Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Бенедетто КРОЧЕ
ЭСТЕТИКА КАК НАУКА О ВЫРАЖЕНИИ И КАК ОБЩАЯ ЛИНГВИСТИКА
(фрагменты)
Бенедетто Кроче (1866–1952) — итальянский интеллектуал, критик, философ, политик, историк. Представитель неогегельянства. Кроче сильно повлиял на эстетическую мысль первой половины XX века. Называл свою философию «абсолютным идеализмом». Философия Кроче систематическим образом изложена в 4 томах под общим названием «Философия духа». Первые два тома — «Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика» (1902) и «Логика как наука о чистом понятии» (1909), посвящены описанию теоретической деятельности разума, включающей художественное творчество и понятийное мышление; последние тома — «Философия практики: экономика и этика» (1909) и «Теория и история историографии» (1917), содержат анализ практической стороны разума — экономической деятельности и этики, находящей свое высшее выражение в истории.
I. Интуиция и выражение
Познание имеет две формы: оно является либо познанием интуитивным, либо познанием логическим; познанием с помощью фантазии или с помощью интеллекта; познанием индивидуального или познанием универсального; самих отдельных вещей или же их отношений; одним словом, является либо производителем образов, либо производителем понятий.
В повседневной жизни на интуитивное познание ссылаются непрерывно. О некоторых истинах говорят, что их нельзя определить, что их нельзя доказать при помощи силлогизмов, что их нужно воспринять интуитивно. Политик порицает отвлеченного мыслителя за то, что этот не имеет живой интуиции фактических условий; педагог настаивает на необходимости при воспитании обращать внимание прежде всего на развитие интуитивной способности; критик почитает за честь перед лицом художественного произведения отложить в сторону теории и абстракции и судить о нем, исходя из непосредственной интуиции; и наконец, человек практики ведет жизнь интуиции в гораздо большей степени, чем жизнь размышлений.
Однако, такое широкое признание интуитивного познания в повседневной жизни не находит подобного и равного себе признания его в сфере теории и философии. Об интеллектуальном познании существует наука чрезвычайно древнего происхождения, допускаемая всеми без рассуждений, — логика; наука же об интуитивном познании едва-едва допускается немногими, и то с боязнью. Логическое познание забрало себе львиную долю; и если оно и не пожирает своего собрата целиком, то во всяком случае уступает ему едва лишь смиренное местечко слуги или привратника. И что такое, на самом деле, интуитивное познание без светоча познания интеллектуального? — Служитель без господина. И если для господина нужен служитель, то тем необходимее господин для служителя, чтобы этот последний мог поддерживать свою жизнь. Интуиция слепа; интеллект наделяет ее зрением.
И вот первое, что нужно себе хорошенько усвоить, — это то, что интуитивное познание не нуждается и господине, не испытывает необходимости на кого-либо опереться, не должно просить взаймы чужих глаз, так как имеет на лбу свои собственные глаза, обладающие чрезвычайной силой проникновения. И если не подлежит сомнению, что во многих интуициях можно констатировать вмешанные в них понятия, то в других случаях от такого смешения не остается и следа; чем и доказывается, что оно не является необходимым. Впечатление от света луны, нарисованной художником, контуры какой-нибудь страны, намеченные картографом, музыкальный мотив, нежный или энергичный, слова какой-нибудь грустной лирики или слова, которыми мы выражаем приказание, просьбу и наши жалобы в повседневной жизни, — все эти факты прекрасно могут быть интуитивными фактами, без тени какого-либо отношения к интеллекту. Но что бы ни думать об этих примерах, и если даже предположить, что желательно и нужно настаивать на том, что большая часть интуиции цивилизованного человека пропитана понятиями, — есть еще нечто, и более существенное и более доказательное, на чем следует остановить внимание. А именно: те понятия, которые вмешаны в интуиции и слиты с ними воедино, не являются уже более, поскольку они действительно вмешаны в них и с ними слиты, понятиями, ибо они потеряли всякую независимость и автономию. Они были когда-то понятиями, но стали теперь простыми элементами интуиции. Философские максимы, будучи вложены в уста какого-либо действующего лица трагедии или комедии, получают, благодаря этому, значение уже не понятий, а характеристик этих действующих лиц, совершенно так же, как красный цвет какой-нибудь нарисованной фигуры фигурирует в ней уже не как понятие красного цвета, присущее физике, а как характерный элемент этой фигуры. Целое и есть как раз то, что определяет качество частей. Художественное произведение может быть полно философских понятий, может быть наделено ими даже в большей степени, чем философская диссертация, и понятия при этом могут быть гораздо глубже, чем понятия такой диссертации; в свою очередь эта последняя может отличаться богатством и обилием описаний и интуиции. Но, несмотря на все эти понятия, результатом художественного произведения будет интуиция; с другой же стороны, несмотря на все такие интуиции, результатом философского трактования будет понятие. «Обрученные»[1] содержат массу замечаний и установлений нравственного характера; однако, они не теряют благодаря этому в своем целом характера простого рассказа или интуиции. Подобным же образом анекдоты и сатирические излияния, на которые не трудно натолкнуться в книгах такого философа, как Шопенгауэр, не лишают этих книг их отличительного свойства — быть трактатами рассудочного характера. Различие между научным произведением и произведением художественным, т.е. между фактом интеллектуальным и фактом интуитивным, заключается в том результате, в том различном эффекте, который имеется в виду каждым из них и определяет и подчиняет себе все отдельные части их, а не в этих отдельных частях, оторванных и рассматриваемых отвлеченно в изоляции друг от друга.
Однако для того, чтобы получить точное и верное представление об интуиции, недостаточно признать ее независимой от понятия. Те, что высказывают такое мнение или, по меньшей мере, не ставят ее во всецелую зависимость от интеллекта, легко впадают в другую ошибку, затемняющую и извращающую ее подлинную природу. Под интуицией зачастую разумеют восприятие, или же познание чего-либо случившегося в действительности, усвоение чего-либо как реального.
Без сомнения, восприятие есть интуиция. Восприятия той комнаты, в которой я пишу, той чернильницы и той бумаги, которые я имею перед собою, того пера, которым я пишу, тех предметов, которых я касаюсь и которыми я пользуюсь, как моими личными орудиями (при чем если я пишу, то значит и существую), все это — интуиции. Но в равной степени интуицией является и образ, проносящийся в данный миг в моей голове, — образ меня пишущего в другой комнате, в другом городе, на иной бумаге, иным пером, из иной чернильницы. А это значит, что различие между реальностью и нереальностью посторонне внутренней природе интуиции, второстепенно по отношению к ней. Если предположить такое человеческое сознание, которое интуирует впервые, то представляется неизбежным, что оно будет в состоянии интуитивно усвоять только действительно наличную реальность и потому будет иметь только интуиции реального. Но так как сознание реальности опирается на различие между образами реальными и образами ирреальными, — а такое различие в первый момент не имеет места, — эти интуиции на деле не будут интуициями ни реального, ни ирреального, не будут восприятиями, а чистыми интуициями. Там, где все реально, нет ничего реального. Некоторое, хотя и в достаточной мере расплывчатое и весьма приблизительное представление об этом изначальном состоянии может дать ребенок со своим неумением различать реальное и мнимое, историю и басню, которые представляют собою для него одно и то же. Интуиция есть нераздельное единство восприятия реального и простого образа только возможного. В интуиции мы не противопоставляем себя, как эмпирические существа, внешней реальности, а непосредственно объективируем наши впечатления, каковы бы они ни были.
[…]
Есть психологи, которые склонны отличать от ощущения нечто такое, что не является уже более ощущением, но и не представляет собой еще интеллектуального понятия: представление или образ. Каково же различие между этим их представлением или образом и нашим интуитивным познанием? — Это различие и громадно и вовсе отсутствует в одно и то же время, ибо и «представление» есть слово чрезвычайно двусмысленное. Если под ним понимать нечто выделяющееся и всплывающее над психической массой ощущений, то представление есть интуиция. Наоборот, если под ним понимать сложное ощущение, то все возвращается к примитивному ощущению, которое не меняет своего качественного облика от того, будет оно богато чертами или малосодержательно, осуществляется ли в рудиментарном организме или в организме развитом и полном черт прошлых ощущений. От двусмысленности не освобождает и определение представления как психического продукта второй степени, по сравнению с ощущением, которое являет собой в таком случае продукт первой степени. Что значит тут эта вторая степень? — Качественное, формальное отличие? Но в таком случае представление является обработкой ощущения и потому интуицией. Или же — различие количественное и материальное, большую сложность? Но в таком случае, наоборот, интуиция снова смешивается воедино с примитивным ощущением.
Тем не менее, существует вполне надежный способ отличить подлинную интуицию, подлинное представление от того, что ниже ее, — отличить этот духовный факт от факта механического, пассивного, естественного. Каждая подлинная интуиция или каждое подлинное представление есть в то же время и выражение. То, что не объективируется в каком-либо выражении, не является интуицией или представлением, а есть ощущение и естественность. Дух интуирует только действуя, оформляя, выражая. Кто разделит интуицию и выражение, никогда уж не достигнет их соединения.
Интуитивная деятельность столько же интуирует, сколько и выражает. Если такое утверждение звучит парадоксально, то одной из причин этого является, несомненно, привычка придавать слову «выражение» слишком узкий смысл, относя его только к тем выражениям, которые называются словесными, между тем как существуют также выражения несловесные, как-то: линии, цвета, звуки. Их всех нужно включить в смысл понятия «выражение», которое охватывает таким образом всевозможные обнаружения человека, — обнаружения оратора, музыканта, художника и т. п. Каким бы ни было выражение, живописующим, словесным, музыкальным или еще каким-либо, и как бы его ни обозначать при этом, — оно не может не присутствовать в интуиции в какой-либо из своих форм; оно прямо-таки неотделимо от нее. Действительно, как могли бы мы постичь интуитивно геометрическую фигуру, если бы мы не обладали столь отчетливым ее образом, чтобы в любой момент быть готовыми начертать ее на бумаге или на доске? Как могли бы мы интуитивно уловить контуры какой-либо области, например острова Сицилии, если бы мы не были в состоянии нарисовать его в том виде, каков он есть, со всеми его извилинами? Каждому дано испытать в себе самом тот свет, который ему внутренне открывается, когда ему удается — и только в тех пунктах, в которых удается, — сформулировать для себя самого свои впечатления и свои чувства. Тогда чувства и впечатления силою слова переходят из темной сферы психики в ясность созерцательного духа. В этом познавательном процессе нет возможности отличить интуицию от выражения. Каждый из этих двух моментов обнаруживается вместе с другим, в то же самое мгновение, так как они являют собой не две различных вещи, а одно и тоже.
Но главной причиной того, что утверждаемое нами положение получает характер парадоксальности, является иллюзия или предрассудок, будто в реальности интуитивно постигается больше, чем в ней действительно постигается интуицией. Часто можно бывает услыхать от людей, что у них в голове много важных мыслей, но они-де не умеют их выразить. В действительности, если бы они их имели на самом деле, они запечатлели бы их целым рядом красивых звучных слов и тем выразили бы их. Если при попытке их выразить эти мысли начинают улетучиваться или оказываются тощими и бедными, то это значит, что их либо вовсе не существовало, либо они были лишь тощими и бедными мыслями. Равным образом, существует мнение, что все мы — обыкновенные смертные — интуируем и воображаем места, фигуры, сцены не хуже художников, а тела не хуже скульпторов, — с той лишь разницей, что художники и скульпторы умеют нарисовать или высечь эти образы, мы же оставляем их внутри нашего духа невыраженными. Мадонну Рафаэля — так полагают — мог бы вообразить себе любой человек; Рафаэль же сделался Рафаэлем благодаря механическому умению изобразить ее на полотне. Нет ничего ошибочнее такого взгляда. Тот мир, который нами обычно интуируется, весьма ограничен и состоит из малых выражений, постепенно вырастающих и становящихся обширнее лишь благодаря растущей концентрации духа на некоторых отдельных моментах. Это — внутренние слова, которые мы обращаем к себе самим, суждения, которые мы выражаем молча: «вот человек, вот лошадь, это тяжелая вещь, это жестко, это мне нравится и т. п., и т. п.», и поток света и красок, который на самом деле представляет собой лишь хаос, из которого выделяются едва лишь немногие отдельные черты. Именно таково то, что мы имеем в нашей повседневной жизни и что является основанием наших повседневных действий. Это — указатель к книге или, как то было кем-то сказано, это — этикетки, которые приклеиваются к вещам и являются их заместителями; указатель и этикетки (и они тоже — выражения), достаточные для малых потребностей и малых действий. Время от времени мы переходим от указателя к самой книге, от этикетки к самой вещи, или же от малых интуиции к более значительным и к самым большим и возвышенным. И переход бывает иногда далеко не легок. Было подмечено теми, кто ближе исследовал психологию артистов, что в тех случаях, когда, бросая быстрый взгляд на кого-нибудь, стараются съинтуировать это лицо самым точным образом, чтобы затем нарисовать, например, его портрет, это обыкновенное зрительное усвоение, казавшееся столь живым и точным, оказывается почти что безрезультатным; в нашем обладании в таком случае оказывается, самое большее, какая-нибудь поверхностная черта, недостаточная даже для карикатуры; лицо, с которого должен быть написан портрет, встает перед артистом как мир, подлежащий еще открытию. И Микеланджело поэтому утверждал, что «художник рисует не руками, а мозгом»; Леонардо же вызывал негодование со стороны настоятеля монастыря delle Gracie, целые дни простаивая перед Тайной Вечерей и не работая кистью, и говорил, что «возвышенные таланты, чем менее работают, тем больше заняты, отыскивая умом открытия». Художник есть художник потому, что видит то, что другие только чувствуют, или же смутно замечают, а не видят. Мы думаем, что видели улыбку; но в действительности мы имеем только какой-нибудь расплывчатый намек на нее; мы не замечаем всех характерных черт, из которых она слагается и которые в ней подмечает художник, поработав над ней и будучи благодаря этому в состоянии запечатлеть ее в совершенстве на полотне. И от нашего интимнейшего друга, от того друга, который каждый день и каждый час находится возле нас, нам остаются интуитивно едва лишь несколько черт физиономии, которые отличают его от других людей. Труднее поддаться подобной иллюзии в сфере музыкальных выражений, так как для всякого показалось бы странным утверждение, что композитор присоединяет или приклеивает ноты к мотиву, который уже наличен в душе того, кто не является композитором; как будто бы Девятая Симфония Бетховена не была его интуицией, а одна из его интуиций — его Девятой Симфонией. — Значит, подобно тому, как тот, кто заблуждается насчет количества своих материальных богатств, изобличается в своем заблуждении арифметикой, которая ему в точности сообщает, какова их величина, — точно так же и тот, кто впадает в ошибку относительно богатства собственных мыслей и собственных образов, возвращается к действительности, как только ему приходится пройти искус выражения. — Посчитайте, скажем мы первому. Говорите, вот карандаш — рисуйте, выразите, скажем мы другому.
Каждый из нас, в конечном итоге, является немножко художником, немножко скульптором, немножко музыкантом, немножко поэтом, немножко писателем; но в какой малой степени по сравнению с теми, кто именуется так, именно благодаря той высокой степени, в которой обладают самыми общими способностями и энергиями человеческой природы! И в какой малой степени художник обладает интуициями поэта или даже интуициями другого художника! Тем не менее, эта малость составляет все наше действительное достояние в этом отношении, — все, что мы имеем из интуиции или представлений. За пределами этой малости имеют место только впечатления, ощущения, чувства, импульсы, эмоции, — иначе говоря, все то, что находится еще по другую сторону духа, все то, что, не ассимилировано человеком, а лишь постулировано для удобства изложения, в действительности же не существуя, раз существование есть тоже духовный факт.
К указанным в начале формулировкам, которыми обозначается интуитивное познание, мы можем, поэтому, присоединить еще одну: интуитивное познание есть познание выразительное. Будучи независима и автономна по отношению к интеллектуальной функции и безразлична по отношению ко всем последующим и эмпирическим разграничениям реального и нереального и по отношению ко всем в равной мере последующим образованиям и восприятиям пространства и времени, — интуиция или представление отличается от того, что чувствуется и испытывается, от чувственной волны или прилива, от психической материи как форма; эта форма, это вступление в обладание есть выражение. Интуировать — значит выражать и не значит ничего другого (ни больше, ни меньше), как выражать.
III. Интуиция и философия
[…]
Можно, правда, допустить, что иногда мы переживаем мысли (понятия) в интуитивной форме, которая является сокращенным или, лучше, своеобразным выражением, достаточным для нас, но не достаточным для того, чтобы сообщить их, не затрудняясь, какому-либо другому определенному лицу или многим другим определенным лицам. По этой причине неточно будет сказать, что мы имеем мысль, но не выражаем ее, так как собственно следовало бы сказать, что мы ее выражаем, но только это выражение с социальной точки зрения не является еще удобопередаваемым. Впрочем, это — явление в достаточной мере непостоянное и относительное: всегда имеются такие люди, которые схватывают нашу мысль налету, предпочитают такую ее сокращенную форму и которые были бы недовольны иной более распространенной формой, представляющейся необходимой для других людей. Иными словами, мысль, будучи рассматриваема логически и абстрактно, остается при этом почти что одной и той же; но эстетически дело идет при этом о двух различных интуициях или выражениях, в каждое из которых входят различные психические элементы. Тот же аргумент достаточен для того, чтобы уничтожить или же правильно истолковать чисто эмпирическое различие между внутренней и внешней речью.
Два высших проявления, две светящиеся издалека вершины интуитивного и интеллектуального познания именуются, как мы уже знаем это, искусством и наукой. Искусство и наука различны, таким образом, и вместе с тем тесно связаны: с одной стороны, со стороны эстетической, они совпадают. Всякое научное произведение есть в то же время и произведение искусства. Эстетическая сторона дела может оставаться в тени, когда наш ум захвачен всецело усилием уразуметь мысль ученого и разобраться в истине. Но она уже не остается более в тени, когда от деятельности уразумения мы переходим к деятельности созерцания и видим эту мысль либо раскрывающейся перед нами с ясностью, чистотой, отчетливостью, без лишних слов, без слов несовершенных, с соответственным ритмом и соответствующей интонацией, либо предстающей нашим взорам с неясностью, отрывистостью, беспорядочностью, разбросанностью. Некоторые великие мыслители признаны и великими писателями в то время, как другие мыслители, будучи тоже великими мыслителями, как писатели остаются в большей или меньшей степени фрагментаристами, хотя их фрагменты в научном отношении и представляют собой гармоническое, связное и совершенное создание.
Для мыслителей и ученых простительно быть посредственными писателями: фрагменты, проблески мысли облегчают для нас уразумение целого, так как гораздо легче гениальный фрагмент превратить в систематизированное построение, спичкой возжечь пламя, чем достигнуть гениального открытия. Но как простить действительным артистам посредственность изложения? «Mediocribus esse poetis non dii, non homines, non concessere columnae»[2]. Поэту и художнику, которым недостает формы, недостает всего, так как недостает себя самих. Поэтическая материя живет в душе каждого человека; только выражение, т. е. форма, делает поэтом.
И вот тут-то оказывается правильным утверждение, которое отнимает у искусства всякое содержание, если понимать под содержанием именно интеллектуальное понятие. В этом смысле, когда «содержание» приравнивается «понятию», будет глубоко правильно не только утверждение, что искусство не заключается в содержании, но и утверждение, что оно не имеет содержания.
И различие между поэзией и прозой может быть оправдано только как различие между искусством и наукой. Уже в древности было признано, что это различие не может основываться на внешних элементах, как-то: ритме или размере, свободной или размеренной форме; что это, напротив того, — всецело внутреннее различие. Поэзия есть язык чувства — проза есть язык интеллекта; но так как интеллект в своем конкретном и реальном состоянии является также чувством, всякая проза имеет свою поэтическую сторону.
Отношение между интуитивным познанием или выражением и познанием интеллектуальным или между искусством и наукой, между поэзией и прозой можно характеризовать лишь как отношение двух ступеней. Первая ступень есть выражение, вторая ступень — понятие: первая может стоять без второй, вторая не может стоять без первой. Существует поэзия без прозы, но нет прозы без поэзии. Выражение является действительно первым самоутверждением человеческой активности. Поэзия есть «родной язык человечества»; первые люди «были от природы возвышенные поэты». И это признается в несколько иной форме также и всеми теми, кто отмечает, что переход от души к духу, от животной чувственности к человеческой активности совершается через посредство языка (следовало бы сказать: через посредство интуиции или выражения вообще). Но только нам кажется, что определение языка или выражения как посредствующего звена между естественным состоянием и человечностью, являющегося как бы смесью их обоих, недостаточно точно. Там, где является человечность, естественное состояние уже исчезло: человек, выражающий себя, выходит из естественною состояния; правда, он выходит из него непосредственно, но все же выходит и не стоит посередине, не то в нем, не то вне его, как того требует положение о посредствующем звене.
XVIII. Заключение
[…]
Однако, хотя эстетика, как наука о выражении, и была рассмотрена нами со всех сторон, остается еще оправдать подзаголовок — обозначение ее как общей лингвистики, который мы присоединили к заголовку нашей книги, а вместе с тем установить и разъяснить то положение, что наука об искусстве и наука о языке, эстетика и лингвистика, будучи взяты в их подлинном научном значении, суть уже не две отдельных науки, а одна и та же научная дисциплина. Не то чтобы существовала еще какая-нибудь специальная лингвистика, но искомая лингвистическая наука — общая лингвистика в том, что в ней сводимо на философию, и есть не что иное, как эстетика. Кто занят разработкой общей лингвистики или же философской лингвистики, работает над эстетическими проблемами, и наоборот. Философия языка и философия искусства суть одно и то же.
И действительно, для того, чтобы быть наукой, отличной от эстетики, лингвистика не должна бы иметь своим предметом выражение, которое представляет собой как раз эстетический факт, значит, должна бы держаться того мнения, что язык не есть выражение. Но ведь испускание звуков, которое ничего не выражает, не является языком: язык есть звук членораздельный, отграниченный, организованный в целях выражения. С другой стороны, для того, чтобы быть по отношению к эстетике специальной наукой, лингвистика должна бы иметь своим предметом специальный класс выражений. Но мы уже показали, что классов выражения не существует.
Проблемы, разрешением которых занимается лингвистика, и заблуждения, с которыми она боролась и борется, те же, какие занимают и проникают собой эстетику. Если и не всегда легко, то во всяком случае всегда возможно свести философские вопросы лингвистики к их эстетической формулировке.
[…]
Язык есть неустанное творчество. То, что получает однажды словесное выражение, повторяется лишь как воспроизведение чего-то уже созданного; все новые и новые впечатления вносят с собой непрерывное изменение звуков и значений или же все новые и новые выражения. Поэтому искать язык-модель — значит искать неподвижность движения. Каждый говорит и должен говорить сообразно тем отзвукам, которые вещи будят в его душе или же сообразно своим впечатлениям. Не без основания наиболее убежденные поборники любого из решений проблемы единства языка (языка ли латинизированного, тречентистского, флорентийского или какого-либо еще другого) обнаруживают нежелание применять свою теорию, когда говорят с целью сообщить свои мысли и дать понять себя, так как чувствуют, что подстановка латинского, тречентистского или флорентийского слова вместо слова хотя бы и иного происхождения, но отвечающего их естественным впечатлениям, было бы извращением первичной формы истины и превратило бы их из говорящих — в бесплодных слушателей себя самих, из серьезных людей — в педантов, из людей искренних — в комедиантов. Писать согласно какой-нибудь теории — это уже не значит писать в подлинном смысле слова, а, самое большее, сочинительствовать.
Вопрос о единстве языка встает снова и снова, так как в той форме, как он поставлен, на основе ложного представления о том, что такое язык, — он неразрешим. Язык не является арсеналом красивого и готового оружия; равным образом не является он и словарем, т.е. собранием абстракций или кладбищем более или менее искусно набальзамированных трупов.
Решив таким несколько резким образом вопрос о языке-модели или о единстве языка, мы совсем не хотим этим высказать хотя бы самомалейшее неуважение к той веренице писателей, которые в течение веков трудились над его разрешением в Италии. Ведь, в сущности, жаркие споры по этому поводу касались самой эстетичности, а не эстетической науки, — самой литературы, а не ее теории, — самой действительной речи и самого действительного писания, а не лингвистической науки. Ошибка этих писателей заключалась в том, что голос потребности превращался ими в научный тезис: например, требование отыскать способ наиболее легкого взаимопонимания между членами какого-либо народа, разделяемого диалектами, превращалось в философское требование какого-нибудь единого или идеального языка. Поиски этого последнего столь же абсурдны, как и поиски универсального языка, т.е. такого языка, который бы имел неподвижность понятия или, вернее, абстракции. Социальная потребность в более легком взаимопонимании удовлетворяется лишь путем универсализации культуры и роста сношений и умственного обмена между людьми.
Этих разбросанных замечаний достаточно для того, чтобы показать, что у лингвистики и эстетики одни и те же научные проблемы, и что ошибки и истины одной являются ошибками и истинами другой. Если лингвистика и эстетика кажутся двумя различными науками, то это происходит потому, что под первой понимается обычно грамматика или нечто смешанное из философии и грамматики, т.е. какой-то произвольный мнемонический схематизм или дидактическая смесь, а не рациональная наука и не чистая философия языка. Грамматика или то, что под ней понимается, тоже прививает умам предрассудок, согласно которому реальность языка составляют отдельные и допускающие соединение слова, а не живые высказывании, – выразительные организмы, рациональным образом неразложимые.
Философски одаренные лингвисты и филологи, которым удалось глубже проникнуть в вопросы языка, находятся (если воспользоваться затасканным, но все же уместным и наглядным образом) в условиях рабочих, пробивающих отверстие: в один прекрасный момент они должны услыхать голоса своих товарищей — философов эстетики, которые действуют с другой стороны. На определенной ступени своей научной обработки лингвистика, поскольку она является философией, должна слиться воедино с эстетикой; и она действительно сливается с этой последней без всякого остатка.
Примечания
1. Роман А.Манцони “Promessi sposi”
2. «Ни боги, ни люди не простили поэтам позора посредственности» (Гораций, Наука поэзии).
Бенедетто Кроче. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. М. Intrada, 2000. Перевод с итальянского В.Яковенко.
Вопросы
1. Что Кроче понимает под «интуицией» и в каких сферах она проявляет себя наиболее явственно?
2. Каково взаимоотношение интуитивного и логического познания, в чем их различие и каково их соотношение в разных видах деятельности, таких как наука, философия, искусство?
3. Почему интуитивное познание не нуждается в логическом познании, в то время как логическое нуждается в интуитивном?
4. Почему (как вам кажется), однако, логическое познание во все времена считалось первичным?
5. Почему интуиция, с точки зрения Кроче, оказывается тождественной выражению?
6. Какова связь интуиции и действия, в чем проявляется творческий характер интуиции?
7. Почему именно эстетика, по Кроче, занимается исследованием интуиции?
8. Какова связь между интуицией и формой?
9. Почему в искусстве он отрицает наличие какой-либо самостоятельной «содержательной» стороны (и каким образом таковая возможна в науке)?
10. Почему, с точки зрения такого подхода, эстетика оказывается совпадающей с лингвистикой?
11. Почему невозможен «язык-модель» или идеальный язык? При каких условиях возможен универсальный язык?