Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Реформа российского образования в первой половине XIX века
Галина Щербакова
Девятнадцатый век в России начался мрачным предзнаменованием – убийством деспотического монарха, сдерживавшего, по мнению заговорщиков, развитие страны. Отсвет этого злодеяния лег на большинство политических деяний 19 века, сочетавших благие устремления с негодными целями. Александр I, придя к власти, продолжил проведение в России образовательной реформы. Но она была не самоцелью, так как для ускорения темпов развития страны нужен был рост социальной активности общества. Образование было одним из способов пробудить социальную мобильность населения, но его необходимо было подкрепить и другими действиями. Правительство разработало комплекс мер, призванных преодолеть сословную закоснелость общества, мешающую ему динамично следовать за темпами экономического, промышленного и культурного развития соседних европейских стран. Открытие широкой сети учебных заведений было увязано с административными мерами по повышению образовательного уровня государственных служащих. В указе 1803 года о «Предварительных правилах народного просвещения» образование было возведено в ранг государственной задачи. Для ее решения была создана система управления, предусмотрена согласованность между собой отдельных звеньев образовательной цепи. За время царствования Александра I будет открыто три новых университета: в Казани, Харькове и Петербурге [1]. Вокруг каждого русского университета группировалась сеть гимназий, за исполнением учебных планов в которых надзирало университетское руководство. К каждой гимназии прикреплялась сеть уездных училищ, за образовательным процессом в которых должен был следить директор гимназии. И на нижнем уровне образовательной пирамиды располагались уездные и приходские училища. Стройная образовательная система становилась еще тем более устойчивой, что базировалась на тех социальных привилегиях, которые приобретали выпускники средних и высших учебных заведений, а особенно те их них, которые показывали отличные успехи за время учебы [2]. Каждый ученик гимназии имел шанс повысить свой социальный статус, получив по окончании учебного заведения определенный чин, гарантировавший ему хороший старт для начала штурма иерархической пирамиды. Особенно большое значение подобные льготы имели для выходцев из небогатого поместного дворянства, которые сразу после учебы могли получить чин выше, чем имел их родитель. Это новшество открывало дорогу для одаренных и трудолюбивых людей из непривилегированных сословий, чьи шансы на жизненный успех раньше были ничтожными. В 1809 г. по инициативе Сперанского был издан указ об обязательных экзаменах на чин, что предполагало повышение общего кругозора и развития чиновничества, а также приостанавливало былую практику получения чина за выслугу лет. Социальная мобильность была значительно стимулирована этой социально-образовательной реформой. И если раньше социальный статус личности, независимо от ее индивидуальных дарований, воспроизводил, как правило, статус его предков, то теперь умственная и жизненная энергия лучших представителей молодого поколения из разных социальных слоев была освобождена и направлена на улучшение как своего собственного социального и материального положения, так и на общественное благо. Это была вторая мобилизация ресурсов страны после реформы Петра 1, менее громкая и скандальная, но более масштабная и долговременная. Ее результаты сказались не только в декабристском движении, но и в общей демократизации мышления и норм социального поведения, которые постепенно распространялись от узкой группы носителей высокой культуры к более широким слоям представителей тех социальных групп, чьи родители не умели ни читать, ни писать, жили по старинке, заботой лишь о хлебе насущном. Несмотря на последекабрьскую реакцию, на санкционированные Николаем попытки Шишкова изменить образовательную систему, сделав ее более сословной, приостановить поток разночинцев к низшим и средним чинам, этот процесс уже невозможно было остановить, потому что он отвечал насущным потребностям России и потому, что однажды разбуженные духовные силы нации невозможно усыпить вновь.
Итак, расценив образование как государственную задачу, правительство Александра I стало активно открывать новые учебные заведения. Выше было сказано, что в первую очередь удвоилось число университетов. Комплектование их кадрами было весьма затруднительным: профессоров не хватало даже для Московского университета, поэтому приглашение иностранных ученых было единственным выходом, несмотря на новую трудность - языковый барьер. Вот почему первое время занятия приходилось вести на немецком или латинском языках, привлекая в ряде случаев переводчиков. Вторая проблема заключалась в разности менталитетов преподавателей и студентов, обусловленной множеством причин: культурной, языковой, религиозной, даже разницей бытовых обычаев. По воспоминаниям ученика Сенковского - П. Савельева и другого студента той поры - А. Никитенко, «немецкая фракция» преподавателей Петербургского университета держалась замкнуто, избегая контактов с остальными и не допуская других в свой круг [3]. Все это затрудняло адаптацию преподавателей, подталкивая их к корпоративной замкнутости, затрудняло и сам учебный процесс, а также замедляло процесс преемственности, то есть подготовки национальной смены приглашенным профессорам. Параллельно с приглашением иностранцев применялась практика командировок или стажировок в заграничных университетах тех молодых преподавателей, которые проявляли особую склонность к языкам и исследовательской работе. Такая практика применялась нечасто, так как существовало опасение насчет проникновения заразы вольнодумства через командированных, но большая группа лучших, по воспоминаниям современников, русских профессоров прошла подготовку в немецких университетах. Среди них: П.Г. Редкин – видный юрист и общественный деятель и его коллега Н.И. Крюков, М.С. Куторга и Т.Н. Грановский - историки, О.М. Бодянский, филолог-славист, знаменитый медик Н.И. Пирогов, экономист А.И. Чивилев. Был послан за границу для получения профессорского звания В.С. Печерин, не вернувшийся на родину по идейным соображениям. Многие из тех, кто уже получил профессорское звание, также имели возможность отправиться в научную командировку, как, например, профессоры Московского университета Н.И. Надеждин и М.П. Погодин. Общий научный и культурный уровень профессорско-преподавательского состава был в то время невысок, о чем свидетельствуют воспоминания студентов, причем это мнение едино, независимо от места и времени (в период 30-40 годов 19 века) обучения. «Невозвращенец» Печерин, проникнутый грустно-отрицательным отношением ко всему отечественному, писал: «Профессорство в России невозможно… Ведь наш почтенный Грефе, хоть немец и академик, а все ж таки едва ли бы годился быть маленьким доцентом в Оксфорде» [4]. Далее мемуарист вспоминает один курьезный совет, данный ему Н.И. Гречем перед отъездом за границу: «Да из чего же вы едете учиться за границу? Ведь когда нам понадобится немецкая наука, то мы свежего немца выпишем из Германии» [5]. Сокурсники Белинского и Лермонтова, К. Аксаков и А. Герцен, И. Гончаров и С. Соловьев - все в один голос утверждают, что не только методика университетского преподавания, но и сам уровень знаний профессоров оставлял желать лучшего, о том же свидетельствовала переписка родственного круга Чернышевских-Пыпиных, недовольных обучением в Казанском университете [6]. Профессора в основной массе не следили за ходом современной науки, особенно зарубежной, давали лекции по старым записям, не добивались понимания или даже внимания иначе, чем полицейскими мерами, студентам не хватало книг. Любопытны воспоминания о своей университетской поре умеренного и в критике, и в любви И.А. Гончарова. Приведем эпизод о редком событии- посещении ректором университета лекции: «Ректором тогда был профессор восточных языков Болдырев... Передо мною одним на столе лежала книга «Войны Югурты» Саллюстия, в маленьком формате. У других ничего не было пред собою. А лекция была немецкой литературы лектора Кистера. Вдруг ректор подошел ко мне, взял книгу и посмотрел. «Отчего у вас латинская книга на лекции по немецкой литературе?» - спросил он. «Она лежит тут от предыдущей лекции из римской словесности», - был мой ответ. «А где же немецкая книга?» - «У меня ее нет». И ни у кого не было. Кистер издал очень краткий, какой–то наивный курс немецкой литературы, скомпилированный из больших немецких курсов, и, конечно, рассчитывал на сбыт между студентами, но так как большинство их знало все, что там было, то книгу не покупали. Ректор не справился, есть ли она у других, а мне посоветовал приобрести ее. Я не приобрел, потому что у студента денег обыкновенно не бывает, особенно на книги. Доставать книги - это другое дело - это мы и делали, а покупать книги – нет. Кроме того, я не купил книги еще потому, что все в ней мне было известно, и притом я знал, что ректор больше никогда не придет на лекцию.» [7]
Разные портреты русской профессуры оживают в письмах Белинского, воспоминаниях Аксакова, Герцена, Гончарова, С.М. Соловьева и других их современников: то добродушные, то горделиво-раздражительные, то тщеславные, то равнодушные, но из всего разнообразия портретных характеристик проступает постепенно общая черта: даже самые увлеченные своим предметом не стремились зажечь сердца своих воспитанников любовью к науке, они не ставили возвышенных целей, которым молодые души были бы готовы были посвятить свою жизнь, и, наконец, в своем большинстве они держались обособленно от студентов, очевидно, опасаясь либо доносов насчет политической благонадежности, либо опасаясь трудных вопросов, которые могли им адресовать студенты с бескомпромиссностью молодости. Мнение некоторых исследователей об атмосфере добродушия и взаимопонимания между преподавателями и студентами верны, но только если их применить к более позднему периоду, а не к началу 30-х годов 19 века, таким образом, утверждение А.С. Павловой [8], что к 1829-1830 г.г. Московский университет становится настоящим очагом вольномыслия верно только отчасти. Действительно молодую мысль, жаждущую познания, удержать было нелегко, но основные познания в социально-гуманитарной сфере студенты получали благодаря самообразованию: чтению книг и журналов, в университете часто запрещенных, дискуссиям, и отнюдь не с собственными профессорами. Недаром Лермонтов сказал профессору Победоносцеву на экзамене по изящной словесности, что для ответа пользовался новейшими источниками из собственной библиотеки, которые, очевидно, профессору неизвестны. Через десять лет многое изменится в университетах, и не одном Московском. Действительно, начнутся и общие дискуссии, и встречи на профессорских квартирах (в 1830-е годы на это решился один Надеждин), и профессора начнут снабжать студентов книгами из собственных библиотек, то есть нормой жизни станет все то, о чем писал Б.Н.Чичерин в мемуарах «Москва сороковых годов» [9]. Для тех бывших студентов, кто потом выезжал за границу и слушал лекции немецких профессоров, их отношения к русским студентам поражали своим контрастом. Во-первых, бросалась в глаза колоссальная ученость и абсолютная преданность науке, во-вторых, их открытость для студентов, с которыми они общались и после лекций, встречаясь в библиотеках, на совместных прогулках и даже приглашая к себе домой. Грановский в одном из писем Неверову высказал предположение, что такая любовь не совсем бескорыстна, и профессора надеются на благодарность в виде наград от русского правительства, но тут же с добродушием молодости добавил, что русским нет дело до причин такого поведения, если они могут воспользоваться результатом [10]. Невелико вначале было и число студентов, особенно в новых университетах: в пределах 100 человек. Только в Московском университете было к концу второго десятилетия 19 века около тысячи студентов. Например, из воспоминаний К.С. Аксакова известно, что в 1832 году был уменьшен прием на все отделения Московского университета: вместо 204 человек в 1831 году было принято всего 92; в том числе на словесное отделение поступило 22 человека, а в предыдущем 1831 году – 49. По численности студентов в эти годы на первом месте стояли политическое и медицинское отделения, затем шло отделение словесности, а замыкало список – физико-математическое отделение. Варьировалась также длительность обучения: на медицинском - 4 года, а на всех остальных –3 [11]. Московский университет, будучи первым, обрел устойчивую репутацию, имел высококвалифицированный преподавательский состав, Благородный пансион для подготовки к поступлению в университет. Теплая и фрондерская обстановка отставной столицы окружала Московский университет, салоны местной знати были насыщены атмосферой элитарной культуры. Немаловажным для студентов и их родителей был тот факт, что цены на продукты и жилье были в Москве значительно ниже, чем в Петербурге. По воспоминаниям Я. Неверова, одного из участников кружка западников, в который входили Белинский, Герцен, Грановский, проживание в Петербурге студенту обходилось в два раза дороже, чем даже в Берлине, не говоря о первопрестольной [12].
К тому же Москва не зря столько лет была столицей: почти у каждого дворянина здесь отыскивались родственники, к которым рассчитывали обратиться в случае крайней нужды. Если в первые два десятилетия 19 века ореол героизма как отсвет Отечественной войны 1812 года окружал русского офицера и в значительной степени оттягивал дворянскую молодежь от гражданской службы в пользу военной, то вскоре льготы, которые были предоставлены студентам университетов, постепенно переломили общественное мнение. В 1830-1840 г.г. дворянская и непривилегированная молодежь потянулась в высшие учебные заведения, осознав, какие преимущества для продвижения по службе дает образование. Число студентов в 1830-е годы увеличилось с двух до трех тысяч, а в 1840 еще на тысячу человек [13]. Окончание учебного заведения давало право поступления на государственную службу сразу в классном чине, который зависел от степени старания учащегося. Например, окончившие гимназию с отличными оценками поступали на службу с низшим классным чином – 14 класса, а окончившие гимназию без похвального аттестата – только канцеляристами, то есть без чина. Окончание университета со званием «студент» давало право на получение чина 14 класса, те же, кто получал звание «кандидат», могли претендовать на 10 класс. Таким образом, скорость продвижения по государственной службе прямым образом зависела от успешной учебы.
Неудовлетворенность системой образования, методикой преподавания, объемом получаемых знаний нисколько не мешала русским студентам, как и всем последующим представителям этого беспокойного и любознательного племени любить свою alma mater, наслаждаться молодостью, свободой, общением и перспективами, казавшимися тогда бесконечными. Многим университет казался храмом науки. Как вспоминал впоследствии И.А. Гончаров, «Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены с трепетом…. Наш университет в Москве был святилищем не для нас одних, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть громких, блестящих деятелей общества» [14]. Безусловно, данные воспоминания овеяны ностальгией по молодости, но далеко не все в них – плод идеализации. Чуть позднее писатель вспомнит досадные или обидные мелочи прошлой жизни, он не приукрасит картины большинства пустых и начетнических лекций, казенного равнодушия или чиновной спеси, но эти темные стороны нимало не заслонят того чистого и святого, что пробудил университет в душах тех молодых людей, которые благодаря ему несколько лет спустя стали славой России.
Очевидно, что русское правительство медленно и осторожно вводило просвещение ради узко прагматических целей, вот почему одной рукой поддерживая развитие образования в России, другой рукой оно его сдерживало. Эта двойственность позиции была заметна тогда в любом учебном заведении, независимо от его статуса и месторасположения. Везде можно наблюдать одинаковый подход, говорящий о цельности и последовательности позиции: преподавать учащимся нормированные знания, нужные для выполнения свой социальной или профессиональной роли, но не допустить свободного развития личности, которое отождествлялось с вольнодумством и, следовательно, считалось социально опасным явлением. Но общество, как сложная самоорганизующаяся система, жило по своим законам и не поддавалось директивному управлению ни тогда, ни позднее. Общественное сознание искало ответ на интересующие или беспокоящие его вопросы, обходя барьеры и преграды, самостоятельно отыскивая дорогу к знаниям. Этот самостоятельный поиск истины, как и ответов на жизненно важные вопросы, имел различные формы, обусловленные степенью активности наиболее заинтересованных социальных групп.
Университеты, как и другие вузы, оставались местом концентрации интеллектуальной работы, несмотря на бдительный надзор за ними и полицейские меры за преподавателями и студентами. В результате деятельности печально известной комиссии Магницкого преподавательский штат молодых петербургского и Казанского университетов, и без того неполный, настолько поредел, что новых профессоров приходилось брать едва ли не с улицы. По этой причине О.И. Сенковский в 22 года стал профессором Петербургского университета, где после чистки не было ни одного преподавателя, владеющего восточными языками [15]. Эта репрессивная мера должна была произвести устрашающее впечатление и на остальные учебные заведения с тем, чтобы они усилили самоконтроль. Высочайшие проверки повторялись время от времени с одинаковыми результатом: репрессиями по отношению либо к преподавателям, либо студентам, а иногда и тем и другим. Особенно рьяно стремился поставить «умственные плотины» на пути просвещения министр народного просвещения С.С.Уваров, который стал известен как автор доктрины «официальной народности». Уваров был умнее и тоньше начальника III отделения А.Х. Бенкендорфа, может быть потому, что сам в недавнем прошлом был либералом и лучше понимал ход движения мыслей людей, неудовлетворенных положением дел в стране. Кстати сказать, шеф Третьего отделения Собственной его Величества Канцелярии граф Бенкендорф, ставший в исторической литературе едва ли не символом реакции, в свое время некоторыми воспринимался едва ли не как либерал, о чем говорят записи в дневнике генерала П.Г. Дивова: «Министерство народного просвещения не обладало достаточной энергией, чтобы обуздать периодические издания, которые начали печатать извлечения из статей содержания самого антимонархического и противного самодержавию. Тайная полиция с ее тайными и явными цензорами со своей стороны действовала в этом случае весьма вяло. Сам граф Бенкендорф как будто находился под обаянием этих писак. Вообще, колеса государственной машины страшно запутались, и, кажется, все способствует ускорению в молодежи либеральны идей» [16]. Если Бенкендорфу достаточно было внешней покорности, то Уваров знал силу скрытого сомнения, рано или поздно выливающегося в открытое противодействие, поэтому он хотел установить возможно более полный контроль не только за образом действий, но и за образом мыслей. Особенно пристально он следил за ходом образования и развитием журналистики. С.С. Уваров стремился искоренить любую попытку свободомыслия в университетах. Если петербургский университет еще не оправился полностью от разрушительных последствий деятельности комиссии Магницкого, то Московский университет, как любимец Москвы, всегда привечающей фрондеров [17], вызывал у Уварова постоянные опасения как рассадник крамолы. У министра просвещения был собственный взгляд на роль образования – он утверждал: «Не ученость составляет доброго гражданина, верноподданного своему государю, а нравственность его и добродетели. Они служат первым и твердым основанием общественного благосостояния» [18]. Очевидно, что главным достоинством и студента, и профессора, Уваров считал готовность быть полезным и усердным орудием правительства; а профессиональный уровень и, тем более уровень свободы и оригинальности мышления расценивал как необязательное и даже подозрительное дополнение. Недаром, по итогам его ревизии было высказано неодобрение деятельностью профессоров, наиболее любимых студентами - Н.И.Надеждина и М.Г. Павлова. Конечно, в такой обстановке, далеко не каждый профессор решался дать студентам то, чего наиболее жаждала их душа: указания на общественно полезную цель их будущей деятельности. Большинство профессоров и по указанной выше причине, и из-за невысокого научного уровня, коренящегося как в субъективных, так и объективных факторах, ограничивалось узкой трактовкой важных проблем своей науки, делая упор на прикладной характер ее использования. О том, как неоднократно обманывались надежды студентов, очередной раз разочарованных схоластическим подходом профессоров к своему предмету, свидетельствуют воспоминания Герцена, Аксакова, Гончарова. Даже Н.И.Надеждин не оправдал надежд: «Надеждин производил с начала своего профессорства большое впечатление своими лекциями. Он всегда импровизировал. Услышав умную, плавную речь, ощутив, так сказать воздух мысли, молодое поколение с жадностью и благодарностью обратилось к Надеждину, но скоро увидели, что ошиблись в своем увлечении. Надеждин не удовлетворил серьезным требованиям юношей; скоро заметили сухость его слов, собственное безучастие к предмету и недостаток серьезных знаний. Тем не менее, справедливо и строго оценив Надеждина, студенты его любили, уже не увлекаясь, охотно слушали его речь» [19]. Впоследствии к такому же итогу студенты пришли, прослушав лекции С.П. Шевырева: «Во время второго моего курса явился на кафедре профессор и читал вступительную лекцию. Лекция Шевырева, обличавшая добросовестный труд, сильно понравилась студентам: так обрадовались они, увидев эту добросовестность труда любовь к науке! Однако скоро студенты увидели педантичность приемов, ограниченность взглядов, множество труда и знания – но отсутствие свободной мысли, манерность и неприятное щекотливое самолюбие» [20]. Но именно этому поколению, такому требовательному к своим учителям, суждено будет внести свой собственный вклад в развитие просвещения в России. Именно студенты начала 1830-х годов, впоследствии избравшие научно - преподавательскую деятельность, дадут следующим поколениям студентов искомый ими самими идеал профессора. Ровесник Белинского, Герцена, Аксакова Т.Н.Грановский, окончивший университет в Петербурге и ставший профессором в Московском университете, будет истинным кумиром студентов и предметом гордости своих сверстников, увидевших в нем воплощенными собственные чаяния: «Грановский создал для последующих поколений русской науки идеальный первообраз профессора (…) Грановский преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекции веру в свое будущее, ту веру, которая светила им путеводной звездой среди самых беспросветных ночей нашей жизни (…) Лекции Грановского воспитывали деятельную любовь к русскому отечеству, ту энтузиастическую жажду работы на его благо, ту крепость общественного духа, которая помогла лучшим людям минувшего полувека пронести на своих плечах сквозь вековые препятствия все тяготы преобразовательной эпохи (…) С его времени, с его публичных лекции Московский университет стал средоточием лучших чаяний помыслов для образованного русского общества. Грановский завязал ту внутреннюю духовную связь между Московским университетом и обществом, которая крепка и доселе (…) и тонкими нитями расходилась по стране во все стороны в лице многотысячного московского студенчества» [21]. Не только Грановский, но и другие профессора по-новому стали строить отношения со студентами. Приведем воспоминания Б.Н.Чичерина, ставшего позднее также профессором Московского университета: «Отношения между профессорами и студентами были самыми сердечными: с одной стороны, искренняя любовь и благоговение, с другой стороны, ласковая любовь и готовность придти на помощь. У Грановского, Кавелина, Редкина собиралось в назначенные дни множество студентов, происходили оживленные разговоры не только о научных предметах, но и о текущих вопросах дня, об явлениях литературы. Библиотеки профессоров всегда были открыты для студентов, которых профессора сами побуждали к чтению, давая им книги и расспрашивая о прочитанном» [22]. Любопытно, что мемуарист называет имена тех, кто недавно прошел заграничную стажировку.
Качественное изменение научного уровня русской профессуры и ее представлений о своей общественной роли скажется на уровне развития всего общества, как через то посредничество студентов, о котором упомянул Ключевский, так и через общественную деятельность профессоров, например, чтение публичных лекций, популяризаторскую и просветительскую деятельность: выпуск научных и научно – популярных изданий, участие в русских энциклопедических журналах в качестве авторов или рецензентов. Наконец, важным фактором в повышении нравственного уровня общества было то моральное воздействие, та аура благородного служения не государству, а народу, которая окружала не одно поколение русских профессоров, особенно гуманитариев. Целую галерею их портретов создал уже упомянутый нами В.О.Ключевский, сам ставший их преемником и посвятивший жизнь продолжению их деятельности. В нарисованных им образах Т.Н.Грановского, Ф.И.Буслаева, С.М.Соловьева [23] будет выделена одна общая черта: сознание своей собственной ответственности перед наукой и Россией, которое сказывалось в каждом слове и каждом поступке. Отношение к себе как к публичной фигуре заставляло их предельно ужесточать требовательность к себе, будто они хотели таким образом быстрее продвинуть общество по пути усовершенствования. Ключевский отмечает у новых поколений русских профессоров стремление не только быть популяризатором, т.е. посредником между наукой и аудиторией, но и творцом науки, генератором идей, рождающихся непосредственно на глазах аудитории, что способно было серьезным образом отозваться на их собственных представлениях о жизненном долге [24]. Тот же прием вовлечения слушателей в творческий процесс отмечает Ключевский и у другого крупного русского ученого, профессора Московского университета С. М. Соловьева, также вышедшего из плеяды студентов 1830-х годов. Описывая процесс преподавания Соловьева, Ключевский отмечал: «Слушатель чувствовал ежеминутно, что поток изображаемой перед ним жизни катился по руслу исторической логики; ни одно явление не смущало его мысли неожиданностью или случайностью. В его глазах историческая жизнь не только двигалась, но и размышляла, сама оправдывала свое движение. Благодаря этому, курс Соловьева, излагая факты местной истории, оказывал на нас сильное методологическое влияние, будил и складывал историческое мышление: мы сознавали, что не только узнаем новое, но и понимаем узнаваемое, и вместе учились, как надо понимать то, что узнаем. Ученическая мысль наша не только пробуждалась, но и формировалась, не чувствуя на себе гнета учительского авторитета: думалось, как будто мы сами додумались до всего того, что нам осторожно подсказывалось» [25].
Т.е. моральные обязанности, которые брали на себя русские профессора, чтобы весомое слово научной истины подкреплялось нравственным авторитетом и все это содействовало бы выработке у студентов определенной общественной позиции, предполагало не только способ преподавания, но и образ жизни. Русские профессора считали себя заступниками студентов перед не всегда справедливой и чересчур сословной системой русского образования. Именно поэтому нередко они вместе со студентами выступали в поддержку демократических преобразований в просвещении. Были участниками общественных и политических акций. В истории русской высшей школы было много случаев, когда профессора становились объектом политических преследований, как, например, Т.Н.Грановский или П.Н. Милюков, из-за запрета царской власти вынужденный приостановить преподавательскую деятельность в России и перенести ее в Болгарию. В пореформенный период, когда правительство начало наступление на гражданские (и без того ничтожные свободы), пять профессоров петербургского университета подали в отставку в знак протеста против притеснений студентов, почти все станут активными публицистами (Стасюлевич станет основателем журнала «Вестник Европы», Пыпин – его заместителем и исключительно плодовитым сотрудником – почти все его научные труды (общий объем - около 2000) будут опубликованы в журнале, Кавелин и Спасович тоже станут регулярными рецензентами, обозревателями, авторами), как бы подтвердив слова Чернышевского: «Журнал стоит кафедры.» Еще печальней была судьба ученых гуманитариев в Советском Союзе: от высылки оппозиционеров на «профессорском пароходе» в 1922 г. до разгрома института красной профессоры и ИФЛИ в годы сталинских репрессий.
По масштабу своего влияния на умы молодого поколения вузовский преподаватель, способный сказать новое слово в науке и подкрепить его личным авторитетом, может стоять вровень с крупным общественным деятелем. Недаром молодой Чернышевский, планируя свою будущую деятельность по осуществлению демократических идеалов, признавался, что хотел бы стать либо журналистом, либо университетским профессором, уравнивая оба вида деятельности по силе общественного воздействия. О том, что служение науке не было для молодых русских ученых самоцелью, свидетельствуют многочисленные мемуары того периода. Среди множества драматичных и ярких эпизодов общественного образования есть один малоизвестный, но очень трогательный: умирающий от чахотки 27-летний А.В. Станкевич берет клятву с двух своих друзей - Грановского и Неверова, возвращающихся в Россию после научной стажировки в Германии, что они все свои силы отдадут просвещению России, ибо в нем залог освобождения русского народа [26]. О том, насколько эти задачи были неделимы в глазах русской интеллигенции, свидетельствует один знаковый эпизод из романа Н.Гарина-Михайловского «Гимназисты», где учитель истории - всеобщий любимец, изгнанный из гимназии за вольнодумство, прощаясь со своими повзрослевшими учениками, рисует перед ними перспективу жизни, призывая не к спокойствию и благополучию, а к жертве во имя высокой цели: «Нет решенных вопросов на земле, и вопрос образования - самый острый и больной у человечества. Необходимо и необходимо возвращаться к нему, как пахарю необходимо опять и опять возвращаться к своей ниве. И это не старый скучный вопрос - это вечно новый вопрос, потому что нет старых детей, и жизнь - это нива новых и новых посевов. Эта нива пахаря - это нива жизни. Эта нива и идущий по ней плуг - закон суровой необходимости, закон, который имеет достаточно силы, чтобы неутомимо и безжалостно волочить за собой тех, кто не может уразуметь новый и неизбежный смысл его. Чтобы чувствовать и понимать, чтобы охватить этот смысл, надо уметь смотреть вперед. Как для того, чтобы рассмотреть окружающую нас местность, надо взбираться на самую возвышенную тоску, а не лезть в ямы и болота, так и в образовании людей необходима эта возвышенная точка, эта его обсерватория, с которой он мог бы общим взглядом окидывать и свою и окружающих его деятельность. Чем выше эта его обсерватория, тем производительней его работа, тем меньше риску потеряться и застрять в дебрях жизни. Высотой этой обсерватории, полетом мысли нации делятся на культурные и некультурные, миссии их бывают исторические, хотя путем страдания, но они все-таки несут людям высшую форму человеческой жизни, - или же жизнь народов сводится к зачаточной и прозябательной» [27].
Другим важным фактором развития личности в университетской среде, помимо приобщения к знаниям и воздействия авторитетов выдающихся ученых, была сама обстановка свободы и студенческого братства, новая и притягательная для каждого из вступивших под университетские своды. Там, где студенческой жизни не касалась официальная регламентация, где молодежь оставалась предоставленной сама себе, там молодые люди чувствовали себя настоящими хозяевами не только собственной судьбы, но и вообще будущего, и тогда они устанавливали те порядки, которые наиболее отвечали их представлениям о правильном устройстве жизни [28].
Первая благодарность у всех мемуаристов обращается к студенческому братству, в котором происходило становление не одного поколения русской интеллигенции и традиции которого они старались сохранить на протяжении своей жизни, невзирая на изменившуюся среду и обстоятельства жизни. Когда-то Екатерина II мечтала сделать нормой обучение молодого поколения в закрытых учебных заведениях, чтобы изолировать их от влияния окружения и тем самым предохранить молодежь от пороков и недостатков старших поколений. Но университетское общество и без насильственной изоляции становилось своеобразным чистилищем, где происходило усовершенствование личности, мотивами которого было желание заслужить уважение товарищей, пример тех преподавателей, которых воспринимали как кумиров, постоянная душевная работа под воздействием потока знаний. Вероятно, многие воспоминания о студенческой поре, будь они написаны в 19 или 20 веке, будут иметь общие черты, потому что таков общий закон социализации личности в особых условиях особой среды, прошедшей специальный отбор и обладающей сходными характеристиками, в основе которых лежат стремление к знанием и готовность к труду ради их получения, готовность к жертве, самоограничению и дисциплине. Микросреда, благодаря концентрации индивидуумов с близкими личностными характеристиками и сходной мотивацией деятельности, обладает способностью многократно усиливать свое воздействие, в результате чего возможным становится качественное изменение социальных характеристик личности.
К.С. Аксаков, вспоминая об атмосфере студенческой жизни, писал: «Спасительны эти товарищеские отношения, в которых только слышна молодость человека, и этот человек здесь не аристократ и не плебей, не богатый и не бедный, а просто человек. Такое чувство равенства в силу человеческого имени, давалось университетом и званием студента» [29]. О том, насколько подобные настроения были присущи студенчеству, о своеобразной республике вспоминал также И. А. Гончаров: «И точно это была республика: над нами не было никакого авторитета, кроме авторитета науки и ее последователей. Начальства как будто никакого не было, но он, конечно, было, только мы о нем имели какое-то отвлеченное, умозрительное представление. Был ректор, был попечитель, может быть даже и инспектор, но мы его никогда не видели» [30]. Кроме прививки человеческого равенства, получаемой молодежью в университетских стенах, их общение опиралось на всеобщий и серьезный интерес к философским и социальным проблемам человеческой жизни: «Общественно-студенческая жизнь и общая беседа, возобновлявшаяся каждый день, много двигали вперед здоровую молодость и хотя, собственно товарищи мои ничем не сделались замечательны, кто знает даже, к какому опошляющему состоянию нравственному могли довести обстоятельства потерянных мною из виду, - но живое это время, думаю, залегло в их душу освежительным, поддерживающим основание, воспитанием. Вообще не худо, чтобы молодые люди, проходя свое воспитание, пожили вместе, как живут студенты; но это свободное общежитие только тогда получает свою цену, когда истина постоянно светит молодому уму и только, чтобы он обратил на нее свои взоры. Значение университетского воспитания может быть огромно в жизни целой страны…» [31].
В университетских стенах закладывалась не только программа будущей профессиональной жизни студента, но и его дружеские связи, зарождалось его мировоззрение, формировались основы нравственной позиции. Тепло и взволнованно вспоминают об этом времени духовной свободы и одновременно напряженной духовной работы И.А. Гончаров: «Дух юношества поднимался, он расцветал под лучами свободы, падшими после школьной и домашней неволи. Он (Студент- Г.Щ.) совершал первый сознательный акт своей воли, приходил в университет сам: его не отдают родители, как в школу. Нет школьной методы преподавания, не задают уроков, никто не контролирует употребления им его часов, дней, вечеров и ночей. Далее следуют шаги все серьезнее и сознательнее, достигается «степень зрелости» без всякого на нее гимназического диплома. Свободный выбор науки, требующий сознательного взгляда на свое влечение к той или другой отрасли знания, и зарождающееся из этого определение своего будущего призвания – все это захватывало не только ум, но и всю молодую душу. Университет отворял широкие ворота не в одну только научную сферу, но и в саму жизнь. С учебной почвы он ступает на ученую. Умственный горизонт его раздвигается, перед ним открываются перспективы и параллели наук и вся бесконечная даль знания, а с нею и настоящая, законная свобода – свобода науки» [32]. Особенно бурно кипела умственная жизнь студентов в кружках, где собирались люди с общими интересами и склонностями, симпатизирующие и доверяющие друг другу. Вообще правительство и университетское начальство недолюбливало любые формы общественных организаций, которые рождались по инициативе самих студентов, без организационных усилий сверху, а в 1830-е годы, вскоре после восстания декабристов, недоверие перерастало в серьезное опасение, и со студентов брали подписку, что они не состоят в тайном обществе. Поэтому любое участие студентов в кружках не поощрялось, а от студентов, замеченных в тяге к тайным сборищам, избавлялись при первой же возможности. Об этом говорит ряд дел в Московском университете, о которых известно из воспоминаний Герцена, друзей Белинского и других студентов той поры [33]. Действительно, кружки, даже не политические, были далеко не так безобидны с точки зрения охранительной стратегии. Молодежь, устанавливая в своей маленькой республике иной порядок жизни, свои правила поведения, впоследствии не желала покорно и без возражений вписаться в существующее общественное устройство, стремясь его приспособить к удобному для себя организации, а следовательно, несла в жизнь дух бунтарства и нонконформизма. Формы дружеского общения в студенческих кружках Станкевича и Герцена, разных по идеологии, готовили молодых людей к столкновению с жизнью. В лабораторной среде юношеских кружков 1830-х годов выковывались характеры людей, способных на все смотреть критически, обо всем говорить прямо, как они привыкли говорить о себе самих. «Дружба 1830-х годов, - пишет исследователь творчества Герцена Л.Я. Гинзбург, - трудная, требовательная, в откровенности не знающая границ. Она изощряла навыки психологического анализа. Это было своего рода взаимное отражение, отвечавшее потребности разросшейся личности в непрестанном самоосознании, самораскрытии» [34]. К тому же члены кружков не только увлекались психологическим анализом, но искали мотивы поступков и в социальном окружении. Недаром эти искания развиваются как бы параллельно с зарождением в русском искусстве реализма, предполагавшего как глубину психологического анализа, так и применение принципа социального детерминизма для объяснения мотивов человеческих поступков. Другим следствием этого интереса станет усиление социальной проблематики в литературе, искусстве и, разумеется, в журналистике. Таким образом, студенческие кружки были одним из способов развития, духовного самообразования молодежи того времени. К тому же сформировавшаяся привычка к общению и обсуждению насущных проблем внутренней жизни приведет позднее большую часть из них в журналистику в качестве авторов критических и научно-популярных статей, полемистов и рецензентов.
Студенческие кружки поддерживали высокую интенсивность умственной жизни не только жаркими спорами и взаимным духовным обогащением, но и благодаря чтению. Все студенческие кружки того времени внимательно следили за новинками зарубежной научной и публицистической литературы, поскольку отечественная была небогата. Источником новинок были не только книги, официально разрешенные к ввозу в Россию или просмотренные цензурой переводы, но и тайно ввезенная из-за границы литература, которую можно было достать в кофейнях и книжных лавках. Политический эмигрант, заочно осужденный декабрист Н.И. Тургенев в своей книге «Россия и русские» писал, что в Москве в книжных лавках могут снабдить книжными новинками, даже запрещенными цензурой» [35]. Каждый из участников кружка вносил свою лепту в расширение кругозора друзей: одни следили, благодаря знанию языка, за немецкими, другие – за французскими, третьи – за английскими изданиями. По воспоминаниям членов московского кружка Н.Станкевича известно, как много часов они проводили за книгой и ее последующим обсуждением, какие жаркие споры разгорались относительно ее истолкования, похожая картина была и в других студенческих группах. Многочисленные воспоминания свидетельствуют, что круг чтения был своеобразным паролем на порядочность и независимость образа мыслей в студенческой среде. По названию читаемых книг студенты определяли: «свой» или «чужой» перед ними. Например, молодой учитель Саратовской гимназии, недавно закончивший Казанский университет, Е.А. Белов, так вспоминал о причине, послужившей его сближению с Н.Г. Чернышевским, только что приехавшим из Петербургского университета: «Вечером я был у него… Мы просидели в его маленькой комнатке наверху. Я взглянул на заглавие одной книги и сказал ему: « Видно, что и в Саратове за святцами сидят». Это был Людвиг Фейербах. «Вы знакомы с ним?» - спросил меня Н.Г. « Знаю только, что это крайний гегельянец из левых и вообще его направление по отзывам, но сочинения его вижу в первый раз».- « С ним, - горячо заговорил Н.Г.,- необходимо познакомиться каждому современному человеку» [36]. Молодые люди стали друзьями именно благодаря книге. Подобных свидетельств много в мемуаристике и художественной литературе. Интерес, рожденный спорами внутри кружка, транслировался на остальную часть студенческой аудитории. Через некоторое время общая сумма знаний существенно увеличивалась, невзирая на то, соглашались или нет остальные с идеями, взбудоражившими молодые умы.
Еще одним фактором образования той части общества, которая либо являлась элитой, либо готовилась ею стать, были светские салоны, куда привлекал каждого привилегированного или же просто неординарного или оригинального человека. Светскому обществу, как жестко регламентированному и потому стесняющему свободу личности, немало доставалось от литераторов и журналистов, поэтов и сатириков. «Черствый свет», где люди становились подобием «приличьем стянутых масок», не зря, безусловно, заслужил подобную характеристику. Но не замечать тех салонов, где собирался цвет элиты, где рождались государственные проекты или гениальные стихи, - просто необъективно. Во все времена и во всех странах таких салонов было намного, но роль их в подъеме умственного и духовного уровня нации значительна. Последнее время в различных гуманитарных науках активно начинает изучаться роль элиты, но иногда это понятие сужается до исключительно властных структур, принимающих судьбоносные решения, но отнюдь не они определяют направление и темпы развития общества. Культурная элита, особенно в те времена, когда разрыв между массой и элитой был особенно велик, была не только хранительницей традиций, обеспечивающих преемственность в развитии, но и генератором новых идей. Эту истину не отрицал даже признанный скептик П. Чаадаев, писавший в своих знаменитых «Философических письмах», что России недостает именно элиты, способной ускорить прогрессивное движение страны: «Народные массы подчинены известным силам, стоящим вверху общества. Они не думают сами; среди них есть известное число мыслителей, которые думают за них, сообщают импульс коллективному разуму народа и двигают его вперед. Между тем как небольшая группа людей мыслит, остальные чувствуют, и в итоге совершается общее движение. За исключением нескольких отупелых племен, сохранивших лишь внешний облик человека, сказанное справедливо в отношении всех народов, населяющих землю» [37]. Несмотря на то, что Чаадаев не был ученым в прямом значении этого слова, его суждение вполне созвучно позднейшим мнениям ученых-социологов, например, Лебона, высказывавшему сходные мысли относительно роли элиты, хотя последнему довелось увидеть, как господство толпы лишает элиту привычной, веками устоявшейся функции. Сам Чаадаев, объявленный сумасшедшим за публикацию в «Телескопе» «Философических писем», чувствовал себя вполне уютно в атмосфере дружественных салонов, где его слово или совет относительно какой-нибудь новой книги воспринимались с абсолютным доверием и даже почтением. Таким образом, он, которому велели служить, но не разрешили преподавать, о чем он просил [38], которому не простили единственный опыт печатного выступления, стал учителем в избранных салонах, посетители которых по его указанию выбирали книги для чтения. Чаадаев, имея в статус «городского сумасшедшего», следил за мировой научной мыслью, состоял в переписке с Шеллингом. О том, какое нравственное влияние он обрел в тех московских домах, которые интересовались литературой, наукой и политикой, можно узнать из воспоминаний М.И.Жихарева. Если сразу по опубликовании статьи «около месяца середи целой Москвы не было дома, в котором не говорили бы про чаадаевскую статью и про чаадаевскую историю (…), и все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения человеку, дерзнувшему оскорбить Россию», то спустя некоторое время, отмечает мемуарист, «поведение личных друзей Чаадаева, т.е. почти всего мыслящего и просвещенного меньшинства московского народонаселения, и даже всех его знакомых, исполненное самого редкого утонченного благородства, было выше всякой похвалы. Чаадаев в несчастии сделался предметом всеобщей заботливости и общего внимания» [39].
Среди известных салонов, сыгравших немалую роль в развитии общественных идей в России, следует назвать московский салон А.П. Елагиной. Желание держать светский салон было заветным для многих, но осуществить его было нелегко и удавалось только избранным, тем, кто был одарен талантом и имел незаемные убеждения, обладал обаянием и способностью создавать вокруг благожелательную атмосферу, тем, у кого духовный мир был не менее богат, чем материальное благосостояние. Салон А.П. Елагиной был пристанищем московских славянофилов, в число которых входили и два ее сына: И. и П. Киреевские. Но не только для узко понятых партийных интересов собирались гости салона, сюда тянулись все именитые гости первопрестольной: и русские, и иностранцы, все просвещенные люди стремились сюда попасть, зная, что найдут избранное общество истинно интеллигентных людей, где будет царить дух добра и радушия. Салон, где обсуждались и зарождались литературные направления, философские доктрины и новейшие научные концепции, давал выход общественной инициативе и темпераменту тех людей, которых позднее назовут лишними. Они слишком оторвались от своего времени и не могли встроиться без ущерба для своих принципов в окружающую их жизнь, они не могли влиять на государственную политику, находясь вне системы, а становиться ее частью не хотели по принципиальным соображениям. Но если такую роль салон играл для зрелых людей, то для молодежи он, хотя и не был заменой учебного заведения, но был весьма существенным добавлением к нему. Здесь юноши не только наблюдали и слушали откровенные рассуждения выдающихся людей своего времени, не только завязывали связи, благодаря которым впоследствии обретали поддержку, но и развивали свои эстетические и нравственные чувства, приобщались к традициям русской культуры, получали ориентиры для своей будущей литературной или научной деятельности. Известный русский общественный деятель и публицист середины 19 века К.Д.Кавелин, «сам испытавший обаятельную прелесть и благотворное влияние этой среды в золотые дни студенчества», вспоминал впоследствии: «Вводимые в замечательно образованные семейства добротой и радушием хозяев, юноши, только что сошедшие со студенческой скамейки, получали доступ в лучшее общество, где им было хорошо и свободно, благодаря удивительной простоте и непринужденности, царившей в доме и на вечерах. Здесь они встречались и знакомились со всем, что было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям» [40]. Несмотря на избранную публику и доверительные отношения между гостями салонов, круг тем, о которых можно было говорить открыто, был ограничен сферой культуры: искусство, литература, музыка, наука, особенно история и философия. Политические вопросы или обсуждение каких-либо сторон государственного управления Россией были невозможны, так как положительно отзываться о них не позволяла гражданская совесть, а отрицательно - было опасно из-за большого числа тайных агентов. Обсуждение книжных новинок, свежих публикаций в русской и зарубежной прессе позволяло косвенно затронуть почти все жизненно важные вопросы, будило интерес к чтению, то есть рождало тот же эффект, что и студенческие кружки. Внимание всех, кто хотел быть или хотя бы казаться просвещенным человеком, обращалось к тем журнальным или книжным новинкам, о которых говорили в салонах, настолько был велик их авторитет в обществе, где они являлись законодателями хорошего вкуса и распространяли определенный стиль жизни, вырабатывали то, что Л.Я. Гинзбург обозначила как исторический характер: «Исторический характер встречается с индивидуальным, эмпирическим человеком и формирует его на свой лад – с разными поправками на данную индивидуальность. Устойчивое массовое мировоззрение, традиционные формы жизни вырабатывали стихийную жизненную символику, стихийную ритуальность…Людей же сознательно символического поведения, (а к ним можно отнести большинство людей, занимающихся разными видами публичной деятельности - Г.Щ.) выдвигали в особенности периоды больших идеологических движений» [41]. На наш взгляд, салоны были той средой, которая формировала символическое поведение, а те, кто устраивал салон (достойный этого звания), и те, кто становился в нем знаковыми фигурами, безусловно, обладали историческим характером, как Чаадаев в Москве или семейство Карамзиных или Виельгорских в Петербурге. Более подробная характеристика русского светского салона как культурного феномена не входит в нашу задачу, но их роль в распространении вкуса к чтению, хорошей книге, к культуре обсуждения нуждается в более подробном изучении.
Список литературы
1. Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.
2. Богданов И.М. Грамотность и образование в дореволюционной России и в СССР.М., 1964; Мирославский. Народное образование в современной России. Спб, 1898; Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.
3. Савельев П. О жизни и трудах О.И. Сенковского// Сенковский О.И. Собрание сочинений: В 9 Т. СПб, 1858. Т.1. С.LIV.
4. Печерин В.С. Замогильные записки// Русское общество 30-хгодов 19 века. М., 1989. С. 166.
5. Там же.
6. Пыпин А.Н. Мои заметки. М.,1910. С. 13-27.
7. Гончаров И.А. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. М.,1986. С. 107.
8. Павлова А.С Читатель Московского университета первой половины 19 века.// стория русского ччитателя.Л.,1973.Вып.1.С.68.
9. Чичерин Б.Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М.,1929.
10. Неверов Я.Н. Тимофей Николаевич Грановский// Русское общество 30-хгодов 19 века. М.,1989.С. 343.
11. Аксаков К. Воспоминания студентства 1832-1835 годов//Русское общество 30 годов 19 века: Люди и идеи. М.,1989. С.417.
12. Неверов Я.М. Тимофей Николаевия Грановский// Русское общество 30-х годов 19 века. Люди и идеи: Мемуары современников. М.,1989. С.339.
13. Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.
14. Гончаров И.А. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. М., 1986. С.97.
15. Савельев П. Указ. соч. С.LII.
16. Дивов П.Г. Из дневника.//Русская старина.1900.№4.С.128.
17. Во время посещения Николаем I Московского университета студенты подготовили ему “сюрприз” в виду виселицы с пятью повешенными мышами, что должно было продемонстрировать общественное презрение за проявленную по отношению к декабристам жестокость.
18. Цит. По ст. Цимбаева Н.И. «Под бременем познанья и сомненья»: Идейные искания 1830-х гг.// Русское общество 30-х годов 19 века: Люди и идеи. Воспоминания современников. М.,1989. С. 27.
19. Там же. С. 320-321.
20. Там же. С.321.
21. Ключевский В.О. Литературные портреты. М., 1991.С. 200-201.
22. Чичерин Б.Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М.,1929.С.31.
23. Отметим тот факт, что именно ученые, посвятившие свою жизнь университету и студентам, оставили свои воспоминания и о собственных преподавателях и о студенческих годах, что свидетельствует о сознательной выработке педагогической стратегии и постоянной профессиональной рефлексии: Буслаев Ф. Мои воспоминания. М., 1897; Соловьев С.М. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современников. СПб, 1914.Вып.1.
24. Ключевский В.О. Литературные портреты. М.,1991 С.206-207.
25. Там же. С.218.
26. Неверов Я.М. Воспоминания.//Русская старина.1883.Т.40.№ 11. Или: Неверов Я.М. Тимофей Николаевич Грановский// Русское общество 30-х годов 19 века С. 350-351.
27. Гарин-Михайловский Н. Детство Темы. Гимназисты. М.,1988. С. 369.
28. Галахов А.Д. Литературная кофейня в Москве 1830-1840 –х годов.//Русская старина.1886.№ 4. С. 182.
29. Аксаков. Указ. Соч. С.312-313
30. Гончаров. Указ.соч. С.106
31. Аксаков К. Указ соч.С.313.
32. Гончаров и. Указ соч. С. 97-98.
33. «Маловская история», дело Сундецкого, дело «11 нумера» и др.
34. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.,1977. С.77-78
35. Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 1907.Т.1. С.50.
36. Н.Г.Чернышевский в воспоминаниях современников. М., 1982. С.139.
37. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989.С.47
38. Там же.С.231-232.
39. Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве.//Русское общество тридцатых годов 19 века.М.,1989. С.104.
40. Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина// Русское общество 1830-х годов: Люди и идеи. М., 1989. С.139.
41. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.,1977. С.22.