Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ФИЛОСОФИЯ, ОБЩЕСТВО, КУЛЬТУРА
Психология доверия. 28
B.IL ЗИНЧЕНКО
Не верю! Санчо Панса "во всем К.С. Станиславский сомневался и всему верил".
Сервантес
В Комментариях к "Евгению Онегину" язвительный Ю.М. Лотман отнес к числу лексически непонятных современному читателю слов понятие чести. Сегодня такой обломок старины, как "дядя самых честных правил", воспринимается уже чуть ли не как комический персонаж. Видимо, в этом же ряду стоят первые отечественные публикации по теме "психология доверия" (Т.П. Скрипкина. 1997) и просьба к автору подготовить доклад на эту тему. Самый общий и вненаучный ответ на вопрос о корнях возникшего у нас вдруг интереса к доверию состоит в том, что он связан с нынешней российской действительностью. Ведь в доме повешенного не принято говорить о веревке. Обсуждать в этом ракурсе мотивы и основания восстановления давно забытого интереса к доверию, откровенно говоря, не хочется, хотя вовсе отстроиться от этой действительности трудно. Обезглавлена вера. Слишком все явно и бесстыдно. Из обмана исчез шарм. "Отсырел стыд". Исчезла даже театрализация социального долга. О его гарантах и говорить не приходится.
Разумеется, сценический долг никогда не был долгом чести. Однако нужно признать, что постановщики русской революционной трагедии, при всем их фанатизме и фантастической жестокости, были талантливыми режиссерами. Эти "идеологические дельцы", исповедующие романтический бред октября, мастерски эксплуатировали, казалось бы несоединимые архетипические черты русского характера: веру в доброго царя, доверие к самозванцам (в том числе, к "самозванцам мысли"), воровские идеалы, фольклорную структуру сознания, доверяющего оборотничеству (лягушка превра щается в царевну, дурак - в царевича, уголовник - в социально близкого, авторитета, пахана или отца народов и т.п.). И все это вместе взятое сочетается (точнее, сочеталось) с широтой народной самодеятельности русского народного духа. Удаль и широту русской души не без оснований (и не без ехидства) признают светлой стороной русского "авось". (Карикатурные следы широкой русской натуры видны в поведении и повадках новых русских дома и особенно на Западе.) Если воспользоваться выра жением Ф. Степуна, вожди большевизма все делали "в одинаковой степени лживо, но искренно", даже истово. Они заражали народ, который не играл, а по системе Станиславского вживался во все слова своей незавидной роли (см. В.К. Кантор, 1997).
Сегодня режиссеры бездарны и бесцветны. И славу Богу. Они неспособны навязать нам никакой идеологии, никакой роли и никакой веры. Мы выбираем "из двух зол..." или не выбираем вообще. Возможной причиной этого является устойчивость и сохранность большевистской идеологии, все еще сказывающейся на типе мышления
нынешних реформаторов. Создается впечатление, что они — грамотные экономисты (что само по себе хорошо, ведь могли бы быть и неграмотными) - всерьез приняли тезисы о том, что призводственные отношения всего лишь надстройка над произ водительными силами, что сознание вторично по отношению к бытию (и второсортно по сравнению с ним), что экономика должна быть только экономной. Справедливости ради нужно сказать, что в советском прошлом сознание определялось не бытием, а бытом. Реформаторы развили это положение: теперь сознание определяется не бытием, не бытом, а деньгами (пресловутый монетаризм). Культура, сознание, со весть, человечность, милосердие, историческая преемственность, траектория пред шествующего развития страны и народа - все это от лукавого. Простая мысль, высказанная А.И. Солженицыным: "Совесть выше экономики и важнее экономики" им недоступна.
Реформаторы не сумели построить адекватный образ ситуации, в данном случае -образ страны, образ народа и привычного народу, ставшего его второй натурой образа экономического поведения. Карамзинское "воруют" - это детские игрушки по сравнению с эпохой большевизма. Революционное "грабь награбленное" соединилось с мичуринским: "Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее - наша задача". Это нашло свое отражение в экономическом поведении многих слоев населения. Жизненным императивом стало: "Мы не можем ждать милостей от госу дарства. Взять их у него - наша задача". В послесталинскую эпоху, наряду с номен клатурной, появилось, так сказать, народная система распределения и перераспре деления благ. Но когда рухнуло производство, осталась только номенклатурная. "Несунам" стало не только нечего нести, но не стало и зарплаты, либо она стала мизерной. Случившееся за годы реформ заслуживает любого наименования, кроме терапии, пусть даже шоковой. Еслд к этому добавить крах сбережений, ваучеры, финансовые пирамиды, организовывавшиеся при попустительстве государства, то тотальный кризис доверия к нему и к его реформам вполне объясним.
Я, конечно, понимаю, что происходят, как уже спешат заявить, формационные изменения. Намеки на возвращение к здравому смыслу — это действительно огромное дело. Но сделано оно вновь по-большевистски: "Лес рубят, щепки летят". Многовато щепок, жертв, трагедий. Власть ведь 'должна была знать, что все реформы в России сопровождались взяточничеством и казнокрадством. Не настолько же она наивна. (На всякий случай напомню вопль великого князя Александра Павловича по поводу воровства высших екатерининских чиновников: "Непостижимо, что происходит; все грабят: почти не встретить честного человека" (см. А.А. Корнилов, 1993, с. 37). Будущий царь писал об этом в письме своему воспитателю Лагарпу.) Если попусти тельство воровству не было целью реформаторов, то нужно было бы хотя бы предупредить народ об этом и поставить кое-какие заслоны. Власть не позаботилась не только об этом. Она не сумела (или не захотела) ни лживо, ни искренно объяснить людям необходимость и положительные стороны происходящего. А положительного не так уж мало. Сегодня такое пренебрежение психологией народа и его доверием мстит за себя, сказывается па имидже власти. Люди уже идентифицируют безликие лики власти с ТУ-"Куклами". Во всяком случае последние внушают зрителям больше доверия. Самое удивительное, что этот "театр полуслова и полумасок" удовлетворяет и его героев. Театр удачно дополняется еженедельной демонстрацией (НТВ "Итоги") президентских "тараканьих бегов", которая призвана уверить нас в том, что альтерна тивы нынешней власти нет. Как говорится, спасибо и на этом слабом утешении. В отличие от реформаторов взяточники и казнокрады, как и их предшественники -большевики, хорошо знают психологию народа, его вечное патриархальное ожидание чуда (халявы), на чем построены, например, все пирамиды.
Может быть действительно должна была наступить эра всеобщего взаимного недоверия, чтобы люди начали, правда, довольно медленно понимать, что можно рассчитывать только на себя. Поэтому пробуждение интереса к проблематике доверия вообще и к ее психологическим аспектам в частности утешает. Хочется надеяться,
что этот (возникший, наконец, у экономистов) интерес связан с искренней тоской по честным открытым натурам, по нормальным человеческим отношениям, доминантой которых будет "презумпция доверия". Любопытно, что среди личностных качеств, свойств, потребностей, которые перечисляются в учебных пособиях для американских менеджеров, доверчивость/недоверчивость не рассматриваются. Доверие - воздух нормального бизнеса, что не мешает тому, чтобы ограждать его частоколом писанных и неписанных законов, норм, правил.
Реформаторы, конечно, виновны, но с точки зрения психолога, который в силу своей профессии не может быть обвинителем или судьей, заслуживают снисхождения. Они поверили не только К. Марксу, но и М. Веберу, что возможна всеобщая рацио нализация экономики, политики, образа жизни и мышления. Свой вклад в эту веру вносили и продолжают вносить психологи, провозглашающие принципы детерминизма и рациональности, которым якобы подчиняется человеческое поведение. На самом деле оно подвержено влиянию собственной мотивации (эффекты пристрастности) и мнений окружающих людей (эффекты конформности). Отсылаю читателя к инте ресной книге С. Плауса и Предисловию к ней Б.Г. Мещерякова (1998). В ловушки рациональности и детерминизма нередко попадает педагогическая наука и практика.
Прежде чем обращаться к психологии, заглянем в "Энциклопедический словарь" Брокгауза и Эфрона, в котором имеется, хотя и спорная, но достаточно определенная характеристика доверия. Доверие - это "психическое состояние, в силу которого мы полагаемся на какое-либо мнение, кажущееся нам авторитетным, и потому отка зываемся от самостоятельного исследования вопроса, могущего быть нами исследо ванным. Итак, доверие отличается как от веры, так равно и от уверенности. Вера превышает силу внешних фактических и формально-логических доказательств. Дове рие же касается вопросов, находящихся в компетенции человеческого познания; дове ряется тот, кто не хочет или не может решить или сделать чего-либо сам, полагаясь или на общепринятое мнение, или на авторитетное лицо. Уверенность есть сознание собственной силы и состоит в доверии к истинности своего знания или правоте своего дела; доверие, напротив, проистекает из сознания слабости, неуверенности в себе, признания авторитета". В "Советском энциклопедическом словаре" слово "доверие" вообще отсутствует. Составители, видимо, решили не смущать доверчивость пользо вателей словарем. В "Словаре по этике" понятию "доверие" нашлось место. Ему дается социологическая характеристика в связи "с практикой взаимного обмана, воров ства, мошенничества" в классовом обществе.
Обратим внимание на то, что в русском языке в слове "недоверие" имеется забавная смесь лукавства с оптимизмом. Сложная приставка "недо" - это еще не пол ное отсутствие. Недостаток - это не отсутствие достатка. Недоверие - не полное отсутствие веры, доверия. Лукавое изобретенное в советское время "недовыполнил" дало основания вполне серьезному "недоперевыполнил" и комическому "недоперепил".
Поверим Брокгаузу и будем рассматривать доверие, как психическое состояние (чувство), которое, как и всякое психическое состояние, преходяще. Завоевать, внушить доверие трудно, а лишиться его можно в одночасье, мгновенно. Это известно испокон века. В "Афоризмах житейской мудрости" Артура Шопенгауэра мы находим: "Кто нарушил раз доверие - теряет его навсегда; что бы он ни делал и чем бы он ни был - горькие плоды этой потери не заставят себя ждать". С. Московичи считает, что подчинение в конце концов тождественно доверию. Он напоминает, что "зерно сомнения у миллионов людей приводит к свержению даже самого могущественного тирана. Диктатуры противоречат не только правам человека, но и подлинной природе власти. Постоянное насилие порождает апатию, безразличие и враждебность" (1998, С. 284).
Конечно, не легко самому отдаться на веру, на совесть, вверить кому-то себя, свои тайны, свои дела, положиться на кого-то вполне (это мотивы из словаря В. Даля). Не будем спорить с Брокгаузом, является ли источником доверия сознание слабости или силы. Справедливо и то и другое. Источником доверия может быть любовь, согласие
по поводу верований и ценностей, даже излишняя самоуверенность. А условием его сохранения - постоянство.
Этимологически "питать доверие" в латинском языке - credo означает "сердце даю" или "сердце кладу". Это наводит на мысль, что доверие принадлежит к числу фунда ментальных, важнейших психических состояний человека. Оно возникает в "кругово роте общения" между людьми, то есть не является врожденным. Говорить с кем-то -это уже означает ту или иную степень доверия или возможность родиться доверию. Фундаментальность чувства доверия подчеркивается лингвистами еще и тем, что понятие "верить" в некоторых языках имело первоначальное значение "выбирать". Мало верить, нужно еще сделать правильный выбор, кому доверять, кому - нет (см. Ю.С. Степанов, 1997, с. 265-279), что связано со смысловыми оттенками цен ности, надежности, содержащимися во внутренней форме слов "вера", "доверие". Едва ли следует говорить, что, чем выше доверие, тем больнее разочарование. Но послед нее нам, кажется) уже не угрожает. Очень труден выбор объекта (субъекта?) до верия.
После этих словарно-этимологических изысканий обратимся к психологии. Будем иметь в виду, что человек всегда больше того, что мы можем о нем узнать или сказать. Но кое-что психология о человеке все же знает и говорит.
Проблема психологии доверия — это вечная проблема, имеющая отношение ко всем формам жизни, деятельности, поведения и сознания человека. Экономическое пове дение во всем этом многообразии форм - лишь частный случай, хотя и важнейший, о чем свидетельствует наличие Homo Economicus в ряду Homo Faber, Homo Habilis, Homo Sapiens, Homo Politicus.
Человек в целом и любая форма его поведения могут получить сколько-нибудь вразумительное объяснение только в контексте существующей в том или ином обществе культуры и истории данного общества. Одной из наиболее авторитетных в современной мировой науке является культурно-историческая психология, возникшая в 20-30-ые годы в СССР и связанная с именем Л.С. Выготского, с его последователями во многих странах мира. Культура как бы предоставляет человеку инструментарий, соответствующее материальное оснащение и духовное оборудование для его пове дения. Овладевая культурой, человек одновременно овладевает собой и своим пове дением, становится человеком. В идеальном случае культура, будучи репродуктивной, не препятствует творчеству. Человек овладевает различными формами деятельности: игровой, учебной, трудовой, управленческой. В том числе он овладевает и строит свое трудовое, экономическое, правовое, политическое и другие формы поведения, кото рые, разумеется, взаимодействуют друг с другом. В СССР были попытки создания экономической психологии, но, в отличие от юридической, политической психологии, они не встретили понимания.
Нужно сказать, что все отрасли психологии в нашей стране прорастали с трудом сквозь асфальт непонимания и недоверия властей. Так было с психотехникой, психологией труда, инженерной психологией и эргономикой. Так было с социальной и медицинской психологией. Не сразу была признана военная психология. Кажется, не было проблем только у зоопсихологии. Сегодня все эти и другие специальности зна чатся в номенклатуре ВАК.а.
Экономическая психология задержалась в своем развитии как в советское, так и в постсоветское время. Мы продолжаем, а в области экономики во многом ухудшаем советскую традицию пренебрежения человеком в организации и реорганизации, т.е. в реформировании экономической жизни страны. Конечно, может быть и хорошо, что мы стали забывать демагогический лозунг партии: "Все для человека, все во имя человека". Но вместе с лозунгом мы забываем и человека.
Как водится, понимание все же раньше ли, а чаще позже приходит. Конечно тезис Б.3. Мильнера: "Доверие - ключ к успеху экономических реформ" вызывает доверие. Будем надеяться, что он потерян не безвозвратно. Возможно, для его поиска полезно представить себе, что означает доверие не только для экономического или какого-
либо другого поведения, а в контексте всей человеческой жизни "во всей ее пере катной полноте" (О. Мандельштам). Поэтому обращусь к самому ее началу.
Психологическое состояние или чувство доверия, как и многое другое в психике человека, появляется очень рано, в том нежном детском возрасте, о котором человек ничего не помнит. Именно в этом возрасте у него складываются многие человеческие (и не очень!) черты, которые он постоянно носит с собой и от которых ему трудно избавиться, скорректировать или хотя бы скрыть. Их более позднее осознание уже есть благо, так как осознание - это необходимое условие и первая ступень произволь ного овладения своим состоянием, чувством, поведением. Как оптимистически писал в XVIII в. Георг Лихтенберг, "наши слабости нам уже не вредят, когда мы их знаем".
Столь раннее появление многого, что впоследствии накладывает печать на всю нашу жизнь, нередко производит впечатление ее генетической предопределенности. Это удобная позиция для нерадивых родителей и воспитателей. Человек, конечно, не tabula rasa, скорее terra incognita, но постепенно многие тайны благодаря усилиям психологии развития приоткрываются. И в этом смысле чувству доверия повезло больше, чем многим другим чувствам, о возникновении которых известно значительно меньше. Обращение к психологии развития необходимо не только для того, чтобы датировать возникновение того или иного чувства, способности. Дело в том, что в своем еще не вполне развитом, становящемся виде они легче наблюдаемы. Они не утаиваются, сознательно не маскируются, с чем сплошь и рядом приходиться сталки ваться при анализе поведения взрослого человека. Мы, конечно, все родом из детства. Это было известно задолго до 3. Фрейда, но детские комплексы - не индульгенция от вполне взрослых пакостей. (Равным образом, как заметил Ф.Д. Горбов, и психиатрия -это не паноптикум моральных уродов.) Культура или хотя бы цивилизованность усилием берутся, говаривал М.К. Мамардашвили.
Будем исходить из размышлений о доверии, которые развивал выдающийся амери канский психолог и психотерапевт Эрик Эриксон (1902-1994) - создатель психо социальной теории жизненного цикла человека. Он рассматривал чувство глубокого (базисного) доверия в качестве фундаментальной психологической предпосылки всей жизни. Это чувство формируется на основании опыта первого года жизни ребенка и превращается в установку, определяющую его отношение к себе и к миру. Под "доверием" Эриксон подразумевал доверие к себе самому и чувство неизменной расположенности к себе других людей. Чувство глубокого доверия к себе, к людям, к миру - это краеугольный камень здоровой (Эриксон говорит - витальной, то есть жизненной) личности. У взрослых резкое снижение глубокого доверия и превали-рование глубокого недоверия проявляется в форме выраженного отчуждения, характе ризующего индивидов, которые уходят в себя, если оказываются не в ладах с другими людьми или с самими собой. Такой уход наиболее ярко демонстрируют индивиды, у которых наблюдается регресс к психологическому состоянию, когда они полностью закрываются, отказываясь от еды, удобств, забывая все свои дружеские привязанно сти. Эриксон, как психотерапевт, замечает, что главная трудность психотерапевта в работе с такими людьми состоит в том, что он должен сначала "достучаться" до них и убедить, что они могут доверять нам, что мы доверяем им, и они могут доверять сами себе.
Эриксон несомненно прав, считая доверие и недоверие базисными чувствами, определяющими в дальнейшем развитие практически всех основных отношений к другим людям, к себе самим и к миру в целом. Степень развития у ребенка чувства доверия зависит от качества получаемой им материнской заботы. Вот его описание: "Я полагаю, что матери формируют чувство доверия у своих детей благодаря такому обращению, которое по своей сути состоит из чуткой заботы об индивидуальных потребностях ребенка и отчетливого ощущения того, что она сама - тот человек, которому можно доверять, в том понимании слова "доверие", которое существует в данной культуре применительно к данному стилю жизни. Благодаря этому у ребенка закладывается основа для чувства "все хорошо": для появления чувства тождества:
80
для становления тем, кем он станет согласно надеждам других" (цит. по Л. Хьел и Д. Зиглер, 1997, с. 221).
Таким образом, чувство доверия не зависит от количества пищи или проявлений родительской нежности (а у взрослого от словесных уверений в ней); скорее оно свя зано со способностью матери передать своему ребенку чувство узнаваемости, по стоянства и тождества переживаний. Как следует из описания возникновения чувства доверия, оно не рационально. Это еще не отношение к действительности, а отно шение в действительности, то есть реальное отношение, реальное, а не воображен ное, не вымышленное, не отрефлексированное чувство. Оно возникает при непосред ственном контакте с матерью, в ее присутствии. Более или менее достоверно можно судить о его возникновении по "комплексу оживления" ребенка, когда у него появля ется настоящая улыбка. Это происходит после трех недель жизни. До этого, по мне нию психологов, связь ребенка с матерью носит «биологический характер, но после первой улыбки, которой дитя встречает уже знакомое лицо матери, эта связь приобретает "моральный", скажем шире - духовный смысл. В этой улыбке, осве щающей все лицо ребенка и придающей ему необыкновенно привлекательный вид, дитя вступает в совершенно новый мир - радостный и манящий к себе; можно сказать, что именно с этого момента, когда просыпается способность радоваться и улыбаться, дитя начинает жить духовной жизнью» (В.В. Зеньковский, 1996, с. 108).
Не менее красиво об этом же пишет французский гуманист: "Посмотрим на страдания, тоску и страх маленького ребенка, того ребенка, которым мы все были когда-то. Когда он чувствует себя одиноким, обиженным, нуждающимся, он ничего не может сделать - только кричать о защите или отказываться от общения и пищи.
Эта хрупкость, слабость ребенка и создает его красоту. Чтобы жить, ему нужны защита, питание и любовь, и, конечно, мама. Если она любит его, то он чувствует защищенность, мир, он улыбается, его глаза и все тело излучают радость, на любовь матери он отвечает доверием" (Жан Ванье, 1997, с. 108).
Ситуация возникновения глубокого доверия у младенца - это ситуация общения. М.И. Лисина называет время с 21 дня жизни ребенка (появление первой улыбки) и примерно до конца первого полугодия жизни золотым веком общения. Он золотой потому, что за общением еще нет никаких задних мыслей, умыслов, помыслов. Оно еще не опосредованно другими потребностями и мотивами. Оно само есть потребность и мотив. Лисина называет его "чистым общением", которое осуществляется в диапа зоне одних только положительных эмоций (1997, с. 368). Надо ли говорить о тоске по золотому веку общения, которая сопровождает, к сожалению, слишком многих людей всю их дальнейшую сознательную жизнь.
Рождение первой улыбки — это не только начало духовного контакта со взрослым. Оно имеет далеко идущие следствия, которые замечательно выразил О. Мандель штам в стихотворении "Рождение улыбки";
Когда заулыбается дитя С развилинкой и горечи, и сласти. Концы его улыбки не шутя. Уходят в океанское безвластье.
Ему непобедимо хорошо. Углами губ оно играет к славе -И радужный уже строчится шов. Для бесконечного познанья яви.
На лапы из воды поднялся материк -Улитки рта наплыв и приближенье, -И бьет в глаза один атлантов миг Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.
Очень важно, чтобы чувство доверия сохранялось и в отсутствие непосред ственного контакта. Согласно Эриксону, "доверие включает в себя не только то, что
81
некто научается надеяться, полагаться на тех, кто извне обеспечивает его жизнь, но и доверие к самому себе, веру в способность своих собственных органов справляться с побуждениями. Такой человек способен чувствовать себя настолько полным доверия, что обеспечивающие его жизнь окружающие не должны постоянно стоять при нем на часах" (1996, с. III). Подобное поведение возникает очень рано, когда младенец может переносить отсутствие матери без чрезмерного страдания и тревоги по поводу "отделения" от нее. При определенных отягчающих условиях резкая потеря при вычной материнской любви без надлежащей замены (например, госпитализм) может вести к острой детской депрессии или к более мягкому, но хроническому состоянию печали, способному придать депрессивную окраску всей предстоящей жизни человека. Валье пишет, что ребенок, не чувствуя себя любимым и ценным для матери, думает, что он плохой. Ему кажется, что он виновен во всем, что это он источник всякого зла. Так в нем развивается негативное представление о себе и чувство вины (там же), даже агрессии. Как справедливо заметил Т. Адорно, агрессия, направленная вовнутрь, оказывается подходящим инструментом внешней агрессии.
Ненадежность, несостоятельность матери и отвергание ею ребенка является причиной первого серьезного кризиса детского развития. Его следствием является уже не просто недоверие, а появление установки страха, подозрительности, опасений за свое благополучие. Данная установка распространяется как на мир в целом, так и на отдельных людей, она будет проявляться во всей полноте на более поздних стадиях психического и личностного развития. Эриксон пишет, что чувство недоверия может усилиться, когда родители придерживаются противоположных принципов и методов воспитания или чувствуют себя неуверенно в роли родителей, или их система ценностей находится в противоречии с общепринятым в данной культуре стилем жизни. Все это может создавать для ребенка атмосферу неопределенности, дву смысленности, в результате чего у него возникает и растет чувство недоверия. Согласно Эриксону, поведенческими последствиями подобного неблагополучного раз вития являются острая депрессия у младенцев и паранойя у взрослых. Конечно, далеко не все недоверчивые люди имеют такие мрачные перспективы. Но у всех нас остаются либо поверхностные, либо глубокие следы недоверия с тех пор как мы узнали, что достать звезду с неба папа все-таки не может. Глубокие следы или рубцы связаны с болезненным, унизительным опытом отказов, предательства и лжи взрос лых. Разрушенное общение - это мука, отчаяние, страх, это полная потеря доверия к себе: Еще обиду тянет с блюдца Невыспавшееся дитя, А мне уж не на кого дуться, И я один на всех путях. О. Мандельштам
Нужно помнить, что ничто социально пережитое не пропадает. Не буду продолжать разговор о потерях. Приведу лучше слова И. Бродского о приобретениях, поро ждаемых духовным контактом матери и ребенка в "золотом веке" общения.
Я был только тем. чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты там, внизу, различала: смутный облик сначала, много позже - черты.
Это ты, горяча. ошую, одесную, раковину ушную мне творила, шепча.
Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя.
Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след.
Так творятся миры. Так, сотворив, их часто оставляют вращаться. расточая дары.
Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет. то в темень, в мирозданьи потерян кружится шар.
В этих строках содержится нечто большее, чем оживление статуи Кондильяка. У поэта речь идет об одухотворении младенца, когда действия и чувства матери вызы вают ответные чувства, а затем и действия ребенка. Это стихотворение можно прочесть и как обращение И. Бродского к Музе, относившейся к поэту в высшей степени благосклонно, а он отвечал ей доверием.
Существенное положение психосоциальной теории Эриксона состоит в том, что кризис "доверие ~ недоверие" не всегда находит полное разрешение в течение первого или второго года жизни. Дилемма доверие - недоверие будет проявляться снова и снова на каждой последующей стадии развития, включая стадии ранней, средней и поздней зрелости, хотя она и является центральной для периода младенчества. Благо получное разрешение кризиса доверия имеет важные последствия для развития лично сти ребенка в дальнейшем. Более того, укрепление доверия к матери дает ребенку возможность переносить состояния фрустрации, которые он неизбежно будет пере живать на протяжении следующих, порой драматических стадий своего развития. К сожалению, слишком много примеров, когда доверчивый ребенок становится недо верчивым, болезненно подозрительным взрослым. Жизнь учит... Ведь жизнь - это не просто "способ существования белковых тел", как учил диалектический материализм. Не только учил, но и делал ее такой.
Приведу характеристику (а может быть и определение?) жизни, данную заме чательным мыслителем А.А. Ухтомским: "Жизнь - асимметрия с постоянным коле банием на острие меча, удерживающаяся более или менее в равновесии лишь при устремлении, при постоянном движении. Энергический химический (если угодно -экономический. - 5.3.) агент ставит живое существо перед делеммою: если задер жаться на накоплении этого вещества, то - смерть, а если тотчас использовать его активно, то - вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь" (3978, с. 235). Чтобы убедиться в емкости этой характеристики, можно заме нить в ней "химический агент" на информацию или - лучшее - на знания, опыт, деньги, а живое вещество на живое существо. Тогда мы получим характеристику жизни как асимметрию (не гомеостаз, не равновесие, не покой, который уже и не снится), с постоянным колебанием на острие меча между успехом и поражением, мыслью и действием, сознанием и деятельностью, опытом и его использованием, аффектом и интеллектом, личностью и социумом и в этом же ряду - доверием и недоверием. Иначе говоря, жизнь, как и творчество, - это всегда риск.
Как отмечает Эриксон, здоровое развитие младенца не является результатом исключительно чувства доверия, но скорее, обусловлено благоприятным соотно шением доверия и недоверия. Понять, чему не следует доверять, так же важно, как и понять, чему доверять необходимо. Эта способность предвидеть опасность и диском-
83
форт также важна для совладания с собой, с окружающей реальностью и для эф фективного принятия решений. Продуктивны не белое и черное, не вера и неверие, не доверие и недоверие сами по себе. "Пора честно согласиться, что "первичный раствор" веры и неверия питает жизнь культуры эффективнее их вражды" (В.И. Тасалов, 1998). Отношения доверия-недоверия подобны отношениям понимания-непонимания, в зазоре между которыми рождается новое.
Хотя в разных культурах и социальных классах учат доверию и недоверию по-разному, путь приобретения базисного доверия по самой своей сути универсален; человек доверяет социуму подобно тому, как он доверяет собственной матери, словно она вот-вот вернется и накормит его в подходящее время подходящей пищей. Если же этого не происходит, то неизбежно возникают чувство страха, подозрительность, мрачные предчувствия по отношению к людям и к миру в целом, то есть весь комплекс недоверия подобный тому, который формируется у маленького ребенка благодаря несостоятельному или отвергающему стилю материнского воспитания.
В случае положительного разрешения конфликта "доверие - недоверие" форми руется психологическое качество или психологическое новообразование, которое Эриксон обозначает термином надежда. Младенческая или детская надежда может переходить во взрослую веру, в том числе, конечно, и в религиозную, в веру в идолов, кумиров, истуканов: но это уже другая сказка...
Для читателя, которому нужны строгие доказательства раннего происхождения чувств глубокого доверия/недоверия, приведу замечание проницательного детского психолога М.И. Лисиной: "...доказать в экспериментальном исследовании идею Эрик-сона о роли младенческого переживания для определения степени "доверия" у взрослого человека практически невозможно. Для этого пришлось бы показать, что последующие годы уже никак не влияют на формирование доверчивости, что необы чайно трудно методически, не говоря о полной недопустимости преднамеренного созда ния в опытах условий, неблагоприятных для развития ребенка" (1997, с. 328). Не смотря на невозможность строгого доказательства концепции Эриксона, она вызывает доверие у большинства специалистов в области психологии развития ребенка, в том числе и у М.И. Лисиной.
Завершая экскурс в характеристику чувств базисного доверия/недоверия, следует сказать, что и то и другое подготавливают почву для достижения ребенком опреде ленной автономии от взрослого, выделения ребенка из совокупного со взрослым Я и началу формирования собственного Я, которому предстоит долгая эволюция, кризисы, экзистенциальные вопросы о смысле жизни. Эти же чувства лежат в основе форми рующегося самоконтроля, самосознания, управления собой и, как это не покажется странным или парадоксальным, — управления другими.
Чувства доверия/недоверия, раз возникнув, переживаются ребенком и дают начало не только надежде, но и многим другим чувствам. Можно согласиться с Л.С. Вы готским, что переживание представляет собой действительную динамическую единицу сознания. В нем представлены и среда, то, что переживается, и то, как я переживаю, т.е. все особенности личности. Впоследствии А.В. Запорожец, развивший идеи Вы готского, пришел к заключению, что эмоции - это ядро личности. Необходим спе циальный разговор о роли эмоций, переживаний в становлении противоречивой, а значит, и полноценной, динамичной и плодотворной триады: личность, сознание, деятельность. Аффекты могут цементировать, стягивать эти образования в единое, в "человека собранного", а могут и взрывать изнутри это хрупкое единство.
Эффективное управление в человеческом обществе - вещь чрезвычайно редкая, можно даже сказать исключительная. И это при том, что имя желающим управлять -легион, поэтому-то и управляют все, кому не лень. Причина этой странности, которая, впрочем, очень дорого обходится обществу, состоит в том, что первые навыки, которые приобретает любой человек, - это навыки управления. Управление представ ляет собой первую исходную форму человеческой деятельности. Младенец еще не овладел языком, не овладел своими руками и ногами и тем не менее эффективно
управляет родителями, особенно успешно - бабушками и дедушками. Первая "улыбка ребенка есть жест, адресованный взрослому" (Анри Баллон). Пик в развитии улыбки приходится на возраст в три месяца. Психологи нашли, что у детей старше 6 месяцев общее количество регистрируемых видов экспрессии обычно составляет 4- 5 десятков (М.И. Лисина, с. 368). Любящая мама уже к исходу третьего-четвертого месяца жизни ребенка различает более 10 видов плача, каждый из которых представляет собой просьбу, команду, знак состояния, в котором находится младенец, и спешит удовлетво рить его желания. И это удовлетворение формирует и подкрепляет не только чувство глубокого доверия, но и привычку и некоторые навыки управления. Замечу, что есть "счастливчики", которые доживают до седых волос и не осваивают никакой другой формы деятельности, например, игровой, учебной, трудовой и пр. Самое удивительное состоит в том, что таким людям удается какое-то, порой немалое время пользоваться кредитом доверия (простите за тавтологию) у своих подопечных. Не из этой ли детской тирании (педократии) проистекает автократия?
А если всерьез, то, конечно, имеется огромная дистанция от иррационального базисного чувства доверия до его осознания, рационализации. Правда, полной послед няя никогда не бывает, как не бывает полного знания всех обстоятельств в ситуации принятия решения. Замечу также, что мы так устроены, что иррациональное дове рие/недоверие нам кажется ничуть не менее убедительным, подлинным, чем рацио нальное. Хотя его основания мы не можем объяснить даже сами себе. Ссылаемся на красивое и непонятное слово "интуиция": интуиция спасла, интуиция подвела и т.п.
Обратимся к некоторым психологическим механизмам доверия. Самым общим условием осуществления действия (независимо от его рациональности/иррациональ ности) является оценка ситуации и оценка собственных возможностей, сил, мотивов с точки зрения его выполнимости. И та и другая оценка должна быть достоверной, не вызывать сомнений, способствовать минимизации риска. (Если верить легенде, то У. Черчилль в 1917 г. предупреждал большевиков: "Только сумасшедший может пытаться преодолеть пропасть в два прыжка". Их потомки до сих пор не напрыгались, не наигрались насыто. Они также готовы насиловать жизнь, ломать ее, но теперь уже не во имя стройки утопического будущего, а во имя возврата к мифологическому прошлому. От проросших в сознание мифов и символов действительно трудно освобо диться, поэтому их унылая демагогия находит сочувственный отклик.)
Если детализировать сказанное, то действующий должен построить образ наличной ситуации, затем построить образ желаемого или потребного будущего, то есть образ развития ситуации. Следующим этапом будет принятие решения о целесообразности действия или действий но изменению ситуации. В случае положительного решения необходимо построить образ требуемых действий и оценить собственные возможности, силы, ресурсы по достижению цели. Конечно, в жизни все эти процедуры осуществля ются параллельно, учитывается априорное знание, опыт предшествующих действий и пр. Но потенциально каждый этап такой аналитической и вместе с тем конструктив ной работы может служить источником сомнений, колебаний, от которых никто не застрахован и никто не может избавить. Классический пример: "Гамлет" Шекспира. По словам Л.С. Выготского, - это "пустыня бездейственной трагедии". Основные действия в трагедии происходят за чертой смерти, когда уже мертвые герои про должают убивать друг друга.
Следовательно, сомнения, колебания чреваты ошибкой, катастрофой. Гениальное, но несвоевременное решение и действие равносильно ошибке. "Дорого яичко к Христову дню" - это по поводу действия. Еще один классик: "Сегодня - рано, а завтра - поздно". Это бесконечный сюжет о психологии решения проблем и принятия решений. Эти два процесса не следует смешивать. Они должны идти именно в такой последовательности. Если она меняется, то самоуверенно реализованное решение, получившее ходячее название "без проблем", возвращает нас к проблеме. Но теперь уже не она стоит перед нами, а мы стоим перед ней (часто на коленях). Во всем этом проглядывают объективные и субъективные сложности. К первым
относятся сложность ситуации, неполнота, недостоверность информации о ней, часто нарочито ложная информация, которая цинично и вместе с тем убедительно выдается за правду. В нашем Отечестве эксплуатируется стремление к правде (но не к истине), которое даже признается (я бы добавил: в сочетании с легковерием) отличительной чертой русского национального характера. Вспомним "Русскую Правду" Киевской Руси, ее же у декабриста П.И. Пестеля, нашу незабвенную ленинскую "Правду", которая размножилась почкованием, кажется, до семи или более вариантов (см. В.В. Знаков 1993, 1994). Ее классический вариант О. Мандельштам назвал "жестокой партийной девственницей — Правдой—Партией".
К субъективным сложностям относятся недостаток времени, отсутствие преце дентов опыта, реальные и мнимые сомнения в правильности оценки ситуации, а соот ветственно, и принятого решения, сомнения в оценке собственных возможностей действования в ситуации и пр. Весь этот клубок сомнений (как сказал поэт: "сомнений переполох") оказывается в душе неуверенного человека, который, как, впрочем, и самоуверенный попадает в ситуацию риска и негарантированного успеха. И здесь недостаток или избыток доверия к себе, к миру, к людям могут привести к успеху или оказать дурную услугу. В последнем случае люди более склонны винить не себя, а обстоятельства и плохо извлекают уроки из своих неудач. Мы похожи на свою историю, которая учит только тому, что она ничему не учит. Признание своих ошибок, а тем более вины требует мужества. Разумеется, неудачи приводят и к более печальным последствиям, когда недоверие к себе трансформируется в неверие в себя, вызывает чувства стыда, унижения, озлобления, гнева, зависти, ревности и т.п. Чувство доверия трансформируется в стену недоверия, которой человек отгора живается от мира, замыкается в себе. Успех тоже не безобиден. Он порождает "сытую уверенность", самомнение, самолюбование, не только законную гордость, но и гордыню, которая, согласно христианской этике, есть "матерь всех зол".
Все сказанное относится к любым формам человеческой деятельности и к любому этапу человеческого развития. Иное дело,что масштабы, результаты и последствия этой деятельности могут быть несоизмеримыми. Поэтому мы говорим о субъекте деятельности, о ее субъективности, о субъективных факторах, которые ее опре деляют в не меньшей, если не в большей степени, чем объективные условия и обстоятельства ее протекания. Глубоко прав был А.А. Ухтомский, когда говорил, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Сознание человека не в меньшей степени определяет его бытие, чем бытие определяет его сознание. Есть единый континуум бытия-сознания: осознанное бытие, бытийное созна ние.
Субъектом деятельности является живой человек, обладающий богатым спектром эмоций, чувств, аффектов, среди которых чувства доверия/недоверия при всей их важности занимают все же достаточно скромное место. Помимо страстей челове ческих, в деятельности (и в жизни) присутствуют интеллект, пытливое философское сомнение, воля, характер, сознание, личность, душа и дух, наконец. Если они не утрачены, то с их помощью нам удается преодолевать, хотя бы временно, свою избыточную доверчивость или недоверчивость и делать многое другое. Разговор о них полезен, но он увел бы нас далеко за пределы обозначенной темы, которая и сама по себе неисчерпаема. Доверие может рассматриваться в рамках нашей собственной психической сферы и не выходить за ее пределы в деятельность, в межчеловеческие отношения. Мы с удовольствием грешим на свою память, кокетничаем ее слабостями, но нам трудно даже самим себе признаться в слабостях своего интеллекта. Мы скрываем от других, а часто и от самих себя свои подлинные желания, увиливаем от совести... Психоаналитики давно исследуют и обсуждают истоки и причины такого хорошо известного всем по своему опыту вида недоверия, как недоверие между полами. Всем знакомая атмосфера подозрительности чаще всего явно никак не связана с личностью партнера, а скорее с силой страстей и трудностью контроля над ними, с боязнью потерять себя в другом человеке, с неразрешенными конфликтами детства и
т.д. (К. Хорни, 1993). Возможно также, что честолюбивые мужчины чувствуют и не могут смириться с женской проницательностью, благодаря которой замечается то, что хотелось бы скрыть, спрятать и даже то, о чем не подозревают сами мужчины. Такое плохо осознаваемое чувство хорошо артикулировал К. Юнг: "...нет такой женщины, которая была бы убеждена, что ее муж - супермен" (1997, с. 82).
В наше больное общество быстрее, чем позволяет наличный профессионализм, проникает психотерапия, которая требует доверия в такой же, если не в большей степени, как и социально-экономическая сфера. Прислушаемся к рекомендации ко рифея - Карла Юнга, тем более что она имеет универсальный характер: "Психо терапии, чтобы быть эффективной, нужен закрытый раппорт (взаимное согласие). Настолько закрытый, чтобы врач не мог глаз отвести от высот и низин человеческого страдания. Данный раппорт заключается прежде всего в постоянном сравнении и взаимном постижении, в диалектической конфронтации двух противоположных психи ческих реальностей. Если по каким-то причинам эти взаимные впечатления не состы ковываются - терапевтический процесс будет неэффективен, не произойдет никаких изменений. И до тех пор, пока доктор и пациент будут составлять лишь проблему один для другого, решения не найти" (там же, с. 89). И еще один универсальный урок, который извлек Юнг из своей практики: "надо не просто изучать, но прежде всего всматриваться в свою собственную натуру", осмысливать свои собственные ошибки и поражения.
Прервем на время общие размышления о доверии/недоверии и обратимся к конкретному примеру, связанному со спортивным состязанием, с игрой, где важнейшим условием победы является вера в собственные силы. Я намеренно выбрал игру, по скольку игровой момент в той или иной мере присутствует во всякой деятельности. Без него она недостаточно эффективна, потому что она просто скучна. Мер^., конеч но, важна, ибо когда она утрачивается, люди не только играют, но и заигрываются с природой, с техникой, друг с другом. Бедствием нашего времени стали игры с компью тером. Рассмотрим последнюю весьма дорогостоящую, захватывающую и зрелищ ную игру Гарри Каспарова с Голубым Глубокоуважаемым Шкафом (Deep Blue). Хорошо известно, что чемпион мира знает свои силы, верит в себя, характеризуется высоким уровнем притязаний. Все это имеет основания и подтверждается максималь ным рейтингом, который он имеет, как теперь с оттенком пренебрежения принято говорить, в белковых шахматах. (Мне почему-то кажется, что человеческий дух, без которого невозможно никакое состязание, — это не белковое тело.)
Любую деятельность, а игровую в особенности, характеризует противоречивое единство переживания и знания, аффекта и интеллекта. Естественно, что подобное единство характеризует игру человека, а не компьютера. Именно в нем может быть заключен секрет успеха в человеческих шахматах, а в нарушении его, как в разби раемом ниже событии, — секрет поражения чемпиона мира Г. Каспарова. Гроссмейстер Ю. Разуваев характеризует шахматную игру как драматическую пьесу, к которой зрителей влечет интеллектуальное творчество и драматизм борьбы. Скрипач у В. Набокова в "Защите Лужина" сказал о шахматах: "Комбинации, как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу ходы". О. Мандельштам, наделявший глаз акустикой, наращивающей ценность образа, так описывал игру:
"Угроза смещения тяготеет над каждой фигуркой во все время игры, во все грозовое явление турнира. Доска пучится от напряженного внимания. Фигуры шахмат растут, когда попадают в лучевой фокус комбинации, как волнушки грибы в бабье лето" (1990, с. 115).
Разуваев приводит слова Г. Левенфиша: "Нельзя выиграть ничего не пережив. Чтобы выиграть... игрок должен отдать себя целиком". После поражения в турнирной борьбе гроссмейстер, по выражению Б. Спасского, переживает "маленькую смерть" (см. Ю. Разуваев, "Неделя", 1998, № 9).
Непременным условием любого состязания является построение играющим образа противника. В шахматах в образ противника играющий встраивает и образ себя
самого, но такой образ, каким он видится противнику. Это называется глубокой стра тегией, планированием ходов на различную глубину. Планирование не только ходов играющего, но и ответных ходов противника. Проще говоря, это можно представить себе как два набора противостоящих друг другу матрешек, встроенных одна в другую. В каждом наборе чередуются матрешки играющего и противника. Согласно В.А. Ле-февру, это ситуация рефлексивного управления (поведения, игры), а число матрешек в наборе определяет число рангов или уровней рефлексии, число просматриваемых ходов, глубину стратегии. Это классическая ситуация любого взаимодействия, будь-то партнерство, кооперация, соперничество, конфликт, борьба, война и т.п., в котором трудно унять волнения, страсти. Поэтому шахматная игра издавна служила удобной моделью для исследования мышления вообще и оперативного мышления в частности.
В человеческих шахматах образ или активное символическое тело противника всегда конкретно, пристрастно. Образ построен достаточно детально еще до состя зания. При этом функциональный, стратегический или оперативно-технический портрет противника всегда дополняется психологическим портретом: реальным или мнимым - это безразлично, но с точки зрения играющего вполне достоверным. Поль зуясь терминами из области инженерной психологии, можно сказать, что играющий еще до игры имеет априорную аффективно окрашенную образно-концептуальную модель противника, если угодно, образ врага. По ходу игры происходит ее уточнение, перестройка, обновление. М.М. Ботвинник постоянно во время игры наблюдал за противником, даже когда последний вставал и ходил по сцене. Это, между прочим, признак уважения к сопернику, а возможно, и подавления своего чувства превосход ства над ним. В ответственной партии на такие чувства не остается времени. Разуваев вспоминает, как несколько лет назад в Париже в соревнованиях на быстрых шахматах был установлен большой экран, где крупно проектировались лица и руки играюи^х. Даже опытные профессионалы были удивлены, увидев свои переживания со стороны.
В ситуации игры с компьютером Г. Каспаров должен был построить образ такого противника, в котором сконцентрирован (впрочем, как и в нем самом) опыт игры шахматной элиты всего мира, в том числе весь опыт игры, все находки, весь стиль самого Каспарова, все его победы и все его поражения, т.е. все сильные и слабые стороны его игры. Другими словами, Каспаров должен был противостоять деперсо-нализированному опыту всего шахматного мира, истории шахмат. К тому же этот мир был хладнокровно-расчетливым, бесчувственным и, в этом смысле, равнодушно-жестоким, безличностным, бесчеловечным, а значит, и лишенным любых человеческих слабостей.
Построить образ, символическое тело или модель такого монстра Каспаров ока зался не в состоянии. Не исключено, что его подвело знакомство с милыми людьми -его создателями. Они, конечно же, произвели на него - нормального человека -впечатление "коллекции чокнутых" (это выражение генерала Лесли Гроувза -военного главы атомного проекта в Лос-Аламосе), которые к тому же не являются шахматистами-профессионалами. Видимо, построить образ такого врага вообще представляет собой трудноразрешимую задачу. Метафоры здесь не работают, они не заменяют образа. Но точка отсчета для его построения, а возможно, и для выработки стратегии игры с таким противником имеется. Возьмем за подобную точку отсчета характеристику, которую О. Мандельштам дал машинной поэзии в 1922 г.:
"Чисто рационалистическая, машинная, электромеханическая, радиоактивная и вообще техническая поэзия невозможна по одной причине, которая должна быть близка и поэту, и механику: рационалистическая машинная поэзия не накапливает энергию, не дает ее приращения, как естественная поэзия, а только тратит, только расходует ее. Разряд равен заводу. На сколько заверчено, на столько и раскру чивается. Пружина не может отдать больше, чем ей об этом заранее известно (курсив мой. - В.З.). Машина живет глубокой и одухотворенной жизнью, но семени от машины не существует" (1990, с. 277).
88
Подготовка к матчу с таким противником должна быть принципиально иной (если сразу не занять позицию, что "против лома нет приема..."). Нужно готовиться не к борьбе с гением, в том числе и своим собственным, а к борьбе с чрезвычайно интеллектуальным идиотом (идиотом в древнем неоскорбительном значении этого слова), для которого полностью закрыта аффективно-личностная, жизненная, смысло вая сфера. Идиотом, хотя и рассчитывающим достаточно глубоко свое поведение, но неспособным на озарение или таинственную интуицию. Может быть психологически полезной окажется попытка при построении образа деперсонализорованного монстра придать ему персональные черты, субъективировать его, встроить в него пусть собирательный образ, но живого противника. Ведь мы же оживляем и даже поэти зируем Космос, заигрываем с ним. Со слепой силой действительно трудно иметь дело. Она вселяет ужас. Действительно хочется воспользоваться ломом...
Проигрыш Каспарова в последнем матче имел в основном психологические при чины. Уходя в защиту, он подчинился программе, что оказалось гибельным. По его словам, погрузившись в детали, он утратил панорамность своего собственного мышле ния, а значит, если не потерял себя, то ослабил веру в свои силы. Такого противника нужно было бить "по седьмому варианту", т.е. занимать не реактивную, а активную позицию. В следующем матче от Каспарова требуется "чистое творчество", пусть даже в хорошо известных классических позициях. Думаю, что гений все же может поставить идиота в тупик, загнать его в угол, чтобы, как говорит Разуваев, "Товарищ Pentium заметался в критической позиции, не зная на каком ходе остановиться". Как ни странно, но от Каспарова (или другого храбреца) требуется не только предельное напряжение его интеллектуального и творческого потенциала, игровое настроение, чувство юмора, но и непоколебимая вера в себя. Все это вместе взятое даст ощущение свободы, силы, но не превосходства, которое непозволительно даже при условии высочайшего профессионализма и мастерства. Ибо оно чревато недооценкой противника, что и произошло с Каспаровым.
Вернемся к началу нашего разговора о причинах возникновения интереса к доверию. Возможно, он возник по механизму гиперкомпенсации. Всех, кого можно, уже обманули, кого нельзя — страшно, может обойтись себе дороже. Подумали, что честность выгоднее обмана, компромисс и сотрудничество выгоднее конфликта, кро вавых разборок... и маятник качнулся в другую сторону. Исчез ложный стыд от открытого обсуждения экономических интересов и выгод, прекратилось кокетство бессеребреничеством и т.д. Не исключено, но маловероятно, что вспомнили о душе, о Боге. Справедливости ради следует сказать, что о душе и Боге стали вспоминать психологи, предлагающие развивать гуманистическую, нравственную, христианскую психологию (Б.С. Братусь, 1997).
Если сказанное похоже на правду, то ограничиваться психологией доверия явно недостаточно, как недостаточно убеждения в том, что доверие выгодно для дела, для здоровья, для жизни. Казалось бы, необходимо пойти по привычному технокра тическому пути разработки основ, а затем и инструментария культуры (а не дисциплины, как у Ленина) доверия в сфере экономических и других интересов. Это, конечно, важное, хотя и не легкое дело. Вспомним, сколько времени и сил понадо билось для разработки инструментария доверия в межгосударственных переговорах и соглашениях об ограничении и сокращении вооружений. Я все же подозреваю, что львиная доля времени ушла на преодоление многочисленных психологических барьеров, физически ощущаемой стены холодного недоверия. Открыться без привыч ки к этому страшно в любой области. Могут ведь и неправильно понять. Вспомним, как зло отозвался Пилат на реплику Иешуа: "Правду говорить легко и приятно". Его злость была вызвана нежеланием услышать правду, что, конечно, не вполне типично для прокуратора. Чаще злость прокураторов, направленная, например, против свиде теля,явыражается сентенцией: "врет, как очевидец".
При разработке психологической части такого инструментария подстерегает соблазн пуститься по модной линии тестирования (желательно, конечно, простенького),
разработки некого индекса доверчивости/недоверчивости личности. Хорошей профи лактикой против такого пути может быть попытка представить самого себя в роли испытуемого и свою реакцию на результаты тестирования. В итоге этого мысленного эксперимента сомневаться не приходится, что, впрочем, не означает, что тести рование (психологически обоснованное и грамотное) бесполезно. Но, когда речь идет о возможности и целесообразности довериться человеку, его чести и совести, то тесты бессильны. Довериться можно лишь личности, которая сама по себе большая ред кость. Возможно поэтому результаты так называемого личностного тестирования более чем скромны. Имеются американские данные о том, что коэффициент корре ляции между результатами бланкового тестирования личностных свойств и сужде ниями экспертов равен всего лишь 0.25. К тому же опыт показывает, что оценки экспертов далеко не безупречны. Психологи ведь тоже люди и им свойственно ошибаться. А что касается тестологов личности, то они в большинстве своем - неучи или самозванцы. Великий ректор Московского университета И.Г. Петровский никого не утверждал в должности профессора, не познакомившись с претендентом. А в своем кругу он признавался, что мне и разговаривать с ним не надо. Я должен просто посмотреть - он похож на профессора или нет. Вот это есть личностное тестирование.
Согласно А.Ф. Лосеву, личность есть чудо и миф. Она едина и цельна. Как говорил М.М. Бахтин, личность не нуждается в экстенсивном раскрытии. Ее видно по одному жесту, слову, взгляду. К тому же настоящая личность не склонна себя манифести ровать, сама не лишена сомнений и колебаний, ищет свой иногда единственный поступок (еще раз вспомним Гамлета). Я обо всем этом вынужден говорить, чтобы развеять расхожее мнение, что психологическая культура - это и есть культура тестирования. В последней слишком многое от лукавого. Валидность психологических тестов еще очень далека от валидности реакции Вассермана. К тому же и культура доверия не может быть сведена к культуре психологической, хотя и недооценивать ее роли не следует. Известно, например, что чрезвычайно тщательно разработанная форма (не поворачивается язык сказать культура) брачных союзов на Западе может вообще исключать доверие сторон, делать его излишним. Поэтому браки, заклю чающиеся не на небесах^ а в адвокатских конторах, иногда распадаются еще до того как образовалась семья.
Как я пытался показать выше, доверие в огромной своей части относится к эмоциональной, то есть плохо рационализируемой сфере человеческой психики. Более того, оно представляет собой базисное чувство, которое способно порождать многие другие чувства (от любви до ненависти), состояния (от комфорта до стресса и фрустрации), социальные установки (от приятия до отторжения). Мой учитель А.В. Запорожец когда-то говорил, что эмоции - это ядро личности. Соответственно, и доверие не следует рассматривать, как внешнее по отношению к ней свойство, как привесок, которым позволительно пренебрегать. Доверие играет по отношению к личности формообразующую роль. Потеряв доверие в глазах окружающих, теряешь лицо. Вернув доверие, получаешь только шанс - не гарантию - его восстановить. Поэтому психологическая культура доверия теснейшим образом связана с культурой личности и межличностных отношений. Я так много говорю о личности, потому что одним из главных ее критериев (наряду с ее свободой) являются флюиды исходящего от нее доверия. Вспомним знаменитое: "Я бы с ним пошел в разведку". Снова прислушаемся к языку: "Он втерся в доверие", "Человек достойный доверия". Значит "доверие" в каком-то смысле является синонимом "личности". Поэтому интерес к психологии доверия —это и есть интерес к психологии личности. А вслед за интересом возможно появятся и личности, которых так нс достает нашему обществу. Харизмы их не заменяют...
А теперь попробую выйти за пределы психологии, успокаивая себя тем, что в нашей стране прогресс слишком часто определяется тем, что каждый занят не своим делом. Когда речь идет о коррозии доверия в масштабах огромной страны, то наивно ожидать, что существует какая-то психологическая или другая отмычка, универ-
сальное средство, с помощью которого можно было бы в одночасье поправить дело. Этого не в силах сделать ни психология, ни экономика, ни власть. Как восстановить доверие к девальвированному слову? Бго быстрая деноминация невозможна, тем более что еще далеко не изжита привычка не читать в слове, а искать, что просвечивает за ним. Как внушить доверие к бесталанному жесту, заменившему подвижничество и подвиг служения Отечеству? Да и надо ли? Здесь нужно даже не решение проблем, тем более не принятие решений, не суетливое реформаторство. Нужна работа понимания (к покаянию мы оказались неспособными), которая дается значительно труднее. Понимание требует внутреннего такта и духовной мудрости. Я сомневаюсь, что власть готова к такой работе. Она не удовлетворяет критерию, сформулирован ному П.А. Столыпиным: "Только то Правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей". Едва ли нужно пояснять, что последняя представляет собой нечто большее, чем воля к власти или воля к деньгам.
В своем первом выступлении во Второй Государственной Думе в качестве Председателя Совета Министров Столыпин говорил о нравственных обязательствах Правительства, в частности по указанию крестьянам законного выхода в их нужде, о неприкосновенности личности, о предоставлении рабочим и промышленникам необхо димой свободы действий, о щадящем малоимущих налогообложении, об обязатель ности и общедоступности начального образования, о разнообразии типов средних учеб ных заведений и других актуальных задачах нашего сегодняшнего дня. Но главное состоит в том, что он понимал необходимость "обеспечения в государстве законности и укрепления в населении сознания святости и нерушимости закона" (1990, с. 36-46). Мало этого. Он говорил: "Сознавая необходимость приложения величайших усилий для поднятия экономического благосостояния населения, правительство ясно отдает себе отчет, что усилия эти будут бесплодны, пока просвещение народных масс не будет поставлено на должную высоту и не будут устранены те явления, которыми постоянно нарушается правильное течение школьной жизни в последние годы, явления, свидетельствующие о том, что без коренной реформы наши учебные заве дения могут дойти до полного разложения" (с. 44). О науке П.А. Столыпин не говорил только потому, что даже в те трудные годы на нее никто не посягал.
Речь Столыпина не была демонстрацией и театрализацией социального долга. Это была речь настоящего государственного мужа, который, помимо всего прочего, заботился о том, чтобы говорить на всем понятном (и давно забытом хорошем рус ском) языке. Будь моя воля, я бы не принимал на государственную службу и не допускал бы к участию в выборах всех уровней, в том числе и президентских, лиц, не изучивших речи и стиль государственного мышления Столыпина.
Можно, конечно, посочувствовать нынешней власти. За прошедшие со времени речи Столыпина 92 года россияне лучше не стали. Думаю, не стали и намного хуже. Они закалились, но пока не ожесточились. Их недоверие к власти, к чиновникам, к милиции, к армии, к судопроизводству, к банкам, к средствам массовой информации, к почте, к домоуправлению и т.д. и т.п. - это нормальная, здоровая, защитная реакция на хроническое, длящееся многие десятилетия вранье. Радует, пожалуй, лишь то, что ученики и родители продолжают верить учителям, которые столетиями несут свой крест, потеряв всякую надежду на признательность власти. Очень характерно, что вклад нашего учительства в освоение Космоса оценил только Конгресс США...
А между тем еще в XIX веке великий хирург и педагог Н.И. Пирогов (1810-1881) писал, что все предпочитают говорить о школе как о "дочери общества", копирующей его достоинства и недостатки, однако основное предназначение школы - быть "матерью общества". Школа сегодня действительно составляет ядерную часть буду щего гражданского общества. Эта мысль, видимо, глубоко чужда нынешней власти, которая все делает для того, чтобы наша школа стала "падчерицей общества". В России, как в дурном сне, все возвращается на круги своя. Но народ, который любит, абсолютно и безусловно верит М. Булгакову, Б. Окуджаве, В. Высоцкому, Е. Евстиг-
нееву, М. Жванецкому, Е. Леонову, И. Смоктуновскому, М. Ульянову, - не безнадежен. Как сказал Воланд: "...люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны... Ну, что ж... и милосердие стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их..."
К этому все же хорошо бы добавить: заслуживают лучшей участи, а не очередного обмана в виде новых общечеловеческих ценностей или очередной мифической национальной идеи. Ее время от времени поручают разрабатывать прикормленным суетливым и нечистым на руку государственным интеллектуалам. Ничего, кроме очередного позора нации, от такой разработки ожидать не приходится.
За восемь десятилетий мы перебрали уже все возможные и невозможные ценности: электрификация, коллективизация, индустриализация, химизация, мир, война, куку руза, целина, космос, всеобщая компьютеризация и другие виды сизифова труда. Сегодня на наши головы свалился свободный рынок. Не приходит в голову лишь то, что лежит рядом, чему действительно стоит помочь. Не хотим тратить на обучение и воспитание - тратим на перевоспитывание. МВД по расходам давно переплюнуло образование, здравоохранение и науку вместе взятые. Это тот случай, когда скупой и глупый платит не дважды, не трижды, а многократно. Чем не национальная идея -поддержка становления и развития разнообразных форм образования, поддержка здравоохранения и интеграция всего общества на этой основе? А образованные и здоровые граждане России как-нибудь сами сообразят, в чем состоят их подлинные ценности. Заботясь об индивидуальной свободе, индивидуальных возможностях, индивидуальном успехе (это, между прочим, и национальные, и общечеловеческие ценности) они не забудут взрастившую их страну. Мы все помним, что Родина начинается с картинки в моем (а не в чужом) Букваре, а вовсе не с национальной идеи.
Нужно иметь не менее семи пядей во лбу, чтобы толкнуть обездоленных стариков в объятия коммунистов, довести детей до беспризорничества, учителей и врачей — до забастовок, ученых - до эмиграции, солдат - до голодной смерти, офицеров - до самоубийства, при этом изображать выплату долга по пенсиям и зарплате как подвиги Геракла, да еще алкать любви и доверия. В России когда-то говорили и советский опыт это подтвердил: "если уничтожить всех сусликов в поле, то хлеб от этого все равно не вырастет" . Наша власть поражена (или вооружена?) глухотой.
Если недостаточно авторитета П.А. Столыпина, сошлюсь на архитектора эконо мического возрождения Германии Л. Эрхарда, который считал неверным выведение целей образования человека из экономических императивов и потребностей. Такой подход, по его мнению, привел бы к опошлению и духовному оскудению, к прагма тизму. Ну да ведь у нас свой путь. Мы никак не можем перейти от реформ к становлению форм. Прав был Н.А. Бердяев, говоря, что русский гений - не гений формы. Чужой ум нам не указ. Мы свой собственный толком понять не можем. Кокетничаем своей непонятностью и по привычке верим в Россию. А те, кто уже не верит, могут по-карамазовски утешать себя тем, что все же есть по крайней мере один человек, который верит в Великую Россию. Кажется, этот человек - президент. А народ... хоть "И жаждет веры... но о ней не просит" (Ф. Тютчев).
Вот так незаметно для себя я перешел к политике. Даже неловко напоминать, но политика есть искусство возможного, и она возникает там и тогда, где есть друг от друга независимые силы, признаваемые в их независимости, которую нельзя отменить и с которой необходимо считаться, чтобы добиваться своих целей. Именно так объяснял М.К, Мамардашвили, что такое политика студентам (1997, с. 300). В нашем случае между правительством и народом "закрытый раппорт", о котором писал К. Юнг, не получился, поэтому сегодня проблема доверия - это проблема прави тельства и его институтов, а не народа. А наш легковерный народ все еще открыт к доверию, но он успешно учится отличать правду от лжи. Значит становится незави симой силой, с которой пора бы начать считаться.
В заключение выскажу свое мнение: доверие, как и понимание - это благо, а недоверие - всего лишь полезно. Уверен, что это мнение не оригинально, хотя и очень далеко от общепринятого. Замечательно о доверии сказал М. Лермонтов:
С души как бремя скатится, Сомненья далеко -И верится, и плачется И так легко, легко...
Но эти слова поэт обращает не к человеку, а к Богу в стихотворении "Молитва".
Литература
Братусь B.C. К проблеме человека в психологии // Вопросы психологии. - 1997. - № 5. 511нье^ян.Депрессня//Московскийпсихотерапевтическнйж-л, 1997,№4. ЗеньковскиН В.В. Психология детства. М., 1924/1996. Зинченко В.П. Живое знание. Самара, 1998.
Знаков В.В. Самооценка правдивости и понимание субъектом честности // Психол. ж-л, 1993, № 5. Знаков В.В. Индивидуальные различия понимания обмана в малом бизнесе // Психол. ж-л, 1994, № б. Кантор В.К. Артистическая эпоха и ее последствия // Метаморфозы артистизма. М., 1997. Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М., 1993. Лисина М.И. Общение, личность и психика ребенка. М., 1997. Мамардашвили М.К. Лекции по античной философии. М., 1997. Мандельштам О. Сочинения. Т. 2, М., 1990. Мильнер Б.З. Доверие в социально-экономическом развитии // Доверие - ключ к успеху экономических
реформам. 1998.
Московччн С. Машина, творящая богов. М., 1998. Плаус С. Психология оценки и принятия решений. М.. 1998. Семенов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997. Скрипкинп Т.П. Доверие к миру - онтологический аспект // Психол. вестник. Ростов-на-Дону, 1997,
вып. 2.
Степанов Ю.С. Словарь русской культуры. М., 1997. Столыпин П.А. Речи. 1906-1911. Нью-Йорк, 1990. Тасалов В.И. Человек-художник между Богом и машиной // в печати. Ухтомский А.А. Избр. труды. Л.. 1978. Хорни К. Недоверие между полами // Психол. ж-л. 1993, № 5. ХьелЛ..ЗиглерД.Теоряипнчпости.СПб., 1997. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 1996. Юнг К.Г. Моя деятельность психиатра//Прикладная психология и психоанализ. 1997, № 1.