Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Frank R.
Ankersmit
Narrative
Logic
A Semantic
Analysis of
the Historian's
Language
1983
Martinus Nijhoff Publishers
The Hague/ Boston/ London
Франк
Анкерсмит
НАРРАТИВНАЯ
ЛОГИКА
Семантический
анализ
языка
историков
Перевод с английского языка
Оксаны Гавришиной, Андрея Олейникова
Под научной редакцией
Л. Б. Макеевой
ИДЕЯ-ПРЕСС
Москва 2003
УДК 1/14
ББК87.3
А64
Данное издание выпущено в рамках программы
Центрально-Европейского Университета Translation Project"
при поддержке Центра но развитию издательской деятельности
(OSI - Budapest) и
Института "Открытое общество. Фонд Содействия" (OSIAF-Moscow)
Анкерсмит Франк
А64 Нарративная логика. Семантический анализ языка историков.
Перевод с англ. О. Гавришнной, А. Олейникова.
Под науч. ред. Л. Б. Макеевой. — М.: Идея—Пресс, 2003. — 360 с.
Что такое историческое повествование? Какова его структура? Каким
образом оно может открывать для нас доступ к прошлой реальности? И
вообще существует ли прошлое вне повествования? На все эти вопросы
отвечает книга Франка Анкерсмита - ведущего представителя совре-
менной "нарративистской" философии истории.
ББК 87.3
ISBN 5-7333-0058-2
Copyright © by Frank R. Ankersmit, 2003
© Перевод с англ. О. Гавришиной (Введ., гл. 1.), 2003
© Перевод с англ. А. Олейникова (Предисл., гл. 2-8, закл.), 2003
© Художественное оформление А. П, Пятикоп, 2003
© Идея-Пресс, 2003
Научное издание
Корректор Рубштейн М.
Ори га нал-макет Идея-Пресс
Идея-Пресс
ИД № 00208 от 10 октября 1999
Подписано в печать 30.04.2003.
Формат 60x90 1/16. Гарнитура Bookman OldStyle.
Печать офсетная. Бумага офсетная № 1. Печ. л. 22,5.
Тираж 1000 экз. Заказ № 2228.
123056, г. Москва, Тишинская пл., д. 6, кв. 31
Отпечатано в ФГУП «Производственно-издательский комбинат ВИНИТИ»,
140010, г. Люберцы, Октябрьский лр-т, 403. Тел. 554-21-86.
Содержание
Предисловие к русскому изданию ...... 7
Введение 13
Глава 1. Предварительные замечания 20
Глава II. Идеальная наррация 52
Глава III. Предложение и наррация 90
Глава IV. Нарративный идеализм versus
(в противовес) нарративный реализм 118
Глава V Нарративные субъекты и нарративные
субстанции 140
Глава VI. Природа нарративных субстанций 200
Глава VII. Нарративные субстанции и метафора 278
Глава VIII Объяснение, объективность в истории
и нарративные субстанции 319
Заключение 347
Библиография 353
Предисловие автора к русскому изданию
Более двадцати лет тому назад я написал эту книгу о
нарративной логике. С тех пор я написал на многие разные
темы, относящиес я и не относящиеся к исторической тео-
рии. Но эта книга всегда оставалась моим отправным пунк-
том и путеводителем в работе над другими темами. Объясня-
ется это тем, что данная книга была для меня первым шагом
по ранее неизведанной территории н поэтому служила своего
рода ориентиром в дальнейших исследованиях этой новой
территории.
В качестве пояснения позвольте мне сказать несколько
слов о контексте, в который следует помещать эту книгу. Фи-
лософия XX столетня была преимущественно философией
языка и изучала то, как язык соотносится с миром. Будучи
продолжением кантовской эпистемологической традиции,
она поставила вопрос о том, как язык прицепляется к миру и
каким критериям употребления он должен отвечать, чтобы
быть истинным сообщением о том, о чем он сообщает. Этой
философией вдохновлялись в своих сочинениях Рассел, Вит-
генштейн, Тарскнй, Гудмен, Поппер, Куайн, Дэвидсон, Рорти
и многие другие. Она дала нам логический позитивизм, фило-
софию обыденного языка, прагматизм и всю философию нау-
ки. Поэтому вряд ли можно сомневаться в колоссальном влия-
нии и успехе философии языка XX столетня. Безусловно, фи-
лософия языка XX столетия стала золотым веком в истории
философии.
Однако в философии языка есть нечто странное, и мож-
но только удивляться, почему на эту странность никогда не
обращали внимания. Хотя на нас производит исключительно
глубокое впечатление то, с какой проницательностью и точ-
ностью в философии языка исследуются проблемы, все же
список этих проблем вызывает у нас не меньшее недоумение.
Нельзя не поразиться неизменно присущему ей крайне узко-
му пониманию того, какие способы языкового употребления
требуют к себе внимания философа. Если выразить это од-
ной формулой: философия языка XX столетия была филосо-
фией высказывания или суждения независимо от того, инте-
ресуемся ли мы употреблением языка в повседневной жизни
или в науке. Иначе говоря, она никогда не обращалась к
проблемам текста или повествования, к тому, как они соот-
носятся с миром и каким критериям должны отвечать, чтобы
быть истинными сообщениями о том, о чем они сообщают.
Это тем более удивительно, что большая часть наших спосо-
бов языкового употребления по своему характеру является
текстом или повествованием. Стоит только вспомнить об ис-
ториях, которые мы рассказываем друг другу (или даже са-
мим себе) в повседневной жизни, о том, что мы находим в
книгах, в газетах, в судебных решениях и т.д.
В чем тут дело? Почему повествование никогда не рас-
сматривалось в качестве темы, заслуживающей интереса со
стороны философа? Трудно ответить на этот вопрос, ибо ка-
кими разумными причинами можно объяснить чью-либо не-
восприимчивость к чему-то? Довольно непросто объяснить
уже то, почему люди совершают определенные действия, а
стремление объяснить, почему они чего-то не сделали или ос-
тались о чем-то в неведении, неизбежно приведет нас в об-
ласть пустых спекуляций. И все же можно предположить, что
объяснение следует искать в методологическом предубежде-
нии, свойственном философии языка XX столетня. Это пре-
дубеждение состоит в том, что сложную проблему "сцепле-
ния" языка и мира можно решить, только начав с простей-
ших случаев употребления языка. Несомненно, это приведет
нас к высказываниям типа "кот лежит на циновке*. Поиск
чего-то еще более элементарного, чем подобные высказыва-
ния, даст нам такие выражения, как "кот" или "лежит на ци-
новке". Но об этих выражениях мы уже не можем сказать,
что они являются осмысленными сами по себе, хотя они вхо-
дят в состав осмысленных высказываний. Поэтому, истинное
единичное высказывание стали рассматривать как простей-
ший строительный блок в здании нашего знания о мире.
Предполагалось, пусть негласно или неявно, что как только
логические проблемы, вызванные истинными единичными
высказываниями будут удовлетворительно решены, повест-
вование уже не поставит перед нами каких-либо интересных
или сложных проблем. Ибо чем же еще является повествова-
ние, как не рядом единичных высказываний об определен-
ных положениях дел? Возьмите, к примеру, историческое со-
чинение, этот прототипнческнй вариант повествования. Чем
же еще является повествование историка, как не длинной и
' сложной последовательностью высказываний о событиях, ко-
торые имели место в прошлом?
Но это неверное предположение: вопрос о том, что такое
нарратнв и как он соотносится с миром, нельзя свести к во-
просу об истинном единичном высказывании. В этом можно
убедиться, приняв во внимание следующие два соображении.
Во-первых, исторические повествования являются репре-
зентациями прошлого. Возьмите этимологию слова "репре-
зентация"*-' репрезентация вновь делает присутствующим,
"ре-презентирует" объект, который отсутствует. Истори-
ческое повествование делает то же самое: оно выступает за-
менителем, заменой отсутствующего прошлого. И все усилия
историка направлены на то, чтобы эта задача замены отсут-
ствующего прошлого была выполнена как можно лучше. По-
этому если мы хотим понять (историческое) повествование и
как оно соотносится с (прошлой) реальностью, мы должны
поставить вопрос о том, как репрезентация соотносится с
тем, что она репрезентирует. (Историческое) повествование
можно понять только в рамках логики репрезентации.
Во-вторых, эту логику репрезентации нельзя никогда по-
нять на основе логики истинного единичного высказывания.
Между ними есть бесспорное различие. Возьмем такое ис-
тинное единичное высказывание, как "Ева прекрасна". В
этом высказывании мы всегда сможем выделить два компо-
нента: один компонент, который обозначает ("Ева") и другой,
который приписывает свойство тому, что обозначается ("...
прекрасна"). Референцию и предикацию вполне можно упо-
добить шурупам, прочно прикрепляющим к миру истинное
высказывание. Однако в случае репрезентации такие "шуру-
пы" отсутствуют. Представьте, к примеру, фотографию или
картину. На них нельзя указать компонентов, которые только
обозначают и которые только приписывают определенные
Речь идет об этимологии английского слова "representation", образованного
от "present", одно из значений которого — присутствующий, наличный, на-
стоящий. - Прим ред.
свойства обозначаемому. То же самое верно и для историче-
ского повествования. Например, в повествовании о Великой
французской революции было бы невозможно указать те эле-
менты, которые обозначают данное историческое явление, и
те, которые приписывают ему свойства.
Таким обрезом, отношение между репрезентацией н тем,
что она репрезентирует, отличается от отношения между ис-
тинным высказыванием и тем, относительно чего оно явля-
ется истинным. В репрезентации есть неопределенность, ко-
торая не имеет своего аналога в случае истинного высказы-
вания. Н, наконец, именно поэтому нам нужна философия
(исторического) повествования, в которой признается, что
нарративная репрезентация ставит перед нами ряд фило-
софских проблем, отличающихся и несводимых к тем, на ко-
торые направлен эпистемологический анализ истинного еди-
ничного высказывания.
Все это образует фон, на котором следует рассматривать
эту книгу. В ней, главным образом, исследуется отношение
между репрезентируемым и его репрезентацией, а также то,
благодаря чему одна историческая репрезентация является
лучше другой, выполненной приблизительно на ту же истори-
ческую тему. Ответ на первый вопрос состоит в том, что от-
ношение между нарративной репрезентацией и тем, что она
репрезентирует, поможет нам прояснить понятие метафоры.
Возьмем метафору "Земля — это космический корабль". Эта
метафора предлагает нам взглянуть на нашу Землю как на
космический корабль, предписывая упорядочить соответст-
вующим образом наше знание о Земле и организовать его как
связное целое, которое может даже подсказывать определен-
ное направление (политических) действий. Очевидно, всего
этого нельзя было бы сказать об истинном единичном выска-
зывании. И почти все это верно для исторического повество-
вания: оно также предлагает нам взглянуть на прошлое с оп-
ределенной исторической точки зрения, оно также позволяет
определенным образом упорядочить все наше знание о соот-
ветствующем фрагменте прошлого, включив его (знание) в
связное целое или единство. В этом смысле историческое по-
вествование является по существу метафорическим: подобно
тому, как метафора "Земля — это космический корабль" пред-
лагает нам говорить о Земле в свете космического корабля,
так и историческое повествование предлагает нам говорить в
его собственном свете. Следовательно, отношение между ис-
торическим повествованием и (прошлой) реальностью, между
нарративной репрезентацией и тем, что она репрезентирует,
является метафорическим и должно анализироваться соответ-
ствующим образом.
Отсюда затем можно вывести концепцию нарративного
успеха, позволяющую объяснить, что делает одно историче-
ское повествование убедительнее и лучше другого. Начнем с
того, что историческое повествование, в действительности,
принадлежит к двум областям. Поскольку оно состоит из вы-
сказываний, описывающих прошлое, оно принадлежит к об-
ласти буквальной истины, т.е. к тому, что можно утверждать
с помощью истинных высказываний о мнре; если же истори-
ческое повествование рассматривать как целое, оно принад-
лежит к области метафоры, как мы только что видели. Сле-
довательно, чем сильнее метафорическое измерение по от-
ношению к буквальному, тем лучше повествование как пове-
ствование. Повествование, легко распадающееся на свои бук-
вальные составляющие, устроит нас в меньшей степени, чем
повествование, успешно преодолевающее буквальность. И
мера этого успеха определяется тем, насколько удалось дос-
тичь такого понимания прошлого, которое нельзя свести к
тому, что буквально говорится о прошлом в этом повествова-
нии. Ибо в той мере, в которой такая редукция является
возможной, нарративное измерение вынуждено будет усту-
пать буквальному измерению.
Иначе говоря, наилучшим историческим повествованием
является то, в котором предполагаемое понимание целого
выражено наиболее четко. Но вместе с тем это также наибо-
лее рискованное и смелое повествование. Ибо не будет ника-
кого риска в том случае, если не предлагается никакого по-
нимания целого и если нарратив легко распадается на ис-
тинные единичные высказывания о прошлом. Перечень ис-
тинных высказываний — это всего лишь перечень истинных
высказываний, и здесь не может быть проблем. Однако ис-
торик, использующий истинные высказывания, чтобы пред-
ложить в отношении прошлого нечто такое, что не имеет
поддержки в самих этих высказываниях, рискует предло-
жить образ прошлого, не согласующийся с тем, каким было
прошлое. Никаким количеством исторических исследований
нельзя опровергнуть простой перечень истинных высказыва-
ний. Но метафорическое, нарративное измерение можно оп-
ровергнуть таким образом.
В итоге, отсюда следует обращенный к историкам при-
зыв рисковать как можно больше, а, стало быть, создавать
наиболее невероятное или наиболее неправдоподобное пове-
ствование о прошлом — с той существенной оговоркой, что
это повествование, не должно быть опровергнуто прошлым
или будущим историческим исследованием. Словом, будьте
смелыми, но никогда не забывайте о том, что риск, который
вы на себя берете, должен быть обдуманным риском.
Именно в этом написание истории удивительно совпада-
ет с тем, как Карл Поппер представлял природу научных тео-
рий. Ведь, если вспомнить, Поппер критиковал ту точку зре-
ния логических позитивистов, что вероятность является над-
лежащим критерием обоснованности научных теорий. Поп-
пер возражал, что логико-позитивистский критерий вероят-
ности возводит такие "теории", как, например, "завтра пой-
дет или не пойдет дождь", в идеал научной обоснованности.
Но подобные теории бесполезны, а ученые, считающие их
своей высшей н окончательной целью, никогда не внесут ни-
какого вклада в научное познание. Но возьмем для контраста
теорию относительности Эйнштейна. Эта теория была очень
невероятной, чтобы быть истинной: она противоречила все-
му, во что верили физики со времен Ньютона. И все же, как
ни старались опровергнуть эту новую теорию, сделать это
оказалось невозможно.
Вот такой, по общему признанию, "рискованный" тезис я
отстаиваю в этой книге о природе исторического повество-
вания.
Франк Анкерсмит
17 марта 2003 г.
Философия исторического нарратива родилась примерно
10 лет тому назад из растущего чувства неудовлетворенности
традиционной философией истории. Выло, ощущение, что
дискуссии вокруг модели "охватывающих законов", роли цен-
ностей в историографии и герменевтической теории не за-
трагивают наиболее существенных проблем исторического
знания. Хотя эти традиционные дискуссии, несомненно, сыг-
рали определенную роль в изучении природы исторического
исследования, проблема, касающегося того, как историк с
помощью повествования интерпретирует результаты истори-
ческого исследования, была почти полиостью оставлена без
внимания. Это упущение кажется тем более серьезным, что
именно в этом, скорее всего, и заключается сущность истори-
ческого знания: в историографии ценность исторического со-
чинения определяется не столько фактами, открытыми в нем,
сколько нарративной интерпретацией этих фактов-
Почти вся литература по историческому нарративу суще-
ствует в виде статей. Статьи эти могут быть большими и ма-
ленькими, они даже могут — как в случае проницательного
исследования Луи Минка — складываться в более обширный
анализ нарратива. Однако они не дают всестороннего пони-
мания того, что составляет природу и задачи нарративистской
философии. Еще сохраняется некоторая неопределенность, не-
которая расплывчатость, которая препятствует проведению
по-настоящему полного изучения нарратива. Данная книга во
многом является попыткой исправить это положение дел. Я по-
старался выяснить происхождение присущих историческому
нарративу внутренних сложностей, дойдя до твердого основа-
ния, которое образует философская логика. Опираясь на это
предельное основание, я надеюсь возвести здание наррати-
вистской философии, достаточно прочное и устойчивое для
того, чтобы выдержать груз историографической практики.
Даже если это здание, в конечном итоге, окажется не
столь прочным, как мне бы хотелось, я буду вполне удовле-
творен, если читатель признает, что я вел поиск основания в
правильном направлении и верно определил связующие эле-
менты нарративной структуры, которые в наибольшей степе-
ни заслуживают нашего внимания и осмысления. Я сочту,
что книга решила свою задачу, если читатель согласится с
тем, что были поставлены правильные вопросы, пусть даже
мои ответы покажутся ему не вполне убедительными.
Теперь я в общем виде представлю основной ход рассуж-
дений в данной книге. В главе I обсуждается ряд предвари-
тельных вопросов: отдается предпочтение логическому под-
ходу к нарративу перед психологистическим, формулируется
определение нарратива, и проводится граница между нарра-
тивом и всеми другими повествовательными жанрами путем
сопоставления его с ближайшим жанром, а именно историче-
ским романом.
II глава — demolir pour mieux bdtir. В ней перечисляются
достоинства и недостатки имеющихся работ по нарративу:
становится понятной необходимость другого подхода.
В главе Ш утверждается, что проблемы нарратива имеют
самостоятельный характер: их нельзя свести к проблемам,
касающимся высказываний. Следовательно, можно показать,
что понятия "истинность и/или ложность нарративов" лише-
ны смысла.
В главе IV делаются первые шаги в направлении нарра-
тивистской философии. В этой главе разбирается вопрос о
"нарративном реализме": нарратив нельзя назвать "картиной"
или "образом* прошлого ни в одном из принятых значений
этих слов. Этот тезис — первая из трех основных опор, под-
держивающих возводимое здесь здание теории нарратива.
Нарративный идеализм провозглашает автономность нарра-
тива: в нарратива прошлое описывается с помощью сущно-
стей, которыми не обозначаются вещи или аспекты прошло-
го. Построение и использование этих сущностей в нарративе
подчиняется правилам, которые не являются простым отра-
жением закономерностей, существующих в прошлом, но име-
ют свой собственный статус. Эти сущности воплощают то,
что обычно называют "тезисами о прошлом", — здесь следует
вспомнить о широких панорамных интерпретациях больших
' Разрушить, чтобы лучше построить (<£/>оми>. — Прим. перев.
фрагментов прошлого (например представление о том, что в
конце XVIII века имела место "промышленная революция" или
что XVII век был периодом кризиса).
Утверждение о том, что нарративная историография, по
сути, предлагает подобный "тезис о прошлом" (которому в
этой работе будет дано название "нарративная субстанция"),
является второй опорой под нашим зданием теории наррати-
ва. В главе V понятие нарративной субстанции защищается
от ряда возможных возражений. По ходу рассмотрения этих
возражений проясняется природа нарративной субстанции.
В главе VI описываются некоторые присущие нарративной
субстанции логические характеристнкн. Подчеркивается, что
теория суждений Лейбница, основанная на так называемом
принципе "praedicatum |nest subjecto"", особенно полезна для
понимания нарративной логики. Показывается, что нарра-
тивные субстанции не обозначают прошлое (или его аспекты)
и что два способа выделения типов нарративных субстанций
объясняют различие, существующее между такими понятиями,
как "Ренессанс" или "Просвещение" (которые не обладают спо-
собностью отсылать к реальности), и такими понятиями, как
"этот стул" или "этот человек" (которые обладают этой способ-
ностью). Становится ясно, что все это имеет свои последст-
вия для понятия тождественности личности: в одном из сво-
их вариантов употребления слово "я" обозначает "нарратив-
ную субстанцию". В главе VII показывается, что имеется близ-
кое сходство между метафорой н нарративом: в обоих случа-
ях задается "точка зрения", с которой нам предлагается смот-
реть на реальность. И здесь, наконец, мы имеем третью опо-
ру, поддерживающую нарративистскую философию.. Стоит
подчеркнуть, что все эти три основополагающих принципа
нарративистской философии выводятся из одного простого
факта, а именно что нарратив складывается из единичных
констатирующих высказываний о состояниях дел в прошлом.
Два следствия из нарративистской философии, какой она
была представлена в главах с IV по VII, раскрываются в по-
следней главе этой книги. Я утверждаю, что множество одних
лишь единичных высказываний может иметь объяснитель-
ную силу: нет необходимости ни явным, ни неявным образом
Предикат содержится в субъекте (лотХ — Прим. перев.
прибегать к общим высказываниям, чтобы дать логически
приемлемое историческое объяснение. Кроме того, я заявляю,
что из двух конкурирующих нарраций (содержащих только
истинные высказывания о прошлом) нам всегда следует от-
давать предпочтение той, которая является наиболее смелой
и рискованной. Здесь прослеживается очевидная параллель с
идеей Поппера о том, что следует всегда искать научную тео-
рию с наибольшей степенью фальсифнцируемости, поскольку
"чем больше высказывание запрещает, тем больше оно сооб-
щает о мире опыта"1. Довольно стравно, что современная фи-
лософия истории никогда не проявляла большого интереса к
тому, что заставляет историков отдавать предпочтение одной
интерпретации прошлого перед другой.
1 Поппер К. Логика научного исследования //Логика и рост научного знания.
Избранные работы. М., 1983. С. 158.
Ср. Popper (2); в особенности главу IV. Необходимо отметить, что в настоя-
щей книге термин "историцизм" будет использоваться исключительно для
обозначения разных вариантов спекулятивной философии истории, которые
разрабатывались, например, Гегелем, Марксом, Шпенглером или Тойнби;
тогда как слово "историзм" будет использоваться для обозначения представ-
лений об историописании, сформулированных, например, Гумбольдтом,
Ранке, Хейзингой и Майнекке; идейные истоки этих представлений в мысли
XVill века были прослежены Майнекке в книге: Meinecke F. Die Enisiehung des
Historismus. Miinchen, 1965 (Iя ed. 1936).
В целом же, нарративистская философия враждебно от-
носится как к попыткам превращения истории в "социаль-
ную науку", так и к различным видам спекулятивной фило-
софии истории (как будет показано далее, оба этих подхода к
истории имеют разительное сходство), а также и к герменев-
тической теории. Социальные науки могут гораздо большему
научиться у истории, чем история у социальных наук. Исто-
риография представляет в чистом виде множество методоло-
гических проблем, которые терзают социальные науки. При
этом нарративистская философия демонстрирует тесную
связь с историзмом, который отстаивали такие авторы, как
Л. Ранке, К. Майнеке или Й. Хейзинга и которому следуют та-
кие современные историки, как Л. Февр, Ф. Вродель или X.
Тревор-Ропер (иными словами, не с историцизмом, который
резко критиковал Поппер в своей известной книге1). Не буду-
чи сторонником историзма, невозможно писать историю так,
как ее пишут 90% всех живущих историков. Однако исто-
ризм как теория историописання в некоторых отношениях
нуждается в исправлении.
Я могу предположить, что у читателя, воспитанного в тра-
дициях современной аналитической философии, стиль данно-
го исследования будет вызывать недовольство. В данной кни-
ге рассматривается взаимозависимость большого числа фило-
софских проблем (таких как референция, тождество, мета-
фора, объяснение и т.д.). Кто-то может резонно заметить, что
подобные проблемы должны изучаться по отдельности. В
пользу данного возражения может говорить то, что если я
подвожу так много различных философских феноменов под
один общий знаменательно, предпринятый мной анализ вряд
ли окажется честным и беспристрастным. Соображения, со-
вершенно чуждые исследуемой проблеме, будут склонять ме-
ня к какому-то конкретному решению. Подробность будет
попрана системой. Вследствие этого меня могут даже обви-
нить в попытке возродить тот вид системосозидання, кото-
рый так исказил облик немецкой идеалистической филосо-
фии. Действительно, существует явное различие между со-
временной англосаксонской философией, которая по большей
части строго ориентирована на решение проблем и стремится
решать их путем максимального обособления друг от друга, и
более синтетическим подходом, которому следую я.
Мне хотелось бы высказать в свою защиту следующие два
замечания: первое касается природы данного исследования,
второе — природы философского исследования в целом. Во-
первых, нарратив подобен механизму, который работает
только благодаря своим составным частям, поэтому вполне
можно ожидать, что нарратнвистская философия, по сути,
является изучением этих составных частей в их взаимосвязи.
Во-вторых, современная аналитическая философия языка,
по-видимому, исходит из эмпиризма, во многих отношениях
подобного тому, который отстаивали в XVII и XVIII вв. в свя-
зи с естественными науками. Наукн, как полагали в те дни,
должны стремиться ни больше ни меньше, как к сбору огром-
ного числа разрозненных истин о природе. Бэкон, несомнен-
но, прекрасный тому пример. "Философские исследования"
Л. Витгенштейна являются наиболее ярким свидетельством
того, к чему может привести подобный подход в философии
языка: хотя некоторые общие представления н угадываются
за непретенциозными и разрозненными параграфами этой
книги, они лишь изредка формулируются в явном виде, по-
скольку, по мнению Витгенштейна, point de depart подлинно-
го философского исследования служит нечто иное. Он рас-
сматривает философию как инструмент, который может по-
мочь нам во всех тех случаях, когда язык выходит за надле-
жащие рамкн. И как не существует лекарства, способного из-
лечить все болезни, так н в рамках подобного понимания фи-
лософии нет места общим взглядам.
Какими бы привлекательными чертами ни обладал такой
эмпиризм in philosophicis", это не доказывает отсутствия ка-
ких-либо разумных оснований, чтобы в нем усомниться.
Большая часть имеющегося у нас надежного научного знания
и его стремительный рост за последние двести лет является
результатом усилий ученых, стремящихся открыть нечто об-
щее в очень разрозненных явлениях реальности. Почему бы и
в философии нам не последовать тем же путем? Если отказ
от чистого эмпиризма оказался необходимым условием не
только для впечатляющего развития наукн со времен Ньюто-
на, но также н для верного понимания этого развития, поче-
му же философы должны довольствоваться нетеоретическнм
анализом разрозненных языковых явлений? Разве "синтети-
ческая философия языка" (если в виде исключения всерьез
отнестись к этому названию) не может иметь, по крайней ме-
ре, некоторые преимущества перед "аналитической филосо-
фией языка"? Надеюсь, что эта книга сможет подвести к по-
ложительному ответу на этот вопрос.
Я хотел бы поблагодарить проф. Я. Й. А. Моея, моего на-
ставника в вопросах философии, за его неустанную критику
по ходу написания этой книги. Благодаря его любви к точно-
сти, крепкому здравому смыслу и философской проницатель-
ности было устранено множество неясностей н философских
gaffes . Моя признательность проф. Э. X. Коссманну другого
рода. Еще в студенческие годы на меня произвел неизглади-
мое впечатление его подход к истории. Когда я размышлял
^Исходная точка (франц). — Прим. черев.
_ В философии (лот.). — Прим. перее.
Оплошности (франи.). — Прим. перев.
над проблемами, рассматриваемыми в данной книге, то
именно его подход к написанию истории — разумный, пано-
рамный и глубокий — я постоянно имел в виду. Более того,
всякий раз когда меня подстерегала опасность увлечься тео-
ретизированием, этот подход заставлял вспомнить о суровых
реалиях историографической практики. Особые слова благо-
дарности заслуживает проф. У.Х. Уолш: он прочитал мою ру-
копись, подготовленную для издательства "Нийхоф", и пред-
ложил ряд чрезвычайно важных поправок.' Большинство про-
блем, рассматриваемых в книге, я обсуждал с моим лучшим
другом Яапом ден Холландером; наши беседы всегда были
для меня прекрасным стимулом к размышлению, и я хотел бы
поблагодарить его за поддержку.
Глава I. Предварительные замечания
(1) Вводные замечания. Эта книга представляет собой ис-
следование логической структуры нарративной историогра-
фии (термин "логический" необходимо понимать в широком
смысле, включающем область "философской логики")1. Пред-
метом нашего анализа будет нарративная историография,
какой она была и есть, а не какой должна быть. Я попытаюсь
определить правила написания истории не в целях изменить
историографию к лучшему. Историография в том виде, в ка-
ком она сейчас существует, как мне представляется, создает
безупречный, хотя и довольно своеобразный вид знания. Те,
кто думают иначе, на мой взгляд, обычно недостаточно осоз-
нают строгую логическую структуру языка историографии.
Разве историография не доступна пониманию каждого из
нас, даже если мы и не знаем, почему она нас устраивает?
Философ истории, неудовлетворенный нарративной историо-
графией из-за того, что не может объяснить, почему она по-
нятна ему, превращает свою неспособность постичь природу
нарративной историографии а критику изучаемой им дис-
циплины. А это не тот путь, по которому следует идти в фи-
лософии истории.
Здесь можно было бы возразить, что определение правил
написания истории равносильно выбору некоторой норма-
тивной позиции, поскольку такие правила всегда устанавли-
вают, как следует писать историю. Но мне кажется, что это
придало бы слишком большой вес значению слова "норма-
тивный". Мы не можем сказать, что нарративную историю
следует писать в соответствии с этими логическими прави-
лами, так как это означало бы, что существуют исторические
нарративы, в которых эти правила не соблюдаются. Но такое
невозможно. Тот, кто систематически нарушает праяила
арифметики, уже больше не занимается арифметикой.
Стросон определяет предмет философской логики во введении к своей
книге: P.F. Strawson. Philosophical Logic. Oxford, 1973.
Наше исследование будет ограничено письменными тек-
стами. Иными словами, исторические фильмы или пьесы бу-
дут исключены из рассмотрения. Фильм или пьеса создаются
так, чтобы у зрителя возникло впечатление, будто он присут-
ствует на месте действия. Зритель выполняет роль пассивно-
го участника. Поэтому изображение социально-исторической
реальности, предлагаемое историческими фильмами или пье-
сами, еще ие упорядочено в форме повествования. Это не
противоречит тому факту, что драматурги или кинематогра-
фисты зачастую стремятся максимально облегчить для зри-
теля задачу перехода от простого просмотра пьесы или
фильма к созданию его нарративной интерпретации. И толь-
кото гда, когда совершается этот шаг, то есть когда мы запи-
сываем, что произошло в данном фильме или пьесе, появля-
ется • нарративная структура. Короче говоря, историческим
пьесам и фильмам можно дать интерпретацию в виде нар-
ративной структуры нли их можно преобразовать в нарра-
тивную структуру, но сами они не имеют таких структур. И
даже тот факт, что такие фильмы или пьесы могут быть инс-
ценировками написанных (исторических) повествований, ни-
чего-не меняет.
Но как насчет сценария фильма или текста пьесы? Разве
мы не должны рассматривать их как исторические повество-
вания? Возьмите исторический факультет, на котором зани-
маются только текстами, написанными или произнесенными
людьми прошлого; например, речь может идти об истории
идей или истории философии. Аналогия со сценариями здесь
очевидна: и в том, и в другом случае нас интересуют слова,
которые действительно были сказаны людьми прошлого.
Представьте себе историческое сочинение, состоящее исклю-
чительно из цитат, заимствованных из работ одного или не-
скольких философов. Подобный ряд цитат может иметь сво-
им источником структуру некоторого повествования, в кото-
ром эти цитаты упорядочены, или четко предполагать такое
упорядочение, но — и это очень важно — сам он не имеет
структуры повествования. Поэтому ни одно историческое
повествование не может состоять исключительно из цитат. И
мы можем сделать вывод, что нам не следует рассматривать
сценарии исторических фильмов и тексты исторических пьес
в качестве исторических повествований.
Когда я говорю, что в этой книге речь пойдет о логиче-
ской структуре исторического повествования, я претендую
одновременно на слишком многое и слишком малое. Мои
притязания "слишком малы", так как то, что будет сказано в
последующих главах, несомненно, в значительной степени
имеет отношение ко всем случаям нарративного использова-
ния языка, которое, например, мы встречаем в романах,
журналах, учебниках и тому подобном (т. е. не только в исто-
рических сочинениях). Представляется вполне обоснованным
допущение, что исторический язык является прототипом
всех повествовательных жанров: только после того, как люди
научились говорить о своем личном или коллективном про-
шлом, стали возможны миф, поэзия и художественная лите-
ратура. Наше прошлое является наиболее удобной матрицей
для овладения способностью упорядочивать высказывания о
реальности последовательным образом. И мы можем сделать
вывод, что философия истории и, в частности, нарративист-
ская философия будут иметь принципиальное значение для
языкознания и изучения художественной и нехудожествен-
ной литературы.
1 Hulzinga (2), р. 110; это же различие проводит и Дж. Элтон в книге:
G.R. Elton. The Practice of History. L., 1967. P.160ff.;cM. также H.I. Marrou. De
la connaisance historique. P., 1973. P. 30.
Кояяингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография/ Пер. и коммент.
Ю.А. Асеева. М., ]980. См. 4.V, § 3. Доказательство в исторической науке.
VII. Кто убвл Джона Доу. С. 253—256.
Что касается "слишком многого" в моих притязаниях, то
это потребует более развернутого объяснения. В немецкой и
голландской философии истории часто проводится различие
между "gescheiksvorsing" и "geschiedschrijving"', т. е. между
"историческим исследованием" и "нарративным написанием
истории". Понятие "историческое исследование" говорит о
стремлении историка установить исторические факты с мак-
симальной точностью. Когда историк занимается собственно
историческим исследованием, его можно сравнить (используя
знаменитый образ Коллингвуда) с детективом, пытающимся
найти убийцу Джона Доу1: он хочет знать, что в действитель-
ности произошло, кто что сделал или написал, как следует
интерпретировать тексты и т.д. Целый ряд "вспомогательных
дисциплин" (в числе которых наиболее выделяется современ-
ная социо-экономическая история) был разработан для того,
чтобы помочь историку в его стремлении установить факты.
Но деятельность историка отнюдь не ограничивается поис-
ком фактов или детективным расследованием. Установление
фактов представляет собой лишь предварительную стадию в
решении задачи, которую ставит перед собой историк. Ибо
для него истинная проблема заключается в том, как объеди-
нить эти факты в последовательное историческое повество-
вание. Именно это я и называю "нарративным написанием
истории".
' Подобные крайние взгляды относительно когерентной теории истины отс-
таивал Оукшот: он утверждал, что наше фактическое знание прошлого (об-
ласть исторического исследования) в такой же мере является конструкцией
историка, как и нарративная интерпретация исторических фактов (область
написания истории). См.: М. Oakeshott. Experience and Its Modes. Cambridge,
1978 (Г ed. 1933). Ch.lll. Подобная точка зрения ведет к размыванию гра-
ницы между историческим исследованием и написанием истории. Даль-
нейшее развитие "конструктивизма" Оукшотта можно обнаружить в кни-
ге J.W. Meiland. Scepticism and Historical Knowledge. New-York, 1965. P.4I—63.
Я в полной мере отдаю себе отчет в том, что по целому
ряду хорошо известных причин, которые нет необходимости
здесь перечислять, невозможно провести четкую грань меж-
ду историческим исследованием и нарративным написанием
истории. Без сомнения, поиск и описание фактов обычно
производится только в рамках определенной нарративной
интерпретации. С другой стороны, именно факты в значи-
тельной степени определяют, какой в результате будет нар-
ративная интерпретация прошлого. Но было бы ошибкой пе-
реоценивать эту ситуацию (как это свойственно наиболее
крайним сторонникам когерентной теории истины) и в силу
невозможности проведения четкой грани между историче-
ским исследованием и написанием истории делать вывод о
том, что их вообще не следует различать*. Сама историогра-
фическая практика предоставляет нам убедительные свиде-
тельства против такой излишне драматизированной точки
зрения. Есть немало историков, проявляющих интерес иск-
лючительно к историческому исследованию: они занимаются
тем, что устанавливают, как те или иные города или мона-
стыри приобретали юридические и феодальные права, как
возводились исторические памятники, как заключались дип-
ломатические договоры; они изучают изменение цен на хлеб,
а также рост или уменьшение населения в разных областях.
Кроме того, этот "детективный" подход к прошлому составля-
ет существо работы археолога. С другой стороны, есть исто-
рики с более синтетическим складом ума; в полную меру сво-
их сил и способностей они стараются объединить факты, об-
наруженные в ходе исторического исследования, в большие
панорамные картины прошлого (или фрагментов прошлого).
Их интересуют не столько сами факты или даже их правиль-
ное истолкование, сколько вопрос о том, что может быть
наиболее приемлемым изображением или суммативным из-
ложением фрагментов прошлого. Перед ними стоит пробле-
ма, как следует писать историю прошлого в нарративной
форме или какой из нарративов предлагает лучшую интер-
претацию прошлого (или фрагментов прошлого).
Каждый, кто обладает хотя бы поверхностным знанием о
ремесле историка, сможет провести различие между этими
двумя типами историков, а также между историческими со-
чинениями, которые они создают. Разница между большинст-
вом трудов Тревора-Ропера или Тальмона, с одной стороны, и
диссертационными исследованиями, выполненными в школе
Анналов, с другой, очевидна для всех, хотя я признаю, что не-
которые исторические сочинения трудно отнести к какой-то
одной из этих двух групп. Но это не довод против их разли-
чения: даже если нельзя с точностью сказать, где кончается
шея и начинается туловище, их анатомическое различение не
вызывает никаких возражений.
Практически вся современная философия истории зани-
мается философскими проблемами исторического исследова-
ния ('что такое исторический факт?", "как можно объяснить
факты?", "как ценности влияют на описание исторических
фактов?"), а результаты, достигнутые н этой области, не мо-
гут не впечатлять. Безусловно, современная философия исто-
рии — это плодотворно развивающаяся дисциплина, п ряд
недавних изысканий значительно расширил наше понимание
природы исторического исследования Тем не менее, вызы-
вает сожаление то обстоятельство, что нарративное написа-
ние истории осталось без внимания. Это и послужило одним
из главных мотивов для создания этой книги. Другим моти-
вом стало то, что, по моему убеждению, философские про-
блемы, возникающие в связи с нарративным написанием ис-
тории, являются более существенными, чем принято сейчас
думать. К сожалению, я не могу объяснить на этой начальной
ступенн моего исследования, почему философский анализ
нарративного написания истории столь важен для правиль-
ного понимания природы исторического знания. В опреде-
ленном смысле эта работа — наилучшее подтверждение, ко-
торое я могу привести в пользу этого' положения. Так что я
прощу читателя воздержаться от выводов до конца книги.
1М. Mandelbaum. A Note on History as Narrative, in History and Theory. I967.
Vol. 4. P. 4I3—420. С другой стороны, Олафсон обвиняет нарративистов
вроде Данто в исключении сферы интенцнональных человеческих действий
из нарративного описания прошлого. Он пишет, что исторические лииа, дей-
ствия которых описываются в нарративе, "в конце концов, не могут действо-
вать в соответствии с правилами [т.е. в соответствии с "охватывающими" за-
конами), которые формулируются в терминах, незнакомых [самим этим ли-
цам) или недоступных их пониманию*. F.A. Olafson. Narrative History and the
Concept of Action, in History and Theory. I970. Vol. IX. P. 271.
' Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории / Пер. AM. Воден а. СПб., ] 993.
С. 79—80: "... из вышеуказанного соотношения вытекает, что во всемирной
истории благодаря действиям людей вообще получаются еще и несколько
иные результвты, чем те, к которым они стремятся и которых они достигают,
чем те результаты о которых они непосредственно знают и которых они же-
лают; они добиваются удовлетворения своих интересов, но благодаря этому
осуществляется еще и нечто дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится
в них, но не сознавалось ими и не входило в их намерения". Уже Мэндевиль в
своей книге "Басня о пчелах, или пороки частных лиц — блага для общества"
сосредоточил внимание на непреднамеренных последствиях наших действий.
Одна из загадок современной философии истории связана с тем, что этот ста-
рый и почтенный аргумент, без сомнения, подрывающий герменевтическую
теорию во всех ее современных вариантах (таких как теория "воспроизведе-
ния прошлого опыта" Коллингвуда, теория "рационального объяснения дей-
Попытки проанализировать нарративное написание ис-
тории принадлежат к относительно недавнему времени. Они
не всегда получали одобрение. Сейчас я рассмотрю ряд кри-
тических замечаний в адрес предлагаемого здесь нарративи-
стского подхода. Во-первых, Мандельбаум5 обосновывал, что
нарративное представление прошлого неизбежно ограничи-
вается сферой интенциональной деятельности человека. А со
времен Гегеля (или, скорее, Бернарда Мандевиля*) нам иэ-
возводились исторические памятники, как заключались дип-
ломатические договоры; они изучают изменение цен на хлеб,
а также рост или уменьшение населения в разных областях.
Кроме того, этот "детективный" подхсд к прошлому составля-
ет существо работы археолога. С другой стороны, есть исто-
рики с более синтетическим складом ума; а полную меру сво-
их сил и способностей они стараются объединить факты, об-
наруженные в ходе исторического исследования, в большие
панорамные картины прошлого (или фрагментов прошлого).,
Их интересуют не столько сами факты или даже их правиль-
ное истолкование, сколько вопрос о том, что может быть
наиболее приемлемым изображением или суммативным из-
ложением фрагментов прошлого. Перед ними стоит пробле-
ма, как следует писать историю прошлого в нарративной
форме или какой из нарративов предлагает лучшую интер-
претацию прошлого (илн фрагментов прошлого).
Каждый, кто обладает хотя бы поверхностным знанием о
ремесле историка, сможет провести различие между этими
двумя типами историков, а также между историческими со-
чинениями, которые они создают. Разница между большинст-
вом трудов Тревора-Ропера или Тальмона, с одной стороны, н
диссертационными исследованиями, выполненными в школе
Анналов, с другой, очевидна для всех, хотя я признаю, что не-
которые исторические сочинения трудно отнести к какой-то
одной из этих двух групп. Но это не довод против их разли-
чения: даже если нельзя с точностью сказать, где кончается
шея и начинается туловище, их анатомическое различение не
вызывает никаких возражений.
Практически вся современная философия истории зани-
мается философскими проблемами исторического исследова-
ния ("что такое исторический факт?", "как можно объяснить
факты?", "как ценности влияют на списание исторических
фактов?*), а результаты, достигнутые в этой области, не мо-
гут не впечатлять. Безусловно, современная философия исто-
рии — это плодотворно развивающаяся дисциплина, и ряд
недавних изысканий значительно расширил наше понимание
природы исторического исследования. Тем не менее, вызы-
вает сожаление то обстоятельство, что нарративное написа-
ние истории осталось без внимания. Это и послужило одним
из главных мотивов для создания этой книги. Другим мотп-
вом стало то, что, по моему убеждению, niifiuv^ .
блемы, возникающие в связи с нарративным написанием ис-
тория, являются более существенными, чем принято сейчас
думать. К сожалению, я не могу объяснить на этой начальной
ступени моего исследования, почему философский анализ
нарративного написания истории столь важен для правиль-
ного понимания природы исторического знания. В опреде-
ленном смысле эта работа — наилучшее подтвержден не, ко-
торое я могу привести в пользу этого положения. Так что я
прошу читателя воздержаться от выводов до конца книги.
М. Mandelbaum. A Note on History as Narrative, in History and Theory. 1967.
Vol. 4. P. 413—420. С другой стороны, Одафсон обвиняет нарративистов
вроде Данто в исключении сферы ннпианоизяьнык человеческих дейетви й
из нарративного описания прошлого. Он пишет, что исторические лица, дей-
ствия которых описываются в нарративе, "в конце концов, не могут действо-
вать в соответствии с правилами [т.е. в соответствии с "охватывающими" за-
конами!, которые формулируются в терминах, незнакомых (самим этим ли-
цам! или недоступных их пониманию". F.A. Olafson. Narrative History and the
Concept of Act ion, in History and Theory-1970. Vol. IX. P. 271,
Гегель Г.В.Ф. Лекции no философии истории / Пер. AM. Вешена. СПб., 1993
С. 79—80: "... из вышеуказанного соотношения вытекает, что во всемирной
истории благодаря действиям людей вообще получаются еще'и несколько
иные результаты, чем те, к которым они стремятся и которых они достигают,
чем те результаты о которых они непосредственно знают и которых они же-
лают; они добиваются удовлетворения своих интересов, но благодаря этому
осуществляется еще и нечто дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится
в них, но не сознавалось ими и не входило в их намерения". Уже Мандевиль в
своей книге "Басня о пчелах, или пороки частных лиц — блага доя общества*
сосредоточил внимание на непреднамеренных последствиях наших действий.
Одна из загадок современной философии истории связана с тем, что этот ста-
рый и почтенный аргумент, без сомнения, подрывающий герменевтическую
теорию во всех ее современные вариантах (таких как теория "воспроизведе-
ния прошлого опыта" Коллингеуда, теория "рационального объяснения дей-
Попытки проанализировать нарративное написание ис-
тории принадлежат к относительно недавнему времени. Они
ие всегда получали одобрение. Сейчас я рассмотрю ряд кри-
тических замечаний в адрес предлагаемого здесь нарративи-
стского подхода. Во-первых, Мандельбаум1 обосновывал, что
нарративное представление прошлого неизбежно ограничи-
вается сферой интенциональной деятельности человека. А со
времен Гегеля (или, скорее, Бернарда Мандеаиля') нам из-
вестно, что многое в человеческой истории нельзя адекватно
объяснить одними лишь мотивами а намерениями людей.
Очень часто, а возможно, и в большинстве случаев историки
описывают или объясняют прошлое при помощи понятий и
теорий, о которых не было известно самим историческим
действующим лицам. С этим положением я полностью согла-
сен. Но я не понимаю, почему нарративной историографии
не позволяется выходить за пределы интенциональной дея-
тельности человека. И хотя здесь я могу предложить только
весьма приблизительное определение области применения
нарративистской философии, совершенно бесспорно можно
утверждать, что эта философия исследует вопрос о том, как
историки объединяют множество исторических фактов в од-
но синтетическое целое (например в "промышленную рево-
люцию" или "холодную войну"). Нет никаких причин ограни-
чивать эти "исторические факты" теми мыслями, которые
приходили в голову отдельным историческим деятелям. Как
бы там ни было, в этой книге разрабатывается тот тип нарра-
тивистской философии, в котором никогда не проводится та-
кое ограничение. И я хотел бы добавить, что нарративист-
ская философия, как она здесь предлагается, даже весьма
враждебно относится к тем герменевтическим тенденциям, в
которых ее обвиняет Мандельбаум.
ствий" Дрея и теории телеологического объяснения, сформулированные фон
Вригтом и Мартином), никогда всерьез не рассматривался философами герме-
невтической традиции.
В своей недавней книге Мандельбаум упомянул еще об
одной трудности, связанной, по его мнению, с нарративист-
ским подходом. Нарративизм, говорит он, предполагает, что
исследование не является необходимым для написания исто-
рии. Его доводы, по-видимому, строятся на том, что только в
отношении вымышленных событий могут быть предложены
нарративные описания. Несомненно, что нарративистская
философия не занимается вопросом о том, как можно уста-
навливать исторические факты — это находится в ведении
философии исторического исследования. Но это ни в коей ме-
ре не навязывает нарративистской философии ту точку зре-
ния, что историк волен фабриковать исторические факты.
Критика нарративитской философии Мандельбаумом тем бо-
лее удивительна, что в конце своей книги он подходит к этой
философии ближе, чем большинство современных философов
нсторнн'.
Сходные доводы были выдвинуты Л.Дж. ГолдстеЙном.
Внутри исторического сочинения он проводит различие меж-
ду "суперструктурой" и "инфраструктурой"'. Термин "суперст-
руктура" относится к нарративной форме, которую обычно
имеют исторические описания прошлого; термин "инфраст-
руктура" относится к общей совокупности исследовательских
приемов, которые историк применяет в своем анализе про-
шлого. Все развитие историографии, говорит ГолдстеЙн, про-
исходило благодаря эволюционным изменениям в инфра-
структуре, тогда как суперструктура оставалась, по сущест-
ву, неизменной со времен Фукидида. И это подводит Голд-
стейна к выводу, что только исследование инфраструктуры
может представлять настоящий интерес для философа исто-
рии. Я не согласен с этим. Если нарративная форма, в кото-
рую историк облекает свои описания прошлого, неподверже-
на изменениям, мне представляется совершенно очевидным,
что именно она и должна быть наиболее важным ключом к
пониманию природы исторического знания.
' М. Mandelbaum. The Anatomy of Historical Knowledge. L., 1977. P. 25. В своей
рецензии на книгу Мандельбаума Л.О.Минк убедительно показывал, на-
сколько близко содержание книги Мандельбаума к нарративному подходу к
истории. (L.O. Mink. Maurice Mandelbaum. The anatomy of Historical
Knowledge, in History and Theory- 197s. P. 211-233.). См. также Ankersmil (2).
* L J. Goldstein. Historical Knowing. Austin; L, 1976. Ch. V.
' W.H. Dray. On the Nature and Role of Narrative in Historiography, in History and
Theory. 1971. Vol. X. P. 153-171; RG. Ely, R. Gruner, W.H. Dray. Mandelbaum
on Historical Narration, in Hiiloryand Theory. 1969. Vol. VIII P. 275-294, идр.
Существует еще одно возражение против нарративист-
ской философии, которое ставит куда больше проблем. Оно
заключается в том, что так называемая "нарративная исто-
риография" составляет лишь незначительную, и к тому же
устаревшую, часть историографии. Такие книги, как "Осень
Средневековья" Хейзинги или знаменитый труд Броделя
"Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа
П", не являются рассказом или повествованием в собствен-
ном смысле слова'. Если даже такие книга не имеют нарра-
тивного характера, то, безусловно, можно ожидать, что то же
самое верно и в отношении современной проблемно-ориенти-
рованной исторической лнтературы. Это возражение не
столько ошибочно, сколько высказано не по адресу. Оно воз-
никло нз-за неверных ассоциаций, которые, по общему при-
знанию, может вызывать "нарратив". Многие люди, услышав
слово "нарратив", в первую очередь вспоминают об историо-
графии, написанной по образцу художественной литературы.
Они склонны думать, что такие книга, как ТТармская оби-
тель" Стендаля или "Дэвид Коперфильд" Диккенса, являются
идеальными образцами нарративной художественной лите-
ратуры и наиболее ясно показывают, что представляют собой
нарративные структуры. Поэтому нарративная историогра-
фия легко ассоциируется, скажем, с биографиями или кни-
гами по истории дипломатических отношений и военных по-
бед. Утверждается также, что современная историография
по большей части изучает проблемы, касающиеся характера
определенных исторических периодов, тогда как нарративи-
стская философия в лучшем случае может дать объяснение
немного старомодному типу исторических сочинений, в ко-
торых описывается некоторое диахроническое развитие. Од-
нако, как покажет предлагаемый мной анализ, именно этот
современный, не связанный с рассказом, подход к истории,
который можно назнать "многоплановым", в наибольшей
степени согласуется с нарративистской философией. Главная
причина этой необычной ситуации состоит в том, что иарра-
тивистскую философию больше интересует (логическая) при-
рода языковых сущностей, используемых при рассмотрении
прошлого (таких как "нации", "интеллектуальные направле-
ния" или "настроения умов"), чем то, как следует описывать
протекающее во времени развитие нации или интеллектуаль-
ного направления. И, разумеется, сначала мы должны выяс-
нить, что такое "Ренессанс" или "французская нация", преж-
де, чем мы сможем описать нх историческую эволюцию. Сле-
довательно, нарративистская философия более близка к изу-
чению Ренессанса или Просвещения, чем, например, к исто-
рии Англии между 1688 и 1832 г.
Мой критик мог бы повернуть свою аргументацию в про-
тивоположную сторону и обвинить нарративистскую фило-
софию в том, что она пренебрегает историографией, изу-
чающей диахронические процессы. Как я указывал выше,
#ой ответ на это возражение состоит в том, что нарративи-
стская философия предоставляет необходимый подготови-
тельный материал для решения философских проблем, воз-
никающих в связи с этой "эволюционной" историографией.
Как станет ясно в свое время (при чтении глав V и VI), нар-
ратявистская философия вполне способна обеспечить базу
для решения таких проблем. Подведем итоги: когда бы в этой
книге ни употреблялись термины "нарратив" или "нарратив-
ная субстанция", следует избегать любых ассоциаций с belles-
lettres' и "рассказывающей" историографией. Я буду исполь-
зовать указанные термины как синонимы "исторической ин-
терпретации"; предполагается, что нарратив формулирует те-
зис о прошлом или же предлагает определенную "точку зре-
ния", с которой следует рассматривать прошлое. Поскольку
для изложения таких тезисов, интерпретаций или "точек зре-
ния" всегда требуется нарратив, я определяю свое исследо-
вание как исследование исторического нарратива.
* Изящная словесность (франц.). — Прим. перев.
"Gailie. Р. 45
(2) Возражения против психологизма. Еще одно возмож-
ное возражение против нашей попытки определить нарра-
тивную логику состоит в том, что нарратив можно изучать
только научным образом, иными словами, строго ограничи-
вая себя исследованием того, что происходит на языковом,
психологическом или социологическом уровне при использо-
вании нарратива как средства коммуникации между людь-
ми В основном этой позиции придерживаются такие нарра-
тивисты, как Гэлли, Лоух, Перельман, Хекстер, Толивер или
Струевер. Гэлли, пожалуй, наиболее откровенно отстаивает
подобный подход к нарративу. Его интересуют исключитель-
но условия оптимальной коммуникации между историком и
его читателями. По мнению Гэлли, исторический нарратив
достигает своей цели, если историку удается "провести" чи-
тателя через все разрозненные факты, сообщаемые в нарра-
тиве, благодаря разумному использованию "основных чувств,
которые люди испытывают друг к другу"". Подобно другим
нарративистам, упомянутым выше, Гэлли рассматривает
нарратив лишь как средство передачи сообщения, искусно
приводящее в движение определенные психологические ме-
хакизмы в сознании читателя (т. е. те самые "основные чув-
ства, которые люди испытывают друг к другу"). Его интере-
сует не нарратив как таковой, а только функционирование
определенных психологических механизмов в сознании чита-
теля и, в особенности, те приемы и средства, к которым дол-
жен прибегать историк, чтобы заставить крутиться шесте-
ренки этих механизмов. Гэлли не предлагает никакого анали-
за того, чем на самом деле является нарратив, он только пы-
тается показать, как работает нарративная коммуникация.
Поэтому он похож на инженера-электрика, который в ответ
на просьбу объяснить устройство телефона ограничивается
показом того, как им нужно пользоваться.
" Louch.P. 62.
Во взглядах Лоуха на нарратив мы узнаём сходную аргу-
ментацию. По его мнению, историк должен предлагать своим
читателям "опыт прошлого, полученный через "доверенное
лицо" ("proxy-experience"), или, другими словами, историк
должен давать своему читателю некий суррогат своего собст-
венного опыта прошлого. Слова, или, вернее сказать, нарра-
тивы, используемые историком в этих целях, подобны
"крючкам, которыми затягивается в язык {историческая) ре-
альность"". Поэтому сущность нарратива заключается в его
способности что-то пробуждать или вызывать; нарратив
обеспечивает скорее "воскрешение", нежели описание про-
шлого. Каким образом можно достигнуть подобного воскре-
шения прошлого? Отвечая на этот вопрос, Лоух обращает
внимание на то, что историки часто для характеристики ин-
дивидов, групп илн народов используют такие понятия как
"агрессивный", "коварный", "дружественный" и т. п. С помо-
щью этих понятий историк не только описывает реальное
прошлое, но и пробуждает в нас переживания, которые мы
обычно соотносим с понятиями "агрессивный", "коварный" и
т.д. Наши воспоминания об этих прошлых переживаниях яв-
ляются кирпичиками, из которых строится успешное "воск-
решение" прошлого. Таким образом, язык, который использу-
ет историк, не только передает описательную информацию;
он также — ив этом состоит его наиболее важная задача —
служит своеобразным посредническим инструментом, кото-
рый, будучи внешним по отношению к историку и читателю,
заставляет вращаться шестеренки психологического меха-
низма в сознании последнего таким образом, чтобы это соз-
давало "образ" прошлого или "воскрешало" прошлое. В связи
с этим Лоух уподобляет историографию карикатуре. Разве
мы не предпочтем фотографии какого-нибудь известного че-
ловека карикатуру, выполненную Левиным? Если фотогра-
фия соответствует чисто описательному представлению про-
шлого историком, а карикатура с ее преувеличениями —
•воскрешающей" части в этом представлении, то мы можем
сделать вывод, что последняя составляет наиболее сущест-
венный элемент в написании истории. Ибо любого, кто про-
являет излишнее доверие к описательным элементам карика-
туры, ожидает неприятный сюрприз. А также мы можем
быть уверены, что любое исследование исторического позна-
ния и природы повествования неизбежно касается того, как
можно получить "воскрешение" прошлого из тех ассоциаций,
которые мы обычно связываем с такими понятиями, как
"агрессивный", "коварный", "дружественный" и т.д."
11 Психологистические тенденции прослеживаются также в работах Дж. Хек-
стера. Так, по его словам, историк должен всегда помнить о том, кто его чита-
тели, чтобы добиться наибольшего успеха в "реорганизации их мышления"
См.: J.H. Hexiei. The History Primer. N.Y., 1971. P. !44. Однако, вследствие
чрезвычайной нестрогости его аргументации, сложно точно сказать, нас-
колько далеко заходит Хекстер в своем психологизме. Столь характерная для
психологизма тенденция переводить вопросы о нарративе как таковом в во-
просы о коммуникации историка и его читателей проявляется также в работе
Перельмана (С. Perelman. Objectivity et intelligibility dans la connaissance
historique, in C. Perelman. Le champ de I argumentation. Bruxelles, 1970.) To же
самое можно сказать о Толивере (Н. Toliver. Animate Illusions. Exploration in
Narrative Structure. Lincoln, 1974) и о недавних попытках соединить историо-
графию и риторику, см., например: N. Struever. Topics in History, in History and
Theory. 1980. Beiheft 19. P. 66-68.
Я считаю, что эта теория повествования опирается на
ошибочные представления. Во-первых, историк никогда не
может быть "доверенным лнцом", через которого приобрета-
ется опыт прошлого, поскольку даже историк не обладает
опытом прошлого как таковым. Он работает с источниками,
документами и т. п., но они сами по себе не являются про-
шлым. Поэтому анализ задач историка, предпринятый Ло-
ухом, основан на смешении прошлого как такового и остав-
шихся после него документов. Поскольку, однако, для писа-
теля вполне возможно заниматься "воскрешением" события,
при котором он не присутствовал, это мое возражение дока-
зывает лишь, что термин "опыт через доверенное лицо" был
использован некорректно, но оно не означает, что невозмож-
но "воскрешать" прошлое. Во-вторых, чтобы подчеркнуть эле-
мент "воскрешения" прошлого в нарратнве, Лоух указывает
на сходство в работе карикатуриста и историка. Но крайне
важно различие между ними. Мы любуемся карикатурой, по-
тому что она в необычном ракурсе изображает черты лица,
которое нам уже известно. Но прошлое нам неизвестно. Или,
скорее, — если развить метафору Лоуха — оно известно нам
только по карикатурам. А если бы лицо человека было из-
вестно нам только по карикатурам, мы не смогли бы судить о
том, какая из них лучше. В-третьих, и это более важный мо-
мент, ассоциации, которые вызываются такими словами, как
"агрессивный", "коварный", "дружественный", будут разными
у разных людей. Поэтому определенный нарратив может
"воскресить" в сознании читателя "образ", совершенно от-
личный от того, которого намеривался добиться историк.
Следовательно, чтобы избежать двусмысленности, историк
будет вынужден использовать исключительно фактуальный,
описательный язык. Кроме того, есть еще одно затруднение.
Даже если мы предположим, что в общем все люди согласны
относительно содержания, "воскрешаемого" такими терми-
нами, как "агрессивный", "коварный" и т.д. (т.е. эти слова у
всех читателей вызывают совершенно одинаковые ассоциа-
ции), откуда мы можем знать, что эти слова употребляются
правильно? Иными словами, каким аспектам прошлого (илн
его объектов), не выразимым в исключительно описательных
терминах, соответствует "воскрешающий" компонент в этих
терминах? Не думаю, что Лоуху будет легко ответить на этот
вопрос, не отказавшись от главных положений своей теории.
Но оставим в стороне карикатуры и вернемся к нашей
центральной проблеме. Практически все психологические ис-
толкования нарратива, включая концепцию Лоуха, основы-
ваются на весьма странном представлении о природе (нар-
ративного) языка. Лоух склонен рассматривать (нарратив-
ный) язык просто как посредника между историком и его чи-
тателями, который сам по себе лишен познавательного со-
держания. Познавательное содержание появляется только в
хот момент, когда языку-посреднику удается сыграть на
"клавишах" сознания. В самом деле, если еще раз воспользо-
ваться музыкальной метафорой, существует ярко выражен-
ная тенденция уподоблять язык нотному письму. Считается,
что (нарративный) язык представляет собой систему обозна-
чения, а не описания: он состоит из ряда знаков (которые, в
отличие от слов, сами по себе не обладают значением). Эти
знаки вызывают определенные образы в сознании, так же
как нотные знаки в партитуре побуждают нас извлекать зву-
ки определенной высоты и длительности. Считается, что воз-
никающее в результате познавательное содержание находит-
ся в сознании (слушающего или говорящего), но определенно
не в (нарративном) языке, выполняющем всего лишь посред-
ническую функцию. Аналогичным образом, мелодию можно
только слышать, но не видеть (хотя некоторые музыкально
одаренные люди могут воспринимать мелодию, просто читая
партитуру, но даже в этом случае то, что они видят, достав-
ляет удовольствие не их глазу, а "внутреннему" слуху). Подоб-
ная склонность смешивать (нарративный) язык и систему
обозначения вроде нотного письма представляет собой одну
из основных слабостей психологического подхода, ибо между
ними есть существенное различие. (Нарративный) язык сам
по себе обладает познавательным содержанием благодаря
своей способности описывать реальность, например музыку,
которую мы слышим, тогда как ноты только обозначают ис-
полняемую музыку. Партитура — это своего рода руково-
дство или инструкция: она указывает делать то-то и то-то
(причем строго определенным образом), чтобы в результате
получить нечто приятное для слуха. Однако руководства или
инструкции не дают описания результатов действий, кото-
рые они предписывают выполнить. Партитура — это не опи-
сание музыки. Следовательно, психологический подход к
нарративу основывается на ошибочном представлении о
природе (нарративного) языка, ибо в нем игнорируется деск-
риптивная функция этого языка, который выдается за сис-
тему обозначения. Это критическое замечание в адрес пси-
хологического толкования нарратива можно сформулировать
и по-другому. Психологистическая нарративистская филосо-
фия разделяет нарративный язык как таковой и знание, ко-
торсе мы получаем, воспринимая нарративный язык: сам
нарративный язык не содержит знания, но только способст-
вует его развитию в нашем сознании. Нарративный язык
уподобляется электрическим сигналам в телефонной сети,
которые, передавая звуки человеческого голоса, сами этими
звуками не являются. Но это неверно. Обладать знанием
(прошлого) значит обладать им в том виде, как оно выражено
в нарративном языке, который не является простым посред-
ником. Когда вы прочли нарратив, вы прочли нарратив, и к
этому добавить нечего.
Прежде чем привести общий аргумент против всех попы-
ток анализировать нарратив в психологической перспективе,
я хотел бы сделать короткое замечание по поводу терминоло-
гии. В начале этого раздела я отметил, что научный подход к
нарративу может осуществляться в различных перспективах,
а именно в лингвистической, социологической, психологиче-
ской ит. п., или в таких их сочетаниях, как социолингвисти-
ка или психолингвистика. Я взял на себя смелость объеди-
нить все эти варианты под общим названием "психологиче-
ский подход" не потому, что считаю психологический подход
лучше или хуже других, а просто потому, что в литературе он
встречается чаще любого другого. Кроме того, следует пояс-
нить, что моя цель — отнюдь не внушить читателю, будто
психологическое изучение нарратива глубоко ошибочно и не
может дать полезных результатов. Напротив, я убежден, что
оно предоставит нам множество интересных подробностей о
том, как в действительности используется нарративный язык
и как на него влияют всевозможные культурные, психологи-
ческие и социологические факторы. Этот подход близок к
изучению риторики, которое, по моему мнению, позволяет
наиболее адекватно понять, в какой мере (нарративное)
употребление языка связано с политическими, этическими
или — если воспользоваться наилучшим в данном контексте
словом — "практическими" соображениями и стратагемами.
Однако простой здравый смысл подсказывает, что пси-
хологический подход не может исчерпывающе охарактеризо-
вать нарратив. Предположим, что существует читатель R, ко-
торый, в отличие от всех других известных нам читателей, не
способен понять некоторый нарратив (давайте не будем ус-
ложнять дело и возьмем глагол "понимать" в его обычном об-
щепрниятом значении). Столкнувшись со случаем R, психоло-
гист вынужден будет заключить, что эмпирические психоло-
гические законы, на основании которьис он ожидал или даже
предсказывал, что R поймет данный нарратив, очевидно,
ложны. Следовательно, он должен будет уточнить эта законы
таким образом, чтобы они охватывали и случай R. Но обычно
мы совсем не так реагируем в подобной ситуации: мы просто
сказали бы, что R следовало бы понять предложенный нарра-
тив. Сказать это мы можем, только приняв допущение (не-
обязательно принимаемое психологистом и даже отвергаемое
им при изучении нарратива с психологических позиций), что
существует ряд нарративистских правил, которые позволяют
создавать и истолковывать нарратнвы. Конечно, психологист
мог бы возразить, что здравый смысл является плохим совет-
чиком, а потому мы не вправе утверждать, что читателю сле-
дует понимать нарратив, если его понимает всякий нормаль-
ный человек.
Однако такой рискованный шаг имел бы абсурдные по-
следствия. Если непозволительно говорить, что кому-то сле-
дует понимать нарратив, отсюда вытекает, что у нас никог-
да нет достаточных оснований утверждать, что кто-то (вклю-
чая и нас самих) действительно понимает нарратив. Чтобы
судить о том, понимает ли читатель определенный нарратив
или нет, нам, очевидно, нужен какой-то тест. Мы оговарива-
ем в качестве условия, что читатель понимает данный нар-
ратив в том и только в том случае, если он в состоянии дать
верный ответ на вопросы, содержащиеся в этом тесте. Одна-
ко психологист не может принять подобный тест. По его
мнению, мы знаем лишь то, что некоторые нарративы раз-
ные люди понимают или толкуют по-разному, и единствен-
ный выход — во всем этом попытаться обнаружить как мож-
но больше регулярностей. Таким образом, он должен забра-
ковать эти тесты как совершенно произвольные критерии
(почему именно этот тест, а не какой-то другой?). Отвергая
эти "произвольные критерии" (представленные в тестах), он
тем самым запрещает нам говорить, а) что кому-то следовало
бы понимать нарратив и Ь) что кто-то действительно когда-
либо понимал нарратив. А это явный абсурд.
И все же существует одно требование психологического
характера — мы определим его чуть ниже, — которое имеет
отношение к области нарративной логики, а, следовательно,
заслуживает упоминания. Может ли человек, живущий вне
общества, рассказывать нарративы? Я не буду касаться тон-
костей, связанных с возможностью или невозможностью
"личного языка", — в любом случае, если человек, живущий
вне общества, не способен связно использовать язык, наша
проблема даже не возникает. Несомненно, что мы, как члены
языкового сообщества, в состоянии сами себе рассказывать
нарративы, хотя, возможно, мы делаем это нечасто. Поэтому
наша проблема заключается не в том, можем ли мы расска-
зывать нарративы, находясь в одиночестве, поскольку ни
один разумный человек не станет ставить это под сомнение,
а в том, может лн человек, живущий вне общества, расска-
зывать нарративы (если может, то он, конечно же, рассказы-
вает их самому себе). Я считаю, что мы должны ответить на
этот вопрос отрицательно.
Я уже высказывал мысль, что существуют определенные
правила построения нарративов, природу которых я намере-
ваюсь исследовать в этой работе. Какими бы на поверку ни
оказались эти правила, очевидно, что они существуют: мы не
можем говорить что угодно на любой стадии построения
нарратива. Эти правила (какова бы ни была их природа) на-
правляют нас, когда, поддавшись соблазну включить опреде-
ленное высказывание в наш нарратив, мы затем осознаем,
что должны опустить его, если хотим построить нарратив,
доступный для понимания. В случае человека, живущего вне
общества, подобный конфликт между тем, что он хочет, и
тем, что может сказать (если надеется быть понятым), никог-
да не возникает. Он поймет все, что бы ни пожелал сказать,
конечно, если он не глупец. Так что наши правила неприме-
нимы в случае человека, живущего вне общества. Он сам,
так сказать, "воплощает" свои правила; у него собственные
"правила", не обладающие тем объективным существовани-
ем, которое мы приписываем правилам, применяемым нами,
членами языкового сообщества, при построении нарративов.
Это подметил Мишель Турнье в романе "Пятница, или Тихо-
океанский лнмб", книге, содержащей ряд блестящих мыслей
о логических и психологических последствиях жизни в пол-
ном одиночестве. Турнье описывает, как Робинзон всеми си-
лами сопротивляется душевному распаду, который постоян-
но угрожает ему, живущему в полном одиночестве на пус-
тынном острове. Одна из опасностей, подстерегающих Ро-
бинзона, кроется в слабеющей способности владеть языком:
•Тщетно заставляю я себя непрерывно говорить вслух, выра-
жая каждую мысль, каждое наблюдение, пусть даже слова
мои обращены всего лишь к деревьям или облакам; все равно
я замечаю, как изо дня в день неостановимо рушатся стены
языковой цитадели, в которой мыслн живется так же удобно
и уютно, как кроту — в запутанном лабиринте своих ходов.
Те островки речи, на которые мысль опирается для развития
и движения вперед (так человек прыгает по камням, переби-
раясь через бурный ручей), разрушаются, бесследно исчеза-
ют. Я то и дело недоуменно бьюсь над смыслом того или ино-
го слова, особенно из области абстрактных поиятий. Мне дос-
тупен лишь конкретный, буквальный язык. Метафоры, лито-
ты, гиперболы требуют от меня невероятного умственного
напряжения, без которого мне не выразить все то абсурдное,
неявное, что содержат эти элементы риторики"". Таким обра-
зом, мы можем заключить, что необходимым условием для
рассказов, нарративов и т.д. является то, что рассказчик не
проводит жизнь вне общества или, по крайней мере, помнит
о социальных формах жизни.
За исключением этой единственной точки пересечения
психологического и логического подходов, представленных в
данной книге, во всем остальном они различаются. Я избрал
логический подход. Следовательно, я не буду принимать во
внимание то, что было написано о нарративе психолингви-
стами или французскими структуралистами, которые пыта-
ются обнаружить эмпирические законы, управляющие по-
строением существующих нарративов. Нарративная логика
направлена на описание нарративных структур, которые
следует принять, даже если только еще предстоит написать
самый первый нарратив. И здесь уместно добавить, что в со-
ответствии с логическим подходом к нарративу эпистемоло-
гические вопросы редко будут приниматься во внимание. В
последующем я буду исходить из того, что положение дел в
прошлом можно однозначно описывать с помощью конста-
" Турнье М, Пятница, или Тихоокеанский лимб / Пер. с фр. И.Волевич. СПб.,
1999. С. 75
тирующих высказываний. Я очень хорошо представляю те
возражения, которые могут возникнуть в отношении этого
допущения, но я не думаю, что это имеет хоть какие-то по-
следствия для нарративной логики.
(3) Нарратив и исторический роман. На предыдущих
страницах я употреблял слова "рассказ", "повествование" и
"роман" достаточно нестрого. Начиная с этого момента, я бу-
ду использовать специальный термин "нарратив" (narratio)
исключительно для обозначения историографической нарра-
тивной репрезентации прошлого. Нарратив есть лингвисти-
ческая сущность, коренным образом отличающаяся от других
когерентных систем предложений, таких как поэмы, романы,
проповеди, математические доказательства и т. д. Поэтому
историографическое нарративное представление прошлого
имеет неотъемлемое право на собственное имя. Для того что-
бы показать различия между нарративом, с одной стороны, и
поэмами, проповедями и т.д., с другой, я не буду совершать
геракловых подвигов, сопоставляя нарратив со всеми други-
ми литературными формами. Ближайшим к нарративу явля-
ется роман, а среди романов, конечно же, роман историче-
ский. Таким образом, если нам удастся провести демаркаци-
онную линию между нарративом и историческим романом,
мы сможем с полным основанием сказать, что мы отделили
нарратив от всех других форм повествовательной литерату-
ры. Однако я не буду пытаться дать точное определение ис-
торическому роману. Читатель может сам выбрать определе-
ние исторического романа, поместив исторический роман
как угодно близко к историческому нарративу: тем не менее,
я надеюсь, что смогу показать, в чем заключается между ни-
ми различие.
На первый взгляд, кажется, что демаркационную линию
провести несложно. Но, к сожалению, оказывается удручаю-
ще трудным найти формальное обоснование для наших ин-
туитивных представлений. Прежде чем приступать к делу,
нам будет весьма полезно рассмотреть следующие соображе-
ния методологического характера. Несомненно существует
множество повествований, которым, как мы все согласны,
можио дать либо ярлык "нарративы", либо ярлык "историче-
ские романы". Это ставит нас перед выбором одной из двух
стратегий: а) мы можем удовлетвориться изучением и тща-
тельной реконструкцией действительного употребления этих
двух ярлыков, либо Ь) мы можем попытаться найти некото-
рый независимый критерий различения этих двух повество-
вательных жанров, который объясняет наше употребление
данных ярлыков. Есть и другое соображение. Граница между
двумя этими жанрами может быть очень неустойчивой. По-
этому будет полезно установить шкалу, на которой каждому
конкретному нарративу или роману соответствовала бы оп-
ределенная отметка- Если, например, на левой стороне шка-
лы мы разместим исторические романы, а на правой — нар-
ративы, то исторические романы, в которых чисто историо-
графический компонент является более выраженным, долж-
ны располагаться немного ближе к центру шкалы. Нечто по-
добное можно было бы принять и в отношении нарративов
(взять хотя бы книгу Голо Манна о Валленштейне). Вновь мы
стоим перед выбором: либо а/ удовлетвориться размещением
каждого нарратива или исторического романа в соответст-
вующем месте на шкале и объявить, что бессмысленно искать
кулевую отметку — ту особую отметку, которая фиксирует
точное различие между иаррацией и историческим романом,
либо Ь) понадеяться иа то, что нулевую отметку все-таки уда-
стся установить. Не требуется особых усилий, чтобы усмотреть
сходство между этими двумя методологическими соображе-
ниями. В обоих случаях вариант а) означает выбор "феномено-
логического" подхода; невозможно, да и ненужио делать что-
либо помимо простого регистрирования действительного упот-
ребления терминов "нарратив" и "исторический роман". Вари-
ант Ь) предполагает поиск логического обоснования для этого
словоупотребления.
Я отдаю предпочтение варианту Ь) не потому, что считаю
вариант а| ошибочным, а потому, что считаю его недоста-
точным. Во-первых, вариант а) имеет тенденцию порождать
порочный круг в рассуждениях: "это исторический роман
(или нарратив) просто потому, что мы это так называем" Во-
вторых, даже если, следуя варианту а), нам удастся устано-
вить отличительные признаки исторического романа и нар-
ратива, мы можем остаться неудовлетворенными. Человек,
мало знакомый с техникой, может правильно пользоваться
терминами "карбюраторный двигатель" и "дизель", основы-
ваясь на некоторых очень заметных различиях между этими
двумя типами двигателей, при этом совершенно не ведая об
их истинных различиях. То, что ищу я, имеет отношение не к
нашему действительному употреблению языка, а к природе
двух повествовательных жанров. Хотя стоит признать, что
действительное употребление языка должно стать нашим
ориентиром в этом поиске.
На обсуждаемый нами вопрос напрашивается простой
ответ: нарратив сохраняет верность фактам, в то время как
художественная литература и, в частности, исторический ро-
ман — нет. Эту точку зрения, в числе других авторов, защи-
щал Коллингвуд. Он писал: "И произведения историка, и про-
изведения романиста, будучи продуктами воображения, не
отличаются в этом смысле друг от друга. Разница, однако, в
том, что (...) у романиста только одна задача - построить
связную картину, картину, обладающую смыслом. У истори-
ка же двойная задача: он должен, как и романист, построить
осмысленную картину, и вместе с тем эта картина должна
быть и картиной вещей, какими они были в действительно-
сти, и картиной событий, какими они случились в действи-
тельности"". Как отмечали Шолес и Келлог, проблема состоит
в том, что в нарративном произведении существует несколь-
ко уровней истины (слово "истина" пока используется здесь
не в специальном смысле — понятия "истинность" и "лож-
ность" применительно к нарративу будут досконально рас-
смотрены в главе III). Во-первых, существует элементарный
уровень "записи конкретного факта", и, во-вторых, Шолес и
Келлог заявляют о существовании уровня "репрезентации
обобщенных типов действительности"". Исторический роман,
будучи вымыслом, не сообщает истину на элементарном
уровне, однако может дать вполне надежную репрезентацию
тех обобщенных типов действительности, которые относятся
к определенному историческому периоду. Хорошим тому
" Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М:. Наука, 1980. С. 234.
,s R. Scholes, R. Kellogg The Nature of Narrative. Oxford, 1975 <1J ed. 1966). P. 87.
В действительности Шолес и Келлог выделяют три уровня: (1) "запись опре-
деленного факта", (2) "то, что имеет сходство с определенным фактом" и (3)
"репрезентацию обобщенных типов действительности". Поскольку различие
между (1) и (2) не имеет значения для нашего исследования, я объединил их в
один уровень (I).
примером служит известный роман Анатоля Франса "Боги
тождут". Его главный герой, молодой человек по имени Эве-
рест Гамлен, несомненно, является вымышленным персона-
жем (первый уровень), но революционное сознание (второй
уровень) превосходно описано Франсом. Кроме того, иногда
полагают и не без оснований, что автор исторического рома-
не, свободный от налагаемой на историка обязанности быть
осторожным в высказываниях и располагающий более ши-
роким набором литературных приемов,' часто находится в
более выгодном, по сравнению с историком, положении, что-
бы рассказывать подлинную правду о прошлом. Именно это
зерно истины содержится в известном изречении Аристоте-
ля, гласящем, что поэзия правдивее истории. Таким образом,
в некоторых случаях (но, конечно же, не во всех) мы не смо-
жем отличить нарратив от исторического романа, если огра-
ничимся вторым уровнем, указанным Шолесом и Келлогом. В
таком случае мы могли бы надеяться, что критерий истины
окажется более полезным при применении его к первому
уровню.
Но даже и здесь возникают затруднения. Нарратив мо-
жет содержать ложные высказывания вследствие неверного
прочтения историком исторического документа, в то время
как исторический роман, например о Наполеоне, будет, не-
сомненно, содержать много истинных высказываний (отно-
сящихся к первому уровню истины Шолеса и Келлога). Так
что даже этот критерий истины оставляет нас ни с чем. Ко-
нечно, можно было бы указать, что в исторических романах
содержится намного больше ложных высказываний, чем в
нарративах. Тогда мы могли бы попытаться провести разли-
чие между двумя повествовательными жанрами, приняв во
внимание процент ложных высказываний, содержащихся в
Каждом из них. Если мы последуем этой стратегии, может
так оказаться, что во всех повествованиях, которые мы на-
зываем нарративами, доля ложных высказываний никогда
не превышает 10%. Нашли ли мы теперь наш критерий? К
сожалению, нет, ибо весьма возможно, что будущая книга по
истории, написанная в одной из коммунистических стран,
Даже достигнет уровня в 15%. Еще больше проблем возника-
ет, если представить, что когда-то будет написан историче-
ский роман, содержащий не более 5% ложных высказыва-
ник. Мы можем заключить, что замена критерия истины на
критерий процентного соотношения не позволит нам а) все-
гда правильно проводить различие между нарративом и ис-
торическим романом и Ь} установить нулевую отметку на на-
шей шкале.
Однако к критерию истины можно подойти иначе. Во
многие исторические романы вводятся вымышленные герои,
ситуации и т.д. Есть две теории определения истинности вы-
сказываний о вымышленных вещах. Согласно Расселу такие
высказывания являются попросту ложными; Стросон же в
известной статье утверждал, что они не истинны н не ложны
— они вообще не имеют истинностного значения". Если мы
предпочтем теорию Рассела, наши перспективы определить
критерий истины лучше не станут: и нарративы, н историче-
ские романы в этом случае будут состоять из истинных и
ложных высказываний, а наше обсуждение критерия про-
центного соотношения показало, что критерий истины не
имеет шансов на успех в подобной ситуации.
Теория Стросона все же обещает большее: она означает,
что нарратив содержит только истинные и ложные высказы-
вания, тогда как исторический роман, наряду с этим, содер-
жит еще высказывания, не имеющие истинностного значе-
ния. Итак, если мы обнаруживаем в конкретном повествова-
нии высказывания, не имеющие истинностного значения, то
перед нами исторический роман, а если не обнаруживаем —
то нарратив. Пока неплохо. Однако следует заметить, что в
действительности мы добились лишь преобразования крите-
рия истины в то, что можно было бы назвать "критерием ре-
ференции". Само повествование прямо не сообщает нам, что
некоторое высказывание не имеет истинностного значения:
мы должны знать историческую реальность, чтобы выяснить
это. Конечно, маловероятно, чтобы исторический роман Ана-
толя Франса, посвященный жнзни и времени Эвариста Гам-
лена, соответствовал исторической реальностн. Но если он и
не соответствует ей, то лишь в случайных вещах. Кроме того,
мы должны понимать, что в задачи автора исторического
романа входит забота о том, чтобы его повествование как
'* P.F. Strawson. On Referring, in G.H.R. Parkinson ed., The Theory of Meaning,
Oxford. 1976.
можно больше соответствовало исторический фактам. В са-
мом деле, совсем не так уж невероятно, что во времена Ве-
ликой французской революции были молодые люди, похожие
на Эвариста Гвмлена во всех важных отношениях; лишь их
именам случилось быть другими, и то, что делал Гамлен, они
делали немного иначе. Итак, наш критерий дает очень мало:
исторический роман и нарратив оказываются неразличимы-
ми, когда рассматривается их познавательное ядро. Только
если мы обращаемся к незначительным, привходящим дета-
лям, мы обнаруживаем, что исторический роман действи-
тельно содержит высказывания, не имеющие истинностного
значения, в то время как в нарративе такие высказывания
отсутствуют. Если это все, чего мы смогли достичь, у нас есть
все основания быть разочарованными.
Теперь я сформулирую окончательный довод против кри-
терия истины. Предположим, однажды романист Пан ом фай-
ос* написал исторический роман из жизни Людовика XX (и,
предположим, Людовнк XX действительно правил во Фран-
ции в XIX веке). Через несколько лет после публикации этого
романа в Bibliatheque Nationale" было обнаружено большое
число позабытых документов, касающихся жнзни и правле-
ния Людовика XX. В этих документах аккуратными и заслу-
живающими доверия хронистами было собраво множество
подробностей из жнзнн монарха. Одно нз величайших от-
крытий состояло в том, что Людовик XX, очевидно, внима-
тельно следивший за своей внутренней жизнью, оставил
дневник, поведавший нам о его каждодневных размышлени-
ях, которым он предавался в течение значительного периода
своей жнзни. Этот дневник был проанализирован историка-
ми-психоаналитиками, и они пришли к заключению, что Лю-
довик XX принадлежал к разряду тех людей, которые пишут
в своем дневнике правду и ничего кроме правды. Наиболее
примечательно, однако, то, что с помощью этих позабытых
документов стало возможным доказать истинность каждого
" Столь необычная фамилия, которой Анкерсмит наделяет своего гипотетиче-
ского историка, по всей видимости, происходит от одного из эпитетов бога
Зевса; "паномфайос" в переводе с древнегреческого значит "всеведущий". —
Прим, перев.
*' Национальная библиотека {франц.)- — Прим. перев.
Предварительные замечания
констатирующего высказывания в историческом романе Па-
номфайоса. Все это, конечно, маловероятно. Но предполо-
жим теперь, что Паномфаиос написал в точности такой же
исторический роман не до, а после обнаружения документов
и использовал их как свидетельство, подтверждающее каж-
дое высказывание в его романе. Подобная ситуация не так
уж неправдоподобна. В самом деле, я полагаю, что можно
написать исторический роман о жнзни Людовика XPV, в ко-
тором все утверждения будут заимствованы из "Мемуаров"
герцога Сен-Симона'. Как бы там ни было, оба повествования
Паяомфайоса — и то, что было написано до обнаружения до-
кументов, и то, что было написано после, — без сомнения, яв-
ляются историческими романами. Итак, мы можем предста-
вить себе исторический роман, в котором все высказывания
истинные. И это вынуждает нас отказаться от критерия исти-
ны. Можно было бы возразить, что поскольку повествования
Паномфайоса содержат лишь истинные высказывания, они
уже не исторические романы, но нарратнвы. Совершенно
очевидно, что подобный аргумент основывается на прежде-
временном решении вопроса, который находится здесь sub
Judice".
Отвергнув критерий истины, мы можем теперь рассмот-
реть подход Бердсли к различению исторического романа и
нарратива. Согласно его так называемой "теории неутвер-
ждающей кудожественной литературы" суждения в (истори-
ческом) романе, в отличие от суждений в нарратнве, не ут-
верждаются их автором. Существует большое количество хо-
рошо известных конвенций, с помощью которых можно со-
общить о беллетристическом, неутверждающем употреблении
языка. Например, автор может "определить свое повествова-
ние как "роман" или "балладу", (...) н таким способом исклю-
чить его утверждающий характер, даже если в это повество-
вание можно поверить"". Также весьма эффективными в де-
ле "отмены" утверждающего характера повествования явля-
Речь идет о французском мемуаристе Луи де Сен-Симоне (1675-1755),
предке известндго социалиста Клша Анри де Сен-Симона (1760-1825). -
Прим. ред.
В стадии обсуждения, расследования (пат.), — Прим. перев
" Beardsley(l).
Предварительные замечания
ются сообщения о положениях дел, которые "никому в так
называемой реальной жизни не могут быть известны"*.
Правда, для (исторического) романа характерна "внушающая
доверие манера изложения". И все же я не думаю, что крите-
рий Бердслн окажется более полезным для нас, чем критерий
истины. Мы можем легко представить себе мистификатора,
который аккуратно исключил из своег.о исторического рома-
на все, что указывало бы на отсутствие утверждений. И по-
добные авторы действительно существуют. Должны ли мы
признать, что эти авторы пишут историю (хотя и очень
плохую), или же несмотря ни на что они остаются романи-
стами? Если мы выберем последнее, мы сможем сделать это,
только воспользовавшись критерием истины, который откло-
нил и Бердсли, и мы сами.
В рассуждении Бердсли неявно присутствует намек на
то, что следует принимать во внимание намерения автора.
Можно придать этому намеку более радикальный характер,
сформулировав его как предложение относительно демарка-
ции нарратива и исторического романа: автор нарратива
намеревается сообщить истину; и, хотя ему это не всегда
удается, его повествование замыитяется как истинное. У
романистов же таких намерений нет. В отношении этого
подхода у меня имеется два возражения. Во-первых, наши
действия не всегда являются продолжением наших намере-
ний, хотя я и допускаю, что трудно представить себе автора,
который намеривается написать исторический роман, а в
действительности пишет нарратив, или наоборот. Во-вторых,
и это более существенное возражение, мы искали различие
между произведениями разных повествовательных жанров.
Поскольку же нам приходится принимать во внимание наме-
рения автора для того, чтобы вынести окончательное реше-
ние о жанре его произведения, отсюда следует, что эти два
повествовательных жанра сами не могут обеспечивать нас
достаточным критерием для проведения искомого различия.
А поскольку именно такого рода критерий мы ищем, нам
следует воздержаться от обращения к намерениям авторов.
Это возвращает нас к тому, с чего мы начали данный
раздел. Я предлагаю еще раз внимательно рассмотреть отме-
"W.C. Boolh. The Rhetoric of fiction. L., 197, p.3.
Предварительные замечания
ченные Шолесом и Келлогом два уровня истины, которые
можно выделить как в исторических романах, так и, добавил
бы я теперь, в нарративах, а именно более низкий уровень
фактических высказываний об отдельных происшествиях и
ситуациях, и уровень общих замечаний, касающихся сути
определенного исторического периода. Конечно, нелегко ука-
зать, где кончается первый уровень и начинается второй, но
нельзя сомневаться в существовании этих уровней.
На уровне общих замечаний сходство между историче-
ским романом и нарративом очевидно: в обоих случаях мы
имеем дело с обобщенным знанием о некотором историче-
ском периоде (или его аспекте). Однако имеются два разли-
чия. Первое, и наиболее заметное, состоит в том, что автор
нарратива занимается созданием исторического знания, его
накоплением или приобретением. В своем изложении он объ-
ясняет и аргументирует. Что же касается автора историче-
ских романов, то он применяет это обобщенное историче-
ское знание к одной или нескольким конкретным (вообра-
жаемым) историческим ситуациям. Различие между нарра-
тивом и историческим романом точно такого же свойства,
как и различие между теоретическими и прикладными нау-
ками (между прочим, это объясняет, почему критерий исти-
ны оказывался неэффективным: невозможно отличить тео-
ретическую науку от прикладной, прибегая к критерию ис-
тины). Второе различие касается разных способов взаимо-
связи двух уровней истины в нарративе и историческом ро-
мане. В нарративе первый уровень подготавливает второй:
он предоставляет свидетельства и примеры для всесторонней
интерпретации исторического периода (или его аспекта). В
историческом романе имеет место обратное. Автор историче-
ского романа, которому известны основные учебники, облада-
ет "общим" историческим знанием уже до того, как он прис-
тупает к "воплощению" этого "общего" знания в нечто частное
и индивидуальное. Если он хороший романист, то совершает
этот "процесс замещения" настолько искусно, что органиче-
ски чуждые элементы "общего" знания (т. е. этот уровень це-
ликом) полностью исчезают из области непосредственного
восприятия. Он не упоминает открыто о своем "общем" исто-
риографическом знании: оно должно проявляться только в
словах и поступках персонажей. Подобно тому, как законы
механики "проявляют" себя в хорошо сработанном мосте, так
и исторический роман просто "проявляет" историческое зна-
ние, не выражая его явным образом.
Из предыдущих рассуждений можно вывести и третье
различие. Очень часто вымышленные персонажи являются
для автора исторических романов сущностями, к которым
приложимо "общее" историческое знание. Романист начинает
с "пустого" человеческого существа, своего рода "гомункула".
Он наполняет этого "гомункула" содержанием, а} сталкивая
его с жизненными проблемами и Ь) определяя его реакцию
на эти проблемы благодаря имеющемуся у него, автора, зна-
нию о человеческой природе в целом и об историческом пе-
риоде, в который он помещает своего "гомункула". Эти "го-
мункулы" связывают повествование романиста в одно целое:
описание исторической реальности осуществляется в них с
"точки зрения" этих "гомункулов". Хотя время от времени в
историческом романе могут встречаться общие описания ис-
торической реальности, по существу, исторический роман
изображает историческую реальность так, как ее видят жи-
вущие в прошлом люди (вымышленные персонажи). Их ин-
терпретация прошлого, их "точка зрения" на современную им
социо-историческую реальность направляет романиста при
описании прошлого. В отличие от исторического романа,
нарратив не пишется с какой-то определенной "точки зре-
ния" или в соответствии с какой-то определенной интерпре-
тацией прошлого, хотя некоторая интерпретация или "точка
зрения" в нем предлагается. "Общее" историческое знание о
прошлом (или о его фрагменте), сообщаемое нарративом, по
сути, и определяет ту "точку зрения", с которой нам предла-
гается смотреть на прошлое (этот тезис будет детально про-
анализированною в главе VII). Исторический роман снабжает
нас примерами того, какую картину мы получим, если при-
пишем такую-то "точку зрения" "гомункулу", помещенному в
определенный исторический период. Историк аргументирует
в пользу "точек зрения" на прошлое, романист применяет их.
Можно было бы возразить, что нарратив, как и историче-
ский роман, всегда пишется с определенной "точки зрения",
поскольку он имеет определенный предмет рассмотрения. И
все же нельзя смешивать предмет нарратива и представлен-
ную в ней "точку зрения". Во-первых, предметы рассмотре-
ния принадлежат самому прошлому, а "точки зрения" можно
встретить только в книгах по истории. Во-вторых, историк
может избрать в качестве предмета рассмотрения социо-
экономические аспекты Великой французской революции, но
этим он не формулирует "точку зрения", с которой предлагает
нам рассматривать историческую реальность. Только интерп-
ретации этих социо-экономических аспектов Великой фран-
цузской революции или их важного значения для идеологиче-
ской и политической борьбы в ходе революции можно с пол-
ным основанием назвать "точками зрения" на Великую фран-
цузскую революцию (или на ее события). Наконец, мы склон-
ны забывать об этом различии, поскольку историки часто
(молчаливо) допускают, что описываемое ими в нарративах
(т.е. предмет их рассмотрения) также существенно важно для
правильного понимания прошлого (или его фрагментов) (а это
и есть интерпретация прошлого или "точка зрения" на прош-
лое). Но, повторяю, то, что описывается, не есть само описа-
ние. (Я отсылаю читателя к разделам (3) и (4) в главе VII, где
более подробно рассматривается понятие "точка зрения".)
Историки формулируют и обсуждают "точки зрения", но,
в отличие от авторов исторических романов, они не начина-
ют с определенных "точек зрения" при описании прошлого.
На самом деле, (добросовестные) историки никогда не ска-
жут: "Если вы примете мою "точку зрения", вы должны буде-
те признать, что я прав; но если же вы предпочтете свою
собственную "точку зрения", вы не сможете по достоинству
оценить мое представление прошлого". Напротив, "точки
зрения" оказываются в центре исторических дискуссий: ис-
торики аргументируют, не исходя из определенных "точек
зрения", а в их пользу. Вообще говоря, "точки зрения" — это
всегда выводы, но никогда не аргументы, по крайней мере,
пока сохраняется вера в то, что рациональная дискуссия
способствует достижению истины.
Надеюсь, что при помощи этих трех взаимосвязанных
различий между нарративом и историческим романом я оп-
ределил с достаточной точностью, где располагается нулевая
отметка на нашей шкале. Я готов признать, что в отдельных
книгах могут быть представлены оба этих повествовательных
жанра. Но как историк может иногда писать в стиле романи-
ста (вспомним снова "Валленштейна" Голо Манна), так и ро-
ианист может излагать историческое знание, добытое им са-
мим или другими исследователями, в свойственной истори-
кам манере (как, например, Томас Манн в "Иосифе и его
братьях"; присутствие рассказчика в историческом романе
может допускать этот историографический элемент). Но это
не может служить аргументом против проведенного различе-
ния. Напротив, только благодаря успешному установлению
различий между этими двумя жанрами, стало возможно вы-
явить чуждые элементы как в историческом романе, так и в
нарративе. Обнаружение нулевой отметки не означает, что
любая книга располагается или по левую, или по правую сто-
рону от нее. Книги следует представлять на шкале не в виде
точек, а, скорее, в виде отрезков.
(4) Терминология. В заключении мне хотелось бы догово-
риться относительно терминологии, которая будет использо-
ваться в этой книге. Мои предложения заимствованы в ос-
новном из работы Гича "Референция и всеобщность". Терми-
ны субъект и предикат будут использоваться в качестве
лингвистических: не вещи, а их имена будут логическими
субъектами. Не свойства, но их языковые выражения (назы-
ваемые атрибутами) будут предикатами. Однако предикаты
истинны относительно вещей, а не их имен.
Субъекты и предикаты — два составных элемента суж-
дений (или высказываний); а суждение или высказывание в
обычном языке выражается с помощью предложения. По во-
просу о том, каковы точные грамматические и/или логиче-
ские различия между субъектом и предикатом, было разрабо-
тано несколько оригинальных теорий, в частности Гичем,
Стросоном и Куанном. Я не буду подробно касаться этого во-
проса, и читатель может придерживаться любой теории, ка-
кая ему нравится.
Будет предполагаться, что имена и определенные, или
идентифицирующие, дескрипции обозначают вещи в реаль-
ности. В отношении того, какие вещи существуют в реально-
сти, я буду придерживаться точки зрения КуаЙна. Если мы
согласимся с Куайном, что теория (или форма дискурса) он-
тологически обязывают признавать "те и только те сущности,
На которые должны указывать связанные переменные этой
теории с тем, чтобы утверждения теории были истинны"", и,
кроме того, примем в качестве условия, что мы можем ссы-
латься на все существующее, то нам будет позволено ссы-
латься и на "объекты", для которых определенные дескрип-
ции (как частично, так н полиостью} могут быть сформулиро-
ваны только при помощи теоретических понятий (например
"это магнитное поле" или "валовой национальный продукт
страны N во время Г). Что же касается предикатов, то мы
будем считать, что они обозначают то, относительно чего они
истинны.
Всякая когерентная система предложений в обычном
языке (или текстах) будет или повествовательным или не-
повествовательным текстом (проповедью, уставом, паскви-
лем, математическим доказательством}. Всякий повествова-
тельный текст или является нарративом или нет (будучи по-
эмой, романом, эпосом и т.д.); граница, разделяющая две эти
категории, была проведена в предыдущем разделе. Нарратив
состоит из предложений; я буду исходить из того, что все пред-
ложения в нарративе обладают пропозициональной струк-
турой и содержат субъект и предикат. Я признаю, что, веро-
ятно, можно ставить под сомнение или даже отрицать то, что
иарративы состоят только из такого рода предложений. Су-
ществует множество предложений, не обладающих этой про-
позициональной структурой, например приказы, высказы-
вания, выражающие научные теории, высказывания тожде-
ства, и, возможно", высказывания, содержащие предикаты,
выражающие отношения. Я исхожу из того, что подобные
предложения не являются необходимой составляющей ча-
стью нарратива и что все важные проблемы нарратива мож-
но изучать удовлетворительным образом, принимая во вни-
мание только те предложения, которые имеют пропозицио-
нальную структуру. Я вполне отдаю себе отчет, что это важ-
ное решение. К сожалению, прямо сейчас я не могу обосно-
вать его. Только вся моя книга целиком может быть таким
обоснованием: если взгляд на нарратив, представленный в
"W.V. Quine, From a Logical Point of View, Cambridge 1971. P. 13-14.
Рассел и многие другие утверждают, что высказывания, в которых предика-
ты выражают отношения, не имеют субъектно-предикатной структуры. См-
Russel; р. 13.
ией, окажется приемлемым, то это решение будет достаточно
обоснованным. И, наконец, я буду предполагать, что нарра-
тив состоит только из единичных высказываний".
Высказывание в повествовательном тексте имеет форму
"х есть в"- То, что выражается посредством высказывания,
записанного как "х есть 0я, будет называться модификацией
(по терминологии Лейбница). Приняв модификацию М ("х
есть 0я), мы не можем сказать, что "Месть модификация х'а",
по крайней мере, если мы подразумеваем под этим, что М
является предикатом х'а (а я не вижу, как мы могли бы по-
другому истолковать это предложение). Мы можем говорить о
"0-ности х'а"' или о "бытии х'а (в качестве} 0я", мы можем го-
ворить даже об "х-ости ЛГ (в стиле, напоминающем "этость"
("haecceitas")"' Дунса Скота), но не об "Af-ности х'а". Мне яв-
ляется свойством х'а и "AT не является атрибутом х'а, по-
скольку факты не являются свойствами. Однако я буду гово-
рить о высказываниях, выражающих факты, как о свойствах
нарративных субстанций. Нарративные субстанции предс-
тавляют собой собрания таких высказываний, которые со-
держат — каким образом, будет объяснено позже — познава-
тельное сообщение нарратива. Когда многие высказывания в
нарративе (или его части) имеют один и тот же субъект, я бу-
ду говорить, что данный субъект является нарративным
субъектом этого нарратива (или его части}.
Так называемые "ограниченные обобщения", т.е. обобщения, которые про-
водятся в границах определенного времени и пространства (например, "люди
в Европе в XVIII веке носили парики"), следует разлагать на единичные кон-
статирующие высказывания, а не рассматривать как универсальные выска-
зывания.
«
Анкерсмит имеет в виду, что если у нас есть высказывание "х есть
смертный", то мы можем говорить о "смертности х'а". — Прим. ред.
этом случае мы говорим о "бытии д: смертным". — Прим. ред.
Этот термин представляет собой субстантивированную форму латинского
Указательного местоимения среднего рола паес ("это"). - Прим. перев.
Глава П. Идеальный нарратив
Наше исследование природы нарратива было бы легче
провести, если бы нам удалось установить, что представляет
собой нарратив в идеальном виде. Если можно очистить су-
ществующие нарративы от всех случайных и побочных эле-
ментов, то результатом такого "очищения", как мы надеемся,
и будет нарратив в его чистой или "идеальной" форме. Тогда
простой обзор этой "идеального нарратива" даст все важные
и искомые нами особенности нарратива. На самом деле, мно-
гие теоретики применяют такой подход. В этой главе я соби-
раюсь рассмотреть результаты их исследований.
Порядок изложения будет следующим. Вначале я приведу
ряд "установочных дефиниций"1 нарратива, отражающих ин-
туитивные представления различных авторов об "идеальном
нарративе". Затем я постараюсь определить достоинства и
недостатки этих установочных дефиниций.
1 Ср. R. Robinson, Definition,1968; Робинсон пишет, "под "установочной де-
финицией" я понимаю установление, объявление или выбор хем-то своего
значения для некоторого слова" (Р. 19).
(1) Нарратив отвечает на все вопросы. Первое, еще дос-
таточно наивное, определение идеального нарратива таково:
идеальным является нарратив, содержащий (имплицитно или
эксплицитно) ответ на все мыслимые вопросы, которые могут
возникнуть по отношению к его предмету. Но в таком случае
нарратив должен обязательно предоставлять полное описание
своего предмета (см. раздел (7} этой главы, где продолжено
обсуждение этого требования). Чтобы избежать этого явно
неудовлетворительного следствия и чтобы дать этому опреде-
лению хоть какой-то шанс на успех, мы предлагаем разли-
чать "внутренние" и "внешние" вопросы, которые может вы-
зывать нарратив. "Внутренние" вопросы — это вопросы, вы-
зываемые непосредственно самим нарративом. Например,
они могут указывать на возможные противоречия внутри нее
или касаться того, не следует ли на основании свидетельств,
приводимых историком, отдать предпочтение истолкованию,
отличному от предполагаемого в нарративе. Внутренние во-
просы могут быть поставлены только на основании того, что
упоминается в самом нарративе. "Внешние" вопросы могут
выть сформулированы в любой другой мыслимой перспекти-
ве. Например, при чтении некоторого общего описания дип-
ломатических и военных событий в ходе первой мировой
войны, у кого-то может возникнуть вопрос, какое количество
сыра было произведено в России в 1915 году, хотя в самом
историческом описании нет и намека на то, что производство
сыра имеет хоть какое-то отношение к истолкованию данного
хода событий. Будет трудно во всех случаях провести разли-
чие между этими двумя типами вопросов, но положим, что
где-то разделительная линия все же может быть прочерчена.
Теперь мы можем отвлечься от внешних вопросов, поскольку,
как мы убедимся в разделе (7), неразумно ожидать, что нар-
ратив даст имплицитный или эксплицитный ответ на все
внешние вопросы, которые он может вызывать. Мне неиз-
вестно, чтобы какой-нибудь философ истории expressis ver-
bis* придерживался подобной точки зрения на идеальный
нарратив, но в своей "Автобиографии" Коллингауд подошел
близко к ней. Он писал, что для правильного истолкования
текста мы всегда должны представлять вопросы, на которые
этот текст призван ответить1. Таким образом, есть тенденция
понимать текст (нарратнв), в сущности, как последователь-
ность вопросов (имплицитно или эксплицитно сформулиро-
ванных) и ответов на них. Отсюда мы могли бы сделать вы-
вод, что идеальный нарратнв должен отвечать на все свои
внутренние вопросы.
Решительно {пат.). — Прим. перев.
См.: Колдингвуд Р-Дж. Автобиография // Идея истории. Автобиография, М.,
1980. С. 338-346.
Однако это несовершенное определение, поскольку оно
отождествляет идеальный нарратнв с наиболее убедитель-
ным. Искусство убеждения представляет собой умение отме-
тать или упреждать все возможные критические вопросы.
Разумеется, элемент убеждения должен присутствовать в лю-
бом приемлемом нарративе, ибо, если нарратнв оставляет
Нам больше вопросов, чем мы имели до его чтения, у нас бу-
дет немного оснований быть удовлетворенными им. Поэтому
предложенное определение, по крайней мере, содержит час-
тицу истины, впрочем, как и все те определения, которые мы
собираемся обсудить ниже. Тем не менее, наиболее убедитель-
ный нарратив необязательно является наилучшим или идеаль-
ным. Мы можем легко представить себе два альтернативных
нарратива о каком-либо предмете, одни из которых дает удов-
летворительный ответ на все внутренние вопросы, позволяя
избежать при этом всех важных вопросов, которые могут быть
поставлены в отношении его предмета, в то время как другой
нарратив отвечает, по крайней мере, на некоторое из этих
вопросов, пусть иногда и неудовлетворительно.
'Речь идет о книге: W.E.H. Lecky, History of The Rise and Influence of The Spirit of
Rationalism m Europe, London 1865; другая упоминаемая в этом абзаце книга —
К. Thomas, Religion and The Decline of Magic, New York, 1971.
Один из примеров предоставляет нам историография по
преследованию ведьм. В XIX веке историки, например Леки1,
полагали, что "охота" на ведьм была следствием глупости и
низости суеверного духовенства. Это объяснение было, ко-
нечно, внутренне согласованным и убедительным. Каждый,
кому известна моральная нечистоплотность духовенства
позднего Средневековья, охотно согласится с тем, что нече-
стные и жадные клирики должны были быстро обнаружить и
использовать те возможности психологического влияния на
массы, которые открывало перед ними преследование ведьм.
Используя детективную терминологию, можно сказать, что
имеется все — и мотив, и средства, и возможность, коль ско-
ро мы согласились с образом жадного и суеверного духовен-
ства. Однако, несмотря на убедительность этого объяснения и
его способность предупреждать все дальнейшие вопросы, ма-
ло кого из современных историков оно удовлетворяет. Не-
сколько лет назад Кейт Томас опубликовал замечательную
книгу о преследовании ведьм в Англии. Он показал, что эти
преследования были тесно связаны с процессом демифологи-
зации католического вероучения в период позднего Средне-
вековья. Поскольку церковь больше не желала удовлетворять
широкую потребность в волшебстве, простой человек перено-
сил магическую силу, прежде ассоциируемую с белым духо-
венством, на тех несчастных созданий, которым пришлось
стать ведьмами в позднее Средневековье и в XVI и XVII ве-
ках. Несомненно, данный анализ гораздо менее убедителен,
чем предшествовавший ему в XIX веке: он поднимает вели-
кое множество новых вопросов, на которых пока еще нет от-
вета. Например, почему церковь инициировала процесс де-
мифологизации, почему она позволила вырваться наружу
угой новой народной одержимости магией, почему в колдов-
стве так часто подозревали пожилых женщин и т.п.? И все
же Кейт Томас, несомненно, предлагает гораздо лучший нар-
ратив о колдовстве, чем историки XIX века. Конечно, нарра-
тив, сочетающий в себе изощренность анализа Кейта Томаса
и убедительность объяснения Леки, был бы еще более веским.
Но при нынешнем состоянии историографии по колдовству
мы предпочитаем менее убедительный анализ более убеди-
тельному. Таким образом, наш пример показывает, что са-
мый лучший пли идеальный нарратив необязательно является
самым убедительным. Поэтому мы должны отказаться от
первого подхода к определению идеального нарратива.
(2) Прагматистский подход. Согласно этому подходу на-
значение нарратива состоит в том, чтобы облегчить нам ори-
ентацию в мире. Поэтому идеальным нарративом считается
тот, который служит наиболее надежным руководством в
наших действиях. Давайте представим себе такую ситуацию.
А повествует В о том, что происходило на собрании М\, на
которой В не присутствовал. Позже В должен председатель-
ствовать на собрании Mi с тем же составом и хотел бы, чтобы
его участники поддержали цель Р. "Идеальный нарратив", ко-
торый А следует предоставить В, должен сообщать В доста-
точно информации для того, чтобы цель Р получила поддерж-
ку на собрании Afe. Такова идея прагматистского подхода.
Однако здесь может возникнуть серьезное затруднение. Если
один или несколько участников собрания изменят свое мне-
ние за промежуток времени между собраниями М и Mi, цен-
ность предлагаемого А нарратива значительно уменьшится. В
этом случае нарратив А (если В доверяет ему) может даже
оказаться камнем преткновения, а не полезным руководст-
вом, как он замышлялся. Таким образом, прагматистский под-
Ход представляется здравым только в той мере, в какой сход-
ные прошлое (описаиное в нарративе) и настоящее, в котором
мы действуем (или будущее, в котором нам предстоит действо-
ватъ). Поскольку история пишется для того, чтобы показать,
чем прошлое отличается от настоящего, прагматистский под-
ход отрицает самый raison d'etre' историографии.
Но прагматист может указать, что он имеет в виду нечто
совершенно иное. По его мнению, историк, своим анализом
охватывающий значительный промежуток времени, более
чем кто-либо другой способен выходить за пределы своего
времени и видеть вещи в исторической перспективе. Он мо-
жет истолковывать настоящее как результат эволюции, ре-
зультат постепенного исторического изменения. Столь даль-
нее видение позволяет ему давать своим современникам, со-
средоточенным на нуждах сегодняшнего дня, полезные сове-
ты в политических и социальных делах. Историю можно со-
поставить с книгой: историк знает содержание книги до оп-
ределенного места (до настоящего), поэтому он сделает нам
лучшее предсказание о том, чем книга закончится. Хорошо
знакомый с основной сюжетной линией, он знает — когда де-
ло касается настоящего, — как отделить существенное от
второстепенного. Благодаря своему знанию прошлого, он
способен заложить наиболее прочный фундамент для на-
стоящих и будущих действий. В связи с этим можно вспом-
нить такие книги, как "Демократия в Америке" Токвиля или
"Процесс цивилизации" Элиаса. Соответственно, можно ска-
зать, что идеальным является нарратив, который оказывает-
ся наиболее надежным руководством к настоящим и буду-
щим действиям. Здесь ценность истории в качестве руково-
дства к действию проистекает не из сходства прошлого и на-
стоящего, как в примере с собранием, но именно из их не-
сходства.
Это вызывает ряд затруднений. Во-первых, мы можем
возразить, что экстраполяция исторических тенденций в бу-
дущее является очень рискованной процедурой. Прагматист
может согласиться с этим возражением, но отметит, что оно
не противоречит предложенному им определению: он просто
должен будет признать, что не в настоящем, а только в буду-
щем мы сможем решить, какой нарратив был идеальным.
Кроме того, существует проблема, как воплотить знание, со-
держащееся в книгах, подобных книге Токвили или Элиаса, в
* Зд.: смысл существования (франц.). — Прим. перев.
56
настоящих или будущих действиях. Даже если нас предупре-
ждают об определенных политических опасностях, мы необя-
зательно всегда знаем, как избежать их. Но допустим, в по-
рядке рассуждения, что такие практические проблем-ь: могут
быть разрешены.
Более серьезная проблема состоит в следующем. В праг-
ыатистеком определении идеального нарратива не упомина-
ются никакие этические нормы. Однако я сильно сомнева-
юсь, может ли прагматист обойтись без таких норм. Разве не
зависит выбор наилучшего руководства к действию, хотя бы
частично, от этических критериев? Если это так, то поиск
идеального нарратива не будет иметь никаких шансов на ус-
пех, пока мы не будем знать наверняка, каким этическим
нормам мы должны следовать. Однако в ответ прагматист
укажет, что этические нормы определяют то, какие цели мы
перед собой поставим. С другой стороны, чтобы решить, ка-
кой нарратив, какое руководство к действию лучше всего
подходит для достижения этих моральных целей, не требует-
ся этических норм. Аналогичным образом, если кто-то ис-
пользует научные теории в преступных целях, нельзя сказать,
что эти теории служат ему плохим руководством к действию.
К сожалению, ближе к истине то, что у нас есть все основа-
ния утверждать обратное.
Если какой-то политик вроде Ленина, Сталина или Гитле-
ра проводит позорный, в моральном отношении, курс и, как
это часто бывает, в его оправдание апеллирует к истории, мы
испытываем сильное желание не только выразить наше несо-
гласие с его нравственными целями, но также утверждать,
что этот политик выбрал себе неверный ориентир в истории.
Поскольку у нас иная нравственная позиция, мы склонны
также отвергать его взгляд на историю. Очевидно, что в от-
личие от научных воззрений, представления об истории ни-
когда не бывают простым орудием достижения некоторой
инспирированной моралью цели, но эти представления и мо-
ральные цели всегда существенным образом определяют друг
Друга. Наши нравственные идеалы влияют на то, каким мы
видим прошлое. Обратное также верно: наше знание о про-
пилом частично определяет моральные цели, к которым мы
с*Гремимся. Наше понимание прошлого и наши моральные
Чели в гораздо большей степени внутренне взаимосвязаны,
чем это имеет место в случае научного знания. Причина этого
кроется, вероятно, в том, что научное знание демонстрирует
нам возможность действовать по-разному, в то время как
историческое знание позволяет осознать пределы нашей спо-
собности обустраивать социальный мир. Научное знание
расширяет наш выбор этических и политических целей; с
другой стороны, историческое знание сужает его и, таким об-
разом, помогает скорее в отборе, чем в создании этических и
политических ценностей.
Нет сомнения в том, что прагматист выдвинет следую-
щий освященный временем довод. Каждое представление о
прошлом может содержать два элемента: 1) фактологический
анализ прошлого и 2) этическое истолкование фактов про-
шлого. Теоретически оба эти элемента всегда можно разли-
чить. Непреодолимые разногласия в области историографии
имеют отношение к этической, а не к фактологической части
историографических описаний прошлого. Однако есть воз-
можность ограничить историографию исключительно факто-
логической составляющей; следовательно, можно писать нар-
ративы одинаково приемлемые для приверженцев различных
этический убеждений- Таким образом, мы можем предста
вить себе нарратпвы, свободные от ценностных установок, и
потом решать, какой из них является наилучшим руково-
дством к действию.
Но даже если принять на веру возможность такого рода
нарративов (что, на мой взгляд, является очень щедрой ус-
тупкой), все же маловероятно, что мы сможем проигнориро-
вать этические и политические ценности, когда нам придется
выбирать, какой нарратив служит наилучшим руководством
к действию. Этические и политические идеалы побуждают
определить, к какому миру в будущем мы стремимся, а для
каждого из этих "миров" предпочтителен какой-то опреде-
ленный вид нарративов о прошлом, даже если все эти нарра-
тивы предполагаются ценностно нейтральными. Всякий, кто
стремится осуществить этическую цель G, будет заинтересо-
ван в нарративах, описывающих прошлое в свете этой цели
G. Марксисты и либералы извлекают совершенно разные
уроки из прошлого, и поэтому, пытаясь обосновать важность
этих уроков, они дадут разные описания прошлого. Таким
образом, из-за различия наших идеалов в отношении будуще-
jQttad в итоге по-разному ответим на вопрос, какая интерпре-
тация прошлого является наилучшим руководством к дейст-
вую Обсуждение этого вопроса неизбежно затянет нас в пу-
чину этических разногласий. Подчеркиваю, что именно раз-
личные представлеиня о будущем мешают достичь общего со-
{яасия относительно наилучшей интерпретации прошлого. Я
не считаю a priori невозможным определить относительные
достоинства нарративов о прошлом, создатели которых вдох-
новлялись различными этическими и политическими идеала-
ми. Эта проблема рассматривается в разделе (4) главы VIII.
Несмотря на все недостатки, прагматистскому определе-
нию нельзя отказать в некоторых привлекательных чертах.
Мы действуем не в безвоздушном пространстве, но всегда в
некотором историческом контексте; так что в определенной
мере знание прошлого необходимо для рациональной деятель-
ности. Поэтому не лишено резона утверждение о том, что ра-
циональный характер наших действий свидетельствует об аде-
кватном понимании нами прошлого. Но, как мы уже успели
заметить, знание прошлого всего не решает, потребность в мо-
ральных целях не исчезнет, хотя, когда общество станет более
сложным, они могут раствориться в нескольких расплывча-
тых и всеми признаваемых моральных нормах (выражая, на-
пример, желание, чтобы не было войн, социальных потрясе-
ний и т.п.).
4 Придавая большое значение созидательному постижению прошлого исто-
риком, Ницше склонен с пренебрежением говорить о "die gemeine empirische
Wahrheji" (об "обыкновенной эмпирической истине"]. См.: Ницше Ф. О
пользе и вреде истории для жизни//Соч.: В2т. М„ 1990. Т. 1.С. 195.
^то название образовано от английского слова "present", которое означает
"настоящее". — Прим. ред.
"Прекнтизм" был определен Карлом Веккером в 1912 году как "властный
Это соображение, возможно, объясняет, почему прагма-
тистское определение нашло так много сторонников. Несо-
мненно, самым бескомпромиссным его защитником был Ниц-
ше. Он твердо настаивал на том, что историк должен служить
Жизни — "das Leben", т.е. настоящей и будущей деятельно-
сти, и ради этой цели он даже не должен бояться исказить
правду'. В двадцатые и тридцатые годы XX века некоторые
историки, так называемые "презеитнсты"*, среди которых
наиболее выделялись Бирд и Беккер1, утверждали наряду с
приказ, чтобы знание служило некоторой цели, а обучение применялось для
разрешения проблем человеческой жизни". Цит. по: Н. Zinn, The Politics of
History, Boston, p. 17.
* Грох более детально сформулировал "Xritische Theorie" |"критической тео-
рии") в отношении историографии. Он пишет: "diese Geschichtswissenschaft
gent aus von der Einheit von Erkentnis und Interesse, vom Prinzip der Vermittlimg
der Theorie durch Praxis. Sie unterstellt jedoch nicht die Theorie dem Primat der
politishen Praxis oder die polttishe Praxis der Gongeluag durch Begriffund Theorie
Andererseiis erkennt sie aber audi, dass der Theorie Praxis noch als theoreiisches
Moment zugerechnet werden muss, da krftishe Theorie nur durch emancipatorische
Praxis abgeschlossen werden kann". См.: D. Gron, Kritische Geschichiswissenschafi
in emanzjpatorischer Absicht, Stuttgart 1973; p. 35 ff. ["Эта историческая наука ис-
ходит из единства познания и интереса, из принципа опосредования теории
практикой. Однако она не подчиняет теорию примату политической практи-
ки и не подвергает политическую практику мелочной опеке со стороны поня-
тия и теории. С другой стороны, она также признает, что практика должна
дополнять теорию еще и в качестве теоретического элемента, поскольку кри-
тическая теория может завершаться только освободительной практикой".]
Программа "радикальной истории" описана в кн.: Н. Zinn, The Politics of
History, Boston. P. 35 tT,.
Кроне, что историография неизбежно зависит и должна зави-
сеть (действительное и должное в их рассуждениях очень часто
дополняют друг друга) от "современных нужд и интересов*. По
их мнению, задача историка — писать так, чтобы ныне живу-
щим людям стало ясно, как им решать свои социальные и по-
литические проблемы. В менее отдаленном прошлом приблизи-
тельно тот же ход мысли продемонстрировали философы
Франкфуртской школы, которые стремились соединить теорию
и практику. С их точки зрения, социологическое и историче-
ское знание (теория) недвусмысленно показывает нам, что
представляет собой социальная реальность и, следовательно,
как мы должны действовать (практика). Эти философы даже
утверждают, что такое знание само есть средство осуществ-
ления будущего, так как, познавая существующее, мы изме-
няем то, что познаем'. Несколько яснее эта же позиция была
сформулирована Ховардом Зином', выступавшим за "ради-
кальную историю0, которая в ходе критики выставляет на
показ жестокости и идеологии прошлого, так что мы можем
научиться, как нам действовать в интересах лучшего и более
гуманного будущего.
"■iV(3) Наипростейший нарратив. Третий подход к определе-
нию идеального нарратива таков: идеальным является самый
дфостой, самый элементарный нарратив. Идея данного подхо-
jp«ocTOHT в том, что нарратив представляет собой своего рода
нарративную молекулу, состоящую из множества нарративных
%И>мов". Эти атомы — наиболее фундаментальные элементы
марратиеа, и именно нх нам следует изучать, чтобы получить
адекватное знание о нарративе.
>:; Для меня с этим подходом связана' та проблема, что в
яарративах, с которыми мы имеем дело в историографии,
1ш, по сути, не выявляем элементы, служащие в качестве
•нарративных атомов". Неужели, читая нарратив, мы обна-
руживаем великое множество самодостаточных, искусно
упорядоченных "нарративных атомов"? Я так не думаю. Меж-
дуотдельным предложением и повествованием в целом мы не
встречаем заметных разрывов; говоря метафорически, мы
движемся сквозь непрерывную толщу нарратива. Кроме того.
Проблемы, над которыми бьются историки, создавая свои
нарративы, лежат скорее на макро-, чем на микроуровне,
предлагаемом этим подходом. Поэтому шансы у данного под-
хода не блестящие. Это станет ясно, когда мы рассмотрим
конкретный вариант данной модели.
(4) Подход сторонников "модели охватывающих законов".
В основе этого подхода лежит идея, что, будучи своего рода
аргументацией, идеальный нарратив должна быть очень
стройной аргументацией, с которой вынужден согласиться
всякий разумный читатель. Этот подход завоевал значитель-
ную популярность среди нарративистов. Действительно, пер-
вая, после работ Гэлли и Уолша, интерпретация нарратива
выполнена в соответствии с данным подходом. Аргумента-
тивный элемент нарратива отождествляется с логической
структурой, предположительно присутствующей во всех нар-
ратнвах. Считается, что эта логическая структура представ-
лена хорошо известной "моделью охватывающих законов";
следовательно, нарратив связывается исключительно с его
объяснительной функцией. Для того чтобы проиллюстриро-
вать данный подход, я сопоставлю точки зрения М. Уайта и
А- Данто.
Идеальный нарратив
Уайт проводит различие между "хроникой" и "историей"*.
Хроника содержит фактологическое описание не только от-
дельных событий, но также и условий более общего характе-
ра, например материальных условий жизни людей в прош-
лом. Факты, упоминаемые в "хронике", связываются в "ис-
тории" причинной связью. Хроника отвечает на вопросы ти-
па "Что случилось потом?", история же — на вопросы "В чем
состоит значение этого события, т. е. какие причинные связи
существуют между ним и другими событиями?" Чтобы нар-
ратив, взятый как некое целое, был "истинным", должны вы-
полняться два требования: (I) факты, упоминаемые в нарра-
тиве, должны быть в нем точно описаны, (2) только на основе
хорошо подтвержденных эмпирических законов можно ут-
верждать существование причинной связи между упоминае-
мыми в нарративе фактами. Таким образом, нарратив (как
хроника, так и история) имеет следующую форму: А —> В —>
С -> D... и т.д., где М", "В", "С", "ГУ и т.д. обозначают отдель-
ные факты. На каждой стадии нарратив содержит ссылку,
чаще всего неявную (ср. "наброски объяснения" Гемпеля'), на
"охватывающие законы": а —> b, Ь —> с, с —» d и т.д., где "а"
"Ь" "с" "<f и т.д. обозначают классы явлений, к которым при-
надлежат А, В, С, D и т.д., соответственно'0. Для того чтобы
нарратив был истинным, требуется как истинность утвер-
ждений, описывающих факты, так и общезначимость "охва-
тывающего закона".
Анализ нарратива у Данто имеет большое сходство с иде-
ями Уайта. В согласии с Уайтом Данто рассматривает нарра-
тив не как целостность, а как комплекс, состоящий из пред-
ложений, которые он называет "нарративными". Свойства
нарратива могут быть определены только в ходе изучения
"нарративных предложений", составляющих нарратив. По су-
ществу, книга Данто является попыткой установить, нас-
колько видение историка, ограниченное его настоящим, от-
ветственно за содержание нарратива и за способ, каким фор-
"М. White; pp. 222 ff..
Гемпель К.Г. Функция общих законов в истории //Логкка объяснения. М:
Дом интеллектуальной книги, 1998. С. 24-25. Пер. О.А. Назаровой.
Следует заметить, что знак импликации в 'А -> В выражает эмпирическое
требование, в то время как импликация 'а -> Ь' имеет логический характер.
Полируются отдельные нарративные предложения. Многое из
fpio, что Данто говорит по этому поводу, представляется мне
здравым и ценным, хотя иногда он склонен усложнять свою
аргументацию'1. Однако я оставлю в стороне этот аспект его
исторической теории, потому что он не имеет прямого отно-
шения к настоящему исследованию.
:Как, с точки зрения Данто, выглядят нарративные пред-
ложения и образованные из них нарративы? В общем, гово-
рит Данто, мы можем быть уверены, что нарративные пред-
ложения сообщают о начале и конце процесса изменения от-
дельного объекта, который за период изменения в большей
или меньшей степени остается самим собой. Поэтому в своей
самой элементарной форме нарратив будет выглядеть сле-
дующим образом: (1) х есть F в момент времени fi; (2) Н про-
исходит во время Гг; (3) х есть G в момент времени £j. Нарра-
тнв этой формы Данто называет "нарративным аргументом".
Данто подчеркивает, что такой нарративный атом может
быть легко переписан в форме дедуктивного объяснения, как
его определяет модель охватывающих законов". Он согласен
со Скривном в том, что используемые в нарративном аргу-
менте "охватывающие законы" зачастую будут не более, чем
"тривиальностями" и их можно опустить при изложении этого
аргумента в нарративе. История тем увлекательна и тем от-
личается от естественных наук, что историк пытается опи-
сать прошлое таким образом, чтобы упоминаемые события
можно было причинно связать с помощью "тривиальностей"
Скривна при тех самых описаниях, с помощью которых эти
события вводятся в нарратив".
Неудивительно, что Данто усматривает важное сходство
между нарративным аргументом и дедуктивным объяснением
(согласно модели охватывающего закона). В обоих случаях мы
находим, что (1( объект, подвергающийся изменению, остается
приблизительно тем же самым, что (2) заключение не может со-
держать больше, чем содержат посылки, что (3) разрешается
Добавлять посылки, не имеющие отношения к нарративному
Некоторые взгляды Данто на природу "нарративных предложений" были
основательно оспорены в кн.: M.G. Murphey, Our Knowledge of Historical Pasl,
WYork 1973; pp. I]3ff.
Данто А. Аналитическая философия истории. M.: Идея-Пресс, 2002. С. 204.
аргументу или дедуктивному объяснению. С другой стороны,
согласно Данто (здесь он расходится во мнениях с Уайтом) су-
ществуют важное различие между нарративным аргументом и
дедуктивным объяснением.
Нарративный аргумент включает следующее: (1) вещь s
находится в состояния А, (2) события е оказывает некоторое
каузальное воздействие на s, (3) в результате этого s находит-
ся в состоянии D. Схематически это можно представить сле-
дующим образом: " Т "■ Таким образом, мы можем пред-
ставить себе следующий молекулярный аргумент Л A f- f', в
котором упоминаются а) три события ei, ei и ез, вызывающие
изменения в s, и б) три состояния В, Си Д вызванные этими
событиями. Данто утверждает, что "в молекулярном повест-
вовании, каждое звено /./ подпадает под общий закон..., но
необязательно существует общий закон, охватывающий все
изменение в целом"11. Мы можем объяснить, как s пришло в
состояние D, только если учтем изменения, вызванные каж-
дым из событий ei, ег и ез. После того, как произошло ei, у
нас нет каких-либо оснований ожидать, что произойдет ei. То
же самое верно относительно ег и ез- Следовательно, пребы-
вание s в состоянии D нельзя объяснить с помощью общего
закона вида (х) {Ах —> Dx). Отсюда Данто делает вывод, что
когда мы имеем дело с молекулярными нарративными аргу-
ментами, аналогия между ними и дедуктивными объясне-
ниями теряет свою силу.
Я согласен с Данто, что не существует общего закона (х)
(Ах —> Dx), но не существуют также и законов [х) (А х —> Вх), (х)
(Ах —> Сх) и т.д., которые Данто, видимо, принимает. Само со-
бытие ei, а не пребывание s в состоянии А, причинно обуслов-
ливает пребывание s в В. В действительности существуют за-
коны вида (х) (Рх Вх), (х) {Qx Сх] и т.д., где Т, и<Г обо-
значают факты о том, что события ei, ег и т.д. произошли с s.
Очевидно, что эти законы не доказывают существования бо-
лее всеобъемлющего закона, по отношению которому они бы-
ли бы частными случаями.
" Там же. С. 238.
Вместе с тем, Данто противоречит себе, когда сначала ут-
верждает, что такой всеохватывающий закон невозможен, а
затем верно отмечает, что мы можем представить себе общий
ЗИИпн следующего вида: (х) (Р fex & (? fex & R tjx -> D tx), где
ддаексы fe, и т.д. обозначают время появления событий ei,
gj'V т.д. Безусловно, этот общий закон может быть использо-
«ан в дедуктивном объяснении пребывания s в состоянии D в
Шомевт времени г. Таким образом, даже сам Данто в своем из-
докении допускает аналогию между дедуктивным объяснени-
ем-и нарративным аргументом. Правда, Данто дает более тон-
кня анализ нарратива, чем Уайт: между отдельными фазами
внутри процесса изменения он оставляет свободное простран-
ство. Поэтому его анализ допускает влияние причин, действу-
ющих как бы "извне". Согласно же описанию нарратива у Уай-
та каждая фаза процесса изменения сама является причиной
сменяющей ее фазы. А это не соответствует реальности. Одна-
ко, как мы видели, даже Данто не удается освободить нарра-
Яевный аргумент от дедуктивного объяснения: всегда возмож-
но перевести одни в другое и наоборот. Поэтому, в итоге, по-
знции Данто и Уайта совпадают. Анализ Данто является усо-
вершенствованием анализа Уайта, но не радикальным отходом
от него.
Для автомобилей и столов тождество в процессе изменения чаше всего доказы-
BW°T ссылкой на пространственно-временную непрерывность. Однако приводи-
*"* Доводы в пользу того, что пространствен но-времен нал непрерывность явля-
*** ненадежным критерием, ср. J. Nelson. Диаметрально противоположную точ-
%Ч*ния, а именно, что вещь может оставаться той же самой, даже если она пре-
*рпевает самые катастрофические изменения, отстаивает госпожа Прайс.
■<' Против этих попыток построения идеального нарратива в
соответствии с моделью охватывающих законов можно вы-
двинуть ряд возражений. Во-первых, встает проблема отно-
сительно объекта изменения, который, как предполагается,
остается тем же самым в ходе изменения. Это условие вполне
приемлемо, пока мы имеем дело с довольно банальными при-
мерами, которые Данто (подобно большинству философов)
использует для иллюстрации этого положения. Действительно,
Можно сказать, что машина или стол после повреждения ос-
таются той же машиной или тем же столом. Хотя даже здесь,
Как свидетельствуют недавние дискуссии о "тождестве в
процессе изменения", можно легко увязнуть в сложных про-
блемах, относительно которых существует больше разногла-
сий, нежели единомыслия". Возьмем, к примеру, Германию в
период с 1815 по 1871 год, когда она перестала быть чисто
географическим названием и превратилась в единое нацио-
нальное государство. Имеем лн мы здесь только один объект
изменения или два, или, может быть, тридцать девять (по
числу германских государств после наполеоновской реорга-
низации и Венского конгресса)? И если мы предпочтем гово-
рить о двух объектах изменения, что тогда стало со вторым к
1875 году, когда, очевидно, сохранился только один из них?
Неужели он просто исчез? Я не буду углубляться в эту про-
блему, поскольку в главе V она будет рассмотрена более де-
тально, чем это возможно на данном этапе.
Во-вторых, почти все зависит от приемлемости модели
охватывающих законов. Я не намерен долго останавливаться
на ее достоинствах и недостатках как модели объяснения. С
1942 года — со времени публикации знаменитой статьи Гем-
пеля — литература, посвященная этой модели, достигла таких
размеров, что для ее рассмотрения понадобился бы том поря-
дочного размера. Здесь будет достаточно сказать, что цен-
ность этой модели объяснения для естественных наук недав-
но была подвергнута сомнению. Модель охватывающих зако-
нов предполагает, что связь между экспланансом и экспла-
нандумом носит дедуктивный характер. Но оказывается, что
такая связь отсутствует во многих объяснениях, которые уче-
ные принимают без возражений". Вследствие неопределенно-
сти и многозначности понятий, используемых историками,
этот разрыв между экспланансом и экспланандумом в исто-
рическом объяснении еще значительнее. Данто вполне готов
признать это, несмотря на его явную приверженность модели
охватывающих законов".
" Например, Hesse, р. 238.
Данто показывает, что историческое явление, которое мы открыли в
прошлом и хотим объяснить ("explanandum"), чаще всего можно объяс-
нить, только если дать этому явлению очень общее описание. Ср. Данто А-
С. 209 и далее.
В-третьих, охватывающие законы, которые, как предпо-
лагается, историк применяет при объяснении прошлого в со-
ответствии с данной моделью, имеют весьма шаткое основа-
ние и обычно допускают множество исключений. В значи-
тельной мере дискуссии вокруг модели охватывающих зако-
jjgg касаются вопроса, как можно "смягчить" предполагаемые
доЙ моделью охватывающие законы, чтобы привести их в
сардасие с историографической практикой. С этой целью Гар-
динер ввел свои так называемые "несплошные обобщения",
ддорые допускают "большой запас исключений"". Решер и
дивойнт изобрели "ограниченные обобщения", "основой кото-
рых служат непродолжительные регулярности, возникающие
благодаря существованию ограниченных во времени техноло-
гических и институциональных моделей"". Много энергии бы-
ло затрачено на различные статистические и вероятностные
истолкования модели охватывающих законов". Утверждалось
деде, что в большинстве случаев применяемые историком ох-
ватывающие законы вообще не имеют эмпирического содер-
жания1*- Поражает, что, несмотря на все трудности, порож-
даемые этой моделью, философы очень неохотно от нее отка-
зываются. Хотя в эти годы наблюдается замечательное воз-
рождение философии Коллингвуда, большинство философов
истории, принадлежащих к аналитической традиции, на мой
взгляд, все еще являются сторонниками того или иного вари-
анта модели охватывающих законов. Даже тот факт, что
большая часть профессиональных историков всегда осуждала
эти дискуссии как довольно нелепые, мало что изменил в
сложившейся ситуации.
^Р. Gardiner, The Nature of Historical Explanation, Oxford, 1968. P. 93.
C.B. Joym and Rescher, The Problem of Uniqueness in History, in G.N. Nadel,
ЛмВыю The Philosophy of History, New York 1965. P. 8-11.
м Например, Nagel, P. 555-558.
См. M. Scriven, Truism as The Grounds for Historical Explanation, in P. Gar-
nered., Theories of History, New-York, 1959- В этой статье Скривн утверждает,
Что используемые историком охватывающие законы застрахованы от фаль-
сификации, поскольку они всегда имеют следующую форму: если условия,
доминаемые в антецедентах закона выполнены в достаточной мере, имеет
Место следствие. Благодаря уточнению "в достаточной мере" в охватывающих
иконах историка все контрпримеры можно исключить как несущественные.
Итак, я признаю, что модель охватывающих законов ни-
когда, вероятно, не будет окончательно отвергнута. Подобные
модели, скорее, служат "законодательством", устанавливаю-
щим, как следует создавать историографию. Нельзя опро-
вергнуть закон, просто не подчиняясь ему. Кстати, именно по
этой причине я говорю о модели охватывающих законов в
этой главе, а не позже, когда я буду излагать свой собствен-
ный подход к системе нарративной логики и буду обсуждать
возможные альтернативы (см. главы V и VI). Сторонник моде-
ли охватывающих законов начинает свое истолкование нар-
ратива не с принятия его в том виде, в каком он действи-
тельно существует, чтобы затем установить некую систему
нарративной логики11. Он идет обратным путем, которым,
как известно, идти значительно легче. Такие философы, как
Поппер, Гемпель, Мандельбаум, Уайт, Данто и многие другие
заимствовали эту модель из формальной логики ("modus
ponens") и философии точных наук, будучи убежденными в
том, что формальная логика и рассуждения в точных науках
являются единственным источником правил корректного
мышления. Затем они старались подогнать нарратив под эту
модель. С этого времени философские сочинения о природе
исторического объяснения напоминали попытку натянуть на
двуспальную кровать простыню от односпальной кровати:
каждое усилие добиться успеха в одном месте оборачивалось
неудачей в другом.
" Вейнгартнер утверждал, что сторонники и противники модели охватываю-
щих законов большей частью не понимают друг друга из-за различных исход-
ных позиций. См.: R.H. Weingaruier, The Quarrel aboul Historical Explanation,
in R.H. Nashed., Ideas of History, New York, 1969.
Теперь предположим, в порядке рассуждения, что модель
охватывающих законов, в конце концов, окажется приемле-
мой моделью объяснения для большинства наук. Но даже в
этом случае мало что можно сказать в пользу попытки Данто
и Уайта охарактеризовать нарратив с помощью данной моде-
ли. Согласно предложенному Уайтом и Данто анализу позна-
вательная ценность нарратива заключается в той связи, ко-
торая существует между предложениями, составляющими
данный нарратив (т. е. в их каузальной связи — если речь
идет об упоминаемых в нем фактах). Модель охватывающих
законов не предъявляет никаких особых требований к со-
держанию предложений в нарративе. Естественно, это не
вполне правильно: содержание предложений должно быть та-
ковым, чтобы можно было установить между ними дедуктив-
ную связь посредством общих утверждений. Но, с точки зре-
ния сторонника рассматриваемой модели, содержание этих
яредложений является чем-то вроде переменной, вместо ко-
торой можно подставить что угодно, лишь бы не нарушалась
индуктивная структура. Однако нетрудно показать, что это
Вряд лн является достаточным условием для создания нарра-
тяеа, удовлетворяющего даже самым скромным нашим тре-
бованиям-
Возьмем простой нарратив, который отвечает требовани-
ем модели охватывающих законов и сострит из фактических
утверждений А, В и С. Предположим, что в Л, В и С упоми-
наются факты а, Ь и с, соответственно. Предположим далее,
что А, В и С можно увязать друг с другом посредством сле-
дующих охватывающих законов: (х) [ах —> fix] и [х) (fix —> ух),
где а, Р а ^ обозначают виды явлений, к которым принадле-
жат, соответственно, события а, Ь и с Теперь мы можем за-
менить предложение В любым предложением (или набором
предложений) В\, если только факт Ь\, упомянутый в предло-
жении (или наборе предложений) В|, принадлежит к классу
Событий, обозначенных как Д Нетрудно придумать пример,
противоречащий требованиям модели охватывающих зако-
нов. Предположим, что предложение А сообщает о решении
Гитлера вторгнуться в Нидерланды в 1940 году, в то время
как в предложении В утверждается, что немецкие солдаты
пересекают голландскую границу и оккупируют Нидерланды,
* в предложении С, — что некоторые районы Нидерландов
подверглись разрушениям в ходе военных действий. Этот
нарратив легко согласовать с моделью охватывающих зако-
нов: соответствующие охватывающие законы читатель может
восстановить сам, и у нас есть все основания предположить,
что эти законы хорошо подтверждены. Теперь мы можем за-
менить предложение В предложением В,, описывающим ней-
рофизиологическое состояние немецких солдат, принявших
Участие в оккупации Нидерландов. Тогда В\ содержит описа-
ние а) нейрофизиологического состояния немецких солдат,
вызванное приказом Гитлера о наступлении, и Ь) нейрофизи-
ологических процессов в головах солдат, инициировавших их
Действия, направленные на разрушение некоторых районов
Нидерландов. Возможно, следовало бы углубиться в детали и
Установить точную связь между описаниями а) и Ь), но я не
ДУмаю, что это необходимо. Во всяком случае, после замены
® иа В\ (что позволяет трактовка нарратива согласно модели
охватывающих законов) мы получаем очень странный нарра-
тив, который начинается с сообщения о плане Гитлера напасть
на Нидерланды, Бельгию и Францию, потом следует нелепый
рассказ о нейрофизиологическом состоянии немецких солдат,
и заканчивается все сообщением о бомбардировке Роттердама.
Совершенно очевидно, что хотя каждая стадия в этом якобы
"нарративе" может быть причинно связана с тем, что ей пред-
шествовало и что за ней последовало, все же мы имеем перед
собой очень разнородный текст, совершенно неприемлемый в
качестве нарративе. Таким образом, мы можем смело заклю-
чить, что для нарратива недостаточно соответствия модели
охватывающих законов.
Соответствие данной модели не является также и необхо-
димым условием для признания какого-либо текста наррати-
вом. Мы легко можем представить себе совершенно ясный
нарратив, структура которого, тем не менее, не соответствует
модели охватывающих законов, как этого требуют Уайт и
Данто. Я согласен с Хаскелем Фейном, который выдвинул
достаточно убедительный аргумент в пользу этого. Предста-
вим себе следующий состоящий из четырех стадий микро-
нарратив (я признаю, что данный нарратив является слиш-
ком простым, но если структуре такого простого нарратива
не нужно соответствовать модели охватывающих законов, то
требования этой модели имеют даже еще меньшую силу для
обычных, более сложных нарративов): (1) Мистер Смит от-
крыл двери гаража, (2) завел мотор машины, (3) выехал из
гаража, (4) вышел из машины и закрыл двери гаража12. Ни-
кто не будет возражать, что этот нарратив вполне приемлем
несмотря на свою краткость. И Фейн справедливо заключает:
"После того как упомянутый мистер Смит открыл двери га-
ража, он завел мотор машины. Совершенно ясно, что отно-
шение между этими двумя происшествиями не является от-
ношением причины и следствия. С точки зрения причинно-
сти, открыванием дверей гаража нельзя завести мотор (но
можно напугать собаку). Эпизоды в рассказе могут быть
причинно связаны, но нарративной связности между эпизо-
дами можно достичь и при отсутствии между ними причин-
" Fain; Р. 283.
дой связи"13. Возможно, какого-нибудь сторонника Данто со-
вершенно не убедит этот пример и вывод Фейна. Он может
ответить, что все действия мистера Смита причинно зависят
0Г его намерения вывести машину из гаража. Поэтому он
цредложнт строго каузальное объяснение: (1) каждый води-
тель машины, желающий выехать из гаража, не причинив
ущерба ни гаражу, ни машине, последовательно выполнит
действия (а|—(п). (2) Мистер Смит хочет выехать на машине
нэ гаража, не причинив ущерба ни гаражу, ни машине, сле-
довательно, он последовательно выполнит действия, упомя-
нутые в предложениях (1|—(4).
"Fain, Р.302.
- Согласно фон Вригту общее правило, в соответстаие с которым строятся те-
леологические или интенсиональные объяснения, яаляется не эмпирическим,
алогическим. Он обосновывает это тем, что нельзя верифицировать антеие-
Дентные условия этого правила, не верифицируя при этом следствия, и vice
JWo. См.: von Wright, особенно pp. 115 ff.
Martin; pp. 173 ff. Детальное обсуждение взглядов фон Вригта и Мартина
По поводу телеологического объяснения и аргумента логической связи см.:
E-R. Ankersmit, Een nieuwe synihese? Receme ontwikkelingen in de Angelsaksisc-
•* geschiedfilosofie, Theoreiishegeschiedenis 6 (1979). P. 58-91.
Все же я не думаю, что возражения сторонника модели
охватывающих законов подрывают позицию Фейна. Следует
понимать, что сторонник модели охватывающих законов пе-
реформулирует здесь в терминах своей модели телеологиче-
ское объяснение. Прежде всего, он, вероятно, ошибочно ожи-
дает, что телеологическое объяснение сослужит ему хорошую
службу: сторонники так называемого "аргумента логической
связи", например, А. Донаган и Г.Х. фон Вригт, настаивали
иа том, что между моделью охватывающих законов и телео-
логическим объяснением есть существенная разница". Одна-
ко в своей блестящей работе Р. Мартин основательно оспорил
эту точку зрения. Поэтому я не буду рассматривать данное
возражение". Я обращу внимание читателя на тот факт, что
телеологический характер является крайне редким и опреде-
ленно нетипичным для нарратива. Следовательно, в некото-
рых случаях можно переформулировать нарратив с помощью
модели охватывающих законов, но чаще всего это сделать
невозможно. Если мы скажем, например, что Французская
революция начинается с восстания знати' в 1788 году и за-
канчивается падением Робеспьера в 1794 году, то тогда паде-
ние Робеспьера, конечно, является концам Французской ре-
волюции (и последним эпизодом, который следует упомянуть
в нарратива о Французской революции), но ни в коем случае
не ее целью. Общая гипотеза, связующая цель со средствами
ее достижения (как это предполагается в общей гипотезе,
упомянутой под цифрой (1) в предыдущем абзаце), дополнен-
ная той посылкой, что кто-то хочет достичь этой цели, вооб-
ще говоря, образует недостаточное основание для придания
соответствующей структуры нарративу просто потому, что
исторические явления обычно не имеют никакой цели. Кста-
ти, можно заметить, что даже там, где перевод в (телеологи-
ческую) модель охватывающих законов действительно воз-
можен, полученный результат имеет шероховатости, которые
делают его гораздо менее привлекательным, чем исходный
нарратив. Вернемся снова к мистеру Смиту и его машине. В
исходном нарративе отчетливо различимы стадии (1)—(4), и,
вероятно, именно в этом и состояло его назначение; перевод
исходного нарратива, производимый сторонником модели ох-
ватывающих законов, напротив, соединяет эти четыре ста-
дии в некий нечеткий перечень, в котором каждая стадия
уже не представляет самостоятельного интереса.
Как, в таком случае, спросим мы, можно "добиться нар-
ративной связности эпизодов" в нарративе? По мнению Фей-
на, ответ на этот вопрос дает разнообразная традиционная
спекулятивная философия истории. Нам следует представить
историческое прошлое в виде толстого и массивного стержня,
состоящего из нескольких слоев, каждому из которых соот-
ветствует своя спекулятивная философия истории. Таким об-
разом, есть слой истории идей, получившей свой raison d'etre
в гегелевской философии истории (вся история есть история
Идеи, стремящейся к самоосуществлению), есть слой эконо-
мической истории, основанный на Марксовом спекулятивном
истолковании истории (вся история есть история диалектиче-
По всей видимости, Анкерсмит имеет в виду собрание нотаблей (принцев,
герцогов, пэров и других представителей дворянства), которое Людовик XVI
созвал в 1787 г. и вынужден был распустить в 1788 г. из-за его открытого не-
повиновения. — Прим. ред.
Очень ясное и убедительное изложение мыслей Маркса об отношении меж-
*Я Produktivkrafte ["производительными силами"] и Produklionsverhaliisse
("Производственными отношениями"] см. в кн.: W.H. Shaw, Marx's Theory of
Hteory, Stanford 1978; особенно гл. I.
.Подобно Фейну, Мунц приписывает спекулятивной философии истории
■"Дачу выявления тех сторон прошлого, которые могут быть осмысленно свл-
ОДЫ-См.:?. Munz, The Shapes of Time. A New Look at The Philosophy of History,
^Sfddletown, p. 252: "настоящая цель философии истории состоит (...) в том,
"•Лбы увеличивать число умопостигаемых отношений".
ддрД борьбы между производительными силами и производст-
0(цьиш отношениями1*) и т.д. Соответственно, каждая спе-
кулятивная философия истории дает, по словам Фейна, свой
добый срез "толщи истории", и все происшествия внутри
3JOPO среза могут быть связаны в нарративе. Таким образом,
спекулятивная философия истории в разных ее видах ведет
■мррика скаозь хаос исторического прошлого и показывает
ему, какие происшествия (события) он должен отбирать, что-
Qjbi достичь нарративной связности. Похожие идеи были
предложены Мунцем в его недавней книге17.
^ Этот очень интересный подход определенно содержит
больше, чем просто зерно истины: если бы историк произ-
вольно двигался сквозь эти разные слои, его нарратив был бы
совершенно непонятным. Тем не менее, как известно любому,
кто читал исторические труды, историки достаточно свобод-
но перемешаются сквозь эти разные слои, и, вероятно, луч-
шим является историческое сочинение, в котором это пере-
цещение проделано наиболее успешно. Поэтому я думаю, что
в теории Фейна о метафизических слоях f Schichten") есть
что-то ошибочное. Следует отметить, что имеется устрашаю-
щее сходство между теорией Фейна и учением Декарта о двух
субстанциях. Декарт утверждал, что существуют две суб-
станции, к которым, в конечном счете, можно свести все на-
ши утверждения о реальности ("res cogitans" и "res extensa");
сходным образом и Фейн постулирует существование несво-
джмых друг к другу метафизических слоев внутри историче-
ского прошлого. Поэтому следует ожидать, что "историческое
Картезианство" Фейна не защищено от той же критики, кото-
ре* недавно была выдвинута (например Райлом и Строеоном)
против картезианской психофизической дихотомии. Можно
отметить, что историки используют большое количество по-
иятий, которые можно назвать "соедннительными" (например
"революция", "колониализм", "социализм" и т.д.), т.е. понятий
которые одновременно принадлежат к различным метафизи-
ческим слоям. Очевидно, границы между этими слоями н«
так уж четко прочерчены, как нас стремится убедить Фейн.
Давайте вернемся к нашему обсуждению трактовки нар-
ратива, предложенной сторонником модели охватывающих
законов. Из вышесказанного можно сделать вывод, что соот-
ветствие требованиям данной модели не является ни доста-
точным, ни необходимым условием для признания какого-
либо текста приемлемым нарративом: мы можем представить
себе набор предложений, который отвечает этим треЗовани-
ям и, тем не менее, не является нарративом; с другой сторо-
ны, мы установили вместе с Фейном, что существует множе-
ство осмысленных нарративов, не имеющих четкой структу-
ры, задаваемой моделью охватывающих законов. Конечно, я
готов признать, что некоторые нарратнвы действительно об-
ладают такой структурой, но делать отсюда вывод, что она
всегда присутствует или должна присутствовать, чтобы
набор предложений был осмысленным нарративом, непозво-
лительно. Во многих отношениях этот вывод сродни предпо-
ложению, что реальный мир в действительности таков, каким
его обычно стремятся представить кубисты; но даже если бы
последовательное применение кубизма дало, в конце концов,
картину реальности, чрезвычайно близкую к тому, как мы
эту реальность видим, это не оправдывало бы утверждения,
что формы физической реальности действительно подобны
квадрату. Поэтому тезис о том, что все нарративы должны в
конечном итоге иметь структуру, задаваемую моделью охва-
тывающих законов, поскольку такая структура есть у некото-
рых нарративов, служит прекрасным примером того, что
можно назвать (если мне позволят ввести такой термин)
"методологической метафизикой": здесь определенной мето-
дологической модели отдается такое же необоснованное
предпочтение, какое традиционная метафизика всегда отда-
вала какому-то аспекту (или аспектам) реальности. Это не тот
путь, которым должен идти непредубежденный философ
Ему не следует довольствоваться методологической моделью,
которая так мало согласуется с действительной историогра-
фической практикой. Поэтому мы можем сделать вывод, что
са-«уСт отвергнуть модель охватывающих законов как обра-
^идеального нарратива.
£Я#вконец, напомню, что наше обсуждение достоинств мо-
охватывающих законов как образца идеального нарра-
тяГ начиналось с предположения, что существует некоторое
ojgjpxBO между нарратнвом и аргументацией и что прису-
щий нарративу аргументативный элемент можно отождест-
вща^ь, с логической структурой указанной модели. Однако
родыи*1 сомнительно, что такое предположение оправданно и
сходство между нарратпвами и аргументацией на самом
дос существует. В отличие от аргументации нарратив имеет
вднсц, а не заключение. Конец нарратива не является свое-
образной стенограммой рассказанного ранее; невозможно
восстановить и посылки, из которых следовал бы конец нар-
ратива так же, как это имеет место в аргументации. Допус-
тим, мы хотим определить энергию электрического поля во-
круг заряда Q, если известно, что в этом поле заряд а пере-
ijfjuaeTCfl из Pi (находящемся на расстоянии п от Q в Р2 (на-
одящееся на расстоянии п от Q). С помощью интегрального
исчисления мы можем установить, что эта энергия W = faqQ
(Цт\ — 1/Гг), где f0 — константа. Итак, я хочу подчеркнуть,
что для истолкования этой формулы нам не нужно знать, как
ова может быть доказана. Любой, кому известно, что озна-
чают ее переменные, может использовать эту формулу, даже
если не знает, как ее можно вывести. Знание "вывода", ве-
дущего к данной формуле, не имеет, так сказать, отношения
К;емыслу его "заключения" (т.е. к уравнению для Щ. Это опре-
деленно не так, когда мы имеем дело с нарративами. Хотя мы
можем сказать, что какой-то нарратив имеет заключение (а
большинство нарративов не имеют его в собственном смысле
*»го слова), такое заключение очень редко, если вообще, *от-
Д*имо" от нарратива как целого (Мннк). Возьмем для примера
*орошо известный тезис Пиренна, гласящий, что, с экономи-
ческой точки зрения. Средние века начинаются не ранее V111
•вва. Этот тезис нельзя отделить от всей книги Пиренна"; для
^го правильной трактовки мы должны достаточно хорошо
заать ее, и каждый раз, комментируя или используя его, исто-
V-0. MirA. Philosophical Analysis and Historical Undemanding, Review of Meia-
*№CjXXI (4) (1968), p. 638 fT.
рик должен будет пролистывать эту книгу. Поэтому если аргу-
ментация имеет "отделимое" заключение, а нарративы не мо-
гут быть "отделены" или "изолированы" от своих заключений,
то, видимо, ошибочно предполагать, будто нарративы долж-
ны являться особой разновидностью аргументации.
(5) Подход Минка. Следующий подход к определению иде-
ального нарратива мы нашли в проницательных н побуж-
дающих к размышлению работах Л.О. Минка о нарративе.
Согласно Минку нарратив есть видение исторических собы-
тий и обстоятельств, "сводящее" всех их вместе в едином
мысленном постижении**. Разделенное в прошлом должно
быть схвачено историком в едином сводном видении в форме
исторического нарратива.
Как можно достичь такого сводного видения? Миик упо-
минает три различных способа, которые мы можем использо-
вать для упорядочения нашего опыта (он называет их "спо-
собами понимания"); 1) категориальный, 2) теоретический и
3) конфигурационный". Категориалькьп* способ понимания
задает концептуальный каркас, позволяющий осознать при-
надлежность разных вещей к одной и той же категории; тео-
ретический способ понимания позволяет подвести несоче-
тающиеся явления под одну и ту же теорию (даже если они
принадлежат к разным категориям, согласно первому способу
понимания). Например, в рамках второго способа понимания
коррозия железа и горение бумаги — это явления, охваты-
ваемые одной и той же теорией (теорией окисления в данном
случае). Конфигурационный способ понимания — именно он
характерен для историографии — существенно отличается от
двух предыдущих. Здесь мы имеем дело с видением, сводя-
щим вместе вещи, которые с позиции первых двух способов
(ими предпочли бы ограничить сферу историографического
описания приверженцы социально-научного подхода к исто-
рии! кажутся совершенно несовместимыми.
" L.O. Mink, The Autonomy of Historical Understanding, in W.H. Dray ed,
Philosophical Analysis and History, New York (966 (2), 184 ff.
L.O- Mink, History and Fiction as Mode of Comprehension, New Literary History
1 (1969—1970). P. 550ff.
Это сводное видение может быть осуществлено в рамках
конфигурационного способа понимания, когда отдельные ком-
^даенты нарратива, говорит Минк, подходят друг к другу
■давфитурадионно0, подобно кусочкам составной картинки-за-
лздюч. Достигается такое конфигурационное соответствие раз-
личных компонентов нарратива тогда, когда делается все воз-
данное, чтобы связать предложения (или множества предло-
демЙ) "сетью частично совпадающих (overlapping) описа-
нии?". Мысль Минка можно пояснить следующим примером,
добрый он приводит сам. Возьмем фразу "А принимает пред-
дДОНШе"; это утверждение имеет смысл только в том случае,
евпя прежде А было сделано предложение. Поскольку описание
«нвКго (А в данном случае) принимает предложение" всегда
предполагает прежде сделанное предложение, то описание "А
принимает предложение" частично совпадает с описанием си-
туации, когда А было сделано предложение. Поэтому Мннк
считает выражение "принимает предложение" (в противопо-
ложность, например, выражению "отправляет телеграмму")
"типично и формулировкой рассказа". Благодаря неявной
ссылке на события, не упоминаемые в самом высказывании,
эти "формулировки рассказа" обладают свойством "ненасы-
щенности* (мой термин), которое превращает их в звенья нар-
ративной цепи "частично совпадающих" описаний. Взаимо-
связанные описания соединяют вместе отдельные предложе-
ния (наборы предложений) подобно кусочкам составной кар-
тинки-загадки. Отсюда следует, что идеальным является нар-
ратив, отдельные составные части которого подогнаны друг к
Другу наилучшим образом.
Думаю, что этот подход к определению идеального нар-
ратива несостоятелен, потому что он основан на тщетной, хо-
тя и интересной, попытке охарактеризовать нарратив. Явля-
йся ли теория Минка о роли этой "сети частично совпадаю-
tOHx описаний" действительно приемлемой моделью для нар-
Ратива? Я не думаю. На мой взгляд, теория Минка требует
одновременно слишком малого и слишком многого. Начнем
ед "слишком малого". Ветхозаветная родословная ("Авраам
родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и
братьев его, Иуда родил Фареса и Зару от Фамарн, Фарес ро-
Дил Есрома, Есром родил Арама, Арам родил... и т.д.") может
быть видоизменена таким образом; "Исаак был сыном Авраа-
И*!., р. 556.
ма, Иаков был сыном Исаака, Иуда был сыном Иакова, Фарес
... и т.д." Никто не может быть сыном, если нет того, кто яв-
ляется или был его отцом. Так что все описания для "Исаака",
"Якова", "Иуды" ... и т.д., имеющие форму "... был сыном..."
действительно частично совпадает друг с другом, как того
требует Миик. Тем не менее, немного людей сочтут эту родо-
словную приемлемым нарративом: в ней нет единого предме-
та рассмотрения, нет сюжетной линии и т.д. Таким образом,
для приемлемого нарратива — и a fortiori для идеального
нарратива — требуется больше, чем возможность соединения
их составных частей посредством "частично совпадающих
описаний". Кроме того, как ясно показывает наш пример, в
своей теории частично совпадающих описаний Минк отдает
явное предпочтение предикатам, выражающим отношения,
т.е. предикатам, которым нужно по меньшей мере два объек-
та для образования истинного суждения. Но есть немного ос-
нований полагать, что все сказанное историком можно во всех
случаях передать с помощью такого рода предикатов. В дейст-
вительности, как будет показано в главе VI, по своему харак-
теру нарративная логика является строго лейбницевской. Сле-
довательно, в согласии с соответствующей направленностью
логики Лейбница нарратив представляет собой форму знания,
для которой характерно как можно меньшее использование
выражающих отношения предикатов: нарратив, как гласит
хорошо известный историцистекий афоризм, стремится "по-
нять исторические события, исходя из них самих". С этой
точки зрения, выражающие отношения предикаты составля-
ют серьезное препятствие для наилучшего нарративного
представления исторического прошлого.
С другой стороны, Минк требует слишком многого. Этому
не нужно удивляться: raison d'etre нарратива состоит в том,
чтобы сообщать нам о том, чего нельзя знать или нельзя ожи-
дать на основании уже сказанного. Новые, как бы привноси-
мые, элементы необходимо включать в нарратив непрерывно,
чтобы чтение ее имело смысл. Отсюда можно сделать вывод,
что нарратив sui generis' должен содержать больше, чем по-
зволяет высказать предложенная Минком "структура частич-
" Тем более (лат.). — Прим. перев.
Зд.: в силу своей особой природы (лат.). — Прим. перев.
go совпадающих описаний". Однако Минк мог бы возразить,
что при введении новых подробностей, ситуаций и т.д.,
очень часто можно высказывать неизвестные или неожидан-
ные вещи, даже если эти подробности и т.д. вводятся при под-
держке "частично совпадающих описаний". Возьмем собст-
венный пример Минка. То, что именно Генри сделал предло-
жение, можно сказать, образует "новый" факт. И все-таки
сам этот пример показывает, что такой ответ не будет убеди-
тельным. Ибо как имя собственное "Генри", так и все терми-
ны, обозначающие отдельных индивидов и т.п., введенные в
Дамках частично совпадающих описаний, будут выполнять
референциальную, а не описательную функцию (только сами
частично совпадающие описания выполняют описательную
функцию). С этой точки зрения, референциальное выражение
является, так сказать, конечной точкой, т.е. разрывом в цепи
"формулировок рассказов", соединенных между собой час-
тично совпадающими описаниями. Только если бы мы могли
представить себе дескрипцию, которую можно повторно (или
как парафраз) использовать в каждом предложении нарра-
тива, подход Минка был бы применим на практике. Но я не
представляю, как могли бы выглядеть такие дескриптивные
термины, и даже если бы они действительно существовали,
они несомненно порождали бы очень странные нарративы.
Тем не менее, нам не следует выносить слишком суровый
приговор предложенному Минком подходу. Если его истолко-
вать так, что между отдельными предложениями нарратива
всегда должна существовать определенная связь, то можно
только согласиться с ним. Трактуя его таким образом, мы
можем сказать, что для Минка идеальный нарратив- пред-
ставляет собой наиболее ясное и удобочитаемое нарративное
вписание прошлого (или фрагментов прошлого). И, безуслов-
но, если существует такая вещь как идеальный нарратив, яс-
"ость и удобочитаемость принадлежат к его первостепенным
свойствам. Однако, как мы все знаем, одной ясности недос-
таточно, чтобы нарратив был приемлемым. Мы должны пом-
и&ть, что нарративы всегда описывают, что произошло в
В|»шлом. В нашем поиске идеального нарратива мы еще не
Рассмотрели тот очевидный вопрос, каким в идеальном нар-
Й^Иве должно быть отношение между (исторической) реаль-
а°сТъю и ее нарративным изображением. Поэтому следу ю-
щне три подхода к определению идеального нарратива будут
попытками определить идеальное отношение между прош-
лым (или фрагментами прошлого) и его (их) нарративным
описанием.
(6) Подход на основе полного описания. Наиболее естест-
венно было бы предположить, что идеальное описание долж-
но представлять (собой) полное описание прошлого (фрагмен-
тов прошлого) или что на любой вопрос, который может вы-
звать нарратив, ответом могут быть или сами предложения
нарратива или выводимые из них следствия (см. раздел (2). 8
таком случае отношение между (исторической) реальностью и
ее нарративным изображением является оптимальным. Ко-
нечно, ни один историк и ни один философ истории никогда
всерьез не отстаивали ту точку зрения, что историкам следу-
ет создавать нарративы, которые дают полное описание
прошлого. Но более слабые варианты этого подхода не так уж
непопулярны. Иногда высказывается мнение, что чем полнее
нарративное описание прошлого, чем ближе оно к полному
описанию прошлого, тем оно более истинное или приемлемое.
Декарт писал, что историки допускают наибольший произ-
вол, потому что всегда опускают определенные вещи, кото-
рые все же имели место". Очевидно, с тех пор этот довод не
оставляет в покое многих историков. Немало историков недо-
вольны тем, что им приходится "производить отбор" и что,
делая это, они вынуждены идти наперекор исторической ре-
альности. Часто указывалось, что это воззрение, в конечном
счете, обусловлено ошибочным представлением о "внутрен-
нем характере всех отношений", т.е. той идеей, что мы обла-
даем знанием некоторой вещи только в том случае, если мо-
жем полностью описать все отношения между этой конкрет-
ной вещью и всеми другими вещами. Возможно, никакой
другой философ истории не осмелился зайти так далеко в
этом вопросе, как это сделал Майкл Оукшотт. "История, —
" "Кроме того, сказки представляют возможными такие события, которые
в действительности невозможны. И даже в самых достоверных историче-
ских описаниях, где значение событий не преувеличивается и не представ-
ляется вложном свете, чтобы сделать эти описания более заслуживающими
чтения, авторы почти всегда опускают низменное и менее достойное славы,
и от этого и остальное предстает не таким, как было" (Декарт Р. Рассужде-
ние о методе // Соч.: В 2 т. Т. 1, С. 253. Пер. ГГ. Слюсарева).
денет он, — объясняет изменение посредством полного его
01лсания. Связь между событиями — это всегда другие собы-
тия, и она устанавливается в истории посредством полного
рассказа о событиях. Понятие причины, таким образом, за-
рушяется демонстрацией множества событий, внутренне свя-
ддуных между собой и не допускающих никаких пропусков.
В истории "pour savoir les choees, il faut savoir le detail"*. И
10дод историка никогда не состоит в том, чтобы объяснять с
Помощью обобщений, но всегда — посредством более подроб-
ных и более полных описаний".
, Поэтому, с этой точки зрения, наилучший нарратив —
да© наиболее подробное историческое сочинение, т.е. сочнне-
дае, максимально приближающееся к полному описанию
(фрагментов| прошлого. Идеальный же нарратив, при всей
ею недостижимости, — это нарратив, который дает точную и
■олную копию прошлого. Мне хотелось бы подчеркнуть, что и
сторонники жесткого варианта этого подхода, и привержен-
цы, его более слабых вариантов не расходятся во мнении от-
носительно того, что следует считать идеальным нарративом;
вл разногласия касаются лишь степени достижимости этого
идеала. Конечно, уже это ставит сторонников более слабых
Вариантов в неудобное положение: каков смысл в идеале, ко-
торого никогда нельзя достичь? Является ли их позиция лишь
неудобной или же просто внутренне противоречивой, зависит
оттого, какие доводы приводятся в пользу недостижимости
идеала. Однако можно показать неудовлетворительность как
белее слабых, так и более сильных вариантов в силу наличия
оерьезного противоречия в самом понятии полного описания
(фрагментов) прошлого.
Некоторые авторы утверждают, что нарратив можно
сравнить с картой: как нам не нужна карта, на которой от-
мечена каждая травинка, так нам не нужны и нарративы, в
"вторых упоминаются самые незначительные подробности
Прошлого. Карта не должна быть копией реальности; будь она
Т*Ковой, мы с тем же успехом могли бы обратиться к самой
Реальности. Только будучи результатом абстрагирования от
Реальности, карта может быть полезной. То же самое верно и
Он
^ТОбы знать целое, следует изучать частное" (франц.). — Прим. перев.
M.Oaksholl, Experience and lis Modes, Cambridge 1978; p. 143.
в отношении исторических сочинений; мы ожидаем, что ис-
торик расскажет нам только о том, что было важным в про-
шлом, а не обо "всем прошлом"".
И все же, в порядке рассуждения, я введу здесь гипоте-
тического человека, довольно наивно полагающего, что хотя
нужно уделять больше внимания важным вещам в наших
нарративах, тем не менее, следует упоминать все известные
детали прошлого, хотя бы в сносках. По крайней мере, так
должно быть в идеальном нарративе. Мы можем ответить ему
следующим образом. Если полное описание прошлого воз-
можно, то для его выполнения должен существовать опреде-
ленный объектный язык с определенной терминологией.
Предположим, что 1о — требуемый объектный язык. Тогда мы
можем сказать, что всякое свойство (фрагмента) прошлого
выразимо в языке U, (1). Далее, представим язык !„', отли-
чающийся от In. Если Id позволяет нам дать полное описание
прошлого, в то время как Id' — нет, то причина этого кроется
в природе предмета, описываемого этими двумя объектными
языками (т.е. в природе самого исторического прошлого). От-
сюда можно сделать вывод: "быть полиостью описываемым в
объектном языке 1л (и не быть полиостью описываемым в лю-
бом другом объектном языке вроде Id) является одним из
свойств (фрагментов) прошлого" (2), ибо если бы прошлое
можно было полиостью описать, используя язык Id', Id и т.д.,
оно, определенно, должно было бы в важных аспектах отли-
чаться от того, каким оно является сейчас. Как еще мы могли
бы объяснить особый статус Id? Каждому языку соответству-
ет определенный вид универсума, полиостью описываемого в
рамках этого языка (если, конечно, полное описание возмож-
но, но предположим пока, что оно возможно). Поскольку в
предложении (2) упоминается свойство (фрагмента) прошло-
го, оно (предположение (2) должно — в силу положения (1) —
являться предложением £«,. Но утверждение о том, чтб можно,
а чтб нельзя описать в Id, невозможно сформулировать в са-
мом объектном языке Id, но только в некотором метаязыке Id,
по отношению к которому, по крайней мере, Id является объ-
ектным языком. Таким образом, существует некоторое свой-
ство (фрагмента) прошлого, которое не может быть выражено
Е. Nagel, The Structure of Science, London 1971; p. 577.
в но может быть выражено только, к примеру, в 1«. Это
ярргиворечит положению (1). Поэтому понятие "полное опи-
саВИе" должно быть отвергнуто как внутренне противоречи-
вое. И, конечно, это верно в отношении всех других более
дабых и более сильных вариантов определения идеального
иврратива как (максимально) полного описания.
f (7) Подход архивариуса. Если же полное описание невоз-
УО^шо, то мы могли бы занять более скромную позицию и
переделить идеальный нарратив как нарратив, корректно со-
общающий всякую мало-мальски ценную информацию, со-
держащуюся в архивах по тому или иному аспекту прошлого.
Очевидно, что этот подход в противоположность предыдуще-
игу довольствуется слишком малым. Предположим, в нашем
распоряжении имеются только один или два факта (упоми-
наемых Геродотом) относительно некоторой древней импе-
рии; можем ли мы серьезно утверждать, что упоминание
только этих двух фактов будет идеальным нарративом о дан-
ной: империи? Ошибка этого подхода состоит в том, что здесь
смешиваются прошлое и знание о прошлом; когда мы спра-
шиваем об идеальном нарративе для некоторого историче-
ского явления, мы хотим знать, как изображать само про-
шлое, а не как демонстрировать наше знание о прошлом
(следует или не следует упоминать все, что мы знаем о прош-
лом?).
(8) Подход эссенциалиста. В заключении я рассмотрю
подход к определению идеального нарратива, который пора-
жает своим правдоподобием и, видимо, согласуется со всеми
разумными и здравыми представлениями о нарративе. По
сути, это более практичный и реалистичный вариант подхода
ваоснове "полного описания", рассмотренного нами в разде-
ле (6). Как утверждают его сторонники, из-за невозможности
полного описания историки должны указывать, что является
важным или существенным для правильного понимания
прошлого. Таким образом, идеальный нарратив определяется
как нарратив, который излагает сущность (фрагментов) прош-
*№>. Этот подход кажется безупречным, и лишь немногие ис-
торики усмотрят в нем недостатки. Он верно очерчивает то,
*** каждый историк стремится открыть в ходе своих иссле-
дований; более того, он позволяет достичь удобного компро-
мисса между конкретностью и неопределенностью. Поэтому
удивительно, что этот подход (насколько мне известно) никог.
да серьезно не отстаивали. Возможно, его достоинства счита-
лись настолько очевидными, что никому и не приходило в го-
лову заняться его защитой. Фактически, этот подход неявно
признавался во многих теориях относительно истории. Многие
философы исторнн скрупулезно изучали, что считается или что
следует считать важным или существенным в прошлом; в ча-
стности, они задавались вопросом, какие можно сформулиро-
вать критерии для установления того, что является или было
важным в прошлом. Они выясняли, например, в чем состой?
значение одних событий (обстоятельств) для других событий
(обстоятельств), или изучали "подлинное" значение событий
(обстоятельств), формулируя, таким образом, двойной набор
критериев важности событий или обстоятельств". Это имеет
смысл только при условии, что историк прежде должен пока-
зать в своем нарративе, что было важным или существен-
ным. Но это условие никогда в явном виде не выдвигалось.
Подобно всем другим подходам к определению идеально-
го нарратива, данный подход, очевидно, также содержит
зерно истины. Разумеется, историка должно интересовать,
что является важным или существенным в том фрагменте
прошлого, который он изучает; он не должен утомлять своего
читателя перечислением незначительных фактов. Однако это
не означает, что из этого совершенно верного замечания о
цели исторического исследования, мы можем вывести прием-
лемое определение идеального нарратива. То, что составляет
неотъемлемую часть какой-то конкретной цели, необязатель-
но надлежащим образом характеризует природу этой цели.
Например, тот факт, что музыканты всегда надеются доста-
вить эстетическое удовольствие своим слушателям, проливает
немного света на то, что же именно они стараются делать.
Тем более это касается науки: пытается лн физик ответить на
аристотелевский вопрос, что является важным или сущест-
венным в природе? И если нет, то почему в случае историка
все должно быть по-другому?
Рассмотрим же этот подход более внимательно. Если он
приводит к затруднениям, то, возможно, это происходит из-за
неопределенности понятий "важное" и "существенное". Стало
" См., например, W.H. Dray, Philosophy ofHistory, Eglewood Cliffs 1964; pp. 32 fT.
ясследоваиие его достоинств потребовало бы от нас пре-
^уддоеречислить все возможные интерпретации этих понятий.
дЛясольку каждая интерпретация предполагает свое определе-
-рВ-идеального нарратива, такая процедура легко растянулась
■д|Щш целую главу. Однако я не вижу необходимости идти по
дудог пути: как бы ни интерпретировались понятия "важное" и
^явственное", любое возникающее из них определение мож-
АУоггротестовать.
1Ч*/Сначала мы должны прояснить смысл выражения "сущ-
gpjг| прошлого" или "сущность фрагмента прошлого". Где на-
Явдится эта "сущность", если она вообще есть? Наверняка, не
в'Вамом прошлом. У самого прошлого нет никакой "сущнос-
ти*: в прошлом не существует эпизодов или аспектов, кото-
рде-к полному удовлетворению историка помечены ярлыком:
^ЯЙ'сущность". Выражение "сущность (фрагмента) прошлого"
выявляется идентифицирующей дескрипцией фрагмента или
■еоекта самого прошлого; будь это так, написание истории
«Казалось бы очень простым занятием. Нам следует сопоста-
ЙИТЬ выражение "сущность (фрагмента) прошлого" с выраже-
Мимя типа "длина или вес объекта (У и противопоставить
•ГО"выражен ия м типа "верхняя или задняя сторона объекта
О" froAbKo последние выражения обозначают части объекта
Cf, Рассматриваемое выражение обозначает нечто концепту-
альное, а не что-то в самом прошлом. Каждый раз, говоря:
'Это является сущностью (фрагмента) прошлого", мы указы-
ваем на интерпретацию прошлого, а не на часть действи-
тельного прошлого (хотя, конечно, эти интерпретации содер-
жи ссылку на само прошлое). "Сущность", если угодно, всег-
да есть творение историка. Стало быть, наше определение
Должно принять следующую форму: "после кропотливого изу-
чения источников и вспомогательной литературы историк
***ЯИет в уме "нечто" (что следует называть "сущностью" изу-
"***мого им фрагмента прошлого) и потом представляет это
**t"i,v* в своем нарративе. Звучит правдоподобно, но в дей-
Ствительности это не так. Здесь предполагается, будто мы
•••Вем дело вовсе не с одной вещью (нарративом), а с двумя
^■Рративом и "сущностью" того, что представлено в нарра-
**■*)• Но это странно. Возьмем художника: художник или ри-
то, что видит (пейзаж или Людовика XIV), или рисует
•Чргину. Оба эти утверждения вполне резонны. Но мы не
можем сказать, что помимо пейзажа и картины существует
нечто третье — "сущность пейзажа или облика Людовика
XIV", которую рисует художник. "Сущность" не рисуют. По-
жалуй, мы можем лишь утверждать, что картина как таковая
показывает нам, что художник считал сущностью того пред.
мета, который он изобразил. Но опять же художник рисует
пейзаж или облик человека, но не сущность пейзажа или об-
лика. Сходным образом мы можем сказать и об историке, что
он или описывает в своем нарративе реальность или создает
нарратив, но мы не можем сказать, что он изображает "сущ-
ность" прошлого. Тем не менее, мы можем предположить, что
нарратив историка показывает нам, что он считал сущно-
стью фрагмента прошлого, о котором рассказывал. Я хочу
сказать, что не существует двух вещей: 1) "сущности" прош-
лого и 2) нарративного представления этой "сущности". Есть
только одна вещь или, скорее, один род вещей — нарративы.
Мы можем по тем или иным причинам предпочитать один
нарратив многим другим из имеющихся у нас по какой-то
конкретной теме и поэтому оценивать его как выражающего
"сущность фрагмента прошлого", но — ив этом моя главная
идея — когда мы говорим о "сущности" прошлого, мы всегда
говорим о нарративах и ни о чем более. Если понятие "сущ-
ность фрагмента прошлого" вообще имеет какой-нибудь
смысл, то только тогда, когда оно обозначает нарратив. Даже
если перед тем, как начать писать книгу, историк составил в
уме нечто такое, о чем он может сказать своим коллегам: "Я
уже представляю себе сущность того, о чем буду писать", да-
же тогда он имеет в виду некий нарратив в зачаточном сос-
тоянии.
Давайте вернемся к нашему определению. Оно гласит,
что идеальным является нарратив, который сообщает сущ-
ность прошлого. Поскольку выражение "сущность фрагмента
прошлого" всегда относится к какому-то конкретному нарра-
тиву, у нас имеются две возможности: либо считать обозна-
чаемый данным выражением нарратив тождественным иде-
альному нарративу, либо нет. В последнем случае мы опреде-
ляем идеальный нарратив как нарратив, сообщающий нарра-
тив, отличный от идеального. Конечно, это абсурд. С другой
стороны, если идеальный нарратив и нарратив, обозначаемый
выражением "сущность фрагмента прошлого", тождественны.
до определяем идеальный нарратив как нарратив, который
является изложением идеального нарратива. Это определение
дфо содержит порочный круг (если мы говорим, что нарратив,
даагающий идеальный нарратив, тождественен идеальному
нарративу), либо является внутренне противоречивым (если
юи предпочитаем другое решение). Таким образом, этот мно-
веобешающнй подход к определению идеального нарратива
даже оставляет нас ни с чем.
, , (9) Заключение. Мы рассмотрели восемь подходов к опреде-
лению идеальной наррации. Большинство из них были сформу-
лированы на основе идей, высказанных в имеющейся литерату-
р» по философии истории. Вероятно, можно предложить и
большее число подходов, но на данном этапе моя изобретатель-
ность и — без сомнения — терпение читателя исчерпаны. Мы
установили, что все эти подходы страдают неустранимыми не-
достатками.
Не думаю, что дальнейшие усилия по определению иде-
ального нарратива будут более успешными. По моему мне-
нию, общая для любых определений "идеального нарратива"
ошибка состоит в том, что они обязательно начинаются с не-
воторого априорного интуитивного представления о нарра-
тиве, которое затем объявляется фундаментальной или "иде-
альной" структурой нарратива. Но такие априорные интуи-
тивные представления всегда являются результатом абстра-
гирования от свойств реально существующих нарративов, в
ярде которого очень многие из этих свойств исключаются как
попросту неинтересные случайные эпифеномены. Кроме того,
какими бы ясными и убедительными ни были аргументы в
пользу таких интуитивных абстракций, мы не сможем обос-
Чбрать их приемлемость, обращаясь лишь к природе действи-
■Чрльных нарративов. Следовательно, такие аргументы просто
Орказывают, какие нарративы являются предпочтительными
Лая того или иного теоретика. Они говорят не о нарративе
вак таковом, а о литературных и историографических при-
с*растиях философов-нарративистов. На самом деле, явная
Угроза произвола и догматизма должна стать для нас предос-
^режением от любых попыток определить "идеальный нар-
ратив", тем более что они напоминают нам о бесплодных
Лскусснях по поводу "сущности" человека или "идеального
Человека".
Следует отметить, что философия науки прошла через
нечто подобное, и из того, как на это отреагировали филосо-
фы науки, мы могли бы сделать вывод, что нам следует изу-
чать практику исторических изысканий и исследовать, как
реальные историки пишут свои нарративы. Однако в остав-
шейся части книги мы попытаемся благоразумно избегать
этих двух крайностей. Мы не будем воспринимать нарративы
как нечто данное, стараясь затем выяснить, как его состав-
ные части связаны друг с другом (определение "идеального
нарратива"), как не будем и ограничивать наше исследование
анализом истории историописания; вместо этого, мы начнем
с рассмотрения ненарративных элементов (т. е. отдельных
высказываний) и попытаемся из них строить нарративы.
Другими словами, я постараюсь ответить на кантовский во-
прос, как возможно нарративное знание исторической ре-
альности, предполагая лишь, что историческая реальность
может быть описана в констатирующих единичных высказы-
ваниях, являющихся либо истинными, либо ложными. Эту
книгу можно рассматривать как попытку разработать Кри-
тику исторического разума — проект, вынесенный Дильтеем
на обсуждение в философии истории. В действительности,
мой подход не является в полной мере кантианским, он более
близок к так называемой "дескриптивной метафизике" Стро-
сона": меня главным образом интересует не то, как возможно
знание прошлого, но, скорее, каким образом языковые сред-
ства, используемые нами для выражения такого знания, оп-
ределяют его природу.
" См. P.F. Strawson, Individuals. An Essay in Descriptive Metaphisics, London
197!; p. 10. Стросон предлагает следующую характеристику "дескриптив-
ной метафизики": "Ибо существует массивное центральное ядро человече-
ского мышления, не имеющее истории (или не зафиксированное в истории
мысли), существуют категории и понятия, которые, в силу своего фунда-
ментального характера, вообще не изменяются. Очевидно, они не состав-
ляют отличительную особенность наиболее рафинированного мышления.
Они яаляются банальностями наименее рафинированного мышления и,
тем не менее, образуют необходимую сердцевину концептуального инстру-
ментария наиболее утонченных человеческих существ. Именно они, их
взаимосвязи и образуемые ими структура, представляют главный интерес
для дескриптивной метафизики".
Я подчеркиваю откровенно формалистический характер
jforo метода. То, что будет сказано в последующих главах,
основывается только на одном предположении, а именно что
здание прошлого и знание социальной действительности вы-
ражается в (серии) единичных высказываний. В результате
вяftre определение нарратива предполагается приемлемым
0Я описания любого мыслимого типа социальной действи-
1*льиости, если только в этом описании используются выска-
зывания. Предлагаемое мной имеет силу также и для жителей
йакоЙ-нибудь планеты в галактике Андромеды, даже если их
психический склад и социальная структура отличаются от
ваших любым мыслимым образом. Я уверен, что современная
философия истории и философия социальных наук принима-
ет^елишком много серьезных допущений. Например, считает-
ся*,'что социальное поведение в своей сути является "подчи-
а*ЙНым правилам" (Витгенштейн, Уинч), или что люди дейст-
вуют рационально и могут, в принципе, понимать друг друга
(Герменевтическая теория), или что человеческие действия
всегда направляются некоторыми целями (телеологическое
объяснение), или что в своем поведении люди следуют руко-
водством, открытым спекулятивными философами в прош-
ла*, или что человеческое мышление и деятельность можно
сгвебги к глубинным структурам (структурализм), или что они
всегда определяются социальными "фигурациями" (Элиас).
При желании этот перечень можно продолжить. Однако не-
обходимо любой ценой избегать влияния подобных идей; по
сути, они должны быть окончательно, раз и навсегда, устра-
нены из философии истории. Если угодно, такие допущения
t
иaдлeжaт к области истории и социальных наук как'тако-
. Философия может существовать и быть полезной только
Тогда, когда она занимается своим делом и не вмешивается в
ДЙ"ла историков и обществоведов.
Глава III. Предложение н нарратнв
(I) Введение. Западная философия никогда не проявляла
большого интереса к философским проблемам, связанным с
нарративом. Исключение составляют софисты классической
античности и некоторые авторы эпохи Ренессанса, например
Лоренцр Валла. В обоих случаях делалась попытка "занимать-
ся чем-то нечистым", "покинуть сферу, где пребывает чистый
разум н совершенная справедливость" и исследовать "неус-
тойчивое и неопределенное поле действия и дискурса"1. Такие
устремления несомненно способствовали развитию наррати-
вистской философии, которая исследует философские про-
блемы нарративного дискурса. Однако голос софистов был
заглушён Платоном с его поиском "Вечно Истинного"1, а ин-
терес деятелей Ренессанса к риторике и нарративу был суще-
ственно подорван картезианской философией и успехами ес-
тественных наук.
' Struever; р. 10,
1 Struever; р.6.
Современная философия также не проявляла большого
интереса к тому кругу проблем, который исследуется в этой
книге. Это тем более поразительно, что нарративнстская фи-
лософия, несомненно, имеет дело с лингвистическими про-
блемами, а философия нашего столетия питает сильный ин-
терес к таким проблемам. Однако современная философия
языка занимается исключительно словами, предложениями
или высказываниями, почти полностью пренебрегая изучени-
ем совокупностей единичных высказываний, т.е. рассказов
или нарративов. И все же временами нарративистский под-
ход просто сам собою напрашивался, так что трудно понять,
почему им не воспользовались. "Философские исследования'
Витгенштейна служат тому хорошим примером. Витгенштейн
утверждает, что никакой удовлетворительный анализ предло-
жения невозможен без учета контекста, в котором оно встре-
чается. Положение Витгенштейна о том, что во многих случаях
рачению" можно дать такое определение: "значение слова —
gto его употребление в языке"1, выражает его убеждение в том,
тго слова и предложения получают свое значение (отчасти)
благодаря условиям, при которых они произносятся. Вполне
естественно заключить, что предложения, которые окружают
рассматриваемое предложение, образуют, по крайней мере,
чйСТь этого контекста. Это означало бы пойти по нарративи-
етскому пути; однако Витгенштейн предпочитает определять
жштекст в терминах внеязыковьгх условий,
д Мне представляется, что отсутствие интереса к нарративу
объясняется двумя причинами. Во-первых, бытовало мнение,
ню наиболее важные и интересные проблемы философии язы-
ка возникают на уровне слов и предложений (или высказыва-
ний), который можно назвать "атомарным" уровнем. Во-вто-
рМХ, хотя это и не признавалось открыто, нарративы рассмат-
ривались как "молекулярные" образования из более фундамен-
тальных, "атомарных", сентенциальных' элементов, и поэтому
считалось, что сами нарративы не ставят каких-то особых
проблем. Я не буду рассматривать первое допущение. Прини-
мать его или нет, — это дело вкуса, и, возможно, это допуще-
ние даже верно. Предложение и высказывание связаны с це-
лыми областями философских исследований, которые либо
представляют незначительный интерес, либо вообще не пред-
ставляют интереса для изучения нарратива: сюда относятся
эпистемологические проблемы, вопросы аналитичности или
корректного анализа этических требований и т.д. Так что для
первого допущения есть основания.
' (2) Предложение и нарратив. Однако, я не согласен со
вторым допущением. Нарративы представляют собой нечто
большее, чем просто конъюнкции предложений, и если нар-
ратив рассматривается как простая последовательность
предложений, то упускается нечто очень существенное.
Фитгешитейн Л. Философские исследования // Философские работы. М.,
J3H С. 99.
-,0т английского слова "sentence", которое означает "предложение". —
"Рим. ред.
Возьмем некоторый нарратив N о прошлом (или о фраг-
менте прошлого) и пронумеруем все ее предложения: I, 2, 3,
■■■ и т.д. Составим текст Ti посредством произвольного изме-
нения исходного порядка следования предложений; возмод.
но, для сохранения истинности предложений придется заме,
нить некоторые относительные и личные местоимения, а так.
же слова, выражающие хронологический порядок, например
"затем", "после", "прежде" и т.д. Предположим, что эти ис-
правления были внесены в 7Л. Тогда, если нарратив является
ничем иным, как конъюнкцией предложений, у нас не было
бы никаких оснований предпочитать N тексту TV Естествен-
но, это не так. Однако "редукционист", т.е. сторонник опре-
деления нарративов как конъюнкций предложений, мог бы
утверждать, что всегда можно восстановить #из Т\, поэтому
нельзя приписывать разный познавательный статус N и Г,; в
обоих случаях мы имеем дело с конъюнкцией предложений,
хотя, возможно, нам легче установить познавательное содер-
жание N, чем Ti. Но особый порядок предложений в N обу-
словлен лишь соображениями удобства. То, что восстановле-
ние N из Г] всегда возможно, кажется маловероятным, но
предположим в порядке рассуждения, что оно возможно. Но
даже в этом случае против тезиса редукциониста можно вы-
двинуть два возражения. Во-первых, совершенно очевидно,
что отдельные предложения помимо прочей информации со-
держат достаточно данных о том, каким должно быть восс
тановление из Т\. Но достаточное количество данных для не-
которого заключения (в данном случае для восстановления N
из Т\) не является тождественным самому заключению (восс-
тановлению N из 7i). Объяснением и интерпретацией этого
различия занимается тот раздел философии науки, который
изучает познавательный статус теорий. Таким образом, суще-
ствует определенный разрыв между N и Ti.
Это подводит меня к моему второму возражению против
редукционистской позиции. Я исходил из того, что N является
"единственным0 нарративом, восстанавливаемым из 7V Од-
нако возможно большее их число (например, Nj, N2 и т.д.), тэк
что предложения Tt допускают несколько "нарративных" ин-
терпретации. И все-таки, если прав редукционист, то же са-
мое будет верно и для самого N. Отсюда следует такой вывоД:
мы никогда не можем с полным основанием сказать, что по-
няли нарратив, если не попытались уяснить его смысл пр"
всех возможных перестановках предложений (и при внесении
упомянутых выше исправлений для каждой перестановки)
fQ/QHiочевидно, неверно. Но, давайте предположим, что текст
^доцякет быть восстановлен только одним способом, а именно
4рвая в результате N. В таком случае N имеет особый статус,
l>rmpKin отличает его от Т\ и других возможных текстов, по-
1иых перестановкой его предложений. Это означает, что
[Произвольном смешивании предложений из /V, мы устра-
иечто такое, чем обладает N и чем не обладают 7*1, Т2, Т3
*Т.Д. А это может иметь место только в том случае, если N
^рмяется чем-то большим, чем простая конъюнкция предло-
•июиий.
:; Редукционист может пересмотреть свои крайние взгляды,
шс отказываясь от самой редукционистской программы. Он
может даже считать, что нарративы являются ничем иным,
■щые конъюнкциями предложений, при Этом добавляя, что
Предложения в нарративе должны располагаться в опреде-
ленном порядке. Он может утверждать, что это дополнитель-
ное, условие не означает существенного отхода от его исход-
ной редукционистской позиции; аналогичным образом суще-
ствует порядок следования натуральных чисел, но от того,
перечисляем ли мы определенное множество натуральных чи-
сел в соответствии с этим порядком или нет, не зависит ин-
формативное содержание нашего перечисления, которое в
обоих случаях остается одним и тем же. Мы предпочитаем
перечислять числа в соответствии с этим порядком только из
соображений удобства. Но это неверно: как только редукцио-
нист заявляет о существовании одного или нескольких прин-
ципов "упорядочения" предложений в нарративе, он призна-
ет существование чего-то такого, что нельзя полностью све-
сти к одним лишь предложениям нарратива. Подобным же
•бразом, принцип "упорядочения" натуральных чисел нельзя
обнаружить в самих этих числах, но только в чем-то внешнем
но отношению к ним, например в отношении "... быть боль-
ше, чем..." Поэтому говорить о "порядке расположения пред-
ликений в нарративе" значит противоречить редукционист-
ОгаЙ программе.
■ Более того, когда редукционист ссылается на определен-
ный "порядок" расположения предложений в нарративе N,
очевидно, считает, что хотя, с точки зрения познаватель-
*>го содержания, отдельные предложения нарратива N (или
Текста 7") и т.д., в данном случае не важно) являются тем, что
они есть, все же существует внутренний порядок, свнэую.
щий эти предложения. Этот "порядок" открыто проявляется в
N, и мы можем использовать его, если хотим преобразовать
7"|, Та ... и т.д. в нормальный нарратив (т.е. в Л). Но как мы
можем обнаружить этот внутренний порядок? Насколько а
понимаю, только говоря примерно следующее: если у вас есть
набор предложений с приблизительным значением А, за ним
должен следовать набор предложений с приблизительным
значением В, а предшествовать ему должен другой такой же
набор со значением С и т.д. Только зная это, мы можем подт-
вердить (в случае N) или установить (в случае 7Л, Та ... и т.д.)
правильный порядок данных нам предложений. Но (в этом
состоит мой главный довод против редукционистской страте-
гии) такие наборы предложений уже будут небольшими нар
ративами, хотя и менее специфическими, чем исходный нар-
ратив.
Сходное возражение может быть высказано и в отноше-
нии некоторых современных методов текстового анализа.
Здесь принято различать четыре вещи: а) поверхностную
структуру текста (нарратив как таковой), Ь) глубинную струк-
туру ("семантическое ядро" нарратива), с) правила трансфор-
мации текста (т.е. правила перехода от Ь) к а) и d) граммати-
ку текста (т.е. правила перехода от а) к Ь). Очевидно, что глу-
бинные структуры фактически тождественны тем менее спе-
цифическим нарративам, о которых говорилось в конце пре-
дыдущего абзаца. Правила с) являются чисто формальными,
а глубинные структуры нарративов, по-видимому, сами обла-
дают нарративным содержанием. Это хорошо подтверждают
примеры, приводимые сторонниками подобного текстового
анализа: их глубинные структуры всегда являются небольши-
ми рассказами, в которых опущены детали; правила с) обес-
печивают, чтобы детали были вставлены в нужном месте. От-
сюда понятно, почему эти глубинные структуры часто назы-
вают "рассказами" и "фабулами". Поэтому когда редукцио-
нист стремится отождествить свои "принципы упорядочений
предложений в нарративе" с правилами с), он ведет заведомо
проигранный бой: нарративы уже проникли в его "ряды".
Метод текстового анализа имеет и другие недостатки. Во-
первых, глубинные структуры — это нечто неопределенное.
Во-вторых, в этом методе придается большое значение поис-
g£ регулярностей в действительных нарративах. Но боюсь,
рввультаты этого поиска будут не слишком блестящими. Это
щрс если бы кто-то, желая узнать правила игры в шахматы,
удовлетворился бы составлением перечня последовательных
ярдов, которые периодически повторяются в исследуемых им
адоах. Он будет не способен различить настоящие правила
ирры и простые регулярности в стратегиях шахматистов. Да-
же когда он установит ряд регулярностей, которые, как мы
знаем, тождественны правилам игры, он никогда не сможет в
этом удостовериться. Однако в этом методе текстового ана-
лиза есть и более существенный недостаток. Когда мы прочи-
тали и поняли нарратив, нам известно его содержание. Иссле-
дователи, занимающиеся текстовым анализом, склонны ото-
ждествлять содержание нарратива с его глубинной структурой,
н.это вполне естественно. Они отмечают, что мы можем пере-
сказывать, парафразировать, сокращать нарратив. Когда мы
производим любое из этих действий, содержание исходного
нарратива остается (по большей части) неизменным; по край-
ней мере, нам следует максимально сохранить его. Для подоб-
ных "трансформаций" исходного текста наготове истолкова-
ние: одна и та же глубинная структура (= содержание) исполь-
зуется для порождения разных поверхностных структур. Но
нетрудно показать, что обцще и абстрактные нарративы, об-
разующие глубинные структуры, не следует отождествлять с
содержанием нарратива. Ибо если мы хотим изложить нарра-
тив (например, делая из него выжимку), мы приложим все
Усилия, чтобы сохранить его специфику. Конечно, многие де-
тали мы опустим, но сохраним все те, которые считаем необ-
ходимыми для привязывания содержания исходного нарра-
тива к определенной исторической ситуации, о которой в нем
ЧДет речь. Делать выжимку из нарратива не значит делать
*(S менее специфичным. Совсем наоборот'.
Ч) Таким образом, мне хотелось бы отметить, что "содержа-
"У* нарратива" нельзя связать с какими-то его предложения-
4SSi И a fortiori— с обобщенным содержанием этих предложе-
ВИЙ> Не одно отдельное предложение, но все предложения в
Чиже будет показано, что в отличии от рассматриваемых здесь предложений
еб?*йальцым смыслом, предложения с метафорическим смыслом иногда по-
fWaioTлучше резюмировать [содержание] нарратива.
целом определяют это содержание, хотя одни предложения
определяют содержание нарратива в большей мере, чем дру-
гие. Очевидно, что понятие "содержание нарратива" нельзя
свести к понятию "содержание (или, скорее, значение) от-
дельного предложения (или предложений)". Отсюда следует,
что нарратива нельзя свести к предложениям и для понима-
ния природы нарратива нельзя ограничиваться исследовани-
ем на уровне предложений.
(3) Могут ли нарративы быть (неристинными? (I). Как
следствие из вышесказанного, теперь необходимо проанали-
зировать отношение между истинностью высказываний и ис-
тинностью нарративов. Если содержание нарратива нельзя
свести к значению входящих в него высказываний, следует
ожидать, что отношение между "истинностью нарратива" и
"истинностью входящих в него высказываний" менее ясно,
чем мы могли поначалу предположить. Прежде чем продол-
жить, мне бы хотелось напомнить читателю, что в данной ра-
боте предполагается, что нарратив состоит из высказываний,
которые являются либо истинными, либо ложными (см. главу
I, раздел (4).
Редукционист, вероятно, не будет возражать против ис-
пользования выражения "истинность или ложность наррати-
ва". Можно ожидать, что для него понятие "истинность нар-
ратива" совершенно ясно и является функцией от истинно-
сти входящих в него высказываний. Однако мы сталкиваем-
ся со следующим затруднением. Конъюнкция высказываний
является ложной, если ложно одно из ее высказываний; от-
сюда следует, что мы должны отвергнуть целый нарратив,
состоящий, скажем, из тысячи высказываний, из-за ложно-
сти только одного из его высказываний. Но это уж слишком.
Мы могли бы тогда допустить, что существуют степени ис-
тинности и что истинностным значением нарратива является
число от нуля до единицы, выражающее процентное содер-
жание истинных высказываний в нарративе (и получаемое
делением их количества на сто). Это редукционистское реше-
ние сталкивается с другими трудностями. Предположим, что
у нас есть два нарратива N\ и Ni по одной и той же теме, на-
пример по естественному праву в XVII веке. N\ сообщает, в
качества важнейшего факта, о стоическом характере естест-
венного права XVII века, но ошибочно приписывает Гроцию'
тот взгляд, что естественное состояние предшествует граж-
данскому обществу, в то время как №i верно передает взгля-
ды Гроция, но не говорит о стоицизме естественного права
XVII века. Редукционист вынужден предпочесть нарратив Л/2
нарративу М- Конечно, он не будет этого делать и поправит
свою теорию, предположив, что высказывания в нарративе
следует оценивать по важности сообщаемого в них. Если вы-
сказывание сообщает нечто важное и, кроме того, является
истинным, то оно получает более высокую отметку, чем вы-
сказывание, которое не удовлетворяет одному или обоим
этим условиям. Если, утверждает он, мы учтем это дополни-
тельное условие при оценке упомянутых двух нарративов, то
JVi, несомненно, будет признай лучшим. Итак, мы имеем два
критерия для оценки истинности нарратива: 1) истинность
или ложность входящих в него высказываний и 2) степень
важности данных, сообщаемых в отдельных высказываниях,
для правильного понимания того, о чем говорится в наррати-
ве. Однако, как мы видели при рассмотрении двух наррати-
вов о естественном праве XVII века, эти два критерия могут
приходить в противоречие. Это не улучшает перспективы ре-
дукционистского подхода, ибо какой третий критерий по-
зволил бы разрешить подобное противоречие?
Поскольку обсуждение этой проблемы не сулнт никаких
результатов, я намерен сосредоточить свое внимание на кри-
терии 2). Тем более что, как мы предположили, высказывания
в нарративе являются истинными и трудность написания
нарративной истории связана с соблюдением не критерия 1),
а критерия 2). Следовательно, мы могли бы утверждать,"что
нарратив является истинным, если он сообщает обо всем,
или, выражаясь менее категорично, почти обо всем, что яв-
ляется важным для правильного понимания его предмета.
Такая идея, действительно, была выдвинута некоторыми фи-
лософами истории. Так, например, Фейн пишет, что под ис-
тинностью нарратива следует понимать то, что этот нарратив
" Граций Гуго де Гроот (1583—1645) — голландский юрист, социолог и
государственный деятель, один из основателей учения о естественном
праве. — Прим. ред.
сообщает нам "значимую истину"1. Далее Фейн продолжает:
"однако в праве или истории значимость не возникает из на-
громождения фактов. Значимость, я полагаю, достигается в
результате сложного взаимодействия факта и концептуаль-
ной системы"'. Впоследствии Фейн немного уточняет свое оп-
ределение понятия "значимость". Он пишет, что значимая
истина имеет место тогда, когда сообщаемые факты соответ-
ствуют друг другу, как фрагменты картинки-загадки. Ранее
мы встречались с этим удобным сравнением, но Фейн исполь-
зует его иначе. Он напоминает нам, что существует два спо-
соба составления картинок-загадок: "можно перевернуть все
фрагменты изображением вниз и попытаться сложить их, ру-
ководствуясь только их очертаниями (это, очевидно, имел в
виду Минк. — Ф.А.]. Другой метод состоит в том, чтобы соб-
рать картинку-загадку по информации, сообщаемой цветной
стороной фрагмента, стараясь определить его место в кар-
тинке"'. В этом случае имеет значение не форма фрагментов,
а тот вклад, который каждый из них вносит в картинку как
целое. Мы обладаем концептуальным знанием того рода объ-
ектов, которые изображены на картинке (коров, гномов, ко-
раблей XVII века и т.п.), и мы применяем это знание при со-
ставлении картинки-загадки. Это сравнение, видимо, озна-
чает (я намеренно пишу "видимо", поскольку у Фейна нет
достаточно определенных указаний на то, в каких отношени-
ях он считает картинки-загадки и нарративы сходными ме-
жду собой), что наше концептуальное знание о мире служит
нам руководством, когда мы пытаемся высказать значимую
истину. Как мы ожидаем, что красный колпак должен распо-
лагаться рядом с белой бородой гнома, точно так же мы ожи-
даем, что историк романтизма расскажет что-нибудь о неоп-
латонизме, пиетизме, "Вуре и натиске" и т.п. И если историк
оправдывает эти ожидания, мы считаем его нарратив сооб-
щающим значимую истину (при условии, конечно, что ис-
тинны высказывания, которые он использует).
Можно привести ряд возражений против этой точки зре-
ния. Во-первых, Фейн показывает, не как высказывать зна-
' Fain; р. 247.
* Fain; р. 247.
' Fain; р. 249.
чимую истину, а как писать согласованный нарратив. Но не-
трудно представить себе согласованный нарратив, все части
которого образуют логически стройное единство, но который,
тем не менее, не обеспечивает знания, принимаемого нами за
значимое (в любом обычном смысле этого слова). Во-вторых,
благодаря нашему знанию о гномах, мы ожидаем увидеть
красный колпак, как только заметили белую бороду; но обычно
мы не обладаем подобным знанием о прошлом. Перед тем как
начать чтение исторического сочинения, мы не, знаем, что бу-
дет иметь значение для понимания того или иного фрагмента
прошлого. Предполагается, что историк расскажет нам об
этом. Конечно мы ожидаем, что историческое сочинение о ро-
мантизме не будет сообщать нам цены на зерно в 80-е годы
XVII века. Но если искать критерии значимости на этом
уровне, то все исторические сочинения, можно сказать, со-
общают нам значимую истину, поскольку в этом отношении
историки всегда оправдывают ожидания. Таким образом, ес-
ли значимая истина об историческом явлении Р должна со-
стоять главным образом из таких истин о Р, относительно ко-
торых читатель не знает, являются ли они значимыми для
понимания этого явления (если бы это допущение было не-
верным, было бы неясно, зачем людям вообще нужно читать
историю), тогда сравнение Фейном нарратива с картинкой-
загадкой попросту сбивает с толку. Поэтому данная попытка
дать приемлемое истолкование выражению "истинность или
ложность нарратива" является безуспешной.
Сходная попытка определить эти понятия была предпри-
нята в блестящей статье Гормана. Горман также считает, что
истинность входящих в нарратив высказываний не является
ни достаточным, ни необходимым условием его истинности
(Горман предпочитает термин "приемлемость"). Горман весьма
остроумно сопоставляет два описания жнзни Уильяма Джойса
("господина хо-хо" во вторую мировую войну)' и затем утвер-
ждает, что они содержат только истинные высказывания, хотя
' Гражданин Великобритании американского происхождения Уильям Джойс
(1906—1946) в годы второй мировой войны возглавлял расположенную в Бер-
лине т.н. "Новую Би-Би-Си", являвшуюся подразделением службы пропа-
ганды нацистской Германии. Получил от слушателей прозвище "господин
хо-хо". В апреле 1945 года был схвачен англичанами; 3 января 1946 года по
приговору суда был повешен за измену. — Прим. перев.
и не могут быть одновременно истинными: он даже определяет
их как "несовместимые" {позже я вернусь к этой жесткой ха-
рактеристике). Делая вывод о ненадежности истинности и
ложности входящих в нарратив высказываний в качестве
критерия его приемлемости, он ведет поиск иного более под-
ходящего критерия.
Горман предлагает считать приемлемость нарративов за-
висимой от "значимости" входящих в нее высказываний. Да-
лее, он пытается найти критерий значимости для нарративных
высказываний. Он уверен, что существует "рациональный
критерий" этой значимости, но помимо не слишком плодотвор-
ных рассуждений о подобных "рациональных критериях" в ес-
тественных науках {например, о критерии фальсифпцируемо-
сти Поппера) ничего существенного он по этому поводу не го-
ворит. Однако следует отметить, что согласно Горману эти "ра-
циональные критерии" (какого бы характера они ни были) оп-
ределяют значимость высказываний для всего нарративного
описания в целом (т.е. не определяют их значимость для пони-
мания исторического явления).
Следовательно, для Гормана (и для Фейна, демонстриру-
ющего похожую тенденцию) значимость высказываний зави-
сит не от их связи с самой исторической реальностью, а от их
места или функции в нарративе, взятом как целое. Его пред-
ложение уподобить понятие "истинность нарратива" (через
"приемлемость нарратива") понятию "значимость входящих в
нарратнв высказываний" заставило бы нас, таким образом,
пренебречь вопросом о соответствии между нарративом и ис-
торической реальностью при рассмотрении его истинности
или ложности. Это идет вразрез даже с наиболее либераль-
ными истолкованиями слова "истинный". Горман будет вы-
нужден признать, что романы могут быть "истинными", даже
если они чистый вымысел.
Можно было бы устранить эту опасность, определив зна-
чимость высказываний как степень существенности или важ-
ности сообщаемой ими информации для понимания действи-
тельного исторического явления. Таким образом можно было
бы восстановить связь между нарративом и исторической
реальностью. Однако, как мы убедились в разделе (в) главы И,
такая стратегия не принесет успеха.
(4) Могут ли нарративы быть (неистинными? (II). Мы
ложем сделать вывод, что попытка узаконить понятие "ис-
тинность нарратива", истолковав его как "значимая истина о
дредмете нарратива", имеет мало шансов на успех. Поэтому
попробуем другой подход. Существует четыре теории Истины:
корреспондентная, когерентная, прагматистская и перфор-
матнвная. Каждая из них анализирует, что мы подразумева-
ем, когда говорим, что высказывание является истинным.
Мы попытаемся применить их к нарративу и посмотрим, ка-
кой получится результат. Если ни одну из этих четырех тео-
рий нельзя с пользой применить к нарративу, то мы, я пола-
гаю, вынуждены будем заключить, что понятие "истинность
нарратива" должно быть отвергнуто.
Согласно перформативной теории истины выражение "...
истинно" является избыточным; в познавательном отношении
нет никакой разницы между (1) "р" (где "р" — высказывание)
и (2) "р истинно". Когда же мы говорим или предпочитаем
высказать (2) вместо (1), мы лишь совершаем некоторый 'ре-
чевой акт", желая выразить наше согласие с р или стремясь
напомнить кому-то ори т.д. Но, с познавательной точки зре-
ния, выражение "... истинно" является избыточным: оно ни-
чего не добавляет к тому, что можно подставить вместо мно-
готочия. Так что мы можем, ничем не рискуя, исключить сло-
во "истинный" из нашего словаря. Разумеется, если бы мы
так поступили, мы также устранили бы н нашу проблему. Та-
ким образом, перформатнвная теория не приближает нас к
решению нашего исходного затруднения.
А что можно сказать о прагматистекой теории истины,
которая, по сути, развивает хорошо известное изречение Гё-
те: "was fruchtbar ist, allein ist wahr"'? Согласно этой теории
высказывания являются истинными, когда они оказываются
надежным руководством к (научному) действию, мы можем
опереться только на "различия в практике" (Пирс*), когда об-
суждаем истинность высказываний, теорий и т.п. Если два
' "Истинно лишь то, что полезно" (нем.). — Прим. перев.
' Источником вдохновения для прагматистоком теории истины служит вы-
сказывание Пирса: "(..) различие в значении не состоит ни в чем более тон-
ком, помимо ео)можного практического различия". Пит по: G. Ezorsky. The
Pragmatic Theory of Truth, in P. Edwards ed, The Encyclopedia of Philosophy. Lon-
don l%7. Vol VI. P. 427.
человека Pi и Рг придерживаются противоположных мнений
по предмету S (Pi верит, что истинно О], а Ра верит, что ис-
тинно Oi), их разное обращение с S (и родственными предме-
тами) является самым ясным свидетельством их разногласия.
Утверждение о том, что Р верит в истинность О, просто озна-
чает, что Р склонен вести себя определенным образом в ситуа-
ции, связанной с О {следствие, гласящее, что истина всегда
имеет отношение к людям, которые во что-то верят и соот-
ветственным образом поступают, было горячо воспринято
большинством сторонников прагматистской теории истины
и, в частности, Ч. С. Пирсом). Короче говоря, действие, осно-
ванное на определенном веровании, служит лучшим свиде-
тельством того, каким именно является это верование. Следо-
вательно, точная оценка действия, вызванного определенным
верованием, служит наилучшим критерием для установления
истинности этого верования. Успешное действие вдохновля-
ется истинным верованием.
Я не собираюсь обсуждать здесь достоинства всех этих
четырех теорий истины. Я рассматриваю их такими, какие
они есть, стараясь выяснить, имеет ли смысл их применять к
нарративу. Тем не менее, я должен отметить, что как бы мы
ни относились к прагматистской теории, нет оснований от-
рицать, что она наилучшим образом подходит к эксперимен-
тальным и, в особенности, к прикладньин наукам. Несомнен-
но, когда физики придерживаются различных теорий, они
по-разному организуют и свои экспериментальные проверки
Вполне вероятно, а) что характер этих проверок наилучшим
образом свидетельствует о сути их разногласия и Ь) что на
наиболее успешные эксперименты {пли приложения соответ-
ствующих теорий) вдохновляют те теории, которые мы с наи-
большим правом называем "истинными".
Но вовсе не очевидно, что применение этой теории исти-
ны к истории окажется равно оправданным. Историк не
подвергает свой предмет, прошлое, проверкам: он не властен
экспериментировать над прошлым. Он не может упорядочить
определенные аспекты прошлого таким образом, чтобы полу-
чить конкретные ответы на конкретные вопросы. В итоге,
трудно понять, какого рода соответствие могло бы существо-
вать между экспериментированием историка над прошлым и
его взглядами на прошлое. Следовательно, согласно представ-
деяиям Прагматиста было бы невозможно различить истину и
дело- в истории.
Я должен подчеркнуть, что мою позицию не следует восп-
ринимать как сожаление о неспособности историка прово-
дить эксперименты; Нагель был совершенно прав, когда пре-
достерегал против склонности преувеличивать необходимость
экспериментов и подчеркивал, что в таких науках, как аст-
рономия, истину можно достичь и другими методами'. Одна-
ко (и это главное) трудно понять, как прагматистскую теорию
истины можно было бы приспособить к этим, по сути своей,
^экспериментальным наукам. Можно предположить, что то,
как ученый изучает вселенную или историю, само является
научной или исторической практикой, из которой мы выво-
дим его мнение о том, что является истинным или ложным.
Но факт наличия у кого-то определенного верования не явля-
ется достаточным свидетельством в пользу истинности этого
верования.
*Nagel;p 452.
Если прагматист согласится с этим возражением, он мо-
жет противопоставить нам следующую ситуацию. Когда ис-
следователь предлагает интерпретацию /] для (фрагмента)
прошлого, отвергая при этом интерпретацию Ь, его привер-
женность h приведет к иному исследованию этого фрагмента
прошлого, нежели если бы о» принял 1г. Следовательно, даже
в историографии разногласия влекут за собой различия в исс-
ледовательской практике. После сравнения результатов раз-
личных "обработок" прошлого, вдохновляемых различными
его интерпретациями, можно определить, какая "обработка"
прошлого оказалась наиболее успешной, и тогда мы получим
наш "истинный" нарратив. По существу, я ничего не имею
против этого предложения, за исключением того, что в нем
неявным образом отвергается основополагающая идея праг-
Матистской теории истины. Ибо как мы можем определить
наиболее успешную "обработку" прошлого? Отнюдь не через
оценку "практических" результатов такой "обработки". Дей-
ствительно, мы можем составить мнение об истинности, на-
пример, теорий механики, проверяя, разрушаются или нет
мосты, построенные в соответствии с этими теориями. Но
выбрать наиболее успешную "обработку" прошлого мы можем
лишь сравнивая ее результаты с другими интепретациямц
прошлого, которые у нас уже имеются. Не реальность, а дру-
гие интепретации прошлого являются нашим арбитром. По-
этому согласованность с другими интепретациями прошлого
является окончательным критерием истинности для какого-то
конкретного нарратива, если мы приняли прагматистскую
теорию истины с указанными выше поправками. Однако это
уже больше не прагматистская, а когерентная теория исти-
ны. Таким образом, мы можем сделать вывод, что прагмати-
стская теория истины либо неприменима к нарративу {если
ограничить ее надлежащей областью использования — экспе-
риментальными или прикладными науками), либо она вырож-
дается в когерентную теорию истины, если ее, действительно,
применить к нарративу.
Austin; р. 122.
Теперь мы займемся корреспондентной и когерентной
теориями истины. Поскольку в настоящее время они пользу-
ются наиболее широкой поддержкой, мы можем предполо-
жить, что у них есть все шансы дать приемлемую трактовку
понятию "истинность нарратива*. Начнем с корреспондент-
ной теории. Формулировка этой теории Остином выявляет
некоторые наиболее интересные ее следствия применительно
к нарративу. Вот почему я начну с определения Остина; бо-
лее общее изложение этой теории будет дано позже. Остин
пишет: "о высказывании говорится, что оно является истин-
ным, когда историческое положение дел, соотносимое с ним
посредством указательных конвенций {положение дел, на ко-
торое оно (высказывание) "указывает"), относится к тому их
типу [т.е. достаточно похоже на стандартные положения дел.
— ФА.], с которым соотнесено, с помощью дескриптивных
конвенций, предложение, используемое для выражения дан-
ного высказывания"10. Суть этого определения состоит в том,
что, в отличие от высказываний, предложения в своей истин-
ности или ложности не зависят от условий, в которых они
произносятся (сравните предложение "мне больно", когда его
произношу я и кто-то Другой, или когда я произношу его при
разных обстоятельствах). Дескриптивные конвенции опреде-
ляют этот общий или стандартный тип положений дел. Выс-
казывание, с другой стороны, указывает на конкретное no-
дожениг дел и связано с ним посредством указательных
конвенций (например, когда я говорю во время t "мне боль-
но", тогда это Анкерсмиту больно во время t). Поэтому выс-
казывание является истинным, когда историческое положе-
ние дел, с которым оно связано посредством указательных
конвенций, достаточно похоже на это "стандартное" положе-
ние Дел, которое задается посредством дескриптивных кон-
венций в отношении предложения.
В обычных констатирующих высказываниях, которые
могут быть или истинными, пли ложными, это "стандартное"
положение дел чаще всего определяется значением слов. Ког-
да мы говорим "красный" в предложении "х является крас-
ным", дескриптивные конвенции определяют значение этого
слова, указывая диапазон определенной ширины в некотором
цветовом спектре (если х является пурпурным и если предпо-
лагаемый спектр позволяет различать разнообразные оттен-
ки, например пурпурный, то высказывание "х является крас-
ным" ложно, поскольку в этом случае предполагается, что не-
что не может быть одновременно красным и пурпурным; если
же дескриптивные конвенции в отношении употребления
слова "красный" таковы, что ие позволяют провести различие
между красным и пурпурным, то данное высказывание ис-
тинно). Предположим, что все это приемлемо для содержа-
щихся в нарративе высказываний, как они были определены
в главе I, раздел (4).
Однако с нарративами дело обстоит иначе. Во-первых, по
отношению к нарративу нельзя провести различия, аналогич-
ного различию между высказыванием и предложением. Но как
бы то ни было, нарратив имеет определенное сходство с выс-
казываниями (но не с предложениями), поскольку он не может
отсылать к различным историческим обстоятельствам. Нарра-
тив нельзя использовать для характеристики определенного
класса исторических положений дел, а если "нарратив" можно
использовать таким образом, то с ним что-то не в порядке.
Нарративы всегда описывают только одну конкретную исто-
рическую ситуацию.
Во-вторых, можно было бы возразить, что для нарратива
также существуют дескриптивные конвенции, определяю-
щие, так сказать, границы, в которых должно находиться
действительное прошлое, чтобы нарратив был истинным. Од-
нако мы не можем говорить о " дескриптивных конвенциях"
в связи с каким-то конкретным нарративом. Такие слова, как
"красный", "круглый", "тяжелый" и т.д. имеют свои "дескрип-
тивные конвенции", поскольку мы можем, по крайней мере, в
принципе использовать эти слова во многих различных кон-
текстах, но бессмысленно говорить, что нарративы использу-
ются в различных контекстах. В известном смысле нарратив
подобен слову, которое произносится только однажды. Или,
точнее сказать, хотя нарративы содержат истинные выска-
зывания и хотя о них самих можно высказывать истинные
утверждения, их нельзя использовать для составления истин-
ных высказываний (как слова), и потому нельзя представить
себе "дескриптивные конвенции" в отношении их правильно-
го использования. Если же мы не можем утверждать, что су-
ществует определенный тип исторических положений дел,
который соответствует нарративу таким же образом, как это
имеет место в случае предложений, то отсюда следует, что у
нас нет критериев оценки истинности нарративов наподобие
тех, которые постулировал Остин. Ибо на что был бы похож
такой критерий? Предположим, что какой-то историк пишет
историю британских колониальных захватов в XVIII веке. Ка-
кой критерий истинности имеется у нас для того, чтобы су-
дить об истинности или ложности представленного им описа-
ния данного исторического явления? Конечно, каждый кон-
кретный исторический нарратив по этой теме можно рас-
сматривать как попытку установить такой критерий. И если
мне позволят в виде исключения взять на себя употребление
слова "истинный", то скажу, что каждый нормальный исто-
рик считает свой нарратнв истинным. Однако, в отличие от
предложений и высказываний, нарративы не имеют нарра-
тивного "значения", которое служит критерием определения
их истинности или ложности.
Далее, мне хотелось бы придать этому обсуждению не-
много более общий характер. По существу моя аргументация
останется прежней, но в последующем адаптированном виде
она будет иметь более широкое значение. Давайте сформули-
руем корреспондентую теорию более традиционным образом,
чем это сделал Остин. Тогда, согласно этой теории, высказы-
вание является истинным, если оно соответствует тому кон-
кретному положению дел, о котором в нем идет речь. Если
цы заменим "высказывание" на "нарратив", то получим: нар-
ратив является истинным, если он соответствует тому кон-
кретному положению дел, о котором в нем идет речь.
Думаю, это неприемлемо. Ибо когда корреспондентная
теория применяется к нарративу, она порождает странную
двусмысленность, которая отсутствует в случае высказыва-
ний. Возьмем совершенно недвусмысленное высказывание
какой угодно сложности. Наиболее удобное свойство выска-
зываний — поскольку они являются недвусмысленными и по-
этому могут быть либо истинными, либо ложными — заключа-
ется в том, что они всегда безошибочно указывают, о каком
положении дел в них идет речь. Если, подчеркиваю — если, мы
имеем дело с высказываниями, которые являются либо истин-
ными, либо ложными, мы всегда точно знаем, какие положе-
ния дел или их аспекты, в самом деле, соответствуют рассмат-
риваемым высказываниям. Затем мы можем обратиться к {су-
ществующей) реальности и установить истинность этих выска-
зываний. Поэтому высказывания, которые мы можем охарак-
теризовать либо как истинные, либо как ложные (правда, есть
много высказываний, не обладающих этим свойством, но они,
конечно же, несущественны для нашего обсуждения примени-
мости понятия "истина" к нарративу), всегда безошибочно оп-
ределяют один или множество аспектов реальности. И то, что
они должны это делать, является важным, если не самым
важным, условием для того, чтобы они были истинными или
ложными,
Когда же мы имеем дело с нарративом, мы вынуждены
обходиться без такой удобной ясности. Каким является исто-
рическое положение дел, соответствующее нарративу? Если
два историка Hi и Hi пишут нарративы о британской коло-
ниальной экспансии с 1702 по 1763 гг., они оба пишут вроде
бы об одном и том же сложном положении дел; тем не менее,
их нарративы могут быть очень разными. Следует ли нам то-
гда говорить, например, что Hi, очевидно, не знает, какой
была британская колониальная экспансия с 1702 по 1763 гг.,
и поэтому создает ошибочный нарратив? Но что позволяет
нам быть столь уверенными в том, что Hi точно знает, какой
была эта колониальная экспансия? Мы не можем просто ус-
тановить или "доказать" свою правоту, мы можем только
привести доводы в пользу нашего утверждения. И вновь у
нас нет никаких критериев. Споры историков не разрешают-
ся простой проверкой, соотносится ли правильный нарратив
с тем, что было в прошлом. Мы не можем уподобить то, что
было в прошлом, картинам, которые известны нам только по
описаниям в музейных каталогах. Чтобы установить, какое
описание к какой картине относится, мы могли бы просто
сходить в музей. Подобное решение, к сожалению, невоз-
можно в случае споров между историками.
Удивляет отсутствие устойчивости в отношении соответ-
ствия между нарративом и представленным в нем прошлым.
Нарратив не производит отбора — способом, известным н
признанным всеми, кто говорит на языке, на котором он на-
писан — особого и четко определенного набора аспектов
прошлого, относительно которых согласны все его читатели и
которые впоследствии можно было бы проверить при уста-
новлении его истинности. Читатель мог бы здесь заметить,
что каждое отдельное высказывание, как мы предположили,
является либо истинным, либо ложным и его истинность (или
ложность) является и должна быть критерием истинности то-
го нарратива, частью которого оно является. Но мне хотелось
бы напомнить, что мы отвергли этот наивный взгляд в самом
начале нашего обсуждения истинности нарратива. Вследст-
вие отсутствия устойчивого соответствия мы не можем, про-
читав нарратнв, претендовать на точное знание того, "что же
имело место". В когнитивном отношении нарративы, так ска-
зать, весьма уязвимы. И в этом состоит их наиболее заметное
отличие от высказываний. Это объясняет, почему мы не мо-
жем говорить о "плохих" или "хороших" высказываниях, но
можем вполне осмысленно говорить о "плохих" или "хороших"
нарративах. Высказывание способно выражать свое значе-
ние точно и полно, в то время как в сложных исторических
нарративах кажется неизбежной некоторая неоднозначность.
Мы можем знать наверняка, правильно ли передано в пара-
фразе значение исходного высказывания, но мы никогда не
можем быть столь же уверенными в случае нарратива. Мы
считаем язык прекрасно отвечающим своей задаче, пока
имеем дело с отдельными высказываниями, но, видимо, мы
взваливаем на него невыносимое бремя, когда используем в
нарративах. Кажется, что язык в своей "эволюционной" борь-
бе за изображение реальности достиг этого изображения на
м^Ьвие предложений, но еще не достиг на уровне нарративов.
Р нарративе высказывания, очевидно, "делают больше", чем
просто соединяют свои отдельные значения. Они сообщают
йфратнву познавательную ценность, которую следует отли-
4trrb от суммы значений отдельных высказываний.
I1 Сказанное не следует воспринимать как выражение со-
яшления по поводу удручающей понятийной анархии, суще-
ствующей в историографии. В главе VII мы увидим, что нар-
ратив не только описывает прошлое {так же, как высказыва-
ния описывают реальность), но и предлагает' "метафориче-
ский" взгляд на историческую реальность. Тот факт, что нар-
рвтнв одновременно делает эти две вещи, и является причи-
ной отсутствия устойчивости в отношении между наррати-
вом и исторической реальностью. Требование устранить из
нарратива этот недостаток равносильно требованию отказать-
ся от нарративного употребления языка в целом. Критико-
вать нарратив за отсутствие устойчивости значит оценивать
его по меркам высказывания. Однако нарратив может быть
очень точным как в описательном, так и метафорическом от-
ношении. Нарратив можно обвинить в отсутствии точности,
только если к нему применяются неверные критерии (т.е. от-
носящиеся к высказыванию) и если утверждается — пусть и
справедливо, — что в нарративе отсутствует то устойчивое
отношение, которое имеет место между высказыванием и
указываемым им историческим положением дел
Хотя на данном этапе я еще не могу полиостью изложить
свою точку зрения по этому вопросу, мне бы хотелось выска-
зать короткое замечание относительно отсутствия устойчиво-
го соответствия в историографии или, иначе говоря, относи-
тельно примечательного отсутствия критериев истинности в
случае нарратива. Историки пишут о таких событиях, как
Великая французская революция, британская колониальная
экспансия в XVIII веке, охота на ведьм в XVI веке и т.п. К
счастью, историки и их читатели не возражают против ис-
пользования этих и сходных с ними понятий, поскольку без
них невозможно было бы писать историю. В повседневной
жизни мы знаем, как выделять вещи (которым мы дали име-
на) с помощью идентифицирующих дескрипций. Мы не ко-
леблясь допускаем, что в историографии дело обстоит похо-
жим образом. Чем же еще могла быть Великая французская
Здесь и далее слово "референт" употребляется в значении "объект (или
сущность), обозначаемый (ая) тем или иным языковым выражением". —
Прим. ред.
" Витгенштейн Л. Философские работы. (Часть 1), М.: Гнозис. 1994. С. 112.
Следует отметить, что нас интересует не вопрос: "Если дано а (например
Великая французская революция), то что можно или следует сказать о нем?",
а, скорее, вопрос: "Где проходит граница между а (например Великой фран-
цузской революцией) и не-а (например Старым порядком)?".
революция, как не социальным и политическим переворотом
во Франции в конце XVIII века, который разрушил древнюю
монархию и привел к власти новый класс? Поэтому мы {под-
сознательно) верим, что все мы имеем в виду одно и то же,
когда употребляем имя "Великая французская революция".
Тот неопровержимый факт, что все существующие по этой
теме исторические сочинения нередко "частично совпадают"
друг с другом, подкрепляет эту веру. Однако это неудовле-
творительное определение имеющейся ситуации. Референт*
имени "Великая французская революция" (примем пока, что
такой референт существует; позже мы увидим, что это не
так) не может быть "выделен" среди других "вещей" прошло-
го, как можно выделить референты обычных имен собствен-
ных. Разнообразные способы употребления имени собствен-
ного "Великая французская революция" имеют определенную
аналогию с хорошо известными "семейными сходствами"
Витгенштейна: "Что еще остается игрой, а что перестает ею
быть? Можно ли здесь указать четкие границы? Нет. Ты мо-
жешь провести какую-то границу, поскольку она еще не про-
ведена. (Но это никогда не мешало тебе пользоваться словом
"игра".)"11. Эта аналогия означает, что если бы мы пожелали
говорить о (не)истинных нарративах, нам пришлось бы вы-
бирать: либо утверждать, что каждый нарратив истинен (по-
скольку он принадлежит к "семье" нарративных описаний
предмета S), либо утверждать, что каждый нарратив ложен
(поскольку каждый нарратив претендует быть единственным
изображением S)"- Оба варианта равно абсурдны, и это еще
одно сильное свидетельство против использования выраже-
ния "(не)истинные нарративы". Как странно, что когда мы
используем это выражение, историографические дискуссии
относительно истинности и ложности нарративов превраща-
ются в философские дебаты!
Странный характер исторических терминов (остальная
часть этой книги будет посвящена исследованию природы
утих терминов) дает нам еще один ключ к пониманию того,
почему традиционные теории истины не применимы к нар-
ративу. Помимо соответствия между отдельными высказыва-
ниями нарратива и исторической реальностью (это соответ-
ствие не вызывает сомнений), мы не можем говорить об осо-
бом " нарратив истском" соответствии между нарративом во
всей его целостности и исторической реальностью, о которой
в нем идет речь. Если нам нужно выбрать между двумя кон-
курирующими нарративами N\ и № о предмете S, мы не мо-
жем решить эту проблему, просто посмотрев на S и устано-
вив, каким является "соответствие" между S и ffi и S и Ni,
ибо само понятие "£? отмечено двойственностью, являющей-
ся точным коррелятом различий между Ni и №. Тот факт, что
нечто аналогичное можно сказать и о научных теориях, толь-
ко подтверждает эту точку зрения. Поэтому при рассмотре-
нии содержания нарративов мы не можем требовать соответ-
ствия между действительным положением дел и его нарра-
тивным представлением. На этом мы можем спокойно рас-
статься с корреспондентноЙ теорией.
У нас остался последний кандидат — когерентная теория
истины. По этой теории высказывание является истинным,
если оно согласуется с системой других высказываний, кото-
рые мы готовы принять. Нетрудно понять, что это значит для
нарратива. Основная проблема, на мой взгляд, будет состоять
в прояснении выражения "согласованность нарративов". Ко-
гда нарративы (не) согласованны? То, что высказывания (не)
согласуются друг с другом, признает любой. Но можем ли мы
то же самое сказать и о нарративах? В связи с этим мне хо-
телось бы напомнить о статье Гормана, о которой шла речь на
с. 99—100 настоящей книги. Два нарратива о жизни Уильяма
Джойса, состоящие только из истинных высказываний, по
мнению Гормана, не согласуются друг с другом. Он даже на-
зывает их "несовместимыми", не объясняя, правда, что он
понимает под этим термином. Словарь Вебстера дает сле-
дующее определение "несовместимого": "то, что не может появ-
ляться или быть мыслимым вместе, или входить в одну и ту же
систему, теорию или практику (несовместимые идеи); то, что
ш
не может быть гармонично связано"". Замечу попутно, что не-
способность "входить в одну и ту же систему" в приведенном
определении делает понятие {не)совместимости хорошим кан-
дидатом на роль критерия истины, когда истина понимается в
соответствии с когерентной теорией. Если мысль об а исклю-
чает мысль о Ь, то мысль о них, вместе взятых, содержит про-
тиворечие. А утверждение о том, что конъюнкция двух выска-
зываний ведет к противоречию, равносильно тому, что истин-
ность а исключает истинность Ь (и наоборот). Итак, мы опре-
деляем отношение несовместимости между а и о следующим
образом: а и о несовместимы, когда истинность а влечет лож-
ность Ь, и наоборот. Иначе говора, кто бы ни употреблял слово
"несовместимый", он всегда имеет в виду слова "истинный"
или "неистинный". Применительно к нарративам все это озна-
чает, что если допустимо говорить об их * несовместимости", то
это также служит достаточным подтверждением той точки
зрения, что нарративы можно охарактеризовать либо как ис-
тинные, либо как ложные. Так что для нас сейчас наиболее
оправданный путь — это исследовать, имел ли Горман осно-
вания характеризовать два нарратива об Уильяме Джойсе
как "несовместимые".
Далее я изложу свою собственную позицию. Я допускаю,
что мы можем говорить о "несовместимости нарративов", но
отвергаю, что отсюда должно следовать, будто нарративы мо-
гут быть либо истинными, либо ложными. Не сомневаюсь, что
вызвал некоторое замешательство столь резким отрицанием
только что сказанного. Все же я надеюсь показать, что я не
противоречу себе. Что заставляет Гормана говорить о "несов-
местимости" двух описаниях биографии Джойса? Хотя он и
не говорит об этом прямо, контекст, в котором он употребля-
ет слово "несовместимый", указывает на то, что он имеет в
виду отношение между упомянутыми нарратнвами и (мо-
ральным) воздействием, которое они оказывают на читателя.
Так, первая из двух биографий, видимо, подразумевает, что
Джойс был осужден несправедливо. Второй нарратив, с дру-
гой стороны, убеждает нас в том, что Джойса следовало пове-
сить. Судья Джойса должен был выбирать между тем, чтобы
приговорить его к повешению или не приговорить. В самом
Webster's Third International Dictionary. Chicago 1971: Vol II, p. 1144.
112
^де, имеет место "несовместимость'' этих двух альтернатив,
g считаю, что термин "несовместимый", правильно использо-
дцнный для описания отношения между двумя возможными
судебными решениями по делу Джойса, был взят Горманом
ip надлежащего контекста и применен для характеристики
дорративов, которые фактически служили обоснованием для
каждого решения. Но такой шаг непозволителен. Несовмес-
тимость двух вердиктов обусловлена определенным различи-
ем, проводимым в правовой системе. Такие различия имеют
другое происхождение и другую роль, нежели различия, ко-
торые историк обнаруживает в реальности. Поскольку судья
— ие историк, его, собственно говоря, не интересует (по вы-
ражению Ранке) "wie es eigentlich gewesen"'. Его интересует
вопрос, как правовая норма н какая правовая норма приме-
няется к определенному случаю. Можно сказать, что уголов-
ный кодекс обеспечивает судью большим количеством "стан-
дартных нарративов", и, когда он выносит приговор, ему
приходится решать, подходит ли происшедшее больше к тому
или иному "стандартному нарративу". Подчеркиваю, эти
"стандартные нарративы", конечно же, не являются нарра-
тивами в собственном смысле слова: в силу своего гипотети-
ческого характера они не сообщают о действительных исто-
рических явлениях, они даже не предлагают их обобщений.
Тем не менее, я осмелюсь назвать их "нарративами" (пусть и
"стандартными"), поскольку они образуют наилучший, на мой
взгляд, нарративный аналог "предложениям" Остина, когда
последние противопоставляются "высказываниям": то, как
"стандартные нарративы" соотносятся с общим типом ситуа-
ций, конкретным описанием которых являются нарративы в
собственном смысле слова, очень похоже на то, как предло-
жения соотносятся с высказываниями.
Однако (и на этом аналогия заканчивается) "стандартные
нарративы", обеспечиваемые нашими этическими и право-
выми системами, не предоставляют нам критерия истинно-
сти или ложности для действительных нарративов. Напротив,
идея "научной историографии" (как ее любят называть не-
мецкие ученые) возникла в начале XIX века только после
окончательного отказа от этических интерпретаций истории.
"Как оно было на самом деле" (нем.). — Прим. /тереа.
В свете нашего обсуждения мы могли бы истолковать эту ре-
волюцию в историографии как результат растущего среди
историков осознания присущей нарративу самобытности
или, выражаясь метафорически, как результат усиливающе-
гося преимущества высказывания перед предложением {по
терминологии О стаи а). А это растущее осознание, в свою
очередь, могло произойти лишь как следствие нового истол-
кования различий между процедурами, которые выполняют
судьи и которые выполняют историки. Судья рассуждает от
своих (стандартных) нарративов к прошлому, историк — от
прошлого к нарративу; нарративы судьи даны ему готовыми,
нарративы историка создаются им самим. Этические или
правовые системы не предоставляют "критерии" или "об-
разцы", которые историк применяет для достижения истины.
Подытожим наши рассуждения: понятие "согласован-
ности" побудило нас обсудить проблему "несовместимости"
нарративов. Однако мы обнаружили, что использование этого
термина в историографии оправдано только тогда, когда на-
шей целью являются этические и правовые интерпретации.
Поскольку почти все историки согласны с тем, что следует из-
бегать таких интерпретаций, мы должны заключить, что по-
пытка оправдать понятия "истинность или ложность наррати-
вов" с помощью понятия "несовместимость" оказалась безус-
пешной.
Давайте еще раз начнем с самого начала. Наши трудно-
сти возникли при попытке дать истолкование глаголу "согла-
совываться": когда нарративы (не) согласуются друг с дру-
гом? Уайт разъясняет этот термин следующим образом: "сог-
ласованность внутри большой системы требует, чтобы эле-
менты этой системы были саязаны между собой отношением
логической импликации, как связаны между собой элементы
в чисто математических системах"". Очевидно, что это тре-
бование является слишком строгим для его применения к ис-
тории. Абсурдно утверждать, что история Просвещения, на-
писанная Питером Геем, является истинной {или ложной), по-
тому что она логично следует (или не следует), например, из
нарративов Кассирера или Вентури по этой же теме (если
" A.R. While, Coherence Theory of Truih, in P. Edwards ed.. The Encyrlopedia of
Philosophy. London, 1967. Vol. 11, p. 130.
считать, что логическая импликация должна иметь место меж-
ду нарративамн об одном и том же предмете) или из книги
Хэзарда, посвященной кризису европейского сознания в
1680—1715 гг., и книги Джонса "Революция и романтизм"
(если считать, что логическая импликация должна устанавли-
ваться на основе нарративов по разным, но тесио связанным
темам). Даже если мы ослабим это требование и "отношение
логической импликации" будем понимать как "связь, прием-
лемую для всех здравомыслящих людей", устранив, таким об-
разом, все ссылки на чистую математику, все равно трудно-
сти останутся. Они являются следствием недостатка, прису-
щего когерентной теории истины. Иногда утверждают, что
если корреспондентная теория истины определяет значение
слова "истинный", то когерентная теория только показывает,
каким образом следует устанавливать истину или ложь.
Здравость этого суждения становится очевидной, когда мы
осознаем, что когерентная теория имеет, только если в нашем
распоряжении уже есть высказывания, которые мы считаем
истинными. Только тогда мы можем говорить о согласованно-
сти других высказываний внутри этого корпуса истинных
высказываний. Но если это так, то мы присвоили себе праяо
употреблять слова "истинный" и "ложный" до того, как начали
наше исследование достоинств когерентной теории. В случае
высказываний это не очень предосудительный образ дейст-
вия: представляется вполне безобидным принять без доказа-
тельства истинность каких-то очень простых высказываний.
В любом случае мы же должны с чего-то начинать. Однако
непозволительно поступать так в отношении нарративов. Мы
хотим знать, законно ли вообще говорить о нарративах как
об истинных или ложных. И если нам приходится допустить,
что, по крайней мере, некоторые нарративы являются ис-
тинными или ложными, с тем, чтобы узаконить понятие ис-
тинности и ложности нарративов, тогда мы уже согласились с
тезисом, приемлемость которого является здесь sub judice'.
ll сталии обсуждения, расследования (дат.). — Прим. перев.
Думаю, из предыдущего рассуждения следует вывод, что
мы не можем и не должны говорить об "истинности или лож-
ности" нарративов в том смысле, в каком мы говорим об "ис-
тинности или ложности'1 высказываний. Тем не менее, в He
котором смысле выражение "(йе)истинный нарратив" может
обладать значением, а именно в случае этической или право-
вой аргументации, когда имеются "стандарты", по образцу ко-
торых создаются нарративы. Если нарратив содержит пра-
вильный ответ на все вопросы, возникающие из "стандартного
нарратива", применяемого к конкретной исторической ситуа-
ции, не будет так уж неправильно говорить, что получающийся
нарратив истинен. Но в той мере, в какой историография от-
личается от этических и правовых дискуссий, такие обороты
речи неприемлемы. Таким образом в ходе нашего рассмотре-
ния мы достаточно ясно установили, я надеюсь, что выраже-
ния "истинность (и ложность) нарратива" нужно отвергнуть.
Конечно, мы не можем запретить употребление слов
"истинный" н "ложный" в нарративном смысле, и я не стрем-
люсь усовершенствовать обычный изык. Цель моего рассмот-
рения состояла только в том, чтобы продемонстрировать, что
в философской аргументации следует остерегаться выраже-
ний "истинность (ложность) нарратива". По крайней мере,
необходимо понять, что термины "истинный" или "ложный",
когда они используются для характеристики нарратива,
имеют другое значение, чем когда они используются для ха-
рактеристики высказываний. Я очень хорошо осознаю, что у
нас есть естественная склонность употреблять слова "истин-
ный" или "ложный" для указания ценности нарратива, по-
скольку при наличии нескольких нарративов по одному и то-
му же предмету их качество должно быть различным. Боль-
шинство людей, наверное, согласится, что при всех его дос-
тоинствах описание К. X. Де Витом последних лет Голланд-
ской республики по качеству уступают книге Леба "Идеологи-
ческие истоки батавской революции". За неимением лучшего
термина приходится употреблять термины "истинный" и
"ложный" в таких случаях: "Леб ближе подошел к "истине",
описывая старческую немощь Голландской республики, не-
жели де Вит (или Шама в своей недавней книге)". Однако во
избежание ошибочных аналогий при филосоаЪском анализе
лучше выбрать специальный термин для обозначения качест-
ва нарратива. Далее я буду употреблять слова "истинный" и
"ложный" только применительно к высказываниям, а в каче-
стве их нарративных аналогов я предлагаю термины "субъек-
тивный" и "объективный". Нарратив хорошего качества, ко-
торый в обычном языке назывался бы "истинным", будет на-
зываться "объективным", нарратив же низкого качества —
•субъективным". Конечно, термины "объективный" или "субъ-
ективный'' уже находятся в употреблении. Поэтому нужно
Вудет очистить их от привычных коннотаций; как только это
будет сделано, окажется, что они превосходно подходят для
того, чтобы служить нарративными эквивалентами относя-
щихся к высказываниям понятий "истинный" или "ложный".
Однако этим мы займемся только в конце VIJI главы, когда
можно будет тщательно проанализировать выражение "объек-
тивность нарратива".
Глава IV. Нарративный идеализм
versus нарративный реализм
Прошлое не имеет нарративной структуры. Нарра-
тивный реализм является весьма правдоподобной теорией, и
я думаю, что все мы интуитивно склонны согласиться с ней.
Поскольку таким общим убеждениям свойственно быть неяс-
ными и неопределенными, я тщательно проанализирую те
Неотступная, навязчивая идея (франц.). ~ Пром. пер.
В своем "Трактате" Витгенштейн разрабатывает "изобразительную теорию"
отношения между истинным высказыванием и описанным в нем фрагментом
реальности (см., в частности, пункты 2.1, 2.12, 2.141, 2.1513, 2.J514 и 2.17).
Преобразование этой теории в теорию отношения между нарративом и исто-
рической реальностью дает хорошее представление о том, что означает тер-
мин "нарративный реализм". Можно было бы добавить, что научный идеал
разработчиков моделей в "новой экономической истории" идентичен эпи-
стемологии, развиваемой Витгенштейном в "Трактате".
невысказываем ые и неявные допущения, которые стоят за
нарративным реализмом. Наше самое наивное нарративно-
реалистическое предположение состоит в том, что нарратив
следует рассматривать как вербализацию всех образов в
фильме, сделанном о прошлом. Каждый такой образ, соглас-
но этой концепции, является аналогом высказывания, а
фильм в целом — аналогом нарратива. Очевидно, что нарра-
тивный реализм вдохновлен редукционистской программой,
которую мы обсуждали в главе III: приняр редукционизм,
кажется оправданным утверждать, что истинность наррати-
ва в целом является функцией от истинности высказываний,
служащих вербализациями всех отдельных образов фильма.
Модель повествования, соответствующая этому нарративи-
стс ко - реали сти ческому предположению, имеет следующую
форму: во время t] — (ситуация) Si, во время (2 — Sj и т.д.
Однако мы забываем, что у режиссера фильма имеются
очень четкие представления о том, что следует и что не сле-
дует снимать. Поэтому показанное в фильме соответствует не
действительному прошлому, как предлагает этот вариант
нарративного реализма, но подборке из прошлого.
Позицию нарративного реалиста труднее критиковать,
когда он основывает свои доводы на следующем сопоставле-
нии. Возьмем машину и чертеж этой машины. Для нарра-
тивного реалиста отношение между действительным про-
шлым и его нарративным описанием по своему типу совпа-
дает с отношением между машиной и ее чертежом. Мы мо-
жем на основе чертежа заключить о действительной работе
машины; точно так же, согласно нарративному реалисту, мы
можем сделать вывод о действительной "механике" прошлого
из сообщаемого в нарративе. Существенным в этом сопос-
тавлении является следующее. Аналогия между нарративом и
чертежом подразумевает, что должны существовать опреде-
ленные правила, которые мы могли бы назвать "правилами
перевода" и которым нам следует подчиняться при "перево-
де" или "проецировании" действительного прошлого на лин-
гвистический уровень нарратива. Так же как существуют
правила, которые позволяют нам восстановить действитель-
ную работу машины по ее чертежу, и правила, которые
Предписывают, как следует изображать машину на чертеже.
Характер этих правил перевода был очень удачно охарак-
теризован Перельманом. Он говорит, что задача дать объек-
тивное описание прошлого и прошлых событий заставляет ис-
торика представлять себе "une carte a relief qui corresponderait
avec exatitude au relief du terrain: tout comme Ton represente
Irmportance d*une chain de montanges par sa projection sur une
carte, on devrait pouvoir determiner d"une facon univoque l'im-
portance de chaque evenement historique et de chaque facteur
qui a contribue a sa production. L'ideal de la connaisance histori-
que consisterait en une representation aussi Odele que possible
d'un reel historique prealable: ce serait la le sence de l'objeciivite
en histoire"'1. Перельман признает, что этот идеал недостижим;
исторические документы содержат слишком много пробелов, у
нас слишком мало или вообще нет информации о многих сто-
ронах прошлого. Однако он исходит из предположения, что
историография должна иметь в своем распоряжении правила
перевода, аналогичные правилам картографической проек-
ции, которые позволили бы нам переводить прошлое на нар
ративный язык. Прошлое считается чем-то данным историку,
оно лежит перед ним как ландшафт; его нужно лишь перене-
сти в нарратив с помощью этих правил перевода, обеспечи-
вающих создание "историографической проекции".
За многими философскими рассуждениями об истории
кроется нарративно-реалистическое убеждение в том, что
есть определенные "правила перевода", регулирующие отно-
шение между прошлым, однозначно данным историку, и
нарративным изображением этого прошлого. Следующие три
иллюстрации помогут понять истинный смысл нарративного
реализма. Недавние призывы превратить историю в "соци-
альную науку" во многом, если не во всем, обязаны своей
привлекательностью неявной, хотя и повсеместной, вере в
"Карту, которая точно соответствовала бы рельефу местности: подобно то-
му, как масштаб горной иепи представлен ее проекцией на карте, так и зна-
чение каждого исторического события и всея созидающих его факторов
должно быть однозначно определено. Идеал исторического знания состоял
бы в максимально достоверном изображении предшествующей историче-
ской реальности: в этом смысл исторической объективности." {франц.). —
Прим. перев.
'Perelman (2); р. 36)
фшествование таких правил перевода. Многих историков
беспокоила (и продолжает беспокоить) "неискоренимая субъ-
ективность", присущая, по их мнению, создаваемой ими нар-
ративной историографии. Если бы можно было найти интер-
фбъективно признаваемые правила перевода, то появилась
(и возможность переводить историческую реальность на нар-
ративный язык так, чтобы с этим согласились все сторонни-
ка таких правил. Очевидно, теории или модели социальных
цаук являются наиболее подходящими кандидатами на роль
«беспечения историков этими интерсубъективно признавае-
мыми правилами перевода. Какие бы данные о прошлом ни
подставлялись вместо переменных в этих теориях или моде-
лях, они могут быть "объективно" спроецированы на уровень
лингвистической репрезентации прошлого.
"Самого по себе" (нем.). — Прим. перев.
"Как отображение, но как преобразование данного содержания представле-
ний (нем.). — Прим. перев.
'Rickert; р. 28.
""Преобразования (нем:). — Прим. перев.
Для выбора существенного наука нуждается в руководящем принципе
(нем.). — Прим. перев.
*Ricken;p. 35.
""руководящий принцип (нем.). - Прим. перев.
Как это не странно, тот же ход рассуждений мы находим
в немецкой философии ценностей начала XX века. Поэтому
замечательная лекция Риккерта о различиях между точными
науками и науками о культуре является моей второй иллюст-
рацией. У Риккерта история служит образцом для наук о
культуре, поскольку психология, социология и т.д. имеют
слишком много общего с точными науками, чтобы оказывать
им подобную честь. Как, согласно Рмккерту, историк получа-
ет свое знание о прошлом? Понимая, что историк не может
предоставить копию или дубликат прошлого "an sich"', Рнк-
керт приходит к выводу, что работа историка должна рас-
сматриваться не *als ein Abbilden, sondern nur ais ein Urn fail-
den des gegebenen Vorstellungsmaterials"*''. Как историк дос-
тигает этого "Umbildung""'? Риккерт отвечает: "die Wissen-
schaft bedarf (...) fur die Auswahl des Wesentlichen ernes leiten-
den Prinzips"""*. И чем мог бы быть этот '[eitende Prinzip"'"",
Среди необозримого богатства объектов [прошлого. — Ф.А.\ историк при-
нимает во внимание только те, которые в своем индивидуальном своеобра-
зии или воплощают ценности культуры, или имеют к ним отношение, а из
необозримого богатства, предлагаемого ему каждым отдельным объектом,
историк выбирает затем только то, что имеет отношение к развитию куль-
туры. Таким образом, культурные ценности обеспечивают образование ис-
торических понятий принципом отбора существенного так же, как это де-
лает понятие природы в естественны* науках, если учесть их обобщающий
характер, (нем.). — Прим. перев.
Kicken; р 47. Более подробное изложение соответствующие взгляде*
Рнккерта можно найти в Н. Rickert, Die Grenzen der naturwissenschoftlichen
Begriffsbildung, Tubingen 1921; pp. 231—256 [См. русск. изд.: Риккерт Г.
Границы естественно-научного образования понятий. СПб.: Издатель
Е.Д. Кускова, 1903].
как не высшим критерием отличия наук о культуре от точ-
ных наук, а именно принципом ценности? Рассматривая ис-
торию с точки зрения ценностей (это и образует особую при-
роду исторического исследования), мы наделяем историче-
скую реальность "трансцендентальной структурой", которая
позволяет историку описывать прошлое. Риккерт пишет: "aus
der unuberselibaren FuIIe der Objekte (прошлого. — Ф.А.\ be-
rtlcksichtigt der Historiker zunachst nur die welche in ihrer indi-
viduellen Eigenart etweder selbst Kulturwerthe verkOrpern oder
mit ihnen in Beziehung stehen, und aus der unttbersehbaren
Fulle, die jedes Einzelne ihm darbieter, wahlt er sodann wiede-
rum nur das aus, woran die Beziehung fllr die Kulturentwick-
lung hangt. Filr die uistorische Begriflsbildung liefern die Kul-
turwerthe also das Prinzip zur Auswahl des Wesentliclien mit
Rllcksicht auf das Allgemeine dies fttr die Naturwissenschafteri
thut"". Подобные замечания о природе истории можно найти
в работах таких философов, как Вебер, Знммель или Майне-
ке. Основная мысль всегда состоит в том, что ценности могут
выполнять функцию правил перевода, которые позволяют
историку транслировать разнообразные исторические явле-
ния в осмысленный исторический нарратив. Очевидно, что
рекомендации Ряккерта историку равнозначны тем, что да-
ют поборники "истории как социальной науки". В обоих слу-
чаях историку предлагается набор правил перевода либо в
виде систем ценностей, либо в виде социально-научных тео-
рий, которые призваны показать, как переводить историче-
ское прошлое на язык историографии. И та и другая фило-
софия истории основываются на (неявном) убеждении в том,
что историография в своей сути является языковой проек-
ций, осуществляемой согласно правилам перевода.
Широко обсуждаемое исследование Хейдена Уайта об ис-
торическом воображении XIX века является моей третьей ил-
люстрацией. Позиция Уайта интересна потому, что она пред-
ставляет собой что-то вроде переходной ступени между нар-
ративным реализмом и нарративным идеализмом. Для двух
предшествующих иллюстраций были важны определенные
допущения относительно природы исторической реальности:
историческую реальность следует отождествлять или с тем, о
чем говорят социально-научные теории, или с тем, что из-
вестно как "Kulttirwerthe"'. Только на основе этих допущений
предлагаемые прявнла перевода действительно имеют смысл.
Уайт, напротив, открыто отвергает все заявления относи-
тельно природы исторической реальности и, стало быть, сто-
ит ближе к нарративному идеализму. Тем не менее, он не
может заставить себя отказаться от правил перевода, при-
знаваемых нарративным реализмом.
"Ценности культуры" (нем.). — Прим. перев.
'Wh.ie(l);p. 34.
Я ке хочу здесь вдаваться во все тонкости нарративист-
ской философии Уайта и ограничусь тем, что имеет отноше-
ние к настоящему обсуждению. Прошлое как таковое, ут-
верждает Уайт, не может быть нами понято: само по себе
прошлое — это мириады фактов, состояний и событий, бес-
форменный хаос данных, который успешно сопротивляется
его "осмыслению" историком*. Поэтому историк вынужден
переводить "прозу" исторического прошлого в нарративную
"поэзию" историографии. Четыре риторических тропа: мета-
фора, метонимия, синекдоха и ирония — позволяют осуще-
ствлять этот перевод. Эти четыре тропа, каждый по-своему,
позволяют произвести отбор или отвлечься от исходного хао-
са исторической реальности и, таким образом, делают исто-
рию умопостигаемой. Например, метафора позволяет сфор-
мировать отношение части (прошлое, описываемое в нарра-
тиве) к целому (самому историческому прошлому). Это отно-
шение может быть охарактеризовано как "символическое":
так, для Мишле "Le Peupic"" являлся символом Великой фран-
цузской революции; следовательно, процедура отвлечения,
которую он выполняет, могла бы называться "метафориче-
ской". С другой стороны, с помощью метонимии мы упорядо-
чиваем явления прошлого в соответствии с критериями, ко-
торые в некотором смысле являются внешними по отноше-
нию к самой истории; научный или теоретический подход к
прошлому (ведь теории — это мысленные построения, не
принадлежащие самому прошлому), несомненно, заключает в
себе метонимический анализ прошлого. К сожалению, Уайт
не объясняет, почему четыре тропа обладают замечательны
мн способностями, которыми он их наделяет. Возможно, это
происходит из-за его частичного отказа от нарративного реа-
лизма. Прими он допущение относительно природы истори-
ческой реальности и отношения между ее составными час-
тями, он смог бы найти хорошее обоснование своим тропам.
Но пока что его выбор четырех тропов в качестве правил пе-
ревода, позволяющих историку переводить прошлое в нарра-
тнв, остается совершенно произвольным.
Народ (франи-)- — Прим. перев.
"Воплощена некоторая признаваемая людьми ценность" {нем.). — Прим
черев.
'Rickert; р. 20.
Я признаю, что у Уайта есть еще один выход. Он мог бы
предложить (если воспользоваться термином Каита) "транс-
цендентальную дедукцию" четырех своих тропов, т.е. он мог
бы попытаться доказать, что знание о прошлом становиться
возможным только благодаря этим четырем тропам. Вполне
вероятно, что Риккерт, будучи неокантианцем, мог бы вос-
пользоваться такой стратегией в своей аргументации в поль-
зу "Kulturwerthe" как правил перевода. Однако, провозгласив
задачей историка изучение особого рода исторических объ-
ектов (т.е. объектов, в которых "irgend ein vom Menschen
anerkannter Wertli verkorpert ist""'), он фактически отказался
от этого трансцендентального подхода в пользу метафизиче-
ского. В связи с этим следует отметить, что в оставшейся
части настоящей книги будет осуществлена эта трансценден-
тальная процедура (см. главу И, раздел (9). Мы обнаружим,
что, в отличии от правил перевода, постулируемых нарра-
гнвным реализмом, правила трансцендентального наррати-
визма не претендуют на то, чтобы направлять историка в
решении проблемы "перевода" прошлого в нарратив, но они
лишь определяют логическую структуру нарративных описа-
ний прошлого. Конечно, о таких правилах уже нельзя ска-
зать, что они являются правилами перевода.
Помимо этих соображений, у меня есть еще два возраже-
ния против изобразительной теории нарративного реализма.
Во-первых, нарративному реализму свойственно смешивать
то, что следует разделять. Нарративный реализм является
философской теорией о том, как связаны или как должны
быть связаны между собой историческая реальность и ее
нарративное описание. Как таковой, он имеет, или предпола-
гается, что имеет, следствия для онтологии, эпистемологии и
социальных наук. Бели мы более внимательно рассмотрим
взгляды нарративного реалиста, то обнаружим, что они со-
держат ряд двусмысленностей, которые легко приводят к
смешению этих трех областей. Как объяснялось на с. 121, со-
циальные науки являются наиболее подходящими кандида-
тами на роль предоставления нитерсубъективно признавае-
мых правил перевода. Помимо достоинств, присущих соци-
альным наукам самим по себе, нарративный реалист склонен
придавать им эпистемологический статус, утверждая, что
только эти правила позволяют нам знать прошлое. Таким
образом, социально-научный и эпистемологический уровни
легко смешиваются; программа превращения истории в "со-
циальную науку" во многом обязана своим видимым правдо-
подобием этой склонности.
Во-вторых, как утверждают сторонники герменевтиче-
ской теории, мы можем понимать историю (эпистемологиче-
ский уровень) только постольку, поскольку существует онто-
логическое равноправие между объектом (историческим дея-
телем прошлого) н субъектом (историком). Здесь идеализм,
присущий всем герменевтическим теориям, приводит к сме-
шению онтологии и эпистемологии. В действительности, веч-
ная неприязнь сторонников герменевтической теории к ме-
ханистическим истолкованиям исторического знания не
должна скрывать от нас того факта, что герменевтика в той
же мере является нарративно-реалистической теорией (за-
ключая в себе правила перевода), как и, к примеру, идеал со-
циально-научной историографии. Ибо в герменевтической
теории жизненный опыт историка устанавливает правила
перевода, которые позволяют ему понимать и описывать
прошлое.
В-третьих, имеет место смешение онтологического и соци-
ально-научного уровней. Его следствием является убеждение в
том, что правила перевода способны переносить на уровень
лингвистической репрезентации саму сущность прошлого. Ко-
нечно, как и в первом случае, в этом смешении зачастую кро-
ется призыв превратить историю в социальную науку. Однако
пропаганда, которой занимаются сторонники этой точки
зрения, является просто современным вариантом гораздо бо-
лее древней традиции, а именно спекулятивной философии
истории. Оба подхода приводят к онтологии истории, кото-
рая основывается на (молчаливом) признании особых правил
перевода. Поэтому давайте рассмотрим спекулятивную фи-
лософию как более общую форму этого смешения'.
Популярность некоторых наиболее влиятельных вариан-
тов спекулятивной философии во многом способствовала ут-
верждению изобразительной теории по той причине, что а)
они рисуют нам прошлое в виде механизма, управляемого
хитростью Разума или классовой борьбой и, Ь) таким обра-
зом, предоставляют историку набор правил перевода в виде
матриц для описания прошлого вроде развития Абсолютного
Духа или классовой борьбы. В последние годы спекулятивная
философия была подвержена суровой критике, в особенно-
сти, за то, что часто, хотя и не всегда, претендовала на пред-
сказание будущего. Поппер в своей хорошо известной книге
о спекулятивных системах убедительно показал, что спекуля-
тивные философы, стремясь предсказать будущее, соверша-
ют "холистскую ошибку" н/или усматривают сходство между
историей и наукой, которого не существует*. Однако Поппер
не отвергает использования спекулятивной философии ис-
ключительно в области самой историографии (т.е. без ссылок
на будущее). По сути, его, видимо, вполне устраивает такое
' Сходство в подходе к истории у спекулятивных философов н сторонников
социально-научной историографии уже было отмечено Уайтом. Ср. H.White
(4); р. 5 ff.
' Popper (2); Chapter III, section (4).
применение спекулятивной философии"; он даже подчерки-
вает необходимость выбора точки зрения в соответствии с
какой-нибудь философией истории при написании наррати-
ва. Мы уже видели, что эта идея разрабатывалась Хаскелем
Фейн ом. согласно Фейну, историк, стремящийся рассматри-
вать прошлое как социально-экономический процесс, не мо-
жет не опираться на марксистскую спекулятивную филосо-
фию истории, осознает он это или нет. В главе II я утверж-
дал, что в подобных концепциях прослеживается особый вид
историографического картезианства. Однако в свете насто-
ящего обсуждения можно отметить, что уже сам нарратив-
ный реализм, присущий спекулятивной философии, должен
вызывать у нас подозрение. Варианты спекулятивной фило-
софии либо рассматриваются как обычные, пусть и интерес-
ные, нарративы (но тогда они не могут претендовать на те
особые функции, которыми наделяют их Поппер и Фейн), ли-
бо считаются "главными нарративами" (но тогда обращение
к нарративному реализму становится неизбежным) (см. так-
же главу VII, раздел (4).
Стоит подчеркнуть, что эти три вида смешения не явля-
ются простой случайностью для изобразительной теории
нарративного реализма. Они не представляют собой печаль-
ное последствие некоторой достойной сожаления небрежно-
сти со стороны части нарративных реалистов. Напротив, са-
мим своим существованием изобразительная теория обязана
смещению онтологической, эпистемологической и социально-
научной областей. Ибо как только проводится различие, нап-
ример, между эпистемологическим и социально-научным
Уровнем, появляются два отдельных набора правил перевода
(если этот термин еще уместен), а именно по одному для ка-
ждого из двух уровней, и вся модель рушится. Преимущество
социо-научных правил перевода можно обосновать только с
помощью эпистемологических доводов, и наоборот; таким
образом, эти области безнадежно связаны друг с другом. То
же самое верно и для двух других случаев смешения.
Теперь я перехожу к моему второму, более принципиаль-
ному, возражению против изобразительной теории нарра-
тивного реализма. Отнюдь не в соответствии с каким-нибудь
Popper (2); Chapier IV, section (5); см также Popper (4).
современным истолкованием слов "проекция" или "картина"
нарратив может быть назван "проекцией" или "картиной" ис-
торической реальности. И какое бы конкретное содержание
мы ни вкладывали в правила перевода, они всегда будут
лишь произвольными правилами отбора, приемлемыми для
одних историков и неприемлемыми для других. Прошлое ни-
коим образом не подобно машине: оно не имеет никакого
скрытого механизма, работу которого должен отследить ис-
торик. Не подобно прошлое и ландшафту, который должен
быть спроецирован на лингвистический уровень с помощью
правил проекции или перевода. Ибо "исторический ланд-
шафт" не дан историку; историк должен его построить. Нар-
ратив не является проекцией исторического ландшафта или
некоего исторического механизма, прошлое лишь конститу-
ируется в нарративе. Структура нарратива — это структура,
которая придается или навязывается прошлому, она не яв-
ляется результатом рефлексии над родственной структурой,
объективно присутствующей в самом прошлом. Мы должны
отвергнуть "представление о том, что существует определен-
ная историческая действительность, сложный референт всех
наших повествований о том, что "что действительно прои-
зошло", нерассказанная повесть, которой приблизительно со-
ответствуют нарративные истории" (Мник)". В таком же духе
высказывался и Хейзинга, по мысли которого неправильно,
хотя и очень заманчиво, считать, что "es"" в изречении Ранке
о долге историка изображать прошлое "wie es eigentlich gewe-
sen"" должно отсылать к чему-то неизменному и бесспорно
имеющему одни и те же очертания для всех историков". Нап-
ротив, историки спорят не о том, как воспроизвести это "es",
а о том, какое нарративное содержание ему лучше придать.
Все это означает, что у прошлого как такового нет нарра-
тивной структуры — нарративные структуры появляются
только в нарративе. Мунц, вспоминая в связи с этим замеча-
ние Пуанкаре, пишет, что "не существует никакого времени,
помимо того, которое показывают наши часы. Мы можем
"Mink (6); р. 148.
Оно, это (нем.). — Прим. перев.
Как оно было на самом деле {нем.). — Прим. перев.
" Huizinga; р. 44.
сверять одни часы с друтмп, пи »™ —-
оо временем, поэтому бессмысленно спрашивать, какие из
множества имеющихся у нас часов правильные. То же верно
и по отношению к любому рассказу, включая и исторические
повествования. Мы не можем взглянуть на саму историю.
Мы можем только сравнивать одну книгу с другой"'1. При та-
ком морфологическом или структурном различии между
прошлым и нарративом как можно надеяться, что какие-то
правила перевода свяжут их вместе? Правила проекции или
перевода могут существовать только там, где' есть две соот-
ветствующие друг другу области, имеющие структурное
сходство. Но объекты прошлого, о которых так часто говорят
историки, например интеллектуальные, общественные, поли-
тические движения и даже нации или социальные группы,
не имеют в самом прошлом независимого от нарратива ста-
туса: они происходят из нарратива и удостоверяются исклю-
чительно нарративом. Описывая эти "вещи", историк в ка-
ком-то смысле действительно описывает прошлое; однако он
показывает его скрытым под маской. Задача историка по-
добна, если воспользоваться довольно банальным сравнени-
ем, задаче модельера, который желает показать свои работы.
Модельер использует манекены или, еще лучше, манекенщиц,
чтобы продемонстрировать достоинства своих работ, т.е. он
" Munz (2); р. 221. См. также pp. 16—17: "по праще говоря, за разнообразны-
ми масками, которые создает любой рассказчик, будь то историк, поэт, но-
веллист или мифотвореи, нельзя различить лица. Он рассказывает историю,
и все, что у нас есть, это история. Эту проблему нельзя решить, трактуя ее как
проблему перевода. Ибо хотя мы можем перевести фотографию в живопис-
ное изображение, а живописное изображение, лишив его жизни, — в словес-
ное высказывание, английский текст — в русский текст, мы ни во что не мо-
жем перевести действительно произошедшее (т.е. поток времени). Мы можем
перевести на другой язык то, что кто-то считает произошедшим, и поста-
раться установить эквивалентность различных переводов, по крайней мере,
до определенной степени. Но мы не можем переводить реальность; ибо для
этого нам в первую очередь потребовалось бы ее изображение или текст о
ней. (...) Но горькая правда состоит в том, что за маской нет лица, а вера в то,
что оно есть, безосновательна. Ибо любое описание лица, определенно, было
бы еше одной маской. Мы не можем представить доказательство, что это
подлинное "описание" лица, и каждый возможный мимолетный его образ
был бы, в силу своей природы, еше одной маской".
использует вещи или женщин, которые не являются частью
самой одежды или платьев. Если просто оставить платья ле-
жать беспорядочной кучей, это ничего не даст. Аналогичным
образом и историк использует такие понятия, как "интеллек-
туальное движение", "Ренессанс'*, "социальная группа" или
"промышленная революция" для того, чтобы "одеть прошлое*.
Прошлое показывается при помощи тахнх сущностей, кото-
рые не составляют части самого прошлого и даже не отсыла-
ют к действительным историческим явлениям или аспектам
этих явлений. Именно это я хотел бы назвать нарративным
идеализмом. Он требует от нас постоянно помнить о струк-
турном разрыве между прошлым и нарративом; он провозг-
лашает структурную самобытность нарратива и привлекает
внимание к чисто языковым нарративным правилам, кото-
рым подчиняется нарратив. Я допускаю, что существуют оп-
ределенные правила демонстрацин достоинств одежды; точ-
но так же, согласно нарративному идеализму, можно обна-
ружить нарративистские правила или "нарративную логику",
определяющую, как надлежит показывать в нарративе то,
что исторические источники говорат нам о прошлом.
|3) "Видение как...' в историографии. Нам следует остере-
гаться интуитивного восприятия нарратива как результата
рефлексии о структуре, внутренне присущей прошлому. Мы
не "видим" прошлое, как оно есть и как мы видим дерево,
машину или ландшафт; мы видим прошлое только сквозь
маскарад нарративных структур (хотя за этим маскарадом
нет ничего, что обладает нарративной структурой). В этом
кроется различие между "видением как..." в точных науках и
"видением как..."в историографии. Никакое "видение как..."
не дано в качестве начального пункта исторического исследо-
вания (как полагают спекулятивные философы и их нереши-
тельные сторонники в лице Поппера или Фейна), хотя это име-
ет место в точных науках. В точных науках знакомые, повсед-
невные теории и регулярности образуют наше исходное "ви-
дение как...", и потому нам дана отправная точка Кроме того,
наше исходное "видение как..." может совершенствоваться и
действительно совершенствовалось на протяжении всей исто-
рии точных наук. Эволюцию точных наук можно было бы опи-
сать как непрерывный процесс разработки новых и совер-
шенствования прежних способов "видения как...". Каждый
0рый этап в их развитии представляет собой исправление
^ежнего "видения как...".
,? В историографии же все по-другому. Определенное
радение как..." не является отправной точкой в историче-
ском исследовании (предпринимаемом с целью выработать,
ррименить или улучшить его): "видение как..." появляется в
донце как результат исторического исследования. Это объяс-
няет, почему историография редко бывает, если вообще бы-
вает, кумулятивной по своему характеру; хотя в какнх-то де-
талях историк и может опираться на чужие работы, но когда
он пишет свою статью или книгу, он, по сути, вынужден на-
чинать асе с самого начала. В историографии нет неизмен-
ных результатов; нет — и никогда не будет — такой книги по
какой-то общей исторической теме, которую все историки
признают выражением окончательного "видения как..." и ко-
торая оставляла бы лишь возможность изучения некоторых
подробностей В отличие от точных наук, в историографии
общим признанием пользуются не "видения как...", а подроб-
ности. Со времени возникновения "научной историографии" в
ней никогда не было ньютонов н эйнштейнов, и если бы ка-
кой-нибудь историк удостоился такой чести, то историогра-
фия пережила бы временную смерть. Конечно, в "научной"
историографии есть свои выдающиеся историки такие, как
Ранке, Пирекн, Хэзард, Февр, Нэмнр, Б род ель, Тальмон или
Дюби. Однако даже во время их жнзни предложенные ими
"видения как..." часто уступали место другим. С другой сто-
роны, такие выдающиеся физики, как Ньютон, Эйнштейн,
Планк или Шрёдиягер определили характер научных иссле-
дований на многие десятилетия. Причина здесь в том, что, в
отличие от ученого, историк не начинает с "видения как...", а
только заканчивает им. И результаты исследования (т.е.
само "видение как...") не могут и ие должны определяться
тем, что утверждали другие историки (т.е. другими "видени-
ями как..."). Ибо что могло бы быть целью таких исследова-
ний? В науке же принято разрабатывать и уточнять неко-
торое данное или общепризнанное "видение как..."; так что
там, как правило, неизбежно начинают с принятия предше-
ствующего "видения как...".
Мне известно, что недавние разработки в философии
точных наук, видимо, свидетельствуют о том, что различий
между историографией и точными науками меньше, чем я
предполагаю. Даже в точных науках предшествующее "ви-
дение как..." иногда уступает место радикально новому. Сле-
довательно, когда я характеризую точные науки как форму
исследования, для которой присуща исключительно посте-
пенная разработка предшествующего "видения как...", то это
может быть только частью правды. Я допускаю возможность
определенной аналогии между обычным развитием в исто-
риографии и тем, что происходит в точных науках в перио-
ды так называемых "научных революций". И хотя не в моей
компетенции высказываться по этому вопросу моей естест-
венной реакцией на подобные аналогии является крайнее
недоверие: в прошлом они уже породили массу досадных не-
доразумений. Кроме того, различие между непрерывным
развитием научного знания в периоды "нормальной науки" и
привычкой историков постоянно пересматривать свое истол-
кование прошлого является слишком значительным, чтобы
им пренебрегать. Пожалуй, историография в каком-то смыс-
ле действительно напоминает науку в ее "допарадигмальный"
период (конечно же, это замечание не нужно понимать так,
будто история когда-нибудь станет наукой в куновском по-
нимании). Нельзя отрицать заметные сходства между исто-
рическими работами, датируемыми одним и тем же перио-
дом. Поэтому мы можем говорить об историографической
моде. Но я не думаю, что эту моду следует рассматривать как
историографический эквивалент "парадигмы" Куна. К при-
меру, переживает ли историография свои "парадигмальные
изменения"? Различия между ориентированной на событие
историографией начала этого столетия и, например, структу-
ралистской историографией французской школы Анналов
иногда обозначают как "парадигмальные изменения". Но тог-
да в чем состоят "неразрешимые проблемы" предшествую-
щей традиции и предлагаемые для них "решения ad hoc" (со-
гласно терминологии Куна)? Сама абсурдность этих вопросов
ясно показывает, насколько неприемлемо переносить теорию
Куна в область историографии. Можно сказать, что любая
историография по какому-то конкретному аспекту прошлого
Специально создаваемые для данного конкретного случая (лат.). —
Прим. перев.
образует "парадигму" в самой себе. Это, естественно, было бы
искажением понятия "парадигма"".
"Видение как..." является не началом, но результатом ис-
торического исследования. Возьмем хорошо известный рису-
нок кролика-утки Ястроу и Витгенштейна. Для того чтобы
узнать кролика или утку на этом рисунке, нужно изначально
знать, как обычно рисуют кроликов или уток. А такое знание,
такие "ментальные образы", которые являются необходимым
условием для всякого "видения как...", отсутствуют в исто-
риографии, в отличие от точных наук, где даже самые про-
стые регулярности, известные из нашего повседневного опы-
та, могут выполнять эту функцию (т.е. представлять образец
для "видения как..."). Однако можно было бы спросить: разве
не случается историкам зачастую исправлять своих предше-
ственников? Такие исправления можно было бы истолковать
как непрерывное уточнение предшествующего историографи-
ческого "видения как...". Несмотря на видимое правдоподобие
такого заключения его сделать нельзя. О непрерывном уточ-
нении определенного "видения как..." можно говорить, только
если оно касается теорий, гипотез и тому подобных вещей,
имеющих отношение (приблизительно) к одному и тому же
роду явлений. Это условие в большей или меньшей степени
выполняется в точных науках (я не беру во внимание замеча-
ния Фейерабенда и Синда по этому предмету). Когда в физике
идет борьба между двумя теориями, дискуссии между сторон-
никами этих конкурирующих теорий касаются объяснения
(более или менее) устойчивого аспекта реальности. Две теории
являются "конкурирующими" только в том случае, если они
относятся (приблизительно) к одному и тому же роду явлений.
Даже если делать сильный акцент на несоизмеримости
конкурирующих научных теорий, между наукой и историо-
графией останется заметное различие. Когда, например, анг-
лийский историк Тревор-Ропер критикует хорошо известный
тезис Вебера, не отрицая полностью существования опреде-
ленной связи между кальвинизмом и возникновением капи-
" Замечания Куна относительно применимости его идей за пределами точных
наук см.: Kuhn; pp. 208-20v.
тализма", он имеет в виду совершенно иное историческое яв-
ление, чем Вебер. Вебер размышлял о теологических явлени-
ях; Тревор-Ропер, с другой стороны, рассказывает нам о том,
как многие банкиры в римско-католических странах, напу-
ганные суровостью Контрреформации, покинули родину в
поисках более терпимого политического климата. Короче го-
воря, дискуссиям историков присуща вольность, не имеющая
аналога в точных науках: отношение между капитализмом и
кальвинизмом можно изучать и с точки зрения религии, и с
точки зрения эмиграции финансовой элиты. Вероятно, обе
точки зрения даже могли бы быть представлены в одной кни-
ге, что было бы, конечно, очень странной ситуацией для точ-
ных наук. Например, можно вести поиск предпосылок Вели-
кой французской революции в сфере идей (как это делал Да-
ниэль Морие) и изучать ее социально-экономические причи-
ны (как это делал Лабрусс)". Проблема историографии состо-
ит в том, что вопросы подобные вопросу об отношении меж-
ду капитализмом и кальвинизмом или о причинах Великой
французской революции являются до такой степени неодно-
значными, что оставляют место для всех этих подходов. Ког-
да мы спрашиваем о причинах Великой французской револю-
ции, мы не задаем четкого и однозначного вопроса. Необходи-
мость ответить на него ставит историка в положение, совер-
шенно отличное от положения физика, которого просят объ-
яснить, почему трение вызывает выделение тепла или почему
стрелка компаса отклоняется вблизи электрического тока.
Различие между "видением как..." в точных науках и в
историографии можно пояснить с помощью следующего при-
мера. Физик приходит к своей кинетической теории газов пу-
тем тщательной математической разработки "видения" моле-
кул газа "как" совершенно упругих маленьких шаров; исто-
рик, напротив, должен только попытаться создать такой
гешталът, такое "видение как...". Задача историка выпол-
нена тогда, когда он продемонстрировал, что позднее Сред-
" H.R. Trevor-Roper, Religion. The Reformation and Social Change, in The Refor-
mation and Social Change, London 1972.
" D. Mornet, Les origins inteiieclueiies de la Revolution Francaise, Paris 1967 (Ist ed.
1933), E. Labrousse, La crise de I'economie Francaise a la fin de I'Ancien Regime et au
debut de la Revolution, Paris 1944.
невековье в Северной Европе не следует "видеть как" начало
новой эпохи, но, скорее, как конец той исторической реаль-
ности, которая ему предшествовала (ср. "Осень Средневеко-
вья" Хейзинги). Что является простой эвристикой в точных
науках исчерпывает собой всю историографию.
Из этих рассуждений не следует делать вывода, будто ис-
торик так же, как его коллега в точных науках, мог бы мате-
матически обработать гештальт, который был предложен
им для подлинно научного изучения прошлого. Когда в точ-
ных науках что-то (скажем, систему Si) рассматривают с
точки зрения чего-то другого (скажем, с точки зрения систе-
мы Si), это является целесообразным, только если система Зг
лучше изучена, чем система Si, и поэтому, как в случае кине-
тической теории газов, допускает математическую обработ-
ку. Мы говорим, что система S2 лучше изучена, чем система
Si (представьте себе упругие шары кинетической теории га-
зов), когда возможно (предпочтительно математическое) опи-
сание 5г, позволяющее решить соответствующие проблемы
S2, а стало быть, и проблемы Si. Но совершенно невозможно
представить себе описание нарратива, которое разрешило бы
проблемы, касающиеся этого нарратива, а, следовательно, и
проблемы соответствующего фрагмента самого прошлого. В
точных науках "видение как..." логически отличается от опи-
сания физической реальности, к которому оно приводит; в
нарративе никакое подобное различение невозможно. Разли-
чие между "видением как..." в историографии и в точных
науках в основном состоит в том, что в точных науках зна-
чение гешталъта уже дано. Если возвратиться к примеру с
рисунком кролика-утки, то можно сказать, что физик зара-
нее знает, как обычно рисуют уток и кроликов, а историк
нет. На содержание восприятия физиком реальности всегда
оказывают сильное влияние ранее созданные теории, или,
возможно, ожидания, основанные на повседневном опыте.
Добросовестный же историк, который не желает просто пе-
ресказывать своих предшественников, напротив, никогда не
занимает такой удобной позиции. У историка, изучающего
британскую колониальную экспансию или семейную жизнь в
средневековой Германии, нет твердо установленных образ-
цов, примеров или аналогий, на которые он мог бы опереть-
ся. У него нет моделей, с помощью которых он мог бы пере-
формулировать свою проблему. Фактически, его настоящая
цель состоит в том, чтобы построить такую модель, и если
ему это удается, он может считать свою задачу выполненной.
(4) Заключение. На первый взгляд, может показаться,
будто отказ от нарративного реализма равносилен отказу от
всякой определенностн в нсторин. Однако мы можем наде-
яться найти некоторое утешение в философии точных наук,
поскольку от идеи, согласно которой эти науки должны опи-
сывать то, что действительно происходит в природе, отка-
зались уже во времена Маха и Гельмгольца" или, если кто-то
предпочитает идти еще дальше назад, то со времени копер-
никанской революции Канта. А в наше время "научный идеа-
лизм" (аналогичный нарративному идеализму, который от-
стаиваем мы в этой главе) был сформулирован Поппером
почти с экзистенциалистским пафосом: "В эмпирическом ба-
зисе объективной науки нет ничего "абсолютного". Наука не
покоится на твердом фундаменте фактов. Жесткая структу-
ра ее теорий поднимается, так сказать, над болотом. Она по-
добна зданию, воздвигнутому на сваях. Эти сван забиваются
в болото, но не достигают никакого естественного или "дан-
ного" основания. Если же мы перестали забивать сван даль-
ше, то вовсе не потому, что достигли твердой почвы. Мы ос-
танавливаемся просто тогда, когда убеждаемся, что сваи
достаточно прочны и способны, по крайней мере, некоторое
время выдерживать тяжесть нашей структуры"". Похожая
ситуация складывается и в историографии: нет прошлого,
которое могло бы быть твердым фундаментом для наших
нарративов, и нет правил перевода, которые могли бы слу-
жить неразрушимыми сваями, подпирающими нарратив.
Однако Поппер никогда не делал вывода (и никогда не скло-
нялся к выводу] о том, что к изучению природы и открытиям
в научных теориях нужно относиться как к чисто произволь-
ному делу. В таком случае, если мы отказываемся от интуи-
" Mandelbaum <2); СЬ. 14.
" Поппер К. Логика научного исследования // Логика и рост научного знания.
М.: Прогресс, 1983. С. 147—148. Следует отметить, что для мысли Поппера
характерна также значительная реалистическая направленность. Ср.: Поп-
пер К. Предположения и опровержения. Раздел 6. // Логика и рост научного
знания. М., 1983.
тнвной уверенности в том, что прошлое подобно машине или
его можно картографировать, связывая посредством правил
перевода с нарративом, это ни в коей мере не вынуждает нас
считать, будто историография не выражает ничего, кроме
прихоти или моральных н эстетических ценностей истори-
ков. Бели же философы истории и науки, тем не менее, склон-
ны к такого рода выводам (к сожалению, подобная склон-
ность просматривается во многих работах по истории), это
просто означает, что не сама история, а философия истории
идет по неверному пути. Во многом исторический скептицизм
н релятивизм обусловлены смешением нарративного идеа-
лизма, возникающего из осознания действительной историог-
рафической практики, и ограниченных нарративно-реалис-
тических убеждений. Текучесть исторических интерпретаций
противопоставляется неизменности исторического прошлого,
и результатом является скептицизм. Статья Беккера об исто-
рических фактах служит впечатляющим примером этой ре-
лятивистской ошибки'*.
Теперь наша задача будет состоять в том, чтобы выявить
механизм, позволяющий историку давать нарративное пред-
ставление прошлого. Мы зиаем, что прошлому как таковому
нельзя приписать нарративную структуру; мы знаем также,
что не обладаем набором правил перевода. Это означает, что
если мы хотим знать больше об этом механизме, нам придет-
ся проводить анализ только на уровне нарративов. Ясно, что
имеются определенные правила, управляющие нарративом,
пренебречь которыми мы не можем. Бели само прошлое, воп-
реки предположениям, лежащим в основе нарративного реа-
лизма, не нанизывает нам особых способов, какими оно
должно быть представлено в нарративе, а, с другой стороны,
очевидно существование правил его нарративного представ-
ления, то мы должны сделать вывод, что такие правила могут
быть найдены только в ходе исследования природы нашего
нарративного знания о прошлом. В этом н состоит позиция,
которую я назвал "нарративным идеализмом". Возможно,
"идеализм" чересчур сильное слово. Я, разумеется, не предпо-
лагаю, что мы должны попытаться открыть сущность ието-
" C.L. Becker, What are Historical Facts, in H. Meyerhoff ed., The Philosophy of
History in Our Time, New-York, 1959.
рической реальности с помощью априорного изучения нар-
ративистской философии". Я использую термин "нарратив-
ный идеализм", чтобы подчеркнуть тот факт, что нарратив
обладает своей особой автономностью, которая выражается в
логической структуре нашего нарративного знания о прош-
лом и нарративных описаний прошлого. Сходным образом
физик обязан представлять результаты своего исследования
в логически четком и последовательном виде. Можно сказать,
что только в этом трансцендентальном смысле нарративная
логика образует структуру нашего знания о прошлом. Однако
исторические факты (т.е. то, что выражено с помощью выс-
казываний в нарративе) можно установить только благодара
тщательному и основательному изучению документов и пер-
воисточников.
Тем не менее, я думаю, что в исторической критике, на-
учных дискуссиях, рецензиях и критических заметках прак-
тическое применение нарративной логнки играет очень зна-
чительную, хотя до сих пор и неотмеченную, роль. В научных
рецензиях истинность фактов, приводимых в оцениваемых
исторических произведениях, очень редко ставится под со-
мнение. Рецензенты не подвергают проверке то, как историк
изучил свои источники. Причина здесь не в том, что рецен-
зенты слишком ленивы или такую задачу слишком трудно
выполнить (хотя зачастую дело может быть и в этом), но в
том, что рецензенты справедливо доверяют истинности при-
Не является термин "нарративный идеализм" и призывом к возрождению
(интереса к) спекулятивной философии истории. Значительная часть совре-
менной философии истории поражена особой болезнью, которая состоит в
том, что, несмотря на неизменную неприязнь историков к спекулятивным
системам, многие философы истории в наши дни склонны все больше и
больше к ним приспосабливаться. Причиной этой болезни, вероятно, являет-
ся неудовлетворенность современной англосаксонской философией истории,
поскольку та проявляет интерес исключительно к деталям или элементам ис-
ториографии (т.е. к проблемам исторического исследования). Многие фило-
софы истории находятся в поиске теории о более комплексных аспектах ис-
торических описаний прошлого. Спекулятивная философия истории, види-
мо, представляется наиболее очевидной отправной точкой для создания та-
ких теорий. Однако, по моему мнению, следует избегать обе эти крайности, и
я думаю, что только нарративистская философия истории позволит нам это
сделать.
реденных фактов. Только в некоторых очень редких случаях
— возьмем, например, историографию, которая создавалась
в нацистской Германии или в России при Сталине, — это от-
ношение является слишком оптимистичным. Когда рецен-
зенты критикуют исторические сочинения, они чаще всего
обращают внимание на несообразности в самой работе исто-
рика или на несогласованность этой работы с другими хоро-
шо известными историческими описаниями. Другими слова-
ми, они указывают на нарративные недостатки рассматри-
ваемой работы, несоответствие этого конкретного историче-
ского сочинения нарративным критериям согласованности и
ясности. Сходным образом и опытные преподаватели исто-
рии без особого труда указывают на ошибки в работах своих
студентов, даже если онн почти ничего не знают о рассмат-
риваемом в этих работах предмете. Поэтому в заключение
мы можем сказать, что согласно нарративному идеализму су-
ществует нарративная логика, структурирующая наше зна-
ние о прошлом, в то время как согласно нарративному реа-
лизму, исключительно "структура самого прошлого" опреде-
ляет, в конечном счете, структуру нашего нарративного зна-
ния о прошлом.
Но, можем спросить мы, как выглядит такая нарративная
логика, каким образом она играет свою роль в построении
нарративов: как нарративная логика позволяет объяснить та-
кие традиционные проблемы, как субъективность или объек-
тивность исторического сочинения или проблема историческо-
го объяснения? В следующих главах я постараюсь ответить на
эти вопросы.
Если предыдущая глава была сравнительно легкой прогул-
кой по философской равнине, то теперь перед нами начинают
смутно вырисовываться первые горные хребты нарративной
логики. В этой н последующей главах наше путешествие будет
долгим и трудным, но, завершив его, мы оставим позади себя
ряд важнейших горных перевалов нарративной логики. Мы
надеемся избежать мглы непригодных понятий, равно как и
ущелий нарративного реализма.
(1) Нарративные субъекты и нарративные субстанции. У
каждого нарратива есть один или несколько субъектов. Хотя
это утверждение в некоторых отношениях может вводить в
заблуждение, мы пока согласимся с ним. Если относительно
нарратива мы примем точку зрения редукциониста или нар-
ративного реалиста (обе позиции внутренне взаимосвязаны,
как мы видели в главе IV), то у нас ие будет больших трудно-
стей в определении нарративного субъекта. В несложном слу-
чае, например в биографии Наполеона, отдельные высказы-
вания в нарративе, утверждающие нечто о Наполеоне, отсы-
лают к историческому Наполеону, человеку из плоти и крови,
жившему в период с 1769 по 1821 гг. и ставшему императо-
ром Франции. Итак, с точки зрения нарративного реалиста,
представляется разумным утверждать, что (нарративный)
субъект в этом нарративе образован теми именами собствен-
ными (например "Наполеон", "Бонапарт") или теми идентифи-
цирующими дескрипциями, которые обозначают этого исто-
рического Наполеона. Однако, с точки зрения нарратива или
нарративного идеализма, каждое отдельное высказывание в
нарративе следует считать вносящим свой вклад в "образ" или
"картину" жизни н времени Наполеона, которые его биограф
желает представить своим читателям. Поэтому в этом свете
каждое отдельное высказывание о Наполеоне, взятое как це-
лое, в некотором смысле является свойством такого "образа"
Наполеона, а эту "картину'' или "образ", следовательно, также
можно было бы считать "нарративным субъектом". (Мы виде-
ли в главе IV, что термины "образ" или картина (фрагмента)
прошлого могут легко вызывать неверные ассоциации, но сей-
час у нас нет иного выбора; по сути, основная задача этого
раздела будет состоять в том, чтобы обеспечить нас лучшей
терминологией). Если мы трактуем письменный текст так, как
это делает нарративный реалист, т.е. как конъюнкцию выска-
зываний (о Наполеоне), то мы обнаруживаем только высказы-
вания о прошлой реальности, С этой точки зрения, нарративы
выглядят состоящими из высказываний, отсылающих к чело-
вену, жившему в прошлом, или — в небиографическом исто-
рическом сочинении — ко всем тем вещам или положениям
дел, которые составляют декорации прошлой реальности. Но,
с точки зрения нарративного идеалиста, который восприни-
мает нарратив как связное и значимое целое, все, что утверж-
дается в нарративе, рассматривается как вклад в "образ" или
"картину" прошлого, которые историк желает нам предста-
вить.
Теперь я хотел бы рассмотреть пример поинтереснее, чем
биография Наполеона. Существует два способа употребления
таких терминов, как "консерватизм" или "национализм". Во-
первых, эти термины могут указывать на действительные
политические убеждения, которых придерживались в прош-
лом или придерживаются в настоящем реальные люди (так
употребляет эти термины нарративный реалист). Во-вторых,
они могут выражать специальные историографические поня-
тия, которые используются для организации нашего знания о
прошлом, но которые не отсылают к прошлому и не описы-
вают его (и это отвечает взглядам нарративного идеалиста).
В последнем случае содержание указанных политических
убеждений берется, так сказать, в кавычки. В этом отноше-
нии наши "образы" или "картины" прошлого отличаются да-
же от "идеальных типов" Вебера: хотя ничего в действитель-
ной исторической реальности не может соответствовать "иде-
альным типам", взятым в их целостности, каждая отдельная
их часть соответствует чему-то в прошлом. "Идеальные типы"
суть собрания описаний (фрагментов) действительного прош-
лого. Но даже части "образов" или "картин" прошлого не от-
сылают к прошлому и не описывают его, поскольку являются
всего лишь инструментами для оргацизации и оформления
нашего знания о прошлом. Наконец, "идеальные типы" обо-
значают совокупность социокультурных особенностей, кото-
рые являются общими для конкретного СПектра исторических
явлений, в то время как "образы" и% "картины" прошлого
стремятся связать то, что не проявляет никаких видимых
сходств. "Идеальные типы" являются формалистическими и
аналитическими, "образы" и 'картины* прошлого — холисти-
ческими и синтетическими.
Но вернемся к нашему примеру. Тот факт, что не только
философы истории, но иногда и проф<!ССИОНальнЬ1е историки
смешивают эти два способа употреб^н^ таких терминов,
как "консерватизм", доказывает на(4.оят<,льнуЮ необходи-
мость этого различения'. В самом делй_ теоретизированию в
историографии и социальных науках ва многом вредит склон-
ность смешивать, например, (отдельнь^) политические убеж-
дения и историографические или нарративистские понятия,
которые используются для их предстачления_ Тот факт, что в
обоих контекстах используется одно и т0 же имя> объясняет
распространенность этого смещения.
Более того, я должен подчеркну^ огромное значение
этих "образов" или "картин" прошлого ддя нарративной исто-
риографии. Не будет преувеличен He„ ска3ать, что целью
почти всех исторический работ, за исключением лишь неко.
торых исторических "исследований" (ср Глава г, раздел I),
является создание таких "образов" ил^ "партии". В связи с
этим я хотел бы сослаться на проницательную лекцию медие-
виста Саузерна, в которой он описываеТ) KaXf будучи еще
мальчиком, сумел овладеть неподатли9ЫМ историческим ма-
териалом. "Это было в октябре 1927 1у,да; мне было пятнад-
цать лет. Как и тысячи других мальчцков каждый год, меня
' Например, приводит в большее замешательству тох тап истории идей, в ко-
тором исследователи, стремясь представить опи(.аиие исторического явления
Р, ограничиваются перечислением всего, что юь^стдо под именем Л вместо
того, чтобы истолковать это историческое яш1е1,ие_ Хорошим примером та-
кого рода историографии является (хогя и вес(,ма информативная) работа:
P. Viereck, Conservatism, New York, 1956. Ряд второе, которым случилось
иметь репутацию консерваторов, обсуждаются ^p^, без всякой попытки
показать, что нужно понимать под "консерватизм^"
ожидала тоскливая перспектива писать сочинение u пиу ~
Генрихе VII. Масса невыносимо скучных и разрозненных фак-
тов приводила меня в оцепенение. Потом вдруг из ниоткуда
сами сложились драгоценные слова. Я почти увидел их. Вот
оии: Генрих VII был первым королем Англии, который занялся
предпринимательством. Конечно, это неверно, или верно в
каком-то особом смысле. Но никакими словами нельзя выра-
зить вызванное ими озарение"'. Так юный Саузерн обрел "об-
раз", "картину" или, как часто говорят, "тезис" о прошлом, ко-
торый позволил ему наделить смыслом неподатливый фраг-
мент прошлого. Я уверен, что у многих историков был похо-
жий опыт. Любой, кто пробовал писать историю, пусть даже в
виде школьного сочинения или статьи, должен признать, что
без таких "образов" или "картин" нарративное историописание
практически невозможно, они являются руководящим прин-
ципом в построении нарратива, а также его содержанием или
когнитивным ядром. Без них нарратив распадается на мно-
жество разрозненных предложений. Конечно, не только исто-
рики используют или создают подобные 'образы" или "кар-
тины". Наиболее эффективно они использовались е социоло-
гии, психологии, а также в политической теории. Приведу
один пример. В пятнадцатом п шестнадцатом столетиях по-
литический строй в Европе переживал глубокие перемены,
вызывавшие у многих людей чувство дезориентации. В ре-
зультате стала ощущаться необходимость нового концепту-
ального инструментария, который вновь сделал бы понятной
политическую реальность. В конце концов, им оказалось по-
нятие национального суверенного "государства", а предложен-
ное Боденом истолкование этого понятия вскоре зарекомен-
довало себя как наиболее продуктивное. Развитие этого по-
нятия в политической теории семнадцатого и восемнадцато-
го столетий, т.е создание нового "образа" или "картины" со-
циальной реальности, что, в конечном счете, должно было
привести к утверждению либерального парламентского прав-
ления, стало возможным только после появления понятия на-
ционального суверенного "государства".
Иногда такие "образы" или "картины" прошлого даже по-
лучают свои собственные имена. Например, термины "Ренес-
' Southern; р. 771.
сане", "Просвещение", "европейский капитализм начала Но-
вого времени" или "упадок Церкви", в действительности, яв-
ляются именами "образов" или "картин" прошлого, предло-
женных историками, которые стремились вплотную подойти
к прошлому: коннотации, связанные с этими терминами,
всегда выражают конкретные историографические интер-
претации прошлого. (Спешу добавить, что было бы точнее го-
ворить о "Ренессанса*", "Просвещения*", "европейских капи-
тализм ах начала Нового времени" и т.д., поскольку их столь-
ко же, сколько и историографических повествований по
этим предметам). Это не означает, конечно, что эти "образы"
или "картины" прошлого не предполагаются, когда данные
общепризнанные термины не употребляются.
Особый характер таких понятий, как "Ренессанс", "Прос-
вещение", "европейский капитализм начала Нового времени"
или "упадок Церкви" уже признан в современной философии
истории, особенно в работах В.Х. Уолша. Уолш окрестил по-
нятия этого вида "связывающими понятиями" ("colligatory
concepts") — данный термин был введен логиком Уэвеллом в
XIX веке Согласно Уолшу эти "связывающие понятия" позво-
ляют историку подвести широкий спектр различных явлений
под общий знаменатель. Он сравнивает их с "das konkrete
Universelle"' Гегеля: в обоих случаях мы имеем дело с поня-
тиями, которые позволяют выделить единство (само понятие)
в многообразии (различные явления, "связываемые" этим по-
нятием)'- Так, "связывающее понятие" "Ренессанс" обознача-
ет такие несопоставимые явления, как определенный стиль в
живописи, скульптуре или в ведении войны, определенное
философское учение о судьбе человека в этом мире, опреде-
ленное представление о политике и о том, что должен знать
образованный человек. Все эти различные аспекты европей-
ского общества с 1450 по 1600 гг. понятие "Ренессанс" позво-
ляет связать в одну последовательную и всеобъемлющую ин-
терпретацию культуры данного периода. По словам Сибика,
применяя связывающие понятия "к [историческим. — Ф.А.]
фактам, сознание добавляет нечто невоспринимаемое [! —
' Конкретное всеобщее (нем.). — Прим. перев.
'Walsh (3): pp. 59-63.
£ДО.), — ограниченное число базовых идей или понятий"', и
ацдача этих понятий состоит, скорее, в том, чтобы "разъяс-
нить факты", чем "соответствовать фактам"'. Поэтому предс-
^иляется, что термин Уолша "связывающее понятие" лучше
цсего подходит в качестве замены для термина "образ" или
фюртииа" прошлого. Оба термина выражают "тезисы" об ис-
торическом прошлом или его "интерпретации", которые 1)
служат историку руководством при построении нарратива и
3) выражают содержание или когнитивное ядро историче-
ских нарративов. По сути, настоящую книгу можно рассмат-
ривать как попытку детально разработать идею "связываю-
щего понятия" Уолша.
'Cebik(l); р. 41.
4 Walsh (2); р. 79.
Однако я сделал другой выбор, предпочтя термин "нар-
ративная субстанция" (сокращенно "Ns", во множественном
числе — "Nss"). Поскольку этот термин может показаться
странным и устаревшим, я объясню, почему я предлагаю его.
Во-первых, использование термина "связывающее понятие"
несколько неудобно. Этот термин предполагает, что должны
быть связаны определенные явления или аспекты самого
прошлого, т.е. связывающие понятия ("Ренессанс" и т.д.)
должны обозначать историческую реальность. Моя же точка
зрения состоит в том, что такие понятия обозначают не яв-
ления или аспекты прошлого (в главе VI этот нетрадицион-
ный тезис будет изложен подробнее), но исключительно нар-
ративные интерпретации прошлого. Термин "нарративная
субстанция" в значительно меньшей степени предполагает
референцию к исторической реальности и поэтому является
более предпочтительным. Это подводит нас к более основа-
тельному анализу. Не следует забывать, что "образы!1 и "кар-
тины" или нарративные субстанции, как мы будем их теперь
называть, суть вещи, а ие понятия. Нарративные субстанции
представляют собой совокупности высказываний и обладают
вместе с такими вещами, как собаки или столы, свойством
быть тем, о чем идет речь в высказываниях, ие являясь при
этом частью самих этих высказываний (только имя некото-
рой Ns, например "Ренессанс Ганса Барона", может быть ча-
стью высказывания о Ns). Подобным образом мы можем го-
ворить об этом конкретном столе, но рассматриваемый стол
никогда не мог бы быть частью высказывания о нем. Поэто-
му об этих историографических нарративных субстанциях
мы можем утверждать то же, что Аристотель писал о сущно-
стях: "сущность, называемая так в самом основном, первич-
ном и безусловном смысле, — это та, которая не говорится ни
о каком подлежащем и не находится ни в каком подлежа-
щем, как, например, отдельный человек или отдельная ло-
шадь"'. Как станет ясно по ходу данного исследования, легче
всего адаптировать к отстаиваемой здесь нарративистской
философии используемое Лейбницем понятие субстанции или
монады*, вот поэтому я и предложил термин "нарративная
субстанция". Nss являются первичными логическими сущ-
ностями в историографических описаниях прошлого. Они
"просты", как лейбницевские монады; содержащиеся в них
высказывания, являются не их составными частями, но их
свойствами. Сказать, что высказывания являются частями
Ns, значит совершить категориальную ошибку, поддавшись
влиянию нарративного реалиста, согласно которому Nss яв-
ляются просто конъюнкциями высказываний. Тем не менее,
я полиостью согласен с Уолшем в том, что касается разрабо-
танной им идеей "связывающего понятия".
Давайте подытожим и переформулируем наши вводные
замечания. Второй основополагающий тезис данной книги
состоит в том, что в нарративе высказывания выполняют не
единственную, ио двойную функцию: I) как высказывания
они отсылают к прошлому (вещам или аспектам прошлого)
(согласно нарративно-реалистической трактовке наррации),
2) (в дополнение к первой функции) как компоненты нарра-
тива они являются свойствами "образа" или "картины" прош-
лого, т.е. свойствами "нарративной субстанции" (в соответст-
вии с нарративно-идеалистической трактовкой нарратива).
Иногда с этими "образами", "картинами" или "нарративными
субстанциями" связаны специальные имена, но чаще всего
дело обстоит иначе (в дальнейшем я буду редко, если вообще
буду, употреблять термины "картина" или "образ" прошлого,
"Аристотель. Соч.: В 4 т. М, 1978. Т. 2. С. 55.
'Теоремы № 1—9, И, 12, 18, 38,47, 51, 57, 58, 6l его "Монадологии" можно
перенести в нарративную логику. См. Leibniz (2); pp. 643 ff.
чтобы ие поддаться соблазнам нарративного реализма), по-
мимо Nss мы обнаруживаем также "нарративные субъекты",
с которыми мы имеем дело, когда по совету нарративных
реалистов рассматриваем нарратив как простую конъюнк-
цию высказываний, т.е. субъект(ы) высказываний наррати-
ва. Нарративные субъекты, таким образом, являются субъ-
ектами, известными из традиционных теорий о природе
суждений.
Рассмотренное в этом свете, различие между нарратив-
ным реализмом и нарративным идеализмом можно пере-
формулировать следующим образом: согласно нарративному
реализму у нарратива есть только нарративные субъекты, в
то время как нарративный идеализм различает два рода
субъектов в иаррации (нарративные субъекты и Nss). Стало
быть, спор между нарративным реализмом и нарративным
идеализмом касается наличия Nss в нарративе. Переформу-
лированный в терминах философской логики нарративный
идеализм утверждает наличие в нарративе, во-перных,
обычных субъектов и предикатов, содержащихся в простых
высказываниях о положениях дел в прошлом, а также субъ-
ектов и предикатов в высказываниях типа *Ni содержит р" (=
"Ni есть Р") или "Ni содержит q* |» "JV| есть О"), которые выра-
жают нарративное значение высказываний в нарративе.
Нарративное значение "р" всегда выражается с помощью
высказываний о Nss типа "JVi содержит р" или "№ есть Р\ В
этих последних высказываниях "N\" является именем собст-
венным и обозначает Nsr, "р" и "q" являются вы сказывай ия -
ми, описывающими положения дел в прошлом, "Р" и "С/* обо-
значают свойство содержать р или q. Следует проводить раз-
личие между "Р' или "О*, с одной стороны, и "р" или "д", с
другой, так как то, что содержится в некоторой вещи, не яв-
ляется свойством этой вещи. "Содержать р или q" является
свойством Ni, а "быть Р или О" является атрибутом N]. Одна-
ко, поскольку различие между свойствами и атрибутами Nss
ие существенно для моей аргументации, я во избежание из-
лишнего занудства буду писать в дальнейшем "№ есть р" вме-
сто "№ содержит р" или "Ni есть р*.
Ни в философии истории, ни в философии языка никто
никогда серьезно не отстаивал ту идею, что высказывания в
нарративе выполняют двойную функцию (их первая функ-
ция состоит в том, чтобы утверждать "р", где "р" является
высказыванием об историческом положении дел, а их вторая
функция — утверждать, что "Ni есть ff, где "N\" есть имя Ns,
предложенной в нарративе, который в числе других выска-
зываний содержит р). Это игнорирование нарративно-идеа-
листического значения высказываний в нарративе, возмож-
но, обусловлено убедительностью н априорным правдоподо-
бием нарративно-реалистической или редукционистской точ-
ки зрения. Согласно этой точке зрения язык является зерка-
лом реальности: поэтому разве могут существовать какие-то
еще виды субъектов, помимо тех, которыми обозначаются ве-
щи в (исторической) реальности? Другой возможной причиной
является то случайное обстоятельство, что историки всегда
используют одни и те же слова для своих нарративных субъ-
ектов и для своих Nss, например "Наполеон" или "консерва-
тизм". Ситуация была бы другой, если бы историки имели
привычку писать "Наполеон", когда они подразумевают исто-
рическую личность, носящую это имя, и "мой Наполеон" или
"Наполеон историка И", когда оии обсуждают Nss. Тот факт,
что и то, и другое обычно происходит одновременно (только
высказывая что-то об историческом Наполеоне или о полити-
ческих убеждениях людей, историк может создать Ns по этим
темам), несомненно, мешал осознать логическую необходи-
мость различения двух функций высказываний в обычном ис-
ториографическом дискурсе. Это различение, проведенное в
соответствии с нарративным идеализмом, заставляет иас по-
стулировать третью логическую сущность, т.е. в дополнение
к двум традиционным логическим сущностям (субъекту и
предикату), известным из пропозициональной логики, следу-
ет признать третью (нарративную субстанцию).
Чем же тогда является нарратив, если мы все это примем
во внимание? Нарратив является сложной структурой, со-
стоящей из разных частей. Каждый нарратив имеет состав-
ную часть, посвященную "историческому исследованию" (ср.
гл. Н, раздел (1); кроме того, какое-то место обычно отводится
дискуссии с другими историками. Часто историком движут и
другие заботы: он может использовать прошлое в надежде
дать совет относительно действий в настоящем или, что про-
исходит удивительно часто, он может высказать свое сужде-
ние относительно метода, который должен применять иссле-
дователъ, изучающий данную тему. В его повествование мо-
гут включаться чисто научные или теоретические рассужде-
ния — он может объяснить, почему научная теория, исполь-
зуемая в его историческом исследовании, лучше подходит к
изучаемому предмету, чем любая другая. И, конечно, каждый
нарратив будет содержать большое количество довольно
своеобразных высказываний, как, например "Англия стала
сдавать позиции в период после второй мировой войны" иди
"либеральный консерватизм был лучшим ответом на угрозу
тоталитаризма в первой половине XX века". Правильный
анализ этих высказываний будет и может быть дан только в
главе VI, раздел (3). Но помимо этих и других, неупомянутых
здесь элементов, нарратив содержит главным образом вы-
сказывания, которые а) могут отсылать — как высказывания
— к прошлой реальности и о) при нарративном истолковании
используются историками для передачи своей собственной
точки зрения относительно прошлого. От характера историо-
графии, которой мы занимаемся, зависит, какой из компо-
нентов, а) или Ь), выступает на передний план. Компонент а)
будет более выражен в историческом исследовании о ценах
на зерно в годы, предшествующие Великой французской ре-
волюции, нежели в нарративе, рассказывающем, как в этот
же период идея человека как представителя всего рода чело-
веческого постепенно уступила место убеждению, что чело-
век сам по себе есть универсум.
Иногда бывает трудно точно установить, какая Ns, т.е.
какое истолкование прошлого воплощено в компоненте Ь):
может оказаться невозможным четко указать только те эле-
менты нарратива, которые составляют предлагаемую в нем
Ns. Во-первых, даже в высказываниях, используемых для об-
разования достаточно хорошо известной JVs (такой, как "Ре-
нессанс" или "Просвещение"), почти не упоминается явным
образом имя собственное этой Ns. Когда Скиннер излагает
свою JVs относительно политической мысли Ренессанса, он
редко использует такие высказывания, как "политическая
мысль Ренессанса была такой-то и такой-то"; о чем он дейст-
вительно пишет, так это, например, о "риторической защите
свободы", "понятии virtus"' или "гуманизме" и "государствен-
ном интересе". Хотя термин "политическая мысль Ренессан-
са" и нечасто упоминается в высказываниях по этим темам,
однако, можно сказать, что Скиннер создал Ns о политиче-
ской мысли Ренессанса'. Таким образом, Nss нельзя опреде-
лить, просто собрав те высказывания, в которых появляются
их имена.
Во-вторых, Nss неуловимы и неотчетливы по своему ха-
рактеру. Бывает трудно достичь общего согласия относитель-
но того, какую именно Ns предлагает историк в своем нарра-
тиве. Если имеется множество нарративов или существует
долгая историографическая традиция изучения опредглен-
ной темы, то можно относительно легко установить, что
представляют собой Nss в этих нарративах. Но если по опре-
деленной теме имеется только один нарратив, то определить
его Ns бывает так трудно, что у нас может возникнуть жела-
ние прибегнуть к нарративному реализму, истолковав нарра-
тив как "проекцию" или нарративную копию предмета, о ко-
тором в ием идет речь. Только тогда когда мы можем срав-
нить нарратив с другими нарративами, начинают проявля-
ться характерные черты предложенных в них Nss (ср. с. 336
и далее). В этом отношении выявление Ns подобно заучива-
нию нового слова: чтобы понять значение слова "авто-
мобиль", нужно, чтобы нам показали сходства и различия
между автомобилями и другими средствами передвижения.
Следовательно, нарративный идеализм и понятие "нарра-
тивная субстанция" становятся значительно больше похожи-
ми на правду, когда мы можем сравнивать историографиче-
ские темы, которые изучаются и обсуждаются поколениями
историков.
" Добродетель-доблесть (шт.) — одно из центральных понятий итальянского
гуманизма эпохи Возрождения. — Прим. перев.
* Q. Skinner, The Foundations of Modern Political Thought, Cambridge 1978. Одной
из центральных идей этой книги является нетрадиционный тезис о том, что
современная концепция государства первоначально была разработана антн-
монархистски настроенными кальвинистскими теоретиками XVI столетия.
Обычно этой чести удостаивают противников этой традиции.
Хотя порой бывает трудно определить точный характер
конкретных JVss, это не является доводом против моего пред-
ложения постулировать их существование в нарративе. Воз-
можно, будет полезна следующая аналогия: если мы не знаем
точного расстояния между солнцем и галактикой Андромеды,
то это не вызвано нечеткостью понятия "расстояние". Похо-
жая ситуация имеет место и здесь. Отнюдь не всегда можно
легко определить логические составляющие языкового выра-
жения (такие, как "субъект", "предикат" или "нарративная
субстанция1*). Наша склонность использовать грамматиче-
ский подход к языку даже тогда, когда мы занимаемся фило-
софской логикой, может приводить к ошибкам: именно это
"грамматическое заблуждение" заставляет нас вести поиск
устойчивых (наборов) слов или (частей) высказываний, кото-
рые соответствуют различию между логическими сущностя-
ми. Следовательно, установить точный характер предложен-
ной в нарративе Ns — это задача историка, а не философа
истории. Философ может критиковать понятие "расстояние",
но от него не ждут выполнения работы астронома.
Теперь я собираюсь сделать следующее. Я рассмотрю ряд
возражений против моего предложения постулировать "нар-
ративные субстанции". Начиная с Фреге и Рассела многие
философы подробно исследовали многочисленные сложные
проблемы, связанные с понятием (нарративного) субъекта.
Насколько я понимаю, спор по этим проблемам мало касает-
ся или вовсе не касается вопроса о Nss, который нас здесь
интересует: поэтому я не буду останавливаться на этих про-
блемах в своем рассмотрении.
(2) Первое возражение. Высмеивая аристотелевскую ме-
дицинскую науку в "Мнимом больном", Мольер заставляет
соискателя ученой медицинской степени произносить:
"Почтенный доктор инквит: кваре
Опиум фецнт засыпаре?
Респондэс на кое:
Хабет свойство такое
Виртус снотворус,
Которус
* Мольер. Пьесы. М.: Московский рабочий. 1979. С. 230.
Поте силу храпира
Натуру усыпира"'.
Кто-то мог бы сказать, что я, по сути, действовал в том
же духе. Я спросил, благодара чему нарративы являются тем,
чем они являются, и ответил, предъявив понятие "нарратив-
ные субстанции". Но до тех пор, пока не приведено незави-
симое свидетельство в пользу существования этих Nss, это
остается подозрительным и содержащим порочный круг объ-
яснением obscurum per obscurius'. Если опиум вызывает сон-
ливость, то мы должны изучить его и выявить, как он воз-
действует на организм человека. Аналогичным образом, кто-
то мог бы возразить, нас интересуют не Nss сами по себе, но
лишь действующий в нарративе механизм, благодаря кото-
рому они и могут играть такую важную роль.
Неясного посредством еше более неясного (дат.). — Прим. перев.
" Способности повествования (дат.). — Прим. перев.
Продолговатый мозг (лат.). — Прим. перев.
В оставшейся части книги я постараюсь доказать, что
Nss действительно играют важнейшую роль в нарративной
историографии, так что у меня нет намерения строить свои
доводы на простом постулировании некой "virtus narrativa""
для объяснения нарративной историографии. Но в основа-
нии этого первого возражения лежит предположение, кото-
рое требует более внимательного рассмотрения. Это предпо-
ложение состоит в том, что, помимо самого нарратива и Nss,
предложенных в нем, должно существовать нечто третье,
некий третий уровень, который и выполняет всю работу.
Сходным образом и действие определенных входящих в опи-
ум алкалоидов на дыхательный центр в medulla oblongata"
ответственно почти за все вызываемые опиумом явления.
Важно подчеркнуть, что подобное предположение ошибочно.
Назначение Nss в нарративе состоит не в том, чтобы перене-
сти читателя на более глубокий языковой уровень, где осуще-
ствляется настоящая "нарративная" работа. Предложенная в
нарративе Ns не является руководством или указанием, как
читать нарратив (с тем, чтобы достичь этого предельного
уровня). Так же и картины не являются сложным приспособ-
лением, изобретенным художником для того, чтобы мы смог-
ли восстановить эстетические идеи, которые он имел в виду
(и которые образуют сущность картины), но, скорее, картины
суть воплощение самих этих идей. Здесь мне хотелось бы на-
помнить читателю то, что было сказано в главе I о психоло-
гизме. Знание того, какая Ns предложена в нарративе, рав-
носильно пониманию нарратива как нарратива, а не являет-
ся предварительным этапом для его понимания.
Следовательно, мое объяснение назначения Nss в нарра-
тивах не должно быть истолковано как попытка определить
более глубокий уровень, предполагаемый в рассматриваемом
возражении. Я ие собираюсь выявлять скрытые и основопола-
гающие аргументы, которые служат опорой для всех нарра-
тивных описаний прошлого. Когда философ науки приводит
свои доводы в поддержку той точки зрения, что некоторые
научные теории или объяснения должны быть признаны все-
ми рациональными людьми, эти доводы не входят или необя-
зательно входят в аргументацию, используемую учеными для
обоснования этих научных теорий или объяснений. Сходным
образом и доводы, приводимые здесь в пользу того, что Nss
выполняют необходимую функцию, не являются обобщением
особого рода аргументов, скрыто присутствующих в действи-
тельных нарративах.
(3) Второе возражение. Кто-то мог бы заметить, что про-
водить различие между "нарративными субстанциями'' и "нар-
ративными субъектами" — в целях обоснования понятия
"нарративная субстанция" — значит драматизировать нечто
совершенно банальное и заурядное. Это можно было бы ар-
гументировать следующим образом. Возьмем физический объ-
ект О, обладающий свойствами, обозначенными с помощью
атрибутов "щ", "аа", ... "о*". Мы можем представить себе два
множества высказываний Si и Sb; в Si О преднцируются ат-
рибуты "ai", ... "№", а в Sb О преднцируются атрибуты "Og", ...
"an". Таким образом — гласит этот контраргумент — иам по-
зволено говорить о "нарративной субстанции" как воплощен-
ной в Si, и о "нарративной субстанции" как воплощенной в
Sb, ио, говоря это, мы лишь окольным путем высказываем ту
мысль, что одно множество высказываний отличается от
другого. Содержимое обоих множество и их различия можно
разъяснить, говоря исключительно о вы оказываниях. Поэто-
му нет основания наделять эти множества высказываний
("нарративные субстанции") каким-то еще статусом помимо
статуса отдельных высказываний. Все, что можно сказать с
помощью Nss, можно также сказать с помощью отдельных
высказываний. Стало быть, требовать для этих множеств вы-
сказываний или "нарративных субстанций" собственного ло-
гического статуса значит умножать логические сущности
"praeter necessitatem"'. Пусть имеются две биографии Напо-
леона, содержащие различные высказывания о его жнзни
(предположительно истинные). Нам следует выражать разли-
чие (или различия) между этими двумя биографиями в тер-
минах высказываний, а не как различие (различия) в "нар-
ративных субстанциях", по крайней мере, если такие "нар-
ративные субстанции" считаются чем-то большим, а не про-
стыми конъюнкциями высказываний.
Конечно, мы можем рассматривать нарратив как про-
стую конъюнкцию высказываний. Это иарративно-реалисти-
ческая или редукционистская точка зрения; но мы можем с
равным основанием предпочесть и нарративно-идеалистиче-
скую точну зрения. Конечно, можно указать, что понятие
"нарративная субстанция" противоречит предпосылкам нар-
ративного реализма, но для доказательства избыточности
этого понятия обращение к этим предпосылкам неизбежно.
Это можно объяснить следующим образом. Нарративный
идеалист может утверждать, что различия в высказываниях
являются только признаками (хотя и очень надежными) еще
одного различия (т.е. различия в "нарративных субстанциях").
В том же самом смысле мы говорим, что определенные ясно
различимые признаки являются свидетельством того, что А
болен скарлатиной, в то время как В здоров; но это не позво-
ляет нам сделать вывод, что различия между А и В в отноше-
нии их здоровья затрагивают только внешние признаки. По-
этому если две Nss бесспорно различаются своими высказы-
ваниями, отсюда не следует, что различие между ними со-
стоит исключительно в том, что они содержат разные вы-
сказывания. Но, конечно, этот небольшой аргумент не дока-
зывает, что нарративный идеалист справедливо поддержива-
ет понятие Ns, поскольку, как и нарративный реалист, он ос-
новывает свои доводы на своих собственных предпосылках.
Так что эта перепалка ничего не решила: она была только пре-
людией к битве используемых здесь предпосылок. К счастью,
мы уже провели эту битву в главе IV и, как мы видели, нарра-
' Сверх необходимости (дат.). — Прим. перев.
w-
Нарративные субъекты и нарративные субстанции
тивиый идеализм одержал победу. Итак, принимая истин-
ность нарративного идеализма, мы получаем следующую кар-
тину. Согласно нарративному идеализму существуют опреде-
ленные правила (они будут сформулированы в главах с VI по
VIU), которым подчиняется нарратив. Таким образом, если по
какой-то теме у нас есть два нарратива, то мы имеем не толь-
ко два разных множества высказываний, но и различия в
способе применения правил нарративной логики. В принци-
пе, возможно, что различия последнего вида имеются место
даже тогда, когда различия первого вида (в высказываниях)
еще не выявились.
Есть и другой, немного более привычный, довод против
редукционистского возражения. Как только мы примем, что
различия между нарративами касаются лишь множеств от-
дельных высказываний (а последние не рассматриваются
как простые признаки первых различий), то становится не-
возможно понять предмет споров между историками. Если
историк Hi использует высказывания Si ... Sn, чтобы охарак-
теризовать определенный аспект А прошлого, а историк Н2
использует высказывания ... Sp с той же целью, и при этом
все перечисленные высказывания истинны, то редукцио-
нист, вероятно, склонен будет думать, что, на самом деле,
между двумя историками нет никакого разногласия". Когда
X утверждает, что данный стол сделан из дерева, a Y говорит,
что у этого стола четыре ножки, здесь нет никакого разногла-
сия. Но, судя по всему, у историков действительно есть раз-
ногласия в таких случаях; они, очевидно, стремятся пока-
зать, что S] ... Sn сообщают больше знаний об А, чем Sg ... Sp,
и наоборот. Но это вовлекает нас в спор об относительных
достоинствах каждого законченного множества высказыва-
ний, а такой спор, видимо, нельзя разрешить простым ука-
занием действительных различий в строении двух наррати-
вов ("у Я] нарратив содержит Sd", а у "Н2 содержит So"). Для
редукциониста единственные различия, существующие меж-
ду нарративами, — это различия между высказываниями,
Которые были использованными для характеристики про-
шлого. Но данные различия являются лишь признаками раз-
" См., например, A.I. Melden, Objectivity, a "Noble Dream"?, in R.H, Nash.
Ideas of History, New York 1969; pp. 197-8.
личин в исторической оценке, но не самими этими разли-
чиями. Ибо если бы они таковыми были, то какова была бы
цель дискуссии? Что может быть неправильного в написании
истинных высказываний (предположим, что они истинные)?
Поэтому, если бы нам пришлось удовлетвориться точкой зре-
ния редукциониста, то, устранив понятие Ns, мы в то же са-
мое время устранили бы необходимое логическое средство
для понимания смысла н цели историографической дискус-
сии. Бели мы считаем, что дискуссии между историками суть
настоящие дискуссии, а не просто бессмысленные потешные
бои за произвольные выборки истинных высказываний о
прошлом, мы нуждаемся в понятии Ns.
Хотя философской логике следует быть строгой в использо-
вании аргументов, оиа должна требовать гибкости и прагма-
тичности в осмыслении философских проблем: было бы недаль-
новидно умалять или даже не замечать философские проблемы
из-за того, что они угрожают общепринятым убеждениям. Бе-
зоговорочная приверженность традиционному анализу с его ус-
тойчивой тенденцией рассматривать язык исключительно с
точки зрения высказываний является неуместной строгостью.
Если действительное словоупотребление создает совершенно
иную картину языка — как это, возможно, выявляется при фи-
лософском изучении истории и историографических дискус-
сий, — мы не должны просто отказаться пряиять то, что оно
недвусмысленно подразумевает, а именно необходимость пос-
тулирования новой логической сущности, которая позволит нам
обсуждать философские проблемы, вызванные нарративным
употреблением языка. Но, несомненно, логические понятия,
принятия которых требует нарративное употребление языка,
следует критически и бескомпромиссно проанализировать.
(4) Третье возражение. Допустим, что множества выска-
зываний действительно могут образовывать "нарративные
субстанции" и эти "нарративные субстанции" указываются с
помощью таких терминов, как "Ренессанс", "холодная война",
"возникновение современного капитализма" и т.п. Более того,
согласимся с тем, что историки часто используют подобные
термины, и даже признаем, что в историографическом дис-
курсе должны быть выявлены языковые сущности, на кото-
рые указывают эти термины. Однако, мог бы продолжить
критик, нет существенной разницы между этими "нарратнв-
нымн субстанциями" и теоретическими понятиями, извест-
ными нам из точных наук. Задачей и того и другого вида по-
нятий является упорядочение нашего опыта: теоретические
понятия упорядочивают наше восприятие физической ре-
альности, в то время как "нарративные субстанции" делают
нечто похожее в отношении исторической реальности, по
крайней мере, той, что доступна иам по документальным ис-
точникам. Давайте, например, рассмотрим термин "Ренес-
санс"; нам следует считать этот термин -чей-то вроде значка
для общепризнанно таинственной и неуловимой совокупно-
сти вещей в прошлом. Подобным же образом и теоретиче-
ские понятия устанавливают определенное отношение между
свойствами вещей в физической реальности (например, им-
пульс есть произведение массы на скорость). Итак, заключает
наш воображаемый критик, "нарративные субстанции" и
теоретические понятия — это, по сути, одно и то же. И хотя я
убежден, что всякий философ истории или науки сходу от-
вергнет отождествление "нарративных субстанций" с теоре-
тическими понятиями, ради ясности можно перечислить их
различия.
Очень странно заявлять о том, что собрания высказыва-
ний (т.е. нарративные субстанции) должны иметь нечто об-
щее с теоретическими понятиями: большинство последних
(такие, например, как "угловой момент" или "сопротивление")
определяются как произведение или частное от деления дру-
гих теоретических понятий. Очевидно, что нарративные суб-
станции никогда нельзя определять таким образом. Кроме
того, нарративные субстанции всегда соотносятся с совер-
шенно конкретными историческим ситуациями: только один
период в истории мы связываем с термином "Ренессанс" или
"Просвещение". С другой стороны, теоретическая и практи-
ческая ценность теоретических понятий заключается в их
применимости к неограниченному числу исторических си-
туаций. Иначе говоря, что осуществилось или осуществиться
в нашем действительном мире, для теоретических понятий,
по-видимому, безразлично в том плане, в каком оно небез-
различно для нарративных субстанций. Б физике история —
это не более как значение одной или нескольких переменных
в формуле, и, как таковая, она вообще не влияет на структу-
ру формулы и на значение теоретических понятий, опреде-
ляемых этой формулой. С другой стороны, каким могло бы
быть значение термина "Ренессанс", если бы не существовало
действительного прошлого, подобного тому, какое мы обычно
связываем с этим термином? Наконец, в предыдущем разде-
ле мы выяснили, что Nss суть вещи, а не понятия.
Возникает к другая проблема при уподоблении нарра-
тивных субстанций теоретическим понятиям. Нагель разли-
чает три элемента в научных теориях: (1) абстрактное исчис-
ление, (2) набор правил соответствия, которые определяют
отношение между теорией и эмпирическими наблюдениями,
и (3) интерпретацию или модель исчисления (которая в неко-
торых научных теориях может отсутствовать)и. Тот факт, что
почти невозможно указать эквивалентов этих трех элементов
в нарративе, серьезно подрывает попытку уподоблять нарра-
тивные субстанции теоретическим понятиям. Но допустим,
что нарратив как целое подобен исчислению, а содержащие-
ся в нем нарративные субстанции (нарратив, конечно же,
может содержать не только одну нарративную субстанцию),
подобны теоретическим понятиям. Затем мы могли бы ска-
зать, что значения высказываний в нарративе являются
вполне подходнщим аналогом для правил соответствия. Одна-
ко я не знаю, какой нарративный аналог можно было бы най-
ти для третьего элемента Нагеля. Теоретические термины все-
гда явно или неявно определяются в абстрактном исчислении
(например "F = та"). Но было бы бессмысленно говорить, что
нарративные субстанции должны определять друг друга в
нарративе. Было бы нелепо утверждать, что в истории поли-
тической мысли XVIII века нарративная субстанция, связан-
ная с Монтескье, должна быть определена с помощью сово-
купности нарративных субстанций, связанных с Локком,
Юмом или Руссо и может быть ими заменена, и наоборот.
Теперь мы рассмотрим третий и последний аргумент
против той точки зрения, что нарративные субстанции и
теоретические понятия должны быть, по своей сути, одним и
тем же. Мне хотелось бы предложить, на мой взгляд, очень
полезное сравнение. Нарративные субстанции можно сопос-
тавить с линзами бинокля. Такие линзы шлифуются с вели-
чайшей точностью, чтобы давать нам как можно более ясный
"Nagel; гл. 5. раздел (li).
и не искаженный преломлением вид ландшафта. Точно так
же и историки постоянно предлагают новые Nss по конкрет-
ным темам с тем, чтобы добиться как можно более ясного и
согласованного описания прошлого. Это позволяет понять
нечто важное в природе Nss. Образ или изображение ланд-
шафта, который мы видим через бинокль, является либо
смутным, либо ясным; однако в обоих случаях изображение
возникает согласно соответствующим законам оптики. Эти
оптические законы являются, так сказать, "правилами про-
екции" или "правилами перевода" (как они разъяснены в гла-
ве IV), которые определяют проекцирование исходного ланд-
шафта в изображение, (в большинстве случаев) находящееся
на определенном расстоянии от глаз. Если мы получаем не-
ясное изображение, мы ие виним в этом законы оптики. Не
делаем мы и вывода о том, что сам ландшафт является либо
ясным, либо неясным. Эта ситуация имеет примечательную
аналогию в нарративе. Подобно ландшафту, прошлое откры-
вает себя историку без утаивания самых незначительных де-
талей (разумеется, насколько это позволяют документы); тем
не менее, само прошлое ие является ни ясным, ни неясным в
том смысле, в каком это ложно сказать относительно нарра-
тивов о прошлом. Очевидно, наше сопоставление заставляет
нас повторить здесь тезис нарративного идеализма, согласно
которому само прошлое не обладает нарративной формой
или структурой. Только картины реальности, а не сама ре-
альность, могут быть ясными или неясными. Поэтому если
бинокль дает размытое изображение ландшафта, никакой
оптический закон не был нарушен.
Эта аналогия проливает свет на природу (нарративной)
историографии. В предыдущей главе мы выяснили, что мно-
гие варианты (спекулятивной) философии истории предпола-
гают существование правил перевода или правил проекции,
позволяющих Историку переводить прошлое в его языковую,
историографическую репрезентацию. Мы видели, что соци-
ально-научные теории являются наиболее вероятными кан-
дидатами на роль предоставления этих правил перевода. Ес-
ли историки описывают прошлое исключительно в таких по-
нятиях, как "национальный продукт" или "средний доход",
(что, видимо, имеет место в современной экономической, так
называемой "клиометрической", историографии), то можно
сказать, что историческая реальность проецируется на язы-
ковой уровень согласно правилам перевода, предоставляе-
мым соответствующими социально-научными теориями. По-
борники этих видов историографии утверждают, что только
применение социально-научных теорий может гарантировать
"объективное", "безоценочное", "неискаженное" изображение
прошлого". В главе IV мы видели, что такого рода аргумента-
ция опирается на нарративно-реалистические допущения.
Более того, если принять точку зрения Куайна по поводу он-
тологических обязательств, то можно заключить, что все
(теоретические) понятия, используемые в социально-научных
репрезентациях прошлого, обозначают "вещи" в историче-
ской реальности".
Но даже если социально-научные теории претворили в
жизни, по терминологии Тулмина, свой "идеал объяснения" и
стали совершенно надежным инструментом в репрезентации
социальной и исторической реальности, они все же не могут
быть единственным инструментом для создания ясной кар-
тины прошлого, ибо наука — это только одна составная (и
отнюдь необязательная) часть нарратива. В этом же смысле
возникновение изображения ландшафта на линзах бинокля в
согласии с соответствующими законами оптики не является
достаточным условием для того, чтобы это изображение было
ясным. Чтобы проанализировать понятие нарративной ясно-
сти, мы должны принять во внимание предлагаемые в нар-
ративе Nss: способность бинокулярных линз давать ясное
изображение ландшафта аналогична способности Nss созда-
вать ясную репрезентацию прошлого. Соответствие оптиче-
ским законам или социально-научным правилам перевода
автоматически не обеспечивает ясности ни в случае бинокля,
ни в случае нарратива. Здесь можно было бы возразить, что
знание законов оптики необходимо для создания хорошего
бинокля: подобным образом и ясности в нарративе можно
"Такие заявления часто делали в 1950—1960-е годы. См., например, L. Ben-
son, Towards the Scientific Study of History, Philadelphia, 1972. В Голландии бес-
компромиссный призыв превратить историю в социальную науку прозвучал
в: К. Bertels, Geshiedenis tussen strukluuren evenement, Amsterdam, 1973. Увлече-
ние социальными науками, кажется, немного поутихло в последние годы.
" См. главу 1, раздел (4).
w
достичь только на основе достаточного количества социаль-
но-научных знаний. В ответ я скажу, что никакой объем од-
ного только знания оптики не может быть достаточным, что-
бы знать, как сделать хороший бинокль, ибо нам также
должно быть известно, как человеческий глаз синтезирует
образ из поступающих к нему сигналов. Критерии ясности
зависят прежде всего от особенностей человеческого глаза-
Сходным образом и критерии нарративной ясности зависят
от отличительных особенностей нашего нарративного вос-
приятия исторического мира. Одни только социально-науч-
ные правила перевода не могут объяснить природу этого нар-
ративного восприятия. В XVII и XVIII веках ученые методом
проб и ошибок добились успеха в создании удобных оптиче-
ских приборов. Порой их познаний в оптике было достаточ-
но, чтобы объяснить, почему какой-то оптический прибор
оказался хорошим. На самом же деле, такое знание излишне
при проверке пригодности оптического прибора. Подобным
образом и социально-научные правила перевода не позволя-
ют объяснить происхождение и природу критериев нарра-
тивной ясности. Только нарративистская философия, изу-
чающая логические особенности нарративного знания (наше-
го "нарративного глаза"|, позволяет это делать. Думаю, отсю-
да можно заключить, что знание социально-научных правил
перевода не является ни достаточным, ни необходимым ус-
ловием для анализа нарративной ясности, т.е. для анализа
того, как нарративная логика управляет нашими нарратив-
ными описаниями прошлого.
Все это подводит нас к важному различию между теоре-
тическим понятиями и Nss. Теоретические понятия действи-
тельно указывают на или обозначают определенные "вещи"
или аспекты "вещей", существующие в эмпирически наблю-
даемой реальности, даже когда нет "никаких очевидных
приемов применения этих терминов к их экспериментально
идентифицируемым примерам*"14. Однако Nss не обозначают
идентифицируемые "вещи" или их аспекты в исторической
Под "примером" {англ. "instance") в данном случае имеется в виду конкрет-
ный объект или сущность, к которым применим данный термин (или поня-
тие) — Прим. ред.
"Nagel;p. 85
реальности. Они выполняют чисто "разъяснительную" функ-
цию; они являются лингвистическими приемами, вспомога-
тельными конструкциями, с помощью которых историки
стараются дать максимально ясную и согласованную репре-
зентацию прошлого. Теоретические понятия соотносят вещи
со словами, даже если эти вещи самим своим "существова-
нием" обязаны словам, используемым для указания на них;
Nss действуют только на уровне слов. Как мы увидим, их
единственное назначение состоит в том, чтобы сиязывать во-
едино отдельные высказывания в нарративе. Правила, регу-
лирующие их употребление, можно открыть не в ходе анали-
за социально-исторического мира, но лишь в ходе исследова-
ния логической структуры нарратива. Думаю, что аналогия с
биноклем убедительнее любого предшествующего аргумента
показывает, в чем заключается различие между Nss теорети-
ческими понятиями. В результате все попытки исключить
понятие Ns, приравняв его к теоретическим понятиям,
должны быть отвергнуты. Нарративное знание необходимо
отличать от научного. Их различение идет параллельно раз-
личению нарративного идеализма и нарративного реализма.
В нарративном знании наиболее элементарными компонен-
тами являются высказывания, а в научном — части выска-
зываний.
В отношении моего сравнения Nss с линзами бинокля
следует указать, где оно теряет силу. Конечно, следует разли-
чать сами линзы бинокля н получаемое благодаря им изоб-
ражение. В нарративе этому различию нет никакого аналога,
так как средства, используемые историком для выражения
"картины" прошлого (я использую здесь этот непригодный
термин в виде исключения), т.е. предлагаемые им с этой це-
лью Nss, и являются его "картиной" прошлого. Я неоднок-
ратно критиковал ту точку зрения, что Nss должны откры-
вать доступ к чему-то, стоящему "за" ними; в историографии
"картины" прошлого и средства, с помощью которых они
создаются, являются одним и тем же, т.е. Nss, хотя сравне-
ние нарратива с биноклем, видимо, предполагает обратное.
(5) Четвертое возражение. Четвертое н последнее возра-
жение против моего предложения признать Nss в историче-
ских нарративах является наиболее веским и подводит нас к
существу дела. Мы видели (ср. с. 145—146), что Nss суть
веши, а не понятия, хотя, относясь к языку, они являются ве-
щами совершенно особого рода. Это означает, что "нарра-
тивная субстанция" представляет собой видовое понятие
(sortal concept). Видовыми являются понятия, обозначающие
определенные категории вещей, например книги, стулья, со-
бак и т.п. Видовые понятия только тогда осмысленно вводят-
ся в обыденный или теоретический дискурс, когда они ка-
ким-то образом указывают, как можно идентифицировать
отдельные вещи, обозначенные ими. Ибо если бы они не де-
лали этого, любое количество свойств вещей с\, а, обозна-
ченных видовым понятием С, можно было бы приписать каж-
дой отдельной вещи с. В таком случае не было бы никаких
конкретных с, но было бы определенное "нечто", внутри ко-
торого все с утратили бы свою индивидуальность. В лучшем
случае можно было бы сказать, что они обрели "отрица-
тельную" индивидуальность: вместо получения дополнитель-
ных свойств (которые обычно позволяют идентифицировать
иначе не идентифицируемые вещи), им приходится утрачи-
вать свойства (чтобы стать идентифицируемыми). Во избе-
жание таких бессмысленностей необходимо, чтобы значение
видового понятия включало в себя указание, как можно
идентифицировать конкретные вещи, обозначенные данным
видовым понятием. Видовое понятие, не содержащее такого
указания, следует рассматривать как бессмысленное или, по
крайней мере, существенно неполное.
Согласно этому четвертому возражению проблема Nss со-
стоит в том, что попытка идентифицировать их с помощью
видового понятия "нарративная субстанция" неизбежно ве-
дет к неудаче. А поскольку для обозначения Nss никакого
другого сопоставимого видового понятия еще не было (и ни-
когда не будет) предложено, нет оснований полагать, что
должны существовать такие вещи, как Nss. Почему же невоз-
можно идентифицировать Nss с помощью предложенного
мной видового понятия? Вообще говоря, мы идентифицируем
вещи, упоминая один или несколько так называемых "иден-
тифицирующих фактов" о них. Например, человека, известно-
го всем под именем "Вольтер", можно идентифицировать, ука-
зав тот факт, что этот человек является (единственным) авто-
ром литературного произведения, известного как "Essai sur les
Moeurs"". Как подчеркивал Стросон", нет необходимости в
том, чтобы говорящему и слушающему, был известен один и
тот же индивидуализирующий факт, если говорящий счита-
ет [употребляя имя собственное "Вольтер"), что Вольтер был
(единственным) автором "Le philosophe ignorant"", в то время
как слушателю не известен этот факт в отношении Вольте-
ра, хотя он знает, что Вольтер является (единственным) авто-
ром "Essai", то конкретная личность, обозначенная именем
собственным "Вольтер", тем не менее, успешно введена в
разговор.
"Essai sur les moeurs et I'espm des nations"; в рус. пер. "Опыт о нраве и духе
народов". — Прим. перев. 1
11 Sirawson(l); Р- 20-1
"Несведущий философ". — Прим. перев.
Однако, как следует из данного возражения, в случае Nss
идентификация с помощью идентифицирующих фактов не-
возможна, поскольку любой набор высказываний, который
мог бы идентифицировать какую-то Ns, может оказаться ча-
стью бесконечного количества других Nss. То, что историк Н\
упоминает для характеристики некоторого исторического яв-
ления, может быть частью Ns, предлагаемой историком Hi па
той же или близкой теме. Разница с идентификацией, нап-
ример, материальных вещей здесь явная: если сказать, что
какая-то материальная вещь действительно находилась в
месте р во время I, этого достаточно, чтобы выделить ее сре-
ди всех материальных вещей, которые когда-либо существо-
вали во вселенной со времени "большого взрыва" или будут
существовать, и отличить ее от всех других вещей, которые
вмещала или могла бы вместить в себя вселенная. Но мы
должны понимать, что когда мы приводим высказывание
или набор высказываний, которые, как мы считаем, позво-
ляют отличить некоторую Ns от всех остальных, всегда мож-
но представить себе другую Ns, которая содержит, по мень-
шей мере, те же самые высказывания. Наиболее очевидным
ответным ходом было бы предположить следующее, разве мы
не могли бы идентифицировать Ns, просто указав, что она
есть именно та Ns, которая была предложена историком Н в
его книге, озаглавленной "х" и опубликованной в году у? К
сожалению, нет. Предположим, мы имеем такие же трудно-
сти с идентификацией сущностей, охватываемых сомнитель-
ным видовым понятием "идея". В этом случае можно было бы
сказать, что мы напрасно ломаем голову, так как мы, несо-
мненно, можем определить это как идею, которую человек Л
имеет в виду во время /. Однако это определение неправо-
мерно, поскольку мы не знаем, имеет ли видовое понятие
"идея" имеет значение, но именно этот вопрос является здесь
sub judice. Поэтому, предлагая подобное решение, мы лишь
уходим от ответа. Только в том случае, если мы знаем, что
некоторое видовое понятие правомерно, мы можем иденти-
фицировать охватываемые им веши предложенным спосо-
бом, но поскольку мы в этом не уверены, мы не можем оп-
равдать видовое понятие, утверждая, что таким способом
можно идентифицировать конкретные вещи, к которым оно
применимо. И последнее: разве мы не могли бы просто изу-
чить книгу историка Н, озаглавленную "х" и опубликованную
в году у, и установить, какая Ns была в неб предложена? К
сожалению, тоже нет. Мы не можем оправдать видовое по-
нятие "идея", просто сказав- "Вы только загляните в душу А.
И вы сможете установить, есть ли там такая-то идея или нет.
Следовательно, можно идентифицировать идеи и, таким об-
разом, видовое понятие "идея" является правомерным" И
снова это было бы уходом от решения вопроса. (Следует от-
метить, что темой данной дискуссии является не существо-
вание определенного рода вещей, например Nss или идей, но
осмысленность особых видовых понятий}.
По-видимому, можно возразить, что видовое понятие
"нарративная субстанция" ие вводит удовлетворительным
образом в язык определенные разновидности вещей. Оно не
способно обозначать категорию отдельных и взаимно отли-
чающихся вещей. При доброжелательном подходе, мы могли
бы, самое большее, признать за "нарративной субстанцией" ее
сходство с теми понятиями, которые Стросон назвал "характе-
ризующими универсалиями" ("feature-universal") или "харак-
теризующими понятиями" ("feature-concepts") и которые обыч-
но определяют как "массовые термины". В качестве примера
этих "характеризующих универсалий* или "характеризующих
понятий" Стросон приводит термины "снег", "вода", "уголь" и
' Предметом обсуждения (лат.). — Прим. перев
"золото". Их задача состоит в том, чтобы характеризовать "об-
щие виды веществ, а не отличительные признаки единичных
объектов; хотя быть сделанным из снега или быть сделанным
из золота — это признаки единичных объектов"*. Следова-
тельно, эти характеризующие понятия, характеризующие уни-
версалии или массовые термины являются своего рода пред-
шественниками более полных видовых понятий- Но в отличие
от компании, поставляющей воду, историки не довольствуют-
ся производством чего-то неопределенного, называемого "ис-
ториографией": историкн создают определенные интерпре-
тации прошлого. Поэтому характеризующие понятия Стросо-
на или массовые термины не могут нас удовлетворить. Мы
действительно нуждаемся в более полных видовых понятиях.
Однако мы видели, что видовое понятие "нарративная суб-
станция" не позволяет получить тот вид вещей, которые, как
ожидается, обозначаются видовым понятием. Поэтому при-
ходится отвергнуть это видовое понятие.
Это четвертое возражение совершенно справедливо в
том, что мы не можем идентифицировать Nss путем пере-
числения ряда идентифицирующих фактов в отношении их.
Однако мы не остаемся с пустыми руками. Ибо мы можем —
и это мой ответ на четвертое возражение — идентифициро-
вать Nss с помощью полного перечня всех высказываний, ко-
торые они содержат, и именно это действительно происходит
во всяком вразумительном нарративе. Согласно нарратнви-
стскому истолкованию нарратива все его значимые выска-
зывания р, <), г и т.д. следует понимать как высказывания об
Ns ("АЛ есть р", "Ni есть q", "Wj есть г"), и таким способом осу-
ществляется индивидуализация Ns [Nt). Следовательно, Nss
следует рассматривать как особый вид вещей, которые мож-
но идентифицировать и признавать таковыми только путем
полного перечисления всех их свойств, и именно этим они
отличаются от обычных вещей, известных нам из повседнев-
ной жнзни. Объекты, знакомые нам по повседневной жнзни,
можно идентифицировать (т.е. вводить в речь как индиви-
дуальные или единичные сущности) посредством нескольких
идентифицирующих дескрипций, поскольку даже незначи-
" Strawson(l);p, 202.
тельной доли того, что можно было бы сказать о них, доста-
точно, чтобы отличить их от всех других вещей в мире.
Здесь мы сталкиваемся, вероятно, с одной из наиболее
существенных метафизических особенностей нашего мира.
Изучая наше употребление языка, нам следует осознавать тот
факт (поскольку он в значительной степени определяет наше
употребление языка), что мы живем в мире, содержащем
весьма различные объекты. Очень часто бывает достаточно
самых грубых средств идентификации, таких как простран-
ство и время, чтобы выделять индивидуальные предметы. Но
мы можем очень легко представить себе миры, где это невоз-
можно. Как я уже сказал, тот факт, что наш мир содержит
вещи, сильно отличающиеся друг от друга, является его суще-
ственной метафизической особенностью (и это, в сущности,
серьезно влияет на логическую структуру языка, который мы
используем, чтобы говорить об этом мире). Однако, строго го-
воря, это не умозрительная нстнна. Мы можем со всей уве-
ренностью ее констатировать: есть только один способ полу-
чения надежных метафизических истин относительно нашего
мира, а именно путем его сравнения с другими возможными
мирами, отличающимися от нашего своим наиболее сущест-
венным устройством. Когда мы проводим такое сравнение,
выявляются некоторые метафизические, хотя и не умозри-
тельные, истины относительно нашего мира. Для лучшего по-
нимания природы Nss будет полезно, если мы сейчас сыгра-
ем в эту игру.
Мы можем представить себе мир, в котором успешная
идентификация требует даже меньшего, чем в нашем мире
Вообразите, например, мир, состоящий из пространства, ко-
торое содержит в любой момент времени только одни объект.
В таком универсуме достаточным (и необходимым) средст-
вом идентификации было бы время. Было бы излишним ука-
зывать расположение объекта. Далее, мы можем представить
себе мир без изменений. Здесь идентифицировать объект
удовлетворительным образом позволили бы пространствен-
ные критерии; мы можем даже допустить некоторые измене-
ния вещей в этом мире при условии, что вещи сохраняют
свое местоположение. Если бы мы сами были похожи на де-
ревья, такой мир не казался бы нам слишком курьезным. В
этих двух воображаемых мирах идентификация была бы даже
более легкой, чем в нашем мире, где мы обычно можем иден-
тифицировать вещи в мгновение ока. Сейчас я приведу в ка-
честве примера мир, в котором осуществить идентификацию
труднее, чем в нашем мире. Это позволит глубже понять при-
роду Nss,
Давайте представим, что в следующем столетии станет
возможным путешествие на обитаемую планету, вращаю-
щуюся вокруг Сириуса. Невзирая на наш преклонный к тому
времени возраст, мы решаем совершить путешествие, чтобы
посмотреть на необычную цивилизацию сирианцев*. К сожа-
лению, все сирианцы выглядят для нас одинаково, и мы,
фактически, не можем различать их. Когда мы выходим из
нашей гостиницы на Сириусе, к нам неожиданно подходит
сирианец, которого мы, по-видимому, встречали раньше. Но
за время нашего пребывания на Сириусе мы успели пооб-
щаться со множеством сирианцев, и, поскольку все они
очень похожи друг на друга, мы не можем понять, кем явля-
ется стоящий перед нами сирианец. Поскольку у всех землян
есть проблемы с идентификацией, снрианское правительство
назначает гидов для гостей с Земли. Разумеется, эти гиды не
испытывают затруднений в идентификации своих сограж-
дан. Так, наш гид говорит: "Разве вы не помните? Это тот
сирианец, которого вы встречали на вечере у посла Земли".
Предположим к тому же, что сирианцы чрезвычайно общи-
тельны и ведут хаотичный образ жизни; их можно встретить
в любом месте и в любое время. Поэтому на вечере у посла, а
также при других обстоятельствах мы встречали не только
этого сирианца, но и большое число его сограждан. В этом
случае слова нашего гнда будут иметь мало пользы для нас:
мы встречали очень много сирианцев на вечере у посла. "Ну,
— продолжает наш гид, — вы встречали его не только на ве-
чере у посла, но и на приеме у сирианского министра ино-
странных дел". Однако мы встречали порядочное количество
сирианцев в этих двух случаях. Так что наш гид вынужден
напоминать и о третьем случае (об обеде, который дал упол-
номоченный по межзвездным путешествиям) и так далее.
Sirians. Так Анкерсмит называет жителей этой планеты. Как следует из
дальнейшего изложения, сама планета носит название звезды, вокруг кото-
рой она врашаегся — Прим. перев
Чем больше сирианцы похожи друг на друга и чем большее
их количество мы встречаем в каждом случае, тем длиннее
должен быть список упоминаемых гидом случаев, необходи-
мых для идентификации.
Я подчеркиваю необычный характер рассмотренного
здесь процесса идентификации. Идентификация не зависит
от признания в сирианце, обратившемся к нам на улице, то-
го сирианца, который пил сирианскнй мартиия на вечере у
посла. Все сирианцы любят сирианскнй мартини. Следова-
тельно, в данном примере нет простой идентифицирующей
дескрипции, которая может служить "якорем", цепляющим
большой список других описаний. Это совершенно не похоже
на обычную ситуацию в нагнем мире: когда мы приводим
идентифицирующие дескрипции (например, "автор "Уэвер-
ли"*), каждый из нас может сообщить ряд других фактов отно-
сительно человека, которого мы, очевидно, имеем в виду, — и
идентификация произошла. В сирианском мнре все наоборот:
там именно список "других фактов" позволяет нам идентифи-
цировать сирианцев. Список (обще) известных особенностей
конкретного сирианца, к которым мы получили доступ бла-
годаря идентифицирующим дескрипциям, является в сири-
анском мире единственным основанием для идентификации.
Гость, прибывший на Сириус, вынужден будет окутывать со-
циальную жизнь и обитателей этой планеты сетью их исто-
рий, если он хочет иметь хоть какой-то шанс на успех в их
идентификации. В нашем мире индивиды открывают доступ
к своим историям, на Сириусе истории открывают доступ к
индивидам.
* "Уэверли" — роман Вальтера Скотта. — Прим. перев
Идентификация в мирах, состоящих из вещей, очень по-
хожих друг на друга, всегда будет происходить подобным об-
разом. Хотя наш собственный мир не таков, по крайней ме-
ре, в некоторых важных отношениях, мы должны осознавать
тот факт, что можно представить себе миры, где все обстоит
иначе. Несомненно, в этих мирах "историчность" логически
предшествует "индивидуальности", тогда как в нашем мире
свойство конкретной вещи быть индивидуальной является,
по-видимому, необходимой предпосылкой ее истории. Но,
как мы увидим, даже для нашего собственного мира это
только часть правды. Существенно то, что мир. содержащий
Nss, похож на мир сирианцев: количество Nss, которые мо-
гут быть созданы по какой-либо теме, неограниченно, и они
могут быть чрезвычайно похожими друг на друга. Иденти-
фикация в таком мире существенным образом отличается от
той, к которой мы привыкли, н она требует нн много ни ма-
ло, как полного перечисления всех описаний (т.е. высказы-
ваний), которые можно было бы дать определенной вещи в
этом мире (т.е. Ns\. Мы обнаружим, что философия Лейбница
замечательно подходит для рассмотрения миров, состоящих
из подобных вещей.
Обрисованное мной положение дел можно лучше всего
выразить с помощью следующей модели. Мы постулируем
существование нарративного мира, содержащего все воз-
можные Nss по всем мыслимым историографическим темам.
Когда историк пишет книгу или статью, он занимается инди-
видуализацией одной (или нескольких, если предмет является
более сложным) из этих "уже существующих" Nss. Этот вы-
думанный нарративнстскнй мир, содержащий все предсуще-
ствуюшие Nss, особенно полезен нам, поскольку он высвечи-
вает тот факт, что нельзя усмотреть никакой логической раз-
ницы между а) тем, что историк решает рассказать о про-
шлом, когда пишет свою работу, и Ь) тем, что читатель уз-
нает о прошлом, когда читает написанное. После того как мы
устраним вымысел из нарратнвистского мира, можно будет
легко понять, что разница между историком и читателем по-
добна разнице между подрядчиком, построившим дом, и че-
ловеком, живущим в нем. Подрядчик вполне мог бы постро-
ить другой дом, в то Время как владелец смотрит на свой дом
него как на нечто данное. Конечно, чтение и написание кни-
ги — это разные занятия, требующие разных способностей.
Но, с логической точки зрения, чтение и написание совер-
шенно одинаковы: в обоих случаях индивидуализируется ка-
кая-то конкретная Ns; и этот процесс индивидуализации
может принимать форму а) письменного изложения этой Ns
или Ь) чтения написанного- Если допустить этот вымысел, то
в оставшейся части книги мы можем просто говорить о нар-
ративах и Nss вместо того, чтобы постоянно проводить раз-
личие между написанием и чтением нарративов. В соответ-
ствии с этим допущением, мы можем утверждать, что описа-
ния Nss (т.е. "Pfi есть p"), вытекающие из высказываний нар-
ратива (например "р"), используются референциалъно, а не
атрибутивно". И, наконец, в соответствии с идеями, изла-
гаемыми в этом разделе, я сфориулирукэ следующее терми-
нологическое различие: когда что-то можно обозначить с по-
дошью идентифицирующих дескрипций, имеет место иден-
тификация вещей; когда же на что-то можно однозначно
указать только посредством полного перечисления всех его
свойств (или атрибутов) — как в случае с Nss, — я буду ис-
пользовать термин индивидуализация.
Таким образом, можно сказать, что индивидуализация
Nss и их создание или построение в нарративе, с точки зре-
ния философской логики, суть один и тот же процесс. Когда
же мы имеем дело с обычными вещами, эти два процесса
имеют совершенно разные аналоги: с одной стороны, мы ви-
дим создание вещей в реальности (как естественным, так и
искусственным путем); с другой стороны, мы имеем процесс
их успешной идентификации, когда благодаря именам соб-
ственным или идентифицирующим дескрипциям они вво-
дятся в наши высказывания о реальности. Однако когда мы
имеем дело с Nss, обе эти процедуры тождественны.
Мы можем теперь сформулировать окончательный ответ
на четвертое возражение относительно понятия Nss. Любой
человек, прочитавший нарратив, не может всерьез сомне-
ваться — если дело касается логики — в том, какая конкрет-
ная Ns была в нем введена (на практике могут возникать
трудности — здесь мне хотелось бы сослаться на то, что было
сказано в конце раздела (1) этой главы). Нарратив обеспечи-
вает нас всеми необходимыми данными для установления,
какая Ns была, в нем предложена. Когда у читателя возника-
ют сомнения, мы можем только посоветовать ему перечитать
текст. Вне самого нарратива нет ничего, что может послу-
жить ключом к индивидуализации предложенной в нем Ns;
хотя внетекстовые данные могут быть полезны для достиже-
ния корректной интерпретации, т.е. для установления точно-
го значения (частей) текста (что имел в виду историк, живший
и работавший в определенный период бремени, когда упот-
реблял определенное слово или словосочетание?). Но нужно
"Donnellan (2); р. 102 ff.
внимательно следить за тем, чтобы социальные, психологиче-
ские или исторические соображения не проникали в анализ
нарративной логики. По сути, наша склонность выходить за
рамки нарратива является источником ошибки, содержащей-
ся в четвертом возражении. Ибо когда критики заявляют о
том, что невозможно понять, как можно вводить Nss в нарра-
тив, они предлагают рассматривать эту проблему по аналогии
с тем, как вводятся в речь обычные отдельные вещи, сущест-
вующие во внеязыковой реальности. Действительно, в послед-
нем случае кажется немыслимым, чтобы можно было ввести
в речь некую конкретную сущность, которая не обладает са-
мостоятельным существованием, т.е. независимым от проце-
дуры, необходимой для ее идентификации.
Однако в отношении Nss мы не можем говорить о суще-
ствовании реальности, независимой от нарративов, в кото-
рых они встречаются, по аналогии с обычной реальностью, в
которой мы находим такие вещи, как столы н деревья: даже
если мы принимаем идею нарративистского мира как полез-
ный вымысел, мы должны иметь в ниду, что Nss, сущест-
вующие в этом мире, и Nss, вводимые в нарративах, являют-
ся во всех отношениях (логически и онтологически) тождест-
венными. Однако имена собственные и идентифицирующие
дескрипции, позволяющие вводить в речь существующие в
реальности вещи, действительно отличаются (логически и он-
тологически) от самих этих вещей. Используя теологический
термин, мы можем сказать, что иарративистский мир и
имеющиеся у нас языковые средства для введения в речь со-
держащихся в этом мире объектов (т.е. высказывания о Nss)
являются "единосущими" в том смысле, в каком обычные ве-
щи и языковые средства, используемые для их обозначения,
никогда не могут быть. Таким образом, когда мы спрашива-
ем, как конкретные Nss могут вводиться в речь, мы не долж-
ны представлять себе некоторый "дополнительный" мир (по-
добный объективной реальности), содержащий определенные
"х" или конкретные объекты, вводя которые в речь, мы созда-
ем наши Nss. Думая так, мы снова стали бы жертвами нарра-
тивно-реалистических иллюзий. Как известно, нарративный
реализм всегда ищет за рамками нарратива нечто такое, что
соответствует логическим компонентам нарратива (т.е. его
Nss)- Однако Nss относятся к той странной категории вещей,
которые "как вещи" тождественны своим языковым проявле-
ниям. Процесс их построения в качестве отдельных вещей то-
ждественен и нднвидуализации их "полного понятия", по тер-
минологии Лейбница.
(6) Объяснение изменения: нарративные субстанции как
объекты изменения. В предыдущем разделе мы обсуждали
вопрос о том, обладает ли каждая Ns индивидуальностью, по-
зволяющей нам ввести видовое понятие "нарративная субс-
танция". Интересно отметить, что у этой.проблемы есть точ-
ный аналог в философии историзма, разрабатываемой со
времен Гердера и Ранке. Трудность, с которой столкнулись
мыслители этого направления, можно сформулировать приб-
лизительно следующим образом: должны ли мы приписывать
историческим суцщостим, таким как государства, нации или
культурные традиции, индивидуальность, которая не под-
вержена времени и изменению, или же мы можем приписы-
вать им индивидуальность только на каждой конкретной
стадии их развития? Если мы разбирали проблему индивиду-
альности применительно к Nss, то представителей историзма
интересовала индивидуальность таких исторических сущно-
стей, как нации или культурные традиции. В предыдущем
разделе мы рассмотрели индивидуальность особого вида язы-
ковых сущностей, тогда как историзм столкнулся с трудно-
стями при анализе индивидуальности вещей, которые счита-
лись частью исторической реальности. Изучение позиции
сторонников историзма и позитивизма в вопросе иидивиду-
альности вещей может пролить некоторый свет на функцию
Nss в нарративном языке. Точнее говоря, при исследовании
индивидуальности (исторических) вещей наша цель будет со-
стоять в том, чтобы найти определение "объекту изменения" в
этих вещах, т.е. найти сущность (логическую или нелогиче-
скую), благодаря которой становится возможным описание
исторического изменения. На данный момент я не могу глуб-
же охарактеризовать понятие "объекта изменения", так как
этим затронул бы вопрос о том, как следует определять эту
сущность. В любом случае я постараюсь показать, что для
удовлетворительного объяснения того, как описываются из-
менения, требуется постулирование Nss.
И историзм, и позитивизм отвергают ту позицию, кото-
рую человек склонен изначально занимать vis-d-vis социаль-
но-исторической реальности, т.е. отвергают эссенци али cm -
ское убеждение в том, что все социально-исторические объ-
екты, такие как государства, нации или общественные ин-
ституты обладают сохраняющейся во времени сущностью и
все исторические изменения подобных объектов есть ие что
иное, как модификация этих вечных сущностей- Например,
в Средние века эссенциалистское убеждение в отношении
изменения не позволяло людям отказаться от понятия Рим-
ской империи, хотя Римская империя уже давно перестала
существовать. Империя франков, а затем и Священная Рим-
ская империя считались более поздними модификациями од-
ной и той же сущности, представленной уже в Римской импе-
рии (средневековое прочтение доктрины "translatio Imperii"").
Философию естественного права XVII и XVIII веков можно
рассматривать как последний наиболее гибкий и утонченный
вариант этого эссенциализма. Философия естественного права
претендовала на постижение вечной сущности таких социаль-
но-исторических объектов, как государство и гражданское
' Зд.; по отношению к чему-либо [франц.). — Прим. перев.
" См. W.Goez, Translatio Imperii. Ein Beiirag vr Geschichte des Geschichtsdenkens
undderpolilischen Theorien im Mitle/arter undin derfriihen Neuzeil, Tubingen 1958,
P 62: "die Formel 'imperium transferre' bezog sich in fast alien Fallen, die bisher
erwant wurdeti, auf Erreignisse ausserhalb der Geschichte des Romischen Welirei-
ches. Im Hohmittelalter wurde es dagegen Qblich die Translationspragung auch auf
Begebenheiten anzuwenden, die wichiige Wendepunkte in der Geschichte der vier-
ten Weltmonarchie waren: die Verlegung der Residenz von Rom nach Byzanz unter
Konstantin dem Grossen, die Begnlndung des wesentdchen Kaisertums durch Karl
den Grossen und seine Erneuerung durch Otto den Grossen. Vor allem die romische
Kronung des Jahres 800 gait als die 'Translatio Imperii' schlechtchin" ("Формула
'imperium transferre* [передать власть (дат.). — Прим. перев] почти во всех
упоминавшихся до сих лор случаях относилась к событиям, не входящим в
историю Римской империи. В период высокого Средневековья было принято
применять это выражение к тем событиям, которые явились важными пово-
ротными пунктами в истории четвертой мировой империи: к перенесению
столицы ил Рима в Византию при Константине Великом, основанию запад-
ной империи Карлом Великим и ее возрождению Отгоном Великим. Коро-
нация в Риме в 800 г. воспринималась, прежде всего, как "Translatio Imperii"
(передача власти {дат.). — Прим. перев.] в чистом виде".
общество, и на выявление юридических отношений, которые
должны существовать и (благодаря природе этих социально-
исторических объектов) действительно существовали между
ними. Здесь "должен" выводится из "существует" в соответст-
вии с эссенциалистским представлением о социально-истори-
ческой реальности, которая не допускает "сущностных" изме-
нений; прежде существовавшие сущности всегда будут с нами
— и сейчас и в будущем.
Во второй половине XVIII столетия представители раннего
историзма Мёзер и Гердер порвали с эссенциалистской кон-
цепцией исторической реальности. Они первыми (за исключе-
нием, возможно, некоторых авторов XVI века") осознали, что в
историческом процессе все вещи находятся в постоянном из-
менении, которое затрагивает не только поверхностные, слу-
чайные или модифицируемые аспекты исторической реально-
сти, но также и то, что зссенциалисты считали сущностью со-
циально-исторических явлений. Сущность исторической ре-
альности в той же мере подвержена изменению, как и то, что,
по-видимому, лежит на ее поверхности. Однако это более глу-
бокое понимание исторического изменения поставило сторон-
ников историзма в неприятное и двусмысленное положение.
Они рассуждали следующим образом: если все в истории яв-
ляется объектом постоянного изменения, нам следует рас-
сматривать все в свете его истории. Для понимания природы
или сущности таких социально-исторических вещей, как госу-
дарство или общественный институт, требуется знание их ис-
торической эволюции. Природа вещи — это ее история. Сле-
довательно, историзм (здесь мы берем наиболее распростра-
ненную интерпретацию этого термина) утверждает, что зна-
ние социально-исторических вещей совпадает со знанием их
истории.
Пока все хорошо. Но это рассуждение сторонников исто-
ризма предполагает, что на каждом этапе своего развития со-
циально-историческая вещь отличается от той, какой она была
или станет на других этапах ее эволюции. Отсюда следует вы-
" Как утверждает Келли, в историографии XVI века уже проявились тенден-
ции к историзму; самая замечательная работа Ла Попелиньера дает дополни-
тельное подтверждение этому предположению. См. G. Huppen. The Idea of
Perfect History, s.l H7l;Ch.8.
вод, диаметрально противоположный тезису историзма о том,
что природа социально-исторической веши должна заклю-
чаться в ее истории. Чем больше мы подчеркиваем ту мысль,
что на каждом этапе своего существования вещь отличается
от той, какой она была или будет на других этапах, тем более
проблематичным становится ее рассмотрение как одной и той
же индивидуальной вещи. Эта присущая историзму непосле-
довательность проявила себя с самого начала, поскольку сто-
ронники историзма, как правило, придавали большое значе-
ние несоответствиям между разными этапами в развитии го-
сударства, нации или общественного института. Например, в
хорошо известном изречении Ранке "jede Epoch ist unmiitelbar
zu Gott"* подчеркивается уникальная индивидуальная природа
каждого отдельного этапа в развитии государства, нации или
общественного института.
Это означает, что существует две трактовки термина "ис-
торизм". И хотя вторая, так или иначе, вытекает из первой,
она все-таки указывает в другом направлении: первая скло-
няет историка занять диахроническую, а вторая — синхрони-
ческую позицию. До тех пор пока эти два подхода формули-
руются неопределенно и неточно, они могут существенным
образом совпадать в трактовке природы той или иной соци-
ально-исторической вещи на определенном этапе ее развития.
Но если строго следовать диахроническому и синхроническому
подходам, их совпадение постепенно сойдет на нет. В резуль-
тате этот внутренне присущий историзму парадокс приведет
к тому, что полиостью улетучится индивидуальность социаль-
но-исторических объектов.
Представители историзма начала XIX века, которым и
поныне нет равных в исторической проницательности и
тонкости исторического восприятия, несомненно осознавали
неприятную диалектику, заключенную в их концепции исто-
ризма. Их решение состояло в том, чтобы наделить "энтеле-
хией" те социально-исторические объекты, которые они изу-
чали как историки. В понятии энтелехии или, как они гово-
рили, в "historische Ideenlehre"'" их привлекало предположе-
ние о том, что в сущности или "идее" социально-историче-
"Каждая эпоха равна перед Богом" (нем.у — Прим. перев.
" "Учение об исторических идеях" (нем.). — Прим. перев.
осях вещей заложено проявление в ходе развития всех тех
качеств, которыми эти вещи будут фактически обладать.
Так, для семени дуба энтелехия состоит в том, чтобы, пройдя
через несколько различных этапов, в конечном счете превра-
титься в высокое дерево. Предположение же о том, что со-
циально-исторические вещи также должны обладать подоб-
ной энтелехией или "Idee", позволяло сторонникам историз-
ма 1) говорить об одной единственной вещи, развивающейся
во времени, и 2) допускать коренные изменения в этой вещи.
Поэтому сторонники историзма считали, что благодаря поня-
тию энтелехии или "historische Ideenlehre" удается примирить
две "расходящиеся" интерпретации термина "историзм". Кро-
ме того, очевидно, что сторонники историзма усматривали в
энтелехии или "Idee" социально-исторических вещей "объект
изменения", благодаря которому у нас есть логическая воз-
можность описывать и объяснять историческое изменение:
он воплощает в себе неизменную индивидуальную природу
социально-исторических вещей.
Энтелехия или "historische Idee"* могла устраивать при-
верженца историзма в качестве "объекта изменения", но она
не утраивает нас. То, что растения, животные или даже люди
(в физическом плане) обладают такой энтелехией, возможно,
н похоже на правду, но намного менее очевидным является
то, что ею должны обладать, например, нации или такие
сущности, как немецкая культура. Ошибка сторонников ис-
торизма состояла в том, что они помешали "объект измене-
ния" в саму реальность, а это хотя и вполне естественное, но
все же ошибочное предположение. Они полагали, что Герма-
ния или немецкая культура должны существовать в том же
смысле, в каком существуют деревья, животные или люди, и
Что энтелехия наличествует в самих социально-исторических
объектах так же, как она наличествует и проявляется в ре-
альных деревьях, животных и людях. Предполагалось, что
сама реальность создает условия (выраженные в понятии эн-
телехии или "historische Idee"), необходимые для описания ис-
торического изменения. Источником этой ошибки является
Убеждение в том, что согласованность, сообщаемая истори-
ческому нарративу благодаря понятию энтелехии или "histo-
"Историческая идея" (нем.). — Прим. перев.
rische Idee", отражает согласованность в самой исторической
реальности. Наша способность логично и последовательно
рассказать историю нации была истолкована так, будто сама
нация прошла логичный и последовательный цикл эволюции
(который, вероятно, можно даже экстраполировать в буду-
щее и таким образом оправдать предосудительные политиче-
ские взгляды некоторых представителей историзма XIX и XX
веков). Но прошлое само по себе не является логичным или
алогичным, последовательным или непоследовательным (см.
раздел (4). Только нарративы могут быть логически последо-
вательными, ясными или неясными. Историзм ошибочно по-
мешает нарративную логику, т.е. логику, которой подчиня-
ются ясные и понятные описания прошлого, в само прошлое.
Убедительность рассказа о прошлом истолковывалась при-
верженцем историзма так, будто в самой исторической ре-
альности господствует некая историческая необходимость.
* "Дук времени" (кем.). — Прим. перев.
'* W. von Н umbo Id, On ihe Historian Task, in O.G. Iggersand K.von Moltke eds.,
The Theory and Practice of History, New York; pp. 13 ff. По моему мнению, наи-
более тонкое изложение роли "historischen ldeen" в написании истории мож-
но найти у Хейзинги: Huizinga; pp. 134—150.
Хотя представители историзма ошибочно определили ме-
сто нарративной логики, они все же высказали несколько
ценных идей о том, как она работает. Если нам удастся очи-
стить историзм от всех его метафизических наслоений, то мы
получим самую замечательную философию истории, какую
только можно себе представить. Ведь в историзме были пло-
дотворно использованы такие понятия, как "Zeitgeist"*, "his-
torische Idee" нации или культурной традиции, так называе-
мые "исторические формы"1*, — очевидно, что все они выра-
жают Ifss. Поэтому у нас имеется достаточное подтвержде-
ние тому, что представители историзма глубоко понимали,
как следует писать историю. Они знвли, что историку прихо-
дится создавать (языковые) индивидуальные сущности (на-
зываемые в этой книге Nss), которые выражают его интер-
претацию прошлого. Все, что нам нужно сделать, это преоб-
разовать традиционный историзм из теории исторических
объектов в теорию исторического письма.
Можно было бы сказать, что историзм занимает средин-
ную позицию между эссеициализмом и позитивизмом. 8 от-
личие от эссенци алистов, представители историзма видели в
истории процесс изменения, который не оставляет незатро-
нутой сущность социально-исторических вещей; тем не ме-
нее, они не были готовы отказаться от понятия "сущность со-
циально-исторических" вещей, поскольку оно было нужно им
как "объект изменения". Поэтому историзм остался, все-таки,
довольно близким к эссенциализму; его представители при-
дали эссенциализму историчность, но не отвергли его окон-
чательно. Со времени критики Локком понятия субстанции
позитивизм (понимаемый в самом широком смысле} рас-
сматривал вещь ни больше и ни меньше, как сумму свойств,
которые она имеет здесь и сейчас. Истористский тезис о том,
что вещь может обладать свойствами, которые не проявлены
в настоящем, но благодаря механизму энтелехии были "акти-
визированы" в прошлом или будут "активизированы" в бу-
дущем, является для позитивиста полным абсурдом.
Может ли позитивизм обеспечить нас лучшим описанием
исторического изменения, т.е. может ли он предостанить нам
более убедительный 'объект изменения"? Необходимо при-
знать, что позитивистский подход к этой проблеме кажется
более простым, прямолинейным и самодостаточным по срав-
нению с довольно расплывчатыми теориями, предложенны-
ми историзмом.
Позитивист рассуждает следующим образом. Когда объ-
ект О изменяется, некоторые его свойства остаются прежни-
ми в ходе изменения. Бели бы это было не так, мы могли бы
сказать лишь то, что объект О исчез или прекратил свое су-
ществование. Прежде чем я продолжу подробно разбирать
позитивистское описание изменения, мне хотелось бы сде-
лать несколько замечаний по поводу позитивистского рассу-
ждения об исчезновении объекта О. Я подозреваю, что любой
пример исчезновения объекта О, который мы могли бы при-
вести, все же можно истолковать как простое изменение О.
Заметим ли мы изменение, зависит от того, как мы хотим
воспринимать реальность, т.е. хотим ли мы видеть в реально-
сти отдельные (изменяющиеся) вещи или нет, и, если мы ре-
шим видеть изменение, то мы и увидим его. Никаким апосте-
риорным аргументом нельзя опровергнуть ту точку зрения,
что изменившуюся вещь следует считать превратившейся в
другую вещь и, следовательно, прекратившей свое существо-
вание. Однако, если мы примем эту точку зрения, то вещи
исчезнут из нашего мира, ибо какие же вещи защищены от
изменения? Признание существования вещей и обоснование
той точки зрения, что какие-то вещи прекращают или прек-
ратили свое существование, неразрывно связаны друг с дру-
гом. Когда мы говорим, что вещь исчезла или прекратила
существовать? Возьмите след на песчаном берегу, который
смывают морские волны. В этом случае мы могли бы сказать,
что или перестал существовать след или просто изменилось
расположение песчинок. Мы можем выбрать любой из этих
вариантов. Однако первый требует признать следы в качест-
ве "вещей".
Кстати, здесь возникает любопытный парадокс. Стросон
использовал понятие "базисный конкретный объект" для обо-
значения класса конкретных вещей, которые служат основа-
нием для идентификации других конкретных вещей, ио не
наоборот. Так, тело человека в большей степени является
"базисным конкретным объектом", нежели его чувства или
мысли". Парадокс состоит в том, что вопреки нашим ожида-
ниям, чем более базисным является конкретный объект, тем
более прагматичный мы делаем выбор, когда решаем, счи-
тать лн его изменившимся или прекратившим существова-
ние. Когда рубят дерево (без сомнения, базисный конкрет-
ный объект), мы можем привести одинаково хорошие осно-
вания для каждого из этих решений. С другой стороны, едва
лн можно сомневаться в том, что Третий рейх, который от-
нюдь не является "базисным конкретным объектом", пере-
стал существовать в 1945 г. Только члены "Rote Armee Frak-
tion"* могли бы сомневаться в этом. Точно так же мы вполне
можем сказать, что в 1945 г. Германия изменилась, но не
прекратила своего существования, а "Германия" не в боль-
шей мере является базисным конкретным объектом, чем
"Третий рейх". Очевидно, что критерии выбора между изме-
нением и прекращением существования для базисных конк-
,lStrawson(l);pp. 38-40.
" "Фракция Красной Армии" — леворадикальная террористическая органи-
зация, действовавшая на территории ФРГ в 1970—1980 гг. — Прим. перев.
ретных объектов определены менее точно, чем для их более
абстрактных коллег. На первый взгляд, это может показаться
удивительным. Но наше удивление пройдет, как только мы
поймем, что базисные конкретные объекты соответствуют
тому, как мы находим мир (до того, как вынести определен-
ные решения о том, какие конкретные вещи он содержит), в
то время как нх более абстрактные "коллеги" соответствуют
тому, как мы концептуализировали мир (когда каши реше-
ния о том, как говорить о мире, уже приняты и мы должны
их придерживаться).
Но давайте вернемся к позитивистской трактовке (исто-
рического) изменения. Согласно позитивистам в процессе
изменения вещи остаются тождественными себе или теми же
самыми только относительно некоторого понятия, которое
соответствующим образом применяется к ним. Эта вещь тож-
дественна другой, находящейся в прошлом, потому что обе
они являются книгами, сделанными из бумаги и картона и
т.д. Так, Воровски пишет: "диахроническое тождество" — это
всегда "тождество применительно к некоторому понятию*. И
продолжает: "Для каждого понятия, (если объект, к которому
оно применимо, мы, как правило, считаем сохраняющимся
во времени, имеется отношение, устанавливаемое между ста-
диями существования данного объекта в разные моменты
времени (способность применять указанное отношение явля-
ется одним из условий понимания этого понятия), и данное
отношение служит подтверждением тому, что эти стадии яв-
ляются стадиями одного объекта определенного типа"". Оче-
видно близкое сходство этого подхода с тем, который извес-
тен как тезис о "зависимости индивидуализации от вида".
Этот тезис был сформулирован Гичем следующим образом:
"Когда говорят, что "к тождественен и*, я считаю это выра-
жение неполным; оно является сокращением для "х является
тем же А, что и у", где "А" представляет собой некоторое ис-
числяемое существительное, понятное из контекста высказы-
вания; иначе же это просто неясное выражение незакончен-
ной мысли"". В обоих случаях — говорим лн мы о "тождестве
во времени" или, в более общем смысле, о "тождестве двух
" Borowski; р. 485.
" Р.Т. Geach, Logic Mailers. Oxford !972; p. 238.
вещей" — тождество понимается как тождество примени-
тельно к некоторому понятию. Теперь ясно, что позитивист
не испытывает затруднений в определении "объекта измене-
ния", когда что-то подвергается изменению: очевидно, что
понятие, "охватывающее" вещь на протяжении разных ее
стадий, является необходимой логической предпосылкой опи-
сания изменения.
Можно было бы утверждать, что понятие само по себе
слишком вместительно, чтобы выступать в качестве вероят-
ного "объекта изменения": рассматриваемое под таким углом
оно является "объектом изменения " не только для этого конк-
ретного объекта, к которому оно применимо, но также для
всех случаев его применения. Так что нам следует сократить
число вещей до минимума. Пусть мы имеем понятие "С. Раз-
ве нам не следует считать выражение "это С наиболее веро-
ятным кандидатом на роль "объекта изменения"? К сожале-
нию, это было бы слишком просто. Когда кто-то употребляет
выражение "это С, он уже знает, как идентифицировать это
С в ходе его метаморфоз. Мы же сейчас пытаемся устано-
вить, какое понятие позволит нам идентифицировать это С в
ходе его метаморфоз. Сказать, что "это С и является иско-
мым понятием, а именно "объектом изменения ", значит ис-
пользовать в качестве объяснения то, что требуется объяс-
нить. Ибо мы хотим объяснить, как мы можем говорить об
"этом С в процессе его изменения, и, конечно же, мы не мо-
жем объяснить это, прибегая к тому же самому понятию "это
С. Другими словами, искомый "объект изменения" должен
являться частью значения "это С, а не полным его значени-
ем. Какая это должна быть часть? Пос\е всего сказанного от-
вет найти нетрудно. Это должна быть та часть значения "это
С, которая делает возможной идентификацию этого С в ходе
его изменения, но сама не является понятием, с которым это
С (т.е. "это С) действительно идентифицируется. Складыва-
ется следующая картина. Когда некоторая вещь есть С, ей
можно приписать ряд атрибутов, составляющих часть значе-
ния С. Множество атрибутов, которые служат основанием
для идентификации этого С в ходе его изменений, ио не со-
ставляют в сумме понятие "это С, и можно считать "объ-
ектом изменения" этого С.
Однако это еще не все. Вещи могут изменяться настолько
радикально, что понятие, охватывающее их на протяжении
определенного отрезка их существования, может не охваты-
вать их в другие периоды. Возьмем, например, снежинку,
которая превращается в каплю воды. Мы, конечно же, будем
говорить здесь об изменении: было бы нелепо утверждать,
что снежинка совершенно перестала существовать, а капля
воды появилась из ниоткуда. Гораздо естественнее, но не аб-
солютно необходимо, будет сказать, что снег превратился в
воду. В любом случае, даже если и следует в этом усомниться,
описание, в котором учитываются подобные изменения,
лучше, чем описание, в котором они не учитываются. Поэто-
му, я полагаю, нам стоит рассмотреть, чем являются "объек-
ты изменения", когда в нашем распоряжении нет охваты-
вающих понятий. Вполне ясно, какой путь нам следует из-
брать в таком случае. В приведенном примере мы имеем дело
с двумя охватывающими понятиями ("снег" и "вода"), но ни
одно из них не охватывает рассматриваемую вещь во время
ее метаморфозы. Однако нетрудно представить себе охваты-
вающее понятие, которое облегчит нашу задачу, например
понятие, по своему содержанию частично совпадающее с ис-
ходными охватывающими понятиями, или понятие, специ-
ально созданное (возможно, учеными) для этой цели, в нашем
примере — это "HjO". В конце концов, наши интуитивные
предположения о непрерывности в процессе изменения
должны получить некоторое обоснование. Давайте назовем
эту категорию понятий С". Тогда мы можем определить пози-
тивистский "объект изменения" следующим образом: когда
вещь изменяется, ее "объектом изменения" является множе-
ство атрибутов (включенных в охватывающее понятие или в
понятие С", или составляющих часть этих понятий) таких, что
эти атрибуты могут служить основанием для идентификации
этой вещи во время ее изменений, не будучи тождественны-
ми понятию "это С. Для целей данного обсуждения нет необ-
ходимости точно устанавливать различие между 1) множест-
вом атрибутов, упомянутых в этом определении и 2) поняти-
ем "это С. Достаточно констатировать, что различие есть.
Главное преимущество позитивистского подхода к опре-
делению "объекта изменения" перед историзмом состоит в
том, что в качестве "объекта изменения" он признает множе-
ство атрибутов (т.е. нечто лингвистическое). Как справед-
ливо утверждает позитивизм, что то, что логически позволяет
нам говорить об изменении, заключено не в самом мире, но в
тех языковых средствах, которые мы используем, говоря о
мире. Тем не менее, я думаю, что представители историзма
правы, требуя от понятия "объект изменения" большего, чем
предусматривает позитивистский подход. Действительно, ко-
гда мы выявим все следствия, вытекающие из позитивист-
ского подхода, мы обнаружим, что они не всегда согласуются
с нашим пониманием изменения. Возражение против пози-
тивистского подхода состоит в следующем. В нашем мире
нет ни одной вещи, которая не имела бы общих свойств с
любой другой вещью. Отсюда следует, что согласно позити-
висту теоретически возможно, чтобы после момента времени
t> все во вселенной оказалось "тождественным во времени"
всему существовавшему до момента времени 1». Всегда мож-
но представить себе некоторое множество атрибутов, кото-
рые могут быть предицкровакы субъекту высказывания, обо-
значающему любой объект во вселенной до момента времени
Го, и субъекту высказывания, обозначающему любой объект
во вселенной после момента времени (о- Таким образом, мы
могли бы сказать, что чашка чая после Ь, тождественна тигру
до fo ввиду некоторых общих свойств, которые есть у чашек
чая и тигров (а также у этой чашки чая и этого тигра). Это,
конечно же, неприемлемо и совершенно не согласуется с на-
шим привычным пониманием изменения. Как мы могли бы
избежать этого сомнительного заключения, которое, по-
видимому, нам навязывает позитивистский подход? Пола-
гаю, только обратившись к определенным, так сказать, кри-
териям тождества, которые устанавливают, какие конъюнк-
ции общих атрибутов имеют значение для принятия решения
о тождественности двух вещей во времени. Без сомнения,
обычно наиболее очевидными претендентами на эту роль яв-
ляются критерии пространственно-временной непрерывно-
сти. Когда говорят, что тождество во времени — это всегда
тождество во времени "применительно к некоторому охваты-
вающему понятию", это уже можно считать попыткой сфор-
мулировать такой критерий тождества: охватывающее поня-
тие, если его рассматривать как пучок атрибутов, неявным
образом устанавливает, что можно и что нельзя считать тож-
дествеиным во времени чему-то еще. Поэтому если мы опре-
деляем тождество во времени как тождество во времени
арименительно к некоторому частному охватывающему по-
нятию, это равнозначно определению одного частного типа
случаев тождества во времени в качестве якобы их общего
типа. И по поводу этого общего типа позитивист заявляет,
что не столько охватывающие понятия, сколько критерии
тождества, связываемые с этими охватывающими понятия-
ми, определяет тождество во времени. Следовательно, пози-
тивист может утверждать, что эти критерии тождества лога-
чески конституируют тождество: "поскольку, если мы ие счи-
таем эти критерии обеспечивающими логически необходи-
мые и достаточные условия [тождества. — Ф.А.], то неясно,
как мы должны понимать их" (Гриффии)".
Имеет лн смысл говорить, что критерии тождества, свя-
зываемые с нашим понятийным аппаратом, обеспечивают
логическое основание для нашего понятия "объект измене-
ния"? Задают лн эти критерии тождества логическую сущ-
ность, благодаря которой возможно описание изменения,
или, точнее говоря, определяют лн они для каждого случая
изменения, что представляет собой эта логическая сущность?
Я так не думаю. Возможно, будет поучительно взглянуть на
тот путь, по которому нас заставили пройти позитивисты.
Вначале наш вопрос стоял так: что является "объектом изме-
нения", необходимым для любого описания процессов изме-
нения? В итоге наше обсуждение закончилось предложением
искать критерии тождества, т.е. критерии, которые позволя-
ют решить, остается ли нечто той же самой индивидуальной
вещью во время изменения или иет. Однако (и в этом заклю-
чается мой главный критический довод против позитивист-
ского подхода) поиск критериев тождества имеет смысл
только тогда, когда "объекты изменения" уже признаны и
наше внимание сосредоточено на вспомогательном вопросе:
как именно изменение было описано или должно быть опи-
сано. Но исследование этих критериев тождества нужно
тщательно отличать от исследования логической природы
тождества при изменении и во времени. Подобным образом,
критерии определения чьей-то моральной или юридической
"Griffin; р. 50.
вины не раскрывают нам значение слова "вина". Мы можем
представить себе автоматы или компьютеры, которые могут
в относительно простых случаях устанавливать нарушения
правил дорожного движения, "не зная*, что такое нарушение
этих правил: ведь это только машины. Позитивизм принима-
ет язык, описывающий изменения, как данность и исследует
только, как этот язык используется. Но это равносильно тому,
чтобы принимать как данность то, что мы хотим здесь объ-
яснить.
В этом контексте многое разъясняет упоминание затруд-
нений, к которым приводит позитивистский подход. Иногда
бывает очень трудно определить критерии тождества, связы-
ваемые с определенным охватывающим понятием. Идентич-
ность личности — хороший тому пример. Одни философы
предлагают непрерывность памяти в качестве критерия
идентичности личности, другие предпочитают пространст-
венно-временную непрерывность человеческого тела. Можно
представить себе и иные решения этой проблемы. Против
всех этих подходов можно привести случаи, когда эти крите-
рии оказываются бесполезными- Возьмем, к примеру, крите-
рии памяти. Что можно сказать об идентичности личности,
когда мозг (в котором локализована память) одного человека
трасплантируется в череп другого; или когда одно полушарие
мозга остается, а другое трасплантируется (нейрофизиологи
открыли, что и одно полушарие мозга может делать то, что
обычно делают два)? Со времен Локха немало усилий и изо-
бретательности было потрачено на то, чтобы решить такого
рода "головоломки". Однако я согласен с Парфитом (и други-
ми), сомневающимся в том, что эти "головоломки* когда-
нибудь будут окончательно разрешены". Когда мы учимся
применять понятие, например понятие личности, мы одно-
временно узнаем критерии тождества во времени и при из-
менении для вещей, обозначаемых этим понятием. Стало
быть, нам не следует забывать о том, что эти критерии никог-
да не отражают ничего большего, чем наше действительное
употребление этого понятия. Поэтому когда мы сталкиваемся
с головоломками, которые, естественно, выводят нас за рам-
ки нашего действительного употребления рассматриваемого
15 См. Parfit; pp. 3-4; Borowski; рр 494 ff..
понятия, мы никогда не можем рассчитывать на то, что по-
нятие как по волшебству выдаст нам критерий тождества,
который поможет справиться с головоломкой. Таким обра-
зом, предположение о том, что головоломки открывают нам
критерии тождества, связываемые с некоторым понятием
(именно это и заставляло некоторых философов создавать
эти головоломки), является в корне неприемлемым. За рам-
ками нашего действительного употребления понятий нет ни-
какой высшей инстанции, куда мы могли бы обратиться в
поисках критериев тождества для этих понятий. Вне самого
языка эти критерии не привязаны ни к какому "якорю", ко-
торый мы могли бы обнаружить, подвергнув язык некоторым
мысленным экспериментам. Критерии тождества выявляют-
ся только в действительном употреблении языка. Результат
этих рассуждений состоит в следующем. Критерии тождества
не являются, как полагают позитивисты, логически необхо-
димым и достаточным условием тождества при изменении и
so времени: они лишь отражают то, как мы действительно
принимаем решения относительно тождества в изменении и
во времени. Следовательно, позитивистские критерии тожде-
ства не позволяют ответить иа вопрос, что представляют со-
бой логические сущности, благодаря которым мы можем опи-
сывать изменение, т.е. что представляют собой "объекты из-
менения". Критерии тождества имеют, так сказать, иное ме-
сто в нашем действительном употреблении языка: они выво-
дятся из нашего признания "объекта изменения", а не объяс-
няют его.
Згой мысли можно дать следующую метафизическую
формулировку: позитивист просто принимает как данность
то, что наш мир содержит определенные вещи (типы вещей)
и затем исследует, как язык, используемый для описания из-
менения, отражает это состояние дел. Поскольку существуют
вещи (типы вещей), несомненно, существуют также и вещи,
которые остаются теми же самыми в ходе изменения — кри-
терии тождества, связываемые с понятиями этих (типов) ве-
щей, обеспечивают то, что мы признаем представителей этих
(типов) вещей как те же самые. Но, конечно же, это не рас-
крывает источника и не является обоснованием языка, с по-
мощью которого мы говорим об изменении. Позитивист пре-
доставляет нам только описание, но не объяснение этого
языка.
Аналогичной критике можно подвергнуть концепцию из-
менения, недавно предложенную Вигтннсом, хотя он и стре-
мится обойтись без критериев тождества. Вдохновленный
идеями Аристотеля, Хилари Патиэма и Сола Крипке Виггинс
предлагает опираться ие на критерии тождества, а иа то, что
позволяет нам отвечать на вопросы "что есть х?" (где х обо-
значает отдельную вещь): "Аристотелевский вопрос "что есть
этоТ предоставляет нам то, что одновременно меньше и
больше простого приведения свидетельства в пользу или про-
тив тождества [т.е. того, что делают критерии тождества]. Он
предоставляет меньше, так как не может дать вообще ника-
ких непосредственных критериев. Он предоставляет боль-
ше, так как дает то, что организует критерий или свиде-
тельство и к чему стремился каждый, кто искал критерий
тождества в том смысле, в каком это делал Фреге"". Эти во-
просы "что есть х?" позволяют решить, какой видовой пре-
дикат применяется к вещи, и Виггинс отвечает на них в ду-
хе идей Патнэма и Крипке: "х есть / (лошадь, кипарис,
апельсин, майская муха ...), если и только если при наличии
хороших экземпляров данного вида (того, другого, третьего
конкретного J) наиболее полное, истинное и объясняющее
теоретическое описание вида, представленного этими экзем-
плярами, позволило бы объединить х в одну группу с этими
экземплярами."" Но вопросы "что есть х?" могут иметь смысл
только тогда, когда то, что обозначается с помощью "х", мож-
но отделить от его окружения с достаточной точностью. По-
зволяют нам это сделать типовые понятия (например видо-
вые предикаты). Поэтому мы можем только тогда ответить на
эти вопросы, когда нам заранее даны типовые понятия (эти
типовые понятия могут быть более общими, чем наиболее
точное описание вещи)и. Но раз типовые понятия принима-
" Wiigins; р. 53.
" Wiigins; pp. 78-80.
" Айер также критиковал Виггииса за его склонность принимать без объяс-
нений типовые понятия: "Предположение Виггииса о том, чго условия тож-
дества существующего объекта каким-то образом доступны нам еще до его
появления, является необоснованной уступкой учению о врожденных идеях"
ются как нечто данное, то и тождество при изменении также
принимается как нечто данное, поскольку функция этих по-
нятий отчасти состоит в том, чтобы мы были способны при-
знавать вещь одной и той же в процессе ее изменения. Здесь
просматривается тот же порочный круг, что и в предьшущих
абзацах.
В итоге, нам остается рассмотреть нарративистский подход
к определению понятия "объект изменения". Как мы установи-
ли, нарративизм предложил понятие "нарративная субстанция"
для выражения интерпретаций прошлого. Эти интерпретации
(фрагментов) прошлого являются, грубо говоря, интерпрета-
циями истории того, что существовало в прошлом. Или, если
мы предпочитаем выражаться более осторожно, в нарративе
вводятся определенные термины (такие, как "Германия", "Лю-
довик XTV", "Ренессанс", "упадок Церкви"), которым явно или
неявно пред иодируется широкий набор атрибутов (такие атри-
буты всегда являются высказываниями, а не тем, что стоит на
месте предиката в высказываниях). Эти термины, согласно
нарративистской терминологии, выражают "нарративные суб-
станции", и поэтому, видимо, вполне естественно ожидать, что
нарративизм будет отстаивать "нарративные субстанции" в ка-
честве кандидатов на роль "объектов изменения".
Что можно сказать о Nss как об "объектах изменения"?
Подобно позитивизму, нарративизм не совершает ошибки
отнесения "объектов изменения" к самой (исторической) ре-
альности; в отличие от историзма, он не постулирует некоего
таинственного свойства вещей прошлого, заставляющего их
в надлежащее время принимать ту форму, которую они дей-
ствительно тогда имели. Но нарративизм гораздо более по-
следователен в своем предпочтении языкового уровня, чем
позитивизм. Как мы уже установили, позитивизм имеет
сильную тенденцию принимать за данность то, как мы чле-
ним наш мир на отдельные вещи; для него это не требует
Объяснения с позиции, предшествующей нашему действи-
тельному упорядочению мира. Эта тенденция может очень
легко склонить нас к предположению, что отдельные веши,
признаваемые нами в реальности, "реально существуют" и
См.: A.J. Ауег, Whai is What. London Rewiew of Books. 22 January—4 February
1981, p. 7.
существовали даже до нашей концептуализации реальности.
В этом, по сути, состоит важнейшая ошибка в позитивист-
ской аргументации.
Решающее преимущество нарративистского подхода пе-
ред позитивистским заключается в том, что для первого не
требуется, чтобы субъект в высказываниях, составляющих
некоторую TVs, обозначал одну и ту же отдельную вещь. Нар-
ративиэм не устанавливает никаких критериев в отношении
того, что должен обозначать субъект в высказываниях, со-
держащихся в TVs, и в обычном нарративе эти субъекты всег-
да сильно варьируют от высказывания к высказыванию. Это
обстоятельство позволяет нарративисту, в отличие от пози-
тивиста, объяснить тождество при изменении и во времени,
а не просто предложить теорию, которая лишь отражает
наши привычные способы описания этого тождества.
Как тотчас станет ясно, TVss, будучи совокупностями вы-
сказываний, удовлетворяют даже наиболее строгим нашим
требованиям к приемлемым "объектам изменения". Ибо со-
вокупности высказываний, несомненно, позволяют описы-
вать изменение без каких-либо предположений об а) измене-
нии и ob) тождестве при изменении. Даже когда они дейст-
вительно описывают изменение, они не предполагают изме-
нения, поскольку в них перечислиются положения дел в ис-
торической реальности и необязательно указываются взаи-
мосвязи между этими положениями дел, характерные для
изменения. Если же они выражают изменение, то эта спо-
собность достаточно необычна для рассматриваемого множе-
ства высказываний и такие множества не обладают ею с не-
обходимостью. Не предполагают подобные множества выска-
зываний и тождества при изменении. Если же они действи-
тельно описывают изменение одной и той же вещи во време-
ни, соответствующие высказывания всегда можно перепи-
сать следующим образом: "некоторая вещь есть р в момент
времени Ii", "некоторая вещь есть q в момент времени (г" и
т.д. Таким образом, здесь не предполагается, что субъект во
всех этих высказываниях должен обозначать одну и ту же
вещь. В итоге, способностью описывать изменение во време-
ни обладают особые множества высказываний, причем обла-
дают не с необходимостью, а случайно и если уж они дейст-
вительно ею обладают, то мы можем говорить об изменении.
Следовательно, изменение соответствует особой способности
некоторых Nss (т.е. множеств высказываний).
Когда множества высказываний обладают этой случай-
ной способностью описывать изменение вещи во времени? В
главе VI, раздел 12), мы увидим, что могут быть выделены ин-
тенсиональные и экстенсиональные типы Nss. Однако для
нашего настоящего обсуждения имеет значение только ин-
тенсиональная типизация. Она означает существование осо-
бого типа Nss, для которых является йбщим точно опреде-
ленное множество высказываний. Интенсиональная типиза-
ция равносильна тому утверждению, что реальность должна
содержать типы вещей, каждая из которых есть a\t аа, ... Qn-
Таким образом, выделяются типы вещей (собак, стульев и
т.д.( как имеющие определенные общие свойства. Возмож-
ность различения интенсиональных типов Nss есть случай-
ный факт относительно некоторых Nss, который зависит от
того, что представляет собой реальность, а также зависит от
прагматических соображений, побуждающих нас признавать
одни интенсиональные типы Nss и ие признавать другие.
Предположим, у нас есть интесиональный тип нарративных
субстанций Т, обозначающий класс вещей ti, fe и т.д. В таком
случае мы можем сказать, что необходимым и достаточным
условием для того, чтобы последовательность высказываний
была описанием исторического изменения t\, t2 н т.д., явля-
ется то, что эта последовательность должна быть Ns интен-
сионального типа Т. Это необходимое условие, так как, если
множество высказываний, составляющих Ns, не принадле-
жит к интенсиональному типу Т, то оно не может быть опи-
санием исторического изменения вещи f. Это достаточное ус-
ловие, так как, если множество высказываний, составляю-
щих Ns, принадлежит к интенсиональному типу Т, то оно яв-
ляется описанием исторического изменения вещи (■ Следова-
тельно, нарративистский подход, определяющий "объекты
изменения" как те Nss, которые принадлежат к интенсио-
нальному типу, дает нам удовлетворительную интерпретацию
понятия "объект изменения", позволяющую избежать и ме-
тафизики историзма и порочного круга в аргументации по-
зитивизма. Благодаря Nss мы можем дать философское объ-
яснение описанию изменения, а) не используя в качестве
догмы учение об энтелехиях, присутствующих во внеязыко-
вой реальности, и о) не предполагая изменения заранее. Что
касается последнего утверждения, то порочного круга удает-
ся избежать благодаря признанию того, что необходимым ус-
ловием приемлемого описания изменения является объясне-
ние, а не просто допущение существования типов вещей и их
видовых понятий. Это условие, оставленное без внимания
позитивистами, выполняется, благодаря тому, что "объекты
изменения" не ограничиваются (типовыми) понятиями типов
вещей (или критериями тождества, связываемыми с этими
понятиями): при нашем подходе осуществляется интенсио-
нальная типизация целых Nss, а не тех их частей, которые
выражают типовые понятия. Нельзя объяснить изменение, не
объясняя, как происходит выделение типов вещей.
Тем не менее, нарративистский подход во многом близок
к историзму: он не что иное, как перенесение энтелехии или
"historische Idee", которые, согласно историзму, относятся к
самой исторической реальности, на языковой уровень нарра-
тивной репрезентации прошлого. Нарративисты согласны с
позитивистами в том, что "объекты изменения" являются язы-
ковыми сущностями, но они расходятся с ними в трактовке
природы этих объектов. При позитивистском подходе при-
нимается как данность тот факт, что мир разделен на от-
дельные вещи, сохраняющиеся при изменении и во времени.
Нарративисты же в качестве отправного пункта берут опи-
сание простой последовательности положений дел, осуществ-
ленное с помощью Nss, и воздерживаются от какнх-лнбо до-
пущений относительно тождества вещей. Следовательно, они
способны объяснить, как в некоторых совершенно особых
случаях распознаются типы вещей, сохраняющихся при из-
менении и во времени (т.е., когда можно обнаружить интен-
сиональные типы Nss).
Из этого рассуждения следует один важный вывод. Пока
мы имеем дело с целыми Nss, для которых никакие интенси-
ональные типы не выявлены, изменение остается, так сказать,
"закрытым" в Nss. Это имеет место в случае нарративов, по-
саященных таким неповторяющимся темам, как "Ренессанс"
или "промышленная революция". История Ренессанса с 1400
по 1550 гг. не выделяет в прошлом особого объекта, эволю-
цию которого можно было бы проследить. В Nss по этой теме
мы имеем "процесс изменения" без "изменяющейся вещи".
Таким образом, могут существовать "объекты изменения",
даже когда в самом прошлом нельзя выделить никаких изме-
няющихся вещей- Этот кажущийся парадокс исчезнет, как
только мы осознаем, что Nss (и "объекты изменения") отно-
сятся к более фундаментальной логической категории, неже-
ли понятия, обозначающие типы вещей, и что так и должно
быть, поскольку иначе "объекты изменения" не позволяли бы
объяснить возможность описания изменения, происходящего
во времени с конкретными представителями типов вещей.
(7) Фундаментальное положение нарративной логики. Мы
можем указать Nss с помощью следующих терминов: "Лю-
довик XTVhl пагг", "Ренессанс h3", "появление новой социальной
Элиты в XIX веке hl" и т.д. Индексы "... hl", "... hj" и "... ^' по-
казывают, что мы имеем дело с Nss, созданными историками
hi, ha и hi, или, если предпочтительнее другое толкование, мы
имеем дело с Nss, созданными в ходе исторических исследо-
ваний hi, hi, hi. В соответствии с тем, что было сказано в
разделе (5), я хотел бы повторить, что такие индексы никогда
ие могут индивидуализировать отдельные Nss: в отличие от
обычных вещей, с Nss связано то неудобство, что их можно
Индивидуализировать только посредством полного перечис-
ления их свойств. Это может показаться совершенно неверо-
ятным: пусть данное историческое исследование содержит
одну конкретную Ns, так почему же нельзя индивидуализи-
ровать эту Ns, сказав, что именно она была предложена в
данном историческом исследовании? Однако предположим,
что у нас есть бирки от определенного количества сумок, и на
каждой бирке указано имя владельца. Служащий аэропорта
забыл прикрепить дубликаты бирок на сумки. Вы уверены,
Что каждой бирке соответствует одна конкретная сумка, но
вы не знаете какая. Вы сможете выяснить это, только если
позовете пассажиров, имена которых указаны на бирках, и
позволите им разобрать свои сумки. Аналогичным образом и
"... "... ^" и "... Ьэ" подсказывают, как приступить к инди-
видуализации Nss и как их следует распознавать, но они не
индивидуализируют сами эти Nss. Следующая аналогия мо-
жет послужить еще одной иллюстрацией этому. На ученом
собрании мы нечаянно подслушали разговор историков, в
котором часто упоминается имя "Ранке". Следующий день мы
проводим в раздумьях о том, кем бы мог быть этот Ранке. Мы
спрашиваем об этом соседа, любителя мистификаций, и тот
отвечает: "Посмотрите иа стр. 1162 восемнадцатого тома
Британской энциклопедии 1973 года издания". Разумеется, в
отличие от того, что мы найдем на указанной странице, дан-
ную соседом инструкцию нельзя считать тем, что идентифи-
цирует Ранке или является его идентифицирующей дескрип-
цией: будучи лишь указанием совершить определенное дей-
ствие, его ответ даже не имеет языковой формы, которая
требуется для идентификации или идентифицирующего опи-
сания. Точно так же индексы "... h)", "... пз" и "... ^" подска-
зывают или указывают, как приступить к индивидуализации
отдельной Ns, но сами ее индивидуализируют.
В случае Людовика XIV я добавил индекс ".. пагг", кото-
рый был опущен в других названиях Nss. Причина этой
асимметрии заключается в том, что термин "Людовик XTV
может одновременно обозначать нарративный субъект и
нарративную субстанцию: этот термин может быть субъек-
том в высказываниях об историческом Людовике XIV и мо-
жет быть выражением интерпретации историком жизни
французского короля. Конечно, мы не должны смешивать
эти два варианта употребления термина "Людовик XIV", ина-
че может сложиться впечатление, будто существует столько
же исторических Людовиков XIV, сколько есть описаний его
жизни. Кроме того, к несчастью для многих его современни-
ков Людовик XTV определенно не был последовательностью
высказываний. В случае "Ренессанса" и "появления новой со-
циальной элиты в XIX веке" индексы ".. „„пагг были опущены,
так как эти термины имеют только нарративное, но не рефе-
ренциальное применение. Но если кто-то сомневается в не-
референциальном характере этих терминов, он может доба-
вить индекс ".. >паг£; в следующей главе я постараюсь рассе-
ять эти сомнения.
Итак, если нарратив содержит имена, которые следует
читать как "Людовик XIVhi пагг", "Ренессанс t^inanr или если
в нарративе созданы Nss, которым можно было бы дать та-
кие имена, поведение этих имен сравнимо с поведением
■черных дыр" в астрофизике. Все, что имеет нарративную
значимость, жадно поглощается их значением. Точно так же
как черные дыры поглощают материю нашей вселенной и
превращают ее в нечто такое, что в некотором отношении
уже больше не принадлежит ей, так и Nss "пожирают" вы-
сказывания из сентенциального мира с тем, чтобы сформи-
ровать логическую сущность в другом, нарративистском ми-
ре. В некотором смысле Nss являются вещами, ио это вещи,
которые живут не своей жизнью: они паразитируют на вы-
сказываниях об (исторической) реальности. Однако, в отли-
чие от нормальных вещей, существование которых проходит
за рамками самого языка, вещи, именуемые такими терми-
нами, как "Людовик X]Vhl narr" и т.д., обязаны своим сущест-
вованием только нарративному тексту, в котором они играют
свою роль. Как черные дыры в астрофизике, Nss (но не чх
имена) имеют особенный самореференциальный характер:
все поглощаемые ими высказывания указывают в их сторо-
ну, в то время как сами Nss (но не их имена!) не указывают
ни на что за их пределами. Нельзя их использовать и для вы-
ражения истинных высказываний о других вещах — это на-
стоящие дыры в ткани языка. Развивая эту астрофизиче-
скую метафору, можно сказать, что Nss отличаются от нор-
мальных объектов, структура которых определяется тем, что
от них исходит, поскольку Nss подобны черным дырам, ибо
обязаны своей формой или структурой тому, что они погло-
щают. Nss не лежат перед нами готовые к осмотру с какой
бы то ни было точки зрения; мы ие можем проникнуть в суть
Nss до тех пор, пока не позволили им захватить нас. Если
кто-то видит только часть какой-нибудь Ns, он, на самом де-
ле, видит другую Ns.
Nss имеют свою онтологическую привязку не в вещах,
существующих отдельно от них во внеязыковой реальности
(как в случае компонентов высказывания), но единственно и
исключительно в себе самих. Способность Nss поглощать вы-
сказывания нарратива объясняет также кумулятивный ха-
рактер нарративного дискурса: Nss постоянно накапливают
содержание, ио делают это совсем не так, как используется
язык в дедукции или аргументации. Заключение в дедуктив-
ном рассуждении обычно содержит меньше, чем его посыл-
ки, и никогда не больше; нарративный дискурс, напротив,
словно рак, пятится назад н прибавляет к своему первона-
чальному запасу все высказывания, которые встречает на
своем пути, преобразуя их в высказывания о Nss. Как только
множество высказываний становится настолько сложным,
что его содержание уже нельзя свести к сумме значений его
отдельных высказываний (см. главу III, раздел (2), в тексте
возникают эти замечательные языковые черные дыры; появ-
ляются Nss и начинает действовать логические (нарративи-
стские) правила второго вида. Термин "нарративный идеа-
лизм" снова весьма удачно передает автономность Nss и тот
факт, что правила, которым они подчиняются, присущи
только им.
Такой термин, как "Людовик XIV hi.narr" обозначает Ns:
эта Ns состоит из высказываний. Эти высказывания, как мы
уже говорили, могут рассматриваться как свойства Ns, име-
нуемой "Людовик XIV hl
.naiT ■ По отношению к Ns эти свойст-
ва во всех важных аспектах ведут себя так, как обычно ве-
дут себя свойства. Несколько Nss могут иметь одни и те же
общие свойства, и, подобно обычным вещам, Nss тоже пред-
ставляют собой не более, чем сумму их свойств. Тем не менее,
отношение Nss к своим свойствам имеет логическую особен-
ность, характерную для нарративных вещей. Предположим,
мы имеем Ns, именуемую "N ь,п»гг", которая содержит выска-
зывания "р", "д", "г" и т.д. Тогда мы можем сказать, что
"Мьпап есть р", "ЛГь.пап есть q", "Ль,пмт есть г" и т.д. Когда мы
имеем дело с обычными вещами, такими как столь!, магнит-
ные поля и т.д., высказывания вида "А есть р" (где "А" обо-
значает обычную вещь подобного рода) чаще всего, хотя и не
всегда, являются случайными истинами. Какому-то конкрет-
ному столу необязательно иметь определенный цвет или вы-
соту. Для обычных высказываний о положении дел в (исто-
рической) реальности нетипично, чтобы предикат был вклю-
чен в значение субъекта.
Нарративные сушкты
Но в случае Nss ситуация иная. Все высказывания вида
'N*,, пап- есть р", "Ль, пит есть q", "Nh, пап есть г", являются ана-
литически истинными, поскольку невозможно, чтобы Ns име-
ла свойства, отличные от тех, которые она действительно
имеет, и оставалась той же самой Ns. Нельзя сформулировать
случайно истинных высказываний о Nss: все атрибуты, ко-
торые могут быть предицированы Nss, заключаются в значе-
нии субъекта соответствующих высказываний. Используя
терминологию Лейбница, мы можем выразить этот факт сле-
дующим образом: "полное понятие" Ns содержит все свои
предикаты с необходимостью. С этой точки зрения, Nss су-
щественно отличаются от обычных вещей; как только они
теряют или приобретают некоторое свойство, они перестают
быть тем, чем были до этого. В большинстве случаев обычные
вещи индифферентны к некоторым из их свойств, в та вре-
мя как Nss немедленно подлаживаются под свои свойства.
Точно так же как слово не может не состоять нз букв, из ко-
торых оно образовано, так и Ns может содержать только те
высказывания, которые она действительно содержит. Тезис о
том, что все высказывания, выражающие свойства Nss, яв-
ляются аналитическими, есть, пожалуй, наиболее фундамен-
тальная теорема нарративной логики.
Этот тезис нуждается в некотором уточнении. Как следу-
ет понимать то, что все свойства Ns можно аналитически
вывести из ее "полного понятия"? Это означает, прежде все-
го, что нарративная логика, в силу ее исключительного инте-
реса к отношению между высказываниями и Nss, не содер-
жит ни критериев, ни даже малейших намеков на то, как
следует различать фактическую истинность и ложность. С
этой точки зрения, нет никакой разницы между нарратив-
ной и формальной логикой. Однако в отличие от большинст-
ва разделов формальной логики, нарративная логика осмели-
вается идти еще дальше в этом направлении. Например, хотя
Ns не может одновременно содержать и не содержать "р",
нарративная логика не запрещает, чтобы Ns содержала и "р",
и "не-р". В противоположность пропозициональной логике для
нарративной логики не составляет проблемы признание ис-
тинности как "р", так и "не-р", где "р* является высказывани-
ем об историческом положении дел. Мне бы хотелось пояснить
это, вероятно, ошеломляющее утверждение. Если Ns, обозна-
ченная как содержит "р", то высказывание "N] не содер-
жит р", несомненно, находится в противоречии с этим поло-
жением, но этому положению не противоречит высказыва-
ние "N] содержит не-р"; ибо последнее высказывание, в свою
очередь, противоречит высказыванию "Ni не содержит не-р",
но не высказыванию "Ni содержит р". Ni фактически может
содержать и "р", и "не-р" — нарративная логика не имеет ни-
чего против такой Ns. Конечно, нам следует избегать таких
трюков при написании истории, но мы должны знать, что
это формальная, а не нарративная логика запрещает нам в
одном и том же нарративе утверждать одновременно "рГ и
"не-р".
Тот факт, что нарративная логика изучает отношение
между высказываниями и Nss, подсказывает нам еще один
пункт, который мы можем добавить в наш список различий
между историографией и точными науками. Точные науки
распинают реальность на кресте, образованном из субъекта н
предиката: они разрывают реальность на две части и зада-
ются вопросом, какие субъекты и предикаты сочетаются
друг с другом. Конечно, задача исторического исследования
тоже состоит в том, чтобы формулировать истинные выска-
зывания о прошлом. Но нарративная историография нахо-
дит более тонкие смысловые оттенки в репрезентируемой ис-
торической реальности, а не просто стремится к тому, чтобы
нужный предикат был связан с нужным субъектом. Нарра-
тивная историография должна дать ответ не только на во-
прос: "Является ли высказывание истинным?*, но также и на
вопрос: "Следует ли это высказывание приводить в наррати-
ве о S?" Приоритет второго вопроса над первым был отмечен
Вейнгартнером. По его мнению, когда, например, пишется
история музыки или науки, очень редко отдельные имена и
факты упоминаются с целью познакомить читателя с чем-то
таким, чего он не знал ранее; наоборот, упоминание истори-
ком этих имен и фактов следует рассматривать скорее "как
способ идентификации объекта, представляющего реальный
интерес для историка (т.е. как конкретный тезис о прошлом-
— ф.А.\; они (т.е. отдельные имена или факты. — Ф.А.] редхо
привлекаются ради них самих". Во многих случаях описывае-
мые историком положения дел "берутся просто как они есть.
точно так же можно описывать особенности ландшафта, не
касаясь тех сил, которые ответственны за его существование"
(исследование этих сил соответствует иенарративному, науч-
ному подходу к реальности)'*. Вы могли бы сказать, что, с нар-
ративистсткой точки зрения, факты, упоминаемые в нарра-
тиве, следует рассматривать лишь как 'иллюстрации" (к неко-
торому историографическому тезису); высказывания, описы-
вающие эти факты, просто вносят вклад в конкретное пред-
ставление о прошлом выраженное в определенных Nss, не бу-
дучи самим этим представлением. В отрыве от нарратива
ценность этих высказываний ничтожно мала. Факты и выска-
зывания, по сути, служат средствами, позволяющими пред-
ложить конкретную тгтерпретацию прошлого, но их всегда
следует отделять от самой этой интерпретации.
11 Weinganner; р. 46.
Это позволяет нам понять, почему такие книги, как "Воз-
вышение христианской Европы" Тревора-Ропера или "Соци-
альная интерпретация Французской революции" Коббана,
столь интересуют и вдохновляют историков. Почти все фак-
ты, приведенные в этих книгах, известны историкам еще со
студенческих лет, но "иллюстративное* применение этих хо-
рошо известных фактов настолько нетривиально, что стано-
вятся возможными новые и плодотворные прочтения про-
шлого. То же самое, фактически, можно сказать и о боль-
шинстве наших повседневных разговоров, в которых число
сообщаемых фактов обычно очень невелико. Почти на девя-
носто процентов человеческое общение может состоять из
бесконечных вариаций на давно известные участникам раз-
говора темы. Но это не означает, что человеческое общение
является бесполезным на девяносто процентов. Благодаря
возникающим в разговоре вариациям, хорошо известные
факты получают новое "иллюстративное" применение, кото-
рое придает ценность участию в разговоре. Очень часто фак-
ты упоминаются не для того, чтобы сообщить соответствую-
щую информацию, но для того чтобы сформировать точку
зрения для восприятия реальности.
В предыдущей главе было введено понятие "нарративная
субстанция", и была предпринята попытка продемонстриро-
вать как непротиворечивость, так и полезность этой "новой"
логической сущности. Мы выяснили, что Nss весьма заметно
отличаются от вещей, которые действительно содержатся
или могут содержаться в нашем мире, — отличается тем, что
требуют для своей индивидуализации полного перечня всех
своих свойств. Я подчеркиваю, что даже если мы допустим
"возможные миры" в современном смысле этого термина (на-
пример, как кх понимает Крипке)1, идентификация в этих
других возможных мирах была бы подобна той, которая
осуществляется в нашем мире, и, таким образом, она отлича-
лась бы от индивидуализации Nss, содержащихся в наррати-
вистском мире (о понятии "нарративистский мир" см. с. 170).
Поэтому индивидуализация в нарратнвистском мире не ли-
шается своего особого характера, даже если мы сравниваем
этот мир с суммой всех возможных миров. Таким образом,
мы не отделаемся от трудностей с индивидуализацией Nss,
если будем утверждать, что они происходят из-за неуместной
и ошибочной аналогии между а) всеми возможными Nss и Ь)
действительно существующими вещами в нашем мире.
1 См. Кпрке; р. 267; ■■Возможный мир — это не отдаленная область, в которую
мы случайно попадаем или которую наблюдаем через телескоп. (...) Возмож-
ный мир задается условиями описания, которые мы с ним связываем ( ..)
"Возможные миры" оговариваются условиями, а не открываются с помощью
мощных телескопов".
Как мы уже видели, для индивидуализации Nss необхо-
димо истолковать соответствующие высказывания в нарра-
тиве р, q, г и т.д. как "JV, есть р", "JVi есть g", "/V, есть г" и т.д. С
нарративистской точки зрения эти высказывания являются
высказываниями о Nss. В первом разделе этой главы я буду
обсуждать природу этих высказываний о Nss, которые за-
ключают в себе нарративное значение нарратива. В других
разделах будет тщательно исследован логический характер
самих Nss
' Ср. Майнеке (p. 30): "in ihr [т.е. в лейбнииееском понятии монады. — Ф.А.\
sreckte ein epochenmachender und entwiklungsfahiger, tiber alles naiurrechtliche
Denken hinausflirender Keinr, der spater im Historismus atifgehen sollie: die Idee
der eigenartjgen, sponian nach eigenem Gesetze wirkenden und sich eniwickelen-
den Individualist, die noch dabei die Abwandung einer universaien Gesetziichkeic
isi". ["в нем [т.е. влейбнкиевском понятии монады. — Ф-4.] был заключен
зародыш эпохального значения, способный к развитию и выходу за пределы
всего естественно-правового мышления, который позднее должен был про-
расти в историзме: это идея своеобразной, действующей спонтанно, согласно
собственному закону, и саморазвивающейся индивидуальности, которая, к
тому же, валяется вариацией некоторой всеобщей закономерности".] Касси-
рер пишет (р. 214): "Лейбниц основывает природу монады на ее идентич-
ности, но включает в эту идентичность идею непрерывности. Идентичность и
непрерывность составляют основу тотальности монады, и они конституиру-
ют ее полноту и характерную целостность. Эта фундаментальная концепция
лейбнииевскои метафизики означала новый и перспективный шаг в понима-
нии и завоевании исторического мира". См. также: Rein"; PP. 38—39
Истины разума (франц.). — Прим.ред.
Истины факта (франц.). — Прим. ред.
(1) Лейбниц и нарративистская философия. Многие ис-
торики подчеркивали значение Лейбница в качестве пред-
шественника историзма (например, Майнеке, Кассирер и
Рейл)1. В этом разделе я покажу сходство между лейбницев-
ской логикой и философией историзма, которая отстаивается
а этой книге. Прежде всего, можно с большей легкостью дос-
тичь понимания природы высказываний о Nss, если приз-
нать, что лейбницевская теория суждений замечательно под-
ходит для их описания. Центральным положением Лейбница
является так называемый "принцип включенности предика-
та в понятие" ("мой величайший принцип", как признавал
сам Лейбниц), состоящий в том, что в истинных суждениях
предикат всегда включен в понятие ("полное понятие") субъ-
екта суждения. В случае логических или математических
суждений ("verites de raison"'), которые часто считаются тав-
тологиями, такое утверждение кажется разумным. Но как
только мы обращаемся к высказываниям, выражающим по-
ложения дел в нашем мире ("verites de fait""), величайший
принцип Лейбница выглядит значительно менее убеднтель-
ным. Так, Арно в письме к Лейбницу возражая, что некто
может совершить (или не совершить) путешествие в Париж,
не переставая быть тем человеком, каким он является. Сле-
довательно, предикат "совершил путешествие, совершает или
совершит путешествие в Париж" не может быть частью зна-
чения субъекта в суждениях об этом человеке'. Лейбниц был
согласен с тем, что здесь есть трудность, но именно поэтому
он и предложил различие между "verites de raison" и "verites
de fait". Вместе с тем, Лейбниц рассуждал следующим обра-
зом. Бог решил создать лучший нз возможных миров; кроме
того, Бог обладает громадным количеством знаний, необхо-
димых для воплощения этого идеала. Поэтому Он мсг точно
"вычислить", каким должно быть каждое отдельное существо
вплоть до самых незначительных его подробностей (напри-
мер, совершит ли оно путешествие в Париж или нет), если
лучшему из миров суждено осуществиться. Следовательно,
если человек имеет в своем распоряжении такое же неогра-
ниченное знание, каким обладает Бог, и осознает тот факт,
что Бог создал лучший из всех возможных миров, то он мо-
жет заново "продумать" ход мыслей Бога и, таким образом,
установить, что частью "полного" понятия "Арно" является то,
совершит он путешествие в Париж или нет. Так что в резуль-
тате даже "verites de fait" являются аналитическими истина-
ми, в которых предикат является частью значения "полного
понятия", используемого в качестве субъекта.
3 Обсужден ие Лейбницем этого возражения см.: Leibniz (2); pp. 334 fT..
Мы можем спокойно пренебречь теологическими спекуля-
циями Лейбница и утверждать, что его теория суждений явля-
ется фундаментальной теоремой о высказываниях, которые
имеют Nss в качестве своих субъектов. Давайте сначала
договоримся относительно обозначений: "N ("JV обозначает не-
которую Ns) не есть р" будет эквивалентно "N не содержит р";
в то время как "N есть (не-р)" будет эквивалентно "N содержит
не-р". Стоит отметить, что высказывания вида "N не есть р"
(но не высказывания вида "N есть (не-р)") подобны высказы-
ваниям об "обычных" вещах, таким как "а не есть в": в обоих
случаях утверждается, что определенная вещь не обладает не-
которым свойством, но не утверждается, что она обладает
"отрицательным" свойством (вроде "не-р" или "не-^"). В отно-
щении наполняющих наш мир "обычных" вещей (по большей
части) верно, что оба высказывания "х есть о* и "х не есть о"
совместимы с тем, что х является той вещью, какой он являет-
ся. Если, например, мы отвергаем теологические спекуляции
Лейбница, мы можем согласиться с Арно, что его идентич-
ность не затрагивается тем, поедет он в Париж или нет. В на-
шем мире веши могут изменяться коренным образом, не пере-
ставая при этом быть тем, чем они являются. Однако ситуа-
ция, которую подразумевал Лейбниц, действительно имеет
место, когда речь идет о Nss. Поскольку, если у нас есть Ns
"iVi", то полное понятие Ni либо содержит р, либо не содержит
р. Поэтому идентичность Ni действительно затрагивается
каждым высказыванием относительно ее свойств. Причиной
тому является, говоря словами Лейбница, то, что в случае Ns
все ее свойства включены в понятие субъекта и могут быть
аналитически из него выведены. Следовательно, мы можем
сделать вывод, что из двух противоположных высказываний о
некоторой Ns одно всегда должно быть истинно, другое же яв-
ляется самопротнворечивым.
Из этого лейбницевского правила по поводу высказыва-
ний о Nss можно вывести положение, которое я предлагаю
называть "тезисом о гармоничном строении иарративистско-
го мира". Но прежде чем подробнее излагать этот тезис я дол-
жен дать некоторые пояснения относительно отрицательных
высказываний о Nss, например 'N не есть cf (If. Высказы-
вание (1) можно прочесть либо как "неверно, что JV есть д" (2),
либо как "верно, что N не есть о" (3). Ясно, что и в (1) и в (2)
субъект высказывания обозначает Ns, не содержащую а; в
противном случае эти высказывания являются самопроти-
воречивыми. Эта ситуация немного усложняется, когда вы-
сказывание (1) прочитается как метавысказьгвание. Тогда
оно может выражать либо ложность высказывания "N есть д"
(4), либо истинность высказывания "N не есть д" (5). В отли-
чие от (2) и (3), высказывания (4) к (5| имеют разные субъек-
ты. Субъект в высказывании (4) обозначает Ns, содержащую
о, а субъект в (5) обозначает Ns, не содержащую q. Можно
заметить, что (4) самопротнворечиво, поскольку око отрицает
аналитическую истину, в то время как (5) утверждает анали-
тическую истину. Поэтому истолкование (4) высказывания
(1), в отличие от истолкования (5), должно быть отвергнуто.
Мы должны сделать вывод, что при любом допустимом ис-
толковании высказывания (1) его субъект отсылает к Ns, ие
содержащей д.
Рассмотрим теперь следующие три высказывания о Nss:
"JV есть р" (61, 'N есть а" (7) и "W не есть q" (1). Помня то, что
было сказано в предыдущем абзаце, а также то, что Ns либо
есть q, либо не есть д, мы можем утверждать, что либо вы-
сказывания (б) и (7), либо высказывания (б) и (1) сочетаются
как высказывания об одном и том же субъекте. Из этого
можно сделать два вывода. Первый состоит в том, что не-
возможно придумать взаимно несовместимые высказывания
о вещах, содержащихся в наративистском мире: любые два
высказывания, которые выглядят таковыми, описывают
разные Nss и, следовательно, являются полиостью совмести-
мыми. Бели бы мы попытались здесь возразить, указав на
высказывания "N есть д" и "JV не есть д", мы бы столкнулись с
тем, что одно нэ этих высказываний является самопротиво-
речивым, а другое — аналитически истинным. Но о таких
высказываниях уже нельзя сказать, что они являются несо-
вместимыми, поскольку одно из них никогда не может быть
истинным, а как мы убедились в главе III, раздел (4), необхо-
димое условие несовместимости двух высказываний состоит
в том, чтобы оба они могли быть истинными (или неистин-
ными). Поскольку все осмысленные высказывания, которые
можно сформулировать о вещах в нарративистстком мире,
совместимы друг с другом и находятся в полной гармонии, у
нас есть все основания говорить о "гармоничном строении
нарративистского мира". Гармония безраздельно господству-
ет в этом мире.
Другой вывод состоит в следующем. Когда мы говорим об
обычных вещах в нашем мире, допустима неопределенность,
которая является существенным условием функционирова-
ния естественных наук, но которая отсутствует при обсужде-
нии Nss. Когда мы говорим, что 1) горит кусочек бумаги, это
a priori совместимо с двумя высказываниями: 2) бумага окис-
ляется и 3) бумага не окисляется. Благодаря этой совмести-
мости a prioiri наука может делать свои открытия и устанав-
ливать a posteriori, какие два высказывания из этих трех со-
четаются друг с другом. Таким образом, естественные науки,
по сути, возможны в силу "несвязанности" таких высказыва-
вий, как 1), с одной стороны, и таких, как 2) и 3), с другой.
Однако, как мы успели заметить, подобной "несвязанности"
ие существует в нарратиаистском мире. Мы уверены в том,
что либо "N есть р" и "N есть д", либо "JV есть р" и "N не есть д"
сочетаются друг с другом как высказывания об одной и той
же Ns. Но никаких научных открытий a posteriori здесь сде-
лать нельзя, поскольку полное понятие N a priori определяет,
какая из этих двух возможностей имеет место. Следователь-
но, поскольку историческая и социальная реальность описы-
вается с помощью Nss (а мне представляется несомненным,
что даже социальные науки серьезно заражены Nss — ср. та-
кие понятия, как "власть", "класс", "капиталистическое обще-
ство" или "социальная структура"/, здесь не следует ожидать
научных открытий, которые мы встречаем в точных науках.
Я не колеблясь признаю, что при употреблении таких терми-
нов часто кажется, будто можно "наблюдать" или "обнару-
живать" некоторые "регулирности" в социальной реальности.
Но нам никогда не следует забывать о том, в чем состоит
природа и источник таких регулярностей: эти регулярности
могут быть обнаружены не в прошлом и не в самой социаль-
ной реальности, а только в Nss (например, все Ni имеют об-
щие свойства ра ... ра). Можно было бы возразить, что между
сходствами в действительной реальности и сходствами в Nss
должно быть необходимое соответствие. Но в следующем
разделе мы установим, что сходства между Nss указывают
либо на то, что некоторая тема (например "индустриализация
Германии" или "борьба за Африку") обсуждается в нескольких
нарративах, либо на то, что описываются истории определен-
ных разновидностей вещей (например монастырей или горо-
дов), хотя ни в том, ни в другом случае нельзя говорить ни о
каких соответствующих регулярностях в отношении свойств
этих тем или вещей. Короче говоря, сходство между Nss соот-
ветствует сходству между субъектами, но не между свойст-
вами субъектов, исключая те свойства, благодаря которым
они являются теми же самыми субъектами — но именно пос-
леднее и интересует науку. Иными словами, сходства между
Nss отражают только сходства в нашей "нарративизации" с
помощью полных высказываний, но не отражают никаких
сходств между вещами в мире, открываемых a posteriori с
помощью науки. И это остается верным в той мере, в какой
общие знания, получаемые в результате исследований в соци-
альных науках, выражаются с помощью Nss. Когда социально-
историческая реальность описывается с помощью Nss, "отк-
рытые" регулярности всегда являются истинами de dicto', а не
de re". Хотя, на первый взгляд кажется, что эти истины явля-
ются апостериорными, они всегда являются необходимыми
истинами. В этом состоит нарративистский аналог идее Лейб-
ница о том, что для всякой истины есть доказательство, выво-
димое a priori из ее терминов.
Если все высказывания о Nss являются совместимыми,
то мы могли бы тогда спросить, не могут ли сами Nss когда-
либо быть несовместимыми. Сразу становится ясно, что толь-
ко редукционист может говорить о несовместимых Nss: сог-
ласно его взглядам высказывание *N\ есть р" несовместимо с
высказыванием "ЛЬ есть (не-р)", поскольку р и ие-р несов-
местимы. Как следствие, можно утверждать, что JVi и № яв-
ляются несовместимыми Nss. Но когда для нас предпочти-
тельнее нарративи стекая точка зрения, мы не можем гово-
рить о несовместимости в такой ситуации; как мы видели в
предыдущей главе, можно даже представить себе нарратив-
ную субстанцию N\, которая в "нарративном плане" совер-
шенно в порядке, хотя оба высказывания "Ny есть р" и "JVecrb
(не-р)" являются истинными. Так что нарративист никогда не
может говорить о несовместимости Nss. Этого и следовало
ожидать, поскольку, с нарративистской точки зрения, Ns —
это вещь, а вещи никогда не являются несовместимыми друг
с другом: у нас нет никаких "отрицательных" вещей. Это, не-
сомненно, добавляет еще один аспект к нашему тезису о
гармоничном строении нарратпвнетского мира.
Необходимо подчеркнуть, что данный тезис не означает,
что в историографии мы не могли бы привести оснований в
пользу предпочтительности одного анализа прошлого перед
другим. Но эта проблема относится уже к тому, что можно
было бы назвать областью нарративной прагматики {т.е. от-
носится к применению правил нарративной логики), но не к
самой нарративной логике. Хотя в главах VII и VIII, где
рассматривается нарративная прагматика, будет показано,
' О речи (пат.). — Прим. ред.
О вещи (лат.). — Прим. ред.
что, по меньшей мере, некоторые основания для наших ис-
ториографических предпочтений тесно связаны с логически-
ми вопросами, обсуждаемыми в главе V и в настоящей главе,
однако саму нарративную логику не следует смешивать с
проблемами, вызываемыми ее применением. Ибо изучаемые
здесь логические особенности нарратива должны быть при-
сущи каждом)/ вразумительному образцу нарративной исто-
риографии, и именно по этой причине данные особенности
ие могут указать, как отличать хорошую историографию от
плохой (т.е. решить проблему наилучшего применения нарра-
тивистских правил).
Есть ли в нарративистском мире место для неоднознач-
ностей? Можно ли идентифицировать и описать точно и
однозначно любой объект в этом мире? Мы не можем не быть
уверенными в том, что это так: если что-то (т.е. высказыва-
ние) может быть свойством Ns, оно является, так сказать, и
"измерением" нарративистекого мира. Таким образом, уста-
новив, каковы его измерения, мы можем иидивидуали-зиро-
вать и описать с абсолютной точностью любой объект в нар-
ративистском мире и тем самым отличить его от любого дру-
гого объекта в этом мире. И все же, можно спросить: разве
нет в нарративистском мире "дыр", своим существованием
обязанных тем возможным положениям дел, которые еще не
"осуществились" в нашем действительном мире? На этот воп-
рос можно ответить, постулировав для каждого возможного
мира соответствующий нарративистскнй мир.
Даже тогда сохраняются две отличительные особенности.
Измерения нарративистекого мира существенно отличаются,
например, от четырех измерений пространственно-времен-
ного континуума. Каждое из этих четырех измерений — это
своего рода шкала, н каждую точку в пространственно-вре-
менном мире можно однозначно описать, указав четыре чис-
ла, соответствующие определенным положениям на этих
шкалах. В силу очевидных причин измерения нарративисте-
кого мира не могут служить такими шкалами; в нем объект
обладает или не обладает определенным измерением — "terti-
um поп datur"'. Поэтому нарративистскнй мир выглядит на
удивление "плоской" вещью: т.е. бесконечно длинным спи-
' Третьего не дано (лет.). — Прим. ред.
ском высказываний, которые можно сформулировать об ис-
торической реальности, и каждый объект индивидуализиру-
ется указанием высказываний, которые он содержит. В рам-
ках такого "линейного" нарративистского мира нельзя при-
дать никакого значения утверждению, что с помощью изме-
рений нарративистского мира индивидуализируются опреде-
ленные объекты (т.е. точки в нарративистском мире). Так
что нам нужно преобразовать эту "линейную* модель. Нам
следует мысленно представить себе нарративистский мир в
виде системы координат, которая имеет столько осей (изме-
рений), сколько существует возможных высказываний об (ис-
торической) реальности. Я не буду углубляться в обсуждение
природы этих высказываний; нам следует просто иметь в
виду единичные конституирующие высказывания того рода,
который встречается в обычной нарративной историогра-
фии. На каждой оси мы имеем только значения 0 и 1; мы
приписываем Ns значение 1 по какой-то определенной оси,
если она действительно содержит высказывание, соответст-
вующее этой оси, и значение 0, если она не содержит этого
высказывания или некоторого его эквивалента. Если согла-
ситься с этим мысленным представлением нарративистского
мира, то мы фактически можем утверждать, что этот много-
мерный мир состоит из идентифицируемых "точек", каждая
из которых является определенной Ns (а не просто "изобра-
жением" самих этих Nss). Можно было бы сказать, что только
наборы чисел 0 и 1, указывающие координаты Nss, выража-
ют эти "изображения". Но есть и другое, более серьезное за-
труднение, касающееся нарративистского мира. Каждое
множество высказываний о нашем мире можно расширять
ad libitum'; следовательно, нарративистский мир не имеет
фиксированного числа измерений (поскольку история являет-
ся конечным предприятием, нам нет надобности говорить о
бесконечном числе измерений нарративистского мира). Это, к
сожалению, означает, что для нарративистского мира не су-
ществует понятия, подобного "расстоянию" в пространствен-
но-временном континууме. Поэтому точное различие между
двумя Nss нельзя, например, указать, установив те Nss, кото-
рые лежат между ними (разумеется для того, кто придержи-
По желанию, по собственному усмотрению (лат.). — Прим. ред.
вается редукционистского взгляда на нарратив, проблема
различения двух Nss решается мгновенно, а именно простым
указанием различий между двумя множествами высказыва-
ний). Боюсь, что невозможно найти приемлемый выход из
этой неприятной ситуации.
Здесь необходимо предупредить о двух ловушках. Во-
первых, можно было бы утверждать, что для знания расстоя-
ния между двумя точками в пространственно-временном
континууме нам не нужно обладать спосебностью перечисли-
ть тем или иным способом все точки, с их точными коорди-
натами, на линии, соединяющей указанные две точки. Что
именно лежит между двумя точками, не имеет отношения к
вопросу о расстоянии между ними. Поэтому может показать-
ся, что если мы знаем, где располагаются две Nss в наррати-
вистском мире, мы можем установить "расстояние" между
ними. Однако эта аналогия вводит в заблуждение. Понятие
такой линии имеет смысл только в том случае, если эта линия
проходит через одно и то же пространство, определяемое из-
мерениями, с помощью которых можно локализовать две
точки, соединенные этой линией. А поскольку число измере-
ний нарративистекого мира можно увеличивать по своему
усмотрению, это условие невозможно выполнить. Во-вторых,
тот факт, что мы никогда не можем с точностью определить,
каково различие или расстояние между двумя Nss, еще не
означает, что нам следует вообще отказаться от понятия
"различие (различия) между двумя Nss". Поскольку число
измерений в нарративистском мире можно расширять по
своему усмотрению, именно поэтому мы можем быть увере-
ны в существовании нарративистекого "пространства", раз-
деляющего даже те две Nss, которые отличаются друг от дру-
га только одним высказыванием. Но здесь опять-таки нельзя
достичь точности. Вероятно, предыдущий аргумент объясня-
ет отсутствие точности в дискуссиях на исторические темы,
о котором сожалели очень многие историки и философы ис-
тории. Nss не имеют общего для всех основания (т.е. множе-
ства общих измерений), благодаря которому можно было бы с
абсолютной точностью установить различия между ними.
В конце концов, мы можем утешиться тем, что наша не-
способность точно установить различие (различия) или рас-
стояние (расстояния) между Nss не отражается на нашей
способности точно локалиэовывать Nss в нарратнвистском
мире. Добавление х измерений к р-мерному пространству не
изменит местоположения точек, которое можно определить в
координатах 1—р. Поэтому положение Ns в нарративистст-
ком мире можно определить раз и навсегда в тех измерениях
этого мира, в которых Ns имеет значение 1', если бы это было
не так, обрушилось бы все возведенное нами "нарративнст-
ское здание" ■
' Произведения, труды (франц.). — Прим. перев.
"Russel.pp. (29-130.
В этом разделе я попытаюсь приспособить лейбницев-
скую теорию суждений к нарратнвистской философии. Я
очень хорошо понимаю, что несмотря на впечатляющее сход-
ство между ними, все же остаются и некоторые несоответст-
вия. Разумеется, следует противиться внесению каким-либо
исправлений в ouevre столь выдающегося философа, как
Лейбниц; тем более что философия Лейбница предназнача-
лась для целей, совершенно отличных от тех, которые стоят
перед нами в настоящей работе. Однако я уверен, что неко-
торые затруднения, порожденные логикой Лейбница, можно
было бы разрешить, истолковав ее в нарратнвистском духе.
Это можно пояснить на примере отмеченной уже Расселом
непоследовательности в позиции Лейбница'. Для философ-
ской позиции Лейбница существенны два принципа: 1) все
монады с момента творения содержат в себе свою жизнен-
ную программу, 2) существует так называемая "предустанов-
ленная гармония" между жизненными программами всех мо-
над, так что происходящее за пределами некоторой конкрет-
ной монады А, например, с некоторой другой монадой В,
надлежащи14 образом и в надлежащее время воспринимается
монадой А. Однако из этих условий Лейбница, совершенно
неясно, ни почему необходима эта предустановленная гармо-
ния, ни что могло бы означать это понятие в мире, устроен-
ном в согласии с лейбницевской онтологией. Предположим,
что одно и то же событие должно произойти в вашей мона-
дической жизненной программе во время и, а в моей — во
время h; в чем тут могла бы быть проблема? Проблема могла
бы возникнуть только в том случае, если бы мы оба имели в
своем распоряжении одну и ту же объективную шкалу вре-
мени, относительно которой можно было бы установить, яв-
ляются ли ti и гг одним и тем же объективным моментом
времени или нет. И, разумеется, если бы имелась такая объ-
ективная шкала времени, a ti и были бы разными момен-
тами времени согласно метафизическому описанию мира,
мало что можно было бы сказать в пользу такого описания.
Думаю, что это н побудило Лейбница постулировать предус-
тановленную гармонию в своем учении.
Однако весь ход лейбницевских размышлений ведет
именно к исключению самой идеи такой объективной меж-
монадической или внемонадической шкалы времени. Поэто-
му перед Лейбницем стоит следующая дилемма. С одной сто-
роны, он мог бы придерживаться абсолютно монадического
мира, и в этом случае все монады имели бы свой собст-
венный универсум (или его картину) внутри себя; между их
жизненными программами не существовало бы несогласо-
ванностей по той простой причине, что эти несогласован-
ности нельзя было бы чувственно воспринимать и даже по-
мыслить. Ибо какой язык мог бы их выражать? Ведь монады
поистине "не имеют окон", как любил говорить Лейбниц. Я
"живу" в моем мире, а вы "живете" в вашем. С другой сторо-
ны, Лейбниц мог бы остаться верным своей предустанов-
ленной гармонии, но в этом случае согласованность между
жизненными программами монад нельзя было бы выразить на
чисто "монадическом" языке, так как для восприятия восп-
риятий монад не существует общей основы. Чтобы говорить
осмысленно об этой предустановленной гармонии, нам нужно
опираться не на монадический, а на более фундаментальный
язык, например, на язык пространственно-временных описа-
ний. А это равносильно отказу от монадической метафизики.
Таким образом, Лейбниц вынужден выбирать: или отказаться
от своего учения о предустановленной гармонии как бесполез-
ного (но это оставило бы его с весьма неубедительным описа-
нием мира), или защищать это учение (но для этой защиты
он, в конечном счете, вынужден был бы прибегнуть к языку
пространственно-временных описаний).
Это дилемма Лейбница не встает перед нами, когда мы
имеем дело с нарративистскими мирами (в которых Nss иг-
рают роль, подобную лейбницевским монадам). Ибо согласно
тезису о гармоничном строении нарративистекого мира нель-
зя сформулировать никаких несовместимых высказываний о
вещах, содержащихся в этом мире, и поэтому мы можем
справедливо потребовать той "предустановленной гармонии"
для нарративистского мира, которую Лейбниц требовал для
своего мира. И для объяснения этой "предустановленной
гармонии" мы не должны опираться на ненарративистский
язык, т.е. на язык пространственно-временных описаний.
Поскольку Лейбниц не был достаточно радикален в своей он-
тологии, он поставил себя перед дилеммой, обрисованной
выше. Его идея монад и их жизненных программ свидетель-
ствует о его желании полностью концептуализировать {или.
если говорить в духе нашего подхода, нарративизировать)
реальность. Однако он не решился окончательно лишить про-
странственно-временные понятия того особого положения,
которое они занимали в его онтологии, поэтому это заставило
его остановиться на полпути. Нарративистская философия
более последовательна в этом отношении: конечно, она не
отвергает пространственно-временных измерений, но она
лишает их привилегированного статуса. В нарративистсткой
философии пространственно-временные предикаты имеют
такой же статус, как и менее заметные предикаты: только
высказывания, а не части высказываний (выражающие, к
примеру, пространственно-временные координаты) являются
измерениями нарративистского мира. Это также доказыва-
ет, что различие между историческими исследованиями,
дающими, так сказать, "поперечный срез" прошлого, и теми,
которые описывают историческую эволюцию отдельного ис-
торического объекта во времени, для нарратнвистской фило-
софии является несущественным (см. главу 1, раздел (1)). Ди-
лемма "структура—процесс" уже не возникает при нарратн-
вистском подходе к историографии.
Более традиционная проблема в литературе о Лейбнице
касается правильного истолкования его закона о тождестве
неразличимых. Этот закон утверждает, что не может сущест-
вовать двух индивидуальных вешей, совершенно одинаковых
во всех качествах, которые можно им предицировать, или,
как часто формулируют этот закон: "eadem sunt quorum
unum in alterius locum substitui potest, salva veritate"'*. Следу-
ет ли этот закон действительно из принципа включения пре-
диката в понятие субъекта, как сам Лейбниц был иногда
склонен думать1', — в этот вопрос я не буду углубляться в на-
стоящем обсуждении. В современной литературе возникло
множество разногласий относительно точного смысла этого
ленбницевского закона. Хотел ли Лейбниц сказать, что сама
цдея двух тождественных субстанций внутренне противоре-
чива, или его целью было провозгласить фактической исти-
ной то, что нельзя обнаружить никаких двух тождественных
субстанций?' Или, если упомянуть еще и третью возможно-
сть, не стремился ли он просто определить "тождество" с по-
мощью своего закона?'
В любом случае, как бы мы ни истолковывали лейбницев-
ский закон, это не принесет нам никаких желанных резуль-
татов. Это можно доказать следующим образом. Мы можем
записать данный закон в виде {неполностью развернутой)
формулы:
(Vx)(Vy)[x - у - (VoHe (х)-е (у))}
* "Тождественны те веши, одна из которых может быть поставлена вместо
другой при сохранении истинности" (лат.). — Прим. перев.
' Reseller (t);p 4S. См. также теорему (9} в "Монадологии": Leibniz [2); р. 643
'Parkinson; р. 131.
' Parkinson; р. 130.
' М. Dummeit. Frege, London 1973; рр- 534-544.
или выразить его "прозой": х и у тождественны тогда и толь-
ко тогда, когда они тождественны при любом описании, ко-
торое им можно дать. Однако когда х и/или у выражаются в
терминах неэкстенсиональных предикатов, закон Лейбница
можно фальсифицировать. Так, число "9" можно описать как
а) число планет (экстенсионально) и Ь) как число, с необходи-
мостью стоящее между 8 и 10 (интенсионально). Согласно за-
кону Лейбница число, описанное в а), должно быть тождест-
венно числу "9", описанному в Ь), но это не так, поскольку
число планет не располагается с необходимостью между 8 и
10. Другим избитым примером противоречия закону Лейб-
ница является Игла Клеопатры в Центральном парке Нью-
Йорка. Предположим, что эрозия вызвала бы необходимость
постепенной замены старого гранита на новый. Мы бы не
колеблясь сказали, что видим все ту же Иглу Клеопатры в
Центральном парке. И, несомненно, идентичность личности
— еще более наглядный пример. Хотя для проблем, выте-
кающих их этих контрпримеров лейбницевскому закону,
можно предположить предварительные решения, оказывает-
ся, что эти решения всегда порождают новые затруднения.
Поэтому, заключает Гриффин, "может показаться загадоч-
ным, как эта абсолютная теория [т.е. закон Лейбница. —
ФЛ.\ вообще внушала к себе уважение, не говоря уже о поч-
ти всеобщем одобрении, которое она фактически получала"'.
* Griffin; pp. 8—9. Не так давно Виггинс весьма оригинальным обратом попы-
тался спасти закон Лейбница: см. Wiggins (2), особенно главу I.
Однако закон Лейбница совершенно безукоризненен, ко-
гда применяется исключительно к нарративистскому миру. В
нарратнвистском мире Nss можно описывать только с помо-
щью высказываний, содержащихся в этих Nss (ср. с. 196 и
далее). Ранее Nss были определены как точки в нарратн-
вистском универсуме. Никакое описание этих точек не имеет
смысла, если оно не сформулируется в высказываниях, кото-
рые могут содержаться или не содержаться в Nss. Таким об-
разом, высказывания, содержащиеся в Nss, являются един-
ственными свойствами, о принадлежности которых Nss име-
ет смысл говорить. В подобном контексте не могут возникать
различия между экстенсиональными и интенсиональными
описаниями вещи. Здесь мы можем просто сказать, что две
Nss тождественны, если и только если все их свойства (т.е.
высказывания, которые они содержат) одинаковы. Следова-
тельно, когда закон Лейбница применяется к Nss, его нельзя
фальсифицировать из-за его неоднозначности. И то, что было
абсурдным в нашем примере с числом "9", может восприни-
маться здесь как универсальная истина, а именно как поло-
жение о том, что когда и а и Ь представляют собой иденти-
фицирующие дескрипции одной и той же вещи, тот факт,
что и а и b обозначают одну и ту же вещь, является необхо-
димой истиной. Здесь прослеживается интересная параллель
между объектами в математическом мире и объектами в
нарратнвистском универсуме: во всех чисто математических
и нарративистских описаниях, которые могут быть даны
любому объекту в каждом из этих миров, совершено отсутст-
вует референциальная непрозрачность. "Les extremes se
touchent"".
"Крайности сходятся" [франц.).— Прим. перев.
'"SirawsonOKpp. 124 ff.
" Ср. Lorenz; p. 319: "die Poinie des von mtr zu begrundenen Inlerpretationsvor-
schtags lautet, dass consequent die Monad mil der ihrem vollsta'ndigen BegriiT
Источник этого и других затруднений заключен в том,
что Лейбниц не всегда четко отличал вещи и их свойства, с
одной стороны, от субъектов и предикатов, с другой. Склон-
ность Лейбница (типичная для рационалиста) смешивать эти
вещи отмечалась многими его современными комментатора-
ми. В качестве примера можно привестнотмеченную Стро-
соном непоследовательность в лейбницевской системе. Со-
гласно лейбницевскому учению о монадах тождество монад
или субстанций зависит от того, с какой "точки зрения" они
воспринимают универсум. Вместе со Стросоном мы могли бы
спросить Лейбница, почему для каждой точки зрения должна
быть только одна монада или субстанция. Очевидная неспо-
собность Лейбница успешно парировать это возражение, не-
сомненно, имеет пагубные последствия для его учения о тож-
дестве неразличимых". Поправить свою позицию, пишет
Стросон, Лейбниц мог бы только в том случае, если бы он
отождествил монады с их полными понятиями (субъектами).
В этом случае монады или субстанции можно однозначно
индивидуализировать с помощью общих понятий, содержа-
щихся в тех предикатах, посредством которых описываются
жизненные истории монад или субстанций. Несомненно,
предложение Стросона по своей сути совпадает с интерпре-
тацией Лейбница, которую мы отстаивали в начале этого
раздела. Единственное различие состоит в том, что в исправ-
ленном Стросоном лейбницевском учении о моиадах индиви-
дуализация осуществляется с помощью общих понятий, в то
время как в нарративистской философии монады или суб-
станции индивидуализируются посредством высказываний.
Кстати, следует добавить, что и другие комментаторы Лейб-
ница предложили интерпретации весьма схожие с интерпре-
тацией Стросона".
Дна других положения лейбницевсхого учения о монадах
можно без существенных поправок перенести в область нар-
ратнвистской философии. Во-первых, и в лейбницевской и в
нарративной логике субъект высказывания занимает гораздо
более видное место, чем в традиционных теориях суждений.
В указанных случаях перечисление предикатов, которые
можно приписать субъекту, является простой экспликацией
содержимого субъекта (монады, субстанции или Nss). И эта
процедура экспликации никогда не добавляет ничего нового.
Говоря о различии между лейбницевской/нарративистской и
современными теориями суждений, я должен предостеречь
против возможного неверного понимания этого различия. Я
не сомневаюсь в правильности общей идеи, стоящей за тра-
диционными теориями суждений, пока мы имеем дело с суж-
дениями об обычньсх вещах. Но когда мы имеем дело с суж-
дениями относительно Nss (нарративистским аналогом лейб-
ницевскпх монад или субстанций), эта общая идея престает
быть верной, что можно пояснить следующим образом.
zugeordneien vollsiandigen Kennenzeichnung, gleichsam einem voll entfaltcnen
Namen, zu identrfuieren isi."[Cyn> отстаиваемой мной интерпретации состоит
в том, чтобы отождествить монаду с ее полным понятием, полной характери-
стикой, присоединяемой к ней словно полностью развернутое имя (нем). —
Прим. перев.) Поэтому, подобно Стросону, Лоренц отождествляет монады не
с вещами (как это целая Лейбниц), а с понятиями.
В современных теориях суждений просматривается
сильная тенденция переводить субъект в еще одно множест-
во предикатов. Со времени Рассела мы научились читать
суждения типа "Fa" как "Эх" (единственный а = х и Fx), где
"а" не является логическим именем собственным. Эта страте-
гия в конечном итоге приводит к тому выводу (сделанному,
например, Куайном), что субъекты суждений следует свести
к квантифицируемым переменным. Позиция Куайна, столь
характерная для общего направления развития всех совре-
менных теорий суждений, была подытожена Стросоном: "Со-
ответствующую часть куанновской программы преобразо-
вания наиболее просто и кратко можно выразить так. Все
термины, встречающиеся в канонической записи, помимо
квантифицируемых переменных, следует считать общими
терминами в предикативной позиции. Место единичных
" Strawson(2);p. 79.
" Около десяти лет назад Крилке отверг эту точку зрения на имена собствен-
ные; с тех пор многих логиков убедили его доводы. Согласно традиционной
теории имен собственных, смысл определяет референцию, в то время как
Крнпке переворачивает это отношение. Он утверждает, что имена собствен-
ные не могут иметь смысла, поскольку то, что приписывается референту
имени собственного его смыслом, может и не быть истинным (Kripke; pp. 265
(Т.). Мы можем представить себе возможный мир, в котором Аристотель не
был учителем Александра Македонского. На мой взгляд, теория Крипке
сталкивается с той трудностью, что выражение "возможный мир" является
двузначным. Во-первых, мы можем понимать возможный мир в том смысле,
что наш действительный мир мог бы отличаться от того, каким, по нашему
(ошибочному) мнению, он является или был. Сторонник традиционной
теории имен собственных вполне мог бы утверждать, что в таком случае
смысл имени собственного, например имени "Аристотель", должны опреде-
лять наши исправленные фактические знания об Аристотеле. Во-вторых,
можно было бы считать, что выражение "возможный мир" обозначает мир,
отличный от нашего действительного мира. Мы можем обнаружить, что Ари-
стотель никогда не был учителем Александра, и мы можем представить cefo
терминов предназначено для кванторов и квантифицируе-
мых переменных, а поскольку кванторы не могут считаться
терминами, единственными единичными терминами оста-
ются квантнфицируемые переменные"". Таким образом, при
подходе КуаЙна субъект суждения почти полиостью "испа-
ряется"; о его былом присутствии нам напоминают только
квантифицируемые переменные. И даже имена собственные,
которые, как могло бы показаться, относительно защищены
от этой атаки на субъекта, вынуждены были сдаться, ибо и
онн, по мнению многих философов, подлежат переводу в
разряд предикатов. Со времени Фреге часто утверждалось,
что имена собственные обладают коннотацией, которая вы-
ражается множеством идентифицирующих дескрипций. Оче-
видно, что и эта коннотация, в конечном счете, также долж-
на быть "загнана" в состав предиката суждений, содержащих
имена собственные. Еще раз повторю, что я не собираюсь
высказывать свое мнение по поводу приемлемости совре-
менных теорий "обычных" суждений; я только хочу обратить
внимание на то, что в этих теориях субъекты часто лишаются
своего содержания и назначения, между тем как роли преди-
кативных терминов придается большое значение". Однако в
нарративной логике такое "исчезновение" субъекта недопус-
тимо, поскольку оно породило бы ложные высказывания.
Предположим, мы преобразуем высказывание 1) "№ есть р" в
высказывание 2) существует х, который единственный обла-
дает свойствами, позволяющими индивидуализировать iV|, и
обладает свойством р. Тогда высказывание 2) является лож
ным, поскольку имеется много других х, обладающих этими
свойствами, если учесть, что Nss индивидуализируются только
посредством тех свойств, которыми они обладают (т.е. посред-
ством высказываний, которые они, действительно, содержат),
и не индивидуализируются посредством тех свойств, которы-
ми они не обладают. Следовательно, субъект в высказывани-
ях о Nss является неприкосновенным.
мир, в котором Аристотелю никогда не предлагали такую работу. Но в по-
следнем случае у нас больше нет оснований употреблять имя собственное
"Аристотель", н нам следует говорить, например об "Аристотеле1''. Имена
собственные идентифицируют индивидуальные веши, а не классы индивиду-
альных (реальных или вымышленных) вещей. И это уже не является возра-
жением против традиционной теории имен собственных. Не учтв двузнач-
ность выражения "возможный мир", Крипке совершил насилие над логиче-
ской природой имен собственных.
Таким образом, нам следует различать два вида сужде-
ний: 1) суждения относительно Nss и 1) суждения относи-
тельно других вещей, например относительно тех, которые
содержатся в нашем мире. И соответственно двум различен-
ным видам суждений имеются две теории суждений. Это
различие между характеристиками "обычных" суждений и
суждений относительно Nss имеет важное значение. В наши
дни часто высказывают сожаления по поводу отсутствия в
истории и (некоторых) социальных науках хорошо подтвер-
жденных формализованных теорий. Особенностью историо-
графии, а также (отчасти) социологии и психологии является
то, что в них формирование понятий происходит без соот-
ветствующего построения теорий. Введение понятий, таких
как "Ренессанс", "политическая власть" или "социальный
класс", каждое из которых обозначает (множество) Nss, часто
происходит без формализованных теорий, четко определяю-
щих свойства этих "вещей", ибо эти теории не были или не
могли быть разработаны. В результате, когда в социальных
науках пытаются создать формальные теории относительно
этих вещей или явлений социально-исторической реальности,
их создателям едва ли когда-либо удается выделить те и
только те переменные (т.е. свойства социально-исторических
явлений), с помощью которых можно точно описать эти яв-
ления. Аспекты, не учитываемые подобной теорией, всегда
могут оказывать влияние на явления, которые эта теория
стремится описать. Для точных наук нетипичны неопреде-
ленности такого рода. Например, время колебания маятника
длиной I пропорционально V Ьд (где "д* обозначает гравита-
ционную постоянную); характеристики маятника, которые
не упоминаются в законе и не являются необходимыми для
его правильного понимания (например цвет, вес или история
конкретного маятника), не имеют значения при применении
закона в частных случаях. Это нетрудно объяснить. Нам сле-
дует осознать тот факт, что современные теории суждений
весьма удобны для выражения тех утверждений, которые де-
лаются в точных науках: законы природы всегда, или чаще
всего, можно прочесть следующим образом: для каждого х,
если к есть А, тогда х есть В. Здесь, как и в "канонической
записи" Куайна, проявляется тенденция к "исчезновению"
субъекта, так что остаются только отношения между предика-
тами. Однако, когда вступают в игру нарративные понятия,
другой анализ суждений уже больше не служит основанием
для того рода утверждений, которые делаются в точных нау-
ках: теперь предикат имеет тенденцию "исчезать". Всякое вы-
сказывание вида "для каждого х, если х есть А, тогда х есть В",
будучи высказыванием об объектах в нарративистском мире,
немедленно фальсифицируется, поскольку мы можем пред-
ставить себе множество Nss, которые удовлетворяют антеце-
денту, но не консеквенту данной импликации. А в наррати-
вистском мире что мыслимо, то и реально.
Между лейбницевской и нарративной логикой есть и дру-
гое сходство, которое следует упомянуть в этой связи, В сис-
теме Лейбница нет места для причинности, поскольку любое
"реальное" влияние (или, как он сам называл его, "внешняя"
("transeunt") причинность) монад друг на друга им отверга-
лось. Всякая монада или субстанция имеет свою неизменную
н истинную на все времена жизненную программу, полиостью
ответственную за все состояния, через которые монада или
субстанция проходит в течение своей истории. Когда вещи
не оказывают "реального" влияния друг на друга, которое
имело бы важное значение для их истории, о причинности не
может быть и речи. Похожую историю можно рассказать и
относительно Nss в нарратнвистском мире. Конечно, было бы
нелепо утверждать, что Nss, т.е. системы высказываний,
должны оказывать друг на друга причинное влияние. Строго
говоря, о понятиях или высказываниях нельзя утверждать,
что они оказывают друг на друга причинное воздействие,
даже если бы их можно было выводить друг из друга анали-
тически пли с помощью эмпирических законов. В случае упо-
мянутого выше качающегося маятника нет никакой причин-
ной связи между понятием длины маятника и понятием вре-
мени его колебания. По тем же основаниям бессмысленно го-
ворить о "причине Ренессанса" или "причине Великой Фран-
цузской революции". Можно рассказывать очень убедитель-
ные истории об итальянской культуре от Данте до Макиавел-
ли или о внутренних проблемах Франции, скажем, в период с
1774 по 1794 гг., но даже в таких нарративах события (или
комплексы событий) не связаны таким же образом, как в
случае каузальных объяснений. Ибо, как мы увидим в разде-
ле (3), Nss (или их части) не обозначают комплексы событий
или их аспекты. Поэтому, когда историки говорят, что они
стремятся выяснить, в чем состояла "причина Великой Фран-
цузской революции", это означает, что они хотят представить
убедительное описание французской истории, скажем, с
1774 по 1794 гг., но это не означает, что они желают связать
причинной зависимостью два события (или два набора собы-
тий). Историческое понимание достигается благодаря описа-
нию прошлого посредством убедительной и яркой Ns, но не
благодаря обнаружению причинных связей. Подобным обра-
зом и развитие современной науки начиная с XVII века стало
возможным только, после того, как аристотелевские вопросы
"почему-?* уступили место вопросам "как?". "Der denkende
Mensch irrt besonders, wenn er sich nach Ursache und Wirkung
erkundigt, die beide zusammen machen das unteilbare Pha-
nomen"" (Гёте).
"Мыслящий человек особенно ошибается, когда осведомляется о при-
{2) Типы. Возможно ли выделить типы Nss? В повседнев-
ной реальности имеется множество типов или классов вещей,
таких как собаки, стулья, люди и т.д. Все они обозначаются
при помощи своих видовых понятий. Правда, мы можем ска-
зать, что нарративистскнй мир содержит, по меньшей мере,
один тип вещей, а именно "нарративные субстанции". Одна-
ко нельзя ли разделить это общее множество на отдельные
"подклассы" или "подтипы"? Прежде чем мы дадим удовлет-
ворительный ответ на этот вопрос и получим несколько важ-
ных выводов, необходимо сделать небольшое отступление.
Давайте обратимся к начальной ступени в нашем восприя-
тии реальности, т.е. когда еще нами не распознаются ника-
кие индивидуальные вещи и, разумеется, никакие типы ин-
дивидуальных вещей. Мы могли бы представить себе, как
воспринимает реальность новорожденный малыш. Он еще не
научился отличать — в виде "гештальта" — индивидуальные
вещи от их фона. Реальность предстает перед ним как "гудя-
щее смешение" движущихся и неподвижных цветовых пятен,
звуков, шершавых и гладких поверхностей и т.п. Он не отде-
ляет деревья от земли, из которой они растут, лапку петуха
от навозной кучи, на которой он стоит; он воспринимает
лишь то, что я предлагаю называть качествами диффузной
и структурированной реальности. Эти качества соответству-
ют таким предикатам, как красный, твердый, круглый и т.д.,
которые, как я предполагаю, знакомы малышу. Никакие ви-
довые понятия не допускаются. Если мы хотим проследить
путь от нашего настоящего восприятия реальности до этого
начального состояния, когда качества еще "свободны от сво-
их субъектов", современные теории суждений весьма полез-
ны. Разложение индивидуальных вещей нашего мира на со-
ставляющие их свойства идет параллельно преобразованию
всех суждений вида Та" в суждения вида Эх (единственный
а = х и Fx). В оставшейся части этого раздела мы проследуем
тем же путем, но в обратном направлении; отталкиваясь от
качеств, мы попытаемся воссоздать из них наш мир и со-
держащиеся в нем индивидуальные вещи. Предыдущий путь
был аналитическим, наш путь будет синтетическим. Нако-
чине и следствии, которые вместе образуют неделимое явление" (нем.) -
Прим. перев.
нец, в этом разделе, как и во всей книге, мы будем рассуж-
дать, исходя из логической, а не эпистемологической точки
зрения.
Мы можем описать социально-историческую реальность в
соответствии с "точкой зрения младенца"; этим мы не связы-
ваем себя каким бы то ни было представлением о том, какие
индивидуальные вещи (или их типы) содержит наш мир. Сле-
довательно, мы оказываемся здесь на исходной позиции, с
которой мы можем объяснить наше выделение конкретных
индивидуальных вещей (или их типов). В предыдущих главах
мы видели, что Nss образуются из высказываний, и посколь-
ку логическая форма этих высказываний о реальности, т.е.
высказываний, которые являются свойствами Nss, не имеет
отношения к нарратнвистской философии, мы можем быть
уверены, что если Nss MOiyr быть образованы из обычных
высказываний, они также могут быть построены из выска-
зываний, сформулированных в соответствии с "точкой зре-
ния младенца" на реальность. Таким образом, мы можем
представить себе Nss, не будучи вынужденными признать
присутствие индивидуальных вещей (или их типов) в реаль-
ности. Одна из наиболее важных задач нарратнвистской фи-
лософии состоит в том, чтобы объяснить, как и почему выде-
ляются одни определенные индивидуальные вещи (или их
типы) и не выделяются другие. Здесь мы сталкиваемся с дву-
мя проблемами: а) что в логическом плане ставится на карту
всякий раз, когда выделяются индивидуальные вещи (или их
типы) в реальности (т.е. когда связываются внутри Nss опре-
деленные множества высказываний, сформулированных в
соответствии с точкой зрения младенца на реальность); и Ь)
почему данное соединение конкретных множеств высказы-
ваний получает предпочтение перед другими вариантами
(почему, например, определенные множества высказываний
собираются в два типа иидивидуальных вещей, такие как
"чашки" и "блюдца", а не в один)? Первый вопрос согласуется
с тем логическим подходом, которого мы придерживаемся в
этой и предыдущей главе; вторым вопросом ставится пробле-
ма о том, какие правила мы применяем, какими прагматиче-
скими соображениями руководствуемся, когда решаем, ка-
кие выделить конкретные индивидуальные вещи (или их ти-
пов) в реальности. Наука, отвечающая на этот второй воп-
рос, является, пожалуй, наиболее фундаментальной пропе-
девтикой к истории и, отчасти, к социологии и психологии.
Но предположим, что в нашем распоряжении уже имеются
эти правила, и, более того, эти правила были последовательно
применены. Или, выражаясь точнее, когда определенные
аспекты реальности проявляют соответствующие сходства
(во избежание круга в рассуждении эти сходства не следует и
не нужно определять в терминах индивидуальных вещей), в
результате применения этих правил действительно выявля-
ются значительные совпадения. Например, высказывания,
выражающие восприятия того, что мы называем 'деревьями"
и "почвой, в которую сажают деревья", не следует в одном
случае собирать с помощью индивидуальных вещей "это де-
рево" и "эта почва", а в другой раз — с помощью индивиду-
альной вещи "это дерево-почва" (которая обозначает и то, что
.мы называем "деревом", и то, что мы называем "почвой").
Итак, если нарративизация, т.е. собирание высказываний
в рамках Nss, произошла в соответствии с прагматическими
правилами, о которых я только что упомянул, мы можем пост-
роить следующую диаграмму. На горизонтальной оси мы раз-
мещаем высказывания, которые можно сформулировать о на-
шем социально-историческом мире. Поскольку историография
никогда не претендует на то, чтобы представлять все прошлое,
и не стремится к этому, число этих высказываний необяза-
тельно является бесконечным. Поэтому мы будем говорить,
что высказывания, указанные на горизонтальной оси, изна-
чально охватывают собой все высказывания, используемые в
существующих и будущих нарративах, н, кроме того, к ним
можно добавить любое количество дополнительных высказы-
ваний. Все высказывания формулируются в соответствии с
"точкой зрения младенца" на реальность, так что не предпола-
гается наличия никаких определенных индивидуальных ве-
щей (или их типов). На вертикальной оси указываются Nss,
которые были или будут созданы с помощью высказываний,
размещенных на горизонтальной оси. Конечно же, это можно
сделать только после нарративизации или историцизации на-
шего мира. Следует еще раз отметить, что мы пока находимся
на самой начальной ступени нашего концептуального упора-
дочення мира: хотя определенные лингвистические вещи (т.е.
Nss) уже индивидуализированы, никакие типы вещей еще не
определены с их помощью.
Для понимания первичности этого концептуального упо-
рядочения реальности следует осознавать, что на этой ступе-
ни концептуализация обычных вещей вроде стульев и собак
по способу своего осуществления напоминает концептуали-
зацию историками прошлого с помощью таких понятий, как
"Ренессанс" или "холодная война". Здесь все еще имеет место
неопределенность, которая вполне уместна при написании
масштабной истории, но совершенно нетипична для наших
высказываний об обычных вещах. Из этого следует (и это
очень важный вывод), что такие понятия, как "Ренессанс"
или "холодная война" относятся к логически более "раннему",
более фундаментальному типу, нежели термины, которые мы
используем для обозначения обычных вещей. Nss (или их
части) являются первичными элементами, из которых вы-
страиваются наши понятия индивидуальных вещей, а не
наоборот. Это может вызвать удивление, так как, на первый
взгляд, мы склонны считать такой термин, как "Ренессанс",
имеющим логически гораздо более сложный и абстрактный
статус, чем, скажем, термин "этот стул". Но, как мы увидим,
термины, обозначающие обычные вещи, имеют более "абст-
рактную* природу, поскольку их употребление предполагает
процедуру выделения типов, которая еще не применена, по-
ка мы говорим, используя Nss (такие, как "Ренессанс"). Дру-
гими словами, "историчность* (т.е. Nss) предшествует "инди-
видуальности" (т.е. распознанию индивидуальных вещей).
Это позволяет нам провести следующую демаркационную
линию между науками и историей: история логически пред-
шествует нашему обычному опыту восприятия повседневной
реальности, науки выходят за его пределы. Этот логический
порядок был выражен Лейбницем в темпоральных выраже-
ниях: "Les langues ont ete formees avant les sciences et le peup-
le ignorant et sans letters a reduit les choses a certaines espe-
ces"'". Думаю, Гегель высказывал сходную мысль, когда кри-
тиковал эмпиризм за его склонность обращаться с
' "Языки возникли до наук, и люди невежественные и необразованные свели
все вещи к определенным видам" {франц.). — Прим. перев.
" G.W. Leibniz, Nouveaux essays, Paris 1966; p. 275.
абстрактным (т.е. с эмпирической реальностью) так, как если
бы она была чем-то конкретно данным.
Теперь мы можем закончить нашу диаграмму, поместив
в горизонтальном ряду за каждой нарративной субстанцией
•1" или "О", указывающие, содержит ли эта Ns конкретное
высказывание, помеченное на горизонтальной оси, или нет.
Завершив таким образом нашу диаграмму■ мы теперь спро-
сим, можно лн выделить типы Nss. Важно понимать, что воз-
можны две процедуры типизации. Поясним это на следую-
щем примере. Давайте представим себе, что нам дали боль-
шое количество гвоздей и попросили рассортировать их по
длине. Мы могли бы измерить все гвозди, записать длину
каждого из них и установить, не образуются ли сами собой
определенные классы. Например, длина самых маленьких
гвоздей может оказаться в пределах от 1,24 см до 1,26 см,
затем идет множество гвоздей от 1,74 см до 1,76 см и т.д. Но
мы можем с тем же основанием выбрать и другую классифи-
кацию: можно отобрать гвозди длиной 0,50 см (если таковые
имеются), затем — длиной 0,51 см, 0,52 см и т.д. То, как рас-
пределить гвоздн по длине, а также цель нашей классифика-
ции подскажут, какая процедура является более удобной По
причинам, которые скоро выяснятся, мы могли бы говорить
здесь об "экстенсиональной" и (противоположной ей) "ин-
тенсиональной" процедуре типизации.
Соответственно, мы можем осуществлять типизацию Nss
двумя способами. Во-первых, мы можем придерживаться
экстенсионального подхода, принимая Nss как таковые и
стараясь сформировать из них классы по имеющимся у них
важным сходствам и в соответствии с тем, как распределены
"единицы" и 'нули* на диаграмме. Посредством такого экс-
тенсионального подхода мы можем обнаружить класс Nss,
"относящихся к Ренессансу", или класс Nss, касающихся ис-
тории социальных классов или истории государств. Конечно,
при отборе Nss, относящихся к истории социальных классов
или государств, типы будут выделяться иначе, чем при отбо-
ре Nss, касающихся Ренессанса или холодной войны. В пер-
вом случае мы будем обращать много внимания на структур-
ные сходства между tfss и игнорировать те высказывания в
Nss, которые отсылают к конкретным временам и обстоя-
тельствам, тогда как во втором случае все будет ровно на-
оборот. Но в обоих случаях, принимая историографию такой,
какой она является сейчас и какой, вероятно, останется в
будущем, мы имеем дело с классами Nss, которые образуются
более или менее спонтанно. Когда мы обращаемся к создан-
ному в историографии за последние несколько веков, мы об-
наруживаем, что вышеупомянутые типы Nss встречаются
довольно часто. Кроме того, Nss не создаются случайно. По-
этому следует ожидать, что большое количество Nss, которые,
в принципе, можно помыслить, в действительности не будет
создано историками. Следовательно, представляется вероят-
ным, что благодаря действию этих правил Nss создаются та-
ким образом, что автоматически появляются определенные
классификационные схемы. И, конечно, когда мы обращаем-
ся к историографии, мы находим, что это так и есть: сущест-
вующие Nss имеют тенденцию к коагуляции в группы, в то
время как "нарративное пространство" между группами
остается более или менее пустым (объяснение этого факта см.
на с. 331).
Мы могли бы назвать соответствующую процедуру типи-
зации "экстенсиональной", поскольку с ее помощью образу-
ются действительные множества законченных Nss. При дан-
ном подходе классификация определяется тем, какие мы
имеем нарративные вещи, а не понятия типов нарративных
вещей. Может возникнуть вопрос о том, насколько надеж-
ным является этот экстенсиональный способ классификации
Nss, т.е. удается ли с его помощью определить типы Nss так,
чтобы не возникало неоднозначностей.
Чтобы ответить на этот вопрос, возможно, будет полезно
сделать пояснение об экстенсиональной типизации в целом.
Предположим, мы рассматриваем множество вещей, которые
либо уже являются очень похожими друг на друга, либо (если
это не так) это множество всегда можно расширить таким об-
разом, чтобы образовавшееся в результате множество сос-
тояло из вещей, очень похожих друг на друга. Говоря точнее,
для каждой пары вещей а и о из этого множества можно
(сейчас или в будущем) найти третью вещь с, так что как а
и с, так и Ь и с окажутся более похожими друг на друга, чем
а и Ь. Когда это имеет место, неоднозначностей при типиза-
ции избежать нельзя. Причина здесь кроется в том, что лю-
бая попытка отделить вещи, принадлежащие к какому-то
конкретному классу, от всех остальных вещей, не принадле-
жащих к этому классу, будет неудачной в том случае, если
встретятся вещи более близкие к а и о, чем сами an Ь друг к
другу (здесь "о" и "о" обозначают вещи внутри и за пределами
данного класса, которые, соответственно, считаются наибо-
лее близкими).
Попробуем применить эту мысль к нашей проблеме типи-
зации Nss. У нас могут быть некоторые интуитивные пред-
ставления о том, какие Nss объединяются в группы, и мы
можем попытаться классифицировать их соответственным
образом. Это кажется легким и простым делом. Однако си-
туация, которую я обрисовал в предыдущем абзаце, имеет
место и здесь: для каждых двух нарративных субстанций Ni
и N-2 независимо от того, находятся лн они в одной группе
или нет, можно найти (сейчас или в будущем) третью Ns,
которая окажется ближе к Wi и N2, чем сами N\ и Ni друг к
другу. Принадлежность же N3 к какой-то конкретной группе
— это не факт, который мы можем установить, а лишь вы-
бор, который мы можем сделать. Возьмем другой, самый
крайний, случай. Предположим, что Л/i содержит высказыва-
ния I р, а N2— высказывания 2 р, q; тогда мы можем
представить себе нарративную субстанцию JV3, содержащую
высказывания 1 р, г, и мы можем только выбрать, при-
надлежит ли N3 к какому-то классу или нет. Таким образом,
для каждой попытки очертить границы определенного класса
Nss можно представить себе некоторое высказывание (т.е.
возможное свойство Nss), соответствующее этой конкретной
попытке, так что мы можем лишь выбрать, принадлежат ли
содержащие это высказывание Nss к рассматриваемому
классу или нет. Поэтому любая предпринимаемая экстенсио-
нальная классификация Nss создает свои собственные спе-
цифические неоднозначности. И поскольку при классифи-
кации Nss есть основания утверждать, что "границы" какого-
то определенного класса могут проходить где угодно (в отли-
чие, например, от границ страны или участка земли), можно
ожидать, что каждой предпринимаемой классификации со-
ответствует весьма обширное множество не включенных в
классификацию Nss. В итоге, экстенсиональная типизация
Nss никогда не может быть точной. У нас могут быть интуи-
тивные представления о том, как конкретным Nss (напри-
мер, относящимся к "Ренессансу" или к национальным госу-
дарствам) свойственно образовывать группы. И по практиче-
ским соображениям признание одних групп может быть
предпочтительнее, чем признание других. Но любая попытка
добиться точности всегда может обернуться неудачей. Из
вышесказанного следует сделать вывод, что поскольку соци-
ально-историческая реальность изучается исключительно с
помощью полных Nss, обобщения не выражают никаких ис-
тин относительно природы (социально-исторической) ре-
альности; они только отражают регулярности в том, как мы,
на самом деле, решаем концептуализировать реальность (ис-
пользуя полные Nss).
Далее, мы можем классифицировать Nss интенсиональ-
но, т.е. мы можем образовать или постулировать понятие ти-
па Nss и соответствующим образом отобрать Nss. Точно так
же в примере с гвоздями мы могли разделить дециметр на
равные части (например от 0,50 до 1,49 см, от 1,50 до 2,49
см и т.д.). Классификация гвоздей не представляет никаких
трудностей: гвоздь, не принадлежащий к какому-то опреде-
ленному классу, должен принадлежать к другому, причем мы
знаем к какому. В том же духе мы могли бы отметить повто-
ряемость определенного набора свойств, например "р\. рп", в
тех Nss, которые включены в диаграмму. Следовательно, мы
могли бы определить некоторый тип нарративных субстан-
ций как те Nss, для которых истинны высказывания "N, есть
Р)..-Рп" (где V охватывает все индексы Nss в нарратнвист-
ском мире). И опять же здесь не возникает никакой неопре-
деленности. Для каждой Ns мы можем установить с абсолют-
ной точностью, принадлежит ли она к определенному типу
(классу) Nss или нет. Даже когда новые высказывания и но-
вые Nss добавляются к исходным множествам, представлен-
ным на нашей диаграмме, в первоначальной типизации не
возникают неоднозначности. Фактически, она может быть
сохранена без каких-либо исправлений.
Как нам следует понимать тот факт, что экстенсиональ-
ная типизация Nss никогда не будет полиостью успешной, в
то время как интенсиональная типизация вообще не пред-
ставляет никаких трудностей? Мы обнаружили, что каждая
экстенсиональная типизация Nss порождает высказывание
(или множество высказываний) таких, что принадлежность
Nss, содержащих это высказывание (множество высказыва-
ний), к определенному классу, может быть только вопросом
выбора. Здесь приходится принимать решение. Таким обра-
зом, в случае экстенсиональной типизации невозможно пере-
числить множество высказываний (т.е. свойств Nss), содер-
жание которых является достаточным и необходимым усло-
вием принадлежности Ns к определенному классу. С другой
стороны, интенсиональная типизация действительно обес-
печивает такие условия. Как только принято решение отно-
сительно природы Nss определенного интенсионального типа,
можно однозначно установить, принадлежит ли данная Ns к
этому типу или нет. Следовательно (и это очень важный пе-
реход), интенсиональная типизация Nss предоставляет нам
основание для типизации вещей в нашем мире, в то время
как экстенсиональная типизация никогда этого не делает.
Утверждение о том, что мы можем выделить определенные
интенсиональные типы Nss, обладающих фиксированным
набором общих свойств (т.е. высказываний), равнозначно то-
му, что в наших нарративистскнх восприятиях реальности,
очевидно, имеют свойство повторяться определенные конъ-
юнкции высказываний, выражающих конкретные восприя-
тия реальности. И, конечно же, тот факт, что наш мир содер-
жит такие типы вещей, как стулья, собаки, снежинки, груды
старого железа и т.п., можно выразить следующим образом;
наш мир таков, что в фиксированных множествах высказы-
ваний, выражающих наличие определенных качеств в реаль-
ности, иногда все высказывания являются одновременно ис-
тинными, но никогда не бывает так, чтобы самая сущест-
венная часть высказываний в таком множестве была истин-
ной, а все остальные — ложными. Таким образом, типы ве-
щей, распознаваемые нами в реальности, представляют со-
бой результат интенсиональной типизации Nss И мы вправе
утверждать, что подразумеваемые здесь "типы вещей* вклю-
чают в себя как вещи, на которые мы ссылаемся с помощью
видовых понятий, так и вещи, которые обозначаются массо-
выми терминами. Конечно, виды качеств, воспринимаемых
в реальности при выделении типа "груда железа" (массовый
термин), будут сильно отличаться от качеств, принимаемых
во внимание при выделении, например, типа "собака" (видо-
вое понятие). Однако на данном этапе нашего обсуждения
это необязательно создает затруднения. Тот факт, что пред-
лагаемый анализ выделения индивидуальных вещей (и их
типов) в реальности, не касается проблемы выделения в язы-
ке видовых понятий и массовых терминов, говорит об очень
элементарном характере нашего рассмотрения.
Было бы слишком трудно преобразовать предложенную
очень простую схему в более сложную, позволяющую более
полно объяснить, как (и какие типы) индивидуальных вещей
распознаются в реальности. По сути дела, это потребовало бы
всестороннего исследования большого числа довольно жест-
ких прагматических соображений, отражающих то, как нам
свойственно реагировать на случайный характер нашего ми-
ра. В своей книге "Слова и вещи" Мишель Фуко блестяще по-
казал, как "порядок вещей", внешне такой стабильный, под-
вергся наиболее радикальным изменениям в последние че-
тыре столетия". Кроме того, к этим "прагматическим" обус-
ловленным культурой, соображениям следует также добавить
тот аргумент, который используется в науке, когда обосновы-
вается существование субатомных частиц. При распознава-
нии индивидуальных вещей (или их типов) в реальности мы
имеем дело с длинной и сложной цепочкой или иерархией ти-
пов индивидуальных вещей — от самого элементарного уров-
" Книга Фуко демонстрирует, что способ, каким мы упорядочиваем веши
или индивидуальности, вовсе не так очевиден, как мы привыкли думать. "Что
гарантирует нам полную надежность устанавливаемой нами продуманной
классификации, когда мы говорим, что кошка и собака меньше похожи друг
на друга, чем две борзые, даже если обе они приручены или набальзамирова-
ны, даже если они обе носятся как безумные и даже если они только что раз-
били кувшин? На каком "столе", согласно какому пространству тождеств,
черт сходства, аналогий привыкли мы распределять столько различных и сход-
ных вещей? В чем состоит эта логичность, которая явно не определяется апри-
орным и необходимым сцеплением и не обуславливается непосредственно чув-
ственными содержаниями? Ведь дело здесь идет не о связи следствий, но о
сближении и выделении, об анализе, сопоставимости и совместимости кон-
кретных содержаний; нет ничего более зыбкого, более эмпирического (во вся-
ком случае, по видимости), чем попытки установить порядок среди вещей; ни-
что не требует более внимательных глаз, более надежного и лучше развитого
языка; ничто не призывает нас более настойчиво опираться на многообразие
качеств и форм. (Пер. В. П. Визгина. Цит. по: Фуко М. Слова и вещи. М., 1973.
С. 32. — Прим. перев. ]
ня в виде типизации Nss до индивидуальных вещей, откры-
ваемых, например, в точных науках. Однако этот элемен-
тарный уровень образует основу этого процесса деления на-
шего мира на индивидуальные вещи (или их типы). Начиная
с этого элементарного уровня мы затем можем абстрагиро-
ваться от качеств, уже связанных друг с другом в индивиду-
альных вещах (или их типах), и манипулировать ими самыми
разнообразными способами для создания новых типов вещей.
Таким образом, существует отношение транзитивности
между выделением типов индивидуальных вещей на одном
уровне абстрагирования (от воспринимаемых качеств наше-
го мира) и на более высоком или низком уровне: способность
индивидуализировать индивидуальные вещи передается от
имеющегося типа вещей ко вновь образованному типу. Вы-
деление одного типа индивидуальных вещей подобно состав-
лению плана нашего мира, и оно часто является предвари-
тельной ступенью к более детальной типизации реальности.
Поэтому свойство быть индивидуальной вещью — это не
внутреннее свойство вещей; оно всегда основано на свойст-
ве, которое определенное типовое понятие может иметь по
отношению к другому типовому понятию. Тем не менее,
типовые понятия являются островками в бурном и неспо-
койном море нашего опыта. Индивидуальные вещи (или их
типы), которые мы различаем в реальности, не просто даны
нам вместе с самой реальностью: типы совместно образуют
сложно организованную сеть отношений, имеющую в каче-
стве своего предельного основания типизацию Nss. Эта сеть
организована в соответствии с многочисленными решения-
ми, принятыми нами с этой целью. Чтобы даже хотя бы при-
близительно объяснить, как достигаются такие решения, нам
потребовалось бы не только дать сложное описание социо-
культурных привычек, определяющих нашу ориентацию в
реальности, но также продемонстрировать ряд процедур, со-
вершаемых в науках. И даже тогда могут оставаться несогла-
сованности и неточности, которые вряд ли допускают ра-
циональное объяснение. Например, сижу ли я на диване или
на диванной подушке и на диване? Является ли телефонная
трубка частью телефонного аппарата или это отдельная
вещь? А что можно сказать о лампе и ее абажуре или о ма-
шине и ее моторе? Поскольку эти пары вещей всегда ветре-
чаются вместе, нас не беспокоят неточности или противоре-
чия (например: "они купили лампу; лампа красивая, но аба-
жур безобразный"). Здесь мы оказываемся, так сказать, в
эпицентре нашего расщепления мира на индивидуальные
вещи-
До сих пор я говорил о типах индивидуальных вещей.
Как может показаться, мы часто распознаем индивидуаль-
ные вещи, не зная, к какому типу они принадлежат. Однако
следует заметить, что типизация индивидуальных вещей, в
сущности, подобна таким регулятивным идеям, как "каждое
событие имеет причину". Мы не согласились бы с утвержде-
нием, что какая-то индивидуальная вещь не принадлежит ни
к какому типу (если бы вообще поняли, что могло бы озна-
ч ать такое утверждение), поэтому мы всегда истолкуем
подобное положение дел как свидетельство того, что наших
знаний недостаточно и эту индивидуальную вещь следует
подвергнуть более тщательному (научному) исследованию.
Два способа собирания Nss помогают нам объяснить за-
метную разницу между такими терминами, как "Ренессанс"
или "государство", с одной стороны, и терминами, обознача-
ющими обычные вещи вроде собак и снежинок, с другой.
Следует заметить, что, когда, например, благодаря биологи-
ческим или психологическим исследованиям обнаруживают-
ся новые особенности человека (т.е., когда к Nss, сформули-
рованным в соответствии с "точкой зрения младенца" на
мир, добавляются новые высказывания), значение термина
"человек" может оставаться без изменений. То, чем является
или не является человек, по сути, защищено от открытий, ко-
торые биологи или психологи могут однажды сделать Относи-
тельно человека (очевидно, что здесь под удар ставятся не
референциальная способность термина "человек", которая
довольно беспроблемна, но его значение). С другой стороны,
термины вроде "Ренессанса" или "холодной войны", не имеют
такого устойчивого значения: каждая история Ренессанса
добавляет различные коннотации к этому термину. Конечно,
имеется некоторое слабое ядро, которому свойственно вос-
производиться вновь и вновь: термин "Ренессанс", по боль-
шей части, ассоциируется с возрождением интереса к антич-
ности. Но даже такое "ядро" не имеет неизменной устойчиво-
сти. Будущие историки, возможно, будут умалять или даже
отрицать это возрождение классики в Ренессансе или счи-
тать, что "сущность" Ренессанса следует искать в чем-то
ином, сохраняя при этом сам термин "Ренессанс". Кто-то мог
бы даже осмелиться высказать мнение, что "картины",
создаваемые историками о таких явлениях культуры, как Ре-
нессанс, никогда не могут иметь общего для них всех элемен-
та, поскольку, если бы такой элемент существовал, было бы
некорректно говорить, что он является частью нарративной
"картины" прошлого. Общее для всех людей, делающих Д не
может состоять в том "способе", каким а делает D или каким
Ь делает D. A Nss представляют собой способы видения
прошлого. Однако нам не нужно придерживаться столь рис-
кованного мнения. Мы можем удовлетвориться констатацией
того, что в отношении большой и, несомненно, наиболее зна-
чимой, с точки зрения историографии, доли высказываний,
сформулированных в исследованиях по Ренессансу, всегда
можно поставить осмысленный вопрос: входит ли это дейст-
вительно в значение термина "Ренессанс"? И хотя немалое
число высказываний о Ренессансе приемлемо для всех (на-
пример что Ренессанс не приходится ни на время правления
Карла Великого, ни на время правления Людовика XV, что
Ренессанс не был королем Англии и т.п.), этот класс выска-
зываний (если считать их осмысленными) никогда не может
в сумме составить "отрицательное" определение Ренессанса,
удовлетворяющее как историков, так и философов-наррати-
вистов. Ибо Nss (или их типы) нельзя определить путем пере-
числения тех свойств, которых они не имеют.
Значение термина "Ренессанс" находится в постоянном
изменении; в будущем все это понятие может быть даже це-
ликом отброшено. Подобная ситуация немыслима, когда речь
идет об обычных вещах и их понятиях. Биологические иссле-
дования (в отличие от исторических) никогда не приведут к
элиминации понятий, обозначающих предмет их изучения
(например, понятий "корова" или "человек"). Любопытно от-
метить, что единственный случай, когда наблюдалась тенден-
ция в этом направлении, был вызван историческим анализом
рода "человек* (т.е. теорией эволюции). Это различие объяс-
няется тем, что экстенсиональное собрание Nss не допускает
указания неизменной конъюнкции свойств Nss, которые од-
новременно определяют конкретный вид "обычных" вещей,
тогда как это, действительно, можно сделать в случае соби-
рания TVss интенсиональным способом. Экстенсиональная ти-
пизация препятствует тому, чтобы мы отделяли форму от со-
держания. Каждое индивидуальное государство, религия, на-
правление в культуре и т.п. — это целый мир, его нельзя рас-
колоть на 1) общую форму и 2) конкретное содержание. Про-
тест Гегеля против формализма является в этой связи весьма
уместным".
Тот факт, что мы всегда можем осмысленно обсуждать,
чем является и чем не является Ренессанс, составляет отли-
чие таких терминов, как "Ренессанс" или "холодная война" ог
терминов, обозначающих обычные вещи вроде собак и сне-
жинок. Всегда возможно написать историю такой "обычной"
вещи, как Людовик XIV или Версальский дворец: поскольку
части Nss, собранные интенсиональным способом и обозна-
чающие конхретные типы вещей, всегда можно развернуть
(несколькими способами), превратив в полные Nss (например
в историю Людовика XIV или Версальского дворца). С другой
стороны, мы не можем написать историю Ренессанса или ис-
торию некоторого государства, как бы много явлений ни
свидетельствовало об обратном: такие термины, как "Ренес-
санс" или "государство S" всегда указывают на полные Nss,
которые можно типизировать только экстенсиональным спо-
собом, а было бы абсурдно писать историю некоторой Ns, ибо
Nss не имеют истории. Историографические исследования,
которые ошибочно называют историей холодной войны или
историей Ренессанса, не являются историями "вещей", кото-
рые существовали в прошлом в том же смысле, в каком су-
ществовал Людовик XJV; они представляют собой описания
" Ср. Гегель Г.В.Ф. Философия истории. СПб. 1993. С. 117.: "Точно так же if
при сравнении различных философских рассуждений, о которых мы упоми-
нали, упускается из виду то. что единственно важно, а именно определен-
ность единства, которое открынают как в китайской, так и в элейской фило-
софии и в философии Спинозы, и различие, заключающееся в том, понима-
ется ли вышеупомянутое единство абстрактно или конкретно, и именно на-
столько конкретно, что оно мыслится как единство в себе, которое есть дух.
Однако это приравнивание (т.е. формализм. — Ф.А.\ доказывает именно то,
что производящие его таким образом признают лишь абстрактное единство,
и когда они судят о философии, они не знают того, в чем состоит интерес
философии".
определенных аспектов европейского прошлого, выражаю-
щие определенную "картину" или Ns этого прошлого. Именно
на эти картины или Nss мы можем ссылаться с помощью та-
ких терминов, как "Ренессанс" или "холодная война* (хотя
нам следует помнить о неоднозначности этих имен собствен-
ных). Поэтому мы можем сказать, что существует много ре-
иессансов и много холодных войн; таким же образом мы име-
ем множество "революций" не только потому, что есть фран-
цузская, американская, русская революция, но и потому, что
было создано много Nss для объяснения каждой из этих ре-
волюций. И когда мы говорим это, мы всегда ссылаемся на
большое число полных Nss. Стало быть, тот факт, что мы го-
ворим о "революциях" (во множественном числе), о "государ-
ствах" (во множественном числе) и т.д. (хотя кажется, что
был только один Ренессанс или только одна холодная война),
не означает, что "вещи" вроде революций и государств следу-
ет включить в один класс вместе с такими обычными веща-
ми, как человеческие существа или дворцы. Всякий, кто го-
ворит о "революциях" или "государствах" во множественном
числе, собирает полные Nss экстенсиональным способом и не
имеет в виду тип вещей, соответствующий интенсионально-
му абстрагированию от полных Nss.
* "Писать и отменять законы". — Прим. ред.
" Barrington Moor Jr. Social Origins of Dictatorship and Democracy, Aylesbury 1969;
p. 112; C. Brimon, The Anatomy of Revolution, New York 1965; p. 24.
" Ранке писал: "noch einmal machte sich das Iokale Interesse gegen alie Eingriffe
oberherrlicher Gewali geltend. Die Revolution der Niederiande beslehi darin,
Конечно, мы можем предложить интенсиональную типи-
зацию таких сущностей;, например, группа людей организу-
ется в "государство", когда они обладают властью "de faire et
casser la loi"* (Воден), но такую интенсиональную типизацию
всегда можно поставить под вопрос. Так, типизация Бодена
была отвергнута в романтических теориях государства. По-
добным образом и мы всегда можем осмысленно спросить:
"Была ли американская революция действительно револю-
цией?" (Бринтон отвечал на этот вопрос утвердительно, а
Варрингтон Мур — отрицательно)". С другой стороны, можно
было бы утверждать вместе с Ранке и Бакейзеном ван ден
Бринком", что восстание в Нидерландах в действительно-
сти было революцией. И хотя до сих пор историки редко это
делали, они не смогли бы лишить этот вопрос, просто назвав
любого, кто считает восстание в Нидерландах революцией,
глупцом, который даже не представляет, что такое револю-
ция. Поэтому они со скептическим интересом будут ждать
аргументов в пользу такой необычной позиции. Подобные
споры нельзя разрешить, обращаясь к концептуальному зна-
нию. Но у кого нашлось бы терпение ждать аргументов от че-
ловека, называющего лошадь коровой? Как следствие, мы
можем найти в этом критерий, позволяющий различать соб-
рания Nss, типизированные интенсиональным и экстенсио-
нальным способами. Если вопрос: "Это действительно х?" яв-
ляется осмысленным, то х соответствует множеству Nss, ко-
торые можно типизировать только экстенсиональным спосо-
бом; если нет, то соответствующие Nss можно типизировать
интенсионально.
dass diet den Sieg davon tragi. Tyrannic Viane einmal die Frciheil zu Folge". |и
вновь местные интересы добились своего признания вопреки всем действи-
ям верховной власти. Нидерландская революция состоит в том, что они
одержали верх. Тирания вновь повлекла за собой свободу, (нем.). — Прим.
перев.] Цит. по: G. Berg, Leopold von Ranke ols akademischer Lehrer, Gotiingen
1968; pp. 153-154.
Видимо, временами в нашем сложном и историческом
прошлом встречаются некоторые повторяющиеся "паттерны"
в неопределенном и нечетком виде; всякий раз, когда это
происходит, мы склонны говорить о "революциях* и "госу-
дарствах* во множественном числе, поскольку процедуры
нарративизации позволяют продемонстрировать соответст-
вующие сходства. Но такие случаи никогда нельзя истолко-
вывать так, будто в исторической реальности был открыт но-
вый тип обычных вещей в том же смысле, в каком исследо-
ватели открывают неизвестные виды животных; всякую по-
пытку точно определить этот предполагаемый "тип вещей*
можно с успехом оспорить, и всякая попытка описать эти
повторяющиеся паттерны подлежит разумному сомнению
Единственное, чего здесь можно достичь, это экстенсиональ-
ная типизация. Такие термины, как "революция" или "госу-
дарство", не являются обычными видовыми понятиями вро-
де "стола" или "собаки"; будучи результатом экстенсиональ-
ной типизации Nss, они не могут иметь никакого номинали-
стического определения. Нельзя "установить" и референцию
этих терминов тем способом, который был предложен Крипке
и Патнэмом , поскольку даже споры о том, к каким объектам
применимы эти термины, никогда не могут быть окончатель-
но разрешены.
В конечном итоге, сказанное служит обоснованием тези-
су, не раз упоминавшемуся в этой книге, а именно что исто-
ричность предшествует индивидуальности1*. На первый
взгляд, более правдоподобным кажется обратный порядок,
т.е. сначала нам даны вещи, а их историю можно написать
только после того, как мы проследим ход их изменений во
времени. Но даже для обычных вещей в нашем мире эта кар-
тина является только отчасти истинной: выделить типы обыч-
ных вещей в реальности можно только после того, как прои-
зойдет историцнзацня мира и будет успешно выполнена ин-
тенсиональная типизация Nss. Другими словами, наш мир со-
держит ряд вещей, относительно которых предполагается, что
они действительно имеют историю (т.е. являются типом ве-
щей), а уже потом мы можем написать их истории. Но пос-
кольку историчность всегда предполагается (даже если мы
имеем дело с вещью определенного типа), то индивидуаль-
ность (бытие вещью) логически ие предшествует историчнос-
ти. В итоге, "обычные" вещи не противоречат нашему тезису,
так как мы уже знаем или предполагаем, что они имеют исто-
рию. Наконец, если есть основания говорить, что "сущест-
вуют" те индивидуальные веши, историю которых мы можем
написать, отсюда можно сделать вывод, что "существование"
соответствует свойству особых множеств Nss, а именно ин-
тенсионально типизируемых. Как сама природа реальности,
так и процедуры нарративизации, которые мы к ней приме-
няем, определяют, будет ли конкретное множество Nss обла-
дать этим свойством или нет.
"См.: S. Kripke, Н. Pulnam, Is Semantics Possible?. Metaphilosophy Ъ (1970).
иСр. с. 168 настоящей книги.
Мне хотелось бы обратиться к началу этого обсуждения,
когда я предложил описывать социально-историческую ре-
альность с помощью высказываний, которые не предполага-
ют наличия (или "существования") определенных типов ин-
дпвндуальных вещей. Мы обнаружили, что на этой наиболее
элементарной основе и благодаря двум различным способам
типизации Nss можно объяснить существование обычных
вещей и групп неуловимо похожих Nss (например касающих-
ся "Ренессанса"). Несомненно, с полным основанием будет
выдвинуто возражение, что подобная процедура представля-
ется в высшей степени нереалистическим описанием того,
как вводятся в употребление такие термины, как "Ренес-
санс". Каждый пишущий о Ренессансе предполагает наличие
необычайно широкого и разнообразного множества индиви-
дуальных вещей вроде картин, скульптур, государственных
деятелей, кондотьеров, пап, философов и т.д. Заниматься ис-
ториографией Ренессанса, не допуская существования этих
типов индивидуальных вещей, почти невозможно. Следова-
тельно, продолжил бы оппонент, нельзя написать историю, не
признавая определенных (типов) индивидуальных вещей в
(исторической) реальности. Так что индивидуальность долж-
на предшествовать историчности, а не наоборот. Мой ответ
на это возражение будет следующим. Когда я утверждал, что
историчность предшествует индивидуальности, я всегда имел
в виду историчность и индивидуальность одной и той же ве-
щи; я подчеркивал, что как таковые индивидуальные веши
можно выделить в реальности только на основе соответст-
вующих Nss (воплощающих их историчность), из которых
они были созданы (в ходе интенсиональной типизации). По-
этому настоящее возражение было бы уместным только в том
случае, если можно было бы показать, что сначала нам дана
вещь (называемая "Ренессанс"), а потом пишется ее история.
Но осуществленный мною анализ понятий, подобных "Ренес-
сансу", никоим образом не обязывает меня принимать такую
точку зрения.
Я хотел бы добавить несколько замечаний к сказанному.
Во-первых, возможно, по крайней мере теоретически, пере-
формулировать высказывания, составляющие нарративную
субстанцию Ренессанс, таким образом, чтобы устранить
предположение о наличии в нашем мире определенных (ти-
пов) вещей. Несомненно, это довольно необычная задача, но
ее можно было бы выполнить. Но, во-вторых (и это гораздо
важнее), необходимо отметить, что проблема историзации
или нарратнвизации нашего мира остается той же самой
а) на наиболее элементарном уровне (где, в конечном счете,
формируются понятия (типов) обычных индивидуальных ве-
щей) и Ь) на уровне, где формируются такие понятия, как
"Ренессанс"). На обоих уровнях историзация происходит без
существования индивидуальной веши (например "Ренессан-
са"), история которой пишется. Когда создается относящаяся
к Ренессансу Ns признание наличия определенных (типов)
индивидуальных вещей в исторической реальности, таких
как Рафаэль или "Мона Лиза", ничего ие меняет. То, что та-
кие индивидуальные вещи даны историку, когда он создает
относящуюся к Ренессансу Ns наилучшим образом отвечает
практике написания истории, но не имеет значения для
нарративной логики.
Но, быть может, даже историографическая практика не
так уж сильно зависит от наличия (типов) индивидуальных
вещей, как мы могли бы предположить. Наше знание и наши
идеи о прошлом в значительной степени "направляются" та-
кими Nss, как "Ренессанс", по крайней мере, в большей сте-
пени, чем знанием индивидуальных вещей (которые по боль-
шей части выполняют "иллюстративную" роль (см. с. 198).
Предположим, что человека, несведущего в истории, нужно
познакомить с европейским прошлым, скажем, с 1400 по
1550 год. В этом случае лучше всего начать с изложения идей
"Ренессанс", "упадок Церкви" или "возникновение новых мо-
нархий" (все это Nss\), а не снабжать его массой биографиче-
ских подробностей из жизни отдельных пап, монархов или
писателей. Очевидно, что по своему познавательному значе-
нию эти Nss намного превосходят высказывания о действиях
или характерных чертах отдельных личностей. Эти высказы-
вания — просто материал для настоящего исторического
знания, но не само историческое знание. Так что даже для и-
сториографической практики знание Nss более существенно,
чем знание индивидуальных вещей.
И последнее замечание, которое я хотел бы добавить.
Как показывает пример с гвоздями, решение о том, следует
ли предпочесть экстенсиональную или интенсиональную ти-
пизацию, всегда является прагматическим. Нарративная ло-
гика утверждает лишь, что мы вольны выбрать одну из двух
возможностей: 1) можно попытаться провести интенсиональ-
ную типизацию Nss, относящихся к государствам или рево-
люциям, и 2) можно говорить о мире так, как если бы он не
содержал никаких (типов) индивидуальных вещей. Однако в
первом случае окажутся неискоренимыми путаница и разно-
гласия, а во втором могут стать безнадежно громоздкими вы-
сказывания о реальности. Тем не менее, признание опреде-
ленных (типов) индивидуальных вещей может иметь только
прагматическое, а не логическое обоснование. И хотя в неко-
торых случаях будет трудно решить, какую процедуру ти-
пизации следует предпочесть (возьмем такие понятия, как
"парламентская демократия" или "республика"), даже тогда
непозволительно не учитывать, какую процедуру типизации
мы имеем в виду, когда употребляем эти термины.
(3) Обозначают ли нарративные субстанции? Конечно,
на этот вопрос можно ответить утвердительно в отношении
имен Nss (если Nss таковые имеют): они обозначают Nss, ко-
торые именуют. Но можно ли сказать, что сами нарративные
субстанции что-то обозначают? Вначале кажется разумным
предположить, что они могут это делать: разве не должно
быть "нечто" такое в исторической реальности, чему соответ-
ствует Ns, скажем, о Ренессансе? Безусловно, если бы мы от-
рицали такое соответствие, создание Nss показалось бы со-
вершенно произвольным делом, когда воображению истори-
ка не положены никакие пределы. Либо Nss действительно
что-то обозначают, либо они просто побуждают к историог-
рафическим мечтаниям. Такова наша первая реакция на этот
вопрос. И, тем не менее, я считаю эту реакцию ошибочной.
Nss состоят из множеств высказываний. Тогда, если до-
пустить, что наши доводы против нарративного редукцио-
низма убедительны, то, несомненно, Nss представляют собой
"нечто" большее, чем простые конъюнкции высказываний.
Однако в той мере, в какой можно говорить о существовании
когнитивной связи между Nss и исторической реальностью,
направление этой связи всегда определяется высказывания-
ми, содержащимися в Ns. Как мы увидим в следующей главе,
Ns является чем-то большим, чем простая конъюнкция вы-
сказываний, благодаря тому, чтб выражается в "точке зре-
ния" на прошлое, которая предлагается в нарративе и с ко-
торой нас призывают взглянуть на историческую реальность.
Хотя подобные "точки зрения", конечно же, отчасти обуслов-
ливаются природой самой исторической реальности, они не
w
обозначают историческую реальность. Говоря метафориче-
ски, указать точку зрения не значит "направить читателя на-
зад к реальности" (что является сутью всех актов референции),
во, напротив, это означает "вызволить его оттуда". Отсюда
следует, что вопрос о том, могут ли Nss что-либо обозначать, в
конечном счете, можно свести к вопросу о том, обозначают ли
что-нибудь высказывания об исторической реальности (nota
bene: не части высказываний, а целые высказывания).
Эта проблема уже привлекла внимание философов, хотя
они главным образом занимались референцией предложений,
а не суждений (или высказываний). Согласно хорошо извест-
ной точке зрения Фреге (которую позже также отстаивал А.
Черч) предложения обозначают истину и ложь. Фреге считал,
что, подобно именам собственным, предложения имеют как
смысл (суждение, выраженное в предложении), так и рефе-
ренцию (истина или ложь). Если прав Гэйл", эта странная
терминология объясняется намерением Фреге разрабатывать
экстенсиональную логику. В чем точно состояли аргументы
фреге, не должно нас беспокоить в данном контексте. Более
важно отметить, что Фреге изучал референцию предложений,
в то время как нас интересует референция высказываний.
Но даже если мы отбросим в сторону это затруднение, пред-
положение Фреге относительно референции предложений
принесет нам мало пользы. Я не буду углубляться в обсужде-
ние возражений, уже выдвинутых против решения Фреге
(например, Даммитом"), но ограничусь лишь тем указанием,
что если бы мы заняли позицию Фреге, все приемлемые Nss,
какими бы ни были их различия, обозначали бы одну и ту же
вещь, т.е. истину. Я не представляю, как следует понимать
такое решение. Оно больше напоминает необычный оборот
речи, нежели разумный ответ на разумный вопрос. Можно
засомневаться в том, имеет ли здесь слово "обозначать" то же
значение, которое оно обычно имеет.
Как правило, слово "обозначать" используется для указа-
ния особой связи между языком и реальностью. Такой подход
является более перспективным. Первоначально мы склонны
" R.M. Gale, Propositions, Judgments, Sentenses and Statements, in P. Edwards
ed., The Encyclopedia of Philosophy, Vol 6, London 1967; p. 501.
" M. Dumrnet, Truth, in P.F. Strawson, Philosophical Logic, Oxford 1973; pp. 49 ff..
связывать референциальную способность исключительно с
субъектом в таких высказываниях, как "Мария срезает крас-
ную розу". Здесь нмя собственное "Мария" обозначает конк-
ретного человека, между тем как предикат "срезает розу" при-
писывает этому человеку особый вид действия, т.е. срезание
красной розы. Поэтому, очевидно, в более общем случае субъ-
ект высказывания обозначает некоторую вешь, а предикат
что-то приписывает той веши, которую обозначает субъект.
С этой точки зрения, задача установления того, какие вы
ражения являются обозначающими, сводится к выявлению
выражений, которые могут быть субъектами высказываний.
А это означало бы, что, какие бы выражения мы ни обнару-
жили, Nss никогда не будут что-либо обозначать, поскольку
высказывания (т.е. Nss) не являются субъектами высказы-
ваний. Следует заметить, что очевидное возражение, согласно
которому Nss могут быть субъектами высказываний, напри-
мер в "Ni есть р", возникает из-за смешения имен Nss (нап-
ример "Ni") и того, что эти имена обозначают (т.е. самих Nss).
Но почему мы должны накладывать такие ограничения
на референциальную способность выражений? Неужели было
бы неверно сказать, что выражение "красная роза" что-то
обозначает? Безусловно, отдельнан вещь вводится в язык,
когда ее выражают словами. То же самое верно и для глагола
"срезать". Можно даже утверждать, что слово "красный" обо-
значает, поскольку оно осуществляет "референцию к некото-
рому признаку"". Из этих соображений вместе с Моеем мы
можем сделать вывод о том, что нам следует использовать
"родовое понятие референции, по отношению к которому
референция к объекту и референция к признаку являются
видовыми вариантами"". В результате этой стратегии поня-
тие референции получает очень широкое применение. Только
термины, содержащие ссылку на несуществующие вещи, или
слова, выражающие предикаты таких отношений, как "после"
и "больше чем", вероятно, вызывали бы некоторые трудности.
Но даже подобные термины можно было бы считать обозна-
чающими, если бы понятие референции было настолько рас-
ширено, чтобы включить в себя также и "референцию" к тем
" Этот подход был предложен Сжеднииким; см.: Mooij; р. 41.
" Mooij; pp. 41—42.
свойствам реальности, которые 'создаются" имеющимися в
нашем распоряжении языковыми инструментами. Так, "неп-
рисутствие определенной вещи в реальности'' можно было бы
трактовать как свойство реальности, которое мы обозначаем
(или можем обозначать} с помощью слова "V, когда говорим,
что "х не существует". Во всяком случае, если нет ничего ир-
рационального в том, чтобы понятие референции было столь
емким, то почему же нельзя было бы сказать, что целые
высказывания что-то обозначают? И сразу появляется наи-
более очевидная кандидатура на роль референта, т.е. собы-
тие. Почему бы не рассматривать событие срезания Марией
розы как идентифицируемую индивидуальную вещь, на ко-
торую вы можете указать? Конечно, с этой точки зрения,
кажется вполне разумным предположение о том, что выска-
зывания как таковые могут что-то обозначать.
Однако сразу же возникают трудности. Возьмем выска-
зывание "в 1670 году Людовик XIV и Карл II заключили тай-
ный договор в Дувре" (с помощью которого обе монархии на-
меревались добиться падения Голландской республики). В
качестве индивидуальной вещи обозначаемое событие ведет
себя весьма необычно. Если мы располагаем соответствую-
щей информацией, то всегда можем выяснить, правильно
или неправильно приписываются определенные свойства
конкретной индивидуальной вещи, на которую мы ссылаемся
в высказываниях. Однако в случае события заключения до-
говора в Дувре мы поставлены перед трудной дилеммой.
Входят ли те факты, что договор был заключен в определен-
ном помещении и был записан на конкретном листе бумаги,
в это событие или нет? В высказывании эти факты прямо не
упоминаются, поэтому кажется, что они не являются частью
события. С другой стороны, они несомненно являются аспек-
тами самого этого события. Поэтому следует ли нам отверг-
нуть как ложное описание заключения договора в Дувре, со-
держащее неверную информацию о помещении, в котором
этот договор был заключен? Это выглядит так, как если бы
высказывания, указывающие на события, подобно наррати-
вам имели "уязвимое место" (см. главу III, раздел (4). И если
мы вправе утверждать, что высказывания, в отличие от
имен Nss, не обладают референциальной способностью, мы
могли бы предложить считать высказывание о договоре в
Дувре именем высказывания, содержащегося в Ns, которая
имеет это высказывание в качестве своего уникального свой-
ства. В этом смысле можно сказать, что высказывание (как
имя Ns) обозначает самое себя (как Ns). И действительно,
именно так, по моему мнению, следует понимать референ-
цию высказываний. Таким образом, по меньшей мере, отчас-
ти сказанное в этой книге о нарративах также будет иметь
силу и для высказываний о событиях. Нарратив, так сказать,
оказывает определенное влияние на высказывание о собы-
тии. Различие между положениями дел и событиями соответ-
ствует различию между высказыванием, истолкованным как
высказывание о реальности, и высказыванием, воспринима-
емым как имя собственное Ns, которая имеет это высказы-
вание в качестве своего уникального свойства. Следователь-
но, это различие не имеет ничего общего с внутренним или
существенным различием между положениями дел и собы-
тиями как таковыми, но применимо только к тому, как мы
обычно интерпретируем выражающие их высказывания. Ес-
ли высказывание является естественным компонентом нар-
ратива, то мы видим в нем высказывание о событии; если
высказывание является более самодостаточным, то оно опи-
сывает положение дел.
Все же, наша проблема состоит в референции высказы-
ваний, а не их имен, поэтому давайте вернемся к вопросу о
том, можно ли считать высказывание о договоре в Дувре
обозначающим. Если мы признаем, что это высказывание
как таковое действительно что-то обозначает, то имеются
две возможности: 1) то, что обозначает данное высказыва-
ние, — это сумма из того, что обозначают отдельные его ком-
поненты, 2) то, что обозначает данное высказывание, отли-
чается от этой суммы. Если выбрать первую возможность, то
покажется странным утверждение о том, что высказывания
как таковые должны что-то обозначать. Действительно, мож-
но сказать, что каждый отдельный голландец платит налоги
или голландский народ платит налоги. Но, к счастью, даже в
Голландии налоги платят только один раз, а не два. Подоб-
ным образом, нельзя утверждать, что высказывания как та-
ковые обозначают наряду с их отдельными компонентами, по
крайней мере, если имеется в виду, что и высказывания и их
составные части выполняют свою особую референциальную
задачу. Теперь рассмотрим вторую возможность. Здесь мы
можем спросить, в чем заключается разница между тем, что
обозначает высказывание как таковое, и тем, что обознача-
ют взятые вместе отдельные компоненты этого высказыва-
ния. Или, другими словами, в каком отношении событие (т.е.
то, что, по предположению, обозначается высказыванием)
отличается от включенных в событие людей, действий и т.п.
(т.е. от того, что обозначается компонентами высказывания)?
Боюсь, что на этот вопрос можно ответить, если вообще
можно, только затратив огромные схоластические усилия на
решение предварительных проблем. Например, что именно
мы делаем, когда складываем вместе референты? Могут ли
такие суммы образовывать новые референты? Список этих
странных вопросов может быть при желании продолжен.
* При сохранении истинности (лат.). — Прим. перев.
Поэтому попытаемся иначе подойти к проблеме возмож-
ной референции высказываний к событиям. Давайте еще раз
рассмотрим приведенное выше высказывание о Дуврском до-
говоре 1670 года. Мы можем описать это событие отнюдь не
одним способом: например "в 1670 году Людовик XIV и Карл II
поставили свои подписи под Дуврским договором" (1) или "в
1670 году Людовику XJV удалось полностью подорвать поли-
тическое положение Голландской республики" (2). Определен-
но, высказывания (1) и (2) обозначают одно и то же событие,
если вообще высказывания что-то обозначают. Далее, если два
выражения имеют одни и тот же референт, то они взаимоза-
меняемы salva veritate. Очевидно, что здесь это не так: "х счи-
тает, что (1)" не позволяет сделать вывода о том, что "х счита-
ет, что (2)"- Но даже если мы оставим в стороне неэкстенсно-
нальные контексты, замена все равно вызывает затруднение.
Ибо, несомненно, то, что обозначается во втором описании,
является следствием из того, что обозначается в первом опи-
сании, если предположить, что высказывания могут обозна-
чать события. Избежать таких нелепых выводов можно только
в том случае, если мы откажем высказываниям в способности
обозначать. Следует отметить, что научные высказывания мо-
гут вызывать такого же рода затруднения. Одио и то же по-
ложение дел можно описать как высказыванием 1) "электри-
ческий ток течет от А к Я*, так и высказыванием 2) "электро-
ны движутся от В к А", хотя будет неуместным считать то, что
обозначает 2), причиной того, что обозначает 1). Тем не менее,
причинная связь между 1} и 2} в этом случае не столь очевид-
на, поскольку здесь относительно трудно отделить одно описа-
ние от другого. Мы можем легко представить себе, что Людо-
вику XIV и Карлу 11 удалось подорвать политическое положе-
ние Голландской республики иным способом, а не благодаря
договору в Дувре. Тогда как именно научное знание, позволя-
ющее нам утверждать равнозначность высказываний 1} и 2)
об электрическом токе, не дает нам разделять эти два выска-
зывания. Объясняется это, вероятно, тем, что различия в опи-
саниях историками того, что считается одним и тем же собы-
тием, могут быть по характеру более разительными, чем раз-
личия в научных описаниях. Поэтому в истории событие мо-
жет иметь настолько несходные описания, что допустимо до-
казывать наличие причинной связи между тем, что обознача-
ют эти два его описания.
"Сн. F Baumgart, Renaissance und Kunsi des Manierismus, Koln l%3.
Если высказывания, содержащиеся в Nss, не обозначают,
то нельзя говорить и о референции самих Nss. Что касается
исторической реальности, то Ns может иметь не меньше и не
больше объектов референции, чем содержащиеся в ней вы-
сказывания, а именно ни одного. Может показаться довольно
странным, что такие Nss, как "Ренессанс" или "государство",
не имеют никаких референтов в исторической реальности, но
иного решения нет. Здесь может быть полезен следующий
пример. Рассмотрим нарративную субстанцию "маньеризм",
которая была введена в начале этого века историками искус-
ства, такими как Ригль, Дворжак и Певснер, в целях более
точного понимания перехода от Ренессанса к барокко в живо-
писи и скульптуре (я не буду касаться различий между Nss,
предложенными каждым конкретным историком искусства)".
Предложение выделить "маньеристский" этап в итальянской
живописи XVI века, конечно же, совершенно непохоже на
открытие Плутона Томбогом в 1930 году или на открытие
электромагнетизма Эрстедом. Уже это наводит на мысль, что
в то время как планета Плутон или физическое явление,
называемое "электромагнетизмом", действительно существу-
ют, не следует полагать, что историческая реальность содер-
жит нечто такое, что мы можем обозначить с помощью Ns,
называемой "маньеризм". Если будущий историк искусства
заявит, что не было никакого "маньеристского" этапа в ита-
льянском искусстве XVI века, его не обвинят в том, что он
или слеп, или просто шутит. Но это, без сомнения, произошло
бы с тем, кто стал бы отрицать, к примеру, электромагнит-
ные явления. Мы просто можем видеть, как реагирует
стрелка компаса на электрический ток, который проходит
вблизи нее. И хотя физики могут расходиться во мнении от-
носительно правильного объяснения этого явления, нет ос-
нований отрицать само это явление. Тот факт, что наши на-
блюдения физических явлений в какой-то мере зависят от
того, какие (физические) теории мы используем для их опи-
сания, не должен склонить нас к защите сходного тезиса в
отношении историографии. Любой приверженец некоторой
физической теории точно представляет, о каких физических
явлениях говорвт его теория (если это не так, то он просто не
понимает данной теории). С другой стороны, историографиче-
ские дискуссии, например о Ренессансе, исключительно пос-
вящены вопросу о том, как можно использовать термин "Ре-
нессанс" с тем, чтобы понять историческую реальность. Или,
иначе говоря, то, что является просто необходимым условием
понимания физической теории, для историков при их подходе
к (исторической) реальности всегда выступает предметом раз-
ногласий. Там, где начинаются точные науки (т.е. с уяснения
того, как термины относятся (отсылают) к реальности), закан-
чивается историография (здесь я хотел бы напомнить
сказанное на сс. 134—135). Повторяю, следует относиться с
подозрением к любой попытке усмотреть сходства между точ-
ными науками и историографией; такие сходства, действи-
тельно, могут существовать, но отстаивать их следует всегда с
позиции, не предполагающей заранее никаких таких сходств.
Мне хотелось бы вернуться к тому, что было сказано в главе V,
раздел (4). Если бы Nss обозначали историческую реальность,
историографическая дискуссия была бы бесполезной. Если бы
Nss обозначали определенные "вещи" в исторической реально-
сти, историографическая дискуссия, учитывая очень кон-
кретный и нетеоретический язык, которым пользуются исто-
рики, была бы не более, как обращением к тому, что мы мо-
жем слышать своими ушами и видеть своими глазами. Здесь я
хотел бы напомнить то, что обосновывалось в главе V, раздел
(3). Дискуссии о том, следует ли использовать понятие "мань-
еризм", касаются не наличия или отсутствия определенной
"веши" в прошлом, на которую мы можем ссылаться: как мы
могли бы не увидеть такую "большую" вещь? Айер как-то под-
верг критике "мнение о том, что если что-то можно показать,
то об этом можно и говорить""; всякий кто думает, что Nss
что-то обозначают, допускает обратную ошибку, т.е. считает,
что если о чем-то можно говорить, то его можно и показать.
Но хотя мы можем осмысленно обсуждать "маньеризм", его
никогда нельзя показать.
Если уж на то пошло, "маньеризм" — это способ видения
картин Россо Фьорентино*, Понтормо или Пармиджанино",
а не сами эти картины или даже их аспекты. Указанием или
ссылкой на определенные картины Пармиджанино или их
характерные особенности никогда нельзя раскрыть, что та-
кое "маньеризм", но можно лишь прояснить некоторый смы-
сл, но сами они этим смыслом не являются; здесь акты peqbe-
ренции подобны цитатам на неизвестном языке — очевидно,
что кто-то хочет передать нам некое сообщение, но у нас нет
необходимых средств, чтобы раскрыть его. Только высказы-
вания позволяют преодолеть этот разрыв. Я знаю, что мы ин-
туитивно противимся той мысли, что Nss ничего не обозна-
чают: конечно же, "маньеризм" должен иметь какое-то от-
ношение к картинам Понтормо или Пармиджанино, иначе
мы могли бы с тем же основанием поместить "маньеризм" во
времена Карла Великого. Однако слово "маньеризм" обозна-
чает высказывания о данных картинах, но сами эти выска-
зывания не обозначают картин (или чего-то еще), хотя ком-
поненты этих высказываний действительно их обозначают.
Поэтому нам следует преодолеть наше интуитивное сопро-
тивление и удержаться от постулирования вещей в историче-
"Ауег(1);р. 54.
" Россо Фьорентино (или Флорентино) (1494—1540) — итальянский живопи-
сец, представитель маньеризма. — Прим. ред.
Понтормо (Якопо Карруччи) (1494—1557) — итальянский живописец,
представитель флорентийской школы. — Прим. ред.
"' Пармиджанино (Фрэическо Маццола) (1503—1540) — итальянский живо-
писец, ведущий представитель маньеризма. — Прим.ред.
ской реальности, которым соответствуют такие термины, как
"маньеризм", "холодная война", "государство" и т.д. Как это
ни странно, но нарративный реализм (побуждающий нас по-
стулировать такие объекты в историческом прошлом} более
идеалистичен в этом отношении, в большей мере склоняет к
мысли, что вещи соответствуют словам, нежели нарративный
идеализм. Однако большинству терминов, которые мы ис-
пользуем в дискуссиях о прошлом, никакие идентифицируе-
мые объекты не соответствуют. Решающее значение имеет
то, обозначают ли эти термины некоторую Ns или они явля-
ются видовыми понятиями. Итак, поскольку термин "паде-
ние Римской империи" обозначает Ns, мы можем согласиться
с Мунцем, когда он пишет: "Нет никакого смысла в том, что-
бы представить себе, будто была такая вещь, как падение
Римской империи, а затем исследовать, является ли верным
объяснение Гиббона, Ростовцева или Сика (...}."История упад-
ка и разрушения Римской империи" Гиббона или история
Ростовцева — это не две попытки описать одно и то же со-
бытие, но два совершенно разных исторических повествова-
ния. Существует не одна совокупность событий с двумя раз-
личными каузальными объяснениями, но два повествования
о совокупностях событий"1. В самом деле, нет такой вещи
как "падение Римской империи". Стоит упомянуть только од-
ну проблему: когда пала Римская империя? В 395 году, когда
империя была поделена на две половины, или в 476 году, ко-
гда Ромул Августул был низложен Одоакром, или когда импе-
рия стала христианской, или когда исчез городской средний
класс, так называемые "куриалы"? Или же Римская империя
пала в то роковое утро 30 мая 1453 года, когда Мухаммед II
взял штурмом стены Константинополя? Причины упадка,
симптомы упадка, упадок и само падение империи стали не-
различимыми в дискуссиях по этой известной теме. И это
типично для исторической аргументации. Всякая попытка
исправить это положение дел обернулась бы формализмом,
совершенно чуждым историческому методу.
Все ответы, только что упомянутые мною, в свое время
отстаивались историками. Я совершенно убежден, что можно
разумно оценить относительную правдоподобность всех этих
ответов, но нельзя решить указанный вопрос, просто осмот-
рев объект, известный всем как "падение Римской империи",
и затем установив, в какой момент времени или в какой пе-
риод он появился на свет. /Vss — это не "стенографические
значки" (как утверждают сторонники спекулятивной фило-
софии истории и приверженцы "истории как социальной
науки"), позволяющие нам говорить о вещах в исторической
реальности: самому прошлому неведомы никакие "падения
Римской империи", никакие "Ренессансы", никакие "социаль-
ные классы", никакие "государства"; в отличие от объектов
нашего обычного мира, эти "вещи" существуют исключитель-
но в нарративистском универсуме. И этот нарративистсткий
универсум обладает замечательной степенью автономности:
по крайней мере, его содержимое никоим образом не являет-
ся простой проекцией или картиной исторического прошлого.
Если Nss ничего не обозначают, тогда вполне можно за-
даться вопросом, как же действительно осуществляется
референция к реальным вещам. Как согласуется референция
к вещам с той картиной разпознавания индивидуальных ве
щей в реальности, которая была нами представлена в преды-
дущем разделе? Отвечая на этот вопрос, я ограничусь наибо-
лее простыми случаями референции к вещам в реальности:
т.е. теми случаями, когда субъект высказывания обозначает
определенную индивидуальную вещь. Я надеюсь, что более
сложные способы референции к реальности, в конечном сче-
те, можно свести к этим случаям. Если же эта надежда ока-
жется безосновательной, я не считаю, что рассматриваемая
проблема имеет отношение только к нарративисткой фило-
софии.
В предыдущем разделе утверждалось, что интенсиональ-
ная и только интенсиональная типизация Nss позволяет
говорить о конкретных представителях (типов) вещей во вне-
языковой реальности. Предположим теперь, что у нас есть
нарративная субстанция Ni интенсионального типа Т, кото-
рая содержит высказывания р, q, не принадлежащие к м-
ножеству высказываний Nt, определяемому типом Т. Пусть
"Т будет Ns типа Г, а "Г — элементом класса вещей, обозна-
ченных типовым понятием, которое соответствует интенсио-
нальному типу нарративных субстанций Т, кроме того, все
высказывания р, о, выражающие присутствие в реально-
сти качеств Р, О, конечно же, следует сформулировать та-
(сим образом, чтобы они не предполагали никаких (типов)
индивидуальных вещей. Однако, если качества Р, О, ... ока-
зываются приписанными некоторой индивидуальной вещи
типа Т, то соответствующие атрибуты а, Ь, ... преднцируются
Субъекту высказывания, обозначающему згу индивидуаль-
ную вещь г. Если мы все это будем иметь в виду, то сможем
утверждать, что высказывания N\ влекут за собой следующее
высказывание S: "некоторая конкретная («СП, а, Ь, S яв-
ляется аналитическим высказыванием: следование S из Ni
означает, что (, которая обозначается субъектом высказыва-
ния S, действительно есть а, о, ... Итак, субъект высказыва-
ния S, т.е. "некоторая конкретная г" обозначает определен-
ную (. Следовательно, 5 является высказыванием, в котором
с помощью его субъекта осуществляется референция к неко-
торой уникальной индивидуальной вещи во внеязыковой ре-
альности. Этот анализ показывает, как из Nss и содержа-
щихся в них высказываний (которые не обозначают индиви-
дуальных вещей ни взятые как целое, ни благодаря своим со-
ставным частям), можно вывести высказывания, субъекты
которых обозначают индивидуальные вещи в реальности. И
если имеется не одна (, которая есть а, о, то это не поме-
шает субъекту в S обозначать уникальную индивидуальную
вещь, хотя содержащиеся в S описания этой вещи необяза-
тельно являются ее идентифицирующей дескрипцией. Ибо
высказывание 5"'некоторые г есть а, Ъ, ..." нельзя вывести из
высказываний, содержащихся в N,.
При обсуждении референции Nss еще одна проблема за-
служивает нашего внимания. В исторических работах мы
иногда встречаем такие высказывания, как "Ренессанс есть
р" или "холодная война есть а° и т.д. Мы можем трактовать
эти высказывания двояко. Во-первых, в некоторых случаях
эти высказывания можно с полным основанием считать
избыточными и выражающими просто "р" или "а". Ибо когда
**ы сталкиваемся с такими высказываниями, как "р" или "а",
нам всегда следует читать их как "N, есть р" или " Nt есть а" с
тем, чтобы определить их нарративное значение, поскольку,
с нарративистской точки зрения, высказывания в нарративе
являются высказываниями о Nss. Однако, когда историк пи-
шет: "Ренессанс есть р" вместо просто "р", он лишь стремится
подчеркнуть, что "р" действительно входит в его Ns о Ренес-
сансе. Здесь мы не встретим каких-либо затруднений: субъ-
ект в этих высказываниях обозначает некоторую конкретную
Ns, и высказывание в целом является аналитически истин
ным. Все это согласуется с тем, что пока было сказано о Nss.
Но в некоторых других случаях мы можем столкнуться с вы-
сказываниями о Nss, которые, по всей видимости, нельзя три-
виальным образом свести к высказываниям, содержащимся в
отдельной Ns. И тогда возникнут трудности. Например, после
чтения книги Гэддиса об истокак холодной войны мы могли
бы сказать: "Все же, пересмотренное описание холодной вой-
ны (т.е. конкретная Ns] не оказалось обоснованной оценкой
политической истории, скажем, с 194 J года"". Несомненно,
это высказывание имеет вид "эта Ns есть р". Вообще говоря, в
историографических дискуссиях часто высказываются такого
рода утверждения о Nss. Из этого примера явствует, что по-
добные высказывания никогда нельзя (тривиальным обра-
зом) свести к высказываниям, содержащимся в некоторой
Ns: ни одно историческое описание не охарактеризует себя
как необоснованную оценку прошлого. Тем не менее, ложно
было бы сказать, что, будучи высказыванием о некоторой Ns,
такое высказывание является свойством Nss.
Однако, если мы признаем такое свойство Nss, это, несо-
мненно, будет противоречить положению, сформулирован-
ному в разделе (1) этой главы, а именно, что только высказы-
вания, содержащиеся в Ns, можно считать свойствами Ns. Я
решительно возражаю против трактовки рассматриваемого
вида высказываний как дополнительных свойств Nss; при-
знание их в качестве свойств Nss привело бы к пагубному
смешению уровня обсуждения самого прошлого и взглядов о
прошлом. Такое смешение напустило бы тумана, и вновь ис-
чезла бы вся ясность, которой столь трудно добиться, особен-
но в анализе историографии. Более того, если бы мы призна-
ли такого рода высказывания свойствами Nss, мы никогда
не могли бы быть уверенными в том, действительно ли Ns об-
ладает каким-то определенным свойством или нет, но таким
не должно быть отношение между вещами и их свойствами.
* J.L. Caddis, The United States and the Origins of the Cold War, New York 1972.
Краткий обзор взглядов Гэддиса см. на с. 358—361.
Ибо историографические дискуссии всегда затрагивают воп-
рос о, приемлемости конкретных высказываний такого рода.
Мы можем считать такие высказывания выражающими
свойства Nss только в том случае, если мы принимаем неко-
торое данное состояние историографического обсуждения за
абсолютное. А это опять было бы равносильно отрицанию
всего roison d'etre написания истории. Поэтому я предлагаю
рассматривать высказывания указанного вида не как выска-
зывания о Nss, приписывающие им определенное свойство,
ао как высказывания о наших мнениях по поводу достоинств
определенных Nss. А такие мнения нельзя считать свойства-
ми самих Nss. Точно так же было бы странно говорить, что
мнения людей о нас относятся к нашим характерным чертам.
И, наконец, нам следует рассмотреть такие высказыва-
иия, как "Англия сдала позиции в период после второй миро-
вой войны" или "либеральный консерватизм был наилучшим
ответом на угрозу тоталитаризма в первой половине XX ве-
ка". Пессимистические нарративы об Англии стали писать с
1945 года; подобным же образом предлагались Nss (напри-
мер в недавней и монументальной книге Дж.Л. Тальмона
"Миф нации и видение революции""} в отношении зловещей
победы политического экстремизма в первой половине наше-
го столетия. Именно на такие Nss мы ссылаемся, когда гово-
рим, к примеру, о том, что "Англия сдала позиции в период
после второй мировой войны". Подобные высказывания сле-
дует интерпретировать следующим образом: 1) имеется Ns,
которая является примерно такой-то и такой-то, 2) эта Ns
представляет собой приемлемую оценку фрагмента прошло-
го. Поэтому высказывания этого вида отсылают не к реаль-
ности, а к Nss, и достигается это с помощью очень неболь-
шой процедуры индивидуализации. Многие высказывания в
обычном и историографическом языке относятся к этому ти-
пу. Будучи высказываниями о Nss, все они являются анали-
тически истинными. Конечно, как мы убедились в заключении
* Разумное основание, смысл (франц.). — Прим. перев.
Я дал оценку историографическому творчеству Тальмона в: F.R. Ankersmil,
Jakob Talmon en de totaliiaire staat, A.H. Huussen ed., Historici van de 20e eeuw,
Utrecht 1981.
к главе IV, о самих Nss, которые им соответствуют, нельзя
сказать, что они являются либо истинными, либо ложными.
(4) Нарративные субстанции и идентичность". В пред-
шествующем обсуждении мы неоднократно вели речь об
идентичности Nss и установили, как их можно индивидуали-
зировать. Видимо, есть основания предположить, что это об-
суждение должно иметь какое-то отношение к проблеме и-
дентичности вещей: при анализе изменения часто прибегают
к понятию "идентичность вещей", и в главе V мы видели, что
Nss являются необходимым условием для того, чтобы было
возможным описание изменения. Итак, нам следует поста-
вить вопрос: можно ли вывести из нарративистской филосо-
фии определенное представление о смысле понятия "иден-
тичность х" (где V обозначает отдельную индивидуальность)?
Я начну с анализа "идентичности личности". К сожалению, на
данном этапе я должен оставить понятие "идентичность лич-
ности" без определения, поскольку различные позиции по
этому старому спорному вопросу можно считать развитием
различных определений этого понятия. Приняв какое-то оп-
ределение, мы уже заранее решили бы вопрос, который еще
только предстоит решить. Поэтому пока это понятие можно
истолковать в нефилософском, общепринятом смысле. Может
показаться странным начинать анализ понятия "идентич-
ности х" с обсуждения идентичности личности, поскольку
это наиболее проблематичный случай употребления данного
понятия. Тем не менее, есть все основания построить нашу
аргументацию в этом обратном порядке: мы увидим, что
"идентичность личности" логически предшествует другим
случаям употребления понятия "идентичность л".
Итак, что мы подразумеваем под "моей (или вашей)
идентичностью"? Современные дискуссии по вопросу тожде-
Используемый Анкерсмитом английский термин "identity" переводится
здесь как •'тождество" или "тождественность", хотя следует подчеркнуть,
что речь идет о тождественности веши самой себе, иначе говоря, о ее само-
тождественностн. Однако последний вариант перевола не проходит, пос-
кольку Анкерсмит в дальнейшем использует термин "самотождесгвен-
ностъ" (англ. "self-identity") для выражения только определенного вида
^само)гожде<;тоенносги, а именно (самоУтождесгвенности внутреннего "я"
человека. — Прим. ред.
ства предполагают два ответа. Во-первых, утверждается, что
высказывание "а тождественно (или то же самое, что к) if3"
следует понимать так: "а есть то же самое f, что и Ь", где "f
обозначает общее понятие. Если речь идет об "идентичности
личности", "f могло бы быть понятием "человек" или чем-то
более конкретным, например "голландцем" или "историком"
Это так называемый D-тезнс. Во-вторых, принимается D-те-
знс, хотя и с оговоркой, что может существовать другое по-
нятие д, в отношении которого высказывание "а есть то же
самое д, что и Ь" не истинно. Это так называемый #-тезис.
Что касается идентичности личности /?-тезис представляется
наиболее правдоподобным вариантом: я буду оставаться тем
же самым человеком всю свою жизнь, но вполне мог бы
отказаться от нидерландского гражданства и стать амери-
канским гражданином". Кроме того, и D-тезис и ff-тезис тре-
буют определенных критериев тождества, чтобы установить,
при каких условиях допустимо говорить, что нечто есть то же
самое / Или то же самое д, что и нечто другое Следовательно,
как уже отмечалось сторонниками D-тезиса и ff-тезиса, вся
логическая весомость высказываний тождества покоится на
этих критериях тождества". Давайте повнимательнее рас-
смотрим эти критерии в случае идентичности личности. О-
чевндным, хотя и довольно наивным подходом было бы опе-
реться на то, как устанавливают личность человека полицей-
ские и таможенные служащие, т.е. опереться на исследование
отпечатков пальцев. Таким образом, если принять ff-тезис, то
высказывание "xi тождественно х?" (где " xi" и " jq" обозначают
конкретных людей) эквивалентно высказываниям "х\ есть то
же самое/(например человек), что н xf (1), "возможно, что х\
не есть то же самое д, что и Xi" (если, к примеру, "о" выража-
ет понятие "гражданство") (2), и при этом из (1) вытекает, что
"xiecTb то же самое с, что и X2" (3), где "с" обозначает свойст-
во иметь определенные отпечатки пальцев.
34 Ср сс. 181-182.
" Критику Д-тезиса Виггинсом см. в: Wiggins (2), особенно в главе I.
лСр. сс. 1S4-IKS.
Хотя в дальнейшем мы установим, что в этом изображе-
нии идентичности личности есть доля истины, однако следу-
ет подчеркнуть, что этот подход к анализу идентичности
личности, как он есть, сталкивается с рядом трудностей. Во-
первых, мы можем усомниться в надежности отпечатков
пальцев как критерия идентичности личности: возможно, что
чьи-то отпечатки пальцев будут трансплантированы другому
человеку. Но, быть может, мы избежим этого затруднения,
если обратимся к лучшему критерию тождества. В действи-
тельности философы никогда не связывали эти критерии с
отпечатками пальцев, но всегда с телесной непрерывностью,
непрерывностью памяти и т.д. Однако даже эти лучшие кри-
терии, видимо, не свободны от собственных затруднений. Я
не буду углубляться в это весьма бесплодное обсуждение кри-
териев идентичности личности, но в целях аргументации
предположу, что обнаружен более приемлемый кандидат на
эту роль "С. Даже в этом случае мы сталкиваемся со вторым
затруднением. Проблема связана с высказываниями (1), (2} и
(3). Они все содержат выражение "то же самое", но именно
его мы и пытаемся здесь объяснить: очевидно, что понятие
"то же самое" в значительной мере выражает значение поня-
тия "тождество". Ибо в чем же состоит концептуальное раз-
личие между прилагательными "тождественный" и "тот же
самый"? Видимо, трудно исключить слово "то же самое" из (1|
и (2). Все же эту проблему можно решить. Мы можем весь ло-
гический упор сделать на высказывании (3), которое вытека-
ет из (1). Это соответствовало бы решениям, предложенным
самими сторонниками D-тезиса и ff-тезиса. Основанием для
этого шага служит то, что, вероятно, удастся исключить вы-
ражение "то же самое" из высказывания (3) и тем самым из-
бежать порочного круга в нашем рассуждении.
Высказывание " х\ есть то же самое с, что и х/ можно пе-
реписать следующим образом: "х\ есть Q и Х2 есть С", где "
Ст" — отдельное свойство х\ и хэ, которое определяется кри-
терием тождества "С, связанным с вещами типа с. С\ может
выражать или свойство иметь отпечатки пальцев определен-
ного типа, или свойство быть частью особой пространствен-
но-временной сущности (тогда d соответствует критерию те-
лесной непрерывности), или свойство быть частью некоторой
конкретной последовательности воспоминаний и/или пере-
живаний (тогда С| соответствует критерию памяти). Поэтому
может показаться, что тем самым понятия "тот же самый",
"тождество", "тождественный" или их синонимы устранены
из нашего анализа идентичности личности. Однако мы мо-
жем говорить об истинности высказывания "xi есть d и лгг
есть СГ, только если знаем, что означает для двух людей
иметь общим какое-то конкретное свойство. Итак, мы оказа-
лись в третьей ловушке: очевидно, что мы просто перешли от
нашей проблемы тождественности двух людей к проблеме
тождественности их свойств. Выражение "... есть СГ выра-
жает общий предикат, для правильного применения которого
мы снова нуждаемся в критериях тождества. Мы можем
продолжать в том же духе, но так никогда и не избавимся от
понятий "тот же самый", "тождество" и родственных им. По
моему мнению, объясняется это печальное положение дел
тем, что понятия "тот же самый", "тождество" и т.п., если их
интерпретировать так, как это было сделано здесь, при-
надлежат к очень своеобразному классу понятий, который
также содержит понятие "ценность" н, возможно, "истина".
Проблема такого рода понятий заключается в том, что при-
менение критериев их корректного употребления предпола-
гает знание этих понятий, поскольку смысл понятия "крите-
рий" является частью смысла этих понятий, и наоборот. Нам
не следует слишком удивляться тому, что мы оказываемся
беспомощными в подобных ситуациях. Этот довод усиливает
убедительность того тезиса, который я отстаивал в главе V,
раздел (б): когда мы пытаемся определить "тождество", мы не
можем рассчитывать на анализ, сформулированный с помо-
щью критериев тождества. Теперь этот тезис можно считать
третьим возражением против обсуждаемого здесь анализа
повятия идентичности личности.
Однако имеется еще и четвертое возражение, которое, на
мой взгляд, является наиболее основательным. До сих пор мы
обсуждали идентичность личности в надежде получить обос-
нованный ответ на вопрос о том, что мы имеем в виду, когда
говорим, что отдельный человек (например я} есть тот же са-
мый, что и некоторый другой человек (например я в прошлом
или будущем). Но иногда идентичность личности обсуждается
в совершенно ином контексте. Часто говорят, что есть свое-
образное "единство восприятия и/или ощущения", которое
пронизывает все наши сменяющие друг друга переживания
и состояния сознания. Мы чувствуем, что наша идентич-
ность себе делает нас единственными в своем роде людьми;
тем не менее очень трудно выразить, в чем состоит эта наша
уникальность и это единство, связывающее вместе все наши
переживания. Совершенная неопределенность идентичности
личности в этом смысле может легко убедить нас отказаться
от данного понятия как некой психологической иллюзии, не
имеющей философского значения. С другой стороны, сама
неясность и загадочность идентичности личности в этом
смысле призывает философа исследовать именно это поня-
тие идентичности личности. Можно даже надеяться, что два
понятия идентичности личности (т.е. то, которое мы рас-
сматривали в предыдущих параграфах, и то, о котором я
только что говорил) как-то внутренне между собой связаны.
Возможно, тогда анализ второй трактовки понятия идентич-
ности личности прольет некоторый свет на первую его трак-
товку и позволит устранить ряд трудностей, с которыми мы
столкнулись. В любом случае, нет оснований сомневаться в
том, что две трактовки понятия идентичности личности раз-
личаются между собой: подход, предполагаемый первой
трактовкой, является, говоря метафорически, "экстерналист-
ским" — например, я рассматривается как бы со стороны. И
тогда мы можем задаться вопросом, что оправдывает мое
утверждение (но после того, как я его уже высказал), что тот
и другой человек (например, я в различные периоды моей
жизни) действительно являются одним и тем же. Подход,
предполагаемый второй трактовкой, можно было бы назвать
"интерналистским": вопрос заключается в том, что застав-
ляет меня утверждать, что я являюсь одним и тем же чело-
веком в течение всей своей жизни.
Я согласен с Г. Д. Льюисом и Дж. Веси в том, что нам не
следует смешивать интерналистскиЙ и экстерналистский
подходы. Их смешением объясняется та неопределенность,
которая окутывает понятие идентичности личности. Так
Льюис пишет: "есть два основных смысла самоидентичности.
Во-первых, есть смысл самоидентичности, который я оха-
рактеризовал как наиболее коренной, или базовый. Именно в
этом смысле некто знает себя как совершенно неделимое су-
щество, лежащее в основе любых своих переживаний. Сейчас
я осознаю себя существом, которое просто не могло бы быть
иным. Вопрос о том, чтобы быть или стать каким-то другим
человеком, просто не мог бы возникнуть. Я остаюсь самим
собой, каким бы ни был мой опыт. Но в каком-то другом
смысле я постоянно подвергаюсь изменению. Каждое мгно-
вение я изменяюсь; вот только что я был человеком, который
смотрел на это дерево, а теперь я смотрю на лужайку (...). С
точки зрения того, что я испытываю, переживаю или делаю,
я никогда не являюсь одним и тем же человеком"3-. Веси
принимает Льюисовскую дихотомию двух смыслов идентич-
ности личности. Он отмечает, что в одном смысле слово "я"
не обозначает отдельного человека (т.е. меня), которого мож-
но опознать по имеющимся у него конкретным свойствам. В
этом смысле слова "я" я мог бы сказать: "Это я, кто бы я ни
был". С Другой стороны, выражение "это я" употребляется в
том смысле, что я не являюсь каким-то другим человеком*.
Отметив эти два смысла слова "я", Веси проводит различие
между "самондентичностью" и "идентичностью личности" —
первый термин относится к "коренной" (Льюис), или "интер-
налистской", трактовке тождества, в то время как второй
термин выражает "экстерналистскую" трактовку. С этого
момента я буду придерживаться терминологии Веси. Кроме
того, я буду проводить различие между "Яинт" и "Яэкс". Первый
термин отсылает к интерналистскому способу употребления
"я", а второй — к экстерналистскому. Станет очевидным, что
термин "Янят" может быть использован только мною в выска-
зываниях обо мне самом.
Используя эту терминологию, мы можем констатировать,
что в недавних философских дискуссиях идентичности лич-
ности было уделено значительно больше внимания, чем само-
ндентичности. Это обстоятельство можно объяснить нашей
привычкой обращаться сначала к проблемам, которые легче
поддаются решению, а затем, собравшись с духом, присту-
пать к тому, что кажется более сложным. И, безусловно, экс-
тернализм представляет собой гораздо более ясный и наиме-
нее рискованный подход к идентичности, нежели интерна-
лизм. Йнтернализм можно заподозрить в запутанном смеше-
нии психологических, эпистемологических" и логических во-
" Lewis; р. 239.
" Vesey; р. 31.
55 Понятие "ЯЩ[(", которое здесь предложено, имеет некоторое поверхностное
сходство с '■трансцендентальным эго" у Канта и Витгенштейна, поскольку в
просов. Хотя я буду первым, кто признает таинственный и
неуловимый характер самоидентичности, тем не менее, я с
удивлением обнаруживаю, что даже такие авторы, как Лью-
ис и Веси, удовлетворились простым заявлением об интерна-
листском употреблении слова *я", не предпринимая серьез-
ных попыток объяснить или оправдать это словоупотребле-
ние. Кроме того, они не задались вопросом, в каком отноше-
нии находятся "Яинт" и "Я,™"; но именно этот вопрос, наде-
юсь, подведет нас к решению проблем, вызванных чисто экс-
терналнстским подходом к идентичности.
Понятие самоидентичности выражает уникальность и
единство, которое пронизывает и отличает все мои пережи-
вания; именно эта логическая сущность каким-то образом
обеспечивает, чтобы все .мои переживания и состояния соз-
нания действительно были моими и чтобы они ни частично,
ни полностью не принадлежали кому-то еще. Благодаря этой
логической сущности, т.е. понятию "Янш", все переживания,
которые я воспринимаю как свои, будут успешно приписаны
мне независимо от того, какими они были или будут. Други-
ми словами, "Яинт" является логической сущностью, обеспечи-
вающей возможность описания (исторического) изменения,
претерпеваемого мною в течение (периодов) моей жизни, где
"изменение" определяется в терминах переживания и вос-
приятия мной того, что я вижу как самое себя. Таким обра-
зом, учитывая сказанное в главе V, раздел (б), мы можем сде-
лать аывод, что понятие "Ящгт* является моим объектом изме-
отношении обоих этих понятий нельзя утверждать никаких эмпирических
истин. Кант описывает свой трансцендентальный субъект следующим обра-
зом: "Посредством этого Я, или Он, или Оно (вещь), которое мыслит, пред-
ставляет не что иное, как трансцендентальный субъект мысли = * (..,), и о ко-
тором, если его обособить, мы не можем иметь ни малейшего понятия, по-
этому мы постоянно вращаемся здесь в кругу, — так как мы должны уже
пользоваться представлением о нем, чтобы высказаться какое-нибудь сужде-
ние о нем...". (И. Кант Критика чистого разума // Собр. соч.: В 8 т. М., 1ч94
Т. УС. 305).
См : Витгенштейн Л. Логн ко-философский трактат. Раздел (5.632) // Фило-
софские работы. Ч. 1. М.: Логос. С. 56. "Субъект не принадлежит миру, а
представляет собой некую границу мира" Однако и Кант и Витгенштейн
рассуждают с позиции эпистемологии, между тем как мы исследуем этот во-
прос с точки зрения философской логики.
нения. Следовательно, слово "Янт.", когда я его употребляю,
обозначает Ns, которую я создал о самом себе. Высказывания
в этой Ns выражают переживания или восприятия, которые
я считаю своими. Количество этих высказываний может
быть большим или маленьким, а в случае полной амнезии оно
может даже уменьшиться до предела, выражая лишь прос-
тую готовность начать с этого момента собирать высказы-
вания в Ns, которая обозначается как "Яннт". В действитель-
ности, готовность собирать высказывания в Ns °ЯиКг" всегда
наличествует в употреблении слова "ЯИнЛ
Самоидентичность является нарративным понятием:
"Я,™" обозначает определенную Ns. Употребляя слово "Янш.", я
не указываю на самого себя, поскольку Nss не обозначают
внеязыковые сущности. Если же можно говорить, что "Яинт"
что-то обозначает, то оно обозначает высказывания, которые
выражают мои переживания, восприятия или состояния соз-
нания. Особый "неуловимый" характер самоидентичностн
проистекает из того мало осознаваемого факта, что (нарра-
тивный) субъект моих переживаний не принадлежит к этому
миру, но является частью нарративистского универсума. Са-
моидентичность не заключена в каком-то моем свойстве или
свойствах, сохраняющихся неизменными в течение всей мо-
ей жизни, она не заключена ни в телесной непрерывности,
ни в непрерывности памяти или сознания, но присутствует в
осуществляемом мной соединении высказываний о моих пе-
реживаниях е Ns, которую мы называем "Яинт", и/или в моей
готовности добавлять новые высказывания к этой совокуп-
ности высказываний. Однако непрерывность опыта, созна-
ния или памяти можно объяснить благодаря анализу понятия
"Яннт": все, что приписывается или будет приписано Ns иЯ„Нт",
является свойством этой очень специфической и уникальной
Ns. Поскольку нет явных причин каталогизировать эти свой-
ства как пространственно-временные пли как-то иначе,
можно утверждать, что в свете настоящего анализа само-
идентичности психофизическая дихотомия не имеет под со-
бой достаточного основания. Итак, именно языковая сущ-
ность (т.е. Ns "ЯНнт"), а не какая-то часть или аспект меня са-
мого, делает меня одним и тем же индивидом в разные пе-
риоды моей жизни. Даже тот факт, что у меня есть опреде-
ленные воспоминания, не объясняет самоидентичности, по-
скольку эти воспоминания выражаются в высказываниях, а
не высказываниями (т.е. Ns).
Единство этой нарративной субстанции "Яинт" объясняет
интуитивное ощущение непрерывностн, которое мы связы-
ваем с потоком наших переживаний, состояний сознания и
т.п. Отдельные высказывания о моих переживаниях могут
быть аналитически выведены из полного понятия "Яинт" неза-
висимо от того, какими были или будут эти переживания.
Тем не менее, следует помнить, что Ns "ЯИнти указывает на
историю, которую я создал о самом себе. Эта история будет
постоянно меняться. У большинства людей нет неизменных
представлений о своем прошлом; кроме того, каждый месяц
и каждый год добавляет новую главу к истории нашей жиз-
ни. Если термин вЯИИт" и не обозначает какого-то конкретно-
го истолкования мной моей жизни, то он представляет собой
сцену, на которой разыгрываются эти изменения. В послед-
нем случае мы можем принять предложенное Веси сопостав-
ление слова "Я„нтв со словом "здесь". Я могу сказать с абсо-
лютной уверенностью, что "я есть я, кем бы я ни был", даже
если я забыл о себе — все вплоть до того, что не знаю о своей
принадлежности к человеческому роду; точно так же я могу
сказать с абсолютной уверенностью, что "здесь есть здесь
(или я здесь), где бы это ни было". Тем не менее, ни в том, ни
в другом случае термины "Яинт" или "здесь" не являются избы-
точными. Хотя эти термины не уточняют историю или место,
данные уточнения становятся возможными только после то-
го, как мы научились употреблять эти термины. Они не со-
общают нам никакого знания, но позволяют упорядочить
наше знание. Достигается это тем, что они обеспечивают нас
начальной "точкой зрения"; они предлагают нам систему от-
счета, которая сама не является частью более фундаменталь-
ной системы отсчета. Но мы можем и, вероятно, должны по-
стоянно менять эти "точки зрения".
Из этих соображений вполне можно сделать вывод, что
самоидентичность представляет собой более фундаменталь-
ное понятие, чем идентичность личности. Я могу признать
себя индивидуальной вещью, обладающей уникальными осо-
бенностями только после того, как создам и осуществлю ин-
тенсиональную типизацию нескольких других Nss. Знание о
том, что ЯМН1 есть Яиит, еще не означает, что я знаю себя как
индивидуальную вещь определенного типа (т.е. как человека)
с некоторыми конкретными особенностями. Тот факт, что в
реальности есть индивидуальная вещь, соответствующая не-
которой Ns, в частности, Ns "ЯНнг", является результатом при-
менения процедур типизации. Ради порядка следует отме-
тить, что точное значение термина "соответствует" — этого
своеобразного passe-partout', конечно же, определяется тем,
что мы утверждали в разделах (3) и (4) этой главы. Простое
употребление слова "я" необязательно предполагает, что им
обозначается какой-то индивид, равно как слово "Ренессанс"
не обозначает индивидуальную вещь (оно, естественно, обо-
значает Ns). Но поскольку благодаря процедуре типизации в
реальности можно выделять индивидуальные вещи (напри-
мер отдельных людей), становится возможной (повторная)
идентификация этих индивидуальных вещей или людей.
Только после этого можно представить себе экстерналнетский
подход к идентичности (т.е. анализ *Я)ВС" и "идентичности
личности"). Теперь мы можем понять, почему чисто экстерна-
лнетский подход оставляет некоторые вопросы без ответа.
Все трудности, с которыми столкнулся этот подход, были свя-
заны с тем, что он неизбежно опирается на критерии тож-
дества. А критерии тождества никогда не могут указать нам,
в чем состоит значение понятия "идентичность", поскольку
они просто отражают то, что мы, как оказывается, воспри-
нимаем в качестве индивидуальных вещей (т.е. себя в раз-
ные периоды жизни). Только благодаря интерналистскому
подходу к идентичности мы знакомы с употреблением слова
"я", которое не зависит от критериев тождества. Это слово
"я" (т.е "Яинт") обозначает Ns. После образования других Nss и
их типологизации можно осуществлять референцию к тем
индивидуальным вещам, которые соответствуют представи-
телям определенного интенсионального типа Nss (например к
людям) (ср. сс. 228—229). Таким образом, появляется рефе-
ренциальное употребление слова "я". Термин "Яэвс" был пред-
ложен для этого употребления "я". Критерии правильного
употребления "Ямс" (то же самое верно для референциального
употребления других слов) заключаются в высказываниях,
содержащихся в тех Nss, которые были типизированы ин-
Ключ ко всем замкам, отмычка [франи.)
тенсиональным образом и привели к появлению соответст-
вующих типовых понятий. Вот так, если говорить вкратце,
соотносятся между собой нереференциальное и референци-
альное употребление "я", т.е. "Яинт" (обозначающее Ns, а не ее
имя) и "Я>«° или понятия самоидентичности и идентичности
личности.
Следовательно, высказывания о "Яинт" и "Ямс" имеют раз-
ную логическую форму, несмотря на их грамматическое
сходство. Такое высказывание, как "ЯНИт есть а", говорит не
обо мне, но о некоторой Ns, которая носит это название и со-
держит высказывание "of в качестве одного из своих
свойств. Это аналитическая истина. В высказывании "Яжс
есть а" референция осуществляется к конкретному человеку
по имени Франк Анкерсмит, и "а" не является высказывани-
ем, но обозначает свойство, приписываемое Франку Анкер-
смиту. И это случайная истина. Но что касается таких вы-
сказываний, как "а", входящих в высказывание "Яинт есть а",
то "Янт" не может быть их субъектом, поскольку Ns не может
быть субъектом одного из тех высказываний, которые она
содержит. Следует ли нам тогда сделать вывод, что такие
высказывания имеют "Яэи:" в качестве своего субъекта, и ес-
ли да, не означает ли это, что понятие вЯмс" логически пред-
шествует понятию "Яинт" (только после того, как были сфор-
мулированы такие высказывания, как "а", может быть обра-
зована Ns, содержащая эти высказывания)? Несомненно,
этот вывод полиостью подорвал бы мое объяснение само-
идентичности.
Для решения этой проблемы нам придется возвратиться
к тому, что было сказано в разделе (2) по поводу так назы-
ваемой "точки зрения младенца на реальность". В соответст-
вии с этой точкой зрения, все высказывания о реальности
следует формулировать так, чтобы не предполагалось нали-
чия в реальности определенных (типов) индивидуальных ве-
щей. Согласно анализу высказываний, предложенному Рассе-
лом и Куайном, субъект высказываний лишен всякого со-
держания, так что только благодаря предикату высказыва-
ние утверждает наличие в реальности определенных качеств.
Итак, точка зрения младенца на реальность требует пере-
формулировать высказывания о наших переживаниях, вос-
приятиях и чувствах так, чтобы не предполагалась ни наша
вобственная индивидуальность, ни наличие других (типов)
индивидуальных вещей, например "Здесь и сейчас имеется
ощущение боли". Последовательность таких высказываний
образует историю или Ns обо мне. И когда возникает подоб-
ная Ns, я могу сказать: "Я|ИКт) испытываю боль". Поэтому зна-
чение такого высказывания состоит в следующем: 1) "здесь и
сейчас имеется ощущение боли" и 2) "высказывание 1) вхо-
дит в Ns "Яи«". Подобные высказывания можно было бы
сравнить, скажем, с высказываниями о Ренессансе, в кото-
рых вместо простого указания "р* или "д" постоянно повторя-
ется имя рассматриваемой Ns, например "Ренессанс есть р",
"Ренессанс есть д" и т.д.,. Тот факт, что имя данной Ns упо-
минается в каждом высказывании, наводит на мысль, что
Nss со всей очевидностью присутствуют в том случае, когда
они выражают самоидентичность. Действительно, как мы
вскоре увидим, Ns "Яннг" является наиболее важной из из-
вестных нам, и, более того, она составляет необходимое усло-
вие для самой нашей способности распознавать другие Nss, а
потому и для нарративного написания истории. Хотя суб-
станциальный субъект выглядит очень хорошо укорененным
в высказывании вроде "я испытываю боль", однако нам не
следует думать, будто оно относится к тому роду высказыва-
ний, которые содержатся в Nss: на самом деле, это выска-
зывание о Ns. Поэтому его субъектом является имя Ns, а не
вещь во внеязыковой реальности. Конечно же, такое выска-
зывание влечет за собой другое высказывание о внеязыковой
реальности, но в высказывании этого последнего вида субъ-
ект не имеет никакого содержания, поскольку подобные вы-
сказывания должны быть сформулированы в соответствии с
точкой зрения младенца на реальность. Короче говоря, все
высказывания вида "я испытываю боль" являются высказы-
ваниями о Ns; следовательно, они являются аналитически
истинными и не отсылают к реальности, хотя из них выте-
кают другие высказывания, содержащие ссылку на некото-
рое положение дел в реальностн. Представленный анализ са-
моидентичностн аналогичен хорошо известному аргументу
Витгенштейна: "Говоря "мне больно", я не указываю на пер-
сону, испытывающую боль, так как в известном смысле во-
все не знаю, кому больно. И это можно обосновать. Ибо пре-
жде всего: я же не утверждал, что то или иное лицо испыты-
вает боль, а сказал "я испытываю..." Ну, а тем самым я ведь
не называю никакого лица. Так же как никого не называю,
когда от боли издаю стон. Хотя другой человек может понять
по стону, кто испытывает боль".
И немного ниже он добавляет: "Я" — не наименование
какой-то персоны, "здесь" — не название какого-нибудь мес-
та, "это" — не имя. Но они находятся во взаимосвязи с име-
нами. С их помощью объясняются имена. Верно также, что
для физики не свойственно употреблять эти слова"". В этом
рассуждении Витгенштейн хорошо разъясняет нереференцн-
альный характер слова "я" в высказывании "я испытываю
боль". Тем не менее, мы могли бы уточнить его мысль, добавив,
что хотя "я" не обозначает человека (Франка Анкерсмита), все
же осуществляется референция к Ns "ЯНит". (Замечание Вит-
генштейна о том, что в физике не употребляются слова "я",
"здесь" и т.д., весьма примечательно в контексте нашего об-
суждения. В самом деле, в отличие от историка или от нас,
когда мы обдумываем историю своей жизни, физик не пред-
лагает, а развивает "точки зрения").
Когда высказывания связываются вместе в Ns "ЯНит", они
не предполагают ни мою индивидуальность, ни мою иден-
тичность хотя таким образом возникает моя сам ©идентично-
сть. Поэтому логическая задача, выполняемая Ns "Яиит", со-
стоит не в том, чтобы (повторно) идентифицировать кого-то
(т.е. меня) как того же самого человека, каким я был в прош-
лом и буду в будущем, но создать мою самоидентичность, т.е.
установить различие между мною и тем, что мною не являет-
ся. Сказать, что все мои переживания и состояния сознания
являются моими, значит подразумевать, что они не являются
вашими. Теперь я рассмотрю, как это разделение реальности
на то, что является и что не является частью меня самого,
достигается благодаря использованию понятия "Яшгт".
Научиться употреблению слова "Я инт все равно, что воз-
вести башню и осознать, что она служит нам наблюдательным
пунктом, с которого местность видится не так, как она вос-
принимается с любого другого места; она видится с опреде-
ленной точки зрения (понятие "точка зрения" будет тщательно
54 Витгенштейн Л. Философские исследования. // философские работы.
Часть I. М.: Гнозис, 1994. С. 206, 207,
рассмотрено в следующей главе). Это вынуждает нас отделить
башню (т.е. "Яит") от самой местности (т.е. от того, что вос-
принимается с этой башни). Однако с башней "Явт" связана
та трудность, что она служит точкой обзора всех моих пере-
живаний, а не некоторых из них, поэтому поначалу кажется,
что "Янит" не разделяет мир на меня и не-меия. Ибо почему
мне нельзя сказать, что мои переживания и состояния созна-
ния — это вся реальность? Что вьшуждает меня отрывать себя
от реальности, в которую я изначально погружен? Здесь на ум
приходит рассуждение Дидро: "Car apres tout qu'il у ait hors de
nous quelquechose ou rien, c'est toujours nous que nous aperce-
vons. Nous sommes l'univers entier"". Пока этот вопрос не по-
ставлен, мы действительно беспомощны. Правда, возможно
такое осознание реальности, которое своим происхождением
обязано поглощению всей воспринимаемой реальности тем,
что мы бы назвали "самоидентичностью*. Поскольку все мои
переживания и состояния сознания принадлежат мне, здесь
не должно возникать никаких противоречий. Если человек иг-
норирует тот факт, что он видит местность с определенной
точки зрения, мы лучше всего описали бы его душевное со-
стояние, сказав, что для него местность является частью его
самого. Повторяю, все мои переживания и состояния созна-
ния в их целокупностн являются моими, и это ограждает нас
от любых противоречий, пока мы пребываем в этом солипси-
стском состоянии.
Но как только вышеназванный вопрос сформулирован, у
нас не можем быть серьезных сомнений относительно ответа
на него. По той же самой причине, а именно что все мои пе-
реживания и состояния сознания являются моими, призна-
вать этот вопрос резонным значит допускать, что помимо
моих переживаний и состояний сознания должно существо-
вать что-то еще, но как можно было бы фальсифицировать
это допущение? В итоге, как только поставлен вопрос о том,
разделяет ли "Яиет" мир на то, что принадлежит и что не при-
надлежит мне, на него должен быть дан утвердительный от-
вет. Пока этот вопрос не поставлен, солипсистская позиция
" D. Diderot, Correspondence VI, Paris 1955, p. 376: "Независимо оттого, суще-
ствует что-либо вне нас или нет, мы всегда видим только себя. Мы сами —
весь наш мир" (франи-)- — Прим. перев.
является непротиворечивой, что, однако, не означает отри-
цательного ответа на наш вопрос, поскольку он еще даже не
поставлен. Разграничение между мной и тем, что мне не
принадлежит, равнозначно признанию других Nss помимо Ns
"Яннт". Эти другие Nss должны отличаться от *ЯИи/ в силу
применимости к Nss лейбннцевского закона о тождестве не-
различимых, как это было показано в разделе (1). Тем не ме-
нее, как только признана возможность других Nss, можно
помыслить себе сходства между Nss, а с ними также и инди-
видуальные вещи (или их типы), остающиеся теми же самы-
ми или тождественными самим себе в процессе изменения.
Ибо тот, кто признает различие между Ns "ЯИ(п" и другими
Nss, должен также знать, что значит для Ns не быть другой
Таким образом, тождество вещей в процессе изменения за-
висит от различия Nss, Поэтому, отказавшись от солипсист-
ской точки зрения на мир, мы можем объяснить, как проис-
ходит распознавание в реальности (типов) индивидуальных
вещей, остающихся теми же самыми в процессе изменения.
Наконец, мне хотелось бы отметить, что в этом аргументе не
предполагается тождество положений дел (как они описыва-
ются высказываниями в Nss\. Описания тождественных по-
ложений дел, возникающих в разное время и в разных мес-
тах, могут быть частью солипсистской Ns "ЯниЛ а. с другой
стороны, я могу говорить о сходствах (как я уже делал здесь),
не связывая себя определенной позицией в отношении того,
что делает некоторые Nss сходными (например то, что они
содержат описания сходных положений дел). Так что воз-
можность тождества вещей в процессе изменения доказыва-
лась здесь с помощью доводов, относящихся исключительно
к Nss. Только таким образом мы могли избежать порочного
круга в нашем рассуждении.
Я хотел бы подчеркнуть, что разграничительная линия
между тем, что является и что не является мной, отнюдь не
является фиксированной или неизменной: все зависит от то-
го, толкуем ли мы данное переживание или состояние созна-
ния как состояние нас самих или как сигнал о том, что имеет
место некоторое положение дел вне нас. Такие сигналы гово-
рят об отсутствии логического или аналитического отноше-
ния между "Яинт" (некоторой Ns) и тем, что воспринимается
(т.е. высказываниями, описывающими положение дел в ре-
альности): тот факт, что я что-то воспринимаю, истолковы-
вается не как часть моей собственной истории ("ЯИНт"), но как
часть истории чего-то другого (как другая Ns). Поэтому такие
сигналы возвещают о случайностях в нашем опыте От того,
как мы нарративизируем себя и внешнюю реальность, будет
зависит то, как мы истолкуем свои переживания и состояния
сознания. Это можно проиллюстрировать следующим обра-
зом. Если "Яинт" вбирает в себя почти все высказывания о
моих переживаниях и состояниях сознания, я крайне близко
подхожу к солипсизму (почти вся реальность является частью
моей истории). Согласно Фихте такое отождествление себя с
миром является высшей нравственной целью, которой может
достичь человек. С другой стороны, "Явит" может, в сущности,
отказаться вообще от всей реальности; в этом случае даже
боль, которую я сейчас испытываю, может истолковываться
мною просто как сигнал о том, что кому-то больно (точнее го-
воря, что здесь и сейчас имеется боль), подобно тому, как
нынешнее мое восприятие является просто сигналом о том,
например, что этот лист бумаги белый. И если быть листом
белой бумаги — это не часть моей истории, почему я должен
быть тем человеком, которому больно?" В первом случае мир
стал точкой зрения, с которой я смотрю на пустой мир, во
втором случае вся реальность (включая меня самого) видится
с той точки зрения, при которой утрачивается способность
противопоставлять себя реальности.
Руссо описывает свой опыт подобного восприятия себя. Он был сбит с ног
собакой и очнулся, когда прошло много времени: "Надвигалась ночь. Я уви-
дел небо, несколько звезд и какую-то ветку. Это первое восприятие было
чудным мгновением. Я ощущал себя тогда только через это. В этот миг я рож-
дался к жизни, и мне казалось, что я наполняю своим легким существовани-
ем все воспринимаемые мною предметы. Все сводилось для меня к данному
мгновенью, я не вспоминал ни о чем; у меня не было никакого отчетливого
ощущения своей личности, ни малейшего представления о том, что про-
изошло; я не знал, кто я, где нахожусь; я не чувствовал ни боли, ни страха, ни
тревоги. У меня текла кровь, но я смотрел на нее, как смотрел бы на ручей,
даже не думая о том, что кровь эта все же моя. Я чувствовал во всем своем
существе дивное спокойствие и всякий раз, как вспоминаю о нем. не могу
подыскать ничего равного ему среди всех изведанных мною наслаждений".
См.: Ж.-Ж. Руст. Прогулки одинокого мечтателя. // Избр. соч.: В 3 т. М.,
1961. Т. 3. С. 580—581.
Если я веду уединенную жизнь, разграничительная линия
между тем, что является и не является мной, скорее всего,
будет утрачивать свою устойчивость, которая обычно более
или менее поддерживается благодаря всякого рода социо-
культурным или психологическим навыкам "нарративиза-
ции", которые я приобрел в течение своей социальной жизни.
В своем замечательном романе Турнье превосходно описыва-
ет, как одинокий человек может довольно легко переходить
из одной вышеупомянутой крайности в другую. Во время
своей уединенной жизни на острове Сперанца Робинзон Кру-
зо пишет в своем вахтенном журнале: "Нынче ночью моя
правая рука, свесившаяся с постели, затекла, словно отня-
лась. Левой рукой я приподнял ее — эту ставшую чуждой
вещь, эту тяжелую, крупную массу омертвевшей плоти, эту
вялую и грузную конечность, незнакомую, постороннюю,
ошибкой соединенную с моим телом. И мне не то приснилось,
не то пригрезилось: вот так же я поднимаю и переворачиваю
мой труп, дивясь его неживой тяжести, теряясь перед этим
парадоксом — вещью, которая является мной. (...) В самом
деле, с некоторого времени я осуществляю над самим собой
операцию, которая заключается в том, чтобы последователь-
но, один за другим, срывать с себя все покровы, — я подчер-
киваю: именно все, — так сдирают шелуху с луковицы. Про-
делывая это, я словно бы создаю поодаль от себя некоего ин-
дивидуума по фамилии Крузо, по имени Робинзон, шести фу-
тов ростом и так далее. Я наблюдаю со стороны, как он жи-
вет и трудится на острове, и не пользуюсь больше его удача-
ми, не страдаю от его несчастий. Но кто же этот я? Вопрос
далеко не праздный. И даже не неразрешимый. Ибо если я —
не он, значит, я — это Сперанца. И отныне существует это
порхающее, как птица, я, которое воплощается то в человеке,
то в острове, делает из меня одно или другое'*'1. Похожим об-
разом описывает странное поведение Ns яЯИИт" Алисон Лурье.
Один из главных героев ее романа "Война между Тентами"
произносит: "Кто-то плачет (...) Думаю, это я"*°. Такие психи-
ческие расстройства, как деперсонализация, шизофрения,
" Турнье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб/ Пер. с фр. И. Волевич.
СПЬ.. Амфора. 1999. С. 97-98.
"a Lurie, The war between the Tales, Harmondsworth 1977, p. 345.
г
llpupoQQ нарративных
состояние беспричинного страха можно, вероятно, опреде-
лить как проявления неуверенности или непоследовательно-
сти в создании людьми TVs "Якит". Следствием этого всегда яв-
ляется утрата самондентичности, ясно осознаваемой позиции
в упорядочении реальности и воздействии на нее. Все это
возможно позволит объяснить терапевтический эффект пси-
хоанализа. Ибо психоанализ стремится устранить несогласо-
ванности в истории (в Ns "Яищ"), которую отдельный человек
создал о себе. Как понятие "нарративная субстанция" и, в ча-
стности, Ns "Яш,/ связано с понятием (политической) свободы
н как его можно положить в основу политической теории,
будет описано в ходе дальнейшего исследования.
Манера, в которой люди совместно создают Ns "Янт-",
может меняться от одного исторического периода к другому.
Например, психоисторики установили, что в классической
античности как необычайно смелые, так и крайне малодуш-
ные поступки не считались проистекающими от самого чело-
века, в них видели результат вмешательства богов, однако,
начиная с романтизма необычное поведение стали связывать
с самой сутью личности человека. В следующей главе мы
увидим, что подвижность разграничительной линии между
тем, что относится и что не относится к определенной иден-
тичности (Ns), создает логическое пространство для выполне-
ния историком своей задачи. Только там, где идентичностине
знают жестких границ, можно писать нарративы. Поэтому
постоянное опознавание этой подвижной границы имеет важ-
нейшее значение не только для уяснения понятия самоиден-
тичности, но также и для понимания методов историографии.
Я неслучайно упомянул понятие самоидентичности на-
ряду с методами историографии. Они очень тесно связаны, и
это вполне объясняет, почему здесь отведено так много места
обсуждению само идентичности. Мы вправе утверждать (и
это очень существенно), что постижение нашей самонден-
тичности составляет главное дело историографии и необхо-
димое условие для того, чтобы написание истории вообще
стало возможным". Как мы только что видели, постижение
" Эгл мысль была сформулирована еше Гегелем; "der Geschichie. wie der Prosa
Uberhaupt, sind daher гшг Volker fahig, die dazu gekommen sind und davon ausge-
hen, dass die Individiten sich a Is ftlr sicn seiend. mil Selbstbewussisein erfassen".
моей самоидентичности предполагает разделение реальности
на сферу "я" и "не-я". Только после того, как было произведено
это разделение, становится возможным писать историю, т.е.
распознавать тождественности или Nss вне себя или вне
"Яннт". Осознание нами того, что у нас есть история самих себя
(самоидентичность), является необходимым логическим усло-
вием для написания любой истории, т.е. для нашей способно-
сти различать во внешней исторической реальности "иден-
тичности" (или Nss) и, возможно, на более позднем этапе - ■
"индивидуальности" (т.е. интенсиональные типы Nss). Пере-
фразируя Лейбница, мы могли бы сказать: "Таким образом,
одно Я (self) есть первичное единство, или изначальная про-
стая субстанция. Все монады, сотворенные или производные,
составляют его создания, и рождаются, так сказать, из бес-
прерывных, от момента до момента, излучений Я, ограни-
ченных воспринимающей способностью твари, ибо для по-
следней существенно быть ограниченной"41.
Можно было бы сказать, что этот аргумент выявляет зер-
но истины в герменевтической теории. В каком-то смысле
справедливо утверждение о том, что идентичности и индиви-
дуальности, которые мы открываем в историческом прош-
лом, предполагают осознание нами собственной (само)иден-
тичности или что наше знание о прошлом, по сути, является
антропоморфным. Но нам не следует никогда забывать, что
структурное сходство между самоидентичностью и нашим
знанием вещей из исторического прошлого является совер-
шенно формальным: вывод от моей (само)идентичности к
идентичностям, которые мы различаем в прошлом, необхо-
дим для исторического понимания, но он должен быть лишен
существенного содержания. Я никогда не должен переносить
мои собственные переживания на сущности, которые я отк-
рываю в прошлом, даже когда я описываю людей подобных
См. G.W.F. Hegel, Vorlesungen uberdie Philosophie der Wettgeschichie. Band II—IV.
Die oritmlalische Well. Die griechische und die rumische Well. Die germanishe Well,
Hamburg 1976 (1-е изд. 1919) (Felix Meiner Verlag); p. 357. [к истории, как и к
прозе, вообще способны только те народы, которые приблизились к тому и
исходят из того, чтобы понимать индивидуумов как существующих для себя в
своем самосознании (нем.). — Прим. перев.]
" Ср. Лейбниц Г. В. Монадология //Соч.: В 4т. М.; Мысль, 1982. Т. 1. С. 421.
(Вместо Я в рассуждении Лейбница фигурирует Бог. — Прим.ред.]
себе. Чистый формализм этого вида "Einfuhlung"2 очевиден,
поскольку он позволяет нам писать историю не только других
людей, но даже таких сущностей, как "Просвещение" или
"холодная война", истории которых существенно не похожи
на наши. Поэтому одна из ошибок герменевтической теории
состоит в том, что в ней всегда придавалось особое значение
именно содержательным, а не формальным выводам от соб-
ственного опыта человека к опыту других исторических сущ-
ностей.
Но даже если сходство между строением моей собствен-
ной (само)идентичности и идентичностями, которые могут
быть открыты в исторической реальности, является чисто
формальным, отсюда можно сделать важные выводы. Так же
как нельзя дать никакого эмпирического обоснования тому,
какова моя собственная (само)идентичность (только природа
индивидуальной вещи определенного типа может быть уста-
новлена эмпирически), этого нельзя сделать и в отношении
идентичностей или Nss, признаваемых в историческом прош-
лом. Идентичности и Nss, обсуждаемые историками: "Ренес-
санс", "холодная война" и т.п. — были созданы или постули-
рованы, но не были открыты в историческом прошлом. Мы
находим в прошлом эти идентичности или Nss [nota bene —
не "индивидуальности", поскольку термин "индивидуальность"
выражает понятие индивидуальной вещи определенного ти-
па) лишь потому, что решили смотреть на историческое про-
шлое с определенной точки зрения. Это можио пояснить с
помощью следующего примера. На историческом факультете
университета Гронингена была создана исследовательская
группа, которая изучает развитие голландской государствен-
ной бюрократии, начиная со Средних веков. В контексте
этого исследования должна быть написана история государ-
ственных служащих. Двигаясь от XX столетня вглубь исто-
рии, нам будет нетрудно определить, кто являлся государст-
венным служащим в XIX веке. Однако Республика Соединен-
ных провинций по своей социальной структуре и политиче-
скому устройству разительно отличалась от Королевства, ко-
торое существует с 1813 года, поэтому во многих случаях мы
можем только решать, кто был и кто не был государствен-
ным служащим до 1795 года. Поэтому история голландского
чиновничества в некотором смысле является такой, какой
мы решили ее видеть4*. В этом заключен некоторый логиче-
ский круг, присущий нарративной историографии. Наррати-
вистекая философия объясняет этот логический круг посред-
ством тезиса о том, что все предикаты некоторой Ns можно
аналитически вывести из полного понятия этой Ns.
Конечно, из этого не следует, что нельзя или не следует
приводить доводы в обоснование тех идентичностей или Nss.
которые историк стремится выделить в исторической реаль-
ности. В связи с этим я хотел бы обратить внимание на из-
вестную историографическую дискуссию, состоявшуюся в
недавнем прошлом по так называемому "общему кризису в
XVII веке". То, что этот термин обозначает одну или несколько
Nss или идентичностей, в разъяснении не нуждается. Фран-
цузский историк Муснье первым стал отстаивать идею общего
кризиса в XVII столетии, хотя он занимался, главным образом,
Францией. Муснье утверждал, что в XVI и в XVII веках Фран-
ция из наиболее классического феодального государства стала
превращаться в наиболее классическое абсолютистское госу-
дарство. Институциональная нестабильность, вызванная этим
переходом, отягощалась экономическим упадком, характер-
ным для большей части Европы XVII века, а также расши-
ряющейся пропастью между различными социальными слоя-
ми городского и сельского населения. Марксистский историк
Хобсбаум горячо одобрил идею общего кризиса и интерпре-
тировал его как болезнь роста поднимающегося капитализма.
Тревор-Ропер, с другой стороны, обращал большее внимание
на институциональные и социальные аспекты кризиса, кото-
рый он объяснял борьбой между Двором и народом. Однако
госпожа Люблинская и голландские историки Коссманн и
Шоффер полиостью отвергли идею общего кризиса; по раз-
ным причинам они не считали это понятие способствующим
пониманию социально-экономической и институциональной
реальности XVII века3.
Эта дискуссия по общему кризису в XVII веке показыва-
ет, что иногда историки предлагают определенные Nss и тем
самым постулируют конкретные сущности в прошлом. И ко-
гда они хотят видеть подобную идентичность в прошлом, в
определенном смысле она там будет. Затем они приписывают
этой идентичности ряд свойств, которые можно выразить
при помощи высказываний о прошлом. Каждый историк де-
лает это по-своему, и его доводы в виде описаний прошлого
могут быть аналитически выведены из полного понятия та-
хой идентичности или Ns. Однако другие историки могут
усомниться в плодотворности такого нарративного понятия и
заключенной в нем точке зрения на прошлое. Но возникаю-
щие в результате историографические дискуссии не затраги-
вают существования чего-либо в прошлом. Вопрос о том, был
или не был общий кризис в XVII столетии, решается не с по-
мощью философской аргументации (как, например, в дис-
куссиях по поводу существования Бога или Прекрасного), и
не посредством эмпирического обследования реальности (су-
ществуют ли единороги, 1(ли нет?). В историографии иден-
тичности или Nss обсуждаются без предположения о том, что
нечто, обладающее подобной идентичностью, вообще должно
существовать. Ведь даже такие историки, как Коссман и
Шоффер, отрицающие идею общего кризиса в XVII веке, не
ставят вопроса о том, не бессмысленно ли существование
этого кризиса — между тем, именно так мы обычно реагиру-
ем на дискуссии по поводу существования вымышленных
сущностей. Мы можем говорить только о существовании ин-
дивидуальных вещей определенного типа ("индивидуальное -
тей"); идентичность, напротив, логически предшествует су-
ществованию, но не предполагает его.
Историографическая дискуссия в нарратнвистском смыс-
ле заканчивается, как только мы переходим с уровня "иден-
тичностей'' на уровень "индивидуальностей", и это верно да-
же для истории индивидуальных вещей определенного типа.
Отсюда вытекает различие между Nss и нарративными субъ-
ектами (глава V, раздел (1). Так, Хейзинга пишет: "Luther als
specimen van net biologish genus raensch is strikt bepaald,
maar Luther als historisch verschijnsel is even volkoraen onbeg-
rensd en onafgrensbaar als de Hervorming. (...) Men kan niet
objectief vaststellen, welke historishe gegeveng tot het verschijn-
sel Hervorming behoren en welke niet. En deze onraogelijkheid
Iigt niet in den abstracten aard van het verschijnsel, maar in de
historishe beschouwing ervan. Want zij geldt even goed van een
concreet historisch individu als van een algeraeen historisch
begrip"4S. Неуловимый характер исторических идентичностей
или Nss хорошо выражен Хейзингой в этой цитате.
iS Huizinga (2); p. 53: "Как человек Лютер строго определенен, но как истори-
ческое явление Лютер имеет не более устойчивые и четкие рамки, чем
Реформация. (...) Невозможно объективно установить, какие исторические
данные относятся к явлению Реформация, а какие — нет. Причиной этой не-
возможности является не абстрактная природа данного явления, но истори-
ческий подход к нему. Это верно как дяя конкретной исторической лично-
сти, так и для общего исторического понятия".
Поскольку историческое знание формулируется в терми-
нах идентичностей или Nss, его неустойчивость образует ра-
зительный контраст со сравнению с нашим знанием индиви-
дуальных вещей определенного типа. Этот контраст во многом
подобен тому, который существует между ощущением запаха
или слушанием звука, с одной стороны, и видением вещи, с
другой (подчеркиваю, что речь идет именно о запахах и зву-
ках, а не о вещах, которые мы привыкли связывать с ними,
таких как цветы, мотоциклы или самолеты). Запахи и звуки —
это не индивидуальные вещи, подобные тем, которые мы ви-
дим. Заметьте, к примеру, что мы не можем различать между
слушанием того же самого звука (который мы слышали рань-
ше) и Ь) слушанием другого случая того же самого звука (кото-
рый мы слышали раньше) — а) и Ь) имеют совершенно одно и
то же значение. Однако в случае индивидуальных вещей мы
видим, что такое различие, как правило, можно провести
(взять хотя бы разные мотоциклы одного и тоже типа}. Итак,
выражаясь метафорически, мы могли бы сказать, что такие
идентичности или Nss, как "Ренессанс" или "холодная война",
историки скорее "ощущают" или "слышат", нежели видят. Ве-
роятно, именно это имели в виду такие представители исто-
ризма, как Ранке или Гумбольдт44, когда утверждали, что за-
дача историка, по сути, состоит в том, чтобы "ahnen"' "histo-
rische Ideen"".
В нарративе обычно существует определенный порядок.
Это явствует даже из того, что положение высказываний в
нарративе нельзя изменять произвольным образом (ср. главу
Ш). Поэтому мы можем представить себе особый набор пра-
вил, которыми руководствуется историк для надлежащего
упорядочения высказываний в своем нарративе. Следует за-
метить, что пока не было сделано никаких предположений
относительно статуса н природы таких правил, если они во-
обще существуют. Мы только признали, что, по всей видимо-
сти, в нарративных описаниях прошлого есть некоторый по-
рядок, и этот порядок наводит на мысль о наличии правил. В
этой главе мы будем вести поиск этих правил и в связи с
этим будем обсуждать правила трех видов. Во-первых, пра-
вила, отражающие регулярности в событиях прошлого, свя-
зываемых с их помощью (раздел (1}; во-вторых, правила, вы-
ражающие регулярности, которые мы можем открыть в свя-
зях между нарративными высказываниями (или наборами
нарративных высказываний) (раздел (2); в-третьих, правила,
весьма напоминающие такие команды, как "сделай все воз-
можное" или "одержи победу в игре", которые предполагают
достижение определенной цели (раздел (3). Мы обнаружим,
что искомые правила имеют больше общего с теми, которые
я упомянул последними.
(1) Естественные регулярности как правила для созда-
ния нарративных субстанций. Весьма убедительная страте-
гия поиска этих нарративистских правил сразу же оказыва-
ется в нашем распоряжении: те регулярности, которые были
открыты в науках и/или которые мы признаем надежными в
повседневной жизни, с нарративистской точки зрения, тож-
дественны по своему характеру правилам, которым подчиня-
ется создание нарративов. Аналогичным образом, эти регу-
лярности должны воплощать в себе правила, применяемые
при индивидуализации Nss в нарративной историографии.
Подобное положение о природе правил, управляющих нарра-
тивом (выдвигаемое, например, такими философами исто-
рии как М. Уайт. А.Данто и П. Мунц), уже критиковалось в
главе П, раздел (5), где утверждалось, что выполнение требо-
ваний модели охватывающих законов не является ни доста-
точным, ни необходимым условием для создания приемле-
мых нарративой.
Помня о том, что было сказано в главе VI, раздел (2), мы
можем теперь указать еще один недостаток в подходе, осно-
ванном на модели охватывающих законов. Можно создавать
повествования, когда индивидуальные вещн еще не распо-
знаны в реальности. И даже если наличие отдельных катего-
рий индивидуальных вещей в исторической реальности уже
было постулировано, то, с чем имеет дело нарратив (т.е. оп-
ределенная Ns}, обычно не является элементом некоторого
класса Nss, соответствующего некоторой индивидуальной ве-
щи (или ее типу). А это означает, что в этих случаях (а к ним
относятся большинство нарративов) научные обобщения от-
носительно индивидуальных вещей, безусловно, не могут слу-
жить руководством для создания нарратива или Ns (конечно
же, общезначимость этих обобщений не имеет отношения к
настоящему обсуждению).
Можно было бы возразить, что в науках высказывания,
формулирующие законы, редко отсылают к индивидуальным
вещам, и, по сути, я признаю резонность этого возражения.
Однако, как было подчеркнуто Маидельбаумом, те формули-
ровки законов, которые имеют в виду сторонники модели
охватывающих законов, всегда являются обобщениями от-
носительно индивидуальных вещей'. И, разумеется, против
таких обобщений возражение, изложенное в предыдущем
абзаце, вполне резонно. Я не знаю, можно ли приспособить
модель охватывающих законов и к историографической
практике, и к принятым в науке формулировкам законов та-
ким образом, чтобы избежать референции к индивидуаль-
ным вещам. Я предоставляю приверженцам модели охваты-
вающих законов самим попытаться это сделать. Но даже ес-
ли, вопреки моим ожиданиям, эта попытка оказалась бы ус-
пешной, вряд ли можно получить действенные правила по-
строения Nss из этого варианта модели охватывающих зако-
' Mandelbagm (3); pp. 97 ff.
нов, ибо индивидуальные вещи (т.е. Nss) никогда не могут
быть выведены из общих правил (т.е. из охватывающих за-
конов).
Другой аргумент против охватывающих законов как ис-
точника правил для создания нарративов и Nss дает нам на-
учно-фантастическая литература. Несмотря на представлен-
ное в ней нарушение великого множества обычных физиче-
ских законов, у нас не возникает трудностей с чтением (или
написанием) такой литературы. В научной фантастике мы
часто становимся свидетелями того, как люди перемещаются
быстрее света или проскакивают сквозь так называемое
"гипер-пространство"'. Тот факт, что мы без труда понимаем
такую литературу, означает, что она безупречна, с точки зре-
ния повествования. Можно было бы возразить, что писатель-
фантаст просто предлагает нам принять другие физические
законы, а не известные нам, и научно-фантастическая лите-
ратура создается в соответствии с этими альтернативными
физическим законами. Но данное возражение основывается
на неверном представлении о том, как читают н пишут на-
учно-фантастическую литературу. В ней повествование не
встроено в заведомо предполагаемый универсум, управляе-
мый необычными физическими законами; кроме того, при-
рода этих законов объясняется крайне редко. Существование
странных физических законов в воображаемом мире науч-
ной фантастики следует исключительно из понимания этих
повествований. Строение Вселенной в научно-фантастичес-
ком романе наряду с определенным набором физических за-
конов (позволяющих, например, перемешаться быстрее све-
та) не предшествует пониманию этих повествований, но за-
висит он него. Во многих случаях нам даже не нужно воссоз-
давать все девиантные физические законы, которые, как не-
явно предполагается, управляют вселенной в научно-
фантастическом романе. Более того, следует заметить, что
странность этих воображаемых миров обусловлена не столько
девиантными физическими законами, сколько мыслями, к ко-
торым подводят некоторые процедуры нарративнзации. На-
учно-фантастические романы Артура Кларка обязаны своим
успехом беспрецедентности переживаемых индивидами ко-
" Пространство, имеющее более трех измерений. — Прим. ред.
лебаннй между солипсизмом и отказом от мира. Еще более
наглядным является тот факт, что в нарративах могут безна-
казанно нарушаться предписания логики. Так, Айер убеди-
тельно показал, что логически невозможно перемещение на-
зад во времени . Тем не менее, истории, в которых люди пу-
тешествуют в прошлое с помощью так называемых "машин
времени", мы понимаем без труда. С чисто нарративной точ-
ки зрения, у нас нет никаких оснований считать эти истории
невразумительными. И в главе V, раздел (7), по сути, было
доказано, что для нарративистской философии не имеют
значения некоторые логические непоследовательности.
Поэтому (вопреки предположениям тех, кто пытается
применить модель охватывающих законов к нарративу) в
поиске правил, структурирующих нарратив, нам не помогут
ни логика, ни научные регулярности. Конечно, я не хочу ска-
зать, что историк должен с высокомерным презрением отка-
заться от логических правил и научных обобщений. В этом
разделе я утверждаю лишь, что правила нарративной согла-
сованности следует искать не там. Формулировка приемле-
мых с научной и логической точки зрения утверждений от-
носительно прошлого, несомненно, является частью той за-
дачи, исполнения которой ждут от историка. Но для того,
чтобы предоставить читателю согласованное повествование,
недостаточно сообщить (научную) истину н избежать фор-
мально-логических противоречий. Таким образом, правила,
которым подчиняется создание нарративов и jVss, нельзя оп-
ределить как общие высказывания, выражающие эмпириче-
ские обобщения. Этот вывод, конечно же, не удивит нарра-
тивного идеалиста и может доставить удовольствие диалек-
тикам.
(2) Законы для высказываний или для нарративов? Исс-
ледуя природу правил, которым подчиняется создание нар-
ративов, мы, в первую очередь, должны рассмотреть вопрос,
связывают ли эти правила (если таковые имеются) только от-
дельные высказывания между собой или же они управляют
созданием всей нарративной картины прошлого. В поиске
этих правил мы можем встать на точку зрения читателя или
писателя нарратива, т.е. мы решаем воспринимать нарратив
'Ауег(2);р. 157.
так, как если бы он был совокупностью высказываний, кото-
рые читаются или пишутся одно за другим (тому, кто читает
или пишет нарратив, всегда приходится "прогрызать своей
путь" в нем). С этой точки зрения, наше исследование требо-
ваний к удовлетворительному и внутренне согласованному
нарративу завершится — если все пойдет хорошо — перечис-
лением правил, указывающих, как связывать вместе последо-
вательности отдельных высказываний (синтаксическим, се-
мантическим, прагматическим или каким-то иным способом).
Однако есть и другая точка зрения на нарратив, когда
совершенно не принимается во внимание этот аспект их
чтения или написания. Мы можем считать всю совокупности
высказываний в нарративе, взятых вместе, орудием созда-
ния определенного "образа" или "картины" прошлого. Здесь
нарратив воспринимается не как длинная вереница отдель-
ных высказываний, по которой ее читателю или писателю
предлагается мысленно пройти, но как единый "блок" выска-
зываний, готовый к нашему осмотру и демонстрирующий од-
новременно все свои элементы и порядок, которому они под
чиияются.
Сравнение с описанием человеческого действия может
прояснить эти две точки зрения. Мы можем дать каузальную
интерпретацию человеческим действиям, пытаясь объяснить
их с помощью предшествующих им условий. Этот подход
требует ряда психологических и социологических регулярно-
стей, связывающих определенные внешние условия с кон-
кретными типами поведения. В итоге мы имеем нарративное
сообщение, состоящее из серии описаний действий в хроно-
логическом порядке, и при этом каждое из действий объяс-
няется его связью с предшествующими ему условиями. Одна-
ко мы также можем дать сводный обзор действий, совер-
шенных определенным человеком. Например, мы могли бы
сказать, что многие политические действия Ришелье были
инспирированы желанием добиться политического объеди-
нения Франции. Нам следует понимать, что это является ин-
терпретацией действий Ришелье и поэтому объединение
Франции необязательно было его сознательным намерением
Следовательно, такие сводные интерпретации человеческого
поведения нельзя напрямую преобразовать в телеологиче-
ский вариант каузального описания человеческих действий.
Поэтому эти два подхода к человеческому поведению несо-
вместимы, и мы могли бы пояснить их структурные несоот-
ветствия с помощью следующей диаграммы.
С) Сз С С?
\ \ )ц \ (,,
o.i — d —• си —• Са — аз —• С$ —* си.-.
(Ci. Ci, С3, ...» од, а2, оз. ...)
1 (2)
интерпретация
где ai, а.2, aj, ... обозначают человеческие действия; Q, Сз,
Cs, ... условия совершения действий человеком в той мере, в
какой они сами не являются следствием его предыдущих
действий; Са, Сг, Съ, ... условия, предшествующие действиям
человека в той мере, в какой они сами являются следствием
его предыдущих действий. В дальнейшем я буду называть
модель (1) "линейной", а модель (2) — "всеобъемлющей". В
обеих моделях указывает направление аргументации
(каузальной или интерпретативной).
Мы могли бы сравнить эти два способа описания челове-
ческих действий с двумя точками зрения на нарративные
предложения в нарративе. В соответствии с этим сравнени-
ем мы должны рассматривать нарративные предложения
как нечто подобное действиям, поэтому мы могли бы гово-
рить о "предложениях-действиях". Как мы вскоре увидим,
это не просто гибридный оборот речи: он может привести к
важным и плодотворным выводам о характере нарративной
историографии. "Предложения-действия", входящие в нар-
ратив, можно было бы затем истолковать в соответствии с
линейным подходом — в этом случае мы должны будем рас-
сматривать каждое "предложение-действие" индивидуально
и тем самым соотносить его с "предложениями-действиями",
которые непосредственно предшествуют ему. Далее, мы мог-
ли бы в соответствии со всеобъемлющим подходом рассмот-
реть нарратив как единую целокупность "предложений-
действий", для которой не будет удовлетворительным анали-
зом простое исследование того, как эти отдельные "предло-
жения-действия" встроены в их непосредственное окруже-
ние. Для линейного подхода характерен интерес к обобщени-
ям относительно сходных "языковых ситуаций", т.е. ситуа-
ций, в которых от человека, сказавшего нечто подобное х,
ожидается, что он скажет затем нечто подобное у. Ведь со-
гласно линейной модели существенное когнитивное значение
заключено в каузальных связях между отдельными дейст-
виями и условиями, которые им непосредственно предшест-
вуют и с помощью которых можно объяснять эти действия.
Когда в нашем распоряжении окажутся такие обобщения
относительно сходных "языковых ситуаций", мы сможем а)
объяснить, почему люди пишут или говорят определенные
вещи на разных стадиях своих нарративных описаний, и Ъ)
определить, какие "предложения-действия* мы можем или
должны использовать при создании нарратива. Здесь может
сложиться впечатление, будто мы обнаружили правила, уп-
равляющие нарративом: действительно, поскольку мы знаем,
как связывать вместе "предложения-действия", может пока-
заться, что мы также знаем, как следует писать согласован-
ный нарратив. По сути, "линейный", основанный на обобще-
ниях, подход характерен для многих современных лингвис-
тических теорий нарратива.
С другой стороны, мы могли бы предложить "die Erset-
zung einer generalisierenden Betrachtung (...) durch eine indivi-
dualisierende Betrachtung"*: применительно к изучению чело-
веческих действий это означает выяснение того, какую един-
ственную интерпретацию мы должны дать определенной со-
вокупности человеческих действий. Когда мы изучаем "пред-
ложения-действия*, нам необходимо исследовать, какая Ns
или точка зрения на прошлое индивидуализируется с помо-
щью высказываний в определенном нарративе. Обсуждае-
мый вопрос (составляющий суть хорошо известного опреде-
ления историзма3, данного Майнеке) наводит на мысль о
большой ценности философии историзма, когда она преобра-
зуется в теорию написания истории. По большей части ска-
" "Заменить обобщающее рассмотрение (..) индивидуал тирующим" (не».)
— Прим. перев.
'Meinecfce; р. 2.
занное представителями историзма о прошлом и о человече-
ских действиях совершенно приемлемо, если оно истолковы-
вается как философский анализ того, как следует описывать
человеческие действия и прошлое. Например, уникальность,
или так называемая "Einmaligkeit"', которую представители
историзма всегда приписывали периодам, событиям или лю-
дям прошлого, несомненно, является характерной чертой
Nss, т.е. описаний прошлого. Зашита человеческой свободы
сторонниками историзма строилась на -том допущении, что
человеческие действия никогда нельзя полностью редуциро-
вать к предшествующим им детерминирующим условиям, а
это сопоставимо с тем положением нарративистской фило-
софии, что Ns (уннкальчую индивидуальную вещь) никогда
нельзя полностью вывести из общих нарративистских правил
(предложенных в "линейной" модели). Тезис историзма о том,
что природа исторических явлений заключена в их истории,
равнозначен "всеобъемлющему* подходу, характерному для
нарративной логики. В соответствии с этим подходом при-
роду некоторой Ns можно установить только при перечисле-
нии всех, от начала и до конца, высказываний, содержащих-
ся в этой предлагаемой нарративом Ns. В отличие от линей-
ного подхода, и историзм, и "всеобъемлющий" подход под-
черкивают своеобразие и индивидуальность фрагментов
прошлого или Nss в ущерб их обобщению. Повторяю, сходст-
ва между историзмом и нарративной логикой поразительны.
Однако нам следует понимать историзм не как философию о
вещах прошлого, но как философию об их (нарративном)
описании; а поскольку мы знаем прошлое только по его опи-
саниям, неудивительно, что представители историзма легко
смешивали первое со вторыми. Таким образом, целью моего
сопоставления человеческих действий с "предложениями-
действиями" было еще раз поддержать историзм, очищенный
от метафизических наслоений.
Я не хочу отрицать продуктивность линейного, лингвис-
тического подхода. Например, недавние работы Т. ван Дей-
ка' без сомнения обещают в будущем успех исследованию то-
' "Неповторимость" (нем.).— Прим. перев.
' Работу Т. вам Лейка можно рассматривать как анализ того, что я позднее на-
зову критериями "познаваемости" нарратива.
го, как связываются высказывания в текстах. Немного менее
убедительным образом линейный, лингвистический подход
был уже применен Штемпелем к написанию истории1. Тем не
менее, я серьезно сомневаюсь в том, что главные тайны нар-
ратива можно открыть таким путем. Прежде всего, я отно-
шусь с недоверием к присущей линейному подходу тенден-
ции заменять логическую аргументацию психологистической.
Сторонник линейного подхода будет стремиться к обобщениям
относительно существующих нарративов, а это означает, что
любой нарратив придется разделять на составные части та-
ким образом, чтобы эти части совпадали с частями других
нарративов. Самое большее, что можно ожидать от такого
подхода, это ряд психологических обобщений относительно то-
го, как можно связать конечные цепочки высказываний (т.е.
части нарративов) с тем, чтобы они действительно были по-
нятны обычному носителю языка. Во-первых, этот подход, по
всей вероятности, сводится к тому взгляду на нарратив. ко-
торый я критиковал в первом разделе первой главы. Во-
вторых, присущий ему психологизм был подвергнут критике
в главе 1, раздел (2).
По сути, как указано в конце предыдущего абзаца, при
линейном или лингвистическом подходе главная и, вероятно,
исключительная забота направлена на умопостшаемость
нарратива. Когда несколько высказываний связываются
вместе в соответствии с регулярностями, открытыми благо-
даря линейному, лингвистическому подходу к языку, резуль-
татом, несомненно, будет вразумительный текст. Однако
умопостигаемость или доступность пониманию — это только
предварительное требование к тексту, чтобы он был прием-
лемым и согласованным нарративом. Есть множество типов
вразумительных текстов, высказывания в которых соедине-
ны в соответствии с языковыми критериями умопостигаемо-
сти, но которые, тем не менее, не заслуживают определения
' В свое» статье Штемпель отталкивается от нескольких очень обобщенных
"стандартных" нарративов. которые предоставляют нам образцы для некото-
рых частей действительных нарративов. Эта стратегия позволяет уйти от во-
проса о природе нарратива и не раскрывает, как возникают действительные
нарративы, т.е. законченные нарративные целостности, создаваемые истори ■
ками. Кроме того, этот подход является аналитическим, з не синтетическим.
*нарратив' Трактаты па химки, математические доказатель-
ства, рекомендации по проведению военных или политиче-
ских акций, статьи уголовного кодекса — вот несколько при-
меров таких текстов. Или же, если взять более близкий при-
мер, мы могли бы выделить десять или пятнадцать последо-
вательных предложений из какого-нибудь исторического
нарратива. В большинстве случаев такая последовательность
предложений будет вразумительной, но, взятую как целое, ее
нельзя будет назвать нарративом. Части «арратива сами не-
обязательно являются нарративами, хотя такие части неред-
ко совершенно вразумительны, а иногда даже весьма ин-
формативны Подобным образом, мы часто можем объяснить
действия какого-то отдельного человека, указывая, что этот
человек делал перед каждым действием и каковы были усло-
вия совершения им действий, но в то же время мы оказались
бы в затруднении, если бы нас попросили дать сводный об-
зор всей этой совокупности действий в целом. Возможным
исключением из этого правила являются действия людей, ко-
торые не могут поступать по своей собственной воле, как,
например, действия Ивана Денисовича5.
Основное различие между требованиями вразумительно-
сти и требованиями нарративистской адекватности состоит,
по моему мнению, в том, что в первых совершенно не учи-
тываются те аспекты нарративного дискурса, которые я на-
звал бы "конструктивистскими". В начале главы V отмеча-
лось, что высказывания имеют двойную функцию в наррати-
ве; а) они описывают прошлое и Ь) посредством этих выска-
зываний создается "образ" или "картина" прошлого (некото-
рая Ns). Требования вразумительности действуют только на
уровне а), где описывается историческая реальность. Описа-
ния прошлого, содержащиеся в высказываниях нарратива,
должны быть связаны между собой вразумительным образом,
т.е. не должно быть никакой неоднозначности в референции
относительных местоимений, следует четко указывать изме-
нения в темах, большинство следующих друг за другом вы-
оказываний в нарративе нуждаются в некотором общем
знаменателе и т.д. На этом уровне линейный, лингвистиче-
ский подход, вероятно, будет успешным. Но вразумитель-
ность сама по себе не обеспечивает для некоторой совокуп-
ности высказываний ее собственное "лицо", т.е. она не га-
рантирует передачу 'образа' или 'картины' прошлого. Я хо-
тел бы напомнить примеры из предыдущего абзаца: матема-
тические доказательства, группы отдельных высказываний
из нарратива и т.д. Итак, хотя "плавность перехода" (Гэлли) и
вразумительность, несомненно, входят в число требований к
удовлетворительному нарративу, они не позволяют объяс-
нить, что превращает некоторый текст в согласованный нар
ратив. Ибо ответить на этот вопрос удовлетворительным
образом можно только в том случае, если мы будем также
учитывать вторую функцию высказываний в нарративе, т.е.
их способность создавать "образ" или "картину" прошлого.
Эта способность нарративных высказываний соответствует
тому, что я назвал "конструктивистскими" аспектами нарра-
тивного дискурса.
Мы могли бы уподобить историка-нарратнвиста архитек-
тору. Архитектор всегда должен помнить о двух вещах. Во-
первых, он должен быть уверен в том, что его постройка не
обрушится на головы тех, кто собирается в ней жить. Это
требует от архитектора обладания определенной суммой об-
щих знаний о том, как следует соединять такие строительные
материалы, как камень, древесина, бетонные конструкции и
т.п. Этим мы помещаем архитектора на один уровень с линг-
вистом, отстаивающим линейный подход к языку. Во-вто-
рых, архитектор должен построить здание (жилой дом, вок-
зал, школу и т.д.), служащее конкретной цели. Кроме того, он,
вероятно, стремится построить здание эстетически приятное
для глаз. И здесь, конечно же, мы обнаруживаем аналогию с
нарративистскпм исследованием, которое имеет дело с целы-
ми нарративами, а не с их частями. Или же на ум приходит
живописное полотно. То, что мы видим, — это не огромное
количество взаимосвязанных цветовых пятен (хотя, возмож-
но, акт написания картины отчасти можно было бы охарак-
теризовать таким образом). То, что мы действительно видим,
есть картина в целом, на которой изображен фрагмент (вооб-
ражаемой) реальности. Возможно, все это звучит удручающе
долистично и антинаучно, но если мы хотим понять нарра-
тив, нам придется смириться с этим положением вещей. Из
grwt сравнений мы можем вынести тот урок, что когда мы
собираемся говорить о нарративах как таковых, мы не мо-
жем позволить себе делить их на части: мы должны совла-
дать с целыми нарративами. Это также объясняет, почему
лингвистический подход имеет столь удивительно маленькое
значение для нарративов. Дело в том, что общее знание, ко-
торым обладает архитектор, одинаково полезно ему, когда он
строит мосты, жилые дома, гостиницы или правительствен-
ные учреждения; точно так же общее знание, приобретаемое
в ходе линейного, лингвистического исследования — по об-
щему признанию — полезно для написания нарративов, но
оно полезно и для написания партийных программ, учебни-
ков по медицине, театральных пьес, туристических путево-
дителей и т.д. То, что составляет отличительную особенность
нарративов, т.е. их способность выражать "картину" или
"образ" прошлого, выходит за рамки применения лингвисти-
ческого подхода, поскольку он никогда не требует анализа
целых нарративов в их уникальном своеобразии.
К тому же, проявляемый при лингвистическом, линейном
подходе исключительный интерес к дескриптивным аспек-
там нарративного употребления языка говорит о близости
этого подхода к нарративно-реалистической интерпретации
нарративного языка. Как только мы отказываемся от убеж-
дения, что нарратив индивидуализирует определенную Ns
(т.е. предлагает определенный "образ" или "картину" прошло-
го), и оставляем себе лишь возможность дескриптивистского
анализа, нарратив тут же вырождается в длинную цепочку
отдельных высказываний, которые, как мы можем Надеять-
ся, связаны между собой вразумительным образом. Получе-
ние нарративного знания о прошлом, с этой точки зрения,
состоит в следовании "лингвистическим путем", отмеченным
высказываниями-нарративами. Однако, читая нарратив,
нам следует избегать интуитивного представления о том, что
мы следуем определенным лингвистическим путем. Чтение
нарратива стоит сравнивать не с прогулкой по саду истори-
ческих фактов, но с получением общего представления об
этом саде. Нарратив не ведет нас по аллеям, которые сами по
себе достойны созерцания, не пытается он и направлять нас,
как можно более утонченным образом от одной аллеи к дру-
гой. Идея о том, что нарратив должен быть путешествием по
прошлому, есть вводящая в заблуждение метафора. Выска-
зывания в нарративе не следует рассматривать как сложную
систему указателей, каждый из которых отсылает к следую-
щему (при этом требование, предписывающее им это делать,
равнозначно лингвистическому требованию вразумительнос-
ти). Этот взгляд обусловлен нарративно-реалистические
представлением о том, что нарратив "следует понимать как
вербализацию всех отдельных образов в фильме о прошлом",
представлением, которое мы отвергли в главе IV (ср. с. 118 и
далее). Нарратив лучше уподоблять карте (хотя даже эта ме-
тафора немного рискованна): нам сразу представлены осо-
бенности конкретной панорамы прошлого; точно так же кар-
та или вид ландшафта с высоты птичьего полета дают нам
общую картину всех географических особенностей некоторо-
го участка поверхности Земли.
Итог этих размышлений состоит в следующем Критерии
построения согласованного нарратива не будут найдены, ес-
ли мы будем пытаться выяснить, как можно вразумительным
образом связывать между собой высказывания (множества
высказываний). В нарративе создается новая лингвистиче-
ская сущность (т.е. Ns), и мы только тогда осмысленно ста-
вим вопрос о том, как можно создавать согласованные Nss,
когда говорим о полных нарративах. Это очень важно для
нашего поиска правил, управляющих созданием нарративов.
Из общих дедуктивных правил мы можем выводить только
классы вещей, а не уникальные индивидуальные вещи вроде
полных нарративов. Поэтому, с логической точки зрения, мы
должны прийти к выводу, что нельзя сформулировать прави-
ла создания нарративов. Здесь может оказаться полезной
следующая аналогия. В ходе профессиональной подготовки
художник учится тому, как с помощью законов перспективы
добиваться иллюзии глубины и удаленности изображаемого
на картине; он учится тому, как достигать эффекта свето-
тени и т.п. Но по самой своей природе такие общие правила
или инструкции не могут направлять художника, когда он
создает этот рисунок или эту картину как нечто уникаль-
ное. Законы перспективы определяют те черты этого рисун-
ка (или этой картины), которые он (она) разделяет со всеми
другими рисунками (или картинами), подчиняющимися этим
законам. Законы перспективы можно сопоставить с прави-
лами вразумительности, которые вынужден соблюдать исто-
рик, если он желает быть понятым своими читателями. Но то,
что является уникальным в этом рисунке или в этом нарра-
тиве, нельзя вывести из общих дедуктивных правил создания
рисунков или нарративов.
Не является уникальность нарратива также и лингвисти-
ческим эквивалентом уникальности (фрагмента) прошлого,
которое изучает историк и к которому он применяет набор
общих правил при создании его нарративного описания. Во-
первых, это представление основывается на нарративно-
реалистическом предположении о том, что нарративы явля-
ются проекцией фрагмента прошлого на лингвистический
уровень в соответствии с определенными правилами перево-
да. Во-вторых, уникальность нарратива нельзя объяснить уни-
кальностью того, о чем в нем говорится: если мы действи-
тельно считаем, что нарратив имеет свой предмет рассмот-
рения (а мы вскоре увндим, что это мнение отнюдь не бес-
спорно), мы не должны сомневаться в том, что по одному и
тому же предмету может быть написано неограниченное чис-
ло нарративов. Уникальность нарратива заключена не в его
предмете рассмотрения, но в интерпретации этого предме-
та. Уникальность нарратива неразрывно связана с самой его
сущностью, т.е. с его способностью предоставлять интерпре-
тацию фрагмента прошлого. Поэтому было бы серьезной
ошибкой полагать, что постепенным усовершенствованием
дедуктивных правил нарративного употребления языка мы
смогли бы сократить число нарративов, которые могут быть
созданы по определенной исторической теме, и тем самым
приблизились бы к идеалу единственного нарратива по этой
теме. Уникальность нарратива проявляется не в ряде несу-
щественных деталей, которые сохраняются после примене-
ния общих дедуктивных правил, а в стремлении историка
дать приемлемое описание фрагмента прошлого. Нарративы
пишутся с целью представить особую, уникальную интерпре-
тацию прошлого: для них существенно как раз то, что ус-
кользает от нас при применении общих дедуктивных правил.
Тот факт, что нельзя представить себе общие правила,
управляющие созданием нарративов, не оставляет нас ни с
чем. Если таких правил нет, то вполне могут быть правила
оценки относительных достоинств отдельных полных нар-
ративов. Можно было бы даже утверждать, что эти послед-
ние правила (или, скорее, критерии) в чем-то подобны общим
дедуктивным правилам, которые обсуждаются в этом разде-
ле. Ибо их можно было бы преобразовать в общее дедуктив-
ное правило вида', "создавай нарратив таким образом, чтобы
он максимально соответствовал критериям оценки относи-
тельных достоинств индивидуальных нарративов". "Правила"
или наставления такого рода обычно имеют небольшую
практическую ценность. Игрокам футбольной команды ниче-
го не даст совет постараться выиграть матч. С другой сгоро-
ны, правила, применяемые нами при выполнении арифме-
тических операций, тождественны критериям, определяю-
щим правильность выполнения этих операций. Стало быть,
возможно, что интуитивные соображения, которыми руково-
дствуются историки при создании нарративов, не так уж
сильно отличаются от критериев, определяющих их относи-
тельные достоинства. Фактически, историки часто решают,
какой, в конечном счете, написать нарратив, после того как
они рассмотрят и сравнят большое число других возможных
нарративов по той же теме. Поэтому создание отдельного
нарратива и оценку его относительных достоинств необяза-
тельно разделяет слишком большое расстояние.
В следующем разделе и в главе VIII я надеюсь раскрыть
характер критериев, определяющих относительные достоин-
ства полных индивидуальных нарративов. На данном этапе
нашего обсуждения я удовлетворюсь следующим заявлением:
а) никаких общих дедуктивных правил создания нарративов
предложить нельзя, можно предложить только критерии их
оценки, и Ь) при отсутствии общих дедуктивных правил идея
таких критериев не является противоречивой. Как иллюст-
рация последнего утверждения: мы можем быть вполне уве-
рены в том, что заставляет нас предпочесть один стул друго-
му, при этом ничего не зная о том, как изготовляются стулья.
Очевидно, что эти результаты согласуются с нашим не-
приятием идеального нарратива (ср. главу II). Поиск идеаль-
ного нарратива вдохновлялся тем соображением, что мы
смогли бы найти правила (перевода), позволяющие идеаль-
ным образом преобразовывать сырой материал прошлого в
его нарративное описание- В этом разделе мы решили удов-
летвориться критериями нарративной согласованности, т.е.
правилами, помогающими определить, какой нарратив из
числа конкурирующих является наиболее предпочтительным.
А такие правила или критерии действуют только после того,
как нарративы уже даны нам; таким образом, они позволяют
отобрать наиболее хороший, но не самый лучший или иде-
альный нарратив. Отсюда следует, что сравнение наррати-
вов — это сравнение нарративных структур как таковых. Мы
предпочитаем один нарратив другому не потому, что в них
обоих был описан и объяснен один и тот же четко определен -
ный предмет (или фрагмент самого прошлого), но потому что
в лучшем из них был достигнут более высокий уровень нар-
ративной согласованности. Иначе и Не могло бы быть. Как
мы видели в главе IV, нарративы не отражают, но опреде-
ляют "лицо" прошлого. Стало быть, разные нарративы имеют
разные предметы (что само по себе является рискованным
утверждением, поскольку предполагает существование неко-
торого объективного ненарративного критерия, с помощью
которого можно указать предмет нарратива, т.е. предпола-
гают quod поп'), поэтому ни предмет нарратива, ни даже
"само прошлое* не могли бы быть высшим арбитром при вы-
боре самой лучшей нарративной интерпретации прошлого.
Все нарративы несоизмеримы.
Кроме того, это подсказывает еще и другое объяснение
того факта, что хотя не существует правил, предписываю-
щих, как создавать нарративы из сырого материала (истин-
ных высказываний о прошлом), все же мы можем методом
исключения отобрать среди нарративов наиболее согласован-
ный. Мы могли бы сказать, что не существует предшествую-
щих нарративу правил, устанавливающих, как нам следует
смотреть на историческую реальность, поскольку, фактиче-
ски, каждый нарратив сам является набором таких правил.
Именно потому, что прошлое не имеет своего собственного
лица, нарративное воспроизведение которого подчинялось
бы правилам, мы можем утверждать, что нарратив является
указанием, как следует представлять себе историческую ре-
альность. Как мы увиднм в последнем разделе этой главы,
"Того, чего нет (лат.).— Прим. перев
нарративы (или Nss) задают определенное видение прошлого,
и тот фрагмент прошлого, который попадает в круг этого
"видения как часто выходит за пределы того, о чем дей-
ствительно упоминается в высказываниях, содержащихся в
нарративе. Поэтому отнюдь небезосновательно говорить о
том, что поскольку нарратив задает определенное "видение"
прошлого, он, по сути, функционирует в качестве правила
или системы правил, устанавливающих, как следует пред-
ставлять себе прошлое.
До сих пор я усматривал задачу лингвиста в поиске пра-
вил, устанавливающих, как можно вразумительным образом
связывать между собой высказывания. С другой стороны, я
не раз указывал, что ищу правила или критерии, которые га-
рантируют или определяют согласованность нарративов. Но
может возникнуть вопрос о том, допустимо ли говорить о сог-
ласованности высказываний в приемлемом нарративе. Ко-
нечно, это можно делать. В приемлемом нарративе мы имеем
дело с цепочкой высказываний, которые являются одновре-
менно вразумительными и согласованными. Но нам не следу-
ет забывать о том, что такая цепочка высказываний стано-
вится согласованной благодаря тому, что она индивидуали-
зирует ясную и согласованную "картину" или "образ" прошло-
го. Только эти "картины" или "образы" прошлого (т.е. Nss) яв-
ляются ясными или согласованными (или неясными и несог-
ласованными) в строгом смысле слова. Таким образом, и о
цепочке высказываний можно говорить, что она является
ясной и согласованной (или неясной и несогласованной), но
только в производном смысле.
(3) Метайюра. В начале главы V мы установили, что вы-
сказывания в нарративе выполняют двойную функцию: 1)
они описывают прошлое (приписывая определенные свойст-
ва тем вещам, которые обозначаются (нарративными) субъ-
ектами этих высказываний), 2) они создают "образ" или "кар-
тину" (фрагмента) прошлого (высказывания в нарративе ин-
дивидуализируют Ns). Следовательно, описывая прошлое в
нарративе, мы создаем его "образ" или "картину", а описыва-
ем мы прошлое, когда индивидуализируем его "образ" или
"картину''. В нарративе оба эти действия совершаются одно-
временно. Итак, два обычно раздельных способа употребле-
дня языка — описание и индивидуализация — сливаются в
одни внутри нарратива.
Эту двойную функцию нарративных высказываний
можно также приписать и метафорическим высказываниям.
Возьмем метафорическое высказывание: "Сталин был вол-
ком". Несомненно, в этом высказывании содержится элемент
описания, поэтому оно может быть истинным или ложным.
Отчасти оно выражает то, что Сталин был жестоким тираном
и его поступки были подобны тем, которые обычно считают-
ся свойственными волкам. Я не претендую на точность этой
парафразы; ее несовершенство вскоре получит объяснение. Я
только хочу сказать, что в этом метафорическом высказыва-
нии что-то утверждается об исторической личности, извест-
ной под именем Сталин, и в каком-то смысле это высказыва-
ние могло бы оказаться ложным, если бы, например, в ходе
исторического исследования было обнаружено, что действия
Сталина почти всегда вызывались гуманными и альтруисти-
ческими мотивами. С другой стороны (и в этом метафориче-
ские высказывания отличаются от буквальных), высказыва-
ние "Сталин был. волком" побуждает нас сформировать осо-
бое описательное, буквальное высказывание о Сталине, т.е.
высказывание о жадности, жесткости и бесчеловечности,
проявившихся в политической деятельности Сталина. Но
вторая функция метафорического высказывания определен-
но состоит не в том, чтобы быть формулировкой или пара-
фразой подобных высказываний): метафорическое высказы-
вание просто указывает, что такие высказывания следует
предпочитать другим при обсуждении Сталина. Эта вторая
функция метафорического высказывания состоит в том.
чтобы определить или индивидуализировать "точку зрения", с
которой следует рассматривать политические действия Ста-
лина, или чтобы сформулировать "образец", с которым его
действия следует соотнести. Бёрк даже ограничивает значе-
ние метафорических высказываний этой второй функцией,
когда пишет, что "метафора есть прием, позволяющий ви-
деть одно с точки зрения чего-то другого. (...) (Щы могли бы
сказать, что метафора сообщает нам об одном персонаже
что-то с точки зрения другого персонажа. Рассматривать А с
точки зрения S, несомненно, означает использовать В в ка-
честве перспективы для А"'. Но как я указывал выше, это
слишком узкий подход.
Таким образом, для данного метафорического высказы-
вания различие между "описательной", или "буквалистской",
функцией и функцией "точки зрения" состоит в том, что
первая представляет собой обобщение относительно поступ-
ков Сталина (которое можно фальсифицировать найденными
эмпирическими данными), в то время как последняя только
побуждает нас описывать Сталина особым образом, но сама
не предоставляет этих описаний и поэтому не является фаль-
сифицируемой. Последняя функция не предполагает никаких
эмпирических утверждений и даже не выражает правила
формулирования эмпирически проверяемых высказываний.
Она лишь указывает, какого рода высказывания следует вы-
бирать из всех возможных высказываний о Сталине, когда
обсуждается его политическая деятельность. Сразу же прихо-
дит на ум аналогия с нарративными высказываниями, со-
держащимися в Ns. Эти нарративные высказывания также
описывают прошлое, но в дополнение к этому они индиви-
дуализируют Ns или задают "видение как..." для историче-
ской реальности (см. главу VJ, раздел (3). Фактически, мета-
форические высказывания являются превосходными сумма-
торами нарративов: они побуждают нас представить себе те
буквальные высказывания о прошлом, которые нам предсто-
ит найти в соответствующих нарративах. Например, мета-
форическое высказывание "Европейская культура была воз-
рождена в ходе XV столетия" побуждает нас выбирать или
предпочитать среди всех высказываний, которые можно бы-
ло бы сформулировать о европейской культуре этого периода,
те высказывания, которые мы находим в нарративах о Ре-
нессансе, хотя само метафорическое высказывание, конечно
же. не выражает явным образом ни одного из этих высказы-
ваний. Наша реакция на эти и подобные им призывы видеть
прошлое особым образом всегда зависит от того, что мы при-
выкли связывать с таким терминами, как "возрождение".
Из этих соображений следует, что различие между бук-
вальными и метафорическими высказываниями заключено в
способности последних определять или индивидуализировать
'Burke,pp. 503-504.
Нарративные суос/пинции и метацюри
•точку зрения". Это означает, что метафорические высказы-
вания никогда нельзя полиостью свести к буквальным вы-
сказываниям, которые одни имеют описательное или позна-
вательное содержание. В этом отношении мой анализ расхо-
дится с самыми последними теориями метафорических вы-
сказываний, авторы которых, в отличие от Бёрка, подчерки-
вают описательную составляющую метафоры. По сути, эти
теории главным образом направлены на установление того, в
чем заключается значение метафорического высказывания.
Согласно Щиблзу, мы можем выделить здесь две традиции: а)
теорию дополнения и Ь) теорию замещения, или буквалист-
скую теорию метафоры. Согласно первой теории "метафора
передает значение, которое не может передать буквальный
язык" . Метафора рассматривается как новая и нередуциру-
емая идиома. Эту теорию отстаивает сам Шнблз, Уилрайт и,
по всей вероятности, Блэк в своей известной статье о мета-
форе'. Согласно второй теории (ее начало восходит к Аристо-
телю) метафоры представляют собой скрытые сравнения, ко-
торые можно преобразовать без потери значения в высказы-
вания, в которых слова имеют только буквальные значения.
Шиблз выделяет еще и третью теорию метафоры, а именно
теорию контроверсии Бердсли. Но поскольку я согласен с
Шиблзом в том, что эта теория близка к Ь), я не буду ее здесь
обсуждать. Следует отметить, что противоположные теории
а) и Ь) разделяют одно важное допущение, а именно что зна-
чение метафорического высказывания должно быть чисто
познавательным. Эта идея важна еще тем, что благодаря ей
становится осмысленным спор между сторонниками этих
двух теорий: если метафорическим высказываниям припи-
сывается чисто познавательное значение, действительно име-
' Shibles; р. 65
* Когда Блэк обсуждает проблему парафразирован и я метафор, он пишет:
"среди прочего я особенно хочу подчеркнуть тот момент, что в таких случаях
имеет место потеря познавательного содержания; важный недостаток бук-
вальной парафразы состоит не в том, что она может быть утомительно длин-
ной или надоедливо подробной (или может иметь стилистические погрешно-
сти); она не является переводом, поскольку не передает мысль, которую вы-
ражает метафора''. Ср. Black П); р. 46. Очевидно, это близко к теории допол-
нения; тем не менее, Бердсли трактует статью Блэка как защиту теории конт-
роверсии. Ср. Beardsley (I); Р- 160.
ет смысл сравнивать их с буквальными высказываниями,
значение которых состоит в том, чтобы сообщать что-то о
четко определенном множестве объектов (или об их аспектах)
в виде описания или оценки. Поэтому это предположение
служит общей основой, предотвращающей непонимание меж-
ду сторонниками теории дополнения, утверждающими, что
парафразирование метафорических высказываний влечет за
собой потерю "познавательного содержания" (Блэк"), и защит-
никами теории замещения, отрицающими эту точку зрения.
Я же хочу оспорить именно этот "дескрнптивистский'
взгляд, который я определяю как убеждение в том, что зна-
чение метафорических высказываний должно быть чисто по-
знавательным, т.е. все, что они должны делать, — это сооб-
щать информацию о природе реальности так, как это делают
буквальные высказывания. Согласно теории дополнения от-
тенки смысла, передаваемые метафорой, слишком тонки,
чтобы их мог выразить имеющийся в нашем распоряжении
буквальный язык, тогда как теория замещения отрицает згу
точку зрения. Однако и для теории дополнения, и для теории
замещения общим является "дескриптивистское" убеждение
в том, что следует отрицать наличие у метафоры некоторого
дополнительного аспекта, который отсутствует в буквальных
высказываниях. Повторяю, я действительно признаю, что
отчасти значение метафоры носит когнитивный характер,
но оно не ограничивается им. И именно это "добавочное"
значение образует существенное логическое отличие метафо-
рических высказываний от буквальных. Метафора — это не-
что гораздо большее, чем просто украшение языка или по-
пытка поэтически сказать то, что можно выразить также и
буквальным языком. Если бы метафорическое измерение бы-
ло устранено из языка, наше представление о мире немед-
ленно распалось бы на несвязанные и трудно обрабатывае-
мые единицы информации. Метафора синтезирует наши
знания о мире. Наконец, если бы метафора была отброшена,
сразу исчезла бы согласованность, которую мы сообщаем ми-
ру благодаря нашей исторической осведомленности и благо-
даря нашей способности выделять идентичности {Nss и, осо-
бенно, N$"%am") в реальности.
" Black (1); р. 46.
с< Я начну обоснование этого утверждения с того, в чем св-
едены все исследователи метафоры: необходимым условием
для признания некоторого высказывания метафорическим
является наличие в нем одного или нескольких слов или сло-
восочетаний, которые не имеют своего обычного или бук-
вального значения. Это формулируется самыми разными спо-
собами. Так, утверждают, что метафорическое употребление
языка "состоит в некотором преобразовании буквального
значения" (Блэк), что существует "логическая оппозиция"
между буквальным значением слова и тем значением, кото-
рое оно имеет в метафорическом контексте (Вердсли), тогда
как Левин в своей недавней работе о метафоре прямо гово-
рит о "семантической аномальности", характерной для мета-
форы". Наконец, Моей пишет, что в метафоре "некоторые
свойства F [т.е. области буквального значения слова, которое
употребляется метафорически) несовместимы с (нашим пред-
ставлением об) А [т.е. с субъектом, о котором, по существу,
говорится в метафорическом высказывании)"".
Памятуя об этом, я предлагаю рассмотреть, что случилось
бы, если бы мы стали отрицать метафорические высказыва-
ния. Возьмем метафорическое высказывание "х есть а" (1) и
предположим, исходя из дескриптивистских допущений, что
это метафорическое высказывание эквивалентно буквально-
му высказыванию "х есть ± в" (2) (я намеренно пишу "i 0"
вместо простого "0" радн успокоения сторонников теории до-
полнения). Теперь произведем отрицание метафорического
высказывания (1); причем неважно, имеем ли мы дело с
внутренним или внешним отрицанием. Благодаря призна-
ваемой всеми "логической оппозиции" (Бердсли) или "несов-
местимости" (Моей) между субъектом и предикатом "метафо-
рических высказываний в результате отрицания мы всегда
получаем очень ясные высказывания и иногда даже логиче-
ские истины (например "Сталин не был волком"). Допустим,
отрицанием высказывания (1) является высказывание "х не
есть а" (3). Ясно, что при отрицании утрачивается метафори-
ческий характер метафорического высказывания: больше
нет "логической оппозиции" или "несовместимостн", столь су-
" Black (1); р. 35; Beardsley (2); р. 299; Levin; р. 4.
" Mooij. р. 21.
щественных для того, чтобы некоторое высказывание было
метафорой". Теперь, (2) и (3) будут совершенно совместимы
Согласно дескриптивистскому допущению (1) и (2) эквива-
лентны, и нам приходится заключить, что если дескрипти-
виэм правилен, метафорическое высказывание и его отри-
цание являются совместимыми, а это абсурдно.
Мы можем избежать этого абсурдного вывода, предполо
жив, что метафорические высказывания помимо описатель-
ной функции имеет также функцию определения "точки зре-
ния" и что эта последняя функция была устранена, когда вы-
сказывание (1) было преобразовано в чисто описательное вы-
сказывание (2). Если мы сохраним эту вторую функцию, то
увидим, что отрицание метафорического высказывания, по
существу, равносильно отказу от "точки зрения", которая оп-
ределяется с его помощью. Тот факт, что именно "точка зре-
ния", а не описательная составляющая метафорического выс
называния поглощает в себя отрицание, означает также, что
первая является гораздо более выраженной, чем вторая. И,
наконец, добавлю, что эти две функции метафорического
высказывания не следует рассматривать как части всего его
значения в целом. Само же метафорическое высказывание
не следует рассматривать как соединение этих двух функ-
ций, каждую из которых можно установить, "вычитая" дру-
гую из значения данного метафорического высказывания.
Метафорическое высказывание выполняет две функции и не
имеет некоторого первоначального значения, в котором обе
функции все еще слиты вместе. Подобным образом и инст-
рументы никогда не снабжаются списком, ограничивающим
возможные способы их использования.
Вышеуказанные замечания можно проиллюстрировать
на примере отрицания метафоры. 9 термидора Робеспьер
попытался выступить со своей последней и самой безапелля-
ционной речью в Конвенте. Целью этой речи было обличить
таких людей, как Фуше, Тальен, Баррас н Барер, которых Ро-
Я не согласен с Блэком, когда он пишет, что отрицание метафоры "столь же
метафорично, как и ее противоположность" (Black (2) р. 35) Метафориче-
ские "точки зрения" не могут иметь отрицательного определения. Подобным
образом и высказывание "теория Тложна" само не является теорией, хотя его
можно подкрепить теоретическими соображениями.
беспьер подозревал в заговоре против режима доблести, Од-
нако на этом самом драматичном парламентском заседании
Тальен, Барер и другие помешали Робеспьеру произнести
свою речь, и это стало непосредственной причиной его паде-
ния. Следующая цитата из речи Робеспьера имеет отношение
к нашему обсуждению метафоры: "Les bons et les mechants,
les tyrans et les amis de la liberie disparaissent de la Terre mais
a des conditions differantes. Francais, ne souffrez pas que vos
ennemis cherchant a abajsser vos ames et a enerver vos vertus
par une fineste doctrine. Non Chaumeette, non, Fouche, la mort
n'est point un sommeil eternel. Citoyens, effacez des tomheaux
cette maxime impie qui jette un crepe funebre sur la Nature et
qui insulte a la mort; gravez-y plutot celle-ci: La mort est le com-
mencement de I'immortalite"".
Эта цитата содержит два метафорических высказывания
о смерти. Мы можем быть уверены, что разногласия между
Робеспьером и Фуше не касались описательной составляющей
в обеих метафорах. И Робеспьер и Фуше понимали, что зна-
чит мертвый человек, а Робеспьер не стал бы отрицать сход-
ства между мертвыми и спящими людьми. Существование
такого сходства является необходимым условием истинности
описательной составляющей метафоры Фуше. Поскольку мы
не можем считать, что Робеспьер и Фуше спорили относи-
тельно описательного содержания этой метафоры, уже это
наводит на мысль, что вся ее сила сосредоточена во второй
функции, выполняемой метафорическими высказываниями.
Следовательно, оба революционера разошлись именно в сво-
ем отношении к смерти, в своих взглядах на смерть. Робес-
пьер считал, что в смерти следует "видеть" начало бессмер-
тия; тогда как Фуше должен был "видеть" в смерти вечный
сон. Выбор любой из этих точек зрения не является произ-
" М. De Robespierre, Discours er rapports a la Convention, s.f. p 2W. "Пра-
ведники и злодеи, тираны и поборники свободы — все исчезли с лииа Земли,
но при разных обстоятельствах. Французы, ваши страдания проистекают от
друзей, которые изобретением утонченной теории стремятся уколоть вас в
самое сердце и надругаться над вашими добродетелями. Нет, Шомет, нет.
Фуше. смерть вовсе не вечный сон. Граждане, сотрите с могильных плит эту
постыдную надпись, бросающую похоронную тень на Природу и оскорб-
ляющую смерть; лучше напишите там следующее: Смерть есть начало бес-
смертия" (франц.). — Прим. ред.
вольным, хотя их нельзя фальсифицировать при помощи
фактов. Ведь каждую точку зрения можно аргументировать.
Так, Робеспьер приписал Фуше убеждение в том, что мы мо-
жем делать все что угодно, не страшась посмертного наказа-
ния. С другой стороны, сам Робеспьер полагал, что История,
в конце концов, рассудит, кто славный малый, а кто злодей,
и поэтому следует вести себя так, как если бы нам, в опреде-
ленном смысле, были уготованы награды и наказания. В силу
этих соображений Робеспьер чувствует, что его "точка зре-
ния" на смерть достойна большего одобрения, чем "видение"
Фуше. Но в отношении объективных признаков мертвых лю-
дей, в отношении способа описания смерти их мнения не
расходятся. Поэтому отрицание метафорического высказы-
вания не следует истолковывать так, как если бы имело ме-
сто отрицание описательного содержания высказывания: от-
вергается правдоподобность некоторой "точки зрения". Но,
повторяю, когда метафорическое высказывание "la mort est
un sommeil eternel"6 описывает реальность и определяет "точ-
ку зрения", оно само выполняет эти две функции одновре-
менно — их не выполняют парафразы для обеих его функций,
например, (1) "мертвые люди похожи на спящих" и (2) "расс-
матривай мертвых людей, как если бы они были спящими".
Подобным же образом и говорить — это не значит (а) произво-
дить шумы и (о) выражать идеи, но значит делать обе эти ве-
щи одновременно. Парафраза (2) является "точкой зрения",
которая индивидуализируется или определяется метафориче-
ским высказыванием.
Если признать, что метафора не только имеет описатель-
ное содержание, но и выполняет функцию, состоящую в оп-
ределении "точки зрения", с которой следует смотреть на ре-
альность, то можно попытаться найти решение для двух про-
блем, часто обсуждаемых в литературе, посвященной мета-
форе. Во-первых, иногда ставится вопрос о том, могут ли ме-
тафорические высказывания быть (неистинными". Для того
чтобы ответить на этот вопрос, мы должны отделить "описа-
тельную" функцию метафоры от функции "точки зрения". В
отношении первой функции совершенно правильно будет
сказать, что метафорические высказывания, подобно бук-
вальным высказываниям, могут быть или истинными, или
ложными. Однако в этом отношении нам следует быть очень
осторожными и четко различать два вида метафорических
высказываний. Существуют метафорические высказывания,
которые мы можем понимать, даже если у нас нет никакого
предварительного знания о том, что утверждается с помо-
щью описательной составляющей метафоры. Если мы не ве-
даем о жестокостях Сталина или даже искренне считаем, что
он был благодетелем человечества, мы все же можем понять
метафору "Сталин был волком". С другой стороны, если мы
не знаем, что мертвые не говорят, не двигаются и т.д. так
же, как этого не делают спящие люди, метафора "la mort est
un sommeil eternel" будет нам непонятна. В таких случаях
знание истинности описательного значения метафоры явля-
ется необходимым условием ее понимания. В подобных ме-
тафорах весь акцент сделан на их функции "точки зрения",
тогда как истинность описательного содержания просто
обеспечивает осмысленность метафоры.
Наилучший способ определить, на чем сделан акцент, это
произвести отрицание метафорического высказывания и по-
смотреть, что оказывается под ударом — некоторый аспект
самой реальности или кандидат на роль "точки зрения". В
случае чисто метафорического высказывания, т.е. метафо-
ры, описательное содержание которой нельзя отрицать без
того, чтобы вся она не утратила смысл, бесполезно говорить о
ее истинности или ложности. Все значение таких метафор
сосредоточено в их функции определения или индивидуали-
зации "точки зрения". Дескриптивное знание о реальности не
выражается, но скорее используется в таких метафорах для
индивидуализации "точки зрения". А в случае индивидуали-
зирующего употребления языка нельзя говорить об эмпири-
ческой истинности или ложности (мне хотелось бы напомнить
о различии между "индивидуализацией" и "идентификаци-
ей", проведенном в главе V).
Во-вторых, исследователи метафоры часто задаются во-
просом о том, можно ли парафразировать метафорические
высказывания посредством буквальных, неметафорических
высказываний без потери значения. Поскольку характерная
для метафорических высказываний индивидуализирующая
функция отсутствует в буквальных высказываниях, первой
нашей реакцией будет отрицательный ответ. Однако можно
было бы возразить, что с помощью описательных, букваль-
ных высказываний иногда удается индивидуализировать
"точку зрения", а именно Ns. Следовательно, есть возмож-
ность (по крайне мере, теоретическая) парафразировать ме-
тафорические высказывания с помощью нарратива. Идея о
том, что между нарративом, с одной стороны, и метафориче-
скими высказываниями, с другой, должен существовать
плавный переход, не является совершенно абсурдной". Воз-
можно, понятие миара могло бы послужить необходимой trait
d'uniori между ними. Но исследование этой проблемы, безус-
ловно, выходит за рамки наших нынешних интересов.
Итак, когда мы в согласии с выводами из глав V и VI ут-
верждаем, что описание и индивидуализация представляют
собой две логические операции, воплощающие сущность нар-
ративного употребления языка, у нас есть основания при-
писать нарративу глубоко метафорический характер". Мета-
фору также можно свести к этим двум логическим операци-
ям. То, что нарративное употребление языка по своей сути
является метафорическим, составляет третий ключевой те-
10 Связь между "историями" и "метафорами" уже была показана Шоком:
"постановки проблем, по моему мнению, опосредуются "историями", кото-
рые люди рассказывают о затруднительных ситуациях и в которых они опи-
сывают, что не так и что требует разрешения. Когда мы разбираем истории,
рассказанные теми, кто анализирует и проводит социальную политику, ста-
новится ясно, что формулировка проблем очень часто зависит от метафор,
лежащих в основании историй, в которых ставятся проблемы и задается на-
правление их решения". См. Schon (2); р. 255.
'Связующая нить, мостик между чем-либо (франц.). — Прим. ред.
" В своей очень ясной статье Стивен Хлмфриэ обсуждает метафорический ха-
рактер исторического знания. Он утверждает, что метафоры служат нам мо-
делью для описания прошлого: "(...) метафоры образуют ядро моделей реаль-
ности, В метафоре упорядоченная и умопостигаемая форма, выделенная в
одной совокупности явлений, переносится на другую совокупность; тем са-
мым метафоры указывают структуру — систему категорий и закономерных
связей — в этом втором сегменте реальности". Ср. Stephen Humphreys; p. 15.
Однако я возражаю против склонности Стивена Хамфриза рассматривать ме-
тафоры как модели, заранее данные историку; по моему мнению, они рожда-
ются в нарративе.
зис, отстаиваемый мной в этой работе. Наиболее интересным
моментом относительно и метафоры и нарратива является
то, что помимо описания реальности они индивидуализируют
вли определяют некоторую "точку зрения" или "видение
как..'' для интерпретации реальности. И нарратив и метафо-
ра с помощью некоторого лингвистического приема (Ns или
функции "точки зрения" в случае метафорических высказы-
ваний) индивидуализируют ту перспективу, в которой следу-
ет анализировать или рассматривать реальность. Действи-
тельно, если затрагивается их наиболее заметное логическое
свойство, то нарратив и метафора являются не описаниями,
во трактовками, которые по своей природе никогда не могут
быть эмпирически истинными или ложными. Это, кстати,
служит окончательным обоснованием моего довода против
понятий истинности и ложности нарративов, сформулиро-
ванного в конце главы III. Наконец, я хотел бы в дополнение
к сказанному в этом разделе оговорить следующее условие:
даже если можно выдвинуть убедительные возражения про-
тив моего анализа метафоры, это не повредит моей даль-
нейшей аргументации. Ибо с этого момента, когда бы ни за-
шла речь о метафорическом характере нарратива, я буду ис-
пользовать понятие "метафора" в разъясненном выше смыс-
ле. Я не буду отстаивать представлений о нарративе, не сво-
димых к данному в этом разделе анализу метафоры. Поэтому
если кто-то усомнится в надежности моих утверждений от-
носительно метафоры, одно это не может быть причиной для
отказа от следствий, выводимых мной из метафорической
природы нарратива. Ему нужно лишь помнить, что, по его
мнению, я использую понятие "метафора" в том смысле, ко-
торый иронически можно назвать "метафорическим".
Какие выводы можно сделать из этих данных? Подобно
метафоре, нарратив одновременно описывает реальность и
индивидуализирует некоторую "точку зрения". Но как и в
случае метафорических высказываний, нарративные выска-
зывания не следует рассматривать как соединение описа-
тельного и нарративного значения, определенного раз и на-
всегда. В частности, каково нарративное значение некоторо-
го высказывания и какую Ns оно позволяет индивидуализи-
ровать, зависит также от того, какие другие нарративные вы-
сказывания содержатся в нарративе. Например, автор не-
давней работы по истории Бельгии и Нидерландов с 1780 го-
да утверждает, что во второй половине XIX века бельгийская
католическая партия отказалась от протекционизма". Такое
высказывание могло бы привести к одному из следующих за-
ключений: (1) "довольно странно, что бельгийская католиче-
ская партия стала проводить политику свободной торговли
во второй половине XIX века. Это необычное явление защиты
христианской партией либеральной экономической политики
в данном случае все же можно объяснить, если принять во
внимание соответствующие обстоятельства а ... Со": или (2|
"во второй половине XIX века свободная торговля перестала
быть характерной чертой либеральной экономической поли-
тики. Таким образом, бельгийская католическая партия од-
ной из первых отвергла протекционизм". Читателю следует
знать, что подобная дилемма очень типична для написания
истории. Тому, кто пишет историю экономической политики
либералов или христианских демократов, в конце концов,
придется выбирать между этими двумя утверждениями. За-
тем другой историк может заявить, что, по его мнению, это
ошибочная позиция. Возникшая историческая дискуссия
вряд ли когда-либо позволит докопаться до истины.
Из этого примера мы можем извлечь тот урок, что одно и
то же высказывание "Во второй половине XIX века бельгий-
ская католическая партия выступила в защиту свободной
торговли" можно использовать для индивидуализации двух
разных Nss (которые в самых общих и приблизительных чер-
тах представлены утверждениями (1) и |2). В обоих случаях
высказывание, если взять его описательное значение, являет-
ся ичлюстрацией конкретного исторического тезиса (или Ns)
(ср. сс. 198—199(. Помимо описания самого исторического
прошлого, такое нарративное высказывание становится так-
же аргументом в пользу некоторой "точки зрения", напри-
мер "одобрение политики свободной торговли бельгийской
католической партией явлиется замечательным подтвержде-
нием ее реалистического прагматизма, которым мы так часто
наделяем христианско-демократические партии", или "пример
бельгийской католической партии доказывает лишь, что по-
литику свободной торговли не следует считать исключительно
" Е.Н. Kossmann, The Low Countries 1780-1940. Oxford \Ш. pp. 252 ff..
либеральной экономической политикой". В нарративах по
истории христианской демократии или по истории политики
свободной торговли в XIX веке рассматриваемое высказыва-
ние допускает любую из этих интерпретаций. Всякий, кто
когда-нибудь пробовал свои силы в написании истории, ощу-
щал чрезвычайную податливость описательных высказыва-
ний о прошлом: они послушно входят в самые разные рас-
сказы о прошлом". Эта податливость нарративных высказы-
ваний объясняется тем, что в нарративном контексте они
носят иллюстративный или аргументативнын характер; они
носят такой характер, поскольку могут вносить вклад в ин-
дивидуализацию большого числа Nss. Описательные выска-
зывания не имеют, так сказать, собственных нарративных
пределов. Такие пределы появляются лишь тогда, когда ис-
торик предоставляет некоторую 'точку зрения": описатель-
ные высказывания становятся тогда иллюстрациями этой
"точки зрения" или аргументами в ее пользу. Но нарративные
высказывания никогда не становятся чем-то большим по
Сравнению с иллюстрациями или аргументами; т.е. их нико-
гда не следует отождествлять с самими историческими тези-
сами. Даже если TVs содержит только одно высказывание р,
это высказывание является простой иллюстрацией Ns, на-
званной "р". Зависимость отдельных описательных высказы-
ваний от "точек зрения", которые они [высказывания], вмес-
те взятые, индивидуализируют наряду с "неограниченнос-
тью" каждого из этих высказываний в отдельности также ле-
жит в основе логического круга, столь характерного для исто-
рического знания. По отдельности индивидуальные высказы-
вания в нарративе могут указывать во всех мыслимых нап-
равлениях, и только нарративная "точка зрения" задает им
"нарративное направление", однако сама "точка зрения" воз-
никает лишь благодаря этим беспомощным описательным
высказываниям.
" Этот факт признает также Стивен Хамфриз: "все это открывает инте-
ресную возможность: любой данный корпус документов может служить
веским подтверждением нескольким тезисам, а, по аналогии, любой ряд
событий оправданно мог бы подкреплять многие интерпретаций". Ср.
Stephen Humphreys; p. 10.
Эти соображения позволяют прояснить смысл положе-
ния, которое отстаивали многие историки (например Бек-
кер"] и философы истории, а именно что "факты нельзя, как
предполагалось в теории соответствия, просто воспринимать,
они должны быть ыстаноалены. (...) Факт не существует не-
зависимо от того, замечает ли его кто-нибудь или нет; скорее,
факт — это итог размышлений"". Это, несомненно, имеет ме-
сто, когда мы рассматриваем вместе описательное и нарра-
тивное значение нарративных высказываний: многообразие
нарративных значений, которые может иметь одно и то же
высказывание в разных нарративах, говорит о том, что ис-
торические факты (т.е. то, что выражают нарративные вы-
сказывания) всегда зависят от нарративного употребления
данных высказываний. Таким образом, нет фактов, свобод-
ных от нарративной интерпретации в нарративах. В этом ут-
верждении есть немалая доля правды, и мы можем считать
его нарративным аналогом тезиса о "теоретической нагру-
женности эмпирических фактов", который отстаивается в
философии науки. Но нам не следует забывать, что мы все-
гда должны различать описательную и нарративную функ-
цию нарративных высказываний. А описательное содержа-
ние нарративных высказываний позволяет нам интерпрети-
ровать их так, чтобы мы могли называть их либо истинными,
либо ложными (разумеется, исключая тот тип высказываний,
о котором говориться на сс. 253—255). Не все в истории не-
прочно и неустойчиво. Наконец, поскольку историки всегда
пользуются нетеоретическим, обыденным языком, было бы
некорректно применять тезис о "теоретической нагруженнос-
ти эмпирических фактов" к описательному содержанию нар-
ративных высказываний.
Упомянутый выше логический круг, характерный для ис-
торического знания, отражает подвижность разграничитель-
ной линии между идентичностью вещами, о которых пишут
историки, и тем, что им предицируется в ходе нарратива.
Ренессанс — это ни больше и ни меньше, как то, что нам со-
общают о нем отдельные историки. Поэтому рассказ о Ренес-
" См. Becker; Р 130; также хорошей иллюстрацией является: Е.Н. Сагг, What
is History, London 1961; ch. 1.
"Walsh <3);p. 77.
еансе совершенно отличается, например, от описания физи-
ческого объекта: что бы мы ни писали в своем историческом
сочинении о Ренессансе, это не может не быть истинным в
отношении нашего Ренессанса. Мы не можем неправильно
описать Ренессанс (поскольку не существует такой вещи),
тогда как нетрудно неправильно описать стулья или автомо-
били. Самое большее мы можем пренебречь существующими
в историографии обычаями, но в какой-то мере историки
даже обязаны ими пренебрегать. Идентичность нарративист-
ских вещей, т.е. Nss, и их описания, т.е. нарративные выска-
зывания, являются взаимозаменяемыми. Я полагаю, что
именно это имеет в виду Перельман, используя понятие "liai-
sons de coexistence"7. Отношение, существующее между пред-
ставлением о человеке (очевидно, что это Ns) и высказыва-
ниями, которые можно сформулировать о его действиях, яв-
ляется архетипом этих "liaisons de coexistence": там "nous
voyons a I'oeuvre cette curieuse dialectique qui nous permet de
tracer le portrait de notre personnage a travers ses actes, ses
manifestations de tout genre et pluis d'interpreter ses actes et
ses arguments a travers l'idee qu'on a fournie de la personne"".
Наиболее заметной особенностью этих "liaisons de coexis-
tence" является то, что "qu'on refuse de voir dans le rapport de
la personne et ses actes une simple replique des rapports entre
un object et ses proprietes"". По сути, если первое отношение
всегда является аналитическим, то второе, по большей части,
синтетическим. Метафорический характер этих "liaisons de
coexistence" нельзя не заметить: идентичность личности, на-
рода, социальной системы или интеллектуального движения
постигается через их действия, решения, достижения, и на-
оборот.
(4) "Область". В предыдущем разделе утверждалось, что
когда мы формулируем метафорическое высказывание или
пишем нарратив, мы индивидуализируем "точку зрения", с
которой следует смотреть на реальность. В этом разделе я хо-
чу поточней определить эти "точки зрения" и их функцию в
нарративном представлении прошлого.
Точку зрения, определяемую метафорически высказыва-
нием "Сталин был волком", можно было бы приблизительно
описать следующим образом: "Смотри на действия Сталина
так, как если бы они были вызваны жестокостью и низкими
или своекорыстными побуждениями". Ибо именно с ними у
нас ассоциируется (неважно, правильно или нет) поведение
волков. Даже если бы действительные волки были самыми
миролюбивыми и альтруистическими существами на Земле,
это не имело бы значения для "точки зрения", определяемой
рассматриваемым метафорическим высказыванием. Я счи-
таю, что выражения вроде "Смотри на... как если бы..." не
представляют проблемы. Мы можем видеть вещи так, как
если бы они были чем-то другим. В облаках мы можем видеть
очертания животных, а груде снега — очертания автомобиля
и т.д. Философы уже уделили немало внимания этому вопро-
су (например Д. А. Шон).
Следует помнить, что метафорические высказывания
всегда выполняют две функции: а) они описывают вещь, ко-
торую обозначает субъект высказывания, и о) определяют
"точку зрения". Метафорическое высказывание "х есть Т (1)
выполняет следующие две функции: оно выражает, что 'х
есть ± о" (2), и "смотри на S, как если бы оно было Т (3).
Здесь "к" обозначает существующую вещь, a "S" обозначает
множество ее черт, ие упоминаемых ни в (1), ни в (2). 5явля-
ется суммой всех тех свойств х, которые можно осмысленно
сопоставить с тем, что мы обычно приписываем Т или ассо-
циируем с Т. Между х и S следует проводить различие, по-
скольку вещи следует отличать от (подмножества) их свойств.
Теперь я определю область высказывания (1) как всю сово-
купность положений дел в реальности, описываемых во всех
тех высказываниях, которые имеют S в качестве своего
субъекта. Поскольку S не входит составной частью ни в зна-
чение (1), ни в значение (2), выражение, формулирующее
"точку зрения", побуждает нас образовывать высказывания.
которые нельзя вывести из описательного значения (1), т.е.
из (2|. Высказывания, описывающие отдельные Жестокие
действия Сталина, не входят составной частью в значение
высказывания "Сталин был жесток". Таким образом, следуя
тому, к чему побуждает нас выражение, формулирующее
"точку зрения", мы получим больше информации о реально-
сти, чем ее имеется в описательном содержании метафори-
ческого высказывания, поскольку из него мы не можем вы-
вести высказывания о свойствах, приписываемых его субъ-
екту. Отсюда мы можем сделать вывод, что область метафо-
рического высказывания шире, чем значение его описатель-
ного содержания.
Во-первых, следует отметить, что не всю реальность, а
только ее часть, можно определить как то, что входит в об-
ласть метафорического высказывания. Например, история
Британских правовых институтов с 1832 года не входит в
область метафорического высказывания "Сталин был вол-
ком". Выражение, формулирующее "точку зрения", предпола-
гает, что никакое осмысленное сравнение Сталина с волками
не имеет отношения к истории Британского конституцион-
ного развития после 1832 года. Во-вторых, область метафори-
ческого высказывания может быть шире, чем значение его
описательного содержания благодаря тому обстоятельству, что
выражение, формулирующее "точку зрения", точно не уста-
навливает, что мы будем видеть, приняв эту точку зрения.
Определение "точек зрения" отличается от описания реально-
сти. Из-за обладания большей областью метафорические вы-
сказывания имеют решающее преимущество перед букваль-
ными высказываниями. Точно так же, будучи описательным
содержанием метафор, буквальные высказывания утвержда-
ют что-то о реальности, но поскольку они не определяют "точ-
ку зрения", они не имеют и обширной области, столь харак-
терной для метафорических высказываний. Благодаря своей
способности формулировать "точку зрения" метафорические
высказывания могут придавать "облик" или "структуру" от-
носительно большим частям реальности, но, разумеется, этот
"облик" или "структуру* никогда не следует относить к самой
реальности. Отдавать предпочтение определенному виду вы-
сказываний о реальности не значит утверждать что-то о
природе реальности. Способы видения реальности не вклю-
парритивные суистанции и метааюри
чаются в строение самой реальности. И последнее: поскольку
существенное различие между буквальными и метафориче-
скими высказываниями заключается в способности послед-
них структурировать входящий в их область фрагмент ре-
альности, видимо, есть все основания утверждать, что наи-
более удачными являются те метафорические высказывания,
в которых различие между областью и описательным содер-
жанием оказалось максимальным. При метафорическом ис-
пользовании языка целью является максимизация области
метафоры.
Вышеприведенные замечания относятся также и к нар-
ративам. Ns, индивидуализируемая нарративными высказы-
ваниями, заставляет нас смотреть на отдельные фрагменты
исторической реальности с определенной "точки зрения".
Указание 'смотри на А, как если бы оно было Т означает
здесь, что нам следует формулировать те высказывания о
прошлом, которые подсказывает нам Г (т.е. Ns). Или форму-
лируя более полно: нарративные высказывания в нарративе
индивидуализируют "точку зрения", а все положения дел,
описываемые теми высказываниями, которые могут быть по
смыслу связаны с высказываниями в нарративе, вместе об-
разуют область нарратива. Какие высказывания могут быть
по смыслу связаны с высказываниями в нарративе, не долж-
но заботить философа истории. Культура, обычаи и социаль-
но-психологические особенности людей, живущих в опреде-
ленный исторический период, верные или неверные (соци-
ально) научные воззрения, простой здравый смысл и, нако-
нец, но не в последнюю очередь, общепринятые историче-
ские представления — все это определяет, что будет ассо-
циироваться с содержащимися в нарративе высказывания-
ми, и, таким образом, определяет область iVs в нарративе .
Здесь мы вступаем во владения социологии и истории и ос-
тавляем позади себя сферу философии истории: философ ис-
тории должен быть просто знаком с понятием "область нар-
ратива" н с его ролью в нарративной историографии. Поэто-
му необходимо подчеркнуть, что ни в коем случае не следует
" Анализ некоторых аспектов этой проблемы можно найти в Miller, esp.
pp. 203—205. См. также: G. Lakoff & М. Johnson. Metaphor We Live Bv, Chicago
1980; esp. chs V-Vll.
отождествлять область нарратива с условиями, определяющи-
ми ее обширность. Подобным образом, политическая власть
народа может быть обусловлена его экономическим потен-
циалом и военной мощью, но это не дает нам права прирав-
нивать политическую власть экономическому потенциалу и
военной мощи. Этот довод также в сжатом и ясном виде по-
казывает разницу между психологическим подходом к нар-
ративу и тем подходом, который представлен в этой работе
Индивидуализация нарративной "точки зрения" выража-
ется в предпочтении особого рода высказываний об истори-
ческой реальности, но не в формулировании самих этих вы-
сказываний. "Точки зрения" не выражают, какой является
реальность, но указывают те ее аспекты, которые следует
учитывать или выделять для оптимального понимания прош-
лого. Что же касается двух Nss относительно христианской
демократии {ср. сс. 305—306), то мы можем согласиться с
тем, что первая побуждает нас рассматривать высказывания
об обстоятельствах, при хоторых бельгийская католическая
партия отказалась от протекционизма, тогда как вторая Ns
склоняет к формулировке высказываний, описывающих об-
щее распространение политики свободной торговли среди
ряда нелиберальных партий во второй половине XIX века. В
обоих случаях мы имеем дело с высказываниями иного рода,
чем просто описывающими, как таковой, отказ бельгийской
католической партии от протекционизма (т.е. имеем дело не
с описательным содержанием тех Nss, которые были нами
общих и приблизительных чертах охарактеризованы). Как
раз это мы могли бы назвать приданием "облика" или "струк-
туры" исторической реальности. Нарративное значение нар-
ратива состоит в том, чтобы предлагать возможные выска-
зывания, которые нам следует отбирать для структуриро-
вания наших представлений по определенным историческим
темам. Поэтому для историка основная проблема заключает-
ся не в том, какие высказывания ему следует отобрать для
своего нарратива, но в том, какой подход он должен предло-
жить для отбора высказываний о некотором фрагменте про-
шлого. Высказывания, используемые историком для изложе-
ния такого принципа отбора, не совпадают с теми высказы-
ваниями, которые предлагается отобрать; они только опреде-
ляют этот принцип отбора. Тонкий намек, меткая формулн-
ровна или искусно сделанное отступление часто могут ока-
заться весьма пригодными для этого, хотя их описательное
содержание может быть ничтожно малым. Как и в случае ме-
тафорических высказываний, область нарратива будет зна-
чительно шире того, что описывают нарративные высказы-
вания Она может быть шире, поскольку "точка зрения", ин-
дивидуализируемая в нарративе, не обеспечивает ни истин-
ности, ни ложности высказываний, которые описывают по-
ложения дел, попадающих в область нарратива. Не истин-
ность, а продуктивность является нашим критерием при
определении относительных достоинств нарратива. Нарра-
тивное употребление языка не представляет собой объектный
язык, а "точки зрения" не являются ни истинными, ни лож-
ными Нарратив не утверждает, что между событиями или
их аспектами в прошлом существует взаимосвязь (такое ут-
верждение могло бы быть истинным или ложным), но лишь
создает взаимосвязь между областью нарратива и тем, о чем
в нем явным образом говорится.
Следовательно, не только фрагменты исторической ре-
альности, явно упоминаемые в высказываниях нарратива.
создают область выражаемой им "точки зрения". Не является
"точка зрения", представленная нарративом также и простой
оценкой высказываний нарратива или того, что они выра-
жают. Бессмысленно говорить о "точках зрения" на высказы-
вания; нарративные "точки зрения" всегда представляют со-
бой способы видения исторической реальности. Точка зре-
ния", представленная нарративом сопоставима с бельведе-
ром: вид, который открывается нашему взору после того, как
мы поднялись по всем ступеням вверх, значительно шире
самой лестницы на бельведер: сверху мы смотрим на весь
ландшафт. Высказывания в нарративе можно рассматри-
вать как средства достижения "точки зрения", аналогичные
ступеням лестницы на бельведер, но увиденное нами, в ко-
нечном счете, охватывает значительно больше, чем выража-
ют сами высказывания. Какими бы недостатками ни облада-
ло историческое знание (а во многих отношениях когнитив-
ный инструментарий историка производит гораздо меньшее
впечатление, чем имеющийся в распоряжении его коллеги из
точных наук), мы имеем здесь наиболее внушительные сред-
ства из методологического оснащения историка.
Все это также объясняет, почему возможны осмысленные
исторические дискуссии и какова их природа. Историческая
дискуссия — в ее наиболее типичной форме — ведется не по
поводу фактов относительно прошлого, а по поводу интерп-
ретаций прошлого, т.е. по вопросу о том, с какой "точки зре-
ния" следует рассматривать прошлое. Таким образом, вполне
можно утверждать, что два исторических повествования
расходятся друг с другом (т.е. предлагают разные "точки зре-
ния"} даже в отношении аспектов прошлого, которые ниг-де
в них явным образом не упоминаются. Это может быть обу-
словлено тем, что области этих двук нарративов выходят за
пределы того, что эксплицитно утверждается в их нарратив-
ных высказываниях. В результате их области могут значи-
тельно совпадать, так что расхождения между ними уже
нельзя отрицать по причине отсутствия общего основания.
Возможно, что ни одного высказывания из "Века Людовика
XIV" Вольтера или противоречащего ему высказывания не
встречается в работе Губера "Людовик XIV и двадцать мил-
лионов французов", однако мы можем сказать, что эти два
нарратива расходятся друг с другом, поскольку они предла-
гают разные "точки зрения" для совпадающих частей их об-
ластей.
Мы можем теперь ответить на вопрос, сформулирован-
ный в начале этой главы относительно природы тех правил,
которые управляют нарративом. Сходство между метафори-
ческими высказываниями и нарративами указывает на то,
что историку следует максимизировать область своего нарра-
тива. Наиболее характерным свойством нарратива является
его способность индивидуализировать "точки зрения". С этих
"точек зрения" получают "освещение" определенные фраг-
менты прошлого, охватываемые областью нарратива. Чем
шире эта область, чем больше она выходит за рамки описа-
тельного значения нарративных высказываний, тем удачней
является нарраткв с наррвтивистски* позиций. Поэтому ра-
зумно требовать от историка максимально расширять об-
ласть своего нарратива. Очевидно, что это требование не
может выступать в качестве правила создания или образова-
ния нарративов; скорее, это критерий, который позволяет
оценить относительные достоинства нарративов. Он указы-
вает историку, к какой цели ему следует стремиться, но не
говорит, как он может ее достичь. Поэтому он больше похож
на приказ "постарайся выиграть" или "победи противника",
чем на стратегический совет по поводу того, как побеждать в
игре (ср. с. 278). Телеологические спекуляции сторонников
историзма следует преобразовать в признание определенной
цели историографической "игры*.
Сформулированный подход к установлению относитель-
ных достоинств индивидуальных нарративов основывается
на предположениях относительно природы нарратива и его
сходства с метафорой. Поэтому более строгое доказательство
приемлемости этого подхода еще впереди. Оно будет пред
ставлено в главе VIII, раздел (4). В надежде на то, что моя ар-
гументация окажется убедительной, я осмелюсь сделать сей-
час два замечания об этом подходе. Конечно, максимального
увеличения области нарратива можно было бы достичь не-
прерывным добавлением к нему новых высказываний. Од-
нако, когда я говорю, что следует максимально увеличить об-
ласть нарратива, я подразумеваю, что необходимо максими-
зировать степень превышения нарративом описательного
значения нарративных высказываний. В очень коротком
нарративе вполне можно достичь большей максимизации об-
ласти, чем в многословном. Кроме того, максимизировать об-
ласть нарратива и стремиться к обобщениям — это не одно и
то же. Обобщение нарратива означает обобщение описатель-
ного содержания нарративных высказываний, а это необяза-
тельно увеличивает степень, в какой область нарратива пре-
вышает его описательное содержание. Подобным образом,
можно представить себе нарративы о весьма незначительных
исторических явлениях, которые оказались более успешными
в максимизации их области, нежели многие социально-
научные исследования прошлого.
(5) Заключение. По существу, мы смогли показать мета-
форический характер нарратива, просто воспользовавшись
тем фактом, что нарратив состоит из высказываний, выпол-
няющих двойную функцию. Затем мы сформулировали кри-
терий, позволиющий нам устанавливать относительные дос-
тоинства нарративов. Я подчеркиваю, что этот критерий яв-
ляется лишь интерпретацией с позиций нарративной логики
того, что имеет в виду историк, когда говорит, что нарратив
Ni лучше нарратива Ni. Исследование того, что заставляет
его это утверждать или оправдывает это его утверждение, не
относится к компетенции нарративной логики. Только чисто
историческая дискуссия имеет здесь решающее значение;
никогда не следует смешивать области исследований фило-
софа истории и историка.
Мне хотелось бы занершить эту главу замечанием о том,
что работа историка в некотором смысле сходна с созданием
метафизических систем". Философ, утверждающий, что "ре-
альность есть вода" (Фалес) или "реальность есть идея" (Гегель)
и т.д., подобно историку, защищает некоторую "точку зре-
ния", с которой следует рассматривать реальность. В этом
плане я могу согласиться с утверждением Кроче, что деятель-
ность историка и деятельность философа весьма сходны". И
здесь, наконец, мы имеем еще один довод против слепой
приверженности спекулятивной философии истории или
против той идеи, что признание спекулятивной философии
является необходимой предпосылкой самой возможности
нарративной историографии (X. Фейн и X. Уайт). Ибо разные
формы спекулятивной философии сами представляют собой
метафизические системы. Задача же историка, как мы виде-
ли, состоит в том, чтобы создавать подобные воззрения о
прошлом, а не перенимать их. Если историк довольствуется
исследованием в рамках гегелевской или марксистской схе-
мы, он похож на писателя, который считает, что хороший
роман должен содержать максимальное количество клише
или избитых фраз. Если историк с радостью пишет историю,
скажем, исключительно с марксистской "точки зрения", он
не может не закончить тем, с чего начал. Я не сомневаюсь,
что иногда надлежащим образом проведенное историческое
исследование дает результаты, гармонично согласующиеся со
спекулятивными интерпретациями истории, ведь такие уче-
" Это сходство уже обсуждал Уолш. См.: W.H. Walsh, Metaphysics, London
1963; pp. 172 ff.
" В. Croce, History. Its Theory and Practice. New York I960; p. 61: "но когда хро-
ника сводится к свойственной ей практической и мнемонической функции,
а история поднимается до уровня знания о вечном настоящем, то она раск-
рывает себя как нечто единое с философией, которая в некоторой степени
представляет собой ни что иное, как мысль о Печном настоящем".
ные, как Маркс н тем более Гегель", обладали необыкновен-
ным талантом историка. Однако отсюда не следует делать
вывода, что историк всегда должен искать вдохновение в
спекулятивной философии истории. Это было бы равносиль-
но совету использовать неисправные часы только потому, что
каждые двадцать четыре часа они дважды показывают точ-
ное время.
" Многие философы истории, справедливо критиковавшие гегелевскую спе-
кулятивную философию истории, проявляли немного интереса к тому, как
Гегель применял свою философию истории к истории как таковой. Однако
гегелевская характеристика индийской и египетской культуры, магометанст-
ва и его удивительный "lour de force" в отношении борьбы между Сократом и
афинским государством (Hegel (2), pp. 618—647), безусловно, принадлежат к
лучшим образцам нарративной историографии. Даже сама гегелевская спеку-
лятивная философия может оказаться для нас весьма полезной. Согласно
этой спекулятивной философии разум разворачивает себя в холе человече-
ской истории. Завершает исторический процесс Абсолютный дух, т.е. осоз-
нание того, как универсальное воплощает себя в индивидуальном ("das
konkrete Universefle"). Если перевести это предположение о ходе истории как
таковой в теорию написания истории (что мы уже проделали с историзмом),
оно будет равнозначно тезису о том, что следует универсализировать область
индивидуальных Nss. И, фактически, сам Гегель истолковал свою филосо-
фию истории именно в этом ключе. Ибо он выделяет три стадии историче-
ского «ознаиия. которые достигают своего апогея в "философской истории"
(Hegel (1); pp. 3 IT.); эти три стадии соответствуют трем этапам самоосуществ-
ления Духа в ходе человеческой истории.
Глава VIII. Объяснение,
объективность в истории
и нарративные субстанции
Возможно, стоит попытаться разрешить ряд традицион-
ных проблем философии истории, исходя из достигнутого в
предшествующих главах понимания обсуждаемого предмета
Мы займемся историческим объяснением и объективностью,
поскольку современная философия истории (как континен-
тальная, так и англосаксонская) обнаруживает сильное при-
страстие к этим двум темам. Кроме того, обсуждая объек-
тивность истории, я надеюсь показать, что требование мак-
симального расширения области нарратива сверх его описа-
тельного содержания выражает наилучший критерии оценки
относительных достоинств отдельных нарративов.
(1) Некоторые общие замечания по поводу объяснения.
Когда мы объясняем? Объяснения можно запрашивать и да-
вать только тогда, когда вещи могли бы быть иными, чем они
действительно являются или были. Утверждение о том, что
вещи моглн бы быть иными, чем они действительно являются
или были, может иметь два значения. Во-первых, могли бы
быть другими все регулярности, открытые нами до сего мо-
мента в объективной реальности. Это тоже неоднозначное
высказывание. Прежде всего, оно может означать, что мы
могли бы "охватить' наш действительный мир регулярностя-
ми и физическими законами, отличающимися от тех, в чью
обоснованность мы сейчас продолжаем верить. Мы вполне
можем представить себе подобную ситуацию, — по сути, она
даже является условием прогресса в научных исследованиях.
Наука движется вперед только тогда, когда мы готовы (если
это покажется оправданным) "охватить" реальность закона-
ми, отличными от тех, которые мы признавали до настояще-
го времени. Таким образом, признание иной совокупности
научных законов ни в коей мере не предполагает скептициз-
ма в отношении возможности объяснять реальность. Другое
возможное значение рассматриваемого двусмысленного вы-
сказывания состоит в том, что сама природа демонстрирует
иной, аномальный, вид поведения. Если такой аномальный
мир имеет определенный порядок, подобный нашему, то нет
никаких оснований сомневаться в том, что, в конце концов,
мы раскроем его. Следовательно, в таком мире можно было
бы объяснить и конкретные положения дел.
Но могли бы мы представить себе неупорядоченный уни-
версум? Я имею в виду не универсум, законы которого нам
неизвестны ("идеалистическая" интерпретация понятия "неу-
порядоченный универсум"), а универсум, который сам лишен
упорядоченности. Несомненно, мы могли бы создать идею
такого универсума, представив себе универсум, в котором в
каждый следующий момент времени действует другая сово-
купность физических законов; какая именно — решает слу-
чай (Бог бросает кости). Можно задаться вопросом: установят
ли когда-либо ученые из "упорядоченного" универсума то, что
происходит в этом удивительном мире? Вероятно, они при-
дут лишь к выводу, что научно изучать этот мир крайне
трудно. Но основное возражение состоит в том, что предло-
женное представление об этом неупорядоченном универсуме
является совершенно неприемлемым. По всей видимости,
образцом ему служит парламентское законодательство. Од-
нако физическая реальность не "управляется" физическими
законами; также неясно, каким мог бы быть этот субстрат,
который кажется независимым от указанных совокупностей
физических законов, но может "управляться" каждой из них
по отдельности. Очевидно, здесь предполагается, что приро-
ду можно сравнивать с нацией, управляемой с помощью по-
стоянно меняющихся законов.
Я признаю, что моя модель неупорядоченного универсу-
ма очень наивна. Однако физические законы являются син-
тетическими высказываниями, поэтому они могли бы быть
иными. Таким образом, идея неупорядоченного универсума
не кажется мне противоречивой, хотя для осуществления
этой идеи потребуется, вероятно, значительно больше изо-
щренности, чем я здесь проявил. В любом случае, какую бы
модель неупорядоченного универсума мы ни взяли, я утверж-
даю лишь, что в таком универсуме нельзя будет объяснить
существование определенных положений дел. Отсюда мы
можем заключить, что объяснения могут быть даны только в
мирах, которые сами демонстрируют определенный мини-
мальный порядок (повторяю, термин "порядок* здесь не сле-
дует интерпретировать в идеалистическом ключе).
К счастью, этот вид неупорядоченного универсума не
имеет ничего общего с миром, который в настоящее время
является объектом научных исследований. В природе и в
опыте повседневной жизни мы открыли большое количество
вполне надежных общих правил, которые постоянно служат
людям полезным и даже незаменимым руководством к дей-
ствию. Следовательно, мы вполне можем говорить об объяс-
нимости положений дел в нашем мире (например, в соответ-
ствии с моделью охватывающих законов; напомню, что я го-
ворил о неприемлемости этой модели только для нарратива]).
Итак, как можно было бы истолковать фразу "Вещи могли бы
быть другими" с точки зрения нашего собственного мира?
Найти ответ на этот вопрос очень важно, поскольку, как бы-
ло указано на с. 319, объяснения можно давать только в том
случае, если вещи могли бы быть иными, чем им действи-
тельно случилось быть. Нетрудно представить себе мир, ко-
торый очень отличается от нашего действительного мира, хо-
тя в этом мире действуют те же самые общие законы и ока-
зываются полезными те же самые общие понятия. По сути,
эти неизменные законы и общие понятия даже необходимы,
чтобы представить себе мир, отличный от нашего. Эти общие
понятия и законы в действительности определяют, какие
другие преобразования элементов нашего мира можно вооб-
разить. Вся совокупность этих преобразований определяет
всю совокупность всех возможных миров, к которым приме-
нимы законы и общие понятия, имеющие силу для нашего
действительного мира. Поскольку наш мир является одним
из этого общего множества миров, мы можем осмысленно
спрашивать об объяснении положений дел, имеющих место в
нашем мире (наш мир мог бы быть иным, т.е. он мог бы быть
каким-то другим возможным миром). Таким образом, мы
приходим к странному выводу, что те же самые' законы и
общие понятия, которые помогают нам объяснять наш мир,
также ответственны за то, что мы иногда испытываем за-
труднения в нашем мире и ищем объяснений.
Благодаря общему характеру законов и понятий мы мо-
жем создать идею других возможных миров. В связи с этим я
считаю нужным немного сузить утверждение, сделанное в
предыдущем абзаце. Безусловно, для объяснения нашего ми-
ра обязательно нужны законы. Тем не менее, для того чтобы
мы сумели представить себе другие возможные миры, уже
достаточно одних общих понятий, которыми мы пользуемся,
каково бы ни было их происхождение. Более того, в наиболее
удачных объяснениях, т.е. объяснениях, основанных на ре-
зультатах наиболее точных теоретических наук, всегда ис-
пользуются общие понятия, значение которых определяется
содержащими их общими высказываниями, выражающими
законы. Поэтому мы можем сказать, что для запрашивания
объяснений нам следует иметь в своем распоряжении общие
понятия. Без общих понятий мы можем только машинально
принимать мир таким, каков он есть. Мир (даже если это
наш собственный мир), о котором можно говорить только
при помощи имен собственных, отбросив все общие понятия,
т.е. все возможные предикаты, из всех миров был бы в наи-
большей степени связан необходимостью: мы не смогли бы
даже формулировать и понимать вопросы относительно этого
мира. В нем все должно быть так, как оно есть.
Нетрудно понять, каким должен был бы быть язык для
такого мира. Мы можем представить себе, что язык для этого
мира создан по образцу существующих языков, но содержит
только имена для формулируемых нами высказываний.
Пусть высказывание "Ресть красное во время fi* называется
"а", высказывание "О есть квадратное во время fo" называет-
ся "о", высказывание "Ресть круглое во время гГ называется
"с" и т.д. Люди, которым известно все об истории нашего ми-
ра, могли бы вести осмысленный разговор, только упоминая
эти имена. Разумеется, их память должна была бы очень хо-
рошей, чтобы удерживать все, что обозначают эти имена. По
сути, эти люди должны были бы быть богоподобными созда-
ниями. Пользуясь данным языком, они были бы убеждены в
необходимости н неизбежности всего, что произошло в их
мире, хотя для них было бы невозможно выразить это убеж-
дение. Как бы то ни было, мы знаем, что именно так они
воспринимают реальность. Мы можем также утверждать, что
они будут солипсистами из-за отсутствия в их мире случай-
ностей (см. сс. 263—264).
Боюсь, что эти богоподобные создания вскоре окажутся в
затруднительном положении. Во-первых, встанет проблема,
как можно было бы научиться их языку. Например, чтобы
отличить высказывание "а" [°Р есть красное во время ti") от
высказывания "с" ("Р есть круглое во время и"), представля-
ется совершенно необходимым знание общих понятий. Но
поскольку говорящим на этом языке известно, на что указы-
вают имена "а" и "с", им уже не нужно знание общих поня-
тий. Для знания референции имени не требуется общего зна-
ния. Знание различия между референтами имен "а* и "с" не
предполагает общего знания: всеобщность, подразумеваемая
выражаясь на лейбницевский манер в "модификациях" "Р-
краснота" и "Я-округлость", логически зависит от употребле-
ния этих имен. Можно представить себе, что однажды одни
из этих богоподобных носителей языка совершит ошеломляю-
щее открытие: "Р-краснота", "О-краснота* н "R-краснота" име-
ют нечто общее, — и тогда вся картина мира разрушится.
Следовательно, если мы вдобавок предположим, что говоря-
щие на этом языке должны были обучиться ему обычным
способом, т.е. с помощью общих понятий и т.п., а затем они
неожиданно забыли, как приобрели свое знание о референ-
ции имен, то все, видимо, вновь окажется в полном порядке.
Есть и другая проблема. Я сказал, что "а", "b", "с" и т.д.
являются именами высказываний. Весьма вероятно, что на-
ши носители языка сочли бы это утверждение относительно
их языка и мира довольно нелепым. Они отказались бы ви-
деть в высказываниях неких логических монстров и стали бы
утверждать, что их имена отсылают непосредственно к ре-
альности, к ее "Р-красноте", "Р-округлости" и т.д. С их точки
зрения, имена обозначали бы вещи в реальности, а "вещи"
были бы для них тем, чем аспекты вещей являются для нас.
Но можно ли действительно утверждать, что "а", "У, "с" и т.д.
обозначают эти необычные, по общему признанию, вещи? И, в
частности, можем ли мы быть уверены в том, что не возник-
нет никаких проблем в отношении референциальной способ-
ности "о", "©•", V и т.д.? Например, если мы устраним выска-
зывания из нашего анализа, можем ли мы быть твердо убеж-
денными в том, что вещь обладает некоторым аспектом только
"один раз"? Почему не два раза или не тысячу раз? Это потре-
бовало бы значительно больше имен, и было бы невозможно
отличить то, что обозначает каждое из них. Кроме тою, мы
должны понимать, что имена "a", "if, "с" и т.д. для наших но-
сителей языка не могут иметь никакого значения (если допус-
тить, что в определенных контекстах имена все-таки имеют
значение). Ибо единственное значение, которое могли бы
иметь эти имена, т.е. значение указываемых ими высказыва-
ний, было бы непостижимым для наших носителей языка. По-
этому они могут иметь множество имен для одного и того же
положения дел или аспекта вещи, совершенно этого не осоз-
навая, но это составляет серьезную угрозу для pedpepeHmi-
альной способности имен, которыми они пользуются. Более
важно то, что говорящие на этом языке никогда не могли бы
быть уверены в том, что они используют нужное имя для нуж-
ной "вещи". Так, если "а" указывает на "Р-красноту во время
d", а "с" — на "Р-округлость во время d", то откуда они знали
бы, что эти имена не были употреблены неправильно, что, на-
пример, на Т-округлость во время fi" не ссылаются с помо-
щью "а", исходя из допущення, что оба имени действительно
применяются к одному или нескольким аспектам реальности?
Они должны были бы полагаться только на свою память. Ко-
гда же память является единственным критерием в споре о
том, что обозначают имена, мы бы сочли, что их язык, во-
преки их собственным представлениям, отсылает не к реаль-
ности, но к состояниям их сознания. Воспоминания, а не са-
ма реальность — вот что действительно ставится на карту в
таких спорах. Воспоминания, возникающие у наших носите-
лей языка, когда они слышат имя, а не реальность сама по се-
бе, обозначается этим именем. Конечно, принимая по внима-
ние доводы из главы VI, раздел (3), где было показано, что вы-
сказывания как таковые не отсылают к реальности, это уже
не может вызывать у нас удивления.
(2) Историческое объяснение. Аномальность этого гипоте-
тического языка, состоящего только из имен собственных,
исчезнет, как только на место говорящих на нем богоподоб-
ных созданий мы поставим обычных историков. Коли на то
пошло, уподобление историков богам — это не просто лесть.
Лейбниц приписывал Богу обязанность (и способность) вы-
числять, какая последовательность осуществленных положе-
ний дел приведет к наиболее гармоничному универсуму.
Точно так же и историк должен вычислять, какая последова-
тельность высказываний о прошлом приведет к наиболее
гармоничному нарративу. Действительно, когда историк пи-
шет историю, его можно считать своего рода богом, хотя, ко-
нечно же, лейбницевский Бог имеет дело с действительными
положениями дел, в то время как историк работает только с
их описаниями.
Это отличие подсказывает также, как можно решить
проблему, которая в предыдущем разделе привела нас к та-
кому печальному заключению. Как мы видели, наши богопо-
добные создания могли бы вести осмысленные дискуссии: и
хотя каждому из них были известны все возможные выска-
зывания о прошлом (или, во всяком случае, огромное количе-
ство таких высказываний), их дискуссии необязательно были
бы лишь пустым перечислением общих для воспоминаний.
Мы охарактеризовали нарративы как множества высказы-
ваний о прошлом, поэтому наши богоподобные создания
вполне могли бы вести историческую дискуссию, подобную
тем, в которых участвуют историки Трудность, одкако, со-
стояла бы в том, что из-за отсутствия референциальной спо-
собности у используемых ими имен, их разговор уже не был
бы разговором о прошлом. Они обсуждали бы не прошлое, а
свои воспоминания.
Затруднение, с которым мы столкнулись в конце преды-
дущего раздела, было вызвано тем, что со сцены были удале-
ны высказывания. В нарративной историографии такой
опасности не возникает, ибо в нарративе высказывания вы-
полняют двойную функцию: 1) они индивидуализируют Ns
(это единственная функция нарративных высказываний, ос-
тавшаяся в языке богоподобных созданий) и 2) описывают
реальность. Таким образом, если принять во внимание опи-
сательные аспекты нарратива, то он действительно отсылает
к реальности (благодаря субъектам в его высказываниях), и
двусмысленности, упомянутые в конце предыдущего раздела,
не могут возникнуть в случае нарратива.
Но давайте теперь рассмотрим нарратив в нарративист-
ской перспективе. В своем особом смысле нарратив является
попыткой объяснить прошлое. Однако явления объясняются
не как таковые, а всегда в том описании, которое им было
дано. Это означает, что когда мы спрашиваем об объясни-
тельной силе нарратива, мы, по сути, спрашиваем, почему
нам следует принять нарративное описание прошлого. Явля-
ется ли логическая форма нарративного объяснения такой,
что мы не можем не принять объяснения, имеющего эту
форму? Подобным образом мы принимаем объяснения, да-
ваемые в соответствии с моделью охватывающих законов
явлениям, открытым в ходе исторических исследований, по-
скольку в таких объяснениях экспланандум логически выте-
кает из эксплананса. Царствующая на языковом, уровне не-
обходимость гарантирует объяснение явлений реальности.
Если принять это во внимание, наш поиск объяснитель-
ной силы нарратива сведется к вопросу о том, царствует ли
необходимость в нарративистском универсуме. Тогда, если
бы Ns (лингвистический прием, используемый нами для объ-
яснения фрагмента прошлого) содержала какое-то другое
множество высказываний, а не то, которое она действитель-
но содержит, оставаясь, в сущности, той же самой Ns, у нас
не было бы уверенности в объяснительной силе этой Ns. Раз-
ные множества высказываний соответствовали бы разным
областям нарратива и, следовательно, разным аспектам
прошлого. Но если Ns объясняет разное прошлое, она не объ-
ясняет никакого прошлого. Поэтому, если Nss должны объяс-
нять прошлое, то не допускается никакой неопределенности
в отношении того, каковы свойства Ns (т.е. какие высказы-
вания она содержит). Nss должны быть тем, чем они являют-
ся. Таким образом, вопрос об объяснительной силе Nss рав-
носилен вопросу о том, царствует ли в нарративистском ми-
ре необходимость, т.е. не могли бы Nss быть иными, чем они
являются в действительности.
Поэтому давайте рассмотрим вопрос о том, не могли бы
свойства Ns быть иными, чем они действительно являются.
Несомненно, применительно к "вещам", отличным от Nss, на
этот вопрос, как правило, можно ответить утвердительно.
Однако (и в этом состоит ключевой момент) применительно к
Nss на такой вопрос никогда нельзя ответить утвердительно.
Какую бы Ns мы ни выбрали, ни одна не смогла бы быть
иной, не переставая быть той Ns, какой она является. Nss
полностью и однозначно индив![дуализируются всеми своими
свойствами (т.е. всеми высказываниями, которые они со-
держат); как только опускается или добавляется одно един-
ственное высказывание, мы уже имеем дело с другой Ns.
Следовательно, мы не можем осмысленно спрашивать, могли
бы Nss быть другими (такие вопросы заставили бы нас расс-
матривать самопротиворечивые высказывания о Nss); Nss с
необходимостью являются такими, какие они есть. Итак, ког-
да прошлое (т.е. не Nss) описывается с помощью (нарратив-
ных высказываний) Nss, можно сказать, что прошлое полу-
чает объяснение, поскольку Nss, представляющие такое объ-
яснение, не могли бы быть другими. Экспланандум (т.е.
фрагмент прошлого) получает объяснение благодаря тому,
что определяет область нарратива (т.е. с помощью высказы-
ваний, содержащихся в Ns). Необходимость же, царствую-
щая в нарративистском универсуме, вынуждает нас прини-
мать эти нарративные описания прошлого точно так же, как
необходимость, связывающая эксплананс и экспланандум,
вынуждает нас принимать объяснения, построенные соглас-
но модели охватывающих законов. То, что получает объясне-
ние (и могло бы быть другим), конечно же, не следует смеши-
вать с логической структурой объяснения (которая не могла
бы быть другой): веши в прошлом могли бы быть другими, но
это не так в отношении Nss, которые их объясняют. Колос-
сальная сложность даже простого нарратива как приема
объяснения по сравнению с объяснением согласно модели ох-
ватывающих законов не должна заслонять от нас этого фак-
та. И, наконец, отметим, что нарративные объяснения не
служат основой для предсказания.
Конечно, мы могли бы декларировать, что только объяс-
нения в соответствии с моделью охватывающих законов сле-
дует называть "объяснениями", но это, пожалуй, был бы
очень ограниченный подход. Ведь исторические нарративы
объясняют прошлое тем способом, который в течение дли-
тельного времени устраивал многие поколения историков и
широкую публику. Кроме того, как было показано в преды-
дущих абзацах, логика вынуждает нас принимать (историче-
ские) объяснения, сформулированные с помощью Nss. И если
мы готовы признать историческое нарративное объяснение
корректным типом объяснения, отсюда следует вывод, что
прошлое можно объяснять, не прибегая явным или неявным
образом к общим высказываниям, выражающим законы.
Хорошо известно, что споры вокруг модели охватывающих
законов всегда заходили в тупик из-за очевидного отсутствия
общих законов в исторических объяснениях. Несмотря на
множество изобретательных предложений, попытки прибли-
зить модель охватывающих законов к историографической
практике всегда терпели неудачу. Теперь мы знаем, что вы-
звало echec модем! охватывающих законов: для историче-
ского объяснения может оказаться достаточно множества
единичных высказываний. Теперь мы также понимаем и бо-
лее глубокую причину затруднения, в котором оказался сто-
ронник модели охватывающих законов: для него "объясне-
нием" могло быть только объяснение наличия или отсутствия
определенных положений дел в реальности. Однако историк
может объяснять прошлое и по-другому, а именно "видя его в
свете" определенной Ns. На этом уровне сами нарративы яв-
ляются объяснением. Повторяю, я не отрицаю ценности мо-
дели охватывающих законов на уровне исторического иссле-
дования, но как только мы достигаем уровня написания нар-
ративной истории, в силу вступает другая модель объясне-
ния, которая не требует общих законов.
Наконец, не следует забывать о различии между коррект-
ной логической формой нарративистского объяснения и ее
осуществлением в виде конкретных нарративных объясне-
ний. Все приемлемые нарративистские объяснения должны
соответствовать только что изложенной логической модели, и
они согласуются с ней, когда Ns индивидуализируется в соот-
ветствующем нарративе. Но это ничего не значит, если речь
идет об их относительных достоинствах в глазах историков.
Хотя два нарратива могут удовлетворять указанным выше
требованиям, историк, в силу особых историографических
соображений, может предпочесть один нарратив другому.
Подобное утверждение верно также и для модели охваты-
вающих законов. Его можно проиллюстрировать с помощь"0
следующего освященного временем примера. Спрашивается,
почему погибли цветы в саду. Можно представить себе такие
объяснения: 1) почва была слишком сухой, 2) было слишком
мало дождей, 3) садовник забывал поливать цветы. Каждое
из этих трех объяснений безупречно, с точки зрения модели
* Неудача {франц.). —- Прим перев.
охватывающих законов; тем не менее, скорее всего, именно
третье объяснение будет представлять для нас интерес. То,
что объяснения должны быть сформулированы в соответст-
вии с некоторой моделью объяснения, является необходи-
мым, но не достаточным условием для того, чтобы они были
приемлемыми. Как модель охватывающих законов, так и об-
рисованная выше нарративистская модель объяснения име-
ют отношение к сфере логики или философии науки, но не к
действительной научной или историографической практике.
Таким образом, нашу нарративнстскую модель объяснения
не следует рассматривать как инструмент, позволяющий оп-
ределить относительные достоинства отдельных историогра-
фических объяснений. Развитие историографии вызывается
не стремлением как можно ближе подойти к нарративист-
ской модели объяснения в ее чистом виде. Доводы, убеждаю-
щие историка предпочесть одно историческое, нарративист-
ское объяснение прошлого другому, не имеют никакого отно-
шения к утверждению, сделанному в предыдущем разделе от-
носительно надлежащей логической формы нарративистских
объяснений. Если мы смешиваем деятельность философа с
деятельностью историка, мы получаем полную неразбериху.
Философские аргументы никогда не могут иметь решающего
значения в дискуссиях историков.
(3) Несколько общих замечаний по поводу субъективно-
сти и объективности. Об однозначных буквальных выска-
зываниях можно утверждать, что они являются либо истин-
ными либо ложными. В главе Ш мы отвергли предположение
об "истинности" или "ложности" нарративов. Взамен терми-
нов "истинность" и "ложность" я предлагаю термины "объек-
тивное" и "субъективное" в качестве признаков относитель-
ной приемлемости или адекватности нарративов; эти терми-
ны можно также использовать для оценки того вида выска-
зываний, который упоминается на сс. 253—255. Как в обы-
денной, так и философской речи эти термины уже имеют
многие из тех смысловых значений (коннотаций), которые я
хочу придать им в этой связи. И все-такн я испытываю сом-
нения, используя понятия "объективное" и "субъектняное",
поскольку, как правило, онн ассоциируются исключительно с
дискуссиями о роли ценностей в истории.
По моему мнению, необходимо проводить различие меж-
ду двумя контекстами: "... есть субъективное" (а) и "... испы-
тывает влияние моральных ценностей" (о). Необходимость
этого различения явствует уже из того факта, что называть
"субъективными" (а) можно тексты, а не людей (т.е. не исто-
риков), тогда как на людей, а не иа тексты могут влиять
ценности (Ь). Правда, когда иа историка влияют ценности (Ь),
его исторические сочинения могут быть субъективными (а),
однако, это не отменяет необходимости тщательного разли-
чения этих двух контекстов. Кроме того, исторические сочи-
нения могут быть "субъектняными" и по ряду других причин,
а не только из-за влияния ценностей на их автора. В самом
деле, эстетические пристрастия, стилистические особенно-
сти, недостаток воображения или понимания определенного
предмета, или просто полная некомпетентность также могут
сделать произведения историка "субъективными". Коли на то
пошло, было бы странно, если бы термин "субъективное* все-
гда связывали исключительно с этическими или политиче-
скими ценностями.
В любом случае термины "субъективное" и "объективное"
относятся к сфере нарратива: они говорят об относительной
приемлемости или адекватности нарратива даже в их обыч-
ном употреблении. Когда мы говорим о "влиянии ценностей,
эстетических пристрастий, определенных интересов" и т.п.,
мы стремимся найти некоторое психологическое объяснение
относительным достоинствам и недостаткам конкретного
нарратива. И хотя сказанное в контексте (а) обычно имеет
своего коррелята в контексте (Ь), это не должно заслонять от
нас различия между этими двумя контекстами. Даже если бы
содержание нарратива можно было полиостью объяснить, со-
славшись на психологические, социологические, этические и
эстетические особенности его автора, это различие не пере-
стало бы существовать. Ибо "объективный" нарратив следует
определять в когнитивных выражениях, а не с точки зрения
психологии, социологии или эстетики. Мы можем заключить,
что даже при обычном словоупотреблении термин "объектив-
ное" применительно к нарративу выражает когнитивную
адекватность, а не отсылает к личной биографии историка.
Поэтому мы не идем вразрез с уже имеющимися коннота-
циями терминов "субъективное" и "объективное", когда нс-
пользуем эти термины для указания относительных досто-
инств и недостатков нарративов как нарративов.
(4) Субъективность и объективность в истории. Когда
мы используем термины "субъективное" и "объективное", мы
можем иметь в виду две веши: (1) сам нарратив и (2) соот-
ветствие между нарративом и исторической реальностью.
Видимо, необходимость пункта (1) может вызывать сомне-
ния. Разве мы могли бы квалифицировать некоторый произ-
вольный список из истинных высказываний о прошлом как
"хаотичный, но объективный"? Другими словами, на первый
взгляд кажется, что для объективности нарратива достаточ-
но, чтобы его высказывания соответствовали действитель-
ным положениям дел в исторической реальности. Следова-
тельно, никакие дополнительные требования, связанные с
пунктом (1), не представляются необходимыми. И все же я не
думаю, что эта идея будет встречена всеми с пониманием.
Можно было бы возразить, что данный произвольный список
высказываний является субъективным, поскольку при отборе
включаемых в него высказываний ие учитывалась историче-
ская реальность. Поэтому рассматриваемый список уже рас-
ходится с пунктом (2), который вначале был признан доста-
точным условием объективности. Таким образом, когда мы
обсуждаем, что означает выражение "объективный нарра-
тив", нам приходится принимать во внимание также и сам
нарратив. Мы не можем ограничиться простым рассмотре-
нием соответствия между отдельными высказываниями нар-
ратива и теми фрагментами исторической реальности, для
которых они служат описаниями.
Однако можно было бы утверждать, что я истолковал
пункт (2) весьма специфическим образом. Пункт-(2), говоря-
щий о необходимости соответствия между нарративом и ис-
торической реальностью, был истолкован в конце предыду-
щего абзаца как требование соответствия между отдельны-
ми высказываниями-нарративами и исторической реально-
стью, хотя формулировка пункта (2) не дает оснований для
такого истолкования. Другое возможное истолкование состо-
ит в том, что должно существовать соответствие между нар-
ративом, взятым как нарративное целое, и исторической
реальностью. В таком случае "объективный" нарратив следу-
ет определить как такой, который весь целиком соответству-
ет исторической реальности. Полагаю, что большинство ис-
ториков и философов истории вполне удовлетворит это оп-
ределение "объективного" нарратива. Конечно, они могут
расходиться в отношении деталей, но в целом это определе-
ние будет принято большинством иэ них.
Однако, принимая во внимание претензии нарративного
реализма, совсем нетрудно увидеть ошибку в предложенном
выше определении. Идея о том, что историк должен осущест-
влять нарративный "перевод" того, каким действительно яв-
ляется прошлое, составляет ошибочное допущение, общее Для
этого и подобного ему подходов. Ибо не существует правил
перевода, аккуратное применение которых может обеспечить
объективность нарратива. Прошлое просто не отражается в
нарративе, поэтому выражение "соответствие между нарра-
тивом, взятым как нарративное целое, и исторической ре-
альностью" лишено смысла. В этой связи можно вспомнить о
наших доводах против "истинности" и "ложности" нарратива,
а также об "отсутствии устойчивой связи" между описаниями
прошлого и самим прошлым (сс. 107 и далее). Вышеприве-
денные соображения и, в особенности, наша неизменная оп-
позиция нарративному реализму, возможно, доказывают, что
понятие "объективность нарратива" не имеет никакого при-
емлемого содержания, если учитывается только пункт (2). По-
этому для того, чтобы придать смысл понятию "объектив-
ность нарратива", мы должны теперь сосредоточить свое
внимание иа первом пункте.
Следуя решению, предложенному Купперманом в сход-
ном контексте', мы могли бы истолковать понятие "объектив-
ный нарратив" двояко: 1) в абсолютном смысле (т.е. сущест-
вует один и только один объективный нарратив по опреде-
ленной исторической теме, и этот объективный нарратив
может служить критерием при установлении объективности
других нарративов по той же самой исторической теме), и 2)
в относительном смысле (не существует объективного нар-
ратива, данного нам в качестве абсолютного критерия: по
любой исторической теме мы располагаем несколькими нар-
ративами н есть надежда, что, сравнивая их между собой,
' J.J. Kupperman, Precision in History, Mind LXXX1V (1975) 372—390; см. осо-
бенно pp. 377 ff.
мы выясним, какой из них является наиболее объективным).
Рассмотрим вначале понятие "объективный нарратив", ис-
толкованное в абсолютном смысле. На первый взгляд, идею
существования абсолютно объективного нарратива вполне
можно было бы критиковать, используя те же самые аргу-
менты, с помощью которых мы оспаривали нарративный
реализм и утверждение о том, что пункт (2) позволяет при-
дать смысл понятию "объективность нарратива". Но боюсь,
что нам не удастся так легко выйти из положения. Мы всегда
утверждали, что никакие нарративы не возникают благодаря
применению правил перевода, так что даже объективный
нарратив в абсолютном смысле (допуская, что такой нарра-
тив существует) нельзя считать созданным с помощью этих
правил перевода. Следовательно, обращение к нашей крити-
ке правил перевода было бы бесполезным в этой связи.
Мы можем истолковать понятие "объективный нарратив"
в абсолютном смысле двумя способами. Либо существуют
правила, обеспечивающие построение объективного нарра-
тива в абсолютном смысле, либо существуют правила или
критерии, позволяющие нам выделять этот нарратив среди
других нарративов. Первое истолкование уже было отвергну-
то в предыдущей главе, где было показано, что общими пра-
вилами никогда не создашь Nss, предлагаемых в нарративе.
Что касается второго истолкования, то мы должны понимать,
что количество нарративов по той или иной исторической те-
ме может быть бесконечным. Поэтому всегда есть логическая
возможность вслед за определенным нарративом, который
мы вначале сочли объективным в абсолютном смысле, пред-
ложить другой нарратив, еще лучше соответствующий кри-
териям объективного нарратива в абсолютном смысле. Мы
никогда не сможем быть уверены в том, что какой-то конк-
ретный нарратив действительно является самым объектив-
ным в абсолютном смысле по некоторой теме. Это можно рас-
ценивать как сокрушительный довод против попытки Дать
приемлемое определение понятию "идеальный нарратив".
В результате мы остаемся со вторым истолкованием по-
нятия "объективный нарратнв": если в нашем распоряжении
имеется несколько нарративов (т.е. Nss), мы можем выбрать
наиболее объективный нарратив из этого множества. Здесь
мы не столкнемся с трудностями, возникшими при обсужде-
нии первого истолкования этого понятия. В самом деле, я
убежден, что этот не очень впечатляющий критерий объек-
тивности нарративов является наиболее приемлемым. В та-
ком случае встает вопрос о том, как мы можем установить
относительную объективность нарративов. Иначе говоря, как
мы выбираем наиболее объективный нарратив из множества
разнящихся нарративов по некоторой исторической теме?
Поскольку в своем рассмотрении объективности нарратива
мы ограничились пунктом (1), мы должны понимать этот воп-
рос следующим образом: какие критерии дают нам возмож-
ность выбрать наиболее объективный нарратив из множест-
ва конкурирующих нарративов по некоторой исторической
теме, когда мы рассматриваем эти нарративы исключитель-
но в нарративистской перспективе, т.е. не принимая во вни-
мание в этом контексте их "соответствие исторической ре-
альности" (второй пункт)?
И вновь нам приходиться вспомнить о том, что нарра-
тивные высказывания в нарративе выполняют дае функции:
описывают историческую реальность и индивидуализируют
"точку зрения" (или Ns). Ясно, что "соответствие историче-
ской реальности" обеспечивается первой функцией. Таким
образом, наша аргументация в предыдущих абзацах показы-
вает, что "объективность нарратива" должна быть связана с
выполняемой нарративными высказываниями функцией
"точки зрения". Следует отметить, что когда бы мы ни срав-
нивали нарративы, сравнению подвергаются не представ-
ленные в них "точки зрения", а их области. В отличие от об-
ластей, нарративные "точки зрения" не имеют общей основы,
благодаря которой их можно было бы сравнивать. Мы можем
осмысленно сравнивать два нарратива о Людовике XIV (на-
пример написанные Губертом и Вольтером) даже тогда, когда
представленные в них точки зрения (т.е. соответствующие
Nss, какими они индивидуализированы с помощью выска-
зываний в нарративе) не имеют ничего общего. Подобным же
образом, когда говорят, что кому-то открывается лучший вид
на ландшафт из положения Я], нежели из положения Яг, под-
тверждением этому утверждению служат не сами эти поло-
жения, а то, что из них видно. В результате, если мы считаем
задачей историка предоставление наиболее полного описания
(фрагмента) прошлого, нам следует признать наилучшим,
наиболее адекватным или наиболее объективным среди кон-
курирующих нарративов по некоторой исторической теме
тот, область которого максимально превосходит его описа-
тельное содержание (при прочих равных условиях). Прежде
чем рассматривать критерий максимизации области нарра-
тива, мне хотелось бы сделать несколько замечаний, прояс-
няющих мой замысел.
В историографической практике максимизацию области
нарратива можно достичь следующим образом. Нарративы
— это способы видения прошлого. Поэтому общее для множе-
ства нарративов, касающихся приблизительно одной и той
же темы, — я буду называть его "конвенциональным" компо-
нентом — не входит в то, как каждый отдельный нарратив
из этого множества предлагает видеть прошлое. Только бла-
годаря существованию различий можно говорить о способах
видения прошлого. Стало быть, мы можем быть уверены в
том, что предлагаемая в нарративе "точка зрения" определя-
ется лишь теми частями нарратива, в которых он отличается
от других нарративов. По понятным причинам то же самое
верно и в отношении области нарратива. Таким образом,
можно сказать, что сокращение конвенционального компо-
нента в нарративе равнозначно расширению его области. Те
нарративные компоненты, которые постоянно повторяются в
нарративах по некоторой исторической теме, в конечном
итоге, создают условия для интенсиональных типизации. Как
следствие, нарративы с конвенциональным компонентом
разделяются на неисторнческую часть, в которой осуществ-
ляется референция к одной или нескольким индивидуальным
вещам определенного типа, и на подлинно нарративную
часть, воплощающую в себе область нарратива. Наиболее
объективный нарратив, т.е. обладающий наиболее широкой
областью, является наименее конвенциональным, наиболее
оригинальным нарративом. Таким образом, важнейшая обя-
занность историка — быть оригинальным и как можно стро-
же воздерживаться от повторения того, что было сказано его
предшественниками в изучении какой-то конкретной темы.
Требование к историку максимально расширить область сво-
его нарратива можно было бы истолковать как призыв к "ин-
тегральной истории", т.е. к такой историографии, когда в од-
ну наррацию включается все, что было открыто в историче-
ских дисциплинах, изучающих интеллектуальный. политиче-
ский, социальный или экономический "пласты" историческо-
го прошлого. Специализация ведет к субъективной историог-
рафии (хотя, конечно же, я не отрицаю, что тщательное изу-
чение деталей прошлого скорее чаще, нежели реже является
необходимым условием создания объективного нарратива).
Но в историографии к специализации всегда следует отно-
ситься с величайшим подозрением; лучше всего ее рассмат-
ривать как "une terrible necessite"8.
Максимизировать область нарратива — не значит просто
заявлять, что он дает более полный "образ" или "картину"
прошлого, чем конкурирующие нарративы, не подкрепив это
заявление никакой аргументацией. В историографии истори-
ческий тезис и аргументы в его пользу неразрывны (ср. сс.
73—76). Выводы нельзя отделить от их нарративного обос-
нования. Следовательно, в отношении нарратива мы не мо-
жем одновременно утверждать, а) что он плохо аргументиро-
ван и Ь) что он обладает широкой областью. Эти два положе-
ния являются взаимоисключающими друг друга. Историогра-
фии неведомы счастливые догадки.
Одно из наиболее неожиданных следствий из предшест-
вующих рассуждений состоит в том, что для установления
области нарратива, а значит и для установления его объек-
тивности необходимы другие нарративы. Невозможно опре-
делить объективность нарратива, если по какой-то теме име-
ется только один нарратив (или только стандартный нарра-
тив). Другими словами, чем больше общего обнаруживают
Nss на некотором этапе развития историографии, тем более
очевиден упадок, переживаемый в этот период историче-
ским знанием (суть которого заключается в том, чтобы фор-
мулировать "точки зрения"). Победа нарративного реализма
(под маской ли исключительно социально-научной историо-
графии или под маской историографии, черпающей вдохно-
вение только в спекулятивной философии истории) была бы
началом такого упадка в историческом знании. В подобных
условиях преобладание одного взгляда на прошлое оборачи-
вается исчезновением вообще любого взгляда на прошлое. И
это не просто интерпретация, но описание положения дел в
1 Мы могли бы перефразировать Лейбница следующим образом: иИботак как
все наполнено (что делает все Nss связанными между собой), и в наполнен-
ном пространстве всякое движение производит некоторое действие на уда-
ленные Nss по мере их отдаления, так что каждая Ns не только подвергается
влиянию тех Nss, которые с ней соприкасаются, и чувствует некоторым обра-
зом все то, что с последними происходит, но через посредство их испытывает
влияние и тех Nss, которые соприкасаются с первыми, касающимися ее непо-
средственно, то отсюда следует, что подобное сообщение происходит на ка-
ком угодно расстоянии. И следовательно, всякая Ns чувствует все, что совер-
шается в универсуме, так что тот, кто видит, мог бы в каждой № прочесть, что
совершается повсюду, и даже то, что совершилось или еще совершится, заме-
чая в настоящем то, что удалено по времени и месту; все дышит взаимным
согласием, как говорил Гиппократ". См.: Лейбниц Г. В. Монадология // Соч.:
В 4 т. М.: Мысль, 1982. Т. 1. С. 423—424. (У Лейбница речь идет, естественно,
не о Nss, а о телах. — Прим. перев.)
историографии: "точки зрения" на прошлое могут существо-
вать, только если есть другие "точки зрения". Nss могут быть
признаны таковыми лишь в том случае, если осознается их
специфичность и к ней всеми силами стремятся. Осознавае-
мая возможность других взглядов на прошлое входит важ-
нейшей составной частью а значение выражения "иметь
знание о прошлом". Например, чем больше у нас есть нарра-
тивов о Великой французской революции, тем глубже мы ее
понимаем, но не потому что в каждом нарративе упомина-
ются факты, не упомянутые в других нарративах, а, главным
образом, потому что только присутствие других нарративов
позволяет нам очертить контуры и осознать специфичность
того взгляда на прошлое, который представлен в каждом
нарративе. Историческое понимание достигается только то-
гда, когда наш взгляд на прошлое очерчен как можно более
ясно (конечно, это всегда вопрос степени). Поэтому для пол-
ного исторического знания была бы необходима "заполнен-
ность" нарративистского универсума. В таком заполненном
универсуме, где осуществлен лейбннцевский принцип полно-
ты, наличие каждой Ns является необходимым условием спе-
цифичного характера любой другой Ns, содержащейся в этом
универсуме1. Таким образом, мы можем поддержать следую-
щие положения Лейбница: 1) каждая субстанция является
отражением всех других субстанций, и vice versa, и 2) совер-
шенный универсум является наиболее изобильным универ-
сумом. Удаление из него только одной субстанции, пропуск
одного лишь звена в этой "великой цепи бытия" делает ос-
тавшиеся субстанции несовершенными и неясными. Короче
говоря, область Ns определяется преимущественно другими
Nss, а не ею самой. Степень же совершенства Ns зависит от
степени совершенства нарративистекого универсума, частью
которого она является. В том же духе мы могли бы добавить,
что 1( оптимальное знание об индивидуальности других лю-
дей и 2) максимальное разнообразие этих индивидуальностей
являются необходимым условием развития нашей собствен-
ной иидивидуальности. Несомненно, это подразумевает кри-
тику атомистического индивидуализма, характерного для
большей части либеральных политических теорий.
Поэтому свобода мысли является важнейшим методоло-
гическим требованием, определяющим саму возможность ис-
торического знания. Кроме того, прошлое необходимо охва-
тить сетью нарративов, и благодаря их частичному совпаде-
нию мы сможем определять объективность нарративов по
относительно новым историческим темам. Это также объяс-
няет, почему историография является коллективным пред-
приятиям в значительно большей степени, чем физика, хотя
обычно историю пишут ученые-затворники, уединившиеся в
своих кабинетах. Человек может одни открывать истины о
природе, но чтобы было возможно знание о прошлом, требу-
ется наличие и противоборство разных мнений в гораздо бо-
лее драматичном смысле. Следовательно, по своему назначе-
нию так называемый "научный форум"' очень отличается от
"форума нсторихов". Первый выносит решение о приемлемо-
сти результатов научного исследования, тогда как второй яв-
ляется необходимой отправной точкой для получения исто-
рического знания, и в этом качестве он абсолютно неустра-
ним. Вот почему историографию справедливо считают ча-
стью культуры или цивилизации, в то время как физику нет.
В главе 11, раздел (2), мы видели, что разные представле-
ния о будущем, питаемые несходными нравственными убеж-
дениями, определяют разные интерпретации прошлого. По-
скольку каждая такая интерпретация предполагается как
содействие утверждению некоторой модели будущего, досто-
инства этих интерпретаций нельзя определить в ходе рацио-
нального обсуждения. Когда же для оценки интерпретаций
прошлого, инспирированных этическими соображениями, не
используются в качестве мерила будущие общества, построе-
нию которых эти интерпретации способствуют, установление
их объективности не является априорно невозможным делом.
Поскольку я полностью отделил термины "объективное" и
"субъективное" от причин, которые могут обусловливать на-
писание объективных или субъективных нарративов (напри-
мер, к ним относятся моральные убеждения историка), не
будет противоречием сказать, что объективный нарратив
создавался под влиянием определенных этических или поли-
тических ценностей. Этические ценности (или другие, не от-
носящиеся к истории, обстоятельства) могут побудить исто-
рика написать определенный нарратив о прошлом, но это
необязательно должно помешать нам в установлении его от-
носительной объективности. Как и в любом другом случае,
здесь действует критерий, определяемый областью наррати-
ва. Поэтому я полагаю, что нет необходимости и нет основа-
ний требовать от историка, чтобы он отбросил все свои эти-
ческие и политические убеждения, приступая к написанию
истории: благодаря приверженности некоторой этической
позиции можно иногда создавать нарративы с необычайно
широкой областью. Как лаконично выразился Майкл Ховард,
"нет пристрастия, нет книги"'. Стоит ли говорить о том, что
нравственное осуждение тоталитарного государства во мно-
гом способствовало углублению нашего исторического знания
об этом явлении. Несомненно, этические убеждения не явля-
ются необходимым условием максимального увеличения об-
ласти нарратива, не расширяется эта область и тогда, когда
моральные убеждения просто высказываются.
Это согласуется с практикой историографических дис-
куссий. Объективность исторических описаний, на которые
повлияли этические или политические ценности, вполне мо-
жет быть оценена в ходе историографических дискуссий; это
касается даже тех описаний, в которых влияние ценностей
совершенно уместно и просматривается очень отчетливо,
Так, часто говорят, что именно приверженность определен-
ным этическим и политическим идеалам открыла глаза ка-
кому-то историку на те или иные аспекты прошлого или, на-
оборот, не позволила их увидеть. Во многих подобных случа-
ях влияние ценностей может не быть просто причинным (в
том смысле, что оно побудило историка принять определен-
ный взгляд на прошлое). "Точки зрения" историков, которые,
как мы убедились, определяют всю структуру нарративных
описаний прошлого, очень часто неразрывно связаны с поли-
тическими и этическими ценностями. Многие нарративы ут-
рачивают свою внутреннюю связность, когда из них устра-
няют структурирующие их политические ценности. Более то-
го, между нарративом и этическими или политическими цен-
ностями существует естественная близость. Метафорический
компонент нарратива определяет "точку зрения", предпола-
гающую конкретный вид действия. То же самое можно ска-
зать об этических и политических ценностях. Нарратив —
это trait d'union9 между описанием и нормативностью: с од-
ной стороны, мы имеем множество описательных высказы-
ваний, с другой — предписываемый образ действия'. Мы
могли бы даже поиграть с той мыслью, что историография
дает возможность опробовать этические или политические
ценности. Если благодаря определенной совокупности поли-
тических и этических ценностей регулярно создаются более
объективные нарративы, обладающие более широкой обла-
стью по сравнению с нарративами, на которые повлияла
другая совокупность ценностей, то это, несомненно, было бы
серьезным аргументом в пользу первой совокупности ценно-
стей. Я признаю, что основной недостаток исторического зна-
ния состоит в том, что на оценку области нарратива также
влияют ценности. Тот факт, что область нарратива можно ус-
тановить, как мы убедились, только путем сравнения его с
другими конкурирующими нарративами, предполагает зка-
комство с конкретными историческими традициями. Такие
исторические традиции тесно связаны с политическими и
этическими идеалами культурной и национальной "Umwelt"10, в
которой они возникают. Тем не менее, сам критерий, зада-
ваемый областью нарратива логически не связан с этически-
ми или политическими ценностями и, следовательно, в своей
сущности, является ценностно нейтральным. Поэтому истори-
ки и философы истории могут надеяться только лишь на не-
предвзятую и не подверженную цензуре дискуссию. И вновь
мы оказываемся перед методологической необходимостью
свободы исторического исследования.
Теперь я рассмотрю наиболее очевидное возражение, ко-
торое может возникнуть в отношении моего предложения
определять наиболее объективный нарратив среди конкури-
рующих нарративов по определенной теме как тот, область
которого максимизирована относительно его описательного
значения. Здесь укажут, что обязанность максимально уве-
личивать область нарратива потребует от историка подразу-
мевать как можно больше, а говорить открыто как можно
меньше. Видимо, это сведет историографию к пропаганде:
пропаганда и тенденциозные сообщения подразумевают мно-
гое, ко мало доказывают. Я не собираюсь опровергать эту
критику. Выражаясь провокационно, я считаю наиболее объ-
ективным нарративом тот. который максимально приближа-
ется к пропаганде (однако никогда не становится ею). Сле-
дующие соображения помогут прояснить это малопривлека-
тельное утверждение.
Согласно нарративному реализму нарратив представляет
собой отражение, нарративное воспроизведение прошлого,
каким оно действительно было. Прошлое не имеет ни сущно-
сти, ни ядра (в нарративистском смысле): само прошлое не
является нарративом. Поэтому, согласно нарративному реа-
лизму, всякая теория и всякий тезис о прошлом несут на себе
отпечаток деятельности историка, который создал описание
прошлого, воплощающее в себе такую теорию или тезис, так
что это описание должно быть субъективным. С точки зрения
нарративного реализма наиболее объективными должны быть
те нарративы, которые не имеют ни сущности, ни ядра (как и
само прошлое) и которым, подобно прошлому', характерны не-
предсказуемые и беспорядочные изгибы и повороты. Для нар-
ративного идеализма, напротив, удаление от исторической ре-
альности, рассматривание ее с максимально большого рассто-
яния является предпосылкой достижения объективности. То,
что для нарративного реалиста является дорогой к субъектив-
ности, для нарративного идеалиста является дорогой к объек-
тивности, и наоборот. В нарративном идеализме разграничи-
ваются уровень высказываний о прошлом и уровень нар-ра-
тивных интерпретаций прошлого; стало быть, создается логи-
ческое пространство, необходимое для формулировки и приз-
нания представлений о прошлом и интерпретаций прошлого в
качестве таковых. Нарративный реализм соединил эти два
уровня, в результате чего объективной интерпретацией про-
шлого может быть лишь так называемое "воспроизведение"
прошлого, воспроизведение неизбежно неясное и непостижи-
мое, как и действительное прошлое, которое оно должно про-
яснить.
Установление, в соответствии с нарративным идеализ-
мом, максимального расстояния между нарративом и исто-
рической реальностью (что служит метафорическим выраже-
нием той мысли, что область нарратива должна быть макси-
мизирована относительно его описательного содержания) ни
в коей мере не означает устранения любой возможности вы-
яснить относительную адекватность созданного таким спосо-
бом нарратива. Напротив, именно стратегия нарративного
идеалиста делает нарративы открытыми для проверки. Нар-
ратив, который удовлетворит нарративного реалиста, вряд
ли можно подтвердить или фальсифицировать (я в виде ис-
ключения позволю себе позаимствовать эти термины из та-
кой далекой области, как философия науки)'. Масса выска-
зываний понадобится для того, чтобы подтвердить или фаль-
сифицировать чрезвычайно слабое ядро такого нарратива.
Ясно, что когда почти нет нарративного ядра, отсутствует
именно то, что нужно подтверждать или фальсифицировать.
Однако гораздо легче установить адекватность нарративов,
написанных в духе нарративного идеализма: иногда доста-
точно лишь принять во внимание несколько исторических
фактов, чтобы отнестись с недоверием к нарративно-идеа-
листическому историческому тезису. Например, интересный
тезис Вентури о том, что политическую мысль XVIII века по
большей части следует рассматривать как защиту республи-
канских, а не демократических идеалов, в значительной мере
утрачивает свою правдоподобность, если указать, что поли-
тические теоретики XVIII века очень хорошо понимали не-
достатки, внутренне присущие Венецианской, Женевской,
Генуэзской и Голландской республикам'.
Однако сформулированное в предыдущем абзаце утверж-
дение о том, что высказывания иногда должны подтверждать
пли фальсифицировать нарративы, нуждается в уточнении.
Относительную полезность Nss, предложенных историком,
придерживающимся нарративного идеализма, нельзя дока-
зать или опровергнуть, просто сославшись на высказывания
(не важно, входят они в эти Nss или нет). Мы можем опреде-
лить (относительные) достоинства нарратива, только сравнив
его с другими нарративами. Поиск наиболее объективного
нарратива в некотором отношении напоминает выбор наи-
лучшей звуковоспроизводящей аппаратуры: мы не сравни-
ваем эту аппаратуру с тем, что мы действительно слышим в
концертном зале, мы сравниваем ее с другой аппаратурой.
Подобным же образом и свет объективности идет, так ска-
зать, изнутри нарратива, отнюдь не соответствие историче-
ской реальности является его источником. Это не означает,
что историческая реальность не принимается в расчет, когда
мы ищем наиболее объективный нарратив или Ns: сравнивая
две Nss, *N\" и " N2", мы вполне можем предпочесть ЛГ2, по-
скольку в ней упоминаются другие факты и/или приводится
больше фактов, чем в ЛЛ. Однако мы предпочитаем N2 не из-
за самих этих фактов, а потому что высказывания об этих
фактах в Л/з обеспечивают нас более широкой "областью" в
отношении исторической реальности. Следовательно, мы
можем сказать, что факты могут "подтверждать" ("не подт-
верждать") некоторую Ns, но такое "подтверждение" ("не-
подтверждение") всегда осуществляется посредством другой
Ns, в которой эти факты упоминаются. Но хотя мы дейст-
вительно сравниваем Nss, когда пытаемся найти наиболее
объективный нарратив, все же именно высказывания прев-
ращают Nss в то, чем они являются. Поэтому наиболее ус-
пешно работает тот историк, который знает, какие фрагмен-
ты реальности (если описать их с помощью высказываний о
прошлом) позволят создать нарратив с более широкой облас-
тью по сравнению с конкурирующими нарративами.
Высказывания должны быть истинными, т.е. они должны
соответствовать исторической реальности. Итак, если взять
вместе два упомянутых в начале этого раздела пункта, то
можно утверждать следующее: наиболее объективным среди
конкурирующих нарративов является тот, в котором выска-
зывания 1) индивидуализируют определенную Ns таким об-
разом, что область нарративного значения максимально пре-
вышает описательное значение, и 2) все высказывания соот-
ветствуют исторической реальности. Нарратив, удовлетво-
ряющий этим двум требованиям, является наиболее "дерз-
ким" и "смелым". Автор такого нарратива очень прилежно
следует эпиграфу к "Логике научного открытия" Поппера:
"Гипотезы — это сети: ловит только тот, кто их забрасывает".
Находясь на максимальном расстоянии от нарратива,
одобряемого нарративным реалистом, нарратив нарративно-
го идеалиста может быть довольно легко отвергнут и заменен
новым и более объективным нарративом. Действительно,
подразумевая как можно больше и при этом утверждая как
можно меньше, нарративный идеалист создает нарратив, в
некоторых отношениях подобный пропаганде. Однако суще-
ственная разница между "дерзким" нарративом нарративно-
го идеалиста и пропагандой заключается в том, что пропа-
ганда подкрепляется только фактами, упомянутыми в ней, в
то время как историк нарративно-идеалистических взглядов
строит свой нарратив так, что довольно трудно обнаружить
факты, "не подтверждающие" его нарратив. Честный исто-
рик предложит свою дерзкую и смелую Ns, будучи в то же
самое время убежденным в том, что ее не отбросят на осно-
вании некоторых аспектов прошлого, которые он в ней не
упомянул. Создателя пропаганды такие соображения не бес-
покоят. Он стремится лишь убедить, тогда как цель историка
состоит в том, чтобы убедить и вместе с тем максимально
приблизиться к истине. Поскольку историк стремится с по-
мощью своей JVs "осветить" как можно большую часть прош-
лого, есть все основания назвать его работу более "объектив-
ной" — или, как предпочли бы сказать историки, более близ-
кой к "истине", — по сравнению с работой его коллеги, кото-
рый осторожничает из-за нарративио-реалистических заб-
луждений, или по сравнению с тем, в чем нас хочет убедить
создатель пропаганды. Кроме того, осознавая уязвимость за-
щищаемого им тезиса о прошлом, он приступит к написанию
нарратива только после того, как пробьется сквозь "ряды"
Nss, упоминающих факты, которые ои, в конечном счете,
решил не включать в свой нарратив. По сути, историка мож-
но сравнить с Одиссеем, который должен проплыть между
СциллоЙ дерзости и Харибдой осторожности. Думаю, что ес-
ли посмотреть на работу историка в этом свете, мое утвер-
ждение о том, что историография должна максимально при-
ближаться к пропаганде, в значительной мере лишится своей
провокационностн.
И вновь, по видимому, мне следует предостеречь против
смешения задач философа и историка. Философу допустимо
лишь утверждать, что историк должен максимально расши-
рить область своего нарратива относительно его описательно-
го содержания. Но он не может указать, как следует добивать-
ся этого в действительной историографической практике. Не
входит в его задачу н установление в конкретных случаях, ка-
кие Nss имеют наибольшую область. Ибо это было и остается
сферой деятельности и обсуждения историков. И даже исто-
рику будет достаточно трудно отвечать на подобные вопросы.
Прежде всего, помехой ему будет служит то, что нельзя уста-
новить область нарратива, не рассматривая другие Nss по той
же самой или родственной ей темам. Ибо нельзя определить
границы области JVs при отсутствии других JVss. Историк на-
ходится в гораздо более затрудненном положений, чем ученый
(хотя разрыв между историком н ученым, возможно, не столь
велик, если верны хорошо известные идеи Лакатоса о росте
научного знания). В естественных науках относительные дос-
тоинства конкурирующих теорий во многих, если не во всех,
случаях можно установить чисто экспериментальным путем.
В историографии ситуация иная. Область, которую кто-то
приписывает некоторой Ns, во многом определяется тем, что
им уже было прочитано по истории. Любой несведущий в ис-
тории человек окажется совершенно беспомощным, если ему
придется сравнивать, например, исторические сочинения
Вольтера и Губерта о Людовике XIV. Тот факт, что он пони-
мает каждое предложение в этих наррятивах, не устранит
его затруднения. Это означает, что между историками будут
сохраняться разногласия относительно того, какую область
приписать тем или иным отдельным Nss. Эти разногласия во
многом объясняются принадлежностью историков к разным
историографическим традициям, тем, что ими прочитано и
т.д. Это еще один довод в пользу утверждения, что только
благодаря критериям нарративной объективности мы спо-
собны определять относительные достоинства Nss. Но даже
это достаточно трудно сделать.
Конечно, неутешителен тот факт, что мы никогда не
сможем знать, как писать объективное историческое сочине-
ние; мы можем — и то с большим трудом — установить лишь,
что один нарратив является более объективным, нежели
другой. Тем не менее, наш критерий максимизации области
нарратива, по крайней мере, может показать, каким компа-
сом пользоваться в решении этого вопроса. Но до сих пор
этот компас был даже неизвестен философу истории; хотя
историки, конечно же, всегда руководствовались им в своей
оценке законченных нарративов. Однако все попытки пре-
вратить его в инструмент, указывающий, как пересекать
моря исторических сочинений, обречены на неудачу. Часто
бывает так, что мы обладаем критериями, которые позволя-
ют выяснить, была ли достигнута определенная цель или нет,
хотя у нас нет критериев или правил, указывающих, как
достичь данной цели: эти два вида критериев часто совер-
шенно не совпадают. У нас есть довольно надежные крите-
рии, чтобы установить, является ли кто-то счастливым. Но
не существует таких правил, которые говорили бы, как
стать счастливым: завершение книги может иногда — как,
например, в моем случае — приводить к этой цели, но это
случается не всегда.
В этой работе я отстаивал три принципиальных тезиса.
Согласно первому не существует правил перевода, позво-
ляющих получать "проекцию" прошлого на нарративном
уровне его историографического представления; поэтому
нарратив не является 'картиной" или "образом" прошлого.
Этот тезис предполагает критику всех видов спекулятивной
философии истории и всех попыток превратить историю в
социальную науку. Правила перевода, представленные в со-
циально-научных теориях или моделях, на основе которых
нарративный реалист строит свои доводы, могут быть полез-
ны историку, пока он занимается историческим исследова-
нием, но оин сбивают его с толку, как только он достигает
этапа сведения результатов своего исторического исследова-
ния в объективный нарратив. Поскольку в модели охваты-
вающих законов упор сделан исключительно на регулярно-
стях, о которых мы знаем из повседневной жнзни или из со-
циальных наук, мы можем заключить, что эта модель оправ-
данно применима только в области исторического исследова-
ния, но не в области нарративного написания истории. Со-
временные социально-научные исследования прошлого яв-
ляются весьма полезной вспомогательной наукой для исто-
риографии, но они никогда не могут заменить саму историо-
графию. Попытка сделать это оборачивается лишь весьма
субъективными нарративами, т.е. нарративами с очень уз-
кой областью.
Второй основополагающий тезис состоял в том, что нар-
ратив историка, взятый как целое, предлагает нам некото-
рую интерпретацию прошлого и эта интерпретация выража-
ется в Ns. По сути, этот тезис означает признание наиболее
существенных принципов историзма: "historische ldeen" или
"historishe Formen"", так сильно интересовавшие представи-
* "Исторические идеи" (нем.). — Прим. перев.
" "Исторические формы" (нем.). — Прим. перев.
телей историзма, можно определить как Nss, природа кото-
рых была проанализирована в этой работе. Историзм был
подвергнут критике по другим причинам. Как было указано,
требование представителей историзма всегда помешать ис-
торические явления в контекст уникального процесса исто-
рического изменения и понимать их в контексте на методо-
логическом уровне исключает возможность надежного исто-
рического знания. Невозможно вывести уникальное истори-
ческое явление из уникального исторического контекста, и
наоборот: для получения надежных выводов требуется обшее
знание о том, с чем можно соотнести эти исторические явле-
ния или исторический коитекст, в который они включены.
Однако как только мы осознаем, что историческая уникаль-
ность должна всегда связываться с нарративами, а не с ис-
торической реальностью, эта критика теряет свой смысл.
"Уникальным" является не то, что подлежит объяснению, а
то, что объясняет. Уникальными в нарративе являются не
аспекты обсуждаемого предмета, но то, как эти аспекты со-
единяются или "связываются" в единую Ns. Этот аргумент
позволяет также защитить историзм от наиболее уместной
критики. Из исследований прошлого представителями исто-
ризма были сделаны политические выводы'. Но в историзме
следует видеть только философскую теорию, объясняющую,
как возможно историческое знание и в чем заключается его
природа. Как нам следует поступать в будущем и как следует
соединять нарративные высказывания о прошлом в объек-
тивный нарратнв — это совершенно разные проблемы. Пред-
ставители историзма могли формулировать свои политиче-
ские наставления только потому, что они истолковывали
связность нарратива в том смысле, будто само прошлое, о
котором сообщается в этом нарративе, указывает в опреде-
ленном направлении. Но объективный и связный нарратив
— это достижение историка, а не указание того, каким путем
в будущем пойдет история. Поэтому очищенный от метафи-
зических наслоений историзм уже больше не дает оснований
для политических выводов. В итоге эту работу можно рас-
' Историзм много критиковали за политические выводы, которые, как каза-
лось, из него следовали- См.: Iggers (]) и М.С. Brands. Hisiorism а/.с tdeolo&W.
Assen 1965.
сматривать как призыв в защиту философии историзма, в
поддержку которой говорит тот факт, что все исторические
сочинения, написанные современными историками и их
предшественниками, согласуются с ее установками.
Третий принципиальный тезис указал на сходство между
метафорическими высказываниями и нарративами. И мета-
форические высказывания и нарративы определяют "точку
зрения", с которой нам предлагается смотреть на реальность.
"Точка зрения" выражает предпочтительность определенного
отбора высказываний, которые могут быть сформулированы
об исторической реальности. Вся совокупность этих выска-
зываний образует "область* метафорического высказывания
или нарратива. Так как в самом нарративе не утверждается
об истинности или ложности этих высказываний, мы пришли
к выводу, что имеется существенное различие между тео-
риями (или общими теоретическими высказываниями) и
"теориями" (или интерпретациями прошлого), предлагаемыми
историком. Поскольку любое действие, как подразумевается
в этой работе, нуждается в "точке зрения", т.е. осмысленное
действие всегда предполагает понимание того, как продол-
жить в будущем нашу личную или коллективную историю, то
это различие соответствует различию между теоретическим и
практическим знанием. По сути, историческое знание не яв-
ляется знанием в собственном смысле этого слова; его лучше
охарактеризовать как упорядочение знания. Историческое
знание оказывается столь интересным, с философской точки
зрения, явлением благодаря тому, что для него главным явля-
ется вопрос о том, что нам следует или не следует говорить о
реальности, а не о том, как нам следует говорить о реально-
сти [это область науки). Этот вопрос всегда тесно связан с
"практическими" соображениями или, как показал Фуко, с
осуществлением власти: "поскольку знание можно анализи-
ровать с точки зрения места, области, насаждения, вытесне-
ния, перемещения, мы способны уловить процесс функцио-
нирования знания как формы власти и процесс распростра-
нения его влияния. Существует управление знанием, полити-
ка знания, отношения власти, пронизывающие знание, кото-
рые, если попытаться их описать, приводят к рассмотрению
форм господства, выражаемых такими понятиями как поле.
место и территория"'. Что мы решим говорить о реальности,
во многом определяется тем, как мы стремимся воздейство-
вать на нее.
Как можно большее расширение области нарратива яв-
ляется необходимым условием создания "объективных" нар-
ративов. Формальная структура высказываний о Nss (преди-
каты таких высказываний аналитически выводимы из пол-
ного понятия их субъекта) обязывает нас принять объясне-
ния прошлого, сформулированные с помощью Nss\
' М. Foucault, Power/Knowledge, New York 1980; p. 69.
1 Для каждого из этих трех принципиальных тезисов можно найти подт-
верждение в теоретических трудах Хейзинги. Первый тезис можно сопо-
ставить с утверждением Хейзинги о том, что не существует того, что со-
ответствовало бы "es" из изречения Ранке, предписывающего историку
изображать прошлое "wises eigentlich gewesen" ["как оно было на самом
деле" [нем.). — Прим треб.] (Huizinga, р. 44). Его инаугурационная лек-
ция "Het aesthelisch beslanddeel van geshiedkundige voorstellingen" в
полной мере свидетельствует о том, что он осознавал разрыв меяшу
прошлым и его нарративными описаниями, существующий благодаря
эстетическому постижению прошлого историком (Huizinga; pp. 3—39).
Аналогом нашему второму тезису является то, что Хензингз писал об
"исторических формах" и "исторических идеях" (Huizinga, pp. 64 — 85,
134 — 150). Что касается третьего тезиса, то метафорический характер
нарратива Хейзнмга выразит в следующей поэтической форме. "Ис-
торическое познание едва ли равнозначно выявлению жесткой причинной
связи. Оно неизменно является пониманием "взаимосвязи" ("samen-
liang"). Как мы указывали, эта взаимосвязь всегда открыта; иначе говоря, ее
никогда не нужно представлять в виде звеньев, образующих цепь, но, ско-
рее, в виде нестянутой вязанки, к которой можно добавлять новые ветки,
пока хватит веревки. Еше лучше подошел бы образ букета полевых цветов.
Из-за разнообразия и неравноценности новых понятий, добавляемых к по-
ниманию исторической взаимосвязи, каждое иэ них производит действие,
подобное тому, которое производит новый цветок, добавленный t> букет
Он изменяет вид всего букета" (Huizinga (2); р. 56) Используя нашу собст-
венную терминологию эту же мысль можно выразить так: каждое новое вы-
сказывание, добавляемое в нарратив, изменяет точку зрения, с которой
следует смотреть на прошлое (как его описывают другие высказывания в
нарративе). Как цветы букета, высказывания в нарративе определяют нар-
ративное значение друг друга.
По моему мнению, теоретические работы Хейзинги содержат лучший на се-
годняшний деньанали! природы исторического знания.
Ссылаясь на необходимость постулирования понятия
"нарративная субстанция", я вынес на рассмотрение разно-
образные философские темы. Кто-то мог бы возразить, что
эти темы следует анализировать по отдельности. Однако по-
нятие "нарративная субстанция" во многом обязано своей
убедительностью тому факту, что оно оказалось весьма полез-
ным при изучении такого множества различных тем. В неко-
тором смысле понятие "нарративная субстанция" подобно
вспомогательной линии в геометрии; мы представляем ее се-
бе, поскольку она дает возможность решить многие иначе не
разрешимые проблемы. Поэтому рассмотрение разнообраз-
ных философских проблем следует считать не недостатком
настоящего исследования, а его существенной частью. Только
таким образом можно было дать удовлетворительное объяс-
нение и обоснование центральной идее этой книги, т.е. поня-
тию "нарративная субстанция".
В ходе нашего исследования было принято только одно
существенное допущение, а именно что историки описывают
прошлое с помощью единичных констатирующих высказы-
ваний. Поскольку в отношении содержания этих высказыва-
ний не было введено никаких ограничений, результаты моего
анализа могут иметь значение и для иных областей исследо-
вания, а не только для историографии. Например, если вер-
но, что во время "научной революции" противопоставляются
не только различные описания одних и тех же явлений, но и
разные "парадигмы", то на этом этапе своего развития наука
приближается к истории. Возможно, есть основания гово-
рить, что относительная широта области отдельных научных
"парадигм" является решающим критерием при определении
их продуктивности. Однако у нормальной науки и истории
мало общего: нормальная наука имеет дело с предикатами, а
историография — с высказываниями.
Нарративистская философия может оказаться полезной
и на другой стороне спектра человеческого опыта. Вполне
возможно, что способ синтеза сознанием чувственных вос-
приятий имеет больше общего с историческим, нежели с
("нормальным") научным подходом к реальности. Тот факт,
что наша самоидентичность (№> "Яинт"), интегрирующая в се-
бя все каши чувственные восприятия, является нарратив-
ным понятием, убедительно говорит в пользу этого предпо-
ложения. Существенная разница между роботами или ком-
пьютерами и человеческими существами, по моему мнению,
заключается в способности людей создавать JVs иЯВНт.*. Воз-
можность искусственного интеллекта, вероятно, в значитель-
ной степени зависит от того, можно ли заставить компьюте-
ры употреблять слово "ЯНят". Проблема в том, что компьюте-
ры нельзя научить тому, как употреблять это слово, посколь-
ку здесь неуместны ссылки на регулярности, руководства или
инструкции. Человек, употребляющий слово "Яинт.", не учился
идентифицировать особую индивидуальную вещь в реально-
сти: он пришел к философскому пониманию того, что солип-
сизму можно следовать, но его нельзя непротиворечиво мыс-
лить. Это отнюдь не отвлеченный вопрос: всепроникающий
антинарративизм, свойственный интеллектуальному климату
XX столетия', создает хорошую почву для солипсизма. А со-
липсизм является заболеванием, для обнаружения которого
может потребоваться много времени: он никогда не вступает
в конфликт с реальностью.
'См.: A. Maclntyre, After Virtue. London, 1981.
F.R. Ankersmit, Het narratieve element in de geschiedschri-
jving, Tijdschrift voor gesctuedenis 9 Ц1978)181-~213 (1).
F.R. Ankersmit, Een nieuwe synthese? Recente ontwikkelin-
gen in de Angelsaksische geschiedfilospfic, Theoretische geschie-
denis6(1979) 58—91 (2).
C.J. Arthur, On the Historical Understanding, History and
Theory VII (1968) 203—216.
J.L. Austin, Philosophical Papers, Oxford 1970 (1st ed. 1961).
A.J. Ayer, Names and Descriptions, Thinking and meaning,
Louvam/Paris 1963 (1).
A.J. Ayer, The Problem of Knowledge, Bungay 1969 (1st ed.
1956) (2).
H.M. Baumgartner, Narrative Struktur und Objektivitat, in J.
Rusen ed., Historische Objektivitdt, Gottingen 1975 (1).
H.M. Baumgartner, Kontimtitut und Geschichte, Frankfurt am
Main 1972 (2).
M.C. Beardsley, Aesftieftcs. Problems in the Philosophy of
Criticism, New York 1958 (1).
M.C. Beardsley, The Metaphorical Twist, Philosophy and phe-
nomenological researchXXU (1962) 293—305 (2).
C.L. Becker, What are Historical Facts? in H. Meyerhoff, The
philosophy of History in Our Time. New York 1959.
L. Benson, On the logic of historical narration, in S. Hook ed..
Philosophy and History, New York 1963.
M. Black, Models and Metaphors, New York 1963 (1).
M. Black, More about Metaphor, in A. Ortony. Metaphor and
Thought, London 1979 (2).
E.J. Borowski, Identity and Personal Identity, Mind LXXXV
(1976) 481—502.
CD. Broad, Leibniz. An Introduction, London 1975.
K. Burke, A Grammar of motives, Berkeley 1969 (1st ed.
1945).
E. Cassirer, The philosophy of the Enlightenment, Princeton 1951.
L.B. Cebik, Colligation in the Writing of History, The Monist
53 (1969) 40—57(1).
L.B. Cebik, Concepts, Events and History, Washington 1978 (2).
T. Chapman, Identity and Reference, Mind LXXXll (1973)
542—557.
A. Cobban, The Social Interpretation of the French Revolution,
Cambridge 1964.
R.G. Collingwood, The Idea of History, Oxford 1970 (1st ed.
1946) (1).
R.C. Collingwood, An Autobiography, Oxford 1970 (1st ed.
1939) (2).
A.C. Danto, Analytical Philosophy of History, Cambridge
1968. (См. рус. пер.: Данто А. Аналитическая философия ис-
тории. М.: Идея-Пресс, 2002)
K.S. Donnellan, Proper Names and Identifying Descriptions,
in D. Davidson and G. Harman, Semantics of Natural Language,
Dordrecht 1972 (1).
K-S. Donnellan, Reference and Definite Descriptions, in D.D.
Steinberg and L.A. Jakobovits, Semantics, Cambridge 1971 (2).
28. W.H. Dray. Narrative in History, Philosophical Quarterly
IV (1954) 15—28 (1).
W.H. Dray, On the Nature and Role of Narrative in Historiog-
raphy, History and Theory X (1971) 153—171 (2).
W.H. Dray, Philosophy of History, Englewood Cliffs 1964 (3).
ТА. van Dijk, Text and Context. Exptoratorions in the Seman-
tics and Pragmatics of Discourse, London 1977.
R.G. Ely, R. Gruner, W.H. Dray, Mandelbaum on Historical
Narration, History and Theory V7I1 (1969) 275—294.
G.R. Elton, The Practice of History, London 1967.
H. Fain, Between Philosophy and History, Princeton 1970.
E.M. Forster, Aspects of the Novel, Aylesbury 1975 (1st ed.
1927).
J.L. Caddis, The United States and the Origins of the Cold
War, 1941—1947. New York 1971.
W.B. Gallic, Philosophy and the Historical Understanding, New
York 1968 (1 stcd. 1964).
P. Gay, Style in History, London 1975.
P.T. Geach, Reference and Generality, Ithaca and London
1970 (lsted. 1962).
E. Gellner, The Concept of a Story, in ed., Contemporary
Thought and Politics, London 1974.
LJ. Goldstein, Historical Knowing, Austin & London 1976.
L.J. Gorman, Objectivity and Trmh in History, Inquiry 17
(1974) 373—397.
N. Griffin, Relative Identity, Oxford 1977.
AD- de Groot, Methodotogie, 's-Gravenhage 1972 (1st ed.
1961).
N. Hampson, The Enlightenment, Aylesbury (1st ed. 1963).
G.W.F. Hegel, Vorlesungen uber die Philosophie der Welt-
geschichte. Band I. Die Vernunft in der Geschichte, Hamburg
1970 (1st ed. 1917) (Felix Meiner Verlag) (1).
G.W.F. Hegel, Vorlesungen uber die Philosophie der Welt-
geschichte. Band II—TV. Die orientalische Welt Die griechische
und die rdmische Welt. Die germanische Welt, Hamburg 1976
(1st ed. 1919) (Felix Meiner Verlag) (2).
P. Henle, Metaphor, in P. Henle ed., Language, Thought and
Culture, New York 1958.
M.B. Hesse, The Explanatory Function of Metaphors, in
Y. Bar-Hillel ed. Logic, Methodology and the Philosophy of sci-
ence, Amsterdam 1965.
H.B. Hester, The Meaning of Poetic Metaphor, Den Haag 1967.
J.H. Hexter, The Rhetoric of History, History and theory VI
(1967) 1—14.
J. Huizinga, Herfsttij der Middeleeuwen, Haarlem 1963 (1st
ed. 1919) (1).
J. Huizinga, Verzamelde werkenVM, Haarlem, 1950 (2).
D.L. Hull, Central Subjects and Historical Narration, History
and Theory XIV (1975) 253—274.
G.G. Iggers, The German Conception of History, Middletown
1968 (1).
G.G. Iggers and K. von Moltke eds., Leopold von Ranke. The
Theory and Practice of History, New York 1973 (2).
H. lshiguro, Leibniz's Philosophy of Logic and Language, Lon-
don 1972.
H.W.B. Joseph, Lectures on the Philosophy of Leibniz, Oxford
1949.
R. Kauppi, Ober die Leibnizsche Logik, Helsinki I960.
D.R. Kelley, Foundations of Modern Historical Scholarship.
Language, Law and History in the French Renaissance, New York
and London 1970.
EH. Kossmann, The Low Countries 1780—1940, Oxford
1978.
SA. Kripke, Naming and Necessity, in D. Davidson and G.
Harmaneds., Semantics of Natural Language, Dordrecht 1972.
Th. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions, Chicago
1974 (1st ed. 1962).
G. Lakoff & M. Johnson, Metaphors We Live By, Chicago and
London 1980.
I.L. Leeb, The Ideological Origins of the Batavian Revolution. His-
tory and Politics in the Dutch Republic 1747—1800, Den Haag 1973.
G.W. Leibniz, Die Hauptwerke, Stuttgart 1967 (Alfred Kroner
Veriag) (1).
G.W. Leibniz, Philosophical Papers and Letters, Dordrecht
1976 (Reidel) (2).
S.R. Levin, The Semantics of Metaphor, Baltimore 1977.
H.D. Lewis, The Elusive Self, London 1969.
K- Lorenz, Die Monadologie als Entwurf einer Hermeneutik,
Studia Leibniziana Suppl. X1V(1972) 317—331.
A.R. Louch, History as Narrative, History and Theory Vlll
(1969) 54—70.
H. Lubbe, Was heisst 'Das kann man historisch erklaren"? in
R. Koselleck & W.D. Stempel, Geschichte, Ereignis und Erzah-
lung, Munchen 1973 (l).
H. Lubbe, Geschichtsbegriff und Geschichtsinteresse Basel/-
Stuttgart 1977 (2).
M. Mandelbaum, A Note on History as Narrative, History and
TheoryVl (1967) 413—420 (1).
M. Mandelbaum, History, Man & Reason, Baltimore and Lon-
don 1971 (2).
M. Mandelbaum, The Anatomy of Historical Knowledge, Lon-
don 1977 (3).
H.I. Marrou, De la connaissance historique, Paris 1973 (1st
ed. 1957).
G. Martin, Leibniz. Logik und Metaphysik, Berlin 1967.
R. Martin, Historical Explanation. Re-enactment and Practical
Inference, London 1977.
CB. McCullagh, Narrative and Explanation in History, Mind
LXXVUI (1969) 256—261 (1).
CB. McCullagh, Colligation and Classification in History,
History and TheoryXVll (1978) 267—285 (2).
F. Meinecke, Die Entstehung des Historismus, Munchen 1965
(1st ed. 1936).
G.A. Miller, Images and Models, Similes and Metaphors, in
A. Ortony, Metaphor and Thought, London 1979.
L-O. Mink, Philosophical Analysis and Historical Understan-
ding, Review of metaphysics XXI (4) (1968) 667—698 (1).
L.O. Mink, The Autonomy of Historical Understanding, in
W.H. Dray ed.. Philosophical Analysis and History, New York
1966 (2).
L.O. Mink, History and Fiction as Modes of Comprehension,
NewLiterary History I (1969—-1970) 541—559 (3).
L.O. Mink, Interpretation and Narrative Understanding, Jour-
nal of Philosophy LX1X (1972) 735—737 (4).
L.O. Mink, The Divergence of History and Sociology in Recent
Philosophy of History, in P. Suppes ed., Logic, Methodology and
the Philosophy of Science IV, Amsterdam 1973 (5).
L.O. Mink, Narrative Form as a Cognitive Instrument, in
R.H. Canary and H. Kozicki eds.. The Writing of History. Literary
Form and Historical Understanding, Madison 1978 (6).
J.J.A. Mooij, A Study of Metaphor, Amsterdam 1976.
G. Morrow, Comments on White's Logic of Historical Narra-
tion, in S. Hook ed., Philosophy and History, New York 1963.
P. Munz, The Skeleton and the Mollusc, New Zealand Journal
of History 1 (1967) 107—123 (1).
P. Munz, The Shapes of Time. A New Look, at the Philosophy of
History, Middletown 1978 (2).
M.G. Murphey, Our Knowledge of the Historical Past, New
York 1973.
G.H. Nadel, On the Logic of Historical Narrative, in S. Hook
ed., Philosophy and History, New York 1963.
E. Nagel, The Structure of Science, London 1971 (1st ed. 1961).
J. Nelson, Logically Necessary and Sufficient' Conditions for
Identity through Time, American Philosophical Quarterly 9 (1972)
177—185.
J.S. Nelson, H.V. White. Metahistory, History and Theory XIV
(1975) 74—91.
M. Oakeshott, Experience, and its Modes, Cambridge 1978
(lsted. 1933).
F.A. Olalson, Narrative History and the Concept of Action,
History and Tfieory IX (1970) 265—289.
D. Parfit, Persona! Identity, Philosophical Review LXXX (1971)
3—28.
G. Parker ed., The General Crisis of the Seventeenth Century,
London 1978.
G.H.R. Parkinson, Logic and Reality in Leibniz's Metaphysics,
Oxford 1965.
C. Perelman & L. Olbrechts-Tyteca, La nouvelle rhetorique.
Traite de I'argumentation, Paris 1958 (1).
C. Perelman, Objectrvite et intelligibility dans la connaissance
historique, in ed., C. Perelman, Le champ de I'argumentation,
Bruxelles 1970 (2).
C. Perelman, Sens et categories en histoire, in id., Le champ
de I'argumentation, Bruxelles 1970 (3).
J. Perry ed.. Personal Identity, London 1975.
K.R. Popper, The Logic of Scientific Discovery, London 1972
(lsted. 1959) (1).
K.R. Popper, The Poverty of Historicism, New York 1964 (1st
ed. 1957) (2).
K.R. Popper, Objective Knowledge, Oxford 1972 (3).
K.R. Popper, Selbstbefreiung durch das Wissen, in L. Re-
inisch ed., Der Sinn der Geschichte, Munchen 1971 (4).
M.S. Price, Identity through Time, The Journal of Philosophy
LXXIV (1977) 201—217.
W.v. Quine, From a Logical Point of View, London 1971 (1st
ed. 1953).
P.H. Reill, The German Enlightenment and the Rise of Histori-
cism, Berkeley 1975.
N. Rescher, The Philosophy of Leibniz, Englewood Cliffs 1967 (I).
N. Rescher, Leibniz und die Vollkommenheit der Welten, Stu-
dio Leibniziana Suppl. XIV (1972) 1—11 (2).
I.A. Richards, The Philosophy of Rhetoric, NewYork 1971.
H. Rickert, Kulturwissenschaft und Natunvissenschaft, Frei-
burg i.B. 1899.
M. de Robespierre, Discours et rapports a la Convention, s.l.
1965.
J J. Rousseau, Les reveries du promeneur solitaire, s.l. 1972.
B. Russell, The Philosophy of Leibniz, London 1967 (1st ed.
1900).
S. Schama, Patriots and Liberators, NewYork 1977.
R. Scholes & R. Kellogg, The Nature of Narrative, Oxford 1975
(lsted. 1966).
D.A. Schon, The Displacement of Concepts, London 1963 (1).
358
D.A. Schon, Generative Metaphor: A Perspective on Problem-
setting in Social Policy, in A. Ortony, Metaphor and Thought,
London 1979 (2).
J.R. Searle, The Problem of Proper Names, in D.D. Steinberg
and L.A. Jakobovits. Semantics, Cambrigde 1971.
W.A. Shibles, Analysis of Metaphor in the Light of W.M. Ur-
ban's Theories, Den Haag 1971.
Q. Skinner, The Foundations of Modem Political Thought 2
Vol., Cambridge 1978.
W.D. Stempel, Erzahlung, Beschreibung und der historische
Diskurs, in R. Koselleck & W.D. Stempel eds., Geschichte, Ereig-
nis und Erzuhlung, Munchen 1973.
R.W. Southern, The Historical Experience, Times Literary
Supplement, 2—6—17, 771—774.
R. Stephen Humphreys. Elementary Models of Historical
Thought, History and Theory XIX (1980) 1—20.
P.P. Strawson, Individuals. An Essay in Descriptive Meta-
physics, London 1971 (Isted. 1959) (1).
P.F. Strawson, Singular Terms and Predicates, in- P.P. Straw-
son, Philosophical Logic, Oxford 1973 (2).
P.F. Strawson, Subject and Predicate in Logic and Grammar,
London 1974 (3).
P.F. Strawson, Identifying Reference and Truth Values, in
D.D. Steinberg and LA. Jakobovits, Semantics, Cambridge
1971 (4).
N.S. Struever, The Language of History in the Renaissance,
Princeton 1970 (1).
N.S. Struever, Topics in History, History and theory XIX
(1980) 66—80 (2).
J.L. Talmon, The Myth of the Nation and the Vision of Revolu-
tion, London 1982.
K. Thomas, Religion and the Decline of Magic, New York 1971.
H. Toliver, Animate Illusions. Explorations in Narrative Struc-
ture, Lincoln 1974.
M. Tournier, Vendredi ou les limbes du Pacifkjue, Paris 1972.
H. Trevor-Roper, The Rise of Christian Europe, Norwich 1965
(1).
H. Trevor-Roper, Religion, the Reformation and Social change,
London 1967 (2).
CM. Turbayne, The Myth of Metaphor, London 1962.
F. Venturi, Utopia and Reform in the Enlightenment, Cam-
bridge 1971.
G. Vesey, Personal Identity, London 1974.
W.H. Walsh, "Plain" and "Significant" Narrative in History,
Journal of Philosophy LXV (1958) 479—484 (1).
W.H. Walsh, Colligatory Concepts in History, in W.H. Burston
& D. Thompson eds., Studies in the Nature and Teaching of His-
tory, London 1967 (2).
W.H. Walsh, An Introduction to the Philosophy of History, Lon-
don 1970(1 sted. 1951) (3).
M. Weber, Die protestantische Ethik und der Geist des Kapi-
talismus, Tubingen 1934 (1st ed. 1905).
R.H. Weingartner, Some Philosophic Comments on Cultural
History, History and Theory VII (1968) 38—59.
Ph. Wheelwright, Metaphor and Reality, Indiana 1967.
H. White, Metahistory. The Historical Imagination in the Nine-
teenth Century, Baltimore 1973 (1).
H. White, Historicism, History and the Figurative Imagina-
tion, History and Theory Beiheft 14 (1975) 48—67 (2).
H. White, The Historical Text as Literary Artifact, in R.H. Ca-
nary and H. Kozicki eds., The Writing of History. Literary Form
and Historical Understanding, Madison 1978 (3).
H, White, The Discourse of History, Humanities in Society II
(1979) 1—16 (4).
M. White, Foundations of Historical Knowledge, New York
1965 (5).
D. Wiggins, Sameness and Substance, Oxford, 1980.
C.H.E. de Wit, De strijd tussen aristocratic en democratic in
Nedertand 1780—1848, Heerlen 1965.
Т.Е. Wilkerson, Seeing as, Mind LXXXII (1973) 481—497.
L. Wittgenstein, Tractatus Logico-Phitosophicus, Frankfurt
1971 (lsted. 1922) (I).
L, Wittgenstein, Philosophical Investigations, Oxford 1974 (1st
ed. 1955) (2).
G.H. von Wright, Explanation and Understanding, London
1971.
R.M. Yost, Leibniz and Philosophical Analysis, Berkeley 1954.
1
Мштг(1);р. 122.
2
"Проникновение в сущность чего-либо", "вчувствование" (нем.). — Прим.
перев.
45 См. также N. Hampson, The Enlightenment, Harmondsworth 1979; p. 9: "уста-
новки, которые человек решает считать типичными для Проемшения, яаля-
ются поэтому свободным субъективным выбором, который затем, в свою
очередь, определяет форму синтеза, создаваемого человеком для своего "я"
Можно с равной убедительностью обосновать, что Руссо был одним из вели-
чайших авторов Просвещения или что он был его наиболее ярким и
эффектным оппонентом. Взвесив все, что писатели того периода думали о
себе и своем времени, человек должен, наконец, придать свою форму беспо-
рядочному изобилию свидетельста. 8 определенных пределах Просвещение были
таким, каким его считают (курсив мой. — Ф.А.) Эта книга выражает один
конкретный синтез, одну личную точку зрения".
3
Есть два сборника статей об общем кризисе в XVII веке; T.S. Asien ed.. Crisis
in Europe 1560-1660, London 1965, G. Parker ed., The General Crisis of the Seven -
leenth Century, London 1978.
4
См. Iggers and Von MoUke (2): на с. 19 Гумбольдт пишет: "число созидатель-
ных сил в истории не ограничено теми, которые непосредственно явлены в
событиях. Даже если историк изучил их все отдельно и во взаимосвязи —
природу и изменения почвы, различные виды климата, интеллектуальный
потенциал и характер народов, и даже более конкретный характер отдельных
индивидов, влияние искусств и наук, глубоко проникающие и широко рас-
пространяющиеся воздействия социальных институтов — все же остаются
более эффективно действующие принципы, которые, хотя и не видимы не-
посредственно, сообщают этим силам импульс и направление: это идеи, ко-
торые в силу самой их природы находятся за пределами конечного, однако
пребывают и доминируют в каждой части мировой истории". О том, как эти
"идеи" постигаются историками Гумбольдт пишет следующее: "здесь, как и в
искусстве, не все можно вывести логически, одно за другим, посредством
простой умственной операции, и разбить на понятия. Правильное, утончен-
ное и скрытое можно лишь охватить умом, поскольку ум надлежащим
образом приспособлен к тому, чтобы это охватывать" (С. 14). См. также Вве-
дение. С. iiii—iiv.
" Предчувствооать, смутно сознавать (нем.) - Прим. перев.
" "Исторические идеи" (нем.) - Прим. перев.
5
Лагерную жизнь Ивана Денисовича настолько определяли внешние по от-
ношению к нему факторы, что было бы бесполезно требовать полной интерп-
ретации его действий. См.: Солженицын А. Один день из жизни Ивана Дени-
совича,
6
"Смерть есть вечный сон" (франц.). — Прим. перев.
Большое внимание этой проблеме уделяет Левин. См.: Levin, ch. IV.
7
"Отношения сосуществования" (франк-) — Прим. перев.
" Perelman (I); p. J76: "... мы наблюдаем в действии эту любопытную диа-
лектику, которая позволяет выявить образ нашего героя благодаря его дей-
ствиям и разным проявлениям чувств, а затем интерпретировать его дейст-
вия и рассуждения с помошью идеи, движущей этим человеком" (франц.).
— Прим. ред.
" Perelman (1); р. 397: "... во взаимосвязях между человеком и его действия-
ми отказываются видеть простое отражение взаимосвязей между объектом
и его свойствами" (франц.). — Прим. ред.
8
"Ужасная необходимость" (франц.). — Прим. перев.
9
Связующая нить, мостик между чем-либо {франц.). — Прим. перев.
' См. также Schon (2): р. 268. "Благодаря процессам именования и выражения
в словах рассказы осуществляют то, что Рейн и Шен назвали "нормативным
скачком от данных к рекомендациям, от факта к ценности, от "есть" к
"следует".
10
Среда, окружающий мир {нем.). — Прим. перев.
' Следует отметить, что в главе VI я доказывал ложность нарративного реа-
лизма как теории написания истории. Кроме того, редукционизм, стремя-
щийся ограничить историографию историческим исследованием, несомнен-
но, имеет своим источником нарративный реализм. Мы можем отсюда за-
ключить, что историк, всерьез воспринимающий нарративный реализм, бу-
дет создавать субъективные нарративы, нарративное значение которых зату-
шевывается тем, что излишне подчеркивается историческое исследование.
' См. F. Venturi, Utopia and Preform in ihe Enlightenment, Cambridge 1471.