Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
дуард Лимонов | ТЕКСТЫ В ЖУРНАЛЕ «СНОБ» | 2009—2013
Эдуард Вениаминович Лимонов (Савенко)
http://www.snob.ru/
© Эдуард Лимонов
содержание
2009 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Веничка
// №7–8(10–11), июль–август 2009 года
Девочка-бультерьерочка
// №12(15), декабрь 2009 года
2011 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выжили только двое
// №4(31), май 2011 года
Праматерь наша, Хавва
// №6(33), июль 2011 года
2012 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заговор Иисуса
// №2(42), февраль 2012 года
Сентиментальное путешествие
// №10(49), октябрь 2012 года
Грабители
// №13-01(53-54), декабрь 2012 года — январь 2013 года
Эдуард Лимонов
Выйдя из лагеря, я поселился за Курским вокзалом, в промзоне, на Нижней Сыромятнической улице, в обширной и запущенной квартире. Рядом с заводом «Манометр» стоит семиэтажный дом. Тогда это был единственный обитаемый дом в промзоне, стиснутой речкой Яузой, с одной стороны, и отходящими от Курского вокзала железнодорожными путями, вознесенными на высокие эстакады,— с другой. В доме жили всякие чудики. Гулял с собачкой поседевший музыкант Гера Моралес, лидер группы «Джа Дивижен»,— у него на концертах висел над сценой рисованный марихуанный лист, ну вы все поняли… На первом этаже, подо мной, жил майор милиции…
Всё вместе, с несколькими туннелями, с неработающими корпусами заводов, с пустырями за Яузой, место это, называемое в народе Сыры, имело мистический вид. Здесь можно было целые дни снимать фильмы ужасов по сценариям Ганса Гейнца Эверса или Лавкрафта, ей-богу. Однажды возвращавшуюся от меня рано утром девушку покусала стая собак, а в другой раз приехавшая ко мне пара видела банду парней, крушивших бейсбольными битами автомобиль. В Четвертом Сыромятническом переулке, как раз в том месте, где сейчас вход в Центр современного искусства «Винзавод», ночами стояли толпой проститутки. Их привозили на двух микроавтобусах, этих бедных девок. Ну вы поняли, что было за место.
Как я попал туда? Я унаследовал квартиру (владела ею квартирная хозяйка, пожилая бывшая официантка, жена слесаря) от директора издательства Ad Marginem Миши Котомина. Вещей у меня после тюрьмы не осталось. Я приехал с сумкой и французским мешком «Почта Франции» и стал жить. Меня привозили и увозили на красной «пятерке» охранники. Я строго подчинялся суровому распорядку жизни лидера радикальной (тогда еще не запрещенной) партии. Если соседи пытались познакомиться со мной, я уходил от знакомств. Звонок на двери я отрезал, на стук в дверь не отвечал. Где-то через полгода жильцы установили домофон, и я стал пользоваться им строго выборочно — отвечал, если только ожидал посетителя. Девушка, встретившая меня из заключения, отвыкла от меня, пока я сидел, и постепенно отдалилась. Если я не был приглашен куда-либо, вечера я обыкновенно проводил с белой крысой, оставшейся от девушки, когда она вернулась к родителям.
Крыса откликалась на имя Крыс и была чудесным другом, веселила меня и скрашивала жизнь. Я, конечно, подумывал о том, что нужно бы обзавестись новой подружкой, но это предприятие для человека охраняемого, не покидающего дом без охраны, представлялось трудным. Трудоемким. Впрочем, я неустанно пытался, подружки появлялись, но когда ты вышел из лагеря и тебе шестьдесят лет, тебе трудно угодить.
Однажды, была весна, я вернулся со скучнейшей вечеринки, устроенной одним немецким журналом в честь вступления в должность нового главного редактора. Делать там мне было нечего, толпа состояла главным образом из русских чиновников и официозных журналистов, юных девушек не было вовсе. Были крупнотелые матроны. Потому я больше обычного налегал на алкоголь. Так что, привезенный охранниками домой, я был слегка пьян и умеренно зол. С веселыми возгласами молодые парни покинули меня, чтобы отправиться к подружкам, а может быть, они выпьют наконец… Не мне же одному… Я запер за ними двери (тогда у меня были одни двери, впоследствии я поставил еще одни) и отправился в кухню, где между старинной ванной на ножках и газовой плитой стояла клетка с крысой. Крыс радостно повисла на прутьях, предвкушая свободу. По ритуалу я должен был ее сейчас выпустить, и после радостного путешествия по моей штанине, затем по рубашке и на мое плечо она спустится на пол, обегает всю квартиру, комнату за комнатой и коридор, все шестьдесят два квадратных метра…
Раздался стук в дверь.
Крыс успела выскочить в приоткрытую мной дверцу клетки и уже карабкалась по штанине моих джинсов. Я не пошел открывать дверь, я даже не сдвинулся к двери. Оперативники стучат иначе. Их наглый стук не спутаешь со стуком соседки, пришедшей попросить соли. Впрочем, никакие соседки меня давно не беспокоят. Боятся иметь дело…
Стук повторился. Такой сдержанный по характеру стук. Не оперативный. Можно было бы и открыть. Но мне запрещено открывать двери, если я нахожусь один в помещении. Я пошел с крысой на плече в большую комнату, задернул шторы и включил телевизор. Шварценеггер металлическим весом топтал коридор мрачного подземелья, ловя в инфракрасный прицел бывшего полицейского, ставшего преступником. Там, за одиннадцатью метрами коридора от меня, все еще ненастойчиво стучали в дверь…
Стук оборвался. Крыс весело гоняла (хвост параллелен полу) вдоль стен большой пустой комнаты. Я сидел на королевского размера кровати, она у меня стояла в центре комнаты, и наблюдал за действиями уже обгоревшего металлического Шварца. Внезапно о стекло ударился, видимо, камень, а может, стреляли из пневматики. Нет, камешек… Еще один. Я вздохнул и встал. Что-то происходило.
Я осторожно прошел в свой кабинет (ничего особенного: стол, книжные полки) и, не зажигая света, чуть отодвинул штору. Посмотрел. В голых деревьях внизу стоял одинокий мужчина. Высокая лампа над подъездом позволяла увидеть, что это был немолодой мужчина в темной куртке и кепке. Поклонник моего литературного таланта? Сумасшедший, ищущий беседы с вип-персоной на предмет спасения человечества? Отец нацбола, попавшего в тюрьму, пришедший переломать мне нос? Все варианты для меня были неприемлемы. Смущало меня и время действия. Было около полуночи, хотя еще не полночь.
Набегавшись, Крыс нашла меня в темной комнате и вскарабкалась на любимое свое место, на мое плечо. Бросание камешков прекратилось. Пошел дождь, стало слышно, как он стучит о жестяные подоконники…
Стук в дверь… С Крыс на плече я отправился к двери.
— Кто там? Чего надо?
— Эдуард, я ваш родственник, извините за поздний час, можно войти?
Родственников у меня не много, но появляются. Дочь одной из моих двоюродных сестер, живет в Магадане. Она ветеринарный врач. И даже лечила как-то собачку губернатора Цветкова, которого потом убили в Москве на Арбате.
— Назовите себя.
— Меня зовут Юрий. Я сын вашего отца.
Я открыл ему дверь, отпер два замка и задвижку отодвинул, продолжая осознавать, что он такое сказал. А сказал он ни много ни мало, что он мой брат. Между тем я вырос единственным ребенком в семье.
— Ради бога, извините, что я так вот, ночью. Но у меня завтра поезд.
Он снял кепку и оказался лысым мужчиной, седая растительность сохранилась лишь над ушами и на затылке. Морщинистое белое лицо. И тут я его идентифицировал: он был на вечеринке немецкого журнала. Стоял в сторонке и поглядывал на меня. Я, впрочем, привык, что меня разглядывают, на улицах, бывает, даже пальцами тычут, в бока друг друга толкают локтями, мол, смотри вон, кто идет…
— Вы откуда сами, Юрий, будете? Зачем выследили меня?
— Город Глазов, Удмуртия. Вам ничего город Глазов не говорит?
— Город Глазов мне говорит. Пойдемте в мой кабинет.
Я включил верхний свет
— Снимите вашу куртку. Садитесь.
Он снял джинсовую куртку с множеством пуговиц, прострочек и заклепок. Ее, такую, можно носить и зимой. Такие любят провинциалы. Куртка у него была мокрая. Интересно, что дочь моей двоюродной сестры из Магадана также всегда одета в джинсу: пальто ее с разводами и вшитыми камнями помню. Она посещала меня несколько раз, приезжая в Москву на конгрессы ветеринаров.
Он сел в кресло, доставшееся мне в наследство от одной политической организации. И стал улыбаться.
— У вас крыса,— сказал он.
— А как вы думали… Конечно, крыса, у такого как я. Так вы Вениаминович?— Я сел в другое, точно такое же кресло.
— Да, Юрий Вениаминович…
— Надо же!.. Я думал, это всего лишь семейная легенда. Ревнивые фантазии моей юной матери. Фантазии о сопернице в марийской тайге.
— В удмуртской,— поправил он.
— Мать говорила: в марийской. Он там дезертиров ловил. С мандатом, лично подписанным Берией.
— Все правильно, только в удмуртской тайге. Молодым лейтенантом.
— Мать рассказывала, что считала уже, что потеряла его. Что у него там другая семья была, в марийских снегах, в 1943-м. Тотчас после моего рождения.
— Да, так все и было, только в удмуртских снегах. Рассказать вам все по порядку? А потом вы мне расскажете о нем…
— Рассказать… Может, чаю хотите?
— Нет, чаю не хочу. Ну вот, я, значит, вас на год младше, 1944 года рождения. И вашего года рождения, и моего, как вы знаете, очень мало в России родилось. Поколение не получилось, да и на полпоколения не наберется, потому что подавляющее большинство мужчин находилось тогда вдали от женщин, на фронтах. На фронтах женщины бывали, но в ограниченном количестве, и такого характера женщины, что не для деторождения предназначены. Наш с вами отец, Вениамин Иванович, на фронты не попал вследствие счастливого для него стечения обстоятельств. Призвался он в 1937-м, попал в особый полк ОГПУ и буквально накануне войны остался служить на сверхсрочную службу. Когда началась война, НКВД своих людей попусту не тратил, берег их. Брат отца, младший, Юрий, в честь него меня и назвали, был призван в дикой спешке. Их, не переодев даже, бросили на фронт под Псковом, там он и погиб, даже тела не собрали. Пропал без вести…
Да вы, наверное, знаете все эти подробности биографии отца не хуже, чем я.
— Знаю.
— Отец приехал в Глазов в 1943-м. Дезертирство было распространенным. Прятались в лесах, варили там каши, сбивались в банды и были опасны для местного населения. Мать говорит, он был очень красивым. А как на гитаре играл!..
— Сейчас под себя ходит. Мать таскала его в туалет, порвала себе позвоночник, теперь сажает на стул с дырой в сиденье, внизу ведро. Туда и ходит, прямо у постели. Вот что вытворяет время… — промычал я.— Отцу восемьдесят шесть, и он уже год как не встает с постели. Он ничем не болен. Ему надоело жить, и только. Он собрался умирать.
— Я так и не решился к нему поехать,— сказал Юрий.— Если честно признаться, то родственные чувства охватили меня сравнительно недавно. Пришли вместе со старостью. Так, видимо, современный человек устроен.
— Меня, после того как освободился из лагеря, на Украину не пустили в прошлом году. Задержали на КПП под названием Гоптiвка, долго думали, что со мной делать. Наконец, ссылаясь на некие постановления их Службы безпеки, что есть эквивалент нашей ФСБ, запретили мне въезжать на Украину до 25 липня 2008 года. Так что я отца в его нынешнем, жалком виде не видел, слава богу. Как зовут вашу маму?
— Софья. София.
— Это что, удмуртское имя?
— Да нет, нормальное, русское. Но она, да, удмуртка.
— Она жива?
— Жива. Живет с нами, в моей семье. Она 1921 года рождения.
— Того же года, что и моя мать.
Мы помолчали.
— А братья и сестры у вас есть, Юрий?
— Есть. Два сводных брата. У мамы от другого отца. Он уже умер.
Мы опять замолчали.
— Я читал ваши книги о вашей семье. «У нас была великая эпоха» и «Подростка» читал. В «Великой эпохе» наш отец мне понравился. Прочел я эти ваши книги сравнительно недавно. И маме давал читать.
— Ну и как она реагировала?
— Да сидела молча и улыбалась… Потом стала вспоминать, как он приехал зимой 1943 года в длиннополой шинели, худущий и молодой. Привезли его в санях красноармейцы, и среди вещей мама отметила гитару. Собственно, вещей и не было особых. Худенький вещмешок, полевая сумка, пистолет на поясе. У нас полдома пустым стоял, и его определили к нам, чтоб не в казарме со всеми. Следователь все-таки. Особист. С мандатом.
— Это был, я понял, частный дом ваших деда и бабки?
— Ну да, Глазов и сейчас город небольшой, стотысячник, а шестьдесят лет назад и вовсе был сонным, провинциальным. Частные дома в основном. У деда был двухэтажный дом с кирпичным низом. Отца наверх определили, в комнату моих дядьев, они тогда на фронте были все трое. Одного уже убить успели. Вот отец там и расположился. Правда, вначале, мать рассказывала, он и ночевать не приходил. Ушел с отрядом в тайгу. Через неделю вернулись. Стали дела на дезертиров оформлять. Тогда, правда, все проще было. По законам военного времени дезертиры подлежали расстрелу. В ряде случаев следователи и судьями становились. Военная выездная коллегия или как там…
— Так отец следователем там работал? Или членом судебной тройки?
— Из того, что мама говорит, получается и то и то. Двойные обязанности исполнял. Точнее говоря, и тройные исполнял.
— Что вы имеете в виду?
— Людей было немного. Фронт обескровил страну. С дезертирами некогда было законность соблюдать. Ставили к стенке в старом молокозаводе. И в расход… Сами судили, сами приговор приводили в исполнение.
Мы помолчали.
— Так что, и отец ставил?
— Судя по вашим книгам, вас не должен смутить такой эпизод в биографии отца… Мать говорит, что да, он их стрелял… Мучился, правда, они же все его возраста, чуть моложе. Ему двадцать пять было. Светленькие такие парни. Удмурты же к угро-финнам принадлежат. Среди них много блондинов. Я вот тоже был, пока не поседел.
— Как мучился?..
— Ну что, не спал, а засыпал — во сне стонал. Ходил по комнате…
— Вы считаете, что беленьких стрелять тяжелее, чем брюнетов?
— Да. Беленький — как мальчик, мальчика напоминает, что-то такое. В мальчиков же нельзя… стрелять нельзя… Жалко…
— Можем ли мы его осуждать?
— Можем, думаю.— Он замолчал.— Только что толку, все эти сцены ведь в Книге неба навечно записаны. Там, где зло, в той части книги.
— Это что — Книга неба? Традиционные удмуртские верования?
— Да. Инмар — бог неба, хранитель Книги неба, время от времени перечитывает ее. Листает.
— Вы что, в этом разбираетесь?
— Немного. Историю преподаю. В частном порядке интересуюсь традиционными удмуртскими верованиями. У нас сорок богов и божеств. Дед мой весь этот пантеон знал. А прадед и вовсе был восясь, то есть главный жрец. Вениамин называл маму «шаманочкой». Потому что она из рода, где было несколько туно и один восясь. Туно — это знахарь, шаман.
— У вас с собой фотографии мамы нет?
Он покачал головой: — Нет. Если бы знал, что вас встречу, захватил бы.
— А «шаманочка» чем в жизни занималась? И в тот день, когда Вениамин вылез из саней в длинной шинели, она кем была, что делала? Ей было двадцать два…
— Детей учила в начальной школе. После педагогического техникума учила детей.
— А как она выглядела?
— Косу носила одну, толстую и длинную белую косу. На всех фотографиях сразу замечаешь эту особенную косу. Красивая была. Блондинка, но ресницы густые, черные. Глаза — как лед.
— У моей мамы тоже серые. И даже сейчас, у старухи, такие пронзительные, как у волчицы. Ее в доме «волчицей» называют за глаза… соседи… Отец был бабником? Как вы думаете, Юрий?
— Вам виднее, я ведь его жизни не знаю. Я и родился без него, вне брака.
— К тому времени, когда я обрел сознание, он вроде не проявлял уже своих, как бы сказать, «наклонностей», что ли. Но мать отчего-то страдала, я помню. Они по ночам иногда препирались. Не ругались, но она его отчитывала, а он односложно отвечал. Я, кстати, тоже вне брака родился, они только в 1951-м расписались в загсе.
— Видимо, был бабником. Две семьи в возрасте двадцати пяти лет — не так уж обычно… Он же у нас целый год пробыл, с мамкой у всех на виду жил. Ей нелегко было. Он же чужой, приехал, наших по лесам ловил, судил и расстреливал. Там сцены бывали порой душераздирающие, мать рассказывала. Однажды прибрела мать дезертира, откуда-то узнала, где он живет, дождалась и к сапогам его бух… Заревела: «Пощади, родной, сына! Ты сам мальчик худенький, совсем мальчик, не казни моего мальчика…»
— А отец что?
— А что он мог сделать? Помиловать не мог. Ему и не позволили бы. Он и в тройке старшим не был. С ним капитан был из местного НКВД, старше по званию. Поднял ее. «Уходите,— говорит,— а то и вас арестуют».
— А мандат, подписанный Берией?
— Мандат значил много, но решала судьбу тройка. А судьба была в тот год одна — расстрел. К тому же тот «мальчик», за которого мать его к сапогам нашего отца падала, был взят в результате боя с дезертирами. Они обороняли свой схрон, стреляли. Какая уж тут пощада… За этот бой отец получил свой первый орден Красной Звезды…
— А есть и второй орден? Я знаю только об одном.
— Есть второй. К концу года был награжден второй раз. Вот за что именно, не скажу. Но тоже за борьбу с дезертирами наверняка. Потому что он еще в Глазове находился, а никакой другой деятельности, кроме борьбы с дезертирами, он в Удмуртии не вел.
— Значит, за второй схрон получил. Видимо…
Дождь стучал настырный, потому что была сильная оттепель, какая бывает в марте в Москве. Мы сидели, два седых человека, обсуждая деяния двадцатипятилетнего нашего отца, который обоим нам дал жизнь, заронив свое семя в двух разных женщин.
— Вы представляете, Юрий, тайга, темные деревья, снег, рассвета еще нет. В предрассветных сумерках движутся цепью среди деревьев красноармейцы в длинных шинелях. Подбираются ближе к схрону. Из землянки чуть-чуть еще идет дым от вечерних дров, накануне вечером дезертиры сытно накормили печку, чтобы спать было тепло. Там они лежат, прикрывшись полушубками, белесые и конопатые крестьянские угро-финские парни. Темноволосых немного. Распарились в сырой духоте землянки. А цепь все теснее смыкается вокруг землянки. Наконец наш отец, с пистолетом в руке, вместе с парой рослых красноармейцев вышибают дверь землянки своими телами. Врываются в сопящие теплые сумерки. Навстречу им стреляют из обрезов. Красноармеец падает. Наш отец даже не ранен. Красноармейцы выволакивают дезертиров на снег. Дезертиры в исподнем. Кто в белом солдатском белье, кто в крестьянском. Руки заломаны… Руки подняты. Светает. Они стоят босые на снегу и дрожат все от холода. Представляете, Юрий?..
— У вас сильное писательское воображение. Мне даже стало холодно.
Юрий поежился.
— Воображение тут ни при чем. Меня самого именно так арестовывали. В горах на Алтае, в снегу, в избушке. Нас было восемь человек. Был смутный рассвет. Жарко натоплено. Один из нас встал и вышел отлить. Сонный, заметил стягивающуюся к избушке цепь стрелков, сводный отряд ФСБ. Вбежал, кричит, что там военных целый лес. Их-таки оказалось свыше семидесяти бойцов. Ворвались с дикими криками. Все кричат разное: «Лежать!», «К стене!», «Руки за головы!», «Лежать, суки!», «Встать, суки!» Ясно, что исполнить все их приказы сразу было невозможно. Мы остались лежать кто где был. Потом нас стали выволакивать по одному. Босиком. Кто спал в носках, оказался в лучшем положении, потому что они нас долго продержали на снегу как мы были, босиком и в исподнем. С поднятыми руками. Потом позволили одеться и отвели в баню. Там мы еще долго сидели, нас выводили допрашивать.
— Страшно было?
— Страшно. Мы поначалу решили, что это казахская национальная безопасность с той стороны границы. Думали, что они нас всех поубивают где-нибудь на краю ущелья. Медведи, и волки, и птицы довершат остальное. Но это оказались «наши». Еще видео сняли, как мы стоим выгнанные на снег, руки за головами, в исподнем, босиком. Для истории останется. Так что очень хорошо представляю, что чувствовали дезертиры, когда наш отец в их сонный схрон ввалился с красноармейцами.
— Получается, что вы в тот момент с отцом оказались как бы по разные стороны фронта? Отец наш был всегда на стороне государства… А вы побывали в шкуре дезертиров.
— Это все так, но в Алтайских горах меня арестовали, чтобы обвинить в подготовке захвата и отделения от соседнего Казахстана Восточно-Казахстанской области. В попытке создания сепаратистского государства с последующей целью присоединения его к России. Таким образом, наш отец, если бы он был в сводном отряде ФСБ в то утро, не был бы на стороне России. В то время как в 1943-м он был на правильной стороне… В 2001-м я был на стороне России.
Мы замолчали.
— Может, вина хотите? Водки нет…
— Да я не пью вовсе.
— Что, и на дни рождения не пьете, и на Новый год? И не курите, наверное?
— И не курю. Когда выпил однажды две рюмки, болел потом.
— Вы как он. Не пил и не курил всю жизнь. Непьющие и некурящие чекисты были самыми страшными. Этакие аскеты-Кощеи.
— Я не злой человек,— улыбнулся Юрий.— А что, он так и не пьет до сих пор?
— Какой пить, в лёжку лежит, ссохся весь, мать говорит: голова ссохлась, как старый орех. Еле говорит. Мать с ужасом призналась мне на той неделе по телефону, что адски устала, что ждет, чтобы он умер. Что ей унизительно видеть его, когда-то красивого, обаятельного, беспомощно лежащим на полу, измазанным дерьмом. Это она, с которой он вместе прожил шестьдесят два года, ждет его смерти!
— С моей мамкой он прожил год,— сказал Юрий.
— Вот как печален, некрасив и даже страшен конец таких героев НКВД, как наш батька. Интересно, что он о своих орденах Красной Звезды молчал, может, стеснялся, что они не на фронте получены.
— А почему у отца карьеры в армии не получилось? Насколько я знаю, он ведь проходил в старших лейтенантах чуть ли не лет двадцать. И только перед уходом из армии звание капитана получил, так ведь? Как так, ведь он же умница был?..
— На эту тему отец никогда не высказывался, как и на многие другие темы. Я подозреваю, что он, пусть и был младшим офицером, принадлежал к какой-то подавленной и расстрелянной чекистской группировке. Его оставили на свободе и живым только потому, что он был простым исполнителем. Знаете, Юрий, когда стали появляться машинописные копии Солженицына, у меня, помню, состоялся с отцом разговор, году в 1968-м, по-моему, это случилось. Я приехал из Москвы, где провел год, и стал ему выкладывать свои новоприобретенные знания о ГУЛАГе, о репрессиях 1930-х годов. Он мне вдруг сказал: «Я читал вашего Солженицына. Что он знает, он ничего не знает! Я видел такое, что страхи, которыми он стращает,— детский лепет. Вот если бы я написал…» И отец замолчал. Больше никогда я от него на эту тему ничего не слышал. Я думаю, он участвовал в жутких вещах, может быть, даже почернее, чем охота на дезертиров в удмуртской тайге и их ликвидация…
Мы замолчали. Словно нам потребовалась передышка, чтобы зарядить свои внутренние аккумуляторы. Наш общий отец нас с ним измотал. Сидели и молчали. Моя крыса внимательно слушала тишину с моего плеча.
— В «Подростке» у вас есть сцена, где вы…
— Давай на «ты», наверное, перейдем, брат. А то как-то странно мы стали звучать.
— Давай, брат. В «Подростке» есть сцена, где герой, ну то есть ты, едет встречать отца на вокзал и отыскивает его в тупике на задних путях. Где отец возглавляет конвоиров, загоняющих заключенных из вагон-зэка в автозэки. Это вправду было или это придумано?
— Правда было. В пятидесятых годах отец служил в конвойных войсках. Уезжал в далекие командировки в Сибирь. От меня, впрочем, как и от соседей, скрывали, где он работает. Я случайно набрел на эту сцену. До сих пор ярко помню. Зэков мне стало жалко мгновенно. Может, я предчувствовал, что однажды сам стану заключенным.
Он посмотрел на часы.
— Оставайтесь у меня. Переночуете. Метро давно закрыли, а такси в моей промзоне поймать непросто.
— Не могу. Меня приятель в машине ждет. Мы ведь за вами ехали.
— Так вы меня после презентации выследили?
— Да,— скромно потупился он.
— Недаром вы сын чекиста.
— Мы же уже на «ты». Ты тоже сын чекиста.
— А откуда ты узнал, что я буду на презентации?
— Есть такая Сеть — интернет. Там написали, что среди гостей ожидаешься ты. Михаил мне показал сообщение. Мы поехали. Пройти было нетрудно.
— Михаил — это твой приятель? Который в машине?
— Да. Он сюда лет двадцать назад переехал. Из Глазова.
— Позови его. Чего он там сидит в темноте, в машине?
— Да не стоит, мы уже поедем. У меня завтра рано поезд.
Он встал.
— Ну как хотите, Юрий.
Я тоже встал.
Я дал ему свою свежеизготовленную простую визитную карточку, лаконично несшую на себе только имя–фамилию–номер мобильного телефона. Он, подойдя к моему письменному столу, записал мне номер его глазовского телефона. На столе сидела крыса. Он сказал ей, улыбнувшись:
— До свиданья, крыса!
Крыса поняла и пискнула. И поднялась на задние лапы в знак дружелюбия.
Юрий одел куртку. Мы пошли к дверям, я впереди. Я отпер все замки, и он переступил порог. Обернулся.
— Вы его любите, Эдуард?
— Люблю ли я моего отца? Я люблю моего отца, кого бы он там ни стрелял, да хоть гугенотов, будь он католик, во время Варфоломеевской резни. Это же мой отец, юноша, который создал меня из любви к юной девушке. Вас он создал от любви к «шаманочке».
— Как ваша мама называла отца?
— Веничка.
— Моя мама тоже называла его Веничка.
Наш отец умер в самом конце марта. Через неделю после ночного визита ко мне брата. Юрий никогда не позвонил и не появился. Возможно, мой брат тоже умер. Все ведь умирают. Без исключения.
№7–8(10–11), июль–август 2009 года
Эдуард Лимонов
Она потолстела. Когда я, оторвавшись от ликующей толпы, сел в старенький «мерседес» адвоката, она уже сидела там. Нацболы бушевали за стеклами, довольные. Я, их лидер, дешево отделался — оказался на свободе всего через два с половиной года. Мог отхватить пятнадцать. За стеклами «мерса» на ликующих нацболов обильно лил дождь.
— Ну что, ты со мной или не со мной?— спросил я, повернувшись к ней.
— С тобой,— сказала она ватным голосом. Я прижал ее к себе. На ней была шляпка из бархата — такие бывают на незамысловатых куклах. Подбородок у нее округлился. Румянец со щек исчез, но щеки были полными. И переходили в полную шею. Когда меня посадили, ей было восемнадцать. Сидящей со мной в «мерсе» был двадцать один. Старая.
И мы стали жить. Вначале несколько суток провели на надувной постели редактора газеты «Лимонка», где-то в Кунцеве. Далее перебрались в буржуазную квартиру известного политолога-аналитика на Космодамианской набережной. Там наличествовали две спальни, холл с зеркальной стеной, два санузла, телекамера, наблюдающая входную дверь и лифт, и многие другие прелести, включая контрастный душ и отличную библиотеку. Ей там понравилось. «Прикольно!» — сказала она. Она было привезла туда своего ужасного, белую свинью, бультерьера, но даже очень гостеприимный хозяин, однажды появившись, заворчал, и бультерьер был возвращен в квартиру ее родителей, где она проживала последние годы, пока меня жевало правосудие. О бультерьере потом, вначале о ней, бультерьерочке.
Она всегда была такой себе девочкой с окраины, злой и немного нелепой. Маленького роста, блондинка, с пристрастиями к прóклятым российским панк-типажам, ну знаете, мертвенькая Янка Дягилева, еще живой тогда, но крепко качавшийся Егорушка Летов… Позднее ее бросило к Мэрилину Мэнсону. Перед самым моим арестом в нашей квартире, в прихожей, она, помню, повесила бесовский портрет его с разными глазами. Когда приходившие ко мне политики (один раз был даже министр КГБ Приднестровской республики) удивленно таращили глаза на безумный портрет, я обычно считал нужным отмежеваться от него. «О, знаете, это моя дочь повесила! У подростков нынче странные вкусы!» Политики разглаживали лица. Понимающе улыбались…
У нас с ней была разница тридцать девять лет. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать, а мне уже пятьдесят пять. Однако на самом деле нас разделяло не такое уж большое расстояние. Общество несправедливо к таким парам, какой были мы с ней. На самом деле между нами лежало совсем небольшое количество биологических лет, которые не соответствуют никогда календарным. Она была маленькой женщиной по всем ее повадкам, с обворожительным, порой злобным, порой ангельским личиком, со взрывным характером. Однажды она полоснула меня по руке лезвием, которым до этого уютненько вырезала из журналов коллажи, сидя в уголке, за столиком, под лампой. За что-то обиделась, вскочила и полоснула. И снова уселась в уголок, вся домашняя, в носочках… Своих сверстников она презирала, себя высоко ценила, и когда мы столкнулись в жизни, она, видимо, решила, что я ее достоин. Что там в точности думала эта маленькая бестия, я не могу знать, но до тюрьмы мы с ней отлично ладили, она порой поучала меня, и жили мы в общем весело. Тогда я еще не считался государством настолько опасным, чтобы преследовать меня круглосуточно, потому мы часто нарушали правила безопасности, выходили ночью в близлежащий двадцатичетырехчасовой магазин на углу Гагаринского, я покупал себе пиво, а ей — мороженое, и мы бродили, обнявшись, по арбатским переулкам, я тогда жил у театра Вахтангова. Оглядываясь назад, я вижу, что был тогда очень счастливым человеком, думаю, подавляющее большинство мужчин планеты могли бы мне позавидовать. Ведь я, когда хотел, задирал ей юбчонку, этой малышке…
Но вернусь-ка я к хронологии событий и стану излагать мою жизнь с ней после тюрьмы. В конце августа того же года я поселился в Сырах, в промзоне между Курским вокзалом и речкой Яузой, вблизи завода «Манометр». Место было тогда пустынное и пейзажно напоминало российский рабочий городок образца, скажем, 1953 года, скажем, сразу после смерти Сталина. Дом, в котором я поселился, был построен в 1924 году для рабочих завода «Манометр», потолки были высокие, комнаты большие, всего в квартире насчитывалось шестьдесят два квадратных метра. Второй этаж. Тенистый двор, детская и баскетбольная площадки бок о бок. Прямо оазис в разрушающейся промзоне. Квартира была, правда, что называется, «убитая». И очень.
Вначале я с энтузиазмом пытался изменить квартиру. В кухне висел расквашенный утечками воды сверху пятнистый потолок, и он раздражал особенно. Мои охранники собрались по моему зову, и мы как могли сбили этот ужасный потолок, побелили кухню. Михаил выкрасил в черный цвет старую ванну на львиных лапах (ванна стояла в кухне! В 1924 году рабочие ходили в бани, потому ванные комнаты не были предусмотрены), сделал черной вентиляционную трубу под потолком кухни и дверцы встроенного под подоконником шкафа (холодильник образца 1924 года!) Мы сорвали несколько рядов проводов в коридоре, служивших бельевыми веревками многодетной семье хозяйки, разобрали убогую антресоль над входной дверью. Туалет с ужасным ржавым бачком трогать не стали. Бедный вульгарный линолеум в цветочках покрывал пол коридора. Мы пока оставили его в покое. Две вместительные комнаты имели щелястые деревянные полы, крашенные красным. Из меньшей я сделал себе кабинет, в бóльшую поставил купленную за пятьсот рублей двухметровой ширины кровать. Ровно посередине. Выглядела комната таинственно.
Бультерьерочка приехала с бультерьером.
Ей не понравилась квартира. Она предпочитала ту квартиру, куда нас пустил политолог. А мне не понравился бультерьер. Белый, с красными глазами, похожий на мускулистую свинью. Молчаливый, он всегда норовил встать у меня сзади. И молчал там, чего-то выжидая. Когда существо с могучими клыками стоит за твоей спиной, ты невольно начинаешь испытывать опасения за свою жизнь.
Надо сказать, что у нее уже были бультерьеры. Когда ты метр с кепкой ростом, белокожая блондиночка, живешь в спальном районе, то, видимо, такой хочется укрепить себя в жизни подпоркой. У нее был брат, на четыре года старше, но от него подпорки и безопасности было мало, никакой, он быстро стал компьютерным программистом, при этом все время терял девушек и переживал по этому поводу трагедии. С семьей в целом она также плохо ладила. Отец ее был часовщик, и очень неплохой, он одним из первых, видимо, в девяностые годы стал мелким бизнесменом: открыл свою палатку и стал починять гражданам часы. Быстро научил своему ремеслу молодого подмастерья, открыл еще одну палатку и посадил туда подмастерья. Ее отцу умилялись бы Гайдар и Немцов, Хакамада бы в нем души не чаяла. До тех пор пока не узнала бы, что ее отец был, к сожалению, запойный пьяница, и когда запивал, то поил весь квартал в своем спальном районе. Никакого накопления капитала, таким образом, не происходило и происходить не могло. Отец не успокаивался, пока не пропивал все заработанное, в доме не было еды, и мать с трудом отстаивала простыни и одеяла. Мать у нее работала на овощной базе не то инспектором, не то контролером. Семья жила в ритме запоев отца, и такая семья не могла ее защитить, хрупкую, белокожую и маленькую. Потому она обратилась к бойцовским собакам и предпочитала бультерьеров. А потом она обратилась ко мне.
Когда мы познакомились, у нее уже был один, точнее, одна бракованная самочка. Я уже с трудом вспоминаю, что именно у нее было бракованное, то ли окрас не тот, то ли сосцов было больше, чем нужно, или меньше, чем нужно. А может быть, самочка была не совсем «буль». На заре нашей любви она приезжала ко мне несколько раз с этой первой «булькой», и помню, что несколько раз мы спали все трое на полу в моей «жилой» комнате, она же кухня и гостиная…
Как бы там ни было, тюрьма была позади, лагерь позади, верная, но повзрослевшая подруга явилась жить со мною в «убитую» квартиру в Сырах. Довольно долго еще она продолжала привозить из квартиры родителей (я давал машину) наши с ней дотюремные вещи. Большая часть вещей пропала, в том числе и многие мои книги, но часть сохранилась… Ах да, я позабыл сообщить, что в появлении последнего по времени ее бультерьера в квартире в Сырах был повинен именно я. Когда в апреле она пришла ко мне на свидание в Саратовскую центральную тюрьму, она через стекло попросила разрешения завести собаку.
— Какую собаку ты хочешь?— спросил я.
— «Буля»,— сказала она и вздрогнула ресничками.
Я ей разрешил. И даже дал будущей собаке имя: Шмон, что по-тюремному значит «обыск». Потому что прокурор как раз тогда запросил мне срок: четырнадцать лет строгого режима, и я предполагал, что, прежде чем я выйду на свободу, бультерьер успеет прожить всю свою жизнь бойцовой собаки и благополучно отойдет в мир иной. Либо я не выйду из-за решетки — человек моего возраста рискует при таком сроке, что его вынесут ногами вперед… А случилось все иначе. Судья счел недоказанными обвинения по трем статьям и приговорил меня к четырем годам, а уже через полгода я вышел на свободу условно-досрочно, так как больше половины срока отсидел уже в тюрьмах. И мы встретились. Бело-розовый, тугой, как мешок с песком, мускулистая свинья с мощными клыками, и я. И стали игнорировать друг друга.
Я определил ему место в нише в длинном коридоре. Мы положили туда несколько диванных подушек, оставшихся после предыдущих жильцов, и он там подремывал, когда не бродил молча, топоча твердыми ногами по квартире. Судя по всему, у него был не злой, но тупой и медленный разум боевого животного, опасный уже тем, что был медленным. Медленность эта не оставляла никакой надежды на то, что, однажды сомкнув челюсти на твоем горле, он разомкнет их. Он никогда не лаял, несмотря на то что за стеной, в соседней квартире жила и изнуряюще тявкала мелкая скверная черная собачонка. Он как бы даже и не слышал ее истерик (а она отвечала лаем на малейший шум в подъезде, на лестнице и на улице. Она лаяла даже на поезда вдали на эстакаде, ведущей к Курскому вокзалу!), из чего я сделал умозаключение, что он не понимает ее собачьего языка совсем. У него был другой язык. Если его что-то беспокоило, он издавал хриплый внутренний гул, храп такой, как правило, короткий, как внезапно закипевшая кастрюля.
В первую же ночь он полез к нам в постель. Потому что она приучила его щенком, пока я сидел в неволе, спать у нее в ногах. «Шмон! На место!— сквозь сон вскрикнула она.— На место!» Результата не последовало. Вонючее животное влезло на нас и стало бесцеремонно расхаживать по нашим телам, разрывая простыни костяными когтями. Ей пришлось встать и вывести его. С тех пор мы закрывали ярко-синюю дверь на задвижку. Однако он еще долго стучал ночами твердой башкой в дверь, пока не привык к новому порядку.
А новый порядок вынужденно все равно был организован вокруг него. Она вставала утром, зевая, и полусонная, напялив одежду, уходила тотчас на улицу, выводила его отлить. Возвратившись, она начинала готовить ему еду. Варила перловку, а в перловку мелко резала печень либо мясо. Перловку она заботливо охлаждала, а он в это время нетерпеливо бил жестким хвостом. Понаблюдав за всем этим с месяц, я вдруг понял, что попал в добровольное рабство какое-то. Что за пухлую белую попу, маленькие ступни и ляжки, за синие глаза пупса я вынужден делить территорию с молчаливым солдафоном, звучно воняющим после поеденной перловки. Более того, когда он зевал, обнажая клыки убийцы, я думал, что однажды он, пожалуй, сомкнет эти клыки вокруг моей шеи либо легко отгрызет мне руку — своими аристократическими точеными запястьями я всегда гордился.
Она стала часто обижаться на меня за всяческие мои, как она, видимо, считала, придирки к ней. Ну, скажем, я пенял ей на то, что она, обладая несомненным литературным даром, ничего не написала за те годы, которые я провел в тюрьме, и даже не привела в порядок тексты под общим названием «Девочка-бультерьерочка», которые у нее уже были написаны, когда мы познакомились.
— Ты ленива, так ты ничего не добьешься в жизни!— восклицал я.
— Я работала!— зло вскрикивала она.— Мне пришлось нелегко!
Она, действительно, продавала мороженое, а потом трудилась в зоомагазине, пока я сидел. Чудаковатая девочка, однажды она в конце рабочего дня раздала бесплатно оставшееся мороженое детям и старушкам. («Оно все равно таяло!» — пояснила она мне, рассказывая эту историю.) За что ее с треском и скандалом выгнали, удержав стоимость розданного мороженого при расчете. С зоомагазином у нее тоже не сложились отношения. Она встала на сторону зверей, и хозяин ее уволил.
— Не оправдывайся! Всегда можно выкроить несколько часов на творчество. Я вон даже в тюрьме вовсю писал… Вместо того чтобы прогуливать этого вонючего солдафона, ты могла написать книгу. Ты убиваешь свое время!
Она рычала в ответ. Будучи по природе своей девочкой аутичной, она рычала, как ее любимые животные. Разъяренная, она пристегивала мускулистую свинью к поводку и убегала. Ехала в спальный район к матери. Впрочем, мои нарекания не оказались напрасными. Видимо, возненавидев меня, она все же стала злобно работать над текстом «Настроение злости». Впоследствии мне удалось напечатать его у издателя Бориса Бергера, вместе с последней пьесой покойной Наташи Медведевой. Когда вышла книга, мы давно уже не жили вместе.
Помню первый мой Новый год на свободе. Шмон, слава богу, остался у ее родителей, а она приехала ко мне, хотя предшествующую Новому году пару недель прожила там же, в очередной раз обидевшись на меня. Помимо моих обвинений в лености, я еще предъявлял ей обвинения в бесчувственности. Объясню позже. Сейчас — Новый год.
Мои охранники в тот год подрабатывали на елочном базаре. Они привезли мне связку разрозненных еловых лап, и с их помощью я соорудил неслабую елку. Моя елка выглядела даже убедительнее, чем иные цельные деревья ее породы, гуще и благороднее. Я повесил на мое сооружение сплошь красные шары и опутал ветви лампочками. В большой комнате, сдвинув кровать для такого случая в угол, установил елку, рядом стол и накрыл его на две персоны.
За окном лежал снег и стояла вторая елка. Дело в том, что жители нашего единственного в призрачной промзоне жилого дома установили на детской площадке, в центре ее, свою елку. Эти жители, видимо, были неленивые и предприимчивые люди, жаль, что мне не пришлось познакомиться с ними поближе, пусть они поймут, что это не из высокомерия я с ними не сближался, но из необходимости обеспечения безопасности.
Итак: снег, в «убитой» квартире прохладно, но уютно. Елка, лампочки мигают, красные шары и на елке висят, и под потолком. (Там были оставлены зачем-то предшествующими жильцами в потолке крюки и стальные нити.) Пахнет свечами, потому что мы зажгли свечи с моей крошкой. Сидим, праздничные, она беленькая, в черном бархатном платьице, я ей когда-то купил. Ждем полуночи, включили телевизор, чтобы под двенадцатый удар… нет, не выпить сразу шампанского, оно на столе уже налито, в блистательные узкие фужеры; но чтобы вначале каждый взорвал свою петарду с конфетти. Это была ее выдумка, с петардами, не моя. Путин, желтый лицом, в реглане, вещает, стоя у кремлевской церкви, затем часы показывают на Спасской башне. Мы встаем с крошкой: девять, десять, одиннадцать ударов! Рвем с двенадцатым ударом за нитки наших петард. Моя взрывается, обрызгав нас разноцветными кусочками бумаги и оглушив. Ее не взрывается, сколько она ее ни теребит. Я забираю ее петарду в свои руки, пытаюсь понять, что можно сделать. Но не взрывается и у меня ее петарда. И нитка обрывается.
Она расстроена. Личико искривилось.
— Не будет мне счастья в этом году!
Мы пьем шампанское, у нас в тарелках уж не помню что, но праздничная еда (как бы не авокадо с креветками из кулинарии, запахом именно этим тянет из прошлого…), однако настроение у нее испорчено.
— Мне не будет счастья в этом году! Почему, почему я не взяла твою петарду!
— Ты считаешь, что мне счастье не необходимо?
— У тебя и так все есть,— бурчит она.
В утешение ей мы сжигаем целую связку бенгальских огней. Комната наполняется сизым дымом.
— Это ты виноват! Ты нарочно подсунул мне бракованную, а себе взял хорошую…— ноет она.
Недолго пробыли за столом. Обыкновенно она много не пьет, но в ту новогоднюю ночь выпила изрядно. Ложимся в постель.
— Как хорошо, что нет Шмона!— воскликнул я на свою беду.
— Что тебе сделал бедный Шмон?!— огрызается она.— Он тихо сидит здесь в коридоре на своей подстилочке и никого не трогает. Там ему, кстати, дует, в коридоре…
Я не спорю с ней. Я задираю ей ночную рубашку и влезаю на девочку.
— Ну!— фыркает она.— Чего?! Я спать хочу!
Я пытаюсь ее целовать, но она отворачивает лицо и сжимает зубы.
— Маленькая дрянь!— говорю я.
— Утром, утром,— шепчет она и засыпает.
Утром сцена повторяется. Злой, я ругаюсь с ней.
— Ты окаменела, пока меня гноили за решеткой! Ты ничего не чувствуешь!
— Я ни с кем, ни с кем,— фыркает она и рычит.
То-то и оно, что ни с кем, вот и окаменела вся, думаю я зло. За эти годы без меня ее аутизм прогрессировал, она законсервировалась. Проблематично это утверждать, но, возможно, лучше было бы, чтобы она не была мне так уж верна в мои тюремные годы, зато сейчас бы я счастливо лежал с маленькой беленькой любовницей, а не с куском теплого гипса.
Вновь лезу на нее, раздвигаю ноги. Она начинает смеяться, как дурочка. «Ха-ха-ха-хи-хи!»
— Что ты смеешься, как дурочка?
— Над тобой. У тебя не получается… Ха-ха-ха!
— Перестань смеяться, как идиотка! Толстая стала какая! (Я держу ее в это время за попу.)
— Ничего не толстая, сам толстый!
Рассерженная, она вскакивает. На ней ночная рубашка, подаренная когда-то моей мамой. Я вспоминаю, как до ареста, когда мы прожили с ней зиму в Красноярске, она носила там эту ночнушку. Умилительно…
Она уехала. И долго-долго не возвращалась. С месяц, наверное. Я несколько раз звонил ей и ругался с ней. Она перестала подходить к домашнему телефону, а свой мобильный она почти всегда держала выключенным и до этого. Зачем девушке-аутистке — действительно, зачем — включать мобильный телефон? Я не то чтобы обрывал ее домашний, но время от времени бесился от одиночества и пытался найти ее. Однажды ответила ее мать. Мы с матерью были знакомы. Когда в 1998-м отец выгнал девчонку из дома и она явилась ко мне с рюкзаком, бóльшим, чем она сама, и стала жить у меня, то через несколько недель ко мне пришла ее мать. Ее мать немедленно сумела понять меня (!!!) и успокоилась. Я даже накормил ее, если я правильно все помню, и мы выпили. Мать ее произвела на меня очень позитивное впечатление.
— Ее нет,— сказала мать, вздохнув.— Нет ее, Эдуард. Как вы после тюрьмы?
— Я нормально. Слушайте (я назвал ее по имени-отчеству), а у нее не появился там парень?
Ее мать опять вздохнула.
— Этого уж я не могу знать, Эдуард. С ее характером, какой должен быть парень… Это только вы умеете с ней общий язык находить…
— Умел,— сказал я.
— А что такое?
— Вышла из подчинения.
Ее мать вздохнула.
— Что вы вздыхаете все? С ней все в порядке?
— Утром было все в порядке, когда в институт поехала. Я вздыхаю из-за папули нашего.
— Запил?
— Угу.
Я оставил ее мать в ее ситуации, так как все равно ничем не мог ей помочь.
Через несколько дней моя подруга вернулась, как ни в чем не бывало. С солдафоном на поводке. Потянулись рутинные утра: приготовление перловки, сырое мясо режется в перловку, перловка остывает, биение хвостом о ножки стульев и стола, сжирание в мгновение ока мяса и перловки красноглазой свиньей.
Поскольку память моя доверху набита всяческими человеческими мудростями, я, поднатужившись, выхватил из памяти нужную. «В этой жизни, плывущей, как сон,— вспомнил я строки из «Хагакурэ»,— жить неудобно и мучаться есть величайшая глупость». Величайшая глупость, повторил я, проходя по коридору мимо лежащего на спине сукиного сына. Он в это время ерзал задницей по подушке, выставляя напоказ внушительный член. Фу, какая мерзость! И хотя это было только животное, весом всего килограмм тридцати, мне было неприятно, что в моей квартире выставлена его физиология. Я помню, что так и думал, дословно: «мне неприятно». Что возьмешь с животного, однако он там корячился, ерзая задницей и позвоночником о диванные старые подушки, и это вызывало протест. Вызывало протест, что он валяется на моей территории со своим членом.
Мы в постели. Глаза пупса, пухленький животик, сиськи с розовыми сосками… Тружусь над ней. Ничего не чувствует, отворачивает лицо от поцелуев.
Злой, как полсотни дьяволов, вскакиваю, рву на себя синюю дверь, пробегаю мимо мускулистой свиньи (он сполз с подушек и валяется, перегородив коридор, один красный глаз открылся и проследил за мной), прибегаю на кухню и наливаю себе портвейна. Выпиваю залпом. Возвращаюсь. Она дремлет. Один глаз открылся, оглядел меня и захлопнулся…
Я пришел к выводу, что она засохла. Я сказал ей утром, что она стала бесполой. Она обиделась и уехала с солдафоном на поводке. Признаюсь, я был даже счастлив, что с меня сняли это иго.
То, что время идет, мне было заметно по детской площадке под моим окном. За тот год, что я ссорился и мирился в Сырах с бультерьерочкой, тощие девочки-подростки вдруг превратились в грудастых невест. Моя «невеста» некоторое время еще появлялась. Но все реже. Правда, в последний свой приезд бультерьерочка задержалась у меня более чем на месяц, удивительное дело! Кончилась такая стабильность финальным взрывом. Вот как это было. Между нами тремя (я, она и Шмон) произошла следующая сцена.
Я вернулся однажды довольно поздно, в крепком подпитии. Охранники доставили меня в квартиру и, что называется, откланялись. Она смотрела, валяясь в постели одетая, телевизор. Я сел на край кровати и стал тоже смотреть телевизор. Вдруг из коридора (дверь оставалась открытой) явился Шмон, как-то скромно подошел ко мне сбоку и — о, невероятно!— положил мне свою тяжелую твердую башку на колени. Молча.
— А!— воскликнул я.— Ты признаешь себя моим вассалом, Шмон!
Он вздохнул. А я погладил его твердую лысую башку. И он в ответ облегченно хрюкнул. Он не выдержал напряжения. Он признал меня хозяином. По всей вероятности, он наслушался наших с ней разговоров, в которых мой голос звучал громче и настойчивее. По громкости и энергии моего голоса и по уверенности движений он догадался, что я господин его хозяйки. И, следовательно, его господин. Он поступил разумно. Пусть я и упрекал его в медленности его звериного разума.
Девочка-бультерьерочка с ужасом смотрела на нас.
— Видишь?— сказал я ей.— Захочу, уведу у тебя собаку!
На следующий день она уехала, забрав Шмона. Я не присутствовал, меня не было на месте. Уехала и больше не возвратилась. Такой обиды она стерпеть не смогла. Следующий Новый год я встретил с охранниками, без нее. Где была она, не знаю.
Я потом думал: петарда в Новый год виновата? Не петарда? Не взорвалась ведь ее петарда с двенадцатым ударом часов…
Или попросту кончилось наше с нею время?
Так я и не решил до сих пор. Если в магическом измерении рассматривать, то петарда. Там ведь, в магическом, все за все зацеплено. Мелкие происшествия вызывают трагические, необратимые последствия. Там пуговиц нельзя, не дай бог, терять, не то что петарда не взорвалась…
«Сноб» (http://www.snob.ru/),
№12(15), декабрь 2009 года
Эдуард Лимонов
«Сталина снимают! Кран пригнали!» ― закричал вбежавший в полуподвал мужичонка в вытертом «пыжике» на голове. Все мы, доселе смирно скучавшие на старых стульях, рванули к выходу, в дверях образовалась давка. Поругиваясь, мы все же просочились через неширокую дверь и побежали за мужичонкой. Мне было малопонятно куда, но я бежал со всеми, никому не знакомый, но свой. Одинокий парижский писатель в толпе русских мужиков-коммунистов. Я пришел на улицу Куйбышева познакомиться с народным вождем Анпиловым, у меня была договоренность по телефону, вождь очень запаздывал, я сидел в обшарпанном полуподвале уже около часа, как вдруг вот оно, приключение.
Действительно, к бюсту Сталина был подогнан кран. И подозрительно нерабочего вида мужики неумело набрасывали на него металлические петли. Мужичонка в вытертом «пыжике» обернулся к нам, широко открыл бледный рот, обнажив его алые внутренности, заорал «Ура!» и призывно загреб рукой в сторону крана. «Ура!» ― подхватили мы, включая меня, хотя я не кричал «Ура!» уже лет двадцать, у меня неплохо получилось.
Мы налетели, выхватили петли из их рук. Размахивая этими металлическими петлями, толкая и нанося удары, мы обратили их в бегство. Водитель крана заперся в кабине, и теперь наши облепили кран, стояли на его подножках с обеих сторон и стучали все яростнее в стекла. Водитель завел мотор, и кран рвануло с места. Так, что стоявшие на подножках посыпались в снег. Весь сотрясаясь, старый кран улепетывал теперь по улице, опасно покачивая своей стрелой.
― Пусть валит! Ничего у них не вышло. Нам население отсигналило,― сказал мне мужичонка в «пыжике».― Надо тут пост оставить. А ты из Бабушкинского райсовета будешь?
― Из Бабушкинского,― согласился я. Если бы я сказал, что я из Парижа, мужичонка решил бы, что я демократ.― А Виктор Иванович сегодня будет?
― Должен подойти,― сказал мужичонка.― У тебя время есть? Мне надо пост выставить. Можешь подежурить тут у бюста, поохранять? Часа через два я тебе смену пришлю.
― Меня бабушкинские послали к Виктор Иванычу. Не могу.
― Ну да, понимаю,― сказал мужичонка.― Кого-нибудь найду. Что-то мне лицо твое знакомое, я тебя по телевизору не видел?
― Нет,― отказался я. Быть не может! И вместе с довольными отбитой ими атакой демократов на бюст Сталина коммунистами я пошагал по снегу в штаб.
Анпилов уже был там, возле штаба. Он был окружен, как волк стаей собак, просителями.
― Я пойду спать!― закричал он вдруг.― Я спать хочу! Час посплю, тогда попринимаю!
― Я журналист из Парижа,― прошептал я ему, я протиснулся к нему вплотную.
― Спать, спать хочу!..― простонал Анпилов и сбежал по ступеням в свой заплесневелый штаб.
Познакомился я с ним уже в следующую ночь в гостинице «Москва», в номере депутата Сажи Умалатовой. Там мы, ужасные заговорщики, обсуждали планы. Ночью. Генерал Макашов, Алкснис, Илюхин, депутат Коган из Прибалтики. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Мы готовили будущее. Почему меня никто не прогнал, не сказал: «Идите отсюда, журналист, вам здесь не место! Мы обсуждаем конфиденциальные планы…»? Никто не прогнал. Помню, что в три ночи я расхаживал с генералом Макашовым по вестибюлю гостиницы, решая нечто важное.
Москва не спала вообще.
В пургу, под хлесткими ударами снежной крупы, у станций метро на заметенных снегом столиках мужики выпивали, закусывали жирными, замерзающими на морозе колбасками и кричали, кричали, перекрикивая ветер и пургу. И в два ночи, и в три кричали, пили, закусывали. Доносились куски слов: «Ельцин что… что Горбачев… что он?» Рядом терпеливо ждали обездоленные, ждали, когда мужики опустошат бутылки, чтобы вцепиться в них. Совсем убогие подбирали объедки. Все это на пронизывающем ледяном ветру. «Россия,― думал я,― какая захватывающая, мощная Россия! Сколько энергии!»
― Ельцин, да кто он, твой Ельцин!.. Стерлигов! Анпилов!― Ты что, коммунист?― доносится от столиков, из-под пурги.
Я пришел в штаб Жириновского, Луков переулок. В вестибюле уборщица («Консьержка»,― подумал я) сгребает мусор в старое ведро. Двустворчатые старые двери настежь.
― На каком этаже Либерально-демократическая партия помещается, не подскажете?
― Партия?― уборщица подымает свой чухонский лик с презрительной улыбкой на нем.― Это эти-то сумасшедшие? Третий этаж.
В помещении ЛДПР холодно, и все ходят в пальто. И даже шарфы на шеях. Именно «ходят» в буквальном смысле, передвигаются в хаотическом с виду ритме.
― Вольфыч японцев принимает,― объясняет мне большелобый молодой парень с лицом ну вылитого Рудольфа Гесса, надо же, такое сходство.― После японцев вы зайдете.
Чтобы развлечь меня, делает мне тур по помещению. Здесь явно только что была коммуналка, партийцы лишь завезли старые офисные столы, шкафы и стулья, списанную, судя по ее плачевному состоянию, мебель.
― Здесь у нас отдел кадров. Начальник у нас полковник.
Из старого шкафа на нас глядят древние коробки с бумажками.
― Картотека личного состава,― гордо говорит «Гесс».― Иван Иваныч нам все упорядочил.
Иван Иваныч, он же полковник, в потертом сером костюме стеснительно осклабился, ну я имею в виду, что он чуть-чуть улыбнулся, улыбаться, видимо, не умея.
«Гесс» показывает нам свой кабинет, узкая комната с полуоборванными обоями, окно в нескольких секциях забито фанерой и картоном. От окна несет и холодом, и сквозняком. Выясняется, что «Гесс» ― пресс-секретарь Жириновского. Показывает мне вырезки из газет, press-clips назвали бы их за границей, в картонных папках.
С канцелярией у них убого, констатирую я, а вот press-clips в изобилии. Жириновский (Вольфыч, Жирик) ― яркая фигура, о нем много пишут, пресса всего мира.
― Садитесь, почитайте,― «Гесс» пододвигает мне стул,― а я взгляну пойду, не закончил ли Вольфыч с японцами.
Возвращается почти тотчас.
― Ну пуганул их Вольфыч, ушли как ошпаренные. «Вы,― говорит,― про Курилы не забудьте, а то Хоккайдо отберем…» Идемте, Вольфыч ждет вас.
Жириновский в бронежилете. Рыжеватый, плотный мужчина. Как потом выясняется, он надел бронежилет, чтобы напугать японцев. Видимо, напугал. За его спиной ― огромная карта СССР, чудовищного размера, я таких ранее не видел.
В карту воткнуты синие и желтые флажки, по-видимому, отмечающие города, в которых уже существуют отделения ЛДПР.
― Давайте, прибивайтесь к нам, нам талантливые люди нужны,― говорит Жириновский. С глазу на глаз он серьезен и производит впечатление делового человека.
«Вот так это просто делается,― размышляю я, шагая домой на Большую Никитскую.― Вот так просто создаются партии. Все бедное, стекла картоном забиты».
На Большой Никитской мне сняли квартиру, две комнаты, обитые сосновыми планками, как в сауне. Советский шик то ли шестидесятых, то ли семидесятых годов. В том же доме находится журнал «Театр», на выходящую в улицу стену прикреплена черная театральная маска.
На следующий день либерал-демократы приезжают ко мне в гости. «Гесс» привозит свою посуду ― вилки, ножи, бокалы. В съемной квартире столовых приборов всего по два, потому привозят. Жириновского сопровождают именитые тогда партийцы (ни один не сохранился до наших дней) и Владимир Михайлович ― его могучий телохранитель, отец взрослых двух дочерей. Легенда ЛДПР гласит, что Владимир Михайлович был телохранителем Брежнева, а позднее Брежнев «подарил» его афганскому лидеру Бабраку Кармалю. «Гесс» собственноручно изготавливает на кухне бутерброды. С колбасой, с сыром и с салом. Один из них, надкусанный и недоеденный Жириновским, я потом долго показываю приходящим ко мне гостям. Всем нравится.
Ольге семнадцать лет. У нее широкий, расшлепанный носик, зеленые волосы, булавки повсюду и очень белая попа. Она рослая русская девочка с примесью еврейской крови, заехавшая в Москву из… вот не помню, откуда она изначально эмигрировала в Москву. Мы с Ольгой идем в сквот Петлюры на Петровском бульваре, молодого украинского художника с диктаторскими замашками. Все в России разрушено, старо, облуплено, некрашено, обваливается, воняет сыростью, старостью, помойкой, но разрывается, содрогаясь от энергии. Петлюра и его окружение ― это черт знает что! Сброд хулиганья, отбросов общества, художников, девчонок «слабых на передок», как говорил народ в старину, бездельников, и опять девчонок, и уродов. Масса уродов. Центром внимания служит некая пани Броня, уродливая бомжеватого вида старуха. Мы с Ольгой попадаем на ее свадьбу с молодым красногубым хулиганом. Апофеоз свадьбы ― когда во дворе самодельный лифт подымает пару в темные небеса. И они там целуются под лучом прожектора, а снизу толпа кричит: «Горько!». Пани Броня одета в балетную юбочку. Вальпургиева ночь отдыхает. Петлюра ― маленький, жилистый паренек с усиками ― повелевает толпой, как батька Махно, без усилий, намеками, улыбками, кивками… поощрением, неодобрением. Точно как бандитский украинский батько.
Мы уходим поздно. Ольга приглашает меня к себе. Это Уланский переулок, во дворе. На месте выясняется, что там тоже сквот, где жили некогда «многие люди», но сейчас живут только две девочки: Ольга и Кристина. В мокрой холодной темноте, свет исходит только от окон соседнего дома, фонари отсутствуют начисто, мы шагаем по снегу и лужам (началась оттепель!) к месту жительства. Входим в оцинкованную незапертую дверь и попадаем в теплый подвал с тремя дверями. Воняет кошачьей мочой. На одной из дверей крупный амбарный замок. У Ольги есть ключ. Внутри темно, но она зажигает свечу.
Гордо проводит меня по теплому, воняющему сыростью и еще сильнее кошачьей мочой подземелью. Показывает.
Находим ореховый ликер (на этикетке ― косточка и надпись ― язык, вероятнее всего, голландский). Пьянеем. Тискаем друг друга без особого желания, вынуждают обстоятельства; темнота, коптящая свеча, подвал, два humain beings противоположного пола. Следует совокупиться. Попа у нее все еще холодная.
Приходит подруга и оказывается необычайно высокой, тонкой, смазливой девочкой. Подруга не одна, но не с молодым парнем, что было бы естественно, но с упитанным мужиком, по виду бюрократом, что неестественно. У него портфель, и в портфеле ― водка. И еще хлеб. Черный.
Пьем, хохочем, пьем еще. Возимся трое в тряпках на одной постели, Кристина, Ольга, я. Куда подевался мужик-бюрократ ― неясно. Я вспоминаю о сексе. Но Ольгу так неистово вдруг начинает рвать, что lovemaking невозможен. Ее просто трясет.
В подержанном, лязгающем внутренностями автомобиле меня везут в театр. «Вы обязательно должны посмотреть «М. Баттерфляй», Эдвард»,― убеждает меня Шаталов, издатель моих книг, они выпускаются, начали выходить, пугающими тиражами чуть ли не каждый месяц: сто пятьдесят тысяч, двести пятьдесят тысяч, двести тысяч… Но по причине шоковой терапии господина Гайдара я впоследствии не смогу купить на свои гонорары даже велосипеда… Судьба моих книг совпала с судьбой России, и это меня не радует.
Чтобы попасть в театр на улице Казакова, нужно пройти по подземному переходу от Курского вокзала. Шагаем. Тех, кто, сопровождая, шел со мной тогда по переходу, начисто стерло время. Но вот переход, о этот чудовищный, опасный, населенный уродливыми персонажами отрезок, отросток, о эта прямая вонючая кишка! Такое впечатление, что шагаешь по вокзалу времен гражданской войны, где чумазое население свалилось вповалку в тифозной горячке. Пары алкоголя, адская вонь от нечистых людей, тянущиеся к прохожим грязные, цепкие руки, угрожающие костлявые грязные кулаки. Это уже не гражданская война, это из иллюстраций к дантовому аду. В ответ на мои вопросы, почему власть не очистит эту клоаку, забытые мною спутники только отшучиваются. Спотыкаясь за ними на грязных снежных тропинках вдоль киосков (у киосков столики, там пьют, и хохот и мат, хохот и мат…), я думаю, что русские ― страннейший народ, они влюблены в свою грубость и безответственность, в свои ужасы. Они наслаждаются!
Мы приехали не в тот театр! Приходится вновь прошагать сквозь клоаку дантова ада, но в обратном направлении. Попав наконец в нужный театр, я обнаруживаю там испорченный рай, кощунственно небывалый. Голос певца Курмангалиева, поющего в церкви арии однополой любви. «В церкви», поскольку художник, оформлявший спектакль, сделал для спектакля background из сочащихся таинственным светом витражей, имитирующих церковные. Результат: утонченная порочность. Голос Курмангалиева: музыка сфер, по воспоминаниям современников, музыкой сфер звучали голоса певцов-кастратов, всех этих Виттори, Фолиньяти, Сато…
Когда после спектакля мы были выдавлены толпой на улицу, там ничего не было видно. Пейзаж исчез, была буря. Буря металась в темноте. Спектакль не контрастировал с Россией, их разделяла только дверь: снежную бурю, в которой хохотали и грязно ругались люди-звери, и музыку сфер.
Встал рано. Произвел осмотр своих вещей. Выбрал самые теплые. Позавтракал вопреки многолетней привычке обходиться без завтрака. Доел бутерброды с салом, оставшиеся от визита Жириновского. Подумал и переложил бутерброды двумя рюмками водки. Отправляясь на демонстрацию в России в зимнее морозное утро, нужно было озаботиться температурой тела. Водка и сало ― национальные средства для повышения температуры тела. Да и некоторый подъем бодрости духа ожидается. Спустился вниз на лифте. Сонный вахтер внизу открыл один глаз. Кивнул. День был воскресный. Улицы еще полупусты. Но уже шли группками и поодиночке упрямые, против ветра люди. Я подумал, что это, несомненно, участники демонстрации, мои соратники красно-коричневые. Я попал в красно-коричневые по единственной причине: обожествление России. Когда у тебя есть святыня, ты хочешь ее защитить. Я шел защитить святыню, во мне парижский писатель был окончательно задавлен мальчиком, офицерским сыном, смотрящим на руины харьковского вокзала из окна дома на Красноармейской улице. Внутренняя борьба завершилась в пользу мальчика.
«Свои» и «наши» стекались ручейками, превращаясь в несколько рек. Самая большая текла к Белорусскому вокзалу. Я шел снизу, от Пушкинской. По Тверской мне пройти не удалось. Невиданное количество войск, целый военный лагерь перегораживал дорогу. Пришлось идти параллельными улицами. За годы жизни вне России я забыл топографию Москвы, но безошибочно пошел за человеческими ручейками, за группами «своих», за мужчинами и женщинами с простыми лицами. Так же просты, как и лица, были их одежды. Впрочем, в те годы вся Москва выглядела поношенной. И я тоже в моем немецком бушлате моряка не выделялся. На голове у меня была кепка.
По мере продвижения к месту сбора, а заявлена была площадь у Белорусского вокзала, человеческая масса густела и смелела. Люди смело вступали в перепалки с контролирующими улицы подразделениями милиции и войск МВД.
«Холуи! Ублюдки!― кричали им из толпы.― Против народа идете! Кому служите!»
«Мальчишки совсем, а уже ни стыда ни совести! Подлецы!― старушка в очках подошла вплотную к алюминиевым щитам, за которыми стояли в мятых шинелях солдаты внутренних войск. Она, щурясь, разглядывала лица солдат снизу вверх.― Чему вас матери-то учили, против народа идти!» И старушка плюнула в солдат.
Солдаты морщились. Либо застывали в подобие гипсовых масок. Времена народовластия, по крайней мере декларируемого советской властью, были еще совсем рядом. Это теперь зачерствели лица и души, а тогда еще не зачерствели… Солдаты переживали, милиционеры нервничали.
Через Брестскую я вышел на Тверскую. А там! Там сплошным гудящим железным потоком шли под красными флагами красно-коричневые. Снега не было, но был ледяной ветер, вырывающий из рук несущих их полотнища лозунгов. «Банду Ельцина под суд!» «Не хотим капитализма. Долой!» Я отметил, что они не вырезали на своих лозунгах внутренности букв «А», «О», «Е», это им помогло бы нести полотнища против ветра. Во Франции, имеющей двухвековой непрерывный опыт манифестаций, внутренности букв всегда вырезают.
Смысла идти к Белорусской уже не было. Я вошел в первую попавшуюся колонну и зашагал вместе со всеми. К площади Маяковского. Впрочем, дойти туда мы не смогли. Идти было некуда. Площадь была закупорена, нам так сказали, несколькими рядами КамАЗов. Шествие остановилось. Сзади напирали свежие колонны.
Я решил продвигаться вперед. Вышел из мерзнущей на ледяном ветру колонны и пошел, с трудом пробираясь вдоль стен зданий. Действительно, косым срезом от угла ресторана и гостиницы «София» до дома 33 на противоположной стороне Тверской уродливо стояли сдвинутые КамАЗы. В просвете между их кузовов были видны металлические ржавые тела второго ряда КамАЗов. Вдоль всего среза, как беспомощные карлики у инопланетных машин, стояли мы, красно-коричневые граждане новой России.
Есть такие противные в быту мужичонки, может быть, пьяницы и наверняка хулиганы в своих дворах. Но тут они показали себя во всем своем блеске. В плохих шапках, в засаленной одежде они стали материть сидящих в кабинах водителей. Они вскочили на подножки и стали стучать в стекла и рвать двери.
― Сколько вам заплатили, подлецы! Выходи, гад, народ тебя судить будет!
Водителям, я уверен, стало страшно.
Глядя на этих первых смельчаков, народ, и даже женщины, облепил грузовики. Они гроздьями повисли на КамАЗах, а потом сменили тактику. Посыпались с грузовиков вниз и, как пигмеи облепив их, стали раскачивать. Еще за минуту до этого я уверен был, что у них ничего не получится с этими многотонными глыбами железа, но КамАЗы раскачивались. Однако перевернуть их не удавалось.
Тем временем вокруг нас полностью исчезли милиционеры, видимо, поняв, что им несдобровать, вот-вот температура народа должна была повыситься на многие градусы, они пробрались на ту сторону заграждения, к своим.
Восставшая, это была уже неоспоримо восставшая, толпа вдруг опять сменила тактику. Решилась вскарабкаться на КамАЗы. Первыми пошли те же мужичонки, что грозили водителям, а за ними и мы. Я подумал, что и я должен быть в стране отцов не из последних удальцов, и полез. Вскарабкался в кузов. Из кузова стало видно, что в действительности есть три ряда КамАЗов, а не два. И за третьим видно было необозримое море милицейских и солдатских голов под шапками. Некоторое время мы, авангард восставших, осмысливали обстановку. Но логика восстания разворачивала боевые действия помимо нас. Народ, осмелевший после нас, лез и лез вверх, и нас теснили до тех пор, пока мы не оказались прижатыми к борту КамАЗа последней линии. Внизу встревоженные солдаты и милиционеры смотрели, чем это все кончится.
― Давай руку. Прыгаем вместе!― сказал мне розоволицый мужик в «москвичке», бывшей модной одеждой в шестидесятые годы. И мы прыгнули, рука в руку, чтобы устойчивей приземлиться. И приземлились, сбив с ног пару милиционеров. Вместе с нами и вслед за нами сыпались с КамАЗов бесчисленные парашютисты… Сцепившись вместе, схватив друг друга под руки, мы бежали и сбивали МВД с ног, разрывая их цепи…
Я потом подсчитал, что в тот день мы прорвали солдатско-милицейские цепи восемь раз! Мы бы дошли до Кремля, я уверен, и взяли бы и его, если бы не наши путаники-командиры. Командиры посылали к нам гонцов, майоров, полковников и капитанов, все были в форме, потому убедительны, и приказывали вернуться назад, потому что, видите ли, общая масса манифестантов не поспевает за нами и осталась далеко позади. Мы с грустью либо медлили по просьбе командиров, либо даже отходили назад, опять пробиваясь сквозь цепи солдат и милиции. Пока мы медлили, наши противники сколачивали группы для отпора нам, передислоцировались. В конце концов идиоты наши командиры не нашли ничего лучшего, как объявить перерыв, это в явно начавшемся восстании, перерыв, идиоты вы ныне уже старые, до шестнадцати часов, и просили всех прийти… куда ― я уже не помню.
Я выуживаю из времени, «вот, вот он!», цепляясь, и такой трагический эпизод. Издательство «Совершенно секретно» в лице Артема Боровика пригласило меня на обед. В «Кооперативный» ресторан на Лесной улице. Я начал отнекиваться, спасибо, мол, нет времени, не надо, я не привык к вашим этим «в вашу честь», тосты начнете произносить, я привык к сухой европейской деловитости. Артем Боровик заверил меня, что все будет просто, хозяин кооперативного ресторана ― друг, посещающие ресторан бандиты ― все добрые знакомые. Поедим мяса, зелени, у них там кинза свежая. Выпьем. Пошутим.
Собственно, все ресторанные попойки похожи друг на друга. Потому я обыкновенно изнываю от скуки, сидя за русскими столами, выслушивая сочные медовые панегирики в адрес «новорожденного», либо «юбиляра», либо «нашего уважаемого». К этому приторному жанру пьянки в последнее десятилетие добавилась еще церемония отщелкивания присутствующих равно гостями и хозяевами на фото с помощью мобильных телефонов. О ресторанных попойках лучше бы и не писать, потому что писать нечего. Но тот обед на Лесной улице интересен не разговорами, которые там велись, вполне банальные разговоры, чего там. Собравшиеся за столом молодые люди задавали мне множество вопросов о «той жизни» за границей. Предполагалось, что Россия скоро обзаведется такой же жизнью, и вот они хотели понять, чем они будут обзаводиться. В те годы, пожалуй, никто не мог предвидеть, куда придет Россия через двадцать лет. Ну никто, и я в том числе, хотя я уже был красно-коричневым, уже сопротивлялся будущему. С января 1991 года печатался уже в «Савраске» ― «Советской России». Собравшиеся в ресторане на Лесной знали, куда я склоняюсь, но прощали мне мою политическую ориентацию, видимо, воспринимая ее как каприз, который скоро пройдет. Еще раз повторюсь: никаких интересных разговоров мы не вели. Жевали, выпивали, смеялись. Если мне не изменяет память, был и фотограф. Я так и не видел фотографий, они нигде не публиковались, а было бы интересно на них взглянуть. Ресторан был небольшой. В глубине ресторана сидели бандиты в широкоплечих пиджаках, впрочем, вполне дружелюбные. Меня тогда в России уже знали, но, конечно, я не носил тогда еще на себе такое тяжкое бремя славы, как сейчас, на улицах на меня не оглядывались, не указывали (о неисправимые скифы, мои соотечественники!) пальцами. Потому ни один бандит не послал мне бутылку шампанского от своего стола, никто не подходил к столику, чтобы спросить меня о чем-то. А вот к моим собеседникам подходили. Их знали в стране. Их любили и, как оказалось позже, ненавидели.
Они мне представились по именам. В России любят совать руку, больно сжать тебя не за ладонь, но, ухватив за пальцы, сжать пальцы, и представляются уменьшительно-ласкательными именами, как их мама называла: Саша, Коля, Вадик. А сами такие здоровенные битюги, что хоть запрягай.
Мясо было, ну что, свиные отбивные были пережарены, кинза была свежая, грузинский сыр свежий. Но сейчас я вам раскрою, почему я назвал эпизод трагическим. Из всех, кто там сидел за столом, в живых остались только двое: телеведущий Александр Любимов и я. Артема Боровика взорвали позднее в самолете, где он находился вместе с чеченским бизнесменом по имени Зия Бажаев. Кстати сказать, в славной корпорации «Совершенно секретно» в те годы погибли целых четыре человека. Александр Плешков скончался таинственной смертью в Париже, был отравлен. Юлиан Семенов ― творец Штирлица и корпорации «Совершенно секретно» ― отправился на тот свет вслед за Плешковым. Правда, не сразу, лет пять он прожил как овощ, в коме. Отец Александр Мень ― член редколлегии «Совершенно секретно» ― был, как многие знают, зарублен топором.
А в тот вечер вызвался отвезти меня по месту жительства к зданию на Большой Никитской, где помещался журнал «Театр», Артем Боровик. С ним ― захотела его сопровождать ― его красивая супруга Вероника. Мы вышли: нас провожали Любимов и человек в очках и в подтяжках, без пиджака. Они, неодетые, вышли в этот ужасный русский холод.
― Идите обратно. Зачем! Простудитесь!― позаботился я о них.
― Спасибо за чудесные рассказы о Париже,― человек в очках и в подтяжках даже поклонился мне чуть-чуть, пожимая мне руку.― Я очень хочу пригласить вас на свою передачу. У вас интересные взгляды.
― Спасибо,― сказал я.― Почту за честь.
― Кто это?― спросил я Боровика, когда мы разместились в его машине, я ― на заднем сиденье.
― Владислав Листьев, очень талантливый и очень популярный журналист.
Вот потому я и назвал этот обед трагическим, что мало кто выжил из находившихся тогда за столом. Выжили только двое. Да Вероника, жена Боровика.
№4(31), май 2011 года
Эдуард Лимонов
В эссе, написанном специально для летнего номера «Сноб», Эдуард Лимонов исследует взаимоотношения первых сотворенных людей и предлагает неожиданные ответы на вопросы «Почему Каин убил Авеля?» и «Сколько мужей было у Евы?»
Науки сейчас проснулись от спячки. В последние годы казавшиеся невероятными доселе теории принимаются одна за другой, в то время как старые разодраны, как жалкие подушки, и только перья летают. Специальная теория относительности Эйнштейна уже некоторое время выглядит несостоятельной ввиду роковой ошибки эксперимента А. Майкельсона по измерению скорости эфирного ветра, лежавшего в ее основе. И только застарелый пиетет общества к всклокоченному «гению», похожему на неопрятного сумасшедшего, мешает человечеству пинком сбросить теорию относительности с парохода современности. Все науки взрыты заново, никаких не осталось зеленых «лужаек». Груды щебня, расселины, проседания, дыры ― вот что мы видим, вот каковы пейзажи наук. Я как убежденный сторонник конфликтов, противник стабильности, считающий конфликт мощнейшей креативной силой, радуюсь такому положению вещей и довольно потираю руки. Фундаментальный интерес, конечно же, испытывает человечество прежде всего к своему происхождению.
Я давно считаю человека биороботом, созданным Создателем с целью удовлетворения его потребности в энергетической пище (ему отвратительна наша плоть, но ему катастрофически необходимы наши души). При этом закоренелый еретик, я вдруг обнаружил себя неожиданно приблизившимся к Книге Бытия, я принял на веру описание создания Человека и Женщины, и первые приключения наших прародителей на Земле меня убеждают. Я решительно считаю, что человек не принадлежит к фауне Земли, но лишь создан Создателем на основе этой фауны, путем магических операций.
У библеистов общепринято считать, что первые одиннадцать глав Книги Бытия, самого развернутого описания создания человека и описания его первых мытарств, записаны египтянином Мозесом, он же великий пророк евреев Моше (Моисей). Вообще-то Мозесу приписывают написание как минимум двух книг Пятикнижия (еврейская Тора, она же христианская Библия), но там авторство под огромным вопросом. А вот первые одиннадцать глав не вызывают сомнения. Даже невнимательный читатель первой и второй глав Книги Бытия замечает, что каждая глава излагает свой вариант создания человека. В первой главе Человек и Женщина созданы одновременно: «И создал Бог Человека по образу Своему, по образу Бога / Он создал их самцом и самкою. Он создал их».
Во второй же главе сказано: «И сотворил Яхве-Бог Человека из праха земного, и вдунул в его нос дух жизни, и стал человек живой душою». Женщину же Бог сотворил следующим образом: «И напустил Яхве-Бог сон на Человека, и он заснул, и Он взял одно из его ребер, и нарастил плоть вместо него. И сделал Яхве-Бог ребро, которое он взял у Человека, Женщиной, и привел ее к Человеку». Здесь налицо воссоздание, клонирование из ДНК человека нового существа иного пола. Магическая операция, конечно же, клонирование, до сих пор магическая, которую наука, я не сомневаюсь нисколько, будет способна совершить уже через несколько десятков лет.
Женщина ― центральный персонаж всей третьей главы Книги Бытия. Она еще не называется Евой (что по-еврейски звучит как «Хавва» и переводится как «жизнь»). Адам в третьей главе еще не Адам (переводится как «красный», а также «почва»). Они Человек и Женщина.
Вся третья глава Книги Бытия ― важнейший эпизод первоистории человечества: грехопадение.
Христианство считает эпизод грехопадения катастрофой человечества. Манихеи (приверженцы манихейства, очень мощной и влиятельной религии, соперничавшей в III–VIII веках н.э. с христианством) называли Еву творением Дьявола.
А что там, собственно, произошло на самом деле? В райском саду, называемом Эдем, а еще точнее ― Эден, что?
Грехопадение ― одна из излюбленных тем искусства, она невыносимо живописна. Грехопадению посвящены тысячи шедевров, стоящая под деревом пара, обнаженные Человек и Женщина, она протягивает ему плод, обыкновенно яблоко, а вокруг ствола обвился Змей; грехопадение ― важнейшее событие Трагедии Человечества. Сцену грехопадения изобразили все великие европейские художники: и Микеланджело в фресках Сикстинской капеллы, и Тициан, и Лукас Кранах, и Дюрер, и бесчисленное количество других. Между тем в главе третьей Книги Бытия история рассказана скупо и немногословно.
«А Змей был хитрее всех полевых зверей, которых соделал Яхве-Бог. И он сказал Женщине: «Разве сказал Бог: не ешьте от всех деревьев Сада?»
И сказала Женщина Змею: «плоды деревьев Сада мы едим,
А плоды того дерева, что посреди Сада, сказал Бог: не ешьте от него и не касайтесь его, чтобы вы не умерли».
И сказал Змей Женщине: «умереть вы не умрете,
Ибо знает Бог, что в день, когда вы поедите от него, откроются ваши глаза, и вы будете, как боги, знающими добро и зло».
И увидела Женщина, что хорошо это дерево для еды и что вожделенно оно для глаз, и приятно это дерево на вид, и взяла его плодов и ела, и дала также своему мужу, и он ел с нею.
И открылись глаза у обоих, и они узнали, что наги они, и собрали листья смоковницы, и сделали себе пояса.
И услышали они голос Яхве-Бога, прохаживавшегося по Саду по дневному ветру, и спрятались Человек и его жена от Яхве-Бога среди деревьев Сада.
И воззвал Яхве-Бог к Человеку, и сказал ему: «Где ты?»
И он сказал: «Твой голос я услышал в Саду и испугался, ибо наг я, и спрятался».
И Он сказал: «Кто поведал тебе, что ты наг? Не от дерева ли, от которого Я велел тебе не есть, ты поел?»
И сказал Человек: «Жена, которую ты дал мне, она дала мне от того дерева, и я ел».
И сказал Яхве-Бог Женщине: «Что это ты наделала?»
И сказала Женщина: «Змей соблазнил меня, и я ела»».
Далее в главе третьей следуют гневные речи Яхве-Бога в адрес всех троих участников грехопадения: к Змею, к Женщине и к Человеку. Все трое молчат, не возражают, покорные, повинуются как малые дети.
«И сказал Яхве-Бог Змею:
«За то, что ты сделал это, проклят ты больше всех скотов и всех полевых зверей.
На своем животе будешь ходить
И прах будешь есть все дни своей жизни.
И вражду Я установлю
между тобой и женщиной
и между твоим потомком и ее потомком.
Он будет поражать тебя в голову,
а ты будешь поражать его в пятку».
Женщине Он сказал:
«Умножить умножу Я
твои муки и твои тягости.
В муках ты будешь рожать сыновей,
и своему мужу ты покоришься,
и он будет властвовать над тобою».
А Человеку Он сказал:
«За то, что ты послушался своей жены и поел
от дерева, о котором Я повелел тебе, сказав: не ешь от него,― проклята Земля из-за тебя,
в муках ты будешь питаться
все дни своей жизни,
и кустарник и чертополох будут расти у тебя,
и ты будешь есть полевую траву.
В поте своего лица
ты будешь есть хлеб,
пока не вернешься в землю,
ибо из нее ты взят,
ибо прах ты, и во прах обратишься»».
Далее следует сцена изгнания из Рая. Еще один драматический эпизод истории первой человеческой пары. «И назвал Человек свою жену Ева, ибо она была матерью всего живого». (Правильнее было бы здесь употребить будущее время, написать вместо «была» ― «будет», но мы же с вами не можем поправлять Книгу Бытия.)
«И сделал Яхве-Бог Человеку и его жене одежды из шкур, и одел их. И сказал Яхве-Бог: «Вот человек стал, как один из нас, знающим добро и зло. А теперь как бы не протянул он руку свою и не взял бы также от Дерева жизни и не поел, и не стал бы жить вечно!»»
«И отослал его Яхве-Бог из Сада Эдена работать на Земле, откуда он взят. И Он изгнал Человека и поставил перед Садом Эдена керубов с огненными сверкающими мечами охранять дорогу к Дереву Жизни».
Все, Рай потерян. В Эден нет возврата.
Что же, собственно, произошло на самом деле? В чем смысл грехопадения?
В христианской библейской традиции Змей-Искуситель отождествляется с Сатаной. (В иудаизме Змей ― это ангел Самаэль.) Сатана искусил Еву плодом, она искусила мужа своего. Таким образом первые люди проявили свою непокорность Создателю. Одновременно, откушав от плода Дерева Познания, они лишились состояния невинности, неразумности. Простой человек профанически толкует для себя грехопадение как пробуждение в Человеке и его жене сексуального инстинкта, похоти. Это неверное толкование. Создатель предназначал Человека к размножению, кредо «плодитесь, размножайтесь!» оглашено сразу же в первой главе. Поэтому Создатель не должен был гневаться на поведение, которое сам разрешил. Дело тут не в этом. Змей на самом деле дал Человеку Разум. «Поешьте и будете как боги!» Когда Создатель создал Человека из красной глины (отсюда и имя ему Адам ― «красный»), он вдунул ему в нос «дух жизни», оживил глину. Но «дух жизни» есть во всех животных. А вот Змей подсунул Еве и Адаму некий плод с Дерева Познания. Уговорив праматерь Еву, первую женскую особь человека, откушать плода с Дерева Познания, Змей знал, что мякоть, сок этого плода путем химической и одновременно магической реакции активизирует мозг биоробота. Ведь головной мозг имеется у множества видов животных, однако не исполняет функции мышления, а является лишь центром управления рефлексами. Змей ведь сказал Еве: «И будете как боги». И активизировал через сок загадочного плода с Дерева Познания головной мозг биоробота. Все, дело сделано, человек стал Разумным, и теперь разумными будут все его потомки. Вот за что так бешено озлился Создатель, а вовсе не за какой-то жалкий секс пары.
Многое объяснит одна история. Однажды, помню, в Париже со мной случилось небывалое чрезвычайное происшествие. У меня «выключили» на какое-то количество минут разум. Случилось это в начале восьмидесятых годов. Я ехал в парижском метро, направляясь в мое издательство Ramsay, находившееся на Rue Cherchez Midi. Мне нужно было выйти из метро на остановке «Бульвар Сен-Жермен». Там есть два выхода. Я всегда выходил из того, который находится у базилики Сен-Жермен, переходил бульвар поверху, шел некоторое время и попадал на мою Rue Cherchez Midi. В этот раз я вышел из метро и оказался в совершенно незнакомом месте! Некий узкий эскалатор вывез меня прямо на улицу. Меня окружили серые стены зданий…
Я сошел с эскалатора и прислонился к стене дома, потому что меня обуял ужас. Я понял, что не знаю, на какой улице нахожусь, в каком городе, в какой стране. Я не знаю, куда иду и какое у меня имя. Я вообще вряд ли понимал, человек ли я. Такого страха я никогда в жизни не испытывал. У меня не кружилась голова, не отнялись ноги, но у меня была совсем стерта память. Я шел, помню, сворачивал в переулки, потом остановился в беспомощном ужасе. Я потерял разум и все, что к нему полагается: ориентировку, самоидентификацию, все знания.
Внезапно разум включили. Первой вернулась ориентировка, я понял, где нахожусь. Затем осознал, кто я. Последним я вспомнил, куда шел. Я не пошел в издательство, я вернулся к метро и выяснил, что в этот раз я вышел из второго выхода из метро «Сен-Жермен», он находится в переулке, за банком Насьональ де Пари. (В этом банке у меня был счет, я часто ходил туда, как я мог не узнать окрестности?) Выход этот небольшой, почти незаметный, узкий эскалатор вывозит струйку людей прямо на улицу. Домой я пошел быстро, пешком, опасаясь, что разум опять отключат.
Полагаю, что до вмешательства Змея первая пара биороботов на самом деле находилась в состоянии, подобном тому, которое я испытал в начале восьмидесятых годов в Париже. Но без моего чувства ужаса, потому что до вмешательства Змея-Люцифера, до активации мозга, они не были разумны. Потому они не пугались своего безразумия. Они испугались, когда отведали плода Дерева Познания, испугались, увидев тот же мир разумными глазами. Потому они и прятались в ужасе среди деревьев Эдена. Возможно также, что им стали ясны и недобрые намерения Создателя.
Активация была мгновенной, по характеру сродни той, что совершил Создатель, вдохнув в человека «дух жизни». Но и несколько иной по существу. «Дух жизни» ― это собственно животная, безразумная сама жизнь, оживление организма. Змей же заставил заработать уже существующий и у животных (биоробот был сделан на основе животных) головной мозг. Но заработать в ином, высшем режиме. «Будете как боги». Змей-Люцифер мгновенно наделил Человека воображением, размышлением, анализом, памятью ― поистине они стали как боги (в сравнении с животным миром), но только не бессмертны. Человечество Змею-Люциферу многим обязано. Ведь разум осветил для Человека окружающий его мир: Землю, планеты, звезды. Апокрифические фрагменты мифов о благодетеле человечества Прометее, принесшем человечеству огонь, отождествляют его с Люцифером. То, что авраамические религии сделали из падшего ангела чудовище с рогами, копытами, серным запахом, восседающее где-то в Аду, нам понятно. Это месть.
Кстати, Сатана, он же падший ангел Люцифер (буквально «светоносный»), видимо, был «низвергнут» с небес именно за этот свой проступок. Ведь Создатель изготовил биоробота для своих целей энергетического насыщения как безразумного (говорят «безмозглый»), не понимающего, а Сатана (Змей, Люцифер) снабдил его разумом. Кстати, катары ― еретики XII–XIII веков из французской провинции Лангедок ― считали Люцифера старшим сыном Бога. А младшим они считали Иисуса.
Все. их изгнали из рая. В Сикстинской капелле Микеланджело поместил «Изгнание из Рая» рядом с эпизодом «Грехопадение». Эмигрантом в холодном Риме в январе 1975 года я задирал голову на свежереставрированные тогда фрески и был полон священного ужаса. Потупив глаза, бежит пара. В Эден им нет возврата. Согласно библейской традиции, керубы ― это свирепые ангелы с головой человека и телами животных, стерегут вход в Райский Сад. Вот как разгневался Создатель. Согласно легендам древности, Эден, находившийся где-то между реками Тигр и Евфрат, вскоре затопила вода. По другим, исламским источникам (об этом, в частности, упоминает татарский автор Фарит Яхин в книге «История пророков», а Адам в исламской традиции не только первый человек, но и первый пророк), изгнав из Рая прародителей, мстительный Создатель этим не ограничился. Он разделил их и разлучил. Адам скитался в Индии, а Ева ― в Аравии. Но они все же нашли друг друга опять. Но это исламская версия.
Глава же четвертая Книги Бытия начинается так:
«И Человек познал Еву, свою жену, и она понесла, и родила Каина, и сказала: «Приобрела я мужа от Яхве». И еще она родила Авеля, его брата…»
Вот это «мужа от Яхве» может означать, что, сделав Женщину из ребра Адама, Яхве дал ей мужа Адама. Но может означать что-нибудь, чего лучше бы не было. Одна из версий происхождения Каина в иудаизме такова: Каин был сыном Евы и ангела Самаэля. Есть версии, что Ева была беременна Каином уже в Эдене и ее изгнали беременной. А вот в случае Авеля отцовство Адама никто не оспаривает.
Далее глава четвертая повествует о первоубийстве, когда первый рожденный на Земле человек убивает второго рожденного на Земле человека якобы из ревности к вниманию Яхве-Бога. Яхве-Богу понравилась жертва, принесенная ему Авелем ― пастухом овец («А Авель принес от своих первородных овец и от их молока»), а жертву Каина он воспринял равнодушно, ибо это были «земные плоды»: «И призрел Яхве на Авеля и на его дар, а на Каина и на его дар не призрел. И очень разгневался Каин, и опало его лицо».
Мне версия убийства брата из ревности к вниманию того самого Создателя, который только что, злобный Гонитель, изгнал его родителей из благодатного края, представляется неправдоподобной. Причина для убийства была другая. Человечество пыталось и пытается понять какая же. Я недавно слышал такую экзотическую версию, пришедшую из иудаизма. Земледелец Каин, для которого быки или волы были друзьями-помощниками в тяжелой работе возделывания пашни, убил принесшего в жертву Яхве-Богу «от первородных овец» брата. Месть за убитое животное.
Моя версия: Каин убил Авеля из ревности, но не к вниманию Бога-Яхве, депортировавшего его родителей из Рая, наказавшего их, ее ― муками рождения детей, его ― тяжелой работой. Каин убил брата из-за ревности к женщине. К единственной женщине, существовавшей тогда на Земле, к Еве, к матери.
Время оголтелого царствования дарвинизма миновало, ученые в последнее время накопили небывалое количество доказательств того, что человечество, вероятнее всего, действительно происходит от одной женщины, от прародительницы всех нас ― от той, кого традиция называет Ева.
Взглянем на ситуацию семьи первого Человека. У него есть женщина и двое сыновей. Сыновья подрастают, у них пробуждается, что естественно, сексуальный инстинкт, а женщина только одна. Между тем никаких социальных табу еще не установлено. Поэтому полигамия и промискуитет, естественно, являются нормой в семье первочеловека. Возможно, что еще подростками оба сына капризами вымогали у матери и ласки, и соитие. А возможно, и насилием, позже, когда выросли. Поскольку я же говорю, что табу не существовало еще, потому что общества еще не было, некому было выработать табу. Неизвестно, как смотрел на совместные любовные игры сыновей и Евы Адам. Возможно, он не делал из этого big deal, считал естественным. Повзрослев, сыновья в конце концов стали, видимо, выдирать единственную имевшуюся самку у отца и друг у друга. Все это привело к убийству старшим сыном младшего.
Убийство совершилось. «И ушел Каин от Яхве, и поселился в стране Нод, супротив Эдена.
И познал Каин свою жену, и она понесла и родила Ханоха».
Если хотите разозлить священника, придите и задайте ему вопрос: кто была жена Каина, святый отче? Ведь на Земле тогда жили только трое: двое из них мужчины, Адам и Каин, а самка была одна ― праматерь Ева. Кто же был женою Каина?
Священник очень разозлится, потому что жена Каина есть больное место в Ветхом Завете. Я вот знаю, что вам ответит священник. Он сошлется, с трудом сдерживая гнев, на главу пятую Книги Бытия и процитирует ее самое начало:
«Эта книга родословий Человека. В день, когда создал Бог Человека, по подобию Бога Он сотворил его, самцом и самкою он создал их, и благословил их, и назвал их: Человек, в день, когда он создал их.
И жил Человек сто тридцать лет, и родил по своему подобию, по своему образу, и назвал его Шет. И было дней Человека после того, как он родил Шета, восемьсот лет, и он рождал сыновей и дочерей. И было всего дней Человека, которые он жил, девятьсот тридцать лет, и он умер».
«И он рождал сыновей и дочерей», ― повторит священник. С удовольствием.
А вы ему ответьте: так это после рождения Шета, после ста тридцати лет у Человека (Адама) появились еще и дочери. А во время убийства первородным сыном Каином брата Авеля никаких дочерей не было. Почему в четвертой главе Книги Бытия упомянута жена Каина и кто она? От нее и Каина пошла целая ветвь перволюдей, в четвертой главе приводится целая родословная ветви Каина. Кто их мать, отче?
В гневе священник скорее выдвинет следующий лжеаргумент, дескать, у древних в эпоху патриархов не было обычая упоминать родившихся женщин, дескать, это был патриархат, а что возьмешь с этих древних мужланов.
Вы должны сказать священнику: а почему, отче святый, в родословной Каина упоминаются даже жены его потомка Лемеха, Ада и Цилла, но не упоминается имя жены Каина, уж она-то точно важнее?
Ручаюсь, тут он бросит с вами спорить. Имя жены Каина не упоминается намеренно, ибо это его мать ― Ева. И ничего невероятного в этом факте нет. Древние эпохи патриархов и глазом не моргали, живя таким образом, как они жили. У них была вынужденно полигамная семья. У Лемеха были две жены: Ада и Цилла. У Евы были два мужа: Адам и Каин. Позднейшие пользователи Торы-Пятикнижия стали смущаться подобным скандальным, с точки зрения позднейшего человека, сексуальным безобразием. Главы четвертая и пятая, по-видимому, были подчищены, удалено имя Евы и осталась «жена Каина». А глава пятая вообще уже не упоминает Каина, как будто его и не было никогда. Каин есть лишь в четвертой главе с, по-видимому, оборванной намеренно родословной.
А глава пятая вообще игнорирует и Каина, и Еву. «Человек родил Шета», как будто это первый сын.
Понятно, что египтяне, реальные авторы первых одиннадцати глав Книги Бытия, египтяне, у которых их боги и их фараоны женились на родных сестрах, эти египтяне невозмутимо сообщили о первом инцесте и связанном с ним первом убийстве. Евреи, оформившись из разноплеменных гастарбайтеров, сбежавших из Египта, в одну нацию, уже застеснялись нравов родоначальников человечества. Убрали следы инцеста. Это нормально. К примеру, в Средние века в Европе из муниципальных актов и хроник в обязательном порядке изымались материалы о тягчайших ужасных преступлениях, таких как людоедство, стирались все упоминания о них. С Торой (она же Библия) дело обстояло точно так же. Ведь Каин с точки зрения только что оформившегося еврейского религиозно-нравственного кодекса совершил нечто ужасное: первое убийство и первый инцест.
А Ева, видимо, попеременно рожала от Адама и от Каина. Она наверняка не испытывала каких-либо комплексов. И не поняла бы священника, если бы таковой захотел объяснить ей всю греховность ее поведения.
Библеисты сходятся во мнении, что Создатель создал Адама сразу тридцатилетним. Подруга, клонированная из его ребра, должна была быть такого же возраста, поскольку изготовлена была из его клеток. То есть Ева никогда не была девочкой, а пришла в этот мир сразу зрелой женщиной, готовой рожать, рожать и рожать. Именно это от нее и требовалось. Именно этим она и занималась на протяжении всей ее жизни.
Выбирая на картинах великих мастеров свою Еву, я не расположен к монументальной Еве Микеланджело, мне по нраву белошеяя и узкоплечая Ева Кранаха, такая себе самка, телка-дурочка.
Где Ева умерла и когда, неизвестно. Могила Адама, по преданию, находится где-то в скале Голгофы. Там, над нею, якобы позднее был распят Иисус. Правда, современные археологи никогда никакой могилы Адама не нашли и оспаривают распятие Иисуса на Голгофе, там, дескать, слишком мало для этого места.
№6(33), июль 2011 года
Эдуард Лимонов
1. Соперничество Иисуса и Иоанна
Осенью двадцать седьмого года новой эры в долине Иордана близ Енонского источника, возле купальни у деревни Салим развернулось соперничество двух молодых пророков: Иоанна и Иисуса. Позднее они стали важнейшими персонажами христианской религии: Иоанном Крестителем (Предтечей) и Иисусом Назареем («помазанником» в переводе с арамейского). Родились они друг за другом, Иисус был всего лишь на шесть месяцев младше Иоанна. Год их рождения точно не установлен и помещается где-то между седьмым и вторым годами до нашей эры. Согласно христианскому мифу они родственники, мать Иоанна, Елисавета, была якобы родственницей матери Иисуса, Марии.
К осени двадцать седьмого года Иоанн уже очень известен. Сын священника, иудея Захарии, он родился чудесным образом от неплодной, пожилой матери. Он живет уже многие годы в пустыне. К нему приходят толпы, настолько он популярен. Иоанн проповедует покаяние и очищение путем крещения, погружая обращенных в воды Иордана в местах, называемых Енон и Вефара: «А Иоанн также крестил в Еноне, близ Салима, потому что там было много воды и [люди] приходили и крестились» [Иоанн, 3:23].
Иоанн выглядел экстравагантно, во власянице из грубой ткани, сотканной из верблюжьей шерсти, с кожаным поясом. Питался он акридами (что-то среднее между кузнечиками и саранчой) и диким медом. Высокорослый, красивый, смелый, грубоватый парень около тридцати четырех — тридцати пяти лет. Его смелость в конце концов дорого ему обошлась. Согласно христианской традиции Ирод Антипа (один из сыновей Ирода Великого) бросил Иоанна в темницу, а затем приказал отрубить голову за то, что Иоанн сурово порицал его женитьбу на племяннице. (Впрочем, другие источники утверждают, что Ирод Антипа опасался огромного влияния Иоанна на народ.)
А Иисус? Иисус также красивый, но более хрупкий. С молодой, но не дикой бородкой, с матовой кожей. Он выглядел, должно быть, как деревянный крашеный Христос из магазина церковной утвари (такие магазины во множестве окружали собор Святого Петра в Ватикане в 1974–1975 годах, когда я жил в Риме). В отличие от Иоанна, родившегося и выросшего в тех местах у всех на виду, у Иисуса нет видимой биографии. Он возник мгновенно, а до этого как будто бы даже не жил. Он — «посланник». Он — человек ниоткуда. То, что Богоматерь Мария якобы родственница Елисаветы, матери Иоанна,— это позднейшие детали, появившиеся во времена, когда начинают сооружать культ Богородицы, Богоматери. В Евангелиях этого культа еще нет. Родственными связями Иоанна свяжут с Иисусом в целях единения персонажей христианства. А когда они сошлись там, у источника Енон, в ту осень, Иисус пришел непонятно откуда. На самом деле непонятно и где он родился. Якобы родной деревней его была деревня Назарет, а родился он якобы в Вифлееме, потому что его родители вернулись туда во время переписи. Предположим. Однако «Назарет» имеет свое происхождение от ложно истолкованного прозвища Иисуса — Назарей, то есть «помазанник». Археологи (по свидетельству Шимона Гибсона) не смогли найти останков деревушки. Вполне возможно, что Назарет все же появился в поздние века, ориентируясь на легенду о Христе, а затем, во времена арабского владычества, захирел и исчез.
Евангелия Нового Завета дают нам события последнего года жизни Христа. Что с ним было до этого, мы не знаем. К источнику Енон он пришел, нам говорят, «сопровождаемый семьей и учениками». Однако в то же время сообщается, что двух первых учеников — Андрея (Первозванного) и Иоанна (Богослова) — Иисус отбил у Иоанна. Так что учеников еще не было, когда Иисус Назарей появился у источника. А была ли семья? Большой вопрос. Скорее нет.
Евангелие от Матфея живописует этот момент: «Тогда появился на Иордане Иисус из Галилеи, пришедший к Иоанну, чтобы тот его омыл. Иоанн сначала этому противился, говоря:
— Это Ты должен меня омыть, а Ты пришел ко мне!
— Пусть теперь будет так,— возразил ему Иисус.— Этим мы исполним то, чего хочет от нас Бог.
И тогда Иоанн согласился».
Между тем существуют и свидетельства, что Иисус сначала не хотел креститься от Иоанна: «Какой грех я совершил, что должен креститься от него?» [Иоахим Иеремиас].
Так что Иоанн не хотел крестить (омывать), а Иисус не хотел креститься. Оба пророка знали себе цену.
Долина Иордана летом невыносима. Однако вне летнего времени климат там мягкий, можно спать на открытом воздухе. Дороги того времени не были мощеными, но грунтовыми, шириной от двух до шести метров, камни были убраны на обочину. Путешествовали больше пешком, посох в руке, вещи и провизию носили на спине. Дети и старики передвигались на ослах и мулах.
Если верить христианским источникам, Иоанн начал служение «в пятнадцатый год» Тиберия Цезаря. Когда бы это ни произошло, мы знаем, чему он учил. Так он обращался к воинам: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием». К мытарям (сборщикам податей): «Ничего не требуйте более определенного вам». К народу: «У кого две одежды, тот отдай неимущему, у кого есть пища, делай то же».
Этот суровый коммунистический идеализм, древняя святость производили огромное впечатление на народ. При крещении Иоанном «крещенные в трепете помышляли в сердцах своих об Иоанне, не Мессия ли он?»
У Иоанна было ко времени встречи с Иисусом множество учеников, целая община, и они соблюдали строгий аскетизм. Исследователи считают, что на Иоанна большое влияние оказало учение иудейской секты ессеев, их монастырь находился в те времена поблизости. Ессеи называли главу своей секты «Учитель Справедливости» и практиковали общность имущества. Вероятнее всего, Иоанн сам был чистейшей воды ессеем, воспитанным в их традиции с малолетства.
Интересно мнение Эрнеста Ренана: «Несмотря на свою оригинальность, Иисус был подражателем Иоанна. /…/ Крещение получило благодаря Иоанну большую важность, Иисус счел себя обязанным поступить подобно ему: он крестился, и крестились его ученики. Превосходство Иоанна было слишком бесспорно для того, чтобы Иисус, еще не пользовавшийся известностью, мог бы подумать вести с ним борьбу. Он просто хотел окрепнуть в его тени и считал необходимым, для того чтобы привлечь к себе толпу, употреблять те же самые внешние средства, которые доставили Иоанну такой удивительный успех. Когда после заключения Иоанна в темницу Иисус снова начал проповедовать, то первые слова, которые ему обычно приписывают, были повторением одной из привычных фраз Иоанна Крестителя: «Вернитесь к Богу! Царство Небес уже рядом!» [Матфей, 3:2, 4:17].
И, по мнению Иоахима Иеремиаса, Иисус подражал Крестителю: «И своей манерой держать себя… Как и Креститель, он, в отличие от книжников того времени, проповедует под открытым небом, подобно Крестителю дает своим ученикам молитву, которая должна выделить и сплотить круг учеников. /…/ Уже Креститель отвергал считающих себя праведными и допускал заведомых грешников [Лука, 3:12; Марк, 2:16] — полицейских, мытарей, проституток…»
Ирод, казнивший Крестителя, узнав об Иисусе, сказал: «Это Иоанн Креститель, он воскрес из мертвых, и потому чудеса делаются им».
«Евангелисты сократили период взаимоотношений Иисуса и Иоанна,— пишет Иеремиас,— ограничив его эпизодом крещения Иисуса. Традиция избегала всего, в чем можно было усмотреть уравнение или даже подчинение Иисуса Крестителю. Такие сведения обходили молчанием или сглаживали».
В Евангелиях, три из них по Марку, Луке и Иоанну, скороговоркой пересказывают эпизод крещения Иисуса Иоанном Крестителем в пользу Иисуса, конечно же. Евангелие по Матфею задерживается на этом эпизоде подольше только для того, чтобы подчеркнуть верховенство Иисуса: «В те дни в иудейской пустыне появляется Иоанн Креститель. Он возвещает: Вернитесь к Богу! Царствие Небес уже рядом!» Он был тот, о котором сказал пророк Исайя:
«Голос глашатая в пустыне:
Проложите путь Господу,
Прямыми сделайте его тропы».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я омываю вас лишь водой в знак возвращения к Богу, но Тот, Кто идет за мной, сильнее меня, я недостоин снять у Него сандалии с ног…»
. . . . . . . . . . . . . . . .
Тогда появляется на Иордане Иисус из Галилеи, пришедший к Иоанну, чтобы тот его омыл. Иоанн сначала этому противится, говоря:
— Это Ты должен меня омыть, а Ты пришел ко мне!
— Пусть теперь будет так,— возразил ему Иисус.— Этим мы исполним то, чего хочет от нас Бог.
И тогда Иоанн согласился.
Сразу после омовения Иисус вышел из вод, и вдруг раскрылись перед ним небеса, и он увидел, как Божий дух, словно голубь, устремился к нему. И голос с неба сказал: «Это Сын Мой возлюбленный, в Нем Моя отрада».
«Согласно распространенному современному представлению,— иронизирует Иеремиас,— крещение Иисуса мыслится таким образом, что он стоит перед Крестителем и тот из руки или из чаши льет воду на голову его. Это представление вряд ли соответствует действительности. /…/ Скорее прав Лука («И было: когда крестился весь народ, и Иисус, крестившись…» [3:21]), описывающий крещение Иисуса как участие в коллективном крещении. Как один из крестившихся, ничем не выделяясь [Иоанн, 1:26,31], стоит Иисус среди народа, который по знаку или призыву Крестителя окунается в Иордан».
Следует сказать, что у евреев свежо было пророчество Иезекииля о том, что Бог в конце концов очистит народ Божий омовением водой. А курманские пещеры, где были обнаружены уже в новое время знаменитые кумранские рукописи, находились всего в двенадцати километрах от купели Вифавры, где, наряду с купелью Енонского источника, крестил Иоанн. (Бурное течение реки Иордан позволяло крестить лишь у немногочисленных бродов.)
Канонические Евангелия, как уже упоминалось, должны были сгладить, убрать, примирить соперничество двух пророков в пользу младшего, заявленного позднее Богом и принятого человечеством как таковой. «Следует обратить внимание и на тот факт, что в первом столетии нашей эры в беспокойной Иудее, жившей под тиранической властью римлян, множество пророков, принадлежащих в то время к двадцати четырем религиозным сектам, только и делали, что провозглашали близкий приход Мессии, который избавит евреев от ужасов римского ига» (М. Даймонт: «Евреи, Бог и История»).
Иоанн, очищавший души посредством «крещения», то есть погружения в воду, провозглашал также, что является посланником Господа и его миссия состоит в возвращении царства Господня. Иисус не очень-то отвергал притязания Иоанна на посланничество, это позднее христианская церковь опустит Крестителя пониже. В Евангелии от Марка [11:27,31] у Иисуса спрашивают: от кого он получил свои полномочия. Иисус отвечает контрвопросом: «От Бога было крещение Иоанна или нет?»
Оба пророка, и Иоанн, и Иисус, впитали учение секты ессеев. Об этом можно судить по найденным в 1947 году молодым бедуином-контрабандистом Мухаммедом (по кличке Волчонок) рукописям ессеев в пещере у Мертвого моря. Община ессеев называлась красноречиво «Новым Заветом», а вступление в «Новый Завет» происходило посредством погружения в воду. У ессеев была процедура богослужения почти идентичная той, которая в христианских Евангелиях описана как последняя или тайная вечеря. В рукописи «Устав общины» содержится описание ессейского ритуала, который выглядит, как ритуал христианской общины. После открытия свитков Мертвого моря ученые высказали обоснованное предположение, что в юности Иисус провел несколько лет в ессейском монастыре, развалины которого были открыты в конце ХХ века неподалеку от места, где были спрятаны рукописи.
Но Иоанн, по-видимому, обучался у ессеев раньше Иисуса. Поэтому вся сладкая история о покорно крестившем Иисуса и признавшем его Мессией Иоанне не вызывает доверия. Тем более что в Евангелии от Матфея [11:2–15] прямо, без обиняков сказано, что нет, во время крещения Иоанн вовсе не признал в Иисусе Мессию. Оказывается, Иоанн уже из тюрьмы послал двух учеников к Иисусу. Цитирую:
«Когда Иоанн в тюрьме узнал о делах, которые совершил Мессия, он послал своих учеников спросить у Него: «Ты Тот, Кто должен прийти, или ждать нам другого?»
Иисус ответил им:
— Ступайте же и сообщите Иоанну то, что вы видите и слышите:
Слепые снова видят,
Хромые ходят,
Прокаженные очищаются,
Глухие слышат,
Мертвые встают из гроба,
Бедные внимают радостной вести.
И счастлив тот, кто во Мне не усомнится.
Когда они ушли, Иисус стал говорить народу об Иоанне:
— Зачем вы ходили в пустыню?
Посмотреть на тростник, который колышется под ветром?
Так зачем вы ходили в пустыню?
Думали увидеть человека в пышной одежде?
Но люди в пышных одеждах живут во дворцах.
Кого же вы думали увидеть?
Пророка?
Да, вы видели пророка,
И, говорю вам, он больше, чем пророк.
Он тот, о котором сказано в Писании:
«Вот, я посылаю вестника Моего перед Тобою,
который впереди Тебя проложит Тебе путь».
Говорю вам: не было никого во всем роде человеческом, кто был бы выше Иоанна,
Но даже тот, кто всех меньше в Царстве Небес, больше, чем он.
Со дней Иоанна Крестителя и поныне
Против Царства Небес ведется борьба
И его разоряют насильники.
Все пророки и весь закон до Иоанна
Говорили о Царстве Небес.
Он, если знать хотите, и есть сам Илья,
Который должен вернуться.
У кого есть уши, пусть услышит!»
Поразительна эта речь Иисуса. В ней он усиленно убеждает народ, что Иоанн — лишь пророк. Далее он отождествляет Иоанна с пророком Ильей, который, по преданию, должен вернуться на землю, чтобы возвестить приход истинного Мессии. Своей речью Иисус убеждает, что именно он, Иисус, есть «Тот, Кто должен прийти», занижая изо всех сил Иоанна до пророка.
Убедил он далеко не всех современников и их потомков. Секта мандеев и поныне существует в Ираке и Иране. Мандеи почитают Иоанна под именем Нахья и признают его Мессией. То есть Иисус Христос, по их мнению,— самозванец. Интересно, что пророк Мани (он же Манес), создавший религию манихейства, успешно соперничавшую с христианством, вышел из семьи, которая принадлежала к «омывающимся» или «крестильникам», к поклоняющимся Иоанну Крестителю сектам мандеев либо элкасаитов.
И тем более современники Иоанна воспринимали его как Мессию. В Евангелии по Иоанну читаем [1:19–20]: «Когда еврейские власти послали из Иерусалима священников и левитов, чтобы те спросили у него, кто он такой», Иоанн не стал уклоняться от ответа, напротив, он прямо заявил: «Я не Мессия». Судя по ответу, можно догадаться, что вопрос был: «Люди говорят, что ты Мессия. Ты Мессия?»
Не сознавшись в том, что он Мессия, Иоанн, видимо, на короткое время спас себя от смерти. Но проиграл Иисусу — сопернику.
Иоанна казнил иудейский царь Ирод Антипа, назначенный римлянами правителем Галилеи. Мы не знаем, что сказал Иоанн в ответ на устное послание Иисуса. Захотел ли поверить?
Объективно говоря, у Иоанна было не меньше шансов быть признанным Мессией («Машиах» на еврейско-арамейском). Он ведь погиб мученической смертью прежде распятия Иисуса. Одетый в грубый верблюжий халат, питающийся саранчой и медом, гневно кричавший фарисеям и саддукеям: «Змеиное отродье! Кто внушил вам мысль, что вы избежите грядущего возмездия? /…/ Уже лежит наготове топор у корня деревьев: дерево, которое не приносит хороших плодов, срубают и бросают в огонь!»
То, что не Иоанн стал Мессией еврейского народа и центральной фигурой христианского вероучения,— случайность. Он был казнен отсекновением головы. Художники христианского мира увековечили сюжет на многочисленных полотнах. Но по пятам Иоанна уже быстро шел Иисус. Иоанн был обезглавлен за два года до распятия Иисуса. Иисус был распят около 30 года от Р. Х., следовательно, Иоанн был обезглавлен около 28 года от Р. Х. Следует заметить здесь сразу же, что даты эти покоятся на зыбком всего лишь предположении, они установлены только к концу XVII века, когда западный мир принял для своего удобства сквозную хронологию Скалигера-Петавиуса. Но, когда бы ни происходило соперничество двух молодых пророков, Иоанна и Иисуса, оно произошло. Я попытался воздать должное Иоанну. Правда, кое в чем побежденный уступал победителю. В отличие от Иисуса, Иоанн не совершал чудес. Не умел.
2. Заговор Иисуса
Иисуса и приговорили, и казнили, конечно же, римляне. Даже сам способ казни указывает на это обстоятельство. Евреи не казнили, как правило, через распятие (хотя закон Моисея позволял это). Они практиковали обезглавливание (именно так Ирод Антипа казнил Крестителя), побивание камнями и даже удушение, но не распятие. Именно римляне употребляли распятие для казни рабов и преступников низкого происхождения.
То, что четыре евангелиста портретируют военного префекта Иудеи всадника Понтия Пилата как сочувствующего Христу, умывающего руки и нехотя передающего судьбу узника в руки еврейского народа, еще и предложив Синедриону помиловать одного из трех осужденных, исторически неверно и не могло случиться. Следует принять во внимание несколько факторов.
— Евангелия были написаны уже в те времена, когда апостол Павел решительно отделил христианство от иудаизма. Если в первые десятилетия после распятия Иисуса христианином можно было стать, лишь вначале обратившись в иудаизм, то Павел узаконил внутри новой церкви прямое крещение в христианскую веру. Он также отменил необходимость обрезания для христиан и отменил запрет на употребление «нечистой» пищи. Новая вера стала совсем отдельной и начала враждовать с иудейской верой. Евангелисты дружно отразили эти раннехристианские настроения, сделав евреев виновниками распятия Иисуса.
— Еще один немаловажный фактор: все евангелисты и все христиане были de facto римскими гражданами. Сделать римлянина Пилата ответственным за казнь Сына Божьего они не решились из страха навлечь на христианскую церковь гонения. Гонения все равно состоялись, но не по причинам, связанным с евангелием. Римляне, кстати сказать, не преследовали ни одну религию, только христианство. И только потому, что не считали его религией.
— У евангелистов Понтий Пилат «умыл руки». Исторически он не мог этого сделать, потому что умывание рук в судебной процедуре тоже не римский обычай, а как раз иудейский ритуал «нетилат ядаим».
— Поведение Пилата в изложении евангелистов не соответствует достоверным историческим данным, имеющимся об этом человеке. Так, Филон Александрийский описывает Пилата как виновного «в низостях, насилиях, грабежах, нападениях, оскорбительном поведении, казнях множества людей без всякого суда и других ужасах, переходивших всякие пределы» («О посольстве к Гаю», 301–302). Пилат растратил храмовые пожертвования на строительство в Иерусалиме акведука и подавил вспыхнувшее из-за этого восстание, свидетельствует Иосиф Флавий: «Много иудеев пало мертвыми под ударами, а многие были растоптаны в смятении своими же соотечественниками. Паника, наведенная участью убитых, заставила народ усмириться» («Иудейская война», II, 177). Через шесть лет после смерти Иисуса, в 36 году н. э., Пилат учинил резню самаритян, убив нескольких их вождей. Это зверство в конечном счете привело к его отзыву в Рим («Иудейские древности», XVIII, 85–87). В случае с Иисусом чего бы это Пилат поступил в не свойственной его характеру манере?
Почему Пилат осудил Иисуса на мученическую смерть распятием?
— В Иерусалиме была тогда еврейская Пасха, туда съехались толпы паломников со всех концов страны и даже из других стран. Иисус намеренно пришел в Иерусалим на Пасху учить и проповедовать. Проповеди имели место у общественных купален, у купален Силоан, у источника Гион, у купели Вифезда и сопровождались чудесными исцелениями. Люди стремились в эти места, и толпа волновалась. Римляне опасались бунта. Поэтому задержанного Иисуса привели в конце концов к военному префекту провинции как возмутителя спокойствия, как потенциально опасного возможного вожака восстания.
Из Евангелия по Марку следует, что Иисус был приведен к Пилату в Преторию — военную комендантскую казарму, находившуюся на территории дворца Ирода Великого,— и спрошен: «Царь ли ты иудейский?» Иисус отвечал уклончиво («Ты говоришь…») и не дал отрицательного ответа, что и стало причиной, решившей его судьбу. Определенно известно, что Иисус был приговорен к смерти Пилатом и казнен римским способом казни — распятием. Иосиф Флавий пишет в 70 году н. э.: «По настоянию наших влиятельных лиц Пилат приговорил его [Иисуса] к кресту. Приговор был приведен в исполнение очень быстро».
Почему Иисус молчал и не защищался? Складывается впечатление, что весь его поход в Иерусалим на еврейскую Пасху с учениками был замыслен Иисусом, тщательно продуман и имел целью мученическую смерть. По дороге и при входе в Иерусалим группа вела себя сдержанно, не желая привлекать внимание римских солдат, которые могли арестовать их уже по пути. Популярность Иисуса не была так высока, чтобы его узнавали все паломники. Кое-кто узнавал, временами, как в эпизоде с молодой ослицей, на которой Иисус и въехал в Иерусалим (по писаниям пророков выходило, что Мессия должен вступить в Иерусалим на молодом осле), но Иисус и его группа быстро тушили проявления радости и любопытства толпы.
Зато в самом Иерусалиме Иисус стал вести себя вызывающе. Ворвался в храм и в его внешнем дворе опрокинул столы менял и ряды, где продавались животные для жертвоприношений (крупный рогатый скот и овцы), и бичом выгнал торговцев. После этого он стал учительствовать там же, во внешнем дворе. Вероятно, он намеревался быть тотчас арестованным за свое буйство и пострадать. Но этого не случилось. Он беспрепятственно ушел из храма.
Однако Иисус чувствует, что он уже добился своего, его гибель лишь отсрочена. Вот эпизод с комнатой, где он вкушает пасху с учениками,— «Тайная Вечеря». Когда они возлежали (а вовсе не сидели, как на многих известных полотнах живописцев), Иисус сказал: «Истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня». И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое!» И взяв чашу, благословив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: «Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих проливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием». И воспев, пошли на гору Елеонскую. Не все вместе, место встречи было назначено вне города, в Гефсимании.
Вернемся к Тайной Вечере. Иисус договорился о комнате заранее. Послал учеников вперед себя, сказав им: «встретите человека с кувшином. Он покажет вам комнату большую, устланную, готовую». Пасхальная трапеза имела место в «верхней комнате», то есть дом был о двух этажах, это был дом богатого человека.
Мое предположение: хозяином комнаты «устланной, готовой» был Иосиф из Аримафеи, один из членов Синедриона, единственный, кто относился к Христу дружески и был тесно связан с ним через свою жену… Марию Магдалину, ученицу Иисуса, о чем упоминается несколько раз в апокрифических памятниках — книгах раннего христианства. Позднее, соперничая с христианством, ставшим популярным, пропагандисты и защитники иудаизма оклеветали Магдалину, сделав ее падшей женщиной. Она же была женой богатого землевладельца, была образованна и говорила на нескольких языках. Иосифу из Аримафеи принадлежали дома в городе и недоделанная усыпальница-пещера в горах, в которую поместили в саване тело Иисуса после снятия с креста. Иосифу принадлежал и Гефсиманский сад.
Иосиф Аримафейский и Иисус составили заговор, целью которого была мученическая смерть Иисуса во имя возвеличивания новой религии. Отсюда такие предосторожности, никто не должен был заподозрить, что они связаны между собой, тем более ученики-апостолы. По моему представлению, Иисус извлек наглядный урок из «неудачной» смерти своего соперника, пророка Иоанна Крестителя, и сознательно организовал свою мученическую смерть. Помог ему в этом Иосиф Аримафейский. Возможно, была посвящена в заговор и Мария Магдалина.
В Гефсиманском саду, на территории, принадлежащей Иосифу, Иисус идет молиться. В Евангелии по Марку сказано: «Пришли в место, называемое Гефсимания, и Он сказал ученикам своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с собой Петра, Иакова и Иоанна, и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; будьте здесь и бодрствуйте. И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. И говорил: Авва Отче! Все возможно Тебе, пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, но чего Ты…»
Затем, как мы знаем, появляется Иуда в сопровождении солдат и храмовых полицейских. Иисус был арестован и по долине Кедрона отведен в город. Ученики, спасая свою жизнь, разбежались. Состоялся суд. Установлено, что во время суда Пилат сидел на судебном кресле на возвышении, на открытом воздухе, на территории дворца Ирода, вблизи так называемых Ворот Ессеев, у крепостной стены.
Согласно новейшим археологическим открытиям, Иисус был распят не на Голгофе (туда невозможно было взобраться целой процессии, это небольшая скала, где не нашлось бы даже места для трех крестов), но на другом возвышенном холме вне города. Он провисел на кресте от трех до шести часов.
Вот как повествует о дальнейших событиях Евангелие по Марку [15:42–46]: «И как уже настал вечер (потому что была пятница, то есть день перед субботой), пришел Иосиф из Аримафеи, знаменитый член совета, который и сам ожидал Царства Божия, осмелился войти к Пилату и попросил тела Иисусова. Пилат удивился, что Он уже умер, и, призвав сотника, спросил его: давно ли умер? И узнав от сотника, отдал тело Иосифу. Он, купив плащаницу и сняв Его, обвил плащаницею и положил Его во гробе, который был высечен в скале, и привалил камень к двери гроба».
В апокрифическом «Евангелии от Петра» говорится о том, что Иосиф просит Пилата отдать ему тело Иисуса еще до того, как началось распятие (2:3). Этот страннейший, с первого взгляда, эпизод лишь подтверждает мою гипотезу о том, что Иисуса с Иосифом из Аримафеи связывал религиозный заговор. Возможно, только для тела Иисуса предназначал свою новую (незаконную!) гробницу Иосиф.
Ничего умопомрачительного в готовности Иисуса принести себя в жертву ради возвеличивания новой религии «Нового Завета», возникшей из религиозной доктрины ессеев, нет. Вспомним, как сотни и тысячи буддистов совершали и совершают еще самосожжения ради куда более скромных целей.
Евангелие от Иоанна [19:38] прямо называет Иосифа учеником Иисуса: «После того Иосиф из Аримафеи — он был учеником Иисуса, правда, тайным, из страха перед иудейскими властями,— попросил у Пилата разрешения забрать тело Иисуса. Пилат разрешил. /…/ В том месте, где был казнен Иисус, был сад, а в саду — новая гробница, в которой еще никого не хоронили. А так как это был день перед субботой и гробница была рядом, то в ней Иисуса и похоронили.
В первый день недели, рано утром, еще затемно, приходит к гробнице Мария Магдалина и видит, что камень отвален от входа. Она прибегает к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им:
— Унесли Господа из гробницы, и мы не знаем куда».
Вопрос о том, как покинуло гробницу тело Иисуса, на самом деле не существенен. Вынесли ли его из пещеры Иосиф Аримафейский и Мария Магдалина либо Иисус воистину воскрес из мертвых, он не может быть разрешен никаким образом. У евреев существовала доктрина воскресения. Евреи в тогдашней Иудее были знакомы с идеей воскрешения из мертвых и широко обсуждали проблемы загробного существования. Поэтому, когда Марии Магдалине явилось видение Иисуса («Мария!» — говорит Иисус. Она повернулась: — «Раввуни! (учитель)»), ее это не смутило. То обстоятельство, что Мария, вероятнее всего, была женой Иосифа Аримафейского — владельца Гефсиманского сада и дома, где происходила Тайная Вечеря, неважно для верующих христиан, даже если бы они знали об этом. А они не знают.
В апокрифических книгах можно найти очень странные и поразительные вещи. Так, в апокрифическом «Евангелии Иуды» (Искариота) некоторые места заставляют предположить, что Иисус поручает Иуде предать себя (одновременно обличая его за это). Иисус говорит Иуде: «…ты превзойдешь всякие злые дела. Ты превзойдешь их всех, ибо человека, который носит меня в себе, ты принесешь в жертву. Уже твой рог вознесся и твой гнев наполнился, и твоя звезда закатилась, и твое сердце захвачено. /…/ Вот, тебе рассказано все. Подними свои глаза, и ты увидишь облако и свет, который в нем, и звезды, окружающие его, и звезду путеводную. Это твоя звезда».
Можно предположить, что Иуда был посвящен в заговор Христа. И ему досталась самая тяжелая роль — предать Иисуса.
№2(42), февраль 2012 года
Эдуард Лимонов
Ручка для людоеда и щи из крапивы для пуделя.
В этом году Москва окунулась в осень уже в середине августа, размышляю я, в то время как еду на заднем сиденье «Волги» вдоль Яузы. Я вообще-то активно не люблю Москву, но это шоссе-набережная вдоль пустырей, заросшее бросовой растительностью, мне родное. И по духу я скорее поклонник руин, недавно разбомбленных городов, уже успевших порасти поверху зелеными паразитами… К тому же я тут недалеко прожил более пяти лет, на Нижней Сыромятнической улице, выйдя из тюрьмы.
Москва запущенная, Москва пустырей, Москва промзоны, где давно остановились заводы, не дымят, и дорожки к проходным заросли ползучими детьми Флоры,— это мое, это мне подходит.
Андроньевская набережная называется так потому, что здесь стоит уже семь веков Спасо-Андроньевский монастырь.
— Тормозни, Колян, у монастыря, я выйду!— обращаюсь я к водителю. «Волга» останавливается. По мокрым листьям идем я и охранники, но не к монастырю, а к зданию напротив, к Лефортовскому суду, к месту моих мук, куда меня возили из Лефортовской тюрьмы в 2001 и 2002 годах. И тоже была осень. Помню, когда тащили меня в наручниках по уже подвядшей траве, из автозака в суд конвоиры…
Подошли. Я задираю голову и смотрю на окна суда. Со стороны — седой мужчина в очках внимательно разглядывает вполне себе безобразное современное здание. И что он в нем нашел? А мужчина расклеился, вспомнил, как провели его десять лет назад мимо стоявшей на лестнице подружки. На ней были трогательные белые носочки, на ее тощих ножках…
Глаза защипало. Вернулись к машине. «Поехали отсюда!»
Андроньевская набережная по ходу движения превращается в Золоторожскую. Листья уже наполовину опали и обнажили сырые стены таинственных подсобных зданий — будок, сторожек; нежилых и разрушенных, где по ночам, возможно, собираются сатанисты и вампиры отслужить свои черные мессы. Когда жил на Нижней Сыромятнической, в первые годы я здесь много гулял с охранниками.
Останавливаемся. Карабкаемся вверх по склону и углубляемся в пустыри. Вылизанную Москву, обмаслившуюся Москву Тверской улицы и Кутузовского проспекта ненавижу. Моя Москва началась для меня в 1966 году, когда снимал комнату в Казарменном переулке, в бревенчатом доме. Единственное окно комнаты выходило, как бойница, во двор, где в тесноте повсюду выпирали бревна в сочленениях срубов, зеленые и замшелые. При взгляде во двор возникало ощущение, что это XVI век какой-нибудь. И что сейчас к окну подойдет стрелец в красном кафтане с саблей у бедра и постучит, чем там, пикой или бердышом: «Ну-ка, выходи, поэт и алхимик, царь-государь тебя требует к себе!» Тот дом снесли давным-давно, обитатели, очевидно, все умерли от старости…
Ни сатанистов, ни вампиров я не обнаруживаю. Может быть, потому, что обитателей пустыря вспугнули охранники. В просветах меж деревьями видна пара нервно удаляющихся спин, но скорее у спин нелады с законом, и только. Если перенести столицу из Москвы, город опустится, осядет, подурнеет и станет повсюду, и Тверская, и Кутузовский, таким же, как эти пустыри, мистическим и непредсказуемым. Где будут водиться и вампиры, и сатанисты, и людоеды…
— В 2003-м в лагере я спал на расстоянии вытянутой руки от людоеда,— сообщаю я молчаливым охранникам. Точнее, в тот год он еще не был людоедом, но уже двигался к людоедству. Тогда он досиживал пятый год за то, что убил и съел с товарищами козу соседки. Выйдя на свободу, этот парень убил и съел мужа своей сестры. Была зима, и он спрятал жертву на пустыре в разбитом уазике, временами приходил в уазик «за мясом»…
Охранники охотно подхватывают тему, но получается, что ближе меня никто к людоедам не приближался, надо же, на расстоянии вытянутой руки.
— Однажды людоед, его фамилия была Варравкин, попросил у меня ручку: «Савенко, можно взять твою ручку?..»
Я иногда вот так путешествовал по Москве, навещая, что называется, памятные места. Те, где я жил или где сидел в неволе. Обычно на такие путешествия меня тянет осенью. А еще если она дождлива!
Усаживаемся в машину. Дождь стучит по крыше «Волги» с замечательным прямо-таки энтузиазмом.
— К тюрьме?— спрашивает Колян.
Ну, хочешь или не хочешь, но изучишь за годы привычки и бзики шефа.
— К тюрьме,— соглашаюсь я.
Тюрьма «Лефортово» расположена совсем рядом с Золоторожской набережной. Через некоторое время мы на месте. Случайный прохожий, попавший сюда невинно по своим обывательским делам, тюрьмы не увидит. Ее можно обнаружить, только если войти во дворы. Что мы и делаем. Сотрясаются под ветром несчастные, корявые, окислившиеся и освинцовевшие, жалкие деревья непородистого происхождения. Как собаки бывают дворнягами, бастардами, так и деревья. Они еще и стряхивают с потрепанных шевелюр нам на голову мокроту, как бы харкают на нас своими туберкулезными плевками.
Вход в тюрьму с Энергетической улицы. Но нам-то туда не надо, во вход. Мы шагаем по двору жилого дома, где скрыт от досужих глаз высокий забор. Дождь все идет, он согнал со двора всех старушек. Вот она, грейдерная башня. Может быть, она и не грейдерная (то есть допотопный холодильник прошлого века), и не считается башней, но в течение пятнадцати месяцев я лицезрел эту башню с другой стороны, из камеры № 32. Впрочем, лицезрел я ее только в летние месяцы, когда нам позволяли открывать окно с 06.00 до 18.00. Я с вожделением глядел на ее осклизшие бревна и ржавые кирпичи фундамента, предполагая, что за башней — свобода, и свежий ветер, и верные друзья в автомобиле. Побег. Любой узник мечтает о побеге.
Я не предполагал, что за башней спокойный, длинный московский двор, где бабки сидят у подъездов в дни, когда нет дождя… И вот я шагаю именно там, куда хотел вырваться в моих тюремных лефортовских снах…
Я бы посмотрел на окно камеры № 32, но из-за забора можно увидеть только последний этаж, а тридцать вторая ведь на первом…
— Домой?— спрашивает Колян.— Или на Пироговку, к Новодевичьему?
На Пироговской улице я жил в начале семидесятых годов, молодым поэтом в красной рубашке. И у Новодевичьего монастыря встречался с девушкой в белом платье, девушку тащил за собой белый пудель. Девушка собирала крапиву у стен Новодевичьего, чтобы варить пуделю щи с крапивой. На руках у нее были красные резиновые перчатки. В пруду тогда жило семейство белых лебедей.
— Домой!
Хватит сантиментов.
№10(49), октябрь 2012 года
Эдуард Лимонов
Новый литературный номер журнала «Сноб» посвящен творчеству Чарльза Диккенса.
Накануне Нового года они пошли резать сумки. Кот, Эд и Гришка. Гришка был самым младшим из них, но самым высоким и самым наглым. Он беспрестанно курил папиросы, плевался, сморкался и был вечно простужен. Еще он был сутул, как складной ножик, и только что освободился из колонии для малолеток.
Кот был парнем с технической жилкой, он пылко мечтал стать Большим Вором, но физически на роль Большого Вора не годился, был удручающе невысокого роста и несерьезно конопат. Свой физический недорост он компенсировал склонностью к предугадыванию и изготовлению орудий и приспособлений воровского труда, всяких отмычек и открывалок.
Эд был худощавый подросток романтического склада, он писал стихи. Отец его был на самом деле «мусор», хотя и носил военную форму. Эд своего отца стеснялся, но Кот и Гришка знали, что он «мусор», и им было все равно, что он служит в конвойных войсках.
Стоял мороз, и очень крепкий мороз, какой нередко бывает под Новый год в Левобережной Украине. Когда висит большая луна и воздух, как лед, царапает щеки. Снег скрипел под ногами, потому что был в состоянии превращаться в лед.
На срезание сумок они вышли с ножницами и палками, изготовленными Котом. Правильно прилаженные палки и ножницы собирались в рогатку многометрового роста, способную дотянуться до третьего этажа. Достаточно, чтобы порезать сумки и авоськи с продуктами и напитками, вывешиваемые обывателями из форточек.
Они совершали такие походы перед каждыми праздниками. Обыкновенно добыча была богатой: колбаса, сыр, рыба, водка и вино. Обыватель запасался на праздники лучшими из возможных продуктов, а чтобы они не протухли, вывешивал, идиот, «за окно». Так и говорили тогда: «Возьми за окном». Ну там, если сын-подросток просил есть, мать отвечала стандартным: «Ешь котлеты, возьми за окном».
Сегодня им не везло. Они срезали только одну жидкую сумку и в ней замерзшие до степени каменистости жалкие сардельки. Их даже резать оказалось делом невозможным, не то что жевать.
Повозившись с сардельками, грязно ругаясь и отплевываясь,— Гришка еще и шумно сморкался — они поняли, почему им не везет. Мороз был таким сильным, что обыватели благоразумно убрали свои сумки и авоськи из-за окна, правильно решив, что продукты вымерзнут.
Они стояли у не достроенного никогда стадиона в тени не достроенных никогда ворот и ругались так плохо и так негативно, как только могут материться замерзшие подростки. Воспроизводить их ругательства нет никакой нужды, поверьте, это были очень грязные ругательства.
— Я понял, парни,— сказал вдруг Гришка, это «парни» было его речевой характеристикой, он привез «парни» из колонии.— Я понял — не только мороз, не один мороз. Настали новые времена, козье племя накупило себе холодильников. Они теперь хранят продукты в холодильниках.
— Ну не все же? (Кот)
— Не все, но все большее их количество. (Гришка)
— Мать иху! (Эд)
— Иху мать! (Гришка)
— Дальше ходить нет смысла. (Эд)
— Грабанем кого-нибудь? (Гришка)
— Чем? (Эд)
— Есть чем. Я выкрасил пушку. Высохла… (Кот)
— Она же деревянная, вес не тот. Ты ему в плечо, а он чувствует, что нужной тяжести нет. Несерьезно. (Гришка)
— А нужно давить сильно. Сверху вниз. Клиент будет чувствовать давление и примет его за тяжесть железа. (Кот)
— Ты бы лучше усилил его железом. (Эд)
— А я усилил. Гирьку распилил и вмонтировал в ствол и рукоять. (Кот)
— Дай! (Гришка)
Выйдя из темноты под воротами, подростки рассматривают муляж пистолета ТТ, сделанный Котом с пистолета отца Эда — «мусора».
Одеты они жалко: Эд и Гришка — в затрепанные пальтишки, Кот — в черной фуфайке, на буйных головах подростков — старенькие, потертые шапки. Эд донашивает отцовские брюки с невыпоротым багровым кантом войск МГБ. У Гришки залатанные поверху ботинки, что свидетельствует о совсем уже бедности. У него только мать, да и то глухонемая, работает уборщицей. Гришке тринадцать лет, Коту и Эду — по пятнадцать, но Гришка по развитию выше их. Он много читает и побывал вот в колонии для малолеток. Одевались после войны, впрочем, все плохо, потому тогда сплошь и рядом раздевали зазевавшихся поздних прохожих — одежда стоила дорого. Пальто носили десятками лет. Война ведь только кончилась. Все ходили по улицам бедными, как персонажи Диккенса или Достоевского.
Со стороны — три оборвыша стоят в тени недостроенных ворот стадиона. Снег бело-синий, вдалеке — единственный высокий фонарь с желтой лампой, но есть луна.
— Луна, мать ее… Пушку возьму я. Я выше вас. И я психованный. У меня и справка есть. И ругаюсь я страшнее. (Гришка)
Последний аргумент самый веский. Уличное ограбление непременным элементом включает в себя важнейший первый этап. Следует напугать клиента, ошеломить его, сразу же подавить. Гришка и до колонии ругался по-страшному, а из колонии уже такие ругательства привез, что здоровенным мясникам на Конном рынке не по себе делается. Гришка знает очень грязные, самые грязные ругательства. У женщин ноги трясутся от ужаса.
— Ладно, давай ты. (Кот)
Кот все-таки главный в банде. Молчаливый крепыш — майорский сын все-таки — уважаем ими. И Эдом, и Гришкой, и Вовкой-боксером, и Гариком-морфинистом, у Гарика мать — медсестра, и он пристрастился к морфию. Сегодня не все в сборе.
— Палки оставим тут. Григорий, отдай Эду свой нож. (Кот)
— Я бы с ножом остался. Пушка-то не «гав-гав». (Гришка)
— Против кого ты будешь с ножом-то, клиенты же жидкие? (Кот)
Переругиваясь, они огибают достроенный кирпичный забор недостроенного стадиона. Вдоль забора обыкновенно идут от трамвайного круга, последней трамвайной остановки, редкие в такое время прохожие. Здесь есть еще один вход на стадион, но уже не парадные недостроенные ворота, а просто проем в заборе, ледяной ветер задувает и отдувает туда-сюда.
— Здесь и станем. По глотку хотите? (Кот)
— Что ж ты молчал-то?! Я совсем околел! (Гришка)
— НЗ. (Кот)
Водка согревает. И луна уходит в тучи, тучи ее проглатывают. Но вот прохожих нет. Правда и то, что трамваи ходят с большими промежутками, часто запаздывают, и в это время прохожих немного.
Им бы по домам, и, возможно, каждый по отдельности ушел бы и улегся, на чем они там спят, на родительской жилплощади. Обычно на диванах, занавеска отделяет родительскую кровать, еще за одной занавеской — бабка и малолетние брат-сестра. Но их трое, и они стесняются друг перед другом. Водка согрела, но ледяной сквозняк со стадиона пробирает до костей.
— Идут. Но двое. Мужик и баба. (Эд)
— Двоих не потянем. Баба орать будет. Ждем. (Кот)
— А может, сделаем их? (Гришка)
— Я говорю, не потянем. Ты забыл, что две бабы нам устроили летом у моста? Нет. (Кот)
Летом у моста они, правда, в большем составе, попытались ограбить двух хорошо одетых женщин с яркими украшениями в ушах и на запястьях, но женщины подняли животный крик, и им самим пришлось спасаться бегством, всей банде. Потом они стыдились друг друга до самой осени. Каждый думал: «Ну какие же мы молодые бандиты, если две орущие армянки нас распугали?»
— Нужно было армянкам врезать тогда. (Гришка)
— Ты тоже об этом думаешь? (Эд)
— Переоцениваю, извлекаю урок. (Гришка)
— Идет какой-то щуплый. Шапка на нем дорогая. Пыжик. (Эд)
— Его-то нам и надо. В крайнем случае шапку возьмем. (Кот)
Щуплый в пыжике идет к ним долго. То ли на самом деле не торопится, то ли напряженным нервам подростков кажется, что он приближается медленно. Обычно в это время прохожие спешат миновать недостроенный стадион — ограбления тут не раз случались. А этот не спешит.
Они грамотно дают ему миновать проем в заборе и набрасываются на него сзади.
— Стой, сука, мать-мать-перемать. Убью, мать, твою мать! (Гришка)
Гришка изо всех сил давит муляжом черного ТТ в плечо щуплого. Кот и Эд схватили щуплого за руки. Расстегивают ему пальто.
— Пошевелишься, убью, мать-мать-перемать твою, гада, мать, перхоть ты поганая!— рычит Гришка.
Эд проникает в многочисленные карманы пиджака и пальто щуплого. Несколько рублей, паспорт почему-то с собой.
— Ребята, вы чего, я получки еще не получал. Пустой я. Шапку возьмите, а я домой, меня семья ждет. Ребята, а? (Щуплый)
— Проверьте брючные у него тоже. (Гришка)
— Паспорт у него зачем-то. (Эд)
— Посмотри прописку. (Гришка)
— Ребята, возьмите шапку, она новая. За нее нормально дадут. (Щуплый)
— Он тут рядом живет, Материалистическая, двадцать три, квартира три. (Эд)
— Рядом совсем, третий вот дом отсюда. (Щуплый)
— Мы идем к тебе в гости. (Гришка)
— Ты что, псих? (Кот Гришке) Берем шапку и уходим!
— Согреемся у него и уйдем. Я околел, кости даже болят. (Гришка)
— Пошли ко мне, мальчики,— неожиданно соглашается Щуплый.— У меня и водка есть, и закуска. С дочерью познакомлю, она вашего возраста…
— О, у него и «товар» есть дома! (Гришка)
На языке того времени «товар» был синонимом современного «телка». Чаще употреблялся во множественном числе — «товары».
— Пошли. Паспорт твой пока у нас будет. Будем уходить, вернем. (Кот)
Гришка снимает муляж с плеча щуплого, просовывает руку под хлястик его пальто, и так они идут, как обнявшиеся пьяные. Кот и Эд сзади.
— На кой мы туда идем, мать-перемать? Григорий — псих ненормальный. (Кот)
— Зайдем, выпьем и уйдем, очень уж холодно. (Эд примирительно)
— Не нравится мне эта идея. Лучше б не заходить.
Кот оказывается очень прав.
Квартира номер три на первом этаже. Щуплый звонит несколько раз и как-то по-особому звонит.
Кот смотрит на Эда, Эд — на Кота. Нарастает тревога.
— Сейчас откроет. (Щуплый улыбается)
Дверь распахивается. На пороге здоровенный мужик средних лет. На мужике «москвичка» — такой буклированный полушубок на вате, модный в те годы у провинциалов. «Москвичка» распахнута, грудь у мужика голая, а за поясом у мужика… топор.
— Вот привел сопляков, ограбить хотели! (Щуплый)
— Проходите, грабители. Сейчас мы вам бошки отрубим! (Мужик в «москвичке»)
Произнося эту страшную фразу, он втягивает в квартиру Гришку. Из-за спины мужика выскакивает не один и не два, а может, пять мужиков, втаскивают троих парней внутрь. Девочка-подросток там действительно есть, неизвестно, дочь ли Щуплого или нет. Девочка улыбается и включает радиоприемник (с зеленым глазком) на всю мощность. Шаляпин «Милей родного брата блоха ему была! Блоха-ха-ха-ха-ха!»
На подростков падают удары. Бьют, бьют, бьют. Но не режут и не убивают. Кровь, сопли, распухшие сбитые носы и месиво из губ.
— Хватит, Коза, убавь Шаляпина. (Мужик в «москвичке»)
Шаляпин уже поет «А ночь пришла, она плясала, пила вино и хохотала…»
— Вставайте, сопляки. Получили урок, и будет. Злой, налей пацанам по сотке. И закусить поставь. Грабители, мать-перемать-мать-мать. Птенцы вы… (Мужик в «москвичке»)
Мужик снимает «москвичку». Топор кладет на стол. Разглядывает муляж ТТ.
— А что, неплохо сделан. Веса только не хватает. Такие вещи нужно лить из свинца. Злой, налей и мне, я с сопляками выпью! (Мужик в «москвичке»)
Через час их выпроваживают на улицу. Теперь им не холодно, но больно. И они пьяные.
Они отходят подальше от злополучного дома и на недостроенном стадионе оттирают окровавленные физиономии снегом.
— Вы поняли, мы попали на воровскую малину? (Кот)
— Хорошо, что не на мусорскую. (Гришка)
— А ты молчи, Григорий, мать-перемать-мать, из-за тебя все и случилось. (Кот)
— Кто же мог знать? (Гришка)
— Голову надо иметь на плечах, а не кастрюлю. (Кот)
— А чего же вы за мной пошли? (Гришка)
— Слабость проявили. Сколько же они нам дали? (Эд)
— Сейчас скажу, посчитаю. (Кот считает бумажки). Сорок рублей!
— О, совсем неплохо! (Гришка)
— Ну да, мне, кажется, зуб выбили эти урки. (Кот)
— По домам или продолжим, джентльмены? (Гришка)
— Не, будет. Хватит на свою жопу приключений искать. (Кот)
Кот делит деньги на всех плюс одна доля на «общак». Как у взрослых. Со стороны глядя, три оборвыша, персонажи лондонских романов Диккенса с жалостным сюжетом «шел по улице малютка, посинел и весь дрожал».
Жмут друг другу руки и расходятся, сплевывая кровь.
Эд бредет один мимо гаражей, мимо профтехучилища, намеренно замедляя шаги. Он не хочет появляться с окровавленной физиономией на глаза родителям. Хочет дождаться, когда они лягут спать. Тогда он умоется на кухне коммуналки и прокрадется в комнату, где ляжет спать, не включая света.
Проходя мимо единственной в поселке пятиэтажки, он сворачивает во двор. Там обычно сидят ночь-полночь доминошники, стуча о ветхий стол, гоняют мяч подростки. Но в такой лютый холод там, конечно же, никого нет, уверен Эд. Он заходит во двор, чтобы убить время.
И во дворе воистину никого нет. Пусто.
От мусорного бака с пустым ведром все же идет живая душа, небольшая фигурка. Людка, рыжая девочка, училась с Эдом в одной школе, но перевелась в сто двадцать третью.
— Эд, ты чего тут? (Людка)
— Да вот тебя ищу. (Эд)
— А что у тебя с лицом? (Людка)
— Ничего. Мужики побили, взрослые. Вот гуляю, не хочу с такой рожей родителям показываться. (Эд)
— Идем ко мне, умоешься. У нас никто не спит, гуляют. (Людка)
Вскоре он уже сидит на большой кухне, а Людкина мать жалостно промокает его разбитое лицо. Охает и ахает при этом. Сообщает, что нос сломан. Она доктор, поэтому у них отдельная квартира.
— А мы холодильник купили, как раз в самые холода. Не угадали. (Людкина мать)
Действительно, в углу на табурете — холодильник.
— Сейчас все покупают… (Эд)
№13-01(53-54), декабрь 2012 года — январь 2013 года