Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Муниципальное образовательное учреждение
средняя общеобразовательная школа №1 р.п. Тумботино
Павловского района Нижегородской области
Рассказ
Ученица 9 «А» класса
Новикова Ирина
Александровна
Руководитель:
Мисюрева Людмила
Викторовна
2010 г.
Детство, опалённое войной
Вот уже прошло почти 65 лет с тех пор, как прогремели последние залпы Великой Отечественной войны. Наше поколение знает о ней только по книгам и по воспоминаниям ветеранов. Я прочитала повесть Виктора Астафьева «Где-то гремит война», узнала о том, как дети быстро взрослеливо время войны, как они заменили отцов и старших братьев, ушедших на фронт. Тема «Война и дети» меня очень заинтересовала. А потом я читалаи другие произведения на эту тему: В.Богомолов «Иван», А Костюнин «Полёт летучей мыши», А.Лиханов «Последние холода», В.Распутин «Уроки французского», А.Приставкин «Ночевала тучка золотая». Я с удовольствием слушала бабушкины воспоминания о детстве, юности, о том, как она жила в те страшные годы Великой Отечественной. Мне очень интересны её рассказы, ведь я, дитя девяностых годов, живу в XXI веке, так мало знаю о тех далёких событиях. Мне незнакомо чувство голода, слово «паек» мне знакомо только по книжкам; мои родители одевают и обувают меня так, как хочу я. И я не знаю, как это работать с утра до вечера.
Большинство моих одноклассников о жизни наших ровесников, о детстве во время Великой Отечественной войны знают лишь понаслышке. В мае 2009 года мы пригласили к нам на классный час Святова Николая Максимовича. В начале войны ему было всего 12 лет. Его рассказ о своём военном детстве так меня взволновал, что я попросила его рассказать мне больше о себе, о своих друзьях, о жизни в годы тяжёлого испытания для всей страны.
Его рассказ мне хочется предложить вашему вниманию. Ведь в нём отразилась судьба целого поколения.
Хорошо помнит Святов Николай Максимович то вечернее 22 июня 41 года, перевернувшее всю жизнь и его семьи, и всей страны.. Было очень тепло, утром прошел небольшой дождь. Всей улицей шли они с друзьями за озеро за столбунцами – так у нас зовутся высокие сочные стебли щавеля. Вернулись около полудня. И сразу же – встревоженные глаза матери. «Война!».
Сразу не поверил: разговоры о войне велись постоянно, думалось, опять пугают. Но около двухэтажного дома Самсонова (у них было радио).толпился народ.
« Враг будет разбит, победа будет за нами» , – в гробовой тишине звучал глуховатый голос наркома. Часа в три на лужайке перед домом Яшаниных беседовал с мужиками и бабами высокий хмурый военком.. Обещал все уладить за месяц и октябрьские праздники встретить в Берлине
. Войну ждали и к ней готовились: еще по весне почти всех молодых мужчин в возрасте до 35 лет забрали в военные лагеря. Помнится, что настроение у всех было не очень удрученным – верилось, что доблестная Красная армия быстро разгромит агрессора и воевать – уж точно! – придется на чужой территории. Но хмурились бывалые мужики. Сосед Иван, еще в Первую мировую войну отсидевший в окопах 3 года, говорил мужикам : « Нет, ребята, не так-то гладко все будет, умеет немец воевать. Он вон по всей Европе прошел». Над стариком подсмеивались, но задумывались.
Вскоре по всему поселку по чьему-то указанию начали рыть узкие глубокие ямы – убежища.
Каждый день провожали мужиков на фронт.. На площади около церкви комиссия принимала лошадей. Они тоже были нужны фронту.
Глубокой осенью брели на восток беженцы: изученные женщины и старики. Несколько семей так и остались у нас в колхозе.
Осенью в 5 класс пришли не все ребята. А учительница Анфиса Ивановна в начале урока обычно расспрашивала каждого о том, что пишет отец с фронта. А ученики с нетерпением ждали большой перемены: в класс приносили буханку хлеба, которую аккуратно разрезали на небольшие кусочки. Каждому доставалось по 100 грамм.
Уже осенью 1941 года начались и первые бомбёжки Горьковского автозавода и Cеймы (там находились хлебные элеваторы). Каждый вечер с наступлением темноты со стороны Павлова на большой высоте, зловеще завывая, шли немецкие бомбовозы, и вскоре вдали, за лесом, где-то в стороне Дзержинска, раздавались глухие разрывы, вспыхивало яркое зарево.
« Почти в каждой семье с тревогой и надеждой смотрели на подходившую к калитке почтальонку, – вспоминает Николай Максимович. – На 28 домов нашей небольшой улицы пришло пятнадцать извещений-похоронок». Рано утром обнаруживали вдруг множество листовок. Кто-то из учеников принес одну в класс, и мы, тайком передавая друг другу, читали. В листовке сообщалось, что Красная армия разбита, что Будённый, «потеряв голову», расстрелял 10 своих генералов, что надо помогать «доблестной германской армии, несущей русским свободу». Учителя, однако, не дали дочитать листовку. Испуганный директор сказала, что если еще повторится подобные случаи, она пригласит работников НКВД и отвечать будут родители. Кажется, все обошлось.
Прошел тогда слух, что на станции Сейма ( на московской железной дороге) находятся никем не охраняемые бурты пшеницы. Видимо, немцы разбомбили накануне элеваторы. Захватив мешки, мать и ее подруга пешком отправились на станцию Гороховец. Путь неблизкий , 30 км лесом. Вечером следующего дня смертельно усталая, но счастливая, она принесла полмешка отборной пшеницы. То зерно тщательно промывали, сушили, проветривали. Пробовали варить кашу. Но есть ее было невозможно: тяжелый запах гари и тротила вызывал неукротимую рвоту. От пшеницы отворачивались даже голодные куры.
В первый военный год ввели карточную систему. Рабочему выдавалось 600 г хлеба в день, детям – по 400 г. Колхозникам же карточки не полагались, а на трудодни уже давно ничего не давали. Тяжело больного отца в армию не брали. Первое время он работал учетчиком в колхозе, и ему, как и другим колхозникам, «выписывали» почти черной с тяжелым запахом грубо смолотой вики, ржи, овса, отрубей . И тогда на какое-то время был праздник. Рожь запаривали в большом чугуне в вальной печи, лепешки из вики, темные, горьковатые, были необыкновенно вкусными.
Позже, когда от неизвестной болезни стали дохнуть колхозные кони, он приносил большие куски темно-красной жесткой конины.
«До сих пор удивляюсь, – вспоминает Николай Максимович, – откуда у матери брались силы, на чем она держалась? Наверное, помогал Господь» Сколько земли пустовало, зарастало бурьяном, но дать колхознику клочок под картошку – не смели, каралось жестоко. Нельзя было поощрять частнособственнические тенденции. Никогда не забыть печальной истории первого урожая. Кажется, было это в 1943 году.
«После долгих унизительных просьб наш председатель, наконец, разрешил нам использовать под картошку небольшое болотце, что лежало чуть в стороне от Самойловской дороги. Бесконечно счастливые, мы с матерью по вечерам около двух недель раскорчевывали неподатливую кочковатую целину. Из обуви у меня уже ничего не оставалось; лапти, что сплел мне знакомый местный пастух дядя Федор, с первых дней копки развалились.
Из куска старого брезента и передаточного ремня сшил себе корявый башмак, который тщательно теперь оберегал ногу, и при копке не так уж было больно».
Где-то мать раздобыла немного семенной картошки, резали ее пополам. Часть участка посадили.
В начале июня зазеленел наш участок, появились первые всходы. Мы с матерью почти ежедневно забегали туда, радости, казалось, не будет конца. Старательно пололи, окучивали, чаще в обед, либо уже после работы. перед закатом . Любуясь на бархатистые темно-зеленые листочки, мать, довольно улыбаясь, говорила: «Ничего, сынок, Бог даст, с картошкой будем!»
Беда пришла нежданно: в разгар сенокоса, в июле, начались дожди. Больше недели день и ночь, без передышки, лило с небес. Мрачнее тучи ходил наш председатель – совсем почернело сено в валах, полегла рожь на среднем поле. Но радовались в душе женщины – можно было, наконец, постирать, не спеша приготовить ребятишкам _обед, залатать изношенные рубашонки и штанишки.
Наверное, больше всех были рады этой передышке измученные лошади. Целыми сутками они гуляли по густой нескошенной траве, довольно фыркая, отряхивая спутанные гривы. Бока и крупы их глянцево блестели.
Радовались и ребятишки, которые к тому времени успели забыть, что они дети, и наравне со взрослыми выполняли работу.
Наконец, выглянуло солнце..
«Мы, не сговариваясь, побежали проведать наш участок. Еще пробегая мимо, почувствовали недоброе: в низинах, на дороге – везде вода. К участку я подбежал первым и остановился пораженный: на месте любовно ухоженных, уже окученных борозд стояло озеро. Лишь кое-где из воды виднелись картофельные листочки. Лицо подошедшей матери было бледно, она бессильно опустилась на колени, губы ее дрожали;
она повторяла: «Господи, Пресвятая Богородица, да что же это такое, за что….» Я как-то пытался нарочно бодро утешать ее: «Ничего, мамка, сейчас я сбегаю за ведром, отливать будем». В тот вечер, вооружившись ведром, засучив выше колен штаны, в отчаянии я черпал и таскал мутную дождевую воду. Уже совсем стемнело, показался яркий серп луны. С Долгого болота доносилось сытое кряхтение уток. А я, мокрый насквозь, не замечая усталости, одеревеневшими руками все черпал и черпал, таскал, ничего не соображая, не задумываясь о бессмысленности своей работы. Наконец, совершенно бессильный, в изнеможении свалился я на мокрую траву лицом и заплакал – от обиды, усталости и горя. Пропал наш участок, не видать долгожданной картошки».
Осенью забрали в солдаты отца. Мать с какой-то отрешенностью, в какой-то уж раз перебирала пожитки в отцовской котомке. Потом, в отчаянии уронив голову на руки, молча плакала, плечи ее судорожно вздрагивали.
В ту зиму, по настоянию любимой учительницы Екатерины Васильевны, Николай снова пошел в школу, в 7 «а» класс. Из 6-го еще в конце 42-ого окончательно ушел в колхоз. Мать немного расстроилась, но потом махнула рукой.
Дали ему старого мерина, потом рыжего с большой белой отметиной на лбу, горячего, но слабосильного Буяна.
« Не забыть огромных, полных смертной тоски, лиловых глаз моего любимца – рыжего Буяна, когда утопая по грудь в снегу, в лютые январские морозы, вывозили мы из делянки дрова; когда встал он в изнеможении, а
я, измученный, голодный и злой, в рваной английской шинели, в худых валенках, ожесточенно хлестал его кнутом. А он, Буян, повернув ко мне голову, только вздрагивал от каждого удара и, казалось, спрашивал в тоске : «Ну за что ты меня, хозяин? Разве не видишь, что смерть сейчас была бы для меня, а может и для нас обоих наградой?»
И текли из его глаз крупные лошадиные слезы.
А я окончательно выбившись из сил, в изнеможении опустился на дрова, сидел, закрыв глаза. Потом, как-то вдруг успокоившись, начал сбрасывать с саней тяжелые сырые двухметровки. Скинув больше половины, достал из-за пазухи, выданную на весь день, картофельную лепешку и дал коню».
Зимой чаще ездили в лес, возили торф и дрова в Павловские госпиталя, что размещались тогда в большом здании нынешней школы №3 и районной больницы. И как люто порой и горько плакали, когда кони, обессилевшие , измученные, с черными от пота боками, останавливались вдруг в изнеможении на крутом подъеме или в глубоком сугробе; как доверчиво и жалостливо смотрели на не менее измученных ребят их большие, совсем человеческие, глаза, в которых, казалось, затаилась смертельная мука. Как валились они порой в оглоблях; как приходилось, плача и уговаривая, выпрягать лошадь, отдавая последний спрятанный «на обед» кусочек.
«Я достал краюху хлеба с вкусно пахнувшей, аппетитно поджаренной коричневатой корочкой, глотая слюну, скормил ее измученному коню. И он, как бы проникнувшись глубокой благодарностью к своему повелителю, напрягся, туго натянув поводья, медленно потащил облегченные дровни к дороге. Так не спеша, непрерывно загружая и разгружая сани, мы вывозили весь воз. Я был бесконечно рад, бодро шагал за санями, разговаривая с ___ конем. И не было у меня в ту пору лучше и преданнее друга, чем это бессловесное, но все понимающее животное. И ничего, что от голода и усталости кружилась голова, и что подташнивало и ныло под ложечкой – зато я был горд: я настоящий возчик, может, даже не хуже дяди Ивана Головного, единственного взрослого мужчины в бригаде».
Война уходила все дальше на запад. Почти в каждой семье с тревогой и надеждой смотрели на подходившую к калитке почтальонку Клавдию: на 20 домов нашей небольшой улицы пришло 15 извещений – похоронок. С осколком в легких приехал брат матери дядя Вадим. А товарищ брата Евгения по ремесленному училищу Колюшка Комлев, которого звали профессором (он с детства носил очки), отвалявшись более года по госпиталям, учился ходить на костылях. По ночам уже не было слышно нудного, завывающего гула «юнкеров»: немцам стало не до бомбежек. Но целыми днями крутились в вышине наши истребители, раздавались короткие, пулеметные очереди – шли беспрерывные учения. Запрокинув головы, мальчишки с тревогой наблюдали – не появился ли в небе самолет с крестами на крыльях.
Помнит Николай Максимович и случай, происшедший во второе военное лето, когда в небе разгорелся воздушный бой. Наш маленький «Ястребок» обстрелял «Юнкерс» короткими очередями, а, когда кончился боезапас, ударил его винтом.
«Помню, как, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, падала, казалось, на наши головы большая машина с чёрными крестами на плоскостях».
Было ясное июньское утро. Самолёт упал в кочковатое болото, что неподалёку от дер. Малое Окское. Первыми прибежали туда ребятишки. Увидев труп немецкого лётчика в светлом комбинезоне, стали рвать с него кобуру с пистолетом, железный крест, планшет с картами. Рядом плавали оглушенные щурята. Временами раздавался оглушительный треск: вероятно, рвались патроны.
Кто-то из старших закричал: «Отойдите, сейчас взорвутся баки!»
Но обошлось: самолёт лежал в воде.
Вскоре из Павлова приехала машина с военными, которые тут же отобрали у ребятишек захваченные трофеи. Из машины выскочил вихрастый паренёк в гимнастёрке с голубыми петлицами, что-то возбуждённо рассказывал и беспрестанно вытирал руками чёрное от копоти лицо. Это был лётчик, протаранивший возвращавшийся с ночной бомбёжки автозавода немецкий самолёт. Самого лётчика подобрали на песчаной отмели на берегу Оки, куда он удачно приземлился, выбросившись с парашютом из мгновенно развалившегося на части истребителя. Обломки самолёта увезли в Горький, где они долго лежали рядом с памятником знаменитому Чкалову. А через много лет в честь этого подвига на высоком Окском берегу была сооружена стела, на открытие которой приезжал и лётчик, Герой Советского Союза Пётр Шавурин. И трудно было узнать в этом отставном подполковнике того худенького мальчика-пилота из далёкого грозного 42-го.
И, конечно же, нельзя забыть тот майский ветреный день, какое-то не по-весеннему холодное солнце. Все возбужденные, пьяные без вина, плачут. Конец войне! «Радуемся и мы, – говорит Николай Максимович, и теперь, спустя 65 лет едва сдерживая слёзы, – еще не зная, что вот уже 10 дней нет в живых старшего брата Евгения.
Радовались все, как дети, обнимались, смеялись и плакали…
Я слушала взволнованный рассказ Николая Максимовича и, казалось, вместе с ним переживала все события той поры, когда дети рано взрослели и подростки часто становились единственной опорой для измученных матерей. Я думала и о том, что надо помнить о том, что пришлось пережить нашим сверстникам в годы Великой Отечественной войны, и учиться жить, не перекладывая трудности на плечи других.
Я стала по-другому смотреть на жизнь, поняла, что каждый человек несёт ответственность и за то, что происходит в мире, и за тех, кто рядом с ним.
PAGE 8