Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Полковник Мунро и его товарищи путешествуют по Северной Индии на механическом слоне, называемом паровым домом. Путешествие проходит на фоне трагических последствий восстания сикхов, личной драмы полковника.
Вечером 6 марта 1867 года жители Аурангабада могли прочесть такое объявление:
«Две тысячи фунтов в награду тому, кто доставит живым или мертвым одного из бывших предводителей восстания сипаев, о присутствии которого в Бомбейском округе получены сведения. Преступника зовут набоб Данду-Пан, но более известен под именем…»
Последних строк с именем набоба, ненавидимого, вечно проклинаемого одними и тайно почитаемого другими, недоставало на том объявлении, только что наклеенном на стене полуразвалившегося здания на берегу Дудмы. Нижний угол афиши, где имя это было напечатано крупными буквами, оторвал один факир.
Берег был совершенно безлюден, и никто не заметил его проделки. Вместе с этим именем исчезло и имя генерал-губернатора Бомбейского округа, скреплявшее подпись вице-короля Индии.
Как объяснить действия факира? Ужели, разрывая афишу, он надеялся, что бунтовщик ускользнет от правосудия и от последствий принятых против него мер? Мог ли он предположить, что такая страшная знаменитость легко исчезнет вместе с обрывком клочка бумаги? Нет, это было безумием уже потому, что громадное количество таких же афиш виднелось на стенах домов, дворцов, мечетей и гостиниц Аурангабада. Кроме того, глашатай обходил все улицы города, громко читая постановление губернатора.
Жители самых маленьких и отдаленных местечек провинции знали, что целое состояние обещано тому, кто доставит Данду-Пана, и имя это, бесполезно оторванное на одной афише, через каких-нибудь двенадцать часов должно обежать все президентство.
Если справки были верны, если набоб действительно скрывался в этой части Индостана, то не было сомнения, что вскоре он попадется в руки людей, заинтересованных в поимке.
Что же побудило факира оборвать афишу, отпечатанную в нескольких тысячах экземпляров? Чувство злобы или тайная мысль с оттенком презрения — впрочем, решить трудно, так как в любом случае пришлось бы теряться в догадках.
Пожав плечами, факир удалился в самую многолюдную и неприглядную часть города.
Деканом называют широкую полосу полуострова Индии, заключенную между горами — Западными и Восточными Гатами. Так принято называть часть Индии к югу от реки Ганг.
Слово «Декан» по-санскритски означает «юг». В Бомбейском и Мадрасском штатах он насчитывает несколько провинций и главная из них — Аурангабадская, столица которой некогда была столицей всего Декана.
В XVII столетии знаменитый падишах моголов Ауранзеб перенес свою резиденцию в этот город, известный в начале исторической жизни Индостана под именем Кирки. Тогда в нем насчитывали до ста тысяч жителей. Теперь, под владычеством англичан, население города не превышает пятидесяти тысяч.
Эта местность полуострова считается одной из самых здоровых, и до сих пор ее щадит ужасная азиатская холера; даже лихорадочные эпидемии, столь опасные в Индии, никогда не посещают ее.
В Аурангабаде сохранились прекрасные остатки его прежнего великолепия и блеска: дворец великого могола, высящийся на правом берегу Дудмы, мавзолей любимой султанши отца Ауранзеба Шаг-Зогон, мечеть (построенная по образцу элегантнейшей «Таджи» в Агре), четыре минарета которой возвышаются над грациозно окруженным куполом; наконец, и другие памятники, артистически построенные, богато украшенные, говорят о могуществе и величии самого знаменитого из завоевателей Индостана, который довел эту страну (он присоединил к ней еще Кабул и Ассам) до ни с чем не сравнимого благосостояния.
Хотя после этой эпохи население Аурагабада значительно уменьшилось, как было сказано выше, но, во всяком случае, человек легко мог спрятаться или, лучше сказать, стушеваться среди столь разнообразных типов, составляющих это население.
Факир, настоящий или ложный, смешавшийся с толпой, ничем не отличался. Индия кишит факирами; вместе с сеидами они составляют целую нищенскую духовную корпорацию; просят милостыню пешие и верхом, умеют требовать ее, когда им не дают добровольно, и пользуются огромным влиянием среди низших классов индусского населения.
Факир, о котором идет речь, был мужчина высокого роста, на вид ему можно было дать никак не более сорока — сорока двух лет. Лицо его напоминало прекрасный магаратский тип, особенно по блеску его черных оживленных глаз. Но трудно было отыскать тонкие черты его племени под тысячью ямочек, оставленных оспой, которые покрывали его щеки.
Это был человек в полном расцвете сил, гибкий, крепкий, с особенной приметой, если только это можно считать приметой: на левой руке у него не хватало пальца.
Волосы его были окрашены в красный цвет, он был почти наг, без обуви, с тюрбаном на голове, с телом, едва прикрытым скверной шерстяной полосатой рубашкой, повязанной у пояса. На груди виднелись начертанные яркими красками эмблемы двух начал индусской мифологии сохраняющего и разрушительного: голова льва из четвертого воплощения Вишну, три глаза и символический трезубец мрачного Шивы.
Между тем неподдельное и вполне понятное волнение охватило улицы Аурангабада, в особенности те, в которых теснилась разнохарактерная толпа беднейших кварталов.
Мужчины, женщины, дети, старики, европейцы и туземцы, солдаты королевских полков и полков из местного населения, нищие всех сортов, крестьяне ближайших деревень встречались, разговаривали, жестикулировали, обсуждали, объявляли, взвешивали возможность заработать огромную премию, предложенную губернатором.
Возбуждение умов не могло бы быть сильнее перед колесом лотереи с главным выигрышем в две тысячи фунтов стерлингов. Прибавим, на этот раз не было никого, кто не мог бы взять хорошего билета: этот билет был — голова Данду-Пана, но, правда, надо было иметь особенное счастье, чтобы встретить набоба, и особенную смелость, чтобы захватить его.
Факир, очевидно единственный из всех, не льстивший себя надеждой на премию, проходил между группами людей, по временам останавливаясь и прислушиваясь к тому, что говорилось, как человек, который может извлечь из всего этого пользу. Хотя он не присоединялся и не вмешивался ни в чьи предложения и не делал никаких замечаний, но глаза и уши его не дремали.
— Две тысячи фунтов за выдачу набоба! — кричал один, поднимая к небу свои крючковатые пальцы.
— Нет, не за открытие, а за захват, между этим есть небольшая разница, я думаю!
— Да он не из таких, что позволят взять себя беспрекословно.
— Но ведь недавно говорили, что он умер от лихорадки в камышах Непала.
— Вздор! Хитрый Данду-Пан хотел прослыть умершим, чтобы жить в большей безопасности.
— Говорили, что он был похоронен среди своего лагеря, на границе.
— Выдумки с целью запутать дело!
Факир и бровью не повел, слушая эту последнюю фразу, произнесенную тоном, не допускавшим никакого сомнения.
Однако, когда один из самых возбужденных в толпе начал рассказывать слушателям подробности слишком точные для того, чтобы не быть верными, лоб факира невольно наморщился.
— Несомненно, — говорил индус, — что в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году набоб укрылся со своим братом Балао-Рао и бывшим раджой из Гонда, Деби-Букс-Сингом, в лагере у подножия одной из гор Непала. Там, почти настигнутые преследовавшими их английскими войсками, они втроем решились перейти англокитайскую границу. Но перед этим набоб и его два спутника ради большей безопасности устроили церемонию своих собственных похорон. В действительности же было похоронено только по пальцу от левой руки каждого из них, отрезанному ими самими во время церемонии.
— Откуда вы это знаете? — спросил у индуса один из слушателей.
— Я присутствовал на этих похоронах. Солдаты Данду-Пана взяли меня в плен, и только шесть месяцев спустя я мог убежать.
Во все время разговора факир пристально смотрел на индуса. В глазах его сверкали молнии. Он осторожно спрятал свою изувеченную руку под шерстяные лохмотья, покрывавшие ему грудь.
Он слушал, боясь проронить малейшее слово, губы его судорожно подергивались, открывая ряд острых зубов.
— Итак, вы знаете набоба? — послышалось несколько голосов.
— Да, — ответил индус.
— И вы узнали бы его сейчас же, если бы случай свел вас с ним лицом к лицу?
— Так же легко, как узнаю самого себя.
— В таком случае вы можете надеяться выиграть премию в две тысячи фунтов! — с завистью заметил один из присутствовавших.
— Может быть, — ответил индус, если верно, что набоб имел неосторожность проникнуть даже в Бомбейскую провинцию, что, впрочем, кажется мне положительно невероятным.
— Да и в самом деле, к чему он пойдет туда?
— Без сомнения, чтобы снова поднять восстание, — заметил один из толпы, — если не между сипаями, то по крайней мере между сельским населением центральной полосы.
— Если правительство утверждает, что присутствие его замечено в той провинции, — подхватил другой, — следовательно, оно имеет по этому делу хорошие справки.
— Пусть так! — ответил индус. Если Брама устроит, что Данду-Пан встретится на моем пути, — я буду богат.
Факир сделал несколько шагов назад, но не спускал глаз с бывшего пленника набоба.
Наступила темная, непроглядная ночь, но оживление на улицах Аурангабада не уменьшалось.
Многочисленные предположения и разговоры о набобе переходили из уст в уста. Тут говорили, что набоба видели в городе, там — что он уже далеко. Говорили также, что присланная с севера эстафета принесла губернатору новость о поимке Данду-Пана.
В девять часов вечера наиболее знакомые с делом утверждали, что он сидит уже в городской тюрьме в обществе нескольких воров, прозябающих там более тридцати лет и что завтра рано утром он будет повешен без всяких формальностей, так же как был повешен Тантиа-Топи, его знаменитый товарищ по восстанию на площади Сипри.
Но в десять часов разнесся слух, что узник бежал почти тотчас после захвата; весть эта оживила надежды всех, кого разлакомила двухтысячная премия. На самом же деле все эти слухи не имели ни малейшего основания. Голова набоба стоила по-прежнему две тысячи фунтов, и ее все еще нужно было взять.
Больше всего шансов получить премию было у индуса, который утверждал, что лично знал Данду-Пана.
Не много людей в Бомбейском президентстве могло похвастаться встречей с диким предводителем великого восстания. Севернее и ближе к центру, в Бунделькунде, Уде, окрестностях Агры, Дели, Канпура, Лакнау, на главном театре ужасов, совершенных по приказанию набоба, большинство населения не задумалось бы восстать против него и передать в руки английского правосудия. Мужья, братья, дети, жены несчастных жертв еще оплакивали тех, кого он приказывал беспощадно истреблять целыми сотнями.
Прошло десять лет, но этого было недостаточно, чтобы погасить справедливые чувства мести и ненависти. Поэтому трудно было поверить, что Данду-Пан рискнет проникнуть в провинции, где имя его было ненавистно всем. Если он, как это говорили, перешел англо-китайскую границу, если какая-нибудь неизвестная причина (может быть, новые замыслы о восстании) и побудили его покинуть убежище, куда не могла еще проникнуть англо-индийская полиция, то оставались только провинции Декана, в которых при свободном поле для деятельности он мог еще считать себя в относительной безопасности.
Вероятно, губернатор узнал о появлении Данду-Пана в провинции и тотчас же оценил его голову.
Люди высших классов общества, члены городского управления, офицеры, чиновники мало доверяли справкам, собранным губернатором; слишком часто разносились слухи, что неуловимый Данду-Пан был замечен и даже взят. О нем ходило столько фальшивых новостей, что составилась даже целая легенда о вездесущем набобе и его искусстве проводить самых опытных полицейских агентов.
Но народ поверил объявлению губернатора. Особенно воодушевился прежний пленник набоба бедняга индус. Ослепленный перспективой премии, сверх того, одушевленный жаждой личного мщения, он только и думал о том, как бы поскорее собраться на поиски, и был почти уверен в своем успехе.
План его был очень прост. На следующий день он намеревался предложить губернатору свои услуги; потом, точно разузнав все, на чем основывались сообщения в афише, он рассчитывал прямо отправиться туда, где было замечено присутствие набоба.
Около одиннадцати вечера, вдоволь наслушавшись всевозможных предположений о набобе, которые, перемешиваясь в его уме, еще более утвердили индуса в его намерениях, он решил наконец немного отдохнуть. Другого убежища, кроме барки, причаленной к одному из берегов Дудмы, он не имел, а потому и отправился к ней, не подозревая, что факир шел за ним по пятам, стараясь не привлечь внимания.
На окраине многолюдной части Аурангабада улицы были уже менее оживленны; вообще, это место было своего рода пустырем на окраинах города. Несколько запоздалых прохожих спешили как можно скорее пройти пустырь. Вскоре шум шагов замер, но индус, по-видимому, не обращал внимания на уединенность места.
Факир продолжал следить, скрываясь за деревьями или крадучись вдоль темных стен полуразрушенных строений, разбросанных там и сям. Предосторожность была кстати: луна взошла, и индус мог легко заметить, что за ним следят; слышать же шаги факира не было возможности: он скорее скользил своими босыми ногами, чем шел, и ни один звук не обнаруживал его присутствия на берегу реки.
Так прошло минут пять. Индус машинально шел к барке, в которой привык ночевать, — иначе нельзя было объяснить принятое им направление. Надежда отомстить набобу, который не особенно нежничал в свое время с пленными, делала из него одновременно и слепого, и глухого. Он не заметил, как факир постепенно приближался к нему.
Но вот еще одно мгновение — факир бросился на него с кинжалом в руке, сверкнувшем в слабом свете луны, и индус, пораженный в грудь, тяжело упал на землю. Хотя удар нанесли верной рукой, несчастный был еще жив: несколько неясных слов вместе с волной крови вырвались у него.
Убийца нагнулся, схватил свою жертву, поднял и, обернувшись лицом к свету, произнес зловещим шепотом:
— Узнал ли ты меня?
— Он! — прохрипел индус.
И страшное имя факира стало бы его последним словом, но он был уже мертв от мгновенного удушения.
Секунду спустя тело индуса исчезло в волнах Дудмы.
Факир подождал, пока замрет последний плеск воды, после чего, повернув назад, снова прошел пустыри и быстрыми шагами направился к одним из городских ворот. Но почти перед самым его приходом ворота были заперты. Несколько солдат королевской армии занимали пост, защищавший вход в ворота.
Факир более не мог выскользнуть из Аурангабада тем способом, каким он хотел сделать это раньше.
— Однако мне необходимо уйти отсюда сегодня же ночью, или мне не придется выйти никогда, — прошептал он.
Повернув назад, он прошел путем дозоров вдоль городских стен и, отойдя шагов на двести, взобрался на внутреннюю отлогость рва укрепления, чтобы достичь верхней части вала, гребень которого снаружи возвышался футов на пятьдесят над рвом, отделявшим эскарп от контр-эскарпа.
Это была почти отвесная стена без карнизов и каких-либо точек опоры. Достигнуть дна без риска было невозможно. Веревка, конечно, позволила бы отважиться на попытку спуститься, но пояс, охватывающий талию факира, имел не более нескольких футов длины и не мог дать ему возможность добраться к подножию вала.
Факир на мгновение остановился, осмотрелся и решил, что он должен предпринять. На гребне вала виднелось несколько куполов, образованных листвой и ветвями больших деревьев, окружающих целой рамкой растительности весь Аурангабад. От куполов отделялись длинные ветви, гибкие и прочные, из которых, пожалуй, можно извлечь пользу для того, чтобы достичь дна рва, хотя и с большим риском.
Факир, как только эта мысль пришла ему в голову, не колеблясь, исчез над одним из этих куполов, и вскоре появился снова, снаружи стены, вися на длинной ветви на одну треть от ее начала. Как только ветвь согнулась настолько, что почти касалась наружного обреза стены, факир начал понемногу скользить вниз, как бы спускаясь по канату. Он достиг почти половины высоты эскарпа, но до низа ему еще оставалось футов около тридцати.
Вдруг множество огней прорезали темноту. Загремели выстрелы: беглец был замечен солдатами караула; они открыли огонь, но в темноте попасть было трудно. Однако одна из пуль ударила в ветку, которая поддерживала факира, и надломила ее в двух дюймах от его головы. Двадцать секунд спустя ветка обломилась, и факир свалился в ров. Другой бы убился, но он был здоров и невредим. Встать, взобраться на откос контр-эскарна среди нового града пуль и исчезнуть в ночной темноте — для беглеца было простой игрушкой.
Мили две он прошел незамеченным вдоль расположения английских войск, размещенных в казармах вне Аурангабада.
Пройдя еще шагов двести, он остановился и, обернувшись, грозно протянул к городу свою изувеченную руку, и следующие слова сорвались с его губ:
— Несчастье тем, кто попадет в руки Данду-Пана! Англичане, вы не покончили еще с Нана Сахибом.
Имя Нана Сахиба внушало наибольший ужас изо всех, которыми революция 1857 года создала себе кровавую известность. Набоб произнес его еще раз как гордый вызов завоевателям Индии.
— Дорогой Моклер, — обратился ко мне инженер Банкс, — что же вы ни слова не говорите о вашем путешествии! Можно подумать, вы все еще в Париже! Ну, как ваше мнение об Индии?
— Об Индии, — ответил я, — можно сказать что-нибудь верное, по меньшей мере взглянув на нее.
— Вот тебе и раз! — воскликнул инженер. — Что же вы делали, позвольте вас спросить, проездом от Бомбея до Калькутты? Вы ослепли, что ли?
— Положим, не ослеп — мой милый Банкс, но во все время переезда находился в каком-то одурении.
— Одурении?
— Именно. Меня ослепили дым, пыль, а более всего быстрота путешествия. Я далек от порицания железных дорог, так как сооружение их — ваша профессия, милый Банкс, но забиться в угол вагона, не иметь поля зрения шире оконного стекла, нестись день и ночь со средней быстротой десяти миль в час, то летя по виадукам в обществе орлов и коршунов или спускаясь в туннели в сотоварищество крыс и полевых мышей, останавливаться только на станциях, как две капли воды похожих одна на другую, видеть в городах лишь стены да шпили минаретов, нестись среди оглушительного пыхтения локомотива, свиста паровика, визга рельсов и стона колес, неужели все это можно назвать путешествием!?
— Ответьте-ка, Банкс, если сумеете! — воскликнул капитан Год. — А вы что скажете, полковник?
Полковник, к которому относился вопрос капитана Ф Года, наклонив слегка голову, ограничился следующими словами:
— Мне любопытно послушать, что ответит на это господину Моклеру наш гость.
— Меня это вовсе не удивляет, — ответил Банкс. — И я признаюсь, что господин Моклер прав во всех отношениях.
— Если так, — воскликнул капитан Год, — к чему же вы строите железные дороги?!
— Чтобы доставить вам, капитан, возможность переноситься из Калькутты в Бомбей в шестьдесят часов, если вы спешите.
— Я никуда и никогда не спешу.
— Если так, путешествуйте по Грейт-Транк-Роуд, отправляйтесь по ней, и вдобавок отправляйтесь пешком.
— Я это и намерен сделать.
— Когда?
— Когда полковник согласится сопутствовать мне в маленькой прогулке по полуострову, миль в восемьсот или девятьсот.
Полковник удовольствовался слабой улыбкой и снова погрузился в одну из тех продолжительных дум, из которых лучшим друзьям, в том числе инженеру Банксу и капитану Году, с трудом удавалось выводить его иногда.
Я только месяц как приехал в Индию и благодаря тому, что ехал по дороге Грейт-Индиан-Пенинсубар, ровно ничего не видел. У меня созрел план отправиться сначала в северную часть полуострова, за Ганг, с целью осмотреть главные города, увидеть все достопримечательные здания и посвятить на эту экскурсию все время, какое потребуется на то, чтобы познакомиться со страной.
С инженером Банксом я был знаком еще в Париже. Мы уже несколько лет с ним большие приятели, и более тесное сближение могло только скрепить старую дружбу. Я обещал заехать к нему в Калькутту, как только окончание работ на строившейся дороге Синд-Пенджаб-Дели позволит ему искать отдыха в трудах паломничества по Индии. С каким восторгом было принято мое предложение, считаю лишним пояснить. Пуститься в путь мы должны были через несколько недель, как только наступит благоприятное к тому время года.
По приезде моем в Калькутту в марте 1867 года Банкс познакомил меня с одним из своих товарищей, честным и добрым малым, капитаном Годом; затем представил меня другому своему приятелю, Мунро, у которого мы и проводили только что упомянутый вечер.
Полковник, человек лет сорока семи, занимал в европейском квартале дом, стоявший в стороне от движений, отличающих как коммерческий, так и чернорабочий город, на какие, в сущности, распадается индийская столица. Этому кварталу присваивается иногда имя «квартала дворцов», и действительно, в последних там нет недостатка, если считать дворцом здание, отвечающее этому понятию своим портиком, колоннами и террасами. Калькутта представляет пестрое собрание всех архитектурных стилей, эксплуатируемых обыкновенно англичанами для украшения всех своих городов в обоих полушариях.
Что касается жилища полковника в частности, то это был бенгало во всей его неприкосновенной простоте. Одноэтажный дом на кирпичном фундаменте увенчивался остроконечной пирамидальной крышей; вокруг него шла веранда или, по местному названию, «варан-ча», поддерживаемая легкой колоннадой. По сторонам находились кухни, сараи, службы, образуя флигели главного строения. Все они помещались в саду с великолепными деревьями, а сад, в свою очередь, был окружен низенькой каменной оградой.
Дом полковника носил признаки благосостояния его хозяина. Многочисленная прислуга соответствовала требованиям англо-индийского домашнего обихода. Мебель, утварь, помещение — все было заведено обстоятельно и содержалось в строгом порядке. Видно было, что рука заботливой женщины участвовала в предварительном устройстве этого хозяйства, и в тоже время ощущалось отсутствие этой женщины.
Руководство над слугами и порядком было предоставлено полковником в полное распоряжение одного из его бывших сослуживцев, шотландца — «кондуктора» королевской армии сержанта Мак-Нейля, человека, делившего все его индостанские походы и принадлежащего к разряду людей, золотое сердце которых, привязавшись к кому-нибудь безраздельно, бьется вечно для одного избранника, словно переместившись в его собственную грудь.
Мак-Нейлю было сорок пять лет; это был высокий, крепкий мужчина, носивший бороду и усы, по обычаю горных шотландцев. По манерам и традиционному костюму он остался душой и телом «гайлэндером», хотя и покинул военную службу одновременно с полковником Мунро. Оба вышли в отставку в 1860 году.
Но вместо того, чтобы вернуться в недра старых, прадедовских кланов, оба остались в Индии и зажили в Калькутте в полном уединении. Это обстоятельство заслуживает некоторых пояснений.
Знакомя меня с полковником Мунро, Банкс сделал одно предостережение.
— Не делайте никаких намеков на восстание сипаев, — сказал он мне, — и особенно не произносите никогда имени Нана Сахиба.
Полковник Эдвард Мунро принадлежал к древней шотландской фамилии, предки которой фигурируют в истории Соединенного королевства. К числу последних надо причислить сэра Генри Мунро, возглавлявшего бенгальскую армию в 1760 году и на долю которого как раз выпало усмирение сипаев, повторивших мятеж ровно через сто лет. Майор Мунро укрощал возмущение с беспощадной энергией и однажды не поколебался даже перед приказанием привязать двадцать пять человек к пушечным дулам — не поколебался перед исполнением этой отвратительной казни, возобновлявшейся часто в восстание 1857 года и изобретателем которой, может быть, был предок полковника.
В эпоху последнего восстания сипаев полковник Мунро командовал 93-м пехотным шотландским полком королевской армии; он сделал почти весь поход под начальством сэра Джеймса Утрама, одного из героев этой войны, провозглашенного «Баярдом индийской армии».
Затем Мунро участвовал и во втором индостанском походе под предводительством Колина Кэмпбелла, а также и в осаде Лакнау и с Утрамом расстался только тогда, когда последний был сделан членом индийского совета в Калькутте.
В 1858 году полковник Эдвард Мунро был пожалован командиром индийского ордена «The Itar of India», получил титул баронета, и жена его приобрела бы право называться леди Мунро,[1] если бы эта несчастная женщина не погибла ранее, в жестокую резню в Канпуре 27 июня 1857 года под личным наблюдением и по приказанию самого Нана Сахиба.
Леди Мунро — друзья полковника никогда не называли ее иначе — была любима мужем до обожания. Во время катастрофы ей было двадцать семь лет. Мисс Орр и Джексон, почти сверхъестественно уцелевшие после взятия Лакнау, пережили своих мужей и отцов, но даже и останки леди Мунро, брошенные вместе с другими трупами в колодец Канпура, не могли быть отысканы и почтены христианским погребением.
Тогда у сэра Эдварда Мунро сохранилось одно желание, одна мысль — поймать Нана Сахиба, против которого английское правительство вело повсеместные розыски, и утолить над ним жажду мести. Сержант Мак-Нейль сопутствовал ему всюду. Эти два человека, жившие одной мыслью, бросались во все стороны, выслеживая добычу, но усилия их, равно как и все старания англо-индийской полиции, остались безуспешными. Впрочем, в то время по всей Индии разнесся слух о смерти Нана Сахиба, и удерживался на этот раз с такой настойчивостью, что никто не сомневался в его справедливости.
Сэр Эдвард Мунро и Мак-Нейль вернулись в Калькутту и поселились в уединенном домике, только что нами упомянутом. Не читая ни книг, ни газет, которые могли бы ему напомнить кровавые события восстания, полковник вел в своем бенгало совершенно бесцельное существование. Мысли о потерянной жене не покидали его; казалось, само время не имело над ним власти.
Прибавим, что молва о появлении Нана Сахиба в Бомбейском президентстве, возникшая за несколько дней перед тем, не дошла до полковника. И это было счастьем, так как в противном случае он не усидел в стенах своего бенгало.
Вот те подробности, которые передал мне Банкс; вот те причины, по которым следовало избегать упоминания о восстании сипаев, а главным образом о вожде Нана Сахибе.
Только двое друзей, друзей испытанных и неизменных в горе и радости, усердно посещали дом полковника, — то были инженер Банкс и капитан Год.
Банкс, как я уже сказал только что, окончил работы, порученные ему при постройке большой железнодорожной линии «Great Indian Peninsubar». Это был человек лет сорока пяти, в полном цвете сил. Банкс должен был принять деятельное участие в сооружении Мадрасской ветви, предназначенной для соединения Аравийского залива с Бенгальским, но работы должны были начаться не раньше чем через год; вот почему он и жил в Калькутте, занимаясь различными проектами по механической части. Все свободное от занятий время он посвящал полковнику, все вечера проводил на веранде бенгало в обществе сэра Эдварда Мунро и капитана Года, получившего в это время шестимесячный отпуск.
Год служил во 2-м эскадроне карабинеров королевской армии и участвовал в походе 1857–1858 гг., начавшемся под предводительством Колина Кэмпбелла в Уде и Рохилкенде, затем под началом сэра Генри Роза в Центральной Индии и продолжавшемся до взятия Гвалиара.
Капитан Год, воспитанный в суровой школе индостанской военной жизни, считался одним из самых уважаемых членов Мадрасского клуба. Это был молодой человек лет тридцати, с рыжевато-белокурыми бородой и волосами. Если бы он был уроженец самой Индии, и то едва ли бы был более чистокровным индусом в душе. В его глазах Индия была первенствующей страной в мире, землей обетованной, единственным уголком земного шара, где можно жить порядочному человеку. Действительно, он находил в Индии все способное удовлетворить его вкусам.
Солдат по темпераменту, он встречал тут постоянные случаи подраться. Страстный охотник, он попал в страну, где природа как бы преднамеренно собрала полную коллекцию хищных животных и всевозможную дичь обоих полушарий. Любитель взбираться на горы, к его услугам была под рукой цепь величественных Тибетских гор, включающая в свои отроги высочайшие вершины в мире. Неутомимый путешественник, кто мог помешать ему проникнуть в до сих пор еще не изведанный край, в бесконечные пространства Гималайской границы? Бесстрашный наездник, мог ли он пожаловаться на недостаток скаковых ристалищ в Индии, заменявших ему с лихвой ипподромы.
Почти во всем Банкс и он сходились во мнениях. Но инженер в качестве убежденного механика мало интересовался скаковыми подвигами Гладиаторов и Дочерей Эфира.
Так, однажды во время спора по этому поводу Банкс заметил, что конские скачки могут быть интересны при одном известном условии.
— При каком же? — поинтересовался Год.
— А вот при каком, — ответил ему с серьезным видом Банкс, — чтобы наездник, приехавший последним, был расстрелян у призового столба, на месте.
— Верная мысль, — протянул капитан Год.
Без сомнения, он не поколебался бы немедленно принять участие в скачке при подобных условиях.
Таковы были постоянные посетители сэра Эдварда Мунро. Полковник любил слушать их разговоры на всевозможные темы, и иногда их вечные споры вызывали на его губах нечто похожее на улыбку.
Общим желанием обоих друзей было подбить полковника на какое-нибудь путешествие, которое могло бы его развлечь. Много раз они предлагали ему прокатиться на север полуострова и провести несколько месяцев в окрестностях «Санториума», куда богатая часть англо-индийского общества стекается преимущественно во время сильной жары. Но до сих пор все их попытки не имели успеха: полковник не поддавался.
Мы предчувствовали, что он откажется и от того путешествия, которое собирались предпринять мы с Банксом. В тот вечер, как было уже сказано выше, капитан Год задумал экскурсию в Северную Индию пешком. Банкс не любил верховой езды так же сильно, как Год ненавидел железную дорогу.
Начался спор. Конечно, можно было прийти к соглашению, предприняв поездку в экипаже или паланкине с остановками по собственному усмотрению, что довольно удобно при хороших почтовых дорогах Индостана.
— И не говорите мне о ваших повозках, запряженных волами или горбатыми зебу! — воскликнул Банкс. — Без нас вы все еще держались бы этих допотопных способов передвижения, забракованных пятьсот лет тому назад Европой.
— Однако вы привередник, Банкс! — весело заметил Год. — Между тем почтовая езда стоит ваших блестящих вагонов и железных коней! Превосходные белые волы чудесно домчали бы нас галопом, их меняют на почтовых станциях каждые две мили.
— Да, но каково трястись в этих лодках, поставленных на четыре колеса и где вас укачивает не хуже, чем рыбака на его челноке в бурю.
— Ну хорошо, оставим телегу, Банкс, — согласился капитан Год. — У нас есть еще в запасе экипажи с упряжкой, тройкой и четверкой, которые скоростью могут потягаться с вашими «поездами», заслуживающими по справедливости названия «похоронных поездов». Говоря, однако, по совести, я предпочел бы паланкин…
— Ваши паланкины, капитан Год, это уж и впрямь гробы, в шесть футов длины и четыре ширины, где приходится лежать вытянувшись, как мертвецу!
— Согласен, Банкс, зато уж ни тряски, ни ухабов там нет; можно читать, писать, спать вволю без насильственных пробуждений на каждой станции. Наняв четверых или шестерых носильщиков, мили четыре с половиной в час проедешь непременно, по крайней мере не рискуешь, как с вашими проклятыми экспрессами, доехать раньше, чем успеешь выехать… Конечно, в том случае, если посчастливится доехать благополучно до места!
— Лучше всего, как я вижу, по-вашему, найти средство путешествовать прямо в своем доме.
— Путешествовать наподобие улитки! — рассмеялся Банкс.
— Друг мой, — ответил я, — улитка, которая могла бы по собственному желанию расставаться со своей раковиной и снова уходить в нее, не была бы уж очень жалким существом! Путешествовать в своем передвижном доме будет, вероятно, последним словом прогресса в выборе способов передвижения.
— Может быть, — вмешался в разговор полковник Мунро. — Передвигаться, не покидая своего угла, возить с собой свой очаг, все воспоминания, составляющие его, меняя только горизонт, разнообразя кругозор, атмосферу и климат, не нарушая обычного строя заведенной жизни. Это, может быть, со временем и достигнется.
— Конец тогда бенгало, предназначенным для путников! — ответил капитан Год. — Пропадут тогда бенгало, где приходится желать так многого по части комфорта и где нельзя остановиться без разрешения местных властей.
— Да, конец тогда злополучным гостиницам, где вас терзают на все манеры нравственно и физически, — заметил я не без некоторой справедливости.
— Нужен просто фургон странствующих акробатов, только, понятно, фургон усовершенствованный! — вскричал капитан Год. — Вот идеал! Останавливайся тогда где хочешь, трогайся в путь когда угодно, едешь, если любишь глазеть, несись вскачь, если того просит душа! И это все не расставаясь со своей спальней, гостиной, комнатой для курения и, что еще важнее, с кухней и поваром. Вот это настоящий прогресс, друг Банкс! Это будет чище ваших пресловутых железных дорог. Осмельтесь-ка опровергнуть меня, почтеннейший инженер, ну опровергните же, сделайте одолжение.
— Видите, мой друг, Год, — ответил Банкс, — я был бы готов вполне согласиться с вами, если бы…
— В чем дело?
— …если бы ваше стремление к прогрессу круто не останавливалось на пути.
— Да разве есть куда идти еще дальше?
— Судите сами. Вы находите, что передвижной дом был бы предпочтительней вагона, предпочтительней даже гостиного или спального вагона наших железных дорог. И вы совершенно правы, капитан, когда дело касается человека, располагающего свободным временем и путешествующего ради удовольствия, а не по делу. Кажется, никто из нас против этого возражать не будет?
— Никто, — отозвался я за все общество. Полковник Мунро кивнул в знак согласия.
— Решено, — сказал Банкс. — И прекрасно. А теперь я стану продолжать. Положим, вы обращаетесь к каретнику, который в то же время соображает по строительной части, и он сооружает вам подвижной дом. Дом готов, выстроен прочно, распланирован удобно — словом, отвечает всем требованиям любителя комфорта. Он не слишком высок, во избежание падения; не особенно широк, чтобы иметь проезд по всем дорогам; он искусно поставлен на колеса с расчетом уменьшить тряску. Словом, это совершенство! Предположим еще, что дом сделан по заказу полковника, который предлагает нам свое гостеприимство. Если угодно, мы едем на север Индии и отправляемся как улитки, но улитки, не прикрепленные к своей раковине… Все готово к отъезду. Ничто не забыто, даже повар и кухня, столь милые сердцу капитана. День отъезда наступает. Вперед! Но кто же повезет ваш передвижной дом, скажите-ка, мой друг?
— Кто? — воскликнул капитан Год. — Да кто угодно: мулы, ослы, лошади, волы!..
— Вы их будете впрягать, вероятно, десятками? — поинтересовался Банкс.
— Тогда слоны! — возразил капитан Год. — Это будет красиво и величественно! Дом, запряженный выдрессированными гордыми слонами, бегущими аллюром лучших рысаков в мире!
— Как бы это было чудесно, капитан!
— Это будет напоминать путешествие раджи, инженер.
— Да, но…
— Опять вы с вашим «но»… у вас всюду оно отыщется.
— И заметьте, на этот раз мое «но» чрезвычайно веско.
— Ах уж эти мне инженеры! Они только и годны на то, чтобы везде отыскивать затруднения.
— И устранять их, когда представится возможность.
— Так устраняйте же их скорее, мой милейший друг.
— Устраню и сейчас же объясню вам, каким путем. Милый мой Мунро, все двигатели, перечисленные капитаном, везут, тащат тяжесть, но в то же время утомляются. Они своевольны, упрямы, а главная беда в том — они едят. Между тем может явиться недостаток в фураже, так как, согласитесь, нельзя же прихватить с собой в дорогу несколько десятин луга. И вот упряжные животные ваши слабеют, утомляются, падают, околевают по пути. Передвижной дом уже не катится, а стоит себе на месте, как тот бенгало, в котором мы имеем удовольствие вести настоящую беседу. Из всего сказанного следует, что передвижной дом сделается практически полезным только с того дня, когда он превратится в паровой дом…
— …способный бежать исключительно по рельсам, — сказал капитан, пожимая плечами.
— Нет, по любой дороге, — ответил инженер, — а везти его будет усовершенствованный локомотив.
— Браво! Браво! — воскликнул капитан. — С той минуты, как ваш дом можно будет направлять куда душе угодно, не следуя вашим деспотическим линиям, я подаю голос за него.
— Но, — заметил я, — если мулы, ослы, лошади, волы и слоны требуют пищи, то и паровик ест не меньше. За недостатком топлива он тоже может остановиться на дороге.
— Паровая лошадь, — ответил Банкс, — по силе равняется трем или четырем живым лошадям, и сила эта может быть еще увеличена. Паровая лошадь не знает ни усталости, ни болезней; во всякую погоду, под лучами палящего солнца, под дождем или снегом она будет идти одинаково, без утомления. Она не боится хищных зверей, змей, слепней и других насекомых; для поощрения ее не нужно ни бича погонщика волов, ни кнута кучера. Отдых ей не нужен, точно так же, как и сон. Паровая лошадь, созданная руками людей, совершеннее всех остальных упряжных животных, доставшихся человеку Провидением. Небольшое количество масла или сала, немножко дров или угля — вот что ей требуется для питания. Вам известно, друзья, на Индийском полуострове в чем другом может быть недостаток, но уж никоим образом в лесах, которые вдобавок составляют общую собственность.
— Верно сказано! — отозвался капитан Год. — Ура! Паровая лошадь! Я отсюда уже вижу передвижной дом инженера Банкса, который путешествует по большим дорогам Индии, проникает по тростниковым зарослям в тенистые леса, углубляется в места, заселенные львами, тиграми, пантерами и барсами. А нас самих вижу под сенями крепких стен, нагромождающих целые гекатомбы диких зверей, затмевая нашими подвигами славу всех Немвродов, Андерсенов, Жерардо Петрюгуэ и Шассинов. Ах, Банкс! У меня даже слюнки потекли, и вы заставляете меня пожалеть, что я не родился пятьюдесятью годами позже!
— Почему, капитан?
— Через каких-нибудь пятьдесят лет мечта ваша осуществится и паровой дом будет создан.
— Он создан, — просто ответил Банкс. — Создан! Да кто же его творец, изобретатель, уж не вы ли?
— Да, я. И правду сказать, боюсь только одного: он превзойдет ваши ожидания.
— Так едем же, едем скорее! — воскликнул капитан Год, вскакивая с места, как будто готовый пуститься в путь сейчас же.
Инженер успокоил его жестом, затем, перейдя на более серьезный тон, обратился к сэру Эдварду Мунро.
— Эдвард, — сказал он, — если я предоставлю в твое распоряжение передвижной дом ровно через месяц и скажу тебе: «Вот твоя комната, которая может переноситься всюду, куда ты только пожелаешь, вот твои друзья — Моклер, капитан Год и я, желающие ехать с тобой на север Индии, ответишь ли ты мне тогда: „Едем, Банкс, едем, и Господь путешествующих да благословит наш путь!“»
— Я скажу «да», друзья мои, — ответил полковник Мунро после минутного раздумья. — Банкс, позволь отдать в твое распоряжение все нужные для этого предприятия деньги. Сдержи только слово, приведи нам твой идеальный паровой дом, который превзойдет мечты Года, и мы объедем тогда Индию вдоль и поперек.
— Ура! Ура! — вскричал капитан Год. — Горе вам, дикие звери на непальской границе.
В эту минуту сержант Мак-Нейль, привлеченный возгласами капитана, появился на пороге комнаты.
— Мак-Нейль, — обратился к нему полковник Мунро, — через месяц мы едем путешествовать в Северную Индию. Хочешь ехать с нами?
— Разумеется, полковник, раз вы хотите ехать, — отвечал Мак-Нейль.
Нескольких слов достаточно, чтобы дать общее понятие о положении Индии в эпоху, предшествовавшую настоящему рассказу. Это необходимо для того, чтобы помочь понять характер того страшного восстания сипаев, главные события которого необходимо восстановить в памяти.
В 1600 году в царствование королевы Елизаветы в благословенной стране Аравиарта, среди населения в двести миллионов жителей, почти половина которой исповедовала индуисскую религию, основалась достопочтенная компания, известная под чисто английским названием «Old John Company» («Компания старого Джона»).
В начале это было простое «купеческое товарищество для торговли в Ост-Индии», во главе которой стоял герцог Коумберлендский.
Могущество Португалии, достигшее в одно время сильного преобладания в Индии, в данную эпоху начинало уже ослабевать. Пользуясь этим обстоятельством, англичане сделали первую попытку учредить политическое и военное управление в Бенгальском округе, столица которого, Калькутта, должна была сделаться центром нового правительства.
Первым делом провинция была занята 39-м полком королевской армии, присланным из Англии. Вот почему на знамени этого полка и теперь можно прочесть девиз: «Tremus in Indiis».
Почти одновременно в той же стране под покровительством Кольбера была основана французская колония. Цели ее были одинаковы с целями лондонских купцов. Понятно, при этом соперничестве должны были сталкиваться их интересы. В результате потянулась долгая борьба с поочередным колебанием неудач и успехов, прославивших имена Дюплэ, Ла-Бурдоннэ и Лэлли-Толлендаля. В заключение французы, подавленные численным превосходством соперника, принуждены были покинуть Карнатик, составляющий ту часть полуострова, в которую входит значительный участок восточной границы Индии.
Вытеснив конкурентов, не опасаясь уже ничего ни со стороны Португалии, ни со стороны Франции, лорд Клай приступил тогда к упрочению владычества над завоеванной Бенгалией, генерал-губернатором которой был назначен лорд Гастингс. Искусная и последовательная администрация приступила к многочисленным реформам. Между тем с этого же момента могущественной ост-индской компании был нанесен прямой удар по ее самым дорогим интересам. Несколько лет спустя, в 1784 году, Питт назначил правительственных чиновников. Последствием этого были: потеря для компании монополии торговли с Индией в 1813 году и потеря монополии торговли с Китаем в 1833 году.
Несмотря на то, что Англия взяла перевес над иностранными ассоциациями на полуострове, она беспрерывно должна была вести тяжелую войну то против прежних владельцев территории, то против новых азиатских завоевателей этого богатого края.
При лорде Корнвалисе в 1784 г. война с Типо-Саибом, убитым 4 мая 1799 года, при последнем штурме Серингапатама, происходившем под предводительством генерала Гарисса. Война с магаратами, народом высшей расы, пользовавшимся большим могуществом в XVIII столетии, и война с пиндарисами, оказавшими отчаянное сопротивление. Далее война с гуркасами Непала, отважными горцами, которые должны были показать себя верными союзниками англичан в момент опасного испытания 1857 года. Наконец, война с Бирмой в 1823–1824 годах.
В 1838 году англичане были непосредственно или косвенно владыками обширной части территории. При лорде Вильяме Бентинке начинается уже новая административная фаза.
Со времени преобразования военных сил Индии в армии обозначились два вполне независимых друг от друга континента: европейский и туземный. Первый образовал королевскую армию, составленную из кавалерийских полков, пехотных батальонов и пехотных батальонов, находившихся на службе ост-индской компании. Из второго пополнялась туземная армия, состоявшая из регулярных пехотных и кавалерийских батальонов с туземным строевым персоналом под начальством английских офицеров. К этому следует упомянуть артиллерию, персонал которой принадлежал компании и набирался из европейцев, за исключением нескольких батарей.
Какова же численность этих «полков» и «батальонов»?
Действительный комплект батальона полагался в 1100 человек для бенгальской армии и от 800 до 900 штыков для армий бомбейской и мадрасской. В кавалерии, в обеих армиях, по положению в каждом полку должно было находиться по шестисот сабель. В общей сложности, согласно чрезвычайно точному исчислению, сделанному Вальбезеном в замечательном сочинении его «Новые этюды об англичанах и Индии», можно определить численность туземных войск «в двести тысяч человек и в сорок пять тысяч европейских войск во всех трех округах».
Сипаи хотя и составляли отдельный регулярный корпус, находившийся под начальством английских офицеров, не прочь были стряхнуть с себя тяжелое иго европейской дисциплины, возложенное на них завоевателями.
Уже в 1806 году, и очень может быть даже по подстрекательству сына Типо-Саиба, гарнизон туземной мадрасской армии, расположенный в Веллуру, вырезав главный караул 69-го полка королевской армии, сжег казармы, умертвил офицеров с их семействами и расстрелял даже больных солдат, найденных в госпитале. Что же дало повод к этому бунту или по крайней мере какой явной причиной был он вызван? Его приписывали вопросу об усах, прическе и серьгах, но более глубокой причиной была ненависть покоренных к завоевателю.
Эта первая вспышка была, впрочем, быстро подавлена вызванными из Аскота королевскими войсками.
Предлог большого восстания был того же рода, как и в первом случае; пустяк послужил поводом к движению 1857 года — движению уже несравненно более грозному, чем предыдущий эпизод, и которое могло даже повести к уничтожению английского владычества в Индии, примкни к нему туземные войска бомбейского и мадрасского округов.
Но необходимо отметить, что мятеж не был национальным движением, индусское население, как городское, так и сельское, им не интересовалось.
Кроме того, движение это ограничилось районом полунезависимых областей Центральной Индии, северозападными провинциями и королевством Ауд. Пенджаб остался верен англичанам со своим полком из трех эскадронов индийцев. Оставались верными завоевателю также сикхи — представители низшей касты, в особенности отличившиеся при осаде Дели; гуркасы, приведенные непальским раджой в количестве двенадцати тысяч человек под стены осаждаемого Лакнау, верны остались военному долгу или, употребляя выражение индийских туземцев, «верны соли» магараджи Гвалиора и Патиала, раджи Рампура и рани (правительница) Бхопала.
В начале мятежа англо-индийскую администрацию возглавлял генералгубернатор лорд Канниг. Думаю, что этот государственный человек заблуждался относительно значения этого движения. Звезда Соединенного королевства уже несколько лет заметно меркла на индусском небосклоне.
В 1848 году отступление от Кабула уменьшило авторитет европейских завоевателей. Положение английской армии в Крымской кампании во многих отношениях тоже вредило ее военной репутации. Таким образом, сипаи, точно знавшие о ходе событий на берегу Черного моря, задумали восстание туземных войск. Нужна была одна искра, чтобы окончательно воспламенить умы, предварительно подготовленные к возмущению песнями и предсказаниями бардов, браминов и «мульвисов».
Удобный случай представился в 1857 году, когда в силу необходимости, созданной внешними условиями, Англии пришлось сократить контингент королевской армии в Индии. В начале этого года Нана Сахиб, иначе называемый набобом ДандуПаном, живший около Канпура, отправился в Дели и затем в Лакнау, по всей вероятности, с целью подстрекательства к мятежу, давно уже зревшему втайне.
Действительно, вскоре после поездки Сахиба обнаружились первые признаки восстания.
Английское правительство только что ввело в туземную армию употребление карабина системы Энфильда, требующего смазывания патронов жиром. В один прекрасный день внезапно распространился слух, что этот жир коровий — в одних местах или свиной — в других. И такие патроны были в туземной армии, где одни солдаты принадлежат к мусульманской религии, другие — к индусской.
Надо заметить, что в стране, где население отказывается от употребления мыла на том основании, что в его состав может входить жир животного, признаваемого одними священным, а другими — нечистым, введение патронов, смазанных этим самым веществом, патронов, которые, кроме того, необходимо разрывать зубами, должно было неминуемо вызвать неудовольствие. Правительство частью уступило предъявленным ему требованиям, но, как оно ни изменяло систему употребления карабина, как ни уверяло, что жир двух названных животных не входит в изготовление патронов, ему не удалось ни убедить, ни успокоить никого в армии сипаев.
Двадцать четвертого февраля в Берампуре 34-й полк отказался от раздаваемых патронов. В середине марта убили одного из полковых адъютантов, и полк, разобщенный после казни убийц, разнес по соседним провинциям дрожжи брожения.
В Мируте, лежащем немного севернее Дели, 10 мая полки 3-й, 11-й и 20-й подняли знамя бунта, убили своих полковников и нескольких офицеров главного штаба, разграбили город и бросились на Дели. Тут к ним присоединился раджа Дели, потомок Тимура. Они завладели арсеналом и предали смерти офицеров 54-го полка.
Одиннадцатого мая в Дели майор Фразер и подчиненные ему офицеры погибли жестокой смертью от руки мятежников из Мирута, а 16 мая сорок девять пленников обоего пола сложили головы под топорами убийц.
Двадцатого мая 26-й полк, расположенный близ Лахора, убил коменданта порта и фельдфебеля-европейца.
Сигнал к кровавой резне был дан.
Двадцать восьмого мая в Нурабаде пало еще несколько офицеров англоиндийской армии.
Тридцатого мая в лагере Ланкау убили коменданта-бригадира, его адъютанта и нескольких офицеров.
Тридцать первого мая в Барейли, в Рохилькенде опять убито несколько офицеров, застигнутых мятежниками врасплох и даже не имевших возможности защищаться.
Того же числа в Шаяханпуре последовало убийство сборщика податей и нескольких офицеров сипаями 38-го полка, а на следующий день за Варваром избиение офицеров, женщин и детей, застигнутых на пути во время попытки их к бегству на станцию Сивапур, в одной миле от Аурангабада.
В первых числах июня — избиение в Бхопале части европейского населения по приказанию низложенной рани, избиение беспримерно жестокое, в котором мучили женщин и детей, укрывшихся в форте.
Шестого июня в Аллахабаде пять молодых прапорщиков пали под ударами сипаев.
Четырнадцатого июня в Гвалиоре — бунт туземных полков и убийство офицеров.
Двадцать седьмого июня в Канпуре первая гекатомба жертв всех возрастов и полков — расстрелянных и утопленных, первый акт той страшной драмы, которой предстояло разыграться несколько недель спустя.
Первого июля в Галкаре — избиение тридцати четырех европейцев: офицеров, женщин, детей; пожар и грабеж и в тот же день в Угове убийство полковника и полкового адъютанта 23-го полка королевской армии.
Пятнадцатого июля вторая резня в Канпуре. И на этот раз резня, распространяющаяся на несколько сотен детей и женщин — а в числе последних погибла и леди Мунро; жертвы лишены жизни после ужасных пыток, совершаемых по личному распоряжению Нана Сахиба, призвавшего себе в помощники мясников мусульманских бойнь. По окончании этой кровавой потехи тела измученных жертв брошены в колодец, который приобрел печальную известность в Индии.
И в заключение всех перечисленных ужасов единичные эпизоды зверства в городах и селениях, придающие этому восстанию дикий, варварский характер.
Впрочем, на эту резню английские генералы отвечали действиями, которые по своему характеру могли стать наравне с действиями мятежников. В начале возмущения в Лахоре старшему судье Монтгомери и бригадиру Корбету под дулами двенадцати орудий, стоявших в боевой готовности с зажженными фитилями, удалось, не проливая крови, усмирить туземные 8-й, 16-й, 26-й и 49-й полки. В Мультане 62-й и 29-й туземные полки тоже принуждены были сложить оружие, не оказав серьезной попытки к сопротивлению. Равным образом и в Пешаваре 24-й, 27-й, и 51й полки были обезоружены бригадиром Сен-Кольтоном и полковником Николсоном в тот момент, когда мятеж готов был уже вспыхнуть. Однако несколько офицеров 51-го полка бежали в горы; головы их были оценены и в короткое время все до единой доставлены горцами.
Это было началом возмездия.
Колонна под началом полковника Николсона была отправлена против мятежного туземного полка, шедшего к Дели. Бунтовщиков догнали, разбили и рассеяли, и сто двадцать человек пленных приведены были королевским отрядом в Пешавар.
Всех без различия приговорили к смерти, но подвергать смертной казни было решено только каждого третьего На учебной площади выстроили в ряд десять орудий с пленниками, привязанными к дулу пушек, и пять залпов из этих пушек разбросали по полю бесформенные куски человеческих тел среди смрадной атмосферы, распространяемой жженым мясом.
Казненные, как свидетельствует Вальбезен, почти все встретили пытку с тем героическим равнодушием, которое индийцы умеют хранить перед лицом смерти.
— Господин капитан! Бесполезно привязывать меня, я не желаю бежать, сказал, обращаясь к одному из офицеров, распоряжавшихся пальбой, двадцатилетний, красавец сипай, поглаживая рукой оружие казни.
Такова была первая экзекуция, за которой следовал длинный ряд казней.
Впрочем, вот дословный текст дневного приказа, сообщенного в Лахоре бригадиром Чамберленом туземным войскам после казни, совершенной над двумя сипаями 55-го полка:
«Вы только что видели двух товарищей ваших, привязанных живыми к дулу орудий и разнесенных на куски, та же казнь ждет всех изменников. Ваша совесть подскажет вам, на какие страдания они обречены в будущей жизни. Эти два солдата казнены расстрелом, а не виселицей, так как я желал помиловать их от оскверняющего прикосновения палача и доказать этим, что мое правительство даже в дни чрезвычайного кризиса не хочет ни одним поступком оскорблять ваших религиозных или кастовых предрассудков».
Двадцатого июля тысяча двести тридцать семь пленных пали под огнем экзекуционного отряда и пятьдесят человек избежали казни только для того, чтобы умереть от голода и духоты в тюрьме, куда они были брошены.
Двадцать восьмого августа из восьмисот девяноста сипаев, бежавших из Лахора, шестьсот пятьдесят девять человек были беспощадно изрублены солдатами королевской армии.
Двадцать третьего сентября после взятия Дели три принца королевской крови — наследник и два двоюродных его брата — сдались генералу Годсону; он повез из сквозь враждебную толпу в пять тысяч индусов под прикрытием незначительного конвоя из пяти солдат — по одному солдату на каждую тысячу народа. На полдороге Годсон остановил колесницу с пленными принцами, поднялся к ним, приказал распахнуть им одежду на груди и застрелил. Всех троих из револьвера.
«Эта кровавая и собственноручная расправа английского офицера, — говорит Вальбезен в своей книге, — должна была возбудить величайший восторг в Пенджабе».
После взятия Дели три тысячи пленных погибли, частью расстрелянные из пушек, частью на виселицах, и в том числе двадцать девять принцев королевской крови. Правда, осада Дели стоила победителям потери двух тысяч ста пятидесяти одного солдата европейской армии и тысячи шестисот шести человек туземного войска.
В Аллахабаде совершены самые зверские убийства уже не одних сипаев, а черни, которую фанатики увлекли в грабежи почти помимо их воли.
Шестнадцатого ноября в Лакнау две тысячи сипаев, расстрелянных на поле Сикандер Бага, усеяли своими трупами пространство в сто двадцать квадратных метров.
После резни в Канпуре полковник Нейль, перед тем как вести приговоренных на виселицу, заставлял их, соответственно касте каждого, вылизывать языком кровавые пятна, оставшиеся на полу и стенах домов, где произошло убийство несчастных жертв.
Таким образом, бесчестье предшествовало смерти.
Во время экспедиции в Центральную Индию казни происходили беспрерывно, и под огнем ружей на землю падали целые стены человеческих тел.
9 марта 1858 года при штурме Желтого дома, во время второй осады Лакнау, вслед за страшным истреблением сипаев одного из этих несчастных сикхи жарили живьем на глазах у английских офицеров.
Одиннадцатого числа того же месяца рвы дворца бегумы в Лакнау были завалены трупами пятидесяти сипаев, и ни один раненый не был пощажен рассвирепевшими солдатами.
Наконец, после двенадцатидневных беспрерывных сражений три тысячи туземцев расплатились за мятеж смертью от пули или веревки, и между ними триста восемьдесят беглецов, собравшихся на островке Гидасп, отыскивая спасения на территории Кашемира.
В общей сложности, не принимая в счет убитых во время схваток с оружием в руках, в продолжение жестокого подавления восстания, подавления, не допускавшего взятия в плен живого врага, за один пенджабский поход насчитывается не менее шестисот двадцати восьми казней, совершенных по распоряжению военной власти над туземцами посредством расстрела из пушек и ружей, тысячи трехсот семидесяти казней по предписанию гражданской власти и трехсот восьмидесяти шести казней через повешение по приговору смешанных военных и гражданских судов.
С другой стороны, по расчету, составленному в начале 1859 года, цифра туземных офицеров и солдат, погибших в мятеже, простирается до ста двадцати тысяч человек, а число туземцев гражданского звания, заплативших жизнью за участие в мятеже, подчас вовсе недоказанное, — свыше двухсот тысяч.
Для дальнейшего рассказа чрезвычайно важно было определить баланс потерь, понесенных той и другой стороной, чтобы дать понять читателю о той ненасытной ненависти, которая должна была сохраниться в душе побежденных и победителей через десять лет после событий Лакнау и Канпура, не снимавших траура по жертвам восстания.
Первый пенджабский поход уже стоил англичанам жизни сэра Джона Лауренса.
Далее последовала осада Дели, очага восстания, где силы мятежников увеличились еще тысячью беглецами и где они заняли город и провозгласили восстановление власти могольского падишаха Бахадур-шаха.
«Заканчивайте с Дели», — повелительно приказал губернатор в своей депеше к главнокомандующему, и осада, начатая 13 июня, окончилась 19 сентября, стоив жизни двум генералам — сэру Гарри Бернарду и Джону Николсону.
В то же время, после того как Нана Сахиб провозгласил себя пешвой маратхов в укрепленном замке Бильгур, генерал Гавелок двинулся на Канпур. Войдя в город 17 июля, он опоздал предупредить последнюю бойню и не успел захватить Нана Сахиба, бежавшего с пятью тысячами приверженцев, увозя сорок орудий.
Вслед за тем Гавелок предпринял поход в королевство Ауд и 28 июля, переправясь через Ганг с отрядом в тысячу семьсот человек и десятью орудиями, пошел на Лакнау.
В это время на сцену выступают сэр Колин Кэмпбелл и генерал-майор сэр Джеймс Утрам. Осада Лакнау, продолжавшаяся восемьдесят семь дней, унесла в могилу сэра Генри Лауренса и генерала Гавелока. Овладев Канпуром, Колин Кэмпбелл начал приготовляться ко второму походу.
В начале 1858 года Кэмпбелл и Утрам возобновили поход на Ауд с четырьмя дивизиями пехоты, находившимися под командой генерал-майоров: сэра Джеймса Утрама, сэра Эдварда Лугара и бригадиров Вальполя и Фрэнкса. Начальство над кавалерией было в руках сэра Гопа Гранта, а специальными оружиями командовали Вильсон и Роберт Нэпир — всего же было двадцать пять тысяч войска, которому магараджа Непала доставил еще вспомогательный корпус из двенадцати тысяч гуркасов.
Мятежная армия бегумы насчитывала со своей стороны не менее ста двадцати пяти тысяч воинов, а в городе Лакнау население состояло из семи или восьми тысяч жителей. Первое столкновение произошло 6 марта. 16-го числа после целого ряда битв, в которых погибли капитан флота сэр Уильям Пойль и майор Годсон, англичане овладели частью города, расположенной на Гумте. Несмотря на это преимущество, бегума и сын ее продолжали держаться во дворце Муза Баг, стоящем на северозападном конце Лакнау, а Маулеви, мусульманский вождь восстания, держался в центре города и упорно отказывался сдаться.
Наконец, 19 марта успешная атака Утрама упрочила за британским знаменем победу над этим страшным гнездом восстания.
В апреле мятеж вступил в свою последнюю фазу. В Рохилкенд, где укрылось большинство спасшихся мятежников, направили экспедицию. Главной целью операции королевской армии стала столица королевства Барейли, но начало действий было неудачно; под Джуджеспором, где был убит бригадир Андриэн Гоп, англичане едва не потерпели поражение.
В конце месяца прибыл Кэмпбелл, взял обратно Шахджаханпур и 5 мая повел атаку на Барейли, овладел им, но не мог помешать бунтовщикам очистить место заблаговременно.
В то же самое время в Центральной Индии начались походы сэра Гуго Роза. В первых числах января 1858 года генерал двинулся на Саугор через королевство Бхопал; 3 февраля выручил английский гарнизон Саугора, а десять дней спустя взял форт ущелья в горах Виндхья около Манданпорского перевала переправился через Бетву, подошел к Джанси, защищенному одиннадцатитысячным войском повстанцев под предводительством отважной рани, и обложил город 22 марта при нестерпимом тропическом зное. Отделив от осадной армии корпус в две тысячи человек с целью отрезать путь двадцатитысячному отряду, шедшему под начальством знаменитого Тантиа-Топи из Гвалиора на помощь повстанцам, он опрокинул силы неприятельского вождя, атаковал город и 2 апреля овладел цитаделью. Затем перенес нападение на форт Кальпи, где спасшаяся из цитадели рани вместе с Тантиа-Топи решилась скорее умереть, чем попасться в руки неприятеля.
Двадцать второго мая, овладев после геройского штурма последним фортом, он продолжал поход на Гвалиор, преследуя рани и ее товарища.
Шестнадцатого июня он соединился со вспомогательным отрядом бригадира Нэпира, разбил бунтовщиков под Мораром; 18-го числа взял город и победоносно возвратился в Бомбей.
В аванпостной схватке перед Гвалиором была убита непримиримая рани. Эта бесстрашная княгиня, преданная набобу Нана Сахибу и вернейший его союзник в восстании, погибла от руки сэра Эдварда Мунро. Нана Сахиб над трупом леди Мунро в Канпуре и полковник над трупом рани в Гвалиоре были воплощением мятежа, врагами, ненависть которых должна была проявиться с ужасной силой в тот день, когда судьба поставит их лицом к лицу.
С этого момента можно было считать восстание окончательно подавленным, за исключением очень немногих пунктов королевства Ауд. 2 ноября Кэмпбелл возобновил поход, овладел последними позициями бунтовщиков и принудил к повиновению нескольких значительных вождей. Но одному из них, Бени Мадго, удалось ускользнуть.
Позднее, в декабре, узнали, что он скрывается в округе, пограничном с Непалом, также утверждали, что вместе с ним находятся Нана Сахиб, его брат Балао-Рао и бегума.
Через год прошел слух, что они нашли убежище на границе Непала и Ауда; Кэмпбелл начал преследование, но беглецы скрылись, перейдя границу. Только в начале февраля 1859 года английская бригада, одним из полков которой командовал полковник Мунро, отправилась преследовать их на земле Непала. Бени-Мадго был убит, а аудская бегума и ее сын попались в плен, но были освобождены, дав обещание поселиться в столице Непала. Что же касается Нана Сахиба и Балао-Рао, их долго считали убитыми.
Как бы то ни было, опасное возмущение погасло. Тантиа-Топи, выданный своим адъютантом Ман-Синхом, был приговорен к смерти и казнен 15 апреля в Сипри. Этот мятежник, как говорит Вальбезен, «лицо-действительно замечательное в великой драме индийского восстания», мужественно умер на эшафоте.
Подавленное восстание, которое могло заставить англичан потерять Индию, если бы оно приняло национальный характер, было косвенной причиной к падению достопочтенной ост-индской компании.
В сущности, лорд Пальмерстон уже в конце 1857 года грозил упразднить совет директоров компании.
1 же ноября 1858 года официальная прокламация, напечатанная на двадцати языках, провозгласила, что ее величество Виктория Беатриса, королева Английская, принимает скипетр Индии, императрицей которой ей суждено было короноваться несколько лет спустя.
Переворот этот был делом лорда Стэнлея. Титул губернатора заменен титулом вице-короля; центральное правительство, избираемое вне ост-индской службы, образуют государственный секретарь и пятнадцать членов; губернаторы Мадраса и Бомбея непосредственно назначаются королевой; чиновники английской службы и главнокомандующий по выбору государственного секретаря — таковы главные черты новой правительственной системы.
Что касается военных сил, королевская армия была увеличена на семнадцать тысяч человек против той численности, которая была до восстания сипаев; в состав ее вошли пятьдесят два полка пехоты, девять полков фузилеров и значительной артиллерии, полагая по пятьсот сабель на кавалерийский полк и семьсот штыков для пехотных. Численность туземной армии определена в сто тридцать семь пехотных полков и пять кавалерийских, но вся артиллерия последних почти исключительно имеет европейский персонал.
Вот картина настоящего положения полуострова с военной и административной точки зрения, и таковы действительные военные силы, оберегающие территорию в четыреста тысяч квадратных миль.
«Англичанам, — как справедливо замечает Грандидье, — посчастливилось найти в этой обширной и великолепной стране кроткое, трудолюбивое и цивилизованное население, привыкшее ко всевозможным гнетам. Но пусть они остерегутся, и у кротости существуют пределы; плохо, если ярмо станет невыносимым, головы могут выпрямиться и разбить его».
К несчастью, это была правда: магарадский принц Данду-Пан, приемный сын Байи-Рао, Пешива Пунье, одним словом, Нана Сахиб, быть может, единственный из предводителей сипаев, оставшийся в живых, покинул неприступные убежища Непала; храбрый, отважный, привычный к борьбе, мастер скрывать свои следы, одаренный необычайной хитростью, он сумел пробраться в провинции Декана, движимый жгучей ненавистью, усилившейся после жестокого подавления восстания 1857 года.
Ненависть Нана Сахиба к завоевателям Индии была из тех, что гаснут в человеке вместе с жизнью. Он был наследником Байи-Рао, но после смерти Пешива в 1851 году ост-индская компания отказалась выплачивать пенсию в восемь тысяч рупий, на которую он имел право. Это было одной из причин вражды, которая породила столь страшные последствия.
На что же теперь мог рассчитывать Нана Сахиб? Ровно восемь лет, как восстание сипаев было подавлено окончательно.
Английское правительство, постепенно оттеснив достопочтенную ост-индскую компанию, стало на ее место и держало весь полуостров в несравненно более крепких руках, чем минувшее господство торгового товарищества. От прежнего мятежа даже в рядах туземной армии, преобразованной на новых основаниях, не осталось и следа.
Надеялся ли Нана Сахиб посеять семена национального брожения в низшие классы населения? Планы его выяснятся скоро.
Во всяком случае, он уже знал, что о присутствии его в Аурангабадской провинции известно, что генерал-губернатор донес об этом вице-королю в Калькутту и что голова его оценена. Ему оставалось только бежать и вторично найти такое надежное убежище, где бы он мог укрыться от усиленных розысков англо-индийской полиции.
В ночь с 6 на 7 ноября Сахиб не потерял ни минуты. Он знал страну в совершенстве и решился достичь Эллоры, находящейся в двадцати пяти милях от Аурангабада, и там соединиться с одним из своих сообщников.
Ночь была темная. Убедившись, что погони нет, мнимый факир направился к мавзолею, воздвигнутому в некотором отдалении от города в честь магометанина ШаСуфи, святого, мощи которого, по народному поверью, имеют дар исцелять болезни. В мавзолее царила полная тишина, и Сахиб мог пройти, не опасаясь назойливых расспросов священников и богомольцев.
Было не настолько темно, чтобы взор не мог различить гранитную глыбу, находящуюся на четыре лье севернее и служащую пьедесталом неприступному форту Даулутабаду. При виде форта набоб вспомнил, что один из его предков, падишах Декана, намеревался превратить в столицу город, некогда расстилавшийся у подножия форта.
Действительно, позиция была неприступна и как нельзя лучше приспособлена, чтобы служить центром восстания в этой части Индии. Но крепость была в руках врагов, и взгляд, который бросил на нее Нана Сахиб, выразил одну лишь ненависть.
Пройдя равнину, он вступил в холмистую местность. Это были предвестники гористого края. Сахиб, человек в полном цвете, без труда взбирался на склоны: в эту ночь он намеревался пройти двадцать пять миль, то есть все расстояние от Эллоры до Аурангабада, и только там он надеялся отдохнуть в полной безопасности. На заре беглец обошел селение Рауза, где находится совершенно простая могила величайшего из могольских падишахов Ауранзеба. Он уже был близко от знаменитой группы пещер, носящих имя соседней деревни Эллоры.
Холм, в котором вырыты тридцать пещер, имеет вид серпа. Четыре храма, двадцать четыре буддийских монастыря и несколько менее значительных гротов составляют достопримечательности группы. Рука человека прилежно разрабатывала базальтовую каменоломню. Камни были вырыты с целью образовать пустые пространства в толще скалы, и эти пространства превращены по усмотрению в «шейтиа» или в «вигара». Самый обширный из базальтовых храмов — храм Каблас, представляющий из себя глыбу в сто футов вышины и шестьсот футов окружности. Эта громадная скала была вырезана с замечательной смелостью в самых недрах горы и затем изолирована среди обширного двора в триста шестьдесят футов длины и сто восемьдесят шесть футов ширины. Отделив глыбу, архитекторы работали над ней резцом, как скульптор работает над куском слоновой кости. Снаружи они выточили колонны, вырезали пирамидки, закруглили куполы, выделали барельефы, изображающие слонов, размерами превосходящих живых. Слоны эти словно поддерживают на своих плечах все здание. Внутри был сделан обширный зал, окруженный часовенками, со сводом, подираемым колоннами, составляющими также часть общей глыбы. Словом, монолит был превращен во храм, в прямом смысле слова не построенный человеческими руками, а вытесанный из камня. Храм мог соперничать с лучшими зданиями Индии и даже с подземными сооружениями Древнего Египта.
Храм, почти покинутый теперь, носил уже следы времени. Некоторые части его испорчены: барельефы, как и поверхность скалы, из которой они выдолблены, выветрились. Этому храму всего тысяча лет. Но то, что для произведения природы не более как младенчество, для творений рук человека — уже старость. В цоколе левого притвора появилось несколько трещин, и в одну из них, полуприкрытую туловищем слона, проскользнул никем не замеченный Нана Сахиб.
Трещина внутренней стороной сообщалась с темным ходом, пролегавшим вокруг оснований и углублявшимся под стену храма. Ход этот кончался пещерой или, скорее, цистерной, в данный момент сухой, но обыкновенно служившей водоемом для стока воды.
Едва только Сахиб очутился в подземелье, он свистнул как-то особенно, и тотчас раздался ответный свисток. Во мраке блеснул огонек, и вслед за тем показался индус с небольшим фонарем в руке.
— Не нужно огня! — проговорил Сахиб.
— Это ты, Данду-Пан? — спросил индус, гася фонарь.
— Я, брат!
— Неужели?..
— Прежде всего, дай поесть, — ответил Сахиб, а потом можем и поговорить. Но ни для еды, ни для разговоров не нужен свет. Возьми меня за руку и веди.
Индус взял руку Сахиба, ввел его в тесное подземелье и помог улечься на постель из сухих трав, на которой сам отдыхал до тех пор.
Этот человек, вполне привыкший двигаться впотьмах, тотчас отыскал кое-какую провизию: хлеб, пирог «муржи», приготовляемый из цыплят, кушанье очень любимое в Индии, и фляжку араки — крепкого напитка из сока кокосовых орехов.
Сахиб ел и пил молча, он умирал от голода и жажды.
Вся жизнь сосредоточивалась в его глазах, сверкавших в темноте, как зрачки тигра. Индус ждал не шевелясь, пока набоб соблаговолил заговорить. Человек этот был Балао-Рао, родной брат Нана Сахиба.
Балао-Рао был старше Данду-Пана всего на год, походил на него лицом так, что невозможно было различить их. Думаю, это был также Нана Сахиб, та же ненависть к англичанам, хитрость в планах, жестокость в их исполнении.
Все восстание они были неразлучны и после поражения вместе укрывались на границе Непала. Теперь, сплоченные одной мыслью возобновить борьбу, оба были готовы действовать.
Сахиб, немного подкрепившись, несколько времени сидел закрыв лицо руками. Балао-Рао молчал, думая, что брат хочет освежить себя сном, но Данду-Пан внезапно поднял голову и схватил руку брата.
— Меня узнали в Бомбейском округе, — проговорил он глухим голосом, — Губернатор обещал награду за мою голову! Тому, кто доставит Нана Сахиба живым или мертвым, предложено две тысячи фунтов.
— Твоя голова стоит дороже, Данду-Пан! — воскликнул Рао… — Так можно оценить мою, но не пройдет и трех месяцев, и они рады будут дать за обе двадцать тысяч.
— Да, — ответил Сахиб, — через три месяца, двадцать третьего июня, наступит годовщина битвы под Плесси, в столетнюю годовщину которой следовало увидеть конец английского посольства и освобождение солнечной расы! Это возвещали наши пророки! Барды заранее воспевали победу! А через три месяца, брат, минет сто девять лет нашему порабощению, а Индия все еще попирается ногами завоевателей!
— Данду-Пан, — отвечал Балао-Рао, — что не удалось в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, удастся через десять лет. В Индии были движения в тысяча восемьсот двадцать седьмом, тысяча восемьсот тридцать седьмом и тысяча восемьсот сорок седьмом! Каждые десять лет индусов охватывает лихорадка возмущения! И вот в нынешнем году, купаясь в потоках крови европейцев, они выздоровят наконец от этой болезни.
— Да руководит нами Брама, — прошептал Нана Сахиб, — и тогда пытка за пытку! Горе начальникам королевской армии, не погибшим под ударами наших сипаев! Погиб Лауренс, погиб Нэпир, погибли Гобсон и Навлок, но многие уцелели! Живы Кэмпбелл, Роз и между ними тот, кого я ненавижу более всех, жив полковник Мунро, потомок палача, первого, осмелившегося привязывать индусов к пушечному дулу, жив человек, собственноручно убивший мою подругу, рани! Только попадись он мне в руки, я покажу ему, забыто ли мною зверство полковника Нейля, избиение Секандер-Бага, бойня дворца бегумы, Барейли, Джанси и Морар, забыты ли ужасы острова Гидасп и Дели! Тогда он увидит, забыл ли я его клятву в моей смерти, точно так же, как и я поклялся не оставлять его в живых!
— Ведь он вышел в отставку, — прервал его Балао-Рао.
— Как только начнется восстание, он тотчас вернется на службу. Ну а если наше дело не выгорит, мой нож отыщет его даже в калькуттском бенгало.
— Ну а теперь?
— Теперь надо продолжать начатое дело. На этот раз движение будет национальное. Пусть только индусы поднимутся в городах и селениях, сипаи пристанут к ним безусловно, я обошел север и центр Декана. Всюду умы подготовлены к мятежу. Нет города, нет деревни, где бы у нас не было людей, готовых вести народ на врага. Брамины воодушевляют толпу, и на этот раз религия увлечет в восстание поклонников Шивы и Вишну. В определенный час по условному сигналу восстанут миллионы индусов, и королевская армия будет уничтожена.
— А что станется с Данду-Паном?.. — спросил Ба-лао-Рао, схватив руку брата.
— Данду-Пан, — ответил Сахиб, — будет не только пешвой, коронованным в укрепленном замке Бильгур, он будет государем над всей священной территорией Индии.
Сказав это, Нана Сахиб умолк, скрестив руки, а взгляд его принял то неподвижное и неопределенное выражение, какими отличаются глаза людей, смотрящих не на прошедшее или настоящее, глядящих в будущее.
Балао-Рао не нарушал его раздумья. Он любил давать этой душе волю воспламеняться собственным жаром и сторожил лишь случай раздуть огонь, тлеющий на ее дне. Нана Сахиб не мог иметь более тесно связанного с ним сообщника, советника, с замечательною горячностью подстрекающего как можно скорее выполнить заветную цель. Мы уже сказали, что в брате он имел второе «я».
После непродолжительного молчания Сахиб поднял голову и возобновил разговор.
— Где наши товарищи? — спросил он.
— В пещерах Аджанта там, где они условились ждать, — ответил Балао-Рао.
— А лошади?
— Я оставил их на расстоянии выстрела по дороге из Эллоры в Берегами.
— Кто сторожит их?
— Калагани, брат мой. Они будут сбережены, выхолены и поджидают нас в лучшем виде.
— Так едем же. В Аджант — необходимо поспеть до восхода солнца.
— Куда же мы отправимся оттуда? — спросил Балао-Рао. — Поспешное бегство не изменило твоих планов?
— Нет, — сказал Сахиб. — Мы доедем до гор Сатпура, где мне знакомы все ущелья и где я могу смеяться над всеми стараниями английской полиции. Кроме того, мы будем на земле бальхсов и гундов, оставшихся верными нашему делу. Среди этих гористых окрестностей я могу спокойно выждать удобную минуту.
— Итак, в путь! — лаконично ответил Балао-Рао. — Они обещали две тысячи фунтов за твою голову? Но недостаточно оценить голову, надо овладеть ею.
— Не достанется им моя голова! — воскликнул Нана Сахиб. — Идем, не теряя ни секунды, брат, идем.
Уверенным шагом двинулся Балао-Рао вдоль узкого хода. Дойдя до трещины, скрываемой каменным столом, он осторожно высунул голову, осмотрелся кругом, нет ли кого, и уже после тщательного дозора отважился вылезти. Из предосторожности он прошел шагов двадцать по аллее, огибавшей храм, и, не заметив там ничего сомнительного, свистнул, давая знать Сахибу, что дорога свободна.
Несколько минут спустя братья переступили за пределы искусственной долины, занимающей пространство пол-лье и насквозь избуравленной галереями, сводами, подземельями, громоздящимися в некоторых местах друг над другом в несколько ярусов на значительную высоту. Братья остереглись идти мимо магометанского мавзолея, служащего пристанищем пилигримам и любопытным всех наций, привлекаемых сюда чудесами Эллоры, и, обойдя селение Раузах, вышли на дорогу, соединяющую Аджант с Берегами.
От Эллоры до Аджанта оставалось еще пятьдесят миль (около 80 километров), но Сахиб уже был теперь не жалкий беглец, спасавший пеший из Аурагабада без всяких средств к побегу. На дороге, как уже говорил Балао-Рао, их ждали три лошади под охраной индуса Калагани, верного слуги Данду-Пана. Они были спрятаны в лесу в одной миле от деревни. Скоро они все трое скакали уже по направлению к Аджанту. Никто не удивился бы, увидя факира верхом: многие из этих наглых нищих протягивают руку за милостыней сидя в седле.
К тому же и путь этот, мало удобный для путешествия на богомолье в это время года, был довольно пустынен. Сахиб и его спутники быстро ехали вперед, не боясь помех и задержек. Они останавливались, только чтобы дать вздохнуть лошадям, и во время непродолжительных остановок подкрепляли свои силы из дорожного запаса, который вез Калагани на луке своего седла.
Они старались избегать населенных мест, бенгало и селений. Так, оставили они в стороне селение Рота, печальную группу почерневших домов, затерянную между плантациями.
По всем направлениям тянулись поляны вереска, иногда виднелись густые заросли тростника. По мере приближения к Аджанту дорога принимает более живописный характер.
На дне лощины, приблизительно в расстоянии полумили от города, находятся великолепные пещеры Аджанта, соперничающие с диковинными подземельями Эллоры. Итак, пока Сахибу не было никакой необходимости вступать в город, где губернаторские прокламации должны были быть вывешены всюду.
Через пятнадцать часов езды путники достигли тесного ущелья, которое вело в знаменитую долину, где двадцать семь храмов, высеченных в утесах, высятся на краю бездонных пропастей.
Ночь стояла чудная, безлунная, но вся сиявшая звездами. Высокие деревья, бананы, «бары», эти гиганты индусской флоры, обрисовывались черными силуэтами на темном лоне неба. Ни один листок не шевелился, не было ни единого звука, исключая тихий рокот ручья, бежавшего на дне оврага в нескольких стах шагах. Но этот рокот мало-помалу рос и превратился в оглушительный рев, когда лошади поравнялись с Саткоундским водопадом, ниспадающим с высоты пятидесяти саженей, дробясь о зубцы кварцевых и базальтовых скал. Влажная пыль наполняла ущелье, не окрашиваясь цветами радуги только потому, что в эту чудную весеннюю ночь не было луны.
В том месте, где ущелье круто поворачивает, образуя изгиб, открывалась долина, украшенная чудными образцами буддийской архитектуры. На стенах этих храмов, украшенных колоннами, розами и балконами, испещренных колоссальными изваяниями фантастических животных, наполненных мрачными нишами, служившими жилищем жрецов — хранителей святыни, художник: может еще любоваться несколько уцелевшими фресками, отличающимися свежестью красок, точно они написаны вчера. Фрески эти изображают дворцовые процессы, религиозные церемонии, битвы, где фигурируют, все виды оружия эпохи первых лет христианства. Все-тайники этих священных лабиринтов были известны Нана Сахибу: не раз он и его товарищи, преследуемые по пятам королевскими войсками, находили здесь убежище в черные дни восстания.
Подземные галереи, узкие ходы, извилистые коридоры, тысячи разветвлений лабиринта, запутанность которых сбила бы с толку всякого, — все это было ему знакомо. Даже без огня он нашел бы дорогу по мрачным переходам.
И теперь Сахиб, несмотря на темноту, прямо подошел к одной из небольших пещер, как человек вполне уверенный в том, что ему надо делать. Вход в пещеру преграждался навесом, ветвями и грудой камней, скученных в это место каким-нибудь обвалом. Легкого царапания ногтем по стене было достаточно, чтобы предупредить о присутствии набоба у подземелья. Немедленно из ветвей высунулись две-три головы индусов, а за ними показались десятки других, а затем люди, извиваясь между камнями, как змеи, подползали к Данду-Пану и, мгновенно поднявшись на ноги, окружили его группой человек в сорок.
— В путь! — приказал Сахиб.
И, не требуя объяснений, не зная, куда их ведут, верные сподвижники набоба пошли за ним, готовые умереть по мановению его руки. Они были пешие, но их ноги могли поспорить с любой лошадью.
Углубясь в ущелье, огибающее пропасть, маленький отряд направился к северу и, обойдя подножие горы, через час находился уже на дороге в Кандейш, теряющейся в проходах Сатпурского хребта.
На рассвете были пройдены нагпурская ветвь бомбей-аллахабадской железной дороги и главная линия, идущая на северо-восток. В этот момент на всех парах бежал калькуттский поезд, обдавая белым дымом великолепные дорожные бананы и своим пыхтением пугая хищных обитателей тростниковых «джунглей».
Набоб остановил свою лошадь и, протянув руку к убегавшему поезду, воскликнул звучным голосом:
— Иди! Иди и скажи вице-королю Индии, что жив Сахиб и что этот железный путь, проклятое творение их рук, будет потоплен в крови завоевателей!..
Я не знаю примера более искреннего изумления, чем то, какое выражали прохожие, останавливавшиеся на большой дороге между Калькуттой и Чандернагором утром 6 мая. И, откровенно говоря, чувство этого удивления было совершенно законно.
С восходом солнца из одного предместья индийской столицы, между двух рядов любопытных зрителей, выезжал диковинный экипаж — если, впрочем, можно назвать так странный аппарат, двигавшийся вверх по прибрежью Хугли.
Впереди аппарата в качестве единственного двигателя спокойно и таинственно шествовал гигантский слон двадцати футов вышины и около тридцати длины. Позолоченные клыки торчали из огромной его пасти, наподобие двух страшных кос.
На темно-зеленом туловище, испещренном причудливыми крапинами, лежала богатая, ярко расцвеченная попона, обшитая серебряными и золотыми позументами с такой же бахромой и кистями. На спине его воздвигалась элегантная башенка, увенчанная круглым куполом в индийском вкусе, стенки которой были снабжены окошками из толстого стекла, образующими полупортики, как на рубке парохода.
Слон тащил поезд, состоявший из двух колоссальных вагонов или, вернее, домов, поставленных каждый на четыре колеса с резными ступицами, ободьями и спицами. Колеса, от которых виден был только низ, двигались в коробках, наполовину закрывавших всю нижнюю часть экипажного хода. Коленчатый мостик на шарнирах по надобности изгибавшийся на поворотах, сцеплял между собой вагоны.
Как мог один слон, какой бы силой он ни был, везти без заметных усилий эти две громадины? Однако это удивительное животное их везло. Его огромные ноги подымались и опускались с механической правильностью автомата, и он менял шаг на рысь без всякого затруднения, хотя нигде не было видно погонщика.
И это прежде всего поражало зрителей, глядевших издали; но подойдя к колоссу ближе, они делали новое открытие, приводившее их в восхищение.
Прежде всего слух поражало равномерное мычание, очень похожее на крик слона; кроме того, из хобота, поднятого кверху, через небольшие промежутки вырывались клубы дыма, а между тем казалось, что слон живой: темно-зеленая шероховатая кожа покрывала могучий остов царя толстокожих. Глаза сияли огнем; члены его двигались свободно и непринужденно.
Но тот, кто решился бы дотронуться до огромного животного, понял бы все. Это была не более как удивительная подделка, искуснейший автомат, даже вблизи обладавший внешностью живого слона.
На самом же деле этот железный великан был сделан из стальных пластин и в своих широких боках вмещал целый локомотив. Что касается до парового дома, это было не что иное, как передвижное жилище, обещанное инженером полковнику.
Первый вагон или, правильнее выражаясь, первый дом служил жилищем полковнику Мунро, капитану Году, Банксу и вашему покорному слуге. Во втором находились Мак-Нейль и люди, составлявшие персонал экспедиции.
Банкс сдержал слово, в свою очередь полковник сдержал свое, и вот 6 мая мы были готовы отправиться в путь для обозрения северной части Индийского полуострова.
Может быть, спросят, к чему тут искусственный слон, фантазия, несовместная с практическим умом англичан? До сих пор никому не приходила мысль придать локомотиву, назначенному для движения по грунтовым большим дорогам или по рельсам железных дорог, форму какого бы то ни было четвероногого!
Положим, когда и нас впервые допустили к осмотру аппарата, мы тоже ахнули от изумления. Вопросы «почему», «зачем» градом посыпались на нашего друга Банкса, так как сухопутный локомотив был построен по его плану и указаниям.
— Друзья мои, — спросил вместо ответа наш друг, — знаете ли вы бутанского раджу?
— Знаю или, вернее сказать, знал, — отозвался капитан Год, — он умер месяца три тому назад.
— Итак, прежде чем умереть, — продолжал инженер, — раджа Бутана жил, и жил иначе, чем остальные смертные. Он любил пышность во всех ее видах, не отказывал себе ни в чем, что только ни заходило ему в голову. Мозг его изобретал необычайные затеи, а кошелек, не будь он неистощим, наверняка истощился бы на выполнение его выдумок. Он был богат, как набобы доброго старого времени. Сундуки его были полны мешками рупий. Единственной заботой было придумать способ израсходовать свои деньги остроумнее, чем делают это его собратья по миллионам. И вот, в один прекрасный день у него родилась мысль, вскоре завладевшая им безотвязно, мысль, которой мог бы гордиться сам Соломон, знай он действие пара: Раджа хотел путешествовать новым способом и в таком экипаже, о каком до него никому не снилось. Он знал меня, пригласил во дворец и сам нарисовал план придуманного им аппарата для езды. Если вы думаете, что предложение раджи вызвало мою улыбку, вы жестоко ошибаетесь. Я тотчас понял, какая грандиозная мысль родилась в мозгу индусского государя, и у меня в свою очередь явилось непреодолимое желание осуществить эту идею как можно удовлетворительнее. Не каждый день серьезному инженеру встречается случай прикасаться к области фантазии, но в итоге прихоть раджи была выполнима: вам известно все, что сделала, могла бы сделать и сделает механика. Я принялся за работу, добился возможности поместить в эту форму из листовой стали паровой котел, машину и тендер сухопутного локомотива со всеми к нему принадлежностями. Коленчатый хобот, который можно расправлять и сгибать по желанию, послужил мне трубой; эксцентрики дали средство соединить ноги моего слона с колесами-аппаратами. Глаза я устроил посредством маячных чечевицеобразных стекол, дающих двойной луч электрического света, и таким образом мой искусственный слон был готов. Но творчество не явилось у меня моментально; прежде чем добиться удачных результатов, мне пришлось одолеть пропасть затруднений. Вся эта махина стоила немало бессонных ночей, так что мой раджа, сгоравший от нетерпения, проводя большую часть времени в моих мастерских, умер раньше, чем последний удар молотка возвестил конец моим настойчивым усилиям. Бедный раджа не успел обновить своего передвижного дома! Наследники же его взглянули на заказанный снаряд с суеверным отвращением, считая его затеей сумасшедшего. Они тотчас же продали аппарат за бесценок, а я купил свою работу обратно на деньги полковника. Теперь вы знаете, друзья мои, «как» и «почему» в нашем распоряжении явился слон, единственный в мире, за это я могу поручиться смело, единственный паровой слон в восемьдесят лошадиных сил…
— Браво, Бранкс! Браво! — воскликнул капитан Год. — Браво, великий инженер и в тоже время художник и поэт железа и стали.
— После смерти раджи и приобретения его экипажа, — скромно продолжал Банкс, — у меня не хватило духу уничтожить моего слона и вернуть локомотиву обыкновенную форму.
— И прекрасно сделали! — перебил его капитан. — Ваш слон великолепен, и прогулка на колоссальном звере по равнинам и тростниковым зарослям Индостана доставит истинное наслаждение. Положим, идея принадлежит радже, но это ничего не значит, мы воспользуемся прекрасной чужой идеей, не так ли, полковник?
На лице полковника Мунро мелькнула улыбка, что равнялось полному одобрению словам капитана. Путешествие было решено, и вот каким образом железный слон, животное единственное в своем роде, был обречен возить передвижное жилище четверых англичан, вместо того чтобы катать одного из блистательных раджей Индийского полуострова.
Теперь не мешает сделать описание этого сухопутного локомотива, снабженного Банксом всеми усовершенствованиями современной науки. Весь механизм, то есть цилиндры, рычаги и поршни, коробки, нагнетательные насосы, эксцентрики, помещенные под корпусом котла, укладывались вдоль пространства между четырьмя колесами. Цилиндрический паровой котел без оборотных труб для вывода продуктов горения представлял нагревательную поверхность в шестьдесят квадратных метров. Паровик занимал всю переднюю часть полости стальной коробки, изображавшей фигуру слона, задняя часть которой заключала в себе тендер с резервом для воды и топлива. Между паровым котлом и тендером, укрепленном на одной платформе, был оставлен пустой промежуток для помещения кочегара.
Что касается машиниста, он помещался в башенке, устроенной на спине слона, крепкие стены которой не могли пробить никакие пули; в случае опасного нападения башенка по своей вместительности могла служить убежищем для всех членов экспедиции.
Тут же перед глазами механика были предохранительные клапаны, манометр, определяющий степень напряжения пара, а также регулятор для регулирования впуска воды из резервуаров и распределительный прибор для движения аппарата вперед и назад. Из башенки сквозь толстые овальные стекла, вставленные в узкие простенки, машинист мог наблюдать дорогу, расстилавшуюся впереди, а нажимая педаль, соединенную с передними колесами, мог изменять направление хода и следовать за всеми извилинами дороги.
Чтобы ослаблять толчки на неровностях дороги, паровой котел и тендер поддерживались рессорами из самой доброкачественной стали. Колеса были самой прочной работы с нарезными шинами, предназначенными врезываться в дорогу для избежания скольжения.
Обыкновенная сила машины, как нам говорил уже Банкс, равнялась восьмидесяти лошадиным силам, но без всякой опасности взрыва из нее можно было извлечь до ста пятидесяти сил. Машина эта, построенная по системе Фильда, была в два цилиндра с попеременным давлением. Стенки герметически закрытого ящика, заключавшие машину, предохраняли последнюю от пыли, неизбежной на грунтовой дороге и без этой предосторожности в самом скором времени испортившей бы все составные части механизма.
Главное достоинство аппарата заключалось в следующем: он тратил мало, а производил много. Действительно, еще никогда не достигалось такой выгодной пропорции между затратой и продуктом, без различия топки углем или дровами, так как печи были приспособлены ко всяким видам топлива. Нормальную скорость этого сухопутного локомотива инженер определял в двадцать пять километров в час, но по хорошей дороге он мог пробежать и до сорока. Колеса, как было сказано уже выше, были предохранены от раскатов, весь аппарат прочно утвержден на превосходных рессорах и при езде не чувствовалось толчков. Кроме того, на колеса легко можно было действовать пневматическим тормозом, производящим остановки или через постепенное давление, или мгновенно при быстром нажимании поршня. Легкость этой машины при подъеме в гору поистине была изумительна: с помощью точного расчета действия веса и центробежной силы на каждый клапан локомотива Банкс достиг невероятных результатов.
Заметим кстати, дороги, устроенные англичанами в Индии и сеть которых раскинута на несколько тысяч миль, — превосходны. Они как раз годны для подобного способа передвижения. Не упоминая о других, одна Грейт-Транк-Роуд, проходящая по всему полуострову, тянется без перерыва на протяжении тысячи двухсот миль, что приблизительно равняется двум тысячам километров.
Но вернемся, однако, к нашему паровому дому, запряженному искусственным слоном. Банкс за счет полковника Мунро перекупил у наследников набоба не только сухопутный локомотив, но и весь подвижной состав. Неудивительно, что раджа заказал его по своему вкусу и сообразуясь с индусской модой. Я назвал его передвижным бенгало, и это название подходило к нему вполне, так как на самом оба вагона составляли в полном смысле слова образцы индийской архитектуры.
Представьте себе, читатель, нечто вроде двух пагод, без минаретов, с двумя куполами наверху и массой окошек с разными узорчатыми украшениями из разноцветного дерева, с богато украшенными верандами по обоим концам.
Ко всем остальным чудесам необыкновенного поезда следует еще прибавить, что он мог плавать. Действительно, нижняя часть туловища слона, заключающая в себе машину, также и нижнее основание двух передвижных домов были устроены в форме лодок. Если на пути попадалась река, слон спускался в воду, поезд следовал за ним, и ноги животного, приводимые в движение рычагами, работали как весла и везли паровой дом по поверхности реки. Это еще одно неоценимое достоинство аппарата для путешествия по такой стране, как Индия, изобилующей реками и речонками, мост через которые — еще дело будущего.
Таков был этот единственный в своем роде подвижной состав, созданный по мысли фантастического бутанского раджи. Уступив капризу заказчика относительно двигателя, которому дана была форма слона, и относительно постройки вагонов, сделанных по образцу пагод, Банкс, однако, счел нужным придерживаться английского вкуса во внутреннем устройстве домов, приспособляя его к потребностям долгого пути. И последнее ему удалось в совершенстве.
Итак, паровой дом состоял из двух вагонов, имевших не менее шести метров ширины. Следовательно, площадь домов образовывала выступ по обе стороны экипажного хода, в свою очередь имевшего только пять метров ширины. Платформы, положенные на длинные и чрезвычайно эластичные рессоры, совершенно скрадывали толчки, и ехать в паровом доме оказывалось так же покойно, как по самой благоустроенной железной дороге.
Первый вагон был пятнадцать метров длиной. Впереди находилась веранда, поддерживаемая легкой колоннадой, она оканчивалась широким балконом, на котором легко могло уместиться десять человек. Два окна и дверь открывались на веранду из гостиной, освещавшейся, кроме того, двумя боковыми окнами.
Убранство гостиной состояло из стола, библиотеки и широких мягких диванов по стенам, обитых и изящно драпированных роскошными тканями. Пушистый смирнский ковер покрывал паркет. «Татти» — род плетеных экранов, стоявших перед оконными отверстиями и беспрерывно поливаемых ароматической водой, поддерживали приятную свежесть как в гостиной, так и в каютах, служивших спальнями. С потолка свешивалась «пунка», автоматически качавшаяся на ходу поезда благодаря проведенному к машине ремню, а во время остановок в движение ее приводила рука слуги. Нельзя было не прибегать ко всевозможным средствам для ослабления неудобств знойной температуры, в иные месяцы доходящей в тени 46o по Цельсию.
В глубине гостиной вторая дверь вела в столовую, освещенную не только стенными окнами, но и сверху, сквозь матовое стекло, вделанное в потолке. Вокруг стола, занимавшего середину комнаты, могло поместиться восемь человек. Буфеты и шкафы, уставленные грудами серебра, фарфора и хрусталя, составляющими неотъемлемую собственность английского комфорта, служили убранством столовой. Понятно, все хрупкие предметы были защищены от падения зарубками, в которые они вставлялись до половины, как это практикуется на кораблях, и, таким образом, могли смело подвергаться толчкам дурной дороги.
Дверь из столовой вела в коридор, примыкавший к балкону, помещавшемуся на заднем фасаде бенгало и защищенному, как и лицевой балкон, крышей веранды. Вдоль коридора помещались четыре каюты с боковым освещением, в каждой из них находилась постель, туалет, шкаф, диван, точь-в-точь как в каютах роскошных атлантических пароходов. Первую из этих комнат, по левую руку, занимал полковник Мунро, вторую, направо, инженер Банкс, комната капитана Года была рядом с каютой инженера, а моя — рядом со спальней полковника.
Вагон второй платформы имел двенадцать метров длины и так же, как и первый, был украшен балконом и верандой, ведущей в просторную кухню с двумя кладовыми по бокам. Кухня сообщалась с коридором, который расширялся в центральной части в квадратную комнату, освещенную сверху и служившую столовой персоналу экспедиции. По четырем же углам ее были выгаданы каюты для помещения Мак-Нейля, механика, кочегара и денщика полковника. Кроме этого, сзади находились еще две каюты для повара и денщика капитана Года. А далее еще каюты: для багажа, ледник, кладовая, и все это замыкалось задней верандой.
Как видно, Банкс умно и комфортабельно распланировал передвижные жилища парового дома. Их можно было отапливать в зимнее время посредством аппарата, разносившего по комнатам теплый воздух, проведенный из топки машины. Кроме того, в гостиной и столовой были устроены маленькие камины.
Итак, нам нечего было бояться холода, и мы могли бы спокойно отважиться на прогулку даже по нижним отрогам Тибета.
Не был забыт и важный вопрос о продовольствии: мы взяли с собой богатый запас превосходных консервов вареной и маринованной говядины, и паштеты из «муржи».
Благодаря новым препаратам, позволяющим перевозку на дальние расстояния в сгущенном виде, мы не могли чувствовать недостатка ни в молоке, ни в бульоне. Что касается льда, употребление которого так приятно в жарком климате, мы могли добывать его легко, в несколько минут, с помощью аппарата Карре, производящего понижение температуры посредством испарения жидкого аммония.
В одной из задних кают был устроен даже ледник, и благодаря ли испарению аммония или улетучиванию метиленового эфира, запасы дичи, доставляемые нашей охотой, могли сохраняться бесконечно долгое время по способу, изобретенному моим соотечественником французом Шарлем-Теллье. Как видит читатель, это было драгоценным приобретением, обеспечивающим нам при всех условиях возможность иметь съестные припасы лучшего качества.
Что касается напитков, то наш погреб был прекрасно снабжен. Французские вина, пиво всех сортов, водка, арака были запасены в должном количестве для удовлетворения первых потребностей.
Следует добавить, что наш маршрут не должен был завести нас на далекие расстояния от населенных местностей полуострова. К тому же Индия — не пустыня, и если не скупиться на рупии, там легко доставать не только предметы первой необходимости, но и удовлетворять свои прихоти. Если бы мы зазимовали в северной полосе, у подножия Гималаев, нам пришлось бы, пожалуй, ограничиться нашими дорожными запасами; но и в этом случае мы продолжали бы пользоваться всеми преимуществами комфорта. Предусмотрительный ум нашего друга Банкса все предвидел, и относительно нашего продовольствия мы могли положиться на него вполне.
В действительности маршрут наш был следующий: ехать из Калькутты, следуя долиной Ганга до Аллахабада, подняться до первых отрогов Тибета, через королевство Ауд, кочевать несколько месяцев в различных пунктах с тем, чтобы доставить капитану Году случай организовать различные охоты, и затем спуститься в Бомбей.
Итак, нам предстояло проехать девятьсот лье. И если принять в расчет, что мы отправлялись целым домом, то кто, спрашивается, отказался бы от путешествия, если бы пришлось даже прокатиться несколько раз вокруг света.
Утром 6 мая я покинул отель Спенсера, один из лучших отелей Калькутты, где я остановился по приезде в столицу Индии.
Обширный город не был для меня новостью; я узнал его вдоль и поперек, утром, гуляя пешком, вечером, катаясь в экипаже по Странду, вплоть до террасы форта Вилльма. Благодаря многочисленным моим экскурсиям я узнал его главные торговые улицы; не раз посетил на берегу Ганга поля, где сжигают покойников, и ботанические сады натуралиста Гуккера, «познакомился» и с госпожой Кали, страшной четверорукой женщиной, этой жестокосердной богиней смерти, прячущейся в небольшом капище предместья, где рядом уживаются современная цивилизация и первобытное варварство. Все это было мне знакомо. Я в совершенстве осмотрел дворец короля, красующийся перед окнами отеля Спенсер, дворцы Чуринга-Род и Таун-Галем, посвященные памяти великих людей нашей эпохи; изучил подробности интересной мечети Гунгли; вдоволь глазел на порт, загроможденный лучшими судами торгового флота Англии, и, наконец, распростился с «оргила», или адъютантами, как разнообразно называют здесь мусорщиков, обязанных следить за санитарным благосостоянием города, — словом, мною исполнено было все; оставалось сесть и ехать.
И вот, рано утром «палки гари» — род дрянной телеги на четырех колесах, запряженной парой лошадей, экипаж, недостойный занимать место в ряду комфортабельных произведений английского каретного мастерства, — явился к моим услугам для доставления моей особы с Правительственной площади к крыльцу бенгало полковника Мунро.
В ста шагах за чертой города нас ожидал наш поезд. От воли пассажиров зависел час отъезда, нам оставалось только решиться отправиться в путь. Конечно, весь дорожный багаж каждого из нас предварительно был размещен по специальным нашим каютам. Впрочем, мы брали с собой лишь необходимое. По части вооружения капитан Год признал за необходимое: четыре карабина системы Эйнфильда с разрывными пулями, четыре охотничьих ружья, две винтовки, не говоря уж о значительном количестве ружей и револьверов, потребных для боевой экипировки остальных членов экспедиции. Этот арсенал угрожал опасностью скорее хищным зверям, чем невинной съедобной дичи, но на этот счет капитан не слушал чужих советов.
Капитан Год находился в самом веселом расположении духа. Радость вырвать друга из уединения, удовольствие отправиться путешествовать в северные провинции в диковинном экипаже, перспектива будущих охотничьих подвигов и экскурсий в Гималайских горах — все это, взятое вместе, приводило его в оживленное и даже восторженное состояние, выражавшееся бесконечными междометиями и крепкими рукопожатиями, грозившими опасностью дружеским костям.
Наконец пробил час отъезда. Пары разведены, машина готова к действию. Механик стоит на своем месте, положив руку на регулятор… Раздался свисток.
— В путь! — воскликнул капитан Год. — В путь, железный великан!
«Железный великан» — прозвище, данное нашим восторженным другом необычайному двигателю, и вдобавок прозвище вполне заслуженное, так и осталось за нашим слоном.
Скажем несколько слов о жильцах второго передвижного дома. В состав их вошли: механик Сторр, англичанин, служивший в компании «Большой индийский путь», оставивший несколько месяцев назад свое место. Банкс хорошо его знал и, считая очень сведущим, пригласил на службу к капитану Мунро. Ему было лет под сорок, и, как оказалось впоследствии, Банкс не ошибся: Сторр оказал нам большие услуги.
Кочегар Калуф принадлежал к классу индусов, высоко ценимых железнодорожными обществами за способность безнаказанно переносить тропическую жару Индии, удвоенную топкой. Подобные индусы обладают такими же свойствами, как арабы, которым общество морского транспортирования кладей поручает предпочтительно должности кочегаров на пароходах во время плавания по Красному морю. Выбор кочегара был так же удачен, как и выбор машиниста.
Затем следует назвать по порядку денщика полковника Мунро индуса Гуми, лет тридцати пяти, из племени гуркасов. Маленького роста, проворный и ловкий, человек испытанной верности, Гуми неизменно одевался в черный мундир, который был для него дорог не менее собственного тела.
В сержанте Мак-Нейле и в Гуми полковник имел двух надежных слуг, преданных ему душой и телом. Под начальством полковника они дрались в Индийскую кампанию, делили с ним все тщетные попытки отыскать Пана Сахиба и вместе с ним удалились в его отшельнический бенгало, — словом, они не расстались бы с ним ни за что на свете. Индус Гуми был денщиком полковника, зато чистокровный англичанин фокс занимал при капитане Годе должность чистильщика платья и сапог и разделял со своим хозяином страсть к охоте. Ловкость его вполне соответствовала имени: Фокс (лисица!). Он убил на своем веку тридцать семь тигров — всего на три меньше, чем сам капитан. Впрочем, он вовсе не намеревался остановиться на этом.
Для полноты списка экспедиционного отряда необходимо упомянуть еще о поваре-негре, царившем на задней половине второго дома. Родом француз, Паразар, которому удалось показать свое искусство под всеми небесами земного шара, полагал, что должность его — не простое ремесло, а чрезвычайно важный пост. Он положительно священнодействовал в минуты, когда с пунктуальностью химика распределял по судкам перец, соль и прочие приправы. Паразар отличался искусством и опрятностью, что вполне искупало его заносчивое самолюбие…
Итак, сэр Эдвард Мунро, Банкс, капитан Год и я, с одной стороны, МакНейль, Сторр, Калуф, Гуми, Фокс и Паразар — с другой, в сложности десять человек, составляли экспедиционный отряд, отправлявшийся на север полуострова. Не следует также забывать Фана и Блана, охотничьих собак капитана, достоинства которых были блистательно доказаны бесчисленными походами и охотами.
Бенгалия — бесспорно самая богатая, если не самая интересная провинция в пределах индостанских английских владений. Провинция входит в состав так называемой страны раджи, занимающей центр Индийского государства, считается настоящей землей индусов. На севере она простирается до неприступных вершин Гималайского хребта, и, согласно принятому нами маршруту, мы должны были проехать по этой стране с одного конца в другой.
Обсуждая первые этапы пути, мы остановились на следующем: подняться вверх по течению Хугли, рукав Ганга, омывающий Калькутту, минуя французский город Чандернагор, который, таким образом, останется у нас по правую руку в стороне, и следовать до Бурдвана по линии железной дороги, затем через Бихар снова приблизиться к Гангу в Бенаресе.
— Друзья мои, — сказал полковник Мунро, — я предоставляю вам определить наш маршрут… Обсудите его без меня. Все, что вы решите, будет наверняка хорошо.
— Однако, милейший Мунро, возразил Банкс, — нам необходимо выслушать и твое мнение.
— Нет, Банкс, я полностью в твоем распоряжении, мне решительно все равно, в какую провинцию мы поедем теперь. Единственный вопрос занимает меня: куда мы отправимся из Банареса?
— Конечно, на север! — живо вмешался капитан Год. — Мы отправимся прямо по дороге, ведущей через королевство Ауд к предгорьям Гималаев.
— В таком случае, друзья мои, может быть, я и обращусь к вам с просьбой… но об этом мы поговорим после, а пока едем куда вам будет угодно, — проронил полковник.
Намек сэра Эдварда Мунро немного удивил меня. Что творилось в его душе? Не согласился ли он путешествовать с единственной целью, что случай скорее поможет ему достичь цели, не пришла ли ему мысль, что если жив еще Нана Сахиб, то ему может посчастливиться отыскать набоба на севере Индии? Не сохранил ли он тайной надежды удовлетворить свою месть? Признаюсь, у меня было предчувствие, мне казалось, что сержант Мак-Нейль посвящен в тайну своего господина.
Первые часы нашего путешествия мы провели в гостиной парового дома. Дверь и оба окна на веранду были открыты, и благодаря колыханию «пунки» температура была сносная.
Регулятор Сторра заставлял железного великана идти умеренным шагом, согласно желанию путешественников как следует осмотреть проезжаемую страну.
При выезде из калькуттского предместья нас провожала небольшая толпа европейцев, любовавшихся нашим экипажем, и множество индусов, глядевших на поезд со смесью удивления и страха. Мало-помалу толпа редела, но это не избавило от беспрерывных возгласов: «Уахс! Уахс!» — которыми приветствовали нас все встречаемые по дороге путники.
Понятно, эти местные восклицания относились не столько к нашим колесницам, сколько к тащившему их гигантскому слону.
В десять часов в столовой был сервирован завтрак, приготовленный Паразаром, и мы принялись за него. Тряска была гораздо меньше, чем в железнодорожном салоне первого класса.
Дорога шла по левому берегу самого живописного из рукавов Ганга — Хугли, ниже разветвляющегося на бесчисленную сеть рукавов Сундербундской дельты. Вся почва этой местности состоит из наносов.
— Все, что вы видите перед собой в настоящую минуту, милый Моклер, — сказал мне Банкс, — отвоевано священной рукой у не менее священного Бенгальского залива. Это работа времени. Здесь, быть может, не найдется ни одной песчинки, которая не была бы принесена сюда водой Ганга с подножия Гималаев, легко может быть, что река грабила гору песчинка за песчинкой для напластания почвы этой провинции, где затем она проложила себе дорогу.
— Которую так часто покидает для новой! — заметил капитан Год. — Этот Ганг положительно повеса! Например, люди выстроят на его берегу город, а через несколько веков — смотришь, город очутился в равнине, гавани его на суше, река переменила и русло, и направление, и устья! Такая история случилась уже с двумя злополучными городами: Раймагалом и Таулом, некогда стоявшими на берегу коварной реки; теперь же они томятся жаждой среди пересохших плантаций риса.
— Может быть, такая же участь ждет и Калькутту? — спросил я.
— Почем знать!
— Ну а нас забыли? — возразил Банкс. — Все дело в плотинах! Если понадобится, инженеры сумеют совладать с буйством Ганга! Наденем на него смирительную рубашку, если уж пойдет на то!
— На наше счастье, милый Банкс, заметил я, — индусы не слышат ваших непочтительных речей о священном Ганге! Они ни за что не простили бы вам их.
— Действительно, Ганг, по их понятиям, сын неба, если не сам Бог, и все, что он ни делает, они считают прекрасным.
— Даже лихорадки, холеру и чуму, которые хронически поддерживаются рекой! — воскликнул капитан Год. Правда, тиграм и крокодилам, кишащим в Сундербундской дельте, живется от этого не хуже. Напротив, можно было бы подумать, что зараженный воздух так же полезен этим милым животным, как атмосфера «санитариума» англоиндийцам в летний зной. Уж эти хищники! Фокс! — обратился капитан к своему денщику, убиравшему со стола.
— Слушаю вас, — отозвался Фокс.
— Ведь ты там подстрелил твоего тридцать седьмого?
— Так точно, капитан, в двух милях от Порт-Каннинга, — отвечал Фокс. — Это было вечером…
— Довольно, Фокс! — прервал его капитан, допивая большой стакан грога, — я слышал историю тридцать седьмого. История о следующем была бы гораздо интереснее.
— Но тридцать восьмой еще на очереди, капитан!
— И ты непременно застрелишь его так же, как я застрелю моего сорок первого!
В разговорах капитана Года и его служителя, как видит читатель, слово «тигр» не произносилось никогда. Это было лишнее, охотники и без того понимали друг друга.
Между тем, по мере того как мы продвигались вперед, Хугли, около километра шириной у Калькутты, суживался мало-помалу. Выше города берега его довольно плоски.
Нередко в этой местности разыгрываются страшные циклоны, опустошающие всю провинцию. Уничтожение целых кварталов, сотни домов, превращенные в развалины, опустошение обширных плантаций, тысячи трупов, разбросанных по городу и полям, таковы следы этих ужасных метеорологических явлений, из числа которых циклон 1864 года был особенно несчастлив.
Известно, что в климате Индии существуют три времени года: дождливый сезон, холодный и жаркий, последний период самый короткий из всех, но зато и самый тяжелый.
Март, апрель, май — самые опасные месяцы в году. Подвергаться в этот период солнечным лучам то же, что рисковать жизнью, по крайней мере для европейцев. Нередко даже в тени ртуть термометра поднимается до 106o по Фаренгейту (около 41o по Цельсию).
Тем не менее благодаря движению парового дома, смещению воздушных волн посредством колыхания пунки и влаге, распространяемой тростниковыми экранами, часто поливаемыми водой, мы не особенно страдали от жары. К тому же приближалось дождливое время года, продолжающееся с июня по октябрь, и нам скорее можно было опасаться этого периода, нежели жары. Впрочем, при условиях нашего путешествия трудно было предвидеть какие-нибудь особенные неудобства.
Совершив прелестную прогулку, не выходя из дома, мы около часа пополудни приехали в Чандернагор.
Я еще раньше видел этот уголок страны, един ственный клочок, оставшийся у Франции в Бенгальской провинции. Этот город, украшенный трехцветным флагом и не имеющий права содержать для своей защиты свыше пятнадцати тысяч солдат, город, бывший во время борьбы XVIII века опасным соперником Калькутты, теперь находился в большом упадке, у него не было ни промышленности, ни торговли, базары покинуты, порт опустел. Может быть, Чандернагор оживился бы опять, если бы через него была проведена Аллахабадская железная дорога, но английской компании пришлось обойти не только город, но и всю французскую территорию вследствие чрезмерной требовательности французского правительства, а потому Чандернагор потерял последний случай вернуть себе какое бы то ни было торговое значение.
Наш поезд остановился в трех милях от города на дороге при входе в пальмовый лес, и утром 7 мая после спокойной ночи, проведенной пассажирами в комфортных каютах, мы снова двинулись в путь.
На привале по распоряжению Банкса был сделан новый запас топлива, так как он считал нужным, чтобы в тендере постоянно находилось достаточное количество воды, дров и угля для шестидесяти часов хода.
Капитан Год и его верный Фокс твердо держались того же правила относительно собственного внутреннего отопления, я говорю об этих желудках, представлявших значительную поверхность топки и тщательно снабжаемых владельцами их азотистым топливом, способным на долгий срок поддерживать деятельность человеческой машины.
Второй наш этап был длиннее. Мы пробыли в пути два дня и, приехав в Бурдван, посвятили день 9 мая осмотру города.
В шесть часов утра Сторр дал свисток, опорожнил цилиндры, и «железный великан» зашагал немного быстрее.
В течение нескольких часов мы шли рядом с линией железной дороги, идущей через Бурдван и Раймагон долины Ганга, откуда она идет за Бенарес. Скорым ходом прошел мимо нас Калькуттский поезд. Пассажиры огласили воздух криками удивления, словно вызывая нашего слона пуститься наперегонки, но мы не вняли этому вызову; они могли ехать скорее, но относительно комфорта перевес был на нашей стороне.
Местность, по которой мы проезжали, представляла плоскую равнину, а следовательно, была однообразна. Кое-где начались гибкие кокосовые пальмы. Эти деревья любят береговую почву, и для их питания необходимо присутствие в воздухе хотя бы незначительного количества морской влаги. Благодаря этому они встречаются только на небольшом участке узкой береговой полосы, и напрасно было бы искать их в Центральной Индии.
Но это обстоятельство нисколько не мешает разнообразию и богатству флоры индуийского материка.
По обе стороны дороги виднелись бесконечные рисовые поля, видимо похожие на большую шахматную доску. Почва разделена на квадраты; в пейзаже преобладает зеленый цвет, и вид полей сулил богатый урожай.
Вечером на следующий день машина сделала последний оборот, и мы остановились у ворот Бурдвана. В административном отношении этот город служит центром английского округа, но сам округ составляет собственность магараджи, платящего английскому правительству не менее десяти миллионов налога. Большая часть города застроена низенькими домами, между которыми проходят чудные аллеи кокосовых и арекиновых деревьев. Аллеи эти достаточно широки для проезда экипажей. Местом стоянки мы выбрали прелестный тенистый уголок. В этот вечер в столице магараджи одним миниатюрным кварталом оказалось больше — то был наш кочевой поселок.
Понятно, и здесь слон наш произвел блестящий эффект, то есть внушил боязливое изумление толпе бенгальцев, со всех сторон сбежавшихся поглядеть на чудо. Бенгальцы прибыли с непокрытыми головами, выстриженными «a la Fitis», и вместо всякой одежды на мужчинах были небольшие передники, а на женщинах белые плащи, окутывавшие их с головы до ног.
— Я боюсь одного, — заметил капитан Год, — как бы магараджа Бурдвана не вздумал купить нашего «Железного великана» и не предложил бы за него такой суммы, что мы должны будем уступить ему.
— Ни за что на свете! — воскликнул Банкс. — Если он пожелает, я сооружу ему другого слона, да такого, что он будет в состоянии катать всю столицу с одного конца его владений на другой, но нашего великана мы не отдадим ни за какие деньги, не правда ли, Мунро?
— Ни за какие деньги, — подтвердил полковник тоном человека, которого не соблазнят никакие миллионы.
Впрочем, вопрос о продаже нашего гиганта не пришлось и обсуждать: магараджа был в отсутствии. С визитом к нам явился его «камдар», нечто вроде личного секретаря, заинтересованный нашим экипажем. Он предложил нам, что, конечно и было принято с радостью, погулять в дворцовых садах, наполненных великолепнейшими образцами тропической флоры и прекрасными прудами. Парк был застроен красивыми павильонами, а на зеленых лужайках паслись стада ланей, диких коз и слонов, представителей ручных животных, между тем как тигры, львы, пантеры и медведи — представители местной туземной фауны — помещались в превосходном зверинце.
— Тигры в клетках, словно певчие птички! — воскликнул Фокс. — Ну не жалко ли это, капитан?
— Да, мой милый Фокс! — ответил капитан. — Если бы спросить мнения этих честных хищников, то, конечно, они предпочли бы прогуливаться на свободе в джунглях… даже под прицелом карабина, заряженного разрывными пулями.
— Ах! Как я сочувствую им, капитан, — глубоко вздыхая, соболезновал Фокс.
На следующий день, 10 мая, мы выехали из Бурдвана. Паровой дом пересек железную дорогу, пройдя по стрелке, и прямо пошел по направлению к Рамгуру, городу, расположенному в семидесяти пяти лье от Калькутты.
Действительно, следуя нашему маршруту, мы оставляли в стороне важный город Муршидабад, ничего любопытного не представляющий ни в индийском, ни в английском кварталах.
Пропустили Бонджир — индусский Бирмингем, лепящийся на возвышенной косе, врезывающейся в священную реку. Пропустили Патну, столицу королевства Вегар, проехали центр торговли опиумом, которому грозит исчезновение от обилия могучих вьющихся растений, преобладающих в его флоре. У нас была более заманчивая цель: прокатиться по прекрасной долине Ганга немного южнее.
Во время этого переезда слона заставили ускорить аллюр, и он скакал легкой рысцой, позволившей нам вполне оценить превосходную постановку на рессоры наших передвижных домов.
Отличная дорога также способствовала удаче нашего первого опыта скорой езды. Вероятно, хищников пугал вид гигантского слона, так как, к изумлению капитана Года, по дороге нам не попался на глаза ни один тигр в джунглях. Но он рассчитывал насладиться охотой главным образом в Северной Индии и потому не особенно жаловался на недостаток дичи в Бенгали.
Пятнадцатого мая мы были уже в Рамгуре, не более как в пятидесяти лье от Бурдвана. Средняя скорость нашей езды не превышала пятнадцати миль в двенадцать часов. Через три дня поезд остановился в ста километрах далее, близ незначительного городка Шитра. В этот первый период нашего путешествия с нами не случилось ничего неприятного. Погода стояла жаркая, но под тенью веранд нам дышалось легко. Самые удушливые часы мы проводили в приятной атмосфере.
Вечером Сторр и Калуф под наблюдением Банкса занимались чисткой паровика и машины. А тем временем капитан Год и я в сопровождении Фокса, Гуми и двух легавых собак отправились побродить с ружьем по окрестности. Охотились мы за мелкой пернатой и четвероногой дичью, к которой капитан хотя и относился презрительно в качестве охотника, но отдавал полную честь в качестве гастронома, когда на следующий день, к великому его удовольствию, равно как и удовольствию Паразара, к меню нашего обеда прибавлялось несколько лакомых кусков без затраты консервов.
Иногда Гуми и Фокс исполняли обязанности дровосеков и водовозов, так как тендер необходимо было снабжать всем необходимым для поездки следующего дня. Вот почему Банкс и избирал места для остановок преимущественно вблизи рек и опушек леса. Вся эта заготовка совершалась под руководством инженера, не забывавшего никаких мелочей.
Когда оканчивалась работа, мы закуривали сигары и вели беседы об этой стране, вполне известной Году и Банксу. Что касается капитана, то, пренебрегая обыкновенными сигарами, он предпочитал трубку с ароматическим дымом «гукаха», тщательно набитую рукой его денщика. Общим желанием было заманить в небольшие экскурсии полковника Мунро, но всякий раз он отклонял наши предложения и оставался в обществе сержанта Мак-Нейля.
Прохаживаясь вдвоем взад и вперед, они говорили мало, но казалось, вполне понимали друг друга и не нуждались в обмене мыслями вслух. Оба были поглощены роковыми, ничем не изгладимыми воспоминаниями. Может быть, эти воспоминания воскресали еще живее, по мере того как сэр Эдвард Мунро и сержант приближались к театру восстания?
Очевидно, какой-нибудь затаенный план, а не простое желание путешествовать в приятельском обществе заставило полковника Мунро присоединиться к экспедиции на север Индии. Я должен сказать, что Банкс и капитан Год разделяли мое мнение на этот счет. И нередко мы спрашивали друг друга, не без некоторых опасений за будущее, не везет ли наш «Железный великан» актеров целой сложной драмы.
Нынешний Бихар занимает территорию, некогда бывшую Магадхаской империей. В эпоху буддистов эта страна была священной землей, и до сих пор еще она переполнена храмами и мечетями. Но прошло уже много веков с тех пор, как брамины заняли место жрецов Будды, завладели их «вигарами» и живут доходами с богомольцев. Правоверные стекаются к ним с разных сторон, и они конкурируют со священным Гангом, Бенаресом и церемониями Яггернаута, одним словом, превратили страну в свое поместье.
Край этот один из богатейших. Кругом необъятные рисовые плантации, обширные маковые поля, многочисленные селения, тонущие в зелени под тенью пальмовых, манговых, финиковых деревьев. Дороги, по которым катился наш паровой дом, походили на крытые аллеи тенистого сада, где влажная почва поддерживает живительную прохладу. Мы двигались вперед, руководствуясь картой, не боясь сбиться с пути.
Из-под ног слона вылетали целые стаи белых рисовок, терявшихся в молочных спиралях пара. Там и сям отделялись сплошные массы бананов, шеддоков (померанцевых деревьев с крупными плодами) и квадраты полей, засаженных кустовидным горохом (ствол имеет до одного метра вышины), темная зелень которых служила рамкой заднему плану пейзажа.
Жара стояла невыносимая. В окна сквозь влажные плетенки экранов едва проникало несколько струек воздуха. Теплые ветры, набравшись теплорода с поверхности обширных западных равнин, душили зноем. Пора было июньскому муссону освежить атмосферу. Никому нельзя вынести палящих лучей жаркого солнца, не рискуя захватить какую-нибудь опасную болезнь.
Потому-то и в полях не видно было ни души. Даже «риоты», привычные к знойному припеку, и те не осмеливались выходить на работы. Только по тенистым дорогам и возможно еще было отважиться путешествовать в такую пору, и то не иначе как под прикрытием нашего подвижного «бенгало». Наш Калуф должен был быть отлит, не скажу из платины — так как в подобных условиях сама платина непременно должна была бы расплавиться, — а, вероятно, создан из чистого углерода для того, чтобы оставаться невредимым у расплавленной решетки паровика. Нашему индусу все было нипочем! Он закалил себя не хуже огнеупорного чугуна, проводя жизнь на площадках локомотивов индийских железных дорог.
Девятнадцатого мая термометр, висящий в столовой, показывал 106 градусов по Фаренгейту (41o по Цельсию). Вечером в тот день мы не могли совершить даже нашей обычной прогулки для «гавакана». Буквальный перевод этого термина «поесть воздуху» и употребляется для обозначения того, что люди, задыхавшиеся целый день от жары, отправляются подышать вечерней прохладой. Однако в упомянутый день и вечером мы не могли высунуть носа из своего бенгало.
— Господин Моклер, — сказал мне сержант Мак-Нейль, — сегодняшняя погода напоминает мне последние дни марта, когда сэр Роз с двумя орудиями силился пробить брешь в стенах.
Было уже шестнадцать дней, как мы переправились через Бетву, и в продолжение всех этих шестнадцати дней ни разу не разнуздывали наших лошадей. Мы дрались в высоких гранитных стенах, и можно сказать, что там нам было не лучше, чем в пылающей печи. По рядам ходили «шитзи» с мехами, наполненными водой, и обливали нам голову, пока мы стреляли, иначе мы бы все попадали от солнечных ударов. Я как раз помню ту минуту, когда я совсем уже изнемогал. Череп трещал, собираясь словно лопнуть, и я чувствовал, что сейчас упаду. Вдруг полковник Мунро заметил мое состояние, выхватил мех из рук «шитзи» и облил меня: это была последняя порция воды, добытой нашими водоносами… Такое век не забудешь — за каждую каплю той воды человек готов заплатить столькими же каплями своей крови! Да если бы я пролил всю кровь за моего полковника, то и тогда еще останусь его должником.
— А скажите, сержант, не находите ли вы, что со времени нашего выезда полковник стал еще задумчивее? Мне сдается, что с каждым днем…
— Вы правы, — перебил меня несколько поспешно Мак-Нейль, — но это вполне естественно! Полковник приближается к Лакнау и Канпуру, к тем местам, где Нана Сахиб убил… Не могу говорить об этом без того, чтобы вся кровь не ударила мне в голову. Быть может, мы сделали бы лучше, избрав другой маршрут, дальше от провинций, пострадавших от мятежа! Эти события недостаточно далеки от нас, чтобы память о них сгладилась!
— Что же мешает нам, Мак-Нейль, переменить маршрут?
Я сейчас переговорю об этом с Банксом и капитаном…
— Поздно, — заметил сержант. — Я имею причины полагать, что полковник желает видеть еще раз театр военных действий и побывать в том городе, где леди Мунро окончила жизнь, и окончила какой смертью?
— Если вы так думаете, Мак-Нейль, то не лучше ли представить полковнику действовать как ему угодно и не менять наших планов? Часто люди находят известного рода облегчение в горе: пойти поплакать на могилу дорогих им покойников.
— Поплакать на могилу! — воскликнул Мак-Нейль. — Хорошая могила — канпурский колодезь, куда навалили вперемежку кучу жертв! Разве это похоже на надгробный памятник наших шотландских кладбищ, где заботливая рука близких разводит цветы над прахом того, кто лежит под камнем с именной надписью, и лежит один, особняком! Ах, господин Моклер, боюсь я, что полковнику будет страшно тяжело. Но, повторяю, теперь поздно останавливаться. Кто знает, не откажется ли он ехать с нами в случае, если бы мы вздумали изменить направление? Положимся на Божью волю!
Очевидно, Мак-Нейль, когда разговаривал со мной, знал о проектах сэра Эдварда Мунро. Но сказал ли он мне все, что знал? Не согласился ли полковник покинуть Калькутту с единственной целью посетить Канпур? Как бы то ни было, но теперь его как магнит притягивало к месту развязки ужасной драмы.
Мне пришло в голову спросить сержанта, отказался ли он сам от всяких помыслов о мести или, другими словами, верит ли он, что Нана Сахиб действительно умер?
— Нет, — отрезал Мак-Нейль, — хотя у меня нет точных данных, на которых опиралось бы мое мнение, но я не могу поверить, чтобы Нана Сахиб умер, не понеся кары за свои преступления… Конечно, я ничего не знаю и ничего не слыхал… но инстинкт говорит мне это… Ах, господин Моклер! Жизнь для законной мести — это все еще похоже на жизнь! Дай Бог, чтобы мои предчувствия не обманули меня!
Сержант не договорил, но жест доказал его мысль. Слуга был заодно со своим господином! Когда я передал Банксу и Году этот разговор, все мы решили единодушно, что изменять маршрут нельзя. Впрочем, не было говорено о том, чтобы ехать в Канпур, а просто существовало намерение, переправясь за Ганг, направиться к северу, через восточную часть королевства Ауд и Рохилькенда.
Несмотря на предложение Мак-Нейля, никто из нас не знал положительно, хочет ли сэр Эдвард Мунро видеть Лакнау и Канпур, напоминавшие ему о таких страшных событиях. И если бы он выразил подобное желание, никто не решился бы полковника отговаривать.
Что касается Нана Сахиба, его личность была слишком известна, и если бы объявление, гласившее о его присутствии в Бомбейском округе, было справедливо, то слухи о нем уже дошли бы до нас. При нашем отъезде из Калькутты все толки о Нана Сахибе, однако, замолкли, и, справляясь о нем по дороге, мы предположили, что власти введены в заблуждение.
Во всяком случае, если в первоначальных слухах была доля истины и если полковник Мунро имел тайные планы, то удивительно, почему его ближайший друг Банкс не был выбран им в поверенные предпочтительно перед Мак-Нейлем. Вероятно, причина заключалась в том, как догадывался Банкс, что он сделал бы все на свете, чтобы отклонить полковника от опасных и бесполезных поисков, между тем как сержант непременно должен был поощрять подобные замыслы.
Около полудня 19 мая мы миновали пригород Шигиру. Паровой дом отъехал на расстояние четырехсот пятидесяти километров от места своего отправления. На следующий вечер, 20 мая, железный слон прибыл в окрестности Гайи. Местом привала был избран берег священной реки Фальгу, известной всем индусским богомольцам. Наши два дома остановились на красивом откосе, защищенном роскошными деревьями, в двух милях от города.
На другой день, поднявшись в четыре часа утра, чтобы избежать полуденного зноя, капитан Год, Банкс и я, простившись с полковником, отправились в Гайю. Говорят, что в этом центре браминских учреждений ежегодно перебывает до ста пятидесяти тысяч богомольцев. Действительно, приближаясь к городку, мы встречали по дороге толпы мужчин, женщин, стариков и детей. Весь этот люд, преодолев труды длинного пути, шел теперь в торжественной процессии поклониться святым местам. Банксу случалось уже бывать раньше в этой части Бихара для съемок проектированной линии железной дороги, не приведенной еще в исполнение. Следовательно, он хорошо знал местность и мы не могли желать лучшего проводника. Он принудил капитана Года расстаться на этот раз со всеми его охотничьими доспехами.
Не доходя до города, которому по справедливости можно дать название священного, Банкс остановил нас перед деревом, вокруг которого богомольцы всех полов и возрастов совершали обряд поклонения.
Это было дерево «пипал», с огромным стволом, и хотя большинство его ветвей высохло от старости, ему, вероятно, было не больше двухсот или трехсот лет. Факт этот констатировал Луи Руссле два года позднее, во время интересного своего путешествия в «страну раджей». Это дерево религиозное, имя его «дерево Бадди», он последний представитель длинного ряда поколений священных пипалов, защищавших в течение нескольких веков своею тенью это место, куда первый из них был посажен за пятьсот лет до начала христианства. Вероятно, фанатики, простертые у его подножия, видели в нем то самое дерево, которое освятил сам Будда. Этот пипалмошкан возвышается на развалившейся террасе подле храма, сложенного из кирпича, и, очевидно, весьма древней постройки.
Появление трех европейцев в толпе нескольких тысяч индусов было принято не особенно благосклонно. Правда, нам не сказали ни слова, но мы не могли ни пробраться к террасе, ни осмотреть развалин храма. Они были битком набиты богомольцами, среди которых проложить себе дорогу не было никакой возможности.
— Если бы здесь оказался брамин, сказал нам Банкс, — то наша экскурсия была бы удачнее и мы могли бы осмотреть здание.
— Каким образом? — удивился я, неужели священники менее строги?
— Милый Моклер, — ответил на это Банкс, — никакая строгость не может устоять перед предложением нескольких рупий. Да и говоря по правде, и браминам нужно же жить чем-нибудь.
— Я не вижу в этом никакой необходимости, — заметил капитан, имевший слабость не выказывать к нравам, обычаям, суевериям и верованиям индусов той терпимости, которая составляет обычаи его соотечественников. В его глазах Индия была не более как обширное «отъезжее поле», и он отдавал несомненное предпочтение хищным обитателям джунглей перед населением деревень и городов.
После приличной остановки у подножия священного дерева Банкс повел нас по направлению к Гайе. По мере приближения к городу толпы богомольцев становились все многочисленнее. Вскоре в просеке зелени нашим взорам предстала сама Гайя на вершине утеса, увенчанного живописными ее зданиями.
Внимание туристов в этой местности привлекает прежде всего храм Вишну. Это здание современной постройки, так как недавно храм заново перестроен королевой Галпара. Главную достопримечательность его составляют следы, запечатлевшиеся на камне во время борьбы демона Майя с Вишну, когда последний соблаговолил сойти на землю. Поединок между богом и демоном не мог иметь сомнительного исхода. Демон был побежден, и базальтовая глыба, хранящаяся в Вишну-Пад, свидетельствует глубокими отпечатками ступней, врезавшихся в твердую поверхность камня, о силе противника, с которым пришлось иметь дело представителю ада. Сказав, что существует «каменная глыба с видимыми отпечатками», я спешу оговориться, что все это доступно зрению одних индусов. Ни один европеец не допускается к лицезрению этих святынь. Быть может, для того, чтобы различить на чудесном камне «видимые» отпечатки, нужна крепкая вера, давно утраченная западными людьми. На этот раз рупии не помогли Банксу. Ни один священнослужитель не взял мзды, которая была бы платой за святотатство. Не смею решить, была ли сумма слишком несоразмерна с ценой браминской совести, знаю одно: что мы не могли проникнуть в храм и что я не видал «отпечатки» красивого и кроткого молодого человека с «лазоревым» лицом, одетого как древние цари и прославленного десятью воплощениями. Я не познакомился с формой ноги воплотившегося доброго начала, соперника Шивы, грозного представителя разрушительного начала, того, кому поклонники его «Вайхнавасы» отводят верховное место в сонме трех тысяч богов индусской мифологии. Тем не менее и в Вишну-Пад мы не имели оснований раскаиваться в экскурсии, предпринятой в святой город. Трудно было бы описать лабиринт храмов, дворцов и «вигар», какими нам пришлось пройти до его входа. Сам Тезей, не выпуская из рук нити Ариадны, мог бы сбиться с пути в этих бесчисленных ходах и переходах. Нам пришлось прогуляться обратно к подножию Гаяского утеса, отложив надежду увидеть внутренность индусского святилища. Капитан Год готов был приколотить брамина, отказавшегося впустить нас в Вишну-Пад.
— Что вы делаете, Год? — остановил его Банкс. — Разве вы не знаете, что индусы считают браминов существами не только знатного, но и высшего происхождения?
Дойдя до того места, где Фальгу омывает подножие Гаяской скалы, мы увидели на берегу несметное стечение богомольцев. Тут теснились целые полчища мужчин, женщин, стариков и детей, горожан и деревенских жителей: богатые бобуи и риоты беднейшей категории, вайхии — купцы и земледельцы — ктатрии, гордые туземные воины — судры, жалкие последователи различных сект, и, наконец, парии, стоящие вне закона, один взгляд которых оскверняет предмет, попавшийся им на глаза; словом, тут были образцы всех классов и всех каст Индии. Рослый раджуит красовался рядом с тщедушным бенгали, урожденец Пенджаба рядом с синдским магометанином. Одни прибыли сюда в паланкинах, другие в каретах, запряженных горбатыми волами. Иные отдыхали рядом с привезшими их верблюдами, растянувшимися теперь на земле, другие прибрели пешком издалека, а за ними со всех концов полуострова тянутся еще новые, бесконечные вереницы пилигримов. Там и сям высятся палатки, стоят распряженные телеги, шалаши из древесных ветвей, служащие временным жилищем благочестивому стану.
— Экая толпа! — воскликнул капитан Год.
— Да, не особенно приятно будет пить сегодня вечером воду из Фальгу, — заметил Банкс.
— Почему? — полюбопытствовал я.
— Река эта священная, и вся наличная толпа подозрительной чистоты перекупается в ее водах, как это делают «гангисты» в водах Ганга.
— Разве мы остановились ниже Гайи? — испуганно спросил Год, протягивая руки по направлению нашей стоянки.
— Не беспокойтесь, капитан, возразил инженер, — мы стоим выше.
— Слава Богу, Банкс! Не подобает поить нашего «Железного великана» из этого нечистого источника.
Мы продирались кое-как среди этой тысячной толпы индусов, скученных на большом пространстве. Слух наш неприятно терзал раздирающий визг цепей и звон колокольчиков. Это было не что иное, как туземный способ нищих взывать к общественной благотворительности.
Толпа кишела самыми разнообразными образчиками бродяг, членов организованной мошеннической ассоциации, разветвленной по всему Индийскому полуострову. Большинство из них выставляло напоказ искусственные раны, точь-в-точь как это делали средневековые нищие Европы. Но если по большей части нищие по профессии лжеувечные, то нельзя сказать того же о фанатиках. В убеждениях трудно быть искреннее этих людей.
Мы видели факиров, почти нагих и посыпанных пеплом. У некоторых от продолжительной неподвижности окаменели вытянутые руки, у других насквозь сжатого кулака проросли ногти.
Многие дали обет измерить своим телом все расстояние от дома до богомолья.
Беспрерывно ложась и вставая, они проходят целые сотни лье, вымеривая расстояние, наподобие землемерной цепи.
Иные, напившись «ханга» — раствора опиума, настоенного на конопле, прикрепив к ветвям крючья, подвешивались на них, продернув железо в свои плечи. Они крутятся на крючке, пока не протрется живое мясо и они не упадут прямо в реку. Поклонники Шивы, проткнув ногу, язык или грудь стрелой, заставляли змею вылизывать кровь, льющуюся из добровольной раны.
Такое зрелище, естественно, могло вселять европейцу одно отвращение. И я торопился пройти скорее мимо всех этих безобразий, когда Банкс остановил меня.
— Наступил час молитвы, — шепнул он нам.
В то же мгновение среди толпы показался брамин. Он поднял руку по направлению к солнцу, скрывшемуся за набежавшее облачко.
Первый луч лучезарного светила послужил сигналом. Толпа бросилась в священные волны. Началось с простого обливания, похожего на крещение первой эпохи христианства. Но затем поднялось такое плескание и плавание религиозного характера, которых я, признаюсь, уловить не мог. Определить не берусь, омовение ли тела или души составляло главную цель купания этих верующих, повторявших за брамином «слокасы» или стихиры.
Религиозное омовение происходит следующим порядком: индус, почерпнув воды в горсть, плещет по несколько капель воды, обращаясь на все четыре страны света, после чего брызгает себе в лицо. Прибавим, что никто из них не забывал вырвать себе по крайней мере по одному волоску за каждое содеянное прегрешение. Весьма многие, по всей вероятности, заслуживали выйти из волн Фальгу совсем плешивыми.
Религиозное купание богомольцев, то погружавшихся в воду, то бивших ногами о поверхность реки как удалые пловцы, было до того шумно, что испуганные аллигаторы повыскакивали на противоположный берег.
Выстроившись фронтом, они глядели своими выпученными глазами на толпу, завладевшую их стихией, и оглашали воздух щелканьем грозных челюстей. Богомольцы, впрочем, обращали на них так же мало внимания, как если бы те были безобидными ящерицами.
Но пора было расстаться со странными молельщиками, жаждущими стяжать себе прямо вход в кайлас — браминский рай. И мы отправились вверх по берегу Фальгу, обратно к нашему кочевью.
Все общество собралось к завтраку, и остаток необыкновенно жаркого дня прошел без всяких приключений. Вечером капитан Год отправился с ружьем в соседнюю равнину и принес немного дичи. Тем временем Сторр, Калуф и Гуми запасали дрова и воду для тендера, чтобы мы могли пуститься в путь на рассвете.
В девять часов все уже разошлись по каютам.
Наступила тихая, но довольно темная ночь. Густые облака заволакивали небо, скрывая звезды и сгущая атмосферу. Жара не уменьшилась даже после захода солнца. Я не мог спать от духоты.
В растворенное окно входил раскаленный воздух, мало способствовавший правильной работе легких. Была уже полночь, а я все еще не сомкнул глаз. Однако у меня было твердое решение отдохнуть три или четыре часа до отъезда, но, как я ни старался, заснуть не мог: сон не поддается воле.
Было около часа, когда мне почудился глухой гул вдоль берега реки. Первым предположением было, что в атмосфере, насыщенной электричеством, поднимается западный грозовой ветер. Но я ошибся. Листья соседних деревьев не шевелились. Я просунул голову в окно и стал прислушиваться.
Слышен был отдаленный шум, но ничего не было видно. Поверхность Фальгу представляла темную ленту, без малейших переливов, указывающих на волнение реки. Не заметив ничего тревожного, я снова улегся и под влиянием утомления стал засыпать. Через некоторые промежутки времени до меня долетали еще порывы необъяснимого гула, но вскоре я заснул.
Два часа спустя в момент, когда первая полоска белого света показалась на горизонте, меня внезапно разбудил громкий голос, звавший Банкса.
— Что нужно?
— Подите сюда.
По голосам я узнал инженера и механика, шедших по коридору. Немедленно встав, я вышел из каюты. Банкс и Сторр были уже на лицевой веранде. Полковник Мун-ро опередил меня, а капитан Год не замедлил присоединиться к остальным.
— Что такое? — спросил инженер.
— Взгляните, — отвечал Сторр. Занимавшийся рассвет позволял различать берега Фольгу и часть дороги, извивавшейся на расстоянии нескольких миль. Каково же было наше изумление, когда мы увидели несколько сотен индусов, устилавших берег и дорогу.
— Ведь это вчерашние богомольцы, — заметил Год.
— Что им нужно?
— Вероятно, они ждут восхода солнца, — ответил капитан, — чтобы выкупаться в священной реке.
— Нет, не то, — сказал Банкс. — Они могли бы совершать свои погружения в Гайе. Если они пожаловали сюда, значит…
— …наш «Железный великан» произвел обычный свой эффект! — воскликнул капитан. — Они узнали, что гигантский слон, какого они не видели сроду, находится по соседству, и пришли полюбоваться!
— Лишь бы они ограничились одним созерцанием! — возразил инженер, качая головой.
— Чего ты опасаешься, Банкс? — спросил полковник Мунро.
— Чего опасаюсь? Боюсь, как бы эти фанатики не заслонили дорогу нашему великану и не помешали нам двигаться!
— Во всяком случае, будь настороже! С подобными безумцами предосторожность никогда не лишняя.
— Истинная правда! — подтвердил Банкс. Позвав кочегара, он спросил:
— Калуф, затоплена ли печь?
— Да, сэр.
— Так подложи еще дров.
— Да, Калуф, — воскликнул капитан, — разожги печь, и пусть наш слон дохнет в лицо всем этим богомольцам дымом и паром!
Это происходило ровно в половине четвертого утра, через полчаса машина должна была быть готова в путь.
Подложили топлива, огонь запылал в топке, из хобота повалил черный столб дыма, теряющийся за ветвями раскидистых вершин высоких деревьев.
В то же мгновение несколько групп индусов приблизилось к нашему поезду. Толпа колыхнулась. Со всех сторон нас обступали богомольцы, вздымая руки кверху, кланяясь, падая на колени. Очевидно, это были признаки глубокого почтения.
Полковник Мунро, капитан Год и я оставались на веранде, все мы задавали себе вопрос: чем все это кончится? Мак-Нейль тоже пришел к нам и молча смотрел. Банкс же отправился вместе со Сторром в башенку, укрепленную на спине слона, откуда он мог удобно распоряжаться движениями машины.
В четыре часа паровик уже пыхтел. Звонкие вздохи его должны были казаться индусам сердитым ревом сверхъестественного слона. Манометр показывал давление пяти атмосфер, и Сторр выпускал из клапанов пары, казавшиеся крупными каплями пота на коже гигантского зверя.
— Готово, Мунро! крикнул Банкс.
— С Богом! — отозвался полковник. Но полегоньку, не задавить бы кого!
Почти рассвело. Дорога, окаймляющая берег, была запружена толпой богомольцев, не особенно расположенных сторониться. При подобных условиях было затруднительно двигаться вперед, никого не раздавив. Банкс дал три или четыре свистка. Толпа отвечала исступленным ревом.
— Прочь с дороги! Прочь с дороги! — крикнул инженер, приказывая механику приоткрыть регулятор.
Послышался шум пара, ринувшегося в цилиндры.
Машина двинулась на один поворот колеса. Могучий клуб белого пара взвился над хоботом.
Толпа дрогнула на секунду. Мычания железного гиганта участились, и поезд тронулся между теснившихся кругом индусов, по-видимому не хотевших сторониться.
— Стойте, Банкс! — крикнул я.
Нагнувшись через перила веранды, я видел, как десяток этих идиотов легли поперек дороги перед локомотивом с очевидным намерением быть разможженными под тяжелыми колесами машины.
— Берегитесь! Берегитесь! Отойдите прочь! — повторял повелительно полковник Мунро, показывая знаками, чтобы они встали.
— Безмозглые! — в свою очередь вопил капитан. — Они принимают наш поезд за колесницу Ягернаута! Они хотят быть растоптанными под копытами священного слона.
По знаку Банкса механик запер заслонку, преграждающую впуск пара в машину. Богомольцы, лежавшие поперек дороги, по-видимому, не думали вставать. Фанатичная толпа, окружавшая их, вопила и одобряла мимикой. Машина остановилась. Банкс не знал, что предпринять, и был взволнован. Вдруг у него явилась мысль.
«Попробуем!» — сказал он про себя.
Он открыл клапаны для очистки цилиндров, и тотчас же порывистые струи пара заклубились по земле в то время, как оглушительные свистки раздались в воздухе.
— Урра! Ура! Ура! — воскликнул Год. — Хлестни их хорошенько, дружище Банкс, гони их прочь!
Средство оказалось хорошим. Фанатики, обожженные паром, повскакивали на ноги, испуская громкие крики. Дать себя растоптать — это еще в порядке вещей, но быть сожженными — дело другое. Толпа расступилась, и дорога была расчищена.
— Едем! Едем! — кричал капитан Год, хлопая в ладоши и заливаясь звонким смехом.
«Железный великан» прибавил шагу, понесся прямо по дороге и скоро скрылся из глаз ошеломленной толпы.
Итак, перед паровым домом была открыта дорога, которая должна была привести нас через Сассерам к правому берегу Ганга, против Бенареса.
Отъехав от места ночевки, мы убавили ход и пошли по два с половиной лье в час. Банкс намеревался остановиться на ночь в двадцати пяти лье от Гайи и спокойно отдохнуть в окрестностях небольшого города Сассерама.
Как правило, индийские дороги избегают, насколько возможно, рек, требующих мостов, устройство которых обошлось бы дорого на наносной почве. Потому-то мостов и недостает во многих пунктах, где оказалось невозможным устроить на пути переправу через реку или речонку. Правда, везде можно найти плоты, но этот первобытный способ, без сомнения, не годился для переправы нашего поезда с одного берега на другой. По счастью, мы могли легко обойтись и без плота.
Так, в этот день нам предстояло переправиться через значительную реку Сон. Река эта, принимающая выше Роты притоки Копут и Коэл, впадает в Ганг, приблизительно на полпути между Аррахом и Диномуром.
Переправа эта нас нимало не затруднила. Слон самым естественным образом превратился в плавательный снаряд.
Он спустился в воду по отлогому откосу, вошел в реку и, держась на поверхности, принялся рассекать воду своими широкими ступнями и плавно поволок за собой поезд. Капитан Год не помнил себя от радости.
— Передвижной дом! — воскликнул он. — Дом, служащий попеременно то вагоном, то пароходом! Ему недостает только крыльев, чтобы лететь по воздуху!
— Со временем и это будет, друг мой Год, — серьезно сказал инженер.
— Знаю, друг мой Банкс, — ответил тем же тоном капитан, — До всего додумаются! — Только мы не воскреснем через двести лет, чтобы любоваться этими чудесами. Живется не всегда хорошо, а между тем я согласился бы прожить два века из-за одного любопытства.
Вечером, на расстоянии двенадцати часов от Гайи, пройдя под великолепным железнодорожным мостом, возвышающимся на восемьдесят футов над Соном, мы остановились лагерем в окрестностях Сассерама. Здесь предполагалось провести только ночь, возобновить запасы воды и топлива и ехать на рассвете далее.
Программу удалось исполнить в точности, и на следующее утро, 22 мая, до восхода солнца, мы двинулись в путь.
Характер местности был тот же. Не стану перечислять всех многочисленных селений, рассеянных между обширными полями и тонущих под тенью густых сводов пальмовых тар, магнолий и других роскошных деревьев. Тем более что мы и не останавливались ни в одном из них. Когда дорогу преграждала какая-нибудь телега, запряженная медленно шагающим зебу, мы сгоняли препятствия с пути свистками, и наш поезд проходил мимо изумленных жителей.
В этот день я видел несколько прелестных розовых полей. Мы проезжали по соседству Газипора, большого центра производства розовой эссенции, добываемой из цветов.
Я спросил Банкса, может ли он сообщить какие-нибудь сведения о выделке этого продукта.
— Вот вам цифры, милый друг, сказал Банке, — они покажут вам стоимость этого производства. Сорок фунтов розовых лепестков подвергают медленной перегонке на легком огне, из чего получают около тридцати фунтов розовой воды. Эту воду наливают на сорок фунтов свежих лепестков и продолжают перегонку до получения двадцати фунтов смеси. Смесь ставят на двенадцать часов на прохладный ночной воздух и на следующее утро находят на поверхности жидкости одну унцию благовонного масла. Итак, из восьмидесяти фунтов роз, составляющих, как говорят, не менее двухсот тысяч цветов, в конце концов добывается всего одна унция масла.
После этого не удивительно, если розовая эссенция, даже на месте, стоит сорок рупий, или сто франков, за унцию.
— Ах, если бы на унцию водки потребовалось восемьдесят фунтов винограда, то страшно дорого обходился бы грог! — заметил капитан.
В этот день нам цришлось переправиться еще через один из притоков Ганга — Карамнаку. Индусы превратили эту невинную реку в род Стикса, по которому плавание неприятно.
Берега ее прокляты, как берега Мертвого моря. Она уносит вверженные в нее трупы прямо в браминский ад. Я не оспариваю этих верований, но не могу согласиться, что вода этой адской реки невкусна или нездорова. Напротив, вода в ней превосходная.
Проехав очень однообразной местностью среди маковых и рисовых полей, мы к вечеру сделали привал на правом берегу Ганга, остановясь против древнего индусского Иерусалима — св. Бенареса.
— Двадцать четыре часа остановки! — крикнул Банкс.
— Как далеко мы отъехали от Калькутты? — спросил я инженера.
— Около трехсот пятидесяти миль, ответил он. — И сознайтесь, милый друг, что мы не заметили ни продолжительности, ни особенной утомительности дороги!
Сколько поэтических легенд будит одно имя Ганга! Кажется, вся Индия воплотилась в этой реке. Существует ли в мире другая подобная долина, где бы река извивалась на протяжении ста пятидесяти лье и умещала не менее ста миллионов жителей? Существует ли какой-нибудь второй пункт на земном шаре, где со времени возникновения азиатской расы скучено более сокровищ? Что бы сказал здесь Виктор Гюго, воспевший Дунай?
И у Ганга прибой и свои циклоны, затмевающие все ураганы европейской реки. Он тоже извивается змеей по самым поэтическим местностям мира! Он тоже течет с запада на восток! И истоком ему служит не группа посредственных холмов, а самая высокая горная цепь — Тибетские горы, с которых он ниспадает, поглощая на своем пути все притоки. Колыбель его — Гималаи.
На следующее утро, 23 мая, широкая водяная скатерть расстилалась перед нашими взорами. Несколько крупных аллигаторов, покоясь на белом песке, упивались первыми лучами восходящего солнца. Они лежали неподвижно, обратившись к лучезарному светилу, как будто принадлежали к числу вернейших поклонников Брамы; но несколько плывших мимо трупов вывели их из созерцательного состояния. Рассказывают, будто труп мужчины плывет по течению на спине, а женский на груди. Могу засвидетельствовать, что это наблюдение неправильно. Чудовища стремительно бросились за добычей, ежедневно доставляемой им течением с полуострова, и увлекли трупы на дно реки.
Калькуттская железная дорога перед разветвлением у Аллахабада на Дели и Бомбей постоянно следует правым берегом Ганга, пересекая многочисленные его извилины, прямой линией от станции Могуль-Серай, которую мы оставили в стороне. На небольшом расстоянии идет ветвь, соединяющая ее через реку с Бенаресом и продолжающаяся по долине Гутмы до Джонпура на пространстве шестидесяти километров, Бенарес расположен на левом берегу. Но мы должны были переправиться через Ганг не в этом пункте, а в Аллахабаде. «Железный великан» остался на том же месте, куда мы прикочевали вечером 22 мая. На берегу причалены были лодки, готовые доставить нас в святой город, который мне хотелось осмотреть повнимательнее.
Полковника Мунро ничто не интересовало в этих городах: они были ему знакомы. Между тем он на минуту выказал желание отправиться с нами, но тотчас передумал и предпочел прогулку по берегу реки в обществе Мак-Нейля. Они ушли вдвоем раньше нас.
Что касается капитана Года, он прежде служил в гарнизоне Бенареса и хотел идти в город повидаться с несколькими товарищами. Следовательно, только Банкса и меня, которому инженер взялся служить гидом, влекла в город любознательность.
Сказав, что капитан Год стоял гарнизоном в Бенаресе, я должен оговориться. Обыкновенно отряды великобританской армии не квартировали в индусских городах; казармы их находились в «лагерях», превращающихся в настоящие английские города. Это повторяется в Аллахабаде, Бенаресе и в остальных местностях, где не только в лагерях живут солдаты, но около них группируются негоцианты и рантье. Поэтому все индусские города разделяются на две части, одну — снабженную всем европейским комфортом, другую — сохранившую во всей своей неприкосновенности местный колорит нравов и обычаев Индии.
Английский город Секроль, примыкающий к Бенаресу, не представляет ничего интересного. Там находятся главные отели, служащие пристанищем туристам. Секроль — один из тех шаблонных городов, какие фабриканты Соединенного королевства могли бы рассылать укупоренными в ящики для поставки на место. Следовательно, любопытного в нем нельзя отыскать ничего.
Банкс и я уселись в гондолу, переехали Ганг наискось, с тем чтобы полюбоваться общим видом великолепной панорамы Бенареса, раскинувшегося амфитеатром над высоким берегом.
— Бенарес, — сказал мне Банкс, — по преимуществу святой город Индии. Это индусская Мекка, и кто проживет в нем хотя бы сутки, обеспечивает себе частицу будущего блаженства. После этого понятно, какое стечение народа привлекает сюда такое верование и какое многочисленное население доставляет городу высокая привилегия, дарованная ему Брамой.
Бенарес насчитывает более тридцати веков существования. Следовательно, он основан в эпоху разорения Трои. Пользуясь постоянно самым большим не политическим, а духовным влиянием на Индостан, город этот был центром буддийской религии до IX столетия. Но вот совершилась религиозная революция. Брамизм вытеснил древнюю религию. Бенарес сделался столицей браминов, средоточием, к которому стекались правоверные, и говорят, что в нем ежегодно бывает до трехсот тысяч богомольцев.
Власть метрополии сохранила раджу в святом городе. Этот князь, получающий довольно скудную пенсию от Англии, живет в великолепной резиденции Веинагура, на Ганге. Он прямой потомок князей Раси (древнее имя Бенареса), но утратил всякое значение, с чем бы он, вероятно, помирился, если бы его пенсия не ограничивалась одним лаком рупий — то есть ста тысячами франков, едва равняющихся сумме карманных денег набоба доброго старого времени, Бенарес по примеру всех прибрежных городов Ганга был на минуту затронут великим восстанием 1874 года. В то время гарнизон его состоял из 37-го пехотного полка, туземных войск и корпуса иррегулярной кавалерии и полуполка сикхов. Из королевской армии в них находилось только полбатареи европейской артиллерии. Этой горсти войска нельзя было помышлять об разоружении туземных солдат. Поэтому власти и поджидали с понятным нетерпением прибытия полковника Нейля, шедшего к Аллахабаду с 10-м полком королевской армии. Полковник Нейль вступил в город только с двумястами пятьюдесятью солдатами, по случаю чего был объявлен парад на военной площади. Когда все сипаи были в сборе, им приказали сложить оружие. Они отказались повиноваться. Завязалась борьба между ними и пехотой полковника Нейля. К мятежникам тотчас пристала иррегулярная кавалерия, а затем и сикхи. Но тогда полубатарея открыла по мятежникам огонь и, несмотря на мужество и настойчивость, они были рассеяны.
Битва эта происходила вне города. Внутри была сделана только попытка к восстанию мусульманами, поднявшими зеленое знамя, попытка, немедленно подавленная. С этого дня во все продолжение мятежа Бенарес оставался спокоен, даже в те дни, когда на сторону мятежников склонялась победа в западных провинциях.
Банкс передавал мне эти сведения в то время, когда наша гондола медленно скользила по волнам Ганга.
— Милый друг мой, — сказал он мне, — мы отправляемся осматривать Бенарес, прекрасно! Однако, несмотря на древность этой столицы, вы не увидите ни одного памятника старее трехсот лет. Не удивляйтесь; это результат религиозных войн, в продолжение которых огонь и меч играли слишком деятельную роль. Тем не менее Бенарес — город любопытный; и вы не раскаетесь в нашей прогулке.
Вскоре наша гондола приблизилась на некоторое расстояние, позволявшее нам видеть город, возвышающийся живописным амфитеатром над бухтой, синеющей, как воды Неаполитанского залива, с громоздящимися на уступах холма дворцами, целая группа которых, подмываемая водами реки, грозит рухнуть. Венцом этой диковинной панорамы служит пагода китайской архитектуры, посвященная Будде, и целый лес башен, минаретов, пирамидальных конусов мечетей и храмов и, наконец, господствующий надо всем золотой линга Шивы и две острые иглы мечети Ауренгзеба.
Вместо того чтобы пристать к одному из «гатов» или лестнице, соединяющих край берега с площадью дамбы, Банкс приказал проехать вдоль набережной, фундамент которой погружается в реку. Тут я увидел повторение сцены, встреченной в Гайе, только в измененном виде. Зеленые леса Фальгу заменены были в фоне картины строениями святого города. Но сюжет оставался неизменным.
Тысячи богомольцев заполнили набережную, террасы и уступы береговых лестниц и погружались в реку шеренгами в три и четыре ряда. Не следует, однако, полагать, что это омовение совершается даром, Сторожа в красных чалмах, с саблей на боку, стоя на последних ступенях лестниц, взимают дань с богомольцев в обществе браминов, продающих четки, ладанки и другие предметы благочестия.
Но кроме богомольцев, купавшихся ради спасения, были тут и торгаши, исключительно промышляющие водой святой реки, которую они разносят по отдаленным закоулкам полуострова. Каждая склянка священной влаги гарантирована печатью браминов. Но вывоз чудотворной воды так велик, что приходится сомневаться относительно того, чтобы дело обходилось без подлога.
— Очень может быть, что не хватило бы всей воды Ганга на удовлетворение запроса, сказал мне Банкс.
Я спросил его, не влекут ли эти купания за собой несчастий, о предотвращении которых никто не думает: тут нет знающих пловцов, останавливающих неосторожных от плавания по опасным местам быстрого течения.
— Несчастные случаи бывают нередко, — ответил мой приятель, — но если тело богомольца гибнет, спасается его душа. И потому об этом мало кто задумывается.
— А крокодилы?
— А крокодилы обыкновенно держатся в стороне: их пугает шум. Страшны не эти хищники, а злоумышленники, ныряющие вглубь и топящие женщин и детей, с тем чтобы сорвать с них дорогие украшения.
Рассказывают, что один из этих мошенников, устроив себе искусственную голову, долго разыгрывал роль крокодила и составил себе целое состояние этим опасным, но прибыльным промыслом. Однако в один прекрасный день его самого съел настоящий аллигатор, и нашли только кожаную голову, всплывшую на поверхность.
Кроме того, есть сумасбродные фанатики, ищущие добровольно смерти в волнах Ганга и обставляющие свое самоубийство разными тонкостями. Они обматывают вокруг тела длинную цепь пустых и откупоренных кувшинов. Мало-помалу вода, наполняя кувшины, увлекает фанатиков ко дну при громких аплодисментах зрителей.
Наша гондола поравнялась скоро с Маншенк-Гоши. Многоэтажное здание наполнено пылающими день и ночь кострами, на которых сжигают покойников, позаботившихся о будущем блаженстве. Сожжение в священном месте очень ценится правоверными. Богатые «бабуи» из далеких местностей заставляют переносить себя в Бенарес, как только занемогают смертельной болезнью. Недаром Бенарес — наилучший пункт для «отъезда» на тот свет. Если у покойника лежат на совести одни легкие грехи, душа его улетает в дым Ман-шенка прямо в чертог вечного блаженства. Если же, напротив, усопший был великий грешник, душа его переселяется в тело новорожденного брамина. Надо надеяться, что благочестивая жизнь при вторичном воплощении избавляет от третьего превращения и прямо открывает грешнику двери рая Брамы.
Остаток дня мы посвятили осмотру города, главных памятников и базаров с темными лавками арабского образца. В них по преимуществу торгуют тонкой дорогой кисеей и «кинкобом», родом шелковой парчи, затканной золотом, выделываемой в Бенаресе. Улицы чисты, но узки, как и следует для города, над которым почти постоянно светит тропическое солнце, но, несмотря на тень в них, было очень душно, и мне стало жаль наших носильщиков паланкина, хотя они, по-видимому, мало страдали от жары.
Для бедняков это был случай заработать несколько рупий, что придавало им бодрость и силу. Но того же нельзя сказать об одном индусе или, вернее, бенгали, с живыми глазами и хитрой физиономией, следовавшем за нами не таясь во все время нашей экскурсии.
При высадке на набережную Маншенк-Гоши я в разговоре громко произнес имя полковника Мунро. Бенгали, смотревший на причалившую гондолу, вздрогнул. Я не обратил на это особенного внимания, но позднее вспомнил это обстоятельство, заметив, что он ходит по нашим пятам, как шпион. Он отставал от нас только для того, чтобы опять оказаться или впереди, или позади нас. Был ли то друг или враг? Этого я не знал, но очевидно, что для этого человека имя полковника Мунро не было безразлично.
Наш паланкин не замедлил остановиться у подножия широкой лестницы в сто ступеней, ведущей с набережной к мечети Ауренгзеба.
В былые времена богомольцы поднимались на эти ступени не иначе как на коленях, наподобие того, как это делают набожные люди на Janta Jcale в Риме. На этом месте некогда стоял храм Вишну, замененный завоевателем нынешней мечетью.
Хотелось бы мне взглянуть на Бенарес с вершины одного из минаретов, постройка которых считается архитектурным фокусом. Высотой в сто тридцать два фута, они в окружности не толще обыкновенной фабричной трубы, а между тем в полости их спирально извивается лестница. Но теперь, и очень резонно, подъем по этим лестницам запрещен. Минареты уже заметно уклоняются от перпендикулярной линии и менее устойчивы, чем башня в Пизе, они кончат тем, что в один прекрасный день развалятся непременно.
Выходя из мечети Ауренгзеба, я увидел снова поджидавшего нас бенгали. На этот раз я пристально посмотрел ему в лицо, после чего он опустил глаза. Прежде чем убедиться, будет ли продолжаться соглядатайство этого подозрительного человека, я решил промолчать.
В этом замечательном городе сотни пагод и мечетей, великолепных дворцов, самый роскошный из которых несомненно дворец нагурского короля. Большинство раджей имеют свои дома в Бенаресе, куда они приезжают на религиозные празднества Мелы. Я не мог задаться странной мыслью осмотреть все здания города в короткий промежуток времени, каким мы располагали. Итак, мы ограничились посещением Бишесвара, где возвышается линга Шивы. Эта бесформенная каменная глыба, считающаяся членом одного из суровейших богов индусской мифологии, служит покрышкой колодцу со стоячей водой, слывущей за чудотворную. Видел я также священный фонтан Маккорник, где купаются набожные индусы, к вящей выгоде браминов. Осматривал Ман-Мундир, обсерваторию, выстроенную два века тому назад императором Акбаром, со всеми неподвижными астрономическими инструментами, высеченными из камня. Слышал рассказы о дворце обезьян, посещаемом всеми туристами в Бенаресе. Парижанину, естественно, должно было представляться в воображении нечто среднее со знаменитым садом Jardin des Plantes. Но на деле оказалось совсем не то.
Дворец этот — просто храм Дурго-Хунд, находящийся за чертой города. Он построен в IX веке и причисляется к древнейшим памятникам города. Обезьяны содержатся в нем не в решетчатых клетках, а бродят на свободе по его дворам, лазают на вершины высоких манговых деревьев и ссорятся за приносимые посетителями жареные семечки, которые они очень любят. И тут, как и в прочих местах, брамины — хранители Дурго-Хунда взимают за вход небольшую плату, очевидно превращающую браминство в одну из самых прибыльных профессий Индии.
Лишнее говорить, что мы были значительно утомлены жарой, когда под вечер решили, что пора вернуться в паровой дом. Завтракали мы в Секроле, одной из лучших гостиниц английского города, а между тем, признаться сказать, я вздыхал о стряпне Паразара.
Когда гондола подъехала к подножию Гат, чтобы отвезти нас обратно на правый берег Ганга, я еще раз увидал бенгали в двух шагах от нашей лодки. Его ожидал челнок с индусским лодочником.
Неужели он будет следовать за нами и на другой берег реки? Это становилось несносным.
— Банкс, — сказал я шепотом, указывая ему на бенгали, — этот человек — шпион, следующий за нами шаг за шагом…
— Я его заметил, — ответил Банкс, и видел, как имя полковника Мунро, произнесенное нами, заставило его встрепенуться.
— Не нужно ли в таком случае?..
— Нет, оставим его в покое, — прервал Банкс. — Пусть думает, что мы его не замечаем… Впрочем, он исчез.
Действительно, челнок с бенгали затерялся в флотилии многочисленных лодок всевозможных размеров и форм, покрывавших реку.
— Знаешь ли ты этого человека? — спросил Банкс, равнодушно оборачиваясь к нашему лодочнику.
— Нет, я вижу его в первый раз, — ответил последний.
Наступила ночь. Сотни лодок, расцвеченных флагами, освещенных цветными фонарями, с хорами певцов и музыкантов сновали, перекрещиваясь, по реке. С левого берега поднимались огни разнообразных фейерверков, напоминавших о соседстве с Небесной Империей, где они пользуются таким почетом. Трудно дать верное описание этого зрелища, действительно оригинального. В честь чего дается этот ночной праздник, в котором принимали участие индусы всех мастей, я так и не мог дознаться. Гондола наша причаливала к противоположному берегу в момент его окончания.
Все это походило на мимолетное видение, длилось оно не долее потешных огней. Но Индия, как я уже сказал выше, признает триста миллионов богов, полубогов и святых всех разрядов, так что в году не только не хватит часов, но минут и секунд на чествование каждого из них.
Возвратясь в паровой дом, мы уже застали там полковника Мунро и Мак-Нейля, явившихся раньше нас. Банкс спросил сержанта, не случилось ли чего-нибудь нового в наше отсутствие.
— Ничего, — ответил тот.
— Не замечали вы какой-нибудь подозрительной личности?
— Никого мы не видали, господин Банкс. Разве у вас есть причины подозревать?
— За нами шлялся шпион во все время нашей прогулки по Бенаресу, — ответил инженер, — а я не люблю, чтобы за нами подсматривали.
— И шпион этот был?..
— …какой то бенгали, затрепетавший при имени полковника Мунро.
— Что же нужно этому человеку от нас?
— Этого я не знаю, Мак-Нейль. Надобно быть настороже.
— Будем настороже, — ответил сержант.
Расстояние между Бенаресом и Аллахабадом составляет приблизительно около ста тридцати километров. Дорога идет почти все время по правому берегу Ганга между полотном железной дороги и рекой. Сторр достал каменного угля в плитках и наполнил им тендер. Продовольствие слону, следовательно, было обеспечено на несколько дней. Вычищенный, словно только что вышедший из мастерской, великан наш нетерпеливо ждал момента отъезда. Понятно, он не ржал, но содрогание колес указывало на напряжение пара, наполнявшего его стальные легкие.
Наш поезд двинулся рано утром 24-го числа со скоростью трех или четырех миль в час.
Ночь прошла без приключений, и бенгали не показывался. Скажем здесь, кстати, раз навсегда, что программа распределения нашего времени, часы вставания и отхода ко сну, завтраков, обеда и отдыха наблюдалась в заведенном порядке с военной пунктуальностью. Жизнь в паровом доме проходила так же правильно, как в калькуттском бенгало. Окружавший нас ландшафт быстро менялся, между тем как наше жилище казалось нам неподвижным. Мы так же привыкли к этому образу жизни, как пассажиры корабля к плаванию, с той только разницей, что мы не могли пожаловаться на однообразие, так как не были замкнуты в один и тот же неизменный горизонт.
В этот день в одиннадцать часов в долине показался интересный мавзолей могольской архитектуры, воздвигнутый в честь двух магометанских святых — отца и сына, Кассим-Солиманов. Полчаса спустя мы проезжали мимо важной крепости Шунар, живописные стены которой обрамляют вершину неприступной скалы, возвышающуюся на сто пятьдесят футов над Гангом.
Мы не думали останавливаться для осмотра Шунара, одной из самых замечательнейших крепостей Гангской долины, положением своим дозволяющей экономию пороха и картечи в случае штурма. Действительно, всякую штурмовую колонну, идущую на приступ, можно задавить лавиной камней, сложенных кучами у стен крепостей. У подножия ее расположен город, того же имени, дома которого кокетливо исчезают в зелени.
В Бенаресе, как мы уже говорили, существует несколько привилегированных пунктов, считающихся индусами самыми священными в мире, хотя беспристрастный исследователь мог бы указать на сотни других, не уступающих им святынь, рассеянных на поверхности полуострова. Крепость Шунар имеет тоже свою чудотворную достопримечательность. Там находится мраморная доска, куда ежедневно какое-то божество слетает для отдыха. Правда, этот бог спускается невидимо, почему мы и не стремились посмотреть на него.
Вечером железный великан остановился на ночлег недалеко от Мирзапура. В этом городе кроме храмов есть заводы и порт для сбыта хлопка, производимого краем. Со временем Мирзапур должен превратиться в богатый коммерческий центр.
На следующий день, часов около двух пополудни, мы переправились вброд через небольшую речку Тонзу, где уровень воды в эту пору года был не выше фута. В пять часов мы миновали точку соединения Бомбейской и Калькуттской линий. Полюбовались великолепным железным виадуком, погружающим шестнадцать шестидесятифутовых каменных быков в волны могучего притока Ганга — Джамны, почти на месте их слияния. Достигнув плаушкоутного моста, перекинутого между левым и правым берегом на пространстве одного километра, мы переехали по мосту без особенных затруднений и вечером остановились около предместья Аллахабада.
День 26 мая предназначался на обзор этого важного города, из которого расходятся лучами все главные линии железных дорог Индостана. Он расположен в прелестной местности, в центре богатейшего края, между рукавами Джамны и Ганга.
Природа сделала, конечно, все для того, чтобы можно было превратить Аллахабад в столицу индийских владений Англии, в центр правительства и резиденцию вице-короля. И нет ничего удивительного, что Аллахабад исполнит это назначение со временем, если циклоны сыграют какую-нибудь злую шутку над нынешней метрополией — Калькуттой.
В обширной стране, носящей название Индии, Аллахабад расположен в самом центре, как Париж в центре Франции. Правда, что Лондон не стоит в центре Соединенного королевства, зато он не имеет над большими английскими городами — Ливерпулем, Манчестером и Бирмингемом — того преобладания, каким пользуется Париж над остальными французскими городами.
— Отсюда, — спросил я у Банкса, — мы уже прямо направимся на север?
— Да, прямо или почти прямо. Аллахабад — на западе — конечный пункт первой половины нашей экспедиции.
— Наконец-то! — воскликнул капитан Год. — Большие города вещь хорошая, но большие равнины, большие джунгли еще лучше! Продолжая следовать рядом с железными линиями, кончишь, пожалуй, тем, что поедешь по рельсам, и наш железный великан окажется не более как простым локомотивом!
— Успокойтесь, Год, — ответил инженер, — этому никогда не бывать. Мы скоро вступим в любимые ваши местности.
— Итак, Банкс, мы прямо направимся к индокитайской границе, не заезжая в Лакнау?
— По-моему мнению, лучше избегать таких городков, и в особенности Канпура, напоминающих слишком много тяжелых событий полковнику Мунро.
— Вы правы, — поддакнул я, — лучше находиться подальше от этих пунктов.
— Скажите, Банкс, — спросил капитан Год, — вы ничего не слыхали о Нана Сахибе во время вашей прогулки по Бенаресу?
— Ничего, — отозвался инженер. — По всей вероятности, бомбейский губернатор еще раз был введен в заблуждение и Сахиб никогда не появлялся в президентстве.
— Вероятно, — подтвердил капитан, — иначе старый мятежник наверное заставил бы говорить о себе.
— Как бы там ни было, — сказал Банкс, — но мне хочется поскорее удалиться от долины Ганга, бывшей свидетельницей стольких бедствий во время восстания сипаев от Аллахабада до Канпура. Но главное, не нужно упоминать об этом городе при полковнике, так же как мы не упоминаем при нем о Нана Сахибе! Оставим Мунро вполне свободным в его решениях.
На другой день Банкс предложил мне себя снова в спутники для прогулки по Аллахабаду.
Подробный осмотр трех кварталов, составляющих его, потребовал бы, пожалуй, не менее трех дней. Однако Аллахабад менее интересен, чем Бенарес, хотя тоже числится в списке священных мест.
Об индусском квартале почти нечего сказать. Это сборище низеньких домов, разделенных узкими улицами и осененных то там, то сям тамариндами великолепных размеров.
Английский город и военные поселения тоже ничем не примечательны. Широкие тенистые аллеи, богатые здания, обширные площади — словом, элементы, нужные городу для того, чтобы превратиться в столицу.
Все это помещается в обширной равнине, замкнутой на севере и на юге руслами двух рек: с одной стороны — Джамны, с другой — Ганга. Долина носит название долины Милостыни, так как сюда приезжали индусские принцы для добрых дел. По словам Русселе, приводящего цитату из жизнеописания Хионен — Цанга, «похвальнее подать здесь одну монету, чем раздать сотню тысяч в другом месте».
Нельзя не сказать несколько слов об аллахабадском форте, представляющем большой интерес для посетителя. Он построен на западной стороне долины Милостыни и смело подымает вверх свои красные каменные стены, с которых пушки могут легко обстреливать рукава обеих рек. Среди форта находится дворец, бывший любимой резиденцией султана Акбара и превращенный теперь в арсенал. В одном углу его находится камень Фероз-Шах, великолепный монолит в тридцать шесть футов вышины, увенчанный львом, а несколько отступя, небольшой храм — одна из главных святынь индусов. Однако они лишены возможности посещать его, так как их не впускают в форт. Таковы главные достопримечательности, привлекающие внимание туриста в аллахабадском форте.
Банкс сообщил мне, что у этого форта есть и своя легенда, напоминающая библейское сказание о восстановлении Иерусалимского храма Соломоном.
Когда султан предпринял постройку форта, камни, как говорят, выказали замечательное сопротивление. Не успевали возвести стену, как она обрушивалась. Обратились к оракулу. Оракул ответил, по своему обыкновению, что для умилостивления злого рока нужна добровольная жертва. Один индус вызвался пожертвовать собой. Он пал под жертвенным ножом, и форт был построен. Индуса этого звали Брог, и вот причина, почему город до сих пор носит двойное имя Брог-Аллахабад.
Затем Банкс повел меня в знаменитые сады Хузру, достойные своей известности. Там, под тенью роскошнейших в мире тамариндов, возвышалось несколько магометанских мавзолеев. Один из них служит последним жилищем султана, давшего свое имя садам.
На одной из белых мраморных стен памятника находится отпечаток гигантской ладони. Нам показали его с любезностью, какой мы тщетно добивались, когда желали видеть священные следы в Ганге. Правда, на этот раз дело шло не об отпечатке ноги божества, а о следе руки простого смертного, внука Магомета.
Во время восстания 1857 года Аллахабад не был пощажен от кровопролития, и его постигла участь остальных городов долины Ганга. Сражение королевской армии с мятежниками на площади маневров Бенареса подало сигнал к возмущению туземных войск, и главным образом к возмущению 6-го полка бенгальской армии. Началось оно убийством восьми прапорщиков; но благодаря энергичному поведению нескольких артиллеристов, принадлежащих к европейскому корпусу Шинара, сипаи кончили тем, что сложили оружие.
В военных поселениях дело приняло более серьезный оборот. Туземцы восстали, тюрьмы были растворены, даже ограблены, и жилища европейцев сожжены. В это время полковник Нейль, восстановивший порядок в Бенаресе, прибыл к Аллахабаду со своим полком и сотней фузилеров мадрасского полка. Он отнял у мятежников плашкоутный мост, 18 июня, овладев предместьями, разогнал членов временного правительства и снова восстановил свою власть над провинцией.
Во время нашей кратковременной экскурсии по Аллахабаду мы с Банксом постоянно сторожили, не следят ли здесь за нами, как в Бенаресе, но в этот раз ничего подозрительного не заметили.
— Все равно, — сказал мне инженер, — нам следует остерегаться, и мне хотелось бы сохранить наше инкогнито, так как имя полковника Мунро слишком известно населению этой провинции.
В шесть часов мы вернулись к обеду. Сэр Эдвард Мунро, отлучавшийся из стоянки на два или три часа, возвратился раньше и ожидал нас. Что же касается капитана Года, ходившего повидаться с несколькими товарищами, стоявшими гарнизоном в военных поселениях, то он пришел домой почти в одно время с нами.
Я тотчас же заметил и обратил внимание Банкса на то, что полковник Мунро казался если не печальным, то задумчивее обыкновенного.
— Вы правы, — ответил Банкс на мое замечание, что-то есть, но что же могло случиться?
— Не расспросить ли нам МакНейля? — спросил я.
— Да Мак-Нейль, быть может, знает… Инженер, покинув гостиную, отправился к дверям каюты сержанта.
Сержанта там не оказалось.
— Где Мак-Нейль? — спросил Банкс у Гуми, готовившегося служить у нашего стола.
— Он ушел из стоянки, — ответил Гуми. — Когда?
— Около часа назад, по приказанию полковника Мунро.
— Вы не знаете, куда он пошел?
— Нет, господин Банкс, не сумею сказать, куда и зачем ушел он.
— А ничего нового без нас не случилось?
— Ничего.
Банкс вернулся, сообщил мне об отсутствии сержанта и повторил еще раз:
— Не знаю еще что, но что-то такое есть положительно! Подождем.
Мы сели за стол. Чаще всего полковник Мунро во время обеда принимал участие в разговоре. Он любил слушать рассказы о наших похождениях. Интересовался тем, что мы делали днем. Я старательно избегал говорить о том, что могло хотя издали напомнить восстание сипаев. Мне казалось, что он замечает это, но был ли он благодарен за эту внимательность? Кто знает? А между тем было мудрено обходить молчанием эту тему, когда дело шло о таких городах, как Бенарес и Аллахабад, бывших театром восстания.
За нынешним обедом предстояла опасность разговора об Аллахабаде. Но опасения были напрасны. Полковник Мунро не спросил ни Банкса, ни меня о том, как провели мы время. Он молчал весь обед. Его задумчивость стала тягостной. Он часто взглядывал на дорогу, ведущую к военным поселениям, и мне даже показалось, что раза два он порывался встать из-за стола, — очевидно, он нетерпеливо ждал возвращения сержанта Мак-Нейля.
Обед прошел довольно тоскливо. Капитан Год молча, взглядом спрашивал Банкса, в чем дело, но Банкс знал не более его.
После обеда полковник Мунро вместо того, чтобы пойти и отдохнуть, по обыкновению, спустился по ступеням веранды и сделал несколько шагов по дороге, всматриваясь в даль. Затем обернулся к нам.
— Банкс, Год и вы, Моклер, хотите пройтись со мной до первых домов военного поселения?
Мы тотчас поднялись из-за стола и последовали за полковником. Он шел вперед медленно и молча.
Пройдя сотню шагов, сэр Эдвард Мунро остановился перед возвышавшимся по правую сторону дороги столбом с прибитой к нему афишей.
— Прочтите, — проговорил он.
Это было объявление, изданное два месяца назад, в котором оценивалась голова набоба Нана Сахиба и возвещалось о его присутствии в Бомбейском округе.
Банкс и Год не могли сдержать досады. В Калькутте и во время путешествия им удалось помешать этому объявлению попадаться на глаза полковника.
Случай уничтожил все их предосторожности.
— Банкс, — сказал сэр Эдвард Мунро, беря руку инженера, — ты знал об этом объявлении.
Банкс не отвечал.
— Ты уже два месяца знал, что присутствие Нана Сахиба в Бомбейской провинции открыто, и не сказал мне?
Не находя ответа, Банкс продолжал молчать.
— Да, полковник, мы это знали! — воскликнул капитан Год, — Но к чему было сообщать это вам? Где доказательство, что это объявление говорит правду, и зачем напоминать вам массу тяжелых событий?
— Банкс, — громко заговорил полковник Мунро, лицо которого словно преобразилось, — ты забыл, что мне более чем кому-нибудь принадлежит право судить этого человека. Знай же, что если я согласился покинуть Калькутту, то только потому, что это путешествие должно было приблизить меня к северу Индии, что я все время не верил в смерть Нана Сахиба и не забывал моих обязанностей судьи! У меня была одна мысль, одна надежда, я рассчитывал, что случайности путешествия и помощь Божия приведут меня к цели. И я был прав! Бог привел меня к этому объявлению. Нана Сахиба надо искать не на севере, а на юге! Прекрасно! Я отправлюсь на юг.
Итак, наши предчувствия не обманули нас. Они оказались слишком верны! Не только затаенная мысль, но настоящая idee fixe руководила более чем когда-нибудь полковником Мунро. Он сам открыл ее нам сполна.
— Мунро, — ответил Банкс, — если я не сказал тебе ничего, то единственно потому, что сам не верил в присутствие Нана Сахиба в Бомбейской провинции. Власть еще раз ошиблась. Это объявление помещено 6 марта, и с тех пор не было подтверждений известия о появлении набоба.
Полковник не сразу ответил на замечание инженера. Он еще раз продолжительно поглядел на дорогу.
— Друзья мои, — сказал он затем, — я сейчас узнаю, в чем дело. Мак-Нейль отправился в Аллахабад с письмом к губернатору. Через минуту я буду знать, действительно ли появился Нана Сахиб в одной из западных провинций, там ли он еще или скрылся.
— Но если факт окажется верен, Мунро, что ты намерен делать? — спросил Банкс, взяв за руку полковника.
— Я отправлюсь туда! — ответил сэр Эдвард Мунро. — Я пойду всюду, куда меня призовет долг правосудия!
— Это решено, Мунро?
— Решено положительно, Банкс. Продолжайте путешествие без меня, друзья мои… Сегодня вечером я пересяду на бомбейский поезд.
— Хорошо, но ты не поедешь один! — ответил инженер, оборачиваясь к нам. — Мы поедем с тобой, Мунро!
— Да, да полковник! — воскликнул капитан Год. — Мы не отпустим вас одного! Вместо охоты за хищниками мы будем охотиться за злодеями!
— Вы позволите и мне, полковник, присоединиться к капитану и вашим друзьям? — спросил я.
— Да, Моклер, — ответил Банкс. — Мы сегодня же вечером уедем из Аллахабада…
— Бесполезно! — раздался за нами серьезный голос…
Мы обернулись. Перед нами стоял Мак-Нейль с газетой в руке.
— Прочтите, полковник, — сказал он. — Губернатор приказал показать вам это.
Сэр Эдвард Мунро прочел следующее:
«Губернатор Бомбейской провинции доводит до сведения публики, что объявление 6 марта касательно набоба Данду-Пана не имеет более силы. Вчера Нана Сахиб, атакованный в ущельях Сатпурских гор, где он искал убежища со своим отрядом, убит в схватке. Сомнения относительно личности убитого быть не может. Он был узнан жителями Канпура и Лакнау. На левой руке недоставало одного пальца, а, как известно, Нана Сахиб отрубил себе палец, когда желал уверить всех в своей смерти ложными похоронами. Королевству Индии, следовательно, нечего более опасаться происков кровожадного набоба, стоивших стольких жертв стране».
Полковник Мунро читал эти строки глухим голосом, затем уронил листок.
Мы не произнесли ни слова. Несомненно, смерть Нана Сахиба освобождала нас от всяких тревог за будущее.
Промолчав несколько минут, полковник Мунро провел рукой по глазам, как бы желая стереть след страшных воспоминаний.
— Когда мы должны покинуть Аллахабад? — спросил он.
— Завтра на рассвете, — сказал инженер.
— Банкс, — продолжал полковник Мунро, — нельзя ли остановиться нам на несколько часов в Канпуре?
— Ты хочешь?
— Да, Банкс,, я желал бы увидать еще в последний раз… Канпур!
— Мы будем там через два дня, — ответил инженер.
— А затем?.. — спросил полковник Мунро.
— Затем… будем продолжать наш путь на север.
— Да, да… пойдем на север! — подхватил полковник голосом, перевернувшим мне сердце.
В самом деле можно было бы предположить, что сэр Эдвард Мунро сохраняет еще сомнения относительно исхода этой последней борьбы между Нана Сахибом и агентами английского правительства. Был ли он прав, не веря очевидности?
На это ответит нам будущее.
Королевство Ауд было некогда одним из значительнейших государств полуострова, и до сих пор оно одно из богатейших в Индии. В числе его государей были сильные и слабые правители. Слабость одного из них, Ваяд-Али-Шаха, привела к присоединению королевства Ауд к владениям Индийской компании 6 февраля 1857 года. Случилось это, как видно, за несколько месяцев до начала восстания, и здесь-то произошли самые жестокие избиения и не менее жестокие репрессии.
Имена двух городов — Лакнау и Канпура — в особенности сохранили печальную известность. Лакнау — столица, а Канпур — один из главных городов бывшего королевства.
Полковник Мунро желал побывать в Канпуре, и мы приехали туда утром 29 мая, следуя правым берегом Ганга, пересекающим плоскую равнину, покрытую обширными полями индиго. В продолжение двух дней «Железный великан» наш шел со скоростью трех лье в час на пространстве двухсот километров от Аллахабада до Канпура.
Мы находились приблизительно на расстоянии тысячи километров от Калькутты, исходной точки нашего путешествия.
Город Канпур занимает на правом берегу реки полосу земли в пять миль длиной и имеет до шестидесяти тысяч жителей. В нем стоит гарнизон в семь тысяч человек, расположенных в военных поселениях.
Несмотря на древность Канпура, построенного, как говорят, до начала христианства, турист напрасно стал бы искать в нем памятников, достойных внимания. Поэтому нас влекло туда не любопытство, а исключительно желание полковника Мунро.
Утром 30 мая мы вышли из нашего дома. Банкс, капитан Год и я, следуя за полковником и сержантом Мак-Нейлем по пути к местам, полным тяжелых воспоминаний, которые еще раз захотел увидеть сэр Эдвард Мунро.
Нужно запомнить следующие факты, рассказанные мне Банксом, и передаваемые мной здесь в нескольких словах: Канпур в момент присоединения королевства Ауд и начала мятежа насчитывал не свыше двухсот пятидесяти солдат королевской армии при трех полках туземной пехоты: 1-м, 53-м, 56-м, двух полках кавалерии и одной артиллерийской батареи бенгальской армии. Кроме этого в городе находилось значительное количество европейцев: служащих, купцов и проч. и до восьмисот пятидесяти человек женщин и детей солдатских и офицерских семейств 32-го королевского полка, занимавшего гарнизоном Лакнау.
Полковник Мунро жил несколько лет в Канпуре, где и познакомился с девушкой, сделавшейся его женой.
Мисс Ганлей была прелестная молодая англичанка, умная, с благородным характером и возвышенным сердцем, словом, девушка с героической натурой, достойная любви такого человека, как полковник, и он чтил и любил ее до обожания. Она жила с матерью на окраине города в бенгало, в котором и совершилась свадьба полковника в 1855 году.
Два года после свадьбы, в 1857 году, когда обнаружились первые признаки мятежа в Мируте, полковник Мунро был принужден отправиться в полк, не теряя ни минуты. Жену и тещу ему пришлось оставить в Канпуре, советуя им немедленно начать сборы к отъезду в Калькутту. Полковник не считал Канпур безопасным, и — увы! — события слишком скоро оправдали его мнение.
Отъезд миссис Ганлей и леди Мунро был замедлен, а между тем несчастные были застигнуты событиями и не могли выехать из Канпура.
Дивизией командовал генерал сэр Гуго Уллер, честный и прямой солдат, которому суждено было сделаться в скором времени игрушкой коварных замыслов Нана Сахиба. Набоб находился в то время в своем замке Бильгур, в десяти милях от Канпура, и притворно поддерживал дружеские отношения с европейцами.
— Вам известно, милый Моклер, — говорил мне Банкс, — что первые попытки к восстанию произошли в Мируте и Дели. Известие о том дошло до Канпура пятнадцатого мая. И в тот же день первый полк сипаев обнаружил мятежное настроение. Тогда Нана Сахиб предложил свои услуги правительству. Генерал Уллер был достаточно простодушен, поверив искренности злодея, и солдаты последнего тотчас заняли здание казначейства. В тот же день полк сипаев, проходивший через Канпур, вырезал своих офицеров у самых городских ворот. Тогда разом обрисовалась вся глубина опасности. Генерал Уллер приказал всем европейцам переселиться в казармы, где жили жены и дети солдат 32-го полка, стоявшего в Лакнау. Казармы эти находились вблизи Аллахабадской дороги, единственной, откуда могла прийти помощь. Леди Мунро и ее матери пришлось запереться с остальными. Во время заключения молодая женщина самоотверженно помогала товарищам по несчастью. Она ходила за больными, помогала им деньгами, ободряла примером и словами и доказала, как я вам уже говорил раньше, что у нее сердце героя.
Между тем и охранение арсенала было поручено войску Нана Сахиба. Изменник развернул знамя восстания, и по собственному его приказанию сипаи атаковали 7 июня казарму, в которой не было и трехсот здоровых солдат для защиты. Эти храбрецы защищали ее под огнем осаждающих, под градом картечи, среди разрушительных болезней, умирая от голода и жажды, так как запасы были недостаточны, а вода в колодцах иссякла скоро. Сопротивление продолжалось до 27 июня. Нана Сахиб предложил капитуляцию, на которую генерал Уллер, совершив непростительную ошибку, согласился, несмотря на увещевания леди Мунро, умолявшей его продолжать борьбу. На основании этой капитуляции человек пятьсот мужчин, женщин и детей — в том числе и леди Мунро с матерью — были посажены на лодки, которые должны были доставить их вниз по Гангу в Аллахабад. Но едва лодки отчалили от берега, как сипаи открыли по ним огонь. Посыпался дождь пуль и картечи.
Одни лодки пошли ко дну, другие загорелись. Одной из них удалось, однако, уплыть на несколько миль вниз по реке. Это была лодка, где находилась леди Мунро и ее мать. Они могли считать себя некоторое время спасенными. Но солдаты Нана Сахиба гнались за ними, овладели лодкой и, захватив пассажиров, возвратили их в казарму. Там сортировали пленных. Мужчины были немедленно расстреляны, женщин же и детей поместили с остальными женщинами и детьми, уцелевшими во время резни 27 июня. В сложности это составило двести жертв, на долю которых выпала медленная агония в бенгало, носившем имя Виби-Гар.
— Но откуда вы знаете все эти ужасные подробности? — спросил я Банкса.
— От одного старого сержанта тридцать второго королевского полка, — ответил инженер. Человек этот, спасшийся каким-то чудом, был укрыт раджой Раишвараха (одной из провинций королевства Ауд), который обошелся с ним и с несколькими другими беглецами с величайшим человеколюбием.
— А что сталось с леди Мунро и ее матерью?
— Милый мой друг, — продолжал Банкс, — с этой минуты прекращаются показания очевидцев, но легко представить себе ход событий со времени роковой минуты. Сипаи стали хозяевами города. Канпур был в их власти до пятнадцатого июня, и в течение этих девятнадцати дней — девятнадцати веков — злополучные жертвы ждали помощи, явившейся слишком поздно. Генерал Гавлок выступил из Калькутты на помощь Канпуру и, разбив несколько раз по пути мятежников, прибыл семнадцатого июля в город. За два дня до его прихода Нана Сахиб, узнав, что королевские войска переправились через реку Панду-Надди, решился ознаменовать последние часы своего владычества страшной расправой. Он считал все дозволенным относительно завоевателей Индии! Несколько пленников, разделявших узничество затворниц Биби-Гара, были приведены к нему и убиты на его глазах. В живых оставалась толпа женщин и детей, и в числе их леди Мунро с матерью. Взвод шестого полка сипаев получил приказание расстрелять их в Биби-Гара. Началась экзекуция, но так как она продвигалась недостаточно быстро, по мнению Нана Сахиба, опешившего отступить, то этот кровожадный принц прикомандировал к офицерам своей гвардии мусульманских мясников… началась бойня!.. На следующий день живых и мертвых женщин и детей бросили без разбору в колодец, и когда солдаты Гавлока подоспели, от колодца, переполненного до краев телами, еще валил пар!
Наступило возмездие. Несколько человек мятежников, единомышленников Нана Сахиба, попалось в руки генерала Гавлока. Последний издал приказ, текст которого я никогда не забуду. Он гласил следующее: «Колодец, содержащий останки бедных женщин, детей, убитых по распоряжению злодея Нана Сахиба, заровнять до краев в форме могилы. Отряду европейских солдат исполнить сего дня вечером этот благочестивый долг. Дом и комнаты, в которых совершалось избиение, не очищать единоплеменникам жертв. Генерал требует, чтобы каждая капля невинно пролитой крови была вычищена и вылизана языком преступников до их казни, соразмерно с кастовым рангом и доли участия каждого в резне.
Каждый из осужденных после вынесения смертного приговора будет отводим в дом, где совершено избиение, и принуждаем к чистке известной части пола. Принять меры к тому, чтобы исполнение этой задачи было как можно возмутительнее для религиозных убеждений подсудимого, и в случае необходимости не щадить ударов плетьми для принуждения к работе преступника. По окончании работы исполнить приговор на виселице, воздвигнутой подле дома».
— Таково было содержание приказа, — говорил сильно взволнованный Банкс. — И он был исполнен в точности. Но это не спасло несчастных жертв. Они были убиты, изувечены, разорваны на части! Когда несколько дней спустя прибыл полковник Мунро и захотел отыскать какие-нибудь останки леди Мунро и ее матери, он не мог найти ничего!
Это все было рассказано Банксом до приезда в Канпур, и теперь полковник направился к месту действия всех этих безобразных преступлений.
Прежде всего он хотел посетить бенгало, где жила леди Мунро, где провела свою молодость, где он увидал ее впервые и на пороге которого он простился с ней в последний раз.
Бенгало этот находился недалеко от города и близко от военных поселений. Развалины, почерневшие остатки стен, несколько высохших деревьев, валявшихся на земле, — вот все, что сохранилось от прежнего жилья. Полковник не допустил никакого ремонта. Бенгало остался в течение шести лет в том же виде, в какой его привела рука поджигателей.
Мы пробыли час в этом печальном месте. Сэр Эдвард молча бродил между развалинами, которые будили в нем столько воспоминаний! Он мысленно воскрешал картины счастья, утраченного им навсегда. Он снова видел перед собой молодую девушку, счастливую в доме, где она родилась и где познакомилась с ним, и иногда зажмуривал глаза, словно стараясь яснее припоминать ее черты!
Наконец, как бы делая над собой усилие, он обернулся к нам и предложил идти дальше.
Банкс вадеялся, что полковник ограничится посещением бенгало. Но нет! Сэр Эдвард Мунро решил испить до дна горькую чашу своих воспоминаний. После жилища леди Мунро он хотел увидеть казарму, где столько жертв, помогая которым самоотверженно трудилась энергичная женщина, испытали все ужасы осады. Казарма стояла в равнине, вне города, и во время нашего посещения на месте, служившем убежищем европейскому населению Канпура, строили церковь. Мы шли туда по вымощенной дороге, окаймленной красивыми деревьями. Тут произошло тогда первое действие ужасной трагедии. Тут жили, страдали, томились леди Мунро и ее мать до капитуляции, предавшей в руки Нана Сахиба толпу несчастных.
Вокруг неоконченной постройки видны были остатки кирпичных стен казармы и укреплений, устроенных генералом Уллером с целью обороны.[2]
Полковник Мунро долго стоял молча перед развалинами. В его памяти живо рисовались ужасные сцены, происходившие в этих стенах. Вслед за бенгало, где леди Мунро жила счастливой, вот и казарма, где она испытала страдания, не поддающиеся никаким описаниям.
Оставалось еще посетить Биби-Гар, дом, превращенный Сахибом в тюрьму, и находящийся рядом с ним колодец, на дне которого покоились жертвы.
Когда Банкс увидел, что полковник намерен идти туда, он схватил его за руку, желая остановить.
Сэр Эдвард посмотрел ему прямо в глаза и с устрашающим спокойствием в голосе сказал:
— Пойдемте.
— Мунро, умоляю тебя…
— Я один пойду.
Противиться было бы бесполезно.
Мы направились к Биби-Гару по красиво распланированному саду с великолепными деревьями.
Впереди возвышается готическая колоннада в форме откаэдра. Колоннада окружает место, где находился колодец, отверстие которого заложено каменными плитами, служащими основанием для статуи из белого мрамора, изображающей ангела милосердия, работы скульптора Марочетти.
Этот памятник воздвигнут на собственные средства лордом Коннигом, бывшим генерал-губернатором Индии, во время восстания 1857 года по рисункам инженера-полковника Юля. Перед этим колодцем, куда мать и дочь, сраженные обухом магометанских мясников, были брошены, быть может, еще живыми, полковник Мунро не мог удержать слез. Он упал на колени у подножия статуи. Мак-Нейль стоял подле него и тихо плакал.
Сердце наше надрывалось, но мы не находили слов для утешения этого горя, надеясь, что сэр Эдвард выплакивает последние свои слезы.
Ах! Если бы ему пришлось войти с первым отрядом королевской армии, проникшим в Биби-Гар после ужасной катастрофы, он не вынес бы этого зрелища.
Вот рассказ об этом одного из английских офицеров, записанный Русселе.
«Войдя в Канпур, мы кинулись отыскивать несчастных женщин, находившихся, как было нам известно, в руках жестокого Нана Сахиба, но скоро мы узнали о страшной экзекуции. Терзаемые ужасной жаждой мести и проникнутые сознанием невообразимых страданий, доставшихся на долю несчастных жертв, мы чувствовали пробуждение странных и диких инстинктов. Ожесточенные, полубезумные, мы побежали к месту их казни. Запекшаяся кровь, смешанная с бесформенными остатками, покрывала пол слоем. Длинные пряди шелковистых волос, обрывки платьев, детские башмачки, игрушки валялись в этой луже крови. Забрызганные стены носили следы мучительной агонии. Я поднял небольшой молитвенник, на первой странице которого нашел следующую трогательную запись: „27 июня покинули лодки… 7 июля взяты в плен Нана Сахибом… Роковой день…“ Но этим не ограничивались все ужасы, какие нам предстояло увидеть; ужаснее всего был вид узкого глубокого колодца, куда были навалены обезображенные останки несчастных!»
Сэра Эдварда Мунро не было тут в первые часы занятия города солдатами Гавлока. Он приехал только через два дня после отвратительного избиения! А теперь перед его глазами было лишь место над отверстием рокового колодца, служившего могилой двумстам жертв Нана Сахиба!
Банкс и сержант Мак-Нейль увели его оттуда насильно. Полковнику Мунро не суждено было забыть никогда слов, начертанных штыком одного из солдат Гавлока на окраине колодца: «Remember Counpore»! «Помни Канпур»!
К одиннадцати часам мы вернулись на нашу стоянку с понятным желанием удалиться поскорее от Канпура. Но сделать этого раньше следующего утра оказалось невозможным вследствие некоторых понадобившихся в машине починок.
В моем распоряжении оставалось полдня. Я счел за лучшее употребить его на осмотр Лакнау. Банкс намеревался проехать мимо, не заезжая в город, где полковника Мунро снова могли посетить воспоминания о главных событиях ужасной войны. И он был прав: для нашего спутника это были слишком тяжелые впечатления.
Покинув паровой дом в полдень, я сел на железную дорогу, соединяющую Канпур с Лакнау, и через два часа прибыл в столицу королевства Ауд, о которой мне хотелось составить общее впечатление.
Я немедленно убедился в справедливости слышанного уже мной раньше по поводу зданий Лакнау, выстроенных в XVIII веке во время владычества мусульманских императоров.
Строителем мнимых чудес столицы Ауда был простой солдат армии Лалли Талендаля, француз из Лиона Мартен, сделавшийся любимцем короля в 1730 году. Действительно, только капральское воображение могло изобрести эту пеструю смесь стилей, отличающую Кайзербаг, официальную резиденцию государей.
Основное внимание уделено там внешнему виду без малейшей заботы о внутренней планировке. Внешность эта одновременно индусская, китайская, мавританская и европейская. То же самое мы наблюдаем в Фарид-Бакхе, в другом дворце, поменьше, построенном тем же Мартеном. Что же касается Имамбры, крепости, выстроенной лучшим индусским архитектором XXII века Конфиатуллой, то это действительно великолепное здание, производящее величественное впечатление своими куполами и шпилями.
Я не хотел покидать Лакнау, не посетив Константинова дворца работы того же французского капрала, в честь его называющегося также дворцом Мартеньера, и желал осмотреть близлежащий сад Секундр Баг, где были убиты сотни сипаев за поругание праха незлобивого солдата.
Имя Мартена — не единственное французское имя, пользующееся славой в Лакнау. Бывший унтер-офицер из африканских стрелков по имени Дюпра отличился такой храбростью во время боев, что восставшие предлагали ему принять командование над ними. Дюпра благородно отказался, несмотря на предложенные ему богатства и последовавшие затем угрозы. Он остался верен англичанам. После тщетных усилий склонить его к измене сипаи получили приказ направить на него свои удары, и он был убит в схватке с восставшими.
— Собака, — кричали мятежники, — мы тебя приобретем насильно!
И они приобрели его мертвым.
Имена этих двух французов были соединены в одном возмездии. Сипаи, осквернившие могилу одного и ввергшие в могилу другого, были избиты беспощадно.
Полюбовавшись парками, огибающими поясом зелени и цветов обширный город с полумиллионом жителей, прокатившись на слоне по главным улицам и красивому бульвару Газре-Ходж, я вернулся в тот же вечер по железной дороге в Канпур.
На следующий день, 31 мая, с рассветом мы пустились в путь.
— Наконец-то! — воскликнул капитан Год. — Мы отделались от Аллахабада, Канпура, Лакнау и прочих городов, которые все, по-моему, стоят не больше чем разбитый пистон.
— Да, Год, мы покончили с ними, — ответил Банкс, — а теперь отправимся прямо на север, к подножию Гималаев.
— Браво! — подхватил капитан. — Я называю настоящей Индией не провинции, усеянные городами, населенные индусами, а страну, где живут на свободе мои приятели — слоны, львы, тигры, пантеры, барсы, медведи, буйволы и змеи! Только там и раздолье! Вы убедитесь в этом, Моклер, и не будете жалеть о чудесах долины Ганга!
— В вашем обществе, капитан, — возразил я, — я ни о чем жалеть не стану.
— Однако, — сказал Банкс, — и на северо-западе есть интересные города: Дели, Агра, Лахор…
— Ах, мой друг Банкс, кто же заботится об этих жалких трущобах!
— Жалкие трущобы! Что с вами, Год? Да это великолепные города! Будьте покойны, мой друг, — прибавил инженер, — обращаясь ко мне, мы постараемся показать вам все это, не нарушая охотничьих планов капитана.
— Прекрасно, Банкс! — отозвался Год, но я считаю, что только с нынешнего дня мы действительно начинаем путешествовать.
Затем, повысив голос, он крикнул: «Фокс!»
— Здесь, — отвечал, вбегая, денщик.
— Фокс, чтобы ружья, карабины и револьверы были у тебя в порядке.
— Все в порядке.
— Осмотри курки и приготовь патроны.
— Все уже сделано.
— Все ли готово?
— Все.
— Тридцать восьмой не замедлит занять место в списке твоих подвигов, Фокс.
— Тридцать восьмой! — воскликнул денщик, глаза которого сверкнули. — Я приготовлю ему хорошенькую разрывную пулю, которой он останется доволен.
— Слушай же, Фокс, к делу, ступай!
Фокс приложился по-военному и, повернувшись направо кругом, отправился в свой арсенал.
Маршрут второй половины нашего путешествия был следующий. Около семидесяти километров мы должны были подниматься вверх по течению Ганга, направляясь к северо-западу; затем ехать прямо на север между одним из притоков Ганга и крупной рекой, впадающей в Гушни.
Таким образом, мы миновали значительную сеть рек, извивающихся направо и налево, и через Бисвах прямо достигли первой линии холмов Непальских гор, следуя через западную часть королевства Ауд и Рохилькенд.
Этот путь был тщательно продуман инженером, чтобы избежать все затруднения. Может быть, нам трудно будет встретить жилье в северном Индостане, но зато не будет недостатка в дровах. Что же касается железного слона, ему станет легко идти каким бы то ни было аллюром по прекрасным дорогам, пролегающим по великолепнейшим лесам Индийского полуострова.
От Бисваха нас отделяло расстояние приблизительно в девяносто километров. Мы условились совершить этот переезд с умеренной скоростью, полагая на него шесть дней. Это дозволяло остановки в местах, которые понравятся, и охотникам давало простор для их подвигов. Кроме того, капитан Год, денщик Фокс, к которым охотно присоединился Гуми, могли охотиться вдоль опушки леса, пока железный слон двигался размеренным шагом по дороге. Мне также не запрещалось участвовать в этих экскурсиях, хотя я был плохим охотником; время от времени я отправлялся побродить с ружьем в их обществе.
Должен сказать, что со времени вступления нашего путешествия в новую фазу полковник Мунро менее чуждался нас. Он сделался более общителен, как только мы удалились от черты городов Гангской долины и перенеслись в полосу лесов и равнин. Повидимому, при этих условиях к нему возвращалось спокойное настроение его прежней жизни в Калькутте. А между тем мог ли он забыть, что подвижной дом приближался к северу Индии, куда его влекла роковая сила. Как бы ни было, но разговор его оживился во время обедов, и он часто продолжал беседу допоздна в чудные теплые ночи, которые держались в последние дни ясной погоды.
Что же касается Мак-Нейля, он казался мрачнее обыкновенного. Посещение Биби-Гара словно пробудило в нем еще сильнее старую месть, которую он все еще мечтал насытить.
— Невозможно, — сказал он однажды, — чтобы они убили Нана Сахиба! Я этому не верю!
Первый день путешествия прошел без особенных приключений. Капитану Году и Фоксу не удалось сделать ни одного выстрела по хищникам.
Было от чего прийти в отчаяние, этот факт наводил даже на предположение, не спугивает ли зверей наш «Железный великан». Действительно, мы проезжали подле джунглей, служащих обыкновенно жилищем тиграм и другим видам этого семейства, но не видали ни одного из его представителей. Охотники уходили на расстояние мили или двух от поезда, не встречая никого. Им пришлось покориться обстоятельствам и взять с собой Блана и Фана и настрелять по крайней мере мелкой дичи, которой ежедневно требовал Паразар. Наш чернокожий повар и слушать не хотел рассуждения о тиграх, барсах и других несъедобных животных. Он презрительно пожимал плечами на речи Фокса и говорил:
— Все это негодно для стола!
В этот вечер мы остановились под группой гигантских бананов. Ночь, так же как день, прошла безмятежно. Тишина не нарушалась даже ревом аверей. Огни были погашены, и, в угоду капитану Году, Банкс не включил электрического тока, превращавшего глаза слона в яркие фонари. Но и это не помогло.
То же повторилось 1 и 2 июня.
— Мне подменили королевство Ауд! — повторял Год. — Перетащили его в Европу. Здесь столько же тигров, сколько в шотландских низменностях!
— Очень может быть, милый Год, что в этой местности были охотники и звери убежали дальше.
Не отчаивайтесь, подождите, мы приедем к горам Непала, и там вам удастся применить к делу ваши охотничьи таланты.
— Будем надеяться, полковник, — ответил Год, качая головой, — иначе пришлось бы переливать наши пули в мелкую дробь.
День 3 июня был одним из самых жарких, какие пришлось нам испытать. Если бы дорога не была защищена тенью высоких деревьев, мне кажется, мы буквально испеклись бы в нашем подвижном доме. Термометр в тени доходил до сорока семи градусов без малейшего ветра. Следовательно, могло существовать предположение, что хищники при такой раскаленной атмосфере просто не выходили из своих логовищ даже ночью.
На следующее утро, при восходе солнца, в первый раз западный край горизонта был подернут мглой. И мы в первый раз были зрителями великолепного явления миража, называемого в некоторых частях Индии «мкош», то есть воздушные замки, а в других местностях носящего имя «дессазур», то есть призрак. Увиденное нами представляло целую цепь низеньких холмов, увенчанных фантастическими замками, что-то вроде Рейнской долины, окруженной возвышенностями, с гнездящимися на них жилищами древних феодалов. Мы не только в мгновение ока перенеслись в романскую часть старой Европы, но на пятьсот лет назад, прямо в Средние века.
Мираж, отличавшийся необычной отчетливостью, имел весь характер действительности. И железный слон в доспехах современной механики, шествующий по направлению к городу XI века, казался мне гораздо большим анахронизмом, чем в то время, когда он бежал по стране Вишну и Брамы.
— Благодарю тебя, матьприрода! — воскликнул капитан Год. — После всех минаретов и куполов, мечетей и пагод ты наконец веселишь мое зрение зрелищем старинного города с его романскими и готическими башнями!
— В каком поэтическом настроении сегодня наш друг Год! — воскликнул Банкс. — Уж не начитался ли он баллад?
— Смейтесь, Банкс, труните на здоровье! — возразил капитан Год. — Но смотрите, предметы растут! Кустарники превращаются в деревья, холмики разрастаются в горы, и…
— …и кошки, если бы тут были кошки, сделались бы тиграми, не правда ли Год?
— Ах, Банкс, это было бы недурно!.. Но вот мои рейнские замки рушатся, город уничтожается, и мы возвращаемся к действительности, к обычному пейзажу королевства Ауд, в котором не хотят более жить хищники!
Солнце, поднимаясь над горизонтом, мгновенно изменило игру преломления лучей. Замки развалились, как карточные домики, вместе с поддерживавшими их холмами, сравнявшимися с уровнем долины.
— Мираж пропал, — объявил Банкс, — а вместе с ним пропало и поэтическое настроение капитана Года. Хотите знать, что предвещает это явление?
— Говорите, инженер! — поощрил его капитан.
— Оно означает скорую перемену погоды, — ответил Банкс. — Впрочем, в начале июня перемещение муссона повлечет за собой период дождей.
— И мы ведь под крышей, милый мой Банкс, — сказал я, — не так ли? Пусть льет себе дождь: хотя бы он грозил потопом, он не хуже жары…
— Вы будете удовлетворены, мой друг, — ответил Банкс. — Дождь не заставит себя ждать, и я думаю, что мы скоро увидим первые облака на юго-западе.
Банкс не ошибся. К вечеру западная часть горизонта начала заволакиваться мглой, предвещая, что в ночь, как это бывает по большей части, установится муссон.
В течение дня показались и другие признаки, относительно которых не мог ошибиться англоиндиец. Во время хода поезда несколько раз взвивались столбы густой пыли.
Движение колес локомотива и платформы — движение, впрочем, небыстрое — могло, конечно, поднять пыль, но не такую. Эта пыль напомнила облака тех пушинок, какие летают вокруг приведенной в движение электрической машины. Почву можно было сравнить с обширным приемником, набравшим электричества в продолжение нескольких дней. Эта пыль, кроме того, окрашивалась желтоватыми оттенками самого необычайного вида, и в каждой молекуле блестела небольшая светлая точка. Были минуты, когда казалось, будто наш поезд двигается среди пламени, хотя пламя это не распространяло тепла и не имело ничего общего ни по цвету, ни по яркости с огоньками, вспыхивающими иногда на море наверху мачт.
Скорр рассказывал нам, что ему случалось видеть, как поезд идет по рельсам между двумя шпалерами светящейся пыли, и Банкс подтвердил слова механика. В течение четверти часа я сам мог наблюдать это явление из окон башенки, откуда видна была дорога на расстоянии пяти или шести километров. Обнаженная пыльная дорога накаливалась отвесными лучами солнца. Мне казалось, что зной атмосферы превосходил жар печи локомотива. Поистине, это было невыносимо, и я, совсем задыхаясь, вернулся подышать воздухом, несколько освеженным колыханием пунки.
Вечером, часов около семи, паровой дом остановился. Местом стоянки Банкс избрал опушку леса бананов, тянувшегося, как казалось, на неизмеримое пространство. По лесу пролегала дорога, сулившая нам на следующий день приятный путь под тенью высоких сквозных сводов зелени.
Бананы, эти великаны индусской флоры — настоящие деды, главы растительных семейств, окруженные детьми и внуками. Молодые побеги, выходящие из общего корня, возвышаются независимо вокруг главного ствола, вплетаясь вершинами в ветви центрального дерева. Они действительно похожи на цыплят, вырастающих под крыльями наседки. Это придает совершенно разнообразный характер столетним банановым лесам. Старые деревья, точно стропила, поддерживают громадный свод, тонкий переплет которого опирается на молодые бананы, на будущие столпы растительного храма.
В этот вечер кочевье было устроено старательнее, чем всегда. В случае, если бы завтрашний день оказался таким же знойным, как прошедший, Банкс думал продлить остановку, с тем чтобы наверстать потерю времени ночью.
Полковник Мунро охотно соглашался провести несколько лишних часов в чудесном, тенистом и спокойном лесу. Все присоединились к этому мнению; одни, чувствуя потребность в отдыхе, другие в надежде встретить наконец добычу, достойную выстрелов Андерсона и Жерара.
Лишним было бы называть, кто принадлежал к числу последних.
— Фокс и Гуми, теперь всего только семь часов! — крикнул капитан Год. — Пройдемтесь в лес до наступления ночи. Не пойдете ли вы с нами, Моклер?
— Мой милый Год, — заметил Банкс, не дав мне времени на ответ, — лучше бы вам не удаляться от лагеря. Небо хмурится, началась гроза, вам будет трудно отыскать дорогу домой. Вы отправитесь завтра, если мы пробудем на месте.
— Завтра будет светло, — ответил Год, — а теперь для охоты время удобное, — Знаю, Год, знаю, наступающая ночь не обещает ничего хорошего. Если вы непременно хотите идти, по крайней мере не уходите далеко. Через час совсем стемнеет, и, может быть, вам труднее будет вернуться, чем вы думаете.
— Будьте покойны, Банкс. Теперь семь часов, я прошусь в отпуск у полковника только до десяти.
— Отправляйтесь, Год, — ответил полковник Мунро, — но не пренебрегайте советами Банкса.
— Слушаю, полковник.
Капитан Год, Фокс и Гуми, вооруженные прекрасными охотничьими карабинами, покинули кочевье и исчезли под высокими бананами, окаймлявшими правую сторону дороги.
Я так был утомлен знойным днем, что предпочел остаться дома.
По приказанию Банкса огонь в топке не был погашен настолько, чтобы сохранить в котле одну или две атмосферы давления. Инженер хотел быть готовым ко всем случайностям. Сторр и Калуф занялись возобновлением запаса воды и топлива. Небольшой ручей, протекавший налево от дороги, доставил воду, а крайние деревья — дрова, необходимые для нагрузки тендера. В это время Паразар убирал со стола остатки еды, обдумывая меню завтрашнего обеда.
Было еще довольно светло. Полковник Мунро, Банкс, сержант Мак-Нейль и я пошли отдохнуть к берегу ручья, течение которого освежало удушливый воздух.
Солнце еще не село. Его лучи придавали синеватый отлив темным облакам, сгущавшимся над сводом прозрачной листвы. Тучи ползли, словно движимые собственной силой, без малейшего ветра.
Наша беседа продолжалась приблизительно до восьми часов.
По временам Банкс уходил к опушке леса, прямой линией пересекавшего равнину на четверть мили от места стоянки — оттуда небо было виднее, — и всякий раз при возвращении он встревоженно покачивал головой.
В последний раз и мы пошли с ним. Под тенью бананов становилось темно. Дойдя до опушки, я увидел обширную равнину, тянувшуюся к западу до цепи низеньких холмов, смутные очертания которых сливались с облаками.
Листья на деревьях не шевелились. Но это не был тихий сон природы, воспетый поэтами, — напротив, сон был тяжелый, гнетущий. Я не могу подыскать лучшего сравнения для напряжения, чувствовавшегося в воздухе, как сравнив его с состоянием паровика, в котором слишком сгущенные пары готовятся к взрыву.
Взрыв был неизбежен. Грозные тучи плыли высоко, как обыкновенно бывает в равнинах, и представляли широкие, резко очерченные края. Они разрастались в объеме, уменьшаясь в числе, и, очевидно, скоро должны были слиться в одну сплошную массу и этим увеличить плотность грозовой тучи. Мелкие тучки, подчиняясь притяжению, сталкивались, расходились и под конец терялись в пространстве.
В половине девятого сверкнула молния, вычерчивая острые углы.
Шестьдесят пять секунд спустя грянул гром.
— Двадцать один километр, — произнес Банкс, глядя на часы. Почти максимум расстояния, на каком слышится гром. Но гроза, разыгравшись, скоро приблизилась и не заставит себя долго ждать. Отправимтесь домой, друзья мои.
— А капитан Год? — спросил МакНейль.
— Гром прикажет ему вернуться, — ответил Банкс, — и я надеюсь, что он его не ослушается.
Через пять минут мы дошли до поезда и расположились на веранде около гостиной.
Ни одна страна в мире, за исключением некоторых частей Бразилии, в частности Рио-де-Жанейро, не может соперничать с Индией по части гроз. Между тем как во Франции, Англии и Германии, то есть в средней полосе Европы, насчитывается не более двадцати гроз в году, на Индийском полуострове количество их в каждом году превышает пятьдесят.
Это правило по общей метеорологии. Относительно же данного случая, судя по всем условиям, мы должны были ожидать жесточайшей грозы.
Немедленно по возвращении в паровой дом я справился с барометром. Ртуть сразу упала на два дюйма — с двадцати девяти на двадцать семь.
Я обратил на это внимание полковника Мунро.
— Меня сильно беспокоит отсутствие капитана Года и его товарищей, — ответил он. — Гроза неминуема, темнота наступает быстро; охотники заходят всегда далее, чем обещают, и даже чем хотят.
Как они отыщут дорогу впотьмах!
— Сумасшедшие! — воскликнул Банкс. — Их невозможно было уговорить остаться! Конечно, было бы во сто раз лучше, если бы они не уходили!
— Без сомнения, Банкс, но они ушли, — возразил полковник Мунро, — и необходимо, чтобы они вернулись.
— Нельзя ли придумать способа указать место, где мы находимся? — спросил я инженера.
— Такую услугу могут нам оказать наши электрические фонари, свет их очень силен и виден издалека. Я сейчас пущу ток.
— Прекрасная мысль, Банкс.
— Не прикажете ли мне пойти поискать капитана? — спросил сержант.
— Нет, старик, — ответил полковник, — ты не найдешь их и только заблудишься сам.
Банкс принялся прилаживать электрическую батарею.
Он соединил элементы, и через несколько мгновений глаза «Железного великана» засветились как маяки, длинными полосами света, освещая лес на большое расстояние.
Положительно огни должны были быть видны издали и могли показать дорогу охотникам.
Но в ту же минуту разразилась страшная буря. Она разъединила верхушки деревьев и загудела между стволами бананов, словно перебирая звонкие трубы органа.
На дорогу посыпался град сухих сучьев и листьев, и на крышах парового дома началась немилосердная трескотня, напоминавшая барабанный бой.
Нам пришлось уйти в гостиную и запереть все окна.
Дождя еще не было.
— Это «тафон», — сказал Банкс.
Индусы называют этим именем внезапные и сильные ураганы, преимущественно посещающие горные местности.
— Сторр, — крикнул Банкс механику, — плотно ли заперты окна на башне?
— Будьте покойны, господин Банкс, с этой стороны нет опасности.
— Где Калуф?
— Он складывает дрова в тендере.
— Завтра не нужно рубить дров! Ветер потрудится сделать эту работу за нас! Сторр, поддержи давление и ступай под крышу.
— Сейчас, господин инженер.
— Налиты ли у тебя чаны, Калуф? — спросил Банкс.
— Да, — ответил кочегар, — запас воды готов.
— Хорошо, идите скорей домой. Механик и кочегар вошли в дом.
Молнии следовали одна за другой, и гром глухо рокотал.
Тафон не освежал воздуха. Ветер был удушлив и жег, словно дул из раскаленной печи.
Полковник Мунро, Банкс, Мак-Нейль и я приютились в гостиной, но по временам выходили на веранду.
Черным кружевом выступали на огненном фоне неба высокие ветви бананов. Вслед за каждой молнией на расстоянии нескольких секунд следовал удар грома. Не успевал замолкнуть первый удар, как раздавался второй. Неумолкаемо по лесу гудел густой бас эха, покрываемый через короткие промежутки более резким звуком сухих ударов грома, так справедливо уподобленных Лукрецием шуму раздираемой бумаги.
— Как это гроза не вернула их домой? — волновался полковник Мунро.
— Может быть, — заметил сержант, — капитан Год и его товарищи укрылись в дупло старого дерева или пещеру и вернутся только утром! Лагерь всегда будет к их услугам!
Банкс покачал головой. По-видимому, он не разделял уверенности Мак-Нейля.
Было около десяти часов, начался сильный дождь. К дождю примешивался крупный град, барабанивший по крыше с таким грохотом, что невозможно было расслышать разговоров, если бы даже гром и не заглушал голосов. Срываемые с деревьев листья кружились в пространстве.
Не имея возможности объясняться словами среди этого ада, Банкс протянул руку и показал нам на градины, хлеставшие по бокам «Железного великана».
Трудно было верить глазам! Все светилось от градин. Можно было подумать, что с облаков падали капли расплавленного металла, которые исчезали при ударе о железную обшивку. Это явление указывало на степень пресыщения атмосферы электричеством. Ежеминутно вспыхивала молния, и казалось, будто весь воздух сейчас загорится.
Банкс пригласил нас знаком уйти в гостиную и запер за нами дверь на веранду. Положительно было опасно подвергаться под открытым небом действию электричества.
Мы удалились в комнату, совершенно темную, из которой внешнее освещение казалось еще ярче. Каково было наше удивление, когда мы заметили, что светится даже слюна наша. Это было прямым доказательством, до чего мы сами пропитаны электричеством.
«Мы плевали огнем», по техническому выражению, характеризующему это явление, встречающееся редко и всегда нагоняющее страх. Действительно, при беспрерывном сверкании внешнего и внутреннего огня, среди неумолкаемого гула и грохота громовых ударов самому храброму сердцу мудрено воздержаться от усиленного биения.
— А наших все нет! — проговорил полковник Мунро.
— Все нет и нет… — отдавался Банкс.
Мы были в мучительной тревоге. Идти на помощь капитану Году и его товарищам, находившимся в серьезной опасности, не было никакой возможности.
Действительно, если они нашли убежище, то только под деревьями, а известно, каким опасностям подвергается в этих условиях человек во время грозы.
Где же могли они, в этом густом лесу, найти точку, удаленную на пять или шесть метров от вертикальной линии, проходящей от оконечностей самых длинных ветвей, как благоразумие предписывает людям, застигнутым грозой около деревьев?
Все эти соображения приходили мне в голову, когда раздался громовой удар сильнее предыдущих. Между ним и молнией прошло не больше полсекунды.
Паровой дом затрясся и подскочил на рессорах. Я думал, что поезд опрокинется.
В то же время резкий запах распространился в воздухе — наверное, анализ дождя, собранного в эту грозу, указал бы на присутствие в его составе большого количества окиси азота.
— Молния ударила. —.. — сказал МакНейль.
— Скорр! Калуф! Паразар! — позвал Банкс.
Все трое вбежали в комнату. По счастью, все были целы. Инженер отворил дверь веранды и вышел на балкон.
— Смотрите! Вон куда она ударила! — вскричал он. В десяти шагах от дороги был разбит громадный банан. Беспрерывное сверкание освещало предметы как днем. Гигантский ствол, который не в силах были сдержать боковые побеги, свалился поперек.
Во всю длину кора была ободрана, и длинная полоса ее, извиваясь змеей, трепалась в воздухе. Вероятно, дерево расщепило снизу вверх сильным ударом в корень.
— Чуть-чуть не попало в паровой дом! — отметил инженер. — Останемся, однако, на месте, здесь все же безопаснее, чем под деревьями.
— Останемся, — ответил полковник. Как раз в это мгновение раздался крик.
Уж не возвращаются ли наши охотники?
— Это голос Паразара, — сказал Сторр.
Действительно, оказалось, что с веранды второго дома нас звал повар.
Мы тотчас отправились к нему.
Менее чем на расстоянии ста метров от лагеря загорелся лес. Верхушки бананов исчезали в пламени. Пожар распространялся с неимоверной быстротой и приближался к паровому дому.
Опасность была очевидна. Продолжительная засуха, повышенная температура трехмесячного лета высушила деревья, кустарники и траву. Пожар завладевал беспрепятственно легковоспламеняемым материалом. Весь лес мог сделаться его добычей, как это нередко бывает в Индии.
В самом деле, огонь захватывал все больше и больше пространства. Ему стоило добраться до лагеря, чтобы погубить в одно мгновение оба дома, которые не могла защитить их тонкая железная обшивка.
Мы молча смотрели на приближение опасности. Полковник Мунро скрестил руки.
— Банкс! — сказал он просто. Теперь твое дело выручать нас.
— Да, Мунро, — ответил инженер, — и так как мы не имеем средств потушить пожара, то принуждены бежать.
— Бежать пешком? — спросил я.
— Нет, на поезде.
— А капитан Год и его товарищи? — спросил Мак-Нейль.
— Мы бессильны помочь им! Если они не вернутся до нашего отъезда, мы уедем без них!
— Нельзя же покинуть их! — воскликнул полковник.
— Мунро, — возразил Банкс, — когда поезд будет вне черты пожара, мы вернемся и обыщем лес, пока не найдем их.
— Делай как знаешь, Банкс, — ответил полковник Мунро, полагаясь на мнение инженера, представлявшее действительно единственно возможный исход.
— Сторр, — скомандовал Банкс, — ступай к машине; Калуф, отправляйся к паровику и прибавь дров! Что показывает манометр?
— Давление двух атмосфер, — ответил механик.
— Чтобы через десять минут было четыре! По местам, друзья мои, по местам!
Механик и кочегар не теряли ни минуты. Вскоре столб черного дыма повалил из хобота слона и смешался С потоками ливня. Точно вызывая на бой грозные силы природы, великан сыпал клубами искр в ответ на сверкание молний.
Полковник Мунро, Банкс и я оставались на задней веранде наблюдать за успехами пожара. Зрелище было ужасное. Большие деревья валились в громадный костер, сучья издавали треск, как выстрелы револьверов, лианы корчились под огнем, перенося пламя от одного дерева к другому. Через пять минут пожар продвинулся еще на пятьдесят метров, и косматое пламя, раздуваемое во все стороны ветром, высоко взвивалось, осыпая все кругом искрами.
— Мы должны двинуться через пять минут, или все погибло! — сказал Банкс.
— Пожар шагает быстро, — заметил я.
— А мы пойдем быстрее его.
— Ах, если бы Год и его спутники были с нами, — вздохнул полковник.
— Необходимо дать свисток! — вскрикнул Банкс. — Авось они услышат его!
Он кинулся на башню, и скоро в воздухе раздались резкие свистки, отчетливо отделявшиеся от раскатов грома и слышные, вероятно, на далеком расстоянии.
Представить себе наше положение еще возможно, но описать его нельзя. С одной стороны, необходимость бежать как можно скорее, с другой — долг ждать недостающих товарищей!
Банкс вернулся на заднюю веранду. Черта пожара находилась теперь не далее как в пятидесяти футах от парового дома.
Жар был нестерпимый, и скоро предвиделась опасность задохнуться. Головни сыпались уже на нашу крышу. К счастью, проливной дождь не давал им Разгораться.
Машина продолжала пронзительно свистеть. Ни Год, ни Фокс, ни Гуми не показывались.
В это мгновение механик подошел к Банксу.
— Пары разведены, — сказал он.
— Так в путь, Сторр! — ответил инженер, — но пускай машину тихим ходом!.. Продвигайся лишь настолько, чтобы уйти от огня.
— Подожди, подожди еще немного, Банкс! — умолял полковник, не решаясь покинуть стоянку.
— Еще три минуты отсрочки, Мунро, — холодно сказал Банкс, — и больше не проси. Через три минуты задняя платформа загорится.
Прошло две минуты. Нельзя было стоять на веранде. Нельзя было даже прикоснуться рукой к железной обшивке, начинавшей вздуваться пузырями от жара. Оставаться долее было крайне неосторожно.
— В путь, Сторр! — приказал Банкс.
— Ах! — вскрикнул Мак-Ней ль.
— Они… — возвестил я.
Капитан Год и Фокс показались по правую сторону дороги. Они несли на руках Гуми, лежавшего неподвижно, и приблизились к заднему вагону.
— Убит! — крикнул Банкс.
— Нет, только оглушен ударом, раздробившим в его руках ружье; у него парализована левая нога, — ответил капитан Год.
— И то слава Богу! — сказал полковник Мунро.
— Спасибо, Банкс! — прибавил капитан, без ваших свистков мы бы не отыскали стоянку.
— В путь, в путь! — закричал Банкс.
Год и Фокс прыгнули на поезд, а Гуми, потерявшего сознание, уложили в его каюту.
— Какое давление показывает манометр? — спросил Банкс, подойдя к машинисту.
— Около пяти атмосфер, — ответил механик.
— В путь! В путь! — повторил Банкс.
Было половина одиннадцатого. Банкс и Сторр отправились в башню, открыли регуляторы, пар наполнил цилиндры, послышалось пыхтение локомотива, и поезд двинулся тихим ходом при тройном свете пожара, молнии и электрических фонарей.
Капитан Год рассказал в нескольких словах свой приключения. Ни он, ни его товарищи не встретили даже следов добычи. Благодаря приближению грозы темнота наступила быстрее, чем они ожидали. Первый удар грома застал их уже на расстоянии трех миль от лагеря. Они хотели вернуться тотчас, но, несмотря на все старания набрести на дорогу, только путались в чаще бананов, не находя никакой руководящей нити.
Гроза скоро усилилась. Находясь вне фокуса электрического света фонарей, они не могли направиться прямо к паровому дому. Дождь и град пронизывали листву, под сводами которой они не находили защиты. Внезапно раздался громовой удар одновременно с продолжительной молнией, Гуми упал к ногам капитана и Фокса. От ружья, бывшего у него в руках, остался один приклад. Ствол, курок — словом, все металлические части были оторваны.
Товарищи думали, что он убит, но, к счастью, ошиблись; одна левая нога, хотя и не задетая непосредственно молнией, была парализована. Несчастный не мог ступить, пришлось поднять его на руки. Он просил, чтобы его бросили и пришли за ним после. Но товарищи не согласились и понесли его, взяв один за плечи, другой за ноги. Около двух часов бродили они на авось по темному лесу, останавливаясь, сбиваясь и не находя дороги к паровому дому.
Наконец свистки направили их к «Железному великану». Через четверть часа все трое добрались до места стоянки.
Между тем поезд хотя и бежал исправно по ровной и широкой лесной дороге, но не удалялся от догонявшего пожара.
Ветер изменил направление, как это часто бывает во время грозы, и увеличивал опасность. Он дул теперь не сбоку, а нам в спину и ускорял горение.
Банкс это видел, да если бы и не видел, то чувствовал бы по зловещему движению воздуха.
Усилили ход машины, хотя это было опасно по неизвестной дороге, тем не менее машина, вследствие глубоких рытвин, промытых ливнем, не могла идти полным ходом, как этого желал инженер.
Около половины двенадцатого последовал опять оглушительный удар грома. Мы вообразили, что Сторр и Банкс убиты на башне, откуда они управляли ходом машины.
Но это несчастье миновало нас. Молния ударила в нашего слона, повредив ему кончик уха.
По счастью, это нимало не попортило машину, и, по-видимому, лишь раззадорило вашего слона, который в ответ на удар громапринялся усиленно трубить.
— Ура! — кричал капитан Год. — Ура! Обыкновенный слон свалился бы под ударом. Тебе же все нипочем, ничто тебя не остановит! Ура, железный слон, ура!
В течение получаса поезд удерживал постоянное расстояние между собой и пожаром. Боясь столкновения с неожиданным препятствием, Банкс не пускал машину скорее, чем это было нужно, для того чтобы уберечься от огня.
С веранды, где мы поместились с полковником Мунро и капитаном, мы видели громадные скачущие тени, пробегавшие мимо нас. Наконец показались хищники!
Капитан Год из предосторожности достал ружье, могло случиться, что испуганные звери бросятся на поезд, думая найти в нем убежище.
Действительно, один огромный тигр пустился на эту приманку, но, сделав гигантский прыжок, повис, ущипленный за шею двумя молодыми бананами. Ветер нагнул в это мгновение центральное дерево, и боковые побеги, натянувшись, как канаты, задушили зверя.
— Бедное животное! — вздохнул Фокс.
— Да, — заметил с негодованием капитан, — хищники созданы для того, чтобы гибнуть от одной ружейной пули! Бедное животное!
В самом деле, судьба издевалась над капитаном. Пока он искал тигров, они прятались, а когда перестал их искать, они мчались мимо него, вне выстрела, или дохли как мыши, попавшие в мышеловку.
Шальные вихри, крутившиеся во всех направлениях, перекинули, однако, огонь дальше, и мы очутились между двумя пожарами.
Но если молния и гром становились реже и дождь мало-помалу ослабевал, то ветер по-прежнему свирепствовал неистово.
Во что бы то ни стало нужно было ускорить ход поезда, рискуя даже наткнуться на препятствия или попасть в глубокую промоину.
Банкс отважился на этот решительный шаг с удивительным хладнокровием, но во все время не отрывал глаз от оконного стекла башни и не отнимал руки от регулятора.
Дорога пролегала между двумя огненными стенами, но казалась свободной. Нужно было пройти.
Банкс смело пустил поезд со скоростью от шести до семи миль в час.
Я думал, что мы сложим тут наши головы, особенно в одном переходе, где дорога суживалась на пространстве пятидесяти метров.
Колеса завизжали по горячим углям, устилавшим почву, и удушливая гарь спирала дыхание. Мы проехали!
Наконец, к двум часам ночи, мерцание удалявшейся грозы осветило окраину леса. За нами расстилалась обширная огненная панорама. Пожар должен был прекратиться не ранее как уничтожив все до последнего дерева.
На рассвете поезд наконец остановился, гроза рассеялась, и мы сделали привал.
Слона подвергли тщательному осмотру. Конец уха был пробит в нескольких местах, и края отверстий были вогнуты внутрь.
Под подобным ударом всякое другое животное упало бы замертво, а поезд сделался жертвой огня!
В шесть часов утра, позавтракав на скорую руку, мы пустились снова в путь и в полдень стали лагерем в окрестности Реваха.
Вторую половину дня 6 июня и следующую ночь мы провели на привале спокойно. После продолжительного утомления и многих опасностей мы заслужили этот отдых.
Перед нами теперь уже не лежали богатые равнины королевства Ауд. Паровой дом проходил по территории Рохилкенда, местности довольно плодородной, но изрезанной оврагами, или «нуллахами». Поверхность Барельи, главного города этой обширной береговой полосы, образующей квадрат в пятьдесят пять миль, усеяна чудесными манговыми деревьями и густыми тростниковыми зарослями, постепенно уступающими место обработанным полям.
Эта местность была центром восстания после взятия Осла и служила театров действия одного из походов сэра Коллина Кэмпбелла; тут колонна Уольноля понесла в начале неудачу, где погиб один из приятелей сэра Эдварда Мунро, полковник шотландского 93-го полка, отличившийся в двух штурмах Лакнау. Для нашего способа путешествовать условия этой местности представляли выгоды. Ровные и широкие дороги, мелкие, с отлогими берегами реки, протекающие между двумя главными реками, идущими с севера, — все способствовало легкому выполнению этой части нашего маршрута. Нам оставалось пройти лишь несколько сотен километров до первых холмов, соединяющих равнину с горами Непала.
Только теперь, с приближением периода дождей, следовало дорожить Временем.
Муссон, дующий с северо-востока на юго-запад в течение первых месяцев года, уже переместился. Дожди гораздо сильнее на окраинах, чем в центре полуострова, и начинаются позднее благодаря тому, что тучи уже в истощенном виде достигали Средней Индии. Кроме того, направление их несколько изменяется высокой цепью гор, производящих нечто вроде атмосферического водоворота. На Малабарском берегу муссон начинается в мае; в средних и северных провинциях он становится ощутим несколькими неделями позднее, в июне. Теперь же стоял уже июнь, следовательно, наше дальнейшее путешествие должно было совершаться при этих особенных, хотя и предвиденных обстоятельствах.
Прежде всего я должен сказать, что со следующего же дня нашему честному Гуми, так грубо обезоруженному молнией, стало лучше. Паралич левой ноги был только временный. От него не осталось и следа, но тем не менее мне казалось, что Гуми сохранил недобрую память о грозе.
Охота капитана Года, в сопровождении Фана и Блана, 6-го и 7-го числа шла удачнее. Ему удалось застрелить пару антилоп, называемых туземцами «нилью». Они же именуются у индусов голубыми быками, хотя гораздо правильнее было бы называть их оленями, так как у них несравненно больше сходства с последними, чем с египетским богом — Аписом. Однако же утверждают, что у некоторых из этих красивых животных с прямыми острыми рожками шерсть действительно принимает голубоватый цвет — цвет, в котором природа отказала четвероногим. Но антилопы все-таки были не то, о чем мечтал капитан, у которого из головы не выходили хищники. Однако «нилью» хотя и не хищный, но очень опасный зверь, и если ранен, он легко бросается на охотника. Но пули капитана и Фокса сразу уложили этих двух чудесных животных. Они были подстрелены как бы на лету. Впрочем, Фокс и глядел на них как на пернатую дичь.
Зато Паразар был совсем другого мнения, а превосходное филе, поданное им к нашему столу, заставило и нас присоединиться к нему.
С нашей стоянки, устроенной рядом с небольшой деревушкой под Рохилкендол, мы двинулись в путь на рассвете 8 июня. Наш поезд шел умеренным ходом по дорогам, размытым дождем. Кроме того, вода в ручьях начинала подниматься, и переправа нескольких бродов отняла много времени. Во всяком случае, мы опоздали не более как на одни или двое суток. Мы были уверены, что до конца июня достигнем гористой местности, где предполагалось прожить в нашем паровом доме несколько месяцев летнего сезона. Следовательно, с этой стороны заботиться было не о чем.
Восьмого июня капитану Году пришлось пережить неудачу.
Дорога проходила по густой бамбуковой заросли, какие часто окружают селения, выглядывающие оттуда, точно цветы из корзины. Это не были настоящие джунгли в том смысле, какой придается этому термину индусами. Так они называют бесплодную сухую степь, поросшую сероватым кустарником. Напротив, мы находились в обработанной равнине, покрытой болотистыми квадратами рисовых полей.
Руководимый Сторром железный слон плавно шел вперед, выпуская красивые клубы белого дыма, расстилавшегося по придорожным бамбукам. Внезапно какое-то животное с необычайной ловкостью прыгнуло на шею нашему слону.
— Чита, чита! — крикнул механик.
Капитан Год, услыхав этот возглас, выбежал на балкон, захватив с собой ружье, всегда бывшее у неге под рукой и наготове.
— Чита! — воскликнул и он в свою очередь.
— Стреляйте! — закричал я ему.
— Поспею! — отозвался капитан Год, прицеливаясь.
Чита, род леопарда, водящийся в Индии, немного меньше тигра, но почти так же опасен благодаря своему проворству, гибкости спины и силе мускулов.
Полковник Мунро, Банкс и я, стоя на веранде, наблюдали за ним, ожидая выстрела капитана.
Очевидно, леопард был введен в заблуждение видом слона. Он отважно кинулся на него, но там, где думал найти живое мясо, в которое можно было бы запустить зубы и когти, он встретил одно железо, недоступное ни зубам, ни когтям. Взбешенный ошибкой, он цеплялся за длинные уши искусственного животного и готовился уже соскочить обратно на землю, когда увидел нас.
Капитан Год держал его под прицелом своего ружья, как охотник, желающий попасть в зверя в надлежащее место и в надлежащий момент.
Леопард вытянулся и зарычал. Без сомнения, он чуял опасность, но бежать не хотел. Быть может, он выжидал только удобной минуты, чтобы прыгнуть на веранду.
Действительно, он скоро пополз по голове слона, обхватив лапами хобот, заменявший трубу, и поднялся почти до отверстия, из которого клубился дым.
— Стреляйте, Год! — повторил я.
— Поспею, — снова ответил капитан, не спуская глаз с леопарда, и прибавил, обращаясь ко мне:
— Вы никогда не стреляли по чите?
— Никогда…
— Хотите попробовать?
— Капитан, — сказал я, — мне не хотелось бы лишать вас хорошего выстрела.
— В этом выстреле для охотника нет ничего заманчивого! Берите ружье и цельтесь через впадину слонового плеча. Если вы дадите промах, я покончу с ним.
— Хорошо!
Фокс, присоединившийся к обществу, подал мне двухствольный карабин. Я взвел курок, навел дуло на указанную впадину и выстрелил.
Зверь, слегка задетый, сделал гигантский скачок и перелетев через башню механика, опустился на первую крышу парового дома.
Капитан Год, несмотря на всю охотничью сноровку, не успел перехватить его по пути.
— К делу, Фокс, к делу! — воскликнул он. И бегом они пустились с веранды на башню. Леопард, расхаживавший взад и вперед, вдруг перепрыгнул на крышу второго дома.
В ту минуту, когда капитан Год готовился уже спустить курок, животное сделало второй скачок вниз и, быстро встав на ноги, скрылось в джунглях.
— Стоп, стоп! — закричал Банкс механику, мигом остановившему машины.
Капитан и Фокс прыгнули на дорогу и бросились в заросли догонять читу.
Прошло несколько минут. Мы прислушивались не без волнения. Но выстрелов не было, и охотники вернулись с пустыми руками.
— Исчез! — воскликнул капитан Год. — Да и на траве нет ни малейшего следа крови.
— Моя вина, — заметил я капитану. — Лучше бы вы сами стреляли в читу! Тогда ему не уйти.
— Вы, однако, попали, — сказал капитан, — в этом я убежден, но не попали в надлежащее место.
— Не ему суждено сделаться моим тридцать восьмым или вашим сорок первым! — заметил Фокс, видимо смущенный.
— Ба! — возразил с напускной небрежностью Год, чита не тигр! В противном случае, милый Моклер, я не уступил бы вам.
— Пойдемте есть, друзья мои, — пригласил полковник Мунро, — Завтрак готов, и он утешит вас…
— Тем более, — вставил Мак-Нейль, — что виноват во всем Фокс.
— Я виноват? — спросил денщик, очень удивленный этим неожиданным заключением.
— Конечно, ты, Фокс, — продолжал сержант. — Карабин, поданный тобой господину Моклеру, был заряжен дробью.
И Мак-Нейль показал нам второй патрон, вынутый им из ружья, служившего мне для выстрела.
Действительно, в нем оказалась только маленькая дробь.
— Фокс! — возгласил капитан Год.
— Что угодно, капитан?
— Двое суток гауптвахты.
Фокс отправился в свою каюту с твердым решением не показываться никому на глаза в течение двух дней. Он был пристыжен своей ошибкой.
На следующий день, 9 июня, капитан Год, Гуми и я отправились бродить по равнине, пользуясь сроком, назначенным для остановки. Целое утро шел дождь, но к полудню небо немного прояснилось и можно было рассчитывать на несколько часов хорошей погоды.
На этот раз Год позвал меня на охоту в качестве охотника за дичью. Он отправился бродить по окраинам рисовых полей с ружьем и собаками, заботясь об интересах нашего продовольствия. Паразар поручил доложить капитану, что кладовая опустела и он ожидает от его чести, что его честь примет меры к пополнению запасов.
Капитан Год покорился, и мы отправились в путь, вооружась простыми охотничьими ружьями. В течение двух часов весь результат наших странствований состоял в том, что мы спугнули нескольких куропаток и зайцев, но на такое расстояние, что при всем усердии собак пришлось отказаться от преследования.
Капитан Год находился в самом дурном расположении духа. К тому же в обширной равнине, где не было ни джунглей, ни кустарников и попадались на каждом шагу деревни и фермы, он не мог рассчитывать встретить какого-нибудь хищника в вознаграждение за вчерашний промах. Он отправился на охоту, желая пополнить запасы продовольствия, и думал, как примет его Паразар, если он вернется с пустой сумкой.
Однако же вины с нашей стороны не было. До четырех часов нам не представилось ни одного случая разрядить ружья.
— Положительно, не везет, друг мой, — сказал Год. — Уезжая из Калькутты, я наобещал вам диковинных охот, а какое-то постоянное несчастье, в котором я ровно ничего понять не могу, мешает мне сдержать слово!
— Не отчаивайтесь, капитан. Если я сожалею об этом, то скорее из-за вас, чем из-за себя!.. Мы вознаградим себя за все в горах Непала.
— Да, в первых возвышенностях Гималаев условия будут выгоднее. Знаете, Мокдер, я готов держать пари, что наш поезд со всеми его вычурностями и пыхтением, и в особенности с железным слоном, пугает проклятых зверей. Этот леопард, нужно отдать ему справедливость, был шальной. Вероятно, голод замучил его до смерти, если он бросился на нашего слона, и заслуживал вполне, чтобы его уложили на месте! Негодяй Фокс! Никогда я не забуду ему этого. Скажите, который час?
— Около пяти.
— Уже пять, а мы все еще не разбили ни одного пистона!
— Нас ждут домой не ранее семи. Выть может, к тому времени…
— Нет, счастье против нас, — воскликнул капитан, — а счастье на охоте — половина дела!
— Настойчивость тоже идет в счет, — возразил я. — Давайте условимся не возвращаться в лагерь с пустыми руками?
— Браво, — воскликнул Год. — Умрем, но сдержим слово!
— По рукам.
— Видите ли, Моклер, я готов лучше принести домой летучую мышь или белку, чем прийти без ничего.
Капитан Год, Гуми и я находились в таком состоянии, что обрадовались бы всякой добыче. Охота продолжалась с упорством, достойным лучшей участи. Но казалось, что самые наивные пичужки и те понимали наши замыслы. Ни одна не допускала нас к себе на расстояние выстрела.
Мы шатались то по одной стороне дороги, то по другой, вдоль рисовых полей, то возвращались вспять, чтобы не уйти далеко от стоянки, но все было напрасно. В половине седьмого заряды наши были еще целы.
Я взглядывал украдкой на капитана Года. Он шел, стиснув зубы, на лбу легла между бровями глубокая складка, обнаруживая сдерживаемый гнев. Он бормотал сквозь зубы какие-то безвредные угрозы. Очевидно, истощив терпение, он способен был разрядить ружье в какую-нибудь неодушевленную цель, в дерево или камень: ружье жгло ему руки. Это было заметно. Он то нес его в руке, то вскидывал на ремень или невольным движением поднимал приклад к лицу.
Гуми тоже поглядывал на него.
— Капитан помешается, если это продлится, — сказал он, качая головой.
— Да, — ответил я, — охотно бы я дал тридцать шиллингов за самого паршивого домашнего голубя, которого подсунула бы ему теперь в жертву благодетельная рука!
Но ни за тридцать шиллингов, ни за сумму вдвое или втрое больше, негде было бы достать самую дешевую дичь. Кругом нас все было пусто: фермы и деревни скрылись из виду.
Шутки в сторону; будь малейшая возможность, я, кажется, не задумываясь, послал бы Гуми купить какую-нибудь птицу, хоть бы ощипанного цыпленка, чтобы только найти исход досаде несчастного капитана.
Между тем вечерело. Через час наступление сумерек должно было прекратить наше бесплодное скитание. Мы дали себе слово не возвращаться с пустыми ягдташами, но чтобы не заночевать в поле, приходилось подчиниться судьбе. К тому же небо хмурилось, предвещая дождливую ночь, а наше отсутствие должно было беспокоить полковника Мунро и Банкса.
Капитан Год, расширив глаза и окидывая взглядом дорогу направо и налево, как испуганная птица, шел шагах в десяти впереди, по направлению далеко не приближавшему нас к паровому дому.
Я только что намеревался прибавить шаг и убедить его бросить борьбу против преследующей нас неудачи, когда услыхал отчетливый шелест крыльев. Я оглянулся. Беловатая масса медленно поднималась над кустарником. Живо, не дав времени обернуться капитану, я приложился к прикладу и выстрелил два раза.
Странная дичь тяжело опустилась у окраины поля.
Фан одним прыжком полетел к птице, ухватил ее в зубы я принес капитану.
— Наконец-то! — воскликнул Год. — Ну если и теперь Паразар не будет доволен, пусть сам лезет в свой котел!
— Съедобна ли по крайней мере дичь? — поинтересовался я.
— Конечно… за неимением лучшей, — пояснил капитан.
— Ваше счастье, Моклер, никто не видел, как вы выстрелили, — сказал Гуми.
— Да что же я сделал предосудительного?
— Убили павлина, а их убивать запрещено, птица считается священной во всей Индии.
— Черт побери всех священных птиц и всех, кто освящал их! — воскликнул капитан Год. — Птица убита и будет съедена… Мы съедим ее благоговейно, если так нужно, а все-таки съедим!
Со времени похода Александра Великого в Индию, когда эта птица была завезена на полуостров, павлин считается священным на земле браминов. Индусы превратили ее в эмблему богини Саравасти, покровительницы рождений и браков. Законом положены наказания за истребление этих представителей куриной породы. Экземпляр, радовавший сердце капитана Года, был великолепный, с темно-зелеными крыльями, блестевшими металлическим отливом и окаймленными золотым ободком. Пушистый, красиво очерченный хвост ниспадал шелковистым веером.
— В путь! В путь! — крикнул капитан. — Завтра Паразар накормит нас жареным павлином назло всем браминам Индии! Хотя павлин только претенциозный цыпленок, а все-таки блюдо, артистически убранное его нарядными перьями, будет эффектно за нашим столом.
— Наконец вы довольны, мой милый капитан.
— Доволен… вами — не собой, милый мой друг, моя несчастная полоса все еще не кончилась, и нужно ее переупрямить.
— Ну-с, трогайтесь в путь.
И мы отправились обратно к нашему кочевью, от которого ушли, вероятно, на расстояние миль трех. По дороге, извивавшейся среди густой заросли бамбуков, мы шагали гуськом — капитан впереди, за ним следом я, а Гуми с павлином сзади.
Солнце не село, но было скрыто густыми облаками, и приходилось отыскивать дорогу в полутьме.
Внезапно из соседней чащи, по правую сторону дороги, раздалось Мощное рычание, которое так поразило меня, что я невольно остановился.
Капитан Год схватил мою руку.
— Тигр! — сказал он и не мог удержаться, чтобы не выругаться.
— Какая скверность! — воскликнул он. — Ружья-то наши заряжены одной дробью!
Это была совершенная правда. Ни у Гумиу ни у меня не было с собой необходимых патронов. Вдобавок мы не успели бы даже зарядить наших ружей.
Десять минут после того, как раздался рев, зверь выскочил из чащи и одним прыжком очутился в двадцати шагах от нас, на краю дороги.
Это был величественный тигр из вида, называемого индусами «людоедами» — «mean cater» — отличающегося самой свирепой кровожадностью и ежегодно губящего сотни жертв.
Положение было крайнее.
Я смотрел на тигра, впился в него глазами и чувствовал, как ружье дрожит в моих руках. Ростом он был от девяти до десяти футов длины, а мех ярко-оранжевого цвета, с белыми и черными полосами.
Он смотрел прямо на нас. Его кошачьи глаза блестели в полусвете. Хвостом он лихорадочно бил землю, подбирался и обмахивался, словно приготовляясь к разбегу. Год не потерял хладнокровия. Он целился в тигра, бормоча с непередаваемым выражением:
— Как подумаешь только, что надо стрелять в тигра дробью! Если я не попаду ему прямо в глаз, то мы все…
Он не успел договорить. Тигр приближался, не вскачь, а мелкими шажками…
Гуми, припав на колено за спиной Года, тоже прицеливался, хотя ружье его было тоже заряжено мелкой дробью. Что касается меня, то мое ружье было просто разряжено.
Я хотел достать патрон из сумки.
— Не шевелитесь! — шепнул мне капитан на ухо. — Вы можете испугать тигра и заставить его прыгнуть, а этого делать не следует!
Мы стояли не шевелясь.
Тигр медленно подходил. Голова, которой он тряс перед этим, не двигалась. Глаза смотрели неподвижно, но как бы исподлобья. Громадная полуоткрытая пасть, опущенная к земле, казалось, вдыхала запах почвы.
Скоро между страшным чудовищем и капитаном осталось не более десяти шагов расстояния. Год твердо стоял на ногах, неподвижный как статуя, он сосредоточил все свои силы во взгляде.
Ужас предстоящей борьбы даже не заставил его сердце биться сильнее.
Я думал с минуту, что тигр прыгнет. Он подступил еще шагов на пять. Мне пришлось напрячь всю энергию, чтобы не крикнуть Году: «Стреляйте же!»
Но, как сказал капитан, у нас оставалось одно спасение — выстрел прямо в глаз, а для этого необходимо было стрелять в упор.
Тигр еще шагнул три раза и присел для скачка…
Раздался громкий выстрел, а за ним второй.
Второй выстрел произошел в теле животного; прыгнув два или три раза, с болезненным ревом, тигр повалился на землю бездыханный.
— Чудо! — воскликнул капитан Год. — Мое ружье было заряжено пулей, и вдобавок разрывной! Ну, на этот раз спасибо Фоксу. Спасибо!
— Да может ли это быть! — воскликнул я.
— Глядите! — Опустив ружье, капитан вынул из левого дула патрон и показал его мне.
Оказалось, пуля. Все объяснилось.
У капитана были двухствольный карабин и двухствольное ружье одного калибра. Фокс по ошибке зарядил карабин дробью, а охотничье ружье разрывной пулей. И если эта ошибка спасла накануне жизнь леопарда, то сегодня она оказала ту же услугу нам.
— Да, — заметил капитан Год, — никогда я не бывал так близко к смерти!
Через полчаса мы были дома. Год позвал Фокса и рассказал ему о случившемся.
— Капитан, — сказал денщик, — это доказывает, что вместо двух дней ареста я заслужил четыре: я ошибся дважды.
— Я того же мнения, — отвечал капитан, — но так как благодаря твоей ошибке я застрелил сорок первого, то, по моему мнению, следует подарить тебе за это гинею…
— А по-моему — принять ее, — ответил Фокс, опуская в карман золотую монету.
Таковы были подробности, сопровождавшие встречу капитана с его сорок первым тигром.
Вечером 12 июня наш поезд останавливался вблизи незначительного городка, а на следующий день мы двинулись в путь к горам Непала, от которых нас отделяло расстояние всего в сто пятьдесят километров.
Через несколько дней мы должны были достигнуть первых возвышенностей северных областей Индии, которые идут от уступа к уступу, от холма к холму, от горы к горе, вершины которой самые высокие на земном шаре.
Погода стояла дождливая, но температура — средняя и сносная. Как ни был тяжел наш поезд, дорога хорошо выдерживала широкие его колеса; если они врезались слишком глубоко в каком-нибудь овраге, Сторр прибавлял пару и без труда устранял препятствие.
До сих пор мы только могли благодарить за этот способ передвижения. Перед нашими глазами беспрерывно менялись картины, открывались новые горизонты, и теперь это была уже не та громадная равнина, расстилающаяся по берегам Ганга до территории Ауда и Рохилькенда.
Вершины Гималайских гор образовывали на севере гигантскую кайму, на которую наталкивались тучи, гонимые юго-западным ветром. Мы продвигались к границе Тибета, обработанных полей виднелось гораздо менее, местность, по которой мы проезжали, становилась все более дикой.
Пальмы исчезли и заменились великолепными бананами и группами бамбуков, ветви которых раскидывались серпом на сто футов выше земли. Тут также виднелись магнолии с большими цветами, наполнявшими воздух благоуханием, великолепные клены, разнообразных видов дубы, каштановые деревья, громадные сосны, похожие на панданусы; небольшие, но очень яркие герани, рододендроны, лавры, грядами расположенные вдоль дороги.
Изредка показывались деревни с соломенными или бамбуковыми хижинами, две или три фермы, но при приближении к горам мы все реже и реже встречали людей.
В продолжение шести дней июня дождь шел беспрерывно, у нас не было и полдня затишья, и поэтому мы принуждены были оставаться в гостиной парового дома и разгонять скуку курением, разговорами и игрой в вист.
К величайшему неудовольствию капитана Года, это время было полным отдыхом для ружей, но два открытых шлема, которые он сделал в один вечер, возвратили ему его обычное хорошее расположение духа.
— Тигра можно убить всегда, а шлем — дело нешуточное, а главное — редкое.
На такое справедливое и так ясно выраженное предложение отвечать было нечего. 17 июня мы остановились у бенгало, специально предназначенного для путешественников. Погода несколько прояснилась, и железный слон, сильно потрудившийся в эти четыре дня, требовал если не отдыха, то по крайней мере некоторой заботы. Поэтому мы условились провести здесь половину дня и следующую ночь.
Бенгало, или караван-сарай, на больших дорогах полуострова представляет собой четырехугольник из невысоких зданий с башенками, окружающих внутренний двор, что придает ему совершенно восточный оттенок. Прислуга в этих сараях состоит из «бгисти» или водовоза, повара, этого благодетеля тех нетребовательных путешественников, которые доводьствуются яйцами и цыплятами, и «кансами» поставщика провизии.
Сторож сарая — «пеон» — агент компании, которой в большинстве случаев принадлежат эти заведения. Главный же надзор за ними поручается инженеру округа.
В этих заведениях существует довольно странное, но строго соблюдаемое правило: всякий путешественник может занимать сарай в течение двадцати четырех часов; если же он желает остаться далее, должен получить позволение от инспектора, и если такового не имеется, первый приезжий англичанин иди индус может потребовать уступки места.
Понятно, как только мы приехали, железный слон произвел свой обычный эффект. Тем не менее я должен сознаться, что занимавшие сарай смотрели на него скорее с презрением — презрением, выказываемым так сильно, что вряд ли оно могло быть искренним.
Правда, мы имели дело не с простыми смертными, путешествующими ради удовольствия или торговыми целями. Речь идет не об английском офицере, отправлявшемся в гарнизон на непальскую границу, не об индо-станском купце, ведущем свой караван в афганские степи за Лахор или Пешавар.
Это был не кто иной, как принц Гуру-Синг, сын независимого гузератского раджи, путешествующий е большим великолепием по северу Индийского полуострова.
Этот принц занимал не только три или четыре залы в сарае, но и все службы, которые были устроены так, что могли поместить всю его свиту.
Я никогда еще не видел путешествующего раджу. Поэтому, как только мы устроили нашу стоянку на четверть мили от сарая, на берегу небольшой речки под тенью великолепных панданусов, я вместе с капитаном Годом и Банксом отправились посмотреть стоянку принца Гуру-Синга.
Сын раджи не может переезжать с места на место в единственном числе, и если есть люди, которым я не завидую, то это те, которые не могут пошевелиться, не приведя тотчас в движение несколько сот человек. Лучше быть простым пешеходом с котомкой на спине, с палкой в руке, с ружьем за плечами, чем принцем, путешествующим по Индии со всем церемониалом, который налагает на него его звание.
— Это не человек переезжает из одного города в другой, — сказал мне Банкс, — а целое местечко, переменяющее свои географические условия.
— Я предпочитаю паровой дом, — ответил я, — и ни за что не поменялся бы с сыном раджи.
— Легко может быть, — возразил капитан, — и принц предпочел бы наш подвижной дом всем этим громоздким дорожным принадлежностям.
— Ему стоит только сказать слово, а главное, заплатить что следует, — закричал Банкс, — и я ему устрою паровой дворец! Но в ожидании его заказа посмотрим его кочевье.
В свите принца насчитывалось не менее пятисот человек! Под большими деревьями в равнине были симметрично, как палатки в большом лагере, расставлены до двухсот повозок; в одних запряжены быки, в других буйволы, кроме того три великолепных слона, несших на спине необыкновенно богатые паланкины и двадцать верблюдов, приведенных из западных стран Индостана. В караване не было недостатка ни в чем: ни в музыкантах, услаждавших слух его светлости, ни в баядерках, очаровывавших его глаза, ни в фокусниках, развлекавших его в праздные часы. Триста носильщиков и двести алебардщиков дополняли личный состав прислуги, жалованье которой истощило бы всякий кошелек, кроме кошелька независимого индийского раджи.
Музыканты с бубнами, цимбалами, тамтамами принадлежали к той школе, которая заменяет звуки шумом. Между фокусниками были заговорщики змей, которые своими заговорами прогоняют и привлекают пресмыкающихся, очень искусные в упражнениях саблями акробаты, танцующие на слабо натянутом канате с пирамидой глиняных горшков на голове и в обуви из буйловых рогов, и, наконец, те фокусники, которые по желанию зрителей могут старые змеиные шкуры превращать в ядовитых кобр.
Баядерки принадлежали к классу тех хорошеньких женщин, которыми так дорожат для вечеров или отелей, где они исполняют двойную роль певиц и танцовщиц. Очень прилично одетые, одни в кисею, вышитую золотом, другие в юбки со складками и в шарфах, которые они раскидывают в танцах, эти балерины были богато разукрашены дорогими браслетами на руках, золотыми перстнями на руках и ногах и серебряными погремушками на икрах. В таком наряде они с грацией и удивительной ловкостью исполняют знаменитые танцы. Я надеялся, что мне придется восхищаться ими по собственному приглашению раджи.
Затем, в составе караванной прислуги было несколько мужчин, женщин и детей, имевших неведомое назначение. Мужчины были закутаны в длинную полосу материи, называемую «доти», или в рубашки «ангарка» и в длинное белое платье «дзкама», что составляет крайне живописный костюм.
На женщинах было «чоли», нечто вроде кофт с короткими рукавами, и «сари», которую они заворачивают вокруг талии, а конец кокетливо набрасывают на голову.
Индусы, растянувшись под деревьями в ожидании обеда, курили папиросы, завернутые в зеленый лист, или «гаркули», нечто вроде черноватого варенья, составленного из табака, патоки и опиума. Другие жевали смесь листьев бетеля, арекового семени и гашеной извести, смесь, способствующую пищеварению и крайне полезную в жарком индийском климате.
Все эти люди, привыкшие к движению каравана, жили согласно и высказывали одушевление только в часы празднества и в этом отношении напоминали театральных фигурантов, впадающих в полнейшую апатию, когда они сходят со сцены.
Тем не менее; как только мы подошли к каравану, индусы поспешили, кланяясь до земли, приветствовать нас словом «салам». Большая часть кричала: «Сахиб! Сахиб!», что значит: «Господин! Господин!»
В свою очередь мы отвечали им дружелюбными знаками.
Я надеялся, что принц Гуру-Синг даст в нашу честь один из тех праздников, на которые раджи не скупятся. Большой двор бенгало, предназначенный для празднеств, показался мне прекрасно приспособленным для тайцев баядерок, чар колдунов, шуток акробатов.
Я сообщил мою мысль товарищам, но они, разделяя со мной желание, не поверили его осуществлению.
— Гузератский раджа, — сказал мне Банкс, — независим, он с трудом покорился после подавления восстания, во время которого его поведение было по меньшей мере двусмысленно. Он не любит англичан, и сын его ничего не сделает ради нашего удовольствия*
— Ну, мы обойдемся и без его почестей! — ответил капитан Год, презрительно пожав плечами.
Так и вышло, нас даже не допустили осмотреть внутренности сарая. Может быть, принц Гуру-Синг ждал официального визита полковника. Но сэр Эдвард Мунро ничего не ждал от принца и потому не беспокоился.
Мы вернулись в паровой дом и сделали честь превосходному обеду Паразара, главную основу которого составляли консервы, так как несколько дней скверная погода не допускала мысли об охоте; впрочем, наш повар был человек искусный, и под его опытной рукой мясо и овощи в консервах сохранили свою свежесть и свой природный вкус.
Что бы ни говорил Банкс, но в течение всего вечера я ждал приглашения. Капитан Год подсмеивался над моим пристрастием к балетам на открытом воздухе, а благодаря нелюбезности принца надежды мои не оправдались.
На следующий день, 18 июня, все было готово, чтобы с рассветом двинуться дальше. В пять часов Калуф начал разводить пары, а мы отправились побродить па берегу реки; Через полчаса; когда пары были уже разведены, мы увидели, что к нам приближается группа индусов.
Человек пять или шесть в богатых белых одеждах, шелковых туниках, в чалмах с золотой вышивкой, а за ними двенадцать человек стражи, вооруженной мушкетами и саблями. Один из этих солдат нес венок из золотых листьев, что показывало присутствие какого-нибудь важного лица.
И действительно, в группе находился сам принц Гуру-Синг, человек лет тридцати пяти, с надменным лицом, потомок легендарных раджей.
Принц, как будто не примечая нас, сделал несколько шагов вперед и приблизился к гигантскому слону, которого Сторр приготовлялся уже двинуть в путь, и начал осматривать чудище не без некоторого любопытства.
— Кто сделал эту мащину? — спросил он у Сторра. Машинист указал на инженера, стоявшего в нескольких шагах.
— Это вы? — обратился к Банксу принц, едва шевеля губами, но, по-видимому, свободно объясняясь на английском языке.
— Да, я, — ответил Банкс.
— Если не ошибаюсь, это была фантазия покойного бутанского раджи, как мне говорили.
Банкс сделал утвердительный знак.
— К чему делать механического слона, когда имеешь в своем распоряжении живых? — продолжал принц, пожимая плечами.
— Вероятно, потому, — ответил Банкс, — что этот слон сильнее всех тех, которые были в употреблении покойного раджи.
— Сильнее! — презрительно произнес Гуру-Синг, выпятив губу.
— Гораздо сильнее!
— Ни один из ваших, — вмешался капитан Год, сильно недовольный обращением раджи, — ни один из ваших не в состоянии сдвинуть ногу этого слона, если он того не захочет.
— Как вы сказали? — спросил принц.
— Мой друг уверяет, — ответил инженер, — и я подтверждаю это, что нашего слона не могут сдвинуть десять пар лошадей, а три ваших слона, запряженных вместе, не заставят его продвинуться ни на один шаг.
— Я этому положительно не верю, — ответил принц.
— Напрасно, заметил капитан Год.
— И если ваша светлость захочет уплатить мне что следует, я готов сделать вам слона, который будет иметь силу двадцати слонов, выбранных между самыми лучшими в ваших конюшнях.
— Это только так говорится, — сухо заметил Гуру-Синг.
— И делается, — прибавил Банкс.
Принц начал волноваться. Очевидно, он нелегко сносил противоречия.
— Опыт можно сделать здесь же? — спросил он после минутного размышления.
— Можно, — ответил инженер.
— И даже сделать из этого опыта значительное пари, если вы не побоитесь проиграть, как, без сомнения, побоялся бы ваш слон, если бы ему пришлось бороться с моими.
— Стальной гигант побоится! Кто смеет утверждать это? — вскричал капитан Год.
— Я, — ответил Гуру-Синг.
— А какое пари предлагаете вы, ваша светлость? — спросил инженер, скрестив руки.
— Четыре тысячи рупий!
Это составляло около десяти тысяч франков, ставка была значительна, и я видел, что Банкс, несмотря на свою уверенность, не хотел рисковать подобной суммой.
— Вы отказываетесь! — сказал принц, который легко мог бросить четыре тысячи рупий на мимолетную прихоть.
— Я держу ваше пари! — вмешался полковник Мунро; подойдя к нам, он вставил только эти, имевшие свою цену слова.
— Полковник Мунро держит пари в четыре тысячи рупий? — спросил принц Гуру-Синг.
— И даже в десять тысяч, если угодно вашей светлости.
— Согласен, — ответил Гуру-Синг.
Спор становился интересным; пожав руку полковника, инженер от души поблагодарил Мунро за то, что тот не дал гордому радже оскорбить его. Но между тем брови инженера нахмурились, и я спрашивал себя: не слишком ли он преувеличил возможности своего аппарата; Капитан Год сиял от удовольствия и, подойдя к стальному гиганту, весело закричал:
— Не зевай, голубчик! Надо потрудиться для чести старой Англии.
Все наши люди стали в ряд с одной стороны дороги. Около ста индусов прибежали из сарая, желая присутствовать при состязании.
Банкс отправился в башенку к Сторру, который искусственной тягой усиливал огонь, выпуская клубы пара в хобот стального гиганта.
В это время по знаку принца Гуру-Синга несколько слуг пошли в сарай и привели трех слонов, с которых было снято все дорожное снаряжение. Это были три экземпляра великолепных животных родом из Бенгалии; они были в самом расцвете и внушили мне некоторое опасение.
Когда эти слоны прошли мимо его светлости, самый большой из них — настоящий гигант, остановился, преклонил оба колена, приподнял хобот и поклонился принцу, как хорошо выдрессированный придворный. Потом он вместе со своими товарищами подошел к стальному гиганту, на которого все трое посмотрели с удивлением, смешанным с некоторым испугом.
Толстые железные цепи прикрепили к крюкам, утвержденным в помосте тендера. Признаюсь, у меня забилось сердце, а капитан Год дергал усы и не мог оставаться в покое. Но полковник Мунро, как мне показалось, был даже спокойнее принца Гуру-Синга.
— Мы готовы, — сказал инженер. — Когда будет угодно вашей светлости?
— Мне угодно сейчас, — ответил принц.
Гуру Синг сделал знак. Магу свистнул каким-то особенным образом, три слона уперлись в землю своими могучими ногами и дружно дернули машину. Она отодвинулась на несколько шагов.
У меня вырвался крик. Год толкнул ногой.
— Затормози колеса! — просто сказал инженер, обернувшись к машинисту.
Одним быстрым движением это было исполнено, пар зашипел, стальной гигант остановился и не двигался более. Магу подстрекал слонов, которые напрягли мускулы и сделали новое усилие. Оно было бесполезно: наш слон будто прирос к земле. Принц Гуру-Синг закусил себе губы до крови. Капитан Год захлопал в ладоши.
— Вперед! — крикнул Банкс.
— Да, вперед, — повторил капитан, — вперед! Регулятор был открыт, большие клубы пара один за другим вырвались из хобота; колеса, освобожденные от тормоза, медленно повернулись, и вот три слона, несмотря на отчаянное сопротивление, должны были пятиться, глубоко взрывая землю.
— Вперед, вперед! — ревел капитан Год.
И стальной гигант все шел вперед, он протащил трех громадных зверей, упавших набок, шагов двадцать, и как будто и не заметил этого.
— Ура! Ура! — кричал капитан Год, не владея уже собой. — К этим слонам можно присоединить весь сарай его светлости; все же для нашего молодца это не будет тяжелее перышка.
Полковник Мунро сделал знак рукой, Банкс закрыл регулятор, и аппарат остановился.
Три слона его светлости представляли жалкий вид, не зная, куда девать хоботы, вздернув кверху ноги, они барахтались, как гигантские жуки, опрокинутые на спину.
Раздраженный и пристыженный принц ушел, не дождавшись даже конца опыта. Трех слонов отпрягли. Они приподнялись, очевидно униженные своим поражением. Когда они проходили мимо стального гиганта, самый большой, несмотря на своего вожатого, преклонил колена и поклонился хоботом нашему слону, как принцу Гуру-Сингу.
Четверть часа спустя индус «камдар», или секретарь его светлости, принес полковнику мешок с четырьмя тысячами рупий — проигранное пари.
Полковник Мунро презрительно бросил мешок, сказав:
— Прислуге его светлости!
После чего спокойно направился к паровому дому. Нельзя было лучше отделать высокомерного принца, который так надменно оскорбил нас.
Так как стальной гигант был запряжен, Банкс тотчас подал сигнал к отъезду, и среди громадной толпы восхищенных индусов наш поезд отправился в дальнейший путь, и мы довольно скоро, при повороте дороги потеряли из виду сарай принца Гуру.
На следующий день паровой дом начал подниматься на первые уступы, связывающие равнину с подножием границы Гималайских гор. Это было пустой забавой для нашего стального гиганта, которому двадцать четыре лошади, заключенные в его недрах, позволили без труда бороться против трех слонов принца Гуру-Синга. Он легко поднимался по восходящим дорогам этой области, так что не было необходимости увеличивать нормальное давление пара.
Действительно, любопытное зрелище представлял колосс, изрыгающий искры и с пыхтением тащивший две громадные колесницы. Зазубренные ободья колес врезывались в гравий, который скрипел, осыпаясь.
Надо признаться, наш тяжелый зверь оставлял после себя глубокие рытвины и портил дорогу, уже размокшую от проливных дождей.
Как бы то ни было, паровой дом поднимался мало-помалу; панорама расширялась сзади, равнина уходила вниз, к югу, горизонт, развертывавшийся все более и более, отдалялся на необозримое пространство. Эффект был еще заметнее, когда в продолжение нескольких часов дорога шла под деревьями густого леса.
Это восхищение, прерываемое остановками более или менее продолжительными, смотря по обстоятельствам, и ночлегами, продолжалось не менее семи дней, с 19 до 25 июня.
— С терпением, — говорил капитан Год, — наш поезд дойдет до самых высоких вершин Гималаев.
— Не будьте так честолюбивы, капитан, — ответил инженер.
— Дойдет, Банкс.
— Да, Год, дошел бы, если бы скоро не прекращалась проезжая дорога и если бы мы могли взять с собой достаточно топлива, которое он не найдет уже на ледниках, и воздуха, которым можно дышать, а его не будет на высоте двух тысяч сажен над уровнем моря. Да нам и ни к чему переходить за обитаемый пояс Гималайских гор. Когда стальной гигант достигнет средней высоты здоровой местности, он остановится в каком-нибудь приятном местоположении, на рубеже леса.
Наш друг Мунро перенесет свое калькуттское бенгало в непальские горы, и мы там останемся, пока ему будет угодно.
Место, где мы должны были стоять несколько месяцев, по счастью, было найдено 25 июня. В течение последних двух суток дорога становилась все менее удобной; стальному гиганту пришлось потрудиться, но он отделывался, только истребляя несколько больше топлива.
В эти дни поезд наш шел по пустынной местности; местечек и деревень более не встречалось, а если и виднелись, то какие-нибудь отдельные жилища, иногда фермы среди больших сосновых лесов, покрывающих южный хребет передних гор. Изредка встречавшиеся горцы приветствовали нас своими восторженными восклицаниями.
Наконец 25 июня Банкс в последний раз сказал нам: «Стой!» — и это слово кончило первую часть нашего путешествия в Северную Индию. Поезд остановился среди обширной прогалины, возле потока чистой воды, которой должно было хватить для всех потребностей кочевья на несколько месяцев. Оттуда взгляд мог обнять равнину миль в пятьдесят или шестьдесят в окружности.
Паровой дом находился тогда за триста двадцать пять миль от Калькутты, на две тысячи метров над уровнем моря и у подножия того Давалагири, вершина которого теряется в облаках, на высоте двадцати пяти тысяч футов.
Надо оставить на некоторое время полковника Мунро и его спутников, инженера Банкса, капитана Года, француза Моклера и прервать на несколько страниц рассказ об этом путешествии, первая часть которого, включая маршрут от Калькутты до индо-китайской границы, кончается у подножия Тибетских гор.
Читатели помнят происшествие, случившееся при проезде парового дома через Аллахабад. Номер городской газеты от 25 мая сообщил полковнику Мунро о смерти Нана Сахиба.
Было ли достоверно теперь это известие, часто распространяемое и постоянно опровергаемое? После таких точных подробностей мог ли еще сомневаться сэр Эдвард Мунро и не должен ли он был отказаться от мести мятежнику 1857 года?
Пусть читатели судят сами.
Вот что случилось в ночь с 7 на 8 марта, в которую Пана Сахиб в сопровождении своего брата Балао-Рао, верных сподвижников по оружию и индуса Калагани покинул пещеру Аджунта.
Шестьдесят часов спустя набоб достиг узких ущельев Сатпурских гор, проехав Тапи, которая стремится к западному берегу полуострова возле Сурата. Он находился тогда в ста милях от Аджанта, в малопосещаемой части провинции, что пока обеспечивало ему безопасность. Место было выбрано удачно.
Невысокие Сатпурские горы возвышаются к югу над бассейном Нарбады, северная граница которого оканчивается Виндхийскими горами. Но если Виндхийские горы на 23o широты перерезают Индию от запада к востоку, составляя одну из больших сторон центрального треугольника полуострова, то Сатпурские не заходят далее 75o долготы и примыкают к ним у горы Калигонг.
Здесь, у входа в страну гондов, грозных племен древнего народа, находился Нана Сахиб. Территория в двести квадратных миль, народонаселение более чем в три миллиона — такова Гондвана, жителей которой Русселе считал еще в первобытном состоянии, всегда готовых к восстанию. Эта важная часть Индостана только номинально находится под владычеством англичан. Железная дорога из Бомбея в Аллахабад проходит через эту страну от юго-запада к северо-востоку, есть даже ветвь до центра Нангапурской провинции, но племена остались дикими, не поддаются цивилизации, с негодованием несут европейское иго. Словом, с ними трудно справиться в их горах, и Нана Сахиб это знал.
Здесь он искал убежища от английской полиции в ожидании момента, когда сможет поднять мятеж. Если гонды восстанут на зов набоба, мятеж мог бы быстро принять широкий размах.
На севере Гондваны, в горах, покрытых девственными лесами, живет народ бундела, коварный и жестокий, у которого все преступники ищут и легко находят убежище; там, на пространстве 28000 кв. километров, кучится народонаселение в два с половиной миллиона человек; там страна осталась варварской, там живут еще старые партизаны, боровшиеся против завоевателей под начальством Тантиа Сахиба; там появились знаменитые душители — туги, так долго наполнявшие ужасом Индию, фанатические убийцы, которые, никогда не проливая крови, убили бесчисленное множество людей; там почти безнаказанно совершали свои гнусные убийства шайки киндарьев; там кишат страшные дакоиты, идущие по следам тугов, — секта отравителей; туда же, наконец, укрылся сам Нана Сахиб, ускользнув от королевских войск, там он сбил с толку погоню, прежде чем отправился искать более верного убежища на неприступных вершинах индо-китайской границы.
На восток от Гондваны находится Кундистан, или страна кундов. Так называются свирепые поклонники Тадо Пеннора, бога земли, и Маунка-Соро, красного бога битв, кровавые адепты «мериа» человеческих жертвоприношений, с таким трудом уничтоженных англичанами, дикари, которых можно сравнить с жителями самых варварских Полинезийских островов, против которых с 1840 по 1854 год генерал-майор Кэмпбелл, капитаны Макферсон, Маквикар и Фрай предпринимали трудные и продолжительные экспедиции, фанатики, готовые осмелиться на все, когда под каким-нибудь религиозным предлогом чья-нибудь сильная рука двинет их вперед.
На запад от Гондваны обитают бичли, когда-то могущественные в Мальве и Радапутане, теперь разделенные на кланы, распространенные по всей Виндхийской области; почти всегда пьяные, но храбрые, смелые, проворные, всегда чуткие к кличу войны и грабежа.
Выбор Нана Сахиба был хорош. В этой центральной части полуострова вместо простого бунта на этот раз он надеялся вызвать национальное движение, в котором должны были участвовать индусы всех каст.
Но прежде чем предпринять что-нибудь, надо было поселиться в этом краю и действовать на народонаселение в той степени, в какой позволяли обстоятельства. Следовательно, было необходимо найти надежное убежище, по крайней мере на время.
Такова была первая забота Нана Сахиба. Индусы, следовавшие за ним из Аджанта, могли свободно ездить по всей провинции. Балао-Рао, которого не касалась прокламация губернатора, мог бы даже безнаказанно пользоваться свободой, если бы ему не мешало поразительное сходство с братом. После его побега на непальской границе на него не обращали внимания и имели повод считать его умершим. Но если бы его приняли за Нана Сахиба, он был бы арестован, а этого следовало избегать во что бы то ни стало.
Итак, для двух братьев, шедших к одной цели, было необходимо и одно убежище. В ущельях Сатпурских гор найти его было недолго и нетрудно.
В самом деле, это убежище тотчас указал один из гондов, знавший самые дальние вертепы в долине.
На правом берегу небольшого притока Нарбады находился брошенный пал, называемый Тандитским.
Пал — это меньше чем деревня или поселок. Пал — это несколько хижин, а часто даже одинокое жилище. Кочующая семья сжигает кусок леса, пепел оплодотворяет землю на короткую пору, семья строит жилище и поселяется на время. Но, так как страна небезопасна, то дом принимает вид небольшой крепости. Его окружает ряд палисадников, и он может защищаться против нечаянного нападения. Притом дом прикрыт какой-нибудь густой чащей и его найти нелегко.
Чаще всего пал находится на пригорке, на покатой окраине узкой долины между двух утесистых гор, среди непроницаемой чащи. Кажется невозможным, чтобы человеческие существа нашли там убежище. Дорог туда нет никаких, тропинок не видится и следа. Чтобы достигнуть его, иногда надо пройти по углубленному руслу потока, где вода уничтожает всякий след. Кроме того, лавина скал, которые может сдвинуть рука ребенка, раздавит всякого, кто покусился бы дойти до пала против воли его обитателей.
Так как гонды не одиноки в своих неприступных орлиных гнездах, они могут быстро переходить от одного пала к другому.
С высоты этих неровных Сатпурских хребтов сигналы распространяются в несколько минут на двадцать миль в окружности. Сигналом служит огонь, разведенный на вершине острой скалы, дерево, превращенное в гигантский факел, простая ракета, взлетевшая на вершине горы. Это означает присутствие врага, то есть отряда солдат королевской армии или агентов английской полиции, который вошел в долину и идет по течению Нарбады осматривать ущелья, отыскивая какого-нибудь злодея, которому этот край охотно дает убежище. Военный клик, столь знакомый слуху горцев, становится криком тревоги.
Человек посторонний примет его за крик ночных птиц или за свист пресмыкающегося, но гонд не ошибется. Подозрительные палы бросаются, их даже сжигают, так что агенты власти в большинстве случаев находят только пепел и развалины.
Нана Сахиб и его товарищи приехали просить убежища в одном из тандитских палов. Туда привел их верный гонд, преданный душой и телом набобу, и там они поместились 12 марта.
Первым старанием обоих братьев, как только они поселились в Тандитском пале, было заботливо осмотреть окрестности. Они заметили, по какому направлению и как далеко мог простираться враг. Они заставили указать себе самые ближайшие жилища и осведомились о тех, кто их занимал. Они изучили позицию этого уединенного хребта, на котором среди густых деревьев находится Тандитский пал, и окончательно убедились в невозможности иметь к нему доступ иначе как по руслу Надзурского потока, по которому они сами прошли.
Следовательно, Тандитский пал представлял все условия безопасности, тем более что возвышался над подземельем, тайные выходы которого вели на откос передней горы и в случае необходимости давали возможность к бегству.
Нана Сахиб и его брат не могли найти более надежного убежища. Но Балао-Рао недостаточно было знать, каков Тандитский пал в настоящее время, он хотел узнать, чем он был прежде, и в то время, как набоб осматривал внутренность маленькой крепости, Балао-Рао продолжал расспрашивать гонда.
— Еще несколько вопросов, — сказал он, — когда брошен этот пал?
— Больше года, — ответил гонд.
— Кто в нем жил?
— Кочующая семья в течение нескольких месяцев.
— Почему же она оставила его?
— Земля не могла ее прокормить.
— А после их ухода никто не искал здесь убежища?
— Никто.
— За ограду этого пала не переступали ни солдат королевской армии, ни полицейский агент?
— Ни тот, ни другой.
— И никакой иностранец не посещал его?
— Никто, — ответил гонд, — кроме одной женщины.
— Женщины? — живо спросил Балао-Рао.
— Да женщина, которая около трех лет странствует по Нарбадской долине.
— Кто же эта женщина?
— Не знаю, откуда она, и не могу сказать, и во всей долине никто не знает больше меня.
Подумав с минуту, Балао-Рао спросил:
— Что делает, чем занимается эта женщина?
— Ходит туда и сюда и живет единственно милостыней. Во всей долине к ней имеют суеверное уважение. Несколько раз я сам принимал ее в собственном пале. Она не говорит ни слова, и можно подумать, что она немая. По ночам она расхаживает, держа в руке зажженный смолистый факел, вследствие чего и известна под названием «Блуждающего огонька».
— Но если эта женщина знает Тандитский пал, — заметил Балао, — может ли она вернуться сюда, пока мы его занимаем, и не можем ли мы подвергнуться опасности?
— Не беспокойтесь, — ответил гонд. — Эта женщина не в своем уме, глаза не видят того, на что смотрят, уши не понимают того, что слышат, язык не умеет произнести ни одного слова.
Гонд на языке, свойственном горным индусам, нарисовал портрет «Блуждающего огонька», странного существа, хорошо известного в Нарбадской долине.
Это была женщина с бледным, все еще прекрасным лицом, но лишенным всякого выражения, так что на нем нельзя было определить ни возраста, ни происхождения, как будто ее глаза навсегда отказались от умственной жизни после какой-нибудь ужасной сцены.
Это безвредное и лишенное рассудка существо горцы приняли хорошо. Сумасшедшие для этих гондов, как и для всех диких народов, существа священные, защищаемые суеверным уважением. Поэтому «Блуждающий огонек» везде был принимаем радушно. Ни один пал не запирал перед ней двери. Ее кормили, укладывали спать, не ожидая благодарности, которую уста не могли более произносить.
Откуда взялась эта женщина? Когда явилась в Гондвану? Определить было трудно, точно так же неведомым оставалось, куда она исчезала, пропадая на несколько месяцев. Несколько раз думали, что она умерла, так долго длилось ее отсутствие, но нет, она являлась все той же, ни усталость, ни болезнь, ни лишения не могли сломить, по-видимому, такую слабую физически организацию.
Балао-Рао слушал индуса чрезвычайно внимательно, спрашивая себя, не было ли опасности в том, что «Блуждающий огонек» знала Тандитский пал и могла в него вернуться, он снова спросил гонда, знает ли он или его товарищи, где находится теперь сумасшедшая.
— Нет, — ответил гонд, — полгода уже, как никто не видел ее в долине. Может быть, она и умерла. Но если бы она и вернулась в Тандитский пал, опасаться нечего: это живая статуя. Она вас не увидит, не услышит, не будет знать, кто вы; войдет, побудет у очага день или два, потом опять зажжет свой смолистый факел и начнет бродить из дома в дом. В этом и вся ее жизнь; наконец, она давно что-то не являлась и, по всей вероятности, умерла.
Балао-Рао не счел нужным сказать об этом Нана Сахибу и скоро сам перестал приписывать этому обстоятельству важность.
Прошел месяц с их прибытия в Тандитский пал, а никто в Нарбадской долине не видел «Блуждающего огонька».
Целый месяц с 12 марта по 12 апреля прятался в пале Нана Сахиб в надежде сбить английские власти, заставить их или оставить поиски, или пуститься по ложным следам.
Если братья не выходили днем, то их верные подвижники осматривали долину, посещали деревни и поселки, возвещали близкое появление «грозного мульти», полубогаполучеловека, и подготавливали умы к национальному восстанию.
С наступлением ночи Нана Сахиб и Балао-Рао отваживались оставлять свое убежище и даже доезжали до берегов Нарбады. Перебираясь из деревни в деревню, из пала в пал, они ожидали той минуты, когда безопасно будет проезжать по владениям раджей, подчинившихся Англии.
Притом Нана Сахиб знал, что несколько полунезависимых раджей, нетерпеливо сносивших чужеземное иго, соберутся на его зов, но в эту минуту дело шло о диком народонаселении Гондваны, которое он нашел готовым следовать за ним.
Если из осторожности он назвал себя только двум или трем могущественным начальникам, то это служило явным доказательством, что имя его увлечет несколько миллионов индусов, разместившихся на центральном нлоскогорье Индостана.
Возвращаясь в Тандитский пал, братья рассказывали друг другу о том, что слышали, видели, делали.
Минута восстания еще не настала. Необходимо было собрать горючие элементы в провинциях, соседних с Нарбадой. Из каждого города, из Бананы, Мальвы, Вунделькунда, из всего обширного Королевства Индии надо было составить громадный костер, готовый воспламениться по первому зову. Нана Сахиб хотел лично посетить бывших участников мятежа 1857 года, всех этих туземцев, которые не верили слухам о смерти грозного вождя и с минуты на минуту ожидали его появления.
Через месяц после прибытия в Тандитский пал Нана Сахиб счел возможным действовать. Благодаря сообщениям приверженцев он знал, что в первые дни власти производили самые деятельные, но безуспешные розыски. Аурангабадский рыбак, бывший пленник Нана, пал от кинжала, и, никто не мог подозревать в скромном факире могучего Данду-Пана. Через неделю слухи утихли, искатели премии в две тысячи фунтов стерлингов потеряли всякую надежду, и имя Нана Сахиба опять было предано забвению.
Набоб мог действовать лично, не боясь быть узнанным. Понемногу он начал удаляться от Тандитского пала, направляясь к северу и даже достигая северных окраин Виндхийских гор, и 12 апреля был уже в Гендире.
Там, в столице Голькарского королевства, Нана Сахиб, сохраняя строжайшее инкогнито, вступил в сношение с многочисленным сельским народонаселением, занимавшимся обрабатыванием маковых полей. Затем Нана Сахиб переехал на Бетву, приток Джамны, текущей к северу, на западной границе Бунделькунда, и 19 апреля через великолепную долину, наполненную финиковыми и манговыми деревьями, приехал в Суари.
Двадцать четвертого апреля Нана Сахиб был в Бильсе, в главном городе важного округа Мальвы. И в развалинах древнего города он начал подготовку к мятежу, которую не мог совершить в городе вновь построенном.
Двадцать седьмого апреля Нана Сахиб доехал до Ротгура близ границы королевства Панна и 30-го до развалин старого города Саигара недалеко от того места, где генерал Роз дал мятежникам кровопролитное сражение. К набобу присоединился его брат, сопровождаемый Калагани, и другие руководители мятежников. На своем совещании они обсудили предварительные действия восстания и приняли решение. Пока Нана Сахиб и Балао-Рао будут действовать на юге, их союзники должны сражаться в северных окраинах Виндхийских гор.
Прежде чем вернуться в Нарбадскую долину, братья захотели посетить королевство Панна. Под прикрытием гигантских бамбуков они отважились направиться вдоль Кена. Среди жалких рабочих, которые разрабатывают для раджи богатые алмазные рудники, было завербовано много свирепых сторонников.
«Этот раджа, — говорит Русселе, понимая, в какое положение поставило бунделькундских принцев владычество англичан, — предпочел роль богатого землевладельца роли незначительного князька».
И он действительно был богатый землевладелец. «Алмазная область», которой он владеет, простирается на тридцать километров к северу от Панна, и разработка алмазных копей, наиболее ценимых на бенарских и аллахабадских рынках, требует большего числа индусов. Но у этих несчастных, принуждаемых к самым жестоким работам и которых раджа велит казнить, как только уменьшается количество добываемых алмазов, Нана Сахиб должен был найти тысячи приверженцев, готовых умереть за независимость своей страны, и нашел.
Оттуда оба брата направились назад, к Тандитскому палу. Однако прежде чем возбудить восстание на юге, которое должно было совпасть с восстанием севера, они захотели остановиться в Бхопале. Это важный мусульманский город, оставшийся столицей исламизма в Индии.
Нана Сахиб и Балао-Рао в сопровождении двенадцати гондов приехали в Бхопал 24 мая, последний день могаребских праздников, учрежденных в честь мусульманского Нового года.
В костюмах «джоги» — угрюмых религиозных нищих — они следовали за процессией по городским улицам среди множества слонов, несших на спинах «тадзиа» — маленькие храмы в двадцать футов вышины. С этой толпой музыкантов, солдат, баядерок, молодых мужчин, переодетых женщинами, братья могли обмениваться тайным знаком, известным бывшим революционерам 1857 года.
С наступлением вечера вся эта толпа направилась к озеру, омывающему восточное предместье города. Там среди оглушительных криков, выстрелов, треска шутих, при свете тысячи факелов все эти фанатики бросили «тадзии» в озеро. Могаребские праздники кончились.
В эту минуту Нана Сахиб почувствовал чью-то руку на своем плече. Он обернулся и узнал в индусе одного из своих бывших лакнауских товарищей по оружию.
— Полковник Мунро оставил Калькутту, — пробормотал бенгалец.
— Где он?
— Вчера был в Бенаресе.
— На непальской границе. С какой целью?
— Провести там несколько месяцев.
— А потом?
— Вернуться в Бомбей.
Раздался свисток, и к Нана Сахибу проскользнул Калагани.
— Сейчас же отправляйся, догони Мунро, который едет к северу, — шепнул ему набоб. — Не отставай от него, окажи какую-нибудь услугу, если понадобится — рискуй своей жизнью; не оставляй его, прежде чем он переедет Виндхийские горы до Нарбадской долины. Тогда, но только тогда, явись дать мне знать о его присутствии.
Калагани ответил утвердительным знаком и исчез в толпе. Даже движение руки набоба было бы для него приказанием. Десять минут спустя он оставил Бхопал.
— Пора ехать, — сказал подошедший к брату Балао-Рао.
— Да, — ответил Нана Сахиб, — на рассвете нам надо быть в Тандитском пале.
— В путь.
И оба в сопровождении своих гондов пошли по северному берегу озера до одинокой хижины, где ждали их лошади.
Набоб хотел приехать в Тандитский пал до рассвета из предосторожности, и потому маленький отряд скакал во всю прыть.
Нана Сахиб и Балао-Рао не говорили друг с другом, но их занимала общая мысль. Из этой экспедиции они привезли более чем надежду — уверенность, что бесчисленные приверженцы присоединятся к ним. Центральное плоскогорье Индии было в их руках.
Но в то же время Нана Сахиб думал о счастливом случае, который выдаст ему полковника Мунро. Отныне ни одно из движений врага не укроется от набоба; рука Калагани приведет его к дикой Виндхийской стране, и там никто не может избавить его от казни, предназначенной ненавистью Нана Сахиба.
— Мунро оставил Калькутту и едет в Бомбей, — произнес Нана Сахиб брату.
— Бомбейская дорога доходит до Индийского океана! — вскричал Балао-Рао.
— На этот раз она остановится у Виндхийских гор.
Этот ответ объяснил все.
Лошадь поскакала галопом. Было пять часов утра, начинало рассветать. Нана Сахиб, Балао-Рао и их спутники приехали к бурному ложу Надзура, которое вело к палу.
Все было спокойно, как вдруг раздался выстрел и за ним несколько других. Послышались крики:
— Ура, ура! Вперед!
На возвышенности пала показался офицер, а за ним полсотни солдат королевской армии.
— Стреляй! Всех положим на месте! — снова раздался крик. Второй залп был направлен почти в упор в группу гондов, окружавших Нана Сахиба и его брата. Пало пять или шесть индусов; другие или нырнули в Надзур, или исчезли под первыми деревьями леса.
— Нана Сахиб! Нана Сахиб! — закричали англичане, войдя в узкий овраг.
Тогда один из тех, кто был сражен смертельно, приподнялся и протянул к ним руку.
— Смерть завоевателям! — прохрипел он и упал без движения.
— Это Нана Сахиб? — спросил офицер, приближаясь к трупу.
— Он, — ответили солдаты из отряда, которые стояли в Канпурском гарнизоне и хорошо знали набоба.
— Теперь за другими! — закричал офицер.
И весь отряд кинулся в лес в погоню за гондами.
Как только он исчез, на утесе пала показалась тень. Это была «Блуждающий огонек», закутанная в длинный плащ, стянутый у пояса шнурком. Накануне вечером эта сумасшедшая была бессознательной проводницей английского офицера и его солдат. Вернувшись в долину накануне, она машинально шла к Тандитскому палу, влекомая каким-то инстинктом. Но на этот раз странное существо, которое до сих пор считалось немой, произнесло имя.
— Нана Сахиб! Нана Сахиб! — повторила она, как будто образ набоба явился в ее памяти по какой-то необъяснимой причине.
Это имя заставило офицера вздрогнуть, и он не отставал от сумасшедшей, которая, по-видимому, не видела ни его, ни солдат, которые следовали за ней до пала. Офицер принял необходимые меры и велел до рассвета выставить посты у реки. Когда Нана Сахиб и его гонды вошли в поток, он встретил их залпом, который многих оставил на месте, и в том числе главу синайского мятежа.
Такова была схватка, о которой телеграф в тот же день сообщил губернатору бомбейской провинции. Телеграмма эта распространилась по всему полуострову, газеты перепечатали ее, и таким образом полковник Мунро мог узнать об этом 26 мая в аллахабадской газете.
На этот раз нельзя было сомневаться в смерти Нана Сахиба.
Между тем сумасшедшая, оставив пал, шла к Надзуру. Она достигла места, где лежали трупы, и остановилась перед тем, кого узнали лакнауские солдаты. Искаженное лицо мертвеца как будто еще угрожало.
Сумасшедшая встала на колени, положила руки на труп, пробитый несколькими пулями. Она долго смотрела на мертвеца, потом приподнялась, покачала головой и медленно пошла по берегу Надзура.
«Блуждающий огонек» снова впала в свое обычное равнодушие, и ее уста более не повторяли проклятого имени Нана Сахиба.
«Неисоизмеримые творения»! Это бесподобное выражение, употребленное минералогом Гаем для определения американских Анд, было бы справедливее применить к Гималайской цепи, которую человек не имеет еще возможности измерить с математической точностью.
Такое чувство испытывал я при виде этой несравненной области, среди которой полковник Мунро, капитан Год, Банкс и я должны были провести несколько недель.
— Не только горы эти несоизмеримы, — сказал наш инженер, — но и вершина их должна считаться недоступной, так как человеческий организм не может вынести подобной высоты.
Преграда из первобытных скал длиной в две тысячи пятьсот километров от семьдесят второго до девяносто пятого меридиана покрывает две провинции — Агру и Калькутту, два королевства — Бутан и Непал — цепь гор, средняя высота которой на треть выше вершины Монблана. Она обнимает три разных пояса: первый в пять тысяч футов вышины, дающий жатву пшеницы зимой, жатву риса летом; второй — от пяти до девяти тысяч футов, где снег тает весной, третий — от пяти до девяти тысяч футов, покрыт толстым слоем льда, не тающим даже в теплое время года. Одиннадцать проходов прорезывают эту грандиозную выпуклость земного шара, на двадцать тысяч футов высоты, беспрестанно подвергаясь падению лавин. Проходы эти дозволяют пробраться из Индии в Тибет только ценой чрезвычайных затруднений, над этим хребтом — то округленном большими куполами, то плоским, как Столовая гора на мысе Доброй Надежды, высятся семь или восемь острых пиков, доходящих над истоками Когры, Джамны, Ганга, Дукиа и Канченджанга до семи тысяч метров, Диодунга до восьми тысяч, Давалагира до восьми тысяч пятисот, Чамулари до восьми тысяч семисот и гора Эверест до девяти тысяч; с вершины последней наблюдатель пробегает окружность, равную целой Франции, — таково это колоссальное возвышение, на крайних вершинах которого, может быть, не будет никогда ступать нога самых смелых путешественников и которые называются Гималайскими горами!
Первые уступы этих гигантских пропилен густо покрыты лесом. Там еще встречаются различные представители богатого семейства пальм, в верхнем поясе уступающие место обширным дубовым, кипарисовым и сосновым лесам, роскошным чащам бамбуков и травянистых растений.
Банкс, объяснивший нам все эти подробности, сообщил также, что если нижняя линия снегов спускается на четыре тысячи метров на индостанском склоне, то на тибетском возвышается на шесть тысяч, вследствие того что пары, нагоняемые южными ветрами, останавливают громадные преграды. Вот почему на другой стороне деревни могли раскинуться на высоте пятнадцати тысяч футов над уровнем моря среди полей ячменя и великолепных лугов. Если верить туземцам, эти пастбища трава может покрыть в одну ночь.
В среднем поясе пернатых представляют павлины, куропатки, фазаны, дрофы и перепелки; в громадном количестве встречаются козы и бараны. В верхнем поясе можно встретить только серн, кабанов, диких кошек, и одиноко парит орел над редкой растительностью, представляющей смиренные образцы арктической флоры.
Но не это прельщало капитана Года. Чтобы продолжать ремесло охотника за домашнею дичью, этому немвроду не было нужды приезжать в Гималайскую область. К счастью, тут не было недостатка в плотоядных, достойных его энфильдского ружья и разрывных пуль.
Действительно, у подножия первых уступов хребта простирается нижний пояс, который индусы называют поясом Тарриани. Эта длинная покатая равнина от семи до восьми километров ширины, сырая, теплая, с темной растительностью, покрытая густыми лесами, в которых хищные звери любят искать убежище.
Таким образом, было вероятно, что капитан Год посетит нижние уступы Гималайских гор охотнее, чем верхние пояса. Там даже после путешественника Виктора Жакмона необходимо сделать важные географические открытия.
— В таком случае этот огромный хребет известен не вполне? — спросил я Банкса.
— И далеко не вполне, — ответил инженер, — Гималайские горы — это нечто вроде маленькой планеты, приклеившейся к нашему земному шару и охраняющей свою тайну.
— Однако ее посещали и осматривали насколько возможно, — заметил я.
— Положим, в путешественниках к Гималайским горам недостатка не было. Многие из них после значительных трудов показали подробное орографическое расположение этой возвышенности. Тем не менее, друзья мои, точная вышина главных пиков подала повод к бесчисленным поправкам. Прежде Давалагири был царем всей цепи; затем, после новых измерений, они должны были уступить свое первенство Канченджанге, которую теперь заменила гора Эверест. До сих пор эта последняя превосходила своих соперниц. Однако, по словам китайцев, не были еще применены точные методы европейских геометров — и недалек тот день, когда она превзойдет гору Эверест и не на Гималайских горах придется уже отыскивать самую высокую точку на земном шаре. А каким образом добиться этого, не поставив барометра на крайней точке этих почти недоступных пиков? А этого сделать еще не могли.
— Но сделают, — вмешался капитан Год, — я думаю, со временем будут направлены экспедиции на Южный и Северный полюс.
— По всей вероятности.
— Путешествие в последние глубины океана.
— Очевидно.
— Путешествие к центру земли!
— Браво, Год!
— Так будет все сделано! — прибавил я.
— Даже и путешествие в каждую планету солнечного мира! — ответил капитан Год, которого ничто уже не останавливало.
— Нет, капитан, — возразил я. — Человек, простой житель земли, не может переступить за ее границы! Но если он прикован к своей коре, то может проникнуть во все ее тайны.
— Может и должен, — подтвердил Банкс. — Все, что заключается в границе возможного, должно быть и будет исполнено.
Потом, когда человеку нечего уже будет узнавать на том шаре, на котором он обитает…
— …он исчезнет вместе со сфероидом, который не будет иметь для него более тайн, — ответил капитан Год.
— Совсем нет! — возразил Банкс. — Он будет пользоваться им как властелин и извлечет из него наилучшую пользу. Но, друг Год, так как мы находимся в Гималайской области, я укажу вам, между прочим, на любопытное открытие, которое, конечно, вас заинтересует.
— О чем идет дело, Банкс?
— В рассказе о своих путешествиях миссионер Гюк говорит об одном странном дереве, которое в Тибете называют «деревом с десятью тысячами изображений». По индостанской легенде, Тонг-Кабак, преобразователь буддийской религии, был превращен в дерево через несколько тысяч лет после того, как то же самое случилось с Филимоном, Бавкидой, Дафной, этими любопытными растительными существами мифологической флоры. Волосы Тонга-Кабака сделались листьями этого священного дерева, и миссионер уверяет, что видел собственными глазами на этих листьях тибетские буквы, ясно образуемые их жилками.
— Дерево с печатными листьями!
— И на которых читаются самые нравственные нравоучения, — ответил инженер.
— Это стоит проверки.
— Проверяйте, друзья мои, если эти деревья существуют в южной части Тибета, то они должны также существовать в верхнем поясе, на южном склоне Гималайских гор. Итак, во время ваших экскурсий, ищите этого, как бы правильнее выразиться, «нравоучителя»…
— Вот уж нет! — ответил капитан Год, я приехал сюда охотиться и ничего не выиграю в ремесле ходока по горам.
— Хорошо, друг Год! — сказал Банкс. — Такой смельчак, как вы, поднимется хоть сколько-нибудь на эту цепь.
— Никогда! — вскричал капитан.
— Почему же?
— Я отказываюсь лазить.
— С которых пор?
— С тех пор, как двадцатый раз рискнул своей жизнью. В Бутанском королевстве я успел добраться до вершины Врожеля. Говорили, что никто не ступал на вершину этого пика, и этим задели мое самолюбие! Наконец, после тысячи опасностей я добираюсь до вершины и, к крайнему разочарованию, читаю там следующие слова: «Дюран, дантист, 14, Комартенская улица, Париж»! С тех пор у меня отбили охоту лазить.
Надо признаться, что, рассказывая нам об этой неудаче, капитан Год делал такую смешную гримасу, что трудно было не хохотать от чистого сердца.
Я несколько раз говорил о санитарных станциях полуострова. Эти станции в горах посещаются летом капиталистами, чиновниками, индийскими негоциантами, страдающими в равнине от знойного каникулярного времени.
Сперва надо назвать Симлу, находящуюся на тридцать первой параллели, а к западу на семьдесят пятом меридиане. Это маленький уголок Швейцарии со своими потоками, ручьями домиками, приятно расположенными под тенью кедров и сосен, на две тысячи метров над уровнем моря.
После Симлы я назову Даржилинг с белыми домиками, над которыми возвышается Канченджанга на пятьсот километров к северу от Калькутты и на две тысячи триста метров высоты, около восемьдесят шестого градуса широты — местоположение вполне восхитительное. Другие санитарные станции также основаны в различных трактах Гималайской цепи.
Теперь же к этим свежим и здоровым станциям, как бы вызванным жгучим климатом Индии, следует прибавить наш паровой дом, представляющий весь комфорт самых роскошных жилищ на полуострове.
Место выбрано было благоразумно. Дорога в нижней части гор разделяется на этой высоте и связывает несколько местечек, разбросанных к востоку и западу. Ближайшая из этих деревень находится в пяти милях от парового дома и занята гостеприимными горцами, выкармливающими коз и баранов, возделывающими богатые поля пшеницы и ячменя.
С содействием нашей прислуги, под надзором Банкса потребовалось только несколько часов, чтобы устроить кочевье, в котором мы должны были жить недель шесть или семь. Одна из передних гор отделилась от причудливых звеньев, поддерживающих громадную цепь Гималайских гор, и дала нам хорошенькую площадку длиной в одну милю и шириной в полмили. Ее покрывал густой ковер невысокой, плотной, душистой травы, усыпанной фиалками. Кусты рододендронов, величиной с маленькие дубы, естественные клумбы камелий производили очаровательный эффект.
Групп двенадцать великолепных деревьев разминулось на этой площадке, как будто отделясь от громадного леса, который унизывает склоны передней главы и поднимается на соседние отроги на высоту шестисот метров. Кедры, дубы, панданусы с длинными листьями, буки, клен смешиваются с бананами, бамбуками, магнолиями, рожковым деревом, японскими фигами. Некоторые из этих гигантов расстилают свои последние ветви более чем на сто футов над землей. Паровой дом очень кстати дополнил пейзаж.
Крутые кровли его двух пагод удачно согласовались с этими разнообразными ветвями и листьями. Колеса исчезали в чаще зелени и листьев. Ничто не обнаруживало подвижной дом, а осталось только оседлое жилище, как будто выстроенное на земле, с тем чтобы оставаться неподвижным. За серебристыми извилинами потока, протекающего с правой стороны картины по склону переднего уступа, можно следить на протяжении нескольких миль; поток этот образует природный бассейн, излишек воды которого течет ручьем по лугу и шумным каскадом падает в бездну, глубина которой ускользает от глаз.
Вот каким образом был расположен паровой дом для большего удобства всех его жителей. Если стать на площадке переднего хребта, можно видеть, как паровой дом возвышается над другими вершинами, менее высокими в нижней части Гималайских гор, спускающимися до равнины гигантскими уступами. Расстояние позволяет окинуть глазом эту равнину во всей ее совокупности.
С правой стороны парового дома, с веранды из боковых окон гостиной, столовой и были видны высокие кедры, темные силуэты которых выделялись на фоне высокой цепи гор, усыпанной вечным снегом.
Левая сторона парового дома прислонена к огромной гранитной скале, позлащенной солнцем. Эта скала и своей странной формой, и своим темным цветом напоминает гигантские каменные пудинги, о которых говорит Руссель в своем путешествии по Южной Индии. Это жилище, предоставленное сержанту Мак-Нейлю и его товарищам, видно только сбоку. Оно поставлено за двадцать шагов от главного жилища как прибавление к какой-нибудь более важной пагоде. Из крыши, венчающей его, виднеется небольшая струя синеватого дыма, выходящая из кухни Паразара. Левее группа деревьев, едва отделившихся от леса, идет по западному склону и образует боковой план этого пейзажа.
В глубине между двумя жилищами высится гигантский мастодонт. Это наш стальной гигант, поставленный под большими панданусами. Своим приподнятым хоботом слон будто щиплет верхние листья. Но он стоит на одном месте. Он отдыхает, хотя не имеет никакой надобности в отдыхе. Неподвижный сторож парового дома, как огромное допотопное животное, защищал вход у дороги, по которой он втащил эту подвижную деревушку.
Как ни колоссален наш слон, на фоне гранитной глыбы, из которой легко можно было бы сделать тысячу таких слонов, он выглядит, как муха на фасаде собора.
Иногда верхние вершины и средний хребет цепи исчезают из глаз наблюдателя. Это густые пары, пробегающие по среднему поясу Гималайских гор, заволакивают всю его верхнюю часть. Пейзаж делается меньше, и тогда по оптическому обману как будто и жилища, и деревья, и соседние вершины, и даже сам стальной гигант становятся меньше.
Иногда гонимые влажными ветрами облака довольно низко расстилаются над площадкой. Глаз видит тогда только волнистое море туч, и солнце вызывает на их поверхности удивительную игру света. И сверху, и снизу горизонт исчезает, и мы точно переносимся за пределы земли в какую-нибудь воздушную область.
Но погода меняется; северный ветер, устремляясь в бреши цепи, разгоняет весь этот туман, море паров сгущается, равнина поднимается до южного горизонта, великолепные очертания Гималайских гор снова виднеются на очищенном небе, рамка картины принимает свою нормальную величину и взор, ничем уже не ограничиваемый, схватывает все подробности панорамы на горизонте в шестьдесят миль.
На другой день, 26 июня, на рассвете меня разбудили знакомые голоса. Я тотчас встал и пошел в столовую, где капитан Год и его денщик Фокс разговаривали с заметным оживлением. В эту же минуту из своей комнаты вышел Банкс, и капитан сказал ему своим звучным голосом.
— Ну, друг Банкс, наконец мы и приехали! На этот раз дело идет не об остановке на несколько часов, а о том, чтобы прожить здесь несколько месяцев.
— Да, любезный Год, и вы можете организовать свою охоту на свободе. Свисток стального гиганта не будет уже звать вас в паровой дом.
— Слышишь, Фокс, — обратился капитан Год к своему товарищу по охоте.
— Слышу, капитан.
— Да поможет мне небо, но я не оставлю санитарную станцию парового дома, прежде чем пятидесятый тигр не падет под моими выстрелами! Пятидесятый, Фокс! Мне сдается, что сладить с ним будет не особенно легко.
— Тем не менее капитан с ним сладит.
— Откуда такая уверенность, капитан Год? — спросил я.
— О, Моклер, это предчувствие, предчувствие охотника, и больше ничего!
— Итак, сказал Банкс, — вы отправитесь на охоту с нынешнего же дня?
— С нынешнего, — ответил капитан Год, — мы сначала разузнаем местность, осмотрим нижний пояс, спустимся до лесов Тарриани. Только бы тигры не бросили эту резиденцию.
— Почему вы так думаете?
— Э! Мое несчастье!
— Несчастье! В Гималайских горах? Возможно ли это? — спросил инженер.
— А вот увидим!.. Вы отправитесь с нами, Моклер?
— Да, конечно.
— А вы, Банкс?
— И я также, ответил инженер. — И, думаю, что и Мунро присоединится к нам, так же как и я… как любитель.
— Как любитель! Так! Но любитель хорошо вооруженный, — заметил капитан. — Здесь нельзя прогуливаться с тростью в руке: это будет унизительно для таррианских зверей.
— Вы правы, как и всегда, — произнес инженер.
— Итак, Фокс, на этот раз, пожалуйста, без ошибок! Мы в стране тигров! Четыре энфильдских карабина для полковника, Банкса, Моклера и меня, два ружья с разрывными пулями для тебя и Гуми.
— Будьте покойны, капитан, все будет исполнено аккуратно.
Этот день мы были намерены посвятить осмотру Таррианского леса, покрывающего нижнюю часть Гималайских гор, внизу нашей станции.
К одиннадцати часам, после завтрака, сэр Эдвард Мунро, Банкс, Год, Фокс, Гуми и я, все хорошо вооруженные, спустились по дороге, которая шла к равнине, оставив в паровом доме собак, которые не были нам нужны в этой экспедиции.
Чтобы окончательно устроиться, сержант Мак-Нейль, Сторр, Калуф и Паразар остались дома. После двухмесячного путешествия стального гиганта надо было осмотреть, вычистить, привести в хорошее состояние и внутри, и снаружи. Это требовало продолжительного, мелочного, искусного труда, который не даст обыкновенным вожакам стального гиганта — кочегару и машинисту — сидеть сложа руки.
В одиннадцать часов мы оставили станцию и через несколько минут, на первом повороте дороги, паровой дом исчез за густой занавесью деревьев.
Дождя уже не было. Северо-восточный ветер быстро гнал тучи к верхним поясам атмосферы. Небо было серое, температура удобная для пешехода, но зато не было той игры света и тени, которые составляют очарование больших лесов.
Спуститься на две тысячи метров по прямой дороге было бы делом двадцати пяти или тридцати минут, если бы дорога не удлинялась всеми извилинами, которые смягчали крутость ската. Нам понадобилось не менее полутора часов, чтобы дойти до верхнего рубежа таррианского леса на пятьсот или шестьсот футов над равниной. Дорогой мы были в прекрасном расположении духа.
— Будьте внимательны, — заметил капитан Год, — мы вступаем в страну тигров, львов, пантер, леопардов и других благородных зверей гималайской области! Уничтожать хищных зверей приятно, но еще приятнее и лучше не допустить их уничтожить в свою очередь нас! Итак, не станем удаляться друг от друга и будем осторожны!
Подобное предостережение решительного охотника имело важное значение, и каждый из нас принял его к сведению. Карабины и ружья были заряжены, запирающий механизм осмотрен, курки взведены на предохранительный взвод. Мы приготовились ко всему.
Прибавлю, что необходимо было остерегаться не только плотоядных, но и змей, из которых самые опасные встречаются в лесах Индии. Белонга, зеленые змеи, змеи-бичи и множество других чрезвычайно ядовиты. Число жертв, ежегодно умирающих от их укусов, в пять или шесть раз значительнее числа домашних животных или людей, погибающих от хищных зверей.
Следовательно, в этой области Тарриани — наблюдать за всем, смотреть, куда ставишь ногу, до чего дотронешься рукой, прислушиваться к малейшему шуму под травой или в кустах, — предписывает самая необходимая осторожность.
В половине первого пополудни мы находились под большими деревьями, на рубеже леса. Их высокие ветви раскидывались над широкими аллеями, по которым стальной гигант легко бы прошел со своим поездом. Действительно, эта часть леса давно была приспособлена для подвоза леса, вырубленного горцами, что и было видно по свежим колеям. Эти главные аллеи шли вдоль хребта во всю длину Тарриани и связывали между собой прогалины, сделанные там и сям топором дровосека; но с каждой стороны они давали доступ только узким тропинкам, которые терялись под непроницаемым высокоствольным лесом.
С целью узнать их общее направление мы шли по этим аллеям скорее как топографы, чем охотники. Ничто не нарушало тишины леса, а между тем большие следы, оставленные на земле, доказывали, что плотоядные не бросили еще Тарриани.
Вдруг на повороте одной аллеи, отброшенной направо выступом горы, восклицание капитана Года, который шел впереди, заставило нас остановиться.
В двадцати шагах, на углу прогалины, окаймленной большими панданусами, возвышалось здание странной формы. Это не был дом, у него не виднелось ни трубы, ни окон, с другой стороны, это не была также хижина охотника! У нее не было ни бойниц, ни амбразур. Скорее, это походило на индостанскую могилу, запрятанную в глубине этого леса.
В самом деле, пусть вообразят нечто вроде длинного куба из стволов, положенных вертикально и крепко вколоченных в землю, связанных в верхней части толстой веревкой из ветвей. Вместо кровли — другие стволы, положенные поперек и крепко вбитые в верхнее строение. Очевидно, строитель этого убежища хотел придать ему прочность со всех пяти сторон.
Оно было в шесть футов вышины, двенадцать длины и пять ширины. Отверстие было закрыто спереди толстой дубовой доской, округленный конец которой несколько возвышался над всей постройкой.
Над крышей виднелись длинные гибкие жерди, странно расположенные и связанные между собой. На оконечности горизонтального рычага, поддерживавшего эти жерди, висела петля из большой лиановой веревки.
— Это что? — вскричал я.
— Это просто мышеловка, — ответил Банкс, рассмотрев хорошенько, — но я предоставляю вам, друзья мои, думать, каких мышей она предназначена ловить.
— Ловушка для тигров, — вскричал капитан Год.
— Да, ловушка для тигров, — ответил Банкс, — отверстие ее закрыто доской, удерживаемой этой петлей, доска же упала, потому что до нее дотронулся какой-нибудь зверь.
— Я в первый раз вижу в индийском лесу ловушку такого рода. Мышеловка! Это совсем недостойно охотника.
— И тигра, — прибавил Фокс.
— Без сомнения, но если дело идет о том, чтобы уничтожать этих свирепых животных, а не охотиться за ними для удовольствия, то лучшая ловушка та, которая поймает их больше. Мне кажется, это устроено довольно замысловато.
— А я прибавлю, — вмешался полковник Мунро, — что если доска опущена, то, вероятно, какой-нибудь зверь пойман.
— А вот мы узнаем! — вскричал капитан Год. — И если хищник еще жив…
Последние слова капитан досказал движением руки, и взводом курка своего карабина. Все последовали его примеру и приготовились.
Очевидно, мы не могли сомневаться, что эта постройка одна из тех ловушек, которые часто встречаются в лесах западной Океании. Но если это не было делом индуса, то, во всяком случае, представляло все условия, делающие эти западни чрезвычайно практичными: клапан опускался при малейшем прикосновении, и зверь никаким образом не мог уже вырваться.
Окончив все приготовления, капитан Год, Фокс и Гуми подошли к ловушке, которую сначала захотели обойти кругом. Между вертикальными стволами не было ни одной скважины, которая позволила бы заглянуть внутрь. Они прислушивались внимательно. Ни малейшего звука или шороха не обнаруживало присутствия в этом деревянном кубе живого существа.
Капитан Год и его спутники вернулись к переднему фасаду. Они удостоверились, что подвижная доска проскользнула в две вертикально расположенные большие выемки. Следовательно, чтобы войти в ловушку, достаточно было приподнять ее.
— Ни малейшего звука, — сказал капитан Год, приложив ухо к двери; мышеловка пуста!
— Во всяком случае, будем осторожны! — ответил полковник Мунро.
Он сел на ствол дерева, по левую сторону прогалины, я поместился рядом.
— Ну, Гуми! — прошептал капитан Год.
Гуми, ловкий, хорошо сложенный по своему маленькому росту, гибкий, как обезьяна, проворный, как леопард, настоящий индостанский клоун, понял, чего от него хотели. Одним скачком он прыгнул на крышу ловушки и добрался до крайнего конца одной из жердей. Потом по рычагу соскользнул до лиановой петли и своей тяжестью нагнул ее до верхнего конца доски, запиравшей отверстие. Теперь, налегая на другой конец рычага, оставалось привести в движение клапан.
Но в этом случае необходимо было обращаться к соединенным силам нашего маленького отряда. Полковник Мунро, Банкс, Фокс и я пошли к задней стороне ловушки, а Гуми остался на крыше, чтобы освободить рычаг в случае, если какоенибудь препятствие помешает ему действовать.
— Друзья мои, — закричал нам капитан Год, — если вы можете обойтись без меня, я предпочитаю остаться у отверстия ловушки. По крайней мере, если оттуда выскочит тигр, его встретит пуля!
— А будет ли он считаться сорок вторым? — спросил я капитана.
— Почему же нет? Если он падет от моего выстрела, то будет уже убит на свободе.
— Есть отличная пословица, — заметил инженер, — не следует продавать шкуры медведя, пока не повалишь его на землю.
— Особенно когда этот медведь может оказаться тигром! — прибавил полковник Мунро.
— Дружно, друзья мои, — вскричал Банкс, — дружно!
Доска была тяжела и дурно скользила в желобах. Однако нам удалось раскачать ее, и она осталась висеть на расстоянии одного фута над землею.
Капитан Год согнулся, прицелился, стараясь рассмотреть, не появится ли у отверстия ловушки какая-нибудь огромная лапа или разинутая пасть, но ожидания были напрасны.
— Еще одно усилие, друзья мои! — закричал Банкс. Благодаря Гуми, который дал несколько толчков заднему концу рычага, доска начала мало-помалу подниматься. Скоро отверстие сделалось достаточно велико, чтобы пропустить зверя даже больших размеров.
Никто не показывался. Легко могло быть, что при шуме, который происходил около ловушки, пленник забился в самую отдаленную часть своей тюрьмы и теперь выжидал благоприятной минуты, чтобы одним прыжком выскочить, опрокинуть всякого, кто воспротивится его побегу, и исчезнуть в глубине леса.
Положение становилось интересным. Я увидал, что капитан Год сделал несколько шагов вперед, положил палец на собачку курка и старался заглянуть в глубину ловушки. Доска приподнялась, и в отверстие проходил полный свет.
В эту минуту сквозь стены послышался легкий шум, потом глухой храп или, скорее, громкая зевота, которая показалась мне очень подозрительной.
Очевидно, там было какое-нибудь спавшее животное, и мы его разбудили. Капитан Год опять подошел и прицелился в массу, которая шевелилась в полутени.
Вдруг внутри послышался голос.
— Не стреляйте! Ради Бога, не стреляйте!
И в эту минуту из ловушки выскочил человек.
Наше удивление было так сильно, что доска вырвалась из наших рук и с глухим шумом упала на отверстие, которое закрылось снова.
Между тем столь неожиданно явившийся человек подошел к капитану Году, все еще державшему ружье на прицеле, и сказал тоном довольно гордым:
— Не угодно ли приподнять дуло вашего оружия. Вы имеете дело не с таррианским тигром.
Капитан Год после некоторого колебания дал своему карабину менее угрожающее положение.
— С кем имеем честь говорить? — спросил Банкс, подходя к незнакомцу.
— С естествоиспытателем Матьясом Ван-Гитом, поставщиком толстокожих, тихоходов, стопоходовых, хоботоносных, плотоядных и других млекопитающих для дома Чарльза-Ротса в Лондоне и Галенбека в Гамбурге.
Потом, указав на нас рукой, он спросил:
— Господа?
— Полковник Мунро и его спутники, — ответил Банкс, указывая на нас рукой.
— Прогуливаетесь по гималайским лесам!.. Очаровательная экскурсия, нечего сказать! Честь имею кланяться, господа, честь имею кланяться!
С каким оригиналом имели мы дело? Не расстроился ли его мозг во время плена в ловушке для тигров? Был ли он сумасшедший или находился в здравом уме? Наконец, к какой категории двуруких принадлежал этот индивидуум?
Мы сейчас это узнали и впоследствии еще более познакомились с этим странным человеком, который величал себя естествоиспытателем и действительно был им.
Матьяс Ван-Гит, поставщик зверинцев, был человек лет пятидесяти, в очках. Его гладкое лицо, прищуренные глаза, вздернутый нос, постоянная суетливость, его чересчур выразительные жесты, приспособленные к каждой фразе, выходившей из его широкого рта, — все это делало из него тип очень известных старых провинциальных актеров. Кто не встречал хотя одного из этих старинных актеров, вся жизнь которых прошла между декорациями, ограниченными горизонтом рампы и занавесью!
Неутомимые говоруны, неприятно размахивающие руками, они высоко держат и отбрасывают назад свою голову, такую пустую в старости, что она не могла быть хорошо наполнена в зрелом возрасте. Этот Матьяс Ван-Гит действительно походил на старого актера.
Раз я слышал смешной анекдот о жалком певце, который считал необходимым сопровождать особенным движением все слова своей роли. Так, например, в опере Мазаньелло, когда он запевал: «Если неаполитанский рыбак», его правая рука, протянутая к зале, лихорадочно шевелилась, как будто он держал уже щуку на конце своей удочки. Потом продолжал: «Небу хотелось сделать монарха», одна рука его поднималась кверху, указывая на небо, другая, проводя круг над гордо приподнятой головой, представляла королевскую корону. «Возмущаясь против приговора судьбы», все его тело сильно сопротивлялось толчку, который старался отбросить его назад. «Он сказал бы, управляя своей лодкой»… Тогда обе его руки, быстро шевелясь слева направо и справа налево, как будто он управлял кормовым веслом, показывали, как ловко направил бы он лодку.
Своими ухватками Матьяс Ван-Гит походил на этого певца. В разговоре он употреблял отборные выражения и должен был стеснять собеседника, который не мог стать дальше от движения его рук.
Впоследствии мы узнали от него самого, что Матьяс Ван-Гит был профессором естественной истории в Роттердамском музее. В конце концов обстоятельства сложились так, что, наскучив безуспешно преподавать теоретическую зоологию, он приехал в Индию заняться практически.
Это ему удалось, и вот он сделался поставщиком важных домов в Гамбурге и Лондоне, снабжающих публичные и частные зверинцы в обоих полушариях.
В Тарриани Матьяс Ван-Гит привел важный заказ хищных зверей в Европу. Его кочевье находилось только в двух милях от ловушки, из которой мы его избавили. Но каким образом он попал в нее? Вот как он объяснил Банксу это приключение.
— Это было вчера. Солнце уже зашло, когда мне пришло в голову посетить одну из ловушек для тигров, сделанную моими руками. Я вышел из крааля, который вы удостоите вашим посещением, господа, и добрался до этой прогалины. Я был один, моя прислуга занималась необходимыми работами, и я не хотел отвлекать ее от них, считая это неблагоразумным. Подойдя к ловушке, я увидал, что подвижная доска приподнята, из этого я заключил не без некоторой логики, что туда не попался ни один хищник. Однако я хотел проверить, на месте ли приманка и хорошо ли действует сторожек. Вот почему я проскользнул в узкое отверстие.
Рука Матьяса Ван-Гита изящным изгибом обозначила движение змеи, приближающейся сквозь высокую траву.
— Войдя в ловушку, — продолжал поставщик, — я рассмотрел кусок козьего мяса, запах которого должен был привлечь обитателей этой части леса. Приманка была не тронута, я хотел уйти, когда рука моя невольно задела сторожек, доска упала, и я очутился в своей собственной ловушке, не имея никаких способов выбраться из нее.
Тут Матьяс Ван-Гит на минуту остановился, чтобы лучше заставить нас понять всю важность его положения.
— Однако, господа, — продолжал он, — не скрою от вас, что я взглянул на дело с комической стороны. Положим, я был в плену, и не было тюремщика, который мог бы отворить мне дверь моей тюрьмы, но я думал, что мои люди, не видя меня в краале, встревожатся моим продолжительным отсутствием и начнут меня искать. Следовательно, был только вопрос времени, «потому, что же делать на ночлеге, если не думать?» — сказал французский баснописец. Я думал, а часы проходили, не изменяя моего положения. Настала ночь, голод давал себя чувствовать; я сообразил, что лучше всего обмануть его сном, и вот как философ, примирясь со своим положением, я заснул глубоким сном, и, может быть, он продолжался бы и долго, если бы я не был разбужен необычайным шумом. Дверь ловушки приподнималась, свет потоком входил в мое темное убежище, и мне стоило только выбежать. Каково же было мое волнение, когда я увидал оружие смерти, направленное прямо в грудь. Еще одно мгновение — и час моей свободы был бы последним в моей жизни. Но господин капитан захотел признать во мне существо своей породы… и мне остается только поблагодарить вас, господа, за то, что вы возвратили мне свободу.
Таков был рассказ поставщика. Надо признаться, что мы не без труда преодолевали улыбки, возбуждаемые его тоном и жестами.
— Итак, — спросил Банкс, — вы расположились в этой части Тарриани?
— Да! Как я уже имел удовольствие сообщить вам, мой крааль находится только в двух милях отсюда, и если вам угодно почтить меня вашим присутствием, я буду очень рад принять вас.
— Мы вас посетим непременно, мистер Ван-Гит, — ответил полковник Мунро.
— Мы — охотники, — прибавил капитан Год, — и устройство крааля будет для нас интересно.
— Охотники! — вскричал Матьяс Ван-Гит, — охотники!
Он не мог помешать своей физиономии выразить, что имеет весьма посредственное уважение к сынам Немврода.
— Вы охотитесь за хищными зверями…
— Единственно с целью убивать их, — перебил его Год.
— А я единственно с целью брать их живьем, — с великолепным движением гордости возразил поставщик.
— Мы не будем с вами конкурировать, мистер Ван-Гит, — сообщил капитан Год.
Поставщик покачал головой, тем не менее, узнав что мы охотники, он не взял назад своего приглашения.
— Когда вам угодно следовать за мною, господа? — спросил он с грациозным поклоном.
В эту минуту в лесу послышались голоса, и человек шесть индусов показались на повороте большой аллеи, которая шла от прогалины.
— А! Это мои люди! — и вполголоса прибавил: — Ни слова о моем приключении! Прислуга крааля не должна знать, что я попал в свою ловушку, как обыкновенный зверь! Это может ослабить ту важность, которую я всегда должен сохранять в их глазах.
Знак согласия с нашей стороны успокоил поставщика.
— Господин, — сказал тогда один индус, бесстрастное и умное лицо которого привлекло мое внимание, — мы вас ищем более часа.
— Я был с этими господами, которым угодно проводить меня до крааля, — ответил Ван-Гит. — Но прежде чем мы оставим прогалину, надо привести в прежнее состояние эту ловушку.
По приказанию поставщика индусы занялись исправлением ловушки. В это время Матьяс Ван-Гит пригласил нас осмотреть ее внутренность. Капитан Год проскользнул туда за ним, а я за капитаном. Место было несколько тесно для жестов нашего хозяина, который действовал так, как в гостиной.
— Поздравляю, — сказал капитан Год, осмотрев устройство. — Очень хорошо придумано!
— Не сомневайтесь, капитан, — ответил Матьяс Ван-Гит, — такие ловушки несравненно лучше прежних ям с кольями из жесткого дерева и гибких согнутых деревьев, поддерживаемых петлей. В первом случае зверь распорет себе брюхо, во втором удавится. Очевидно, это все равно, когда дело идет об истреблении хищных зверей. Но для меня они нужны живые, целые, без малейшей порчи.
— Очевидно, — заметил капитан Год, — мы действуем не одинаково.
— Мой способ действия, может быть, лучший, если спросить зверей.
— Я их не спрашивал, — ответил капитан.
— Но, — спросил я Матьяса Ван-Гита, — когда эти животные попадут в ловушку, как вы их выводите оттуда?
— Подвижную клетку ставят возле отверстия; пленники сами бросаются в нее, и мне стоит только отвезти их в крааль спокойным и медленным шагом моих домашних буйволов.
Только была кончена эта фраза, как послышались крики.
Нашим первым движением было броситься из ловушки. Что случилось?
Змея-бич самой ядовитой породы была разрублена палочкой, которую один из индусов держал в руке, в ту самую минуту, когда ядовитое пресмыкающее бросалось на полковника.
Это был тот самый индус, которого я уже заметил. Его быстрое вмешательство спасло сэра Эдварда Мунро от неизбежной смерти. Крики, слышанные нами, испускал один из служителей крааля, изгибавшийся на земле в последних судорогах агонии. По начальной, роковой случайности отрубленная голова змеи отскочила на его грудь, зубы вонзились, и несчастный умер от сильного яда менее чем в одну минуту, так что не было возможности помочь ему.
Пораженные этим ужасным зрелищем, мы бросились к полковнику Мунро.
— Ты не ужален? — спросил Банкс, поспешно схватив его за руку.
— Нет, Банкс, успокойся, — ответил сэр Эдвард Мунро, подходя к индусу, которому был обязан жизнью.
— Благодарю, друг.
Индус сделал движение, объяснявшее, что его благодарить не за что.
— Как тебя зовут? — спросил полковник Мунро.
— Калагани, — ответил индус.
Смерть этого несчастного призвела на нас сильное впечатление. Укус змеибича, самой ядовитой на полуострове, не проходит даром. Еще одна жертва прибавилась к тысячам, ежегодно погибающим в Индии от этих опасных пресмыкающихся.
Тело индуса от действия яда быстро разлагалось. Его пришлось немедленно зарыть в землю. Как только печальная церемония была окончена, Матьяс Ван-Гит пригласил нас в крааль, и мы очень охотно приняли приглашение. Нам достаточно было получаса, чтобы дойти до помещения поставщика. Оно вполне оправдывало название «крааль», употребляемое колонистами Южной Африки.
Это была большая продолговатая загородка, в самой глубине леса, среди обширной прогалины. Матьяс Ван-Гит устроил крааль с совершенным пониманием потребностей своего ремесла. Высокий палисадник с дверью, достаточно широкий для повозок, окружал крааль со всех четырех сторон. В глубине, посередине, длинная хижина из древесных ветвей и досок служила единственным жилищем обитателям крааля. Шесть клеток, разделенных на несколько отделений, каждая на четырех колесах, стояли под прямым углом на левой стороне ограды. По реву, вырывавшемуся оттуда, можно было судить, что в обитателях этих клеток недостатка не было. Направо двенадцать буйволов, питающихся тучными пастбищами на горах, паслись в ограде на чистом воздухе. Это была обыкновенная упряжь подвижного зверинца. Шесть извозчиков для повозок, десять индусов, особенно опытных в охоте за хищными зверями, дополняли состав прислуги заведения.
Извозчики были наняты только на эту экспедицию. Их должность состояла в том, чтобы отвозить повозки на место охоты и потом на ближайшую станцию железной дороги. Там эти повозки ставились на платформу и могли быстро достигать через Аллахабад или Бомбея, или Калькутты.
Охотники-индусы принадлежали к категории тех, которых называют «чикари». Они отыскивают следы свирепых животных, выгоняют их из логовищ и ловят.
Такова была прислуга крааля. Матьяс Ван-Гит и его люди жили тут несколько месяцев. Они подвергались не только нападениям хищных зверей, но и лихорадкам, особенно свирепствующим в Тарриани. Ночная сырость, зловредные испарения земли, влажный знойный воздух, образующийся под деревьями, куда солнечные лучи проникают очень мало, делают из нижнего пояса Гималайских гор нездоровую страну.
Однако поставщик и его индусы так хорошо акклиматизировались в этой области, что вредный воздух имел на них так же мало влияния, как на тигров и других обитателей Тарриани. Но нам нельзя было бы безопасно оставаться в краале. Притом это не входило в план капитана Года. Кроме нескольких ночей, проведенных на охоте, мы должны были жить в паровом доме, в том верхнем поясе, до которого не могли достигнуть пары долины.
Итак, мы прибыли в кочевье Матьяса Ван-Гита, который был польщен нашим посещением.
— Теперь, господа, — сказал он нам, — позвольте мне показать вам мой крааль. Заведение соответствует всем требованиям моего искусства. В сущности, это только хижина в большом виде, то, что на полуострове охотники называют «гудди».
С этими словами поставщик отворил нам двери хижины, которую занимал вместе со своими людьми. Первая комната для хозяина, вторая для чикари, третья для извозчиков, в каждой из них вместо всякой мебели походная кровать; четвертая комната, побольше, служила кухней и столовой.
Когда мы осмотрели жилище, нас пригласили ознакомиться с жилищем четвероногих.
Это была самая интересная часть в устройстве крааля. Она напоминала скорее расположение ярмарочного зверинца, чем удобное помещение зоологического сада. Тут, правда, недоставало малеванных картин, повешенных над подмостками и представляющих яркими красками укротителя в розовом трико и бархатном фраке среди прыгающей стаи зверей, которые с окровавленной пастью, выпущенными когтями склоняются под бичом Биделя или героя Пезона. Правда, и публики тут не было.
В нескольких шагах сгруппировались домашние буйволы. Они занимали направо боковую часть крааля, в которую ежедневно приносили свежей травы, этих животных нельзя было пускать на соседние пастбища. По изящному выражению Матьяса Ван-Гита, «свобода пастбищ позволительна только в Соединенном королевстве, но это не согласуется с опасностями, которые представляют Гималайские леса».
Собственно зверинец занимал шесть из четырех колесных клеток, каждая из них с решеткой на передней стороне разделялась на три отделения. Двери или, лучше сказать, перегородки, подвижные снизу доверху, позволяли переводить животных из одного отделения в другое в случае надобности. В этих клетках заключены были семь тигров, два льва, три пантеры и два леопарда.
Матьяс Ван-Гит сообщил нам, что его запас будет полон, когда он поймает двух леопардов, трех тигров и одного льва. Тогда он по ближайшей железной дороге отправится в Бомбей.
Звери, которых легко было рассмотреть в клетках, были великолепны, но необыкновенно свирепы. Их поймали недавно, и они не могли еще привыкнуть к заточению.
Это можно было узнать по их страшному реву, их быстрому расхаживанию от одной перегородки до другой, по сильным ударам лапами по решеткам, изогнутым в нескольких местах.
При нашем приближении к клеткам этот шум усилился, но не произвел никакого впечатления на Матьяса Ван-Гита.
— Бедные животные! — сказал капитан Год.
— Бедные животные! — повторил Фокс.
— Неужели вы думаете, что они более достойны сожаления, чем те, которых вы убиваете? — спросил поставщик довольно суровым тоном.
— Они достойны порицания… за то, что дали себя поймать! — возразил капитан Год.
Плотоядным в таких странах, как африканский континент, где мало водится жвачных животных, служащих им единственной пищей, часто приходится голодать. Но нельзя сказать того же об этом поясе в Тарриани. Тут множество бизонов, буйволов, зебу, кабанов, сайгаков, за которыми беспрерывно гоняются львы, тигры и пантеры. Кроме того, козы, бараны, не говоря уж о койотах, пасущих их, представляют верную и легкую добычу в Гималайских лесах, следовательно, хищники легко удовлетворяют свой голод. Поэтому их постоянная свирепость извинений не имеет.
Поставщик кормил обитателей своего зверинца в основном мясом бизонов и зебу, и чикари должны были возобновлять провизию в определенные дни.
Не стоит думать, что эта охота безопасна. Даже тигр должен опасаться дикого буйвола, животного страшного, когда он ранен. Не один охотник видел, как буйвол с корнями вырывал рогами дерево, на котором охотник искал убежища. Говорят, что глаз жвачного животного — настоящее увеличительное стекло, что величина предметов утраивается в его глазах и человек в этом гигантском виде устрашает его. Уверяют, что вертикальное положение человеческого существа, когда оно идет, пугает свирепых животных, и что с ними лучше сражаться стоя, чем сидя или лежа.
Я не знаю, сколько справедливого в этих замечаниях, но верно то, что человек, даже когда выпрямляется во весь свой рост, не производит никакого действия на дикого буйвола, и если ему изменит его ружье, он почти погиб.
Таковы и индийские бизоны с короткой и квадратной головой, с рогами гибкими и сплюснутыми у основания, с горбатой спиной — эта выпуклость приближает его к его американскому собрату — с ногами белыми от копыт до колен и размер которого от хвоста до морды доходит иногда до четырех метров. Он относительно смирен, когда пасется со всем стадом в высокой траве в равнине, но становится страшен для всякого охотника, неблагоразумно нападающего на него.
Эти жвачные животные главным образом и предназначались в пищу плотоядным в зверинце Ван-Гита. Поэтому, для того чтобы вернее и почти без опасности захватывать их, чикари предпочитали ловить их в капканы, откуда берут добычу мертвыми или чуть живыми.
Притом профессор как человек, знавший свое ремесло, очень скудно раздавал пищу своим «гостям». Раз в день, в полдень, от четырех до пяти фунтов мяса, и больше ничего. И, конечно уж, не от набожности их заставляли поститься от субботы до понедельника. Печальное воскресенье, нечего сказать! Когда после двух суток появлялась скромная пища, ярость зверей невозможно было сдержать, начинался концерт рева, страшное волнение, громадные прыжки, от которых подвижные клетки качались из стороны в сторону, так что можно было опасаться, что они сломаются!
«Да, бедные животные!» — хотелось бы повторить с капитаном Годом. Но Матьяс Ван-Гит действовал таким образом не без причины. Это воздержание в заточении избавляло зверей от кожных болезней и увеличивало их цену на европейских рынках.
Легко можно вообразить, что в то время, как Матьяс Ван-Гит показывал нам свою коллекцию скорее как естествоиспытатель, чем содержатель зверей, его язык не оставался праздным. Напротив, Матьяс говорил, рассказывал, и так как таррианские плотоядные составляли главный предмет его многословных периодов, это интересовало нас в некоторой степени. Мы хотели оставить крааль, только когда гималайская зоология выдаст нам свои последние тайны.
— Но мистер Ван-Гит, — сказал Банкс, — можете ли вы сообщить мне, согласуется ли прибыль этого ремесла с риском?
— Прежде прибыль была очень значительна, — ответил поставщик. — Но я принужден сознаться, что вот уже несколько лет хищные звери понизились в цене. Вы можете судить об этом по прейскуранту последней курсовой цены. Наш главный рынок — Антверпенский зоологический сад. Я посылаю туда обычно — капитал преклонился перед этим словом — пернатых, змееобразных, образчики семейства обезьянообразных и ящеричных животных, представителей плотоядных в обоих светах… словом, продукт наших отважных охот в лесах полуострова. Как бы то ни было, вкус публики, по-видимому, изменяется, и цена продажи не покрывает расходов! Недавно страус-самец был продан только за тысячу сто франков, а самка только за восемьсот. Черная пантера нашла покупателя за тысячу шестьсот франков, тигрица с Явы за две тысячи четыреста, а семья львов — отец, мать, дядя, два львенка, много обещающие, — за семь тысяч франков гуртом!
— Это просто даром, — ответил Банкс.
— Что касается хоботоносных… — продолжал Матьяс Ван-Гит.
— Хоботоносных, — сказал капитан Год.
— Мы называем этим ученым именем толстокожих, которым природа дала хобот.
— Стало быть, слонов!
— Да, слонов после четвертой эпохи, мастодонтов доисторических периодов…
— Благодарю вас, — ответил капитан Год.
— Что касается хоботообразных, — продолжал Матьяс Ван-Гит, — от ловли их надо отказаться, или если ловить, то разве только из-за бивней, потому что употребление слоновой кости не уменьшилось. Но с тех пор, как драматические авторы, истощившись на выдумки, придумали выставлять слонов в своих пьесах, импресарио водят их из города в город, и одного слона, путешествующего по провинции со странствующей труппой, достаточно для любопытства всего края. Слонов меньше покупают, чем прежде.
— Но, — спросил я, — разве вы снабжаете только европейские зверинцы образчиками индостанской фауны?
— Вы меня простите, — ответил Матьяс Ван-Гит, — если на этот счет я позволю себе, не будучи слишком любопытным, задать вам один простой вопрос.
Я поклонился в знак согласия.
— Вы француз, — продолжал поставщик. — Это можно узнать по вашему произношению и по вашему типу, приятной смеси галло-римского с кельтским. А как француз, вы, должно быть, мало склонны к отдаленным путешествиям, и, без сомнения, вы не ездили вокруг света?
Тут Матьяс Ван-Гит описал рукой один из больших кругов.
— Не имел еще этого удовольствия! — ответил я.
— Я спрошу вас, — продолжал поставщик, — не о том, были ли вы в Индии, потому что вы здесь, но знаете ли вы в подробности Индийский полуостров?
— Еще не совсем, — ответил я, — однако я уже посетил Бомбей, Калькутту, Бенарес, Аллахабад, долину Ганга. Я видел их монументы, я любовался…
— Э! Что это, что это? — ответил Матьяс Ван-Гит, отвернувшись и выражая лихорадочным движением руки крайнее пренебрежение. Потом начал живописное описание.
— Да что это, если вы еще не осмотрели зверинцев этих могущественных раджей, которые до сих пор поклоняются великолепным животным, которыми гордится священная территория Индии? Возьмите посох туриста! Ступайте в Гвиковар поклониться королю Барота! Взгляните на его зверинец, который обязан мне большей частью своих обитателей, леопардами, львами, медведями, пантерами, рысями, тиграми! Присутствуйте при брачных церемониях шестидесяти тысяч голубей, которые празднуются каждый год с большой пышностью! Восхищайтесь пятьюстами «бульбулями» — соловьями полуострова, которых воспитывают так старательно, как наследников престола! Полюбуйтесь на слонов, из которых один сделан палачом и должен раздавить на камне голову осужденного на казнь! Потом отправляйтесь к радже Маиссурскому, самому богатому из азиатских владетелей. Войдите во дворец, где сотнями считаются носороги, слоны, тигры и все хищные звери высшего звания, принадлежащие к аристократии индийских животных! А когда увидите это, может быть, тогда вас не станут обвинять в неведении на счет чудес этой несравненной страны!
Мне оставалось только преклониться перед замечаниями Матьяса Ван-Гита. Горячность, с какой он говорил, очевидно, не допускала рассуждений.
Однако капитан Год прямо пристал к нему насчет фауны, свойственной области Тарриани.
— Сообщите, пожалуйста, несколько сведений о плотоядных, за которыми я приехал в эту часть Индии, — сказал он. — Повторяю вам, я только охотник и конкурировать с вами не стану, мистер Ван-Гит, и даже если смогу помочь вам поймать тигров для вашей коллекции, я сделаю это охотно. Но когда зверинец пополнится, вы не будете осуждать меня за то, что я займусь уничтожением этих животных для моего личного удовольствия.
Матьяс Ван-Гит принял вид человека, решившегося покориться тому, чего не одобрял, но чему не мог помешать. Он сознался притом, что в Тарриани находилось большое количество зловредных животных, вообще мало спрашиваемых на европейских рынках и заклание которых казалось ему дозволительно.
— Убивайте кабанов, я на это согласен, — ответил он. — Хотя эти щенитистые толстокожие не стервоядные…
— Стервоядные? — сказал капитан Год.
— Я разумею под этим, что они травоядные; свирепость их так велика, что охотники, имеющие смелость нападать на них, подвергаются величайшим опасностям!
— А волки?
— Волков много на всем полуострове, и они очень опасны, когда бросаются стадами на какую-нибудь уединенную ферму. Эти животные похожи на польских волков, и я дорожу ими так же мало, как и шакалами, и дикими собаками. Впрочем, я не отрицаю опустошений, делаемых ими, но так как они ничего в торговле не стоят и недостойны красоваться между зоократами высоких классов, я и их также вам предоставляю, капитан Год.
— А медведи? — спросил я.
— В медведях есть кое-то хорошее, — ответил поставщик, одобрительно кивая. — Если индийские медведи не так жадно покупаются, как их однородные из этого семейства, они все-таки имеют некоторую торговую ценность, рекомендующую их доброжелательному вниманию знатоков. Вкус может колебаться между двумя типами, которыми мы обязаны Кашмирской долине и Раймагальским холмам. Но кроме, может быть, периода зимней спячки, эти животные почти безвредны и не могут прельстить настоящего охотника, каким представляется в наших глазах капитан Год.
Капитан поклонился со значительным видом, ясно показывавшим, что с позволением или без позволения Матьяса Ван-Гита он предоставляет самому себе решать эти специальные вопросы.
— Притом, — прибавил поставщик, — эти медведи — животные травоядные.
— Травоядные? — спросил капитан.
— Да, — ответил Матьяс Ван-Гит, — они живут только растениями и не имеют ничего общего со свирепыми породами, которыми полуостров гордится весьма основательно.
— Вы считаете леопардов в числе этих хищных зверей? — спросил капитан Год.
— Неоспоримо. Этот зверь проворен, смел и мужествен, он карабкается на деревья и поэтому иногда бывает опаснее тигра.
— О! — воскликнул капитан Год.
— Милостивый государь, — продолжал Матьяс Ван-Гит сухим тоном, — когда охотник не может найти убежища на деревьях, за ним звери будут охотиться в свою очередь!
— А пантеры? — спросил капитан Год, желавший прервать этот спор.
— Пантеры великолепны, — ответил Матьяс Ван-Гит. — И вы можете видеть, господа, что у меня есть отличные образцы! Изумительные животные, которые, по странному противоречию, антилогии, употребляя слово менее обыкновенное, могут быть приучены к охотничьей борьбе. Да, господа, особенно в Гвиковаре раджи употребляют пантеру для этого благородного упражнения! Их привозят в паланкине, с головой, закутанной, как у кречета и кобчика! В самом деле, это настоящие соколы с четырьмя ногами! Как только охотники увидят стадо диких коз, с пантеры клобучок снимают, и она бросается на робких жвачников, ноги которых, как ни проворны, не могут спасти их от ее грозных когтей! Да, капитан, да! Вы найдете пантер в Тарриани. Вы найдете их более, может быть, чем желаете, но из сострадания предупреждаю вас, что эти пантеры не ручные.
— Надеюсь, — ответил капитан Год.
— Впрочем, точно так же, как и львы, — прибавил поставщик, несколько раздосадованный этим ответом.
— А! Львы! — сказал капитан Год. — Поговорим немножко о львах, пожалуйста!
— Ну, милостивый государь, — продолжал Матьяс Ван-Гит, — я считаю этих мнимых царей зверей гораздо ниже их однородных в древней Ливии. Здесь самцы не имеют гривы, которая служит принадлежностью африканского льва, и, по моему мнению, это самсоны прискорбно обстриженные! Притом они почти совсем исчезли из Центральной Индии и укрылись в Каттивар, Тейльскую пустыню и Тарриани. Эти выродившиеся животные кошачьей породы живут теперь пустынниками или отшельниками и не могут возвратить себе силы от соприкосновения со своими ближними. Поэтому я не ставлю их в первом ряду на лестнице четвероногих.
В самом деле, господа, от льва спастись можно, а от тигра никогда.
— А! Тигры! — вскричал капитан Год.
— Да! Тигры! — повторил Фокс.
— Тигру принадлежит корона, — ответил Матьяс Ван-Гит, одушевляясь, — говорят королевский тигр, а не королевский лев, и это справедливо. Индия вся принадлежит тигру и сосредоточивается в нем! Не первый ли он занял землю? Не имеет ли он права считать похитителями не только представителей англосаксонской расы, но также и сыновей расы солнечной? Не он ли настоящий сын святой земли Арганарты? Поэтому эти великолепные звери распространены по всей поверхности полуострова, и они не бросили ни одной из областей своих предков, начиная от мыса Коморенского до Гималайской границы!
И рука Матьяса Ван-Гита, изобразив южный мыс, образовала на севере целый хребет гор.
— В Зундербунде, — продолжал он, — они как дома! Там они царствуют самовластно, и горе тому, кто покусится оспаривать у них эту территорию! В Нильгерии они бродят массами, как дикие кошки, Ji parva liset componere magnis.[3] Вы понимаете, почему эти великолепные звери требуются на всех рынках Европы и составляют гордость зверинцев? Что составляет главную привлекательность общественных и частных зверинцев? Тигр! Когда вы боитесь за жизнь укротителя? Когда укротитель входит в клетку тигра! За какого зверя раджи платят золотом для украшения своих королевских садов? За тигра. Кто получает премию на звериных биржах Лондона, Антверпена, Гамбурга? Тигр! На каких охотах прославляются индийские охотники, офицеры королевской или туземной армии? На охоте за тигром! Знаете ли, господа, какое удовольствие владетели независимой Индии предлагают своим гостям? Привозят в клетке королевского тигра. Клетку ставят среди обширной равнины. Раджа, его гости, его офицеры, его стража вооружены кольями, револьверами и карабинами и по большей части все на хороших однокопытных…
— Однокопытных! — воскликнул капитан Год.
— Лошадях, если вы предпочитаете это немножко пошлое слово. Но уже эти однокопытные, испуганные близостью тигра, его свирепым видом, молнией, сверкающей из его глаз, становятся на дыбы, и потребна вся ловкость всадников, чтобы удержать их. Вдруг дверь клетки отворяется, чудовище выскакивает, прыгает, летит, бросается на рассеянные группы и приносит своей ярости гекатомбу жертв! Иногда ему удается разбить железный и огненный круг, стиснувший его, а чаще всего он изнемогает, один против сотни, но по крайней мере смерть его достославна и заранее отмщена!
— Браво! Мистер Матьяс Ван-Гит, — вскричал капитан Год, одушевленный в свою очередь. — Да! Это, должно быть, прекрасное зрелище! Да! Тигр — царь животных! И если вы их захватывали, мистер Ван-Гит, то я их убивал, и надеюсь не оставлять Тарриани, прежде чем пятидесятый не падет под моими выстрелами.
— Капитан, — сказал поставщик, нахмурив брови, — я предоставил вам кабанов, волков, медведей, буйволов! Неужели этого недостаточно для вашей охотничьей страсти?
Я видел, что наш друг Год также увлечется этим трепещущим вопросом, как и Матьяс Ван-Гит. Больше ли один поймал тигров, чем другой убил? Какой повод к рассуждениям! Лучше ли их ловить, чем уничтожать? Какая благодарная тема для диссертации! Оба, капитан и поставщик, начинали обмениваться быстрыми взглядами, и, сказать по правде, говорили вместе, не понимая друг друга.
Банкс вмешался.
— Тигры, — сказал он, — цари мироздания, это решено, господа, но я позволю себе прибавить, что это цари очень опасные для своих подданных. В 1862 году, если я не ошибаюсь, эти великолепные звери пожрали всех телеграфистов на станции острова Сангора. Упоминают также об одной тигрице, которая в три года сделала не менее ста восемнадцати жертв, и о другой, которая в столько же времени погубила сто двадцать семь человек. Это слишком даже для царицы! Наконец, после разоружения сипаев в три года двенадцать тысяч пятьсот пятьдесят четыре человека погибли от тигров.
— Но милостивый государь, — ответил Матьяс Ван-Гит, — вы, кажется, забываете, что это животные сыроядные?
— Сыроядвые? — спросил капитан Год.
— Да, они едят сырое мясо, и даже индусы уверяют, что, раз попробовав человеческого мяса, тигры не хотят другого!
— Ну так что же? — сказал Банкс.
— Они повинуются своей натуре, — ответил, улыбаясь, Матьяс Ван-Гит. — Им же надо есть.
Это замечание поставщика окончило наше посещение в крааль.
Настал час возвратиться в паровой дом.
Капитан Год и Матьяс Ван-Гит расстались не самыми лучшими друзьями на свете! Один хотел уничтожить таррианских зверей, другой хотел их брать, а между тем зверей было достаточно, чтобы оба остались довольны.
Условились, однако, что между краалем и санитарной станцией сношения будут часты. Обязались взаимно уведомлять друг друга, когда представятся хорошие случаи. Чикари Матьяса Ван-Гита, очень опытные в экспедициях такого рода, знали все излучины Тарриани и могли оказать услугу капитану Году, уведомляя его о следах зверей. Поставщик обязался давать своих людей, и особенно Калагани, в распоряжение капитана. Этот индус, хотя недавно вступивший в состав прислуги крааля, выказал себя очень смышленым, и на него можно было положиться вполне.
Зато капитан Год обещал помогать, насколько мог, ловить зверей, еще недостававших в зверинце Матьяса Ван-Гита.
При выходе из крааля сэр Эдвард Мунро, вероятно, не рассчитывавший часто бывать там, еще раз поблагодарил Калагани, вмешательство которого спасло его. Он сказал индусу, что тот всегда будет дорогим гостем в паровом доме.
Индус холодно поклонился. Если он и находил удовольствие слышать это от человека, который был обязан ему жизнью, он этого не выказал.
Мы вернулись к обеду. Разумеется, Матьяс Ван-Гит составлял предмет разговора.
— Тысячу чертей! Какие великолепные жесты у этого поставщика! — повторял капитан Год. — Какие отборные слова! Какие выражения! Только если он считает зверей годными единственно для выставки, он ошибается!
В следующие дни, 27, 28 и 29 июня, дождь шел такой сильный, что наши охотники, несмотря на свою страсть, не могли оставить паровой дом. Притом в такую ужасную погоду следов распознать невозможно, и плотоядные, которые, так же как и кошки, не любят воды, не выходят из своих логовищ.
Тридцатого июня погода был лучше, и небо имело лучший вид. В этот день капитан Год, Фокс, Гуми и я приготовились отправиться в крааль.
Утром нас посетили горцы. Они слышали, что какая-то чудесная пагода явилась в Гималайской области, и сильное любопытство привело их в паровой дом.
Прекрасные типы представляла эта раса, населяющая тибетскую границу, люди с воинственными добродетелями, с непоколебимой честностью, щедро гостеприимные и гораздо выше, и нравственно, и физически, индусов равнин.
Если мнимая пагода восхитила их, стальной гигант произвел такое впечатление, что вызвал даже знаки обожания. Он, однако, отдыхал. Что же почувствовали бы эти добрые люди, если бы видели, как он, изрыгая дым и пламя, поднимался твердыми шагами по крутым уступам их гор?
Полковник Мунро хорошо принял этих туземцев, которые часто бывают и на непальской территории, на границе индокитайской. Разговор обратился на ту часть границы, где Нана Сахиб искал убежища после поражения сипаев, когда его отыскивали по всей индийской территории.
Эти горцы, в сущности, знали только то, что мы. Слух о смерти набоба дошел до них, и они, по-видимому, не сомневались в этом. О тех товарищах, которые пережили его, не было ничего слышно. Может быть, они отправились искать более надежного убежища в глубинах Тибета, но найти их в этой стране было бы трудно.
Если полковник Мунро думал, поднявшись на север полуострова, разъяснить все, что касалось близко и далеко Нана Сахиба, этот ответ отвлек бы его от цели. Однако, выслушав горцев, он задумался и не принимал более участия в разговоре.
Капитан Год задал несколько вопросов, но с другой точки зрения. Горцы сообщили ему, что звери, и особенно тигры, делали страшные опустошения в нижнем поясе Гималайских гор. Фермы и даже целые деревни были брошены жителями, несколько стад коз и баранов были уже уничтожены, и между туземцами насчитывалось также много жертв. Несмотря на значительную премию, предложенную правительством, — триста рупий за тигра, число тигров не уменьшилось, и можно было спросить себя, не будет ли принужден человек уступить им место.
Горцы еще прибавили, что тигры не ограничивались только Тарриани. Повсюду, где равнина предлагала им высокую траву, заросли, кусты, в которых можно было подстерегать добычу, их встречали в большом количестве.
— Зловредные животные! — сказали горцы.
Эти добрые люди, и, как видно, по основательной причине, думали о тиграх совсем не так, как поставщик Матьяс Ван-Гит и наш друг капитан Год.
Горцы удалились в восторге от полученного приема и обещали возобновить свое посещение в паровой дом.
После их ухода, кончив приготовления, капитан Год, наши два спутника и я, хорошо вооруженные, готовые для всякой встречи, спустились к Тарриани.
Когда мы дошли до прогалины, где находилась ловушка, из которой мы так удачно спасли Матьяса Ван-Гита, он явился глазам нашим не без некоторой церемонии.
Пятеро или шестеро из его людей, и в этом числе Калагани, сажали из ловушки в подвижную клетку тигра, который попался ночью.
Это был действительно великолепный зверь, и, разумеется, капитану Году сделалось завидно!
— Одним меньше в Тарриани, — прошептал он между двумя вздохами, нашедшими отголосок в груди Фокса.
— Одним больше в зверинце, — ответил поставщик. — Еще два тигра, один лев, два леопарда — и я буду в состоянии исполнить заказ ранее, чем я рассчитывал. Вы войдете со мной в крааль, господа?
— Спасибо, — ответил капитан, — но сегодня мы охотимся для себя.
— Калагани к вашим услугам, капитан Год, — сказал поставщик. — Он хорошо знает лес и может быть вам полезен.
— Охотно принимаем его в проводники.
— Теперь, господа, — прибавил Матьяс Ван-Гит, — желаю вам успеха! Но обещайте мне убить не всех!
— Мы вам оставим! — ответил капитан Год. Матьяс Ван-Гит, простившись с нами великолепным жестом, исчез под деревьями вслед за подвижной клеткой.
— В путь, — сказал капитан Год, — в путь, друзья мои. К моему сорок второму!
— К моему тридцать восьмому! — подхватил Фокс.
— К моему первому! — прибавил я.
Но тон, которым я произнес эти слова, заставил улыбнуться капитана. Очевидно, во мне не было священного огня.
Год обернулся к Калагани.
— Ты хорошо знаешь Тарриани? — спросил он.
— Я раз двадцать обходил его ночью и днем по всем направлениям, — ответил индус.
— Не слыхал ли ты, что в окрестностях крааля приметили какого-нибудь тигра?
— Да, но это не тигр, а тигрица. Ее видели в двух милях отсюда, в верхней части леса, и уже несколько дней стараются захватить ее. Вы хотите, чтобы…
— Хотим ли мы! — ответил капитан Год, не давая кончить индусу его фразу.
В самом деле, мы ничего не могли лучше сделать, как следовать за Калагани, что мы и сделали.
Нет никакого сомнения, хищных зверей очень много в Тарриани, и тут, как и в других местах, им потребно не менее двух быков в неделю для их пропитания! Рассчитывайте, во что это «содержание» обходится всему полуострову!
Но если тигров там большое количество, не надо воображать, что они бегают по территории без всякой необходимости. Пока голод не пробудит их, они прячутся в своих логовищах, и ошибочно было бы думать, что их можно встретить на каждом шагу. Сколько путешественников проходили по лесам и зарослям и никогда не видали тигров! Поэтому, когда устраивается охота, следует начать с того, чтобы узнать, куда обыкновенно ходят эти звери, а главное, найти ручей или источник, в котором они обыкновенно утоляют жажду.
Даже и этого недостаточно, надо еще их привлечь.
Это сделать довольно легко, привязав большой кусок бычьего мяса к столбу в каком-нибудь месте, окруженном деревьями или скалами, за которыми охотники могут укрыться. По крайней мере так действуют в лесу.
В равнине слон становился самым полезным помощником человека в таких опасных охотах. Однако животные должны быть приучены к этому. Но и дрессированными слонами иногда овладевает паника, что делает очень опасным положение охотников, сидящих на их спине. Следует также сказать, что тигр, не колеблясь, бросается на слона. Борьба между человеком и тигром происходит тогда на спине гигантского толстокожего, которое приходит в ярость, и редко чтобы борьба не кончилась в пользу зверя.
Но, однако, происходят большие охоты раджей и богатых индийских спортсменов, достойные найти место в охотничьих летописях.
Не таким образом действовал капитан Год. Он шел пешком отыскивать тигров и пешком имел обыкновение сражаться с ними.
Между тем мы следовали за Калагани, который двигался легким шагом. Сдержанный, как все индусы, он разговаривал мало и только вкратце отвечал на вопросы, ему предлагаемые.
Час спустя мы остановились у стремительного ручья, на берегах которого виднелись еще свежие следы животных. Среди поляны возвышался столб, на котором висел большой кусок бычьего мяса.
Приманка была не совсем цела. Ее недавно разорвали зубы шакалов, этих воров индийской фауны, вечно отыскивающих добычу, даже не им предназначенную. Целая дюжина этих зверей убежала при нашем приближении и оставила место свободным для нас.
— Капитан, — сказал Калагани, — мы здесь будем ждать тигрицу. Вы видите, что место благоприятно для засады.
В самом деле, легко было прятаться на деревьях или за скалами, так чтобы сосредоточить выстрелы на одиноком дереве, стоявшем отдельно среди поляны.
Это было сделано немедленно. Мы с Гуми поселились на одной ветви, капитан Год и Фокс, оба усевшись на нижнем раздвоении двух высоких зеленых дубов, находились друг против друга.
Калагани спрятался за высокую скалу, на которую мог вскарабкаться, если бы опасность сделалась неизбежной.
Таким образом, зверь попадет в круг выстрелов, из которого не в состоянии будет выбраться. Следовательно, все было против него, хотя, однако, надо было рассчитывать на непредвиденные обстоятельства.
Нам оставалось только ждать.
Хриплый вой разбежавшихся шакалов все еще слышался в соседних зарослях, но они не смели накинуться на бычье мясо.
Не прошло и часа, как вой внезапно прекратился. Почти тотчас два или три шакала выскочили из чащи, пробежали по прогалине и исчезли в густом лесу.
Калагани, приготовлявшийся подняться на скалу, знаком предупредил нас, чтобы мы остерегались.
В самом деле, поспешный побег шакалов мог быть вызван только приближением какого-нибудь хищного зверя — без сомнения, тигрицы, — и надо было каждую минуту ждать ее появления на прогалине.
Наше оружие было готово. Капитану Году и его денщику стоило только нажать курки карабинов, направленных на то место в зарослях, откуда выбежали шакалы, чтобы выстрелить.
Скоро мне показалось легкое движение в верхних ветвях чащи. В ту же минуту послышался треск сухих ветвей. Какой-то зверь подходил, но осторожно, не торопясь. Он, очевидно, не мог видеть охотников, подстерегавших его за густой листвой. Инстинкт должен был сказать ему, что это место было небезопасно для него. Наверно, если бы его не побуждал голод, если бы запах мяса не привлекал его, он не отважился бы двигаться далее.
Он, однако, показался сквозь ветви куста и недоверчиво остановился.
Это действительно была тигрица большой величины; с могучей головой, гибким телом. Она приближалась ползком извилистым движением пресмыкающегося.
По взаимному согласию мы дали ей приблизиться к дереву. Она обнюхивала землю, поднимала голову, выгибала спину, как громадный кот, который хочет прыгнуть.
Вдруг раздались два выстрела.
— Сорок второй! — вскрикнул капитан Год.
— Тридцать восьмой! — вскричал Фокс. Капитан и его денщик выстрелили в одно время, и так метко, что тигрица, пораженная в сердце пулей, если не двумя, повалилась наземь.
Калагани бросился к зверю. Мы тотчас соскочили наземь.
Тигрица не шевелилась.
Но кому принадлежала честь смертельного выстрела? Капитану или Фоксу? Понятно, это был вопрос важный!
Зверя разрезали. Сердце было пронзено двумя пулями.
— Ну, — сказал капитан Год не без некоторого сожаления, — половина каждому из нас!
— Половина, капитан! — ответил Фокс таким же тоном.
И я думаю, что ни тот, ни другой не уступил бы доли, которую следовало записать на его счет.
Таковы были эти удивительные выстрелы, зверь пал без борьбы, и, следовательно, без опасности для нападающих, результат очень редкий в охоте такого рода.
Фокс и Гуми остались на поле битвы, чтобы содрать со зверя великолепную шкуру, а капитан Год и я вернулись в паровой дом.
Я не имею намерения рассказывать подробно о наших экспедициях в Тарриани, если только они не представят какого-нибудь особенного характера. Следовательно, теперь я только скажу, что капитан Год и Фокс не могли пожаловаться.
Десятого июля на охоте в гудди, то есть в хижине, счастье опять поблагоприятствовало им, хотя они не подвергались никаким опасностям. Притом гудди хорошо расположен для засады на больших зверей. Это нечто вроде маленькой зубчатой крепости, стены которой, пробитые бойницами, возвышаются над ручьем, куда звери обыкновенно ходят пить. Привыкнув к этим постройкам, они не остерегаются их и прямо подвергаются выстрелам. Но и тут, как повсюду, надо смертельно поразить их первой пулей, или борьба сделается опасной, и гудди не всегда спасает охотника от громадных прыжков этих зверей, которых рана приводит в ярость.
Так случилось и в тот раз. С нами пошел Матьяс Ван-Гит. Может быть, он надеялся, что тигра, легкораненого, можно увезти в крааль, где он вылечит его.
В тот день наши охотники имели дело с тремя тиграми, которым первый залп не помешал броситься на стены гудди. Первые два, к великому огорчению поставщика, были убиты второй пулей, когда перепрыгнули за зубчатую ограду. Третий прыгнул внутрь гудди с окровавленной лопаткой, но раненный не смертельно.
— Этого мы поймаем! — вскричал Матьяс Ван-Гит, — мы его возьмем живьем. Не успел он окончить своей неблагоразумной фразы, как зверь бросился на него, опрокинул, и поставщику пришел бы конец, если бы пуля капитана Года не ударила в голову тигра, который упал, пораженный смертельно.
Матьяс Ван-Гит проворно вскочил.
— Э, капитан, — вскричал он, вместо того чтобы поблагодарить нашего товарища, — вы могли бы подождать!..
— Подождать… чего?… ответил капитан Год, — чтобы этот зверь разорвал вам грудь своими когтями?
— Царапина когтями не смертельна!
— Хорошо, — спокойно ответил капитан Год, — в другой раз я подожду!
Как бы то ни было, зверь, негодный красоваться в зверинце крааля, годился только для постельного ковра; но эта счастливая экспедиция довела до сорока двух для капитана и тридцати восьми для денщика цифру тигров, убитых ими, не считая половины тигрицы, уже красовавшейся в их списке.
Не надо думать, чтобы эти большие охоты заставили нас забыть о маленьких. Паразар не позволил бы нам этого. Сайгаки, серны, дрофы, которых было очень много около парового дома, куропатки, зайцы доставляли нашему столу разнообразную пищу.
Когда мы отправлялись в Тарриани, Банкс редко присоединялся к нам. Если эти экспедиции начинали интересовать меня, он ими не прельщался. Верхние пояса Гималайских гор, очевидно, более привлекали его, и ему нравились эти экскурсии, особенно когда полковник Мунро соглашался сопутствовать ему.
Но это было только раз или два. Инженер мог приметить, что после устройства на санитарной станции сэр Эдвард Мунро опять замкнулся. Он говорил меньше, держался поодаль, иногда совещался с сержантом Мак-Нейлем. Неужели они замышляли какой-нибудь новый план, который хотели скрыть даже от Банкса?
Тридцатого июля Матьяс Ван-Гит нанес нам визит. Менее счастливый, чем капитан Год, он не мог прибавить нового обитателя в свой зверинец. Ни тигры, ни львы, ни леопарды, по-видимому, не были расположены дать себя поймать. Мысль красоваться на выставках в странах Крайнего Запада, без сомнения, не прельщала их. Поставщик чувствовал большую досаду, которую не старался скрывать.
Калагани и два дикаря сопровождали Матьяса Ван Гита.
Помещение санитарной станции в этом очаровательном местоположении чрезвычайно понравилось ему. Полковник Мунро просил его остаться обедать, он охотно согласился и обещал сделать честь нашему столу.
В ожидании обеда Матьяс Ван-Гит захотел осмотреть паровой дом, комфорт которого составлялконтраст с его скромным краалем.
Два подвижных дома восхитили его, но стальной гигант не возбудил его восторга. Такой естествоиспытатель, как он, не мог остаться равнодушным к этому образцовому произведению механики. Каким образом мог он одобрить искусственного зверя, как бы ни был он замечателен!
— Не думайте дурно о нашем слоне, мистер Матьяс Ван-Гит, — сказал Банкс, — это зверь могучий, и если понадобится, он не затруднится везти с нашими двумя колесницами все клетки вашего подвижного зверинца!
— У меня есть буйволы, — ответил поставщик. — И я предпочитаю их спокойный и верный шаг.
— Стальной гигант не боится ни когтей, ни зубов тигров! — вскричал капитан Год.
— Без сомнения, господа, — ответил Матьяс Ван-Гит, — но зачем зверям нападать на него! Им не нужно стального мяса!
Но если естествоиспытатель не скрывал своего равнодушия к нашему слону, индусы, особенно Калагани, не спускали с него глаз. Видно было, что в их восторги к гигантскому зверю входила некоторая доля суеверного уважения.
Калагани казался очень удивленным, когда инженер повторил, что стальной гигант сильнее всей упряжи крааля. Капитан Год воспользовался этим случаем и рассказал не без некоторой гордости наше приключение с тремя «хоботоносными» принца Гуру-Синга. Недоверчивая улыбка мелькнула на губах поставщика, но он не спорил.
Обед прошел прекрасно. Матьяс Ван-Гит отдал ему должное.
Надо сказать, что кладовая была в избытке снабжена продуктами наших последних охот и что Паразар старался превзойти самого себя.
В погребе парового дома были разнообразные напитки, которые оценил наш гость, особенно два или три стакана французского вина заставили его прищелкнуть языком. Так что после обеда, когда мы расставались, можно было судить по его походке, что вино не только бросилось ему в голову, но и в ноги.
При наступлении ночи расстались лучшими друзьями на свете, и с помощью своих спутников Матьяс Ван-Гит мог добраться благополучно до крааля.
Шестнадцатого июля одно обстоятельство чуть не поссорило поставщика с капитаном Годом.
Капитан убил тигра в ту минуту, когда он хотел войти в ловушку. Но если этот тигр составил сорок третьего для капитана, то он не составил восьмого для поставщика.
После довольно жарких объяснений хорошие отношения были восстановлены благодаря вмешательству полковника Мунро, и капитан Год дал слово не трогать зверей, которые «имели намерение попасть в ловушку Матьяса Ван-Гита».
В следующие дни погода была отвратительна. Волей-неволей пришлось оставаться в паровом доме. Мы с нетерпением ждали окончания дождевой поры, которая продолжалась уже больше трех месяцев. Если программа нашего путешествия будет выполнена согласно условиям, определенным Банксом, нам оставалось провести на санитарной станции только шесть недель.
Двадцать третьего июля пограничные горцы во второй раз пришли посетить полковника Мунро. Их деревня, по названию Суари, находилась только в пяти милях от нашего кочевья, почти на верхней границе Тарриани.
Один из горцев сообщил нам, что уже несколько недель тигрица совершает чудовищные опустошения на этой территории. Истреблялись стада, и жители собирались уже бросить деревню Суари, сделавшуюся необитаемой. В опасности были домашние животные и люди. Ловушки, капканы, засады ничего не могли сделать с этим свирепым зверем, который занял уже место между самыми опасными хищными зверями, о которых когда-либо слышали старые горцы.
Рассказ этот, конечно, подстрекнул природные наклонности капитана Года. Он тотчас предложил горцам идти с ними в деревню Суари, желая услужить своей охотничьей опытностью и верностью взгляда добрым людям, которые, как мне кажется, несколько рассчитывали на это предложение.
— Вы пойдете, Моклер? — спросил меня капитан Год тоном человека, который не хочет уговаривать.
— Непременно, — ответил я. — Я не хочу пропустить такую интересную экспедицию.
— И я пойду с вами на этот раз, — сказал инженер.
— Вот превосходная мысль, Банкс!
— Да, Год! Я очень желаю видеть вас в деле.
— Я разве не буду участвовать, капитан? — спросил Фокс.
— Ах, интриган! — вскричал капитан Год. — Ему хочется дополнить половину тигрицы! Да Фокс, да! Ты будешь участвовать!
Так как приходилось оставить паровой дом на три или четыре дня, Банкс спросил полковника, не желает ли он отправиться с нами в деревню Суари.
Сэр Эдвард Мунро поблагодарил его. Он надеялся воспользоваться нашим отсутствием, чтобы осмотреть средний пояс Гималайских гор над Тарриани с Гуми и сержантом Мак-Нейлем.
Банкс не настаивал.
Решили, что мы отправимся в тот же день в крааль взять у Матьяса Ван-Гита его чикарей, которые могли быть полезны нам.
Час спустя, около полудня, мы пришли и сообщили поставщику о наших планах. Он не скрыл своего тайного удовольствия, узнав о подвигах этой тигрицы, «что должно было, сказал он, возвысить во мнении знатоков репутацию зверей полуострова». Потом он дал нам трех своих индусов, не считая Калагани, всегда готового идти на опасность.
Он только условился с капитаном Годом, что если неравно эта тигрица даст взять себя живьем, она будет принадлежать зверинцу Матьяса Ван-Гита. Какая привлекательность, когда объявление, прибитое к клетке, расскажет красноречивыми цифрами о высоких подвигах одной из цариц Тарриани, которая съела не менее ста тридцати восьми человек обоего пола.
Наш маленький отряд вышел из крааля в два часа пополудни. Еще не было четырех часов, когда, взяв наискось к востоку, он благополучно достиг Суари. Там паника дошла до крайней степени. В это самое утро одна несчастная индианка, врасплох застигнутая тигрицей у ручья, была унесена в лес.
Богатый английский фермер, горец, гостеприимно принял нас в своем доме. Наш хозяин более всех других имел причины жаловаться на неуловимого зверя и охотно заплатил бы за его шкуру несколько тысяч рупий.
— Капитан Год, — сказал он, — несколько лет тому назад, в центральной провинции, тигрица принудила жителей тридцати деревень бежать, и двести пятьдесят квадратных миль хорошей земли должны были остаться невозделанными. Ну а здесь, если так продолжится, придется бросить всю провинцию.
— Вы употребляли все возможные способы против этой тигрицы? — спросил Банкс.
— Все, господин инженер, ловушки, ямы, даже приманки, приготовленные со стрихнином! Ничего не удалось!
— Друг мой, — сказал капитан Год, — я не утверждаю, что мы успеем вам угодить, но сделаем что можем!
Как только мы обосновались в Суари, в тот же день была устроена облава. К нам, нашим людям, к чикарям крааля, присоединились человек двадцать горцев, вполне знавших местность, на которой надо было действовать.
Банкс, хотя вовсе не был охотником, казалось мне, готовился следовать за нашей экспедицией с величайшим интересом.
Три дня, 24, 25, и 26 июля, вся эта часть горы была исследована, но наши поиски не привели ни к какому результату, кроме того, что два других тигра, о которых вовсе не думали, пали от пули капитана.
— Сорок пять! — только сказал капитан Год, не приписывая этому никакой другой важности.
Наконец 27 июля тигрица обозначила свое появление новым злодеянием. Буйвол, принадлежащий нашему хозяину, исчез с соседнего пастбища, и остатки его нашли за четверть мили от Суари.
Убийство умышленное, сказал бы юрист, было совершено незадолго до рассвета. Убийца не мог быть далеко.
Но главным виновником преступления действительно ли была эта тигрица, так безуспешно отыскиваемая до тех пор?
Индусы суарийские не сомневались в этом.
— Это мой дядя, это только он один мог сделать, — сказал нам один из горцев.
Мой дядя — таким образом во многих территориях полуострова индусы называют тигра. Это происходит оттого, что они верят, будто каждый из их предков вселяется на веки веков в тело одного из этих членов кошачьего семейства.
На этот раз они могли бы сказать вернее. Это моя тетка.
Тотчас приняты были меры отправиться отыскивать зверя, не дожидаясь даже ночи, потому что ночь позволяла ему лучше укрыться от наших поисков. Притом он должен быть сыт и не выйдет из своего логовища прежде двух или трех дней.
Отправились с того места, где буйвол был схвачен, окровавленные следы показывали путь тигрицы. Следы эти направлялись к небольшому тростнику, который уже осматривали несколько раз, но ничего не могли найти. Решили окружить этот тростник так, чтобы из этого круга зверь не мог проскочить, по крайней мере неприметно.
Горцы разошлись нарочно так, чтобы мало-помалу суживать свой круг к центру. Капитан Год, Калагани и я находились с одной стороны. Банкс и Фокс — с другой, но имели постоянное сообщение с людьми крааля и деревни. Очевидно, каждый пункт этого круга был опасен, потому что на каждом пункте тигрица могла пытаться прорвать его.
Нельзя было сомневаться, что зверь находится в тростнике. Следы, которые вели к нему с одной стороны, не виднелись с другой. Не было доказано, чтобы это было его обыкновенное логовище, потому что его искали безуспешно, но в эту минуту можно было предположить, что здесь тростник служил ему убежищем.
Было около восьми часов утра. Сделав все приготовления, мы продвигались мало-помалу, без шума, все более и более суживая круг. Полчаса спустя мы были на рубеже первых деревьев.
Не случилось ничего, ничто не показывало присутствия зверя, и я спрашивал себя, не напрасно ли действуем мы.
В эту минуту только те, которые стояли близко, могли видеть друг друга, а между тем было очень важно действовать дружно. Заранее условились, что будет сделан выстрел в ту минуту, когда первый из нас войдет в лес. Сигнал подал капитан Год, который всегда был впереди, и рубеж леса был пройден. Я взглянул на мои часы. Они показывали тридцать пять минут девятого.
Четверть часа спустя круг сузился, охотники касались друг друга локтями и остановились в самой густой части кустарника, не встретив ничего. Тишина до сих пор нарушалась только шумом сухих ветвей, которые, несмотря на все предосторожности, трещали под нашими ногами. В эту минуту послышался рев.
— Зверь тут! — вскричал капитан Год, показывая на отверстие пещеры в скалах, венчавших группу высоких деревьев.
Капитан Год не ошибался. Если это не было обыкновенным логовищем тигрицы, то по крайней мере она укрылась тут, чувствуя за собой погоню целой толпы охотников.
Год, Банкс, Фокс, Калагани, несколько людей из крааля, подошли к узкому отверстию, у которого кончались кровавые следы.
— Надо войти туда, — предложил капитан Год.
— Опасная штука! — заметил Банкс. — Первый, кто войдет, рискует получить опасные раны.
— Однако я войду, — сказал Год, удостоверившись, что курок его карабина взведен.
— После меня, капитан, — ответил Фокс, наклонившись к отверстию пещеры.
— Нет, Фокс, нет! — вскричал Год. — Это мое дело.
— Ах, капитан, — кротко ответил Фокс тоном упрека, — я отстал на семь!
Они считали своих тигров в такую минуту!
— Вы не войдете, ни тот, ни другой! — закричал Банкс. — Нет! Я вас не пущу.
— Есть, может быть, одно средство, — перебил инженера Калагани.
— Какое?
— Задымить эту пещеру, — ответил индус. — Зверь принужден будет выскочить. У нас будет меньше риска и более возможности убить его.
— Калагани прав, — сказал Банкс. — Ну, друзья мои, сухих ветвей, сухой травы! Завалите это отверстие! Ветер вгонит пламя и дым внутрь. Зверь должен будет или изжариться, или бежать!
— Он убежит, — ответил индус.
— Пусть, — ответил капитан Год. — Мы встретим его приветствиями.
В одну минуту хворост, сухая трава, сухие ветви — в них не было недостатка — целая куча сгораемого материала была навалена у входа в пещеру.
Ничто не шевелилось внутри. Ничто не показывалось в этом темном проходе, который должен быть довольно глубок. Однако наши уши не могли обмануть нас. Рев раздался оттуда.
Траву зажгли, и все вспыхнуло. От костра пошел едкий и густой дым, гонимый ветром понизу, от этого дыма перехватывало дыхание.
Раздался рев еще яростнее первого. Зверь чувствовал себя загнанным в последнем убежище и, чтобы не задохнуться, был принужден выскочить.
Мы ждали его по обе стороны скалы, полузакрытые завалами деревьев так, чтобы избегнуть натиска первого скачка.
Капитан выбрал другое место, и, надо сознаться, самое опасное, у входа в просеку, единственную, куда могла убежать тигрица, если бы ей вздумалось бежать по лесу. Год стал на одно колено, чтобы вернее прицелиться, и карабин крепко лежал на его плече; капитан был неподвижен и напоминал каменное изваяние.
Не прошло и трех минут, как зажгли костер и у отверстия пещеры раздался третий рев или, лучше сказать, на этот раз хрипение. Костер был разбросан в одно мгновение, и громадное тело показалось в клубах дыма. Это была тигрица.
— Стреляй! — закричал Банкс.
Раздалось десять выстрелов, но мы впоследствии могли удостовериться, что ни одна пуля не попала в зверя. Его появление было слишком внезапным. Можно ли было метко прицелиться среди клубов дыма, окружавших его?
После первого прыжка тигрица коснулась земли только для того, чтобы собраться с силами сделать в чащу прыжок еще огромнее.
Капитан Год ждал тигрицу с чрезвычайным хладнокровием и, подхватив зверя, так сказать, на лету, пустил в него пулю, попавшую в лопатку.
Быстрее молнии тигрица бросилась на нашего товарища, опрокинула его и хотела размозжить ему голову своей страшной лапой…
Калагани бросился с большим ножом в руке.
Крик, вырвавшийся у нас, еще не умолк, как мужественный индус схватил за горло зверя в ту самую минуту, как его правая лапа опускалась на череп капитана.
Зверь, отвлеченный этим внезапным нападением, опрокинул индуса и устремился на него.
Но капитан Год уже вскочил и, подняв нож, выроненный Калагани, верной рукой воткнул его весь в сердце зверя.
Тигрица повалилась наземь. Пяти минут было достаточно для этой страшной сцены. Капитан Год еще стоял на коленях, когда мы подбежали к нему. Калагани с окровавленным плечом приподнялся.
— Баг Мариага! Баг Мариага! — кричали индусы. Это значило: тигрица мертва!
Да, действительно мертва! Какой великолепный зверь. Десяти футов длины от морды до конца хвоста, тело соразмерное, лапы громадные с длинными острыми когтями, будто наточенными точильщиком.
Пока мы любовались зверем, индусы, по справедливости очень раздраженные против него, осыпали его ругательствами. Калагани подошел к капитану Году.
— Благодарю, капитан! — сказал он.
— Как, благодарю! — вскричал Год. — Это я, мой милый, напротив, должен тебя благодарить! Без твоей помощи пропал бы капитан первого эскадрона карабинеров королевской армии.
— Без вас я был бы мертв, — холодно ответил индус.
— Э! Черт возьми! Не бросился ли ты с ножом в руке заколоть тигрицу в ту минуту, когда она хотела размозжить мне череп?
— Убили ее вы, капитан, и это ваш сорок шестой!
— Ура! Ура! — закричали индусы. — Ура капитану Году!
В самом деле, капитан имел право занести эту тигрицу на свой счет, но он заплатил Калагани крепким пожатием руки.
— Пойдемте в паровой дом, — сказал Банкс Калагани. — У вас плечо разодрано когтями, но в нашей дорожной аптеке мы найдем чем вылечить вашу рану.
Калагани поклонился в знак согласия, и все мы, простившись с горцами Суари, не скупившимися на изъявления признательности, направились к санитарной станции.
Чикари вернулся в крааль на этот раз опять с пустыми руками, и если Матьяс Ван-Гит рассчитывал на эту царицу Тарриани, то должен был проститься с нею. Правда, что при этих условиях невозможно было взять ее живой.
В полдень пришли мы в паровой дом. Там нас ожидало непредвиденное обстоятельство. К нашей великой досаде, полковник Мунро, сержант Мак-Нейль и Гуми ушли. Записка, оставленная Банксу, сообщала, чтобы он не беспокоился об их отсутствии, что сэр Эдвард Мунро желал на границе Непала разъяснить некоторые сомнения относительно спутников Нана Сахиба и что он вернется до того времени, когда мы должны будем оставить Гималайские горы.
При чтении записки мне показалось, что движение досады, почти невольное, вырвалось у Калагани.
Что вызвало это движение? Я, без сомнения, ошибался.
Отъезд полковника привел нас в сильное беспокойство. Он, очевидно, возвратился к прошлому, которое мы считали законченным навсегда. Но что делать? Пуститься по следам сэра Эдварда Мунро? Мы не знали, какое направление выбрал он, какого пункта непальской границы намеревался достигнуть. С другой стороны, мы не могли скрыть от себя, что если он ни о чем не говорил с Банксом, то потому что боялся замечаний своего друга и хотел избавиться от них. Банкс очень сожалел, что пошел с нами в эту экспедицию.
Итак, надо было покориться необходимости и ждать. Полковник Мунро, конечно, вернется до начала августа — это был последний месяц, который мы должны были провести на санитарной станции, прежде чем отправимся к юго-западу, в Бомбей.
Калагани, пользуемый Банксом, оставался только сутки в паровом доме. Рана его должна была скоро исцелиться, и он оставил нас, чтобы заняться своим делом в краале.
Август начался опять проливным дождем. «От такой погоды могли лягушки простудиться», — говорил капитан Год; но, в сущности, август был не так дождлив, как июль, и, следовательно, благоприятнее для наших экскурсий в Тарриани.
Между тем сношения с краалем участились. Матьяс Ван-Гит был не совсем доволен, он также рассчитывал оставить кочевье в первых числах сентября. А одного льва, двух тигров, двух леопардов еще недоставало в его зверинце, и поставщик спрашивал себя, будет ли он в состоянии дополнить свою труппу.
Зато вместо актеров, которых он хотел набрать для своих доверителей, к нему явились другие, которых он не знал куда девать.
Таким образом, 4 августа, в одну из его ловушек попался медведь. Мы были в краале, когда чикари привезли в подвижной клетке пленника большой величины, с черным мехом, острыми ногтями, длинными мохнатыми ушами — особенность этих представителей медвежьей породы в Индии.
— Э! К чему мне этот бесполезный тихоход? — вскричал поставщик, пожимая плечами.
— Брат Баллон! Брат Баллон! — повторяли индусы. Оказывалось, что индусы только племянники тигров, а медведям — братья.
Но Матьяс Ван-Гит, несмотря на эту степень родства, принял брата Баллона с чувством весьма недвусмысленной досады. Он не мог быть доволен, что попадались медведи, когда ему были нужны тигры. Что он сделает с этим докучливым зверем? Ему невыгодно было кормить его без всякой надежды возвратить эти издержки. Индийского медведя мало спрашивают на европейских рынках. Он не имеет торговой ценности американского и даже полярного медведя. Вот почему Матьяс Ван-Гит, хороший торговец, не хотел держать большого зверя, которого ему будет трудно сбыть.
— Хотите взять? — спросил он капитана Года.
— Что я буду с ним делать? — ответил капитан.
— Делайте из него бифштекс, — сказал поставщик, — если только я могу употребить эту катакрезис?
— Мистер ВанГит, — серьезно пояснил Банкс, — катакрезис выражение позволительное, когда, за недостатком другого слова, оно верно передает мысль.
— Я сам так думаю, — заметил поставщик.
— Но Год, — сказал Банкс, — берете вы или нет медведя мистера Ван-Гита?
— Нет! — ответил капитан Год. — Есть медвежий бифштекс, когда медведь убит, это еще можно: но убить нарочно медведя, чтобы есть бифштекс, это не придает мне аппетита!
— Выпустите на свободу этого тихоходного животного, — закричал Матьяс Ван-Гит своим чикарям.
Клетку вывезли из крааля. Один из индусов отворил дверцу.
Брат Баллон, по-видимому стыдившийся своего положения, не заставил просить себя. Он спокойно вышел из клетки, тихо качнул головой, что можно было принять за благодарность, и улепетнул, ворча от удовольствия.
— Вы сделали доброе дело, — сказал Банкс. — Это принесет вам счастье, мистер Ван-Гит.
Банкс не знал, что слова его сбудутся. День 6 августа должен был вознаградить поставщика, доставив ему одного из зверей, недостававших в его зверинце. Вот при каких обстоятельствах.
Матьяс Ван-Гит, капитан Год и я в сопровождении Фокса, машиниста Сторра и Калагани с самого рассвета осматривали густую чащу кактусов и мастиковых деревьев, как послышался тихий рев.
Тотчас с ружьями наготове, хорошо сгруппировавшись, все шестеро, чтобы предохранить себя от нападения на одного, мы направились к подозрительному месту.
Шагов на пятьдесят далее поставщик заставил нас остановиться. По реву он, казалось, узнал, в чем дело, и, обращаясь особенно к капитану Году, сказал:
— Главное, не стреляйте понапрасну.
Он сделал несколько шагов вперед, а мы по его знаку остались позади.
— Лев! — закричал он.
В самом деле, зверь бился на веревке, привязанной к раздвоенной крепкой ветви.
Это действительно был лев, один из тех львов без гривы — отличающихся этой особенностью от африканских, — но настоящий лев, лев, нужный Матьясу Ван-Гиту.
Свирепый зверь, повиснув за переднюю лапу, сжатую петлей, страшно бился, но не мог освободиться.
Первым движением капитана Года, несмотря на просьбу поставщика, было выстрелить.
— Не стреляйте, капитан, — вскричал Матьяс Ван-Гит. — Заклинаю вас, не стреляйте!
— Но…
— Нет, нет, говорю вам! Этот лев попался в мою ловушку и принадлежит мне!
Это действительно была ловушка — ловушка-виселица, и очень простая, и очень замысловатая.
Крепкая веревка привязывается к крепкой и гибкой ветви, которая пригибается к земле, так что нижний конец веревки, кончающийся петлей, мог быть вложен в надрез столба, крепко вбитого в землю. К этому столбу привязывают приманку таким образом, что если зверь хочет коснуться ее, то должен вложить в петлю или голову, или лапу, но только он это сделает, как приманка, как мало ни коснулся бы ее зверь, освобождает веревку из надреза, ветвь приподнимается, вместе с нею и зверь, и в ту же минуту тяжелый деревянный цилиндр, скользя вдоль веревки, падает на петлю, крепко стягивает ее и не допускает развязаться от усилий повешенного.
Ловушка такого рода часто делается в индийских лесах, и звери попадаются в нее чаще, чем можно бы думать.
Обыкновенно случается, что зверь попадает в петлю шеей, отчего тотчас и удавится, между тем как его голову размозжит тяжелый деревянный цилиндр. Но этот лев попался в петлю лапой. Он был жив-живехонек и достоин красоваться между обитателями зверинца поставщика.
Восхищенный Матьяс Ван-Гит отправил Калагани в крааль с приказанием привезти подвижную клетку с извозчиком. В это время мы могли свободно рассмотреть зверя, ярость которого усиливало наше присутствие.
Поставщик не спускал с него глаз. Он вертелся около дерева, заботясь, однако, держаться подальше от ударов лапой, которые лев раздавал направо и налево.
Полчаса спустя прибыла подвижная клетка, запряженная двумя буйволами. Туда не без труда посадили повешенного, а мы пошли обратно в крааль.
— Я просто начал отчаиваться, — сказал нам Матьяс Ван-Гит. — Львы составляют небольшой процент между лесными обитателями Индии, и я рад, что мог захватить этого зверя, который сделает честь моему зверинцу.
Впрочем, Матьяс Ван-Гит с этого дня не мог пожаловаться на неудачу.
Одиннадцатого августа два леопарда попались в ту первую ловушку для тигров, из которой мы спасли поставщика.
Это были такие же звери, как тот, который так смело напал на стального гиганта в равнинах Рохимлькенда и которого мы не могли поймать.
Недоставало только двух тигров, для того чтобы запас Матьяса Ван-Гита был полон.
Настало 15 августа. Полковник Мунро еще не появился. Известий от него не было ни малейших. Банкс тревожился более, чем хотел показать. Он расспрашивал Калагани, знавшего непальскую границу, об опасностях, которым мог подвергнуться сэр Эдвард Мунро на этих независимых территориях. Индус уверил, что не осталось ни одного из партизанов Нана Сахиба на тибетской границе. Однако он, по-видимому, сожалел, что полковник не взял его в проводники. Его услуги были бы очень полезны полковнику в стране, где малейшие тропинки были ему известны. Но теперь нечего было и думать нагонять полковника.
Между тем капитан Год и Фокс продолжали свои экскурсии по Тарриани. С помощью краальских чикарей они успели убить еще трех тигров средней величины не без больших опасностей. Два зверя были записаны на счет капитана, третий на счет денщика.
— Сорок восемь! — сказал Год, которому хотелось бы достигнуть круглой цифры — пятидесяти, прежде чем расстаться с Гималайскими горами.
— Тридцать девять! — сказал Фокс, не считавший страшной пантеры, которая пала от его пули.
Двадцатого августа предпоследний тигр из нужных Матьясу Ван-Гиту попался в одну из тех ям, от которых, по инстинкту или случайности, они спасались до сих пор. Зверь, как часто случается, ушибся при падении, но ушиб не представлял ничего опасного. Нескольких дней отдохновения будет достаточно для выздоровления тигра, и ничего не будет заметно, когда товар выдастся Галенбеку в Гамбурге.
Употребление этих ям знатоки считают варварской методой. Когда дело идет об уничтожении зверей, очевидно, всякое средство хорошо, но когда хочешь взять зверя живьем, смерть часто бывает последствием их падения, особенно когда они падают в эти ямы, в пятнадцать или двадцать футов глубины, которые предназначены к ловле слонов. Из десяти едва найдется один, не получивший смертельного повреждения. Даже в Мизоре, где эта система в особенности превозносилась, сказал нам поставщик, ее бросают.
Словом, недоставало только одного тигра в крааль-ском зверинце, и Матьясу Ван-Гиту очень хотелось посадить его в клетку. Он торопился ехать в Бомбей.
Этим тигром он скоро овладел, но какой ценой! Это следует рассказать с несколькими подробностями, потому что за этого зверя было заплачено дорого — слишком дорого.
Капитан Год устроил экспедицию в ночь 26 августа. Обстоятельства сложились благоприятно для охоты: небо было безоблачно, атмосфера тихая, луна на убыли — когда слишком темно, звери не так охотно выходят из своих логовищ, а полутьма выманивает их оттуда. А именно тогда мениск — выражение Матьяса Ван-Гита, обозначавшее полумесяц, мениск бросал некоторый свет после полуночи.
Капитан Год и я, Фокс и Сторр, находившие в этом удовольствие, составляли центр этой экспедиции, к которой должны были присоединиться Калагани и некоторые из индусов.
Итак, по окончании обеда, простившись с Банксом, отказавшимся от приглашения сопровождать нас, мы вышли из парового дома около семи часов вечера и в восемь пришли в крааль, не сделав никакой неприятной встречи.
Матьяс Ван-Гит кончал ужин. Он принял нас со своими обычными демонстрациями. Держали совет, и план охоты был тотчас решен.
Засада устраивалась на берегу потока, в глубине одного из тех оврагов, которые называются «нулла», в двух милях от крааля, в таком месте, куда довольно постоянно приходили два тигра по ночам. Приманки туда не клали. По словам индусов, это было бесполезно. Осмотр, недавно произведенный в этой части Тарриани, доказывал, что потребности утолить жажду было достаточно для привлечения тигров к этому нулла. Знали также, что там легко было удобно разместиться.
Мы не должны были оставлять крааля до полуночи, а шел только седьмой час, следовательно, пришлось устроиться так, чтобы без большой скуки ждать назначенного времени.
— Господа, — сказал нам Матьяс Ван-Гит, — все мое жилище к вашим услугам. Я советую вам последовать моему примеру и лечь спать. Ведь придется встать далеко до рассвета, и несколько часов сна могут лучше приготовить нас к борьбе.
— Вам хочется спать, Моклер? — спросил меня капитан Год.
— Нет, — ответил я. — Предпочитаю прогуляться в ожидании назначенного часа, чем просыпаться от глубокого сна.
— Кам вам угодно, господа, — ответил поставщик, — а я чувствую уже спазматическое мигание век, возбуждаемое позывом ко сну. Видите, у меня уже начинаются подобные движения!
Матьяс Ван-Гит, подняв руки, закинул голову и туловище назад невольным расширением брюшных мускулов и выразительно зевнул.
Покривлявшись вдоволь, он сделал нам последний знак прощания, вошел в свою хижину и, без сомнения, скоро там заснул.
— А мы что будем делать? — спросил я.
— Погуляем, Моклер, — ответил капитан Год. — Погуляем в краале. Ночь прекрасная, и я буду более расположен отправиться на охоту, чем проспать три или четыре часа. Притом, если сон — наш лучший друг, то этот друг часто заставляет себя ждать!
Вот мы ходим по краалю, думая и разговаривая попеременно. Сторр, «которого его лучший друг не имел привычки заставлять себя ждать», лежал под деревом и уже спал. Чикари-извозчик также приютился в углу, и в ограде не было ни одного неспящего человека.
Впрочем, это было бесполезно, потому что крааль, окруженный крепким частоколом, был прекрасно огражден. Калагани сам удостоверился, что дверь крепко заперта, потом, простившись с нами мимоходом, вернулся в то отделение, которое занимал со своими товарищами.
Капитан Год и я были одни. Не только люди Ван-Гита, но и домашние животные и хищные звери также спали, одни в клетках, другие под большими деревьями на конце крааля. Тишина стояла полная и снаружи, и внутри.
Наша прогулка привела нас сначала к месту, занимаемому буйволами. Эти великолепные жвачники, кроткие и послушные, не были даже в путах. Они привыкли отдыхать под листвой гигантских кленов, и мы видели, как спокойно лежали они, касаясь рогами друг друга, подогнув под себя ноги, и слышали медленное и громкое дыхание, вырывавшееся из этих громадных масс.
Они не проснулись даже при нашем приближении. Только один поднял на минуту свою большую голову, бросил на нас беглый взгляд, свойственный животным этой породы, потом снова как бы слился со всеми.
— Вот до какого состояния довело их приручение, — сказал я капитану.
— Да, — ответил мне Год, — однако эти буйволы — животные страшные в диком состоянии. Но, имея силу, они не имеют гибкости, и что могут сделать их рога против зубов льва и когтей тигра! Решительно преимущество на стороне зверей красных.
Разговаривая, мы вернулись к клеткам. Там также была полная тишина. Тигры, львы, пантеры, леопарды спали в своих отделениях. Матьяс Ван-Гит сажал зверей вместе только тогда, когда их усмиряли несколько недель плена, и был прав. Эти свирепые звери в первые дни заточения непременно растерзали бы друг друга.
Три льва неподвижно лежали полукругом, как большие коты. Голов их, запрятанных в густую черную шерсть, видно не было, они спали сном праведников.
Сон был не так глубок в отделении тигров. Пылающие глаза сверкали в темноте. Время от времени протягивалась лапа и царапала железную решетку. Это был сон плотоядных, едва сдерживавших свою ярость.
— Им снятся дурные сны, я понимаю это! — сказал сострадательный капитан.
Трех пантер, без сомнения, также волновали угрызения или по крайней мере сожаления. В этот час, будь они свободны, они рыскали бы по лесу! Они бродили бы около пастбищ, отыскивая живое мясо!
Сон четырех леопардов никто не нарушал. Они спали спокойно. Двое, самец и самка, занимали одну спальню, и им тут так было хорошо, как в их логовище.
Одно отделение пустовало, и его должен был занимать шестой, и недоступный тигр, которого ждал Матьяс Ван-Гит, чтобы оставить Тарриани.
Прогулка наша длилась около часа. Обойдя ограду внутри крааля, мы вернулись к подножию громадной мимозы.
Полная тишина царствовала во всем лесу. Ветер, еще шумевший в листве, при наступлении вечера стих. Ни один из листков не шевелился на деревьях. Пространство на поверхности земли было так же спокойно, как и в высотах безвоздушного пространства, где вращался полускрытый круг луны.
Мы с капитаном Годом, сидя друг возле друга, не разговаривали более. Однако сон нас не одолевал. Это было скорее изучение в себе своих ощущений нравственного происхождения. Думаешь, но не выражаешь своих мыслей. Мечтаешь, как мечтал бы спящий человек, и взор, еще не закрытый веками, теряется в каком-то призрачном видении. Одна особенность удивляла капитана, и он сказал мне тихим голосом, как говоришь почти бессознательно, когда все молчит вокруг.
— Моклер, эта тишина удивляет меня! Лютые звери ревут обыкновенно в темноте, и ночью в лесу шумно. Если нет тигров и пантер, то шакалы никогда не умолкают. Этот крааль, наполненный живыми существами, должен бы привлекать сотни шакалов, а мы, однако, не слышим ничего, ни малейшего треска сухих ветвей, ни малейшего воя. Если бы Матьяс Ван-Гит не спал, он был бы удивлен не менее меня и каким-нибудь удивительным словом выразил бы свое удивление!
— Ваше замечание справедливо, любезный Год, — ответил я. — И я не знаю, чему приписать отсутствие этих ночных бродяг, но будем остерегаться. Или среди этой тишины мы наконец сами заснем.
— Будем сопротивляться сну, — ответил капитан Год, потягиваясь. — Приближается час, когда надо отправляться.
Мы опять начали перекидываться вялыми фразами, прерываемыми продолжительным молчанием.
Сколько времени продолжалась эта мечтательность, я не мог бы сказать, но вдруг начался глухой шум, который внезапно вывел меня из сонливости.
Капитан Год также очнулся от своего оцепенения и встал в одно время со мной.
Нечего было сомневаться, этот шум происходил в клетках хищных зверей.
Львы, тигры, пантеры, леопарды, недавно только спокойные, теперь глухо ворчали. Они стояли в своих отделениях, ходили взад и вперед маленькими шажками, вдыхали в себя какие-то испарения, фыркали, поднимались на дыбы и упирались лапами в железные решетки своих отделений.
— Что с ними? — спросил я.
— Не знаю, — ответил капитан Год, — но я боюсь, что они чувствуют приближение…
Вдруг страшный рев раздался около ограды крааля.
— Тигры! — воскликнул капитан Год, бросившись к хижине Матьяса Ван-Гита.
Но рев был так силен, что вся прислуга крааля стояла уже на ногах, и поставщик в сопровождении всех своих людей явился в дверях.
— На нас напали! — вскричал он.
— Кажется, — ответил капитан Год.
— Подождите! Надо посмотреть!..
Не дав себе времени кончить фразу, Матьяс Ван-Гит схватил лестницу и приставил ее к частоколу. В одно мгновение он уже был на верхней ступени.
— Десять тигров и целая дюжина пантер! — вскричал он.
— Дело серьезное, — ответил капитан Год. — Мы хотели охотиться за ними, а они сами пришли охотиться на нас.
— Берите ружья! Берите! — закричал поставщик.
Все мы повиновались его приказаниямм и в двадцать секунд готовы были стрелять. Подобные нападения хищных зверей нередки в Индии. Сколько раз жители территорий, в которых водятся тигры, были осаждаемы в своих жилищах! Это обстоятельство страшное, и часто преимущество остается за осаждающими.
Между тем к реву снаружи присоединился вой внутри. Крааль отвечал лесу. В ограде нельзя было расслышать друг друга.
— К частоколу! — вскричал Матьяс Ван-Гит, которого понимали скорее по знакам, чем по голосу.
Все мы бросились к ограде.
В эту минуту буйволы в испуге рвались из того места, где были огорожены. Погонщики напрасно старались удержать их.
Вдруг дверь, запор которой, вероятно, был дурно задвинут, сильно распахнулась, и куча лютых зверей ворвалась в крааль.
Однако Калагани запер эту дверь очень старательно, как делал каждый вечер.
— В дом! В дом! — крикнул Матьяс Ван-Гит, бросаясь к дому, который один мог дать убежище.
Но успеем ли мы добежать до него!
Уже два чикаря, на которых напали тигры, повалились наземь. Другие, не имея возможности добежать до дома, бежали по краалю, ища какого-нибудь убежища.
Поставщик, Скорр и шесть индусов были уже в доме, дверь которого захлопнули в ту минуту, как две пантеры хотели ворваться туда.
Калагани, Фокс и другие уцепились за деревья и вскарабкались на первые ветви.
Капитан Год и я не имели ни времени, ни возможности присоединиться к Матьясу Ван-Гиту.
— Моклер! Моклер! — вскричал капитан Год, правая рука которого была разодрана когтями.
Громадный тигр бросил меня наземь ударом хвоста. Я вскочил в ту минуту, как зверь накидывался на меня, и побежал помочь капитану Году.
Нам оставалось только одно убежище: пустое отделение шестой клетки. В одно мгновение мы с Годом спрятались там, и запертая дверь защищала нас на время от зверей, с ревом бросившихся на железные решетки.
Ожесточение разъярившихся зверей и бешенство тигров, заключенных в соседних отделениях, было такое, что клетка, качаясь на колесах, чуть не опрокинулась.
Но тигры скоро ее бросили, чтобы напасть на более верную добычу.
Какая сцена! Мы не потеряли ни малейшей подробности, смотря сквозь решетку нашей клетки!
— Свет перевернулся вверх дном, — вскричал взбешенный капитан Год. — Они снаружи, мы внутри!
— А ваша рана? — спросил я.
— Ничего!
Пять или шесть ружейных выстрелов раздалось в эту минуту из хижины, занятой Матьясом Ван-Гитом, на которого накинулись два тигра и три пантеры.
Один из этих зверей упал, убитый разрывной пулей, должно быть, из карабина Сторра.
Другие звери сперва бросились на группу буйволов, и несчастные жвачные оставались беззащитны против таких врагов.
Фокс, Калагани и индус, которые должны были бросить оружие, чтобы влезть на дерево, не могли помочь им.
Но капитан Год, просунув ружье сквозь перекладины, выстрелил. Хотя его правая рука, парализованная раной, не позволяла ему стрелять с его обычной меткостью, ему, однако, удалось убить сорок девятого тигра.
В эту минуту обезумевшие буйволы, мыча, помчались по ограде. Напрасно старались они сопротивляться тиграм, которые громадными прыжками избегали их рогов. Один из буйволов, на которого вскочила пантера, раздирая ему когтями загривок, добежал наконец до двери крааля и выбежал оттуда.
Пять или шесть других, преследуемые тиграми, убежали и исчезли.
Несколько тигров погнались за ними, но те буйволы, которые не могли убежать из крааля, растерзанные, загрызанные, валялись уже на земле.
Между тем из окон дома все раздавались выстрелы. Со своей стороны мы с капитаном Годом делали что могли. Новая опасность угрожала нам.
Звери в клетках, подстрекаемые ожесточенной борьбой, запахом крови, ревом своих собратьев, бились с неописуемой силой. Удастся ли им разломать решетки? Мы должны были опасаться этого.
В самом деле, одна из клеток с тиграми опрокинулась. Я думал, что она сломалась и что тигры вырвались…
К счастью, этого не случилось, и пленники не могли даже видеть, что происходило, потому что решетчатая сторона лежала на земле.
— Решительно их слишком много, — пробормотал капитан Год, заряжая свой карабин.
В эту минуту один тигр сделал громадный прыжок и с помощью своих когтей успел уцепиться за ветвь того дерева, на котором укрылись два или три чикаря.
Один из этих несчастных, схваченный за горло, бесполезно сопротивлялся и был сброшен наземь.
Пантера явилась оспаривать у тигра это тело, уже лишенное жизни, кости которого трещали в луже крови.
— Стреляйте! Стреляйте же! — кричал капитан Год, как будто Матьяс Ван-Гит и его товарищи могли его слышать.
Мы же действовать теперь не могли. Наши заряды вышли, и мы могли оставаться только безмолвными зрителями этой борьбы.
Но вот в отделении, смежном с нашим, тигр, старавшийся сломать решетку, успел сильным толчком нарушить равновесие клетки. Она зашаталась и опрокинулась.
Слегка ушибленные при падении, мы привстали на коленях.
Стены устояли, но мы не могли видеть того, что происходило.
Но если нельзя было видеть, то можно было слышать. Какой рев раздавался в ограде крааля. Какой запах крови пропитывал атмосферу. Казалось, борьба приняла более ожесточенный характер. Что же случилось! Не вырвались ли пленники из клеток? Не напали ли на дом Матьяса Ван-Гита? Не кинулись ли тигры и пантеры на деревья, чтобы стащить оттуда индусов?
— И не иметь возможности выйти из этого ящика? — кричал капитан Год в ярости.
Около четверти часа, которые казались нам бесконечными, провели мы в таком состоянии.
Потом шум борьбы мало-помалу затих. Рев уменьшился. Прыжки тигров, занимавших отделение нашей клетки, сделались реже. Стало быть, побоище кончилось?
Вдруг я услыхал, что дверь крааля с шумом захлопнулась. Потом Калагани стал нас звать громкими криками. К его голосу присоединился голос Фокса, повторявший:
— Капитан! Капитан!
— Сюда, — ответил Год.
Его услышали, и почти тотчас я почувствовал, что клетку поднимают. Через минуту мы были свободны.
— Фокс! Сторр! — вскричал капитан, прежде всего вспомнивший о своих товарищах.
— Здесь! — ответили машинист и денщик.
Они не были даже ранены. Матьяс Ван-Гит и Калагани также остались здравы и невредимы. Два тигра и одна пантера лежали мертвые на земле. Мы все были в безопасности.
Ни один из зверей не успел вырваться из зверинца во время борьбы, и даже у поставщика оказался еще один пленник. Это был молодой тигр, попавший в подвижную клетку, опрокинувшуюся на него, и в которую он попал как в ловушку.
Зверинец Матьяса Ван-Гита был в полном комплекте, но как дорого это обошлось ему! Пять буйволов были загрызены, другие убежали, а три индуса, страшно изувеченные, плавали в своей крови на земле крааля.
Во весь остаток ночи не случилось ничего ни вне, ни внутри ограды. Дверь на этот раз была заперта крепко. Каким образом могла она отвориться в ту минуту, когда стая лютых зверей окружила частокол? Это было непонятно, потому что сам Калагани задвинул тяжелые запоры.
Капитан Год порядочно страдал от своей раны, хотя расцарапана была только кожа. Но он чуть было не лишился правой руки.
Я со своей стороны не чувствовал никакой боли от сильного удара хвостом, бросившим меня наземь.
Поэтому мы решили вернуться в паровой дом, как только начнет рассветать.
Матьяс Ван-Гит, несмотря на сожаление, что лишился троих людей, не приходил в отчаяние, хотя потеря буйволов должна была поставить его в некоторое затруднение в минуту отъезда.
— Это случайность нашего ремесла, — сказал он, — и я как будто предчувствовал, что со мною будет какое-нибудь приключение в этом роде.
Потом он велел похоронить трех индусов, останки которых были зарыты в углу крааля так глубоко, чтобы звери не могли их отрыть.
Когда пришли в нижнюю часть Таррианского леса, рассвело, и, пожав руку Матьясу Ван-Гиту, мы простились с ним.
Поставщик хотел дать нам в провожатые по лесу Калагани и двух индусов. Его предложение было принято, и в шесть часов мы вышли из крааля.
Наше возвращение не ознаменовалось никакой дурной встречей. От тигров и пантер не осталось и следов. Лютые звери, плотно насытившись, без сомнения, вернулись в свои логовища, и теперь было не время выгонять их оттуда.
Что касается буйволов, убежавших из крааля, то они или были загрызены и валялись в высокой траве, или заблудились в глубинах Тарриани, и нечего рассчитывать, что инстинкт приведет их в крааль. Поставщик должен был считать животных потерянными для себя.
На рубеже леса Калагани и два индуса оставили нас. Час спустя Фан и Блан возвестили своим лаем наше возвращение в паровой дом.
Я рассказал Банксу о наших приключениях. Разумеется, он нас поздравлял с тем, что мы так дешево отделались! Слишком часто в нападениях такого рода ни один из атакованных не мог вернуться и рассказать о подвигах нападающих.
Капитан Год волей-неволей должен был носить руку на перевязи; но инженер, медик экспедиции, не нашел ничего опасного в его ране и уверял, что через несколько дней все пройдет.
Но хотя капитан Год и прибавил тигра к сорока восьми красовавшимся в его списке, ему было очень досадно, что он получил рану и не мог отплатить за нее.
На другой день, 27 августа, после полудня раздался громкий радостный лай собак. Он возвестил о возвращении полковника Мунро, Мак-Нейля и Гуми на станцию. Их прибытие доставило нам истинное облегчение. Благополучно ли совершил свою экспедицию сэр Эдвард Мунро, мы еще не знали. Он возвратился здрав и невредим, это было главное.
Банкс сейчас подбежал к нему и, пожимая полковнику руку, спрашивал его глазами.
— Ничего! — кратко ответил полковник Мунро.
Это слово означало не только то, что поиски, предпринятые на непальской границе, не привели ни к какому результату, но что и всякий разговор об этом становился бесполезен. Он как будто говорил нам, что об этом нечего говорить.
Мак-Нейль и Гуми, которых Банкс расспрашивал вечером, были откровеннее. Они рассказали, что полковник Мунро действительно хотел взглянуть на ту часть Индостана, где Нана Сахиб укрылся до своего появления в Бомбейской провинции. Удостовериться, куда девались товарищи набоба, узнать, не осталось ли следов на индо-китайской границе, постараться узнать, не скрывается ли Нана Сахиб или его брат Балао-Рао в этом крае, не находящемся под владычеством англичан, такова была цель сэра Эдварда Мунро. После этих розысков стало несомненным, что мятежники оставили этот край. От лагеря, где происходили ложные похороны, имевшие целью распространить слух о смерти Нана Сахиба, не осталось и следа.
О Балао-Рао тоже не было никаких известий. О его товарищах не слышно было ничего такого, что позволило бы пуститься по их следам. Набоб был убит в Сатпурских горах, сподвижники его, вероятно, скрылись за границей полуострова, так что правосудие нельзя уже было совершить. Оставить гималайскую границу, докончить наш маршрут от Калькутты до Бомбея, вот о чем должны были думать.
Отъезд был решен и назначен через неделю, 3 сентября. Надо было дать капитану Году время совершенно излечить рану. С другой стороны, полковнику Мунро, очевидно утомленному путешествием в трудной стране, требовалось отдохнуть несколько дней.
Тем временем Банкс начинал готовиться. Привести наш поезд в такое состояние, чтобы он мог спуститься в равнину и отправиться по Гималайской дороге в Бомбейскую провинцию, должно было занять его на целую неделю.
Решено было во второй раз изменить маршрут, чтобы избегнуть больших северо-западных городов: Мирута, Дели, Агры, Гвалиора, Джанси и других, в которых мятеж 1857 года произвел слишком большие опустошения. С последними мятежниками восстания должно было исчезнуть все, что могло напомнить о нем полковнику Мунро. Наши подвижные дома поедут по провинциям, не останавливаясь в главных городах, но край стоило посетить за его естественные красоты. Громадное королевство Синдия в этом отношении не уступает никакому другому. Перед нашим стальным гигантом раскроются самые живописные дороги полуострова.
Муссон прекратился с дождевой порой, период которой не простирается дальше августа. Первые дни сентября обещали приятную температуру, что должно было сделать менее тягостным вторую часть путешествия.
На второй неделе нашего пребывания на санитарной станции Фокс и Гуми должны были делаться ежедневными поставщиками кладовой. В сопровождении собак обходили они средний пояс, изобиловавший куропатками, фазанами, дрофами. Эта дичь, сохраняемая на леднике парового дома, должна была доставить превосходное кушанье для дороги.
Еще два или три раза посещали мы крааль. Там Матьяс Ван-Гит также занимался приготовлениями к отъезду в Бомбей, принимая свои неприятности как философ, ставящий себя выше мелких или больших зол жизни.
Известно, что десятый тигр, стоивший так дорого, дополнил зверинец. Матьясу Ван-Гиту надо было только достать буйволов. Ни один из жвачников, убежавших во время атаки, не возвратился в крааль. Всего вероятнее, что разбежавшись по лесу, они погибли насильственной смертью. Заменить их в этих обстоятельствах было трудно. С этой целью поставщик послал Калагани на соседние фермы и местечки около Тарриани и ждал его возвращения с некоторым нетерпением.
Последняя неделя нашего пребывания на санитарной станции прошла без всяких приключений. Рана капитана Года залечивалась мало-помалу. Может быть, он намеревался заключить свою кампанию последней экспедицией, но должен был отказаться по настоянию полковника Мунро. Так как рука все еще болела, зачем подвергать себя опасности! Если какой-нибудь лютый зверь встретится ему на дороге во время путешествия, не будет ли он иметь случай наверстать свое?
— Притом, — заметил ему Банкс, — вы еще живы, капитан, а сорок девять тигров умерли от вашей руки, не считая раненых. Победа на вашей стороне.
— Да, сорок девять, — ответил капитан, — но мне хотелось бы дополнить до полсотни!
Очевидно, он очень этого желал.
Настало 2 сентября. Это было канун нашего отъезда. В этот день, утром Гуми предупредил нас о посещении поставщика.
В самом деле, Матьяс Ван-Гит в сопровождении Калагани пришел в паровой дом. Конечно, в минуту отъезда он хотел проститься с нами по всем правилам.
Полковник Мунро принял его дружелюбно. Матьяс Ван-Гит пустился в ряд периодов своей обычной фразеологии. Но мне казалось, что его комплименты скрывали какую-то тайную мысль, которую он не решался высказать.
И именно Банкс коснулся вопроса, когда спросил Матьяса Ван-Гита, удалось ли ему найти упряжь.
— Нет, мистер Банкс, — ответил поставщик. — Калагани напрасно обошел все деревни, хотя он был уполномочен мною, он не мог достать и пары этих полезных жвачников. Я принужден признаться с сожалением, что у меня нет никаких средств доставить мой зверинец на ближайшую станцию. Побег моих буйволов, причиненный нападением в ночь с 25 на 26 августа, ставит меня в некоторое затруднение… Мои клетки со своими четвероногими обитателями, тяжелы… и…
— Как же вы довезете их до станции? — спросил инженер.
— Право, не знаю, — ответил Матьяс Ван-Гит, — Придумываю… соображаю… колеблюсь… Однако час отъезда пробил, и 20 сентября, то есть через восемнадцать дней, я должен представить в Бомбей заказанных зверей…
— Через восемнадцать дней, — ответил Банкс, — но вы не можете терять ни одного часа!
— Знаю, — господин инженер. — Поэтому у меня остается только одно средство, одно!..
— Какое?
— Обратиться к полковнику, хотя я не желаю его беспокоить, с просьбой весьма нескромной… конечно.
— Говорите, мистер Ван-Гит, — сказал полковник Мунро. — И если я могу оказать вам услугу, поверьте, что сделаю это с удовольствием.
Матьяс Ван-Гит поклонился, поднес правую руку к губам, верхняя часть его тела слегка зашевелилась, и вся поза выражала чувство человека, осыпанного неожиданными милостями.
Потом поставщик спросил, нельзя ли ему прицепить свои клетки к хвосту нашего поезда и довезти их до Этаваха, самой близкой станции железной дороги от Дели до Аллахабада.
Этот переезд не превышал трехсот пятидесяти километров по довольно удобной дороге.
— Можно исполнить желание Матьяса Ван-Гита? — спросил полковник инженера.
— Не вижу никакого затруднения, — ответил Банкс. — И стальной гигант даже не приметит этого прибавления к тяжести.
— Согласен, мистер Ван-Гит, — сказал Мунро. — Мы довезем ваш зверинец до Этаваха. Соседи должны помогать друг другу даже в Гималайских горах.
— Полковник, — сказал Матьяс Ван-Гит — я знал вашу доброту и, говоря откровенно, немножко рассчитывал, что ваша обязательность выведет меня из затруднения…
— Вы были правы, — ответил полковник Мунро.
Решив все таким образом, Матьяс Ван-Гит приготовился вернуться в крааль, чтобы отпустить часть прислуги, которая теперь сделалась ненужной. Он хотел оставить только четырех чикарей, необходимых для того, чтобы смотреть за клетками.
— Итак, до завтра, — сказал полковник Мунро.
— До завтра, господа, — ответил Матьяс Ван-Гит. — Я буду ждать в краале прибытия вашего стального гиганта!
Поставщик, очень довольный своим посещением, удалился, как актер, уходящий за кулисы по всем правилам современной комедии.
Калагани, пристально рассматривавший полковника Мунро, путешествие которого на непальскую границу сильно озабочивало его, пошел за поставщиком.
Наши последние приготовления закончились. Все было поставлено на место. От санитарной станции парового дома не осталось ничего. Две подвижные колесницы ждали только нашего стального гиганта. Слон сперва должен был отвезти их в равнину, потом отправиться в крааль за клетками и привезти их к поезду. Потом он поедет прямо по Рохилькендской дороге.
На другой день, 3 сентября, в семь часов утра, стальной гигант был готов исполнять обязанность, которую так добросовестно исполнял до сих пор. Но в ту минуту случилось происшествие весьма неожиданное и изумившее всех.
Печь, находившаяся в недрах зверя, была наполнена топливом. Калуф, который только что затопил ее, вздумал отворить дымовой ящик, к бокам которого припаяны трубы, через которые выходит пар, чтобы посмотреть, хорошо ли тянет.
Но только он раскрыл дверцы этой трубы, как поспешно отступил, и каких-то двадцать ремней вылетело из трубы с шумным свистом.
Банкс, Сторр и я смотрели друг на друга, не угадывая причины этого странного явления.
— Э! Калуф, что это? — спросил Банкс.
— Змеи, сэр! — вскричал кочегар. Действительно, эти ремни были змеи, поселившиеся в трубах котла, чтобы лучше соснуть. Первое пламя в печи коснулось их. Некоторые, уже обожженные, упали наземь, и если бы Калуф не раскрыл трубы, они изжарились бы в одно мгновение.
— Как! — вскричал прибежавший капитан Год. — В недрах нашего стального гиганта гнездо змей?
— Да, и даже самых опасных, змей-бичей, гулаби, черных кобр, очковых, принадлежащих к самым ядовитым.
И в то же время великолепный тигровый питон из семейства боа высовывал свою острую голову из верхнего отверстия трубы, то есть из хобота слона, изгибавшегося среди первых клубов пара.
Змеи, выползшие живыми из труб, быстро и проворно уползли в хворост, так что мы не имели времени уничтожить их.
Но питон не мог улепетнуть так скоро из стального цилиндра. Капитан Год поспешил за своим карабином и пулей раздробил змее голову.
Гуми влез на стального гиганта, поднялся до верхнего отверстия хобота и с помощью Калуфа и Сторра успел вытащить оттуда громадное пресмыкающееся.
Ничего не могло быть великолепнее этого пресмыкающегося с голубоватозеленой кожей, украшенной правильными кольцами и как будто вырезанной из шкуры тигра. Длиной змея была не менее пяти метров, а толщина равнялась толщине руки.
Это был великолепный образец индийских змей, и он с выгодой красовался бы в зверинце Матьяса Ван-Гита. Однако я должен признаться, что капитан Год не внес ее в свой список.
По совершении казни Калуф закрыл трубу, тяга восстановилась, огонь разгорелся сильнее, и котел скоро зашипел. Через три четверти часа манометр показывал достаточное давление пара. Оставалось только ехать.
Колесницы были запряжены, а стальной гигант поставлен во главе поезда.
Последний взгляд был брошен на восхитительную панораму, раскинутую к югу, последний взгляд на дивную цепь, профиль которой высился к небесам на севере, последний взгляд на Давалагари, вершина которого возвышалась над всей территорией Северной Индии, и свисток возвестил отъезд.
Спуск по извилистой дороге совершился без затруднений. Автоматический нажим удерживал колеса на слишком крутых местах. Час спустя наш поезд остановился у нижней границы Тарриани, на рубеже равнины.
Стального гиганта тогда отпрягли, и под управлением Банкса, машиниста и кочегара он медленно отправился по одной из широких дорог леса.
Два часа спустя слон затрубил и вышел из густой чащи, таща за собой шесть клеток зверинца.
Приехав, Матьяс Ван-Гит снова поблагодарил полковника Мунро. Клетки с повозкой, назначенной для жилья поставщика, были прицеплены к нашему поезду, состоявшему из восьми вагонов.
Новый сигнал Банкса, новый свисток — и стальной гигант тронулся, величественно направляясь по великолепной дороге, спускавшейся к югу. Паровой дом и клетки Матьяса Ван-Гита с хищными зверями были для него не тяжелее простой повозки, употребляемой для перевозки вещей.
— Что вы думаете об этом, господин поставщик? — спросил капитан Год.
— Я думаю, капитан, — ответил не без некоторого основания Матьяс Ван-Гит, — что если бы этот слон состоял из плоти и костей, он был бы еще удивительнее!
Дорога была не та, по которой мы приехали в Гималаи. Она шла к юго-западу к Филибиту, маленькому городку, находившемуся за полтораста километров от места нашего отъезда.
Переезд совершился спокойно, с умеренной скоростью, без неприятностей, без препятствий.
Матьяс Ван-Гит ежедневно обедал за столом в паровом доме, где его великолепный аппетит всегда делал честь кухне месье Паразара.
Для кладовой скоро потребовались услуги обычных поставщиков, и капитан Год, совершенно выздоровевший, — выстрел в питона доказывал это — взялся опять за охотничье ружье.
Притом, кроме нас, приходилось кормить и обитателей зверинца. Эта забота была предоставлена чикарям.
Эти искусные индусы под руководством Калагани, который сам был очень ловкий стрелок, не давали оскудеть запасу мяса бизонов и сайгаков. Калагани был человек совсем особенный. Хотя он был малообщителен, полковник Мунро обращался с ним очень дружелюбно, будучи не из таких людей, которые забывают оказанную услугу.
Десятого сентября поезд обогнул Филибит, не останавливаясь там, но он не мог уклониться от толпы индусов, которые пришли осмотреть его.
Решительно звери Матьяса Ван-Гита, как ни были замечательны, не могли выдержать никакого сравнения со стальным гигантом. На них даже не смотрели сквозь решетки их клеток, и весь восторг обращался к механическому слону.
Поезд продолжал спускаться с длинных равнин Северной Индии, оставив за несколько миль на западе, Барейли, один из главных городов в Рохилькенде. Он подвигался среди лесов, населенных птицами, яркими перьями которых заставлял нас любоваться Матьяс Ван-Гит, то по равнине сквозь чащу колючих акаций вышиной в два или три метра, называемых англичанами Walit-a-bit-bush. Там встречались в большом количестве кабаны, очень лакомые до желтой ягоды этих кустов. Некоторые из толстокожих были убиты, не без опасности, потому что эти животные чрезвычайно дикие и опасные. В разных случаях капитан Год и Калагани обнаруживали хладнокровие и отвагу незаурядных охотников.
Между Филибитом и Этавахом поезд должен был проехать часть Верхнего Ганга.
Весь подвижной состав зверинца был отделен, и паровой дом, превратившись в плавучий аппарат, легко перебрался с одного берега на другой по поверхности воды.
Этого нельзя было сделать со зверинцем Матьяса Ван-Гита. Потребовался паром, и клетки должны были переплыть две реки одну после другой. Но хотя этот переезд потребовал некоторого времени, он совершился без больших затруднений. Это был не первый опыт поставщика, и его люди переезжали много рек, когда ехали к гималайской границе.
Словом, без всяких приключений, о которых стоило бы рассказать, 17 сентября доехали мы до железной дороги из Дели в Аллахабад, шагов за сто до Этавахской станции.
Там наш поезд разделился на две партии, которым не предназначено было соединяться.
Первая должна была продолжать спускаться к югу по территории обширного королевства Синдии, чтобы достигнуть Виндхийских гор и Бомбейской провинции.
Вторая, поставленная на платформу железной дороги, ехала в Аллахабад и оттуда по Бомбейской железной дороге достигнет прибрежья Индийского моря.
Остановились и устроили на ночь кочевье. На другой день, на рассвете, пока поставщик поедет по юго-восточной дороге, мы пересечем эту дорогу под прямым углом и примем направление почти параллельное семьдесят седьмому меридиану.
Но в то время, как Матьяс Ван-Гит расставался с нами, он должен был также расстаться с прислугой, которая более не была ему нужна. За исключением двух индусов, необходимых для ухода за клетками во время путешествия, которое должно было продолжаться не более двух или трех дней, ему не нужен был никто. На пристани в Бомбее, где Ван-Гита ждал корабль, отправлявшийся в Европу, его товар перенесут обыкновенные грузчики с пристани. Таким образом, некоторые из его чикарей сделались свободны, и главное Калагани. Известно, каким образом и почему мы искренно привязались к этому индусу после услуг, оказанных им полковнику Мунро и капитану Году.
Когда Матьяс Ван-Гит отпустил своих людей, Банксу показалось, что Калагани не знал, куда деваться, и спросил его, не удобно ли ему ехать с нами до Бомбея. Калагани, подумав с минуту, принял предложение инженера, и полковник Мунро выразил ему удовольствие, которое чувствовал, что может быть ему полезен. Итак, индус будет причислен к прислуге парового дома и своим знанием этой части Индии мог быть очень нам полезен.
На другой день мы отправились. Пары были разведены, Банкс отдал Сторру приказание быть готовым.
Оставалось только проститься с поставщиком; с нашей стороны это произошло очень просто. С его стороны, конечно, гораздо театральнее. Благодарность Ван-Гита за услугу, которую оказал ему полковник Мунро, приняла, конечно, дополнительную форму. Он замечательно «сыграл» это последнее действие и был великолепен в важной сцене прощания. Движением мускулов он так повернул свою правую руку, что ладонь сделалась обращена к земле. Это означало, что на сем свете он никого не забудет, он обязан полковнику Мунро, и что если признательность изгнана из этого мира, то она найдет убежище в его сердце. Потом он повернул ладонь и поднял ее к зениту. Это означало, что даже там чувства в нем не угаснут и что целая вечность не может оплатить оказанного ему одолжения.
Полковник Мунро поблагодарил Матьяса Ван-Гита как следовало, и через несколько минут поставщик домов Гамбургского и Лондонского исчез из наших глаз.
Вот в каком положении находились мы 18 сентября, рассчитывая от места отъезда, места остановки и места приезда:
1. От Калькутты тысяча триста километров.
2. От гималайской санитарной станции триста восемьдесят километров.
3. От Бомбея тысяча шестьсот километров.
Из этого перечня ясно, что мы не совершили еще и половины нашего пути, но считая семь недель, проведенных паровым домом на гималайской границе, прошло более половины времени, назначенного для этого путешествия. Мы оставили Калькутту 6 марта. Через два месяца, если ничто не помешает нам, мы думали достигнуть западного прибрежья Индостана.
Притом наш маршрут будет убавлен в некоторой степени. Намерение избегать больших городов, замешанных в мятеже 1857 года, принуждало нас прямее спускаться к югу. По великолепным провинциям королевства Синдии шли прекрасные экипажные дороги, и стальной гигант не должен был встречать никакого препятствия, по крайней мере до центральных гор. Следовательно, путешествие должно было совершиться в самых лучших условиях, легко и безопасно.
Дорога делалась еще легче от присутствия Калагани в паровом доме. Этот индус прекрасно знал всю эту часть полуострова. Банкс мог в этом удостовериться в тот же день. После завтрака, пока полковник Мунро и капитан Год отдыхали. Банкс спросил Калагани, каким образом он несколько раз бывал в этих провинциях.
— Я служил, — ответил Калагани, — в одном из тех многочисленных Банджерских караванов, которые перевозят на быках зерновые хлеба или для правительства, или для частных лиц. Раз двадцать поднимался и спускался по центральным и северным областям Индии.
— Эти караваны еще ходят по этой части полуострова? — спросил инженер.
— Да, — ответил Калагани, — и в это время года я буду очень удивлен, если мы не встретим группы банджерцев, идущих к северу.
— Ваше знакомство с этими территориями, Калагани, очень нам полезно, — сказал Банкс. Вместо того чтобы проезжать по большим городам королевства Синдии, мы отправимся по деревням, и вы будете нашим проводником.
— Очень охотно! — ответил индус тем холодным тоном, который был ему свойствен и к которому я не смог еще привыкнуть.
Потом он прибавил:
— Хотите я укажу вам общее направление, которого вы должны держаться?
— Пожалуйста.
Говоря это, Банкс разложил на столе карту этой части Индии, чтобы проверить точность сведений Калагани.
— Ничего не может быть проще, — продолжал индиец. — Линия почти прямая приведет нас от делийской железной дороги к бомбейской, которые соединяются в Аллахабаде. От этавахской станции, которую мы оставили на границе Бунделькунда, надо переехать незначительную речку, Джамну, и от этой границы до Виндхий-ских гор, вторую реку, Бетву. В случае, если даже эти две реки разлились вследствие дождевой поры, плавучий поезд, я думаю, без труда переедет на другой берег.
— Затруднений серьезных не будет, — ответил инженер, — а когда мы приедем в Индию?
— Мы повернем немного к юго-востоку, чтобы отыскать удобное ущелье. Там опять никакое препятствие не помешает нашему проезду. Я знаю одну удобную дорогу. Ездят предпочтительно по Сингурскому ущелью.
— Разве наш стальной гигант не может проехать там, где проезжают лошади? — спросил я.
— Конечно, может, — ответил Банкс, — но за Сингурским ущельем местность очень гористая. Нельзя ли подъехать к Виндхийским горам через Бхопал?
— Там много городов, — ответил Калагани, — их трудно избежать, и там сипаи особенно отличились в войне за независимость.
Меня немножко удивило, что Калагани именовал «войной за независимость» мятеж 1857 года. Но не надо забывать, что это говорил не англичанин, а индус. Притом казалось, что Калагани не участвовал в мятеже, или по крайней мере он ничего никогда не говорил, что могло бы заставить это думать.
— Хорошо, — продолжал Банкс, — мы оставим бхопальские города на западе, и если вы уверены, что Сингурское ущелье даст нам удобную дорогу…
— Я часто ездил по этой дороге, обогнув озеро Путурия, эта дорога за сорок миль доходит до бомбейской железной дороги в Аллахабаде возле Джаббалпура.
— В самом деле, — ответил Банкс, следивший на карте за указаниями индуса. — А оттуда?..
— Большая дорога направляется к юго-западу и идет вдоль железной дороги до Бомбея.
— Решено, ответил Банкс. — Я не вижу никакого серьезного препятствия проехать Виндхийские горы, и этот маршрут будет удобен для нас. К услугам, которые вы уже оказали нам, Калагани, вы прибавляете другую, которую мы не забудем.
Калагани поклонился и хотел уйти, но передумал и вернулся к инженеру.
— Вы хотите о чем-нибудь спросить меня? — сказал Банкс.
— Да, ответил индус, — Можно мне узнать, почему вы желаете избегать главных городов Бунделькунда?
Банкс взглянул на меня. Не было никакой причины скрывать от Калагани, что касалось сэра Эдварда Мунро, и индусу объяснили положение полковника.
Калагани очень внимательно выслушал то, что ему сказал инженер. Потом тоном, обнаружившим некоторое удивление, он сказал:
— Полковнику Мунро нечего опасаться Нана Сахиба, по крайней мере в этих провинциях.
— Ни в этих провинциях, ни в других, — ответил Банкс. — Однако почему вы говорите «в этих провинциях»?
— Потому что, если набоб появился, как уверяли несколько месяцев тому назад, в Бомбейской провинции, — сказал Калагани, — его убежище не было отыскано, и весьма вероятно, что он снова переправился за индо-китайскую границу.
Этот ответ, по-видимому, доказывал, что Калагани не знал о том, что случилось в горах Сатпура и что в прошлом мае Нана Сахиб был убит солдатами королевской армии у Тандитского пала.
— Я вижу, Калагани, — произнес тогда Банкс, — что известия, распространяющиеся по Индии, с трудом доходят до гималайских лесов!
Индус пристально взглянул на него, но промолчал.
— Да, — продолжал Банкс, — вы, кажется, не знаете, что Нана Сахиб умер.
— Нана Сахиб? — вскричал Калагани.
— Конечно, — ответил Банкс. — И правительство обнародовало уже, при каких обстоятельствах он убит.
— Убит? — растерянно повторил Калагани, качая головой. — Где же убит Нана Сахиб?
— В горах Сатпура у Тандитского пала.
— Давно?
— Месяца четыре назад, если не ошибаюсь, двадцать пятого мая.
— Имеете вы основания не верить в смерть Нана Сахиба? — спросил я Калагани, взгляд которого показался мне несколько странным.
— Нет-нет, господа, — ответил он, — я верю вашему сообщению.
Минуту спустя мы остались вдвоем с Банксом, и инженер заметил раздраженно:
— Все индусы на один покрой! Начальник мятежных сипаев сделался легендарным. Мне кажется, они не поверят его смерти, даже увидя его на виселице.
— И в этом случае они похожи на старых ворчунов империи, двадцать лет после смерти Наполеона утверждавших, что он жив.
Переехав Средний Ганг недели две тому назад, паровой дом теперь следовал по великолепным дорогам плодородного края Доаб. Наносные равнины, разработанные браминами за двадцать столетий до христианской эры, успешные работы английских инженеров по канализации, поля хлопчатника, особенно процветающего здесь, хлопчатные прессы почти у каждой деревни, песни рабочих, — таковы впечатления от Доаба, где когда-то была основана первобытная церковь.
Местность разнообразилась как будто по мановению волшебного жезла. Не зная устали, жилище наше перемещалось сообразно нашим желаниям.
— Это последние слова прогресса в искусстве способов передвижения, — уверял Банкс, — телеги, запряженные быками, повозки — лошадьми или лошаками, вагоны железных дорог, — ничто в сравнении с нашими подвижными домами.
Девятнадцатого сентября паровой дом остановился на левом берегу Джамны, отделяющей страну раджей от Индостана, главной страны индусов.
Хотя первый прилив и поднял уже воду Джамны, но это нисколько не затруднило нашего переезда, благодаря предосторожностям Банкса. Полчаса спустя паровой дом поднялся на противоположный берег реки. Нашему стальному гиганту и двум колесницам, которые он тащил, реки представляли такой же легкий путь, как и самые лучшие дороги полуострова.
За Джамной на территории Раджапутана расположено несколько городов, которые инженер хотел исключить из нашего маршрута. В одном из них по левую сторону Гвалиора, на берегу реки Савутрики, со знаменитой крепостью Вигара буднической постройки, рани из Джанси, преданная подруга Нана Сахиба, героем боролась до последней минуты.
Там в стычке с двумя эскадронами 8-го гусарского полка королевской армии она, как известно, была убита рукой полковника Мунро. И с этого-то дня началась неумолимая ненависть Нана Сахиба, удовлетворения которой так жадно добивался набоб.
Двадцать второго сентября мы проехали в сорока километрах от Джанси, самой важной военной станции в Бунделькунде, основание которой относится к XVII столетию. Здесь была главная крепость взбунтовавшихся сипаев Центральной Индии. Там неустрашимая рани подняла первое восстание, которое вскоре охватило весь Бунделькунд. Там, несмотря на свое ожесточение, Тан-тиа-Топи, Балао-Рао, брат Нана Сахиба, хотя им и помогал гарнизон в двенадцать тысяч сипаев и армия в двадцать тысяч, должны были уступить превосходству английского оружия! Там, как нам рассказывал сержант Мак-Нейль, полковник Мунро спас жизнь своему сержанту, отдав ему последнюю каплю воды.
На другой день, 23 сентября, встреча, задержавшая нас на несколько часов, оправдала замечание, сделанное прежде Калагани.
Было одиннадцать часов утра. После завтрака мы все отдыхали, одни на веранде, другие в гостиной парового дома, стальной гигант шел от девяти до десяти километров в час. Великолепная дорога тянулась между хлебными полями и полями хлопчатника.
На другой день, 24 сентября, поезд остановился на ночь в пяти или шести километрах к западу от Урчи на левом берегу Бетвы, одного из главных притоков Джамны.
Урча, древняя столица Бунделькунда, город, процветавший в первой половине XVIII столетия. Но монголы, с одной стороны, и магариты — с другой, нанесли ему страшные удары, от которых он не оправился.
К двум часам утра нас разбудил лай. Я тотчас встал и нашел своих товарищей на ногах.
— Что там такое? — спросил полковник Мунро.
— Собаки лают, — ответил Банкс, — и, конечно, не без причины.
— Может быть, пантера! — ответил Год. — Выйдем осмотрим опушку леса, а из предосторожности возьмем ружья.
Мак-Нейль, Калагани, Гуми были уже впереди.
— Ну, — сказал капитан Год, — равняясь с ними, — как вы думаете, что это?
— Не знаю, — ответил Калагани, — но это не тигры и не пантеры. Под деревьями я вижу какую-то неясную массу…
— Мы узнаем это, — вскричал капитан Год.
— Подождите, — сказал Банкс, — в Бунделькунде не худо остерегаться бродяг.
— Нас много, и мы хорошо вооружены! Я хочу узнать достоверно!
— Пожалуй!
Собаки продолжали лаять, но не выказывали признаков того гнева, который немедленно вызвало бы приближение хищных зверей.
— Мунро, — сказал Банкс, — остановитесь здесь с Мак-Нейлем и другими, а в это время Год, Моклер, Калагани и я пойдем разузнать.
— Идем? — закричал капитан Год, сделав Фоксу знак идти за ним.
В чаще мелькнуло несколько теней. Обе собаки с лаем бежали впереди.
— Кто там? — закричал капитан Год.
Ответа не было.
— Калагани, закричите по-индийски, — сказал Банкс, — если не ответят, мы выстрелим.
Калагани на наречии туземцев Центральной Индии приказал бродягам подойти.
Опять ответа не последовало.
Раздался ружейный выстрел. Нетерпеливый капитан Год выстрелил.
Смутное волнение последовало за выстрелом из карабина. Нам показалось, что бывшая за деревьями толпа разбежалась в разные стороны. В этом мы убедились, когда Фан и Блан, бросившиеся вперед, спокойно вернулись, не выказывая более признаков беспокойства.
Через несколько минут мы возвратились к товарищам. Мак-Нейль, Гуми и Фокс условились караулить поочередно, а мы прошли в свои комнаты.
На следующее утро, пока делались приготовления к отъезду, полковник Мунро, капитан Год, Мак-Нейль, Калагани и я вздумали в последний раз осмотреть опушку леса. От шайки, забравшейся туда ночью, не осталось и следа.
Мы приготовились к переправе Бетвы и заняли свои места на поезде, Калуф у печи, Сторр в башенке, а рядом с ним Банкс, в качестве рулевого.
До первых волн реки надо было проехать футов пятьдесят по залитому берегу. Вдруг донесся шум, слышанный нами ночью.
— Черт возьми, да ведь это обезьяны! — весело вскрикнул капитан Год.
В самом деле, целая стая обезьян сплошной массой подходила к паровому дому.
— Чего же им нужно?
— Они желают вместе с нами переплыть реку, — заметил Калагани.
Индус не ошибся. Не смея отважиться переплыть реку в разливе, они хотели воспользоваться нашими услугами. Миновав берег, поезд вошел в русло реки. Стая обезьян приблизилась моментально, и через десять секунд некоторые очутились на стальном гиганте, штук по тридцати на каждом из домов, так что, в общем, их было около сотни.
Банкс на минуту опасался, что поезд не выдержит такой неожиданной прибавки пассажиров. Но обезьяны разместились благоразумно, сохраняя равновесие как с одной, так и с другой стороны. Излишняя тяжесть для нас оказалась неопасной.
Капитан Год и Фокс были в восторге, особенно последний; он готов был принять в паровом доме эту кривляющуюся и бесцеремонную стаю как почетных гостей.
Между тем стальной гигант работал со всей силой. Через полчаса он достиг берега, и тотчас вся стая четвероруких клоунов соскочила на берег и быстро исчезла.
— Могли бы поблагодарить! — вскричал Фокс с видимой досадой.
Бетву проехали. Между нами и станцией Этвах было расстояние около ста километров. Прошло четыре однообразных дня, даже без трогательных приключений.
— Положительно грустно, — повторял капитан Год, — я вернусь в Бомбей, не застрелив пятидесятого.
Калагани, знавший превосходно топографию страны, руководил нашим путешествием с необычайной сметливостью, и 29 сентября наш поезд начал взбираться по северному склону Виндхийских гор, направляясь к Сингурскому ущелью.
До сих пор все было благополучно, хотя мы пробежали самую опасную часть Индии, убежище преступников и бродяг; следовательно, необходимо было удвоить бдительность.
Худшая часть всего Бунделькунда — именно та часть Виндхийских гор, в которую вступал паровой дом. Переезд этот невелик; всего сто километров до Джубульпора, ближайшей станции железной дороги, от Бомбея до Аллахабада. Нельзя было и думать двигаться с той же скоростью, с какой мы ехали по равнине Синдии. Крутые спуски, кремнистая почва, частые повороты и местами узкая дорога — все заставляло уменьшить быстроту хода. Банкс рассчитывал делать не более пятнадцати, двадцати километров в десять часов, составлявших наш путевой день.
Тем не менее без особенных затруднений добрались мы до Сингурского ущелья, временами усиливая пары при подъеме в двенадцать и пятнадцать метров. Вероятность сбиться с пути была небольшая — наш проводник превосходно знал местность и безошибочно указывал нам дорогу. Если ему и случалось ходить одному на разведку или в сопровождении кого-нибудь из нас, то это исключительно для проверки состояния дороги, сильно испорченной предшествовавшими дождями.
Все шло как нельзя лучше. Дождь перестал, легкая мгла, заволакивавшая небо, умеряла солнечные лучи, и хотя несколько часов в течение дня жар томил нас, в итоге температура была вполне сносная. Наши охотники время от времени предпринимали небольшие экскурсии за дичью, не удаляясь, однако, на большие расстояния от поезда. Хищники здесь не встречались, зато нам предстояло ближе познакомиться с дикими слонами.
Около полудня 30 сентября пара этих животных показалась впереди поезда. При нашем приближении они бросились в сторону, уступая дорогу экипажу, очевидно испугавшему слонов.
Убивать их без нужды не пришло в голову даже капитану Году. Он только полюбовался ими и заметил, что Матьяс Ван-Гит не преминул бы воспользоваться этой встречей для прочтения нам лекции практической зоологии. Как известно, Индия по преимуществу родина слонов: все они принадлежат к одному виду, уступая ростом африканским.
Их ловят чаще всего в «коддахе», то есть в частоколах. Триста или четыреста охотников под предводительством туземного сержанта загоняют стадо в «коддахи», запирают его там и затем уже разделяют с помощью прирученных слонов.
Но эта система требует много времени и людей, а между тем не всегда удается взять крупного самца. Последние достаточно сметливы, чтобы порвать цепь загонщиков и избежать плена в коддахи, для этой цели дрессируют самок, которые несколько дней следуют за слоном.
На их спине могут сидеть люди, завернутые в темный плащ. Когда ничего не подозревающий слон засыпает, ему спутывают ноги, надевают цепи и увлекают в неволю раньше, чем он успеет прийти в себя.
Прежде слонов ловили в ямы, вырытые по высмотренному следу, глубиной футов в пятнадцать. Но животные при падении иногда убивались насмерть, и потому этот варварский способ оставлен почти повсеместно.
В Непале и Бенгалии употребляют лассо, и эта охота крайне интересна. На каждого дрессированного слона садятся по три человека, на шее помещается погонщик, правящий слоном, на крупе погонщик, раздражающий его молотком или крюком, а на спине индус, вооруженный веревочной петлей. Дрессированный слон преследует дикого иногда по несколько часов, по равнинам и лесами, к вящей опасности всех седоков, пока преследуемое животное не упадет на землю, затянутое петлей.
Этими различными способами в Индии ежегодно добывается множество слонов, что составляет прибыльную сферу, так как в продаже самка идет за семь тысяч франков, а самец от двадцати до пятидесяти тысяч, смотря по его величине и достоинству.
Какую пользу приносят эти животные, оплачиваемые так дорого? При условиях хорошей пищи, если им давать по семисот фунтов травы в течение восемнадцати часов, то есть количество, равняющееся тяжести, которую они могут перевезти, они оказывают серьезные услуги по транспортированию войск артиллерии, военных снарядов и исполняют другие частные тяжелые работы. Этих сильных и понятливых животных легко дрессировать благодаря их инстинкту к послушанию, и они в большом употреблении во всей Индии. Но так как они почти не плодятся в неволе, то для удовлетворения спроса на полуострове и за границей приходится везти на них беспрерывную охоту.
Хотя их и ловят в большом количестве, тем не менее много слонов остается в некоторых местностях, что и доказывал следующий случай.
Как выше было сказано, встреченные нами слоны посторонились, дали пройти поезду и затем продолжали свой путь вперед. Почти в то же время за ними показалось еще несколько животных, а через четверть часа можно было насчитать их до десятка, они следовали за паровым домом на расстоянии каких-нибудь пятидесяти метров.
По-видимому, слоны не стремились догнать нас, но и не отставали. Впрочем, последнее было немудрено, так как поезд наш шел довольно медленно. А если принять во внимание, что быстрота бега слонов, по словам Сондерсона, может превышать двадцать пять километров в час, наши спутники могли не только догнать, но и перегнать нас.
Около часу дня за нами уже следовал эскорт слонов в тридцать, и никто не мог поручиться, что стая эта не увеличится еще. Большей частью стадо состоит из тридцати или сорока слонов, находящихся в более или менее близком родстве между собой, но нередко встречаются стада и в сто голов, а такие случаи невольно возбуждают страх.
Мы вышли на веранду второго дома и наблюдали за тем, что происходило позади поезда.
— Число их все прибывает, — заметил Банкс, — и, вероятно, сюда сбегутся все слоны, рассеянные по окрестности.
— Однако, — возразил я, — они не могут еще перекликаться на большом расстоянии.
— Конечно, нет, но у них такое тонкое чутье, что они узнают друг друга на расстоянии трех и даже четырех миль.
— Это настоящее переселение, — сказал полковник Мунро, — смотрите, тут настоящее войско. Банкс, надо ускорить шаги.
— «Железный великан» делает что может, — возразил инженер. — у нас пять атмосфер давления, тяга пущена в ход, но подъем очень крут.
— К чему торопиться? — воскликнул капитан Год, всегда приходивший в веселое расположение духа при виде опасности. Эти испытания оживляют своим присутствием страну, и мы едем с эскортом, наподобие путешествующих раджей.
— Я и не вижу способа отделаться от этих непрошеных проводников, — заметил инженер.
— Чего вы боитесь? — спросил капитан. — Конечно, вы знаете, что стадо всегда менее опасно, чем слон в одиночку. Это самые кроткие животные! По-моему, это колоссальные бараны.
— Ну, Год опять увлекается, — заметил Мунро. — Если стадо останется позади, я согласен, что никакой опасности нет, но если задумает перегонять нас по узкой дороге, то нашему паровому дому не поздоровится.
— Не говоря уж о том, — прибавил я, — что нам неизвестно, как обойдутся они с своим специфическим собратом при первом знакомстве.
— Они поклонятся ему, вот увидите, как поклонился слон принца Гуру-Синга.
— Да ведь то был ручной слон, — резонно заметил Мак-Нейль.
— Ну и эти приручатся, — возразил капитан Год. Вернее, будут настолько удивлены, что невольно почувствуют уважение. К тому же, насколько мне известно, слоны размышляют, сравнивают, соображают почти как люди.
— Ну, это дело спорное, — возразил Банкс.
— Как — спорное?! В этом нет никакого сомнения… Этих умных животных употребляют на всех домашних работах. Знаете ли, Моклер, что говорят о слонах писатели, наиболее изучившие их? Слон предупредителен к людям, которых он полюбит, носит за ними тяжесть, рвет им цветы и плоды; собирает деньги для монастырей, как, например, знаменитые слоны Вилленурской пагоды, близ Пондишери; расплачивается на базарах за сахарный тростник, бананы и манго, покупаемые им для себя; защищает жилище хозяина и его стада от хищников; качает воду из колодцев; стережет детей! Он человеколюбив и признателен, не забывает ни благодеяний, ни оскорблений! Знаете ли, друзья мои, что этих гигантов нельзя заставить раздавить насекомое. Один из моих приятелей рассказывал, что он однажды видел, как на камень положили божью коровку и приказали прирученному слону раздавить ее. Что же бы вы думали? Слон приподнимал ногу всякий раз, как проходил мимо камня, и ни приказания, ни удары не могли заставить его раздавить букашку. Когда же ему приказали ее принести, он деликатно приподнял ее концом хобота и отпустил на волю!
И после этого вы скажете, Банкс, что слон не самое доброе и великодушное животное, умнее обезьяны и собаки, станете спорить против того, что индусы правы, ставя его ум почти наравне с человеческим?
И с этими словами капитан снял шляпу и низко поклонился страшному стаду, следовавшему за нами.
— Слоны имеют в вас пламенного сторонника, — заметил с улыбкой полковник.
— Тем не менее я прав.
— Может быть, и правы, но я думаю, что и я буду не менее прав, если стану на сторону Сандерсона, охотника на слонов и знатока всего, что их касается.
— Что же говорил вам Сандерсон? — презрительно осведомился капитан.
— Он уверяет, что уровень интеллекта слона крайне посредственный и все более или менее удивительные его проявления являются благодаря незаметным приказаниям погонщика.
— Какой вздор! — с горячностью возразил капитан.
— Доказательством может служить то, — продолжал Банкс, — что индусы никогда не избирали слона символом ума в своих священных изваяниях и картинах, отдавая предпочтение лисице, вороне и обезьяне.
— Протестую! — воскликнул запальчиво капитан Год.
— Протестуйте, но выслушайте! — настаивал инженер. — Сандерсон говорил, что отличительная черта слона — его послушание. Он попадается в чисто детские ловушки, например в ямы, покрытые ветками, и не делает малейшего усилия выбраться из них. Позволяет загонять себя в загон, чего нельзя сделать ни с каким другим животным. Наконец, практика доказывает, что и вырвавшийся на свободу слон легко вторично попадает в плен. Даже опыт не учит его осторожности.
— Бедные создания! — с оттенком юмора заметил капитан.
— В заключение прибавлю, что иногда слоны не поддаются приручению по недостатку способностей, и нет никаких средств добиться от них толку, особенно если они молоды или принадлежат к слабому полу.
— Это новая черта сходства с людьми! — торжествовал капитан. — Разве мужчины не податливее детей и женщин.
— Мы с вами, капитан, холостяки, а потому и не можем быть компетентны в этом деле, — проронил инженер.
— Ловкий ответ.
— Затем мое мнение; не следует полагаться на пресловутое добродушие слонов, справиться со стадом таких великанов довольно трудно; я предпочел бы, например, чтобы наши дороги разошлись, и чем скорее, тем лучше.
— И ваша правда, Банкс, — вставил полковник. — В то время, как вы спорили тут с Годом, наша свита принимает тревожный характер.
Сэр Эдвард Мунро не ошибся. Число слонов, следовавших за поездом, было уже более пятидесяти. Они шли тесными рядами и настолько приблизились к паровому дому, что их можно было счесть без ошибки. Во главе отряда выступал один из самых крупных экземпляров, хотя его рост от плеч до земли не превышал трех метров. Раньше было замечено, что азиатские слоны меньше африканских, часто достигающих размера четырех метров.
Клыки их тоже короче клыков африканских собратьев и достигают полутора метров длины и сорока сантиметров окружности при основании. На острове Цейлон встречаются слоны без клыков, но такие «мукносы», как их называют туземцы, довольно редкое явление в Индостане.
За большим слоном следовало несколько самок, служащих обыкновенно руководительницами каравана. И только благодаря присутствию парового дома самец был впереди; в переселениях самки являются главами семейства и руководительницами, на их обязанности лежит забота о привале.
— Ну, капитан, — спросил я, — вы и теперь продолжаете находить это скопище безопасным?
— Не вижу причин, почему бы этим животным злоумышлять против нас. Это не тигры. Не так ли, Фокс?
— И даже не пантеры! — отозвался Фокс, всегда разделявший образ мыслей своего господина.
Но я заметил, что, слушая подобные отзывы, Калагани с сомнением покачивал головой. Очевидно, он не разделял самоуверенности охотников.
— Вы, кажется, тревожитесь, Калагани? — спросил Банкс.
— Нельзя ли ускорить ход поезда? — спросил тот вместо ответа.
— Трудно, но мы попытаемся, — отозвался Банкс, направляясь в башенку к Сторру.
Через несколько минут мы прибавили ход, что в свою очередь сделало и стадо слонов.
Прошло несколько часов, но положение не изменилось, и когда мы после обеда пошли на веранду, то могли насчитать до ста слонов.
Масса эта двигалась безмолвно, попарно или по три в ряд, смотря по ширине дороги, но по мере наступления сумерек в отряде стало заметно волнение, послышалось глухое, хотя сильное мычание. К этому шуму вскоре присоединился и еще какой-то звук.
— Что это такое? — спросил полковник Мунро.
— Этот звук всегда издают слоны, увидев неприятеля.
— В данный момент неприятель — это мы.
— Боюсь, — что вы правы, — заметил Калагани. Звук этот походил на отдаленный гром и напоминал удары в железные листы, когда в театре изображают грозу.
Около девяти часов решено было остановиться в небольшой равнине, не гася топки, чтобы в случае надобности продолжать путь. Никто из нас не ложился. В первые часы остановки еще продолжался глухой гул вокруг поезда, но около одиннадцати он начал затихать и наконец замолк совсем.
— Видите, моя правда, — сказал капитан Год, — они ушли!
— Скатертью дорога! — ответил я.
— Ушли ли? Вот вопрос, — заметил Банкс. — Мы узнаем это сейчас.
Позвав механика, он приказал зажечь фонари. Секунд двадцать спустя два снопа электрического света брызнули из глаз железного великана, попеременно направляясь в разные стороны.
Слоны оказались тут: они расположились вокруг парового дома и стояли неподвижно, будто спящие, а может быть, они и действительно спали.
Но едва их коснулся яркий луч света, они пришли в движение, подняли хоботы и клыки, как будто готовились к нападению.
— Гаси огни! — крикнул Банкс.
Как только исчез свет, замолк и адский шабаш.
— Вероятно, они останутся тут до утра, — сказал видимо встревоженный инженер. — И что нам делать, я положительно не знаю.
На совет был позван Калагани. Решили дождаться утра и затем постараться достигнуть озера Путариа в надежде, что, хотя слоны и плавают, но на воде от них можно будет отделаться скорее. На заре все капище зашевелилось и начало подступать к паровому дому так близко, что из окна рукой можно было достать стоявших впереди. Банкс просил вести себя осторожно. По знаку инженера механик нажал колпак, и почти тотчас же раздался свисток.
Навострив уши, слоны отступили немного и очистили дорогу, так что машина могла идти беспрепятственно со скоростью лошади, пущенной рысью. Тотчас же слоны образовали группы и двинулись за нами.
Наше положение, и без того неприятное, еще ухудшилось, когда дорога сузилась в ущелье.
— Положение усложняется, — заметил полковник Мунро.
Да, нам нужно было выбирать одно из двух: или врезаться в толпу, или быть раздавленными об утесы.
Усиленное давление увеличило быстроту хода железного великана, и его клыки ударили в круп одного из слонов, шедших впереди.
Животное испустило вопль, за которым последовали крики всей ватаги. Борьба была неминуема.
Мы вооружились ружьями и карабинами, заряженными разрывными пулями. Первое нападение повел на нас гигант самец с одним клыком.
— Гунем! — воскликнул Калагани.
— Ба, у него всего один клык, — возразил Год, пожимая плечами.
— И благодаря этому он сердитее остальных! — отозвался индус.
Калагани назвал его именем, которым охотники обозначают самцов с одним клыком. Индусы питают особенное почтение к подобным животным, преимущественно если у них недостает правого клыка.
Гунем испустил громкий крик, подобный звуку трубы, закинул хобот назад и ринулся на паровой дом. Клык врезался в стальную броню железного великана и сломался от удара. Весь поезд почувствовал сотрясение, но сила разбега двинула его вперед, оттолкнув Гунема, пытавшегося оказать сопротивление.
Однако призыв его был услышан и понят, передние ряды остановились, представляя собой сплошную стену живых тел, между тем как задние напирали на веранду.
Следовало двигаться вперед, или нас ожидала неминуемая гибель; но в то же время необходимо было и защищаться. Ружья были наведены, и капитан Год скомандовал стрелять.
К учащенному дыханию железного слона присоединились выстрелы, свист пара и удары клыков о стены парового дома. Давление все усиливалось, и железный слон врезался в авангард, рассекая его ряды.
Мы двигались по узкой дороге.
— Ура! — кричал капитан, как солдат, бросающийся в атаку.
— Ура! — вторили мы ему.
Сила нашей машины была поистине изумительна! Она с уверенностью рассекала живую стену, как клин, вбиваемый в дерево.
Вдруг среди общего гама раздался новый шум, второй вагон был придавлен к скале.
— Идите сюда! Идите сюда! — крикнул Банкс нашим товарищам, защищавшим заднюю веранду.
Гуми, сержант и Фокс перебрались в первый вагон.
— А Паразар? — спросил Год.
— Он не соглашается оставить кухню.
— Тащите его силой, тащите скорее!
Без сомнения, наш повар считал бесчестием покинуть свой пост. Но противиться крепким рукам Гуми было так же невозможно, как вырваться из челюсти крокодила. Итак, Паразар был перенесен в столовую.
— Все ли здесь? — спросил Банкс.
— Все налицо, — ответил Гуми.
— Разрубите соединительную цепь.
Цепь сняли, соединительную площадку разрубили топором, и второй вагон остался позади. Вагон зашатался, поднялся и рухнул под натиском слонов, которые раздавили его вдребезги.
— И сказать после этого, — заметил капитан Год тоном, который рассмешил бы нас в другое время, — сказать, что эти животные не способны раздавить и букашки.
— Увеличь огонь, Калуф! — скомандовал инженер. Еще усилие — и через полкилометра мы могли еще спастись в озере Путариа.
И это последнее усилие, ожидаемое от железного великана, было совершено благодаря Сторру, открывшему регулятор во всю ширину.
За поворотом показалось озеро.
Слоны, предчувствуя, что их жертва ускользает, еще раз попытались опрокинуть наш вагон. Снова были пущены в ход батареи. Пули градом сыпались в толпу. Железный великан пыхтел, как будто в недрах его работала целая фабрика механических станков. Пар валил из клапанов и клокотал в котле под давлением восьми атмосфер. Усилить огонь без риска было положительно невозможно.
Железный великан несся неудержимо, увлекая за собой остатки поезда.
Беда миновала, берег благополучно перейден, и скоро поезд плыл по тихой поверхности озера.
— Слава Богу! — произнес полковник Мунро.
Два или три слона бросились в воду, упорно преследуя по волнам тех, кого они не могли одолеть на твердой земле.
Но лапы железного великана делали свое дело. Поезд удалялся от берега, и несколько пуль избавили нас от «водяных чудовищ» в то мгновение, когда хоботы их опускались над задней верандой.
— Ну, капитан, что вы теперь думаете относительно кротости индийских слонов?
— Они не стоят хищников, — ответил капитан! — Поставьте на место этой сотни хоботоносых всего тридцать тигров, и я готов поручиться, что в настоящую минуту из нас не осталось бы в живых ни одного.
Озеро Путария, где паровой дом нашел временное пристанище, находится в сорока километрах на восток от Думаха, главного города английской провинции того же названия, насчитывающего двенадцать тысяч жителей гарнизона.
Но влияние его не распространяется на дикую местность гор Виндхия, в центре которых лежит озеро.
Положение наше было не из блестящих, так как большая часть запасов погибла. Один из домов был уничтожен, соорудить его вновь не было возможности, а между тем он не только служил жилищем одной половины экспедиции, но в нем помещалась кухня и все военные и продовольственные припасы. Из первых у нас сохранилось всего с дюжину патронов; впрочем, в них не предвиделось необходимости до нашего приезда в Джубульпор.
Больше затруднений представлял вопрос о жире, и ввиду того, что до станции мы могли только добраться на следующий день к вечеру, необходимо было покориться и голодать целые сутки.
— Но самое худшее, — сообщил Банкс, — у нас мало топлива.
— Нам топить нечем, давление упало на две атмосферы, и поднять его невозможно!
— Действительно ли это важно? — спросил полковник.
— Вернуться назад я считаю безумием, и потому необходимо во что бы то ни стало переправиться на противоположную сторону озера.
— А как его ширина в этом месте?
— Калагани определил ее в семь или восемь миль.
При настоящих условиях потребовалось бы на эту переправу несколько часов, а машина остановится ровно через сорок минут.
— В таком случае проведем ночь на озере. Здесь мы в безопасности, а завтра увидим, на что решиться.
Действительно, это представлялось единственным выходом, тем более что мы сильно нуждались в отдыхе, в прошлую ночь никто не сомкнул глаз. Но и эту ночь нам не суждено было отдыхать.
Часам к семи начал подниматься легкий туман, и вскоре вся поверхность озера подернулась пеленой постепенно сгущавшейся.
Через полчаса, как и предупреждал Банкс, движение нашей машины прекратилось; слон с уцелевшим вагоном неподвижно остановился на воде. Во время непродолжительного действия машины мы плыли к юго-восточному берегу, а так как озеро имеет форму удлиненного овала, то, вероятно, паровой дом был недалеко и от того, и от другого берега.
Переговорив о различных случайностях, ожидавших нас в этом новом положении, Банкс позвал на совет Калагани. Местом совещания мы выбрали столовую, не имевшую окон, а эта предосторожность была нелишняя в стране, где много бродяг. Как мне показалось, Калагани не долго колебался, отвечая на предложенные ему вопросы. Может быть, он и действительно затруднялся определить положение поезда на озере.
— Послушайте, Калагани, — настаивал Банкс, — вам должен быть хорошо известен размер озера.
— Без сомнения… но туман мешает…
— Можете ли вы хотя бы приблизительно определить расстояние, отделяющее нас от ближайшего берега?
— Могу, — немного подумав, ответил индус. — Расстояние не должно превышать полутора миль.
— На восток?
— Да, на восток.
— Так что если мы пристанем к этому берегу, мы будем ближе к Джубульпору, чем к Думоху!
— Именно.
— Тем не менее трудно определить, когда мы попадем в Джубульпор… Через день, может, через два, а между тем у нас нет съестных припасов.
— Но нельзя ли попробовать кому-нибудь из нас переправиться на берег сегодня же в ночь? — спросил Калагани.
— Каким образом?
— Вплавь.
— Плыть полторы мили при таком тумане — значит рисковать жизнью! — возразил Банкс.
— Тем не менее попытаться следует.
Не знаю почему, но мне опять показалось, что в голосе Калагани звучали фальшивые ноты.
— И вы попытались бы переплыть озеро? — спросил полковник Мунро, пристально оглядывая индуса.
— Да, полковник, и полагаю, что мне это удастся.
— В таком случае, друг мой, вы нам окажете великую услугу! Достигнув берега, вам легко будет дойти до Джаббалпура и привести оттуда нужную помощь.
— Я готов отправиться! — кротко ответил Калагани.
Я ожидал, что полковник Мунро поблагодарит нашего проводника и безусловно примет его предложение, но он продолжал внимательно смотреть на него и позвал Гуми.
— Гуми, — сказал он ему, — ты превосходно плаваешь, тебя не затруднит переплыть ночью в эту тихую погоду полторы мили?
— Хотя бы и две, полковник.
— Прекрасно! Вот Калагани предлагает добраться вплавь до ближайшего берега к Джубульпару. На озере, как и вообще с Бунделькунде, вдвоем безопаснее. Хочешь отправиться вместе с Калагани?
— К вашим услугам, полковник.
— Мне никого не нужно, — заметил Калагани, — но если полковнику угодно, я охотно возьму Гуми в товарищи.
— Так отправляйтесь же, друзья мои, — сказал Банкс, — и пусть ваша осторожность равняется вашей храбрости.
Полковник отвел в сторону Гуми и передал ему краткие инструкции. Пять минут спустя, навязав на голову узлы с платьем, индусы спустились в озеро. Туман был густой, и через несколько секунд они исчезли из виду.
— Друзья мои, проговорил сэр Эдвард, — ответы индуса возбудили во мне подозрения.
— Точно так же, как во мне, — прибавил я.
— Что касается меня, я не заметил ничего особенного, — сказал инженер.
— Послушай, Банкс, предлагая нам услугу, Калагани имел заднюю мысль.
— Какую?
— Этого я еще не знаю, но он отправился на берег совершенно с другой целью.
Банкс посмотрел на Мунро, и брови его нахмурились.
— Мунро, — сказал он, — до сих пор Калагани выказывал нам много преданности, особенно тебе! Каким образом ты заподозрил его в измене теперь? Чем ты можешь доказать это?
— Разговаривая с нами, он почернел, а когда темнокожие лгут, они всегда чернеют. Я двадцать раз ловил по этому признаку индусов в бенгали и никогда не ошибался.
На этом основании я убежден, что, несмотря на прежнюю честность, Калагани обманывает нас теперь.
Это наблюдение сэра Эдварда было совершенно справедливо, как я в этом убедился впоследствии. Индусы чернеют, когда лгут, точно так же, как белые краснеют…
Эта особенность не ускользнула от опытного глаза полковника, и ее следовало принять в расчет.
— Но что может иметь он против нас?
— Это мы узнаем позднее, и дай Бог, чтобы не слишком поздно, — заметил полковник.
— Слишком поздно! — воскликнул Год. — Разве нам действительно угрожает опасность?
— Во всяком случае, ты хорошо сделал, Мунро, отправив с ним Гуми: он предан нам всей душой и если заметит что-нибудь…
— Тем более что я предупредил его, и он будет остерегаться товарища.
— Подождем утра, — решил Банкс. — Туман рассеется с восходом солнца, и тогда мы сообразим что делать.
Во всяком случае, другого исхода не предвиделось. Ночь пришлось опять провести без сна. Прислуга экспедиции расположилась в столовой, а мы пришли в гостиную на диваны; разговор не клеился, но мы внимательно прислушивались к малейшему шороху.
Часов около двух внезапно послышался рев хищников. По звуку голосов, долетевших до нас, Банкс определил расстояние от берега в милю. Вероятно, стая диких животных пришла к озеру пить.
Вскоре мы заметили, что легкий ветерок постоянно сносит наш поезд к берегу.
Не только рев становился громче, но можно было уже различить могучее рычание тигров от хриплого воя пантер.
— Какой случай подстрелить пятидесятого! — не мог не воскликнуть Год.
— Отложите эту заботу до другого раза, капитан! — возразил Банкс. — Надеюсь, что на рассвете, когда мы будем причаливать, звери очистят нам место.
— Лишь бы Гуми и Калагани не попали прямо на них!
— Не тигров страшусь я для Гуми! — возразил полковник Мунро.
Его подозрения положительно росли с каждой минутой. Признаюсь, и я начинал разделять их, а между тем все услуги, оказанные нам индусом в Гималаях, самоотвержение, с каким он рисковал своей жизнью, спасая Мунро и капитана Года, говорили в его пользу.
Часов около четырех звери смолкли, и нас поразило то, что крики их затихли не мало-помалу, как должно было бы случиться, если бы они расходились постепенно, а тишина наступила сразу.
Было очевидно, что они спасались от другого, более сильного врага.
Безмолвие резко заменило шум. Мы стояли лицом к лицу с фактом, причина которого была неизвестна, но тем не менее увеличивала нашу тревогу. Из предосторожности Банкс велел погасить огни. Следовало тщательно скрыть присутствие парового дома.
Часам к шести поднялся легкий ветерок. Первые лучи солнца прорезали туман, и берег ясно показался на юго-востоке, выступая открытым мысом.
— Земля, — крикнул капитан Год, сидевший на спине слона.
Плавучий поезд находился не более как в двухстах метрах от мыса, к которому его несло свежим северозападным ветром.
Берег был пуст. Между деревьями не замечалось даже признака жилья, и мы могли причалить без опасений, что и сделали благодаря усилившемуся ветру.
Подняться на берег за отсутствием пара было нельзя; не теряя ни минуты, мы вслед за капитаном выпрыгнули на берег.
— Дров! Дров! — крикнул Банкс, и через час мы разводили пары.
Собрать топливо затруднений не представляло, земля была усеяна сучьями достаточно сухими для немедленного употребления, что касается пищи, потребность в которой начинала давать себя чувствовать, мы возложили эту заботу на охотников. Паразар перенес свою деятельность к Калуфу, и мы с грехом пополам утолили голод.
Три четверти часа спустя пар достиг достаточного давления, железный великан двинулся и вступил на берег.
— В Джубульпар! — крикнул Банкс, предварительно справясь с указаниями компаса.
Но не успел Сторр повернуть регулятора, как бешеные крики раздались на опушке леса. Шайка индусов, человек в полтораста, бросилась на паровой дом. Башня, вагон — все было занято, прежде чем мы успели опомниться. Почти одновременно индусы оттащили нас шагов на пятнадцать от поезда и таким образом пресекли всякий путь к побегу. Можно вообразить наш гнев и злобу, последовавшей за тем сцене разрушения и грабежа. Индусы кинулись на паровой дом с топорами, все было расхищено и уничтожено. Ничто не уцелело из внутреннего убранства! Огонь довершил остальное, и через несколько минут все погибло.
— Бездельники! Канальи! — кричал Год, вырываясь из рук крепко державших его индусов.
Но также, как и мы все, он принужден был ограничиться бесплодными ругательствами, которых, по-видимому, индусы даже и не понимали. Вырваться из рук наших мучителей не было никакой возможности.
Огонь погас, пощадив только безобразный остов подвижного павильона, проехавшего половину полуострова.
Индусы принялись за «Железного великана», желая уничтожить и его. Но тут они оказались бессильны; стальная бронь защищала гиганта; несмотря на все усилия, он уцелел, что привело капитана в неописуемый восторг.
В это мгновение показался человек, вероятно начальник шайки, и все разбойники выстроились вокруг него. Он шел с проводником, в котором мы тотчас узнали Калагани. Но Гуми не было: вероятно, он жизнью заплатил за свою преданность, и нам было не суждено свидеться с ним.
Калагани приблизился к полковнику Мунро и, не опуская глаз, хладнокровно показав на него, произнес:
— Вот этот!
Сэра Эдварда окружили, схватили, и он исчез в толпе, двинувшейся на него, не успев даже пожать нам руки или закричать нам что-нибудь на прощание.
Капитан Год, Банкс, сержант, Фокс — все мы рвались спасти его из рук индусов!.. Но пятьдесят человек повалили нас на землю, и малейшие движения кончились бы смертью! В эту минуту мы не могли спасти полковника Мунро и должны были беречь свои силы для будущего.
Через четверть часа индусы отпустили нас и убежали вслед за первым отрядом. Преследование их пользы не принесло бы, а между тем мы хотели броситься вперед.
— Не трогайтесь с места, — сказал Банкс.
Мы повиновались.
Итак, все нападение индусов, предводительствуемых Калагани, было направлено против одного полковника. Какая цель могла руководить изменником? Действовать самостоятельно он не мог, это было ясно. Чьим же орудием был он в таком случае?.. Имя Нана Сахиба невольно пришло мне в голову…
На этом месте оканчивается рукопись Моклера. Молодой француз не видал последних событий, служивших заключением драмы. События эти обнаружились впоследствии и служат дополнением к рассказу о путешествии по Северной Индии.
Полковник попал в руки банды дакоитов, соединившихся с остатками шайки Нана Сахиба, который бежал после погрома Тандийтского пала, переслав Калагани приказ направить поезд парового дома к берегам озера Путариа, что последний и исполнил.
Оба индуса благополучно переплыли озеро и уже продвигались в тумане по дороге в Джубульпар, как вдруг до них долетел крик. Чей-то голос звал Калагани по имени.
— Я здесь, Нассим, — отозвался Калагани.
И немедленно после этого невдалеке от дороги раздался странный дикий «кизри» — воинственный клич племен Гуижвана, хорошо известный Гуми.
Застигнутый врасплох индус не успел предпринять ничего. К тому же смерть Калагани не спасла бы его от рук шайки индусов и не принесла бы помощи его товарищам. Инстинкт шепнул ему бежать и, воспользовавшись тем мгновением, когда Калагани отошел навстречу человеку, названному им Нассимом, он бросился в сторону от дороги и притаился в джунглях, где все старания отыскать и убить его оказались напрасными. Калагани не мог терять времени и, сильно досадуя на промах, двинулся с шайкой дакоитов к месту высадки «Железного великана».
Там произошло нападение на путешественников, и полковник Мунро был уведен отрядом в заброшенную крепость Капор, расположенную на высоком выступе гор Сатпура. На центральной площадке разоренной крепости сохранилась только одна знаменитая бронзовая пушка Бильза, вылитая в эпоху Джегангира, гигантское орудие в шесть метров длины, сорокачетырехфунтового калибра.
В этой-то крепости ожидал свою жертву Нана Сахиб.
Оба врага очутились лицом к лицу.
— Мунро, — сказал Нана Сахиб, — твои привязали к жерлу пушек сто двадцать пешаварских пленников, и после того более тысячи двухсот сипаев погибло этой страшной смертью! Твои безжалостно умертвили лафорских беглецов; после взятия Дели умертвили трех принцев и двадцать девять членов королевской фамилии; наших истреблено в Лакнау шесть тысяч, и после Пенджабской кампании три тысячи. Всего поплатились жизнью в это восстание за национальную независимость сто двадцать тысяч туземных офицеров и солдат и двести тысяч туземных жителей.
— Смерть! Смерть! — закричали дакоиты и индусы, стоявшие вокруг Нана Сахиба.
Набоб движением руки заставил их молчать и ждал ответа полковника Мунро, но тот молчал.
— Ты, Мунро, — продолжал набоб, — собственноручно убил рани из Джанси, мою верную подругу… и она не отомщена.
Ответа не последовало.
— Наконец, четыре месяца тому назад мой брат Валао-Рао пал от английских пуль, направленных против меня… мой брат не отомщен тоже.
— Смерть! Смерть!..
На этот раз крики эти раздались с большей силой и шайка сделала движение, готовая броситься на пленника.
— Молчать! — закричал Нана Сахиб. — Ждите правосудия.
Все смолкли.
— Мунро, — продолжал набоб, — один из твоих предков, Гектор Мунро, первый раз осмелился применить эту страшную казнь, которая в войну 1857 года приняла такие страшные размеры! Он первый приказал привязывать живыми к пушечному дулу индусов, наших братьев и родственников.
Послышались новые крики, новые угрозы, которых Нана Сахиб не мог сдержать.
— Месть за месть! — обернувшись, он прибавил. — Видишь эту пушку! Тебя привяжут к ее жерлу! Она заряжена, и завтра с восходом солнца выстрел ее, повторенный эхом горы, возвестит всем, что месть Нана Сахиба наконец совершилась.
Полковник пристально глядел на набоба со спокойствием, которого не могло поколебать приближение смерти.
— Хорошо, — сказал он, — ты делаешь то, что сделал бы и я, если бы ты попал в мои руки.
С этими словами полковник Мунро сам подошел к пушке, к жерлу которой его привязали крепкими веревками, заложив руки за спину.
Тогда вся ватага индусов и дакоитов целый час издевалась над ним и оскорбляла его. Но и тут полковник Мунро сохранил то же спокойствие, с каким он готовился умереть.
Наступила ночь. Нана Сахиб, Калагани и Нассим удалились в развалины, а вслед за ними разошлись на покой и их сподвижники.
Сэр Эдвард Мунро остался наедине с Богом и смертью…
Тишина продолжалась недолго. Во время еды было выпито изрядное количество араки, благодаря чему снова послышались порывистые крики, затем шум мало-помалу затих, и сон овладел пировавшими. Часов около восьми из казармы вышел индус; по всей вероятности, ему было приказано сторожить полковника, так как он тотчас подошел к пушке удостовериться, здесь ли пленник. Сильной рукой попробовал он веревки, потом, не обращаясь к полковнику, произнес как бы про себя:
— Десять фунтов хорошего пороха!.. А давно не говорила старая рипорская пушка!
Это замечание вызвало презрительную улыбку на гордом лице полковника Мунро. Как ни ужасна была предстоявшая смерть, она не страшила его. К чести этого энергичного человека нужно сказать, что он ни на минуту не позволил своей мысли сосредоточиться на последнем мгновении жизни, когда разорванные члены разлетятся в пространство. Он закрыл глаза и мысленно переживал прошлое… Образ леди Мунро явился перед ним. Он видел ее молодой девушкой в гибельном Канпуре, в том доме, где впервые восхитился ею, узнал и полюбил. Все эти счастливые часы в последний раз оживали в его воспоминании.
Но тут ему представилась страшная развязка кан-пурской драмы, взятие в плен леди Мунро и ее матери в Биби-Гаре и наконец этот колодец, гробница двухсот жертв, над которой четыре месяца назад он плакал в последний раз.
Потом мысли его перенеслись к товарищам… Что делают теперь Банкс, капитан Год, Моклер и другие! Они свободны, но, к несчастью, вряд ли могут узнать, где в данную минуту полковник Мунро. На Гуми тоже надежда плохая: вероятно, Калагани из простой предосторожности успел с ним рассчитаться. Молить Бога о случайном спасении было бесполезно. Полковник Мунро не был способен предаваться обманчивым мечтам.
Сколько времени прошло в этом созерцании, он не знал, но когда открыл глаза, перед ним в нескольких шагах стоял призрак, окутанный плащом, с зажженной веткой смолистого дерева в руке.
«Какой-нибудь сумасшедший, — подумал полковник… Жаль, что вместо огня у него нет кинжала!.. Может быть, я мог бы!..»
Сэр Мунро почти угадал: это была безумная Нарбардской долины — «Блуждающий огонек», как называли ее горцы. Полковник, невольно привлеченный светом факела, не отрывал глаз от приближавшейся к нему фигуры.
Внезапно сумасшедшая отбросила края капюшона, скрывавшего ее лицо, и потрясла зажженную ветвь, обдавшую ее ярким пламенем.
Сдавленный крик вырвался из груди пленника.
— Лоренс? Лоренс!
Действительно, перед ним стояла леди Мунро. Но она не отвечала, даже не узнавала своего мужа.
Лоренс! Сумасшедшая!.. Да, сумасшедшая, но живая.
Сэр Эдвард Мунро не мог обмануться: образ молодой женщины слишком хорошо был запечатлен в его душе.
Несчастная, сделавшая все для защиты матери, зарезанной на ее глазах, упала раненая, но не смертельно, и одна из последних была брошена в канпурский колодец на груды жертв, уже наполнявших его. Ночью инстинкт самосохранения заставил ее приподняться на край колодца — один инстинкт, так как рассудок после стольких ужасных сцен оставил ее. Сумасшедшая вылезла из колодца, бродила по окрестностям, смогла выйти из города в ту минуту, когда Нана Сахиб и его сановники бросили город после кровавой казни. И вот уже девять лет, умершая для всех, она странствовала безостановочно, возбуждая при своем появлении суеверный отчасти страх, отчасти уважение.
Леди Мунро остановилась. Очевидно, пушка привлекла ее внимание. Может быть, она пробудила в ней память темного прошлого, осады Канпура. Рука ее, державшая факел, водила пламенем по металлическому корпусу, и достаточно было искры, попавшей на затравку, чтобы раздался выстрел.
Неужели полковник Мунро умрет от ее руки? Мысль эта леденила кровь в его жилах. Но вдруг он почувствовал, что чья-то рука жмет его руки, скрученные за спиной и находившиеся в полости пушки. Он почувствовал, что кто-то развязывает веревки. О! Чудо, в орудии смерти оказался избавитель.
Это был Гуми!
Верный слуга следил за шайкой дакоитов и, спрятанный в кустах, слышал весь план казни, ожидавшей полковника! Ему пришла в голову мысль забраться в жерло пушки и или спасти своего господина, или погибнуть вместе с ним.
— Скоро рассветает, — шепнул Гуми, — бежим!
— А леди Мунро?
Полковник рукой указал на безумную, неподвижно стоявшую, опершись на пушку.
— Унесем ее на руках.
Но было слишком поздно. В минуту, когда Гуми и полковник подошли с намерением взять ее на руки, леди Мунро, стараясь уклониться, схватилась рукою за пушку, и зажженная ветвь коснулась затравки. Оглушительный выстрел, повторенный эхом Виндхийских гор громовым раскатом, раздался по всей Нарбадской долине.
При звуке выстрела леди Мунро упала без чувств на руки мужа.
Не теряя ни минуты, полковник и Гуми бросились бежать, и едва они успели переступить за вал, как весь отряд Нана Сахиба выбежал на площадку. Наступившее смятение помогло беглецам. Самого вождя с ними не было, он редко проводил ночь в крепости и теперь, уверенный, что жертва его не уйдет, отправился на свидание с одним из вождей гудванского племени.
Индусы не знали, на что решиться, и не понимали, что случилось. Из всех предположений они остановились на том, что случайно зароненная искра коснулась фитиля, и пушка, выстрелив до срока казни, прекратила жизнь полковника несколькими часами ранее.
Ярость Калагани и его спутников разразилась проклятиями: ни Нана Сахиб, никто из них не будут присутствовать при последних минутах полковника Мунро!
Пользуясь этим заблуждением, беглецы быстро спускались по извилистой тропинке, но первые лучи света, проникшие в глубину ущелья, выдали их: исступленные крики раздались над их головами. Наклонясь над парапетом, Калагани заметил силуэт двух убегавших людей и в одном из них инстинктивно узнал пленника Нана Сахиба.
— Это Мунро! — крикнул он бешено.
Вся ватага опрометью кинулась в погоню.
— Нас заметили, — воскликнул полковник, не останавливаясь.
— Я остановлю первых, — сказал Гуми, — они убьют меня, но вы успеете убежать.
— Они убьют нас вместе, или мы спасемся оба.
Полковник мгновенно принял решение не поддаваться живым в руки Сахиба. Кинжалом Гуми он заколет сначала ту, которая только что была возвращена ему чудом, а затем покончит и с собой.
Они значительно опередили погоню и спустились уже на ровную дорогу, где могли бежать свободно, тогда как преследовавшие их находились на полпути. В ту минуту, когда они достигли дороги, навстречу им вышел человек. Было уже достаточно светло для того, чтобы различать предметы и узнавать лица.
Два крика ненависти раздались одновременно, два имени были произнесены разом.
— Мунро!
— Нана Сахиб!
Гуми кинулся на набоба с быстротою молнии, но тот обезоружил его.
— Ко мне! — звал Нана Сахиб, обращаясь к индусам, бежавшим с горы.
Противники схватились врукопашную, и через минуту вся ватага должна была подоспеть на выручку вождя. Вдруг в двадцати шагах впереди раздались голоса.
— Мунро! Мунро!
Банкс, капитан Год, Моклер, сержант Мак-Нейль, Фокс, Паразар были налицо, а в ста шагах далее стоял «Железный великан», испуская клубы дыма, и ждал их вместе с Сторром и Калуфом.
После уничтожения второго вагона парового дома инженеру и его товарищам оставалось одно средство: добраться до станции Джубульпар на локомотиве.
Все они вскарабкались на спину слона и отправились в путь, но когда проезжали мимо крепости Рипора, страшный выстрел заставил их остановиться.
Какое-то предчувствие заставило их повернуть в эту сторону, и таким образом они встретились с полковником.
— Спасите леди Мунро! — мог только проговорить полковник.
— И не выпускайте из рук Нана Сахиба, настоящего Нана Сахиба, — подхватил Гуми.
Последним усилием он повалил на землю своего противника, которым тотчас же овладели капитан Год, Мак-Нейль и Фокс.
Затем, не спрашивая никаких объяснений, Банкс и его товарищи поспешили укрыться на своем гиганте… Нана Сахиба привязали к шее слона, леди Мунро была отнесена на башенку, а остальные разместились где попало и на всех парах двинулись в путь. Но двигаться быстро в извилистом ущелье было невозможно, а между тем погоня была близка. Вскоре завязался отчаянный бой. Последний заряд выпустил капитан Год в Калагани, находившегося во главе отряда.
Заметя, что огонь прекратился, индусы бросились штурмовать слона в надежде спасти своего вождя.
Тогда, опередив осаждающих на несколько десятков шагов, Банкс скомандовал спешиться и, повернув регулятор, спрыгнул последним. «Железный великан» продолжал свой бег, но оставленный на произвол уперся головой в скалистую стену и остановился. Индусы полезли освобождать Нана Сахиба. Вдруг страшный шум равнявшийся сильным ударам грома, потряс воздух, котел взорвало, так как пары достигли самого сильного давления, и вся машина с треском разлетелась вдребезги.
— Бедный гигант! — вскричал капитан Год, — умер, спасая нас.
Полковник Мунро и его товарищи пешком добрались до станции, им нечего было бояться даконтов: услышав взрыв, солдаты Джаббалпурского поста вышли из крепости, а остатки шайки, лишившись главаря, тотчас разбежались.
До отъезда из Джаббалпура Банкс, капитан Год, Моклер, Фокс и Гуми захотели вернуться на место катастрофы; из предосторожности их сопровождал отряд солдат.
К одиннадцати часам утра на другой день они достигли входа в ущелье, но, кроме шести обезображенных трупов, ничего не нашли. Стальной гигант был совершенно уничтожен взрывом котла. Часть хобота, отлетевшая на откос, вонзилась в него и торчала, как гигантская рука. Всюду виднелись покоробленные обломки стали, гайки, стержни и решетки. От искусственного слона, которым так гордились обитатели парового дома, от этого колосса, который возбуждал суеверный страх и восторг индусов, от механического образцового произведения инженера Банкса остался только неузнаваемый и ни к чему не пригодный остов.
Капитан Год взял на память кусок клыка.
На другой день, 4 октября, все уехали из Джаббалпура, заняв обыкновенный вагон, и через сутки прибыли в Бомбей.
Леди Мунро, окруженная неусыпными попечениями мужа, руководимого советами опытного доктора, выздоровела, и через месяц полковник Мунро имел счастье удостовериться, что рассудок вернулся к его ненаглядной Лоренс, и он мог перевезти ее в свое калькуттское бенгало.
Через неделю после этого счастливого события все общество собралось в бенгало полковника проститься с Моклером, уезжавшим в Европу, и капитаном Годом, отпуск которого кончился.
— Прощайте капитан, — сказал Мунро, — надеюсь, вы не раскаиваетесь в том, что приняли участие в нашей экспедиции на север; досадно одно, вам не удалось застрелить пятидесятого тигра.
— Ошибаетесь, полковник, я убил его!
— Как? Когда?
— Конечно, убил, — с гордым жестом отвечал капитан. — Сорок девять тигров… и Калагани… всего выходит пятьдесят!!..
Нетитулованная девушка, выходя замуж за баронета или кавалера какого-нибудь ордена, принимает титул леди, когда ее называют по фамилии мужа. Но при обозначении именем, данном при крещении, титулование «леди» остается исключительным правом дочерей пэров.
С тех пор церковь достроена. На мраморных досках начертаны имена инженеров железной дороги Eost — Indian, погибших от болезней или от ран во время великого восстания 1857 г., имена офицеров, сержантов и рядовых 34-го полка королевской армии, убитых в сражении 17 ноября под Канпуром, имена Стюарта, Блетона, офицеров, солдат и жен 32-го полка, умерших во время осады Лакнау и Канпура или во время мятежа, и, наконец, имена мучеников Биби-Гара, избиенных в июле 1857 года.
Если можно сравнить вещи небольшие с великими.
-