Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Федор Страхов.
Вопросы жизни.
Письма к должностным и частным лицам
о христианском отношении к жизни.
Предлагаемая брошюра является исполнением заказа на специально для этой цели пожертвованные средства. Изд.
I.
Письмо к прокурору.
Савл, Савл, что ты гонишь меня?.... Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна. (Деян. IX 4, 5).
Милостивый Государь!
После официального допроса, который вы мне сделали в жандармском управлении в качестве прокурора, мы имели с Вами частную беседу, за которой я хотел высказать Вам, как человеку-брату, христианские мои убеждения, прямо касающиеся наших с Вами столь внезапно вызванных отношений. Но к сожалению, за недостатком времени, тогдашняя беседа наша оборвалась, и я был лишен возможности высказаться перед Вами до конца. И вот теперь, вспоминая ту Вашу готовность, с которой Вы разговаривали со мной, я обращаюсь к Вам с просьбой выслушать меня до конца, т. е. прочесть это мое письмо, которое я прямо начну с повторения тех основных пунктов, которых мы с Вами коснулись в нашем частном разговоре. Нам пришлось затронуть собственно два существенных пункта.
1) Первый пункт состоял в вопросе о том, что для чего существует: государство ли для людей, или люди для государства, на каковой вопрос Вы дали совершенно согласный с моими убеждениями и существенный для меня ответ, что государство существует для людей, а не наоборот.
2) Второй важный для меня и для дальнейших моих выводов пункт, это Ваше заявление о том, что учение Толстого слишком идеально.
Начну с первого положения: „о назначении государства для людей, а не наоборот", т. е. о служебной роли государства, и сделаю ближайший отсюда общий вывод, состоящий в следующем: так как государство существует для людей,
— 4 —
а не наоборот, то следовательно, раз люди найдут возможным обходиться без этой вспомогательной формы общежития, то могут уничтожить ее. Надеюсь, против такого общего, коренного заключения Вы ничего не можете иметь, так как оно логически вытекает из первого нашего общего положения.
Недоумения и пререкания могут возникнуть тут только на почве обсуждения частностей, а именно при следующих чисто внешних вопросах общественно-юридического характера. Во 1-х, о том, что такое самое государство? Во 2-х, перестают-ли, или не перестают люди в настоящее время нуждаться в государственной форме? В 3-х, если люди перестают нуждаться в государстве, то сколько их, перестающих, или переставших в нем нуждаться, — все, большая часть, половина, или меньшая часть?
В 4-х, если еще не все могут обойтись без государственной формы, а только меньшинство, половина или даже бóльшая часть, то когда именно нужно уничтожить государственную форму, при меньшинстве, половине, или большинстве в ней нуждающихся людей?
В 5-х, кто, какое число людей и при каком уровне развития может решать эти вопросы, и гарантируется ли вообще справедливость известного решения количеством решающих голосов, без отношения к их качеству?
В 6-х, в случае ненужности государственной формы, какой способ ее отмены признать удовлетворительным, насильственный или мирный?
Таковы приблизительно частные, внешние вопросы, могущие возникнуть на искусственной почве общественно-юридического характера. И вот, вся цель моего письма сводится не к тому, чтобы обсудить и решить все эти вопросы (предоставляю этот сизифов труд юристам), — а к тому, чтобы, указав одной лишь постановкой вышеизложенных вопросов всю трудность и даже невозможность их разрешения с одной внешней, политической стороны, предложить единственный, по моему мнению, простой, естественный и верный выход из лабиринта всех этих запутанных, внешних вопросов, выход, состоящий во внутреннем, личном усвоении каждым отдельным человеком христианского учения.
— 5 —
И стоит человеку отказаться от попыток теоретически разрабатывать и решать все эти общественные вопросы, а задаться одним главным — внутренним вопросом о том, как ему самому можно и должно поступать независимо от существующих каких бы то ни было внешних условий и форм, как тотчас же он совершенно неожиданно получит самое верное разрешение и всех перечисленных внешних вопросов.
В самом деле, специалист юридических наук может интересоваться вопросом о том, что такое государство, или вернее: чем должно быть государство, — принудительным или добровольным союзом людей, представляет ли оно естественный или искусственный продукт человеческой воли и, наконец, считать или не считать его одной из форм осуществления человеком его высшего назначения и т. п. (Теории Руссо, Краузе, Аренса и др.), а христианин даже и не ставит себе задачи определить, исчерпать самое понятие государства, а только ставит интересующий его существенный, этический вопрос о том: „чем, какими свойствами людей вызвана эта форма совместного их существования, — добрыми или порочными, и постольку, поскольку государство вызвано к существованию прямо добрыми или даже нравственно-безразличными потребностями или свойствами людей и само зиждется на них, постольку христианин признает его и позволяет себе поддерживать его своим участием и, наоборот, постольку, поскольку государство вызвано к существованию порочными, злыми свойствами людей и само зиждется на них, короче говоря, поскольку в государстве фигурирует элемент насилия, постольку христианин отрицает его и не позволяет себе по мере сил и возможности поддерживать его своим участием, — так сказать своим спросом на его услуги и предложением своих собственных услуг.
Второй вопрос о том, перестали или не перестали люди данной территории или народности нуждаться в данной государственной форме, тоже может интересовать только специалиста юридических наук, так как он и ему подобные люди считают себя призванными изменять и совершенствовать формы человеческих общежитий; для христианина же этот вопрос не представляет затруднения, потому что он твердо
— 6 —
знает, что настолько, насколько он сам освободит себя от тех пороков, которые обусловливают существование принудительного элемента в государстве, т. е. перестанет участвовать в каком бы то ни было насилии, государственном или частном, и насколько все окружающие его сделают, сами ли по себе или по его же слову и примеру, то же самое, настолько же приблизится и то время, когда государственная форма будет уничтожена независимо от революций и всяких государственных реформ.
Далее, в 3-х, вопрос о количестве людей, перестающих нуждаться в государственной форме, тоже не существует для христианина, так как он знает, что смягчение государственного насилия совершается не „сверху", т. е. не путем искусственного улучшения форм правления (будто бы независимо от их содержания, т. е. нравственного уровня людей, живущих в этих формах), а „снизу" т. е. путем увеличения количества людей, исповедующих христианство, а в связи с этим, путем повышения уровня требований общественного мнения, благодаря чему все большее и большее количество людей будут переставать нуждаться в насильственном ограждении себя со стороны государства от насилия, а также все менее и менее сознательно и даже бессознательно будут пригодными для участия в системе насилия.
4-ый вопрос о том, когда именно нужно будет уничтожить государственную форму, — при меньшинстве, половине или большинстве в ней нуждающихся людей, — тоже не может затруднять христианина, так как он знает, что сила государственного насилия обратно пропорциональна силе распространяющегося христианства, и, следовательно, для него не может быть вопроса о времени наступления того момента, когда нужно будет уничтожить государство.
Он знает, что насколько он нравственно совершенен, настолько для него сейчас же не существует государства, и что то же самое и для всех других людей, даже независимо от того, исповедуют они, или не исповедуют христианство сознательно.
5-ый вопрос о том, кто имеет право вмешательства в решение государственных вопросов, тоже для него решен, ибо опять-таки, он знает, что любой человек настолько участвует в смягчении как частного, так и
— 7 —
государственного насилия, (а следовательно в этом смысле вмешивается в государственные дела), насколько совершенствует себя, а следовательно, благодаря этому словом и примером содействует совершенствованию других.
Участие христианина в изменении государственного строя сказывается в том, что он делает себя и окружающих менее и менее пригодными орудиями для проявления насилия какого бы то ни было, частного или государственного.
6-ой вопрос — о способе уничтожения государственного насилия — тоже разрешается для христианина сам собою. Раз вся его деятельность сведется к мирному удержанию себя и других от насилия, то, естественно, государственное насилие, как организованная сумма частных насилий, само собой будет уменьшаться за отсутствием людей, желающих и могущих в нем участвовать, и в конце кондов должно свестись на нет.
Вот каково отношение христианина ко всем поставленным мною внешним вопросам, вытекающим из основного нашего положения о служебной роли государства.
Что же касается вопроса о том, свободен или не свободен христианин отказаться от предъявляемых к нему требований участия в насилии, от требований „санкционированных", т. е. грубо обставленных угрозами наказаний и самым выполнением этих угроз, то на этот вопрос отвечу Вам кратко: что эта свобода за ним вполне обеспечена; христианина, исповедующего идеал полного самоотвержения, стращать, запирать и мучить могут, но заставить совершить поступок, созидающий и поддерживающий строй государственного насилия, не могут. И в этом бессилии государства сделать христианина своим соучастником, пособником и попустителем лежит залог спокойного и величавого торжества христианства и верного и коренного разрушения государства. Повторяю, свобода христианина заключается в свободном выборе им одного из двух предлагаемых ему выходов: безнравственного поступка с одной стороны и уголовной кары за неисполнение этого поступка с другой, — в свободном и добровольном выборе последнего, т. е. уголовной кары.
Следующий вопрос, одинаково важный для нас обоих, — как представителей двух взглядов: христианского и госу-
— 8 —
дарственного, — заключается в том, каково должно быть отношение представителя и блюстителя государственный интересов к христианину? Думаю, что попытка разрешить этот вопрос уж потому не излишня, что, насколько я мог заметить, государство еще не успело выработать более или менее определенное отношение к этому вопросу. Его действия по отношению к людям моих убеждений настолько еще шатки и нерешительны, всякие поступки и действия людей моих убеждений настолько мало предусмотрены государственным законом, что люди, до сих пор подвергавшиеся одной со мною участи преследования, невольно замечали в представителях государственной власти, — а равно и я в Вас, — признаки какой-то внутренней борьбы, как бы вызванной противоречием между внешним занимаемым ими положением и каким-то внутренним голосом, который, хотя и слабо, однако заявляет свои требования. Думаю, что этот внутренней голос, требования которого я не мог в вас не заметить, хотя бы на основании Вашего истинно христианского стремления выгородить меня перед законом, имеет свои глубокие, разумные основания, о которых мне и хочется поговорить с Вами.
Как Вы уже согласились со мной, не люди существуют для государства, а государство для людей. Если так, то спрашивается: для чего люди создали государственную форму?
Для взаимного ограждения себя от частного проявления насилия. Далее спрашивается: каково отношение государства к людям, проявляющим частное насилие? Ответ: государство берет на себя обязанность противодействовать этому насилию, парализовать его при помощи организованная насилия. А стало быть, к людям, не делающим насилия и отрицающим его в принципе, как должно относиться государство, так же ли, как к насильникам? Казалось бы, нечего об этом и спрашивать у государственных людей, — настолько ответ ясен сам собой. Однако на практике вопрос этот разрешается совсем не так: людей, отрицающих насилие в принципе, государство преследует наравне с людьми совершающими его.
Попытаюсь выяснить отношение государства к христианству следующим сравнением: представим себе, что государство — это корабль, пассажиры и экипаж — это люди, море —
— 9 —
это страсти и заблуждения человеческие, берег, к которому плывет корабль, — это христианские идеалы любви и отсутствия насилия. Цель корабля (государства) — это благополучно провести людей через море страстей человеческих к берегу христианского склада жизни. Представим себе, что корабль (государство) так или иначе настолько близко подвез пассажиров (людей) к этому берегу, — что некоторые люди (христиане) стали прямо непосредственно высаживаться с носа корабля (государства) на берег, — воплощать в себе и в ближних своих христианские идеалы. Некоторые же, не видящие этого берега и не верующие в его близость, по-старому продолжают бросаться с кормы корабля в море (отдаваться страстям — насилию по отношению друг к другу).
Спрашивается, каково должно быть отношение экипажа корабля (правительства) к первым, и ко вторым?
Если не забывать смотреть на корабль (государство), как на временный и несовершенный суррогат суши (христианского склада жизни), — суррогат, нужный людям только среди бурного моря (страстей), то не естественно ли, что этот суррогат теряет свое назначение для тех из людей, которые вышли на ту самую сушу, по направлению к которой он их вез? И поэтому, не естественно ли, что его отношение к людям, выступающим на сушу, должно быть диаметрально противоположным отношению к людям, бросающимся в море?
Казалось бы, что об этом и спорить нечего. Однако, на самом деле происходить не то. Люди, выступающие на берег, т. е. опережающее корабль на пути его плавания, подвергаются гонению наравне с людьми, отстающими от корабля. Отчего это? Или от простого недоразумения? Или оттого, что государство забыло свои цели? Или же оно имеет иные цели, а только прикидывается, что имеет те, которые выставляет? Не буду вдаваться в обсуждение этих вопросов, а лучше постараюсь яснее высказать Вам мою мысль о том, что корабль есть действительно несовершенный суррогат суши, отставший на пути своего плавания от многих из своих пассажиров, иными словами, что нравственные требования христианства выше нравственных требований государства и что, следовательно, человек, подчиняющейся требованиям христианства, — как бóльшим, включающим в себя меньшие, го-
— 10 —
сударственные требования, — не может не исполнить и государственных требований, конечно, постольку, поскольку они не противоречат требованиям христианства. Сравним уровни тех и других требований.
1. И государство, и христианство осуждают убийство. Но государство допускает убийство в известных случаях, как напр., на войне, убийство в виде казни за преступление, в виде самозащиты, убийство на дуэли, убийство животных для целей вивисекции, для употребления в пищу и даже для забавы.
Христианство же не только безусловно запрещает всякое убийство для каких бы то ни было целей, но даже ставит идеал любви к врагам.
2. И государство, и христианство осуждают половой разврат. Но государство узаконяет и поощряет брак, т. е. половое сожительство одного мужчины с одной женщиной, причем дозволяет супругам полное удовлетворение взаимной их похоти, кроне того „терпит" и регламентирует такое учреждение, как дома терпимости.
Христианство же не только не узаконяет брака, но даже прямо выставляет противоположный ему идеал полного целомудрия, при котором только терпит лишь те половые сношения между супругами, которые совершаются для целей деторождения.
3. И государство, и христианство предписывают людям говорить правду. Но государство a priori предполагает в основе человеческой душе лживость и поэтому заставляет своих подданных говорить правду путем угрозы и внешнего принуждения — т. е. приводит их к присяге, посредством которой вперед связывает их волю обещанием исполнять требования людей, называющих себя властью, независимо от того, будет или не будет это требование противоречить воле Божьей или совести присягающих людей.
Христианство же, считая всякого человека рожденным свыше, т. е. однородным („единородным") Отцу Богу, и потому считая душу человеческую по природе доброю и правдивою, безусловно запрещает людям клясться самим и других заставлять делать это.
4. И государство, и христианство осуждают насилие и самоуправство. Но государство запрещает насилие своим под-
— 11 —
данным и делает его исключительно своим правом ради целей подавления частных проявлений насилия и самоуправства.
Христианство же не только запрещает всякое насилие для всех людей без исключения, но даже выставляет идеал полного несопротивления насилием насилию, кто бы ни был этот насилующий или сопротивляющийся, — идеал подставления ударившему в одну щеку другой щеки.
5. И государство, и христианство стремятся к справедливости во всевозможных взаимных отношениях между людьми. Но государство мнит водворить эту справедливость самими по себе не справедливыми внешними путями, — законодательства и судопроизводства с их единственными санкциями устрашения и внешнего принуждения. И, так как все эти меры не могут изменить человеческих убеждений и хотений, то вследствие этого достигается не искоренение пороков, а лишь взаимное уравновешивание их друг другом (зверства — трусостью, скупости — тщеславием, лени — жадностью и т. д.)
Христианство же, уважая в подсудимом его разум и свободу воли, а в судье, палаче, тюремщике, конвойном солдате, охраняя чистоту их любви и смирения от соблазнов насилия, властолюбия, гнева и от нравственных страданий, вызываемых внутренним противоречием между должным и совершаемым, запрещает вообще всякое судопроизводство (condemnare, см. латинское евангелие) и обращается к судьям со словами: „кто из вас без греха, тот первый брось камень" (в преступницу).
6. И государство, и христианство стремятся к миру между народами. Но государство водворяет этот мир всякими косвенными средствами, путем уравновешивания военных сил, путем устрашения, даже путем покорения, порабощения одного народа другим, для чего требуется все большее и большее усовершенствование наступательных и оборонительных орудий войны и бесконечное соревнование тех и других.
Христианство же, не отдавая предпочтения никакой народности пред другой, а главное, не зная и не учреждая никаких внешних, общественных агрегатов, а имея в виду только человеческую личность, как таковую, тоже стремится к миру, но дает этой личности мир „не так, как дает его мир", а безусловно запрещает ей всякое насилие, а следовательно и участие в ужаснейшем из насилий — войне.
— 12 —
Насколько ясно мне удалось выразить мою мысль о превосходстве нравственных требований христианства перед требованиями государства, настолько, надеюсь, ясно отсюда вытекает тот вывод, что люди государства напрасно гонят людей христианства. Напрасно в двояком смысле: и в смысле вышеуказанного отсутствия целесообразности гонения, и в смысле безрезультатности его по причине тоже вышеуказанной свободы христианина.
――――――――――
Перехожу к обсуждению вашего возражения о том, что учение Толстого „слишком идеально" и потому практически неприменимо в настоящее время. Во 1-х, надо помнить, что собственно учения Толстого нет, а есть и уже 1900 лет, как открыт и выражен, закон нового жизнепонимания, называемый христианским учением, закон, лишь очищенный Толстым от церковно-государственного его лжеистолкования. И надо строго остерегаться верить на слово той пока численно преобладающей группе людей, которые обвиняют в лжеистолковании не церковь и государство, а Толстого.
Во 2-х, христианское учение есть действительно идеальное учение, но только не в обычном, ругательном смысле этого слова, а в том истинном его значении, что оно воздействует на людей не путем механического принуждения их к добру, а путем указания совершенных, живых, т. е. живущих в глубине души каждого человека идеалов добра. И вот из сознания этих идеалов более совершенная личность сама свободно выводите для себя те практическая нормы жизни, которые в данную минуту будут руководить ее поступками; менее же совершенная, т. е. менее чуткая к восприятию всего внутреннего и потому более склонная к усвоению всего внешнего личность, в силу того стадного инстинкта, размеры которого всегда бывают обратно пропорциональны этой нравственной чуткости, сама собой без устрашения и принуждения всегда подчинялась и подчинится тому строго определенному уровню нравственных требований, которые Грибоедов назвал мнением княгини Марии Алексеевны. Если же кто и спустится ниже того уровня, то разве только тот исключительный, скорее фантастически, насилующий невинное существо разбойник, на
— 13 —
которого всегда так любят ссылаться защитники государственного насилия. Но ведь этого разбойника мы с вами, может быть, никогда и не встретим, а между тем якобы из-за него поддерживается то чудовищное зло государственного насилия, с которым уже не только каждый из нас встречается на каждом шагу, но к поддержанию которого каждый из нас принуждается. И этот-то уровень требований ныне действующего общественного мнения, ниже которого редко спускаются люди толпы, и есть та самая сила, которая сильнее насилия, ибо и насилие-то обязано ей своим существованием. В самом деле, раз существует то мнение, что хорошо и должно идти в солдаты, палачи, жандармы, прокуроры, судьи, полицейские и т. д., то существуют и все эти должности; а перестанет существовать такое мнение, и перестанут существовать и все эти должности. И вот этот-то уровень действующего общественного мнения нет возможности поднять паллиативом опирающегося на него насилия, как нельзя сидящему человеку поднять тот стул, на котором он сам сидит, а — можно повысить, да и всегда он повышался, только одним способом, а именно воплощением и высказыванием христианских идеалов.
И отрицать эти идеалы якобы на том основании, что они по своей отдаленности и малой осуществимости скорее вызывают в людях отчаяние и уныние, нежели бодрость духа и энергию, — по моему, значит лишать и вышеуказанные практические правила их последнего разумного основания и таким образом отнимать у них тот живой стимул, отсутствие которого, подобно отсутствию в математике аксиом, из которых выводятся теоремы, не только не придаст людям энергию и бодрость, но окончательно превратит их в вьючных животных.
Говорят, что паллиатив насилия нужен потому, что в людях еще много животности. Но ведь потому-то и не искореняется в людях животность, что она поддерживается всякими паллиативами. В роде того, как говорили бы: нельзя вносить в теплую комнату с морозу мебель потому что она еще холодна! Но ведь потому мебель и продолжает быть холодной, что ее не вносят в теплое помещение, а подвергают паллиативу выстаивания на морозе. Есть только одно
— 14 —
средство пробить этот заколдованный круг — это признать пагубным свойство не только государственного паллиатива насилия, но и всяких других паллиативов, ибо они противоречат радикальным средствам и тем не менее все еще применяются в разных сферах жизни, напр., в медицине. Отрицание необходимости для людей идеалов еще можно уподобить отрицанию для моряка необходимости путеводной звезды или компаса.
В 3-х, я забыл обратить ваше внимание на слово „слишком", которое Вы поставили перед Вашим выражением „идеальное учение Толстого". Признаюсь, это выражение не совсем для меня понятно. Мне кажется, оно содержит в себе contradictio in adiecto. Так как идеал по самому существу своему бесконечен, то сказать „слишком идеальный" все равно, что сказать слишком бесконечный, что, само собой разумеется, не имеет никакого значения.
Но, может быть, называя учение Христа слишком идеальным, Вы и не хотели в принципе отрицать значение нравственных идеалов, а хотели сказать только то, что те люди, которые высаживаются с корабля на берег в то время, как другие, их ближние, гибнут в морских волнах, поступают несвоевременно, эгоистично, что этим людям — христианам — надо погодить самим выступать на берег, а помочь тонущим людям выбраться из воды.
Рассмотрим, какими средствами помощи располагают христиане? Во-первых, средством указания близости берега и, во 2-х, доказательства возможности для всех высадиться на него.
Указание близости берега — это та пропаганда христианских идеалов, которую Вы преследуете.
Доказательства возможности высадиться на берег — это те единичные и все чаще и чаще повторяющееся случаи отказа со стороны отдельных личностей от всякого насилия и в том числе от воинской повинности, от присяги, от судопроизводства, и т. д., за каковые отказы Вы подвергаете их уголовной каре.
Только этими двумя средствами спасения себя и людей и могут располагать христиане.
Но Вы требуете еще третьего средства — вытаскивания лю-
— 15 —
дей из воды, т. е. из страстей и заблуждений, посредством насилия, т. е. такого же заблуждения. Допустим, что христианин Вас послушается. Что же из этого выйдет? Выйдет, во 1-х, то, что некому и некогда будет искать, высказывать и воплощать идеалы. Во 2-х, если послушавшийся Вас и будет это делать, т. е. допускать насилие и в то же время проповедовать идеалы уничтожения насилия, то с одной стороны его будут за это таскать по жандармским управлениям, а с другой стороны со свету сживут упреками в том, что он говорить одно, „а сам" делает другое. В 3-х, так называемый христианин будет в недоумении, против каких людских заблуждений употреблять насилие, против частных или общественных, и, подумавши немного, начнет со вторых, как более вредных, т. е. неизбежно займется той революционной деятельностью, которой Вы боитесь, как огня. Но все равно, примкнет ли христианин к революционной, или к государственной деятельности противления злу насилием, т. е. поможет ли Вам, или революционерам, — все равно — он будет служить не искоренению его; он будет тушить огонь огнем, сушить воду водой и уж во всяком случае погубит христианство, то христианство, лучше и радикальнее которого никто не искоренить в людях всякую борьбу и насилие, кем бы они ни производились: государством, революционной партией, или частными лицами.
Так подумайте же, за что вы гоните христианство, то христианство, которое незаметно для вас самих все более и более просачивается в Ваши собственные жилы, заставляя Вас ощущать то внутреннее противоречие, о котором я говорил выше, и рано или поздно упразднит-таки государственное насилие, роль которого Вы сами же признали не господствующею, а служебною.
――――――――――
II.
Письмо к священнику Г. Петрову по поводу его книги:
„Евангелие как основа жизни".
Будь счастливей; силу новую
Благородных юных дней
В форму старую, готовую
Необдуманно не лей.
Некрасов.
Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие. Ев. Марка II. 22.
Прочитав Вашу книгу „Евангелие как основа жизни", я увидал, что мы с Вами близкая родня по духу; а с близким родственником хочется и познакомиться поближе, и поговорить пообстоятельнее, а если бы и не так, то просто хочется отозваться, откликнуться: „вот, мол, я читал твою книгу, дорогой брат по Христу, и она мне пришлась по душе! Спасибо за честные и верные мысли, спасибо за добрые чувства, которые ты пробудил во мне своим горячим, искренним словом!"
Какое, в самом деле, великое и могущественное учение, это учение Христа! Стоит только понять его, полюбить его всем сердцем и разумением и погрузиться в него всем существом своим — и оно даст тебе уста и премудрость, которой не возмогут противоречить и противостоять все, противящиеся тебе; оно сделает тебя неуязвимым со стороны любой из рассмотренных Вами современных философских, социальных и нравственных софистических доктрин.
Но горе нам, если что-либо помешает нам принять даруемое этим учением царство Божие с детскою простотою
— 17 —
и доверчивостью, — погрузиться в это учете целиком, без малейшего остатка, могущего быть уязвимым. И вот, про этот уязвимый остаток, про эту ахиллесову пяту, оставшуюся у Вас не погруженною в Стикс евангельского слова, я и хочу с Вами поговорить.
Почему у Ахиллеса осталась уязвимою только одна пята? Потому что за эту пяту при погружении в Стикс его держала его мать. Совершенно подобно Ахиллесу и у Вас в Ваших суждениях об евангелии, как основе жизни, осталось уязвимым именно то место (стр. 70, изд. 2-ое), из которого обнаруживается Ваше желание во что бы то ни стало сохранить связь с учреждением, которое, — вопреки запрещению Христа называть кого-либо своим отцом на земле или, все равно, матерью, — Вы все-таки считаете чем-то в роде своей матери.
На стр. 70-й Вашей книги Вы сначала совершенно справедливо говорите, что „служение царству Божию есть вместе с тем служение Боту"; что „никакое другое служение без этого — без служения духом и истиною — не угодно Богу"; что „Бог не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих"; что „не нужны Ему ни жертвы тучныя, ни дым кадильный, ни алтари, мякшие золотом и драгоценными камнями", что „не требует Он ни поклонов, ни паломничества, ни постов".
Далее же произносите слова, как раз и представляющие ахиллесову пяту всей Вашей книги. Вот эти слова:
„Если это все (т. е. храмы со всем в них совершающимся) и есть у вас, то есть и необходимо для нас самих, как средства и обстановка, способствующая выработки и усилению в нас возвышенных благочестивых настроений".
Если бы я писал Вам исключительно, как священнику, то не только не вменил бы Вам последние строки в недостаток, а, наоборот, поставил бы их в особенную заслугу, ибо кто же из наших священников способен на подобное искреннее и смелое признание, как не как, а сводящееся к полному отрицанию храма, как места исключительного присутствия — жилища Бога? Но так как я пишу к Вам прежде всего, как к чело-
— 18 —
веку — брату по Христу, стараясь проникнуть в Вашу душу через всякие могущие вас облекать оболочки, — „футляры", по выражению Чехова, то из того чувства расположения и уважения к Вам, которое сами же Вы вызвали во мне Вашей книгой, ревную Вас ко всяким „отцам" или „матерям", благодаря искусственной связи с которыми Вы принуждены говорить и писать слова, не совсем согласные ни с духом евангельского учения, ни с требованиями Вашего разума.
На вопрос о том, как Вы смотрите на храмы со всем их внешним культом, Вы отвечаете, что они представляют для Вас только хорошие средства и обстановку, способствующие выработке и усилению в нас возвышенных и благочестивых настроений.
Если бы я спросил Вас далее: для чего нужны возвышенные и благочестивые настроения, то Вы бы, конечно, ответили, что они имеют значение не сами по себе, а в свою очередь должны играть служебную роль возбуждения религиозного чувства.
Таким образом, по Вашему, выйдет, что обстановка способна возбуждать возвышенное настроение, а настроение — уже самое главное, т. е. религиозное чувство.
Как удобно и просто: в нашем распоряжении получается нечто в роде электрического звонка, состоящего из кнопки (внешней обстановки), проволочки (настроения) и, наконец, самого звонка, (религиозного чувства). Стоит только нажать кнопку — устроить обстановку, „способствующую выработке возвышенного настроения", и тотчас, благодаря посредствующей роли проволоки (возвышенного настроения), зазвенит звонок (будет возбуждено искомое религиозное чувство).
И что же бы Вы думали? Этот аппарат действовал не только во времена ветхозаветные, но и снова был пущен в ход учениками Христа чуть не с самой Его смерти и продолжает действовать до сих пор; и работа его производит такую искусную подделку под религиозное настроение и чувство, что есть и до сих пор люди, наивно верующие в его пригодность и целесообразность.
В чем же однако фальсификация работы этого аппарата?
Да в том, что он действительно способен возбуждать в людях нечто в роде религиозного чувства, а именно ре-
— 19 —
лигиозную чувствительность, тот религиозный экстаз, или восторг, который, по учению православной церкви, в несравненно большей степени мог, но умышленно не хотел вызывать в людях Христос при помощи тех всевозможных знамений с неба и чудес, которых так настойчиво требовали от него люди и от которых он так упорно отказывался.
Но в чем же однако разница между тем, чего добивался Христос и что производит аппарат? В том, в чем и вообще разница между ветхозаветным и новозаветным отношением людей к Богу.
Чисто ветхозаветные пророки во главе с Моисеем требовали от Израильского народа только одного чувства страха, умиления, восторга, покорности пред сверхъестественным существом — Иеговой, каковые чувства им нужны были, как удобная почва для насаждения тех своих внушений, которые они выдавали за волю Божью. Вызывали же они и подогревали эти чувства именно величественной сверхъестественной обстановкой, действовавшей тем сильнее, чем невежественнее были люди. И всю совокупность этих чувств и настроений называли религиозными чувствами, настроениями.
Христос же, установивши непосредственную, сыновнюю связь людей с Богом тем, что назвал любовью с одной стороны Бога,*) а с другой объединяющее все, существа мира религиозное чувство желания блага всему существующему, указывал на всевозможные внешние приемы, — начиная с обрядов омовения чаш, скамий и рук, пользования знамениями и чудесами и кончая точными, формальными определениями способов и мест поклонения Богу, — не как на средства, пригодные для возбуждения в людях веры в их сыновность Богу, т. е. в конце концов для торжества всеобщей любви, а как раз наоборот, как на условия, препятствующие истинному поклонению Богу в духе и истине.
Поэтому главная забота Христа сводилась не к выработке внешних приемов возбуждения религиозного чувства (ибо, если бы он хоть сколько-нибудь верил в действительность таких,
――――――――――――――――――――――――――――――
*) То, что Бога назвал любовью, собственно говоря, не Христос, а Иоанн, не изменяет дела, т. к. Иоанн не мог сделать такого важного определения Бога в книге, излагающей жизнепонимание Христа, по собственному измышлению.
— 20 —
то завещал бы нам хоть один из них), а как раз наоборот, в искоренении, отстранении всех тех внешних, посторонних элементов, как в деле религиозного культа, так и внешней организации жизни, которые тормозят духовное совершенствование людей.
Против трех основных бедствий людской жизни — лжи, соблазнов и грехов, за которыми, как за тремя покровами, скрыта от нашего разумного сознания наша божественная сущность, мы находим у Христа три коренных средства:
1) Против обманов двух крайностей — неверия и суеверия, безбожия и идолопоклонства — он рекомендует поклонение в духе и истине тому началу мира, к признанию отцовства которого приводить нас наше глубокое самопознание, открывающее нам внутри нас единосущную, однородную этому Отцу, вневременную, внепространственную и даже внепричинную сущность нашей жизни — любовь.
2) Против соблазнов (ловушек), представляющих суетные и сложные попечения об устройстве земного существования важным и необходимым делом, он предлагает единое всеобъемлющее дело искания и осуществления воли и царства Божия, с одной стороны, обличающее зло темных дел, мешающих людям идти к свету, и с другой устраивающее нашу жизнь независимо от наших забот и попечений об ней.
И наконец, 3) против грехов, делающих людей рабами своих страстей, рекомендует упорную и последовательную борьбу с искушениями, т. е. с манящей, чарующей нас силой животной нашей личности, влекущей нас к действиям и поступкам, парализующим требования противоположной — любящей, духовной нашей природы.
Молиться о торжестве первого блага — единения с Отцом — над первым бедствием — обманами веры — Христос учит так:
Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое!
О торжеств второго блага — правды царствия Божия — над вторым бедствием — соблазнами — молиться учит так:
Да будет воля Твоя, да приидет царствие твое яко на
небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам
днесь. Избави нас от лукавого.
— 21 —
И наконец, о торжестве третьего блага — бодрости и стойкости — над третьим бедствием — грехами — так:
Остави нам долги наша и не введи нас во искушение.
Если хотите, то ведь и ветхозаветные люди не чужды были тех возвышенных настроений, о которых Вы говорите! Да еще каких настроений! Что может быть восторженнее того чувства трепетного ожидания возвращения Моисея из-за облаков пылающего Хорива! А между тем какая разница между этим полуфантастическим, тревожным, полусуеверным состоянием восторга, опьянения и тем светлым, спокойным, блаженным и вдохновенным состоянием радости совершенной, даруемым христианством в виде награды за осуществление внутреннего закона любви к Богу и ближнему.
Разница между этими двумя состояниями такая же, какая, по мнению Пушкина, существует между восторгом и вдохновением. Обсуждая в своих „Записках» (т. IV. Заметки, стр. 80; изд. Исакова 59 г.) мнение одного критика о вдохновении и восторге, А. Пушкин говорит следующее:
„Критик смешивает вдохновение с восторгом. Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение важно и в геометрии, как и в поэзии.
Восторг исключаешь спокойствие — необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, следовательно не в силах произвесть истинное, великое совершенство".
Из того, что вдохновение, состояние радости совершенной даруется христианством в виде награды за осуществление внутреннего закона любви к Богу и ближнему, выходит, что не чувство порождается настроением, напр., любовь к Богу и ближнему радостью совершенною, а как раз наоборот, настроение — чувством: радость совершенная является последствием исполненного закона любви к Богу и ближнему. Посмотрим, действительно ли это так по евангелию. Ведь строго говоря и придерживаясь евангелия, из всех известных нам чувств со всеми их оттенками существует только два главных, коренных:
— 22 —
1) Чувство любви к Богу и ближнему, которое и есть собственно религиозное чувство, и
2) чувство вражды, ненависти или злобы к тому, что или кого мы считаем злом или злым.
Точно также, строго говоря и тоже придерживаясь евангелия, из всех известных нам настроений со всеми их оттенками тоже существует только два главных, коренных настроения:
1) Веселое, радостное, блаженное или мирное и
2) Грустное, печальное, скорбное настроение.
При этом в евангелии мы не только находим строгое разграничение двух понятий: чувства и настроения, но и точное указание того, что чем вызывается, а именно, что не чувство вызывается настроением, а, наоборот, настроение — чувством, т. е. что данное настроение является только как результат известного пережитого чувства, а отнюдь не причина возникновения этого последнего. Причем только настроение совершенной радости, блаженства в истинном значении этого слова, а также „внутренней скорби" (Иоанн XI, 58) могут быть вызываемы, первое — удовлетворением, второе — неудовлетворением соответствующего возвышенного чувства любви к Богу или ближнему, — могут являться результатом в первом случае усиления, а во втором ослабления в себе или в других любви божеской.
Простая же веселость, простая радость, а равно и простая житейская печаль или огорчение могут быть вызываемы безразлично, как добрыми, так и злыми чувствами: веселость — в том случае, если то или другое чувство получили свое удовлетворение, напр., если доброму человеку удалось совершить задуманное доброе дело, или злому — задуманное злое дело, а печаль или огорчение — в том случае, если то или другое чувство не получили ожидаемого удовлетворения, напр., если доброму человеку не удалось совершить задуманное доброе дело, или злому — задуманное злое дело.
Как же после того, как мы обнаружили возможность причинной связи между злым чувством и радостным, веселым настроением, вызванным удовлетворением вышеупомянутого злого чувства, пользоваться этим радостным настроением, как базисом, ради построения на нем уже не низменного злого чувства, а возвышенного доброго?
— 23 —
Как видите, и из евангелия, и из здравого смысла получается вывод, обратный вашему положению, состоящий в том, что не чувство есть результат настроения, а настроение — результат чувства.
Теперь перейдем к вопросу о роли обстановки.
С точки зрения материалиста, эволюциониста, дарвиниста, конечно, внешняя обстановка, напр., природа, не только влияет на настроения или чувства человека, но прямо-таки есть творец самого человека, ибо является той средой, приспособляясь к которой совершенствуется все живущее на земле, т. к. с этой точки зрения совершенство организмов есть прямой результат удачного их приспособления к внешней среде.
С точки же зрения христианина, который никоим образом не может быть материалистом, внешняя обстановка, хотя и влияет на настроения и чувства человеческие, однако никоим образом не является началом, их созидающим.
Для христианина не может быть заслугой быть любящим в обстановке любящих, а в обстановке враждующих Христианин, по русской пословице: „полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит", должен остаться любящим именно среди невыгодной для развития любви обстановки; среди же обстановки, выгодной для развития любви, будет любящим и язычник.
Но в каком смысле внешняя обстановка влияет на чувства и настроения?
Опять-таки не в том смысле, чтобы она могла быть причиной их возникновения или зарождения, а только в том, что может быть благоприятной или неблагоприятной средой, — выгодным или невыгодным условием для их проявления и развития, — подходящей или неподходящей почвой для произрастания свыше насажденного зерна религиозного чувства. Причем и тут я должен заметить, что сильно выраженное чувство или настроение окрасит в свои краски, т. е. придаст свойственный ему колорит даже самой невыгодной для его проявления обстановке.
Так, дети находятся по большей части в благоприятном для пробуждения активных добрых чувств пассивном состоянии жизнерадостности, приветливости, благоволения ко всем окружающим их существам. И это не потому, чтобы это
— 24 —
состояние блаженного настроения детей было вызвано известной внешней обстановкой; не потому также, чтобы со стороны этой обстановки не оказалось в данном случае препятствий к проявлению данного настроения; а только потому, что детская невинность, детское неведение грязных сторон окружающей среды создает вокруг детей независимую ни от каких внешних обстоятельств собственную среду, собственную атмосферу, прозрачную и проницаемую для просвета живущего в душе ребенка божества. Чистое сердце ребенка дает ему зреть Бога, а это зрение дает ему блаженное состояние жизнерадостности и благоволения ко всему окружающему.
Если мы возьмем влюбленного юношу, то и для него, если он удовлетворен взаимностью, вся окружающая природа, как бы она ни была убога, будет казаться вторящею его чувству, и наоборот, если он лишен взаимности, окружающая обстановка, хотя бы самая выгодная для развития чувства влюбления, будет наводить тем большее уныние, чем она сама по себе будет обаятельнее.
Что же касается до чувств, то, пожалуй, расшевелить, разбередить, расщекотать внешней обстановкой, механическими средствами их можно. Только чувства, возбуждаемые такими средствами, с этой внешней, нервной стороны, а не со стороны духовной, будут не настоящими чувствами, а лишь жалкими подделками под чувства, пустоцветом чувств.
Известно, например, что вполне возможно кроме естественного еще и искусственное возбуждение так называемого физиологического цветового спектра, т. е. что зрительные ощущения могут быть вызываемы не только нормальным осязанием данных цветов, но еще и путем ненормального, механического, чисто внешнего раздражения зрительного органа.
Известно также, что совершенно подобные эксперименты возможны не только по отношению к другим внешним чувствам, напр., к слуховым ощущениям, которые могут получаться тоже путем чисто внешних, механических раздражений слухового аппарата, — наприм. при раздражении этого аппарата кипением серы в ухе, — но и по отношению к такому чувству, как чувство сострадания, симпатии, расположения. И оно может быть возбуждаемо двумя противоположными способами: внешним, посредством раздражения не
— 25 —
системы, напр., малохудожественной пьесой в театре, автор которой прибегает, за отсутствием таланта, к грубым физическим эффектам, и внутренним проникновением в чувства человека, — заражением чувства посредством сильно, художественно выраженного собственного чувства. Причем сообразно с тем, с какой стороны — с внешней или внутренней — затронуто чувство человека, это чувство получает и соответствующий оттенок; так что чувство, возбужденное, скорее раздраженное, так сказать, с материального конца, со стороны нервов, уже нельзя назвать чувством, а сентиментальностью (sensiblerie). Человека же, более склонного возбуждаться с внешней, нервной стороны, нежели с внутренней, духовной, нельзя уже назвать нравственно или духовно — чутким, а скорее — чувствительным, сентиментальным человеком, способным откликаться не столько на сокровенные, мало доступные для него действительные чувства своих ближних, сколько приходить в чувствительное, умилительное иди восторженное состояние под влиянием внешней обстановки, внешних воздействий, напр., созерцания „пухленьких" ручек или ножек малюток, грациозных движений юных животных, жалобного голоса просителей, льстивых уверений в преданности и уважении.
Точно также и чувство любви к Богу, религиозное чувство, только по-видимому может быть возбуждено, так сказать, с двух концов: с духовного и с материального (нервного). На самом же деле действительно только одно возбуждение — духовное. Нервное же возбуждение производит не истинное чувство, а поддельное. И как поддельное чувство простой симпатии, сострадания к ближним (все равно и к животным) следует называть уже не чувством, а чувствительностью, сентиментальностью; так поддельное религиозное чувство, поддельное чувство любви к Богу — ханжеством,*) — этим пустоцветом набожности.
Подделку под религиозное чувство при помощи воздействия на внешние чувства еще можно было бы терпеть в людях,
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Здесь я должен оговориться, что для полного состава признаков ханжества не обязательно лицемерие, т. е. ложь, фарисейство. Я допускаю искренних ханжей, т. е. людей, действительно не знающих глубокого религиозного чувства.
— 26 —
если бы они от природы были лишены религиозного чувства. Такая имитация была бы похожа на разделку, напр., под орех дерева низшей ценности.
Но так как людей, совершенно лишенных религиозного чувства, нет, а есть люди, в различной степени свыше одаренные этим чувством, скрытым в них под перечисленными выше внешними наслоениями, то подделка под религиозное чувство при помощи воздействия на внешние чувства ни в каких людях не простительна. Такая подделка похожа на ту же разделку под орех, только не простого дерева, а самого же ореха, но только не признанного за таковой столяром благодаря целому слою покрывающей его грязи.
Но как задача хорошего столяра состоит не в том, чтобы придавать дереву внешний вид того, что оно есть уже на самом деле, а именно в том, чтобы обнаружить его качество счисткой посторонних наслоений, так и задача Христа состояла не в том, чтобы учить людей чему-либо совсем им незнакомому — чуждому их природе (Иоанн III. 11), — не в том, чтобы измышлять внешние средства возбуждения религиозного чувства, напр., при помощи материального свидетельства „плоти и крови" (Mф. XVI. 17), чужого авторитета, славы людской (Ин. V. VIII. 50) или знамений с неба, (Марк VIII. II. 12), или чудес (Mф. XXIV. 24; Марк XIII. 22), а только в том, чтобы, избавив людей как от существующих уже наслоений, так и имеющих появиться впредь, словом, избавив их от тьмы кромешного, т. е. внешнего существования, привести их к свету разумения своей внутренней божественной сущности.
Если мы уподобим чувство пару в машине (напр. в паровозе), настроение — маховику или силе инерции, внешнюю же обстановку — гладкому, ровному пути (напр., рельсам), то увидим, что, во 1-х, как в движении или действии машины главным двигателем является пар, так и в жизни людей чувство любви; во 2-х, как не маховик или сила инерции дает силу пару, а пар сообщает движение маховику и развивает силу инерции, хотя и вращение маховика или сила инерции может подчас поддерживать движение всей машины и во всяком случае регулировать это движение, — так и в жизни человека не настроение порождает чувство, а чувство
— 27 —
— настроение, хотя и бодрое настроение (заранее возбужденное отсутствующей теперь силой) может подчас поддерживать жизнь человека.
И наконец, в 3-х, как движение машины производится не посредством гладкого пути, не посредством рельсов, хотя бы самых исправных, а все же посредством пара, — исправный же путь представляете из себя лишь хорошее условие для быстрого движения поезда, — так и жизнь человека движима не внешней обстановкой, — „человек жив не хлебом единым", — а чувством любви к Богу и ближнему; внешняя же обстановка представляет из себя то или иное, выгодное или невыгодное условие для действия главной силы — любви.
Но что такое выгодная или невыгодная обстановка для проявления и развития возвышенных чувств и настроений?
1) Прежде всего естественная, неделанная, живая, а не мертвая и потому имеющая жизнь в себе, а не символическая, не декоративная. Такова окружающая нас со всех сторон природа, начиная с существ нам подобных, людей, животных, затем растений и кончая минералами и небесными светилами. Сюда же можно отнести и истинное искусство, имеющее своей целью передачу людям живых впечатлений бытия.
2) Обстановка, дающая трезвые, а не опьяняющие разум и чувства впечатления.
Вред первой — деланной, символической обстановки — в том, что она лишает человека возможности живого отклика. Например, вид живого, страдающего существа внушает здоровое чувство сострадания, имеющее свой выход в деятельной любви. Вид же одного лишь символа страдания никакого чувства не рождает, а только вызывает то, что называется умственным рефлексом. Или: пример живого милосердия пробуждает живое чувство милосердия; вид же символа милосердия тоже не пробуждает живого чувства, а точно также только вызывает умственный рефлекс.
Вред же второй — опьяняющей обстановки — тот, что она не исполняет роли естественной обстановки быть, так сказать, прозрачной средой для проявления возвышенного настроения или высокого чувства. Она, эта опьяняющая обстановка,
— 28 —
воздействует на чувства, как уже было сказано выше, не с внутренней, духовной стороны, а с внешней — материальной, путем механического раздражения нервов. Результатом такого воздействия является не чувство, а подделка под чувство — сентиментальность, ханжество. И тогда как истинное чувство, напр. — любви к ближнему, может быть удовлетворено живою деятельностью, сентиментальность, ханжество, подобно онанизму, удовлетворяется, так сказать, само собою, не нуждаясь в выходе, в реализации. Отсюда и разница в двух сортах настроения. Истинное религиозное чувство, будучи удовлетворено, дает настроение радости совершенной, мира душевного, который в свою очередь есть благоприятная почва для дальнейшего развития того же религиозного чувства. Удовлетворенный же в самом себе пустоцвет религиозного ханжества дает настроение внешнего самодовольства, внешней, фарисейской безупречности — уже во всяком случае почву не здоровую для дальнейшего роста религиозного чувства.
За обстановку, способствующую возвышенному настроению, Вы считаете храм со всем тем, что в нем находится и совершается.
Если мы анализируем, разложим храм со всем в нем совершающимся на его составные части, то увидим, что как раз он и влияет на людей при помощи тех отрицательных приемов, о вреде которых я только-что упомянул.
1) Здесь-то и фигурирует противоестественная, деланная, мертвая, символическая, чисто декоративная обстановка с ее престолами, жертвенниками, царскими вратами, воздухами, антиминсами, трехперстным сложением пальцев, таинственным превращением хлеба и вина в тело и кровь Бога и т. д.
2) Здесь-то и преобладает, опьяняющее разум и чувство грубое воздействие на внешние чувства, начиная с особенной архитектуры самого здания, эффектов световых (свечи, лампады, цветные стекла в окнах), звуковых (хоровое пение, орган), обонятельных (курения, каждения) и кончая простой гипнотизацией молящихся посредством звонкого, монотонного, недоступного со стороны внутреннего содержания чтения церковных книг.
Еще за обстановку, способствующую возвышенному настро-
— 29 —
ению, принимают совместную молитву большого собрания верующих, называемого церковью.
А я думаю, что, наоборот, совместная молитва есть условие не возбуждающее, а скорее подавляющее истинное религиозное чувство. И вот почему.
Если принять то определение религиозного чувства, по которому оно есть не что иное, как чувство единства, единения с началом жизни — Отцом, — единения, столь же необходимого для поддержки духовной жизни человека, сколь необходима ради поддержки физического существования его связь с физической природой, то поймем, что, насколько связь с окружающими людьми бессильна заменить нарушенную со стороны отдельного человека его связь с физическою природой, — напр., при расстройстве органов дыхания или пищеварения, — настолько же, так сказать, боковая связь с церковью не способна заменить порванную или совсем отсутствующую коренную связь с началом жизни — Отцом.
Другими словами, единство, связь с Отцом так же необходима для каждого из нас в отдельности, как связь каждого отдельного дерева в лесу с почвой.
Но вы скажете, что повышенное настроение окружающих может сообщиться мне именно благодаря моему присутствию в собрании глубоко убежденных и глубоко верующих людей. Да, может. Но эта передача, это заражение, вообще будучи обоюдоострым, тут, при описанной обстановке, носит в себе исключительно отрицательный характер.
Если я пойму или почувствую, из какого источника заимствовал мой ближний свое действительно высокое настроение, — а понять и прочувствовать это лучше всего можно при глубоком сосредоточении духовных сил, при самоуглублении, требующем абсолютного уединения, — то конечно и в себе отыщу тот же источник, т. е. установлю в себе самостоятельную связь с Отцом, подобную связи с Ним моего ближнего. И такое заражение, так сказать, утверждающее человека на его собственных ногах, не только не вредно, но прямо полезно и необходимо. Такое заражение должно быть целью и истинного искусства.
Если же я не пойму или не почувствую сущности переданного мне моим ближним доброго настроения, хотя бы по той при-
— 30 —
чине, что и в ближнем будет отсутствовать это понимание или чувство, благодаря выясненному выше механическому воздействию на него внешней обстановки, а также преобладанию в нем чувства стадности, то такая передача, такое заражение, не только не укрепляющее человека на его собственных ногах, но, наоборот, отнимающее у него из под ног почву, будет безусловно вредным. Вред такого заражения, во 1-х в том, что настроение ближнего отзовется во мне только, как эхо в лесу, как чуждый мне самому отголосок, и так же, как эхо, быстро замрет во мне, не оставив никакого следа, во 2-х же, в том, что это эхо может быть принимаемо мною в течение всей жизни за самый звук, — подделка под религиозное чувство за самое чувство, — искусственное возбуждение, периодически подогреваемое в себе человеком таким же возбуждением массы людей — за собственное внутреннее побуждение.
Толпа — всегда толпа. И как тесно сомкнутая масса людей может в буквальном смысле или приподнять человека выше его собственного роста, или раздавить его под ногами, так и тесно сплоченное одинаковыми верованиями общество совместно молящихся людей может в переносном смысле или возвысить человека выше его собственного нравственного уровня, но — увы: — только на мгновение и притом ослабив его собственную нить, связующую его с Богом, или же принизить до общего стадного уровня.
Если мы за разрешением того же вопроса о значении совместной молитвы обратимся теперь к учению Христа, то увидим, что в Христос не только не придавал значения общественным молитвам, но окончательно отрицал их. Это мы видим, во 1-х, из того, что сам он никогда не молился в храме, а избирал местом молитвы возвышенные, уединенные места; во 2-х, из того, что порицал громкие, долгие многословные молитвы на показ; в 3-х, что в беседе с самарянкой явно высказался против заранее определенного места поклонения Богу, требующему не внешнего поклонения посредством жертвоприношений (по нашему: „богослужения"), а внутреннего поклонения в духе и истине, выражающегося в милости к людям, и наконец, в 4-х, лучшею обстановкою для молитвы опять-таки считал не храмы, в которые сам ходил
— 31 —
не для молитвы, а для собеседования, а отдельную запертую комнату.
Далее, и Христос, если не в тех же словах, то все же определил религиозное чувство как чувство единения с Началом жизни, Отцом. И если по его мнению никто не может придти к Отцу, т. е. к этому чувству единения с Отцом, если то не дано будет самим Отцом, то неужели можно ждать от собрания людей того, в чем нам будет отказано самим Отцом?
Теперь, что касается этого собрания, — церкви, то у Христа мы находим полное отрицание этого понятия в его теперешнем значении в словах: „где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них"; ибо при таком определении церкви, как собрания двоих или троих людей во имя Христа, любое серьезное искреннее собеседование двоих или троих, хотя бы отъявленнейших еретиков, приходится назвать церковью.
Если мы теперь, в заключение ко всему сказанному о религиозном чувстве и о способах его искусственного возбуждения, спросим себя, что это за чувство, и, главное, какая его роль в жизни человека, то увидим, что религиозное чувство не есть одно из тех второстепенных чувств, которые для своего поддержания и развития требуют награды, поощрения или принуждения, а то высшее и свободнейшее из чувств, которое само есть внутренний источник всякого вознаграждения, поощрения и даже стимул для всякого самопринуждения.
Вот почему говорить, что, напр., ребенка надо заставлять молиться даже тогда, когда он этого не хочет, для того чтобы молитва сделалась для него привычным действием, в роде утреннего одевания, умывания и причесывания, — значит, не понимая значения и смысла религии в жизни человека, низводить ее до степени внешнего аксессуара жизни.
Ведь что-нибудь одно: или любовь к Богу есть то высшее, свободное чувство, из-за которого человек может быть готовым пожертвовать всем остальным — имуществом, здоровьем, внешней свободой и даже жизнью, и тогда это чувство явится и поощрением, и наградой, и внутренним принудительным стимулом для преодоления всяких трудностей и невзгод жизни, — или оно само представляет из себя одну
— 32 —
из тех неизбежных трудностей или невзгод жизни, преодоление которых в свою очередь требует поощрения и принуждения, и тогда не только не в нем нужно будет искать сил в борьбе со всякими невзгодами, а, наоборот, само оно будет нуждаться в поощрении или принуждении.
„Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? она уже ни к чему не годна ..." сказал Христос, уподобляя соли то „малое стадо" людей, через которое суждено „просолиться" — возродиться духом всему человечеству.
Подобно же можно сказать и о религиозном чувстве. Что, если любовь к Богу потеряет свою силу, вследствие чего не этот внутренний огонь будет согревать человека на трудном поприще его жизни, а сам будет нуждаться в подогревании? Чем, какою внешнею обстановкою, какими знамениями, чудесами, волшебствами или таинствами сделаешь этот огонь горячим? Такая религия уже ни к чему не годна.
Или: что, если солнце потеряет свою способность согревать и светить? Чем сделаешь его горячим и светлым? Неужели отраженною теплотою или отраженным светом земли или луны? Оно уже ни к чему не будет годно.
Так же ни к чему не годна и та религия, которая не только не будет давать внутреннего импульса жизни, а, наоборот, сама будет нуждаться в таком импульсе извне.
По моему Ваше признание необходимости внешнего подогревания внутреннего религиозного чувства есть та единственная оставшаяся уязвимою в вашей прекрасной книге пята, за которую Вы позволяете держать себя вашей мнимой матери — церкви.
Лишь бы только не тушили люди ниспосланную им свыше искру Божию, лишь бы не облекали и не окутывали ее разными чуждыми ей наслоениями и покровами всяких атрибутов внешнего поклонения, придуманными людьми якобы „ради выработки и усиления возвышенных и благочестивых настроений", и, поверьте, подогревать ее разными внешними приемами и ухищрениями не понадобится.
Очищенная от всяких чуждых ей, препятствующих ее разорению внешних осложнений и наростов, освобожденная из-под целой сети обманов веры, соблазнов и искушений житейских, она сама, своим собственным огнем, разго-
— 33 —
рится ярче и горячее солнца и согреет, и просветит, и успокоит всех утружденных, обремененных жизнью, насытить и напоить всех алчущих и жаждущих добра и правды... Лишь бы только не смущались сердца наши! Лишь бы мы только веровали в Бога, даровавшего нам эту искру, и в учение Христа, указавшего нам верный способ освобождать в себе жизнь духа из-под оков нашего внешнего, кромешного существования.
――――――――――
III.
Письмо н молоканину
о вреде слепого почитания авторитета библии.
Дорогой друг!
После вашего отъезда я стал перебирать в своей памяти все, что мы переговорили с вами в течение дня вашего пребывания у меня, и должен вам признаться, что, к огорчению моему, разногласие наше оказалось больше, чем я ожидал. Буду откровенным и скажу прямо, что я думаю о вашей вере.
Прежде всего я увидел, что, несмотря на все ваше уважение ко Христу, все главное значение которого сводится к тому, что он указал людям их духовное происхождение от Бога, вы не верите в живущего в вас духа Божия. И что бы вы ни стали мне говорить в защиту вашей веры в духа, я вам не поверю в этом до тех пор, пока вы не откажетесь от веры в авторитет чужого человека.
Поймите вы, что как нельзя служить двум господам, как нельзя верить в двух богов, ибо если угодить одному, разгневишь другого, так нельзя верить одновременно и в компетентность (т. е. право взвешивать все стороны) своего разума, и вместе с тем верить в непогрешимость суждения другого человека.
Ведь, что-нибудь одно, — либо я верю в свой разум, т. е. в дарованную мне от Бога способность взвешивать решительно все, судить обо всем и благодаря только этому понимать, т. е. вмещать в себе доступную для меня долго величия Бога, — ибо посредством чего мог бы я искать и ценить Бога, если бы у меня не было на то ни органа, ни мерила, — и тогда все то разумное, что будет сказано другими людьми,
— 35 —
тогда только я назову разумным, т. е. пойму, если оно будет совпадать с суждениями моего разума, хотя бы с такими, которые только с этого момента и возникнут во мне впервые, благодаря суждению других; — либо я не верю в свой разум, т. е. не верю в то, что Бог и меня наделил способностью искать и познавать Его и самолично делать оценку того, насколько другие люди верно или не верно постигли Бога, и тогда мне придется поверить уже не в свой, а в чей-нибудь посторонний разум.
В чей же?
А вот, говорят, в разум Христа. Но, допустив, что я ничего еще ровно не знаю, например только что излечился от слепоты и глухонемоты, я должен буду дать ответы и на другие вопросы, а именно, — почему я должен предпочесть авторитет Христа авторитету какого-нибудь другого человека, при том предположении, что я не знаю ни того, ни другого?
Если мне на это скажут, что учение Христа выдается по своей разумности и истинности, то я сейчас же напомню запрещение оценивать чужой разум своим, так что чья бы то ни была разумность тут будет решительно не при чем. Если же мне скажут, что я должен признать Христа потому, что он творил дела и чудеса, недоступные силам других людей, то я на это отвечу, что поверить в чудеса Христа, а на основании чудес в авторитета Христа, жившего не при мне, значить поверить не самим чудесам, а словам и авторитету тех людей, которые рассказывают мне о чудесах и авторитете Христа. А верить этим людям больше, чем Христу, т. е. самого Христа проверять свидетельскими показаниями не самих очевидцев чудес, которых уже нет в живых, а людей, совершенно отдаленных от Христа по времени, неосновательно хотя бы потому, что рассказ о самом необыкновенном событии или чуде легко может быть придуман даже самым обыкновенным человеком, тогда как учение, необыкновенное по своей нравственной высоте и премудрости, не только не может быть придумано обыкновенным человеком, но даже с трудом может быть усвоено и пересказано им другим людям не в искаженном виде. Вот почему так важно собственным разумом вникать в смысл
— 36 —
всех сведений, дошедших до нас о Христе, да и вообще о всех учителях человечества, — важно потому, что в противном случае, т. е. если мы примем буквальный смысл этих сведений, мы рискуем принять уже не Христово учение, а сочинения пересказчиков, переводчиков, переписчиков и перетолкователей евангелия.
Наконец, если мне скажут, что авторитет Христа подтверждается не самим Христом, и не чудесами его, а пророками, задолго до него предсказывавшими его жизнь и смерть, то опять-таки то же самое я скажу и о пророках. Я спрошу: чем заслужили пророки мое доверие к тому, что они говорят или пишут, опять напоминая вам, что оценка моего разума тут не при чем.
Вы лично мне сказали на это, что справедливость пророческих предсказаний проверена тем, что предсказания эти сбылись. А если я не поверю тому, что были о Христе пророческие предсказания, а скажу, что люди, жившие уже при Христе, написали задним числом все то, что мы считаем предсказаниями, то чем вы мне докажете, что это были не подложные документы, а действительные?
Но, положим, что вам удалось мне доказать, что древние пророчества о Христе были действительные предсказания, чтó однако ничуть не помешало евреям ошибиться в определении личности Христа и распять Христа. Из этого я должен сделать то заключение, что справедливость того, что говорить человек, я должен проверять не собственным разумом, а тем, есть ли или нет у него дар прорицания. Если есть, — что я должен сейчас же проверить, заставив его угадать что-либо, — то должен принять решительно все, что бы он ни сказал мне, — даже то, что представляется моему разуму бессмыслицей,*) ложью, заблуждением, даже хулой на св. Духа, — что вы и делаете, признавая божественными или согласными с волей Божьей все ужасы зверства и разврата, описываемые в книге ветхого завета. А если нет у данного человека дара прорицания, то что бы он ни говорил, хотя бы „языками ангельскими", хотя бы имел „всякое познание " и „всю веру"
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Напр., так называемое чудо Христа, позволяющего бесам войти в свиное стадо.
— 37 —
хотя бы имел все совершенство любви, то я должен все сказанное им отвергнуть как ложь, как хулу на св. Духа, — что вы и делаете, отвергая даже такие апокрифические тексты евангелия, мудрость которых не подлежит никакому сомнению.
Ну можете ли вы сказать после этого, положа руку на сердце, что действительно, как говорить ап. Павел (II посл. к Кор. III. 6), имеете способность быть служителями нового завета, т. е. быть служителями не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит? *)
Все, что я написал здесь, дорогой брат, есть не что иное, как обращение к вашему разуму. И если вы верите в свою сыновность Богу и в то, что Бог как бы отрешился от суда, а предоставил весь суд сыну, (Иоанн V. 22), то обсудите, как сын, разумность того, что я сказал вам, и, обсудивши, поймете, что действительно нельзя одновременно доверять и собственному разуму, и чужому авторитету, ибо бывают же случаи, когда чужой авторитет противоречит собственному разуму; если же не верите в право судить самолично, то откажетесь от обсуждения справедливости моих слов на том важном для вас основании, что чудес я не творю, пророчествовать не умею, да и обо мне никто не пророчил.
Но сколько бы вы ни отрекались от своего разума, отрече-
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Если вы сошлетесь на предшествующий 5-й стих, в котором Павел не считает человека способным что-либо мыслить от себя, но говорит, что эта способность мышления — от Бога, то не только не возражу вам ничего против этого, но еще подтвержу эту мысль словами Христа, который то же самое сказал и относительно себя, а именно, что и он ничего не говорит от себя, а только от имени Пославшего (Иоанн V. 19.) Однако такая несамостоятельность не помешает нам „ходить" при свете нашего разумения, как не помешала и Христу: ибо как Христово разумение, будучи единым с разумением Отца, не помешало, а помогло ему быть полным благодати и истины, так и наше разумение, также будучи единым с разумением Отца, не может помешать, а еще поможет нам в деле обретения благодати и истины, так как мы все, вместе с Христом и с ближайшими учениками его, — „едино, как мы в Отце, так и он в нас".
— 38 —
ние ваше не будет действительным, ибо все же вы будете пользоваться им и жить по его предписаниям, а не по требованиям чужого авторитета, с тем однако различием от человека, признающего свой разум, что он будет совершенствовать свой разум, проверяя им чужой разум, и, наоборот, свой разум чужим и тем оправдает на деле слова Христа о том, что не зарывшему свой талант, еще дастся и приумножится; вы же, отрицающие свой разум, потеряете и тот, который у вас был, по словам Христа, что от зарывшего отнимется и то, что он имеет. Так что поступками вашими будет управлять уже не разум ваш, который отнимется от вас, и не чужой авторитет, который, что бы вы ни говорили, не может быть дорог для вас без оценки вашего разума и сердца, ибо „где сокровище, там и сердце ваше", а то, что останется у вас после потери вашего разума. Что же у вас останется? Слепые влечения похотей ваших и инстинктов вашего самосохранения, что и бросается в глаза при наблюдении жизни всех людей, променявших дух христианства на „букву", ибо никто не привязывается так сильно всем сердцем и помышлением своим к бренным благам мира сего, как эти люди. Должен сказать вам откровенно, что, к сожалению, таких людей не мало и среди ваших единоверцев.
На том бы следовало мне и покончить мое письмо к вам, вперед зная, что не впустите вы меня в ту главную дверь собственного разумения, через которую сами себе ходить не позволяете. Но так как я знаю, что есть у вас еще другая, — открытая дверь, через которую пускаете к себе человеческие мысли, при том условии, если они будут облечены в форму тех или иных пророческих изречений, то попытаюсь войти к вам хотя бы в эту второстепенную, по моему понятию, дверь, прибегнув к подтверждению всего высказанного здесь мною текстами авторитетного для вас священного писания.
Начну с книги о том человеке, именем которого вы называете свою веру, т. е. с евангелия, и постараюсь напомнить вам смысл тех текстов из евангелия, в которых Христос высказывается за полную автономию человеческого разума, т. е. за право и свободу человека принимать и усваивать,
— 39 —
а следовательно и быть ответственным только за то, что доступно силам его разумения и выполнения.
В доказательство того, какое огромное и первостепенное значение приписывается в евангелии вообще разумению, „слову", т. е. внутреннему пониманию истины, привожу вступительные слова евангелиста Иоанна:
‘Εν άρχή ήν ό λόγος, χαι ό λόγος ήν
πρός τόν θεόν χαι θεός ήν ό λόγος.
Какой бы мы ни приняли перевод этих слов, церковный ли:
,,В начале было Слово, и Слово было у Бога и слово было Бог", — или более правильный, по моему, перевод Л. Н. Толстого:
„В основу всего (έν άρχή) стало (ήν) разумение (ό λόγος), и разумение стало вместо (πρός) Бога, и Бог стал (ήν) paзумением", —
из того и другого перевода мы не можем не видеть, что сам Бог называется „словом", разумением, из чего следует, что и постигать, т. е. разуметь Его, человек может не иначе, как через свое разумение, подобно тому, как, будучи любовью, по другому определению того же евангелиста (I послание Иоанна IV. 8), Бог не может быть доступен для какого-либо иного чувства человека, кроме чувства — и притом собственного, а не чужого чувства — любви, не может быть любим ничем иным, как любовью.
Если мы вникнем в слова самого Христа, то увидим, что и он не хотел, чтобы люди приняли его учение косвенным путем, в силу одного только доверия к людскому мнению (сдав-), или даже к авторитету пророческих о нем предсказаний, а хотел, чтобы шли к нежу, самостоятельно вникая в суть его учения и тех дел любви и самоотвержения, которые он творил.
Раз зимой, когда Иисус прохаживался в притворе храма Соломонова, обступили его иудеи и сказали ему: долго ли тебе держать нас в недоумении? Если ты Христос, скажи нам „прямо" (Ев. Иоанна X. 22 — 27).
Как понимать требование иудеев, чтобы Христос сказал им о себе прямо? Какое указание будет для них прямым и какое непрямым, т. е. косвенным? Как раз противоположное пониманию Христа.
— 40 —
Христос хотел, чтобы иудеи по самим себе судили, чему быть надлежит (Лука XII. 57), а не требовали внешних доказательств; чтобы сами в своих душах нашли сродство с духом его учения, чтобы также сроднились с голосом его призыва, как сроднились овцы с толосом своего пастуха, и лишь такое внутреннее указание и считал прямым указанием, ставя его неизмеримо выше свидетельства „плоти и крови" (Mф. XVI. 17), выше людского мнения, „славы людской" (Иоанн V, 41; VIII. 50), даже выше „знамени с неба" (Марк VIII. 11, 12), ибо не эти внешние знаки считал достоверными, а лишь откровение Отца небесного (Mф. XVI. 17).
Иудеи же, как раз наоборот, только того и добивались, чтобы Христос не затруднял их своими требованиями самоуглубления, чтобы избавил их от необходимости самостоятельно вслушиваться в голос его призыва — и такое свидетельство о Христе считали косвенным — не прямым; требовали же от Христа только одного, чтобы он подтвердил свои полномочия авторитетом пророческих предсказаний, — и только такое свидетельство и считали прямым и достаточным для принятия авторитета его учения.
Христос не мог не знать, что стоит ему только сказать, что он есть тот самый Мессия, появления которого так ждали иудеи, и иудеи пошли бы за ним, уверовали бы в него тотчас же. Но потому-то и не говорил этого, что ему было обидно за ту невежественность, за ту стадность и косность людскую, которая мешала тогда, да и теперь мешает людям прозреть собственными духовными очами и перестать ходить на поводу*) у других, подобных себе слепых вождей.
Христос потому еще не хотел привлечь к себе людей при помощи этого нужного дня них, а не для него, внешнего удостоверения своей личности, что не видел возможности сделать людей свободными таким грубым, дешевым способом. Он хотел, чтобы они сами, так же, как он, познали от Отца истину и так же, как он, сделались свободными и близкими к Отцу своему, — вот почему он и не называет учеников своих рабами, а друзьями своими, ибо сказал им все, что сам слышал от Отца своего
――――――――――――――――――――――――――――――
*) См. кн. прор. Иеремии, гл. XXXI. 31 — 34.
— 41 —
(Иоанн XV. 15); вот почему и толкует Никодиму о необходимости рождения свыше (Иоанн III. 3); вот почему и не допускает посредничества между Богом и людьми ни в смысли наставничества, ни в смысле протекции, заступничества или ходатайства избранных людей перед Богом, говоря ученикам своим: „не называйтесь наставниками (Мф. XXIII. 10), а также: „не говорю вам, что буду просить Отца о вас, ибо сам Отец любит вас" (Иоанн XVI. 26. 27); вот почему в одном месте евангелия с негодованием отвергает просьбу о даровании знамений с неба, как доказательства своей сыновности Богу, а в другом месте словами: „восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса" (Мф. XXIV. 24; Марк XIII. 22)* прямо учит людей не смотреть на чудо, как на признак, определяющей истинность того, что говорит или сделает чудотворец. Так что и такое напр., чудо, как воскрешение Лазаря, не имеет никакого значения, ни как доказательство истинности учения Христа, ни как средство предостережения людей от грехов, ибо, по словам Христа, люди, не верящие пророкам, если кто и из мертвых воскреснет, не поверят (Лук. XVI. 31).
И вот почему, наконец, он и радуется, что самое главное в жизни доступно скорее младенцам, не могущим ни знать, ни понимать никаких знамений, чудес и пророчеств, чем мудрецам, вытвердившим на зубок все тексты Библии (Мф. XI. 25. 26).
А иудеи, хотя и слушали ушами своими слова эти, но не слышали и не разумели смысла их (Мф. XIII. 15), не могли подняться до высоты требования Христа; не могли усвоить всей важности значения и слов Христа о том, что царство Божие усилием берется (Мф. XI. 12), а хотели взять это Божие царство даже с меньшими усилиями, чем берется царство человеческое, а именно хотели найти такого человека, который бы, оставив в полной неприкосновенности старые формы (мехи) их жизни вместе с старым их содержанием (вином), мало того, что обдумал бы за них все вопросы жизни, в чем они, впрочем, не особенно нуждаются, но главное,
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Приблизительно ту же мысль мы находим и в Ветхом Завете, см. Второзаконие, гл. XIII. 1 — 5.
— 42 —
чтобы, сняв с них, взял бы на себя всю тяжесть последствий их ошибок и страстей, т. е. понес бы на себе одном тот крест их жизни, который, по словам Христа, каждый человек должен добровольно нести на себе сам.
Другими словами, — и говоря уже не об иудеях, а вообще о большинстве людей — поди хотят преподанную им Христом его собственную веру в Бога, обещавшую им вместе с новым смыслом — новым содержанием (вином) — и новые формы (мехи) жизни, но показавшуюся им слишком трудной по ее требованиям нравственных усилий и коренной ломки жизни, — заменить суеверием т. е. внешней верой в самого Христа, который, в уплату за слепое доверие к его всемогуществу и дарованный ему божеский титул, сверхъестественной силой искупил бы их прошлые, настоящие и даже будущие грехи, т. е. освободил бы людей от исполнения тех самых нравственных законов жизни, которые он, мало того, что сам же открывал, выполнял и высказывал, но и считал их более обязательными и ненарушимыми, чем законы космические, говоря: „небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут", пока не будут исполнены (Мф. XXIV. 35. V. 18.).
Ну скажите теперь, чем отличаются люди, утверждающие истинность Христова учения только на внешнем свидетельстве пророческих о нем предсказаний, от тех иудеев, которые требовали от Христа „прямого", а не „косвенного", как они понимали, свидетельства о себе.
Я думаю, что ничем.
И если вы мне скажете, что главное отличие этих людей от иудеев в том, что иудеи распяли Христа, а эти люди нет, то я вам на это скажу, что и на этих людях сбываются слова Христа о том, что одни избивают пророков, а другие, их потомки, строят этим пророкам гробницы; и это потому, что иудеи распяли тело Христа, а эти люди — дух его учения, так что не только тем самым строят гробницы и плащаницы для тела Христа, а и гробницы для духа его учения, для того духа, хулу на которого Христос считал непростительным грехом.
Возвращаясь теперь к тому месту моего письма, где я начал говорить об автономии человеческого разума, и в связи с этим о степени нравственной ответственности чело-
— 43 —
века, спрошу вас, мог ли Христос требовать от человека ответственности за неисполнение таких заповедей, смысл которых не понят им, если даже мы, простые смертные, считаем несправедливым предъявлять подобные требования к нашим ближним, друзьям или родственникам? „Кольми паче" же Отец наш небесный справедливее нас? Если же вы, будучи последовательным, и тут откажетесь дать мне ответ на основании вашего здравого смысла, то я подкреплю эту мысль соответствующим текстом. В притче о талантах Христос высказывает ту мысль, что ответственность человека прямо пропорциональна величине его таланта, т. е. силам (Мф. XXV. 15); а в другом месте прямо говорит: „если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха..." (Иоанн IX. 41).
Возвращаюсь снова к текстам библии и, напомнив вам уже приведенные здесь слова ваши о том, что справедливость пророческих предсказаний об истинности Христова учения проверена тем, что предсказания эти сбылись, прямо указываю такие тексты из библии, смысл которых покажет вам, действительно ли дар прорицания заслуживает того значения, которое вы ему приписываете.
Открываю XVI гл. Деяний апостолов и выписываю 16, 17, 18 и 19 стихи.
„Случилось, что, когда мы (т. е. Павел, Сила и другие христиане) шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая чрез прорицание доставляла большой доход господам своим. Идя за Павлом и за нами, она кричала, говоря: сии человеки рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения. Это она делала много дней. Павел, вознегодовав, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из нее. И дух вышел в тот же час. Тогда господа ее, видя, что исчезла надежда дохода их, схватили Павла и Силу и повлекли на площадь к начальникам»..., которые заключили их за это в тюрьму.
Как видно из этих текстов, дар прорицания оценен вами свыше меры, ибо, по мнению самих же апостолов, даже такой дар, посредством которого человек может отличать
— 44 —
от простых смертных избранников Божиих, возвещающих людям путь спасения, может быть не от Бога, а от злого духа. Как же после этого приписывать духу прорицания столь важное значение признака, проверяющего истинность самого Христа, коли сам этот дух может быть даром диавола, даже в том случае, когда он проявляет столь добрые плоды познания „пути спасения"?
Выписываю из евангелия слова самого Христа (Мф. гл. VII. 22. 23).
„Многие скажут мне в тот день: Господи! Господи! не от твоего ли имени мы пророчествовали, и не твоим ли именем бесов изгоняли и не твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: я никогда не знал вас; отойдите от меня делающие беззаконие".
Смысл этого текста прибавляет к высказанной апостолами мысли еще ту мысль, что, во 1-х, неугодными „Господу" могут оказаться не только люди, пророчествующее именем диавола, а и именем „Господа", и что, во 2-х, и делающие беззаконие не лишены бывают даров: пророчества, чудотворения и способности изгонять бесов. Так что, благодаря этому тексту, теряется мерка и для определения того, какой силой изгнали Павел и Сила беса прорицания, — силой Божьей или бесовской. Эта мерка, говорю я, теряется потому, что и апостолы „делали беззаконие", что мы увидим, если для обсуждения их дел прикинем мерку, завещанную самим Христом: „по плодам их судите о них".
Так апостол Петр, пренебрегши преподанным Христом новозаветным духом спасения, а не погубления людей, совсем уж по старозаветному покарал смертью супругов Ананию и Сапфиру, наивно, чисто по-детски, утаивших от апостолов часть своего имущества, уже пожертвованного ими в пользу христианской общины (Деян. V. 1 — 10).
Та же мысль о том, что пророческий дар, а также дар всеведения имеет второстепенное значение в сравнении с высочайшим даром любви к Богу и ближнему, высказывается в пятой книге Моисеевой, Второзаконие, гл. XIII, ст. 1 — 5, словами: „Если восстанет среди тебя пророк или сновидец и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил тебе, и скажет при
— 45 —
том: пойдем в след богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им, — то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь Бог ваш, чтобы узнать, любите ли вы Господа Бога вашего от всего сердца вашего и от всей души вашей. Господу Богу вашему последуйте и Его бойтеся; заповеди Его соблюдайте, и гласа Его слушайте, и Ему служите, и к Нему прилепляйтесь"; а также в 1-м послании к Коринфянам гл. XIII. ст. 1 — 2, словами: „Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто". *)
Если мы заглянем в книги пророков: — Исаии, гл. 44, ст. 3, Иезекииля, гл. 36 ст. 27, Иоиля, гл. 2, ст. 28 — 30, в Деяния апостолов, гл. 2, ст. 17 и 18, в евангелии Мф. гл. X. 19 и 20 ст. и, наконец, в книгу пророка Иеремии, гл. XVII ст. 5 и 6-й, — то встретим приблизительно те же мысли, какие мною высказаны в первой половине этого письма, а именно, что дух Божий, долженствующий делать оценку добра и зла, правды и лжи в людях и в книгах, хотя бы самых авторитетных и священных, живет, а следовательно может проявляться, в каждом человеке, а не только в исключительных людях — в библейских пророках. Выписываю эти тексты: Исаии, гл. 44, ст. 3:
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Далее ап. Павел, определяя свойства любви, говорит: (I посл. Кор., гл. XIII. 4): „любовь долго терпит!" — почему же Петр не потерпел поступка Анании и Сапфиры? — „любовь милосердствует!" — почему же Петр был так немилосерден к Анании и Сапфире? — „любовь все переносит!" — почему же Петр не перенес поступка Анании и Сапфиры? Очевидно потому, что любви не имел и потому пал, согрешил, и, может быть, потом и покаялся, как он покаялся в отречении от Иисуса Христа, но так, что мы не узнали об этом. Вы же, строго блюдя запрещение руководствоваться своим разумом в оценке поступков таких авторитетов, как апостолы, принуждены этот прямо дурной поступок назвать хорошим и таким образом тьму назвать светом. Так, если такой поступок, как убийство (хотя бы словом) есть свет, то какова же тьма? Вот что значит поставить „под сосуд" светильник своего разумения!
— 46 —
„Я изолью воды на жаждущее и потоки на иссохшее; излию дух Мой на племя твое".
Иезекииль, гл. 36, ст. 27:
„Вложу внутрь вас дух Мой..."
Иоиль, гл. 2, ст. 28, 29:
„Излию от духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери... И также на рабов и на рабынь в те дни излию от духа Моего".
Тот же текст пересказывается в Деяниях апостолов, гл. II, ст. 17 — 18.
Еванг. от Мф., гл. X, ст. 19, 20:
„Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать; ибо не вы будете говорить, но дух Отца вашего будет говорить в вас".
И наконец: Иеремия, гл. 17, ст. 5 — 6:
„Проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою и которого сердце удаляется от Господа. Он будет как вереск в пустыни и не увидит, когда придет доброе".
Последние знаменательные слова пророка Иеремии не только сбылись по отношению к иудеям, — так и не увидавшим доброе в Иисусе Христе, — но и теперь продолжает сбываться по отношению ко всем людям, не хотящим вникать в смысл слов всех тех современных нам добрых и мудрых людей, появление которых не было предсказано или одобрено уже признанными пророками или авторитетами, так что и этим людям не суждено быть узнанными по собственным плодам их, и Бог знает, сколь долго еще будет звучать их голос „гласом, вопиющего в пустыне". А все потому, что все еще не могут люди проникнуться тем духом учения Христа, по которому истину надо искать своим разумением, а не чужим.
Ибо, как для того, чтобы видеть, нельзя смотреть чужими глазами, хотя бы самыми зоркими, и как для того, чтобы слышать, нельзя слушать чужими ушами, хотя бы самыми чуткими, так и для того, чтобы понимать и знать, нельзя разуметь чужим разумом, хотя бы самым светлым, а приходится и смотреть, и слушать, и разуметь все-таки своими глазами, ушами и разумом, хотя бы самыми слабыми.
— 47 —
Вспомните слова Христа: „Царство Божие внутри вас есть". Если царство Божие мы должны искать внутри себя, то почему же голоса правды, т. е. такого же Божьего голоса, который бы показал нам, какие слова или поступки истинны и какие ложны, мы не должны искать внутри себя?
Если не следует „ходить" или „гоняться" за царством Божиим „вот сюда" или „вот туда", ибо оно внутри нас, то почему же следует человеку не самому судить о высоте или низости, правде или лжи данного поступка, или данной мысли человека, а гоняться за порицанием или одобрением их „вот сюда" или „вот туда", т. е. считать за авторитет то ходячее мнение людское, „принимать" ту „славу от человеков", от которой раз навсегда отказался Христос. Ведь вы же знаете, что, принимая авторитет библии, вы на самом деле слепо и беспрекословно принимаете не его, а авторитет мнения ваших отцов и дедов.
А между тем отцы ваши и деды, при всем их заблуждении относительно боговдохновленности библии, все же сумели сделать тот самостоятельный, крупный и достойный полного уважения шаг, что, познав не чужим, а своим разумом внешность и ложь казенной религии, сбросили с себя путы ее слепого авторитета.
Так сумейте же и вы сделать не менее крупный и важный шаг, а именно: признав при помощи собственного разума заблуждения ваших верований, сбросьте с себя то почитание „буквы" библии, которое мертвит животворящий дух заповедей Божьих ни сколько не менее; почитания икон и обрядов.
Сумейте проникнуть в ту доступную немногим избранным глубину Христова учения, которая одна только и может избавить от застоя и вымирания то и дело черствеющие и умирающие на наших глазах та называемые христианские секты; сумейте убить в своей вере ту неподвижную, мертвящую догму, которая, если вы ее не убьете, убьет вас. И тогда вы не только не будете осуждать того человека, который сделал выборку понятных и всем доступных мест из евангелия, оставив без внимания места, противоречащие общему духу христианства, но и сами возьметесь за то же серьезное дело пересмотра и строгого разбора всей библии, а
— 48 —
главное книг ветхого завета, вносящих так много соблазна в людские головы.
Прилагаю при сем очень подходящий к духу моего письма отрывок из поэмы Ламартина „Падший ангел".
Страницы вдохновенные читая,
Не говорите, люди, что сам Бог,
В уста избранников слова свои влагая,
Святую книгу эту написать помог.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Одна лишь книга есть, где Он своей рукой
Нетленными чертами имя пресвятое
Предвечно написал — то дух бессмертный твой,
Твой разум — человек! Лишь он над темнотою
Твоей всегда царит, в нем искра Божества, —
Премудрости Его живое отраженье;
В нем говорит Он с вами, — уст плотских слова
Все только искажают Вышнего внушенья.
Перевод П. А. Барыковой.
――――――――――
Письмо к учителю реального училища.
Многоуважаемый * * *
В необходимость написать Вам письмо, в котором я намерен довести раз затронутый мною с Вами вопрос (о воинской повинности и непротивлении) до возможной ясности, я поставлен: с одной стороны моею собственною жаждой истины и потребностью все больше и больше постигать ее, хотя бы ценой полного моего отречения от теперешних моих воззрений и, с другой стороны, уважением к Вашей личности, в силу которого я не смею Вам отказать в присутствии тех же свойств.
В ожидании весьма нужного для меня ответа, в котором я нашел бы или указание моих ошибок, или же признание безошибочности моих доводов, приступаю прямо к делу.
Дух евангельского учения, долженствующего, по словам самого Христа, быть проповедуемым „по всей вселенной во свидетельство всем народам" (Мф. XXIV. 14), есть дух любви к Богу и ближнему, дух смирения, всепрощения, самоотвержения, непротивления злу злом*), дух любви к врагам.
И так как по этому духу Бог есть Отец всех людей, к какой бы народности они ни принадлежали, то люди всех наций, как дети одного Отца, не могут не быть братьями между собой.
Вот почему с одной стороны в притче о милосердном самарянине (Лука X. 29 — 38) Христос нарочно дает такое определение понятию „ближний", по которому этим ближним оказывается человек другой народности, а с другой стороны
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Т. е. неделание другому того самого, что я в этом другом признал за зло.
— 50 —
в заповеди о любви к врагам под врагами подразумевает не личных только врагов, но и врагов народных. Что в понятие врагов Христос включал так называемого теперь „неприятеля", т. е. людей враждебной нации, это подтверждается тем, что в V-й главе от Матвея, в стихах 43-м и 44-м велел любить именно тех врагов, которых „древними" предписано ненавидеть. Что „древним" предписывалось ненавидеть отнюдь не „сынов народа своего", а сынов чужих племен, указано во 1-х в том месте, на которое ссылается (Мф. V. 43) сам Христос (Левит 19 гл. 17 — 18), во вторых же, в следующих местах ветхого завета: Исх. XXIII. 31. 32; Исх. 34 гл. 12 ст.; Кн. Числ 33 гл., 51 — 53 ст.; Второз. VII гл. 2 ст.; XXIII гл. 6.
Вот всех подобных врагов и велит любить Христос. Так что при всем желании воевать, воевать будет не с кем, ибо по евангелию нет тех врагов, которых позволительно было бы убивать.
Военные обыкновенно говорят, что проливают или учатся проливать кровь потому, что, помня слова божественного учителя, „полагают за други души своя".
Этими словами они обнаруживают не только нежелание знать общий дух учения Христа, но даже понимать и приводимый ими, и другие тексты, прямо опровергавшее их толкование.
Во 1-х, Христос говорит о положении за други своя только своей, а не чужих жизней, и не только запрещает убийство, но даже и гнев на людей (Мф. V. 22).
Во 2-х, находясь на стороне гонителей, а не гонимых за веру, военные забывают о той почве, на которой по словам Христа приходится и придется истинным христианам полагать жизнь свою. Эта почва есть дух смирения, непротивления злу злом и бесстрашия перед гонителями, убивающими тело, душу же не могущими убить.
В 3-х, Христос не делит людей на друзей и врагов, а всех людей без исключения называет братьями и ближними и даже велит любить тех из них, которых люди так или иначе называют врагами. Вот почему Христос в одну из последних ночей своей жизни велит Петру, бросившемуся защищать посредством насилия жизнь своего учителя и друга, вложить меч в ножны.
— 51 —
Говорят еще, что приходится воевать потому, что, по словам Христа, „надлежит быть и войнам на земле". А я прибавлю от себя, что по его же словам надлежит быть не только войнам, но еще и смятениям*) (Лука XXI. 9) и сыну человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, много пострадать, быть уничижену и распяту (Марк IX. 12; Лука XXIV. 7). Еще надлежит прийти и соблазнам: но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. (Мф. XVIII. 7).
Так неужели из того, что всему этому надлежит быть, следует, что нам, людям, надо заботиться не о том, чтобы всему этому как можно скорее положить конец, — ибо от нас зависит скорость приближения конца, — а, наоборот, о том, чтобы производить войны, восстания, предавать людей, проводящих в жизнь учение Христа, в руки грешников, причинять им страдания, уничтожать, распинать их? Неужели из того, что надобно быть соблазнам, и, несмотря на то, что „горе тому человеку, через которого приходит соблазн", следует не то, чтобы люди избавляли от соблазнов себя и других, а наоборот, то, чтобы вносили их в мир, увеличивая их?
Явно отрицательное отношение Христа к войне подтверждается еще тем упоминаемым в евангелии фактом, что первосвященники и фарисеи боялись „оставить" Христа без внимания, п. ч. были уверены, что таково уж свойство учения Христа, что, если народ последует ему, то не будет защищаться от нападения неприятелей: „и придут римляне и овладеют и местом их, и народом" (Иоанн XI. 48). По этой-то причине Каиафа и высказался за казнь Христа, ибо, по его словам (Иоанн XI. 50), „лучше... чтобы один человек умер за людей, нежели, чтобы весь парод погиб".
Есть еще в евангелии один излюбленный правительством текст, который обыкновенно цитируется военными в качестве косвенного подтверждения необходимости воевать, — необходимости, вытекающей будто бы из обязательности слепого и беспрекословного повиновения всяким повелениям Кесаря.
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Слово άχαταστασία лучше перевести словом „восстание". См. греч.-русск. словарь Вейсмана.
— 52 —
Это слова Христа: „Кесарево Кесарю — Божие Богу".
Церковники, в угоду государству, выводят из этих слов необходимость слепого повиновения властям: на самом же деле текст этот (Марк XII. 13 — 18; Мф. XXII. 15 — 22; Лука XX. 20 — 25) для того только и приведен евангелистами, чтобы с одной стороны рассказать, как хотели agents provocateurs поймать Христа на слове; ибо не для чего было бы и искушать его, если бы он прямо и открыто проповедовал безусловное повиновение властям, и чтобы с другой стороны показать находчивость Христа, сумевшего ответить так, чтобы и не разрушить своего учения, — состоящего в том, что сыны свободны от податей (Мф. XVII. 24 — 26), что цари царствуют над народами... а чтобы между его учениками не было так... (Мф. XX. 25 — 29; Марк X. 42 — 45; Л. XXII. 25. 26), — и не дать повода испытующим к обвинению себя.
Но если даже и принять слова этого текста без всяких соображений о том, по какому поводу они были высказаны, то и тогда ничего иного не выйдет из применения их к жизни, кроме того, что Бога нужно любить всем сердцем, разумением и т. д., Кесарю же отдавать только то, что не противоречит любви к Богу. Во всяком случае, нет сомнения в том, что начинать надо с повиновения Богу, а потом уже подумать о том, что останется на долю другого „господина" — Кесаря.
— Что же ему останется?
— Очень немногое. А именно: наше имущество и труд такой, какой не противоречит воле Бога.
Впрочем, должен оговориться, что предпочтительная отдача такого труда и имущества Кесарю перед более нуждающимися — нищими, больными, убогими, старыми и малыми — будет продолжаться до тех только пор, пока в беспрекословном распоряжении Кесаря еще будут находиться люди, позволяющие себе „делаться рабами человеков" (1 Кор. VII. 23), то есть служащие „всем сердцем и разумением" Кесарю, а не Богу, и потому исполняющие такие повеления Кесаря, какие явно противоречат повелениям Божьим. Когда же наступит на земле то „царствие" и восторжествует та „воля", о которых Христос учит молиться словами: „да приидет
— 53 —
царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе" (Мф. VI. 10; Л. XI. 2); то время, когда все люди „будут научены Богом" (Иоанн VI. 45; Исаия 54. 13) и потому не будут ходить на помочах у других людей (Иеремия XXXI. 31 — 35) — посредников между Богом и человеком, учителей, наставников, „батюшек" (Мф. 23, 8 — 10); когда „мечи будут перекованы на орала и копья на серпы" (Михей IV. 3 — 4; Исаии II. 4) и когда все люди по примеру Христа откажутся от власти над царствами мира (Лука IV. 6. 7.), в какой бы доле эта власть им ни предлагалась диаволом, — тогда нечего уже будет отдавать Кесарю людям, ни в чем Кесаревом не нуждающимся и потому ничего Кесарева не принимающим. Так что на долю человека, именующего себя Кесарем, в конце концов ничего, кроме милостыни во имя Христа (Мф. V. 42; Лука VI. 30), уже не останется, ибо некому уже будет насильственно принуждать к отдаче труда и имущества в пользу кесаревых антихристианских затей и учреждений.
Если мы желаем наступления этого времени, жаждем пришествия этого царствия Божия, „горчичное зерно" (Мф. XIII. 31; Марк IV. 31; Л. XIII. 19) которого кроется внутри (Л. XVII. 21) каждого из нас, то непременно будем в меру своих сил и способностей работать на его пользу и молиться о его наступлении (хорошо понимая, что без такового желания произнесение „молитвы Господней" является явным кощунством, непростительной хулой на св. Духа).
Если же не желаем этого, то неминуемо должны избрать один из двух путей противодействия торжеству христианской истины:
Или мы честно и открыто заявим всем и каждому, что христианские принципы годны были только для простодушных рыбаков Галилеи, о чем и написал Ренан в своей книге: „Жизнь Иисуса", а что мы, сыны 18 и 19 веков, уже выросшие из отсталого жизнепонимания Христа, выработали свое, высшее, социально-научное, общественно-правовое жизнепонимание; и в таком случае приготовимся за таковые свои убеждения претерпеть гонение и кару с их последствиями — потерею всяких привилегий и авторитета над массами.
Или же спрячемся за спины сильных мира сего, которые, чем они умнее, тем, с одной стороны, яснее понимают
— 54 —
несоответствие с истинным христианством своих общественно-правовых доктрин и, с другой стороны, тем старательнее заняты акклиматизацией истинного христианства на почве этих доктрин, т. е., попросту говоря, фабрикацией своего собственного христианства.
Страшно подумать, что и в наше время еще большая часть людей продолжает избирать своим поприщем именно эту последнюю
просторную
Дорогу торную
Страстей раба,
по которой
громадная
К соблазну жадная
Идет толпа . . .
и тем самым все вновь и вновь воплощает собою — только в иных, более изящных, самим православием освященных и потому трудно разоблачаемых формах, — все те же столь метко охарактеризованные и заклейменные Христом и пророками типы людей.
Не угодно ли припомнить эти столь живучие типы, одаренные способностью хамелеона, меняющего свои цвета, переодеваться по-модному, по-современному, по-комильфотному.
Вот они и ныне, „домы вдов поедающие" (Мф. XXIII. 14), а себе, „прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места" (Исаии V. 8); и однако же свою „десятину с мяты, аниса и тмина" (Мф. XXIII. 23) в разные филантропические учреждения самодовольно „отдающие" и таким образом „верблюда" с аппетитом „поглощающие", „комара" же исправно „оцеживающие". (Мф. XXIII. 24).
А вот и люди, за низкий „поклон диаволу" в различных долях власть над царствами мира сего от него получившие (Л. IV. 6 — 8). Глядите, какую груду законов, постановлений, правил — „правило на правило, правило на правило, тут немного, там немного"... (Исаия 28 гл. 10 — 13) — они нагромоздили, какие „бремена тяжкие и неудобоносимые" законодательства и административных мер ,,на плеча" своих младших братьев во Христе наложили, а сами и одним
— 55 —
пальцем своим не хотят дотронуться до них и двинуть их (Мф. XXIII. 4; Л. XI. 46). Глядите, как им самим же трудно разбираться в лабиринте своих собственных хитросплетений, для чего своих законоведов — адвокатов создали, которые, как лоцманы, проводящие иностранные суда промеж местных подводных рифов, проводят простых смертных по дремучим дебрям законодательства, дабы эти несчастные не упали навзничь и не разбились, не попали в сети и не были уловлены (Исаии 28 гл. 13 ст.)
Полюбуйтесь на этих людей, как они важно и чинно председательствуют в современных синагогах и пируют на своих пиршествах (Мф. XXIII. 6; I. XI. 43; Л. XX. 46) (хотя бы во время разных съездов); с каким достоинством принимают приветствия в своих присутствиях и любят, чтобы люди звали их Ваше Превосходительство! Ваше Высокородие! (Мф. ХХШ. 7; Л. XI. 43; Л. XX. 46). А для того, чтобы „принять" побольше „славы от человеков" (Ин. V. 41. Ин. VIII. 50; I Фессал. II. 6), а также приобресть более внушительный (гипнотизирующий) вид, „расширяют хранилища" *) свои и увеличивают воскрылия одежд своих" (Мф. XXIII. 5) т. е., по-нашему, облекают свои холеные тела в шитые золотом мундиры и вицмундиры с орденами, лентами, бантами, и аксельбантами.
Сохранился у нас и тип „книжников", „наставников" и „учителей" (Мф. XXIII. 8 — 10) — это люди крепко в своих руках ключи разумения держащие (Л. XI. 52), тьму, которую с своих кафедр проповедуют, светом называющие (Л. XI. 35), свет же, который и в них есть, искусно под кровати и под сосуды прячущие (Мф. V. 15; Мр. IV. 21; Л. XI. 33) и таким способом ни сами не входящие, ни жаждущих войти в царство света не впускающие (Лк. XI. 52).
Лучше же всего сохранился и даже усовершенствовался у нас тип фарисеев-лицемеров, от которых самым цветом общественного мнения уже „отнято царство Божие" и уже в значительной доле „передано народу, приносящему плоды его", т. е. этого царства (Мф. XXI. 43).
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Повязки на лбу.
— 56 —
Вот они, и ныне очищающие внешность чаши, внутренность же ее оскверняющие хищением и неправдой (Мф. XXIII. 25), небрегущие о правде и любви Божьей (Л. XI. 42), но зато исправно лицемерно и на показ долго и громко молящиеся (Мр. XII. 40; Л. XX. 47; Мф. VI. 5—8) в тех самых „рукотворенных храмах", в которых не живет дух Божий (Деян. XVII. 24 — 26), по свидетельству самих апостолов*), — люди, „любящие ходить в длинных одеждах" (Мр. XII. 38; Л. XX. 46).
Справедливо назвал их Шопенгауэр монополистами и генеральными откупщиками метафизической (религиозной) потребности людей, эксплуатирующими ее в видах личного и государственного благоденствия до последних границ возможного (Мир как воля и представление, т. II. ст. 195).
Но не подумайте, что делая все свои дела лицемерия, ханжества и эксплуатации высших и священнейших чувств человека, они настолько слепы, что не видят, в каком противоречии находится вся их деятельность с заветами всех истинных пророков. Они прекрасно видят, что поступают и проповедуют как раз наперекор тому, что делали и чему учили пророки. Но, так как их земные, плотские интересы, тесно связанные ими же самими с интересами политическими, государственными, идут в разрез с заветами пророков, то они и принуждены или как можно тщательнее стирать память об этих людях, упорно живущую в сердцах народных масс, или, если это им не удается, с одной стороны, показывать вид, что они-то и суть самые первые поклонники и почитатели истинных пророков, а с другой стороны исподтишка сделать все возможное, чтобы подогнать учение этих пророков под требования своих вожделений.
„До вас, мол, православные, дошло по преданию уважение перед авторитетами Христа, древних пророков, апостолов, мучеников и подвижников христианских", — говорят они своей покорной пастве. „Это, мол, хорошо, что вы чтите
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Вот еще ряд текстов, свидетельствующих о том, что Бог живет не в рукотворенных храмах, а в душах людей: I Кор. VI. 19; Деян. VII. 48 — 52; I посл. Кор. III. 16. 17; I посл. Петра II. 5; II посл. Петра I. 13. 14; II Кор. VI. 16; Евр. III 6; Апокал. XXI. 22.
— 57 —
предания своих старцев! Но знаете ли вы хорошенько, за что ваши предки так высоко превозносили этих людей?... нет... не знаете? Так слушайте: они превозносили и боготворили их как раз за то самое, чему и мы вас учим. Потому, если вы будете беспрекословно во всем слушаться нас, уж конечно лучше вас знакомых с заветами этих людей, то лучше всего угодите и им. Итак, делайте то-то и то-то и, если исполните все в точности по нашему предписанию, то попадете прямо в рай, если же не исполните, то — в ад!" И вот по инициативе и почину этих людей строятся, украшаются столь щедро оплачивающие их пропитание храмы, соборы с гробницами, плащаницами и распятиями в честь тех самых оболганных ими пророков, которые не только отрицали эти храмы со всем совершающимся в них внешним богопочитанием, оправдывающим и благословляющим огулом все извилины государственной, чисто языческой политики, но подметили и предсказали постоянно случавшееся до них и при них, а равно и ныне происходящее характерное явление, состоящее в следующем.
Те самые люди, которые уверяют, что живи они в дни отцов своих, проливавших кровь пророков, они не были бы сообщниками их в этом кровопролитии (Мф. XXIII. 30), и которые поэтому усердно строят этим пророкам и праведникам гробницы и украшают их памятниками (Мф. XXIII. 29; Л. XI. 47). Эти-то самые люди как раз и суть сыны тех, которые избили пророков (Мф. XXIII. 31), ибо тем именно и „дополняют меру (Мф. XXIII. 32) и приобщаются к ним, что те избили пророков, а они строят им гробницы (Л. XI, 48) и плащаницы.
И насколько фарисеи нашего времени превзошли в своем чудовищном лицемерии фарисеев иудейских, — ибо те, гоня Христа, не скрывали своей вражды к нему, эти же, ненавидя и преследуя истинное христианство, нагло „сидят на седалище" (Мф. XXIII. 2) Христовом и тем дают Христу новое целование Иуды (Мф. XV. 8; Мр. VII. 6), — настолько вещие и грозные слова Христа, обращенные им к современным ему фарисеям, имеют еще большее отношение к фарисеям нашего времени. Так что, если от тех „змий и порождений ехидниных" (Мф. XXIII. 33) должна взыскаться кровь всех
— 58 —
пророков, всех мудрых (Мф. XXIII. 34) и праведных (Мф. XXIII. 36), проливаемая от создания мира, (Л. XI. 50) то тем паче эта кровь ложится на современных „змий и порождений ехидниных".
Не желаю ни другу своему, ни недругу воплощать собою какой-либо из перечисленных мною типов, столь беззастенчиво избравших, как я уже сказал выше,
просторную
Дорогу торную,
а, наоборот, и „малому", толкаемому и соблазняемому (Л. XVII. 2) идти по этой дороге, и старому, с малых лет идущему и других соблазняющему идти по ней, желаю только одного: как можно скорее свернуть на другую
тесную
Дорогу честную, —
на ту узкую дорогу, в те узкие врата (Mф. VII. 13. 14; Л. XIII. 24), в которые и Христос призывает всех утружденных и обремененных (Мф. XI. 28) суетным внешним (кромешным) существованием.
Тем более надо торопиться это делать, что та, кажущаяся, крепость „спин сильных", за которыми мы так привыкли прятаться и на которые приучены надеяться, с одной стороны, все более и более ослабляется от стона и напора негодования и озлобления всех обделенных пирогом жизни, всех вытесненных с пира
ликующих,
Праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
а с другой стороны, и равным образом, ослабляется, вследствие осветления той тьмы, на которой только и может держаться эта мнимая крепость.
От души желаю, чтобы это письмо мое было одною из искорок этого света.
――――――――――
По вопросу о религиозном воспитании детей.
Письмо к N N.
Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень?...
Лука XI. 11.
Я не забыл нашу с Вами беседу о религии детей; она заставила меня серьезнее, чем раньше, вдуматься в этот важный вопрос, за что я очень благодарен Вам.
И вот теперь, когда мне удалось набросать на бумаге плоды моих размышлений по этому предмету, считаю своим долгом поделиться ими с Вами. Надеюсь, что толчок, сообщивший движение моим мыслям, не прекратит своего действия и в том случае, если, так сказать, будет отражен опять в сторону своего возникновения. Словом, приношу Вам „твоя от твоих" и заранее прошу извинить меня за некоторую несвязность изложения, которая происходит с одной стороны от поспешности писания, а с другой оттого, что эти мысли я Вам сообщаю в той же последовательности, в какой они у меня занесены в дневник.
Прежде всего я должен сказать Вам, что, несмотря на то, что уже пришло то время, когда дни материализма (не экономического, а философского) уже сочтены и что взрослые люди уже не могут верить в материю, как в абсолютное начало, — как они уже не могут более верить в неподвижность земли, — тем не менее дети не могут не быть материалистами, не по теории, как взрослые, а прямо в силу своего возраста: ребенка, незадолго родившегося в наш мир материальных представлений, можно сравнить с человеком внезапно попавшим в незнакомые ему роскошно убранные палаты. И как человек этот настолько ошеломлен убранством, разнообразием и роскошью палат, что не видит за
— 60 —
ними людей — хозяев этих палат, так и ребенок настолько ошеломлен внешностью, видимостью („кромешностью") мира, что до поры до времена не видит сущности за ее проявлением, т. е. духа за материей.
Перехожу к изложению моих мыслей о религиозном воспитании детей.
Говорить пятилетнему ребенку о религии, т. е. об отношении к Началу жизни, т. е. о смысле жизни, все равно, что говорить пятимесячному ребенку о питании молоком. Ведь как пятимесячный ребенок сам представляет из себя пока не что иное, как желудочек, т. е. само питание, так пятилетний ребенок — сама не сознающая себя вера, радость жизни, т. е. и есть само живое, цельное отношение к Началу жизни.
Ребенок так же познает Бога, учась быть добрым и послушным, как он познает закон тяготения, учась ходить и бегать. Учить ребенка быть добрым и послушным, ссылаясь на недоступную для его разума волю Бога, все равно, что учить его ходить и бегать, ссылаясь на законы равновесия. Придет время и заинтересуется ребенок законами равновесия. Также придет время и ребенок, став взрослым, заинтересуется законами правды, и, ища правды, отыщет Бога.
Бессмысленно также учить ребенка внешним обрядам, ибо — тогда как для некоторых взрослых все же они суть форма, внешнее выражение какого-то подразумеваемого внутреннего содержания, — для ребенка они — одна голая форма без содержания, т. е. идол, т. к. не может же эта форма никоим образом выражать собою то внутреннее содержание, которое на самом деле есть в ребенке. Так что, награждая ребенка чуждыми его собственному содержанию формами, мы тем самым как бы заставляем его щеголять в отцовской одежде. Вот сшить ему одежду по нем, помочь ребенку воплотить, выразить во вне его собственное внутреннее содержание, да так, чтобы не захватать грубыми руками, не замутить чистый источник его духовных сил — это другое дело. Да, к сожалению, не об этом толкуют мои возражатели, а о церковных обрядах.
Но если бессмысленно наряжать ребенка в родительское платье, навязывать ему чуждую его содержанию форму вероис-
— 61 —
поведания, — то еще бессмысленнее наряжать его в такое платье, которое уже изношено самими родителями, — навязывать ему такую религиозную форму, которая перестала соответствовать верованию самих родителей. Это уж непростительная ложь, которую чуткая натура ребенка не может не почувствовать. А раз почувствовав, или заразится вкусом к тому, чтобы обманывать или быть в обмане (в иллюзии, забвении), т. е. бояться света истины, который чем дальше, тем больше будет резать глаза заспавшегося во тьме человека; или же, не заразившись обманом, а наоборот, почувствовав к нему негодование или презрение, наградить этими чувствами и своих обманщиков. „Но разве можно оставить ребенка без всего? " — говорят люди, за внешностью ничего внутреннего не видящие. — Без всего? Что это значит: „без всего?" Да неужели вы думаете, что Бог, вложивший вам в совесть отвращение ко лжи и таким образом запретивший учить ребенка идолопоклонству, так и оставил ребенка без всего! Очень похожи на ваши возражения слова тех людей, которые боятся остаться „без всего", т. е. без руководства в жизни тогда, когда люди все больше и больше будут отказываться участвовать в насилии власти. „А как же будут жить люди без тюрем и войска?" — говорят они. Как будто система насилия есть какое-то руководство в жизни! Да неужели Бог, вложивший в душу человека разум и любовь, сделал это не для того, чтобы ими руководились люди, а чтобы пренебрегали ими, заменив их противоположными им средствами — насилием и ненавистью?... „Без всего!" Да неужели и впрямь вы думаете, что вашими обрядами исчерпывается „все" содержание души ребенка? Не беспокойтесь, детская душа побогаче, а главное посвежее, подельнее нашей, так что и нас еще напоит из своего источника, который мы только мутим своими внушениями. Забыли мы, что Христос велел своим ученикам, чтобы они были как дети, и хотим наоборот, чтобы дети были как мы. И достигаем этого вполне, забывая другие слова Христа о том, что горе миру от соблазнов, но что больше всего горе тому, через кого приходит соблазн к „малым сим". Не понимаем мы, что наша обрядность, которую мы прививаем ребенку, и есть именно тот камень, привешанный на шею утопающему и выбира-
— 62 —
ющемуся из воды человеку, про который тоже говорит Христос.
— „Да вы посмотрите, как набожно молятся дети на образа, с каким восторгом и рвением идут в первый раз в жизни на исповедь! " — говорят люди, уже успевшие по своим побочным соображениям*) поставить своего ребенка на пагубный путь церковного соблазна.
Да, они с большим рвением стараются подражать старшим, в особенности в том, чему придается старшими большая важность и что доступно подражанию. Да смысла-то нет в этом внешнем формальном подражании. Как не может ребенок научиться мудрости мыслей, воспроизводя механически те слова и фразы, посредством которых вы будете ему излагать эти мысли, так же точно не может он заимствовать от вас вашего отношения к Богу, воспроизводя за вами одну внешнюю да вдобавок ложную форму выражения этого отношения. — „Но ведь дети охотно побросают свои игрушечные лошадки, раз вы позовете их кататься на живых!" — продолжают оправдываться люди, сами привыкшие довольствоваться одними аксессуарами езды и передвижения, окончательно заменив ими самую езду, словом, люди, приписывающие внешнему знаку смысл внутреннего значения.
Да, дети охотно бросают призраки ради обладания действительностью. Но разве из этого следует, что их надо награждать такими игрушками или подобиями, которая изображали бы собою незнакомые детям действительные предметы? Ведь для детей только те игрушки и имеют ценность, которую представляют из себя в миниатюре знакомые и интересные для них предметы. Но беда еще не в том одном, что ребенка наградят подобием незнакомого ему предмета, а главное в том, что это подобие ему выдадут за самый предмет, т. е. обманут его самым грубым образом, а если и не обманут, то сам ребенок неминуемо будет в заблуждении, — примет подобие неизвестного предмета за самый
――――――――――――――――――――――――――――――
*) Одно из таких побочных соображений то, что все равно де моему ребенку придется учиться в казенном учебном заведении, в котором не миновать ему проходить православный „Закон Божий".
— 63 —
оригинал. Вот с какого возраста нас пропитывают до мозга костей идолопоклонством.
„Но я постараюсь объяснить ребенку, что такое подобие, что — оригинал, словом, употреблю все меры к тому, чтобы не ввести его в обман", — говорят именно те, люди, которым самим нужнее всего успокаивающий их обман.
...И тем самым впадете в ту самую „философию", за которую обвиняете меня. А я и не хочу делиться с своим ребенком своими философскими мыслями до тех пор, пока он сам не придет ко мне за ними.
На это обыкновенно отвечают, что незачем дожидаться того времени, когда ребенок сам придет к вам за разъяснениями, а что надо учить его применительно к его возрасту и пониманию.
„Применительно к возрасту и пониманию!" И учат, например, мужика применительно к чему? Как бы вы думали? Может быть применительно к тому, что он самостоятельно начал открывать, как истину евангелия? Я разумею все самостоятельно и беспрерывно возникающие секты, в формы, которых у нас в России выливается да и вылилось бы целиком народное самосознание, если бы правительство оставило народ хоть на год в покое и не навязывало бы ему своего „народного просвещения". Так может быть мужику приходят на помощь на этом именно поприще его самостоятельного искания истины? Ничуть не бывало, а, наоборот, его учат в школах применительно к тому, чему его учит поп, а поп, по большей части не ведая, что творит, учит применительно к тому, что материально выгодно для привилегированных классов.
Подобную же ошибку мы делаем и относительно наших детей. На первый взгляд кажется, что мы их учим применительно к их возрасту, а на самом деле мы, как плохой садовник, искусственно уродуем и искажаем естественный рост этого нежного растения, делая ему прививку применительно к нашим личным привычкам, калечим его — еще простительно бы, если бы сообразно с своими собственными искренними заблуждениями, — а то применительно к тому, чем мы сами, не теперь, а раньше были обмануты и обмануты-то тоже применительно к заблуждениям предков... Вот и разберите всю эту цепь применительности!
— 64 —
Есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы внушать и прививать человеку с самого малого возраста не то „единое", что ему на потребу и что могло бы освещать ему и осмысливать весь трудный путь его жизни, а то „многое" сбивчивое и противоречивое, чему никак не выдержать напора его умственной зрелости. Ведь дети — это не капуста-рассада, которую сначала сажают в ящик, а потом на грядку, причем преимущество все-таки на стороне капусты, потому что те же заботливые руки, которая посадили ее в ящик, пересадят ее и на естественную почву: детей же по обыкновению предоставляют их собственным слабым и еще более ослабляемым силам выбираться из искусственной почвы на естественную, чего они, выросши, по большей части не делают по малосилию, так что чахнут и гибнут в спертой атмосфере отживших форм и традиций.
Естественно, когда ребенка воспитывают в отживших религиозных формах те люди, в сердца которых еще не закралось никакого сомнения в истинности их собственного верования. Естественно также, если эти еще чуждые всякого сомнения люди настаивают на своем религиозном воспитании против всего „нового" и непонятного для них, а следовательно и своих, и чужих детей не хотят выпускать из наезженной колеи религиозных суеверий и предрассудков. Но неестественно, когда люди, уже признавшие разумность истинного верования, а следовательно ложность своего, все-таки внушают его детям, как таковым. Эти люди по-моему очень похожи на того злого человека, который сам ест хлеб, детям же своим, несмотря на их просьбу дать им хлеба, дает камень.
Ведь естественно что-нибудь одно из двух: или люди эти слишком поспешно и неискренно одобрили истинное верование, назвав себя сочувствующими ему лишь под напором нового общественного мнения, чтобы только не показаться отсталыми от людей, — тогда понятен их шаткий образ действий; — или же они искренно сочувствуют истинному верованию, и тогда для них немыслимы никакие колебания, а может быть только одно желание — как можно скорее избавить от лжи и себя, и других, а следовательно и детей. Угощать же детей ложью только потому, что они дети — это
— 65 —
ужасно. — Естественно, если ребенок сам в силу своего возраста понимает что-либо ложно, например считает, что небо — колпак, что земля — плоский круг и т. п. Но ведь из того, что все это так понимает он сам, не следует, что и я должен его поощрять в его заблуждениях; а либо я буду замалчивать эти вопросы, считая их разрешение пока непосильным для него, что я и делаю, замалчивая вопросы маленьких детей о том, что такое Бог, да и то в тех случаях, когда мне известно, что и возникновение-то их вызвано искусственно извне, а не само пробудилось в их душах; либо стал бы отвечать на все детские вопросы правдиво и по возможности понятнее для ребенка. А лгать ребенку только потому, что он без того во лжи — это ужасно! — „Да нельзя же ребенку без молитвы", — возражают люди, смешивавшие молитву с обрядностью. По моему, молитва, в ее истинном смысле, представляет из себя не столько выражение отношения человека к Богу, сколько стремление восстановить уже нарушенное отношение. Поэтому заставлять ребенка „молиться Богу" значит заставлять его восстановлять то, чего он и не думал нарушать, искать то, чего он и не думал терять. Живое, врожденное отношение ребенка к Богу, не говоря тут о цельности и гармонии его души, сказывается главным образом в его потребности прислушиваться к авторитету матери и стремиться исполнять ее волю тем охотнее, чем более она будет соответствовать его естественным наклонностям, ибо непосредственно, при помощи собственного неразвившегося интеллекта познавать волю Отца он еще не в силах. И как не может лошадь узнать волю сидящего в экипаже хозяина из его слов, а воля эта передается кучеру словесно, кучером же при помощи вожжей лошадям, так и ребенок еще не может непосредственно постигать волю Отца, и посредником между ним и Отцом должна быть мать. Так что то, что открывается взрослому через разум и молитву, под которою я подразумеваю просветляющее человека чувство его однородности с Отцом, ребенку дается через послушание старшим и подражание их действиям. Признаком того, что в ребенке отсутствует до известного возраста способность познавать волю Отца непосредственно; служить: во 1-х подражательность, сила которой всегда обратно
— 66 —
пропорциональна разумности. И так как подражать можно только уже воплощенной идее, а не отвлеченной, то вот и причина того, что ребенок не может обойтись без посредничества старших. Во 2-х, незрелость разума и потому отсутствие веры в разум. Для ребенка законно и хорошо не то, что разумно, а то, что говорит и делает любимый им и в силу любви авторитетный для него человек. Для него критерием добра и разумности служит не сам разум, а авторитет любящего его человека. И тогда как взрослые проверяют любовь разумом, ребенок, наоборот, проверяет разум любовью. Все разумное для него, так сказать, „не по хорошу мило, а по милу хорошо".
Казалось бы, что, поняв смысл датской подражательности, взрослые должны были бы все свое внимание обращать на то, чтобы было, чему подражать. На самом же деле, пасуя перед трудностью задачи — быть самым достойным предметом подражания — они создают целый вопрос об особой религии детей, точно так же, как педагоги создали особый вопрос о воспитании детей. Но как вся теория воспитания сводится, по справедливому замечанию Л. Н. Толстого, к вопросу о том, как бы нам, продолжая быть злыми и дурными, сделать своих детей добрыми и хорошими, так и вопрос об особой детской религии тоже сводится не к чему иному, как к тому, чтобы нам можно было, продолжая ни во что не верить или веруя во что-либо заведомо ложное, напр., в материальное благополучие, сделать своих детей истинно верующими. Что это так, что оба эта вопроса выросли на почве собственного нашего ложного положения, можно убедиться из того, что стоит человеку пережить истинный религиозный кризис со всей его радикальной ломкой всего отжившего и ложного, ломкой, необходимо вызываемой потребностью во всем живом и истинном, как сами собой отпадут всякие вопросы об особой религии или особом воспитании детей, каковые вопросы имеют единственный смысл того оборачивания, того оглядывания назад, о котором сказано не только в евангелии, но и в ветхом завете. Приобретение неподвижности и мертвенности „соляного столба" — вот удел всех, не твердо идущих по пути истины, всех останавливающихся и оборачивающихся вспять.
— 67 —
Из того однако, что ребенок не связан с Богом непосредственной, активной нитью разума и любви к Нему, не следует, чтобы он не был с Ним связан совсем. Он связан с ним до поры до времени пассивно, бессознательно или, скорее, сверхсознательно. Он еще настолько сам весь в Боге, что и видеть Бога очами разума еще не может, ибо для этого надо ему отойти от Бога, как отошли от Него мы.
Существует еще попытка оправдания обрядности, заключающаяся в отстаивании необходимости водить ребенка в церковь якобы с целью вложить в его душу отрадные воспоминания прошлого, чтобы в тяжелые минуты жизни, за отсутствием серьезного содержания и смысла жизни в настоящем, ему было бы чем утешиться, вспоминая свое детство.
Люди, прибегающие к такому оправданию, забывают слова Христа, обращенная к самарянке (Иоанн IV. 13. 1-1). Вот эти слова: „Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять: а кто будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать во век; но вода, которую я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную". Думаю, что слова эти достаточно ясно показывают, почему, вместе с наступлением зрелого возраста, для наших детей наступают и „тяжелые минуты" с их жаждой наполнить свою пустоту хотя бы воспоминаниями прошлого.
Человек, не удовлетворенный настоящим, по большей части вот в каких словах утешается прошлым: „Как жаль, что я теперь уже не могу верить в то, во что я верил во времена моего детства". И затем, сделав усилие над своей фантазией, воскрешает в себе не то, что выдавали ему в детстве за религию, — эта религия уже потеряла для него свой смысл, — а то прежнее детское свое настроение, сопутствовавшее совершавшимся тогда церковным обрядам и таинствам, восстановить которое за отсутствием утраченного объекта может только память. Предоставляю вам самим судить, сколь естественно это наполнение настоящего отжившим минувшим.
Наша близорукость доходить до того, что мы вперед заботимся о наполнении будущей пустоты именно тем, что собственно и производит эту пустоту. Не напои мы ребенка
— 68 —
таким напитком, который, ложно утоляя мнимую жажду в данный момент, только разожжет ее в будущем, а оставь его, как говорят, „без всего", то вышло бы только то, что ребенок, впервые почувствовав истинную жажду, сам бы пошел отыскивать себе здорового напитка и нашел бы его в истинной религии. Но так как мы поим его тогда, когда он и пить не хочет, и тем, что не утоляет, а лишь еще больше разжигает жажду, т. е. ложной религией, то выходит обратное, а именно, что ребенок, достигнув зрелых лет и впервые почувствовав жажду искания истинного смысла жизни, уже вперед решаем, что во всяком случае эту жажду удовлетворит не религия, а что-нибудь такое, что „посерьезнее" религии, ибо на вопрос, что такое религия, уже без всякого колебания отвечает, что религия — это то давно ему знакомое, чему его учили в детстве. Но что же это такое, что посерьезнее религии? А вот люди говорят, что это знание, наука, опыт и т. д., что только они и могут дать истинные ответы на все более и более возникающее в его голове вопросы.
Ну а если и наука и знания не дадут удовлетворения? Тогда уж придется обратиться к религии, но не такой, которая могла бы дать удовлетворение всем настоящим запросам жизни, — „такой религии нет", — а к воспоминаниям о той, которая удовлетворяла в детстве. Но так как для этого мало возвратиться к той религии, а надо еще возвратиться и к соответствующему ей возрасту, то вот и причина, почему взрослый человек нашего времени, не находя смысла жизни в настоящем, принужден утешаться только воспоминаниями прошлого.
Это в том случае, если с наступлением зрелого возраста ему не открылась истинная религия. Если же она ему открылась, несмотря на препятствия к тому со стороны ложной, то роль последней целиком сведется к роли тормоза или камня, как бы привешенного на шею утопающего человека, из последних сил старающегося выбраться из воды.
Если выразить в двух словах то, что выходит из старания родителей снабдить своих детей поэтическими воспоминаниями прошлого, то окажется, что на случай возможного ощущения пустоты в будущем, они снабжают их в
— 69 —
настоящем такой уже действительной затычкой этой пустоты, которая сама же больше всего и причиняет эту пустоту: в случае же отсутствия пустоты, несмотря на все условия к тому, роль предохранительной затычки сменяется ролью тормоза.
Так что во всяком случае неумелая заботливость родителей о религиозном воспитании детей влечет за собою огромную ответственность с их стороны. Представим себе мать гречанку — язычницу в переходную эпоху от язычества к христианству, вкладывающую в душу своего ребенка сладостные воспоминания языческого культа, окончание которого совпало с окончанием детства или отрочества данного ребенка. Какова будет роль воспоминаний, вложенных этой матерью в душу ребенка? Какова ответственность матери, подсластившей своему детищу ложь и тем повесившей ему камень соблазна на шею?
Но говорят: „теперь не переходная эпоха!" Неправда, всякий момент есть переходный момент от прошлого к будущему; и все мы, тормозящие духовный рост молодому поколению, ставим себя в положение упомянутой гречанки матери.
Наглядный пример того, как вредны искусственно привитые религиозные формы, мне показала пятилетняя моя дочка. Желая только подготовить ее к восприятию понятия Бога, я начал с объяснения того, что такое хозяин, глава и сказал:
— Вот если я подарю тебе игрушки, чьи они будут.
— Мои.
— Стало быть, кто будет их хозяин?
— Я.
— А если я построю дом и поселюсь в нем вместе с мамой, тобой и твоей сестрицей, то кто будет хозяином в этом доме?
— Ты.
— А вот на этом хуторе кто хозяин или хозяйка?
— Бабушка.
— Хорошо. А как ты думаешь, если собрать все хутора, какие только есть и все города.... и Москву и Петербурга, — всю землю, все небо, со всеми звездами, с солнцем и месяцем, то кто будет хозяин над всем этим?
— 70 —
— Не знаю.
— А как же ты думаешь, есть над всем этим хозяин?
— Должно быть есть.
— Кто же он?
— Не знаю. А ты знаешь?
— Знаю.
— Скажи мне, кто он?
— Нет погоди, может быть и ты знаешь. Подумай.
— Нет, не знаю, скажи мне, папочка!
Я молчу, а она все с большим и большим любопытством пристает ко мне, чтобы я ей сказал, кто этот хозяин. Глаза ее горят и она готова меня слушать с таким же вниманием, с каким она всегда слушает сказки. Вероятно, загадочный хозяин представляется ей каким-нибудь громадным человеком, живущим непременно в таком большом доме, какого она никогда и не видывала...
Словом, фантазия ее все больше и больше разыгрывается и она с нетерпением ждет продолжения рассказа. В это время я говорю:
— Этот хозяин — Бог, — и этим кратким ответом словно обрезываю нить ее любознательности.
— А! Бог... Знаю! — оторвала она последнее слово и сразу прекратила расспросы о хозяине. Отчего это?
Да оттого, что она ждала интересного повествования о загадочном хозяине, управляющем небом и землею, а ей вместо него преподнесли Бога, того знакомого и уже наскучившего ей Бога, который, как ей давно известно, висит в углу детской и перед которым с таким томлением выстаивают ее двоюродные братья и сестры, произнося какие-то однообразные и непонятные ей слова и при том всегда в такое время, когда или берет нетерпение поскорее убежать в сад, или так хочется спать после целого дня игр и беготни.
Такова роль искусственного, насажденного Бога по отношению к пробуждению живого, истинного.
Если мы обратимся к зрелому возрасту, то увидим то же самое только в иной форме:
Когда, по просьбе одного юноши указать ему полезную книгу для чтения, один приятель рекомендовал ему евангелие, он
— 71 —
засмеялся и сказал, что эту скучную, поповскую книгу он читать не будет, ибо знает ее наизусть, так как она набила ему оскомину еще с первых классов гимназии. Осердившись на ложного Бога он выкидывает и истинного по пословице: „осердясь на блох — и шубу в печь". А кто занимается напусканием этих блох? Мы. Нечего сказать, хороший прием заставить человека надеть шубу — это напустить в нее блох!
Но как же сделать так, чтобы с одной стороны не „осердить" ребенка, а с другой все же во время явиться к нему на помощь при первых проблесках его религиозного самосознания? Думаю, что в этом случае, как и в большинстве других, лучше недосолить, чем пересолить, лучше дождаться момента, когда в нем самостоятельно назреют вопросы о Боге, о жизни, чем искусственно их ему навязывать. Одним словом, в этом вопросе родителям нужно приучаться по крайней мере к такой же осмотрительности и осторожности, какую они уже выработали в себе в деле питания.
И как в деле питания важно дать желудку работу по силам и аппетиту, причем опаснее перекормить, чем недокормить слабый желудок, так и в вопросе о духовной пище важно сообразоваться со степенью любознательности, пытливости ребенка и так же опасно надорвать его еще слабые детские силы. Еще простительно было бы для родителей, если бы они были последовательны в их стремлении к перекармливанию. А то ведь сплошь да рядом видишь, как ребенок так и отойдет от отца, не добившись от него ответа на свое „зачем" да „почему"; здесь же, в области внешних форм и преданий фигурирует „Демьянова уха".
Но предположить, что мы как раз вовремя уловили в ребенке первые проблески его религиозного сознания, так что не рискуем ни оставить его без духовной пищи, ни „осердить Демьяновой ухой". Спрашивается, что и как можно сказать ребенку о Боге? Думаю, что общего ответа для всех людей дать нельзя, так как свойство ответа строго обусловливается и возрастом ребенка и миросозерцанием родителей или воспитателей. Сказать же, что приблизительно я стал бы говорить по этому вопросу своему ребенку, я могу:
— 72 —
Предполагаю, что мой ребенок сам обратился ко мне, с целым рядом вопросов религиозного характера и начал с вопроса: что такое или кто такой Бог? Тогда я ответил бы ему, что Бог — хозяин вселенной, объяснив предварительно, что такое вселенная и представив по возможности картину ее необъятности. На вопрос: где Он? — можно ответить, что Он так велик, как небо и что, как небо можно видеть везде, так и Бога можно чувствовать везде. На вопрос: какой Он? ― можно сказать, что Он очень, очень добрый и так любит и жалеет всех людей, как мама любит его и его братьев и сестер. На вопрос: почему Он не показывается или почему Его не видно? можно отвечать, что Он не хочет, чтобы Его видели глазами, а хочет, чтобы о Нем думали, чтобы старались Ему угодить. И если мы будем об этом заботиться, то непременно почувствуем, какие наши дела приятны Ему, и какие не приятны. Когда, напр., мы кого-нибудь пожалеем, полюбим, то сейчас же почувствуем, что и Бог нас полюбил, и вдруг нам от этого сделается так легко, приятно. А когда мы, напр., кого-нибудь обидим, обманем, на кого-нибудь рассердимся, то сейчас же почувствуем, что мы огорчили Бога, сделали Ему неприятное, и вдруг нам от этого сделается так совестно перед Богом и перед всеми, что даже захочется спрятаться от всех, даже от Бога.
Но так как от Бога нельзя спрятаться, потому что Он везде нас видит даже ночью, и не только видит, но даже знает, что мы думаем, так что обмануть Его никак нельзя, то значит не о том надо стараться, чтобы Его обманывать или от Него прятаться, а о том, чтобы угождать Ему. И Ему неприятно не только тогда, когда мы Его обманываем, но и тогда, когда обманываем людей. А главное Ему хочется, чтобы мы всех, всех любили, даже собачек, коровок, лошадок, птичек, мушек, а не только людей; потому что если уж мы полюбим их, то наверное не захотим им делать ничего неприятного, а значит не будем их ни дразнить, ни мучить, ни бить, ни убивать...
Вот приблизительно вкратце те ответы, которые мы можем давать детям на их первые вопросы, что такое Бог. Очень важно, чтобы понятие о Боге было как можно
— 73 —
теснее связано с понятием о добре и любви. Важно также чтобы беседы о Боге не были навязываемы детям, чтобы они возникали по собственному желанию детей. До известного возраста они так же неуместны для ребенка, как неуместны для него рассуждения о питании, о законах равновесия, о чем уже было сказано выше.
Мне остается еще указать вам, где, по моему мнению, кроется причина нападок на людей одних со мною убеждений за их порицание обрядового православия. Эти нападки, по-моему, вызваны тем, что у людей, плохо вникавших в наш образ мыслей, существует предвзятое мнение на счет того, что, раз мы не признаем их Бога, то значит мы не признаем никакого Бога, что мы атеисты; ибо, как атеисты отрицают обрядность, так и мы.
Несправедливость этого обвинения видна уже из того, что тогда как православным мы кажемся атеистами, атеистам мы кажемся православными. Первые считают нас атеистами, потому что мы вместе с атеистами отрицаем обрядность; вторые называют нас православными, потому что мы вместе с ними признаем Бога. А все оттого, что каждая крайность, рассматривая крайность ей противоположную, встречает нас на пути к ней, ибо и на самом деле мы находимся посредине между ними. Но так как каждый из полюсов видит лишь расстояние, отделяющее нас от него, а не видит расстояния, находящегося между нами и противоположным полюсом, то вот и причина, почему в глазах каждого из них мы сливаемся с противоположным полюсом, т. е. в глазах атеистов отождествляемся с православными, а в глазах православных сливаемся с атеистами.
В виду этих недоразумений мне нельзя не объяснить каждому из ложно понимающих нас людей, что главная цель нашего отрицания обрядностей, как вообще, так в особенности для детей, сводится не к тому, чтобы не признавать существования Бога, а наоборот к тому, чтобы утверждать веру в Него, возвеличивать Его. А так как ничто так не заглушает веру в Него, как обрядность, которая как червь подтачивает самое зерно веры, зерно, самим Богом насаждаемое в благодарнейшую почву детства, то вот и причина,
— 74 —
почему мы так нападаем на обрядность, искусственно и грубо навязываемую детям.
Считаю уместным привести здесь мнение Артура Шопенгауэра („Мир как воля и представление", т. II, перевод Н. М. Соколова, стр. 195 изд. 1893 г.) о духовенстве: „Никогда не было недостатка в охотниках строить свое личное благосостояние на метафизической (религиозной) потребности людей и эксплуатировать ее до последних границ возможного; у всех народов есть монополисты и генеральные откупщики этой потребности — жрецы. Их доходы повсюду были гарантированы собственно тем, что им было предоставлено право навязывать свои метафизические догмы людям слишком рано, когда способность личного суждения не успела еще выйти из своих предрассветных сумерек, — т. е. в первые годы детства. Каждый хорошо вбитый в голову взгляд, как бы он ни был бессмыслен, присасывается к мышлению раз навсегда. Если бы приходилось ждать, пока созреет в юноше способность личного суждения, эти монополисты скоро должны были бы утратить свои привилегии".
Далее Шопенгауэр, высказывая подобные же мысли о жрецах философии, о профессорах, говорит:
„Надо заметить, что те, кто живет от философии, живут совсем не для нее". Я думаю, что то же самое можно сказать и о тех, кто живет от религии.
――――――――――
ОГЛАВЛEHИE.
Письмо к прокурору ............................................................................................... 3
Письмо к священнику Г. Петрову по поводу его книги: „Евангелие как основа жизни"........................................................................................................................ 16
Письмо к молоканину о вреде слепого почитания авторитета библии......... 34
Письмо к учителю реального училища.............................................................. 49
По вопросу о религиозном воспитании детей. Письмо к N. N. ...................... 59
Изд: Ф. Страхов. «Вопросы жизни. Письма к должностным и частным лицам о христианском отношении к жизни». Издание A.Tchertkoff, Christchurch, Hants, 1903.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: 30 ноября 2013