Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
3) Мерль За стеклом
прием – симультанизм
В 60-е гг. Сорбонне стали тесны ее старые стены — филологический факультет вырвал кусок из собственного тела и бросил его на пустыри Нантера. В 1964 г., в разгар строительства, новый факультет открыл студентам свои заляпанные краской двери. Действие романа охватывает один день — 22 марта 1968 г. Наряду с вымышленными персонажами представлены реальные лица — декан Граппен, асессор Боже, студенческий лидер Даниэль Кон-Бендит.
Шесть часов утра. Араб-рабочий Абделазиз слышит звон будильника и открывает глаза. Темень и ледяной холод. Порой он говорит себе: «Абделазиз, чего ты тут торчишь? Стройка, грязь, дождь, смертная тоска. Ты уверен, что не просчитался? Что лучше: солнце без жратвы или жратва и холод?»
Семь часов. Звенит будильник, и бедный студент Менестрель мгновенно вскакивает с кровати. Нечего валяться — идет решающий второй семестр. Умывшись и побоксировав с собственным отражением в зеркале, он неторопливо завтракает. Почему у него нет девочки? Другие ребята запросто приводят своих подружек в общагу. Бросив взгляд на развороченный котлован-стройку за окном, он садится за стол: нужно закончить латинский перевод и перечитать Жан-Жака к семинару. Слизняк Бушют, конечно же, еще дрыхнет.
Восемь часов. Давид Шульц — двадцать один год, студент второго курса отделения социологии, лидер анархистов — презрительно оглядывает свою тесную конуру. Они с Брижитт едва помещаются на узкой койке. С сексуальной сегрегацией удалось покончить, но даже девочки, которые спят с ребятами, не свободны по-настоящему. Вот и Брижитт поежилась, стоило ему повысить голос — боится, что соседки услышат. Он с отвращением смотрит на себя в зеркало — сразу видна откормленная ряшка маменькиного сынка. Почему эти дуры считают его красивым? А Брижитт с горечью думает, что все разговоры о равенстве ничего не означают.
Девять часов. Ассистент Дельмон мается у двери в кабинет заведующего отделением профессора Рансе. Нужно просить это ничтожество поддержать его кандидатуру на должность штатного преподавателя. Претендентов много, и Мари-Поль Лагардет, которая с улыбкой прохаживается по коридору, наверняка обскачет его, поскольку умеет льстить этому надутому индюку. Так и происходит.
Одиннадцать часов. Менестрель сидит в читалке и невидящими глазами смотрит в старофранцузский текст. Матушка отказалась выслать денег, а стипендию опять задерживают — ему грозит финансовая катастрофа. Правда, есть надежда получить место бэби-ситтера у двух маленьких избалованных головорезов. Справится ли он с ними? Очень хочется есть — но еще больше хочется, чтобы тебя полюбили. Тем временем Давид Шульц знакомится с алжирским пареньком-строителем. Абделазиз покрывает террасу гудроном. Юношей разделяет толстое стекло.
Тринадцать часов. Маленькая, худая, похожая на уличного мальчишку Дениз Фаржо сидит в студенческом кафе и внимательно слушает старшего товарища — коммуниста Жоме. Разговор идет о политике; но думает Дениз о другом. У Жоме красивое лицо. Правда, он уже жутко старый — лет двадцать пять, не меньше. Было бы здорово поехать с ним в Шотландию на летние каникулы. Жоме, завершив воспитательную беседу, забывает о Дениз: к ним подсаживается Жаклин Кавайон, и он лениво реагирует на ее откровенные заигрывания. Всему свое время: у него никогда не было недостатка в юных «прихожаночках».
Пятнадцать часов. Абделазиза и двух старых рабочих вызывает начальник. Строительство заканчивается, и рабочие места приходится сокращать. Начальник предпочел бы оставить молодого, но Абделазиз отказывается в пользу Моктара (А. должен САМ выбрать, кто уйдет). Второй алжирец бросается на юношу с ножом — Абделазизу с трудом удается отбить удар. Остается одна надежда — найти дружелюбного парня из читалки. Давид мгновенно находит молодому алжирцу комнату в общаге.
Шестнадцать часов. В профессорском клубе ассистент Дельмод слушает разглагольствования Рансе: необходимо подавлять анархические наклонности студентов, беспощадно исключать бунтарей и создавать университетскую полицию. Не выдержав, Дельмон бросается к выходу и едва не сбивает Рансе с ног. Жаклин Кавайон принимает «великое» решение — нужно стать такой, как другие девочки, Жоме или Менестрель? У Жоме слишком много забот. Она назначает Люсьену свидание в своей комнате.
Восемнадцать часов. Дениз Фаржо пытается написать реферат. Но лист после сорока минут работы остается белым. В голове стучит. одна мысль — как добиться любви Жоме?
Восемнадцать часов тридцать минут. В университетском кафетерии профессор Фременкур — либерал и умница — утешает Дельмона. Можно наплевать на инцидент с Рансе. Пусть научный руководитель пристроит своего ассистента прямо а Сорбонну. От мести одного университетского бонзы следует спасаться покровительством другого. А бунтарский жест будет способствовать карьере.
Девятнадцать часов тридцать минут. Студенты-радикалы захватывают башню, где располагается университетская администрация. Тем самым они желают выразить протест против равнодушного закона, репрессивной власти. Слушая пламенные речи, Давид Шульц думает о том, что Брижитт сейчас занимается с Абделазизом математикой — было решено помочь парню получить хотя бы начальное образование. Разумеется, Давид презирает буржуазные предрассудки и горой стоит за свободную любовь, но Брижитт прежде всего его девочка. Студентки не сводят глаз с прославленного Дани Кон-Бендита, а Дениз Фаржо, пользуясь случаем, теснее прижимается к Жоме. В это же время профессор Н. балансирует на грани жизни и смерти — сердечный приступ свалил его прямо в башне.
Двадцать два часа. В маленькой служебной квартирке на шестом этаже башни профессор Н. все еще борется за жизнь. Жаклин Кавайон лежит в постели и хочет умереть. Если Менестрель не придет, она съест все таблетки, тогда все они попляшут — и мать, и отец, и Менестрель. Менестрель же сам не знает, нужна ли ему сейчас эта девочка. У него куча проблем и зверски хочется есть. Место бэби-ситтера уплыло — чертова англичанка внезапно отчалила. Занять деньжат у Бушюта? Потом этого зануду из комнаты не выгонишь. Он входит к Жаклин и сразу замечает таблетки. Господи, только этого ему не хватало!.. Отчитав глупую девчонку, он видит приготовленные ею бутерброды и сглатывает слюну. Счастливая Жаклин смотрит, как он ест. Лед скованности постепенно тает — им обоим так не хватало любви!
Двадцать три часа тридцать минут. Давид Шульц разглядывает спящую Брижитт. Он сознает, что запутался в противоречиях: с одной стороны, упрекает свою девочку за косную идеологию и добропорядочную фригидность, а с другой — и мысли не допускает, что она может принадлежать другому. Нужно все-таки знать, какую мораль избрать для себя.
Один час сорок пять минут. Уставшие студенты освобождают захваченную башню. Асессор Боже докладывает декану Гралпену, что революция объявила перерыв на сон, Профессору Н. все же удается справиться с сердечным приступом. А Дениз Фаржо решается наконец пригласить Жоме на каникулы в Шотландию.
Анализ
И все же "За стеклом" не роман в традиционном смысле слова. Это
скорее беллетризованное описание студенческих волнений, действительно
происшедших 22 марта 1968 года на гуманитарном факультете Парижского
университета, размещенном в Нантере - городе-спутнике французской столицы.
В книге действуют и вполне реальные люди, имена которых еще недавно не
сходили с газетных полос, и персонажи вымышленные, однако же не менее
достоверные как социальные типы.
День, рассказ о котором составил объемистую книгу, трудно назвать
историческим. Но он оказался одним из первых, почти незаметных толчков перед
политическим землетрясением, неожиданно охватившим Францию, -- движением
мая--июня 1968 года. Начавшись с массовых выступлений студентов, которые
протестовали против полицейских репрессий и требовали реформы высшей школы,
это движение вылилось в общенародную забастовку, сопровождавшуюся почти
повсеместным занятием французскими рабочими и служащими предприятий и
учреждений. Движение привело к отставке правительства и в конечном счете --
президента Франции генерала де Голля. Оно вызвало глубокие сдвиги в
социально-экономических и политических условиях жизни французского народа.
Оно дало толчок цепной реакции студенческих волнений, которые прокатились в
1968--1970 годах едва ли не по пятидесяти странам. Во всех этих событиях
проявился острейший социально-политический кризис развитого капитализма
эпохи научно-технической революции. Они подтвердили правильность ориентации на революционный путь общественных преобразований,
показали глубочайшее прогрессивное, в конечном счете общечеловеческое
значение упорной и многолетней борьбы коммунистического движения против
буржуазного строя, за социализм, борьбы, которая оказалась необходимой
предпосылкой этих событий, хотя не все их участники это осознают.
Именно потому, что автор но ставил себе целью вынести студенческому движению ту или иную априорную оценку, а
пытался передать его дух, его настрой, противоречивый и парадоксальный,
роман "За стеклом" дает больше для понимания этого феномена, чем многие
сугубо научные исследования.
Но почему все началось с Нантера? Почему именно студенты? (Так, между
прочим, называлась одна из книг о майских событиях во Франции.)
Ответить на этот вопрос невозможно, не выяснив, какое воздействие
оказывают на студенчество изменения, происходящие в развитом
капиталистическом обществе. Главное здесь заключается в небывало
возрастающем экономическом и общественном значении
интеллектуального фактора, фактора научных и технических знаний, в растущей
эффективности капиталовложений в образование, в невозможности даже для самой
развитой страны идти в ногу с веком без расширенного воспроизводства
специалистов. Студенческий муравейник, в который вводит нас Мерль и где
читатель в первый момент даже теряется-- как он растерялся бы, неожиданно
попав во время перемены в холл любого университета, -- знамение времени.
Из книги Мерля мы узнаем, что только что построенный Нантерский
факультет становится мал: предназначенный для 10 тысяч студентов, он уже
вынужден приютить 12 тысяч. Один из героев романа, профессор Фременкур, в
котором угадываются некоторые черты автора (ведь Мерль в 1968 году тоже вел
курс английской литературы в том же Нантере), сетует: студентов на лекции
слишком много, лектор не может установить контакт со слушателями, он не
различает даже их лиц.
Естественным следствием роста потребностей общества в кадрах высшей
квалификации оказывается известная демократизация студенческой структуры.
Буржуазные слои сами по себе не в состоянии обеспечить расширенное
воспроизводство специалистов. Однако в многоликой толпе юношей и девушек,
населяющих роман Мерля, почти не видно детей рабочих. Автор не погрешил
против истины: накануне майских событий лишь 8 процентов французских
студентов были выходцами из рабочих семей.
Среди французского студенчества преобладают дети тех, кого многие
социологи объединяют расплывчатым понятием "средние слои". Не удивительно, что иные персонажи "За стеклом" испытывают
постоянные материальные трудности. Чувство голода, которое гложет прилежного
и способного Менестреля, сына состоятельной женщины, развеивает миф о чуть
ли не всеобщей "сладкой жизни" на Западе и свидетельствует о том, что
скаредность
осталась и по сей день характерной чертой французских буржуа.
Размежевание студенчества происходит и в политическом плане.
Верно, что правые, открыто буржуазные группировки пользуются в университете
куда меньшим влиянием, чем прежде. Но верно и то, что
студентам-революционерам приходится -- Мерль это наглядно показал -- вести
повседневную и нелегкую политическую борьбу со своими противниками. Вот
случаи, когда роман оказывается точнее социологического исследования.
На политических собраниях герои Мерля спорят по поводу реформы Фуше.
Речь идет о плане, выдвинутом в 1966 году тогдашним министром национального
образования. План предусматривал конкурсные экзамены при поступлении в
университет, перемещение студентов, не сдавших своевременно экзамены больше
чем за два курса, в университетские технологические институты -- нечто
среднее между вузом и техникумом, введение новых обязательных дисциплин на
гуманитарных факультетах (последние были главным объектом реформы),
ужесточение условий получения стипендии.
Одним словом, план должен был обеспечить столь желанную "селекцию" --
отбор студентов не при окончании университета, как раньше, а при поступлении
в университет и в процессе учебы. Но направленность реформы Фуше на узкую
специализацию студентов, что в конечном счете противоречило потребностям
современного производства, нежелание
учитывать предложения самих студентов это вызвало резкое сопротивление со стороны как
студентов, так и преподавателей.
!!!!!!! Мерль как художник философствующего склада склонен к символике --
неявной, подспудной, но тем более значимой. Выражаясь его же словами:
"Решительно, символы играли важную роль во всей этой истории". Главным
символом автор избирает застекленную коробку факультетского здания (отсюда и
заголовок): то ли гигантский аквариум, то ли теплица, где осуществляется
прямо-таки конвейерное производство специалистов. Чтобы производственный
процесс шел бесперебойно, он проводится в искусственной, выключенной из мира
среде. Удастся ли персонажам
романа разбить окружающее их стекло? Этот вопрос молчаливо и ненавязчиво
ставит Робер Мерль.
Символика Мерля заставляет вспомнить остроумную и жуткую утопию Олдоса
Хаксли "Прекрасный новый мир" о людях XXVI века, которые зачаты и выращены в
лабораторных колбах. Ибо у Мерля дело не ограничивается стеклянными стенами:
каждый обитатель нантерского аквариума как бы замкнут в невидимую, но
непроницаемую оболочку. Скопленность только усиливает разобщенность, потому
что социальные условия превращают индивидуалистичность устремлений в
эгоистичность.
Фременкура не слышно в зале еще и потому, что профессор вещает как бы в
пустоту: элемент дискуссии в лекции отсутствует, после лекции лишь немногие
успевают получить ответы на вопросы, система семинаров слабо развита во
Франции, да и ведут их не профессора, а рядовые преподаватели. Студенту
уделяется роль покорного и пассивного слушателя; на словах его призывают к
самостоятельному мышлению, а требуют духовного повиновения.
Авторитарность преподавания дискредитирует само знание и его носителя
-- профессора, превращает его в глазах студента в воплощение чуждого и даже
враждебного мира. Иному читателю, возможно, покажутся необоснованными такие
ощущения: ведь нравы французского университета, и в частности Нантера, как
видно из романа, довольно либеральны. Но замаскированность, неявность
авторитарности, как выяснилось в мае, не смягчает, а обостряет ответную
нетерпимость студентов, возможно, потому, что усиливает у них ощущение
собственной неполноценности. Атмосфера отчужденности, обидной для
доброжелательной к студентам профессуры, живо передана в романе Мерля, Стоит
ли удивляться, что его герои отвергают традиционные формы контроля знаний, и
прежде всего экзамены, поскольку они воплощают внешнюю, навязываемую сверху
дисциплину. Уже после 22 марта среди студентов Нантера, а затем и всего
Парижского университета распространилось движение за бойкот очередной
экзаменационной сессии. Формой "репрессии" -- подавления -- считают экзамены
и разнузданный Кон-Бендит, один из ультралевых студенческих лидеров, который
играет немаловажную роль в романе Мерля, и респектабельный Эпистемон
(псевдоним профессора Анзье, коллеги Мерля по Нантеру), автор книги "Идеи,
которые потрясли Францию". "Экзамен-сервильность, социальное продвижение,
иерархическое общество" -- гласил один из лозунгов, запечатленных майскими
бунтарями на стенах университета.
В этом доведенном до абсурда неприятии установившейся, пусть
бюрократизированной, традиции есть, однако же, рациональное, демократическое
зерно -- требование диалога, стремление к самовыражению. Не все это
понимают, но автор романа "За стеклом", умный и благожелательный
наблюдатель, понял. Прочтите размышления по поводу "Отелло" юной Дениз,
которая считает благородного мавра попросту болваном. Ее рассуждения,
возможно, напомнят об "остранении", о котором писал Виктор Шкловский, --
когда свежий, незамутненный взгляд подвергает переоценке сугубо условную
ритуальную ситуацию. Если не чувствовать себя скандализованным, легко
убедиться, насколько велики эвристические возможности непосредственного
восприятия, какие потенции скрыты в самостоятельном мышления учащегося,
насколько порочна система образования, оставляющая эти потенции втуне.
Мерль повествует о муках, которые испытывает Дельмон, корпя над никому
не нужной объемистой диссертацией, -- после того как ее прочтут два-три
оппонента, она будет мирно пылиться на библиотечной полке. Но этот тягостный
путь к докторской степени и по сей день является единственным. Можно понять
Дениз, которая заявляет: порочна не только структура высшего образования,
отравлено само его содержание.
Но в анализе причин этого максимализма есть одна опасность, одно
искушение, в которое впадает Мерль как последовательный "романист идей".
Одну идею перекидывают персонажи "За стеклом" друг другу, как мячик, один
комплекс кочует со страницы на страницу. Это -- "эдипов комплекс", эта идея
-- фрейдизм. Ища мотивы своих и чужих поступков, герои романа, можно
сказать, беспрерывно фрейдируют. Фрейдирует Менестрель, удрученный
материнским гнетом, фрейдируют либеральные профессора, рассуждающие о корнях
студенческого движения, фрейдирует скромный трудяга Дельмон, находящийся в
рабской зависимости от своего шефа, фрейдирует и великолепный Фременкур в
лекции о "Гамлете", объясняя поступки принца Датского сексуальной ревностью
к матери -- королеве. В этом -- ирония автора, который подшучивает, как мы
видим, и над собой, и над своими героями, и, конечно, над прикованностью к
фрейдизму, которая характерна для столь многих исследователей студенческого
движения, как консерваторов, так и левых радикалов. Ведь в ироническом
ключе, рассчитанном на понимающего читателя, написана вся книга.
Саркастический прищур, вольтеровская улыбка автора дают ощущение дистанции,
подчеркивают стремление к объективности. Но замечает ли Мерль, что он сам
принимает неизменную, а потому комичную позу психоаналитика -- уже как
автор, а не как Фременкур, -- укладывая всех своих юных героев на
исповедальную кушетку и заставляя их обнаруживать в подсознании пресловутый
"эдипов" конфликт с родителями?
Верно, конечно, что резкое ускорение темпов развития во всех сферах
жизни -- характернейшая черта научно-технической революции -- усиливает
различия между поколениями, их образом жизни, их системами ценностей. Но
верно и то, что перехлестывающая поколения общность взглядов и идей от этого
не исчезает. Социологические исследования показали, что большинство
активистов студенческого движения вышло из семей либеральной интеллигенции,
где у детей и отцов -- наилучшие отношения.
Глубокие корни мая следует искать в области социальной, а не
психологической или сексуально-патологической. В одном документе, вышедшем
из стен бунтующей Сорбонны, студенты точнее сказали о себе: "Понятие
конфликта поколений должно исчезнуть -- это всего лишь маскировка борьбы за
власть".
Грандиозны юношеские планы -- в этом блаженном возрасте любой
головокружительный успех кажется достижимым, жизненный опыт еще не подрезал
крылья фантазии. Но грезы героев Мерля, если не считать разве его любимца
Менестреля, робки, пугливы и приземленны. Они вянут в казарменной обстановке
нантерской "общаги", которую даже рецензент респектабельно-буржуазного
"Фигаро литерер", в отличие от всех других газет довольно кисло -- noblesse
oblige! -- отозвавшийся о романе Мерля, назвал "бесчеловечной". Ощущение
холодности окружающего мира и собственной ненужности может сломать не одну
хрупкую натуру. Статистика свидетельствует: 3% молодых французов страдает
психическими болезнями, более 25% -- нервным перенапряжением, каждую неделю
кончает с собой школьник или студент.
В такой обстановке политический активизм или даже имитация его
оказывается для одних соломинкой, за которую хватается утопающий, для других
-- якорем спасения. Порожденное студенческим движением требование
самоуправления, ставшее в мае всеобщим, оказалось формой самоутверждения, а
"контестация", иначе говоря, оспаривание авторитета университетского
начальства, предстала как вызов Власти вообще. Не случайно за выпадами в
адрес профессоров в мае последовали непочтительные возгласы в адрес
президента де Голля.
Изображенная в романе картина повседневных сторон жизни французского
университета выявляет тонкий расчет автора, который описал не эвфорию
майских событий, а обычный, как тогда казалось, день до их начала.
Будничность обстановки, массовое одиночество студентов, олимпийская
снисходительность профессоров, мелкие житейские заботы -- все это лишь
оттеняет напряженность, конфликтность ситуаций, лишь усиливает предощущение
надвигающейся грозы.
Тенденция к демократизации высшего образования -- сама по себе
бесспорно прогрессивная -- в условиях порочной социальной системы
оборачивается для самих студентов потерей былой привилегированности, утратой
автоматизма проникновения в общественную элиту.
Что ждет героев Мерля и их товарищей? В лучшем случае -- место
преподавателя в лицее, средненькая административная должность в какой-нибудь
фирме или же чиновничья рутина в государственном учреждении. Квартира,
машина, современный, ставший уже традиционным набор вещей, нужных и
ненужных, не скрасят серой повседневности, а, наоборот, усугубят твое
превращение в такую же Вещь, в винтик этой отлаженной, но бесчеловечной
машины. Винтик, который в случае твоего несогласия заменит другой такой же
стандартный винтик, отштампованный в Нантере или на ему подобной "фабрике
умов". Высшее образование, таким образом, -- девальвирующаяся валюта,
которая отнюдь не всегда обеспечивает лучшую работу, но зато всегда -- более
высокие требования к работнику все на тех же подчиненных ролях. Перспектива
быстрого продвижения -- это почти полная монополия питомцев
привилегированных "больших школ" (об одной из них, Высшей административной
школе, мельком упоминает Мерль). Выпускник университета может сделать
карьеру разве что с помощью родственных связей. Но так ли уж она
привлекательна? Ведь буржуа в сорок лет -- это мертвец, заметил один из
интеллектуальных кумиров французского студенчества.
Не удивительно, что такое будущее отталкивает одного из героев Мерля --
Давида Шульца, сына крупного врача, который по своему рождению принадлежит к
социальной верхушке. Но отталкивает еще и потому, что даже сильных мира сего
-- кто об этом знает лучше социолога, изучающего "массовое общество"? --
несет по течению, и выплыть у них еще меньше шансов, чем у других.
Манипулируемый манипулятор -- вот суть блестящей карьеры.
В начале майских событий в Бурбонском дворце на заседании палаты
депутатов произошел любопытный диалог. Лидер Федерации левых сил Миттеран
(теперь он возглавляет социалистическую партию Франции) подверг критике
"общество потребления, которое пожирает своих детей". В унисон с оппозицией
неожиданно выступил деголлевец, бывший министр Пизани: "Когда я оказываюсь
наедине со своим сыном-студентом, мне приходится либо молчать, либо лгать,
потому что я не всегда нахожу ответ на его вопросы". Шум на скамьях
правительственного большинства. Не знамение ли времени?
Столь часто поминаемый ныне Герберт Маркузе, предпринявший острую
критику современных форм капиталистической манипуляции, которая порождает
конформистского, "одномерного человека" (название его книги), приходил,
однако, в этой книге к обескураживающему выводу: внутри индустриального
общества нет никакой надежды на сопротивление, все его слои прочно
интегрированы в систему. Бунтующие студенты, бывшие в своей
антикапиталистической критике маркузианцами, сами того не подозревая
(французский перевод книги Маркузе появился только в мае 1968 года), своими
действиями опровергли его утешительный для капитализма прогноз. Ибо майское
движение убедительно показало, что пресловутая "одномерность" -- иллюзия,
что казавшееся столь прочным здание всеобщей социальной и идеологической
интеграции -- всего лишь воздушный замок, что не только периферия, но и
жизненные нервные центры капиталистического общества таят в себе критический
заряд высокого напряжения. Бунт рабов в трюме буржуазного корабля -- дело
привычное, но искры мятежа залетают сегодня и в кают-компанию. Впрочем, это
можно было заметить еще в 1964 году, когда взбунтовались студенты Беркли,
одного из американских университетов высшей лиги. Между прочим, в 1968 году
и "большие школы" не миновало студенческое движение. Говорят, что учащиеся
там будущие представители политической и экономической элиты страны,
приверженцы левокатолической доктрины, дали обет: добиваться глубоких
общественных преобразований, справедливого и разумного строя.
Тема, за которую взялся Мерль, есть, следовательно, отражение сдвигов в
положении и самосознании интеллигенции в современном капиталистическом мире.
В нантерской вспышке и в майском пожаре мы видим и ностальгию по былой
исключительности, и интеллектуальный протест против стандартизации
умственного труда, против самого явления массового духовного производства, и
острое ощущение несовместимости Человека и его Сознания с безликим,
бесчеловечным обществом. События последних лет на Западе подтверждают, что
умонастроения современной интеллигенции -- это лакмусовая бумажка социальной
напряженности. Если ограничивать характеристику сложного социального
феномена одним лишь словом "прослойка", можно забыть о революционных
потенциях интеллигенции, проистекающих из самой сути ее творческого труда, о
том, что именно она "всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее
отражает и выражает развитие классовых интересов и политических группировок
во всем обществе" (Ленин).
Майское движение об этом напомнило, поскольку участие в нем
интеллигенции оказалось одной из наиболее примечательных его черт. В занятие
предприятий небывало активно включились инженеры и техники, ранее обычно
поддерживавшие администрацию. К всеобщей забастовке примкнул цвет
научно-технической интеллигенции, сосредоточенный в Национальном совете
научных исследований (своеобразный сплав министерства науки и Академии
наук). Огромное новое здание радио и телевидения было занято сотрудниками,
которые вели передачи по своему разумению, без правительственного контроля
-- позже они поплатились за это особенно жестокими полицейскими репрессиями.
Бессрочную забастовку объявили актеры театра и кино. В знак солидарности с
бастующими прекратил работу фестиваль в Каине: просмотры фильмов уступили
место заседаниям новоявленного якобинского клуба. "Бросают вызов все", --
подвел в своей книге итог майским событиям известный буржуазный журналист
Ферньо.
Но интеллигенция далеко не едина. Из романа мы узнаем, что декан
Нантера Граппен решил разделаться с бунтарями -- это исторический факт --
при помощи полиции. Мерль, однако, не пишет, что в ночь с 22 на 23 марта
полиция прибыла через какой-нибудь час после того, как студенты разошлись.
Не будь этого опоздания, общенациональный кризис разразился бы, возможно, на
полтора месяца раньше. Профессор Граппен считал себя левым и действительно
сидел в тюрьме при нацистах. Но обращение к полиции бесповоротно бросило ею
в лагерь буржуазной реакции, на сторону тех правых газет, которые писали:
"Студенты, эти сосунки? Им место скорее в исправительном доме, чем в
университете" ("Фигаро", 4 мая 1968 года).
И во Франции, и в других капиталистических странах с яростными
нападками на мятежных студентов обрушились корифеи официальной,
охранительной идеологии. Пример -- пресловутый американский антикоммунист
Бжезинский, выступивший с теорией "исторического несоответствия", по которой
бунтовщики из Беркли и Сорбонны сравнивались с луддитами -- разрушителями
машин. В книге "За стеклом" выведен злобный профессор Рансе, самовлюбленный
тупица, сделавший ученую карьеру пролаза. Рансе потому и ненавидит
студентов, что дрожит за высиженные привилегии. Персонаж хотя и вымышленный,
но достоверный. "Дикие крики озлобленья" Бжезинского, Рансе и им подобных
наводят на мысль о неосмотрительности предвзято негативных оценок
студенческого движения.
Однако консервативные критики составляют меньшинство. По подсчетам
наблюдателей, в мае 1968 года к бунтующим студентам присоединились треть
профессоров и две трети преподавателей Парижского университета. В начале
мая, когда смутьянов попытались предать дисциплинарному суду, четыре
профессора Нантера-- Рикер, впоследствии сменивший Граппена на посту декана,
Лефевр (имя его упоминается в романе), Турен и Мишо заявили, что берут на
себя функции их защитников. Публицист Жан-Раймон Турну, написавший хронику
событий, цитирует драматический телефонный диалог, происшедший 11 мая между
профессором социологии Туреном и министром национального образования
Пейрефиттом, которые когда-то вместе учились в Эколь нормаль. Турен: "Умоляю
тебя. Дай твоей полиции приказ уйти из университета. Иначе скоро будут
десятки убитых". -- Пейрефитт: "Это не моя полиция. Это полиция Республики,
и она не будет стрелять". -- Турен: "Ну что ж! Мне, увы, больше нечего
сказать. Потечет кровь!"
Десятков убитых, к счастью, не было, а неблагодарные анархисты сочинили
на мотив "Карманьолы" непристойную "Граппеньолу", где досталось не только
декану, но и доброжелателям -- Лефевру и Турену.
Рансе словно в воду глядел, когда говорил: "Источник бунта в Нантере --
ассистенты". Он чует классовый конфликт, потому что эксплуатирует труд своих
подчиненных. Коллизия профессор Рансе -- ассистент Дельмон великолепно
иллюстрирует бурно развивающийся процесс социальной поляризации современной
западной интеллигенции. Франция не составляет исключения: с одной стороны,
"мандарины" (привившееся там словцо) -- создатели и монополисты большой
культуры, конструкторы идей, с другой -- их копировщики и распространители.
Младшие преподаватели -- те же пролетарии умственного труда. Не случайно их
профсоюз занял крайне левые позиции во время майских событий.
Но было бы упрощением сводить причины раскола интеллигенции к
экономическому расслоению. Известно, что на естественных факультетах
студенческое движение возглавили молодые профессора и ассистенты. На этот
раз приверженность современной науке и технике способствовала занятию
передовых политических позиций.
Однако у студенчества как "прединтеллигенции" есть не только свои
проблемы, но и свои особенности видения, мироощущения. Разные персонажи
Мерля повторяют одну и ту же мысль: они ждут, когда начнут жить. Это
ощущение ожидания -- следовательно, неуверенности и бездействия, хотя бы с
перспективой на что-то, -- довольно точно отражает двойственность в
положении современных студентов. Духовно и физически они вполне развиты,
созрели раньше, чем предшествующее поколение, полны энергии -- ее у них даже
избыток, как видно из романа. А между тем им только предстоит занять свое
место в обществе, их молчаливо признают социально незрелыми -- уже не дети,
но еще не взрослые. Эта неопределенность и неуверенность вызывает протест
тем более сильный, что он умножается на возрастную эмоциональную
возбудимость, впрочем быстро проходящую, и на остроту окружающих проблем.
Последние множители, между прочим, объясняют, почему грянул гром среди
ясного, казалось, неба, почему так неожиданно молчаливое, скептическое,
холодное поколение (такими эпитетами награждали социологи студентов всего за
год-два до майских событий) обернулось поколением бунтующим.
Но тревожащее состояние невключенности в жизнь характерно тем, что не
отягощено повседневностью, во всяком случае в такой степени, как у взрослых.
У молодежи менее ощутима взаимозависимость между экономическим положением и
политическими взглядами; не случайно выходцы из богатых буржуазных семей
нередко занимают ультралевые позиции. Материальные проблемы у студентов
отступают чаще всего на задний план: не надо заботиться о семье,
беспокоиться о карьере, не надо придавать большого значения отношениям с
начальством, они не обременены предписанными ролями в сложной иерархической
системе современного капитализма (по выражению английского социолога Тома
Нейрна, студент -- это "неинкорпорированный интеллектуал"), их сознание
свободно для восприятия мировых проблем. Это хорошо и плохо. Хорошо, потому
что выявляет у них с особой силой характерную черту интеллигенции как
общественного чувствилища. Эта черта -- сопричастность всему человечеству,
всем "униженным и оскорбленным". Возрастная незамутненность идеалов,
неприятие оппортунизма и ханжества, ничем не сдерживаемая острая реакция на
общественную несправедливость, желание выяснить ее причины, готовность
бороться с ней -- вот социально обусловленные качества современной
студенческой молодежи Запада; они, между прочим, объясняют тягу на
гуманитарные факультеты, перехлестывающую потребности общества. Плохо --
потому, что юношеский максимализм придает протесту абстрактность, а
программе -- нереальность. Молодежь доведена до предела напряжения, пишет
другой социолог, Дж. К. Браун, "ввиду разрыва между своими экспектациями
(ожиданиями) и действительностью". Что же, тем хуже для действительности --
надо претворить в жизнь ожидания, и немедленно!
И здесь мы прикоснулись к краеугольному камню программы студенческого
движения -- тотальности вызова, тотальности протеста. Если отрицать, так все
общество, во всех его формах и аспектах, если что-то предпринимать, то не
меньше чем революцию во всех сферах жизни -- вот кредо героев Мерля. Нельзя
не признать, что бунтари точно определили каналы, по которым современный,
внешне демократический капитализм осуществляет, не прибегая к прямому
насилию, свою власть над массами. Эти каналы -- потребление и организация.
Стимулируя в человеке потребителя вещей, культуры, идеологии, капитализм
превращает принуждение, внешнее по отношению к индивиду, в ярмо внутреннее,
им самим неосознанно возлагаемое на себя каждый день и час. Участвуя во
всевозможных институтах и организациях буржуазной системы, индивид из
свободной личности превращается в некую совокупность ролей, от которых он не
в состоянии отказаться. Но вместо того чтобы сменить в этих двух каналах
мутную воду на чистую, бунтаря решили их перекрыть вообще. Они не учли, что
в буржуазном обществе широкие массы людей страдают от недостаточного -- а не
от излишнего -- потребления, что победить организованный капитализм
трудящиеся могут только при помощи оружия своей собственной организации.
Характерны лозунги студенческого мая в Париже: "Все существующие
понятия устарели и нуждаются в переосмыслении", "Священное -- вот враг!",
"Дерзнем!", "Все или ничего!". Их эмоциональность заражала, но их
максимализм лишал движение всякой перспективы и превращал программу в
беспрограммность.
Потому-то, когда бунтующие студенты заняли 13 мая Сорбонну, в ее
аудиториях начались дискуссии, хотя свободные и небезынтересные, но
бесконечные и бесплодные. Провозгласив крайние, а потому неясные и
недостижимые цели -- еще один, самый показательный лозунг мая: "Будьте
реалистами -- требуйте невозможного!" -- движение захлебнулось в порожденном
им потоке слов. Студенческий максимализм в немалой степени объясняет, почему
парижские бунтари объявили свое движение "культурной революцией" на манер
Китая, хотя позаимствовали там лишь название для передачи полноты отрицания,
отказавшись, к счастью, от трагической сути.
Максимализм движения и предрешил его судьбу, похожую на вспышку магния,
его быстрый распад. Ибо только меньшинство студентов приняло всерьез игру в
революцию или мысли о ней, тогда как целью большинства были лучшие условия
для учебы и работы. Но та же эмоциональная безоглядность содержит в себе
возможность рецидивов бурного мая 1968 года.
Можно остро критиковать несерьезность разговоров о революции, рискующих
дискредитировать ее, но, как сказал литератор-коммунист Андре Вюрмсер в
рецензии -- между прочим, теплой и одобрительной -- на роман "За стеклом":
"Без нетерпения изменить мир, пусть даже в одиночку, чем была бы История?"
Тотальность отрицания не могла не придать движению вызывающе
иррациональный характер. Общество претендует на разумность -- значит, долой
разум! Эта декларация по крайней мере последовательна; ведь герои Мерля на
каждом шагу ощущают, что рациональность общества является мнимой.
Свидетельство тому -- сам Факультет -- нелепый аквариум, заброшенный в этот
чуждый им мир, сама система их учебы, времяпрепровождения, жизни. К
современности они относят библейский вопрос: "Не обратил ли бог мудрость
мира сего в безумие?" И тут же находят ответ: "Погублю мудрость мудрецов и
разум разумных отвергну".
Оттого и появляется в романе Мерля странный грязный бородач,
разлегшийся на полу во время митинга, чтобы, как он важно заявляет,
засвидетельствовать, что человек не создан для прямостояния. Оттого и
нецензурный жаргон -- в переводе он еще несколько смягчен, иначе наша бумага
попросту не выдержала бы; оттого и эпатирующие надписи, намалеванные
студентами на стенах Сорбонны и Нантера, и баррикады, и покореженные
автомашины, и как последняя яркая деталь хеппенинга -- черный флаг на здании
театра "Одеон", оккупированном "Движением 22 марта", которое родилось в день
действия романа.
Вседозволенность (лозунг "Запрещено запрещать") логично выродилась в
сексуальный разгул, супрематический плевок в лицо буржуазному ханжеству и
разобщенности "массового общества". Вольные разговоры и поступки героев
романа будут, можно полагать, ошарашивать иных читателей, но, если их не
вразумит авторская ирония, стоит учесть: Мерль описывает реальную
действительность. Повод для первой вспышки в Нантере действительно был
усмотрен в барьерах между мужским и женским общежитием. А в майском
"фольклоре" тема секса заняла второе место после темы революции. Еще
лозунги: "Чем больше я занимаюсь революцией, тем больше мне хочется
заниматься любовью", "Мы не боимся ничего -- у нас есть пилюли". Во весь
голос кричали майские бунтари о том, что не принято обсуждать в приличном
обществе. В этих выкриках, помимо вызова традиционной морали, слышится и
наивное опровержение столь же наивной трактовки революции как акта аскетизма
и жертвенности, и эхо все той же попытки самоутверждения.
"По-моему, заниматься любовью надо, как воду пьешь", -- бравирует
Жаклин, которую в конце романа чувство личного одиночества едва не доводит
до самоубийства. Вряд ли Мерлю приходило в голову, что советскому читателю
фраза его героини напомнит пресловутую теорию "стакана воды", поветрие
которой затронуло нашу молодежь 20-х годов. Именно затронуло -- не больше.
Многие замечательные произведения того времени ("Налет" Л. Сейфуллиной,
"Исанка" В. Вересаева, "Дневник Кости Рябцева" Н. Огнева и другие)
подтвердят: были и у нас подобные же проблемы, которые, однако, не разрушили
духовной цельности нашей молодежи, достойно выдержавшей последующие тяжкие
испытания.
Именно поэтому в изображении французского студенческого движения важно
не перейти грань, которая отделяет политический роман от эротического. Хотя,
конечно, эта грань с разных позиций ощущается по-разному. "Спать или не
спать -- у них как быть или не быть", -- пишет о героях Мерля Вюрмсер. И все
же эти молодые люди не так уж порочны, если сами попадают в легкомысленно
разбросанные ими капканы добрых, теплых чувств, в ловушки верности,
ревности, любви. А в том, что читатель увидит это, -- бесспорная заслуга
Мерля.
Но от великого до смешного, как известно, один шаг. Застрельщики
"Движения 22 марта" воображали себя Самсонами, сотрясающими столпы
буржуазного храма, а в июне американские туристы ходили в захваченный
студентами "Одеон", как на стриптиз. Любопытным зрителям было не до
философии при виде столь красочного зрелища. А интеллектуальный Париж валом
валил на словопрения студенческих проблемных комиссий в Сорбонне, как на
выставки этнографических раритетов. Стремление юных героев Мерля избежать
"фольклора" оказалось тщетным. "Она въелась в тебя, эта буржуазия... Она все
втягивает в себя, даже движение протеста!"
Крупнейший социолог буржуазной Франции Раймон Арон, которому под
натиском майских бунтарей пришлось оставить кафедру в Сорбонне, решил
поквитаться с ними в своей книге "Бесподобная революция". Карнавал,
маскарад, сатурналии, исступление, клоунада -- вот далеко не полный набор
придуманных им саркастических характеристик, отголосок которых мы встречаем
и на страницах романа. Однако Мерль не собирается вслед за Раймоном Ароном
надевать на головы студентов дурацкие колпаки. Угол зрения Мерля верен:
важно и в несерьезном увидеть серьезное, увидеть реальные проблемы.
Всеотрицание, словесный максимализм, стихийность движения -- все это
способствовало выходу на авансцену ультралевых групп. Из романа читатель
узнает, что студенты Нантера сплотились вокруг анархистов, которые явились
ядром "Движения 22 марта". Удивляться этому не приходится. Современная
история свидетельствует, что любое крупное народное движение, в том числе и
революция, выносит на поверхность экстремистские группы, влияние которых,
однако, быстро сходит на нет. Так и во Франции на последний митинг,
созванный "Движением 22 марта" в конце июня, почти никто не явился. Вот
почему нельзя отождествлять студенческое движение, развивающееся в
разнообразных формах по сей день, с "Движением 22 марта" и подобными ему
левацкими группами.
Мерль довольно точно характеризует эти группки, остроумно высмеивает их
идеологию, пародирующую марксизм, издевается над их прямо-таки религиозным
почтением к "священным текстам", живописует их междоусобную грызню.
Объективен он и тогда, когда говорит о самой зловредной из этих группировок,
которая называет себя "марксистами-ленинцами" и которая рабски привержена
маоизму.
После июня эти "эмэлы" в поисках пополнения действительно отправились
на заводы, как это делает Симон, малоприятный персонаж из романа. Сегодня
известно, чем завершились эти поиски -- неоправданными столкновениями с
полицией, бессмысленными человеческими жертвами, уголовными преступлениями,
усилившими враждебность рабочих к экстремистам.
Очень достоверно выглядит в романе "За стеклом" главарь анархистов
Кон-Бендит, студент из Западной Германии, искавший в Нантере не знаний, а
громкой популярности, Мерль сумел нарисовать живой, красочный портрет
ловкого политического авантюриста, каких нередко выбрасывают на поверхность
стихийные движения.
Еще до майского кризиса Кон-Бендит нашумел тем, что публично оскорбил
министра Миссофа, прибывшего в Нантер на торжественное открытие спортивного
комплекса. (Впрочем, Мерль не упоминает о том, что сразу вслед за этим
Кон-Бендит принес Миссофу письменные извинения. В этом факте, между прочим,
отразился присущий Кон-Бендиту симбиоз крикливости и осторожности,
подмеченный Мерлем. Заметим, кстати, что во время майских событий
многомудрая лондонская "Таймс" характеризовала Кон-Бендита как "забавную
смесь реформиста и революционера".) Убедившись, что без наглости славы не
добьешься, Кон-Бендит в разгар политического кризиса, 11 мая, проник вместе
с делегацией университетских профсоюзов на переговоры с ничего не
подозревавшим ректором Сорбонны, за что тот получил головомойку от министра.
А через день, 13 мая, после триумфальной 800-тысячной демонстрации единства
Кон-Бендит в речи на массовом митинге допустил оскорбительные выражения в
адрес коммунистических руководителей. Скандальная известность, к которой он
так стремился, была ему обеспечена. Самый распространенный в стране
иллюстрированный еженедельник "Пари-матч" вышел с его портретом на обложке,
Жан-Поль Сартр взял у него интервью, а крупнейшие буржуазные издательства
ФРГ и Франции выпустили массовым тиражом его книгу, опус столь же
претенциозный, сколь и невежественный (достаточно сказать, что истинным
героем русской революции он объявляет... Махно). Звезда бульварной хроники
-- таков естественный финал карьеры Кон-Бендита.
"Левацкие" взгляды для него лишь броская упаковка, чтобы было легче
себя "продать" средствам массовой информации. Этими поисками саморекламы он
ничем не отличается от любого буржуазного политикана. В романе Мерля "За
стеклом" полицейский осведомитель Нунк с невольным восхищением взирает на
Кон-Бендита и его присных: "Во главе этих группок стоят "политики", ума и
решительности которых нельзя недооценивать". Именно потому, что комплимент
столь сомнительный, он звучит как пощечина.
Но нельзя ставить знак равенства между Кон-Бендитом и бунтующими
студентами. Мерль с обоснованной симпатией относится к одному из своих
героев, юному анархисту Давиду. Ибо тот при всех своих заблуждениях способен
думать, сомневаться, искать, и, возможно, как предощущает автор, в один
прекрасный день он опрокинет своих нынешних идолов. Как здесь не вспомнить
призыв Ленина к "исторической снисходительности" в отношении искренних
левых, его требование -- относиться "как можно терпеливее" к ошибкам
"кипящей, бурлящей, ищущей молодежи", стараться "исправлять их постепенно и
путем преимущественно убеждения, а не борьбы". Не стоит, следовательно,
смешивать болезнь "левизны" с больными: с первой необходимо бороться, тогда
как вторые нуждаются в заботливом лечении.
Главная беда Давида и ему подобных -- все то же тепличное стекло,
отделяющее их от внешнего мира. Название романа отражает самоограничение
автора -- университет и ничего более, но оно в свою очередь есть следствие
изолированности его героев. Чтобы дать читателю ее ощутить, Мерль ввел в
роман "с той стороны стекла" молодого рабочего-алжирца Абделазиза. Строго
говоря, для действия Абделазиз излишен -- он нужен лишь как своеобразный
экран, на который проецируются черты героев романа. Ибо для "сопереживающих"
студентов он воплощает сразу оба источника их "комплекса вины", оба слоя
угнетенных и эксплуатируемых -- рабочий класс и слаборазвитые страны.
С изумлением взирает на Абделазиза Давид. "Ты рабочий? -- вопрошает
возлюбленная Давида Брижитт, широко открыв глаза. -- Правда? Настоящий
рабочий?" Точно перед ними редкостное, экзотическое существо. Да,
действительно, и пролетариат, и "третий мир" для них экзотика, им они
сочувствуют, питают к ним почти восторженное почтение, но понимают ли они их
истинные проблемы? Давид и Брижитт обхаживают Абделазиза, лелеют его, как
любимое дитя. Брижитт с наслаждением предвкушает, как она будет проходить с
ним школьную программу (и из чувства симпатии к угнетенному готова сделать
его своим любовником), Давид находит для него комнату. А бедный алжирец
ошарашен свалившимися на него благами, а уж о такой прелести, как Брижитт, и
думать боится. Его мечты скромны, они несоизмеримы с теми мировыми
проблемами, над которыми ломает голову Давид. Просто Абделазиз и Давид
мыслят и чувствуют в разных плоскостях. Известно, между прочим, что в мае
обитатели нантерской "общаги" попытались сплотить ряды с такими, как
Абделазиз, алжирскими рабочими-эмигрантами, обитателями соседнего
бидонвилля. Однако студентов постигла полная неудача.
Сопоставление Давида и Абделазиза как нельзя лучше передает
бесплодность абстрактного революционаризма, тотального отрицания.
Образ Абделазиза выписан автором с большим сочувствием и пониманием его
личных проблем. Но замечает ли Мерль, что он впадает при этом в некую
патерналистскую снисходительность? Что, воплотив рабочий класс и "третий
мир" в своем Абделазизе, не типичном ни как рабочий -- он пришлый,
иммигрант, ни как алжирец -- он изгой, -- автор тем самым облегчил и снял
эти вполне реальные проблемы? Абделазиз вызывает симпатию своей мягкостью,
своим прямо-таки ручным характером, но много ли здесь общего с гневом и
отчаянием, накопившимися в душе отсталого, но пробудившегося "третьего
мира"?
Выражение солидарности с народом развивающихся стран, тяга к
самоотождествлению с революционерами "третьего мира" -- характерная черта
современных умонастроений левой интеллигенции и студенчества Запада. В этой
тяге и благородство протеста против насилия, и сочувствие борьбе слабого с
сильным, и ностальгия по мученичеству. Они тратят массу сил для выражения
поддержки борющемуся вьетнамскому народу, который для них достаточно туманен
и загадочен. Прочтите, как героиня романа Жозетт Лашо хочет пострадать за
Вьетнам -- для того чтобы жизнь ее обрела смысл. Социально-психологические
корни этой солидарности приходится искать, следовательно, внутри мятущейся
души западной интеллигенции. В самоотождествлении с "третьим миром"
доминирует болевое ощущение собственных проблем, восприятие современной
технической, рациональной цивилизации как тотально-репрессивной и
бесчеловечной, на фоне которой ее антипод -- "третий мир" -- воспринимается
как воплощение естественности и гуманности 1. Становится
понятным, почему анархистские группы снискали себе популярность прежде всего
безоговорочной поддержкой сражающегося Вьетнама, почему Че Гевара, герой и
мученик "третьего мира", стал знаменем бунтующих студентов. На гребне волны
солидарности студенчества с "третьим миром" возникла и мутная пена маоизма,
влияние которого на Западе, однако, несоизмеримо с шумихой вокруг него.
1 Эта тема подробно разобрана в интересной статье К. Г. Мяло
"Проблема "третьего мира" в левоэкстремистском сознании" ("Вопросы
философии", 1972, No 1).
В такой солидарности с угнетенными присутствует аспект встревоженной
совести, и все же это аспект "видения через себя", видения ограниченного, в
конечном счете абстрактного и эгоистического. Именно так рассматривала
студенческая масса, о которой повествует Мерль, свой, французский рабочий
класс. Даниель Торонто, обуреваемая острым чувством одиночества, размышляет:
"Кто из нас познакомился... хотя бы с одним из 40000 нантерских рабочих?" Во
время майских событий обитатели "общаги" попытались восполнить и этот
пробел. Но вот что пишет симпатизирующий им Эпистемон: "Я много раз слышал
злополучный лозунг "научить рабочих азбуке". Студенты отказываются принимать
традиционную университетскую культуру, и в то же время они готовы принести
ее "несчастным пролетариям, которые не обладают никакой культурой".
Культура, которую дает физический труд, владение технической специальностью,
ответственность перед семьей, товарищами по профессии, профсоюзом,
длительные контакты с собратьями по труду -- обо всей этой культуре студенты
и не подозревают". Не удивительно, что рабочие отвергли тон снисходительной
благотворительности, только усиливавший некоммуникабельность, о которой
столько сейчас говорят.
Но если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Во время
бурного мая бунтовщики из университетов решили сами проникнуть на бастующие
заводы. Однако при всем благожелательном отношении к ним рабочие не открыли
им ворот. "Почему?" -- недоуменно спросила одна студентка рабочего завода
"Рено". "Вы будете все ломать, а расплачиваться потом придется нам", --
ответил тот. Из романа Мерля читатель лишний раз узнает, что "леваки"
считают экономическую борьбу рабочего класса оппортунистической, утверждают,
что пролетариат заражен мелкобуржуазной идеологией и изменяет своему
революционному призванию. Они хотели бы втиснуть рабочий класс в прокрустово
ложе своих абстрактных революционаристских схем и негодуют, когда тот
отказывается играть предписываемую ему роль. Они хотят, чтобы рабочий
вдохновлялся одними лишь идеальными мотивами, а тот живет в реальном мире со
своими вполне земными заботами. Именно поэтому передовые рабочие
воспринимают экономические требования не просто как борьбу за "бифштекс", а
как путь втягивания всего класса в движение за коренное преобразование
общества; не случайно экономическая борьба все чаще обретает политический
характер. "Леваки" направлялись в мае на заводы под флагом собственного
революционного первородства. А ведь за спиной рабочих был долгий путь
непрерывной и тяжелой классовой борьбы. Именно рабочие впервые применили
такую форму борьбы, как занятие заводов, хотя "леваки" и здесь претендовали
на приоритет. Жан-Поль Сартр, принявший на себя мало приличествующую ему
роль идеолога "леваков", назвал майское выступление студентов "детонатором".
В ответ генеральный секретарь Французской компартии Вальдек Роше остроумно
заметил, что говорить о "детонаторе" -- значит "согласиться с тем, что в
рабочем классе накоплен запас горючих веществ". У иронического Мерля
коммунист Жоме размышляет про себя: "Попробовали бы рабочие заикнуться об
оккупации административных помещений у себя на заводе! Вот это было бы
серьезно! Где танки? Ко мне, Жюль Мок!" Конечно, Жоме мог и не предвидеть,
что правительство в сложившихся позже условиях не рискнет изгонять рабочих с
заводов силой. Но Жоме прав в следующей своей фразе -- Мерль, как
объективный писатель, не мог ее не написать: "Когда бесятся эти барчуки, им
разбитую посуду прощают". Ибо единственный раз, когда полиция стреляла во
время майско-июньских событий, она стреляла в рабочих. Именно рабочие своей
борьбой придали движению подлинно общенародный характер, именно вступление в
борьбу рабочей, коммунистической партии вызвало настоящую тревогу у
руководителей Пятой республики.
Решив разбить стекло, отделявшее их от внешнего мира, студенты пошли
напролом и -- порезались об осколки. Отравленные предубеждением к
организации, они не захотели признать, что только партия, соединяющая столь
желанное для них понимание общественных процессов с принадлежностью к
революционному классу, может вывести их из-за стекла в реальную жизнь. В
романе "леваки" затыкают рот Жоме. Точно так же было на самом деле. 25
апреля перед нантерскими студентами попытался выступить член ЦК компартии
Жюкен, специалист по проблемам университета. Ему не дали говорить. Тем не
менее 13 мая тот же Жюкен написал в "Юманите" о бунтующей студенческой
молодежи: "Мы должны не поучать ее как догматические родители, а просто
помочь ей найти свой путь".
Потому-то коммунисты поддержали и поддерживают студенческую массу, хотя
ее позиции не всегда и не во всем совпадают с пролетарскими -- она нередко
ведет борьбу не на том фронте, на котором следует. Потому-то и тянутся к
коммунисту Жоме мятущиеся герои романа, что он внушает столь нужное им
чувство уверенности, порождаемое могучей партией, которая стоит за ним. Да и
его холодная деловитость в личных отношениях, которая, вероятно, покоробит
читателя, определяется, видимо, незыблемой иерархией ценностей: партия,
политическая работа для него на первом месте, все остальное попросту не
заслуживает эмоциональной отдачи.
Правда, некоторые персонажи иронизируют над Жоме -- над его
основательностью, дидактичность", готовностью подчиняться партийной
дисциплине. Но более всего их раздражает его благоразумие. После мая -- июня
"леваки" не могли простить компартии отказа снять предохранительный клапан с
революционного котла. Но пойти на восстание, когда большинство народа было
против этого, означало бы изолировать авангард рабочего класса, означало бы
кинуться в опасную авантюру, последствия которой могли бы быть пагубными.
Так объяснил позицию своей партии Рено Андрие, главный редактор "Юманите".
Ж.-Р. Турну, который в своей книге подробно рассказывает, насколько серьезно
готовилась буржуазия применить все средства для подавления возможной
революции, делает вывод: компартия могла бы взять власть, но не смогла бы
удержать ее.
Результаты студенческого голосования 22 марта, приводимые Мерлем, --
142 за занятие факультета, 2 против при 3 воздержавшихся -- исторически
точны. В Нантере коммунисты были слабее, чем в других местах, -- они не
успели развернуть политическую работу на новом факультете, да и мало кто мог
предполагать, что студенческое движение приобретет такое значение.
Образовался вакуум, который и заполнили "леваки". Но с той поры прошло
время, и компартия укрепила свои позиции в университете, в том числе и в
Нантере. Ибо она дает "толпе одиноких" то драгоценное чувство локтя, которым
так дорожит Дениз. В мае 1968 года Кон-Бендит заявил: "Лозунги партии не
производят больше впечатления на молодежь". Однако в 1969 году на
президентских выборах, принесших победу Помпиду, кандидат коммунистов Жак
Дюкло получил более 21% голосов, кандидат "леваков" студент-троцкист Кривин
-- всего 1%. На состоявшемся в 1970 году XIX съезде Французской компартии
было объявлено, что юноши и девушки моложе 25 лет составляют четверть новых
членов партии. История, таким образом, внесла свои поправки в роман.
Ну а что же сейчас делается "за стеклом"? Новый закон об
университетской реформе, выработанный не без учета студенческих дискуссий,
решил некоторые наболевшие проблемы: исключил ненавистную "селекцию", дал
вузам известную автономию, выделил дополнительные средства на высшее
образование. Студенческое движение попритихло. Но списывать его в архив нет
оснований. Ведь модернизация буржуазного университета, хотят этого
реформаторы или нет, в конечном счете расчищает путь для его втягивания а
классовую борьбу.
Стекло -- материал хрупкий. Через полтора месяца после дня действия
романа стекло нантерского "аквариума" разлетелось вдребезги под напором
реальной жизни. Силы, которые получили в мае боевое крещение, продолжают
развиваться -- не только во Франции, но и в других странах Запада. Майские и
последующие события показали, что современный капитализм не застрахован от
острых и неожиданных политических кризисов. И мы еще услышим о героях Робера
Мерля.
Е. Амбарцумов
Замысел этого романа не датируется майским кризисом, он возник раньше.
Еще в ноябре 1967 года, то есть за несколько месяцев до баррикад, я
поделился с моими студентами планом этой книги и попросил помочь мне -- я
хотел узнать их поглубже. Речь шла о том, чтобы каждый рассказал о себе,
ничего не приукрашивая и ничего не утаивая. Поначалу они соглашались
неохотно, но, по мере того как распространялся слух, что эти беседы
"занятны", увлекались все больше. Я тогда отметил не без некоторой
внутренней иронии, что профессору, чтобы быть "занятным", даже незачем
открывать рот -- достаточно уметь слушать. Впрочем, я нисколько не ставлю
себе это в заслугу. Я ждал от студентов откровенности, она превзошла все,
что я мог вообразить. Осмелюсь даже сказать, что временами я просто не знал,
куда деваться.
Вероятно, я мог бы обойтись и без их интервью, поскольку, проведя свыше
сорока лет в университете, я знал все тайны этого двора. Но хотя я и всегда
общался со своими учениками, мне подумалось, что представляется подходящий
случай пройти "курс повышения квалификации", умножив эти контакты. Благодаря
им я добился, несмотря на мой возраст, -- как бы это выразиться? -- ну,
скажем, известной степени сближения, во всяком случае на уровне идей и
языка. Более того, временами у меня даже возникало бодрящее ощущение, что я
-- один из них. Но я готов признать, что это была иллюзия. Или, возможно,
некое раздвоение личности, небесполезное для моего замысла.
Майские события пролили новый свет на мою затею, не изменив ее
существа. Я собирался описать будничную жизнь студентов Нантера, а эта
жизнь, разумеется, так и осталась будничной для большинства из них даже
тогда, когда движение протеста самой активной части приобрело характер
драматический. Вот почему после долгих размышлений я избрал в качестве
объекта повествования один день -- 22 марта 1968 года. Для двенадцати тысяч
нантерских студентов в этих сутках не было ничего из ряда вон выходящего.
Они прожили этот день, как обычный день конца утомительного второго
триместра. Однако для ста сорока из них день 22 марта увенчался оккупацией
административной башни и зала Ученого совета.
Я отлично сознаю, что 22 марта, которое в тот момент представлялось
всего лишь одним из эпизодов гошистской герильи против властей предержащих,
было освящено последующими событиями и приобрело для участников оккупации
особое значение, стало символом, дало имя движению, претендовавшему на то,
что оно полнее, чем любое другое, воплощает "дух революции". Однако для
романиста, который стремится восстановить истинную сущность момента,
освободив его от торжественного грима, наложенного Историей, 22 марта --
часть нантерского быта, и этот день не может быть вырван из повседневности.
Меня ни в коей мере не смущает сосуществование в моем романе персонажей
реальных (декан Граппен, асессор Боже, ученый секретарь Ривьер, студенты:
Кон-Бендит, Дютей, Тарнеро, Ксавье Ланглад) и вымышленных (все остальные
герои романа, которых я здесь не называю). Мне было бы, однако, неприятно,
если бы стали подбирать ключ к этим последним. Подобно тем художниками
средневековья, которые, забавляясь, изображали в уголке полотна, в толпе
мужчин и женщин, своего соседа-булочника, мне случалось написать с натуры --
причем вполне доброжелательно -- два-три третьестепенных характера. Но все
персонажи первого плана вымышленные, их портреты составлены из черт разных
людей, с которыми мне довелось столкнуться за годы моей преподавательской
деятельности, не обязательно даже в Нантере. Я хочу здесь особо подчеркнуть,
что Нунк -- персонаж, к сожалению, вполне достоверный -- был мной придуман.
Точнее говоря, я перенес в Нантер многое из того, что наблюдал, о чем
раздумывал не только там.
Осуществляя свой замысел, я использовал -- надеюсь, обновив его, --
прием, "вышедший из моды" (далее станет понятно, почему я беру эти слова в
кавычки), бытовавший в литературе тридцатых годов нашего века и
именовавшийся тогда, если я не ошибаюсь, "симультанеизмом". Речь идет об
изображении персонажей, чьи жизни протекают обособленно друг от друга и
параллельно в одном и том же месте и в одно и то же время. Я использовал
именно этот тип повествования, потому что в исповедях студентов тема
одиночества и некоммуникабельности сразу же встала передо мной как главная
тема студенческой жизни в Нантере. Так что я выбрал этот прием не случайно.
Он был мне навязан самим замыслом.
Я подчеркиваю эпитет "вышедший из моды", поскольку еще в 1962 году
некий критик, выступая по радио, охарактеризовал этим словом (разумеется, в
уничижительном смысле) манеру, в которой был написан мой роман "Остров".
Должен признаться, что я до сих пор не понимаю, как интеллигент может видеть
в моде критерий оценки литературного произведения.
В развитом индустриальном обществе, где необходимо подстегивать спрос
ради увеличения прибыли, навязчивая реклама прививает публике ненасытную
жажду нового. Это заразительно, наше сознание привыкает к мистике
потребления, разлитой в атмосфере, и страсть ко всякого рода новомодным
штучкам все сильнее охватывает даже области, которые, подобно искусству и
литературе, не имеют прямого отношения к техническому прогрессу. Тут мода
проявляется с тем большим деспотизмом и непререкаемостью, что она еще
произвольней. От романа, например, новая вера, насчитывающая уже несколько
лет, требует ломки повествования, ликвидации фабулы, уничтожения персонажей.
В конечном итоге автор ставит под сомнение себя самого и самоистребляется.
Я вообще отношусь с опаской к системам, которые считает необходимым
создать себе художник. Я уже но раз замечал, что скорее всего устаревает
именно то, в чем тот или иной писатель усматривал необычайное новаторство. И
если его творчество продолжает жить, то в силу совершенно иных достоинств.
Возьмите Золя -- крайности его натурализма кажутся нам весьма устаревшими.
Но его лиризм не утратил силы. Предвзятое эстетство Оскара Уайльда,
казавшееся в его время отчаянно смелым "воплем моды", сейчас выглядит
допотопным, чего никак не скажешь о великолепном реализме "Баллады о
Редингской тюрьме". Поистине, в этой удаче заключена некая ирония. Уайльд
как художник достиг здесь подлинных вершин именно потому, что изменил
собственной системе.
Я не против приемов саморазрушения романа, как таковых, хотя мне как
читателю они кажутся довольно утомительными, монотонными и, как это ни
парадоксально, конформистскими. Пусть нас и оповещают периодически о смерти
романа, этот жанр настолько живуч, что может, подобно Уголино, питать себя,
раздирая собственную плоть. Однако приемы такого рода не соответствовали
самому характеру моего замысла.
Я не исходил из абстрактного замысла, который затем все сводит к
отрицанию. Я хотел, как уже сказано, описать повседневную жизнь Нантера на
протяжении обычного дня, закончившегося, однако, к вечеру событием, как
считали его участники, из ряда вон выходящим. Мне нужны были, следовательно,
достоверные персонажи, реальные ситуации, связное повествование. И главное,
мне никак нельзя было публично совершать самовлюбленное харакири -- ведь для
того, чтобы придать своей фреске определенный смысл, я должен был оставить в
живых автора с его субъективным взглядом на все происходящее.
Однако именно субъективный авторский взгляд вызывает у меня здесь
некоторую тревогу. В "За стеклом" впервые после романа "Смерть мое ремесло"
я отношусь к событиям, которые воспроизвожу, со смешанным чувством. Я не
хочу сказать, что до сих пор был манихеистом, вовсе нет. В романе "Смерть
мое ремесло", например, вынося беспощадный приговор коменданту лагеря
Освенцим, я при этом описывал персонаж изнутри, возбуждая временами у
читателя чувство жалости, которого он сам стыдился. И тем не менее в этом
романе, так же как впоследствии в романах "Остров" и "Разумное животное",
было ясно, на чьей стороне симпатии автора. Не совсем так обстоит дело в
романе "За стеклом".
Если я не ошибаюсь, кажется, Толстой, воздав должное таланту и дару
наблюдательности Чехова, добавил, что "до сих пор нет у него своей
определенной точки зрения" на жизнь 1. Когда мне стало известно
это суждение, я, помнится, полностью с ним согласился. Мне представлялось,
что тщательное описание реальных персонажей не может быть самоцелью, оно
должно подводить, хотя бы косвенно, к "определенной точке зрения". "За
стеклом" ни к чему похожему не подводит, и, таким образом, я вступаю в
противоречие со своим собственным кредо.
1 Современная Чехову критика адресовала ему тот же упрек в
еще более схематичной форме уже как драматургу: его философия объявлялась
"расплывчатой", потому что ей удавалось быть "одновременно и оптимистической
и пессимистической". Я не убежден, что как раз эта "расплывчатость" не
оценивается сейчас критикой по-иному, как способность объять всю
изменчивость реального мира. -- Прим. автора.
Если это ошибка, я признаю себя виновным. Я пытался точно передать те
чувства, которые вызывала во мне нантерская действительность, а эти чувства
были по меньшей мере смешанными -- одобрение соседствовало с антипатией,
неодобрение с сопричастностью. Я прекрасно понимаю, что подобное
сосуществование противоположностей выливается в ряде мест романа в
ироническое отношение к тому, о чем я пишу. Между тем можно любить иронию за
целостность и богатство восприятия действительности, но в то же время
опасаться этой иронии, как жизненной философии. Я лично предпочел бы
ответить на события, которые наблюдал, с большей определенностью. Но, с
другой стороны, я не вижу, почему, во имя каких государственных соображений
я должен прикидываться уверенным, когда это не так.