Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
«РУССКИЙ ЛЕС» ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА
Многие, вероятно, помнят первые выступления Леонида Леонова в защиту леса, который он зовет «Зеленым Другом». Дорогая автору идея сохранения этого чудесного богатства России лежит в центре романа «Русский лес».
Можно ли, однако, сказать, как это часто говорят о других книгах и в связи с другими вопросами, что темой «Русского леса» является борьба между представителями разумного и экономичного лесопользования и теми, кто нехозяйственно, хищнически тратит лесные ресурсы? Можно, но нехорошо и далеко не достаточно. Народнохозяйственная (очень важная и интересная) проблема лесоустройства представлена в романе Л. Леонова в самом широком плане — как тема жизни, определяющая всю сюжетную, образную, идейную связь романа.
«Ваш урожай будет зреть долго... редкий из вас застанет жатву... Но однажды взволнованно, с непокрытой головой вы пройдете по шумящим, почти дворцовым залам в Каменной степи, где малахитовые стены — деревья, а крыша — слепительные, рожденные ими облака. Сам... Докучаев и его упорные подмастерья видели их лишь в своем воображеньи. Мечта для строителя людского счастья — такой же действенный инструмент, как знание или идея, а лесовод без мечты совсем пустое дело... И кто знает, когда седыми вы придете под сомкнутые кроны своих питомцев, не испытаете ли вы гордость вдесятеро большую, чем создатели иных торопливых книг, полузаконченных зданий или столь быстро стареющих машин».
Так говорит главный персонаж романа, профессор Иван Матвеевич Вихров, обращаясь к студентам. И мы видим, что лес в книге — это нечто большее, чем только то, из чего строят дома, что пишут на картинах, где собирают землянику и о чем спорят специалисты-лесоводы. Лес — это у Леонова сияющий и мощный «храм жизни», мечта о счастливых и чистых людях на прекрасной, солнечной земле будущих времен.
Величание лесу воспринимаешь у Л. Леонова как хвалу всему хорошему на земле: благоденствию, мудрости, родине, самой жизни. Именно поэтому в отношении к проблеме леса с особой остротой решаются вопросы «положительности» или «отрицательности» героев. Карьерист и вредитель профессор Грацианский, промышленник-лесоистребитель Кнышев, маклак Золотухин-старший, помещица Сапегина, «петербургская» дворянская Россия, окутанная дымом лесных пожарищ, заморские грабители русского леса — все это вражьи, черные силы в романе. И наоборот, лесной заступник и мудрец Вихров, добрый леший — старец Калина, комсомолка Поля Вихрова и другие — это друзья леса, и читатель романа должен, в свою очередь, стать им другом.
Лес — действующее лицо романа. Это и великолепные, добрые дебри с вечно пульсирующим сердцем-родничком в овражке, на всю жизнь околдовавшие Ивана Вихрова; это и лес, который горит, истлевает на корню в духоте безвременья; это и лес как экономический фактор, всецело оцененный в своей важности для России; наконец, лес — это витязь и друг, провожающий разведчицу Полю в тыл к фашистам, закрывая ее от вражеских пуль своими стволами.
В произведении Л. Леонова лес вместе с тем есть основа, из которой развивается общефилософская и моральная идея вечной новизны, возобновляемости жизни, идея оптимизма и человеческой чистоты. Она с особенной четкостью звучит и в философском споре в салоне Грацианских, и в ночном разговоре Чередилова с Вихровым.
Вспомним, как в одном из двух эпизодов одинокий и не особенно счастливый человек в ответ на роковой вопрос: зачем жизнь? — восклицает: «...когда человеку дарят солнце, неприлично спрашивать, к чему оно». Это горячее признание жизни также навеяно свежей близостью леса, а именно тем, что, по словам Вихрова, «некоторые кабинетные мудрецы» называют «биогеофитоценоз», то есть связью и взаимозависимостью живых существ в природе, общностью, ответственностью и бессмертием дела жизни.
Как мы увидим, русский лес — это в какой-то степени и художественный образ самого романа с его «ветвистостью», чередованием солнечных полянок и мрачных зарослей, с его как бы тропами в извивах, ведущими далеко вглубь.
Ученые-лесоводы (по крайней мере часть из них) считают неоправданным и ошибочным то, что спор между персонажами романа решается в пользу Вихрова с его теорией сбалансированного «лесовозобновления», при котором годовая вырубка повсеместно равнялась бы годовому приросту древесины. Мы не хотим касаться этого вопроса, не обладая специальной осведомленностью. Конечно, печально, если писатель действительно не до конца уяснил себе научную и практическую проблему, поставленную им в центр борьбы, ведущейся на страницах романа; но ведь главное, что остается в сознании читателя, когда он хочет уяснить себе позиции Грацианского и Вихрова, — это не разница между лесопользованием и лесовоспроизводством. Главное различие между ними состоит в том, что именно Вихров, как рассказывает нам Леонид Леонов, почти в одиночку борется за сохранность и увеличение «зеленого золота», заботясь о пользе для будущих поколений. Грацианский же представляет собой другую тенденцию, которая в романе связана с лесными делами, но может проявляться в различных областях. Заключается она в том, чтобы, демагогически оправдывая свое преступление, стирать с лица земли то, чего не вернешь, — неповторимые дары природы, памятники древности, искусства. Грацианский в лощеной и выспренней форме лишь повторяет ту мысль, которую в романе по-своему выразил лесопромышленник Кнышев: «Как же русскому-то близ матушки не поживиться?.. Не жалей, стегай ее втрое, трать, руби... хлеще вырастет!»
(Кстати, в романе профессор Вихров призывает студентов: да не будет для вас слова ненавистнее, чем дрова! Но мы удивились бы, если бы владельцы печей прислали протест писателю.)
Итак, для нас в этой статье главным является не реально-хозяйственное решение, но образно-идейное значение проблемы леса в романе Л. Леонова. По отношению к лесу в нем решаются все художественные характеристики, в связи с лесом сопоставляются многие образы и выражается ощущение духа истории в последние полвека, ощущение советского патриотизма.
Детство главного героя романа, Ивана Вихрова, приходится на конец XIX столетия. Дикая сущность капиталистического господства и хозяйствования выражена в картинах, оставшихся в памяти Вихрова на всю жизнь; именно тогда в сердце крестьянского мальчика запала боль за уничтожаемый лес.
В романе есть картина порубки Облога хищником-лесоистребителем, купцом Кнышевым, — картина битвы железной силы капитализма, когда он еще был в разгуле, с лесной обреченной красой и мощью. Отдельные черты этого драматического описания воскрешают в памяти древнерусские воинские повести о несчастных битвах со злым татаровьем: «Целых два дня бор стоял несокрушимо, словно каждую ночь свежая смена заступала место павших, к концу третьего, когда артель врубилась в чащу, Облог дрогнул и заметно попятился». В образе Василия Кнышева, предводителя жестокого войска «в тысячу топоров», мы встречаем не просто черты отвратительного маклака, — это «почти былинный молодец» в «белой, как кипень, вышитой рубахе», но жутко захваченный жаждой истребления, кондотьер наживы. Вышедший из простых дровотесов, Кнышев не лишен обаяния, какое есть у человека в счастье (рядом с ним кажется особенно отталкивающим неудачник Золотухин, «изможденный, как бы сам себя съедающий»), есть в нем и удаль, и недюжинная хватка. Но на какое противоестественное дело устремлены его силы! Ярко живописен эпизод, в котором Кнышев самолично рубит вековую прекрасную сосну — «мать Облога». В тексте романа здесь бесконечно много выражено: и странно захватывающее дикое зрелище губительства, и тайный суд народа над «застоявшимся» хозяином, с удовольствием «разминавшимся» в палаческой и щегольской расправе с красавицей сосной, и, наконец, полная боли картина смерти изумительного дерева, застигнутого гибелью в беззащитном зимнем сне. «По всему было видно, что он хорошо умел это, но только это и умел он на земле» — таким определением искони разрушительной природы кнышевской силы заканчивается сцена.
Второй характерный момент романа, где судьбы героев изображены в связи с судьбами леса, — это начало жизни героев в Петербурге в начале XX века. Россия страдала тогда от страшных засух и лесных пожаров. Чуткий современник Александр Блок во многом верно чувствовал это время: «сумрак годов, предшествовавших первой революции», лето 1911 года, такое жаркое, «что трава горела на корню», «ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, падений и смертей талантливых и бездарных авиаторов»; «наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что знаменовало окончательный переход управления страной из рук полудворянских, получиновничьих в руки департамента полиции» (предисловие к поэме «Возмездие»). Все это очень близко психологически, по ощущению действительности, тому, что пишет в романе «Русский лес» Л. Леонов. Когда такая близость возникает между совсем не сходными художниками, это верный знак, что она предопределена характерными чертами самой действительности.
Вот в годы, когда начинает тлеть дворянская империя, Вихровы приезжают в Петербург. «Мать с сыном долго блуждали по длинным улицам, концы которых терялись в белесой мгле бедствия, охватившего тогда всю Россию. Медноватое, на заходе, солнце придавало пугающую призрачность соборам и дворцам, коляскам и мундирам, внезапно проступившим в десятке шагов,— бронзовым царям, грифонам на мостах...»
Здесь как будто воплощен тот «мистический сумрак», о котором писал Блок.
Дальше идут страницы романа, говорящие о поре упадка и разложения: еще не начался новый революционный подъем, не подросла смена новых борцов за красное знамя, а над вчерашним полем битвы «закружились призраки»; сцены на авиационном поле, гибель авиатора Мациевича; идея «миметизма», зародившаяся в воспаленной головенке Саши Грацианского, провокации, аресты; лесные истребления, засухи, а над страной «небо безветренное, безжалостной красоты и какого-то кроткого цвета, только нижний край его пылал и плавился...».
День убийства Столыпина в романе вплетен непосредственно в ход сюжета как день постыдного провала Саши Грацианского. Наконец, во время одной из его любовных прогулок по ночному Петербургу с полицейской красавицей Эммой их пролетка встретилась с группой оборванных и несчастных людей на мосту. «Это, по всей видимости, хлебопашцы из-за Волги... Леса-то повырубили, вот и терпят теперь... Ведь у них там всегда что-нибудь такое», — разглагольствует Грацианский, а девочка в лапотках, крест-накрест опоясанная полушалком, привалившись к коленям старухи, «глядела на студента смутными глазами цвета зимней мглы». Лес, пришедший в барский Петербург со своим горем, попадается на пути паскудно жуирующего Грацианского, будто усовещивая его.
Лес в этой книге помогает оценивать духовные качества героев; оставаясь наедине с его прелестью и чистотой, они становятся нам до конца ясны; друзья раскрываются во всей своей человечности, враги сами себя изобличают, не выдерживая такой «очной ставки».
Не нужно много говорить о важности леса для характеристики образа профессора Вихрова; в лесе — весь смысл его жизни. Друг Вихрова, коммунист Крайнев, служа дипломатом в далеких странах, как привет с родины воспринимает страницы книги Вихрова о лесе; «...словно горстку русского снега прислали с родины», — признается он.
И в жизни Грацианского самым разоблачительным эпизодом является его непосредственная встреча с лесом во время приезда в лесничество к Вихрову.
Бирюковатый лесник Иван Вихров ведет петербургских приятелей по своему Облогу и по Пустошам; они изумлены той тщательной работой, которую один, в годы бед и войн, Вихров проводит в своем лесу. И затем он, охваченный доверием и робостью, безмолвно ведет их к своей святыне. В сухом чистом овражке они находят тот дивный студеный родничок, который есть всему начало: от него идут реки, омывающие и кормящие пол-России — леса и поля древней родины. Мы позднее скажем о той все же преизбыточной многозначимости древес и ручьев, какая есть у Л. Леонова. Но, значит, все-таки не одна личная, не интимно-вихровская, детская святость есть в том родничке, а есть нечто и от того, что чтит русский человек в Волге и в «Повести временных лет».
«...Не крикнула желна — теперь сам Вихров был хранителем святыни... все так же сурово колыша песчинки, билась во впадинке вечная мускулистая струйка...» «Вот... таким образом,— отступив в сторону, сказал Вихров и оглянулся с видом человека, который показывает чужому ладанку матери или карточку невесты...»
Грацианский смотрит в ручей, не слыша вопросов и не видя ничего вокруг.
«Какая-то смертельная борьба чувств происходила в его побледневшем лице, как если бы перед ним билось обнаженное от покровов человеческое сердце. Словно зачарованный, опершись на свой посошок, и сквозь пенсне на шнурочке он щурко глядел туда, в узкую горловину родника, где в своенравном ритме распахивалось и смыкалось песчаное беззащитное лонце». «Сердитый... — обнажив зубы, протянул Грацианский и вдруг, сделав фехтовальный выпад, вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно провернул ее там, в темном пятнышке его гортани».
Это происшествие во время лесной прогулки приятелей-коллег выглядит как сцена осквернительного убийства. В эпитетах и образах, в эмоциональной сгущенности мы чувствуем жестокую «сцепку» жизни, всего святого в ней и мертвящего отрицания, низости. Становится ясно, кто такой Грацианский, что несет в себе «грацианщина».
Лесу, жизни лесной природы, ее чудесам посвящены лучшие страницы, лучшие слова романа. Особенно острая чуткость и прелесть есть в описании упомянутого выше родника, истока поэтической речки Склани и многих иных рек, который играет в романе роль символа чистоты, любви к своей земле, радостной щедрости.
Три раза на протяжении романа мы вместе с Вихровым встречаемся со святым родничком на Облоге, с этим маленьким «чудом света». В первый раз «голос падающей воды позвал мальчиков вниз... Из-под камня в пространстве не больше детской ладони роилась ключевая вода. Порой она вскипала сердитыми струйками, грозясь уйти, и тогда видно было, как вихрились песчинки в ее безостановочном биенье. Целого века не хватило бы наглядеться на него». Второй раз это «вечная мускулистая струйка» и «песчаное беззащитное лонце», которое «смыкалось и распахивалось в своевольном ритме». И, наконец, в финале романа Вихров видит, «как вздымался в своей норке, хрустальный бугорок и сплетались струйки бессонной воды...» От этих строчек веет лесным, ключевым холодком.
Так образно, в разных планах, с разной задачей автор романа воплощает тему леса. Это оказалось под силу талантливому художнику.
Но здесь же обнаруживается и немалое читательское несогласие с автором, возникающее оттого в основном, что постоянная связь (прямая или косвенная) идей и представлений о народном счастье, о высоте и чистоте духа с образом леса имеет в романе несколько навязчивый и неоправданный смысл.
Прекрасен и громаден лес Л. Леонова, но с какой-то минуты (должно быть, после того, как, войдя в лесной овражек, мы почти кощунственно коснулись «лонца», из которого вытекают воды, кормящие пол-России) начинаешь ощущать сначала томление, а потом и ясное желание противодействовать этой беспрерывной возвышенности, этому «храмовничеству»; начинаешь тосковать по обыкновенному лесу, чувствуя, что тебя слишком глубоко завели в этот второй «лес», в глубокомысленно-символический план всего сущего. И уже хочется освободиться от этого лесного наваждения, которое продолжается и захватывает так, как будто тебя уже водит по чаще та мохнатая «блазна» — «местная разновидность нечистой силы», — которая чудилась мальчонке Ване Вихрову в ближнем лесу. И когда в конце романа старик Вихров приходит к своей святыне — чистому лесному источнику, около которого он в детстве встретил старца Калину, открывшего ему все лесные тайны и волшебства, и на том же самом месте, потрясенный, сталкивается с мальчиком, которого тоже зовут Калинка, с той же самой щербинкой на виске, сохранившейся «после переплава (?) от рассеченной брови Калины», — то испытываешь уже легкое смятение. Как ни уверяет нас автор, что «это не было чудом, ни даже удивительным совпадением, а самое обыкновенное в природе продолжение жизни», — все это кажется таким случаем, при котором в старину вскрикивали: «Чур-чур!»
Думается, что та роль символа вечного круговращения жизни, роль символа всех высоких и добродетельных начал, которой наделен в романе лес и «лесной вопрос», является все-таки слишком преизбыточной и экстатичной. Ручьи, травы и деревья не выдерживают такого груза. Ведь для Ивана Вихрова студеный ключ в овражке — не просто даже русских рек начало, а какой-то Грааль, бестелесная, «слепительная» святыня, служить которой можно, лишь приняв какой-то «крест», дав, например, обет безбрачия. Дерево же, лес, тоже выступает как царственное воплощение чего-то, чему вот-вот и нужно будет, как древнеязыческому священному древу, приносить жертвы.
И мы видим, что герои романа приносят эти жертвы. Отстаивание светлых красот настоящего леса и «леса жизни» обращается в романе, повторяем, в некое «храмовничество», принять которое имеют право лишь Вихров, терпящий всякие бедствия за свою привязанность, таинственные «бородатые лесники» и те юные герои, которые уходят в бой, «отрешившись от дома и ближних».
Вот какого тяжелого послуга требует себе «Зеленый Друг»! Так «милое, маленькое, как ежик, сердитое лесное божество» в романе Л. Леонова порою оборачивается... лесным царем из баллады Гёте, который тоже начал с мягких, завораживающих призывов: «Дитя, оглянися! Младенец, ко мне! Веселого много в моей стороне», а кончил железным: «Неволей иль волей, а будешь ты мой!»
Жизнь драгоценна, и прожить ее надо чисто — такой мыслью пронизаны многие страницы романа Л. Леонова. Может ли быть что-нибудь трогательнее, сердечнее и чище, чем те слова о «чистоте», которые говорит Поля Вихрова своему отцу перед отправлением на фронт: «...что такое чистота на земле? Это чтоб не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто... каждый может ослабеть в дороге, правда? И чтоб дверей не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг, и чтоб люди даже из жизни уходили с улыбкой... И еще чтоб трудились все, потому что человек без труда хуже любой твари становится, ему тогда весь мир взорвать нипочем...»
Если бы везде в романе звучала эта мысль! Если бы гуманизм повсеместно был в нем так прост и невымышлен!
Но порою идеалы героев Л. Леонова становятся выспренними и нерадостными.
Какие холодно-рассудочные, бессердечные слова и образы рождаются у юных девушек — у той же Поли Вихровой и ее подруги Вари Чернецовой, — когда они говорят о прошлом человечества, об истории, о целях человека на земле! «Ты оглянись на эту... столбовую дорогу человечества... кажется порой, какое-то безудержное вдохновение пополам с корчами, караван слепых... однако все вперед и вперед, во что бы то ни стало к ледниковым вершинам. Вот за это и надо любить людей...» Поля, припоминающая стихи «как раз про это», отвечает: «Про людей стишок, как, однажды зародившись где-то в лагуне с циановыми водорослями, медленно поднимаются они к заоблачным вершинам и как «больно и страшно дышать им разреженным воздухом гор». И дальше... кончалось:
...но с этой стремнины холодной
Никто еще не сходил
Назад в колыбель, в первородный,
Привычный и теплый ил».
Нам представляется довольно отталкивающим этот странный оптимизм и это странное человеколюбие. Холодно-холодно от ледниковой чистоты и ясности, к которой подчас поднимает своих героинь Л. Леонов из «привычного и теплого ила» (каким кажется им, вероятно, все обыкновенное, просто человеческое). Ничего не осталось здесь от той простой и сердечной чистоты, которую мы отметили выше. Постепенно в романе исходящие из доброго леса веяния сменяются то темной путаницей, где за каждым углом чудится невесть что, то такой уж «трудной даже для выговора огневетровысью», от которой тянет льдом и альпийской гордыней. Отсюда самый подвиг героев приобретает какой-то тягостный оттенок. Отсюда, между прочим, выдуманное писателем выражение — «новаторский подвиг Гастелло».
О том, что «лесному божеству» Л. Леонова нужны человеческие жертвоприношения, говорит история злоключений Поли Вихровой — дочери верховного жреца в храме леса, профессора Вихрова.
С самого начала романа «Русский лес» нас уводят в глубь его лабиринта многочисленные нити. Уже после прочтения первых страниц мы так или иначе знакомы со всеми основными его персонажами. Герои романа не только объединены в «систему образов», они связаны меж собой и внешне — сюжетно. Их судьбы пересекаются подчас несколько раз, все они имеют прямое или косвенное отношение к основным конфликтам произведения, и встречи их всегда особо знаменательны. С самого начала случайная соседка Поли Вихровой оказывается не случайной, и первый встречный москвич, поднесший Поле чемодан на вокзале, не уходит из ее жизни — эта встреча тоже нечто большее, чем случайность. Постепенно мы привыкаем в романе Л. Леонова к многозначительности происходящего, к особой «предназначенности» встреч и упоминаний. Здесь, как в вольтеровском философском романе, «случая не существует — все... есть либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предусмотрение». Это накладывает своеобразный отпечаток на сюжет «Русского леса», таинственно объединяющего многих действующих лиц вокруг «лесной проблемы».
В первой половине романа центральное место занимает драма Поли Вихровой, разгадка мучившей ее тайны мнимых преступлений отца перед отечеством и странной истории связи и разрыва между родителями. Постепенно, глава за главой, мы узнаем и то и другое. Вторая половина романа в основном объясняет нам другую тайну — историю жизни противника Вихрова, профессора Грацианского, подводит нас к пониманию обстоятельств, при которых могло создаться противоестественное положение, когда дельный и честный ученый слывет «подозрительным», а пустой и жестокий демагог находится в чести. Одновременно перед нами проходит в романе целая панорама жизни дореволюционной России, столицы и усадьбы, картины послереволюционной деревни и Москвы, эпизоды Великой Отечественной войны.
Все пласты жизни, поднятые Л. Леоновым, резко разбиты в двух направлениях. Глубочайший «горизонтальный» раздел разбивает их: это тот «длинный перегон» между поколениями после революции, который делает подчас врагами отцов и детей. В романе это представлено на примере судьбы Поли Вихровой и ее названого брата Сергея. Другой раздел, как бы «вертикальный», лег между современниками, ровесниками, он сделал врагами ученых-коллег и приятелей юности: это конфликт между Вихровым и Грацианским, между всем честным и чистым в нашей действительности и скверным, античеловеческим, враждебным. Понять два этих конфликта и их единство, увидеть ту жизненную правду и порой ту неправду, которую они вобрали и выразили, — значит понять и объяснить все сильные и слабые стороны произведения Л. Леонова.
Вот приезжает в Москву на учение с Севера смешная и прелестная (судя по тому, как полгорода ухаживает за ней) девочка-провинциалка — Поля Вихрова. Бродит это едва подросшее существо по южному, как празднично рисует его на этих страницах автор, городу Москве, где граждане, шагающие по панелям, не просто попутчики, а «доверенные представители умного человечества». И никто из них, вместе с читателем, не знает, какой тенью подернется для Поли жизнь, как странно уязвлена душа этой кипучей и как будто мало озабоченной комсомолки. Но женщина, встретившая Полю на пороге ее жилища, вдруг становится свидетельницей отчаянной исповеди, во время которой выясняется, что Поля «ненавидит» своего отца, ученого-лесовода, якобы оставившего ее мать, о котором так разоблачительно и жестоко пишут советские журналы («хлещут», — говорит Поля). «Ладно еще, что подружки этих статеек не читают, а то затравили бы Полю насмешками да допросами, где ухитрилась себе такого родителя подобрать». Оказывается, и в веселом мире Полиной молодости так недалеко до горя и обиды! Ненависть к ближайшему после матери человеку, «ил», скопившийся в душе, боязнь «травли» за испорченную генеалогию — всего этого достаточно для нешуточного «надлома». Оказывается, молодость, вопреки тому, что сказано на первой странице романа, еще не служит «охранной грамотой от несчастий».
Самый факт семейного «расслоения» во время революции, при котором черта, делящая «прошлое» и «сегодняшнее», чуждое и «наше», проходит между родителями и детьми, между старшими и младшими братьями, не выдуман. Незачем на это закрывать глаза. Литература не имеет права обходить эти вопросы. Однако нельзя закрывать глаза и на то, что всякое упрощение и преувеличение ведет здесь к еще худшей неправде. Редко бывает так, чтобы «дети» в случаях действительной отсталости, хуже того — преступности «отцов» испытывали к ним одну лишь ненависть. С уважением к такту и таланту писательницы мы отметим сцену ареста и самоубийства Борташевича в романе Веры Пановой «Времена года», где чистые советские ребята, ненавидящие всем сердцем стяжательство, не радуются, однако, над трупом падшего и убившего себя стяжателя-отца. Все эти вопросы — очень сложные и трудные, они требуют большой осторожности и трезвости от художника. Здесь один неверный штрих может внести фальшь в картину.
К сожалению, в романе «Русский лес» в историю Поли Вихровой внесено немало напрасного вымысла. Стараясь привести конфликт «отцов и детей» в соответствие с широким морально-философским замыслом романа, Л. Леонов поступается известной долей психологической и художественной правды.
Поля Вихрова ненавидит своего отца. За что? Писатель объясняет нам это чувство героини так, что в нем неоправданно много места занимают подозрения Поли в отношении общественной честности отца; она способна видеть в отце врага, а себя, в силу лишь естественного родства, — его сообщницей; даже взаимоотношения отца с матерью она склонна рассматривать во вторую очередь, как следствие его «чуждости». И все это лишь на том основании, что Вихрова «хлещут» в научных журналах. Это, конечно, неестественно, а если и попробовать допустить такой случай, то не радость и даже не сочувствие должен бы вызвать он. Эта ненависть — плод болезненного восприятия действительности. Поля говорит о травле, которой ее подвергли бы подруги, если бы узнали, какого родителя она «ухитрилась» себе «подобрать». Пусть это тоже нервное преувеличение. Но все-таки что же это такое, вот это возможное отношение к ней подруг? Хорошо это или плохо? Поля говорит об этом, во всяком случае, как о неизбежном. Неужели это и есть та «чистота», которой нужно добиться в жизни? Если так, то это как раз та «ледниковая» чистота, где так «страшно и больно дышать».
Вихров — не преступник. Что известно о нем его дочери в начале романа? Лишь то, что, «судя по редким и всегда недоброжелательным статьям в специальной печати, это был угрюмый, несговорчивый, устаревшего мировоззрения человек, далекий от понимания задач современного лесного хозяйства... и дай бог, чтобы описываемые там промахи да ошибки получались у него бессознательно! Надо думать, в сочетании с неуживчивыми чертами его характера это и стало причиной распада семьи». Вот и все. Но посмотрите, с какими мыслями, в каком возбуждении идет Поля на встречу с отцом! Опасаясь «по-девчоночьи разреветься» и вопреки естественному чувству, она взвинчивает себя до невыносимой степени. Собираясь «отомстить за мать» и сказать свое «честное комсомольское суждение» в лицо отцу, она уже не видит ничего, кроме какого-то «исчадия капитализма», «массивного, как мясной прилавок, письменного стола с бездарной бронзовой чернильницей, — и по ту сторону ждал ее холодный, изготовившийся к поединку человек, судьбой назначенный ей в отцы». Так мрачно, так натужно чувствует та самая девочка, при одном взгляде на которую только что люди улыбались «с такими осветленными лицами, словно слушают перекличку ранних птиц в лесу, еще обрызганном росою»!
Здесь как нельзя рельефнее выступают две стороны морально-эстетического идеала романа «Русский лес», где иной раз напряженная выспренность соседствует с красотой, а задушевность — почти с бездушием.
Много страниц романа посвящено розыскам, которые ведет Поля, с тем чтобы установить, кто же ее отец — враг или друг. Причем делает это она странно, все больше по приметам и уликам, через вторые и третьи лица, исследуя труды Вихрова и с пристрастием внимая повести его жизни, которую слышит из уст тетки Таисы. И всякий раз, когда уже ничего тайного не остается, Поля находит еще лишний повод, «крючок», который все оттягивает и оттягивает момент встречи отца с дочерью. На этом построена искусственная в своей большей части сюжетная интрига романа.
Бросается в глаза одна странная и однообразная закономерность, по которой расположены судьбы героев романа «Русский лес» в пору войны — высшего для них испытания и подъема.
Поля стремится в бой, но обязательно чистоты ради, чтобы избавиться от ядовитого, расслабляющего соприкосновения с черным прошлым, которое она находит в своей фамильной истории. Автор упорно проводит эту линию в характере своей героини. «Что-то мешало ей подняться в... трудную даже для выговора огневетровысь, означавшую в переводе на Полин язык человеческую чистоту. Выбившись из сил, она взглянула на ноги себе — ее держал свинец все той же отцовской тайны». И у ни в чем не повинной советской девочки рождаются поразительные «надрывные» слова: «Я заслужу прощение всей жизнью моей... я буду делать самое трудное... уж когда все откажутся, а я пойду и сделаю. Я за нас обоих отработаю...» Она отца своего имела в виду».
Это Поля. Но вот ее ровесник, приемный сын Вихрова, сын раскулаченного — Сергей. Он тоже идет в бой, собираясь мстить не только за подлость фашистских замыслов, но и за себя самого, связанного, как он постепенно чувствует, неотъемлемой нитью родства с тем, что клянут его ум и сердце. Больше того, даже детство, проведенное им в стенах профессорского домика, кажется ему порочащим. Он жаждет «раствориться в коллективе». О рабочих он рассуждает почти как кающийся интеллигент: «...признание безмерного рабочего множества», «великое посвящение... из рук старого неулыбчивого человека, который... отождествлялся со всем рабочим классом». Желая раствориться в этой рабочей массе, мальчик, воспитанный в семье ученого, только что рассуждавший об «Исповеди» Толстого и называвший Вихрова «фатером», начинает говорить, подражая мнимому «пролетарскому» жаргону: «Я от хорошего дела не отказчик... Я тоже не прочь с устатку... Только время, на мой взгляд, не шибко подходящее». А в эпизоде прощания, перед отправлением на фронт, Сергей ожесточенно вскипает: «Какую личную корысть преследовал господин Грацианский... напоминая мне, что я сын раскулаченного... и что мне надо еще заработать, своей кровью смыть мое новое имя?»
Мы спросим: разве так уходили на войну комсомольцы 1941 года? Все эти тяжелые психологические атрибуты отнюдь не делают привлекательнее энтузиазм юных героев, которым все время свойственна странная возбужденность общественного сознания; в нем есть сдвиг, который заставляет их (иногда в очень неподходящих обстоятельствах) воспринимать все вокруг в какой-то символике, болезненно реагировать на все, что не соответствует отвлеченным идеям «правды», «чистоты» и т. д.
Порою это передает настоящую моральную требовательность советской молодежи; но иногда писатель не чувствует нормальной меры вещей, и наши герои впадают в неврастению. Как, например, трудно поверить, что разведчица Красной Армии, пусть почти девочка, идя на задание, от которого зависит жизнь людей и развитие военных действий на фронте, все-таки не в силах не прихватить с собой в немецкий тыл святыню — камень с московской мостовой, который и подводит ее роковым образом. А вот уж прямо какой-то египетский эпизод, где Поля и Сережа на фронте, под вражескими снарядами, предают ритуальному погребению найденную ими руку любимого комиссара, на которой еще не стали часики.
Понятно, что, живя в таком порыве к «огневетровыси», в таком трепете, который диктует малореальные чувства и поступки, Поля Вихрова не в силах была примириться с тем, что у нее не безупречный «родитель». Для Поли, для ее «чистоты» невозможно признать отцом человека с недостатками. Если ее подруги не затравят, она сама себя сумеет затравить.
И автор нигде, ни одним словом не осуждает такую «совестливость»! Даже наоборот — на деяниях во имя этой «чистоты» построен, как мы упоминали, основной сюжет романа «Русский лес».
Сколько раз, если судить просто, по-человечески, Поля должна была броситься на шею отцу! По сути дела, это должно было случиться уже после первого ее посещения вихровского дома. Она должна была также раньше понять или хотя бы почуять правоту Вихрова и гадкость его противника Грацианского. Но автор еще и еще разводит Полю с ее отцом. И даже после прослушанной ею лекции Вихрова, которая и со специальной-то стороны все раскрыла Поле, ей все еще биография отца представляется и «сырым и полутемным погребом».
Поистине лес, в котором, томясь и волнуясь, бродит Поля Вихрова, кажется порою лесом из трех сосен, и не к «старикам», а к самым юным представителям рода человеческого в романе относишь слова ее подруги: «Почитай в их книжках, как они сами затрудняли самые естественные, казалось бы, людские отношения».
Юные герои Л. Леонова затрудняют не только родственные отношения, но и все естественные людские отношения просто даже ко всем встречным людям. И в результате всего этого рядом с торжественной романтикой, рядом с выразительным описанием исторического парада в Москве 7 ноября 1941 года, рядом с чудесным Сапожковым и милыми детскими лошадками с тополиными пушинками на них — рядом с гуманизмом и живым страданием в романе существует неприятная обстановка недоверия и расследования. Снова берет нас «блазна» и уводит совсем не в ту сторону, куда мы хотим.
Поля изощряет свои следовательские способности; постепенно в методичный разбор «дела Грацианского — Вихрова» втягивается и Варя; тетка Таиса подглядывает за Грацианским в щелочку, придя с мирным поручением — передать ему вновь вышедшую книгу Вихрова; Грацианский выслеживает Вихрова; Крайнев подозревает Грацианского; Морщихин — книжник Морщихин! — явившись за консультацией по задуманной им диссертации к профессору Грацианскому накануне своего ухода на фронт, сразу, еще не зная, что и зачем, тонко-шантажистски доводит профессора до столбняка. Но, конечно, совсем иное дело те факты, которые возникают в самом конце романа, когда в квартиру Грацианского начинают проникать темные личности «с того света» (в которых мы по дикции узнаем иностранцев), таинственно осведомленные о нечистом прошлом этого «выдающегося деятеля» и заинтересованные, видимо, в новых его услугах. Здесь писатель вправе насторожить всех.
В образах молодых героев романа есть привлекательность и есть правда. (Нас восхищает, например, описание Полиных прогулок по Москве, встреча с Сапожковым и т. д. Много зоркости и подлинного психологизма есть в характеристике духовного созревания Сережи и в связи с этим в понимании переживаний нашей современной молодежи.) И все же общий их склад кажется подчас вымышленным. Хочется упрекнуть автора и в невысокой индивидуализации образов этого ряда. Интересные, глубокомысленные разговоры Поли, Вари, Сережи, ведущиеся типичной леоновской письменной прозой, очень любопытно читать; но это не их мысли, не их язык. Слишком много в их взаимоотношениях «умственности», мыслительной «эссенции», превращающей, например, встречи Поли и Вари в философо-экономико-политико-нравственные дискуссии. Странно обращаться с подобными замечаниями к Л. Леонову, мастеру речевой характеристики, но ведь никак не можешь себе представить вчерашнюю школьницу Полю, с ее непосредственностью, сообщающей миру, например, такие вещи: «...если бы каждый всерьез подзанялся... хоть на десяток шажков вокруг себя, — и Поля прищурилась, мысленно умножая цифру пи на квадрат радиуса круга, — да прибрал бы эти триста четырнадцать квадратных метров, как комнату свою, как рабочее место, как стол, где пища твоя стоит, да кабы приласкал в полную силу, да хоть бы вишенку посадил, пускай одну за всю жизнь». Да это же никакая не Поля Вихрова, это Леонид Леонов говорит своим собственным голосом! И не спасает здесь ни «подзанимался», ни «школьное» число «пи». Не могла бы Поля произнести, не засмеявшись над собою сама: «Пустоша стоят пока неприкасаемо, во всей своей сытой и рыжей красе». И немыслимые вещи заставляет писатель говорить московского мальчишку Сережу: «Все эти романцы скроены на одну колодку, везде происшествия жизни нанизываются на нитку любовных отношений. Я бы заменил этот жанр чем-то вроде документальной летописи, с усилением полезно-познавательной нагрузки. Пора, пора и литературе вешать свой рабочий табель на общую доску наравне с прочими строителями будущего!» Этакий пятнадцатилетний конструктивист! В описании Сережиного умственного развития есть и верные и забавные черты — например, его упрек Христу в том, что он «не учел опыта Спартака». Но в речи, в рассуждениях Сережи и его ровесниц в романе есть элемент образной и интеллектуальной перегруженности, и это — художественный просчет.
Впрочем, подчас наши претензии к автору в том, чтобы оформление речи персонажей романа все же соответствовало их возрасту и званию, оказываются беспредметными. Л. Леонов временами и не ставит себе такой задачи: в его книге мы часто наблюдаем своеобразный прием, при котором прямая речь персонажей является по сути авторской речью. Дело в том, что самым определяющим внешним признаком стиля в романе является как бы «сказовость» — не в смысле сближения со стилистикой народных «сказов», а в том смысле, что почти повсюду здесь господствует речевой слой авторской, типично леоновской речи. Достоинство этого приема в том, что он предоставляет возможность чрезвычайно гибкой интонационно-смысловой авторской оценки происходящего. В сочетании с элементами объективными это производит порой очень сильное впечатление. Но наряду с достоинствами есть в этой манере и слабости. Одна из них — чрезмерно интеллектуальное восприятие действительности, передающееся от автора почти всем персонажам (в силу самой «сказовой» тенденции). Многие же из этих персонажей к такому восприятию никак не приспособлены. И бывает так, что именно в тех диалогах и «лирически-публицистических» местах, которые должны бы захватить читателя сильнее всего, больше всего ощущаешь холодок придуманности.
Действие романа «Русский лес» ограничено узким кругом основных персонажей, так или иначе связанных между собой, но этому произведению свойственна также широкая «панорамность». Основные герои помещены здесь в густую среду, в поток полувековой жизни. («И вот былинку понесла река», — повторяет в романе Поля Вихрова.) Здесь — дореволюционная и пореволюционная Россия, крестьяне, помещики, купцы, интеллигенты, революционеры и т. д., картины далекого и недавнего прошлого И быть может, самые реалистические и яркие страницы романа, самые живые «куски жизни» — это образы, картины и реалистические детали «второго плана» панорамы.
Это особенно видно, если сопоставить с образами юных героев и героинь, занимающих в романе первые места, образы их ровесников и ровесниц, играющих эпизодическую либо подчиненную роль. Вот два молодых героя нашего времени — комсомольский вожак в глухой лесной стороне Марк Ветров и секретарь московского райкома комсомола Сапожков. Появляясь на страницах романа ненадолго, они успевают самим своим обликом ясно убедить нас, что кроме ледовитого идеала чистоты, которым порою мучится Поля Вихрова, есть более земной, естественный, коммунистический облик человека. Мало того, что он во многом обаятельнее, истиннее, что в нем гораздо больше коммунистического, — весь смысл работы этих героев, ненатужный, без жертвенности, органичность для них того высокого дела, которому они служат, — все это встает в известное противоречие с ореолом, который создал Л. Леонов вокруг своей юной героини. И странно, это единственно положительные герои романа, не имеющие никакого отношения к лесу...
Полушубовский избач — вездесущий, готовый на тысячу дел комсомолец Марк, «молодой ветеран революции», которому бы учиться и учиться, если бы не кулацкие и папы римского козни, не финэстафеты по району да не полезная народу работа избачом. С теплым юмором Л. Леонов рисует встречу Елены Ивановны Вихровой и молодого «просветителя» с приходским образованием, но зато с той школой человечности и душевной ясности, которую дала ему революция. На таких-то вот в первую очередь охотились кулаки, таким была первая злодейская пуля. Незабываем эпизод, в котором тяжело раненный Марк доносит до избы драгоценный груз, предел его мечтаний, — ламповый приемник, раздобытый им для избы-читальни. У него «нашлось воли с ходу вбежать в избу и сложить на лавку драгоценную ношу. «Не пугайтесь, мамаша, я живой!..» — успел сказать он, как бы прислушиваясь к чему-то, и свалился замертво».
Один из памятнейших образов наших современников, созданных Л. Леоновым, это коммунист Сапожков, который становится всего после двух-трех страниц романа так дорог читателю, что известие о простой фронтовой смерти Сапожкова вызывает неподдельную боль в сердце, как гибель родича или друга. Одной из самых замечательных сцен в романе является приход Поли Вихровой к Сапожкову и весь их разговор. При несколько ином «наклоне» авторской оценки эта сцена могла бы быть еще значительнее, так как здесь есть очень чуткое, но невыдержанное сопоставление двух складов душ: одной — стремящейся к великим и героическим идеям не без нервозности и усилий, и другой — несущей эти идеи так же естественно и непринужденно, как свою собственную кровную мысль, чувство, просто живущей ими. Конечно, Сапожкова не может не тронуть эта девочка, готовая на подвиг за правое дело, но что-то в ней вызывает его невольное раздумье и возражение. На заявление Поли о том, что она бесславной смерти боится, секретарь отвечает совершенно неожиданно, «несколько нахмурясь»: «Мысль, несомненно, интересная...» и дальше: «...хотя гораздо больше следует бесславной жизни опасаться». И после беседы с Сапожковым, нарисовавшим перед ней захватывающие дух картины грядущего покорения человеком «невзнузданных стихий», Поля, хотя и с закружившейся от прилива счастья головой, все-таки, бедненькая, не успокаивается и выспрашивает у Сапожкова с интонацией неожиданного для этой девочки скепсиса: «Ну а что дальше?.. Через сто лет... когда все необходимое будет построено, враги побиты и старый мир останется позади?» И вновь секретарю приходится только хмуриться. Так в этой сцене рядом с тем, какой жизнью, красочностью, какой близкой к земле радостью и оптимизмом полны речи Сапожкова, сразу блекнет возвышенность Поли Вихровой.
Мы думаем, исходя из психологической обрисовки образа Поли, что известие о гибели Сапожкова должно было если не совершить переворот, то что-то нарушить в привычном ее мировосприятии. Говорил, говорил о жизни, о природе, о стихиях и человеке и... так просто умер, — это в романе должно было что-то доказать Поле Вихровой, чем-то устыдить ее.
Такие люди, как Сапожков и Ветров, со сложной, но неосложненной, неотягощенной психологией, становятся нам наиболее милыми и дорогими.
Но, конечно, интересны нам и люди другого склада, другой судьбы. Ведь и в них есть часто подлинная внутренняя ценность.
Когда сложности характера реалистически обоснованы, Л. Леонов рисует психологию людей, освобождающихся от какого-то тяжелого духовного «недуга», правдиво и интересно. Это доказывает история кулака Демида Золотухина в «Русском лесе», искупившего, подобно Федору из «Нашествия», свое прошлое подвигом, — особенно же развитие образа Елены Сергеевны Вихровой. Вся болезненность, которая есть в психологии этой героини, оправдана обстоятельствами ее жизни. Кто она? Девочка-подкидыш, полуслужанка-полувоспитанница, «шпитонка», как зовут ее крестьяне, выросшая в полурусской-полунемецкой помещичьей семье, забава, а потом и предмет порочных приставаний барчуков и капризного деспотизма баронессы, полумертвой хозяйки русского леса. Мечта о «Померании», куда увезет ее хозяйка, привычка к унижению и услужливости, а в глубине души — твердый и строгий норов русской девушки-лесовицы и черная тень «отверженности»; томительный страх перед «мужиками» с кольями и дубинами, перед их надругательством, которым пугает ее барыня, отравляющая перед своей гибелью все кругом; унизительные мечты о замужестве за кого угодно, за соседнего трактирщика или за лесника Вихрова, только бы уйти из этого обреченного дома. И вот это «униженное и оскорбленное» создание дорастает до глубокой самооценки, до героического порыва к искренности и свободе, заставляющего ее уйти от любящего ее и ценимого ею человека, ее спасителя, и строить свою жизнь заново, «на народе», как равной среди равных, чистой от любых крапинок на душе. Есть глубина и верность в том, как описано это духовное «выздоровление» Елены Вихровой, и есть литературный такт в том, что безусловно положительный герой романа, Иван Вихров, в иные моменты оказывается по натуре ниже Елены Сергеевны, выращенной им самим. Вспомним, как под влиянием мудрых книг, честных и незлобивых людей, великой музыки в душе Елены закипает страшная нравственная работа; а хороший человек Вихров лишь продолжает в это время добросовестно-профессорски сеять «разумное, доброе, вечное». И вот та Леночка, которую он видел ущемленной и заискивающей, теперь первая отшатывается от него навсегда. Есть редкая бережность и нежность в этом проникновении писателя в мир сложных и надломленных чувств, в объяснении, которое дает он житейской драме, к каким мы привыкли подходить лишь с точки зрения правоты или виновности одной из сторон. Особенно тонко во всей истории прослежена писателем эта злосчастная нелюбовь Елены к человеку, которого она, казалось бы, должна была боготворить. В момент отъезда Вихрова в Москву, когда произошло меж ними решающее объяснение, Леночка соглашается стать женою Вихрова, «полная нахлынувшего признательного чувства». А еще ранее, во время одной из прогулок, когда Лена быстро убегает вперед и мило кричит Вихрову: «Чего вы там застыли? Боже, неповоротливый какой!..» — она совсем забывает, что «он был хромой, он не мог быстрее». Подумайте: во всей истории их любви он старается, чтобы все было «поторжественнее», он говорит ей, что всем своим на три четверти обязан ей, что страшное горе причинил бы ему ее отказ, а она отвечает ему «признательным чувством» и в момент затянувшегося объяснения «...все ждала, что теперь-то он и догадается сказать ей, как немыслимо ему существовать без нее, а она сразу согласится... и тогда они даже поспеют к послеобеденному чаю». Последний тонкий штрих в эту грустную повесть вносит один из заключительных эпизодов романа, в котором спустя много лет Вихров и Елена Сергеевна, постаревшие, много пережившие, снова встречаются. И здесь, на прифронтовой дороге, близ тех мест, где протекала их молодость, сердце Елены остается безжалостным. На окрик Вихрова она «обернулась не раньше, чем сообразила, кто еще на земле, если исключить чудо, мог позвать ее давним именем детства. — Ах, это ты, Иван?.. И как же ты напугал меня! — держась за сердце, сказала она и прибавила что-то незначащее, чтоб скрыть маленькое разочарование».
Вспоминается место из романа «Кто виноват?», объясняющее характер Любоньки Круциферской. Эти слова легко приложимы к судьбе Елены Вихровой: «Пошлые обстоятельства, в которых она находилась, скорее способствовали усилению мощного роста. Как? Это тайна женской души. Девушка или с самого начала так прилаживается к окружающему ее, что уже в четырнадцать лет кокетничает, сплетничает, делает глазки проезжающим мимо офицерам... готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие матери, или с необычайной легкостью освобождается от грязи и сора, побеждает внешнее внутренним благородством. Каким-то откровением постигает жизнь и приобретает такт, хранящий, напутствующий ее».
О том, с каким искусством Л. Леонов умеет нарисовать тот или иной жизненный эпизод во всей реалистической верности деталей, говорят многие удачные «жанровые» отрывки его романа, лишенные туманящего и охлаждающего налета философской символики. Прежде всего это относится к самым тонким и проникновенным в романе страницам, посвященным детству и юности Вихрова.
Вот, например, эпизод, когда мальчонка Ваня Вихров от чьего-то озорного пинка влетает в комнату, где кутит лесопромышленник Кнышев. В картине, которая перед ним открывается, есть что-то от жанровых полотен «передвижников», и, кроме того, это сделано Л. Леоновым так, будто это буквально ты сам пролетел полкомнаты по воздуху и шлепнулся на пол, потирая ушибленное место и озираясь «в довольно просторной комнате, расписанной синцой под казанское мыло, и с красной плюшевой мебелью. На диванчике, лицом к спинке, спал в одних носках курчавый толстозадый дядька в гусарке с прорезными карманами на распахнутых фалдах; лакированные, с кокардами сапоги его стояли возле. Поодаль, у зеркала, пудрилась какая-то долговязая, без кровинки в щеках, но с бездонными промоинами под нарисованными бровями, и на ней было черное, щемящей красоты платье и шляпища с ниспадающими перьями... она курила длинную папиросу, а дым тонкой струйкой вытягивался в окно, как бы в обход пророка. Последний оказался рыжим раскольничьим, не с Ветлуги ли, начетником в долгополом замасленном и в обтяжку полукафтанье, с ременной лестовкой, которую зачарованно трогал лапкой откуда-то взявшийся котенок...». Как хорош здесь «мальчишеский» угол зрения (шляпища, толстозадый дядька) — вплоть до того, что котенка под креслом лучше всего видать именно с полу, и точнейшее ощущение догорающего грубо-порочного кутежа, переданное уже недетски в «бездонных промоинах» глаз кокотки и в тихом, в обход кого-то, движении струйки дыма. И далее, при появлении самого Кнышева, еще ощутимее становится атмосфера типичного судорожного «загула» хищника, испуганного стихией, которую он сам разбудил.
А вот другой мир, другая картина. Салон мадам Грацианской, атмосфера декадентской сумеречности, вычурности, соединенная с педантичным барственным «порядком» «уютная барская квартирка с мерцанием зеленоватых торшерных ламп на коврах, — а лица и мысли оставались в тени! — с декадентскими водорослями на бархатных портьерах и уставленная развесистыми пальмами, мимо которых с ловкостью золотых рыбок сновали молоденькие горничные». Забавно, как постепенно барская квартирка превращается в... уютный аквариум с золотыми рыбками и прячущимися в тени водорослей какими-то более значительными рыбинами (кстати, несколькими строками ниже хозяин дома прямо сравнивается с «уснулой рыбиной в сюртуке»). И какой интонационно-смысловой ход в одной фразе! Сначала слова уменьшительные и неполного качества, говорящие об уюте, полусвете, — квартирка, мерцание, зеленоватые лампы; затем слова как будто с французского, рисующие колорит благоустроенности и живописности — торшерные лампы, пальмы, бархатные портьеры — и вместе с тем передающие характер излишеств, вычура, неожиданности, — развесистые пальмы, водоросли... И в зеленоватом мерцании меж водорослей бесшумно и ловко двигаются «золотыми рыбками» горничные (ведь золотые рыбки всегда были в услужении, «на посылках»). И постоянно держишь в уме оценку всей картинки — «лица и мысли оставались в тени».
Мы подчас видим излишнюю напряженность, экзальтацию, а иногда и тягостную однобокость в идеальных порывах, в любви и восторгах положительных героев романа «Русский лес». Но столь же обостренную ненависть этих героев ко всему черному на земле — к «фашизму в любом его виде», к «двойной игре, удару из-за угла...» — читатель разделит целиком. Это чувство — живое, современное. И то обстоятельство, что Л. Леонов отразил смертельную борьбу зла с добром и увидел знаки этой борьбы в нашей действительности, придает особую ценность его произведению.
«Она огляделась, и все до кончиков пальцев похолодело в ней: это был тот самый кабинет... Стопка чистой бумаги лежала посреди стола под охраной бронзового зверя на чернильнице, и сквозь хрусталь, налитая наполовину, поблескивала самая ложь, — тусклая жидкость такого неимоверного сгущения, что капли ее хватило бы очернить любое на земле... Она увидела перед собой осунувшееся, складками вниз, как при неумолимом недуге, лицо с холодными, беспредельного беспощадства глазами в нем... Но, значит, и он узнал в ней свой призрак, мучивший его наяву и в сновидениях, — по этим гневно взведенным бровям, по гадливо опустившимся углам рта, по чуть печальному речевому складу, каким обычно произносится приговор... И оттого ли, что все равно не дотянуться ей было до него или вспомнила милицейские запреты поступков такого рода, но только в последнюю минуту она переменила свое решение. Чернильницу нашарила рука, и, прежде чем тот успел закрыться наглухо, Поля в упор выплеснула ее Александру Яковлевичу в лицо».
Так заканчивается роман «Русский лес». Правда, за этой сценой следует еще несколько страниц — поездка Вихрова на родину, встреча с Еленой, с детьми, самоубийство Грацианского, — но это все уже потом, это как облегчающий выдох после патетической нестерпимости сцены этого сведения счета с прошлым, этого самосуда советской девочки над некоей опасной мерзостью в обличье прославленного профессора.
Чтобы убедиться во всей необходимости и блеске этой Полиной расплаты, нужно вспомнить эпизод, где Грацианский в фехтовальном выпаде с ненавистью вонзает тросточку в беззащитное лонце, из которого вытекает живая родниковая вода. Такой момент, в его символическом значении, не мог остаться неотомщенным, неочищенным, и он не мог быть отомщен и очищен, скажем, сценой прихода милиционера к Грацианскому. Только равноценный по экспрессии эпизод мог удовлетворить чувство автора и читателя. Таким эпизодом и стала в романе конечная встреча Поли с Грацианским в кабинете с темными портьерами, когда светлый, «сердитый» ручеек настиг-таки своего осквернителя в его дурном гнезде и дал сдачи.
В приведенных сценах две враждебные силы в романе сходятся ближе всего, грудь в грудь. В промежутке между этими эпизодами течет «река жизни» с ежедневной службой, работой, идейной борьбой с переменным успехом, несчастьями и радостями, с приятельством и даже с посылкою книг в дар противнику. И только на всемирном экране отражается та потаенная, крепкая, до конца взаимоненависть между персонажами романа, которая находит в конечном счете выражение в сценах страшной войны, начатой фашистами. Недаром же в момент окончательного расчета с Грацианским Поля думала, что лицо у него «совсем как у того, кто кружил над нею в ночи московских налетов и однажды в чистом поле расстрелял старика Афанасьева... и кто вел ее за руку к немецкой землянке в Шихановом Яму, и который позже выпытывал у нее в допросе какие-то сокровенные сведения о восточном пространстве».
Возникает, однако, сам собою вопрос: откуда эта ненависть именно к Грацианскому? Почему здесь ведется битва, такая тяжелая и опасная, что если бы людские потери здесь выражались в тех же формах, что и в настоящих боях, то страницы «Вестников», библиографических отделов, трибуны дискуссий окрасились бы кровью? Ведь Грацианские ни заводов не взрывают, ни скот не травят, и в конце концов только возбужденная фантазия могла воспринять эпизод с палочкой, воткнутой в ключевой песочек, как кошмарное злодейство.
Эту загадку необходимо разгадать.
Л. Леонову всегда было свойственно умение в особенно резкой форме показать жестокость взаимоисключающей борьбы во всех сферах деятельности и морали. Им создана целая галерея образов врагов, одинаково отвратительных и обреченных,— будь то профессиональный диверсант, разведчик капитализма, или развращенный, тупой насильник — солдат фашистской армии, или человек, купивший себе жизнь ценой сознательной подлости, или, наконец, воинствующий мещанин, ко всему приспособленная личность, которую так же трудно «вывести», как жирные пятна на скатерти. Иногда Л. Леонову бывает свойствен даже излишний интерес к душевному «подполью» отрицательных персонажей, ненужное «раскапывание» неинтересных и часто мнимых «глубин».
Это говорилось о Л. Леонове не раз, и это, в общем, верно. Но в изложении спора Грацианского и Вихрова и той драмы, в которую этот спор вылился, Л. Леонов идет в основном по пути больших наших писателей, в особенности же путем Горького в «Климе Самгине». Л. Леонов создает в Грацианском тип той гнусности, которая, умело и с изощренной лживостью прикрываясь высокими понятиями и идеями, возможна на виду у всех и в нашем обществе, к глубочайшему вреду для великого дела.
В самом деле, что происходит между Вихровым и Грацианским?
В течение десятилетий в социалистической науке о лесе царит раздор: два течения борются между собою. Одно, почти единолично представленное трудами профессора Вихрова, защищает идеи прогрессивного русского лесоводства. В период послереволюционного восстановления и стройки, в условиях величайших лесных трат Вихров призывает не относиться к лесу варварски, лишь как к строительному материалу и топливу, не транжирить советское «зеленое золото», но брать лес бережно, с разумом. Это продиктовано высоким взглядом на проблему леса, при котором в учет берутся и счастье будущих поколений, и сегодняшнее процветание, так как именно лес поддерживает плодородие, климат и т. д. Казалось бы, что здесь спорного? Но, при неполном понимании, тем более при известной передержке, это вихровское воззрение может показаться одиозным; даже друг Вихрова, крупный партиец Крайнев, называет его теории «преждевременными».
Что же касается противников Вихрова, темпераментно предводительствуемых другом его юности профессором Грацианским, то они выглядят настоящими революционерами и слугами народа. Главное для них — требование «момента»: никто не смеет ограничивать использование всех благ земных, говорят они, народом, строящим новый мир; не должно быть места никакому устарелому, провинциальному сентиментализму, когда речь идет об увеличении темпов социалистической индустриализации! Всякая книга Вихрова вызывает блестящую отповедь Грацианского; он бьет пулеметным боем в очередной том соперника, накалывая из него «щепы», как острят его приверженцы. В статьях Грацианского блестящий анализ убеждений Вихрова сочетается с блестящей демагогией и блестящей клеветой; но эти статьи воспринимаются как полезнейшее и убедительнейшее указание со стороны вдохновенного представителя передового крыла советской науки.
С годами дело доходит до того, что подмоченная репутация Вихрова «не просыхает ни на одни сутки» и само благополучное течение его жизни все время находится под угрозой. В конце концов Вихров, утомленный ядовитыми публичными «разносами», в обстановке вражды и недоверия к нему, приходит на старости лет к мысли об уходе от научной работы — снова в лес, к невидным занятиям своей молодости. И все выше в глазах современников поднимается фигура Грацианского, бдительного и неотступного охранителя прогресса и идейной ясности.
Лишь постепенно люди начинают понимать, что «наука» Грацианского лишена положительного содержания, что она, по существу, бесплодна и живет чужими соками, что она точна до полной расплывчатости и бдительна до беспринципности, что не было бы Вихрова — не было бы и блестящих «критик» на него. (Впрочем, как знать, — тогда Грацианский впился бы в кого-нибудь другого.) Деятельностью Грацианского заинтересовываются высокие инстанции, которые обеспокоились, не слишком ли у нас сводятся леса. Но действительная гибель Грацианскому приходит с другой стороны: о нем вспоминают «хозяева», глубоко ценящие и понимающие подлость. Тени прошлого обступают Грацианского. Отмщение идет и с этой стороны. Настает наконец встреча с дочерью публично очерненного им честного ученого Вихрова. И Грацианский окончательно распадается и почти мистически спасается в смерти. Вслед за тем торжествует правда нашей жизни: беззаветный труженик, друг леса Вихров оправдан, ему предстоит важная государственная работа по сохранению и приумножению лесных богатств нашей страны.
Л. Леонов не спешит расправиться с враждебным ему и нам персонажем каким-нибудь административным способом, хотя поводов для того в романе сколько угодно, — мы неоднократно видим зло почти торжествующим, упоенным. С другой стороны, положительные силы у Леонова не возносятся «просто так», по природе своей, без борьбы. Эпизоды борьбы передового, внутренне жизнетворного с безнадежно старым, мертвящим не решаются «в два счета», и сами эти понятия и явления выступают не в лабораторной чистоте, но в действительной противоречивости.
Какие же все-таки типы, какие условия нашей действительной жизни вобраны этими центральными образами романа «Русский лес»? Чем подвигнут некто Грацианский на свершение своих противоестественных и громких дел? Что означает конфликт, исследованный Леонидом Леоновым?
Образ Александра Яковлевича Грацианского — деятеля «на ниве пускай несколько неопределенного профиля, однако ни в малой степени не подлежащего обсуждению смертных», как сказано в романе, написан с сарказмом, на первый взгляд не знающим границ. Художник в каждой строке, посвященной Грацианскому, двигаясь из глубины его психологии, все беспощаднее дискредитирует его. Но, несмотря на жестокость образа, мы видим, что почти всюду писателем соблюдена та мера, при которой бесконечно антипатичный экземпляр рода человеческого все же не выходит за рамки реально возможного. Почти нигде у читателя не возникает такого чувства: «Почему же герои романа не видят, что перед ними «гротеск», а я вижу? Так не может быть». Грацианский, при всем его цинизме и отчеканенной подлости, живет на страницах романа как особь несколько странной, но несомненно существующей породы.
Быть может, основное, что выделяет автор в Грацианском, — это его неуловимый, двоящийся, ускользающий в «мелкой колдовской ряби» духовный облик. В юности У него, пылкого основателя тайного общества «Молодая Россия», на книжной полке — Маркс и Рамачарака, в барской квартире — динамит для террористических актов и рояль для «симфоний цвета». В освободительной борьбе против царизма, которой он неподкупно увлечен, Грацианский избирает самый странный, граничащий с психопатией способ «миметизма» — проникновения в органы правящего в России класса, чтобы доводить их палаческие методы до кошмара и абсурда, обман — до суперобмана, расстрелы — до массовых истреблений и тем самым добиться народного возмущения и развала монархии. Но монархия разваливается совсем по другой причине, и без помощи Грацианского, «вождистские» его намерения не сбылись.
После революции Грацианский становится крупнейшим авторитетом в самой мирной отрасли науки — в лесоведении. Он «убежал» в лесоведение. В начале романа из уст Наталии Сергеевны мы узнаем, впрочем, что он «не совсем лесник... я бы скорее назвала его просто выдающимся деятелем в этой области. И вообще — это человек большой трагической судьбы и разнообразнейших дарований». А в начале второй главы есть новые сведения о Грацианском из иных уст: «...всесторонняя, кроме самого леса, эрудиция, разящий сарказм и великодушная недоговоренность относительно причин вихровских заблуждений».
Ничего уловимого, определенного, кроме одного, доминирующего, — «просто выдающийся деятель».
С течением событий эта черта — зыбкость, неопределенность — выделяется все более. «Двусмысленные печальные вздохи при встрече с Вихровым: дескать, мы-то все понимаем с тобой, брат... но что поделаешь: эпоха! И хоть это вовсе не относится к делу, почему-то глаза у него раздваивались при этом, так что один проникновенно и, можно сказать, вполне перпендикулярно уставлялся в переносицу собеседника, другой же отъезжал в сторону и чуть поверх плеча, куда-то в не доступный никому тайничок».
Двусмысленные улыбки, фантастические двойные глаза...
Потом встреча с Полей в бомбоубежище: «...образцово-показательная внешность стойкого бойца за нечто в высшей степени благородное», но скользкая, неточная речь, в которой «временами явственно вскипал газированный ядок сомнения», и плед, повернутый клеткой вниз, чтобы не очень выделяться среди «простых людей».
И еще одно внушительное сопоставление: «...продолговатое, аскетической худобы, овеянное непримиримым величием лицо» — и рассказ Таисы о том, как, заглянув в щель двери Грацианских, она увидела, что «они там при раскрытых окнах рис на полу проветривают... Про черный день, ежели что... пока не наладится».
Так на протяжении всего романа — или издевательскими примечаниями автора к тому или иному моменту «героической» деятельности Грацианского, или просто гадливостью и подозрительностью, которые этими моментами вызываются в читателе, — всем вместе создано впечатление нехорошей, блудящей, сумеречной фальшивости облика и поведения «просто выдающегося деятеля».
В самом конце романа, когда все уже, в общем, ясно, Грацианский вдруг опять ускользает от нас в том эпизоде, когда Вихров неожиданно даже для себя откапывает в душе своего удачливого и почтенного противника невиданную в наши веки мертвечину — целую научную систему автоподготовки к наложению на себя рук. А когда в последней сцене, после Полиной выходки, «все существо Александра Яковлевича как бы раздвоилось и одна, уже покинувшая его половинка его души как бы спрашивала другую: скоро ты там?» — вдруг чувствуешь Грацианского уже не как человека и деятеля, хотя бы и неопределенного профиля, но как наваждение, как «местную разновидность нечистой силы».
Прекрасно найдена писателем «индивидуализация» образа: от внешних деталей — длинноволосости, ножичка и пенсне в замшевых футлярчиках, частых упоминаний о мифической «гороховой похлебке», ежедневных прогулок для накопления гемоглобина и фальшивой «согбенности» — до деталей поведения в удивительной историйке с «обольщением» кокотки Эммы. И везде этот двойной ход, двуслойчатость: внешне — героизм и талант деятеля, а по существу — такая мизерность, которая делает «героя» и «деятеля» мельче сыщика Гиганова и недостойнее наемной полицейской «незнакомки».
Насколько разработана у Леонова психологическая сущность этого образа, показывает, например, эпизод с попыткой привлечь Грацианского в жандармские провокаторы. Несмотря на то что в течение всей этой сцены Грацианский жалок, положительно жалок, особенно рядом с мудрым змием, полковником Чандвецким, писатель не позволяет ему пасть здесь же, сейчас же (хотя, в сущности, глубже пасть нет возможности). Грацианский уходит от жандарма «героем», судорожно и недостойно дерзя ему, — уходит для того, чтобы через некоторое время так напачкать, так бездарно «вляпаться», что торжествующий Чандвецкий вправе соединить руки провокатора по профессии Гиганова и провокатора по внутреннему расположению Грацианского в одном уравнивающем их пожатии. И посмотрите, чего униженно и отчаянно просит, забыв о рояле для «цветовых симфоний», Саша Грацианский у своего повелителя. Подумайте только, что, по его мнению, может спасти и очистить его: «Не найдете ли вы возможным, господин полковник, дать распоряжение о моем аресте... хотя бы на месяц-другой?» Он настолько, во всяком случае, чист, что после совершенной пакости не может не попросить посечь себя немножко.
К художественно-изобразительным средствам обрисовки Грацианского нужно причислить не менее важные места, которые объясняют, формулируют его духовный мир, — например, рассуждение о том, чем была для Грацианского Россия: «...Грацианский, возможно, и любил Россию, только без радостного озарения, без молчаливой готовности проститься с жизнью ради нее, как это свойственно тем, кто создает повседневные ценности и славу своего отечества. Грацианский любил ее как необыкновенной прелести экзотическую тему, зародившуюся в распадные годы его созревания».
Огромное значение имеет в романе также очерк «революционной» психологии индивидуалиста и приспособленца, сделанный жандармским полковником Чандвецким. Здесь есть мысль, открывающая некоторые загадки психологии ничтожеств, которые в иных исторических обстоятельствах становятся «божьими бичами», «фюрерами» и т. д.:
«Осознанное ничтожество тоже не меньшая сила — тот же талант, лишь с обратным знаком... Такие-то и нужны нам... Я не сулю вам хорошо меблированного философского покоя, Грацианский, и не на должность Гиганова приглашаю вас, но в главные демоны, которые оставляли самые глубокие, доныне кровоточащие следы в истории этой злосчастной планеты. Лишь крупного шага человек способен перешагнуть этот ров, отделяющий вас, может быть, от подлинного величия... с обратным знаком, разумеется!»
Многие черты образа Грацианского сближают его с образом Клима Самгина из эпопеи А. М. Горького. Но Грацианский — это Самгин, переживший революцию, это мещанин, вползший в социализм и источающий уже сюда, к нам, свои яды.
Л. Леонов писал когда-то: «Считаю мещанство самой злой и непреодоленной покуда опасностью... Ветхозаветный мещанин ничто в сравнении со своим пореволюционным потомством. Нынешняя отрасль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна... Защищенный отовсюду всевозможными жетонами благонадежности и стопроцентности, он тихо поедает корешки здорового дерева». Грацианский — птица более высокого полета — не только корешки поедает, он принимается и прямо за крону; поэтому век его короче, но и эффектнее. Грацианский — носитель патетического мещанского радикализма, выступающего в ореоле бдительности и мнимой идейной принципиальности. Это одна из самых опасных разновидностей замаскированного буржуа. В образе Грацианского сцеплены некоторые ничтожные по сути, но злые силы ума и сердца, помогающие получеловекам вырываться даже в первые ряды деятелей науки и брать на себя роль «перста указующего».
Глубокая, органическая духовная прокаженность делает невозможным для грацианских, несмотря на их любовь к телесным радостям, полюбить жизнь — так ее полюбить, что
умрешь за то, чтоб люди жили,
которых ты не видел никогда.
(Назым Хикмет)
Грацианские — это «сверхчеловеки». Грацианскому втайне нужно бессмертие, но бессмертие лишь для одного себя. Жить в мире, где все проходит, все умирает, а ему бы пусть не дано было смерти, — так представляет он себе крайнее удовлетворение и счастье. О, тогда бы Грацианский смог выступить и подлинным героем, и защитником угнетенных, потому что он, кроме всего, и дьявольски честолюбив! А без этого личного, телесного бессмертия вся жизнь его — тяжба с роком, отпустившим на всех равный и довольно краткий срок дыхания и зрения.
Как жить Грацианскому в мире, где люди поставили себе целью построить лучшую, справедливую жизнь не столько даже для себя самих, сколько для детей и внуков? Но, как бы там ни было, нужно жить, и Грацианский примыкает к светлому и честному миру, хотя нет людей, более чуждых ему. Грацианский сам говорит, что «предпочел бы прочесть все это потом, в учебнике начальной школы, на трех страницах с приложением подобающей картинки... о взятии Зимнего дворца».
Грацианские подчас выглядят убежденнее, героичнее и безупречнее, чем «простые смертные», пашущие землю и берущие штурмом дворцы. Но это оттого, что, не в силах органически войти в жизнь, «вещества» которой их органы не усваивают, Грацианские умело улавливают некоторые ведущие тенденции, требования и вцепляются в них, и как-то так их повертывают, чтобы те оказались им по росту. С этого момента начинается решающий этап деятельности грацианских — деятельности, «неопределенный профиль которой, однако, не может быть подвергнут никакому обсуждению». Во всем, что они совершают, высоко и особенно воинственно неся знамя самых святых идей века, мы видим лишь одно их око, уставленное «проникновенно» и, можно сказать, вполне «перпендикулярно», другого же не видим — оно, помните, отъезжает в некий «тайничок», который всегда у них есть. Грацианские, если они работают в науке, пишут «вполне перпендикулярные» предисловия и громящие каких-нибудь дельных ученых «перпендикулярные» статьи. В искусстве грацианские — представители тех «перпендикулярных» теорий и направлений, которые лишают искусство его «крыльев» и жизненно правдивого содержания. Они во всем умеют видеть прежде всего ошибки. Не занимаясь сами изучением новых проблем, они живут только тем, что ищут ошибки у других. И чем больше находят ошибок, тем веселее движется кровь в жилах грацианских. По существу, их временное торжество — это, говоря словами Л. Леонова, «торжество трусливой силы» и, прибавим, бездарности. Впрочем, порою это и не в прямом смысле бездарность: Александр Грацианский, как говорит о нем женщина, которая его любит, — «человек трагической судьбы и разнообразнейших дарований». Однако Сальери тоже ведь был не бездарен, но мог лишь творить сверхправильное, а не живое в музыке и носил в кармане яд Моцарту; так и у грацианских во всей их даровитости есть какая-то скованность, в сущности — смерть. Это навсегда отделяет их невидимой завесой от подлинной, непринужденной творческой силы, им недоступной. И никогда никому они не прощают своих разочарований, своей «трагической судьбы» — ни в политике, ни в любви, ни в искусстве.
Свое главное оружие — миметизм — они употребляют не только для осуществления своих бонапартистских замашек и надежд, пытаясь стать во главе масс в их справедливой борьбе против зла. Нет, грацианские переделывают свой подрывной метод на разные лады. Они фабрикуют для того, чтобы возвыситься над свободным народом, новые варианты «миметизма» — в форме ложной ортодоксии, умения взрывать изнутри любое ценное мероприятие, любую животворную идею, доведя их до абсурда. Идейную чистоту в искусстве они пытаются превратить в «лакировку», в обман, лесопосадки, скажем, — в бессмысленное втыкание веток в сухой песок, борьбу против преклонения перед всем чужеземным — в вынос портретов Ньютона из школьного кабинета или в споры о том, кто первый изобрел велосипед, и т. д. И ничего полезного, позитивного не дав, лишь «изымая», «ударяя», «накалывая щепы», грацианские стараются добиться того, чтобы их признали наставниками, чтобы при одном их имени у людей их профессии слабели колени от восторга и от чувства опасности...
Так скрытная и скомканная мещанская душа, в силу своего неистовства, приобретает ореол высочайшей мудрости («хотя и без определенного профиля»). У честно и просто работающих людей, которые на самом-то деле гораздо выше во всех отношениях и первые по праву встретят коммунизм, рождается порой смущение: «...может, и вправду так нужно, может, мы... с пережитками?» И скверный «газ недоверия» ползет от грацианских.
Чем больше заподозренных и скомпрометированных, тем величественнее позиция у «просто деятеля в этой области». Но лишь только оказывается, что мир хорош и люди правы, что доверие лучше недоверия, — должны умолкать грацианские, бессильные во всем, кроме умения «двигаться в будущее на плечах идущего впереди».
Грацианским трудно, им труднее даже, чем их антиподам. Они всего опасаются — неожиданного звонка, незваного гостя; для поддержания своей должностной внешности «мыслителя» они должны (как это делал Грацианский из «Русского леса») подбривать себе лбы и т. д. Но пока не случится с Грацианскими того, что всегда случается в конце их долгих бесчинств, пока не разглядят люди всю их бесплодность и вредность, сколько плодотворных работ бывает остановлено, сколько людей сбито с панталыку, сколько крови испорчено!
Таков смысл «грацианщины», одного из тяжелейших социально-психологических пережитков капитализма в наши дни.
Приходится иногда читать рецензии и статьи, в которых превозносится смелость того или иного писателя, если он вывел в своем произведении в качестве отрицательного героя не мелкую сошку, а, скажем, секретаря обкома. Утверждают, что в этом-то и важность обличения. На самом же деле похвалы такого рода должны быть обидны художнику, ибо появись завтра книга с плохим секретарем крайкома — и вчерашнее смелое обличение секретаря обкома будет забыто. Дело художественной сатиры — осмеивать явления, а не личности, и не должность тут важна. Приходится вновь и вновь напоминать слова Добролюбова об обличении двух родов, из которых одно «заставляет замирать на юридической почве», а другое «будит в вас человеческое чувство и мужественную мысль». И кстати вспомним, что «человек в футляре», вместивший в себя дичь и гнет «безвременья», — это всего лишь учитель Беликов, «унтер Пришибеев» — отнюдь не шеф жандармов, а Тартюф — во всяком случае, не кардинал.
Но в образе Грацианского совсем не третьестепенным является тот факт, что это профессор, идеолог.
К сожалению, именно в области науки, искусства, литературы складываются чаще, чем в других областях, возможности временного процветания и торжества «грацианщины». Здесь меньше определенности, меньше возможности быстро и убедительно отделить дело от безделья, подлинное знание — от самоуверенного невежества, подлинное новаторство — от карьеристской авантюры. Здесь легче формируются ложные авторитеты, подавляющие подлинную критику, и аргументом в спорах становятся не истины, не доводы, а ряд магических формул, пользуясь которыми, грацианские делаются чуть ли не игом совести. И вот в такой стесненной обстановке Грацианский, не способный выдержать в чистом поле настоящего боя, говорит уже от имени целого коллектива и судит, кто «наш», а кто «не наш». Это он-то судит, несчастный душевный карла, самгинское семя!
В «миметизме» Грацианского Л. Леонов с содроганием запечатлел приспособляемость мещанского индивидуализма, его вместительный диапазон — от мелкого пакощения до горячечной «левизны», до грозного арбитража над человеческим трудом, подвигом, трагедией. Агрессивный мещанин в жажде бессмертия и впрямь питается живой Прометеевой печенью, дабы хоть цветом лица с ним сравняться, как говорит об этом в романе жандарм Чандвецкий.
Но для того, чтобы эта зловещая роль коршуна была видна и очерчена наиболее явственно, в романе должен быть и Прометей прикованный. Антагонист Грацианского в романе, профессор Вихров, не кажется нам таким Прометеем.
Если в образе Грацианского присутствуют черты, доводящие его порою до мрачного символа определенного социального зла, то Вихров — просто человек. Он во всем, до нарочитости, противоположен Грацианскому — во всем, кроме своего одиночества, но об этом ниже.
Вместо «величия борца», вместо подозрительного благородства черт у Грацианского — у Вихрова «внешность мастерового полуинтеллигентной профессии», хромота, татарские усы и т. д. Вместо «практической сметки и смертельной хватки» Грацианского, вместо его комфортабельного кабинета и пледа — неспособность устроить свои материальные дела, невзыскательность, старенький, заношенный пиджак, рядовое рабочее жилье. Вместо фосфорической младости Грацианского — простая, «дельная», с воловьим трудом и лишениями молодость Вихрова. Главное в Вихрове — его безоглядная, и поэтическая, трезвая любовь к лесу, преданность делу его спасения. «Я особенно люблю людей, которые что-нибудь любят», — признавался в одной из статей Л. Леонов, и мы видим, сколь щедро он одарил способностью «любить» своего героя. Бесплодной трескотне Грацианского в Вихрове противопоставлена положительная, без расчета на сегодняшний эффект деятельность, затеянная на долгие годы негероическая, будничная работа в реальном направлении.
Широкое поэтическое звучание занятиям Вихрова придает постоянная мысль о лесе, любимый «образ леса». Есть один чудесный момент перед началом вступительной лекции Вихрова в институте, когда случайно падающий на кафедру отсвет от окна, с растущим за ним вплотную деревом, окрашивает не только графин на столе в зеленый цвет, но и на складки пиджачка старого профессора кладет зеленые блики. И в этом зеленом лесном сиянии «берендей» Вихров читает студентам свою лекцию — песнь русскому лесу. Вихров наделен в романе и энергией ученого-бойца, защитника правого дела в науке, ломоносовской «упрямкой». Подчас он отвечает бешеными вспышками гнева на коварные нападения Грацианского. Но слышен в его речах также и стон Ломоносова, уловимый, например, в письме к Шувалову о Сумарокове: «Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться. Будь он человек знающий и искусный, пускай делает он пользу отечеству, я по малому таланту также готов стараться. А с таким человеком обхождения иметь не могу и не хочу, который все прочие знания позорит, которых и духу не смыслит».
Но у Ломоносова и в такие часы усталости чувствуется огромная сила, делающая его символом героической борьбы за правду. В Вихрове же есть черты слабости, беззащитности, уступчивости, придающие всему конфликту его с Грацианским характер слишком «данного случая». Хромой, одинокий, покинутый профессор, его горбатая сестра, скудный, чуть что не с акридами стол, эпизод пропажи продуктовой карточки (особенно по контрасту с изысканными лакомствами, которые дарит Вихрову высокопоставленный советский дипломат Крайнев, друг его детства) и т. п. — все это вносит в облик Вихрова нечто чуть-чуть и смешное, и жалкое, и грустное. Но в целом образ Вихрова, честного и беспокойного исследователя, молчаливо и бескорыстно посвятившего свою жизнь большому народному делу, вопреки всем патетическим и провокационным нападкам, лишениям, одиночеству убежденно работающего для блага родины, говорит о настоящем героизме, о подлинной — без фраз и заклинаний — патриотичности, о действительно честной и чистой жизни, которая все же лучше «счастья».
Однако есть в истории борьбы Грацианского и Вихрова одна недостаточность, с которой трудно мириться читателю. Оба героя не только в эмоциональной среде, но и в своих делах оставлены совсем один на один, и отсюда, может быть, происходит в романе особенный упор на проблему совести, на индивидуальные психологические различия. Заботы о лесоустройстве и патриотические задачи становятся здесь слишком «личным», немного даже частным делом. Отсюда, надо сказать, и та излишняя терпимость, которую проявляет Вихров к своим врагам. Есть случаи, при которых даже и от кроткого Вихрова ожидаешь бури, возмущения, жалобы. Пример — встреча Вихрова со своим бывшим другом, ныне грубым чиновником Чередиловым, когда уставший, вымокая под дождем, Вихров торжественно и как-то святошески выговаривает бывшему приятелю высокие истины, презирая оскорбления и физические неудобства (он стоит перед Чередиловым, задрав к нему, ко второму этажу дачи, голову, прямо под ливнем). Такие эпизоды, повторяясь, вносят в облик Вихрова сходство с тем философом, который имел страсть утверждать, будто все хорошо, когда в действительности все плохо. Есть в этих чертах также та жертвенническая тенденция, которая сквозит и во многих других персонажах. Но это и отличает, например, Вихрова с его внутренней несвободой от близкого ему по устремлениям доктора Астрова из «Дяди Вани» Чехова.
Наиболее ярко пафос кроткой и беспомощной доброты Вихрова выражен в словах Поли, обращенных к Грацианскому: «Мне в книжке одной попалось: есть вши такие на моржах, что и на суше едят их и под водой... и чем быстрей он движется, безрукий и большой, тем прочней они держатся на его коже». Это твердо входит в концепцию романа и в ней находит свое оправдание (вспомним беззащитный родничок), но все же как-то противишься признать за непокорного Прометея этого «большого и безрукого», поедаемого паразитами и не могущего от них освободиться и на дне морском.
Лишь этой преувеличенной «безрукостью» сил правды и добра могла бы быть объяснена становящаяся с какого-то момента необъяснимой безнаказанность Грацианского.
По-видимому, то же чувство смущало автора, и потому-то Грацианский в романе не «укоренен» в нашей действительности; Л. Леонов здесь явно ограничил свою задачу.
Невольно чувствуешь разочарование, когда оказывается, что «тайничком», куда «отъезжал» второй глаз Грацианского, было скрываемое воспоминание о дореволюционной, почти случайной связи с жандармским управлением (которая все же не могла быть, конечно, прощена Грацианскому никогда — ни даже накануне его выдвижения в члены-корреспонденты Академии наук СССР). Артистична по изложению история падения студента Александра Грацианского, эпизоды его связи с «дамой Эммой», путешествия по Петербургу, великолепны господин Чандвецкий и «Бродячая собака», эпизод с розами и т. д. Но, обосновывая в конечном счете появление в советской среде такого образчика, как Грацианский, авантюрной историей с жандармами и особой провиденциальной ролью полковника Чандвецкого, автор соскальзывает на точку зрения, по которой в социальных явлениях и процессах отводится чересчур много места отдельным лицам и обстоятельствам (Герцен назвал это «уголовной точкой зрения»). Не жандармы сделали Грацианского таким, какой он есть, а ряд общественных условий, создавших пореволюционную поросль старого мещанства, пытающегося сохранить чуждые социалистическому обществу тенденции, приспосабливаясь к новым условиям, и потому, как писал сам Леонов, особенно агрессивного и пользующегося самым отравленным оружием. Этими общественными условиями были и «распадные годы», предшествовавшие Октябрю, и нэп, и некоторые еще не выкорчеванные в нашей жизни черты и явления, от которых литература подчас с легким сердцем отделывается, объявляя их легко исчезающими пережитками и «родимыми пятнами» капитализма, как бы не требующими поэтому серьезной борьбы. А нам ведь нужна не только констатация наличия пережитков, но и исследование их, борьба с ними, умение их обнаружить в их новейшей, подчас внешне «советской» форме. Грацианский у Леонова всю жизнь балансирует на кончике иглы, боясь разоблачения своей преступной связи с царской охранкой; но это лишь один из возможных случаев, причем самый детективный. Чаще грацианские в жизни боятся разоблачения в более простом смысле — они боятся остаться без облачения в придуманные ими для себя достоинства, ибо тогда-то и откроется бездарная, себялюбивая, скверная их сердцевина.
В конце концов, вот уже тридцать семь лет прошло с того дня, когда на свете не стало ни царизма, ни царской охранки. Грацианский — один из последних, кто был связан с нею и дожил до наших годов. Если бы то зло, какое представляет такой Грацианский, и не покончило с собой само, по-скорпионьи жаля себя в голову, оно все равно скоро исчезло бы: это само по себе вымирающее зло.
Повторим еще раз, так как вопрос этот важный: удалось ли Л. Леонову изобразить обреченность не этого Грацианского-охранника, а того Грацианского — пореволюционного мещанина, еще совсем не старого по возрасту, усвоившего марксистскую фразеологию и изучившего все уязвимые стороны нашего обихода, позволяющие ему делать карьеру, не считаясь ни с чем больше? Нет, найдя подлинные черты этого Грацианского, высказав о нем немалую правду, Л. Леонов, непонятно почему, выразил великолепно верный социально-психологический сюжетный конфликт через необязательную полудетективную интригу, своеобразно захватывающую читателя, но, несомненно, поверхностную. А это имеет очень серьезное последствие для романа.
Ни биографическое начало вредоносности Грацианского, ни завершение его жизнеописания в романе не обладают той реалистической точностью, широтой и основательностью, которые привели бы к убеждению, что не только А. Я. Грацианский, но и сама «грацианщина» неминуемо и скоро исчезнет.
Мы указывали уже. в чем мы видим неправду в «Русском лесе»: это надуманные положения в судьбе Поли и Сережи, а также многое, что относится в этом романе к изображению войны. Эта художественно нереалистическая часть романа так резко отслаивается от ценной его части, что почти ей не вредит (при этом, однако, вредя роману в целом). Больше дурных последствий имеет, так сказать, полуправда — как в случае с началом и концом биографии Грацианского. Но не только здесь. Трудно сказать что-нибудь определенное еще об одном персонаже романа — о большевике-студенте, потом видном революционере и, наконец, известном советском дипломате Крайневе, друге Вихрова. Нравится нам юноша Крайнев, нравится определение его основной большевистской черты — «честной, прямой, веселой силы»; нравится нам Крайнев и в сцене диспута у Грацианских, его великолепное по идее и выполнению «слово» там; нравится его расправа с провокатором Слезневым. Но не может понравиться Крайнев выросший — например, встреча в консерватории, когда Елена увидела в ложе почетных гостей незнакомого мужчину — Крайнева, разглядывавшего ее, и, «оправив волосы и отложной воротничок», стала чувствовать в нем представителя «какой-то всезавершающей человеческой науки». Нехороши, наконец, своей искусственностью «внутренние диалоги» Вихрова с Крайневым в трудные минуты и т. д.
Несмотря на свое влияние на главного героя, Крайнев все же имеет постороннее отношение к действию романа. А учитывая его реальную общественную силу и значение — хотя бы просто по его служебному положению, — можно было бы ждать от него не одних только расспросов о вихровских несчастьях. В такой холодности при виде человеческого несчастья и неустройства — пусть даже Крайнева и отвлекают государственные заботы — есть ведь тоже черта «грацианщины». Впрочем, в одном месте Л. Леонов восхищенно характеризует (правда, устами Грацианского) героев типа Крайнева как людей «ледяного блеска». А мы помним, какой безрадостный оттенок вносит в понимание человеческой чистоты и величия этот характерный эпитет, образ «ледниковых вершин» духа.
Есть в романе еще некоторые художественно недостаточные решения частных проблем, неясности в разработке характеров. Но, вопреки всей излишней усложненности, а во многом и недопустимой упрощенности и в развитии общей идеи романа, и в психологической разработке отдельных персонажей, мы можем дать себе отчет в значении поставленных Леонидом Леоновым вопросов и в том, что смертельное столкновение добра и зла, света и тьмы, счастья и горечи изображено в романе порою с большой силой. Грацианский с его «миметизмом» — это образ яркий и разящий, который поможет людям распознавать некоторые характерные формы реакции, выдающей себя за прогресс, не верить корыстолюбию и эгоизму, выдающим себя за народолюбие и идейную принципиальность. Одного этого было бы достаточно, чтобы признать «Русский лес» произведением незаурядным.
Но, кроме того, есть в романе и привлекательные, светлые образы, которые убеждают в обреченности грацианских и «грацианщины». Это делает новый роман Леонида Леонова произведением оптимистическим.