Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
О необходимости изучения наиболее архаичных верований древних для понимания их общественных институтов
В этом исследовании предполагается показать, посредством каких основоположений и законов управлялись греческое и римское общества. Совокупное изуче-
327
ние римлян и греков объясняется тем, что эти два народа, являвшиеся ветвями одной и той же расы, говорившие на языках, произошедших из общего праязыка, имели много одинаковых общественных институтов и в своем развитии оба народа пережили ряд сходных переворотов.
Особое внимание будет уделено выявлению того коренного и существенного различия, которое всегда будет пролегать между этими древними народами и современными обществами. В силу особенностей нашей системы воспитания, которая уже с детства переносит нас в среду греков и римлян, мы привыкаем непрестанно сравнивать их с нами, судя их историю нашей историей и объясняя наши перевороты их переворотами. То, что нами получено от них, и то, что они нам завещали, заставляет нас поверить в существование большого сходства между ними и нами; нам очень затруднительно увидеть их инаковость — почти всегда мы видим в них себя. Отсюда вышло много заблуждений. Мы не замедлим ошибиться, как только начнем смотреть на эти древние народы сквозь мнения и факты нашего времени.
А между тем ошибки в этом деле небезопасны. Идеи, берущие начало из бытующих представлений о Греции и Риме, часто вносили смуту в умы наших поколений. Так, из плохого понимания институтов древней гражданской общины родилось помышление об их возрождении в наших условиях. Из-за одного лишь искаженного представления о свободе у древних была поставлена под угрозу свобода современных народов. Последние восемьдесят лет ясно показывают, что одна из самых значительных преград на пути развития современного общества состоит в привычке всегда иметь перед глазами греческую и римскую древность.
Чтобы познать истину об этих древних народах, надлежит изучать их, не возвращаясь мыслью к себе, изучать, как если бы они были нам совершенно чужды, с тем же бесстрастием и душевной свободой, с какой мы изучали бы Древнюю Индию или Аравию.
Рассматриваемые под таким углом зрения, Греция и Рим явят нам свой совершенно неподражаемый облик.
Ничего
328
похожего не возникнет и в будущем. Мы постараемся показать, на каких законах держались эти общества, и тогда станет очевидным, что такие законы не могут более править человечеством.
Отчего это произошло? Почему условия управления людьми отличаются от тех, что были раньше? Большие изменения, возникающие время от времени в устройстве общества, не могут быть результатом ни случайности, ни одного лишь произвола. Породившая их причина должна быть могущественной и корениться не иначе как в самом человеке. Если законы человеческой общности отличаются теперь от античных, так это от того, что кое-что изменилось в человеке. Действительно, мы обладаем такой частью нашего существа, которая изменяется из века в век — это наше мышление. Оно постоянно в движении — почти всегда прогрессирующем,— и потому наши общественные институты и наши законы подвержены изменению. Сейчас человек мыслит не так, как он мыслил двадцать пять веков назад, и по этой причине законы, которым он подчиняется, иные, чем прежде.
История Греции и Рима есть свидетельство и пример тесной связи, существующей всегда между идеями человеческого ума и общественным укладом народов. Взгляните на институты древних, не задумываясь об их верованиях: вы найдете их темными, странными, необъяснимыми. Зачем все эти патриции и плебеи, патроны и клиенты, эвпатриды и феты? Как возникли те, от рождения полученные, неизгладимые различия, которые мы находим у этих классов? Каков смысл институтов лакедемонян, кажущихся нам столь противоестественными? Как объяснить эти странные несправедливости древнего частного права: в Коринфе, в Фивах — запрет на продажу своей земли; в Афинах, в Риме — неравенство в наследовании между братом и сестрой? Что подразумевали юристы под терминами агнации и рода? Откуда эти перевороты в праве и в политике? Что это за странный патриотизм, затмевающий порой все естественные чувства? В чем заключалась та свобода, о которой так много говорилось? Как случилось, что институты, столь далекие от того, что мы можем сегодня себе представить, могли утвердиться и долгое время господствовать? Како-
329
во то высшее начало, что дало им власть над человеческим умом?
Но поставьте рядом с этими институтами и законами верования — тотчас факты станут яснее и само собой обнаружится их объяснение. Если, восходя к первоначальной истории этой расы, т. е. ко времени, когда она закладывала свои институты, обратить внимание на суждения этой этнической общности о человеческом существе, о жизни, о смерти, о загробном существовании, о божественном начале,— то в поле зрения окажется та глубинная взаимосвязь, которая намечается между этими представлениями и древними нормами частного права, между обрядами, вытекающими из этих верований, и политическими институтами.
Сравнение верований и законов показывает, что первоначальная религия сформировала греческую и римскую семью, установила брак и власть отца, определила степени родства, освятила право собственности и право наследования. Эта же религия, расширив границы семьи, образовала более крупное сообщество — гражданскую общину, в которой власть религии была столь же сильна, как и в семье. Из нее вышли все общественные институты и частное право древних. Именно религии гражданская община обязана своими основоположениями, своими законами, своими обычаями, своим управлением. Но со временем эти старые верования изменялись или ослабевали; вместе с ними менялись частное право и политические институты. Тогда следовала череда переворотов и общественные преобразования совершались вслед за переменами в сознании.
Следовательно, прежде всего необходимо изучить верования этих народов. Знакомство с древнейшими из них для нас особенно важно. Ибо институты и верования, которые мы находим в эпохи расцвета Греции и Рима, суть лишь развитие предшествовавших верований'и институтов; их корни нужно искать в далеком прошлом. Греческие и италийские народы гораздо древнее Ромула и Гомера. Именно в древнейшей эпохе, теряющейся в толще времени, находится прародина верований и общественных институтов.
Но есть ли надежда достичь познания этого далекого прошлого? Кто скажет нам, о чем думали люди, жившие
330
за десять или пятнадцать веков до нашей эры? Можно ли воссоздать то, что столь текуче и непостоянно — верования и взгляды? Мы знаем, о чем думали восточные арии тридцать пять веков назад; нам это известно из гимнов Вед, несомненно весьма древних, и из законов Ману, менее древних, но в которых также различимы места, относящиеся к крайне отдаленной эпохе. Но где гимны древних эллинов? У них, как и у италийцев, были древние песни, древние священные книги; но ничего из всего этого не дошло до нас. Какая память сохранится у нас об этих поколениях, не оставивших нам ни одного писаного текста?
К счастью, никогда прошлое не умирает для человека всецело. Человек может его основательно забыть, но при этом он всегда носит его в себе самом. Ибо, каков бы он ни был в ту или иную эпоху, он есть продукт и результат всех предшествовавших эпох. Если углубиться в его душу, то по оставленным здесь каждой эпохой следам можно отыскать и вычленить эти различные исторические пласты.
Посмотрим на греков времен Перикла, на римлян времен Цицерона; на их внутреннем облике явно запечатлен оттиск самых отдаленных веков. Современник Цицерона (я говорю преимущественно о человеке из народа) обладал воображением, полным легенд; эти легенды приходили к нему из эпох более древних, принося свидетельство об образе мыслей тех веков. Современник Цицерона пользуется языком, корни слов которого уходят во тьму архаики; этот язык, выражая мысли древнейших веков, сложился по их образцу и, сохранив их отпечаток, передает его из века в век. Глубинный смысл корня может иногда открыть древнее воззрение или древний обычай; идеи изменились, и воспоминания рассеялись; но остались слова, незыблемые свидетельства исчезнувших верований. Современник Цицерона при жертвоприношении, при погребении, при браке совершает -обряды; эти обряды древнее его, и доказательство тому — их несоответствие бытующим верованиям. При ближайшем рассмотрении заметно, что отправляемые обряды и произносимые при этом слова несут на себе следы того, во что верили люди за пятнадцать или двадцать веков до него.
331
Вплоть до самого конца истории Греции и Рима в простонародной среде сохранялся целый ряд мыслей и обычаев, зародившихся, бесспорно, в гораздо более далекую эпоху; по ним мы можем узнать о древнейших воззрениях человека на собственную природу, душу, таинство смерти.
Как бы глубоко мы ни погружались в историю индоевропейской расы, ветвями которой являются греческие и италийские народы, мы не отыщем свидетельств, что представители этой расы когда-либо верили в то, что по истечении краткой земной жизни все кончено для человека. Самые древние поколения, задолго до появления каких-либо философов, веровали, что за гранью жизни начинается другое существование. Они смотрели на смерть не как на распад бытия, но как на простую перемену форм жизни.
Но где и как продолжалось это второе существование? Может быть, веровали, что бессмертный дух, покинув однажды одну телесную оболочку, спешил одушевить другую? Нет; верование в метемпсихоз так никогда и не смогло укорениться в умах греко-италийских народов; не было оно и самым древнем воззрением восточных ариев, поскольку ему противоречат гимны Вед. Быть может, веровали в то, что дух поднимается к небу, к области света? Тоже нет; мысль, что души отправляются в небесное жилище, относительно недавнего происхождения на Западе; пребывание на небесах рассматривалось исключительно в качестве вознаграждения великим людям и благодетелям человечества. Согласно древнейшим верованиям италийцев и греков, тот мир, в котором душа проводила свою вторую жизнь, не чужероден этому миру; просто душа оставалась вблизи людей и продолжала жить под землей'.
' Sub terra censebant reliquam vitam agi mortuorum. Ciceron, Tusc., I, 16. Это верование было столь сильным, прибавляет Цицерон, что даже после того, как установился обычай сжигать трупы, продолжали верить, что мертвые живут под землей.— Euripide, Alceste, 163; Hecube, passim.
332
Довольно долго господствовало также верование в то, что в этом втором существовании душа оставалась связанной с телом. Она родилась с ним и даже смерть не могла разлучить их; вместе с телом душа покоилась в могиле.
Как ни древни эти верования, о них остались для нас верные свидетельства. Свидетельства эти — те погребальные обряды, которые, возникнув вместе с верованиями, намного их пережили, предоставив нам возможность понять древние духовные образования.
Обряды погребения ясно показывают, что, опуская тело в могилу, верили, что одновременно с телом оставляют там и нечто живое. Вергилий, всегда столь точно и тщательно описывающий религиозные церемонии, заканчивает рассказ о погребении Полидора такими словами: «Мы заточаем в могилу душу». Такое же выражение встречается у Овидия и Плиния Младшего; это не означает, что оно соответствовало идеям этих писателей о душе, но говорит только о том, что с незапамятных времен это выражение постоянно присутствовало в языке, свидетельствуя о древних и общепринятых верованиях2.
Существовал обычай в конце похоронного обряда трижды призывать душу усопшего, произнося его имя. В ее адрес высказывалось пожелание счастливой жизни под землей. Трижды ее напутствовали: «Будь счастлива». И добавляли: «Пусть будет тебе легко под землей»3. Такова была сила уверенности в том, что существо продолжит жить под землею и даже там оно сохранит ощущение благополучия или страдания. На надгробии писали, что здесь покоится человек,— выражение пере-
2 Virgile, En., Ill, 67: animamque sepulcro condimus.— Ovide, Fast., V, 451: tumulo fraternas condidit umbras.— Pline, Ep., VII, 27: mones rite conditi.— Описание Вергилия относится к обычаю использования кенотафов; в случае невозможности отыскания тела родственника допускалось отправление церемонии, в точности воспроизводившей все погребальные обряды; при этом верили, что за отсутствием тела в могилу таковыми действиями заточается душа. Euripide, Helen, 1061, 1240. Scholiast, ad Pindar. Pyth., IV, 284. Virgile, VI, 505; XII, 214.
3 Iliade, XXIII, 221. Euripide, Alceste, 479: ховдра ool yftmv еяаусовеу яюо1. Pausanias, II, 7, 2.— Ave atque vale, Catulle, C. 10. Servius, ad -Cneid., II, 640; III, 68; XI, 97: Ovide, Fast., IV, 852; Metam., X, 62.— Sit tibi terra levis; temuem et sine pondere terrain; Juvenal, VII, 207; Martial, I, 89; V, 35; IX, 30.
333
жившее эти верования и через века дошедшее до наших дней. И мы еще употребляем его, хотя, конечно, никто уже не думает, что в могиле покоится бессмертное существо. Но во времена античности в это верили так сильно, что никогда не пренебрегали захоронением вместе с ним вещей, в которых, как предполагалось, человек может испытывать нужду: клали одежду, посуду, оружие4. На могилу возливалось вино, чтобы он мог утолить жажду; оставляли пищу, чтобы насытить его голод5. Совершали заклание лошадей и убийство рабов, полагая, что, будучи погребенными вместе с усопшим, они еще послужат ему, как служили в течение жизни®. После взятия Трои греки спешат вернуться домой; каждый уводит с собой по" прекрасной пленнице; тогда Ахилл, который уже под землею, тоже требует свою пленницу, и ему отдают Поликсену7.
Один стих Пиндара сберег для нас любопытный след этих воззрений древних поколений. Фрикс был принужден покинуть Грецию и убежал в Колхиду. В этой стране он умер; но даже мертвый он жаждал возвращения в Грецию. Он явился во сне Пелиасу и повелел ему идти в Колхиду, чтобы принести оттуда его душу. Без сомнения, эта душа тосковала по родной земле, по семейной усыпальнице; но, привязанная к плотским останкам, она не могла без них покинуть Колхиду8.
Из этого первоначального верования возникла необходимость погребения. Чтобы душа оставалась в подземном жилище, в котором ей уготовано вести вторую
4 Euripide, Alceste, 637, 638; Orest, 1416-1418. Virgile, En. VI, 221; XI, 191—196.— Что касается Афин, то для этого города древний обычай приносить дары усопшим зафиксирован Фукидидом, II, 34; eio(pepei то» еаитой е^оюто!;. Закон Солона запрещает оставлять в могиле более трех одежд (Plutarque, Solon, 21). Лукиан упоминает о таком же обряде: «Сколько одежд и убранств сожжено или зарыто вместе с мертвыми, как будто они ими будут пользоваться под землей».— При погребении Цезаря, в эпоху расцвета суеверия, древний обычай был еще соблюден; на костер были возложены munera (погребальные дары: одежда, оружие, утварь (Suetone, Cesar, 84)); Tacite, Ann., Ill, 3.
5 Euripide, Iphig. en Tauride, 163. Virgile, en., V, 76-80; VI, 225. Iliade, XXI, 27-28; XXIII, 165-176. Virgile, En., X, 519-520; XI, 80-84, 197.— О том же обычае в Галлии, см.: Cesar, В. G., V, 17.
7 Euripide, Hecube, 40-41, 107-113, 637-638.
8 Pindare, Pythiq., IV, 284, издание Гейне, смотри Схоласта
334
жизнь, надлежало связанное с ней тело предать земле. Душа, не имевшая своей могилы, не имела и жилища. Она была скиталицей. Напрасно жаждала она покоя, столь желанного после волнений и трудов жизни; ей суждено было вечно бродить в образе ларва или призрака, никогда не покидая скитальческой тропы, никогда не получая необходимых даров и пищи. Несчастная, она становилась скоро злотворною. Она мучила живых, насылала на них болезни, опустошала их жатвы, пугала их страшными явлениями — и все это для того, чтобы склонить их к погребению ее тела и ее самой. Отсюда произошло верование в привидения9. Вся античность жила убеждением, что без погребения душа несчастна и что через обряд похорон она навсегда обретает счастье. Погребальная церемония совершалась не для того, чтобы выставить напоказ сопровождающую похороны печаль, но с целью успокоения и обеспечения счастья усопшего10.
Обратим внимание, что одного предания тела земле было недостаточно. Нужно было еще соблюсти определенные издавна обряды и произнести установленные заклинания. У Плавта мы находим историю об одном пришельце из могилы; то была душа, вынужденная поневоле скитаться из-за того, что ее тело было предано земле без соблюдения обрядов. Светоний рассказывает, что тело Калигулы было захоронено без отправления погребальной церемонии, поэтому его душа бродила по свету и являлась живым людям до тех пор, пока не было решено перезахоронить тело, но уже с соблюдением надлежащих правил". Эти два примера ясно показывают, какое действие приписывалось обрядом и заклинаниям погребальной церемонии. Без них души были обречены на бродяжничество, то и дело попадаясь на глаза живущим; силою же обрядов и заклинаний они прочно заточались в могилу. Но подобно тому, как существовали
' Ciceron, Tusculanes, I, 16. Euripide, Troad., 1085. Herodote, V, 92. Virgile, VI, 371, 379. Horace, Odes, I, 23. Ovide, Fast., V, 483. Pline. Epist., VII, 27. Suetone, Calig., 59. Servius, ad /Cn., Ill, 68.
'» Iliade, XXII, 358; Odyssee, XI, 73.
" Suetone, Caligula, 59; Satis constat, priusquam id fieret, hortorum custodes umbris inquietatos... nullam noctem sine aliquo terrore transactam.
335
заклинания, обладавшие способностью приковать душу к могиле, у древних были и другие, наделенные прямо противоположной силой — они могли тревожить души и моментально поднимать их из склепа.
У древних писателей можно заметить, как сильно мучила человека боязнь, что после его смерти над ним не будут выполнены все подобающие случаю обряды. Это служило источником мучительного беспокойства12. Меньше боялись самой смерти, чем участи быть лишенным погребения. Ведь тут дело касалось покоя и вечного счастья. Мы не должны слишком удивляться на афинян, казнивших полководцев, которые после победы в морской битве пренебрегли захоронением павших. Эти полководцы, ученики философов, быть может, уже видели существенное различие между душой и телом и, по неверию, что участь одного как-то связана с участью другого, им казалось, что для трупа безразлично где сгнить, в земле или в воде. Им грозил надвигавшийся шторм и обряд собирания и захоронения мертвых представлялся пустой формальностью. Но толпа, которая даже в Афинах продолжала жить древними верованиями, вменила им в вину нечестивость и осудила на смерть. Своей победой они спасли Афины, но своим пренебрежением они погубили тысячи душ. Родственники погибших, думая о тех долгих муках, которые предстоит вытерпеть душам, явились в суд в траурном одеянии и потребовали мщения13.
12 В Илиаде, XXII, 338-344, Гектор просит своего победителя не лишать его погребения: Жизнью тебя и твоими родными у ног заклинаю. О! Не давай ты меня на терзание псам Мирмидонским; Меди, ценного злата, сколько желаешь ты, требуй; Вышлют тебе в искупленье отец и почтенная матерь; Тело лишь в дом возврати, чтоб трояне меня и троянки, Честь воздавая последнюю, В доме огню приобщили
(перевод Н. Гнедича)
Точно так же у Софокла Антигона пренебрегает смертью, «только чтобы ее брат не остался без погребения» (Soph., Antigone, 467).— То же чувство выражено: Virgile, IX, 213; Horace, Odes, I, 18; V, 24-36; Ovide, Heroides, X, 119-123; Tristes, III, 3, 45.— В проклятии самое ужасное из того, что можно пожелать врагу,— это умереть без погребения (Virgile, En., IV, 620).
13 Xenophon, Helleniques, I, 7.
336
В древних общинах закон поражал выдающихся преступников наказанием наиболее ужасным — лишением погребения14. Таким образом каралось не только тело, но и душа, которая обрекалась на вековечную муку.
Надо заметить, что у древних утвердилось и другое воззрение на пребывание усопших. Они представляли себе область хотя и тоже подземную, но бесконечно более обширную, чем могила, где вдали от своих тел совместно жили все души и где наказания и воздаяния были распределены сообразно тому образу жизни, который человек вел на земле. Но обряды погребения — так, как они выше описаны,— находятся в явном разногласии с этими верованиями: несомненное доказательство того, что в эпоху установления этих обрядов не существовало еще веры в Тартар и Элизиум. Изначальное мнение этих античных поколений состояло в том, что человеческое существо обитало в могиле, что душа не покидала тело и что она оставалась прикованной к той части земли, где зарыты кости. Тут никто не требовал от человека отчета за прожитую жизнь. Как только задвигалась могильная плита, ему уже нечего было ждать ни воздаяния, ни кары. Воззрение, конечно, грубое, но оно лежит у истоков представления о будущей жизни.
[...] Таковы древнейшие верования, которые кажутся нам ошибочными и нелепыми. Однако в течение долгого ряда поколений они оказывали влияние на человека. Они царили в душах; и вскоре мы увидим, что они правили также и обществами и что большинство домашних и социальных институтов древних вышли из этого источника.
Эти верования очень рано дали основание правилам образа жизни. Поскольку мертвые нуждались в пище и питье, нетрудно понять, что отсюда вытекала обязан-
" Eschyle, Sept contre Thebes, 1013. Sophocle, Antigone, 198. Euripide, Phen., 1627-1632.— Lysias, Epitaph, 7-9.— Все древние общины прибавляли к наказанию особо крупных преступников кару лишения погребения.
337
ность живых удовлетворять эту потребность. Забота о пропитании мертвых не была предоставлена на произвол и изменчивые чувства человека; она была обязательна. Так сложилась целая религия смерти, догматы которой могли давно позабыться, но ее обряды сохранялись вплоть до полного торжества христианства.
Мертвые считались священными существами15. Древние наделяли их наиболее почтительными эпитетами, какие только можно было найти; они называли их добрыми, святыми, блаженными16. Они питали к ним все благоговение, которое только способен испытывать человек по отношению к божеству, вызывающему в нем любовь или страх. По их мысли, каждый мертвый был богом17.
Такого рода возвеличивание не было привилегией каких-то особо выдающихся людей; между умершими не проводилось различия. Цицерон говорит: «Наши предки хотели, чтобы люди, покинувшие эту жизнь, причислялись к сонму богов»18. Даже не нужно было быть человеком добродетельным; злой точно так же становился богом, как и добрый; только и в своем втором существовании он сохранял все порочные наклонности, которые ему были свойственны в первой жизни19.
У греков мертвые легко получали имя подземных богов. У Эсхила некий сын так призывает своего почившего отца: «О ты, ставший богом под землей». Еврипид говорит об Альцесте: «У ее могилы прохожий останавливается и говорит: теперь она блаженное божество»20.
15 ogiov tou^ цевеотола^ iepou^ voui^eiv, Plutarque, Solon, 21.
" Xpf|OTOi, uaxapEl;, Aristote, цитировано Plutarque, Quest, rom., 52; grecq., 5.— |iaxapE(; ^Qovioi, Eschyle,' Choeph., 475.
17 Euripide, Phenic., 1321: toi^ Oavouol хрл tov ou TiOvTixoTOt ti|ia^ 8i6ovTCt xe6viov eu oepeiv Oeov.— Odyssee, X, 526: ЕУ>у,т\с\ xiot) х^ита l9vea vexpuv.— Eschyle, Choeph., 475: «О блаженные, обитающие под землей, услышьте мой призыв; придите на помощь вашим детям и дайте им победу». Сообразно этой идее Эней, называет своего умершего отца Sancte parens, divinus parens; Virg. En., V, 80; V, 47.'— Plutarque, Quest, rom., 14: Beov ye-yovevcti tov тееут|х6та A.e'yo'uoi.— Cornelias Nepos, отрывки, XII: parenrabis mihi et invocabis deum parentem.
" Ciceron, De legibus, 11, 22.
" Saint Augustin, Cite de Dieu, VIII, 26; IX, 11.
20 Euripide, Alceste, 1015: vuv 6'ic'ri цахоира 5(xi|i<av x°4P'i (0 to-tvi, ей 5i ooir\s,.
338
Римляне именовали своих покойников богами-манами «Воздавайте должное богам-манам,— говорит Цицерон,— это люди, оставившие жизнь; считайте их божественными существами»21.
Гробницы были храмами этих божеств. Поэтому на них была начертана священная надпись: Dis Manibus, a на греческом языке 6eoi(; ^qoviok;- Ведь тут жил погребенный бог, Manesque sepuiti, как говорит Вергилий22. Перед могилою, как и перед храмами богов, размещался алтарь для жертвоприношений23.
Этот культ мертвых мы находим у эллинов, у латинян, у сабинян24, у этрусков; его же можно обнаружить и у ариев Индии. О нем упоминают гимны Ригведы. Книга законов Ману говорит об этом культе как о древнейшем среди людей. Уже из этой книги видно, что идея метемпсихоза развилась над этим древним верованием; раньше идеи метемпсихоза утвердилась религия Брахмы, но и во времена культа Брахмы, как и в эпоху учения о метемпсихозе, религия душ предков уже существует, полная жизни и силы, заставляя составителя законов Ману считаться с собой и вносить ее предписания в священную книгу. Своеобразие этой необычной книги как раз и заключается в том, что она закрепила своим содержанием нормы, касавшиеся этих древних верований, тогда как составлялась она очевидным образом в эпоху, когда верх взяли совершенно противоположные верования. Это доказывает, как много времени нужно, чтобы изменились человеческие верования, но еще боль-
21 Ciceron, De leg., II, 9. Варрон у св. Августина, Cite de Dieu, VIII, 26.
22 Virgile, En., IV, 34.
23 Euripide, Troyennes, 96: тоцрогх; 9'iepa tcov хехцт|х6т<оу. Electre, 505-510.— Virgile, En., VI, 177: Aramque sepulcri; III, 63: Stant Manibus oraae; III, 305: Et geminas, causam lacrymis, sacraverat aras; V, 48: Divini ossa parentis condidimus terra moestasque sacravimus aras. Грамматик Ноний Марцелл говорит, что гробница называлась у древних храмом, и действительно Вергилий использует слово templum для описания могилы или кенотафа, который был возведен Дидоною в память о ее муже (Eneide, IV, 457).— Plutarque, Quest, rom., 14: ея1 t(ov Taipcov e?cioTpe<povTai, хаваяер eecov iepa ti(i(ovte^ та t(uv naiepmv 1У1Щата. Продолжали называть ага камень, воздвигнутый над могилою (Suetone, Neron, 50). Это слово использовалось в погребальных надписях Orelli, n05 4521, 4522, 4826.
" Varron, De lingua lat., V, 74.
339
ше его требуется, чтобы стали другими внешние действия и законы. Даже и теперь, после стольких веков и переворотов, индусы продолжают одаривать предков. У индоевропейской расы нет ничего древнее и устойчивее этих идей и обрядов.
[...] Человеческие души, наделенные смертью статусом божества, назывались у греков также демонами или героями26. Латины именовали их ларами, манами26, гениями. «Наши предки верили,— говорит Апулей,— что манов, когда они становились зловредными, нужно называть ларвами, если же маны благотворны и милостивы, их именуют ларами»27. В другом месте читаем: «Гений и лар — это одно и то же существо; так верили наши предки»28; и у Цицерона: «Тех, кого греки именуют демонами, мы называем ларами»2'.
Религия мертвых была самой древней из всех верований этой человеческой расы. Прежде чем представить себе и возвеличить Индру или Зевса, человек обоготворил мертвых; они внушали ему страх, к ним он обращался с молитвою. Возможно, что религиозное чувство началось именно здесь. Быть может, именно при виде смерти у человека впервые блеснула мысль о сверхъестественном и он возжелал подняться надеждою над тем, что видели его глаза. Смерть была первой тайною; она указала человеку путь к другим мистериям. Она
25 Возможно, что первоначально смысл •Про) — умерший человек. Язык надписей есть язык народный, язык, в котором древний смысл слова сохраняется дольше всего, и в нем иногда г\р<а имеет то простое значение, какое мы вкладываем в слово «покойник»: Лрсо^, ^рт)оте, Xwipe, Boeckh, Corp. inscr., n. 1629, 1723, 1781, 1782, 1784, 1786, 1789, 3398; Ph. Lebas, Monum. de Moree, p. 205. См. Theognis, ed. Welcker, v. 513, и Pausanias, VI, 6, 9. У фиванцев было древнее выражение, означавшее умереть, fip<oa YiveoQai (Aristote, fragments, ed. Heitz, t. IV, p. 260; Plutarque, Proverb, quibus Alex. usi sunt, c. 47.— Греки давали душе умершего также наименование Sauicov. Euripide, Alceste, 1140 и Scholaste. Eschyle, Perses, 620: боицоуа Aapeiov. Pausanias, VI, 6: 5aiuQ)v ауврАяои.
2t Manes Virginix (Tite-Live, III, 58). Manes conjugis (Virgile, VI, 119). Patris Anchisae Manes (Id., X, 534). Manes Hectoris (Id. Ill, 303), Dis Manibus Martialis, Dis Manibus Acutiae (Orelli n. 4440), 4441, 4447, 4459 и т. д. Valerii deos manes (Tite-Live, III, 19).
" Apulee, De deo Secratis. Servius, ad Aencid., Ill, 63.
28 Censorinus, De die natali, 3.
21 Ciceron, Timee. 11.— Дионисий Галикарнасский переводит Lar familiaris словами: хат otxiav Дрок; (Antiq. rom., IV. 2).
340
возвысила его мысль от видимого к невидимому, от преходящего к вечному, от человеческого к божественному.
В доме грека или римлянина находился алтарь; на этом алтаре необходимо было всегда держать немного пепла и горячих угольев30. Для хозяина дома поддержание днем и ночью огня было священной обязанностью. Горе тому дому, где он угаснет! Каждый вечер уголья покрывались пеплом, чтобы сохранить их тлеющими до утра; по пробуждению первая забота — вдохнуть жизнь в этот огонь и напитать его новыми поленьями. Всполохи огня потухали на алтаре, только если погибала вся семья; угасший очаг, угасшая семья — эти выражения у древних были синонимами31.
Ясно, что этот обычай поддержания неугасимого огня на алтаре соответствовал какому-то античному верованию. Правила и обряды, соблюдавшиеся по этому поводу, показывают, что этот обычай имел большое значение. Не допускалось поддержание этого огня каким угодно деревом; религия различала, какие деревья могли быть использованы для отправления этой церемонии, а какие вносили нечестие32. Религия говорила еще, что этот огонь должен всегда оставаться чистым33; в буквальном смысле это означало, что в огонь нельзя было бросать ничего грязного, а в смысле переносном, что в свете этого огня нельзя было совершить даже малейшее недостойное дело. Был один день в году, у римлян это было 1 марта, когда каждая семья должна была потушить свой священный
1а Греки называли этот алтарь различными именами: рйцсх;, EOXOtра, EOTlCt; последнее имя получило наибольшее употребление и впоследствии так стала именоваться богиня Веста. Латины называли такой алтарь vesta, ara или focus. In primis ingressibus domorum vestal, id est arae et loci, solent haberi (Nonius Marcellus, ed. Quicherat, 53).
31 Hymnes homer., XXIX. Hymnes orph., LXXXIV. Hesiode, Opera, 679. Eschyle, Agam., 1056. Euripide, Hercul. fur., 503, 599. Thucydide, I, 136, Aristophane, Plut., 795. Caton, De re rust., 143. Ciceron, Pro domo, 40. Tibulle, I, 1, 4; Hovace, Epod., II. 43. Ovide, A. A., I, 637. Virgile, П, 512.
32 Virgile, VII, 71: castis faedis. Festus, v. Felicis. Plutarque, Numa, 9
33 Euripide, Here. fur., 715. Caton, De re rust., 143. Ovide, Fast., Ill, 698.
341
огонь и тотчас возжечь новый34. Но добывание нового огня было сопряжено со скрупулезным соблюдением должных обрядов. Особо следовало остерегаться получения огня путем высечения искры из удара железа о кремень. Добыть огонь можно было только фокусированием в одну точку теплоты солнечных лучей или быстрым, по особым правилам трением двух кусочков дерева друг о друга35. Эти разнообразные предписания доказывают, что с точки зрения древних в этом ритуале дело касалось не просто добывания и сохранения огня, как полезного и приятного начала; в огне, мерцавшем на их алтарях, эти люди видели нечто иное.
Этот огонь был чем-то божественным; его возвеличивалиу окружали самым настоящим культом. Его одаривали всем тем, что, как полагали, могло быть приятным богу: цветами, фруктами, благовониями, вином36. Просили его покровительства, веря в могущество огня. К нему обращались с горячими молитвами, чтобы обрести с его помощью вечные объекты человеческих желаний: здоровье, богатство, счастье. Одна из таких молитв, дошедшая до нас в собрании орфических гимнов, содержит в себе следующее: «Сделай нас вечно цветущими, вечно счастливыми, о огонь; о ты, вечный, прекрасный, всегда юный, ты, питающий нас, ты, богатый, прими благосклонно наши приношения и воздай нам в ответ счастье и здоровье, что нам столь сладки»37. Таким образом, древние рассматривали очаг как благодетельного бога, поддерживавшего жизнь человека, бога щедрого, питавшего человека своими дарами, бога сильного, покровительствовавшего дому и семье. В момент опасности около него искали убежища. Когда дворец Приама был уже во власти врагов, Гекуба увлекает старого царя к очагу: «Твое оружие не может защитить тебя,— говорит она,— но этот алтарь защитит всех нас»38.
[...] Важным доказательством древности этих верова-
» Macrobe, Saturn., I, 12.
35 Plutarque, Numa, 9; Festus, ed. Muller., p. 106.
:" Ovide, A. A., I, 637: dentur in antiques thura merumque focos. Plaute, Captiv., II, 39-40; Mercator, V, 1, 5; Tibulle, I, 3, 34. Horace, des, XXIII, 2, 3-4. Caton, Dererust., 143. Plaute, Aulaire, prologue.
37 Hymnes orph., 84.
18 Virgile, En., II, 523. Horace, Epit., I, 5. Ovide, Trist., IV, 8, 22.
342
ний и этой практики является тот факт, что они существовали у разных народов: и тех, что проживали на берегах Средиземного моря, и тех, что обитали на полуострове Индостан. Конечно, греки не перенимали эту религию у индусов, как и индусы у греков. Но греки, италийцы, индусы принадлежали к одной расе; их предки в очень отдаленную эпоху жили вместе в Средней Азии. Именно здесь у них впервые зародились эти верования и установились эти обряды. Следовательно, религия священного огня относится к эпохе очень отдаленной, покрытой тьмой веков, когда еще не существовало ни греков, ни италийцев, ни индусов, но были только арии. Когда же племена разделились, каждый народ унес этот культ с собой, кто-то на берега Ганга, кто-то на край Средиземного моря. Позднее, среди этих разделившихся племен, не имевших более сношения друг с другом, они стали поклоняться Брахме, другие — Зевсу, третьи — Янусу; каждая общность создала себе своих богов. Но все они, как древний завет, хранили первоначальную религию, выпестованную в общей колыбели их расы.
Если само существование этого культа у всех индоевропейских народов не доказывало бы его достаточно глубокой древности, можно было бы найти другие доказательства, обратившись к религиозным обрядам греков и римлян. Во всех жертвоприношениях, даже в тех, что совершались в честь Зевса или Афины, никогда дело не обходилось без очага, к которому было обращено первое воззвание39. Каждая молитва богу, какому бы божеству она ни предназначалась, начиналась и заканчивалась молитвенным обращением к очагу40. В Олимпии первое жертвоприношение, приносимое от всей Греции, посвящалось очагу, второе — Зевсу41. Подобно этому и в Риме в первую очередь склонялись перед Вестой, которая была не чем иным, как очагом42; Овидий говорил, что это божество занимало первое место в религиозной практике людей. О том же самом мы читаем в гимнах Ригведы: 38 Porphyre, De abstin., II, p. 106; Plutarque, De frigido,
8. " Hymnes horn., 29; Ibid., 3, V, 33. Platon, Cratyle, 18. Hesychins, d«p' eoTio^. Diodore, VI, 2. Aristophane, Oiseaux, 865. « Pausanias, V, 14. 42 Ciceron, De nat. Deor., II, 27. Ovode, Fast., VI, 304.
343
«Прежде всех прочих богов надлежит обращаться к Агни. Мы произносим его истинное имя прежде имен всех других бессмертных. О Агни, какого бога мы ни чествовали бы жертвою, всегда этот дар предназначен тебе». Таким образом, и в Риме времен Овидия, и в Индии во времена брахманов огонь очага еще имел первенство перед всеми другими богами; так было не потому, что Юпитер и Брахма не приобрели еще большого значения в религии людей; но это вытекало из того, что люди помнили о старшинстве огня очага по сравнению с этими богами. Вот уже много веков он занимал в культе первое место и боги более новые и более значительные не могли оттеснить его с этого места.
С веками символы этой религии менялись. Когда народы Греции и Италии усвоили привычку представлять себе своих богов в личностном качестве, наделяя каждого из них собственным именем и человеческим обликом, старый культ огня подчинился тому общему закону, по которому в этот период человеческий разум перекраивал всякую религию. Алтарь священного огня был персонифицирован; ему дали имя есттш, Vesta — Веста; имя было одним и тем же в латыни и греческом и этим словом в общем первоначальном языке обозначался алтарь. Довольно обычным образом имя нарицательное перешло в имя собственное. Мало-помалу сложилась легенда. Это божество стали представлять в образе женщины, потому что слово, обозначавшее алтарь, было женского рода. Дошли и до изображения этой богини в статуях. Но так никогда и не изгладились следы первоначального верования, согласно которому это божество было просто огнем алтаря; и сам Овидий был вынужден согласиться, что Веста есть не что иное, как «живое пламя»43.
Если сопоставить культ священного огня с культом мертвых, о котором только что шла речь, то между ними обнаружится тесная взаимосвязь.
Заметим сначала, что тот огонь, который поддерживали на очаге, в сознании людей вовсе не являлся огнем вещественной природы. В нем видели не физическое явление, согревающее или сжигающее, изменяющее тела, плавящее металлы и становящееся могучим орудием
" Ovide, Fast.. VI, 291.
344
человеческой деятельности. Огонь очага — огонь совершенно иной природы. Это огонь чистый, который может быть получен только при помощи специальных обрядов и поддержан только особыми сортами дерева. Это огонь целомудренный; его свет не может быть осквернен зрелищем совокупления полов44. У него просят не только богатства и здоровья; к нему обращаются с молитвенной просьбой о чистоте сердца, умеренности, мудрости. «Сделай нас богатыми и цветущими,— говорится в одном орфическом гимне,— сделай нас также мудрыми и целомудренными». Огонь очага, следовательно, является разновидностью нравственного существа. Действительно, он пылает, он согревает, он доводит до готовности священную пищу; но одновременно он обладает мышлением и совестью; ему известны обязанности людей, и он следит за их выполнением. Можно говорить о том, что он — человек, ибо, как и у человека, его природа двойственна: физически он светится, колышется, живет, обеспечивает изобилие, готовит пищу, питает тело; в аспекте его нравственной природы он наделен чувствами и привязанностями, он дает человеку чистоту, он правит красотою и добром, он питает душу. Можно сказать, что он поддерживает человеческую жизнь в двух качествах своих проявлений. В одно и то же время он разом источник и богатства, и здоровья, и добродетели. Это воистину Бог человеческой природы. Позднее, когда этот культ был оттеснен на второй план Брахмой или Зевсом, огонь очага сохранил в себе те черты, которые наиболее доступны человеку в божестве; он стал посредником между человеком и богами физической природы; именно на него было возложено бремя вознесения на небо молитв и даров людей, принося оттуда божественные милости. Еще позднее, когда из этого мифа священного огня возникла великая Веста, Веста стала богиней-девственницей; она не олицетворяла собой в мире ни плодородия, ни могущества; она стала порядком; но не строгим, абстрактным, математическим порядком, непреложным и фатальным законом, avayxT|45, который издавна был замечен среди явлений физической природы. Она стала
" Hesiod, Opera, 678-680. Plutarque, Comm. sur Hes., frag. 43. <i Необходимость (греч.).— Примеч. перев.
345
порядком нравственным. Ее представляли себе в виде некой универсальной души, упорядочивающей движения различных миров, подобно тому как человеческая душа управляет нашими органами.
За всем этим, таким образом, проглядывается мыслительная деятельность самых ранних поколений. Основание этого культа находится вне физической природы, оно кроется в том маленьком таинственном мире, имя которому — человек.
346
- - - - - - - - - - - - - -
Нюма Фюстель де Куланж
Нюма Дени Фюстель де Куланж (Numa Denis Fustel de Coulanges) родился в 1830 г. в Париже, где получил начальное и среднее образование. С 1850 по 1853 г. он был студентом Высшей Нормальной школы, а затем участвовал в археологических раскопках в Афинах и на о. Хиос. Избрав предметом своих исследований классическую древность, он защитил в 1858г. докторскую диссертацию. С 1860г. Фюстель де Куланж преподает историю в Страсбургском университете, с 1870 г. он возглавляет кафедру истории в Высшей Нормальной школе, а в 1875 г. получает должность профессора в Сорбонне. Всю остальную жизнь, за исключением нескольких лет, когда Фюстель де Куланж был директором Высшей Нормальной школы (1880-1883), он преподавал в Сорбоннском университете. Умер Фюстель де Куланж в Масси в 1889 г.
Наибольший интерес для исследователей религии представляет книга Фюстеля де Куланжа «Древний город: Изучение религии, законов и институтов Греции и Рима» (1864).
Прекрасный знаток древней истории, Фюстель де Куланж подчеркивал огромное значение религии в общественной жизни Греции и Рима и рассматривал ее как «организующий дух древнего общества». Анализируя взаимоотношения между религией, законами и общественными институтами, Фюстель де Куланж пришел к выводу, что все более или менее значительные изменения в общественной жизни Греции и Рима были обусловлены изменениями, происходящими в сфере религиозных верований.
Предлагаемый фрагмент включает в себя «Введение» и выдержки из первых двух глав книги Фюстеля де Кулаижа «Древний город», дающие представление о взглядах автора на религию и ее роль в древнем обществе.
Перевод выполнен А. П. Забияко по изданию: Fustel de Couianges. La cite antique. Paris, 1893.