Будь умным!


У вас вопросы?
У нас ответы:) SamZan.net

Defending niml rights University of Illinois Press Urbn nd Chicgo 179 p

Работа добавлена на сайт samzan.net:

Поможем написать учебную работу

Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.

Предоплата всего

от 25%

Подписываем

договор

Выберите тип работы:

Скидка 25% при заказе до 24.11.2024

Том Риган

  Взащиту прав
          животных

                  Эндру Линзи

 Божественные права                 

          животных

Том Риган. В защиту прав животных

Tom Regan, 1985. The case for animal rights,
University of California Press, Berkeley, Los Angeles, 425
р.

Tom Regan, 2001. Defending animal rights,
University of Illinois Press, Urbana and Chicago, 179 p.

Эндру Линзи. Божественные права животных

Andrew Linzey, 1987. Christianity and the rights of animals, Grossroad, New York, 197 p.

Риган Том. В защиту прав животных.

Линзи Эндру. Божественные права животных.

Сокращенный перевод с английского А. Елагина и Е. Мигуновой. — К.: Киевский эколого-культурный центр, 2004. — 104 с. — (Охрана дикой природы. Вып. 37).

1SBN

Рассказывается о правах животных, которые обосновываются c философских и экотеологических позиций. 

ББК 74.200.51

Том Риган и Эндру Линзи — основоположники и идеологи

Движения за освобождение животных 4

Том Риган

В защиту прав животных

Что такое права животных 7

Различие между моральными и юридическими правами 9

Уместно ли насилие при защите прав животных 10

Движение за освобождение животных 16

Религиозные и научные попытки опровергнуть права животных  23

Использование животных в сельском хозяйстве нарушает права животных 30

Использование животных в науке нарушает права животных 35

Любительская охота нарушает права животных 47

Исчезающие виды и права животных 52

Права животных и экология 53

Заключение 54

Эндру Линзи

Божественные права животных

Бесправные животные  58

Попытки опровергнуть божественные права животных 59

Бог дал права животным 83

Важность божественных прав 86

Приложения

Резолюция Международного совещания-семинара
«Естественные права природы» («Трибуна–9») 88

Декларация прав живых существ 91

Декларация свободы дикой природы 93

Декларация о необходимости признания прав природы Космоса 95

Том Риган и Эндру Линзи —

основоположники и идеологи

Движения за освобождение животных

Этот сборник собран из трех книг, посвященных правам животных и давно ставших мировой классикой экологический этики. Первые две — «Дело о правах животных» и «Защита прав животных» написаны известным американским экофилософом Томом Риганом, а третья — английским экотеологом Эндру Линзи.

На постсоветском пространстве эти книги неизвестны, их нет даже в центральных библиотеках Москвы, С-Петербурга, Киева и других крупных городов стран СНГ. Вместе с тем, имена именно этих двух настоящих пророков идеи прав животных становятся все более популярными в наших странах, их взгляды с каждым днем поддерживаются все большим количеством людей.

Том Риган является профессором философии, преподает в Северо-Каролинском университете США. Его книга «Дело о правах животных», опубликованная в 1983 году, ознаменовала собой новую эпоху в развитии отношения человека к природе. В своей книге он обосновал наличие естественных прав у животных, заявив, что Движение за права животных является неотъемлемым от Движения за права человека. По мнению философа, наш долг к живым существам основывается не на «сентиментальных интересах», а на уважении их подлинной, внутренней ценности, являющейся основанием прав.

Риган полагает, что одинаковые существенные физиологические качества — желания, память, разум и т.д. связывают людей с животными, поэтому у всех нас равная подлинная ценность, являющаяся основой для равенства прав. Эти права неотъемлемы и их нельзя лишить. Животные, как и люди, «ценны сами по себе», личности, поэтому их полезность не может попирать их права. Другими словами те, кто имеет подлинную, внутреннюю ценность, имеют права на уважительное обращение. Таким образом, исключаются коррида, вивисекция, любительская охота, ГМО и прочие вещи, нарушающие права животных и не имеющие морального оправдания.

То, что мы должны обращаться с животными уважительно, считает Т. Риган, не является проявлением доброты или любви к ним, это — проявление справедливости.

Том Риган заслужил звание революционера в области освобождения животных и в борьбе за отстаивание их прав. Он требует не реформ, а решительных перемен в человеческих ценностях, а также полной отмены использования животных в науке, роспуск коммерческих животноводческих ферм, запрета на любительскую охоту. «Система, позволяющая нам рассматривать животных как ресурсы, фундаментально не верна» — считает философ. По его мнению, живые существа — это, прежде всего, «субъекты жизни», обладающие правами, достоинством и внутренней, полезной только для себя ценностью.

Вместе с тем он адекватно оценивает современное отношение к животным: «Я полностью осознаю, что идеи, которые я защищаю, идут против характера господствующей культуры, в которой мы находимся».

Том Риган не только теоретик прав животных, он много делает практически, чтобы эта важная этическая идея овладела массами. Вместе со своей женой Нэнси он создает в 1985 году Фонд культуры и животных, поддерживая международные усилия по освобождению животных.

В 2001 г. Том Риган издал вторую свою классическую работу по проблематике прав животных — «Защита прав животных», в которой уточнил некоторые философские позиции и ответил критикам.

В своих работах автор остается верен главному принципу — как черные люди не созданы специально для белых людей, так и природа не существует для человека. У всех природных видов — собственная жизнь и собственная ценность. Нравственность, которой не удалось понять эту истину, пуста и безосновательна.

Эндру Линзи, доктор теологии, также как Питер Сингер и Том Риган, один из идеологов и основателей Движения за освобождение животных. В своей известной книге «Христианство и права животных», вышедшей в 1987г., он обосновывает наличие прав у животных с теологических (христианских) позиций.

По его мнению убеждение, что животные имеют божественные права (тео-права), означает следующее:

Бог, как Творец, Создатель, имеет все права на свое творение

Создания из плоти и крови, наделенные духом и способностью дышать, являются носителями неотъемлемой, врожденной ценности, данной им от Бога;

Эти создания могут иметь объективные моральные притязания, не меньшие, чем требования Бога к ним.

Э. Линзи утверждает, что с точки зрения «тео-прав» имеют ценность все существа, исполненные Святого Духа, все классы животных, включая любых насекомых, и в пример приводит христианских святых, что были озабочены судьбой самых мелких созданий. Другими словами, тео-права, это права от Бога, данные животным Богом, и только он делает возможными эти права. Животные не могут быть ущемлены в правах, потому что при этом ущемляется право их создателя.

Линзи пишет: «Именно потому, что права животных так очевидно попираются, мы должны постоянно о них заявлять. Тот факт, что мы регулярно нарушаем права животных, не дает нам никаких философских или теологических оснований для того, чтобы не признавать их существования».

По мнению автора язык прав выполняет жизненно важную функцию, сосредотачивая внимание на моральных обязанностях и наставая на надлежащем моральном обосновании, даже если рассматриваемое право в конечном счете попирается. «Некоторые христиане» — пишет Линзи, — «однако же склонны понимать разговор о правах только в абсолютных терминах. Согласиться, что индивидуум имеет право на жизнь, означает, с их точки зрения, что она никогда, абсолютно никогда не может быть забрана у них, ни при каких обстоятельствах (...) Но мне не ясно, почему права должны считаться абсолютными, чтобы претендовать на свое название. Невозможно же, в самом деле, представить себе хоть какое-нибудь человеческое право — абсолютное или нет, которое не было бы попрано в то или иное время... На практике мы неизбежно всегда говорим о правах, которые могут быть проигнорированы при наличие достаточного морального обоснования. Все нарушения прав, как животных, так и людей, — просто требуют хорошего обоснования. Если такового найти невозможно, акт нарушения прав считается аморальным, или, говоря языком теологии, грехом против Бога».

Киевским эколого-культурным центром ранее уже была переведена на русский язык и издана книга известного идеолога Движения за права животных Питера Сингера, сразу ставшая бестселлером в странах СНГ. Хочется надеется, что идеи Тома Ригана и Эндру Линзи также найдут отклик в сердцах многих соотечественников.

Владимир Борейко,
директор Киевского

эколого-культурного центра

Том Риган

В     защиту     прав     животных

Что такое права животных

Права животных являются большим, чем философская идея; это также название общественно-политического движения: Движение за права животных. Насчитывающее десять миллионов членов в Соединенных Штатах и находящееся в числе наиболее быстро растущих прогрессивных дел в Америке, это движение бескомпромиссно поддерживает аболиционистские цели, которые, оцениваемые по современным стандартам, могут показаться «радикальными» большинству людей, включая большинство философов. Движение стремится, например, положить конец использованию негуманоидных животных в биомедицинском исследовании: «не большие клетки», заявляет движение, «а пустые клетки». Понятно, что те, кто говорит от имени мощных мировых биомедицинских интересов, бросили вызов идее прав животных и философии, которая формулирует ее, также, как по причинам, специфическим для их соответствующих интересов, представители меховой промышленности и мясной промышленности публично выразили свое общее несогласие с философией, которая, если ее цели будут достигнуты, уберет их из бизнеса.

Все это понятно, даже похвально. В конце концов, решение об истине должно быть принято на основе справедливого информированного столкновения идей. Если сторонники прав животных предлагают миру прислушиваться к истине и действовать в соответствии с ней, — какой они ее видят, будет только уместно и правильно, что такая же возможность будет у представителей Ассоциации скотоводов и Национальной ассоциации биомедицинских исследований. Все мы, кто восхваляет свободу исследований, и возможно, особенно философы, должны не только приветствовать критическое общественное исследование противоречивых идей, но и настаивать на нем. В некоторых руках, однако, справедливость — это идеал, который больше ценится, когда нарушается, чем когда соблюдается. На протяжении всей истории грубые нападения на посланца были знакомым способом пытаться дискредитировать послание. Потому вместо компетентной критики моего философского довода в пользу прав животных некоторые люди на высоких местах, как внутри, так и за пределами академических кругов, чернили мой характер, например, обвиняя меня в подстрекательства других к бунту.

Моя позиция может быть подытожена следующим образом. Некоторые негуманоидные животные напоминают нормальных людей в том, что подобно нам они приносят в мир тайну единой психологической сущности. Подобно нам они обладают разнообразием сенсорных, познавательных, волевых и побудительных способностей. Они видят и слышат, верят и жалеют, помнят и предвидят, и планируют, и предполагают. Более того, как это верно в нашем случае, то, что случается с ними, имеет для них значение. Физическое удовольствие и боль — их они разделяют с нами. Но они также разделяют страх, гнев и одиночество, расстройство и удовлетворение, хитрость и неблагоразумие, эти и множество других психологических состояний и поведений коллективно помогают определять умственную жизнь и относительное благополучие тех людей и животных, которые (по моей терминологии) являются «субъектами жизни». На мой взгляд, субъекты жизни имеют базовое моральное право на уважительное обращение.

Базовое моральное право на уважительное обращение строго ограничивает то, как мы можем обращаться с субъектами жизни. С индивидуумами, которые обладают этим правом, никогда не следует обращаться так, как с простыми ресурсами для других; в частности вред, преднамеренно причиненный любому субъекту, не может быть оправдан посредством объединенных преимуществ, полученных другими. В этом отношении моя позиция является антиутилитарной теорией в кантовской, а не в милловской традиции. Тем не менее, моя позиция расходится с кантовской, когда доходит до определения того, с кем следует обращаться с уважением. Для Канта только рациональные, автономные люди являются вещью в себе, в то время как согласно моей позиции, все субъекты жизни, включая всех негуманоидных животных, имеют равную внутреннюю ценность.

Именно на этом основании я прихожу к заключению, которое, согласно шуточной реплике Яна Нервсона, квалифицирует меня как «радикала со сверкающими глазами». На мой взгляд, поскольку использование негуманоидных животных в целях моды, исследования, развлечения или вкусового наслаждения приносят им вред и приводят к обращению с ними как с (нашими) ресурсами, и так как такое обращение нарушает их право на обращение с уважением, из этого следует, что такое использование является морально неправильным и должно быть прекращено. Просто реформировать такую институционную несправедливость (приняв решение есть только «счастливых» коров или наставать на больших клетках) — недостаточно. С моральной точки зрения требуется отмена несправедливости.

Различие между моральными
и юридическими правами

То, имеют ли индивидуумы юридические права, зависит от законов и другого юридического фона (например, конституции) общества, в котором они живут. В некоторых странах (например Соединенных Штатах) граждане, удовлетворяющие определенным требованиям, имеют юридическое право голосовать или избираться на выборные должности, в других странах (например, Ливия) граждане не имеют этих прав. Более того, даже в тех странах, которые дают это право своим гражданам, требования не всегда являются одинаковыми, и они подвержены изменениям. В Соединенных Штатах, например, гражданам когда-то должно было исполниться двадцать один год для того, чтобы они могли голосовать на федеральных выборах, сейчас им должно исполниться восемнадцать. Одно время человек не мог голосовать, если он был чернокожим или женщиной, или неграмотным; сейчас он имеет это право независимо от расы, пола или образовательных достижений. Юридические права, таким образом, подвержены большим вариациям не только в различных странах в одно и то же время, но и также и в одной и той же стране в различные времена. Когда речь идет о юридических правах, не все индивидуумы являются равными.

Это не должно вызывать удивления. Юридические права индивидуумов возникли как результат творческой деятельности человеческих существ. Те права, которые изложены в Билле о правах, например, не были правами, на которые граждане Соединенных Штатов могли претендовать, как на законные права до того как эти права были документально сформулированы и юридические механизмы, необходимые для их введения в действие, начали свое существование. Концепция моральных прав отличается в важных отношениях от концепции юридических прав. Во-первых, моральные права, если они существуют, являются универсальными. Это означает, что если какой-либо индивидуум (А) имеет такое право, тогда любой другой индивидуум, подобный А, также имеет это право.

Раса, пол, религия, место рождения или страна проживания индивидуума не являются имеющими отношения к вопросу обладания моральными правами характеристиками. Мы не можем отрицать того, что индивидуумы обладают моральными правами, как мы можем это делать в случае с обладанием юридическими правами, из-за, к примеру, места, в котором они живут. Вторая характеристика моральных прав состоит в том, что они являются равными. Это означает, что если два любых индивидуума имеют одно и то же моральное право (например, право на свободу), тогда они обладают этим правом в равной степени. Обладание правами не бывает в степенях. Все, кто обладает ими, обладает ими в равной степени, будь они, скажем, белыми или черными, мужчинами или женщинами, американцами или иранцами. В-третьих, моральные права, в отличие от юридических прав, не возникают как результат творческих актов какого-либо одного индивидуума (например, деспота) или какой-либо группы (например, законодательной ассамблеи). Теоретически человек может создать юридическое право, которое согласуется с моральными правами или защищает их, но это не то же самое, что создание моральных прав.

Уместно ли насилие
при защите прав животных

Немногие вопросы разделяют защитников прав животных больше, чем роль, которую насилие должно играть в способствовании их целям. Более того, немногие вопросы объединяют противников прав животных больше, чем осуждение насилия, которое некоторые приписывают без разбора всем защитникам прав животных. Защитник или противник, одна вещь является ясной: когда доходит до обсуждения прав животных и насилия, производится намного больше тепла, чем света.

Три важных вопроса следует различать. Первый: что такое насилие, второй — может ли насилие быть морально оправдано и если да, то когда, и третий — почему люди используют его. Относительно первого вопроса многие защитники прав животных утверждают, что насилие может быть направлено только против разумных форм жизни, человеческих и иных. До тех пор, пока никому не причинен вред, никакое насилие не совершено. Принимая этот путь понимания насилия, защитники, которые уничтожают только собственность, — скажем, забрасывают зажигательными бомбами лаборатории в университетских корпусах или топят суда, охотящиеся на китов пиратским способом в экстерриториальных водах — могут описывать себя как участвующих в ненасильственном активизме.

Я не думаю, что концепция насилия ограничена таким образом. Кто-то, кто поджигает пустующую клинику для абортов или пустую церковь, не причиняет никакого физического ущерба каким-либо способным чувствовать существам, но предположить, что эти действия являются ненасильственными, означает ужасно исказить то, что означает насилие. Мы не должны травмировать кого-либо, чтобы использовать насилие против чего-либо. В той степени, в какой защитники прав животных участвуют в действиях, которые повреждают или уничтожают собственность, они участвуют в насилии.

Часть причины, по которой некоторые защитники определяют насилие, так как они это делают, может быть прослежена до того, каким способом они отвечают на второй вопрос. Большинство защитников являются пацифистами: то есть большинство полагает, что насилие является неправильным. Поскольку некоторые из тех защитников, которые считают себя пацифистами, не думают, что будет неправильным взрывать грузовики, загруженные мехами или мясом, определение насилия скроено так, чтобы соответствовать требованиям пацифизма. Все насилие является неправильным: поскольку подрыв грузовика является неправильным, он должен быть насилием.

Правда, я думаю, является другой. Если кто-нибудь взрывает грузовик, поджигает лабораторию или топит судно, нелегально охотящееся на китов, он производит серьезное насилие, даже если никто не пострадал. Описывать эти действия как «ненасильственные» означает поступать неверно, так, как это делают военные, когда они описывают гражданское население, которое было убито или искалечено как «сопутствующие разрушения». Тем не менее, тот факт, что разрушение собственности считается насилием само по себе, не делает такое разрушение правильным. То, является ли такое действие неправильным, остается открытым вопросом, вопросом, на который нельзя ответить, просто апеллируя к тому, что означают слова. Ни на один другой моральный вопрос нельзя ответить таким образом.

Те люди, которые считают себя защитниками прав животных — и я, конечно, включаю себя в их число — также рассматривают себя как часть движения социальной справедливости: движения за права животных. В этом отношении защитники прав животных полагают, что общие связи объединяют их с теми, кто работал ради справедливости в других областях: например, для женщин, цветных людей, бедных, и геев, и лесбиянок. Борьба за равные права для и среди этих людей едва ли завершена; борьба за права животных только началась, и эта последняя борьба обещает быть, как минимум, более трудной и длительной, чем любая из ее родственников в области социальной справедливости.

Борьба за права животных отличается тем, что она призывает к более глубоким, более фундаментальным изменениям в том, каким способом мы думаем о членстве в моральном сообществе. Она требует не расширения, а демонтирования концепции только для людей, которая подлежит замене концепцией, включающую все живые существа.

Однако борьба за справедливость для шимпанзе и цыплят сталкивается с препятствиями более фундаментальными и уникальными.

Любое сомнение в этом отношении может быть легко рассеяно измерением безразличия и враждебности, вылитых на саму идею прав животных как многими из лидеров, так и большинством рядовых в любом движении прав человека, включая, например тех, кто предан справедливости и равенству для женщин и расовых меньшинств. Несмотря на эти различия, те из нас, кто был вовлечен в борьбу за права животных, должны помнить, что мы разделяем многие из вызовов, перед которыми стоят другие движения социальной справедливости. Я хочу исследовать аналогии между движением девятнадцатого века в Америке против рабства и сегодняшним движением за права животных.

Перед тем, как сделать это, я хочу попробовать рассеять возможное недоразумение. Я никоим образом не предполагаю, что движение защиты прав животных и движение против рабства являются во всех отношениях одинаковыми.

Когда речь идет о том, что людям морально разрешается делать то или иное по отношению к животным, можно говорить, что мнения разделились. Некоторые люди (аболиционисты) полагают, что мы должны прекратить использовать негуманоидных животных, будь это в качестве источника продовольствия, в качестве обученного исполнителя, или в качестве модели различных болезней. Другие (сторонники благополучия) думают, что такое использование является допустимым постольку, поскольку это делается гуманно. Те, кто принимает первое мировоззрение, возражает против такого использования в принципе и верит, что оно должно закончиться на практике. Те, кто принимает второе мировоззрение, принимает такое использование в принципе и полагает, что оно может продолжаться на практике, при условии, что благополучие животных не ухудшается. Ясно,что реальные отличия разделяют эти два мышления, одно аболиционистское в своей сущности, а другое — нет.

Поскольку мы являемся пользователями языка, мы имеем общую потребность в понятных вербальных маркерах, каком-то слове или фразе, которая улавливает и передает эти различия. Именно на этом более широком фоне философских разногласий и лингвистической потребности были введены выражения «права животных» и «движение за права животных» с одной стороны, и «благополучие животных» и «движение за благополучие животных» с другой, где первая пара выражений обычно использовалась в отношении к аболиционистам, а вторая пара — к реформистам.

Именно среди аболиционистов, а не реформистов — среди сторонников прав животных, а не благополучия животных, мы находим тех, кто желает совершать акты насилия от имени освобождения животных. Тем не менее — и это очень важно — не все сторонники прав животных готовы заходить настолько далеко. То есть внутри движения за права животных можно находит глубокие, длительные, принципиальные разногласия относительно пределов протеста вообще и допустимости использования насилия в частности.

Аналогичные идеологические и тактические темы могут быть найдены в движении против рабства. Это движение было совсем не монолитным. Действительно, все аболиционисты разделяли общую цель: рабство в Америке должно было закончиться. За исключением согласия относительно этой объединяющей цели, их мнения разделились относительно средств его прекращения. Для моих целей будет достаточно ссылки только на три области разногласий.

Под лидерством Уильяма Гаррисона некоторые аболиционисты призывали к безоговорочному освобождению рабов, настаивая также, что прежние владельцы раба не должны получать компенсации за их финансовые потери. «Немедленники» (как они назывались), хотели прекратить рабство сначала, а затем идти вперед с различными планами обучать и другими способами готовить недавно освобожденных рабов к обязанностям полного гражданства. Другие аболиционисты выступали в пользу «постепенного» подхода: полное освобождение было возможной целью, но только после того, как различные альтернативы рабочей силе рабов и усовершенствования жизни рабов будут осуществлены. Таким образом, некоторые постепенники стремились к свободе рабов после (не до) того, как те в неволе получат, по крайней мере, начальное образование или приобретут нужные умения или после (не до) того, как план финансовой компенсации прежним владельцам раба, или другой план, призывающий к добровольной реколонизации, будет осуществлен.

Для «немедленников» любое предложение, которое требовало продолжения содержания в неволе некоторых рабов сегодня как цены за освобождение других рабов завтра было нравственно недопустимым, потому что это нарушало более высокий моральный закон: — закон о том, что мы не должны делать зло для того, чтобы получилось добро. Этот раскол между «немедленниками» и «постепенниками» в отношении рабства отражается в сегодняшнем движении защиты прав животных. Некоторые люди, которые проповедуют веру в аболиционистские цели движения полагают, что эти цели могут быть достигнуты, используя постепенные средства, которые нацелены на то, чтобы уменьшать или рафинировать использование животных в научных условиях, с заменой, возможно достигнутой позже, или, уменьшением числа кур, выращиваемых в клетках сегодня как шаг по пути к опустошению клеток завтра. Таким образом, верят они, мы можем преуспеть как в том, чтобы сделать жизнь некоторых животных лучше сегодня, так и в том, чтобы прекратить всю эксплуатацию животных в будущем. Другие аболиционисты прав животных скроены скорее из гаррисоновской ткани. Для этих сторонников прав животных то, как мы достигаем аболиционистской цели, а не только то, что мы ее достигаем, имеет моральное значение.

Следуя более высокому моральному закону о том, что мы не должны делать зла, какое добро из этого ни следовало, эти активисты полагают, что они не должны молчаливо поддерживать нарушение прав некоторых животных сегодня в надежде на освобождение других завтра. Для этих активистов защиты прав животных первое обязательство состоит в том, чтобы прекратить использовать животных. Прекратить зло сейчас, а не потом — это то, чего требует соответствие более высокому моральному закону.

Вторая общая тема касается роли правительства. Движение против рабства опять же было резко разделено. В то время как Гаррисон и его последователи отказывались сотрудничать с правительством, другие настаивали на необходимости работать с избранными представителями; среди них Фредерик Дуглас был бесспорно наиболее известным представителем.

Этот раскол между Гаррисоном, Дугласом и их последователями не был непредсказуемым. Это проявилось в альтернативных, хорошо обдуманных чтениях Конституции Соединенных Штатов. Гаррисон читал Конституцию как документ, поддерживающий рабство. Чтобы видеть почему, вспомните, что чернокожие там рассматриваются как личности на три пятых, и (хотя международная торговля рабами должна была закончиться к 1808 году), никакого упоминания не делалось об освобождении любого из тех рабов, которые уже были в Америке; и что многие из создателей Конституции сами владели рабами (Вашингтон и Джефферсон, в память которых внушительные монументы стоят в столице нашей страны, были в числе рабовладельцев молодой нации). Чтобы освобождать рабов, утверждал Гаррисон, вначале необходимо распустить Союз. Дуглас, который на какое-то время соглашался с позицией Гаррисона, был готов действовать по-другому. В то время как Гаррисон упорно утверждал, что Конституция представляла собой документ, поддерживающий рабство, факт, который сделал американское правительство само по себе морально неподтвержденным, Дуглас поддеживал Союз (например, вербуя два полка свободных чернокожих, чтобы сражаться в армии Союза во время гражданской войны). Для Дугласа рабство должно было и могло быть прекращено только с использованием военной силы и власти закона федерального правительства. Конституция не содержит неоднозначного языка относительно негуманоидных животных, который мог бы вызвать раскол среди сегодняшних защитников прав животных, подобный расколу между Гаррисоном и Дугласом. Коровы и свиньи, шимпанзе, дельфины и белки — все являются полностью неличностями, поскольку речь идет о Конституции. Вера Дугласа в роль правительства представлена теми защитниками прав животных, которые обращаются к правительственным законам, механизмам реализации и судам как к существенным элементам в реализации аболиционистской цели, ради которой они работают. Напротив, презрение Гаррисона к правительству отражается сегодняшними активистами зашиты прав животных, которые потеряли веру в прогрессивную роль, которую действующие или ожидаемые законы, механизмы реализации или судебные процедуры могли бы играть в борьбе за животное освобождение. Для этих активистов правительство не только исторически и конституционно привержено идеологии видового шовинизма, но также и ежедневно подвержено влиянию мощных особых интересов, которые увековечивают практику видового шовинизма как само собой разумеющуюся. Эти активисты рассматривают правительство как часть проблемы, а не как часть решения.

На протяжении большей части своей жизни Дуглас, подобно огромному большинству аболиционистов, одобрял только ненасильственные формы действия: мирные ассамблеи, митинги, раздачу брошюр и других материалов, показывающих тяжелое положение рабов, и петиции — меры, которые определялись как «моральное уговаривание». Людей следовало убеждать, что рабство является неправильным и должно быть отменено посредством апелляции к их разуму, их чувству справедливости и их человеческому состраданию, а не принуждаться к согласию посредством насилия или запугивания.

Не все аболиционисты соглашались с этим. Дэвид Уокер был одним из них; свободный черный из Вирджинии, Уокер призвал к восстаниям рабов. «Убивайте или будьте убитыми», — выкрикивал он. Считают, что его «Призыв», впервые изданный в 1829 году, повлиял на Ната Тернера, когда тот планировал свое кровавое восстание в Саутгемптоне, Вирджиния. Джон Браун был еще одним, кто не соглашался. Его легендарный рейд на Харперс Ферри разделил нацию. Заинтересованные в рабстве южане в один голос осудили его банду террористов даже при том, что многие аболиционисты, включая Генри Дэвида Торо, рассматривали те же самые действия как благородные и вдохновляющее. «Браун, — отмечает Торо, —имел специфическую доктрину, что человек обладает полным правом мешать силой рабовладельцу, чтобы спасти раба». И каково суждение Торо? «Я согласен с ним». Хотя рейд капитана Брауна стал военным бедствием, его призыв к оружию был предзнаменованием грядущих вещей, и его последние слова, написанные как раз перед казнью, оказались пророческими: «Я, Джон Броун, теперь убежден, что преступления этой виновной земли не могут быть отмыты кроме как кровью». Меньше чем через год страна оказалась в состоянии войны сама с собой.

По этому вопросу сегодняшние защитники прав животных твердо присоединяются к Гаррисону и Дугласу. Зло в форме насилия не должно причиняться никакому человеческому существу, даже в стремлении к освобождению животных. Этот запрет насилия по отношению к человеку и другим формам разумной жизни, однако, не обязательно распространяется на собственность. Большинство противников рабства понимало это. Если стоимостью освобождения раба была поврежденная, разрушенная или в случае самих рабов украденная собственность, то Гаррисон, Дуглас и большинство (но не все) их собратьев-аболиционистов были готовы принять такое насилие.

Тот же самое верно в отношении многих из сегодняшних защитников прав животных. Позвольте мне быть совершенно честным. Некоторые защитники прав животных полагают, что насильственные действия против собственности, осуществляемые от имени освобождения животных, также как освобождение самих животных (воровство собственности, учитывая действующий закон) являются совершенно оправданными. Другие защитники прав животных не соглашаются, полагая, что принципиальная приверженность «высшему моральному закону» отказа от насилия должна поддерживаться даже в обращении с собственностью.

Здесь мы приходим к вопросу о том, что должно заставить всех людей доброй воли остановиться. Мое собственное скромное предложение является следующим. Хотя подобные Гаррисону аболиционисты не могут поддерживать реформистских мер, они могут поддерживать растущие аболиционистские изменения — изменения, которые связаны с прекращением использования негуманоидных животных для той или иной цели. Одной из целей, например, могло бы быть не меньшее количество животных, используемых в косметических или промышленных тестах, а неиспользование никаких животных для этой цели.

Общая повестка могла бы сформулировать задачи, по поводу которых аболиционисты прав животных, ученые, формирующего политику, и исследователи биомедицины могли договариваться и работать в сотрудничестве. Это продемонстрировало бы, что возможно достигать все больших аболиционистских целей, действуя ненасильственно в пределах системы.

Движение за освобождение животных

В недавнем прошлом Королевское общество Великобритании по предотвращению жестокости к животным (RSPCA) организовывало международные конференции по правам животных. Первая, которая сфокусировалась исключительно на этой теме, была проведена в Тринити Колледже, Кембриджский университет, в 1977 году; вторая, которая адресовалась к более широкой теме («Благополучие животных и окружающая среда) состоялась в Оксфордском университете в 1990 году.

На первом собрании принята декларация, которая была подписана ста пятьюдесятью делегатами. Она звучит следующим образом — «Права животных. Декларация против видового шовинизма». Поскольку мы верим, что существуют вполне достаточные доказательства, что многие другие виды являются способными чувствовать, мы полностью осуждаем причинение страданий нашим братьям — животным, и лишение их удовольствия, если это не является необходимыми для их индивидуальной выгоды. Мы не признаем того, что только различие в видовой принадлежности (так же как различие в расовой принадлежности) может оправдать необузданную эксплуатацию или притеснение во имя науки или спорта, или ради продовольствия, коммерческой прибыли или другой человеческой выгоды. Мы верим в эволюционное и моральное родство всех животных и мы провозглашаем нашу веру в то, что все разумные существа имеют права на жизнь, свободу и поиски счастья. Мы призываем к защите этих прав».

Очевидно мир не пришел к «защите этих прав» ко времени второй, спонсированной RSPCA конференции; если бы это было так, то вторая конференция была бы излишней. Организованные усилия по защите других животных стоят на историческом перекрестке. Никогда прежде так много людей не участвовали в борьбе за то, чтобы значительно улучшить жизнь. Число вовлеченных людей, и их растущее чувство разделяемых ценностей порождают изменения в политическом процессе, в рынке, в классной комнате, и даже — в редких случаях — в храмах. Истинно, усилия по защите животных являются силой, с которой следует считаться.

Такое столкновение иногда принимает ожесточенные формы. Там, где профессиональная подготовка, карьера и экономические интересы заставляют использовать животных (например, в ходе научного исследования или в занятии коммерцией), некоторые защитники животных сталкиваются с местью. Все большее количество времени, энергии и денег посвящается ослаблению или разрушению движения за права животных путем дискредитации его участников. Мы больше не видим старую риторику, которая сваливала в одну кучу всех защитников животных как «чудаков», «безумцев», «наркоманов» или бесхитростных членов протухшей армии «маленьких старых леди в теннисных туфлях»; эта старая риторика мертва — или умирает. На ее месте оказалась новая риторика, зажигательная риторика, риторика саркастического обвинения. Сегодня членов движения защиты прав животных обычно называют «фанатиками», «экстремистами», «радикалами», или -наиболее часто используемая словесная бомба — «террористами». Действительно, не будет необычным найти людей, использующих термины «защитник прав животных» (animal rightist) и «террорист» взаимозаменяемо, как будто они являются синонимами. Мой главный интерес в данном случае состоит не в том, чтобы защитить движение от ложных обвинений, но в том, чтобы разъяснить некоторые идеи. Важно найти слова, которые описывают идеологию и стремления движения. Защитники животных говорят, что они против жестокости. Они выступают за благополучие животных, защиту животных, сострадание, человеческую ответственность за других животных, освобождение животных и права животных. Мы правильно поступим, если вспомним, что общественное противостояние жестокости по отношению к животным, особенно противостояние, которое имеет силу закона, является сравнительно недавним событием. В Америке мы находим юридические запреты против жестокого обращения с животными в «Книге свобод» Колонии залива Массачусетс 1641 года, в то время как в Англии мы можем датировать юридические санкции против такой жестокости принятием 22 июня 1822 года Акта о плохом обращении с рогатым скотом. Грустно сказать, что существует много стран, в которых таких законов не существуют, даже по сей день.* Законы без воплощения в жизнь представляет собой слова без дел, и трагическая правда состоит в том, что суды, как в Соединенных Штатах, так и в Англии продемонстрировали общее нежелание вершить суровое наказание тех, кто был признан виновным в жестокости по отношению к животным. Это нежелание происходит из понятных причин, и я попытаюсь объяснить. Ни в малой мере скудость обвинений в жестокости состоит в концепции жестокости, используемой в англо-американском праве. Исторически запретить жестокость по отношению к животным равнозначно запрещению причинению ненужной или необоснованной боли, особенно когда боль является существенной, и человеческий агент действовал умышленно или злонамеренно и с намерением. Человек, который ради чистого удовольствия преднамеренно мучает, а затем поджигает кота, вполне хорошо зная, что он делает, представляет собой пример поведения, которое законы запрещают. Однако здесь имеются очевидные проблемы. Установить, что кто — то действовал со злонамеренным — или жестоким намерением, как печально известно — трудно, тем более, когда причиненная боль вызвана кем-то, кто, как предполагается, не имеет злонамеренного или экстравагантного характера. Я не отрицаю, и как это ни печально, обязан допустить реальную возможность случаев необузданной, злонамеренной жестокости в лаборатории, но я предполагаю, что они

 

* Например, Россия или Украина (В.Б.)

будут исключением, а не правилом. Даже если исследование на «животных-моделях» является неправильным, отсюда не следует, что только злые люди занимаются ими. Но установить жестокость трудно по другой причине. Сказать, что животное подвергается жестокому обращению, когда ему причиняется ненужная или необоснованная боль, дает мало пользы, если нам не объясняют, что считается ненужной или необоснованной болью. Не удивительно, что разные люди думают по-разному. Уместным примером является использование грызунов, чтобы определить, вызывает ли данное вещество рак. Любой, кто верит, что жизнь для животных, используемых для этой цели, не так уж плоха, вызывает возражения. Существует много боли. За исключением кабинетных картезианцев, все мы можем согласиться с этим. Но является ли это ненужной или необоснованной болью?

Во-первых, могут возникнуть разногласия относительно необходимости использования грызунов для того, чтобы достигнуть цели, которая принята как нравственно стоящая. Давайте согласимся, что цель в этом случае состоит в том, чтобы защитить людей от способности большого разнообразия веществ вызывать рак. Потенциал для разногласия возникает, потому что некоторые люди будут рассматривать грызуна как плохую или ненадежную модель для этой цели, в то время как другие будут разделять противоположную точку зрения. Учитывая первую точку зрения, причинение боли грызунам в ходе проведения испытаний канцерогенного вещества является необоснованным, потому что это исследование считается малонаучным и таким образом является плохим способом защитить человеческое здоровье. Действительно, растущее количество информированных токсикологов защищает эту позицию. Когда Филип X. Эйбелсон в передовой статье престижного журнала «Наука» утверждал, что «стандартные испытания канцерогенного вещества, которые используют грызунов, представляют собой устаревающий пережиток невежества прошлых десятилетий», можно с уверенностью говорить, что ученые основного направления, а не только защитники прав животных думают, что мы можем поступать лучше. Второй подход к мышлению об оправдании боли не зависит от ценности науки. Общеизвестно, что несправедливые средства иногда используются, чтобы достигнуть достойных целей. Во внутричеловеческой этике такие примеры являются многочисленными (например, родители, которые убивают нежелательного ребенка, получают страховку и отсылают ее любимой дочери в Оксфорд). Хорошая цель (образование дочери) достигнута отвратительными средствами.

Возможно, что то же самое могло бы быть верно в случае с использованием грызунов в тестировании канцерогенных веществ. Действительно, ответы людей различаются. Некоторые люди думают, что неправильно использовать этих животных как средства для достижения хорошей цели; другие — что такое использование является допустимым. Вопрос является открытым для дебатов. По существу — и независимо от того, каков будет правильный ответ, при условии, что существует правильный ответ — вопрос не должен считаться решенным. Использование негуманоидных животных в стремлении к хорошим целям, при условии, что цель является хорошей, а наука — надежной, не гарантирует того, что все хорошо нравственно. Чтобы устанавливать, что это так, мы должны доказать, что не будет неправильным использовать этих животных в стремлении к хорошей цели — что использование их для этой цели является оправданным, даже если им причиняется значительная боль. Как я говорю, это нечто, что необходимо установить, а не беззаботно принять. Действительно, неспособность адресоваться к этому вопрос — принятие его как решенного — является хорошим индикатором того, что моральное мышление и видение отсутствуют.

Просто подтверждать свою оппозицию жестокости недостаточно. Прежде, чем мы сможем разумно решать, является ли причинение боли животным оправданным и необходимым, или необоснованным и ненужным, должна быть оценена моральность как целей, к которым стремятся, так и используемых средств. Люди, которые говорят, что они выступают в защиту животных, или за человеческую ответственность по отношению к другим животным, говорят хорошо и верно. Проблема часто состоит в том, чтобы определить, как далеко они заходят. Если они предполагают, что единственное моральное запрещение, которое мы должны соблюдать — это запрет против жестокости, то они предполагают, что иногда нравственно допустимо причинять боль животным, даже существенную боль. Так как утверждение, что это является допустимым, оказывается широко оспариваемым, позиция, состоящая в том, что понятия защиты животных, сострадания, или человеческой ответственности по отношению к другим животным исчерпываются запретом против жестокости, является вопросом недоказанным, если не просто ошибочным.

Просто быть против жестокости по отношению к животным недостаточно по еще одной причине. Все, что запрет жестокости запрещает — это то, чтобы мы без необходимости или неоправданно не причиняли зла в форме боли другому животному. То, к чему этот запрет не адресуется или не объясняет — это обязательство способствовать благу других животных. Возможно никто лучше не иллюстрирует того, что означает приверженность этому идеалу, чем св.Франциск Ассизский. Просто не причинять вреда животным или останавливать других, когда они делают это — не достаточно для него. Есть еще одно, более высокое обязательство — а именно — быть полезным им, способствуя их благу, нечто не охватываемое запретом против жестокости.

Понимаемое особым образом, это францисканское интуитивное понимание передает сущность идеалов, утверждаемых теми, кто работает ради благополучия животных. Быть за благополучие животных, в отличие от того, чтобы быть против жестокости к животным означает верить, что мы имеем обязанность улучшить качество жизни животных. Различие между этими двумя точками зрения (нежестокость и благополучие) может быть проиллюстрировано рассмотрением дебатов об обязательстве обогащать жизнь животных в лабораториях. Сторонники благополучия животных имеют основание, обосновывающее их призыв облегчить скуку, которую многие из этих животных испытывают. Делать это -означает улучшить благополучие этих животных. Те, кто ограничивает защиту животных запретом против жестокости, имеют менее постижимое основание для того, чтобы принимать меры, которые уменьшают скуку, допуская, что скучать не то же самое, что испытывать боль.

Хотя точки зрения нежестокости и способствования благополучию отличаются, я полагаю, что сторонники благополучия животных имеют такую же сильную общественную поддержку, как и те, кто выступает против жестокости по отношению животным. Кроме того, я полагаю, что немного людей выступят, чтобы осудить идею благополучия животного, как будто это не имеет значения, является ли жизнь животного хорошей или плохой. Ясно, что существует нечто в идее защиты благополучия животных, что каждый человек доброй воли может принять, также, как существует нечто в идеях противостояния жестокости и человеческой ответственности и защиты животных, что те же самые люди могут поддержать. Однако, что в случае с позицией нежестокости, позиция способствования благополучию не является свободной от серьезных проблем. Я прокомментирую только одну.

Даже если все информированные люди могли бы соглашаться, что такое благополучие животных, оно осталось бы спорным из-за того, что не всегда известно, что можно делать по отношению к негуманоидным животным.

Несомненно, когда животные в лабораториях «приносятся в жертву», мы сокращаем их жизни. Но окончание жизней животных не противоречит поддержке благополучия животных. Если животные, использовавшиеся в исследованиях жили хорошо, принимая во внимание все вещи, до момента, когда они были использованы, и если они убиты настолько гуманно, насколько это возможно, то мы не делаем ничего неправильного, когда убиваем их. Кроме того, важно понимать, что приверженность благополучию животных совместима со стремлением улучшить общее состояние тех индивидуумов, которые имеют благополучие, как людей, так и других животных, даже если это означает уменьшение благополучия некоторых индивидуумов. Такие обстоятельства часто возникают, особенно в биомедицинских исследованиях. Это прискорбно, конечно, и все должно быть сделано, чтобы делать жизни этих животных настолько хорошими, насколько это осуществимо. В конечном счете, однако, уменьшение благополучия некоторых животных является ценой, которую мы должны быть готовы оплатить, чтобы сделать мир лучше, как для людей, так и для других. Этот набросок рассматриваемой позиции показывает, что сторонники благополучия животных пытаются служить двум требовательным моральным господам. Во-первых, имеется требование, чтобы индивидуальные животные вели жизнь, которая является хорошей. Это требование, которое ведет сторонников благополучия животных к тому, чтобы призвать к улучшению условий жизни для животных в лабораториях. Во вторых, имеется требование, чтобы благополучие было улучшено в целом, и именно это требование ведет сторонников благополучия животных к тому, чтобы допустить смерть некоторых животных, иногда в очень больших количествах, и даже разрешить агонию некоторых так, чтобы другие могли бы извлечь выгоду. Когда вопрос рассматривается в этом свете, неудивительно, что самые громкие голоса, говорящие во имя благополучия животных сегодня являются голоса индивидуумов, которые имеют интерес к увековечиванию использования негуманоидных животных. Под этим я подразумеваю, что те, кто идентифицирует себя с делом благополучия животных, все более и более принадлежат к числу тех, кто выступает от имени коммерческого животноводческого сообщества и биомедицинского сообщества. Свидетельством этого является формирование в американском Конгрессе фракции благополучия животных и коммерческие интересы, которые эта фракция представляет. Будет справедливым сказать, что главные коммерческие фирмы, которые используют негуманоидных животных, узурпировали идею благополучия животных у традиционных обществ благополучия животных. Некоторые из этих обществ кажутся недовольными, а другие обеспокоенными этим поворотом событий. Однако, философия благополучия животных по самой своей природе разрешает использовать других животных ради человеческих целей, даже если это означает, что большинство этих животных будет испытывать боль, расстройство и другой вред. Это то, что я имею ввиду, когда говорю что реформы благополучия в пределах системы использования не изменят систему каким-либо фундаментальным способом.

Защитники прав животных полагают, что необходимо большее, чем реформы системы на основе благополучия животных. Когда система является несправедливой до самой сердцевины, уважение к справедливости требует отмены. В таком случае существует фундаментальное моральное различие между сторонниками нежестокости и благополучия животных и защитниками прав животных. Хотя первые две позиции привержены точке зрения, что мы иногда оправданы в причинении негуманоидным животным существенной боли в преследовании ценящихся человеческих интересов, сторонники прав животных отрицают, что мы когда-либо оправданы, когда делаем это. Истинная цель, для достижения которой защитники животных должны работать, не состоит в том, чтобы обеспечить негуманоидных животных большими клетками, но в том, чтобы освободить их. Люди, которые считают себя защитниками прав животных, выражают позицию, которая в отличается от позиции приверженцев благополучия или нежестокости. В рамках контекста биомедицинского исследования, если взять только один пример, защитники прав животных являются аболиционистами, а не основанными на благополучии реформистами. Я полагаю, что философия прав животных является правильной философией.

То, что верно в отношении человеческого освобождения, не менее верно и в отношении освобождения животных. Когда интересы негуманоидных животных не принимаются во внимание — это симптом, а не основная причина их систематической эксплуатации. Фундаментально неправильным является неуважение их базовых моральных прав, включая права животных на жизнь, свободу и телесную неприкосновенность. Кроме того, как и в случае с человеческим рабством, так и в случае с рабством животных: интересы тех, кто получает прибыль от эксплуатации животных не должны играть вообще никакой роли в решении о том, отменять ли институт, который способствует этим интересам. Только когда человечество преобразует себя и начнет уважать права животных, что-то вроде освобождения животных может быть достигнуто. Оно имеет аналогию с другими видами освобождения и основывает призыв к освобождению животных на признании прав негуманоидных животных. Рассматриваемое в этом свете освобождение животных является целью, философией которой становится философия прав животных. Две вещи — освобождение животных и права животных — идут вместе, как рука в перчатке.

Религиозные и научные попытки опровергнуть права животных

Для многих американцев идея включения животных в сообщество морально равных является неосуществимой. Несомненно, мы никогда не должны быть по-садистски жестокими по отношению к животным. Несомненно, мы должны поощрять доброту по отношению к ним. Но дальше общественное мнение не идет. Мы не делаем ничего неправильного, когда едим их, носим их шкуры или кожи, охотимся и ловим их в ловушку для отдыха или прибыли, обучаем их исполнять трюки, которые мы находим забавными, показываем их в зверинцах или аквариумах, или используем как инструменты в образовании, испытании продукции и медицинских исследованиях. Конечно, использование человеческих существ этими способами было бы неправильным, но ничто из этого не является неправильным в случае с животными. Люди все являются членами морального сообщества; другие животные, поскольку они являются низшими и таким образом неравными нам — нет. Существует уже большой объем философской и юридической литературы, посвященной дебатам о правах животных.

Для большинства христиан библейское основание для исключения негуманоидных животных находится в рассказе Книги Бытия о действиях Бога на шестой день творения, так и в благословении Богом Ноя и его сыновей после потопа. Здесь сначала приводится описание шестого дня. «И Бог сказал: «Пусть земля порождает живые существа согласно их виду: рогатый скот и ползающие тварей и зверей земли согласно их виду». И было так.

Бог создал людей по его собственному образу, по образу Бога. И Бог благословил, и Бог сказал им: «Плодитесь и размножайтесь и заполняйте землю и подчиняйте ее; и властвуйте над рыбой моря и над птицами воздуха и над каждым живым существом, которое движется по земле»... И Бог увидел все, что он сделал, и созерцал, это было очень хорошо. (Книга Бытия 1:24-28, 31а) Относительно благословения Бога мы читаем следующее:

И Бог благословил Ноя и его сыновей и сказал им: «Плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю. Страх перед вами и ужас должен испытывать каждый зверь земли и каждая птица в воздухе, все, что ползает по земле, и вся рыба в море; в ваши руки они передаются. Каждое живое существо, которое живет, должно быть продовольствием для вас; и как я дал вам зеленые растения, я даю вам все. Только вы не должны есть жизнь с ее жизнью, то есть ее кровью» (Книга Бытия 9:1-4).

Эта последняя выборка из Книги Бытия касается того, что Бог дает нам, чтобы есть. Сообщение кажется ясным: это не только «зеленые растения», не только наши «овощи»; это — «все». В своих «Комментариях к первой книге Моисея под названием Книга Бытия», Джон Кэлвин выступает в пользу доминирующего христианского представления, когда он настаивает, что « Мы должны твердо сохранить свободу, данную нам Богом. ... Потому что это непреодолимая тирания, когда Бог, Создатель всех вещей положил открытой для нас землю и воздух, чтобы мы могли оттуда брать продовольствие как из его склада, если это будет закрыто от нас смертным человеком, который даже не способен создать улитку или муху».

«Смертный человек», которого Кэлвин имеет в виду, тот, который осуществлял бы «непреодолимую тиранию», запрещая некоторые продукты, которые Бог дал нам, это вегетарианец. «Я утверждаю, — заявляет Кэлвин, — что чудовищное оскорбление наносится Богу, когда мы даем такое право людям, то есть (вегетарианцам) позволить им объявлять незаконным то, что Бог задумал как законное, и связывать сознание, которое слово Бога сделало свободным, их надуманными законами». В случае с экспериментами на животных Кеннон Джон Маккарти говорит в пользу доминирующего христианского представления:

«Эксперименты на живых животных, даже при том, что они могут переносить серьезную боль в процессе, являются законными в той степени, в какой это необходимо для подлинно научной цели, которая может приносить пользу человечеству. Будет незаконным причинять любое ненужное страдание животным либо в ходе экспериментов вивисекции или иначе... Фактическим вопросом является то, причиняется ли ненужное страдание иногда в экспериментах вивисекции. Могут действительно быть такие злоупотребления. Если так, то они прискорбны и должны быть искоренены. Но мы не можем осуждать вивисекцию в целом из-за злоупотреблений, случайно связанных с ней».

Почему нам запрещают осудить вивисекцию в целом? Кэлвин и Маккарти отвечают, напоминая своим читателям, что «согласно Божественному замыслу животные созданы для того, чтобы служить человеческим нуждам». Что касается охоты, пастор Уильям X. Аммон, руководитель Спортсменов за Христа, пишет: «Не трудно знать то, чего ожидает Бог, если Вы знаете вашу Библию. Библия никогда не изменяется, потому что Бог никогда не изменяется. То, что Он ненавидел тысячи лет назад, Он ненавидит сегодня. Что Он любил тогда, Он любит теперь. Это конечно делает вещи более легкими для нас, не так ли?».

В конкретном случае с охотой пастор Аммон верит, что он знает мнение Бога. «Отношение Бога к охоте не изменилось», — настаивает он. «Я могу прочитать, как Он реагировал в прошлом, и знаю, что все это по-прежнему остается истинным сегодня. Я знаю, что Бог устроил этот мир так, чтобы человек мог поддерживать свою жизнь, когда Он наполняет землю. Убивал ли человек жертвенное животное или дичь, которую Бог дал в поле, это все было частью системы Бога. Нет никаких лозунгов против охоты в Библии». По поводу тех христианских охотников, которые добиваются успеха и «промышляют дичь» Аммон отмечает:

«Следует высказать поздравления: мы знаем, что они сделали так, потому что они умели обращаться со своим оружием, своей плотью и своим духом. Они были честными, они играли по правилам и молились по правилам; их победа — это победа преобладающей веры. Дома мама и дети взволнованы, потому что папа отправился с Богом на охоту».

Широко распространенная вера нашей культуры в более низкое положение негуманоидных животных и их исключение из сообщества морально равных не испытывала недостатка в ученых, желающих предложить свою поддержку от имени науки тому, что религиозные люди принимали на веру как откровение. Эта научная защита приняла две формы. С одной стороны легионы ученых предлагали доказательства более низкого интеллектуального и мыслительного положения негуманоидных животных по сравнению с людьми. С другой стороны люди, которые поднимали свои голоса в пользу равенства людей и животных, подвергались поношению с переходом на личности; некоторые ученые даже зашли настолько далеко, чтобы утверждать, что люди, которые глубоко заботятся о том, каким образом обращаются с животными, являются умственно больными. Я возвращусь к этой второй форме защиты ниже. Вначале, тем не менее, существует вопрос интеллекта животных или его отсутствия. Эта вера имеет глубокие корни в греческом мышлении. Когда Аристотель определял человека как «рациональное животное», стоящее выше всех других животных в иерархии ценности, он повторял идеи своего учителя Платона, также как Платон повторял идеи своих предшественников. Некоторые ученые, следуя Декарту, пошли дальше: они отрицали не только то, что животные являются рациональными или интеллектуальными, но также и то, что животные осознают что-либо, включая боль: «Сжигайте, топите, морите голодом или делайте рассечение животного без благ анестезии, и результат всегда и всюду будет один и тот же: животное ничего не осознает». Это было удобной верой для ученых-картезианцев семнадцатого века, так как освобождало их от любых моральных колебаний, когда они подвергали вивисекции животных. Николас Фонтейн предлагает описание действий французских вивисекторов под влиянием Декарта в Порт Рояль:

«Картезианские ученые осуществляли избиения собак с совершенным безразличием и высмеивали тех, кто жалел эти существа, как будто те чувствовали боль. Они рассказывали, что животных били часами, что вопли, которые они издавали, когда их били, были только шумом небольшой пружины, к которой прикоснулись, но что все тело не испытывало чувств. Они прибивали гвоздями бедных животных к доскам всеми четырьмя лапами, чтобы подвергнуть их вивисекции для того, чтобы увидеть кровообращение, которое представляло собой большой предмет противоречий». Ученые-картезианцы явно не рассматривали негуманоидных животных как имеющих моральный статус, равный нашему собственному. Что интересно, даже сегодня некоторые уважаемые ученые активно придерживаются этого аспекта картезианства. Роберт Дж. Уайт, профессор хирургии в Университете Кейс Вестерн Резерв, чье исследование включало попытки трансплантации мозга от одного примата другому, заявляет, что «включение более низших животных в нашу этическую систему является философски бессмысленным».

Не будучи человеком, который легко меняет свои основные убеждения, профессор Уайт, на сей раз пишущий в «Отчете Центра Гастингса», который включал специальное приложение по этическим вопросам, имеющим отношение к исследованиям на негуманоидных животных, вновь подтверждает свое неодобрение: «Я чрезвычайно разочарован в этой конкретной серии статей, которые, честно говоря, не имеют никакого права быть опубликованными как часть «Отчета». Использование животных не является моральной или этической проблемой, и подъем проблемы прав животных на такой уровень представляет собой плохую услугу медицинскому исследованию, и фермерству, и молочной промышленности».

Уайт едва ли является единственным среди престижных исследователей, кто не рассматривал права животных как моральную или этическую проблему. Нобелевский лауреат Дэвид Балтимор был в числе группы ученых, которые приняли участие в обсуждении документального фильма Фреда Ваймана 1974 года «Приматы», как и гарвардский моральный философ Роберт Нозик. Во время обсуждения, озаглавленного «Цена знания», которое вышло в эфир 12 сентября 1975 года, Нозик заявляет, что «животные, используемые в исследовании, имеют какое-то значение сами по себе»; и затем задает вопрос Балтимору, не думает ли он, что изоляция, боль и смерть, которые животные испытывают в лабораториях, имеют «моральную цену».

«Балтимор: Ну, я думаю, что ответил бы отрицательно. Безнаказанное убийство животных происходило в течение столетий: охота, такого рода вещи.

Нозик: Но мы осудили бы это, не так ли?... Слышали ли мы, чтобы люди говорили, что эти эксперименты, которые могут быть сделаны на животных, и ... хотя мы узнаем кое-что, этого не будет достаточно, чтобы оправдать убийство ... пятисот животных? Происходило ли такое когда-либо в научном сообществе.

Балтимор: я не думаю, что это действительно моральный вопрос».

Ранняя Америка не оказалась плодородной почвой для картезианства. Первое в мире законодательство по защите животных восходит к «Книге свобод», принятой Колонией Массачусетс в 1641 году. Раздел 91 гласит: «Чтобы ни один человек не осуществлял какую-либо тиранию или жестокость по отношению к любым животным, которые обычно содержатся для использования человеком» Для Америки, включая американских ученых, центральный исторический вопрос состоял не в том, могут ли животные чувствовать боль, но в том, как люди могут быть оправданы в причинении ее. В конкретном случае экспериментов на животных некоторые ученые предлагали оправдания, основанные на внутренней ценности полученного знания. Оправдание этого типа, однако, вызывает очевидный ответ: если полученное знание оправдывает боль, вызванную ее получением, то знание, полученное от исследования на человеческих субъектах, также кажется оправданным.

Некоторые ученые были согласны принять этот вывод. Американский химик двадцатого столетия Е.Е. Слоссон пишет, что «человеческая жизнь ничто по сравнению с новым фактом ..., целью науки является прогресс человеческого знания за счет любых жертв человеческой жизни”

Другие критики выбрали иной путь. Даже при том, что люди и животные могут отличаться в том, что они могут делать, эти критики отрицают, что различия имеют отношение к морали. В конце концов, мы не принимаем предпосылку, что мы можем есть или подвергать вивисекции людей, которые неспособны использовать инструменты, участвовать в приобретении знания и т.п. Именно вопрос предвзятости, а не рационального принципа, — утверждают эти критики, — объясняет, почему негуманоидные животные исключены из сообщества морально равных. Такой вызов является неудобным для многих людей, кто имеет законный интерес в сохранении морального статус-кво. Это, оказывается, особенно истинным в отношении ученых со связями с сельскохозяйственными, охотничьими проблемами. Это арены, где многие ученые прибегали ко второй форме защиты, упомянутой ранее: нападениям с переходом на личности. Как верно в отношении движения в защиту прав животных и сегодня, женские голоса составляли большинство голосов, раздававшихся против вивисекции в течение девятнадцатого столетия. Неудивительно, учитывая тогдашнюю доминирующую идеологию двух сфер, что эти женщины характеризовались как «глупые, сбившиеся с пути женщины», «рой гудящих бездельников» и критиковались за неспособность выполнять свои обязанности дома из-за их чрезмерной «сентиментальности». Что могло бы объяснить, почему так много женщин «постоянно вопят» против исследователей, которые посвящают свои жизни обнаружению «скрытых даров лечения» в природе? Французский физиолог Эли де Срюн дал ответ. «Необходимо повторить, что женщины — а скорее старые девы, формируют наиболее многочисленный контингент (наших критиков). Пусть мои противники возразят мне, если они смогут показать мне среди защитников животных одну девушку, богатую, красивую и любимую или некую молодую жену. Язык Эли де Срюна, хотя и несомненно оскорбительный, имеет много общего с риторикой высмеивания, которую многие ученые практикуют сегодня. Люди, которые против исключения негуманоидных животных из морального сообщества, подвергаются регулярным нападкам как «невежественные», «эмоциональные», «алогичные», «иррациональные», «антинаучные», и «антигуманные». Все вместе они представлены как «фанатики», «экстремисты» и «террористы». Публичные выражения сомнений в их умственной способности не являются необычными, как иллюстрирует следующий отрывок, снова из нейрохирурга Роберта Дж. Уайта: «Как обеспокоенный ученый и практикующий нейрохирург, я просто неспособен достигнуть глубин философии, которая придает такую высокую ценность жизни животных даже за счет человеческого существования и усовершенствования. Может показаться, что эта озабоченность предполагаемой болью и страданием животных, используемых в медицинском исследовании, может вполне представлять социальное предубеждение против лекарства или, что более серьезно, подлинные психиатрические отклонения».

Уайт ни первый, ни последний ученый, который выражает сомнения в психологической адекватности критиков вивисекции. Автор эссе 1909 года в журнале «Сайнс» написал, что поскольку «антагонизм по отношению к вивисекции представляет собой форму неизлечимого безумия, те, кто страдает им, полностью безразличны к аргументам или фактам, и их бредовые убеждения непреодолимо подталкивают их к постоянному повторению одних и тех же безумных действий». Другими словами, противники вивисекции страдают формой одержимого безумия. К такому диагнозу пришел американский невропатолог Чарльз Лумис Дана. Он даже дал обнаруженному психозу название зоофил-психоз (буквально психоз «любви к животным»). Открытие Даны было провозглашено в «Нью-Йорк Таймс» «Страсть к животным действительно болезнь», — трубил заголовок. Пациенты Даны включали «человека, который не любил видеть, как лошадей «взнуздывают, или хлещут, или обрезают хвост, или быстро гонят» и женщину, которая «не могла переносить, когда кот страдает. Она сделала свой дом больницей для беспризорных котов ... Жизнь [ее мужа] была сделана крайне несчастной из-за этого». Медикализация Даной глубоко испытываемой эмпатии к страданиям животных как психотического расстройства была с энтузиазмом принята сообществом вивисекции. Как отмечает современный американский историк Крейт Бёттингер: «Дана утверждал, что чувства противников вивисекции проистекали от недостатков женского ума и умственного расстройства у некоторых мужчин. Для сторонников вивисекции его диагноз был предпочтительным способом характеризовать оппозицию». Кроме того, как продолжает отмечать Бёттингер, идеология безумия Даны дожила даже до 1960-х годов, когда американский ученый Кларенс Деннис высказал свои возражения против принятия Акта о благополучии животных 1966 года, повторяя обвинение в зоофил-психозе против сторонников акта. Власть, которую доминирующая культура осуществляет над нашей способностью мыслить независимо, велика; наше желание мыслить самостоятельно — мало. Возможно, я бы находился среди большинства и защищал до последнего вздоха божественно освященные и научно подтвержденные основания, что белые должны иметь больше прав, чем негры. Кто может сказать, что любой из нас думал бы и делал бы во времена и при обстоятельствах, которые в каких-то отношениях отличаются от существующих?

Реакция нашего профессорско-преподавательского состава и административного персонала по мере того, как права животных привлекают все большую общественную поддержку, в последнее время стала гораздо более уважительной, чем в тот период, когда эта глава не была написана. Моя надежда состоит в том, что будущее будет больше похоже на настоящее, чем на прошлое. В то время как философы, которые защищают какое-либо дело, должны быть толстокожими, враждебность и злоба, с которой они сталкиваются, могут быстро уйти в тень нападок на моральную философию вообще. Становясь защитниками идей, о которых они теоретизируют, моральные философы делают большее, чем рискуют своим собственным добрым именем и спокойствием духа; они также подвергают опасности репутацию своей профессии. Являются ли эти причины достаточно вескими для моральных философов, чтобы удовольствоваться попыткой понять мир, оставляя другим задачу его изменения? Я утверждаю, что нет. Моральные философы, подобно другим заинтересованным гражданам, должны быть готовы вынести силу своих убеждений из своих кабинетов на улицы.

Использование животных в сельском хозяйстве нарушает права животных

Каковы основания для утверждения о том, что вред, причиненный сельскохозяйственным животным, может быть оправдан. Среди них наиболее часто приводятся следующие:

1. Животная плоть вкусна, и воздерживаться от поедания ее означается воздерживаться от некоторых вкусовых удовольствий.

2. Лично приятно готовить мясные вкусные блюда.

3. Это наша традиция — как индивидуумов, так и культуры —есть мясо, и его поедание является удобным; воздерживаться означало бы переносить боль отказа и потерю удобства.

4. Мясо является питательным, и прекратить есть его означает разрушить здоровье или, по крайней мере, подвергаться самому серьезному риску сделать это.

Среди соображений, которые ассоциируются с мясозаготовительной промышленностью, являются главными:

5. Некоторые люди (например, фермеры, упаковщики мяса, оптовые торговцы) имеют сильную экономическую заинтересованность в продолжении выращивания сельскохозяйственных животных, и качество их жизни, также как качество жизни их иждивенцев, является материально привязанным к сохранению существующего рынка сельхозживотных.

6. Не только те, кто непосредственно связан с промышленностью сельскохозяйственных животных, но нация в общем имеют экономическую заинтересованность в сохранении и росте этой промышленности.

7. Сельскохозяйственные животные являются юридической собственностью, принадлежащей фермерам, и это дает фермерам право обращаться с их домашним скотом, как они пожелают, даже если это вредно для этих животных.

Давайте рассмотрим каждое из этих соображений с целью определить, насколько хорошо или плохо они могут оправдать вред, причиненный сельскохозяйственным животным.

Ни (1), ни (2), ни оба вместе, не могут оправдать отвергание прав животных.Никто не имеет право есть нечто только потому, что он вдруг находит это вкусным или только потому, что он вдруг получает удовлетворение от того, что хорошо куховарит.

Питание и привычка

Нет вопроса, что мясо представляет собой питательную пищу. В частности оно является источником полноценного белка, содержащим все аминокислоты, существенно важные для человеческого здоровья и жизнеспособности. Если бы было верно, что эти питательные вещества не могут быть доступны иначе, то довод в пользу поедания мяса, даже учитывая точку зрения прав, будет иметь твердое основание. Некоторые амионкислоты являются важными, это правда; но есть альтернативные способы получать их.

Привычка и удобство

Защита поедания мяса, основанная на привычке и удобстве, является явно несовершенной. То, что мы имеем привычку делать что-либо, ни на шаг не приближает нас к оправданию моральности того, что вредит другим невинным индивидуумам. Наблюдения Сингера о расизме, дискриминации по половому признаку и видовом шовинизме являются уместными в этом отношении. То, что некоторые люди когда-то имели или, раз уж на то пошло, все еще имеют привычку сбрасывать со счета равное моральное положение женщин или членов расовых меньшинств, говорит нам что-то о душах этих людей.

Если в ответ на аргументы, которые бросают вызов расовой или сексуальной дискриминации, нам скажут, что для расиста или сексиста удобно сбрасывать со счета уместность или важность вреда, причиненного тем, кто принадлежит к «неправильной» расе или полу, то нашим ответом должно быть то, что вопросы о справедливом обращении не решаются в соответствии с критерием группового или персонального удобства.

Экономические соображения

Потребители не обязаны по отношению к никакому фермеру-животноводу, упаковщику мяса и т.п., покупать продукты его труда для того, чтобы его родные и близкие не бедствовали. Те, кто должен нести основную ответственность за личные потери, связанные с неудачей бизнеса — это те, чей это бизнес.

Точка зрения прав не является антагонистической для бизнеса, свободного предпринимательства, рыночного механизма и т.п. Чему точка зрения прав является антагонистической — это тому, что потребители обязаны по отношению к любому бизнесу покупать товары этого бизнеса или услуги. Животноводческая промышленность не являются исключением.

Политика страхования, которая защищает тех, кто владеет и управляет бизнесом, пособия по безработице, полагающиеся членам профсоюза, программы, разработанные, чтобы снабдить людей новыми навыками, и родственные меры являются допустимыми, согласно точке зрения прав, пока они не нарушают права других.

Обычный аргумент, выдвигаемый против признания прав сельскохозяйственных животных принимают следующую форму. Поскольку эти животные не существовали, если бы не экономическая заинтересованность, которую фермер имеет в их выращивании, его экономические интересы должны определять то, как с ними следует обращаться. Если интенсивное разведение сельскохозяйственных животных служит экономическим интересам фермера, то фабричное сельское хозяйство является оправданным. Вред, причиненный этим животным, представляет собой, так сказать, цену, которую они платят за обладание той долей существования, которая выпадает им из-за решений и интересов фермера. Мой сын теперь не существовал бы, если бы не прошлые решения и действия моей жены и самого меня. В этом смысле он «обязан» своим существованием нам. Но из этого не следует, что раз уж он вступил в существование, то мы, его родители, имеем право делать по отношению к нему все, что нам заблагорассудится. Как только он сам стал субъектом жизни, которая может идти лучше или хуже для него, логически независимо от нас, существуют строгие моральные ограничения, основанные на признании его свойственной ценности, которую мы должны уважать для того, чтобы обращаться с ним, как этого требует справедливость.

Как только любое животное стало субъектом жизни, которая может идти лучше или хуже для него, применяются те же самые принципы справедливого обращения. Если бы фермер возразил, что вовсе не с целью справедливого обращения он дал животному существование, мы будем иметь право ответить, что это не имеет никакого морального значения.

Намерения или мотивы для заведения или усыновления детей, какими бы они ни были, не дают моральную лицензию причинять им вред, также как мотивы и намерения фермеров не дают им право причинять вред сельхозживотным. То, что фермер имеет другое мнение, показывает, как далек он от признания прав животных, а не то, что эти животные не имеют никаких прав, которые можно признать.

Обращаться с сельскохозяйственными животными как с возобновляемыми ресурсами — означает не обращаться с ними с уважением, которое им полагается как обладателям внутренней ценности. Это означает обращаться с ними несправедливо, и этот результат обуславливает огромное моральное различие, когда фермер утверждает, что он действует «в пределах своих прав» в выращивании этих животных для человеческого потребления. Он действовал бы «в пределах своих прав», принимая во внимание принцип свободы, только если бы те, кому причиняется вред, подвергались обращению с уважением. Но с ними не обращаются с уважением, и не могут обращаться иначе, поскольку с ними обращаются как с возобновляемыми ресурсами. Именно поэтому фермеры, которые выращивают животных для человеческого потребления, занимаются несправедливой практикой. Морально они нарушают их права. Морально эта практика должна прекратиться, и потребители должны прекратить поддерживать ее.

Конечно, маловероятно, что экономические небеса падут. Мы вряд ли проснемся завтра, чтобы обнаружить, что за ночь все перешли в вегетарианство, развитие, которое ускоряет полный и мгновенный крах мясной промышленности и экономическую депрессию, которую такой крах мог бы вызвать. Распад мясной промышленности будет происходить постепенно, а не внезапно, и экономика страны и мира будет иметь время, чтобы приспособиться к изменению. Тем не менее остается существенно важный моральный момент. Никто не имеет права быть защищенным продолжением несправедливой практики, той, которая нарушает права других.

Животные как юридическая собственность

В этом месте будет сделано заявление, что фермеры владеют животными, и что сельскохозяйственные животные являются их законной собственностью. Также как цвет, в который я крашу стены моего дома, или мое решение продать его являются моими собственными делами, потому что дом является моей собственностью, поэтому можно утверждать, что то, что фермер делает по отношению к его животным — является его собственным делом, так как они являются его собственностью. И также, как любой, кто стал бы отказывать мне в праве красить мои стены или продать мой дом, если бы я имел такую склонность, неоправданно отказал бы мне в моем праве собственности, так и попытка ограничить то, как фермер обращается с его животными, является неоправданным отказом ему в правах собственности.

Двух ответов на это должно быть достаточно. Во-первых, принимая во внимание, что существующий юридический статус сельскохозяйственных животных состоит в том, что они являются собственностью, и даже допуская, что их юридический статус как собственности не изменяется, из этого не следует, что юридические ограничения на то, как с животными могут обращаться, обязательно нарушают права собственности фермеров. Права собственности не являются абсолютными. В то время как то, в какой цвет я хочу выкрасить мои стены — мое дело, то, что я решу сделать со своей собственностью является не только моим делом, если, что я делаю с ней, будет оказывать неблагоприятное воздействие на других. Проживая в пригородном районе, я не свободен превратить мой дом в казино для азартных игр, в дом с плохой репутацией. Права собственности — не говоря уже о других правах — которые имеют мои соседи, налагают пределы на то, что я могу делать со своей собственностью. Нет никакого основания, почему обращение с животными, даже предполагая, что они рассматриваются и будут продолжать рассматриваться как юридическая собственность, должно быть иным. Если животные имеют базовые моральные права, то эти права должны быть признаны как накладывающие строгие ограничения на то, что любому фермеру можно позволять делать по отношению к ним во имя осуществления его прав собственности. Это является одной из реформ в законе, которая согласно точке зрения прав должна произойти.

Во вторых, само понятие что сельскохозяйственные животные должны рассматриваться как юридическая собственность, пора оспорить. История закона показывает, насколько произвольным может закон быть по этому критическому вопросу. Те люди, которые были рабами, не признавались как юридические лица в Америке до гражданской войны. Нет никакого основания предполагать, что поскольку животным теперь не предоставлен этот статус, то они не могут рассматриваться таким образом. Если бы наши предшественники сделали то же самое предположение — в случае с человеческими рабами, то юридический статус этих людей остался бы неизменным.

И наконец, оппоненты могли бы заявить, что если бы не было животноводческой промышленности, то не было бы и сельхозживотных. Да, Движение освобождения животных направлено против современной животноводческой промышленности, требует ее полного расформирования, так как она нарушает права животных. Но наша точка зрения не призывает к исчезновению сельскохозяйственных животных. Конечно, с распадом животноводческой промышленности сельскохозяйственных животных будет меньше. Но это будет показателем нашего морального прогресса, а не нашей моральной неудачи.

Точка зрения прав животных никогда не утверждает, что качество жизни индивидуальных сельскохозяйственных животных связано с их количеством. Это также верно и в случае с людьми.

Использование животных в науке
нарушает права животных

Дебаты по использованию животных для научных целей традиционно осуществлялись с позиций выступления за или против вивисекции. Но термин вивисекция плохо подходит для наших целей. Подвергать животное вивисекции означает рассекать его, резать в то время, когда оно является живым. Не все методы, которые требуют нашего внимания, связаны с вивисекцией. Есть три главных области науки, в которой обычно используются животные. Это (1) биологическое и медицинское образование; (2) токсикологические испытания, где потенциальные вредные эффекты новых продуктов и лекарств для людей сначала проверяются на животных; и (3) оригинальные и прикладные исследования, включая не только изучение причин и лечения различных болезней, но также базовую биохимическую природу и поведение живых организмов.

Все мы знакомы с использованием животных в образовании. Что касается использования животных в испытании на токсичность, это станет более ясным ниже, когда мы обсудим различные испытания, включая так называемое испытание на LD50. Возможно, некоторые люди могли бы возражать против включения всех трех видов под общий заголовок использования животных в науке. В частности, некоторые ученые могли бы иметь более узкую точку зрения на науку, согласно которой только оригинальное и прикладное исследование считается «подлинной наукой»; а использование животных в образовательных контекстах, или в токсикологическом испытании наукой не является, или не «настоящей наукой» во всяком случае. Эта более узкая концепция науки является понятной, если наука рассматривается исключительно с позиций изобретения и испытания первоначальных гипотез. Факт остается фактом: токсичность пестицидов, пищевых добавок, аэрозолей для волос и чистящих средств для печей определяется не колдовством или астрологией; это вопрос прикладной науки. И не для того, чтобы обучить людей филологии или бухгалтерскому учету лабораторные сечения проводятся на курсах по биологии.

Использование животных в образовательных целях

Животные многих видов используются разнообразными способами в образовательных целях, включая научные выставки, стандартные лабораторные рассечения для курсов высшей школы по биологии, зоологии, в проводимых студентами научно-исследовательских работах, в практической хирургии как в медицинских, так и в ветеринарных школах. Невозможно даже приблизиться к исчерпывающему рассмотрению многочисленных видов использования.

Как сельскохозяйственные и дикие животные не должны считаться как возобновляемые ресурсы, так и лабораторные животные не должны так же рассматриваться.

Приобретение знания является хорошей вещью, но ценность знания сама по себе не оправдывает причинения вреда другим, тем более тогда, когда это знание доступно другими средствами. В случае знания анатомии и физиологии животных, изучаемых в биологии, зоологии и связанных с ними курсах высшей школы, это знание доступно без того, чтобы полагаться на практический опыт. Студентам нет необходимости рассекать каких-либо известных животных, чтобы узнать факты об их анатомии и физиологии. Детальные рисунки анатомии и физиологии животных существуют в изобилии и обычно включаются в сами тексты, используемые в таких курсах. Согласно точке зрения прав продолжать включать стандартные лабораторные сечения живых животных так же не нужно, как и необоснованно. Наши оппоненты утверждают, что опыт рассечения нельзя получить иным способом. Это верно, но не имеет отношения к делу. Морально нельзя оправдать делание чего-то просто на том основании, что иначе нельзя получить опыт. Если бы этого было достаточно, можно было оправдывать делание чего угодно: от изнасилования до убийства.

То, что происходит, скажем, в биологической лаборатории, не происходит в вакууме. Это является как результатом, так и одной из причин преобладающих негативных культурных верований и традиций в отношении животных. Приобретение этих верований и представление этих традиции представляет собой часть нашего воспитания в традициях культуры. Точка зрения прав бросает вызов некоторым из этих верований, отношений и традиций. Она отвергает точку зрения о том, что животные являются простыми вместилищами или удобными возобновляемыми ресурсами, и подтверждает, что они имеют свою собственную ценность, независимую от человеческих интересов. Далее, культурное принятие точки зрения прав зависит от того, насколько хорошо оно воспринято и передано в системе образования, включая курсы наук. Действительно, именно эти курсы, больше чем любые другие, имеют самый большой потенциал поощрять культурное принятие точки зрения прав. Нельзя требовать от студентов рассекать живых животных. Требовать это — означает помогать поощрять веру, что животные не имеют морального значения. За пределами лаборатории находится мир Биг Маков, жареных цыплят по-кентуккски, охотничьих поездок по уикэндам, коммерческой охоты на китов, меховых пальто, родео, петушиных боев — всех признаков негативного отношения нашей культуры к животным, как будто эти живые существа являются предметами потребления или вещами. Прекращать требовать этого означает делать важный шаг в противоположном направлении.

Токсикология

Животные обычно используются для тестов на возможную токсикологическую (буквально, отравляющую) угрозу, представляемую разнообразными коммерчески изготавливаемыми изделиями, предназначенными прежде всего для человеческого использования. Испытываются два вида веществ: терапевтические и нетерапевтические. Первые представляют собой лекарства, которые могут облегчать или вылечивать патологические состояния (например: подагру, язвы, высокое кровяное давление). Класс нетерапевтических изделий включает все остальное. Ниже приводится список нетерапевтических изделий, проверяемых на токсичность:

Инсектициды, пестициды, химические антифризы, тормозные жидкости, отбеливатели, посыпки для Рождественской елки, церковные свечи, чистящие вещества для серебра, чистящие вещества для печей, дезодоранты, освежители для кожи, препараты для детей, пенки для ванны, кремы от веснушек, депиляторы, тени для глаз, мелки, огнетушители, чернила, масла для загара, лак для ногтей, тушь, аэрозоли и ополаскивания для волос, смазки для застежки молнии, краски, термометры и детские безделушки. Ради простоты,терапевтические изделия будут обычно упоминаться просто как лекарства, в то время как нетерапевтические изделия будут упоминаться как товары.

Виды испытаний на токсичность

Даллас Пратт, американский медик, предлагает следующее определение ядовитого вещества. «Вещество» определяется как яд, если, когда оно съедается, вдыхается или поглощается через кожу, вызывает своим химическим действием либо повреждение структур, либо нарушение функции, или то и другое». Стандартные процедуры тестирования включают (1) острую токсичность, (2) субострую токсичность и (3) хроническую токсичность. Тест на острую токсичность Пратт характеризует как «поиск неблагоприятной реакции на дозу высокого уровня», в то время как субострые тесты « в общем ... определяют биологическую активность состава, оценка дозировки «никакого эффекта» и «максимально допустимой дозировки». Последние тесты обычно проводятся на протяжении трехмесячного периода; первые требуют более короткого времени. Долгосрочные токсические эффекты малой дозировки вещества оцениваются в испытаниях на хроническую токсичность, которые обычно занимают приблизительно два года. Тесты на канцерогенность на животных попадают в эту последнюю категорию. Кроме того, существуют другие стандартные тесты для некоторых товаров (например, косметики), включая испытания на раздражение глаз и кожи.

Число животных, используемых в испытаниях на токсичность в Соединенных Штатах неизвестно, но, используя доступную британскую статистику, Пратт оценивает, что приблизительно 20 процентов из 100 миллионов животных, используемых для научных целей в нашей стране, используются в токсикологии. Это дает приблизительно 20 миллионов животных. Среди обычных признаков токсического воздействия вещества на подопытных животных Пратт перечисляет следующее: «необычная вокализация, неугомонность, дерганье, паралич, конвульсии, жесткость, вялость, слюнотечение, слезотечение, вздутие сексуальных органов и сосков, сыпь на коже, выделения, включая кровотечение из глаз, носа или рта, необычная поза, истощение». Короче говоря, тесты на токсичность причиняют вред животным не только когда они доставляют им острое или хроническое страдание или стресс. Животные, которые парализованы, могут не испытывать боли, но это не подразумевает, что им таким образом не причиняется вред. В ряде книг подробно ведется хроника этих испытаний. Мы будем удовольствоваться более полным описанием только одного испытания — испытания на острую токсичность, известного как тест LD50. Никто не может дать описание лучше, чем дает Сингер:

«Стандартный тест на токсичность, или степень, в которой вещество является ядовитым, — это тест на «Смертельную дозировку 50», испытание, обычно сокращенно называемое LD50. Цель этого испытания состоит в том, чтобы определить уровень дозировки, при котором 50 процентов подопытных животных умрет. Обычно это означает, что все животные окажутся очень больными прежде, чем половина, наконец, погибнет, а другая половина выживет. В случае довольно безвредных веществ все равно считается хорошей процедурой найти концентрацию, которая заставит половину животных умереть; следовательно огромные количества используемых веществ должны быть насильственно скормлены животным, и смерть может быть вызвана просто большим объемом или высокой концентрацией, данной животным.... Также нормально позволять процессу отравления идти своим полным ходом, пока не наступит смерть. Освобождение умирающих животных от их страданий могло бы дать неточный результат».

Не должно поощряться по подобным причинам использование анастезии в стандартных тестах на токсичность. Эффекты обезболивающего также «могли бы дать неточный результат». Информация, полученная в результате испытаний LD50 формирует фоновое основание для этикеток «опасность: яд», «предупреждение», и «внимание» на многих продуктах. Как отмечает Пратт, «даже, когда тест не требуется в соответствии с правительственными нормативами, он часто используется изготовителями лекарств и потребительских товаров в соответствии с гипотезой, что это является защитой против судебных исков о халатности». С этими краткими замечаниями в качестве фона давайте теперь обратимся к моральной оценке испытаний на токсичность на животных, начиная с товаров.

Испытания на токсичность товаров на животных были поставлены под сомнение на основании их ограниченной научной действительности. Проблема экстраполирования результатов испытаний на животных на людей является печально известной — например, некоторые вещества (например, бензол и мышьяк) не оказывают никакого заметного токсического эффекта на подопытных животных и все же являются высоко токсичными для людей. Почему это так — неясно, но было показано, что результаты испытаний варьируются в зависимости от времени дня, когда испытание производилось, того, что животные ели и других тонких переменных. Более того, так как многое уже был изучено о токсичности сильных кислот и алкалоидов, известно, что новые товары, которые содержат то или другое, являются высоко ядовитым для людей без проведения каких-либо дальнейших испытаний, в то время как известно без дополнительных испытаний, что другие, такие как многие виды косметики, поскольку они содержат химикаты, известные как мягкие, являются неядовитыми. В таких случаях испытания могут быть оспорены на том основании, что они не являются необходимыми. Оба эти способа нападать на токсикологические испытания товаров на животных могут создавать непреднамеренное с точки зрения прав впечатление, что испытания на токсичность на животных были бы морально приемлемыми, если бы только не являющиеся необходимыми испытания были устранены. По поводу этого последнего момента те, кто проводят и поддерживают такие испытания, признавая существующие ограничения, могли бы доказывать, что сама ненадежность существующих испытаний оправдывает проведение дальнейших тестов, чтобы преодолеть недостатки существующих методов. И если те, кто стал бы защищать лабораторных животных возразили, что эти современные научные проблемы не могут быть преодолены, они были бы обвинены в том, что заранее предрешили очень сложный научный вопрос, без адекватного знания и способом, который вызывает и заслуживает обвинение в «антинаучности». Основания, которые нужно выдвинуть против таких испытаний, для того чтобы защищать лабораторных животных, не могут быть ограничены ссылкой на некоторые вопиюще ненужные испытания (хотя такие испытания проводятся) или демонстрацией сильных недостатков методологии, которая в настоящее время применяется (хотя это и заслужено). Сам институт назначения этих испытаний должен быть атакован в его моральном фундаменте.

Экономические интересы тех, кто вовлечен в предприятия, которые производят эти товары, могут приводиться как причина для разрешения испытаний на токсичность на животных. Точка зрения прав отрицает связанность с моралью этих соображений, когда вопрос идет об отвергании базовых моральных прав. Даже если бы было верно то, что те, кто вовлечен в косметическую промышленность, потеряют некоторую будущую прибыль, если им будет запрещено производить испытания токсичности на животных, это не имело бы никакого морального значения, во-первых, потому что потеря ими прибыли не будет представлять вред, который является на первый взгляд сопоставимым с вредом, причиненным подопытным животным, и во вторых, даже если бы было верно, что кому-то, вовлеченному в эту промышленность, будет причинен вред способами, которые являются на первый взгляд сопоставимыми с вредом, причиненным этим животным — в самом деле, даже допуская, что этот индивидуум был бы поставлен в наихудшую ситуацию относительно состояния животных — это не будет оправдывать продолжения использования этих испытаний. Те, кто участвует на деловом предприятии добровольно, берут на себя определенные риски, включая риск того, что они могли бы быть поставлены в наихудшую ситуацию, если их бизнес потерпит неудачу. Таким образом, даже если бы кто-то вовлеченный в, скажем, косметическую промышленность, был бы поставлен в наихудшую ситуацию, если бы испытания косметики на токсичность на животных прекратились, это не оправдало бы продолжение их использования. Испытания товаров на токсичность на животных являются неправильными, согласно точке зрения прав, не потому, что они представляет собой ненадежные средства для оценки того, что является токсичным для людей, а потому, что они нарушают права лабораторных животных.

Эти приносящие вред испытания нарушают базовое моральное право животных на непричинение вреда. Они должны прекратиться. Точка зрения прав не является антипотребительской или противной защите рабочих. Она не противопоставлена в принципе усилиям минимизировать риск для здоровья, которому подвергаются индивидуумы на работе и на рынке. То, против чего выступает точка зрения прав — это практики, которые нарушают базовые права индивидуумов во имя «общественного интереса». Испытания на токсичность новых товаров, которые причиняют вред животным, попадают в эту категорию. Нужно добиваться, чтобы не допускать товары на рынок, если они были предварительно испытаны на животных.

Осуждение точкой зрения прав стандартных испытаний токсичности на животных не является антипредпринимательским. Оно не отказывает ни одному производителю в свободе представить любой новый товар на рынке, конкурировать с другими, которые уже там находятся, и тонуть или плыть в водах свободного предпринимательства. Все, что отрицает точка зрения прав это то, что токсичность любого нового товара может быть предварительно испытана на животных способами, вредными для них. Неживотные альтернативы не исключаются точкой зрения прав. Напротив, их развитие должно быть поощрено, как на основаниях общественного интереса, так и из-за законных интересов производителей. Если в ответ нам скажут, что правительственные регулирующие агентства, такие как Администрация по продуктам питания и медикаментам требуют этих испытаний, и что производители только делают то, чего требует закон, то наш ответ в том, что эти агентства не требуют, чтобы какой-либо новый товар производился. Более того, в осуждении существующей практики испытания токсичности новых товаров на животных точка зрения прав не предлагает производителям косметики, например, убрать все их существующие изделия с полок. Вред животным, который был сделан в прошлом, не может быть отменен. Жизненно важный момент состоит в том, чтобы не позволить этому продолжаться в будущем. Производители едва ли могут пожаловаться, что это направлено против бизнеса или против духа системы свободного предпринимательства. Пусть те компании, которые конкурируют на рынке, конкурируют с товарами, которые уже есть, пусть они превосходят друг друга, разрабатывая неживотные альтернативы, пусть добиваются признания научной обоснованности этих испытаний со стороны соответствующих регулирующих агентств. Этот вид конкуренции представлял бы собой парадигму системы свободного предпринимательства в ее наилучшем виде. В ответ будут утверждать, что не существует никаких обоснованных неживотных альтернатив. Это неверно. В случае с косметикой, например, новаторская работа «Красота без жестокости» демонстрирует, что возможно производить и представлять на рынке привлекательные, надежные товары, чья токсичность для людей не была предварительно испытана на животных.

Испытания на токсичность новых лекарств

Кто-то мог бы принять предыдущую критику испытаний на токсичность на животных в случае новых товаров и утверждать, что случай с проведением таких испытаний для новых терапевтических лекарств морально отличается. Наши оппоненты говорят, что для того, чтобы больной человек не страдал от нового лекарства, его предварительно нужно проверить на животных. Если мы этого делать не будем, люди будут подвергаться риску.

Точка зрения прав отвергает такую защиту испытаний. Если я занимаюсь дельтапланеризмом, то я подвергаюсь определенным рискам, включая возможность серьезного повреждения головы, и я буду, конечно, минимизировать мои риски, одевая защитный шлем. Вы, кто не занимается дельтапланеризмом, не имеете обязанности соглашаться служить в испытаниях, которые устанавливают безопасность различных дизайнов шлема для того, чтобы дельтапланы могли бы стать менее рискованными. Поскольку именно дельтапланеристы оказываются извлекающими выгоду из участия в этом спорте, именно они и должны подвергаться рискам, связанным с участием в этом виде спорта. Они вольны делать все, что могут, чтобы уменьшить риски, которым они подвергаются, но только до тех пор, пока они не принуждают других узнавать то, чем являются эти риски, или как их уменьшить.

Было бы ошибкой предположить, что то, что является верным в случае с деятельностью высокого риска — не является верным в случае с деятельностью низкого риска. Всякий раз, когда я включаю свой тостер, сажусь в лифт, пью воду из крана или из прозрачного горного потока, я беру на себя определенные риски, хотя и не такой величины, кто занимается парашютным спортом или спускается на каноэ по бурным водам. Но даже в случае того, что я добровольно беру на себя незначительные риски, другие не имеют обязанности добровольно устанавливать или минимизировать мои риски для меня, и права любого, кого заставили делать это против его желания, отвергаются неоправданно.

Минимизирование рисков, которым подвергаются люди, применяющие новые лекарства, проверяя их на животных, не имеет никакого морального отличия. Любой, кто добровольно выбирает препарат, будет подвергаться некоторым рискам, и риски, которые мы выбираем, не могут морально передаваться другим. Принудительно причинять вред другим или ставить других, будь это человек или животное, в опасность вреда, чтобы идентифицировать или минимизировать риски тех, кто добровольно выбирает подвергаться им, означает нарушать права рассматриваемых людей или животных. Лабораторные животные, заимствуя удачную фразу гарвардского философа Роберта Нозика, «это характерные индивидуумы, которые не являются ресурсами для других». Использовать их так, чтобы мы могли устанавливать или минимизировать наши риски, означает обращаться с ними так, как будто они являются «ресурсами для других», в основном для нас.

Точка зрения прав в принципе не противостоит усилиям минимизировать риски, связанные с принятием новых лекарств. Использовать человеческих добровольцев, людей, которые не страдают от конкретной болезни, но которые дают свое информированное согласие как подопытных субъектов, хотя и возможно, но вообще не должно поощряться. Связывать прогресс фармакологии и связанных с ней наук с наличием здоровых, согласных человеческих субъектов само по себе связано с существенным риском, включая то, что некоторые могут использовать вводящие в заблуждение или принудительные средства. Более того, ряды добровольцев бы состояли из бедных, необразованных и тех человеческих моральных пациентов, чьи родственники не имеют достаточных «сентиментальных интересов», которые могли бы защитить их. Существует серьезная опасность того, что наименее сильная воля будет эксплуатироваться. Более предпочтительной на данный момент является разработка испытаний на токсичность, которые не вредили бы никому — то есть испытаний, которые не вредили бы ни людям, ни животным. Даже в настоящее время разрабатываются многообещающие альтернативы. Утвердить их с научной точки зрения — немалая задача, но это задача, которая должна быть выполнена, если мы продолжаем желать или требовать, чтобы новые лекарства были проверены на их токсичность до того, как они стали доступным на рынке. Проверять их на здоровых человеческих добровольцах опасно в лучшем случае; проверять их принудительно на здоровых животных и человеческих моральных пациентах неправильно. Моральная альтернатива, которая остается, состоит в том, чтобы найти действенные альтернативы.

Лабораторные животные не являются «ресурсом», чей моральный статус в мире состоит в том, чтобы служить человеческим интересам. Они сами по себе являются субъектами жизни, которая может идти лучше или хуже для них как для индивидуумов, логически независимо от любой полезности, которую они могут или не могут иметь относительно интересов других. Они разделяют с нами отличительный вид ценности — внутреннюю ценность — и независимо от того, что мы делаем по отношению к ним, это должно быть уважительным в отношении этой ценности как вопрос строгой справедливости. Обращаться с ними так, как будто их ценность была сводимой к их полезности для человеческих интересов, даже важных человеческих интересов, означает обращаться с ними несправедливо; использовать для того, чтобы люди могли бы минимизировать риски, которые мы добровольно принимаем (и которые мы можем добровольно решить не принимать) означает нарушить их базовое моральное право обращение с уважением. То, что законы требуют такого тестирования не показывает, что эти испытания являются морально допустимыми; это показывает только то, что сами законы являются несправедливыми и должны быть изменены.

Можно также предвидеть обвинения в том, что точка зрения прав является антинаучной и антигуманной. Это — риторика. Точка зрения прав не является антигуманной. Мы, как люди, имеем равное право на непричинение вреда, право, которое точка зрения прав стремится освещать и защищать; но мы не имеем никакого права принудительно причинять вред другим, или подвергать их риску вреда, для того чтобы мы могли бы минимизировать риски, которым мы подвергаемся в результате наших собственных добровольных решений. Это нарушает их права, и это вещь, которую никто не имеет права делать. Также точка зрения прав не является антинаучной. Она бросает научный вызов фармакологам и связанным с ними ученым: найти действительные с научной точки зрения способы, которые будут служить общественным интересам без того, чтобы нарушать индивидуальные права. Далеко идущая цель фармакологии должна состоять в том, чтобы уменьшать риски для тех, кто использует лекарства.

То, что моральная философия может сделать — это сформулировать и защищать морально допустимые средства занятия наукой. Испытания на токсичность новых товаров и лекарств, вовлекающие животных, не являются морально оправданными. Эти испытания нарушают права этих животных. Все они должны прекратиться.

Научные исследования

Можно представить себе кого-то принимающего аргументы, выдвигаемые против испытаний токсичности на животных, но топающего ногой, когда речь идет о научном исследовании. Отказывать науке в использовании животных в исследовании означает приводить научный и союзный с ним медицинский прогресс к остановке, и это является причиной, достаточной для того, чтобы выступить против этого. Утверждение, что прогресс был бы «приведен к остановке» является, конечно, преувеличением. Не будет преувеличением утверждать, что точка зрения прав требует массового перенаправления научного исследования. Доминирующая тенденция вовлекает регулярное нанесение вреда животным. Не должно вызывать никакого удивления, что точка зрения прав имеет принципиальные возражения против ее продолжения. Недавняя формулировка довода в пользу неограниченного использования животных в нейробиологическом исследовании резко контрастирует с точкой зрения прав и будет служить как представление критической оценки использования животных в базовом исследовании. Ситуация, как она характеризуется С.Р. Галлистелом, физиологом в Университете штата Пенсильвания, является следующей: «Поведенческая нейробиология пытается установить способ, которым нервная система служит связующим звеном для поведенческих явлений. Она делает это, изучая поведенческие последствия одной или более из следующих процедур: (а) разрушения части возбужденной системы, (в) возбуждения части, (с) применение медикаментов, которые изменяют нервное функционирование. Эти три метода столь же стары, как и сама эта дисциплина. Недавним дополнением — (а) является регистрация электрической активности. Все четыре причиняют животному, по крайней мере, временное потрясение. В прошлом им часто причиняли интенсивную боль, и иногда делают так и теперь. Также, они часто вредят надлежащему функционированию животного, иногда временно, иногда постоянно». Животным, подвергнутым этим процедурам, причиняется вред. Когда речь идет о прогрессе нашего знания в нейробиологии, «нет никакого способа установить связь между нервной системой и поведением без определенной экспериментальной хирургии», где «под экспериментальной хирургией» Галлистел подразумевает включение этих четырех процедур. Вопрос, на взгляд Галлистела, состоит не в том, разрешить ли такую хирургию или нет; а в том, должны ли какие-либо ограничения быть наложены на использование животных. Галлистел думает, что нет. В защиту неограниченного использования животных в исследованиях Галлистел утверждает, что «большинство экспериментов, проводимых нейробиологами, подобно научным экспериментам вообще, может рассматриваться в ретроспективе как трата времени, в том смысле, что они не доказали или не принесли какого-либо нового понимания». «Но, — утверждает Галлистел, — нет никакого способа отличить заранее эксперименты с пустой тратой времени от полезных». Логическое заключение, как полагает Галлистел, состоит в том, что «ограничение исследования на живых животных наверняка ограничит прогресс нашего понимания нервной системы и поведения». «Поэтому, — делает он заключение, — нужно защищать такие ограничения только, если есть вера в то, что моральная ценность этого научного знания и многих человеческих и гуманных преимуществ, которые происходят от него, не может перевешивать страдание крысы», — нечто, что Галлистел находит «оскорблением для моей этической чувствительности».

Точка зрения прав отклоняет подход Галлистера на более фундаментальном уровне. Согласно точке зрения прав, мы не можем оправдывать нанесение вреда отдельной крысе, просто складывая «многие человеческие и гуманитарные преимущества», которые проистекают из причинения его, поскольку это означает предположить, что крыса имеет ценность только как вместилище ценностей, что согласно точке зрения прав, является неверным. Более того, аргумент преимуществ, который разворачивает Галлистел, является несовершенным. Ни с одной отдельной крысой нельзя обращаться, как будто ценность этого животного является сводимой к его возможной полезности для интересов других.

Животные, подобно нам, имеют свою собственную ценность, логически независимо от их полезности для других и того, что они являются объектом чьих-либо еще интересов. Обращение с ними требует, чтобы мы не санкционировали методы, которые институциализируют такое рассмотрение, как будто их ценность является сводимой к их возможной полезности для наших интересов. Научное исследование, когда оно связано с регулярным нанесением вреда животным во имя возможных «человеческих и гуманных преимуществ» нарушает это требование уважительного обращения. Животные не должны подвергаться обращению как простые модели или как возобновляемые ресурсы. Таким образом, практика научного исследования на животных нарушает их права. Поэтому она должна быть прекращена. Лабораторные животные — не наши дегустаторы; а мы не их короли. Избитое обвинение в антинаучности, вероятно, будет сотрясать воздух еще раз. Это моральная дымовая завеса. Точка зрения прав не против исследования на животных, если это исследование не причиняет вреда этим животным или не подвергает их опасности вреда. Уместно отметить, однако, что эта цель не будет достигнут просто обеспечением того, что подопытные животные будут подвергаться обезболиванию, или им будут даваться послеоперационные лекарства, чтобы облегчить их страдания или они будут содержаться в чистых клетках со вполне достаточным количеством продовольствия и воды и т.д. Поскольку не только боль и страдание имеют значение — хотя они, конечно, имеют значение — но вред, причиненный к животным, включая уменьшенные возможности благополучия, которым они подвергаются в результате лишений, вызванных хирургией и их преждевременной смертью. Неясно, является ли мягкое использование животных в исследовании возможным и можно ли ученых убедить практиковать его. Учитывая это и принимая во внимание серьезные риски, вызываемые опорой на устойчивое наличие человеческих добровольцев, исследование должно выбрать направление в сторону от использования любого морального агента или пациента. Если неживотные альтернативы имеются, то они должны использоваться; если их не имеется, то их надо искать. Это моральная задача, которую следует исследовать, принимая во внимание точку зрения прав, и именно те ученые, которые возражают, что это «не может быть сделано», а не те, кто призывает к исследованию, — проявляют недостаток приверженности и веры в научное предприятие и являются антинаучными на самом глубоком уровне. Подобно современникам Галилея, которые не хотели посмотреть в телескоп, потому что они уже были убеждены в том, что они будут видеть, и таким образом, не видели никакой потребности смотреть, те ученые, которые убедили сами себя, что не может быть жизнеспособных научных альтернатив использованию целых животных в исследовании (или испытании на токсичность и т.д.), являются пленниками умственных привычек, к которым истинная наука испытывает отвращение.

Точка зрения прав далека от того, чтобы быть антинаучной. Все, что запрещает точка зрения прав, это науку, которая нарушает индивидуальные права. Если это означает, что существуют некоторые вещи, которые мы не можем узнать, то пусть так и будет. Существуют также некоторые вещи, которые мы не можем узнать, используя людей, если мы уважаем их права. Точка зрения прав просто требует моральной последовательности в этом отношении.

Точка зрения прав бросает вызов тем, кто занимается наукой: продвигайте знание, работайте для общего благополучия, но не посредством разрешения практик, которые нарушают права индивидуума. Таковы условия нового контракта между наукой и обществом, контракта, который хоть и запоздало, теперь содержит подпись тех, кто говорит от имени прав животных. Те, кто принимает точку зрения прав, и кто подписывается от имени животных, не будут удовлетворены чем-либо меньшим, чем полная отмена вредного использования животных в науке, образовании, в испытаниях на токсичность, в базовых исследованиях. Но точка зрения прав не имеет никаких фаворитов. Никакая научная практика, которая нарушает права человека, не может быть приемлемой. И то же самое применимо к животным. Те, кто принимает точку зрения прав, привержены к отрицанию любого и всякого доступа к этим «ресурсам» со стороны тех, кто занимается наукой. И мы делаем это не потому, что мы выступаем против жестокости (хотя мы это делаем), не потому, что мы выступаем в пользу доброты (хотя мы это делаем), но потому, что справедливость не требует ничего меньшего.

Любительская охота
нарушает права животных

Так как иногда животные представляют угрозу и мы, в связи с этим, можем оправдать попирание нами их прав, то не всю охоту следует считать неправильной. Если бешеные лисицы покусали детей и есть предположение, что эти нападения могут повториться, то угроза со стороны этих животных перевесит аргументы защитников прав зверей. Но не считая тех случаев, когда мы защищаем себя, вся остальная деятельность в отношении животных, будь это ради коммерции или «спорта», рассматривается теорией прав животных как очень негативная. Согласно этой теории, стандартные оправдания «спортсменов» или охотников — тренировка, получение удовольствия от общения с природой, от общения с друзьями, от меткого выстрела — совершенно «хромые». Все эти удовольствия можно получить и не прибегая к убийству (гуляя по лесу с камерой и друзьями), и удовольствия, которые могут получить охотники оказываются «сильнее» прав животных лишь тогда, когда они рассматриваются как всего лишь средства для достижения целей, что с точки зрения теории прав животных, недопустимо.

Оправдание традицией — например, в английской охоте на лис — имеет не больше силы, чем любое другое оправдание неправильного обращения с животными или людьми. Как раз традиционные взгляды и рассматривают животных как средства. Эти призывы к традиции, другими словами, сами являются симптомами недостаточной оценки ценности зверей и поэтому не могут играть законной роли в оправдании практики, которая вредит им. Такие призывы недействительны в Англии, когда на них указывают «спортсмены» лисьей охоты, в России и Японии при коммерческой охоте на китов, или в Канаде для оправдания убийства котиков. Позволять подобной практике осуществляться без явных ограничений неправильно по причинам, которые мы изложим ниже.

Конечно те, кто охотится, иногда имеют другие оправдания. Они говорят, что делают это не ради удовольствия, а ради самих зверей, которые в случае бесконтрольного размножения нанесут вред своей среде и самим себе. Многие из них просто умрут от голода, так как они не выдержат конкуренции со стороны других животных в этой среде обитания. Поэтому отлов или убийство определенного числа этих зверей — человечно и нацелено на спасение их от голода. Как теория прав, или любая другая теория, небезразличная к благу зверей, может ответить на это? Ответить же на это она может по нескольким пунктам. Во-первых, утверждение о том, что смерть от руки охотников всегда вызывает меньше страданий, чем смерть от голода, совершенно неверно. Не все охотники являются снайперами и не все ловушки устраиваются с учетом человечности к животным, к примеру, недоброизвестный капкан.

Второе. Призыв к «человеческой заботе» драматически не стыкуется с философией нынешней охотничьей практики, как и со всем управлением дикой жизнью. Эта философия или кредо максимума оправданной добычи, применяется к охоте или отлову следующим образом. Те, кто охотятся или отлавливают зверей, имеют право за определенный сезон убить или отловить определенное количество представителей различных видов, квота определяется прогнозами насчет допустимого количества убитых зверей в следующем сезоне. Таким образом, максимум оправданной добычи установлен. Если эта философия применяется последовательно, то охотникам и трапперам будет позволено это делать в будущих сезонах так же, как это позволялось в прошлых — а именно, убивать определенную квоту животных. Если на отлов и охоту будут наложены ограничения (в определенный сезон), то в будущем общее число зверей, которых можно будет «списать», увеличится, т.е. будущее поколение охотников получит возможность убить большее количество зверей, что является положительным моментом. Такое значение кредо максимума оправданной добычи разоблачает риторику относительно «человечности» к зверям. Поистине извращенным должен быть идеал человечности, чтобы допустить деятельность, явной целью которой является убийство большего количество зверей! С такими «человеческими друзьями» дикие животные, конечно же, не нуждаются во врагах.

То же самое можно сказать и в отношении общей суммы страданий, которые звери будут претерпевать, если кредо максимума оправданной добычи будет успешным. Если оно будет успешным, то общее число животных, которые умрут мучительной смертью от неудачного выстрела или капкана, плюс те, что умрут естественной смертью, будет большим, чем при принятии других вариантов. Поэтому, лицемерным будет при оправдании спортивной охоты и отлова указывать на человечную сторону этой деятельности.

Но эта непоследовательность между тем, что эта философия объявляет и тем, что имеется в виду на самом деле, не является ее единственным отрицательным моментом. Этот подход к принятию решений, касающихся политики управления дикой жизнью, явно не допускает признания или уважения прав зверей. Ни один подход к дикой жизни не может быть морально допустимым, если он способствует принятию решений на основе сиюминутного вреда и пользы. В особенности эти решения нельзя принимать, призывая к принципу минимального вреда. Этот принцип устанавливает перед нами то, что кажется похвальной целью — а именно, уменьшение общего объема вреда и страдания конкретно. Но этот принцип не может определить, как эта похвальная цель может быть достигнута; он не может оценить средства, используемые для достижения этой цели. Политика, которая направлена на уменьшение общего объема вреда за счет нарушения прав индивидуумов, независимо от того, люди или животные, является неправильной. Даже если бы философия максимума обоснованной добычи и приводила к уменьшению общего количества смертей и страданий, все равно нам не следовало бы принимать эту философию. Точно так же, как она систематически игнорирует права зверей, она их систематически нарушает.

Теория прав категорически осуждает спортивную охоту и отлов зверей. Хотя не всегда люди, которые принимают в этом участие, жестоки и злы, то, что они делают, неправильно. Оно неправильно потому, что при этом с животными обращаются так, как будто они просто ресурс, ценность которого может быть оценена людскими оздоровительными, вкусовыми, эстетическими, социальными и другими интересами. Звери действительно восстанавливают свою популяцию. Обычно им не требуется людская помощь для воспроизводства, как это не требуется, к примеру, деревьям; но звери не являются природными ресурсами здесь для нас. У них есть ценность, не зависящая от людских интересов, и их ценность не может быть низведена до полезности для людей. Охота и отлов зверей будет неправильной деятельностью, так как при этом со зверями не обращаются с должным уважением, как это подразумевается справедливостью.

Но даже помимо призыва к «человеческой заботе» о дикой жизни, защитники охоты и отлова имеют на вооружении и заявление о том, что они не поступают вразрез с природным ходом вещей. Животные с жестокостью, которая заставляет трепетать даже самые твердые сердца, убивают других зверей, как представителей других видов, так и своих сородичей. Защитники охоты утверждают, что если теория прав выступает против жестокости со стороны людей, то она должна это делать и в отношении зверей.

Теория прав отвергает это заявление. Звери не являются моральными посредниками и поэтому у них нет обязанностей посредников, включая уважение к правам других зверей. Волки, поедающие карибу, не делают ничего морально неправильного, хотя вред наносимый ими достаточно реален. Поэтому, по теории прав главной задачей управления дикой жизнью должно быть не обеспечение максимума обоснованной добычи; оно должно защищать зверей от попытки нарушения их прав — от охотников и трапперов, промышленников, уничтожающих их природную среду ради экономических интересов и т.д. В общем, следить нужно не за «уловом» зверей, а за злоупотреблениями человека. Целью управления дикой жизнью должна быть защита прав зверей, обеспечение им возможности жить своей жизнью и обезопасить от людского вмешательства, которое часто прикрывается именем «спорт». Мы должны это делать не ради наших добрых сердец, не из-за того, что мы против жестокости, но из-за уважения к их правам. Если нам скажут, что уважение прав зверей в том виде, в каком это требует теория прав, не гарантирует уменьшение общего объема страданий зверей, мы ответим, что это должно быть главной целью управления дикой жизнью, если мы решим всерьез воспринимать права зверей. Общий объем страданий зверей не является заботой морального управления дикой жизнью. Управляющие дикой жизнью не бухгалтеры и не ответственные за счастье в природе, они должны принципиально быть озабочены тем, чтобы звери жили без вмешательства со стороны, чтобы эти «другие народы» могли сами распоряжаться своей судьбой.

Когда мы переходим от спорта к коммерческой эксплуатации, моральная сцена остается той же самой, лишь количество убитых зверей увеличивается. Теория прав осуждает промысел зверей. Даже если те, кто существует за счет такого промысла, останутся без работы, это не должно быть причиной его существования. Как и в каждом бизнесе те, кто начинают заниматься этим делом, должны понимать, что и их бизнес может провалиться. Мы не обязаны покупать их продукты, и у них нет права требовать, чтобы мы заботились о процветании их бизнеса. Указывание таких «бизнесменов» на то, что уровень их жизни зависит от числа убитых зверей такое же не убедительное, как и аргументы домашнего животноводства, также занимающегося убийством животных. Более того, так как эти «бизнесмены» имеют подобно всем нам такие же права делать все, чтобы поддержать свой уровень, то они превышают это право, когда они нарушают права других. И коммерческая эксплуатация делает это с какой-то ожесточенностью. Звери в природе воспринимаются как возобновляемые ресурсы так, как будто их ценность имеет отношение лишь к экономическим интересам тех, кто жиреет на их тушах. Теория прав категорически осуждает коммерческий отлов и охоту не потому, что те, кто участвует в этом бизнесе жестокие люди, а потому что то, что они делают, неправильно. Справедливость осуществится лишь тогда, когда мы прекратим эту коммерцию.

Здесь будет достаточным поднять еще один вопрос. Предположим, что только что родившийся детеныш млекопитающего еще не отвечает критерию субъекта жизни, но ведь у него есть такой потенциал. Так почему мы не обращаемся с ним так же, как с детенышами людей? Теория прав отрицает, что в данном случае имеется некое различие, которым можно оправдать разное к ним отношение. Точно так же, как нельзя одобрять убийство человеческих детей, этого нельзя делать и в отношении детенышей млекопитающих.

Вспомним также непростую проблему контроля за хищниками. Овцеводы юго-запада США, например, страдают от хищников, в основном от койотов, нападающих на овец и иногда убивающих больше, чем им нужно для пропитания. Экономические убытки фермеров заставили их предпринять с помощью федеральных фондов и персонала меры по контролю хищников.

Те, кто принял теорию прав, должны приложить усилия для ликвидации таких программ по контролю за хищниками. Официальное оправдание этих программ то, что хищник причиняет убытки животной индустрии, бизнесу. Так как теория прав отрицает то, что такое обращение (этой индустрии) с животными морально оправдано, то урон, наносимый хищникам ради минимализации финансовых потерь, должен осуждаться. В борьбе между этой индустрией и зверями, населяющими эти земли, не хищники, а индустрия должна уступить. И если промышленники укажут на свои права на землю и животных в бизнесе, те, кто принял теорию прав, должны ответить, что, во-первых, само указывание на права никогда не может разрешать моральных вопросов, и, второе, то, что нынешний статус фермерских животных, как чьей-то собственности, является той традицией, которую теория прав старается отменить.

Исчезающие виды и права животных

Теория прав не противится усилиям по спасению исчезающих видов. Она лишь хочет, чтобы мы пояснили, зачем мы это делаем. Согласно теории прав, причиной спасения нами членов исчезающих видов должно быть не то, что они исчезают, а потому что индивидуальные животные обладают вескими правами, которые должны обезопасить их от тех, кто уничтожает их среду, зарабатывает браконьерством или торговлей экзотическими животными. Что является попиранием прав этих животных. Хотя теория прав должна благосклонно рассматривать все попытки защитить права животных и поэтому поддерживает усилия по защите членов исчезающих видов, эти самые усилия, нацеленные на защиту представителей видов, которые исчезают, могут способствовать развитию ментальности, противоречащей идеям теории прав.

Если людям будет внушаться мысль о том, что вред, наносимый животным, имеет значение лишь когда эти животные принадлежат к исчезающим видам, тогда эти же люди будут рассматривать вред, наносимый другим животным, как морально допустимый. Люди будут считать, что массовый отлов обычных животных не представляет серьезно моральной проблемы, тогда как отлов редких животных — будет. Но этого теория прав не желает. Размер популяции вида, к которому принадлежит данное животное, не имеет отношения к приписыванию прав индивидуальному животному или к определению того, можно или нет оправданно попирать или защищать эти права.

Опять-таки повторяем: теория прав не равнодушна к усилиям по спасению исчезающих видов. Она поддерживает эти усилия. Однако делает она это не потому, что эти животные немногочисленны, а потому, что у них равная ценность со всеми обладающими внутренней ценностью, и они разделяют наше право на уважительное обращение. Так как они не являются всего лишь средствами или пополняемыми источниками, то вред, нанесенный им как индивидуалам, не может быть оправдан с точки зрения коммерческих промышленников, браконьеров и других заинтересованных лиц. Именно это делает коммерческую эксплуатацию исчезающих видов неправильной, а не то, что они исчезают.

С точки зрения защитников прав животных те же самые принципы, что применяются к моральной оценке редких видов, применяются и обычным видам.

Теория прав не отрицает важности этических, научных или других интересов в исчезающих видах. Она отрицает лишь (1) то, что ценность этих животных сводится к общей сумме человеческих интересов, и (2) то, что определение, как с этими животными обращаться, должно фиксироваться такими интересами. Оба эти момента сводятся к тому, как можно и как нельзя обращаться с животными. В особенности вред, причиненный редким животным, сделанный ради общих интересов человека, согласно теории прав, неправилен, так как он нарушает право индивидуального животного на уважительное отношение. В отношении диких животных теория прав рекомендует такую общую политику: оставьте их в покое! То, что это потребует большего вмешательства в человеческую деятельность, которая угрожает редким или исчезающим видам (например, запрет на уничтожение среды обитания и более строгие меры в отношении браконьеров), то теория прав оправдывает такое вмешательство, полагая, что с виновниками следует обращаться так, как они этого заслужили. Легкие меры тут не помогут.

Права животных и экология

Трудности развития этики, основанной на правах, должны быть уже более или менее понятны и заслуживают краткого комментария. Одной из трудностей является примирение индивидуального характера моральных прав с более общим взглядом на природу, подчеркиваемым многими из ведущих экологических мыслителей. Показательна в этом смысле фраза О.Леопольда: «Нечто будет правильным тогда, когда оно способствует сохранению целостности, стабильности и красоты биосообщности. Оно будет неправильным, если оно будет способствовать обратному». Смысл этого взгляда таков, что индивидуалом можно пожертвовать ради большего биоблага, во имя «целостности, стабильности и красоты биосообщености». Понятие о правах обосновалось даже во взгляде, который справедливо можно было бы назвать «экологическим фашизмом». Как говорит сам Леопольд, человек это «только член биокоманды», и поэтому он имеет такой моральный статус, что и любой другой «член команды».

Возьмем такой красноречивый пример: мы стоим перед выбором, убить либо редкий цветок, или (одного из многих) человека, и если цветок как «член команды» привнесет больше «целостности, стабильности и красоты биосообщности», чем человек, тогда мы не поступим неправильно, если убьем человека и спасем цветок. Теория прав не поддерживает такой взгляд. Такие соображения не должны перевесить важность индивидуальных прав. Экологический фашизм и теория прав подобны маслу и воде: они не смешиваются.

Теория прав не отрицает возможности того, что система природных объектов может иметь присущую ценность, вернее, имеет такой вид ценности, который не сводится к удовольствиям индивидуала и не является чем-то вроде этого удовольствия, Например, красота ненарушаемого, экологически сбалансированного леса может иметь ценность такого рода.

Так как образцовые обладатели прав — индивидуалы и так как, в основном, современные экологические организации свои усилия направляют на целое, а не на часть (т.е. индивидуала), то понятно, почему экологи не хотят «воспринимать права всерьез», или, по крайней мере, так серьезно, как на этом настаивает теория прав. Но ведь из-за этого экологи «не видят деревья в лесу». Если индивидуальные деревья имеют подлинную ценность, они обладают видом ценности не соразмеримой и не сводящейся к присущим ценностям удовольствий, предпочтения удовольствий и т.д., и раз права индивидуала не могут быть попраны всего лишь на основе важности суммы этих ценностей для всех заинтересованных, то экологическая этика, основанная на правах, должна преградить путь тем, кто хочет искоренить дикую природу во имя «человеческого прогресса», пусть ради и общих экономических, образовательных, оздоровительных или иных человеческих интересов. Если экологи поддержат права природы, то природные экосистемы получат права и наша общая политика в отношении природы будет именно той, какую хотят видеть сторонники охраны природы — оставляющей природу в покое.

Поэтому, прежде чем отказываться от теории прав в пользу холистического взгляда, которого придерживается большинство экологов, следует взвесить плюсы и минусы обоих взглядов. Экологическая этика, основанная на правах, остается еще довольно неразработанной и заслуживает дальнейшего изучения. И экологи не должны отмахиваться от нее, как от чего-то, в принципе антогонистического целям, ради которых они трудятся. Если правам индивидуалов, которые составляют биосообщность, будет оказано должное уважение, разве сообщность не будет сохранена? И разве это не то, чего холистические, ориентированные на систему экологи так хотят?

Заключение

Цель моей работы — не привлечь одноразовое внимание к проблеме и отложить ее в сторону, а сделать задачу возвращения животным их попранных прав доминирующим направлением и в дальнейшем. Признание прав за животными не означает чудотворного принятия декрета, быстро исправляющего тысячелетнюю несправедливость. Не является темой книги и признание прав животных ценой отмены человеческих прав в каких-либо направлениях. Хотя я верю, что вопрос о правах животных не более легкий и не более трудный, чем подобные другие вопросы и это должны учесть все, кто собирается полемизировать по этой теме. Во всяком случае, эта книга заставит замолчать тех, в чьих глазах защитники прав людей — это герои, а прав животных — назойливо беспокойные смутьяны, выступающие против столь устраивающего многих благоденствия. Однако быть «за животных» — это не означает быть «против людей». Требовать от других относиться к животным соответственно отнятым у них правам — не означает требовать чего-то за счет прав, отведенных человеку. Движение за права животных — не антипод движению за права людей. Попытки представить дело именно так — обыкновенная риторика.

Подходы к проблеме о правах пока вообще не имеют законченной теории. Ни относительно ее сущности, ни последствия внедрения возможных решений. Даже в сфере юриспруденции многие трудные вопросы (например, о справедливом правосудии, об определении полезного и вредного) еще ждут своей разработки. Более умеренные по сложности вопросы, в т.ч. относительно защиты этических принципов, также вынуждены быть приспособленными к какой-либо «солидной» теории и рассматриваться в ее рамках. Эта книга — не конечная цель стремления к этической теории, но это начальная цель постановки проблемы о правах животных. И этого достаточно как предмета рассмотрения вопроса.

Трудность мышления заключается в том, чтобы о сложном сказать просто. Возможно, каждый из пытающихся проложить путь через дебри трудных идей (во все прошедшие и будущие времена) был исполнен уверенности, что именно ему удалось определить правильное направление, которое будет успешным. Отдавая таким задачам наши силы и способности, мы в то же время знаем, что не сможем избежать ошибок, но нас всегда вдохновляет надежда пролить свет на еще темные контуры человеческой мысли и ее творений. Обычно у нас не возникает причин говорить об этом или останавливаться на этом, но вопрос о правах животных очень необычен и своеобразен в ряде аспектов. Животные не только не обладают возможностью самим выступить на защиту своих прав (как этот делали чернокожие и женщины), но фактически вынуждены защищаться от тех, кто призван защищать их. В отличие от нас, они не могут ни призвать кого-то на помощь, не отказаться от чьего-либо предвзятого вмешательства. Нравственная задача, стоящая перед нами, возрастает из-за невозможности говорить с животными и соответственно возрастает бремя ответственности за возможные ошибки и заблуждения. К тем же, кто найдет ошибки на этих страницах, ускользнувшие от моего внимания, я бы хотел обратиться с необычной просьбой. Попробуйте задуматься, можно было бы избежать этих ошибок или исправить их без того, чтобы не ослабить ход поиска подходов к наделению животных правами. Бессилие тех, о чьем моральном статусе мы сегодня дискутируем, требует особой сдержанности и осторожных подходов от тех, кто обнажил меч критики в неравном сражении аргументов. Во всяком случае, пусть все аргументы, даже негативные, будут высказаны. Но, приходя к окончательным выводам, мы обязаны бросить взгляд поверх всего, вводящего в заблуждение.

Провозглашая свое осуждение установившихся культурных практик, точка зрения прав не против бизнеса, не против свободы индивидуума, не против науки, не является антигуманной. Она просто выступает в пользу справедливости, настаивая только, чтобы охват справедливости рассматривался как включающий уважение к правам животных. Протестовать против точки зрения прав, мол справедливость применима только к человеческим существам, и что мы действуем в пределах своих прав, когда мы обращаемся с животными, как с возобновляемыми ресурсами, или заменимыми вместилищами, или инструментами, или моделями, или вещами — протестовать с этой точки зрения — означает не отвечать на вызов, который точка зрения прав бросает тем, кто хотел бы отвергнуть ее. Напротив, это означает невольно высказать те самые предубеждения, идентифицировать и опровергнуть которые было целью настоящей работы.

Но предубеждения упрямы, они изолированы широко распространенными светскими обычаями и религиозными убеждениями, поддерживаются большими и мощными экономическими интересами и защищены общим правом. Преодолеть коллективную энтропию этих сил, противостоящих изменениям, будет нелегко. Движение защиты прав животных не для слабых сердцем. Успех требует не меньшего, чем революция в мышлении и действиях во всей нашей культуре. В этот момент в нашей культурной эволюции мы настолько же удалены от обладания точной концепцией морального статуса животных, насколько Стефан Лохнер был далек от обладания точным образом льва. То, как мы изменяем доминирующее неправильное представление о животных, — в большой степени является политическим вопросом. Сила не делает права; сила делает закон. Моральная философия не является заменой для политического действия. Однако она может внести свой вклад. Ее валютой являются идеи, и хотя именно те, кто действует — те, кто пишет письма, распространяет петиции, участвует в демонстрациях, лоббирует, мешает охоте на лис, отказывается рассекать животное или использовать его в «практической хирургии» или активны другими способами — хотя именно это — люди, которые оставляют след на повседневной основе, история показывает, что именно идеи имеют значение. Конечно, это идеи тех, кто ушел раньше — Солта, Шоу и более недавних мыслителей — помогли переместить призыв к признанию прав животных со стадии насмешек на стадию дискуссии. Надо надеяться, что публикация этой книги будет играть некоторую роль в прогрессе этого великого Движения, Движения защиты прав животных, к третьей и конечной стадии — стадии принятия. Заимствуя слова, использованные в другом контексте выдающимся американским фотографом Ансельмом Адамсом, я скажу: «Мы находимся на пороге нового откровения, нового пробуждения. Но что мы сделали до сих пор, должно быть умножено тысячекратно, для того чтобы вступить в великие сражения и выиграть их».

Эндру Линзи

Божественные
права       животных

Бесправные животные

Согласно католической теологии, известной своею схоластичностью, животные не имеют морального статуса. Если мы и имеем какие-либо моральные обязательства перед ними, то они косвенны, а не непосредственны, и связаны с какими-нибудь человеческими интересами. Животные, полагает она, не наделены разумом, как человеческие существа и, следовательно, не наделены и бессмертною душой. Даже самые твердолобые схоласты ныне, пожалуй, согласятся признать, что животные всё-таки чувствуют какую-то боль, но, даже если это и так, их боль морально несопоставима и вообще не схожа с человеческой болью. Следовательно, — животные не имеют никаких прав. «Любители животных часто упускают из виду тот факт, что животные не имеют разума, то есть сотворены Богом для пользы и блага человека, — утверждает «Словарь моральной теологии«. — Католическая моральная доктрина учит, что животные не имеют никаких прав, которые человек должен был бы им предоставить».

Именно в этом контексте должны мы понимать современную дискуссию— как философскую, так и богословскую, — о правах животных. Именно упорная настойчивость схоластического католицизма неизбежно делает права тем предметом постоянной дискуссии, которым они являются. Это негативное влияние, которое привлекало и продолжает привлекать такое широкое внимание, кажется весьма странным, если принять во внимание все позитивные взгляды и установки христианской традиции в отношении животных. Тема прав животных — не какая-нибудь уступка теологических кругов людям светского образа мыслей, а просто современная, последняя стадия дебатов, начавшихся сотни лет назад. Джон Фостер в 1856 году писал, возражая Вильяму Виндхему, выступавшему против первых попыток принять законы в защиту благополучия животных: «С раннего детства нас учат, что приятные или болезненные ощущения животных не стоят нашего внимания; что не имеет ни малейшего значения, какие страдания они вынуждены переносить, если они из-за этих страданий не становятся менее полезными для нас ...; что, короче говоря, они не имеют тех прав, которыми обладают сознательные существа, и существуют ... для нас». Если сегодня те, кто обеспокоен судьбой животных, предпочитают термин «права животных» выражениям типа «любители животных» или «благополучие животных», они — вольно или невольно — присоединяются к этим историческим дебатам, которые ещё отнюдь не исчерпаны. Не зря же «Национальное католическое общество в защиту благополучия животных» теперь именуется «Международным обществом защиты прав животных». И всё же христианам иногда нелегко выносить эти разговоры о правах, и иной раз не без причины. Какой смысл вкладывается в это понятие — «права животных» — в строго теологическом контексте? Я предлагаю следующее определение прав животных, состоящее их трех пунктов, которые я буду называть «Тео -правами» («Тео» дословно — Бог, то есть «Божественными правами»). Утверждение, что животные имеют права, означает следующее:

•  Бог как Творец, Создатель, имеет все права на своё творение;

•  создания из плоти и крови, наделённые духом и способностью дышать, являются носителями неотъемлемой врождённой ценности, данной им от Бога;

•  эти создания могут иметь объективные моральные притязания, не меньшие, чем требования Бога к нам.

Смысл этого определения станет ясен после того, как мы рассмотрим некоторые из аргументов, выдвигаемых обычно против прав — против существования прав для любого создания вообще, а затем, более конкретно, против прав животных.

Попытки опровергнуть
божественные права животных

Язык прав не является языком теологии

На первый взгляд этот аргумент кажется сильным. В абсолютном или даже относительном смысле творения не могут требовать каких бы то ни было прав от своего Творца, какими бы иными правами они ни обладали. Может ли скульптора потребовать ответа от своего скульптор: «Почему ты сотворил меня такой?, — спрашивает святой Павел. — Разве гончар не имеет права сотворить из одного и того же куска глины один сосуд для прекрасного, а другой — для низменного?». Однако аналогии святого Павла здесь вряд ли пригодны. Человеческие существа — не просто куски глины, они — психосоматические сущности, исполненные Святого Духа, который вдохнул в них Господь, с уникальной способностью отвечать перед ним. Но, однако, утверждение остаётся: один только Бог в конечном счёте имеет абсолютную власть, а следовательно, и абсолютные права. Потому что если Бог есть Творец всего сущего, тогда всё могущество, величие, вся слава и власть принадлежат ему, и только ему по праву. Некоторые христиане, абсолютно убеждённые в божественной власти, предпочитают на этом основании не вести никаких разговоров о правах. Такую точку зрения, конечно, следует уважать, и она, безусловно, играет важную роль, напоминая христианам, что всё сотворено не нами, и мы не можем обращаться с творением как нам хочется, и мы ведём себя правильно и похвально, если двигаемся смиренно в этом Господнем мире. «Сотворение — это милость, благодать: утверждение, перед которым нам лучше всего замереть в почтении, страхе и благодарности, — пишет Карл Барт. — Бог не испытывает неудовольствия по поводу реальности, отличной от Него, он не возражает против её собственных реалий, природы и свободы». Точка зрения, всегда и последовательно направленная против любых прав — для людей или для животных — будет всегда чем-то привлекательной для христиан.

Однако следует ли из этого настойчивого утверждения об исходных правах Бога на свои творения, что о правах этих творений нельзя говорить вообще? Как показывает Дитрих Бонхоффер, всё может быть как раз наоборот. Возможно, разговор о правах является как раз более богословским, чем разговор об обязанностях, не потому, что человек имеет какие-либо права по отношению к своему создателю (поскольку, в точном смысле слова, таковых быть не может), но именно потому, что Бог имеет права на свои творения. Аргументы Бонхоффера настолько непосредственно касаются темы нашей дискуссии, что их стоит привести здесь полностью:

«Мыслителям идеалистического толка может показаться неуместным в рамках христианской этики говорить сначала о правах, и лишь затем об обязанностях. Но нашим авторитетом является не Кант; мы ссылаемся на Священное писание, и именно согласно Ему мы должны прежде говорить о правах природной жизни, то есть о том, что этой жизни даётся, и лишь затем — о том, чего от неё требуют. Бог сначала даёт, а уж потом требует. И конечно, за те права, которые получает природная жизнь, мы должны возносить хвалу Богу, а не его творению. Мы признательны ему за изобильные его дары. Мы не можем предъявлять никакие права к Господу нашему, но по отношению к человеку то природное, что просто дано ему, становится его правом. Права всего живого в природе являются в этом земном мире отражением величия и славы Божественного творения. Они по существу не являются чем-то таким, на что человек может притязать в своих собственных интересах, но они являются тем, что гарантировано самим Господом Богом. С другой стороны, обязанности вытекают из самих прав, так же как дары заключают в себе задания. Задания скрыто, но безусловно содержатся в правах. Поэтому, касаясь всего живого в природе, мы в любом случае говорим сначала о правах, а затем об обязанностям, поскольку поступая таким образом по отношению и к природной жизни тоже, мы открываем дорогу Евангелию».

Насколько я могу судить, Бонхоффер имел в виду здесь только права природной, человеческой жизни. Похоже, животные ещё не нашли своего надлежащего места в теологии Бонхоффера. И всё же, представляется возможным и даже последовательным, ничуть не нарушая его аргументов, применить их к более широкому спектру взаимоотношений людей и животных. Если «права всего живого в природе являются в этом земном мире отражением величия и славы Божественного творения», то трудно понять, каким же образом здесь можно ограничиться только человеческим видом. Следует сделать два замечания относительно аргументации Бонхоффера. Во-первых, он подчёркивает приоритет права Бога на свои творения. Он не заявляет о наличии каких-либо изначальных внутренних природных прав, независимых от верховного Божественного владычества, — как раз наоборот. Во-вторых, движущие силы прав проистекают вполне конкретно из того, что дает нам Господь, а не, скажем, из того, «на что человек может притязать в своих собственных интересах». Таким образом, вышеприведенные соображения о приоритете и абсолютной власти Бога здесь полностью удовлетворяются. Другими словами, утверждения Бонхоффера являются основой того, что я называю «Тео-правами», или «Божественными правами». Наши притязания на эти права оправданы, поскольку Бог имеет право на уважение и почитание того, что дано им.

В теологическом плане мы можем представить это следующим образом: Бог — Отец дает жизнь; Бог — Сын своими страданиями, смертью и воскресением спасает эту жизнь от её собственной глупости и греховности, таким образом снова примиряя её с Богом-Отцом; и Бог — Дух святой вселяется в эту жизнь, охраняя её от разложения, направляя все живые творения к искуплению и спасению. Заявляя о правах Божьего создания, мы заявляем о правах Бога на своё творение, на неприкосновенность и чистоту своих усилий, направленных на искупление и спасение.

Конечно, вряд ли возможно утверждать, что все борцы за права животных разделяют эту точку зрения, отстаивающую право Господа на свои творения. В своей предыдущей работе я недостаточно оценил жизненно важную теологическую связь между Божественные правом и правами животных. Видимо, я заслужил острую критику, которой подверг меня Ричард Гриффитс, заявив, что «поиск адекватного обоснования прав животных вне религии обречён на неудачу из-за непреодолимой трудности установления каких-либо прав вообще (даже и человеческих) на двухмерной плоскости, не включив в рассмотрение представления о Боге». Безусловно, христианские основы прав животных должны отличаться в важнейших своих пунктах от мирской философии. Но поскольку христианство (как мы его понимаем) располагает хорошим, даже превосходным обоснованием прав животных, отчего же нам не воспользоваться этой терминологией? Показал же Том Риган, насколько убедительной может быть теория морали, основанная на правах, в отличие от представлений, основанных на интересах или обязанностях. Мне кажется, мы должны приветствовать тот факт, что борцы за права животных, независимо от того, христиане они или нет, могут пользоваться одним и тем же словарём, даже если при этом всякий раз он имеет разные теоретические обоснования.

Это вовсе не значит, что теория прав свободна от сложностей или что иные важные понятия не нуждаются в подтверждении с христианской точки зрения. Но язык прав здесь безусловно уместен. В самом деле, ведь католицизм всегда широко использовал этот язык и часто защищал им право индивидуума на жизнь, особенно нерождённую, а в последнее время — и «права семьи». Конференция Ламбета 1978 года была весьма показательной в отношении «вопроса о правах и достоинстве человека как имеющего первостепенную и универсальную значимость», и в своём безусловном одобрении и поддержке Декларации ООН о правах человека.

Конечно, представляется несколько непоследовательным, что христиане так твердо заявляют о правах человека, а потом ставят под вопрос правомерность языка прав, когда дело касается животных. Наиболее логичной нам представляется позиция Реймонда Фрея, выступающего против всех притязаний на права с философской точки зрения или с точки зрения тех христиан, которые последовательно воздерживаются вообще от дискуссий на этом языке. И всё же это неизбежно — язык прав должен быть притягательным для христиан. Мы же слышали, что для архиепископа Коггена животные «как часть Божьего мироздания имеют права, которые следует уважать», и резолюцию Общего Синода, принятую в том же году, призвавшую уважать «надлежащие права всех созданий, обладающих чувствами». Потому что как же мы иначе защитим все те блага, которые даровал нам Господь по милости своей, если не с помощью самого сильного — языка морали, которым мы располагаем? Грустно, что Амбруаз Агиус, излагавший точку зрения Римско-Католической церкви, сочувствующей животным, в ответ та вопрос, имеют ли животные какие-либо права, сказал всего четыре слова; «Нет, но Бог имеет». В своём ответе я бы изменил только два слова из этих четырёх: «Да, ибо Бог имеет». Чтобы сделать этот вопрос совершенно ясным, я продолжу разговор о «тео-правах» животных.

«О животных нельзя сказать, что они имеют обязанности; поэтому трудно говорить и об их правах» — заявил Хью Монтефьоре, Епископ Бирмингемский, на недавних парламентских дебатах. Монтефьоре согласен с тем, что животные имеют «моральную ценность», и с тем даже, что «мы имеем моральную обязанность относиться к ним с достоинством и уважением»; однако он не признаёт, что они имеют права. Причина такого взгляда, оказывается, состоит в том, что «существует качественное различие, которое отделяет людей от животных в отдельный класс». В частности, нас отличает «способность к самосознанию, наше умение накапливать и обобщать опыт письменным и изустным словом, наш дар мыслить концептуально и действовать ответственно по отношению друг к другу и к животным». Это изложено ясно, и отсюда Монтефьоре делает вывод, что «поскольку сказано, что человек создан по образу и подобию Божию, он должен осуществлять данное ему Богом господство со всею ответственностью». Однако не кажется ли весьма странным, — по крайней мере в контексте данной аргументации, полагать возложенную Богом на человека ответственность причиной для отрицания прав животных? (Можно возразить против цитирования речи в парламенте для целей философской дискуссии, но следует отметить, что Монтефьоре является председателем Совета социальной ответственности в Церкви Англии, и что речь свою он произносил в рамках важных дебатов об использовании животных для «научных процедур»). Аргумент Монтефьоре можно оспаривать по-разному. Прежде всего, его логика явно направлена против тех человеческих существ, у которых ответственность понижена или отсутствует вовсе, например, коматозных пациентов или больных с сильными умственными расстройствами. Если эти категории человеческих существ не имеют обязанностей, следует ли их на этом основании подобным же образом считать «бесправными»? Во-вторых, учитывая современное не слишком совершенное состояние биологического знания, считающего верным утверждение, что животные не имеют моральной ответственности по отношению к людям, всё же, вопреки аргументации Мотпефьоре, то вполне очевидно, что они не проявляют заботы в определённом смысле, даже некоторых форм альтруизма, по отношению к подобным или тем же видам. Конечно, животные могут и не иметь моральных обязательств по отношению к нашему собственному виду, но мы не можем отметать той возможности, что они проявляют определённую моральную заботу по отношению к другим. Полностью отвергать возможность наличия морального чувства у животных — значит возражать против очевидности. В-третьих, и самое важное, -конечно же, просто странно использовать аргумент об осуществлении Богом данных моральных обязанностей в поддержку ослабления моральных обязательств по отношению к тем, кто по несчастью не обладает полностью развитой моральной сознательностью. Мне кажется, в терминах христианства мы и можем, и должны использовать этот аргумент совершенно иначе. К примеру, разве коматозные пациенты или больные с острыми психическими расстройствами не сильнее взывают к сочувствию взрослых, разумных и морально ответственных лиц? Монтефьоре вполне мог возразить, что он не имел ни малейшего желания ослабить наш моральный долг перед животными, и что он доказал свою заботу о животных различными действиями, — однако в конечном счёте его речь была в поддержку законодательства, разрешающего болезненные эксперименты на животных, разве что с некоторыми дополнительными мерами безопасности. Как сказал однажды К.С. Льюис, само наше «превосходство должно в какой-то мере состоять в том, чтобы не вести себя по отношению к животным, как вивисекторы», и что «мы должны доказывать наше превосходство над дикими животными именно фактом признания наших обязательств перед ними, каковых они не могут признать по отношению к нам». Потому что тут-то и есть камень преткновения: труднее ли признать моральные обязательства перед животными, которые не имеют таковых перед нами, чем признать права животных, не имеющих обязанностей?

Однако на более глубоком уровне то, что Монтефьоре стремится утверждать здесь, есть некая «контрактная» форма, когда мы разрабатываем наши обязательства на основе каких-то взаимных способностей. То есть, мы предоставляем права только тем живым существам, которые имеют определённые обязанности по отношению к нам. В этом случае животные просто исключаются из рассмотрения в плане нормальных моральных соображений, которые мы применяем по отношению к братьям-человекам, имеющим обязанности. Животные имеют некую «моральную ценность», однако она существенно ниже ценности любого человеческого существа (коматозного или иного). Даже в этой сфере я не уверен, можем ли мы в полной мере исключать животных, поскольку вполне возможно доказывать (что я однажды и сделал), что «моральные права наилучшим образом могут быть согласованы на основе обязанностей», так что права могут быть выведены как следствие из соответствующих обязанностей.

Но с новой точки зрения о «тео-правах» утверждение, что животные не могут иметь прав, поскольку не имеют обязанностей, выглядит крайне неуместным. Вопрос не сводится просто к тому, что мы можем считать достаточной договорённостью или взаимными обязательствами с другими видами; проблема состоит в том, что следует из вашего признания Божественного права на уважительное отношение к его созданиям. Вопрос этот критически обращается к праву Бога, единственного, кто обладает правом, как дающий жизнь и гарантирующий её. Таким образом, если рассматривать уважение к тому, что дано нам, а не, скажем, то, какого рода обязательства можем мы принять, то характер моральных требований решительным образом изменяется. Поскольку права коренятся в существовании жизней, исполненных духа, постольку права этих жизней основываются на воле Бога, желающего, чтобы они жили.

Животные не являются личностями

«Человек, — утверждает Питер Грин, — это личность, — поэтому он обладает правами и обязанностями». Но животное «не является свободной, сознательной сущностью, способной делать моральный выбор, и, следовательно, не может быть «в полном смысле слова личностью». Мы слышим здесь эхо вышеприведенного спора касательно прав, поскольку можно предположить, что только «свободные сознательные существа» могут иметь обязанности или хотя бы полнейшее и наиболее развитое чувство долга. Но будучи напечатан, этот спор неизбежно упирается на рациональность как критерий доказательства. В жёстком изложении Джозефа Рикеби это звучит так: «Грубые скоты, не имеющие понятия и способности понимать, а потому не являющиеся личностями, не могут иметь никаких прав...» Во всём этом нетрудно видеть уже знакомый нам аргумент о рациональной душе человеческих существ, представленный в несколько иной форме.

Одним из способов разорвать этот замкнутый круг является постановка вопроса о том, можно ли чётко назвать животных иррациональными или вполне рациональными.

Интерпретация биологических фактов не лишена своих проблем, но нам нетрудно будет найти серьезные основания для того, чтобы утверждать, что многие высшие млекопитающие ведут себя произвольно и сознательно. Однако мой опыт доказывает, что аргументы о рациональности, защищаемые, в частности, христианами, не имеют ничего общего с биологическими фактами как таковыми. Суждение выдающегося эколога У.Х. Торпа: «я нахожу весьма важным признать наличие чего-то очень похожего на сознание и сознательный выбор у многих высших животных» их не поколеблет. На чём держится этот аргумент — так это на глубоком теологическом убеждении, что человеческая личность представляет особую ценность для Бога. В глубине души мне не хочется спорить с этим. Имеется масса убедительных причин полагать с точки зрения теологии, что человеческие существа обладают уникальном способностью, или, по меньшей мере, являются способными до уникальной степени выражать драгоценную, жертвенную любовь, сознательно сотрудничая со Святым Духом и завершая таким образом Божественную картину космоса.

Всё, о чём бы я хотел попросить — это о том, чтобы аргументы о человеческой ценности не использовались для того, чтобы понижать ценность других созданий, исполненных Духа Святого. Как часто подтверждением человеческой ценности пользуются как палкой, чтобы сбить ценность животных. В наши дни в теологическом мышлении это случается всё реже и реже по преднамеренному плану, но путём некоего жонглирования словами — этакая «ловкость рук». К примеру, Кейт Уорд, принимая в целом идею о том, что человеческие существа «вероятнее всего, не являются центром намерений Божьих в отношении его творения», утверждает далее, «что ничего не имеет ценности, если оно не воспринимается сознательной сущностью, признающей это нечто во имя него самого«. Что ж, я склонен согласиться с Уордом в том, что сознательное существование имеет особую ценность для Бога, но в чём мне трудно с ним согласиться, так это в его очевидном выводе, что во всей вселенной только сознательные существа имеют ценность. Важность взглядов с точки зрения «тео-прав» заключается в том, что они заставляют нас подвергать сомнению слишком уж простой тезис о том, что только человеческая личность, или человеческое сознание представляет для Бога единственный вид ценности. Я вовсе не намерен отрицать ценность этих понятий, пусть даже их особенную ценность в глазах Господа; я сам могу выступить в их защиту. Но с точки зрения того, что дано нам актом творения, разумно будет не делать заключения, что Бог ценит исключительно только разумное, интеллигентное человеческое существование. Естественно, «личностное» — это важная тема в христианской теологии, и из неё можно извлечь много полезного. Я призываю только не утверждать, что Богу интересно исключительно человеческое разумное существование, а всё остальное — тлен и суета сует. Когда Рикеби писал, что «мы не обязаны проявлять милосердие по отношению к животным, мы вообще не имеем никаких обязанностей в отношении низших животных, равно как и в отношении к палкам или камням», он имел в виду именно то, что писал. Его мир определённо делится на класс «личностей», с одной стороны, и класс «неодушевлённых предметов» с другой.

В отличие от этого, точка «тео-прав» не связывает ценность живых существ ни с каким даром или способностями, но только с волею Бога, логично вытекающей из данности исполненных духом индивидуумов. Вполне возможно, что мы чертим одинаковые линии на одном и том же месте, но наши взгляды различаются. Все притязания на какую-то особенную ценность человеческих существ опасны потому, что они могут быть антропоцентрическими, а не теоцентрическими. Уорд полагает, что человек может и не быть центром Божественного плана всего мироздания. В каком-то смысле он может быть прав, хотя я склонен думать, что человек именно и является центром Божественного плана спасения всего сущего благодаря своей уникальной способности сотрудничать с Духом Святым. Однако какой бы точки зрения мы не придерживались относительно положения человека во вселенной, нам бы не следовало ставить простой знак равенства между целостным Божественным замыслом и интересом Его к человеку. «Если основным теологическим представлением человека является представление о Божестве — правителе всего сущего, а представлением о жизни в исторических и естественных рамках — представление о взаимозависимости, — пишет Дж.М. Густавсон, — тогда блага, ценимые Богом, не должны для него ограничиваться только тем, что есть благо для него самого, или для его сообщества, или даже для всего человеческого вида». Опасно связывать все права исключительно с человеческой личностью, поскольку этим нарушается воля Бога признавать значимость не только человеческих существ, но и животных. В этом случае мы уже не можем вместе с Духом Святым прилагать усилия к нашему спасению, поскольку с самого начала мы ограничиваем моральные границы наших забот. Можно возразить, что отрицание прав для других существ не обязательно влечёт за собою понижение их статуса. Теоретически это возможно. Но исторические факты опровергают это. Предполагаемая бесправность животных означает, что их относят к классу «неодушевлённых предметов» и обращаются с ними, как с «неодушевлёнными предметами». Хотелось бы, чтобы те, кто отвергают «тео-права» животных, но всё же считают животных субъектами моральной заботы, показали нам, как это можно увязать. Ведь концепция «тео-прав» вовсе не отрицает, что человеческие существа представляют особую ценность для Бога, или что человеческая личность представляет собою нечто важное, особенное; она только отвергает утверждение, что только человеческие существа имеют особую ценность, и что на этом основании можно отрицать права животных. Потому что в конечном счёте основанием для нашего суждения должно быть не то, что ценим мы, а то, что ценит Бог, или, более чётко, то, что фактически было дано нам Богом при акте творения.

Права овощей?

Спор выглядит примерно так: утверждение, что Бог есть Создатель, влечёт за собою мысль, что все созданные им формы жизни имеют ценность, — не только человеческие существа и животные, но любые живые виды от насекомых до овощей. То, что мы ведём нашу линию к млекопитающим, а не только к членам человеческого вида, может показаться более удовлетворительным, но в такой же степени субъективным и спорным. Как можем мы знать, что Господь ценит слонов больше, чем мух, или кроликов больше, чем картошку? «Попытка установить универсальное различие между различными формами жизни, — пишет Швейцер, — окончится определением того, насколько велика дистанция между каждой из этих форм и нами, человеческими существами». Очень немногие могут не признать дилемму, которую так выразительно излагает здесь Швейцер. «Кто из нас знает, какую внутреннюю ценность представляет собою любая другая форма жизни как часть вселенной?» — спрашивает он. Силу этого вопроса всегда будут ощущать те, кто особенно активно выступает за права животных. Не выбираем ли мы произвольно из того, что, в конце концов, является загадочным и ценным в своей цельности Божьим творением?

Наш первый ответ состоит в том, что если это вообще-то здравый спор, то он должен бытъ нацелен на расширение «тео-прав», а не на их сужение. Швейцер безоговорочно выступает за наличие «тео-прав» у всего живого без исключения, будь то животные, насекомые или овощи, при всей логической сложности этой идеи. Когда нам приходится делать выбор, принимая решение, у кого отнять жизнь, а кому её оставить, у нас нет никакого объективного критерия. Выберем ли мы кролика, или ребёнка, или насекомое, — это будет, по существу, субъективный выбор: нет ничего значительного (за исключением человеческих предпочтений), что могло бы этот выбор обосновать. Неудивительно, что Швейцер считает мир «жуткой драмой жажды жизни, противоречащей самой себе». С его точки зрения, всё могло бы быть несколько иначе,

Верно ли, однако, что мы можем не делать абсолютно никаких различий между относительной ценностью разных существ? Библия, несомненно, весьма неясно высказывается по этому поводу, и нам хотелось бы знать гораздо больше. Но есть по меньшей мере два способа, как нам осознать духовную непрерывность между человеком и зверем. Первый из них заключается в том, чтобы оценить, каким образом понятие «дух» (ruach, piieuma) можно отнести к животным. Экклезиаст, мы знаем, не сомневается относительно «духа» животных; вопрос не в том, обладает ли человек чем-нибудь таким, чего нет у животных, а в том, способен ли дух любого из этих видов пережить смерть. В псалме 104 так же недвусмысленно говорится о духовном происхождении животных. Когда Господь прячет свой лик, «они погибают» и возвращаются в прах.

Когда посылаешь ты Дух Свой Святой, —

сотворены они суть.

И обновляешь Ты лик земли.

У Иоила не только люди, но и животные «взывают» к Господу о бесплодии Земли. В ответ Господь обещает «излить дух свой на всякую плоть». Поразительно, как Пётр, согласно «Деяниям апостолов», использует этот же самый стих, чтобы описать излияние Духа Святого в Троицын день (Пятидесятницу). Ведь в притче Иоила говорится о всеобщей гибели и всеобщем искуплении и спасении; только Дух Господень может преодолеть засуху на всей Земле вообще и прекратить общие страдания людей и животных, в частности. Стоит, пожалуй, упомянуть, что согласно Марку, именно Дух ведет Иисуса в пустыню, где «он пребывал с дикими зверями», и «ангелы служили ему». Святой Павел выбирает именно эту тему, чтобы описать творение Божие — не человека — «стенающее в муках», то есть буквально в родовых муках, в ожидании искупления и спасения. «Не только эти создания, но и мы сами, первыми пожинающие плоды Духа, стенаем в душе, ожидая, как сыны Божии, спасения наших тел». Приведенная картина, похоже, наводит на мысль о том, что сам Дух Святой стенает во время акта творения, артикулируя вздохи Божьих созданий. Комментируя эти стихи, Лютер клеймит как «слепых и глупых» тех, кто углубляется «в существование и действия созданий, а не в их вздохи и горячие ожидания». Истина, которую следует уразуметь — настаивает он, заключается в том, что «живые твари сотворены были в конце», «для предстоящей славы». Мы можем понять всё это только с позиций того, что Духу ещё предстоит совершить.

Далее необходимо рассмотреть два следующих понятия — «плоть» (basar, sarx) и «кровь» (dam, haima). Согласно «Бытию», Бог заключает свой вечный завет не только с человеком, но и «с каждым живым созданием во плоти». Более того, «жизнь плоти», как замечает Левит, «в крови». Отсюда особая важность, придаваемая пролитию крови, и традиционный запрет потребления её. Жизнь (nephesh), как мы видим, согласно установлениям иудаизма, не должна расточаться или присваиваться таким образом. Слово «плоть» свидетельствует не только об общем существовании «во плоти» и человека, и животных, но и об их духовной значимости. Вся «плоть должна пройти поклониться Богу«, говорит Исаия, и когда слава Господня явлена будет, «всякая плоть узрит её». Несмотря на настойчивое утверждение Павла, что не плоть идентична (поскольку этот термин у Павла приобретает новую значимость как один из трёх элементов смертной триады: грех (harmatia), смерть (thanatos) и плоть (sarx), в отличие от Духа, вся плоть, упоминаемая в «Иоиле» и «Деяниях», живёт Духом Божьим. Следующие два христологических соображения подчёркивают особую важность плоти. Во-первых, Логос «становится плотью». Этим Сын человеческий безоговорочно объединяет себя со всеми созданиями из плоти и крови. Во-вторых, в «Послании эфесянам» видим Христа «разрушающим во плоти своей» разъединяющую стену враждебности усилием своей жертвенной любви — взгляд, который всегда заставлял многих подчёркивать исключительность его Страстей. Христос пролил кровь свою за коров и коней ... а также и за людей», — утверждал Уильям Боулинг в 1646 году. Вероятно, нам следует отметить неизбежный контраст между приношением крови животных в качестве духовной жертвы и кульминацией этой жертвы, когда Христос идентифицирует себя с агнцем на закланий. «Тот, кто ест плоть мою и пьёт кровь мою, будет иметь жизнь вечную», — записывает Святой Иоанн, или даже более чётко: «плоть моя пища есть, и кровь моя — питие для вас».

Было бы глупо полагать, что эти положения проводят непреодолимую грань между жизнью людей и животных, с одной стороны, и жизнью овощей или насекомых — с другой. Мы не находим такой систематизации ни в Ветхом, ни в Новом Завете. И всё же, пожалуй, такая систематизация может быть вполне справедливой и не слишком трудной. Можно представить это таким образом: Своим заветом Бог связывает все создания из плоти и крови с собою и человечеством. Бог изливает Дух Свой на них. Следовательно, хотя для Бога ценно всё живое, но предопределение созданий из плоти и крови, исполненных Духа Святого, даёт им нечто, что мы можем назвать «изначальной внутренней ценностью» благодаря их способности отвечать Господу. Эти отношения некоторым о6разом предугадывались уже в самой первой саге о сотворении мира. Не вторгаясь в давно уже установленную христианским мировоззрением иерархию Божьих творений, столетиями доминирующую в библейской екзегезе, возможно всё же найти в «Бытии» указания на более тесные круги духовного осознания, достигающего пика в человеке, созданном по образу и подобию Божию. Так, птицы и рыбы сотворены были на пятый день, а наземные животные, как бы отнесенные в один класс с человеком, были созданы вместе с ним на шестой. Это согласуется с намерением Пристли как писателя предположить, что эта развивающаяся способность к духовному отклику Богу была именно тем, что Он имел в ввиду при сотворении. Если мы свяжем это с явно всеобъемлющим характером Божьего завета, изложенного позднее, то сможем ухватить конец одной нити, недостаточно, правда, разработанной, но все же связующей человеческий мир со всем остальным мирозданием в чёткие теологические отношения.

В одной из предыдущих работ я отстаивал концепцию чувствительности (понимаемой как способность испытывать боль и удовольствие) как основу прав животных. Делал я это под влиянием Бентама с его аргументами в пользу того, что ключевым вопросом не является «Могут ли они рассуждать?» или «Могут ли они говорить?», а является — «Могут ли они страдать?« Трудность здесь заключалась в том, что эта точка зрения просто-напросто не вписывалась в те теологические рамки, в которых я хотел работать. Неудивительно поэтому, что выбор чувствительности оказался спорным, что и не замедлил отметить Фрей в своей работе «Какое отношение имеет чувствительность к правам?» Этот критерий нужен был мне для того, чтобы найти некий способ, с помощью которого можно было бы выразить нашу общность с животными. Попросту говоря, я хотел найти такой подход, с помощью которого духовные способности животных давали бы им статус, отличный от статуса капусты или, скажем, тли. Хотя теперь я считаю, что наличие чувствительности уже само по себе является достаточным для того, чтобы иметь права, однако должно быть ясно, что способность испытывать боль подразумевается в моём тройственном определении духа, плоти и крови. Мне следует рассмотреть следующее рассуждение Фрея: «само собою разумеющееся положение о том, что наличие умственных способностей или умственного опыта ценно по праву, «которое лежит в самой основе критерия чувствительности ни в коей мере не является самоочевидным». Ну ясно же, что оно «не является самоочевидным» в смысле, который может быть доказуем (хотя мне хотелось бы надеяться, что Фрей примет во внимание и мои соображения прежде, чем сочтёт его не имеющим ценности). Но теологически вполне оправданно сказать, по меньшей мере, и в историческом плане следует помнить, что именно отрицание у животных «умственного опыта», а отсюда и разумности, привело к лишению их морального статуса. Некоторым мирским философам мотив ценности «умственного опыта» может не показаться значительным, однако для христиан он является спорным вопросом; если не именно тем вопросом, который лежит в основе теологического, а, следовательно, и морального, отрицания ими статуса животных. Связь с Господом — это благо, которым, несомненно, обладает всё сотворённое им (наверное, даже камни), быть отстающим субъектом в отношение с Богом, со всем, что из этого вытекает, включая духовное восприятие и самосознание, — несомненно, большее благо. Я согласен, что это «не является самоочевидным», даже если веровать в то, что Бог — смысл и цель творения, а потому и смысл и цель каждой отдельной жизни, но это, по крайней мере, рациональный, даже вполне убедительный аргумент. Подобный же довод можно выставить и против настойчивого утверждения Фрея, что боль внутренне не есть непременно зло. Несомненно, боль можно рассматривать по-разному, но с теологической точки зрения боль, и страдания, и смерть являются тем злом, которое преодолел Христос, искупив его своими страстями и воскресением. Таким образом, чувствительность как критерий обладания правами не является вовсе уж теологически необоснованной. Хотя я и вижу теперь, что её следует заменить более гладким теологическим критерием, но стоит напомнить, что надеждой каждого христианина всегда было «царство Божие, в котором Бог утрёт каждую слезу с наших глаз, и не будет более смерти, ни стенаний, ни плача, ни боли никогда».

Моё теологическое определение прав в терминах индивидуумов из плоти и крови, исполненных Духа Святого, некоторым образом перекликается с недавно выдвинутым Томом Риганом «критерием субъекта жизни». Риган утверждает, что индивидуумы являются субъектами жизни, если «они имеют верования и желания; восприятие, память и чувство будущего, включая и их собственное будущее; и эмоциональную жизнь с ощущениями удовольствия и боли; предпочтения и интересы благополучия, способность предпринимать действия, преследуя свои желания и цели; сохранять свою психофизиологическую индивидуальность во времени; и понятие о личном благополучии в том смысле, что жизнь, которою они живут, хороша для них или плоха, логически независимо от того, используют ли они других или сами являются объектом чьих-либо интересов».

Риган не утверждает, что только такие существа могут быть субъектом внутренне присущей им неотъемлемой ценности, и что, следовательно, только существа, обладающие правами, могут претендовать на наше моральное внимание. Практически обладание правами приписывается людям и животным, которые «были умственно нормальными млекопитающими не менее года». Работа Ригана — серьёзная интеллектуальная доктрина, и я не могу начинать здесь судить её глубины или слабость его позиции, — разве что отмечу некоторые точки, где наши взгляды сходятся или расходятся.

Мы расходимся там, где система Ригана не опирается на концепцию Бога как поборника и опору всякой ценности. Мы расходимся там, где, с точки зрения Ригана, быть субъектом жизни — достаточный критерий для обладания правами. Согласно только что изложенному мною теологическому воззрению, индивидуум становится обладателем прав благодаря праву, данному Богом при сотворении мира. Я, так же как и Риган, считаю, что у некоторых творений Божиих имеются черты особой для него ценности, и, безусловно, многие предлагаемые Риганом характеристики свойственны одухотворённым индивидуумам. Но расходимся мы в вашем мнении, что эти черты могут быть обоснованы только ссылкой на собственное право Бога как Высшего Творца и Властителя. Итак: «тео-права» направлены на защиту данных Богом духовных способностей каждого из его творений, реализуемых чрез завет его с ними, а не каких — либо иных способностей или возможностей, на которые может притязать любое из его творений в порядке защиты своего статуса. Но есть у нас так же и важные общие взгляды. Риган и я, при всех наших разногласиях, согласны в том, что мы можем надлежащим образом воспринимать внутреннюю изначальную ценность в Божьем творения. Более того, мы согласны в том, что концепция прав касается существ, имеющих эту внутреннюю изначальную ценность, хотя Риган полагает, что некоторые из быть может «бесправных» существ также могут обладать этой ценностью. Наконец, Риган и я согласны в том, что язык прав неизбежно касается животных, поскольку он означает наши моральные обязательства перед ними. Итак; с точки зрения «тео-прав» имеют ценность существа, исполненные Духа Святого, поскольку и Бог особенно ценит их, в то время как Риган считает, что индивидуумы, являющиеся субъектами жизни, имеют внутреннюю изначальную ценность, а, следовательно, и объективные права.

И всё же самый фундаментальный вопрос нам ещё только предстоит рассмотреть. Даже если принять положение, что растительная жизнь не может удовлетворять критерию одухотворённой формы жизни, где же точно лежит граница в животном царстве — если таковая вообще существует? Нам видятся две основные версии. Одну можно назвать «включающей» точкой зрения, а вторую — «исключающей».

Согласно «включающей» точке зрения, все классы животных, включая любых насекомых, имеют «тео-права»; любая попытка проводить какие-либо различия в царстве животных скажем, между млекопитающими и рыбами, изначально проблематична и в самом лучшем случае мы имеем дело с континуумом жизни, в котором невозможно провести никаких отчётливых биологических границ. Эту точку зрения можно подтвердить аргументами, скажем, Комитета Медвэй, сделавшего заключение: «следует считать, что все позвоночные животные (то есть млекопитающие, птицы, рептилии, земноводные и рыбы) равно способны страдать в той или иной степени, независимо от того, являются ли они «теплокровными» или «холоднокровными» членами этого сообщества». Таким образом, «включающая» точка зрения принимает самое широкое определение духовной жизни, так что в него вводится почти каждое живое существо, являющееся сознательным, способным произвольно двигаться, и возможно, или даже потенциально, открытое для ощущения боли, пусть даже моментальной. Разве святые, можно бы спросить, не были озабочены судьбою малых сих — мельчайших в животном царстве, — рептилий, или, скажем, змей, и, наконец, разве Святой Антоний не поклонялся рыбам? «Исключающая» же точка зрения полагает, что «тео-правами» обладают только те животные, которые чётко подпадают под определение «исполненных духом дышащих существ из плоти и крови». Согласно этой точке зрения, права могут быть распространены чётко и надлежащим образом только на тех животных, духовная жизнь которых аналогична человеческой. Как бы ни была сложна, скажем, жизнь рыб, но мы те можем легко определить, являются ли они субъектами духовной жизни, в то время как относительно млекопитающих мы можем быть в этом отношении совершенно уверены. Сторонники этой точки зрения утверждают, что неотчётливость границы между известными и сомнительными случаями ослабляет аргументы за «тео-права». Риган считает, что ответить на вопрос, где провести границу сознательной жизни аналогично ответам на вопросы «какого роста должен быть человек, чтобы считаться высоким», или «какого возраста должен быть человек, чтобы считаться старым». И хотя не существует точно установленных норм роста или возраста, ... однако всё равно существуют ситуации, ясные для всех». Подобным же образом, хотя континуум сознательной и духовной жизни, возможно, и существует, мы всё же можем отличить ясный и убедительный случай от сомнительного.

Обе эти точки зрения обладают определёнными противоречиями. Опасность первой из них заключается в том, что она даёт слишком много преимущества сомнительному, в результате чего оно может затемнить моральные позиции почти определённого. Вторая же чревата опасностью того, что потенциально, или даже по существу, исполненные Духом существа рискуют остаться без моральной защиты. Фрей, например, не упустил возможности подвергнуть критике тех, кто, вроде меня, считал чувствительность единственным критерием наличии прав, оправдывая таким образом тиранию всех чувствительных над нечувствительными. Как же нам провести границу? Насколько «включающими» или «исключающими» можем мы решиться стать?

Решая вопрос, который может повлиять на жизни или привести к страданиям миллионов видов, мы должны быть очень осторожны. Защитой от вполне вероятного обвинения в «центризме млекопитающих» вместо «антропоцентризма» должно быть то, что млекопитающие живут такой очевидной жизнью, исполненной Духа, весьма подобной нашей, человеческой жизни, что просто нелогично отрицать их фундаментально аналогичный статус. Несмотря на все сложности, это наиболее ясно выраженная библейская точка зрения, вполне согласующаяся с историей сотворения из «Книги Бытия». «О, Боже, ты охраняешь человека и всякого зверя», — говорится в строке о приоритетах, к которой мы должны отнестись со всею серьёзностью. На другое обвинение, тоже вполне предвидимое, что «центризм млекопитающих» есть не что иное, как простой антропоморфизм наших ближайших родственников (в терминах эволюции), мы можем возразить словами Конрада Лоренца: «Это сходство (между млекопитающими и людьми) является не только функциональным, но и историческим, и было бы настоящим обманом или заблуждением не очеловечивать их». Кроме того, такое «очеловечивание» может быть (хотя и с некоторыми ограничениями) оправдано. Если верно то, что люди имеют наибольшую степень духовной свободы, а потому и духовного единения, то, следовательно, и те виды, которые со всею очевидностью наиболее близки нам, в какой-то степени живут духовной жизнью, подобной той, на которую способны мы. Однако этот аргумент следует использовать с большой осторожностью. Нельзя бросаться от утверждения к отрицанию. Мы так мало знаем о жизни рыб, насекомых или микробов, что жизненно важно не делать никаких допущений в отношении их духовных способностей, если таковые имеются. Наше незнание не может и не должно обращаться в отрицание.

В таком случае мы можем принять нашу «исключающую» точку зрения только на основании строгого понимания того, что придавая особое значение одухотворённым индивидуумам как носителям «тео-прав», мы должны равным образом считать, что все живые существа обладают своей внутренней ценностью. На упрёк в том, что мы лишаем их ценности, акцентируя права других, мы можем ответить, что любая жизнь, сотворённая Богом, может предъявлять нам определённые требования, и что уважение к жизни, включая жизнь слизней, змей, червей и пр., остаётся нашим очевидным долгом. Потому что следуя библейской традиции и установлениям мы считаем, что млекопитающие и птицы представляют некую особую ценность как носители Святого духа, однако это ни в малой степени не уменьшает фундаментальной ценности всех прочих существ. И более того, мы должны быть всегда готовы к тому, что ошибаемся. Вполне может быть, что Дух Святой ещё научит нас таким удивительным вещам о творениях Божиих, что мы будем изумлены и ошеломлены. Возможно, Дух нашёл для себя такие обиталища, которых мы ещё не открыли, или прибежища в таких видах, которые покажутся нам менее всего вероятными. Поскольку здесь мы имеем дело с движением Божьего Духа, нам следует быть поскромнее. Даже если мы судим на основании знаний, лучше признать неполноту и фрагментарность человеческого знания. Может статься придёт время, когда наши сегодняшние взгляды будут считаться такими же узко ограниченными, как и предшествовавшие им антропоцентрические воззрения, которые мы ныне критикуем. Эти соображения требуют от нас осторожности, и я вовсе не уверен, что у нас есть что-то, хоть отдалённо пригодное быть мерой Духа в непостижимых творениях Божьих. И всё же мы ещё призваны выполнить работу по духовному распознаванию, требующую духовной проницательности; мы не можем упустить возможность познать то, что мы видим воочию, ради того, что, быть может, ещё откроется нам.

Короче, несомненно, есть нечто прекрасное в цветах и удивительное в замысловатости насекомых. Несомненно и деревья имеют некое чувство собственного достоинства и репутацию перед Богом. Наверное, и земля имеет духовную силу, так же как и всё, живущее на ней. Мы не можем сомневаться в том, что Божий Дух так или иначе касается всего сотворённого Им. И все же великолепие Божьего творения не должно ослеплять нас настолько, чтобы мы не заметили существования индивидуумов, получивших дар Духа Святого. Признать и восславить Божье право в этих созданиях потому только и возможно, что Дух Божий живёт во всех этих созданиях, постоянно и неустанно направляя их к новым, высшим возможностям.

Господство, а не права

Не вызывает удивления, что некоторые христиане, уставшие от разговоров о правах животных, переводят тему на язык господства, владычества, руководства.. Это не только, говорят они, ближе к Библии, но и более «приемлемо». Элестер С. Ганн приводит три существенных пункта по этому поводу. Прежде всего, права животных — это непрактично. «Следует подчеркнуть, что ни одна из форм человеческого общества — охотники-собиратели, скотоводы, сельскохозяйственное или индустриальное сообщество — невозможна без ущемления интересов животных». «Как же могут быть оправданы, — продолжает Ганн, — наши разговоры об их правах?» Этот аргумент, как нам представляется, сводится к тому, что если принятие идеи прав для животных бросает вызов столетиями существовавшей человеческой практики, то, конечно, эти права следует считать непрактичными. Подразумевается, что формы человеческого общества, существовавшие прежде, будут неизменно существовать и в будущем. «Мало проку говорить о правах животных, — утверждает Ганн, — если только уважение к ним не является нашим очевидным долгом». Но если это здравый аргумент, то мы с тем же успехом можем применить его и к человеческим правам. Какой прок говорить о человеческих правах, скажем, во время войны, если ими так очевидно пренебрегают? В самом деле, что проку от международного законодательства, регулирующего человеческое поведение во время войны, если «правила» ведения войны так часто нарушаются? Поскольку любое человеческое общество в большей или меньшей степени всегда нарушало права человека, нет, пожалуй, ни одного из прав, которое не было бы нарушено, — как же могут быть оправданы наши разговоры о человеческих правах? Что Ганн старательно опускает, так это тот факт, что нам необходимо говорить о правах — и людей, и животных, — именно потому, что они так «очевидно» попираются, и именно поэтому, не говоря об этом, мы не будем иметь никакой возможности поднимать вопрос о несправедливости по отношению и к людям, и к животным. Тот факт, что мы регулярно нарушаем права, не даёт нам никаких философских или теологических основании для того, чтобы не признавать их существования.

Второй пункт Ганна сводится к тому, что концепция руководства более адекватно отвечает на вопрос: «Как высшее существо должно относиться к низшему?» Поскольку «мир, созданный Творцом, явно не представляет собою сообщество равных», разговор о правах животных «представляется неуместным». Но образец, на который Ганн ориентируется здесь, связан с политическими правами, которые могут быть даны или отобраны, а отнюдь не с правами, данными Богом при сотворении всего сущего.

Какова функция господина с точки зрения богословия, как не охранять то, что дал нам Бог, и ценить то, что ценит Он? Допускаю, что для Бога может представлять различную ценность то, что было дано нам при сотворении, однако сомнительно, что весь вопрос об управлении, руководстве состоит лишь в том, что управляющие должны ценить всё данное Богом так же высоко, как они ценят себя. Вряд ли обязанности особой защиты и особой заботы являются лицензией на тиранию или даже на то, что Ганн называет «благожелательным деспотизмом». Если нам не удастся понять обязательно жертвенную природу любого руководства, покровительства, как это было явлено нам во Христе, едва ли мы начнём становиться хорошими господами, даже по отношению к тем существам, которых мы считаем «низшими».

Третий пункт подводит нас к самому существу проблемы. По мнению Ганна, задачей господина, руководителя не является «ни максимизация полезности, ни защита прав». Задача его — воплотить Божий план. Но этот план «уж конечно не имеет целью ни уменьшение страданий (животных), ни защиту их прав». Руководитель может быть «озадачен» этим изъяном мироздания, но он «безусловно, не сможет оценить божественный план с точки зрения полезности или прав, — скорее он заключает, что природа соответствует теории Гоббса, то есть находится в таком состоянии, где не существует разумного применения понятиям правильно и неправильно, справедливо и несправедливо». Вот вам и вся правда. Какою была воля Создателя для своих творений, можно судить только по состоянию природы на сегодняшний день, какой бы соответствующей состоянию Гоббса она ни казалась. Но поскольку такое состояние природы (согласно толкованию Ганна) исключает какие бы то ни было моральные определения, было бы нелепо думать, что животные имеют права, или предполагать, что их можно обидеть или относиться к ним несправедливо. Однако, можем мы спросить, зачем же останавливаться на животных? Почему бы не включить в рассмотрение и весь человеческий вид заодно? Если природа, которая (как нас уверяют) является подлинной демонстрацией воли Божией для своих созданий, нимало не беспокоится о страданиях животных, отчего же мы должны беспокоиться о страданиях людей? В самом деле, если Бог не озаботился найти никакого способа — временного или окончательного для того, чтобы «уменьшить страдания» животных, почему мы должны полагать, что человеческие страдания представляют для Него какой-нибудь барьер? Если «не существует разумного применения» моральным понятиям в сфере отношений люди — животные, то почему, следует спросить, можем мы быть так самоуверенны, чтобы предполагать, что существует разумное применение моральным понятиям в сфере отношений человек— человек?

Читатели могут подумать, что мы просто легко расправились с некими Тётушками Сэлли, но на самом деле Ганн выдвигает свои аргументы со всей серьёзностью. Попросту говоря: Ганн представляет себе господство или руководство как попытку извлечь как можно больше проку из плохой работы. Сотворение мира — плохая работа: «эти системы отнюдь не совершенны». Но Бог вовсе не действует через своих «вице — регентов», чтобы восстановить мироздание, исправить неправедное или избавить от страданий. Роль руководителя, принимающего «мир таким, как он есть» в качестве нравственной модели, в конечном счёте приводит к оправданию status quo.

Вообще говоря, идея руководства или господства весьма существенна для «тео-прав» и наоборот. Человеческие существа должны способствовать осуществлению Божественного права в мироздании, то есть, они должны в содружестве с Духом Святым реализовывать его право в установлении царства мира и справедливости. Всё, что дано, принадлежит Богу, и Его правом будет изменено всё неправедное. Далее, на самом деле верно утверждение, что «порок процветает» и что в настоящее время, кажется, ни одна форма жизни невозможна без несправедливостей и оскорблений, однако одна из характеристик господина как распорядителя состоит в том, что он сохраняет веру и преданность дающему. «Вера, — говорят иудеи, — это субстанция, дающая нам то, на что мы надеемся, дающая нам возможность распознать невидимое». В этом смысле наше господство имеет эсхатологическую ориентацию. Сделанная работа ориентирована на конец спасения. К чему всё это приведёт, зависит от того, о чём мы можем хранить традиционное неведение и сомнения. Если мы должны «возделывать и поддерживать» мироздание, так это не оттого, к сожалению, полагает Ганн, что у нас «рассеянный властитель», а как раз оттого, что Бог сохраняет веру в нас и никогда не даст нам погибнуть. Эта мысль поразительно чётко выражена в одном из видений святого Юлиана Норвичского:

«Он показал мне на моей ладони какой-то небольшой предмет, не более лесного ореха; он был круглым, как шар. Я взглянул на него моим внутренним взором и подумал: «Что бы это могло быть?» И отвечено мне было: «Это всё, что сотворено». И был я восхищён, как же оно могло существовать так долго, если так легко, думал я, ему превратиться в ничто по малости своей. И отвечено мне было в силу разумения моего:

— «Oно живо и будет жить вечно любовию Божией. Так же и Всё сущее имеет бытие свое чрез любовь Божию.

В этом небольшом предмете увидел я три свойства. Первое — Бог сотворил его; второе — Бог любит его; и третье — Бог хранит его».

Иной раз может показаться, что этой «охраны», или господства Божьего, вовсе нет, поскольку представители его на Земле не торопятся действовать чрез Духа святого к приниматься за дело. «Мне не кажется экстравагантной мысль, — пишет Александр Поуп, — что человечество — в той мере хотя бы, в какой оно злоупотребляет своим превосходством над существами низшего ранга, — создано ни больше, ни меньше как для того, чтобы тиранствовать над своим собственным видом». Конечно, руководство, господство требует принятия жёстких решений, принятия на себя власти и ответственности. В связи с этим оно неизбежно требует умения распознавать и понимать; здесь необходима проницательность, поскольку, как бы там ни было, но воля Божья отнюдь не самоочевидна. Подобно Ганну, многие христиане иногда предпочитают более «мягкий» язык руководства более трудному, жесткому языку прав. Но они не замечают, что «осуществлять» права, данные Богом своим творениям — дело трудное, сопряжённое со многими проблемами. Короче говоря, быть господином — значит знать Божье право во всех доверенных ему творениях.

Права не решают ни одного конфликта

Если даже мы согласимся, что животные, исполненные Духа Святого, имеют права, аналогичные человеческим, то неотвратимо возникнет вопрос: Как улаживать неизбежные конфликты между человеческими правами и правами животных? Можно сказать, что теория прав умножает конфликты, не давая никаких средств для их разрешения. Мне кажется, мы можем допустить этот аргумент хотя бы частично. Увеличение числа существ, имеющих права, безусловно, увеличивает вероятность моральных конфликтов. И если это её слабая сторона, то теория прав должна просто согласиться с этим. Но тут следует добавить две существенных характеристики. Во-первых, моральные конфликты могут служить моральным целям. Когда я сталкиваюсь с конфликтом прав, я оказываюсь лицом к лицу с тем фактом, что мне необходимо выбирать, и что я ответственен перед обеими заинтересованными сторонами. Сообразить, как именно должен я увязать один вид ответственности с другим — нелегкая задача, и в целом ряде ситуаций рассматриваемые интересы обеих сторон могут оказаться одинаково важными. Но с точки зрения прав по-настоящему важным фактом является то, что поступая таким образом, я соглашаюсь с наличием у животных притязаний ко мне, вполне аналогичных человеческим. Иными словами, язык прав ставит передо мною в резкой и заострённой форме серьёзную обязанность, которую я в противном случае мог бы проглядеть. Далее, я могу решить, что существует высшее право, и что права животных можно не принимать во внимание. Но при этом я, по крайней мере, признаю, — если решение принято сознательно, — что существует притязание, которое необходимо принимать в расчёт. Всё это полезно. Язык прав выполняет жизненно важную функцию, сосредоточивая внимание на моральных обязанностях и настаивая на надлежащем моральном обосновании, даже если рассматриваемое право животных в конечном счёте попирается.

Во-вторых, если тенденция создавать моральные конфликты действительно характерна для теории прав, то по самой меньшей мере мы должны отметить, что эта слабость (если она таковою является) неотъемлема и почти от всей теории морали в целом. Даже если я соглашусь с тем, что действительно имею какие-то обязанности по отношению к животным, нетрудно представить себе целый ряд ситуаций, в которых эти мои обязанности могут вступать в конфликт с моими обязанностями по отношению, скажем; к моей жене и семье. Даже если я приму на себя какие-либо минимальные обязательства перед животными, ну, допустим, ограждать их от безответственной жестокости, то даже и в этом случае я не гарантирован от возможного конфликта обязанностей. Пожалуй, невозможно представить себе такую моральную теорию, которая могла бы полностью снять все моральные конфликты, или хотя бы дать ответ на вопрос, каким образом следует разрешать все моральные конфликты, которые могут возникнуть в любой и каждой мыслимой ситуации. Что касается животных, то один способ, возможно, существует. Если принять точку зрения схоластического католицизма, согласно которой животные ни при каких условиях не имеют морального статуса, и что бы мы с ними ни делали, пусть даже совершали ужасные акты жестокости, это ни в каком смысле не будет являться вопросом морали, — то уж, конечно, в этом случае мы избежим каких бы то ни было моральных конфликтов. Очень немногие из современных теологов согласились бы зайти так далеко. Некоторые, если не большинство, наверняка сказали бы, что конфликты неизбежны, поскольку данный индивидуум или вид имеет какой-либо моральный статус. Вот это-то и есть камень преткновения. Создать моральную теорию, которая не допускала бы даже возможности конфликта между той или иной стороной, значит просто отрицать, что та или иная сторона имеет моральный статус. Попытка устранить любую возможность морального конфликта, связанного с притязаниями животных, будет с неизбежностью означать, что мы просто отрицаем наличие таковых притязаний. Те, кто восстаёт против прав животных, должен подумать, является аргумент против прав, основанный на том, что они не разрешают конфликтов, действительно слабостью теории прав, или просто нашей неспособностью понять, что животные просто имеют конкурентные моральные притязания.

Некоторые христиане, однако же, склонны понимать разговор о правах только в абсолютных терминах. Согласиться, что индивидуум имеет право на жизнь, — означает, с их точки зрения, что она никогда, абсолютно никогда не может быть забрана у них ни при каких обстоятельствах. Такой взгляд на вещи нередко является следствием понимания моральных обязанностей как некоего божественного закона — закона, который, по их понятиям, не может быть ни в коем случае нарушен. Вряд ли можно что-либо сказать по поводу морального императива, высказанного в такой исключительно ясной форме, и я сам не уверен, можно ли сказать о каких-либо правах — людей или животных — что они в каком-то смысле абсолютны. Но мне неясно, почему права должны считаться абсолютными, чтобы претендовать на своё название. Невозможно же, в самом деле, представить себе хоть какое-нибудь человеческое право, — абсолютное или нет, — которое было бы попрано в то или иное время. Только в том случае, если бы могли существовать абсолютные обязанности, и если бы они повсеместно и безусловно исполнялись, — только в этом случае могли бы мы с грустью констатировать, что ни одно право не может быть попрано. Следовательно, на практике мы неизбежно всегда говорим о правах, которые могут быть проигнорированы при наличии достаточного морального обоснования. Все нарушения прав, — как животных, так и людей, — просто требуют хорошего обоснования. Если такового найти невозможно, акт нарушения прав считается аморальным, или, говоря языком теологии, грехом против Бога.

Только Бог может защитить свои права

Этот аргумент может оказаться шатким Он может означать, во-первых, что собственная работа Бога должна выполняться только указанным им праведным способом и только в им указанное доброе время; что человеческие старания устроить на Земле Царство Божие просто преждевременны и обречены на разочарование. Во-вторых, он может означать, что Бог вообще не нуждается в соучастии людей. Если мы действительно говорим о божественном промысле, то только божество, без всякой сторонней помощи, может привести его к завершению.

Оба эти аргумента по-своему излагают самое существо христианской трактовки Бога как Троицы: Отец, Сын и Дух Святой. Вариант первого аргумента находим у Карла Барта. С одной стороны, он находит в Бытии заповедь жить в мире со всем сущим, но с другой, он считает, что вегетарианство представляет «беспочвенное ожидание ... новой эры, на которую мы надеемся». Не то чтобы вегетарианство считалось лишённым морального или теологического основания — как раз наоборот. Всеобщий мир и жизнь без насилия по Божией воле в будущем — однако ещё не сейчас. Что кажется нам поразительным в аргументах Барта, так это то, каким образом он откладывает до скончания времён любую возможность искупления и спасения. Он настолько увлечён защитой божественной власти, что не допускает никакого человеческого сотрудничества со Святым Духом. Только Бог имеет все прерогативы, люди же не имеют ни одной.

Однако следует возразить, что такой взгляд, — если его последовательно придерживаться, — неизбежно ослабляет моральные намерения в любых случаях человеческого поведения, касается ли это животных или человеческих существ. Как нам понять насущность стольких этических требований Христа, если на самом деле все моральные решения могут быть отложены до скончания времён? «Наступает час, и он уже пришёл» — одна из тех навязчивых повторяющихся фраз в Евангелии от Иоанна, указывающих как на эсхатологическую реализацию всех надежд, так и на необходимость срочных действий в данное время. Конечно, этого невозможно избежать, христианские надежды эсхатологически ориентированы. Мир и справедливость — цели сотворения мира, но Барт не делает никаких предположений относительно человеческого мира и справедливости, — что мы не правы, добиваясь этих целей уже сегодня. Почему же он хранит молчание, можем мы спросить, относительно прочих созданий? По прочтении работы Барта создаётся ощущение, что этот вопрос слишком обширен и требователен для того, чтобы человек мог дать на него надлежащий ответ. «Последовательные поборники защиты животных» обвиняются в том, что они не принимают мир таким, каким его намерен был сотворить Господь: «в соответствии с чем большая рыба не здоровается с маленькой рыбкой, а съедает её».

Слабость позиции Барта в том, что он — теолог, якобы наиболее твердо верующий в догмат Святой Троицы, оказывается просто недостаточно верующим в нее. Многие говорили о недостатке духовности в работах Барта, что не даёт нам возможности увидеть связь между нынешним и будущим мирами. Мироздание выглядит у него странно статичным местом, где Дух Божий перемещается по лику вод, едва ли имея хоть какие-нибудь отношения с любыми созданиями, кроме людей. Справедливости ради отметим, что, согласно Барту, животные тоже будут спасены, однако мы невидим решительно никакой связи между их нынешними страданиями и Богом, который проявит себя в будущем. Такое толкование оставляет нравственные поступки людей по отношению к животным в вакууме. То ли мы должны считать, что Бог преследует свои цели искупления и спасения своих творений и желает сотрудничества с людьми, то ли все прочие создания должны считаться бесполезными и ненужными с точки зрения их Творца.

Мы не оспариваем основное положение второго аргумента о том, что только Бог может привести в порядок существующий хаос, и что искупление и спасение — дело Бога. Однако отсюда не следует, что если Бог в конечном счёте не нуждается в людях как исполнителях его воли, он не хочет иметь их своими учениками. По мнению христиан, в моральном действии существует приоритет: Бог призывает, а мы следуем за ним. Именно Его Дух движет нами, даёт нам энергию, исцеляет. Но мы не являемся просто пассивными восприемниками Духа Святого: он сработает на пользу всем тем, кто верует в Бога. Эта догма Святой Троицы освобождает нас от деистического воззрения, согласно которому мироздание в значительной мере не с Богом с одной стороны, и от пантеистического воззрения, где Божьим творениям нет места, чтобы быть самими собою, с другой. Во Христе Бог снисходит до нас и остаётся с нами, чтобы работать внутри нас и в каждом своем создании. Бог — не диктатор, попирающий свои творения. Он, как учит Христос, находится среди нас, чтобы служить нам. Отвергать моральный отклик человека на Божий промысел по спасению — значит создавать новый уродливый дуализм после многих лет, в течение которых христианство старалось освободиться от прежних -будь это дуализм тела и Духа или отделение человека от прочих творений Божьих. Мы разрываем то, что Бог соединил.

Возражение, что только Бог может отстоять своё право и возродить мироздание, христиане должны встретить громогласным «аминь». Решение всей проблемы «тео-прав» зависит именно от того, сможет ли Бог дать нам обетованное им. Однако, если Бог назначает своих представителей, или доверенных лиц, или управителей, то из этого вовсе не следует, что мы должны просто сидеть и ждать. Конечно, есть и время ожидания, однако только для того, чтобы дать себе время для рефлексии, размышлений и дальнейшей открытости Духу Святому. Открытость Духу Святому нужна в конечном счёте для того, чтобы предварять и приближать более значительную, осознанную, одухотворённую жизнь. Несомненно, Божественный масштаб времени отличен от нашего, иначе и быть не может. По самой меньшей мере, мы не можем исключать возможности того, что Бог использует наши хрупкие обеты покорности, чтобы продолжать поддерживать своё сияющее царство.

Бог дал права животным

Аргумент, что христианам следует продолжать использовать язык прав и распространить его также на нужды животных, должен обладать тремя свойствами, или соответствовать трём следующим критериям.

Первое — то, что христиане не должны считать теорию прав единственной теорией нравственных обязанностей. На упрек в том, что теория прав может быть в какой-то мере неполна или неадекватна, мы должны ответить, ни одна теория не может дать адекватные суждения по всему диапазону тем и взглядов христианской традиции. Если это звучит как полное утверждение прав, то следует обдумать, может ли какая бы то ни было теория, — божественная или человеческая, считаться единственно возможной с точки зрения теологии. В христианской теории морали мы подчёркиваем не что иное, как волю Божью. Божественное провидение чрезвычайно сложно и неоднозначно, даже самое неуловимое и, возможно, развивающееся. Когда мы принимаем язык «тео-прав», мы делаем это с необходимой сдержанностью и осторожностью, — не потому, что эта теория неизбежно сложнее любой другой, а потому, что всякая моральная теория теологически проблематична. Всякий раз, когда мы уходим от прямого определения воли Божьей с конкретной потребностью в данной ситуации охарактеризовать и систематизировать волю Божью в общих терминах, мы рискуем впасть в упрощенчество. Конечно, воля Божья может быть простой, но может быть и удивительно загадочной, непостижимой. Даже Карл Барт, это твёрдый приверженец заповедей Божьих, согласен с тем, что нелёгкая это задача для христианской этики — сказать нам, что есть воля Божья. Своим языком и интеллектом мы всегда, характеризуя или описывая, даём приблизительное определение воли Божией для его созданий. Если «тео-права» и могут наилучшим образом охарактеризовать божественные веления, то из этого вовсе не вытекает, что мы должны считать её во всех отношениях достаточной, или что в какой-нибудь добрый час не сможет появиться более совершенная характеристика тео-морали. Несомненно, моральные соображения, пусть и внушённые, нуждаются, как и всякое Божье творение в спасении.

Второе свойство — то, что язык не может претендовать на всеобъемлющую полноту. Я имею в виду, что он не может исключать других форм морального языка и взглядов. Не менее существенным является разговор о великодушии, благородстве, щедрости, уважении, долге, жертве и милости. Может статься, защитник прав животных до того увлечётся важностью прав как концепции, что упустит из виду сочувствие и уважение. Может статься, — однако я надеюсь всё же, что для христиан такой язык является само собой разумеющимся. Одной из функций языка прав является расстановка дорожных знаков и маркеров на пути к менее эксплуататорскому образу жизни по отношению к другим созданиям. Это, несомненно, весьма важная функция, но сама по себе она не дает целостного или достаточно позитивного толкования божественной воли. Другими словами, христианская этика говорит не только о предотвращении худшего, но и о поощрении лучшего. Потому что разработка, определение и достижение добра для животных требует больше терминов, чем может дать язык прав. Могут быть такие ситуации, когда мы должны предоставить животным нечто превосходящее чёткие требования теории прав, если мы действуем великодушно. Ведь великодушие очень важное чувство, и язык прав не должен ограничивать его, даже если мы и не можем убедить себя, что оно не имеет провозглашённого статуса «должно». Для тех, кто чувствует, что мы должны не только уважать права, скажем, воробьев, а стараться относиться к ним с любовью и заботой, подход с точки зрения прав не является препятствием. Тем, кто готов идти на героические подвиги, акты милосердия и самопожертвования ради определённых видов животных, эта точка зрения также не выдвигает никаких возражений. Всегда были и будут люди; вдохновлённые примером Христа и многих святых, готовые на героические, жертвенные подвиги. Но, конечно, это не те люди, которым адресован язык прав. Короче говоря, в борьбе за позитивное добро для людей и животных христиане должны пользоваться разнообразным словарем. Мы здесь только хотим сказать, что язык прав должен стать необходимой частью нашего арсенала.

В-третьих, мы снова и снова должны повторить, что права, о которых мы здесь говорим — это безусловно и исключительно Божьи права. Только Он, Он даёт нам эту жизнь, которая и делает возможными эти права; только Он обязывает человека заботиться о них; и только Он один может, в конечном счёте, надёжно гарантировать их. Вот какое заключение вытекает из этого: так же, как мы всё больше познаём Бога силою Духа Святого, может всё больше возрастать и наше знание природы его воли, и, следовательно, нашего понимания его прав. Некоторые теологи считают терминологию прав слишком статичным методом описания Его взаимоотношений с сотворённым Им мирозданием, являющимся на самом деле динамичным и открытым. Но «тео-права» не суть непременно такими же статичными, как их светские аналоги. Возможность перемен, гибкость заложена в том, что наше понимание Бога развивается, к добру ли это или к худу. Вполне может быть, Дух Божий ещё научит нас многому о природе и разнообразии ценимых Богом существ в его Вселенной. Опять же, быть может. Дух Божий подвигнет нас к новому разумению нашего места в этой Вселенной, по сравнению с которым прежние споры периода Реформации о спасении каждого индивидуума покажутся тривиальными. Может быть, — а может и не быть. В любом случае, наша обязанность — признать БОЖЬИ права во всех его созданиях и уважать их.

Важность божественных прав

Вполне обоснованно может быть задан вопрос: «Какими уж такими огромными преимуществами обладает теория прав, если она действительно соответствует трём вышеприведенным серьёзным критериям?» Ответ может быть очевидным. Язык прав требует от нас, чтобы мы рассматривали притязания животных в терминах, аналогичных тем, что мы употребляем применительно к иным, — человеческим существам. Вот почему Фрей и Ганн не торопятся признавать или просто отрицают права животных: они отрицают, что притязания любых других исполненных Духом существ могут быть хоть в какой-нибудь реальном смысле аналогичными человеческим притязаниям. В вопросе о правах животных, возможно, более, чем в любом другом, христиане сталкиваются с ограничениями своей собственной схоластической истории. Схоластики веками считали животных «вещами». Из всех замысловатых аргументов против прав животных часто доминирует одно вполне практическое соображение. Считать, что животные обладают правами, — значит считать, что с ними следует обращаться иначе, более уважительно. Совершенно очевидно — признание за животными определённых прав влечёт за собою признание их определённого морального статуса. Если они таковым не обладают, у них не может быть и притязаний; раз они не имеют притязаний — у них нет и прав. Вероятно, христианам, в свете их традиций, легче признать историческую важность дебатов о правах, чем их неверующим современникам. Тем, кто отрицает права животных, следовало бы поразмыслить над тем, что значило и значит для животных бесправие, если противоположные аргументы для них неубедительны, так это, вне всякого сомнения, потому, что эти люди просто не желают признать, что с животными обращаются несправедливо.

Вот здесь-то и зарыта собака. Наделить животных правами — значит признать, что их можно обидеть, причинив им зло. Согласно с идеей «тео-прав», то, как мы относимся к животным — это не вопрос наших предпочтений, вкуса, удобства или филантропии. Говоря о правах животных, мы концептуализируем то, что объективно причитается животным по справедливости как право, данное им их Творцом. Животные не могут быть ущемлены в правах, поскольку при этом ущемляются право их Создателя. Некоторые философы и по сей день еще непоколебимо уверены, что не существует никакой теории, в рамках которой можно было бы обосновать улучшение отношения к животным, не прибегая к понятию прав. Возможно, этот способ и приведёт к чему-то лучшему, но сколь многое ещё остаётся исторически открытым. Возможно, простой утилитарный расчёт мог бы оградить животных от самого худшего, что творят с ними, однако изменится ли существенно вследствие этого их статус? Язык и история — против тех, кто борется за лучшее обращение с животными, и кто в то же время хочет отвергнуть легитимность языка прав. Ибо как же мы можем повернуть вспять веками устоявшуюся схоластическую традицию, если мы и по сей день принимаем её краеугольный камень, — а именно, то, что все, кроме людей, бесправны? Если всё изложенное выглядит как призыв к осуществлению сомнительной потребности в раскаянии при формулировании этической теории, на это можно только ответить, что покаяние — первейшая обязанность каждого христианина. Если бы можно было оценивать последствия в моральных категориях, мы бы должны были признать, что у христиан есть серьёзная причина пересмотреть наработки и последствия своего богословия и в свете такого рассмотрения начать его сызнова.

Но помимо этой практической необходимости повернуть вспять столетия пренебрежения, «тео-права» придают смысл целому ряду ключевых теологических положении — в частности, трём нижеприведенным. Первое — абсолютная и очевидная данность сотворённой реальности. Если только Бог не безразличен к своим творениям, то все они, исполненные Его Духа, имеют для него особую ценность, а потому требуют и особой защиты. Второе — необходимость свидетельствовать о богоизбранности по завету. Человек и животные представляют моральную общность, не только вследствие общего происхождения, но и потому, что Бог избрал их и имеет с ними особые взаимоотношения. Католическая схоластика всегда отрицала возможность моральной общности с животными. «Никакое создание, не обладающее разумом, не может быть объектом христианских добродетелей — любви и милосердия», — пишет Бернард Херинг. «Ни одно создание, не обладающее разумом, — убеждает он нас, — не способно облагородить, украсить дружбу с Богом». То, что схоластика в данном случае отвергает или дискутирует, «тео-права» принимают и включают. Поскольку человек и животные избраны Богом, мы пред Ним представляем собою обетованную общность одухотворённых существ. Третье — точка зрения «тео-прав» объясняет давнюю традицию считать богоподобной власть человека в мироздании. Согласно идеологии «тео-прав», человек должен осуществлять свою власть, но только в согласии с Богом, на его стороне. Уникальная важность человека в этом отношении состоит в способности воспринимать Божью волю и реализовывать её в своей собственной жизни. Человек должен «посвятить себя осуществлению божественной задачи, — утверждает Эдвард Карпентер, — возвышения всего сущего, искупления и спасения существующего порядка, частью которого он сам является, и направления его к своему завершению».

Те, кто отрицает «тео-права» животных, должны объяснить, как могут они в достаточной степени реализовать свои взгляды, не участвуя в моральном попрании животных, до сих пор ещё являющемся характерным положением христианской традиции.




1. Контрольная работа- Стандартные приложения Windows и работа с ними
2. Религиозные воззрения самураев
3. за незнания тех или иных простых правил поведения в обществе.html
4. Політична влада
5. первых Westside не всегда использовал цепи и ленты
6. Индексные числ
7.  Отрезок АВ называется направленным если его концы А и В упорядочены; если при этом первой является точка А
8. тема частично дополняет объём учебника И
9. Операционная стратегия
10. Саммит Земли сентябрь 2002 г
11. Старуха Изергиль
12. Сложные вещества в состав которых входит ионы H и кислотные остатки называются Кислота 2В чем основная п
13. Реферат- Отряд непарнокопытные
14. Корпорация капиталыны~ ~за~ мерзімді активіне салын~ан б~лігін ~алай атайды айналым капиталы нег
15. Роль Питирима Сорокина и Ивана Ильина в правовой мысли
16. Реферат на тему- ldquo; Етичні проблеми аборту контрацепції і стерилізації rdquo;
17. Учет встречной торговли
18. Перечислите основные элементы процесса коммуникации и раскройте их сущность
19. Решение дифференциальных уравнений в среде MthCD
20. Мировой рынок азотных удобрений