Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Макс Дилэйни не одинок. У него есть друг Будо. Правда, Будо — воображаемый друг, только Макс может его видеть и с ним общаться. Мало кто об этом знает, но у большинства детей есть такие воображаемые друзья, они присматривают за своими подопечными вплоть до того момента, когда ребенок перестает их воображать. Тогда они исчезают. Но друг Макса — особенный, он задержался рядом с Максом дольше обычного, и, когда случилось несчастье, он единственный, кто приходит на помощь другу. Ведь для друга нельзя жалеть ничего, даже жизни.
* * *
Мэтью ГринГлава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Глава 24
Глава 25
Глава 26
Глава 27
Глава 28
Глава 29
Глава 30
Глава 31
Глава 32
Глава 33
Глава 34
Глава 35
Глава 36
Глава 37
Глава 38
Глава 39
Глава 40
Глава 41
Глава 42
Глава 43
Глава 44
Глава 45
Глава 46
Глава 47
Глава 48
Глава 49
Глава 50
Глава 51
Глава 52
Глава 53
Глава 54
Глава 55
Глава 56
Глава 57
Глава 58
Глава 59
Глава 60
Глава 61
Глава 62
Эпилог
БЛАГОДАРНОСТЬ
* * *
Мэтью Грин
ВОСПОМИНАНИЯ ВООБРАЖАЕМОГО ДРУГА
Кларе
Глава 1
Вот что мне известно.
Меня зовут Будо.
Мне пять лет.
Пять лет — очень много для такого, как я.
Имя мне дал Макс.
Макс — единственный человек, который способен меня видеть.
Родители Макса зовут меня «воображаемый друг».
Я люблю учительницу Макса — миссис Госк.
Я не люблю другую учительницу Макса — миссис Паттерсон.
Я не воображаемый.
Глава 2
По сравнению с другими мне повезло. Я живу уже дольше многих. Однажды знал я воображаемого друга по имени Филип. Тот был другом мальчика, который учился в одном подготовительном классе с Максом. Так вот этот Филип протянул меньше недели. В один прекрасный день он перебрался в реальность — при этом выглядел очень даже по-человечески, только ушей не хватало (у многих воображаемых друзей нет ушей), — а потом, через несколько дней, исчез.
Еще мне повезло, что у Макса богатое воображение. Знал я как-то одного воображаемого друга по имени Чамп, так тот вовсе был пятном. Обыкновенным черным бесформенным пятном на стене. Чамп умел разговаривать и елозить вверх-вниз, но он был двухмерным, как лист бумаги, и не мог отрываться от стенки. У него, в отличие от меня, не было ни рук, ни ног. Не было даже лица.
Внешность воображаемых друзей зависит от воображения того, кто их придумал. У Макса воображение отличное, и потому у меня есть две руки, две ноги и лицо. Есть все, что есть у людей, а это большая редкость. Почти у всех воображаемых друзей чего-нибудь да не хватает, а некоторые вообще на людей не похожи. Как Чамп.
Впрочем, чрезмерно развитое воображение тоже бывает вредно. Знал я как-то одного воображаемого друга по имени Птеродактиль, так у того глаза висели на тонких таких, зеленых антенках. Друг Птеродактиля наверняка думал, что это круто, а бедный Птеродактиль ни на чем не мог сосредоточиться. Мне он как-то пожаловался, что его постоянно укачивает, и еще, что он без конца спотыкается, потому что ноги у него нормальные, а ступни не ступни, а какие-то кляксы. Его друг-приятель так увлекся головой и антенками, что почти забыл о том, что должно быть ниже пояса.
Так часто бывает.
А еще мне повезло в том, что я могу двигаться самостоятельно. Обычно воображаемые друзья не могут отойти от тех, кто их придумал. Одни ходят на поводке. Другие ростом в три дюйма, и носят их в кармане. Третьи — просто пятно на стенке, как Чамп. А я — спасибо Максу — могу от него отходить. Я могу даже вообще уйти, если захочу.
Но этим нельзя злоупотреблять, это может быть вредно для моего здоровья.
Я жив, пока Макс в меня верит. Люди — например, родители Макса или моя подруга Грэм — говорят, что я поэтому и воображаемый. Но это не так. Может, без воображения Макса я и погибну, но у меня есть свои мысли, свои идеи и своя жизнь. Я привязан к Максу, как космонавт привязан к космическому кораблю всякими шлангами и проводами. Если корабль вдруг взорвется и космонавт погибнет, это не значит, что он воображаемый. Это значит лишь, что он лишился системы жизнеобеспечения.
Так же и мы с Максом.
Макс мне необходим, чтобы жить, но все равно я самостоятельная личность. Я могу говорить и делать все, что хочу. Мы с Максом даже иногда спорим, хоть и по пустякам. Например, о том, что смотреть по телевизору или во что играть. Хотя мне и надлежит (это слово мы на прошлой неделе узнали от миссис Госк) по возможности чаще держаться рядом с Максом, потому что мне необходимо, чтобы он почаще обо мне вспоминал. Чтобы он в меня верил. Я не хочу быть «с глаз долой — из сердца вон», как иногда говорит мама Макса, если его папа забывает позвонить, когда задерживается на работе. Если я отлучусь надолго, Макс может перестать в меня верить, и тогда — пфф!
Глава 3
Когда Макс учился в первом классе, его учительница сказала, что комнатные мухи живут в среднем три дня. Интересно, а сколько в среднем живут воображаемые друзья? Наверное, не намного дольше мух. Так что в нашем мире я, можно сказать, древность.
Макс придумал меня в четыре года, и я — р-раз — и появился на свет. Сначала я знал только то, что знал Макс. Знал, какие на мне цвета и несколько своих цифр, а еще названия разных предметов, например: стол, микроволновая печь и авианосец. Моя голова была набита всем тем, что знают четырехлетние мальчики. Хотя я в воображении Макса был старше, чем он. Был, может, подростком. Может даже, немного старше. А может, я у него был ребенок с мозгами взрослого. Трудно сказать. Ростом я не намного выше Макса, но мы разные, это точно. Я с рождения более собранный, чем Макс. Я с самого начала разбирался в вещах, которые Макс до сих пор не понимает. Я умею решать проблемы, какие не может решить Макс. Наверное, потому и рождаются воображаемые друзья. Точно не знаю.
Макс не помнит день, когда я появился на свет, и не помнит, о чем он тогда думал. Но так как он придумал, что я старше и собраннее, то я мог учиться намного быстрее, чем он. Я даже в день своего рождения мог сосредоточиться лучше, чем Макс сейчас. Помню, в тот первый день мама Макса пыталась научить его считать четными числами, а он все никак не мог понять, как это. А я понял сразу. Мне это было нетрудно, потому что мои мозги были готовы к такому счету. А у Макса — нет.
По крайней мере, я так думаю.
Кроме того, я не сплю, потому что Макс не подумал о том, что я должен спать. Так что у меня больше времени на учебу. А так как я не все время с Максом, то я и знаю много такого, чего он никогда не видел и не слышал. Когда Макс засыпает, я сижу с его родителями в гостиной или в кухне. Мы смотрим телевизор, или они болтают, а я слушаю. Иногда выхожу пройтись. Я иду на автозаправку, которая работает круглые сутки, потому что там трудятся люди, которых я люблю больше всех, кроме Макса, его родителей и миссис Госк. Или я иду немного дальше по дороге, в закусочную «Хот-доги Дугис», или в полицейский участок, или в больницу (хотя сейчас я в больницу не хожу, потому что там Освальд и он меня пугает). А когда мы в школе, я иногда захожу в учительскую или в какой-нибудь другой класс, иногда даже в кабинет директора, просто чтобы послушать, о чем говорят. Я не умнее Макса, но я знаю больше, потому что спать мне не нужно и я хожу туда, куда Макс пойти не может. Это хорошо. Иногда, когда Макс чего-то не понимает, мне удается ему помочь.
Вот, например, на прошлой неделе Макс хотел сделать бутерброд с джемом и арахисовым маслом и не мог открыть банку с джемом.
— Будо! — сказал он. — Я не могу ее открыть.
— Конечно можешь, — сказал я. — Крути в другую сторону. Влево — открыть, вправо — закрыть.
Так иногда говорит себе под нос мама Макса, когда собирается открыть банку. Это сработало. Макс открыл банку. Но он пришел в такой восторг, что уронил ее на пол и она разлетелась на миллион маленьких осколков.
Мир Макса устроен очень сложно. Он не всегда может получить что хочет, даже если делает все правильно.
Мой мир — странное место. Я живу в пространстве между людьми. Большую часть времени я провожу с Максом в мире детей, но не меньше времени провожу со взрослыми: родителями Макса, учителями, моими друзьями с автозаправки, — хотя они меня не видят. Мама Макса сказала бы, что я «ни то ни се». Так она говорит Максу, когда он не может принять решение.
— Ты хочешь голубой попсикл[1] или желтый? — спрашивает она.
Тут Макс просто замирает. Будто замерз, как попсикл. Максу, если приходится выбирать, нужно учесть очень многое.
Что лучше — красный или желтый?
Что лучше — зеленый или голубой?
Какой попсикл холоднее?
Какой быстрее растает?
Какой вкус у зеленого?
Какой у красного?
Влияет ли цвет на вкус?
По-моему, лучше бы мама Макса выбирала за него. Она ведь знает, как это для него трудно. Но она просит выбрать, и, когда у Макса не получается, я иногда ему подсказываю.
— Выбери голубой, — шепчу я.
И он говорит:
— Голубой.
Все. Дело сделано. Никаких «ни то ни се».
Вот примерно так я живу. Я сам ни то ни се. Я живу в желтом мире и в синем мире. Живу с детьми и со взрослыми. Я не совсем ребенок, но и не взрослый.
Я — желтый и синий.
Зеленый.
Так что я знаю не только свои цвета, но и сочетания.
Глава 4
Миссис Госк — учительница Макса. Она очень мне нравится. Миссис Госк ходит по классу со своей линейкой и грозит ею ученикам, пугая их на своем будто британском английском, хотя они знают, что на самом деле она просто шутит. Миссис Госк очень строгая и требует, чтобы все учились изо всех сил, но она никогда не ударит ученика. И все-таки она очень строгая. Заставляет сидеть прямо, во время контрольной не разрешает разговаривать, а если кто-то не слушается, говорит:
— Стыд и срам! Стыд и срам! За тебя стыдно нам! — И добавляет: — Теперь, молодой человек, вам это будут помнить, пока свинья не полетит![2]
Другие учителя говорят, что миссис Госк старомодна, но дети знают, что она строгая, потому что их любит.
Максу мало кто нравится, а миссис Госк ему нравится.
В прошлом году учительницей у Макса была миссис Силбор. Она тоже была строгая. Тоже всех заставляла учиться, как миссис Госк. Но все знали, что она не любит детей, как миссис Госк, и потому никто в классе не старался так, как в этом году. Странное дело, люди столько учатся в колледжах, чтобы стать учителями, но не все знают даже самые простые вещи. Например, как рассмешить детей. Или дать им понять, что их любят.
Мне не нравится миссис Паттерсон. Она не учительница. Она — специалист-практик.[3] Она помогает миссис Госк учить Макса. Макс не такой, как все, потому он не весь день проводит с миссис Госк. Иногда Макс вместе с другими детьми, которые нуждаются в дополнительной помощи, занимается в Учебном центре с миссис Макгинн, а иногда идет к миссис Райнер отрабатывать правильную речь, а иногда играет с другими детьми в кабинете у миссис Хьюм. А иногда он читает и готовит уроки с миссис Паттерсон.
Насколько я знаю, никто точно не знает, чем именно Макс отличается от других детей. Папа Макса говорит, что он просто поздний ребенок, хотя, когда он так говорит, мама Макса на него злится и потом не разговаривает с ним как минимум целый день.
Я не знаю, почему все думают, будто Макс такой уж сложный ребенок. Он просто по-своему относится к людям. Они ему нравятся, но по-своему. Он любит их на расстоянии. Чем дальше от него, тем больше нравятся.
И ему не нравится, когда до него дотрагиваются. Когда кто-нибудь до Макса дотрагивается, весь мир вокруг сразу становится ярким и хрупким. Так он мне однажды это описал.
Я вообще не могу дотронуться до Макса, а Макс не может дотронуться до меня. Может быть, поэтому мы хорошо ладим.
Еще Макс не понимает, когда люди говорят одно, а подразумевают другое. Вот, например, на прошлой неделе, когда Макс читал на перемене книжку, к нему подошел мальчик из четвертого класса и сказал:
— Только посмотрите на этого маленького гения.
Макс ничего не ответил, потому что знал: если ответить, этот четвероклассник не уйдет, а будет и дальше его донимать. Но я знаю, что Макс растерялся, потому что тот назвал его умным, а на самом деле имел в виду какую-то гадость. Он сказал это с ехидством, а Макс не понял почему. Макс понял, что тот сказал гадость, потому что он всегда говорил ему гадости. Но не понял, почему он назвал его гением, ведь так обычно хвалят.
Люди часто ставят Макса в тупик, и потому ему с ними трудно. И потому ему приходится ходить к миссис Хьюм играть с другими детьми. Макс считает это пустой тратой времени. Он терпеть не может сидеть на полу вокруг «Монополии», потому что сидеть на стуле гораздо удобнее, чем на полу. Но миссис Хьюм хочет научить Макса играть с другими детьми и понимать, когда они шутят или ехидничают. Когда родители Макса ссорятся, его мама говорит папе, что тот не видит за деревьями леса. Вот так же и Макс, с той лишь разницей, что Макс не видит леса всегда. Он не видит большое, потому что его заслоняет малое.
Сегодня миссис Паттерсон нет в школе. Обычно, если кого-то из учителей нет, это значит, что или учитель заболел, или у него заболел ребенок, или умер кто-то из его родственников. У миссис Паттерсон однажды кто-то умер. Я знаю об этом, потому что время от времени в учительской ей что-нибудь ласково говорят, например: «Как вы держитесь, дорогая?» — а иногда, стоит ей выйти, перешептываются. Но это все случилось уже давно. Сейчас, если миссис Паттерсон нет, это значит, что сегодня пятница.
Миссис Паттерсон никто не заменяет, так что мы с Максом весь день проводим с миссис Госк, чему я очень рад. Я не люблю миссис Паттерсон. Максу она тоже не нравится, но ему она не нравится так же, как большинство других учителей в школе. Он не видит того, что вижу я, потому что его внимание все время отвлекают деревья. Но миссис Паттерсон не такая, как миссис Госк, или миссис Райнер, или миссис Макгинн. Она никогда не улыбается по-настоящему. У нее в мыслях совсем не то, что на лице. Не думаю, что ей нравится Макс, но она притворяется, будто его любит. Меня это пугает даже больше, чем если бы он ей просто не нравился.
— Макс, мой мальчик, привет! — говорит миссис Госк, когда мы входим в класс.
Максу не нравится, когда миссис Госк называет его «мой мальчик», потому что он не ее мальчик. У него уже есть мама. Но он не попросит миссис Госк, чтобы она его так не называла, потому что ему попросить труднее, чем каждый день слышать «мой мальчик».
Макс скорее промолчит, чем что-то кому-то скажет.
Но хоть Макс и не понимает, почему миссис Госк называет его «мой мальчик», он знает, что она его любит. Знает, что миссис Госк ничего плохого не имеет в виду. Просто путает его немного, и все.
Если бы я мог, я сам попросил бы миссис Госк не называть Макса «мой мальчик», но она меня не видит и не слышит, и тут я ничего не могу поделать. Воображаемые друзья не умеют ни до чего дотрагиваться и брать тоже ничего не умеют. Потому я не могу открыть банку с джемом, или поднять карандаш, или печатать на клавиатуре. Иначе я написал бы миссис Госк записку и попросил не называть Макса «мой мальчик».
В реальном мире я могу с чем-то столкнуться, но не могу коснуться.
Но мне все равно повезло, потому что, когда Макс меня придумал, он сразу решил, что я умею проходить через двери и окна, даже через закрытые. Я думаю, он так решил потому, что родители Макса закрывают на ночь дверь в его спальню, и он испугался, что я останусь снаружи. Макс не любит засыпать, когда меня нет рядом на стуле возле его кровати. В общем, я хочу сказать, что умею проходить сквозь двери и окна, но не сквозь стены и полы. Я не могу проходить сквозь стены и полы, потому что Макс об этом не подумал. Было бы странно, если бы он и об этом подумал.
Не я один умею проходить через двери или окна. Некоторые умеют проходить даже сквозь стены, но обычно воображаемые друзья вообще ни сквозь что не проходят, и если где-то застрянут, то надолго. Так случилось с Паппи.[4] Паппи — говорящий щенок. Две недели назад он на целую ночь застрял в кладовке уборщика. Это была ужасная ночь для подружки Паппи, девочки по имени Пайпер, потому что Пайпер понятия не имела, куда он мог подеваться.
Но для Паппи это было еще ужаснее, потому что именно в запертых кладовках воображаемые друзья часто и пропадают навсегда. Мальчик или девочка могут не нарочно (или нарочно, но случайно) запереть своего воображаемого друга в шкафу или кладовке — и пфф! С глаз долой — из сердца вон. Прощай, воображаемый друг.
Умение проходить через двери тут может очень пригодиться.
Сегодня мне захотелось посидеть вместе с Максом в классе, потому что миссис Госк читает вслух «Чарли и шоколадную фабрику»,[5] а я люблю, когда она читает. У нее тихий-тихий, тоненький голос, так что детям приходится даже шею тянуть, чтобы его услышать, и они тогда совсем не шумят. А Макс любит тишину. Шум ему мешает. Когда Джоуи Миллер стучит карандашом по парте, а Дэниелла Ганнэр притопывает ногой (она то и дело притопывает), Макс слышит только стук карандаша и топот. Он не умеет, как другие дети, не обращать на них внимания, но, когда миссис Госк читает, все сидят тихо.
Миссис Госк всегда выбирает самые лучшие книги и рассказывает самые интересные истории из своей жизни, которые чем-то похожи на истории из книги. Прочтет, как Чарли Бакет отколол какой-нибудь номер, и тут же вспомнит что-то подобное из детства своего сына Майкла, и мы все смеемся, чуть ли не до колик. Даже Макс иногда смеется.
Макс не любит смеяться. Некоторые думают, что он не смеется, потому что не понял шутки, но это не так. Макс вообще не понимает шуток. Всякие каламбуры, игры в кого-то, «Тук-тук, кто там?» не имеют для него смысла, потому что там говорят об одном, а смысл другой. Если у слова много значений, ему трудно выбрать какое-то одно. Он не понимает, почему одно и то же слово означает разные вещи, в зависимости от того, как его использовать, и я Макса в этом не виню. Мне это самому не особенно нравится.
А вот забавные истории Макса очень даже веселят. Например, однажды миссис Госк рассказала, как Майкл послал для смеха одному школьному драчуну двадцать сырных пицц вместе со счетом. Потом к ним домой пришел полицейский, чтобы попугать Майкла, а миссис Госк сказала полицейскому: «Забирайте», чтобы преподать сыну урок. Все смеялись над этой историей. Даже Макс. Потому что в ней был смысл. Было начало, середина и конец.
Кроме того, миссис Госк сегодня рассказывает нам о Второй мировой войне, которой нет в учебной программе, но миссис Госк считает, что мы должны о ней знать. Детям ее рассказы нравятся, а Максу нравятся больше всех, потому что он вообще только и думает что о сражениях, танках и самолетах. Иногда он думает о них целыми днями. Если бы в школе учили только войны и сражения, а не письмо и математику, Макс был бы лучшим учеником на свете.
Миссис Госк рассказывает о Пёрл-Харборе. Японцы бомбили Пёрл-Харбор седьмого декабря 1941 года. Миссис Госк сказала, что американцы не были готовы к коварной атаке японцев, потому что они не могли себе представить, что их атакуют с такого расстояния.
— Америке не хватило воображения, — так она сказала.
Если бы Макс жил в 1941 году, все могло бы быть совсем по-другому, потому что у него отличное воображение. Могу поспорить на что угодно, что уж Макс-то сумел бы себе представить план адмирала Ямамото, сверхмалые субмарины, и торпеды с деревянным оснащением, и все такое прочее. Он бы предупредил американских солдат о плане японцев, потому что это он умеет делать лучше всего. Представлять себе в воображении. Он все время что-нибудь воображает и что-нибудь происходит у него в голове, потому он не очень думает о том, что происходит снаружи. Именно этого люди никак и не могут понять.
Потому-то мне лучше по возможности не бросать Макса. Он, бывает, не обращает внимания на то, что вокруг. На прошлой неделе он едва не попал под автобус, когда сильным порывом ветра у него из рук вырвало ведомость с оценками и понесло между автобусом номер 8 и автобусом номер 53. Макс побежал за ведомостью и не посмотрел ни в одну, ни в другую сторону, и я крикнул: «Макс Дилэйни! Стой!»
Я всегда называю Макса по фамилии, когда нужно привлечь его внимание. Этому я научился у миссис Госк. И в тот раз это тоже сработало. Макс остановился, что было правильно, потому что как раз в тот момент рядом со школьным автобусом проехала машина, хотя это, вообще-то, нарушение правил.
Грэм сказала, что я спас Максу жизнь. Грэм тоже воображаемая, и она сейчас тоже в школе, насколько я понимаю, так что она все видела. Грэм — девочка, но у нее мужское имя. Она похожа на человека, почти как я, только волосы у нее стоят торчком, будто кто-то на луне тянет за каждый волосок. Волосы у нее не шевелятся. Они твердые, как из камня. Грэм слышала, как я закричал, чтобы остановить Макса, а потом, когда Макс вернулся к своему автобусу, она подошла ко мне и сказала:
— Будо! Ты спас Максу жизнь! Он чуть не попал под машину!
Но я сказал ей, что спас жизнь себе, потому что, если бы погиб Макс, я тоже умер бы, насколько я понимаю.
Так ведь?
Я думаю, что так. Никогда не слышал, чтобы воображаемый друг пережил своего человека. Так что я не уверен.
Но, думаю, именно так бы и было. То есть и я бы умер. Если бы умер Макс.
Глава 5
— Как ты думаешь, я настоящий? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Макс. — Подай мне синий двузубец.
Двузубец — одна из деталек «Лего». У Макса есть названия для всех деталек.
— Не могу, — говорю я.
Макс смотрит на меня:
— Ах да. Я забыл.
— Если я настоящий, почему только ты меня можешь видеть?
— Не знаю, — говорит Макс, и я слышу по его голосу, что он раздражен. — Я думаю, что ты настоящий. Почему ты все время об этом спрашиваешь?
В самом деле. Я часто об этом спрашиваю. Спрашиваю не просто так, а специально. Я не собираюсь жить вечно. Знаю, что никто не живет вечно. Но я собираюсь жить столько, сколько Макс в меня верит. Если я заставлю Макса думать, что я настоящий, то он наверняка будет верить в меня подольше.
Хотя, если слишком часто спрашивать, настоящий я или нет, Макс может засомневаться. Тут есть риск. Но пока все идет хорошо.
Миссис Хьюм как-то сказала маме Макса, что у таких детей, как он, часто бывают воображаемые друзья и они держатся дольше, чем у других.
«Держатся». Мне понравилось это слово.
Я держусь.
Родители Макса снова ссорятся. Макс их не слышит, потому что играет в компьютерную игру на первом этаже, а его родители кричат друг на друга шепотом. Голоса у них звучат так, будто они столько уже орут друг на друга, что охрипли, и, вообще-то, отчасти это так и есть.
— Мне плевать, что думает твой долбаный психиатр, — говорит папа Макса, и щеки у него багровеют от сдерживаемого ора. — Макс нормальный… просто он поздний. Он играет с игрушками. Играет в мяч. У него есть друзья.
Папа Макса ошибается. У Макса нет друзей, кроме меня. В школе его кто-то любит, кто-то не любит, кто-то не обращает внимания, но дружить с ним никто не дружит, и не думаю, что он сам хочет с кем-то дружить. Максу лучше всего, когда он один. Даже я иногда ему мешаю.
Даже те дети, которым Макс нравится, обращаются с ним иначе, чем друг с другом. Например, Элла Барбара. Она любит Макса, но так, как дети любят кукол или плюшевых мишек. Она называет его «мой малыш Макс» и норовит то отнести в столовую его бутербродницу, то застегнуть ему молнию на куртке, хотя он все это сам умеет. Макс терпеть не может Эллу. Он съеживается всякий раз, когда она начинает помогать или просто до него дотрагивается. Он не может сказать, чтобы она прекратила приставать, потому что ему легче съежиться, чем что-то сказать. Миссис Силбор, когда переводила Макса и Эллу в третий класс, отправила их в одну группу, потому что ей казалось, будто они нужны друг другу. Так она и сказала маме Макса на родительском собрании. Макс, может, и нужен Элле, чтобы играть с ним, как с куклой, а вот ему Элла точно не нужна.
— Он не поздний, и, пожалуйста, прекрати его так называть, — говорит мама Макса, и по ее голосу слышно, что она изо всех сил старается говорить спокойно, хотя это ей дается с трудом. — Я знаю, тебе это больно признать, Джон, но что есть, то есть. Не могут же ошибаться все врачи, у кого мы были.
— Об этом и речь, — говорит папа Макса, и лоб у него покрывается красными пятнами. — Не все они так считают, и ты это знаешь! — Он говорит так, будто каждое слово выстрел. — Никто точно не знает, что с Максом. Так чем же их мнение лучше моего, если они даже не могут прийти к единому мнению?
— Диагноз не имеет значения, — говорит мама Макса. — Не важно, в чем причина. Важно, что ему нужна помощь.
— Я не понимаю, — говорит папа Макса. — Вчера вечером мы с ним перебрасывались в мяч. Он ездил со мной за город. Он хорошо учится. В школе у него нет проблем. Почему нужно лечить бедного ребенка, если с ним все в порядке?
Мама Макса начинает плакать. Она часто моргает, на глазах появляются слезы. Я терпеть не могу, когда она плачет, и папа Макса тоже этого не переносит. Я никогда в жизни не плакал, но выглядит это ужасно.
— Джон, он не любит, когда мы его обнимаем. Он не может смотреть в глаза. Он выходит из себя, когда я перестилаю ему постель или покупаю зубную пасту с новым названием. Он сам с собой разговаривает. Это ненормально для ребенка. Я не говорю, что его нужно кормить лекарствами. Не говорю, что он, когда вырастет, будет ненормальным. Ему просто нужна профессиональная помощь, чтобы справиться с некоторыми проблемами. И я хочу, чтобы это произошло раньше, чем я снова забеременею. Пока у нас есть возможность заниматься только Максом.
Папа Макса разворачивается и уходит. Он хлопает за собой москитной дверью. Москитная сетка трясется и не сразу останавливается. Я привык думать, что когда папа Макса уходит, не найдя аргумента, — это значит, что победила мама. Я думал, что он отступает, как отступают игрушечные солдатики Макса. Я думал, он сдается. Но, пусть он и отступил, это еще не значит, что он сдался. Он отступал много раз и дверью хлопал так, что она потом долго тряслась, но папа оставался при своем. Папа Макса просто будто нажимал на «паузу» на пульте. И наступала пауза. Но спор был не закончен.
Кстати, Макс единственный известный мне ребенок, у кого солдатики отступают или сдаются.
У всех остальных они гибнут.
Я не уверен, что Максу нужно идти к психиатру, и, если честно, я точно и не знаю, чем занимаются психиатры. Кое-что знаю, но не все. Вот это все меня и беспокоит. Родители Макса, кажется, собрались ссориться из-за этого каждый день, и ни один из них не желает сказать: «Ладно, сдаюсь!», или «Твоя взяла», или «Ты прав». Макс в конце концов пойдет к психиатру, потому что мама Макса почти всегда побеждает.
Я думаю, папа Макса ошибается, и дело не в том, что Макс поздний ребенок. Я почти весь день провожу с Максом и вижу, как сильно он отличается от одноклассников. Жизнь у Макса проходит внутри, а у них — снаружи. Вот этим он от всех и отличается. У Макса ничего нет снаружи. У него всё внутри.
Я не хочу, чтобы Макс шел к психиатру. Психиатры — люди, которые так умеют задурить, что говоришь им правду. Умеют заглянуть тебе в голову и знают, о чем ты думаешь. Если на приеме у психиатра Макс будет думать обо мне, тот заставит ему обо мне рассказать. И тогда он может убедить Макса в меня не верить.
Вот сейчас мама Макса плачет, а мне все равно больше жалко его папу. Иногда мне даже хочется сказать маме Макса, чтобы она лучше относилась к папе. Она хозяйка в доме и над папой хозяйка, а я не думаю, что это для него хорошо. От этого он чувствует себя маленьким и глупым. Вот как когда он хочет в среду вечером пойти с друзьями сыграть в покер, но не может просто взять и так им и сказать. Он сначала должен спросить у мамы, не будет ли она против, причем выбрав подходящий момент, когда у нее хорошее настроение, иначе она не согласится.
Она может сказать в ответ: «В среду ты мне будешь нужен дома». Или: «А разве ты не ходил играть на прошлой неделе?» Или, что хуже всего, сказать: «Вот и прекрасно», что на самом деле значит: «Ничего хорошего в этом нет, и ты сам это знаешь, и, если ты уйдешь, я буду злиться на тебя как минимум три дня!»
Так бы Макс мог спрашивать разрешения пойти в гости к другу, если бы вдруг захотел поиграть с кем-то, кроме меня, чего на самом деле никогда не бывает.
Я не понимаю, почему папа Макса должен спрашивать разрешения, и совсем не понимаю, почему мама Макса заставляет его это делать. Разве не лучше было бы, если бы папа Макса сам решал, что делать?
Дело усугубляется тем, что папа Макса работает менеджером в «Бургер кинге». Макс считает, что это одна из самых лучших на свете работ, и, если бы я мог съесть двойной чизбургер с беконом и пакетиком фри, я, наверное, тоже бы так думал. Но у взрослых работа в «Бургер кинге» не считается хорошей работой, и папа Макса об этом знает. Это видно сразу по тому, как он не любит рассказывать о своей работе. Папа Макса никогда не спрашивает других об их работе, а это самый часто задаваемый вопрос в мире взрослых за всю историю человечества. Он, когда кому-нибудь рассказывает о том, кем работает, всегда смотрит себе под ноги и говорит: «Я менеджер в ресторане».
Заставить его произнести «Бургер кинг» — все равно что заставить Макса выбирать между куриной лапшой и овощным супом с беконом. Он старается сделать все, лишь бы не произносить эти два слова.
Мама Макса тоже менеджер. Она руководит людьми в какой-то «Этне», но я не могу понять, что они там делают. Уж точно не двойные чизбургеры с беконом. Я однажды пошел туда к ней, чтобы узнать, чем она весь день занимается, но там ничего не делают, а просто сидят перед компьютерами в своих крохотных кабинках, похожих на коробки без крышек. Или сидят за столом в душных комнатах, постукивая по полу ногой и глядя на часы, пока какой-нибудь немолодой мужчина или старая леди рассказывает им о вещах, которые никому не интересны.
Но пусть у них там скучно и они не делают двойные чизбургеры с беконом, но сразу видно, что работа у мамы Макса лучше, чем у папы, потому что там у них платья, галстуки, рубашки, а не униформа. Мама Макса никогда не рассказывает про то, что кто-то что-то украл или не вышел на работу, как папа Макса. И он работает то с пяти утра, то всю ночь до пяти утра. И как ни странно, хотя работа у папы Макса вроде бы намного тяжелее, чем у мамы, зарабатывает она больше и работа у нее считается намного лучше. Она никогда не опускает глаза, когда ее спрашивают, кем она работает.
Я рад, что Макс сейчас не слышит, как они ссорятся. Иногда он слышит. Иногда они забывают, что кричать надо шепотом, а иногда ссорятся в машине, где все равно, шепотом они орут или нет. Когда они ссорятся, Макс огорчается.
— Они из-за меня ссорятся, — сказал он мне однажды.
Макс играл в «Лего», а за этим занятием он любит поговорить о чем-нибудь важном. На меня он не смотрит. За разговором он строит самолеты, крепости, военные и космические корабли.
— Нет, не из-за тебя, — сказал я. — Они ссорятся, потому что они взрослые. Взрослые любят ссориться.
— Нет. Они спорят только из-за меня.
— Нет, — сказал я, — вчера вечером они спорили о том, что смотреть по телевизору.
Я тогда хотел, чтобы победил папа Макса, потому что в таком случае мы посмотрели бы полицейский сериал, но он проиграл, и пришлось смотреть какое-то дурацкое музыкальное шоу.
— Это была не ссора, — сказал Макс. — Они просто не соглашались друг с другом. Это другое дело.
Так нам миссис Госк говорит. Она говорит, что это нормально, когда люди с чем-то не согласны, но это не значит, что из-за несогласия нужно ссориться. «Я вполне могу пережить, если кто-то с чем-то не согласен, — любит говорить она в классе. — Но я не собираюсь терпеть, чтобы кто-то ссорился в моем присутствии».
— Они ссорятся потому, что не знают, что для тебя лучше, — сказал я. — Они пытаются понять, как правильно.
На минуту Макс поднимает на меня глаза. Какую-то секунду мне кажется, что он рассердился, но потом его лицо меняется. Его лицо смягчается и становится печальным.
— Когда хотят, чтобы мне стало лучше, а говорят неизвестно что, мне от этого только хуже. А когда ты так делаешь, мне совсем плохо становится.
— Извини, — сказал я.
— Все в порядке.
— Нет, — сказал я. — Я не хочу извиняться, потому что я сказал правду. Твои родители действительно стараются понять, как поступить. То есть я хочу сказать, что они ссорятся из-за тебя, потому что тебя любят.
— О, — сказал Макс и улыбнулся.
Это была не совсем улыбка, Макс никогда по-настоящему не улыбается. Но глаза у него приоткрылись, и он немного наклонил голову вправо. Это у него такой вариант улыбки.
— Спасибо, — сказал Макс, и я знал, что он благодарен мне по-настоящему.
Глава 6
Макс сидит в туалетной кабинке. Ему захотелось какать, а это он не любит делать не дома. Макс почти никогда не какает в общественных туалетах. Но сейчас пятнадцать минут второго, до конца учебного дня еще два часа, так что до дому ему не дотерпеть. Макс старается какать перед сном, а если не удалось, то перед школой. Хотя сегодня утром он уже какал сразу после завтрака, так что сейчас это добавка.
Макс терпеть этого не может. Он вообще терпеть не может сюрпризы.
Когда приходится какать в школе, Макс обычно идет в туалет для инвалидов, рядом с кабинетом медсестры, потому что там он один. Но сегодня, как раз когда Максу приспичило, уборщик отмывал там пол от рвоты, потому что в этот туалет медсестра посылает всех, кого тошнит.
Если Макс идет в общий туалет, я остаюсь снаружи и предупреждаю, когда кто-нибудь собирается войти. Макс не любит какать, когда в туалете кто-нибудь есть, даже я. Но еще больше он не любит неожиданности, и потому мне разрешено входить, но только в случае крайней необходимости.
Крайняя необходимость — это когда кто-то собирается войти.
Когда я говорю Максу, что кто-то идет, он забирается на унитаз с ногами, чтобы никто не знал, что он там, и ждет, пока снова не окажется один, и заканчивает начатое. Если повезет, вошедший не узнает, что Макс в кабинке, разве что ему самому хочется какать, и тогда он стучит в дверь. Тогда Макс ставит ноги на пол и ждет, когда тот наконец уйдет.
Одна из проблем состоит в том, что вся процедура занимает у Макса много времени даже дома. Вот сейчас он в кабинке уже минут десять и, похоже, еще не скоро закончит. Может, он даже еще и не начинал. Вполне возможно, что он еще старательно складывает гармошку спущенных штанин на носки кроссовок, чтобы не касались пола.
В этот момент я вижу, что к нам приближается проблема. Томми Свинден только что вышел из класса в конце коридора и направляется в нашу сторону. По пути Томми срывает с доски объявлений у кабинета миссис Веры карту Тринадцати колоний.[6] Он смеется и футболит карту ногой. Томми Свинден учится в пятом классе, и ему не нравится Макс.
Макс ему никогда не нравился.
А сейчас Макс не нравится ему особенно. Три месяца назад Томми Свинден принес в школу швейцарский армейский нож, чтобы похвастать им перед друзьями. На перемене Томми стоял на полянке и строгал ножом ветку, чтобы показать другим мальчикам, какой у него острый нож, а Макс увидел и сказал учительнице. Но Макс не знает, что о таких вещах нужно помалкивать. Он бросился к миссис Дэвис с криком: «У Томми Свиндена нож! У Томми Свиндена нож!» Его много кто услышал, а некоторые побежали в сторону Томми. У Томми Свиндена из-за этого были большие неприятности. Его на неделю исключили из школы, запретили ездить в школьном автобусе до конца учебного года, и ему пришлось после занятий ходить на урок хорошего поведения.
Для пятиклассника это серьезные неприятности.
Но миссис Дэвис, и миссис Госк, и остальные учителя — все сказали Максу, что он правильно поступил (потому что в школу нельзя приносить оружие, это запрещено строго-настрого), и при этом никто не научил Макса, что не нужно было орать на всю игровую площадку. Я этого не понимаю. Миссис Хьюм столько времени тратит на то, чтобы научить Макса соблюдать очередь или обращаться к кому-то за помощью, а вот чтобы научить его таким важным вещам, у нее времени не нашлось. Разве учителя не знают, что теперь Томми Свинден хочет убить Макса за все его мучения?
Может, это потому, что все учителя Макса — женщины и просто никогда не попадали в такие неприятности, когда сами учились в школе? Наверное, никто из них не приносил на игровую площадку швейцарский складной нож и ни у кого из них не было проблем, когда они какали в школьном туалете. Может быть, они не знают, каково быть мальчиком, у которого большие неприятности, и, может быть, по этой причине они, болтая в очередной раз за ланчем, говорят что-нибудь вроде: «Не понимаю, о чем думал Томми Свинден, когда принес в школу нож».
Я знаю, о чем он думал. Он думал, что, если покажет, как ловко умеет остругать ветку армейским швейцарским ножом, они перестанут называть его Томми Тормоз за то, что он не умеет читать. Дети всегда так делают. Они стараются решить свои проблемы с помощью таких вещей, как армейский швейцарский нож.
Не думаю, что учителя это понимают, и, видимо, потому никто из них не научил Макса, что ябедничать на пятиклассника нужно так, чтобы об этом тут же не узнал весь мир. А сейчас Томми Свинден, пятиклассник, который не умеет читать, и у которого есть нож, и который в два раза крупнее Макса, идет к туалету, где в кабинке сидит Макс и пытается покакать.
— Макс! — говорю я и вхожу в туалет. — Сюда идет Томми Свинден!
Макс стонет и поднимает ноги, и его кроссовки исчезают из виду в проеме между дверью и полом. Я хочу пройти сквозь дверь и встать рядом с Максом, чтобы он не был там один, но понимаю, что не могу. Макс не хотел бы, чтобы я видел его на унитазе, к тому же он знает, что от меня будет больше пользы снаружи: чтобы я видел то, чего не видно ему.
Томми Свинден, который ростом с учителя рисования, а в ширину такой же, как учитель физкультуры, входит в туалет и подходит к одному из писсуаров. По пути он быстро заглядывает под двери кабинок, ног там не видно, и он, вероятно, думает, что в туалете один. Потом он озирается и, глядя на дверь в туалет и сквозь меня, сует себе руку за спину и поправляет застрявшие в попе трусы. Я знаю, что люди постоянно так делают, потому что часто бываю рядом с людьми, которые думают, что они одни. Когда трусы застревают в попе, это режет и это вообще неприятное ощущение. Со мной такого не случалось, потому что Максу не пришло в голову представить, что у меня застряли трусы. И слава богу.
Томми Свинден снова поворачивается к писсуару и писает. Закончив писать, он отряхивает последние капли и застегивает джинсы. Только делает он это не так, как мальчик, которого я видел в туалете для инвалидов, когда Макс попросил меня посмотреть, есть там кто-нибудь или нет. Не знаю, что именно тот мальчик делал, но он не просто стряхнул капли. Я не люблю смотреть на людей в туалете, особенно когда они так себя дергают, но Макс терпеть не может стучаться в дверь, потому что сам не знает, что отвечать, когда стучат в его кабинку. Раньше он отвечал: «Макс тут какает!» — а потом какой-то мальчик рассказал об этом учительнице, и у Макса были неприятности.
Учительница сказала Максу, что неприлично говорить, что какаешь.
— В следующий раз, когда кто-нибудь постучит в твою кабинку, просто скажи «занято», — посоветовала она.
— Но это глупо, — сказал ей Макс. — Человек тогда не будет знать, кто в кабинке. Какой смысл говорить просто, что кабинка занята.
— Хорошо, — сказала учительница таким тоном, каким все учителя велят сделать какую-нибудь глупость, а потом делают вид, что устали и не хотят больше говорить. — Тогда скажи, что ты занял кабинку.
Теперь, когда стучат к нему в кабинку, Макс говорит: «Макс Дилэйни занял кабинку!» Все, кто слышит такой ответ, либо смеются, либо таращатся на дверь.
Я за это их не виню.
Томми Свинден закончил писать, перешел к раковине, протянул руку и вот-вот откроет кран — и раздастся шум воды, как тут из кабинки, где прячется Макс, слышится бульк!
— Чего? — говорит Томми и снова наклоняется, чтобы заглянуть под дверь.
Ног он не видит и тогда подходит к первой кабинке и громко стучит кулаком в дверь. Он стучит сильно, так что кабинка трясется.
— Я знаю, что ты там! — говорит Томми. — Я вижу тебя в щель!
Вряд ли Томми знает, что в кабинке именно Макс, потому что щели между стенкой и дверцей слишком маленькие, чтобы разглядеть лицо. Вот потому-то и хорошо быть самым крупным мальчиком в школе. Можно тарабанить в дверь туалетной кабинки и нисколько не волноваться, кто там, потому что ты в состоянии поколотить любого.
Хорошо бы такое себе представить.
Макс не отвечает, и Томми снова тарабанит в дверь:
— Кто там сидит? Отвечай!
— Молчи, Макс! — говорю я со своего места возле кабинки. — Он не может до тебя добраться. Он скоро уйдет!
Но я ошибся, потому что, когда Макс промолчал во второй раз, Томми встает на четвереньки и заглядывает под дверь.
— Ага, Макс-дебил, — говорит он.
Я слышу по голосу, что он улыбается. Улыбка у него недобрая. Мерзкая улыбка.
— Глазам не верю. Вот повезло так повезло. В чем дело? Не смог удержать?
— Нет, — кричит Макс, и я слышу, что он начинает паниковать. — Она уже вышла наполовину!
Дело складывается плохо.
Макс сидит в запертой кабинке в общем туалете, то есть там, где ему и так страшно. Брюки спущены, и он, наверное, еще не закончил. Томми Свинден сидит под дверью с другой стороны и явно хочет сделать какую-нибудь гадость Максу. В туалете, кроме них, никого нет. Есть, конечно, еще я, но толку от меня никакого, так что можно сказать, что они одни.
Меня пугает то, как Макс отвечает Томми. В его голосе я слышу не просто панику, а настоящий ужас. Так в кино бывает страшно героям, когда они в первый раз в жизни видят привидение или какого-нибудь монстра. Макс как раз и видит, как под дверь его кабинки заглядывает монстр, и ему очень страшно. Он уже совсем близко к тому, чтобы зависнуть, а это всегда плохо.
— Открывай, придурок, — говорит Томми, убирает голову из-под двери и встает на ноги. — Не создавай проблем, и я просто тебя отметелю.
Я не знаю, что означает «отметелю», но у меня перед глазами возникает картинка, как Томми метлой катает по туалету голову Макса.
— Макс Дилэйни занял кабинку! — кричит Макс пронзительным, как у девочки, голосом. — Макс Дилэйни занял кабинку!
— Даю последний шанс, придурок. Открой, или я войду сам!
Томми Свинден снова становится на четвереньки, собираясь проползти в щель под дверью, а я не знаю, что делать.
Макс больше других в его классе нуждается в помощи, и я всегда рядом, всегда готов прийти на помощь. Даже в тот день, когда Макс наябедничал на Томми Свиндена, я был рядом и шепотом просил: «Успокойся! Не беги! Не кричи так громко!» Макс в тот день меня не послушал, потому что в школу принесли нож, а это строго-настрого запрещено делать, и он потерял над собой контроль. В тот момент для Макса будто рухнул мир, и ему необходимо было найти учительницу, чтобы все исправить. В тот день я не смог остановить Макса, хоть и пытался.
Тогда я, по крайней мере, знал, что делать.
А сейчас не знаю. Томми Свинден намерен влезть в кабинку, где закрылся Макс. Макс, наверное, сидит с ногами на унитазе, брюки у него спущены, коленки прижаты к груди, и он боится пошевелиться. Он еще не кричит, но скоро закричит. А к тому времени, когда Томми пролезет под дверью в кабинку, Макс наверняка будет кричать очень громко и очень пронзительно, и от этого крика у него лицо станет красным, а на глазах выступят слезы. Потом он сожмет кулаки, уткнется лицом в руки, зажмурит глаза и будет кричать тоненьким, почти неслышным криком. Когда он так кричит, я сразу вспоминаю про специальные свистки для собак. Почти беззвучное движение воздуха.
Прежде чем в туалете появится кто-то из учителей, Томми Свинден уже отметелит Макса, что бы это слово ни значило. Я уверен, что это для любого плохо, а для Макса это совсем плохо, потому что это Макс. Что бы с ним ни происходило, остается в нем навсегда. Он ничего не забывает. Даже что-то самое крошечное, самое малюсенькое может изменить его навсегда. Что бы ни означало слово «отметелить», если Томми сделает это с Максом, оно изменит его навсегда. Я понимаю это, но не знаю, что делать.
Я хочу закричать: «На помощь! Кто-нибудь, помогите моему другу!»
Но меня услышит один Макс.
Голова Томми исчезает под дверцей в кабинку.
— Макс, защищайся! Дерись! Не пускай его в кабинку!
Не знаю, что заставляет меня это кричать. Сам удивляюсь каждому слову. Идея не самая хорошая. Неумная и даже неоригинальная. Но больше ничего не остается. Макс должен принять бой, или его отметелят.
Голова и плечи Томми уже исчезли под дверцей, и я вижу, как он подобрался, чтобы одним быстрым движением пролезть внутрь, туда, где сидит маленький, хрупкий, беззащитный Макс. Чтобы его отметелить.
А я стою, как манекен, рядом. Одна часть меня хочет войти сквозь дверь, хочет быть рядом с другом, но Макс не любит, когда кто-то видит его в голом виде и как он какает. И я зависаю, как зависает в трудных ситуациях Макс.
Потом я снова слышу крик, но на этот раз кричит не Макс. Кричит Томми. Он не напуган, как напуган Макс, в его крике нет паники или ужаса. Так кричит человек, который не может поверить в то, что с ним произошло. Томми начинает что-то говорить и одновременно пытается встать на ноги. Он забыл, что над ним дверь, и ударяется о нее спиной. Удар заставляет его закричать снова, на этот раз от боли. Дверца в кабинку распахивается. Я вижу в кабинке Макса, который почти надел брюки, только пока не застегнул молнию и пуговицу. Макс перешагивает через голову Томми.
— Беги! — кричу я.
И Макс бежит. Он наступает Томми на руку, и Томми снова кричит. Макс пробегает мимо меня, он на бегу поддергивает брюки и исчезает за дверью в туалет. Я иду за ним. Вместо того чтобы повернуть налево к своему классу, Макс поворачивает направо и, не останавливаясь, застегивает молнию и пуговицу на брюках.
— Куда ты идешь?
— Я еще не закончил, — говорит Макс. — Может быть, в туалете медсестры уже помыли пол.
— Что случилось с Томми? — спрашиваю я. — Что ты сделал?
— Я накакал ему на голову, — говорит Макс.
— Ты смог какать при другом человеке? — удивляюсь я.
Я не могу прийти в себя. Трудно поверить уже в то, что Макс накакал на голову Томми Свиндену, но то, что он смог покакать в присутствии постороннего человека, — вот это просто фантастика.
— Только одна маленькая какашка, — говорит Макс. — Я почти закончил, когда он влез. — Макс проходит еще несколько шагов по коридору и добавляет: — Я же покакал утром, так что во мне осталось чуть-чуть. Помнишь? Это была добавка.
Глава 7
Макс боялся, что Томми наябедничает на него, так же как он наябедничал про армейский швейцарский нож. Но я знаю, что Томми не станет этого делать. Какой ребенок захочет, чтобы друзья или пусть даже одна учительница узнала, что ему накакали на голову. Томми теперь захочет убить Макса. По-настоящему. Чтобы у Макса сердце остановилось, или как там еще можно убить человека.
Хотя об этом волноваться рано.
Страх смерти Макс вполне может пережить, это не проблемы с Томми Свинденом. Дети все время страшатся умереть, так что для Макса нет разницы бояться, что Томми его придушит или даст по носу. Зато младшеклассника не исключат из школы за то, что накакал на пятиклассника. Такое бывает только в рухнувшем мире.
Я говорю Максу, чтобы он не боялся, неприятностей не будет. Он верит лишь наполовину, но этого достаточно, чтобы он не завис.
К тому же прошло уже три дня, и мы с тех пор не видели Томми. Сначала я подумал, что Томми прогуливает школу, и пошел в класс миссис Паренти, чтобы посмотреть, там он или нет. Томми там был. Он сидел на первой парте, ближе к учительнице, наверное, чтобы она не упускала его из виду.
Не знаю точно, о чем думает Томми. Может, он так обалдел из-за того, что случилось, что решил вовсе об этом забыть. А может, наоборот, разозлился и теперь мечтает, как будет пытать Макса перед тем, как его убить. Так дети на перемене жгут муравьев лупой, вместо того чтобы просто наступить на них своей кроссовкой и раздавить.
Так думает Макс, и хоть я и говорю ему, что он ошибается, но на самом деле, возможно, он прав.
Нельзя накакать на голову такому мальчишке, как Томми Свинден, и думать, будто это сойдет с рук.
Глава 8
Сегодня я видел Грэм. Я прошел мимо нее по пути в столовую. Она помахала мне рукой.
Грэм начинает исчезать.
Не могу поверить.
Когда она помахала рукой, сквозь нее просвечивали ее похожие на иголки дикобраза волосы и широкая белозубая улыбка.
Воображаемые друзья могут исчезать долго, могут быстро, но Грэм, по-моему, осталось немного времени.
Ее друг — шестилетняя девочка по имени Меган. Грэм живет на свете всего два года, но она мой самый старый воображаемый друг, и я не хочу, чтобы она исчезла. Она — мой единственный настоящий друг, если не считать Макса.
Я боюсь за Грэм.
За себя я тоже боюсь.
Когда-нибудь наступит день, когда и я поднесу к лицу руку и увижу сквозь нее Макса, и тогда я буду знать, что тоже исчезаю. Когда-нибудь наступит день, когда я умру, если это то, что происходит с воображаемыми друзьями.
Это в порядке вещей. Правильно?
Я хочу поговорить с Грэм, но не знаю, что ей сказать. Мне интересно, знает ли она о том, что исчезает, или нет.
Если не знает, должен ли я ее предупредить?
На свете много воображаемых друзей, которых я не знаю, потому что они никогда не выходят из дому. Большинству из них не так повезло, как нам с Грэм, и они не могут пойти в школу или просто куда-нибудь. Однажды мама Макса привела нас в дом своих знакомых, и я увидел там трех воображаемых друзей. Все трое сидели на маленьких стульчиках перед школьной доской. Руки у них лежали на коленях. Они вообще не шевелились, а маленькая девочка по имени Джессика в это время читала им по буквам алфавит и задавала задачки по арифметике. Но они не ходили и не разговаривали. Когда я пошел в комнату для игр, они просто сидели на своих стульчиках, смотрели на меня и моргали. Вот так-то.
Просто моргали.
Такие воображаемые друзья, как они, надолго не задерживаются. Однажды я видел, как воображаемый друг появился в детском саду у Макса минут на пятнадцать, а потом исчез. Это была девочка. Она выросла посреди комнаты, похожа на резинового человека. Такого, каких везут на парадах, и она становилась все больше и больше, пока не стала размером почти с меня. Большая розовая девочка с косичками и с желтыми цветами вместо ног. Но когда воспитательница закончила читать книжку, девочку будто проткнули булавкой. Она съеживалась и съеживалась, пока ее не стало видно.
Я тогда испугался, глядя, как она исчезла. Пятнадцать минут — это почти ничего.
Она даже недослушала книжку.
Но Грэм прожила достаточно долго. Она два года была моим другом. Не могу поверить, что она умирает.
Мне хочется отругать ее друга, девочку по имени Меган, потому что это Меган виновата в том, что Грэм умирает. Она больше не верит в Грэм.
Когда Грэм умрет, мама Меган будет спрашивать, куда делась ее подружка, а Меган будет говорить что-нибудь вроде: «Грэм здесь больше не живет», или «Я не знаю, где Грэм», или «Грэм уехала на каникулы». И тогда ее мама отвернется в сторону, улыбнется и подумает, что ее девочка растет.
Но нет. Ничего этого не будет. Грэм не уедет на каникулы. Она не переедет ни в другой город, ни в другую страну.
Грэм умирает.
Ты, детка, перестала в нее верить, и потому мой друг умрет. Пусть, кроме тебя, Грэм никто не видит и не слышит, но это не значит, что она не настоящая. Я тоже ее вижу. Она — мой друг.
Иногда, когда вы с Максом сидите на уроке, мы с Грэм идем на качели покачаться и поболтать.
А когда вы выходите на перемену, играем в пятнашки.
Это Грэм сказала, что я герой, когда я не дал Максу выбежать на дорогу перед машиной, и, хоть я и не считаю, что был героем, мне до сих пор от этого приятно.
А теперь она умрет, потому что ты больше в нее не веришь.
Мы сидим в школьной столовой. Макс в музыкальном классе, а Меган обедает. По тому, как Меган разговаривает с другими девочками за столом, я вижу, что ей Грэм уже не нужна, как раньше. Меган улыбается. Смеется. Смотрит на собеседниц. Она даже сама вставляет что-нибудь в разговор. Она часть группы.
Совершенно новая Меган.
— Как ты сегодня себя чувствуешь? — спрашиваю я у Грэм в надежде, что она первая заговорит о том, что исчезает.
И она заговаривает первая.
— Я знаю, что со мной происходит, если ты об этом, — говорит она.
Голос у Грэм грустный, но в нем слышно, что она смирилась. Будто бы сдалась.
— О, — говорю я и не знаю, что еще сказать.
Я смотрю на Грэм, а потом притворяюсь, будто меня отвлек какой-то шум в углу слева, и отворачиваюсь от нее. Я не могу смотреть на Грэм, потому что все равно смотрю насквозь. Но потом все-таки заставляю себя повернуться.
— На что это похоже? — спрашиваю я.
— Ни на что, — говорит Грэм и поднимает перед собой руки.
Я вижу сквозь ладони лицо Грэм, только на этот раз оно не улыбается. Ее руки будто из вощеной бумаги.
— Не понимаю, — говорю я. — Что случилось? Меган слышит тебя, когда ты с ней говоришь?
— Ну да. И видит. Мы только что десять минут играли в классики.
— Тогда почему она больше в тебя не верит?
Грэм вздыхает. Потом вздыхает еще раз.
— Она не то чтобы в меня не верит. Просто я ей больше не нужна. Раньше она боялась разговаривать с другими детьми. Меган заикалась, когда была маленькой. Теперь это прошло. Но когда она заикалась, она пропустила много времени, которое могла проводить с другими детьми и завести друзей. Теперь она нагоняет упущенное. Две недели назад она познакомилась в песочнице с Энни. Теперь они с Энни все время разговаривают. Им даже за это вчера сделали замечание в классе, потому что надо было читать. А сегодня, когда мы играли в классики, подошли другие девочки и тоже стали играть.
— Что значит заикаться? — спрашиваю я.
Мне интересно, вдруг Макс тоже заикается?
— Это когда не получается сразу сказать слово. Меган как будто спотыкалась. Она знала, какое слово надо сказать, но не могла его произнести. Я часто медленно для нее говорила нужное слово, и тогда она могла повторить. Но теперь она заикается, только если испугается, или занервничает, или от неожиданности.
— Ее вылечили?
— Вроде того, — говорит Грэм. — Она каждый день занималась с миссис Райнер, а после школы еще и с мистером Давидоффом. Это заняло много времени, но теперь она очень даже неплохо говорит и может подружиться с другими детьми.
Макс тоже занимался с миссис Райнер. Вот бы узнать, можно ли его вылечить. А мистер Давидофф? Может, он тот самый психиатр, к которому хочет его отвести мама?
— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я. — Я не хочу, чтобы ты исчезла. Как можно это остановить?
Мне жалко Грэм, но мне кажется, что нужно ее об этом спросить для себя, а то вдруг она исчезнет у меня на глазах? Нужно спросить, пока есть возможность.
Грэм открывает рот, чтобы ответить, но ничего не говорит. Она закрывает глаза, потом трясет головой и трет руками глаза. Я думаю, что это она, наверное, заикается. Но потом она начинает плакать. Я пытаюсь вспомнить, знал ли я кого-то из воображаемых друзей, кто умел плакать.
По-моему, нет.
Я смотрю, как Грэм низко опускает голову и плачет. Слезы ручейками текут у нее по щекам, капают с подбородка, и я смотрю, как они падают на стол и сразу исчезают.
Так же скоро исчезнет и Грэм.
У меня такое чувство, будто я снова в туалете для мальчиков. Томми Свинден заползает в кабинку. Макс стоит на унитазе, брюки сползли до колен. А я стою в углу и не знаю, что сказать и что сделать.
Я жду, и вскоре плач превращается в тихие всхлипывания. Жду, когда у нее закончатся слезы. Пока она снова не откроет глаза.
Потом я говорю:
— У меня есть идея.
И жду, когда Грэм что-нибудь скажет.
Она только всхлипывает.
— У меня есть план, — говорю я, не дождавшись ответа. — План, как тебя спасти.
— Да? — спрашивает Грэм, но я понимаю, что она не верит.
— Да, — отвечаю я. — Все, что тебе нужно для спасения, — это остаться ее другом.
Я сказал не то и знаю это, еще не успев договорить.
— Нет, погоди, — говорю я. — Не то.
Я молчу. Мысль вертится в голове. Нужно только ее поймать.
«Не заикайся», — говорю я про себя.
И тут же понимаю, что надо делать.
— У меня есть план, — снова начинаю я. — Мы должны сделать так, чтобы ты еще была нужна Меган. Мы найдем способ сделать так, чтобы она не могла без тебя жить.
Глава 9
Даже не верится, что мы не подумали об этом раньше. Учительница Меган, миссис Пандольф, по пятницам дает в их классе контрольные по правописанию, а Меган в нем не очень сильна.
Макс, по-моему, в жизни не написал неправильно ни одного слова, а Грэм говорит, что Меган каждую неделю слов шесть пишет неправильно, то есть примерно половину контрольной, хотя Грэм и не знала, что шесть — это половина от двенадцати. Мне показалось странным, что она этого не знала, потому что это очевидно. Я хочу сказать, что если шесть плюс шесть равно двенадцати, то как же можно не знать, что шесть — половина от двенадцати?
Впрочем, в первом классе я мог этого не знать.
Но думаю, что знал.
Пока Меган обедала, мы с Грэм составляли список ее проблем. Я сказал Грэм, что мы должны найти такую проблему, которую Грэм умеет решать. Тогда Меган увидит, что Грэм ей еще нужна.
Грэм решила, что это хорошая идея.
— Это может сработать, — сказала она, и глаза у нее заблестели в первый раз с тех пор, как она начала исчезать. — Отличная идея, это и правда может сработать.
Но думаю, Грэм любая идея показалась бы хорошей, потому что она таяла с каждой минутой.
Я попытался рассмешить Грэм, сказав, что у нее исчезли уши — ушей у нее никогда не было, — но Грэм даже не улыбнулась. Ей страшно. Она говорит, что сегодня чувствует себя уже почти нереальной, как будто вот-вот уплывет по небу далеко-далеко. Я начал рассказывать ей про спутники в космосе, что у них может снизиться орбита и тогда они тоже уплывают далеко. Я рассказывал про спутники, чтобы понять, что она чувствует, но потом перестал.
Не думаю, что Грэм интересно говорить про спутники.
Макс рассказал мне про снижение орбит в прошлом году. Он читал про спутники. Мне повезло, что Макс умный и много читает, так что я тоже многое знаю. Вот почему я знаю, что половина от двенадцати — шесть, а спутники могут сойти с орбиты и уплыть в космос.
Я очень рад, что мой друг Макс, а не Меган. Меган даже не может правильно написать слово «корабль».
Итак, мы составили список проблем Меган. Мы, конечно, не написали его на бумаге, потому что ни я, ни Грэм не можем взять в руки карандаш. Но список получился коротким, и мы смогли его запомнить.
Заикается, когда нервничает.
Боится темноты.
Пишет с ошибками.
Не умеет завязывать шнурки.
Каждый раз перед сном закатывает истерики.
Не умеет застегивать молнию на куртке.
Не может кинуть мяч дальше питчера.
Список не очень-то хороший, потому что Грэм тут мало чему может помочь. Если бы Грэм умела застегивать молнии или завязывать шнурки, она помогала бы Меган, но она не может. Мне знаком только один воображаемый друг, который умеет дотрагиваться до вещей, но он нам не помог бы, даже если бы я его умолял.
Кроме того, я слишком его боюсь, чтобы к нему обращаться.
Что такое «закатывать истерики» я не знал, и Грэм пришлось мне это объяснить. Я так понял, что это похоже на Максовы зависания. Меган не любит ложиться спать, и потому, когда ее мама говорит, что пора чистить зубы, она начинает кричать и топать ногами. Иногда папе Меган даже приходится брать ее на руки и нести в ванную.
— Это каждый вечер? — спрашиваю я у Грэм.
— Ага. Она делается вся красная, потная и потом начинает плакать. Очень часто она плачет, пока не уснет. Мне ее жалко. Ни я, ни родители Меган ничего не можем с этим поделать.
— Надо же, — говорю я, потому что не могу себе представить, до чего же, наверное, противно каждый вечер слушать истерики.
Макс зависает не очень часто, но, когда это случается, он как будто молча закатывает себе истерику. Он молчит, сжимает кулаки и дрожит. Но он хоть не краснеет, не потеет и не рыдает. Внутри, может, и рыдает, но снаружи это выглядит так, как будто он просто застыл. Иногда очень надолго.
Но, по крайней мере, он делает это тихо и никому не мешает. И уж не каждый вечер из-за того, что пора ложиться. Макс любит ложиться спать, когда подходит правильное время.
Правильное время — восемь тридцать вечера.
Если приходится отправляться в постель раньше или позже, Макс огорчается.
Я не сумел придумать, как можно помочь Меган с ее истериками, так что в нашем с Грэм списке почти ничего не осталось. И мы снова вернулись к орфографии.
— Как же я помогу Меган запоминать слова? — спросила Грэм.
— Я покажу.
Все заданные за неделю слова миссис Пандольф вписывает в специальную таблицу, которую вывешивает перед классом. Миссис Госк тоже так делает. В среду миссис Пандольф снимает свою таблицу, потому целый час в конце учебного дня мы с Грэм простояли перед этой таблицей, запоминая каждое слово. Я никогда особенно не обращал внимания на то, что Макс пишет и что говорит миссис Госк, и потому задача оказалась сложнее, чем я ожидал. Намного сложнее.
Тем не менее через час Грэм выучила все слова.
Завтра Грэм во время контрольной встанет рядом с Меган и будет ее поправлять, когда та ошибется. Это отличный план, потому что контрольные у Меган каждую неделю, так что он не на раз. Грэм будет помогать Меган каждую неделю. Может, она даже начнет помогать Меган и на других контрольных.
Он сработает, если Грэм не исчезнет сегодня ночью. Один мой знакомый воображаемый друг по имени мистер Фингер как-то сказал, что большинство из нас исчезает, пока их друзья спят, хотя, по-моему, он это придумал, чтобы произвести на меня впечатление. Откуда это можно узнать? Я даже хотел сказать Грэм, чтобы она попробовала не дать Меган заснуть ночью. Но Меган всего шесть лет, а маленькие дети не могут не спать всю ночь. Как бы Грэм ни старалась, Меган все равно бы уснула.
Так что остается только надеяться, что Грэм продержится до утра.
Глава 10
Макс злится на меня, потому что я слишком долго проболтал с Грэм. Вообще-то, он не знает, что я болтал с Грэм, знает только, что меня не было рядом с ним, и злится. По-моему, это хорошо. Я всегда нервничаю, если не вижу Макса какое-то время. Но если он на меня злится за то, что меня долго не было рядом, значит он обо мне думает и ему меня не хватает.
— Мне надо было пописать, а тебя не было, чтобы посмотреть, занята кабинка или нет, — говорит Макс. — Мне пришлось стучать в дверь.
Сейчас мы едем в автобусе домой. Макс пригнулся и разговаривает со мной шепотом, чтобы другие дети не заметили. Но они замечают. Они всегда это замечают. Макс не видит того, что видят другие дети, а я могу. Я вижу лес за деревьями.
— Мне надо было пописать, а тебя не было, — снова говорит Макс.
Если Максу не отвечать, он всегда повторяет, потому что ему, чтобы говорить дальше, нужно услышать ответ. Только Макс не всегда правильно задает вопросы. Чаще он просто скажет что-нибудь и думает, что все поняли, что это вопрос. Если ему приходится повторить сказанное раза три-четыре, он по-настоящему огорчается. Мне ему никогда не надо повторять, а вот учителям и папе — приходится. Иногда он из-за этого зависает.
— Я был в классе у Томми, — говорю я. — Пытался понять, что он планирует. Я хотел убедиться, что он не готовит месть на этой неделе.
— Ты шпионил, — говорит Макс.
Я понимаю, что это тоже вопрос, хотя на слух вроде бы и нет.
— Да, — говорю я, — я шпионил.
— Хорошо, — говорит Макс, но, похоже, он все еще немного злится.
Я не сказал Максу, что был с Грэм, потому что не хочу, чтобы он знал о том, что существуют другие воображаемые друзья. Пока Макс считает, что я единственный во всем мире воображаемый друг, он думает, что я особенный. Он думает, что таких, как я, нет. По-моему, это хорошо.
Это помогает мне держаться.
Но если Макс узнает, что есть и другие воображаемые друзья, он, когда на меня разозлится, может обо мне забыть и придумать нового воображаемого друга. А я тогда бы исчез, как сейчас исчезает Грэм.
Вранье мне далось тяжело, потому что я сам хотел рассказать про Грэм. Сначала я думал, он сможет помочь. Думал, что он может подкинуть хорошую идею, потому что Макс очень толковый. Или он мог бы помочь нам решить одну из проблем Меган, например, как научить ее завязывать шнурки, а потом сказал бы ей, что это была идея Грэм, так что Меган бы поняла, кого благодарить.
А сейчас я хочу рассказать про Грэм, потому что мне страшно. Я боюсь потерять друга, и мне не с кем об этом поговорить. Наверное, я мог бы поговорить с Паппи, но я не очень хорошо его знаю, во всяком случае не так хорошо, как Макса или Грэм. И даже если бы Паппи умел говорить, о таких вещах говорить с собакой как-то странно. Макс — мой друг, это с ним мы должны разговаривать, когда мне грустно или страшно. Но я не могу.
Остается только надеяться, что завтра Грэм придет в школу, что я не опоздал.
Папа Макса любит рассказывать знакомым, как они каждый вечер перебрасываются с Максом в мяч на заднем дворе. Он говорит об этом всем, иногда даже не один раз, но обычно он сначала ждет, пока мама Макса не выйдет из комнаты. Иногда он начинает рассказывать сразу, как только она выходит, — если знает, что она не вернется через секунду.
На самом деле они с Максом не перебрасываются в мяч. Папа Макса бросает мяч, а Макс ждет, когда мяч ударится о землю, покатится и остановится. Тогда Макс поднимает мяч и пытается бросить обратно. Вот только папа всегда стоит слишком далеко, чтобы Макс смог до него докинуть. Даже когда папа говорит: «Давай, сын! Вложись в бросок! Пошли мяч всем телом!»
Когда они играют в мяч, папа Макса всегда называет его не Макс, а сын.
Но даже когда Макс «вкладывается в бросок» или посылает мяч «всем телом» (понятия не имею, что все это означает, и, по-моему, Макс тоже), он не добрасывает мяч до папы.
Если папа Макса хочет, чтобы Макс добросил мяч, почему он просто не встанет поближе?
Сейчас Макс в постели. Он спит. Никаких истерик перед сном, конечно, не было. Макс почистил зубы, надел пижаму, прочитал одну главу из книжки и ровно в половине девятого положил голову на подушку. Мама Макса на каком-то собрании, так что пожелал ему спокойной ночи и поцеловал перед сном в лоб папа. Потом он выключил верхний свет и включил ночники.
Ночников в комнате Макса три.
Я сижу в темноте возле кровати Макса и думаю о Грэм. Можно ли что-нибудь еще придумать? Могу ли я еще что-нибудь сделать?
Немного позже приходит домой мама Макса. Она тихо проскальзывает в его комнату, подходит на цыпочках к кровати и целует его в лоб. Макс позволяет маме и папе целовать себя, но это должны быть быстрые поцелуи и всегда в щеку или в лоб, но он все равно морщится, когда они его целуют. Но когда Макс спит, как сейчас, мама целует его не так быстро. Иногда она заходит в комнату Макса два или три раза перед тем, как ляжет спать сама, и снова целует его, даже если уже поцеловала, когда Макс улегся.
Однажды за завтраком мама сказала Максу, что поцеловала его, когда он заснул.
— Вчера, когда я к тебе заглянула, ты был так похож на ангела! — сказала она.
— Меня укладывал папа, — сказал Макс. — Не ты.
Это был обычный для Макса вопрос-не-вопрос. Я это понял, и мама Макса тоже поняла. Она всегда понимает. Мама Макса понимает его даже лучше, чем я.
— Да, не я, — сказала она. — Я ездила в больницу к дедушке, а когда вернулась, прошла на цыпочках в твою комнату и поцеловала тебя на ночь.
— Ты поцеловала меня на ночь, — сказал Макс.
— Да, — сказала мама.
Позже, когда мы ехали на автобусе в школу, Макс пригнулся и спросил:
— Мама поцеловала меня в губы?
— Нет, — ответил я. — В лоб.
Макс дотронулся до лба, потер его пальцами, а потом посмотрел на них.
— Долго целовала? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Супербыстро.
Это была неправда. Я редко говорю Максу неправду, но тогда соврал, потому что считал, что так будет лучше для него и для его мамы.
Макс всегда спрашивает, как его поцеловала мама, если спать его укладывал папа. И я всегда отвечаю:
— Супербыстро.
И никогда не рассказываю о том, что его мама успевает поцеловать его не один раз, перед тем как сама ляжет спать.
Только вот это не вранье, потому что Макс ни разу не спрашивал у меня, сколько раз его целует мама, когда он спит.
Мама Макса ужинает. Она разогрела тарелку с оставшимся ужином, который приготовил папа. Папа Макса сидит за столом напротив мамы и читает журнал. Я не очень хорошо умею читать, но знаю, что журнал называется «Спорте иллюстрейтед». Посыльный из магазина приносит папе конверт с этим журналом каждую неделю.
Я нервничаю, потому что непохоже, что родители Макса собираются идти смотреть телевизор, а я хочу его посмотреть. Мне нравится сидеть на диване рядом с мамой Макса и смотреть телесериал, а потом во время рекламы слушать, как они с папой его обсуждают.
Реклама — это такие очень маленькие телешоу между большими телешоу, но они почти все глупые и скучные, так что их по-настоящему никто не смотрит. Люди используют рекламу, чтобы поговорить, или сходить в туалет, или налить себе еще один стакан содовой.
Папа Макса любит ворчать на сериалы. Для него они всегда недостаточно хороши. Он говорит, что истории в них «нелепые», что в них всегда много «ляпов». Я не совсем понимаю, что это означает, но думаю, что если бы папе Макса позволили говорить героям телешоу, что делать, то они были бы лучше.
Мама Макса иногда раздражается из-за ворчания папы, потому что ей нравится просто смотреть, а не выискивать «ляпы».
— Я просто хочу отдохнуть после работы, — говорит она, и я с ней согласен.
Я тоже не смотрю сериалы, чтобы найти способ, как сделать их лучше. Мне просто интересно смотреть историю. Но чаще всего родители Макса просто смеются, если сериал смешной, или кусают ногти, если сериал страшный, и делают это всегда одновременно.
Еще они любят угадывать, что будет в следующей серии. Не знаю точно, но, по-моему, в третьем классе у них обоих учительницей была миссис Госк, потому что та всегда учит учеников угадать, что будет дальше в книжке, которую им читает, и, наверное, родители Макса были у нее в свое время лучшими учениками. Я тоже люблю угадывать, потому что потом сидишь и смотришь — угадал или нет. Мама Макса любит говорить, что все будет хорошо, даже когда дела у героев идут совсем плохо. Я обычно думаю, что закончится плохо, и иногда угадываю, особенно если мы смотрим кино.
Вот почему я так волнуюсь сегодня вечером из-за Грэм. Я думаю о самом плохом и ничего не могу с этим поделать.
Бывают вечера, когда мне приходится сидеть в удобном кресле, потому что папа Макса садится рядом с мамой и кладет руку ей на плечо, а она прижимается к нему крепко-крепко, и они улыбаются. Я люблю такие вечера, потому что знаю — они счастливы, но при этом чувствую себя немного ни при чем. Как будто я чужой. Иногда в такие вечера я просто ухожу, особенно если они смотрят шоу, в котором нет истории, когда, например, выбирают, кто лучше поет, и в конце победитель получает приз.
На самом деле, по-моему, гораздо смешнее выбирать, кто хуже поет.
Родители Макса долго молчат. Мама ест, а папа читает. Лишь слышно, как звякают по тарелке нож и вилка. Мама Макса никогда не молчит так долго, если только она не хочет, чтобы папа заговорил первым. Обычно ей много чего есть рассказать, но иногда, если они поссорились, она предпочитает ждать, чтобы папа заговорил первым. Она мне об этом ни разу не говорила, но я уже давно за ними наблюдаю и сам все понимаю.
Я не знаю, из-за чего они поссорились сегодня, так что смотреть на них — почти как смотреть телешоу. Скоро они начнут спорить, но не знаю о чем. Это — тайна. Я догадываюсь, что это будет как-то связано с Максом, потому что чаще всего они спорят из-за него.
Мама заканчивает ужин и заговаривает первой:
— Ты думал о визите к врачу?
Папа Макса вздыхает:
— Ты действительно считаешь, что это необходимо?
Он не поднимает глаз от журнала, а это плохой знак.
— Прошло десять месяцев.
— Я знаю, но десять месяцев небольшой срок. У нас вроде пока нет проблем.
Теперь он сморит на маму.
— Да, — говорит она. — Но сколько, по-твоему, мы должны ждать? Я не хочу ждать год или два, чтобы спросить, нет ли у нас проблемы. Я бы предпочла все узнать сейчас, чтобы мы могли что-то сделать.
Папа Макса закатывает глаза:
— Я просто думаю, что десять месяцев небольшой срок. Скотту и Мелани потребовалось почти два года. Помнишь?
Мама Макса вздыхает. Я не знаю, огорчена она, или недовольна, или еще что.
— Помню, — говорит мама. — Но какой может быть вред оттого, что мы просто с кем-то побеседуем?
— Да уж, — отвечает папа, и теперь я слышу по голосу, что он разозлился. — Если бы речь шла только о беседе. Но если у нас проблема, беседой с врачом не закончится. Им понадобятся анализы. Прошло всего десять месяцев.
— Но разве тебе не нужно знать?
Папа Макса не отвечает. Если бы мама Макса была Максом, она бы повторила вопрос, но молчание иногда означает у взрослых ответ. По-моему, папа Макса сейчас ответил.
Когда он наконец открывает рот, он отвечает не на последний вопрос, а на первый:
— Ладно, съездим к врачу. Не могла бы ты договориться о дне приема?
Мама Макса кивает. Я думал, она обрадуется, если папа согласится, но она остается печальной. У него тоже печальный вид, и они совсем не смотрят друг на друга. Вообще. Как будто сидят не за одним столом, а между ними их сто.
Мне тоже становится грустно.
Если бы они пошли смотреть телевизор, все было бы иначе.
Глава 11
Я говорю Максу, что пойду посмотрю на Томми Свиндена. Макс не возражает, потому что он сегодня утром покакал и до обеда туалет ему не понадобится. Миссис Госк начинает день с чтения вслух. Макс любит, когда она читает. Он так внимательно слушает ее голос, что забывает обо всем, так что он, может быть, даже не заметил бы, что я ушел.
Я иду в класс не к Томми Свиндену, а к миссис Пандольф. Не скажу, что мне хочется туда идти, потому что боюсь того, что там увижу. Или не увижу.
Класс у миссис Пандольф аккуратнее и лучше организован, чем у миссис Госк. Парты стоят идеально ровными рядами, а на учительском столе нет вороха бумаг, которые то и дело норовят съехать. У миссис Пандольф чуть ли не слишком чисто.
Я осматриваю класс дважды. Грэм здесь нет. Я заглядываю за книжный шкаф в углу и в раздевалку. Там ее тоже нет.
Дети сидят и смотрят на миссис Пандольф, а та стоит у доски. Она показывает на календарь и рассказывает о месяцах и о погоде. Таблица с заданными на эту неделю словами исчезла.
Я вижу Меган. Она сидит в конце класса и тянет руку. Она хочет ответить на вопрос миссис Пандольф о том, сколько дней в октябре.
Тридцать один. Я знаю.
Я не вижу Грэм.
Мне хочется подойти к Меган и спросить, не перестала ли она верить в своего воображаемого друга.
— Не перестала ли ты верить в девочку с жесткими волосами, которая была твоим другом, когда ты не могла ничего толком сказать и все над тобой смеялись?
— Не забыла ли ты о своем друге, как только перестала заикаться?
— Не заметила ли ты, как она побледнела?
— Не убила ли ты моего друга?
Меган меня не услышит. Я не ее воображаемый друг. Ее друг — Грэм.
Была Грэм.
Тут я вижу ее. Она стоит всего в нескольких шагах от Меган, почти у стены, но ее едва видно. Я смотрел на окна прямо сквозь нее и даже не заметил. Ее как будто очень-очень давно кто-то нарисовал на окне, и с тех пор картинка сильно поблекла. Скорее всего, если бы она не моргнула, я бы ее не заметил. Именно движение я увидел первым, а не Грэм.
— Не думала, что ты меня заметишь, — говорит она.
Я не знаю, что сказать.
— Все нормально, — говорит Грэм. — Я понимаю, что тебе тяжело на меня смотреть. Сегодня утром, когда я открыла глаза, сама не увидела свои руки. Я подумала, что исчезла.
— Не знал, что ты спишь, — говорю я.
— Конечно сплю. А ты нет?
— Нет.
— А что тогда ты делаешь, когда Макс спит?
— Сижу с его родителями, пока они не лягут спать, — говорю я. — А потом иду гулять.
Я не рассказываю Грэм о том, что хожу на автозаправку, в закусочную «Дугис», в больницу и в полицейский участок. Я никогда не рассказываю своим знакомым воображаемым друзьям о своих прогулках. Мне кажется, что они принадлежат только мне. Это — мой личный мир.
— Вот это да, — говорит Грэм.
Я впервые замечаю, что голос тоже начинает исчезать. Он теперь тихий, как будто она говорит из-за двери.
— А я и не знала, что ты не спишь. Сочувствую.
— Почему? — спрашиваю я. — Что хорошего в том, что спишь?
— Когда спишь, видишь сны.
— Ты видишь сны? — удивляюсь я.
— Конечно, — говорит Грэм. — Сегодня ночью мне снилось, будто мы с Меган близнецы. Мы играли в песочнице, и я могла трогать песок. Я могла брать его в руки и просыпать сквозь пальцы, точно так же, как Меган.
— Не могу поверить, что ты видишь сны, — говорю я.
— А я не могу поверить, что ты не видишь.
Потом мы целую минуту молчим.
Мальчик по имени Норман за партой в первом ряду рассказывает о том, как побывал на экскурсии в тюрьме «Олд-Ньюгейт». Я знаю, что такое тюрьма, так что понимаю, что Норман обманывает. В тюрьмах не бывает детских экскурсий. Но я не могу понять, почему миссис Пандольф это не прекратит.
Если бы миссис Госк слышала сейчас Нормана, она бы сказала:
— Стыд и позор! Пусть все девчонки и мальчишки знают имя нашего врунишки!
Норману пришлось бы сказать правду.
Норман держит в руке кусок камня и говорит, что это камень из тюрьмы. Он говорит, что это медная порода. Еще одна чушь. Порода бывает у собак. Как же Норман мог взять в тюрьме породу?
Но ему удается всех обмануть, и все в классе хотят потрогать камень, хотя Норман, скорее всего, нашел его на игровой площадке. Даже если он нашел его в самом деле в тюрьме, то это все равно обыкновенный камень, а не порода. Почему всем так интересно его потрогать? Миссис Пандольф приходится просить всех сесть на место и успокоиться.
Когда миссис Госк хочет успокоить учеников, она говорит: «Перестаньте ерзать, не то трусы собьются». И всем сразу становится смешно.
Миссис Пандольф еще раз велит всем сесть на место. Она обещает, что, если дети будут вести себя тихо, у каждого будет возможность потрогать камень.
Мне хочется им крикнуть: «Это же просто дурацкий камень!»
И вся эта ерунда творится, когда умирает мой ДРУГ.
— Когда будет контрольная? — наконец спрашиваю я у Грэм.
— Наверное, после Нормана, — отвечает Грэм, голос у нее стал еще тише, как будто теперь она стоит уже за тремя дверями. — Миссис Пандольф обычно устраивает контрольную сразу после доклада.
Так и есть. Норман заканчивает врать про тюрьму, и все получают возможность дотронуться до камня, и наконец миссис Пандольф раздает листки разлинованной бумаги для контрольной.
Во время контрольной я стою в конце класса, а Грэм стоит рядом с Меган. Она почти прозрачная. Когда она не шевелится, ее едва видно.
Я надеюсь, что Меган сделает хотя бы одну ошибку. Она плохо умеет писать, но Грэм говорила, что иногда та писала контрольную без ошибок. Если Меган сегодня напишет все слова правильно, у нас не останется времени на то, чтобы придумать новый план.
Кажется, будто Грэм может исчезнуть в любую секунду.
И вот — наконец-то! Миссис Пандольф говорит слово «гигант», Меган пишет его на своем листке. В следующую секунду Грэм наклоняется к Меган и что-то ей говорит. Меган, наверное, написала «е» вместо «и», а у меня даже голова идет кругом от радости, когда я вижу, как она стирает слово и пишет заново.
Через три слова это повторяется, на этот раз заданное слово — «сюрприз». К концу контрольной Грэм помогла Меган написать правильно пять слов. Я стою в конце класса и жду, когда она начнет снова оживать в воображении Меган. Еще чуть-чуть — и я увижу ее, как раньше. Она вот-вот станет прежней.
Я жду.
Грэм ждет.
Контрольная закончилась.
Мы сидим за партой в конце класса. Мы смотрим друг на друга. Я жду той секунды, когда можно будет подпрыгнуть и закричать: «Получилось! Ты возвращаешься!»
Миссис Пандольф переходит к математике, а мы все еще ждем.
Но все остается по-прежнему. На самом деле мне кажется, что Грэм продолжает исчезать. Она сидит в трех футах передо мной, а я ее почти не вижу.
Хотел бы я, чтобы это все было из-за того, что меня обманывают глаза. Но я понимаю, что это правда: Грэм продолжает исчезать. С каждой секундой она становится все прозрачнее и прозрачнее.
Я не могу сказать ей об этом. Я не хочу говорить ей о том, что наш план не сработал, потому что он должен был сработать. У нас должно было получиться.
Но не получилось. Грэм исчезает. Ее почти уже нет.
— Не получилось, — наконец говорит Грэм. — Я все понимаю. Все нормально.
— Должно было получиться, — упрямо говорю я. — Она написала все правильно только потому, что ты ей подсказывала. Ты ей нужна. Теперь она об этом знает. Должно было получиться.
— Не получилось. Я знаю. Я это чувствую.
— Это больно? — спрашиваю я и сразу жалею, что спросил.
Я еще не закрыл рта, как вдруг понял, что не нужно было спрашивать. Мне стало стыдно, потому что я спросил для себя, а не для нее.
— Нет, — отвечает Грэм, — нисколечко не больно. — Она совсем прозрачна, но мне кажется, она улыбается. — Это как будто плывешь. Как будто я свободна.
— Должен быть еще какой-то способ, — говорю я.
В моем голосе звучит отчаяние. Я ничего не могу с этим сделать. Я будто стою на корабле, тонущем в океане, и нет ни одной спасательной шлюпки.
Кажется, Грэм отрицательно качает головой, но я не могу сказать точно. Теперь ее очень трудно рассмотреть.
— Мы должны придумать что-нибудь еще, должен быть способ, — снова говорю я. — Подожди, ты рассказывала мне, что Меган боится темноты. Пойди к ней и скажи, что у нее под кроватью живет монстр, что он выходит только по ночам и еще не съел ее только потому, что ты всегда рядом. Скажи ей, что ты каждую ночь защищаешь ее от монстра, что, если ты умрешь, он ее съест.
— Будо, я не могу.
— Я знаю, так нельзя, но ты умрешь, если этого не сделаешь. Ты должна попробовать.
— Все в порядке, — говорит Грэм. — Я готова уйти.
— Что значит, ты готова уйти? Куда уйти? Ты знаешь, что с тобой будет, когда ты исчезнешь?
— Нет, но не волнуйся, все в порядке, — говорит Грэм. — Что бы ни случилось, со мной все будет хорошо, и с Меган тоже.
Теперь я едва ее слышу.
— Ты должна попробовать, Грэм. Подойди к ней и скажи, что ты ей нужна. Расскажи про монстра под кроватью!
— Дело не в этом, Будо. Дело не в том, что я больше не нужна Меган. Мы с тобой ошибались. Просто Меган становится старше. Сначала я, потом Зубная фея,[7] еще через год — Санта-Клаус. Меган растет.
— Но Зубная фея ненастоящая, а ты настоящая! Борись! Грэм, пожалуйста! Не бросай меня!
— Ты был хорошим другом, Будо, но сейчас я должна уйти. Пойду посижу рядом с Меган. Хочу свои последние минуты провести рядом с ней. Сидя рядом с ней. Это единственное, о чем я жалею.
— О чем?
— О том, что больше ее не увижу. Не увижу, как она растет. Я буду скучать по ней. — Грэм ненадолго умолкает, потом добавляет: — Я ее очень люблю.
Я начинаю плакать. Я не сразу понимаю, что происходит, потому что никогда не плакал. Закладывает нос, глаза становятся мокрыми. Щекам тепло, а мне грустно. Очень и очень грустно. Я как заломившийся шланг, которому хочется распрямиться и залить водой все вокруг. Слезы вот-вот польют градом. Но я рад, что плачу, потому что у меня нет слов, чтобы попрощаться с Грэм, а я знаю, что попрощаться надо. Очень скоро Грэм уйдет, и я ее потеряю. Мне хочется попрощаться с ней и еще сказать, как сильно ее люблю, но я не знаю как. Надеюсь, слезы все скажут за меня.
Грэм встает. Она кивает мне и улыбается. А потом она уходит к Меган. Грэм садится позади Меган и говорит что-то ей на ухо. Я думаю, Меган ее не слышит. Меган слушает миссис Пандольф и улыбается.
Я встаю. Иду к дверям. Я хочу уйти. Я не хочу быть там, когда Грэм исчезнет. Перед тем как выйти из класса, я оглядываюсь. Меган снова подняла руку, она готова отвечать на вопрос. Отвечать без запинки. Грэм все еще сидит на маленьком стульчике для первоклассников позади Меган. Ее почти не видно. Мне кажется, если миссис Пандольф откроет окно и впустит в класс легкий ветерок, его сил хватит, чтобы навсегда унести Грэм.
Я смотрю на нее в последний раз. Грэм все еще улыбается. Она тянет шею, чтобы еще раз увидеть лицо маленькой девочки по имени Меган, и улыбается.
Я отворачиваюсь. Я покидаю своего друга.
Глава 12
У миссис Госк урок математики. Дети сидят по всей комнате, они бросают кости и считают, загибая пальцы. Я за одну минуту проверяю все углы в классе, но Макса там нет. Это хорошо. Макс не любит такие игры на уроках. Он ненавидит бросать кости и ненавидит, когда дети кричат, если у них выпало две шестерки. Он просто хочет решать свои задачки и чтобы его никто не беспокоил.
Я не знаю точно, где искать Макса. Он может быть в Учебном центре с миссис Макгинн и миссис Паттерсон или в кабинете у миссис Хьюм. Макс за день встречается со многими учителями, так что трудно вычислить, где он находится в конкретный момент. К тому же я плохо понимаю, сколько времени по часам со стрелками, а в этом классе других часов нет.
Сначала я заглядываю в кабинет миссис Хьюм, потому что он ближе всех, но Макса там нет. Миссис Хьюм разговаривает с директором об одном мальчике. Судя по тому, что она о нем рассказывает, он очень похож на Томми Свиндена, только зовут его Денни и учится он во втором классе. Директор встревожена. За время разговора она трижды говорит «ситуация». Когда взрослые несколько раз говорят «ситуация», значит дело серьезное.
Директора школы зовут миссис Палмер. Она немолода и не любит никого наказывать, потому напоминает миссис Хьюм об «альтернативных способах» влиять на поведение. Она думает, что, если такой мальчик, как Томми, побудет волонтером в подготовительном классе, он научится хорошо себя вести.
А я думаю, что там у Томми Свиндена появится возможность мучить детей, которые еще меньше Макса.
Миссис Хьюм считает, что миссис Палмер чокнутая, но миссис Палмер она об этом не говорит. Но я слышал, как она не раз говорила это другим учителям. Миссис Хьюм считает, что, если миссис Палмер будет чаще оставлять таких детей, как Томми Свинден, после уроков, они будут реже пытаться отметелить таких, как Макс.
По-моему, миссис Хьюм права.
Мама Макса говорит, что правильные решения самые трудные. По-моему, миссис Палмер еще не выучила этот урок.
Я иду по коридору в Учебный центр, чтобы проверить, не там ли Макс. Там его тоже нет. Миссис Макгинн занимается с мальчиком по имени Грегори. Грегори первоклассник, он болен, у него бывают припадки. Ему приходится постоянно носить шлем на случай, если случится припадок и он упадет. Припадок — это что-то среднее между истерикой и зависанием.
Может, если бы у меня получилось найти способ сделать так, чтобы Грэм помогла Меган с ее истериками, Грэм никуда бы не исчезла. Может, Меган все равно, правильно она напишет контрольную или нет. Может, нам надо было сделать что-то более важное, чем помочь в контрольной.
Макс, наверное, в туалете возле кабинета медсестры. У него, наверное, все-таки появилась бонусная какашка. Если это так, Макс на меня очень разозлится. Получается, что два дня подряд ему приходится стучать в дверь туалетной кабинки.
Но в туалете Макса тоже нет. Там пусто.
Теперь я начинаю беспокоиться.
Остается только одно место, где может быть Макс, — это кабинет миссис Райнер. Но с учительницей по речи он занимается по вторникам и четвергам. Может быть, сегодня он все же пошел к ней по какой-нибудь особенной причине. Может быть, во вторник миссис Райнер приглашена на свадьбу и не сможет заниматься с Максом. Больше Макс никуда не мог пойти, но кабинет миссис Райнер в другом конце школы, и, чтобы добраться туда, мне придется пройти мимо класса миссис Пандольф.
Я не думал о Грэм целых три минуты, и мне стало чуть-чуть легче. Теперь я думаю о том, исчезла ли она уже до конца. Если я загляну в класс, увижу ли какие-то следы ее пребывания за спиной Меган?
Мне хочется подождать Макса в классе миссис Госк, но я понимаю, что должен пойти и найти его в кабинете миссис Райнер. Макс обрадуется, что я пришел, и, честно говоря, я сам уже хочу его видеть. После того как я наблюдал за исчезанием Грэм, мне так хочется увидеть Макса, что я готов ради этого пройти мимо класса миссис Пандольф.
Но я туда не попал.
Проходя мимо спортзала, который разделяет классы младших учеников от классов старших, я вижу Макса. Он входит в школу через двойные двери. Я не могу понять, что происходит. Сейчас не перемена, да и двери эти ведут не на игровую площадку. Эти двери ведут на парковку и на улицу.
Никогда не видел, чтобы ученики ими пользовались.
Следом за Максом идет миссис Паттерсон. Войдя внутрь, она останавливается и смотрит налево и направо, как будто ищет глазами человека, который ее там ждет.
— Макс! — зову я.
Макс поворачивается и видит меня. Он ничего не говорит, потому что знает, что, если что-нибудь скажет, миссис Паттерсон не отстанет. Некоторые взрослые, когда расспрашивают Макса обо мне, начинают с ним сюсюкать, как с маленьким. Они говорят: «Будо сейчас здесь?» или «Не хочет ли Будо мне что-нибудь сказать?».
В таких случаях я говорю Максу: «Передай, что я хочу дать им в нос».
Но Макс никогда им это не передает.
Другие взрослые, когда Макс начинает со мной разговаривать, смотрят на него так, как будто он заболел. Как будто с ним что-то не так. Иногда они даже немного его боятся. Потому мы с Максом почти никогда не говорим при людях. А когда кто-нибудь замечает издалека, как он разговаривает со мной на детской площадке или на автобусной остановке, он объясняет им, что разговаривал сам с собой.
— Где ты был? — спрашиваю я, хотя знаю, что Макс не ответит.
Макс оглядывается и смотрит в сторону парковки. Его глаза округляются, и это значит, что, где бы он ни был, там было хорошо.
Мы идем в сторону класса миссис Госк. Миссис Паттерсон идет впереди. Возле двери в класс она останавливается, поворачивается кругом и смотрит на Макса. Потом наклоняется так, что их глаза оказываются на одном уровне.
— Не забывай о том, что я тебе сказала, Макс. Я хочу для тебя только самого лучшего. Иногда кажется, будто только я и знаю, что для тебя лучше.
Я в этом не уверен, но, по-моему, последнюю фразу миссис Паттерсон сказала не для Макса, а для себя.
Она собирается еще что-то сказать, но Макс не дает:
— Когда вы говорите одно и то же несколько раз, мне это неприятно. Из-за этого я думаю, что вы думаете, будто я глупый.
— Извини, — говорит миссис Паттерсон. — Я не хотела. Ты самый умный мальчик из всех, кого я знаю. Я больше не буду повторять.
Миссис Паттерсон замолкает на секунду, и я догадываюсь, что она ждет от него каких-то слов. Так часто бывает. Макс пауз не замечает. Когда с ним кто-нибудь говорит, а потом останавливается и думает, что Макс что-то скажет в ответ, Макс просто ждет. Если нет вопроса, на который надо ответить, сам он ничего не хочет сказать, он просто ждет. Когда разговор прерывается, ему не становится неловко, как другим.
Миссис Паттерсон вынуждена заговорить снова:
— Спасибо тебе, Макс. Ты действительно умный и славный молодой человек.
Я думаю, что миссис Паттерсон говорит правду и действительно считает, что Макс умный и славный. Но она говорит это на детском языке, которым говорят взрослые, когда расспрашивают Макса обо мне, и поэтому голос ее звучит фальшиво. Она как будто старается показаться настоящей, вместо того чтобы быть настоящей.
Мне миссис Паттерсон ни капли не нравится.
— Куда ты ходил с миссис Паттерсон? — спрашиваю я.
— Я не могу тебе сказать. Я обещал сохранить это в тайне.
— Но у тебя никогда не было от меня тайн.
Макс улыбается. Это не совсем улыбка, но Макс так улыбается.
— Раньше меня никто не просил сохранить тайн. Это первый раз.
— Это плохая тайна? — спрашиваю я.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты сделал что-то плохое? Или миссис Паттерсон?
— Нет.
Я задумываюсь ненадолго и спрашиваю:
— Ты кому-то помогаешь?
— Вроде того, но это тайна.
Макс снова улыбается, глаза его округляются.
— Больше я ничего не могу сказать.
— Ты правда не расскажешь? — спрашиваю я.
— Правда. Это тайна. Моя первая тайна.
Глава 13
Сегодня Макс не идет в школу. Сегодня Хеллоуин, а Макс в Хеллоуин не ходит в школу. Его пугают маски, которые в этот день надевают дети. Когда Макс ходил в детский сад и увидел, как из туалета выходит мальчик по имени Джей Пи в маске Человека-паука, он завис. Это был первый раз, когда Макс завис в школе, и учительница тогда не знала, что делать. Я никогда не видел, чтобы учителя так пугались.
В первом классе родители отправили Макса в школу в Хеллоуин. Они надеялись, что он «это перерос».
«Перерос» — значит родители не могут ничего придумать и ничего не делают, а только надеются, что все изменится, потому что Макс стал выше ростом и кроссовки у него на размер больше, чем раньше.
Но как только он увидел первого же ребенка в маске, Макс снова завис.
В прошлом году он остался дома и в этом тоже не пойдет. Папа Макса взял отгул, так что они проведут весь день вместе. Папа Макса позвонил своему начальнику и сказал, что заболел. Взрослому, чтобы сказать, что заболел, совсем необязательно заболеть. А вот ребенку, чтобы остаться дома, нужно заболеть.
Или бояться масок.
Мы собираемся пойти в блинный ресторанчик на Берлин-Тернпайк. Макс любит блинчики. Блинные ресторанчики у него любимые. Ест он лишь в четырех.
СПИСОК ЧЕТЫРЕХ ЛЮБИМЫХ РЕСТОРАНЧИКОВ МАКСА
. «Международный блинный дом».
. «У Венди». (Макс больше не может есть в «Бургер кинге». Папа однажды рассказал ему историю о том, как один посетитель съел рыбный сэндвич, в котором оказалась рыбная кость, и теперь Макс боится, что во всей еде в папином ресторане может оказаться косточка.)
. «Макс Бургер». (Вообще-то, есть очень много ресторанов с именем Макс, например «Макс Фиш» или «Макс Даунтаун». Макс думает, что это здорово, что они называются его именем. Но «Макс Бургер» был первым из «Максов», куда его сводили родители, и в других он теперь не ест.)
. «Корнер Паг».
В новых ресторанах Макс есть не может. Иногда он от этого даже зависает. Трудно объяснить почему. Для Макса блинчики в ресторанчике на Берлин-Тернпайк — это блинчики, а блинчики в кафе через дорогу — не совсем настоящие. Даже если они с виду одинаковые и, возможно, на вкус тоже, для Макса это совершенно разная еда. Если об этом спросить у Макса, он скажет, что блинчики в кафе через дорогу тоже блинчики, но не его.
Как я уже говорил, это трудно объяснить.
— Хочешь сегодня попробовать блинчики с черникой? — спрашивает его папа.
— Нет, — отвечает Макс.
— Хорошо, — говорит папа. — Может, в следующий раз.
— Нет.
Какое-то время мы сидим молча и ждем, когда принесут еду. Папа Макса листает меню, хотя он уже сделал заказ. Официантка, после того как папа с Максом сделали заказ, поставила меню за сироп, но, когда она отошла, папа снова его взял. Я думаю, что, когда он не знает, что сказать, ему нравится что-нибудь держать в руках.
Мы с Максом соревнуемся, кто кого пересмотрит. Мы часто играем в эту игру.
В первый раз он выигрывает. Я отвлекаюсь, когда официантка роняет на пол стакан с апельсиновым соком.
— Ты рад, что не пошел в школу? — спрашивает папа, как раз когда мы начинаем игру во второй раз.
От его голоса я вздрагиваю и моргаю.
Макс снова выигрывает.
— Да, — говорит Макс.
— Хочешь, вечером поиграем в «Кошелек или жизнь»?[8]
— Нет.
— Ты не обязан надевать маску, если не хочешь, — говорит папа Макса. — И костюм не обязан.
— Нет.
По-моему, папе Макса иногда от их разговоров становится грустно. Я вижу это по глазам и слышу по голосу. Чем дольше они говорят, тем ему грустнее. Папа Макса горбится. Он часто вздыхает. Опускает голову. По-моему, он думает, что виноват в этих односложных ответах Макса. Виноват в том, что Макс не хочет разговаривать. Но Макс не говорит лишнего, если ему самому нечего сказать, все равно с кем он говорит, так что если ему задавать вопросы да/нет, то он так и будет отвечать.
Макс не знает, что такое дружеская болтовня.
На самом деле Макс не очень-то и хочет это знать.
Мы снова сидим молча. Папа Макса смотрит в меню.
В ресторан входит воображаемый друг. Мальчик, который идет за семейством: папа, мама и рыжая девочка с веснушками. Он похож на меня. Он очень похож на человека, только кожа у него желтая. Не желтоватая. Желтая — как будто его покрасили самой желтой краской. И у него нет бровей, что, впрочем, обычное дело для воображаемых друзей. Но в остальном он вполне мог бы сойти за человека, только его никто не видит, кроме маленькой рыжей девочки и меня.
— Я пойду проверю, что в кухне, — говорю я Максу. — Надо посмотреть, чисто ли там.
Я часто так делаю, когда хочу обследовать новое место. Максу нравится, когда я проверяю чистоту.
Макс кивает. Он барабанит пальцами по столу.
Я подхожу к желтому мальчику, который садится рядом с рыженькой девочкой. Они выбрали столик в другом конце ресторана, так что Максу меня не видно.
— Привет, — говорю я. — Меня зовут Будо. Не хочешь поболтать?
Желтый мальчик так пугается, что чуть не падает с места. На меня так часто реагируют.
— Ты меня видишь? — спрашивает желтый.
Голос у него как у маленькой девочки. Такое тоже часто бывает с воображаемыми друзьями. Дети редко придумывают друзей с низким голосом. По-моему, это потому, что просто легче представить не какой-нибудь чужой голос, а свой.
— Да, — говорю я. — Я тебя вижу. Я такой же, как ты.
— Правда?
— Правда.
Я не говорю, что я воображаемый друг, потому что не каждый воображаемый друг знает, что это такое, а некоторые, когда слышат это в первый раз, пугаются.
— С кем ты разговариваешь?
Это спрашивает маленькая девочка. Ей года три, может, четыре. Она услышала обрывок нашего разговора.
Я вижу страх в глазах желтого мальчика. Он не знает, что отвечать.
— Скажи ей, что ты разговариваешь сам с собой, — говорю я.
— Извини, Алексис. Я сам с собой разговаривал.
— Ты можешь встать и отойти от стола? — спрашиваю я. — Ты умеешь?
— Мне надо сходить в туалет, — говорит желтый мальчик Алексис.
— Хорошо, — говорит Алексис.
— Что — хорошо? — спрашивает женщина, которая сидит за столом напротив Алексис.
Это мама Алексис. Это сразу видно. Они очень сильно друг на друга похожи. Обе рыжеволосые, и обе с веснушками.
— Я разрешила Джо-Джо пойти на горшок, — говорит Алексис.
— О, Джо-Джо хочет пойти на горшочек? — говорит ее папа.
Он сюсюкает, и мне это сразу не нравится.
— Иди за мной, — говорю я и веду Джо-Джо через кухню, вниз по ступенькам в полуподвал.
Я давно знаю это место. Из четырех любимых ресторанов Макса мы часто заходим в три, так что мне было совсем не трудно их всех осмотреть. Слева от меня холодильник в рост человека, справа — кладовая. Хотя кладовая — это не настоящая комната, это просто место, огороженное металлической сеткой до самого потолка. Я прохожу через дверь, тоже из металлической сетки, и сажусь на коробки у дальней стены.
— Ого! — говорит Джо-Джо. — Как у тебя это получилось?
— Ты не можешь проходить через двери?
— Не знаю.
— Если бы ты мог, ты бы знал об этом, — говорю я. — Ничего, все нормально.
Я прохожу обратно через дверь и сажусь на пластмассовое ведро, которое стоит в углу рядом с лестницей. Джо-Джо задерживается возле ограждения из металлической сетки. Сначала он просто его разглядывает, потом протягивает руку, чтобы потрогать. Он очень медленно протягивает к сетке руку, как будто боится, что его может ударить электрическим током. Рука Джо-Джо замирает, не коснувшись сетки. Но это не ограждение не дает ему пройти. Ему мешает идея ограждения.
Мне такое уже приходилось видеть. По той же причине я не проваливаюсь сквозь пол. А при ходьбе не оставляю следов, потому что на самом деле я не касаюсь земли. Я касаюсь идеи земли.
Некоторые идеи сидят в людях так прочно, что их воображаемые друзья не в состоянии их преодолеть. Никто не придумает себе воображаемого друга, который будет проваливаться сквозь пол. Идея, что пол твердый, сидит в детях прочно. Она несокрушима. Как идея стен.
На наше счастье.
— Садись, — говорю я и показываю на ведро.
Джо-Джо садится.
— Меня зовут Будо. Извини, если напугал тебя.
— Все нормально. Просто ты очень похож на настоящего.
— Знаю, — говорю я.
Многие воображаемые друзья пугаются, когда я с ними заговариваю, потому что я слишком похож на настоящего. Обычно сразу можно понять, что перед тобой воображаемый друг. У кого-то или кожа ярко-желтая, или бровей нет, или еще что-нибудь такое.
В большинстве случаев они вообще не похожи на людей.
А я похож. Потому-то я их немного пугаю. Я похож на настоящего.
— Можешь рассказать, что происходит? — спрашивает Джо-Джо.
— А что ты уже успел узнать? — спрашиваю я в ответ. — Давай ты первый расскажешь, а я потом заполню пустые места.
Это лучший способ для первого контакта с воображаемым другом.
— Хорошо, — говорит Джо-Джо. — Но что рассказывать?
— Сколько времени ты живешь? — спрашиваю я.
— Не знаю. Не много.
— Несколько дней?
— Больше.
— Несколько недель?
Джо-Джо на секунду задумывается.
— Не знаю.
— Ладно, — говорю я. — Значит, скорее всего, несколько недель. Тебе кто-нибудь говорил, кто ты?
— Мама говорит, что я — воображаемый друг Алексис. Ей она об этом не говорит, она сказала папе.
Я улыбаюсь. Большинство воображаемых друзей считают, что родители того, кто их придумал, их родители тоже.
— Хорошо, — говорю я, — значит, ты знаешь. Ты — воображаемый друг. Тебя могут видеть только Алексис и другие воображаемые друзья.
— Такие, как ты?
— Да.
Джо-Джо придвигается поближе ко мне и спрашивает:
— Это значит, что мы ненастоящие?
— Нет, — говорю я. — Мы настоящие, просто мы другие. Взрослые этого не понимают, потому считают, что мы воображаемые.
— А почему ты умеешь проходить сквозь ограждение, а я — нет?
— Мы умеем делать то, чем нас наделило воображение наших друзей. Мой друг думает, что я выгляжу вот так и что умею проходить сквозь двери. Алексис представляет, что у тебя желтая кожа и ты не можешь проходить сквозь двери.
— Ого.
Это «ого» означает: «Это очень многое объясняет».
— Ты в самом деле ходишь в туалет? — спрашиваю я.
— Нет. Я просто так сказал Алексис, чтобы немножко тут походить.
— Я мог бы и сам догадаться.
— Воображаемые друзья ходят в туалет? — спрашивает Джо-Джо.
Я смеюсь:
— Ни одного не встречал.
— О-о.
Макс, наверное, уже думает, что я что-то слишком долго проверяю чистоту в кухне, и потому говорю Джо-Джо:
— Тебе, наверное, пора возвращаться к Алексис.
— Ладно. Хорошо. Мы еще увидимся?
— Вряд ли. Где ты живешь?
— Не знаю, — говорит Джо-Джо. — В зеленом доме.
— Тебе следует узнать адрес на случай, вдруг ты потеряешься. Для тебя это особенно важно, потому что ты не умеешь проходить через двери.
— О чем ты?
Джо-Джо разволновался. И правильно.
— Тебе нужно быть внимательным, чтобы тебя где-нибудь не забыли. Садись в машину сразу, как только откроют дверцу. Если не успеешь, они могут уехать без тебя.
— Но Алексис меня не бросит.
— Алексис — маленькая девочка, — говорю я. — Она не главная. Главные — ее родители, а они не считают, что ты настоящий. Так что ты должен сам о себе позаботиться. Понятно?
— Понятно, — говорит Джо-Джо, в этот момент он говорит как совсем маленький ребенок. — Я бы хотел еще с тобой встретиться.
— Мы с Максом часто сюда приходим. Может, мы и увидимся. Да?
— Да. — Это звучит как просьба.
Я встаю. Я готов вернуться к Максу. Но Джо-Джо все еще сидит на ведре.
— Будо, — говорит он, — где мои родители?
— Что?
— Мои родители, — повторяет Джо-Джо. — У Алексис есть мама и папа, а у меня нет. Алексис говорит, что они и мои родители тоже, но они меня не видят и не слышат. Где мои родители? Те, которые могут меня видеть?
— У нас нет родителей, — говорю я ему.
Мне бы хотелось сказать что-нибудь получше, но ничего лучше нет. Джо-Джо огорчился, и я его понимаю, потому что я сам из-за этого огорчаюсь.
— Потому ты должен сам о себе заботиться, — говорю я.
— Хорошо, — говорит Джо-Джо.
Но он не встает с ведра, сидит и смотрит себе под ноги.
— Нам пора, — говорю я.
— Хорошо, — говорит Джо-Джо и наконец встает. — Мне будет тебя не хватать, Будо.
— Мне тоже.
Макс начинает кричать вечером ровно в девять двадцать восемь. Я это знаю, потому что смотрю на часы и жду, когда будет девять тридцать и мама и папа Макса переключат телевизор на канал, где идет мой любимый сериал.
Я не знаю, почему Макс кричит, но знаю, что это неправильно. Ему не приснился кошмар, и он не увидел паука. Это не просто крик. Я знаю, что еще немного, и Макс зависнет, и не важно, как быстро умеют бегать по лестнице его родители.
А потом я слышу еще кое-что.
Три удара с фасадной стороны дома. Что-то ударяет о стену. Наверное, что-то ударилось о стену до того, как Макс закричал. По телевизору в это время показывали рекламу, а она всегда очень громкая.
Потом я слышу еще два удара. Потом звук разбитого стекла. Наверное, окно, думаю я. Разбилось окно. Окно в комнате Макса. Не знаю откуда, но я это знаю. Родители Макса уже примчались на второй этаж. Я слышу топот их ног по коридору.
Я все еще сижу в удобном кресле. Я сам завис на секунду. Не как Макс, но крики, грохот и звон стекла пригвоздили меня к месту. Я не знаю, что делать.
Макс говорит, что хороший солдат хорошо держит удар. Я плохо держу удар. Я не знаю, что делать.
Потом понимаю.
Я встаю и иду к входной двери. Прохожу сквозь дверь, спускаюсь с крыльца и вижу, как какой-то мальчик бежит через улицу и скрывается за углом ближайшего дома. Это дом Тайлеров. Мистер и миссис Тайлер старые люди, у них нет детей, так что я понимаю, что мальчишка просто использует их задний двор, чтобы убежать. В какую-то секунду мне хочется побежать за ним, но это ни к чему.
Я знаю, кто это.
Даже если я его догоню, я ничего не смогу сделать.
Я поворачиваюсь и смотрю на дом. Я ждал, что увижу дыры. Или, быть может, огонь. Но там всего лишь яйца. С окна в комнате Макса стекает яичный желток, к раме прилипла скорлупа. Окно разбито. Стекла как не бывало.
Макса больше не слышно.
Он завис.
Когда Макс зависает, он не кричит.
Когда Макс зависает, никто не в силах ему помочь. Мама в такие моменты может гладить его по руке или по волосам, но я думаю, что от этого легче только ей. Макс ее даже не замечает. Он возвращается сам. И хотя мама Макса каждый раз пугается того, что это самый тяжелый приступ, на самом деле у Макса не бывает никаких приступов, легких или тяжелых. Он просто зависает. Разница только во времени. Так как окно в комнате Макса никогда не билось, а стекла никогда не летели к нему в постель, я думаю, в этот раз он застрянет надолго.
Когда Макс зависает, он сидит, притянув колени к груди, и раскачивается взад-вперед. Он тихонько скулит. Глаза у него открыты, но он вряд ли что-нибудь видит. И ничего не слышит. Как-то он мне сказал, что, когда зависает, слышит голоса людей, но они тихие и далекие, как голоса из телевизора в соседнем доме.
Таким был голос Грэм, перед тем как она исчезла.
Так что я не могу с ним поговорить и помочь никак тоже не могу.
Потому я иду на автозаправку. Я не черствый, просто сейчас я Максу не нужен.
Я подождал, пока не появится полиция и не расспросит родителей Макса о том, что случилось. Офицер, который был ниже ростом и намного худее полицейских в телевизоре, сфотографировал дом и окно комнаты Макса и все записал в маленький блокнот. Он спросил у родителей, не знают ли они, кто мог закидать яйцами наш дом. Они сказали, что не знают.
— Сейчас Хеллоуин, — сказал папа Макса. — Разве в Хеллоуин никто не кидается яйцами?
— Никто не бьет окна камнями, — возразил ему невысокий полицейский. — К тому же похоже, что яйца кидали именно в окно вашего сына.
— Кто может знать, что это окно Макса? — удивилась мама.
— Вы сами сказали, что окно вашего сына заклеено переводными картинками из «Звездных войн», — сказал невысокий полицейский.
— Ах да.
Даже я смог бы ответить на этот вопрос.
— У Макса есть проблемы в школе? — спросил полицейский.
— Нет, — ответил папа.
Он ответил так быстро, что у мамы даже не было шанса подать голос. Папа как будто боялся, что она заговорит.
— В школе все хорошо. Нет никаких проблем.
Если не считать обкаканного школьного громилу.
Глава 14
Автозаправка стоит в конце улицы, в шести кварталах от нашего дома. Там всегда открыто. Автозаправка работает круглосуточно, как продуктовый магазин и еще одна заправка в другом конце улицы. Потому мне там так нравится. Туда можно пойти среди ночи, и там все равно будут люди, которые не спят. Если бы я составлял список самых любимых мест на свете, на первое место я поставил бы класс миссис Госк, а на второе — автозаправку.
Когда я вхожу сквозь закрытую дверь, Салли и Ди заняты делом. Вообще-то, Салли женское имя, но тут так зовут молодого человека.
На секунду я вспоминаю свою подругу Грэм, девочку с мужским именем.
Однажды я спросил у Макса: «Будо — это мужское имя или женское?» Макс сказал, что мужское, но при этом немного нахмурился, и я понял, что он сам точно не знает.
Салли еще худее и ниже ростом, чем полицейский офицер, который сегодня вечером приходил к нам домой. Он, можно сказать, миниатюрный. Я не думаю, что Салли — это его настоящее имя. Наверное, его так называют, потому что он тоненький, как девчонка.
Ди стоит в проходе и раскладывает по полкам шоколадные батончики и «твинкис». «Твинкис» — это такие маленькие желтые пирожные, над которыми все любят смеяться и все равно любят есть. Поэтому Ди всегда следит за тем, чтобы полка с «твинкис» была заполнена. Жесткие кудряшки на голове Ди всегда торчат во все стороны, и она всегда жует жевательную резинку. Со стороны кажется, будто Ди жует всем телом, — когда она жует, у нее все двигается. Ди всегда радостная и одновременно сердитая. Она злится на много разных мелочей, но, когда орет из-за этих мелочей, всегда улыбается. Ди любит орать и жаловаться, но, по-моему, ей весело, когда орет и жалуется.
По-моему, она смешная. Я люблю Ди. Если бы я составил список людей (Макс не считается), с которыми хотел бы поговорить, на первом месте у меня была бы миссис Госк, но и Ди я тоже мог бы его отдать.
Салли стоит за прилавком, у него в руках планшет с зажимом. Над головой у Салли пластиковая коробка с сигаретами. Он притворяется, будто пересчитывает пачки, а на самом деле смотрит маленький телевизор, который стоит в конце прилавка. Салли постоянно так делает. Этого сериала я не знаю, но это детектив. Большинство сериалов детективы.
В магазине есть покупатель. Какой-то старик в дальней части магазина стоит возле холодильников и высматривает через стекло нужную бутылку с соком или газировкой. Это не завсегдатай. Завсегдатаи приходят часто.
Каждый день кто-нибудь из них да приходит.
Ди и Салли не имеют ничего против завсегдатаев, но Дороти (она иногда работает по ночам) их ненавидит.
Она говорит: «Из всех мест, куда можно пойти, эти бездельники почему-то выбрали эту забытую богом заправку».
Обо мне можно сказать, что я тоже завсегдатай. Из всех мест, где я мог бы проводить свое время, я тоже выбираю заправку.
Мне все равно, что думает Дороти. Я люблю это место. С тех пор как я стал по ночам уходить от Макса, я впервые почувствовал себя здесь в безопасности.
Когда Ди замечает, что Салли смотрит телевизор, я стою рядом с ней.
— Эй, Салли! Может, ты перестанешь развлекаться и начнешь работать?
Салли поднимает руку и показывает Ди средний палец. Он часто так делает. Сначала я думал, что он поднимает руку, чтобы что-то спросить. Как Макс, когда хочет задать вопрос миссис Госк, и Меган тоже так делала, когда я в последний раз видел Грэм. Но сейчас я знаю, что это значит нечто другое, ведь Салли ни о чем Ди не спрашивает. Иногда Ди в ответ тоже показывает ему средний палец и еще добавляет: «Пошел ты!» Я знаю, что так говорить нехорошо. Как-то раз Кисси Ламонт поймали в столовой, когда она так говорила Джейн Фибер, и у нее потом были неприятности. Когда Салли и Ди показывают друг другу средний палец, это похоже, будто они здороваются и бьют друг друга по ладони, только на расстоянии. Но мне кажется, что это значит что-то грубое, все равно как показать кому-то язык. Салли показывает Ди средний палец, только когда Ди на него злится. Но когда в магазине на автозаправке есть покупатель, Салли никогда так не делает, а я видел посетителей в десять раз злее, чем Ди. Так что я до сих пор не уверен, что это значит.
Макса я про это спросить не могу, потому что он не знает, что я хожу на автозаправку.
На самом деле Салли и Ди очень друг друга любят. Но когда в магазин заходит покупатель, они притворяются, будто ругаются. Ничего серьезного. Мама Макса сказала бы, что они бранятся. Браниться — значит ссориться без риска возненавидеть друг друга к концу ссоры. Этим Салли и Ди и занимаются. Они бранятся. Но как только покупатель уходит, они снова очень хорошо ладят друг с другом. Я думаю, что, когда на них кто-нибудь смотрит, Салли и Ди нравится делать вид, будто они ругаются.
Макс этого никогда не поймет. Ему очень сложно понять, почему в разных ситуациях надо вести себя по-разному.
В прошлом году к нам в гости пришел Джоуи, чтобы поиграть с Максом. Мама Макса тогда предложила:
— Мальчики, не хотите поиграть в видеоигры Макса?
— Я не могу играть в видеоигры до обеда, — сказал Макс.
— О нет, Макс, все нормально. Джоуи пришел к тебе в гости. Ты можешь с ним поиграть.
— Мне разрешено играть в видеоигры только после обеда и только тридцать минут.
— Все хорошо, Макс, — сказала мама. — У тебя друг в гостях. Сегодня можно, сегодня все по-другому.
— Я не могу играть в видеоигры до обеда.
Так Макс с мамой и разговаривали, пока Джоуи наконец не сказал:
— Все нормально. Давай поиграем в мяч во дворе.
Это был последний раз, когда к Максу приходил кто-то поиграть.
Посетитель уходит, и Салли с Ди переключаются в добродушный режим общения.
— Как твоя мама? — спрашивает Салли.
Он снова занялся пересчетом сигарет, но, возможно, только потому, что по телевизору показывают рекламу.
— Хорошо, — отвечает Ди. — Но у моего дяди был диабет, и ему ампутировали ступню. Я боюсь, что и маме тоже могут ампутировать.
У Салли округляются глаза.
— Из-за чего вдруг ступню отрезать? — спрашивает он.
— Нарушение кровообращения. У мамы с ним не очень хорошо. Ступня как будто умирает, и приходится ее ампутировать.
— Вот черт, — говорит Салли с интонацией, которая означает, что он думает о том, что ему сказала Ди, и не может в это поверить.
Я тоже не могу в это поверить.
Вот почему я люблю проводить время на автозаправке. Раньше, когда я сюда не ходил, я не знал, что ступня может умереть и что ее из-за этого отрезают. Раньше я думал, что если одна часть человека умирает, то и он сам весь умирает.
Надо будет спросить у Макса, что такое кровообращение, и позаботиться о том, чтобы он не подхватил эту болячку. А еще мне интересно — кто они такие?
Люди, отрезающие ступни.
Пока Салли и Ди разговаривают про ее маму, в магазин входит Поли. Поли — это человек, который работает в «Волмарте» и любит покупать билеты моментальной лотереи. Мне нравятся эти билеты, и я люблю, когда приходит Поли, потому что он всегда проверяет их сразу возле прилавка. Если Поли выигрывает, он тут же отдает все выигранные деньги Ди, или Салли, или Дороти, а они дают ему новые билеты.
Это как мини-шоу по телевизору, даже короче, чем реклама, но в сто раз лучше. Каждый билет как отдельная история. Плати один доллар — и попробуй выиграть миллион, а миллион — это очень много денег. Вся жизнь Поли может измениться из-за одного билета. За одну секунду он может стать настоящим богачом, а это значит, что ему больше не придется ходить на работу в «Волмарт» и он сможет больше времени проводить на автозаправке. В магазине на автозаправке я всегда наблюдаю за тем, как Поли проверяет билеты. Я встаю рядом с ним и смотрю, как он своим счастливым четвертаком стирает с кода тоненький защитный слой.
Поли никогда не выигрывал больше пятисот долларов, но даже такой выигрыш делал его счастливым. Он старался изобразить, будто ничего такого важного не произошло, но щеки у него стали ярко-красными, и он едва мог устоять на месте. Он переминался с ноги на ногу и потирал ладони, как ребенок из детского сада, которому очень хочется писать.
Я думаю, когда-нибудь Поли выиграет свой большой приз. Он покупает так много лотерейных билетов, что в конце концов должен выиграть.
Меня беспокоит, что он может выиграть, когда меня не будет в магазине, и я узнаю об этом позже из разговоров Салли и Ди.
Поли говорит, что, когда он сорвет куш, мы его больше никогда здесь не увидим. Только я ему не верю. Я не думаю, что у него есть место лучше, чем наша автозаправка. Почему он тогда приходит сюда каждый вечер, покупает билеты и кофе и торчит здесь на целый час? Я думаю, Салли, и Ди, и даже Дороти — друзья Поли, пусть даже они об этом не знают.
Но я думаю, что Ди знает. Это видно по тому, как она с ним разговаривает. Не думаю, что она хочет быть другом Поли, но она все равно его друг, потому что это ему нужно.
Вот почему Ди — мой самый любимый человек во всем мире, если не считать Макса и его родителей. Ну и еще миссис Госк.
Я смотрю, как Поли стирает защитный слой с десяти лотерейных билетов. Он ничего не выигрывает, и теперь у него нет денег.
— Завтра — день зарплаты, — говорит он. — Я немного поиздержался.
Потому Поли просит чашечку кофе бесплатно. Ди разрешает ему налить чашку кофе. Поли стоит возле прилавка, медленно пьет кофе и смотрит вместе с Салли телевизор. Салли уже даже не притворяется, будто пересчитывает сигареты. Сейчас десять часов пятьдесят одна минута, то есть скоро кончится сериал, и нельзя ничего пропустить. Можно, если хочешь, пропустить первые десять минут, но последние десять минут — никогда, потому что именно в это время происходит самое интересное.
— Клянусь, если ты не выключишь этот проклятый телевизор, я попрошу Билла выбросить его на помойку, — говорит Ди.
— Пять минут! — говорит Салли, не отрывая глаз от экрана. — А потом выключу. Обещаю.
— Не вредничай, — говорит Поли.
Когда сериал заканчивается (умный полицейский ловит плохого парня, который возомнил о себе, будто он умный), Салли возвращается к пересчитыванию сигарет. Поли допивает кофе, ждет, когда из магазина выйдут два чужих покупателя, и прощается. Он машет рукой, на секунду задерживается в дверях, словно не хочет уходить (а я думаю, что он никогда не хочет уходить), а потом говорит, что зайдет завтра.
Как-нибудь надо будет пойти за Поли. Посмотреть, где он живет.
Хеллоуин еще не закончился, и, хотя сейчас поздно и большинство детей уже лежат в постелях, я не удивляюсь, когда в магазин входит человек в маске. На нем маска дьявола — красная, с двумя пластмассовыми рогами. Ди в дальнем конце магазина раскладывает по полкам пластырь, аспирин и маленькие тюбики с зубной пастой. Она присела на одно колено, так что человека в маске дьявола ей не видно. Салли начинает пересчитывать лотерейные билеты. Человек в маске входит в магазин через дверь, которая ближе к Салли, и сразу подходит к прилавку.
— Извините, в магазин не разрешается заходить в масках…
По голосу Салли слышно, что он хочет сказать что-то еще, но останавливается. Что-то не так.
— Открывай кассу и давай мне все деньги, или я отстрелю твою тупую голову.
Это голос человека в маске. Он держит пистолет. Пистолет черно-серебряный и с виду тяжелый. Человек в маске целится в лицо Салли. Я знаю, что не могу пострадать от пули, но все равно приседаю. Мне страшно. Человек в маске говорит не громко, но голос его все равно будто гремит, как гром.
Когда я приседаю, Ди встает. У нее в руке тюбики с зубной пастой. В какой-то момент наши лица оказываются друг напротив друга, и я хочу сказать ей, чтобы она не поднималась. Чтобы снова присела.
— Что происходит? — спрашивает она, и ее лицо появляется над полками.
И тут я слышу грохот. Такой громкий, что у меня заболели бы уши, если бы они могли болеть. Из-за этого грохота я кричу. Крик оказывается коротким. Это вскрик. Но Ди падает раньше, чем он замолкает. Ее словно толкнули в грудь, и она падает на полку с картофельными чипсами. Ди падает навзничь, одновременно поворачиваясь кругом. Когда она поворачивается, я вижу у нее на блузке кровь. В сериалах по телевизору падают не так. Кровь не только на блузке Ди, она забрызгала ей лицо и руки. Ди вся в красных пятнах. И ничего не говорит. Просто молча падает лицом в упаковки с чипсами, и маленькие тюбики с зубной пастой рассыпаются вокруг нее.
— Черт!
Это произносит человек с пистолетом. Человек-дьявол. Не Салли. Он говорит «черт» не от злости. Он говорит это от страха.
— Черт! Черт!
Теперь он кричит. Ему страшно, но в его голосе не только страх. Он не может поверить в то, что случилось. Как будто он вдруг, сам не зная как, оказался в телесериале в роли плохого парня.
— Вставай!
Это он тоже кричит. Голос снова злой. Мне кажется, что он это приказывает мне, и я встаю. Но он кричит не мне. Потом я думаю, что он орет это Ди. Она медленно съезжает на пол с полки с картофельными чипсами. Но он кричит и не ей. Он кричит на прилавок и пытается заглянуть через него, только прилавок слишком высокий. Прилавок стоит на возвышении, и, чтобы встать за него, продавец поднимается на три ступеньки. Наверное, Салли там, за прилавком, думаю я. Он лежит на полу, но человеку-дьяволу его не видно.
— Черт! — снова кричит он. Потом стонет, поворачивается и убегает.
Человек-дьявол открывает дверь, через которую вошел в магазин минуту назад, когда Ди стояла еще в чистой блузке без пятен крови, и исчезает в темноте.
Я стою и смотрю, как он убегает. Потом я слышу Ди. Она лежит на полу возле моих ног. Она дышит со свистом, как Кори Топпер, когда у него приступ астмы. Глаза у Ди открыты. Кажется, будто она смотрит на меня, хотя она не может меня видеть. Но я почти уверен, что смотрит. У нее испуганный взгляд. Все это не похоже на сериал. Здесь слишком много крови.
— Ди подстрелили, — говорю я, и мне от этого становится немного легче, потому что «подстрелили» звучит гораздо лучше, чем «убили». — Салли! — кричу я.
Но Салли не может меня услышать.
Я бегу к прилавку, взбегаю по трем ступенькам и смотрю под прилавок. Салли лежит на полу. Его трясет. Его трясет сильнее, чем Макса, когда Макс зависает. Сначала я думаю, что Салли тоже подстрелили, но потом соображаю, что был только один выстрел.
Салли не подстрелили. Салли завис. Он должен позвонить в больницу, иначе Ди умрет. Но Салли завис.
— Поднимайся! — кричу я ему. — Быстрее! Вставай!
Салли свернулся калачиком, и его трясет. Ди умрет, потому что Салли не встать, а я могу только наблюдать. Почти самый любимый мой человек истекает кровью, а я ничего не могу сделать.
Открывается ближняя дверь. Человек-дьявол вернулся. Я поворачиваюсь, ожидая увидеть его пистолет и рога, но это не человек-дьявол. Это Дэн. Большой Дэн. Еще один завсегдатай. Не такой симпатичный, как Поли, но зато нормальнее. Не такой печальный. Дэн входит в магазин, и мне на секунду кажется, что он меня видит. Потому что он и в самом деле смотрит в мою сторону. Он смотрит точно сквозь меня, когда с растерянным видом стоит и никого не видит.
— Дэн! — кричу я. — Ди подстрелили!
— Эй, есть кто-нибудь? — Большой Дэн оглядывается вокруг. — Ребята?
Ди издает стон. Дэн ее не видит, потому что она лежит на полу за полками, и мне на секунду кажется, что он ее не услышал. Потом Дэн поворачивается в ее сторону и говорит:
— Эй, вы где?
Ди снова стонет, и я вдруг чувствую прилив радости. Огромной радости. Ди жива. Я крикнул, что Ди подстрелили, потому что не мог сказать, что она умерла, а она на самом деле жива. Она стонет и даже — что еще лучше — пытается ответить Большому Дэну. Значит, она в сознании.
Дэн идет к проходу, где лежит Ди. Когда он видит ее на полу, он говорит:
— О господи, Ди!
Большой Дэн все делает быстро. Открывает свой сотовый телефон, нажимает кнопки, одновременно подходит и опускается рядом с Ди на колени. Он действует, как и должен действовать Большой Дэн — парень, который каждый вечер останавливается на автозаправке купить «Доктор Пеппер», чтобы не уснуть за рулем, пока он едет домой в место под названием Нью-Хейвен. Большой Дэн, который никогда не задерживается дольше, чем нужно, но все с ним дружат.
Мне нравится Поли, нравится, как он трет лотерейные билеты и как старается медленно пить свой кофе, но, когда случилась беда, Большой Дэн мне нравится больше.
Глава 15
Две «скорые помощи» увозят Салли и Ди в разные стороны. Сначала увозят Ди, а потом Салли, хотя он не пострадал. Я пытаюсь объяснить людям из «скорой помощи», что Салли просто завис. Не нужно его увозить, он завис. Но меня, конечно, никто не слышит.
Человек с густой шевелюрой звонит в больницу по старому телефону с большой антенной и говорит, что Ди в критическом состоянии. Это означает, что Ди может умереть, особенно если она хорошо разглядела того, кто в нее стрелял. Выходит, чем лучше ты знаешь того, кто в тебя стрелял, тем скорее умрешь.
Полиция закрывает автозаправку, хотя она должна работать круглые сутки. Потому, когда Ди и Салли увозят, я иду домой.
Макс все еще не вышел из своего состояния. Папе Макса завтра нужно идти на работу к пяти часам утра, потому он лег спать. Мама Макса не спит, она сидит в кресле рядом с постелью Макса.
В моем кресле.
Я ничего не имею против. Я не хочу, чтобы мама Макса уходила, я хочу, чтобы она осталась в комнате Макса на всю ночь. Только что я видел, как моего друга подстрелили по-настоящему из настоящего пистолета, и я не могу перестать об этом думать.
Я хотел бы, чтобы мама Макса и меня погладила по голове и поцеловала в лоб.
Макс приходит в себя в субботу утром. Он в порядке.
— Почему ты здесь сидишь?
Мне кажется, он задает вопрос мне. Я сижу на краю его постели. Я всю ночь так сидел, и думал о Ди, и о Салли, и о человеке-дьяволе, и смотрел на маму Макса. Мне так было легче.
Но Макс задает вопрос не мне, он спрашивает свою маму. Она спала в моем кресле, а голос Макса ее разбудил. Она вскакивает, как будто ее ущипнули.
— Что? — говорит она и оглядывается по сторонам.
— Почему ты здесь сидишь? — снова спрашивает Макс.
— Макс, ты проснулся.
И тут словно все яйца, и камни, и разбитое окно, и зависший Макс — все обрушивается на нее и заполняет ее, как воздух воздушный шар. Она вскакивает, вся переполненная всем этим, и быстро отвечает Максу:
— Я сижу тут, потому что вчера вечером ты огорчился и я не хотела оставлять тебя одного.
Макс смотрит на свое окно. Окно закрыто прозрачным пластиком. Его вчера прибил папа Макса.
— Я завис? — спрашивает Макс.
— Да, — говорит мама. — Немножко.
Макс знает, что завис, но, когда такое случается, он всегда задает этот вопрос. Не знаю почему. У него нет амнезии. Амнезия — это такая болезнь, когда отключается мозг и человек не запоминает, что делал и что видел. По телевизору с людьми такое часто случается, и я думаю, что это настоящая болезнь, хотя никогда никого с амнезией не встречал. Когда Макс об этом спрашивает, похоже, что он делает повторную проверку, чтобы убедиться, что теперь все нормально. Макс — большой любитель устраивать повторные проверки.
— Кто разбил окно? — спрашивает он, а сам продолжает смотреть на пластик.
— Мы не знаем, — говорит мама. — Мы думаем, это случайность.
— Как можно случайно разбить мое окно?
— В Хеллоуин дети всегда дурачатся, — говорит мама. — Вчера вечером они бросались яйцами в наш дом. И камнями.
— Почему?
По голосу Макса я догадываюсь, что это ему не нравится. Уверен, что его мама тоже это поняла.
— Они дурачились, — говорит она. — Некоторые дети считают, что в Хеллоуин можно дурачиться.
— Дурачиться?
— Да, дурачиться, озорничать, шалить, — говорит мама. — Так это иногда называют.
— О-о.
— Хочешь позавтракать? — предлагает мама.
Она всегда волнуется, что Макс мало ест, хотя ест он очень даже много.
— Сколько времени? — спрашивает он.
Мама Макса смотрит на свои часы. У нее часы со стрелками, и я по ним не очень хорошо ориентируюсь.
— Сейчас восемь тридцать, — говорит она, и я слышу в ее голосе облегчение.
Максу можно завтракать только до девяти утра. После девяти он ждет, когда будет двенадцать, и обедает.
Это правило установил Макс. Не мама Макса.
— Ладно, — говорит он. — Я позавтракаю.
Мама уходит, чтобы приготовить оладьи и дать Максу возможность одеться. Он не завтракает в пижаме. Это правило тоже установил Макс.
— Мама целовала меня вчера вечером? — спрашивает Макс.
— Да, — говорю я, — но только в лоб.
Я хочу рассказать Максу о том, что вчера вечером человек-дьявол подстрелил моего друга, но не могу. Я не хочу, чтобы он знал о том, что я хожу на автозаправку, в закусочную, в полицейский участок и в больницу. Я не думаю, что ему понравится, если он узнает, что я хожу в эти места. Максу нравится думать, что я всю ночь сижу с ним рядом или где-нибудь неподалеку и всегда появлюсь, если ему что-нибудь от меня понадобится. Думаю, он рассердился бы, если бы знал, что у меня есть другие друзья.
— Это был длинный поцелуй? — спрашивает Макс.
В первый раз в жизни меня злит этот вопрос. Я знаю, как важно для Макса знать, что поцелуй мамы не был слишком длинным. Но вообще-то, совсем не так важно, каким по времени был ее поцелуй. Это такая мелочь по сравнению с пистолетами и с кровью, с друзьями в фургонах «скорой помощи». Ему не следует спрашивать меня об этом каждый день. Разве он не понимает, что длинный поцелуй мамы — это совсем не плохо?
— Нет, — говорю я, как всегда, — это был супербыстрый поцелуй.
Только на этот раз говорю без улыбки. Я хмурюсь. Я отвечаю Максу сквозь зубы.
Макс этого не замечает. Он никогда не замечает такие вещи. Он продолжает смотреть на пластик, которым закрыто окно.
— Ты знаешь, кто разбил окно? — спрашивает Макс.
Я знаю, но не знаю, следует ли ему об этом говорить. Если это вопрос вроде вопроса про мамин поцелуй, то лучше соврать. Но я не уверен. Я сержусь на Макса за его беспокойство из-за поцелуев и потому хочу поступить правильно, но не очень. Я не хочу его обижать, но сейчас у меня нет настроения ему подыгрывать.
Я долго молчу.
— Ты знаешь, кто разбил окно в моей комнате? — снова спрашивает Макс.
Он терпеть не может, когда приходится задавать вопрос по два раза, и потому сейчас он тоже злится.
Я решаю ответить честно, но не потому, что так лучше для Макса, а потому, что злюсь и не хочу думать о том, что правильно, а что нет.
— Томми Свинден, — говорю я. — Когда я услышал звон стекла, я вышел из дому и увидел, как он убегает.
— Томми Свинден, — говорит Макс.
— Да, — говорю я. — Это был Томми Свинден.
— Томми Свинден разбил мое окно и бросал яйца в наш дом.
Макс говорит это маме, пока ест оладьи. Я не верю ушам. Я не думал, что он скажет. Как он собирается это объяснить? Я сразу перестаю злиться на Макса. Я боюсь за него. Я сразу понимаю, что он собирается все ей сказать. Теперь я злюсь на себя за то, что сделал глупость.
— Кто такой Томми Свинден? — спрашивает мама.
— Мальчик в школе, который на меня разозлился. Он хочет меня убить.
— Откуда ты знаешь? — Непохоже, что мама верит Максу.
— Он сам сказал.
— Что именно он сказал?
Мама Макса продолжает мыть сковородку, так что я знаю, что она все еще ему не верит.
— Он сказал, что отметелит меня, — говорит Макс.
— Что это значит?
— Я не знаю, но знаю, что что-то плохое.
Макс смотрит на свои оладьи, потому что, когда Макс ест, он смотрит на еду.
— Откуда ты знаешь, что это что-то плохое? — спрашивает мама.
— Потому что все, что делает Томми Свинден, плохо.
Мама Макса целую минуту стоит молча, и я думаю, что она обо всем забыла. А потом она снова заговаривает:
— Откуда ты знаешь, что это именно Томми Свинден бросал яйца и камни?
— Его видел Будо.
— Его видел Будо. — В этот раз мама говорит так, будто не спрашивает, а на самом деле спрашивает.
— Да, — говорит Макс. — Его видел Будо.
— Ладно.
Я чувствую себя как слон в комнате. Это выражение означает, что два человека знают про что-то такое большое, как слон, но не хотят говорить и делают вид, будто этого нет. Мама Макса часто вспоминает это выражение, когда говорит с папой про Макса и его диагноз.
Мне потребовалось очень много времени, чтобы понять, что означает этот «слон в комнате».
Макс и мама какое-то время завтракают, а потом она его спрашивает:
— Томми Свинден учится в твоем классе?
— Нет, он учится в классе миссис Паренти.
— В третьем?
— Нет, — говорит Макс.
Он недоволен. Ему кажется, мама должна знать, что миссис Паренти не ведет уроков в третьем классе, потому что в его мире очень важно знать, кто в каком классе ведет уроки.
— Миссис Паренти — учительница пятого класса.
— О!
Мама Макса больше ничего не спрашивает про Томми Свиндена, про яйца, про камни и про меня. Это плохо. Это значит, она намерена что-то сделать.
Я точно знаю.
Глава 16
Ди и Салли не вернулись на автозаправку ни в субботу, ни в воскресенье. Вместо них там появился человек, которого Дороти называет мистер Айснер. Раньше я никогда его не видел, но Дороти, кажется, его не очень любит. Они почти не разговаривают.
Мистер Айснер напоминает директора школы, где учится Макс. Миссис Палмер руководит школой, и одевается она шикарнее, чем другие учителя, но, по-моему, она вряд ли сможет учить детей, если ей дадут класс.
Мистер Айснер такой же. Он носит галстук, он берет у покупателей деньги и раскладывает на полке «твинкис», как это делала Ди, но по нему видно, что он слишком много думает о том, что делает, вместо того чтобы просто делать.
Ди не умерла. Я знаю это, потому что ночью в субботу приходили завсегдатаи вроде Поли и Большого Дэна и спрашивали про нее. Они, конечно, и так бы пришли, они же завсегдатаи, но даже Большой Дэн пробыл в магазине дольше, чем обычно, и расспрашивал про Ди. Мистер Айснер был с ними не очень разговорчив, так что им не захотелось задерживаться в магазине. Все там стало по-другому. Не так.
Ди лежит в месте, которое называют «ай си ю».[9] Наверное, это место, где за человеком хорошо смотрят, чтобы он не умер. Дороти сомневается, что Ди справится. Кажется, это значит, что Ди может умереть.
Вернется ли она на автозаправку? Увижу ли я ее снова?
Надеюсь. Кажется, все собрались исчезнуть.
Глава 17
Я переживаю за Макса. Сегодня понедельник, и мы пошли в школу.
По-моему, мама Макса сегодня что-то задумала. Она тревожится из-за Томми Свиндена, а я боюсь, что она сделает только хуже. Хочется верить, что в пятницу вечером Томми Свинден уже отомстил Максу и теперь Макс может жить спокойно. Но у Томми были большие неприятности из-за того, что Макс рассказал про армейский нож, а потом еще и на голову накакал, так что, возможно, Томми не считает, что месть была достаточной. Может быть, он еще как-нибудь и отомстит, но будет только хуже, если вмешается мама Макса.
Родители Макса на него похожи. Они не умеют ничего делать тихо.
Миссис Госк сегодня всех рассмешила. Она написала рассказ про то, каково быть индейкой на День благодарения, и теперь читает его классу. Она ходит по классу и, читая, кудахчет, как индейка, так что даже Макс улыбается. Почти улыбается. Миссис Госк шаркает по полу ногой и хлопает себя руками по бокам, как будто крыльями. Все дети смотрят только на нее.
К двери в класс подходит миссис Паттерсон и жестом подзывает к себе Макса. Миссис Госк до того забавная, что миссис Паттерсон приходится постараться, чтобы привлечь внимание Макса. Я жду, что Макс нахмурится, потому что миссис Госк еще не закончила рассказывать свою историю, но, когда он замечает миссис Паттерсон, глаза у него округляются. Макс явно взволнован. Я ничего не понимаю.
Я хочу остаться с миссис Госк и посмотреть, что она будет делать дальше, но вместо этого иду за Максом и миссис Паттерсон к Учебному центру. Только когда мы доходим до того места, где нужно сворачивать налево, Макс и миссис Паттерсон идут дальше, и Макс молчит. Это удивляет меня даже больше, чем то, что он сам ушел от миссис Госк. Макс не любит изменений, а то, что мы идем в Учебный центр другой дорогой, еще какое изменение! К тому же в нем нет смысла, потому что нам придется обойти актовый зал и спортивный зал, а это в два раза длиннее.
Но потом мы останавливаемся у той самой двери, возле которой я на прошлой неделе видел Макса вместе с миссис Паттерсон. Вот мы прошли актовый зал. В этом коридоре нет ни кабинетов, ни классов, но миссис Паттерсон все равно оглядывается, перед тем как открыть дверь. Потом она кладет руку на плечо Макса и подталкивает его вперед. Макс и так вышел бы из школы, но миссис Паттерсон его торопит, и мне от этого становится тревожно. Она как будто хочет, чтобы Макс поскорее прошел через двери, чтобы никто его не увидел.
Что-то тут не так.
Я хочу пойти с ними, но Макс, который уже идет по бетонной дорожке к автостоянке, поворачивается и смотрит на меня. Смотрит и качает головой. Я знаю, что это означает. Это означает: «Нет, Хосе».[10]
Макс не хочет, чтобы я шел за ним. Он машет мне рукой.
Он хочет, чтобы я вернулся в школу.
Я почти всегда делаю то, что просит Макс, потому что это отчасти моя работа. Нужна ему моя помощь, я помогаю. Бывает, Макс просит, чтобы я оставил его одного, например когда он читает или какает. Вообще-то, он часто об этом просит. Но на этот раз все по-другому. Я вижу. Макс не должен выходить из школы во время урока, тем более через боковую дверь, которая ведет на парковку.
Что-то не так.
Я подчиняюсь, возвращаюсь в школу, но не отхожу от двери и смотрю через стекло. Макс и миссис Паттерсон уже идут по парковке между машинами. Думаю, это машины учителей, дети ведь не умеют водить машины. Наверняка так и есть. Потом Макс и миссис Паттерсон останавливаются возле маленькой синей машины. Миссис Паттерсон снова оглядывается. Так оглядываются, чтобы убедиться, что никто не наблюдает. Потом она открывает заднюю дверцу машины, и Макс забирается внутрь. Миссис Паттерсон еще раз оглядывается, потом садится на переднее сиденье. Там, где руль. На водительское сиденье.
Сейчас она увезет Макса.
Но не увозит. Машина стоит на месте. Миссис Паттерсон и Макс просто сидят в машине. Макс на заднем сиденье. Миссис Паттерсон — на переднем. Она, кажется, что-то говорит, а Макс слушает, опустив голову. Но думаю, он опустил голову не для того, чтобы его никто не увидел, он что-то рассматривает. Макс чем-то очень занят. Он что-то там делает.
Проходит совсем немного времени, как миссис Паттерсон выходит из машины и снова оглядывается по сторонам. Она хочет убедиться, что ее никто не видел. Я знаю. Я слишком часто был рядом с людьми, которые меня не видят, и знаю, как они себя ведут, когда боятся, что их увидят. Вот и миссис Паттерсон сейчас боится, что ее увидят. Потом она открывает заднюю дверцу, и Макс тоже выходит из машины. Они вместе идут обратно. Миссис Паттерсон открывает дверь своим ключом, и они входят внутрь. Я отступаю на несколько шагов и сажусь у стены, чтобы Макс подумал, будто я сидел там все время. Что я не подглядывал.
Я хочу, чтобы Макс думал, что я не знаю, куда он ходил вместе с миссис Паттерсон, и, главное, я хочу, чтобы он думал, будто меня это не беспокоит. Я не хочу, чтобы он что-нибудь заподозрил, потому что в следующий раз, когда миссис Паттерсон поведет Макса в свою машину, я все равно пойду за ними.
Если миссис Паттерсон снова посадит Макса в свою машину (а я думаю, она это сделает), все будет не так, как сегодня. Я не знаю, как это будет, но не на пять минут. И это будет хуже. Я знаю это. Миссис Паттерсон не стала бы нарушать школьные правила ради того, чтобы пять минут посидеть с Максом в своей машине. Должна быть другая причина.
Я не могу этого объяснить, но теперь миссис Паттерсон меня пугает больше, чем Томми Свинден.
Намного больше.
Глава 18
Мы сидим в кабинете у доктора Хоган. Доктор Хоган умная. Макс сидит здесь уже долго, а доктор Хоган даже не попыталась его разговорить. Она сидит и смотрит, как Макс играет в пластмассовые и металлические детальки, которые она называет «новомодными умными игрушками». По тому, как она произносит слово «новомодные», я догадываюсь, что на самом деле они называются иначе, но я не понимаю, что она хочет сказать.
Я знаю, что значит «ново», но что такое «модное»?
Максу такие игрушки нравятся. Его мама сказала бы, что Макс поглощен игрой, это означает, что он перестал обращать на все внимание. Макс еще как поглощен, и это хорошо, потому что, когда Макс поглощен, он счастлив, но не только счастлив — он еще обо всем забывает. Когда Макс поглощен, для него существует только что-то одно. С той минуты, когда он сел на ковер возле кофейного столика, он ни разу не поднял голову.
Доктор Хоган достаточно умная, чтобы не мешать Максу играть. Иногда она задает вопросы, и пока на все вопросы можно отвечать только «да» или «нет» или только одним словом. Поэтому на большинство вопросов Макс отвечает.
Это тоже умно. Если бы доктор Хоган попыталась просто разговорить Макса, без умных игрушек, и не дала бы ему посидеть в тишине, он бы мог замкнуться. Это слово употребляет миссис Хьюм, когда Макс не хочет с ней говорить. Но доктор Хоган дала Максу немного к ней привыкнуть, и, если она подождет еще немного, он с ней и поговорит. Особенно если она не покажет, что его рассматривает и записывает все, что он говорит. Со взрослыми Макс обычно входит в контакт постепенно, и в конце концов они теряют терпение.
Миссис Хоган симпатичная. Она моложе, чем мама Макса, а одевается она, по-моему, не слишком шикарно. На ней юбка, футболка и кроссовки, как будто она собирается в парк на прогулку. Это тоже разумно, потому что так она выглядит как обыкновенная девочка. А не как настоящий доктор.
Макс боится докторов.
Хорошо, что она ни разу не спросила Макса обо мне. Ни разу. Я боялся, что доктор Хоган будет расспрашивать Макса обо мне, но она ведет себя так, будто ее интересуют только любимая еда Макса (макароны) и сорт его любимого мороженого (ванильное), а не его воображаемый друг.
— Тебе нравится в школе? — спрашивает доктор Хоган.
Доктор Хоган сказала Максу, что он может называть ее Эллен, — по мне, это кажется очень странно. Макс ни разу ее так еще не назвал, и я не знаю, как он отнесся к такому предложению, хотя готов поспорить, что он будет называть ее «доктор Хоган». Конечно, если запомнил. Если слушал, когда она ему говорила, как ее зовут.
— Вроде того, — говорит Макс.
Высунув кончик языка, он щурится, разглядывая умные игрушки и пытаясь подогнать детальки одну к другой.
— Что тебе больше всего нравится в школе?
Макс десять секунд ничего не отвечает, а потом говорит:
— Обед.
— О! — говорит доктор Хоган. — А ты знаешь, почему тебе больше всего нравится обед?
Теперь понимаете, какая она умная? Она не спрашивает у Макса, почему ему нравится обед, а спрашивает, знает ли он — почему? Если Макс не знает, он просто скажет нет. И не будет чувствовать себя по-дурацки, потому что не знает. Если доктор Хоган задаст вопрос, из-за которого Макс почувствует себя по-дурацки, то, скорее всего, она больше никогда его не разговорит.
— Нет, — отвечает Макс.
Ее не удивляет ответ.
Меня тоже. Хотя я-то думаю, что знаю, почему он больше всего любит обед. Думаю, что это та часть дня, когда он может побыть один. В обед его никто не беспокоит и не указывает, что делать. Макс сидит сам по себе в конце стола и каждый день ест на обед одно и то же: сэндвич с джемом и арахисовым маслом, гранолу и яблочный сок. Все остальное в школе непредсказуемо. Никогда заранее не знаешь, что будет на уроках. Все постоянно меняется, учителя и дети постоянно удивляют Макса. А обед всегда одинаковый.
Но это лишь мои предположения. Я не могу сказать точно, что знаю, почему Макс больше всего любит обед, и, по-моему, Макс сам этого не знает. Иногда что-то чувствуешь, но не понимаешь почему. Примерно так было с миссис Паттерсон. Я, как только ее увидел, сразу почувствовал, что она мне не нравится, но не могу объяснить почему. Не нравится, и все. А теперь, когда у нее и Макса есть общая тайна, она мне еще больше не нравится.
— Кто твой лучший друг? — спрашивает доктор Хоган.
Макс называет Тимоти, потому что он всегда называет Тимоти, когда его спрашивают о лучшем друге. Хотя я знаю, что его лучший друг — это я. Но Макс знает, что, если он назовет меня, ему начнут задавать вопросы и говорить, что меня не существует. Тимоти — мальчик, который проводит время в Учебном центре, когда там бывает Макс, и случается, что они вместе занимаются. Макс говорит, что Тимоти — его лучший друг, потому что они не «сталкиваются» друг с другом. И Макс, и Тимоти не любят заниматься с другими детьми, поэтому, когда учителя сажают их заниматься в паре, они стараются найти способ заниматься одним делом по отдельности.
Миссис Хьюм однажды сказала маме Макса, что это грустно, что его лучшие друзья — это дети, которые с ним не общаются. Но миссис Хьюм не понимает, что Макс счастлив, когда он один и его никто не беспокоит. Просто если миссис Хьюм, и мама Макса, и большинство других людей счастливы, когда проводят время со своими друзьями, то Максу, для того чтобы быть счастливым, друзья не нужны. Макс не любит других людей, потому он счастлив, когда они оставляют его в покое.
Это как мое отношение к еде. Я не ем. Я не встречал ни одного воображаемого друга, который бы ел. Как-то ночью я зашел в больницу (потому что больницы никогда не закрываются) и провел какое-то время со Сьюзен — леди, которая не может есть ртом. У нее прямо в живот была вставлена трубка, и медсестры кормили ее пудингом через эту трубку. К Сьюзен пришла сестра, и, когда они вышли из палаты в коридор, эта ее толстая сестра сказала, что это очень печально, что Сьюзен больше не может есть, потому что еда — это очень большое удовольствие.
— Никакое не удовольствие! — сказал я тогда, но меня никто не услышал.
Но это правда. Пусть сестра Сьюзен говорит, что хочет, а я рад, что не ем. Еда для меня — это как заноза в попе. Даже если еда вкусная, приходится волноваться о деньгах, чтобы ее купить, волноваться, чтобы она не пригорела, когда готовишь, и стараться есть так, чтобы не стать толстым, как сестра Сьюзен. А еще надо все время готовить, мыть тарелки, резать манго, чистить картошку и просить у официанта молоко вместо сливок. Едой можно подавиться, от нее может быть аллергия. В общем, с едой все слишком сложно. Мне все равно, что еда может быть вкусной. Ее вкус не стоит всех этих проблем. Может быть, Сьюзен тоже так считает, теперь, когда ест через трубку в животе. Это ведь намного легче, чем каждый вечер готовить ужин. Но даже если Сьюзен думает иначе, я думаю именно так. Если бы мне сейчас дали шанс начать есть, я бы отказался. Я бы не хотел, чтобы у меня появилась эта привычка и в моей жизни началась вся эта канитель. Канитель — одно из любимых слов миссис Госк.
Вот я не ем и все равно чувствую себя счастливым, и пусть еда такое большое удовольствие. Потому что в том, что не надо волноваться о еде, тоже есть удовольствие. Даже больше, чем от еды.
Для Макса удовольствие — это побыть одному. Он не чувствует себя одиноким. Он не очень любит людей. Но он счастлив.
— Какая еда у тебя самая нелюбимая? — спрашивает доктор Хоган.
Макс на секунду перестает играть, руки замирают в воздухе. А потом он говорит:
— Зеленый горошек.
Я бы сказал — цукини. Готов поспорить, Макс забыл про цукини.
— Что ты меньше всего любишь в школе? — спрашивает миссис Хоган.
— Спортзал, — на этот раз быстро отвечает Макс. — Художественный класс. Перемены. Это кошмар.
— А кого в школе ты меньше всего любишь?
Макс впервые за все время поднимает голову.
У него такое лицо, будто ему палец прищемили.
— В школе есть кто-нибудь, кто тебе не нравится? — спрашивает доктор Хоган.
— Да, — отвечает Макс и после этого снова опускает голову и смотрит на умные игрушки.
— Кто тебе больше всех не нравится? — спрашивает доктор Хоган.
Теперь я понимаю, что она делает. Она старается сделать так, чтобы Макс заговорил о Томми Свиндене, а Макс готов открыться и все ей рассказать. Плохо было то, что мама Макса узнала про Томми Свиндена. Теперь все становится еще хуже.
— Элла Ву! — говорю я в надежде, что Макс повторит мои слова.
— Томми Свинден, — говорит Макс, как будто меня не слышит, и поднимает голову от умных игрушек.
— Ты знаешь, почему тебе не нравится Томми Свинден?
— Да, — говорит Макс.
— А почему тебе не нравится Томми Свинден? — спрашивает доктор Хоган.
Я вижу, что она немного наклоняется вперед. Ответ на этот вопрос — вот чего она ждала все это время.
— Потому что он хочет убить меня, — отвечает Макс и даже не пытается опустить голову.
— О нет, — говорит доктор Хоган.
Она говорит так, будто в самом деле удивлена, хотя я думаю, что она давно уже знает про Томми Свиндена. Наверняка она узнала про него от мамы Макса.
Весь этот разговор — одна большая ловушка, и Макс в нее попался.
Доктор Хоган какое-то время ничего не говорит, а потом спрашивает:
— Ты знаешь, почему Томми Свинден хочет убить тебя, Макс?
Взрослые всегда ставят имя Макса в конце вопроса, когда считают, что этот вопрос важный.
— Может быть, — отвечает Макс.
— А почему ты думаешь, что Томми Свинден хочет убить тебя, Макс?
Макс опять замирает на месте. У него в руке деталька от умных игрушек, и он просто смотрит на нее. Я знаю это его выражение лица. Оно такое, как будто он собирается обмануть. Макс не очень умеет обманывать, так что ему требуется время, чтобы придумать, как это сделать.
— Ему не нравятся мальчики, которых зовут Макс, — говорит он.
Но Макс говорит это слишком быстро, и голос у него звучит не так, как всегда, так что я уверен, что доктор Хоган знает, что он ее обманывает. Макс, наверное, вспомнил, как один пятиклассник сказал ему, что у него дурацкое имя. Пусть даже кому-то в самом деле не нравится имя Макс, это неудачный обман. Кто же способен убить человека из-за имени?
— Других причин нет? — спрашивает миссис Хоган.
— Что? — переспрашивает Макс.
— Есть еще причина, по которой, как ты думаешь, этот мальчик хочет убить тебя?
— А-а, — произносит Макс и снова замолкает, а потом говорит: — Нет.
Доктор Хоган ему не верит. Я хочу, чтобы она ему поверила, но она не верит. Я это вижу. Мама Макса с ней поговорила. Я знаю.
Интересно, когда родители Макса решили послать его сюда?
Когда папа Макса проиграл их с мамой спор?
Может быть, это случилось прошлой ночью, когда я был на автозаправке?
Но даже если мама Макса ничего не рассказывала доктору Хоган, та все равно догадалась бы, что он обманывает. Макс — самый худший обманщик на планете.
А доктор Хоган по-настоящему умная. Это пугает меня еще больше.
Что она хочет делать дальше?
Нельзя ли сделать как-нибудь так, чтобы она поговорила с Максом про миссис Паттерсон?
Глава 19
Я иду следом за Максом. Он, как и в прошлый раз, велел мне остаться в школе, но я собираюсь потихоньку подойти к машине миссис Паттерсон и подсмотреть, что они там делают. Мало ли что сказал Макс. Что-то не так.
Когда я пробегаю сквозь стеклянные двери и выхожу из школы, Макс и миссис Паттерсон уже на полпути к автостоянке. Первым делом я иду к дереву, которое стоит справа от дорожки, и прячусь за его стволом. Обычно я не прячусь. Не припомню, чтобы мне приходилось прятаться от Макса, а больше меня никто не видит, так что можно сказать, я и так спрятан от всех, кроме Макса.
Сейчас я первый раз прячусь и от него.
Дальше, слева от дорожки, на газоне стоит еще одно дерево, и я перебегаю к нему. Если бы я ходил по земле по-настоящему, я сейчас не бежал бы, а шел на цыпочках, чтобы Макс меня не услышал. Но я двигаюсь неслышно даже для Макса, так что бежать лучше — меньше шансов, что Макс меня заметит.
Я выглядываю из-за ствола. Макс и миссис Паттерсон уже почти дошли до машины. Миссис Паттерсон идет быстро, гораздо быстрее, чем ходят взрослые, которые не просят детей хранить их тайну и не водят их в свои машины во время уроков. Дальше я собираюсь ползти. Примерно в тридцати шагах от меня стоит ряд припаркованных машин. Если ползти, можно использовать их как укрытие, тем более Макс маленький и за машинами он меня не увидит. Это забавно, потому что за спиной у меня дети из двух классов. Странное ощущение, когда ползешь на виду у стольких детей.
Я слышу, как открывается дверца машины. Макс и миссис Паттерсон дошли до ее машины.
Тут меня осеняет. Я пригнулся за маленькой красной машиной и смотрю через ее окошки, сели Макс с миссис Паттерсон в ее машину или нет. Машины миссис Паттерсон мне не видно — она стоит далеко, в другом ряду. Но штука в том, что я могу пройти через машины, потому что у них у всех есть дверцы. В этом и состоит моя идея. Вместо того чтобы идти по проходу между машинами, я пройду сквозь них.
Я забираюсь в красную машину и переползаю по сиденью на другую сторону. В этой машине беспорядок. На переднем сиденье целая гора из книжек, бумаг и пустых банок от содовой, на полу тоже пустые банки и бумажные пакеты. Наверное, это машина миссис Госк. Она похожа на ее класс. Полно всего, и все лежит где попало. Мне это нравится. Иногда я думаю, что аккуратные и организованные люди тратят слишком много времени на планы, что и как нужно сделать, и у них не остается времени, чтобы что-то сделать. Я не доверяю аккуратным и организованным людям.
Могу поспорить, что миссис Паттерсон — аккуратная и организованная.
Я пробираюсь сквозь дверцу следующей машины, которая стоит рядом с красной, потом еще через пять подряд и оказываюсь в машине с четырьмя дверцами по бокам и пятой сзади. Через заднее окно этой машины мне видно машину миссис Паттерсон. Миссис Паттерсон припарковала свою машину багажником к выезду, а не как ненормальная миссис Грисволд, которая каждое утро пять минут тратит, чтобы припарковаться задом, а все дети в это время над ней смеются. Мне это на руку, потому что миссис Паттерсон и Макс сидят спиной ко мне и можно к ним незаметно подкрасться. Я прохожу сквозь дверцу большой машины и подбегаю к машине миссис Паттерсон. Я пригибаюсь, чтобы Макс меня не заметил.
Окно в машине со стороны миссис Паттерсон открыто. Сейчас тепло, машина стоит, так что она, наверное, открыла окно, чтобы в салоне не было душно. Я хочу заглянуть на заднее сиденье и посмотреть, что там делает Макс, но тут слышу голос миссис Паттерсон. Она разговаривает по телефону. Я становлюсь на четвереньки и, чтобы лучше слышать, подбираюсь к дверце миссис Паттерсон.
— Да, мама, — говорит она.
Потом пауза.
— Да, мама, — снова говорит миссис Паттерсон. — Я тебя очень люблю.
Еще одна пауза.
— Нет, мама, у меня ничего не случилось. Ты моя мама, и мне следует звонить тебе каждый день. Особенно когда ты болеешь.
Еще одна пауза.
— Знаю, мама. Ты права. Ты всегда права.
Миссис Паттерсон коротко смеется, а потом говорит:
— Мне повезло, что он мне помогает. — Тут она снова смеется, и я слышу, что смех фальшивый. — Его зовут Макс. Он самый добрый и самый умный мальчик на свете.
Миссис Паттерсон молчит секунду или две, потом говорит:
— Да, мама, я обязательно передам Максу, как ты благодарна ему за помощь. Я тебя очень люблю, мама. Я очень надеюсь, что ты скоро поправишься. Пока-пока.
Все в этом разговоре не так. Я много раз слышал, как мама и папа Макса разговаривают по телефону, и никогда они не говорили, как миссис Паттерсон. В ее словах все ненастоящее. И смех ненастоящий. И паузы между тем, когда она говорит и молчит, слишком короткие. И она слишком часто повторяет «мама». И говорит она как-то слишком правильно.
Она не мекает, не екает, не запинается.
Со стороны кажется, будто учительница первого класса читает вслух книжку. Будто каждое ее слово для Макса, а не для ее мамы.
На четвереньках я ползу назад, в машину, и тут Макс открывает дверцу со своей стороны. Я стою на четвереньках, а нижняя часть дверцы проходит сквозь меня.
Макс вылезает из машины и конечно же меня видит. Глаза у него округляются, а потом превращаются в щелки, а у него между бровями появляются морщинки. Макс злится. Но ничего не говорит, потому что почти в ту же секунду миссис Паттерсон тоже выходит из машины. Я, как дурак какой-то, стою между ними на четвереньках, и мне неловко оттого, что я не могу встать на ноги. Миссис Паттерсон берет Макса за руку, а я так и стою на четвереньках. Он еще раз смотрит на меня и берет ее за руку. Это очень странно, потому что раньше миссис Паттерсон и Макс никогда не держались за руки. Макс терпеть не может держаться за руки. Он не оглядывается, а я распрямляюсь и смотрю ему вслед. Макс уходит, ни разу не обернувшись.
Я заглядываю в машину миссис Паттерсон. На заднем сиденье, где сидел Макс, лежит синий рюкзак. Рюкзак закрыт, так что я не вижу, что там внутри. Кроме рюкзака, в машине ничего нет. В салоне чисто и пусто.
Я был прав. Миссис Паттерсон аккуратная и организованная.
Ей нельзя доверять.
Глава 20
Макс со мной не разговаривает. До конца уроков он даже не смотрит в мою сторону. А после уроков, в школьном автобусе, когда я хочу сесть рядом с ним, он качает головой и делает этот свой знак: «Нет, Хосе». Раньше мы с Максом всегда сидели рядом. Я сажусь через проход, как раз за местом водителя. Мне хочется обернуться и посмотреть на Макса, улыбнуться и увидеть, как он улыбается в ответ. Но я не могу заставить себя сделать это. Потому что Макс не улыбнется.
Надо будет поговорить с ним про миссис Паттерсон, когда он перестанет на меня злиться. Я все еще не понимаю, что происходит, но знаю, что это что-то не то. Даже не просто знаю, я в этом уверен. Чем больше я размышляю о том, что Макс во время урока сидел в машине с миссис Паттерсон, вспоминаю про телефонный разговор, который был совсем не похож на телефонный разговор, и особенно о том, что они с Максом держались за руки, тем больше меня все это пугает.
Какое-то время я думал, что все может быть не так плохо и я преувеличиваю опасность. Как в телесериалах, когда все указывает на то, что один из героев убийца, а потом выясняется, что убийца совсем другой человек. И это оказывается для всех полной неожиданностью. Я думал, что, может быть, на самом деле миссис Паттерсон милая леди и у нее есть серьезная причина сидеть с Максом в своей машине. Но теперь я знаю, что прав. Я ничего не преувеличиваю. Я не могу объяснить, откуда я это знаю, но я знаю. Наверное, вот так вот чувствуют герои в телесериалах. Те, которые считают кого-то убийцей, а оказывается, что совсем другой. Только у нас все происходит по-настоящему. Нет никаких авторов сериала, которые подкидывают тебе ложные ключи. Это настоящая жизнь, а в настоящей жизни подсказки не выдаются пачками.
Единственное, что хорошо, — это то, что завтра пятница, а миссис Паттерсон почти никогда не приходит в школу по пятницам. Директор, миссис Палмер, очень из-за этого злится. Однажды я слышал, как она говорила про миссис Паттерсон одной леди в костюме. Та леди кивала и хмыкала, а потом сказала, что миссис Паттерсон имеет право использовать день для лечения, если уж она действительно больна, и на этом их разговор закончился. Я не знаю, почему миссис Палмер не сказала той леди, что никто не болеет раз в неделю в один и тот же день, но она этого не сделала. После того как леди в костюме ушла, миссис Палмер сказала: «Чертов профсоюз». Я до сих пор не могу понять, что значит «чертов профсоюз», и Макс, когда я его спросил, сказал, что тоже не знает.
Так что миссис Паттерсон завтра, скорее всего, будет болеть или притворяться больной, а у меня будут все выходные, чтобы Макс меня простил, и мы с ним поговорим.
Я немного испугался, что Макс перестал в меня верить, раз уж он так разозлился и отказывается разговаривать. Но потом до меня дошло, что если Макс злится, то, значит, верит в меня, потому что какой смысл злиться на того, кого не существует. Так что если он со мной не разговаривает, — это хороший знак. Чтобы так злиться, нужно очень-очень верить.
Может, мне следовало как-нибудь заставить Меган злиться на Грэм? Может, я спас бы ей жизнь?
В последнее время я много думаю о Грэм. Думаю о том, что ее больше нет и что теперь для Меган не имеет значения то, что она говорила или делала. Даже если Грэм еще что-то значит для меня и Меган, может и для Паппи, — все это не важно, потому что ее больше нет.
Это единственное, что действительно важно, — Грэм больше нет.
Когда умерла бабушка Макса, его папа сказал, что бабушка будет продолжать жить в сердце Макса и что, пока они помнят о бабушке, она жива в их памяти. Это были замечательные слова, и, наверное, Максу стало немного легче, только вот бабушке Макса легче не стало. Она умерла, и, даже если у Макса в сердце она жива, ее все равно больше нет. Ей безразлично, что творится в сердце Макса, потому что ей теперь вообще все безразлично. Все так волнуются за живых, а по-настоящему плохо тем, кто умер. Таким, как бабушка Макса и Грэм.
Их больше нет.
Нет ничего хуже этого.
Макс не разговаривал со мной весь вечер. Он делал домашнее задание, тридцать минут играл в компьютерные игры, читал про мировую войну в книге, такой здоровенной, что она закрывала всю его голову, а потом, так и не сказав мне ни слова, лег спать. Я сижу в кресле рядом с его постелью, жду, когда он уснет, и надеюсь, что он тихим голосом скажет мне: «Будо, все в порядке». Но он молчит, а вскоре его дыхание становится ровным, и он засыпает.
Я слышу, как открывается входная дверь. Пришла домой мама Макса. Она ездила к доктору, потому не она укладывала Макса. Она входит в комнату и целует Макса, потом поправляет одеяло и целует его еще три раза.
Она уходит.
Я иду следом.
Папа Макса смотрит по телевизору бейсбол. Когда мама входит в гостиную, он отключает на пульте звук, но все равно продолжает смотреть на экран.
— Ну? Что она сказала? — спрашивает папа Макса, и голос у него недовольный.
— Сказала, что все прошло хорошо. Они немного поговорили, и Макс ответил на кое-какие вопросы. Она считает, что сможет войти к нему в доверие и он откроется, только на это потребуется какое-то время.
— По-твоему, Макс нам не доверяет?
— Брось, Джон, — говорит мама Макса. — Конечно, он нам доверяет. Но это не значит, что он нам обо всем рассказывает.
— Какой ребенок станет обо всем рассказывать родителям?
— Тут другое дело, — говорит мама Макса. — Мне жаль, что ты не видишь.
Но по ее голосу совсем не скажешь, что ей жаль.
— Объясни мне, в чем разница, — говорит папа.
— У меня такое чувство, что я не знаю собственного сына. Он не похож на других детей. Он не рассказывает о том, как прошел день в школе. Он не играет с другими детьми. Он думает, что какой-то мальчик в школе хочет его убить. Он продолжает разговаривать со своим воображаемым другом. Господи, он еле выдерживает, когда я к нему прикасаюсь. Я могу поцеловать его, только когда он уснет. Почему ты ничего не видишь?
Мама Макса говорит, и голос ее становится громче, и мне кажется, что она вот-вот расплачется, или перейдет на крик, или и то и другое. Я думаю, мама Макса, наверное, уже кричит внутри, но не разрешает крику вырваться.
Папа Макса не отвечает. Взрослые часто молчат, чтобы этим сказать то, чего они не хотят говорить вслух.
Когда мама Макса снова продолжает разговор, голос у нее тихий и спокойный.
— Доктор Хоган считает, что Макс очень умный. Умнее, чем он может нам показать. И она считает, что у него есть перспектива.
— Чтобы все это понять, ей хватило сорока пяти минут?
— Она постоянно видит таких детей. Она еще не сделала никаких выводов. Это просто предположения, основанные на том, что она успела увидеть и услышать.
— И долго это будет покрывать страховка? — спрашивает папа Макса.
Я точно не знаю, что это значит, но по голосу папы Макса догадываюсь, что он не надеется, что ответ будет хорошим.
— Для начала — десять сеансов, а дальше все будет зависеть от того, что ей удастся выяснить.
— И сколько надо будет доплачивать? — спрашивает папа Макса.
— Ты серьезно? У нас есть возможность помочь нашему сыну, а тебя волнует, во что это нам обойдется?
— Я просто спросил, — говорит папа Макса, и я слышу по его голосу, что ему неприятно, что он об этом спросил.
— Понятно, — отвечает мама Макса. — Двадцать долларов. Нормально?
— Я просто спросил, — снова говорит папа Макса. — Вот и все.
Он молчит где-то минуту, а потом улыбается и продолжает:
— Но если Макс пробыл у нее всего сорок пять минут и доплата двадцать баксов, можно попробовать подсчитать, сколько она берет за час.
— Она не в винном магазине работает, — говорит мама Макса. — Ради бога, Джон, она врач.
— Я просто пошутил, — говорит папа Макса и смеется.
На этот раз я думаю, что он говорит правду. И я думаю, что мама Макса тоже. Она улыбается, а потом садится рядом с папой.
— Что еще она сказала? — спрашивает он.
— Ничего особенного. Макс ответил почти на все вопросы, и она говорит, что это хорошо. Он не нервничал, когда остался без нас в ее кабинете. Это, по ее словам, необычно. Но он все равно думает, что один мальчик в школе хочет его убить. Томми Свинден. Ты его не знаешь?
— Нет.
— Макс сказал, что Томми не нравится его имя и потому он хочет его убить, но тут доктор Хоган ему не верит.
— Она не верит, что Томми Свинден хочет убить Макса, или не верит, что Томми не нравится имя Макса?
— Не знаю, — говорит мама Макса. — Она думает, что Макс не все ей рассказал. Ей кажется, тут Макс чего-то недоговаривает.
— И что нам делать? — спрашивает папа Макса.
— Завтра я собираюсь позвонить в школу. Макс, наверное, что-то не так понял, но я хочу все проверить.
— Мама-вертолет спешит на помощь?
Папа Макса часто называет маму «мама-вертолет», но я еще не понял, что это значит. Что такое вертолет, я знаю, но я никогда не видел, чтобы мама Макса летала на вертолете или даже играла с игрушечными вертолетами Макса, хотя у него много игрушечных вертолетов.
Мама Макса улыбается, и я совсем теряюсь в догадках. Когда папа Макса называет ее «мама-вертолет», она обычно злится, а иногда ей кажется, что это смешно, только я не понимаю, в чем разница.
— Если Томми Свинден угрожает моему сыну, — говорит мама Макса, — я, если понадобится, пошлю на его голову все ВВС. И маму-вертолет в том числе.
— Ты иногда немного слетаешь с катушек, — отвечает папа Макса. — И порой слишком остро на все реагируешь. Но Максу повезло, что у него такая мама.
Мама Макса берет папу за руку. Кажется, они собираются поцеловаться, и мне становится неловко, но они не целуются, и мама говорит:
— Доктор Хоган хочет встретиться со мной после двух сеансов. Пойдешь с нами в следующий раз?
— За это тоже надо будет доплатить?
Теперь они в самом деле целуются, так что я отворачиваюсь. Хотел бы я знать, что значит «доплачивать». Когда папа Макса в первый раз сказал про доплачивать, мама разозлилась. А теперь, когда он об этом говорит, она его целует.
Вот почему я очень хорошо понимаю Макса. Взрослые сбивают с толку даже меня.
Глава 21
Сегодня миссис Паттерсон не пришла в школу. Миссис Палмер может за это на нее злиться, а я рад. Макс все еще не разговаривает со мной, но у меня как минимум есть два дня, чтобы он меня простил.
День был странный. Макс на меня даже не смотрел. Сначала были уроки у миссис Госк. Она объясняла детям таблицу умножения (которую Макс выучил два года назад). Потом мы пошли в художественный класс, где мисс Найт показывала Максу, как из цветных кусочков бумаги складывать одну картинку. Максу это, наверное, не очень понравилось. Он слушал мисс Найт невнимательно, хотя обычно любит составлять картинки.
Поел Макс в классе миссис Госк, а сейчас он идет в Учебный центр. Я иду рядом, но он даже не смотрит в мою сторону. Я уже сам начинаю злиться. По-моему, он чересчур болезненно на все реагирует.
Так мама Макса иногда говорит.
Я же всего лишь прошел за ним до машины миссис Паттерсон.
— Макс, хочешь поиграть в солдатиков после школы? — спрашиваю я. — Сегодня пятница, мы можем устроить целое сражение и играть завтра весь день.
Макс не отвечает.
— Это же глупо, — говорю я. — Ты не можешь злиться на меня всю жизнь. Я просто хотел узнать, что ты там делал.
Макс ускоряет шаг.
Мы снова идем к Учебному центру длинным путем, по которому недавно вела Макса миссис Паттерсон. Я догадываюсь, что Макс не зря выбрал эту дорогу. Наверное, он решил, что она лучше, потому что тогда в Учебном центре он проведет меньше времени.
Когда мы доходим до стеклянных дверей, которые глядят на автостоянку, Макс останавливается и смотрит через стекло. Он так близко стоит к двери, что стекло запотевает от его дыхания. Макс не просто смотрит на автостоянку. Он что-то там высматривает. Я тоже смотрю в ту сторону, а потом Макс видит что-то.
Я — нет.
Я не знаю, что именно видит Макс, но он точно что-то увидел, потому что весь напрягся и прижался носом к стеклу. Теперь стекло не запотевает. Макс затаил дыхание. Он что-то увидел и затаил дыхание. Я снова смотрю на автостоянку, но ничего такого не вижу. Просто два ряда машин, а за ними — улица.
— Оставайся здесь, — говорит Макс.
Он так давно ко мне не обращался, что я даже пугаюсь его голоса и от неожиданности подпрыгиваю на месте.
— Куда ты? — спрашиваю я.
— Оставайся здесь, — снова говорит он. — Я скоро вернусь. Обещаю. Если ты за мной не пойдешь, я скоро вернусь.
Макс обманывает. Я это вижу, так же как доктор Хоган видела, что он обманывает, когда он был у нее на приеме. Зато Макс снова со мной заговорил. И голос у него уже не злой, так что я снова чувствую себя счастливым. Я хочу ему верить, потому что, если я ему поверю, все у нас снова будет хорошо. Макс не будет на меня злиться, и пусть даже у меня больше нет Грэм, и Ди, и Салли, и родителей, но у меня снова есть Макс, и это здорово.
— Ладно, — говорю я, — подожду тебя здесь. Извини, что не послушал тебя в прошлый раз.
— Ладно, — говорит Макс.
После этого он смотрит сначала налево, потом направо, чтобы убедиться в том, что по коридору никто не идет. Точно так же вела себя миссис Паттерсон, и я вдруг начинаю нервничать. Мне становится страшно.
Макс меня обманывает, и происходит что-то не то.
В коридоре никого нет, и Макс открывает дверь и выходит из школы. Он идет к автостоянке по бетонной дорожке, идет быстро, но не бежит.
Я снова пытаюсь разглядеть, что он там такое увидел. Я смотрю в ту сторону, куда идет Макс, но ничего особенного не вижу. Машины, улица. Несколько деревьев с желтыми и красными листьями. Трава.
Ничего особенного.
А потом я увидел.
Машину миссис Паттерсон. Теперь я ее увидел. Она выезжает из-за грузовика серебряного цвета. Раньше она пряталась за этим большим грузовиком. Сейчас она из-за него выезжает. Миссис Паттерсон припарковалась за серебряным грузовиком багажником к тротуару, чтобы выехать передом. Так паркуется только чокнутая миссис Грисволд. Но сегодня так припарковалась миссис Паттерсон. Тут что-то не так, миссис Паттерсон задумала что-то плохое. И я почему-то уверен, что Макс об этом знает.
Машина миссис Паттерсон выезжает прямо перед Максом, он открывает заднюю дверцу и залезает внутрь. Макс сам сел в машину миссис Паттерсон.
Я прохожу сквозь стеклянную дверь и бегу по бетонной дорожке. Я зову Макса. Я кричу, чтобы он остановился. Я хочу сказать ему, что его обманывают. Где-то глубоко внутри себя я точно это знаю. Я не могу объяснить, откуда я это знаю, но знаю, а Макс не умеет увидеть лес за деревьями. Только я не могу сказать все это на бегу одним словом и потому только кричу:
— Макс!
Автомобиль миссис Паттерсон едет вдоль ряда машин на стоянке в сторону улицы, а я не могу ее догнать. Это, безусловно, миссис Паттерсон, я вижу ее за рулем, когда машина поворачивает на выезд. Она набирает скорость, как будто увидела меня в зеркало заднего вида. Машина поворачивает налево и выезжает на улицу. Я выбегаю на тротуар и бегу, пока она не исчезает из виду. Мне не хочется останавливаться, потому что я не знаю, что еще могу сделать, но в конце концов я выдыхаюсь.
Миссис Паттерсон увезла Макса.
Глава 22
Я сижу на краю тротуара и жду. Мне все равно, поймет ли Макс, что я пытался его догнать. Я буду ждать, пока он не вернется, а потом скажу, чтобы он больше никогда не садился в машину к миссис Паттерсон. Я не учитель, но даже я знаю, что учителя не должны возить детей в своих машинах во время уроков.
Если бы я знал, что Макс скоро вернется, я бы так не волновался. Но я волнуюсь. У меня очень даже много причин для того, чтобы волноваться.
Миссис Паттерсон не приходила сегодня на работу.
Она явилась только для того, чтобы забрать Макса.
Она специально припарковалась так, чтобы быстро выехать с автостоянки.
Она припарковалась за большим грузовиком, чтобы из школы ее не было видно.
Миссис Паттерсон и Макс все это спланировали заранее.
Макс знал, что она приедет.
Миссис Паттерсон его поджидала.
Макс, когда ее увидел, затаил дыхание.
Никто не видел, как они уехали.
Я все еще надеюсь, что преувеличиваю опасность, как персонаж из сериала, который обвиняет своего друга в преступлении, а потом понимает, что не прав. Наверное, я преувеличиваю, потому что Макс сейчас с учительницей, и, даже если она нарушила правила, она все равно его учительница.
Но миссис Паттерсон на работу не пришла, а за Максом приехала. Я все время об этом думаю. Это очень плохо, так я и думаю.
В школе звенит звонок. Звонок на первую перемену. Я уже больше часа сижу на краю тротуара. Сейчас одноклассники Макса идут в столовую. Интересно, заметила ли миссис Госк, что Макс пропал? Она, конечно, хорошая учительница, даже самая лучшая, но Макс ходит не только к ней, и она вполне может подумать, что сейчас Макс у миссис Райнер, или у миссис Хьюм, или у миссис Макгинн. А миссис Хьюм и миссис Райнер, наверное, думают, что Макс у миссис Госк.
Миссис Паттерсон наверняка все это рассчитала и потому и выбрала пятницу.
Мне еще тревожнее, чем было.
Трудно не волноваться, потому что если стараешься не волноваться, значит точно есть причины волноваться. А когда сидишь на краю тротуара и ждешь, когда вернется твой друг, трудно не думать о том, почему там сидишь.
Каждый раз, когда мимо проезжает машина, когда чирикают птицы или в школе звенит звонок, тревога во мне растет все больше и больше. Машины, чирикающие птички, звонки в школе — они подчеркивают, что расстояние между мной и Максом увеличилось. Из-за всех этих птиц и звонков мне кажется, что Макс уехал из школы сто лет назад.
С тех пор как миссис Паттерсон увезла Макса, прозвенело четыре звонка, значит прошло два часа. Может быть, в школе есть запасной выход, о котором мне никто не сказал? Может быть, по лесу проходит дорога, которая выводит к школьной парковке? Может, миссис Паттерсон уже привезла Макса по этой дороге, чтобы никто не смог увидеть их вместе? Я думаю о том, что, возможно, имеет смысл пойти поискать запасный выход или войти в школу и посмотреть, не вернулся ли Макс, и тут слышу, как его имя произносят по интеркому. Интерком работает внутри школы и на игровой площадке за зданием школы, но мне слышно, как зовут Макса. Это голос директора. Миссис Палмер.
— Макс Дилэйни, пожалуйста, пройди в свой класс немедленно.
Макс не вернулся. Или вернулся только что и как раз сейчас идет в класс миссис Госк. Я думаю, что лучше — честно ждать, сидя на тротуаре, или вернуться в школу и ждать там? Раз уж миссис Палмер знает, что Макс потерялся, я решаю, что лучше ждать в школе.
Мне хочется знать, что там происходит.
Миссис Госк, миссис Райнер и миссис Хьюм стоят в классе миссис Госк. Детей в классе нет. Я думаю, что они, наверное, в музыкальном классе. В пятницу днем у детей урок музыки. Вид у всех трех учительниц обеспокоенный. Они смотрят в сторону классной двери, так что, когда я вхожу, они смотрят прямо на меня. На секунду мне даже кажется, что они меня видят.
Я стою в классе. Если бы я мог посмотреться в зеркало, если бы я мог увидеть свое отражение, я увидел бы такое же обеспокоенное лицо, как у них.
Через секунду после меня в класс входит миссис Палмер.
— Макс не появился? — спрашивает она, и вид у нее тоже обеспокоенный.
— Нет, — говорит миссис Госк.
Я еще никогда не слышал, чтобы ее голос звучал так серьезно, хотя она сказала всего одно только слово.
— Где он может быть? — спрашивает миссис Хьюм.
Она тоже беспокоится.
«Вот и прекрасно», — думаю я. Им давно пора беспокоиться.
— Хорошо, оставайтесь здесь, — говорит миссис Палмер и выходит из класса.
— Что, если он убежал? — спрашивает миссис Хьюм.
— Макс не из тех, кто убегает, — говорит миссис Госк.
— Донна, я в самом деле думаю, что его нет в здании, — говорит миссис Хьюм.
Донна — это имя миссис Госк. Дети никогда не называют учителей по имени, но учителя, когда захотят, зовут.
— Он не ушел бы просто так из школы, — говорит миссис Госк.
Она, по сути, права. Если бы Макса не обманула учительница, он никогда бы не ушел из школы, но его как раз обманула учительница.
Никто, кроме меня, не знает, что произошло, а я никому не могу ничего рассказать. Макс — единственный человек, с которым я могу разговаривать, но Макса здесь нет, потому что это он уехал.
По интеркому снова слышен голос миссис Палмер:
— Прошу весь персонал школы посмотреть по сторонам. Где-то в здании школы потерялся ученик Макс Дилэйни. Необходимо помочь ему найти дорогу в его класс. Если вы видите Макса, пожалуйста, позвоните в кабинет директора. Макс, если ты слышишь меня, пожалуйста, иди в свой класс. Если ты где-то заперт, пожалуйста, крикни, и мы тебя найдем. Мальчики и девочки, не волнуйтесь, школа у нас большая, и дети могут случайно в ней заблудиться.
«Да, это уж точно», — думаю я.
— Я не думаю, что он в школе. Я думаю, нужно обратиться в полицию, — говорит миссис Хьюм. — Он живет не очень далеко от школы. Может, он пошел домой?
— Правильно, — говорит миссис Райнер. — Надо позвонить его родителям. Возможно, он сейчас на пути к дому.
— Макс не стал бы один выходить из школы, — говорит миссис Госк.
Возвращается миссис Палмер. Она так спокойна, что я просто глазам своим не верю.
— Я распорядилась, чтобы Эдди и Крис осмотрели подвал и заглянули во все туалеты. Персонал столовой осматривает кухню. Венди и Шэрон осмотрят всю территорию вокруг школы.
— Он ушел, — говорит миссис Хьюм. — Я не знаю как и почему, но его нет в школе. Его слишком давно нет. Речь идет о Максе.
— Мы не знаем этого наверняка, — говорит миссис Палмер.
— Она права, — говорит миссис Госк.
Голос у нее звучит тише, она уже не так уверена, как минуту назад. Она по-настоящему испугана.
— Я не верю, что Макс мог не услышать наши объявления.
— Вы думаете, он ушел из школы? — спрашивает миссис Палмер.
— Да. Я не знаю, как именно это произошло, но он ушел.
Я же вам говорил, что миссис Госк умная!
Глава 23
В школе объявлен локдаун. Локдаун — это когда никому нельзя выходить из школы без разрешения полицейских. Даже учителям. Даже миссис Палмер. Это глупо, потому что только один я знаю, что Макса увезла миссис Паттерсон, но только я один могу выйти из школы. Вообще-то, это меня следовало бы держать взаперти, но именно я могу идти куда угодно.
Я, конечно, знаю, что случилось с Максом, но не знаю, куда его увезла миссис Паттерсон, а если бы и знал, то все равно не знал бы, как быть. Я ничего не могу сделать. Так что я завис в школе вместе с людьми, которые вообще ничего не знают.
Разве что я тревожусь больше всех. Тревожатся все. Миссис Госк, и миссис Хьюм, и миссис Палмер. Но я тревожусь, наверное, больше, чем все они, потому что я знаю, что случилось.
Даже полицейские встревожены. Когда они смотрят друг на друга, щурят глаза и переговариваются шепотом, чтобы учителя и миссис Палмер их не слышали. Но я их слышу. Я стою совсем рядом и слышу каждое слово, но я не могу заставить их услышать хоть одно слово, которое говорю я. Я один могу помочь Максу, но меня никто не слышит. Когда я только что появился на свет, я делал все, чтобы другие люди, такие как родители Макса, меня услышали. Тогда я не знал, что это невозможно. Я думал, что они просто нарочно не обращают на меня внимания.
Помню, как-то вечером, когда Макс с мамой куда-то ушли, я остался дома с его папой. Я тогда не рискнул пойти с Максом, потому что еще ни разу не выходил из дому, и весь вечер просидел на диване вместе с папой Макса. Я орал ему и звал его все время. Мне казалось, что, если я буду кричать достаточно долго, он не выдержит и попросит меня замолчать. Я умолял его послушать меня, поговорить со мной, но он сидел и смотрел бейсбол, как будто меня не было. А потом засмеялся. На секунду я подумал, что это он надо мной смеется. Но папа Макса смеялся над словами какого-то человека по телевизору. Я понял, потому что тот человек тоже рассмеялся. Если бы папа Макса слышал, как я ору, он не расслышал бы, что сказал тот человек, потому что я орал ему прямо в ухо. Тогда-то я и понял, что, кроме Макса, меня никто не слышит.
Потом я познакомился с другими воображаемыми друзьями, и оказалось, что они меня слышат. То есть те из них, кто вообще может слышать. А слышать могут не все.
Однажды я встретил воображаемого друга, который был ободком для волос с глазами. Я даже не знал, что это воображаемый друг, пока не заметил, как она мне подмигивает, будто хотела мне что-то сказать. А была просто ободком в волосах маленькой девочки. Розовым. Я по цвету догадался, что она тоже девочка. Но она не слышала меня, потому что девочка так ее себе придумала. Когда дети придумывают себе друзей — даже без ушей, — они все же придумывают их так, что те могут их слышать. Но не маленький розовый ободок. Она просто мне подмигивала, и я мигал ей в ответ. А еще ей было страшно. Я это понял по ее глазам и по тому, как она мигала. Только, как я ни старался, я не смог сказать ей, что все будет хорошо. Я мог только мигать. Но, может быть, даже это перемигивание помогло ей не так бояться. Помогло не чувствовать себя такой одинокой.
Но лишь чуть-чуть.
Маленький розовый ободок в волосах девочки исчез на следующий день. Я вот думаю, что исчезнуть — это самое худшее, что может случиться, но тот розовый ободок, думаю, стал счастливее, когда исчез. Она хоть перестала бояться.
Полиция считает, что Макс убежал из школы. Об этом они говорят, когда становятся в круг и перешептываются. Они не верят, что миссис Госк говорит правду. Они думают, что Макс, скорее всего, ушел из класса раньше, чем говорит миссис Госк, и потому его еще не нашли.
— Она просто не уследила за мальчишкой, — говорит один полицейский, и все остальные в круге согласно кивают.
— Если так, то невозможно сказать, как далеко он успел уйти, — говорит другой, и все снова кивают.
Полицейские не такие, как дети. Похоже, они всегда соглашаются друг с другом.
Шеф полиции сказал, что его офицеры и местные добровольцы (странное слово) уже ищут Макса в лесу за школой и обходят соседние улицы. Они стучат в каждый дом и спрашивают, не видел ли кто Макса. Я тоже думал, не пойти ли его поискать, но решил пока остаться в школе. Подожду, вдруг Макс вернется. Не может же миссис Паттерсон оставить его у себя навсегда.
Хотел бы я, чтобы полицейские догадались о том, что Макса забрала миссис Паттерсон. Я все время думаю о том, что в сериале они уже догадались бы.
За последние дни я повидал много полицейских. Первыми были те, кто пришел в наш дом после того, как Томми Свинден разбил окно в комнате Макса. Потом были полицейские и одна полицейская, которые приехали на автозаправку, когда подстрелили Ди и из-за этого завис Салли. А теперь вот полицейские, мужчины и женщины, ходят по всей школе. Но никто из них не похож на полицейских из телесериалов, так что я волнуюсь, что они не такие же сообразительные. Полицейские в реальном мире ниже ростом, толще и чуть-чуть волосатее, чем полицейские по телевизору. У одного я даже видел волосы в ушах. Ну конечно, не у девушки-полицейской. У одного из их парней. Никогда не видел по телевизору таких полицейских, которые выглядят как нормальные люди. Интересно, кого хотят одурачить те, кто снимает сериалы?
«Кого хотят одурачить?»
Это вопрос миссис Госк. Она часто его задает. Чаще всего она задает его мальчикам, которые пытаются ей доказать, что забыли тетрадь с домашним заданием на столе в кухне.
Она тогда обычно говорит что-то вроде: «Кого ты хочешь одурачить, Этан Вудс? Я не вчера родилась».
Я хотел бы спросить миссис Паттерсон, кого она хочет одурачить, но, кажется, она всех одурачила.
Миссис Палмер злится из-за того, что школа закрыта. Я слышал, как она сказала об этом миссис Симпсон, когда полицейские закончили обыскивать школу. Миссис Палмер считает, что Макс убежал, и не понимает, почему надо закрывать школу. А я думаю, что полицейские просто осторожничают. Их шеф сказал, что если один ребенок смог пропасть, то и другие тоже могут.
— Возможно, мальчика кто-то забрал, — сказал он миссис Палмер, когда она попыталась ему пожаловаться. — Если так, кто-нибудь в школе может что-то об этом знать.
Я не думаю, что шеф полиции на самом деле думает, что кто-то забрал Макса из школы. Он просто осторожничает. Делает так на всякий случай. Потому миссис Палмер и злится. Она считает, что нет никакого всякого случая, она считает, что Макс пошел погулять и не вернулся. Шеф полиции тоже так считает.
Я все время думаю о том, что чем дольше полицейские обыскивают подвал школы и лес и обходят дома в районе, тем меньше у меня шансов снова увидеть Макса.
Я не думаю, что Макс умер. Даже не знаю, с какой стати я об этом подумал, я сам в это не верю. Я считаю, что Макс жив и с ним все в порядке. Он, наверное, сидит на заднем сиденье в машине у миссис Паттерсон, с тем синим рюкзаком на коленях. Я думаю, что с ним все в порядке, и знаю, что он не умер. Но мне хотелось бы больше не думать, что он не умер, а просто знать, что Макс жив.
Но если бы Макс умер, узнал бы я об этом? Или я просто испарился бы, так и не успев выяснить, что с ним случилось? Время от времени я задерживаю дыхание и жду, испарюсь я или нет. Но если бы я испарился, я бы вряд ли знал об этом. Я просто исчез бы, и все. Одна секунда — ты есть, другая — тебя нет. Так что глупо поджидать момент, когда это произойдет. Но я ничего не могу с собой поделать.
Я все надеюсь, что у миссис Паттерсон была причина забрать Макса из школы. Может, они поехали поесть мороженого и заблудились, а может, она повезла Макса на экскурсию и забыла сказать об этом миссис Госк. Или, может быть, она захотела познакомить Макса со своей мамой. Может, они в любую секунду въедут на школьную парковку и Макс вернется.
Только я не думаю, что миссис Паттерсон вчера разговаривала по телефону со своей мамой.
Я вообще не думаю, что у миссис Паттерсон есть мама.
Знает ли мама Макса о том, что он исчез? А его папа? Может быть, они сейчас ищут его в лесу за школой?
В класс входит миссис Палмер. Миссис Госк снова читает детям «Чарли и шоколадную фабрику», но без Макса, а он любит, когда миссис Госк читает вслух. К тому же в этой главе Верука Солт[11] падает в мусоропровод, а я не думаю, что миссис Госк хочет сейчас читать о том, как пропадают дети.
Миссис Госк замолкает и смотрит на миссис Палмер.
— Миссис Госк, — говорит миссис Палмер, — вы не против, если я на минутку вас прерву и поговорю с классом?
Миссис Госк говорит, что она не против, но у нее поднимаются брови, а это значит, что она не понимает, в чем дело.
— Мальчики и девочки, я уверена, что вы слышали, как мы недавно звали Макса Дилэйни и просили его пройти в мой кабинет, — говорит миссис Палмер детям. — Вы знаете, что в школе сейчас режим локдаун. Я уверена, что у вас возникло много вопросов. Но волноваться не о чем. Нам просто нужно всем постараться найти Макса. Мы думаем, что он мог пойти погулять или его могли забрать из школы раньше обычного и забыли нам об этом сказать. Вот и все. Но мне интересно, знает ли кто-нибудь из вас, куда мог пойти Макс? Говорил ли он что-нибудь кому-то из вас? О том, что уйдет раньше из школы?
Миссис Госк уже задавала этот вопрос детям, когда в школу приехала полиция и миссис Палмер попросила никого не выходить «до дальнейших распоряжений». Но она все равно позволила миссис Палмер задать детям все эти вопросы.
Брайна поднимает руку:
— Макс часто ходит в Учебный центр. Может, он заблудился по дороге?
— А почему в школе полиция? — это говорит Эрик, не подняв руку, чтобы спросить.
Эрик вообще никогда не поднимает руку.
— Полиция в школе, чтобы помочь нам найти Макса. Они умеют искать пропавших детей. Я уверена, он скоро найдется. Но может быть, он что-нибудь говорил кому-то из вас? Хоть что-нибудь?
Дети отрицательно качают головами. Никто из них не слышал, чтобы Макс что-то говорил, потому что Макс вообще ни с кем не говорит.
— Хорошо, — говорит миссис Палмер. — Спасибо, дети. Миссис Госк, можно вас на минутку?
Миссис Госк откладывает книжку и подходит к миссис Палмер, которая стоит в дверях класса.
Я иду следом за ней.
— Вы уверены, что Макс ничего такого вам не говорил? — спрашивает миссис Палмер.
— Уверена, — отвечает миссис Госк.
Голос у нее раздраженный. Если бы я был на ее месте, у меня тоже был бы такой раздраженный голос. Шеф полиции спрашивал ее об этом уже дважды.
— Вы уверены, что он покинул класс именно в то время, какое вы назвали?
— Уверена, — отвечает миссис Госк, и голос у нее становится совсем уже сердитый.
— Ладно. Если дети что-нибудь вспомнят, дайте мне знать. Я намерена открыть школу. У нас на улице уже толпа родителей, они хотят забрать своих детей.
— Родители уже в курсе? — спрашивает миссис Госк.
— Полиция два часа обходила дома в округе, по местному радио организовали действия добровольцев. Объявлена тревога «Амбер».[12] Машина из «Новостей» тоже приехала. До шести их станет больше.
— О, — говорит миссис Госк.
Теперь, судя по ее голосу, она уже не так злится. У нее голос как у наказанного ребенка. Никогда не слышал, чтобы у миссис Госк был такой голос. Она испугана и не понимает, что происходит, от этого мне становится еще страшнее.
Миссис Палмер поворачивается и уходит, а миссис Госк остается стоять в дверях. Я иду по коридору за миссис Палмер. Я хочу услышать, что она скажет шефу полиции, и не хочу услышать, что случилось с этой противной Верукой Солт.
Мне все равно даже, противная она или нет. Мне больше не смешно слушать о том, как исчезают дети.
Миссис Палмер проходит через холл, и, когда она поворачивает к своему кабинету, парадные двери в школу открываются.
Входит миссис Паттерсон.
Я останавливаюсь.
Я не верю глазам. Миссис Паттерсон входит в школу. Я жду, что следом за ней войдет Макс, но полицейский закрывает за ней дверь.
Макса нет.
Глава 24
— Карен, когда я узнала, я просто не поверила своим ушам, — говорит миссис Паттерсон. — Как такое могло случиться?
Миссис Палмер и миссис Паттерсон обнимаются посреди вестибюля.
Миссис Палмер обнимает миссис Паттерсон, а Макса нет.
Я хотел сбегать к машине миссис Паттерсон и посмотреть, не остался ли он там, на заднем сиденье, но потом передумал. Миссис Паттерсон сказала, что не поверила своим ушам, когда услышала новость, а так как это именно она увезла Макса, то, значит, она лжет. И значит, Макса в ее машине нет.
На секунду я подумал, что он умер, и меня охватывает печаль. Какую-то минуту я думал, что я тоже умер. А потом я вспоминаю, что я еще здесь, и, значит, Макс жив.
Такая получается штука: если бы Макс умер (а он не умер), а я был еще жив, то это означало бы, что я не исчезну, когда Макс умрет или перестанет в меня верить.
Я не хочу, чтобы Макс умер, и не думаю, что он умер (потому что он не умер), но если бы он умер, а я нет — это кое-что значило бы. Это было бы очень печально, печальнее всего на свете, но кое-что значило бы. Что-то очень для меня важное. Я не говорю, что хочу, чтобы Макс умер, потому что я этого не хочу и он жив. Но если когда-нибудь он умрет, а я останусь, то о такой возможности очень даже важно знать.
Я то и дело думаю о том, что, может быть, Макс уже умер, наверняка потому, что слишком часто смотрю телевизор.
Миссис Паттерсон и миссис Палмер перестают обниматься, когда из-за угла появляется шеф полиции. Долго же они обнимались. Я думаю, что теперь они нравятся друг другу, хотя, пока Макс не исчез, не нравились. И я думаю, что миссис Палмер совсем забыла про «чертов профсоюз». Сейчас, стоя посреди вестибюля, они похожи на лучших друзей. Даже на сестер.
— Рут Паттерсон? — спрашивает шеф полиции.
Я не знаю, правда ли он шеф полиции, но здесь он главный, и у него большой живот, так что он похож на шефа полиции. Его зовут Боб Нортон, в телесериалах так обычно полицейских не зовут, и мне кажется, что из-за этого у него меньше шансов найти Макса.
Миссис Паттерсон оборачивается:
— Да, это я.
— Можем ли мы поговорить в кабинете миссис Палмер?
— Конечно.
Голос у миссис Паттерсон встревоженный. Шеф полиции, наверное, думает, что она волнуется из-за Макса, но я знаю, что она волнуется за себя. Может быть, она и говорит таким взволнованным голосом, чтобы все подумали, будто она волнуется из-за Макса, а за себя ей нечего волноваться?
Миссис Паттерсон и миссис Палмер садятся рядком на один диван. Шеф полиции садится на другой, с другой стороны кофейного столика. В руках у него блокнот с желтыми страницами и ручка, и он кладет блокнот себе на колени.
Я сажусь рядом с шефом полиции. Пусть он не знает, но я в его команде.
— Миссис Паттерсон, — говорит шеф полиции, — вы помощник учителя и работаете с Максом Дилэйни. Это так?
— Да. Я работаю с Максом. Но у меня есть и другие подопечные.
— Макс проводит у вас не весь день? — спрашивает шеф полиции.
— Нет. Макс умный мальчик. Он не нуждается в том, чтобы ему помогали весь учебный день.
Когда миссис Паттерсон отвечает, миссис Палмер кивает в знак согласия. Никогда не видел, чтобы она так охотно соглашалась с миссис Паттерсон.
— Позвольте спросить, почему вы сегодня отсутствовали на работе? — спрашивает шеф полиции.
— У меня был назначен визит к врачу. Если быть точной, два визита.
— И где были эти визиты?
— Первый — чуть дальше по улице, — говорит миссис Паттерсон и показывает в сторону фасада школы. — В поликлинике. Там центр физиотерапии. Сегодня утром у меня был назначен сеанс физиотерапии из-за проблем с плечом. А потом я посещала врача на Фармингтон-авеню. Там я и была, когда позвонила Нэнси.
— Миссис Палмер говорит, что вы часто не выходите на работу, особенно по пятницам. Это из-за сеансов физиотерапии?
Миссис Паттерсон секунду смотрит на миссис Палмер, потом поворачивается к шефу полиции и улыбается.
Украла Макса, а сама сидит здесь и улыбается.
— Да, — говорит она. — Я имею в виду, что иногда плохо себя чувствую, а иногда иду на прием к врачу. — Миссис Паттерсон глубоко вздыхает и продолжает: — Об этом никто не знает, но у меня волчанка. В последние два года у меня из-за этого возникли некоторые проблемы. Бывает, что пятидневная неделя мне просто не под силу.
Миссис Палмер ахает:
— Рут, я даже не подозревала.
Она гладит по плечу миссис Паттерсон. Наверное, мама Макса хотела бы он так его погладить, когда он огорчается, если бы позволил ей к себе прикоснуться. Не могу поверить, что миссис Палмер гладит по плечу миссис Паттерсон. Макс исчез, а миссис Паттерсон говорит, что у нее какая-то там волчанка, и миссис Палмер вдруг обнимает ее и гладит по плечу.
— Все нормально, — говорит миссис Паттерсон. — Я не хотела никого беспокоить.
— Знаете ли вы что-нибудь, что могло бы оказаться полезным в поисках Макса? — спрашивает шеф полиции.
Голос у него немного раздраженный, и я рад, что он злится.
— Ничего не приходит на ум, — говорит миссис Паттерсон. — Макс никогда не был беглецом. Он любознательный мальчик и часто задавал вопросы про лес. Но быть не может, чтобы он ушел в лес один.
— Беглецом? — переспрашивает шеф полиции.
Теперь ему отвечает миссис Палмер:
— У некоторых наших детей с особенными потребностями есть склонность убегать. Иногда, если им удается открыть двери, они выходят на улицу. Но Макс не из их числа.
— Он никогда не бегал из школы? — спрашивает шеф полиции.
— Нет, никогда, — отвечает миссис Паттерсон.
Она так спокойна, что мне даже не верится. Может быть, эта волчанка делает из людей хороших обманщиков?
Шеф полиции смотрит в свой желтый блокнот. Кашляет. Не знаю откуда, но я знаю, что он откашливается перед тем, как переходит к более важным вопросам. Более трудным.
— После урока у миссис Госк Макс должен был пойти в Учебный центр. Он обычно ходит туда сам?
— Иногда, — говорит миссис Паттерсон, но она говорит неправду.
Когда Макс идет в Учебный центр, он всегда ходит туда со мной.
— Когда я в школе, я сама его забираю, но Макс не нуждается в провожатых.
— Мы стараемся развивать у Макса самостоятельность, — говорит миссис Палмер. — Так что Макс ходит в центр сам, даже когда Рут в школе.
— Но по пятницам, — говорит миссис Паттерсон, — у меня по расписанию занятия с Максом в Учебном центре. Так что обычно в этот день я его забираю.
— Как по-вашему, Макс мог уйти из класса миссис Госк раньше?
— Да, такое возможно, — говорит миссис Паттерсон. — Он не умеет определять время по аналоговым часам. Донна ведь вовремя отправила его в центр?
— Сказала, что вовремя, — говорит шеф полиции. — Но мой вопрос состоит в том: не могла ли она ошибиться и отправить Макса из класса раньше времени? И не мог ли Макс уйти из класса без разрешения? И могла ли она не заметить, как он ушел?
— Такое возможно.
— Неправда! — кричу я, потому что не в силах молчать.
Миссис Госк никогда не отсылает детей из своего класса раньше времени. Она скорее отошлет их позже. Она так любит их учить и читать им вслух книги! А Макс никогда не вышел бы из класса без разрешения. Никогда и ни за что.
Чем больше миссис Паттерсон обманывает полицейского, тем страшнее мне становится. Она так хорошо умеет обманывать!
— Поговорим о родителях? — говорит шеф полиции. — Есть что-то, что я должен о них знать?
— Что вы имеете в виду?
— Хорошие ли они родители? Ладят ли друг с другом? Вовремя ли привозят Макса в школу? Хорошо ли о нем заботятся? Такие вот вопросы.
— Не понимаю, — говорит миссис Паттерсон. — Вы считаете, что они могли что-то сделать с Максом? Я думала, что Макс сегодня был в школе.
— Макс был в школе, и, возможно, он ушел сам и просто качается где-нибудь во дворе на качелях или играет в прятки в лесу, — и тогда он вернется в любую минуту. Но если Макс ушел не сам, значит его кто-то забрал. Чаще всего детей забирают те, кого они знают. И чаще всего это члены семьи. Подумайте, кто мог забрать Макса? Его родители могут быть к этому причастны?
Миссис Паттерсон не готова так быстро ответить на эти вопросы, и шеф полиции это замечает. Он наклоняется вперед точь-в-точь как я. Он думает, что сейчас услышит что-то важное, и я тоже так думаю.
Только шеф полиции думает, что сейчас она выдаст ему серьезную наводку.
А я думаю, что она выдаст ему серьезную ложь.
— Я всегда волновалась за Макса, когда он был в школе.
Миссис Паттерсон говорит так, будто поднимает очень тяжелый рюкзак. Все ее слова тяжелые и невесомые одновременно.
— Макс — очень восприимчивый мальчик, у него нет друзей. Дети иногда его дразнят. Иногда он отключается от окружения, а это небезопасно. Он может выбежать на дорогу перед школьным автобусом, может забыть, что у него аллергия на фундук. Не знаю, послала бы я Макса в школу, будь я на месте его родителей. На мой взгляд, школа — слишком опасное место для него. Я часто задавалась вопросом, пошлют ли хорошие родители в школу такого ребенка, как Макс?
Миссис Паттерсон замолкает и смотрит на свои туфли. Я не думаю, что она поняла, что сейчас сказала, потому что, когда она поднимает голову и смотрит на шефа полиции, взгляд у нее удивленный.
— Но вряд ли они могли сделать Максу что-то плохое, — говорит она.
А вот это она говорит слишком быстро.
Миссис Паттерсон не нравятся родители Макса. Раньше я об этом не знал, а теперь знаю. И мне кажется, она не хочет, чтобы кто-то об этом узнал.
— Кроме того, что родители Макса послали его в обычную школу, вас ничего не беспокоит в их поведении? — спрашивает шеф полиции.
Миссис Паттерсон немного молчит, а потом отвечает:
— Нет.
Шеф полиции расспрашивает миссис Паттерсон об учителях в Учебном центре, об одноклассниках Макса, обо всех, кто видит его каждый день, а таких людей не очень-то много. Она говорит, что понятия не имеет, кто из сотрудников школы мог бы похитить Макса.
Шеф полиции кивает:
— У меня к вам просьба: пройдите с одним из моих офицеров в Учебный центр тем маршрутом, каким обычно ходит Макс. Может быть, вспомните какую-нибудь важную деталь. Если вспомните, дайте знать. Кстати, мой офицер попросит у вас контактную информацию и задаст пару вопросов о тех, с кем Макс мог войти в контакт. Вы не против?
— Да, конечно, — говорит миссис Паттерсон. — Можно ли мне уехать домой, когда я отвечу на все эти вопросы? Хотя бы ненадолго? Сеанс физиотерапии и визит к врачу меня немного утомили, я хотела бы отдохнуть. Но если вы предпочитаете, чтобы я оставалась в школе, я могу прилечь на диване в учительской.
— Нет, поезжайте. Если нам что-нибудь понадобится, мы с вами свяжемся. Если Макс к вечеру не появится, нам, вероятно, понадобится поговорить с вами еще раз. Иногда люди не осознают, что владеют важной информацией.
— Я сделаю все, чтобы помочь найти Макса, — говорит миссис Паттерсон.
Она собирается встать с дивана, потом снова садится и спрашивает:
— Вы ведь найдете его?
— Надеюсь, — говорит шеф полиции. — Как я уже говорил, Макс может объявиться в течение часа. Возможно, он сейчас играет у кого-нибудь на заднем дворе. Так что да, я думаю, мы его найдем.
А я знаю, что Макса найду я.
Я поеду домой к миссис Паттерсон.
Глава 25
Родители Макса стоят возле стойки в директорской приемной. Я вижу их первый, потому что первым выхожу из кабинета. Потом их видит миссис Паттерсон, но вряд ли она их знает. Думаю, что не знает. Она украла их сына и сказала шефу полиции, что они плохие родители, а сама их даже не видела. Думаю, родители Макса ее тоже не знают. Они слышали о ней, но с самой миссис Паттерсон не встречались. Родители Макса встречались с учителями — с миссис Макгинн, миссис Райнер и миссис Госк.
Но не с миссис Паттерсон. С помощниками учителей они незнакомы.
Миссис Паттерсон не останавливается, чтобы поговорить с родителями Макса. Она выходит через левую боковую дверь в коридор, где ее ждет полицейский. Он пожилой, с коричневой родинкой на шее и совсем не похож на человека, который сможет остановить плохого парня. Даже если плохой парень — миссис Паттерсон, а она и есть плохой парень.
Потом из своего кабинета выходит миссис Палмер и видит родителей Макса.
— Мистер и миссис Дилэйни, — говорит миссис Палмер.
Кажется, она не ожидала их увидеть.
Миссис Палмер подходит к стойке и открывает вращающуюся дверцу, которая отделяет посетителей от сотрудников.
— Пожалуйста, проходите.
Мама Макса всегда руководит в семье, но сейчас она не похожа на руководителя. У нее дрожат руки, лицо побледнело. Ноги у нее заплетаются, как у куклы. Я знаю, это звучит глупо, но даже ее вьющиеся волосы сейчас не такие вьющиеся. И взгляд у нее не такой острый, как обычно. Взгляд у нее испуганный. Даже жадный. Она с жадностью ждет новостей о Максе.
Руководит сейчас папа Макса. Он держит маму Макса под руку и оглядывает кабинет. Миссис Госк, точно с таким же выражением лица, проверяет посещаемость — смотрит, кто пришел, а кто нет.
Родители Макса идут в кабинет миссис Палмер, но я не думаю, что мама Макса смогла бы пройти, если бы ее не поддерживал папа.
— Есть какие-нибудь новости о Максе? — спрашивает папа, не входя в кабинет.
У него сейчас и голос руководителя. Он говорит, как стреляет из лука. Стрелы попадают в миссис Палмер, и я чувствую, что терпеть их труднее, чем может показаться. Папа Макса не просто задает вопросы. Он орет на миссис Палмер за то, что Макс потерялся, хотя на самом деле он вовсе не повышает голос, а просто спрашивает, нет ли новостей о Максе.
— Пройдите в мой кабинет, — говорит миссис Палмер. — Офицер Нортон вас ждет. Он ответит на все ваши вопросы.
— Офицера Нортона здесь не было, когда пропал Макс, — отвечает ей папа Макса.
Это еще одна стрела. С очень острыми наконечниками.
— Прошу вас, — говорит миссис Палмер, — пройдите.
Мы проходим в кабинет миссис Палмер. Родители Макса садятся на диван, на котором минуту назад сидели миссис Паттерсон и миссис Палмер. Мне очень жаль, что я не могу им сказать, что они сели на то место, где только что сидела женщина, которая украла Макса.
Миссис Палмер проходит к дивану, на котором все еще сидит шеф полицейских. Для меня места не остается, так что я остаюсь стоять возле родителей Макса. Сейчас здесь уже нет «плохого парня», но мне все равно кажется, что стороны есть, и я выбираю сторону родителей Макса.
Шеф полиции встает и пожимает руки папе и маме Макса. Он называет свое имя, и все садятся.
— Мистер и миссис Дилэйни, я шеф полиции Нортон. Я руковожу поисками вашего сына. Позвольте, я расскажу вам, как далеко мы успели продвинуться.
Мама Макса кивает, а папа — нет. Он не шелохнулся. Думаю, он это нарочно. Если он кивнет или даст другой знак, тогда в кабинете больше не будет двух сторон. Все будут на одной стороне. Все станут одной командой.
Папа Макса не шелохнулся.
Шеф полиции рассказывает, что его люди осмотрели всю школу и теперь осматривают окрестные дворы и улицы. Говорит, что полиция действует, исходя из того, что Макс сам ушел из школы и его скоро найдут. Но звучит это так, будто он на это только надеется, потому что он понятия не имеет, что делать, если это не так.
— Раньше он никогда не уходил, — говорит папа Макса.
— Да, — кивает шеф полицейских, — но учителя думают, что такое возможно и даже более вероятно, чем любой другой сценарий.
— Например? — спрашивает папа Макса.
— Простите? — не понимает его вопроса шеф полиции.
— Какие другие сценарии вы имеете в виду?
Шеф полиции молчит немного, а потом очень медленно говорит:
— Ну, вероятность того, что он убежал, гораздо больше того, что его похитили.
Когда шеф полицейских произносит это слово, мама Макса еле слышно всхлипывает.
— Я совсем не хочу вас пугать, миссис Дилэйни. Как я уже сказал, я в любую минуту жду звонка, когда нам скажут, что Макс нашелся на чьем-нибудь заднем дворе или в роще за чьим-нибудь домом. Но если он не объявится в ближайшее время, тогда придется рассмотреть возможность его похищения. Я уже начал подготовительную работу на случай, если ситуация повернется именно таким образом. Мы изучаем оба возможных варианта. На всякий случай.
— Возможно ли, что Макс сбежал, а уже потом на улице его кто-то похитил?
Это спрашивает миссис Палмер. По ее лицу и по лицу шефа полиции я понимаю, что они оба сразу пожалели о том, что она задала этот вопрос. Не следовало его задавать, во всяком случае не при родителях Макса. Миссис Палмер смотрит на маму Макса, а та еле сдерживает слезы.
— Простите, — говорит миссис Палмер. — Я не хотела вас пугать.
— Вряд ли такое возможно, — говорит шеф полицейских. — Чтобы ребенок ушел как раз в тот момент, когда к школе подъезжает похититель. Совпадение из области фантастики. Но мы рассматриваем все возможные версии, опрашиваем весь персонал школы, всех, кто контактировал с Максом, и выясняем, не пытался ли кто-то в последние дни с ним подружиться.
— Почему Макс оказался один? — спрашивает мама Макса.
Это хороший вопрос. Это вопрос-стрела, который должен был попасть миссис Палмер между глаз, но он звучит как вопрос-желе. За ним ничего нет, его ничего не подкрепляет. Даже вид у мамы Макса как желе. Она слабая и безвольная.
— Помощница учителя Макса сегодня ходила к врачу, а Макс часто ходил сам в Учебный центр, — говорит миссис Палмер.
— Вы считаете, что он пропал именно в это время? В момент, когда шел из своего класса в Учебный центр? — спрашивает папа Макса.
— Да, — отвечает шеф полиции.
Он отвечает слишком уж быстро, — по-моему, он хочет, чтобы миссис Палмер замолчала, и для того и вклинивается в разговор.
— В последний раз Макса видели в классе. До Учебного центра он так и не дошел. Но если помощник учителя сегодня отсутствовала и, следовательно, не сопровождала Макса, то никто из преподавателей Учебного центра не мог заметить его отсутствия или присутствия. А его учительница миссис Госк решила, что он пошел в Учебный центр. Таким образом, Макс, прежде чем кто-то обратил внимание на его исчезновение, мог отсутствовать в школе два часа как минимум.
Папа Макса проводит рукой по волосам. Он так делает, когда хочет остановить себя, чтобы не сказать что-нибудь резкое. Я знаю это, потому что он так часто делает, когда спорит с мамой Макса. Обычно он делает так перед тем, как хлопнуть дверью и уйти.
— Мы бы хотели, чтобы вы поделились с нами кое-какой информацией, — говорит шеф полиции. — Нам нужны имена людей, которые ежедневно контактируют с Максом. А также новых знакомых. А также его распорядок. А также медицинская информация, которая может оказаться для нас полезной.
— Вы сказали, что он может найтись в любую минуту, — говорит мама Макса.
— Да, и я продолжаю так думать. У нас в данный момент больше двухсот людей осматривают окрестности, и объявления даны во всех средствах массовой информации.
Шеф полиции собирается еще что-то сказать, но тут раздается стук в дверь и в кабинет заглядывает женщина в форме полицейского:
— Миссис Паттерсон собирается поехать домой, если она вам больше не нужна.
— Поход в Учебный центр что-нибудь дал?
— Ничего.
— Вы получили контактную информацию?
— Да.
— Тогда хорошо, пусть едет.
— Нельзя ее отпускать! — кричу я, но меня никто не слышит.
Я кричу, как папа Макса и Салли, когда детектив в телесериале по ошибке отпускает «плохого парня», с той лишь разницей, что в сериалах «плохих парней» всегда ловят, а это не сериал. Макс пропал по-настоящему, а я не думаю, что правила сериалов срабатывают в реальном мире. «Плохие парни», такие как Томми Свинден и миссис Паттерсон, в реальном мире могут и победить. У Макса есть только я, а какой от меня толк.
— Ладно, скажу ей, что она может ехать домой, — говорит женщина-полицейский.
Это значит, что я тоже должен идти, хотя мне очень хочется остаться здесь вместе с мамой Макса. Единственный способ помочь ей — это помочь Максу, но мне кажется, что уходить от нее сейчас неправильно. Она такая слабая, будто от нее осталась только половина.
И все-таки я должен найти своего друга.
Я прохожу сквозь дверь и снова оказываюсь в приемной. Миссис Паттерсон там нет. Женщина-полицейский, которая сказала шефу Нортону, что миссис Паттерсон хочет уехать домой, разговаривает по телефону. Она сидит за столом, за которым обычно сидит секретарь. Я не знаю, где сейчас миссис Паттерсон, но знаю, где она припарковалась. Я нервничаю из-за того, что она уже, наверное, идет к стоянке, потому стартую бегом и в ту же секунду слышу, как женщина-полицейский говорит:
— Скажите ей, что она может ехать домой. Но она должна оставить номер своего телефона на случай, если нам понадобится.
Это хорошо. Значит, миссис Паттерсон еще не уехала.
Но я хочу оказаться в ее машине раньше, чем она сядет за руль, и бегу.
Однажды я знал одного воображаемого друга, который мог просто переместиться в любое место. Он не шел никуда, а просто исчезал в одном месте и тут же появлялся в другом. Я страшно удивился, когда это увидел, потому что казалось, что он на секунду как будто просто исчез, а через секунду появился снова. Я спросил тогда у него: «Каково это — исчезать?» — потому что мне хотелось знать, больно это или нет. Но он не понял, о чем я.
— Я не исчезаю, — сказал он. — Я перемещаюсь из одного места в другое.
— Но что ты чувствуешь в ту секунду, когда исчезаешь из одного места и появляешься в другом?
— Ничего я не чувствую.
Он начал злиться, и я перестал расспрашивать. Я ему немного позавидовал, но только немного, потому что ростом он был с куклу Барби и глаза у него были синие. То есть совсем синие, вообще без белков. Он как будто смотрел сквозь темно-синие солнечные очки и потому мало что видел. Особенно в пасмурный день или в киноклассе, когда учительница выключает свет, чтобы показать детям кино. И у него не было имени. Такое бывает нередко, но все равно это печально. Того воображаемого друга давно нет. Он исчез во время рождественских каникул, когда Макс еще ходил в детский сад.
Сейчас я бы хотел уметь вот так, как он, появляться. Но мне приходится бежать по коридору, по тому самому, по которому я шел за Максом, когда его украла миссис Паттерсон. Я пробегаю сквозь стеклянные двери, через которые вышел Макс.
Машины миссис Паттерсон нигде не видно. Я бегаю по парковке, но ее не вижу, хотя к парковке ведет только один коридор и есть только один выход, и я знаю, что миссис Паттерсон не могла меня опередить, потому что я бежал бегом, а она бежать не могла, чтобы не навлекать на себя подозрения.
Потом я догадываюсь, в чем дело. У миссис Паттерсон две машины. Она вернулась в школу на другой машине. Не в той, где был синий рюкзак и всякие улики, по которым можно было бы определить, что там сидел Макс. Например, волосок с его головы, или грязь от кроссовок, или отпечатки пальцев. Все, что специалисты назвали бы доказательством того, что Макс сидел на заднем сиденье ее машины. Наверняка так и есть. Миссис Паттерсон вернулась в школу на другой машине на случай, если полицейские захотят ее осмотреть. Так бы поступил коварный и умный человек, а миссис Паттерсон — самая коварная и умная из всех, кого я встречал. Она может в любую секунду выйти из школы и сесть в машину, которую я ни разу не видел. Может, даже в ту, перед которой я стою.
Я оглядываюсь по сторонам и пытаюсь высмотреть на стоянке новую машину. Такую, какой раньше не видел. И я ее вижу. Это не новая машина, которую я раньше никогда не видел, а та самая, с синим рюкзаком, с волосом Макса и с грязью от его кроссовок. Она стоит на стоянке напротив школы. Эта машина припаркована напротив школьных дверей, хотя, когда дети в школе, парковаться там запрещено. Я об этом знаю, потому что иногда миссис Палмер просит по интеркому тех, кто припарковался в кругу, «немедленно убрать свои машины». Она так говорит «немедленно», что любой поймет, что она злится. Миссис Палмер могла бы просто сказать: «Пожалуйста, уберите ваши машины из круга. Кто бы вы ни были, мне не нравится, что вы там припарковались». Но она говорит «немедленно». Это звучит вежливо и в то же время вроде как и не очень вежливо.
Но обычно там паркуются или родители, или нештатные учителя, потому что штатные знают, что это запрещено. Миссис Паттерсон тоже об этом знает. Тогда почему она там припарковалась? В кругу еще стоят полицейские машины, но полицейским можно нарушать правила.
А потом я вижу в кругу и машину родителей Макса. Ее было не видно из-за машины миссис Паттерсон, а теперь видно, потому что машина миссис Паттерсон трогается с места. Она выезжает из круга и едет в сторону улицы.
Я бегу. Бегу изо всех сил, то есть так быстро, как придумал Макс, а это не очень-то быстро.
Мне хочется закричать: «Стойте! Подождите! Вы не должны были парковаться в кругу!»
Но миссис Паттерсон меня не услышала бы, потому что стекла в ее машине подняты и она далеко отъехала, а я всего лишь воображаемый друг. Слышать меня могут только мой друг, которого она украла, и другие воображаемые друзья.
Не посмотрев по сторонам, я перебегаю подъездную дорожку в неположенном месте и бегу по газону, но миссис Паттерсон уже выезжает на улицу и сворачивает направо. Хотел бы я уметь выскакивать в нужном месте. Я зажмуриваюсь и стараюсь представить себе заднее сиденье машины миссис Паттерсон, с синим рюкзаком, с волоском с головы Макса и грязью от его кроссовок. Но когда в следующую секунду я открываю глаза, я все еще бегу по школьному газону, а машина миссис Паттерсон исчезает за поворотом.
Я замедляю шаг и останавливаюсь. Я стою под двумя деревьями в центре газона, и вокруг меня падают на землю красные и желтые листья.
Я потерял Макса.
Еще раз.
Глава 26
Шеф полиции сказал родителям Макса, что он все еще надеется, что их сын найдется где-нибудь поблизости от школы, но при этом он намерен «сменить вектор поисков».
Это значит, он больше не думает, что Макс просто ушел сам.
Шеф полиции попросил женщину-полицейского проводить родителей Макса в учительскую, где они могли бы ответить на дополнительные вопросы. Потом он сказал полицейскому с коричневой родинкой на шее, чтобы тот позвонил в «Бургер кинг» и в компанию «Этна» и удостоверился в том, что родители Макса были на работе, когда он пропал. Он хочет быть уверен в том, что Макса похитили не его папа и мама. Меня это не удивляет. Полицейские всегда первым делом проверяют родителей.
В телесериалах почти всегда «плохим парнем» оказывается кто-нибудь из родителей.
Полицейский возвращается в кабинет директора и говорит шефу полиции Нортону, что родители Макса весь день были на работе и в течение всего дня были на виду. Это значит, что у них не было возможности доехать до школы, забрать Макса и вернуться так, чтобы никто не заметил их отсутствия.
Кажется, шефу полиции от этой новости стало легче.
Могу предположить, что лучше себя чувствуешь, когда ищешь незнакомца, похитившего ребенка, а не когда обнаруживаешь, что родители украли собственного ребенка. Но еще из телевизора я узнал, что чаще всего детей похищают или причиняют им вред знакомые взрослые. Сегодня именно так и случилось. Макс знает миссис Паттерсон, она никакая не незнакомка, она просто очень хитрая.
Минут за двадцать, перед тем как уйти, шеф Нортон отменил локдаун. Детям разрешили надеть куртки и пальто и выстроиться в очередь на школьный автобус. Но очередь сегодня короткая. Большинство детей забрали родители, которые вели себя так, будто похититель детей прячется за деревьями перед школой и ждет, кого бы еще похитить. Они грызли ногти, вертели на пальце обручальное кольцо, ходили быстрее, чем обычно.
Я хотел поговорить с Паппи, пока они с Пайпер не уехали, но их автобус подошел через две минуты, так что времени у меня почти не было.
— Макса украла миссис Паттерсон, — сказал я ему.
Мы стояли в классе Пайпер и смотрели, как она убирает бумажки из своего «домика» в свой рюкзак. Вообще-то, это Паппи стоял, я, когда с ним разговариваю, обычно сажусь на пол. Он же щенок.
— Она украла Макса? — переспрашивает Паппи.
Всегда очень странно видеть, как он говорит. Собаки не разговаривают, а Паппи выглядит как самый настоящий щенок. Когда Паппи говорит, у него язык высовывается изо рта, и он поэтому шепелявит. А еще он часто чешется, хотя, насколько я знаю, воображаемых блох не бывает.
— Да, — говорю я. — Макс вышел из школы, сел в ее машину, а потом она куда-то уехала.
— Значит, она его не украла. Они, наверное, поехали покататься.
— Может, Макс так и подумал. Наверное, миссис Паттерсон его обманула.
— Зачем? — спросил меня Паппи. — Зачем учительнице обманывать мальчика?
Это еще одна причина, по которой я не люблю разговаривать с Паппи. Он все понимает не так, как я. Пайпер еще только в первом классе, и Паппи почти никогда от нее не отходит, так что у него нет возможности заглянуть в мир взрослых. Он не ходит по ночам на автозаправку или в больницу, и он не смотрит телевизор вместе с родителями Пайпер. Он очень похож на Пайпер. Ему трудно понять, почему учитель может украсть ребенка.
— Я не знаю, зачем это миссис Паттерсон, — говорю я Паппи, потому что мне не хочется рассказывать ему о «плохих парнях». — По-моему, ей не нравятся родители Макса. Может быть, она думает, что его мама и папа плохие люди.
— Как они могут быть плохими? Они же родители.
Теперь понимаете меня?
Хотел бы я, чтобы сейчас здесь была Грэм. Мне очень ее не хватает. Кажется, только я один по ней и скучаю. Если бы Меган скучала по Грэм, Грэм была бы здесь. Интересно, а помнит ли Меган о Грэм?
Как бы то ни было, обо мне-то никто не вспомнит, когда я исчезну. Получится, что меня вроде как никогда и не было. Грэм, когда исчезала, сказала, что единственное, о чем она жалеет, — это то, что она не увидит, как растет Меган. Если бы я исчезал, я бы тоже жалел из-за того, что не увижу, как растет Макс.
Но как можно о чем-то жалеть, когда исчезнешь. Если тебя нет, тебе никого и не жаль.
О том, кто исчез, или помнят, или забывают.
Я помню Грэм, потому мне и хочется, чтобы она была здесь. Я ее не забыл. Но у меня не будет Грэм, которая вспомнит обо мне.
Полицейские заказали для родителей Макса еду из китайского ресторанчика, и шеф Нортон только что им ее принес.
— У нас к вам есть еще вопросы, но мы скоро закончим. Вы ведь сможете задержаться еще примерно на час? А потом вас проводят домой.
— Мы пробудем здесь столько, сколько потребуется, — говорит мама Макса.
Она говорит так, будто хочет остаться в школе до утра. Я ее понимаю. Пока мама Макса в школе, она будет надеяться, что его найдут в любую минуту. Если она поедет домой, для нее это будет означать, что сегодня Макса не найдут.
Вот если бы они поехали домой к миссис Паттерсон, может, они бы его и нашли.
Полицейский с коричневой родинкой на шее уходит вместе с шефом Нортоном. Шеф Нортон говорит, что хочет дать родителям Макса возможность поесть спокойно, чтобы никто не мешал.
Я не ухожу. После Макса у меня, кроме его родителей, никого нет.
Едва дверь закрывается, мама Макса начинает плакать. Она не так плачет, как дети, которые в первый день остаются в детском саду. Она плачет тихо. Она хлюпает носом, у нее текут слезы, но все потихоньку. Папа Макса кладет руку ей на плечо. Он ничего не говорит, но я не понимаю почему. Они просто сидят вместе, и все. Может быть, им так больно, что для них лучше всего сейчас молчать?
Мне тоже сейчас очень даже больно, но, если бы я мог говорить, я бы говорил.
Я бы рассказал им, каким дураком себя чувствую, потому что позволил миссис Паттерсон уехать. Что чувствую себя виноватым, тупицей и вообще отвратительно. Я сказал бы, что меня очень беспокоит, что сегодня пятница и до понедельника у меня не будет возможности забраться в машину миссис Паттерсон. Сказал бы, что очень боюсь, что миссис Паттерсон не приедет в школу в понедельник и тогда я не сумею найти Макса.
Если бы я мог поговорить с родителями Макса, я сказал бы им, что это миссис Паттерсон обманула и украла Макса, а теперь она все врет. Если бы я мог все это им рассказать, мы вернули бы его. Если бы я мог прикоснуться к их миру и дать им знак.
Потому я не перестаю думать об Освальде, мужчине из госпиталя. Это воображаемый друг, очень злой, и я ни за что не хотел бы снова с ним встретиться.
Но теперь, кажется, придется.
Глава 27
На ночь в доме остались два полицейских офицера, из тех полицейских, которые не спят. Я раньше встречал таких в полицейских участках. Они умеют не спать всю ночь, потому что полицейский участок никогда не закрывается.
Полицейские сидят в кухне, пьют кофе и смотрят телевизор. Странно, что в доме незнакомые люди, а Макса нет. Родителям Макса от этого, должно быть, тоже не по себе, потому что они не стали смотреть телевизор и рано поднялись в спальню.
Папа Макса хотел отправиться на его поиски, но шеф Нортон сказал, чтобы лучше он шел домой и немного поспал.
— Патрульные машины объезжают город, к поискам Макса привлечены волонтеры. Если вы хотите быть завтра полезным, вы должны отдохнуть.
— Что, если с Максом что-то случилось? — спрашивает папа Макса.
Я слышу в его голосе гнев, но это гнев от страха. Папа Макса нервничает и говорит очень быстро. У его страха громкий голос и красные от гнева щеки.
— Что, если он споткнулся, ударился головой и теперь лежит под каким-нибудь кустом, где ваши патрульные его не увидят? Или упал в открытый люк, или сам туда спустился? Что, если он сейчас лежит в луже в какой-нибудь канализационной трубе и истекает кровью?
Мама Макса снова начинает плакать, и папа умолкает, не успев больше сказать ничего о том, как умирает Макс.
— Мы рассматриваем все варианты, — говорит шеф Нортон.
В отличие от папы Макса, он говорит спокойно. Шеф Нортон знает, что папа Макса не злится на него. Знает даже, что папа Макса боится. Пусть его зовут шеф Нортон, но я думаю, что он умнее, чем мне показалось.
— Мы уже осмотрели все люки в радиусе трех миль от школы и теперь расширяем радиус поисков. Да, есть возможность, что Макс залез куда-то, где наши люди не могут его увидеть, и не может выбраться. Но все участники поисков предупреждены о такой возможности. Можете быть уверены, они заглянут под каждый камень.
Папа Макса прав: Макс оказался там, откуда не может выбраться. Но как бы внимательно ни смотрели вокруг те, кто его ищет, — это им не поможет.
После этого разговора родители Макса отправились домой. Дома они показали полицейским, где кофейник, туалет и телефон, и сказали, что идут спать.
Телевизор они включать не стали, хотя я не помню ни одного вечера, когда бы они не включили телевизор. Мама Макса приняла душ и теперь сидит на постели и расчесывает волосы. Папа Макса тоже сидит с краю и вертит в руках телефон.
— Я все время думаю о том, как ему сейчас, должно быть, страшно, — говорит мама Макса.
Она перестает расчесывать волосы.
— Знаю, — говорит папа Макса. — Мне все кажется, что он где-то застрял. В каком-нибудь подвале заброшенного дома, или, может быть, он нашел где-нибудь в лесу пещеру и не может выбраться. Но где бы он ни был, он один и ему страшно.
— Я только надеюсь, что с ним Будо.
Я даже вскрикиваю, когда мама Макса произносит мое имя. Я знаю, она считает, что Макс меня придумал, но на долю секунды мне кажется, что она считает меня настоящим.
— Я об этом не подумал, — признается папа Макса. — Все, что угодно, только бы ему было легче, только бы он меньше боялся.
Мама Макса начинает плакать, а потом и папа. Только папа плачет молча. Мне видно, что он плачет, но видно и то, что он думает, что это незаметно.
— Я хочу понять, что мы сделали не так, — говорит мама Макса и продолжает плакать. — Я все время думаю, что это мы виноваты.
— Перестань, — говорит папа Макса.
По его голосу я слышу, что он перестал плакать, но не знаю, как долго это продлится.
— Эта чертова учительница не уследила за Максом, он, наверное, пошел погулять и заблудился. Он что-то увидел, что-то привлекло его внимание, и он попал в ловушку. Нам есть о чем волноваться и без того, чтобы винить себя.
— Ты не думаешь, что его кто-то похитил?
— Нет, — говорит папа. — Чушь. Нет, его найдут в каком-нибудь колодце, или в подвале заброшенного дома, или в сарае на чьем-нибудь заднем дворе. Ты же знаешь Макса. Он, может, уже и слышал, как его зовут, но не отозвался, потому что не любит разговаривать с чужими людьми. Кричать он тоже не любит. Ему холодно и страшно, но с ним все будет хорошо. Вот во что я верю. Я всем сердцем верю, что с ним все будет хорошо.
Его слова полны надежды, и я думаю, что папа Макса действительно верит в то, о чем говорит. И я думаю, что мама Макса тоже начинает в это верить. На секунду даже я начинаю в это верить. Я хочу поверить.
Родители Макса обнимаются и не отпускают друг друга. Скоро мне становится неловко сидеть рядом с ними, и я ухожу. Они все равно скоро лягут спать.
Сегодня я не хочу идти на автозаправку. Ди и Салли там нет, и я не хочу, чтобы что-то мне напоминало о тех, кого больше нет в моей жизни. Грэм. Ди. Салли. Макс. Автозаправка была одним из моих самых любимых мест, но теперь уже нет.
Но и дома оставаться я тоже не могу. Только не всю ночь. Мне кажется, нехорошо сидеть в спальне родителей Макса, но сидеть одному в комнате Макса мне не хочется. В гостиной и в кухне тоже. Там полицейские, которые смотрят какое-то из тех телешоу, где один человек разговаривает с кучкой людей, которые считают его смешнее, чем считают те, кто смотрит на них по телевизору.
Вообще, мне как-то странно, что в нашем доме чужие люди.
Мне надо с кем-нибудь поговорить. На свете не так много мест, где воображаемый друг может с кем-то поговорить, тем более ночью.
Но одно такое место я знаю.
Глава 28
Детская больница стоит через дорогу от взрослой, куда я теперь не хожу. С тех самых пор, когда я там встретил одного воображаемого друга, взрослого и очень злого. Иногда я даже в детской больнице начинаю нервничать, потому что она близко от взрослой.
Но в детской больнице всегда можно встретить воображаемых друзей. Здесь даже лучше, чем в школе. В школе много детей, но большинство оставляет своих воображаемых друзей дома, потому что трудно болтать или играть с воображаемым другом, когда вокруг учителя и другие дети. Ребенок может взять с собой воображаемого друга в детский сад, и то только в первый день. Потому что ребенок (если он не такой, как Макс) быстро сообразит, что трудно завести новых друзей, если болтаешь с кем-то, кого никто не видит. Вот тут и наступает момент, когда исчезает большинство воображаемых друзей.
Их убивает детский сад.
Но детская больница — хорошее место, чтобы встретить воображаемых друзей. Я пришел сюда, когда Макс ходил в первый класс. Тогда учительница миссис Кропп сказала нам, что больницы никогда не закрываются. Она рассказывала детям о службе «911». Этот номер нужно набирать на телефоне, когда оказываешься в опасной ситуации.
Если бы я умел нажимать кнопки на телефоне, я бы набрал этот номер, когда миссис Паттерсон украла Макса.
Миссис Кропп сказала, что набрать номер 911 можно в любое время, потому что скорая помощь и больницы работают круглые сутки. Потому как-то ночью, когда мне не хотелось на автозаправку, я пошел в больницу, которая была на расстоянии почти в шесть раз большем, чем автозаправка.
Все дети в детской больнице чем-нибудь больны. Кто-то болен день или два. Они падают с велосипедов и ушибают голову или подхватывают какую-то гадость, которая называется пневмония. Но есть дети, которые подолгу лежат в больнице, потому что они по-настоящему больны. У большинства, особенно у тех, кто болен по-настоящему, есть воображаемые друзья. Наверное, потому, что они им нужны. Некоторые из этих детей бледные и худые, и у них нет волос. Некоторые просыпаются посреди ночи и тихо плачут, так что их никто не слышит и никто не беспокоится за них. Больные дети знают, что они больны, а по-настоящему больные дети знают, что болеют по-настоящему. Им всем страшно. Так что многим нужен воображаемый друг, чтобы не оставаться в одиночестве, когда родители уходят домой, а с детьми остаются одни только пикающие аппараты с мигающими лампочками.
Лифт в больнице для меня — хитрое препятствие, потому что я не умею проходить сквозь двери лифтов. Я могу проходить сквозь стеклянные двери и деревянные, сквозь двери в спальню и даже сквозь дверцы автомобилей, но не умею проходить сквозь двери лифта. Я думаю, это потому, что Макс боится лифтов и никогда ни в один не заходил, так что он не считает двери лифтов нормальными дверями. Они для него двери-ловушки.
Но я хочу подняться на четырнадцатый этаж, и мне легче сделать это на лифте. До четырнадцатого этажа слишком много ступенек. Но я должен удостовериться, что в лифте есть место для меня. Дело в том, что люди меня, конечно, не видят и не чувствуют, но, если их в лифте слишком много, они могут толкнуть меня или зажать в угол.
Впрочем, не совсем так. Меня нельзя толкнуть по-настоящему. Но меня толкает идея переполненного лифта, то есть я хочу сказать, что чувствую, когда много людей, хотя они меня — нет. Бывало, в лифт набивалось столько людей, что они зажимали меня в угол, и я начинал чувствовать то же самое, что чувствует в лифтах Макс. Мне тесно, я в ловушке, я задыхаюсь, хотя по-настоящему я не дышу. С виду я дышу, но вдыхаю я идею воздуха, а не воздух.
Это очень странно — быть воображаемым другом. Ты не можешь задохнуться, не можешь заболеть, не можешь упасть и разбить голову и не можешь заболеть пневмонией. Единственное, что может тебя убить, — это человек, который в тебя не верит. Такое у нас случается чаще, чем удушье, синяки и пневмония, вместе взятые.
Я жду, когда женщина в синем костюме нажмет кнопку. Она вошла в больницу следом за мной. Я ведь не умею нажимать кнопки, так что мне приходится ждать, когда кто-нибудь это сделает. А потом мне остается надеяться, что этот человек выйдет на этаже хотя бы рядом с тем, который нужен мне. Женщина в синем костюме нажимает кнопку одиннадцатого этажа. Неплохо. Если в лифт больше никто не зайдет, я тоже выйду на одиннадцатом этаже и поднимусь по лестнице на четырнадцатый.
В лифт, пока мы ехали на одиннадцатый этаж, никто не зашел, так что на четырнадцатый я поднимаюсь пешком.
В плане четырнадцатый этаж похож на паука: в середине круга работают врачи, а от этого круга в разные стороны тянутся четыре коридора. Я иду по коридору в круг. Все двери, которые выходят в коридор, открыты. Это еще одно достоинство детской больницы. Здесь врачи не закрывают до конца двери в детские палаты. Потому воображаемым друзьям, которые не умеют проходить сквозь двери, не приходится сидеть в палате всю ночь.
Сейчас поздно, и в коридоре тихо. Тихо на всем этаже. В большинстве помещений темно. В центральном круге несколько молодых женщин-врачей, которые сидят и стоят за стойкой, что-то записывают в блокноты и спешат в палату, когда жужжит сигнал вызова. Они как те офицеры полиции, которые никогда не спят. Они могут бодрствовать до самого утра, но непохоже, что им это нравится.
В конце одной из лап паука есть комната с диванами и мягкими креслами, где много игр и журналов. Здесь днем отдыхают больные дети. Ночью здесь встречаются воображаемые друзья, которые не спят.
Раньше я думал, что все воображаемые друзья обходятся без сна, но Грэм сказала, что по ночам спит, так что, возможно, в больнице есть воображаемые друзья, которые спят в палатах своих друзей.
Я представляю себе, как Грэм спит в постели рядом с Меган, и мне снова хочется плакать.
Сегодня в комнате отдыха три воображаемых друга, что совсем немного. Они и выглядят как воображаемые друзья. Один мальчик похож на человека, только ноги и ступни у него малюсенькие и какие-то размытые, а голова по сравнению с телом слишком большая. Он похож на одну из тех кукол на столе миссис Госк, у которых голова держится на пружинках. Но у него есть уши, брови и пальцы, и он больше других похож на человека. И все-таки у него такая огромная голова, что я не понимаю, как он выглядит, когда ходит.
Рядом с этим мальчиком сидит девочка ростом с бутылку газировки. У нее желтые волосы и нет ни носа, ни шеи. Голова у нее сидит на плечах, как у снеговика. Она не моргает.
Третий воображаемый друг похож на ложку ростом с мальчика, с круглыми большими глазами, крохотным ртом, а ноги и руки у него как палки. Он весь серебряного цвета, и на нем нет одежды, но она ему и не нужна, потому что, если не считать рук и ног, он просто ожившая ложка.
Я даже не понимаю, это он или она. Бывают такие воображаемые друзья — ни мальчики, ни девочки. Думаю, и он просто ложка.
Когда я вхожу в комнату, они умолкают и смотрят на меня. Но не смотрят мне в глаза, наверное, потому, что приняли меня за человека.
— Привет, — говорю я.
Ложка от удивления открывает рот, мальчик с головой на пружинке подпрыгивает, и его голова подпрыгивает в точности как у куклы на столе миссис Госк.
Маленькая худенькая девочка сидит спокойно. Она даже не моргнула.
— Я думал, ты настоящий, — говорит Ложка.
Он так удивлен, что запинается. Голос у него мальчишеский, так что я думаю, что он ложка-мальчик.
— Я тоже! — говорит мальчик с головой на пружинке, он очень разволновался.
— Нет. Я такой же, как вы. Меня зовут Будо.
— Вот это да. Ты так похож на настоящего! — говорит Ложка и таращит на меня глаза.
— Я настоящий. Такой же настоящий, как вы.
Каждый раз, когда я встречаюсь с воображаемыми друзьями, у нас происходит такой разговор. Они всегда удивляются, что я не человек, и всегда говорят, что я очень похож на настоящего. Потом мне приходится напоминать им о том, что они тоже настоящие.
— Конечно, — говорит Ложка. — Но ты выглядишь как настоящий человек.
— Знаю, — отвечаю я.
После небольшой паузы Ложка сообщает:
— Меня зовут Спун.[13]
— А меня Клут, — вступает в разговор мальчик с головой на пружинке. — А она — Саммер.
— Привет, — говорит девочка тоненьким-тоненьким голосом.
Она сказала только одно слово, но я понял, что она печальна. Я еще не встречал таких печальных девочек. Она печальнее даже, чем папа Макса, когда Макс не хочет по-настоящему играть с ним в мяч.
Ей грустно, может, как мне оттого, что исчезла Грэм.
— У тебя здесь кто-то есть? — спрашивает Спун.
— О чем ты?
— Твой друг-человек лежит в этой больнице?
— Нет, — говорю я. — Просто в гости зашел. Я прихожу сюда иногда. Тут хорошее место, для того чтобы найти воображаемых друзей.
— Это правда, — говорит Клут и кивает, из-за чего его голова вертится по кругу. — Мы с Эриком в больнице уже неделю, и я за всю жизнь не встретил столько воображаемых друзей, сколько здесь.
— Эрик — это твой друг-человек? — спрашиваю я.
Голова Клута подпрыгивает, что означает «да».
— Сколько ты живешь? — спрашиваю я.
— С летнего лагеря, — отвечает он.
Я считаю месяцы с начала лета:
— Значит, пять?
— Не знаю. Я не умею считать месяцы.
— А ты? — спрашиваю я у Спуна.
— Третий год, — говорит он. — Ясли, детский сад и вот теперь первый класс. Итого три года. Так?
— Да, — говорю я.
Я удивляюсь тому, сколько он продержался. Воображаемые друзья, непохожие на людей, обычно быстро исчезают.
— Три года — это много, — говорю я.
— Знаю, — говорит Спун. — Я не встречал никого старше себя.
— Мне почти шесть, — говорю я.
— Шесть чего? — спрашивает Клут.
— Шесть лет, — отвечаю я. — Макс сейчас в третьем классе. Он мой друг-человек.
— Шесть лет? — переспрашивает Спун.
— Да.
Все замолкают и удивленно таращат на меня глаза.
— Ты оставил Макса?
Это спрашивает Саммер. У нее тоненький голос, но она меня удивляет.
— О чем ты хочешь сказать? — спрашиваю я.
— Ты оставил Макса дома?
— Вообще-то, нет. Макс сейчас не дома. Он уехал.
— О-о! — Саммер молчит немного, а потом спрашивает: — Почему ты не уехал вместе с Максом?
— Я не мог. Я не знаю, где он.
Я собираюсь рассказать о том, что случилось с Максом, но тут Саммер снова начинает говорить. Голос у нее все такой же тихий, но мне почему-то кажется громким.
— Я бы никогда не оставила Грейс, — говорит она.
— Грейс?
— Грейс — мой друг. Я никогда бы ее не оставила. Даже на секунду.
Я снова открываю рот, чтобы рассказать ей, что случилось с Максом, но она меня опережает:
— Грейс умирает.
Я смотрю на Саммер. Я открываю рот, чтобы сказать ей что-нибудь, но мне не хватает слов. Я не знаю, что сказать.
— Грейс умирает, — повторяет Саммер. — У нее лейкемия. Это очень плохо. Это хуже, чем заболеть самым тяжелым гриппом. А теперь она умирает. Доктор сказал маме Грейс, что она умирает.
Я все еще не знаю, что сказать. Я пытаюсь придумать какие-нибудь слова, от которых Саммер стало бы легче. Или мне стало бы легче. Но Саммер снова меня опережает:
— Так что ты не оставляй Макса надолго, потому что он тоже может умереть. Не теряй возможности побыть с ним, пока он жив.
Я вдруг понимаю, что голос у Саммер не всегда был таким тихим и печальным. Он тихий и печальный, потому что Грейс умирает, но были времена, когда Саммер улыбалась и была счастливой. Теперь я вижу, какой была Саммер раньше, как если бы увидел ее тень.
— Я серьезно, — говорит она. — Наши друзья не живут вечно. Они умирают.
— Знаю, — говорю я.
Но я не говорю ей, что все, о чем я сейчас могу думать, — это то, что Макс может умереть.
Вместо этого я рассказываю о нем Саммер, Спуну и Клуту. О том, что он очень любит «Лего» и миссис Госк. О том, как он зависает. Как не любит ходить в школьный туалет. О его родителях. О стычке с Томми Свинденом. А потом я рассказываю им о миссис Паттерсон и о том, что она сделала с Максом. Как его обманула. Как она обманула всех, кроме меня.
Но она и меня обманула, потому что иначе я сейчас был бы с Максом.
По тому, как они меня слушают, я могу сказать, что Спун лучше всех понимает, о чем я говорю. Зато Саммер лучше понимает, что я чувствую. Мне кажется, она испугалась за Макса, почти как я. Клут тоже слушает, но он похож на Паппи. Вряд ли он вообще что-то понимает, он просто старается не пропускать слова.
— Ты должен его найти, — говорит Спун, когда я заканчиваю рассказывать.
Таким тоном Макс разговаривает со своими солдатиками. Не говорит, а приказывает.
— Знаю, — говорю я. — Но я не знаю, что делать, когда найду Макса.
— Ты должен ему помочь, — говорит Саммер.
Голос у нее уже не слабый, он все еще тихий, но не слабенький.
— Знаю, — повторяю я. — Но не знаю как. Я не могу сказать полицейским или родителям Макса, где он.
— Я не сказала, что ты должен помочь полицейским, — говорит Саммер. — Я сказала — Максу.
— Не понимаю.
— Для начала ты должен его найти, — говорит Спун.
Клут поворачивается от меня к Саммер, от Саммер к Спун, потом снова ко мне, и его прыгающая на пружинке голова начинает раскачиваться.
Вряд ли он за нами поспевает.
— Ты должен ему помочь, — говорит Саммер, и голос у нее звучит раздраженно и даже зло. — Ты должен помочь ему вернуться домой к маме и папе.
— Знаю. Но если я не могу говорить с полицейскими или с родителями Макса…
— Ты должен это сделать сам, — стоит на своем Саммер.
Слова отдаются во мне как крик, хотя она говорит все тем же своим крохотным голосом. Он звучит, как и раньше, но теперь он вовсе не крохотный. Он огромный. И Саммер тоже. Она, как и была, ростом с бутылку газировки, но все равно кажется больше.
— Не полиция, а ты, — говорит Саммер. — Ты должен спасти Макса. Ты не понимаешь, какой ты счастливый.
— Что ты хочешь сказать? — спрашиваю я.
— Грейс умирает. Она скоро умрет, а я не могу ей помочь. Я могу только сидеть рядом и пытаться ее развеселить. Но я не могу ее спасти. Она умрет и исчезнет навсегда, а я не могу ей помочь. Я не могу ее спасти. А ты можешь спасти своего Макса.
— Я не знаю, что мне делать, — говорю я.
Я смотрю на маленькую слабую девочку с маленьким слабым голосом, но чувствую, что теперь это я маленький и слабый. У Саммер как будто на все есть ответ. Я, возможно, самый старый воображаемый друг в мире, но эта девочка знает все, а я — ничего.
Вот тогда я понимаю, что у нее может быть нужный мне ответ.
— Что будет с тобой, когда Грейс умрет? — спрашиваю я.
— Ты боишься, что Макс может умереть? — спрашивает Саммер. — Что эта учительница сделает так, что он умрет?
— Может быть, — говорю я.
Мне плохо оттого, что я об этом думаю, но это правда. Если гнать от себя мысль — это не значит, что она не приходит снова.
— Ты беспокоишься за Макса или за себя? — спрашивает Саммер.
Я хочу соврать, но не могу. Эта маленькая слабая девочка с тихим слабым голосом все понимает. Я это вижу.
— И за него, и за себя, — говорю я.
— Не нужно думать о себе, — говорит Саммер. — Макс может умереть, а ты можешь его спасти. Ты можешь спасти и себя, если спасешь его. Но это не важно.
— Что будет, когда Грейс умрет? — снова спрашиваю я. — Ты тоже умрешь?
— Это не имеет значения, — говорит Саммер.
— Почему? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Спун. — Почему?
У Клута подпрыгивает на пружинке голова — он тоже хочет знать. Мы все хотим знать, почему это не имеет значения.
Саммер молчит, и я снова задаю свой вопрос. Мне страшно его задавать. Я немного боюсь Саммер. Не могу объяснить почему, но это правда. Боюсь маленькую слабую девочку с маленьким слабым голосом. Но все равно спрашиваю:
— Ты умрешь, когда умрет Грейс?
— Думаю, да, — говорит Саммер и смотрит на свои маленькие ножки, а потом поднимает голову и смотрит на меня. — Надеюсь, что да.
Мы очень долго молча смотрим друг на друга, а потом она спрашивает:
— Ты спасешь Макса?
Я киваю.
Саммер улыбается. Я первый раз вижу, как она улыбается. Улыбка появляется на ее лице всего на одну секунду и сразу исчезает.
— Я спасу Макса, — говорю я.
А потом, потому что думаю, что это важно сказать, особенно важно для Саммер, я добавляю:
— Обещаю.
Саммер снова улыбается.
Глава 29
Я спускаюсь в лифте вместе с человеком, который толкает перед собой какой-то медицинский прибор на колесиках. Он выходит на четвертом этаже, и я выхожу с ним. Дело в том, что, если лифт ехал вниз — это не значит, что он не поедет снова вверх. Я уже это видел. Я видел, как этот лифт так делал.
Я выхожу из лифта и поворачиваю направо. Лестница за углом. Когда я поворачиваю за угол, я замечаю надпись на стене. Это слова с маленькими стрелками, которые указывают направление: налево и направо. Я не очень хорошо читаю, но некоторые слова могу прочесть:
Приемная.
Палаты 401–420.
Палаты 421–440.
Туалеты.
И под словом «Туалеты» — буквы «ICU»[14] и стрелка, показывающая направо.
Я читаю буквы как слово и произношу его вслух.
Получается:
— Ику? Икю?
Потом я замечаю, что все буквы большие. Значит, это не слово. Каждая буква поставлена вместо слова. Это заглавные буквы. Я выучил это в первом классе.
Я читаю вслух заглавные буквы, и у меня получается:
— Ай, Си, Ю. — Я еще немного на них смотрю и снова читаю: — Ай-си-ю.
Я не сразу вспоминаю, где слышал эти заглавные буквы, но потом все-таки вспоминаю. Когда подстрелили Ди, ее отвезли в больницу и положили в «Ай-си-ю». Только это были не три слова, это были три заглавные буквы.
Ди может быть здесь. В этом здании. На этом этаже. В правом крыле.
Я иду направо.
По обе стороны коридора двери. Я прохожу мимо них и читаю маленькие таблички, которые прикреплены к стене рядом с дверями. Я ищу табличку с тремя буквами или тремя словами, которые начинаются на эти буквы.
Я нахожу их в конце коридора. В этом месте коридор перекрывают двойные двери. На табличке на дверях написано: «Intensive Саге Unit».
Я не знаю, что означает «интенсивной», но готов поспорить, что это палата для тех, кого подстрелили из пистолета.
Я прохожу сквозь двери. Палата большая. В центре — длинная стойка, за ней сидят три врача. Все три — женщины. Свет горит только над столом, так что во всей палате полумрак. Здесь очень много всяких медицинских приборов, и все они на колесиках. Они напоминают мне маленькие пожарные машины. Стоят тихо, но в любую секунду готовы выехать по тревоге.
Вдоль стен с потолка свисают занавески вроде как для душа. Некоторые задернуты, а там, где они раздвинуты, стоят пустые кровати.
Задернуты только две занавески. Ди может лежать за одной из них.
Я подхожу к первой и пытаюсь пройти сквозь нее, но не могу. Занавеска не дает мне пройти, хотя даже не шевелится, когда я на нее натыкаюсь.
Макс не думает о душевых занавесках как о дверях. По крайней мере, не думал, когда воображал себе меня. Хотя Макс исчез, у меня все равно такое чувство, будто он здесь и не дает мне пройти сквозь душевую занавеску. Мы как будто бы вместе, хотя и далеко друг от друга.
Для меня это еще один знак того, что Макс жив.
Я становлюсь на четвереньки и проползаю под занавеской. На кровати за занавеской лежит девочка, но это не Ди. Это маленькая девочка. Она могла бы учиться в первом классе, как Пайпер. Девочка спит. От небольшой машинки к ее рукам и к ней под одеяло тянутся провода и трубки. Голова девочки обернута белым полотенцем. У нее черно-синие круги вокруг глаз, а к подбородку и бровям приклеен пластырь.
Девочка одна. Ни мама, ни папа не сидят рядом с ее кроватью. Никто из врачей не присматривает за ней.
Я думаю о Максе. Может, сегодня ночью он тоже совсем один?
— Когда она проснется?
Маленькая девочка, которая выглядит точь-в-точь как девочка на кровати, сидит на стуле справа от меня. Я не заметил ее, когда проползал под занавеской. Я смотрю на нее, и она встает со стула.
Меня удивляет, что она не перепутала меня с настоящим человеком, как все остальные воображаемые друзья. Наверное, она поняла, что я воображаемый, потому что я прополз под занавеской, а настоящие люди их просто раздвигают.
— Я не знаю, когда она проснется, — говорю я.
— А почему другие люди не говорят со мной?
— Кто? — спрашиваю я и оглядываюсь по сторонам.
На секунду мне кажется, что за занавеской есть кто-то еще, и я просто его не заметил.
— Другие люди, — повторяет девочка. — Я спрашиваю их, когда она проснется, но никто из них со мной не разговаривает.
Теперь я понимаю.
— Ты знаешь, как ее зовут? — спрашиваю я и показываю на девочку на кровати.
— Нет, — отвечает девочка.
— Когда вы с ней познакомились?
— В машине. После аварии. После того, как машины врезались друг в друга.
— А где ты была, перед тем как оказалась в машине? — спрашиваю я.
— Нигде, — отвечает девочка. Она смущается и смотрит себе под ноги. — Ее забрали. Я ждала возле дверей. А когда ее привезли, она спала.
— Ты с ней ни разу не разговаривала? — спрашиваю я.
— Разговаривала. В машине. Мама и папа ей не отвечали, и она попросила меня помочь. Я осталась с ней. Я с ней разговаривала. Мы ждали, пока дяди с машинкой ее не вытащат. У них была такая громкая машинка, из нее летели искры.
— Я рад, что ты выбралась, — говорю я.
Мне не хочется, чтобы она боялась, а мои вопросы могут ее напугать, но мне все равно нужно спросить еще кое о чем.
— Ты видела маму и папу, когда выбралась из машины?
— Нет, — говорит девочка.
— Как тебя зовут?
— Не знаю, — отвечает она, и голос у нее становится грустным.
Я понимаю, что девочка сейчас может заплакать.
— Послушай. Ты — особенный друг. Воображаемый. Это значит, что только она может тебя видеть и слышать. Ты была ей нужна в той машине, когда ей было страшно. Вот почему ты сейчас здесь. Но все будет хорошо. Ты просто должна подождать, пока она не проснется.
— А почему ты меня видишь? — спрашивает девочка.
— Потому что я такой же, как ты, — отвечаю я. — Я тоже воображаемый друг.
— О! А где твоя воображаемая девочка?
— Мой друг — мальчик. Его зовут Макс, но я не знаю, где он сейчас.
Девочка внимательно смотрит на меня. Она ничего не говорит, и я жду. Я не знаю, что еще ей сказать. Мы просто смотрим друг на друга, а прибор возле кровати девочки пикает и гудит. Кажется, мы молчим целую вечность. Я заговариваю первым:
— Я потерял своего друга. Но я его ищу.
Маленькая девочка, не отрываясь, смотрит на меня. Ей всего один день, но я знаю, о чем она думает.
Она думает, что я плохой друг, если потерял Макса.
— Мне надо идти, — говорю я.
— Хорошо. А когда она проснется?
— Скоро, — говорю я. — Ты просто жди. Она скоро проснется.
И, не дожидаясь, пока девочка скажет еще что-нибудь, я проползаю под занавеской назад, в палату. Совсем рядом еще одна закрытая занавеска, но я знаю, что Ди там нет. Это детская больница. Во взрослой больнице, наверное, тоже есть такая палата, и Ди, наверное, лежит там.
Я думаю о том, что Макс сейчас тоже может быть совсем один, как девочка за душевой занавеской. Ее мама и папа не сидят рядом с ее кроватью. Может быть, они тоже пострадали.
Может быть, даже умерли. Но я не думаю о таком, потому что думать о таком слишком страшно.
Ну, у нее хотя бы есть воображаемый друг. Пусть она еще не придумала ему имя, но она не одна.
Я все думаю о том, что сказала мама Макса.
«Я надеюсь, что с ним Будо».
Но я не с Максом.
С девочкой в больнице сегодня останется воображаемый друг. А Макс один. Он жив, потому что я тоже жив, а еще потому, что это было бы слишком страшно.
Но он один.
Глава 30
Мама Макса все время плачет. Она плачет не потому, что ей грустно. Она плачет потому, что ей страшно. Так плачут маленькие дети, если не могут найти маму.
Хотя на этот раз мама не может найти ребенка.
Папа Макса ее обнимает. Он ничего не говорит, потому что ему нечего сказать. Слез у него нет, но я знаю, что он плачет молча.
Я привык думать, что есть три вещи, хуже которых нет на свете:
) столкнуться с Томми Свинденом;
) идти в школьный туалет;
) исчезнуть.
Теперь я думаю, что хуже всего:
) ждать;
) не знать;
) исчезнуть.
Сейчас воскресный вечер, и это значит, что завтра я могу пойти в школу и найти миссис Паттерсон и Макса.
Если только миссис Паттерсон приедет.
Я думаю, что приедет. Иначе ее могут заподозрить. Если она «плохой парень», то непременно должна приехать в школу в понедельник. Может быть, даже предложить шефу полиции свою помощь.
Наверняка она так и сделает. Она хитрая.
Весь уик-энд я искал Макса, но теперь мне кажется, что я только зря тратил время. Я не знаю, где живет миссис Паттерсон, но я не мог два дня просто так сидеть дома, ничего не делая, и не мог болтаться рядом с полицейскими, потому что они часто вслух (только не при родителях Макса) сомневались в том, что Макс жив.
Поэтому я начал обходить все дома подряд в надежде, что какой-нибудь окажется домом миссис Паттерсон. Я знал, что миссис Грейди и миссис Папарацо живут не очень далеко от школы, ведь они иногда вдвоем приходят в школу пешком, и потому подумал, что, наверное, большинство учителей тоже живут рядом со школой (хотя знал, что миссис Госк живет далеко, на другом берегу реки, и из-за этого иногда опаздывает). Так что я начал искать Макса во всех домах подряд недалеко от школы. Я обходил их по кругу — так мелкие волны расходятся кругами, когда Макс бросает камешки в озеро.
Макс не умеет плавать, но он любит кидать камешки в воду.
Я понимал, что вряд ли так найду дом миссис Паттерсон, но я должен был что-то делать. Я их не нашел. Ни Макса, ни миссис Паттерсон. В каждом доме я видел родителей, которые не теряли своих детей. Они сидели всей семьей вокруг обеденного стола, или убирали граблями листья на заднем дворе, или ссорились из-за денег, приводили в порядок подвал, смотрели телевизор. Все они казались мне счастливыми. Они не знали, что однажды к школе может подъехать миссис Паттерсон и увезти их ребенка.
Монстры — это жуткие твари, но те монстры, которые ходят и говорят по-человечески, еще хуже.
Я хотел вернуться в больницу повидаться со Спун и Саммер, но боюсь, что Саммер будет злиться, потому что я не нашел Макса.
Не знаю, почему я боюсь маленькой девочки ростом с бутылку газировки, но я ее боюсь. Не потому, что она может мне что-то сделать, а потому что боюсь ее огорчить, как Макс боится огорчить миссис Госк, хотя он постоянно ее огорчает, просто не замечает этого.
А еще я боюсь узнать, что друг Саммер умерла и Саммер тоже.
То есть исчезла. То есть ее не стало.
Вчера вечером я зашел на автозаправку посмотреть, не вернулась ли Ди.
Она не вернулась. Салли тоже не было, но я, вообще-то, и не думал, что снова его увижу. Пуля может убить человека, но не обязательно. Но если застрял, как Салли, то можно никогда больше не вернуться на работу, даже просто зайти поздороваться со старыми друзьями.
Я думаю, что на автозаправке никогда больше не будет как раньше. Вчера там работали три человека, но я никого из них не знаю. Поли заходил купить свои лотерейные билеты, и я уверен, что он чувствует примерно то же, что я. Он даже не задержался, чтобы там же стереть защитный слой и посмотреть номера. Поли постоял возле стойки, наверное, секунду, подумал и ушел с опущенной головой.
Это больше не наше место.
Но и не новое место тоже.
Автозаправка больше ни для кого не особенное место. Теперь люди, которые там работают, просто там работают. У девушки, которая работала вчера, был такой вид, как будто у нее на подходе две или три какашки. Лицо у нее было сморщенное и очень серьезное. А другие двое, оба пожилые мужчины, почти не разговаривали друг с другом. И все теперь работают. Никто не дурачится. За стойкой больше нет телевизора. Никто не болтает с покупателями и даже не знает, как их зовут. Ди больше не говорит Салли, чтобы он занялся работой.
Не знаю, пойду ли я когда-нибудь еще на автозаправку. Я хотел бы снова увидеть Ди. Может быть, когда-нибудь в Ай-си-ю, если у меня хватит смелости зайти во взрослую больницу. Но я не думаю, что даже Ди теперь в силах сделать автозаправку такой, как раньше.
Завтра утром нужно пораньше выйти из дому. Я боюсь, что автобус может не остановиться на нашей остановке, потому что Макса не будет под нашим деревом. Он не будет стоять там, держась за ствол, чтобы случайно не выйти на дорогу. Это придумал я, но, когда рассказывал об этой идее маме, чтобы та разрешила ему самому ждать автобус, он сказал, что придумал это сам.
Я не возражал. Это же Макс меня придумал, так что моя идея с деревом была и его идеей.
Если понадобится, я пойду в школу пешком, как обходил пешком соседские дома, но я всегда ездил в школу на автобусе, и теперь мне тоже хотелось бы туда поехать. Если я поеду на автобусе, я как будто скажу всему миру, что вот я еду в школу, потому что знаю, что Макс скоро вернется.
Я составил список дел на завтра. Я продумывал его всю ночь. Запоминал. Иногда я очень и очень жалею, что не могу взять в руки карандаш и не могу писать слова. На этот раз я должен не допустить ошибку. В пятницу я допустил промах, и миссис Паттерсон уехала без меня. Так что завтра я должен действовать наверняка.
Мой список:
. Уйти из дому вместе с мамой Макса.
. Пойти к дому семейства Савой и вместе с ними сесть на автобус.
. Поехать на автобусе в школу.
. Там пойти прямиком на стоянку, где паркуется миссис Паттерсон.
. Дождаться миссис Паттерсон.
. Когда миссис Паттерсон будет парковаться, сесть в машину.
. Не выходить из машины, что бы ни случилось.
Остается только надеяться, что миссис Паттерсон приедет в школу. Я пытался составить список на случай, если она не придет, но не смог ничего придумать.
Мне кажется, если миссис Паттерсон завтра не придет в школу, я потеряю Макса навсегда.
Глава 31
Синего рюкзака нет на заднем сиденье. Я сижу как раз на том месте, где видел его в прошлый раз.
В четверг. Последний раз я видел синий рюкзак в четверг.
Четыре дня назад. Кажется, будто сорок.
Мисс Паттерсон въехала на парковку почти перед первым звонком. Она припарковала машину на обычном месте и вошла в школу, как будто сегодня самый обычный день. Вот идет по школьным коридорам похититель, и никто, кроме меня, об этом не знает. Я все думаю, не планирует ли она украсть еще одного ребенка? Может, она хочет заморочить еще какого-нибудь мальчика или девочку, так же как заморочила Макса?
Решила ли она забрать Макса потому, что он Макс, или потому, что она вообще ворует всех детей?
Меня пугают обе идеи.
Пункт в моем списке называется «Не выходить из машины, что бы ни случилось», но школьный день долгий, а сейчас еще рано. Еще не было даже звонка с первого урока. Я решаю, что миссис Паттерсон не уйдет из школы раньше, потому что это было бы подозрительно. А список мой, так что при желании я могу его изменить. Это не школьные правила: не бегать по коридорам, не разговаривать во время пожарных учений или не есть арахисовое масло за столом, где нет арахисового масла. Свои правила я могу нарушать.
Мне хочется просто пойти посмотреть, что происходит в школе.
Хочется увидеть миссис Госк.
В вестибюле за столом сидит мужчина. Раньше в вестибюле никогда не было стола и там не сидел мужчина. Он в обычной одежде, но я догадываюсь, что он из полиции. У него серьезный и одновременно скучающий вид. Совсем как у тех полицейских, которые по ночам работают в полицейском участке.
В вестибюль входит женщина, и полицейский машет, чтобы она подошла к его столу. Когда она подходит, он просит ее написать свое имя на прикрепленном к планшету листке. Пока женщина пишет, полицейский просит ее объяснить, зачем она пришла.
Женщина принесла с собой поднос с кексами.
Наверное, этот человек не очень хороший полицейский. Даже детсадовец догадался бы, зачем она пришла.
Я иду по коридору в класс миссис Госк. Когда я вхожу, она что-то объясняет. Как только я услышал ее голос, мне еще в коридоре стало немного легче.
Миссис Госк стоит перед классом и рассказывает о корабле под названием «Мейфлауэр». На доске висит карта, и миссис Госк, показывая на нее своей линейкой, спрашивает, где Северная Америка. Я знаю ответ, потому что Макс любит карты. Он любит планировать воображаемые сражения воображаемых армий на настоящих картах, и потому я знаю названия всех континентов и океанов и еще очень много чего.
Парта Макса пустая. Это единственная пустая парта в классе. Все остальные ученики — в классе. Только Макс не пришел на занятия. Было бы лучше, если бы кто-нибудь еще не пришел. Тогда парта Макса казалась бы не такой пустой.
Лучше бы кто-нибудь сегодня приболел.
Я сажусь за его парту. Стул отодвинут, и мне не приходится втискиваться в узкий зазор между идеей стула и идеей стола. Миссис Госк перестает водить по карте линейкой. Джимми отвечает на вопрос про Северную Америку, и некоторые этому, кажется, очень рады. Они боялись, что миссис Госк спросит кого-то из них. Хотя на этот вопрос способен ответить даже болван. Теперь миссис Госк показывает детям картинку с «Мейфлауэром», причем корабль выглядит так, будто его разрубили пополам. На ней видно, что внутри корабля. Там маленькие комнаты, маленькие столы и стулья и маленькие человечки.
«Мейфлауэр» был большим судном.
Миссис Госк смотрит на корабль, потом на класс и говорит:
— Представьте себе, что вы уезжаете из дома навсегда. Как первые колонисты. Вы плывете в Америку и взять с собой можете только один маленький чемодан. Что бы вы положили в свой чемодан?
Над детскими головами взлетают руки. На такой вопрос все могут ответить. Можно обойтись без Джимми. Даже тот, кто ничего не слушал, — и тот способен ответить на вопрос и не бояться, что кто-нибудь назовет его болваном. Миссис Госк часто задает детям такие вопросы. По-моему, она хочет, чтобы каждый ребенок в классе мог что-нибудь сказать, и ей нравится, когда дети чувствуют себя частью истории.
Дети начинают отвечать. Миссис Госк смеется, когда Малик говорит: «Много-много трусиков», а Леслиан говорит: «Зарядник для мобильника. Я всегда его забываю, когда уезжаю на каникулы».
Меня удивляет, что миссис Госк смеется. И я злюсь. Миссис Госк ведет себя как миссис Госк. А не так, как миссис Госк, которая потеряла ученика и которая два дня назад была подозреваемой. На самом деле она, по-моему, сейчас даже больше миссис Госк, чем обычно. Она сейчас — миссис Госк в квадрате. Она чуть ли не скачет по классу. Как будто у нее подметки горят.
Потом я понимаю, в чем тут дело.
Миссис Госк действует, как должна действовать миссис Госк. Улыбается, задает хорошие вопросы, размахивает линейкой, и все это она делает потому, что не только она боится и волнуется за Макса. Дети тоже волнуются. Многие плохо знали Макса, многие плохо с ним обращались, кто-то нарочно, кто-то не нарочно, но все они знают, что Макс исчез, и наверняка тревожатся и напуганы. Может быть, даже горюют. Миссис Госк понимает это и потому, хоть она и волнуется, и боится больше всех в школе, перед детьми изображает миссис Госк в квадрате. Она боится за Макса, но она еще беспокоится за двадцать других учеников. Вот и устраивает для них это представление. Старается, чтобы сегодняшний день был для детей самым спокойным из всех, какие у них были в школе.
Я люблю миссис Госк.
Может быть, даже больше, чем Макс.
Я рад, что зашел в школу. Я увидел миссис Госк, и мне стало легче.
Я иду обратно в машину миссис Паттерсон. Мне хочется зайти в кабинет директора и посмотреть, чем сегодня занимается миссис Палмер. Сидит ли еще у нее на диване шеф полиции? Может, приехали родители Макса и снова отвечают на вопросы полицейских? Хочу заглянуть в учительскую и послушать, что говорят учителя. Хочу узнать, волнуются ли миссис Хьюм, миссис Макгинн и миссис Райнер о Максе, как я. Хочу найти миссис Паттерсон и посмотреть, как она сегодня ведет себя с детьми — нормально или обманывает их, как обманывала Макса. Но больше всего мне хочется еще немного посидеть на уроке миссис Госк.
Но если миссис Госк может сегодня притворяться собой, то и я смогу подождать в машине, пока не вернется миссис Паттерсон.
Ждать — это одна из самых худших вещей в мире. Но не вечно же мне придется ждать.
Если я буду сидеть и ждать в машине миссис Паттерсон, я найду Макса.
Глава 32
Миссис Паттерсон открывает дверцу и садится за руль. Последний звонок прозвенел пять минут назад, школьные автобусы еще не разъехались. Но миссис Паттерсон не учительница, и после уроков она не отвечает за детей. Ей не нужно думать, как они доберутся до дому, кто их встретит: няня, дядя или бабушка? Ей даже не нужно думать, есть ли у них с кем поиграть, есть ли у них еда на обед и теплое пальто на зиму.
Только таким учителям, как миссис Госк, можно обо всем этом говорить, так что учителя вроде миссис Паттерсон могут ехать спокойно после последнего звонка. Со стороны кажется, будто для них это хорошо, но они понятия не имеют, как дети любят миссис Госк.
Дети не любят тех, кто лишь учит их час в неделю.
И тех, кто их ворует.
Миссис Паттерсон заводит машину и выезжает из круга налево, чтобы не застрять за автобусами. Когда автобус включает маленькие стоп-сигналы, его нельзя объезжать.
Я помню тот день, когда Макс выбежал между двумя автобусами и его чуть не сбила машина, которая выезжала из круга, нарушив это правило.
Тогда там была Грэм. Грэм и Макс. Кажется, будто это было очень давно.
Миссис Паттерсон ведет машину. Она не включает радио, не болтает по телефону. Не поет, не бурчит себе под нос и даже не разговаривает сама с собой. Она держит обе руки на руле и просто ведет машину.
Я за ней наблюдаю. Я думаю перебраться на переднее сиденье, чтобы сидеть рядом, но не делаю этого. Я никогда не ездил на переднем сиденье и не хочу сидеть рядом с миссис Паттерсон. Я хочу пойти за ней. Хочу, чтобы она привела меня к Максу, чтобы я мог его спасти. Но сидеть рядом с ней не хочу.
Я пошел бы спасать Макса, даже если бы не встретил Саммер. Я люблю его, и я единственный, кто в силах его спасти. Но когда я думаю о том, что спасаю Макса, я думаю о Саммер. Думаю об обещании, которое ей дал. Не знаю почему, но думаю.
Я слежу за миссис Паттерсон, которая ведет машину, и жду какой-нибудь подсказки. Жду, что она заговорит. Я ездил без Макса с его родителями. Бывал в комнатах с людьми, которые думают, что, кроме них, там никого нет, и они всегда что-то делают. Каждый из них в конечном счете начинает чем-то заниматься. Они включают радио, или напевают что-нибудь себе под нос, или стонут, или поправляют прическу перед маленьким зеркальцем на лобовом стекле, или стучат пальцами по рулю. Иногда они разговаривают с собой. Составляют список претензий или говорят с людьми в других машинах, как будто люди в других машинах их услышат через стекло и металл.
Иногда люди ведут себя неприлично. Они ковыряют в носу, сидя у себя в машине. Это неприлично, хотя, кажется, машина — самое лучшее место для ковыряния в носу, потому что рядом никого нет и можно по дороге домой заодно вычистить нос. Мама Макса кричит на него за то, что он ковыряет в носу, но Макс говорит, что не все козявки высмаркиваются в платок. Я думаю, что он прав, потому что видел, как его мама тоже ковыряет в носу. Но она никогда не делает такого при людях.
Так я Максу и сказал.
— Ковырять в носу — это почти как какать, — сказал я. — Это делают за закрытыми дверями.
Макс до сих пор ковыряет в носу при других людях, но уже не так часто, как раньше.
Миссис Паттерсон не ковыряет в носу. Она не чешет голову. Она даже не зевает, не вздыхает и не шмыгает носом. Она смотрит вперед и снимает руку с руля только перед поворотом, когда нужно включить светящуюся мигающую стрелку. Миссис Паттерсон серьезно относится к вождению.
Я думаю, она ко всему серьезно относится. «Серьезная» — как бы ее назвала миссис Госк, и мне от этого становится еще страшнее. Серьезные люди делают серьезные вещи и никогда не ошибаются. Миссис Госк говорит, что Кэти Марзик серьезная девочка, потому что пишет диктанты без ошибок всегда на сто процентов и всегда решает все задачи по математике.
Если Кэти захочет, когда вырастет, кого-нибудь похитить, она сможет.
Могу поспорить, она будет водить машину точно как миссис Паттерсон: смотреть перед собой, руки держать на руле, а рот закрытым.
Миссис Паттерсон, скорее всего, едет домой — я думаю, так и есть, — и я боюсь за Макса. Почему она решилась оставить его одного на целый день?
Она могла связать Макса, и в таком случае это очень плохо. Макс не любит, когда ему что-то мешает двигаться. Он не спит в спальном мешке, потому что там тесно. Он ему жмет, говорит Макс. И свитеры с горлом его душат, хоть они и не душат, но он говорит, что почему-то все равно душат. Он не заходит в кладовку, даже если дверь широко открыта, и не накрывается одеялом с головой. Макс не надевает зараз больше семи предметов одежды, не считая обуви. Не больше семи, потому что больше — это очень много. «Очень много! — орет он. — Очень много! Очень много!»
Это значит, что, даже когда на улице холодно, мама Макса может одеть ему только трусы, штаны, рубашку, куртку, два носка и шапку. Никаких перчаток или варежек. И даже если бы мама сняла ему носки, или шапку, или трусы (иногда кажется, что она готова это сделать), он все равно не согласился бы на перчатки или варежки, потому что Макс любит, чтобы руки были свободными, а варежки «жмут». Поэтому мама Макса пришила ему во все куртки меховую подкладку, и Макс греет руки в карманах.
Если миссис Паттерсон связала Макса или закрыла его на целый день в кладовке или в какой-нибудь кабинке — это очень-очень плохо.
Я злюсь на себя за то, что не подумал об этом раньше, но в то же время рад, что не подумал, потому что тогда бы я еще сильнее волновался.
Может быть, миссис Паттерсон кто-нибудь помогает? Может быть, она замужем и ее муж тоже похищает детей? Может, все это придумал ее муж? Может быть, миссис Паттерсон сказала мистеру Паттерсону, что они будут хорошими родителями для Макса? Лучше, чем его настоящие родители, и мистер Паттерсон весь день старался быть хорошим отцом и приглядывал за Максом? Это было бы лучше, чем если бы она его связала или заперла, но все равно плохо, потому что Макс не любит чужих, чужие дома и другую еду, постель и вообще все новое.
Миссис Паттерсон включает мигающую стрелку, но улица закончилась. Вокруг только дома. Наверняка она живет в одном из этих домов. А Макс наверняка там. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить. Я наконец у цели.
Миссис Паттерсон ведет машину мимо трех въездов в гаражи, потом сворачивает направо. Перед нами длинная подъездная дорожка. Дорожка поднимается на вершину холма. На вершине стоит голубой дом. Он маленький, но выглядит идеально. Просто картинка. На газоне перед домом — четыре больших дерева, но на газоне нет ни единого листка, на деревьях тоже. Нет листьев ни в водостоке, ни у стены — ни одного сметенного вороха опавших листьев. На крыльце у входа в дом две корзины с цветами. Такие корзины каждый год продают в школе родители учеников. Крохотные желтые цветочки. Может быть, миссис Паттерсон купила свои цветы на прошлой неделе. Каждый цветочек выглядит идеально. И подъездная дорожка тоже в идеальном состоянии. Никаких трещин, никаких заплаток. Позади дома миссис Паттерсон — пруд. Кажется, большой. Из-за дома видна только его часть.
Подъезжая, миссис Паттерсон достает дистанционный пульт и нажимает кнопку. Дверь гаража открывается. Миссис Паттерсон въезжает в гараж и выключает двигатель. Через секунду я слышу жужжание и дребезжание гаражной двери. Она закрывается.
Я в доме миссис Паттерсон.
Я слышу голос Саммер, которая требует, чтобы я пообещал спасти Макса.
— Да, — говорю я.
Миссис Паттерсон меня не услышит. Меня может услышать только Макс, и скоро это случится. Он где-то здесь, в этом доме. Он близко, и я найду где. Даже не верится, что я это сделал.
Миссис Паттерсон открывает дверцу и выходит.
Я тоже выхожу из машины.
Пора найти моего друга.
— Пора спасти Макса, — говорю я.
Я хочу, чтобы мой голос звучал твердо, но у меня не получается.
Глава 33
Я не жду миссис Паттерсон. Она задерживается в небольшой комнатке сразу за гаражом, чтобы снять пальто и шарф. Там есть крючки для одежды, а на полу стоят выстроенные в аккуратный ряд ботинки и туфли, а дальше стиральная машина и сушильная машина, но Макса там нет, потому я прохожу в гостиную.
В гостиной есть кресла, диван и камин, телевизор на стене, небольшой столик с фотографиями в серебряных рамках, но Макса нет.
Справа я вижу коридор и лестницу, поэтому я поворачиваю направо и поднимаюсь по лестнице. Я шагаю через ступеньку, торопиться мне не обязательно, потому что я уже внутри дома, но я все равно шагаю через ступеньку. Я чувствую, что на счету каждая секунда.
Поднявшись по лестнице, я вижу коридор и четыре двери. Три из них открыты, одна заперта.
Первая дверь слева открыта. Это спальня, но это не спальня миссис Паттерсон. В этой комнате нет никаких вещей, только кровать, комод, тумбочка и зеркало. Мебель есть, а вещей нет. На комоде тоже ничего. И на полу. На крючках на двери не висит ни халат, ни пиджак. А на постели слишком много подушек. Просто гора подушек. У родителей Макса на втором этаже есть такая же комната. Спальня для гостей. Хотя у родителей Макса никогда не бывает гостей. Потому что Максу бы не понравилось, если бы у них ночевал кто-нибудь чужой. Это как будто не настоящая спальня. На нее можно любоваться, но спать там нельзя. Она — как спальня в музее.
Рядом с постелью — стенной шкаф, и я решаю в него заглянуть. Я прохожу сквозь дверь и оказываюсь в темноте. Там так темно, что ничего не видно, и я шепотом спрашиваю:
— Макс, ты здесь?
Его там нет. Я это чувствую раньше, чем произношу его имя.
Не знаю, почему я говорю шепотом, — кроме Макса, меня никто не может услышать. Мама Макса сказала бы, что я много смотрю телевизор, и, наверное, была бы права.
Вторая дверь слева тоже открыта. Там ванная. Ванная тоже непохожа на настоящую. Здесь тоже музей. Никаких вещей. Ни на полу, ни на умывальнике. Полотенца на вешалке в идеальном порядке, крышка унитаза опущена. Я думаю, что это ванная для гостей, хотя я про такие не слышал.
Я иду дальше по коридору к следующей, закрытой двери. Если Макс наверху, он в комнате за закрытой дверью. Я прохожу сквозь дверь. Макса нет. Это детская комната. Тут стоит детская кроватка, коробка с игрушками, кресло-качалка и комод. На комоде — коробка с подгузниками. На полу — кубики, и маленький синий паровозик, и маленькая пластмассовая ферма с маленькими человечками и зверюшками.
Максу бы не понравилась эта маленькая пластмассовая ферма, потому что люди не похожи на настоящих. Просто палки с нарисованными лицами, а Макс не любит такие игрушки. Но зверюшки и человечки стоят за пределами фермы, так что, наверное, они нравятся малышу.
Тут я понимаю, в чем дело. У миссис Паттерсон есть ребенок. Верится с трудом.
В этой комнате тоже есть стенной шкаф. Длинный шкаф с раздвижными дверями. Одна из этих дверей открыта, и я вижу полки с крохотной обувью, крохотными рубашечками и штанишками и шариками из носочков.
Но Макса там нет.
У миссис Паттерсон есть младенец. Это мне кажется странным. У чудовища не должно быть младенца.
Я выхожу из детской комнаты и иду в комнату напротив детской. Это спальня миссис Паттерсон. Я это сразу понимаю. Здесь есть кровать и комод, на стене висит еще один телевизор. Кровать застлана, но она не завалена подушками, а на полке в изголовье — бутылка с водой и книжка. Рядом с кроватью стоит небольшой столик, на столике часы, стопка журналов и очки. Это жилая комната. В отличие от гостевой спальни.
Рядом с этой спальней есть ванная и большой стенной шкаф без дверей. Шкаф размером почти со спальню Макса. В нем одежда, ремни, обувь, но Макса там тоже нет.
На случай, если я просто не вижу, я кричу:
— Макс! Ты здесь? Ты меня слышишь?
Никто не отвечает.
Я ухожу из спальни миссис Паттерсон. В коридоре я проверяю, нет ли в потолке люка, который ведет на чердак. В доме родителей Макса есть чердачный люк с лестницей. Если потянуть за веревку, люк опускается, лестница разворачивается, и по ней можно залезть на чердак. У миссис Паттерсон нет люка. Нет чердака.
Я снова спускаюсь на первый этаж.
Но иду не в гостиную, а поворачиваю налево. Там коридор, который ведет в кухню, и еще одна гостиная. Диваны, мягкие кресла, маленькие столики, лампы, еще один камин и шкаф, полный книг, но Макса нет.
Я прохожу через гостиную и поворачиваю налево, в столовую. Длинный обеденный стол со стульями. Маленький столик, на котором несколько фотографий и поднос с бутылками. Я снова сворачиваю налево и вхожу в кухню. Здесь много всякой кухонной утвари, но Макса нет.
На первом этаже — гостиная, потом еще одна гостиная и кухня. Но Макса там нет.
Нет и миссис Паттерсон.
Я снова обхожу весь дом, на этот раз быстрым шагом. Обнаруживаю ванную, которую не заметил раньше, и кладовку возле парадной двери.
Макса нет.
А потом в коридоре, который ведет в кухню, я нахожу нужную мне дверь.
В подвал.
Миссис Паттерсон сейчас в подвале вместе с Максом. Я уверен в этом.
Я прохожу сквозь дверь на подвальную лестницу. На лестнице и внизу горит свет. В подвальной комнате на полу лежит ковер. Комната похожа на гостиную. В центре стоит зеленый стол, стульев рядом с ним нет, поперек стола натянута сетка. Стол похож на кукольный теннисный корт. В этой комнате тоже есть диваны и кресла, и телевизор тоже есть. Но Макса нет.
И миссис Паттерсон нет.
В противоположном конце комнаты есть открытая дверь. Я вхожу в комнату, которая похожа на самый обычный подвал. Пол здесь каменный, в углу стоят большие грязные машины. Одна — котел для отопления дома, другая — насос для воды. Кроме них, там есть стол, над которым висят молотки, пилы и отвертки. Все развешено аккуратно, как в шкафу миссис Паттерсон и на газоне перед домом. Здесь везде идеальный порядок. Единственное нарушение — бутылка с водой в изголовье кровати.
Макса нет. Миссис Паттерсон тоже.
Я снова ее упустил. В ее же доме.
Я бегом поднимаюсь наверх, в кухню, и зову Макса. Потом бегу в гараж проверить, там ли еще машина миссис Паттерсон. Машина в гараже. Двигатель издает такие звуки, как будто тикает, так бывает с двигателями после того, как их выключают. Пальто миссис Паттерсон по-прежнему висит на крючке рядом со стиральной машиной.
Может быть, она вышла из дому. Я чувствую себя дураком, оттого что потерял миссис Паттерсон в ее собственном доме, а еще я чувствую, что начинаю паниковать. Что-то не так. Я чувствую. Хорошо, пусть миссис Паттерсон вышла, но где же Макс?
Я поднимаю ладонь к лицу и внимательно на нее смотрю, проверяя, видно ли сквозь нее предметы или нет.
Нет, ладонь непрозрачная. Я в порядке. Значит, с Максом тоже все в порядке. Он где-то сидит, и с ним все в порядке. Миссис Паттерсон знает, где Макс, так что мне просто нужно ее найти, и тогда я найду Макса.
Я выхожу из дома. Сквозь стеклянные двери я выхожу на террасу позади дома. Ступеньки с террасы ведут на небольшую лужайку, а за лужайкой еще лестница, по которой можно спуститься к пруду. Пруд длинный и узкий. За прудом виднеются другие дома, а за деревьями слева и справа светятся соседские окна. Соседи живут не очень далеко от дома миссис Паттерсон, но не думаю, чтобы она повела Макса во двор.
В конце лестницы — на пруду небольшой причал, а у причала качается лодка с веслами. Когда мы прошлым летом ездили в Бостон, мама Макса хотела покатать его на такой лодке, а он отказался. Мама так уговаривала Макса, что он чуть не завис, но она вовремя остановилась. Это был один из тех моментов, когда мне показалось, что мама Макса готова заплакать. Она так сильно расстроилась: все другие мальчики и девочки катались с родителями на лодках и радовались, а Макс не мог.
На причале стоит стол под зонтиком и несколько стульев, но ни миссис Паттерсон, ни Макса нет.
Я спрыгиваю с причала и бегу вокруг дома. На бегу я осматриваюсь по сторонам, делаю полный круг и снова оказываюсь на причале. Солнце опускается к горизонту, и тени становятся длиннее, а вода в пруду начинает искриться.
Я зову Макса, зову так громко, как никогда в жизни.
Глава 34
Я возвращаюсь в дом. Наверное, я пропустил какую-нибудь комнату, или кладовку, или шкаф. Я стою в столовой и снова зову Макса. Мир меня не слышит, и мой голос не возвращается эхом. Мой голос может услышать только Макс. Но если бы мир слышал мой голос, он бы сейчас повторил его много-много раз. Вот так громко я зову Макса.
Я снова иду по лестнице, на этот раз медленно. Делаю петлю от столовой в кухню и обратно в столовую. В гостиной, где на стене висит телевизор, я останавливаюсь и рассматриваю фотографии в серебряных рамках. На всех трех фотографиях мальчик грудного возраста. На одной — он ползет, на другой — стоит, ухватившись за край ванночки. На всех фотографиях он улыбается. У него темные волосы, большие глаза и круглое личико.
Я все еще не могу поверить, что у миссис Паттерсон есть ребенок. Мальчик. Чтобы осознать это, я говорю вслух:
— У миссис Паттерсон есть маленький сын.
Потом повторяю снова, потому что все равно не могу в это поверить.
Интересно, где он? В яслях?
Потом у меня появляется идея. Может быть, пока миссис Паттерсон в школе, ее ребенок у соседей. А теперь она вернулась и пошла к соседям забрать своего мальчика.
Так и есть. Наверняка. Миссис Паттерсон вышла из дому, когда я был в подвале, но не уехала. Значит, она пошла за своим ребенком к соседям или в ясли, которые у нее где-то поблизости. Где-то рядом с ее домом. Может быть, она каждый день забирает ребенка и возвращается домой пешком. Прогулки на свежем воздухе полезны для маленьких детей, а миссис Паттерсон по пути может расспросить сына, как у него прошел день, хотя он, конечно, еще не умеет разговаривать, но все мамы так делают.
Теперь мне становится немного легче. Я не знаю, где сейчас Макс, но раз я выследил миссис Паттерсон, значит я найду Макса. Главное, ее не потерять, тогда все будет хорошо. Может быть, Макс в каком-нибудь другом доме вместе с мужем миссис Паттерсон. Может, у Паттерсонов есть летний дом в Вермонте, как тот, о котором так любит рассказывать Сэди Маккормик. Может быть, Макс сейчас там, а летний дом миссис Паттерсон так далеко, что полицейские не станут его там искать.
Миссис Паттерсон очень умная, она могла так сделать.
Могла увезти Макса далеко-далеко, туда, где полицейские его никогда не найдут.
Подальше от родителей, которым она не доверяет, и от школы, которая, как она считает, опасна для Макса.
Но это меня не пугает. Если я буду рядом с миссис Паттерсон, она меня в конце концов приведет к Максу. Даже если Макс в Вермонте, я все равно его найду.
Я проверяю свою ладонь. Держу перед глазами и рассматриваю. Мне неприятно это делать, но я напоминаю себе, что делаю это ради Макса, хотя сам знаю, что делаю это и для себя. Даже больше для себя. Рука у меня непрозрачная. Со мной все в порядке. Я не исчезаю. И с Максом все в порядке. Я не знаю, где он, но с ним все в порядке.
Я решаю еще раз обыскать дом, пока не вернулась миссис Паттерсон. Я чувствую себя как полицейский в телесериале, который ищет улики на месте преступления. Собственно говоря, именно это я и делаю — ищу улики, которые приведут меня к Максу.
В кухне я вижу дверь, которую раньше не заметил. Заглядываю за дверь, хотя понимаю, что Макса там нет. Глупо прятать мальчика в таком месте. И если бы Макс был там, он бы услышал, как я его зову. Внутри темно, но в полумраке я различаю ряды коробок и консервных банок. Это кладовка.
На каминах и на маленьких столиках в гостиных я нахожу еще несколько фотографий сына миссис Паттерсон. Но фотографий самой миссис Паттерсон нет. Сначала мне кажется, что это странно, а потом понимаю, что миссис Паттерсон сама фотографировала сына. Папа Макса тоже так делает. Он редко есть на фотографиях Макса, потому что чаще всего он не позирует, а фотографирует.
В доме миссис Паттерсон не так-то много вещей. Нет стопок журналов. Нет ваз с фруктами. Нет игрушек на полу, и корзины с грязным бельем возле стиральной машины тоже нет. Нет посуды в раковине и пустых кофейных чашек на кухонном столе. Дом миссис Паттерсон напоминает наш дом, когда родители Макса собирались его продать. Макс тогда ходил в детский сад, и папа решил, что им нужен дом побольше на случай, если у Макса появится братик или сестра. Поэтому он воткнул в газон напротив дома большой знак, что-то вроде ценника, только без цены, чтобы люди знали, что дом продается. И женщина по имени Мэг приводила в дом, когда там никого не было, чужих людей, чтобы они могли все осмотреть и решить, хотят они его купить или нет.
Макс даже думать отказывался о переезде. Он ненавидит перемены, а переезд из одного дома в другой был бы очень большой переменой. Несколько раз Макс зависал, когда приходили чужие люди, и родители перестали говорить ему о том, что люди приходят смотреть дом.
Я думаю, по этой причине они так никуда и не переехали. Они боялись, что, если переедут в новый дом, Макс может зависнуть навсегда.
Каждый раз, когда посторонние люди приходили посмотреть дом, родители Макса прятали все газеты и журналы в выдвижные ящики, а всю разбросанную по полу одежду собирали и бросали в шкаф. Еще они застилали свою кровать, чего обычно никогда не делали. Они старались все сделать так, будто в доме живут люди, которые никогда не забывают класть вещи на место, чтобы посторонние подумали, будто в нем живут идеальные люди.
Вот так вот и выглядит дом миссис Паттерсон. Он готов к приходу посторонних людей. Но я не думаю, что миссис Паттерсон собирается продать свой дом. Я думаю, что она так живет.
Я снова проверяю все наверху и в подвале. Ищу шкафы, которые мог пропустить в первый раз, все, что может мне подсказать, где Макс. Я нахожу еще несколько фотографий сына миссис Паттерсон и еще одну кладовку в коридоре на втором этаже. Макса в кладовке нет.
В подвале я обнаруживаю три шкафа, но они темные, пыльные и слишком маленькие. Макс бы в таких не поместился. Нахожу там ящики с гвоздями, груду кирпичей, пластмассовые контейнеры с одеждой и газонокосилку. Но ни миссис Паттерсон, ни Макса здесь нет.
Все нормально. Миссис Паттерсон в любую минуту войдет в дом. Даже если с ней Макса не будет — это все равно будет хорошо. Достаточно будет того, что нашлась миссис Паттерсон. Она приведет меня к Максу.
Я стою в столовой и смотрю сквозь раздвижные стеклянные двери на пруд и в этот момент слышу, как наконец открывается дверь. Тени деревьев вытянулись и заползли на пруд, оранжевые искры от солнечных лучей на воде почти погасли. Солнце опустилось слишком низко, и сегодня его свет уже не будет сверкать на воде. Я поворачиваюсь кругом, иду в кухню, потом по коридору в сторону парадной двери и тут понимаю, что слышал, как открылась не парадная, а какая-то другая дверь.
Дверь, которая ведет в подвал.
Миссис Паттерсон выходит, идет в кухню.
Я был в подвале всего две минуты назад, осматривал там шкафы, нашел ящики с гвоздями. Две минуты назад миссис Паттерсон не было в подвале, а сейчас она выходит из подвала и закрывает за собой дверь.
Мне становится страшно. Так страшно мне никогда еще не было.
Глава 35
Первое, что мне приходит в голову, — миссис Паттерсон — воображаемый друг, а я просто этого не понял. Может быть, она, как и я, умеет проходить сквозь двери и как-то прошла в дом, пока я был в подвале, так что я ее не услышал.
Но я сразу отбрасываю эту мысль, потому что это глупость.
Но все-таки миссис Паттерсон должна быть особенной, потому что она была в подвале, а я ее не видел. Может быть, она умеет становиться невидимой или может уменьшаться в размерах.
Но я понимаю, что и это тоже — глупости.
Я наблюдаю за миссис Паттерсон. Она открывает холодильник и достает курицу. Потом ставит на плиту сковородку и начинает готовить. Пока курица шипит на сковородке, миссис Паттерсон начинает готовить рис.
Курица с рисом. Любимая еда Макса. Макс много чего не ест, но никогда не отказывается от курицы с рисом. Ему не нравится еда яркого цвета.
Мне хочется снова спуститься в подвал и поискать там чулан или лестницу, которую я мог не заметить. Может быть, у миссис Паттерсон есть подвал под подвалом. Может, там есть дверь в полу, а я ее не заметил, потому что обычно я не ищу двери в полу.
Но я боюсь, что миссис Паттерсон снова уйдет. Я решаю ждать. Она готовит ужин для Макса. Я в этом уверен. Когда она все приготовит, я пойду за ней.
Миссис Паттерсон не мусорит, когда готовит. Закончив резать овощи, она моет под краном разделочную доску и ставит ее в сушилку. Закончив сыпать рис в стеклянную миску, она убирает коробку в шкаф. Если бы миссис Паттерсон не украла Макса, она понравилась бы его маме. Они обе любят, чтобы было чисто. «Поел — убери за собой» — так всегда говорит мама Макса. Но папа Макса все равно складывает грязные тарелки в раковину и оставляет их там до утра.
Миссис Паттерсон ставит на стойку красный поднос. Протирает его бумажным полотенцем, хотя видно, что поднос чистый. Потом ставит на поднос две бумажные тарелки, кладет две пластиковые вилки и ставит два пластиковых стаканчика.
Макс любит есть с бумажных тарелок и пить из пластиковых стаканчиков, потому что они чистые. Он не доверяет свою посуду людям или посудомоечным машинам. Родители не всегда позволяют Максу пользоваться одноразовой посудой, но иногда позволяют, особенно когда хотят, чтобы он попробовал что-нибудь новое.
Но откуда миссис Паттерсон знает, что Макс любит есть из одноразовой посуды? Она никогда не приходила к нам на ужин. Потом до меня доходит, что миссис Паттерсон пробыла с Максом три дня. Этого хватило, чтобы она поняла, что Макс не доверяет посудомоечным машинам.
Миссис Паттерсон раскладывает рис и курицу на две тарелки, а потом наливает в два стаканчика яблочный сок.
Яблочный сок — любимый напиток Макса.
Миссис Паттерсон берет поднос и спускается по лестнице в подвал. Я иду за ней.
Внизу миссис Паттерсон поворачивает налево, туда, где на ковре стоит зеленый стол с сеткой и телевизор.
Где-то под ковром есть дверь. Я уверен. Макс, наверное, прямо подо мной. В подвале под подвалом.
Миссис Паттерсон идет мимо зеленого стола к стене, где висят картины с цветами, а вдоль стены идет полка. Я жду, когда она нагнется, чтобы откинуть ковер, но она вместо этого поднимает руку и вдавливает кусочек полки в стену. Раздается щелчок, и часть стены сдвигается с места. Миссис Паттерсон отодвигает стену ровно настолько, чтобы пройти. Через секунду стена скользит обратно, полка снова щелкает и становится на место. Часть этой стены — потайная дверь, но, когда она закрыта, ее не отличить от стены. Щель между стеной и дверью очень маленькая, а рисунок обоев делает ее совсем незаметной. Дверь замаскирована. Я знаю, что дверь в стене есть, но все равно не вижу ее. Это суперпотайная дверь.
Макс за суперпотайной дверью. Я иду по ковру к стене. Наконец-то я увижу Макса. Я делаю шаг к двери, но пройти сквозь нее не удается. Я натыкаюсь на дверь и падаю на пол. Суперпотайная дверь в стене не отличается от обоев, и я, наверное, шагнул не туда. Я отступаю влево и пробую пройти снова. На случай, если опять промахнусь, я иду медленнее. И снова натыкаюсь на стену. Я делаю еще три попытки и все три раза натыкаюсь на стену.
Дверь в стене есть, но она как дверь в лифте. Макс, когда меня представлял, не знал, что есть суперпотайные двери, похожие на стены, и что они тоже двери, потому я не могу пройти через эту дверь в подвале миссис Паттерсон.
Макс за дверью, которая не дверь. Единственная возможность попасть туда появится, когда миссис Паттерсон снова ее откроет.
Надо ждать.
Я сажусь на зеленый стол и, не отрываясь, смотрю на стену. Я не могу отойти ни на шаг с этого места и не должен ни на что отвлекаться или о чем-то задумываться. Когда миссис Паттерсон нужно будет выйти, дверь откроется ровно настолько, чтобы она смогла пройти. Так что я должен проскользнуть внутрь сразу, как только она выйдет. Если я чуть-чуть замешкаюсь, я не успею.
Я жду.
Я смотрю на картины с цветами и жду, когда они сдвинутся с места. Я стараюсь думать только о двери, но невольно начинаю представлять себе, что там, за этой стеной. Там, наверное, комната, и достаточно большая, чтобы миссис Паттерсон и Макс могли там вместе поужинать. Но она под землей, так что окон в ней нет, и к тому же она запирается на замок, так что Макс должен чувствовать там себя как в ловушке. А это значит, что он может зависнуть. Или уже зависал, а сейчас отвис.
Я хочу увидеть Макса, но боюсь увидеть, каким он стал после трех дней за этой стеной. Даже если он не завис, вряд ли он хорошо себя чувствует.
Я жду.
Дверь наконец сдвигается с места. Я спрыгиваю со стола и делаю шаг к двери. Дверь открывается, миссис Паттерсон шагает в проход. Прежде чем выйти, она оборачивается, и у меня хватает времени проскользнуть за дверь.
Я думаю, что миссис Паттерсон оборачивается, чтобы убедиться в том, что Макс не пытается пойти за ней следом, но я ошибаюсь. Я вижу комнату за стеной и сразу понимаю, что ошибаюсь.
Макс не хочет отсюда бежать.
Я не верю своим глазам.
Глава 36
Свет слепит мне глаза. Может, это просто потому, что я долго ждал в полутемном подвале, когда отодвинется стена. Но все-таки здесь свет ярче, чем во всех подвальных комнатах, которые я видел.
Когда мои глаза привыкают к яркому свету, я вижу, что комната раскрашена в желтые, зеленые, красные и синие цвета. Это напоминает мне класс мистера Мичода в детском саду. Там по белой доске ползла гигантская гусеница, а по стенам были развешены рисунки, которые сделали пальцами дети. Комната напоминает коробку с цветными мелками. Такая она яркая.
В комнате стоит кровать в форме гоночной машины. Она красно-золотая. Есть даже руль в изголовье. Все полки в комоде раскрашены разными цветами. В дальнем конце комнаты дверь, на двери волнистыми красными буквами написано: «Мальчики». Еще в комнате стол с высокой стопкой бумаги для рисования и еще более высокой стопкой миллиметровой бумаги. Миллиметровка — любимая бумага Макса, на ней удобно рисовать карты и планировать сражения. Под потолком на проводках висят модели аэропланов. И повсюду — солдатики, танки, армейские грузовики и аэропланы. На полке над кроватью — снайперы. На спинке кресла стоят танки. Через центр комнаты маршируют колонны солдат. На кровати — аэродром. Аэродром обложен подушками, на подушках установлены зенитки. По тому, как расставлены танки и солдаты, я догадываюсь, что в комнате недавно проходило сражение.
Я думаю, что зеленые победили серых. Вряд ли у серых был шанс.
Комната больше, чем я себе представлял. Гораздо больше. На полу — железная дорога, она заползает под кровать и выползает с другой стороны. Поезда я не вижу. Наверное, стоит под кроватью.
На комоде — несколько дюжин, а может, даже сотен фигурок из «Звездных войн», а возле стены выстроились корабли из «Звездных войн», которые стоят в том порядке, в каком их любит расставлять Макс. Х-крылым истребителям нужна взлетная полоса, потому космические корабли стоят в другом месте. «Ястреб тысячелетия» может взлетать вертикально, потому вокруг него стоят СИД-истребители и двухместные аэромобили. Штурмовики и солдаты Клауд-Сити стоят возле космических кораблей и ждут, когда Макс отдаст приказ подняться на борт.
Я никогда не видел столько моделек из «Звездных войн» в одном месте, если не считать в магазине. Макс тоже. У него, наверное, самая большая коллекция моделей из «Звездных войн» в классе, но по сравнению с этой домашняя коллекция Макса кажется смехотворной.
Здесь столько штурмовиков, что хватит на целую армию.
Х-крылых истребителей здесь шесть штук. У Макса есть дома два, и то это считается много.
На стене напротив кровати висит телевизор, а под телевизором стопка DVD высотой почти с Макса. Она такая высокая, что, кажется, в любую секунду может упасть. На стопке DVD стоят три зеленых вертолета, по периметру их охраняют снайперы. Диск, на котором стоят вертолеты со снайперами, называется «Звездный десант». Максу нравится этот фильм.
На полу лежит ковер. Ковер темно-синий, с рисунком из звезд и планет. Он новый и такой толстый, что мне бы тоже хотелось, чтобы мои ноги утопали в нем, как ноги Макса. Но мои ноги прикасаются к представлению о ковре, поэтому они в нем и не утопают, а остаются на самом верху.
Возле кровати стоит автомат с цветными шариками жевательной резинки.
А на кровати — синий рюкзак из машины миссис Паттерсон. Рюкзак открыт, и я вижу, что из него выглядывает коробка «Лего».
«Лего» — чтобы занять Макса, пока он сидел в машине у школы. Чтобы отвлечь Макса, пока она везла его к себе домой.
В центре комнаты еще больше «Лего». «Лего» всех размеров и форм, которых я еще не видел. Здесь есть большие «Лего», маленькие и механические, для которых нужны батарейки. Механическое «Лего» Макс любит больше всего. Макс и мечтать не мог о том, что у него будет столько «Лего». Детали рассортированы по кучкам, кучки — по цветам и по размерам. Я сразу понимаю, что это сделал Макс. Он всегда так раскладывает детали. Выстраивает их на полу, как солдатиков, — на одинаковом расстоянии друг от друга.
Напротив этих кучек, как генерал армии «Лего», спиной ко мне сидит Макс.
Я его нашел.
Глава 37
Даже не верится. Я стою рядом с Максом. Перед тем как позвать его по имени, я секунду стою и просто смотрю на него, как мама, после того как тайком поцелует его на ночь. Я никогда не понимал, почему она просто стоит и смотрит на Макса, а теперь понимаю.
Я смотрю на него и не могу насмотреться.
Я скучал по Максу. Теперь я знаю, каково это — скучать по человеку так сильно, что даже не описать. Чтобы описать это чувство, пришлось бы изобрести новые слова.
Наконец я его зову:
— Макс, я пришел.
Макс вскрикивает. Коротко. Его голос звучит всего две секунды. Но мне кажется, что миссис Паттерсон сейчас примчится, чтобы посмотреть, что случилось. Потом до меня доходит, что, когда я ждал миссис Паттерсон, я не слышал их голосов.
Думаю, эта стена и дверь звуконепроницаемые.
По телевизору я видел много звуконепроницаемых комнат, в основном в кино, а иногда и в шоу.
Макс не оборачивается, и это плохой знак. Это значит, что он может зависнуть. Он может зависнуть сейчас. Я подхожу к Максу, но не дотрагиваюсь до него. Когда он умолкает, я повторяю:
— Макс, я пришел.
Я говорю это тихо и быстро и с этими словами становлюсь перед ним так, что между нами оказывается армия «Лего». Я вижу, что он строит подводную лодку. Похоже, когда Макс достроит лодку, гребной винт закрутится по-настоящему.
— Макс, — снова говорю я, — я пришел.
Макс больше не кричит. Теперь он тяжело дышит. Мама Макса называет это «учащенное дыхание». Он дышит так, будто пробежал тысячу миль, а теперь пытается отдышаться. Иногда после такого Макс зависает.
Я снова повторяю:
— Макс, я пришел. Все хорошо. Я с тобой. Все хорошо.
Самое худшее сейчас — это дотронуться до Макса. Кричать на него тоже нельзя. Так я бы подтолкнул Макса в мир внутри его, где он зависает. Потому я тихо и быстро повторяю одно и то же. Я протягиваю к нему свой голос. Это все равно как если бы я бросал ему веревку и просил схватиться за нее. Иногда это срабатывает, и мне удается вытащить Макса, до того как он зависнет. Бывает, что не срабатывает. Но другого способа помочь Максу я не знаю.
На этот раз срабатывает.
Я это вижу.
Дыхание Макса замедляется, но оно может замедляться, даже когда он зависает. А я по глазам вижу, что он не завис. Он меня видит. Его глаза видят мои глаза. Макс не уходит. Он возвращается. Его глаза улыбаются мне, и я понимаю, что он вернулся.
— Будо, — говорит Макс.
У него счастливый голос, и от этого я сам становлюсь счастливым.
— Макс, — говорю я в ответ.
Я вдруг чувствую то же самое, что мама Макса. Мне хочется перепрыгнуть через армию «Лего», обнять Макса и крепко прижать его к себе. Но я не могу этого сделать. Макс наверняка рад, что нас разделяют ряды деталек. Благодаря им он может не бояться, что я до него дотронусь, и его глаза улыбаются.
Макс знает, что я обычно к нему никогда не прикасаюсь, но он, наверное, понимает, что сейчас все не так, как обычно. Раньше мы никогда не разлучались на целых три дня.
— Ты в порядке? — спрашиваю я и сажусь на пол напротив Макса, а «Лего» остается между нами.
— Да, — отвечает Макс. — Ты меня испугал. Я думал, что больше тебя не увижу. Я строю подводную лодку.
— Да, — говорю я. — Я вижу.
Я не знаю, что говорить дальше. Я стараюсь найти хорошие слова, которые помогут спасти Макса. Я чувствую, что надо быть хитрым, и пытаюсь найти способ, как обмануть Макса. А потом я понимаю, что просто должен выяснить, что происходит, и не важно, что это. Это серьезно. Не какая-нибудь глупость про потерянную тетрадку с домашним заданием и не бросание куриными наггетсами в столовой.
Это даже серьезнее, чем решить проблему с Томми Свинденом.
Я решаю, что не буду хитрить. Не буду танцевать с дьяволом при бледной луне.[15] Что-то похожее говорит миссис Госк, когда думает, что кто-то из учеников ее обманывает: «Вы танцуете с дьяволом при бледной луне, мистер Вудс. Осторожнее».
Сейчас я танцую с настоящим дьяволом, и нельзя допустить ошибку.
— Макс, — говорю я, стараюсь, чтобы мой голос звучал, как у миссис Госк, — миссис Паттерсон плохая, мы должны вытащить тебя отсюда.
Я не знаю, как его вытащить отсюда, но знаю, что без согласия Макса не смогу этого сделать.
— Она не плохая, — говорит Макс.
— Она тебя украла, — говорю я. — Она обманула тебя и выкрала из школы.
— Миссис Паттерсон сказала, что мне не следует ходить в школу. Она сказала, что это опасное место для меня.
— Это неправда.
— Нет, правда, — говорит Макс, и по его голосу я слышу, что он нервничает. — Ты знаешь, что правда. Если я буду ходить в школу, Томми Свинден убьет меня. Элла и Дженнифер все время меня трогают. Они трогают мою еду. Дети надо мной смеются. Миссис Паттерсон знает про Томми Свиндена и других детей, и она говорит, что для меня школа плохое место.
— Твои родители считают, что нет. А они — твои мама и папа.
— Родители не всегда знают, что лучше для их ребенка. Так говорит миссис Паттерсон.
— Макс, она заперла тебя в подвале. Это плохо. Только плохие люди запирают детей в подвале. Мы должны вытащить тебя отсюда.
Голос Макса становится мягче.
— Если я скажу миссис Паттерсон, что я счастлив, она тоже будет счастлива.
Я не понимаю, что это значит, и хочу что-то сказать, но Макс начинает говорить снова:
— Если миссис Паттерсон счастлива, она не будет меня трогать и не сделает мне больно.
— Это она тебе сказала?
— Нет. Но я так думаю, — говорит Макс. — Я думаю, что, если я попробую убежать, она может по-настоящему разозлиться.
— Я так не думаю, Макс. Я не думаю, что она хочет сделать тебе больно. Она просто хочет украсть тебя.
Я говорю это, а сам думаю о том, что Макс, может быть, прав. Макс не очень хорошо понимает людей, но иногда бывает, что лучше его никто их не понимает. Возможно, Макс не знает, что, когда он сосет палец в классе, он похож на дурачка. Но только он один знал, что миссис Госк грустит в тот день, когда умерла ее мама. Макс сразу это понял, хотя миссис Госк очень старалась скрыть свои чувства. А другие дети ни о чем не догадывались, пока миссис Госк на следующий день сама им все не рассказала. Потому я и думаю: вдруг Макс правильно понимает миссис Паттерсон? Может быть, она хуже, чем я думал.
— Разве ты не хочешь уйти отсюда? — спрашиваю я.
— Это хорошее место, — отвечает Макс. — Здесь много хороших вещей. И ты пришел. Обещаешь, что больше не уйдешь?
— Да, обещаю. Но как же твои папа и мама?
Мне хочется сказать больше. Я хочу перечислить все, чего лишится Макс, если останется под замком в этой комнате, но не могу. Я понимаю, что если кого-то Макс может потерять, то это маму и папу. Друзей у него нет. Его бабушка умерла в прошлом году, другая бабушка живет во Флориде и никогда его не видела. Тети и дяди рядом с Максом всегда нервничают и стараются вести себя очень тихо. Кузены его избегают. Все, что есть у Макса, — это его родители, его игрушки и я. Мне грустно это признать, но это правда. Если Макса поставить перед выбором: родители или его «Лего» и его армия, — я не знаю, что он выберет. По-моему, мама Макса тоже не знает. И папа тоже, но он обманывает себя и говорит, что это неправда.
— Миссис Паттерсон сказала, что я могу снова увидеть маму и папу, — говорит Макс. — Когда-нибудь. Но не сейчас. Она будет заботиться обо мне. В школе опасно, а у миссис Паттерсон мне ничто не угрожает. Она называет меня своим маленьким другом.
— А как же ее сын? — спрашиваю я. — Ты его видел?
— У миссис Паттерсон нет сына. Он умер. Она мне рассказала.
Я ничего не говорю. Я жду.
Макс смотрит вниз, на подводную лодку, и старается вставить деталь в недостроенный бок лодки. Через минуту он начинает говорить снова:
— Он умер, потому что его папа недостаточно хорошо о нем заботился. Потому он умер.
Я сначала хочу спросить Макса, где сейчас мистер Паттерсон, но потом понимаю, что его здесь нет. Он может быть где угодно, только не в этом доме. Мистер Паттерсон не участвует во всем этом. Теперь я это точно знаю.
— Тебе здесь нравится? — спрашиваю я.
— Это хорошая комната. Здесь много хороших вещей. Когда я сюда приехал, здесь был беспорядок, но миссис Паттерсон разрешила мне все исправить. «Лего» было вперемешку, а детали кораблей из «Звездных войн» были в коробке с игрушками, а солдаты лежали по своим коробкам. Все было в пластиковых пакетах. И DVD тоже были в коробках. Все было неправильно. Миссис Паттерсон даже дала мне копилку и монетки. Я кладу монетки в копилку. Их так много, что они уже туда не лезут.
Макс показывает на стол. На углу стола стоит маленькая металлическая свинка-копилка. У нее маленькие металлические ножки, металлические уши и металлический пятачок. Металл потускнел, видно, что копилка старая.
Макс как будто читает мои мысли.
— Когда миссис Паттерсон была маленькой, эта копилка принадлежала ей, — говорит он.
Я думаю, что миссис Паттерсон очень умно поступила, позволив Максу самому навести порядок в комнате. Могу на что угодно поспорить, что это занятие помогло Максу продержаться первый день. Он не может бросить «Лего», пока не рассортирует все детали по правильным кучкам. Еще в детском саду Макс не мог уйти домой, пока не наведет порядок в центре «Лего». Если бы он оставил все в беспорядке, он бы просто не смог заснуть. Я уверен, что Макс весь первый день был очень занят, если только не завис.
— Макс, если ты боишься миссис Паттерсон, значит это место плохое.
— Я ее не боюсь, пока она довольна. А теперь еще и ты со мной. Теперь мне лучше. Пока ты со мной, ничего плохого не случится. Я это знаю. Я сказал миссис Паттерсон, что ты мне нужен, и она сказала, что, может быть, ты придешь. И ты пришел. Теперь мы можем быть здесь вместе.
Тут до меня дошло. Пока Макс в этой комнате, я никогда не исчезну.
Родители Макса хотят, чтобы он подрастал, хотят, чтобы он знакомился с новыми людьми, пробовал все новое. Папа Макса хочет, чтобы Макс на будущий год вступил в какую-то «Фарм-лигу», а мама хочет проверить, не сумеет ли он играть на пианино. Они каждый день посылают его в школу, хотя он и сказал им, что Томми Свинден хочет его убить.
Я раньше об этом совсем не думал, но мама и папа Макса — самая большая угроза для моего существования.
Они хотят, чтобы Макс вырос.
Миссис Паттерсон этого не хочет. Она хочет держать Макса в этой комнате, которая подготовлена специально для него. Она хочет, чтобы он был здесь, и не хочет, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое. Миссис Паттерсон не собирается посылать письмо с требованием выкупа за Макса, рубить его на куски тоже не собирается. Она просто хочет держать его здесь, взаперти, чтобы он принадлежал ей одной. Миссис Паттерсон и есть дьявол в лунном свете. Но она — дьявол не из кино или телевизора, она настоящий дьявол, и, возможно, мне все-таки придется с ней станцевать.
Если Макс останется в этой комнате, я буду жить, пока живет он. Я смогу прожить дольше любого воображаемого друга.
Может быть, если Макс останется здесь, мы оба будем счастливы.
Глава 38
Миссис Паттерсон входит в комнату, когда мы с Максом играем в солдатиков. На ней розовая ночная рубашка.
Мне неловко смотреть на учительницу в ночной рубашке.
Макс на миссис Паттерсон не смотрит. Он смотрит на своих солдатиков. Солдатики свалены в кучу, в них только что попала штука, которая называется крылатая ракета. На самом деле это простой мелок, который Макс сбросил с пластмассового самолета, но этот мелок разбросал аккуратный ряд солдатиков в стороны.
— Играешь в солдатиков? — спрашивает миссис Паттерсон.
Голос у нее удивленный.
— Да, — говорит Макс. — Будо пришел.
— О, пришел? Я так за тебя рада, Макс.
У нее действительно радостный вид. Она, наверное, довольна, что Максу есть с кем играть, хотя сама и думает, что я ненастоящий. Наверное, она думает, что Макс привык к своей новой комнате, потому я и вернулся.
Она не знает, с каким трудом я сюда добрался.
— Пора ложиться спать, — говорит миссис Паттерсон. — Ты уже почистил зубы?
— Нет, — отвечает Макс.
Он так и сидит, глядя вниз, на солдатиков, и вертит в руке серого снайпера.
— Ты будешь чистить зубы? — спрашивает миссис Паттерсон.
— Да, — отвечает Макс.
— Хочешь, чтобы я тебя уложила?
— Нет, — отвечает Макс.
Он отвечает быстро, в слове «нет» всего три звука, но Макс произносит их быстрее, чем обычно.
— Хорошо. Но через пятнадцать минут ты должен выключить весь свет и лечь в постель.
— Да, — говорит Макс.
— Вот и хорошо, спокойной ночи, Макс.
На последних трех словах миссис Паттерсон повышает голос, будто ждет, что Макс заговорит. Она ждет, что он тоже пожелает ей спокойной ночи и маленький ритуал будет завершен. Миссис Паттерсон минуту стоит возле дверей и ждет.
Макс смотрит на снайпера и молчит.
Когда миссис Паттерсон понимает, что Макс не собирается ей отвечать, лицо у нее гаснет. Ее глаза, щеки и голова — все опускается, мне даже на секунду становится ее жалко. Она, конечно, украла Макса, но она не хочет причинить ему вред. Я уверен, что ей сейчас тяжело.
Миссис Паттерсон любит Макса.
Я знаю, что нельзя украсть ребенка у родителей только потому, что ты потерял своего сына, и я знаю, что миссис Паттерсон все равно может оказаться дьяволом или чудовищем. Наверное, она думала, что украдет Макса и будет счастлива, но пока этого не происходит.
Наконец миссис Паттерсон уходит и закрывает за собой дверь.
— Она еще вернется, чтобы посмотреть, как ты тут? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Макс.
— Значит, можно играть всю ночь?
— Я не знаю, — говорит Макс. — В дверь она заглядывать не будет, но я думаю, что она все равно как-то узнает.
Макс идет к двери с надписью «Мальчики» и открывает ее. Там ванная комната. Макс берет с раковины зубную щетку, выдавливает на нее немного зубной пасты и начинает чистить зубы.
— Откуда она узнала, что ты чистишь зубы «Крест-кидс»?
— Она не знала, — отвечает Макс, не вынимая щетку изо рта. — Я ей сказал.
Я мог бы еще поспрашивать Макса про зубную пасту, но решаю этого не делать. Либо Макс завис в первый вечер, когда миссис Паттерсон пыталась заставить его почистить зубы «Колгейтом» или «Крест-кул минтом» (такое однажды случилось, когда папа Макса попытался поменять ему зубную пасту), либо она заранее спросила Макса, какой пастой он чистит зубы.
Скорее всего, она его спросила. Миссис Паттерсон, конечно, изменила всю жизнь Макса, но она понимает, что любая перемена для него — большая проблема. Папа Макса это понимает, но продолжает изменять разные вещи, хоть и знает, что Макс может зависнуть. Мама тоже это понимает, но она старается все менять медленно, так чтобы Макс не заметил. А папа просто меняет, как зубную пасту например.
— Симпатичная комната, — говорю я, пока Макс переодевается в пижаму.
Пижама у него маскировочной расцветки. Дома у него другая, но я вижу, что Максу эта очень даже нравится. Он надевает пижаму и идет посмотреть на себя в зеркало в ванной.
— Очень симпатичная комната, — снова говорю я.
Макс не отвечает.
Я все думаю о том, как он вертел в руке солдатика, пока говорила миссис Паттерсон, и что он не смотрел на нее. Макс сказал, что это хорошая комната и мы с ним можем здесь остаться. Я ему верю, но думаю, что Макс чего-то недоговаривает.
Макс боится. И ему тяжело.
Частичка меня хочет забыть о том, как Макс смотрел на того солдатика. Она хочет, чтобы я подождал несколько дней, или месяц, или даже год, потому что Макс в конце концов полюбит эту новую комнату и, может быть, даже миссис Паттерсон. Эта частичка меня хочет верить, что с Максом все будет хорошо, как он мне сказал. Потому что это значит, что я никогда не исчезну.
Но другая часть меня хочет спасти Макса. Немедленно, пока не стало слишком поздно. Пока не случилось чего-то, чего я пока не знаю. Эта часть меня думает, что я — единственный шанс Макса и я должен поторопиться и что-то предпринять.
Немедленно.
Я разрываюсь между своими двумя половинками. Зависаю, как Макс. Я хочу спасти нас обоих, но не знаю, смогу ли.
Я не знаю, какую часть Макса я могу потерять, чтобы спасти себя.
Глава 39
Наконец Макс засыпает.
Он почистил зубы, выключил в комнате свет и сам лег в постель. Я сидел на стуле рядом с кроватью и ждал, когда Макс поудобнее положит подушки. Как дома.
Только в этой комнате девять ночников, на шесть больше, чем дома, так что здесь светлее.
Я ждал, что Макс что-нибудь скажет, но он просто лежал и смотрел в потолок. Я спросил, не хочет ли он поговорить, потому что обычно, перед тем как он засыпает, мы разговариваем, но Макс отрицательно покачал головой. Через некоторое время Макс сказал шепотом:
— Спокойной ночи, Будо.
Вот и все.
Макс долго не засыпал, но потом все-таки уснул.
Я сижу и думаю, что делать. Слушаю дыхание Макса. Он немножко ворочается, но не просыпается. Если я закрою глаза и буду просто слушать дыхание Макса, все будет почти как дома.
Если бы мы были дома, я сидел бы сейчас в гостиной и смотрел телевизор с родителями Макса.
Я по ним соскучился.
В этой комнате я чувствую себя как в ловушке. Я пленник здесь, как и Макс. Я смотрю на дверь и думаю о том, как же мне спасти Макса, если я и сам не могу отсюда выйти.
Потом до меня доходит, что надо делать.
Я встаю и подхожу к двери. Три шага до двери, еще один сквозь нее, и в следующую секунду я уже снова в той части подвала, где стоит зеленый теннисный стол. Ночников здесь нет, так что я ничего не вижу.
Я прошел сквозь стену со стороны Макса, потому что она похожа на дверь. Макс даже назвал эту часть стены дверью. Он сказал, что миссис Паттерсон не будет заглядывать в дверь, значит для него эта часть стены — дверь. А если это дверь, то я могу сквозь нее пройти. Сквозь идею двери.
Но суперпотайная дверь с этой стороны подвала не дверь в представлении Макса, потому я не могу пройти сквозь нее. Макс думает о ней как о стене. Просто для проверки я поворачиваюсь кругом и иду обратно в сторону стены. Тут так темно, что я ударяюсь о стену сильнее, чем ожидал.
Я был прав. С этой стороны подвала это просто стена.
Возможно, моя идея не так уж и хороша. Если Макс проснется, я не смогу вернуться и сказать, что я его не бросил. Я даже не узнаю, когда он проснется. Я снова оставил его одного, и он об этом узнает. Я совершил еще одну большую ошибку.
Я поворачиваюсь и на ощупь иду вдоль стены, пока не дохожу до лестницы. Я держусь за перила и медленно поднимаюсь наверх, там прохожу сквозь дверь и оказываюсь в коридоре между кухней и гостиной. Миссис Паттерсон стоит в кухне. На кухонном столе банки с супом «Кэмпбелл», коробки с макаронами «Крафт» и сыр. Миссис Паттерсон складывает коробки и банки в большую картонную коробку.
Эти суп и макароны — любимая еда Макса.
На столе еще четыре картонные коробки. Крышки закрыты, и мне не видно, что внутри. На секунду мне кажется, что эти коробки имеют какое-то значение, но потом я понимаю, что нет. Я ищу подсказку, как спасти Макса, но подсказок никаких нет. Это не загадка. Все просто плохо.
Миссис Паттерсон складывает оставшиеся на столе продукты в коробку, закрывает крышку и отодвигает ее к другим коробкам на краю стола. Потом она подходит к раковине и моет руки и при этом напевает себе под нос.
Помыв руки, миссис Паттерсон проходит мимо меня к лестнице. Я иду следом. Ничего другого мне не остается. Из дома я уйти не могу. Я смог выйти из потайной комнаты, но этот дом для меня — ловушка. Я не знаю, где я и где все остальное. Здесь нет ни автозаправок, ни полицейских участков, ни больниц, куда бы я мог пойти. Здесь Макс, и я не могу уйти без Макса. Я пообещал ему, что не уйду, хотя начинаю думать, что для его спасения мне придется это сделать.
В спальне миссис Паттерсон на полу стоят коробки, раньше я их там не видел. Миссис Паттерсон открывает комод и начинает перекладывать вещи из комода в коробки. Она не перекладывает все подряд, она выбирает, что взять. Теперь я снова думаю, что разгадка может быть в этих коробках. Паковать еду по коробкам не самое обычное занятие, но складывать в коробки одежду — это совсем странно.
Всего у миссис Паттерсон получилось пять коробок с одеждой и обувью. Закончив их паковать, она относит коробки вниз и ставит их на стол рядом с коробками, в которых лежат продукты. Потом она поднимается наверх и чистит зубы. Я вижу, что она собирается лечь спать, и ухожу от нее. Она, конечно, «плохой парень», но я все равно не думаю, что правильно будет смотреть, как она умывается или чистит ниткой зубы.
Я иду в пустую комнату и сажусь на стул, чтобы подумать. Мне нужен план.
Хотел бы я, чтобы со мной сейчас была Грэм.
Глава 40
Я слышу голос Макса. Он меня зовет. Я встаю и выбегаю в коридор. Я ничего не понимаю. Голос Макса слышен не из подвала, а из спальни миссис Паттерсон. Я разворачиваюсь и бегу по коридору, потом, через дверь, в ее спальню. Солнце уже заглядывает в окно, и в первую секунду, когда я вбегаю в комнату, оно меня ослепляет. Я зажмуриваюсь, и у меня перед глазами плывут оранжевые точки. Макс продолжает кричать. Его голос звучит в спальне миссис Паттерсон, и в то же время он какой-то далекий, как будто Макс зовет меня из-под одеяла или из шкафа. Я открываю глаза и вижу, на что смотрит миссис Паттерсон. Голос Макса звучит как будто из телефона.
Я обхожу кровать и сажусь за спиной миссис Паттерсон. Я смотрю через ее плечо и вижу не телефон. Перед ней экран, и на экране Макс. Изображение черно-серо-белое, но его хорошо видно. Он тоже сидит на кровати и громко меня зовет.
Слышно, как он напуган.
Мы с миссис Паттерсон одновременно встаем с кровати, она с одной стороны, я — с другой. Миссис Паттерсон надевает шлепанцы и выходит из комнаты.
Я иду за ней.
Миссис Паттерсон идет сразу в подвал. Я не отстаю. Я слышал, как Макс кричит на экране, но через стену я его не слышу. Это странно. Он за этой стеной, но я ни звука не слышу, хотя знаю, что Макс там кричит.
Миссис Паттерсон открывает потайную дверь и входит. Крик Макса заполняет всю комнату.
Я стою за спиной миссис Паттерсон. Я не хочу, чтобы Макс меня увидел при ней. Он зовет меня, но это нормально. Я не хочу, чтобы он увидел меня и сказал: «Будо! Ты вернулся! Где ты был? Почему ты с миссис Паттерсон?»
Если он это скажет, миссис Паттерсон поймет, что я выходил из потайной комнаты и шпионил за ней.
На самом деле миссис Паттерсон так не подумала бы, потому что она в меня не верит, но в первые секунды в комнате я совсем об этом забываю. Очень легко забыть о том, что люди в тебя не верят.
Когда я только вошел в комнату, я испугался. Испугался, что миссис Паттерсон меня поймает. Миссис Паттерсон плохая, и мне не хочется, чтобы она на меня злилась, пусть даже она в меня и не верит.
— Макс, все хорошо, — говорит миссис Паттерсон.
Она идет к кровати Макса, но останавливается за несколько шагов до нее. Это очень умно с ее стороны. Подойти близко к Максу — вот что хотят сделать почти все взрослые, когда он расстроен, а это именно то, чего делать в такие моменты не следует. Миссис Паттерсон умная.
Она и впрямь дьявол в лунном свете.
— Будо! — снова кричит Макс.
На самом деле это выглядит в сто раз хуже, чем на экране. Ничего хуже я не слышал. Я чувствую себя самым плохим другом в мире. Я выхожу из-за спины миссис Паттерсон и думаю о том, как мне сегодня оставить Макса одного.
— Я здесь, Макс, — говорю я.
— Я уверена, что он вернется, — почти сразу после меня говорит миссис Паттерсон, мне даже кажется, что она меня услышала.
— Будо! — снова кричит Макс, но на этот раз это счастливый крик.
Он меня увидел.
— Доброе утро, Макс, — говорю я. — Извини, я завис, когда выходил из комнаты.
— Завис? — переспрашивает Макс.
— Что значит — завис? — спрашивает миссис Паттерсон.
— Будо завис, — говорит Макс. — Правильно? — Это он спрашивает, глядя на меня.
— Да, — отвечаю я. — Я расскажу тебе, когда мы будем одни.
Я уже давно понял, что Максу очень трудно говорить со мной и с каким-нибудь человеком одновременно, потому я стараюсь по возможности не ставить его в такое положение.
— Я уверена, что Будо сможет сам с этим справиться, — говорит миссис Паттерсон. — Ничего страшного не случилось.
— Он уже справился, — отвечает Макс.
— Вот и хорошо, — кивает миссис Паттерсон.
Голос у нее звучит так, будто она долго сидела под водой и только что вынырнула.
— Я рада, что он вернулся.
— Да, — говорит Макс.
Это странно, но Макс никогда не знает, что говорить людям, когда они рассказывают ему о своих чувствах. Он в таких случаях просто ждет, когда человек скажет что-нибудь еще. «Да» — безопасный ответ.
— Ты сможешь сам одеться? — спрашивает миссис Паттерсон. — Мне еще нужно приготовить тебе завтрак.
— Да, — отвечает Макс.
— Хорошо, — говорит миссис Паттерсон.
У двери она останавливается и ждет. Я не уверен, из-за чего она остановилась — ждет, что Макс скажет что-нибудь, или пытается придумать, что сказать самой. В любом случае вид у нее грустный. А Макс ее даже не замечает. Он уже взял в руки Х-крылый истребитель и теперь жмет кнопку, которая раздвигает крылья. Миссис Паттерсон вздыхает и выходит из комнаты.
Когда дверь с щелчком закрывается, Макс поднимает голову от своей игрушки.
— Где ты был? — спрашивает он.
Я знаю, что он сердится на меня, потому что он, когда задает вопрос, смотрит на меня, хотя в руках у него игрушка из «Звездных войн».
— Я вышел из комнаты вчера ночью и не смог войти обратно.
— Почему не смог? — спрашивает Макс и переводит взгляд на космический корабль.
— Со стороны комнаты здесь дверь, а с другой стороны — стена, — говорю я.
Макс ничего не отвечает. Это значит, что он или понял, что я ему сказал, или ему уже неинтересно, что я отвечу. Обычно я знаю, что это значит, но сейчас не понимаю.
Макс ставит Х-крылый истребитель на подушку и встает с кровати. Он идет к ванной комнате и открывает дверь, потом поворачивается и снова смотрит на меня.
— Обещай, что больше никогда не оставишь меня одного, — говорит он.
Я обещаю, хотя знаю, что очень скоро снова оставлю его одного.
Глава 41
Я не хочу говорить Максу, что собираюсь уйти. По-моему, ему будет легче, если я улизну потихоньку. Но потом я понимаю, что так будет легче для меня. Не для Макса.
Но я боюсь, что Макс может так сильно на меня рассердиться, что перестанет в меня верить.
Хотел бы я знать, как поступить правильно.
Я думал, что Макс будет здесь взаперти всегда и что у меня будет время во всем разобраться. Будет время придумать план действий. Но теперь я боюсь, что Макс здесь не навсегда и я не успею ему помочь.
Втайне от Макса я надеялся, что ему понравится это место и, может быть, мы с ним останемся здесь навсегда. Я знаю, что это плохо, но еще я знаю, что исчезнуть тоже плохо. Львы, чтобы выжить, едят жирафов, хотя жирафы им ничего плохого не делают, и никто не считает, что львы поступают плохо. Потому что жизнь — это очень важно. Это вообще самое важное. Так вот, я знаю, что должен помочь Максу, и я хочу ему помочь. Я хочу принять правильное решение, но я не хочу исчезнуть.
Столько всего надо обдумать, но, боюсь, у меня нет на это времени.
Макс позавтракал и теперь играет с игровой приставкой. Он гоняет машинку по гоночной трассе. Я смотрю, как Макс играет, потому что он любит, когда я смотрю, как он играет в компьютерные игры. Он не говорит со мной и ни о чем не спрашивает. Ему просто нужно, чтобы я смотрел, как он играет.
Открывается дверь. Входит миссис Паттерсон. Она оделась и надушилась, будто собралась в школу. Я чувствую ее запах раньше, чем ее вижу.
Не все воображаемые друзья могут чувствовать запахи, а я могу.
Миссис Паттерсон пахнет как увядшие цветы. На ней серые брюки, розовая блузка и пиджак. В руках она держит бутербродницу с картинкой «Трансформеры».
— Макс, — говорит она, — я должна пойти на работу.
Макс не отвечает. Даже мама и папа не могут дождаться от него ответа, когда он играет в компьютерные игры, так что вряд ли он специально не отвечает миссис Паттерсон.
— Твой ланч в бутерброднице, — говорит миссис Паттерсон. — Суп в термосе, а здесь йогурт и апельсин. Я знаю, что не очень весело каждый день есть одно и то же, но я не могу оставить тебе еду, которой ты можешь подавиться, пока меня нет.
Миссис Паттерсон ждет, когда Макс что-нибудь ей ответит, но он просто сидит и смотрит, как его машинка гоняет по треку.
— Но ты не волнуйся, — говорит миссис Паттерсон. — Очень скоро мы будем все дни проводить вместе. Хорошо?
Макс ничего не отвечает. Он смотрит на экран.
— Я буду скучать по тебе, Макс, — говорит миссис Паттерсон.
Сейчас похоже, что она пытается дотянуться до него своим голосом. Я так тоже иногда делаю. Она бросает ему веревку, но я точно знаю, что он не собирается за нее хвататься. Макс играет в игру, и все остальное для него не имеет значения.
— Я каждый день скучаю по тебе, Макс, — говорит миссис Паттерсон. — Я хочу, чтобы ты знал: все, что я делаю, я делаю ради тебя. Очень скоро все станет гораздо лучше. Хорошо?
Теперь я хочу, чтобы Макс ей ответил. Я хочу, чтобы он спросил миссис Паттерсон, о чем таком она говорит? Как все может измениться? Какой у нее план?
А Макс все смотрит на экран, где его машинка гоняет по треку.
— Пока, Макс. Скоро увидимся.
Миссис Паттерсон хочет сказать «я люблю тебя». Я знаю. Я вижу эти слова у нее на губах. И я верю, что она любит Макса. Она его очень любит. И мне опять от этого плохо. Миссис Паттерсон украла Макса, она говорит, что это все ради него, но я знаю, что она просто хочет, чтобы у нее снова был маленький мальчик. А мальчик, которого она украла, говорит лишь немного больше, чем ее мальчик, который умер.
Миссис Паттерсон выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Когда дверь щелкает, Макс отрывается от экрана телевизора. Он смотрит на дверь, а потом снова поворачивается к экрану.
Я стою возле двери и смотрю, как Макс играет. Я считаю до ста. Я открываю рот, чтобы с ним заговорить, а потом снова считаю до ста.
После того как я во второй раз досчитываю до ста, я наконец говорю:
— Макс, я тоже ухожу.
— Что? — переспрашивает Макс и отрывается от своей игры.
Это нелегко, потому что я должен сказать Максу что-то очень важное, но у меня нет на это времени. Я боялся, что, если уйду из этой комнаты раньше миссис Паттерсон, она сможет услышать по своему не-телефону, как он кричит, и вернется. Может, даже не пойдет на работу. Было бы хорошо, если бы миссис Паттерсон сейчас шла в гараж, но я не могу знать это наверняка. Я могу только гадать. Но я два раза досчитал до ста, так что у нее было время дойти до машины. Может, я уже опоздал.
— Я ухожу, Макс, — говорю я. — Но только на один день. Я поеду вместе с миссис Паттерсон в школу. Посмотрю, как там миссис Госк, и проверю, все ли хорошо с твоей мамой и папой. А потом я вернусь вместе с миссис Паттерсон.
— Я тоже хочу поехать, — говорит Макс.
Этого я не ожидал. Я не знаю, что сказать, и стою с открытым ртом.
— Понятно, — говорю я, когда наконец нахожу слова. — Но я не могу забрать тебя из этой комнаты. Ты не можешь, как я, проходить сквозь двери.
— Но я тоже хочу поехать! — кричит Макс. — Я хочу увидеть миссис Госк, маму и папу! Я хочу видеть мамочку и папочку!
Макс никогда не называл маму и папу — «мамочка» и «папочка». Когда я слышу, как он это говорит, мне кажется, что я никогда не смогу уйти. Я больше никогда не оставлю Макса, потому что, когда я уйду, ему будет грустно и больно.
— Я найду способ забрать тебя из этой комнаты, — говорю я Максу.
Я говорю это, чтобы приободрить Макса, и в ту самую секунду, когда произношу эти слова, понимаю, что мне совсем ни к чему решать, что делать. Я не лев, а Макс не жираф. Я Будо, а Макс мой друг, и есть только один правильный поступок, который я должен совершить. Это не значит, что я должен исчезнуть. Это значит, что я должен перестать думать только о том, что могу исчезнуть.
Это значит, что сейчас мне пора.
— Макс, я ухожу. Но я вернусь. Я все сделаю, чтобы ты очень скоро увидел маму и папу. Обещаю.
Это второе обещание, которое я даю Максу за сегодняшнее утро. А первое я вот-вот нарушу.
Я поворачиваюсь к двери, и Макс начинает кричать:
— Нет, нет, нет, нет!
Если я уйду, Макс зависнет.
Если я пройду сквозь эту дверь, я не смогу вернуться в комнату к Максу, пока миссис Паттерсон не приедет из школы и не откроет дверь.
Но я все равно прохожу сквозь нее. Я понимаю, что иногда трудное и правильное — это одно и то же.
Я прошу того, кто меня не слышит, простить меня за то, что я нарушил обещание, и оставляю своего друга одного.
Я делаю шаг в подвал, и все звуки возвращаются. Тихая комната Макса осталась позади, а здесь я слышу гудение печки и шипение воды в трубах. Я знаю, что Макс сейчас кричит. Он, наверное, колотит в дверь кулаками, но я его не слышу. Я рад, что не слышу. Мне плохо, когда я думаю, что он зависнет, и я чувствую, что виноват, но, если бы я его слышал, мне было бы еще хуже.
Наверху хлопает дверь. Я тут же вспоминаю, что должен сделать, бегу к лестнице и поднимаюсь на первый этаж. Иду по коридору и заглядываю в кухню. Коробки, которые стояли на столе вчера вечером, исчезли. Миссис Паттерсон нигде не видно.
Потом я слышу, как лязгает дверь гаража и заводится двигатель машины. Я поворачиваю направо и иду к парадной двери. Прохожу сквозь парадную дверь и падаю с крыльца, о существовании которого не подумал. Очутившись на булыжной дорожке, которая огибает дом, я, не успев до конца выпрямиться, бегу. Я даже обдираю костяшки пальцев. Вижу подъездную дорожку. Машина миссис Паттерсон уже проехала ее наполовину. Она едет в сторону шоссе и не собирается притормаживать.
Я не успею добежать до нее, она слишком далеко. Макс никогда не думал, что я умею быстро бегать. Он даже представить не мог, что мне понадобится умение так быстро бегать.
Но я все равно бегу. Мне тяжело даже думать о том, чтобы провести целый день в доме миссис Паттерсон, и знать, что Макс сидит взаперти, и быть не в состоянии к нему войти. Я бегу вниз по холму к шоссе так быстро, как только могу. Я бегу так быстро, что чуть ли не падаю, и все равно не могу догнать миссис Паттерсон.
А потом я вижу ее. Приближающуюся машину. Зеленую. Она сейчас проедет мимо подъездной дорожки миссис Паттерсон. Миссис Паттерсон придется затормозить, а может быть, даже остановиться.
У меня появляется шанс.
Как только я думаю о том, что у меня появился шанс, я спотыкаюсь и кубарем качусь по дорожке. Я обхватываю руками голову, а потом каким-то чудом оказываюсь на ногах и снова бегу. Я плохо соображаю, но бегу в правильном направлении, к машине миссис Паттерсон. Я спотыкаюсь, я раскинул руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, но я все-таки бегу.
Машина миссис Паттерсон остановилась в конце подъездной дорожки, пропуская зеленую. Я сворачиваю с подъездной дорожки влево, на газон. Может, мне не удастся вовремя добежать до шоссе, но у меня еще есть шанс добежать до машины миссис Паттерсон, когда она вырулит на улицу. Стрелой лечу к тому месту, где заканчивается газон и стоят деревья. Изо всех сил я бегу к тому месту, где миссис Паттерсон начнет поворачивать, а потом прибавит газу. У меня нет выбора, остается только прыгать. Оказавшись на краю газона, я зажмуриваюсь и прыгаю. Я готов к тому, что врежусь в крыло машины миссис Паттерсон.
Но вместо удара я слышу тихое шипение, которое сопровождает прыжок сквозь дверь. Проходит секунда, и я лежу на заднем сиденье, потом съезжаю на пол и пытаюсь восстановить дыхание.
Я слышу голос миссис Паттерсон. Она напевает.
Она поет про стук молотка утром и стук молотка вечером.[16]
Песня вроде бы веселая, но, когда ее поет миссис Паттерсон, почему-то становится страшно.
Глава 42
Миссис Паттерсон дважды поет песню про стук молотка, потом включает радио. Слушает новости. Я тоже слушаю, нет ли там новостей про Макса. Таких новостей нет.
Может быть, миссис Паттерсон тоже хочет узнать, что говорят про Макса?
Мы долго едем по шоссе. Это странно, потому что миссис Паттерсон живет не так уж далеко от школы. Прошлым вечером дорога от школы до ее дома заняла меньше пятнадцати минут, и я не помню, чтобы мы ехали по шоссе.
Часы на приборной доске показывают семь тридцать шесть. Первый звонок прозвенит в восемь тридцать, так что у нас хватает времени, чтобы добраться до школы, но эта поездка по шоссе заставляет меня нервничать.
Куда мы едем?
Я стараюсь не думать о Максе, не думать о том, как он совсем один сидит в подвале. Стараюсь не слышать, как он зовет меня. Я заставляю себя наблюдать за миссис Паттерсон, смотреть на дорогу и следить за светофорами, но все равно у меня перед глазами Макс, и он кричит, плачет, колотит кулаками в стену, просит помочь.
Мне хочется сказать ему, что я помогаю, но знаю, что, даже если бы Макс меня слышал, он бы мне не поверил. Тяжело помогать, когда приходится нарушать обещания и оставлять друга одного.
Я слышу рев над головой и понимаю, что это самолет. Никогда раньше я не слышал, чтобы самолет летел так низко, но я слышал такой рев по телевизору и понимаю, что где-то в небе над нами летит большой самолет. Огромный авиалайнер.
Я смотрю на небо, но самолета не вижу. На зеленом указательном знаке написано: «Добро пожаловать в международный аэропорт Брэдли». Там есть и другие слова, но я не успеваю их прочесть. Я рад, что смог прочесть слово «международный», потому что это не такое легкое для меня слово. Впереди я вижу низкие здания, многоярусные парковки, автобусы, машины и множество указателей. Раньше я никогда не бывал в аэропорту и теперь жду, что увижу самолеты. Но не вижу ни одного. Слышу, но ни одного не вижу.
Миссис Паттерсон сворачивает с главной дороги и подъезжает к воротам. Возле одного автомата миссис Паттерсон останавливается, опускает окно и нажимает на автомате какую-то кнопку. На автомате написано: «Долгосрочная парковка». Я не понимаю, что это значит, но мне начинает казаться, что я допустил еще одну ошибку. Миссис Паттерсон куда-то улетает? Она боится, что полицейские скоро найдут Макса?
Я уже видел по телевизору, как полицейские в аэропорту арестовывают разных людей. Обычно эти люди — плохие парни, которые хотят сбежать из страны. Я не понимаю, почему полицейские не могут тоже полететь в другую страну и там арестовать плохих парней, но, может быть, миссис Паттерсон как раз хочет улететь из страны. Может быть, она узнала, что миссис Госк или шеф полицейских догадался, кто украл Макса, и теперь ей надо бежать, или ее посадят в тюрьму.
Автомат гудит, потом выдает билет. Миссис Паттерсон заезжает на парковку, где полным-полно машин. Их тут, наверное, сотни, а за парковкой еще многоярусная автостоянка, и там тоже полно машин.
Мы едем вдоль рядов машин, нам попадаются свободные места, но миссис Паттерсон проезжает мимо. Она едет так, будто не ищет место для своей машины, а уже знает, где оно.
Наконец она тормозит и ставит машину на свободное место. Потом миссис Паттерсон выходит из машины, и я тоже. Я теперь слишком далеко от дома, чтобы теряться, так что куда миссис Паттерсон пойдет, туда и я.
Миссис Паттерсон открывает багажник. В багажнике коробки, которые я видел у нее на кухонном столе. Миссис Паттерсон достает одну коробку, поворачивается и несет ее через проход в противоположную сторону парковки. Она проходит мимо трех машин и останавливается возле фургона. Это большой фургон. Можно даже сказать — почти автобус. Такой дом на колесах. Дом-фургон-автобус. Миссис Паттерсон достает из кармана ключ и открывает дверцу фургона. Дверца фургона размером похожа на дверь в школьном автобусе Макса. Стандартный размер. Миссис Паттерсон поднимается на три ступеньки и поворачивает налево.
Я иду следом.
Внутри, сразу за сиденьем водителя, — комната. Там диван, кресло и стол, стол привинчен к полу. Еще здесь на стене висит телевизор, а над диваном — подвесная полка-кровать. Миссис Паттерсон ставит коробку на диван, разворачивается и выходит из фургона. Я иду вместе с ней к машине, там она берет из багажника вторую коробку и несет в фургон. В фургоне она ставит коробку на диван рядом с первой и снова уходит. На этот раз я за ней не иду. Я остаюсь в фургоне. У миссис Паттерсон в багажнике еще шесть коробок, а мне пора тут осмотреться.
Я выхожу из гостиной в узкий коридорчик. Справа от меня закрытая дверь, слева — кухня. В кухне есть раковина, микроволновка, плита и холодильник. Я прохожу сквозь дверь справа и оказываюсь в маленьком туалете с раковиной и унитазом.
Туалет в автобусе.
Если бы в школьном автобусе Макса был туалет, Макс навсегда перестал бы волноваться, вдруг захочется какать.
Но вообще-то, вряд ли Макс стал бы какать в школьном автобусе, даже если бы там был такой туалет.
Я снова прохожу сквозь дверь в коридор. В конце коридора еще одна закрытая дверь. Я оглядываюсь и вижу, что миссис Паттерсон опускает на диван две коробки. Теперь их там четыре. Еще два-три похода, и она все перенесет.
Я прохожу сквозь закрытую дверь в конце коридора. Когда я оказываюсь за дверью, у меня впервые в жизни по коже бегут мурашки. Я слышал это выражение, но до этого момента не понимал, что оно означает.
Я не могу поверить своим глазам.
Я стою в спальне.
Это такая же спальня, как та, где сейчас заперт Макс.
Она меньше, в ней меньше ночников, и здесь два овальных окна, по одному на каждой боковой стене. Окна задернуты занавесками. Но стены тут такого же цвета, как в комнате Макса в подвале миссис Паттерсон, и кровать тоже в форме гоночной машины, такие же простыни, такие же подушки и такие же одеяла. На полу точно такой же ковер. И кругом «Лего», игрушки из «Звездных войн» и солдатики. Столько же, сколько в комнате Макса в подвале. Может, даже больше. На стене висит телевизор, еще здесь есть игровая приставка и DVD-диски. Все как в комнате Макса в подвале миссис Паттерсон. Даже DVD-диски те же самые.
Это еще одна комната для Макса. Комната, которая может переезжать с места на место.
Я слышу, как миссис Паттерсон бросает еще одну коробку на диван, и поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты. Я не знаю, что собирается делать миссис Паттерсон. Она может уехать на своей машине, может уехать на этом автобусе или улететь на самолете, но, что бы она ни делала, я должен оставаться рядом с ней. Без миссис Паттерсон я никогда не найду дорогу домой из этого аэропорта.
Когда я прохожу сквозь дверь, я замечаю на ней замок. Висячий замок с задвижкой.
И снова у меня по спине бегают мурашки. Второй раз в жизни.
Миссис Паттерсон переносит последние три коробки из своей машины и выходит из автобуса. Я иду за ней. Миссис Паттерсон запирает дверь, потом идет к своей машине, садится и заводит двигатель. Я забираюсь на заднее сиденье. Миссис Паттерсон едет к выезду, снова напевая песню про стук молотка.
Возле ворот она тормозит у будки и передает человеку, который там сидит, свой билет.
Мужчина смотрит на билет и спрашивает:
— Не то место?
— Нет, — говорит миссис Паттерсон. — Сестра просила присмотреть за ее машиной и оставить ей пальто. Думаю, пальто просто повод. Глупо же просить присмотреть за машиной на стоянке. Она у меня немного невротик.
Мужчина в будке смеется.
Миссис Паттерсон умеет обманывать. Она как актриса в телесериале. Притворяется кем угодно, только не собой. Даже я поверил бы ей, если бы не знал, что она украла Макса.
Миссис Паттерсон дает человеку в будке немного денег, и шлагбаум перед ее машиной поднимается. Она машет ему рукой, и мы уезжаем с автостоянки.
Часы на приборной доске показывают семь часов пятьдесят пять минут.
Я надеюсь, что мы едем в школу.
Глава 43
Парта Макса по-прежнему пустует. Сегодня снова в классе отсутствует только он один. Из-за этого парта выглядит совсем одинокой. Мне кажется, что со вчерашнего дня прошел миллион лет, хотя ничего не изменилось. У парадной двери в школу, как и вчера, сидит полицейский. Миссис Госк все так же притворяется миссис Госк. И парта Макса так и стоит пустая.
Я бы сел за его парту, если бы мог, но стул задвинули, и для меня там нет места. Потому я сажусь на стул в конце класса и слушаю, как миссис Госк рассказывает про дроби. Даже когда ей грустно, она самая лучшая учительница на свете. Она может заставить детей улыбаться и смеяться, даже когда рассказывает о такой скукоте, как числители и знаменатели.
Я думаю, украла бы миссис Паттерсон Макса, если бы ее учительницей была миссис Госк?
Думаю, что нет.
Думаю, что миссис Госк со временем даже Томми Свиндена может превратить в хорошего мальчика.
Миссис Паттерсон пошла в Учебный центр, а я пошел сюда, в класс миссис Госк, чтобы немного послушать, как она учит детей. Я не мог перестать думать о том, что оставил Макса одного, но надеялся, что в классе миссис Госк мне станет немного легче.
И мне стало легче. Немного.
Когда дети выходят на перемену, я иду за миссис Госк в учительскую. Учительская — самое лучшее место, чтобы узнать, что творится в школе. Миссис Госк все время обедает с миссис Даггерти и миссис Сера, и они всегда говорят о хороших вещах.
В мире есть два типа учителей: те, которые играют в школу, и те, которые учат в школе. Миссис Даггерти, миссис Сера и особенно миссис Госк в школе учат. Они разговаривают с детьми своими нормальными голосами и говорят им то же, что могли бы сказать у себя дома. Их доски с объявлениями всегда немножко потертые, на их столах всегда небольшой беспорядок, а книжки в их шкафах не всегда стоят по алфавиту. Но дети любят их, потому что такие учителя говорят о настоящих вещах настоящими голосами и они всегда говорят правду. Потому Макс и любит миссис Госк. Она не притворяется и всегда остается собой, и Максу с ней легко. Она не морочит голову.
Даже Макс может сказать, когда учитель играет в школу. Учителя, которые играют в школу, все время заставляют детей вести себя хорошо. Они хотят, чтобы дети в их классе сидели на своих местах и не кидались резинками. Такие учителя хотят, чтобы мальчики и девочки в школе были прилежными, аккуратными и тихими. Учителя, которые играют в школу, не знают, что делать с такими детьми, как Макс, или Томми Свинден, или Энни Бринкер. Энни Бринкер как-то стошнило на стол миссис Уилсон, и сделала она это нарочно. Эти учителя не понимают таких детей, как Макс, потому что они хотели бы учить кукол, а не настоящих детей. Чтобы в их классе был порядок, они пользуются стикерами, таблицами и карточками, но все эти штучки никогда по-настоящему не работают.
Миссис Госк, миссис Даггерти и миссис Сера любят таких детей, как Макс и Энни и даже Томми Свинден. Они делают так, что дети сами хотят вести себя хорошо, и они не боятся говорить детям правду, когда те ведут себя как вонючки. Потому за обедом лучше всего сидеть с такими учителями.
Миссис Госк ест сэндвич с сардинами. Я не знаю, что такое сардины, но мне кажется, что это не очень вкусно. Когда она говорит, что ест, миссис Даггерти морщит нос.
— Полицейские уже говорили с вами? — спрашивает миссис Даггерти.
Она чуть-чуть понижает голос, когда спрашивает.
В комнате еще шесть учителей. В основном те, кто играет в школу.
— Нет, — отвечает миссис Госк, но голос она не понижает. — Лучше бы им не разговаривать, а заняться своей чертовой работой и найти Макса.
Я никогда не видел, чтобы миссис Госк плакала, а я знаю многих учителей, которые плачут. Даже учителя-мужчины плачут, но чаще всего плачут учителя-женщины. Миссис Госк сейчас не плачет, но в ее голосе столько злости, что она очень даже могла бы заплакать. Только слезы у нее были бы не грустные, а злые.
— Наверняка это кто-то из его родителей, — говорит миссис Даггерти. — Или кто-то из родственников. Дети не исчезают просто так.
— Просто не могу поверить, что это случилось… когда? Четыре дня назад? — говорит миссис Сера.
— Пять, — говорит миссис Госк. — Пять чертовых дней.
— Я не видела Карен целый день, — говорит миссис Сера.
Карен зовут директора. Учителя, которые играют в школу, зовут ее миссис Палмер, но такие учителя, как миссис Сера, зовут ее просто Карен.
— Она все утро просидела в своем кабинете, — говорит миссис Даггерти.
— Надеюсь, она не прячется от всех, а делает что-то, чтобы найти Макса, — говорит миссис Сера.
— Она должна чертовски постараться и сделать все, чтобы найти Макса, — говорит миссис Госк.
У нее в глазах слезы, щеки покраснели. Она встает и уходит, а свой сэндвич с сардинами оставляет на столе. Когда она уходит, все в комнате замолкают.
Я тоже ухожу.
В два часа миссис Паттерсон встречается с миссис Палмер. Я знаю об этом, потому что, когда мы приехали в школу, она хотела встретиться с директором, а секретарь сказала, что миссис Палмер будет занята до двух часов.
— Хорошо, — сказала тогда миссис Паттерсон так, что было понятно, что ничего хорошего в этом нет.
Когда они встретятся, я тоже хочу быть в кабинете директора.
У меня есть еще час, а дети из класса миссис Госк сейчас в спортзале. Миссис Госк сидит за своим столом и разбирает бумаги, потому я решаю пойти в класс миссис Кропп и повидаться с Паппи. Я не видел его уже пять дней, а в мире воображаемых друзей это большой срок.
Для многих воображаемых друзей пять дней — это вся жизнь.
Паппи свернулся калачиком около Пайпер. Пайпер читает книжку. Губы у нее шевелятся, но вслух она ничего не говорит. Первоклассники часто так читают. Макс в первом классе тоже так читал.
— Паппи, — говорю я.
Я зову его шепотом. Такая привычка. Привычка не только моя. Все так делают, потому и я тоже так делаю. А потом я понимаю, что глупо говорить шепотом в комнате, где меня может услышать только один воображаемый друг, и дальше уже говорю нормальным голосом:
— Паппи! Это я, Будо.
Паппи не двигается.
— Паппи! — кричу я, и тогда он подскакивает и оглядывается по сторонам.
— Ты меня напугал, — говорит Паппи, когда замечает меня в противоположной стороне класса.
— Ты тоже спишь? — спрашиваю я.
— Конечно, я сплю. А что?
— Грэм как-то сказала мне, что она спит, но я никогда не сплю.
— Правда? — удивляется Паппи и идет ко мне.
Все дети ведут себя тихо и читают, а миссис Кропп сидит вместе с четырьмя детьми за приставным столиком. Здесь только первоклассники, но они все читают, никто не шалит и не смотрит в окно. Это потому, что миссис Кропп не играет в школу. Она учит.
— Ага, — говорю я. — Никогда не сплю. Даже не знаю, как это — спать.
— А я больше сплю, чем не сплю, — говорит Паппи.
Смогу ли я заснуть, если захочу поспать? Я никогда не устаю, но, может быть, если я лягу и закрою глаза, то через какое-то время усну. Потом я думаю, что сон может помочь забыть о том, как легко мы, воображаемые друзья, можем исчезнуть.
На секунду я даже завидую Паппи.
— Ты слышал что-нибудь про Макса? — спрашиваю я.
— Он вернулся?
— Нет, его похитили. Ты забыл?
— Не забыл, — говорит Паппи. — Просто подумал, что, может быть, он уже вернулся.
— Ты ничего об этом не слышал?
— Нет. Ты его нашел? — спрашивает Паппи.
— Мне надо идти, — говорю я.
Это неправда, но я забыл, как тяжело разговаривать с Паппи. Тяжело не потому, что он глупый, а потому, что он думает, будто весь мир похож на картинки из книжек, которые миссис Кропп читает своим первоклассникам. В этих книжках все учат уроки и никто никогда не умирает. Паппи думает, что мир — это один большой «счастливый конец». Я знаю, что он в этом не виноват, но меня все равно это раздражает. Ничего не могу с этим поделать.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти из класса.
— Может, Вули знает, — говорит Паппи.
— Вули? — переспрашиваю я.
— Да. Вули.
У Паппи нет рук, поэтому он не показывает, а кивает в сторону раздевалки. Там, возле стены, стоит бумажный человечек. Он ростом мне едва до пояса, и сначала я думаю, что он — один из этих рисунков, которые не любит Макс. В детском саду есть такая игра: одни дети ложатся на большой лист бумаги, а другие их обрисовывают.
Учитель попытался обрисовать Макса, и Макс тогда завис.
А потом я приглядываюсь и вижу, что человечек моргает. Он качает головой вправо и влево, как будто пытается без рук сказать: «Привет!»
— Вули? — переспрашиваю я Паппи.
— Да, Вули.
— Он давно здесь?
— Не знаю, — говорит Паппи. — Не очень.
Я иду в раздевалку, где Вули, как мне кажется, висит на стене.
— Привет, — говорю я ему. — Меня зовут Будо.
— А я — Вули, — говорит бумажный человечек.
У него есть две руки и две ноги и почти нет тела. Похоже, будто его вырезали в спешке.
«Придумали в спешке», — поправляю я сам себя.
Края у него неровные, и он помятый, как будто его складывали по-всякому миллион раз.
— Ты давно здесь? — спрашиваю я.
— В этой комнате? Или вообще?
Я улыбаюсь. Понятно, что Вули умнее, чем Паппи.
— Вообще, — говорю я.
— С прошлого года, — говорит Вули. — С конца детского сада. Но я нечасто ходил в школу. Кайла обычно держала меня дома или складывала и носила в рюкзаке, но сейчас она меня чаще вытаскивает. Здесь я примерно месяц.
— А кто здесь Кайла? — спрашиваю я.
Вули протягивает руку, чтобы показать на Кайлу, но в этот момент его тело сворачивается и с бумажным шорохом соскальзывает на пол лицом вниз.
— Ты в порядке? — интересуюсь я.
— Да, — отвечает Вули и с помощью рук и ног переворачивается на спину. — Такое со мной часто случается.
Вули смотрит на меня и улыбается. У него не такой настоящий рот, как у меня, — просто линия, которая открывается, закрывается и меняет форму. Но края этой линии приподнимаются, и я понимаю, что он улыбается.
Я улыбаюсь в ответ и спрашиваю:
— Можешь встать?
— Конечно, — отвечает Вули.
После этого его тело поднимается посерединке, потом опускается, и Вули, как гусеница, подползает к стене. Когда его голова касается стены, он снова складывается в серединке тела и рывками поднимается вдоль стены. За два рывка он поднимается достаточно высоко и хватается за небольшую книжную полку, а потом подтягивается повыше. Теперь он снова стоит на ногах, прислонившись к стене.
— Не очень-то это легко, — говорю я.
— Да. Я умею быстро передвигаться на спине или на животе, но подниматься по стене мне трудно. Если не за что ухватиться, то вообще невозможно.
— Сочувствую, — говорю я.
— Все нормально, — кивает Вули. — На прошлой неделе я встретил мальчика, так он был как палочка от фруктового мороженого. Просто палочка без рук и ног. Джейсон принес его в школу, но, когда миссис Кропп разрешила ему поиграть в новую компьютерную игру, он бросил мальчика-палочку на парту и забыл его там. Я стоял у стены и смотрел, как он постепенно исчезает. Вот только что он лежал на парте, а в следующую секунду — уже нет. Ты когда-нибудь видел, как исчезает воображаемый друг?
— Да, — отвечаю я.
— Я плакал, — говорит Вули. — Я его даже не знал, но я плакал. Мальчик-палочка тоже плакал. Плакал, пока не исчез.
— Я бы тоже плакал, — признался я.
Мы оба какое-то время молчим. Я пытаюсь представить, каково это быть мальчиком — палочкой от мороженого.
Я решаю, что Вули мне нравится.
— А почему Кайла стала приносить тебя в школу? — спрашиваю я.
Я знаю, что, если ребенок начинает брать с собой воображаемого друга в новое место, обычно это означает, что случилось что-то плохое.
— Папа Кайлы больше с ней не живет. Он ударил ее маму и ушел. Прямо за столом. Ударил по лицу. Потом мама бросила в него тарелку с едой, и они начали кричать друг на друга. Очень громко кричали. А Кайла все время плакала. После этого она начала брать меня с собой в школу.
— Сочувствую, — снова говорю я.
— Не стоит, — говорит Вули. — Пожалей Кайлу. Мне нравится бывать в школе. Для меня-то все это значит, что я не исчезну, как мальчик-палочка. Кайла все время ходит к фонтанчику с водой, но на самом деле она просто проверяет, здесь я или нет. Поэтому я больше не лежу свернутый у нее в рюкзаке. Я думаю, если я останусь в рюкзаке, Кайла быстрее сможет забыть про меня. Так что хорошо, что она меня вытаскивает.
Я улыбаюсь. Вули умный. Он очень даже умный.
— А ты ничего не слышал о мальчике, которого зовут Макс? — спрашиваю я. — Он пропал на прошлой неделе.
— Он убежал. Правильно?
— Что ты о нем слышал?
— Миссис Кропп обедала здесь с двумя другими леди, и они о нем говорили. Миссис Кропп сказала, что он убежал.
— А что говорили другие леди? — спрашиваю я.
— Одна сказала, что его мог похитить человек, которого он знает. Она сказала, что детей обычно похищают люди, которых они знают. Она сказала еще, что Макс слишком глупый и не мог убежать и где-то долго прятаться так, что его никто не может найти.
— Макс не глупый, — говорю я.
Я даже удивился, как сильно меня разозлили слова Вули.
— Я этого не говорил, это та леди сказала.
— Знаю. Извини. Но она права — Макса похитили. Его похитила миссис Паттерсон.
— Кто такая миссис Паттерсон? — спрашивает Вули.
— Учительница Макса.
— Учительница? — Вули очень сильно удивляется, а я чувствую, что у меня наконец-то появился союзник. — Ты кому-нибудь про это говорил? — спрашивает он.
— Нет. Макс — единственный человек, который может меня услышать.
— О, — говорит Вули, и его зрачки, то есть простые кружочки внутри кружочков, становятся больше. — О нет. Макс — твой друг-выдумщик?
Я никогда не слышал, чтобы так кого-то называли, но соглашаюсь с Вули.
— Может, мне следует рассказать об этом Кайле? — предлагает Вули. — А она вместо тебя расскажет обо всем миссис Кропп.
Я об этом раньше не подумал, но Вули прав. Вули может быть моим связным с миром людей. Он может поговорить с Кайлой, потом Кайла поговорит с миссис Кропп, а потом миссис Кропп поговорит с шефом полиции. Даже не верится, что я сам до этого не додумался.
— Ты считаешь, что миссис Кропп поверит Кайле? — спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Вули. — Может быть.
Это может сработать. Раньше я думал, что Макс — моя единственная связь с миром людей, но у всех воображаемых друзей есть связь с миром.
Каждый воображаемый друг может вступить в контакт с миром людей. Даже Паппи может.
«Каждый воображаемый друг может вступить в контакт с миром людей», — говорю я себе.
А потом мне в голову приходит другая идея. Эта идея лучше и хуже одновременно.
— Нет, — произношу я. — Не надо рассказывать Кайле.
Я вспоминаю об автобусе миссис Паттерсон с комнатой на замке. Я боюсь, что, если миссис Паттерсон узнает о том, что Кайла рассказала миссис Кропп, она может запереть Макса в этой комнате и увезти его навсегда.
Миссис Кропп может все рассказать полицейским, а может улыбнуться Кайле и сказать что-нибудь вроде: «О, это Вули тебе рассказал?» А потом она скажет миссис Паттерсон, что Кайла сегодня рассказывала в классе смешные истории. Миссис Паттерсон перепугается и убежит с Максом раньше, чем я придумаю, как его спасти.
Идея Вули может сработать, но у меня есть другой контакт с миром Макса. И этот контакт лучше, чем контакт Кайли.
По спине снова бегают мурашки.
Глава 44
У миссис Палмер усталый вид. Голос у нее севший, а глаза припухли и, похоже, вот-вот закроются. Даже одежда и волосы миссис Палмер выглядят усталыми.
— Как вы тут? — спрашивает миссис Паттерсон.
Стол миссис Палмер завален бумагами, папками и пластиковыми стаканчиками из-под кофе. На полу рядом с корзиной для мусора лежит гора газет. Раньше на ее столе я не видел ничего, кроме компьютера и телефона. Не помню, чтобы видел в ее кабинете хоть маленький обрывок бумаги.
— Я в порядке, — говорит миссис Палмер, но даже эти два слова звучат устало. — Но мне будет совсем хорошо, когда мы найдем Макса. Ведь мы делаем все, что в наших силах.
— Мы не так много можем сделать, — говорит миссис Паттерсон.
— Я помогаю полиции и поддерживаю связь с журналистами. И я стараюсь, как могу, поддерживать миссис и мистера Дилэйни. Хотя вы правы. От нас не так много толку, остается только молиться и ждать.
— Я искренне рада, что директор нашей школы именно вы, — говорит миссис Паттерсон. — Я отдаю вам должное. Даже не знаю, как вы справляетесь.
Но миссис Палмер сейчас ничего не решает, и миссис Паттерсон об этом знает. Миссис Палмер отвечает на телефонные звонки, делает объявления по интеркому и напоминает мистеру Федайзину о том, что на выпускные экзамены надо надеть галстук. Но она отвечает за безопасность детей. Вот в чем ее настоящая работа. А Макс сейчас в опасности. Его похититель сидит перед миссис Палмер в ее кабинете, а она даже этого не знает.
Тоже мне, директор!
— Это самое тяжелое время за все мои двадцать лет на административной работе, — говорит миссис Палмер. — Но бог даст, мы пройдем через это и Макс вернется к нам целый и невредимый. А теперь скажите, что я могу для вас сделать?
— Я знаю, сейчас не самое подходящее время, но я хотела бы взять отпуск. Здоровье мое не улучшается, и я бы хотела поехать к сестре и провести там какое-то время. Я не хочу оставлять вас в трудном положении. Я не тороплюсь и могу подождать, пока вы подыщете мне замену. И я конечно же буду сотрудничать с полицией и не уеду из Коннектикута до тех пор, пока не буду уверена, что больше им не нужна. Но когда появится такая возможность, как только она появится, я бы хотела взять отпуск до конца учебного года.
— Да, конечно, — говорит миссис Палмер.
В ее голосе слышится удивление и, возможно, некоторое облегчение. Наверное, она думала, что миссис Паттерсон хочет с ней встретиться по какой-то другой причине.
— Я не так много знаю о волчанке. Это, конечно, плохо, мне следовало побольше прочесть об этой болезни. Я бы так и сделала, но в последние дни я занималась только исчезновением Макса. Можем ли мы что-нибудь для вас сделать?
— Спасибо, у меня все хорошо. Я прохожу курс лечения и пока справляюсь, но это непредсказуемая болезнь. Мне страшно подумать, что наступит момент, когда я проснусь утром и пойму, что у меня уже нет времени, чтобы повидаться с сестрой и с ее детьми. Я хочу с ними познакомиться.
— Это, должно быть, очень тяжело, — говорит миссис Палмер.
— После того как я потеряла моего Скотти, я уже не надеялась, что смогу прийти в себя. Но здесь, в этой школе, мне было хорошо. Я вернулась к жизни. Это место напомнило мне о том, что в мире еще есть добро, что есть дети, которым я нужна. Не было ни одного дня, когда бы я не думала о моем мальчике, но я продолжала жить и, думаю, делала что-то хорошее.
— Это так, — говорит миссис Палмер.
— Но после исчезновения Макса я снова поняла, какой непредсказуемой может быть жизнь. Каждую ночь я молюсь, чтобы с Максом все было хорошо, но никто не знает, чем все закончится. Сегодня ты есть, завтра тебя уже нет. Так было с моим Скотти. Когда-нибудь будет и со мной. Я не хочу ждать, когда в моей жизни останутся одни лишь сожаления и я уже ничего не смогу сделать.
— Да, я вас понимаю, — говорит миссис Палмер. — Завтра я позвоню Рич в отдел персонала и попрошу, чтобы вам искали замену. Я этим занялась бы лично, но вряд ли у меня сейчас найдется время на собеседования. Но безработных учителей хватает, так что будет нетрудно найти квалифицированного специалиста. Вы думаете о том, чтобы вернуться к нам на будущий год?
Миссис Паттерсон вздыхает, вздох получается как настоящий, хотя я знаю, что все, что она говорит, ложь. Она так хорошо притворяется, даже не верится.
— Я бы хотела думать, что вернусь, — говорит она. — Вы не будете против, если я сообщу вам об этом весной? Сейчас трудно сказать, как я буду себя чувствовать через полгода. Скажу честно, мне было бы тяжело приходить в школу каждый день и понимать, что Макса здесь нет. Если бы я только была здесь в пятницу, всего этого могло бы и не случиться.
— Не говорите глупостей, Рут.
— Это не глупости. Если бы я…
— Перестаньте, — говорит миссис Палмер и протягивает руку ладонью вперед, как регулировщик на переходе. — Вы ни в чем не виноваты. Макс не сбежал. Его кто-то похитил. Если бы его не похитили в пятницу, его бы похитили в другой день. Полицейские говорят, что случайных похищений практически не бывает. Кто-то все спланировал. В этом нет вашей вины.
— Понимаю. Но все равно это тяжело. Думаю, я могла бы вернуться, если бы нашелся Макс. Но если, упаси господь, он и в сентябре не вернется, не знаю, смогу ли я заставить себя еще хоть раз войти в эти двери.
Чем дальше говорит миссис Паттерсон, тем невиннее она становится в глазах миссис Палмер и тем опаснее кажется мне.
— Не вините себя, — говорит миссис Палмер. — Вы все равно ничего не исправите.
— По ночам, когда я лежу в постели, я думаю о Максе — о том, где он сейчас. Не могу согласиться, что в этом нет моей вины.
— Вы хороший человек, Рут. Не надо, не мучайте себя.
Иногда я спрашиваю Макса: существую ли я только для того, чтобы он признал, что я существую? Чтобы напоминать ему о том, что я существую. Миссис Паттерсон сейчас делает то же самое. Миссис Паттерсон — женщина, которая похитила Макса — пришла в кабинет к миссис Палмер и сделала так, что теперь миссис Палмер доказывает ей, что она не сделала ничего плохого. «Плохой парень» сидит перед миссис Палмер, и миссис Палмер только и делает, что без конца повторяет, что она ни в чем не виновата. Хотя даже сама миссис Паттерсон признала, что виновата.
Миссис Палмер танцует с дьяволом при бледной луне и проигрывает.
К тому же она согласилась отпустить миссис Паттерсон в отпуск до конца года, чтобы та поехала куда-то на запад, к сестре, которой, скорее всего, и на свете-то не существует.
Миссис Паттерсон собирается увезти Макса, а если она это сделает, вряд ли они когда-нибудь сюда вернутся.
Надо спешить.
Я должен нарушить еще одно обещание.
Глава 45
Домой я еду в школьном автобусе, но снова выхожу возле дома семьи Савой, потому что без Макса автобус не остановится возле его дома. Я иду в дом проверить, как там родители Макса, хотя, вообще-то, не для этого сюда приехал. Я не знаю, как добраться до больницы от школы, потому пришлось приехать домой.
Жаль, что я раньше не очень внимательно рассматривал улицы. Папа Макса говорит, что у него в голове карта и он может добраться в любое место. У меня все мои маршруты начинаются от дома. Моя карта похожа на паука, где дом Макса — тело паука, а все дороги в места, куда я хожу, — лапки.
Каждая лапка существует отдельно от других.
Домой к миссис Паттерсон я могу попасть только в ее машине. Это значит, что, если миссис Паттерсон решит больше не приходить в школу, у меня будут большие-большие проблемы. Тогда я никогда не найду Макса.
Если все пройдет так, как я задумал, завтра я вернусь к Максу в машине с миссис Паттерсон.
Родители Макса дома. Я видел их машину, когда школьный автобус проезжал мимо нашей подъездной дорожки. Обычно папа Макса в это время на работе, а мама дома, чтобы встретить Макса из школы. Но сегодня они оба здесь.
Мама Макса в кухне. Она печет печенье. В доме тихо. Не слышно ни радио, ни телевизора. Единственное, что я слышу, — это голос папы Макса. Он разговаривает по телефону в своем кабинете.
Это странно. Я не ожидал печенья и телефонных разговоров.
В доме чисто. Чище, чем обычно. На обеденном столе нет завалов из книг и почтовых конвертов, в раковине нет грязной посуды. Обувь не валяется грудой возле входной двери.
Это мне немного напоминает дом миссис Паттерсон.
Папа Макса выходит из кабинета и идет в кухню.
— Печешь печенье? — спрашивает он.
Я рад, потому что хотел бы задать маме тот же вопрос.
— Отнесу в полицейский участок.
— Ты считаешь, им там нужно печенье? — спрашивает папа.
— Я не знаю, чем еще заняться, ясно?
Мама Макса толкает миску с маслом для печенья по стойке. Миска скользит до самого конца и падает на пол. Миска разбивается. Слышен звон, но миска не разлетается. Ее склеило тесто. Отлетают всего два кусочка стекла.
Мама Макса начинает плакать.
— Господи! — кричит папа Макса.
Он смотрит на разбитую миску. Один из отколовшихся кусочков скользит по линолеуму и останавливается рядом с его ногой. Папа смотрит на осколок миски, потом снова на маму.
— Прости, — говорит она. — Я просто не знаю, что делать. Нет такого учебника, где написано, что надо делать, когда у тебя украли ребенка. Полиция говорит, что надо оставаться дома и ждать. Но чем, черт возьми, я должна заниматься? Смотреть телевизор? Читать книгу? Ты там играешь в детектива-любителя, а я торчу здесь, смотрю в стену и думаю, что сейчас с Максом.
— В полиции говорят, что, скорее всего, это сделал тот, кого Макс знает, — говорит папа. — Я просто пытаюсь вычислить, кто это может быть.
— Звонишь всем нашим знакомым и надеешься, что кто-нибудь вдруг признается, что похитил Макса? Или что тебе скажут, что наш сын играет с мальчиками Паркеров у них на заднем дворе? Или с детьми моей сестры?
— Не знаю, — говорит папа Макса. — Я должен что-то делать.
— Ты в самом деле думаешь, что моя сестра могла забрать Макса? Она даже разговаривать толком с ним не умеет, сразу начинает нервничать. Она даже в глаза ему не может посмотреть.
— Черт! Я не могу просто сидеть здесь без дела.
— И ты считаешь, что печенье не дело?
— Я не понимаю, как печенье поможет нам найти Макса.
— А что будет, когда ты обзвонишь всех по списку? — спрашивает мама. — Что тогда? Сколько мы еще здесь просидим, прежде чем вернемся на работу и продолжим жить?
— Ты хочешь вернуться на работу?
— Нет, конечно нет. Но я все думаю, что будет с нами, если они не найдут Макса? Сколько еще мы будем сидеть в этом доме и ждать новостей? Я знаю, это ужасно. Но я не могу не думать о том, как мы будем жить после того, как полиция скажет нам, что надежды нет. Потому что я уже начинаю терять надежду. Господи, помоги мне. Прошло пять дней, а у них ничего нет. Что с нами будет?
— Всего пять дней, — говорит папа Макса. — Шеф полиции сказал, что все люди совершают ошибки. Пусть не через неделю, пусть даже не через первый месяц, но этот человек обязательно ошибется, нельзя вечно соблюдать осторожность. Кто бы ни забрал Макса, он обязательно допустит ошибку, и тогда мы его найдем.
— А что, если Макс уже умер?
— Не говори так! — возмущается папа Макса. — Черт! Не смей так говорить!
— Почему нет? Только не говори, что ты об этом не думал.
— Стараюсь не думать. Ради всего святого, как ты можешь произносить такое вслух?
— Потому что это все, о чем я могу думать! — говорит мама Макса. — Мой мальчик пропал, и, возможно, он умер, и больше мы его никогда не увидим!
Теперь мама Макса действительно плачет. Она бросает через стол измазанную в тесте деревянную ложку, опускается на пол и закрывает лицо ладонями. На секунду она напоминает мне Вули, когда он соскользнул со стены на пол. Папа Макса делает шаг, останавливается, а потом подходит к маме. Он тоже садится на пол и обнимает маму за плечи.
— Он не умер, — шепчет папа Макса.
Он больше не кричит.
— А что, если умер? — спрашивает мама Макса. — Что тогда? Я не представляю, как мы будем жить без него.
— Мы его найдем, — говорит папа Макса.
— Я все время думаю, что мы что-то сделали не так. Или забыли сделать. Что все это случилось из-за нас.
— Перестань, — говорит папа Макса, но не приказывает, а говорит с нежностью. — В жизни все бывает совсем не так, и ты об этом знаешь. Кто-то решил забрать у нас Макса. Здесь нет нашей вины. Просто какой-то ужасный человек совершил ужасный поступок. Мы поймаем этого сукиного сына и вернем нашего мальчика домой. Он ошибется. Так сказал шеф полиции. Он совершит ошибку, и мы получим Макса назад. Я в этом уверен.
— А что, если он не ошибется?
— Ошибется. Я тебе обещаю.
Папа Макса так уверен в том, что говорит, хотя сам все время называет похитителя Макса «он».
Я вдруг понимаю, что должен спасти не только Макса. Его родителей тоже надо спасать.
Глава 46
Из дому я иду в больницу. У меня там нет никаких дел, но я хочу повидаться с Саммер. Не знаю почему, но мне хочется ее увидеть. Мне кажется, я должен ее увидеть.
Лифт в этот раз довез меня до четырнадцатого этажа. Обошлось без лестниц. Я решаю, что это хороший знак. Пока все идет хорошо.
Я иду в комнату отдыха. Сейчас уже восьмой час вечера, так что дети, скорее всего, лежат в своих кроватях, а их воображаемые друзья наверняка отправились в комнату отдыха.
Когда я вхожу, Клут выпрыгивает из своего кресла и кричит от радости. Его голова при этом подпрыгивает на пружинке. Другие три воображаемых друга тоже от удивления вскакивают со своих мест. Среди них нет ни Спуна, ни Саммер.
— Привет, Клут, — говорю я.
— Ты так похож на настоящего, — говорит мальчик, похожий на робота.
Он весь из кубиков, твердый и блестящий. Мне уже приходилось встречаться с воображаемыми друзьями, похожими на роботов.
— Он и правда похож, — говорит коричневый плюшевый медвежонок примерно в половину меня ростом.
Третий воображаемый друг — девочка. Она похожа на человека, только у нее нет бровей, а за спиной крылья, как у феи. Девочка молча снова садится на стул и складывает руки на коленях.
— Спасибо, — говорю я роботу и плюшевому медвежонку, потом поворачиваюсь к Клуту и спрашиваю: — Саммер еще здесь? Или Спун?
— Спун уехал домой два дня назад, — говорит Клут.
— А Саммер? — спрашиваю я.
Клут смотрит себе под ноги. Я поворачиваюсь к роботу и плюшевому медвежонку, они тоже смотрят себе под ноги.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Клут медленно качает головой, но она от этого начинает подпрыгивать. Он на меня не смотрит, если не считать моменты, когда его голова подпрыгивает вверх.
— Саммер умерла, — говорит девочка с крыльями феи.
Я поворачиваюсь и смотрю на нее:
— Что значит — она умерла?
— Саммер умерла, — говорит девочка-фея. — А потом умерла Грейс.
— Грейс? — переспрашиваю я.
А потом вспоминаю, кто это.
— Ее друг, — говорит фея. — Больная девочка.
— Сначала умерла Саммер, а потом — Грейс? — спрашиваю я.
— Да, — говорит фея. — Саммер исчезла. А потом прошло совсем чуть-чуть времени, и врачи сказали, что Грейс умерла.
— Это было очень печально, — говорит Клут.
Похоже, он собрался заплакать.
— Она сидела здесь с нами, а потом просто начала исчезать. Она стала совсем прозрачной.
— Она была испугана? — спрашиваю я. — Ей было больно?
— Нет, — говорит фея. — Она знала, что Грейс должна умереть, и радовалась, что умрет первой.
— Почему? — спрашиваю я.
— Так она сможет подождать Грейс на другой стороне, — говорит фея.
— На другой стороне чего?
— Не знаю.
Я смотрю на Клута.
— Я тоже не знаю, — говорит он. — Она только сказала, что они с Грейс будут вместе на другой стороне.
— Меня там не было, — говорит плюшевый медвежонок. — Но это очень печально. Я не хочу исчезнуть.
— Мы все когда-нибудь исчезнем, — говорит робот.
Он говорит, как робот из кино, — отрывисто и без выражения.
— Все? — не может поверить Клут.
— Ты нашел своего друга? — спрашивает меня фея.
— Что?
— Ты нашел своего друга? — снова спрашивает она. — Саммер рассказала, что ты потерял друга и пытаешься его найти.
— Я тоже тебе говорил, — встревает Клут, его голова подскакивает вверх-вниз. — Я раньше тебя познакомился с Будо.
— Да, — говорю я. — Я нашел его, но я его еще не спас.
— А спасешь? — спрашивает фея.
Она встает со стула, она мне до плеча.
Я хочу сказать фее, что пытаюсь спасти Макса, но вместо этого говорю:
— Да. Я обещал Саммер, что спасу.
— Тогда почему ты здесь? — спрашивает она.
— Мне нужна помощь. Мне нужна помощь, чтобы спасти Макса.
— Наша помощь? — с надеждой в голосе спрашивает Клут.
Он взволнован, у него снова подпрыгивает голова.
— Нет, — говорю я. — Спасибо, конечно, но вы не можете мне помочь. Мне нужен кое-кто другой.
Глава 47
Вот что я знаю про Освальда.
. Он такой высокий, что почти достает головой до потолка. Он самый высокий воображаемый друг из всех, кого я встречал.
. Освальд похож на человека. Если бы не рост, он был бы похож на человека, как я. Уши, брови и все остальное.
. Освальд — единственный воображаемый друг, кто дружит со взрослым человеком.
. Освальд — единственный из всех воображаемых друзей, кого я знал, умеет передвигать вещи. Поэтому я чуть-чуть не уверен в том, что он воображаемый.
. Освальд — злой и страшный.
. Освальд меня ненавидит.
. Освальд — единственный, кто может помочь мне спасти Макса.
Я встретил Освальда примерно месяц назад и потому не уверен, что он все еще в больнице, хотя думаю, что он там. Его друг лежит на специальном этаже в отделении для умалишенных. Так, как сказал мне Макс, называют психов. Это слово я слышал от одной докторши. Или, может быть, это была медсестра. Она сказала, что терпеть не может работать на этаже, где эти умалишенные.
Но другая медсестра сказала, что это этаж для больных с черепно-мозговыми травмами. Видимо, она так назвала то, когда человек разбивает себе голову. Не уверен. Может быть, они обе правы. Может быть, из-за травмы люди становятся умалишенными.
А друг Освальда лежит в коме, а Макс сказал, что он, значит, спит и никогда не проснется.
Человек в коме — вроде меня наоборот. Я не сплю, а люди в коме только и делают, что спят.
Первый раз я увидел Освальда, когда пришел в больницу для взрослых. Я люблю иногда туда ходить, чтобы послушать, как врачи разговаривают про больных. Все больные разные, так что истории у них тоже разные. Иногда их истории трудно понять, но они всегда захватывающие. Слушать их интереснее даже, чем смотреть, как Поли проверяет свои лотерейные билеты.
Больница очень большая, и мне иногда нравится просто бродить по ней. Каждый раз я здесь нахожу что-нибудь новое.
В тот день я первый раз заглянул на восьмой этаж, и в коридоре увидел Освальда, который двигался мне навстречу. Он шел с опущенной головой и смотрел себе под ноги. Высокий, с плоским лицом и толстой шеей. Щеки у него были красные, как будто он только что с мороза. Лысый. С абсолютно лысой большой головой.
Но я сначала обратил внимание на его походку. Он выбрасывал ноги так, будто пинал воздух перед собой. Казалось, ничто в мире не сможет его остановить. Он шел, как снегоуборщик.
Подойдя ближе ко мне, он поднял голову и заорал:
— Убирайся с моего пути!
Я оглянулся, чтобы посмотреть, кто идет следом за мной, но в коридоре никого не было.
Когда я снова повернулся к нему, он сказал:
— Прочь с моей дороги!
Вот тогда я и понял, что он воображаемый друг. Он меня видел. Заговорил со мной. Я отступил в сторону, и он пошел дальше. Прямо как снежный плуг — пропахал коридор по прямой и даже не взглянул на меня. Я развернулся и пошел за ним следом. Никогда до этого я не встречал воображаемого друга, который бы выглядел так реально, и мне захотелось с ним поговорить.
— Меня зовут Будо, — сказал я, пытаясь не отставать от этого великана.
— Освальд, — отозвался он.
Он не оглянулся, просто бросил на ходу это слово и пошел пахать дальше.
— Нет, — сказал я. — Я — Будо.
Он остановился и повернулся ко мне:
— Это я — Освальд. Отвяжись. — Повернулся и пошел дальше.
Я немного занервничал, потому что Освальд был очень большой, очень злой и говорил очень громко. Раньше я никогда не встречал злых воображаемых друзей. Но и таких похожих на реальных людей тоже не встречал, потому я не удержался. Я отправился за ним.
Мы прошли по коридору, повернули, двинулись по другому коридору, снова повернули, а потом остановились около двери. Дверь была закрыта не до конца. Оставалась маленькая щелка. Врачи часто оставляют двери приоткрытыми, чтобы можно было тихонько зайти в палату посреди ночи — проверить больного, но не разбудить. Щелка была слишком узкой для Освальда, и я подумал, что он пройдет сквозь дверь, как это делаю я. Но Освальд протянул руку, дотронулся до двери. Толкнул дверь, и она открылась достаточно широко, чтобы он мог протиснуться в палату.
Когда дверь открылась, я даже вскрикнул. Я не верил своим глазам. Я никогда не видел, чтобы воображаемый друг трогал предметы реального мира. Освальд, должно быть, услышал, как я вскрикнул, потому что он обернулся. И ринулся ко мне. Я оцепенел. Я не знал, что делать. Я все еще думал о том, что видел. А Освальд выбросил руки и ударил меня. До этого момента меня никто никогда не бил. Я упал на пол.
Было больно.
До этого момента я и не подозревал, что мне может быть больно. На самом деле, до этого момента я даже не понимал, что это означает.
— Я же сказал — отвяжись! — крикнул Освальд.
После этого он развернулся и пошел обратно в палату.
Освальд заорал на меня, толкнул, ударил, но мне все равно нужно было узнать, что там такое в этой палате. Я просто не мог этого не сделать. Я только что видел своими глазами, как воображаемый друг открыл дверь. Мне необходимо было узнать больше.
Так что я стал ждать. Я ушел в конец коридора, спрятался там за углом и не сводил глаз с той двери. Я ждал целую вечность, и Освальд наконец вышел. Он направился в мою сторону, потому я сдвинулся немного дальше и спрятался в кладовке. Стоя там, в темноте, я досчитал до ста, а потом снова выглянул в коридор.
Освальда не было видно.
Тогда я вернулся к палате, откуда вышел Освальд, и вошел внутрь. Свет там был выключен, но через щель в двери просачивался свет из коридора, так что в палате был полумрак. Я увидел две кровати. Ближе к двери лежал человек. Вторая кровать была пустой — ни простынь, ни подушек. Я огляделся по сторонам, но ни игрушек, ни поролоновых зверей, ни маленькой одежды или обуви не заметил. Я не нашел ничего, что говорило бы, что в этой палате лежит ребенок.
В палате был только один взрослый мужчина.
У него была густая рыжая борода и густые брови, но голова у него была лысая, как у Освальда. Рядом с его кроватью стояли больничные приборы, от которых к его рукам и груди тянулись провода и трубки. Приборы попискивали и шипели. На маленьких экранах мигали огоньки.
Я подумал, что что-то упустил, и снова посмотрел на пустую кровать. Поролоновые игрушки и детские штанишки могли лежать в шкафу, а ребенок мог выйти в туалет. Или этот лысый — папа мальчика, а Освальд — воображаемый друг его сына или дочки (скорее всего, сына). Сын, наверное, сидит в комнате отдыха и ждет, когда папа проснется. Он и мог послать Освальда проверить, хорошо ли себя чувствует его папа.
Потом я подумал, что этот человек мог и не быть чьим-то папой. Он мог быть кем угодно. Освальд мог просто отдыхать на пустой кровати. Еще Освальд мог искать тихое местечко, где можно посидеть одному. А еще Освальд мог быть таким же любопытным, как я.
Потом я подумал, что, возможно, Освальд не воображаемый друг, который умеет трогать вещи в мире людей, а человек, который умеет видеть воображаемых друзей. Я как раз обдумывал, что из всего этого больше похоже на правду, и тут зажегся свет и в палату зашли три женщины. Одна была в белом халате, а две другие, шедшие за ней, держали в руках планшеты. Они подошли к кровати, где лежал лысый человек, и женщина в белом халате сказала:
— Джон Харли. Возраст — пятьдесят два года. Черепно-мозговая травма в результате падения. Поступил четвертого августа. Не реагирует на лечение. В коме с момента поступления.
— План лечения мистера Харли? — спросила одна из женщин с планшетом.
Они продолжали разговаривать, задавали вопросы, отвечали, и я перестал их слушать.
Тут в палату вернулся Освальд.
Он посмотрел на врача в белом халате и на тех, что с планшетами. Было видно, что Освальд раздражен, но не злится. Он закатил глаза и фыркнул. Я подумал, что он уже видел их раньше.
Потом Освальд заметил меня. Я стоял между двумя кроватями спиной к больничным приборам и старался не шевелиться в надежде, что он меня не заметит. Когда он меня заметил, у него отвисла челюсть, и он сам сначала оцепенел. Наверняка он очень удивился, когда меня увидел. Так же как я удивился, когда увидел, как он открывает дверь. Освальд просто не верил своим глазам.
Он вздохнул поглубже, показал на меня пальцем и сказал:
— Ты!
Освальду не нужно было бежать ко мне. Он был таким большим, что в три или четыре шага оказался рядом со мной. Я даже подумать ничего не успел.
Мне некуда было бежать, и я испугался. Не знаю, способен ли один воображаемый друг убить другого. Но до встречи с Освальдом я не знал и того, что воображаемые друзья способны причинить друг другу боль. Освальд доказал, что это так и есть.
Освальд бросился на меня, а я запрыгнул на кровать и перекатился через нее. Я даже равновесие не успел восстановить, когда он ударил меня еще раз. У него были такие большие и сильные руки, что меня подбросило в воздух. Приземлился я на маленький столик в углу палаты. Столик, естественно, даже не сдвинулся с места, но я-то об него ударился, и это было тоже больно. Угол столика впился мне в спину, и я закричал от боли. Я имею в виду идею угла, но она была не менее острой, чем реальный угол.
Я хотел было встать, но Освальд схватил меня за плечи и швырнул на пустую кровать. Я подпрыгнул один раз на матрасе и свалился на пол в проход между двумя кроватями. Думаю, в тот момент я ударился головой об один из приборов и не смог быстро встать. Я лежал в проходе, пытаясь успокоиться и что-нибудь придумать. Я смотрел под кровать лысого мужчины и видел пол футов на шесть перед собой. Женщина в белом халате и две с планшетами все еще стояли и разговаривали о человеке в коме. Они задавали вопросы и листали какую-то, как они называли, карту. Они понятия не имели, что сейчас, в этот момент, в палате драка. Только это была не совсем драка, потому что я не дрался, меня просто били.
Я встал на четвереньки и хотел выпрямиться, но тут мне в спину врезалось колено Освальда. Это была самая жуткая боль, у меня как будто что-то взорвалось в спине. Я вскрикнул и снова упал. Носом в кафельный пол, и это была такая же боль, как в спине. Я тогда заорал от боли, как никогда не орал. Раньше я даже не знал, что могу так орать. Было очень больно.
Когда дети падают или больно ушибаются обо что-нибудь на игровой площадке, чаще всего они зовут маму. Я хотел позвать маму, но у меня нет мамы, и мне некого было позвать. Никто не пришел бы мне на помощь. Три врача все еще стояли в палате, продолжая разговаривать и заглядывать в свои планшеты, но они не знали, что в этот момент в палате кому-то еще очень больно.
Я подумал, что Освальд меня или убьет, или тоже отправит в кому.
Освальд бил меня по ногам. Бил по рукам.
Мне снова захотелось позвать мамочку. Но я подумал о Ди и позвал ее.
По-моему, я тогда заплакал, но у меня не было времени плакать, потому что Освальд тогда бросил меня о стену. Я, как мяч, отскочил от стены и упал навзничь, на спину, которая и так болела. Потом Освальд поднял меня снова и вышвырнул в коридор. Я два раза кувыркнулся через себя, а потом пополз. Я полз как только мог быстро, хотя не знал, куда ползти. Я только знал, что уползаю от его палаты, и это хорошо. И все время, пока я полз, я ждал, что Освальд меня догонит.
Но он не догнал.
Я полз секунд тридцать, потом остановился и оглянулся. Освальд стоял в коридоре и смотрел на меня.
— Не возвращайся, — сказал он.
Я подождал, не скажет ли он что-нибудь еще.
Но он ничего не сказал, и тогда я ответил:
— Хорошо.
— Я серьезно, — сказал Освальд. — Не возвращайся.
Глава 48
— Освальд — мой единственный шанс, — говорю я. — Он — единственный шанс Макса. Он должен помочь.
— Он не поможет, — говорит Клут.
Робот кивает головой в знак согласия.
— Должен, — говорю я.
Я спускаюсь в лифте на десятый этаж, а потом спускаюсь по лестнице на два этажа, до восьмого.
На восьмом лежат ненормальные.
Я иду к палате, где видел Освальда. К той, где лежит лысый друг Освальда. Я иду медленно и озираюсь каждый раз, когда сворачиваю за угол или мимо открытой двери. Я не хочу налететь на Освальда случайно. Я все еще не придумал, что ему сказать.
Дверь в нужную палату открыта. Я вхожу. Я стараюсь не думать о нашей первой встрече. Стараюсь не вспоминать, как он орал. Как швырял меня по палате. Как у него глаза стали в два раза шире, когда он сказал мне: «Не возвращайся».
Тогда я не возражал. Я пообещал не приходить в эту палату. Но я пришел.
Я вхожу внутрь, готовясь к драке.
Все случается быстро.
Я успеваю заметить много деталей, прежде чем Освальд бросается ко мне.
Шторы раздвинуты, и в палате светло от солнечного света. Это для меня неожиданно. Я помню, что в прошлый раз здесь было темно и страшно. Помню, что даже было не видно углов, только черные тени. А здесь солнечно и даже весело, и кажется, будто ничего плохого не может случиться, хотя Освальд уже всего в нескольких шагах от меня, и он кричит:
— Нет! Нет! Нет!
Лысый мужчина с рыжей бородой так и лежит на своей кровати, а рядом с ним жужжат, пищат и мигают больничные приборы. Но вторая кровать теперь занята. Там лежит человек. Молодой, кругленький. У него что-то не так с лицом. Лицо у него сонное и оплывшее.
В палате есть еще и третий человек. Он сидит на стуле в изножье у молодого человека. Он держит в руках журнал и читает вслух для человека Сонное Лицо. Я успеваю услышать только маленький отрывок из того, что он читает, и Освальд оказывается верхом на мне. Кажется, мужчина читает что-то про бейсбол. Кто-то там бросил низкий хиттер. Но не успеваю я услышать еще хоть слово, Освальд хватает меня за горло. Он сдавливает мне горло, разворачивается и швыряет меня в палату. Мое тело врезается в кровать Лысого. Если бы я не был воображаемым другом, кровать бы проехала через всю палату. Так я об нее ударяюсь.
Но я воображаемый, и потому я отскакиваю от кровати и приземляюсь на пол возле ног Освальда. Секунду я даже дышать не могу. Освальд наклоняется, хватает меня одной рукой за воротник рубашки, а другой — за пояс брюк и перебрасывает меня через кровать Лысого на кровать человека с резиновым лицом. От него я тоже отскакиваю, а он, конечно, ничего не чувствует. Я скатываюсь на пол в проход с другой стороны и лежу между кроватью и стеной.
У меня болит уже почти все тело. Почти все.
Это была плохая идея. Освальд похож не на снегоуборщик. Он похож на один огромный кран с железным шаром на цепи. Такие краны рушат старые дома. Освальд снова меня бьет.
В этот раз я быстро встаю на ноги. Я знаю, что, если не сделать этого, он опять начнет швырять меня о стены. Человек на стуле — бледный молодой человек — продолжает читать. Он сидит в центре драки, но даже не знает об этом.
Освальд снова наступает, заполнив собой проход между стеной и кроватью человека Сонное Лицо. Мне некуда отступать. Я уже жалею, что встал на ноги. Нужно было закатиться под кровать Сонного Лица, потом перебраться под Лысого, а потом к двери и бежать.
Освальд делает еще два шага, сокращая между нами расстояние. Я еще не сказал ему ни слова. Самое время заговорить.
— Стой, — говорю я, стараясь, чтобы голос не звучал как у попрошайки. Но это не получается, и я хнычу. — Пожалуйста. Мне нужна твоя помощь.
— Я же сказал тебе, не возвращайся! — кричит Освальд.
Он орет так громко, что на секунду заглушает чтение про бейсбол. Потом делает еще шаг и хватает меня за горло.
На этот раз я пытаюсь сопротивляться, но Освальд отбрасывает мои руки, как будто это бумажные руки Вули. Он начинает меня душить. Я задыхаюсь. Если я дышу воздухом, значит я могу умереть. Я дышу представлением о воздухе, но сейчас из меня выдавливают даже представление о нем.
Наверное, я умираю.
Мои ноги отрываются от пола, и тут я слышу чей-то голос.
— Отпусти его, Освальд.
Освальд отпускает, но не потому, что кого-то слушается. Он удивлен. Потрясен. Это написано у него на лице.
Мои ноги становятся обратно на пол, я пытаюсь одновременно восстановить равновесие и дыхание. В дверях я вижу фею из комнаты отдыха. Только она не стоит, она летает. Фея зависла в воздухе, и ее маленькие крылья так быстро мелькают, что их почти не видно.
Никогда раньше не видел летающих воображаемых друзей.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спрашивает Освальд.
Я обдумываю свои шансы сбить Освальда с ног и сбежать. Надо ударить его, пока он на меня не смотрит. Но мне нужна его помощь, пусть он даже меня убьет. Наверное, это единственный шанс все изменить.
Может ли фея быть моим шансом?
— Будо — мой друг, — говорит фея. — Я не хочу, чтобы ты делал ему больно.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — снова спрашивает Освальд.
Его удивление быстро перерастает в гнев. Кулаки у него сжимаются, раздуваются ноздри.
— Будо нужна твоя помощь, Освальд, — говорит фея.
Не знаю откуда, но я знаю, что фея нарочно не отвечает на его вопрос. Наверняка она пытается придумать самый подходящий ответ.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Освальд уже кричит и делает шаг в сторону двери, туда, где витает фея.
Я иду за ним.
Я не позволю, чтобы Освальд сделал ей так же больно, как мне. Но когда я протягиваю руку вперед, чтобы схватить его и оттащить от феи, чтобы она могла убежать, фея встречается со мной взглядом и качает головой. Она велит мне остановиться. Или, по крайней мере, подождать.
Я подчиняюсь.
Фея права.
Освальд подходит к двери и останавливается. Он не тянется к фее своими огромными руками. Он швырял меня по всей палате, бил меня и душил, но он не прикасается к фее.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — снова кричит Освальд.
Только на этот раз я слышу в его голосе что-то еще, то, чего не слышал раньше. Освальд злится, но я думаю, что еще ему любопытно узнать ответ. И не только любопытно. В его гневе я слышу надежду. Я думаю, Освальд надеется, что ответ феи будет хорошим для него. Я думаю, что ему тоже нужна помощь.
— Я — фея, — говорит фея. — Ты знаешь, что это значит?
— Как ты узнала, как меня зовут?
На этот раз Освальд буквально ревет, как зверь. Если бы он был человеком, то от его рева задрожали бы все стекла на восьмом этаже и вся больница слышала бы его рев.
Мне еще никогда не было так страшно.
Фея поворачивается и показывает на лысого мужчину в кровати:
— Это твой друг. Он ранен?
Освальд смотрит на фею и ничего не отвечает.
Я стою у него за спиной и не могу видеть выражения его лица, но я вижу, что он разжимает кулаки и его руки, спина немножко расслабляются.
— Освальд, — снова говорит фея, — это твой друг, так?
Освальд смотрит на лысого мужчину, а потом опять на фею. Он кивает.
— Он ранен? — спрашивает она.
Освальд медленно кивает в ответ.
— Мне очень жаль, — говорит фея. — Ты знаешь, как это произошло?
Освальд снова кивает.
— Мы не могли бы выйти в коридор поговорить? — спрашивает фея. — Это чтение мешает мне думать.
Я даже забыл о том, что в палате еще есть человек с сонным лицом и его бледный друг. Как только фея заговорила, я и забыл слушать про низкий хиттер. Это все равно что смотреть, как дрессировщик успокаивает льва не хлыстом, а зубочисткой.
Нет, не зубочисткой. Ватной палочкой. Но она каким-то странным образом помогает. Фея добивается своего.
Освальд соглашается выйти в коридор, но, когда фея поворачивается, чтобы уйти, она замечает, что Освальд не двигается с места. Фея поворачивается обратно.
— В чем дело? — спрашивает она.
— Он тоже должен выйти, — говорит Освальд и показывает на меня пальцем.
— Конечно, — соглашается фея. — Будо пойдет с нами.
Освальд отворачивается от меня и идет за феей в коридор. А я иду за Освальдом. Мы проходим по коридору до того места, где стоят кресла, лампы и низкие столики со стопками журналов. Фея садится в кресло. Опускает крылья. Когда движение их останавливается, видно, какие они маленькие и слабенькие. Даже трудно поверить, что они держат ее в воздухе.
Освальд садится напротив феи.
Я сажусь в кресло рядом с креслом феи.
— Кто ты? — спрашивает Освальд.
— Я — Тини.
Мне становится неловко. Я даже не спросил, как ее зовут.
— Как ты узнала мое имя? — снова спрашивает Освальд.
Гнев иссяк, осталось только любопытство.
Тини молчит. Возможно, мне стоит что-то сказать, чтобы дать ей время подумать. Судя по ее лицу, она не может принять решение. Но все-таки Тини подает голос раньше, чем я успеваю придумать, что сказать.
— Я хотела сказать тебе, что я волшебная фея, которая знает обо всем на свете, и что ты должен слушаться меня. Но я не хочу тебя обманывать. Это Будо сказал, что тебя зовут Освальд.
Освальд молчит.
Я открываю рот, чтобы вступить в разговор, но Тини меня опережает.
— Будо нужна твоя помощь, — говорит она. — А я испугалась, что ты разозлишься на него, как в прошлый раз. Поэтому я пошла за Будо сюда.
— Я сказал ему не приходить, — говорит Освальд. — Я его предупреждал.
— Я знаю. Но ему нужна твоя помощь. Он вынужден был прийти.
— Почему? — спрашивает Освальд.
— Потому что ты умеешь передвигать вещи в реальном мире. Будо так сказал. Это правда? — спрашивает Тини, будто сама не может в такое поверить.
Густые брови Освальда соединяются на переносице, как будто две гусеницы целуются. Я вдруг понимаю, что у него точно такие брови, как у лысого мужчины в палате. Освальд очень похож на этого лысого мужчину. Теперь, когда он больше не швыряет меня из стороны в сторону, я это вижу.
— Я видел, как ты толкнул дверь в палату, — говорю я. — Ты умеешь двигать вещи в реальном мире? Например, этот стол? Или вот эти журналы?
— Да, — говорит Освальд. — Но это трудно.
— Трудно? — переспрашивает Тини.
— Вещи в реальном мире тяжелые. Намного тяжелее, чем ты, — отвечает Освальд и показывает на меня.
— Могу себе представить, — говорю я.
«Гусеницы» снова целуются.
— Не обращай внимания, — говорю я.
— Стол мне не сдвинуть, — говорит Освальд. — Даже такой маленький, как этот. Слишком тяжело.
— Но ведь ты можешь передвигать маленькие вещи, — говорю я. — Правильно?
Освальд кивает.
— Сколько ты живешь? — спрашивает Тини.
— Я не знаю, — говорит Освальд и смотрит себе под ноги.
— Как зовут твоего друга? — спрашивает Тини.
— Кого?
— Того человека в кровати.
— О, — говорит Освальд. — Его зовут Джон.
— Ты знал его, до того как он пострадал? — спрашиваю я.
Я думаю о маленькой девочке без имени в палате интенсивной терапии. Может быть, Освальд такой же, как она.
— Только одну секунду, — говорит Освальд. — Он лежал на земле. У него голова была разбита. Он лежал на спине. Увидел меня, улыбнулся, а потом закрыл глаза.
— И ты пошел за ним сюда? — спрашиваю я.
— Да. — Освальд молчит немного, а потом говорит: — Я хочу, чтобы Джон снова открыл глаза и улыбнулся.
— Ты можешь помочь Будо? — спрашивает Тини.
— Как?
— Надо, чтобы ты помог моему другу, — говорю я. — Он не пострадал, как Джон, но он в беде, а я без тебя не могу спасти его.
— Я должен буду пойти вниз по лестнице? Мне не нравятся лестницы.
— Тебе придется пойти далеко, — говорит Тини. — Спуститься по лестнице, выйти из больницы и пойти далеко отсюда. Но это важно, и Джон хотел бы, чтобы ты это сделал. А когда ты это сделаешь, Будо приведет тебя обратно. Согласен?
— Нет, — говорит Освальд. — Я не могу.
— Нет, можешь, — говорит Тини. — Должен. Маленький мальчик в беде, и только ты можешь ему помочь.
— Не хочу, — говорит Освальд.
— Знаю, — говорит Тини. — Но ты должен это сделать. Маленький мальчик попал в беду. Мы не должны говорить нет, когда ребенок в беде.
— Да, — говорит Освальд.
Глава 49
— Как ты это сделала? — спрашиваю я, пока мы идем по коридору к лифтам.
Тини летит по коридору, а я иду рядом. Ее крылья тихо жужжат. Я не слышал этого жужжания в палате. Крылья бьются так быстро, что, даже когда она летит рядом, их не разглядеть.
Освальд идет за нами, опустив голову, снова похожий на снегоуборщик.
— Что сделала? — переспрашивает меня Тини.
— Все, — отвечаю я и перехожу на шепот. — Откуда ты узнала, что Освальд не нападет на тебя, как напал на меня? Как у тебя получилось уговорить его помочь мне? Откуда ты вообще знала, что я иду в эту палату?
— На последний вопрос легко ответить, — говорит Тини. — Ты сам сказал, на каком этаже встретился с ним в первый раз. Через две минуты после того, как ты ушел, я подумала, что тебе может понадобиться помощь. Потому я пошла в больницу для взрослых и долетела по лестнице до восьмого этажа. А там тебя легко было найти. Вы такой шум подняли, что я сразу поняла, куда надо лететь.
— А я летал по палате, как тряпичная кукла.
— Я знаю, — говорит Тини и улыбается.
— Ладно, но откуда ты узнала, что Освальд не тронет тебя? — спрашиваю я.
— Я не заходила в палату, — говорит Тини. — Я осталась стоять на пороге.
— Не понимаю.
— Ты рассказывал нам, что в первый раз Освальд заметил тебя, когда ты следил за ним в коридоре. Как раз возле его палаты. Там он тебя не тронул. А потом он тебя увидел уже в палате. Я подумала, что, может, если я останусь на пороге, он не станет на меня нападать. И потом, я же девочка. И фея. Только последние вонючки нападают на девочек.
— Тебя придумали очень умной, — говорю я.
Тини снова улыбается.
— Сколько ты живешь? — спрашиваю я.
— Почти три года.
— Для таких, как мы, это много.
— Ну, по сравнению с тобой совсем немного.
— Все равно много. Тебе повезло.
Мы сворачиваем за угол и проходим мимо человека в кресле-каталке. Он говорит сам с собой. Я оглядываюсь кругом в надежде увидеть воображаемого друга, но никого не замечаю. Потом я оборачиваюсь, чтобы проверить, как там Освальд. Он идет, вернее, прокладывает себе дорогу в трех шагах у нас за спиной. Я снова поворачиваюсь к Тини.
— Как у тебя получилось уговорить Освальда помочь мне? — шепотом спрашиваю я. — Ты только попросила, и он сразу согласился.
— Я сделала то, что всегда делает мама Обри, когда хочет заставить ее что-нибудь сделать.
— Обри — это твой друг? — спрашиваю я.
— Да. У нее что-то не так с головой, врачи должны это исправить. Потому она сейчас в больнице.
— Так что же делает ее мама, когда хочет заставить Обри что-нибудь сделать? — спрашиваю я.
— Когда мама хочет, чтобы Обри сделала домашнее задание или почистила зубы, она не говорит Обри сделать это. Она делает так, чтобы казалось, будто это Обри так хочет. Будто это Обри приняла решение. Например, что не есть брокколи плохо.
— И все? — спрашиваю я. — Это все, что ты сделала?
Я пытаюсь вспомнить, что Тини говорила Освальду, но все произошло так быстро.
— С Освальдом было просто, потому что не помочь тебе в самом деле неправильно. Еще неправильнее, чем не есть брокколи или не чистить зубы. А еще я задавала ему вопросы. Я старалась показать ему, что он мне небезразличен. Потому что я подумала, что он, наверное, очень одинок. Во взрослой больнице не очень-то много воображаемых друзей. Так?
— Тебя и правда придумали очень умной, — говорю я.
Тини снова улыбается. В первый раз после того, как исчезла Грэм, я думаю, что встретил воображаемого друга, который может стать и моим другом.
Мы подходим к лифтам, и я поворачиваюсь к Освальду:
— Ты хочешь поехать в лифте или спуститься по лестнице?
— Я никогда не ездил в лифтах.
— Значит, ты хочешь пойти по лестнице? — спрашиваю я.
— Мне не нравятся лестницы, — говорит он и смотрит себе под ноги.
— Хорошо. Тогда мы поедем в лифте. Это забавно.
Мы стоим возле лифтов и ждем, когда кто-нибудь подойдет и вызовет лифт. Можно, конечно, попросить Освальда, я же видел, что он может трогать вещи в реальном мире, но я решаю, что лучше этого не делать. Освальд сказал, что это ему тяжело, так что не стоит заставлять его делать работу, которую может сделать кто-то другой. Он и так нервничает.
Ждать приходится недолго. Появляется человек в белом халате, который толкает перед собой кресло-каталку, где сидит другой человек. Человек в халате нажимает кнопку со стрелкой вниз. Когда двери лифта открываются, мы с Тини и Освальдом входим внутрь следом за ними.
— Никогда раньше не ездил в лифтах, — снова говорит Освальд.
— Это здорово, — говорю я. — Тебе понравится.
Но видно, что Освальд все равно нервничает. Тини тоже.
Человек в белом халате нажимает кнопку с цифрой «три», и лифт двигается с места. Глаза у Освальда становятся шире. Руки сжались в кулаки.
— Они выйдут на третьем этаже. Мы тоже. Оттуда спустимся по лестнице, — говорю я.
— Ладно, — говорит Освальд, кажется, с облегчением.
Я хочу сказать ему, что поездка с третьего этажа до первого займет всего пять секунд, но потом решаю, что будет лучше его не напрягать. Лестницы ему не нравятся, но лифты, похоже, он терпеть не может.
Кажется, Тини тоже.
Двери лифта плавно открываются, и мы следом за человеком с креслом-каталкой выходим в коридор.
— Лестница за углом, — говорю я.
Тут я замечаю на стене напротив лифтов табличку. На этой табличке между указателями в туалеты и в место с названием «Радиация» было вот что:
← ПАЛАТА ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ
Я останавливаюсь.
Секунду смотрю на табличку.
— В чем дело? — спрашивает Тини.
— Вы не могли бы с Освальдом подождать меня здесь одну минутку?
— Зачем?
— Я хочу кое-кого проведать, — говорю я. — Вроде друга. Я думаю, что она в конце этого коридора.
Тини внимательно смотрит на меня. Ее глаза сощурились. Мне кажется, будто она пытается увидеть меня насквозь.
— Хорошо, — наконец говорит Тини. — Мы подождем. Да, Освальд?
— Ладно, — говорит Освальд.
Я сворачиваю налево и иду по указателям, как делал в детской больнице. После двух длинных коридоров и одного поворота я оказываюсь перед двойными дверями, которые точь-в-точь похожи на двери в палату «Ай-си-ю» в детской больнице. На табличке на дверях написано: «Отделение интенсивной терапии».
Я прохожу сквозь эти двери и оказываюсь в большой комнате. Вдоль стен комнаты свисают занавески. Какие-то занавески задернуты, какие-то открыты. Здесь есть длинная стойка, столы и много больничных машинок в центре комнаты. А еще здесь много докторов. Они заходят за занавески и выходят обратно, печатают на компьютерах, говорят по телефону и друг с другом, пишут что-то на прикрепленных к планшетам листках бумаги. И у всех обеспокоенный вид.
Вообще-то, у врачей всегда обеспокоенный вид, но у этих особенно обеспокоенный.
Я начинаю с занавески, которая ближе всех ко мне. Она задернута. Я проползаю под ней. На кровати за занавеской лежит старая женщина. У нее седые волосы и много морщинок вокруг глаз. Провод и трубки от приборов прикреплены к ее рукам, а под нос подведена тонкая пластиковая трубка. Женщина спит.
Я иду к следующей занавеске, потом к следующей. Если занавеска задернута, я проползаю под ней. Некоторые кровати стоят пустые, на некоторых лежат люди. Взрослые. В основном мужчины. За двумя занавесками вообще нет кроватей.
Ди я нахожу за последней занавеской. Я даже не сразу понимаю, что это Ди. У нее голова побрита. Она лысая, как друг Освальда. Щеки у нее запали, вокруг глаз черные круги. К ней прикреплено больше проводов и трубок, чем у любого из тех, кого я уже видел. Трубки и провода идут из пакетов с водой, из приборов с маленькими телеэкранами и прикреплены к ее рукам и груди. Приборы шипят, пикают и щелкают.
Рядом с Ди на стуле сидит женщина. Она держит Ди за руку. Это ее сестра. Я это понимаю, потому что она очень похожа на Ди, только моложе. У нее та же смуглая кожа. Тот же острый подбородок. Те же круглые глаза. Она шепчет какие-то слова Ди на ухо. Я с трудом разбираю, что она шепчет. Я разобрал: «Господи», «Иисусе», «Всемогущий» и «хвала». Ее почти не слышно.
Ди не очень хорошо выглядит. Она выглядит очень плохо.
Сестра Ди тоже нехорошо выглядит. Видно, что она устала и ей страшно.
Я сажусь на краешек кровати рядом с сестрой Ди. Я смотрю на Ди. Мне хочется плакать, только у меня нет времени плакать. Тини и Освальд ждут меня у лифтов, а миссис Паттерсон перевозит в свой секретный автобус еду и одежду. Мне пора идти.
— Мне жаль, что тебя ранили, — говорю я Ди. — Мне очень-очень жаль. Жаль, что я не смог спасти тебя. Мне очень тебя не хватает.
Мои глаза наполняются слезами. Это второй раз в жизни, когда у меня в глазах слезы. Очень странно их чувствовать. Их не сдержать, и они очень теплые.
— Мне нужно спасти Макса, — говорю я Ди. — Я не смог спасти тебя, но, думаю, смогу спасти Макса. Потому я не могу остаться, я должен идти.
Я встаю, чтобы уйти, и смотрю на бледное лицо Ди, на ее тонкие запястья. Слушаю ее хриплое, неровное дыхание, шепот ее сестры и равномерное пиканье больничных приборов. Смотрю и слушаю. Потом снова сажусь на краешек кровати.
— Мне страшно, — говорю я Ди. — Я не смог спасти тебя, но, может быть, спасу Макса. Только мне страшно. Макс в беде, но я думаю, что это хорошо для меня. Пока он в беде, я не исчезну. Я запутался.
Я тяжело вздыхаю. Я думаю о том, что еще сказать, но в голову ничего не приходит, и я просто продолжаю говорить:
— С Максом все не так, как с тобой. В него не будет стрелять неизвестно кто в маске дьявола. У него все совсем по-другому. Миссис Паттерсон хорошо заботится о Максе. Я уверен. Но она тоже дьявол, только не такой, как тот, который в тебя стрелял. Что я ни сделаю, Максу все равно будет хорошо. Но для меня все может кончиться плохо. Я не знаю, что со мной будет. А теперь Освальд согласился помогать, и я в самом деле могу спасти Макса. Я даже не думал, что Освальд согласится, но он согласился. Теперь мы наверняка спасем Макса. Только мне страшно.
Я сижу на краешке кровати и смотрю на Ди. Слушаю, как ее сестра все повторяет и повторяет те слова. Слова звучат как песня.
— Я знаю, что спасать Макса — правильно, — говорю я Ди. — Но какая разница, правильно я поступаю или нет, если я исчезну? Правильные поступки хороши, только когда ты остаешься, чтобы порадоваться, что их совершил.
Я чувствую, как горячие слезы текут по моим щекам, но я плачу не о Ди. Я плачу о себе.
— Я бы хотел верить в Небеса. Если бы я знал, что для меня тоже есть Небеса, я бы точно спас Макса. Я бы знал, что где-то для меня есть место, и мне не было бы страшно. Но я не очень-то верю в Небеса, а в то, что есть Небеса для воображаемых друзей, совсем не верю. Говорят, Небеса только для людей, которых создал Господь, а меня сотворил вовсе не Господь. Меня сотворил Макс.
Я улыбаюсь, когда говорю о Максе как о боге. Бог, которого держат под замком в подвале с горой конструктора «Лего» и армией солдатиков. Бог для одного. Бог Будо.
— Я думаю, что именно потому я и должен его спасти, — говорю я. — Он меня создал. Без него я бы не появился на свет. Но мне страшно, и мне плохо оттого, что страшно. Но еще хуже, когда я думаю, что Макс останется с миссис Паттерсон. Я знаю, что хочу спасти Макса, но и не хочу. От этого мне плохо. Я чувствую себя настоящей вонючкой. Но ведь нет ничего плохого в том, что боишься и за себя тоже? Да?
— Не надо.
Это говорит не сестра Ди и не какой-нибудь доктор. Это Ди.
Я знаю, что она не может меня слышать, потому что я воображаемый. Но ее слова звучат так, будто она отвечает на мой вопрос. Это удивительно, у меня от удивления даже рот открывается.
— Ди, — спрашивает ее сестра, — что ты сказала?
— Не бойся, — говорит Ди.
— Чего, чего я не должна бояться? — спрашивает ее сестра.
Я крепко сжимаю руку Ди и наклоняюсь еще ниже.
— Ты со мной говоришь? — спрашиваю я.
Теперь глаза у Ди открыты, совсем чуть-чуть, они похожи на щелочки. Я смотрю на нее и пытаюсь понять, не на меня ли она смотрит. Но не понимаю.
— Не бойся, — снова говорит Ди.
Голос у нее слабый и очень тихий, но слова я слышу отчетливо.
— Доктор! — кричит сестра Ди и поворачивается к стойке и столам в центре комнаты. — Моя сестра очнулась. Она заговорила!
Два доктора встают и идут к нам.
— Ты говоришь со мной, Ди? — снова спрашиваю я.
Я знаю, что нет. Она не может говорить со мной. Но похоже, что так и есть.
— Иди, — говорит Ди. — Иди. Пора.
— Кому пора? Мне? — спрашиваю я. — Ты со мной говоришь, Ди?
Приходят врачи. Отдергивают занавески. Один врач просит сестру Ди отойти в сторону. Второй подходит к кровати Ди с другой стороны. В этот момент звенит сигнал тревоги. Ди закрывает глаза. Врачи начинают двигаться быстрее, один, который только что подошел, сталкивает меня с кровати на пол. Он сталкивает меня, даже не подозревая об этом.
— Она говорила только что, я слышала! — говорит сестра Ди.
— Она отключается! — кричит один из врачей.
Второй хватает сестру за плечи и отодвигает ее от кровати. Подходят еще два доктора. Я перебираюсь в изножье кровати. Ди почти не видно. Вокруг нее врачи. Один из них кладет на рот Ди пластиковый пакет и начинает сжимать его и разжимать. Еще один врач втыкает шприц в трубку на руке Ди. Я наблюдаю, как жидкость желтого цвета двигается по трубке и исчезает под ночной рубашкой Ди.
Ди умирает.
Я вижу это по лицам врачей. Они работают старательно и быстро, но они просто делают то, что должны. Такое же выражение я видел на лицах некоторых учителей Макса, когда он не понимал того, что они объясняют, а они думали, что никогда не смогут ему объяснить. Они старались, но по ним было видно, что они просто делают свою работу. Они не учили. Вот и врачи сейчас похожи на них. Они делают свою работу, но не спасают.
Глаза у Ди закрываются.
Ее голос продолжает звучать в моей голове: «Иди. Пора. Не бойся».
Глава 50
Мы стоим у входа в больницу. На улице идет снег. Освальд говорит, что никогда не видел снега. Я говорю, что ему понравится.
— Спасибо тебе, — говорю я Тини.
Она улыбается. Я знаю, что она должна оставаться с Обри, но мне жалко, что она не пойдет с нами.
— Ты готов, Освальд? — спрашиваю я.
По холлу ходят туда-сюда люди. Теперь, когда я могу сравнить с ними Освальда, он кажется еще больше. Он кажется мне настоящим великаном.
— Нет, — отвечает Освальд. — Я хочу остаться тут.
— Ты пойдешь с Будо и поможешь ему, — настаивает Тини.
Это не вопрос. Это приказ.
— Да, — говорит Освальд.
«Да» у него звучит как «нет».
— Ладно, — говорит Тини.
Она подлетает к Освальду и обнимает его за шею.
Освальд ловит ртом воздух, он весь напрягается, у него снова сжимаются кулаки. Тини обнимает его за шею, пока он наконец не расслабляется. Это тянется довольно долго.
— Удачи вам, — добавляет Тини. — Я хочу вас увидеть снова. Скоро.
— Хорошо, — говорит Освальд.
— До встречи, — говорю я.
Я в это не верю. Думаю, я больше не увижу ни Тини, ни эту больницу.
На улице первые пять минут Освальд занят тем, что пытается увернуться от падающих снежинок. Пока он увертывается от одной, на него падает десять других. Он этого даже не замечает.
Поняв, что снежинки не причинят ему вреда, следующие пять минут Освальд тратит на то, что пытается поймать их на язык. Снежинки, естественно, не задерживаются на его языке и пролетают насквозь. Но на то, чтобы это понять, у него тоже уходит какое-то время, и за это время он налетает как минимум на трех прохожих и один фонарный столб.
— Надо идти, — говорю я Освальду.
— Куда?
— Домой. Завтра придет автобус, и мы поедем в школу.
— Я никогда не ездил на автобусе, — говорит Освальд.
Он заметно нервничает. Я решаю, что лучше не говорить ему о своих планах или сказать, но как можно меньше.
— Это будет весело, — говорю я. — Обещаю.
От больницы до дома Макса идти далеко, и обычно мне нравится прогуливаться по этой дороге, но Освальд без конца что-нибудь спрашивает. Он просто засыпает меня вопросами.
Когда зажигаются фонари?
Есть ли у каждого фонаря свой выключатель?
Куда едут все эти чух-чух-поезда?
Почему люди просто не рисуют себе деньги?
Кто решил, что на красный нужно стоять, а на зеленый — идти?
Луна одна или есть еще?
У всех ли машин одинаковый сигнал?
Как полицейским удается сделать так, что деревья не растут посредине улицы?
Сами ли все раскрашивают свои машины?
Что такое пожарный гидрант?
Почему пешеходы не свистят?
Где живут самолеты, когда не летают?
Он спрашивает без конца, а я, хоть и хочу, чтобы он прекратил, каждый раз отвечаю. Совсем недавно этот великан кидал меня об стены в больничной палате, а теперь я ему нужен и надеюсь, что, пока я ему нужен, он меня послушает и поможет.
Когда мы вышли из больницы без Тини, я немного побаивался, что Освальд сейчас же снова превратится в злобного великана. Мне кажется, что, если мы отойдем далеко от больницы, волшебство Тини перестанет действовать. Но Освальд, наоборот, становится похож на ребенка, которому все интересно узнать.
— Это мой дом, — говорю я, когда мы наконец сворачиваем на подъездную дорожку.
Уже поздно. Я не знаю, сколько точно времени, но свет в кухне и в гостиной выключен.
— Куда мы идем? — спрашивает Освальд.
— В дом. Ты спишь?
— Когда? — спрашивает Освальд.
— Вообще когда-нибудь.
— А-а, да.
— Здесь мы будем спать сегодня ночью, — говорю я и показываю на дом.
— Как мы туда попадем?
— Через дверь.
— Как?
Тут до меня доходит: Освальд не умеет проходить сквозь двери. В больнице, когда мы спускались по лестнице с третьего этажа на первый, мы прошли через двери за двумя мужчинами в синей униформе. А когда мы выходили из больницы, мы шагали за мужчиной и женщиной.
Вот почему Освальд толкал дверь в палате Лысого. В палате Джона. Ему надо было ее толкнуть, чтобы попасть внутрь.
— Ты сможешь открыть дверь? — спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Освальд.
Но я вижу, что он смотрит на дверь как на гору.
— Не волнуйся, она все равно заперта, — говорю я, и это правда.
— А ты как обычно проходишь в дом? — спрашивает Освальд.
— Сквозь дверь.
— Сквозь дверь?
Я поднимаюсь на три ступеньки крыльца, а потом прохожу сквозь дверь. Вообще-то, я прохожу сквозь две двери, сквозь дверь-сетку и деревянную дверь. Потом я поворачиваюсь кругом и выхожу обратно.
Когда я снова появляюсь на крыльце, у Освальда отвисает челюсть. Глаза у него круглые.
— Ты волшебник, — говорит он.
— Нет, это ты волшебник, — говорю я. — Я знаю много воображаемых друзей, которые умеют проходить сквозь двери. Но я не знаю никого, кто умеет дотрагиваться до вещей в реальном мире.
— Воображаемых друзей?
Я понимаю, что опять сказал слишком много.
— Да, — говорю я. — Я — воображаемый друг. — Я молчу немного и пытаюсь придумать, что сказать дальше, а потом добавляю: — Ты тоже.
— Я воображаемый друг? — переспрашивает Освальд.
— Да. А ты думал — кто?
— Призрак, — говорит Освальд. — Я думал, что ты тоже призрак. Я думал, что ты хочешь украсть у меня Джона.
Я смеюсь:
— Нет. Никакие мы не призраки. Кто, по-твоему, Тини?
— Фея, — говорит Освальд.
Я снова смеюсь, но потом вспоминаю, что именно это и помогло Тини уговорить Освальда помочь мне.
— Я думаю, ты наполовину прав, — говорю я, — Тини — фея, но она и воображаемый друг.
— О! — говорит Освальд.
— Похоже, ты огорчился, — говорю я.
Освальд действительно огорчился. Он смотрит себе под ноги, и руки у него повисли, как две мокрые макаронины.
— Я не знаю, что лучше, — говорит он. — Воображаемый друг или призрак?
— А в чем разница? — спрашиваю я.
— Если я призрак, значит я когда-то жил. Если я воображаемый друг, значит я никогда не жил.
Мы смотрим друг на друга и молчим. Я не знаю, что сказать. Потом вдруг меня осеняет.
— Идея! — произношу я.
Я говорю это, потому что у меня правда появилась идея, а еще, и это главное, я хочу сменить тему.
— Как ты думаешь, ты сможешь нажать на дверной звонок?
— А где он? — спрашивает Освальд.
По его вопросу я понимаю, что он не знает, что такое дверной звонок.
— Вон та маленькая кнопка, — говорю я и показываю на кнопку звонка. — Если ты на нее нажмешь, в доме зазвенит звонок и кто-нибудь из родителей Макса откроет дверь. Они откроют, а мы проскользнем в дом.
— Я думал, что ты умеешь проходить сквозь двери, — говорит Освальд.
— Да, извини, конечно, я умею. Я хотел сказать, что, когда дверь откроют, ты проскользнешь в дом.
— Ладно, — соглашается Освальд.
Освальд часто говорит «ладно», а я каждый раз вспоминаю Макса. Просто ничего не могу с собой поделать. Сегодня вечером Макс будет один, запертый в подвале миссис Паттерсон. Когда я думаю об этом, мне становится грустно и тоскливо.
Я обещал Максу, что не оставлю его, а сам стою здесь с Освальдом.
Но завтра Макс будет спать у себя дома. Я мысленно произношу эти слова, и мне становится немного легче.
Освальд поднимается на крыльцо. Он тянется рукой к звонку, но, перед тем как позвонить, он весь напрягается. Мышцы на шее и на руках вздуваются, вены на лбу пульсируют. Две «гусеницы» у него над глазами снова целуются. Освальд стискивает зубы. Рука его дрожит, когда он тянется к звонку. Палец дотрагивается до звонка, и секунду ничего не происходит. Рука Освальда дрожит еще больше, и я слышу, как он тихонько стонет. Он стонет, а палец нажимает кнопку, и звенит звонок.
— Получилось! — говорю я.
Я уже видел, как Освальд касается вещей в реальном мире, но все равно с трудом верю своим глазам.
Освальд кивает. Он тяжело дышит, у него на лбу выступили капли пота. Он выглядит так, будто пробежал двадцать миль.
Я слышу чьи-то шаги внутри дома. Мы отступаем немного назад, чтобы москитная дверь не стукнула Освальда. Деревянная дверь открывается внутрь. Мама Макса стоит на пороге и смотрит сквозь дверь-сетку. Она делает козырек из ладоней и смотрит по сторонам. Я понимаю, что идея со звонком была нелучшей.
Я вижу надежду в ее глазах.
Она думает, что кто-то пришел с новостями о Максе. Думает даже, что это мог позвонить Макс.
Мама Макса открывает москитную дверь и выходит на крыльцо. Она стоит рядом с Освальдом. На улице холодно. Снег прекратился, но дыхание мамы Макса превращается в пар. Чтобы не замерзнуть, она обхватывает себя за плечи. Я подталкиваю Освальда в дом, а мама Макса в это время говорит:
— Кто тут?
— Иди в дом, — говорю я Освальду. — И подожди меня.
Освальд делает, как я говорю. Я наблюдаю за мамой Макса. Она еще раз задает тот же вопрос, а потом надежда в ее глазах гаснет.
— Кто там? — спрашивает папа Макса.
Он стоит в кухне. Освальд стоит рядом с ним.
— Нет никого, — отвечает мама. Слова падают как булыжники. Она с трудом поднимает их, чтобы произнести.
— Какой придурок в десять часов вечера звонит в чужой дом и убегает? — спрашивает папа Макса.
— Наверное, по ошибке, — отвечает мама.
Она стоит рядом со мной, но голос ее звучит как будто откуда-то издалека.
— Придурки, — говорит папа Макса. — Как так можно ошибиться — позвонить, а потом исчезнуть.
Мама Макса начинает плакать. Думаю, она все равно бы заплакала, но слово «исчезнуть» ранит больнее булыжника. Слезы льются из ее глаз.
Папа Макса все понимает. Понимает, что наделал.
— Дорогая, прости меня.
Он обнимает ее одной рукой и уводит от порога. Москитная дверь сама закрывается за ними. На этот раз без стука. Они стоят в кухне, обнимают друг друга, а мама Макса плачет и плачет. Я никогда не слышал, чтобы столько плакали.
Дверь в комнату Макса закрыта, так что я говорю Освальду, чтобы он ложился спать на диване в гостиной. Освальд такой длинный, что у него ноги свешиваются с дивана. Они торчат, как две гигантские удочки.
— Тебе удобно? — спрашиваю я.
— Когда кто-нибудь спит на пустой кровати рядом с Джоном, я сплю на полу. Здесь удобнее, чем на полу.
— Хорошо. Тогда спокойной ночи.
— Подожди, — говорит Освальд. — Ты собираешься лечь спать?
Мне не хочется говорить Освальду, что я не сплю. Он наверняка опять начнет задавать вопросы. Поэтому я говорю — да.
— Посплю в его кресле. Я часто так делаю.
— Я перед сном всегда говорю с Джоном.
— Да? И что ты ему говоришь?
— Я рассказываю, как у меня прошел день, — говорит Освальд. — Рассказываю, что делал. Кого видел. Мне не терпится рассказать ему, что я видел сегодня.
— Хочешь, расскажи мне?
— Нет, — отвечает Освальд. — Ты и сам все знаешь. Мы были вместе.
— Ах да, — говорю я. — Тогда, может, хочешь рассказать о чем-нибудь другом?
— Нет, я хочу, чтобы ты мне рассказал про своего друга.
— Макса?
— Да. Расскажи про Макса. У меня никогда не было друга, который умеет ходить и говорить.
— Ладно, — говорю я. — Я расскажу тебе про Макса.
Я начинаю с самого простого. Я рассказываю о том, как Макс выглядит, о том, что он любит есть. Я рассказываю ему про «Лего», и про солдатиков, и про видеоигры. Объясняю, что Макс отличается от других детей, потому что он может зависнуть, и большая часть его жизни проходит внутри его самого.
А потом я рассказываю Освальду разные случаи. Про первый Хеллоуин Макса в детском саду, про их с Томми Свинденом схватку, про то, как на прошлой неделе Томми разбил камнем окно Макса. Рассказываю, что мама Макса пытается научить его пользоваться новыми вещами, а папа любит повторять слово «нормальный». Что по вечерам они играют в мяч на заднем дворе, что я помогаю Максу выбрать, красную ему надеть рубашку или зеленую.
Потом рассказываю про миссис Госк. Про то, какая она идеальная учительница, только вот называет Макса «мой мальчик». Но в общем, это такая мелочь, что миссис Госк все равно можно считать идеальной.
Я не рассказываю про миссис Паттерсон. Я боюсь, что, если начну про нее рассказывать, Освальд может испугаться и не станет мне помогать.
Освальд слушает молча и не задает вопросов. Два раза я думаю, что он заснул. Я замолкаю, а он поворачивает ко мне голову и спрашивает:
— А дальше?
— Знаешь, что мне больше всего нравится в Максе? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит он. — Я его не знаю.
— Больше всего мне нравится в Максе то, что он храбрый.
— А что он такого храброго сделал?
— Это не что-то одно, — говорю я. — Все. Никто в мире не похож на Макса. Дети смеются над ним, потому что он другой. Мама пытается сделать из него другого мальчика, а папа обращается с ним так, как будто он уже другой. Даже учителя обращаются с ним по-особенному и не всегда хорошо. Даже миссис Госк. Она самая лучшая, но все равно обращается с ним не так, как остальными детьми. Никто не ведет себя с Максом как с обычным мальчиком, но все хотят, чтобы сам он вел себя как обычный мальчик. Несмотря на все это, Макс каждое утро встает, идет в школу, в парк и даже на автобусную остановку.
— Это значит, он храбрый? — спрашивает Освальд.
— Он самый храбрый. Я живу дольше всех воображаемых друзей, которых знаю, и я умнее их всех. Я легко ухожу из дому и знакомлюсь с другими воображаемыми друзьями, потому что они все обращают на меня внимание. Они задают вопросы и хотят быть такими, как я. Если только не кидаются на меня с кулаками.
Я улыбаюсь Освальду.
Он не улыбается.
— Нужно быть очень храбрым, чтобы каждый день оставаться самим собой в мире, где тебя никто не любит. Я бы не смог, мне не хватило бы храбрости.
— Хотел бы я, чтобы у меня был такой Макс, — говорит Освальд. — Я ведь даже ни разу не слышал, как Джон разговаривает.
— Может, когда-нибудь он с тобой заговорит.
— Может быть, — говорит Освальд, — но, по-моему, он в это не верит.
— Теперь ты уснешь? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Освальд.
Больше он ничего не говорит и почти сразу же засыпает.
Я сижу в кресле и смотрю на спящего Освальда. Я пытаюсь себе представить, что ждет меня завтра. Составляю список всего, что нужно сделать, чтобы спасти Макса. Стараюсь понять, где мой план может дать сбой. Думаю о том, что скажу Максу, когда наступит самый важный момент.
Это главное в моем плане. Я не могу сам спасти Макса. Мне нужна помощь Освальда, но больше всего мне нужна помощь Макса.
Я не смогу спасти Макса, если не смогу убедить его спасти себя.
Глава 51
Однажды миссис Госк читала в классе о мальчике по имени Пиноккио. Дети, когда услышали, что она собирается читать им эту историю, засмеялись. Они думали, что история про Пиноккио для малышей.
Смеяться над миссис Госк всегда глупо.
Она начала читать, и дети сразу поняли, что ошибались. Им очень понравилась книжка. Они не хотели, чтобы миссис Госк останавливалась. Они были готовы слушать ее весь день. Но миссис Госк каждый раз останавливалась на самом интересном месте, и детям приходилось ждать следующего дня, чтобы узнать, что будет с Пиноккио дальше. Они просили миссис Госк дочитать до конца, но та отвечала: «Будете командовать у меня в классе, когда свинка полетит!» Они очень злились. Даже Макс. Ему тоже нравилась история про Пиноккио. Думаю, миссис Госк нарочно так делала, чтобы наказать своих учеников за то, что они над ней посмеялись.
А вот не надо дразнить миссис Госк.
Пиноккио — это кукла, которую вырезал из волшебного полена человек по имени Джеппетто. То есть он хотел вырезать куклу, но Пиноккио оказался живой. Он мог ходить, мог разговаривать, а когда он врал, у него вытягивался нос. И почти все время Пиноккио мечтал стать настоящим мальчиком.
Я терпеть не мог Пиноккио. Думаю, один я во всем классе. Пиноккио был живой, но ему было этого мало. Он мог ходить, говорить, дотрагиваться до настоящих вещей, но он всю книжку хотел еще чего-то.
Пиноккио не понимал, какой он счастливый.
Этой ночью я вспомнил о Пиноккио из-за того, что сказал Освальд про призраков и воображаемых друзей. Думаю, он был прав. Быть призраком лучше. Призраки хоть когда-то жили. Воображаемые друзья вообще никогда не жили, в реальном мире их никогда не было.
Призрак не исчезнет, если вдруг кто-то перестанет в него верить. Или забудет про него. Или придумает кого-нибудь получше.
Если бы я был призраком, я бы ни за что не исчез.
Я забыл, что утром Освальду нужно как-то выйти из дома. Первая ошибка. Ошибка, которую я умудрился сделать прежде, чем мы вышли из дома, — плохой знак.
Но думаю, мы все же справимся. Мама Макса почти всегда по утрам бегает, а папа уходит на работу задолго до приезда школьного автобуса. А еще бывает, что он выходит, чтобы забрать газету. Иногда он ее уносит с собой на работу, но иногда несет в дом, чтобы почитать за завтраком. Нам всего-то нужно, чтобы кто-нибудь один раз открыл входную дверь, и Освальд сможет выйти из дома.
В семь тридцать мама Макса выходит в кухню. Она спокойна. На ней утренний халат. Она только что проснулась, но вид у нее усталый. Она варит кофе и ест тост с джемом. Она не моя мама, но из всех людей она больше других могла бы быть моей мамой, и мне плохо, когда я вижу ее такой грустной, маленькой и усталой. Я рисую себе, как вечером она вскрикнет от радости, когда увидит Макса. Я пытаюсь стереть и разорвать картинку, на которой она такая усталая и бессильная, и заменить на свою картинку из будущего. Я все исправлю. Я спасу Макса, и это спасет его маму.
Наконец папа открывает входную дверь. Часы на микроволновке показывают семь сорок восемь. Он в спортивных штанах. Непохоже, что он собирается на работу. Вид у него усталый. Они с мамой вчера обнимались, но я все равно вижу, что между ними что-то не так. Папа не разговаривает с мамой. Он только говорит ей: «Доброе утро», и больше ничего. Она тоже с ним не говорит. Между ними как будто невидимая стена.
Макс дает им много поводов для споров, но, по-моему, он же дает им повод любить друг друга. Но сейчас они почти потеряли надежду. Они начинают бояться, что никогда не увидят Макса. А без Макса их ничего не держит вместе. Макс сейчас здесь, только не по-настоящему, а как напоминание о том, что они потеряли.
Сегодня нужно спасти не только Макса.
Школьный автобус останавливается возле дома Макса в семь пятьдесят пять, но сегодня он здесь не остановится. Нам с Освальдом придется идти к дому семьи Савой, а значит, нужно поторапливаться. Нельзя пропустить автобус, потому что я не уверен, что смогу сам найти дорогу в школу. Хотя, может, и смогу, но я никогда не следил за дорогой, так что я не уверен.
Как только мы выходим из дома, Освальд сразу начинает задавать вопросы.
— Что это за ящик в конце дорожки? — спрашивает он.
— Почтовый ящик, — отвечаю я.
— Что такое почтовый ящик?
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Освальду:
— Если мы опоздаем на школьный автобус, мы не сможем спасти Макса. В автобусе можешь задавать вопросы сколько хочешь. Но сейчас мы побежим изо всех сил. Ладно?
— Ладно, — говорит Освальд и сразу срывается с места.
Он большой, но бегает быстро. Я едва за ним поспеваю.
Автобус уже подъезжает к дому, а нам надо пробежать мимо еще двух домов. Мне кажется, мы не успеем. Но возле дома стоят три сына Савой и их сестра-первоклассница по имени Патти, так что, может, автобус и постоит, пока они все не заберутся в автобус. Может, он и ненадолго постоит, но шанс есть.
И вот он, этот шанс. Джерри Савой делает шаг, чтобы войти в автобус, и тут его брат Генри со смехом выбивает из рук книжки. Книжки падают перед дверью автобуса, а одна летит под автобус. Джерри приходится наклониться, чтобы собрать книжки, а потом встать на четвереньки, чтобы достать улетевшую. Генри Савой крупный, злой балбес, но сегодня он мне помог. Генри об этом не знает, и Джерри тоже, но, возможно, они только что спасли Максу жизнь. Мы с Освальдом успеваем добежать до остановки и входим в автобус после Патти.
Через десять секунд автобус закрывает дверь.
Я пытаюсь отдышаться и показываю Освальду на место, где обычно сидим мы с Максом.
— Почему дети ездят автобусом? — спрашивает Освальд. — Почему мамы их не отвозят в школу на машине?
— Не знаю, — говорю я. — Может быть, не у всех есть машины.
— Я никогда не ездил на автобусе.
— Знаю, — говорю я. — Тебе нравится?
— Это не так интересно, как я думал.
— Спасибо, что так быстро бежал.
— Я хочу спасти Макса, — говорит Освальд.
— Хочешь?
— Да.
— Почему? — спрашиваю я. — Ты ведь его даже не знаешь.
— Он самый храбрый мальчик в мире. Ты сам так сказал. Он накакал на голову Томми Свиндену и каждый день ходит в школу, хотя он там никому не нравится. Нужно спасти Макса.
От этих слов Освальда у меня становится тепло внутри. Наверное, то же самое чувствует миссис Госк, когда ее книжка становится частью жизни учеников.
— Как будем спасать Макса? — спрашивает Освальд. — Ты мне еще ничего не сказал.
Я решаю, что время пришло. Следующие десять минут я рассказываю Освальду все, что знаю о миссис Паттерсон.
— Ты прав, — говорит он, когда я замолкаю. — Она — настоящий дьявол. Дьявол, который крадет маленьких мальчиков.
— Да, — говорю я. — Но знаешь что? Думаю, миссис Паттерсон не знает, что она дьявол. Она думает, что это родители Макса дьяволы. Ей кажется, то, что она делает, правильно. Я терпеть ее не могу, но из-за того, что она так думает, я отношусь к ней чуть-чуть лучше.
— Может, мы все для кого-нибудь дьяволы, — говорит Освальд. — Может быть, даже мы с тобой.
Когда он произносит эти последние пять слов, я в первый раз замечаю, что за окном автобуса вижу дома и последние разноцветные листья.
Сквозь Освальда вижу, как мелькают за окном деревья. Освальд становится прозрачным.
Что же это такое. Почему Освальд начинает исчезать именно в тот день, когда он так нужен? В день, когда он нужен Максу?
Это нечестно.
Этого не может быть.
Я чувствую себя как в сериале, где одновременно случается все плохое, что только может случиться, и от этого сериал кажется фальшивым.
Вдруг до меня доходит, в чем дело. Это я виноват. Освальд умирает по моей вине.
Перед сном он сказал, что каждый вечер разговаривает с Джоном. Рассказывает, что делал и что видел за день, и только после этого засыпает.
Наверное, эти рассказы поддерживали веру Джона в Освальда. Наверное, Джон слушал по вечерам его истории. Он был ушами, или слухом, Джона. Внутренним слухом. Возможно, это и есть та причина, по которой Освальд существует на свете. Джон заперт в собственном теле и не может проснуться, поэтому Освальд — его глаза и уши. Его окно в реальный мир.
Я думал, что Освальд умеет двигать вещи в реальном мире, потому что Джон взрослый. Раньше я никогда не видел воображаемого друга, у которого был бы взрослый друг. Я думал, что Освальд именно потому и особенный и потому такой сильный.
Но, может быть, Освальд умеет двигать вещи в реальном мире, потому что Джон этого не может? Может быть, Джону так горько, оттого что он завис в коме и не может больше брать в руки реальные вещи, что он придумал себе друга Освальда, который делает это вместо него? Может быть, Освальд — его окно в реальный мир, его способ дотрагиваться до реального мира?
А я отнял это у него. Освальд не смог вчера рассказать Джону про свой день, и Джон перестал верить в своего воображаемого друга.
Освальд умирает из-за меня.
Освальд прав. Каждый из нас для кого-то дьявол, а я оказался дьяволом для Освальда.
Глава 52
Мы сидим в классе миссис Госк. Миссис Госк рассказывает о своих дочерях, Стефани и Челси. Она все еще не настоящая миссис Госк. Я вижу печаль у нее в глазах. Она не прыгает по классу, будто там пол горит под ногами. Но дети все равно сидят на краешках стульев. Освальд тоже сидит на краешке стула. Он не сводит глаз с миссис Госк. Наверное, потому он не замечает, что исчезает. Он исчезает быстро. Гораздо быстрее, чем Грэм. Я боюсь, что к концу учебного дня он исчезнет совсем.
Освальд поворачивается ко мне.
Я собираюсь с духом. Он знает, что исчезает. Я это вижу.
— Обожаю миссис Госк, — говорит Освальд.
Я улыбаюсь.
Освальд снова переключается на миссис Госк. Она уже закончила рассказывать о своих дочках. Теперь она объясняет, что такое «сказуемое». Я не знаю, что такое сказуемое. По-моему, Освальд тоже не знает, но кажется, это сказуемое интересует его больше всех в классе. Он не сводит глаз с миссис Госк.
Я знаю, что должен делать. Не знаю, каким образом я это сделаю, но я должен найти способ. Так нужно.
Кажется, когда миссис Госк в классе, невозможно поступать неправильно.
— Освальд, нам нужно идти, — говорю я.
— Куда? — спрашивает он, не отрывая глаз от миссис Госк.
— В больницу.
Освальд сморит на меня. Эти его «гусеницы» над глазами снова целуются.
— А как же Макс? Его нужно спасать.
— Освальд, ты исчезаешь.
— Ты уже знаешь? — спрашивает он.
— А ты?
— Да, заметил утром, когда проснулся. Руки стали прозрачные. Ты ничего не сказал, и я подумал, что это пока незаметно.
— Нет, заметно, и я знаю, что это значит. Если мы не вернем тебя Джону, ты исчезнешь.
— Может быть, — говорит Освальд.
Но в его голосе нет сомнения. Он, как и я, знает это наверняка.
— Не «может быть», — говорю я. — Я знаю, что говорю. Джон верит в тебя, потому что ты каждый вечер с ним разговариваешь. А вчера тебя с ним не было, потому что ты был со мной. Потому ты стал исчезать. Мы должны вернуть тебя ему.
— А как же Макс? — спрашивает Освальд.
В его голосе я слышу крохотный призвук злости, и это меня удивляет.
— Макс — мой друг, и я знаю, что он бы не захотел, чтобы ты умер из-за него. Это неправильно.
— Я хочу спасти Макса, — говорит Освальд. — Я должен сделать выбор.
Он сжимает кулаки и таращит на меня глаза. Я невольно думаю, что в классе у миссис Госк даже Освальд ведет себя правильно.
— Я хочу, чтобы ты его спас, — говорю я. — Только не сегодня. Мы должны вернуть тебя Джону. А завтра ты можешь спасти Макса.
— Я могу опоздать к Джону, — отвечает Освальд. — Даже если я вернусь, я его больше не чувствую. Думаю, уже слишком поздно.
Я тоже так думаю. Я помню, что случилось, когда я попытался спасти Грэм. Я начинаю верить в то, что если воображаемый друг начинает исчезать, то этого уже не остановить. Но я не хочу говорить это вслух.
— Ты умрешь, если мы что-нибудь не предпримем, — говорю я.
— Все в порядке. Я знаю.
— Такие, как мы, не становятся призраками, если ты на это надеешься. Ты просто исчезнешь навсегда. Как будто тебя никогда и не было.
— Нет, если я спасу Макса, — говорит Освальд. — Если я спасу самого храброго мальчика в мире, я останусь.
— Нет, — отвечаю я. — Ты исчезнешь, и никто о тебе не вспомнит. Даже Макс не будет о тебе вспоминать. Тебя не станет, и все.
— Ты знаешь, почему я так злился, когда мы в первый раз встретились? — спрашивает Освальд.
— Ты думал, что я — призрак. И ты думал, что я собираюсь украсть Джона.
— Да, но не только из-за этого. Еще я злился, потому что в той больнице все было так, как будто я не существую. Я завис в той палате, в коридорах, мне было не с кем поговорить, нечем заняться, не на что посмотреть. Может, я и не призрак, но там я был как призрак.
— Чушь какая, — говорю я.
И это действительно чушь. Мы с Освальдом будто поменялись местами. Теперь я стою злой, испуганный и хочу кому-нибудь врезать, а Освальд спокоен, как дурак. Он тает у меня на глазах, и его это не волнует. Он не хочет бороться.
Он напоминает мне Грэм после того, как наш план по ее спасению провалился. Грэм тоже смирилась.
И тут Освальд делает невероятное. Он меня обнимает. Он обхватывает меня своими огромными руками и стискивает мои плечи. Он отрывает меня от сиденья. Впервые он касается меня не для того, чтобы ударить, и это странно. Освальд тает, но обнимает меня.
— Я узнал, что исчезаю, сегодня утром, когда проснулся и посмотрел сквозь руки, — говорит он, все еще не отпуская меня. — Сначала я испугался, но я и в больнице все время боялся. А теперь я познакомился с тобой и с Тини. Я катался в лифте и на автобусе. Я познакомился с миссис Госк. Я спасу Макса. Это важнее, чем все, что я сделал в своей жизни.
— Ты подумай о том, что ты мог бы еще сделать, — говорю я.
Освальд опускает меня на место. Мы смотрим друг другу в глаза.
— Ничего я не сделаю, если буду торчать в больнице целыми днями. Лучше одно приключение, чем вечность в больнице.
— Это неправильно, нужно попытаться, — говорю я. — Мы как будто бы сдаемся.
— Неправильно не спасать Макса, — говорит Освальд. — Он самый храбрый мальчик на свете. Мы должны его спасти.
— Ты можешь спасти его, после того как спасешь себя.
Освальд вдруг рассердился. У него такое же лицо, как когда он начал меня швырять по палате Джона. Мышцы напряглись, и он словно стал на шесть дюймов больше.
Потом, так же быстро, он становится прежним. Кулаки разжались. Лицо обмякло. В нем больше нет злости. В нем разочарование.
Освальд разочарован во мне.
— Хватит, — говорит он. — Я хочу послушать миссис Госк. Ладно? Просто посидеть и послушать миссис Госк, пока еще есть время.
— Ладно, — соглашаюсь я.
Я хочу еще что-нибудь добавить, но боюсь. Я не боюсь, когда Освальд злится или разочаровался во мне, хотя от этого мне больнее, чем я мог бы подумать. Я боюсь, потому что Освальд мне нужен. Без него не спасти Макса. Я рад тому, что Освальд решил спасти не себя, а Макса, но мне худо оттого, что я рад. Как будто я самый худший воображаемый друг на свете.
Макс — самый храбрый мальчик, а Освальд — самый храбрый воображаемый друг.
Глава 53
Освальд сидит у миссис Госк целый день. Он даже ходит за ней в туалет. Я сказал ему, чтобы не ходил, но, по-моему, он не понимает, что люди не любят ходить в туалет в компании.
Я тоже большую часть дня провожу у миссис Госк. Я смотрю за Освальдом. Я боюсь, что он исчезнет раньше, чем поможет спасти Макса. Я смотрю на его прозрачное тело, прикидывая, сколько ему еще осталось. Но это невозможно определить. Я нервничаю.
Кроме того, я захожу посмотреть, как там миссис Паттерсон. Когда мы приехали в школу, я первым делом убедился, что она приехала. Она приехала. Когда автобус заезжал на парковку перед школой, она вышла из своей машины.
Все идет по плану. Если не считать того, что главный участник плана тает у меня на глазах.
Учебный день заканчивается в три двадцать, мы с Освальдом выходим из класса миссис Госк ровно в три. Освальду нужно забраться в машину миссис Паттерсон, когда она откроет дверцу, так что я хочу, чтобы он был наготове.
Перед тем как уйти из класса, Освальд прощается с миссис Госк. Он выходит к доске и говорит ей, что она самая лучшая учительница в мире. Он говорит, что провел в ее классе самый лучший день в своей жизни. Я не знаю, увижу ли я снова миссис Госк, но Освальд не увидит, и я в этом уверен. Смотреть на то, как он, переступая порог, машет рукой миссис Госк, почти так же, как смотреть на исчезающую Грэм. Грустнее я ничего не видел. Я тоже прощаюсь с миссис Госк, но я стараюсь сделать это как можно быстрее.
Не могу думать о том, что, возможно, больше ее не увижу. Я очень люблю миссис Госк.
Миссис Паттерсон выходит через боковую дверь через пять минут после звонка. Двумя руками она несет большую сумку для одежды. На вид сумка полная. Дамская сумочка миссис Паттерсон висит у нее на плече.
— Обо мне не волнуйся, — напоминаю я Освальду. — В машину я тоже могу войти сквозь дверцу. Когда она откроет, прыгай вперед нее. Не жди ни секунды. Нужно все сделать быстро.
Миссис Паттерсон останавливается возле своей машины. Она ставит сумку с вещами на тротуар и открывает заднюю дверцу машины. Потом поднимает сумку. Сумка, похоже, тяжелая. Я вижу, что в ней книги, рамки для фотографий и лыжные ботинки. Она полна доверху. Миссис Паттерсон собирается поставить сумку на заднее сиденье. Когда миссис Паттерсон открывает машину, Освальд оказался не готов. Он встал перед передней дверцей. Освальд в панике. Он мчится кругом, обегая миссис Паттерсон и открытую дверцу, но не успевает. Освальд врезается в дверцу, от удара его отбрасывает назад, и он падает на асфальт. Он стонет и трясет головой.
— Поднимайся! — кричу я ему.
Освальд слушается. Он вскакивает на ноги.
Миссис Паттерсон делает шаг вперед и открывает переднюю дверцу. Водительскую. Освальд готовится прыгнуть в машину. Он стоит в двух шагах от того места, где я велел ему ждать, но, по-моему, достаточно близко.
— Давай! — кричу я.
Освальд влезает в машину быстрее, чем я мог себе представить, сжавшись и перебравшись на пассажирское место за секунду до миссис Паттерсон. Не знаю, что бы произошло, если бы миссис Паттерсон села раньше. Обычно воображаемых друзей оттесняют куда-нибудь в сторону, как в переполненном лифте, но для этого должно быть свободное место. Если бы миссис Паттерсон села раньше, ему не хватило бы места.
Я рад, что мы этого никогда не узнаем.
Я прохожу сквозь заднюю дверцу, перелезаю через сумку с одеждой и сажусь позади Освальда.
— Ты в порядке? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Освальд, но голос его звучит откуда-то издалека.
Через пару секунд он добавляет:
— Она не похожа на плохую. Я думал, что она страшнее.
— Потому, наверное, никто и не думает, что это она украла Макса, — говорю я.
— Может быть, все дьяволы похожи на обычных людей, — говорит Освальд. — Может быть, потому они и успевают сделать много зла.
Голос настолько тихий, что я боюсь, что Освальд растает по дороге.
— Ты уверен, что у тебя все в порядке? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Освальд.
— Хорошо. Мы скоро приедем.
К дому мы приедем действительно скоро, но, чтобы спасти Макса, придется ждать наступления вечера. Освальду нужно продержаться еще несколько часов, а я не уверен, что он сможет.
Я стараюсь об этом не думать и, когда мы отъезжаем от школы, переключаю внимание на улицы. Для моего плана у меня в голове должна быть карта района. От парковки мы едем налево. Потом до конца угла, где останавливаемся у светофора. Стоим долго, и миссис Паттерсон начинает стучать пальцами по рулю. Она тоже считает, что мы стоим долго. Наконец загорается зеленый свет, и мы поворачиваем налево.
Она включает радио. Мужской голос рассказывает новости. Ни слова о маленьком мальчике, который исчез из школы.
Слева я вижу парк, справа — церковь. Церковный газон весь покрыт тыквами. За этим оранжевым полем белый навес. Под навесом стоит человек. Наверное, он продает тыквы. Мы проезжаем мимо еще двух светофоров, а на третьем поворачиваем направо.
— Налево, налево, три светофора, потом направо, — говорю я вслух и повторяю это еще два раза.
Не говорю, а пою, чтобы легче запомнить.
— Что ты там бормочешь? — спрашивает Освальд.
— Учу дорогу. Я должен знать, как вернуться.
— Ездить в машине тоже не очень интересно, — говорит Освальд. — Но интереснее, чем ездить на автобусе.
Я бы хотел с ним поболтать, но не могу. Я запоминаю дорогу. Но чувствую я себя плохо. Освальд тает быстро. Единственный из всех моих знакомых воображаемый друг, который умеет дотрагиваться до реальных вещей, скоро исчезнет навсегда, а у меня нет времени с ним поболтать.
Мы едем по длинной темной улице. Здесь ни парка, ни церкви. Только жилые дома по обе стороны от дороги. Мы проезжаем на два красных светофора, потом миссис Паттерсон поворачивает налево, и мы съезжаем с небольшого холма. Потом она снова поворачивает налево. Это улица миссис Паттерсон. Я ее узнаю. Пруд справа от нас. Дом миссис Паттерсон немного дальше и тоже справа.
Я пытаюсь нарисовать себе всю дорогу, от дома миссис Паттерсон до школы. Налево, налево, направо, налево, налево. Светофоры. Парк. Церковь с тыквами. Пруд.
Я понимаю, что справляюсь плохо. Я умею ходить в больницу, в полицейский участок и на автозаправку, но я хожу медленно. Машины ездят быстро. Тяжело запоминать дорогу, когда едешь в машине. И поворотов больше, потому что едешь дальше, чем идешь.
Машина сбавляет скорость, миссис Паттерсон сворачивает направо на подъездную дорожку.
— Приехали, — говорю я. — Дом наверху холма.
— Ладно, — кивает Освальд.
Мы едем вверх, к дому. Миссис Паттерсон нажимает кнопку на дистанционном пульте, и открывается дверь гаража. Она въезжает в гараж и снова нажимает кнопку. Дверь гаража закрывается.
— Пора спасать Макса? — спрашивает Освальд.
— Еще нет, — говорю я. — Мы должны подождать несколько часов. Как ты думаешь, ты сможешь прождать так долго?
— Я не разбираюсь в часах. Не знаю, несколько — это много или мало?
— Все нормально, — говорю я. — Сначала я проверю, как дела у Макса, потому что я могу пройти сквозь дверь в его комнату. Но ты скоро его увидишь.
Миссис Паттерсон захлопывает дверцу машины. И только от этого звука я вспоминаю, что Освальд все еще сидит в машине и теперь не может из нее выбраться.
Я допустил еще одну ошибку.
Все шесть лет, что я живу на свете, я прохожу сквозь двери и потому забываю, что Освальд не умеет.
Еще одна.
Глава 54
— В чем дело? — спрашивает Освальд.
С тех пор как миссис Паттерсон захлопнула дверцу, я не сказал ни слова.
— Я все испортил, — признаюсь я. — Я забыл предупредить тебя, чтобы ты вышел.
— Ох!
— Ладно, — говорю я. — Я что-нибудь придумаю.
Но, успокаивая его, я рисую себе, что будет дальше. Единственный воображаемый друг, который умеет дотрагиваться до вещей в реальном мире, исчезает в этой обычной машине в этом обычном гараже, запертый, не в состоянии совершить подвиг, который собирался совершить.
— Я могу попробовать открыть дверцу, — говорит Освальд.
— Не получится, — говорю я. — Я видел, с каким трудом ты позвонил в дом Макса. Ты не сможешь одновременно нажать на ручку и толкнуть дверцу.
Освальд смотрит на ручку и на дверцу. Он кивает и говорит:
— Может, она вернется.
Это может быть. Миссис Паттерсон оставила сумку на заднем сиденье и может за ней вернуться. Но Освальд слишком быстро исчезает. Надо, чтобы она быстрее вернулась, иначе Освальд может ее не дождаться.
— Перебирайся сюда, — говорю я ему. — Если она вернется, то за этой сумкой. И она откроет вот эту дверцу. — Я показываю на дверцу рядом с сумкой. — Нужно быть наготове.
Освальд перебирается на заднее сиденье. Меня до сих пор удивляет, что Освальд такой большой и так легко двигается. Он садится между мной и сумкой. Какое-то время мы сидим молча и ждем.
— Может, тебе лучше сходить к Максу, — предлагает Освальд. Голос звучит так, будто Освальд за миллион миль. Тихо и глухо.
Я думал, что нужно посмотреть, как там Макс, но боюсь уйти из машины. Я боюсь, что, пока меня не будет, Освальд исчезнет. Я смотрю на него. Его видно, но еще видно все, что за ним. Сумку с вещами. Дверца машины. Грабли и полотенце на стене в гараже. Когда Освальд сидит неподвижно, я вижу грабли и полотенце лучше, чем его.
— Со мной все будет в порядке, — говорит Освальд. Он как будто читает мои мысли. — Просто посмотри, как там Макс, и возвращайся.
— Ты исчезаешь, — говорю я.
— Знаю.
— Я боюсь, пока меня не будет, ты исчезнешь.
— Думаешь, что, если ты уйдешь, я исчезну быстрее? — спрашивает Освальд.
— Нет. Просто не хочу, чтобы ты умер в одиночестве.
— О-о!
Мы снова молчим. У меня такое чувство, будто я сказал что-то не то. Я стараюсь найти правильные слова и наконец спрашиваю:
— Тебе страшно?
— Нет, — говорит он. — Не страшно. Грустно.
— Грустно? Из-за чего?
— Мне грустно из-за того, что ты больше не будешь моим другом. Грустно, что я больше не увижу Джона и Тини. Грустно, что я больше не смогу ездить в лифте и на автобусе. Грустно, что я не стану другом Макса.
Освальд вздыхает и опускает голову. Я снова пытаюсь найти правильные слова, но он заговаривает снова:
— Но когда я исчезну, мне не будет грустно. Меня просто не станет, и все. И потому мне грустно сейчас.
— Почему ты не боишься?
Это неправильный вопрос для Освальда, но правильный для меня, потому что я боюсь, хотя я-то не исчезаю. Я знаю, что плохо так говорить, не подумав, но не могу с собой ничего поделать.
— А чего мне бояться? — спрашивает он.
— Того, что будет после того, как ты умрешь.
— А что будет?
— Я не знаю, что будет.
— Тогда чего бояться? — спрашивает Освальд. — Я думаю, что, наверное, ничего не будет. А если там лучше, чем ничего, то тоже хорошо.
— А если хуже, чем ничего?
— Нет ничего хуже, чем ничего. Но если там ничего нет, я об этом все равно не узнаю, потому что меня тогда тоже не будет.
В этот момент Освальд кажется мне настоящим гением.
— А как же то, что не будет тебя? — спрашиваю я. — Весь мир будет жить дальше, но без тебя. Как будто тебя и не было. А потом наступит день, когда все, кто тебя знал, тоже умрут, и тогда будет словно тебя вообще не было. Разве от этого тебе не грустно?
— Такого не будет, если я спасу Макса. Если я его спасу, я останусь здесь всегда.
Я улыбаюсь. Я не верю в то, что сейчас сказал Освальд, но я улыбаюсь, потому что мне нравится его идея. Хотел бы я в нее поверить.
— Иди к Максу, — говорит он. — Обещаю, я не исчезну.
— Не могу.
— Если начну исчезать, я посигналю. Хорошо? Я уверен, что смогу нажать на сигнал.
— Хорошо.
Я поворачиваюсь, чтобы выйти из машины, но потом останавливаюсь.
— Правильно, — говорю я. — Ты можешь посигналить.
— И что?
— Перебирайся на переднее сиденье, — говорю я, — и нажми на сигнал.
— Зачем?
— Я думаю, это твой шанс.
Освальд перебирается на водительское место и кладет обе руки на клаксон. Я с трудом вижу его руки и со страхом думаю, что раз он исчезает, то и его способность дотрагиваться до вещей тоже исчезает.
Освальд нажимает на клаксон. Мышцы на руках напрягаются, тело дрожит от напряжения. Две вены на шее набухают и темнеют, хотя и стали почти прозрачными. Освальд стонет, стон звучит глухо. Проходит секунда, и я слышу сигнал. Сигнал воет секунды три и умолкает.
Когда сигнал умолкает, Освальд расслабляется и вздыхает с облегчением.
— Теперь готовься, — говорю я.
— Хорошо, — сквозь зубы отвечает Освальд.
Мы ждем. Кажется, что мы ждем очень долго.
Десять минут. Может быть, дольше. Мы смотрим на дверь, которая ведет из гаража в дом. Дверь не открывается.
— Нужно повторить, — говорю я.
— Ладно, — говорит Освальд, хотя по его лицу я вижу: он не уверен, что сможет сделать это еще раз.
— Погоди, — говорю я. — Миссис Паттерсон сейчас могла зайти к Максу. Она могла не услышать. Пойду посмотрю, где она. Я не хочу, чтобы ты зря тратил силы.
— И я не хочу, — отвечает Освальд.
Миссис Паттерсон оказывается в кухне. Она моет губкой сковородку и снова напевает песню про стук молотка. Посудомоечная машина открыта, внутри стоят тарелки и стаканы, в подставке — вилки с ложками и ножами. Возможно, она только что пообедала вместе с Максом.
Я возвращаюсь в гараж, подхожу к машине, но Освальда там не вижу. Он исчез. Как я и боялся, Освальд исчез, пока я был в доме.
Но потом все же вижу. Он почти невидимый, но живой. Освальд моргает, и я вижу его черные глаза, а потом и очертания его большого тела. Я решаю, что мы не должны ждать, пока миссис Паттерсон не уснет. Нужно спасать Макса немедленно.
Я сажусь в машину:
— Все отлично. Она в кухне. Когда она выйдет, она откроет дверцу машины, чтобы проверить сигнал. Она захочет посмотреть, почему он вдруг загудел. А ты сразу же выбирайся из машины и постарайся как можно быстрее войти в дом. Нельзя, чтобы ты остался в гараже.
— Ладно, — говорит Освальд.
Я сижу рядом, но едва его слышу.
Освальд снова кладет руки на руль. На этот раз, перед тем как нажать на сигнал, он привстает с места. Он наваливается всем весом своего тела. Его почти прозрачные мускулы снова вздымаются. Вены на шее набухают. Он стонет от усилия. Проходит целая минута, прежде чем сигнал наконец начинает гудеть. На этот раз он гудит всего одну секунду, но этого оказывается достаточно.
Очень скоро дверь открывается. Миссис Паттерсон стоит на пороге. Она смотрит на машину. Хмурится, немного наклоняется вперед. Но остается стоять на пороге.
Я смотрю ей в глаза. Она не собирается заглядывать в машину. Я в этом уверен.
— Нажми еще раз! — кричу я. — Жми на сигнал! Жми!
Освальд смотрит на меня. Он почти прозрачный, но я вижу по лицу, как ему тяжело. Он не верит, что может сделать это.
— Давай же! — снова кричу я. — Жми на сигнал ради Макса Дилэйни! Ты — его единственный шанс. Сделай это. Ты скоро исчезнешь, а если ты не выберешься из этой машины, ты ничего после себя не оставишь. Жми на сигнал. Сделай это!
Освальд встает с места. Он забирается на водительское место, встает на колени и всем телом наваливается на руль. А потом давит на сигнал, одновременно выкрикнув имя Макса. Все, что он говорит сейчас, еле слышно, но имя Макса заполняет собой весь салон машины миссис Паттерсон. Освальд не просто выкрикивает его, он рычит. Мускулы ходят буграми не только на руках и на шее, но даже на спине. Он снова похож на снегоуборщик. Его ничто не в силах остановить.
Сигнал гудит почти сразу.
Миссис Паттерсон в этот момент как раз закрывает дверь. Сигнал останавливает ее, она вздрагивает и отпускает ручку двери. Дверь снова распахивается. Миссис Паттерсон оглядывается на машину. Она чешет затылок. И когда я думаю, что миссис Паттерсон не волнует ее машина, она спускается на три ступеньки в гараж.
— Идет, — говорю я. — Как только она откроет дверцу, сразу выскакивай из машины и беги в дом.
Освальд кивает. Он ничего не говорит. Ему не хватает дыхания.
Миссис Паттерсон открывает машину и заглядывает внутрь. Она тянется к рулю правой рукой, а Освальд в это время проскальзывает под ней и встает на бетонный пол в гараже. Он стоит и ловит ртом воздух.
— Иди же, — говорю я ему.
Освальд подчиняется. Когда он проходит мимо миссис Паттерсон, она нажимает на сигнал. Освальд морщится от гудка, но не останавливается. Я не собираюсь ждать, пока миссис Паттерсон не закончит проверять клаксон, я тоже выхожу из машины и бегу за Освальдом в дом. Когда мы проходим мимо стиральной машины и вступаем в полумрак гостиной, я останавливаюсь. Солнце уже зашло за горизонт. На улице темнеет. Мы просидели в машине дольше, чем я думал. Свет в комнате выключен. Я не вижу Освальда.
— Освальд, — шепотом зову я, — где ты?
Миссис Паттерсон не может меня услышать, но я все равно зову его шепотом.
Телевизор приучает делать глупые вещи.
— Я здесь, — говорит Освальд и трогает меня за руку.
Он стоит рядом, но я его не вижу и почти не слышу. Рука у него сильная, и это дает надежду, что мы сможем сделать то, что должны.
— Хорошо, — говорю я. — Идем.
— Да, надо идти, — говорит он. — Не думаю, что у меня много времени.
Дверь в подвал открыта. После всего, что было, мы заслужили эту небольшую удачу. Я не знал, как провести Освальда в подвал, если дверь будет закрыта. По пути через кухню в подвал я смотрю на часы на плите миссис Паттерсон.
Шесть ноль пять.
Позже, чем я думал, и все же недостаточно поздно. Миссис Паттерсон еще не скоро ляжет спать. Но у Освальда не остается времени. Я должен найти способ все сделать сейчас.
В подвале свет включен, но я все равно не вижу Освальда. Когда он входит в комнату перед потайной комнатой Макса, я вижу его только потому, что он двигается. Когда он останавливается возле зеленого теннисного стола, он исчезает.
— Макс за этой стеной, — говорю я. — Это дверь, но она потайная, потому я не могу сквозь нее пройти. А Макс не может ее открыть.
— Ты хочешь, чтобы я ее открыл? — спрашивает Освальд из своего далека.
— Да, — говорю я.
— И так я спасу Макса? — спрашивает Освальд.
Его голос звучит с облегчением. Он сделал это. Он сможет, прежде чем исчезнуть, совершить самый главный подвиг в своей жизни.
— Да, так, — говорю я. — Только ты один можешь открыть эту дверь. Ты один на всем свете.
Я показываю Освальду, где нужно нажать. Он кладет обе ладони на полку, наклоняется и давит. Давит всем телом. Освальд подается вперед. Он превращается в снегоуборщик. Почти сразу часть полки сдвигается с места — и дверь плавно открывается.
— Легко получилось, — говорю я.
— Да. — Освальд тоже удивлен. — Может быть, я становлюсь сильнее.
Я не вижу улыбки Освальда, но я ее слышу.
Я захожу в комнату Макса в надежде, что это в последний раз.
Глава 55
Проблемы с доставкой Макса домой.
. Макс боится темноты.
. Макс боится чужих людей.
. Макс не разговаривает с незнакомыми.
. Макс боится миссис Паттерсон.
. Макс не признается себе, что боится миссис Паттерсон.
. Макс любит, чтобы все оставалось как есть.
. Макс в меня верит.
Глава 56
Макс ждет, что в дверь войдет миссис Паттерсон. Он не поднимает голову, когда вхожу я. Он строит поезд из «Лего». Железную дорогу окружают отряды пластмассовых солдатиков.
— Привет, Макс, — говорю я.
— О, паровозик чух-чух! — кричит Освальд.
Макс бросает деталь конструктора и встает:
— Будо!
Мне кажется, он очень рад меня видеть. Когда он смотрит на меня, его глаза округляются. Он делает шаг вперед, но потом останавливается. Он прищуривается и хмурится.
— Ты меня оставил, — уже другим голосом говорит Макс.
— Да.
— Ты нарушил обещание, — продолжает он.
— Попроси прощения, — говорит Освальд.
Он проходит через комнату и становится рядом с Максом. Он не может оторвать от него глаз. Похоже, будто бог для одного стал богом для двоих.
Я таращусь на Освальда и трясу головой. Я надеюсь, он поймет, что я хочу сказать. Я не боюсь, что Макс услышит Освальда, я боюсь, что Освальд мне помешает. Я чувствую себя как полицейский в сериале, который должен вести переговоры с психом, когда тот собирается спрыгнуть с моста. Меня ничто не должно отвлекать. Мне пора сделать мою часть работы. У меня всего один шанс спасти Макса, а времени у меня мало.
— Почему ты ушел? — спрашивает Макс.
— Я должен был уйти. Если бы я не ушел, ты бы здесь остался.
— Я и остался, — говорит Макс.
Глаза его сощуриваются еще больше. По голосу слышно, что он сбит с толку.
— Знаю, — говорю я. — Но я боялся, что, если останусь здесь, ты останешься с миссис Паттерсон навсегда. Тебе здесь не место, Макс.
— Нет, это мое место. Перестань, Будо. Ты говоришь неправильно.
— Макс, ты должен отсюда уйти.
— Нет, не должен, — говорит Макс.
Он начинает беспокоиться. Щеки краснеют, он говорит резко. Надо соблюдать осторожность. Надо вывести Макса из спокойного состояния, но не чересчур. Если он слишком разволнуется, он может зависнуть.
— Нет, должен, — настаиваю я. — Ты должен уйти отсюда. Это не твой дом.
— А миссис Паттерсон говорит, что мой. Она говорит, что ты тоже можешь здесь остаться.
— Миссис Паттерсон плохая, — говорю я.
— Нет! — Макс уже кричит. — Миссис Паттерсон заботится обо мне. Она дала мне «Лего» и солдатиков, она разрешает мне есть жареный сыр, когда я захочу. Она сказала своей маме, что я хороший мальчик. Она не может быть плохой.
— Это плохое место, — говорю я.
— Нет, хорошее. Перестань, Будо. Ты говоришь глупости. Ты плохой друг. Почему ты не говоришь правильно?
— Ты должен уйти отсюда, Макс. Если ты не уйдешь, ты никогда не увидишь маму, и папу, и миссис Госк — вообще больше никогда никого не увидишь.
— Я буду видеть тебя, — говорит Макс. — И миссис Паттерсон сказала, что я скоро снова смогу увидеть маму и папу.
— Она врет, и ты это знаешь.
Макс молчит. Плохой знак.
— И если ты здесь останешься, меня ты тоже больше никогда не увидишь.
— Почему? — спрашивает Макс.
Теперь я слышу в его голосе страх. Это хорошо.
— Я уйду и не вернусь.
— Нет, — говорит Макс.
Но это не приказ, это просьба. Макс просит меня остаться. Почти умоляет. Теперь у меня появляется надежда.
— Да, я уйду. И никогда не вернусь.
— Пожалуйста, Будо, не уходи.
— Я ухожу.
— Нет, пожалуйста, не уходи.
— Я ухожу, — говорю я и стараюсь сделать так, чтобы мой голос был холодный и твердый как камень. — Ты тоже можешь уйти. Или останешься здесь навсегда.
— Я не могу уйти, — говорит Макс.
Теперь я слышу в его голосе страх.
— Миссис Паттерсон не позволит мне уйти, — продолжает он.
— Ты должен сбежать отсюда, Макс.
— Не могу.
— Нет, можешь.
— Не могу, — говорит Макс, и мне кажется, что он вот-вот заплачет. — Миссис Паттерсон не выпустит меня отсюда.
— Дверь открыта, — говорю я и показываю на открытую дверь.
— Открыта?
Макс наконец замечает открытую дверь.
— Миссис Паттерсон забыла ее закрыть.
Откуда-то издалека до меня долетает голос Освальда:
— «Лгунишка, лгунишка, горящие штанишки!»[17]
Я улыбаюсь, мне интересно, где он успел услышать эту песню?
— Послушай, Макс. Это первый раз, когда миссис Паттерсон забыла запереть дверь. Ты должен уйти со мной.
— Будо, пожалуйста, останься. Мы с тобой можем остаться здесь, будем играть в солдатики, в «Лего», в компьютерные игры.
— Нет, не будем. Я ухожу.
— Почему ты такой злой? — спрашивает Освальд.
Его голос шелестит, как пыль. Я хочу остановиться и попрощаться с ним. Хочу поблагодарить за то, что он сделал. Я чувствую, что он может исчезнуть в любую секунду. Но мне нельзя делать паузу. Макс сдает позиции. Я это чувствую. Я должен довести дело до конца.
Я разворачиваюсь и делаю три шага к двери.
— Пожалуйста, Будо. — Теперь Макс уже по-настоящему меня умоляет, я слышу слезы в его голосе.
— Нет. Я ухожу и не вернусь.
— Пожалуйста, Будо, — повторяет Макс.
Мое сердце дрогнуло от этого страха. Я этого и хотел, но не знал, что будет так тяжело. То, что правильно, и то, что легко, не всегда одно и то же, и сейчас я это проверил на себе.
— Пожалуйста, не бросай меня, — просит Макс.
По-моему, это тот момент, когда я должен окончательно настоять на своем. Мой каменный голос превращается в лед.
— Миссис Паттерсон плохая, Макс. Ты боишься сказать это, но ты это знаешь. Но она даже хуже, чем ты думаешь. Она задумала увезти тебя из этой комнаты. Из этого дома. Она задумала увезти тебя очень-очень далеко. Ты никогда больше не увидишь маму и папу. Ты больше никогда не увидишь меня. Если ты не уйдешь сейчас же, твоя жизнь изменится навсегда. Ты должен уйти сейчас.
— Пожалуйста, Будо. — Теперь Макс уже кричит.
— Обещаю, что, если ты сейчас уйдешь отсюда, ты будешь в безопасности. Ты уйдешь от миссис Паттерсон, а я отведу тебя домой. Сегодня вечером ты увидишь маму и папу. Клянусь. А сейчас нам пора. Так ты идешь или нет?
Макс плачет. Слезы катятся у него по щекам. Но между всхлипами он кивает.
Он кивает.
Это наш шанс.
Глава 57
Миссис Паттерсон сидит у себя в спальне. Складывает в очередную коробку вещи из тумбочки под раковиной в ванной. Часы над плитой показывают шесть часов сорок две минуты. Пора уходить.
Я возвращаюсь в подвал. Макс стоит у лестницы. Точно там, где я его оставил. В руках он держит паровозик из «Лего». Макс вцепился в него так, как будто в этом паровозике вся его жизнь. Карман брюк топорщится, туда он тоже что-то сунул. Я не спрашиваю что.
Здесь ли еще Освальд? Я оглядываюсь по сторонам, но не вижу.
— Я здесь, — говорит он и машет мне рукой.
Я улавливаю движение. Освальд стоит за спиной Макса, но голос его звучит, как будто он говорит с противоположной стороны Гранд-Каньона.
— Решил, что меня нет?
Я улыбаюсь.
— Миссис Паттерсон наверху, — говорю я, — в спальне. Ты поднимешься за мной по лестнице, и мы пойдем дальше. Попробуем пройти через стеклянные двери в гостиной. Они должны разъезжаться бесшумно. Я видел, как миссис Паттерсон их открывала. Они не скрипнут. Когда выйдем из дома, сразу поворачивай направо и беги в лес.
— Хорошо, — отвечает Макс.
Он весь дрожит. Ему страшно.
— Ты сможешь, Макс.
— Хорошо, — повторяет Макс, но он мне не верит.
Мы поднимаемся по лестнице и входим в коридор. Парадная дверь справа. Я снова думаю о том, чтобы вывести Макса через нее, но потом решаю, что лучше не стоит. Парадная дверь прямо перед лестницей, и миссис Паттерсон может услышать, как она открывается.
— Сюда, — говорю я Максу и веду его через кухню в столовую. — Ручка на правой половине. Просто возьми и потяни в сторону.
Макс перехватывает паровозик левой рукой, а правой берется за ручку двери. Тянет в сторону. Дверь подвигается совсем немного и останавливается.
— О нет, — говорю я и чувствую, как мне впервые становится страшно. — Макс, мы должны выйти…
Я не успеваю закончить, как тут Макс поворачивает дверную ручку и шепотом говорит:
— Она была заперта, ничего особенного.
Он снова тянет дверь в сторону, и она с тихим шорохом открывается.
Я разволновался. Дверь не просто открыта, Макс ее отпер. Он решил проблему. Обычно Макс не решает проблем, обычно Макс на них зависает.
Это хороший знак.
Но как только дверь открывается, в доме три раза звякает сигнал тревоги. Это не вой сирены, а тройной писк, который сигналит хозяину дома о том, что сигнализация работает, но нарушена. В доме у родителей Макса она тоже так пикает. Я привык и не обращаю на это внимания, потому что двери пикают каждый раз, когда кто-нибудь их открывает. Они всегда пикают.
Но этот писк наверняка не останется незамеченным.
Словно в доказательство моей правоты, что-то падает на пол у нас над головой. А в следующую секунду я слышу быстрые шаги на втором этаже.
— Она идет! — кричу я. — Беги!
Макс не двигается. Он замер перед открытой дверью. Звук шагов миссис Паттерсон затормозил его.
— Макс, если ты сейчас не побежишь, ты уже никогда не сможешь отсюда уйти, — говорю я и понимаю, что это на самом деле так.
Если миссис Паттерсон поймает Макса сейчас, она больше не даст ему возможности сбежать. Это единственный шанс увести Макса домой.
А он все стоит и не двигается.
Я слышу шаги миссис Паттерсон. Она уже на лестнице.
— Макс, пожалуйста, беги. Я все равно уйду. С тобой или без тебя, но уйду. Я здесь не останусь. У нас нет времени. Мама и папа ждут тебя. И миссис Госк ждет. Беги!
Какие-то из моих слов приводят Макса в чувство. Жаль, что я не знаю какие, — если бы я знал, я бы мог потом их снова использовать. Может быть, это слово «мама».
Макс выходит из дома в темноту. Я боюсь, что темнота его испугает, но он не останавливается. Макс боится темноты, но сейчас он еще больше боится миссис Паттерсон. Он признает, что боится ее, и это хорошо. Макс проходит через террасу, спускается с крыльца в три ступеньки и идет по траве. Он смотрит на пруд. Луна висит над деревьями на противоположном берегу. На спокойной воде дрожит белый свет.
«Бледный свет луны», — думаю я.
Сейчас Макс в самом деле как будто танцует с дьяволом при бледной луне.
— Поворачивай направо и беги! — кричу я так громко и так зло, как только могу.
Макс поворачивается и бежит к деревьям. Миссис Паттерсон еще не появилась, она, наверное, решила сначала проверить парадную дверь.
Освальд стоит на пороге. Его силуэт, подсвеченный светом из дома и светом луны, мерцает, как горячий воздух, который поднимается над асфальтом на парковке. Освальд исчезает. Это происходит у меня на глазах.
— Беги, Будо! — кричит Освальд.
Его голос больше не похож на голос. Он похож на смутное воспоминание. Почти забытое, только теперь я знаю, что Освальд был прав. Он никогда не будет забыт.
— Спаси Макса, — говорит он.
Возможно, он это кричит. Рявкает самый последний и самый важный приказ. Последний в его жизни. Но до меня он долетает как еле слышный шепот.
— Я должен сделать еще одно дело.
Я не могу бежать. Я завис. Освальд Великан, воображаемый друг Джона Лунатика, единственный воображаемый друг, который живет в двух мирах, умирает у меня на глазах.
Я несу ответственность за его смерть.
И в тот момент, когда я подумал, что Освальд сейчас совсем исчезнет, он поворачивается лицом к дому. Он стоит так всего секунду, потом опускается на одно колено и выставляет вперед руки, как ребенок, который показывает маме на пальцах, что знает, что такое десять. Я уже не вижу деталей, которые делали Освальда живым, но мне они и не нужны. Я знаю, что сейчас его мышцы напряглись в последний раз. И вены на шее пульсируют в последний раз. Он снова — Освальд Великан, и он готовится к своей последней битве.
А потом он поворачивается в мою сторону и видит, что я стою как вкопанный на лужайке, а в небе у меня за спиной висит бледная луна.
— Прощай, Будо, — говорит Освальд.
Я больше не слышу его голоса, но слова сами долетают до меня.
— Спасибо.
В этот момент появляется миссис Паттерсон. Она бежит из кухни в столовую и дальше к открытой двери. Я даже не думал, что она умеет так быстро бегать. В этот момент я понимаю, что, скрывшись в лесу, Макс еще не в безопасности.
Все только начинается.
Освальд прав. У каждого свой дьявол. Миссис Паттерсон — дьявол Макса.
И мой.
А потом меня сражает другая мысль.
Освальд — дьявол миссис Паттерсон. Сейчас он — дьявол в бледном лунном свете.
В следующую секунду миссис Паттерсон выбегает к пустому порогу и спотыкается о присевшего на одно колено мерцающего, умирающего Освальда. Задевает правым коленом его правую руку. Миссис Паттерсон летит вперед кувырком и глухо шлепается на террасу. Со стоном она ползет до края террасы, съезжает по ступенькам на лужайку и останавливается в нескольких дюймах от моих ног.
Я поднимаю голову и смотрю в сторону двери. Я хочу увидеть моего храброго умирающего друга и понимаю, что его уже нет.
— Ты спас Макса, — говорю я моему другу, но он меня не слышит.
А я слышу, как кричит Макс:
— Будо!
Миссис Паттерсон поднимает голову. Она привстает на локте и смотрит туда, откуда донесся крик Макса. В следующую секунду она вскакивает.
Я разворачиваюсь и бегу.
Путь Макса только начинается.
Глава 58
Макс стоит за деревом. Он прижимает к себе свой поезд «Лего», как будто это плюшевый мишка. От локомотива отломались какие-то кусочки, но Макс, по-моему, этого не замечает. Он весь дрожит. Сейчас холодно, а Макс без пальто, но, по-моему, он дрожит не от холода.
— Не стой, — говорю я. — Беги.
— Сделай так, чтобы она остановилась, — шепотом просит Макс.
— Не могу, — отвечаю я. — Беги.
Я прислушиваюсь. Жду, что услышу, как миссис Паттерсон бежит через лес, но ни шагов, ни хруста веток не слышно. Наверное, она хочет незаметно подкрасться к Максу и схватить его.
— Макс, ты должен бежать, — повторяю я.
— Не могу.
— Должен.
В этот момент среди деревьев вспыхивает луч света. Я оглядываюсь на дом миссис Паттерсон и вижу на опушке яркую белую точку.
Фонарик.
Миссис Паттерсон сходила в дом за фонариком.
— Макс, если она тебя найдет, она навсегда увезет тебя и ты навсегда останешься один.
— Со мной будешь ты, — говорит Макс.
— Нет, не буду.
— Нет, будешь. Ты сказал, что оставишь меня, но ты не оставишь, — говорит Макс. — Я знаю.
Он прав. Я никогда не бросил бы его одного. Но сейчас не время для правды. Я должен солгать, обмануть так, как никогда раньше не обманывал. Как мне даже в голову не приходило.
— Макс, — говорю я, глядя ему прямо в глаза, — я не настоящий. Я воображаемый.
— Неправда, — не верит он. — Перестань.
— Правда. Я воображаемый. Ты здесь один. Ты меня видишь, но на самом деле меня не существует. Я воображаемый. Я не могу помочь тебе, Макс. Ты должен сам себе помочь.
Луч фонарика перемещается влево. Он движется в сторону пруда. Миссис Паттерсон спускается по холму немного в стороне, но не так уж и далеко от того места, где стоит Макс. Пусть миссис Паттерсон немного ошиблась с направлением, она все равно скоро увидит Макса.
Луна светит ярко, а у миссис Паттерсон есть фонарик.
Секунду спустя мы слышим, как хрустнула первая ветка. Миссис Паттерсон близко.
Макс вздрагивает и едва не роняет поезд.
— Куда? — спрашивает он. — Куда бежать?
— Не знаю, — говорю я. — Я воображаемый. Это ты мне скажи куда.
Снова слышен хруст ветки, на этот раз намного ближе, и Макс разворачивается и бежит вверх по холму, забирая вправо, подальше от воды и от миссис Паттерсон. Но бежит слишком быстро и слишком шумно. Луч фонарика направляется в его сторону и упирается Максу в спину.
— Макс! — кричит миссис Паттерсон. — Подожди!
Макс, услышав ее голос, прибавляет шагу. Я бегу за ним.
Сосны здесь растут часто, я теряю Макса из виду, но он бежит в правильном направлении. На этой стороне дороги до конца улицы стоят пять домов, и Макс бежит к тому, который ближе всех к дому миссис Паттерсон. Сквозь деревья я вижу свет в окнах этого дома. Но Макс куда-то делся. Только что он был всего в двадцати-тридцати шагах впереди меня, а теперь исчез из виду.
Я замедляю бег. Перехожу на шаг. Я хочу послушать и оглядеться. Миссис Паттерсон тоже не бежит. Она недалеко от меня, сзади и слева, и тоже смотрит и слушает.
Мы оба ищем Макса.
— Будо!
Макс снова окликает меня, но на этот раз шепотом. Голос звучит справа, и я поворачиваюсь вправо. Я вижу деревья, камни, листья и свет фонарей на вершине холма, там, где дорога. Но Макса я не вижу.
— Будо, — снова шепотом зовет меня Макс, и мне становится страшно.
Макс старается вести себя тихо, но миссис Паттерсон слишком близко. Нельзя, чтобы он выдал себя.
Тут я его вижу.
Передо мной дерево и камень, а между ними куча листьев, — наверное, их ветром нанесло. Макс зарылся в эти листья. Я вижу, как он машет тоненькой рукой из своего укрытия.
Я становлюсь на четвереньки, подползаю к Максу, сажусь и прислоняюсь к камню с другой стороны.
— Макс, что ты там делаешь? — спрашиваю я тихо-тихо, чтобы Макс отвечал тоже тихо.
— Жду, — говорит он.
— Чего?
— Так все снайперы делают, — шепотом отвечает Макс. — Снайпер подпускает к себе вражеских солдат. А когда они проходят мимо, он их атакует.
— Ты не можешь атаковать миссис Паттерсон.
— Могу. Я подожду, пока…
Мы слышим шорох шагов по опавшим листьям, и Макс замолкает. Через секунду луч фонаря скользит по камню, за которым я сижу, и по куче листьев, где зарылся Макс.
Я поднимаю голову и вижу миссис Паттерсон. Я вижу ее силуэт на фоне освещенного луной неба. Она близко. До нее всего шагов пятьдесят. Потом тридцать. Потом двадцать. Она идет быстро, как будто знает, где прячется Макс. Если она не свернет, она наступит на Макса.
— Макс, — говорю я, — она приближается. Не двигайся.
Пока я сижу и жду, когда миссис Паттерсон поймает Макса, я обдумываю, что он сказал.
«Так все снайперы делают».
Макс читал книжку про войну. Вообще-то, он читал миллион книжек про войну, но сейчас он использует то, о чем прочел, чтобы спастись от миссис Паттерсон. Незнакомый лес. Ночь. За ним гонятся. А его лучший друг твердит, что он ненастоящий.
И Макс не завис.
Такого не может быть.
Миссис Паттерсон уже в десяти шагах от Макса. Фонариком она светит перед собой, не в землю. Еще два шага — и она наступит на Макса, но тут она поворачивает влево и начинает подниматься к дороге. Миссис Паттерсон ничего не оставалось, кроме как повернуть, потому что иначе ей пришлось бы перелезать через камень или протискиваться между камнем и деревом. Но она была очень близко. Если бы она осветила кучу листьев под деревом, она наверняка заметила бы Макса.
Когда миссис Паттерсон отходит так далеко, что становится не слышно ее шагов, я спрашиваю у Макса:
— Сколько ты собираешься ждать?
— Снайперы могут ждать несколько дней.
— Дней?
— Не я, а снайперы. Я не знаю. Немножко.
— Ладно, — говорю я.
Я не знаю, плохо это или хорошо, но Макс принял решение. Он справляется. Он, один, сбегает от миссис Паттерсон.
— Будо, — шепчет Макс, — ты настоящий? Скажи правду.
Я отвечаю не сразу. Я хочу сказать да, потому что это правда и для меня так лучше. Дольше проживу. Но Макс в опасности, нельзя позволить ему в меня верить, когда я не могу его спасти. Он должен верить в себя. Он слишком долго зависел от меня, а сейчас должен полагаться только на себя одного. Я не смогу привести его домой.
Это не выбор между куриной лапшой и говядиной с овощами. Это не Учебный центр или игровая площадка, не школьный автобус и даже не Томми Свинден. Это настоящий дьявол и настоящий лунный свет.
Макс должен добраться до дому.
— Нет, — говорю я. — Клянусь. Я воображаемый. Ты меня придумал, чтобы тебе было веселее. Чтобы у тебя был друг.
— Правда? — спрашивает Макс.
— Правда.
— Ты хороший друг, Будо, — говорит Макс.
Макс никогда так не говорил. Я хочу жить вечно, но, если бы я попрощался с жизнью сейчас, я ушел бы счастливым. Таким счастливым, каким никогда не был.
— Спасибо, — говорю я. — Но я всего лишь плод твоего воображения. Я хороший друг, потому что ты придумал меня хорошим другом.
— Пора идти, — произносит Макс.
Он делает это так быстро, что я не уверен, что он меня слушал.
Он выбирается из кучи листьев, но остается на четвереньках. Так, на четвереньках, Макс движется вверх по холму, но не туда, куда пошла миссис Паттерсон, а левее.
Я иду следом.
Я прохожу мимо кучи листьев, в которой несколько секунд назад прятался Макс, и вижу возле камня локомотив из «Лего». Макс его бросил.
Через минуту мы уже стоим на соседней лужайки. Подъездная дорожка делит пополам длинную широкую полосу стриженой травы. На противоположной стороне снова лесок. Он, я думаю, поменьше. Огни соседского дома совсем близко, их видно сквозь ряд деревьев.
— Тебе надо подойти к тому дому и постучать в дверь. Тебе помогут.
Макс молчит.
— Они не сделают тебе ничего плохого, — говорю я.
Макс не отвечает.
Я не ждал, что Макс пойдет спасаться от миссис Паттерсон к соседям или к первому встречному. По-моему, Макс скорее согласится расплавить все детали «Лего», всех солдатиков и все компьютерные игры на свете, чем заговорить с незнакомыми людьми. Постучать в дверь чужого дома для него то же, что постучать в дверь инопланетного корабля.
Макс смотрит через газон вправо и влево. Похоже, он собирается переходить дорогу, хотя не переходил дорогу ни разу в жизни. Макс мчится из-за деревьев через газон. Его хорошо видно в лунном свете, но, если миссис Паттерсон смотрит в сторону, у него есть шанс добежать до следующего лесочка.
Когда Макс добегает до подъездной дорожки, на соседском доме зажигаются прожекторы. Их свет заливает лужайку, как солнце. Это такие прожекторы, которые включаются и выключаются, когда мимо них проходят. У родителей Макса тоже есть такие на заднем дворе, они включаются, когда туда забегает бездомная кошка или олень.
Прожекторы включаются, и Макс замирает на месте. Он оглядывается. Я стою на опушке. Я наблюдаю за Максом, но не иду за ним. Все это время я стоял и наблюдал за ним, за мальчиком, который совсем недавно не мог сам решить, какие носки надеть.
Макс поворачивается к лесу на противоположной стороне газона и снова бежит. В этот момент справа от меня из леса выбегает миссис Паттерсон и молнией несется к Максу через газон. Макс ее не замечает, и я кричу:
— Макс! Берегись! Она сзади!
Макс оглядывается, но не останавливается.
Я бегу за ним. Я заставляю себя забыть про изумление. Вдруг мне становится страшно. Я бегу следом за миссис Паттерсон и вижу, что она нагоняет Макса. Она бежит быстрее, чем он. Быстрее, чем можно было предположить.
Она в самом деле дьявол.
Макс добегает до леса на противоположной стороне газона. Через два шага появляется старая кирпичная ограда, и он перепрыгивает через нее. Задевает ногой за ограду, падает, и его не видно. Через секунду вскакивает и бежит дальше.
Миссис Паттерсон добегает до леса через десять секунд. Она тоже перепрыгивает через ограду, но она ни за что не цепляется, не падает и сразу бежит дальше. Она машет на бегу руками, так что фонарик, хоть он и включен, больше не светит Максу в спину. Миссис Паттерсон и так его видит. Она все ближе и ближе. Луч фонаря скачет среди деревьев как ненормальный.
— Беги, Макс! — кричу я и тоже перепрыгиваю через стену.
Я совсем ненамного отстаю от миссис Паттерсон, но я ничего не могу сделать. Я беспомощен. Бесполезен.
Я снова кричу:
— Беги!
Макс добегает до газона следующего дома. Он поменьше первого, и подъездная дорожка не из гравия, а из асфальта, но в остальном все то же самое. Макс бежит по траве, и на этот раз прожекторов нет, и он исчезает в темноте за деревьями на противоположной стороне.
Макс бежит прочь от этих домов, деревьев и от пруда. Еще два дома, и он будет на улице, которую придется перейти. Макс никогда не переходил дорогу. А потом он окажется один среди домов, тротуаров, светофоров и запрещающих знаков. Там нет ворохов опавших листьев, нет каменных оград и высоких деревьев. Темноты тоже нет. Нет места, где можно спрятаться. Макс должен будет найти себе помощь, или ему не уйти.
Но все это будет уже не так важно, если миссис Паттерсон схватит его раньше, чем он добежит до дороги, а похоже, что так и будет.
Миссис Паттерсон достигает деревьев на секунду позже Макса. Я бегу шагах в двадцати за ее спиной, и тут толстая голая ветка возникает из темноты и ударяет миссис Паттерсон по лицу. Миссис Паттерсон вскрикивает и камнем падает на землю. В следующую секунду я вижу Макса. Он изменил направление. Он повернул направо. Он бежит не к следующему дому, а к дороге.
Я останавливаюсь над лежащей миссис Паттерсон. У нее из носа течет кровь. Она крепко прижимает ладони к левому глазу. Она стонет.
Макс станцевал с дьяволом в лунном свете и победил.
Я поворачиваюсь и спешу в ту же сторону, что и Макс, только не через лес. По газону бежать быстрее. Добежав до улицы, я останавливаюсь и смотрю по сторонам.
Макса нет.
Я поворачиваю налево в сторону главной дороги и бегу туда в надежде, что Макс выбрал то же направление. Проходит несколько секунд, и я слышу, как Макс зовет меня.
— Сюда! — шепотом кричит он.
Макс на другой стороне улицы, он прячется за еще одной кирпичной оградой на небольшом пятачке под деревьями.
До меня даже не сразу доходит, что он сам перешел улицу.
— Что ты сделал? — спрашиваю я, забираясь к нему за ограду. — Миссис Паттерсон ранена.
— Я устроил ловушку, — отвечает Макс.
Он тяжело дышит, дрожит, он вспотел, но улыбается. Не то чтобы на самом деле улыбается, но похоже.
— Что? — переспрашиваю я.
— Оттянул ветку назад и, когда она приблизилась, отпустил, — говорит Макс.
У меня от удивления чуть глаза на лоб не лезут.
— Это я у Рэмбо видел, — объясняет Макс. — «Первая кровь», помнишь?
Помню. Макс посмотрел этот фильм вместе с папой, а потом папа велел ему пообещать, что он не расскажет маме.
Макс рассказал маме, как только она пришла домой, потому что Макс не умеет обманывать. В ту ночь папа спал в гостевой комнате.
— Она по-настоящему ранена, — говорю я. — У нее кровь.
— Вообще-то, это не такая ловушка, как у Рэмбо. У Рэмбо были шипы, которые впились полицейскому в ноги. Но у меня не было веревки и ножа, а если бы и были, то все равно я бы не успел все сделать. Но идея от Рэмбо.
— Хорошо, — говорю я и не знаю, что еще сказать.
— Хорошо, — отвечает Макс.
Он встает и, пригнувшись, идет вдоль ограды в направлении главной дороги.
Макс не ждет, чтобы я его повел, и даже не спрашивает меня, куда идти. Макс идет сам.
Он сам себя спасает.
Глава 59
Макс доходит до угла улицы, где живет миссис Паттерсон и останавливается. По лесу он шел медленно и тихо, но на улице нет деревьев, за которыми можно спрятаться. Нет длинных подъездных дорожек и огромных пустых пространств на берегу пруда. Макс на улице с проездами, с группками домов, светофорами и тротуарами.
Если миссис Паттерсон еще идет по следу Макса, она легко его заметит.
— Иди направо, — говорю я Максу.
Макс стоит на углу. Он прижался к дереву, и по лицу видно, что он не знает, куда идти.
— Школа направо, — говорю я.
— Ладно, — говорит Макс, но вместо того, чтобы выйти из-за дерева, он идет назад, во двор ближайшего дома.
— Куда ты? — спрашиваю я.
— Я пойду за домами.
Так он и делает. Почти тридцать минут он идет от одного заднего двора к другому. Если между домами нет ограды, или деревьев, или гаражей и машин, Макс бежит бегом. Бежит быстро и пригнувшись. Если ограда есть, Макс идет вдоль снаружи, продираясь через кусты и заросли сорняков. Он оцарапал руки и лицо, промочил ноги в лужах, но он продолжает идти. Из-за него еще шесть раз включались прожекторы, но никто его не заметил.
Макс не такой, как Рэмбо в кино. Он не умеет переплывать затопленные рудники, врываться в полицейские участки и лазить по горам, но это потому, что здесь нет затопленных рудников, полицейских участков и гор. В распоряжении у Макса жилые дома, задние дворы, деревья и кусты роз, но он использует их, как использовал бы на его месте Рэмбо.
Мы подходим к следующему перекрестку, и Макс узнает место.
— Через эту улицу — парк, — говорит он. — Вон там.
Макс показывает влево, в направлении парка. За парком находится школа. Но Макс сворачивает не налево, а направо.
— Куда ты? — спрашиваю я.
Макс уже идет вдоль очередной ограды.
— Нам нельзя тут переходить, — шепотом объясняет он мне. — Миссис Паттерсон будет ждать, что я перейду улицу именно в этом месте.
Макс переходит улицу только через два квартала и не на переходе. Он пережидает, притаившись за припаркованной машиной, когда на дороге будет пусто, и перебегает улицу.
Я думаю, что сейчас Макс в первый раз нарушил свой закон.
Если не считать закон, запрещающий какать людям на голову.
Оказавшись на другой стороне улицы, Макс бежит дальше. Теперь он не крадется за домами, теперь он быстро, как только может, бежит по тротуару. Я думаю, что он хочет скорее попасть в парк. Мне тоже парк кажется безопасным местом. Он для детей, пусть хоть и среди ночи.
Макс переходит еще одну дорогу на боковой улице и поворачивает в парк. Он сбегает с тропинки и бежит в сторону футбольного поля между двумя холмами с крутыми склонами. Как-то папа Макса привел его сюда, чтобы Макс съехал с этих холмов на санках. Вообще-то, эти холмы предназначены для того, чтобы люди смотрели с них футбол, но для катания на санках они тоже отлично подходят. После снегопада тут всегда очень много детей. Но Макс тогда отказался садиться на санки и все время жаловался, что у него мокрые варежки. В конце концов папа молча отвез его домой.
Сегодня Макс спускается с холма быстрее, чем на санках, и бежит через футбольное поле. Около ворот он сворачивает к бейсбольному полю. Макс бежит не по тропинке, а по траве среди деревьев на краю поля. После бейсбольного поля он бежит через игровую площадку.
В этом месте, между школой и парком, есть небольшая рощица. Есть тропинки, усыпанные древесной стружкой. Иногда, осенью или весной, учителя водят сюда учеников на прогулки. Несколько недель назад миссис Госк приводила сюда свой класс, чтобы дети сочинили стихи про природу. Макс тогда сидел на пеньке и составлял список слов, которые рифмуются со словом «крона».
В его списке оказалось сто два слова. Это не было стихотворением, но миссис Госк осталась под впечатлением.
Макс направляется к этой рощице. Он бежит вдоль берега маленького пруда, отважившись бежать по тропинке, и так наконец добирается до рощи, где сразу исчезает в ее сумраке.
Через пятнадцать минут, за которые Макс дважды сбивался с пути, мы уже выходим с другой стороны. Между рощей и школой спортивное поле. То самое, где Макс отказался прыгать, бегать и играть в софтбол в День спорта. Луна поднялась еще выше и теперь висит над школой, как гигантский невидящий глаз.
Я хочу сказать Максу, что у него получилось. Хочу сказать ему, чтобы он заполз в кусты на опушке и сидел там до утра. Хочу сказать, что, как только начнут съезжаться автобусы, ему останется только перебежать через поле и войти в школу как в самый обычный день. Он сможет даже пойти в класс миссис Госк, если захочет. Как только он окажется в школе, он будет в безопасности.
Но вместо этого я спрашиваю:
— Что дальше?
Спрашиваю потому, что я больше не командую. Не думаю, что стал бы командовать, даже если бы захотел.
— Я хочу домой, — говорит Макс. — Я хочу увидеть маму и папу.
— Ты знаешь отсюда дорогу домой? — спрашиваю я.
— Да, — говорит он.
— Знаешь?
— Да, — повторяет Макс. — Конечно знаю.
— Когда пойдем? — спрашиваю я в надежде, что мы подождем до утра. Тогда его отвезет домой миссис Госк, или миссис Палмер, или полиция.
— Сейчас, — говорит Макс, поворачивается и идет по краю спортивного поля. — Я хочу домой.
Глава 60
Мы все идем, идем, не знаю, как долго, и наконец проходим мимо дома Савоев. Луна передвинулась, но она все еще над головой. Макс почти все время молчит. Но это же Макс. Он, может, и превратился на сегодняшнюю ночь в Рэмбо, но он все равно Макс.
Все время, пока мы шли, мы старались, когда это было возможно, прятаться за домами, кустами и деревьями. Я все время шел рядом с Максом, и он ни разу не пожаловался.
Даже не верится, что через несколько минут Макс будет дома. Я перестал воображать выражение лиц родителей Макса, когда они увидят его на пороге. Это вот-вот случится по-настоящему. Я вообще не думал, что это когда-нибудь случится.
Я останавливаюсь перед нашей подъездной дорожкой и смотрю на своего друга. Впервые в жизни я понимаю, что значит кем-то гордиться. Я не мама Макса и не его папа, но я его друг, и я готов лопнуть от гордости за него.
А потом я вижу автобус.
Автобус миссис Паттерсон. Автобус с отсеком для Макса.
Макс вот-вот свернет на дорожку и пройдет последние несколько шагов к своему дому, но он не знает, что тут его подкарауливает миссис Паттерсон. Не знает, что в двух шагах от его дома, в темном пространстве между двумя уличными фонарями, припаркован ее автобус.
Макс даже не знает, что у нее есть автобус.
Я открываю рот, чтобы предупредить его, но слишком поздно. Макс проходит пять или шесть шагов по дорожке, и тут из-за большого дуба появляется миссис Паттерсон. Это тот самый дуб, возле которого мы с Максом ждали школьный автобус каждый день, с тех пор как Макс пошел в детский сад. Это его он трогал в ожидании автобуса.
Макс слышит ее шаги, потом мой голос, но слышит слишком поздно. Он видит, как к нему приближается миссис Паттерсон, и бежит. Он пробегает подъездную дорожку уже больше чем наполовину, когда рука миссис Паттерсон хватает его за плечо. Она тянет его так сильно, что Макс спотыкается и падает. На какую-то секунду он свободен. Он ползет к дому на четвереньках, но миссис Паттерсон настигает его и хватает за руку. Она дергает его вверх и поднимает, как куклу.
— Мама! Папа! Помогите! — кричит Макс.
Миссис Паттерсон закрывает ему рот свободной рукой. Но вряд ли родители Макса его услышали бы. Их спальня на втором этаже, окна выходят во двор, а сейчас глубокая ночь. Думаю, они спят. Но миссис Паттерсон об этом не знает. Она хочет, чтобы Макс замолчал, и тогда она сможет его увезти.
Наконец я прихожу в движение, я бегу по дорожке и останавливаюсь напротив Макса. Он извивается, пытаясь вырваться из рук миссис Паттерсон. Глаза у него расширены. Я вижу на его лице ужас. Он пытается кричать, но из-под ладони миссис Паттерсон раздается одно мычание. Макс пинает миссис Паттерсон по лодыжкам. Иногда попадает, но миссис Паттерсон даже не морщится.
А я стою перед ними как беспомощный дурачок. В нескольких дюймах от своего друга вижу, как он сражается за свою жизнь, и ничего не могу сделать. Макс смотрит мне в глаза. Он умоляет о помощи, а я ничего не могу. Могу лишь наблюдать за тем, как моего друга уводят от дома.
— Дерись! — кричу я Максу. — Укуси ее!
Он кусает. Я вижу, как миссис Паттерсон беззвучно открывает и закрывает рот. Она морщится от боли, но Макса не отпускает.
Макс машет руками, лягается. Он вцепляется в руку, которой она зажимает ему рот, и пытается оторвать ее от своего лица. Макс старается изо всех сил, глаза его лезут на лоб от усилия, но ничего не получается. Он стучит кулаком по руке миссис Паттерсон. А потом вдруг в его глазах что-то меняется. На секунду вместо паники в них мелькает что-то еще. Макс тянется к карману и достает какой-то предмет, который сунул туда перед побегом. Это свинка-копилка, та, что стояла на столе в его комнате. Потускневшая от времени копилка, доверху набитая монетками.
Я ошибался. Когда Макс перешел улицу не по переходу, он второй раз нарушил свои законы.
Первый раз он их нарушил, когда украл копилку.
Правой рукой Макс бьет ею по руке миссис Паттерсон. Маленькие металлические ножки свинки-копилки впиваются ей в кожу. Миссис Паттерсон вскрикивает. Но не отнимает руки от лица Макса.
Она не даст ему уйти. Теперь я это вижу. Макс ее кусает, пинает, бьет ножками свинки-копилки, но она знает, что ей всего лишь нужно дотащить его до автобуса и тогда она будет в безопасности. И она тащит. Макс колотит по ее руке свинкой-копилкой, а она тащит его назад по дорожке к дубу и к своему автобусу.
Я хочу закричать, позвать на помощь, хочу разбудить родителей Макса. Я хочу, чтобы весь мир узнал, что мой друг прошел весь путь до этой подъездной дорожки и ему нужно только чуть-чуть помочь. Он добрался сюда сам, и теперь нужно только, чтобы кто-нибудь появился из темноты и спас его.
Тут меня осеняет.
— Томми Свинден! — ору я Максу.
Он продолжает бороться с миссис Паттерсон, стараясь вывернуться, но все же обращает на меня внимание и сдвигает бровки.
— Нет, не надо ей какать на голову, — говорю я. — Томми Свинден. Он разбил твое окно на Хеллоуин. Разбей окно, Макс!
Макс поднимает руку с копилкой, чтобы ударить еще раз миссис Паттерсон, и рука его замирает. Я вижу по его глазам, что он понял. У него есть один только шанс, но он понял.
Макс поднимает глаза на свой дом. Он дошел только до половины дорожки, а миссис Паттерсон тащит его назад. Надо бросать сейчас, или будет поздно. В гостиной панорамное окно из трех частей. Оно очень большое и прямо в центре дома. Но добросить трудно. Окно далеко, а у Макса ноги почти болтаются в воздухе.
И Макс не умеет бросать.
— Укуси ее, — говорю я. — Сильно укуси. Укуси изо всех сил.
Макс кивает. Миссис Паттерсон схватила его и тащит по дорожке на улицу, и его шансы увидеть родителей улетучиваются на глазах, но он мне кивает.
А потом Макс кусается.
Я понимаю, что он укусил миссис Паттерсон сильнее, чем раньше, потому что в этот раз она вскрикивает, и отдергивает руку, и трясет ей, как при ожоге. Но самое главное, она останавливается. Она по-прежнему держит его одной рукой, но теперь он стоит двумя ногами на земле. У него появляется шанс.
— Упрись ногами, — говорю я ему. — Бросай всем телом. Вложись в бросок.
— Ладно, — говорит Макс еле слышно.
Он размахивается и бросает копилку в темноту.
Миссис Паттерсон видит, как летит свинка-копилка, и чем дальше она летит, тем больше расширяются глаза миссис Патерсон.
«Когда свинья полетит», — вспоминаю я.
На секунду кажется, будто весь мир замер. Даже невидящий глаз луны теперь следит за тем, как эта маленькая металлическая свинка летит по воздуху.
Копилка попадает в центр окна. Таким броском папа Макса мог бы гордиться до конца жизни. Я буду гордиться им всю свою жизнь. Даже Томми Свинден не мог бы так бросить. Стекло разлетается вдребезги, и в следующую секунду ночь разрывает вой сигнализации.
Миссис Паттерсон протягивает руку. Я вижу, что Макс укусил ее до крови. Она хватает этой окровавленной рукой Макса за горло. Отрывает его от земли, бежит и тащит его, а он извивается и кричит. Теперь миссис Паттерсон бежит по газону к своему автобусу.
Макс сделал главный в своей жизни бросок. Панорамное окно в гостиной разбито. Сигнализация воет. Полицейские уже в пути. А миссис Паттерсон все равно тащит Макса прочь от дома. Еще несколько секунд, и это ей удастся.
Я почти не вижу, как мимо меня проносится папа Макса и врезается в спину миссис Паттерсон. Та кричит, когда он прижимает ее к земле. Падая, она отпускает Макса, чтобы смягчить падение. Макс падает вперед, задыхаясь, хватаясь за горло, и пытается восстановить дыхание.
Миссис Паттерсон его чуть не задушила.
Она падает, а папа Макса держит ее, не отпуская, и руки у него сильные, как стальной канат. Он в боксерских трусах и футболке, а руки все в крови. Порезы идут до плеч. Футболка разорвана на спине и тоже вся в крови. Я ничего не понимаю, а потом смотрю на дом. Дверь так и осталась закрыта. Папа Макса выпрыгнул из дому через разбитое окно. Он порезался о стекла, когда прыгал.
— Макс! Господи! Ты цел? — спрашивает папа Макса, продолжая держать миссис Паттерсон и придавливая ее всем своим весом. — Макс, как ты? Ты в порядке?
— Я в порядке, — говорит Макс.
Голос у него хриплый и очень слабый, но он говорит правду.
Макс цел.
— Макс!
Это кричит мама Макса. Она стоит у окна в гостиной и смотрит на то, что происходит на лужайке перед домом. Смотрит на мужа, который весь в крови, и на вернувшегося сына. А Макс, сидя рядом с папой, растирает горло.
— Макс! Господи! Макс!
Мама в окне исчезает. Спустя несколько секунд зажигается электричество, и свет заливает газон. Парадная дверь распахивается, оттуда выскакивает мама Макса и мчится к нам по траве. На ней белая ночная рубашка, которая будто сияет при ярком свете луны. Мама падает на колени и последние несколько футов скользит по траве к Максу. Она обнимает его и миллион раз целует в лоб. Я вижу по лицу Макса, что это ему не нравится, но он терпит. Мама одновременно плачет и целует Макса, а он даже не морщится.
Я смотрю на папу Макса. Он все еще прижимает миссис Паттерсон к земле. Она неподвижна, но папа Макса достаточно насмотрелся детективных сериалов, и он ее не отпустит. Он знает, что «плохой парень» — когда ты думаешь, что он убежал или умер, — всегда может выскочить откуда-нибудь и снова напасть.
Но он улыбается.
Я слышу вдалеке вой сирены. Это полиция.
Мама Макса, не выпуская Макса из объятий, наклоняется над папой и обнимает и его тоже, хотя он продолжает прижимать к земле миссис Паттерсон. Мама Макса заливается слезами.
Макс поднимает голову и смотрит на меня. Он улыбается. Не просто растягивает губы, а улыбается по-настоящему.
Макс Дилэйни улыбается.
Я тоже улыбаюсь. И плачу. Это мои первые слезы радости. Я показываю Максу большой палец.
И сквозь свой исчезающий палец я вижу, как Макс целует маму в мокрую от слез щеку.
Глава 61
— Ты знаешь, что ты…
— Знаю, — говорю я. — Я исчезаю уже второй день.
Тини вздыхает. Она ничего не говорит и просто смотрит на меня. Кроме нас, в комнате отдыха никого нет. Когда я пришел, там были воображаемые друзья, но Тини один раз на меня взглянула и сразу отослала их из комнаты.
По-моему, здесь все слушаются фею.
— Как это? Что ты чувствуешь? — спрашивает она.
— Никак. Я ничего такого не чувствую, — говорю я. — Если бы я был слепой, я бы даже не понял, что исчезаю.
Вообще-то, это неправда. Макс перестал со мной разговаривать. Он не злится на меня, он просто больше не видит, когда я рядом. Если я встану перед ним и заговорю, он меня еще видит и отвечает. Но если я с ним не заговариваю, он обо мне не вспоминает.
Это грустно.
— Где Освальд? — спрашивает Тини.
Спрашивая, она смотрит под ноги, так что я догадываюсь, что она уже все знает.
— Он ушел, — отвечаю я.
— Куда?
— Хороший вопрос, — говорю я. — Не знаю. Туда же, куда уйду я, хотя это может значить — в никуда.
Я рассказываю Тини о побеге Макса. Рассказываю о том, как Освальд Великан открыл дверь в подвал и как он в последний раз прикоснулся к реальному миру, когда сделал подножку миссис Паттерсон, чтобы у Макса было время убежать. Я рассказываю ей про бег через лес, и про ловушку, которую устроил Макс, и про завершающее сражение на газоне перед домом. Рассказываю, как папа Макса удерживал миссис Паттерсон до приезда полиции. Как он гордо рассказывал полицейским, как его сын «на равных схватился с этой дрянью и победил».
Потом я рассказываю Тини, что Освальд знал о том, что умирает, а я, чтобы его спасти, пытался увести его назад, в больницу.
— Но он отказался возвращаться, — говорю я. — Он пожертвовал собой ради Макса. Освальд герой.
— И ты тоже, — говорит Тини и улыбается мне сквозь слезы.
— Не такой, как Освальд, — говорю я. — Я лишь оставался рядом с Максом и говорил, бежать или прятаться. Я не умею дотрагиваться до реального мира, как Освальд.
— Ты подсказал Максу идею бросить копилку в окно. И ты сказал, что ты воображаемый, чтобы он сам себя спасал. Ты тоже пожертвовал собой.
— Да, — соглашаюсь я и чувствую, что начинаю злиться. — Теперь я из-за этого исчезаю. Макс свободен, ему ничто не угрожает, а я умираю. Когда я исчезну, он даже не вспомнит обо мне. Я буду всего лишь историей, которую когда-нибудь Максу расскажет его мама. Когда-нибудь она расскажет ему, что у него был воображаемый друг по имени Будо.
— Думаю, Макс всегда будет помнить о тебе, — говорит Тини. — Только он не будет верить в то, что ты был настоящим. А я буду.
Вот только Тини тоже когда-нибудь исчезнет. Может быть, даже скоро. Ее другу четыре года. Тини может исчезнуть через год или даже раньше. Детский сад ее убьет, как убил очень многих воображаемых друзей. А когда она умрет, все и кончится. Больше некому будет вспомнить про Борца Будо. Все, что я говорил и что делал, исчезнет навсегда.
Маленькие крылья Тини затрепыхались. Она взлетает над диваном и зависает в воздухе в центре комнаты.
— Я расскажу о тебе другим, — говорит она, как будто прочитала мои мысли. — Расскажу всем воображаемым друзьям, кого встречу. Я скажу им, чтобы они передавали твою историю всем знакомым, чтобы мир всегда помнил о том, что сделали Освальд Великан и Борец Будо Великий для Макса Дилэйни, самого храброго мальчика на свете.
— Вот это да, — говорю я. — Спасибо, Тини.
У меня не хватает духу сказать ей, что от этого умирать не легче. Что я не верю в то, что воображаемые друзья будут пересказывать друг другу нашу историю.
В мире слишком много воображаемых друзей, таких как Паппи, Чамп или Спун. И совсем немного таких, как Тини или Освальд, Саммер или Грэм.
Их очень мало.
— Как Макс? — спрашивает Тини и приземляется на диван рядом со мной.
Она хочет сменить тему разговора, и я ей за это благодарен.
— Хорошо, — отвечаю я. — Я думал, что после всего, что случилось, он станет другим. Но он не изменился. Хотя, может, изменился, но только совсем немного.
— Как это?
— Макс отлично держался, когда мы бежали через рощу, и даже на газоне возле дома. Но это потому, что Макс хорошо все про это знает. Он все время читает книжки про войну, про оружие и снайперов. Он спланировал тысячу сражений для своих солдатиков. В лесу не было людей, никто не пытался с ним заговорить и не заглядывал ему в глаза. Никто не пытался потрясти его за руку, или дать ему в нос, или застегнуть ему молнию на куртке. В лесу он убегал, а именно это Макс всегда и стремится сделать. Он всегда старается убежать от людей. В лесу он отлично действовал, но можно сказать, что там он был как дома.
— А теперь? — спрашивает Тини.
— Вчера он вернулся в школу. Вот это было по-настоящему трудно. С ним все хотели поговорить. Слишком быстро, слишком много людей. Он едва не завис. Но миссис Госк заметила, что происходит, и сказала другим учителям, и старшим школьникам, и даже школьному психологу, чтобы они все отстали от Макса. Макс остается Максом. Ну, может, он стал чуть-чуть посмелее. И чуть-чуть лучше может за себя постоять. Но он все равно Макс. Он, как раньше, боится туалета и Томми Свиндена.
У Тини на лбу появляется морщинка. Если бы у Тини были брови, такая морщинка появлялась бы, когда она хмурится.
— Не волнуйся, — говорю я. — Это старая история.
— А сколько осталось…
— Не знаю, — говорю я. — Может быть, завтра.
Тини улыбается, но улыбка у нее грустная.
— Я буду скучать по тебе, Будо.
— Я тоже по тебе буду скучать, — отвечаю я. — Я по всему буду скучать.
Глава 62
Я был прав. Так и будет. Когда Макс утром включает свет, я с трудом себя вижу. Я говорю Максу: «Привет», а он мне не отвечает. Он даже не смотрит в мою сторону.
А кроме того, у меня уже было это чувство. Я сижу в классе у миссис Госк. Макс сидит на ковре вместе со всеми. Миссис Госк читает книжку, которая называется «Приключения Десперо». Это книжка про мышонка. Я сначала подумал, что раз она про мышонка, то, значит, история будет глупая, но она оказалась совсем не глупая. Это отличная книжка. Самая лучшая на свете. Это история про мышонка, который любит свет, умеет читать, и он должен спасти принцессу Горошинку.
Миссис Госк дочитала лишь до середины. Я никогда не услышу ее конца, не узнаю, что случилось с Десперо.
Десперо тут немного похож на меня. Я никогда не узнаю, какая судьба ждет этого мышонка, и никто не узнает о том, какая судьба была у меня.
Сегодня я исчезну, меня не станет, но, кроме меня, никто об этом не узнает. Я тихо умру в этом классе, пока миссис Госк рассказывает историю о мышонке, и никто этого не заметит.
Макс, миссис Госк и все остальные будут жить дальше, как будто ничего не произошло. Они будут сочувствовать Десперо до конца его приключений.
Я не могу.
У меня появляется такое чувство, будто в моем животе мягкий воздушный шар. Один из тех шаров, какие плавают в небе. Мне не больно. Я сижу на стуле, но мне кажется, будто меня тянет вверх. Я смотрю на свои руки и вижу их, только если махну перед глазами.
Я рад, что последние секунды моей жизни проходят в классе миссис Госк. Макс и миссис Госк — мои самые любимые люди во всем мире. Приятно думать, что они станут моим последним воспоминанием.
Хотя у меня не будет воспоминаний. Приятно умирать рядом с Максом и миссис Госк. Скоро все будет уже не важно. С той секунды для меня все будет не важно. Не важно будет все, что будет со мной после смерти и что было до нее. Когда я умру, умрет все.
Все это кажется мне напрасным.
Я смотрю на Макса. Он сидит возле ног миссис Госк. Ему, как и мне, очень нравится история про мышонка Десперо. Макс улыбается. Он сейчас улыбается. Этим и отличается Макс, который верил в Борца Будо, от Макса, который не верит. Этот улыбается. Не все время, но иногда.
Миссис Госк тоже улыбается. Она улыбается потому, что Макс вернулся, но еще она улыбается потому, что ей, как и всем детям в классе, нравится история мышонка. Десперо бросили в подземную тюрьму к крысам за то, что он был не такой, как другие мыши. Можно сказать, что Макс с Десперо похожи. Макс не такой, как другие дети, и его тоже заперли в подвале. И думаю, Десперо, как Макс, убежит из темной тюрьмы на волю.
Воздушный шар у меня в животе становится больше. Мне от него тепло и легко.
Я думаю обо всех, кого потерял за последние две недели. Грэм и Саммер, Освальд и Ди. Я представляю себе, что они со мной рядом. Стараюсь вспомнить самые лучшие моменты их жизни.
Грэм сидит в классе рядом с Меган и постепенно исчезает.
Саммер берет с меня обещание, что я спасу Макса.
Освальд опускается на колено возле порога и протягивает вперед руки, чтобы остановить миссис Паттерсон, и та катится на траву.
Ди бранит Салли, потому что она любит его, как брата.
Я любил их всех.
Я по всем по ним буду скучать.
Я смотрю на миссис Госк. Когда меня не будет, ей придется одной защищать Макса. Придется помогать ему справляться с туалетом, с Томми Свинденом и всеми прочими мелочами, с которыми Макс не может справиться сам, потому что его жизнь большую часть времени проходит внутри. В том прекрасном «нутри», где когда-то появился на свет я.
Она ему поможет. Освальд Великан был героем, и я, может быть, тоже был немного героем. А миссис Госк — ежедневный герой, она круглосуточный герой, пусть даже об этом знают только такие дети, как Макс. Миссис Госк будет героем еще очень долго, потому что была героем всегда.
Я поворачиваюсь к Максу. Мой друг. Мальчик, который меня создал. Я хотел бы злиться на него за то, что он меня забыл, но не могу. Я не могу злиться на Макса. Я люблю его. Когда меня не станет, это будет уже не важно, но мне кажется, что и тогда, когда все будет не важно, я все равно буду его любить.
Смерть больше меня не пугает. Мне лишь грустно. Я больше никогда не увижу Макса. Меня не будет с ним рядом все те тысячи дней, которые ждут впереди, когда он вырастет, станет взрослым и у него появится свой маленький Макс. Я был бы очень счастлив, если бы мог сидеть где-нибудь тихонько и смотреть, как взрослеет мальчик, которого я так люблю.
Я не хочу оставаться на этом свете один. Я хочу оставаться с Максом. Хочу узнать до конца его историю.
У меня теплые слезы. И тело теплое. Я больше не вижу себя, но я вижу Макса. Его прекрасное лицо обращено к любимой учительнице — единственной из всех учителей, кого он любит, и я знаю, что он счастлив. Он в безопасности. С ним все будет хорошо.
Я не увижу, как закончится жизнь Макса, но знаю, что она будет долгой и счастливой.
Я закрываю глаза. Слезы текут у меня по щекам, потом исчезают. На щеках больше нет теплых мокрых полосок. Воздушный шар у меня в животе растет и заполняет меня целиком. Мне кажется, я начинаю подниматься.
У меня нет тела. Я больше не я.
Я лечу.
Я держу в памяти лицо Макса столько, сколько могу. Пока могу.
— Я люблю тебя, Макс, — шепотом говорю я, глядя на своего друга, и весь мир растворяется в белизне.
Эпилог
Я открываю глаза. Передо мной чьи-то глаза. Я уже видел эти глаза раньше. Они темные и теплые. Они меня знают.
Я не могу вспомнить, чьи они. А потом узнаю. В голове каша.
Я произношу имя вслух:
— Ди?
И в этот момент все понимаю.
БЛАГОДАРНОСТЬ
Стивен Кинг рекомендует начинающим авторам писать свою первую книгу при закрытых дверях.
Подозреваю, что мистер Кинг, которого я безмерно уважаю, не просидел все свои молодые годы в полумраке галереи игровых автоматов или перед телевизором с приставкой «Atari-5200» в руках. Подсевшие на видеоигры люди всегда требуют мгновенной ответной реакции. Я преодолел эту зависимость, но должен признаться, что не до конца.
Так что в результате я написал все это с открытой дверью. И в процессе написания этой книги я приглашал почитать то, что получается, многих моих друзей и родственников. Их советы, пожелания, щедрые похвалы или, наоборот, критика были для меня очень и очень полезны, но самым важным было осознание того, что кто-то ее читает и хочет узнать, что будет дальше.
Вот за это я им всем буду всегда благодарен.
И самым главным из всех этих читателей есть и остается моя жена Элиша Дикс. Она — человек, которому я посвящаю каждое написанное мною слово. Писательство для меня — это лишь маленькая и нескончаемая попытка произвести впечатление на замечательную девушку, в которую я влюблен. Мне повезло, что ей нравится то, что я пишу, и она помогает мне достигнуть поставленной цели. Без нее я бы не смог писать и не смог бы писать хорошо.
Хочу сказать отдельное спасибо Линдси Хейер за то, что она предложила сделать моего воображаемого друга детства вдохновителем этой книги. Мне посчастливилось, что последние четыре года я много общался с Линдси, и, если бы не она, настоящий и верный друг, эта книга никогда бы не была написана.
Я благодарен моим свойственникам — Барбаре и Джерри Грин — за их поддержку и любовь. Они, конечно, временами слишком уж усердствовали, а их собаки порой сводили нас с женой с ума, но я искренне признателен им за то, что они были рядом. Никогда раньше я не понимал, что значит, когда родители гордятся своим сыном. Я счастлив тем, что обрел этот дар, пусть даже и поздно.
Хочу поблагодарить настоящую миссис Госк, которая только чуть-чуть отличается от вымышленного персонажа этой книги. Мне повезло, что Донна стала моим наставником, когда я четырнадцать лет назад встал на тропу профессионального учительства. С первого же дня знакомства мы стали близкими друзьями, Донна — моя родственная душа. Она самый чудесный учитель из всех, кого я знал. Годами я наблюдал, как она влияет на жизни бессчетного количества детей. Мне хотелось подарить Максу и Будо лучшую учительницу на свете, и я быстро понял, что реальность предоставила мне такой характер, который я никогда бы и придумать не смог.
Огромная благодарность Селии Ливетт, литературному редактору этой книги. Именно благодаря редакторам история достигает финишной ленточки, так что я считаю, что на обложках всех книг должны печататься имена их редакторов. Профессионализм Донны избавил меня от неловкости за свою безграмотность. На каждой странице этой книги она, как настоящий воображаемый друг, оставила свой невидимый и жизненно важный след.
Я бесконечно благодарен Дэниелу Мэллори, с которым еще не знаком лично, но благодаря телефонным звонкам и электронным письмам чувствую в нем близкого по духу человека. Подозреваю, что, если бы Дэниел жил поблизости, мы бы обязательно стали друзьями, но между нами океан, и мне остается довольствоваться его мудрыми советами и щедрыми пожеланиями. Мне очень повезло, что я знаком с таким талантливым человеком, который помог Будо появиться на этот свет.
И наконец, моя бесконечная благодарность Тэрин Фэйгирнесс, моему агенту, которая верила, что я смогу написать эту историю, когда я сам в это не верил. Если бы не ее настойчивость и способность убеждать, Будо и его друзья так и остались бы невоплощенными идеями на жестком диске моего компьютера. Тэрин — мой давний друг-невидимка в писательском мире. Она тот человек, который делает ухабы не такими ухабистыми, а каждый успех — более успешным. Каждое написанное мною предложение, благодаря Тэрин, может рассчитывать на удачу. Она — мой ангел-хранитель.
* * *
Примечания
Попсикл — фруктовое мороженое на палочке, или фруктовый лед. — Здесь и далее прим. перев.
«Когда свинья полетит» — аналог русской поговорки «Когда рак на горе свистнет».
Специалист-практик — специалист без диплома, получивший достаточную подготовку, чтобы помогать профессионалу в той или иной сфере.
Паппи (puppy) — щенок.
«Чарли и шоколадная фабрика» (1964) — сказочная повесть Роальда Даля о приключениях мальчика Чарли Бакета на шоколадной фабрике мистера Вонки. По книге поставлен одноименный фильм Тима Бёртона с Джонни Деппом в роли хозяина шоколадной фабрики.
Тринадцать колоний — тринадцать колоний в Северной Америке, которые в 1776 году подписали Декларацию независимости и официально объявили о непризнании власти Великобритании.
Зубная фея — сказочный персонаж, который, согласно легенде, дает ребенку немного денег или подарок вместо выпавшего у ребенка молочного зуба, на ночь положенного под подушку.
«Кошелек или жизнь» («Конфета или жизнь», «Сладость или гадость») — фраза, которую говорят дети, требуя угощения на Хеллоуин.
Ай си ю (ICU — Intensive Care Unit) — отделение интенсивной терапии; I see you — я смотрю за тобой (англ.).
«No way, Jose» — популярная песня из репертуара мексикано-американского рэпера по имени Бэби Бэш.
Верука Солт — персонаж из повести и фильма «Чарли и шоколадная фабрика».
«Амбер» (AMBER) — сокращение от America’s Missing: Broadcasting Emergency Response — система оповещения о пропаже детей.
Спун (spoon) — ложка (англ.).
(Intensive Саге Unit) — отделение интенсивной терапии.
«Вы когда-нибудь танцевали с дьяволом при бледной луне?» — цитата из фильма «Бэтмен».
«Песня про стук молотка» («If I had a hammer») — популярная песня в народном стиле, авторы Пит Сигер и Ли Хейз.
«Liar, liar, pants on fire!» — популярная песня группы «Castaways».