Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Изменение положения британской элиты в третьей четверти XIX века
Содержание
Раздел 1. Распределение социального, экономического и политического влияния в элитных группах британского общества
Раздел 2. Формирование новой социальной элиты Великобритании
Список литературы
Раздел 1. Распределение социального, экономического и политического влияния в элитных группах британского общества
британская элита общество викторианский
Викторианская эпоха - один из самых значимых и удивительных по наполненности событиями периодов в британской истории. Термин «перемены» стал знаком времени, причем не только для исследователей, которым в ретроспективе легче было оценить его значение, но и для самих викторианцев. Перемены, происходившие в это время, поражали своим размахом и глубиной. Они затронули абсолютно все стороны жизни человека и общества. Это были и технологические, и демографические сдвиги, изменение скорости жизни и изменение мировосприятия людей, изменения в политической и социальной системе. Период правления королевы Виктории стал переходной стадией, по завершении которой Великобритания из страны с массой полуфеодальных пережитков превратилась в развитое индустриальное демократическое государство.
Немаловажную роль в процессе трансформации британского общества сыграл подъем новой социальной силы - среднего класса. Он быстро рос количественно, параллельно росло его влияние, и в конечном итоге он получил в свои руки управление государством. Аристократия вытеснялась, но это был не просто переход власти от одного класса к другому, а качественная эволюция правящего класса, в ходе которой формировалась новая элита, соединяющая в себя элементы обоих слоев. Это был длительный путь, неодинаковый по своему характеру на различных стадиях правления Виктории.
Этапы развития викторианского общества историки определяют по-разному, в зависимости от того, какие цели они ставят перед собой. Наиболее распространенная периодизация выглядит следующим образом: 1837 - 1851 гг. - ранневикторианский период, начавшийся с момента восшествия на престол королевы Виктории и закончившийся открытием Великой выставки
промышленных изделий всех наций, которая стала воплощением могущества Великобритании; 1851 - 1873 гг. - средневикторианский период, последняя дата связана с началом Великой депрессии, охватившей экономику Великобритании; 1873 - 1901 гг. - поздневикторианский период, завершившийся смертью королевы. Конечно, указанные даты имеют лишь символическое значение. Но в целом эта периодизация подходит и для рассмотрения проблем диссертационного исследования.
Вначале несколько слов о терминологии. Термин «класс» в данной работе используется не в марксистском понимании, которое предполагает прежде всего определенное отношение к собственности и средствам производства, а в значении большой социальной группы, отличающейся от других по ряду признаков. В этом значении он смыкается с понятием «страта» (1).
Единого набора критериев социальной стратификации в социологии до сих пор не существует. Л.Уорнер, например, в качестве показателей выделяет доход, профессиональный престиж, образование, этническую принадлежность. Для Б.Барбера основными параметрами выступают: 1) престиж, профессия, власть и могущество, 2) доход или богатство, 3) образование или знания, 4) религиозная или ритуальная частота, 5) положение родственников, 6) этническая принадлежность (2). Часто исследователи к этому ряду добавляют такие показатели, как шкалу ценностных приоритетов, стандарты социального поведения, стиль жизни и субъективную идентификацию себя с тем или иным классом (3).
Столь разнообразные показатели (многие из них будут рассмотрены подробнее в ходе исследования) затрудняют четкое разделение, так как одни и те же индивиды и группы могут занимать разные позиции в этих рядах. Особенно трудно это сделать, когда речь заходит о среднем классе, так как от отличается очень высоким уровнем социальной мобильности.
Его определение достаточно абстрактно и противоречиво, единых подходов к этому понятию в мировой исследовательской практике не существует. Можно предложить определение Т.И.Заславской и Р.Г. Громовой, согласно которому «средний класс - это совокупность социальных групп, занимающих промежуточную позицию между верхами и низами общества, и выполняющих в силу этого интерактивную функцию своего рода социального медиатора» (4).
В западной социологии основным ориентиром для причисления к среднему классу являются экономические критерии. В словаре «Американа» говорится, что принадлежность к среднему классу в США, например, определяется «почти исключительно имущественным положением человека (5). Многие историки также основной упор делают на текущем доходе и размерах собственности. По этим показателям они делят викторианский средний класс на три уровня групп - низшую (мелких лавочников, торговцев, мелких производителей), среднюю (в меру успешные промышленники и торговцы и представители свободных профессий) и высшую (крупные банкиры, промышленники и коммерсанты (6).
В викторианский период социальным выражением принадлежности к разным группам среднего класса являлось количество домашней прислуги. Найм одного человека означал нижнюю границу среднего класса и доход не менее 70-100 ф.ст. в год. Найм как минимум трех человек означал принадлежность к средней группе среднего класса и доход не менее 500 ф.ст. в год. Тогда как те, кто относился к высшей группе, старались нанять штат прислуги, чтобы обозначить свое положение в социальной структуре (7).
Появление среднего класса как группы, осознающей свое отличие от других социальных групп, обладающей общей идеологией и общими интересами, относится к середине XVIII в., хотя сам термин впервые был введен в оборот лишь в период наполеоновских войн. Бесспорно, и до этого времени в обществе имелись свои «средние ряды» между дворянством и простым народом, но классом они еще не были. Именно с Промышленной революцией связано оформление социальной идентичности среднего класса.
К 1851 г. к этой категории относилось около одного с четвертью миллиона мужчин, или 18 % работающего населения (8). С середины века ее границы расширяются. Увеличение сказывалось в росте числа лиц, занятых профессиональной и предпринимательской деятельностью. Так, в Англии и Уэльсе с 1851 по 1871 гг. число людей, занимающихся юриспруденцией выросло с 32 до 39 тысяч человек, медициной - с 60 до 73 тысяч, людей, связанных с образованием - с 95 до 135 тысяч, церковью - с 31 до 44 тысяч, с искусством и развлечениями - с 25 до 38 тысяч, с литературой и наукой - с 2 до 7 тысяч, с коммерцией - с 592 до 957 тысяч, служащих в органах государственной власти и местного самоуправления - с 52 до 73 тысяч (9).
Эти виды деятельности являлись основными сферами занятости среднего класса. Но исследование не охватывает их полностью. Его объектом является элита этих групп, которая отличалась от остальных членов по какому-либо из трех важнейших показателей - богатство, власть, престиж. По этим же критериям в данном параграфе мы попытаемся сравнить их с аристократией, для того чтобы ответить на вопрос, кто являлся национальной элитой в третьей четверти XIX в.
Обращаясь к понятию «аристократия», можно воспользоваться определением, данным Д.Ливеном, которое звучит следующим образом: «Аристократия - это исторически сложившийся, наследственно правящий класс» (10). Под аристократией, или нобилитетом, обычно понимались лица, обладавшие наследственным титулом и закрепленными правами, такими как право получать аудиенцию у монарха, право быть судимым только судом равных. То есть границы этого слоя прослеживаются достаточно четко и основываются, главным образом, на юридических дефинициях. Эти «высшие ряды» включали пять категорий пэрства - герцогов, маркизов, графов, виконтов, баронов и их семьи. К 1880 г. в стране насчитывалось 580 пэров, из которых 431 были наследственными членами палаты лордов благодаря обладанию пэрскими званиями Соединенного Королевства. К этому ряду следует добавить еще 7 женщин, имеющих титул пэра в своем праве, и 41 шотландского и 101 ирландского пэра, которые не имели возможности заседать в палате лордов из-за того, что у них не было титулов Соединенного Королевства (11). Эта группа являлась наиболее привилегированной частью аристократии.
Кроме нее сюда входили баронеты - лица, обладавшие титулом, но не имевшие права заседать в палате лордов. В 1880 г. их насчитывалось 856 человек (12). Хотя по закону их привилегии были минимальны, это был юридически учрежденный, наследственный титул, носители которого занимали место рядом с пэрами.
Практически все исследователи, занимающиеся изучением аристократии, включают в нее еще одну, наиболее многочисленную группу (в 1883 г. 4 250 семей), джентри, не обладавших ни титулом, ни юридическими привилегиями (13). Оснований для этого много. Джентри составляли часть правящего класса, они были связаны с нобилитетом родственными узами, их источники благосостояния, занятия, образ жизни во многом были сходными. Отличие этой группы от вышеупомянутых было скорее юридическим, чем социальным. Джон Берк, создатель справочника «Земельные джентри», на титульном листе первого издания, опубликованного в 1837 г., определял джентри как «нетитулованных лиц Великобритании и Ирландии, обладающих территориальными владениями или высоким служебным положением, но не облеченных наследственными почестями» (14). Проще говоря, это нетитулованное мелкопоместное дворянство. Несмотря на то что они не обладали званием выше, чем эсквайр, они имели право на герб и очень часто принадлежали к известнейшим аристократическим родам, намного более древним, чем у их собратьев с титулом. В дальнейшем, для удобства, мы будем говорить об этой группе как об аристократии, там, где необходимо, отмечая различия.
Приступая к рассмотрению уровня экономического благосостояния рассматриваемых групп, отметим, что в целом тех, кого можно было отнести к британской экономической элите, было не так уж много. Из 30 млн. человек, проживающих на территории Соединенного Королевства в 1867 г., годовой доход от 5 до 50 тыс. ф.ст. имело 7 тыс человек; от 1 до 5 тыс ф.ст. - 40 тыс. человек. Плюс около 2 млн. человек имели доход от 100 до 1000 ф.ст. в год. (15).
К сожалению, мы не имеем точных данных, которые позволили бы сравнить общие показатели благосостояния среднего класса и аристократии. Но есть данные из статистических таблиц У.Д.Рубинштейна, касающиеся личных состояний. Исследователь приводит список 40 крупнейших состояний Великобритании в 2 и более млн. ф.ст. за 1809-1914 гг. Из этого списка лишь четыре принадлежало старой аристократии. И даже если оставить только тех, кто умер до последней четверти века, землевладельцы остаются в меньшинстве (16).
В списке У.Д. Рубинштейна из лиц, принадлежащих к среднему классу, нет никого, кто бы не имел отношения к предпринимательству. Единственным представителем свободных профессий был лондонский юрист Э.Д. Беккетт. Но он был связан также с банковской деятельностью в Лидсе и Данкастере.
Государственные чиновники высшего ранга, врачи, преподаватели Оксбриджа, юристы в начале своей карьеры получали около 1 000 ф.ст. в год. В дальнейшем доходы увеличивались, но мало кто из них мог надеяться на сумму в 10 000 ф.ст., хотя были адвокаты, получавшие и по 25 000 ф.ст. в год. В церковной иерархии заработки варьировались от 200-300 ф.ст. приходских священников до 15 000 ф.ст. архиепископов. Редакторы и менеджеры газет получали 1 000 - 2 000 ф.ст., но жалование зависело от того, в какой газете работал человек. Естественно, что сотрудник «Тайме» получал намного больше, чем сотрудник какой-нибудь второразрядной газеты. Актеры известных мюзик-холлов получали от 1 000 до 3 000 ф.ст. в год (17). Представители научной и творческой интеллигенции, отличающиеся в Англии практичностью и деловой сметкой, редко когда могли заработать состояние свыше 100 000 ф.ст. К примеру, состояние пользовавшегося необыкновенной популярностью Ч.Диккенса к концу его жизни составляло 93 000 ф.ст. (18).
В предпринимательской среде материальные ресурсы были распределены крайне неравномерно. Большая часть крупных состояний приобреталась в финансовой и торговой сферах. Некоторые миллионеры принадлежали к прославленным коммерческим династиям, таким как Ротшильды, Баринги, Ралли, Сассунс, Гиббсы и т.д., но имена многих оставались малоизвестными. Одним из самых богатых людей XIX в. был владелец текстильных складов и банкир Джеймс Моррисон, оставивший после своей смерти в 1857 г. около 4-6 млн. ф.ст. - состояние, которое его старший сын, финансист, увеличил до 11 млн. к началу XX в. Р.Торнтон заработал на торговле с балтийскими странами около 3 млн. ф.ст., почти столько же приобрели коммерсанты международного уровня Х.Маккомонт и Дж.Лоудер (19).
Практически все обладатели состояний в 2 и более миллиона в третьей четверти XIX в. были представителями лондонского Сити. Ситуация начала меняться в пользу провинциальных предпринимателей ближе к концу XIX в.
Характерно, что в то время как страна в своем экономическом благополучии в первую очередь зависела от промышленного производства (20), в финансовом отношении промышленники были позади других предпринимательских групп. Состояние типичного успешного фабриканта в среднем оценивалось в 100 000 ф.ст. Промышленные состояния были представлены по большей части в северо-западных районах страны. Но по-настоящему крупных среди них было мало. Так, например, в Манчестере - «колыбели Промышленной революции» - только один фабрикант нажил миллионное состояние и еще два - состояния в 500 000 ф.ст. В Ливерпуле только два крупных состояния были заработаны в промышленности (21).
Среди промышленников, обладающих двухмиллионным состоянием, можно выделить У.Бейрда, У.Крошоу, Дж.Райлендса.
Но каковы бы ни были различия в уровне благосостояния между группами, очевидно одно: большая часть богатейших людей была связана с бизнесом. Изначальное превосходство аристократии в обладании материальными ресурсами исчезало.
И тем не менее английская аристократия оставалась очень богатым классом и богатейшим дворянством Европы. Английские аристократы обладали большей пропорцией земли, чем аристократия других стран (за исключением, может быть, Австро-Венгрии): четырьмя пятыми земли Соединенного Королевства владело менее 7 000 человек (22).
В 1879 г. Дж.Бейтмен на основе официальных данных за 1873 г. составил обозрение крупных землевладельцев Британии и Ирландии, в котором делит их на 6 классов в соответствии с площадью, которой они владели: Класс 1 Кол-во человек, владеющих 100 000 акрами и выше - 44
Кол-во человек, владеющих от 50 000 до 100 000 акров - 71
Кол-во человек, владеющих от 20 000 до 50 000 акров - 299
Кол-во человек, владеющих от 10 000 до 20 000 акров - 487
Кол-во человек, владеющих от 6 000 до 10 000 акров - 617
Кол-во человек, владеющих от 3 000 до 6 000 акров - 982
2 500 К этому числу он еще прибавляет 1 320 владельцев поместий от 2 000 до 3 000 акров (23).
Современный же английский исследователь Д.Кеннедин в классе землевладельцев выделяет три группы. Первая группа - это землевладельцы, чьи поместья колебались в размере от 1 000 до 10 000 акров, а доходы - от 1 000 до 10 000 ф.ст. Они владели единственным поместьем или домом, редко посещали Лондон, хотя те, кто находился ближе к верхней границе, могли иметь больше, чем один дом или поместье. Вторая группа - это собственники, владеющие от 10 000 до 30 000 акров с соответствующим доходом от 10 000 до 30 000 ф.ст. Они обладали несколькими поместьями, либо консолидированными в одном графстве (как граф Хардвик), либо разбросанными по разным графствам (как граф Мэклсфилд). И наконец, на самом верху пирамиды, в третьей группе, Д. Кеннедин разместил территориальных магнатов, которые владели более чем 30 000 акрами земли и получали доходы более чем 30 000 ф.ст. в год (например, герцоги Вестминстерский, Квинсбери, Бедфордский, Девонширский, Нортумберлендский). Большинство из них имели поместья во многих графствах и великолепные дома в самых престижных районах Лондона (24).
Разумеется, абсолютно точного соответствия между джентри и мелкими землевладельцами, между баронетами и средними собственниками и между пэрами и земельными магнатами не было. Некоторые джентри владели большим количеством земли, чем титулованные аристократы, а многие графы (Дерби, Лонсдейл, Сефтон) были богаче некоторых герцогов. Но в целом более богатые члены земельной элиты были выше по своему социальному статусу.
Градация Д.Кеннедина наводит также на мысль, что размеры доходов аристократии были тесно связаны с размерами их земельных владений. В основном, это было именно так. Однако в ряде случаев такой связи не наблюдалось. Так, например, один из богатейших пэров Англии герцог Вестминстерский с доходом в 290 000 ф.ст. на 1880 г. владел лишь 19 749 акрами, герцог Бедфордский с доходом в 225 000 ф.ст. - 86 335 акрами, а граф Дерби с доходом в 163 000 ф.ст. - 68 942 акрами, в то время как многие крупные землевладельцы, получали меньшие доходы (например, герцог Ричмондский, обладавший 286 411 акрами и граф Сифилдский, имевший 305 930 акров получали 80 000 и 78 000 ф.ст. соответственно) (25). Доходы зависели от разных факторов, прежде всего от форм использования земли.
Самой распространенной формой была сдача земли в аренду фермерам. С конца 1830-х, и особенно с 1850-х гг. и до второй половины 1870-х гт. сельское хозяйство по-прежнему процветало. Население быстро увеличивалось и поглощало растущее количество зерна, мяса и молочной продукции. После отмены хлебных законов цены на зерно продолжали оставаться высокими (за последующее за отменой десятилетие они упали менее чем на 7 %), а цены на землю и аренду продолжали расти. Это был основной источник существования сельских сквайров, но доходы от него были не слишком велики (26).
Намного более выгодными оказывались несельскохозяйственные формы использования земли. На первом месте по доходности была сдача в аренду или (что случалось реже) продажа городской земли. Урбанизация положительно сказалась на имущественном положении владельцев, таких как герцоги Вестминстерский, Бедфордский, Портлендский, Девонширский, Сатерлдендский - богатейших людей страны. В течение XIX в. их прибыль постоянно возростала (27).
Большие доходы приносила сдача в аренду земли, богатой минералами. Разработки меди, свинца, олова, железа и, конечно же, каменного угля служили основой или дополнением к состояниям герцогов Нортумберлендского и Сатерлендского, маркизов Бата и Лондондерри, графа Дадли и Фитцуильяма (28). Эти доходы могли дополняться компенсациями за право прохода по владениям аристократов железных дорог и продажей строевого леса.
Некоторые аристократы были связаны с предпринимательством и вкладывали капиталы в акции железнодорожных и строительных компаний, в государственные ценные бумаги. Но в средневикторианский период капиталовложения аристократов были невелики, несмотря на то что доходы от них значительно превышали прибыли с земли. Еще меньше аристократов было связано с промышленностью. Такой пример, как основание 7-м герцогом Девонширским «Барроу Хеметайт Стал Компани» - крупнейшего металлургического завода в стране - уникален (29). Личное вовлечение аристократов в производство было минимальным, и возникает ощущение, что оно даже сократилось по сравнению с предшествующими периодами. В 1869 г. только 5 % всех каменноугольных копей управлялось владеющими ими землевладельцами (30).
Землевладение и система аренды, в отличие от рискованных предпринимательских операций, зависящих от сотни обстоятельств, представлялась незыблемым и надежным источником благосостояния. Землевладение позволяло аристократии оставаться экономической элитой, хотя баланс и начал нарушаться в пользу средних классов.
В политической сфере ситуация складывалась иначе. Проведение либеральных реформ стало главным направлением развития страны. Великие реформы 1832 и 1846 гг. в средневикторианский период были продолжены новыми уступками. Назовем некоторые из них: закон, обеспечивающий допуск евреев в парламент 1858 г., закон об уничтожении имущественного ценза для членов парламента, принятый в том же году, избирательная реформа 1867 г., включившая в состав избирателей городских рабочих, отмена обязательных церковных налогов в 1868 г., законы 1871 г. о введении обязательных конкурсных экзаменов на государственную службу и уничтожение обычая покупки чинов, направленные на обеспечение важнейшего требования среднего класса - «карьеры, открытой для талантов», закон об университетах 1873 г., уничтожавший ограничения для лиц неангликанского вероисповедания и т.д. (31).
После 1846 г. были практически прекращены попытки противодействия либеральным реформам в сфере экономики. Многие аристократы, заседающие в парламенте, осознавая, что именно либеральная конкурирующая экономика ведет Англию к процветанию и мировому господству, поощряли уменьшение тарифов и сокращение общественных расходов. Эту точку зрения усваивала и торийская аристократия, уступившая свободной торговле и признавшая тот факт, что «протекционизм не только умер, но и проклят» (32). То есть, часть дворянства действительно пересматривала свои взгляды, часть молча соглашалась. Аристократы прекрасно понимали, что если они, как выразился лорд Дерби, «будут действовать осторожно, если они сами станут во главе движения, ведущего к необходимым реформам, то истинные интересы их мало пострадают, и они удержат за собой большую часть влияния в государственных делах» (33).
И действительно, социальный состав тех, кто реально находился у власти, изменился мало. Рассмотрим верхнюю палату английского парламента - абсолютную монополию землевладельцев. В 1860 г. она насчитывала 458 членов. Из них 3 принца крови, 3 архиепископа (1 от Ирландии), 20 герцогов, 65 маркизов (из них 16 от Шотландии, 28 от Ирландии), 109 графов, 22 виктонта, 209 баронов, 27 епископов (3 от Ирландии). Шотландские пэры избирались на каждую парламентскую сессию, а ирландские - на всю жизнь (34).
Палата лордов являлась высшей апелляционной инстанцией королевства, она проводила суды над пэрами и суды по обвинениям, исходящим из палаты общин. Как верхняя законодательная палата она имело право инициировать прохождение законодательных мероприятий, право вносить поправки в законопроекты и налагать вето на не признаваемые ею мероприятия (последнее было отменено лишь в 1911 г.). Конечно, реальная власть пэров как наследственных законодателей была не так уж велика, ибо в конечном счете верхняя палата вынуждена была принимать фактически все законы, предлагаемые палатой общин. СЛоу заметил по этому поводу: «Сила палаты лордов в ее слабости. Если бы она была способна осуществлять хотя бы десятую часть той власти, которой она пользуется в теории, она была бы давно уничтожена» (35).
В то же время позиция палаты лордов, несомненно, учитывалась при выработке законопроектов, их исправления зачастую принимались нижней палатой, к тому же пэры могли сколь угодно долго задерживать прохождение законов, либо отвергая их в принципе, либо внося изменения, выхолащивающие саму суть реформ. Так, например, в течение 25 лет пэры боролись с проектом закона о вознаграждении фермеров за произведенные улучшения на арендуемых участках, внесенным еще в 1845 г.; почти столько же времени они не принимали закон об отмене десятины. Особо непримиримую позицию пэры занимали в отношении законов по Ирландии. К примеру, они блокировали пять биллей о проведении муниципальных реформ в крупных ирландских городах, которые были приняты только через 58 лет (36).
Нижнюю палату английского парламента также нельзя было назвать «палатой средних классов», чаще о ней говорят как о «клубе землевладельцев». Земельный истэблишмент - ирландские пэры, сыновья пэров Соединенного Королевства, баронеты и деревенские джентри -продолжал занимать существенное большинство мест в течение всего средневикторианского периода.
Рассматривая вопрос о представительстве аристократии и средних классов в палате общин, можно использовать данные, приводимые Бернардом Крэкрофтом в работе «Анализ палаты общин, или непрямое представительство». Выступая в поддержку расширения избирательного права, в ходе полемики, предшествующей избирательной реформе 1867 г., автор приводит следующие факты. На первый взгляд кажется, что землевладельцы не играют существенной роли в палате общин, поскольку 18-миллионное население графств избирало только 256 членов палаты, тогда как 11 миллионное население городов избирало 396 членов. Но, присмотревшись внимательнее к составу палаты общин, Крэкрофт находит, что из 396 депутатов от городов лишь около 150 представляли торговые или промышленные интересы. Остальные 246 принадлежали к тому, что обычно называется «территориальным классом». Это были как титулованные аристократы, так и люди, связанные с аристократией экономическими и политическими интересами, брачными узами и происхождением. В итоге Крэкрофт приходит к выводу, что, по крайней мере, 502 человека (246 от городов и 156 от графств) представляли интересы землевладельцев в нижней палате накануне второй избирательной реформы (37). Причем эти люди правили не как отдельные единицы, а как «широкое родство». «Лорд Гренвилл, - пишет Крэкрофт, - недавно сказал, что он представляет «кузенов в парламенте». Если это так, его можно поздравить с его политической властью, так как «кузены» означают просто три четверти палаты общин, и эти три четверти связаны не только друг с другом, но и с палатой лордов» (38).
Ситуация не слишком изменилась после реформы. В 1868 г. 407 членов палаты были выходцами из семей, владеющих 2 000 и более акров земли. Количество их уменьшилось до 322 к 1880 г. (39). В рассматриваемый же период избирателей, кажется, больше привлекало учитывающее их интересы аристократическое правительство, чем правительство, состоящее из представителей их собственного класса. «Земля, капитал недвижимый, господствует в парламенте, она располагает в нем львиной частью... Капитал неверный, движимый, бренный уступает еще политическое первенство капиталу вековому», - писал об этом времени Ложель (40).
В этом отношении неудивительно преобладание аристократов в средневикторианских кабинетах министров. Так, кабинет Пальмерстона 1859 г. состоял из 7 пэров, 2 сыновей пэров, 2 баронетов и только 3 человек, не имеющих титула. Кабинет лорда Рассела насчитывал 66 % титулованных членов и 34 % людей без титула, включая джентри. Исключение в рассматриваемый период составляло лишь министерство У.Гладстона (1868-1874 гг.), в котором это соотношение изменилось в пользу последних (47 % и 53 % соответственно) (41). Средний класс стал более или менее заметен лишь в либеральных кабинетах поздневикторианского периода. Да и тогда около двух третей (с 1868 по 1886 гг.) из 49 членов были либо из землевладельческих, либо из связанных с ними семей (42).
А из шести премьер-министров, занимавших этот пост в третьей четверти XIX в. - напомним, что это были Дж.Абердин, Г.Дж.Пальмерстон,
Дж.Рассел, Э.Дж.Дерби У.Гладстон, Б.Дизраэли, - все, кроме двух последних, были аристократами, да и они воспринимались современниками как исключение из общего правила.
Высокие посты на государственной службе также по преимуществу занимали отпрыски благородных семей, очень часто младшие сыновья пэров. Происходившая в третьей четверти XIX в. постепенная замена конкурсными экзаменами старых методов покровительства, безусловно, может рассматриваться как одна из важнейших побед среднего класса. Сдача экзаменов при поступлении на государственную службу стала обязательной к 1871 г. после серии реформ, явившихся результатом отчета Норткота-Тревельяна в 1854 г. Цель их очевидна - «отбирать людей самых выдающихся способностей на самые высокие посты», невзирая на «личные и политические соображения». Однако опасения противников введения экзаменационной системы, «что должности, сейчас присуждаемые молодым людям аристократического происхождения, попадут в руки людей, намного более низкой ступени общества, и что достойный тон и чувства, которые сейчас существуют среди тех, кто занимает такие должности, подвергнется опасности», не оправдались (43). На уровне должностей «на которых принимаются решения», экзамены были ориентированы на тот вид образования, который обеспечивали паблик скулз и университеты. Следовательно, «джентльмены по рождению и обучению» обладали существенными преимуществами перед прочими. Как показывает таблица, приведенная в третьем отчете комиссии по делам государственной службы за 1857-58 гг., из 493 кандидатов на должности секретарей некоторых главных ведомств менее одной пятой вышло из семей, связанных с бизнесом (44). Аристократический статус служащих Уайтхолла по-прежнему оставался фактором первостепенной важности. Постоянные секретари обычно имели образование и социальное положение, равные и в некоторых случаях превосходящие положение членов кабинета, которым они служили. Но и влияние их часто было большим, так как министру, находившемуся в департаменте 2-3 года, трудно было войти в курс дела глубже, чем секретарю, и выработкой важных решений больше занимались последние.
Некоторые учреждения, такие как Министрество иностранных дел, и в особенности дипломатическую службу, реформа практически не затронула: должности, требующие «особых качеств», исключались из системы конкурсных экзаменов. Конкурс здесь был ограниченным: чтобы быть допущенным к экзамену, нужно было попасть в список из 10 кандидатов, составляемый лично министром иностранных дел (45).
Даже в XX в. социальный состав этих учреждений включал большое число аристократов. В 1930 г. из 57 чиновников министерства иностранных дел 17 были титулованными аристократами, 6 - джентри, и лишь двое вышли из семей, связанных с бизнесом. А в дипломатической службе из 210 человек 82 были аристократами, 36 - джентри, а 9 - из семей бизнесменов (46)
Здесь воспитание, манеры, личное знакомство, а зачастую и родственные связи с представителями иностранной знати ценились выше профессиональной подготовки. Эта деятельность была не просто аристократической, но и династической, ввиду того что дети дипломатов имели больше возможностей, чтобы как следует узнать жизнь и обычаи других стран.
Аристократы доминировали и в таких важнейших сферах, как армия и церковь. Англиканская церковь, как часто говорили, составляла «кость от кости английской аристократии». «Английский пастор, - писал С.Рапопорт, -это прежде всего светский человек, благовоспитанный и образованный, с манерами чистокровного аристократа» (47).
Архиепископы, епископы, деканы, ректоры Оксбриджа чаще всего были родственниками титулованных аристократов. Более половина из них была благородного происхождения, остальная часть - наследственным духовенством. Даже в поздневикторианский период около половины тех, кто был женат, находили жен, вышедших из семей дворянства, менее трети были дочерьми священников (48). Здесь не наблюдалось никаких следов бизнеса.
Но, возможно, это происходило из-за того, что детям бизнесменов трудно было воспринять образ жизни священника. Впрочем, духовное звание в Англии рассматривалось так же, как и любая другая карьера. Оно обеспечивало достойную жизнь, уважаемое положение в обществе, в основном не препятствовало браку и вовсе не являлось отшельничеством.
Не менее аристократичной в средневикторианские годы оставалась армия. Поступление на службу зависело от рекомендаций, а продвижение осуществлялось посредством покупки патентов на офицерский чин. Покупки определялись принципом старшинства: как только открывалась вакансия, право ее покупки предоставлялось старшему офицеру следующего чина (49). Одно из расследований состояния дел в армии, проведенное в 1857 г., показывает, что помимо установленной стоимости офицерского звания, выплачиваемой армейскому агенту, приблизительно такая же сумма дополнительно выплачивалась командованию полка. Эта сумма точно не определялась и во многом зависела от личных связей и конфиденциальных переговоров. В среднем цена чина капитана в гвардии составляла от 8 до 9 тыс. ф.ст., в зависимости от полка, а чина подполковника в кавалерии - 14 000 ф.ст. (50).
Критикуя неспособность аристократии эффективно руководить армией, некоторые реформаторы предлагали ввести здесь ту же систему конкурсных экзаменов, что и практикуемую с середины 1850-х гг. на гражданской службе. Однако возражения были сильны. «Экзаменом вы не проверите ничего, кроме знаний человека», - заявлял граф Грей. Офицеру необходимо «обладать определенными моральными качествами, такими как храбрость, высокий дух, чувства джентльмена, энергия, здравый смысл и способность думать и действовать самостоятельно. Эти вещи даже в самой незначительной степени нельзя проверить экзаменом» (51). Противники реформы настаивали на том, что приобретение офицерских званий для сыновей военных всегда являлось сильнейшем стимулом для ревностной военной службы. Военная служба, по их мнению, не должна становиться обычной профессией, в которой заняты люди, не имеющие других средств к существованию, это опасно, ибо «они всегда желали бы вогнать страну в войну для того, чтобы они могли получить отличия и большие награды, которые были бы единственной компенсацией, которую можно было дать им, чтобы сделать их профессию, равной по преимуществам всем другим существующим профессиям» (52). Только джентльмены, полагающиеся на свои независимые денежные средства, обеспечат надежность и мощь британских вооруженных сил. Эти позиции оставались доминирующими на протяжении фактически всего средневикторианского периода. Система покупки патентов на офицерский чин была отменена в 1871 г. Более значимым становилось образование, получаемое в военных школах типа Сандхерст или во взводных и ротных школах. Но, как и в случае с государственной службой, на социальном составе офицерского корпуса это сказалось много позже.
Более социально разнородным был военно-морской флот, однако и здесь чувствовалось присутствие аристократии. Когда Б.Дизраэли в 1877 г. предложил королеве назначить Первым лордом адмиралтейства Уильяма Генри Смита, чей отец создал гигантскую сеть по торговле книгами на железных дорогах, Виктория выразила недовольство и напомнила премьер-министру, что в военно-морских силах служит так много людей высочайшего ранга, что назначить бизнесмена руководить ими, значило бы нанести болезненный удар по их самолюбию. В конечном итоге она согласилась, но с условием, что Смит будет помнить о своем скромном происхождении и будет вести себя на этом посту надлежащим образом (53).
На местном уровне влияние аристократии и средних классов ощущалось в разной степени. В графствах в рассматриваемый период почти абсолютной властью обладала аристократия. Лорд-наместник и шериф графства, назначаемые короной номинальные главы исполнительной и судебной власти, неизменно были крупными землевладельцами. По их представлению назначались мировые судьи, которые были либо деревенскими сквайрами, либо священниками. В Англии и Уэльсе в 1842 г. среди судей графства представителей среднего класса не было вообще, в 1887 г. они составляли лишь 4 % от общего числа судей (54). В ведении мировых судей находилось множество административных функций. Исправительные дома, приюты для умалишенных, полиция, тюрьмы, распределение налогов и финансы графства - все это было под их контролем. От них зависело назначение на самые разные должности. Эта «сельская палата лордов» обладала также судебной властью в графствах. Мелкие правонарушения обычно рассматривались на малых сессиях, в которых попарно заседали мировые судьи; уголовные преступления - на суде квартальных сессий, с участием присяжных. Мало кто из мировых судей имел необходимое юридическое образование, но все получали требуемый доход от земли по крайней мере 100 ф.ст. в год, и все они были членами деревенского высшего общества (55).
Графский суд оставался олицетворением предпочтения любительства профессионализму. Правда, некоторые из функций, ранее исполняемых графскими судами, были переданы новым организациям, таким как попечительские комитеты, комитеты по строительству шоссейных дорог и пр., в которых увеличивалось число оплачиваемых профессиональных служащих, но мировые судьи оставались членами большинства новых комитетов. У них было свободное время, независимые финансы, репутация честных и справедливых людей и желание выполнять всю эту рутинную, низкооплачиваемую работу. В 1856 г. французский наблюдатель Шарль де Монталембер с восхищением писал: «Независимые от двора и кабинета, освобожденные, насколько могут быть освобожденными люди, живущие в обществе, от личных интересов и избавленные от интриг, оскорблений и помех системы централизации и бюрократии... английские графские джентльмены проявляют в своем положении, своих привычках и в своем энергичном и полезном существовании единственный пример настоящей и влиятельной аристократии Европы» (56).
Тогда как социальная система графств оставалась аристократической, в городах существовала более демократическая система. Практически все те административные функции, которые исполняли мировые судьи в графствах, здесь исполняли члены городских советов. Но в отличие от мировых судей, занимающих свои должности чаще всего пожизненно, должности членов городского совета были выборными. После муниципальной реформы 1835 г., давшей право избирать членов совета всем налогоплательщикам, прожившим в городе не менее трех лет, значительную роль в управлении городами стали играть представители среднего класса (57). Во многих крупных промышленных городах советы полностью находились под контролем местного среднего класса. В тех местах, где имелся достаточно широкий слой городских джентри, ситуация была иной. У.Арнстейн приводит на этот счет следующие данные: в среднем в 1842 г. представительство джентри в советах составляло 51 %, в 1885 г. - 24 % (58).
Можно сказать, что в третьей четверти XIX в. элита власти набиралась из элиты богатства, в том числе и из среднего класса. Тем не менее аристократии удалось удержать свои позиции правящего класса. Политика и управление оставались карьерами дворян. Сами аристократы не рассматривали политическую и административную деятельность как заветную мечту или возвышение. Быть аристократами, быть великими личностями для них было намного важнее, чем пребывание на высших ступенях государственной власти. «Управлять так мало, как только можно, делать свое влияние ощутимым скорее в иностранных делах, чем во внутренних, видеть в министерском положении скорее средство проявления власти и достоинства, чем средство полезной административной активности - естественная тенденция аристократической власти», - писал М.Арнольд (59).Однако это относилось не ко всем представителям аристократии. Джон Рассел, Уильям Молсуорт, например, отказались принять титулы пэров для того, чтобы продолжать заниматься активной политической деятельностью в нижней палате (60).
Эта деятельность не была средством получения доходов: на самом деле она сама требовала значительных денежных сумм от претендентов -например, на членство в парламента нужно было затратить от 600 до 2 000 ф.ст. (61). И все же аристократы активно занимались ею. Для многих из них она являлась долгом, который они были обязаны выплатить своей стране, оправданием собственных привилегий, для других - престижным занятием и увлекательной игрой, ставки в которой были высоки.
Бизнесмены не могли конкурировать с аристократией на равных. Деньги приходилось зарабатывать, и отсутствие свободного времени было трудно сочетать с политической деятельностью. Но даже в том случае, если были уже накоплены значительные суммы или деньги были унаследованы, им явно недоставало семейного влияния, связей, а подчас и образования. Тогда как аристократов с детства готовили к управлению страной, бизнесменам приходилось завоевывать доступ к нему. И этот факт давал, по крайней мере, двадцатилетнее преимущество аристократам. Дж.Л.Сэнфорд и М. Таунсенд в своей работе «Великие правящие семьи Англии» писали: «Смит должен заработать репутацию до того, как избирательный округ узнает, кто есть Смит, но имя Сеймор (семейное имя герцогов Сомерсетских) говорит тому же самому избирательному округу все о нем, его предшественниках и его связях, о его состоянии и его стиле» (62). Типичный политик из среднего класса долгое время накапливал опыт управления на какой-нибудь выборной должности в городском совете, наблюдательном или попечительском совете школы, приобретал опыт общественной деятельности как активист добровольных организаций, и к моменту избрания в парламент ему было уже за сорок лет (63). Это был поздний возраст для того, чтобы можно было надеяться на политическую карьеру, и для многих венцом карьеры был один или два срока в палате общин.
В обществе от земельного истэблишмента ожидали управления. Оно было частью работы «не имеющих работы». В течение первых трех четвертей XIX в. большая часть населения без сомнения принимала право аристократов на управление. Делом бизнесменов был бизнес; делом землевладельцев было управление. В течение поколений и в некоторых случаях в течение веков одни и те же семьи джентри и дворян посылали своих представителей в парламент. Династии, подобные Дерби, Бедфордам, Девонширам и Солсбери, составляли правящие семьи королевства.
Эта власть сохранялась благодаря высокому социальному авторитету и престижу аристократии. И то, и другое, в первую очередь, зиждилось на землевладении. Система майората, обеспечивающая неделимость наследуемой собственности, сохраняла исключительно важное значение. В средневикторианский период она вызывала острую критику со стороны радикалов, считавших ее существование несправедливостью и пережитком феодализма. Вопросы, связанные с наследованием, неоднократно ставились на обсуждение в парламенте. Но землевладельцы занимали в этом отношении непримиримую позицию, майорат для них оставался «священной коровой». Лорд Пальмерстон, например, связывал с ним само существование конституционной монархии, надежность работы представительных институтов и, конечно же, положение аристократии как класса. «Мы видим, -говорил он в ходе прений по вопросу о наследовании в случае отсутствия завещания, - что в других странах, где распространено равное разделение земли, земельная аристократия, земельные джентри стали относительно незначительными, так как значение группы является совокупным значением индивидов, составляющих ее» (64).
Майорат гарантировал стабильность, непрерывность и ощущение тесной связи между поколениями, которые выражались в представлении, что владелец поместья в одно и то же время пользовался результатами усилий своих предков и отвечал за него перед будущими поколениями. Благодаря майорату владелец был самым непосредственным образом связан с данной местностью. Его жизненные приоритеты, обычаи, образ жизни были неотделимы от интересов и традиций графства, в котором он родился и жил. Это делало его естественным, прирожденным лидером местного общества, состоящего из соседей-джентри, местной интеллигенции, фермеров, сельскохозяйственных рабочих, деревенских торговцев, домашней прислуги и т.д. (65). Путешественники, посещавшие Англию в этот период, очень часто вспоминали то «нежное благоговение», которое питало по отношению к аристократу население сельской местности (66). Об этом же писали и сами англичане, к примеру У.Беджгот: «Умный, но незнатный человек, попавший в деревню, не будет пользоваться там уважением, которое выпадает на долю любого старого сквайра. Даже тогда, когда сквайр запутался в долгах, простые крестьяне будут уважать его в пять раз больше, выслушивать какую угодно чепуху с большим подобострастием, чем умные речи недавно нажившегося богача» (67).
Важным фактором социального влияния оставался также высокий уровень материального благосостояния дворянства. Во второй половине XIX в. французский исследователь Ложель отмечал связь между материальными ресурсами и социальным авторитетом аристократии как характерную черту Англии: «Происхождение много значит, но богатство еще более, там не понимают дворянства в нищенстве» (68).
Действительно, происхождение, которое в большинстве европейских стран являлось основой статуса, в Великобритании скорее лишь увеличивало влияние, изначально принадлежащее собственности. В то же время происхождение в определенном смысле легитимировало социальную власть аристократов. Родословная определяла благородство, причем чем длиннее она была, тем более «аристократичен» был род. И те необыкновенные психические, моральные и интеллектуальные качества, которые приписывались аристократам, были обусловлены, главным образом, происхождением. Существовало убеждение, что все эти качества наследуются и прибавляются в последующих поколениях (69).
Аристократия была неотразимо очаровательна для исторически и иерархически мыслящего общества, потому что ее представители казались героическими. Считалось, что они выглядят красивее, любят более пылко и ведут себя более волнующе, чем простые смертные с более низким воспитанием. Аристократия оставалась символом ума (70).
Воспитание, манеры, внешний вид, стиль жизни, общая культура по-прежнему обладали магическим и притягательным воздействием на остальные слои общества, что превосходно проиллюстрировано в работе Э.П. Худа «Эпоха и ее творцы». «Признаюсь, что, когда я перешагнул порог замка X., - пишет он, - я ощутил благоговение перед древностью этого места. Как только я перешел в его величественные коридоры и длинные галереи и посмотрел на изображения белокурых и безупречных леди этого знаменитого дома и благородных, суровых, богато одетых мужчин, которым они дали жизнь, я не уверен, что очень демократичное чувство подкралось ко мне; а затем вежливость и учтивость хозяев дома почти полностью отвратили меня от моих радикальных склонностей» (71). Средние классы в особенности очаровывали устоявшиеся веками традиции аристократии, в то время как сами они, являясь продуктом Промышленной революции, таких традиций не имели и остро нуждались в них. Статус культурного лидера аристократия удерживала за собой не только на протяжении викторианской эпохи, но и впоследствии. В 1947 г. в «Заметках об определении культуры» Т.С.Элиот рассматривает как «особую и существенную функцию» аристократии ее роль хранителя культуры и традиций (72).
Землевладение, происхождение, финансовые и культурные ресурсы, дополняемые гибкой политикой аристократии, позволили ей оставаться социальной элитой Великобритании, и в этом отношении в третьей четверти XIX в. средний класс поспорить с ней не мог.
Разумеется, дворянская среда был неоднородна, и в ней существовали многочисленные статусные деления как между высшей аристократией и джентри, так и внутри этих групп. Но в то же время они были очень тесно связаны между собой и отчетливо осознавали внутреннее единство своей группы. Все они - от мелкого сквайра до герцога - помнили о том, что они -теперь или ранее были Богом избранными, выделенными из массы, что они составляют то, что является самым великим и благородным в королевстве» (73). А в глазах окружающих их различия вообще могли не иметь значения: и те, и другие являлись для них прежде всего «лучшим обществом».
Средний класс не был разделен такими формальными перегородками, как титулы, но социальная градация в нем была выражена не менее, а подчас и более явно, чем в аристократических группах. То, что высший и низший средние классы обладали разной степенью престижа, понятно, как очевидно и то, что внутри этих категорий более богатые пользовались большим уважением. Но далеко не всегда финансовый критерий мог определять авторитет. Для среднего класса характерно четкое различие авторитета между подгруппами в зависимости от характера их занятий.
Самым высоким статусом обладали те виды деятельности, в которых наблюдалось ярко выраженное смешение средних классов с аристократией - это прежде всего государственная служба и свободные профессии (74). «Помощник государственного секретаря, с жалованием в 2 000 ф.ст., стоит намного выше директора финансовой компании, с жалованием в 5 000 ф.ст.; и страна понимает разницу между ними», - писал У.Беджгот (75). При этом, конечно, подразумевался административный класс, а не исполнительный. А то, что представители профессий получали плату за свой труд не в фунтах стерлингов (100 пенсов), а в аристократических гинеях (105 пенсов), подчеркивало превосходство их социального статуса над теми, кто вынужден был «довольствоваться вульгарными фунтами» (76).
Более высокое положение людям, занятым в этих сферах, полагалось также на том основании, что их деятельность связана с заботой об общественном благе, и она намного выше конкурирующей, стремящейся к наживе деятельности бизнесменов. Чем дальше род занятий находился от борьбы за доходы, тем выше был его социальный престиж. Например, в установившейся в свободных профессиях суб-иерархии важнейшим из критериев, отделяющих профессии низшего ранга от высших было то, что последние получают деньги непосредственно от клиентов (77).
Достаточно высок был статус ученых, особенно в третьей четверти века, когда вера в науку стала знаком времени, а «священной миссией» человека, по словам принца Альберта, - стремление «открыть законы, по которым Вседержитель управляет своим творением» (78). Престиж творческой интеллигенции был несколько ниже, в основном из-за образа жизни ее представителей, в атмосфере «периодического безденежья и табачного дыма», что в глазах общества особенно способствовало «аморальности» (79). Актерскую профессию еще трудно было назвать респектабельной, но, по крайней мере, ее уже не считали такой чудовищной, как раньше. В Лондоне существовало два престижных актерских заведения -Королевская академия драматического искусства и Центральная школа ораторского и драматического искусства, которые давали выпускникам достаточно высокий статус и признание (80).
В предпринимательской среде намного большим весом обладали финансисты и коммерсанты, чем промышленники. Они имели больший доступ к политической власти и больше привилегий. Это можно объяснить не только разницей в их финансовом положении, но и более длительным присутствием на социальной сцене и более тесными связями с высшим классом.
Престиж промышленников достиг своего пика в 1851 г. - год проведения Великой выставки. Эта выставка, целью которой было собрание всех последних плодов изобретательской мысли и показ чудес нового промышленного мира, стала воплощением экономического господства и прогресса Великобритании. Как гласила передовица «Economist» за 1851 г.: «Все... кто способен мыслить, должны чувствовать полную уверенность в том, что «бесконечный прогресс»... является предопределением человеческого рода» (81). Двигатели прогресса - «капитаны индустрии» -британские промышленники и инженеры поднялись на недосягаемую ранее высоту. «Замечательные умы, замечательные руки, которые планировали и создавали эти вещи» (82), воспевались на страницах газет и журналов, в уличных балладах, в выступлениях общественных деятелей и в произведениях искусства. Промышленность обрела героическую ауру. Так, например, сэр Уолтер Тревельян дал поручение прерафаэлитам прославить промышленный Тайнсайд в последней серии исторических фресок для его сельского особняка в Нортумберленде (83).
Однако впоследствии того подъема социального статуса людей, связанных с производством, впрочем, как и бизнесменов вообще, которого многие ожидали в дни Великой выставки и которого можно было бы ожидать в стране, впервые вступившей на путь индустриализации и ставшей «мастерской мира», в Англии не произошло. Их триумф оказался кратковременным. Да, у них было благосостояние и право командовать другими, они были людьми, «с которыми считаются». Предприниматель являлся «хозяином», «патроном» или «шефом», обладающим высшей властью и авторитетом на своем собственном предприятии (84). Средние классы формировали олигархию крупных промышленных городов на севере страны, где присутствие аристократии не было заметно. Но на национальном уровне бизнес не стал вершиной общественного престижа. «Коббет, радикал Коббет, - восклицал Л.Фоше, - желая оскорбить одного противника, называл его «полотняным торговцем»... Что еще сказать?» (85).
Таким образом, можно заключить, что того соответствия между богатством, престижем и властью, которое присутствовало в среде аристократии, в среднем классе не наблюдалось. Те группы, которые обладали большими финансовыми возможностями вовсе не обязательно обладали более высоким социальным статусом или доступом к власти. В отношении последних параметров все они уступали дворянству.
Раздел 2. Формирование новой социальной элиты Великобритании
Из предыдущего параграфа следует, что доминирующие позиции практически во всех сферах жизни общества в третьей четверти XIX в. занимала аристократия. Но было бы явным упрощением по отношению к данному периоду считать национальной элитой только ее, поскольку в это время начинает набирать силу процесс объединения элитных групп - старой дворянской и новой, вышедшей из среднего класса.
Конечно, это слияние не являлось нововведением середины XIX в. Аристократическая элита Великобритании никогда не была абсолютно закрытой социальной группой, кастой в прямом смысле слова, хотя и старалась сохранить исключительность, однородность и компактность. Она всегда отличалась гибкостью и умением уловить настроения и потребности времени, обладала многолетним опытом успешного поглощения лидеров других социальных слоев. Такое поглощение наблюдалось со времени самого возникновения «средних групп». Их количество было незначительным, и поглощение являлось вполне выполнимой задачей. В XVII в. довольно частым явлением были браки между детьми джентри и детьми членов профессиональных и коммерческих групп, младшие сыновья джентри нередко были учениками преуспевающих торговцев, тогда как сами торговцы превращались в джентри (86).
Этот процесс продолжался и в течение столетия, прошедшего с начала Промышленной революции, когда средний класс развивался в относительной изоляции. В 1833 г Э.Бульвер Литтон писал: «Вместо того, чтобы держаться в стороне от других классов и «ограждать свое положение» тернистыми, но несущественными барьерами геральдических отличий... они смешивались более широко и с кажущимся большим равенством со всеми классами, чем любая другая аристократия в варварском или цивилизованном мире» (87). Однако это течение было так же невелико, и даже меньше, чем раньше.
С середины XIX в. с ростом состояний, подъемом новых групп среднего класса, таких, например, как промышленники, социальная мобильность этого класса заметно усиливается. Ускоряется также динамика признания новых групп в высшем обществе. «Все, что выдается из среднего класса, - говорил об этом периоде Ложель, - немедленно поглощается аристократией, которая таким образом постоянно обновляется. Аристократия уподобляется лесу, с деревьев которого беспрестанно отпадают отжившие ветви, и взамен них вырастают новые» (88).
Некоторые исследователи, как, например У.Арнстейн, связывают это с силой аристократии и прочностью ее положения (89). Но, с нашей точки зрения, имеется больше оснований говорить о том, что аристократия осознавала, что укреплять свои позиции в упорной защите привилегий и престижа означало привести страну к бунту или революции. Уступки, сделанные средним классам на политической арене, аристократия сочетала с не менее важными уступками в социальном плане. Такой образ действий являлся своего рода «выпускным клапаном» в социальной системе. Аристократия становилась более доступной, и эта относительная доступность делала ее столь привлекательной и была одной из причин того, что в средневикторианский период аристократии удалось избежать зависти и ненависти нижестоящих.
Более широкие перспективы вхождения в высшее общество во многом обусловили заметное уменьшение противопоставления и противостояния среднего класса по отношению к аристократии (90). Если раньше средний класс был все же достаточно монолитной стратой, осознающей свою социальную идентичность, и, несмотря на многочисленные отличия и расхождения интересов, способной к организованности в борьбе за влияние, то теперь в своем стремлении к нему многие ее представители все чаще предпочитали действовать не коллективно, а индивидуально. Желание достичь положения элиты, войдя в состав высшего общества и присоединившись к аристократии, в средневикторианский период становится все более мощным мотивационным фактором поведения верхов среднего класса (91).
На второй план отходят и финансовые мотивы. Средневикторианские бизнесмены были уже новым поколением, заметно отличавшимся от прежнего поколения «могучих созидателей, сумевших реализовать идею британского превосходства и создать фундамент, на котором покоилось величие Британской империи» (92). Они опирались на результаты усилий своих отцов и дедов. Состояния уже были созданы, и престиж стал тем, к чему в первую очередь стремились предприниматели. Даже политическую деятельность они часто рассматривали не как возможность управлять государством, а как возможность стать членом высшего круга. Но и те, кто не ставил перед собой таких целей - радикальные политики и стойкие защитники интересов среднего класса, добившись известности, также вовлекались в орбиту жизни высшего общества. К примеру, У.Гладстон с гордостью говорил о своем коммерческом происхождении, отказался от предложенного ему титула графа, но тем не менее вращался в светском кругу и по браку имел родственные связи с аристократией (93).
Однако его пример - редкое исключение. Получение пэрского звания являлось пределом мечтаний почти всех честолюбивых выходцев из среднего класса. В 1865 г. писатели и публицисты уверенно предсказывали, что «титул герцога может исчезнуть к 2000 году, мы не претендуем на какое-то мнение по этому вопросу..., но в чем мы уверены, так это в том, что если в Англии не будет отменено герцогство, в этом году оно будет заветной мечтой, такой, как трон сейчас, конечной целью всего, что есть великого, или амбициозного, или богатого» (94). И хотя это пророчество не оправдалось в отношении XX в., оно очень показательно для современного авторам периода.
Получение титула осуществлялось двумя способами: либо приглашением от лица королевы в верхнюю палату, либо королевским патентом, прямо предоставлявшим лицу пэрское достоинство. Много титулов было пожаловано в начале века. С 1837 по 1866 гг., когда общее количество населения быстро увеличивалось, число пэрских пожалований сократилось в среднем до 4-х в год (95).
Теоретически монарх имел право даровать титулы всем, кому он пожелает и в каких угодно количествах, однако на практике существовали строго определенные условия для предоставления пэрского звания, и количество претендентов намного превосходило число пэрских званий, которые корона или правительство были готовы распределить. Из таких критериев можно выделить особые заслуги перед государством, финансовую состоятельность и обладание определенным количеством акров земли. Только удовлетворение всем трем условиям считалось надежным показателем для предоставления пэрского звания.
Бесспорно, наиболее важными были для претендентов личные заслуги и служба обществу. Не случайно основная масса титулов предоставлялась лицам, занимающим высшие посты в армии, флоте, дипломатии и юриспруденции. К ним прибавлялись лица, достигшие высот в политической карьере. Это явление начало активно практиковаться во времена У.Питта-младшего как финансово необременительная форма правительственного покровительства, средство укрепления поддержки правительства. Из представителей творческой элиты пэрские пожалования иногда предоставлялись художникам. Литераторов или актеров, возведенных в это звание, в средневикторианской период не было. Первыми из них стали поэт А. Теннисон и актер Г. Ирвинг, но они приобрели титул уже в последней четверти XIX в. (96).
Промышленников и коммерсантов, представленных к пэрским званиям, было показательно мало, за исключением второго и третьего поколений, по большей части отошедших от дел, как, например, Эдвард Стратт, ставший в 1856 г. бароном. Он был представителем третьего поколения семьи, создавшей в свое время состояние в текстильной промышленности, и стал первым промышленником, получившим пэрское звание (97). Когда Б. Дизраэли в 1868 г. рекомендовал титул барона для банкира Лионеля Ротшильда, среди политических достижений которого числилась полная эмансипация евреев, королева Виктория заметила, что она не думает, что тот, кто владеет своим богатством благодаря сделкам с иностранными правительствами по поводу займов или благодаря удачным спекуляциям на бирже, мог бы претендовать на британское пэрство (98).
Шире были распространены пожалования титула баронета: в него вводились и офицеры, и медики, и поэты, и художники, и джентри, и представители бизнеса.
До 70-х годов XIX в., а точнее до начала депрессии, связь между землевладением и предоставлением пэрского звания была очевидна. Среди новоявленных пэров фактически не было лиц, не имеющих достаточных размеров поместья. Из 139 новых пэров, ставших таковыми в период с 1833 по 1885 гг., только одна пятая обладала менее, чем 3 000 акрами земли, приносящими доход, по крайней мере, в 3 000 ф.ст. в год в виде арендной платы (99).
О необходимости соблюдения соответствия между предоставлением титула и землевладением в работе «Превратности семей» писал Дж.Берк. Размышляя над причинами плачевной судьбы некоторых аристократических семей, он резко критиковал закон о наследовании, точнее, ту его часть, которая за отсутствием прямых наследников мужского пола позволяла поместью переходить к наследнице, в то время как титул передавался второстепенной ветви, не способной соответствовать ему. По мнению Берка, титул без земельной собственности дискредитирует саму аристократию. Во избежание этого автор выдвигал предложение наделять каждого получателя наследственного титула неотчуждаемым земельным поместьем (100).
Связь между присуждением титула и землевладением делала британскую аристократию очень небольшой и исключительной статусной элитой, повышала социальный престиж и придавало определенную замкнутость высшей аристократии, в отличие от беспрестанно плодившихся и обесценивавшихся титулов европейского дворянства.
В то же время одно лишь землевладение, пусть даже и крупное, далеко не всегда влекло за собой получение титула. Очень многие из тех, кто мог считаться крупными земельными собственниками, оставались вне этой группы. Ф.Томпсон утверждает, что в 70-х гг. половина тех, кто имел 10 000 ф.ст. в год от земельной собственности в Англии, и около четверти лиц с доходом от земли свыше 30 000 ф. ст., не имели пэрского звания (101). Причем эта группа включала как нуворишей, так и почтенные графские семьи старинного происхождения.
Однако независимые средства были очень важны. По обычаю имущественный ценз для предоставления титула баронета составлял 500 ф.ст. с земли, а для получения пэрства - 2 000 ф.ст. Но это необходимый минимум. На протяжении XIX в. для того, чтобы соблюдать достойный образ жизни, то есть иметь большой деревенский особняк, дом в Лондоне и поддерживать все установления, характерные для этого образа жизни, необходимо было иметь доход по крайней мере в 10 000 ф.ст. в год
О значении материальных ресурсов можно судить по дебатам в палате лордов в 1856 г. по вопросу о предоставлении пожизненного титула барона старому и бездетному судье суда казначейства Джеймсу Парку - меры, предложенной правительством: Ее сторонники, например граф Грей, говорили о том, что очень многие личности, оказавшие отечеству несомненные услуги, посвятившие жизнь служению обществу, не смогли заработать достаточно средств, чтобы оставить «такое состояние человеку, который наследует пэрское звание, какое было бы желательно для должного поддержания его звания и достоинства» (102). По их мнению, пожизненное пэрство являло собой достойную награду для таких лиц и помогло бы привлечь в палату лордов многих талантливых людей.
Противники меры опасались того, что эта система может умалить достоинство пэрского звания и что скамьи палаты лордов «могут переполниться людьми, не обладающими достаточными средствами, чтобы поддержать свое звание» (103). Мнение этой стороны озвучивал, в частности, лорд Кэмпбелл - выходец из средних классов, который, будучи судьей получил наследственное пэрство, человек, удовлетворявший всем условиям предоставления титула, который «имеет обширную и прибыльную практику; обладает обширными поместьями в Ирландии; он владеет одним из немногих больших домов в городе, с аристократическими придатками в виде двора и сада; и у него также есть сын, который не сторонится того, чтобы занимать видное положение в общественной жизни» (104). В итоге мнение противников предоставления «пэрского звания продолжительностью в жизнь» победило, правительству не разрешили принять эту меру, и Парк получил потомственный титул барона Уэнслейдела. С этого времени пожалование пожизненного пэрства не практиковалось в течение 20 лет (105).
Из пожизненных почестей сохранялась практика пожалования рыцарских званий, которые могли предоставляться без каких-либо оговорок относительно способности преемников поддерживать стиль жизни, подходящий для звания. В то же время этот титул означал если не автоматический доступ в лондонское общество, то во всяком случае определенное положение в высшей иерархии и прочное место в земельном обществе.
Существовало две категории рыцарства - рыцари, получившие ордена (орден Бани, орден Св.Михаила и Св.Георгия, «Звезду Индии») и рыцари-бакалавры. Ордена обычно предоставлялись тем лицам, которые отличились на дипломатической, военной службе, в управлении колониями и на государственной службе, в то время как те, кто проявлял себя в иных сферах, обычно становились рыцарями-бакалаврами. В 1840 г. в Англии было 200 рыцарей, имеющих ордена, и 450 рыцарей-бакалавров, тогда как к 1885 г. соотношение изменилось: в этом году насчитывалось 470 рыцарей с орденами и 230 бакалавров (106). Хотя К.Маркс и называл рыцарские звания подачкой, введенной для удовлетворения выскочек из буржуазии (107), приведенные цифры явно свидетельствуют о том, что возможности для промышленников, финансистов, ученых, литераторов и т.п. в получении этого звания едва ли увеличились.
И пэрские, и рыцарские пожалования в третьей четверти XIX в. не оказывали существенного влияния на процесс слияния высшего среднего класса и аристократии. Социальный состав круга, отмеченного почестями, изменился мало, по крайней мере до поздневикторианского периода. Большая часть людей, которые входили в эти категории, уже была тем или иным образом связана с титулованной аристократией.
Еще одним способом идентификации с истэблишментом было приобретение гербов в Геральдической палате и, что еще важнее, приобретение права на их показ - привилегия, за которую выплачивался ежегодный налог. Размеры выплат отличались. Патенты на украшение гербами дверей частных экипажей стоили дороже, чем на право наносить герб на писчую бумагу, столовое серебро и т.д. Гербованные экипажи так же, как и дополняющие их напудренные лакеи и кучера (использование пудры, кстати, тоже облагалось налогом), оставались в основном внешним атрибутом ядра викторианского высшего класса - высшей земельной аристократии, и их количество приблизительно соответствовало количеству титулованных семей. Аксессуары, украшенные гербом, были более распространены среди новичков (количество таких лицензий выросло с 25 000 в 1855 г. до 43 000 в 1868 г.) (108). Это был менее дорогостоящий и менее ассоциируемый с землей знак статуса, что, впрочем, вовсе не означает, что они были оторваны от земли.
Покупка земли в течение не одного столетия являлась самым распространенным способом приобретения положения в обществе для разбогатевших self-made men. Состояния, сделанные в торговле и финансах, вкладывались в земельные поместья еще с конца XVI - начала XVII вв. В XIX в. к ним присоединились и состояния, нажитые на промышленной деятельности (109). Такие капиталовложения в землю в средневикторианский период окончательно перестали связываться с поиском надежных и безопасных форм, в которых хранилось богатство. Они являлись исключительно актом социальных инвестиций. Характерно также изменение в средневикторианский период отношения к таким приобретениям. В 1850-х гг. журнал «Экономист» еще мог критиковать предпринимателей, помещавших в газетах объявления о своем желании купить землю. К 1870 г. его тон изменился, он отмечал, что «социальное уважение» является «великим и законным предметом желания» (110).
Тогда как рост городского населения ускорялся с каждым десятилетием, он происходил, главным образом, за счет сельскохозяйственных работников и мелкого фермерства, пополнявших в городах ряды низшего среднего и рабочего классов. Течение же из города в деревню происходило, в основном, за счет разбогатевших людей. Новые претенденты на землю и статус появлялись все время, а процесс поглощения земельным обществом капиталистов из среднего класса был постоянно в движении. «Таким способом, - писал один из современников, - лучшие растения великого народного леса пересаживаются в аристократический рассадник, пополняя и освежая его» (111).
Многочисленны примеры того, как успешные бизнесмены отстранялись от дел и переезжали вместе со своими домочадцами в купленные имения, чтобы стать графскими джентльменами. Одним из показательных примеров является история Самуэля Джонса Лойда, главы Манчестерского банка «Уильям Джонс, Лойд и К.» и Лондонского банка «Джонс, Лойд и К.», который в 1850 г. стал лордом Оверстоуном. Он проявлял неистовую активность на земельном рынке: с 1823 по 1883 гг. он потратил 1 670 000 ф.ст. на покупку поместий. Большая часть его владений была сконцентрирована в Нортхэмптоншире с центром в Оверстоун Парк, крупные земельные участки находились в Букингемшире, Уорвикшире и Кембридже. Некоторые покупки Лойд делал у территориальных магнатов (у герцога Бэкингемского, графа Вестморленда), но основная масса его приобретений была сделана у джентри. Всего лорд Оверстоун приобрел около 54 000 акров, приносящих ему доход в 93 000 ф.ст. в год - цифра, намного превышающая доходы с земли новых собственников (112).
Так, Дж.Моррисон, скупивший к 1883 г. около 107 000 акров, получал с них ежегодный доход всего в 54 000 ф.ст., шотландские фабриканты Бейрды - со 125 000 акров получали 59 000 ф.ст. в год прибыли. Из крупных новых собственников, кроме них, можно также назвать Барингов, Скоттов, Глэнсаков(ПЗ).
В большинстве случаев покупатели предпочитали приобретать землю крупными блоками, так сказать, в форме уже готовых поместий, а не маленькими частями, которые будет утомительно собирать вместе. Это вполне логично, учитывая, что основной целью их капиталовложений в землю было приобретение социального положения. Однако стоимость земельных наделов неуклонно повышалась. Поместье в 1 000 акров, стоившее в конце XVIII в. 12 000 ф.ст., в 1850-60-е гг. могло оцениваться в 30 или 40 000 ф.ст. (114).
Высокие цены на землю ограничивали уровень социальных амбиций многих нуворишей, поскольку мало кто из них мог позволить себе израсходовать на покупку более половины своего состояния. Сказывалась также и нехватка имеющейся в продаже земли. Подавляющее большинство не было в состоянии приобрести достаточное количество акров, чтобы считаться земельными магнатами. Так, из 200 землевладельцев, имевших поместья в 25 000 и более акров, только 10 за весь викторианский период были новыми, а из лиц, владевших от 10 000 до 25 000 акров, новыми было 500 человек (115).
Многие покупали сравнительно небольшие участки, с тем чтобы утвердиться в графском обществе как земельные джентри. Но и в этой среде размеры земельных наделов должны были быть не слишком малы. В 12 изданиях «Земельных джентри» Дж.Берка, вышедших с 1837 по 1914 гг., ни одна семья не заносилась в книгу, если она не обладала значительным деревенским поместьем (116). Для того чтобы попасть в ряды джентри, необходимо было выкупить поместье размером от 3 до 10 000 акров. Для остальных же более реальной была возможность приобретения поместья от 1 до 3 000 акров - в этих пределах колебалась земельная собственность мелких сквайров. Как указывает профессор Ф.Томпсон, к концу XIX в. Число предпринимателей, превратившихся в земельных джентри, составляло от одной пятой до четверти общего состава группы (117).
Бизнесмены, покупавшие поместья, могли отходить от дел и передавать их в руки управляющих: количественный рост таких «арендаторов бизнеса» в средневикторианский период облегчал отделение владения от управления. Но многие продолжали непосредственно управлять своим предприятием или компанией. Чаще от дел отходили те, кто был связан с производством, ибо эта деятельность требовала постоянного и пристального внимания, тогда как те, кто занимался финансовыми или коммерческими операциями, во многих случаях совмещали жизнь в поместье со своими занятиями. В любом случае и те и другие существенно отличались от сельских джентри тем, что они не зависели в своем благосостоянии от сельскохозяйственной ренты и черпали основные доходы из неземельного имущества, а земельные поместья использовали в основном для отдыха и приобретения социального статуса.
Автоматическое изменение статуса и доступ в высшее общество давало установление родственных связей с аристократией через браки. Российский консул в Великобритании в третьей четверти XIX в. барон Гейкинг отмечал браки между дворянством и средним классом как весьма распространенное в стране явление и положительно оценивал их «равняющее влияние между сословиями», мешающее «возникновению классовых предрассудков и враждебных отношений между сословиями» (118). Далее эта форма объединения будет рассмотрена более подробно.
Необходимо отметить, что для претендентов на вхождение в высшее общество имело значение не только установление родственных связей, но и вообще любых социальных связей с дворянством. Даже факт простого знакомства с аристократом при прочих равных условиях обеспечивал человеку дополнительные преимущества в социальной конкуренции. Каждое такое знакомство возвеличивало положение семьи не только в ее собственных глазах, но и в глазах окружающих. Правда, борьба в кругах среднего класса велась не столько за социальное признание со стороны нижестоящих или равных, сколько за оценку их достоинств и заслуг людьми, стоящими хотя бы на одну ступеньку выше. Именно это давало им надежду в будущем перейти границы своей социальной группы и «подняться в обществе».
Новые знакомые часто вводили претендентов в высшие круги. Такие связи реально повышали вероятность карьерных успехов. Журналист М.Хиггинс утверждал: «Если Вы видите в армии сына торговца лошадьми или сына лавочника, Вы можете быть уверены, что правило было смягчено из-за того, что его отцу удалось снискать себе милость вышестоящего класса, а не за счет личных достоинств кандидата» (119).
В третьей четверти XIX в. это правило относилось как к индивидам, так и группам. Самые разные организации средних классов, будь то совет директоров железнодорожной или страховой компании или общество трезвости, старались привлечь внимание какого-нибудь лорда. За определенную плату он мог выступать в качестве фиктивного главы организации, причем титулы барона, виконта или маркиза котировались по-разному (120). «Общий железнодорожный справочник» Брэдшоу в 1850 г. насчитывал 24 пэра и 25 сыновей пэров на посту директоров железнодорожных компаний (121). Даже простое публичное выражение лордом своего признания и одобрения деятельности предприятия придавало ему дополнительный вес и солидность в глазах общества.
Но все эти механизмы объединения практиковались уже не одно десятилетие. Принципиально новым институтом консолидации аристократии, предпринимателей и представителей свободных профессий в средневикторианский период стали паблик скулз. В конце XVIII - нач. XIX вв. паблик скулз не были особенно привлекательны для высших классов ни как места обучения, ни как места воспитания. То, что они предоставляли - возможность завести знакомства и получить определенные представления об окружающем мире - аристократам уже давало воспитание в родительском доме и их обычная социальная жизнь. Особо веских причин для поступления в школы у них не было. Часто родители ограничивались домашним обучением детей, приглашая частного учителя, обычно имеющего духовный сан, который давал образование и воспитывал молодого аристократа до его поступления в университет.
Из паблик скулз наиболее популярными были Итон и Харроу, а остальные семь - Уинчестер, Рагби, Шрусбери; Чартерхаус, Мерчант-Тейлорз-Скул, Сент-Полз-Скул и Вестминстер - особенным расположением и покровительством аристократии не пользовались. В начале XIX в. в этих школах обучалось довольно много детей бизнесменов. Так, о Рабги в 1806 г. было сказано, что «в ней много сыновей джентльменов, но еще больше сыновей производителей из Бирмингема, Вулвергемптона и т.д.» (122). Но и средние классы, в особенности диссидентские, в большинстве своем в конце XVIII - начале XIX вв. предпочитали частные академии, дающие более серьезное и более практическое образование.
К середине XIX в. положение паблик скулз изменилось. Средневикторианский период стал временем их расцвета. После реформирования Т.Арнольдом Рагби, а вслед за ней и других паблик скулз, они стали одним из главных национальных институтов страны, воспитывающих будущую элиту Британской империи, «одним из великих учреждений бессознательно развиваемых английским инстинктом и характером», успешное подражание которым «за границей было даже менее возможным, чем подражание парламенту» (123).
Прохождение курса обучения в паблик скулз становится обязательным как для аристократов, так и для тех выходцев из среднего класса, которые стремились утвердиться в качестве джентльменов. Образование в престижных школах стоило довольно дорого. Например, ежегодная стоимость обучения в Итоне составляла от 150 до 200 ф.ст., в зависимости от того, посещал ли ученик дополнительные занятия, в Уинчестере, Рагби и
Вестминстере - от 100 до 150 ф.ст., в Харроу - 138-180 ф.ст., в Чартерхаус и Шрусбери - 100 ф. ст. (124).
И в то же время качество образования в паблик скулз не превосходило качество образования в других учебных заведениях. Исследуя результаты образования в Итоне, королевская комиссия признавала: «Что касается массы молодых людей, которые поступили в Оксфорд и Кембридж и которые не стараются ради почестей, видно, что умственное образование, которое они выносят из школ, где они были образованы, не может оцениваться высоко; и в этом отношении Итон не может претендовать, по меньшей мере, на преимущества перед остальными» (125).
Но, несмотря на то что существовало множество учебных заведений, дающих более серьезное специальное образование, большинство представителей среднего класса, причем даже те, кто агитировал за более активную модернизацию системы публичных школ и критиковал их бесполезность, старались направить своих детей на обучение в одну из девяти старейших школ. «Их не интересует приобретение их сыновьями университетских дипломов; от них требуют, чтобы они внесли в буржуазный круг имена, воспоминания», - писал современник (126). Если же средства не позволяли этого, то хотя бы в одну из новых паблик скулз, насколько это возможно приближенных к модели старых - реформированных старых - школ.
С 1850 по 1870 гг. было открыто в три раза больше паблик скулз, чем за весь предшествующий век. К девяти старым школам прибавился ряд новых. С 1840 по 1850 гг. были основаны Челтнем, Мальборо, Россал и Радли. В 1853 г. - Веллингтон, а в 1862 г. целых три школы - Клифтон, Молверн и Хейлибери (127). Эти школы были ориентированы на все возрастающий приток средних классов.
Паблик скулз стали важнейшим институтом консолидации аристократии, бизнесменов и интеллигенции. По словам Э.Бригтса, «эта социальная смесь цементировала старую и новую правящие группы, которые ранее оставались отделенными,... через великое социальное разделение 1840-х гг. между лендлордами и бизнесменами был переброшен мост» (128). Этот слой новой элиты был достаточно многочисленным, чтобы удовлетворять потребности в управлении и руководстве Британской империи, но он становился все более отделенным от остальной массы населения. Школьные связи влияли на всю последующую жизнь учеников, они влияли на политические пристрастия, помогали делать карьеры, и стали одним из символов викторианского порядка (129).
В публичных школах возвеличивались карьеры, окрашенные идеалами чести и служению обществу - военная, политическая, карьеры в государственной службе и в государственной церкви. Подразумевалось, что только эти виды деятельности являются «подходящим занятием для джентльмена». Карьеры в науке, технике и промышленности, мягко говоря, не поощрялись. Из 524 производителей стали в период с 1850 по 1950 гг. только 33 человека посещали Итон или Харроу (130). Для бизнесменов занятие профессиональной деятельностью означало еще один шаг в высшее общество. Профессиональная деятельность выглядела более привлекательно, чем предпринимательская, и притягивала большое количество наиболее способных людей из мира торговли и промышленности.
Словом, в третьей четверти XIX в. существовало достаточно много возможностей для вхождения среднего класса в состав новой элиты. Поэтому невозможно согласиться с тезисами, представленными английским историком Мартином Пью, о том, что высшее сословие в средневикторианский период оставалось закрытой элитной группой, попасть в которую можно было только с помощью браков (131) Однако и противоположные заявления об абсолютной открытости британской аристократии, характерные для современников-иностранцев, которые впервые сталкивались с подобным явлением, оказывались иллюзией (132).
Аристократы вовсе не имели намерения отказываться от своей исключительности. Желанием старого дворянства отделить себя от недавно «облагороженных» объясняется стремление аристократов к повышению титулов. Эта практика включала в себя как предоставление пэрских званий Соединенного Королевства носителям шотландских и ирландских титулов, что уже само по себе считалось повышением, так как давало им право заседать в палате лордов и увеличивало их социальный вес, так и пожалования более высоких титулов лицам, уже считавшимся пэрами Соединенного Королевства.
В этой связи вопрос, заданный лордом Гренвиллом в палате лордов: «Скажет ли мне кто-нибудь, что в этой палате сейчас нет ни одного лорда, который не желал бы стать виконтом, ни одного виконта, который не желал бы стать графом, ни одного графа, который не желал бы стать маркизом, или маркиза, который не желал бы стать герцогом?» (133), был явно риторическим. Количество предоставлений более высоких титулов неизменно превышало количество новых пэрских пожалований, и с течением времени становилось все более заметным.
Попытки аристократии дистанциироваться от предпринимательских групп выражались также в абсолютном неприятии коммерческого мышления и образа действий. С поразительным увеличением притока желающих войти в элитные круги аристократия вынуждена была осуществлять даже более строгий контроль за доступом, чем ранее. Сознавая, что «ее сила в ее театральной внешности и пышности» (134), представители дворянских фамилий прилагали максимум усилий для того, чтобы сохранить тот стиль жизни, который они вели издавна и который, кажется, специально предназначался для того, чтобы одновременно восхищать «неблагородную» публику и подчеркивать свое отличие. И если предыдущие способы объединения могли использоваться либо выборочно, либо в комплексе, в зависимости от конечной цели и возможностей, то имитация образа жизни аристократов, подражание их манерам и привычкам, восприятие их ценностей и идеалов использовались обязательно. В противном случае человек не мог считаться социально приемлемым, даже если он удовлетворял всем прочим условиям.
Но ведь и самих выходцев из среднего класса стиль жизни аристократов привлекал в первую очередь. К тому же для них это копирование и попытки приблизиться к культурному облику дворянства, пусть не всегда удачные и убедительные, становились одним из способов саморепрезентации в качестве членов высшего класса. Если еще до восшествия на престол королевы Виктории говорили о том, что «пока положение, приобретаемое умом... открыто только для немногих, положение, которого можно достичь стилем, обманчиво открыто для всех... и так как стиля, который есть творение аристократии, можно достичь, только подражая модному, то каждый человек подражает своему собрату и надеется купить почтительное мнение других тем, что отрекается от независимого собственного мнения» (135), то для третьей четверти XIX в. это было еще более характерно.
Процедура и динамика утверждения в высшем столичном (состоящим, главным образом, из титулованной аристократии) и высшем графском обществах существенно отличалась. Лондон предоставлял самые широкие возможности для социальной мобильности. Лондонское высшее общество искало развлечений и просвещения, в светской жизни его члены свободнее смешивались и покровительствовали представителям других социальных слоев, которые выделялись исключительными личностными качествами. Способности, знания, манеры, благородство, остроумие, необыкновенная красота вполне могли служить пропуском в него.
Здесь меньше обращали внимание на источники богатства, на происхождение или на наличие земельных владений. Именно в Лондоне создали репутацию, заработали состояния и стали членами элиты практически все знаменитые выходцы из среднего класса. В нем можно было встретить всех, кто добился известности на своем поприще - общественных деятелей и политиков, литераторов (приглашали даже скандально известную
Дж.Элиот), ученых, артистов. Представителей других профессий было меньше. Например, Ф.Брэмел писал о том, что журналисты не пользуются благосклонностью высшего общества: «Лорд Пальмерстон сознается, правда, что он встречает иногда в обществе м-ра Дилейна из «Таймса», что он даже «имел честь» принимать его в своем доме... но один Пальмерстон (как одна ласточка) не делает весны» (136).
По мнению Б.Дизраэли, чтобы иметь успех в лондонском обществе, нужно или быть знатного происхождения, или быть гением, или обладать миллионом (137). От тех, чьи притязания на признание основывались исключительно на деньгах, требовались поистине колоссальные состояния, и в средневикторианский период такие люди по-прежнему были в абсолютном меньшинстве. А, по словам леди Дороти Невилл: «Простое богатство не было паспортом. Оно [Прим. Н.К. - высшее общество] было самым блестящим кругом, включая в себя многих людей огромных интеллектуальных дарований, которые традиционно имели неоспоримую власть» (138). Причем даже если семья торговца или промышленника и получала признание здесь, ощущение нестабильности сохранялось. Репутации в Лондоне рушились так же быстро, как и создавались.
Пожалуй, наиболее ярко эта особенность была отражена на страницах романа Э.Троллопа «Так мы живем». Его главный герой, мистер Мельмотт, человек разбогатевший на финансовых махинациях, пытается стать «настоящим джентльменом». От дел он не отходит, но тем не менее направляет все силы на то, чтобы добиться своего избрания в палату общин в качестве депутата от Вестминстера, покупает поместье Пикеринг-парк, готовит свадьбу своей дочери с лордом и окружает себя «сливками общества». До скандального банкротства его деньги почти беспрепятственно прокладывают ему путь в высшие сферы. Однако даже тогда очень многие из его титулованных знакомых предпочитали общаться с ним в Сити, а не на приемах и балах. Для них он оставался выскочкой низкого происхождения и с сомнительными занятиями. Ну а смесь ликования и морализирования высшего света после банкротства Мельмотта не оставляет никаких сомнений в шаткости положения такого, как он, новичка в светском обществе (139).
В графское общество войти было одновременно и легче, и труднее. Легче потому, что здесь не требовалось таких крупных финансовых ресурсов, как в столице, что привлекало сюда собственников с более скромными доходами. Деревенская жизнь была наиболее подходящей для людей, не обладавших блестящими личными данными, которые могли бы гарантировать доступ в лондонские высшие сферы. Здесь, на низшем уровне аристократической иерархии, в рядах земельных джентри особенно ярко проявлялся процесс слияния старой землевладельческой элиты с новой, торгово-промышленной. И именно здесь границы между классами становились особенно размытыми. На этом уровне отчетливее всего прослеживается механизм, посредством которого совершалась трансформация земельного общества.
Труднее же потому, что графское высшее общество было намного консервативнее лондонского и весьма неохотно принимало в свои ряды новых членов, особенно если их репутация была запятнана какой-либо связью с бизнесом. Показателем того, что «новичок прижился» в графстве, являлось его назначение мировым судьей. Это означало, что его признали земельным джентльменом, уважаемым в сообществе, что его личные интересы совпадали с местными интересами. До середины XIX в. сюда практически не входили те, кто был связан с торговлей или бизнесом.
Конечно, между графствами существовали свои отличия в темпах ассимиляции. В тех графствах, где традиционализм ощущался наиболее сильно, таких как Нортумберленд или Шропшир, существовал прежний образец вливания новой семьи. Здесь, как правило, должно было смениться два поколения для того, чтобы связь с бизнесом, лежащим в основе финансовых успехов семьи, была разорвана и она целиком зажила жизнью сельских джентльменов.
Причины этого очевидны. Сыновья основателя поместья, вероятнее всего, были рождены в то время, когда он еще не добился успеха, их детство и юность проходили в соответствующей обстановке, и обучены они были так, как мог позволить себе простой, хотя и богатеющий, бизнесмен. То есть их опыт накладывал не подходящий для дворянства отпечаток на их личности. Внуки, третье поколение, были первыми, рожденными и воспитанными в деревенском доме, первыми, образованными, как сыновья джентльмена, и, таким образом, вероятнее всего, были первыми, кто предпочитал для себя традиционную жизнь джентльмена. Старшие тяготели к положению сквайров, младшие - к наиболее респектабельным профессиям. Это поколение было воспитано так, что не приобретало ни вкуса, ни способностей к предпринимательству (140).
Вместе с тем во многих графствах в третьей четверти XIX в. наблюдается ускорение динамики социальной акклиматизации новых людей. Заметно участились случаи признания таких лиц в течение их жизни, то есть в первом же поколении. К примеру, Джон Джойси, купивший Ньютон Холл в Стоксфилде в 1860 г., не только стал мировым судьей, но и шерифом графства в 1878 г. Джон Баркер, первый владелец Олбрайтон Холла, стал шерифом Стаффордшира. В Эссексе первый владелец поместья Хайлендс Артур Прайор стал мировым судьей (141). Подобные примеры были уже не редкостью.
Из вышесказанного видно, что решение вопроса о том, признать или отвергнуть очередного претендента, оставалось прерогативой «судей» из дворянской среды. И уже одно это многократно увеличивало их социальную власть. Поделившись статусом и престижем с представителями других социальных групп, аристократия тем самым укрепила свой собственный престиж. Вошедшие в состав элиты «новички» вовсе не были равноправными партнерами дворян. Последние по-прежнему определяли облик элиты и продолжали смотреть на новых членов, как на нижестоящих, отводя им второстепенные роли. Даже в более поздний период графиня Уорвик полагала, что «армейских и морских офицеров, дипломатов и священнослужителей можно пригласить ко второму завтраку или обеду. Викария, в том случае если он джентльмен, можно постоянно приглашать к воскресному обеду или ужину. Докторов и адвокатов можно приглашать на приемы в саду, но ни в коем случае - ко второму завтраку или обеду. Всякого, кто связан с искусством, сценой, торговлей или коммерцией, вне зависимости от достигнутых на этих поприщах успехов, не следует приглашать в дом вообще» (142).
И тем не менее процесс размывания социальных границ между дворянством и средним классом и складывания единой элитной группы, состоящей из джентри, аристократии, крупных предпринимателей, бюрократии высшего ранга, представителей свободных профессий, шел достаточно активно. Эта группа со временем все дальше отделялась от остальной части общества. Во второй половине XIX в. наш соотечественник П.Боборыкин, рассматривая эти категории населения называет их «руководящими классами», а затем оговаривается - «лучше сказать высший привилегированный класс» (143). То есть водораздел в глазах общества проходил уже не между аристократией и средним классом, а между высшим и средним классом.
В дальнейшем тенденции изменения социального состава элиты заметно усилились. Это было связано с постепенным уменьшением значения и престижа землевладения, процесса длительного, окончательно проявившегося лишь к началу Первой мировой войны. После сельскохозяйственной депрессии 1870-х гг. в некоторых отношениях начинает уменьшаться экономический потенциал землевладения. Многие старинные семьи джентри, зависящие в своем благосостоянии от сельскохозяйственных источников, все чаще начинали думать о том, чтобы расстаться с землей, на которой их предки жили в течение веков. Новички с новым богатством все чаще устраивались на родовых акрах. Как замечает Дж. Мингей, «закрытие дома и переезд семьи сигнализировали о конце сельского общества, которое уходило в глубь английской истории» (144). Старые узы, связывающие лендлорда и арендатора истончались. Ослабевало превосходство землевладельца в сообществе.
Даже те землевладельцы, которые и в поздневикторианский период многое получали от роста стоимости городской земли и земли, используемой под промышленные нужды, постепенно затмевались южноафриканскими миллионерами, главами крупных международных корпораций, а «центр тяжести в свете постепенно перемещался в сторону буржуазного мира» (145). Разрушалась связь между землевладением и пожалованием титулов, начали появляться новые пэры из профессионального и торгового класса, которые были фактически безземельными. Аристократия теряла свою исключительность.
Леди Дороти Невилл в воспоминаниях, написанных ею на склоне лет, сравнивала светское общество 1850-60-х гг. с обществом конца века: «Общество сегодня и Общество, каким я знала его раньше, - две абсолютно разные вещи». Дороти Невилл имела в виду то, что богатство узурпировало его. «Желанием старинных нуворишей было попасть в Общество; сегодня... приглашения льются на них в пропорции к их предполагаемому или мнимому богатству» (146). Они теряли власть судей, которые могли определять членство в «элитном корпусе» британского общества. Гомогенность и самобытность дворянства все сильнее разрушались. Высший свет становился все более плутократическим, выходцы из среднего класса чувствовали себя в нем более уверенно, и аристократии все чаще приходилось сообразовываться со взглядами и желаниями этих новых членов. Да и сам стиль жизни аристократии подвергся более заметной трансформации под воздействием промышленных и торговых моделей.
Начавшись с поздневикторианского периода, эти тенденции постепенно набирали силу. Однако в годы правления Виктории аристократия все еще доминировала на социальной сцене. С наибольшей очевидностью процесс «обуржуазивания», «вульгаризации» высшего света произошел при Эдуарде VII в более независимом, демократическом и эгалитарном обществе XX века.
Список литературы
1.Барбер Б. Структура социальной стратификации и тенденции социальной мобильности. // Американская социология. - М., 1972.
2.«В начале было Слово»... Этосное «измерение» образа среднего класса как ориентир выбора цели исследования // <http://www>. inp. ru/lib/k2-3.html.
3.Диккенс Ч. Письма. Собр. соч. Т.29. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1963.
.Дингес М. Историческая антропология и социальная история: через теорию «стиля жизни» к «культурной истории повседневности» // Одиссей. Человек в истории. - М., 2000.
.Европейский либерализм в новое время. Теория и практика / под ред. С.П. Пожарской -М.: ИВИ РАН, 1995.
.История Европы. Т.5. От Французской революции конца XVIII века до первой мировой войны. / отв. ред. С.П.Пожарская, А.С.Намазова -М.: Наука, 2000.
.Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. -М.: Когито-Центр, 1997.
.Кравченко А.И. Социология: учебное пособие для студентов высших учебных заведений. - Екатеринбург, 1998.
.Крючкова Н.Д. Взаимодействие аристократической и предпринимательской культур в средневикторианской Англии. / Межкультурное взаимодействие и его интерпретации. Материалы научной конференции. - М.: ИВИ РАН, 2004.
.Крючкова Н.Д. «Стремление к успеху» как важнейший мотивационный фактор поведения среднего класса в викторианской Англии. / Актуальные проблемы социогуманитарного знания. Сборник научных трудов. - Пятигорск: Изд-во ПГЛУ 2001.
.Ливен Д. Аристократия в Европе, 1815-1914.- СПб.: Академический проект, 2000.
.Маркс К. Английская буржуазия. Собр. Соч. Т. 10. - М., 1958.
.Мартин Р. Леди Рэндольф Черчилль. - М.: Захаров - ACT, 1998.
.Модель Д.А. Социальная база британской либеральной партии в XIX в. (устойчивость и трансформация). / Европейский либерализм в Новое время. Теория и практика. / под ред. С.П.Пожарской. -М.,1995.