на лошадь. Он смущенно, несколько иронически улыбается. Ничего не говорит. В один прекрасный день появляется томик его стихотворений, с нежнейшим настроением; каждый толчок, полученный от проходящего неуклюжего мальчишки, перерабатывается во внутреннюю трагедию; ритм строго выдержан и отличается стильностью.
Таковы шизоидные люди. Аутизмом называет это Блейер. Жизнь в самом себе. Нельзя знать, что они чувствуют; иногда они сами этого не знают или же только неопределенно ощущают, как несколько моментов в расплывчатой форме одновременно проникают друг в друга, переплетаются друг с другом и находятся в
-----------------
(1) Особенно любопытны самоописания Хольдерлина, Стринберга, Людвига II Баварского
[118]
предчувственном мистическом взаимоотношении; или же самое интимное и самое пошлое сочетается у них с цифрами и номерами. Но все, что они чувствуют, банальность ли это, прихоть, низость или сказочные фантазии, — все только для них одних, ни для кого другого.
В шизофреническом цикле нам труднее отделить здоровое от больного, характерологическое от психотического. Циркулярные психозы протекают волнами, которые набегают и уходят и вновь опять выравниваются. Почти одно и то же имеет место в картине личности до и после психоза. Шизофренические психозы протекают толчками. Что-то перемещается во внутренней структуре. Все строение может рушиться внутри, или же появляются некоторые уклоны. Но в большинстве случаев сохраняется нечто, что уже больше не исчезает. В легких случаях мы называем это постпсихотической личностью, в тяжелых — шизофреническим слабоумием; между тем и другим нет никаких границ. Но мы часто не знаем, закончился ли психоз. Люди, которые в течение десятилетий исполняли свои служебные обязанности и в то же самое время отличались оригинальностью и замкнутостью, могут нам случайно вскрыть, что они таили в себе фантастические бредовые идеи, — и здесь нет границ. Кроме того, что представляет собой оригинальность и что является бредовой системой? Наконец, особенно ясно меняется человек в период полового созревания. И шизофрения падает преимущественно на период полового развития. Должны ли мы таких людей, которые в этот период сильно изменились, рассматривать как психотические личности или считать их никогда не болевшими шизоидами? Этот вопрос является очень часто практически важным у родственников шизофреников. В периоде полового развития шизоидные черты характера находятся в полном расцвете; мы однако в этот период в легких случаях не знаем, стоим ли мы пред развитием шизофренического психоза, наступил ли уже психоз, имеем ли мы психологические продукты уже закончившегося приступа, или наконец все это лишь бурное и причудливое половое развитие шизоидной личности. Ведь нормальные аффекты периода полового развития — робость, неповоротливость, сентиментальность, патетическая эксцентричность, напыщенность — стоят в тесном родстве с некоторыми чертами темперамента у шизоидов.
Короче говоря, мы можем выделить препсихотическое, психотическое, постпсихотическое и непсихотическое, но не можем психологически расчленить шизоидное. Только сопоставив все вместе, получаем мы правильно представление.
К этому присоединяется дальнейшая методологическая трудность. Шизоидный человек обнаруживает перед нами лишь свою психическую поверхность так же, как это делает шизофренический душевнобольной. Поэтому клиницисты в dementia praecox в течение многих лет не видели ничего, кроме аффективной тупости, странности, дефективности и умственной неполноценности. Это было необходимой предварительной стадией, на которой уже давно застряло исследование. Лишь Блейер нашел ключ к шизофренической внутренней жизни и открыл доступ к удивительным богатствам психологического содержания; пока сделано вероятно здесь лишь очень мало. Ведь ключ к шизофренической внутренней жизни — это одновременно ключ (и единственный ключ) к большим областям нормальных человеческих чувствований и поступков.
Ясно, что при таком положении вещей и о шизоидной характерологии путем грубого статистического метода, путем исследования ряда родственников шизофреников мы сможем установить лишь часть психических данных, а именно главным образом шизоидную поверхность, а из глубины лишь более редкие, часто шаткие, психологически совершенно неточные черты. О внутренней жизни шизоидных темпераментов мы можем получить целостное представление из автобио-
[119]
графии даровитых, образованных шизоидов и прежде всего из объективных психологических документов, которые нам оставили шизоидные и шизотимические гении, особенно поэты. О более глубокой характерологии шизоидов можно будет судить на основании тонких психологических отдельных анализов.
РАЗВИТИЕ ЖИЗНИ ШИЗОИДОВ
Циклоидные люди сохраняют через все маниакально-депрессивные колебания основные симптомы своего темперамента от колыбели до могилы. Биологически действующее начало, создающее шизофрению и шизоидную личность, есть нечто, что уже заранее заложено, что наступает с известной последовательностью в определенном периоде жизни и затем действует дальше. Порядок в тяжелых случаях следующий: с самого раннего детства имеется налицо шизоидная личность; в периоде полового созревания отсюда развивается шизофренический психоз, и после него остается специфическое слабоумие или постпсихотическая личность, которая, если даже оставить в стороне более грубые дефекты, отличается от препсихотической более сильным выступлением шизоидных симптомов.
Этот типичный ход может варьировать в своем появлении во времени. Мы находим иногда шизоидов, которые производят впечатление, будто они проделали шизофренический психоз до рождения, которые уже с раннего детства столь же слабоумны, упрямы, недружелюбны, необходительны, как большинство шизоидных людей, перенесших тяжелый психоз(2). Врожденное антисоциальное слабоумие такой шизоидной окраски может благодаря своим кататоническим толчкам в более позднем возрасте обнаружить свою несомненную принадлежность к шизофреническому циклу. Все эти разрушительные дефективные состояния врожденного или приобретенного характера — независимо от того, принимают ли они окраску криминальной антиобщественности или ворчливости, странности, тупости, нелепости, — имеют типичный отпечаток шизофренической психологии; но для характерологии они дают так мало материала, что мы, несмотря на их частоту, лишь вкратце упоминаем о них, тем более, что они подробно описаны в учебниках психиатрии.
Если в упомянутых случаях появление шизофренического действующего начала было слишком рано, то нередко наблюдается обратный случай — его запоздание. В моем материале имеется небольшое количество очень интересных шизофреников, у которых в их детские годы нельзя было обнаружить никаких признаков препсихотической шизоидной личности и которые их родными изображались как живые, довольные, добродушные и веселые. Здесь психоз времени полового развития наступает внезапно или же препсихотический шизоид запаздывает при хронических изменениях личности в периоде полового созревания, и эти изменения стабилизируются в течение всей жизни, застывают в рамках характерологического или же могут заканчиваться шизофреническим психозом. Также и в детстве шизоиды после короткого расцвета всех их психических качеств могут переживать этот надлом личности в период полового развития, но без психоза. Для психологии гениального творчества такой расцвет продуктивности и неожиданное прекращение ее, особенно у писателей, является весьма важным (я припоминаю, например, здорового, но в физическом и психическом смысле классического шизо-
----------------------
(2) Аналогичные теоретические взгляды высказывает Крепелин. Они подтверждаются исследованием строения тела, которое обнаруживает у этих шизоидов, рожденных слабоумными, резкие степени физических признаков.
[120]
тимика(3) Уланда). Наконец, существует несколько редких случаев, когда шизоидные частичные компоненты наследственного предрасположения могут выявиться поздно, например, в периоде инволюции, когда у людей, раньше веселых, цветущих, добродушных, после 40 лет появляются черты недоверия, ипохондрии, отчужденности и угрюмого человеконенавистничества. Мы уже коснулись этого процесса поздней смены явлений при описании конституциональных стигмат.
ПСИХЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПРОПОРЦИЯ
Из шизоидных качеств характера, наблюдаемых на поверхности, выделены из нашего материала следующие:
1) необщителен, тих, сдержан, серьезен (лишен юмора), чудак;
2) застенчив, боязлив, тонко чувствующий, сентиментален, нервен, возбужден; друг книги и природы;
3) послушен, добродушен, честен, равнодушен, туп, глуп.
Наша статистика отражает прежде всего препсихотические личности, сделавшиеся позже душевнобольными. Мы можем, вероятно, по ним судить об основных чертах шизоидных темпераментов, но нам придется их временами дополнять чертами из шизофренических психозов и из постпсихических личностей, причем часто не бывает возможности и надобности эти, постоянно переходящие друг в друга, случаи отделять один от другого.
Мы расчленили наиболее частые шизоидные черты на три группы. Черты группы первой — наиболее частые, так как они красной нитью проходят через всю шизоидную характерологию, а также через группы вторую и третью. Они объединяют кроме лишенной юмора серьезности, которая обнаруживает слабое участие в диатетической (циклоидной) шкале темпераментов, главным образом то, что Блейер называет аутизмом. Вторая и третья группы стоят в известном противоположении друг другу, они образуют такую же контрастную пару, как у циклоидов качества веселых, живых гипоманиаков и тяжеловесных, мрачных меланхоликов. Вторая группа рисует всевозможные оттенки психической чрезмерной чувствительности — от мимозоподобной тонкости чувств до гневной возбужденности. Третья группа обнаруживает, наоборот, признаки известной психической нечувствительности, тупости, понижения способности к самопроизвольным актам. Она приближается к тому полюсу, который Крепелин при очень тяжелых психотических случаях называет аффективным отупением.
Если мы хотим кратко охарактеризовать шизоидные темпераменты, то мы должны сказать: шизоидные темпераменты находятся между полюсами раздражительности и тупости так же, как циклоидные темпераменты находятся между полюсами веселости и печали. При этом необходимо особенно выделить симптомы чрезмерной психической раздражительности, так как им как интегрирующему составному элементу шизоидной общей психологии слишком мало придавалось значения, между тем симптомы тупости уже давно оценены.
Только тот владеет ключом к пониманию шизоидных темпераментов, кто знает, что большинство шизоидов отличаются не одной только чрезмерной чувствительностью или холодностью, но обладают тем и другим одновременно и при этом в совершенно различных комбинациях. Мы можем из нашего шизоидного
-----------------
(3) Выражения “шизотимический” и “циклотимический” являются общими конституциональными понятиями, объединяющими больных и здоровых.
[121]
материала образовать непрерывный ряд, который начинается тем, что я обычно называю “типом Хольдерлина”, — крайне сентиментальными, чрезмерно нежными, постоянно обидчивыми, мимозоподобными натурами, “состоящими только из нервов”, — и который прекращается на холодных, застывших, почти безжизненных типах тяжелой dementia ргаесох, прозябающих, как “животное”, в углах больницы. И мы тем не менее у нежнейших представителей этой мимозоподобной группы ощущаем еще легкий, незаметный налет аристократической холодности и неприступности, аутистическое сужение сферы чувствований отграниченным кругом избранных людей и вещей, и слышим иногда резкое замечание о людях, находящихся вне этого круга, по отношению к которым аффективная откликаемость совершенно умолкает: “Между мной и людьми — завеса из стекла”, — сказал мне недавно такой шизоид с неподражаемой четкостью. Эту тонкую, холодную, остро колющую стеклянную завесу мы чувствуем у сделавшегося кататоником Хольдерлина, представителя мимозоподобной группы, и еще яснее у шизофреника Стриндберга(4), который о себе говорит: “Я тверд, как железо, и все-таки полон чувств до сентиментальности”. Этот мимозоподобный тип можно всего лучше изучить на гениальных шизоидах, но его можно встретить и среди обычного больничного материала, особенно среди интеллигентных и образованных, в препсихотической форме или в начальных стадиях психоза.
От этого мимозоподобного полюса шизоидные темпераменты во всевозможных оттенках идут к холодному и тупому полюсу, причем элемент “тверд, как лед” (или “туп, как кожа”) все больше и больше расширяется, а “полон чувств до сентиментальности” постоянно идет на убыль. Но и среди той части нашего материала, которая бедна аффектами, мы, если только ближе лично знакомимся с такими шизоидами, довольно часто за застывшим, лишенным аффекта покрывалом находим в глубине души нежное ядро личности с крайне уязвимой нервозной сентиментальностью. “Вы не знаете, как мне все это больно”, — сказал недавно своим родителям юный гебефреник, который по внешним проявлениям отличался равнодушием, вялостью и полным отсутствием темперамента. Блейер первый показал, что и те, напоминающие мумий, старые обитатели больниц, которых обычно рассматривают как тип глубочайшей аффективной тупости, могут иметь еще остатки “комплексов”, отдельные чрезмерно чувствительные места в своей душевной жизни, которые сохраняются и прикосновение к которым может вызвать неожиданное, удивительное действие. Нам постоянно приходится видеть, как сразу исчезает окаменелость у таких, на вид совершенно бесчувственных кататоников и как из глубины души исходят аффективные толчки. Поэтому по отношению ко многим шизофреническим картинам мы совсем не можем сказать, сколько в этом полном оцепенении элементов действительного аффективного отупения и сколько судорожного аффекта.
Комбинацию соотношений, при которой у отдельного шизоида гиперэстетические элементы переплетаются с анэстетическими элементами шизоидной шкалы темпераментов, мы называем психэстетической пропорцией. Мы припоминаем, что и при циклоидных темпераментах в их диатетической пропорции, или пропорции настроения, мы находили такие же отношения, и там нам приходилось меньше всего встречать абсолютно веселых или абсолютно мрачных, скорее можно было отметить наслоения и колебания между веселым и печальным: у солнечно-веселых
---------------------
(4) Ср. хорошую патографию: Storch, Strinberg im Lichte Seiner Selbstbiographie. Eine Patographische Studie. Bergmann, Grenzfragen des Nerven und Seelenlebens, 1921.
[122]
— ясно депрессивный фон, а остатки юмора можно было отметить даже среди самых мрачных темпераментов.
Пропорция настроения циклоидов колеблется волнами. Психэстетическая пропорция шизоидов перемещается. Это значит, что отношение между гиперэстетическими и анэстетическими частями темперамента меняется в течение всей жизни у многих шизоидов толчкообразно, не возвращаясь больше к исходному пункту. Но и психэстезия здорового человека со смешанным средним темпераментом в эксцентричности и сентиментальности периода полового созревания достигает своего наивысшего пункта, чтобы приблизительно с 25-летнего возраста постепенно придти к известной спокойной основательности, солидности или же к отрезвляющему, сухому реализму. Студенческая песня отражает охлажденное филистерское чувство посредственного человека, обращающего свои взоры назад, к периоду полового созревания.
Перемещение психзстетической пропорции шизоидов часто идет параллельно с этим нормальным развитием. Оно составляет как бы более углубленную форму последнего. У шизофреника Хольдерлина такое перемещение может считаться образцом, если мы проследим его жизнь, начиная от возвышенной нежности его юных поэтических годов вплоть до тупоумия его кататонической инвалидности. Переход от гиперэстетического к анэстетическому полюсу с жесткой явственностью переживается(5), как постепенное внутреннее охлаждение, и Хольдерлин описывает его в стихах:
Wo bist Du? Wenig lebt ich, doch atmet kalt,
Mein Abend schon. Und Stille, den Schatten gleich.
Bin ich schon hier, und schon gesanglos
Schlummert das schauernde Herz im Busen?
Таким образом и без душевного заболевания развивается целая группа одаренных шизоидов, которые с детства отличались нежностью, застенчивостью и нервозностью; в раннем периоде полового созревания они переживают непродолжительный расцвет всех своих способностей и эмоций на почве повышенной возбудимости темперамента в смысле элегической нежности или напыщенности и экзальтированности. Через несколько лет наконец они становятся более вялыми, более холодными, молчаливыми и сухими. Волна полового развития подымает их выше и опускает ниже нормального человека.
Или же психэстетическое перемещение совершается постепенно в течение более длительных промежутков времени, без определенной даты. При всех этих различных возможностях перемещение пропорций идет большей частью в направлении от гиперэстетического к анэстетическому полюсу, от раздражения к параличу, причем (выражаясь схематически) после первой стадии общей чрезмерной чувствительности вначале утрачивают свой аффективный резонанс ценности, чуждые личности, между тем как ценности, свойственные личности, сами по себе
---------------------
(5) То, что мы при острых шизофрениях называем “изменением предметного сознания” и “изменением сознания личности”, обусловливается отчасти психэстетическим сдвигом; при этом изменения с силе ощущений и в обычных чувственных тонах на отдельных предметах вызывают то гиперэстезию то анэстезию, впечатление чего-то нового, необычного, то удивительно звучного, яркого и значительного, то холодного и чуждого. Вероятно бред отношения и преследования отчасти коренится в этих неожиданных психэстетических сдвигах. Изменения в ощущениях органов чувств и тела. которые наблюдаются в начале заболевания шизофренией, являются параллельными симптомами к этим психэстетическим перемещениям.
[123]
постоянно сильнее подчеркиваемые, сохраняют свой сильный акцент, и лишь тогда, когда и свойственные личности элементы утрачивают свою аффективную ценность, наступает третья стадия — аффективной тупости. Аллопсихический резонанс утрачивается раньше аутопсихического. Наполовину мертвый шизофреник желает в этой переходной стадии сделаться артистом или музыкантом. Самооценка еще налицо; во всяком случае он рассчитывает быть футуристическим художником, экспрессионистским поэтом, изобретателем или созидателем абстрактно-схематических философских систем. Это несоответствие между угасанием аллопсихического резонанса и чрезмерно чувствительным аутопсихическим элементом служит часто закономерным источником безграничной переоценки самого себя. Совершенно понятно, что из этой психэстетической пропорции должна получиться неправильная картина взаимоотношения между “я” и внешним миром. Мы можем себе представить, что у многих шизоидов охлаждение темперамента идет снаружи во внутрь, так что при постоянно нарастающем торпидном застывании обращенных кнаружи слоев остается все более и более сжимающееся нежное и чрезмерно чувствительное ядро. Такое представление совпадает с тем любопытным фактом, что самые чувствительные и тонко чувствующие шизоиды при беглом знакомстве производят впечатление, что они отделены тонким ледяным слоем от внешнего мира, и, напротив, при самых тяжелых оцепенениях у них могут иметь место сильные реакции чрезмерной чувствительности, если случайно затронуть наиболее интимные комплексы их личности. “Это капля крепкого вина в бочке льда”, — говорит выразительно Геббель о здоровом шизотимике Уланде.
Следует здесь дополнить, что как стадия абсолютной чрезмерной чувствительности, так и стадия абсолютного охлаждения аффекта в самом точном смысле слова являются лишь теоретическими фикциями, которые в действительности вряд ли полностью выявляются. Практически пред нами выступает психэстетическая пропорция — чрезмерная чувствительность и холодность в определенных, изменчивых комбинациях. Только часть шизоидов проходит в течение своей жизни путь от выраженного гиперэстетического до преимущественно анэстетического полюса, часть остается гиперэстетичной, часть же торпидна уже с момента появления на свет. Наконец, бывают отдельные случаи, которые после шизофренического психоза делаются даже более гиперэстетичными, чем раньше; таким был Стриндберг.
СОЦИАЛЬНАЯ УСТАНОВКА
Аутизм, рассматриваемый как шизоидный симптом темперамента, имеет оттенки в зависимости от психэстетической шкалы отдельного шизоида. Бывают случаи, когда аутизм является преимущественно симптомом повышенной чувствительности. Такими крайне раздражительными шизоидами сильные краски и тона реальной жизни воспринимаются как резкие, некрасивые, грубые, неприятные, и даже с душевной болью, между тем как для циклоида и для нормального человека они желанны и составляют необходимый возбуждающий жизненный элемент. Их аутизм проявляется в том, что они уходят в самих себя, они стремятся избегнуть всяких внешних раздражении, заглушить их, они закрывают окна своего дома. чтобы в нежном, тихом полумраке своего внутреннего “я” вести фантастическую “бездеятельную, но полную мыслей” жизнь в грезах (Хольдерлин). Они ищут, как красиво о себе сказал Стриндберг, одиночества, чтобы “закутаться в шелк своей собственной души”. Они отдают предпочтение определенной среде,
[124]
которая не причиняет боли и не ранит: аристократический холодный салонный мир, механически протекающую чиновничью работу, одинокую прекрасную природу, древность, кабинет ученого. Если шизотимик из чопорного, сверхцивилизованного светского человека становится взъерошенным анахоретом, как Толстой, то скачок уж не так велик. Одна среда дает ему то же самое, что другая, — единственное, что он вообще желает от внешнего мира: пощаду его гиперэстезии.
Напротив, аутизм анэстетика — это простая бездушность, отсутствие аффективного резонанса для внешнего мира, который для эмоциональной жизни его не представляет интереса, и к справедливым требованиям этого мира он остается глух. Он замыкается в самого себя, потому что у него нет основания делать что-нибудь другое, потому что окружающее ему ничего не может дать.
Аутизм большинства шизоидов и шизофреников представляет комбинацию обоих элементов темперамента: это — равнодушие с налетом боязливости и враждебности, это — холод и в то же время страстное желание быть оставленным в покое. Судорога и паралич в одной картине.
Характер социальной установки шизоидных людей, а также и здоровых шизотимиков, о которых будет идти речь позже, обусловливается только что описанной психэстетической пропорцией. Шизоидные люди или абсолютно необщительны, или общительны избирательно, в узком, замкнутом кругу, или поверхностно общительны, без более глубокого внутреннего контакта с окружающим миром. Необщительность шизоидов имеет различнейшие оттенки: редко это лишенная аффекта тупость, большей частью она имеет ясный налет неудовольствия, даже враждебности защитительного или наступательного характера. Эта антипатия к общению с людьми варьирует от нежной тревоги, робости и застенчивости через иронический холод и угрюмую причудливую тупость до резкого, грубого, активного человеконенавистничества. И самое любопытное это то, что эмоциональная установка отдельного шизоида в отношении ближнего переливается замечательными цветами радуги между застенчивостью, иронией, угрюмостью и жестокостью. Красивым характерологическим примером такого рода служит Робеспьер. И у шизофренических душевнобольных эта аффективная установка к внешнему миру имеет часто характер “принятия мер защиты” (Адлер), подобно инфузории, недоверчиво со стороны наблюдающей с полуопущенными ресничками, осторожно выдвигающей свои щупальца и вновь съеживающейся. По отношению к чужим, вновь появляющимся людям пробуется весь регистр психэстетической шкалы с нервозностью и неуверенностью. Это чувство неуверенности переносится на наблюдателя. Некоторые шизоиды производят впечатление чего-то расплывчатого, непроницаемого, чуждого и капризного или даже коварного. Но для постороннего всегда остается нечто за скрывающими колебаниями шизоидной аффективной установки, чего он не может понять, не может постичь и что не исчезает.
Многие шизоиды, а в нашем швабском материале пожалуй большинство препсихотиков, считались в общежитии добродушными. Это добродушие совершенно иное, чем соответствующее свойство характера циклоидов. Циклоидное добродушие — это добросердечие, готовность разделить горе и радость, активная доброжелательность или дружелюбное отношение к ближнему. Добродушие шизоидного ребенка слагается из двух компонентов: боязливости и утраты аффекта. Это есть уступка желаниям окружающих, вследствие равнодушия, смешанного с робкой боязливостью оказать им сопротивление. Циклоидное добродушие — это дружеское участие, шизоидное — боязливая отчужденность. В соответствующих конституциональных соединениях и это боязливое шизоидное добродушие может получить черты истинной доброты, приятной нежности, мягкости, внутренней прнвя-
[125]
занности, но всегда проскальзывает элегический налет болезненной отчужденности и уязвимости. Это — тип Хольдерлина; послушность известных шизоидных примерных детей можно сравнить с flexibilitas cerea кататоников.
Также и застенчивость, довольно частая и специфически шизоидная особенность темперамента, со своим характерным построением из заторможения в ходе мышления и моторной неподвижности, является точным отображением кататонических симптомов болезни, но лишь в слабой форме. Застенчивость в этих случаях является гиперэстетической аффективной установкой при появлении новых лиц в аутистическом заколдованном кругу шизоидной личности. Вступление в него нового человека ощущается как чрезмерно сильное раздражение, вызывает чувство неудовольствия: это чрезмерно сильное раздражение действует, парализуя, на ход мыслей и двигательную сферу. Беспомощная боязливость по отношению к новым, необычным ситуациям и антипатия к такой смене ситуаций является гиперэстетическим признаком многих шизоидных педантов и чудаков.
Среди застенчивых, нежно мечтательных шизоидов мы особенно часто встречаем тихих друзей книги и природы. Если любовь к книге и природе у циклоидных натур вытекает из равномерной любви ко всему, что существует, а именно прежде всего к человеку, а затем к вещам, то сфера интересов шизоидных людей не обнаруживает такой равномерной окраски. Шизоидные люди, даже простого происхождения, весьма часто являются друзьями природы и книги, но с известным элективным подчеркиванием. Они делаются ими вследствие бегства от людей и из склонности ко всему тому, что спокойно и не причиняет боли. У некоторых эта склонность имеет нечто компенсаторное. Всю нежность, на которую они способны, они расточают красивой природе и мертвым предметам своей коллекции.
Наряду с этими тихими мечтателями мы встречаем среди необщительных шизоидов как характерную фигуру угрюмого чудака, который, замкнувшись от внешнего мира в своей келье, всецело поглощен своими собственными мыслями, все равно будь то ипохондрические телесные упражнения, технические открытия или же метафизические системы. Эти оригиналы и чудаки внезапно покидают свой угол, как “озаренные” и “обращенные в новую веру”, отпускают себе длинные волосы, образуют секты и проповедуют в пользу человеческих идеалов, сырой пищи, гимнастики и религии будущего или всего этого вместе. Многие из этих активных типов изобретателей и пророков имеют различные конституциональные соединения и заключают в себе все оттенки от типичных шизофреников до резко гипоманиакальных. Шизофреники эксцентричны, витиеваты, туманно расплывчаты, мистически-метафизичны, склонны к системе и к схематическому изложению: гипоманиаки, напротив, лишены системы, говорливы, находчивы, сговорчивы, подвижны как ртуть. Шизофренические изобретатели и пророки производят на меня впрочем впечатление не столько препсихотиков, сколько остаточных состояний или даже психозов.
Аутистическая изоляция от других действует, разумеется, в смысле выработки собственного мировоззрения и любимых занятий. Но это не обязательно. Некоторые шизоиды не отличаются особенной продуктивностью в мышлении и поступках, они просто необщительны. Они ворчат и уходят, если кто-нибудь появляется; если они остаются, то чувствуют себя страдальцами. Они проявляют стоическое душевное спокойствие и ни слова не говорят. У выдающихся “великих молчальников” (Уланд и Мольтке) можно отметить и другие шизотимические черты характера.
Наряду с простой необщительностью характерной чертой некоторых высокоодаренных шизоидов является избирательная общительность в замкнутом кругу.
[126]
Многие чувствительные аутисты отдают предпочтение определенной социальной среде, определенным сторонам своей психической атмосферы, которые они считают своим жизненным элементом. Это прежде всего изящные светские формы жизни, аристократический этикет. В строго выдержанном, вылощенном формализме его нежная душа находит все, что ей нужно: красивую линию жизни, которая нигде и ничем не нарушается, и заглушение всех аффективных акцентов при общении с людьми. Затем этот безличный культ формы прикрывает то, что так часто отсутствует у шизоида: он прикрывает за этой холодной элегантностью недостаток сердечности и непосредственной душевной свежести, что выдает также и в этих тонко чувствующих натурах, начинающееся охлаждение эмоций.
Аристократическое некоторых шизоидных натур выявляется и у простых людей в потребности к высокомерию, в желании быть лучшими и иными, чем другие. Стремление говорить на изысканном верхненемецком наречии в среде непривыкших к этому иногда вскрывает шизоидное предрасположение. То же касается изысканности в одежде и во внешности. С дальнейшим развитием болезни, со сдвигом психэстетической пропорции эта крайняя утонченность и важность может перейти в резкую противоположность. Мало того часто мы находим, что элегантность и полная неаккуратность живут вместе у одного и того же индивидуума. Впрочем холодную аристократическую элегантность, которая вполне подходит к некоторым здоровым шизотимикам, можно проследить во всех шизоидных оттенках вплоть до симптоматологии шизофренических психозов. Там мы находим ее как известную карикатурную напыщенность в речи и движениях.
Существенное в этой характерологической тенденции — это стремление к замкнутому кругу. Дружба таких шизоидов — это избирательная дружба к одному, неразделимый союз двух мечтающих чудаков или союз юношей, эфирный, торжественный, удаленный от народа; внутри его — экстатический культ личности, вне его — все резко отвергается и презирается. История юности Хольдерлина является наглядным примером в этом направлении.
В шизофренических семьях мы нередко встречаем ханжей. Многие шизоиды религиозны; их религиозность — с тенденцией к мистически трансцендентальному; или она характеризуется фарисейством, набожностью, эксцентричностью, таинственностью, или она вращается в ограниченном кругу и удовлетворяет своим личным прихотям.
Так же обстоит дело и с эротикой. Не горячее естественное влечение, но экстаз и резкая холодность.
Ищут не красивую девушку, но женщину вообще, “абсолютное”: женщину, религию, искусство — в одном лице. Или святая, или мегера — середины нет. Стриндберг является красивым примером такого типа.
Третья социальная установка шизоидов — поверхностная общительность, без более глубокого психического раппорта. Такие люди могут быть очень ловкими, расчетливыми дельцами, суровыми властелинами или холодными фанатиками, или же равнодушными, вялыми, ироническими натурами, которые вращаются среди людей всякого круга, но при этом ничего не ощущают. Мы подробнее опишем эти типы у здоровых шизотимиков.
Словом, шизоид не растворяется в среде. Всегда здесь — стеклянная завеса. При гиперэстетических типах развивается иногда резкая антитеза: “Я” и “внешний мир”. Постоянный самоанализ и сравнение: Как действую я? Кто поступает со мной несправедливо? Кому я сделал уступку? Как теперь я пробьюсь? Эта черта четко выступает у талантливых художников, которые позже заболевали шизофренией или происходят из шизофренических семей: Хольдерлин, Стриндберг, Люд-
[127]
виг II Баварский, Фейербах, Тассо, Микеланджело. Это — люди постоянного душевного конфликта, жизнь которых представляет собою цепь трагедии и протекает по одному только тернистому пути. Они, если можно так выразиться, обладают талантом к трагическому. Циклотимик вовсе не в состоянии обострить ситуацию, если она трагична; он уже давно приспособился, и окружающий мир к нему приспособился, так как он его понимает и в контакте с ним. Такой здоровой натурой из пикнически-циклотимической группы был, например, Ганс Тома (Hans Thoma), который далеко не был так понят, как Фейербах, и жизнь которого все-таки протекала, как тихий ручей(6).
Резкий, холодный эгоизм, фарисейское самодовольство и чрезмерное самомнение во всех вариациях мы находим в шизофренических семьях.
Но они не являются единственной формой аутизма. Другой формой его служит стремление осчастливить людей, стремление к доктринерским принципам, к улучшению мира, к образцовому воспитанию своих собственных детей, при полном игнорировании своих собственных потребностей. Альтруистическое самопожертвование высокого стиля, особенно в пользу общих идеалов (социализм, воздержание от алкоголя), является специфическим качеством некоторых шизоидов. В одаренных шизофренических семьях мы иногда встречаем прекрасных людей, которые по своей искренности и объективности, непоколебимой стойкости убеждений, чистоте воззрений и по твердой настойчивости в борьбе за свои идеалы превосходят самых полноценных циклотимиков; между тем они уступают им в естественной, теплой сердечности в отношении к отдельному человеку и в терпеливом понимании его свойств.
ПСИХЭСТЕТИЧЕСКИЕ ВАРИАНТЫ
Мы до сих пор рассматривали гиперэстезию и анэстезию как нечто однородное. Но они имеют весьма значительные варианты относительно которых мы не знаем, отличаются ли они только по степени или качественно в биологическом смысле.
На анэстетическом полюсе мы встречаем главным образом три варианта темпераментов, которые часто существуют одновременно и обнаруживают многочисленные переходы. Тупость (с параличностью аффекта или без этого), холодность и безразличие (“Wurstigkeit” Блейера). Между тем на гиперэстетическом полюсе нам приходится отличать раздражительность, сентиментальность, вспыльчивость.
Теперь нам нужно выделить препсихотиков из общей массы шизоидов. Статистически, правда, на нашем швабском материале мы не встречаем в детстве и в периоде раннего полового развития позже заболевших столь часто соответственные типы, каковые численно преобладают у взрослых родственников шизофреников и у постпсихотиков, а именно своенравных, упрямцев, злых, холодных и педантично сухих. Разумеется, отмечаются и среди нашего препсихотического материала такие качества, как грубость, упрямство; при этом нельзя с уверенностью решить вопрос, описывали ли родственники действительно первоначальную личность или же уже незаметную раннюю перемену в ней в наступившем периоде
--------------------
(6) Лучше всего можно понять различия циклотимической и шизотимической установки жизни при сравнении автобиографических эскизов Hans Thoma, "Im Herbst des Lebens" и Anselm Feuerbach, Ein Vermachtnis.
[128]
полового развития. Но они численно отступают на задний план по сравнению с качествами, о которых мы говорили в начале главы.
Наиболее распространенным типом в нашем препсихотическом материале является тип ребенка, лишенного аффекта, тихого, боязливого, послушного, застенчивого, но вместе с тем и добродушного. Примерные дети, которых выделяет Крепелин, встречаются среди них довольно часто. Многие из них характеризуются как прилежные, серьезные, набожные и миролюбивые. Термин “параличность аффекта” (Affektiahmheit) подходит к популярному народному языку, который называет таких людей “расслабленными”, и этим самым он правильно выражает, что внешне наиболее резко выступающим симптомом является психомоторный симптом. Выражение “параличность аффекта” (Affektiahmheit) не вполне совпадает с термином “тупость аффекта” (Affektstumfheit), который ясно ставит акцент на сенсорной стороне. “Хочется, чтобы он был бодрее”, “Он слишком равнодушен”, “Жизнь и темперамент у него всегда отсутствуют” — обычные характеристики молодых людей, лишенных аффекта. Это отсутствие свежести, непосредственно реагирующей живости в психомоторных проявлениях касается также и высокоодаренных людей этой группы с их чрезмерно нежной, внутренней способностью реагировать.
Спокойный циклоид — тих и доволен; спокойный шизоидный тип, о котором мы здесь говорим, — расслаблен. “Флегматичность” — характерологическое выражение для самых легких степеней психомоторного типа, который мы встречаем в задержке депрессивных. Оно обозначает нечто тяжеловесное — медлительную речь и медлительные действия, но при этом при каждом двигательном и речевом акте сказывается теплота и эмоциональное участие. Психомоторная медлительность является общей для “расслабленного” и флегматичного. “Расслабленность” обозначат кроме того утрату непосредственной связи между эмоциональным раздражением и двигательной реакцией. Этим объясняется, почему у нас по отношению к флегматичному существует постоянное чувство эмоционального раппорта, даже если он ничего не говорит, между тем “расслабленный” производит впечатление чуждого, “несимпатичного”, так как мы не можем по выражению его лица и по движениям уловить того, что он чувствует, и адекватной реакции его на то, что мы говорим и делаем. Самым характерным для “расслабленного” является то, что он может стоять как вопросительный знак, с неопределенным выражением лица и опущенными руками при ситуации, которая даже флегматичного может наэлектризовать. Если же наступает психическая реакция, то она не вполне соответствует раздражению. Выразительные движения у лишенного аффекта отличаются неопределенностью, так что их иногда считают гордыми, когда они бывают робкими, или ироническими, когда они глубоко оскорблены.
К этому присоединяются нередко уклонения в моторной сфере. Люди, которых называют расслабленными, иногда отличаются вялой осанкой и неуклюжестью в жестах. Они не знают, куда им девать свои члены. Некоторые из них непрактичны, беспомощны в своей повседневной жизни, делают неудачные движения во время гимнастики. Сюда еще вплетаются моторные задержки вследствие общей застенчивости или специальных комплексов. Словом, при рассмотрении более узкой психомоторной сферы отсутствует непосредственная совместная работа промежуточных инстанций между раздражением и реакцией. Отсутствует то, чем обладают циклоиды: округленность, естественность, непринужденность в проявлении аффекта и в двигательных актах.
При всем том это еще не говорит о психосенсорной стороне процесса. Расслабленность может соответствовать действительной тупости аффекта по отноше-
[129]
нию к данному раздражению, или может развиться самая утонченная сентиментальность и самые тяжелые интрапсихические напряжения. Простой обыватель этого отличить большей частью не может, он считает человека, лишенного аффекта глупым, тупоумным, бесчувственным, сонливым, скучным, которого приходится расталкивать. Он ему не симпатизирует. Молодые люди, лишенные аффекта, являются в школе, а особенно в казармах, козлами отпущения. Если они тонко чувствуют и одарены, то в этом и заключается их трагедия. Ведь некоторые из них гораздо тоньше чувствуют, чем средние люди.
Большое количество наших шизофренических препсихотиков представляет тип “добродушного”, тихого отшельника, который по внешности обладает слишком небольшим темпераментом, кажется равнодушным, мало общается с товарищами и слишком много позволяет другим по отношению к себе. Часть этих юношей слабо одарена; у них на первый план выступает равнодушие, эмоциональная тупость. У примерных детей школьные способности хороши, но значительная часть их продуктивности объясняется дефектом в эмоциональной сфере, недостатком интереса к окружающему миру, к тому, что обычно заполняет аффективную жизнь молодых людей.
И у средних типов нашей группы, лишенных аффекта, мы находим черты нервозности, раздражительности, боязливости, нежности и прежде всего утонченной чувствительности, о чем упоминают часто необразованные родственники. Но такие родственники не могут более тонко и точно описать эти качества, и в действительности у необразованного среднего шизоида они в психологическом отношении довольно диффузны. Он производит впечатление робкого, застенчивого или угрюмого. Он жалуется на нервные боли. Он боязливо уклоняется от грубых игр и драк. Чем больше мы переходим к образованным и одаренным препсихотикам, тем скорее выступают за внешней стороной те специально гиперэстетические качества, наиболее резкую степень которых представляет тип Хольдерлина.
И при более развитых типах, лишенных аффекта, мы находим часто черты угрюмости, упрямства и раздражительности, но гнев при этом не отличается жестокостью, а упрямство — нелепостью; чаще всего гиперэстезия принимает характер нежности, внутренней сентиментальности, как в смысле легкой ранимости с долго действующими, после скрытыми комплексами и болезненными интрапсихическими напряжениями аффекта, так и в смысле нежности к немногим близким лицам, которая принимает характер эксцентричного, сентиментального, патетического, мечтательного и элегического, так наконец и в смысле тонкой восприимчивости к природе, искусству и книгам. Но здесь чувствительность остается элективной, ограниченной своим предметом: кроме небольшой, но резко отгороженной зоны личных интересов остается обширная область общих человеческих интересов и чувствований, которые у этих тонко чувствующих гиперэстетиков не находят никакого резонанса. Прежде всего настоящее чувство к людям ограничено лишь несколькими лицами, следовательно и здесь можно принять частичную тупость аффекта.
В негативном смысле наш тип чувствительного, лишенного аффекта имеет общие характерные черты с большинством всех шизоидов. Они в среднем лишены юмора, часто серьезны без ясной реакции на печаль и веселье. Диетическая шкала, главная шкала циклоидов, в их темпераменте лишь слабо выражена. У шизоидов очень часто бывает расстройство настроения, но оно совсем иное, чем печаль циклоида. Оно носит в себе черты угрюмости с ясным характером внутренней раздраженности и напряжения; поэтому мы среди шизоидов можем найти таких лиц с конституциональным расстройством настроения, которые постоянно путешеству-
[130]
ют, между тем как депрессивные с задержкой (циклоиды) остаются дома. Наряду с этим нервно-напряженным унынием мы встречаем среди шизоидов самодовольное настроение с аутистическим спокойствием духа, между тем как их сильные позитивные аффекты носят больше характер экстаза и эксцентричной мечтательности, чем свободной веселости.
Тип сентиментального, лишенного аффекта мы должны во всем его объеме — от боязливых шизоидных имбециллов с слабым аффектом вплоть до очень сложных натур — признать самым важным шизоидным типом темперамента и одним их самых частых препсихотических основных и исходных типов. И постпсихотически мы находим его нередко среди старых обитателей больниц. В равной степени он встречается и у здоровых родственников шизофренических семей.
Мы познакомились с аффективной тупостью как с одной из составных частей темперамента. Выражение “тупость” обозначает пассивную бесчувственность. Аффективная тупость широко распространена в шизофреническом цикле. Более легкие характерологические степени, которые мы встречаем у здоровых родственников шизофреников, импонируют как непоколебимое душевное спокойствие, которое отличается от спокойствия циклоидов отсутствием теплого душевного участия к другим. Более тяжелые степени шизофренического тупоумия, большей частью с налетом угрюмой жестокости и робкой боязливости, мы встречаем у шизоидных имбециллов, но они значительно распространены среди постпсихотиков, а также после переломов в личности в периоде полового созревания. Это внутреннее притупление в остальном деятельного и даже одаренного человека может сказаться в неаккуратности, в небрежности в одежде и в квартире, или оно сказывается в неожиданной, непонятной бестактности и безвкусице, которая прорывается иногда сквозь сохранившийся фасад хорошего воспитания. Это производит особенно странное впечатление у тонко чувствующих аристократических типов среди шизоидов. Поэт Ленц представляет собой любопытный пример такой полуразрушенной шизофренической личности. Вообще этот изъян личности можно особенно хорошо изучать на литературном стиле заболевающих шизофренией поэтов, например, Хольдерлина. Не вся личность равномерно гибнет, но торжественность и изысканность стиля прерываются где-нибудь посреди стиха ужасающей банальностью. Психический аппарат таких людей, их стиль в жизни, функционирует иногда так, как плохая швейная машина, которая делает известное количество нежных стежков и затем подпрыгивает. Тонкое чувство и абсолютная тупость могут здесь непонятным образом существовать совместно: самая грязная рубаха наряду с блестящими ногтями, хаотический беспорядок в комнате, в которой создаются громадные художественные ценности. Такие картины мы встречаем не только как переходную стадию к полному шизофреническому слабоумию, но они могут сохраниться в течение всей жизни как странные типы личности. Здесь сочетается здравый смысл и нелепость, моральный пафос и банальные прихоти, оригинальная мысль и странные суждения.
Мы не хотим подробнее останавливаться на этих шизофренических дефектах, тем более, что здесь речь идет не об аффективных дефектах, но также о глубоко проникающих расстройствах ассоциаций; мы хотим из аффективно-тупых выделить группу, которая имеет известное значение как тип темперамента. Это — тип гневно-тупых, или тупо-жестоких. Этот тип встречают прежде всего постпсихически после прежних шизофренических приступов или как незаметно развивающийся продукт шизоидного изменения; он вероятно также бывает врожденным. Темпераменты такого рода являются комбинацией гиперэстетических и анэстетических компонентов, но на этот раз в очень грубой форме. Если наблюдают такие
[131]
натуры в течение короткого времени в благоприятной обстановке, вне их обычной среды, то они отличаются полным душевным спокойствием; они производят впечатление несколько тупых, честных людей, которые никому не причиняют вреда. Если исследуют их домашнюю обстановку, то она имеет соответственно их тупости жалкий вид. Там они уже не душевно-спокойные, но из-под покрывала угрюмой молчаливости постоянно сверкает искра внутренней раздражительности, которая носит комплексный характер и возникает из суммирования небольших внутренне накопляющихся и не высказываемых неприятных раздражении повседневной жизни на службе и в семье; искра нервной внутренней раздражительности, которая при легком прикосновении к какому-нибудь комплексу может разрядиться в жесточайшую вспышку гнева, прорывая при этом покров тупости. Эта форма шизофренического гнева по своему психологическому механизму скрытого аффективного застоя и бессмысленного разряжения имеет некоторое родство с известными синдромами травмы мозга и эпилепсии. Гневно-тупые шизоиды могут сделаться дома жесточайшими и опаснейшими тиранами, которые жестоко, бесчувственно относятся к окружающим и распоряжаются ими согласно своим педантичным прихотям. Некоторые известные в истории деспоты имеют, по крайней мере по внешности, много сходства с этими шизоидными типами.
Безразличие, Wurstigkeit (Блейер), является частым шизоидным вариантом аффективной тупости. Это — равнодушие, выставляемое напоказ, — следовательно частичная тупость, принимающая черты психической активности. Безразлично ко всему относящийся знает, что многие вещи, важные для других, не представляют для него никакого интереса; это сознание он выявляет в своих поступках, иногда к этому примешиваются причудливый юмор или сарказм. Относящиеся ко всему безразлично являются вероятно теми полуопустошенными людьми, которых мы выше описали, когда сохранившиеся обломки психической активности лежат среди развалин отупевшей души; вероятно это также расщепление в смысле Блейера, когда неразрушенная часть личности в полукомическом виде вырисовывается среди этих развалин. Сюда также относится в области душевных заболеваний неприятная, грубая осанка гебефреников.
Как из лиц, ко всему безразлично относящихся, так и из других полуопустошенных тупых рекрутируется большая армия социально гибнущих, неудержимых расточителей, игроков и пьяниц, богатых папенькиных сынков, эксплуатируемых женщинами, студентов-пьяниц, преступников и главным образом проституток и бродяг. Эти взаимоотношения вскрыла Гейдельбергская клиника, в особенности Вильманс. Близкое отношение к шизоидному циклу имеет также группа постоянно странствующих, у которых безразличие комбинируется с шизоидными приступами расстройства настроения. Полуравнодушные, полустрадающие внутренне, они бродят с места на место по всему свету. Иногда вплетаются сюда легкие шизофренические толчки, отдельные галлюцинации. Черты такого типа можно встретить у некоторых высокоодаренных, например, у Платена, а затем даже у некоторых простых бродяг.
Что такое холодность аффекта в противоположность тупости его? Прежде всего холодными называются такие натуры, у которых отсутствует сердечное отношение людям, юмор, сочувствие к радости и горю других, — короче говоря, у которых слабо звучит диатетическая темпераментная шкала. Другой вариант диатетического дефекта называется сухостью. Простой народ, как мы видели, выраженных диатетиков, например, циклоидов, называет душевно теплыми людьми. В этом общем смысле, следовательно, все шизоиды отличаются холодным темпераментом.
[132]
Здесь уместно отметить, что тонко чувствующие шизоидные люди воспринимают все очень своеобразно. Шиллер, здоровый шизотимик, говорит в своих сочинениях: “Когда я впервые познакомился с Шекспиром, меня возмутила его холодность, его нечувствительность, которая позволяет ему шутить в состоянии высшего пафоса”. Аналогичное суждение, как здесь о Шекспире, я читал о Готфриде Келлере. Шизотимики не могут вполне вчувствоваться в циклотимические темпераменты. Тонким шизотимикам кажется бесчувственным, грубым, если циклотимик созерцательно рассматривает и “ощупывает”, юмористически снисходительно улыбается и даже начинает смеяться по поводу таких ситуаций, которые, нежно трогая и устрашая, приводят шизотимика к торжественному пафосу или к мечтательной элегии. То, что называет типичный шизотимик душевностью и теплотой, — это сильные позитивные аффекты, его психэстетическая темпераментная шкала. Диатетик же для этих ценностей в основу кладет свою собственную шкалу. Обычный человек чувствует вместе с циклотимиком и против шизотимика.
Выражение “душевнохолодный” имеет более узкое значение. “Тупым” мы называем человека, которого можно толкать, а он при этом не поднимает головы. “Холодным” мы называем человека, который проходит мимо трупов и ничего при этом не ощущает. “Тупым” называют в обыденном смысле пассивную бесчувственность; “холодным”, напротив, — активную. При тупости дефект касается психомоторной сферы; “холодность” — это чистая анестезия при ненарушенной способности действовать. По отношению к шизоидным личностям является вопросом конституциональных наслоений, производят ли они чаще впечатление холодных или тупых, или же, что бывает весьма часто, являются теми и другими. Кроме того можно иногда наблюдать, как с перемещением психэстетической пропорции тупость превращается в холодность и наоборот. Приходится видеть случаи (таковой ниже представлен), когда типично шизоидные препсихотики с сентиментальным, лишенным аффекта темпераментом в периоде полового созревания при незаметном перемещении становятся даже без психоза холодными, жестокими людьми. На основании поверхностных сведений, особенно относительно шизоидных родственников, нельзя решить вопроса, сколько холодных шизоидов развилось под влиянием толчков и незаметных перемещений.
Известен факт, что черты активной холодности, случайной грубости и эгоистической раздражительности, вплетаются в картину сентиментального, лишенного аффекта типа. В особенности стильные аристократические шизоиды производят впечатление холодных.
Вообще говоря, мы находим часто в семьях шизофреников черты активного бездушия, холодную стойкость, жестокость, сварливость, циничный эгоизм, деспотическое упрямство, тупую ненависть, наконец, жестокие, преступные инстинкты. Гофман приводит в своей книге примеры таких типов. Мы могли бы предложить вниманию читателя целую серию злобных, худосочных старых холостяков и злых жен, язвительных, иронических, кислых существ, сухих угрюмых педантов, недоверчивых, холодных интриганов, ограниченных тиранов и скряг. Мало того, мы могли бы заполнить целую книгу очерками жизни всех этих конституциональных вариантов и социальных типов, которые в цикле шизофренического помешательства выявляют анэстетически-шизоидные компоненты в смысле душевной бедности, душевной холодности и душевной сухости.
Следует указать на то, что шизоидные налеты наследственности в благоприятных сочетаниях могут создавать высокоценные социальные варианты. Резкая холодность по отношению к судьбе отдельного человека вместе со склонностью к схематической принципиальной последовательности и к строгой справедливости
[133]
могут, как хорошо компенсирующие элементы личности, создавать людей со стальной энергией и непоколебимой решительностью. Фридрих Великий со своими шизоидными наследственными чертами из дома Вельфов служит этому хорошим примером.
Эта настойчивая энергия составляет противоположный полюс к “недостатку импульса”, к полному равнодушию и слабоволию шизоидных психопатов и гебефреников. И здесь в психомоторной сфере шизоидов чрезмерная энергия и равнодушие составляют аналогичную биологическую контрастную пару раздражения и паралича, как психэстетическая чрезмерная чувствительность и нечувствительность. Психэстетическая тупость и психомоторное безразличие настолько переходят друг в друга, что их нельзя рассматривать изолированно.
Шизоидная эмоциональная холодность при неблагоприятных конституциональных наслоениях может вылиться в дурные поступки, особенно в сочетании с вышеописанной недостаточной устойчивостью инстинкта, например, в сочетании с садистическими компонентами. Здесь могут иметь место жесточайшие преступные натуры.
Стоит только представить себе жестокости, которые описаны в дневнике шизофренического короля Людвига II Баварского превращенными в действительность более активной натурой в абсолютическом государстве, чтобы понять многое из того, что происходило столетия тому назад благодаря полубольным душевно цезарям.
ВЫРАЗИТЕЛЬНЫЕ ДВИЖЕНИЯ И ПСИХОМОТОРНАЯ СФЕРА
Мы выдвинули на первый план психэстетические качества шизоидных темпераментов, так как они составляют важнейшую основу построения личности. Но мы должны наряду с этим еще коротко остановится на их характерологических выразительных свойствах и на их психомоторной сфере. О шизоидных волевых процессах мы только что сказали. Если у циклоидов выразительные движения в психомоторной сфере закруглены, естественны, адекватны раздражению, то многие шизоиды характеризуются отсутствием непосредственной связи между эмоциональным раздражением и моторной реакцией.
У душевнобольных шизофреников мы видим, что путь от душевного раздражения до реакции благодаря задержкам промежуточных импульсов и кататоническим механизмам часто так загораживается, искажается и перемещается, что мы его не в состоянии распознать или можем судить о нем на основании лишь косвенных заключений. В более легких степенях мы находим инконгруэнцию между раздражением и выразительной реакцией у многих шизоидных личностей.
Мы уже подробно говорили о двух важнейших шизоидных психомоторных симптомах в их психэстетических взаимоотношениях: о параличности аффекта и застенчивости. Наряду с этими существует много вариантов, которые отчасти объясняются внутренними различиями в пропорции и в конституциональных наслоениях, а отчасти простыми условиями среды. Деревянность аффекта (Блейер) можно рассматривать как “спастический” прототип параличности аффекта. Эта деревянность аффективно выразительных движений наблюдается у шизоидов с аристократическими манерами и с патетическими характерами. В зависимости от того или иного повода или окружающей обстановки, она выражается в напыщенности, церемониальности, торжественности или педантизме. Живые шизоиды производят, напротив, впечатление “торопливых”, “суетливых”, “вертлявых”, причем вы-
[134]
является порывистость моторного темпа в противоположность подвижности гипоманиакального. Флегматическое душевное спокойствие является как психомоторным, так и психэстетическим симптомом. У шизоидов оно может комбинироваться с нервной суетливостью в удивительных сочетаниях.
Наряду с этими более грубыми стигматами мы находим ряд мелких ослаблений и напряжений в выразительных движениях, что может благоприятным образом действовать на личность. Мы уже упомянули о стильности и сдержанности в жестах и движениях, что вместе с гиперэстетическим тонким чувством составляет аристократический симптомо-комплекс и придает жизни таких людей своеобразную красивую линию, которая отсутствует у циклоидов. Такт, вкус, нежная внимательность, избегание всего грубого, неуклюжего и ординарного составляют особое преимущество этой шизоидной группы и делают ее антиподом гипоманиакальных темпераментов: тонкое чувство и стильность бывают только у одних, свежесть и естественность — только у других. Вследствие этого оба сорта людей плохо понимают друг друга.
Своеобразную военную выправку в выражениях и движениях мы встречаем иногда как наследственную в шизоидных семьях даже таких сословий, где подобные вещи вовсе не культивируются и даже не признаются. Если называют таких людей стройными, то таким образом их одновременно характеризуют и соматически и психически. Здесь часто дело идет о властных натурах, крайне настойчивых и с сильным характером.
Склонность к психомоторной инконгруэнции стоит в тесной биологической связи со склонностью к психэстетической чрезмерной чувствительности, к интрапсихическим задержкам и к комплексным образованиям в смысле Блейера(7). Все эти три момента, выражаясь схематически, можно рассматривать как выявление того же действующего начала на различных частях психической рефлекторной дуги. Многие шизоиды предрасположены по отношению к аффективно-сильным переживаниям, к расстройствам проводимости так, как мы это определили при сенситивном бреде отношения. Некоторые шизоиды при группировке симптомов сдают ту комбинацию гиперэстезии и сдержанности, которая предрасполагает к сенситивным реакциям переживаний. Поэтому мы находим такие сенситивные моменты развития при шизофренических психозах.
ПСИХИЧЕСКИЙ ТЕМП
Этим мы заканчиваем наши исследования о психэстезии и психомоторной сфере шизоидов и остановимся на момент на близко родственном психическом темпе. Мы сказали, что циклоиды имеют волнообразный тип темперамента, аффективность, которые в глубоких волнообразных линиях эндогенного или реактивного характера поднимаются и опускаются между веселостью и печалью. Циклоиды не имеют никаких комплексов или лишь очень незначительные; вливающийся аффективный материал становится тотчас же видимым и непосредственно перерабатывается. Напротив, шизоидные люди, поскольку они сохранили способность к психическим реакциям, имеют часто прыгающий тип темперамента. У них не бывает закругленной, волнообразной кривой; здесь кривая аффекта обрывиста. В психозе мы видим этот тип особенно развитым в кататонических карти-
----------------------
(7) Под комплексом мы понимаем здесь изолированные группы представлений с сильным аффектом, которые имеют самостоятельное и часто отрицательное действие на психические процессы.
[135]
нах, при переходах от полной замкнутости к внезапным раздражениям аффекта. Шизоиды — это типичные люди комплекса, у которых суммированные небольшие повседневные раздражения, а также и большие группы представлении, аффективно окрашенные в судорожном напряжении, долго действуют под покрывалом и затем могут дать неожиданно аффективные реакции, если кто-нибудь коснется их. Так, шизоиды часто становятся капризными, неожиданно меняются в настроении при невинном замечании во время беседы, чувствуют себя обиженными, делаются холодными, уклончивыми, ироническими и язвительными. Благодаря этим механизмам комплексов взаимоотношение между причиной и действием их аффективности более сложно и менее ясно, чем у циклоидов.
В общем и целом многие шизоидные темпераменты группируются между двумя полюсами: между чрезмерной тягучестью и чрезмерной порывистостью Мы встречаем, с одной стороны, энергичные, упрямые, своенравные натуры, а с другой, — неустойчивые, капризные, порывистые, нестойкие. Циклоидные темпераменты двигаются между “быстро” и “медленно”, шизоидные — между “тягуче” и “порывисто”(8). Циклоидная кривая темперамента волнообразна, шизоидная — прыгающая.
В связи с этим пожалуй отчасти соотносятся известные особенности мышления. Наряду с непостоянными, разорванными, соскальзывающими, афоризматически туманными рукописями, мы, с другой стороны, находим у высокоодаренных шизоидов, параноидных пророков и в рукописях тяжелых кататоников стремление к тягучести, перечислению имен и чисел, к схематизации, к последовательной абстракции и образованию систем. Эту характерную особенность мы опять встретим в психологии гениальных шизотимиков.
В связи с прыгающей кривой аффекта следует упомянуть то, что Блейер называет амбивалентностью — колебание чувствований и воли между да и нет, что является характерным для многих шизоидов. Мы присоединяем здесь вероятно близко примыкающую сюда психологическую черту, которая часто наблюдается не только у пациентов (очень хорошо у некоторых шизофреников с незаметным началом болезни), но особенно в биографиях шизоидных художников и у здоровых шизотимиков: альтернативную установку аффективности. В то время как известные циклоидные типы являются типичными представителями здравого смысла, примиряющей умеренности, сглаживания и аффективного выравнивания, шизоиды же, о которых мы здесь говорим характеризуются тем, что у них отсутствует аффективное среднее положение. Они или восхищены, или шокированы, или преклоняются, или ненавидят человека; сегодня они проникнуты чрезмерным самодовольством, завтра совершенно разбиты. И это происходит вследствие пустяков: кто-нибудь употребил грубое выражение или непроизвольно коснулся их чувствительного комплекса. Или весь мир, или ничего, или, как Шиллер, “срывающий с головы венок”, или как жалкий игрок, для которого единственным выходом является пуля в лоб. Они не видят людей, которые могут быть добрыми или злыми, с которыми можно ладить, если к ним отнестись несколько юмористически; для них существует только джентльмен или простолюдин, ангел или черт, святая или мегера — третьего нет.
Эту особенность темперамента нельзя смешивать с сангвинической преизбыточностью некоторых гипоманиакальных натур. Циклоид преизбыточен, шизоид эксцентричен. Темперамент преизбыточного колеблется, темперамент эксцен-
-----------------
(8) Мы не касаемся просто равнодушных, так как они не представляют характерологического интереса.
[136]
тричного перескакивает и съеживается. У циклоидного сангвиника, как бы высоко ни поднимались и низко ни опускались волны его настроения, колебания происходят все-таки в естественно-закругленных переходах, проходя чрез аффективное среднее состояние; мечтательный шизоид перескакивает через них от одного противоположного полюса к другому. Здесь уместно указать, что старое обозначение темперамента как сангвиничный и флегматичный неприменимо для более тонких психологических анализов, так как они без резкой диференцировки объединяют преизбыточное и эксцентричное, циклоидное довольство и шизоидную аффективную тупость.
Следует иметь в виду эту альтернативную аффективность некоторых шизоидов, так как мы ее позже встретим в нормальной психологии и у гениальных людей как страсть к пафосу и к элегической мечтательности и как страсть к фанатизму в поступках у шизотимиков.
Мы говорим лишь очень кратко, чтобы понапрасну не переходить от анализа шизоидных темпераментов в область шизофренических расстройств мышления. Мы подчеркиваем, что не наша задача писать психологию шизофреников, мы хотим только осветить проблему шизофрении в связи с общим биологическим учением о темпераментах. Клиницисту кроме того надо еще иметь в виду, что известные, четко выступающие у некоторых шизоидов черты характера напоминают известные стороны описания “нервного характера” и “истерического характера”. Не подлежит никакому сомнению, что существуют нервозные и истеричные психопаты и дегенераты, которые в биологическом отношении являются не чем другим, как шизоидами. Это уже подчеркнули Блейер и его школа, и возможно, что некоторые черты таких шизоидов отмечены в обычном описании нервного или истерического характера. Следует подчеркнуть, что нервозность и истерия, хотя и являются целесообразными сборными клиническими понятиями, вовсе не представляют собой конституциональных понятий в углубленном биологическом смысле. Существует базедовидная, травматическая, шизоидная нервозность и т.д. Все это мы здесь не можем рассматривать. Это — задачи для будущих исследований, — при современных средствах они не разрешимы. Мы воздерживаемся поэтому от всякого суждения, насколько шизоидное проникает в область нервозности, истерии, дегенеративной психопатии, врожденного слабоумия и т.д. Мы советуем только не сливать все в одно и также не устанавливать границ. В равной степени мы не рекомендуем делать попытки уже теперь решить вопрос, является ли шизофрения или шизотимический конституциональный тип чем-то биологически-однородным, или представляет собой лишь группу родственных между собой типов. Это же, разумеется, касается и циклотимических конституций. Но мы чувствуем, не имея однако положительных доказательств, что главная масса циклотимического круга по своему телесному и по своему психическому строению производит более простое и более целостное впечатление, чем это можно было бы сказать о весьма различных типах строения тела и характера шизоидного круга; разумеется, это большое внешнее разнообразие не служит доказательством против внутреннего единства. Наша цель здесь — только по возможности характеризовать телесно и психически шизотимический тип в целом, в противоположность циклотимическому; но мы этим не хотим сказать, что шизотимическое и циклотимическое заключают в себе нечто абсолютно однородное или, что наряду с этими обеими группами нет еще других конституциональных главных групп, которых мы еще не знаем.
[137]
Глава 11
ШИЗОИДНЫЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ
СПЕЦИАЛЬНАЯ ЧАСТЬ
Мы приведем теперь несколько конкретных примеров для иллюстрации теоретической части, причем главное значение будем придавать типам темперамента, а шизоидные концепции (идеи изобретателей и пророков и т.д.) будут иметь для нас второстепенное значение. В равной степени мы, разумеется, не приводим никаких особенных примеров для большой массы малоодаренных, просто вялых и тупых шизоидов, всем известных и мало интересных в психологическом отношении.
ГРУППА 1.
ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ГИПЕРЭСТЕТИЧЕСКИЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ
ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ, ЛИШЕННЫЙ АФФЕКТА ТИП. (ПРЕПСИХОТИЧЕСКИЙ)
Молодой Эрих Ганнер, сын образованных родителей, уже в 15 лет перенес тяжелую кататонию. Это был бледный, нежный, высокий юноша, с длинными, неповоротливыми членами и с расплывчато-мечтательным лицом, серьезный, умный, как взрослый, и в то же время трогательный, как ребенок. Обычно он сидел опустившись, тупо и бездушно, так что его считали глупым; если кто-нибудь вступал с ним в беседу, он смотрел удивленно и робко. Он обращал на себя внимание всех своей медлительностью и обстоятельностью. Если его не подталкивали, он мог утром потратить 3 часа на одевание. Внимание родителей было направлено к тому, чтобы сделать его бодрым и быстрым; он горько плакал по этому поводу и делал все усилия, чтобы угодить им. Он работал до 12, до часу ночи, чтобы сделать уроки. Он был одним из первых в школе, хотя и работал слишком медленно. Его добросовестность и пунктуальность граничили с педантичностью.
Он был тих и тотчас же начинал плакать, когда его бранили. Школьных товарищей никогда у него не было. И даже с сестрами и братьями он не был близок. Когда он попадал в общество мальчиков, он застенчиво улыбался. В грубых играх он никогда не участвовал. Товарищи часто насмехались над ним, и ему приходилось много страдать от этого. С сестрами и братьями часто возникали ссоры вследствие особенностей его характера. У него было горькое чувство, что он не
[138]
таков, как другие. Он никогда не отличался умением хорошо говорить. Слова ему давались с трудом. “Когда мне приходится говорить первым, у меня такое ощущение, будто я болтаю вздор”.
Он был необычайно нежен, тонок и чувствителен. Когда сделался старше, он перестал есть мясо, так как оно происходит от убитых животных. Он считал это несправедливым, он не мог видеть, как совершалось насилие над животными и людьми. Даже мухи нельзя обидеть. “Две жизни для одного кушанья”, — говорил он, когда мать собиралась купить двух цыплят. Когда уходил из дому, то сильно тосковал. Он был очень нежно привязан к матери. Позже он впал в религиозную мечтательность; каждое воскресенье ходил в церковь, хотел сделать верующими своих родителей и сделаться миссионером.
У него была любимая сестра, с которой он, особенно в молодые годы, был в тесной дружбе и делился с ней мыслями; его преждевременно пробудившийся рассудок создал собственные идеи, особенно технического характера. У него в голове были фантастические изобретения, например, он придумал телегу, двигающуюся на колесах по воде. Модель он испробовал в ванне, работал тихо и усердно, послал даже в военное министерство свой проект. Телега действительно двигалась, она была хорошо продумана. Кроме того он довольно хорошо рисовал и писал кистью.
Больше всего он любил фантазировать со своей сестрой в тихом углу, в стороне от других детей. Они мечтали о княжествах, о прекрасных местах, об охоте, о волшебных зверях, об эфирных судах, направляющихся в мировом пространстве к звездам.
Он не любил, когда его касались. Ему иногда казалось, что он из стекла... Мы видим на этом одаренном мальчике, как за внешней стороной, лишенной аффекта, начинает, как тепличное растение, расцветать гиперэстетическая душевная жизнь, проявляясь в нежнейшей сердечности к отдельным лицам, в сентиментальных идеалах гуманности, в мечтательной религиозности, в стремлении к изобретениям, в поэтической фантазии. Менее одаренные шизоиды лишены этой нежной продуктивности и вытекающей из нее внутренней жизни. Они кажутся параличными, частично тупыми, с чертами боязливой нервозности.
Два следующих типа, аристократический и идеалистический, с психэстетической точки зрения являются не столько самостоятельными проявлениями шизотимического темперамента, сколько вариантами только что описанного основного типа. И они базируются на той же нежной внутренней гиперэстезии, с весьма суженной аффективной откликаемостью и обусловленным этим аутистическим самоограничением небольшим кругом людей и интересов, вместе с известными особенностями психомоторной и аффективной сферы.
ТОНКО ЧУВСТВУЮЩИЙ ХОЛОДНЫЙ ТИП АРИСТОКРАТА
Ирена Гертель, 29-летняя дочь простого чиновника, пришла в один прекрасный день в сопровождении своего старшего брата с далеко зашедшей шизофренией. Брат, который нам тотчас же вручил по системе им записанную, строго занумерованную и исчерпывающую историю болезни, был стройный, элегантный, чистенький, аккуратный мужчина, сухой, корректный и очень вежливый; он держался прямо, не облокотившись на стул, делал размеренные, едва заметные жесты, и лишь его губы двигались, когда он говорил; он никогда не смеялся.
Младший брат, с которым я позже познакомился, привлекал к себе больше. Он был светлым блондином с прозрачным цветом лица и нежными чертами, тонко чувствующий, внимательный, очень осторожный, сдержанный в выражениях и с
[139]
очень слабыми аффективными акцентами. Умершая мать была такой же нежной и тонко чувствующей; грубых натур, как, например, одну из своих сестер, она не могла выносить.
“Каковы вы были будучи ребенком?” — спросил я однажды больную. “Вялой и чрезмерно раздражительной”, — ответила она. “Вялость — это слабость; если быть слабой, то приходится чрезмерно раздражаться”. Работа давалась ей с трудом, она сильно напрягалась, она училась прилежно, она была стойка и не отставала, работала с утра до ночи. В 16 лет она долго оставалась в пансионе во Франции, где тосковала по родине и страдала от непривычных условий, но не возвратилась домой, прежде чем не овладела французским языком.
Она была крайне нервным, раздражительным ребенком, быстро утомлялась и была склонна к внезапному гневу. Она часто плакала, но только вследствие усталости. Когда она поднималась на гору, у нее кружилась голова. После легкой физической работы, уже после уборки постели, ее “мысли начинали фантазировать”. Она была очень склонна к грезам наяву. Она видела фантазии “образно”, перед глазами, но только когда уставала. Внешне она производила впечатление апатичной; часто учитель в школе ей говорил, чтобы она не заснула. Между тем в действительности она сильно страдала. Она всегда была своенравной, замкнутой и в школе не имела подруг.
Уже очень рано она производила впечатление “твердого, спокойного характера”: у нее были определенные вкусы и этические воззрения. Она вполне владела своими чувствами. По внешности нельзя было судить о ее состоянии, даже если она была очень расстроена. Она ни с кем не делилась своими опасениями и мыслями, хотя внутренне была очень чувствительна и недоверчива. По своему внешнему поведению она была довольно весела, но тиха и все-таки производила впечатление серьезности. Она была нелюдима, любила одиночество, ее с трудом можно было убедить отправиться на бал или в гости; если она попадала туда, то вполне владела собой, танцевала, принимала во всем участие, не обнаруживала никакой застенчивости; никогда она не была влюблена, не обнаруживала никаких сердечных чувств к мужчине, ее родные исключали возможность, чтобы она когда-нибудь думала о браке. Этого нельзя было себе представить. Когда она слышала в обществе какое-нибудь неприличное выражение, она улыбалась и быстро убегала.
Она любила изысканные формы жизни, цветы и красивые книги. Она со своеобразным удовольствием читала описания жизни высшего света, об императорском доме, о знатных дамах, элегантном спорте. Она мечтала об аристократах и о красиво одетых мужчинах. Ее внешность носила в себе отпечаток стильности, благородства и утонченности.
По отношению к собственной личности она была крайне непритязательна и настолько была внимательна к другим, что сто раз извинялась, если полагала, что кого-нибудь обидела. Когда она в течение некоторого времени жила в одной комнате с своей сестрой, она боялась даже дышать, чтобы не мешать сестре. У нее был очень тонкий такт, со всеми она была любезна, но ни с одним человеком, кроме матери, не была близка. При всей ее любезности с ней никогда не было тепло.
Мать была единственным человеком, с которым она имела внутреннее психическое общение, мать ее предохраняла также внутри собственного дома от всякого грубого прикосновения. Только она одна проникала в ее душевную жизнь, никто и не предполагал чего-либо о ее позднейших болезненных любовных помыслах. “С тех пор, как умерла мать, все на нее стало производить более глубокое впечатление”, — так сообщает ее брат. “С того времени все у нее тотчас же пре-
[140]
вращалось в бредовую идею. После смерти матери (несколько лет тому назад) между больной и родными появилась глубокая пропасть, — больная не могла найти мост к отцу и братьям”.
Психоз развивался из этой препсихотической личности приблизительно с периода полового созревания, медленно, без заметного начала; после смерти матери расстройство выступило в грубой форме. Ей казалось, что она недостойным взглядом смотрела на молодого профессора, которого она идеализировала и почитала. Поэтому она подверглась его мести; он вместе с соседями и родственниками создал целую систему преследований против нее. Наступили недоверие и вспышки аффектов. Враждебной холодностью иногда веяло от нее, появилась страсть к разрушению. “Мысли скользят быстро в голове: разрушать, срывать занавес, кого-нибудь ударить”. Она становилась странной, холодной и замкнутой, выражалась расплывчато и несколько витиевато, непроизвольная улыбка скользила по ее лицу. Отсутствовала способность концентрировать мысли, они “как бы улетучивались”.
В таком состоянии поступила она к нам. Она почти ничего не ела, почти ничего не говорила, от ее комнаты веяло холодом. Почти не было слышно, как она вставала и как уходила. Одежда проста и элегантна. Эфирно-прозрачная фигура светлой блондинки с узким носом и с висками синеватого отлива. Атмосфера неприступности вокруг нее. Движения медленные, тонкие, аристократичные, но несколько угловатые. Если с ней ведут беседу, она незаметно отстраняется и ищет опоры у шкапа, на ней лежит отпечаток отчужденности. Ее рука узка, длинна и слишком гибка, она приветливо протягивает только кончики пальцев, холодные и совершенно прозрачные, на лице неопределенная бессмысленная улыбка.
Психэстетические отношения здесь те же, как и у нашего юноши, только здесь сильнее подчеркнуты холодность и неприступность. Аффективная психомоторная сфера имеет другие оттенки: не робость, неуклюжесть, вялость, но стильность, спокойствие, полное умение владеть собой. Мы не видим ни малейших признаков нежных внутренних чувствований на моторной поверхности. Это то, что мы называем аристократизмом. С этим вероятно стоит в связи холодная, стойкая воля, которую мы так часто встречаем в шизоидной области. Старший брат представляет собой вариант этого элегантного аристократического типа: нежная сентиментальность скорее отступает на задний план, стильное спокойствие, напротив, повышено, усилено до внешней эмоциональной бедности, до холодной корректности, педантичности и почти до машинообразности. Отсюда идет непосредственно мост к тому, что Блейер называет у шизофреников деревянностью аффекта.
ПАТЕТИЧЕСКИЙ ТИП ИДЕАЛИСТА
Франс Блау, молодой художник, ученик консерватории, пришел к нам однажды самостоятельно, расстроенный, полный пламенных бредовых аффектов в душе; за ничего не говорящей улыбкой и напыщенной вежливостью скрывалось напряженное, почти враждебное недоверие. Порывистый, доброжелательно-сердечный, с застывшим взглядом, он сильно гримасничал, производил размашистые, чопорные, риторические движения. Он говорил постоянно в самых общих выражениях, абстрактно и обходил конкретные постановки вопросов одним потоком слов, патетическим, совершенно расплывчатым. “Я присоединялся к другим людям”, — говорит он, когда хочет сказать, что у него в М. была связь. Музыка, сексуальность, религия — обо всем этом он говорит в один миг, придавая всему одинаковое значение. Душевное банкротство, гибель, — “я пропащий человек”. Он необычайно экзальтирован. “Только бы успокоиться”.
[141]
После нескольких дней, которые он провел в тиши и в выжидании, он настолько вооружился доверием, что пожелал высказаться. Весь его поток слов, которые он вылил во время бесед, длившихся несколько часов, я дословно записывал карандашом. Здесь они перед нами. Он говорил беспорядочно, элегически устало и страстно, но естественным тоном, когда шла речь о его серьезном переживании, крайне субъективно, но совершенно не так, как в первые дни; чопорные гримасы и задержки лишь редко прерывали характер его речи.
“Больше реальности?! Это мой недостаток. К идеализму должен присоединиться реализм. “Вы мечтательны и любите одиночество”, — говорит девушка. “Да, я люблю музыку, природу... Более высокое! — Я в музыке не нахожу счастья”. Отец захлопывает дверь. “Ты сам во всем виноват, твой дурной образ жизни!” Мы на ножах, — таковы условия в доме. Отец тиранствует над всеми, мать ничего не значит; когда его нет в доме — легко; когда он приходит, все судорожно сжимается. Он — строгий педант. “Немедленно снять сапоги”, — раздавался строгий голос отца, когда я возвращался домой, будучи мальчиком. У матери отсутствовали интеллигентность, так и чувство”.
“Это жалкий человек, — кричит отец, — ему не надо жениться, надо покончить с этим!” — “Жениться?” Это грубое слово — “подруга жизни!”
“Угнетенное настроение. Полный упадок духа... Я постоянно вижу улицу М., девушку, с которой мне было хорошо; это на меня давит, это меня окончательно угнетает. Это проходит через мое тело и спину, как испуг, оно надвигается на меня. У меня тонко чувствующая душа. Со мной дома так обращались, что я должен был чувствовать: ты плохой парень”.
“Я — идеалист и вижу мир в ином свете...”
На следующий день он мне рассказывал: “Будучи ребенком, я тотчас же после обеда 1-2 часа упражнялся на рояле. Когда я плохо играл, меня строго наказывали. В 2 часа я вновь отправлялся в школу. Раньше меня хотели сделать музыкантом, но затем отец меня принудил вступить в дело. Во время занятий я часто убегал в институт для девиц, где я занимался музыкальными упражнениями. Там была сестра милосердия, которая на меня имела сильное влияние, ей было больше 40 лет. Когда через 3 года ее перевели на новое место, у меня была страшная тоска по родине и отчаянное настроение. Я никогда не был влюблен. Но по отношению к ней у меня было душевное чувство. В первый раз я ощущал, что я кому-то нравлюсь”.
“Когда она уехала, у меня наступило страшное возбуждение; несколько дней я был в больнице; после этого я никак не мог свыкнуться с мыслью, что сестры больше нет; она всецело захватила меня”.
“В один прекрасный день я появился в городе, где жила сестра, чтобы проститься с ней. Я был совершенно в ее власти. “Франц, — сказала она, — если ты не можешь быть без меня, то я уйду с тобой”. Она бросила монастырь и ушла со мной. От февраля до июля мы вместе жили в тихом уголке в горах. Вначале, когда она была у меня, это были самые спокойные дни моей жизни”.
“Когда я поцеловал ее, у меня было сильное чувственное возбуждение, но я ее не тронул. Эта пожилая женщина заменяла мне мать, каковой она, мне казалось, должна была быть. “Сестра, вы теперь останетесь у меня, — воскликнул я. — Я больше не могу!” Я потерял голову, я не знал, что я делаю; красивая натура меня опьянила. Я заметил, что все было страшной ошибкой...”
“Я еду с ней домой. Отец меня встречает на вокзале. Мужчины меня неожиданно схватывают и связывают; меня должны отправить в больницу. “Вы можете
[142]
идти”, — сказал холодно отец сестре, я неистовствовал. Ужасное поведение, — я дошел до того, что разбил все в доме, все бросил на пол”.
“Несколько недель в больнице. Затем опять отдых в горах. Угнетенное настроение. Я не знал, где сестра; я сам хотел в монастырь. Полное отсутствие психического контакта с людьми, с семьей. Так это было. Кроме музыки — ничего. Все так переменилось. Я тогда еще не был правильно ориентирован в сексуальных отношениях. С того момента я болен, нахожусь постоянно в беспокойстве и угнетении, я не выхожу из состояния волнения. Я в первый раз почувствовал, что любовь играет роль в жизни человека...”
“Я хотел все-таки сделаться музыкантом. Если бы была сестра, я сделал бы успехи в музыке. Я всецело находился под ее влиянием. Я не мог решиться прекратить связь. Она жила еще четверть года со мной в музыкальной академии, в М., у нас было общее маленькое хозяйство, она готовила для меня. У меня были хорошие отметки, музыка для меня была самым главным и единственным; столица меня привлекала; мне пришлось завязывать сношения с людьми”.
“Тогда все прошло. В столице у меня создалось совершенно иное представление о жизни. Я почувствовал, что она для меня слишком проста. Она была мало интеллигентна, но добросердечна, дитя простых родителей. Она кроме монахинь ничего не видела. Я ее всегда называл тетей. “Мы должны разойтись”, — сказал я ей. Это не должно было бы никогда произойти. Я же был в ужасном настроении на Рождестве, когда она уехала. Я написал ей после разлуки письмо в 28 страниц, все об одном и том же, — что я нуждаюсь в человеке, с которым я был бы душевно связан”.
“Через два месяца после разлуки с ней у меня установилась новая связь. Я познакомился с певицей; она была драгоценнейшим существом, которая вела меня за собой, как ангел”.
Тут опять начался психоз. Он стал чувствовать, будто сестра знает о его новой связи. У него не было никакой гарантии, что она об этом не узнает. Его начали выслеживать с помощью хозяйки дома, врача. “Я страдал, как тот, который охвачен бредом преследования, но с той разницей, что меня действительно преследовали”. Он однажды рассказал девушке о сестре все; он сказал ей откровенно.
“Я больше не знал, что я делаю в состоянии беспокойства. Занятия должен был прекратить. Я отправился в санаторию, к врачу по нервным болезням. У меня столько было на душе, что я нуждался в человеке, которому бы я мог все изложить. Девушка посещала меня в санатории, и сестра пришла однажды туда по инициативе врача. Я думал, что сестра имеет какое-то странное намерение. Я рассердился на нее и не мог с ней говорить. Это было ужасное положение. Она видела, как я привязан к девушке, и беседовала со мной хорошо. Мне не нужно было иметь связь ни с девушкой, ни с сестрой... Мне не следовало бы идти к врачу. Я не видел никакого выхода. Сестра сказала, что она меня больше не увидит, и ушла на ночь в монастырь. Если меня и девушка оставит, тогда я совсем погибну. “Ты меня не понимаешь”, — сказал я девушке. Если меня девушка больше не понимает, то я должен возвратиться к сестре. В течение 8 часов я шел по узкой, покрытой снегом дороге к монастырю. “У меня душевное горе, — сказал я, — пусть выйдет сестра”. — “Франц, оставь теперь меня, — сказала сестра, — у тебя есть другая!” Мне больше не пришлось с ней говорить, три раза я врывался насильно в монастырь, но, не достигнув цели, уходил оттуда. Так я пошел домой совершенно одинокий”.
[143]
Мы еще раз подчеркиваем, что весь дословный оригинальный протокол(1) передает рассказ тяжелого шизофреника, находящегося в полном разгаре своего психоза. Мы лишь ограничились приведением в порядок разрозненных выражений и исключили многое несущественное; лишь в немногих местах не использованы оригинальные выражения пациента, а приведены при сохранении смысла в одном коротком предложении. Грубые очертания его внешней жизни подтверждены родственниками. Мы еще раньше знали эту семью, так как одна сестра пациента находилась у нас на излечении с простой шизофренией. Семья такова, как ее описывает пациент. Невозможно да и нет надобности проверить, насколько в детали рассказа входит реальность и фантазия. Мы используем его как психологический протокол не в смысле истории его жизни, но в смысле способа ощущать эту жизнь. Если бы даже все, рассказанное им, было сновидением или вымыслом, то оно все-таки имело бы для нас то же значение.
Этот шизофреник воспринимает жизнь трагически, и при этом он полон пафоса. Чувствительный идеалист с одной стороны, и грубый реальный мир — с другой. Больше реальности и любви, контакта с людьми! Цепь неудачных попыток приспособиться к жизни. Нежное чувство к окружающим, и тотчас же судорожный уход в самого себя и в одиночество. Отсутствует спокойное наблюдение, взвешивание. Все или ничего; экстаз и мечты в один момент, крайняя уязвимость — в другой. Бурный порыв, жестокая неудача, и все это постоянно повторяется, но жизнь никогда не идет по среднему проторенному пути. Франц Блау принадлежит к той группе людей, относительно которых мы сказали, что у них естественный талант к трагическому переживанию. Таких людей мы особенно часто встречаем среди гениальных шизоидов. В зависимости от силы аффекта, который иногда скрывается за искаженными жестами, выразительные формы таких людей производят на здорового впечатление трагического, истерического, эксцентричного. У Стриндберга мы наблюдаем то же самое. Мы можем ясно показать этот шизоидный тип только у одаренных. Только одаренные люди — художники слова — могут вообще описать этот характер шизоидной установки жизни. Шизофреники среднего типа не в состоянии правильно выразить в словах этот конфликт, если даже они его смутно ощущают.
В своей психэстетической пропорции этот патетический тип сходен с двумя описанными выше: гиперэстезия с ограниченным кругом чувствований и вытекающая отсюда аутистическая неспособность к объективной регистрации действительности и решительная склонность к ирреализму, к идеалу, к абстракции, к красивому, к мечтательному. Склонность к построению замкнутого, нежного, внутреннего мира. Избирательная симпатия к отдельным лицам, резкая антипатия к другим. У Франца Блау становятся ясными те шизофренические механизмы мышления, с помощью которых осуществляется эта аффективная тенденция: его мышление — мистически романтичное, расплывчатое, избегающее конкретных вопросов. Что является его идеалом: “высшее”? Это звучное слово без содержания, но наполненное пламенным аффектом. Этот абстрагированный идеал возникает здесь благодаря столь родственному психологии сновидений шизофреническому ассоциативному механизму сгущения. Эротика, религия и искусства сжаты в группе представлений, очень расплывчатых, но с сильным чувственным тоном. Если Блау говорит “высшее”, то смутно сливаются в одно целое элементы представлений из всех трех групп. Именно мистическое смешение религии и сексуальности являет-
---------------
(1) Телеграммный стиль в некоторых местах объясняется тем, что использовано не целое предложение, а только характерные места.
[144]
ся, как известно, постоянной составной частью шизофренического содержания мышления. Но это только между прочим.
Различие патетического типа от двух других заключается следовательно не в психэстетической стороне, но в его импульсивной силе, его интрапсихической активности, в его влечении выявлять аффект. Те нежные и в то же время слабые импульсами натуры, как Гертель или молодой Ганнер, если только они избежали распада благодаря эндогенному психозу, находят единственный выход, который остается для тяжелых гиперэстетиков, чтобы примириться с реальной жизнью: тихое уединение, уход в самого себя и в спокойную мягкую среду, которая не причиняет страданий. Такое отречение возможно только у натур со слабыми импульсами, а их среди шизоидов очень много. Трагедия таких людей, как Франц Блау, заключается в том, что они имеют сильный темперамент, стремление выявить свой аффект, душевно волноваться, любить. “Больше реальности! Одна музыка не делает счастливым!” Это влечение ведет их по тернистому пути жизни, для которого не созданы их нежные руки. Вследствие этого они постоянно ранимы и чувствуют себя ужаленными.
Несомненно здесь играет решающую роль биологическая основа сексуального предрасположения. Наш первый пациент детски нежно остается привязанным к своей матери. Девица Гертель, без потребности и способности к реальной влюбленности удовлетворяется мечтательной любовью к проходящему незнакомцу, с которым она никогда не говорила. Для таких шизоидов жизнь может протекать в сумеречной удовлетворенности, без борьбы и конфликта. Я знаю такие случаи, которые, неся в сердце в течение десятилетий тихий бред любви, никогда тяжело, остро не заболевали. Но люди, как Франц Блау, в шизоидном предрасположении которых заложена наследственностью пылкая агрессивная эротика, не могут отвлечься, но не могут также найти счастья в реальном. Их психэстетически ужаленная безмерность портит им уже при самом возникновении любую красивую связь с людьми.
На таких шизоидах с сильным темпераментом особенно красиво выступает скачущий, альтернативный тип аффекта. Эти крайние психэстетические аффективные состояния, когда человек мечется из стороны в сторону, судорожно стараясь проникнуть в глубину своих переживаний и излить свои чувства, мы называем пафосом.
ГРУППА 2.
ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ХОЛОДНЫЕ И ТУПЫЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ
ТИП ХОЛОДНОГО ДЕСПОТА
(НРАВСТВЕННОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО)
Эрнест Кат, 23-летний студент, преследует своих родителей с фанатической ненавистью и жесточайшей бранью, называет своего отца бродягой, свою мать — проституткой, угрожает избить их кнутом, крадет и выжимает деньги у них, насколько может. Их существование — это сплошное мучение. Они ни на один момент не уверены в своей жизни. На столе перед матерью лежит бумажник. Эрнст Кат с папиросой в руках небрежно берет бумажник, вынимает оттуда все деньги, кладет их спокойно в карман и возвращает ей обратно бумажник. Отец не желает платить его долгов, — он берет несколько серебряных ложек, тщательно рассматривает их и прячет их к себе. Он конфискует ценные вещи в доме до тех пор, пока не удовлетворяют его требований. Если ему угрожают полицией, он пожимает
[145]
плечами: он знает, что отец не желает скандала. Он насилует кельнерш и образованных молодых девушек, которых ночью приводит в дом своего отца, в свою комнату. Когда возмущаются его поведением, он только холодно улыбается. Если напоминают ему о работе, он приходит в бешенство. После таких выступлений он покидает комнату, весь покрытый потом.
Его университетские занятия — без всякой цели и плана; он поступал на все факультеты, изучал философию, психологию, эстетику, но кутил и ничего не достигал. Наконец, он пришел к заключению: “Я исключительный человек, обычная профессия не для меня, — я хочу сделаться артистом”.
Вне дома он совершенно иной, весьма любезен, считается молодым человеком с изящными манерами, умеющим себя держать в обществе. Он любим в кругу своих товарищей и играет в хорошем обществе известную роль maitre de plaisir. По отношению к молодым женщинам в нем есть нечто подкупающее, со многими он состоит в нежной переписке. Он постоянно носит монокль, у него удивительная слабость к дворянскому обществу, в его собственной личности проглядывают черты дворянского происхождения. “Я не могу вращаться в кругах, где живут мои родители”. Его политические убеждения крайне консервативны. Тем не менее его охватило внезапное настроение играть роль пролетария, который имеет желание расстрелять всю буржуазию.
Однажды Эрнст Кат пришел к нам сам. — Худая жилистая фигура. Лицо очень длинное, бледное, холодное, спокойное, каменное. Почти отсутствует мимика. Поза небрежная, аристократическая. Речь сдержанная, усталая, лишенная акцента; иногда нечто деревянное, напыщенное. Некоторые выражения странные, приводящие в тупик. Когда он говорит дольше, ход его мышления становится расплывчатым. Когда он составляет предложение, чувствуется, что его мысль соскальзывает, его нельзя фиксировать на конкретном вопросе, он постоянно впадает в общее, абстрактное; идеалистические обороты о личности, мировоззрении, психологии, искусстве почти хаотически переплетаются между собой, нанизываются среди отрывистых предложений: “Я установлен к конфликтам”. “Я стою на психической почве, я психически совершенно сознателен”.
Его внешность обнаруживает эмоциональную холодность и бесчувственность, в нем проглядывает душевная пустота и разорванность с чертами отчаяния и трагического чувства. “Внутренняя безнадежность и расщепленность”, — как он говорит. Он стремится “к спорту, к сцене и к психологии”. Только никакого занятия для заработка, ничего такого, что “может делать и другой”. Родители всюду мешают развернуться его личности. Они должны давать ему средства, которые ему нужны, чтобы он мог жить в “своей сфере”, т.е. в такой среде, которая удовлетворяла бы его художественные наклонности. Он ничего не может достигнуть. Его “влечет у красоте, к общению с людьми”. Он пишет много писем. Но всякое чувство в нем умерло. Это “чисто искусственная жизнь”, которую он ведет, “чтобы насильственно приспособиться к социальной среде, самому пережить”. Он судорожно рыдает. “У меня отсутствует человеческое и социальное”.
У него никогда не было юмора, это он сам чувствует. Всегда он был занят только своей собственной личностью. “Мир — это для меня театр, в котором только я сам играю”. Друзей у него никогда не было, юношеское не находит в нем отзвука. Он никогда не был серьезно влюблен в женщин. У него было много половых сношений, но внутренне при этом он оставался холодным: “Для меня невозможно уйти в себя”. Все другое в жизни “техника”, “обман”. Крайне холодные театральные манеры. Сильная наклонность к эстетическому у него осталась, особенно к театру и музыке: хорошая музыка доставляет ему удовольствие.
[146]
Он разыгрывает из себя интересного, избалованного человека, стоящего над жизнью. Иногда он внезапно говорит: “Я — Иванушка-дурачок”.
Раньше Эрнест Кат был другим: слабым, тихим, нежным ребенком. Его отец рассказал нам о нем следующее: он принадлежал к лучшим ученикам. В его характере наряду с крайней добросовестностью отмечалась несвойственная его возрасту серьезность, чрезмерная основательность и работоспособность. Его молчаливость, грусть и странность уже тогда вызывали опасения.
В общем он был добросердечным, послушным, любвеобильным мальчиком, особенно нежным к матери. Наступление периода полового созревания несколько запоздало, и он долго не обнаруживал ни малейшего чувства к девушкам. В последних классах гимназии началось резкое изменение его характера: он сделался угрюмым, нервозным и ипохондричным. Терпение и умственная продуктивность заметно ослабели. Место усиленных занятий заняли легкомысленное чтение, безграничное философствование и неудачные попытки писать стихи. Он перестал заботиться о чистоте тела, — нужно было его принуждать умываться и причесываться. Часами он бесцельно проводил время в мечтах. Плохо сданный им выпускной экзамен рассеял все возлагавшиеся на него надежды.
Одновременно с этим изменился также и его характер. Раньше добродушный, тихий мальчик сделался недовольным, сумрачным, упрямым. Он ненавидел своего отца. Еще долгое время он был сильно и нежно привязан к матери, а также и к своей сестре, пока та не вышла замуж и не умерла от туберкулеза. Под влиянием бредовых идей ревности к зятю он вбил себе в голову, что родители виноваты в ее смерти, и начал теперь преследовать с фанатической ненавистью и мать. Иногда выплывали у него черты старой нежности к матери. “Любовь к матери была последней его опорой”.
Интересно заглянуть в семью отца. Сестра отца заболела в периоде созревания душевным расстройством с сильным беспокойством; с того времени она возбуждена, недружелюбна и терзает окружающих. Брат отца был прекрасным учеником, внезапно в университете утратил энергию к занятиям, не достиг никакого положения в жизни, стал враждебен к родителям и жил чудаком, не имея профессии. Родственник отца (сын его сестры) был ненормален и ничего не достиг.
Если мы такой случай, как этот, сравним с предшествующим, то невольно возникает вопрос, принадлежали ли все эти типы личности к однородному в биологическом отношении кругу или до некоторой степени родственному? Что имеет общего этот жестокий, холодный циник и опасный тиран с теми нежными, добродушными, идеалистичными людьми, о которых мы до сих пор говорили? Мы конечно отнюдь не хотим настаивать, что шизофреническая и шизоидная группы должны представлять собой нечто биологически однородное. Мы лишь ставим вопрос, имеем ли мы право как критические эмпирики провести линию разделения между отдельными психологическими типами именно в том месте, где это больше всего напрашивается.
Не без намерения я привел рядом оба эти случая. Они наводят нас на следующее размышление. Каким образом могло произойти, что нежный идеалист Франц Блау является сыном холодного деспота? И каким образом могло произойти, что холодный тиран Эрнст Кат в детстве был кротким, нежным ребенком?
Это — та своеобразная связь в наследственности и построении личности, которую мы встречаем постоянно у шизофреников. Мы должны признать эту связь именно потому, что она не столь неожиданна, потому что она установлена благодаря опыту, так как мы не могли бы придти к этому путем спекулятивных психо-
[147]
логических дедукций. В равной степени мы не могли бы заранее предположить, что мания и меланхолия внутренне связаны между собой.
Состояние нашего пациента до периода полового созревания соответствует во всех существенных чертах шизоидному препсихотическому типу сентиментального примерного ребенка, лишенного аффекта. То, что с ним произошло в периоде полового созревания, не было тяжелым шизофреническим психозом, а следует рассматривать, особенно в связи с наследственностью, как биологический эквивалент шизофренического процесса. Личность, которая сложилась после, с точки зрения строгой теории надо считать постпсихотической.
Личности до и после периода полового созревания как будто отделены пропастью. И все-таки эта перемена в периоде зрелости не обозначает никакого разрыва с прежней личностью, но представляет лишь сдвиг в ней. Это — типичный пример того, что мы назвали сдвигом психэстетической пропорции. Тщательно присматриваясь, мы находим и в характерной картине жестокого, циничного деспота еще множество черт, которые мы установили у тонких препсихотиков: выраженный вкус к аристократическому, тенденцию к созданию сентиментального, художественно-музыкального внутреннего мира, резко отличающегося от обычной жизни посредственного человека, и до последнего момента пробивающиеся следы мечтательной, элективной нежности к отдельным лицам, особенно характерную привязанность к матери. Мы также и в этой почти уже охладевшей психике находим последний отзвук трагического конфликта, как и у нашего патетического идеалиста: горькое разочарование, “влечение к красоте, к общению с людьми”, со слезами на глазах высказанное признание: “У меня отсутствует человеческое!” При все уменьшающейся восприимчивости он замечает еще, не будучи в состоянии предотвратить его, неудержимо прогрессирующий процесс эмоционального охлаждения. “Всякое чувство умерло”; он ведет “чисто искусственную жизнь”. Наряду с этим — судорожное желание жить, юношески наслаждаться и вырваться из наступающего оледенения, погружения “во внутреннюю безнадежность и расщепление”. И вместе с тем напыщенно-насмешливые попытки из холодной пустоты вместе с остатками тонкого чувства создать стильную личность. Наконец, трагическая гримаса: “Я — Иванушка-дурачок”.
Хольдерлин умер такой же духовной смертью шизофреника, но красивее. Стихи, которые мы выше цитировали, вновь всплывают в нашем сознании. У него была более счастливая судьба — после короткого перехода погрузиться в более глубокое тупоумие. Эрнст Кат, напротив, по дороге к кататонии остановился на пути. Вначале, по крайней мере. Быть может, также и навсегда. Такие шизоиды — самые несчастные: у них еще остается столько тонкого чувства, чтобы ощущать, как они холодны, пусты и мертвы. Если мы такое холодное, бесчувственное существо рассмотрим генетически и с внутренней стороны, то оно выступает перед нами совсем не таким, каким бы оно нам казалось, если бы мы отметили только его социальные действия. Тогда мы не только видим родство между нежным художником и жестоким деспотом, но также и чувствуем его.
Психэстетическая пропорция переместилась, центр тяжести темперамента передвинулся от гиперэстетического к анэстетическому полюсу. Такой же сдвиг проделал психический темп: от упорной, чрезмерно добросовестной педантичности к порывистой разорванности. Если последний сдвиг не имеет места, то мы получаем не тип капризного деспота, как здесь, а тип педантичного тирана и холодного фанатика, о которых мы еще позже поговорим, касаясь исторических фигур, как Робеспьер, Савонарола и Кальвин. Шизоиды, как Эрнст Кат, напоминают нероновские фигуры, с их смесью порывистого произвола и содрогающейся ярости,
[148]
напыщенного комедианства и холодной, расчетливой жестокости. Тем не менее отсутствует достаточно проверенный биологический материал, чтобы решить вопрос, имеет ли здесь место внешняя аналогия или биологическая зависимость.
ГНЕВНО-ТУПОЙ ТИП
Доктор медицины Грабер, практический врач, пятидесяти лет, живет уже давно вдовцом, с кучей маленьких детей. Он происходит из семьи сектантов. Его отец, способный человек, воспитывал своих детей в большой строгости; он был очень фанатичным, мечтательно-религиозным и весьма педантичным. Так как его не удовлетворяли взгляды баптистской общины, то он организовал вокруг себя еще общину и стал во главе ее.
Сам Грабер отличался большими способностями, в школе был всегда первым учеником и обнаруживал значительное самомнение. Со студенческой скамьи обращали на себя внимание некоторые его странности. Он отправился как миссионер в тропики, где он из принципа ходил с непокрытой головой, без шляпы, на ярком солнце. Теперь он уже давно на континенте.
После смерти его первой, нежно любимой жены, около десяти лет тому назад, стало отмечаться все больше и больше недочетов в его практике и семейной жизни. Вскоре после этого он женился на грубой, необразованной женщине с сомнительным прошлым. Этот брак, представлявший цепь ужасных сцен, был расторгнут через год.
На войне, во время спокойных военных занятий, его неожиданно нашли перед обедом в кабинете, где он кастрировал себя случайно попавшимся ему ножом. Он сказал, что страдал от сильного сексуального инстинкта, что противоречило его моральным и религиозным чувствам.
Дети никогда не любили его. Они его постоянно боялись и скрывали от него все свои мысли; у них ничего общего не было с ним, он жил изолированно в своей семье. Он был удивительно спокоен, за обедом почти ничего не говорил. Было заметно, что он внутренне раздражается и волнуется, например, по поводу практики, но никогда не приходилось слышать от него ни одного слова по поводу того, что его угнетает. Если к этому присоединялся какой-нибудь пустяк, то он впадал в неистовую ярость, рычал, бил своих детей, пока все не валялось на полу. Его всегда видели мрачным, недружелюбным и подавленным. Никогда он не был весел. Недавно, в понедельник, пришел в гости сын его хозяйки; это было ему неприятно, но он ничего об этом не сказал до субботы, когда мальчик случайно позже обычного оставался в постели. В это утро неожиданно и без всякого объяснения разразилась бурная сцена. Когда вошла в комнату квартирная хозяйка, он крикнул ей: “В течение часа он должен оставить дом!” — Это он непрерывно повторял до тех пор, пока мальчик не убежал.
Он был удивительно непрактичен. Его велосипед каждый момент портился; для того, чтобы исправить его, ему нужно было бесконечно много времени. И его ограниченная практика отнимала у него время с утра до ночи, так как он без всякой надобности тратил слишком много времени.
Он был совершенно равнодушен к своей внешности: костюм был в небрежном виде, в беспорядке, руки грязные, к еде он был непритязателен.
Это была смесь педантизма и непостоянства. Никогда не знали, как ему угодить. Его бережливость граничила со скупостью. Его принципом было, чтобы маленькие дети много ели. Свою дочь, нервную и слабую, он принуждал к большие порциям. У нее часто бывала рвота, но она должна была тотчас же опять есть, ко-
[149]
гда он появлялся. Каждый час днем и ночью он мог призывать детей к работе в доме и саду.
Его близкие знакомые пишут о нем следующее: “Уже очень рано он обнаруживал признаки крайней душевной возбудимости, легкую внушаемость и склонность к некоторым странностям: то удивительное равнодушие или полная апатия, даже при тяжелых положениях, например, при уменьшении практики и при нужде в деньгах, то неожиданные вспышки страстного возбуждения при незначительных неудачах или, когда он встречал противоречие”.
Недавно он крестил двух своих еще некрещеных по баптистскому обряду детей. В это время он был очень торжественен, совершенно не такой, как обычно. Он всю неделю носил черный фрак, ночью не спал и бродил взад и вперед, как бы ожидая кого-то. Утром он читал Библию, но больше ничего не говорил. В воскресенье утром он приказал всем своим детям стать перед домом во фронт. “Кто будет отсутствовать, не войдет больше в мой дом”. Дождь лил ручьем, но они должны были стоять без зонтика. Затем он скомандовал по-военному выступление и сам без шляпы и зонтика пошел впереди, в белых брюках, в церковь.
Через день, когда он гулял со своими двумя еще некрещеными детьми, начался дождь. Тогда у него возникла мысль: здесь достаточно воды для крещения. Тотчас же он заставил детей, сделав им необходимое наставление, отправиться с обнаженной головой и без зонтиков в ближайший большой город, где он их, промокших до костей, привел в еврейскую семью. Этим он считал крещение законченным.
Свое поведение он мотивировал библейским изречением, случайно пришедшим ему в голову: “Он не пощадил своего собственного сына”. “Это — дети, которых я представил господу”.
Последний поступок послужил поводом к помещению его в больницу. Здесь он был совершенно иным. Никаких следов раздражительности. Он производил впечатление довольного, добродушного, душевно спокойного человека. Речь и движения очень медленные, почти торжественные. Он гулял немного, занимался музыкой и курил трубку, развалившись в удобной позе на софе.
Такова личность Грабера по своим внешним проявлениям. Внутри у него жила — и вероятно уже давно — совершенно фантастическая шизофреническая бредовая система религиозного характера, которую он составил в письменном виде, со строго проведенной схемой, со многими цифрами и символическими числами. Обычно он не говорил об этом. При тщательном анализе можно было констатировать в последние годы два психотических приступа продолжительностью в несколько недель, из которых первый наступил после кастрации, между тем как второй относится ко времени описанной церемонии крещения. Весьма вероятно, что он имел и другие приступы, но их нельзя было доказать.
Что можно сказать по поводу этой картины? Если мы у Эрнста Ката совершенно отнимем тонкое чувство, а, с другой стороны, прибавим еще немного тупости, то он не будет отличаться от доктора Грабера. Сдвиг психэстетической пропорции здесь больше коснулся анэстетического полюса. Вместе с этим вся личность более груба, и психический внешний фасад, который у Ката еще в известном обманчивом лоске сохранился, у Грабера сильно пострадал. Отсутствует утонченное художественное чувство, аристократические манеры, умение держать себя в обществе, заботливость о своей внешности. Первый признак небрежности во внешности, которую мы уже отметили у Ката, здесь явно выступает в неряшливости, нечистоплотности. И там мы видели наряду с остатками сентиментальности грозно выступающую ярость. Здесь, у Грабера, мы находим жестокий гнев и, вме-
[150]
сто тонкой раздражительности, грубую форму внутренней гиперэстезии: угрюмую внутреннюю раздражительность, которая может вылиться в вспышки ярости, как у лиц с повреждением мозга. Очень типичен в нашем случае комплексный характер раздражительности. При полном отсутствии внешних столкновений отсутствует также и внутреннее расстройство настроения. И остается картина чистого спокойствия и тупости. Если настроение характеризуется тупостью наряду с гневливостью, то психический темп характеризуется своеобразной комбинацией педантизма и фанатической стойкости, с одной стороны, разорванностью, странными, порывистыми причудами, — с другой; здесь таким образом, сочетаются две типичных крайности шизоидного темперамента.
Грабер является представителем особенно большой группы темпераментов посредственных шизоидов, которая наряду с группой лиц сентиментальных, лишенных аффекта, типа Эриха Ганнера, является, пожалуй, наиболее частой. В особенности это касается постпсихотиков и врожденно-дефективных. Конечно также и у этих угрюмо-тупых содержание психики скуднее, если дело идет о простых людях из народа, и тогда различные стороны их темперамента не так хорошо отделяются друг от друга. В общем тип Грабера представляет собой приблизительно ту границу, где можно при прогрессирующем шизофреническом расстройстве говорить еще о личности. Где сдвиг пошел еще дальше, там мы не можем уж говорить о постпсихотической личности, но уже дело идет о развалине, о шизофреническом слабоумии.
В личности Грабера ясно выступают, еще даже целостнее, чем в личности его отца, черты холодного фанатика, который страстно лелеет только свои идеалистические мысли (например, свои баптистские церемонии крещения) при полной эмоциональной холодности к живым людям, даже к собственным детям.
ТИП НИКЧЕМНОГО БЕЗДЕЛЬНИКА (“WURSTIGKEIT”)
Карл Ганнер, кровный родственник Эриха Ганнера, с детства был высоко одаренным и очень злым. Уже со студенческой скамьи он считался не совсем нормальным. Он окончил теологический факультет и служил некоторое время, затем перешел на филологический, истратив для этой цели последние деньги своих малосостоятельных родителей, непосредственно перед государственными экзаменами убежал из страха перед ними и исчез в Америку.
Там он социально опустился и впал в печальное положение. Он был настолько неловок, что работа на фабрике у машин была сопряжена для него с опасностью для жизни. Попытка рекомендовать его домашним учителем не увенчалась успехом вследствие его неаккуратности, нечистоплотности и дурных манер. Долгое время он шатался без дела; до сих пор неизвестно, на какие средства он жил. В течение дня он читал в общественной библиотеке древние книги, ночью спал на скамьях, под открытым небом. При этом ему ничего не было нужно, он жил, как аскет, ничего не пил, не курил, не крал и ничего плохого не делал.
Молодой эмигрировавший племянник нашел его однажды в таком состоянии: сухой, как скелет, неряшливый, в небрежно одетом костюме. Он простодушно спросил у племянника, как тот поживает; был всегда в игривом настроении, размахивал палкой, пел студенческие песни и приводил много греческих и латинских цитат. Совершенный философ и стоик. Его начитанность была невероятна. Он был ориентирован во всех философских системах. Он считал, что ему вовсе не плохо.
Племянник посадил его на пароход в Нью-Йорке, заплатив за билет и снабдив его хорошим костюмом. Костюм он продал уже в Бремене; куда девал деньги —
[151]
неизвестно. Так он однажды пешком в жалком виде пришел к своим старым родителям.
Его дальнейшая жизнь ничего нового не дает. Терпеливые друзья детства дали ему небольшую службу. Он был вполне пригоден для схематической, конторской работы. Но он приходил и уходил, когда хотел, имел неприятные манеры, ничего нельзя было ему сказать, делал язвительные замечания и со всеми ссорился. Свою свободу он считал высшим идеалом; для жизни ему почти ничего не было нужно. Денег у него в руках не оставалось, он раздавал их и закладывал все. Иногда он появлялся без приглашения у знакомых и родственников, вбегал в комнату, ходил взад и вперед большими шагами, с руками за спиной, и не говорил ни слова. Если произносил что-нибудь, то это было саркастическим замечанием. У него была старая сестра, у которой был такой же злой язык, как и у него самого. Когда он встречался с ней, происходили бурные сцены. Он угрожал ей палкой, грубо бранил и называл ее дочерью пастора. Это было его самым сильным оскорблением.
Я его часто видел: тонкий, сухой человек, удивительно неповоротливый, с некрасивой позой и движениями, угловатый и беспомощный. Никакой костюм ему не подходил. Ему можно было надеть лучший сюртук, но он все-таки казался пугалом. Все на нем висело. Его можно было принять за бродягу.
К старости он становился все более странным и неряшливым, непригодным ни к какой работе. Дети бегали за ним на улице. Он казался ребенком, тупым, спутанным и умер в престарелом возрасте в больнице.
При наличности слабого юмористического штриха в этом случае шизоидный симптом “безразличия” выделяется особенно ярко. Само юмористическое является конечно лишь наслоением, а не шизоидной чертой. Характерно для праздношатающихся, что они скорее тупы, чем холодны, скорее неустойчивы, чем педантичны. Они — с хорошими задатками, но неисправимы. Неумение приспособиться к действительности и склонность к абстрактному, философскому ясно выступают в нашем случае. С одной стороны, он примыкает к высокоодаренным, постоянно странствующим людям типа поэта Платена, с другой — к множеству слабоумных бродяг и праздношатающихся.
[152]
Глава 12
ЦИКЛОТИМИЧЕСКИЕ И ШИЗОТИМИЧЕСКИЕ СРЕДНИЕ ЛЮДИ
Мы здесь не остановимся на границе области психиатрического исследования. Проблема конституции развернется перед нами во всей широте лишь тогда, когда мы полученные результаты перенесем в нормальную психологию. Переходом в нормальную психологию мы не делаем никакого скачка. Перенося связующие нити между строением тела и психическим предрасположением на все варианты психопатической личности и отодвигая благодаря этому на задний план грубые душевные расстройства как первый исходный пункт нашего исследования, мы неожиданно оказываемся среди здоровых людей, среди знакомых нам лиц. Здесь, у нормальных, четко выступают перед нами те черты, которые мы видели там в искаженной форме. Мы находим те же самые типы строения тела, те же самые стигматы телесной конституции, и мы находим, что за той же внешней архитектурой живет та же психическая стимулирующая сила. Те же самые задатки, которые здесь являются разумными регуляторами здоровой психической установки, там, нарушая равновесие, гибнут, подвергаясь расстройству.
Этим путем мы лучше всего освобождаемся от узости психиатрического кругозора: мы уже не смотрим на мир через больничные очки, пытаясь всюду у здоровых выискивать ненормальные черты, но мы можем, исходя из большого круга, и в нем правильно расчленять на группы и судить о здоровом или, лучше сказать, об общебиологическом и таким путем правильно понять небольшой круг болезненного. Мы уже больше не станем рассматривать психопатические личности как абортивные формы определенных психозов, напротив, мы будем считать определенные психозы карикатурой определенных нормальных типов личностей. При таких условиях психозы представляют собой лишь редкие заострения широко распространенных больших конституциональных групп здоровых.
В этом смысле и следует избрать термины. Мы называем людей, принадлежащих к тому большому конституциональному кругу, из которого рекрутируются шизофреники, шизотимическими людьми, а тех, которые принадлежат к одной группе с циркулярными, — циклотимическими. Переходные формы между здоровьем и болезнью или болезненные абортивные формы целесообразнее всего на-
[153]
зывать циклоидными или шизоидными, как мы это уже сделали. Нужно, следовательно, с самого начала ясно помнить, что названия шизотимический и циклотимический ничего общего не имеют с вопросом: здоровый или больной, но они представляют собой термины для больших общих биотипов, которые заключают в себе огромную массу здоровых индивидуумов и лишь небольшую группу разрозненных относящихся сюда психозов(1). Слова следовательно не указывают, что у большинства шизотимиков должны быть психические расщепления, а у большинства всех циклотимиков эмоциональные колебания, но мы только воспользовались теми названиями, которые существуют для болезненного, применив их целесообразности ради и по отношению к здоровым.
Методика была при этом следующая: из нескольких сот физически и психически здоровых людей, мне хорошо известных, я выбрал приблизительно 150, которые в строении своего тела носят яркие и несомненные признаки астенического, атлетического или пикнического типов(2). Кроме того я имею в своем распоряжении фотографии большинства из них. Это были следовательно соответственно шизофреническому кругу люди с длинными носами и угловым профилем, с чрезмерно высокой средней частью лица, с овальными яйцевидными очертаниями его, при этом с худощавой стройной фигурой, с грубо выделяющимся мышечно-костным рельефом; с другой стороны, напротив, — хорошо известные из циркулярного круга пикнические фигуры с полными, мягкими лицами, имеющими широкие очертания в форме щита или пятиугольника и гармоничное построение профиля, с короткой шеей, округленными формами тела и склонностью к пикническому отложению жира.
При этом вскоре обнаружились две большие группы темпераментов, из которых одна совпадает с пикническими, другая — с соответствующими шизофреническому кругу формами строения тела; разумеется, и здесь нам приходилось встречать небольшое количество частичных или полных перекрещиваний.
Темпераменты, наблюдающиеся преимущественно у пикников, можно разделить на следующие подгруппы, которые связаны между собой широкими переходами и часто одновременно наблюдаются у одного и того же лица. Мы описываем здесь представителей групп мужского пола, каковых мы встречали в молодом возрасте студентами и затем, позже, уже занятых своей профессией; варианты к этим типам среди женщин можно себе легко представить.
1. БОЛТЛИВО-ВЕСЕЛЫЕ
Уже издали доносится их речь. Они всегда там, где весело и шумно, при каждом разговоре они делают громкое замечание. Вино и веселье они любят больше, чем работу мысли или тяжелый и опасный труд. Они вносят освежающий и оживляющий элемент; они веселы, являются приятными собеседниками, любезны, довольны, подвижны, но иногда и тягостны вследствие недостатка такта и тонкости, вследствие выставляемой напоказ грубости, наивного эгоизма и чрезмерной болтливости.
---------------
(1) Тот факт. что для более легких и тяжелых степеней того же расстройства употребляют два выражения — “циркулярный” и “циклотимический”, является роскошью речи, которая, пожалуй, уже более несовместима с прогрессом науки. Вместо того, чтобы придумывать третье выражение, мы берем слово “циклотимический” как общее конституциональное понятие, к чему оно очень подходит.
(2) Тяжелые дисплазии строения тела играют у обыкновенных здоровых, а также у гениальных людей лишь незначительную роль. Мы поэтому особо их не касаемся.
[154]
2. СПОКОЙНЫЕ ЮМОРИСТЫ
Они сидят и наблюдают, говорят мало. Иногда они делают ценное критическое замечание. Они врожденные рассказчики, в устах которых каждое простое происшествие принимает характер приятного и интересного. Они говорят пространно, спокойно и без всякой искусственности. В обществе и занятиях они зажигаются. Они довольны миром, доброжелательно относятся к людям и к детям: сухое и “принципиальное” им противно. Они преданные друзья, считаются с каждым и прекрасно умеют обращаться с людьми; для них приятнее всего правдивость и простота.
3. ТИХИЕ, ДУШЕВНЫЕ ЛЮДИ
Он — хороший парень, немножко флегматичный, душа-человек. Осторожно двигается и неохотно на что-нибудь решается. Он производит симпатичное впечатление, несмотря на то, что ничего не говорит. Он охотно смеется и никому не мешает. На глазах у него легко появляются слезы. Если это для него возможно, то он поселяется в деревне, где с добросовестностью несет свои обязанности. Он очень мало берет на себя, слишком мало доверяет себе. Многого в жизни он не достигает.
Если мы теперь рассмотрим специальную жизненную установку в профессии и в обществе, к которой склонны такие темпераменты в зрелом возрасте, то найдем, не касаясь уже намеченных направлений, главным образом две многочисленные группы, которые можно считать или самостоятельными типами или только фазами развития или выявления уже описанных темпераментов.
4. БЕСПЕЧНЫЕ ЛЮБИТЕЛИ ЖИЗНИ
Этот тип развивается особенно там, где при соответствующем темпераменте интеллект не особенно высок и духовное воспитание было не очень заботливым. Его, следовательно, встречают часто у простых людей, а также среди образованных людей, вышедших из народа. В более высоких слоях он уклоняется насколько в сторону эстетической, красивой жизни, но при этом он не теряет своих основных материальных черт. Чаще всего мы встречаем этот тип в качестве постоянных посетителей мелких трактиров и ресторанов, где они изображают юмористов и душевных людей (тип 2 — 3), но, так сказать, в тривиальной форме. Здесь заметна склонность к доброжелательной душевности, но без глубоких мыслей и серьезности. Напротив, здесь на первый план выступает удовольствие в материальном. чувственно осязаемом и в конкретных благах жизни.
В Швабии таких людей называют “Vesperer”, поскольку многочисленные, вкусно приготовленные кушанья и соответствующие напитки составляют содержание их жизни, благодаря чему их еще с юных лет намечающееся пикническое
[155]
строение тела расцветает пышным цветом(3). Профессия служит скромным придатком к этой главной их деятельности.
Мерике охарактеризовал примыкающий сюда пикнически-циклотимический тип в маленьком стихотворении “Sommervesten”. Выражение “Sommervesten” -довольно удачное сгущение впечатления, получаемого от пикнической фигуры с психическими свойствами солнечного и уютного. Стихотворение содержит в косвенной, отчасти скрытой в юморе характеристике целый ряд особенностей темперамента посредственных циклотимиков из аффективных средних состояний: добросердечное, солнечно-дружелюбное, человечески уютное и обходительное, при этом — склонность к флегматичности, душевному спокойствию, отсутствие суетливости и нервозности; за этим скрываются известные черты филистерства, беспечная удовлетворенность скромными благами жизни и банальными повседневными разговорами, размеренная, спокойная жизнь, отсутствие напряжения, пафоса, идеализма, высших целей.
5. ЭНЕРГИЧНЫЕ ПРАКТИКИ
Это — средний тип, который сочетает свежесть, подвижность, живость с трудолюбием и трезвостью ума второго и третьего типа; это — люди с отзывчивым сердцем, которые для всех могут быть полезны. Они сидят во всех комитетах, постоянно перегружены работой и делают это очень охотно. Работают они неутомимо. Они берутся за разнообразную новую работу и склонны к конкретной практической деятельности — к медицине, политике и благотворительной деятельности. Они все делают толково, отличаются ловкостью, умеют ладить, но действуют решительно, определенно высказывают свое мнение и всегда бывают веселы; некоторые из них честолюбивы, уверены, довольны, держатся с осознанием собственного достоинства, знают себе цену, не столько обращают внимание на чины и отличия, сколько на освежающую деятельность. Эксцентричности и идеалистических порывов они не ценят.
Этот тип своей гипоманиакальной стороной имеет текучие переходы к ртутному темпераменту постоянно дилетантствующего полипрагматика. То, что в обыденной речи называют “пашой”, т.е. людьми, которые с известным величием управляют окружающими, также примыкает сюда и без резких границ переходит постепенно в соответствующие шизотимические группы холодных властелинов и эгоистов.
Этим мы заканчиваем ряд циклотимических темпераментов, причем мы ограничились приведением из каждого типа одного или двух взятых непосредственно из жизни портретов ярких личностей. Мы полагаем, что этим мы оказываем большую услугу читателю, чем перечислением отдельных качеств, всех комбинаций и оттенков в наших типах; для ясности узора мы умышленно отказываемся от полноты и подчеркиваем только, что мы выделили эти отдельные типы потому, что уже раньше сопоставили все остальное в отношении их существенных качеств.
Мы можем теперь же дать характеристики людей повседневной жизни, которые по строению своего тела сходны главным образом с шизофрениками.
----------------
(3) Здесь мы еще раз должны напомнить о том, что диагноз пикнического habitus'a следует ставить не на основании несомненных симптомов отложения жира, а на основании строения скелета. Ожиревший, благодаря перекармливанию, атлетик или астеник все же выглядит совершенно иначе, чем корпулентный пикник.
[156]
1. ТОНКО ЧУВСТВУЮЩИЕ ДЖЕНТЛЬМЕНЫ
Крайне нежная нервная система. Отрицание всего шаблонного, эстетический вкус. Общительность распространяется на строго избранные круги. Odi profanum vulgus .Тщательная чистоплотность. Плохо выглаженное белье может оскорбить их; они останавливаются на эстетических деталях, склонны к франтовству и педантизму. Они заботятся о своей личности, знают и наблюдают тонкие психические переживания (самая нежная сентиментальность). Они крайне уязвимы и чувствительны в личных отношениях, по незначительному поводу они могут быть оскорблены до глубины души; достаточно одного слова, чтобы охладить их во внутренних чувствах к старому другу. У них вообще отсутствуют средние тона. Они или в мечтательном экстазе, или относятся с резкой холодностью и крайней антипатией. У них тонкое изысканное чувство к искусству. У них нет прямоты, стойкости и простоты в характере; их собственные чувствования отличаются надломленностью, внутренней неуверенностью, заключают в себе нечто ироническое и характеризуются расплывчатостью и логической формальностью. В среде, в которой они себя хорошо чувствуют, они весьма любезны, тонкие, внимательны, проникнуты нежными чувствами и окружают себя едва заметной атмосферой неприступности. В их образе мыслей лежит отпечаток благородства, аристократизма и благопристойности, но они игнорируют судьбу отдельных лиц.
Этот полноценный тип своими дегенеративными чертами переходит без резких границ в круг бесчувственных и декадентов, людей бездушных, но с большими претензиями, людей с изнеженными чувствами, но бедных эмоциями, пустых марионеток высшего круга общества, эстетов и холодных “интеллигентов”.
2. ЧУЖДЫЕ МИРУ ИДЕАЛИСТЫ
Они погружаются в мир философских идей, они работают над созданием особенных излюбленных идей, и идеал их профессии связан с самопожертвованием. Они предпочитают абстрактное (тишину кабинета) и одинокую природу. В скудном общении с людьми они застенчивы, неловки, неумелы; лишь с отдельными лицами, старыми знакомыми, они становятся интимными и могут развивать свои идеи с теплотой и внутренним участием. Их внутренняя установка колеблется между эксцентричным самомнением и чувством недостаточности, возникающим вследствие неуверенности в реальной жизни. Презрение к роскоши и внешним удобствам жизни может выразиться в крайней воздержанности и даже внешней запущенности. Некоторые в своих внешних проявлениях саркастичны, нервно-раздражительны или угрюмы, другие же в своей детской отчужденности от мира, в полном отсутствии потребностей, в самоотвержении имеют нечто трогательное и даже величественное. Не все из этих идеалистов нелюдимы. Многие постоянно готовы открыто выступать со своими убеждениями, вербовать поклонников.
Наряду с этими целиком погруженными в интеллектуальную жизнь людьми встречаются моральные идеалисты и ригористы не признающие компромиссов с реальными условиями жизни, отстаивающие абстрактные, априорные постулаты добродетели, то с энтузиазмом в восторженном рвении, то с фарисейской удовлетворенностью, то руководствуясь непреклонными, неизменными жизненными принципами.
[157]
Мы уже упомянули, что из этого типа при удачных конституциональных сочетаниях могут возникнуть прекрасные типы с громадной нравственной энергией, широтой и чистотой образа мыслей.
3. ХОЛОДНЫЕ, ВЛАСТНЫЕ НАТУРЫ И ЭГОИСТЫ
В этой группе встречается несколько ярких фигур из офицерской и чиновничьей среды. Совершенно нечувствительные к опасности, стойкие, холодные, рожденные давать приказания. Быстро и надолго уязвляемое самолюбие, бурное расстройство настроения при прикосновении к чувствительным пунктам. Они не легко могут простить. При своем сильно выраженном стремлении к справедливости они легко становятся резкими и пристрастными. Они решительны, всякое колебание им чуждо. В инакомыслящих, особенно в политических противниках, они видят подлецов. Они вежливы и внимательны по отношению к равным себе. Они очень далеки от другого круга занятий, но им импонирует энергичная деятельность других. Они умеют командовать и строго руководить бюрократическим учреждением. Их понятия о законности и о службе очень узки и ограничены, и в этом отношении они отличаются человеконенавистнической холодностью. В другой среде мы встречаем тех же людей как упрямых, скупых, своенравных, властолюбивых, кулаков и семейных тиранов.
Вариант этого типа, встречающийся особенно среди чиновников, не отличается резкостью и упрямством, но хладнокровием, ироническими чертами, гибкостью, без всякой скрупулезности и колебаний. Здесь выступает — рассудительность, крючкотворство, честолюбие и некоторое интриганство.
4. СУХИЕ И БЕЗВОЛЬНЫЕ
Отсутствие остроумия и огня. Они едва улыбаются и держатся очень скромно, отличаются неуклюжестью в жестах. Некоторые же вздорно болтают. Слегка дружелюбны, слегка враждебны. Сухи. Рожденные подчиняться или молчаливые глупцы, или поросшие мхом отшельники с ипохондрическими причудами.
Мы видим, что типы, которые получаются на основании изучения строения тела здоровых средних людей, не обнаруживают у своих типичных представителей никаких принципиальных отличий по сравнению с характеристиками, данными в последних главах при помощи материала душевнобольных. Строение тела и эндогенные психозы ведут нас при исследовании общей человеческой характерологии приблизительно к тем же целям. Они корригируют и дополняют друг друга. При комбинации обоих методов вероятно возможно поставить на прочный фундамент общее психологическое учение о темпераментах.
[158]
Глава 13
ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ ТИПОВ
Исследование типов среди здоровых начали также производить и по экспериментально-психологическому методу. Многое выяснено Мунцем(1) (Munz), произведшим экспериментально исследование 100 психически здоровых лиц (59 пикников, 41 родственных шизоидной группе, преимущественно лептозомных или астенических типов) при помощи роршахского опыта толкования формы. Материалом послужили душевно здоровые люди, обладающие определенным физическим habitus'ом. Для сравнения к ним было присоединено несколько психопатов и лиц, бывших раньше психически больными, такого же телосложения. При статистической оценке материала в преобладающем большинстве между обеими группами были обнаружены глубоко заходящие различия в типах восприятия и представлений, а также в сопровождающей аффективности. Прежде всего характерно то, что весьма значительная часть астеников отказалась от участия в опыте, что почти не имело места среди пикников. Затем сухая, иногда педантичная объективность описаний у большинства астеников сильно отличается от наивной, эмоциональной установки пикников. У пикников особенно обращала на себя внимание частота цветовых восприятии, как в отношении цвета, так и в различии степени освещенности, затем предпочтение, оказываемое предметам и ландшафтам при описании картин; наконец, сведение всего комплекса форм к целостному образу, к которому потом уже относились все детали. В противоположность наблюдаемой у пикников реакции на краски у лептозомов резче выступало восприятие движения; они значительно чаще улавливали из представленных им форм движущиеся человеческие фигуры, лица, танцоров, гримасы, образы из сновидений и нереальные картины; они обнаруживали меньшую тенденцию к постижению единой общей картины, чаще видели гетерогенные вещи на одной и той же таблице.
Всего Мунц нашел в 87% случаев типичную сомато-психическую комбинацию (пикнически-циклотимный, астенико-шизотимный), в 6% перекрещивание между строением тела и темпераментом и в 7% неясный психический habitus при
---------------
(1) Е. Munz, Die Reaktion des Pyknikers in Rorschachsen psychodiagnostischen Versuch., "Ztschr. f. d. ges. Neurol.", 1924.
[159]
ярко выраженном строении тела. У пикников совпадение еще чаще, а именно 93% пикников обнаружили циклотимный темперамент(2).
Обширную экспериментальную обработку предпринял также Ван-дер-Горст(3) (Van der Horst) в клинике Вирсма в Гронингене. Киблер(4) (Kibler) проверил ее и расширил в нашей клинике на однообразном по возрасту и образованию студенческом материале. Оба автора по поведению во время эксперимента сравнивали здоровых людей, имеющих лептозомное (астеническое) или пикническое строение тела, с соответствующими рядами душевнобольных шизофреников и циркулярных. Ван-дер-Горст резюмирует свои результаты следующим образом: “Всегда оказывается ярко выраженная корреляция между здоровыми людьми лептозомного сложения и шизофрениками, с одной стороны, и между здоровыми пикнического телосложения и маниакально-депрессивными — с другой. Это указывает на близкую связь между психической структурой лептозомов и шизофреников и между психическим строением пикников и циркулярных”.
Рис. 27. Отвлекаемость при изучении реакций у циклотимиков и шизотимиков (по Киблеру). Вертикальная шкала представляет: коэффициент — “время реакции с отвлечением” по отношению ко “времени реакции без отвлечения”. Отдельные точки кривой обозначают отдельные случаи, расположенные в нисходящей последовательности величины отвлечения — 66 случаев (лептозомов — 20, пикников — 17, шизофреников — 15, циркулярных — 14). Следует отметить: 1) совпадение кривых шизофреников и здоровых лептозомов, с одной стороны, и циркулярных и здоровых пикников — с другой; 2) сравнительно равномерный промежуток между кривыми шизофрено-лептозомной и циркулярно-пикнической, имеющих лишь несколько общих данных. Данные отвлечения у циклотимных значительно выше, чем у шизотимиков (у первых приблизительно между 2,0 и 3,0, у вторых — между 1,0 и 2,0)
----------------------------
(2) Почти такой же процент, как и при автодиагнозах.
(3) Van der Horst, Consthutiertypen bij Geesteszieken en Gesonden, Zutphen (Holland), Nauta u. Comp., 1924.
(4) M. Kibler, "Ztschr. f. d. ges. Neurol. u. Psych.", Bd. 98, 1925.
[160]
Характерно было, например, поведение при опыте на реакцию со световой доской (вспыхивание разноцветных сигнальных лампочек), в зависимости от того, включались ли в опыт отвлекающие раздражения или нет. При этом оказалось, что здоровые пикники были чувствительнее к отвлекающим раздражениям, чем здоровые лептозомы, и соответственно этому циркулярные чувствительнее, чем шизофреники: время реакции с отвлечением или без него у циклотимиков расходится больше, чем у шизотимиков; зато у последних больше ошибочных чисел. Этот результат, полученный Ван-дер-Горстом, подтверждается также и Киблером (рис.27).
При тахистоскопическом опыте пикники воспринимают одновременно больше букв, чем лептозомы, и соответственно циркулярные больше, чем шизофреники.
Иначе обстоит дело с опытом абстракции, который был применен Киблером для этой цели (тахистоскопически показывают группы окрашенных букв, причем замечены должны быть либо расположение красок без текста, либо только текст отвлеченно от окраски). При этом обнаружилась более сильная способность абстракции у здоровых и больных шизотимиков по сравнению с соответствующими циклотимными группами. Циклотимики менее резко различали, что входит в задание и что не входит; наряду с этим они запоминали большее количество тех признаков, о которых не спрашивалось (например, текст, когда требовались лишь цвета).
Такое поведение при различных опытах происходит вероятно вследствие известных общих основных свойств обеих групп, а именно более экстенсивного восприятия циклотимиков, клинически уже давно известного нам по гипоманиакам, которое еще встретится нам впоследствии в литературной и научной продукции пикников (накопление материала и описание, эпическая широта и наглядность изложения при незначительной способности абстракции); у шизотимиков такое поведение происходит вследствие их большей расщепленности, дающей им возможность более сильной абстракции и более легкого сопротивления раздражающим препятствиям. Эта более сильная способность абстракции также встретится нам впоследствии у гениальных.
Также и в других опытах Ван-дер-Горст думал найти различия между обеими группами; так, например, при исследовании наиболее удобного темпа движений пальцев некоторые тяжелые шизоиды и шизофреники избирают поразительно быстрый темп; затем при определении быстроты вращения раскрашенного круга, при которой смешение контрастирующих цветов образует почти белый цвет. В данном опыте число оборотов, необходимое для смешения красок, в среднем у пикнических меньше, чем у лептозомных. Результаты последних двух опытов подтвердились также Киблером при дополнительном исследовании, хотя и с сильным ограничением; соотношения при них не так постоянны, как при трех раньше упомянутых опытах; теоретическое толкование также еще затруднительно.
Дальнейшее объяснение дает, быть может, графологическое исследование, произведенное Гааером (Нааrer) в нашей клинике над сериями здоровых пикников и лептозомов. При этом различия между обеими группами обнаружились при анализе техники писания — различия, которые отчасти совпадают с диференцированиями между знаками “напряжения” и “разряжения” в письме, предпринятыми уже ранее Клагесом (Klages). Затем обнаруживаются различия в кривых нажима при письме, установленных посредством крепелиновских весов для письма. По-видимому, у пикников в общем более быстрый начальный подъем нажима, чем у лептозомов. В общей картине у пикников часто повторялась волнистая, мягкая,
[161]
разнообразно и неравномерно модулированная кривая средней высоты нажима — кривая, постоянно встречавшаяся у различных лиц, подвергавшихся этому опыту. Наоборот, у лептозомов можно было предварительно различить три типа, из которых особенно частым является очень плоская кривая с незначительными колебаниями нажима; затем встречались часто стереотипные кривые с равномерным повторением одинаковых видов колебаний нажима.
Мы еще не можем установить окончательно нашего отношения ко всем произведенным до сего времени экспериментальным опытам. Мы считаем их стимулом для специалистов-психологов приступить к исследованию того — доступны ли наши проблемы для экспериментально-психологической обработки и в какой степени.
Красив и прост еще следующий опыт с анкетой, предпринятый Ван-дер-Горстом. Он берет для опыта 34 здоровых лица, строение тела которых определяется заранее (17 лептозомов, 17 пикников) и предлагает им для аутодиагноза следующий опросный лист: “Каковы вы — тихий и молчаливый, робкий, раздражительный, идеалистичный, склонный к абстракции и мечтательности... и т.д. (следует длинный список наиболее существенных шизотимных свойств характера), или же вы добродушны, общительны, веселы... и т.д.” Таким образом первая таблица представляет собой общую характеристику шизотимных, а вторая — перечень циклотимных качеств. Результат получился такой: из 34 лиц (17 лептозомов и 17 пикников) 12 определили себя по первому листу (шизотимному) — все они лептозомного строения; по второму листу (циклотимному) определили себя 17 человек — 16 пикников и 1 лептозом. Остальные 5 человек не поставили определенного диагноза.
Киблер также проверил этот опыт с несколько улучшенной схемой опросного листа и получил тоже очень положительный результат: из 19 пикников определили себя по циклотимному листу 18, по шизотимному — 1; из 24 лептозомов 17 определили себя по шизотимному листу, 3 — частью по шизотимному, 4 — по циклотимному.
Этот опыт является очень показательным и значительным для корреляции строения тела и характера. Конечно он предполагает со стороны исследователя точную диагностику строения тела и возможен только с гомогенно подобранными образованными лицами, “ничего не знающими о строении тела и характере”. Я привожу общий результат Ван-дер-Горста и Киблера в таблице по процентам типов строения тела.
Таблица XIX
Аутодиагнозы здоровых пикников и лептозомов Опыт с опросными листами по Ван-дер-Горсту и Киблеру. (Опытам подверглись 77 человек: 36 пикников, 41 лептозом)
Циклотим %. Смешанный и неопределен. % Шизотим. %
Пикники.......................................... 94,4 % 2,8 % 2,8 %
Лептозомы...................................... 12,2 % 17,1 % 70,7 %
При большой “популярности” циклотимных свойств характера среди шизотимиков существует легкая тенденция к “перемещению влево” в аутодиагнозе, что хорошо проявляется иногда в отдельных разговорах. Поэтому следует считать, что
[162]
участие лептозомов в шизотимной характерологии даже больше, чем это видно из таблицы.
СИСТЕМАТИКА РЕЗУЛЬТАТОВ ПСИХОЛОГИИ МЫШЛЕНИЯ И ЧУВСТВ
а) МЕТОДИКА
В нашем распоряжении имеется уже столь обширный материал в области психологии мышления и чувств, доставленный отчасти моими сотрудниками, отчасти другими исследователями, что его уже можно систематизировать. Аффективность и психомоторика, по вопросу о которых имеется уже ряд экспериментальных работ, в особенности иностранных авторов, будут подобным же образом описаны позже, после окончания относящихся сюда серий опытов.
Я думаю, что экспериментальная психология не заслужила ни наблюдавшейся прежде переоценки ни последующей недооценки. Главный упрек, который теперь ей ставят, заключается в том, что она бесплодна, разменивается на мелочи и не доходит до проблемы самого психического. Этот упрек касается не экспериментальной психологии как таковой, а только того способа, которым ею многократно пользовались. Экспериментальная психология не представляет собой особой отрасли исследования в психологии, она является лишь техническим инструментом. Бесплодна она или нет — зависит исключительно от постановок вопросов, ей предлагаемых; когда в мельницу ничего не засыпают, она стучит впустую. Эксперимент и в психологии вполне может заниматься изучением проблем; мало того — он даже выдвигает перед нами новые важные вопросы.
Трудности заключаются совсем в другом, а именно в различном толковании полученных результатов. Эта трудность относится не только к экспериментальной психологии как таковой, скорее она является трудностью вообще всякой экспериментальной и математической работы (проблема оценки, изолирования большинства факторов, которые коренятся и в самом простом результате опытов). Всякое математическое толкование какой-нибудь естественнонаучной проблемы представляет с точки зрения чистого эмпирика только очень грубую абстракцию, которая в лучшем случае из общей совокупности обособленно выхватывает несколько факторов и применяет и переносит их для толкования значительно более сложного объекта, — при этом выхватываются из эмпирических данных не принципиально наиболее важные, а лишь наиболее легко выражаемые в цифрах.
В противовес некоторым фанатикам я уже в связи с исследованием строения тела настоятельно указывал на эту принципиальную слабость всякой работы, сделанной только математическим методом. Поэтому я полагаю, что и в психологической области я огражден от упреков в односторонней переоценке экспериментальной и математической работы.
Для того, чтобы по возможности исключить эту трудность, мы выводим принципиальные психологические заключения лишь в тех случаях, когда налицо были контрольные исследования нескольких исследователей, и особенно тогда, когда совершенно различные эксперименты, сделанные в одном направлении, давали совпадающие результаты. Разнообразные тахистоскопические опыты комбинировались при окончательных результатах с опытами ассоциативного эксперимента и с Роршахом (Rorschach). Чем разнообразнее пути, тем больше вероятность, что цифровой результат основан на искомом факторе, а не на побочных причинах случайного распорядка опыта.
[163]
Однако к исключительно экспериментальным результатам мы должны отнестись с осторожным скепсисом также и в том случае, когда они со своей стороны не обнаруживают опять-таки в большей части полнейшего совпадения с результатами описательно-психологической статистики относительно типов конституций, какие уже собраны нами ранее в больших сериях. Мы можем надеяться, что описательная статистика и эксперимент, соприкасаясь, взаимно дополняя и контролируя друг друга, постепенно значительно подвинут нас в понимании этих обширных проблем личности.
Исследования, служащие основанием для моих конечных результатов, произведены моими сотрудниками Киблером и Энке5, затем Мунцем, Ван-дер-Горстом (лаборатория Вирсма) и Шоллем (Scholl) (лаборатория Кро). В существенных пунктах эти исследования обнаруживают значительные совпадения.
Следующая таблица дает сведения относительно общего количества исследованных лиц.
Таблица XX
Ван-дер-Горст
Психозы................................................ 147
Здоровые............................................... 48
Киблер
Психозы................................................ 37
Здоровые............................................... 43
Мунц
Здоровые............................................... 103
Шолль
Здоровые............................................... 30
Энке
Психозы................................................ 81
Здоровые............................................... 295
------------------
Сумма исследованных случаев........... 784
Это число заключает в себе только те эксперименты, которые представляют интерес для психологии восприятия и мышления. Как уже сказано, я надеюсь таким же образом оценить психомоторную и аффективную группы, каждую в отдельности, несколько позже, по окончании ведущихся серий опытов. Для данной группы опытов значительная цифра 784 исследованных случаев конечно дает нам теперь право вывести принципиальные заключения относительно дифференциальной психологии типов конституции, хотя бы как предварительно ориентировочную схему.
Статистическая группировка экспериментального материала у отдельных исследователей происходит:
1) по чисто цифровым индексам строения тела (специально индекс груди и плеч),
2) по диагнозам строения тела,
3) по клиническим диагнозам эндогенных групп психозов,
4) по диагнозам личности (попытка аутодиагноза).
К п. 1. По причинам методического характера мы заинтересовались в последнее время вопросом — возможно ли перевести физически-психические корреляции в чисто математическое понятие в том смысле, что с обеих сторон исключаются все описательные и диагностические элементы, так что индекс, полученный на стороне физической, только из цифр измерений, соответствует на психической стороне только цифрам, определяющим время и продуктивность, показанную экс-
----------------
(5) "Ztsch f. d. ges. Neurol. u. Psych.", 1927 и 1928.
[164]
периментом. Этот путь оказался безусловно приемлемым. В начале мы избрали для этой цели индекс груди и плеч, так как он дает характерные цифровые данные для каждого из 3 главных типов — лептозомов, атлетиков и пикников, которые затем принимаются характерными для общей группы; может быть впоследствии удастся присоединить и другие индексы, как, например, Пинъе в качестве индекса веса и объема или некоторые черепные индексы, как корреляционные данные для экспериментально психологических целей, или же скомбинировать несколько таких характерных индексов конституции в одно общее число.
При всем том, как уже упомянуто выше, для эмпирика должно быть ясно, что всякий чисто математический способ трактовки какой-нибудь научной области является всегда относительно грубой и односторонней абстракцией, которая вырывает из всего количества чувственно воспринимаемых отдельных фактов лишь немногие, исходя из случайной и произвольной точки зрения и искусного математического подхода. Следовательно, в то время как диагноз строения тела (точно так же, как и всякий другой клинический диагноз) всегда делает полный вывод из всех поддающихся метрическому или описательному учету подробностей, самое сложное вычисление индексов базируется всегда только на нескольких данных. Зато медицинская диагностика имеет тот недостаток, что возможности ошибок несколько расширены, так как нельзя полностью исключить фактор субъективной оценки. Следовательно диагноз более приблизителен, но охватывает больше эмпирических данных; цифра индекса точнее, но много беднее фактами. Можно предположить, что оба метода прекрасно друг друга дополняют и контролируют. Поэтому при новейших работах моей клиники я принял меры к тому, чтобы оценка производилась как на основании диагнозов строения тела, так и по чисто математическим цифрам индекса.
При этом оказалось, что какой-нибудь отдельный индекс (например, индекс груди и плеч) может быть применен в статистической серии как ослабленный выразитель соответствующего типа строения тела. Конечно это возможно лишь тогда, когда данная группа людей содержит в себе достаточное количество ярко выраженных форм строения тела требуемого рода, т.е. в нашем случае достаточное количество пикников и лептозомов; в такой серии, где преобладают диспластики и смешанные формы, индекс не может иметь соответствующего показательного значения, но может иметь какой-нибудь совершенно иной смысл или же вообще не представлять никакого биологического интереса. Индекс можно ввести только при относительно сильных корреляциях, и тогда он достигает не такой высоты корреляционной цифры, как сравнение чистых форм строения тела; но все же он всегда дает здесь при соответствующих случаях совершенно ясные и определенные данные. Если сравнить, например, двойную оценку тахистоскопического опыта с цветными слогами в работе Энке в нашей клинике один раз с индексом груди и плеч, а другой раз с диагнозами строения тела, то поражает необыкновенное сходство обеих кривых частоты — чисто математической и клинически-диагностической.
Следовательно, чисто математический способ трактовки физически-психических корреляций интересен методически, приводит при благоприятных предпосылках к ясным положительным результатам и имеет превосходное контролирующее значение. Он не обязателен. И при диагностических оценках мы всегда точно письменно фиксировали диагнозы строения тела, прежде чем начинали эксперименты над подлежащими опыту лицами, вследствие чего совершенно исключалась возможность воздействия результатов эксперимента на диагноз, и корреляции получали столь же полную силу доказательства, как и при оценке посред-
[165]
ством индексов. То же самое относится и к диагнозам психозов и личности. Шолль принял в первую очередь в соображение, при своих тахистоскопических опытах восприимчивости к цветам и формам, корреляции между всей психической личностью и поведением во время эксперимента; при этом он предоставил испытуемым определить свою принадлежность к шизотимному или циклотимному роду посредством опыта аутодиагноза по модифицированному опросному листу Ван-дер-Горста и Киблера. И при таком приеме также совершенно исключается суггестивное воздействие между диагнозом личности и результатом эксперимента.
b) СООТНОШЕНИЕ МЕЖДУ СТРОЕНИЕМ ТЕЛА, ЛИЧНОСТЬЮ И ПСИХОЗОМ ПРИ ЭКСПЕРИМЕНТЕ
Таким образом исследователи вычислили все корреляции между экспериментально-психологическим поведением и: а) формами строения тела, b) эндогенными психозами (специально циркулярных и шизофреников) и с) типами личности (только в общих группах шизотимных и циклотимных). При этом выяснилось, что экспериментальные ряды у одного и того же и у различных исследователей совпадают следующим образом: опыты, произведенные над пикническим типом строения тела, в результате так же идентичны, как такие же опыты, произведенные над циклотимными темпераментами или над циркулярными психозами; то же самое относится и к ряду лептозомное-шизотимное-шизофренное. Особенно сильно выявили эти экспериментальные параллели Ван-дер-Горст и Киблер. То же самое оказалось, например, для восприимчивости к краскам и формам, обнаруженной Шоллем у здоровых темпераментов и оказавшейся совершенно соответственной с данными Энке, основывавшегося на формах строения тела. Это касается и психозов, но с тем ограничением, что здесь конечно бывают такие степени и состояния, как более сильное возбуждение или ступор, которые исключают всякое разумное проведение эксперимента; затем при некоторых состояниях примешиваются побочные факторы, которые прикрывают существующие сами по себе конституциональные основные факторы, легко выявляемые в других фазах психоза. Так, например, при роршаховском эксперименте на сильно депрессивных с задержкой. последняя вызывает такую степень оскудения представлений, что характерный тип фантазии, имеющийся обычно у этого же пациента, не может быть выявлен.
В новых опытах мы стремились по возможности углубить дифференциацию внутри группы лептозомно-атлетично-диспластичных, чтобы получить для каждого отдельного типа строения тела его собственную экспериментальную характеристику. При этом вновь выяснилось, что пикники резко и обособленно противостоят остальным, более близко родственным между собой группам; особенно постоянным оказалось тесное совпадение экспериментальных данных у лептозомов и атлетиков. Все-таки пока пожалуй можно сказать: лептозомы являются собственно основным типом шизотимной группы, типом, который в своем экспериментально-психологическом поведении образует сильнейшую противоположность пикникам. Кривые атлетиков, напротив, дают часто картину ослабленной кривой лептозомов, т.е. они проходят между психологическими реакциями лептозомов и пикников, но сильнее приближаются к лептозомам. Что касается диспластиков, то экспериментально-психологически они показывают ту же пеструю, склонную к крайним уклонениям картину, которая соответствует этим и физически совершенно гетерогенным мелким группам морфологических и эндокринных крайних вариантов. В общем мы по большей части должны были оставлять их в стороне при оценке опы-
[166]
Таблица XXI
[167]
тов. Можно было бы попытаться вывести положительную экспериментально-психологическую характеристику только в том случае, если бы собралось достаточное количество ярко выраженных экземпляров каждой отдельной группы, например, евнухоидов, патологических форм с ожирением, инфантильных и рахитиков; но до сего времени это не оказалось возможным и требует чрезвычайно большого человеческого материала.
с) ОЦЕНКА ОСНОВНЫХ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ РЕЗУЛЬТАТОВ
Прежде всего мы сделали в ниже помещенной таблице сводку(6) всех произведенных опытов, поскольку они имеют отношение к психологии восприятия и мышления.
Получилось множество положительных результатов. Оказалось возможным свести большое разнообразие отдельных результатов в несколько больших групп, вследствие чего и эти частности удалось использовать для выявления крупных структурных линий личности.
1. Восприимчивость к цвету и форме. Относительно восприимчивости к цвету и форме представлены четыре различных ряда опытов: 2 ряда тахистоскопических опытов Шолля(7) (с цветными фигурами) и Энке (с цветными слогами) и 2 серии роршаховских опытов Мунца и Энке. За 5 серию могут быть для сравнения приняты опыты самого Роршаха, относящиеся не к нашим формам конституции, но все же к родственным им типам личности (экстра- и интравертирующие).
Все серии опытов имеют ясный положительный результат и совпадают в одинаковом направлении: восприимчивость к цветам сильнее у пикников, к формам — у лептозомов.
Шолль первый указал на свойство циклотимных как лиц, склонных преимущественно видеть цвета, и на особенности шизотимиков как лиц, склонных преимущественно видеть формы. Он пользовался тахистоскопической методикой, предоставляя выискивать ранее показанную цветную фигуру из группы таких фигур при коротком времени экспозиции; при этом оказалось, что действительное или мнимое идентифицирование фигуры происходило у одних испытуемых по цвету, у других по форме. Эти лица путем аутодиагноза сортировались по принадлежности к циклотимной или шизотимной группе.
Следующая составленная им таблица показывает необычайную способность шизотимиков видеть форму и циклотимиков — видеть цвет.
Таблица XXII
Видящие преимущественно форму или цвет (по Шоллю)
Опыт произведен над 30 лицами.
(Цифры обозначают число лиц, подвергшихся опыту)
Шизотм.
Шиз.-цикл
Цикл.-шизот.
Цикл.
Форма
5
2
1
1
Форма цвет
1
4
-
1
Цвет форма
-
1
5
-
Цвет
-
1
1
8
--------------------
(6) Крестиками в таблице отмечено — какой исследователь производил данный опыт.
(7) "Ztsch. f. Psych, u. Phys. d. Sinnesorgane". Bd. 101, 1927.
[168]
Мы проверили результат Шолля в отношении строения тела на обширном материале из 184 испытуемых и нашли его безусловно правильным. Энке также выяснил цифровое соотношения между ответами на цвета и на слова (рис. 28) при тахистоскопическом опыте с окрашенными слогами, который мы применяли раньше в целях установления абстракции. Он вычислил при этом значительное преобладание ответов на цвета у пикников по сравнению с лептозомами и атлетиками (у пикников — на 10,2, у лептозомов — на 1,4 и у атлетиков — на 0,8 больше ответов на цвета, чем на буквы). При оценке исключительно по цифрам индекса строения тела это различие тоже проявляется в ослабленной степени.
Рисунок 28
На основании этих тахистоскопических опытов оказалось возможной более тонкая оценка роршаховских серий. Уже сам Роршах установил большое преобладание указаний на цвета по сравнению с указаниями на движения (неотделимыми от формы) как важный признак различия экстравертирующих типов личности от интравертирующих. Этот главный признак различия проходит неизменно во всех сериях роршаховских опытов, предпринятых Мунцем, а затем Энке над моими типами конституции. Здесь также сильно проявляется цветовой элемент в показаниях пикников по сравнению с лептозомами и атлетиками. Так, например, таблица Энке показывает, что пикники дают 75% цветовых реакций, а лептозомы и атлетики — 30,2 и 30%. Наоборот, пикники совсем не дают двигательных реакций, в то время как лептозомы и атлетики — 47,1 и 45%. Если оставить в стороне так называемые “первичные цветовые реакции”, то процент цветовых реакций непикников становится еще значительно ниже, так как, по справедливому доказательству Энке, первичные ответы о цветах и роршаховском опыте являются главным образом признаком не восприимчивости к цветам, а чрезмерной поверхностности (разорванные шизофреники и маниаки).
2. Феномены расщепления. Понятие “способность к расщеплению” введено мною для опыта уже при ряде киблеровских исследований как общий знаменатель для значительного количества экспериментальных способов реакции, кажущихся
[169]
гетерогенными, и мне хотелось бы развить это понятие определеннее и шире по окончании наших новых сериальных опытов.
То, что здесь подразумевается под расщеплением, легче всего объяснить на введенном Энке опыте запоминания смешанно-окрашенных рядов. Испытуемый медленно вкладывает в конверт кусок картона. На картоне нарисован неравномерно распределенный ряд разноцветных квадратов, и за это время данное лицо должно заметить — сколько квадратов каждого цвета находится в ряду. При этом опыте пикники оказались гораздо более неловкими, чем лептозомы: среднее число ошибок, установленное Энке у пикников, — 32,4, т.е. в 5 раз больше, чем у лептозомов, у которых установлено 6,7 (см. также рис. 29).
Рисунок 29
Уясним себе, какие функции требуются от испытуемого при этом опыте. Проходящие перед ним в пестрой смене квадраты должны быть к концу опыта рассортированы по категориям. Это возможно только в том случае, если уже при получении чувственных впечатлении испытуемый оказывается в состоянии установить в своем сознании отдельную рубрику для каждой категории (например, синий, красный, желтый). Каждая из этих рубрик должна быть так строго отделена от остальных, чтобы постоянное вмешательство впечатлений других рубрик ни в малейшей мере не могло помешать ее обособлению. Другими словами — испытуемое лицо должно быть в состоянии резко расщепить и направить свое общее сознание, например, на 3 части — на синее, красное и желтое — так, чтобы каждая из этих групп сознания функционировала строго только для самой себя, как замкнутый частичный организм, ничуть не переходя в другие группы и не перекрещиваясь с ними. Вот это и есть совершенно точно то, что мы понимаем как расщепление или способность к расщеплению в нормально-психологическом смысле. Следовательно, под способностью к расщеплению мы понимаем вообще способность к образованию обособленных направлений в пределах одного процесса сознания (частичных интенций); в нашей специальной связи, касающейся психологии восприятия и мышления, результатом этого является способность к разложению комплексного материала на отдельные составные части.
[170]
К понятию расщепления можно подойти и с другой стороны, а именно от ряда тахистоскопических опытов в том виде, как их провел Энке с длинными непривычными словами. Мы экспонируем, например, слово “Badevereinsmarke” и наблюдаем, может ли испытуемое лицо расшифровать неизвестное ему слово в продолжение 10 следующих друг за другом коротких экспозиций и как оно это делает. Этот образ действия у пикников не таков, как у лептозомов. Лептозомы часто стараются отделить от молниеносно мелькающего слова части, слоги или буквы, которые затем при дальнейших экспозициях соединяют и дополняют, пока не получится все слово. У пикников, напротив, чаще встречается попытка при каждой экспозиции охватить общее впечатление слова и постепенно наугад исправлять эту расплывчатую общую картину. Мы дали первому модусу название “аналитический”, а второму — “синтетический” способ восприятия. Энке высчитал, что у пикников соотношение между аналитическими и синтетическими попытками разрешения равняется 3,3:5,1, у лептозомов же, наоборот, — 6,0:2,0. Систематически расчленяющийся процесс лептозомов очевидно больше подходит к этой задаче, чем комплексно угадывающий процесс пикников. Вследствие этого пикники дают 75% отказов против 42% у лептозомов. К атлетикам относится то же самое, что и к дептозомам, только в несколько ослабленной степени. Мы видим и здесь у шизотимной группы высокую способность к расщеплению, ее вполне рефлекторно протекающую склонность к разложению общих комплексов на составные части уже в интенциональном акте. У пикников, напротив, большая склонность к “синтетическим” предметным решениям.
Как понятие анализа и синтеза, так и понятие абстракции является частичным понятием из общей области психических феноменов расщепления. Описательная статистика уже раньше показала нам, что шизотимики в среднем абстрагируют лучше, чем циклотимики. Эксперимент показывает то же самое. Так, например, при киблеровских тахистоскопических опытах с неравномерно распределенными окрашенными слогами оказалось, что среди лептозомов и шизофреников нашлось 20,7% вполне абстрагирующих и, наоборот, среди пикников и циркулярных — только 4,5%. При этом вполне абстрагирующими считались те испытуемые, которые из общего впечатления заметили только относящуюся к заданию часть и ничего больше (например, только расположение красок, если только это требовалось, а не что-нибудь из содержания слогов).
Из этого мы видим, что способность к абстракции основана опять-таки на способности к расщеплению. С быстротой молнии проносится доска, исписанная раскрашенными слогами. У наивного наблюдателя не остается ничего, кроме смутного общего впечатления, в котором неразрывно смешаны три главных компонента: сами слоги, их цвет и их расположение в пространстве по отношению друг к другу. Хорошо абстрагирующий должен быть в состоянии уже при акте восприятия расщепить общее впечатление, например, отделить цвета от содержания слогов, воспринять только первые и игнорировать вторые, или, как принято выражаться, абстрагировать от содержания слогов в пользу цвета. Наоборот, это расщепление на отдельные части не удастся плохо абстрагирующему, — он больше задержится на общем впечатлении, его сообщение о виденном будет содержать наряду с требуемыми составными частями еще целый ряд побочных, не относящихся к заданию элементов. Задача расщепления общего впечатления по отдельным рубрикам является следовательно и здесь такой же, как в нашем прежнем опыте. Только там требовалось заметить разделенные рубрики одновременно, а здесь при абстракции некоторые из отдельных рубрик должны быть затемнены сознанием в пользу той единственной из них, которая должна быть ярко освещена
[171]
и выдвинута. Абстракция в общепринятом смысле основывается всегда на таком расщеплении одной части конкретного чувственного общего впечатления, которое потом объединяется с такой же частью других общих впечатлений в отвлеченное понятие. "
В опытах с моторной реакцией при помощи световой доски, предпринятых Ван-дер-Горстом, с одной стороны, и Киблером, с другой, опять сильно выделяется лучшая способность шизотимиков к расшеплению. Она доказывается здесь с точки зрения “отвлекаемости”, чувствительности к мешающим раздражениям. В правильном течении требуемой двигательной реакции у циклотимиков, при их незначительной способности элиминировать побочные впечатления, вспыхивание иначе окрашенных, не относящихся к заданию сигнальных лампочек мешает правильному течению требуемой моторной реакции сильнее, чем у шизотимиков, которые и здесь умеют расщеплять текущие впечатления на элементы, относящиеся и не относящиеся к заданию. Но тут способность к расщеплению может быть лишь одним из нескольких компонентов; впоследствии мы еще должны будем специально заняться персеверацией.
Сюда же относится еще вопрос о так называемом “объеме сознания”, или, точнее говоря, о числе одновременно воспринимаемых сознанием отдельных элементов. Мне бы хотелось лучше предложить для этого выражение “Simultankapacitat” — “одновременная способность к функционированию”. Ее можно испытать тахистоскопически посредством показываемых серий букв. Ван-дер-Горст и Киблер получили при этом положительный результат в том смысле, что “Simultankapacitat” у пикников больше, чем у лептозомов, у циркулярных больше, чем у шизофреников. Энке не удалось получить такого же результата при несколько иначе поставленном опыте. Поэтому приходится пока оставить этот вопрос открытым.
Если призвать на помощь клинический и повседневный опыт, то приходится вспомнить изумительную быстроту, с которой некоторые гипоманиаки при входе в какую-нибудь комнату замечают и регистрируют все находящиеся в ней предметы; затем — изобилие конкретных деталей, которое может быть передано здоровыми пикниками при последующем рассказе, письменном изложении, а также в опыте Роршаха. Тогда кажется более вероятным, что опыты Ван-дер-Горста и Киблера показывают в этом направлении нечто правильное. Это надо будет проверить другими методами.
Во всяком случае все остальные экспериментальные результаты указывают на то, что средний психический тип работы у пикников более экстенсивен, направлен на координированную единую последовательность реальных явлений, у лептозомов же он более интенсивен, направлен на избирательный анализ и абстрактно-аналитическое расщепление явлений.
3. Персеверация. Персеверация экспериментально выступила как признак психологии типа в двух пунктах: у Ван-дер-Горста при ассоциативном эксперименте и затем у Энке в тахистоскопическом опыте с цветными слогами. В обоих случаях проявилась более сильная склонность к персеверации у лептозомов по сравнению с пикниками. Ван-дер-Горст, который обычным образом вызывал отчасти однократные, отчасти повторные ассоциации на слово раздражитель, так резюмирует результат: “При сравнении ассоциаций лептозомных шизоидов с ассоциациями пикнических циклоидов бросилось в глаза, что среди первых гораздо чаще происходили одинаковые реакции. Так, один из лептозомов реагировал 9 раз словами “бедный”, другой 4 раза словом “приличный”. Если мы это явление отне-
[172]
сем к понятию “персеверации” и вычислим для обеих групп частоту его в процентных числах, то получим 2,2% для лептозомов и 0,3% для пикников.
Энке обратил внимание на то же самое сильное различие в персеверации между лептозомами и пикниками при совершенно ином порядке своих тахистоскопических опытов. Если по окончании первой серии экспозиций испытуемым давали противоположное задание, поручая, например, обратить теперь внимание уже не на цвета, а на содержание слогов, то оказалось, что у некоторых еще продолжала сильно действовать установка первого задания и вызывала дальнейшие ответы в смысле первого, а не второго задания. При оценке этих ответов у пикников получился процент персеверации 8, у лептозомов почти втрое больше — 21,2 (у атлетиков 17,6).
Эта склонность к персеверации, склонность к упорному удержанию раз принятой установки должна была быть также главным фактором при меньшей отвлекаемости лептозомов при опыте над реакцией со световой доской. Она так тесно переплетается здесь, как и во многих других пунктах, со способностью к расщеплению, что отделить их друг от друга невозможно. Ясно, что способность удержать определенную установку неотделима от способности отщепить конкурирующие установки. Следовательно теоретически было бы допустимо растворить понятие персеверации в понятии расщепления. Но мы воздерживаемся от этого, так как еще не удалось выяснить — не являются ли необходимыми для осуществления персеверации наряду с этими отрицательными способностями также и положительные. Это пожалуй очень правдоподобно.
Во всяком случае способность к расщеплению и способность к персеверации представляют собой два наиболее основных элементарных фактора для всего строения личности как с интеллектуальной, так и с аффективно-волевой стороны. В первом отношении они устанавливают между прочим столь значительные дифференциально-психологические различия между “Vigilitat” (“подвижностью”) и “Tenacitat” (“вязкостью”) типа внимания.
4. Прочие результаты. Мы приводим здесь остальные результаты экспериментов, которые еще не объединяются в крупные элементарные общие группы, а по большей части оказываются разрозненными — или очень сложными или еще недостаточно исследованными экспериментально. Такие ценные сами по себе отдельные результаты и добавления встречаются главным образом при опыте Роршаха и затем при ассоциативном эксперименте.
При последнем Ван-дер-Горст установил помимо упомянутых персеверационных тенденций еще и другие группы — например, бессмысленные реакции, изредка проявляющиеся у лептозомов (всего 0,4% ответов). Напротив, у пикников они никогда не встречались. Он подразумевает под этим очень отдаленные, непонятные по связи ассоциации вроде: гордость — овсянка, или пирожное — Моцарт. Принципиально ближе всего подходят к ним косвенные ассоциации, которые также чаще встречаются у лептозомов, чем у пикников (у лептозомов 2,7%, у пикников лишь 0,2%). В этом случае Ван-дер-Горст подразумевает такие ассоциации, как ножик — опера, причем связь происходит через “оперировать”, следовательно такие соединения, в которых оба ассоциируемые слова очень отдалены друг от друга и не имеют непосредственного соотношения, но где можно найти промежуточный момент, устанавливающий косвенную связь. Целесообразности ради можно было бы объединить в одну группу “бессмысленные” и “косвенные” ассоциации, так как первые вероятно тоже имеют косвенный промежуточный момент. который случайно не может быть обнаружен.
[173]
Напротив, предикативные ассоциации у пикников чаще, чем у лептозомов — например, на слово “мать” пикники часто реагируют словами “нежная”, “милая”, “добрая”, лептозомы — “отец”, “жена”, “ребенок”, на слово “экзамен” пикники отвечают — “прилежно”, “страх”, “провал”, “опасно”, “выдержал”, “нехорошо”, лептозомы — “профессор”, “вопрос”, “учитель”, “экзаменатор”, “в 4 часа”. В других примерах Ван-дер-Горста также ясно проявляется сухая, сдержанная положительность лептозомов в противовес наивно-чувственному тону ассоциаций пикников. На этом более сильном выступлении “элементов чувств” (“Gefuhlswort”) у пикников основано вероятно различие, подразумеваемое Ван-дер-Горстом под выражением “предикативные ассоциации”. Независимо от Ван-дер-Горста Мунц также подчеркнул при роршаховском опыте тот же самый контраст между сухой положительностью и наивной эмоциональностью.
С этой аффективной замкнутостью лептозомов связан и тот факт, что они вообще часто отказываются от роршаховсого опыта, тогда как с пикниками этого почти не бывает. Но здесь мы не будем больше говорить об этой точке зрения, которая ведет нас в чисто аффективную область.
Следует еще упомянуть, что при опыте Роршаха у не-пикников наблюдается преобладание обобщающих ответов над детализирующими (по Энке у пикников — 20%, у лептозомов — 58,3%). Вероятно это происходит опять-таки вследствие более сильных абстрагирующих способностей лептозомов, благодаря которым им легче отщеплять части от общего впечатления, т.е. пренебрегать подробностями, тогда как пикник охотно останавливается как здесь, так и вообще на реалистическом многообразии конкретного явления и не может отбросить что-нибудь из чувственного комплекса впечатлений. В этом вероятно есть принципиально общее с тахистоскопическим опытом слов, имеющим в остальном совершенно другой психологический механизм (искусственное расщепление полной смысла общей формулы, не имеющей никаких предметных деталей).
Наконец, еще одно слово относительно двигательных реакций лептозомов при опыте Роршаха. Поскольку они заключают в себе элементы формы, постольку они могут быть трактованы с точки зрения опыта с цветами и формами. Поэтому они должны были бы все же отражать еще один чрезвычайно сложный признак личности шизотимиков. В них должны быть скрыты антропоморфные элементы — тенденция к одушевлению, к субъективированию, к аутистическому уподоблению внешнего мира своему “я”, что вообще проходит через всю психологию шизотимиков. Противоположностью этому является объективирующая предметность пикнических ответов о красках и формах. Как и вообще при Роршахе, пикники дают больше описаний предметов и пейзажей, а лептозомы, напротив, больше человеческих фигур, лиц, танцоров, гримас, образов, сновидений, нереальных картин.
Из сомнительных или отрицательных результатов мы уже коснулись вопроса “объема сознания”; здесь возможно прийти к положительным результатам при исключении гетерогенных факторов опыта. Различия в частоте смешения красок, в том виде. как их дифференцировал Ван-дер-Горст, показались нам при личном дополнительном исследовании не настолько значительными, чтобы вывести из них заключения. Исследования относительно порога пространства, предпринятые в виде опыта Киблером, не были продолжены вследствие того, что оказались явно отрицательными.
[174]
d) ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ, ЖИВАЯ ЛИЧНОСТЬ И ПСИХОЗЫ
Сравним экспериментальные результаты, с одной стороны, с описательной статистикой и наблюдениями над здоровыми, с другой — с результатами клинического исследования эндогенных психозов. Мы увидим тогда, что в том и другом направлениях тянутся соединительные пути, дающие возможность образовать замкнутую группировку главных психологических факторов.
Что касается различий в восприимчивости к цветам и формам, то они раньше всего выяснены посредством экспериментов. При опыте Роршаха поведение шизофреников и циркулярных в отношении красок и форм, как и вообще в эксперименте, параллельно поведению здоровых лептозомов и пикников. В отношении литературной одаренности Энке уже исследовал несколько характерных примеров и выделил параллели для эксперимента; так у Хольдерлина иногда прямо бросается в глаза проявление динамических форм описания, как, например, в “Осеннем празднике” описание горного пейзажа: “И как повозки, запряженные оленями и косулями, тянутся в горы и несясь торопится тропинка”.
Впрочем при учете элементов цвета и формы в живой индивидуальной психологии следует соблюдать величайшую осторожность. Дело идет только о чем-то более или менее приблизительном: шизотимик не слеп по отношению к цветам, как циклотимик — по отношению к форме. Даже беглое исследование целого ряда художников показывает уже, что вовсе не исключительно пикники являются художниками красок, а лептозомы — художниками форм. Конечно имеются показательные примеры яркого языка форм при относительно игнорируемом языке красок именно у крайних шизотимиков, как, например, у Микеланджело и Фейербаха, и, наоборот, ярко выраженные примеры сильного чувства красочности, проявляющегося в границах реалистичной предметности, как у Лейбеля или Тома, что можно приблизительно считать параллельным с реакциями на цвет и форму пикников при опыте Роршаха. Но нужно принять во внимание, что отношение к краскам и формам в психологии художника перекрещивается всегда с другими конституционально-биологическими факторами, в особенности с экспрессионистическими и беспредметническими установками.
Таким образом у шизотимика цвет (более или менее отрешенный от реальности) как экспрессионистический элемент приобретает иногда большое значение, так же как и в некоторых абстрактных экспериментах импрессионистов над красками. Все это можно было бы дополнить характерными примерами, что завело бы нас однако слишком далеко.
Следовательно в жизни результирующая картина бесконечно сложна, но нужно всегда иметь в виду скрывающийся в ней фактор восприятия красок и форм в его конституциональном сродстве. Даже перекрещиваясь с другими факторами, он естественно остается основной составной частью для создания личного мировоззрения, для эстетических и научных направлений дарований и для всех вопросов личного вкуса.
Что касается феноменов расщепления, то они как господствующий центральный фактор стоят выше больших групп экспериментального поведения. Особенно обращают на себя внимание параллели к блейеровскому учению о шизофрении. В эксперименте по психологии мышления мы опять встречаем здорового шизотимика, особенно лептозома, в качестве “хорошо расщепляющего”, который в состоянии удержать в своем сознании несколько отдельных параллельных рядов, дать функционировать одновременно нескольким раздельным частичным установкам. Как показали Ван-дер-Горст и Киблер, здоровый лептозом и тут ведет себя как
[175]
больной шизофреник в таком же эксперименте. Этим расщеплениям сознания у здорового шизотимика, происходящим при обычных интенционных напряжениях повседневного мышления и внимания, соответствует “образование комплексов” под влиянием аффекта в смысле Блейрера. Под действием аффекта расщепление усиливается, доходит до “комплексов”, т.е. до отщепления более ли менее самостоятельно функционирующих насыщенных аффектами групп представлений, динамические действия которых часто скрещиваются с тенденциями оставшегося в центре ядра личности. Наконец, в шизофренических психозах, получивших название от “расщепления”, оно достигает часто такой степени, что уже не остается никакого центрального ядра личности, что “я” данного лица распадается на известные частичные личности, говорящие, стремящиеся и действующие наряду друг с другом и друг против друга и часто обозначаемые больным различными именами.
Эта психологическая склонность к расщеплению сознания, проходящая сквозь весь шизотимный круг как один из господствующих признаков, конечно не свидетельствует о том, что у здорового шизотимика или у шизоидного психопата расщепление неспособно к обратному развитию, когда, как при шизофренических психозах, они могут достигнуть степени проградиентного, непоправимого распада личности. Уже в другом месте, на примере эндокринного гормона или алкоголя, я разъяснил, как биологический фактор, продолжительно действующий в легкой степени, может вызвать определенные нормальные или психопатические признаки личности, тогда как тот же фактор, только усиленный количественно, приводит к разрушению личности в смысле непоправимого повреждения мозга. Я хотел бы предотвратить этим то постоянно возникающее недоразумение, будто приходится отказаться от прогрессирующего характера шизофрении, если признать многочисленные соединительные линии между шизотимным и шизофреническим в самых разнообразных пунктах, связи, могущие быть учтенными в цифрах и постоянно бросающиеся нам в глаза как в физическом, так и в психологическом отношении. Впрочем, “способность к расщеплению” у лептозомов и родственных им конституциональных групп даже экспериментально так выступает на первый план, что только на основании этого факта можно было бы с полным правом назвать ее “шизотимной”, если бы даже совсем не существовало психоза “шизофрения”.
Параллельно клиническому и экспериментальному поведению шизофреников, описанному в классических исследованиях Блейера и Юнга (Jung), являются еще многие черты в экспериментальном поведении здоровых лептозомов и родственных им конституциональных групп. Я упомяну здесь большую частоту косвенных, бессмысленных и сверх ценных ассоциаций, странных скачков мысли в ассоциативном эксперименте, затем большую частоту фантастических и нереальных толкований при Роршахе, наконец, статистическое отношение к интраверсии и экстрверсии, которое выработал Роршах, присоединяясь к учению Юнга.
Подобные отношения мы видим между экспериментальным поведением здоровых пикников и маниакально-депрессивных, в особенности — более легких маний. Прежде всего обе группы обычно одинаково реагируют на одинаковые эксперименты (Ван-дер-Горст, Киблер, Энке). Но можно провести многочисленные параллели и между экспериментальным поведением и повседневным клиническим наблюдением. Во многих отношениях поведение здоровых пикников при эксперименте похоже на сильно ослабленную копию известных признаков ассоциативного типа маниакальных. Обоим свойственно почти исключительно прямое ассоциирование (ассоциативные опыты), затем недостаточное различение между существенным и несущественным и склонность к непосредственному реагированию на не-
[176]
проработанное чувственное явление, что особенно обнаруживается при тахистоскопических опытах. Далее мы видим любовь к конкретным деталям (Роршах) и более легкую отвлекаемость посредством мешающих раздражений (опыт со световой доской).
С другой стороны, получается полное совпадение результатов эксперимента и описательного наблюдения над здоровыми, прежде всего эксперимента и нашей прежней описательной статистике над обыкновенными здоровыми и гениальными. При этом эксперимент помогает нам острее и определеннее понять некоторые явления. В обычной жизни и в умственной продукции пикник, как мы знаем, обнаруживает ту же самую конкретную предметность образа мышления, ту же любовь к живым деталям, то же широко экстенсивное комплексное восприятие, тот же недостаток анализа, острого логического расчленения и абстракции. Реализм, конкретный “здравый человеческий смысл”, широкая бесформенность описания основаны как на аффективных, так и на элементарных факторах психологии мышления, которые мы узнали экспериментально как меньшую способность пикников к расщеплению.
В противоположность этому мы уже раньше описали более абстрактный, аналитический, игнорирующий все побочное, более интенсивно формирующий характер здоровых лептозомов, так сильно обнаруживающийся в эксперименте. В эти рамки легко можно включить отдельные черты, выясненные нами, например, в литературной и научной продуктивности лептозомов. Кажущийся таким сложным кардинальный признак личности (аутизм, идеализм и пр.) можно тем не менее с двух сторон свести к элементарным, простым, основным факторам. Одна из этих сторон, аффективная, обозначенная нами как психэстетическая пропорция, — это отрицательное эмоциональное отношение к внешнему миру, происходящее вследствие чрезмерной ранимости и частичной тупости. Другой корень аутизма находится на стороне психологии мышления, а именно, в том, что мы теперь экспериментально более подробно изучили как способность к расщеплению. Если мы на место производящего опыт поставили кататимное стремление самого шизотимика, которое побуждает его видеть вещи по определенному желательному выбору и в соответствующем освещении, то эта кататимная установка окажется в состоянии совершенно так же, как руководитель опыта извне, вызвать расщепление реального общего явления на желательные частичные факторы, ярко освещаемые и воспринимаемые сознанием, и на мешающие раздражения, которые отстраняются и подавляются уже при возникновении. У шизотимика эта способность к расщеплению, способность абстрагировать все, что не входит в его кататимную жизнь, чрезвычайно благоприятствует аутизму, отрешению от конкретной действительности. Напротив, наблюдаемый в среднем реализм пикника происходит вследствие неспособности к этому сильному расщеплению. Следовательно теперь мы вправе сказать: психэстетическая пропорция и способность к расщеплению создают аутизм совместно, как переплетающиеся элементарные факторы.
Наконец, что касается феноменов персеверации, обнаружившихся при тахистоскопических и ассоциативных опытах, то бросается в глаза параллель между здоровым лептозомом и тождественными явлениями у шизофреника. Они и здесь действуют как очень ослабленное отражение известных шизофренических феноменов. То же самое относится к их противоположному полюсу, склонности к причудливой скачкообразности некоторых ассоциаций. Мы уже раньше в нормальной психологии шизотимика описательно-статистически выработали эту полярность между понятиями “тягуче” и “скачкообразно”. Мы видели там, что эта персеверирующая тягучесть и эта причудливая скачкообразность являются в той же мере и
[177]
интеллектуальными стигмами шизотимика и факторами, определяющими основным образом строение его характера, его аффективность и волю. Дело касается здесь постоянных признаков в “психическом темпе” шизотимика, тогда как, наоборот, отсутствие их обусловливает относительную текучесть, непостоянство, податливость циклотимика в эксперименте.
РЕЗЮМЕ
1. Чисто математическое изображение физическо-психических корреляции (индекс строения тела — цифра эксперимента) оказалось при соответствующих предпосылках технически вполне возможным.
2. В произведенных до сего времени экспериментах строение тела, личность и психоз проявляются принципиально единообразно в том смысле, что, с одной стороны, пикники, циклотимики и циркулярные, а с другой стороны, лептозомы, шизотимики и шизофреники по большей части реагируют в одинаковом направлении.
3. Лептозомы являются главным типом шизотимной группы. Атлетики обнаруживают по большей части психический образ реакции, схожей с реакцией лептозомов, но несколько ослабленной по сравнению с последней. Диспластические группы проявляют значительное разнообразие как в физическом, так и экспериментально-психологическом поведении.
4. Различия типов в области психологии восприятия, чувствования и мышления проявляются главным образом в отношении: а) восприимчивости к цвету и форме, б) феноменов расщепления, в) феноменов персеверации, г) некоторых других различий в ассоциации и восприятии.
5. У пикников в эксперименте восприимчивость к цветам сильнее, у лептозомов — к формам.
6. Способность к расщеплению во всех отношениях сильнее у лептозомов, чем у пикников.
7. Лептозомы более склонны к персеверации, чем пикники.
8. Лептозомы часто обнаруживают косвенные и скачкообразные ассоциации, у пикников более эмоциональные, у лептозомов более “сухие” ассоциации; пикники дают более подробные описания; лептозомы дают более субъективирующие описания (число ответов о движении), пикники более объективирующие, предметные описания.
9. В эксперименте, как и в жизни, лептозомы в своем психическом предрасположении являются поэтому более интенсивными, абстрактными, анализирующими, упрямо настойчивыми, иногда с причудливыми скачками мысли, субъективирующими, удерживающими эмоции; пикники, наоборот, являются более экстенсивными, предметными, синтезирующими, легко доступными и податливыми, объективирующими, наивно эмоциональными.
10. Получаются многочисленные параллели с блейеровским учением о шизофрении и клиникой маний.
11. Аутизм и реализм можно свести к определенным и также экспериментальным элементарным факторам.
[178]
Глава 14
ГЕНИАЛЬНЫЕ
Высокоодаренные вследствие своей малочисленности мало пригодны для статистический исследований, но зато среди них более резко выражены индивидуальности. В этой главе дело идет не о том, чтобы доказать принципиально новое, а о том, чтобы проверить выводы, полученные на большом материале относительно немногих великих людей и установить у них более тонкие черты. Мы надеемся позже опубликовать индивидуальные анализы гениальных, некоторыми чертами которых мы воспользовались в последних главах, поэтому мы даем здесь лишь сжатый обзор. Наша методика была такова, что мы вначале исследовали индивидуальную психологию таких талантов, которые позже заболели несомненными циркулярными и шизофреническими психозами или происходили из семей, которые были к этому предрасположены. Позже, затем, оказалось возможным с помощью обширных вспомогательных средств исследования строения тела(1) дифференцировать известное количество гениальных или, лучше сказать, оказалось возможным на основании строения тела подтвердить и дополнить уже полученные по методу сравнительной психологии группы. Если мы применим комбинированно все методы — сравнительную индивидуальную психологию, исследование душевнобольных гениев и сравнение типов строения тела, то мы получим прочно установленные эмпирические группы.
В первую очередь это касается поэтов и писателей, которые лучше всего подходят во всех отношениях для индивидуально-психологических целей. Здесь мы имеем богатый и легко доступный материал в портретах и биографических заметках. Здесь мы имеем прежде всего собственное описание индивидуального темперамента во всех поэтических произведениях как крайне важный объективный психологический документ, не существующий в такой форме ни в одной из других гениальных групп. Мы поэтому несколько подробнее останавливаемся на поэтическом творчестве, которое, являясь объективным отпечатком темперамента, дает
--------------
(1) Что касается рисунков в этом отделе, следует отметить, что мы преднамеренно выбрали наименее известные и отдаленные портреты, которые вследствие этого не совсем подходят для сравнений. Портреты, на которых основаны наши выводы, так верны исторически, так известны и легко доступны, что их незачем здесь приводить. Мы также намеренно не касались здесь национальных и расовых проблем, так как до сих пор при сравнении портретов и индивидуальной психологии среди европейских народов получались аналогичные результаты. Было бы, разумеется, легко ограничиться здесь только немецкими фигурами. — Мы умышленно не касались той важной роли, которая принадлежит, кроме индивидуальной конституции великих вождей, духу времени и массам.
[17'9]
нам верное научное изображение чувствований даже тех талантливых личностей, которые не работают на художественном поприще.
ЦИКЛОТИМИЧЕСКИЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ ХУДОЖНИКОВ
Соответственно циклотимическим темпераментам здесь вначале ясно выделяются обе группы реалистов и юмористов. Чтобы характеризовать тип в его важнейших вариантах, мы назовем (обращая всегда внимание только на темперамент, не придавая значения большей или меньшей продуктивности) имена — Лютера, Лизелотт фон-Перальц, мать Гете, Готфрида Келлера, Готфельда, Фрица Рейтера, Германа Курца, Генриха Зейделя.
Все только что названные личности имеют типичное пикническое строение тела или резко выступающие пикнические компоненты. В психиатрическом отношении у них любопытно следующее: Герман Курц был циркулярным с типичными маниакальными приступами; Фриц Рейтер страдал периодическими расстройствами настроения, отчасти с дипсоманической окраской, отчасти с типично маниакально-депрессивной; мать Гете, сама отличавшаяся здоровым гипоманиакальным характером, имела дочь, у которой бывали приступы меланхолии, и сына — поэта, который страдал легкими периодическими колебаниями настроения; у Лютера наблюдались сильные, отчасти эндогенные, колебания настроения и отдельные приступы тоски с резкими физическими сопутствующими симптомами (как, например, в 1527 году); у Готфрида Келлера семья матери была по-видимому маниакально-депрессивной(2).
Мы находим следовательно в группе реалистов и юмористов биологическую связь с пикническим строением тела, с одной стороны, и с маниакально-депрессивным кругом в самом широком смысле — с другой.
Реалисты и юмористы циклотимического типа темперамента так тесно связаны между собой, что их вряд ли можно разделить на две отдельные группы. Произведения циклотимических реалистов, как Готфрида Келлера, Иеремии Готгельфа, Германа Курца, совершенно пропитаны юмористическими чертами; у юмористов же типа Фрица Рейтера склонность к подробному, поразительно реалистическому описанию составляет существенную черту их характера. На основании психологических документов, как, например, письма Лизелотт и матери Гете, нельзя вообще решить вопроса, относятся ли они к юмористическому или к реалистическому типу. Но особенно любопытно, что там, где мы находим описание действительности без юмора или гениальное остроумное описание без разукрашивания действительности, как у группы Гейне — Вольтер, там и психические и физические стигматы циклотимического конституционального круга значительно модифицируются или совершенно исчезают.
Циклотимические реалисты и юмористы как литературная группа характеризуются теми же чертами, какие мы уже вообще выделили у циклоидов и циклотимиков: простая человечность и естественность, прямодушная честность, любовь к жизни, любовь ко всему, что существует, особенно к самому человеку и народу, здравый смысл и трезвые моральные взгляды, умение ценить добродетельное и добродушно смеяться даже над худшими негодяями. Умиротворяющий смех и умиротворяющий гнев. Способность грубо накричать и неспособность быть колким и злым.
----------------
(2) Личное сообщение Блейера
[180]
Четкая литературная черта нашей группы — это очень небольшое количество лирических и драматических талантов и, напротив, элективное стремление к нестилизованной прозе и к эпически-пространному рассказу. “Влечение к содержанию”, употребляя терминологию Шиллера, преобладает “над влечением к форме”. Поэтическая красота у циклотимиков заключается в обилии красок, богатстве и душевной теплоте отдельных описаний, но не в общем построении (типичный пример — “Зеленый Генрих”). В этом одновременно состоит их сила и слабость. Наряду с циклотимически-реалистическим рассказом роман шизотимика производит впечатление бесцветного, между тем циклотимический характер описания по шизотимическому критерию лишен форм, существенное не выделяется от несущественного, нет сжатости, диспозиции, нет тонкой постановки проблем, нет драматической воли, пафоса, величия. Черта тривиальности яснее выступает, когда мы в группе реалистично-циклотимических темпераментов среднего типа переходим от крупных литераторов к незначительным талантам.
В отдельных произведениях мы находим диатетические наслоения, от гипоманиакального до созерцательного, между тем как среди продуктивных людей (даже не касаясь поэтов) вряд ли можно встретить простые мрачные типы. На крайнем гипоманиакальном полюсе стоит стиль письма Лизелотт в его блестящей юмористической естественности и несдержанной грубоватой форме, переходящей иногда границы тонкого эстетического вкуса. Письма матери Гете, спокойной, солнечно-гипоманиакальной, производят впечатление как бы более смягченного и утонченного издания Лизелотт. Также у Лютера, в его литературном творчестве, можно видеть грубую естественность, насыщенность, бессистемность и отсутствие формы. Образность, народность, чувственность его языка достигают высшего предела. У всех трех — врожденный дар писать письма и рассказывать с непосредственным тяготением к родному языку, нет обдуманной преднамеренности, нет плана построения предложения. Как только они в хорошем настроении, каждое слово, в их устах принимает характер чего-то забавного и живого, и случайные мысли нанизываются одна на другую.
На другом конце циклотимического ряда стоят созерцательные фигуры типа Готфрида Келлера(3) (и у Гете в циклотимических сторонах его характера много черт этого типа) — люди, которые близко подходят к вещам, с любовью осматривают их, исследуют, ощупывают, тщательно собирают материал и, спокойно творя, точно и с любовью изображают действительность. Известная любовь к простым людям и к полному описанию деталей сказывается уже у Готфрида Келлера и еще яснее выступает у Зейделя и Готгельфа.
Описанные личности надо считать основной группой циклотимических темпераментов у поэтов. Коснемся теперь вариантов и пограничных типов. Еще одну родственную группу можно характеризовать именами И.Р. Геббеля и В. Буша(4). Тот и другой отличаются смешанным строением тела; у Геббеля ясно выступает пикническое (особенно на фронтальных очертаниях лица), у Буша оно еще хорошо заметно в портретах более пожилого возраста. Оба в литературном стиле обнаруживают настоящую реалистически-юмористическую, человеколюбиво сияющую душевную теплоту, но у них отсутствует эпическая полнота и отмечается искание внешних форм. Они умеют выделить существенное, в нескольких характерных штрихах передать сюжет; у Буша кроме того блестящая стихотворная форма. Их
---------------
(3) Мы не можем подробнее остановиться на шизоидных налетах Готфрида Келлера.
(4) Юморист Буш страдал явными циркулярно-депрессивными расстройствами настроения.
[181]
стиль анекдотичен или сжат, как в эпиграмме, заострен, обдуман, грациозен(5). У Буша к этому присоединяется еще важное в диагностическом отношении стремление к философской рефлексии и черта нелюдимого чудака.
Буша и Геббеля можно рассматривать как переходные формы от собственно циклотимических юмористов, рассказчиков типа Фрица Рейтера к группе талантов, полных остроумия, сарказма, иронии и сатиры, которых можно характеризовать именами Гейне, Вольтера, Фридриха Великого и Ницше; эта группа принадлежит уже главным образом к шизотимическому типу. У первых трех строение тела уже ясно указывает на это, а у Ницше — только частично (резко втянутое основание черепа, густая борода и волосы, подобно тому как это имеет место при высоких башенных черепах (глава V). У Гейне и Фридриха Великого мы находим еще черты, родственные циклотимическому юмору. В остальном ясно обнаруживается родственная связь людей, полных остроумия и иронии, с шизотимической группой в их индивидуально-психологических взаимоотношениях: у Гейне — в его романтически-сентиментальной части личности, у Вольтера — в патетической, у старого Фрица Рейтера — в его недоверчивости, человеконенавистничестве и резкой холодности. Ницше можно рассматривать как прототип таланта, лишенного юмора. Его насыщенные идеями мысли не носят в себе радости, а всегда насыщены пафосом. По складу личности он — классический психэстетик с типичной пропорцией нежного, тонкого чувства и холодного сознания властелина. Мы не хотим здесь подвергать психологическому анализу тип человека, обладающего остроумием и иронией; отметим только, что его внутренняя связь с шизотимическим способом чувствовать в отношении остроумия заключается прежде всего в порывистости, склонности к антитезе и утонченности чувствований, а в отношении иронии и сарказма — в аутистической гиперэстетической установке аффекта, свойственной его характеру. В этом смысле для нас становится внутренне понятной эмпирически-биологическая связь с шизотимическими темпераментами. Мы можем остроумно-ироническое рассматривать как шизотимическую параллель к циклотимическому юмору.
У юмористических писателей, которые обнаруживают “сентиментальные” налеты в смысле шиллеровской эстетики, т.е. напускную детскость, рефлексию, пафос, элегическую трогательность, формы строения тела также очень смешаны, как, например, у Клаудиуса и Жана Поля (последний однако с сильными пикническими компонентами). У Раабе с его резким налетом рефлексии и пафоса анатомическое строение лица напоминает шизотимиков. Надо уделять внимание всем этим видоизменениям и частичным компонентам, хотя их и нельзя окончательно изучить на основании немногих имеющихся в нашем распоряжении примеров.
Что же касается вариантов поэтического реализма, то мы встречаем более редкую форму, которая не отличается особенной душевной теплотой, а скорее — холодностью и сухостью и в своем юморе немного саркастична; это приблизительно тип Фонтана. Во многих индивидуальных психологических чертах он близко примыкает к циклотимикам и имеет много пикнического в соматическом отношении. Также и критики со свежим темпераментом, естественностью, юмором и здравым смыслом, каковы Лессинг и Т. Вишер, имеют, несмотря на сильные наслоения, близкое отношение к циклотимической группе, на что впрочем также
----------------
(5) Грациозное не следует смешивать с гипоманиакальным. Чистый гипоманиак топорен, груб, отнюдь не грациозен. Психически грациозные люди. которых я лично знаю, отличаются астеническим строением тела, причем однако иногда обнаруживаются гипоманиакальные черты. Грациозное представляет собою вероятно конституциональное наслоение гипоманиакальных и гиперэстетических черт.
[182]
указывает и строение их тела. Там, где, напротив, реализм строго выражен и лишен юмора, мы в индивидуально-психологическом отношении и по строению тела приближаемся опять к шизотимическому кругу, как, например, у Дросте-Гюльсгофа (типично астеническое строение тела), где реализм сильно переплетается с романтикой и любовью к природе, или у Геббеля, где он сочетается с мучительными и трагическими чувствованиями.
Ясные переходные формы к шизотимической группе составляют прежде всего тот тип, представителей которого обыкновенно называют натуралистами. Здесь имеет еще место реалистическое наблюдение, но отсутствует спокойная созерцательность, наивность, растворяющаяся в мире объектов, душевная любовь к существующему, и здесь совершенно нет юмора, — появляются пафос, известные тенденции, страстные напряжения, отрицание действительности и даже субъективно-карикатурные искажения. Это — искусство не теплых диатетических средних тонов, а резких психэстетических антитез. И реалистическое изображение только служит этим антитезам. Мы здесь можем образовать ряд, идущий от циклотимиков к шизотимикам, который начинается приблизительно с Золя, с его выраженной склонностью к чистому наблюдению, к полноте, к эпической предметности, становится через Ибсена и Гергарда Гауптмана все драматически антитетичнее и субъективнее и кончается в ряде психэстетических аутистов, к которому принадлежит Стриндберг и близко примыкает Толстой. Если сравнить портреты, начиная с Золя и кончая Толстым, то можно установить такого же рода переход от пикнического лица к шизотимическому длинному лицу.
ШИЗОТИМИЧЕСКИЕ ТЕМПЕРАМЕНТЫ ХУДОЖНИКОВ
Шиллер в своих статьях по эстетике в диференцировке “наивного” и “сентиментального” поэтического творчества, “влечения к содержанию” и “влечения к форме” интуитивно создал точные понятия, установил множество черт, которые отделяют друг от друга циклотимические и шизотимические темпераменты. В общем биологическое исследование дает блестящее подтверждение его эстетических анализов, которые в известных отдельных пунктах, например, при группировке комического (где у Шиллера как шизотимика, отсутствует полное чувствование), нуждаются в исправлении. Помимо того мы не так охотно берем особенно выдающихся людей в качестве примеров, так как крупные гении, как, например, Гете, Шекспир или Руссо, биологически являясь очень сложными наслоениями и синтезами, по своей конституциональной чистоте уступают многим небольшим талантам.
Чтобы характеризовать основную группу шизотимических поэтических темпераментов, мы назовем следующие имена: Шиллер, Кернер, Уланд, Тассо, Хольдерлин, Новалис, Платен.
Это главным образом группы патетиков, романтиков, художников формы и стиля с общей тенденцией к идеалистическому по форме и содержанию.
Строение тела названных художников ясно обнаруживает их шизотимическую природу. Все они стройны, тонки и худы. Красивые угловые профили можно видеть у Уланда, Тассо, Новалиса и Платена(6). Кернер на не идеализированных
----------------
(6) Очень распространенные портреты Платена совершенно стилизованы и мало пригодны. Вообще надо сравнивать все существующие портреты различных возрастов и написанные различными художниками, в противном случае можно сделать ложные заключения. Не всегда портреты, написанные зна-
[183]
портретах обнаруживает совершенно астенический habitus с длинным носом и гипопластическим узким подбородком. Высокая, худая фигура Шиллера с чрезмерно длинными конечностями, нежной кожей, овальным лицом, с очень высокой средней частый лица и подбородка, с длинным острым носом — всем известна.
Хольдерлин и вероятно Тассо страдали шизофреническими психозами. Платен имел извращенные влечения и был шизоидным психопатом. Шиллер и Новалис умерли от туберкулеза, о конституциональных взаимоотношениях которого с шизофреническим кругом мы уже раньше говорили.
Патетики представляют собой активные фигуры с сильным темпераментом и влечениями, между тем как романтики объединяют среди шизотимиков нежных, женственных, далеко стоящих от мира людей. Трагический пафос — это борьба аутистической души против реальной действительности. Подробно об этом мы говорили в главах о шизоидных личностях. Пафос и нежная мечтательность, внешние совершенно противоположные, тесно связаны между собой в индивидуально-психологическом отношении. Героическое и идиллическое являются шизотимическими настроениями, дополняющими друг друга. Средние тона, спокойное наслаждение жизнью и предоставление пользоваться ею другим отсутствуют у гиперэстетичных шизотимиков. Героическое, а также идиллическое являются крайними, эксцентричными настроениями, где аффект переходит в свою противоположность. Шизотимическая психика, истощенная пафосом, героической борьбой, неожиданно впадает в потребность абсолютного контраста, в слезливую нежность и в мечтательно-идиллическое спокойствие. В темпераменте Шиллера, который отличается стойкостью, громадной энергией, храбростью, сквозь героические черты проскальзывает нежность. Нет крупных драматических государственных актов без нескольких мечтательных сцен любви, которые никогда не носят характера наивной чувственности, как у циклотимиков, но постоянно отличаются сентиментальной эксцентричностью. В этих героических интермиссиях имеется также типичная окраска настроения, независимо от того, под каким заголовком они написаны. Или же, например, в лирике Шиллера, где мы изображаемого в идеалистических апофеозах Геракла встречаем к нашему удивлению, как пастуха из Руссо, стерегущим овец и плетущим у источника венки из цветов.
У Руссо патетические и идиллические элементы настроения находятся в равновесии. Но и там, где идиллическое, романтически-нежное стремление к уединению преобладает, как у Хольдерлина, мы слышим сдержанный пафос; мало того — звучит даже бурная трагическая страсть героического юноши Гипериона.
Героическое и идиллическое в психэстетической шкале темпераментов так же тесно переплетены между собой, как реалистическое и юмористическое в диатетических пропорциях.
----------------
менитыми художниками, являются лучшими. Так, например, в приятных штрихах Дюрера шизотимики имеют слишком закругленные формы; наоборот, в грубых политипажных рисунках из периода реформации находится много характерного в анатомическом отношении. Портретами немецкого классически романтического периода надо пользоваться с большой осторожностью и сравнивать по возможности с словесными описаниями.
Тенденция к идеализации за счет характерного в анатомическом отношении была в это время очень велика.
Фотографические снимки являются более достоверными, чем живопись, но и здесь освещение и сдвиг в перспективе могут иногда вводить в заблуждение.
Но при сравнении большого количества изображений знаменитых людей можно придти к научно пригодным результатам, тем более, что многие из резко выраженных темпераментов столь четки по своему лицу и строению тела, что самые худшие портреты их не могут затушевать. В основе этой главы лежат подробные сравнения портретов сотен знаменитых людей разных европейских народов.
[184]
Как у циклотимиков преобладает широкая объективность в прозаическом рассказе, так у шизотимиков решительно преобладает лирическое и драматическое. Это — необычайно важная черта, которая характеризует произведения обеих групп поэтов с объективностью документа или естественно-научного эксперимента. У циклотимиков — объективность, растворение в мире объектов. Сам поэт в своих автобиографиях изображается как предмет среди предметов, спокойно улыбающимся с той же объективностью, с теми же видоизменениями в пространстве, как и остальное. У шизотимика аутистический контраст: здесь — “я”, там — внешний мир. “Я” — или как лирически мечтающее, занятое самим собой или анализом своих собственных чувствований, или — в антитезе, как трагический герой в конфликте с окружающим миром, жалким, искаженным, враждебным и дурным: или победа или гибель. Среднего в выборе у шизотимика нет. Рассказы шизотимика никогда не бывают объективными — они пропитаны лиризмом, как Гиперион и Генрих из Офтердингена; богаты чувствами и описаниями природы, но бедны людьми и действиями. Или они антитетичны, трагичны, загадочны, патетически бичующи, как у Стриндберга, Толстого, ярко натуралистичны, — или с намеками на экспрессионизм.
Трагические драматурги без шизотимических компонентов личности немыслимы. Значительные немецкие драматурги наряду с Шиллером — Грильпарцер, Геббель, Клейст, Отто Людвиг, Граббе — имеют в своей личности эти шизотимические черты как преобладающие факторы; у Грильпарцера, Геббеля, Людвига и Граббе — также строение тела совершенно определенное и своеобразно дифференцированное; почти гипопластическое, детское лицо Клейста дает указания в этом же смысле. У Геббеля и у Клейста, и особенно ясно у Шиллера (кроме пожалуй Валленштейна), мы находим никогда не исчезающее вполне стремление использовать слабые юмористически-конституциональные компоненты писателя для художественного усиления драматически-патетического действия. В записках и письмах Шиллера по поводу Валленштейна эта проблема психологически ясно выявляется в осознанном характере этого писателя. Между тем Шиллер в своих позднейших произведениях также сознательно был склонен к греческо-французским тенденциям чисто шизотимической стилизованной трагедии при строгом выключении реалистически-юмористического.
Эта глубоко биологически обусловленная дилемма не получила до сих пор вполне удовлетворительного разрешения. Лишь только циклотимический, реалистично-юмористический элемент, как у Шекспира, становится сильным самостоятельным фактом, — он угрожает превратить строгое построение трагедии в нечто бесформенное; напротив, при полном его исключении по типу великих французских трагедий драма начинает застывать в своего рода математике чувствовании с твердыми формулами, типами и диалектическими антитезами. Трудные вопросы эстетики становятся ясными, если можно к ним приложить биологический критерий. Юмористическое и патетическое являются чуждыми друг другу конституциональными элементами, которые с трудом сочетаются между собою. Этим объясняется и тот факт, что в драматических произведениях всех культурных народов лучше процветает трагедия, чем комедия высокого стиля, что комедия эмпирически всегда является скромным дополнением драматического, несмотря на то, что она теоретиками уже издавна считалась высшим совершенством поэтического ис-
--------------
(7) Шиллер, как известно, боролся с крайними тенденциями французской драмы. Все же он близок к этой форме стиля. Он борется против тех моментов, которые слишком сильно были заложены в нем самом.
[185]
кусства и всюду была предметом поисков и желаний. Циклотимику свойственен юмор, но он не понимает драматизма; у шизотимика есть драматический пафос и чувство формы, но зато нет юмора.
Наряду с патетическим мы назвали романтическое как важнейший тип художественного стиля шизотимиков. Романтическое имеет для нас совершенно точный смысл, который отличается от расплывчатого традиционного значения этого слова или включает в себя лишь главную часть его. Патетик — это аутист, ведущий борьбу. Романтик в нашем смысле — это аутист, который без борьбы уходит в мир фантазии. Различные вещи, которые в литературном отношении отличаются друг от друга, психологически почти равноценны. Хольдерлин уходит в благородную чистоту стиля древней Греции; Тассо и Новалис — в мистический, благоговейный мрак христианского средневековья; Руссо — в буколистическую тишину мнимой природы и мнимого первобытного человека; другие предаются сказочной фантазии. Одних называют классиками, других — романтиками в обычном смысле, третьих — буколиками и идилликами(8). Если мы подойдем к соответственным художественным личностям с точки зрения индивидуальной психологии, то они окажутся по своим шизотимическим качествам совершенно сходными друг с другом. Это — особенно нежные гиперэстетики с незначительными астеническими качествами и с незначительной импульсивной силой. Мы подробно анализировали в прежних главах их психологический механизм: постоянная уязвимость, отчужденность от действительности и внешнего мира, мечтательное бегство в среду, которая не причиняет боли, и расцвет, подобно тепличному растению, чуждого действительности внутреннего мира грез и желаний. В характерологическом отношении интересно видеть, как резко выраженные шизотимические романтики Новалис и Хольдерлин мечтательно чтут шизотимика Шиллера с совершенно иным складом, между тем как личности со многими конституциональными сочетаниями группы Тика — Шлегеля отдают предпочтение сложным художественным натурам Гете и Шекспира.
Обычно слово “романтика” имеет еще и то значение, которое мы не хотим игнорировать. Оно означает понимание истинно народного, народных песен, самобытного и исторически завершенного. Здесь от романтического идут широкие переходы к циклотимической стороне, к чувственно конкретному, эмпирическому и юмористическому. Уже у преимущественно шизотимических романтиков, как у Уланда и Эйхендорфа, эта сторона ясно выступает. Но своеобразно благоприятное сочетание фантастически нежного и народно-юмористического мы находим у родственных темпераментов Мерике и Морица Швинда (а также у Кернера). У всех трех проглядывает и в строении тела пикнический компонент. Эти диатетически психэстетические наслоения в склонности к сказкам Швинда и Мерике выступают гармоничнее, чем соединение юмора с пафосом, которое, не касаясь немногих счастливых исключений, всегда является ломким.
Это можно сказать о содержании; что же касается художественных форм шизотимиков, то шизотимический стиль вращается, как мы раньше видели, между двумя полярными противоположностями: между изящным, сдержанным чувством стиля и рифмованным формализмом, с одной стороны, и небрежностью, неряшли-
----------------
(8) От идиллического шизотимического характера существуют широкие переходы к циклотимически окрашенной идиллической поэзии, которую можно характеризовать именами Гесснера, Морике. Шгифтера. Гесснер в физическом отношении был ярким пикником, а оба других имели резко выступающие пикнические компоненты. При этом типе идилликов реалистическая живопись (Штифтер), или, как у Гесснера, веселость и довольство свидетельствуют о родственной связи с циклотимическим темпераментом.
[186]
востью, даже грубой неэстетичностью, циничным пренебрежением и совершенным игнорированием всякого чувства формы и приличия — с другой. Или же он неожиданно переходит от напыщенной торжественности к пошлой банальности. Если у циклотимика всегда отмечается недостаток в форме, то шизотимик — или виртуоз формы или впадает в грубую бесформенность. То же самое и частной жизни, где циклотимик любит приятное и уютное, между тем как чистый шизотимик имеет только выбор между джентльменом и бродягой.
Мы здесь не станем останавливаться подробнее на шизотимическом игнорировании формы. Оно проявляется эпизодически в небольших революциях (новейших) художников, как “буря”, “натиск”, как крикливо-патетическая, как натуралистическая и экспрессионистская ненависть к формам. Она может закончиться, как у Граббе, саморазрушением или, как у поэта Ленца, шизофреническим психозом, или же она, как у Шиллера, может остаться как стадия периода созревания, как переходная стадия к аристократическим художественным формам. Именно на развитии Шиллера можно видеть, как радикальная ненависть к формам и классическая художественность в формах, будучи биологически тесно связанными, развиваются одна из другой как фазы одной и той же личности. И развитие с его шизотимическими сторонами творчества обнаруживает аналогичные моменты развития от “бури и натиска” к торжественному, сдержанному тайному советнику и к великолепному стилисту-классику периода Ифигении и Тассо. Но у Гете период “бури и натиска” пропитан циклотимическими элементами в стиле Геца из Берлихингена.
Хорошим примером в современной литературе может служить Гергард Гауптман: сначала яркий натурализм, а затем, к общему удивлению, красивая форма, фантастическая романтика. Нередко у шизотимиков и обратное развитие: бесчувственный формализм в периоде полового созревания, заканчивающийся позже ненавистью к формам. Автобиографические статьи Толстого изображают это характерное превращение. В более сильных степенях оно вызывается главным образом психотическими толчками или эквивалентами психоза. Юношеский период типичных циклотимиков не обнаруживает аналогичных резких контрастов, и даже маниакально-депрессивная смена фаз вызывает в художественном стиле лишь слабые текучие изменения настроения, так как выраженная депрессивная фаза благодаря меланхолической задержке вскоре прекращает художественное творчество.
Поэты мировой скорби являются гиперэстетичными шизоидами, а не чистыми циклотимиками (Ленау).
Шизотимический художественный формализм обнаруживается в умении строго систематически построить все художественное произведение, особенно у драматургов; в создавании отдельных форм, в предпочтении звучных стихов, чистого ритма и изысканных выражений. Эта тенденция к формальному художественному языку проходит через все типы шиллеровского, хольдерлинского и платенского склада. Мы в качестве примера особенно выделили Платена, так как шизотимическую красоту форм он выявляет почти в чистой культуре. Гете так характеризует это отсутствие всякой циклотимической душевной теплоты, говоря о Платене: “У него отсутствует любовь; он так же мало любит читателей и других поэтов, как самого себя”.
Другим проявлением шизотимического искусства, который отличается от стиля Хольдерлина, выражающегося в чопорной торжественности, является стиль Уланда. Вращаясь между настроением романтизма и шиллеровского пафоса, он кроме того выработал художественную форму, вообще встречающуюся у шизоти-
[187]
миков, — лирику, которая передает насыщенное содержание настроения в коротких, несложных четверостишиях, звучащих так же просто, как наивная народная песня. Это свойство родственно пожалуй способности известных шизотимиков к эпиграммам и остротам, а также стремлению к науке и к сильной концентрации.
У шизотимических поэтов среднего типа отдельные художественные красоты выражаются в звучности, в музыкальности речи, которые здесь пышно расцветают; у циклотимиков же художественная сила таится в зрительном, в пластической образности(9) отдельного выражения и в сценичном изображении. Эту наивную оптическую предметность мы совершенно не находим у чистых шизотимиков. И их образные выражения могут быть очень богаты, но они выбираются с известной логической сознательностью, как у Шиллера, красочно, без стойкой сценической предметности, переплетаются между собой, отличаются туманным символизмом и звучат, как у Хольдерлина. Эти четкие различия стиля можно ощутить, если сравнить писателей Лютера, Готфрида Келлера, Фрица Рейтера с Шиллером, Хольдерлином, Платеном.
У менее одаренных в художественном отношении шизотимический формализм становится театральным актерством или педантической сухостью, или всюду проглядывающей логической рефлексией.
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЕ ИСКУССТВА
В изобразительных искусствах мы находим приблизительно такие же различия в стиле, как у поэтов, только там они более затушеваны вследствие различия технических навыков и направлений. Мы находим много простой объективности у пикнических циклотимиков, как Ганс Тома, много, много поразительной жизненной свежести в картинах Франца Гальса, который был толстяком и вел веселый образ жизни; на другой стороне, у типичных шизотимиков, мы находим тенденцию к классическим красивым формам, как у Фейербаха, и к крайнему пафосу, как у Микеланджело и Грюневальда(10).
Особенного внимания заслуживает лишь экспрессионизм, чисто шизотимическая художественная форма, совершенно совпадающая в своих существенных тенденциях с художественным творчеством, которое мы находим на картинах одаренных душевнобольных шизофреников. Эта аналогия впрочем с эстетической точки зрения не является ни похвалой, ни порицанием, а лишь простым фактом, который не нравится только обывателям. В психологическом отношении это направление во всяком случае очень интересно. То, что мы здесь называем экспрессионизмом, имеет различные психологические компоненты, которые, как мы видели, являются типично шизотимическими: 1. Тенденция к крайней стилизации, кубические компоненты. 2. Тенденция к пафосу, к созданию крайне выразительного действия в красках и жестах, даже с сознательным риском карикатурного иска-
-----------------
(9) Заслуживает внимания комбинация задатков — художественных и поэтических — у циклотимических художников: Гете, Г. Келлера, Ф. Рейтера и Вильгельма Буша.
(10) Строение тела последних трех ясно шизотимическое (не вполне, к сожалению, достоверные автопортреты Грюневальда обнаруживают формы углового профиля). В психиатрическом отношении надо сказать следующее: брат отца Фейербаха страдал неизлечимым юношеским психозом (вероятно шизофренией), у отца бывали гиперэстетические расстройства настроения. Сам Фейербах был склонен временами к бреду преследования. У Микеланджело это еще яснее: у его отца мы находим приступы бреда преследования, которые по меньшей мере близко примыкают к шизофреническому кругу. О жизни Грюневальда почти ничего неизвестно, за исключением того, что он в позднем возрасте сделался “меланхолическим чудаком”, что дает указания на его шизоидность.
[188]
жения. Это — экспрессионистический компонент в более узком смысле, который в первую очередь указывает на родственную связь современного направления в художестве с его средневековым родоначальником Грюневальдом. Некоторые из этих тенденций таятся у гениальных шизотимиков даже при различных внешних художественных приемах — в формах Ренессанса у Микеланджело и в готическом стиле Грюневальда (стоит только сопоставить очень родственный выразительный пафос жестов и контрастных движений в изображениях Воскресения Христа у Грюневальда и в рисунках Микеланджело). 3. Аутистический компонент: тенденциозное игнорирование реальной формы, нежелание рисовать вещи такими, каковы они в действительности, даже тогда, когда уклонение от реальной формы не дает повода для стилизованного или патетически-экспрессионистического изображения. 4. Наконец, компонент, которым обусловлены известные шизофренические механизмы мышления. Таков — компонент сновидений, выраженная склонность к перемещениям, сгущениям и образованиям символов в смысле Фрейда. Такие механизмы, как, например, изображение нескольких гетерогенных моментов на той же картине (лицо крестьянина, который в одно и то же время изображает ландшафт пахотного поля), мы находим часто в произведениях современных экспрессионистических художников.
Для анализа соответственных типов темперамента в музыке отсутствуют пока еще опорные пункты, так как известные великие композиторы преимущественно обнаруживают сложные биологические наслоения, а относительно небольших талантов только специалист может собрать достаточный материал.
ТИПЫ УЧЕНЫХ
Ученые, как и люди практических действий, в меньшей степени, чем поэты, оставили после себя объективный материал, ценный в индивидуально-психологическом отношении. Поэтому мы их коснемся бегло, тем более, что у них повторяются известные уже нам черты. Затем у этих групп, не касаясь нескольких великих людей, отсутствуют доступные портреты и прежде всего тщательно разработанные с точки зрения индивидуальной психологии биографии. Существующие биографии либо перечисляют внешние факты жизни, либо представляют собою популярно составленные занимательные панегирики.
Интересно, как в последнее десятилетие переместился телесный тип ученых. В старое время, особенно среди теологов, философов, юристов, доминировали больше лептозомные — длинные, узкие, резко очерченные лица, фигуры, как Эразм, Меланхтон, Спиноза и Кант. С XIX же столетия среди естествоиспытателей стали преобладать пикнические фигуры. Очень грубым методом может служить сравнение больших коллекций портретов. Я, например, сопоставил коллекции портретов 1802 г. — теологов, философов, юристов — и среди 60 портретов нашел приблизительно 35 типов строения тела, родственных шизоидной группе (Schizaffin), 15 — сильно смешанных и 9 — пикнических. В иллюстрированном врачебном календаре я насчитал среди известных медиков XIX столетия: пикников — 68, неясно выраженных — 39, шизотимиков — 11.
Каковы бы ни были ошибки в таком суммарном методе, все-таки различия в пользу родственных шизоидной группе форм строения тела у представителей абстрактной и метафизической науки прошлых столетий и в пользу — пикников — у наглядно описывающих естествоиспытателей столь значительны, что мы их не можем игнорировать.
[189]
Нелегко выбрать отдельные примеры для циклотимических темпераментов у исследователей, так как великие люди имеют различные конституциональные наслоения, а биографии менее значительных исследователей недостаточно разработаны. Современная эмпирическая медицина открывается тремя преимущественно пикническими фигурами: Бергаве, Свитен и Альбрехт Галлер. Типичным же пикником является Гмелин, известный как ботаник и географ, как исследователь Сибири, как предшественник А. Гумбольдта. Среди известных естествоиспытателей и врачей многие обнаруживают пикнический habitus или ясные пикнические компоненты. Мы назовем, например, Галля, Дарвина, Роберта Майера (циркулярные психозы), Вернера Сименса (энергичный практик), Бунзена (солнечно-юмористичный, практический темперамент), Пастера, Роберта Коха.
Приблизительное представление о циклотимических исследователях можно получить, если назвать имена Альбрехта Галлера, Гете и Александра Гумбольдта, причем мы должны каждый раз игнорировать более слабые шизотимические налеты конституции. В биологическом смысле надо предпослать, что Галлер страдал значительным ожирением и перенес приступ депрессии, что Гете был сыном типичной циклотимической матери, сам страдал легкими периодическими колебаниями настроения и временами был склонен к тучности, что А. Гумбольдт в пожилом возрасте имел типичное лицо пикника и обнаруживал преимущественно циклотимную психику с подвижностью, добросердечностью и юмором.
Следующие черты являются общими для этих исследователей: 1. Громадный экстенсивный характер работы, увлечение различными областями науки, многосторонность и душевная подвижность, которая охватывает все отрасли человеческого знания, и наряду с этим сильные художественные тенденции. 2. Наглядно эмпирическое направление в работе, склонность собирать, накоплять и описывать конкретный научный материал, наивная любовь к чувственному, к непосредственному созерцанию и “ощупыванию” самих предметов. “Он слишком много ощупывает”. — говорит Шиллер о Гете, — изречение, которое является одинаково характерным для обоих. Науки, которые они предпочитают, являются наглядно-описательными: ботаника, анатомия, физиология, геология, этнология. 3. В негативном смысле, по крайней мере у Гете(11) и у Гумбольдта, инстинктивная и подчеркиваемая антипатия ко всему систематизирующему, теоретически конструктивному и метафизическому, ко всем философским и теологическим притязаниям, которые не имеют прочного фундамента и не основаны на чувственном опыте. “Верь своим чувствам, они не обманут тебя”, — таков научный девиз Гете, между тем все остальное для него является “неисследованным”, таким, что можно признавать только с осторожностью. Гумбольдт в старости говорил со своим юмористическим равнодушием, что “он не желает заниматься пустяками потустороннего мира”. Гете, несмотря на все старания Шиллера, только поверхностно познакомился с философией Канта, а Гумбольдт отвергал достигнувшего тогда своего кульминационного пункта философа Гегеля.
Поскольку мы можем судить, принимая во внимание трудность исследования материала, эти экстенсивные, наглядно-эмпирические живые, близкие к жизни описательные науки, по-видимому, ближе всего подходят у циклотимическим темпераментам. Во всяком случае, они вполне соответствуют типу темперамента,
-----------------
(11) У Гете соответственно его сильным шизотимическим налетам сильно менялись вкусы. Временами он был склонен к мистически-метафизическому. Можно ясно видеть, как боролись между собой в нем два направления чувствований.
[190]
как это мы видели у циклотимических людей вообще, и особенно ясно при эпически широком реализме циклотимических художников.
Наряду с таким стремлением к научному исследованию у практически работающих ученых циклотимиков обнаруживается еще склонность к популяризации в доступных народу произведениях, статьях и лекциях; у Александра Гумбольдта она, например, очень ясна и вероятно стоит в связи с подвижностью, наглядностью, красноречием и суетливостью, с качествами, свойственными гипоманиакальному темпераменту. Она одновременно заключает в себе положительные и отрицательные стороны, подобно тому как циклотимические свойства наглядного эмпиризма таят в себе известный недостаток в концентрации, системе и в углубленной работе мысли. Отсутствует то, что для шизотимика Шиллера является высшим принципом работы — умение из мельчайших крупинок накоплять наивысшую силу.
Если мы в естественных науках от наглядно описательных перейдем к более nочному теоретическому крылу — к физике и математике, то, нам кажется, возрастает число исследователей, личности которых следует отнести к шизотимической группе, как в отношении строения тела, так и индивидуальной психологии. Не подлежит сомнению, что среди математиков встречается много типичных шизотимиков; среди известных математиков прошлых столетий обнаруживают резкие шизоидные стигматы в строении тела — Коперник, Кеплер, Лейбниц, Ньютон, Фарадей. Красивые пикники очень редко попадаются среди них. Мебиус на основании своих тщательных исследований(12) говорит, что большинство математиков принадлежит к нервозным, что среди них часто встречаются своеобразные характеры, оригиналы и чудаки. У Ампера по-видимому был приступ шизофренического расстройства, а неясный психоз Ньютона скорее всего можно толковать как легкую позднюю шизофрению. Психозы Кардана и Паскаля Мебиус считает “истерическими”. Старший Болиан был шизоидным психопатом. Мебиус подчеркивает редкость соединения способностей к медицине и математике у одних и тех же лиц, что совпадает с нашими конституциональными исследованиями. Напротив, способности к математике и философии довольно часто встречаются одновременно.
Среди философов, строгих систематиков и метафизиков встречается очень много шизотимиков. Это соответствует преобладанию “влечения к формам” над “влечением к содержанию”, любви к строгому построению, к чисто формальному, склонности к сверхчувственному и ирреальному, подобно тому как мы это видели у шизотимических поэтов. Мы можем здесь различать две часто переходящие друг в друга группы: 1. Людей точной, ясной логики и системы типа Канта, которые соответствуют в поэтическом творчестве художникам формы со строгим стилем и драматургам. 2. Романтических метафизиков типа Шеллинга, которые имеют связь с поэтами-романтиками. У менее значительных теософов это шизотимическое направление мышления благодаря кататимическим механизмам может достигнуть необычайных степеней логической расплывчатости и то порывистой, то схематически конструктивной произвольности.
Тот и другой склад мышления, несмотря на внешние различия, тесно связаны между собою в биологическом отношении. У точных представителей критики познания типа Канта мы находим наряду с этим сильную потребность в метафизике, желание смотреть “на звездное небо, стоящее надо мной”, искание априорных, сверхчувственных, религиозно-нравственных постулатов. Между тем романтики
------------
(12) P.J. Mobius, Uber die Anlage zur Mathematik.
[191]
мысли, особенно незначительные, расплывчатые, обнаруживают ясную склонность к конструктивно-абстрактному описанию своих идеи. Поэтому приходится постоянно удивляться, когда мы находим у самых точных мыслителей известный “мистический уголок”, который мы напрасно будем искать у эксквизитно-наглядных эмпириков типа Александра Гумбольдта.
Это взаимоотношение между систематической точностью и мистической реальностью мышления принадлежит к такого рода явлениям, которые никогда нельзя a priori предположить и которые мы, так сказать, против воли устанавливаем на основании опыта. Еще более ясно, чем у здоровых шизотимиков, выступает это взаимоотношение в мышлении душевнобольных шизофреников, где господствующее иррациональное содержание, например, мистически религиозного характера, выливается в чистую схему понятий, цифр, номеров и геометрических фигур.
Что же касается биологической основы, то среди части видных философов, там, где у нас имеются в распоряжении хорошие портреты и достаточное количество биографических заметок, мы установили ряд эксквизитных шизотимиков в отношении строения тела и психики. Напротив, пикников среди них очень мало. Среди 27 обследованных до сих пор философов-классиков мы не нашли ни одного с пикническим строением тела, а пикнические налеты здесь встречаются в очень умеренном количестве(13). Тяжелыми астениками являются Кант, Спиноза, Якоби и Мендельсон; Спиноза кроме того страдал туберкулезом. Красивые шизотимические лица, кроме названных, мы встречаем у Локка, Вольтера, Лотце, Шиллера, Гегеля (высокая средняя часть лица), Д.Ф. Штрауса, Гамана, Гердера, В. Гумбольдта, Фенелона, Гемстериуса, Кьеркегора. Резко выраженные стигматы строения тела шизотимического характера обнаруживает Фихте (громадный нос) и Шлейермахер в юношеских портретах (склонность к угловому профилю, к укороченной форме яйцеобразного лица, астенический habitus); у того и другого в позднем возрасте присоединились пикнические компоненты, что имеет свою параллель и в их индивидуальной психологии.
Из старых гуманистов особенно Эразм и Меланхтон отличались типичным шизотимическим строением тела и характером. Шеллинг, по описанию и по портретам, не всегда согласующимся, по-видимому, отличался смешанным строением тела; в психическом отношении он был выраженным шизотимиком: “неугомонного характера”, недоступен и раздражителен в общении с людьми, совершенно лишен юмора и веселости, в беседе большей частью в “состоянии какого-то напряжения, которое с трудом исчезает”, резко альтернативен и склонен к комплексной, параноидной установке. В молодые годы можно было обнаружить в его характере контрастирующие черты — склонность понимать природу в смысле Гете и склонность к критически-антиромантичному, “эпикурейскому” мировоззрению. Возможно, что все эти циклотимические черты идут параллельно с пикническими компонентами строения тела. Кант в своей частной жизни представляет шизотимический тип “отчужденного от мира идеалиста” в его самой чистой и высшей форме — со спартанской умеренностью в потребностях, с детской наивностью и крайне идеалистической нравственностью(14). Лейбниц со своим оптимистически-полипрагматическим характером составляет в телесном и психическом отношении
---------------
(13) Пикнические стигматы в лице мы до сих пор встречали главным образом у Руссо, Шеллинга и Шопенгауера.
(14) Контрастирует с частичной склонностью к общительности и удовольствиям.
[192]
переходный тип между шизотимической и циклотимической группой ученых, но все-таки он является преимущественно астеником.
В частном образе жизни шизотимиков мы находим у некоторых групп непрактичность и кабинетную ученость (тип Канта, Ньютона), у других — героически-фанатические черты шизотимического характера (тип Фихте, Шеллинга) в противоположность уступчивости, живости, подвижности, умению жить полной жизнью у циклотимиков типа Гумбольдта и Гете.
Полученные до сих пор результаты относительно природных склонностей ученых, при указанных трудностях собирания обширного материала, должны быть еще проверены и требуют к себе осторожного отношения. Они касаются главным образом только хорошо выраженных оригинальных талантов. Между тем у ученых среднего типа экзогенные случайности — случайности господствующей в науке моды, полученного образования и всей окружающей среды — играют гораздо большую роль в избрании направления, как и вообще при выборе профессий, чем конституциональные моменты. Только немногие люди (это конечно касается и других групп) отличаются такой односторонней шизотимической или циклотимической конституцией, чтобы они при добром желании и хороших способностях не могли проникнуться противоположным способом мышления и чувствований, если только этого требуют внешние обстоятельства. И только немногие специальные отрасли науки так односторонне направлены только на наглядное или только на систематическое, что не могут привлекать к себе противоположный тип.
ВОЖДИ И ГЕРОИ
Как циклотимические, так и шизотимические темпераменты в определенных пропорциях дают благоприятные шансы для практической деятельности. В других же соотношениях, например, циклотимики-меланхолики, а с шизотимической стороны — гиперэстетики, лишенные аффекта, тупые и дефективные типы, дают на ответственных практических постах отрицательные результаты. Шизоидные преступники типа “безумных цезарей” могут причинить громадное зло.
Здесь нас интересуют только продуктивные практические стороны темперамента в их гениальных проявлениях. На циклотимической стороне мы находим в гипоманиакальном темпераменте многочисленные благоприятные факторы: размах, оптимизм, храбрость, подвижность, текучую практическую энергию. Затем, переходя к средним состояниям, — здравый смысл, практический инстинкт, душевность, умение обращаться с людьми. У чистых циклотимиков, наоборот, отсутствует твердость характера, идеалистическое напряжение, принципиальная последовательность и методичность. Циклотимический металл сам по себе слишком мягок. У великих вождей преимущественно циклотимического темперамента мы находим поэтому, поскольку мы пока можем судить, значительные шизотимические наслоения. На основании нескольких исторических примеров можно выделить среди циклотимиков следующие типы вождей:
1. Храбрые борцы, народные герои.
2. Живые организаторы крупного масштаба.
3. Примиряющие политики.
Последние ближе примыкают к средним состояниям, между тем как первые две группы обязаны своей силой гипоманиакальным компонентам.
Блестящим примером гениального вождя, который сочетает в себе эти обе стороны циклотимического характера, является Мирабо, разумный руководитель
[193]
первого периода французской революции. В соматическом отношении — это фигура с округленными формами и короткими членами, полная темперамента и мягкости — словом, типичный пикник.
Он обладал качествами храброго борца, осторожностью и способностями примиряющего политика: пламенный дух, полный ораторского таланта и пылающей чувственности, полный остроумия и сознания собственного достоинства; при этом всегда справедлив и примирителен, весельчак, кутила, игрок, постоянный должник, но добродушный как дитя, человек, который любил пожить и давал жить другим, друг человека, совавший каждому нищему деньги в руку, беспечный, доступный, всюду пользовавшийся популярностью и кичившийся ею; мастер популярно выражаться, умевший руководить при самых горячих прениях, пропитанный тонким юмором и умевший в самый сухой официальный документ вставить умное замечание и прекрасный оборот; лишенный скрупулезности и не отличавшийся очень высокой моралью, но великодушный, со здравым смыслом и свободный от фанатизма и доктрины.
В новейшей истории Германии мы видели ловких дипломатов пикнически-циклотимической конституции, отчасти мягкосердечных, великодушных, подвижных, неутомимых организаторов, как Фридрих Науманн, отчасти любезных, внимательных, приспособляющихся, как князь Бюлов, отчасти с наивным самомнением, полипрагматичных дилетантов.
Из группы крупных организаторов мы назовем в качестве примера великого техника и изобретателя Вернера Сименса, имевшего характерную голову с резко изогнутым носом, молниеносный взгляд, закругленные пикнические формы лица. Натура завоевателя, полная энергии, любви к жизни, отваги, свежести, мужественности и эластичности; творческая натура, создававшая все новые планы и идеи, не взирая на опасность; современный крупный промышленник громадной предприимчивости, который, не имея раньше никаких средств, с “головокружительной быстротой” завоевал мир и основал крупнейшие предприятия в России и за океаном, веселая, изобилующая силой личность, большой оптимист, искренний, гордый, храбрый и совершенно не сентиментальный. Более мягкое проявление этого типа представляет собой Бодельшвинг, известный как психотерапевт и социальный организатор крупного масштаба, отличавшийся оптимизмом, отвагой, человеколюбием и оригинальным юмором. Его конституция обнаруживает еще яснее пикнические гипоманиакальные черты. Если мы людей этого типа называем организаторами, то центр тяжести их организаторской силы лежит скорее уже в гипоманиакальном первичном аффекте, в стремлении создавать и завоевывать, а не в систематической разработке.
Из типа народных героев, борцов и воинов мы назовем имена Блюхера и Лютера, причем в сложной личности Лютера мы освещаем одну главную сторону его характера, не касаясь меланхолических и шизотимических черт. Тот и другой при сильно выраженных циклотимически-гипоманиакальных чертах темперамента обнаруживают склонность к эндогенным колебаниям настроения (у Блюхера депрессивные психозы), а Лютер — также и пикнический habitus. С другой стороны, у них выступают и сильные шизотимические конституциональные налеты: Блюхер отличался атипическим строением тела; у него был душевнобольной сын, вероятно шизофреник. В отношении Лютера наводят на мысль о шизотимических чертах портреты и характерология его родителей и его собственные изображения в дни молодости (склонность к угловому профилю). Эти гетерогенные налеты обусловливают вероятно у обоих стойкость воли и намеки на фанатизм.
[194]
В их типе отсутствует дух примиренности одной и организаторский талант другой из названных групп. Их величие заключается в их пылающем огне, который — типично для гипоманиака, особенно при первом порыве, — воспламеняет, увлекает за собой все окружающее, предоставляя другим заниматься отделкой. Бессистемная политика Лютера, зависящая от настроения (крестьянская война), и пикническая тучность немецких князей налагают на первый период германской реформации циклотимический отпечаток. Блюхер и Лютер были людьми беспримерной популярности. Народу нравится в них героическое и детское, их гнев и смелость, яркий и грубый язык, их прямодушие и природный ум.
Совершенно иного склада герои шизотимических темпераментов. Их успехи главным образом обусловлены следующими чертами шизотимической характерологии: настойчивостью и систематической последовательностью, их непритязательностью, спартанской строгостью, стоической выносливостью, холодностью в отношении к судьбам отдельных личностей, с одной стороны, и утонченным этическим чувством и неподкупной справедливостью — с другой; в особенности своим тонким чутьем к стонам слабых и раненых, гиперэстетическим состраданием, отвращением и пафосом по отношению к народным страданиям, по отношению к дурному обращению с угнетенными классами и склонностью к идеализму вообще. Обратной стороной этих преимуществ является известная склонность к доктринерству, односторонне узкому и фанатичному, недостаток доброжелательности, приятного, естественного человеколюбия, понимания конкретной ситуации и особенностей отдельных личностей.
Их можно подразделить на следующие группы:
1. Чистые идеалисты и моралисты.
2. Деспоты и фанатики.
3. Люди холодного расчета.
Прежде всего несколько слов о последней группе, как менее важной. Такие черты можно видеть в дипломатических способностях князя Меттерниха, человека с резко выраженными шизотимическими формами лица. В шиллеровском описании полководца Валленштейна ясно выступает эта осторожность, скрупулезная холодность, расчетливость в умении властвовать над людьми и ситуациями, в парадоксальном, но биологически-естественном сочетании с мистические метафизическими наклонностями шизотимика. Более пассивным вариантом этой примирительной, холодно-дипломатической, бездушной тактики является поведение Эразма в период реформации. Здесь следует вспомнить портрет Эразма, писанный Гольбейном, который может заменить любую характеристику, настолько хорошо в нем передано как анатомическое строение, так и выражение лица Эразма. Вольтер — худой, хитрый, саркастический человечек. “Будьте добродетельны”, — пишет он своим друзьям.
Подобно тому как шизотимический круг, полный антитезами, всегда заключает в себе крайности и лишен средних положений, так и этому холодному, гибкому и отчасти аморальному типу противостоит патетическая страстность и строгая последовательность чистых моралистов и идеалистов. Именами Канта, Шиллера и Руссо можно характеризовать эту группу.
Особенность этих натур заключается в том, что они, не принимая участия в практической жизни, за исключением Шиллера, и неспособные к этому, все-таки благодаря простому высказыванию своих мыслей творили великие дела, которые по своей силе и длительности значительно превосходят исторические деяния упомянутых практических людей расчета. Непостоянный, робкий гиперэстетик Руссо, нелюдимый отшельник со скрытым сенситивным бредом преследования, из своего
[195]
убежища взволновал душу французского народа и дал непосредственные стимулы для Великой революции: “Природа”, “Право человека”, “Государственный договор”. Он создал такие девизы, исполнения которых только и ждала жаждущая деятельности современность. Железный “категорический императив” Канта и идеализм Канта и Шиллера вообще стоят в близкой, хотя и не прямой связи с великими освободительными войнами и налагают даже отпечаток на известный период истории Пруссии.
Действие этих и многих других незначительных шизотимиков на современников обусловливается резкой альтернативностью их чувствований и логических формулировок. Это не люди, которые всюду видят большую или меньшую степень хорошего или плохого, которые всюду находят реальные возможности и выходы. Они не видят возможности, но только грубую невозможность. Они не видят путей, а знают только один путь. Либо одно — либо другое. Здесь — в рай, там — в ад. Горячая ненависть смешивается с трогательной благожелательностью. Яркие карикатуры шиллеровских юношеских драм, утопический идеализм Руссо, категорический императив: “Ты можешь, так как ты должен”, — так вырисовывается у них одна линия, которая кажется прямой и простой, так отчеканивают они горячие и холодные крылатые слова, сильные лозунги, которые до мозга костей пронизывают полусгнившую, трусливую современность. Они — герои великих переворотов, которым не нужно реалистов, когда невозможное становится единственной возможностью.
Аутистическое мышление не становится здесь реальностью (это невозможно), но делается сильно действующим ферментом при превращении одной исторической реальности в другую. При известных исторически заостренных ситуациях эти ферментативные действия аутистических лозунгов, даже и фанатиков и утопистов среднего типа, влияют сильнее, чем реально-политические эксперименты и соображения. Это ферментативное действие аутистической мысли, односторонней, резко заостренной антитетической идеи мы наблюдаем даже в этическом учении великого мыслителя Канта, которое возникло в тиши кабинета без всякого пафоса, без всякого желания действовать на массы. Уже часто такой невинный девиз из тихого кабинета ученого встречал звучный резонанс в пафосе повседневных боев и даже воспламенял насыщенную атмосферу той или иной эпохи, что приводило в ужас самого виновника.
В этом заключается внутреннее родство между идеализмом и революционностью — то, что нас ведет к типу шизотимических фанатиков и деспотов. Все элементы высоконапряженного нравственного идеализма мы находим в фигурах группы Савонаролы, Кальвина, Робеспьера(15), т.е. резко альтернативную этическую установку, аутистическую одержимость идеями современников, беспощадную ненависть к реальному миру, к прекрасному, к удовольствиям, ко всему тому, что улыбается, цветет и бьет ключом. Ничего не остается кроме чистой, голой этической религиозной схемы. Человечество, сделавшееся добродетельным благодаря страху, окруженное со всех сторон решетками. Если показывается кто-нибудь, который в малейшей степени нарушает категорический императив или игнорирует его, — тот лишается головы. Здесь ярче всех Робеспьер. Кровопийца? Нет, — ученик Руссо и сын нежной матери, робкий, нежный мечтатель, бледная добродетельная фигура, выдающийся учитель жизни; не понимает ужасов. Он углублен в чтение “Contrat social”, своей любимой книги, идеи которой он претворяет в действительность с педантичной тщательностью. Он не чувствует, что творит, и продолжает
--------------
(15) Красивой параллельной фигурой из истории германской революции является Карл Фоллен.
[196]
посылать на гильотину с неподкупной справедливостью. Он ничего не чувствует кроме добродетели и идеала. Он не чувствует, что это причиняет страдание. При этом он пишет стихи, как Хольдерлин, и проливает слезы умиления, когда говорит. Простой, приличный, скромный, мягкий, нежный семьянин, который больше всего боится оваций и дам.
В истории имеется мало личностей, которые представляют собой такую классически чистую культуру шизотимических качеств в их странных контрастах, как это мы видим у Робеспьера: резкая эмоциональная холодность наряду с эксцентричностью, героическим пафосом, фанатической настойчивостью и внезапным отказом от решений, скрытая замкнутость при верности своим принципам. Что-то угрюмое, недоверчивое, напыщенное, педантичное, робкое. Добродетельный убийца, варвар из гуманности, “фанатик холодной, но безумной рефлексии”.
Он — своеобразный идеалист. Мирабо, его циклотимический антипод, сказал о нем, покачивая головой: “Этот человек верит во все, что говорит”.
Эту шизотимическую триаду — идеализм, фанатизм, деспотизм — мы находим у более крупной и глубокой личности Кальвина. Робеспьер действует как его карикатурный двойник в другом столетии. Идеалистически-теократическое революционное господство Савонаролы во Флоренции, Кальвина в Женеве и Робеспьера в Париже имеет много любопытных исторических аналогий.
Из-под рясы Савонаролы выглядывает угрожающий угловой профиль(16). Шизотимическое творчество незначительных людей быстро преходяще, между тем религиозное учение Кальвина, как каменный монумент великого шизотимического ума, лишь постепенно проникало в умы людей и держалось столетиями, со строгой организацией в построении, холодное, систематическое, полное нравоучений и фанатической силы убеждения, нетерпимое — чистая мысль и чистое слово, — без образа, без смеха, без души, без юмора, без примирения. Заклятый враг всех диатетических аффектов.
Менее известно то, что Кальвин из теологических мотивов в течение четырех лет казнил 50 человек, и еще больше сослал. Циклотимик Лютер думает по этому поводу, что “палачи не являются лучшими докторами”.
Наконец, в хладнокровной героической стойкости Фридриха Великого шизотимическая сила характера празднует свой величайший триумф. Просвещенный абсолютизм его государства, во всех мелочах отражающий его личность, был удивительным машинообразным шизотимическим произведением из абстрактного, категорического чувства долга, спартанской простоты и суровости, внушенного автоматизма, монументальной педантичности, точной логической систематики, руководимый самим королем в смысле философски абстрактно окрашенного, разумного и добродетельного идеализма, причем строгая схема справедливости пе-
--------------
(16) В биологическом отношении следует отметить: лицо Кальвина обнаруживает крайние шизотимические формы, какие только можно встретить на исторических портретах (худое, очень вытянутое лицо с чрезмерно высокой средней его частью, длинный, резкий нос, на некоторых портретах — гипопластическая нижняя челюсть). Робеспьер был сыном туберкулезной матери и душевнобольного отца. Он сам был стройный, бледнолицый, худой, болезненного вида, с низким лбом и загнутым носом. Во время возбуждения у него бывали тикообразные подергивания лопатки, его смех производил впечатление гримасничанья, его телесные движения были деревянны и машинообразны.
(17) В биологическом отношении следует отметить следующее. Старый Фриц был низкого роста и худ и имел классический угловой профиль. Три его предка были из дома Вельфов. Род Вельфов у ближайших кровных родственников обнаруживал типичную картину тяжелых шизоидных чудаков с разрозненными психозами вероятно шизофренического характера; этот шизоидный ход наследственности ведет затем к душевнобольному шизофренику — баварскому королю Людвигу II и его брату Отто (ср. Stromhayer u. Sommer).
[197]
рекрещивается иногда с прихотью деспота и едким сарказмом. Этот схематический, шизотимический основной фундамент государственной мысли Фридриха Великого смягчается значительными реалистически-юмористическими компонентами его характера, которые практически используются широко. Только это циклотимическое наслоение довершает у него прилагательное “Великий”.
“Неукротимый характер”, “гранит”, говорит Каролина о Шеллинге.
Благородство, широкий размах мысли, стойкость при неприятных ситуациях, твердость, чистота и цельность личности, героизм — вот жизненная форма великих шизотимиков. Таким был Шиллер. Все половинчатое и надломленное он отбрасывает от себя беспощадно. Пусть гибнут граждане, пусть гибнет Шлегель, пусть гибнет все, что не живет и не может умереть. Остается только — идеал и воля. “Тверд как скала, — говорит несколько охлажденный его посещением Жан Поль, — полон драгоценных камней, полон сил, но без любви”. Гете(18) даже в старости, когда думает о своем друге, говорит с торжественным подчеркиванием: “Он был как Христос, и таким нужно быть”.
-------------
(18) Цитировано по различным изречениям старого Гете.
[198]
Глава 15
ТЕОРИЯ ТЕМПЕРАМЕНТОВ
Три понятия — конституция, характер и темперамент — получили для нас в течение нашего исследования следующий смысл.
Под конституцией(1) мы понимаем сумму всех индивидуальных свойств, которые покоятся на наследственности, т.е. заложены генотипически.
При этом ясно, что практический исследователь конституции никогда не сможет строго исключить из понятия конституции модификации наследственного предрасположения, вызванные внешними раздражениями, в особенности приобретенные в раннем возрасте, — во избежание получения совершенно фиктивных, неплодотворных и в основе своей даже нелогичных определений, ибо все конкретное, живое является всегда продуктом взаимодействия конституции и среды. Благоразумнее будет сказать только, что в слове конституция, в его обычном употреблении, центр тяжести переносится больше в сторону наследственного предрасположения, что иногда оно может заключать в себе самостоятельные видоизменения чрезвычайно пластического наследственного предрасположения, вызванные в самом раннем возрасте раздражениями среды, и что во всяком случае целесообразнее будет исключить из понятия конституции такие главным образом случайные продукты среды, как, например, результаты более позднего ранения или инфекции.
Мы положили в основу наших исследований только часть конституциональных факторов, а именно взаимоотношение между строением тела, предрасположением личности и психической и соматической заболеваемостью. Понятие конституции является психофизическим, общебиологическим и относится как к телесному, так и к психическому. Понятие характера, напротив, — психологическое.
Под характером мы понимаем сумму всех возможных реакций человека в смысле проявления воли и аффекта, которые образовались в течение всей его жизни, следовательно из наследственного предрасположения и всех экзогенных факторов: соматических влияний, психического воспитания, среды и переживаний(2).
Выражение “характер” выделяет из аффективной сферы целостную психическую личность. При этом, разумеется, интеллект остается неотделимым. Понятие “характер” имеет много общего с понятием “конституция”, а именно, в унаследованной части психических качеств: оно абстрагирует от телесных коррелятов, ко-
--------------
(1) Здесь мы присоединяемся к взглядам Кана в его работе (Constitution, Erbbiologie und Psychiatrie. "Zeistchr. f. ges. Neurologie u. Psychiatric", 45, 1920.
(2) Подробнее об этом в моей книге: Liber den sensitiven Beziehungswann. Berlin, Julius .springer, 1918.
[199]
торые заключаются в понятии конституции, но, с другой стороны, в него входят как составная часть экзогенные факторы, особенно результаты воспитания и среды, чуждые понятию конституции. Помимо этого тяжелые болезненные душевные состояния не относятся к характеру.
Кроме этого точно отграниченного значения можно пользоваться выражением “характер” для построения личности, не придавая существенного значения различию между конституциональными и экзогенно развивающимися факторами.
Выражение “темперамент” не является для нас строго установленным понятием, а лишь эвристическим термином, который должен стать отправным пунктом для главной диференцировки биологической психологии.
Мы представляем себе пока два главных, переплетающихся между собой круга действий(3).
1. Психические аппараты, которые называют также психической рефлекторной дугой, следовательно факторы, которые, вероятно, по филогенетически проторенному пути, способствуют переработке, в смысле образов и представлений, психических раздражении от чувственного раздражения до моторного импульса. Их телесный коррелят — мозговые центры и пути — находятся в неразрывной связи с органами чувств и двигательными инстанциями — словом, аппарат чувств, мозга и движений.
2. Темпераменты. Они, как мы это твердо эмпирически знаем, гуморально обусловлены химизмом крови. Их телесным представителем является аппарат мозга и желез. Темпераменты составляют ту часть психического, которая, вероятно, по гуморальному пути, стоит в корреляции со строением тела. Темпераменты, давая чувственные тона, задерживая и стимулируя, проникают в механизм “психических аппаратов”. Темпераменты, поскольку это возможно установить эмпирически, имеют очевидно влияние на следующие психические качества: 1) на психэстезию — чрезмерную чувствительность или нечувствительность по отношению к психическим раздражениям; 2) на окраску настроения — оттенок удовольствия и неудовольствия в психических содержаниях, — прежде всего на шкалу веселого или печального; 3) на психический темп — ускорение или задержку психических процессов вообще и их специального ритма (цепко держащийся, неожиданно соскакивающий, задержка, образование комплексов); 4) на психомоторную сферу, а именно на общий двигательный темп (подвижный или флегматичный), а также на специальный характер движений (параличный, быстрый, стройный, мягкий, закругленный).
При этом следует эмпирически установить, что силы, которые влияют на все эти факторы, очевидно, имеют значение для образования типов восприятия и представления — для того, что мы называем интеллектом и психическим предрасположением. Мы уже обращали внимание на это в отдельных главах, особенно по поводу ученых и художников. Мы еще не в состоянии установить, в какой степени действуют, при абстрактном и наглядном мышлении, оптических и акустических представлениях, влияния темперамента и структурные особенности специальных мозговых аппаратов, тем более, что не исключена возможность, что гуморальные действия гормонов оказывают влияние на анатомическое строение мозга и на строение тела вообще, вследствие чего весь вопрос приобретает необычайную сложность. Поэтому будет правильно группировать понятие темперамента вокруг психических факторов, которые легко реагируют на острые химические действия
-------------
(3) Подробнее об этом в моей книге: Medicinische Psychologie. Leipzig, Theme, 1922.
[200]
как экзогенного (алкоголь и морфий), так и эндокринного характера, — следовательно вокруг аффективности и общего психического темпа.
В частности, по поводу биологической основы наших представлений о темпераментах надо сказать следующее: мозг остается заключительным органом для всех действий, относящихся к темпераменту, даже и таких, которые исходят от химизма крови. Экспериментальные наблюдения над травмами мозга показывают, что непосредственные воздействия на мозг могут вызвать резкие изменения темперамента. Этот очевидный факт следует особенно подчеркнуть, чтобы не впасть вновь из анатомической односторонности в гуморальную, тем более, что при современных течениях таковая опасность существует. В настоящее время мы не можем решить вопрос, насколько мозг наряду со свойствами заключительного органа обладает еще первичными, активными функциями при возникновении таких психических качеств, как окраска настроения и общий психический темп. В отношении различных сенсорных и психомоторных типов функций — типов образования представлений и восприятии — мы пока не сможем дать ответа на вопрос, что из этих различных психических функций репрезентируется в отдельных анатомических мозговых аппаратах и что обусловливается лишь переключениями того же аппарата вследствие различных химически-гуморальных влияний. Но мы будем уже считать достижением, если эти вопросы будут поставлены и формулированы. Этим существенно модифицируется одностороннее направление мышления, которое имеет тенденцию локализовать все психическое в мозговых центрах. Во всяком случае эта постановка вопроса не вымышлена нами, но навязывается нам ходом наших эмпирических исследований во всей этой книге.
Коснемся теперь желез с внутренней секрецией. Что эндокринная система имеет существенное влияние на психику, особенно на качество темперамента, является эмпирическим фактом, установленным в отношении щитовидной железы врачебными наблюдениями при кретинизме, микседеме, cachexia strumipriva и базедовой болезни, а в отношении половой железы — благодаря экспериментам с кастрацией.
Мы вновь видим у больших шизотимических и циклотимических групп корреляцию между строением тела и темпераментом, то есть биологическое взаимоотношение, которое нам бросается в глаза, если мы рассматриваем параллелизм между психическим уродством и гипопластическим строением тела у кретинов или параллелизм между ростом в длину костей конечностей и сдвигом в темпераменте у молодых кастратов и евнухоидов, то есть вещи, которые можно закономерно-биологически проследить вплоть до высших животных. Что касается гипофиза, то влияние его на рост тела особенно ясно выступает в заболевании акромегалией; параллельное влияние на темпераменты можно установить при некоторых акромегалиях, но вопрос этот еще недостаточно разработан клинически. Уже совсем ясно можно видеть при полигландулярных симптомах, как грубые нарушения функций желез действуют на строение тела, на трофику тканей, на психические функции.
Напрашивается мысль, что нормальные типы темпераментов циклотимиков и шизотимиков в своей эмпирической корреляции со строением тела могут возникать аналогичным, параллельным гуморальным действием; при этом мы не должны думать односторонне о железах с внутренней секрецией в узком смысле, но о всем химизме крови, который вообще обусловливается большими внутренними железами и в конце концов каждой тканью тела. Мы вместо одностороннего параллелизма — мозг и душа, выставим сознательно и уже окончательно другой —
[201]
тело и душа. — метод мышления, который все больше и больше укореняется в клинике.
Для подкрепления способа рассмотрения темпераментов с точки зрения химизма тела служит еще следующий эмпирический материал со стороны эндогенных психозов как крайних заострений нормальных темпераментов: прежде всего тот факт, что как при маниакально-депрессивном психозе, так и при шизофрении анатомические находки, несмотря на тщательные исследования, не дали значительных результатов, а у циркулярных они даже оказались отрицательными; если иногда и существуют изменения в мозгу, то они могут быть обусловлены вторично-гуморальным действием ядов. Поэтому и клиническое понимание этих психозов все больше и больше склоняется к гуморальному.
Затем при шизофрении мы установили целый ряд специальных фактов в строении тела, сексуальном инстинкте и клиническом течении (см. главу 6), которые, вместе взятые, действуют весьма отягощающим образом на половую железу. Нам здесь не приходится думать о грубых моносимптоматических расстройствах половой железы, которые как известно не вызывают шизофрении, но о сложных дисфункциях половой железы в корреляции со всем эндокринным аппаратом и мозгом. Пока необходимо соблюдать крайнюю осторожность, так как вообще невозможно делать определенных заключений на основании эмпирического материала, в особенности в том направлении, что половая железа должна принимать участие во всех случаях; ведь вполне возможно, что различные эндокринно-химические комбинации могут оказывать те же психотические действия. Кроме этих частных фактов, подозрительных в смысле зародышевой железы, нам в отдельных случаях попадались соматические находки, которые указывают на грубые полигландулярные расстройства (см. главу 5). Эти грубые находки составляют лишь незначительную часть и помимо того в психиатрическом отношении стоят на той границе, где более тонкая шизофреническая симптоматология переходит в простые дисгландулярные формы слабоумия и в состояние грубого отупения. Напротив, нам до сих пор не удалось у циркулярных установить такие соматические факты, которые можно поставить в аналогию с действиями кровяных желез. Мы могли лишь констатировать ясные взаимоотношения с общей экономией организма, прежде всего с весом тела и жировым обменом. Здесь следовательно, предпосылая гуморальную этиологию вообще, придется думать скорее о других факторах химизма крови, как, например, о больших железах внутренностей, а не думать в первую очередь о болезнях желез внутренней секреции в специальном смысле этого слова.
В этом отношении любопытно также, что известные до сих пор психические влияния отдельных кровяных желез вращаются преимущественно в психэстетической шкале, между тем как в диатетическом отношении они менее очевидны. Кастрация, например, уже при массовом эксперименте над домашними животными имеет не столько влияние на эйфорию, сколько ясное действие на психэстетическое состояние в смысле известного флегматического притупления темперамента. Душевная жизнь евнухоидов находится в тесной аналогии с известными шизоидными группами. В равной степени грубые выпадения функций щитовидной железы у человека при кретинизме и микседеме влекут за собой психэстетическую тупость. Напротив того, чрезмерная продукция щитовидной железы при базедовой болезни создает эксквизитно-гиперэстетическую нервозность, и настроения при половом созревании, которые сопровождаются усиленным функционированием половой железы, выражаются в типичных аффектах: пафос, сентиментальность с
[202]
их альтернативным и эксцентрическим характером соответствуют качественно известным пропорциям шизотимиков.
Хотя и существуют взаимоотношения между более узкой эндокринной системой и диатетическими аффектами (инволюционная меланхолия, психозы при базедовой болезни), но они менее ясны, и установить эту непосредственную связь труднее, потому что более острые психэстетические перемещения вторично сопровождаются интенсивными ощущениями удовольствия и неудовольствия.
Во всяком случае мы легко можем себе представить, что темперамент человека, безотносительно к состоянию его мозга, зависит от двух химических гормонных групп, из которых одна стоит в связи с диатетической, другая — с психэстетической шкалой аффектов, или, лучше сказать, одна сочетается с циклотимическим типом, другая — с шизотимическим. У среднего человека, можно полагать, что обе эти группы гормонов смешаны, и соотношения между ними изменчивы, в то время как типичные циклотимики и шизотимики с односторонним усилением одной гормональной группы могут возникать или благодаря отдельным наследственным вариантам, или благодаря последовательному культивированию их среди определенных семей.
Не следует при современном положении наших знаний придавать большого значения всем этим теоретическим соображениям. Необходимо и полезно только точно продумать все эти сложные точки зрения и возникающие при этом мысли применить предварительно на практике, считаясь с возможностью отказаться от этого в каждый данный момент. Ведь у каждого исследователя создается в конце концов какое-нибудь смелое представление о связи вещей, и тот кто как чистый эмпирик хочет избегнуть глубоких размышлений, впадает в самую мрачную мифологию мозга, что к сожалению имело место в прошлые десятилетия. Поэтому мы должны тщательно себя предохранять от всякой односторонности и от всяких догматов, и в нашем мышлении мы оставим место для церебральных каузальных моментов в отношении темпераментов и строения тела, хотя гуморальная точка зрения при современном состоянии знаний больше всего приемлема.
Большее значение, чем теория, имеет установление непосредственных эмпирических результатов наших исследований, из которых некоторые, наиболее важные, мы еще раз объединим в следующей таблице (см. табл. XXIII).
Темпераменты таким образом разделяются на две большие конституциональные группы шизотимиков и циклотимиков. Внутри обеих главных групп происходит дальнейшее разделение в зависимости от того, направлен ли циклотимический темперамент больше к полюсу веселого или печального, а шизотимический — к полюсу раздражительного или холодного. Множество индивидуальных оттенков темперамента объясняется уже диатетической и психэстетической пропорцией, т.е. из того отношения, при котором в пределах того же типа темперамента полярные противоположности перемещаются, наслаиваются друг на друга и сменяют друг друга. Кроме пропорций индивидуального темперамента нас интересуют его наслоения (Legierungen), т.е. те оттенки, которые приобретают значение господствующего типа темперамента в ходе наследственности благодаря элементам другого рода.
Это богатство оттенков еще увеличивается различиями психического темпа. Здесь мы имеем эмпирический факт, что веселые циклотимики в то же время и подвижны, а темпераменты с депрессивной окраской отличаются спокойной медлительностью. Нам уже давно из клинического опыта известна тесная зависимость между веселым возбуждением, вихрем идей и психомоторной легкостью в маниакальной картине — и между депрессией, задержкой мышления и воли в ме-
Таблица XXIII
Темпераменты
Циклотимики
Шизотимики
Психэстезия и настроение
Диатетическая пропорция: между повышенным (весел) и депрессивным (печален)
Психэстетическая пропорция: между гиперэстетическим (раздражительный) и анэстетическим (холодный)
Психический темп
Колеблющаяся кривая темперамента: между подвижным и флегматичным
Прыгающая кривая темперамента: между порывистостью и тягучестью, альтернативное мышление и чувствования
Психомоторная сфера
Адекватна раздражению, закруглена, естественна, мягка
Часто неадекватна раздражению, задержка, параличность, деревянность
Родственный тип строения тела
Пикнический
Астенический, атлетический, диспластический и их комбинации
ланхолическом симптомокомплексе. У здоровых циклотимических темпераментов известное настроение связано с определенным психическим темпом, причем веселость и подвижность сочетаются с гипоманиакальным типом темперамента, тенденция к депрессиям и медлительность — с мрачным типом темперамента. Циклотимные средние состояния между обоими крайними полюсами мы вместе с Блейером называем синтонными темпераментами.
Напротив, у шизотимиков нельзя установить такие же стойкие взаимоотношения между психэстезией и специальным психическим ритмом: у нежных гиперэстетиков мы находим удивительную тягучесть в чувствованиях и желаниях и у совершенно равнодушных — порывистость. Следовательно нам приходится встречать все 4 комбинации — как чувствительную, так и холодную тягучесть, порывистую сентиментальность и капризное равнодушие.
Мы уже подробно говорили об отдельных диференцировках шизотимических темпераментов. Гиперэстетические качества обнаруживаются главным образом как болезненная уязвимость, как тонкое чувство в отношении к природе и искусству, как такт и вкус в личном стиле, как мечтательная нежность по отношению к определенным лицам, как чрезмерная чувствительность и ранимость повседневными трениями жизни, наконец, у более грубых типов, особенно у постпсихотиков и их эквивалентов, — как комплексная гневливость. Анэстетические качества шизотимиков обнаруживаются как резкая, активная холодность или как пассивная тупость, как сужение интересов отграниченными аутистическими зонами или как ничем непоколебимое равнодушие. Их порывистость сказывается то в невоздержанности, то в капризах; их настойчивость выражается характерологически в различных вариантах — в стальной энергии, своенравии, педантизме, фанатизме, систематической последовательности в мышлении и поступках.
[204]
Вариации диатетических темпераментов гораздо меньше, если оставить в стороне более сильные наслоения (кверулянтов, спорщиков, боязливых и сухих ипохондриков). Гипоманиакальный тип обнаруживает наряду с веселым еще и гневливое настроение. Он варьирует между быстро воспламеняющимся, горячим темпераментом, живой практичностью, суетливостью и солнечной веселостью.
Психомоторная сфера циклотимиков характеризуется то быстротой, то медлительностью, но (не касаясь тяжелых, болезненных задержек) всегда закругленностью и естественностью и адекватной импульсу формой мимики и телесных движений. Между тем у шизотимиков мы встречаем часто психомоторные особенности, прежде всего в смысле отсутствующей адекватной непосредственности между психическим раздражением и моторной реакцией в форме аристократической сдержанности или парализованного аффекта, или, наконец, временной задержки — деревянности и робости.
В своей комплексной установке жизни и в своей реакции на среду циклотимики дают главным образом людей с тенденцией раствориться в окружающей их действительности, людей открытых, общительных, добросердечных и непосредственных, независимо от того, являются ли они живыми и предприимчивыми, или созерцательными, спокойными и мрачными. Отсюда возникают повседневные типы энергичных практиков или веселых прожигателей жизни. Среди высокоодаренных мы встречаем в отношении художественного стиля типы спокойно описывающих реалистов и душевно сердечных юмористов; в отношении научного способа мышления — типы наглядно описывающих и ощупывающих эмпириков, а также умелых популяризаторов; и в практической жизни — типы доброжелательного опытного посредника, живого организатора крупного масштаба и смелого борца.
Установка жизни шизотимических темпераментов, напротив, склонна к аутизму, к замкнутости, к созданию отграниченной индивидуальной зоны, внутреннего, чуждого действительности мира принципов и грез, “я” в противоположность внешнему миру, к равнодушному или сентиментальному уединению от людей или к холодному пребыванию среди них без всякого контакта с ними. Среди таких людей мы находим множество дефективных типов, угрюмых чудаков, эгоистов, бездельников и преступников.
Среди социально полноценных типов мы находим тонко чувствующих мечтателей, далеких от мира идеалистов, нежных и холодных в одно и то же время аристократов формы. Мы находим их в искусстве и в поэзии как художников формы и чистого стиля, как уходящих от мира романтиков и сентиментальных идилликов, как трагических патетиков вплоть до яркого экспрессионизма и тенденциозного натурализма, наконец, как остроумных людей иронии и сарказма. В их научном способе мышления мы находим склонность к схоластическому формализму и философской рефлексии, мистически-метафизическому и точной системе. Наконец из типов, которые проникают в практическую жизнь, шизотимики дают энергичные, непреклонные, принципиальные и последовательные, властные натуры, моралистов, чистых идеалистов, фанатиков, деспотов и дипломатически гибких людей холодного расчета.
Мы объединяем эти подробно описанные в 14 главе специальные дарования в одной табл. XXIV так, как они по нашему мнению биологически связаны между собой; подчеркиваем однако, что таблица объединяет лишь полноценные социальные варианты и из них лишь самые важные, следовательно эта таблица охватывает в общем только часть всех темпераментов.
[205]
Таблица XXIV
Специальные дарования
Циклотимики
Шизотимики
Поэты
реалисты, юмористы
патетики, романтики, художники формы
Исследователи
наглядно описывающие эмпирики
люди точной логики, системы, метафизики
Вожди
смелые борцы, ловкие организаторы, умелые посредники
чистые идеалисты, деспоты и фанатики, люди холодного расчета
Мы кончили. Если мы иногда выставляли лишь предположения и не могли дать готового разрешения вопроса, то это объясняется обширностью проблемы, которая, не кончаясь, ведет в далекие глубины биологии и психологии. Наряду с прочными результатами нам иногда приходилось высказывать лишь предположения там, где материал оказывался недостаточным для окончательных выводов. Мы не имели намерения делать преждевременные заключения, но желали бы только приобрести соратников и дать стимулы для новых направлений мышления и исследования в отдельных затронутых нами науках. Благодаря такому коррегированию и работе призванных для этой цели исследователей могут быть достигнуты новые результаты не только в медицине и антропологии, но прежде всего в общей психологии и в известных эстетических, литературных и исторических вопросах. Если бы удалось таким путем естественнонаучное, биологическое мышление ввести в те области психической жизни, которые до сих пор были чужды ему, и, с другой стороны, если бы удалось расширить кругозор биологов в той сфере душевной жизни, которая до сих пор должна была казаться им слишком субъективной, колеблющейся и туманной, то этим можно было бы несколько спаять в одно целое наше современное мышление.
[206]