Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Русский Гуманитарный Интернет Университет
Библиотека
Учебной и научной литературы
WWW.I-U.RU
Дени Дидро.
БЕСЕДА С АББАТОМ БАРТЕЛЕМИ О МОЛИТВЕ, БОГЕ, ДУШЕ, БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ И ПР.
Дидро. Я полагаю, аббат, что вам не захотелось бы разговаривать с кем-нибудь, кто никогда не отвечал на ваши вопросы?
Аббат, Конечно.
Дидро. Ну, а когда вы молитесь, то есть обращаетесь с речью к богу или деве Марии, какой ответ вы получаете?
Аббат. Я и не жду ответа.
Дидро. Но к чему же тогда разговаривать?
Аббат. Вы ошибаетесь, дорогой философ. Вы смешиваете два понятия. Молитва — не разговор.
Дидро. Что же это? Монолог?
Аббат. Да, если хотите. Это восхождение нашей души к богу. Это — излияние чувств перед ним, это — доказательство и дань нашей любви и нашей благодарности ему; очень часто это — также просьба, мольба.
Дидро. Но какова цель такой просьбы? Где гарантия ее выполнения, раз она всегда упорно и неизменно остается без ответа? Словом, дорогой аббат, ваш бог — это вечное безмолвие,— так, кажется, сказал Флешье. Вы никогда не слышите его голоса. Вы напрасно будете взывать к нему:
“Отче! Отче! Сжалься! Прости! Умоляю тебя!..”. Как бы ваши молитвы ни были пламенны и пылки, умилительны, трогательны и убедительны, вы никогда даже не узнаете, дошли ли они до него. Вы никогда не услышите, чтобы этот милосердный отец, к которому вы так страстно взываете о помощи, ответил вам: “Дитя мое!” Помните женщину, которую мы как-то видели в церкви св. Роха распростертой перед статуей богородицы? Она молилась, плакала, рыдала... Это раздирало душу. Вы были так растроганы, что подошли и заговорили с ней.
Аббат. Вспоминаю. Она молилась за свою пятнадцатилетнюю дочь, которая умирала.
Дидро. И как она молилась и рыдала! Несчастная! Ее скорбь тронула бы камень. Но каменная богородица даже не повела бровью, не сдвинулась... по крайней мере, мы этого не заметили... Ну, а ребенок? Был он спасен?
Аббат. Нет, он умер, и как раз в то самое время, когда его мать стояла на коленях в церкви.
Дидро. Бог, вероятно, спешил призвать к себе эту молодую душу. Ему не хватало ангелов.
Аббат. Может быть. Но ее душа, конечно, взошла на небо. Это было милостью, оказанной ей богом.
Дидро. Кому — ей? Матери?
Аббат. И матери, и девочке — обеим. Разве мы знаем, что нам нужно? Разве всемогущий бог в своей бесконечной мудрости не знает лучше нас самих, что является благом для нас?
Дидро. Почему we он нам этого не скажет? Зачем было допускать, чтобы эта бедная женщина плакала, рыдала и корчилась от боли? Вы помните? Это раздирало душу, это было ужасно. А ведь достаточно было одного слова: “Я призываю к себе тех, которым оказываю предпочтение. Возрадуйся поэтому, женщина, вместо того, чтобы предаваться отчаянию...”
Аббат. Да, это сущая правда. Это именно так.
Дидро. А вот этого-то несчастная мать не допускала и не понимала. И сколько других матерей находятся в том же неведении; они предпочитают сохранять своих детей при себе в этой долине слез, чем видеть, как возносятся они на небеса. И когда я говорю: “видеть, как они возносятся”,— это только слова, способ выражения, так как мы ровно ничего не видим... Веки закрываются, голос слабеет и угасает, разум затемняется и исчезает, никакого больше движения, ничего больше...
Аббат. Для вас, Дидро, смерть действительно является концом всего.
Дидро. Не вынуждайте меня говорить об этом, аббат. Не будем заходить так далеко. Хотя я могу с успехом возразить, рассказав вам известную легенду по поводу воскрешения Лазаря. “Что ты видел там, после своей смерти?” — “да ничего, учитель. Там нет ничего”,— отвечает Лазарь. И Иисус шепчет ему на ухо: “Да, там ничего нет, но не говори об этом никому”.
Аббат. Это легенда, конечно! Чистейшая легенда!
Дидро. Согласен. Но что касается меня, я признаю только то, что вижу. О пашей же душе, о ее сущности, происхождении, о том, что будет с нею после нашей смерти, и прежде всего о том, действительно ли мы обладаем душой — так как, в конце концов, я этого не узнаю,— я ничего не могу утверждать. И мне кажется, что те, кто так легко и охотно говорят об этих вещах с амвона, знают не больше меня.
Аббат. Однако если вы отрицаете существование души...
Дидро. Я ничего не отрицаю. Я не знаю.
Аббат. ...тогда вы должны отрицать и существование бога.
Дидро. Нет, это не причина. Но еще раз повторяю, аббат: я ничего не хочу отрицать. Я всего-навсего несведущий человек, который, однако, настолько искренен и смел, что не боится сознаться в своем незнании. Я имею смелость заявлять: “Я не знаю”. И я замечаю, что мы постоянно рассуждаем о многих вещах, которых не только не знаем, но и не можем знать, так как они находятся за пределами нашего разума. А это обстоятельство, скажем в скобках, должно бы убедить нас в их бесполезности, ибо все, что является предметом вечных споров, уже тем самым для нас бесполезно, как недавно писал Вольтер. И в силу какого-то рока именно те вещи, о которых всего больше говорят, менее всего понятны.
Сколько наших самых употребительных оборотов речи не имеют вообще никакого смысла! “Бог призвал его к себе”. Откуда вы это знаете? Разве бог удостоил вас своих откровений? "Бог поспешил призвать его”. Не особенно-то спешил, раз покойник прожил добрых девяносто лет. “Она вознеслась на небо”,— только что сказали вы о девочке, похищенной у ее набожной матери. Но что такое небо? Где оно расположено? Возносятся ли туда? Вы говорите: “Там, наверху”. Но то, что сейчас “наверху”, сегодня вечером будет “внизу”, потому что Земля вертится, если только вы не будете вместе с папой Урбаном и святой инквизицией отрицать вращение Земли.
Аббат. До этого я не дошел, мой друг.
Дидро. Древние по крайней мере знали, где расположить свой рай; во всяком случае, они пытались... Одни считали, что он находится на Канарских островах, которые прозвали Благословенными, Arva beate; другие—в Ирландии; третьи... (Счастливый берег (латинский)).
Аббат, Словом, они не могли договориться об этом, как и о многом другом.
Дидро. Совершенно так же, как и мы с вами, аббат. Я прочел сегодня утром в “Истории Швеции”, что король этой страны восторжествовал над врагами благодаря божественному провидению. Между тем по поводу той же победы, оспариваемой и отрицаемой турками, последние заявляли, что провидение, конечно, не допустило их поражения... а испанцы также считали, что провидение осталось глухим к мольбам шведского короля... Вы видите, что каждый судит о провидении так, как ему вздумается, мерит его по своей мерке, заставляет его действовать и рассуждать соответственно своему желанию. Приходится, следовательно, допустить существование провидения лютеранского или, по крайней мере, шведского, мусульманского или турецкого, провидения испанского, не считая всех остальных: русского, польского, английского, французского. Подумайте, в каком затруднительном положении оказалось бы провидение, если б оно было одним и единым, если каждый народ взывает к нему об одном и том же, побуждаемый, однако, совершенно различными интересами и желаниями. И разве не следовало бы сперва убедиться, что это многоликое и разноликое верховное существо, божественное провидение, и в самом деле будет утруждать себя нашими мелкими делами! Это кажется мне весьма сомнительным. Подумайте только, сколько преступлений, постыдных проступков и гнусностей мы взвалили бы на спину этого божественного провидения! На мой взгляд, умнее всего было бы думать о нем не больше, чем оно думает о нас. Да, аббат, в том-то и состоит наша великая ошибка, и я боюсь, что так будет еще очень долго — что мы постоянно спорим о вещах, недоступных нашему пониманию, нашим умственным способностям, и поэтому не можем прийти к какому-нибудь определенному и практическому выводу и не добиваемся никаких других результатов, кроме разжигания раздоров и ненависти — ужасной ненависти, сопровождаемой самыми жестокими гонениями. Разве эта ненависть одних народов к другим не порождается чаще всего религиозными расколами и притом в прямой пропорции к рвению, воодушевляющему эти народы на божьи дела? Если бы у нас только хватило ума и здравого смысла остановиться на этом гнусном пути и перестать терзать друг друга, душить и сжигать живьем лишь потому, что мы рассматриваем Абсолютное с различных точек зрения или думаем различно о таинстве воплощения, или евхаристии! Для чего нам блуждать в этом тумане? Почему нам не заниматься просто вопросами обыденной жизни, тем, что мы можем видеть, наблюдать и проверять? Несчастья скольких людей порождены исканием и манией сверхъестественного!..
Аббат. Не только несчастья, но и утешения и
радость.
Дидро. Бывают, конечно, утешительные заблуждения. Я не оспариваю этого. Врач убеждает больного, что ему лучше, говорит умирающему, что он выздоравливает и через неделю будет на ногах. А этот несчастный испускает дух в тот же вечер. Но днем луч надежды согрел его сердце и утешил его. Ложь врача облегчила последние минуты больного. Это уже много. Но пусть это доброе не мешает нам видеть, что оно порождено ложью.
Аббат. Позвольте! То утешение, которое мы получаем от религии, и надежда, которой она нас озаряет,— отнюдь не ложь.
Дидро. Конечно, аббат, и я не смею спорить... Но эти обещания ведь лишены гарантий и доказательств—я подразумеваю: ясных и осязаемых доказательств. Вы уверяли эту несчастную мать, о которой мы только что говорили, что ее дочь вознеслась прямо на небо и пребывает в лоне всевышнего. Но ведь это только слова, hoec sunt verba — больше ничего. В действительности же бедный ребенок был заколочен в дубовый или сосновый ящик и зарыт в землю. Вот все, что можно было точно констатировать. Остальное, потустороннее, это уже дело воображения, предположений и желаний... Это область грез. Что вы утешили мать, гарантировав ей воскрешение и спасение ее дочери, “с которою она встретится когда-нибудь на небесах в обители избранных”,— это очень хорошо, это прекрасно. Но, разрешите сказать, аббат, вы желаете, чтобы вам поверили на слово; мудрец же не довольствуется простым утверждением: Sapiens nihil affirmat guod поп probet... Quod gratis asseritur gratis negator; (Мудрый не утверждает того, чего не испытал... От того, что легко достается, легко отказываются (латинский)). мы, надеюсь, можем позволить себе немного латыни, не правда ли?..
Аббат. Тем не менее, вы никогда не сумеете помешать толпе искать этих высших утешений, жаждать сверхъестественного и находить их в нем.
Дидро. Может быть. Но разве ваша паства получает от вас только утешение? Эге! Далеко не так. Посмотрите на нашего бедного друга Демаи. Человек с таким веселым, приветливым и очаровательным характером, с такой природной жизнерадостностью — и вот он охвачен ужасом от мысли, что ему суждено гореть в аду, и ему представляется даже, что он уже жарится и поджаривается на вечном огне во искупление своих грехов. Разве это не ужасно?
Аббат. Это безумие, конечно.
Дидро. Безумие это или нет, но разве религия утешила его? И сколько других находятся в таком же положении, испытывают тот же вполне объяснимый, но отвратительный страх перед так называемой геенной огненной? Вспомните проповедь Массильона с амвона церкви св. Евстахия о небольшом числе избранных. Много званных, но мало избранных, аббат! Получается, что все-таки, несмотря на подвиг нашего божественного искупителя, победа остается за дьяволом. Вспомните, какой всеобщий ужас, какую страшную панику вызвала эта проповедь Массильона у его слушателей! Они ничуть не считали себя утешенными. Вы рисуете вашей пастве две перспективы, два исхода: рай и ад. Обратите внимание при этом, что преобладает ад, он торжествует. Нет, не утешение вы приносите; вы устрашаете, терроризируете людей. Чтобы навсегда устранить эти страхи и не дать торжествовать сатане, быть может, гораздо осмотрительнее и разумнее было бы каждого новорожденного после его крещения, широко отворяющего перед ним врата неба, немедленно отправить туда — вверх или вниз...
Аббат. Отправить его? Как это так? Убить? Дидро. Вот именно... Еще совсем недавно английский писатель Джонатан Свифт в своем “Скромном предложении” высказал мысль, что неплохо было бы ирландских детей из бедных семейств, все равно обреченных на голодную смерть, хорошо откормить, а затем зарезать, как режут телят или ягнят, и продавать их мясо в специальных мясных лавках, открытых для джентльменов с особенно изысканным вкусом. Я не столь требователен и не настаиваю на предварительном откармливании детей. Я просто советую возможно быстрее отправить этих ангелочков к господу богу. В этом случае они избавятся от почти неминуемой для них участи — очутиться после смерти в аду и всю вечность вариться там в котлах или же жариться на сковородах. Стоит призадуматься над этим, аббат! Дело не шуточное! Геенна огненная, где будут плач и скрежет зубовный! И это навеки, навеки! На самом деле, разве не в тысячу раз предпочтительнее без промедления отправить этих детей к богу? Я пойду еще дальше; не следовало бы таким же образом поступать и со взрослыми: обязать духовников исповедать и причастить их и, как только грехи им будут отпущены, немедленно отправить их?.. Вы отлично понимаете, что в этом деле не следует медлить!
Аббат. Но ведь это безумие! Дидро. Безумие? Напротив, это было бы весьма мудро. Подумайте только, ведь речь идет об избавлении от вечных мук. Я вам делаю самое разумное предложение, очень радикальное, правда, но ведь это делается для спасения от вечных мук, для того, чтобы обмануть, провести, обойти ангела мрака, проклятого сатану, который неустанно подстерегает наши души, чтобы схватить и насадить их на вилы. Вы, надеюсь, помните историю того преступника, который в руанском театре ударом кинжала убил сидевшую рядом с ним молодую девушку. Он ее не знал и никогда раньше не видел. Он ее убил только потому, что хотел быть приговоренным к смерти. Это давало ему возможность получить отпущение грехов, перед тем как его будут колесовать или вешать. При самоубийстве же он не получил бы отпущения грехов и умер бы, совершив смертный грех. Аббат. Станем говорить серьезно, Дидро! Дидро. Мы говорим вполне серьезно. Аббат. Сколько бы вы ни спорили и ни возражали, все равно вы не можете, повторяю, отнять у народа его стремление к сверхъестественному. Так уж устроен человеческий ум. Он всегда стремится к тому, что превыше его, превыше его разумения...
Дидро. Да, ко всему, что ослепляет и очаровывает. Толпа любит все чудесное, и чем непонятнее, загадочнее, сказочнее оно, тем больше нравится и пленяет. Но мы, философы, призванные к тому, чтобы видеть вещи в возможно более ясном свете,— что, признаться, не легкое дело,— мы работаем над тем, чтобы до минимума сократить число одураченных людей. Мы полагаем, что самая большая услуга, которую можно оказать людям, заключается в том, чтобы научить их пользоваться своим разумом и считать истинным то, что они могут проверить и констатировать. Вы ведь должны признать, не правда ли, что чем больше просвещен и развит народ, тем быстрее слабеет и исчезает в нем вера в сверхъестественное. Большая или меньшая степень веры в сверхъестественное всегда определяется той или иной ступенью цивилизации. Посмотрите, что представляют собою дикари, с которыми встретился Бугенвиль. У них все связано с колдовством, магией, волшебством, чудом. А ведь у нас чудеса стали довольно редким товаром, аббат, несмотря на падкость толпы на чудесное и непостижимое! Чудеса там, где в них верят, и чем больше верят, тем чаще они случаются. Не так ли? Видите ли, дорогой аббат, когда вступают в это царство сверхъестественного, исчезают все границы, и ты не знаешь, куда идешь и что встретишь. Один уверяет вас, что он пятью хлебцами накормил пять тысяч человек. Прекрасно! Завтра, глядишь, другой станет вас уверять, что он накормил одним-единственным хлебцем пятьдесят тысяч человек, а послезавтра третий возьмется накормить воздухом пятьсот тысяч. Ладанки, носимые на шее, и другие амулеты охраняют нас от всякого несчастного случая и излечивают от всех болезней. Чтобы успокоить припадки бешенства у одной из этих сумасшедших женщин, которых называют “бесноватыми”, прибегают к клистиру из святой воды, к этому вернейшему средству! Во многих наших деревнях достаточно пронести по улице мощи какого-нибудь святого, несколько обломков костей,— в Бургундии, например, мощи святого Потенция,— чтобы выглянуло солнце или пошел дождь, стало бы жарко или, наоборот, прохладно. А как вам правится святой Дионисий, который шествует, держа в руках свою отсеченную голову,— фокус, который у него спешит заимствовать святой Савиниан, после того как его обезглавил император Аврелий. А святой Николай! Он, оказывается, начал поститься со дня своего рождения: по средам и пятницам он сосал грудь своей кормилицы только раз в день. А эта благочестивая знатная дама, которая забеременела в отсутствие мужа? Святая, имя которой она носила, свершила с божьей помощью чудо: у дамы не только исчезла беременность, по эта беременность перешла на упомянутую святую,— не помню уже, святую Пелагею или какую-то другую,— которая таким образом взяла на себя грех или, вернее, последствие греха. А что вы думаете о двух черепах святого Панкратия, память которого почитается и празднуется в двух соперничающих друг с другом церквах: один череп принадлежал Панкратию, когда ему было 22 года, а другой — когда ему было 36 лет. Нет ничего более развлекательного, дорогой аббат, чем чтение житий святых, и у меня часто было желание описать все это... Но это уже сделано: мы имеем “Золотую легенду”.
Аббат. Но никто не заставляет вас верить ей.
Дидро. Позвольте. Этот вздор преподносят нам ваши самые знаменитые агиографы.
Аббат. Это не догматы веры.
Дидро. Ага, вы уже и отступаете, аббат, вы прячетесь. Если можно выбирать между всеми вашими чудесами...
Аббат, Конечно, можно и даже нужно.
Дидро. Попробуйте убедить в этом наших деревенских священников! Сколько у них этих самых святых Потенциев! И даже все ваши непреложные догмы: ваш бог в трех лицах; ваши злые ангелы, которые восстают против своего творца и пытаются свергнуть его с трона; ваша Ева, созданная из ребра Адама; ваша пресвятая дева, которую посещают молодой человек и голубь и которая беременеет, но не от молодого человека, а от птицы; пресвятая дева, которая родит и остается девственницей; этот бог, который умирает на кресте, чтобы умилостивить бога, а затем воскресает и возносится на небо (куда на небо?), — все это, дорогой аббат, мифология, язычество, всему этому та же цена, что и мифам об Уране, Сатурне, Титанах, о Минерве, выходящей в полном вооружении из головы Юпитера, о Юноне, забеременевшей от Марса только потому, что она вдохнула запах цветка, об Аполлоне-Фебе, управляющем колесницей солнца... Все это один и тот же бред. Наш друг Гольбах охотно заявляет, что “сверхъестественное его не интересует”. Оно ничего не говорит ему: это заблуждение и безрассудство. Думать, что простыми словами, то есть сотрясением воздуха вследствие движения языка, можно изменить законы природы, то, что называют велениями судьбы,— разве это не безумие, в самом деле?
Аббат. Да нет же, философ, нет. Ведь эти слова обращены к верховному существу, ко всемогущему, бесконечно совершенному, бесконечно доброму отцу, который выслушивает их и запоминает...
Дидро. И который внемлет им? Пусть будет так! И вот вам пример: несчастная женщина, которую мы видели в церкви св. Роха. Но где же доказательство, что этот отец, столь добрый и милосердный, к помощи которого вы прибегаете, слышит вас? Никто не обладает этим доказательством. Что касается меня, я был бы действительно рад получить его. Но нет ничего, решительно ничего, всегда одно непостижимое и нерушимое молчание. Какой-то правитель области, а может быть, даже епископ или кардинал,— я уж не помню теперь,— упрекал другого епископа за нарушение его инструкции. “Монсеньор,— ответил тот с благородной уверенностью,— я молился, я просил совета у бога, я обращался к распятию...” — “Ну, и надо было, глупец, делать то, что сказали тебе бог и твое распятие”,— прервал его первый. Иными словами, нужно было сидеть смирно и ничего не делать. Бог! Ведь это просто слово, один обыкновенный слог для объяснения существования мира. И заметьте при этом, что в общем это слово ничего не объясняет, так как, если вы мне возразите, что ни одни часы не были сделаны без часовщика, я спрошу вас, кто же сотворил этого часовщика, и, таким образом, мы окажемся снова на той же точке, вернее, при одном и том же вопросительном знаке.
Аббат, Однако, Дидро, разве вы сами не провозглашали некогда существование этого часовщика?
Дидро. “Провозглашали” — это слишком сильно сказано!
Аббат. Но по рукам ходило одно ваше письмо, где вы буквально заявляли следующее: “Я верю в бога, хотя и живу в мире с атеистами...”
Дидро. Письмо к Вольтеру... Это было написано, чтобы доставить ему удовольствие... Что же, вы видели эту мазню? Вот что со мною бывает, аббат: когда я нахожусь среди атеистов, если только они существуют, мне приходят в голову все аргументы в пользу бытия бога; когда же я среди верующих, происходит обратное: в моем сознании совершенно непроизвольно возникают все аргументы, опровергающие, подрывающие и разрушающие понятие о боге.
Аббат. После этого признания вы уже не станете отрицать, мой дорогой Дидро, что в вас сидит дух противоречия.
Дидро. Конечно, противоречие, или, по крайней мере, возражение, есть стимул, услада и приправа всякого разговора. Если бы мы все были всегда одного мнения, как все было бы однообразно, скучно и плоско! На земле невозможно было бы жить. Различие мнений так же необходимо и неизбежно, как и разнообразие лиц и характеров. Нужно это признать и нужно согласиться, что то, что нравится одним, не может нравиться всем другим. Но нет, не думайте, дорогой друг, что доводы против того, что защищает мой собеседник, возникают у меня в голове только в силу моей суетной любви к возражению. Это просто свойство моей природы, странность, которую я констатирую и признаю, по которую я не могу объяснить. Как хотите, но это так.
Аббат. Подумайте, какие преимущества дает вам вера. Если бы вы верили...
Дидро. Конечно, тогда исчезают все затруднения. Так Паскаль и рассуждает: истинна или ложна наша святая религия,— говорит он,— вы ничем не рискуете, признавая ее истинной, но вы рискуете всем, считая ее ложной. Но ведь то же самое могут сказать и иудей, и мусульманин, и гугенот. Это седло, которое подходит всем лошадям, это — кресло цирюльника, пригодное для всех задов. Но, к сожалению, дорогой аббат, я не обладаю этим целебным средством, этой панацеей, которую вы называете верой, то есть способностью верить в такие вещи, про которые мы знаем, что они явно ложны, немыслимы и невероятны. Для меня стол — это стол, стул — стул, хлеб — только хлеб и вино — тоже только вино. И я не могу сказать, чтобы это отсутствие веры меня очень беспокоило, чтобы оно угнетало, расстраивало, отравляло и мучило меня днем и ночью. Я не могу сказать, что от отсутствия веры я теряю способность пить и есть. Отнюдь нет. Я не могу этого сказать, так как, напротив, это неверие или незнание ни в чем не нарушает моего душевного равновесия. Но утверждать и защищать некоторые вещи, которые недоступны нашему разуму и которые совершенно ускользают от нашего понимания, уверять, что это истина, и упрямо провозглашать их — вот что кажется мне столь же дерзким, как и смешным. Но если это сверхъестественное стараются навязать другим, что случается всегда с теми людьми, которые уверены, что они одни владеют дарованным свыше знанием, абсолютной истиной,— истиной, от которой зависит наше вечное блаженство,— тогда... “Думай, как я, иначе бог накажет тебя! Думай, как я, иначе я убью тебя!”— вот вывод и заключение из слов этих людей. Разве Библия, например, книга “Второзаконие”, не призывает убивать тех граждан, которые не разделяют наших религиозных верований? “Будь то брат, сын, дочь, мать, супруга — не делай никакого исключения; не спорь с ними, а немедленно убей!” Это сказано ясно и откровенно. Очаровательная программа, и составлена она от имени бога! Заметьте, аббат, что, предлагая таким образом кому-нибудь переменить веру, вы требуете от него поступка, который сами отказываетесь совершить. Что же это за логика, а?
Аббат. Но...
Дидро. Я знаю, я угадываю ваше возражение. Вы скажете, что ваша вера хороша и истинна, что это единственно хорошая и единственно истинная вера, тогда как моя не стоит и гроша. Помните письма, которыми обменялись когда-то папа и герцог де Сюлли? Святой отец выражал гугенотскому министру одобрение его политики и прекрасного образа правления и как добрый пастырь, желающий вернуть в стадо заблудшую овцу, заканчивал письмо, заклиная Сюлли не отвращать глаз от божественного света, видеть правду там, где она действительно находится, и вернуться в лоно церкви. “Именно об этом я и прошу каждый день небо, когда молюсь за вас,— ответил ему Сюлли,— и никогда не перестану просить бога об обращении вашего святейшества в истинную веру”.
Аббат. Какой цинизм!
Дидро. Это ответ овцы пастырю. Но вернемся... вернемся к нашим овцам. Если хорошенько подумать, разве бог является нам как-нибудь иначе, чем только в воздаваемом ему поклонении?
Разве вы видели какие-нибудь иные его проявления, аббат?
Аббат. Но позвольте, дорогой философ, достаточно лишь открыть глаза и поглядеть вокруг себя. Вся природа...
Дидро. Значит, слепые, которые никогда ничего не видели, не способны представить себе... Аббат. Оставим слепых.
Дидро. Хорошо, но нам, всем зрячим, разве не одни наши молитвы, приношения, религиозные церемонии свидетельствуют нам о существовании бога? Но я не могу скрыть от вас, что меня и некоторых других это не может удовлетворить. Мы хотели бы, чтобы свидетельства о существовании бога не всегда исходили только от нас, но хотя бы изредка — от самого бога, которого так прославляют и величают, которому так поклоняются и которого так покорно умоляют.
Аббат. Некогда были и такие свидетельства. Они записаны в священных книгах.
Дидро. Да, но у вас одни священные книги, а у ваших соседей другие; все они различны. И, кроме того, мне хотелось бы самому видеть все это и самому констатировать... Почему-то, в конце концов, от имени бога говорят всегда люди, и они же претендуют быть представителями всевышнего на земле. Но эти доверенные лица никогда не предъявляют нам своих верительных грамот, никогда!
Аббат. Нет, предъявляют, только вы упорно не хотите их видеть.
Дидро. Но я только этого и требую, и сверх того, чтобы эти грамоты были хоть сколько-нибудь ясны, точны и убедительны,— но этого-то, увы, никогда и не бывает! И заметьте, кроме того,— это соображение отнюдь не в пользу божества, по крайней мере, того божества, какое нам рисуют,— что повсюду, где признают бога, существует культ, а повсюду, где есть культ, нарушен естественный порядок нравственных обязанностей.
Аббат. Нарушен? Каким это образом? Дидро. Безусловно. Пропустить в воскресенье обедню или съесть в пятницу кусок баранины является более тяжким преступлением, чем украсть кошелек у соседа или обесчестить его дочь. Да это и понятно! В первом случае вы наносите оскорбление самому богу, во втором — только вашему ближнему. Вы читали историю этого пастуха из окрестностей Неаполя, который при случае, но довольно часто, занимался разбоем и который на исповеди признавал себя виновным только в том, что нарушил пост, проглотив по ошибке немного скоромного. О всех его грабежах, покушениях и убийствах ничего не говорилось на исповеди. Все это не шло в счет. А вот история другого разбойника, перепачканного кровью его жертв. Он каялся, что съел в пятницу кусок хлеба с салом. У нас достаточно человеку перед смертью получить отпущение грехов, чтобы прямым путем направиться в рай, несмотря на его поведение при жизни, несмотря на его постыдные и гнусные дела. У индусов, если человек умер на берегу Ганга или его прах брошен в эту реку, он будет спасен и сразу допущен в рай. Подумайте немного, дорогой аббат, как эта мысль о боге и геенне огненной искажает и нарушает весь ход наших рассуждений. Разве но эта мысль, как сказано в “Духе законов”, заставляет нас считать необходимым то, что в действительности должно быть для нас безразличным, и в то же время заставляет нас считать безразличным то, что является строго необходимым? И разве не эта самая мысль толкает нас на убийство десятков тысяч людей только потому, что они верят иначе, чем мы! Вальденсы, альбигойцы, Варфоломеевская ночь, инквизиция, даргонады — всего не упомнишь,— ясно это доказывают. А человеческие жертвоприношения, предназначенные для того, чтобы умилостивить высшее существо — всеблагого и милосердного бога? Вы сами писали, аббат,— я вспоминаю одно из ваших сочинений: “Долгое время люди не знали иного средства, чтобы отвратить от себя гнев божий, как пролить на жертвеннике человеческую кровь...”
Аббат. Речь шла о язычниках.
Дидро. В этом отношении мы не изменились. Мы сожгли на кострах множество иудеев и замучили множество неверных... Так что один из ваших собратьев, аббат де Лонгрю, который занимается халдеями и древней Францией, как вы занимаетесь греками, полагает, что если судить по тому, сколько крови было пролито во имя религий, то они принесли больше зла, чем добра.
Аббат. Конечно, де Лонгрю ученый, но он слишком экстравагантен. Во всяком случае, дорогой философ, каковы бы ни были эти религии, без них вы обойтись не можете.
Дидро. Не можем?
Аббат. Нет, и никогда не сможете; народ всегда будет нуждаться в каких-нибудь обрядах при браках и рождениях, в погребальном пении, в трауре при похоронах, в святой воде для окропления могил. Иначе он боялся бы уподобиться животным, которые совокупляются и умирают без всяких обрядов и трупы которых кидают потом в навозную кучу.
Дидро. Позвольте, аббат, разве мы не родим совершенно так же, как животные? Разве мы не дышим и не едим, как они? Разве мы не схожи с ними во всех отправлениях нашего организма? Разве Соломон не учит нас, что существование человека не отличается от существования животного и что после человека остается не больше, чем после животного? К чему же такое резкое разграничение и это презрение? Животные являются и должны быть для нас меньшими братьями; у них, правда, несколько меньше разума, чем у нас, но те же потребности, те же желания, те же страсти... Неужели, по-вашему, мы должны отказаться от еды, чтобы не походить на животных?
Аббат. Мы должны стремиться не походить на них в дурном. Мы должны стараться, по возможности, обращать свои помыслы к небу.
Дидро. А также наши взоры: Os sublime dedit.
Аббат. Конечно!
Дидро. Еще один вопрос тревожит меня и не дает мне покоя. Миллионы и миллиарды звезд носятся в бесконечном пространстве, и они обитаемы, подобно нашему маленькому земному шару. Так думают, по крайней мере. Так вот, неужели обитатели этих миров также совершили первородный грех, или оригинальный грех — да, да! оригинальный — и нуждаются в искупителе-мессии, в девственнице, которая рожает?.. (Игра слов: original — первородный; original — самобытный, оригинальный)
Аббат. Вы слишком много хотите знать, дорогой философ. Для таких любопытных, как вы, и уготован ад.
Дидро. Вы шутник! Вы принимаете меня за Демаи.
Аббат. Нисколько. Но так как вы сами признаете, что все эти вопросы обсуждаются безрезультатно уже от самого сотворения мира, я вас спрашиваю: какая польза продолжать спорить по этим вопросам?
Дидро. На этот раз, аббат, я слышу из ваших уст золотые слова. Мы попусту теряем время. Паскаль предупреждал нас об этом: всякий философский спор, говорил он, даже вся философия не стоит и часа труда.
Аббат. Это относится к нашей, человеческой, земной философии, но...
Дидро. Ах, богословие! Оно в тысячу раз хуже! Аббат. И все-таки человек инстинктивно и неизбежно обращает и будет обращать свои взоры к небу. И никогда стремление к потустороннему миру не покинет его, не угаснет в нем. И заметьте, между прочим, что мы, христиане, обладаем надежным руководством поведения: мы имеем свод законов, кодекс, или, точнее говоря, катехизис. А у вас этого пет и не может быть. Дидро. Гм! Гм!
Аббат. Да, не может быть. Нельзя создавать законы, нельзя учить людей, имея в запасе только отрицание и сомнение. Чтобы учить людей и составлять своды законов, надо иметь ряд бесспорных положений, и в особенности тогда, когда речь идет о том, что затрагивает нас всего ближе,— о вековечных и самых насущных для нас вопросах: о нашем происхождении, о создании человека, о сотворении мира...
Дидро. В шесть дней с отдыхом на седьмой.
Аббат. У нас есть катехизис, и в этом наша сила.
Дидро. Кроме того, у вас имеются обряды, о которых вы только что говорили, крестные ходы, праздники, песнопения, органы, всякого рода музыка, все эти замечательно искусно поставленные зрелища, цель которых — привлечь, пленить и покорить толпу. Вот еще одна из причин вашего успеха и вашей силы. Я не забываю, дорогой аббат, ни одного из ваших преимуществ. Но мы, философы, не будем отрицать и наших преимуществ и констатируем, что мы преуспели, что мы совершили громадный и бесспорный прогресс. Недавно отец Уп рассказывал мне в Гранвале, что когда в одной швейцарской деревне католический священник куда-то отлучился или заболел, вместо него пришел протестантский пастор, который стал выполнять обязанности этого священника; вечером он обучал католических детей их катехизису, а утром преподавал закон божий маленьким протестантам; все это происходило в одном и том же помещении, которое было, таким образом, одновременно или, точнее, поочередно то католическим костелом, то протестантской киркой.
Аббат. Но я думаю, что этот пастор не дошел до того, чтобы решиться служить обедню?
Дидро. Пока еще нет, но мы придем и к этому. Терпимость постепенно внедряется и проникает всюду. Католики и гугеноты перестают сжигать друг друга. Это уже кое-что. А так как терпимость неизбежно ведет к равнодушию, я считаю, что христианство продержится еще не больше двух-трех веков.
Аббат. Разрешите ему прожить немного Дольше. Ти es Petrus et super hans petram... Ты — Петр, и на сем камне... (латинский).
Дидро. Увы, дорогой аббат, на земле нет ничего вечного. Монтескье считает, что вы просуществуете еще максимум 500 лет. Шотландец Джон Крег, умерший, правда, полтораста лет назад, определил этот срок в 1350 лет. Что касается меня, то я не так великодушен: я дарую вам только 200—300 лет. Но, быть может, я не прав, и вы заслуживаете большего срока. Непреложно только то, что на нашем земном шаре все преобразуется и изменяется, все увядает, блекнет, потухает, умирает и исчезает. Это общий закон, и вы от него никуда не уйдете, несмотря на все ваши пророчества и на то, что сказано: Ти es Petrus... И как вы спустились с ваших высот! Где то время, когда благодаря вашим папам, их влиянию и весу вы были хозяевами мира? А разве до вас Юпитер не восседал на своем Олимпе, окруженный сонмом богов. Он так мудро царствовал и был так могуществен, что во время Тридентского собора, то есть всего-навсего два века назад, два ученых в самом Триденте еще признавали его бытие и взывали к нему о помощи: “Что бы они ни говорили и ни делали там... рано или поздно мы будем вынуждены вернуться к твоему культу. Да, Юпитер, мы верим в тебя! Но когда ты снова вернешь себе свое положение и свое верховное владычество, не забудь о нас. Соблаговоли, о, Юпитер, вспомнить тогда, что мы остались верны тебе!”
Аббат. Мечтатели и фанатики!
Дидро. Конечно! Но что касается мечтателей и фанатиков, господин аббат, то пальма первенства принадлежит безусловно вам — вам и вашим собратьям. И если припомнить все превращения, через которые прошла ваша церковь со времени святого Петра, если установить, насколько она отлична теперь от той, какою была вначале... сам святой Петр не узнал бы ее, вы это знаете не хуже меня. И вы знаете также, что этот кодекс, или катехизис, который составляет вашу силу, представляет собою ткань, сотканную из нелепости, вымыслов...
Аббат. Из чего вам угодно, дорогой философ, Но эта ткань крепка от начала до конца. Она составляет прочное целое.
Дидро. Прочное?!
Аббат. Для людской массы этот катехизис достаточен: она находит в нем ответы на все вопросы. А вы, господа энциклопедисты, вы не отвечаете и не можете ответить ни на один из больших вопросов, которые мучают человеческий ум: “Как был создан мир? Кем? Что такое бог? Как появился на земле человек? и так далее” Но вас, философов, или, по крайней мере, большинство из вас, я не обвиняю в том, что вы преисполнены гордостью и чванством. Нет, наоборот. У вас всегда на устах только ваше: “Я не знаю, не ведаю!..”
Дидро. Это правда, и со мной это бывает чаще всего. Вот вы, аббат, поступаете совсем наоборот: вы всегда все знаете и никогда ни в чем не сомневаетесь.
Аббат. Совершенно верно.
Дидро. Вы постоянно утверждаете вещи, которые наука все больше и больше опровергает.
Аббат. Да, человеческая наука!
Дидро. Не говорите о ней плохо. Вы сами прибегаете к ней в ваших рассуждениях и спорах. Никто не должен хулить науку, и меньше всего вы, аббат, вы, который живете среди ваших книг и рукописей, нумизматических коллекций и всех прочих остатков греческой и римской древности. Вы знаете, как вас уважают те, кого вы называете энциклопедистами.
Аббат. Я знаю, Дидро, что вы чрезвычайно снисходительны и что у вас чувствительная и нежная душа.
Дидро. И верите ли, дорогой друг,— иногда мне кажется, что, кроме глубоких познаний, вы обладаете еще и настолько большим здравым смыслом, чтобы знать цену католическим догматам и иметь, подобно мне, свое собственное мнение обо всем этом. Вы, конечно, не признаетесь и в глубине души будете считать меня ужасно нескромным... но скажите мне, наконец, почему вы католик?
Аббат. Как — почему? Дидро. Да, почему? Аббат. Но...
Дидро. В таком случае я сам вам скажу. Это случилось единствено потому, что вы родились во Франции, были воспитаны и “вскормлены” католиками. Именно поэтому! Вообразите себя на минуту родившимся у антиподов, в Занзибаре, в Китае или в Патагонии, и подумайте, что произошло бы в подобном случае. Вы стали бы даже не иудеем, лютеранином, кальвинистом или мусульманином, а вероятнее всего буддистом, брахманистом, идолопоклонником или зверопоклонником. Кто знает! Выбор велик. Как видите, дорогой аббат, все это — дело географической широты, дело случая, удачи.
Аббат. Вы правильно выразились, Дидро: удачи. Пусть будет так. И я пользуюсь ею, этой
удачей.
Дидро. На здоровье! Но согласитесь со мной, что самое важное для человека, спасение его души, другими словами, его религия, зависит исключительно от удачи, от прихоти судьбы. Велика ли тут ваша заслуга?
Аббат. Потому я и благословляю провидение.
Дидро. И вы правы, аббат. Я как неверующий лишен этой удачи... Но, простите меня... Простите мне мои вопросы... Вы знаете, я очень несдержан и говорю все, что приходит мне в голову.
Аббат. Что касается меня, то я живу вдали от всяких споров. Я работаю и общаюсь больше с мудрецами Афин, и Рима, и даже Палестины, чем с моими современниками.
Дидро. Работать... Да! Вот наш жребий и паше назначение здесь, на земле. Стараться оставить после себя больше знаний и счастья, чем их было раньше, улучшать и умножать полученное нами наследство — вот над чем мы должны трудиться! И добавлю: надо делать возможно больше добра и избавлять возможно большее число людей, всех, встреченных на нашем жизненном пути, от страданий. Прежде всего надо быть добрым. Труд и доброта — вот мои единственные догматы веры, аббат. Остальное? Мне нет дела, мне нет никакого дела до всего бесконечного, так же как и Гольбаху. Когда и кем был создан мир? Где мы будем после нашей смерти? Что будет с нами? Все эти вопросы которым вы придаете такое большое значение, нисколько не мешают мне спать. И никому вот уже сотни и тысячи веков не только не удалось их решить, по даже хоть немного уяснить. Итак! Бог душа, загробная жизнь — я верю и не верю в это. Я отбрасываю эти вопросы, я живу этой жизнью и вместе со Спинозой считаю, что всякое размышление о потустороннем и о смерти — бесполезное, тщетное и унизительное занятие.
Аббат. О, мой бедный Дидро! Как мы с вами не сходимся. Наоборот, разве истинная мудрость не есть вечное размышление о смерти, как поучительно доказал это нам Бурдалу?
Дидро. Да благословит его бог! Что касается меня, то мой взгляд недостаточно остер и зорок, и я ограничиваюсь настоящим, тем, что я есть, и тем, что я вижу; и оттого, что я не узнаю, что думать о существовании верховного существа и о бессмертии души, я испытывал огорчение не больше, чем от того, что у меня нет двух голов, трех рук или четырех ног. Я беру жизнь как она есть, стараясь прожить ее настолько честно, скромно а приятно, насколько это мне под силу. И если позднее,— во что, признаться, я не верю,— мне суждено по ту сторону Стикса встретить некоего судью, то я полагаюсь на его мудрость и милосердие. Он не накажет меня за незнание, за мое смирение, а также за мою смелость. Иначе я имел бы право сказать ему: “Господи, ты должен был выражаться яснее. Виновен ли я, если не умею отгадывать загадок? Мог ли я думать, что для продвижения в том мраке, куда ты меня погрузил, я должен был с самого начала потушить мой фонарь, мой светоч, мой маленький огарок, этот бедный, слабый разум, которым ты же меня и одарил?”