Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
А. Н. ПЫПИНЪ
Пыпин, А. - Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х годов (СПб., 1906)
ИСТОРИЧЕШЕ ОЧЕРКИ
ИЗДДН1Е ТРЕТЬЕ, ДОПОЛНЕННОЕ иРИЛОЖЕШЕИЪ, ПРИМИЧАШМИ И УКАЗАТЕЛЕМ) ЛИЧНЫХЪ ИМЕНЪ.
Книгоиздательство „Колоеъ'
С.-ПЕТЕРВУРГЪ.
Типография М. М. Стасюлевичл, Вас. остр., 5 лин., 28.
1906
Предисл0в1е.
Настоящая книга заключаетъ въ себе точный текстъ издаи1я 1890 года, дополненный прим*Ьчашями и библюграфичеекими справками, а также указателемъ личныхъ именъ. Переиздаше „Очерковъ" съ этого рода дополнешями было задумано X, Н. Пыпинымъ, но, къ сожал^нио, не могло быть осуществлено за его смертью. Въ примйчашяхъ А. Н. имйлъ въ виду, съ одной сто роны, дополнить главу о Жуковскомъ указашемъ на тотъ новый взглядъ въ понямаши поэта и его направлешя, который отодви-галъ въ исторш несколько иное объяснен1е, нашедшее себе место въ первой главе книги, а съ другой — въ прилгЬчашя должны были войти нйкоторыя подлинныя свидетельства изображавшейся эпохи, относительно которыхъ, въ предыдущихъ издашяхъ, при ходилось ограничиваться, по цензурнымъ и инымъ еоображешямъ, лишь краткимъ и не всегда явственнымъ упоминашемъ; въ то же время въ прим'Ьчашяхъ должны были найти себе место и позд-нМпия библюграфичесшя указашя, поскольку они содействовали основной ц*Ьли—„отметить собственно общественную сторону44 литературнаго движешя николаевскихъ временъ. Въ этомъ виде,— такъ представлялось A. EL,—его книга, писанная въ тяжелые для общественно-историческаго • повйствовашя годы, послужитъ и оздн^йшему читателю къ уясненш того сложнаго процесса >бщественнаго развипя, въ которомъ такую могучую и духовно-наменательную роль сыграла русская литература.
Въ „приложена?" помещена одна изъ последаихъ работъ Л. Н. — „Значете Гоголя въ создавш современная между на-
\
— п —
родеаго положешя русской литературы % бывшая предметомъ его р"Ьчи въ торжественное заебданш Имп. Авадемш Наукъ.
Трудъ по составленш прим-Ьчанш къ настоящему изданш принадлежитъ Е. А. Ляцкому.
ПРЕДИСЛ0В1Е КО ВТОРОМУ ШДАНПО.
Первое издаше настоящей книги составилось непосредственно изъ ряда статей въ „Вйстникй Европы* 1872—1873. Повторяя его, всл£дств1е доходившихъ до насъ запросовъ, нельзя было не сделать н4которыхъ дополнешй и изм^ненш: черезъ такой проме жуток времени историческая книга требуетъ ихъ необходимо—-накопляются новыя данныя, съ которыми иногда получается и новое освищете предмета. Мы дополнили прежнее изло&еше ука-зашемъ явившихся въ последнее время матер1аловъ и изслйдова-шй, но по существу не нашли нужнымъ изменить прежней точки зр£н1я. Значительно расширена только глава о Пушкине: вел£д-CTBie московскаго праздника, 1880, и пятидесятилетней памяти кончины Пушкина, 1887, явилась ц§лая новая литература, по священная великому поэту, и мы ввели въ настоящее издавав часть статей, писанныхъ нами по этому поводу въ „В. Евр.а? 1887. Некоторый добавлетя введены и въ другихъ елучаяхъ, но вм4ст4 съ т§мъ прежнее изложете сделано вообще болйе сжатымъ.
Настоящая книга не имйла въ виду исторш литературы Ни-колаевскихъ временъ: она предполагаетъ главные факты извест ными и ц^ль ея — отметить собственно общественную сторону тогдашняго литературнаго движенш, — потому что, какъ строго не были исключаемы надзоромъ общественные вопросы изъ тог дашней литературы, они въ ней неудержимо пробивались и уга дывались читателями. Раскрывъ эту сторону тогдашней литера туры, мы находимъ ея внутреннюю основу и ту связь развитш,
— УШ —
которая соединяеть вторую четверть в£ка,—по господствующему режиму пертдъ строгаго консерватизма и застоя,—съ посл^дую-щимъ пер1одомъ реформ* и общественнаго возбуждетя: послйднй былъ однако теоретически подготовленъ предыдущей эпохой, именно лучшими представителями ея научных* стремленш и ли тературы.
Сложный организм* общества совм^щаетъ самыя разнородный стнхш: исторически всЬ он4, даже враждебный прогрессу, нахо-дятъ свое объяенеше, если не оправдаше. но „логика собъшй% въ конц'Ь еонцовъ, выдвигаетъ именно тЪ направлешя мысли, ко торый служат* залогом* развитая, если только общество къ нему способно. Эти направлешя могутъ подвергаться говевио, но имъ принадлежишь будущее, и люди, служащее лучшимъ умственнымъ и нравственно-гражданским-* интересам* общества, находятъ, въ перюды ут£снешя. уверенность, что придетъ время, когда ихъ труду и самоотвержевш будетъ отдана справедливость, когда этот* трудъ принесет* свои плоды для общественнаго блага.
Такова была судьба людей сороковых* годовъ, на которых* мы всего больше останавливаемся въ настоящей книгЬ. Съ ними связаны лучш1я стремлешя нашего времени, и ихъ историческая судьба пусть послужит* ободряющимъ примером* для rbx*, кого смущают* трудности настоящаго.
О нашей литературе второй четверти сттЬпя было писано и пишется столько, что нисколько трудно, быть можетъ самона деянно, поднимать вновь столь известный предметъ, не рискуя утомить читателя повторетями. Намъ казалось, однако, что не зависимо отъ всегдашней исторической важности предмета, кото рая вызываетъ новыя поверки мн$нш, есть въ немъ стороны, которыя еще нуждаются въ разъяснены. Наша литературная критика была долго почти исключительно эстетическая. Это и было необходимо, когда шла речь объ определены основныхъ литера-турныхъ поняты и объ указаны относительнаго поэтическаго достоинства писателей; съ той же точки 3piHiH критика указы вала ихъ историческое значеше, какъ развийе художественнаго npieMa, какъ стремлеше литературы къ самобытности въ изобра жены своеобразной народной жизни. Отношены литературы къ действительности эта критика касалась настолько, сколько это нужно было для понимашя данныхъ произведены. Эта точка зрешя держалась до последняго времени, за иеключешемъ не-многихъ случаевъ, где исторически вопросъ поставленъ былъ шире и многостороннее. Но литературное развитее имеетъ и дру гой ннтересъ: истор1я литературы входитъ въ целую исторда общества, и на литературе мы имеемъ возможность следить воз-ростате общественнаго самосознатя. И безъ сомнешя, эта сто рона предмета имеетъ наибольшую историческую важность. Въ наше время литература редко поднимается до высшаго совер шенства художественной красоты, где произведете является ши рокой объективной картиной человеческой природы или целаго общества; она больше примыкаетъ къ непосредственным1!» явле-шямъ общественной жизни и подаетъ объ нихъ свой голосъ въ поэтическомъ произведены, какъ въ публицистике. Любимой фор мой сталъ■романъ и повесть,—вместе съ темъ та же самая жизнь изображается прямо, въ публицистике, которая высказываетъ ея
ХАРАКТ. ЛИТЕР. 1
интересы, служить отголоскомъ ея борьбы, п отсюда, въ литера туре поэтической элемеитъ реальный становится еще сильнее. Если и чисто художественное, объективное произведете должно служить не только идее красоты, но и идей добра и правды, и быть оруд!емъ общественнаго улучшешя. то произведешя менее объективная связываются съ общественною жизнью еще тес нее: он4? быть можетъ, дМствуютъ менее возвышенными сред ствами, но иногда съ большею страстью и съ больпшмъ вл1яшемъ на умы. Общественныя и поэтичесшя достоинства писателя и произведешя могутъ не всегда совпадать, и легко могутъ иметь различную ц-Ьну для той исторш литературы, о какой мы гово-римъ,—исторш съ общественной точки зрЪшя.
Это сопоетавлеше литературы съ непосредственною жизнью, собственно говоря, только и можетъ указать действительное зна-чеше историческаго прогресса литературы. Нельзя сказать, чтобы до сихъ поръ оно было достаточно ясно. Для оценки этого исто рическаго прогресса надо взять въ разсчетъ самыя услов!я су-ществовашя литературы, ея общественную обстановку, ея действи тельный (часто, за невозможностью, ясно «невысказанный) смыслъ. Только опредйлеше этихъ общихъ условш и указываетъ настоя щую жизненную цену литературы, возможность и размеры ея вдшшя. Если литература им4етъ свою роль, какъ одинъ изъ развивающихъ элементовъ национальной жизни, то сила ея вл1янш, т.-е. ея историческая ценность, определится именно услов!ями ея существовашя: она существуетъ въ данныхъ усло-в1яхъ историческихъ предашй, учреждены, образовашя и т. д., и эти услов!я впередъ указываюсь ей известные пределы, на-лагаютъ на нее известный характеръ. Таланты различной вели чины могутъ обогащать ее более или менее замечательными проявлешями поэтическаго дара: но эти таланты действуютъ въ известной обстановке, которая даетъ направлеше ихъ творче ству, такъ или иначе обусловливаете ихъ содержае1е. Такъ,— если взять одинъ частный примеръ, — у насъ было не мало говорено о стеснительномъ действш цензуры: но цензура есть только одно частное проявлеше целаго порядка понято!, кото рый и безъ нея оказывалъ бы стесняющее вл!яше на литера туру, и при ней также его оказываетъ, какъ известный запасъ консерватизма, отражающаго настроете даннаго пер!ода.
Съ начала нынешняго столет1я въ нашей литературе много говорилось о народности, достижеше которой ставилось целью литературы; въ разное время писатели и критика убеждались, что народность, наконецъ, достигнута. Такъ, по ихъ мнению, до-
•стигалъ ея Жуковскш въ нйкоторыхъ изъ его произведете на pyccKie сюжеты; такъ достигать ея Ерыловъ въ своихъ басняхъ; потомъ Пушкинъ; наконецъ, Гоголь. Вопросъ былъ въ томъ, что поэтическая литература действительно выходила мало-по-мазу изъ своего искусствен но- подражательнаго перюда: названные - писатели делали каждый свои успехи въ томъ, чтобы усвоить литературе русешя темы и руссшя краски, достигнуть самостоя-тельнаго понимашя... Можно сказать, что съ Пушкинымъ, а особенно съ Гоголемъ эта цель въ большой степени достигалась. Литература становилась действительно народной или нащональной, потому что была уже своеобразна и самобытна въ своихъ пр1емахъ, мысли, тоне и форме. Литературная истор1я излагала процессъ этого усовершенствовала.
Но за этимъ оставался другой вопросъ объ отношетяхъ литературы къ народности, именно о положеяш литературы, какъ оруд1я и выражев1я образованности и самосознашя, въ среде целой нащональной жизни.
Нащональность, какъ собрате отличительныхъ особенностей народа въ данное время, состоитъ не въ однехъ внешнихъ особенностяхъ бытовыхъ, не въ одномъ формальномъ складе народ наго ума и фантазш. Ея характеръ въ данный исторически перюдъ складывается, между прочимъ, и подъ вл!яя1емъ того содержангя понятгй, количества знанш, каыя доставались народу въ его прошедшемъ, а затемъ оказываетъ сильное действ!е п на его настоящее. Вл1ян1е этого услов!я можетъ быть весьма раз лично. Если знашй было немного, если привычка къ умствен ному труду была невелика, то и ходъ дальнейшаго развийя не обходимо замедляется, и оно не можетъ быть самостоятельно. Если свойства народнаго ума, его живость и воспршмчивость могутъ сообщать литературе более оживленное движете, то про-шедпий застой стесняетъ это движете запоздалымъ пояиматемъ массъ, которое и бываетъ главнымъ тормазомъ умственнаго успеха. Мы ясно видимъ это, когда сравниваемъ образованность разныхъ народовъ; мы соглашаемся, что русскш народъ въ этомъ огно-шенш уступаетъ другимъ м!ровымъ нащямъ; но мы все еще редко соглашаемся, что это обстоятельство должно прямо отра жаться и на объеме понятш, какимъ мы вообще владеемъ; редко допускаемъ, что одно это обстоятельство должно бы ограничить наше самомнеше. Запасъ понятш, и знатн, принадлежащихъ на роду, именно и составляешь одно изъ важаейшихъ обстоятельствъ нащональной жизни. Было бы большой ошибкой забывать это общее услов!е въ изображенш историческаго хода литературы:
1*
_ 4 —
этому условию подчинены самыя высоюя создан!я нащональныхъ поэтовъ и писателей, подчинена вообще умственная производи тельность и весь ходъ oopasoBaEifl, а затЬмъ отъ него много зависитъ и будущее нащональнаго прогресса.
Если въ исторш литературнаго развит1я (понимаемаго какъ выражеше и средство умственной жизни народа) необходимо при нимать въ соображеше эти ycioBifi нащональности и всей внеш ней обстановки, то не слйдуетъ думать, чтобы он* имели зна-чеше фаталистическое. Въ наше время, особенно новййппе сла вянофилы, опять много говорятъ о нащональности именно въ этомъ фаталистическомъ смысле, обращая, впрочемъ, его неблаго-пр1ятную сторону къ гнилому Западу, а благопр1ятную—къ намъ. Въ характер* нащональности видятъ ничто предопределенное7 разъ данное и неизменное. Такое поняйе о предмет* предпо лагала та школа оффищальной я народности% которая въ трид-цатыхъ годахъ совместила характеристику русской жизни и ея принциповъ въ извйстяомъ символ*. Такое почти поняйе пред-полагаетъ и школа славянофильская, старая и новая.
Известныя „начала" народности представляются здесь какъ что-то прирожденное народу при самомъ его происхожденш: оне хранятся незыблемо въ течете исторической жизни, часто на перекоръ волвешямъ и переменамъ, проиеходящамъ въ верхнемъ ело* нащи. Защитники теорш ссылаются на удивительную жи вучесть народнаго обычая, поверья, сказки и т. д., и строятъ на народности ц4лыя системы, который и выдаютъ за обязательный для общества и его образованности.
На самомъ деле, нащональность вовсе не неподвижна; на-прогивъ, какъ стих1я историческая, она способна къ видоизме-нешю и уеовершевпо, и въ этомъ именно состоитъ возможность и надежда нащональнаго успеха. Не входя въ вопросъ о физкь логическихъ свойствахъ нащональности, — вопросъ сложный и мало изследованный,—нельзя не видеть, .что умственное содер-жан!е ващи чрезвычайно изменяется отъ одного перк>да до дру гого. Историческая жизнь народа оставляетъ свой глубоки отпе-чатокъ на его идеяхъ и „началахъ". Та живучесть, которую въ нихъ указываютъ, въ сущности бываетъ только призрачная. Намъ указываютъ тысячелетия народныя предашя, доходяпця действи тельно до временъ языческаго и патр1архальнаго быта; но эти предавая на самомъ деле потеряли уже смыслъ, некогда ихъ ожйвлявшш: народъ вовсе не соединяетъ съ ними теперь такого значешя, какое они имели для него прежде; ихъ старое значете забыто, и мы лишь теперь начинаемъ его угадывать, благодаря
вовсе не народной памяти, а новейшему историческому знанш, которое начинаетъ уразумевать игь силой научеаго изсл4дован1я. на подоб1е того какъ начало понимать египетсте иероглифы или клинообразный письмена, остававшиеся въ течете тысячел^тШ мерт выми знаками. Не можетъ быть, конечно, и р*Ьчи о томъ, чтобы этотъ вновь открываемый смыслъ народнаго предашя могъ ожи виться для народа, — какъ не можетъ жить еще разъ иерогли фическая мудрость. Ихъ сменила иная жизнь, съ своимъ содер-жашемъ и своими нравами. Единственный и драгоценный плодъ этого открытая, совершенно достойный положенныхъ на него усилш, будетъ обогащеше и разъяснете нашего историческаго знав1я, а не воскрешете мумш:
СпяпцГг въ гроб1!, мирно спп...
Съ другой стороны, живучесть предав1я не должна вводить въ заблуждеше о его внутренней ценности. Старое предаше носило на себе все черты своей эпохи: какъ въ религш и понимаши природы оно руководилось некогда более или менее грубымъ фетишизмомъ и антропоморфизмомъ, такъ въ нравственно-быто-выхъ представлешяхъ исходило изъ первобытныхъ отношешй племенной жизни. Какъ странно было бы иметь иной интересъ, кроме историческаго, къ релииознымъ миеамъ предашя, такъ странно было бы считать обязательной и археологически отысканную мораль. Доктринеры народности обыкновенно возстаютъ съ него-довашемъ противъ такого заключешя и ссылаются на „уважеше къ пароду", на тотъ мнимо-исторически выводъ, что въ народномъ преданш и заключаются едино-спасаюпце принципы, которые мы должны стремиться только уразуметь и исполнять. Но дело въ томъ, что предаше не едино и не неизменно. Историческое дви жете народа заключается вовсе не въ одномъ развитш и усо-вершенш его исконныхъ представлены, а также и въ nploope-тенш и созданш понятш, совершенно новыхъ, приходившихъ иногда изъ совсемъ чужого источника ила подъ чужими вл!я-шями, и совершенно непохожихъ на прежтя,—-какъ христаанство, пришедшее изъ Византш, не было похоже на старое язычество; какъ удельно вечевой бытъ, отразивши въ себе варяжсюя в.ш-шя, не былъ похожъ на бытъ патр1архальный, или какъ вас--следствш московское самодержав1е,образовавшееся подъ вл1ян1ями восточными и византшскими, не было похоже на удельно-вечевую систему; какъ научныя повятая о природе, пршбретенныя гото выми съ Запада, были непохожи на средневековое cyeBepie. Было бы исторической нелепостью утверждать, чтобы все это новое
бывало только „развийемъ^ какого-нибудь древняго народнаго принципа. Вновь пртбр^таемое часто бывало прежде совершенно чуждо народу, и, принимая его, народъ, хотя и можетъ видо изменять его, но подчиняется и самъ вл!яшю вновь пршбретае-маго, а это последнее бываетъ часто таково, что не можетъ под лежать никакому видоизэйненш, и должно быть или прямо при нимаемо, или прямо отвергаемо. Таковы въ особенности поняйя научныя, какъ, напр., те, которыя ознаменовываютъ новую евро пейскую образованность и которыя съ Петра Великаго стали про никать и къ намъ. Эти научныя знан1я были таковы, что съ ними для «стараго предашя не было возможно никакое примире-Eie и ограничеше; средневЬковыя представлен1я должны были неизбежно уступать, или защита ихъ становилась т£мъ, что называется обскурантизмом*: -неодолимня теоретически, новыя поняпя навлекаютъ на себя гонеше отъ приверженцевъ старины, когда обнаружилось ихъ вл!яше въ практической жизни. Дело въ томъ, что эти истины вовсе не были безразличными отвлечен-ностями: напротивъ, он£ захватывали самыя коренныя старыя представлешя, которыя и должны были изменяться существенно отъ ихъ в.нятя. Такъ, новыя пояят1я о природе съ перваго раза сокращали средневековую область чудеснаго, которая некогда была такъ обширна и оказывала столь сильное дМств1е на самыя нравственныя и общественныя поняйя. Эта сила научно-логиче-скаго движешя совершенно независима отъ всякихъ нащоваль-ныхъ обстоятельств*; научныя истины сами по себе одинаково чужды и безразличны всемъ нащональностямъ, и народъ прини маете ихъ какъ новую образовательную силу величайшей важ ности, вл1яше которой и отражается потомъ въ его нащональномъ созерцаши... Что касается до уважешя къ народу, оно, конечно, состоитъ не въ лел£яши его археологическихъ заблужденш: оно вовсе не требуетъ согласзя съ заблуждешями, хотя бы общенарод ными, но происходящими отъ недостатка знан1й; оно состоитъ въ томъ, чтобы желать народу возможно большаго образовашя, возможно большей сознательности, чтобы онъ могъ болыпимъ количествомъ силъ участвовать въ движенш пнащональной" обра зованности и литературы, въ выгодахъ общественной жизни, ко торыя оставались до сихъ поръ уд&гомъ привилегированныхъ,— словомъ, уважеше къ народу состоитъ въ желанш ему техъ умственныхъ и матер!альныхъ, общественных* благъ, которыя при надлежать высшему образованному классу и которыхъ онъ былъ до сихъ поръ лйшенъ, и въ стремлеши содействовать, сколько возможно, осуществление этого желашя. Народъ надо „возлю-
бить какъ самого себя", и следовательно, стремиться дать ему умственный уровень, соответствующей уровню другихъ слоевъ, а япрочая приложатся"...
Доктринеры народности ошибаются и въ томъ, когда думаютъ, что народъ всегда ревниво и сознательно хранить свои предан1я и настаиваетъ на ихъ неприкосновенности. На деле, народъ вовсе не имеетъ подобныхъ взглядовъ. Предашя хранятся, по тому что ничто не приходитъ заменять ихъ; народная жизнь, издавна и почти везде до послйдняго времени, была жизнь я тем ная а, по собственному признанно народа: онъ долго сберегалъ фантастичесшя представлешя язычества, потому что ему плохо преподавали новыя учешя, которыя притомъ ослаблялись и прак тикой жизни, еще сохранявшей языческую грубость; потомъ, когда мало-по-малу его идеи получили более определенный хри-сйанскш характеръ, онъ точно также сберегалъ свои поняйя обрядоваго благочетя, для более духовнаго развит1я которыхъ не имйлъ средствъ. Съ этими понятсями большинство остается до сей поры, такъ какъ умственное развийе народа мало еще отличается отъ его уровня въ XVII-мъ стгЬтш. Но что даже народъ, если разъ въ немъ возбуждается пытливость, не оста навливается передъ обязательностью предашя,—объ этомъ сви детельствуют мнопя народныя движешя, и напр. расколъ. Явив шись первоначально съ характеромъ консервативной оппозищи противъ преднолагаемыхъ нововведешй, расколъ (не забудемъ, обнимаюпцй целую огромную часть русскаго племени) уже вскоре самъ идетъ на таия нововведешя, которыя устраняюсь два основ ные авторитета старой жизни—авторитетъ церковный и автори тета власти. Такимъ образомъ, въ среде самого народа самыя существенныя дредащя отступали передъ новыми порывами мысли, —справедливыми или ошибочными, другой вопросъ. И въ этомъ разноречш двухъ, хотя неравныхъ, но огромныхъ частей народа, на чью сторону мы причислимъ истинную последовательность „народньшъ принципамъ"? Здесь не было никакого посторон няя возмущающаго вл1яшя; разладъ совершался въ одномъ и томъ же народномъ слое, безъ всякихъ внешнихъ возбуждешй, съ однимъ уметвеннымъ складомъ.
Очевидно, что къ той же категорш должно быть причислено и то образовательное движете, съ Петра Великаго, которое док тринеры обыкновенно обвиняютъ какъ отчуждете отъ народа. Это движете действительно отделялось отъ господствовавшаго предашя; оно создало или, по крайней мере, начало въ верхнемъ слое новую образованность, слишкомъ часто шедшую наперекоръ ста-
родавнему обычаю: но странно говорить, что оно „ изменяло" народному пути, что оно делало напрасный поворотъ въ другую сторону. На самомъ д'Ьл'Ь, это движете, въ конце концовъ, стремилось стать дйломъ самого народа и имело въ виду инте-ресъ этого народа, шире понятый. Были здесь, какъ всегда. частныя крайности, ошибки и несчагая, но въ ц'Ьломъ реформа Петра и вся истор1я начавшейся съ нея новой умственной жизни составляютъ глубоко нащональное дело, более нащональное, ч-бмъ те предан!я, который имъ противополагались. Старыя предашя из жили свой в4къ; они уже не въ силахъ были помогать нащи и государству въ т4хъ обстоятельствахъ, въ кашя ихъ ставило время, и тёмъ самымъ ихъ прежняя господствующая роль была кончена и дано было право новымъ идеямъ. ПетръВелики былъ первый „отри цатель", употребляя нынешнее выражеше, и несмотря на то, или именно поэтому, онъ представляетъ собой одного изъ вели-чайшихъ „нащональныхъ" героевъ Роесш, потому что отри-цалъ отживавшее и искалъ источниковъ новой жизни. Съ него начинается тотъ критическш взглядъ на нащональную жизнь, который въ многоразличныхъ формахъ и школахъ доходитъ до нашего времени, къ сожалйшю, и теперь еще не получивши себе настоящаго права гражданства. Этотъ взглядъ становился постепенно все глубже и серьезнее, онъ распространялся на новые предметы, но никогда онъ не былъ никакой „изменой народности", какъ до сихъ поръ легкомысленно употребляютъ это выражеше о деле Петра Великаго. Такими критиками на циональной жизни были и те люди, стоявппе во главе новей-шаго литературнаго движешя, о которыхъ мы хотимъ теперь говорить. Это были люди весьма несходныхъ мнЬнш, люди, часто враждебные другъ другу, были „славянофилы" и „западники", но все они, насколько въ нихъ действовала критическая мысль и стремлеше къ самосознашю, были равно друзьями народа, одинаково служили народному интересу; нелепо было бы делить ихъ на партш „народную" и „не-народную" и ссылаться на хо-дивпая когда-то прозвища литературныхъ школъ. Врагами истинно „ народ наго" были люди только одной категорш — обскуранты, притеснители критической мысли/ хотя они именно прикрыва лись „народностью", искусственно натянутой изъ оффищальной жизни и наивныхъ преданш массы.
Такимъ образомъ, истор1я даетъ два многозначительные вы вода. Во-первыхъ, что национальность, какъ содержаше понятШ, была весьма различна въ разные историчете перюды, воспри нимая влкшя извне и, часто съ помощью этихъ шйяшй, и даже
— 9 —
только благодаря имъ, развиваясь внутри. Во-вторыхъ, что сама народная жизнь представляетъ примеры критическаго отношен!я народа еъ услов1ямъ его жизни и къ нравственно-политическимъ началамъ, выработаннымъ стариной и сохраняемымъ въ преданш.
Въ чемъ же состояло разви^е нашего нащональнаго ума? Со временъ Петра Великаго русская жизнь становится лицомъ еъ лицу съ теми успехами цивилизащи и научнаго мышленш. Easie были прк>бретены европейскимъ м!ромъ въ перкцъ сред-нихъ в'Ьковъ, когда Росая была занята борьбой съ аз!атскими варварами, усвоешемъ немногихъ плодовъ византШскаго образо-вашя и основашемъ государства. Начался перюдъ умственныхъ заимствованш. Доктринеры не могутъ доселе простить Петру Великому его см^лаго шага въ этомъ направленш. Першдъ за имствовали, „петербургски першдъ", все еще кажется имъ вре-менемъ какого-то шгбнешя вавилонскаго; на него взваливали они все, что было тяжелаго въ реформе и ея посл£дств1яхъ и, не оце нивая ея исторической неизбежности, въ то же время несправед ливо приписывали ей одной мнопя суровыя стороны XVHI-ro в., которыя были просто прямымъ насл4д1емъ XVII-го русскаго сто-л4т1я, какъ, наприм4ръ, въ особенности такимъ прямымъ на-сл^емъ были абсолютные и бюрократичесте пр1емы Петра, а зайшъ и его преемниковъ.
Этотъ першдъ зависимости и подражашя вовсе не составляетъ чего-нибудь особеннаго въ исторш и такого, ч^мъ мы могли бы огорчаться. Это одно изъ множества явленш, повторяющихся въ истор!и цивилизащи. Съ т4хъ поръ, какъ завязалось зерно евро пейской цивилизащи,—неоспоримо идущей ко всем1рному господ ству и делающей теперь въ этомъ отношенш огромныя завоева-шя, — ея истор1я представляетъ много примеровъ, совершенно аналогичныхъ. Распроетранев1е цивилизащи не было равномерно; центръ тяжести ея лежалъ въ различныхъ нащяхъ, къ которымъ тогда и тяготили друпе народы. Въ древнемъ Mip*fc, после на-родовъ восточныхъ, центромъ ея была Грещя, сильному кияшю которой подчинился покоривши ее Римъ; въ средте века Римъ сталъ такимъ центромъ для западной Европы, которая отдала въ его руки величайшш нравственный и политически авторитеты подобнымъ центромъ стала вновь Италм въ эпоху Возрождешя; раздвоеше западнаго Mipa въ першдъ Реформащи создало не сколько отдельныхъ центровъ; въ XVIII-мъ столетш господ ствуем французская образованность и т. д. Въ цЬломъ, евро пейская цивилизащя была результатомъ совместныхъ усшпй евро-пейскихъ народовъ, такъ что трудно сказать, кому принадлежала
— 10 —
большая доля труда и заслуги—итальянцамъ, французамъ, нЬм-цамъ или аегличанамъ, но каждая изъ главныгь европейскихъ нацш въ различные моменты и въ различныхъ отношешяхъ за нимала передовое м4сто, и ве£ бол'Ье или менЬе подчинялись чужому вл1янш, когда нужно было усвоить велимя прюбр£тенш? сдЬлааныя человеческой мыслью...
Не иная была и роль Россш. Когда, вышедши изъ нащо-нальной исключительности, она вступила на свою новую дорогу7 ей не оставалось ничего другого, какъ усвоить себе, сколько воз можно, тЬ вещи, въ которыхъ Европа неоспоримо ее опередила. Оставаться въ прежней замкнутости было невозможно: покинуть ее принуждали Россш и собственные инстинкты просвйщешя, и необходимость, потому что -соседство съ сильными цивилизован ными странами грозило бы серьезной опасностью для страны менее цивилизованной. Съ Петра Великаго и до сихъ поръ не прерывается рядъ заимствован^ и подражанш; новыя знашя, теоретичесшя и практичешя, новые нравы внесли и вносятъ въ русскую жизнь элементы, которые должны неизбежно разлагать старую жизнь и способствовать развитш новь^хъ формъ. Заим ствовала не прерываются съ Петра и до нашего времени. У насъ не однажды думали, еще въ Х\"Ш-мъ веке, потомъ въ двадцатыхъ, тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, наконецъ, въ наши последн1е годы, что пора заимствована кончилась, что мы прюбрйли само стоятельность, что намъ теперь постыдно подражать и заимство вать, надо иметь свою русскую науку и т. п. Но достаточно и теперь осмотреться кругомъ себя, чтобы видеть, какъ, напере-коръ этому самооболыценпо, мы и доныне заимствуемся отъ Европы учреждешями (и хорошими, и дурными); наши ученые довершаютъ свою школу за границей; оттуда мы беремъ спо собы вооружешя; въ прусскомъ или англшскомъ примере ука-зываютъ для наСъ наиболее убедительные аргументы за или про-тивъ классическаго образовашя; русская промышленность даже не посягаетъ на мнопя отрасли, повидимому, совершенно для нея возможный, но закрытия для нея превосходствомъ европей ской промышленности и собственной неумелостью; въ торговле мы до сихъ поръ составляемъ предмета эксплуатацш; о литера туре мы будемъ говорить дальше.
Словомъ, фактъ зависимости не подлежитъ сомн4нш. Но за-иметвовашя и усвоеше европейскаго содержанк и собственныя стремлешя литературы къ ея идеальнымъ и научнымъ цйлямъ не могли идти безъ борьбы, Въ русской жизни началась сложная работа, потому что новые элементы не могли вдругъ получить
— 11 —
места въ русскомъ быту и поняйяхъ. Въ самомъ начале ре форма встретила сопротивлеше въ народныхъ массахъ: съ одной стороны, оно вызывалось излишней жестокостью и крайностями, съ какими Петръ совершалъ свои нововведешя, и въ этомъ слу чай былъ правъ народъ; съ другой стороны, сопротивлеше шло противъ самой сущности нововведенш и противъ непривычной науки, и здесь былъ правъ Петръ. Пассивное сопротивлеше или безуч&спе массы до сихъ поръ остается печальнымъ спутникомъ нашего образован1я, и впослйдетвш доктринеры народности сде лали это явлеше еще более печальнымъ: они думали найти зд£сь новый аргументъ противъ европеизма и втягивали народъ въ союзники своихъ теорШ, воспитывавшвхъ вредное самообольщеше и приходившихъ къ прямому обскурантизму.
Къ сожалешю, вражда и яедовёр1е народа къ новому обра зованно были весьма естественны. Образоваше (которое Петру приходилось навязывать насильно даже въ высшемъ сословш) надолго осталось исключительной принадлежностью дворянства и вообще верхняго слоя (духовенство имело свое особое образова ше, уходпвшее очень недалеко); народъ, который былъ отъ него устраненъ, видйлъ въ немъ только новыя беды: крепостное и чиновническое угнетете отъ „образованныхъ" людей приходилось еще тяжеле. Въ прежнемъ быту была еще возможна известная простота патр1архальныхъ нравовъ и привычевъ, которая делала иго более сноснымъ; теперь помещики и чиновничество, хотя и полуобразованные, несравненно больше отделились отъ народа, и гнетъ ихъ сталъ невыносимъ. Для самой народной массы обра зоваше было почти недоступно: въ течеше ц^лаго Х\"Ш-го в4ка и до самаго уничтожешя крепостного права, образоваше было юридически закрыто для всего крепостного населешя; ватЬд-ств1е указанной антипатш къ образована, а также по недостатку школъ и по бедности, оно невозможно было и для некрепостного народа. Все это должно было страшно замедлять дело обра зовала:» оно ограничивалось немногочисленнымъ высшимъ со-слов1емъ; у него отнималось множество силъ, как1я могли бы быть доставлены народной средой, и примеръ Ломоносова по-казываетъ, какого размера могли бывать эти силы; наконецъ, оно замедлялось до трудно измеримой степени тою отрицательной силой, какую представляло невежество массы, — последнее со ставляло целую стихш, на которую всегда могли опираться всяшя реакщи обскурантизма.
Эти реакщи были, действительно, безпрестанны и также есте ственны. При Петре реформа и забота объ образована были
— 12 —
деломъ правительственным!,, и правительство не думало опасаться отъ него какихъ-нибудь неудобствъ: это образоваше, служившее только чисто государственнымъ нуждамъ, имело слишкомъ тесный практически характеръ. Но уже вскоре являются, съ одной сто роны. никоторые признаки самостоятельнаго движешя въ обще стве, а со стороны правительства опасешя вольнодумства. Еще при Петр^ совершилось нисколько исторш подобнаго рода и на чиналось преслйдоваше вольнодумства въ релипозныхъ предме-тахъ. Впоследствш, правительство, при пособш духовенства, обра-щаетъ все больше внимав!я на то, чтобы не проникали вредный умствовав1я, въ числе которыхъ считалась и Коперникова си стема. Однимъ словомъ, первые признаки самостоятельной мысли, или первыя несколько серьезныя заимствовашя изъ иностранной литературы были уже встречены недов*Ьр1емъ, запрещешемъ и преследовав1емъ. Дело образовали затруднилось новымъ препят-ешемъ. Правительство желало образован!я только до известной степени, только для практически полезныхъ прим^ненШ; всякая мысль, которая расходилась съ принятыми правительственными и церковными взглядами, считалась „развратомъ", какъ считался таковымъ и домашни расколъ. Не задумывались о томъ, отчего могли являться эти мысли, не считали возможнымъ, чтобы въ нихъ могла иной разъ быть я правда, и безъ разсужденш ихъ преследовали. Не допускали и, вероятно, не понимали мысли, что науке нуженъ свой просторъ, что она можетъ быть действи тельно производительной силой (янасадить" у насъ собственное знаше) только при условш известной свободы; напротивъ, мало-по-малу составлялось и, наконецъ, къ нынешнему столплю (и здесь также не безъ европейскихъ указанш изъ реакщоннаго источ ника) крепко утвердилось поняпе, что науки бываютъ хороппя и дурныя, полезныя и вредныя, что первыя похвальны, а вторыя достойны истреблешя. Бывали пертды, когда onaceHie и недо-вер!е къ наукамъ, повидимому, проходили, какъ напр., въ на чале царствоватя Екатерины, въ начале царствован!я Александра, но затемъ onaceHie возрождалось опять, и къ тому перюду, о которомъ мы будемъ говорить, предубеждете противъ науки со зрело вполне и организовалось въ крайне подозрительную цен зуру и въ преследовав!е всякихъ вольныхъ мыслей.
Это явлеше, какъ мы сказали,, весьма понятно. Настоящая наука съ неизбежно для нея необходимой свободой мысли, не была признана у насъ никогда Реформа вводила къ намъ только прикладную науку, те приложешя ея, которыя сочтены были необходимыми для матер*альной пользы государства, понимаемой
— 13 —
односторонне. Между тЗшъ, знакомство русскихъ образованныхъ людей съ западной литературой не могло не указать имъ и дей ствительно свободной науки; въ русской литературе и въ оби ходе понятш стали появляться мн£шя, выходивпия взъ свободной европейской мысли и никакъ не подходившая къ господствую щему режиму. Посл£дтй не допуекалъ ни малЗшшаго признака свободнаго разсуждетя, потому что въ руководящихъ кругахъ не было для этого достаточной образованности, которая одна могла бы показать всю естественность просыпающагося стрем-лен!я къ серьезной мысли, и одна могла бы внушить внимаше къ ея попыткамъ. Но въ нашемъ XVIII веке и после не нашлось ни 1осифа, ни Фридриха, потому что юш. Екатерина, которая сначала пошла-было по этому пути, уже скоро оста вила его и возвратилась къ системе временъ Анны и Елиза веты. Французская револющя, которой бурныхъ событй не могли ceoi объяснить и приписывали тогда влянио свободной фран цузской философш, послужила еще къ большему убежденно въ необходимости строгаго надзора; наши высппя сферы разделили страхъ эмигрантовъ и ихъ ненависть къ новымъ идеямъ: подъ впечатлешемъ страшнаго переворота не хотели, да и не умели разграничить политичесшя страсти отъ теоретическаго взследо-вашя; всякая несколько смелая и необычная мысль была сочтена за револющонное учете, и опасность революцш стали находить даже у насъ — въ обществе полу-младенческомъ. Это было, съ одной стороны, предчувств1е, что въ обществе зарождается какое-то новое движеше, которое не хочетъ довольствоваться преда-шемъ и данными рамками: по мненио власти, авторитета ея оскорблялся этимъ притязашемъ на независимость, и она съ не-годовашемъ его преследовала. Съ другой стороны, это былъ страхъ: наши перевороты XVIII-го столе™ долго питали опа-сеше тайныхъ интригъ п заговоровъ, а французская револющя заставила бояться движенш самого общества. Во время Пуга-чевскаго бунта высказалось — очень скрытно — подозреше при дворной интриги; въ Радищеве и Новикове увидели „француз скую заразу". Впоследствш всякШ признакъ либерализма въ ли тературе и въ науке ставился въ связь съ револющею... Это предубеждеше противъ какой-нибудь свободы мысли и слова пи тали не только высппя сферы; громадное большинство слегка образованныхъ людей также было убеждено въ истине этого мнешя: для понятш патр1архальныхъ, въ самомъ деле, немыслима никакая критика. Наконецъ, это предубеждеше питалось еще мыслью, что оно согласно съ „духомъ нашего народа": въ просто-
— 14 —
душномъ невежестве массы увидали подтверждеше опасенш про-тивъ науки, и свобода мысли сочтена была за нарушете на-щовальнаго предав1я.
Такое воззреше развилось вполне въ десятыхъ и двадцатыхъ годахъ, когда после первыхъ либеральныхъ годовъ царствовашя Александра I снова явились опасешя вольнодумства и когда организовывалась цензурная практика. Оно удержалось и после. Нетрудно себе представить, каково было его дМств!е на ходъ образовашя. Господство этого воззрешя чрезвычайно задержало успехи нашего умственнаго развит, во вс$хъ его видахъ и отрасляхъ. Если мы до сихъ поръ мало можемъ похвалиться нашимъ учаепемъ въ европейской литературе и науке, если нашей умственной силы едва хватаетъ для ум^реннаго домаш-няго обихода, если даже сильные умы и сильные таланты до-стигаютъ у насъ относительно немяогаго, и редко достигаютъ такъ-называемаго общечелов4ческаго интереса и значешя своихъ про-изведенш, въ этомъ, конечно, не малую долю имело тягостное стиснете и отвлеченной научной мысли, и художественнаго твор чества... Свобода мысли нигде не получалась даромъ; везде она была достигаема тяжкой борьбой съ предразсудками и суев4р1емъ и стоила жертвъ,—но нельзя не сказать и того, что въ нашихъ услов1яхъ самое возникновеше мысли было обставлено чрезвы чайными трудностями, что эта мысль не находила опоры въ боль-шомъ образованномъ круге и была д^ломъ ничтожнаго меньшин ства; литературе и науки нужно было пробиваться черезъ тол стую кору предразсудковъ и невежества, защищенныхъ веЬмъ авторитетомъ преданиг нравовъ и учрежден1й. Понятно, что эти усил1я слишкомъ часто должны были оставаться безплодными, что отъ свободной мысли оставались ц£лы только отдельные обрывки, недосказанные и случайно проникавппе въ умы и въ печать, а зат£мъ, изъ этихъ обрывковъ, въ грамотной массе распложались непривычка къ последовательной мысли, недоду манные выводы, сбитые въ сторону аргументы, все эти признаки полуобразованности, издавна отличаюшде наше общество. На-глядныя доказательства всему этому можетъ некогда доставить правдивая истор!я нашей цензуры за описываемое время, но и безъ того это видно по всему характеру литературы. Даже лучппе писатели видели опасность въ свободе литературнаго слова: объ этомъ свидетельствуют^, напр., статьи Пушкина о цензуре, о Радищеве, басня Крылова о сочинителе и разбойнике; члены „ Арзамасаа доносили на Полевого; школа Пушкина пе понимала и считала вредной критику Б4линскаго..
— 15 —
Въ такихъ услов1яхъ русская литература вступала въ тотъ перюдъ, о которомъ мы намерены говорить; въ т'Ьхъ же усло-в1яхъ она и проходила его. Общш характеръ развипя литературы остается прежнимъ, но движете расаространяется шире въ обще ств^ становится серьезнее по содержатю; вместе съ т&ыъ уси ливается и реакщя. Относительно теоретическаго содержатя, литературе предстояло продолжать туже вековую задачу—усвоете результатовъ и пр1емовъ европейской науки; въ деятельности поэтической—развит1е художествен наго творчества подъ вляними европейской мысли и поэзш, и въ обоихъ отношешяхъ стрем-лете къ самостоятельности. Исполняя эту задачу, литература опять должна была бороться съ теми же препятств1ями,—съ пре-дуб4жден1ями власти, съ равнодупиемъ и полуобразованностью общества, съ оффищально обязательными предашями.
Что движете нашей литературы и общественныхъ понятш действительно совершалось въ этомъ направлены, въ этомъ не трудно убедиться при несколько внимательномъ взгляде на гЬ исторически видоизменетя, кашя она проходила. Въ томъ, сна чала очень небольшому потомъ нисколько более обширномъ круге, гд*Ь было известное образовате, наука и литература шли по слйдамъ европейскаго движен!я—насколько это было въ яа-шихъ услов!яхъ возможно. Начиная съ Петра, когда впервые „насаждаемы были науки" и когда, рядомъ съ гЬмъ, появилось первое протестантское вольнодумство, русская образованность постепенно воспринимала множество разныхъ вл1яшй, исходив-шихъ отъ современнаго европейскаго движетя. Такъ, въ тече те прошлаго столЗтя являлась у насъ вольф1анская философ!я, масонскШ тэтизмъ, французская философ1я и вольнодумство, реакщя мечтательности и сантиментальностя; такъ, теперь от крываются романтичесмя вл1ятя, въ ихъ разныхъ видахъ, отъ релииознаго мистицизма до скептической разочарованности; въ связи съ романтизмомъ, у насъ, какъ въ Европе, начинается, съ одной стороны, либеральное движете, проявившееся въ тай-ныхъ обществахъ, и съ другой, правительственная реакщя; въ другой связи съ романтизмомъ развивается изучете народной старины и поэзш, увлечешя .народностью", загЬмъ шеллингова философ1я и гегельянство въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, паконецъ, фурьеризмъ и сенъ-симонизмъ... Достаточно пересчи тать вс4 эти направлешя, чтобы видеть, какъ тЬсно умственные интересы нашего образованнаго общества примыкали къ тому, что делалось въ Европе. Те же вл1ятя присутствовали и въ той самой школе, которая выставляла своимъ знаменемъ вражду къ
Европе и русскую исключительную народность, — въ славяно фильстве. Когда, еаконецъ, пршбрйтена была, лучшими умами сороковыхъ годовъ, известная самостоятельность литературныхъ и общественвыхъ идеи, богатство европейской науки оставалось и остается для наеъ указателемъ и источникомъ знашя, кото-раго у насъ все еще слишкомъ мало.
Птакъ, * европейшя шн1я представляютъ въ нашей лите ратуре явлеше постоянное. Необходимость ихъ становилась все более настоятельной: нельзя было прибрести умственной и нрав ственно общественной самостоятельности, не усвоивъ себе того матер!ала знашя, какой былъ выработанъ раньше народами пе редовыми, т.-е. исторически раньше развившимися, и гЪмъ бол^е, что общество, не говоря о народе, было совершенно ли шено политической жизни, которая бываетъ сильнымъ образую-щимъ средствомъ; самая потребность политическая образовашя приходила, въ образованномъ классе, путемъ изучешя и вл1я-шемъ примеровъ. Мы упоминали также, какъ поэтому неспра ведливы или, лучше сказать, исторически неверны, были обви-нен!я въ пустой подражательности, исходившая и отъ иностран-цевъ, и отъ домашнихъ критиковъ, особенно отъ доктринеровъ народности: основаше этой подражательности было совершенно разумное, а недостатки и крайности его были еледегаемъ не-благопр1ятныхъ обстоятельствъ, окружавшихъ умственную жизнь общества... Полнымъ оправдашемъ ,подражательности" является то, что европейская вл1яшя, при всемъ указанномъ выше стЬснеши ихъ, становились существенной опорой нашего внутренняго раз вит и путемъ къ самостоятельности. Заимствоваше и подражаше, конечно, не имели достоинства самостоятельнаго труда, но они имели исторически-воспитательное значеше. При крайне стеснен-номъ положешй литературы и науки въ русской жизни, самое усвоеше европейских идей становилось более труднымъ, чемъ можно было бы думать; даже въ образованномъ большинстве оне распространялись довольно туго, но отдельныя личности овладе вали ими съ достаточной патнотой и, применяя ихъ, более или менее самостоятельно, къ русскому содержанию, успевали до стигать важньшь результатовъ и для общаго просвЬщещя, и для уразумешя самой русской жизни. Умственный уровень несомненно поднимался. Съ каждымъ направлешёмъ, которое было пережито такимъ образомъ, наше умственное развийе проходило истори чески пунктъ, который былъ уже пройденъ въ европейскомъ развитш, но еще не былъ известенъ намъ. Многое въ этихъ на-правлетяхъ могло быть чуждо для насъ, но въ целомъ оне имели
— 17 —
логическую связь, и мы следили въ нихъ за движешями евро пейской мысли: это одно давало возможность стать когда-нибудь на ея уровни.
Усвоеше европейскаго знашя составляло одну сторону за дачи; другая сторона состояла въ томъ, чтобы распространять прюбретенное въ собственной среди: еще немыслимо было ста раться о возвышенш понятш въ целой народной массе, потому что крйпостныя yciOBifl делали здесь образоваше совершенно не-возможнымъ; надо было по крайней мере поддержать дело обра-зовашя въ томъ слой, где оно было возможно.
Н£тъ сомнетя, что трудъ литературы, направленный въ этомъ смысле, былъ бы гораздо значительнее, чёмъ онъ былъ на деле, еслибы деятельность ея имела большую свободу. Къ сожалйшю, даже те немнопя наличныя силы, как1я представ-лялъ наиболее развитой, научный и литературный классъ, едва могли действовать среди трудностей, окружавшнхъ дело просв4-щетя. Еще при Александре правительство открыто вступило на реакцюнную дорогу; собьтя конца 1825 года надолго утвер дили это направлеше, и после 1848 года оно дошло до высшей степени нетерпимости. Господство строгой опеки отзывалось са-мымъ тяжелымъ образомъ на литературе и науке, которыя, ко нечно, не представляли никакой опасности, и только къ концу перюда прюбретаютъ самостоятельныя силы въ небольшомъ круге избранныхъ умовъ; неудобства опеки усиливались невежествомъ большинства исполнителей, для которыхъ умственные интересы общества казались забавой, или пустой, или опасной; полуобра зованная масса общества думала почти такъ же; народъ не подо-зревалъ существовала литературы.
Теоретическое еодержайе, которое предстояло усвоивать, распространять и разработывать литературе, определялось содер-жашемъ европейской образованности. Вообще, это были, во-пер-выхъ, обпце результаты науки по разнымъ отраслямъ знав!я, и затемъ применеше ихъ къ действительной жизни и къ нрав ственно-общественному вопросу; идеальную флъ литературы со ставляло достижеше и распространеше понятй объ истинныхъ требоваЕпяхъ народнаго блага и истинномъ смысле образоватя, необходимость свободнаго критическаго пзследовая1я своей на-щональной жизни въ ея прошедшемъ и настоящемъ (загадыва-лось, наконецъ, и будущее), необходимость отрицашя техъ ея сто-ронъ, которыя не отвечали истинному народному благу, и стрем-леше внушить разумное чувство человеческаго и нащональнаго достоинства. Европейская жизнь переживала въ то время труд-
ХАРАКТ. ЛИТЕР. 2
— IS —
ный кризисъ. Брожеше, произведенное французской револющей, кончилось реакщей, которая всеми средствами старалась возста-новить нрежнш порядокъ вещей и на практпке, и въ идеахъ. Но переворотъ былъ слишкомъ силенъ, чтобы можно было устра нить его результаты: много старыхъ преданш безвозвратно поте ряли кредита, и сами учители нов-Ьйшаго консерватизма упо требляли то оруж!е, ту критику, какими пользовалось скепти ческое отрицаше. У самыхъ рьяныхъ реакщонеровъ и обску-рантовъ слышались револющонные аргументы и требовашя: та ковы бывали иногда де-Местръ или Галлеръ. Трудно было рус скому обществу остаться въ стороне отъ той борьбы, которая шла въ европейской жизни и стремилась выработать новые прин ципы общественные, политичесше и нравственные. Росая слиш комъ тесно связала себя съ европейскими интересами: и друже-сшя и враждебный отношешя Россш къ европейскому Mipy оди наково вовлекали ее въ упомянутую борьбу, где надо было стать на ту или на другую сторону. Собьтя второго десятил4т1я воз будили и у насъ общественное движеше, которое еще более сде лало европеисте интересы близкими для образованныхъ людей нашего общества. Энтуз1азмъ молодыхъ поколоти Европы къ фи лософскому и политическому освобожденш отразился у насъ возбуждешемъ двадцатыхъ годовъ. Новые идеалы, выставленные европейской мыслью и поэз!ей, прЬбрйли для напгихъ поттЬшй ткмъ большую привлекательность, что умственная жизнь дома представляла слишкомъ скудную пищу. Подъ вл!ян!емъ этихъ идеаловъ, стали складываться самостоятельныя етремлешя въ наук* и литературе, направляемыя и питаемыя самой русской жизнью. Во второй четверти стол4йя является въ нашей обществен ной жизни новый лозунгъ, который вскоре после своего появле-шя становится всеобщимъ. Это была народность — стремлеше, отчасти навеянное западными движешями, отчасти самостоятель ное и только параллельное имъ. Въ Западной Европе пертдъ после Наполеоновскихъ войнъ отмечеяъ всеобщимъ порывомъ къ национальности; пробужденное ненавистью къ иноземному Наполео новскому игу, это чувство ващональности, кроме движенш по-литическихъ, выразилось и въ литературе стремлешемъ къ язу-чен!ю народа, его быта и старины, и чрезъ это стоитъ съ связи съ романтизмомъ. По основной идее, это движете имело демо кратически смыслъ; литературный интересъ къ народу былъ при-знакомъ приближающейся общественной его роли, — такъ какъ онъ направлялъ внимаше общества и на действительный народъ и разъяснялъ значете народной стнхш; но романтизмъ, въ своемъ
— 19 —
реакщонномъ толковаши. давалъ и этому движенш консерватив ный поворотъ. У насъ чувство (если не идея) народности было возбуждено теми же собьтями, усилилось подъ вл1ян!емъ евро пейской литературы и, понятое одними консервативно, другими прогрессивно, стало надолго центромъ, съ одной стороны, литера турная развийя, съ другой—консервативной опеки. О народности говорилось въ документахъ, исходившихъ изъ правительственныхъ сферъ, о ней говорили самыя различныя парт!и въ литературе. Но сходство дозунга не означало сходства понятш, которыя съ нимъ соединялись. Во-первыхъ, подъ народностью понимали оф-фищальный status quo, который и хотели сделать единственной существующей и допускаемой формой нащональной жизни. Такое представлеше господствовало вообще въ оффищальномъ Mipe и принпмалось на виру въ огромномъ большинстве общества. Но въ более образованномъ меньшинстве составились друпя мнешя, которыя можно свести къ двумъ главнымъ категор1ямъ. Одни также привязаны были къ status quo, но съ иной стороны: они идеализировали народъ, представляли его жизнь какъ хранилище возвышенныхъ принциповъ, которые еще должны быть раскрыты и применены къ жизни: развийе должно было заключаться только въ изученш этого хранилища, въ открытш его идеи и распро-странеши ея на всю нащональную жизнь, которая была будто бы нарушена и испорчена Петровской реформой. Друие думали, что народность въ этомъ смысле, т.-е. какъ совокупность народ-ныхъ понятш, существующихъ въ настоящую минуту, во-первыхъ, быть можетъ, имеетъ не совсемъ тотъ характеръ и содержаше, какое ему обыкновенно приписывались, а во-вторыхъ, что она вовсе не составляете такого неприкосновеннаго и всеобъемлющаго кодекса, который разъ навсегда определялъ бы дальнейший ходъ развиия, что, напротивъ, ей предстоитъ самой развиваться и совер шенствоваться до высоты общечеловеческаго еодержашя, которое одно можетъ довершить ея достоинство и историческое значеше. Такимъ образомъ, сама народность была спорнымъ вопросомъ. Одни считали ее окончательно известною, достигнутою и осу ществленною; друпе видели ее только въ идеале, и совершенно разными путями стремились къ ея открытно и разъясненш. Для всехъ народность означала самостоятельность, которую все по нимали различно. Одна изъ этихъ точекъ зрешя была оффищаль-ная, и въ этомъ смысле неприкосновенная; но, сколько возможно, она также была введена въ теоретическую критику, и резкш -споръ между различными тенденщями показывалъ, что искомое еще не найдено. Оно едва ли найдено и до сихъ поръ...
2*
— 20 —
Новое царствоваше, наступившее со второй четвертью сто-л&ия, внесло новый тонъ жпзни: не было уже ни мечтательности,, ни колебашй; ихъ сменила строго проводимая программа. Вре мена имп. Николая были новымъ перюдомъ съ резко опреде ленными чертами правительственной деятельности,—но историче ская связь внутренняго разви^я осталась. Политическое возбу ждение известной доли общества двадцатыхъ годовъ, после ката строфы 1825 года, прекратилось. Но жизнь, гЬмъ не менее, про должала свое дело; она обошла это столкновете, и зат4мъ раз-вийе шло въ томъ же общемъ направлены. Несмотря на отсут-CTBie прямого политическая интереса, литература стала въ цй-ломъ гораздо серьезнее и путемъ новыхъ изученШ гораздо ближе подходила къ тону же общественному вопросу, который занималъ людей двадцатыхъ годовъ... Самая идея „народности", введенная, хотя въ смутныхъ чертахъ, въ оффищальную программу, была невольнымъ насл4д!емъ двадцатыхъ годовъ.
Въ нашей литературе не разъ высказывалось большое не-дов£р!е къ такъ-называемому нашему прогрессу, который очень часто преувеличивали у насъ выше миры и который, однако, не доставлялъ на деле многихъ, иногда элементарныхъ по-нятш общественныхъ и литературныхъ. Въ настояпця минуты,. когда много ожиданш и надеждъ не сбылось, и новыя пока трудно иметь, этотъ скептицизмъ находитъ себе еще больше пищи: действительно, трудно не поддаться ему, когда оказывается безпрестанно, что преобразовательная идея не укладывается въ русской жизни, что изъ-за фактовъ, обещавшихъ внести въ нее новые живительные элементы, сквозитъ ограниченность и наглая грубость старыхъ нравовъ, когда при всемъ этомъ, очень мало и плохо думающее большинство и его многочисленные те перь органы въ литературе отличаются только хвастливой само надеянностью или просто желаютъ крепче затянуть узлы стараго общественнаго порядка 1). Этотъ скептицизмъ, следовательно, имеетъ свои основашя: онъ видитъ мрачныя стороны въ поло жены вещей, и не мы будемъ его въ этомъ оспаривать. Но было бы ошибкой распространять этотъ скептицизмъ на целое истори ческое движете общества. Наша истор!я не богата личностями, которыя энергически вели бы дело общественнаго развийя, ука зывали ему путь, завоевывали ему право и средства, но и въ те десятйле™, о которыхъ мы говоримъ, не было недостатка въ талантливыхъ людяхъ, которые хорошо понимали настоящее, ви-
1) Писано въ 1372 году.
— 21 —
д£ли его недостатки и протестовали противъ нихъ. Для т£хъ, кто захотйлъ бы слишкомъ легко смотреть на ходъ нашего обще ственная) образовашя и литературы, надо было бы вспомнить имена этихъ людей, которыя остаются свид£тельствомъ благород-ныхъ усилШ пробудить сознате общества и вывести его на луч-шш путь въ самыя трудный времена. Одинъ историкъ нашего общества указывалъ, сколькихъ тяжелыхъ жертвъ стоило это стремлеше лучшихъ силъ къ иному порядку, сколько талантовъ погибало у насъ на половине или въ начали пути подъ гнетомъ вравовъ, не' признававшихъ никакого права мысли, никакихъ стремленш къ лучшему, потому что лучшее почиталось найден-нымъ. Эти жертвы говорятъ о трудности д4ла, о неодолимости препятствш, объ умственной вялости общества, но эти жертвы не были безплодны: ихъ трудъ сталъ нравственнымъ насл£д1емъ и послужилъ руководствомъ и исходной точкой для людей, ко торые продолжали ихъ д4ло. Словомъ, наша литература пред ставляешь несомненное историческое развит; быть можетъ, оно будетъ медленно, но его жизненные элементы не подлежать со-мн&нш.
Въ настоящихъ очеркахъ мы не пм-Ьемъ въ виду полной исто-рш лнтературныхъ мнйнш; мы хотели указать только некоторые существенные пункты этой исторш въ связи съ общественными поняйями. Такая полная истор1я пока невозможна, потому что время еще слишкомъ близко, и мы просили бы читателя не ci-товать на насъ, если въ изложении встретится больше общихъ, ч£мъ прямыхъ реальныхъ указанш.
I.
РОМАНТИЗМЪ.-ЖУЕОВОШЙ.
Литературное явлеше, которое сделалось непосредственнымъ предшественникомъ и исходнымъ пунктомъ движешя тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ,—былъ романтизмъ. Направлеше, которому у насъ придавалось и придается это имя, можно начать хроно логически со второго десятилЗшя и закончить съ появлешемь главныхъ произведетй Гоголя. Двадцатые и тридцатые года— наиболее деятельное время этой школы.
Между самими романтиками существовали разнообразныя мнй-н1я о томъ, чтЬ собственно есть и значитъ романтизмъ, который даже въ объяснетяхъ Бйлинскаго 1) остается очень неопреде ленными Эта неясность понят!й о „романтизме" показывала,. что самое движете не представляло для современниковъ опре деленная содержан1я и цели: они взяли готовое слово изъ евро пейской литературы и прямо применили его къ русской, пред полагая въ немъ каждый свое значея1е. Одно было для нихъ ясно, что романтизмъ представлялъ собой новое литературное направлеше, спорившее съ застоявшимся классицизмомъ.
Не вдаваясь въ изложеше достаточно изв^стнаго спора клас-сиковъ съ романтиками, постараемся указать, какую связь имела это движете съ общественными поняташи и ч£мъ на нихъ отра зилось.
По тогдашнимъ поняйямъ, главнейшими представителями на шего романтизма считались Жуковскш и Пушкинъ. У перваго^ действительно, прежде всего являются те поэтичете мотивы, ко торые справедливо назвать романтическими, и онъ самъ считалъ
1) Сочпн., т. VIII, стр. 153—188 и ел£д. (по изд. Солдатенкова\
себя отцомъ романтизма въ русской литературе *). Первыя про-изведешя Пушкина также носили несомненно романтически ха рактеру и даже впоследствш, когда его деятельность получила полную поэтическую самостоятельность, не только его друзья видели въ его произведешяхъ торжество школы, которой сами были последователями, но и самъ Пушкинъ думалъ, что онъ представляетъ эту школу; онъ полагалъ только, что ее не до вольно понимаютъ, и опасался, что напр. въ „Борисе Году нове" (где романтизмъ уже оканчивался) наша публика не сумеетъ оценить „истиннаго романтизма". Въ Пушкине видели великаго нащональнаго поэта между прочимъ въ силу того, что въ романтизме предполагалась также и „народность".
Жуковскш и Пушкинъ, занимавшзе господствующее помо жете въ литературе, остаются, въ своихъ различныхъ областяхъ, характеристическими представителями этого направлешя. Въ ихъ отношенш къ общественной деятельности, какъ оно выразилось въ ихъ произведешяхъ, и въ ихъ практическомъ образе мыслей, мы увидимъ общественно-историческш характеръ этой школы, составляющей особую ступень въ умственномъ развитш нашего общества — переходъ отъ элементарныхъ попытокъ образован ности въ XVIII веке къ критическому движенпо тридцатыхъ годовъ.
Критики Жуковскаго 2) не разъ указывали, что характеръ
\) Въ 1849 г. онъ пишетъ объ этой поръ*: „Я—во время оно родитель на Руси кБмецкаго романтизма и поэтическш дядька чертей и вйдьмъ н£мецкихъ и аголти-*
СКИХЪ"...
-) Новейшее и наиболее полное издавав: Сочинешя В. А. Жуковскаго. Съ портретомъ, гравированнымъ И. П. Пожалостинымъ. Издание восьмое, исправленное а дополненное, подъ редакщей П. А. Ефремова. Шесть томовъ. Спб. 1885.
Столйтнш юбилей рождешя Жуковскаго вызвалъ несколько трудовъ по его бюграфш и объясненш его сочиненш. Назовемъ, во-первыхъ, русское издаше книги стараго друга Жуковскаго. К. К. Зейдлица, вышедшей прежде по-нъиецки (Wassily Andrejewitsch Joukoffsky. Ein russiselies Dichterleben, von Dr. Carl v. Seidlitz. Mitau 1370, и 2-е изд.).
Жизнь и поэз1я В. А. Жуковскаго, 1783—1852. По неизданнымъ источни-камъ и личнымъ воспоминатямъ К. К. Зейдлица, съ портретомъ поэта, факсимиле, письмами и съ предислов!емъ П. А. Висковатаго. Спб. 1883.
В. А. Жуковскш и его произведешя, 1783 — 1833. Сочинеше П. Загарина. Съ придожетемъ 29 фотогравюръ, автографовъ и нотъ. Издате Льва Поливанова. М. 1883.
Очеркъ жизни и поэзш Жуковскаго. Составленный по поводу праздноватя стол,бт1я со дня рождешя поэта Я. К. Гротомъ. Спб. 1883 (изъ „Сборника" II отд. Акад. Н., т. XXXII).
В. А. Жуковскш. Чествоваше его памяти въ С.-Петербургв 29 и 30 января 1883 года. Издаше Н. П. Стояновскаго. Спб. 1883.
— 24 —
его поэзш въ сильной степени завис$лъ отъ его чисто личнаго настроешя, что онъ въ особенности долженъ быть названъ по этом субъективнаго чувства. Въ самомъ д4л4, личная судьба Жуковскаго играетъ несомненно важную роль въ направленш его поэзш; несчастная любовь, обставленная исключительными услов!ями, гд^ чувство усиливалось всей близостью родственной привязанности, эта любовь искала исхода въ меланхолическихъ мечтахъ, который стали непремЬннымъ спутникомъ поэзш Жу ковскаго. Это субъективное чувство до того владело поэтомъ, что новМппй бюграфъ могъ подтвердить при.сутств!е этого чув ства почти непрерывнымъ рядомъ указанш въ его стихотворе-тяхъ 1). Жуковскш съ самаго начала былъ по преимуществу переводчикъ: онъ выбираетъ въ богатстве англшской и немецкой литературы то, что наиболее отвечало его настроенш, видоиз-мйняетъ по тому же настроетю свои оригиналы, въ собствен-ныхъ произведетяхъ повторяетъ т4же меланхоличеешя темы.
Воспитаете Жуковскаго и первыя его связи въ образован-номъ и литературномъ круги несомненно оказали свое в.шш1е въ смысле мистическаго благочеспя, задатки котораго, положен ные еще въ это время, такъ сильно развились впосл4дствш 2). Въ московскомъ университете еще действовали члены „Друже-скаго Общества"; Жуковскш былъ въ тесной дружбе съ домомъ Тургеневыхъ, въ близкихъ связяхъ съ Лопухинымъ, въ извйст-ныхъ отношетяхъ къ Карамзину. Эти связи привили ему те асантиментально-благочестивыя наклонности, которыя такъ отве чали его природной мягкости и такъ способны были питать ме-ланхолш.
Но при всемъ субъективномъ характере, мечтательная no83ia Жуковскаго имела свое историческое значеше. Его мистицизмъ былъ особаго рода, какого еще не знала русская литература, именно романтически.
В. А. Жуковскш (17S3—1852). Первые годы его жизни и поэтической дея тельности (17S3—1816). А. Архангельска™. Казань. 1883.
Бумаги В. А. Жуковскаго, поступивппя въ Имп. Публ. Бпб-иотеку въ 1884- году. Разобраны и оиисаны Пв. Бычковымъ. Спб. 1887 (изъ „Отчета u Б-кп за 1884 г.).
Изъ прежней литературы о Жуковскомъ напомнимъ:
Бйлинскаго, „Сочивен1яи. особливо во 2-й ст. о Пушкине (1843), т. VIII, стр. 136—253.
Плетнева (1852), „Сочинешя и Переписка4*, изд. Грота. Спб. 18S5, т. III, стр. 1—148.
г) Бюграфш Зейдлнца.
2) Ср. Р. Арх. 1370, стр. 1237.
— 25 —
Выступая на литературное поприще, Жуковскш едва ли ду-малъ производить реформу въ литератур* и едва ли им*лъ для того как1е-нибудь ясные планы. Онъ хот*лъ распространять лю бовь еъ просвещенно и поэзш, доказывалъ ихъ важность для яравственнаго благополу*ия человека; просв*щеше понималъ онъ главнымъ образомъ въ смысл* нравоучетя, поэз1ю какъ настави-тельницу людей въ добродетели и религюзномъ смиренш — въ этихъ темахъ онъ прежде всего продолжалъ Карамзина; его жур нальные npieMU въ „В*стник* Европы" и точка 3p*Bia мало отличались отъ карамзинекихъ. Какт въ свое время Еарамзинъ, Жуковскш былъ одинъ изъ писателей нашихъ, самыхъ начитан-ныхъ въ европейской (поэтической) литератур* и, изучая ее, онъ, наконецъ, встр*тилъ въ ней новую, прежде незнакомую струю, которая оказала на него свое вл1яше т*мъ больше, что множе ство произведен^ этой литературы какъ нельзя лучше подходили къ его личному упомянутому настроенш. Европейсшй источникъ,— какъ это часто повторялось въ нашей литератур*, — давалъ не только то, чего въ немъ прямо искали, но и то, что было для нашей литературы совершенно ново. Европейская литература, изъ клочковъ которой составился нашъ старый псевдо-класси-цизмъ, дала и оруж1е для его уничтожешя, и опять сд*лалась источникомъ заимствован^ уже въ иномъ смысл*.
Романтизмъ европейски возобладалъ въ нашей литератур* почти также, какъ въ свое время псевдо-классицизмъ. Направлеше, новое и по содержашю, и по форм*, нравилось теперь т*мъ больше, что старая школа выродилась и превратилась въ скучную рутину, которой наконецъ, не помогали никамя усил1я оставав шихся талантовъ, хотя и талантовъ было немного. Торжественная, казенная ода, трагед1я или комед1я съ тройнымъ единствомъ и копировашемъ французскихъ пьесъ становились невозможны. Дмитр1евъ, совершенн*йипй классикъ, уже подтруниваетъ надъ классицизмомъ и рискуетъ на легки разсказъ во французскомъ вкус*, находившш похвалы у Пушкина. Понятно, что европей ски романтизмъ съ его новымъ содержайемъ, съ его разно-образ1емъ бол*е свободныхъ формъ, принятъ былъ какъ усовер-шенствоваше литературы и новый путь къ ея усп*хамъ.
Что же нашла въ немъ наша литература?
То движете, которое разум*лось потомъ подъ сборнымъ име-немъ романтизма, было явлеше очень сложное, въ разныхъ ли-тературахъ вызванное разными потребностями и сложившееся въ разныя формы. Начало его кроется еще въ томъ возбуждеши умовъ, которое наполняетъ вторую полоёину XYIILro в*ка. По-
— 26 —
лптическое, умственное и релипозное 6poaseHie этого времени заключало въ себЬ и револющовные элементы, которые сказа лись французскимъ переворотомъ и всЬми его отражешями въ Европе, и элементы реакщи. Скептическая философк, полити чески изсл^доватя, смелые протесты и порывы литературы за являли о требовашяхъ времени задолго до самаго переворота. Недовольство старымъ порядкомъ вещей и иекаше новаго обна руживались самыми разнообразными стремлешями: рядомъ съ Вольтеромъ и энциклопедистами дЗшствовалъ мечтатель Руссо; вмйстЬ съ сухимъ скептицизмомъ высказывались идеалистичеешя увлечешя; ожиданк общественныхъ преобразовашй были очень различны уже въ то самое время, и въ дальнМшемъ развитш, подъ влктемъ событш, изъ этого броженк могли выйти самые несходные результаты. Переворота охватилъ своими послйдствкми всю Европу, вовлекъ въ борьбу вс£ ея прогрессивныя и консер вативный силы, и когда буря улеглась, наступивши „порядокъ" уже не былъ похожъ на прежнш. Реставращя желала возстано-вить старый м1ръ учреждены и понятш; усталыя общества не думали о новой борьбе, но многое было уже прюбр&гено, и разъ поставленные вопросы не были забыты. Романтизмъ, въ которомъ собрались отражены тогдашняго смутнаго состояшя умовъ, заключалъ въ себ4 поэтому много умственной и нравственной усталости, но вмйсгЬ съ тЬмъ онъ воспринималъ прогрессивныя идеи и возбужденк прошлаго вика; онъ порывался къ создашю идеаловъ нравственныхъ и сощальныхъ, новыхъ началъ, которыя могли бы облагородить и возвысить жизнь личную и обществен ную. Время было слишкомъ неблагопрктно для подобныхъ по-строешй: событш должны были разочаровать т$хъ, кто ждалъ отъ нихъ обновлены общества, потому что обновлеше не совер шилось въ томъ вид'Ь, какъ его ожидали, и современникамъ изъ-за настоящей реакщи не были видны вс4 историческк npi-обр&тенк; но среди самаго тяжелаго гнета вырабатывалось бол-бе глубокое движете, и рядомъ съ попытками оправдать реакцион ный застой, на которомъ успокоивалась одна часть общества, возникали начала новой философш и новой поэзш.
Романтизмъ, развивая результаты восемнадцатая вЬка и со здавая свои теорш подъ влктемъ времени, представлялъ такимъ образомъ массу противорйчй и, переходя изъ общихъ понятш въ жизнь и литературу, служилъ и для плодотворнаго научнаго и литературнаго развитк, и для озлобленнаго обскурантизма. Такъ, если взять нисколько прим^ровъ, мысль о нравственномъ единстве человечества, выставленная некогда Гердеромъ и раз-
витая по-своему въ романтизме, чрезвычайно расширяла научные и поэтичесше интересы; желаше изучить проавлешя челов£че-скаго духа повело къ неизвестному прежде изсл^доватю все общей литературы и исторга и къ обширнымъ переводнымъ пред-пр1яйямъ (особенно у немцевъ), которыя сильно раздвинули область литературнаго знашя и практически истребляли всяюе старые литературные предразсудки. Такъ, изучеше древности, у Лессинга и Винкельмана, распространенное романтизмомъ, давало понятно-объ искусстве такую широту, какой оно никогда не имело прежде, и дало начало новейшей эстетической критике. Таръ, влечеше къ идеализированной старине, внушенное потребностью найти единство жизни и идеала, чрезвычайно подвинуло и из учеше действительной старины и народной жизни; такъ, вообще данъ былъ сильный толчекъ самому разнообразному историческому и этнографическому изученш народностей, которое впослйдствш послужило и для сощальнаго вопроса о народ*. Но, съ другой стороны, въ этомъ движеши недоставало реальнаго понимашя жизни; мысль нередко теряла инстинктъ действительности, и въ результате является длинный рядъ стравныхъ заблужденш и само-оболыценш. Реакщя противъ такъ-называемой ч сухой разсудоч-ности" прошлаго века уже тогда производила сильную наклон ность къ мистике, къ шэтизму, къ вере во всяшя сверхъесте ственности и чудеса; когда одни въ средневековой старине восхи щались наивной верой и народной поэз1ей, друпе находили поли тически и церковный идеалъ въ феодализме и папстве и меч тали объ ихъ возрожденш; поэтически идеализмъ переходилъ въ необузданныя увлечешя фантазш, преувеличенныя поняйя о сво боде поэтическаго гешя, оставивппя столько странныхъ следовъ въ литературе. Реакщонныя черты романтизма высказались уже очень рано; своего полнаго господства оне достигли съ реставра цией, когда построены были целыя политичесшя теорш, практи чески смыслъ которыхъ велъ къ возстановленш (сколько воз можно) стараго феодализма, старой церкви и къ основанию новой полицш. Поэтически теоретикъ романтизма, Шлегель, былъ въ то же время и политическимъ теоретикомъ реакщи.
Мы скажемъ дальше о другой стороне романтизма, где онъ принялъ совсемъ иное направлеше, где политичесшя разочаро вана давали новую силу мечтамъ о народной свободе, порождали демократически энтуз!азмъ и озлоблеше противъ настоящего.
Подъ вл1яшемъ политической реставращи во Франщи и Гер-мавш и преследовала освободительныхъ идей, обскурантизмъ в реакщя, или наклонность къ союзу съ ними стали господствую-
2S
щимъ характеромъ романтизма. До какой степени этотъ роман тизмъ сталъ ненавистенъ въ Германш для следующихъ покол*ЬнЩ, можно видеть изъ остроумной его иеторш у Гейне.
Мы указали здесь лишь некоторый черты, съ которыми со прикасалась въ романтизме наша литература. Нащональная жизнь и исторк придавали ем\ особый характеръ въ Германш, Англш. Франщи, и эти частныя направлешя отражались опять въ нашей литературе, раньше или позже. Подчиняясь полу-сознательно вл!ятю романтическаго европейскаго движешя, наша литература усц^ла тогда усвоить и некоторый хоропия и особенно слабыя его стороны. При своей общей неопытности, она не могла въ должной Mipi воспринять того, что романтизмъ могъ предста вить живого и развивающаго; она не могла понять какъ сле-дуетъ ни вражды романтизма къ старому скептицизму,—потому что и съ последнимъ была мало знакома, — ни его протестовъ, которые бывали мало понятны (какъ у Байрона), ни «науч-ныхъ стремленш (археологически романтизмъ Гримма и его школы, имевшш громадное вл1яше на изучеше народности, былъ .замеченъ и усвоенъ только следующимъ литературнымъ поколе-шемъ). Наша литература, по обыкновешю, эклектически заимство валась понемногу разными элементами романтизма и главнымъ образомъ, конечно, темъ, что отвечало ея уровню и ближайшимъ аотребностямъ.
Итакъ, Жуковскш, усваивая нашей литературе отголоски романтической поэзш, не им4лъ въ виду какой-либо реформы, а хотелъ только продолжать начатое Карамзинымъ; и действи тельно въ ихъ нравственно-идеалистическихъ темахъ было очень много общаго. Разница была въ томъ, что въ то время, какъ Карамзинъ въ своей журнальной деятельности былъ гораздо более разнообразнымъ популяризаторомъ, Жуковскш, по свойству своего таланта, ограничился почти исключительно поэтическою областью. Отыскивая въ европейской литературе сочувственные ему мотивы, ЖуковекШ передавалъ ихъ въ своихъ переводахъ и подража-шяхъ съ такимъ мастерствомъ, которое уже скоро поставило его во главе новаго поэтическаго направлешя. Старая школа не признавала уже и Карамзина. Жуковскш темъ больше возбуж-далъ ея антяпатш. Старая школа возмущалась и иногда подсмеи валась надъ мрачной поэз1ей, преисполненной меланхолш, духовъ, виденш и мертвецовъ. Ея опасеше было верно, потому что новая поэз1я действительно подкапывала авторитетъ старой безвозвратно. Значеше новой школы состояло именно въ томъ, что она, во-первыхъ. расширяла поняпя о поэзш и ея область, и, во-вто-
— 29 —
рыхъ. вносила въ содержаше руссваго стихотворства дотоле мало известный ему шръ ощущенш внутренней жизни; въ меланхоли-ческомъ тоне поэзш Жуковскаго высказывалась мягкая человеч ность, задушевное чувство, возвышенные нравственные идеалы. Этотъ путь былъ уже частно открытъ сантиментальностью карам-зинскаго направлешя; но тамъ было еще слишкомъ много на тянутой искусственности, потребность чувства переходила въ плак сивость или приторную чувствительность, напоминавшую о розо вой тетрадке аббата временъ стараго режима, — у Жуковскаго это чувство, правда слишкомъ односторонне меланхолическое, вы ражалось съ такой полной искренностью, и являлось въ такой действительно изящной форме, что здесь поэз1я внутренняго чувства вполне вступала въ свои права. Поэтически инстинктъ указалъ Жуковскому иныхъ руководителей въ европейской литературе: онъ еще переводилъ, правда, Флор1ана, Томсона,* Клопштока, Маттисона, которые были уже знакомы, но затемъ онъ впервые водворяетъ въ русской литературе корифеевъ европейской лите ратуры, въ особенности писателей англшскихъ (Грей, Драйденъ, Саути, Гольдсмитъ, потомъ Томасъ Муръ, В. Скоттъ, Байронъ) и немецкихъ (Гёте, Шиллеръ, Уландъ, Гебель, Кёрнеръ, Ла-моттъ-Фуке, потомъ Цедлицъ, Гальмъ, Рюккертъ, Гриммъ, Ша-миссо). Восторгъ современниковъ показываетъ, какъ сильно было впечатлете новой поэзш особенно въ молодыхъ поколешяхъ.
Вл!яте этой "поэзш, безъ сомнетя, было во многихъ отно-шешяхъ благотворное. Жуковскш, согласно съ стремлешями романтиковъ, хотелъ сделать поэзш высшимъ руководящимъ принципомъ жизни: „поэз!я есть добродетель", — онъ пропове-довалъ любовь еъ добру и истине, пробуждалъ внутреннюю жизнь чувства, внушалъ гуманное отношете къ людямъ; господ ствующей меланхолически оттенокъ долженъ былъ иметь большую привлекательность для техъ, въ комъ, среди грубаго общества, возникали лучппе, более человечные инстинкты.
Въ этомъ; такъ-сказать, воспнтательномъ действш состоитъ значеше поэзш Жуковскаго; она была очень далека отъ соб ственно общественнаго содержашя. Жуковскш очень редко обра щался къ действительной жизни, совершавшейся вокругъ -него. Однажды, въ 1812 году, онъ явился выразителемъ общаго па-трютическаго возбуждетя. „ Швецъ во стане русскихъ воиновъ", исполненный искреннимъ поэтическимъ одушевлешемъ, произвелъ сильное впечатлеше. Но до какой степени за этимъ патрютиче-скимъ настроен1емъ отсутствовало чувство прямой действитель ности,—можно видеть изъ того, что даже въ изображенш нащо-
— Зо нальной борьбы ЖуковсЕШ счелъ нужнымъ од4ть своихъ соотече-ственниковъ въ древше или средневековые костюмы, вооружить ихъ, вместо ружей и пушекъ, щитами и копьями и т. п., и собьтя вызвали въ немъ только обыкновенныя размышлешя о тщет£ земного счасия, о горести утратъ, о добродетели. Его мораль и зд^сь приняла оттенокъ романтической печали, и поэз1я осталась далека отъ настоящей действительности. Если мы бу-демъ затемъ искать въ произведешяхъ Жуковскаго какихъ-либо обращены къ непосредственной жизни, мы найдемъ еще два раз ряда стихотворенш — во-первыхъ, писанныя на разные случаи придворной жизни и адресованвыя къ лицамъ императорской фамилш, и во-вторыхъ, дружесшя „послашя" и стихотворешя альбомнаго свойства.
Жуковскш могъ, конечно, остаться чуждымъ вмешательства въ общественные вопросы, за нимъ была его поэтическая спе циальность и великая заслуга въ формальномъ развитш литера туры, освобождений ея отъ уеловныхъ. и отжившихъ формъ; по своему содержашю онъ имйлъ благотворное воспитательное зна-чеше теми человечными идеями и чувствами, кашя высказывала его иоэгш. Но вместе съ темъ онъ представляетъ собой харак теристически примеръ разлада романтизма съ простою действи тельностью, потому что за его отвлеченной меланхол1ей сказыва лось равнодушное, если не враждебное OTHomeEie къ непосред-«твеннымъ жизненнымъ интересами и борьбе общества. Неко торые изъ современниковъ даже находили вреднымъ в.шме его слишкомъ изобильнаго мистицизма *).
Жуковскш долго еще потомъ работалъ для русской литера туры и обогатилъ ее своими переводными трудами, но уже не прибавилъ ничего къ тому содержанио, какое было дано въ пер-вомъ перюде его деятельности. Его содержаще отвечало эпохе, непосредственно следовавшей за Еарамзинымъ, для перваго и второго десятилетия нашего века; но онъ остался вне движешя, происходившая съ этихъ поръ. Содержаше европейскаго роман тизма, въ которомъ онъ вращался, было гораздо шире, но Жу-
г) Слова Рылеева въ письме къ Пушкину. Отдавъ справедливость чисто литера турной заслуги Жуковскаго, Рыл4>евъ продолжаетъ: „К*ь несчастно, влише его на духъ нашей словесности было слишкомъ пагубно: мпстицизыъ, которымъ проникнута большая часть его стихотворешй, мечтательность, неопределенность и какая-то ту манность, которыл въ немъ иногда даже прелестны, растлили многихъ и много зла наделали. Зач&мъ не продолжаетъ онъ дарить насъ прекрасными переводами своими
. изъ Байрона, Шиллера и другихъ великановъ чужеземныхъ? Это болйе можетъ упро чить славу его".
4
— 31 —
ковскШ бралъ въ его круги лишь немногое, что отвечало его сантиментальнымъ наклонностямъ, а къ другому оставался равно душные или чувствовалъ антипатш *). Непонимаше Гамлета, котораго Жуковскш называлъ еще въ 1821 году „чудови-щемъ" и „чудеснымъ уродомъ" 2), есть только одинъ изъ мно-гихъ примйровъ этой односторонности взгляда, которой вовсе не было у романтиковъ антйскихъ или н£мецкихъ, для которыхъ, какъ известно, Шекспиръ былъ предметомъ поклонен1я. Это не понимаше объясняется у Жуковскаго общей односторонностью его романтической области: широкая картина волнен!й человече ской души и внутренней борьбы, сомн4н1е, отрицаше инстин ктивно отталкивали его, потому что въ концй концовъ они гро зили его собственному, мягко сантиментальному м1ровоззр4тю. Также мало онъ понималъ и энергически скептицизмъ Байрона; посл£ „Шильонскаго узника", онъ уже не возвращался къ нему, —потому что и трудно было бы ему найти въ немъ сочувствен ные мотивы. Если онъ въ письмахъ къ Гоголю (1847—1848) высказываетъ свой ужасъ къ отрицающей поэзш Байрона и дру гого, не названнаго имъ поэта, въ которомъ надо видеть Гейне, —это была давнишняя точка зрйшя, которая теперь высказа лась только во всей полноте 3). ЖуковскШ, наконецъ, раская-
1) Наша критика уже давно заметила эти ограниченные размеры поэтическихъ
заимствованы Жуковскаго. „Не должно полагать, — говорилъ еще Полевой,—чтобы
Жуковскш глубоко проникалъ тогда въ сущность германской и англшской поэзш.
Онъ еамъ признается, что Гамлета иочитаетъ чудовищнымъ, уродливымъ произведе-
шемъ. Также не моиъ онъ постигнуть глубины Гёте, и даже'вдохновителя и лю
бимца своего Шиллера"... „Ни Жуковскш, и никто изъ товарищей и последовате
лей его не подозревали, что они пустились въ океанъ безнредйльный. Оптпческш
обманъ представлялъ имъ берега вблизи. Срывая витки въ безмърномъ саду Гёте и
Шиллера, они думали, что переносятъ въ русскую поэзш целый садъ этотъ" (Оч.
Рус. Литер., I, стр. 112, 114).
2) Соч. Жук, изд. 8-е, V, стр. 441.
3) Указавъ, „съ благодарностью сердца", въ образецъ истинной поэзш на Валь-
теръ-Скотта и Карамзина, Жуковскш иродолжаетъ:
„Съ другой стороны, обратимъ взоръ на Байрона — духъ выеокш. могучш, но духъ отрицатя, гордости и сомнъшя. Его генш имъетъ прелесть Мильтонова са таны, столь поражающаго своимъ иомраченнымъ велшпемъ; но у Мильтона эта пре лесть не иное что, какъ поэтическш образъ, только увеселяющш воображеше, а въ Байроне она есть сила, стремительно влекущая насъ въ бездну сатанинскаго па-ден1я.
„Но что сказать о... (я не назову его, но тгбмъ для него хуже, если онъ бу-детъ тобою угаданъ въ моемъ изображенш), что сказать объ этомъ хулителе всякой святыни, которой откровеие такъ напрасно было ему ниспослано въ его поэтиче-скомъ дарованш и въ томъ чарод'вйномъ могуществе слова, котораго можетъ быть ни одинъ изъ писателей Германш не иагЬлъ въ такой сил*! Это уже не судьба, раз-
— 32 —
вался и въ томъ невинномъ романтизме, который онъ некогда вводилъ въ русскую литературу. Въ письме къ известному Стурдзе (въ 1849 году), говоря о своемъ переводи Одиссеи, онъ зам4-чаетъ долу-шутя и полу-серьезно, что наградой ему за этотъ трудъ будетъ: „сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси н^мецкаго романтизма и поэтически дядька чертей и вЗцьмъ нЬмецкихъ и англйскихъ) подъ старость загладилъ свой грехъ"... Но и въ тЬ времена, и после Жуковскш одинаково не понималъ и не любилъ той поэзш, которая выходила за пределы его спещальности, которая обращалась къ реальной жизни, вме шивалась въ борьбу идей, приходила къ сомненш и отрицашю. Жуковскш отступилъ передъ ней...
Жуковскш чуждался вопросовъ, волновавшихъ жизнь, не только какъ поэтъ, но и какъ человекъ. Въ свое время онъ былъ однимъ изъ деятельнейшихъ членовъ „Арзамаса", въ ко-торомъ собирались писатели этой первой романтической школы и друзья, разделявшие ихъ мнен1я. Мы указывали въ другомъ месте, что общественный индифферентизмъ составлялъ суще ственную черту Арзамаса. Въ личныхъ отношешяхъ ЖуковскШ отличался многими привлекательными свойствами: искренняя лю бовь къ людямъ составляла черту его характера; у него было много истиннаго добродуппя, готовности помогать бедствующимъ, даже когда это бывало не совсемъ удобно; наконецъ, его юно шеская веселость въ дружескомъ кругу очень не походила на его унылую поэзш и на мрачную обстановку изъ могильныхъ картинъ, которой онъ окружалъ себя дома х)... Друзья находили, что, когда Жуковсшй получилъ свое известное назначеше при дворе, поэтъ началъ скрываться въ придворномъ, и Пушкинъ перед'&талъ въ эпиграмму его стихотвореше о яб4дномъ певце" 2); —но известно, что и придворное положеше не останавливало
рушившая б-вдств1яыи душу высокую и произведшая въ ней бунтъ противъ нспытую-щаго Бога, это не падшш ангелъ. свита, въ упоеши гордости отрицающш то, что знаетъ и чему не можетъ не верить—это свободный собиратель и провозгласитель всего нпзкаго, отвратительнаго и развратнаго, ...это — презрите всякой святыни и циническое, безстыдно дерзкое противу нея богохульство, дабы, оскорбивъ исвхъ, кому она драгоценна, угодить всбмъ поклонникамъ разврата, это визовъ на буйство, на HeBUpie, на угождете чувственности, на разнуздаше всбхъ страстей, на отрица-nie всякой власти", и проч. (Сочин. YI, 101—102).
г) См. въ письмахъ Ив. Кир'вевскаго.
2) Дмитр1евъ пишетъ въ 1818 г. къ А. И. Тургеневу: „Ревность друзей его (Лгуковскаго) почти достигла своей н/вли: кажется, поэтъ, мало-по-малу, превращается въ придворнаго; кажется, новость въ знакомствахъ, въ образ-в жизни начинаетъ прельщать его" (Р. Арх. 1867, стр. 1092).
— 33 —
иногда смълыхъ заступничествъ Жуковскаго. И въ раннюю пору и впослйдствш онъ собственнымъ примйромъ возбуждала друзей къ лучшимъ дйламъ филантроши: такъ, онъ хлопоталъ о поэтй Мещевскомъ, или впослйдствш о ЩевчевкЬ и ф.-д.-Бригген-Ь; такъ, въ 1822 году, вернувшись изъ-за границы, и повиди-мому, подъ свйжимъ вл1ятемъ европейски хъ нравовъ и Шил лера !), 0ЕЪ освободилъ нйсколькихъ, принадлежавшихъ ему кре-стьянъ; такъ, въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, онъ, въ пись-махъ къ нйкоторымъ высокопоставленнымъ лицамъ, говорилъ объ умеренности, о „самоотверженш власти" и ея обязанностяхъ,— но его общественная мысль оставалась всегда глубоко консер вативной и не развилась у него до критическаго отношешя къ действительности.
Ему не удавались и решетя отвлеченныхъ вопросовъ. По характеру его образовав1я, его интересы были исключительно ли тературные и гуманистичесше. Около 1830 года, по словамъ бюграфа, онъ возыметь наклонность къ натуръ-философш, въ смысле Гумбольдтова „Космоса" 2) —всл£дств1е лекщй петербург-скаго академика Тришуса, читанныхъ имъ при дворб; но про-должеше лекщй было запрещено, и ЖуковскШ не по шел ъ дальше въ этомъ направленна Остался небольшой сл'Ьдъ этой попытки въ его статьи „Взглядъ на землю сънеба", гд* онъ употребилъ натуръ-философстя подробности въ изложены своего романтиче-скаго благочеепя.
Не мудрено, что Жуковскш, съ самаго начала чуждый кри тическаго взгляда, не понималъ послЬдующаго движешя литера туры и совершавшихся событш. Его взгляды больше и больше склонялись къ сантиментальному шэтизму: въ першдъ своей по следней заграничной жизни, онъ подъ вл1яшемъ личныхъ связей вошелъ въ кругъ шэтистовъ, въ которомъ чувствовалъ себя тя жело, но изъ котораго уже не въ силахъ былъ выйти. Соответ ственно съ этимъ, установились и его поняйя политичесшя. Когда на его глазахъ происходили собьшя 1848 года, онъ не уви-делъ въ нихъ ничего кроме наглаго буйства черни и разврат-ныхъ людей: и все разви^е политическихъ идей, даже все раз-вит1е европейской образованности и цивилизащи казались ему только постояннымъ приближен1емъ Европы къ последней ги бели 3).
г) Seidlitz, стр. Ш.
2) Seidlitz, стр. 159.
3) Вотъ, напр., образчикъ.его историческихъ выводовъ: „Оглянувшись на За-
падъ теперешней Европы, чтб увидимъ? Дерзкое непризнаше учашя Всевышней
ХАРАКТЕР, литер. 3
— 34 —
Такъ онъ судилъ о еобытизхъ 1848 года въ Германш. „Какой тифусъ взбйешть вс4 народы и какой параличъ сбилъ съ ногъ Bci правительства!" восклицаетъ онъ въ томъ же письме къ кн. Вяземскому, изъ котораго мы приводимъ выписку въ при-мйчанш. Взглядъ Жуковскаго на револющонныя собьтя не былъ бы удивителенъ въ человйкЬ всегдашнихъ монархическихъ мнй-нш; но любопытно, что долгая жизнь его въ этой самой Гер манш нимало не объяснила ему движешя, хотя самъ сознаетъ, что народы были обмануты 1). Несмотря на это, онъ не нахо-
власти въ д-влахъ человеческихъ выражается во всемъ, что теперь происходить въ собрашяхъ народныхъ. Эгоизмъ и мертвая матер1альность царствуютъ. Чего тутъ ожидать живого? Какое человеческое благо можетъ быть построено на та-комъ фундаменте? В-вра въ святое исчезла — печальный результатъ реформагьш, которая, сама будучи результатомъ предшествовавшаго, есть самый видимый пунктъ, съ котораго можно преследовать постепенный ходъ и развипе теперешняго. Не-отрицаемо, что реформащя произвела великое движете умственное, изъ котораго^ наконедъ, вышла гражданственность, или такъ-называемая цивилизаидя нашего времени".
Но существенный результатъ реформацш былъ чрезвычайно вреденъ. „Первый шагъ реформацш репгилъ судьбу европейскаго Mipa",—вместо злоупотреблешй, она разрушила самый авторитетъ церкви.
„Реформащя взбунтовала противъ ея неподсудимости демократически! умъ, давъ право поверять Откровеше, она поколебала веру, а съ нею и все святое. Это святое заменилось языческою мудростш древнихъ; родился духъ противореч1я; начался мятежъ противъ всякой власти, какъ божественной, такъ и человеческой. Этотъ мятежъ пошелъ двумя дорогами; на первой уничтожеше авторитета церкви произвело рацгонализмъ (отвержеше божественности Христа), отсюда пантеизмъ (уничтожеше личности Бога), въ заключеше атеизмъ (о гвержев-ie быт1я Бож1я); на другой понятие о власти державной, происходящей отъ Бога, уступило понятию о договоры обще-ствекномъ}тъ него самодержав!е народа, котораго первая степень представительная^ монархия, вторая степень демократия, третья степень соцгализмъ и коммунизму можетъ быть и четвертая, последняя степень: уничтоженье семейства, а вследств1е того низведете человечества, освобожденнаго отъ всякой обязанности, ограничи вающей чемъ-либо его личную независимость, въ достоинство совершенно свободнаго скотства. Итакъ, два пункта, къ которымъ ведутъ и отчасти уже привели сш две дороги: съ одной стороны, самодержав1е ума человеческаго и уничтожеше царства Бож1я, съ другой — владычество всехъ и каждаго и уничтожеше общества. Между сими двумя крайностями бьшя теперь и выбивается изъ силъ образованность запад ной Европы" (Соч. VI, 165—166).
1) Вотъ его слова: „Безпрестанно повторяютъ (т.-е. въ Германш, во время смутъ 1848 года): мы тридцать три года терпели; обещанное намъ не исполнено; нами ругались; мы были притеснены; все наши требовашя были съ лрезрешемъ отвергнуты. Къ несчастш, эти обвинительные крики основаны на жтимц государи Германш остались въ долгу у своихъ народовъ". „И главная вина ихъ состоитъ,—по мнешю Жуковскаго, — менее въ томъ, что они этого долга не заплатили, нежели въ томъ, что они не оказали надлежащей решительности въ его признант", и пр. (Соч. VI, стр. 154, прим.).
— 35 —
дитъ словъ для выражешя своего негодовашя противъ общества, которое, наконецъ, хотело напомнить о своемъ праве: „крики че-ловйческаго безум1я", „дерзче журналисты", „бессмысленность", „буйство", „нечистые когти мятежа", „дерзкШ развратъ" и т. д.
Въ домашнихъ предметахъ ЖуковскШ им^лъ образъ мыслей, который былъ прямымъ продолжешемъ мнЗшш Карамзина г). Онъ не только не находилъ какихъ-нибудь недостатковъ въ су-ществующемъ ходе вещей, но полагалъ, что Pocciff, „оторвав шись (после 1848 года) отъ насильственная на нее вл1ян1я Европы" (выше имъ описанной), „вступитъ въ особенный, ея истор1ею, следственно самимъ Промысломъ ей проложенный путь", она составитъ „самобытный великШ м1ръ, полный силы неисчер паемой, ...сплоченный верою и самодержав1емъ въ одну несо крушимую, ныне вполть устроенную громаду", и проч. Онъ не предвид'Ьлъ, что уже вскоре должно было начаться испыташе, которое должно было и въ обществе, и въ самомъ правительстве изменить мнете объ этомъ устройстве.
Въ литературе ЖуковскШ давно стоялъ оеобнякомъ. После „Арзамаса" ближайппе друзья его были въ томъ кругу, кото рый составлялъ собственно продолжеше того же „Арзамаса". Съ тридцатыхъ годовъ, когда наша литература начала оживляться дея тельной критикой, когда появлеше Гоголя предвещало, наконецъ, зрелость литературныхъ стремленШ, Жуковскш, какъ весь кру-•жокъ, оставался чуждъ этому критическому движевш. Въ похвалу писателей этого кружка надобно сказать, что они, какъ люди со вкусомъ, образованно котораго столько содействовалъ Пушкинъ, умели оценить Гоголя какъ художника, который вообще не встретилъ сочувств1я ни въ той толпе, которую представляли Гречъ и Булгаринъ, ни у „романтиковъ", какъ Полевъй; люди Пушкинскаго кружка стали вообще ближайшнми друзьями Гоголя. Къ сожаленш, ихъ дружба мало помогла Гоголю въ самомъ су щественному они были свидетелями того страннаго направле на, какое ещё съ конца тридцатыхъ годовъ начали принимать мысли Гоголя и его характеръ, и, повидимому, только поддер жали въ немъ это направление. Его болезненное настроен1е, ко торому, быть можетъ, помогло бы вначале должное противо-действ!е, было принято ими какъ нечто нормальное, или, хотя и преувеличенное, но серьезное и глубокое въ основаши. Правда, они защищали сочинешя Гоголя при ихъ появлениг, но они одо брительно выслушивали и те откровешя, изъ которыхъ онъ со-
1) Ср. Соч. VI, стр. 160 и д., и лгаог. др.
В*
— 36 —
ставилъ потомъ „Выбранныя Места". Почему же люди этого кружка. такъ далеко разошлись съ другими почитателями Гоголя, кото-рымъ эти „Места" показались полнымъ падешемъ писателя? Объ-яснеше заключается, повидимому, въ томъ, что люди кружка Жу-ковскаго нашли здесь свой собственный мотивъ. Надо полагать, что имъ очень не нравились те толковашя, которыя давались произведешямъ Гоголя въ новой критики, не нравилось, что Гоголя ставили во главе сатиры, которая становилась чуть не ошюзищоннымъ обличешемъ. Они съ своей стороны давали при знаке „ Мертвымъ Душамъ", отчасти по своему художествен ному вкусу, который указывалъ имъ высошя поэтичесйя достоин ства произведев1я; отчасти, быть можетъ, потому, что на первое время не предвидели, какъ сильны будутъ упомянутыя, не-пр1ятныя имъ истолковатя „поэмы" въ либеральномъ смысли; отчасти потому, что настроеше автора, неизвестное для публики, было очень известно имъ, близкимъ его друзьямъ, а личное на-етроеше Гоголя уже тогда было таково, какимъ оказалось въ „Выбранныхъ Местахъ". При появлеши послйднихъ, характеръ книги не былъ для нихъ новостью; если они не одобряли нй-которыхъ ея подробностей (слишкомъ безтактныхъ), то, вообще говоря, они были очень довольны тймъ разъяснешемъ, какое самъ писатель давалъ всей своей деятельности. Это было сми-peHie, самоуничижеше, раскаяше въ необдуманности прежняго смеха, отказъ отъ какого-нибудь обличешя: все, чтб привело въ такое негодоваше Белинскаго и людей его мнйшй, казалось есте-ственнымъ и похвальнымъ для друзей Гоголя.
Релипозная машя Гоголя, вместе съ полнымъ отказомъ отъ лучшихъ произведение, составившихъ его историческую славу, сходилась съ шэтизмомъ Жуковскаго и его равнодуппемъ къ общественному интересу. Тяжело читать въ бюграфш Жуковскаго исторш последнихъ л^тъ его жизни, когда онъ вполне предался шэтизму. Этотъ шэтизмъ казался ему искомой целью жизни, раз гадкой идеала, котораго онъ доискивался въ течете своей поэ тической деятельности, а эта деятельность представлялась ему теперь почти заблужден1емъ. Этотъ исходъ совершенно пришелся къ его давнишнему характеру: романтическая меланхол1я нашла свое основаше; духи и привидетя, которыми прежде были на полнены его стихи, теперь представлялись ему во очш *)...
Мы првводимъ эту исторш мнешй Жуковскаго не какъ одинъ личный примеръ. Напротивъ, она любопытна какъ образ-
*) Со?., т. YI, „Шчто о привидйшяхъ".
— 37 —
чикъ того развитая, какой проходила вообще школа сантимен-тальнаго романтизма: сколько ни было субъективная въ поэзш Жуковскаго, и сколько ни слфдуетъ отделить въ его мн,Ья1яхъ на долю его собственная характера, этотъ романтическш кон-серватизмъ составляетъ черту целой школы. Въ и^торш чисто литературныхъ идей школа исполнила великое д4до, расширивъ область поэзш и по содержанш, и по форме, подъ вл!ятемъ европейскаго романтизма, хотя понятаго весьма неполно; въ по-йя!1яхъ общественныхъ она не ушла дальше карамзинскихъ пре-дашй, который въ особенности верно сохранилъ Жуковсшй. Эта школа осталась въ стороне отъ либеральнаго общественнаго движешя двадцатыхъ годовъ, происходившаго еще въ молодую ея пору, еще меньше она участвовала въ тйхъ литературныхъ стремлешяхъ, которыя одушевляли лучшихъ людей въ слйдуюпця десятилЗшя.
Школа вовсе не была лишена желашя общаго блага, но, какъ свободолюб1е Карамзина, это желаше было платоническое. Наследовавши покол^нш, которое еще не имело и мысли объ общественной самодеятельности и когораго наиболее передовые люди представляли себе эту самодеятельность только въ миео-логической форме масонства, Жуковскш и люди его кружка мало подвинули этотъ вопросъ: ихъ отвлеченная мораль и про поведь добродетели не применялись къ реальнымъ фактамъ и къ существующему положенно вещей. Ихъ идеалъ вполне ми рился съ сущностью этого положешя, въ которомъ они видели наилучший изъ возможныхъ порядковъ. Перейти къ практическому пониманш этой отвлеченности и по крайней мере уразуметь, если не указать, что противоречило ей въ действительности— они не имели силы, и когда это стали делать друпе, они сочли это нарушешемъ гражданской скромности, дерзостью и буй-<угвомъ.
п.
П у ш е1н ъ.
Историческое обращете къ Пушкину началось съ первыхъ же д4тъ по его смерти х). Для Бйлинскаго, множество разъ го ворившая) о немъ и, въ 1843—1846, написавшаго знаменитыя
х) Открьгпе памятника Пушкину, въ 1880 г., и потомъ пятидесятиле^е съ года его смерти, въ 1887 г., были поводами къ особенному оживлешю вопроса о значенш Пушкина. Кроме сочинешя Стоюнина не явилось, правда, за это время ни одной цельной работы, но успели высказаться весьма разнообразные взгляды на характеръ и историческое положеше Пушкина въ русской литературе. Это побудило насъ за менить страницы о Пушкине въ первомъ изданш настоящей книги позднейшими статьями, вызванными новой литературой („Вйстн. Евр.", 1887, октябръ—ноябрь), добавивъ ихъ несколькими замечатями; наша прежняя точка зрйтя не изменилась, но развита здесь подробнее, между прочимъ въ виду новыхъ толковашй Пушкинской поэзш.
Изъ литературы о Пушкине, старой и новой, отметимъ немногое.
Белинскш, статьи о Пушкине, въ „Отеч. Запискахъ" 1843—46, и въ „Со-чинешяхъ", т. УШ, изд. 2-е, М. 1865. стр. 92—705.
„Матер1алы для бюграфщ А. С. Пушкина", П. Анненкова, въ 1-мъ томе его издашя Пушкина. Спб. 1855, и 2-е неизмененное издаше.
Статьи о Пушкине по поводу издатя 1855 г, въ „Современнике" 1855? кн. 2—3, 7—8.
Анненковъ, „А. С. Пушкинъ въ Алексяндровскую эпоху". Спб. 1874; „Обще ственные идеалы Пушкина—изъ последнихъ летъ жизни поэта", въ „Воспоминашяхъ и крит. очеркахъ", Спб. 1881, III, стр. 225 -267; „Любопытная тяжба" (именно тяжба съ цензурой при изданш 1855 г.), „Вестн. Европы", 1881, кн. 1; „Литера турные проекты Пушкина" (планы сощальнаго романа и фантастической драмы), тамъ же, книга 7.
Речь И. С. Тургенева, чит. въ публичномъ заседанш Общества любителей росс, словесности, въ „Вестн. Европы", 1880, кн. 7.
Речь Н. С. Тихонравова, въ торж. собрати Моск. университета 6 шня 1880 г., „Вестникъ Европы", 1880, кн. 8.
Речь. В. О. Ключевскаго, тамъ же; „Р. Мысль", 1880, кн. 6.
— 39 —
статьи о Пушкин'Ь, остающшся до сихъ поръ единствевнымъ ц'Ьльнымъ обзоромъ его поэтическаго творчества, Пушкинъ былъ уже лицо историческое. По верному взгляду БЬлинскаго, Пуш-кивъ стоялъ на грани, отделявшей старый, приготовительный пер1одъ русской литературы отъ ея новаго перюда: Пушкинъ за-кончилъ эпоху, когда литература усвоивала подъ европейскими вл1ян1ями новыя поэтичесюя формы съ т4мъ содержашемъ, какое давала европейская образованность, и открылъ новую эпоху самостоятельной деятельности, когда русская поэз!я впервые ста новилась самобытнымъ выражен1емъ русской жизни, впервые овла девала богатствомъ народнаго языка и рисовала оригинальныя картины народнаго быта. „Поэз1я" въ первый разъ у Пуш кина установлялась въ русской литературе самостоятельною силой
Ръчь в. Достоевскаго въ „Моск. Видом." и „Дневнике писателя", 1880 г. (см. также „В'Ьнокъ на памятникъ Пушкину". Спб. 1880, и „Сочинешя" ДостЛ.
„Пушкинъ", В. Стоюнина. Спб. 1881.
Альбомъ московской Пушкинской выставки 1880 г. Изд Общества любит. российской словесности, подъ ред. Л". Поливанова (бюграфическш очеркъ Пушкина,
A. Венкштерна). 4°. М. 1882. (Разборъ издашя, В. Якушкина, въ ..Рус. Старине".
т. XL, стр. 457-476).
„А. С. Пушкинъ въ его поэзш. Первый и второй пер1оды жизни и деятель ности (1799—1826)". А. Незеленова. Спб. 1882. (Разборъ В., въ „Вйетн. Евр."г 1883, кн. 1, стр. 440—445).
Идеалы Пушкина. В. Н. (Влад. Никольскаго). Спб. 1882; 2-е изд. Спб. 1887.
„Бесйда иреосвящ. Никанора, apxienncKona херсонскаго и: одесскаго, въ не делю блуднаго сына, при поминовенш раба Болия Александра (поэта Пушкина') по-истеченш пятидесятилй™ по смерти его. Изложена въ общихъ сокращенныхъ чер-тахъ въ церкви Новороссшскаго университета" (1 февр. 1887 г.). Одесса, 18S7.
В. Ключевскш, „Евгешй Онътинъ и его предки". Читано съ сокращешями въ публ. засвдаши Общества любит, словесности 1 февр. 1887 г. „Р. Мысль". 1887, февраль, стр. 291—306.
В. Якушкинъ, „Радшцевъ и Пушкинъ". М. 1886 (изъ „Чтенш" Моск. Общ. ист. и древностей,- разборъ этой статьи въ „В'встн. Европы", 1887, февр., „Литер. Обозрите"). „Очеркъ исторш печатнаго пушкинскаго текста съ 1814 по 1887 годъ, въ „Р. В-вдомостяхъ" 1887, № 34, 38, 40.
Бшграф1я, составленная А. М. Скабичевскимъ, при изданш Пушкина, Пав-ленкова. Спб. 1887.
А. Кирпичниковъ, „Пушкинъ, какъ европейскш поэтъ". Ргбчь, чит. въ публ. собранш ймпер. Новороссшскаго университета, 1 февраля 1887 г., Одесса, 1887.
В. Спасовичъ, „Пушкинъ и Мицкевичъ у памятника Петра Великаго", В'встн. Евр. 1887, апр-вль; „Байронизмъ у Пушкина и Лермонтова", тамъ же 1888, мартъ— апр£ль.
Puscbkiniana. Библюграфическш указатель статей о жизни А. С. Пушкина, его сочияенш и вызванныхъ ими произведенш литературы и искусства. Составил!»
B. И. Межовъ. Издаше ймпер. Александровскаго лицея. Спб. 1886 (сверхъ 4.50О
нумеровъ).
— 40 —
со всЬмъ обаятельнымъ дМств1емъ богатой фантазш, глубокаго чувства и удивительнаго стиха. Все, чтЬ было до Пушкина, но сило на себе печать заимствован!я, пскусственности; русская поэз1я не схватывала чисто русской жизни, не умела справиться съ чисто-народною русскою речью; со времени Пушкина поэз1я вступаетъ въ эту жизнь какъ новая стих1я, и возвратъ къ по дражание становится невозможным^.. Если въ сороковыхъ годахъ, когда едва прошло нисколько л&тъ со смерти Пушкина, внима тельный критикъ уже наблюдалъ этотъ переломъ, то поздние громадное вл1ян1е Пушкина становилось еще более ясно. Оно обнаруживалось не тЗшъ, чтобы позднййпие писатели, поэты и романисты становились его подражателями,—такихъ подражателей можно видеть разве только въ его ближайшихъ современникахъ, плеяде „меныпихъ поэтовъа Пушкинской школы;—напротивъ, высшимъ, наилучшимъ отражешемъ этого влшвгп была деятель ность писателей, которая шла въ иномъ, новомъ направленш, открывала новые пути творчества, создавала непохож!я на прежнее картины, выражала яовыя чувства и настроешя и но сила отзвукъ Пушкина именно въ этомъ свободномъ движеяш впередъ, въ той внутренней силе, которая побуждала все глубже проникать въ жизнь народа и общества, въ томъ здоровомъ по-этическомъ складе, который съ тЬхъ поръ сделался отличитель ною чертой русской поэзш и въ настоящее время бросается въ глаза иностраннымъ наблюдателямъ русской литературы. Этому поэтическому складу даютъ теперь назвате „реализма", и Пуш-кинъ—послйднШ романтикъ—есть, безъ сомн4н1я, и первый силь ный начинатель реализма въ нашей литературе. Итакъ, родствен ность позднейшей литературы съ Пушкинымъ не есть только по-вторете, не есть разработка данныхъ имъ темъ или подражате его стилю, а именно живое преемство развится, где последуюпця явлен!я вытекаютъ изъ предыдущихъ, какъ здоровый ростъ исто рическая начала. Действительно, эти последующая явлешя— Гоголь, Лермонтову Тургеневъ, Некрасовъ, Гончаровъ, Толстой и пр.—очень мало напомнятъ поэтически стиль Пушкина, но ихъ историческое родство съ нимъ не подлежитъ сомненш. Таково было и ихъ собственное признаше. Гоголь еще связанъ съ Пуш кинымъ непосредственно: Пушкинъ былъ свидетелемъ его первыхъ произведен^ и горячо ихъ приветствовал^ Гоголь заимствовалъ даже изъ его указанш темы своихъ произведен^; о Пушкине на-поминаетъ самый пр1емъ его художественная творчества—эта глубокая обдуманность плана, безконечная забота о форме, высокШ взглядъ на художественное созидаше, какъ на своего рода свя-
— 41 —
щеныод4йств1е. Ч4мъ было имя Пушкина для Лермонтова, из вестно изъ того стихотворешя, где съ такой высокой поэз1ей и молодою силой вырвалось скорбное чувство о потери великаго поэта. Для Тургенева Пушкинъ былъ предметомъ настоящего поклонетя. Некрасовъ, котораго поэтически характеръ былъ очень далекъ отъ олимпийской возвышенности и широты Пушкин ской поэзш, сохранилъ навсегда культъ Пушкина, унаследованный отъ тридцатыхъ годовъ и отъ БЪлинскаго. Московское праздне ство 1880 года вызвало целый рядъ подобныхъ признанш, ко-торыя шли и отъ представителей нашей поэзш, и отъ публици-стовъ и историковъ, и указывало, что это понимаше историче-скаго зяачешя Пушкина делалось всеобщимъ достояшемъ.
Для Пушкина вполне наступала „HCTopia" и „потомство". Н4тъ въ нашей литературе другого писателя, которому было бы посвящено столько изучеьпя,—но это изучете по разаымъ при-чияамъ все еще остается далеко не довершеннымъ. Объаснея!е писателя должно быть дано въ двухъ направлешяхъ — въ его бюграфш и въ подробномъ анализе его произведены!. Полноте бюграфш долго мешали старое неуменье и непривычка дорожить бюграфмческими фактами объ историческомъ деятеле, а еще более то, что имя Пушкина при жизни и долго по его смерти хотя уже становилось нащональной славой, было окружено страннымъ недов£р1емъ и опасеа1ями: его личныя отвошен1я Александров-скихъ временъ и, далее, его отношетя къ императору Николаю и къ шефу жандармовъ Бенкендорфу, наконецъ, отношетя дру-жешя (напр., связи съ декабристами), литературный и велико-CBUTCKifl, были по тому времени неудобны для разсказа,—между тЬмъ во всемъ этомъ заключались необходимый бюграфически черты его личности и общественная положешя. Долго затрудни-теленъ былъ самый анализъ его сочиненш: доступныя для критики чисто эстетической, они были не совсЬмъ доступны для комментар1я бюграфяческаго, для изображен!я его настроенш, его теоретиче-скихъ, историческихъ и общественныхъ взглядовъ. Въ последнее время въ томъ и въ другомъ отношенш сделано довольно много любопытныхъ работъ: правда, и бюграф1я и комментарш къ Пушкину еще далеки отъ полноты, но во всякомъ случае на мечены мнопя существенный черты жизни поэта и его твор чества. Пушкинъ предстаетъ теперь яснее, чемъ это было прежде: для насъ раскрываются мотивы его личной жизни, какъ и стихш его художественныхъ созданШ. Его личность и творчество стано вятся для насъ, „потомства", привлекательны не по одному не-
— 42 —
посредственному впечатлйшю его поэтическихъ созданш, но и по сознательному определенно условШ его деятельности.
Съ ходомъ этого изучешя все больше раскрывается истори ческая его сторона. Ген1альвый поэтъ, онъ былъ вместе и чело-в4комъ своего времени. Его развнт!е шло въ известной истори ческой обстановке; время ставило ему свои задачи, положете общества оставляло на немъ свой отпечатокъ; какъ натура из бранная, Пушкинъ шелъ впереди своего времени, предугадывалъ будуцце пути литературнаго развит,—но въ то же время былъ самъ тесно связанъ съ своимъ временемъ и его традициями. Этими услов!ями определяется содержаше его поэзш и его обще-ственныхъ идей. Когда стала доступна анализу эта внутренняя жизнь поэта, то на первое время мнйтя очень разделились: образъ Пушкина раздвоился и затемнился разнореч1емъ впеча-тл£шй; применеше его взглядовъ къ новейшимъ общественнымъ настроен!ямъ выдвигало то одну, то другую сторону его содер-жашя; его идеи казались то либеральными, то консервативными; въ немъ виделся то приверженецъ преданш, то искатель обще ственной свободы, то невозмутимый жрецъ чистаго искусства, то родоначальникъ жизненнаго реализма, где искусство служитъ не одной отвлеченной красоте, но и насущной потребности обще ственнаго сознашя... Многихъ смущало это разнореч1е: казалось грубою односторонностью, чуть не оскорблейемъ памяти Пуш кина, когда выдвигалась та или другая черта Пушкинской поэзш и делалось на ней удареше,— и споръ, не разрешая вопроса, кончался взаимными укорами. Верная постановка этого вопроса о личномъ характере и общественномъ содержанш поэзш Пуш кина делалась еще Белинскимъ, но въ подробностяхъ онъ ва-чинаетъ выясняться только теперь, хотя все еще неполно.
Пушкинъ во многихъ сторонахъ своихъ общественныхъ взгля довъ былъ „старинный человекъ", по выражешю критики 50-хъ го-довъ, ■ но, независимо отъ великаго таланта и принадлежащая ему широкаго поэтическаго содержания, человекъ съ благород-нымъ, гуманнымъ складомъ характера и стремлешями къ обще ственному интересу, который прежде всего выражался для него въ свободе и достоинстве искусства и литературы. Это последнее далеко не было, однако, въ господствовавшихъ нравахъ, и за щита достоинства литературы (независимо отъ некоторяхъ юно-шескихъ увлечешй) ставила Пушкина въ разрезъ съ иными явле-н1ями тогдашняго порядка вещей, не только оффищальнаго, но и общественнаго. Пушкину приходилось бороться не съ одними цензурными препятств1ями (въ разныхъ видахъ), но и съ обще-
— 43 —
ственньшъ застоемъ, представители котораго винили его въ либе рализме, когда скорее это былъ челов'Ькъ спокойныхъ консерва-тивныхъ убйжденш; обвиняли въ „аееизме" поэта, который былъ авторомъ стансовъ „Въ часы забавъ иль праздной скуки"; окру жали подозр^тями автора „ Клеветникамъ Россш", „Съ Гоме-ромъ долго ты бесбдовалъ одинъ", „Героя" и пр. Рано начав шаяся слава уже встретилась съ враждой литературныхъ старо-в4ровъ, которые съ своей точки зр£тя имели къ тому болышя осяовашя: Пушкинскш романтизмъ былъ и въ общественном^ смысле новизной, которая не меньше вопросовъ „слога" возму щала приверженцевъ старины. Полемичеешя нападешя съ другой стороны подвергали насмйшкамъ и осужденш условную романти ческую форму, за которой не видели достаточно яснаго содер жав, — какъ нападешя Надеждина. Наконецъ, въ поатЬдше годы деятельности Пушкина сказалось заметное охлаждеше къ поэту, которое объясняла критика сороковыхъ годовъ: съ одной стороны, ждали отъ Пушкина новыхъ поэтическихъ и обще-ственныхъ откровенш, съ другой—не знали произведен^, уви-девшихъ светъ после его смерти. Словомъ, еще при жизни Пуш кина общество относилось къ нему самымъ различнымъ обра-зомъ—отъ восторженна™ поклонешя до полнаго осуждешя, до обвинетй въ безнравственности и „аееизме", или до укоровъ въ недостатке серьезности. Очевидно, онъ затрогивалъ сильнее, чемъ кто-либо раньше, нравственные интересы общества; поэз1я его увлекала и будила умь^ и впервые становилась жизненной CTHxiefi.—Съ конца тридцатыхъ годовъ въ литературе началось гораздо более оживленное движеше; известныя увлечешя не мецкой философ!ей имели то благотворное действ1е, что обра щали умы къ общимъ теоретическимъ началамъ, заставляли искать основныхъ принциповъ и въ жизни, и въ нравственности, и въ искусстве. Такъ какъ литература была единственнымъ проявле-темъ этой внутренней жизни общества и единственнымъ сред-ствомъ действ1я, то въ кругу лучшихъ представителей tforo по-колен1я вопросы искусства стали краеугольнымъ камнемъ лите ратурной жизни, и въ сороковыхъ годахъ, когда явились въ по-смертномъ изданш новыя, неизвестный прежде произведешя Пуш кина, его поэз1я была впервые понята и истолкована съ ши рокой точки зрешя ея художественеаго и жизненнаго значешя.— Наступила потомъ другая эпоха: даже сонная масса общества была разбужена собьшями; старый бытъ требовалъ преобразо-вашй, и правительственная инищатива была поддержана горя чими сочувегаями, которымъ не решались тогда противоречить
_■ 44 —
люди стараго порядка. Крестьянская реформа встречена была съ наетоящимъ энтуз1азмомъ; въ ней виделся широкш народный вопросъ, постановка котораго обещала (какъ думали) давно же ланный поворотъ ц'Ьлой русской жизни на просторъ свободнаго всесторонняго развит1я и просв-Ьщешя. Д'Ьйствительно, передъ русскимъ обществомъ явились наглядно и чаетш въ исполненш преобразовашя, никогда невиданныя; горизонтъ общеетвенныхъ понятш расширился, и мечты энтуз1астовъ направились на реаль ное „служеше народуu въ той или другой формй... Жизнь, ко торая всегда бол4е сложна, ч*Ьмъ умозаключешя о ней, пока зала потомъ, что то были мечты; но въ данную минуту он£ вла дели умами, и было очень естествеано, что, въ увлеченш тео ретическими и практическими „народными" вопросами, интересы чистаго искусства и предаше отступали на второй планъ, забы вались. даже отвергались... Изъ этого дЬлаютъ теперь липши упрекъ тому времени, но едва ли справедливо: въ охлажденш къ Пушкину только отразилось охлаждейе къ слишкомъ непри глядному прошлому и увлечен!е надеждами на лучшее будущее— увлечете, внушенное лучшими движешями общественнаго чув ства. Все было поглощено настоящей минутой, которая должна была решать будущую судьбу народа и общества: предаше не давало отвЬта на эти тревожные вопросы,—какъ, съ другой сто роны, оно именно злоупотреблялось иногда противниками новаго движев1я. Со временемъ это будетъ понято правдивее, ч4мъ по нимается теперь, и упомянутый укоръ сменится историческимъ объясяешемъ. Каждое время имйетъ свои идеалы и заботы и оставляетъ свою черту понимала великихъ историческихъ лацъ, къ какимъ принадлежалъ Пушкинъ. Т4 представлен1я, как1я вы зываете великая историческая личность въ посл'Ьдующихъ поко-л4а1яхъ, не бываютъ произвольны; он£ необходимы исторически и не безразличны для полной оценки его значеш.я: самое по-нимате .великаго деятеля развивается исторически. Это давно было объяснено Б^линскинъ, и не лишнее вспомнить слова, ко-торыя служили введешемъ къ его статьямъ о Пушкин*.
„Година безвременной смерти Пушкина, — говорилъ Б4лин-скш, въ начале 40-хъ годовъ, —съ течешемъ дней отодвигается отъ настоящаго все дал^е и далгЬе; нечувствительно привыкаютъ смотреть на поэтическое поприще Пушкина не какъ на пре рванное, но какъ на оконченное вполне. Много творческихъ тайнъ унесъ съ собою въ раннюю могилу этотъ могучш поэтичесюй духъ,—но не тайну своего нравственнаго развита, которое до стигло своего апогея, и потому обещало только рядъ великихъ
— 45 —
въ художественпомъ отношеши создаши, но уже не обещало новой литературной эпохи, которая всегда ознаменовывается не только новыми творешями, но и новымъ духомъ. Исключительные поклонники Пушкина, съ нимъ вм4ст6 вышедгше на поприще жизни и подъ его вл1ятемъ образовавпиеся эстетически, уже р4зко отделяются отъ новаго поколотя своею закосн'Ьлостш и своею тупостью въ д'Ьл'Ь разуме тя см£нившихъ Пушкина кори-феевъ русской литературы. Съ другой стороны, новое поколите, развившееся на почв^ новой общественности, образовавшееся подъ вл1яв1емъ впечатлены отъ поэзш Гоголя и Лермонтова, вы соко ц4ня Пушкина, въ то же время судитъ о немъ безпри-страстно и спокойно. Это значитъ, что общество движется, идетъ впередъ черезъ свой вечный процессъ обновлен!я поколыши, и что для Пушкина настаетъ уже потомство. На Руси все растетъ не по годамъ, а по часамъ, и пять л&гь для нея—почти в-Ькъ. Но новое мните о такомъ великомъ явленш, какъ Пушкинъ, не могло образоваться вдругъ и явиться соваъмъ готовое] какъ все живое, оно должно било -развиться изъ самой жизни общества;— каждый новый фактъ въ жизни и въ. литературе должны были гттнятъ и воззршгя на Пушкина.
„По мйрй того, какъ рождались въ обществе новыя потреб ности, какъ изменялся его характеръ и овладевали умомъ его новыя думы, а сердце волновали новыя печали и новыя надежды, порожденныя совокупностью всЬхъ фактовъ его движущейся жизни,—вей стали чувствовать, что Пушкинъ, не утрачива'я въ настоящемъ и будущемъ своего значев1я какъ поэтъ велики, т4мъ не мен^е былъ и поэтомъ своего времени, своей эпохи, и что это время уже прошло, эта эпоха сменилась другою, у ко торой уже друпя стремлешя, думы и потребности. Всл4дств1е этого, Пушкинъ является передъ глазами наступающего для него потомства уже въ двойетвешомъ видй; это уже не поэтъ без условно велики и для настоящаго, и для будущаго, какимъ онъ былъ для прошедшаго, но поэтъ, въ которомъ есть достоинства безусловныя и достоинства временныя, который имЗзетъ значеше артистическое и значен1е историческое,—словомъ, поэтъ, только одною стороною принадлежащей настоящему и будущему, ко-торыя болйе или мевйе удовлетворятся имъ, а другою, большею и значительнейшею стороною вполне удовлетворявшш своему на стоящему, которое онъ вполне выразилъ и которое для насъ— уже прошедшее. Правда, Пушкинъ принадлежалъ къ числу. т4хъ творческихъ гетевъ, т4хъ великихъ историческихъ натуръ, ко-торыя, работая для настоящаго, пр1уготовляютъ будущее, и по-
— 46 —
тому самому уже не могутъ принадлежать только одному про шедшему; но въ томъ-то и состоитъ задача здравой критики, что она должна определить значея1е поэта и для его настоящаго, и для будущаго, его историческое и его безусловно художе ственное значеше. Задача эта не можетъ быть решена однажды навсегда, на основанш чистаго разума: н4тъ, ръшенге ея долаюно быть резцлътатомь историческая движетя общества. Ч4мъ выше явлеше, т£мъ оно жизненнее, а ч&мъ жизненнее явлен1е, т4мъ более зависитъ его сознайе отъ движее1я и развит1я самой жизни" х).
Разнообраз1е мн4шй указываетъ на смену точекъ зр^шя, воз-можныхъ въ обществе, и путемъ ихъ сличешя и анализа будетъ только полнее определяться личность и дело поэта; все больше будетъ выясняться его чисто поэтическое достоинство и его черты какъ лица известной исторической эпохи. Только въ последнее время, съ раскрьтемъ его бшграфш и его рукописей, начи-наютъ яснее видеться движешя его внутренней жизни и истор1Я его произведен^. Самое „предаше", о необходимости котораго начинаютъ теперь говорить, можетъ прочно установиться только теперь, когда является первая возможность поляаго изучетя по-этическаго наелся Пушкина. Странно сказать, но величайшш „нащональный" поэтъ при жизни и долго после смерти окру-женъ былъ крайнимъ недов-Ьрьемъ: гешальный, невиданный та ланта внушалъ невольное уважете къ лицу, которое въ гла-захъ самихъ великихъ Mipa стояло на необычной высоте; но вл1я-тельная толпа преследовала поэта подозрешями, мелкими и круп ными притбенешями, наконецъ интригой; по его кончине труды его должны были пройти черезъ усиленную цензуру, прежде ч4мъ достаться обществу; почти черезъ двадцать л4тъ по его смерти помнились старыя подозрйшя, и друзьямъ литературы надо было шагъ за шагомъ защищать драгоценное наогёще... Его 6iorpa<J)ifl долго была достоян1е|лъ только устныхъ пересказовъ; ближайпие друзья всего меньше сделали для этой бшграфш; первыя попытки ея являются опять только летъ черезъ двадцать по смерти поэта, являются урывками, исполненныя темныхъ на-мековъ, умолчанш, вынужденныхъ нарушешй правды. Эти по пытки бюграфш, и затёмъ первое цельное объяснете творчества Пушкина и первое правильное издате его сочиненш—были сде ланы уже людьми следующего литературяаго поколешя, въ со-роковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, и нашему времени предстояла
М Соч. БЗшшскаго, т. VIII, изд. 2, стр. 93 и д.
— 47 —
еще работа надъ опредЬлешемъ личности и творчества поэта... Слишкомъ буквально справедливымъ является замйчаше Б'Ьлин-скаго, что все болйе полное понимаше Пушкина должно было „развиваться изъ самой жизни общества", и не будетъ преувели-чев1емъ сказать, что и „предаше* можетъ установиться только теперь.
Жалобы на слабое развийе литератур наго и общественнаго предашя, къ сожал'Ьшю, справедливы. Въ самомъ д&Л, мы не ум&емъ ценить прошедшаго: мы не помнимъ вчерашняго дня; не ц-Ьнимъ важныхъ, часто великихъ заслугъ, оказанныхъ талантомъ или ревностнымъ трудомъ въ области литературы, науки и искус ства. Это нередко дЬлаетъ и нашъ настоящш трудъ отрывоч-въшъ, лишеннымъ опоры въ предшественниках^ а затФмъ и на дежды на продолжателей. Эта отрывочность нашего труда и отсутств1е преданш и-зтЬтотъ, къ сожал&шю, свое историческое объяснеше, но несомненно, что они составляютъ большое зло. Па мять о томъ, что сделано было нашими предшественниками, мо жетъ и должна бы укреплять наше собственное д£до, усилить его сознайемъ историческаго преемства, обогатить опытомъ, найти для него прочную почву въ томъ, что было уже никогда узнано и сознано. Поэтому намъ кажется глубоко отраднымъ это рев ностное обрящете къ памяти Пушкина, которое можетъ свиде тельствовать именно о возникшей потребности утвердить это предан1е, повести его отъ родоначальника нашей новейшей ли тературы.
Со времени критики Бйлинскаго поставленъ былъ вопросъ о нащональномъ или народномъ значенш Пушкинской поэзш. МвЬнш и тогда были разделены. Что Пушкинъ нащоналенъ въ общемъ смысле слова, какъ великш поэтъ, созданный русскою жизнью, какъ человйкъ, во многихъ отношешяхъ носившШ въ личномъ характере и идеяхъ чисто русшя особенности, какъ писатель, въ вЗфныхъ картинахъ изображавши русскую жизнь и въ свое время единственный по глубокому постижешю русскаго языка,—въ этомъ у насъ давно были убеждены, хотя Б^линскт недоумйвалъ, можно ли приложить къ нему многозначительный эпитетъ „поэта нащональнаго": для этого, по его мысли, требо валось, вероятно, бол4е обширное отражеше русской нацюнальнои жизни и ея идеаловъ. Поэтомъ „народнымъ" Б4линскш считалъ его еще мен4е: нашъ „вародъ* еще такъ далекъ отъ литера туры (т.-е. такъ скуденъ образоватемъ, самою грамотностью), что не знаетъ—какъ во времена Бйлинскаго, такъ не на много больше и теперь—даже величайшихъ представителей русской ли-
— 48 —
тературы. Последующая толковашя „народности" Пушкина все-таки не разъяснили вопроса до конца. Какъ ни былъ великъ поэтичесшй генш Пушкина, русская жизнь столь сложна, что нимало не удивительно, если она не могла быть обнята силами одного, хотя бы гешальнаго, даровав!я, и наше общественное сознаше, которое и до сихъ поръ не охватило этого сложнаго содержашя, еще менее владело имъ во времена Пушкина,— т4мъ не менее, Пушкинъ долженъ занять место во главе рус-скихъ нащовальныхъ поэтовъ. Белинскш говорилъ: „въ томъ, что называютъ народностью или нащональностью его поэзш, мы больше видимъ его необыкновенно велики художничестй тактъ,— онъ въ высшей степени обладалъ этимъ тактомъ действительности, который составляетъ одну изъ главныхъ сторонъ художника" (т. VIII, изд. 2, 387). Можно прибавить, что, не говоря о раз нообразной массе явлетй русской жизни, нашедшихъ выражете въ поэзш Пушкина, самый его „ художническш тактъи им4лъ ту чисто-русскую складку, какую находитъ иностранная критика въ луяшихъ писателяхъ нашей новейшей литературы, завоевавшихъ теперь внимаше западнаго Mipa, складку простоты, ясности и вместе задушевной глубины. „Нащовальность" всегда трудно определима; но однимъ изъ признаковъ ея можно считать то, когда писатель находитъ себе горячш отзывъ въ умахъ и серд-цахъ общества, и немногимъ писателямъ нашимъ достался такой отзывъ въ столь широкой Mipi, какъ Щшкину. Съ другой сто роны, „нащональность" писателя можетъ определяться впечат-летемъ, какое производитъ онъ на чужого наблюдателя: въ этомъ отношенш поучительны будутъ мнетя западной критики, если они будутъ собраны вместе. Одно изъ нихъ, особенно ориги нальное, было высказано въ известной книге Вогюэ 1): фран цузски критикъ почти не видитъ въ произведен1яхъ Пушкина „этническаго характера", почти предпочитаетъ—отнявъ его у Россш—усвоить человечеству, какъ и одинъ изъ нашихъ экста-тическихъ поклонниковъ Пушкина виделъ въ немъ „все-чело-века"; но то и другое есть опять односторонность, забывающая объ историческомъ Пушкине, исключительно русскомъ, связанномъ съ русскою историческою действительностью безчисленными ни тями его личности и творчества, впервые водворившемъ у насъ чистую mmifo, какъ самобытную стихш нравственной жизни общества, наконецъ, о Пушкине, въ поэзш котораго одною изъ могущественнейшихъ и неотъемлемыхъ силъ былъ почти непо-
!) Le Koman russe; см. „Вйсти. ЕврД 1886, сентябрь, стр, 318—320.
— 49 —
дражаемо-изящный языеъ. Еакъ въ этомъ послйднемъ смысле Пушкинъ остается несомненно н исключительно нащональнымъ, такъ и самая воепршмчивость къ европейскому содержашю озна чаете не безличную „все-человечность", какая виделась Достоев скому, и не то OTcyTCTBie спещально-русскаго характера, какое .предполагалъ Вогюэ, а только то историческое явление русской литературы, что на первыхъ порахъ своего развит она есте ственно обращалась къ ранее собраннымъ богатствамъ европей ской литературы, какъ къ запасу общечеловгЬческаго знатя и поэтическаго творчества. Наша литература поэтическая уже вышла теперь (въ большей м*Ьр& благодаря Пушкину) изъ преж ней тесной зависимости своего содержашя и формы отъ евро-пейскихъ образповъ и антецедентовъ (хотя обращеше къ евро-пейскимъ источникамъ остается до сихъ поръ неизбежно въ области науки) и примыкаете къ литературамъ европейскимъ уже не всл,Ьдств1е необходимости подражашя, а по естествен ному взаимодМствш; но Пушкинъ, открывавши* новую, само бытную дорогу, стоялъ именно на перепутье, на переломи двухъ перкдовъ. Черты обоихъ на немъ отразились, и слова Вогюэ указываютъ, съ какою силой воспринимались общечелов^чесюе поэтичееме мотивы у писателя, котораго онъ хочетъ присвоить „человечеству" и который представляется намъ столь характерно и исключительно русскимъ.
Суждешя о Пушкине до сихъ поръ остаются весьма разно образны и притомъ не только вследств1е различ!я основныхъ взглядовъ критики, но и всл4дств1е того, что въ деятельности Пушкина делается ударевде на той или на другой ея стороне. Едва ли сомнительно, что различныя суждешя о Пушкине бу-'дутъ раздаваться и впредь; мудрено представить, чтобы сглади лись скоро те разнорёч1я, которыя делаютъ однимъ более со чувственными одне стороны Пушкина, другимъ друпя: люди кон-сервативнаго образа мыслей всегда будутъ осуждать либеральныя заявлешя Пушкина; люди другого взгляда на вещи будутъ обра щать свои сочувешя къ темъ мотивамъ пушкинской поэзш, где сказывалось стремлете къ просвещенш и общественной свободе. Примирить эти точки зр£шя невозможно, по крайней мере, до техъ поръ, пока Пушкинъ не отступите въ гораздо более далекое прошедшее, чемъ теперь, пока общество наше не войдетъ въ иной першдъ своего развийя, когда самый вопросъ просвещены перестанетъ быть спорнымъ, какимъ онъ, къ удивленно, снова сделался въ последнее время.
Но изъ этого не следуете, чтобы вопросъ о Пушкине для
ХАРАКТ. ЛИТЕР. 4
— 50 —
нашего времени долженъ былъ остаться нер^шеннымъ. Если пока еще нельзя примирить противор'Ьчш и если надо предоста вить различнымъ сторонамъ выбирать себе предметы сочувствй въ т4хъ или другихъ произведев!яхъ Пушкина, есть однако исто-рическ1я стороны предмета, которыя допускаютъ объяснея1е, и оно становится необходимымъ, если Пушкину принадлежитъ то значеше въ развитш нашей литературы, о какомъ все говорятъ единогласно.
Въ чемъ же именно состояло его B.iiflHie; какая черта его деятельности оказывала то сильное д1шетв1е на современни-ковъ и преемниковъ, которое составляетъ его историческую силу; какое место имелазд£сь чисто художественная сторона его труда и какое принадлежало его теоретическимъ, литературнымъ и обще-ственнымъ идеямъ; наконецъ, въ чемъ заключалось содержаше этихъ идей, катя ступени проходилъ Пушкинъ въ ихъ развитш и какая была ихъ реальная ценность? Большинство критиковъ Пушкина прибегало обыкновенно къ подбору отдЪльныхъ мыслей и поэтическихъ картинъ въ подкрЗшлеше той или другой хара ктеристики его еодержав1я; очевидно, что подобный подборъ дастъ образчики пушкинскаго содержашя, но не сообщитъ точнаго пред-ставлешя объ исторической последовательности взглядовъ и по этическихъ мечташй Пушкина и объ ихъ окончательной сумме. Д^ло въ томъ, что Пушкинъ далеко не всегда былъ равенъ са мому себе; онъ не однажды отвергалъ то, чемъ прежде увле кался, свергалъ старыхъ идоловъ и воздвигалъ новыхъ... Почему же и какъ совершались эти повороты его мысли, чемъ его взгляды въ ту или другую эпоху были мотивированы и какая сторона ихъ, отразившись въ его произведешяхъ, оказалась наиболее плодо творной въ его современномъ и последующемъ историческомъ вл1яши? Мнопе изъ прежнихъ и новейшихъ критиковъ Пушкина видели важность этихъ вопросовъ. Уже современники Пушкина, критики двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, отличали въ его дея тельности несколько различныхъ першдовъ. БелинскШ, имевшШ въ виду всего более чисто-художественную сторону его творче ства, давалъ указатя и о характере его теоретическихъ и обще-ственныхъ мненш. Анненковъ впервые отыскивалъ бшграфическш ключъ къ объясненш его внутренняго развийя, и критика 50-хъ годовъ уже настаивала на необходимости более полнаго истори ческая) комментар1я...
Новейпие толкователи Пушкина часто относятся съ недове-р1емъ къ прежнимъ оценкамъ Пушкина. Не говоря о мнешяхъ
— 51 —
•современной Пушкину литературы, о которой принято думать какъ о ребяческомъ непонимаши поэта, критика Бйлинскаго ка жется односторонней, критика 60-хъ гадовъ приравнивается къ злобнымъ выходкамъ гонителей Пушкина при его жизни или къ обскурантизму „Маяка", Аскоченскаго и т. д. Въ этихъ осуждетяхъ есть т£мъ более грубая ошибка, что иногда м. б., делалось созна тельно. Понятно само собою, что .современникамъ и даже ближай шему после него литературному поколйшю Пушкинъ никакъ не могъ представляться въ той полноте его деятельности, какую мы знаемъ теперь. Прошло нисколько л4тъ по смерти поэта, когда яви лись известные дополнительные томы его издашя, съ новыми за мечательными произведешями, и лишь отъ издашя Анненкова началась реставращя Пушкина во всемъ объеме его поэтическихъ ^амысловъ. Только съ течетемъ времени расширялся опытъ, на коплялись давныя о самой бюграфш Пушкина, становилось воз-можнымъ опред4лен1е его историческаго вл1яшя. Но уже давно замечено было, что не только критика Бйлинскаго была гораздо шире и многозначительнее, ч4мъ о ней начинали думать впо-■слйдствш, но что даже критика, современная самому Пушкину, не была настолько лишена значешя, чтобы ее можно было обойти <уь пренебрежетемъ или продолжать говорить, что Пушкинъ былъ въ свое время не понятъ. Критика 50-хъ годовъ уже обратила внимаше на эту историческую черту и указала многочислен ными примерами, что современники Пушкина, видевпие самое начало его деятельности и следивппе за каждымъ новымъ ея фактомъ, хорошо видели всю великость совершавшагося на ихъ глазахъ литературнаго явлешя, отдавали ему самое восторженное *сочувств1е и возлагали на него самыя широюя надежды для бу-дущаго русской литературы. Таково было отношеше къ Пушкину „Московскаго Телеграфа", издававшагося Полевымъ, и „Теле скопа", издававшагося Надеждинымъ, не говоря о техъ востор-гахъ, съ какимъ встречались произведешя Пушкина въ кругу его друзей. Шумная слава, окружившая Пушкина съ его юношескихъ произведенш, какой не имелъ ни одинъ изъ нашихъ поэтовъ ни прежде, ни после, показываетъ, что вся масса общества под далась увлекающей прелести его поэзш... Полевой и Надеждинъ не были друзьями Пушкина: въ свое время эти недружелюбяыя отвошетя были известны (въ открывшихся позднее письмахъ и заметкахъ Пушкина нашлись новыя ихъ подробности), но даже въ самомъ ихъ разгаре оба эти критика высказывали искренно свое удивлете великому талавту, а если выступали противъ него, то имели на это свои болышя или менышя оеноватя... Въ этомъ
4*
— 52 —
не трудно убедиться, обратившись къ литературньшъ фактамъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, и то, что мы узнаемъ теперь изъ бюграфш Пушкина, объясняетъ между прочимъ и эти по-лемичесше раздоры. Въ томъ отдалеши, въ какомъ мы разсмат-риваемъ теперь великаго писателя, отъ насъ вероятно усколь заю тъ мнопе оттЬнки старыхъ отношевш. Въ доказательство того, что Пушкинъ не былъ достаточно оц4венъ современниками, при водится, наприм'Ьръ, что ими не было понято одно изъ величай-шихъ произведен^ Пушкина, „Борисъ Годуновъ"; что въ по-сл4дше годы жизни поэта шли толки объ упадки его таланта, которые, однако, должны были прекратиться, когда, по смерти Пушкина, явились его неизв-Ьстныя раньше создашя. Но „Борисъ Годуновъ" былъ очень высоко (хотя не безусловно) оц'Ьненъ Полевымъ и особливо Надеждинымъ; толки объ упадки Пушкина объяснялись, во-первыхъ, т-Ьмъ простымъ фактомъ, что въ т4 годы не являлось въ печати такихъ произведены Пушкина, ко-торыя своими достоинствами отвечали бы возбужденному имъ интересу; присоединялось, вероятно и то, чтЬ слышалось тогда о новыхъ свйтскихъ и оффишальныхъ связяхъ Пушкина; безъ сомн4шя, жадно ловились ве£ изв^сйя о подобныхъ отношешяхъ поэта, и, повидимому, не всегда оставляли благопр!ятное впе чатлите. Едва ли не самымъ строгимъ критикомъ Пушкина былъ Надеждинъ; не всегда былъ онъ правъ, часто бывалъ р4зокъ въ способе выражен1я, но критика 50-хъ годовъ уже объясняла, что въ основе суровости лежали высошя требовашя отъ литературы и отъ самого Пушкина, или что въ лиц'Ь Пушкина Делескопъ" говорилъ собирательно о ц'Ьломъ характера и судьбе тогдашней литературы 1)... Что касается нападенш, кайя шли противъ Пушкина изъ лагеря псевдо-классическихъ старовйровъ, действи тельно его не понимавшихъ, то эта категор1я судей цйликомъ принадлежала къ старому, отживавшему поколйшю и еще раньше Пушкина (напр. у Батюшкова, въ первыхъ собрашяхъ „Арза маса" и проч.) становилась только предметомъ шутокъ и насмЬ-шекъ. Въ свое время нападешя съ этой стороны были съ избыт-комъ вознаграждены усиЬхомъ Пушкина въ молодомъ кругу.
Шкоторыя суждешя о Пушкине утверждаютъ, съ двухъ раз-ныхъ сторонъ 2), что эстетическая критика Бйлинскаго не вполне понимала значеше Пушкина, что БйлинскШ слишкомъ односто-
г) См. „Современник*»", 1855, февраль, мартъ, шль, августъ. а) Статьи г. Морозова; р&чь В. Никольскаго. Послйднш не усумнился, впрочемъ, назвать критику Б&шнскаго вдохновенной.
— 53 —
ронне вид'Ьлъ въ немъ только великаго художника и не видйлъ поэта-гражданина; но точка зрйшя Б4линскаго была объяснена критикой 50-хъ годовъ, и въ этихъ нарекатяхъ надо вид-Ьть долю недоразумйны. Извйстныя стороны Пушкина Бйлинсшй указать не могъ; но чтЬ указано, недостаточно оценивается но вейшими историками.
Что Пушкинъ прежде всего и сильнее всего дййствовалъ именно какъ художникъ, въ этомъ не можетъ быть сошЪбш. „Прелесть стиховъ" была та первая могущественная сила, ко торая очаровала первыхъ поклонниковъ Пушкина; она множе ство разъ указывалась тогдашними критиками, даже т&ми, ко торые не были друзьями Пушкина, и эту „прелесть стиховъ" самъ Пушкинъ въ знаменитомъ „Памятники" считалъ однимъ изъ главныхъ своихъ нравъ на безсмерт1е.
Было бы долго и почти излишне приводитъ примеры того оча-ровашя, какое производили первыя стихотворешя и поэмы Пуш кина на тогдашнихъ читателей. Это слишкомъ известно 1), Б*6-линскШ объяснялъ, что величайшей заслугой Пушкина было именно то, что онъ впервые создалъ настоящую русскую лите ратуру и массу русскихъ читателей. Въ самомъ д£л4, до т£хъ поръ литература была д4ломъ небольшого круга любителей; ин-тересъ къ ней былъ случайный; она была „пр1ятвымъ и полез-нымъ препровожден1емъ времени", „лйкарствомъ отъ скуки и задумчивости", была „пр1ятна какъ лЬтомъ вкусный лимонадъ"; торжественная ода старыхъ временъ им'Ьла какъ будто характеръ оффищальной бумаги,—словомъ, истинный литературный интересъ былъ д&яшь гЬснаго круга людей, а для большинства т*хъ, кто что-нибудь читалъ, былъ только пр1ятнымъ развлечен1емъ въ досужую минуту, безъ котораго въ крайнемъ случай можно было совеймъ обойтись. Деятельность Карамзина дала первый намекъ на действительное значеше литературы, какъ органа нравственныхъ и художественныхъ интересовъ общества, но настоящШ пере-воротъ совершился съ Пушкиными; его стихи встречены были съ настоящимъ энтуз1азмомъ; поэз1я его не искала читателей, — напротивъ, они наперерывъ торопились прочитать каждую новую пьесу; кругъ читателей расширился вдругъ небывалымъ образомъ; въ первый разъ явилось настоящее наслаждеше поэз1ей, которое сознательно или полусознательно ощущали и люди образованные,
г) Напомнишь хоть одинъ ирим'Ьръ. Дельвиг* писалъ къ Пушкину въ Михай-ловское: „Никто изъ писателей русскихъ не иоворачпвалъ такъ каменными серд цами нашими, какъ ты"...
— 54 —
и люди едва книжные, — тйхъ и другихъ подкупала красота и легкость родного языка, котораго они еще не знали въ такой изящной роскошной форм*. Мы скажемъ дальше, что Пушкинъ въ эту первую пору привлекалъ своихъ поклонниковъ и другими чертами своей поэзш, т£ми легкими эпиграмматическими пьесами, которыя направлены были на интересъ минуты; но эти стихо-творен1я частно не всей масс*Ь были поняты, частно слишкомъ случайны;—но главнымъ образомъ действовали его общеизвестный стихотворетя и поэмы, привлекательная сила которыхъ была вовсе не въ политическомъ намеки, а въ поэтической красогЬ. Первое значительное произведете Пушкина, которое было и пер-вымъ большимъ уепйхомъ, была легкая романтическая поэма на еюжетъ народной сказки, который былъ зд^сь переработапъ со всей свободой поэтическаго каприза, обставленъ множествомъ легкихъ фантастическихъ украшешй, пересыпанъ слегка фриволь ными картинками—и въ ц&ломъ поэма не представляла ни малйй-шаго общественнаго намека, ничего кромй поэтической игры воображешя. Успйхъ „Руслана и Людмилы" былъ исключительно усп'Ьхъ чистой поэзш, довольно слабо привязанной къ народвому сюжету, который въ ту пору былъ и мало зам4ченъ за прелестью стиха и изяществомъ отдйльныхъ подробностей. Сл'Ьдуюпця поэмы до самаго „Онегина" были, правда, окрашены известной тенден-щей, отголосками байроническаго недовольства и екеитицизма, но для массы читателей главную привлекательность ихъ состав ляла не общая мысль, а опять рядъ поэтическихъ картинъ, иа-низанныхъ на романическую нить. Такъ и до конца: люди наи более образованные (какъ лучгше изъ тогдашнихъ критиковъ Пушкина) ум4ли понять процессъ мысли Пушкина, угадывали гЬ колебав1я его идей, кашя мы ближе ихъ узнаемъ теперь изъ его оставшихся бумагъ, переписки, бюграфическихъ разсказовъ; — но для огромнаго большинства, можно сказать, для всей массы его читателей Пушкинъ являлся всего больше, если не исключи тельно, поэтомъ, поражавшимъ фантазш и чувство богатствомъ своихъ картинъ, возвышенностью поэтическаго настроешя, красо тою образовъ, задушевностью чувства, остроум!емъ и изяществомъ стиха.
Б'кшнсмй и за нимъ критика 50-хъ годовъ справедливо ви дели въ этомъ дЪйствш Пушкина его первую и величайшую за слугу. Онъ твердо водворилъ поэзш въ нашей литератур*; пер вый сдйлалъ ее потребностью общества, необходимой стих1ей его внутренней жизни. Онъ могъ совершить это дйло прежде всего и выше всего какъ велишй художника. Чтобы убедиться въ вир-
— 55 —
ности этого суждетя, довольно оглянуться на то состояше, въ какомъ находилась литература до Пушкина, каше элементы ея доживали свой вЬкъ въ течете самой его деятельности. Предъ самымъ его появлетемъ шла борьба между „Беседой* и „Арза-масомъ"; нужно было еще защищать гЬ лепш и неглубок!я нововведетя въ языке и литературе, кашя были сделаны Ка рамзиными, первое произведете Пушкина, рядомъ еъ восторгами новыхъ поколйнш, встречено было злобнымъ шипешемъ поклон-никовъ дряхлой псевдо-классической старины и ея напыщеннаго, тяжелаго полу-русскаго языка. Пушкинъ не защищался отъ этихъ нападенш; он£ падали сами собой, и каждое новое произведете его было новымъ шагомъ въ будущую литературу. Сравнете той почвы, какую онъ встрйтилъ, съ его собственнымъ дЬломъ до статочно указываете его первую отличительную черту.
Но несправедливо думать, что въ упомянутой характеристике Пушкина, какъ художника, разумелось только высокое формаль ное достоинство его произведение Съ понят!емъ художества со единялось поште о высшей деятельности человеческаго духа; художникъ обладаетъ не только изящной формой, но и высокимъ настроев1емъ мысли, глубиной и тонкостью чувства; онъ вращается въ области идеала. Пушкинъ, какъ художникъ, былъ восителемъ идеи о достоинстве человеческой личности, проникнутъ былъ стремлетемъ къ правде, глубокимъ гуманнымъ чувствомъ, уб4ж-дешемъ въ необходимости просвещетя и въ свободномъ действш человеческой мысли; наконецъ, онъ проникнутъ былъ горячей любовью къ своему народу, къ его славе и величш... Новейппе критики полагаютъ, что делаготъ открытое, изображая въ Пуш кине пламеннаго патркшц защитника просвещетя, ревнителя общественныхъ успеховъ, словомъ „поэта-гражданина". Эти черты Пушкина вовсе не были, неизвестны, и, сличивъ выводы, едва ли не придется отдать преимущество взглядамъ критика 40-хъ годовъ. Дело въ томъ, что Белинскй отличалъ общее широкое настроете идей и поэзш Пушкина отъ его мненш по частнымъ вопросамъ общественности и, пожалуй, политики; о некоторыхъ чертахъ взгля довъ Пушкина БелинскШ въ свое время не могъ говорить, а друпя раскрылись только позднее изъ новейшихъ бшграфичёскихъ изы сканы; нотамъ, где Велинскш имелъ передъ собой болйе или менее ясныя обнаружетя подобныхъ частныхъ взглядовъ Пушкина, онъ не усомнился отвергать ихъ, если они казались ему неверны (напр., по поводу его аристократическихъ и консервативныхъ тенденцш), и темъ больше убеждался, что главное значете Пушкина дли своего и позднейшаго времени есть его значете какъ художника,
— 56 —
а не какъ общественнаго теоретика. Здесь, по его мнйшю, Пушкинъ нередко заблуждался, н это было, ^безъ сомнетя, спра ведливо.
Современные панегиристы, полагая, что Пушкинъ, недоста точно оц^ненъ былъ критикой 40-хъ и 50-хъ годовъ, обвиняютъ последнюю въ односторонности, въ непониманш его духа, и въ доказательство новМшаго понимашя ссылаются на чествоваше па мяти Пушкина 1880 и 1887 годовъ, ссылаются даже на речь Достоевскаго. Тутъ есть некоторое недоразумете. Сравнивъ т4 нравственно-общественные выводы, как!е делались въ эти по-сгЬдше годы изъ деятельности Пушкина, съ теми, каше дела лись въ сороковыхъ годахъ, мы едва ли не должны отдать пред почтете р4шетямъ БгЬлияскаго (съ упомянутыми выше оговор ками): Пушкинъ здесь явится едвали не въ более точной оц4нк4 его историческаго ъшвхв. и его художественнаго велич!я. Вспом-вимъ, что въ эти послйдше годы Пушкинъ оказался героемъ для двухъ весьма несходныхъ сторонъ общественной мысли: въ немъ нашли своего человека, своего пророка—и те, кто находилъ cnaceeie Poccin въ неуклонномъ консерватизме, и т4, для кого Пушкинъ былъ дорогъ именно какъ гешальный провозвйстникъ народнаго проевещешя, прогресса и свободы. Въ самую минуту новейшихъ торжествъ чувствовалось, что здесь скрывается какое-• то противоргЬч1е, и до сихъ поръ мы не видели попытки выяс нить его, хотя оно несомненно. Всматриваясь въ эти двусторон ние панегирики, надо согласиться, что обе стороны им'Ьютъ свое основаше: Пушкинъ даетъ свои волшебныя слова и темъ, кто думаетъ, что формы нашей жизни закончены, что намъ остается только пребывать въ т^хъ пред4лахъ, как1е поставлены прошед-шимъ; во онъ даетъ ихъ и темъ, кто убешденъ, что жизнь не можетъ стоять на месте, что ей предстоитъ, напротивъ, работа развитш, отрицан1я, искам новыхъ идеаловъ для личнаго и для народнаго бьгая. Уверившись зъ этомъ, мы должны будемъ при знать въ Пушкине известную двойственность, другими словами, nsB'btvrnoe- paseopiqie, и чтобы определить его, должно будетъ признать именно то различ1е между Пушкинымъ-художникомъ и общественаымъ человекомъ, которое было видно Белинскому и которое новейппе критики хотятъ слить въ представлении Пуш кина какъ поэта-гражданина... Если мы спросимъ себя: какъ могли, однако, эти разнородные элементы нов^йшаго общества соединиться въ единодушномъ чествовали Пушкина, объяснеше найдется именно въ этой высшей черте личности Пушкина,
— 57 —
въ этой необычайной художественности, которая никогда увле кала его первыхъ, полусознательвыхъ читателей, которая сде лала его могущественнымъ двигателемъ последующей литературы, и которая продолжала теперь неодолимо властвовать надо всеми, кто только поддается поэтическому очарованно, безъ различ!я „направлены". Что касается, въ частности, общественныхъ идей Пушкина, одни могли искренно и не безъ основами считать его защитникомъ общественнаго status quo; друпе съ такимъ же правомъ увлекались общимъ гуманнымъ.и просвЬтительнымъ на-строешемъ Пушкина, а то сильное возбуждеме, какимъ сопро вождено было воспоминаше о Пушкин* въ посл-Ьдше годы, имело, кажется, еще одно, довольно существенное, хотя только немногими сознаваемое, основаше: въ предшествовавшая десятилй™ мы пе реживали глубоки кризисъ, кризисъ исторически, затрогивавшш самые капитальные вопросы нашего просвг£щешя и народнаго развийя; въ течете его мы пережили много тяжелыхъ иепыта-шй, много воеторженныхъ надеждъ, кончившихся разочаровашями и часто равнодупиемъ; въ эту минуту воспоминан1е о Пушкине, за которымъ HCTopifl уже неопровержимо утвердила фактъ живо-творнаго влшнш на судьбу нашей литературы, т.-е. нашего само-сознатя, это воспоминаше являлось отвлеченной, но несокруши мой надеждой на будущее. Если разъ былъ Пушкинъ, если не подлежалъ сомнешю фактъ обширныхъ прюбр'Ьтешй, сдЬланныхъ литературой по его инищативЬ, то историческая вероятность по буждала думать, что „благое дело" не будетъ потеряно, являлась уверенность, что оно будетъ совершаться и преодолеть те иепы-ташя, кашя ставитъ ему тяжелая действительность. Это нрав ственное убйждеые было нашимъ субъективнымъ мотивомъ, но, съ другой стороны, само принадлежите къ числу результатовъ вл!ятя Пушкина—кам поэта-художника.
Переходя отъ чисто художественной стороны Пушкина, много разъ и единодушно оцененной, къ его теоретическим взглядамъ въ области нравственно-редипозной и общественно-бытовой, мы встречаемся съ такимъ разиообраз1емъ идей, не только мало сход-ныхъ, но прямо исключающихъ другъ друга, идей, частш нри-надлежавшихъ разнымъ эпохамъ его развийя, чаепю уживав шихся въ немъ въ одно и то же время, что определить ихъ одной системой очень трудно, вследстчне чего и Географическая оценка ихъ остается до сихъ поръ весьма различна. Нов'Ьйппе историки, которые хотятъ видеть въ Пушкине поэта-гражданина, следовательно, поэта определенныхъ общественныхъ идей, не вольно сознаются въ этой трудности уловить его идейный харак-
— 58 —
теръ 1). Остается изображать этотъ характеръ бюграфически. .,Приливы и отливы", „противореча", совершались не только въ душевныхъ настроешяхъ. исходившихъ отъ опытовъ жизни, удачъ или невзгодъ, но и въ самомъ существе его теоретическихъ по няли и общественныхъ взглядовъ.
Укажем* вкратце судьбу этихъ настроешй Пушкина и ту оценку, которую находили они у его историковъ.
Въ общемъ ход-fe литературнаго развит1я Пушкинъ, какъ известно, т4сно примыкаетъ къ своимъ ближайшимъ предшествен-никамъ—и къ Карамзину, который былъ его учителемъ въ исторш, и къ Жуковскому и Батюшкову, которые только передъ т4мъ на мйсто окончательно вымиравшаго псевдо-классицизма ставили впервые новыя романтичестя в'Ьяшя, и рядомъ начинали реформу въ поэтическомъ язык4. Юноша-Пушкинъ сразу становился рав-нымъ товарищемъ съ авторитетными писателями и занялъ мйсто въ пресловутомъ „ Арзамасе"... Въ складе своихъ обществен ныхъ понятш онъ въ эту нору расходился, однако, съ своими литературными учителями и друзьями и поддался инымъ вл1я-шямъ, и именно въ кружки молодыхъ, свйтскихъ и военныхъ друзей воспринялъ г£ впечатлйтя политическихъ событш, ко-торътя развили либерализмъ молодыхъ поколйнш второго и на чала третьяго десятил^тая. ЮношескШ умъ и чувство были увле чены великодушными мечтами о народной свободе, которыя т£мъ сильнее овладевали молодыми умами, что казались естественнымъ результатомъ и дополнешемъ великаго подвига двенадцатого года
1) У одного изъ новМшихъ историковъ мы читаемы „По свойствамъ своего ха рактера, Душкинъ далеко не былъ т£мъ, что называется „цельной натурой": рус ская жизнь вообще, а въ его время въ особенности, вовсе не бдагопр1ятствовала выработке такихъ ц-вльныхъ натуръ, людей aus einem Guss (хмного win подобныхъ типовъ представляетъ и теперь наша литература1?). Оттого-то, въ минуты вдохно-веннаго творчества, въ немъ часто пробуждались прежтя сомят>шя, вносили въ его душу разладь, приводили къ разочаровашю, заставляли замыкаться въ самомъ себъ\ и съ презр'втемъ, подобно Алеко, отвертываться отъ толпы, равнодушной къ уси-:шмъ литературы: ж
Къ чему стадамъ дары свободы?
Ихъ должно рт>зать или стричь... (1823).
Въ разврати каменейте смъмо,
Не оживитъ васъ лиры гласъ (1828). ..Зат4мъ въ поэгв- снова воскресала вира и снова звала его „въ набъти про-ев&цен1я, на приступы образованности", къ борьб'В на литературной аренъ1, которую онъ такъ сильно желалъ и такъ тщетно пытался расширить. Такихъ нротивор'Ый, при.швовъ и отливовъ у Пушкина было не мало" (Морозовъ: „Дъмо", 1887, февраль? стр. 91).
— 59 —
и посвобожден1я Европы", совершеннаго Pocciefi. Старшие лите ратурные друзья не только не могли разделять либеральныхъ увлечевш, но, какъ Карамзинъ, сурово осуждали проявлешя вольнодумства, къ какимъ приводилъ Пушкина молодой задоръ таланта и характера. Оказались двойственныя отношешя: старице друзья высоко ценили поэтическую гешальность юноши, не одо бряли ни его либерализма, ни той молодой распущенности, въ какую онъ вдавался въ кругу своего офицерскаго сиятельства, но въ крайнихъ случаяхъ спасали Пушкина отъ болыпихъ б'Ьдъ. Пуш-кинъ былъ очень къ нимъ привязанъ, но его не меньше, если не больше привлекалъ другой кружокъ: въ среди военной и свитской молодежи было не одно общество „зеленой лампы", но и кружки людей иного характера, задавшихся общественными вопросами, мечтавшихъ о политическихъ преобразовашяхъ. Пушкинъ сначала въ Петербурге, т.-е. еще до 1820 года, потомъ на юге Россш, встречался съ ц4лымъ рядомъ лицъ, принадлежавшихъ къ тай ному обществу и получившихъ потомъ известность, нередко тра гическую. Онъ былъ въ тйсныхъ дружескихъ связяхъ съ И. И. Пущинымъ, Чаадаевымъ, М. в. Орловымъ; более или менее былъ близокъ съ Ник. Муравьевымъ, Раевскими А. Н. и В. 0., Рылйевымъ, А. Бестужевымъ, Охотниковымъ, В. Л. Давыдовымъ, Пестелемъ и др. Известно, к&къ привлекали Пушкина беседы съ этими людьми, которые потомъ почти поголовно стали „де кабристами"; какъ Пушкинъ, подозревая заговоръ, стремился самъ въ среду тайнаго общества; какъ прочны остались впо-следствш его сочувств!я къ этимъ людямъ, хотя онъ давно пере-сталъ разделять ихъ политичесмя идеи, какъ наконецъ носы-лалъ онъ имъ приветы въ „мрачныя пропасти земли". Какъ ни положительно онъ осудилъ уже вскоре ихъ безразсудные планы, и сколько ни настаивали на этомъ некоторые бюграфы, остается несомненнымъ, что именно въ среде этихъ отяошешй воспита лись те благородныя общественныя идеи Пушкина, въ которыхъ указывается его высокое гражданское значеше и которымъ, при всехъ последующихъ колебайяхъ и за некоторыми изъят!ями, онъ остался веренъ до конца *). Въ этихъ идеяхъ заключалось иное понимаше общественныхъ отношешй, чемъ то, какое го сподствовало въ нравахъ: было здесь стремлеше къ самодеятель ности общественной и охране личнаго достоинства, къ освобож-
г) Ср. зам-Ъчашя В. Якушкина въ стать*: „Радищевъ и Пушкинъ", гдй собраны, между прочиш», укаяашя о свяияхъ Пушкина съ либеральным?» кружкомъ двадца-тыхъ годовъ.
— 60 —
дешю крепостного народа, къ широкому просвещению, къ сво боде мысли и поэтическаго творчества.
Писатель, который съ наибольшимъ внимашемъ старался изу чить исторш внутренняго развито! Пушкина, Анненковъ отно сится весьма недружелюбно къ эпох*Ь, о которой мы говоримъ: ея умственныя движетя и политичесюе запросы кажутся ему столь поверхностными, столь младенческими, что онъ разсказы-ваетъ о нихъ, и въ томъ числ£ о тогдашнихъ, да и позднМ-шихъ порывахъ Пушкина, если не въ тонЬ строгаго осуждетя, то въ тонЬ н4котораго3 иногда почти пренебрежительная сни-схождешя. Умственные интересы, увлекавпие тогда молодой кру-жокъ, представляются Анненкову только какъ „необычайная и страстная влюбчивость въ идеи и представлешя, попадавпия на глаза", которая псделалась господствующей чертой нашего обще ства послй заграничныхъ войнъ и заменяла ему настоящее обра-зоваше*. Понятно, что европейская мысль, приходя къ намъ этимъ путемъ, „теряла на навоеельй свои природныя формы и краски", и что наши ея приверженцы принимали европеист явлешя „безъ всякаго масштаба для опред^летя относительной ихъ величины и размера", такъ что „идеи являлись тогда какъ кумиры, съ затерянной генеалопей, но требовавшие безусловная поклонешя". Такимъ же образомъ; не им^ли генеалогш и обще ствен ныя идеи, взволновавппя тогдаште умы, въ томъ числ'Ь и Пушкина... Но въ этихъ укорахъ забыта истор1я всего новгЬй-шаго русскаго просвйщетя. Съ т4хъ поръ, какъ Pocdn стала на свою новую дорогу, вся истор!я нашей образованности была прим4ромъ безчисленныхъ проявлешй этой самой „влюбчивости"; если науки не было и хотелось ее им^ть, если не было зна комства съ создашями общечеловеческой мысли и поэзш отъ древнйхъ до новййшихъ временъ и была потребность пршбр'Ьсть его, — что оставалось делать, какъ не обращаться къ чужому источнику; и удивительно ли, что на первый разъ усвоеше было неполное, потому что въ своей сред* и на своей почв'Ь не къ чему пока было привить новыя знашя или новыя поэтичесшя идеи? Т4мъ не мен4е, известно, что трудъ не остался, въ концгЬ концовъ, безплоднымъ: новое содержаще усвоивалось; рядъ этихъ усвоешй создавалъ известную наследственность, и опгЬ бросали, наконецъ, зерна въ почву русскаго общества. Въ самомъ дгкгЬ, еъ первыхъ десятилйтш Петровской реформы мы илгЬемъ свиде тельство фактовъ, что заимствованныя знашя приносили свой ре зультата, приноравливавшшся къ русскимъ услов!ямъ: весь ходъ нашей литературы прошлаго в£ка былъ рядомъ несомн'Ьнныхъ
успйховъ, мало-по-малу укреплявшихъ дело литературы, расши-рявшихъ и ея содержаше, и ея распространеше въ обществе. Въ Александровскую эпоху совершалось то же самое: не та кою ли „влюбчивостью" въ идеи, попадавшая на глаза, была литературная деятельность Карамзина, Жуковскаго, Батюшкова? Наконецъ, историкъ не можетъ не заметить, что въ числе „попа-давшаго на глаза" было часто именно то, къ чему стремились умственные и нравственные инстинкты самого русскаго общества и что этимъ именно и объясняется, что чужое содержаще усвой-лось: на встречу ему шли внутренше запросы самого русскаго общества.
Подобнымъ образомъ увлечешя политичесшя въ тогдашнихъ молодыхъ поколгЬшяхъ были естественнымъ явлешемъ нашей умственной жизни. Время, переживавшееся тогда въ самой Европе, было смутнымъ временемъ переворотовъ политическихъ, обще-ственныхъ, умственныхъ и художественныхъ; само европейское общество, выбитое изъ колеи съ конца прошлаго века, неко торое время не могло отдать себе отчета въ происходившемъ; старый порядокъ вещей и старый складъ понятия видимо ухо-дилъ въ прошедшее, но—что должно было заменить его, было неясно и для самыхъ свйтлыхъ умовъ, а т4мъ более для возбуж-денныхъ умовъ молодыхъ поколйвш. Первыя два десятил^ия въ самой Европе наполнены были брожев!емъ идей политическихъ и культурныхъ, искавшихъ исцйлетя, и въ крайнемъ либера лизме, и въ возвращенш къ среднимъ векамъ (они казались за видной эпохой!), и доходившимъ до размеровъ фантастическихъ. Рошя, удивительнымъ образомъ, тесно связалась тогда съ де лами западными; она была „освободительницей Европы"; русски императоръ поочередно самъ увлекался то европейскимъ либе-раливмомъ, то европейской реакщей; Рошя, затянутая въ „Свя щенный Союзъ" съ ПрусЫей и Австр1ей (собственно говоря, съ ихъ реакщонными элементами), вступала въ солидарность съ хо-домъ внутренней жизни Европы; мудрено ли, что образован нейшее русское молодое поколете также подумало о своей со лидарности съ другою стороной европейскаго движешя, именно прогрессивной? Известно (и самъ Анненковъ это разсказываетъ); что наша реакщя, начавшаяся вместе съ европейской, въ одно и то же время считала себя защитой чисто русскихъ началъ и охраной народныхъ преданШ и руководилась чужими образцами 1).
1) „Зам'Ьчательно,-—говоритъ Анненковъ,—что подъ исевдо-русскую народную охрану становились и реакщонныя учешя, поражавнпя своимъ чужевиднымъ, экзо-тическимъ характеромъ. "Такъ, ультра-мистическое направлеше водворившееся въ
— 62 —
Анненкову надо было нисколько больше обратить внимашя на это обстоятельство, чтобы видеть, что „влюбчивость въ идеи, по-падавпия на глаза", не была недостаткомъ одного легковйрнаго молодого поколотя, но практиковалась и признанными тогда столпами порядка, или, еще больше, что это была неизбежная черта нашей образованности, живущая—въ другихъ, конечно, разм4рахъ—и до настоящей минуты... Точно такъ же Анненковъ только мимоходомъ, въ сноске, дълаетъ признаше, что среди слабыхъ и младенческихъ явленш тогдашней литературы были, однако, труды серьезные, „составлявпие славу эпохи" *). Писа тели, какъ Н. Тургеневъ, Куницынъ, ВелланскШ, которыхъ вспо-минаетъ Анненковъ, не подводятся въ категорга легкомысленной молодежи того времени, но ихъ труды именно показываютъ, что въ основе и въ результате „ влюбчивости * могли бывать и бы вали серьезныя и жизненныя стремлешя.
Осудить политичесмя увлечеша первыхъ двадцатыхъ годовъ, осужденныя собьтями, не составляетъ большого труда; происхож-деше и судьба ихъ были не разъ объясняемы; въ настоящемъ случае довольно заметить лишь то первоначальное настроете, изъ котораго выходили либералы двадцатыхъ годовъ и которое одно, безъ его дальнейшихъ развитш, имело свое вл1яше на Пуш кина. Либеральный кругъ, въ которомъ онъ бывалъ и которымъ увлекался, довольствовался тогда лишь теоретическими разсужде-шями о положенш вещей въ Poccie; онъ не шелъ далее кри тики и далее отвлеченныхъ предположение о томъ, каыя нужны были бы преобразовала для улучшешя нашего порядка вещей. Въ этихъ толкахъ былъ зародышъ общественнаго мнешя, и разъ сознательная мысль людей образованныхъ направлялась на пред меты нашего внутренняго быта, то не требовалось особенной „влюбчивости въ идеи", чтобы видеть вопшпце недостатки этого быта, и не далеко было искать средствъ исцелешя, потому что оне указывались уже съ конца XVIII века; напр., необхо димость устранешя произвола и подняли чувства человеческаго достоинства, указывалась въ „Наказе" самой имп. Екатерины, необходимость освобождешя крестьянъ указывалась Радищевымъ. Въ сочувств1яхъ Пушкина этому либерализму не было ничего предосудительнаго; бшграфы Пушкина обыкновенно осуждаютъ памфлетичесшя етихотворешя и эпиграммы изъ этой поры какъ
самомъ министерстве народнаго иросв&щешя, еще думало, что исполняете задачу, указанную ему всей старой русской истор1ей", и пр. „Пушкинъ въ Александровскую эпоху", стр. 95.
1) Тамъ же, стр. 100, сноска.
— 63 —
увлечешя молодости, отъ которыхъ онъ поели самъ отрекался. Но он4 составляютъ, т4мъ не менее, любопытную черту тогдашней общественной жизни и развита самого Пушкина; за двумя-тремя исключешями, действительно излишне необуздан ными, эти произведешя вовсе не служатъ къ ущербу его до стоинства. Это были порывы сказать правду при безсилш обще ственная мн&шя, язвительное oбличeнie людей и вещей, которые действительно наносили вредъ обществу: Аракчеевъ, кн. Голи цыну Фотш и пр.,—вотъ люди, противъ которыхъ направ лялось остроум1е его эпиграммъ. Некоторые изъ бшграфовъ скор-бятъ объ эпиграмме противъ „Исторша Карамзина; это была, конечно, шутка, не исключавшая уважен1я къ великому труду, но отмечавшая тенденщю, которая действительно присутствуетъ въ „Исторш"... Надо вспомнить существовавппе нравы *), чтобы не возставать противъ памфлетическихъ стихотворенш, которыя оставались единственнымъ удовлетворешемъ общества за совер-шавпиеся безобразные факты; возможно ли было иначе подать голосъ противъ нихъ, или нужно было принимать ихъ молча?
Эти лепш произведешя быстро распространялись въ обще стве; скоро явились и подражашя, иногда столь удачныя, что ихъ приписывали тому же Пушкину.
Сохранились современныя свидетельства, указываюпщ, какое значеше имела эта легкая, почти устная, памфлетическая лите ратура въ свое время. Одинъ современникъ разсказываетъ, что Пушкинъ удивился однажды, услышавъ отъ него одно изъ своихъ стихотворенш этого рода („Ура! въ PocciK) скачетъ"), которое считалъ неизвестнымъ публике. „А между темъ все его нена-печатанныя стихотворешя: Деревня, Еинжалъ, Четырехшиит Аракчееву, Послате къ Петру Чаадаеву и много другихъ, были не только всемъ известны, но въ то время не было сколько-нибудь грамотяаго прапорщика въ армш, который не зналъ бы ихъ наизусть". Тотъ же авторъ пишетъ: „Вообще Пушкинъ былъ отголосокъ своего поколешя, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями. И вотъ, можетъ быть, почему онъ былъ поэтъ истинно-народный, какихъ не бывало прежде въ Россш". Это было писано долго спустя после событш. Гораздо раньше этихъ воспоминание въ конце двадцатыхъ годовъ, говорилъ о томъ же другой современникъ, Полевой, который, объясняя то гдашнее увлечете молодыхъ поколенШ Пугакинымъ, писалъ: „Не
1) Имъ ужасается иногда самъ бюграфъ Пушкина; см. Анненкова, въ той же книге, стр, 144; онъ „не безъ стыда за свое довольно давнее прошлое" говоритъ объ одной черт'Б тогдашняго общественная положетя.
— 64 -
разнообразный гешй его, не прелесть картинъ увлекалн совре менную молодежь, а звучные стихи, изображавшие ихъ мысль. Можно утвердительно сказать, что имя Пушкина всего болйе сделалось известно въ Рогаи по н^которымъ его мелкимъ стихо-творешямъ, нынй забытымъ, но въ свое время ходившимъ по рукамъ во множестве списковъ" 1).
Правда, эта памфлетическая литература была слишкомъ слу чайна и отрывочна, такъ что легко поддается осуждешямъ 6io-графовъ въ легкомысленной шалости; но какъ иначе можно было передать (не говоримъ о томъ, чтобы передать въ какомъ-либо произведенш, доступномъ для печати) то наетроеше, какое тутъ предполагается? Вобще отъ той эпохи осталось немного произведенш, которыя съ некоторой полнотой и точностью вы давали бы тогдашшя общественные мысли Пушкина; но остатки тогдашней переписки, немнопя сохранивпшся заметки даютъ намеки на то, что его взгляды общественные и историчесте от вечали его критическому отношение къ упомянутымъ современ-нымъ фактамъ и д-Ьятелямъ, и не были похожи на то, ч£мъ стали Bnoc/i^CTBiH. Въ этомъ отношеши наиболее любопытна не разъ цитированная въ посл&дше годы такъ называемая „кишинев ская заметка * Пушкина 1822 года, гд4 онъ набросалъ свои мысли о ходи русской исторш 2). Анненковъ, который былъ вообще строгимъ судьей Пушкина за время его молодости, отзы вается объ этой заметки съ высоком'Ърнымъ пренебрежешемъ 3): онъ отвергалъ правоспособность Пушкина судить о предмете, какъ сомневался вообще въ компетентности тогдашнихъ либера-ловъ по этому вопросу. По словамъ Анненкова, тогдашняя точка зр4шя на русскую исторш была слишкомъ апртристическая и не опиралась на точномъ изученш русскихъ фактовъ, основан-номъ не на вычитанныхъ теор!яхъ, а на собственномъ смысле этихъ фактовъ; но это можно сказать о всей нашей истор1огра-фш въ т^ времена, даже о самомъ Карамзине. Наша исто-ршграф!я разве только съ сороковыхъ годовъ начинаетъ npio6pe-тать ту теоретическую самостоятельность, о которой говоритъ бшграфъ Пушкина. Въ то время историческое изучете вообще было слишкомъ скудно; едва начиналась предварительная разра ботка данныхъ, которая должна составлять первый шагъ исто-ртграфш; отъ упрека въ построенш исторш a priori не свобо-денъ самъ Карамзинъ, основная мысль котораго о значенш древ-
х) „Московски Телеграфе, 1829, т. 27, стр. 227.
2) Сочинешя Пушкина, въ издан1и Лит. Фонда, т. У, стр. 10—14.
3) ПушЕинъ въ Александр, эпоху, стр. 157 и далйе; см. выше, стр. 92 и слъ%
— 65 —
няго перюда была ошибочна,—и либералы двадцатыхъ годовъ догадались объ этомъ при самомъ появлеши „Исторш государ ства Россшскаго". Они не были, конечно, спещалистами; но книга Карамзина была и публицистическимъ поучешемъ, которое адресовано было къ современникамъ, и у этихъ посл^днихъ едва ли можно было бы отрицать право высказаться относительно значены проповеди, къ нимъ обращенной... Итакъ, суждешя не иначе, какъ a priori, были неизбежны по всему положешю дела, а съ другой стороны, нЬкоторыя существенныя черты истори ческая прошлаго, особливо не очень тогда давняго, могли быть понятны по близкому предашю и по фактамъ современнымъ. „Кишиневская заметка" действительно вовсе не такъ легко мысленна, какъ это можетъ казаться по отзывамъ бк>графовъ объ этомъ перюд* жизни Пушкина. Заметка посвящена на шей исторш XVIII-ro вика, той исторш, которую въ то время можно было наблюдать еще по живымъ слйдамъ. Заметка пред-ставляетъ рядъ любопытныхъ сужденш о герояхъ и героиняхъ нашего XVIII-ro вика, суждешй зам-Ьчательныхъ уже т£мъ, что они заменяли критикой тотъ панегирически тонъ, который го-сподствовалъ въ нашей литературе безраздельно по этому пред мету до послйдняго времени. Мысли Пушкина вероятно вызваны были беседами въ кружке его либеральныхъ друзей, и если впоследствш сложилась у него политическая Teopifl съ явнымъ аристократическимъ оттенкомъ и, вместе, сильно консервативная, то въ эту раннюю пору мы находимъ, напротивъ, отношеше къ аристократш весьма неблагопр1ятное. Въ течете XVIII-ro века Пушкинъ видитъ попытки аристократш ограничить самодержав1е въ свою пользу: „къ счастпо, хитрость государей торжествовала надъ честолюйемъ вельможъ и образъ правлешя остался не-прикосновеннымъ. Это спасло насъ отъ чудовищпаго феодализма, и существоваше народа не отделилось вечною чертою отъ су-ществоватя дворянъ. Еслибы гордые замыслы Долгорукихъ и пр. совершились, то владельцы душъ, сильные своими пра вами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобождешя людей крепостного состоятя, ограничили бы число дворянъ и заградили бы для прочихъ сословш путь къ достижетю должностей и почестей государственных^ Одно только страшное потрясете могло бы уничтожить въ Россш за коренелое рабство; нынче же политическая наша свобода не разлучна съ освобождешемъ крестьянъ; желаше лучшаго соеди няете все состоятя противу общаго зла, а твердое, мирное единодушие можетъ скоро поставит^ насъ наряду съ просвй-
ХАРАКТ. ЛИТЕР. . 5
— 66 —
щенными народами Европы". Дальше онъ замечаете, что памят никами неудачной борьбы „аристократш съ деспотизмомъ" оста лись два указа Петра III о вольности дворянъ, „указы, коими предки наши столько гордились и коихъ, справедливее, должны были бы стыдиться". О временахъ Екатерины Пушкинъ отзы вается очень сурово. Духъ дворянства упалъ: „стоить только вспомнить о пощечинахъ, щедро имъ (временщиками) раздавае-мыхъ нашимъ князьямъ и боярамъ, о славной росписке Потем кина, хранимой доныне въ одномъ изъ присутственныхъ м-Ьстъ государства, объ обезьяне графа Зубова, о кофейнике князя Ку ракина и проч... Они (временщики) не знали миры своему ко-рыстолюбш, и самые отдаленные родственники временщика съ жадностью пользовались краткимъ его царствовашемъ. Отсели произошли сш огромныя им&тя вовсе неизвестныхъ фамилш, и совершенное отсутств1е чести и честности въ высшемъ классе народа. Отъ канцлера до послйдняго протоколиста все крало и все было продажно *. Сравнивъ эти мн^шя, напримеръ, съ известной эпиграммой Пушкина о временахъ Екатерины, мы увидимъ, что эпиграмма вовсе не была случайнымъ легкомысл1емъ и шалостью писателя, что въ ней высказалось накипавшее недовольство; ста новится понятенъ недружелюбный тонъ, въ которомъ онъ гово рить о временахъ северной Семирамиды. Не приводимъ даль нейших^ мн^нШ Пушкина о временахъ Екатерины—о жестокости правлешя „подъ личиной кротости и терпимости", о всеобщей продажности, о закрепощенш мшшона свободныхъ людей, о пре-слйдовашяяъ литературы, о „непристойной фарсе депутатовъ", о „лицемерномъ" Наказе и т. д.,—мнешй, представляющихъ весьма ясное понвмаше вещей и до сихъ поръ еще не развитое въ нашихъ изучешяхъ той эпохи... Взгляду Анненкова на исто-рическ1я поняйя Пушкина этой поры можно противопоставить слова перваго издателя „кишиневской заметки" 1): онъ указывалъ значительность мненш Пушкина, высказанныхъ въ двадцатыхъ годахъ, когда было довольно людей, думавшихъ также о кре-стьянскомъ вопросе, но когда даже между самыми образован ными людьми очень немнопе имели правильное поняйе объ исто-рическомъ значенш русской аристократш. Приведемъ еще слова компетентнаго ученаго историка. „Наша исторюграф!я ничего не выиграла ни въ правдивости, ни въ занимательности, долго раз вивая взглядъ на нашъ XVIII векъ, противоположный выска занному Пушкинымъ въ одной кишиневской заметке 1822 г.а 2).
й) Е. И. Якушкинъ, въ „БиблЬграфичесшхъ Зам&ткахъ", 1859. я) Pte В. О. Клвдчевскаго на, ПушЕинскомъ торжестве 1880 года, въ москов-скомъ университете.
— 67 —
Во время пребывашя на югЬ Россш, Пушкинъ продолжалъ встречаться съ кругомъ людей, въ среди которыхъ образовались указанный сейчасъ его мя^шя. Къ этому времени относится и вл1яше Байрона. Много разъ было объяснено, что хотя одно время велики англШскШ поэтъ им&гъ сильное вл1яше на Пуш кина, но что, собственно говоря, это были двй натуры и два настроешя слишкомъ различный, чтобы можно было ожидать у Пушкина дМствительныхъ отголосковъ байроновскихъ идей. Ни складъ понятий Пушкина, ни характеръ общества, въ которомъ онъ жилъ и къ которому обращался, не давали м-Ьста байронов-скому отрицание, но въ изв'Ьстномъ отношеши оно совпадало съ характеромъ нашего поэта; байронизмъ укр^плялъ въ Пушкине сознаше личнаго достоинства и поэтической свободы, и съ дру гой стороны поддерживалъ отрицательное отношете къ услов-нымъ поня™шъ и требоватямъ пустого и испорченнаго обще ства. Вл1ян1е Байрона было кратковременно,—но оно не случайно совпадало съ особымъ подъемомъ критическихъ запросовъ Пуш кина въ исторш и общественной деятельности, хотя въ „русскомъ байронизме" была и та оборотная сторона, на которой особливо настаиваетъ Анненковъ х).
1) „Пушкинъ въ Александровскую эпоху", гл. V, стр. 167 и д. (170—171). Объ историческомъ смысл* байроновскаго отрицашя см. зам^чамя Снасовича, и поправку его, и особливо Анненкова, въ одномъ изъ критическихъ очерковъ г. Скабичевскаго:
„...Въ суждешяхъ о влЬшш Байрона, замъ'чаетъ г. Скабичевскш,—до сихъ поръ упускалась изъ виду одна сторона увлечешя Байрономъ, какъ Пушкина, такъ и всего его поколотя, весьма существенная и самая важная, такая сторона, которая одна вполне оправдываетъ это увлечете и представляетъ его отнюдь не какимъ-то на-носнымъ и преходящимъ, а напротивъ того, оставившимъ глубоше слйды въ русской жизни и для Пушкина прошедшимъ далеко не однимъ безслъднымъ въяы1емъ.
„Скажемъ прямо, что мы им^емъ здъ'сь дъмо съ новымъ нравственнымъ идеа-ломъ, который до того времени былъ совершенно неизвъстенъ и явился къ намъ въ форм-в героя въ байроновскомъ дузсЬ какъ разъ въ такое время, когда общество наше было наиболее расположено къ воепр1ят1ю его; вслгвдств1е чего такъ и увлеклись всб этимъ идеаломъ и особенно молодые люди. Мы подразумйваемъ здъхь не пессимизмъ, не разочароваше байроновскихъ героевъ, а ихъ полную свободу отъ всякихъ узъ традиционной и пошлой мещанской морали. Хладныя разочаровашя, проклят, ле-жашдя отъ вика на чел'в, и пр. представлялись современиикамъ Пушкина лишь не избежными аттрибутами байронизма, въ которые они рядились по принятой мод*б и повторяли, какъ попугаи, иессимистическ1е возгласы, не вдумываясь особенно глубоко въ ихъ смыслъ и не переставая беззаветно отдаваться всвмъ радостямъ. жизни. Но въ томъ, именно, и дъмю, что не пессимизмъ Байрона наиболее привлекалъ къ себъ* современниковъ Пушкина, а презрительное пренебрежете его всъ'ма светскими обы чаями, прилич1ямн и предразсудками, свободное сл-вдоваше своимъ строешямъ и при-хотямъ, вмести съ гвмъ гордое сознаше собственнаго челов-вческаго достоинства, чувство личной независимости и непреклонность ни передъ какими кумирами, ни
5*
— 68 —
Новая ступень развит* Пушкина совпадаетъ съ двухлйтнимъ* пребывашемъ въ Михаиловскомъ. Больше чЗшъ когда-нибудь предоставленный самому себ£ въ невольномъ уединенш, Пушкинъ. обдумалъ вновь многое изъ прежняго содержатя своихъ идей и нашелъ новые интересы, которымъ прежде еще никогда не по-свящалъ столько внимашя. Это въ особенности интересы истор1и и народности. Известны результаты этого новаго направлешя его мысли и поэзш, главнымъ изъ которыхъ было на первый разъ создаше „Бориса Годунова". Тогда же готовился и большой по ворота въ его поняпяхъ общественныхъ. Извйстенъ разсказъ о томъ, какъ одна случайность удержала его отъ поездки въ Петербурга въ концй 1825 года, которая, вероятно, сопровожда лась бы печальными осложненный; но въ сущности онъ въ это
передъ какою силою. Однимъ словомъ, это была полная нравственная эмансинащя отъ узъ традиционной прописной морали и, вместе съ тъ"мъ, возвышеше надъ узень-кимъ и подленькимъ практицизмомъ Фамусова и пресмыкательствомъ Молчалина, въ которыя было погружено наше общество съ головою.
„Вотъ этою стороною своею байронизмъ сослужилъ огромную службу нашему обществу; онъ поднялъ духъ нашей интеллигенцш, освободилъ человека, сд-влаль его хозяиномъ своей личности. Пушкинъ и его товарищи казались разнымъ святошамъ того времени какими-то аитихристами не потому, что они проводили въ своихъ писашяхъ кашя-либо иолитичест или философски тенденцш, а по своему пове дение, по всей обстановки своей жизни: и по длиннымъ всклокоченнымъ волосамъ, и по страсти наряжаться въ фантастичесые костюмы и являться въ нихъ въ таее салоны, гд-в все хранить чопорную порядочность, и по безумнымъ кутежамъ на по-казъ передъ вевмъ городомъ. и по самымъ рискованнымъ и нелъ,пымъ скандаламъ, и, наконецъ, по страсти къ бретерству.
„Конечно, со временемъ подобное настроеше утратило свой острый необузданный и буйный характеръ. Пушкинъ остепенился съ лотами, сделался разеудительнымъ и солщнъшъ семьяниномъ, вошелъ даже въ придворныя сферы. Въ то же время онъ утратилъ свой либеральный задоръ и сделался, мало того, что оппортунистомъ, но-въ н'вкоторыхъ отношешяхъ консерваторомъ и даже, если хотите, реакпдонеромъ. Съ тбхъ поръ съ каждымъ годомъ онъ все болъ-е и болйе освобождался изъ-подъ узъ байронизма, пока, наконецъ, не сталъ на вполне самостоятельную и притомъ реаль ную почву. Но и при всемъ этомъ въ склад-в характера Пушкина, въ основныхъ нравственныхъ идеалахъ вы все-таки видите глубокш и неизгладимый сл*вдъ байро-новскаго вл1ятя, который остается въ поэть до самой его смерти. Какъ ни гнули его обстоятельства, какъ самъ онъ ни старался склониться подъ ихъ тяжкимъ ярмомъ и помириться съ жизнью путемъ различныхъ компромиссовъ, онъ не въ силахъ былъ переломить и переделать себя.
„Однимъ словомъ, изъ того, что Пушкинъ и все его поколйше не могли усвоить. Байрона во.всей его глубине и со всъ'ми его сторонами, вовсе не сл^дуеть, чтобы вл1яше Байрона было ничтожно и преходяще. Люди 20-хъ годовъ заимствовали изъ Байрона, правда, лишь то, чтд было имъ по плечу и что имъ было наиболее нужно-но за-то заимствовали эту сторону они вплотную, и она, вр'взала глубокш сл'вдъ въ русскую жизнь, игнорировать который не слйдуеть, имйя д-вло съ вл1яшемъ байро низма на русское общество".
— 69 —
время былъ уже далекъ отъ настроешя прежеихъ друзей,—съ планами которыхъ, впрочемъ, никогда не былъ вполне солида рен^ Въ его письмахъ отъ 1825—1826 года видно высокое по-няйе о самомъ себе, сильное чувство своей независимости, но видно также, что мысли его идутъ въ более спокойномъ направ-ленш. Собьтя 1825—1826 года должны были поразить Пуш кина, но едва ли по личнымъ соображен1ямъ: они подействовали па него общимъ характеромъ факта. Трезвый умъ Пушкина не могъ остановиться на фантастическихъ ожидашяхъ; некоторые изъ его новМшихъ критиковъ верно подметили ту черту его деятельной и подвижной натуры, которая заставляла его искать выхода изъ неопределенные положенш и находить новую дея тельность въ изменявшихся услов1яхъ,—черта, которую назвали -оппортунизмомъ. Это не былъ вовсе узкШ оппортупизмъ личнаго честолюб1я, но потребность деятельности, заставлявшая приноро вляться къ темъ неодолимымъ услов1ямъ, как1я давались всемъ ходомъ событий и вне которыхъ она была немыслима. До .известной амнистш, Пушкинъ выражалъ уже въ письмахъ къ .Жуковскому готовность „примириться съ правительствомъ",—но „уакшемъ" была личная независимость; онъ желалъ только про стора для своей собственной деятельности, для которой намеча лась уже другая дорога. Высокое внимаше императора Николая ^окончательно утвердило его въ новомъ направлены; онъ мечталъ въ ту пору, что предстоитъ порядокъ вещей, съ которымъ мо-тутъ вполне совпасть его собственный стремлешя. Отъ своего стараго либерализма онъ отказывался; онъ оставался веренъ только прежнимъ убеждешямъ въ необходимости просвещешя и полагалъ, что въ новомъ порядке вещей найдетъ и себе желан ный просторъ. Въ первую минуту, когда положеше еще не вы--ясниЛ!>сь, эти предположешя были возможны; но при известзомъ характере второй четверти столейя довольно трудно представить •себе, какимъ образомъ Пушкинъ могъ питать те же надежды и тогда, когда ему уже вскоре пришлось испытать крайнее erikc-неше для своей собственной деятельности и пренебрежительное недовер!е исполнителей, несмотря на покровительство и довер!е ■самого императора. Надо было обманывать себя иллюз1ями, и Пушкинъ не разъ отдавался ожидашямъ, которыя были мало основательны и въ ту пору действительно никогда не были осу ществлены. Между темъ онъ входилъ въ свою новую роль— просвещеннаго консерватизма, который считалъ тогда существую щими и признаннымъ. Въ записке о „народномъ воспиташи" (ноябрь, 1826), составленной по оффищальному приглашенш и
— 70 —
только недавно сделавшейся известною, ПушЕинъ говоритъ на подоб1е того, какъ говорилъ бы оффищозный публицистъ, уга-дывающш виды правительства. Впоследствш онъ действительно надеялся (хотя планъ не исполнился) стать такимъ публици-стомъ, дМствующимъ для выясневш видовъ власти въ обществе и вместе для выражешя лучшей части общественнаго мнйшя. Въ этихъ планахъ онъ былъ безъ сомн4шя искрененъ; онъ уб^ждалъ себя, что могутъ нуждаться въ томъ сод^йствш, которое онъ предлагалъ,—но онъ ошибся: въ глазахъ людей, отъ которыхъ зависало дело, онъ все еще былъ опасный либералъ, хотя на деле оаъ въ это время уже высказывалъ мненш, которыя далеко не были похожи на либеральныя; да вообще въ этомъ и не нуждались.
И теперь, какъ въ прежнее время, въ его уме и чувстве сталкивались противор^чивыя стремлен1я. Передъ нимъ неизменно держался возвышенный, нисколько отвлеченный идеалъ свобод ная поэта-проповедника; онъ стремился служить просвещенш, добру и правде, но въ практическихъ применешяхъ его не разъ оставляла эта широта его идеаловъ, н въ усердш неофита онъ становился на защиту консерватизма даже тамъ, где не делали этого прямые его органы. Его мнетя совпадали не разъ съ из-вестньшъ вастроен1емъ второй четверти етол$пя. Таковы разные факты его деятельности за последте годы его жизни: записка о воспитати, учаспе въ записке князя Вяземскаго по поводу Устря-лова и Полевого, отзывы о якобинизме того же Полевого х), статьи о Радищеве и т. п.
Въ некоторыхъ его стихотворешяхъ изъ той поры, въ пере писке и отрывкахъ дневника можно не разъ наблюдать это на-строеше, хотя рядомъ высказываются опять идеальныя пред-ставлешя о достоинстве литературы, о долге писателя. Мнопе изъ техъ фактовъ, на которые мы указываемъ, стали известны только бтграфически, но настроеше Пушкина было замечено въ свое время и подавало поводъ къ темъ холоднымъ отзывамъг вак!е не разъ повторялись въ литературе за последте годы его жизни 2).
Почти странно, что эта внутренняя истор!я Пушкина до сихъ поръ не была изложена со всею полнотою и последовательностью,. какихъ требовала бы. Наиболее труда положилъ на это Аннен-
1) Сочинетя Пушкина, изд. Литер. Фонда, т Y, стр. 2*04.
2) См., напр., ядовитую парод1ю на стихотвореше Пушкина „Чернь"—подъ за-
глав1емъ „Яоэтъ",—въ „Телеграфе", 1832 г. 44, № 8, камеръ-обскура, стр. 153,,
перепечатанную йъ „Современникт,", 1855, № 7, стр. 6—7.
ковъ, но въ старыхъ „Матер!алахъ" онъ былъ до того стЬСненъ въ своемъ изложеши, что нйкоторыхъ фактовъ не могъ коснуться вовсе, о другихъ вынужденъ былъ говорить такъ темно, что его собственныя „объяснешя" требовали со стороны читателя работы надъ разргЬшешемъ намековъ и умолчанш; загЬмъ безъ этихъ сгЬсненш онъ разсказалъ снова жизнь Пушкина въ Александров скую эпоху и наконецъ, обратившись еще разъ къ источникамъ, которыхъ не могъ излагать сполна въ „Матер1алахъс, далъ ихъ въ видЬ комментар1я къ отд4льнымъ документамъ *). Къ этому прибавились потомъ лишь некоторый разыскашя объ отдйльныхъ произведешяхъ Пушкина, новые отрывки изъ его бумагъ, новыя дополнетя къ переписки и т. д., но все это до сихъ поръ не за вершено цйльнымъ изслйдовашемъ. Остановимся на н4которыхъ частностяхъ.
Тотъ консервативный характеръ, какой приняли мысли Пуш кина ко времени новаго царствовашя, обнаружился какъ въ его литературныхъ представлешяхъ, такъ и въ теор1яхъ политяческихъ. Самыхъ давнихъ источниковъ того и другого надо искать еще въ Александровскую эпоху. Анненковъ, у котораго вообще разбро сано много тонкихъ историческихъ и психологическихъ наблюде ние, хотя слишкомъ часто одностороннихъ, доказываешь, съ одной стороны, сильное вл!я1яе „Арзамаса" на складъ литературныхъ понятш Пушкина, оставшееся на всю его жизнь, съ другой—въ вольнолюбивыхъ мечтахъ Пушкина отмйчаетъ уже за то время „аристократически радикализмъ", который путемъ легкой пере работки могъ превратиться въ его позднййппя теорш желаемаго возстановлешя роли стараго боярства и дворянства на службе самодержав!я.
И въ старыхъ „Матер1алахъ", и въ новыхъ бк>графическихъ трудахъ Анненковъ одинаково придаетъ большое значеше упомя нутому „Арзамасу". Сказавъ о дружескихъ собрашяхъ „Арза маса", въ которомъ „веселое направлеше не мешало весьма строго ценить произведешя въ отношенш правильности выраже-ниг, верности образовъ и выбора предметовъ" и члены котораго вмешались потомъ въ споры, возникпие по поводу первыхъ про изведена Пушкина, и въ ихъ защиту, Анненковъ говоритъ: „Такъ важно было вл1яше „Арзамаса" на литературу нашу, и надо при бавить къ этому, что Пушкинъ уже сохранилъ навсегда уважеше, какъ къ лицамъ, признаннымъ авторитетами въ сред4 его, такъ
1) Въ статьяхъ: „Общественные идеалы Пушкина", „Литературные проекты Пушкина".
— 72 —
и къ самому способу действовали во имя идей, обсуженныхъ цйлымъ обществомъ. Онъ сильно порицалъ у друзей своихъ по пытки разъедипешя, проявивпшся одно время въ виде нападокъ на произведешя Жуковскаго, и вообще все такого же рода по пытки, да и къ одному личному мнЗшно, становившемуся напе-рекоръ мнЗшю общему, уже никогда не имйлъ уважешя* *). Въ другомъ месте онъ говоритъ о высокомъ значенш „Арзамаса" въ ходе нашего общественнаго сознашя: „Арзамасъ представлялъ собственно партш молодыхъ людей, которые, опираясь на при-м4ръ Карамзина, отстаивали право каждаго человека, сознающаго въ себ'Ь нравственныя силы, открывать для себя новыя дороги въ жизни и литературе. „Арзамасъ" ставилъ ни во что напыщен ность и торжественность выражетя, которыми мнопе тогда удов летворялись, и ненавид4лъ пустую, трескучую фразу во всякомъ ея виде—либеральномъ или консервативномъ. Более всего сопро тивлялся онъ намеренно водворить обязательныя правила для ум ственной и общественной деятельности своего времени, подозревая тутъ замыселъ управлять нравственными стремлешями эпохи, не справляясь съ ней, и утвердить за несколькими личностями право безапелящоннаго суда надъ всеми мнешями и начинан1ями ея 2)... Подобно тому, какъ па литературной почве чувство изящнаго, пониман1е таланта и силы въ изображешяхъ заменяло „Арзамасу" эстетичесш теорш, такъ на политической, вместо обдуманной программы, онъ обладалъ только живыми инстинктами свободы, стремлешями къ образованш и крепкими надеждами на обще человеческую, европейскую науку, какъ ыа лучшую исправитель-ницу народныхъ и государственныхъ недостатковъ, а главное— онъ отличался непоколебимой верой въ возможность соединешя коренныхъ основъ русской жизни и русскаго законодательства— монархизма и православ1я съ свободой лицъ, сословш и учреж-денщ. Проводя эти убеждешя, „Арзамасъ" выражалъ истинную мысль своей эпохи или, по крайней мере, огромнаго большин ства ея людей, между которыми были и руководители ея судебъ... Вообще „Арзамасъ" представляетъ въ исторш нашей обществен ности поучительный примеръ собраны съ однеми нравственными и образовательными целями, формально просуществовавшаго ме нее трехъ летъ, но оставившаго после себя долпй следъ и жи вую мысль, которая питала людей его, когда они уже были раз-
1) Сочинешя Пушкина, Спб. 1855. т. I. „Матер1алы для бЧографш", стр. 53. 2> Сказано нисколько неясно и противоречиво съ приведенными выше словами изъ „Матер1аловъ".
— 73 —
сеяны по свиту. Долго сохраняли они свою либеральную окраску, одинаковое понимаше европейскихъ идей и неотлагательных^ нуждъ русскаго общества. Только гораздо поздние, въ половине слйдующаго царствовашя, начинаетъ тускнеть и загрубйвать между ними единившая ихъ мысль; люди „Арзамаса" наживаютъ себе противоположныя цели, расходятся въ разныя стороны, и даже становятся отъявленными врагами другъ друга. Что касается Пушкина, онъ остался ему вйренъ всю жизнь" *).
Новейппе историки литературы, какъ мы упоминали недавно по поводу Батюшкова 2), очень усомнились въ подобномъ значенш „Арзамаса", который действительно почти не обнаруживалъ своей коллективной деятельности и едва ли имелъ столь определенные взгляды. Проще, это былъ кружокъ людей, которые разъ сошлись довольно случайно, потому что уже вскоре действовали разъеди ненно, безъ солидарности, приписанной имъ Аененковымъ, а въ конце концовъ идеи „Арзамаса" не были и такъ широки и благо творны. Если действительно онъ имелъ на Пушкина такое вл1ян1е, то историческая роль „Арзамаса" можетъ возбудить не мало недо-уменш, и не всегда вызоветъ сочувств1е. Практичесшя приложе-шя теорш „Арзамаса" не способствовали развитш „инстинктовъ свободы" и уважешя къ мысли и науке. Одно изъ такихъ при ложены указываетъ самъ Анненковъ по поводу отношен1я Пуш кина къ „Московскому Телеграфу". Вотъ слова Анненкова: „Въ холодности Пушкина къ этому изданш открываются, между про-чимъ, черты характера, не лишенныя своего значен1я и занима тельности. Пушкинъ находилъ въ немъ более хлопотливости во-кругъ современной науки, чемъ изучешя какой-либо части ея, и не одобрялъ хвастовства всякой чужой системой при первомъ ея появленш, не дозволявшемъ еще зрелаго обсуждешя. По суще ству своему, журналъ вообще представляетъ более наружный видъ всякаго дела, чемъ настоящга, истинный смыслъ, и преследовать это—значило именно отвергать жизненное услов1е журнала. Всего же более оскорбляло Пушкина то уничтожете авторитетовъ и литературныхъ репутацш, которое происходило отъ немедленнаго приложешя вычитанныхъ идей къ явлешямъ отечественной сло-ности. Несмотря на ловкость и остроум1е, съ какими иногда про изводились эти опыты, Пушкинъ не имелъ къ нимъ ни малей-щаго сочувств1я. Притомъ не должно упускать изъ вида и весьма важнаго обстоятельства. Журналъ „Московски Телеграфъ" былъ
') „А. С. Пушкинъ въ Александровскую эпоху", стр. 108 исл*д. *) „Наканун-fe Пушкина", „В-Ьстн. Европы" 1887, сентябрь,
— 74 —
совершенною противоположностью духу, господствовавшему у насъ въ эпоху литературяыхъ обществъ; онъ ихъ зам*£стилъ, образо-вавъ новое направлеше въ словесности и критики. Съ его по-явлешя, журналъ вообще пршбр'Ьлъ свой голосъ въ дйлй лите ратуры, вместо прежняго назначен1я: быть открытой ареной для веЬхъ писателей, поприщемъ для людей съ самыми различными мн4шями объ искусстве. Расположеше литературеыхъ обществъ къ своимъ сочленамъ, прямое yqacrie, такъ сказать, въ ихъ за-мыслахъ, близкое знакомство съ существенными качествами и не достатками ихъ таланта, отъ чего похвала и осуждеше прини маемы были добродушно и покорно самими подсудимыми—все это уже сд&яалось тогда достояшемъ исторш нашей литературы. Пушкинъ, можно сказать, сохранялъ, дол'Ье многихъ своихъ то варищей, основныя убйждешя стараго члена литературяыхъ обществъ. Къ новому порядку вещей, гдЗэ личное мтьнге играло такую роль, онъ уже не могъ привыкнуть всю свою жизнь. Съ первыхъ же признаковъ его ноявлетя, онъ началъ свою систему разсчитаннаго противод,Ьйств1я, забывая иногда и то, что выска зывалось по временамъ дйльнаго и существеннаго противниками и постоянно им4я въ виду только одно: возвратить критику въ руки малаго, избраннаго круга писателей, уже облеченнаго ува-жешемъ и доверенности публики" 1).
Критика 50-хъ годовъ по поводу приведенной цитаты нахо дила, что объяснете можетъ быть поставлено иначе: уничто жаемый „литературныя репутащи" бывали незаслуженныя; „вы читанный идеи" большею частно были справедливы; „располо-жеше литературяыхъ обществъ къ своимъ сочленамъ" равнялось превознотенш похвалами бездарныхъ знакомыхъ; „личное мните" было, напротивъ, общественное мн4н1е, которымъ только и под держивается журналъ, а не пересуды и похвалы гЬснаго кружка прктелей, какъ прежде; дельное и существенное высказывалось въ журнале не „по временамъ", а очень часто; „избранный кругъ писателей, облеченный уважешемъ и доверенностью пуб лики"—напротивъ, дов£р1емъ пользовались тогда его противники, и скорее можно бы сказать: „писателей, составившихъ между собою общество взаимнаго застраховашя отъ критики, какъ это бывало дъ старину". Критика 50-хъ годовъ объясняла вражду Пушкина къ Полевому враждою „Московскаго Телеграфа" къ Дельвигу, къ князю Вяземскому, Катенину (на что „Телеграфъ" им4лъ свои основашя), интересы которыхъ Пушкинъ принялъ
*) Соч. Пушкина, 1855, т. I, „Матер1алы", стр 182—184.
— 75 —
3412
къ сердцу. „Это объяснее1е, оправдывая Полевого, обнаруживаете съ тЗшъ вмести и въ самыхъ увлечешяхъ его великаго против ника благородный побуждешя безграничной, безкорыстной пре данности друзьямъ". Но тЬ побуждешя, кашя выставляетъ Аннен-еовъ, походили на ст4снеше свободы критики, на нетерпимость въ пользу какой-то монополш. Разсказывая поздние о публици-стнческихъ планахъ, занимавшихъ Пушкина въ посл4дте годы его жизни, Анненковъ говоритъ, что для проведешя его идей (въ основе консервативныхъ) „требовался некоторый просторъ мысли, некоторая свобода въ оцЬнкЬ явленш": „нельзя же было, въ самомъ д'Ьл'Ь, призывать публику къ лучшему пониманию своего быта, хлопотать о поднятш уровня политическихъ идей въ обществе, пропов4дывать спасительныя, ободряюшдя и укрйп-ляюпця истины, употребляя то же самое, полувнятное, пошлое бормотанье, которое служило тогдашней печати при передачи ею внутреннихъ и вн4шнихъ собьтй. Для успеха распространена новыхъ философско-политическихъ началъ между образованными людьми эпохи все-таки требовалось хотя бы подоб1е мужественной р£чи; ничто похожее на одушевлеще человека, проникнутаго своимъ предметомъ" !). Между т4мъ вотъ въ какихъ выраже-шяхъ Пушкинъ говоритъ въ своемъ дневникЬ о запрещены жур нала Полевого: „Телеграфъ запрещенъ. Уваровъ представилъ государю выписки, веденный несколько м'Ьсяцевъ и обнаружи ваются неблагонамеренное направлеше, данное Полевымъ его журналу (выписки ведены Бруновымъ, по совету Блудова). Жу-ковсшй говоритъ: „Я радъ, что Делеграфъ" запрещенъ, хотя жалйю, что запретили". „Телеграфъ" достоинъ былъ участи своей. Мудрено съ большею наглостью проповйдывать якобинизмъ (!) передъ носомъ правительства; но Полевой былъ баловень полицш". Характеристика направлешя „Телеграфа", какъ якобинизма, въ устахъ Пушкина не можетъ не произвести страннаго впечатл4н1я. И писавши* эти строки, и Жуковскш, и Блудовъ, и Уваровъ— все были арзамасцы 2). Несколько позднее самъ Пушкинъ, раз бирая „Мн4ше Лобанова о дух4 словесности" и пр. (1836), счелъ нужнымъ опровергать слова этого писателя о необходи мости искоренять множество безнравственныхъ книгъ и разобла-
1) „Восиоминатя и критичесгце очерки", III, стр. 255.
2) Въ явившихся недавно воспомпнатяхъ К. Полевого рассказывается, что когда
шла р'вчь о запрещены журнала, то зашитннкомъ Полевого противъ обвиненш Ува
рова явился самъ А. X. Бенкендорфа Журналъ, однако, былъ все-таки запрещенъ.
Замечательные документы но этому д-Ьлу изданы въ сборники г. Сухомлинова: „Изсл'б-
дован1я и статьи по русской литературе и нросв'вщешю". Спб. 1889, т. II.
— 76 —
чать „ухищрешя пишущихъ % и говорилъ: „Но где же у насъ это множество безнравственныхъ кеигъ? Кто сш дерзйе, злона меренные писатели, ухищряюпцеся ниспровергать законы, на коихъ основано благоденств1е общества? И можно ли укорять у насъ цензуру въ неосмотрительности и послаблены?" *). Но, увы, за два года передъ тЬмъ самъ Пушкинъ говорилъ о нагломъ якобинизме Полевого...
Относительно литературныхъ мнйнш и дМствй арзамасцевъ есть еще документа того же времени—письмо князя Вяземскаго къ министру народнаго просвйщетя, графу Уварову, по поводу того, что цензура допускала въ аечать всяюя вольнодумныя мысли и особливо неуважительные отзывы объ „Истор1и" Карамзина. Обвинеше указывало на „Телеграфъ", тогда уже не существо вавши, на „Телескопъ", тогда же запрещенный, и—на Устря-лова! Князь Вяземскш жалуется, что цензура пропускаетъ статьи, критикуюпця ятворен1е Карамзина, эту единственную въ Россш книгу, истинно государственную и народную, и монархическую, и чрезъ то самое поощряетъ черную шайку разрушителей или ломщиковъ, которые только того и добиваются, чтобы можно было провозгласить: у насъ юътъ itcmophia. „И самое 14 декабря не было ли впоелйдствш времени, такъ сказать, критика вооруженною рукою на мнете, исповедуемое Карамзинымъ, то-есть Ишоргею Государства Россгйскаго, хотя, конечно, участвующее въ немъ тогда не думали ни о Карамзине, ни о труде его* 2). Пушкинъ одобрилъ содержаще этого письма и только противъ послйднихъ словъ о 14 декабря зам^тилъ: „не лишнее ли?" Указаше на неблагонамеренность Устрялова есть высоко - комическая черта. Если припомнить, что князь Вяземскш было челов^къ весьма просвещенный, считавши себя либеральным^ то это письмо ста новится чрезвычайно характернымъ. „Документа въ роде выше-приведеннаго,—говоритъ г. Спасовичъ объ этой записки,—и при-томъ исходящш отъ столь хорошаго вообще и передового чело века, какимъ былъ кн. Вяземскй, более поучителенъ, нежели целые томы, и превосходно освещаетъ и духъ тогдашняго вре мени, и настроеше общества".
И въ другихъ случаяхъ мы нередко встретимся у Пушкина €ъ мнешями, возбуждающими недоумев1е: иногда оне совпадали даже съ известнымъ предубеждев1емъ оффищальпыхъ сферъ про тивъ литературы. Онъ, быть можетъ, слишкомъ много говоритъ
г) Сочинен1я, изд. Лит. Фонда, V, стр. 305.
2) Полное собрате сочиненщ князя Вяземскаго, т. II, стр. 211—226.
— 77 —
о „вредныхъ мечташяхъ", существующие въ нашемъ обществе, потому что подъ этотъ терминъ въ обычномъ употреблены под водились и самые высойе интересы науки и поэзы, которые именно были движущей нравственной силой русскаго общества и безъ которыхъ оно осталось бы грубой и безпомощной жертвой обскурантизма. Пушкинъ съ пренебрежешемъ говоритъ о „жал-кихъ скептическихъ умствовашяхъ прошлаго века", которыя были, однако, могущественнымъ толчкомъ въ развиты умственной жизни человечества и даже самой Россы; не совсЬмъ сочувствуетъ тому, что новая немецкая философ1я, хотя имевшая благотворное вл1яше^ „нашла, можетъ быть, слишкомъ много молодыхъ последователей"; но ихъ можно было бы тогда пересчитать по пальцамъ, и они явились, въ то время и после, одушевленными деятелями нашей литературы; онъ неловко защищаетъ меценатское покровительство въ литературе, неловко защищаетъ цензуру, предостерегая—въ тогдашнихъ услов1яхъ русской литературы!—противъ опасной аристократы писателей: „ Аристокрайя самая мощная, самая опасная (!), есть аристокрайя людей, которые на цЬлыя поко-лен1я, на ц^лыя стол^пя налагаютъ свой образъ мыслей, свои страсти, свои предразсудки. Что значитъ аристократ породы и богатства въ сравнены съ аристокраией пишущихъ талантовъ? (!) Никакое богатство не можетъ перекупить вл1яше обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правлеше не можетъ устоять противу всеразрушительнаго дМств1я типографскаго снаряда (!!). Уважайте классъ писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно... ДМств!е человека мгновенно и одно (isold), д4йств!е книги множественно и повсеместно. Законы противу злоупотреблешй книгопечаташя не достигаютъ цели закона (!): не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура мо жетъ исполнить то и другое".
Довольно трудно объяснить себе, какое отношеше могли иметь эти предостережешя къ русской литературе, бедность и безза щитность которой были известны Пушкину очень хорошо, и по следнее по собственному опыту. Надо думать, что эти и по-добныя мнешя были у него именно следств1емъ двухъ вл1яшй; во-первыхъ, действительная вл1яшя людей „Арзамаса", котораго либерализмъ слишкомъ легко переходилъ въ бюрократическую нетерпимость ко всякому несколько свободному движенш обще ственной мысли; во-вторыхъ, того оппортунизма, который побуж"-далъ его думать, что, признавши известную систему (и даже искренно уверивъ себя въ ея разумности и необходимости), онъ приобретаете возможность свободно обсуждать положеше вещей
— 78 —
и достигать, въ ея пределахъ, извйстныхъ улучшенш, внушать правительству расположеше и довгЬр1е къ просвещенно.
Последтя изсл'Ьдовашя Анненкова дали несколько любопыт-иыхъ разъяснешй т-Ьхъ плановъ деятельности, которые занимали Пушкина въ посл&дте годы его жизни. Въ течете нъсколькихъ л4тъ онъ носился съ ыыслш основашя газеты, потомъ журнала. Цели его были, съ одной стороны, литературная, съ другой— политически. Онъ хотЬлъ противодействовать той монополш, какою владели тогда издатели „Северной Пчелы" и которая при водила къ униженно литературы и къ безнравственнымъ обще-ственнъшъ явлешямъ. Съ другой стороны, онъ желалъ основать такой органъ, который былъ бы истолкователемъ для общества правительственныхъ идей, и въ то же время открывалъ извест ный просторъ для суждешй о политическихъ предметахъ. Говоря о влзяши „Арзамаса", Анненковъ зам^чалъ, что этотъ кружокъ, сильно подействовавппй на Пушкина (хотя это дМств!е въ пол ной мЗзрй оказалось только позднее), „отличался непоколебимой вЬрой въ возможность соединешя коренныхъ основъ русской жизни и русскаго законодательства—монархизма и православ1я съ сво бодой лицъ, сословш и учрежденШ", и что онъ научилъ Пуш кина „свободно, самостоятельно и независимо подчиняться (?) услов1ямъ русскаго быта, желать имъ наиболее разумнаго содер-жатя, искать для этихъ условШ основъ въ мысли, философской поддержки, теоретическаго оправдатя и въ то же время сохра нять за собой право судить отдЗшныя явлешя самого быта по своему разуменш" *). Теперь Пушкинъ действительно имеетъ въ виду нечто подобное, и слова Анненкова о „самостоятельномъ и независимомъ подчинении* приблизительно передаютъ то поло-жеше, какое хотФлъ себе создать Пушкинъ. Но очень сомни тельно было то „право судить явлешя быта по своему разумешю", которое Анненковъ приписывалъ „Арзамасу"—члены его въ новое царствоваше мало заявляли это право, напротивъ шли положи тельно въ униссонъ съ „явлешями быта", и если Пушкинъ дей ствительно желалъ себе усвоить подобное право, то, чтобы испол нять его, ему едва ли не чаще приходилось делать уступки гос подствовавшей системе, чтобы, заявляя свою солидарность съ нею, этою ценою купить себе право говорить объ отдельныхъ подроб-ностяхъ. Состояше тогдашнихъ мыслей Пушкина Анненковъ изо бражаешь въ следующихъ словахъ: „Въ разныя эпохи нашей жизни и многими даровитыми нашими людьми давно уже созна-
х) „Пушкинъ въ Александровскую эпоху", стр. 114, 118.
— 79 —
валась необходимость выйти изъ тяжелаго положешя, какое всегда выпадаетъ на долю общества и частныхъ лицъ, Еоторымъ при ходится стыдиться т4хъ самыхъ осеовъ существовашя, которымъ они покоряются. Весьма честные и благородные умы, съ самаго начала столЗшя, заняты были у насъ постоянно отыскивашемъ нравствениаго смысла въ корениыхъ учреждешяхъ государства— думали о реформе, преобразованы тйхъ изъ нихъ, которыя по чему-либо утеряли прежтй смыслъ. Либеральный консерватизмъ не былъ новосгао на Руси — и причина понятна: съ осмыслен ными и поясненнымъ фактомъ современнаго политическаго быта Poccin, какъ будто становилось легче для совести подчиниться всЬмъ его требовашямъ и естественнымъ посл4дств1ямъ. Той же работе разъяснетя, оправдашя историческаго положешя государ ства и дополнешя его, по возможности, новыми элементами нрав ственная содержашя, Пушкинъ намеревался посвятить, всл4дъ за некоторыми своими предшественниками, и новую политическую газету. Здесь не мйшаетъ заметить, что мысли, которыя онъ со бирался проводить въ ней, были ему самому нужны, можетъ быть, еще более, ч1змъ его будущимъ слушателямъ и читателямъ: они, эти мысли, возстановляли его морально въ собственныхъ его гла-захъ, разрешали те болтни совгьотщ которыя сопровождаютъ обыкновенно всяшя перемены направленш и убежденш. Мало того—онъ питалъ еще надежду, что идеальнымъ представлешемъ обязанностей, лежащихъ на т4хъ, которые занимаютъ важнМппя функщи въ государстве, онъ привлечетъ ихъ къ высшему пони-машю своего призвашя и долга, чймъ и окажетъ немаловажную услугу современниками *). Но въ то время, когда Пушкинъ стремился создать себе теоретическое и нравственное успокоете въ признати господствующей системы, приносилъ ей на служеше и свой умъ, и свой талантъ, бюрократическ1е представители си стемы не думали признавать его. Не разъ указано было стран ное, двусмысленное и нравственно невыносимое положеше, какое создавали тогда Пушкину: покровительство императора не спа сало отъ подозрительнаго надзора Бенкендорфа, для кото-раго, по старой памяти о либеральной молодости поэта, Пуш кинъ былъ не поэтъ, а человекъ политически, опасный вольно-думецъ. Пушкину приходилось выносить назойливыя придирки, выслушивать выговоры, которые заставляли его терять терп'Ьше; известны вспышки его гнева въ интимной беседе и переписке,— напр., въ то самое время, когда онъ обдумывалъ свою газету,
*) „Воспоминашя и критияесюе очерки", т. III, стр. 251—252.
— 80 —
долженствовавшую, по его мнЬнго, служить интересамъ самого правительства, онъ писалъ: „У меня душа въ пятки уходить, какъ вспомню, что я журналиста. Будучи еще порядочнымъ че-лов4комъ, я получалъ уже полицейсше выговоры, и мне гово рили: vous avez trompe и тому подобное. Что же теперь со мною будетъ? Мордвиновъ будетъ на меня смотреть, какъ на баддея Булгарина и Николая Полевого, какъ на шпшна: чортъ догада.г* меня родиться въ Россш съ душою и талантомъ!" 1) Въ то же время онъ старается отыскивать хороппя стороны въ окружаю-щемъ порядке вещей, съ жадностью ловить npiflTHbie ему поли-тичесйе слухи и возлагаетъ на нихъ свои надежды; во время польскаго возсташя онъ вместе съ Жуковскимъ издаетъ книжечку стихотворенШ на этотъ случай, родъ нащонально-поэтическаго манифеста, который произвелъ npiaraoe впечатлеше, но не по-могъ публицистическимъ планамъ поэта; онъ то надеется (на прасно) на амнисшо для его друзей-декабристовъ 2), то ждетъ отъ императора Николая „контръ-револющи" противъ „револю ции" Петра Великаго (нечто подобное и совершалось, но певцу Петра — какимъ бывалъ Пушкинъ — можно было бы не желатъ этого), и убйждаетъ себя, что „правительство дМствуетъ или намерено действовать въ смысле европейскаго просвещетя" у) и т. д.
Это была та же готовая точка зрйтя Карамзина и вместе Жу-ковскаго; увйровавъ въ нее, Пушкинъ всеми силами старался оберечь ее отъ противор^чШ, представляемыхъ фактами действи тельности; мы увидимъ, что онъ не могъ уберечь ее отъ противо реча съ порывами своей собственной мысли и поэтическаго твор чества... Къ основному побуждению найти теоретическое оправ-дате для даннаго положешя общества, и для себя найти возмож ность нормальной деятельности—присоединилось побуждеше чисто личное, известная Teopifl Пушкина о политической роли, жела тельной для дворянства. йстор1я этой пушкинской теорш была. достаточно разобрана Анненковымъ. Несомненно, что „генеало-гичесше предразсудки" Пушкина восходятъ къ первымъ впечат-лен1ямъ его круга и воспиташя: заслоненные въ первыхъ двад-цатыхъ годахъ тогдашнимъ либеральнымъ образомъ мыслей, те перь они выступаюгь опять въ полной силе не только какъ тще-слав1е древностью своего дворянскаго рода, но какъ целая обще ственная и историческая теор1я. По теперешнему инЗшш Пуш?
*) Сочинешя, изд. Литер. Фонда, т. VII, стр. 404. 2) Тамъ же, VII, стр. 214. :J) Тамъ же, стр. 218.
— 81 —
кина, въ государственность строй необходима была сильная на следственная аристократ1я, которая заключала бы въ себе ру чательство государственнаго благосостояшя, прочности учреждешй и заботы о народе. Съ этой Teopien изменились и историчеоая понятся. Если прежде Пушкинъ радовался, что старое боярство не успйло сплотиться въ сильное сослов1е, которое безвыходно поработило бы народъ, то теперь, напротивъ, онъ сожалелъ, что этого не было („феодализма у насъ не было —и темъ хуже"), потому что §ъ этомъ было бы ручательство политическая блага. Въ старину „аристократ была наследственна", откуда и про исходило местничество, „на которое до сихъ поръ привыкли смо треть самымъ дбтскимъ образомъ". Цари ведоръ и Петръ, вместе съ меньшимъ дворянствомъ, уничтожили местничество и боярство. „Съ бедора и Петра начинается революция въ Россш, которая продолжается и до сегодня*. Петръ Велики, некогда предметъ безусловная поклонетя, есть теперь какая-то разрушительная революционная сила: это—„вместе Робеспьеръ и Наполеонъ—во площенная револющя". Когда наследственная аристократе, ро довое боярство, была намеренно истреблена, ее могла заменить только аристократ случайная, пожизненная, которая и явилась после Петра, какъ его создаше. Она кажется Пушкину только „средствомъ окружить деспотизмъ преданными наемниками и за душить всякую оппознщю и всякую независимость". „Наслед ственность высшей аристокрайя есть гаранйя ея независимости. Противное есть по необходимости средство тираннш или скорее низкаго (lache) деспотизма и пр."... Потомственное дворянство, по взгляду Пушкина, есть высшее сошше народа, награжденное большими преимуществами касательно собственности и личной сво боды—съ целью иметь мощныхъ защитниковъ (народа) или близ-кихъ къ властямъ представителей. Богатство доставляетъ этимъ людямъ возможность не трудиться и быть всегда готовымъ по первому призыву государя; дворянство должно учиться независи мости, храбрости, благородству, вообще чести предпочтительно предъ другими сослов1ями, потому что. дворянство есть охрана трудящагося класса, которому некогда развивать эти качества. Далее, и въ республике дворянство составляютъ „богатые люди, которыми народъ кормится" (!) и т. д. Такимъ образомъ, передъ нами целая теория, похожая на ту англоманскую теорш, которая стала развиваться у насъ после освобождетя крестьянъ, въ среде крупныхъ землевладельцевъ и до сихъ поръ занимаетъ мноие умы; въ связи съ ней была у Пушкина его родословная гор дость; онъ множество разъ возвращался къ старине своего рода—
ХАРАКТ. ЛИТЕР. 6
^- 82 —
и въ бесЬдахъ, и въ письмахъ, и въ статьяхъ, и въ поэтиче-скихъ произведешяхъ говорилъ объ упадке старыхъ славныхъ родовъ и распространеши вчера основанной аристократш; въ своихъ свйтскихъ отношешяхъ онъ поддавался желанно получить м4сто въ кругу аристократш и съ высоко&гЬрнымъ пренебрежем темъ относился еъ людямъ невысокаго проиехождевия J)-
Ц&гый рядъ его замйтокъ на эти темы идетъ особенно отъ 1830 года, когда онъ съ особымъ оживлешемъ занятъ былъ своей политичесЕой Teopien и публистическими планами 2); но еще въ письме къ Бестужеву 1825 года ПушЕИнъ говоритъ о своихъ отношешяхъ еъ Воронцову: „онъ воображаетъ, что рус-скШ поэтъ явится въ его передней съ посвящешемъ или съ одою, а тотъ является съ требовашемъ на уважеше, какъ шести сотлетий дворянинъ. Дьявольская разница..." 3). Действительно, была громадная разница, только въ другую сторону: шестисот-летнее дворянство въ ту пору, и для высшаго Еруга, и для массы общества, было отвлеченностью и значило гораздо меньше, чймъ служебное положеше, — у Пушкина последнее было очень СЕромно, — и Воронцовъ зд4сь ни въ чемъ не былъ виноватъ. Б'Ьлинскш, по поводу поэтическихъ изложешй той же темы въ „Родословной моего героя", говорилъ уже о томъ, какъ странно было у Пушкина это пред почте ше своего дворянства высокому чувству своего достоинства, какъ поэта 4). Н&которыя мысли ПушЕина въ поэтичесЕихъ изложешяхъ этого предмета казались Белинскому изумительными по своей наивности.
Виною порядЕа вещей, въ которомъ исчезло окончательно старое боярство, идеализированное Пушкинымъ, былъ Петръ Ве лики, и на него обрушивается теперь ведов^е и осуждеше
1) Напр., слова о Сперанскомъ: „Speransky, popovitch turbulent et ignorant";
оба эпитета, no справедливости, могли бы отсутствовать. Надеждинъ показался ему
„весьма простонароденъ, vulgar, скученъ, заносчивъ и безъ всякаго прилишя. Кри
тики его были.очень глупо написаны" и т. д. (Соч., изд. Литер. Фонда, У, стр. 276).
Последнее также сомнительно.
2) Его зам'вчашя о боярстве и дворянстве см. вообще въ Сочинешяхъ, т. III,
стр. 550-551, 554; т. IV, стр. 356; V, стр. 11, 79, 82, 95—100, 104, 115—lift
VI, стр. 326 и др.
3) Сочннетя, VII, стр. 128.
4) „Какъ потомка старинной фамил1и, Пушкина зналъ бы только его кругъ зна-
комыхъ, а не Poccia, для которой въ этомъ обстоятельстве не было ничего инте-
реснаго; но какъ поэта, Пушкина узнала вся Росс1я и теперь гордится имъ, какъ
сыномъ, д'влающимъ честь своей матери... Кому нужно знать, что бйдный дворянинъ,
существующие своими литературными трудами, богатъ длиннымъ рядомъ предковъ,
мало извъхтныхъ въ исгорш? Гораздо интереснее было знать, что пишетъ новато
этотъ гешальный поэтъ?" Сочин. Б-Ьлинскаго, т. VIII, изд. 2-е, стр. 654 и далйе.
— 83 —
Пушкина. Известно, что перемена взглядовъ на Петра произошла у Пушкина въ посл'Ьдте годы между прочимъ отъ ближаишаго изучешя Петровскихъ временъ, когда Пушкинъ хот^лъ быть ихъ историкомъ. Его поражали примеры жестокости и варварства, которыми исполнена эпоха, поражали иные указы, точно „писан ные кнутомъ"; но главной причиной, почему Петръ Велики сталъ для него Робеспьеромъ и Наполеономъ и воплощенной револющей, было уничтожеше того стараго порядка, где мечтались Пушкину задатки независимой аристократш. Этотъ исторически взглядъ былъ ошибоченъ: такъ, самъ Пушкинъ упоминаетъ, что для уни-чтожешя местничества, или боярской традицш, достаточно было царя Оедора и Языкова, то-есть даже не требовалось такой силы, какъ Петръ; послйдшй нашелъ боярство почти разрушеннымъ и не придавалъ ему политическая значешя: вокругъ него, действи тельно, собрались одинаково и старые родовитыя бояре, Голицыны, Апраксины, Долгоруме, Шереметевы, Ромодановсше, и люди новые, съ Меншиковымъ во главе. Старое боярство было подо рвано въ сущности еще Иваномъ Грознымъ. Огражеше этого новаго, враждебнаго къ Петру, взгляда, повидимому, должно было найти место въ „М/Ьдномъ Всаднике"; но Пушкинъ какъ будто не выработалъ достаточно теоретическихъ основашй противъ преж-нихъ возвеличешй Петра, чтобы заменить ихъ новымъ отрица-тельнымъ взглядомъ въ поэтическомъ произведенш. Оно осталось незавершеннымъ. Анненкову казалось, что поэма, после стран-ныхъ угрозъ Медному Всаднику отъ обезумйвшаго мелкаго чи новника, потомка древняго боярскаго рода, должна была закон читься апоееозой Петра; но въ высшей степени интересно упо-минаше князя П. П. Вяземскаго о томъ исчезнувшемъ эпизоде поэмы, где, напротивъ, вместо апоееоза „энергически звучала ненависть къ европейской цивилизацш".
Въ связи съ новой Teopiefi, какую строилъ Пушкинъ для нашего общественна™ быта, стоялъ у него и значительно изме нившиеся взглядъ на крепостной вопросъ. Некогда лоэтъ мечталъ о томъ, увидитъ ли онъ когда-нибудь народъ, освобожденный по манш царя; теперь, налагая на себя тенденцюзно-охранительныя теорш, онъ и здесь старался подкрасить для другихъ, и, вероятно, для самого себя, действительное положете вещей и находилъ возможность относиться гораздо хладнокровнее къ освобождетю крестьянъ:—оно не такъ спешно; положете кре-стьянъ вовсе не такъ тяжело, какъ говорятъ, и напр. гораздо лучше положешя англшскихъ рабочихъ; власть помещиковъ нужна, какъ помощь администращи, и т. д. Г. Спасовичъ, говоря о
б*
— 84 —
„Разговори съ англичаниномъ", затЗшъ объ отношенш Пушкина къ Радищеву въ изв'Ьстныхъ статьяхъ и о томъ объясненш, ка кое хотятъ дать имъ теперь (именно, видя въ нихъ желаше на помнить о Радищеве и его заслугахъ, насколько можно было сделать это съ уступками цензуре), замйчаетъ: „Такое резони рующее укрйплеше крепостничества снискивало Пушкину сторон-никовъ, конечно, помимо ведома его и воли, между столбами консерватизма и рабовлад&зьчества, но точно холодною водою окачивало прогрессистовъ, у которыхъ оно отнимало всякую на дежду на изм&веше правоотношешя. Такою ц4ною едва ли стоило* оплачивать даже и распространено свйд^вШ о Радищеве. Всяшя возможныя попытки истолковать загадочную рукопись въ смысле благопр1ятномъ Пушкину, въ концй концовъ требуютъ новыхъ объясненш. Либо приходится признать, что онъ въ бол-Ье зр4-лыхъ лйтахъ въ меньшей уже степени представлялъ собою типъ гуманнаго развийя; что въ теор1яхъ его уже замечалось меньше горячей политической струи; что по м4р4 того, какъ улетучи валась юность, ослаблялось и то, что было только внушешемъ духа времени, зато съ другой стороны усиливались и оплотня-лись прежн1я наклонности и привычки самаго ранняго детства. Его увлечете идеею освобождетя крестьянъ, быть можетъ, было отвлеченное, теоретическое; къ тому же онъ по природе былъ неизменно добрымъ для веЬхъ, даже для т-Ьхъ, кого на зывали „хамами" (VII, № 178). Либо придется допустить, что опровержев!е Радищева было только преувеличеннымъ „оппорту низмом^, доведен нымъ до того, что надетая маска могла плотно пристать къ лицу, и въ сознаши и совести начали совершаться трудно объяеняемыя сделки между добрыми пожелашями и не-вольнымъ преклонешемъ предъ признаваемымъ за непреодолимое господствомъ злаа *).
Возвращаясь къ Б4линскому, мы находимъ опять, что для него не остались скрыты эти черты иптимныхъ мыслей Пушкина. Съ одной стороны, въ обществ* и особенно въ томъ кружки энтуз1астовъ искусства, въ которомъ вращался Бйлиншй, лич ность Пушкина была предметомъ живййшаго интереса: о немъ ловили слухи, самые лете намеки истолковывались; съ другой стороны, проницательный взглядъ Бйлинскаго и безъ того угады-валъ по самымъ произведентямъ процессъ мысли, лежавши въ ихъ подкладки. Онъ былъ восторженный почитатель Пушкина, иногда даже пристрастный толкователь его поэзш, но отъ него
1) „В. Европы" 1887, апрель, стр. 785.
— 85 —
ве укрылось несколько тесное воззрйше поэта на некоторый oTHonieHiH русской жизни. Вотъ, напр., какъ говорить онъ объ этомъ предмете по поводу „Бориса Годунова": „Вообще надобно заметить, что ч£мъ больше понималъ Пушкинъ тайну русскаго духа и русской жизни, гЪмъ больше иногда и заблуждался въ этомъ отношеши. Пушкинъ былъ слишкомъ русски человйкъ и потому не всегда верно судилъ обо всемъ русскомъ: чтобы что-нибудь верно оценить разсркомъ, необходимо это что-нибудь отделить" отъ себя и хладнокровно посмотреть на него, вакъ на что-то чуждое себе, вне себя находящееся, а Пушкинъ не всегда могъ делать это, потому именно, что все русское слишкомъ срос лось съ нимъ. Такъ, напр., онъ въ души былъ больше помйщи-комъ и дворяниномъ, нежели сколько можно ожидать этого отъ поэта" х).
БйлинскШ, всегда строго ставивппй требовашя художества и высоко цйнившш его присутств!е въ поэтическихъ гь|>шщ>$е-шяхъ, не шелъ также безусловно за Пушкинымъ въ его слиш комъ абсолютной постановки искусства, когда Пушкинъ хогЬлъ отогнать чернь отъ алтаря поэзш. БЪлинскш понималъ побужде-шя поэта, признавалъ его творческое право,—потому что поэтъ не обязанъ идти за духовно-малолетними, — „но каждый умный человйкъ въ праве требовать, чтобы поэз1я поэта или давала ему отвиты на вопросы времени, или по крайней м4р£ исполнена была скорбью этихъ тяжелыхъ, неразрешимыхъ вопросовъ. Кто поетъ про себя и для себя, презирая толпу, тотъ рискуетъ быть единственнымъ читателемъ своихъ произведенШ"... И вообще опред4лете всего характера Пушкинской поэзш—характера воз-вышеннаго и челов^чнаго, — и теоретическаго айровоззрешя, не умйвшаго справиться съ задачами действительности,—-это опре-делеше у Белинскаго остается глубоко вернымъ и доныне за-служивающимъ изучешя 2).
Какой же выводъ изъ техъ противореча, катя представ-ляетъ самъ Пушкинъ въ своемъ высокомъ понимааш искусства и своихъ разноречивыхъ граждапскихъ поняйяхъ, и техъ про тивореча, къ какимъ приходятъ толковники, принимающее его то за исключительная художника, то за поэта - гражданина, то наконецъ за какого-то „все-человека"? — Это последнее выра-жеше, съ которымъ у насъ до сихъ поръ носятся, должно быть отброшено прежде всего: оно предполагаетъ человека, живущаго
х) Сочинетя Б'Ьлинскаго, т. VIII, стр. 638.
2) Соч. Б-Ьлинскаго, т. VIII, стр. 402—408 и др.
— 86 —
вн$ пространства и времени или желающаго „обнять необъятное". Отзывчивость Пушкина, ум4вье усвоивать характеръ далекихъ временъ и народовъ, настроеше людей различныхъ историче-скихъ эпохъ и степеней развит1я, есть редкая, но вовсе не одному Пушкину принадлежащая черта сильной творческой фантазш. Это—та же черта, какая, например*, была (въ гораздо меньшей только степени) у его поэтическихъ предшественниковъ, Жуков-скаго—ум-Ьвшаго повторять немецкую романтику, Батюшкова— въ которомъ восхищались его стнхотворешями на античныя и итальянск1я темы, даже у Дельвига—въ которомъ самъ Пушкинъ удивлялся мастерству антологическаго стиля и т. д. Эта черта сильно развита въ в-Ьмецкой поэзш, которая со временъ роман тизма много работала надъ усвоешемъ чужихъ нащональныхъ стилей; та же черта является у того Меримё, который—при всемъ громадномъ отдалеши французской литературы отъ народ-ш@£: «особливо чуженародныхъ стихш—могъ создать извйстныя п4сни западныхъ славянъ, обманувппя самого Пушкина... У Пуш кина эта черта развилась сильнее по самымъ услов1ямъ нашей литературы: въ течете полутора в4ка она направляла свой трудъ на изучеше и усвоеше европейскаго содержашя и литератур-ныхъ формъ, и Пушкинъ, которымъ завершился ея старый пе-рюдъ и начался новый, работалъ въ томъ же смысли своим» художественными воспроизведешями...
Эта поэтическая отзывчивость Пушкина указываетъ вм-ЬстЬ съ гбмъ, что основною чертою его гешальнаго таланта было именно художественное творчество. Много разъ его бк)графы и критики объясняли, какъ его поэз!я, исходя изъ жизненныхъ данныхъ, преображала ихъ въ прекрасныя художественныя со-здатя, гд'Ь на реальной простой основе создавались изящные образы, но уже съ гораздо . бол'Ье глубокимъ значен1емъ; какъ особенно въ первую пору, среди буйныхъ увлечешй молодости, съ ихъ иногда некрасивой обстановкой, его вдругъ осйняло твор ческое вдохнбвеше и у него выливались задушевныя, глубошя, изящныя произведешя. Анненковъ находилъ, что эти произведешя бывали даже такъ далеки отъ действительной жизни поэта, что между ними напрасно было бы искать какого-либо соотв4тств1я и .связи *).
г *) Вотъ, напр., что говорить Анненковъ по поводу изв-встнаго послашя къ Чаа даеву изъ Кишинева, въ апрели 1821 года.
„Стихотворен1е написано... въ самомъ разгаре нолитическихъ страстей и байро-ническаго бpoжeнiя у Пушкина. Спокойный, мудро-эпическта тонъ пьесы находится въ совершенномъ противорйчш со всвмъ,что мы знаемъ о «бешеной жизни Пушкина
— 87 —
Это художественное настроете, которое самъ Пушкинъ ощу-щалъ въ себ4, какъ таинственную силу, и которое онъ воспиты-валъ разнообразными изучешями, и составляло основу того воз-вышеннаго образа мыслей, по которому хотятъ видеть въ Пуш кине по преимуществу поэта-гражданина. Гешальный поэтъ вы соко ставилъ значеше искусства: оно представлялось ему неза висимою свободною деятельностью; личность поэта казалась ч^мъ-то жреческимъ и пророческими, — отсюда, быть можетъ, гораздо больше, чймъ изъ его аристократическихъ пристрастш, исходило его сильно развитое чувство личной независимости и достоинства; отсюда же,—какъ, вероятно, и изъ врожденной доброты хара ктера, — происходило его мягкое, гуманное чувство, которое ка жется особеннымъ свойствомъ его поэзш. Это сознаше своего высокаго достоинства, какъ поэта, много разъ было высказано Пушкинымъ въ его произведешяхъ. Оно было исполнено гордо сти, почти высоком4р!я:
Ты царь; живи одинъ...
Поэтическое творчество есть возвышенное служеше. Чему?— На это самъ Пушкинъ отв4чалъ различно. Съ одной стороны, поэз1я довлйетъ самой себ4; поэтъ рожденъ для вдохновенья, для сладкихъ звуковъ и молитвъ; живя въ сферй возвышенныхъ думъ, онъ презираетъ чернь... Пушкинъ держался этого взгляда отчасти по унасл'Ьдованнымъ, между прочимъ, еще отъ класси ческой древности, представлешямъ о служенш „Аполлону", или чистому искусству, отчасти отв-Ьчалъ этимъ презрйтемъ къ (свет ской или мелкой литературной) черни на то непонимав1е или на т4 злостныя нападешя разнаго рода, съ какими встречался на своемъ поприщ*. Но, съ другой стороны, поэтическое твор чество имеетъ свои бол4е реальныя ц'Ьли: вдохновеше и сладше звуки не могутъ быть безсодержательны, должны имйть какое-нибудь отношен!е къ людямъ, къ обществу,— и самъ Пушкинъ объясняетъ, въ чемъ должна быть гфль поэзш и чймъ самъ онъ воздвигъ себе нерукотворный памятникъ. Въ знаменитомъ, почти
въ эту эпоху, и еще разъ показываетъ, какъ заблуждаются бшграфы и въ какое заблуждев!е вводятъ читателей, когда на основаши стихотворенш, въ которыхъ лич ность поэта является преображенною поэ&ей и творчествомъ, вздумаютъ судить о дййствительномъ реальномъ ея вид* въ известный моментъ. Правда, что они мо гутъ сказать: въ поэтическхшъ отражении писатель бол'ве походитъ на самого себя, ч'Ьмъ въ дрязгахъ и треволнешяхъ жизни, но тогда уже не сл'Ьдуетъ вовсе и зани маться последней, а довольствоваться только однимъ художническимъ ея обликомъ" „Нувткинъ въ Александровскую эпоху"г стр. 15б\
— 88 —
предсмертномъ стихотвореши онъ указываетъ, что его поэзы не была однимъ виташемъ въ чистой области фантазш, что въ ней онъ служилъ обществу: онъ убежденъ, что былъ полезенъ „пре лестью стиховъ* (которая действительно довершила формальное образоваше нашей литературы), что онъ ыробуждалъ добрыя чувства и призывалъ милость къ падшимъ; наконецъ, онъ ду-малъ, что возславилъ свободу „въ жестокш вгЬкъ". Все это было естественнымъ сл^дств1емъ его поэтическаго склада. Истинное поэтическое одушевлеше, широкш проницающш взглядъ на жизнь и человека сами собою сливаются съ возвышеннымъ настроешемъ нравственным!», — и это указывалъ Белинскш, какъ черту его личнаго и поэтическаго характера, объясняющую его высощя идеи объ искусстве и его требовашя общественный. Этимъ поэз1я Пушкина достигала своей нравственной цели, и какъ прелесть стиховъ, то-есть художественная сторона его произведет^ ваер-вые прк)бщала массу общества къ наслажденш чистой поэз1ей и уже тймъ оказывала великую услугу внутреннему развитш обще ства, такъ и его высошя нравственныя идеи, идеи чистой чело вечности,- благотворно вл!яли на воспиташе общества. Въ этомъ смысл* Пушкинъ былъ поэтомъ-гражданиномъ точно такъ же, какъ бываетъ имъ каждый поэтъ съ истиннымъ художественнымъ и человйчньшъ настроешемъ. Этого довольно для его славы, и напрасно было бы искать для Пушкина славы поэта-гражданина въ смысли именно консервативная поэта-публициста, какъ это видимо желаютъ теперь утверждать. Не думаютъ о томъ, что роль сощальнаго поэта въ этомъ смысли неизмеримо теснее, ограниченнее роли поэта-гуманиста, какимъ былъ Пушкинъ, и если хотятъ непременно настаивать на подобномъ взгляде, то историческая критика встречается съ целымъ рядомъ недоумешй. Пушкинъ-политикъ (какимъ онъ желалъ иногда быть) безъ сравнешя ниже Пушки на-поэта. Можно объяснить тогдашними услов1ями русской жизни вообще и личными обстоятельствами поэта, почему онъ вмешивался или былъ вовлекаемъ въ злобу дня, почему, оставляя область поэтическаго творчества, строилъ себе политичесия теорш; но часто нельзя сочувствовать этимъ последнимъ, нельзя не видеть, что поэтъ не только противоре-чилъ самому себе въ разныя эпохи своей жизни, но противоре-чилъ иногда въ одно и то же время. То, чему онъ верилъ раньше и что отвергалъ потомъ, не всегда было ошибкой, и къ чему приходилъ позднее, не всегда было поправкой. Та общественная тенденщя, какой онъ хотелъ служить въ тридцатыхъ годахъ, была слишкомъ очевидно несостоятельна: въ основе лежали, ко-
— 89 —
нечно, наилучшая побуждешя; последнею цйлыо было известное обезпечеше свободы, личной и общественной, но средства были проблематическая; онъ думалъ, что эти средства приноравливаются къ данному порядку вещей, но заблуждался и въ этомъ. Отсюда рядъ колебанш, которыя все больше раскрываются намъ въ его бтграфш, но были заметны и для бол4е проницательныхъ со-временниковъ. Онъ дйлаетъ уступки, чтобы имЬть возможность провести долю своей идеи, но уступки принимаются лишь какъ должное, и онъ все-таки не можетъ сделать того, что желалъ. Нередко онъ вполне искренно мирится съ данными услов1ями, даже увлекается различными лицами и фактами гбхъ временъ, но загЬмъ приходитъ въ отчаяше, потому что не можетъ разре шить ложнаго круга, въ которомъ находился. Не все, что онъ восп'Ьвалъ иногда, было сочувственно для живыхъ умовъ, ставив-шихъ себ'Ь тотъ же вопросъ общественная успеха; по нйкото-рымъ его произведешямъ можно было думать, что онъ является ийвцомъ своего времени, которое въ конц4 концовъ было одной изъ тягостныхъ эпохъ русской исторш... Но внутреннее чувство указывало ему противор^я, и онъ то.питалъ себя иллюз1ями, создавая надежды, которыя вовсе не осуществились въ течете второй четверти столЗтя, то наконецъ вспоминалъ, что онъ про-славилъ свободу „въ жестокш вЬкъа. Было не мало случаевъ, гд4 онъ, высказываясь въ строго-конеервативномъ смысле, по-томъ поправлялъ себя въ иномъ стихотворения, интимномъ письме, эпиграмме. Самую поэзш свою онъ то ставилъ какъ личное слу-жеше искусству для искусства,. то дйлалъ ее выражешемъ обще ственная долга; во вторую эпоху своей жизни онъ возводилъ „Исторш* Карамзина въ свой историческш и политически! ко-дексъ и дйлаетъ даже прискорбныя ошибки въ способ* защиты этого кодекса, но „Истор1я Села Горохина" была несомн'Ьннымъ отголоскомъ другого взгляда на исторически вопросъ; онъ рев ностно защищалъ свои генеалогичешя идеи, но самъ же нахо-дилъ, что „имена Минина и Ломоносова вдвоемъ перевйсять, можетъ быть, вт наши старинныя родословныя"; онъ мирится частш тенденщозно, частш искренно съ существующими усло-BiflMH и не находитъ словъ своему негодованш противъ иныхъ фактовъ, которые были только прямыми посл4дств1ями тйхъ усло-вШ, и т. д.
Определяя характеръ Пушкинской поэзии и ея историческое з начете, Б4линскШ считаетъ ее бол*6е созерцательной, нежели рефлектирующей; муза Пушкина насквозь проникнута гуманностью, и хотя ум&етъ страдать отъ диссонансовъ и противоречив жизни,
— 90 —
но смотритъ на нихъ какъ на роковую неизбежность—„не нося въ дулгЬ своей идеала лучшей действительности и виры въ воз можность его осуществлев1яа. Этотъ взглядъ вытекалъ изъ са мой натуры Пушкина, и ему былъ обязанъ Пушкинъ изящною кротостью, глубиною и возвышенностью своей поэзш; но отсюда же проистекаютъ и ея недостатки. „По своему воззрешю, Пуш кинъ принадлежитъ къ той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно въ Европе, и которая даже у насъ не можетъ произвести ни одного великаго поэта. Духъ анализа, не укротимое стремлеше изследован1я, страстное, полное вражды и любви мышлеше сделались теперь жизшю всякой истинной поэзш. Вотъ въ чемъ время опередило поэзш Пушкина и большую часть его произведенш лишило того животрепещущаго интереса, кото рый возможенъ только какъ удовлетворительный ответъ на тре вожные, болезненные вопросы настоящего" 1).
Критика 50-хъ годовъ, которая черезъ несколько летъ вы-нужденнаго молчашя впервые возстановила традищю значешя Белинскаго, принимала все основныя положешя Белинскаго и также видела въ Пушкине не поэта-мыслителя, а художника по преимуществу. „Пушкинъ не былъ поэтомъ какого-нибудь опре-деленнаго воззрешя на жизнь, какъ Байронъ, не былъ даже поэтомъ мысли вообще, какъ, напримеръ, Гёте и Шиллеръ. Ху дожественная форма „Фауста", „Валленштейна", „Чайльдъ Га рольда" возникла для того, чтобы въ ней выразилось глубокое воззреше на жизнь; въ произведешяхъ Пушкина мы не найдемъ этого". Но темъ более критика возвышала чисто-поэтически характеръ Пушкина. „Онъ, по особенности своего поэтическаго настроен1я, именно соответствовалъ если не всемъ, то по край ней мере одной изъ важнейшихъ потребностей своего времени, которое, впрочемъ, едва ли не должно еще назвать и нашимъ временемъ. Его произведешя могущественно действовали на про-буждеше сочувств!я къ поэзш въ массе русскаго общества; они умножили въ десять разъ число людей, интересующихся литера турою и черезъ то делающихся способными къ воспринятш выс-шаго нравственнаго развийя. Онъ самъ прекрасно очертилъ это достоинство литературныхъ произведенш, говоря:
Плодятъ читателей они; Гд£ есть noBUTpie на чтенье, Тамъ иросв^щевье, тамъ добро...
*) Сочин. Б&г., т. УШ, юд. 2-е, стр. 402.
— 91 —
„Говоря о значенш Пушкина въ исторш развита! нашей ли тературы и общества, должно смотреть не на то, до какой сте пени выразились въ его произведешяхъ различныя стремлетя, встречаемый на другихъ ступеняхъ развит1я общества, а прини мать въ соображеше настоятельнейшую потребность и тогдашняго и даже нын4шняго времени—потребность литературныхъ и гуман-ныхъ интересовъ вообще. Въ этомъ отношенш значеше Пушкина неизмеримо велико... Онъ первый возвелъ у насъ литературу въ достоинство нащональнаго дела... Онъ былъ первымъ поэтомъ, который сталъ въ глазахъ всей русской публики на то высокое место, какое долженъ занимать въ своей стране великш писа тель. Вся возможность дальн^йшаго развийя русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется Пушкинымъ" х).
Истолковашя Пушкина 40-хъ и 50-хъ годовъ делались, когда еще не было собрано столько бюграфическихъ и литера турныхъ данныхъ, какими пользуемся мы теперь; но дальнЬйпия изыскашя не изменяютъ въ существе положенш, поставленныхъ прежнею критикой. Указанныя здесь свойства Пушкинской поэзш и послужили основашемъ ея вл!ян1я на дальнейшее развипе лите ратуры. Его произведешя дали никогда прежде недостигнутый образецъ совершенства формы, художественной цельности, тонко выработанваго языка: съ Пушкинымъ былъ завершенъ перюдъ фор-мальнаго развит!я нашей литературы, стоявшей прежде въ постоян ной зависимости отъ чужого образца, съ непобежденного услов ностью языка, съ неумёньемъ изображать подлинные черты рус ской жизни, съ недоразвитымъ представлешемъ о возвышающемъ нравственномъ смысли искусства. Художественная высота Пуш кинской поэзш, кроме изумительныхъ по красоте произведен^ личной лирики, выразилась первымъ установлешемъ того глубо-каго реализма въ изображешяхъ русской действительности, ко торый сталъ съ техъ поръ господствующей чертой нашей лите ратуры и источникомъ ея дальнейшаго успеха и современнаго европейскаго значешя. Пушкинъ самъ не довершилъ всего, что было имъ намечено,—какъ остались только въ зачатке его планы сощальнаго романа,—но и то, что было сделано,—его повесть, драма, историческш романъ, указало эту дорогу. Трезвое чутье действительности, кроткое, гуманное чувство, запечатленныя въ его произведешяхъ, классическая форма,—остались его художе-ственнымъ заветомъ, который остался памятенъ для его преем-никовъ, ощущавшихъ на себе его вл!яше. Это чувство учениче-
х) „Современникъ", 1855, мартъ, стр. 30—32.
— 92 —
€тва и преемства было сильно въ Гогол4? которымъ было воспри нято непосредственно, и затЗшъ сознавалось его последовате лями въ сощальномъ романЬ, той славной плеядой, которая на чала действовать въ сороковыхъ годахъ и которой посл4дб1я произведены доходятъ до нашихъ дней. — Въ этомъ, а не въ какой-либо общественно политической доктрине, заключается исто рическое значен1е Пушкина и великое наслЗдое, оставленное имъ дальнейшему развитш литературы.
III.
Народность оффвдлльная.
Впечатлите, произведенное собьшями конца двадцать пятага года, по зам-Ьчашю весьма достовйрныхъ наблюдателей, оказывало свое дМств1е въ течете всего описываемаго перюда. Ближайппе современники полагали, что эти событ1я должны были надолга остановить успехи, которыхъ безъ этого они, повидимому, ожи дали.—Ah, mon prince! vous avez fait bien du mal a la Russie, vous l'ayez reculee de cinquante ans (ахъ, князь; вы сделали много зла Россш, вы ее отодвинули назадъ на пятьдесятъ л4тъ),— говорилъ въ первые же дни князю Трубецкому одинъ изъ его будущихъ судей, вл1ятельное лицо новаго царствовашя. Ту же мысль высказываетъ, нисколько времени спустя, Чаадаевъ въ извйстномъ „ философическомъ письмеu *).
Можно сомневаться въ томъ, действительно ли только эти собьшя отодвинули Россш на пятьдесятъ л^тъ назадъ, могло ли отдельное явлен1е оказать столь обширное и продолжительное вл4яв1е на судьбу огромной нацш,—и не им&гъ ли, напротивъ, этотъ ходъ вещей бол4е глубокаго корня въ ц-Ьломъ характер* времени и общества. Въ самомъ д*л*, этотъ характеръ всего больше определялся пассивнымъ подожешемъ народной мысли, вялостью образовательныхъ инстинктовъ въ бол4е цивилизован-
г) Въ 1829.—Онъ говорить о несчастной судьбе нашей цивилизацш и, упомя-нувъ о Петр-Ь Великомъ, д&ло котораго далеко не принесло всЬхъ желанныхъ резуль-татовъ, продолжаетъ; „Une autre fois, un autre grand prince, nous associant a sa mission glorieuse, nous mena victorieux d'un bout de I'Europe a Tautre; revenus chez nous de cette raarche, a travers les pays les plus civilises du monde, nous ne rap-portames que des idees et des aspirations dont une immense calamity qui nous recula d'un demi-siecle, fut le resultat" (стр. 28).
— 94 —
номъ верхнемъ слой: не было яснаго сознашя и запроса на дру гой порядокъ вещей, или же это сознаше ограничивалось столь тЬснымъ Еругомъ истинно образованныхъ людей, что въ ту ми нуту этотъ кругъ не оказывалъ никакого влшнш на течете д4лъ, и его желатя не принимались ни въ какое соображете. Насту павши порядокъ вещей вполне отв^чалъ представлешямъ и нра-вамъ большинства и пользовался чрезвычайной популярностью. Но собьтя двадцать пятаго года имели, однако, свое значеше, какъ лишнее побуждеше къ усиленному консерватизму. Такой Еонсерватизмъ начинается въ сущности гораздо раньше, потому что послйдше годы предыдущаго царствовашя уже достаточно яснымъ образомъ вступили на эту дорогу; но собьтя конца 1825 года возбудили опасете возможности повторешя какого-нибудь подобнаго движешя въ будущемъ, увеличили до чрезвы чайной степени предубйждеше противъ всякаго признака поли-тическихъ интересовъ въ обществе. Новее время только продол жало въ этомъ отношенш взглядъ на вещи, господствовавши въ послЬдше годы царствовашя Александра I, но этотъ взглядъ при менялся теперь съ гораздо большей настойчивостью и суровостью, и, кажется, н$тъ основашя утверждать, чтобы эта программа была именно вынужденная, чтобы безъ упомянутыхъ событш въ наступавшемъ перюде можно было бы ожидать продолжешя либе рализма первыхъ л4тъ имп. Александра.
Наступившая теперь система была, следовательно, та же кон сервативная система опеки, но самой полной и строгой, какая только была употребляема въ русской жизни. Сь самаго начала система заявила тотъ принципъ, что такъ какъ брожеше двад-цатыхъ годовъ происходило отъ поверхностнаго воспиташи и отъ вольнодумства, заимствованнаго изъ иностранныхъ учешй, то сл4-дуетъ обратить особенное внимаше на воспиташё молодыхъ поко ление, дать силу въ воспиташи истиннымъ русскимъ началамъ и строго удалять изъ него все, что бы имъ противоречило. На гЬхъ же началахъ должна была основаться вся государственная и обще ственная жизнь. Сущность началъ была определена совершенно положительно, и въ нащональной жизни признаны были закон ными только те действ!я и явлешя, которыя отвечали пунктамъ определенная теперь нащональнаго символа, въ числе которыхъ впервые названо было оффищально слово „народность".
Сущность понятш, поставленныхъ теперь краеугольнымъ кам-немъ всей нащональной жизни, была очень близка къ темъ, кото рыя уже начали господствовать въ последше годы императора Александра I. Это былъ тотъ традищонный идеалъ, какъ онъ
— 95 —
издавна высказывался въ мн£шяхъ всей консервативной парии и изложеяъ въ записке Карамзина; но теперь программа выпол нялась съ невиданной при Александре последовательностью, ко торая была т*Ьмъ больше, что новая власть не имела прошед-шаго, которое располагало бы ее къ какимъ - нибудь уступкамъ либерализму. Традищонныя начала были развиты, усовершенство ваны, поставлены на степень непогрешимой истины и явились какъ бы новой системой, которая была закреплена именемъ на родности.
Чтобы говорить о литературныхъ идеяхъ этого времени, не обходимо составить себе понят1е объ этой оффищально заявлен ной народности, потому что она составила ту почву, на которой допускалось движете умственной жизни, тотъ кругъ идей, кото рый делался обязательнымъ для литературы и науки. Эта почва оказывала на литературу и науку самое существенное вл!ян1е; литература и наука, представляя умственную деятельность обще ства, въ исполненш своей задачи прежде всего должны были встретиться съ этой почвой, которая хотела впередъ указать имъ ихъ содержаше и ихъ границы. Эти отношешя и определили практическое положеше литературы и ея общественный смыслъ: оффищально заявленная народность составляла исходный пунктъ для литературы, которая должна была или безусловно подчиниться ея теорш, или становиться къ ней въ критическое отношен1е, и при этомъ или отыскивать для нея теоретически основашя или, напротивъ, разойтись съ ней.
Мы не имеемъ ни возможности, ни намерешя говорить о целомъ характере этого перюда, и укажемъ, въ пределахъ нашей задачи, лишь некоторыя обпця черты системы, которой принад лежала господствующая роль въ течете описываемых* десяти-летШ и безъ знакомства съ которой невозможно яснр предста вить ни движешя понятш за тотъ перюдъ, ни того характера ихъ, какой складывался въ результате ихъ впоследствга.
Историческое значете системы, о которой мы говоримъ, обо значилось ясно даже для массы общественнаго мнЬшя, когда этотъ перк>дъ сменился царетвовашемъ имп. Александра II. Намъ еще очень памятно то радостное, полное ожиданй возбуждеие, какимъ ознаменовалось начало новаго перюда, и памятно также, какъ судили тогда о предшествовавшей эпохе.
Точно повязка упала съ глазъ,—такъ ясно начинали видеть слабыя стороны прошедшаго. Суждеше было согласное и важно было тЬмъ более, что вызвано было фактами, высказано было •после историческаго испыташя системы, когда оказалось, что
— 96 -
система слишкомъ самонадеянно считала себя непогрешимой а присвоивала себ'Ь исключительную деятельность, что она не въ силахъ была удовлетворить потребностямъ нащональной жизни даже въ той области, которую она выбрала предметомъ своей главнейшей спещальной заботы — въ военномъ деле, въ деле нащональной защиты. Общественное мнете впервые после дол-гаго молчатя стало высказываться довольно явственно. То время между прочимъ памятно особеннымъ распространешемъ руко писной литературы, которая была именно признакомъ пробуж-дешя общественнаго мнешя. Были здесь легшя тенденщозныя стихотворешя и эпиграммы, но была въ особенности литература публицистическая, трактовавшая политичесюе и общественные вопросы, нередко съ верной оценкой недавняго прошлаго и всегда съ искреннимъ желашемъ лучшаго порядка. Эта литера тура была согласна въ своихъ приговорахъ о протекшей эпохе. Въ результате, не только общество, но само правительство со знавало, что нуженъ иной путь для внутренней политики: заго ворили о гласности, образованы, о крестьянскомъ вопросе, о не обходимости реформы въ различныхъ отрасляхъ общественности и управлен1я, и т. д. Эти желатя сами собой указывали, чего именно недоставало прошедшему перюду, чемъ онъ не удовле-творялъ потребностямъ государства и общества. Въ общемъ итоге, желан1я эти сводились къ одному — къ исправлешю вопшщихъ недостатковъ прежняго управлешя и къ некоторому простору для общественной инищативы; они отрицали нетерпимость и стесни тельность опеки, которая была господствующей чертой прежняго времени.
Такимъ образомъ, первыя свободно высказанный мнешя про свещенной части общества становились противъ системы, кото рая, однако, въ числе своихъ началъ выставила „народность". Въ чемъ же состояла или какъ понималась эта народность?
Мноие изъ лучшихъ современниковъ уже давно начали со мневаться въ „народномъ" характере системы; они соглашались, что она удовлетворяла предашямъ массы, но утверждали, что въ более широкомъ смысле она вовсе не была народна, такъ какъ по своей крайней исключительности не давала никакого исхода для развит1я умственныхъ и матер*альныхъ силъ народа, оставляя огромную долю самого народа въ рабстве, и наконецъ, что даже- въ способе ея действШ господствовали взгляды, внушен ные чужой, западной реакщей. Те критики, которые въ конце
— 97 —
50-хъ годовъ впервые решились отдать себе отчетъ въ харак тере минувшихъ десятилетш, именно замечали тесную связь между нашей системой и пр!емами европейской реакщи, которые, будучи восприняты первоначально при Александре, подъ вл1яшемъ Мет-терниха, получили теперь* новое развиие и были последовательно распространены на все отрасли управлен!я.
Одинъ изъ публицистовъ упомянутой рукописной литературы положительно доказывалъ это господство Меттерниховой системы въ нашей внутренней политике, несмотря на все различ1е двухъ странъ, которое делало эту систему не только излишней и не разумной въ Россш, но и вредной для ея развит. „Поддержаше status quo въ Европе, особенно въ Турцш и Австрш; возве-щеше и ограждеше, словомъ и деломъ, охранительнаго, неогра-ниченнаго монархическаго начала повсюду; преимущественная опора на матер1альную силу войска; поглощеше властью, сосредо точенной въ одной воле, всехъ силъ народа, что особенно пора-жаетъ въ организации обществен наго воспиташя и въ колоссаль-номъ развитш административнаго элемента, къ ущербу прочямъ; o6pyceHie иноплеменныхъ народовъ, присоединенныхъ жъ имперш на особыхъ правахъ; стремлеше создать, хотя бы насильствен-пымъ образомъ, единство вероисповедашя, законодательства и администрации подавлеше всякаго самостоятельнаго проявлешя мысли какъ въ литературе, такъ и въ обществе, и надзоръ надъ нею; регламентащя, военная дисциплина и полицейсшя меры даже въ томъ, чтЬ наименее подлежитъ , имъ, и такъ далее,—все это неопровержимо обличаетъ у насъ присутств1е системы, возникшей въ Австрш, но вследств!е горькой необходимости, какъ conditio sine qna поп ея существоватя,—въ Россш же не подходящей подъ прямыя yenoBin ея быта, а потому мешающей правильному раз витш ея нравственныхъ, умственныхъ и матер1альныхъ силъ" :).
Безспорно, что все эти пр1емы были близко похожи на ту политику, которая развивалась въ континентальной Европе, особенно въ Австрш, въ перюдъ реставращи; это были пр*емы того Polizeistaat, которое тогда казалось верхомъ политической мудрости и наилучшимъ способомъ управлетя народами. Темъ легче могли установиться эти пр1емы въ нашей жизни, которая не представляла никакихъ элементовъ самостоятельности, и следо вательно, никакихъ затруднетй, и по той же причине у насъ эти npieMbi имели, быть можетъ, наиболее тягостное и неблаго-
1) „Мысли вслухъ объжстекшемъ тридцатшгЫи Россш" (мартъ, 1855),—статья, которая приписывалась Т. Н. Грановскому.
характ. литер. 7
— 98 —
npiflTHoe &шше. Въ государствахъ западныхъ шла явная борьба нащональныхъ и общественно-политическихъ силъ противъ данной средневековой формы государства; реакщонное управлеше было для последней средствомъ самосохранешя; въ самомъ обществе политичесше инстинкты были такъ сильны, что могли выдерживать это давлеше. У насъ было совсЗшъ напротивъ: наша государ ственная жизнь не представляла ничего подобнаго тому броженш, какое совершалось въ австрШекои имперш, громадная масса общества оставалась еще на степени развится вполне naTpiap-хальной, она нуждалась не въ ст^сненш, а въ возбужденш ея умственной и нравственной деятельности; ее нужно было не удерживать суровыми ограниченней, а напротивъ, поощрять и двигать впередъ, потому что въ ней веками накопилось и безъ того слишкомъ много лини и безд,Ьйств1я..
Эти свойства системы, принимавшей своею характеристикой „народность", становились ясны въ перюдъ крымской войны. Рукописная публицистика была преисполнена разсуждешями о внешней и внутренней политики Россш, которымъ нельзя отка зать въ большой верности: политичесшя обстоятельства и поло-жеше вещей внутри слишкомъ настоятельно указывали, даже для людей мало думавшихъ, значеше прежняго хода д4лъ по его наступившимъ последств!ямъ.
Припбмнимъ некоторые факты.
Въ европейской политики Poccifl, за исключешемъ первой турецкой войны и покровительства Грецш, строго следовала началамъ Священнаго Союза и защищала легитимизма Вл!яше Россш въ этомъ смысле было очень сильное въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ и много служило къ поддержашю въ Европе старыхъ абсолютистскихъ парт!й и къ подавленш движетй кон-ститущонныхъ. Въ свое время это вл1яше могло льстить нащо-нальному самолюбш, но авторитетъ тратился на чуж1я дела, намъ въ сущности постороння, и результаты не были благопр!ятны для Россш: она слишкомъ самоуверенно ставила свой авторитетъ про тивъ ц-Ьлаго движешя, котораго однако не въ силахъ была бы удержать; она становилась наперекоръ внутреннему политическому развитию европейскаго общества, и немудрено, что возбудила про тивъ себя упорную вражду въ большинстве этого общества. Эта вражда, начавшись еще съ последнихъ годовъ царствовашя Александра, когда Восая уже открыто стала на эту дорогу, уве личилась въ течете описываемыхъ десятилейй до ненависти, которая сделала крымскую войну чрезвычайно популярной на всемъ европейскомъЗападе. Такимъ образомъ, „народному" харак-
— 99 —
теру тогдашняго положешя Россш даны были черты самаго край-няго консерватизма, и результаты этой политики обратились про тивъ нея же. Въ крымской войнй противъ Россш оказались не только Англ1я, вражда которой объяснялась политическимъ недо-в£р1емъ, не только Франщя, къ которой Росс1я была постоянно не расположена, какъ къ гнезду либерализма, не только Сардишя, въ которой Poccifl не желала признавать конституционной реформы,— противъ Россш оказались даже государства, правительства кото-рыхъ находили особенную поддержку Россш. Poccia поддерживала, въ тридцатыхъ годахъ, Турщю, которая, взамйнъ, угнетала род-ственныя намъ славяшжя племена; поддержала въ венгерскую войну распадавшуюся Австрш, для которой победа послужила только къ возстановлешю самаго необузданнаго абсолютизма, обращеннаго опять противъ нашихъ единоплеменниковъ, и которая аагЬмъ, въ перюдъ крымской войны, когда Poccia могла бы ожи дать отъ нея отплаты за услугу, предпочла „удивить м!ръ своей неблагодарностью", т.-е. насмеяться надъ Poccieft.
Такимъ образомъ, результаты этой политики въ европейскихъ ;$лахъ далеко не были благоприятны для Россш въ матер1альномъ отношенш: она кончилась столкновешемъ, въ которомъ Poccin понесла только потери; на великую отрицательную пользу въ нравственныхъ послед сшяхъ войны для общества, эта политика, конечно, не разсчитывала. Трудно также доказать, чтобы эта политика была действительно народна, т.-е., чтобы она отвечала требовашямъ нащональнаго блага и характера. Это благо вовсе не требовало поддержки себялюбивымъ интересамъ постороннихъ правительствъ, и скорее терпело великш ущербъ отъ того разъ-единешя съ европейской жизнью, которое сопровождало эту по литику. Что касается „нащональнаго характера", изъ него мудрено было бы вывести какое-нибудь обязательное правило въ вопросахъ такого отдаленнаго интереса. Для народа, не имйвшаго пикакихъ нредставленш о политическихъ отношешяхъ, эти во-иросы просто не существовали, и со временъ войны 1812 года, едва ли не единственнымъ случаемъ, гд* проявлялось некоторое народное участие, была греческая война за освобождеше, во время которой высказалось сочувсше общества и народа къ греческимъ единов'Ьрцамъ. Въ этомъ, чуть ли не единственномъ случай дгЬй-ствительнаго интереса, онъ совпадалъ съ интересами всей запад ной Европы. Въ другихъ вопросахъ нашей политики, масса не им4ла никакого яснаго представлешя, а въ образованномъ классе общественное мните, какъ увидимъ, было разделено... Такимъ образомъ, „народность" внешней политики была сомнительна.
— 100 —
Во внутреннихъ делахъ Teopia требовала безграничнаго авто ритета власти и самой полной опеки надъ всеми сторонами го сударственной, народной и общественной жизни. Въ этомъ, какъ мы заметили, не было новаго, но теперь опека достигла, вероятно, самыхъ пшровихъ размеровъ, каше только когда-нибудь у насъ имела. Она стремилась связать въ одномъ крБпкомъ узле все нити управлевоя, распространить надзоръ на все движешя на-цюнальной жизни, все подвести къ одному уровню. Сл4дств1емъ было чрезвычайное распространеше бюрократш, которая остава лась для центральной власти единственнымъ средствомъ упра-влешя и контроля. За обществомъ не признавалось никакого зна-чешя; общественное мнете лишено было всякаго вл1ятя; обще ство не могло само ничего делать въ своихъ интересахъ, даже самыхъ элементарныхъ, и могло двигаться только въ данныхъ рамкахъ; за него думали и действовали канцелярк, и ему оста валось повиноваться.
Развиие бюрократш влекло за собой все неизбежный его последств1я. Во всЬхъ делахъ, въ администращи и суде, го сподствовало бумажное производство, совершавшееся въ канце* лярской тайн*, недоступное не только критике, но даже св4-дйвно общественнаго мвйнш, не имевшее надъ собой никакого ограничетя и контроля, кроме власти непосредственная высшаго начальства, которое считало себя всеведущимъ и непогрешимымъ и не находило интереса открывать недостатки своего ведомства. Каждая власть была всесильна надъ темъ, что было ниже ея, и въ свою очередь безответна передъ высшей инстанщей, такъ что въ целомъ лестница управлешя представляла рядъ ступеней произвола администращи, противъ котораго были почти без защитны управляемое общество и народъ. Дела обыкновенно шли прекрасно и все обстояло благополучно на бумаге, но никто не сверялъ бумаги съ действительностью. Случалось иногда, что воппощее ихъ противореч!е бросалось въ глаза такъ, что нельзя было его скрыть; следовали изъ высшихъ правительственныхъ областей стропя кары произволу, но въ целомъ дела продолжали идти попрежнему.
Понятно, что бюрократ больше и больше парализовала общесственныя силы. Не допуская никакого учасйя общества въ решети вопросовъ, затрогивавшихъ самые существенные его инте ресы; не выслушивая этой заинтересованной стороны, бюрократш сама лишала себя запаса сведетй о предмете, какой бы могъ быть доставленъ участ!емъ общества, и решала эти вопросы по необходимости односторонне или совсемъ неверно,—кроме того,
— 101 —
отдалеше общества отъ учатя въ его собственвыхъ д£лахъ еще больше усиливало ту виковую умственную л^нь, которая и безъ того удручала русское общество и могла стать роковымъ б4д-ств!емъ нащональной жизни,—еслибы собьшя не пришли, нако-нецъ, разбудить общество и государство отъ тяжелаго сна.
Частныя вредныя д"Ьйств1я бюрократш также обнаружились очень скоро. Безконтрольность чиновничества, его огромное раз-множеше и скудное содержаше, какое давалось государствомъ на эту многочисленную армпо, повели къ крайней его испорченности: взяточничество, противъ котораго оказывались безсильны негодо-ваше и строгость правительства, господствовало во всЬхъ ступе-няхъ управлетя, отъ низшихъ и до высшихъ. Существовала почти определенная такса за т4 или друпя услуги чиновниче ства, за получете мйстъ, за административныя и судебныя ре шетя и т. д. Обычай былъ давнишнш, и общество почти мири лось съ нимъ, т£мъ больше, что видело невозможность для б4д-наго чиновничества существовать однимъ казеннымъ жалованьемъ. Правительство, безъ сомнйшя, искренно желало помочь этому печальному положешю вещей, но по обычаю думали помочь ему только новыми бюрократическими м-рами, которыя размножили формализмъ, но оказывались совеЬмъ безполезны, потому что единственнымъ средствомъ избавиться отъ этого зла было изм&-неше самой системы, подняйе общественнаго мн-Ьшя и инициа тивы, а этого не считали возможнымъ допустить. Подъ конецъ перюда, правительство; наконедъ, серьезно озаботилось чрезмйр-нымъ размножешемъ и испорченностью чиновничеста: предпри нято было „сокращеше переписки", уменыпеше штатовъ, но д4ло оттого поправилось мало: вредъ, производимый исключительной бюрокрайей, продолжался, хотя чиновниковъ, быть можетъ, и убавилось; нисколько случаевъ суроваго осуждетя казнокрадства не уничтожили давнишняго зла.
Наше политическое устройство съ давнихъ временъ отлича лось см$шетемъ власти законодательной, администращи и суда. При чрезвычайномъ развитая бюрократш, это смйшете отзыва лось особенно тяжелыми посл4дств1ями. Въ правлен!е ими.. Але ксандра былъ уже сознанъ этотъ капитальный порокъ нашего; устройства, но планы сов&твиковъ Александра, хогЬвшихъ устра- \ нить это смйшеше властей, не осуществились, и въ послйдую-щемъ переде оно продолжалось во всей сил*. Это спутывало, наконецъ, веб нравственный понят обшества. Законъ и въ круп-ныхъ и мелкихъ отлравлетяхъ своихъ зачастую отступалъ передъ произволомъ бюрократической власти, распоряжавшейся безкон-
— 102 —
трольно каждая въ своемъ районе. Старые суды еще доходятъ до нашего времени, и памятна ихъ медленная канцелярская про цедура, усложненная множествомъ иястанщй, знаменитая своимъ произволомъ и лихоимствомъ.
Одной иаъ главнййшихъ заботъ того времени было устрой ство многочисленной армш, въ которой видели и залогъ вн-Ьш-няго политическаго могущества, и внутренняго спокойетя. Воен ная служба слыла самой „благородной" службой. Е№тъ надоб ности говорить много объ этой * военной системе, недостатки которой такъ трагически доказаны были крымской войной. На армш уходили лучпия молодыя силы народа, — уходили безвоз вратно вслед CTBie крайне долгаго срока службы,—и самая круп ная часть бюджета. Вооружешя Россш поддерживали ея полити ческое вл1яше въ Европе, но это вл!яте, не приносившее пользы самой стране, раздражало противъ Россш европейское обществен ное мн£ше, всл*Ьдств1е упомянутаго характера русской внешней политики. Внутри усиленныя вооружешя отзывались об'Ьдн^шемъ народа, изъ среды котораго наполнялось войско и на плечахъ котораго лежало содержаше этого войска и всего государствен-наго механизма.
Военная дисциплина и парадная выправка играли главнейшую роль въ устройстве армш. Въ критическую минуту оказалось, что за этимъ забыты были самыя существенныя потребности армш на военное время, между прочимъ вооружеше, которое оказалось совершенно неудовлетворительнымъ въ сравпеяш съ вооружешемъ вепр!ятельскихъ войскъ 1). Защита Севастополя показала, что не было недостатка въ мужестве армш и даже въ военныхъ талантахъ, но организащя была ничтожна. Замечатель ный рядъ преобразованШ, совершенным въ прошлое царство-вате въ нашемъ военномъ д4л*Ь и затронувшихъ самыя суще ственныя стороны военнаго устройства, представлялъ самъ по себе достаточную критику этого прошедшаго.
Чрезмерное развитее милитаризма захватывало и мноия чисто граждансшя отрасли управлешя: такъ, ведомство межевое, лес ное, путей сообщетя, горное, инженерное, получили усиленный военный характеръ. нисколько не требовавппйся сущностью дела;
г) Когда это положеше д£ла изменилось въ прошлое царствоваше, люди, быв-ш1е свидетелями прежняго порядка, раскрыли вполне его недостатки въ разсказахъ, нередко поразительныхъ, — къ сожал'внш только, раскрыли поздпо. Разсказы этого рода появляются до сихъ поръ; укажемъ для примера помйщенныл въ „Р. Архиве" (1870) воспоминания одного полкового казначея (очень близкаго свидетеля) о по-рядкахъ въ интендантскомъ ведомстве во время Крымской войны,
— 103 —
наконецъ, уголовное судопроизводство, по многимъ родамъ Д'Ьлъ, также стало переходить въ вйдйте военныхъ судовъ.. Современ ники объясняли это предпочтете военныхъ порядковъ т4мъ, что высшая власть не доверяла медленной и лихоимной гражданской бюрократе. Надобно полагать, что это объяснеше была верно,— но насколько самая возможность подобнаго недовер1я свидетель ствовала о нормальности такого положешя вещей, всегда ли та кая перемена ролей оказывала действительную помощь, и не теряли ли, напротивъ, спещальныя дела, какъ упомянутыя выше, отъ военныхъ порядковъ, и особенно уголовное судопроизводство въ дйлахъ, не имйющихъ никакого отаошетя къ военнымъ пред-метамъ? Наконецъ, почему же сохранялась въ другихъ отрасляхъ та испорченная бюрократ, которой не доверяли здесь? Рядомъ съ этимъ совершалось другое явлеш.е: идеаломъ службы была служба военная. Она сообщала изв*Ьстныя качества, которыя счи тались лучшими качествами служащаго человека: безпрекословное чинопочиташе, механическую исполнительность, суетливую расто ропность. Поэтому, военная служба открывала дорогу во вей отрасли управлешя, не исключая и очень спещальныхъ, какъ, напр., гусарская служба вела къ оберъ-прокурорству при св. си ноде; предполагалось, что упомянутыя качества дйлаютъ военнаго человека годнымъ во всякой службе, какая бы ни была ему указана. Такъ, всего чаще назначались военные попечителями учебныхъ округовъ, и т. п. Но нужны ли и достаточны ли воен ная доблести, въ дйлахъ школы и науки?
Тоже начало правительственная авторитета проводилось въ д4лахъ церковныхъ. Наша церковь, со временъ Петра Великаго \ и посл^дняго naTpiapxa, стала въ подчиненное отношеше къ | светской власти, которая, предоставляя ей предметы спещально J и исключительно духовные, никогда не уступала р-Ьшающаго голоса, какъ только церковный вопросъ имйлъ связь съ полити ческими и общественными отношешями. Немноие голоса, которые въ теченш XVIII-ro стол$т1я решались говорить въ пользу не зависимости церкви, пропадали безелйдно: она была безпреко-словно подчинена гражданской власти, и церковное- управлеше шло заурядъ со всякой другой администращей. Теперь этотъ порядокъ оставался неизм'ЬнныМъ, но также получилъ еще большую бюрократическую определенность и строгость. При Александре I была разъ допущена некоторая тень религюзпой свободы, которая, между прочимъ, выразилась разрешен1емъ масонскихъ ложъ и библейскаго общества и терпимостью къ расколу, напр., къ духо борству. Теперь масонсад ложи, закрытыя при Александре, были
— 104 —
запрещены еще разъ; библейское общество, прюетановленное при Александре, было упразднено окончательно; терпимость для рас кола кончилась. Взглядъ, господствовавши теперь, вообще не допускалъ никакихъ „вмешательстве общества въ дела, которыя считались уже обезпеченными, если для нихъ существовали осо бый канцелярш; предполагалось, что канцелярш знаютъ вообще наилучшимъ образомъ то, что имъ поручено, и частнымъ людямъ не было уже никакого дела до этихъ предметовъ.
Положеше раскола значительно изменилось со временъ Але ксандра. Этотъ перщдъ былъ въ особенности временемъ система тическая пресл£дован1я. Господствовавши взглядъ требовалъ пол-I наго единства и форменнаго однообраз1я въ церковной, какъ въ гражданской жизни нацш, а расколъ былъ вопшщимъ наруше-темъ этой дисциплины. Дела о расколи трактовались какъ госу дарственная тайна; составлялись многоразличные комитеты для опредйлешя раскольничьихъ толковъ и степени ихъ государствен ной опасности, при чемъ различные секретные комитеты (со сто роны церковной власти, министерства внутр. д4лъ, высшей по-лицш) не знали иногда даже о существовали одинъ другого. Невозможность преодолеть расколъ административно-полицейскими мирами, вследств!е самой громадности дела, заставила ограничить преслйдовате и направить его въ особенности противъ тйхъ сектъ, которыя были признаны наиболее вредными. Преслйдо-ваше производилось гЬми же средствами полицейской бюрократии, и испорченность чиновничества делала то, что • преследуемые откупались: чиновники считали раскольничьи дела прибыльной статьей; расколъ искоренялся на бумаге, а на самомъ деле не думалъ уменьшаться. Въ раскольничьей массе еще больше рас пространялись скрытность и недовер!е къ оффищальнымъ вла-стямъ, и къ прежнимъ сектамъ стали прибавляться новыя, вновь изобретаемыя подъ вл!яшемъ существовавшихъ условШ *). Когда, въ царствование Александра П, наступилъ опять более мяшй образъ действй по расколу/ когда съ него былъ снять канце лярски секретъ, и онъ сталъ предметомъ литературныхъ разъ-ясненй, историческихъ и бытовыхъ, — то однимъ изъ первыхъ указанш литературы былъ фактъ, что оффищальная цифра рас кола, по прежнимъ сведешямъ министерства внутреннихъ делъ, далеко не представляла цифры действительной. Такимъ образомъ, высшая власть, при всехъ своихъ средствахъ, не знала даже
х) Такъ, напрвпмгЬръ, дршотъ объ особенность распространении въ то царство-вате секты „странниковъ".
— 105 —
численности раскола; точно также не знала она настоящаго отно-шешя низшихъ бюрократическихъ властей къ расколу, который былъ для нихъ предметовъ эксплуатацш, и не знала действи тельна™ значешя раскола въ народной среди. Более гуманное отношеше къ расколу въ наше время стало производить „обра-щешя* гораздо более искреншя и действительный, ч^мъ бывало прежде, и вообще, даже теперь, успела подействовать противъ раскола несравненно сильнее, ч^мъ все преследовашя прошлыхъ десятил^тШ. Н4тъ сомнЬшя, что только дальнейшее развийе и большая широта этой терпимости могутъ вообще дать церковно-народнымъ отношешямъ то нормальное положеше, какого имъ до сихъ поръ недостаетъ.
Какъ вопросъ о расколе былъ деломъ бюрократы и оста вался секретомъ для общества, такъ оно оставалось чуждо и другимъ явленкмъ, совершавшимся въ области церкви. Однимъ изъ самыхъ крупныхъ событш этого рода въ течеше описывае-мыхъ десятилетш было возсоединете ушатовъ. Это акта, который долженъ былъ восполнить исторически ущербъ, понесенный рус ской церковью въ XVI-мъ столетш, совершился чисто оффи-щальнымъ образомъ: общество не знало о приготовлявшемся со бытш, не участвовало своимъ содейегаемъ или мнешемъ въего совершеши, и должно было просто принять его, какъ совершив-шшся фактъ. Этотъ способъ действш шелъ вообще въ параллель съ образомъ действш относительно Польши и западнаго края: власть устраняла всякое участ1е общественнаго мн'Ьшя, и действуя только силой авторитета, должна была довольствоваться результа тами, которые были удовлетворительны въ формальномъ отно-шееш, но, какъ стало ясно впоследствш, не давали прочнаго, действительная разрешен1я вопроса...
Традищонный порядокъ вещей пе улучшился и во внутрен ней церковной жизни. Отношете церкви къ обществу было слиш-комъ внешнее: при полномъ подчинены государству, церковное управлеше слишкомъ часто было оруд!емъ администратнвно-поли-цейскихъ целей, относилось къ обществу сухо и формально и вообще отличалось теми свойствами, противъ которыхъ въ поагЬд-дующее время печать успела высказаться весьма решительно (газеты „День", „Москва") и противъ которыхъ теперь заметно известное движете въ самомъ духовенстве, Этотъ формализмъ отношешй церкви къ обществу усиливался безправнымъ положе-шемъ низшаго духовенства: епарх1альная власть была надъ нимъ всесильна. Священникъ былъ связанъ не только въ своихъ iepap-хическихъ отношешяхъ, но и въ отношешяхъ къ пастве: если
— 106 —
не ошибаемся, и до сихъ поръ, чтобы сказать проповедь, свя-щенникъ обязанъ представить ее на „благословеше", т.-е. на цензуру къ своему начальству. И не только живое слово этимъ связывалось; стёснеше невыгодно отражалось и на самомъ содержанш проповедей, которыя чрезвычайно редко выходили изъ обыкновенныхъ реторическихъ общихъ м^стъ, а своимъ полу-сла-вянскимъ языкомъ, который считался обязательным^ еще больше удалялись отъ жизни. Духовное образоваше, представляемое семи-нар1ями, совершалось по предашямъ XVIII-го стол-Ьия и мало содействовало сближению духовнаго сослов1я съ обществомъ и его умственными интересами. Духовенство выделялось въ касту и оставалось вне того движешя, которое совершалось въ свитской науки и литературе.
Дело народнаго просвещешя шло, въ сущности, въ техъ формахъ, как1я даны были ему въ царетвоваше имп. Александра. Время делало свое, и ученое образоваше оказывало успехи вайд-CTBie того, что европейская наука начинала прюбретать доетой-ныхъ и компетентныхъ деятелей, и отдельныя меры правитель ства, о которыхъ упомянемъ дальше, принесли несомненную пользу русской науке. Но, въ сущности, положеше науки въ обществе оставалось и теперь столь же непрочно, какъ и прежде; образоваше, которое должна была давать школа, было слиш-комъ ограниченно и по своему распространешю, и по содер жанш.
Прежде всего, „народное просвещеше" по прежнему огра ничивалось только верхними свободными сослов1ями, въ очень небольшой степени существовало для низшаго городского насе-лешя и вовсе не существовало для крестьянъ, т.-е. именно для народа, для основы нащи. Крепостное право продолжало делать школу недоступной для крестьянства. Оно было недоступно я для целой народной массы, — не только по ея матер1альному положенно, но и по взгляду, который находилъ образоваше без-полезнымъ и даже вреднымъ для низшихъ классовъ, и который въ течете всего описываемаго перада съ упорствомъ старался подавлять „необузданное (?) стремлете молодыхъ людей изъ низ шихъ сословш къ высшему образованш, изъемлющему ихъ изъ первобытнаго состояшя безъ пользы для государства". Этотъ принципъ действовать вполне успешно.
Дело университетовъ въ начале описываемаго перюда стало лучше, чемъ было въ последнее годы имп. Александра; изъ уни верситетовъ вышли и въ нихъ потомъ действовали ученые и писатели, оказавпце важное вл1яше на умственное развит1е рус-
— 107 —
скаго общества; тймъ не менее, положеше университетовъ въ ц4ломъ было очень неблагопр!ятное. Выспш сферы имели про-тивъ нихъ предубеждение, сохранившееся отъ временъ Александра и вновь подкрепленное вл1яв1емъ германскаго и австршскаго обску рантизма. Со времени безпокойствъ въ германскихъ университе-тахъ въ десятыхъ и двадцатыхъ годахъ, н*Ьмецшя правительства смотрели на университеты, какъ на гнездо „демагогическихъ происковъ", и известно, съ какой наглостью и съ какимъ ycni-хомъ Магницкш эксплуатировалъ эту тему на нашйхъ универ-ситетахъ, уверивши власти, что наши университеты (находив-ппеся въ младенческомъ состоянш) также заражены вольнодум-ствомъ. Магницкш былъ, правда, удаленъ на первыхъ же по-рахъ новаго царствовашя (потому что раньше, въ порывахъ своей наглости, усп^лъ, говорятъ, задеть весьма высокопостав-ленныхъ лицъ), и безобраз1я его были прекращены, — но это вовсе не означало уничтожешя реакционной системы, и въ мини стерстве держались еще несколько летъ сначала Шишковъ, по-томъ Ливенъ, оба люди очень старой школы и точно также предубежденные противъ образовашя. Известно, катя поня™ вообще имелъ Шишковъ о науке; взятый Александромъ I въ ми нуту затруднешя, какъ человекъ, противъ котораго не было воз можно ни малейшее обвинеше въ вольнодумстве, которымъ тогда перекорялись даже сами обскурантныя парта, принадлежа къ разнымъ системамъ мракобеЫя,—Шишковъ, очевидно, держался только какъ почтенная и безобидная древность. Ливенъ былъ тэтистъ, и едва ли лучше Шишкова удовлетворялъ требовашямъ своего положешя. Впервые место министра народнаго просве-щешя занято было человекомъ, действительно образованнымъ тогда, когда былъ назначенъ Уваровъ. Но и самъ Уваровъ не удовлетворялъ требовашямъ дела, мало чувствовалъ и защищалъ насущную потребность образовашя для общества и особенно для народа: онъ вовсе не шелъ наравне съ развивавшимися умствен ными стремлетями общества, самъ преследовала иныя не сколько свободяыя проявлешя литературы,—но даже его мнешя казались слишкомъ смелы въ тогдашнемъ оффищальномъ nipt, и при всей умеренности своихъ взглядовъ, при всей дипломати ческой осторожности своего образа действш, онъ былъ не въ силахъ отстаивать дело просвещешя и университетовъ отъ пред-убежденШ, господствовавшихъ въ высшей правительственной сфере и, наконецъ, долженъ былъ оставить свое место. Про его преем-никахъ снова пошли въ ходъ поштя, совершенно напоминавппя
— 108 —
шэтистовъ временъ импер. Александра 1). Собьшя 1848 года совершенно неожиданно отозвались у насъ увеличетемъ строго стей, усилетемъ надзора за университетами, за литературой и общественнымъ мнйшемъ. Странно сказать, но въ русскомъ обще стве также опасались революцюннаго брожешя. Едва ли нужно говорить, что на д6ле не представлялось и тйни какой-нибудь опасности: масса общества предавалась безмятежному сну...
Университеты въ лучшую пору уваровскаго управлешя npi-обр&пи запасъ русскихъ профессоровъ, окончившихъ свое ученое воспиташе за границей и стоявшихъ на уровни европейской науки; и значительно поднялись сравнительно съ прежнимъ. Дея тельность университетовъ могла бы служить опорой для распро странена въ русской жизни обществен наго сознан1я и вкуса къ науке, къ сожалйнш, эта деятельность была слишкомъ стеснена гЬмъ крайнимъ недов,Ьр1емъ, о которомъ мы упоминали: исходя изъ лучшихъ вл!янш науки и литературы, она вовсе не была во вкусе опеки. Высшая власть подозрительно смотрела на универ ситетскую жизнь; попечители округовъ, почти всегда назначав-гшеся изъ лицъ, по прежней служб* "совершенно чуждыхъ учеб ному ведомству, почти всегда разделяли эту подозрительность, не имели ни интереса, ни понимашя въ деле просвещешя и, главнымъ образомъ, видели свое дело въ полицейскомъ присмотр-Ь. Недостатокъ нравственнаго и умственнаго простора не могъ не стеснять образовательной деятельности университетовъ; онъ дМ-ствовалъ подавляющимъ образомъ, часто превращалъ профессуру въ простое отправлете ученаго промысла и подвергалъ тяжелому испытанно ревность и энерпю лучшихъ людей, которымъ именно всего больше приходилось чувствовать на себе этотъ гнетъ. Для примера довольно вспомнить, какъ тяжело доставалось, въ осо бенности последнее время, Грановскому: это былъ одинъ изъ про-свещеннейшихъ людей, каше только были у насъ въ то время, одинъ изъ избранныхъ умовъ, стоявшихъ во главе нашей обра зованности, человекъ самыхъ спокойныхъ политическихъ убе-жденШ, умеренность которыхъ стала даже поводомъ раздора его еъ некоторыми изъ его ближайшихъ друзей, наконецъ, человекъ, пользовавшийся большой популярностью и уважен!емъ въ образо-ванномъ обществе, и все это не спасло его отъ притеснешй и &тъ полицейскаго надзора,—напротивъ.
Мы упоминали о томъ духе милитаризма и военной дисцик-
1) Ср. объ этомъ и вообще о характер* тогдашней системы любопытны* зака чаны въ Р. Архив*, 1868, стр. 989—991.
— 109 —
лины, который- вообщ&_ старались тогда^ распроадфанш2ь_и_1а„ пр1емы управлешя и на общественную жизнь. Особеннымъ раз-садникомъ его служило въ особенности военное воспиташе, должен ствовавшее готовить офицеровъ для армш. Впоследствш само правительство—вероятно, опять по тому же опыту крымской войны—убедилось, какъ мало удовлетворительно было это воспи таше, которое ставило воспитанника съ самаго детства въ стропя формы службы, обращало все внимаше на внешнюю военную дрессировку и, забывая потребности общаго воспиташя, гото вило людей, знавшихъ рутину фрунтовой службы, но мало раз-витыхъ и мало способныхъ къ самостоятельному и сознательному дййствш даже въ своей специальности. Реформа воеяно-учебныхъ заведешй въ царствоваше имп. Александра II отвергла эту систему военной дрессировки съ малолетства и поставила своимъ прияципомъ то несомненно верное правило, что воспиташе обще образовательное должно быть первой ступенью, а спещальное— уже второй...
Не будемъ приводить дальнййшихъ примйровъ того, какъ взгляды, гоехшлетвоваЕШ1е„.въ высшихъ сферахъ, отражались въ различныхъ областяхъ управлешя, какъ принципъ исключитель ная авторитета всюду вносилъ правительственный надзоръ и опеку, въ форме военной и бюрократической, везде стесняя и подавляя самостоятельныя движешя общества. Принятая система была въ самомъ полномъ смысле охранительная—система Священ-наго Союза во BH£mHefL.,х внутренней политике, защита абсо лютная монархическаго принципа въ другихъ государствахъ и суровое осуществлеше патр1архальной абсолютной монархш внутри. Несмотря на то, что вся практика жизни указывала на отсут-ств1е политической зрелости общества; несмотря на то, что система именно заботилась о томъ. чтобы въ это общество не про-нйкадъ никакой элементъ политическаго Д8йжен1я; несмотря на то, что бросалосТ въ глаза, какъ много ещё шттюсь Россш сделать въ образовали, общественныхъ врявахъ и учреждешяхъ для того, чтобы походить на еврйпейдае народы,—несмотря на все это система,'" проникнутая уверенностью въ непогрешимости своихъ началъ и, вероятно, основываясь также на внешнемъ политическомъ значенш Россш въ Европе, утверждала, что Росс!я уже достигла самостоятельности и извне, и внутри. Русская жизнь считалась^зступившей въ свой окончательно зрелый воз-растъ и отделена бышЩ^жтт общеевропейской и даже про тивопоставлена последней заявленГёмъ исключительныхъ особен-
— по —
j ностей, дававших* русской жизни положете, независимое отъ течешя европейскаго развит!я и даже совсЬмъ чуждое ему: осо бенности Россш относительно политическихъ формъ и религюз-
| наго характера выражены были известными началами, выставлен ными и истолкованными въ самомъ исключительномъ смысле; особенность бытовая и культурная выражена была народностью, понятою еще менее удовлетворительно.
Эти начала были, кроме того, непререкаемы: въ нихъ была категорически высказана вся программа русской жизни, они ука зывались въ прошедшей исторш и предполагались въ будущемъ,— въ такомъ же смысли, какъ въ „Исторш" и въ „Записки" Карамзина, который съ самыхъ первыхъ вйковъ видитъ въ Россш такое же, только менее сложное, государство, какъ въ девят-надцатомъ столг£тш, и открываетъ въ немъ те же отличительныя начала. Нельзя не заметить сходства и въ самомъ осуществлен^ правительственнаго идеала съ той программой, какую предпола-галъ Карамзинъ. Действительно, въ течеше описываемыхъ десяти-л4тШ, характеръ правлешя былъ именно тотъ патр!архально-консервативный, который казался такимъ всеразр4шающимъ и привлекательнымъ Карамзину. Мы говорили о результатахъ: въ конце концовъ нельзя было не видеть, что за наружнымъ по-рядкомъ было мало дййствительныхъ улучшенш и усп^ховъ щ напротивъ, накопилось столько административной и общественной порчи, что, наконецъ, для всЬхъ стала очевидна необходимость иного пути, необходимость ц^лаго ряда реформъ, которыя и отметили царетвоваше Александра II, какъ начинавшееся испол-HeHie давно назревшей задачи, какъ давно необходимый пере-ломъ въ исторш.
Люди, близко видение высш1я сферы прежняго перюда» положительно говорятъ, что въ нихъ было искреннее желаше улучшенш, напр., расположеше къ освобожденш крестьянъ, къ уничтожешю бюрократической испорченности и т. п. Но, къ удив лению, для этого не было сделано ничего, или, по крайней мйрй, ничего энергическаго и действительна™. При всемъ громадномъ авторитете, который сама власть очень хорошо сознавала* она отказывалась отъ решительныхъ дЬйствш по этимъ пред-метамъ, она считала ихъ слишкомъ трудными, имела опасешя о благополучномъ ихъ разрешенш. Такъ, напримеръ, было въ крестьянскомъ вопросе,—хотя въ тоже время власть не остана вливалась передъ самыми крутыми мерами противъ такъ-назы-ваемыхъ крестьянскихъ „бунтовъ",—настоящих смыслъ которыхъ можетъ теперь уже не требовать особыхъ разъясненш. Какъ
— Ill —
объясняется это противор4ч1е между твердымъ сознашемъ без граничная авторитета и безсшаемъ въ разрйшеши наетоятель-н^йшихъ трудностей и уничтоженш самыхъ вошющихъ злоупо-тре(?ленш, до сихъ поръ трудно сказать *).
Причины этому могли быть различны. Предстоявппе вопросы, прежде всего, выходили изъ рутины д4лъ, каюя обыкновенно приходилось решать правительственной власти. Уже съ давнихъ временъ власть успокоилась на существующемъ порядке вещей. Нововведев!я, кашя делались после великихъ Петровскихъ ре-формъ, почти никогда больше не затрогивали коренныхъ вопро-совъ государственнаго и общественнаго быта; власть вводила много новаго въ административныхъ слособахъ, но почти не касалась существеннаго —-ни крепостного права, ни системы по датей, йа—рекрутства, ни управлешя, ни множества другихъ вещей, которыя имели громадное значеше въ народной жизни, были тяжкймъ -бременемъ для народа и, даже въ интерес-Ь самого государства, требовали коренного и глубокаго преобразовашя. Со временъ Петра (особенно въ середине XVIII-го вика) власть была или беззаботна въ этихъ предметахъ, или опасалась ихъ трогать, видя въ нихъ такъ-называемыя „основы" нашей жизни (тЬмъ больше, что для высшаго класса—таинствениаго, который имйлъ по крайней мере придворное вл1яв1е—старые порядки были всего чаще выгодны)—или же индифферентны. При Екате рине II поднимался отвлеченный вопросъ объ облегченш кре постного права и кончился обширными раздачами населенныхъ им4нш; Александръ I возым^лъ сильную антипатш ко многимъ подобнымъ порядкамъ русской жизни, но не исполнилъ главнМ-шихъ изъ своихъ преобразовательныхъ плановъ, отчасти по не достатку характера, отчасти по недостатку знашя русской жизни: этого знашя недоставало и у его молодыхъ советниковъ, а ста рые были убеждены, что преобразовывать было нечего, потому что прежше порядки действительно вполне соответствовали при-вычнымъ эгоистическимъ интересамъ высшаго еослов!я. Старые советники успели, наконецъ, убедить императора Александра, что для русской жизни ненужны никак!я реформы, что мы и безъ того велики и насъ „боятся въ Европе".
Новый перюдъ, вторая четверть столет!я, не задавался ника кими идеально-великодушными планами, какъ имп. Александръ, напротивъ, относился къ подобнымъ вещамъ очень враждебно;
1) См. исторш безсилышхъ попытокъ рйшешя крестьянскаго вопроса во второй четверти столйтш въ книгб г. Семевскаго.
— 112 —
онъ желалъ улучшенш въ формахъ управлешя, искалъ внешнихъ государственныхъ выгодъ, руководясь и административными со-ображешями, и заботами о народномъ благосостояние но при этомъ не хот^лъ ни на минуту выйти изъ роли безуслов ная авторитета, и это последнее едва ли не было одной изъ главныхъ причинъ, почему планы улучшенш не состоялись или ограничились немногими слабыми начатками. Власть отчасти не знала, какъ и во времена имп. Александра, всего характера вещей, и если видела иногда совершавппяся злоупотреблешя, то не видела всего ихъ объема или употребляла противъ нихъ миры и советы той же бюрократш, въ честность которой сама не верила. Такъ, едва ли она знала въ истинномъ свете смыслъ и практику крепостного права, вообще тягостное положеше ва-родной массы. Наконецъ, она слишкомъ легко допускала обманы вать себя внешней выставкой порядка и подготовленными впе-чатлйшями. Отчасти, между прочимъ, вслйдств1е той же исклю чительности авторитета, не допускавшей выраженш общественнаго мнйшя, власть, вероятно, преувеличивала вещи; съ другой стороны, напр., могла думать, что препятств1я для нововведешй, облегчаю-щихъ яародъ, неодолимы, что, напр., освобождете крестьянъ вы зовешь большое и даже опасное недовольство помйщиковъ или опасное волнеше крестьянъ и т. п. Словомъ, вина неудачъ была въ самой сущности положешя: так1я реформы едва ли возможны были вообще для гЬхъ понятй объ авторитете, слишкомъ нетер-пимыхъ и исключительныхъ: присвоивая себе все отправлешя государства и общества, авторитетъ хогЬлъ не только действо вать, но и думать за всехъ, не допускалъ никакой общественной инищативы или мнешя; издавна отвыкши отъ голоса общества, не признавалъ у общества иныхъ потребностей, кроме техъ, кашя самъ ему предоставлялъ. Между темъ, самыя реформы, какгя были нужны и как1я только и могли помочь замеченнымъ недо-статкамъ, въ своемъ результате (который власть должна была, въ известной степени, предполагать) представляли собой, во-пер-выхъ, возвышеше общественнаго элемента,—потому что такое дейегае должна была необходимо иметь всякая освободительная мера,—во-вторыхъ, реформы едва ли могли быть практически испол нены безъ участия самого общества, одними бюрократическими средствами, следовательно, опять должны были дать известный просторъ общественному мненш. Ни то, ни другое не входило, однако, въ виды власти и даже прямо противоречило ея пред-ставлешямъ о своемъ достоинстве. Такъ, решете крестьянскаго вопроса необходимо вело бы за собой мысль объ известной обще-
— 113 —
ственной свободе, а эта последняя вообще представлялась только вреднымъ мечташемъ, порождешемъ западной необузданности.
Общественные нравы понятнымъ образомъ отражали въ себй господствующую систему: общества, мало развитыя политически и мало образованный, обыкновенно бываютъ слишкомъ доступны подобнымъ вл!яшямъ. Большинство, по своему давнишнему ха рактеру, совершенно отвечало тому, что отъ него требовалось. Это было полное отсутеше всякаго самостоятельнаго суждетя объ общеетвенныхъ предметахъ; эти предметы даже были и мало известны, такъ какъ правительство допускало только весьма огра ниченную и только оффищальную публичность своихъ дййствш, и обсуждеше вопросовъ внутренней политики было совершенно закрыто отъ общества и литературы. Разговоры объ этихъ пред метахъ велись съ крайней осторожностью; немнопя попытки пи сать о нихъ делались только подъ секретомъ; если правитель ство иногда находило необходимость въ содййствш ученаго и ли-тературнаго изыскашя, то и эти сочинешя (какъ, напр., книга Надеждина о скопцахъ, книжка Даля о томъ же, и т. п.) или оставались въ рукописяхъ и пропадали въ канцелярскихъ архи-вахъ, или печатались въ самомъ ограниченномъ числ£ экземпля-ровъ только для оффищальнаго употреблешя, и лишь изредка подъ великою тайной проникали въ публику. Большинство, быть можетъ, еще менЬе прежняго стало интересоваться ходомъ вещей, или довольствовалось оффищальными свйд^шями и слухами; еще больше привыкало полагаться вполне на авторитетъ. Оттого впослйдствш это общество и бросилось съ такимъ жаромъ на общественные вопросы: они им4ли всю прелесть новизны, слиш комъ долго лежавшей подъ запретомъ.
Въ такихъ практическихъ услов!яхъ складывалось то пред-ставлейе о русской жизни, которое оффищально господствовало въ течеше описываемыхъ десятшгбтш и краеугольнымъ камнемъ котораго былъ упомянутый символъ, высказанный впервые, если не ошибаемся, Уваровымъ и послй охотно повторяемый, какъ удачная, хотя не вполне ясная формула. Сущность этого пред-ставлешя состояла въ томъ, что Poccia есть совершенно особое государство и особая нащональность, яепохож1я на государства и нащональности Европы. На этомъ осяованш она отличается и „должна" отличаться отъ Европы всЬми основными чертами на-щональнаго и государственнаго быта: къ ней совершенно непри-ложимы требовашя и стремлешя европейской жизни. Въ ней господствуете наилучшш порядокъ вещей, согласный съ требо-вашями релипи и истинной политической мудрости. Европа
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 8
— 114 —
им^етъ свои исторически отлич1я: въ релиrin —католицизмъ или протестантство, въ государстве—конституцюнныя или республи канец учреждешя, въ обществе—свободу слова и печати, сво боду общественную и т. п.; она гордится ими, какъ прогрес-сомъ и преимуществомъ, но этотъ прогреесъ есть заблуждеше и результатъ французскаго вольнодумства и революцш, поправшей въ прошломъ отолиты религш и монархш, и хотя укрощенной, но оставившей с-йды своего пагубнаго вл1яшя и зародыши даль-н'Ьйшихъ европейскихъ безпорядковъ и волнешя умовъ. Рошя осталась свободна отъ этихъ тлетворныхъ вл1янш, которыя только разъ пришли возмутить ея общественное спокойств1е. Она со хранила вь целости предашя в*ковъ и, будучи т^мъ предохра нена отъ безпокойствъ и обмановъ конститущонныхъ, не можетъ сочувствовать либеральнымъ стремлен1ямъ, катя обнаруживаются и даже находятъ снисхождеше правительствъ въ разныхъ госу-дарствахъ Европы, и не можетъ не поддерживать съ своей сто роны принципа чистой монархш. Въ релипозномъ отношения Рос-cia также поставлена въ положете, несходное съ европейскимъ, исключительное и завидное. Ея исповедаше заимствовано изъ византшекаго источника, верно хранившаго древшя предашя церкви, и Poccia осталась свободна отъ т4хъ религшзныхъ вол-нешй, которыя первоначально отклонили отъ истин наго пути ка толическую церковь, а потомъ поселили распри въ ея собствен ной среде и произвели протестантизмъ съ его безчисленными сектами. Правда, въ русской церкви также происходили несогла сия, и часть нев^жествеянаго народа ушла въ расколъ, но пра вительство и церковь употребляютъ все убгЬждешя и особливо меры строгости къ возвращенш заблудшихъ и къ искорененш ихъ заблужденш. Эти отщепенцы не им^ютъ и не должны иметь места въ государстве православному они заслуживаютъ н-Ькото-раго снисхождешя по ихъ невежеству, когда ихъ заблужденш не приносятъ значительнаго вреда, но вообще терпимы быть не могутъ.
Poccia и во внутреннемъ своемъ быте не похожа на евро пеисте народы. Ее можно назвать вообще особою частью света. Съ своими особыми учреждешями, съ древней верой, она сохра нила патр1архальныя добродетели, мало известныя народамъ за-паднымъ. Таково, прежде всего, народное благочеаче, полное до-Bepie народа къ предержащимъ властямъ и безпрекословное даь виновеше; такова простота нравовъ и потребностей, не избало-ванныхъ роскошью и не нуждающихся въ ней. Нашъ бытъ уди-вляетъ иностранцевъ и иногда вызываетъ ихъ осуждешя; но.овъ
— 115 —
отв'Ьчаетъ нашимъ нравамъ и свидетельствуете о неиспорченности народа: такъ, крепостное право (хотя и нуждающееся въ улуч шение сохраняете въ себе много патр!архальнаго: хорошш ш>-м'Ьщикъ лучше охраняетъ интересы крестьянъ, ч4мъ могли бы они сами, и положеше русскаго крестьянина лучше положешя западнаго рабочаго.
Европа, конечно, опередила Россш въ цивилизащи и науки; но зато Pocciя не знаете ихъ злоупотребление и предохраняется отъ нихъ. Выспия учреждетя блюдутъ за т*Ьмъ, чтобы наука приносила только полезное, и запрещаютъ все, что можете по вести къ вреднымъ умствовашямъ. Надзоръ цензурный за при возимыми иностранными книгами и своею печатью стремится къ этой цели. Къ намъ не проникаютъ извращенныя умствовашя западныхъ вольнодумцевъ, т4 необузданныя учешя, которыя на-рушаютъ въ Европе общественное спокойств1е и наполняютъ умы ложными теор1ями и неуважешемъ къ власти и порядку. Тотъ же авторитетъ строго караетъ у насъ случающаяся нарушетя пра-вилъ и пресекаете ихъ вредное д4йств1е.
На этихъ оеновашяхъ Poccifl процветаете, наслаждаясь вну треннюю спокойешемъ. Она сильна своимъ громаднымъ протя-жешемъ, многочисленностью племенъ и патр1архальными добро детелями народа. Извне она не боится враговъ; ея голосъ решаете европейсюя дела, поддерживаетъ колеблющшся порядокъ; ея оруж1е, миллкшъ штыковъ, можетъ поддержать это вл1яте, и ему случа лось наказывать и истреблять революционную крамолу.
О внутреннемъ порядки д4лъ было такое же представлеше. Его основы не могли подлежать сомнЬнш. Управление утвер ждается на всеобщемъ, всестороннемъ и исключительномъ попе-чети власти о благе народа. Устройство государства не пред ставляете никакого дйлеыя властей, которое производите столько постоянныхъ столкновение въ другихъ странахъ, и никакой борьбы однйхъ частей нащи или сословш противъ другихъ,—всЬмъ, на-противъ, назначено определенное место, и надъ всеми возвышается одинъ руководяпцй авторитетъ. Есть недостатки въ практическомъ теченш д-Ьлъ, но они происходятъ не отъ несовершенства зако-новъ и учреждешй, а отъ неисполнев!я этихъ законовъ и отъ людскихъ пороковъ. Люди должны исправиться усилешемъ над зора, воспитатемъ въ строгой дисциплине, устранешемъ вред-ныхъ книгъ, строгой цензурой и т. п. Все эти меры вообще не обходимы для удержашя въ обществе должнаго порядка и спо-ж>йств!я...
Однимъ словомъ, система представляла выработанное целое;
8*
—116 —
въ ней были, однако, некоторый неясности. Такая неясность была въ крестьянскомъ вопросе, где система колебалась между требо-вашями челов,Ьколюб1я и даже требовашями политическая благо-разум1я съ одной стороны, и съ другой—нежелатемъ раскрыть недостатокъ въ существующемъ порядке вещей, начать ломку учреждены, которая могла бы отразиться въ умахъ появлешемъ либеральныхъ идей. Такое же колебаше существовало въ н^ко-торыхъ вопросахъ внешней политики,—въ особенности въ ела-вянскомъ вопросе. Poccifl вступилась (вместе съ другими держа вами) за д'Ьло грековъ, покинутое при Александре I, и при знала нравственную обязанность подать помощь единовйрцамъ, такая же обязанность была къ турецкимъ славянамъ, не только единовйрнымъ, но и единоплеменнымъ,—но этой обязанности противоречило признаше права (турецкой) монархш. Освобож-ден1е славянскихъ народовъ могло быть достигнуто только ихъ возсташемъ, следовательно, Россш необходимо было бы вступить въ связь съ революцюннымъ движешемъ, а это было невозможно. Вопросъ такъ и остался невыясненными Росая оказывала сла-вянскимъ племенамъ свое политическое содейств!е только въ из вестной мере; въ русскомъ обществе система допускала въ не которой степени пропаганду славянофильства, оказала ей помощь учреждешемъ славянской каеедры въ университетахъ и т. п., до пускала высказываться фантастическимъ мечташямъ о „полуноч-номъ орле", простирающемъ крылья надъ всемъ славянскимъ м!ромъ, но въ то же время подавляла все несколько пылтя вы-ражеия славянофильства въ обществе. Наконецъ, не говоря о другихъ примерахъ, молчате, наложенное на общество и лите ратуру, было, конечно, естественнымъ следств1емъ системы, при-своивавшей себе исключительную непогрешимость и не допускав шей возраженш, но вместе было признакомъ того же колебашя и неискренности,—потому что, напримеръ, цензурныя запре-щешя не только останавливали как1я бы то ни было вмешатель ства литературы въ настоящее течеше делъ, но распространялись даже на известные и несомненные историчеше факты, о кото-рыхъ, однако, не позволялось говорить, на мнопя вошюгщя явлешя народной и общественной жизни, о которыхъ знала сама власть, но которыя также старалась скрыть цензурными запрещешями. Если были татя неясности, колебав1я и противореч1я въ кругу самой системы, которыя могли вызывать сомнешя и возражешя, то еще больше спорныхъ вопросовъ должно было явиться въ томъ случае, если бы приложить критику къ целому ходу жизни. Критическая мысль уже зародилась въ русскомъ обществе. Въ
— 117 —
флошъ или частями, прямо или косвенно, практически или тео ретически критика не могла не коснуться самой системы, заявляв шей себя единственнымъ результатомъ прошедшаго и единствен-нымъ содержашемъ русской жизни и ея обязательной програм мой въ настоящемъ,—и отсюда выросло движете, борьба мнй-тй, усат мысли создать критически выходъ, которыя составляютъ умственную исторш описываемыхъ десятил^тт.
Таковы были нйкоторыя обпця черты того представлев1я о русской народности, какое господствовало оффищально въ течете описываемаго времени. Въ теоретическомъ смысли, какъ мы за мечали, это было развит1е или распространеше идеала, наслйдо-ваннаго отъ консервативной старины и поддержаннаго европей ской реакщей. Въ ряду нашихъ обществевныхъ понятш его можно, кажется, определить какъ нащональную романтику, кон чавшуюся бюрократизмомъ, весьма параллельную европейскому феодальному романтизму временъ реставращи, который также кончался реакщей.
„Народность" составляла одно изъ главныхъ притязашй си стемы. Но Карамзину следовало, что Росая при Александре I не стояла на своей настоящей дороги, что власть слишкомъ увлека лась западными нравами и забывала о томъ, какое должно быть настоящее русское правлете, котораго „требовалъ" Карамзинъ. Система, наступившая теперь, хотела именно осуществить это требоваше, и настаивала на томъ, что порядокъ вещей, ею пред ставляемый, есть единственный, соответствующш русскому народу и доказываемый его истор1ей. Утверждая свою „народность", си стема являлась какъ будто даже исправлев1емъ ошибки, которую теор1я Карамзина видела въ Петровской реформе. Многимъ со-временникамъ казалось, что вторая четверть нынЬшняго стол4тш знаменуетъ поворотъ съ дороги, указанной Петромъ Великимъ, была тою „контръ-революшею" противъ революцш Петра, о ко торой думалъ Пушкинъ; что система этого времени есть столько же, если не бол4е, великое явлете, какъ была въ свое время реформа Петра,—и по своей энергш и по тому направленно, которое давала русской жизни,—направленш, „свободному отъ подражательности", „нацшнальному" и „самобытному". Можно было бы привести много прим4ровъ подобнаго взгляда изъ тогдаш ней литературы, но не ссылаясь на нее теперь, чтобы не опи раться только на панегирики, укажемъ на очень известную въ свое время книгу маркиза Кюстина. Маркизъ, пргЬзжавшШ въ
— 118 —
Россш въ коец* тридцатыхъ годовъ и вид'Ьвппй людей и веще въ лучшую пору системы, д'Ьлаетъ эту самую параллель съ Пе-тромъ Великимъ, которая выходить невыгодна для посл4дняго. Зам'Ьтимъ, что такъ говоритъ писатель, книга котораго такъ долго считалась непозволительной по своимъ враждебнымъ изображе-шямъ русской жизни. Кюстинъ говоритъ о системе описываемаго перюда съ восторженными похвалами; его мнЗ>в1е было отчасти мните французскаго консерватора, но, безъ сомнйтя, онъ также повторялъ, что слышалъ въ русскомъ аристократическомъ крут4.
Масса общества действительно верила въ эту систему и въ тЬ исторически качества, которая приписывались ей Teopien. Верили даже и люди мысляпце, но въ преувеличенномъ патрю-тизмй терявпие способность къ критике. Мы увидимъ дальше,. что въ славяяофильскомъ ученш были мнопя темы, очень сход-ныя съ вышеизложеннымъ идеаломъ. Правда, система часто не одобряла славянофильства (она также въ своемъ роди не любила „идеолоии"), но ихъ сущность была иногда сходная, потому что въ об4ихъ точкахъ зрйшя главную долю составляли предаше, консерватизму нащональная исключительность и бол4е или мен4е враждебное отношеше къ Европе.
Какое же было историческое значете этой системы въ ряду общественно-политическихъ представлений, проходившихъ въ на шей жизни?
Панегиристы системы не были совсЬмъ неправы, когда ука зывали ея противоположность съ т&мъ направлен1емъ, какое дано было русской жизни Петровской реформой. Въ самомъ дЬ/гЬ, проти воположность существовала, хотя въ совершенно иномъ смысле 064 системы, очень сходныя по характеру авторитета, въ обоихъ случаяхъ производившаго одинаково безграничную и нетерпимую опеку надъ обществомъ, представляли великую разницу въ своемъ содерж&ши, въ' понят1яхъ о народномъ благ*. У Петра была критическое отношете къ русской жизни и ея недостаткам^ OTHomeme, часто поражающее гешальною ясностью взгляда, й этотъ взглядъ привелъ Петра къ мысли о необходимости связать Pocciio съ Европой, внести въ русскую жизнь европейскую науку и цивилизащю, хотя бы Петръ и не понималъ ихъ съ доста точной широтой х). Въ этомъ критическомъ отношении и лежала
х) Онъ понималъ ихъ еъ исключительной государственно-утилитарной точки: зрйтя, за которую его мноие обвиняли, и которая, конечно, еще не представляете д'БЙствительнаго введешя науки и цивилизадди; но MHorie ли тогда и въ западной Европе признавали настоящая права мысли и знамя, и настояния требоватя диви-лнзацш?—о тогдашиемъ русскомъ обществе нечего и говорить.
— 119 —
вся сила «Петровской реформы, вся причина ея могущественнаго д$йетв1я на русскую жизнь, продолжавшагося долго после самого Петра. Зд£сь, напротивъ, такою критическаго отношешя совер шенно не было. Данное положете вещей считалось наилучшимъ; нужно было только усовершенствовать его съ чисто внешней сто роны, не касаясь его внутренняго смысла, не задаваясь мудре-выми вопросами о томъ, соответствуем ли оно существеннымъ интересамъ нащи, требовашямъ времени, указашямъ науки и цивилизащи. Точка зрен!я была исключительно консервативная; русская жизнь и ея „начала11 почитались наилучшими и даже не подлежащими критике. Къ Европе, ея науке и цивилизащи новый перюдъ относился съ предуб&ждешемъ, недовер1емъ и враждой; онъ видйлъ свой идеалъ въ нащональной исключитель ности, въ удержаши даннаго положетя вещей.
Въ этомъ былъ исторически смыслъ этого перюда; отсюда открывается и оборотная сторона дела.
Консерватизмъ Александровскихъ временъ, развивпцйся въ описываемыя десятил^пя въ оффищальную систему народности, им4лъ обычныя историческ1я посл4дств1я. Старан1е удерживать
въ бездейстйищшдныя и общественный-силы и подавлять ихъ
стремлетя имело сл4дств1емъ то, что значительная ихъ часть и
въ самомъ д'бл'Ь осталась въ неподвижности и застой, которые
въ историческомъ счет* равняются движенш назадъ. Действи
тельность въ конце-концовъ, въ самые иосл-Ьдше годы имп. Ни
колая, опровергла то, что система думала о превосходстве своихъ
началъ и своего способа дМствш. Результатъ былъ неудивите-
ленъ: задатки его лежали въ ошибкахъ самой системы*. ~—.
Тогдашни консерватизмъ утверждалъГи большинство общества ; верило, что Ротг^въг-само^мъ - д4л& есть совсЬмъ особое госу дарство, въ которому все есть и. должно быть свое особенное и / для котораго не действительлы, услов1я и требован1яч евроиен- / скаго развит!я. Правда, для Россш вовсе не были обязательны европейсюя формы развит въ т5сномъ смысле, не необходимы \ частности ея учреждетй, жизни и обычаевъ: но капитальная J ошибка упомянутаго мн^шя была въ томъ, что оно не хотело \ видеть, что естественный ходъ нащи долженъ былъ, однако, при водить ее къ более совергаеннымъ формамъ жизни, ч4мъ были \ формы тогдашшя; что разъ начавшееся образоваше неиз бежно должно было приносить, и уже действительно приносило, иныя понятш, общественно-политическ1я и нравственный, которыя не могли уживаться съ прежнимъ складомъ жизни и которымъ, однако, (система не хотела давать никакого места; что, напр.,
— 120 —
по этимъ новымъ поняташъ должно было быть иное ноложеше народа, ч4мъ то, какое давала система, — хотя и ставила имя этого народа въ своемъ символе; что, наконецъ, Рошя уже всту пила въ европейстя связи и могла сохранить значеше только признавая эти связи, только выдерживая открывшееся соперни чество не одною матер1альною силой, но и культурнымъ разви-т1емъ.
Матер1альное могущество Россш, невидимому, не оставляло больше ничего желать. ILiiame ея въ Европе не подлежало сомнй-нш; основанное императоромъ Александромъ, при военномъ раз громе и общественномъ упадке европейскихъ государствъ, оно было наследовано новымъ пер!одомъ и продолжалось теперь, какъ могущественный матер!альный оплотъ европейской реакщи. Ни кому почти не приходило въ голову, что это вл1яше PocciH было не совс^мъ прочно, что оно не имело за себя достаточныхъ вну-треннихъ основанш. Какъ при Александре I внешнее велич1е да леко не сопровождалось равномернымъ внутреннимъ развийемъ, и государство страдало неустройствами, такъ продолжалось и теперь, и это противореч!е не могло уйти отъ разсчетовъ исторш. При всемъ внешнемъ политическомъ значеши Россш въ течете десятиле™ до Крымской войны, при всемъ напряженш бюро кратической и милитарной опеки, во внутреннем^ устройстве и въ ходе делъ оставались целы существенныя язвы русской жизни, и это положеше вещей давало врагамъ PocciH поводъ называть ее „колоссомъ на глинявыхъ ногахъ".
Внутренней силы нельзя было создать теми средствами, каш для этого употреблялись. Исключительная опека необходимо оста-вляетъ общество младеяческимъ, потому что стеснете свободы дви-жешй одинаково ослабляетъ и останавливаетъ развийе членовъ и въ физической жизни человека и въ государстве. Опека лишала общество самодеятельности и въ умственно-нравственномъ, и въ матер1ально-экономическомъ отношенш; охраняя „народную" само бытность, она не допускала въ Россш ни смелыхъ выводовъ евро пейской науки, ни железныхъ дорогъ, какъ будто и эти послед-шя были также вольнодумствомъ; „самобытность" кончалась и умственною, и матер1альною бедностью и отсталостью. Мысль о томъ, что истинное могущество нацш достигается только свобод-нымъ развит1емъ ея самодельно работающихъ силъ, была не понятна. Думали, что для этого достаточно формальной дисцип лины и всеобщей опеки, и казалось, что въ примере PocciH это подтверждалось: ея громадныя пространства, многочисленное, хотя и раскиданное населеше издавна представляли большую военную,
— 121 —
а следовательно и политическую силу; крайняя нащональная исклю
чительность, вошедшая въ нравы всл4дств1е продожительнаго отд$-
летя.отъ Европы, увеличивала эту силу государства сплоченностью
руссвихъ земель и нетерпимостью къ иноземному,—при этомъполо-
женш дела, неглубокому наблюдателю можно было впасть въ недо-
разумйше и смешать внешни объемъ силъ Россш съ внутрен
ней культурной энерпей. Но это были дв4 совершенно разныя
вещи. Благодаря своему^ пространству и населешю, Росйя могла
выставлять огромныя силы, но эти усшпя истощали ее больше,
чймъ это бывало у другихъ народовъ, внепше успехи почти
всегда сопровождались внутреннимъ разорешемъ: „копейка" ста
вилась „ ребромъа. ^_..- .—
Что внутреннее положеше страны не отвечало внешнему величио—это резко обнаружилось въ кризисе крымской войны. Все внимаше, въ течете ц4лыхъ десятковъ л£тъ, было направ лено на армш; но при испыташи оказалось, что она совершеаво отстала отъ армШ европейскихъ; ея вооружеше оказалось уста-р-Ьлымъ до безполезности; apMifl не могла двигаться по отсут-етвш дорогъ, содержаше apMiH стало источникомъ злоупотребле ние—вс4 недостатки управлешя сказались въ критическую минуту. Самая опасность отечества не останавливала безобразныхъ фак-товъ, противъ которыхъ, въ долпе годы, не могла ничего сде лать вынужденная къ молчашю общественная совесть. Бйдствен-ныя посл4дств1я исключительной опеки, превращавшейся въ без наказанный бюрократически произволъ и подавлявшей даже самыя искреншя и доброжелательныя заявлешя общественнаго мн-Ьтя,— оказались въ полной м4р4.
OrcyTCTBie внутренней силы указывалось уже изъ положешя громадной массы народа. Какъ бы для иронш надъ „народ ностью* , эта масса была крепостная или полу-крепостная, и роль народа была чисто пассивная. Безправный юридически, не вежественный, бедный^ запуганный народъ былъ той основой, на которой утверждалось гордое здаше системы. И въ положеши этой крестьянской массы въ течете описываемыхъ десятилетш не произошло никакой перемены. Напротивъ, законъ закреплялъ традицкшный порядокъ вещей, и замечено было даже, что при составленш „Свода", законоположешя о крепостномъ состоянш крестьянъ точно съ умысломъ соединили въ себе все, что можно было найти невыгоднаго для крестьянъ въ различныхъ указахъ, изданныхъ по частвымъ случаямъ; узаконее1я выгодныя для кре стьянъ обращены въ невыгодныя для нихъ, наконецъ некоторые указы Петра Великаго, для крестьянъ выгодные, прямо, устра-
— 122 —
нены *). Но въ то же время на этой беднейшей и безпомощ-ной массе лежала вся тягость содержашя государства: на ней лежали налоги и рекрутство.
На ту же народную массу падала другая тягость. Въ тради-
щонныхъ порядкахъ государственная хозяйства одну изъ глав-
н4йшихъ статей дохода поставляла откупная система, где пе-
чальнымъ образомъ выгада казны ставилась въ зависимость отъ
народной испорченности. й
То. въ чемъ состоитъ ручательство народнаго блага и на-щональнаго, государственнаго могущества,—какъ мы едва начи-наемъ это понимать теперь, — гражданская свобода для всЬхъ, широкое народное образован1е, хоть какая-нибудь степень само-управлешя и народнаго представительства, строгое уравнете всЬхъ передъ закономъ, возможное уравнеше въ несенш го-сударственныхъ тягостей, — все эти вещи, къ которымъ и те перь едва начинаетъ привыкать тугое пониман1е большинства, не только не существовали тогда, но были немыслимы. Мы увидимъ дальше, что въ те годы только немногимъ изъ лучшихъ умовъ въ образованнМшей части общества ясно представлялась мысль о необходимости новыхъ общественпыхъ формъ, какъ единствен-наго ■ уелсшя народнаго благосостояшя; но и эта мысль не могла быть высказана, и эти люди—были люди, заподозренные въ не благонамеренности. Въ такомъ противореча была господство вавшая система „народности" съ истинными требовашями нащо-нальнаго развит1я, и такъ мало представляла она перспективы на какое-нибудь соглаае съ этими требовашями.
Но кроме этого положешя народныхъ массъ, главной опоры и сущности государства,—система мало оправдывалась и другими явлешями национальной жизни. При всемъ нащональномъ высоко-мер!и, которымъ отличалось то время (мы „кормили" Европу; въ популярныхъ представлешяхъ могли „закидать ее шапками"), нельзя было скрыть, что Poccifl была предметомъ несомненной эксплуатащи экономической. Свои производства были бедны. Внешняя торговля Poccin была исключительно въ рукахъ ино-странцевъ. Въ то время, когда мы гордились своими богатствами, называли южную Pocciro житницей Европы, — мы поставляли Европе только сырые продукты, которые возвращались къ намъ въ виде иностраннаго товара, очень невыгодно нами покупае мая; отъ „житницы" наиболышй процента доставался иностран-
1) См. В. Порошина—Nos questions russes. Paris, 1865. Tfc же замЪчатя дй-даетъ Н. И. Тургеневъ.
— 123 —
нымъ негощантамъ. Русская промышленность довольствовалась обыкновенно только простейшими производствами: все издел1я, несколько тонтя или сложныя, или поставлялись иностранной торговлей, или готовились въ Россш у иностранныхъ заводчиковъ и иностранными мастерами, которые вообще держались въ Россш почти такъ же, какъ было въ ХУИ-мъ столйпи, т.-е. обогащаясь сами и не сообщая русскимъ ничего изъ своихъ техническихъ знанш, уменья и предприимчивости. Развитш промышленной пред-пркмчивости и народнаго обогащешя препятствовали наконецъ и свои домаштя причины. Противъ этой предпршмчивости была, непонятнымъ образомъ. предубеждена сама власть. Сравнеше съ последующимъ положешемъ вещей очень объяеняетъ, до какой ' степени была стеснена и находилась въ застое даже экономи ческая жизнь: стоитъ взглянуть на обширное нынешнее развмте акщонерной предпршмчивости, или железно-дорожваго дела, въ прежнее время немыслимое. Это последнее было тогда по прин ципу закрыто для частныхъ предпр1ятш; само государство по строило только одну значительную дорогу, какихъ теперь въ не много летъ построены десятки...
Система „народности" не могла похвалиться и внутреннимъ распорядкомъ, судами и администрацией. Мы упоминали выше о недостаткахъ управлетя, объ отсутствш правосуд1я и простой честности въ чиновничестве,—недостаткахъ, которые были очень хорошо известны самой власти. Когда потомъ часть этихъ ста-ринныхъ золъ истреблена была новыми учреждешями, можно было видеть, что причина этихъ недостатковъ въ прежнее время была вовсе не въ недостатке добродетели въ людяхъ, а въ са-момъ характере прежнихъ учреждена, открывавшихъ полный просторъ этой испорченности. Эти недостатки должны были быть, потому что ничто не было защищено отъ произвола бюрократы. Судья въ закрытомъ суде, администратору вооруженный произ-воломъ и канцелярской тайной, всегда и везде всемогущи надъ частными лицами; отсутотйе общественнаго права всегда и везде открываешь обширное поле злоупотреблетямъ. Наконецъ, время „народности" страннымъ образомъ совпадало съ особеннымъ гос-подствомъ „немцевъ", чтб замечала тогда и малоопытная масса публики.
Далее, въ этой системе не давалось никакого права действи тельной науке.- наука понималась только въ тесномъ утилитар-номъ значеши, вне котораго не только не допускалась, но даже преследовалась. Ея место было строго определено известными бюрократическими рамками, которыя делали изъ нея нечто стран-
— 124 —
ное, стесненное и обрезанное: каждый разъ, когда мысль на учная или общественная приходила въ малейшее столкновеше съ принятыми мнйтями и обычаями, даже съ предразсудками и суев4р1ями, эта мысль трактовалась какъ зловредный умыселъ. Назвавши Чаадаева, Киреевскаго, Надеждина, Полевого, Хомя кова, Аксакова, Белинекаго, Грановскаго, Рулье и т. д., кото- . рымъ пришлось испытать это на себе; упомянувши о ст*Ьснеши университетскаго преподавашя, о строгостяхъ цензуры, о пол-номъ отеутствш публицистики, мы укажемъ положеше вещей въ этомъ отношенш.
Въ рукописной литературе пятидесятыхъ годовъ, а въ по следнее время и въ печати, явилось много разсказовъ о цензуре, какова она была въ течете- описываемаго перюда, и особенно ' въ конце его. Можно сказать, что она дошла тогда до своего пес plus ultra. Не довольно было одной обыкновенной цензор ский опеки; опасались, что она не можетъ усмотреть за всеми проступками печати; отсюда учрежден!е спещальныхъ цензуръ, число которыхъ больше и больше умножалось,—потому что каж дое министерство, каждое отдельное ведомство желали оградить свои секреты отъ любопытства печати, къ которой вообще от носились весьма недружелюбно. Оказывалось, конечно, что ведом ства затрудняли обсуждеше подлежащихъ имъ предметовъ до полной невозможности; возможны были панегирики, но не была возможна критика...
^Изъ^свазаейаго-- -дв^-ей» воряь^мааьйО угадывать цодожеша™
общёственнаго мненгя и литературы. Первое упало въ сравнеши Т^ажеп?Г^Щ!""что "было во времена Александра I, когда если не право, то обычай ввели известную свободу мнешй и интересъ къ ходу событш. Теперь въ особенности сталъ господствовать тотъ известный принципъ, по которому считалось непозволитель-нымъ разбирать действ1я правительства ни въ осуждеше ему, ни въ похвалу, потому что даже похвала предполагала право на разсуждеше, но авторитетъ былъ такъ ревнивъ, что последняго не могъ допустить ни подъ какимъ видомъ; впрочемъ, похвалы были расточаемы изобильно... Отсюда отсутств1е публичности; следовательно, незнаше того, что делается въ стране, или зна-Hie изъ одного оффищально-бюрократичёскаго источника; нако-\ нецъ, безучастсе въ собътямъ и интересамъ, въ которыхъ само общество не имело никакой активной роли. "* Литература не говорить о самыхъ капитальныхъ, насущныхъ вопросахъ жизни, о которыхъ уже говорило во времена импер.
— 125 —
Александра I не только общественное мн4ше образованнййшихъ круговъ, но отчасти и печать, какъ ни была она тогда непри вычна къ подобнымъ предметамъ. Такъ, литература ни словомъ не заикалась теперь о политическихъ предметахъ, о внутреннихъ д4лахъ, о необходимости реформъ въ учреждешяхъ администра тивные и судебныхъ, о крестьянскомъ вопросе, словомъ, обо всемъ, что касалось государства и управлешя. Литература какъ будто не подозр*£ваетъ этихъ вопросовъ, не можетъ заявить, что желала бы ими заниматься. Въ лучшихъ представителяхъ она ушла въ художественные интересы, стремилась къ отвлеченной философш, ставила обшде нравственные вопросы (мы скажемъ дал4е, какъ въ этой сфер'Ь она успела поддержать свое про грессивное движев1е). Публицистика не существовала; даже въ той скромной форм4, въ какой мы имйемъ ее теперь, она пока залась бы неслыханною дерзостью, преступлешемъ. Мы будемъ им4ть случай упоминать о томъ, катя вещи могли тогда возбу ждать подозрйшя и осуждешя. Предметы политичеше были до такой степени удаляемы отъ общественного ведома, что новМшая политическая истор1я изгонялась изъ преподавашя и изъ литера туры; политическая эконом1я относима была къ числу предметовъ опасныхъ, и т. д.
Такое полижете вещей не могло быть благопр1ятно для усп'Ьховъ общества и литературы: строгая опека, допускавшая только самую узкую область мн^нш, опредйленныхъ этой систе мой, равнялась категорическому отрицашю всякаго движешя впередъ. Но если только общество им'Ьло каше-нибудь задатки силы и историческаго значетя, ему предстояла только одна до рога—стремиться къ болйе полному развит1ю нацюнальнаго ума усвоешемъ европейской науки и къ внутреннему политическому усовершенствованно; для литературы одна дорога — деятельное служеше д4лу свободной критической мысли и общественнаго сознашя. Такимъ образомъ, необходимое услов1е внутренняго развит вело литературу, выражавшую лучппя прогрессивныя стремлешя общества, совершенно въ иномъ направлеши, ч*Ьмъ указывала и требовала система. Отсюда неизбежно было столкно-BeHie двухъ направленш, и такъ какъ одно изъ нихъ поддержи валось всЬмъ могуществомъ авторитета, то роль литературы ста новилась чрезвычайно трудной...
При вс-Ьхк стЬснешяхъ, кашя она должна была выносить, литература не изменяла своему предвазначетю, и если взвесить трудности, съ которыми ей приходилось бороться, то нельзя не признать за ея главными деятелями высокой заслуги. Литера-
— 126 —
тура указывала обществу лучпие нравственные и общественные идеалы, защищала дело просвйщешя.
Реакщя последнихъ годовъ имп. Александра I подавила много начатковъ общественной мысли и понизила ея уровень,—но не могла изменить иеторическаго развит!я. Въ новомъ, наступившемъ перюде оно продолжалось, и литература разделилась, какъ бы вало прежде, на две главныя стороны, которыя выразили собой два господствовавпия надъ жизнью направлешя. Одна вошла вполне въ ту роль, какая ей предписывалась, превозносила суще-' ствуюпце порядки и стала вообще оруд1емъ и изображешемъ реакщоннаго консерватизма. Другая—восприняла начатое прежде дело критики, изследоватя нацшнальныхъ и общеетвенныхъ отно шение это было последовательное продолжеше той общественной мысли, которая заявлялась съ конца XVIII-го в4ка деятельностью Новикова и Радищева, и потомъ—либерализмомъ временъ импер. Александра I. На первое время, въ начали описываемаго перюда, литература какъ-будто отступила отъ вопросовъ, каше были уже поставлены въ обществе, и съ особенною ревностш обрати лась къ вопросамъ теоретической философш и чистаго искус ства. Это было, въ известной степени, следств!емъ реакцюнныхъ стесненш; но, съ другой стороны было также и естественнъшъ развит1емъ понатш. Въ то самое время, когда ущрмянутыя стЬс-нешя подавляли въ литературе всякш признакъ общественно-политическихъ ивтересовъ и по необходимости приводили умствен ную жизнь къ чисто-отвлеченнымъ и совершенно общимъ вопро самъ, то же направлеше производили и друия вл1яшя. Такъ, въ этомъ смысле действовали вл1яшя европейской литературы, въ которой философсшя изучешя и романтическое искусство именно въ то время были господствующимъ интересомъ и которая про должала быть для насъ источникомъ новыхъ поня'пй. Въ самой русской литературе въ то время Пушкинъ явился первымъ само-стоятельнымъ представителемъ художественной, объективной, и вместе политически-индифферентной или даже консервативной поэз1и, и литературе въ виду этого явлешя выпадала естествен ная задача—объяснить Пушкина и установить теоретическ!я по-няйя искусства и литературы. Наконецъ,—и это было не по следнее обстоятельство, объясняющее дальнейший ходъ литера туры,—общественное возбужден!е двадцатыхъ годовъ само вызы вало необходимость если не въ именно томъ, какое случилось, то въ подобномъ обращеши въ общимъ вопросамъ: горячее и искреннее по своимъ побуждешямъ, исторически замечательное по своимъ стремлешямъ къ народному благу, тогдашнее дви-
— 127 —
жете было слишкомъ мало созревшимъ и слишкомъ дилеттант-сеимъ. Нужно было выработать более ясныя теоретичесюя пред ставления, более полеыя поняпя о народной жизни,—къ тому и другому, прямо или косвенно, служили т4 изучетя, которыя стали теперь главнымъ умственнымъ интересомъ наиболее про свещенной части общества. Какъ повидимому он4 ни удалялись отъ прежняго движешя, но въ конце концовъ эти философсюя, художественныя, историчесшя, народныя стремлешя и увлечешя литературы, мало-по-малу выясняясь, возвратились къ тому же общественному вопросу: одно время какъ будто оставленный литературою, онъ являлся вновь съ гораздо большею внутреннею определенностью.
Прежде, ч'Ьмъ перейти къ изображенш этого движешя ли тературы, должно остановиться на той стороне ея, которая прямо представляла собой status quo, чувствовала въ немъ себя дома и была имъ поощряема. Мы встр£тимъ здесь очень круп-ныя имена, даже самыя крупныя, кашя были въ этомъ перюде въ литературе поэтической.
Консервативная литература, развившая оффищальную на родность, была въ близкой связи съ романтизмомъ. Мы видели выше, что Жуковскш съ самаго начала былъ склоненъ къ кон сервативному бездействию. Его поэз!я, наполненная заоблачными стремлешями, никакимъ путемъ не могла столкнуться съ земною действительностью; она могла возростать безпрепятственно въ какихъ-угодно услов1яхъ. Она принесла свою несомненную вос питательную пользу, потому что умы и сердца, искавппе идеаль ной пищи, находили ее здесь въ той изящной форме, которая подготовляла Пушкина; но должно сказать, что истинную пита тельность эта поэз!я пршбретала только вместе съ другими, более сильными элементами. Жуковскш, напр., переводилъ и по-могалъ понимать Шиллера,—но должно было прочитать самого Шиллера или друие еще переводы изъ него, не сделанные Жуковскимъ, чтобы получить о немъ правильное понят1е. Пере нося къ намъ европейскш романтизмъ, Жуковскш выбиралъ изъ него только отвлеченный, далекш отъ жизни романтически ми-стицизмъ, который, внушая равнодуппе къ действительности, и завершался слишкомъ легкимъ примирешемъ съ ней... Пушкинъ, начавши съ либерализма, впоследствш нокинулъ это направлеше. Его общественныя понят1я удовлетворились тою жизнью, какая была на лицо, и даже его художественныя потребности удовле творялись изысканнымъ и искусственнымъ олескомъ этой эпохи,
— 123 —
не замечая или избегая замечать его подкладку, Изъ Пушкина не могло уже выйти Державина; гЬмъ не мен^е некоторые мо тивы делали его писателемъ если не партш, то известной сто роны общественнаго мн&шя, именно той, которая воспринимала и возделывала представлешя оффищальной народности. Эта сто рона во всякомъ случай могла бы видеть въ величайшемъ рус-скомъ поэгЬ сторонника своихъ идей, и бывало, что она ссыла лась на него какъ на „гласъ народа",—какъ теперь мнопе хотятъ сделать Пушкина именно выразителемъ Уваровскаго сим вола. ЗатЬмъ, когда новая ступень общественнаго чувства вы разилась въ поражающемъ юморе и сатире Гоголя, то поздние подъ вл!ян1емъ т4хъ же условш этотъ писатель отказался отъ знаменательнаго смысла своихъ произведены, но такъ какъ пере толковать этого смысла было невозможно, онъ хотЪлъ исправить ошибку второю частью „Мертвыхъ душъ" и „Выбранными ме стами", которыя, въ своей тенденщозной части, оказались также безжизненны, какъ теор!я, которой онъ хот'Ьлъ служить х)...
Такого рода дМетв1е, оказывала даже на первостепенные таланты общественная среда, то огромное большинство, на по-няйяхъ котораго утверждалась система оффищальной народности. 1Ыян1е авторитета, поддерживавшаго эту систему, отражалось на всемъ характере жизни: наблюдателю могло казаться, что таковъ въ самомъ дйлй самый характеръ народа, вся его истор1я и все будущее; даже сильные умы и таланты, вращаясь въ этой жизни, подвергаясь многоразличнымъ ея впечатл4шямъ, сжива лись съ нею и усвоивали ея теорию. Настоящее казалось разрй-шешемъ исторической задачи; „народность" считалась отыскан ною, а съ нею указывался и предйлъ стремленш: оставалось отдыхать на лаврахъ...
Въ этой обыкновенной среди большинства господствующи тонъ производилъ странную литературу, въ которой была будто бы и журналистика, и поэз1я, и наука, было даже известное ожи-влеше, по крайней мир*, шумъ, но которая однако поражаетъ своею пустотою и натянутостью. Журналистика ограничивалась почти исключительно литературными интересами; легкая по весть или романъ, легкая литературная критика, индифферент ный историчесвая и друпя статьи, путешеств!я, разнаго рода анекдотически! матер1алъ—составляли главную сущность ея со-
*) Характеръ „Выбранныхъ Мъ-стъ" извйстенъ, но чтобы получить объ нихъ полное поняпе, надо читать еще гв письма и отрывки, которые были выключены изъ нихъ, при печатанш самимъ авторомъ или его друзьями и которые изданы были въ Р. Арх. 1866, стр. 1830 и сл'вд.
— 129 —
держашя. Вопросы общественные были вообще для литературы закрыты; издашя серьезеыя не пробовали даже говорить о нихъ,— потому что о нихъ можно было говорить только въ изв'Ьстномъ тоне благонамеренной скромности въ роде того, какъ говорили „благодарные граждане" у Гоголя. Литература рутинная такъ о нихъ и говорила. Предметы политичесме,—говорить о кото-рыхъ наша литература, какъ известно, получила некоторое право только очень еще недавно,—считались вообще опасными: пред полагалось, что заняпя современной HCTopiefi и политикой не могутъ принести обществу ничего, кроме вреда,—потому что европейская жизнь полагалась испорченной и представляющей только примеры безразсуднаго вольнодумства и преступнаго свое-вол1я. Единственная частная газета съ политическимъ отд'Ьломъ была знаменитая „Северная Пчела"; она помещала статьи по по литическимъ вопросамъ и усердно проповедовала подобную точку зр^шя: Poccifl и Европа, именно Европа конституционная, пред ставляли резкую противоположность—порядка и спокойствия съ одной стороны, буйства и своевол1я съ другой; Россш нечего было завидовать Западу, потому что мнимая цивилизащя приво дить Западъ къ безбожно и револющямъ; намъ сл4дуетъ вся чески отъ него оберегаться, чтобы къ намъ не проникла его зараза. „Северная Пчела" не находила словъ, чтобы выражать свое отвращеше къ конститущямъ и насмехаться надъ ними: парламентере ораторы Францш и Англш были „крикуны", воль нодумцы, которыхъ следовало просто усмирять полицейскими ме рами. Револющонныя движешя 1830 и 1848 года только до ставили привилегированной политической газете поводъ къ взры-вамъ благонамереннато 'негодовашя 1)..., Правда, „Северная Пчела" уже съ первыхъ поръ своего существовав!я стала npi-обретать свою известную репутацш, которая должна еще укра ситься отъ историческихъ разоблачен^, уже начянающихъ по являться; но эта репутащя, делавшая ее предметомъ презрешя въ кругу образованнаго меньшинства, не мешала ей представ лять собой целый огромный слой русскаго общества, изъ сред-няго грамотнаго класса, чиновничества, дворянства, гостинодвор ской публики, военнаго сослов1я, даже высшаго,—которые удов летворялись поняйями „Северной Пчелы". Гречъ, который, го-
1) Каковы были взгляды нашихъ политическихъ газетъ (политическая CBUiUHia кром-в .,Овв. Пчелы" помещались еще въ Спб. и Моек, „В-вдомостяхъ", но особенно характеристичны были въ первой), можно достаточно увидать изъ лзобопытнато ряда выписокъ, сд*вланныхъ въ статье г. Антоновича при 8-мъ томи второго издавая „История Восемн. СтолМя* Шлоссера, Спб. 1871.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 9
— 130 —
воря о своихъ связяхъ съ Булгаринымъ, самъ, какъ разсказы-ваютъ, съ изумительною откровенностью сравнивалъ себя съ „каторжникомъ, таскающимъ за собой свое ядро* х),—Греть и его сподвижникъ им'Ьли своего рода популярность, въ гЬ вре мена очень обширную.
Политичесшя отношешя этой пары и ея связи съ различ ными оффищальными учрежден1ями до сихъ поръ не вполне вы яснены; но известно уже и теперь, что эти связи были довольно гЬсныя, какъ бы дружесшя. Одно оффищальное учреждеше прямо руководило политическими мн^шями „Северной Пчелыu и одно время политичесшя извйтя доставлялись въ газету готовыя изъ этого учреждешя 2).
„Скверная Пчела" им-Ьла, конечно, свои грязные элементы, которыхъ нельзя навязывать вс£мъ послйдователямъ ея мнйтй, въ большинстве бол4е наивнымъ и незнающимъ, нежели зло-качественно-лицемйрнымъ; но она, безъ сомнйтя, высказывала не свои только личныя мнЗшя, когда предавалась нащональному самохвальству и брани на Европу съ одной стороны и рабскому уничиженш съ другой. То же, или почти то же отсутств1е кри тики относительно нашего внутренняго положешя намъ случалось указывать и у людей совершенно иного нравственнаго достоин ства, ч4мъ деятели „ОЬверной Пчелы" 3).
Мы видели, что первая романтическая школа уже отлича лась этимъ недостаткомъ общественной критики. Теперь эта школа дошла до своего послЬдняго предала. Главными ея чер тами остались въ поэзш—стремлеше къ (мнимой) свободе поэти-чесжаго вдохновешя и творчества, своего рода Kraftgenialitat (какъ у нймцевъ прошлаго вика), кончавшаяся только необуздан ностью фразы; въ понятдяхъ общественныхъ тотъ преувеличенный шщ вйрнйе, извращенный патрютизмъ, который по своему ло гическому достоинству уходилъ мало дальше „Северной Пчелы". Бъ этомъ стили писалъ Кукольникъ свои романтически-надутыя патрютическ!я драмы; ихъ шумная популярность показываеть, что они приходились по умственнымъ средствамъ большинства, которое удовлетворялось наборомъ громкихъ фразъ, находя въ немъ вдохновеше и истинный патрштизмъ. Случай съ одной
х) См. „Зарю", 1871, №4.
2) См., напр., „Русскш Архивъ" 1869, стр. 1557—1558.
8) Замечательно, что тотъ же самый Булгаринъ, внй литературы, высказывалъ очень м£тк1я и см&шя сужденк о тогдапшемъ порядки вещей — правда, посыпая ихъ лестью. Ср. записки его къ Дубебльту, въ „Изсл,вдован1ягь и статьяхъ" г. Су хомлинова, Спб. 1889, т. П.
— 131 —
известной его драмой показываетъ, что даже высшш оффищальныя учреждена—которыя руководили политическими мнйшями обще ства,—какъ бы давали ей свою санкщю,—такъ что усумниться въ ней, какъ это сд&лалъ Полевой, становилось преступлетемъ. Въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ у насъ вошелъ въ большую моду исторически романъ во вкусе Вальтера Скотта: атотъ романъ отличался той же тенденщеи и, за немногими только исключешями, задавался не столько желатемъ понять и изобразить эпоху, сколько желашемъ набрать побольше романти ческой эффектности и особенно представить руеск1я доблести. Наиболее популярнымъ романистомъ этого стиля былъ Загоскинъ; въ его романахъ было бы напрасно искать историческаго колорита, и хотя въ его еентиментальномъ прикрашиваньи стараго и но-ваго была искренность, которая миритъ съ нимъ и которая до «ихъ поръ поддерживаетъ популярность этого писателя въ изв&ст-номъ круги читателей,—но при всемъ томъ въ тенденщяхъ За госкина было много и того, что называли тогда кваснымъ па-трютизмомъ, и консервативная нетерпимость делала его человй-комъ партш. Любовь къ „своему русскому", „народному", къ сожалйнш и тогда, какъ слишкомъ часто видимъ теперь, слу жила подкладкой и поводомъ или предлогомъ для обскурантизма, у однихъ простодушнаго — отъ недостатка образовашя, у дру-гихъ сознательнаго и злостнаго. Не очень далеко отъ подобнаго обскурантизма стоялъ иногда и Загоскинъ. Въ такомъ же роде складывался входившш тогда въ моду „нравоописательный" ро манъ. Эти романы, имйвппе притязате изображать русскую жизнь, писались по известному шаблону, какъ старинныя комедш. Въ нихъ являлись действующая лица добродйтельныя и прочныя, добродетель страдала, но въ конце концовъ награждалась, а порокъ наказывался,—въ результате выводилось нравоучеше въ духе консервативной морали: въ неурядицахъ жизни виноваты только людсше пороки, все остальное было совершенно хо рошо. Большинство этихъ романовъ были совершенно плохи, и если даже взять наиболее замечательныя произведешя этого раз ряда, написанныя до вл!ятй Гоголя, мы найдемъ въ нихъ иногда хоропия намерения (наприм. сибирсте романы Калашни кова), но и совершенное неуменье найти настоящую точку зре-aia, и логическую, и художественную. За отсутств1емъ ея эти романы, и подобныя имъ произведешя той поры, оставались со вершенно безплодны въ литературномъ движенш: жизнь изобра жалась въ условномъ книжномъ стиле, съ выдуманными льдьми, <ъ реторической добродетелью, съ обличешемъ отвлеченныхъ шь
9*
— 132 —
роковъ. Эта литература не знала Гоголя; но она не восполь зовалась и Грибоедовыми
KaEie литературные нравы складывались въ этомъ круги, объ этомъ можно было читать въ различныхъ воспоминашяхъ изъ этого времени. Назовемъ воспоминашя Греча, воспоминашя о Грече другихъ лицъ, записки Глинки, воспоминашя Й. И. Па наева. Эти кружки, где играли роль Гречъ и Булгаринъ, Воей-вовъ, СенковскШ, Кукольникъ, где странно соприкасались лите ратура и тайная полищя, романтически задоръ и восторженная благонамеренность *), были весьма характеристичны. Внешни видъ оживлешя заставлялъ думать этихъ писателей, что ими дер жится литература и что литература такова и должна быть, какъ они ее разумели; у нихъ не было ни малМшаго подозрешя о совершевномъ ничтожестве ихъ фразистой реторики и ихъ обще ственной философш. За исключев1емъ двухъ-трехъ людей сомни тельной репутацш, которые играли роль въ этой литературе,. деятели ея были вовсе не дурные люди: это были только люди, следовавппе за общимъ течеиемъ, не испытывавпие, вместе съ массой общества, никакихъ тревогъ сомн4шя и вполне верившие въ господствующую систему. Наступившее движете вытиснило эту литературу на задшй планъ, откуда она уже не выходила и где она еще долго служила вкусамъ полуобразованной части общества.
Романтическая напыщенность, внйшнш блескъ и отсутств1е содержашя, непонимание действительности, отличаюпце консер вативную романтическую школу, любопытнымъ образомъ отра жаются и въ тогдашнемъ искусстве, особенно въ томъ, которое бол^е заметнымъ образомъ было связано съ тенденщями времени и хотело въ своей сфере служить имъ. Прославленныя тогда кар тины Брюлова представляютъ много общаго съ романтическимъ „размахомъ" Кукольника. Въ то время поставлено было не сколько вамятниковъ знаменитымъ русскимъ людямъ, и эти па мятники отличаются замечательной неестественностью и отсут-ешемъ сознан1я места, времени и народа: таковъ Ломоносова, поставленный подъ полярнымъ кругомъ въ античной наготе, едва прикрываемый какой-то манией; такова фигура Клю, поставлен ная въ губернскомъ городе для изображешя Карамзина. Натя нутая торжественность и фальшивость этихъ произведенш бро сались въ глаза даже иностранцамъ 2); понятно, что въ этихъ
1) Въ порыве такой благонамеренности Кукольникъ заявлялъ готовность „завтра
быть акушеромъ, если прикажутъ". См. „£ус. Стар/ 1870, II, стр. 384.
2) См., напримъ'ръ, несколько отзывовъ объ этихъ и подобныхъ произведетяхъ
у Кюстина, Диксона и проч.
— 133 —
памятникахъ, видимо удовлетворявшихъ тогдашнимъ оффищаль-нымъ представлешямъ о „народности", всего меньше было рус-скаго и народнаго.
Наиболее популярнымъ журналистомъ этой консервативной литературы былъ Сенковскш, писатель со свйдйшями и талан-томъ, но которому, несмотря на то, придется занять очень жал кое место въ исторш этого времени. Сенковскш на первое время умЬзъ дать своему журналу интересъ для обыденной публики запасомъ легкаго чггешя и вн4шнимъ шутовскимъ остроум1емъ, но отсутств1е содержашя было таково, что журналъ накояецъ упалъ до полнаго ничтожества. СенковскШ стоялъ совершенно вне интересовъ русской мысли; его ocTpoyMie, въ сущности очень дешевое, которымъ онъ такъ нравился своей публике, не имело никакой иной подкладки, кроме полнаго равнодуппя къ интере-<самъ русской литературы, а также чрезвычайнаго самолюб1я и озлоблешя за то, что живая литература прошла мимо его, оста вила его въ стороне и позади себя. Насмешки барона Брамбеуса направились вскоре и на те произведешя нашей литературы, которыя являлись высшимъ пунктомъ ея развита и лучшимъ ея прюбрйтешемъ, какъ, напр., произведешя Гоголя, которыхъ онъ умышленно или действительно не понималъ. Сенковскш сталъ вообще враждебно къ новому литературному движешю; онъ не нризнавалъ его и думалъ, что можетъ смеяться надъ нимъ. Не мудрено, что въ наше время критика отнеслась къ Сенковскому недоверчиво и находила его деятельность двусмысленной. Въ •самомъ деле, когда явились Гоголь, критика Б&шнскаго, «нату ральная школа", то эти новыя направлешя, очевидно затроги-вавгшя самую жизнь, съ одной стороны были йе вполне вразуми тельны людямъ господствующей школы, съ другой имъ инстин ктивно не нравились, какъ что-то имъ не подчинявшееся, шед шее мимо установленныхъ предавай, задававшее каше-то новые вопросы. „Северная Пчела" и журналы ея сорта всячески нападали на это новое движете; выходки Сенковскаго противъ него ■ по лучали тотъ же смыслъ и, безъ сомнешя, должны были быть пр1ятны людямъ, имевшимъ контроль надъ литературой и не же-лавшимъ, чтобы въ ней являлась какая-нибудь независимая мысль, какое-нибудь вл1ятельное направлеше. Смехотворство и шутовство Сенковскаго становились рядомъ съ полицейскими доносами „Се верной Пчелы". Такъ его и понимала упомянутая позднейшая критика, которая иногда не щадила никакихъ выраженШ для характеристики общественной роли Сенковскаго, приписывая ему роль чисто полицейскую. Но пока относительно последняго нетъ
— 134 —
еще никакихъ основанш, и роль Сенковскаго объясняется, ка жется, проще общими уелов1ями литературы и личнымъ положе-н1емъ Сенковскаго. Въ самомъ начале СенковскШ могъ выбрать-свою дорогу именно подъ впечатл-Ьшями двадцатыхъ и тридца-тыхъ годовъ; соображешя личной безопасности и эгоизма могли отогнать всякую мысль о какой-либо пропаганде. Съ другой сто роны, онъ воспитался въ чужомъ обществе и не въ русскихъ интересахъ; повидимому, онъ не былъ вовсе ревностнымъ поля-комъ, но и въ русскомъ обществе держался на сторожи. Быть можетъ, въ первое время и ученая деятельность, въ которой его ученики приписываютъ ему ведикш заслуги, занимала его на столько, что онъ не чувствовалъ особой любви къ литератур^ какъ это бываетъ нередко. По уму и начитанности онъ стоялъ выше своей тогдашней обстановки,—и все это вм^сгЬ могло производить въ немъ то высокомерное отношеше къ русской ли тературе, въ которомъ онъ, наконедъ, счелъ для себя позволитель-нымъ самое безцеремонное шутовство: это отношеше могло пока заться ему сначала естественнымъ (оно имело усггЬхъ), и онъ не могъ отказаться отъ него впосл'Ьдствш, и потому, что уступить и сойти со едены было непр1ятно для его самолюб1я, и потому, что начавшееся движете уже вскоре оказалось ему не по си-ламъ. По нашему мн1шно, Сенковсшй едва ли игралъ ту злостную роль, какую ему приписываютъ; это былъ литературный пусто-цветъ, который только и могъ вырости въ окружающихъ его уело-в*яхъ. Онъ принялъ эти услов1я, не задалъ себе никакого выс шего идеала и кончилъ полнымъ падешемъ 1).
Наконедъ, господствующей тонъ отразился и въ историче-скихъ представлешяхъ. Какъ дальше увидимъ, новое движете вызвало особенное оживлете историческихъ работъ; но какую исторш создавало себе то болишинство, которое видело въ на-стоящемъ выспий пунктъ историческаго „преуспйятя"? HcTopiir которая была тогда признана оффищально, преподавалась въ школахъ, которой разрешено было довести разсказъ до новей-шаго времени,—по основной мысли была отчасти продолжетемъ* „Исторш Государства Роесшскаго", отчасти оригинальнымъ по-етроешемъ. Съ Карамзинымъ новая оффищальная истор1я расхо-
1) Мы считаемъ почти излишнимъ упоминать о другомъ мн'Ьнш, которое объ-ясняетъ деятельность Сенковскаго какъ еще одинъ лишшй прим'връ „польской интриги". Этой интриги нигде не видно, а напротивъ, оказывается (см. статью о тайныхъ обществахъ въ западномъ крае при имп. Александре, въ „Заре", 1871,-кн. 5), что СенковскШ, относительно „польской интриги", добросовестно исполняла обязанности русскаго чиновника.
— 135 —
дилась во взгляде на Петра Великаго и реформу; Карамзинъ не
любилъ ихъ,—она видела въ Петре величайшаго изъ русскихъ
государей. Она расходилась также съ Карамзинымъ во взгляде
на Новгородъ, на Литовскую Русь. ЗатЬмъ основные пункты Ка
рамзина повторялись. Русская истор1я не представляла столько
разнообраз1я и блеска, какъ истор1я западная; но она богата
мудрыми государями, славными подвигами, высокими добродете
лями. Истбр1ЯЛЕазЩёр-асав1Я начинается съ Рюрика; прерванное
или ослабленное прискорбными междоусоб!ями удйльнаго перюда
(представляющаго дЪлеше Россш между князьями одного дома,
BW^CTBie дурного поняйя о престолонасл4дш), оно должно было
пасть подъ татарскимъ нашеств!емъ, но возстало вновь подъ
мудрой политикой великихъ князей и царей московскихъ. II ри-
нявъ хришанство изъ Бизаней, Рошя получила второе изъ сво-
ихъ основныхъ и незыблемыхъ началъ—православ1е, которое разъ
навсегда установило въ ней истинное просвищете. Съ древнМ-
шихъ временъ мудрые iepapxH и учители церкви поддерживали
чистоту этого просвйщетя, которое въ этомъ видй дошло и до
нашего времени иг доставляя намъ твердыя правила в*Ьры и j
нравственности, устраняло отъ насъ вс4 зловредныя учен1я, въ /
кашя ввергался не имйвпий этой нити Западъ. Третье основное /
начало русской жизни,—народность, являлось какъ плодъ нов*й- /
шаго времени и новМшаго правлешя: съ Петра Великаго Рос- ■
cifl должна была многое заимствовать изъ Европы; вовлекаемая j
въ европейсюя д4ла, заимствовала европеисте нравы, а также \
и н'Ькоторыя заблуждешя—новое время возвращаетъ ее къ ис- \
тиннымъ началамъ русской народности. Съ водворешемъ ихъ \
русская жизнь, наконецъ, устанавливается на истинной стези пре- |
усиЬяшя, и Poccia, усвоивая себЬ знашя безъ самомн4шя лже- \
именнаго разума и плоды цивилизащи безъ ея заблуждешй, мо-
жетъ гордиться предъ Европой. |
Истор1я Россш была постепеннымъ стремдетемъ къ этому блаженному настоящему, разрешавшему вей вопросы. Принципы были даны съ самаго начала совершенно готовые, а внутренняя истор1я какъ будто состояла только въ ряд* MiponpiflTifi, ко торый власть употребляла для ихъ утверждетя. Историки не ви дели другихъ элементовъ историческаго развийя, не видели и тени той борьбы въ самыхъ народныхъ массахъ, т«Ьхъ разно-образныхъ явлешй внутренней жизни, изсл'Ьдоваше которыхъ представляетъ теперь особенную привлекательность для истори-ковъ. Народъ, напротивъ, представлялся страдательной массой, предметомъ правительственныхъ распоряженш, не имевшимъ ни
— 136 —
голоса, ни собственнаго разсужденк. Словомъ, историки пере носили въ прошедшее свои представдешя о настоящему; ихъ HCTopifl делалась не только истор1ей государства, какъ было у Карамзина, но просто HCTopieu правительства. Народная масса была груба и невежественна, — ей дали государство и просве тили ее христвствомъ, привели въ порядокъ ея гражданскую жизнь, дали ей законы и т. д. Правда, были волнешя и- мя тежи, но они происходили только отъ необузданныхъ страстей и невежества, и власть въ конце концовъ усмиряла ихъ и возстановляла порядокъ; были бедств1я, были жестокости прави телей, но народъ „умелъ" сносить ихъ „безропотно". Въ числе мудрыхъ меръ приводилось и закрепощеше крестьянства...
Мы упомянули, что историки этой категорш брались изобра жать и настоящее. Можно себе представить, что это былъ по стоянный и слишкомъ неумеренный панегирикъ, историческая амплификащя известной темы, что все обстоитъ благополучно, и что граждане благословляютъ свою судьбу. Людямъ разсуди-тельнымъ и тогда странно было читать эти вещи; еще страннее было читать ихъ впоследствш, когда течете событш совершенно опровергнуло панегирикъ: неумеренныя восхвалетя иногда ста новились похожи на иронно...
Въ дополнеше къ этой исторы являлись труды, менее про никнутые оффищальностыо, но не менее отличавшиеся восхвале-шемъ русской старины, отрицашемъ Европы и превозиесев1емъ настоящаго. Однимъ изъ самыхъ характерныхъ образчиковъ такой исторш можетъ служить яИстор1я русской словесности, преиму щественно древней" Шевырева, и другая произведена этого пи сателя, представлявшаго, вместе съ Погодинымъ, особую школу, которой не надо смешивать съ славянофильствомъ (хотя между ними было все-таки много общаго). Стиль Шевырева, отличав-шшся елейнымъ краснореч1емъ, соответствовалъ содержанш его теорш, находившей въ древней Руси все нравственные идеалы: онъ опять переносилъ въ прошедшее те поняйя и нравы, ка кими жилъ въ настоящемъ, и не представляя себе возможности иныхъ формъ жизни, прямо выставилъ высшимъ идеаломъ не только личнымъ, но и гражданскимъ, добродетель „смирешя"; смыслъ прошедшей исторш и задачу будущей онъ видЬлъ для русскаго народа въ „приниженш личности".
Так1я черты принимала литература, выроставшая изъ тогдаш-няго положешя вещей, изъ господствующихъ понятШ и нравовъ. Она была, съ одной стороны, продолжешемъ консервативнаго романтизма, съ другой, применешемъ оффищальной народности;
— 137 —
вообще это была литература неподвижности и застоя, отличав-шихъ огромное большинство общества. Она не предполагажа ни возможности другого порядка идей, ни возможности сомн4н1я, сурово опекаемая, она не имела даже сознан1я своего положешя, полагала, что иначе быть не можетъ и не должно, и наконецъ завершалась мрачнымъ обскурантизмомъ „Маяка", или, чтобы мнимо-научнымъ образомъ оправдать свое существоваше, возво дила въ принципъ отсутств1е всякой личной и общественной свободы и самодеятельности.
Не трудно видеть, каково могло быть въ этомъ порядки вещей положеше той части литературы, которая продолжала прежнее прогрессивное движете. Въ указанномъ сейчасъ хоре консер-вативныхъ голосовъ не было места ея стремлешямъ, какъ не было имъ отголоска и основашя въ настроенш огромнаго боль шинства общества. Она выделилась особыми группами писателей язъ общей массы и, скоро замеченная своимъ гЬснымъ кругомъ читателей, не ускользнула и отъ внимашя учреждена, которымъ принадлежалъ контроль надъ печатью и общественнымъ мне-н!емъ. На первыхъ же порахъ она была отмечена, какъ либе ральная, и подпала ве£мъ тяжелымъ стеснен1ямъ, какимъ под вергается мысль, несколько выходящая изъ общей рутины, въ обществе, большинство котораго не ощущаетъ умственныхъ по требностей. Цензурный гнетъ былъ темъ тяжеле, чемъ больше было разст'ояше поняпй съ обеихъ сторонъ. Въ этомъ противо реча литература была совершенно безправна: случалось, что и цензурное одобреше не спасало отъ гонен1я со стороны выс-шихъ учреждена—уничтожались самыя нздатя, съ наказатемъ и издателей, и цензоровъ. Положен!е писателя было совершенно безпомощное: писатель не только терялъ въ журнале свою соб ственность и испытывалъ тяжелое насил1е надъ своимъ умствен-нымъ трудомъ, — онъ совсемъ терялъ почву подъ ногами, потому что весь образъ его мыслей оказывался недозволительнымъ, стоя-щимъ вне закона; въ обществе онъ являлся человекомъ запо-дозреннымъ. Стеснешя, обыкновенно сопровождающая цензуру, были у насъ темъ тяжеле, что падали на незначительное мень шинство, лишенное опоры въ обществе, еще не привыкшемъ да вать место критике и различш мненш. Въ целомъ работа ли тературы затруднялась, делалась отрывочной, случайной, умствен ное развиие общества шло съ теми скачками, умолчашями, не ясностями, поспешными порывами, которые до сихъ поръ, къ сожаленш, отражаются въ нашей жизни и делаютъ наши обще-
— 138 —
ственныя понятся въ большинстве столько шаткими, недодуман ными и случайными.
Нужно помнить объ этихъ услов1яхъ, чтобы въ должной сте пени оцедить трудъ т4хъ немногихъ писателей, которые, въ течете описываемыхъ десятилЗтй, достойнымъ образомъ пред ставляли истинные интересы общественнаго разви^я. Этотъ трудъ внушаетъ къ себ$ истинное уважеше. Люди, его исполнявлпе, были предоставлены своимъ личнымъ нравственнымъ силамъ въ обществе, масса котораго даже не понимала ихъ усилШ, подъ тяжелымъ недов£р1емъ и подозрйшями, подъ опасностью лич-наго cnoKoficTBifl. Не надо также удивляться, что эта обстановка отражалась веблагопр!ятными вл1ян1ями на самомъ ход* умствен ной работы. Всл,6дств1е того, что новое еодержаше, которое стремилась выработать литература, становилось бол4е или менЬе запретнымъ плодомъ, что наука проникала къ намъ только отрыв ками, новое движев1е литературы нередко впадало въ односто ронности, увлечев1я, иногда несколько фантастичесшя: иначе и быть не могло, потому что ни одна мысль не договаривалась до конца, не достигала всесторонняго обсуждешя.
Въ виду этихъ условй, деятельность тогдашней прогрессив ной литературы представляется гораздо болйе значительной, ч4мъ вообще думаютъ. При веЬхъ неблагопр!ятныхъ обстоятельствахъ, она поддержала интересъ свободнаго изслйдоватя и обществен ной критики; опираясь на силы небольшого числа избранныхъ умовъ, она стала лучшимъ выражен1емъ умственнаго движешя и задаткомъ его будущаго.
Мы упоминали, что литература этихъ десятшгётй продол жала трудъ и расширила задачи, поставленныя людьми двадца-тыхъ годовъ. Обстоятельства, а вм4ст4 и самая сущность д4ла сообщили ей, однако, иной характеръ. Она совершенно покидаетъ политичесше вопросы, не только потому, что они были закрыты для нея вн&шнимъ образомъ, но и по доброй вол'Ь; она сохра нила почтев1е къ предшественеикамъ, но чувствовала, что по ставленные ими вопросы еще не по силамъ и даже не нужны русскому обществу, что имъ должна предшествовать приготови тельная работа, большее развийе общественнаго сознашя. По этому, хотя литература и отступила въ сторону отъ нам'Ьченныхъ прежде путей, но въ концй концовъ глубже вникаетъ въ существен ную сторону дйла: въ изучен!е русскаго общества, его историче-скихъ отношешй, его умственныхъ и нравственныхъ потребностей*
Несмотря на то, что такимъ образомъ она стала вн& соб ственно политическихъ и общественныхъ вопросовъ, въ ея фило-
— 139 —
софскомъ, историческому, поэтическомъ содержанш сказывалась. очень ясная общественная тенденщя: ея отношеше къ господ-ствующимъ поняйямъ и порядкамъ было существенно отрица тельное. Для этой литературы не могла остаться скрытой несо стоятельность системы оффищальной народности. Благодаря тео-ретическимъ изучешямъ и внутреннимъ инстинктамъ, для этой ли тературы открывались иныя перспективы: въ настоящемъ, она не-могла примириться съ тесными рамками, которыя отводимы были для нащональныхъ силъ; въ исторш она начинала открывать на родные элементы, которыхъ не видела и не признавала система и которымъ, очевидно, должна была предстоять своя будущность. Не примиряясь съ Teopien системы, эта литература еще меньше-могла признать нормальность и целесообразность ея практиче-скихъ примйненш. Разъ получивши интересъ къ общечеловйче-скимъ идеаламъ, познакомившись более серьезно, чймъ бывало прежде, съ содержатемъ и истор1ей европейскаго просв4щен1яг эта литература не могла не взглянуть съ более широкой точки зрйшя и более правдиво на явлешя русской действительности. Ставя уже теперь вопросъ о народномъ благе и развитш своимъ основнымъ интересомъ, литература, изъ своего теоретическая удалешя, больше и больше подходила къ народной жизни, ко торая и стала исходнымъ пунктомъ ея стремленш: одни идеальна возвеличивали народъ, думая въ философской, исторической и поэтической идеадизащи его открыть пути его возрождешя; друие искали того же въ критическомъ анализ* действительности, въ сознаши слабыхъ сторонъ прошедшей и настоящей народной жизни, находя въ этомъ сознанш первый шагъ общественная совершеннол£т1я.
Въ томъ и другомъ смысл* и направленш эта литература оказала свои болышя заслуги. Ея труды стоили ей много борьбы: она далеко не была въ состоянш сказать всего, чтЬ думала, но и темъ, что было сказано, она успела ввести въ обращена много разумны хъ и благотворныхъ понятШ. Высокимъ требова-шямъ, катя она ставила для нащональной жизни, высокимъ идеаламъ и цблямъ, кате указывала она для серьеэныхъ умовъ,. мы обязаны многими изъ тёхъ лучшихъ общественныхъ понятш, катя въ наше время начинаютъ бросать корень въ обществе,. и многими изъ техъ общественныхъ преобразованш, для кото рыхъ царствоваше Александра II нашло въ обществе и глубокое со-чувстве, и ревностныхъ исполнителей.
То время было нравственнымъ приготовлешемъ къ современ ной преобразовательной эпохе. Въ перк>дъ крымской войны,—
— 140 —
о которомъ мы столько разъ вспоминали и который принесъ такъ много разочарованШ,—люди, воспитавдиеся подъ вляшемъ этой литературы, не падали духомъ: они получали твердую уверен ность, что падете старыхъ упорныхъ заблуждетй и самооболь-щенШ будетъ первымъ началомъ нашего общественнаго возро-ждешя. Въ пятидесятыхъ годахъ лучшие люди современной лите ратуры начали съ благодарнаго признанш заслуги деятелей того времени, какъ своихъ предшественниковъ и учителей 1).
у) Указать хотя бы главную литературу для настоящей главы было бы слиш-хомъ трудно по громадности матер1ала: сюда относилась бы ц-вдая литература о Ни-колаевскомъ времени, по администрацш, вопросу крестьянскому, просвъчценш, рас колу, литературе и цензуре, искусству. Въ частности, ближайппе источники достав ляете сама литература того времени (Пушкинъ, Жуковскш, Гоголь, Некрасовъ, Тургеневъ, Григоровичу Писемскш и пр.) и журналистика, где на одной стороне стоятъ: „Московски* Телеграфъ", „Моск. Вестникъ" (Погодина), „Европеецъ" (Ки-р^евскаго), „Отеч. Записки" (съ 1839), „Современника" (съ 1847), — на другой: „Северная Пчела", „Библютека для Чтен!я" (съ 1834),-„Маякъ", „Москвитянинъ"; особую группу составили „Московск1е сборники" славянофиловъ.
Важна, далее, истор1я университетовъ, хотя она писалась пока только въ оффи-щальномъ отношеши, и истор1я цензуры.
Изъ особыхъ детальныхъ сочиненш назовемъ:
Заблоцкш-Десятовскш, „Графъ Киселевъ и его время". 4 тома. Спб. 1882.
В. Семевскш, „Крестьянекш вопросъ въ Роесш въ XYIII и первой половине XIX в-вка". Спб. 1888. 2 тома.
Шашковъ, „Крепостные крестьяне предъосвобождешемъ". „Слово", 1881, кн. 4.
Отто, „Графъ Аракчеевъ и военныя поселетя". Спб. 1871; „Бунтъ воен-ныхъ поселенш 1831 года". Спб. 1870.
Сухомлиновъ, „Изследовашя и статьи но русской литератур* и посв&ще-нш". Спб. 1889, 2 тома (во 2-мъ любопытнейпие матер!алы для характеристики по-ложеюя литературы въ Николаевское время; см. статьи о Пушкине, Полевомъ, Го голе, Н. Ф. Павлове, славянофилахъ).
Иконниковъ, „Pyccde университеты въ связи съ ходомъ умственнаго раз вив". „Вйстн. Европы", 1876, кн. 9—11.
Скабичевскш, „Очерки развийя прогрессивныхъ идей въ нашемъ обществе 1825—1860", рядъ статей въ „Отеч:. Запискахъ" 1870—72; отдельная книга съ этимъ заглав1емъ была напечатана, Спб. 1872, но въ свътъ не вышла;—его же, Очерки изъ исторш цензуры.
Пятковскш, „Изъ исторш нашего литературнаго и общественнаго развит. Монографш и критичесшс статьи". Спб. 1876, 2 тома; 2-е изд. 1888.
Анненковъ, „Воспоминанк и критические очерки". 3 тома. Спб. 1877—1881 (о Душкине, Станкевиче; „Замечательное десятшгЫе, 1838—1848"); его же: „Идеа листы тридпатыхъ годовъ" (Герценъ и Огаревъ). „Вестн. Европы", 1883, кн. 3—4.
А. Станкевичъ, „Т. Н. Грановскш". М. 1869.
— О. Миллеръ, Б1ограф1я Достоевскаго въ полномъ собранш сочиненш.
Наконедъ, множество матер1аловъ автобюграфическихъ, напр., воспомииан1я
Вигеля, Греча, бн>граф1я Погодина (начата г. Барсуковымъ), воепоминанк Панаева, г-жи Нассекъ, Переписка Ив. Аксакова и т. д., и т. д.
IT.
Проявлешя скептицизма. Чаадаевъ.
Наследуя въ данномъ першд-Ь элементы, приготовлявпие къ последующей преобразовательной эпохе и потому предполагавппе отрицаше системы, построенной на оффищальной народности, мы должны остановиться прежде всего на Чаадаеве. Личность Чаадаева долго оставалась не вполне ясною и до сихъ поръ стоитъ довольно одиноко въ исторш нашего умственнаго развиия, хотя уже не мало было писано о немъ въ пользу его и про-тивъ него. Въ самомъ деле, откуда выросло то содержаще, ка-кимъ удивлено было русское общество въ его „Философическомъ письме"? Откуда развился тотъ крайни скептицизмъ относи тельно русской жизни, который нежданно высказался среди самодовольнаго общества и повлекъ за собой татя суровыя ре-прессалш? Какъ явились несомненные католичеше вкусы Чаа даева? Какое вл!ян!е оставилъ онъ, и оставилъ ли, въ нашей литературе и общественныхъ поняйяхъ? Не решая сполна этихъ вопросовъ, еще не вполне доступныхъ исторш, остановимся на общей характеристике мнйшй' Чаадаева и сочиненш его, кото-рыя. за исключешемъ „Письма", до сихъ поръ еще не были известны на русскомъ языке.
Прежде всего, характеръ умственнаго движешя въ описы ваемые годы можетъ указать, что скептицизмъ Чаадаева относи тельно русской жизни и исторш вовсе не былъ вещью случай ной; онъ стоитъ въ тесной связи съ такъ-называемымъ „запад-нымъ" направдешемъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ (хотя и не сливается съ нимъ) и долженъ былъ иметь историчесше антецеденты. Ташя явлен1я въ умственной жизни не бываютъ вообще явлешями единичными, анекдотическими. Если Чаадаевъ
— 142 —
произвелъ впечатлите, имйлъ своихъ защитниковъ и враговъ въ кругу лучшихъ умовъ того времени,—о чемъ мы иайемъ не мало свид'Ьтельствъ,—это значило, что въ его идеяхъ, какъ ни были он-Ь своеобразны, былъ обшдй исторически элементъ.
Въ чемъ же состояла эта историческая связь, и какъ шло развипе самого Чадаева? Бюграф1я Чаадаева *), какъ мы ска-
г) Въ дополнеше къ бхографш, составленной М. И. Жихаревымъ („Вйстникъ Европы", 1871), приводимъ бюграфичееюя указашя т'бхъ свисши о Чаадаеве, какк намъ встречались въ литературе:
1836. „Телескоп*", т. 34, № 15, стр. 275—310: „Философичесыя письма".
1843. „La Russia en 1839й, par le marquis de Custine. Seconde ed., т. IV, стр. 370—374.
1843. Paul de Julvecourt, „Le faubourg St.-Gerniain Moscovite. Les Russes a Paris". 2 vol.
1847. Haxthausen, „Studien uber die innern Zustande etc., Russlands". Berlin, 1847—1852, HI, стр. 3.
1856. „Моск. Видом." № 46", 17 анръмя (извЪщете о смерти Чаадаева). — „Современникъ", № 7, отд. 5, стр. 5 (некрологъ Чаадаева, Лонгинова).
1858. „Московски! универс. благородный пансюнъ", Я. Сушкова, стр. 19, также въ Приложетяхъ, стр. 18, 26—29 (письмо Ч. къ кн. Вяземскому о книгв Гоголя „Выбранныя М&ста", я пр., 1847).
1860. Сочинетя Дениса Давыдова, ч. 3, стр. 142 (письмо Давыдова къ Пуш кину о Ч.).
1860. „Русскш Вйстникъ" № 5, Соврем. Литой., стр. 21—25, заметка о преды-дущемъ, Лонгинова. - Тамъ же, № 18, Соврем. Л^тон., стр. 153.
„Oeuvres choisies de P. Tchadaief, publiees pour la premiere fois par le P. Gagarin". 208 стр.
1862. „P. Въхтн.", № XI, стр. 119—160: Воспоминатя о П. Я. Ч., Лонгинова (пересказано содержате „Философическаго письма" и въ kohitb два французсвая лисьма Ч. къ Шеллингу).
„Р. Архивъ", № 7, письмо Ч. къ кн. Вяземскому (то же, что у Сушкова, Моск. Унив. Пане).
1868. „Воспоминатя о Чаадаевъ" Д. Свербеева (1856), въ „Р. Архив*", стр. "976-1001.
1868. „Эпизодъ изъ жизни Чаадаева (1820 годъ)", Лонгинова,—тамъ же, стр. 1317 и 1328.
— 143 —
зали, еще имъетъ много пробйловъ, и къ такимъ принадлежитъ именно та пора его жизни, когда его взгляды сложились въ релипозную философш, на которой онъ основывалъ и свою фи-лософш исторш. Поэтому и теперь остаются не вполне ясны вл1яшя, которыя действовали на него въ эту пору и, наконецъ, определили его умственную физюномш.
Историческая роль Чаадаева определяется вообще тЬмъ, что онъ былъ одеимъ изъ т£хъ немногихъ уц&1гЬвшихъ въ обществе деятелей, развитее которыхъ принадлежало десятымъ и двадца-тымъ годамъ,—времени Наполеоновскихъ войнъ и либеральнаго движешя. Онъ былъ однимъ изъ т4хъ звеньевъ, которыя связали ту оживленную эпоху съ эпохой тридцатыхъ годовъ и связали два характера мысли, въ сущности мало noxoarie. Первое образоваше Чаадаева шло тЗшъ путемъ и въ тйхъ разм4рахъ, какъ оно шло тогда, да и позднее, у аристократической молодежи. Это было o6pa30Baeie легкое, свитское; довершеше этого образоватя было уже его собственнымъ д^ломъ. Одаренный задатками силь-наго ума и пытливости, онъ очень рано вступилъ въ жизнь; рано началась для него и та пора, когда складывается впервые образъ мыслей, и естественно, что, при живости ума, онъ долженъ былъ въ особенности подпадать впечатлЗзтямъ времени и обще ства. Это время и общество были оригинальныя и исключительный: Чаадаевъ юношей вступилъ въ армш въ тревожные и богатые возбуждешями годы отечественной войны и походовъ въ Европу, и это время положило, вероятно, основы его дальнййшаго раз витая. Зд4сь впервые должна была произвести на него могуще ственное д$йств1е европейская умственная и политическая жизнь, которая дала ему оставшшся навсегда идеалъ; здесь, вероятно, имела свой корень и его религюзная философ1я.
Въ поняпяхъ людей Александровскаго времени по предме-
1870. „Р. Архивъ", стр. 676—679 (въ ст. Свербеева о Герцен*), стр. 1579 (въ зап. Якушкина о Мих. Чаадаеве).
1870. „Р. Старина", т. I, стр. 162—165 (письмо Вигеля къ митр. Серафиму о стать* Чаадаева), стр. 291—293 (письмо митр. Серафима о томъ же графу Бен кендорфу), стр. 606.
1882. Альбомъ московской Пушкинской выставки 1880 года (портретъ Чаа даева).
1889. „Russische Selbstzeugnisse. Russisches Christenthum", von Victor Frank. Paderborn.
— 144 —
тамъ нравственной и общественной философш было вообще много идеалистическаго, но неопределенна™. Мысль не укладывалась въ положительную форму, напротивъ, всего чаще оставалась на сте пени теоретическаго афоризма, идеальнаго стремлешя, потому, конечно, что самые идеалы были слишкомъ новы, что действи тельность слишкомъ мало на нихъ походила и, не давая имъ необходимой практической опоры, по-неволй заставляла этихъ людей витать въ теор!яхъ, отвйчавшихъ ихъ чувству; наконецъ, не были сильны и научныя средства. Такъ было не съ однимъ либеральнымъ молодымъ поколЗшемъ двадцатыхъ годовъ. То же было и въ планахъ самой правительственной сферы. Начиная съ первыхъ замысловъ имп. Александра до тайныхъ обществъ конца царствован!я, все идеалы общественной реформы отличаются и слишкомъ книжнымъ и сантиментальнымъ построев1емъ: таковы „Лагарповъ планъ", проектъ Сперанскаго въ сфере оффищальной, и таковы же конститущонные и преобразовательные планы тайныхъ обществъ; таковы стремленья библейсшя, масонсюя. При всемъ различш этихъ плановъ, въ нихъ проходитъ одна общая черта,— ихъ нисколько странное, далекое отношеше къ русской жизни; при всемъ отличающемъ ихъ желанш служить благу народа, при несомненно благородныхъ намерешяхъ многихъ личностей,—■ во всемъ этомъ было что-то произвольное, неприлаженное. Люди, задававппеся преобразовательными идеалами, слишкомъ легко удовлетворялись общими положешями и готовыми решешями и, не отдавая себе отчета въ русской действительности, довольство вались однимъ общимъ представлешемъ о неудовлетворительности существующая положешя вещей. Въ ходу были въ особенности теорш политически, навеянныя европейскими вл!ятями, а также возбуждаемый первыми инстинктивными стремлетями русской жизни: эти теорш, чрезвычайно сложный въ сущности, казались однако общедоступными.
Реформаторы, изъ сферы правительства и изъ тайныхъ об ществъ, одинаково легко брались за предмета: подъ ихъ руками быстро создавались конститущонные планы, подкладка которыхъ заимствовалась готовая изъ европейскихъ политическихъ идей; въ то время не сомневались обращаться въ подобныхъ случаяхъ прямо къ иностранцамъ, которые сами не находили въ этомъ ничего страннаго. Такъ, въ начале царствовашя обращаются къ Бентаму съ вопросами о законодательстве; такъ, Лагарпъ пишетъ свой планъ, и имп. Александръ яегодуетъ даже, что Сперан-сшй его йобрусилъ" -1); такъ, составляется тайное общество по
х) Русскш Архивъ, 1871, ст. Погодина о Сперанскомъ.
— 145 —
программе Тугендбунда и пишутся конституцш по англшскимъ н американскимъ образцамъ. Большая часть людей, возымйвшихъ тогда политичесше интересы, получили ихъ подъ впечатлев!ями европейской жизни и сличетя русской действительности съ ци-вилизащей и свободой западныхъ народовъ. Такимъ образомъ, большинство приходило отсюда не къ изучению, а къ нравствен ному возбужденно, къ негодованш на существующее зло, и экзаль тированное чувство гЬмъ легче верило въ те политичесшя сред ства, которыя могли будто бы привести къ желанной цели. Люди, какъ Н. И. Тургеневъ, который уже тогда ясно видйлъ, что все эти конститущонныя построешя не им*Ьютъ никакого значев1я передъ крестьянскимъ вопросомъ, требующимъ разрЬшешя прежде всего,—таые люди бывали исключешемъ...
Мы говорили въ другомъ месте, что не сл4дуетъ, однако, пренебрежительно относиться къ этому явленш. Основная идея и мотивы всЬхъ этихъ плановъ им'Ьютъ несомненную цену въ исторш общественныхъ понятш; ихъ пр!емъ и отношеше къ предмету — одинаковые, какъ мы видели, и *въ правительстве, и въ сред* общества, — были дбломъ времени. Ихъ неполнота, ихъ произвольность совершенно понятны какъ первый шагъ по литическая сознашя. Этимъ опытамъ трудно было быть лучше. Историческая потребность понята была высшими слоями обра зованная общества, и это стремлете къ общественной свободе по необходимости оставалось отвлеченнымъ, потому что практи-ческихъ указанш не давала народная жизнь, давно потерявшая все признаки этой свободы, не было и указанш научныхъ, потому что не было еще своей политической науки, и наука историческая только-что начиналась. Наконецъ, и прежняя жизнь вовсе не научала особенному внямашю къ народной жизни, къ истинному характеру действительности: девятнадцатый в$къ, ко нечно, гораздо меньше можно обвинить за эти эксперименты in anima vili, чемъ восемнадцатое cmrime. Нуженъ былъ целый процессъ развит, чтобы общественная мысль научилась пра вильному и разумному отношенш къ народу, и либерализмъ Александровскаго времени именно представлялъ начало этого процесса.
Эта отвлеченность нравствевныхъ и общественныхъ понятш того времени, объясняемая самыми услов1ями русской жизни, вместе съ темъ была и отражетемъ европейскихъ космополи-тическихъ идей. Наслед1е револющи, этотъ космополитизмъ въ нашемъ либеральномъ кругу былъ въ особенности развитъ сбли-жешемъ народовъ въ продолжен!е Наполеонскихъ войнъ; потомъ
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 10
-- 146 —
реавщя Священнаго Союза, поставивъ себй задачей всеобщее преслйдоваше либерализма, опять его усиливала и, предполагая тесную связь либеральныхъ волнешй въ разныхъ краяхъ Европы, сама внушала либеральнымъ париямъ, чт© ихъ д'Ьло есть общее д*Ьло свободы. Действительно, вл!яте этихъ космополитическихъ идей составляеть характеристическую черту того времени, ярко обнаруживаясь и тогдашнимъ политическимъ положешемъ Рост и внутренней жизнью, въ которую съ особенной силой стали проникать разнообразные отголоски европейскаго брожен!я, отъ крайняго шэтизма до политическаго свободомысл1я. Наши либе ралы интересовались европейскими событиями, сочувствовали ре-волющоннымъ вспышкамъ двадцатыхъ годовъ, искали своихъ авторитетовъ между корифеями европейскаго либерализма и т. п. Въ ихъ образ* мыслей составлялся известный кодексъ либераль ныхъ принциповъ, который они принимали несмотря на все его разноглайе съ нравами и обычаями русской жизни, принимали, какъ д'Ьло образованности и д'Ьло чести. Лыбопытно встрЬтить, что въ этомъ кодекс* либераловъ не последнюю роль играли и классичетя воспоминашя: они читали Цицерона, Лив!я, Тацита, и классическая цитата нерЬдко приводилась въ подкрЬплеше мнйшй *).
Чаадаевъ имЗшъ гЬсныя связи съ либеральнымъ кружкомъ двадцатыхъ годовъ. По обычаю времени, мы встр-Ьчаемъ его въ масонской ложи; его коснулось и тайное общество 2), хотя не видно, чтобъ онъ игралъ въ немъ какую-нибудь роль: судя по его поздн'Ьйшимъ отзывамъ объ этомъ общоствЬ, онъ, вЬроятно, признавалъ его только въ смысли дружескаго кружка и мирной пропаганды и не сочувствовалъ никакимъ практическимъ пред-прнгпямъ, о которыхъ могла идти р-Ьчь. Во всякомъ случаЬ, его сношешя съ обществомъ прервались его отъ«Ьздомъ заграницу, гдй онъ прожилъ нЬсколько л*тъ 3). Но какъ бы то ни было, Чаадаевъ переживалъ этотъ перюдъ идеальнаго и космополи-тическаго либерализма, въ которомъ и должны заключаться за родыши его позднМшихъ воззринш. Послатя Пушкина рисуюгь
1) См., напр., въ запискахъ Якушкина.
2) Въ тъ^хъ же запискахъ разсказывается, что Чаадаевъ согласился на сделан
ное ему Якушкинымъ предложеше вступить въ тайное общество. .
а) Въ одномъ изъ писемъ, писанныхъ къ нему заграницу (въ Ha4a.it 1825), упоминается интересный рядъ его друзей и знакомыхъ, о которыхъ онъ желалъ имйть новости. Въ этомъ ряду упомянуты имена: Граббе, Алекс. Пушкинъ, кн. Вя-земскш, Тургеневы, Никита Муравьеву кн. С. Трубецкой, Матвей Муравьевъ, ка жется фонъ-Визины.
— 147 —
эту пору ихъ дружбы, когда Чаадаевъ являлся передъ нимъ то „мудрецомъ", то „мечтателемъ"; впослйдствш (въ 1830 г.) Пуш-кинъ читалъ въ рукописи рядъ гЬхъ пиеемъ, изъ которыхъ одно появилось потомъ въ „Телескопе", и изъ его отзывовъ объ этомъ чтети не видно, чтобы идеи Чаадаева поразили его, какъ что-нибудь совеЬмъ новое: вероятно, по крайней мйрй, не было ново ихъ скептическое направлеше.
Biorpatfria Чаадаева до сихъ поръ мало объясняетъ, откуда взялась та особенность его мнбшй, которая явнымъ образомъ выразилась въ „Фялософическихъ письмахъ" и которая должна была особенно увеличить раздражете, ими вызванное. Мы гово-римъ о его католическихъ накяонностяхъ. Мы имйемъ мало свйдйшй о томъ, какъ обнаруживались у него эти понят1я въ жизни; на д'Ьл'Ь онъ не былъ, говорятъ, католикомъ, онъ умеръ нравоелавнымъ, — но 1езуитъ Гагаринъ говоритъ о томъ, какъ много ему „обязанъ", и какъ отношешя съ Чаадаевымъ въ тридцатыхъ годахъ „оказали могущественное вл!ятеа на его бу дущее. Гд'Ь же искать источника этйхъ католическихъ наклон ностей?
Известно, что католицизмъ нашелъ много последователей въ нашемъ высшемъ обществе во времена императора Александра. Исторпкъ 1езуитовъ въ Poccin разсказываеть, съ какимъ ycni-хомъ они вели свою пропаганду, какъ толпами обращались въ католичество великосв&тшя дамы, какъ 1езуитсте пансшны на чали действовать на самыя юныя поколётя. Въ 1езуитскомъ панаонй на три четверти было воспитанниковъ изъ семействъ высшей ариетократш. Зд4сь воспитывались люди, игравпие впо-слЪдствш значительную роль въ нашей общественной и госу дарственной жизни, напр., Алексий и Михаилъ Орловы, Бен кендорфу зд£сь учились Голицыны, Нарышкины, Гагарины, Меншиковы, Болконские, Шуваловы, Ростопчины, Строгановы, Полторавдае, Толстые, Вяземск1е и т. д. *). Рядомъ шли много численная тайныя обращена въ католицизмъ. Католическая про паганда еще съ конца прошедшаго стол4т1я свила себ* прочное гнЬздо въ русскомъ высшемъ обществе, и pyccKia аристократи чески имена доставили въ новМшее время католицизму значи тельный контингента, въ которомъ были деятельные пропаган дисты и даже свои знаменитости: таковы имена г-жи Свйчиной, кн. Зинаиды Волконской, Гагарина, Шувалова, Августина Го лицына и т. д. Любопытный читатель найдетъ характеристичесш
*) 1езуиты въ России, М. Морошкина, Т. II. стр. 111, 114, 115, 127.
10*
— 148 —
подробности въ книги о. Морошкина, въ бюграфш СвЬчиной, въ сочинея1яхъ самихъ обращенныхъ.
ЧЗшъ объяснялось это явлев!е,— отчего „рвалось изъ вс£хъ силъ въ объяйя латинства русское родовитое барство"? Нйтъ сомнЗшя, что важную роль играли зд4сь тотъ недоетатокъ по-рядочнаго воспиташя въ православномъ дух*£, то отдалеше выс-шаго круга отъ русской жизни и отъ русскаго духовенства, не-представлявшагося достаточно полированнымъ и св&тскимъ, то „невежество" и „легкомыоде, свойственное женщинамъ нашего высшаго общества въ вещахъ самыхъ серьезныхъ", та вкрадчи вость и ловкость католическихъ аббатовъ, „имйющихъ такш мягшя манеры, говорящихъ такъ вкрадчиво, такъ нйжно и на такомъ прекрасномъ языки, какъ игривый фравцузскш" и т. д. во& т4 причины, которыя приводятся о. Морошкинымъ. Но это были не единственныя причины, и выставленные недостатки рус скаго барства были не единственныя вещи, д4лавпия его до-ступнымъ пропаганде. Если говорить о ближайшихъ явлешяхъ,. то самъ о. Морошкинъ ,приводитъ факты, представляюшде въ очень печальномъ вид4 русское духовенство конца прошлаго в начала нынйшняго столЗтя *): недостатокъ образовашя былъ та-ковъ, что релипозное обучеше и не могло быть удовлетвори тельно, и даже безъ чужой пропаганды могло являться у людей, въ другихъ отношешихъ довольно образованныхъ, и это незваше своей виры и это отдалеше отъ своего духовенства. Образован-нййпие люди изъ духовенства, какъ напр., Самборскш, поощряе мый и уважаемый самой властью, были очень непохожи на своихъ сотоварищей, и были въ то же время очень рЬдки. Следователь но, вина упомянутаго отдалешя должна лежать не на одномъ исключительно „барстве*. Съ другой стороны, удалеше отъ на родной в4ры было не единственнымъ примЗфомъ удалешя отъ на родной жизни. Точно также удалеше это простиралось на мно жество другихъ отношеяш, гд-Ь такимъже образомъ порывалась связь между однимъ классомъ—сильнымъ, богатымъ, привилеги-рованнымъ, и другимъ—слабымъ, б&днымъ и беззащитнымъ. Но если во всЬхъ другихъ отношешяхъ отдалerne отъ народа поощ рялось всеми господствующими учреждешями и нравами, было ли удивительно, что совершалось наконецъ и удалеше релипозное? Словомъ, причина явлешя заключалась не въ однихъ личныхъ не-достаткахъ многихъ людей высшаго сослов1я, но главнымъ обра зомъ въ общихъ услов^яхъ, напр., въ недостаткахъ самой цер-
1) Гезуиты, т. I, стр. 268—269.
— 149 —
ковности въ учреждешяхъ, совершенно выд'Ьлявшихъ высшее со-eiOBie въ особую, ничймъ не связанную съ народомъ, привилеги рованную касту.
Шире ставнтъ эти причины распространешя католической пропаганды другой историкъ 1езуитовъ, Самаринъ. Изображая высшую общественную среду, гд4 по преимуществу совершалась пропаганда, Самаринъ говоритъ: „...Эта среда подчинялась не однимъ латинскимъ влшшямъ. Отверстая для всего и ко всему воспршмчивая, она проникалась еще охотнее либеральными стрем-лешями, совершенно искренними, но безплодными по своей отвле ченности, и съ особенною любовью лелеяла туманныя мечты о какомъ-то будущемъ духовномъ единенш племенъ и правительству въ безразличномъ равнодушии ко вс4мъ формуламъ в4ры. Всякое со стороны занесенное учете, политическое или релипозное, всякая фавтаз1я, всякш призракъ, могли, до известной степени, разсчитывать на уснЬхъ и внушать сочувств!е. Конечно, одно съ другимъ не клеилось, но все вм4ст£ ускоряло разложете на-родныосго cmuxiu, издавна начавшееся въ нашемъ дворянстве. Таково свойство внутренней пустоты, при легкой воспр!имчивости. Повидимому, все с1яло благонамеренностью; зародыши всевозмож-ныхъ благихъ начияашй носились въ общественной атмосфере, •а между т4мъ живое, народное самосознаше гибло. При сильно развитомъ тосударственномъ патрштизмй терялся народный смыслъ; историческая память была какъ бы отшиблена; непосредственное ощущете всего пережитаго прошедшаго въ каждой минут* на стоящая было утрачено; народный языкъ сделался какъ бы чу-жимъ, своя вира упала на степень всякой ивой в'Ьры.
„О в*£р$, въ тЬ времена, разсуждали такимъ образомъ: вс£ в*роиспов$дан1я одинаково хороши... На латинца, который бы вздумалъ перейти въ православ1е, высшее общество взглянуло бы такъ же неблагосклонно, какъ и на православнаго, переходящаго въ латинство. И тотъ и другой, въ его глазахъ, прослыли бы отступниками; мало того, оно нашло бы для второго обстоятель ства смягчаюнця випу — въ обаяти высшей цивилизации и въ искренности уб£жде*пя, заявленной смелостью поступка. Этотъ взглядъ, изъ общественной сферы, перешелъ въ правительствен ную и прослылъ терпимостью.
„И въ эту-то дряблую и рыхлуй) среду, безсильную духомъ, оторванную отъ народной и церковной почвы, питавшей ее ве щественно и духовно, врезались 1езуиты, съ ихъ строго опред4-леннымъ учешемъ, во всеоруж1и испытанной своей д1алектики и вековой педагогической опытности. Съ какой стороны могли они
— 150 —
встретить отпоръ?.." Люди Екатерининскаго времени не имйл» голоса въ этихъ д4лахъ; духовенство—„но въ т£ гостиныя, гд& царствовали iesyaTH и гдй графъ Местръ доказывалъ, что право славная церковь отложилась отъ римской и казнена растлЗшемъ,, нашихъ священнвковъ не пускали; да притомъ, имъ ли, застйн-чивымъ, неловкимъ, неопытнымъ въ управленш дамскими сов4-стями, неспособнымъ даже выслушать испов'Ьди на французскому языки, имъ ли было вступать въ споры и выдерживать состяза-Hifl, на которыхъ судьями были бы князья и. княгини, графини и графы, подкупленные вкрадчивымъ краснор$ч1емъ 1езуитовъ и очарованные галантерейностью ихъ обращен!я?а
„ДЬло обошлось не только безъ борьбы, даже безъ отпора" ^ Въ этихъ словахъ мйтко указаны нйкоторыя черты людей и времени. Князь Голицынъ, поступивши! атеистомъ въ оберъ-прокуроры синода и только посл4 обратившшся—не столько въ православ!е, сколько въ мрачный шэтизмъ, аристократичешя ба рыни, которыхъ дурачили 1езуиты, заслуживаютъ презрительнаго отзыва, какимъ надйлилъ ихъ Самаринъ. Но повторяемъ, что дли бол&е кЬрной оценки католической пропаганды следовало бы прибавить нйкоторыя друпя черты. Енязь Голицынъ, поощряв ши 1езуитовъ, и великосв^тск1я барыни и ариетократячесше го спода, уходивпие въ католицизмъ, не этимъ однимъ заслуживала бы подобнаго отзыва,—и не переходя въ католицизмъ, большин ство людей этой категорш не много приносили проку своему оте честву... Самаринъ намекаетъ на это, говоря о „разложении на-родныхъ стихи",—но друпя стороны этого разложешя была едва ли не гораздо еще хуже католицизма. Были люди непри косновенные къ 1езуитству и католицизму, которые не выиграли отъ этого ни въ личномъ, ни въ гражданскомъ своемъ достоин стве, и действовали не хуже тйхъ враговъ православ1я и рус ской народности, какими были люди, описываемые Самаринымъ. Тотъ же князь Голицынъ, послй изгнашя 1езуитовъ, нисколько не сделался лучше и полезнее для русскаго просв4щешя. За католической пропагандой, однимъ словомъ, скрывалось зло, го раздо бол4е крупное, и придавать ей слишкомъ большую важ ность едва ли бы не значило „ бичевать маленькихъ воришекъ для удовольств!я болыпихъ" и извращать историческую перспе ктиву.
Самаринъ едва ли правъ, наприм4ръ, противупоставляя дЬя-телямъ Александровскаго времени людей временъ Екатерины.
]> Самаринъ. Гезуиты, М. 1866, стр. 265—267.
• —151 —
„Терпимостьu', о которой идетъ речь, не была въ это время совершенной новостью; она была результатомъ и Екатеринин-сваго времени. „Народная и церковная почва" была покинута гораздо ранее. О. Морошкинъ приводитъ въ своей книг* при меры воспитант т%хъ временъ, и это воспиташе, безъ сомнешя, уже готовило ирозелитовъ католицизму. Таково было воспиташе Св-Ьчивой. „Дряблая и рыхлая среда" стала таковой еще го раздо раньше. Когда воспитался этотъ князь Голицынъ, „изу чивши до тонкости и до малМшихъ подробностей науку царе-дворскую,—почти невежда въ православш и жалкое игралище веЬхъ сектантовъ,—релипозная Торичелл!ева пустота", какъ его сильно характеризовалъ о. Морошкинъ? Эта „Торичелл!ева пу стота" (не только релипозная, притомъ, но и вообще умствен ная) образовалась въ тгЬ самыя времена, которыя хочетъ возве личить Самаринъ.
Терпимость, которую Самаринъ изображаетъ похожею на невежественное равнодушие, не была однако такъ безплодна и неуместна. Она не ограничивалась теми глупыми примерами,. как1е доставляетъ кн. Голицынъ; не забудемъ, что она была распространена отчасти и на домашпш расколъ, и въ этомъ нсправленш более мягкш и примирительный способъ дМетвш былъ желателенъ для русской народной жизни,—и вообще „тер пимость" была не лишнимъ поняйемъ въ русскомъ обществе, которое слишкомъ мало знакомо съ нимъ даже теперь.
Въ объяснеше успеха католической пропаганды приводить еще иронически „застенчивость, неловкость и неопытность въ управленш дамскими сов'Ьстями* нашего духовенства, представляя эти качества, какъ достоинство въ сравнеши съ 1езуитской лов костью и беззастенчивостью; но не соединялась ли ловкость съ большею образованностью, и не заходила ли неопытность на шего духовенства слишкомъ далеко, если, наконецъ, стали ока зываться подобные побеги? Въ этомъ сравнеши есть опять бо лее серьезная сторона. 1езуиты были, конечно, аферисты, но не все же католичесме духовные были таковы, и въ русскомъ обще стве те и друне естественно являлись съ темъ положешемъ, какое католицизмъ вообще доставлялъ своему духовенству, съ сознашемъ своего привычнаго авторитета. Общественное поло-жете нашего духовенства было очень на это не похоже, и на умы легкомысленные это обстоятельство легко могло производить впечатлеше,—а кто же виноватъ, если не умело противодейство вать наше духовенство?
Наконецъ, многоисиытанная Д1алектйка и вековая педагоги-
— 152 —
49
ческая опытность. На первую, конечно, следовало отвечать та кой же д1алектикой, и почему же мало или вовсе не отвечали? Что касается до педагогической опытности, относительно ея су ществовало и образовывалось тогда общее представлен1е, которое держалось й долго спустя. Можно сказать, что только новей шая истор1я педагогш разрушила предразсудокъ о педагогиче-скомъ искусстве 1езуитовъ; въ то время въ ней были уверены самымъ добросовестными, хотя и нисколько простодупшымъ обра-зомъ. Обвинять исключительно отдельная лица или разрядъ лицъ опять было бы мудрено, или исторически неверно. Разумовшй пускался въ разсуждешя съ де-Местромъ; Разумовскш,—зам-Ь-чаетъ о. Морошкинъ, — былъ воспитанъ заграницей и совер шенно въ лативскомъ духи, но и это воспиташе совершилось опять въ тЬ же Екатерининсшя времена, и Разумовскш былъ ихъ васлЗдаемъ. Ростопчинъ, который, по зам4чанш того же автора, считался вообще (да и теперь многими считается) „за самаго русскаго" и съ такой аффектащей возставалъ противъ галломанш, былъ наилучшаго мнйия объ 1езуитскомъ панеюнЬ. Мало того, даже Батюшковъ, другъ Жуковскаго и Карамзина, другъ Пушкина, Вяземскаго и т. д., восторгается лицеемъ Ни-коля, перебравшагося въ Одессу, скорбитъ, что аббатъ им'Ьетъ враговъ, и утверждаеть „по внутреннему убЪждешю", что 1езуит-скому лицею „надобно пожелать здрав!я и долгоденств1я для пользы и славы Россш!" 1).
Въ оправдаше собственно правительства можно сказать, что оно не остановилось на рйшеши исправить свои ошибки, когда убедилось въ нихъ.
Возражать противъ обличительныхъ положешй Самарина и о. Морошкина д^ло не совсЬмъ благодарное, потому что у насъ тотчасъ находятся люди, которые усмотрятъ въ этомъ чуть не OTcyTCTBie патрютизма. Но должно внести нисколько безпри-страсйа въ давнопрошедшую исторш и решиться признать не достатки жизни, которые сказывались въ случаяхъ, подобныхъ католической пропаганде. Нельзя объяснять эту пропаганду однимъ недомекомъ и пустотой н'Ьсколькихъ вельможъ, легкомысл1емъ аристократическихъ барынь, й произносить карающш приговоръ исторш только надъ этими одними людьми, не устоявшими про тивъ соблазна. Причины явлетя были шире, и если оно обна ружилось преимущественно въ высшей сфер£, то ею не исчер-
1) Морошкинъ, 1езуиты, II, 426—427, 475. Р. Архивъ, 1867, стр. 1523—2530. Между прочимъ, о „старой партш" читатель найдетъ страницы, чрезвычайно любо пытный у такого автора, ка&ъ о. Морошкинъ, lea., II, стр. Я02—507.
— 153 —
пывалось, такъ какъ самая сфера была произведешемъ и отра-жетемъ ц'Ьлаго порядка вещей въ жизни общественной, въ обра зовали и въ церковности. И странно видеть въ этомъ явленш только борьбу духовенства двухъ исповйданШ; напротивъ, въ ней съ значительною силой участвовало именно и то „обаяше циви-лизацш", которое мимоходомъ называетъ -Самаринъ.
Чтобы объяснить себе усибхъ католическихъ идей, не надо забыть общаго характера времени, когда въ Европе все сильнее распространялись етремлешя ко всякор реставрацш, когда рели гиозный вопросъ выступилъ съ особенной силой, и когда въ на-шемъ собственномъ обществе началось какое-то религшзное брожеше. Въ этомъ броженш католически тенденцш не были единственными; они сталкивались съ тенденщями протестант-скими, съ методизмомъ и всйхъ родовъ мистикой. Въ то время, когда одни слушали де-Местра, друпе увлекались библейскимъ обществомъ, квакерами, г-жей Крюднеръ, Госнеромъ, и т. д.; находила своихъ последователей даже Татаринова. Вопросъ оста вался одно время какъ бы открытымъ, и былъ серьезенъ по сте пени серьезности т£хъ, кто имъ интересовался. Библейское обще ство, мистицизмъ, рацюнализмъ увлекали и образованнМшихъ людей въ новомъ покол4нш духовенства (библейскимъ мистикомъ былъ и Филаретъ, впослйдствш митрополитъ московски и коло менски), и даровигбйшихъ государственныхъ людей, какъ Спе-ранскш, и людей либеральнаго поколев1я, уже составлявшихъ свое тайное общество.
Рядомъ съ этимъ не удивителенъ и усдйхъ католическихъ идей. То и другое были явлешями одного порядка, и хотя въ обоихъ случаяхъ были наивныя или нел&пыя крайности, но съ другой стороны было здесь и „обаяше цивилизащи". Въ одномъ случай дМствовалъ на людей нашего общества прим'Ьръ Лоядонскаго Библейскаго Общества, личности его деятелей, энер-гичесше характеры квакеровъ, примеры знаменитыхъ людей Европы, мистическая литература; въ другомъ случае действовали таме же примеры и знаменитости католицизма. Такъ, графъ де-Местръ, другъ 1езуитовъ и сотрудникъ католической пропа ганды, былъ вместе писатель европейской известности, съ ве-ликимъ авторитетомъ въ католическихъ кругахъ Европы, съ ко торыми наша аристокрайя была въ давнихъ и близкихъ сно-йшшяхъ. И хотя де-Местръ, собственно говоря, плохо пред-ставлялъ европейскую образованность, потому что былъ реакщо* неръ и обскурантъ,—но это другой вопросъ: люди релипоаные въ то время не замечали и не понимали этого обскурантизма.
— 154 —
Кроме того, католическая пропаганда была по преимуще ству, даже исключительно французская, и въ этомъ смысли она особенно имела упомянутое „обаяше". Она могла находить себЬ сильную опору во французскомъ вл1янш, вообще отличавшемъ тогдашнюю нашу образованность. Французсмя релипозныя (т.-е. католичесшя) идеи могли быть весьма естеетвеннымъ дополне-шемъ къ господству французскаго образовашя вообще: по край ней Mipi для этого открывалась уже дорога господствомъ фран цузскаго языка 1) и французской литературы.
Неудивительно поэтому, что католичесшя идеи находили путь въ умы не однихъ легкомысленныхъ графинь или княгинь; ихъ принимали люди более серьезные, различной степени дарованш, конечно увлекавппеся не одной ловкостью и галантерейностью аббатовъ. Разумовскш могъ быть, вероятно, причисленъ къ ни сколько серьезнымъ людямъ; назовемъ еще кн. Еозловскаго, зна-менитаго въ свое время своимъ умомъ и блестящимъ остроум1емъ;. одного изъ декабристовъ, Лунина; въ более позднее время В. Пе-черина и проч, Мекду дамами несимпатична Свйчина, но за ней нельзя не признать ни ума, ни даровашя.
Кроме отрицательпыхъ основанШ, о которыхъ мы выше упо минали, на этихъ людей должна была действовать историческая сторона католицизма, его роль цивилизующая, которая была не сомненна въ прошедшемъ Европы и отъ которой мнопе тогда ждали всего и въ настоящемъ; его удивительная церковная орга-ниэащя, его могущество, которое, какъ ожидали, должно было возродиться вновь, замечательный личности его представителей и т. д. Возстановлеше релипи после револющоннаго погрома и потомъ реставращя повели къ замечательному распространенно католичеекихъ идей, которыя снова получили роль въ политики и въ общественной жизни, въ литературе и въ йауке. Лите ратура временъ реставращи въ особенности окрашена была этимъ католическимъ колоритомъ: Де-Местръ, Бональдъ, Ламеннё, Ша-тобр!анъ, Мишо, писатели европейской славы, возвеличивали ка толические принципы въ общественной философш, въ исторш, съ оттенками, которые могли удовлетворять различнымъ вкусамъ и требовашямъ. Поэтизированье среднихъ вековъ, составлявшее одну изъ главныхъ особенностей романтизма и немецкаго, и
*) Какъ велико было его господство, это известно. Планы преобразовашя Россш обсуждались по-французски, герои 1812-го года щеголяли французскимъ языком*. Мало этого. Уже въ 1830-мъ году Пушкинъ, первый русскШ писатель того вре мени, пишетъ къ Чаадаеву на французскомъ язык& „je vous parlerai la langue de j'Europe; elle m'est plus familiere que la ndtreull
— 155 —
французскаго, было особенно на руку католицизму, и известно,. что это паправлете производило множество обращевШ въ като-лицизмъ даже въ протестантской Германш, и именно въ томъ образованномъ кругу, где могли сильнее действовать теорети-чешя соображетя. Несколько похожее действге эта атмосфера оказывала и у насъ на гЬхъ людей, которые сближались съ то гдашними умственными интересами европейскаго общества.
Въ числи этихъ людей былъ и Чаадаевъ.
После первыхъ впечатлйшй европейской жизни, испытанныхъ въ течете Наполеоновскихъ войнъ, въ Петербурге Чаадаевъ, по-видимому вместе съ либеральнымъ кружкомъ своихъ друзей, отда вался тЗшъ великодушнымъ мечтамъ, которыя наполняли ихъ нравственное существоваше и вознаграждали ихъ за тяжелыя и непр1ятныя испыташя действительности. Дальнейшие пути этихъ друзей разошлись: одни искали удовлетворешя въ политической агитащи и погибли, какъ декабристы; друпе испугались опас ности и уцелели,, но, не покинувъ любимыхъ никогда мечтанш, вели въ обществе половинчатую жизнь, какъ М. Орловъ; иные хотели примириться съ жизнью, какъ Пушкинъ;—не говоримъ о т4хъ, которые, недолго задумываясь, продали идеалы за наличный выгоды. Чаадаевъ былъ изъ тЬхъ, которые никогда, кажется, не были наклонны къ политической агитацш, но въ немъ осталась наклонность къ размыптлетю, искате отв-Ьтовъ на мудреные вопросы жизни, къ которымъ они считали возможнымъ и необходимымъ прилагать точку зрЗшя европейскаго идеала. Въ позднейшей переписке Чаадаева съ прежними друзьями, напр. съ Пушкинымъ, М. Орловымъ, И. Д. Якушкинымъ, оче видно продолжеше давно начатыхъ беседъ о релиии, морали, объ отношевш науки къ откровенш, объ исторической судьбе нащй и т. д. По всей вероятности, эти вопросы занимали его и въ течете несколькихъ летъ, проведенныхъ имъ заграницей после 1821 до 1826, и въ то время окончательно для него определились- подъ новымъ усиленнымъ вл1ян!емъ европейской жизни, ея историческихъ памятниковъ, представителей ея то-гдашняго брожешя, съ которыми онъ между прочимъ встречался. Это былъ разгаръ реставращи, обновленныхъ католическихъ идей, эпоха романтизма, философской исторш и т. п. Бшграфъ упоми-наетъ только объ отрывочныхъ знакомствахъ Чаадаева въ евро-пейскомъ научномъ и литературномъ Mipe; но его знакомство-съ Шеллингомъ, съ мистическимъ ученымъ Экштейномъ, впо-следствш дружесшя связи съ французскимъ графомъ Сиркуромъ
— 156 —
и т. п. *), были; конечно, не случайнымъ его интересомъ. Этому времени надо приписать образовате его мнйтй въ томъ виде, какъ они выразились въ „ Философическихъ Письмахъ". Развив шееся въ то время стремлеше къ философскому изучешю иеторш, къ объясненш жизни народовъ основными принципами, опреде лявшими ихъ историческую деятельность, и въ частности, стре млеше къ объясненш европейской цивилизацш, созданной хри-стнствомъ, развившейся на Запад* подъ вл1яшемъ католиче-скаго единства западной Европы, определяли и взгляды Чаадаева въ этомъ отношение
Въ примЗшеши къ русской жизни эти идеи довольно есте ственно могли вести къ тому результату, къ какому пришелъ Чаадаевъ. Кружокъ двадцатыхъ годовъ вообще страдалъ чув-ствомъ неудовлетворенности. Возникшие вопросы не находили себе отвита и, какъ обыкновенно бываетъ, возбуждали тревож ное искан1е выхода и раздражительное отяошен1е къ настоящему, т4мъ более сильное, ч4мъ меньше действительность давала на дежды на улучшеше. Въ либеральномъ кружке двадцатыхъ го довъ это раздражеше повело къ политической экзальтацш, у Чаадаева перешло въ его релипозно-философсюе взгляды.
Скептическое отиошен1е Чаадаева къ русской жизни свя зано, во-первыхъ? съ высокимъ понятазмъ временъ реставращи объ историческомъ значенш католицизма, и, во-вторыхъ, съ прошедшей истор1ей нашего обществз. Этотъ скептицизмъ ка жется въ Чаадаев* нёожиданнымъ на первый взглядъ; мы съ удивлешемъ встречаемъ его среди литературной рутины; но онъ становится понятенъ, если сопоставить его съ теми критическими запросами и сомнешями, которые давно высказывались въ лите ратуре и въ жизни, съ первой русской сатиры до Новикова, Радищева, до либерализма двадцатыхъ годовъ, до Пушкина и Грибоедова. Въ этомъ ряде различныхъ ступеней общественной мысли можно проследить постоянно возрастающей уровень иде-альныхъ требовашй, и если вспомнить при этомъ, что литература всегда далеко не вполне высказывала накоплявшееся недоволь ство, и принять въ соображеше эту скрытую, но темъ не менее действительную работу мысли, мы найдемъ объяснен1е для этой неожиданной степени скептицизма. Притомъ Чаадаевъ, предпо лагая писать только для ближайшихъ друзей, могъ обойтись безъ умолчашй и безъ лицемер!я. Было бы ошибкой считать выры- \
!) Есть намеки на его друпя знакомства, напр. съ Балланшемъ, Ламенне и пр. Замътимъ, что между прочимъ Экштейнъ и первое время Ламенне были въ числи друзей г-жи Свйчиной.
— 157 —
ваюпцеса изредка подобныя проявлешя одной произвольной не обузданностью писателя, потерявшаго дорогу, потому что это явлен1е имйетъ какъ свои антецеденты, такъ и свои посл£дств1я. Мы упомянемъ дальше, какъ ценили Чаадаева зам'Ьчательн'Ъйппе люди нашей литературы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, люди различныхъ воззрйшй, чувствовавппе на себ4 д4йств1е вы-сказанныхъ имъ мыслей.
Сочинешя Чаадаева состоятъ, главнымъ образомъ, изъ т£хъ „Философическихъ Писемъ", изъ которыхъ одно первое было на печатано въ „Телескопе", 1836. Сколько было вс$хъ писемъ, хорошенько неизвестно; во французскомъ издаши 1862 года помещено четыре, изъ которыхъ последнее говоритъ объ архи тектур*. Въ рукописяхъ осталось еще одно или два письма, ко-торыя могли принадлежать сюда же. ЗатЪмъ, во французскомъ издаши помещена упомянутая въ бюграфш „Аполоия Сумасшед-шаго*. Дал4е, записка, довольно длинная, адресованная къ гр. Бенкендорфу и писанная Чаадаевымъ отъ имени Ивана Кир^ев-скаго поел* запрещешя журнала „Европеецъ" (1832), который Кир'Ьевскимъ издавался и на второй книжке подвергся запре-щен1ю. Кромй того, во французскомъ издаши помещено несколько писемъ Чаадаева къ А. И. Тургеневу, кн. С. С. Мещерской, одно письмо къ Шеллингу и кн. И. С. Гагарину (дезуиту); позд ние еще нисколько писемъ Чаадаева—къ кн. Вяземскому, Жу-ковскойу, М. И. Жихареву и др.—были помещены въ разныхъ нашихъ издашяхъ за посл^дше годы.
Первое письмо своимъ началомъ предполагаетъ уже что-то, ему предшествовавшее; во второмъ авторъ говоритъ опять о „ предыдущихъ пиеьмахъ" *). Пушкинъ, читавши эти письма въ рукописи, въ своемъ письме къ Чаадаеву по этому поводу (въ 1830 году) также говоритъ объ отрывочности, и некоторый за-мйчашя, которыя онъ дйлаетъ Чаадаеву, относятся къ предме там^ упоминаемымъ во второмъ и третьемъ письмй француз-скаго издан1я 2).
Такимъ образомъ, литературныя права Чаадаева заключа-
*) Самая помета времени въ письмахъ неясна: первое помнено 1829 г., 1 де кабря; второе безъ обозначетя времени; третье—1829, 16 февраля.
2) Письмо Пушкина явилось, кажется, въ первый разъ въ сочиненш 1езуита Га гарина; Les tendances catholiques; отсюда оно перепечатано было въ „Библюгр. Зап." 18S1, ж повторено въ Oeuvres Choisies, стр. 166—168. Подлинникъ его, если не ошибаемся, мы видъ\ли въ собранш автографовъ Московскаго Публичнато Музея.
— 158 —
ются собственно только въ „первомъ письме а5 которое появи лось въ печати при его жизни, но для болыпаго знакомства съ писателемъ не лишнее остановиться и на другихъ его сочине-в!яхъ, которыя хотя до сихъ поръ не видели у насъ печати, но въ свое время были известны друзьямъ автора. Упомянуть о дру гихъ его сочйнешяхъ. гбсно связанныхъ съ письмомъ общей точкой зрЗшя, необходимо т4мъ бол'Ье, что Чаадаевъ дййствовалъ не только, какъ писатель, своимъ на минуту появившимся и вы-звавшимъ бурю письмомъ, но и какъ представитель особаго ори гинального взгляда въ кругу людей, стоявшихъ тогда впереди умственнаго движешя нашего общества. Въ его сочйнешяхъ, какъ и въ переписке, мы найдемъ именно долю того содержав1я, какое онъ тамъ вы сказывал ъ.
„Философическое письмо" обращается къ дам-Ь, съ которой авторъ говорилъ о релипи, и составляетъ'продолжеше начатыхъ разговоровъ. Ихъ беседа о релипи внесла тревогу и сомнете въ ея душу: авторъ не находить въ этомъ удивительнаго. „Это —естественное сл,6дств1е вастоящаго порядка вещей, которому покорены веб сердца, ве£ умы... Самыя качества, которыми вы отличаетесь отъ толпы, д'Ьлаютъ васъ еще воспршмчив'Ье къ вред ному в.шнш воздуха, которымъ вы дышите... Могъ ли я очи стить атмосферу, въ которой мы живемъ?" Авторъ предвидеть, каия страдан1я можетъ причинять „религюзное чувство, не вполне развитое", и это вынуждало его къ умолчашямъ...
Чаадаевъ продолжаетъ говорить о необходимости религюз-наг> чувства *), и затймъ приступаетъ къ общему вопросу, со ставляющему главную тему письма. Онъ замйчаетъ, что для души также необходимо известное д1этетическое содержаше, какъ для тЪла. „Знаю, что повторяю старую поговорку; но въ нашемъ отечестве она им'Ьетъ всЬ достоинства новости".
„Это одна изъ самыхъ жалкихъ странностей нашего обще-ственнаго образован1яг что истины, давно известный въ другихъ странахъ и даже у народовъ, во многихъ отношешяхъ мен£е насъ образованныхъ, у насъ только-что открываются. И это оттого, что мы никогда не шли вмйсгЬ съ другими народами;
*} Это начало письма трудно не отнести къ извйстпому определенному лицу— нротивъ чего говоритъ бшграфъ Чаадаева и самъ Чаадаевъ въ одномъ изъ руко-писныхъ документовъ. Т-бмъ лицомъ, къ которому были адресованы письма, назы-ваютъ вообще г-жу Панову; друие называли Е. Н. Орлову, жену М. 0., урожденную Раевскую,—но она заявляла печатно, что письма ЧаадаеваГ написаны раньше ея зна комства съ нимъ, и она читала ихъ въ рукописи, и не сполна, только въ 1884: („Bicra. Европы", 1872, февр., стр. 867).
— 159 —
мы не принадлежимъ ни къ одному изъ великихъ семействъ че ловечества. ни къ Западу, ни къ Востоку, не им'Ьемъ преданш ни того, ни другого. Мы существуемъ какъ бы вн4 времени, и всем1рное образоваше человйческаго рода не коснулось насъ. Эта дивная связь человйческихъ идей въ течете вЬковъ, эта истор1я челов-Ьческаго разум$шя, доведппя его въ другихъ стра-нахъ Mipa до настоящаго положешя, не имйли на насъ ника кого вл1яшя. То, что у другихъ народовъ давно вошло въ жизнь, для насъ до сихъ поръ есть только умствоваше, Teopia".
Примеры такого положешя вещей,—продолжаетъ авторъ,— недалеки: у насъ н4тъ даже хорошаго раепредйлешя жизни, тЬхъ обыкновенш и навыковъ, которые даютъ уму приволье, души правильное движете.
„Посмотрите вокругъ себя. Все какъ будто на ходу. Мы ве£ кавъ будто странники. Н4тъ ни у кого сферы опредЬленнаго существовашя... нить ничего, что бы привязывало, что бы про буждало ваши сочувств!я, расположешя; нЗзтъ ничего постоян-наго, вепрем4нваго: все проходитъ, протекаетъ, не оставляя сл4-довъ ни на внешности, ни въ васъ самихъ. Дома мы будто на постой, въ семействахъ какъ чуж1е, въ городахъ какъ будто кочуемъ, и даже больше, ч£мъ племена, блуждающдя по нашимъ степямъ, потому что эти племена привязанное къ своимъ пу-стынямъ, чймъ мы къ нашимъ городамъ. Не воображайте, чтобъ эти зам-Ьчашя были ничтожны. Бедные! Неужели къ прочимъ нашимъ несчасиямъ мы должны прибавить еще новое: несчате ложнаго о себе поняйя?"..
У всЬхъ народовъ бываютъ перюды сильной, страстной де ятельности, перк)ды юношескаго развийя, когда создаются ихъ лучпия воспомияашя, поэз1я и плодотворнейппя идеи. Здесь источникъ и основан1е дальнейшей ихъ исторш. „Мы не им4емъ ничего подобнаго. Въ самомъ начале у насъ дикое варварство, потомъ грубое cyeB-fcpie, зат^мъ жестокое, унизительное влады чество завоевателей, владычество, следы котораго въ нашемъ образе жизни не изгладились совсбмъ и доныне. Вотъ горестная HCTOpin нашей юности. Мы совсЬмъ не имели возраста этой безмерной деятельности, этой поэтической игры нравственныхъ силъ народа. Эпоха нашей общественной жизни, соответствую щая этому возрасту, наполняется с^ществовашемъ темнымъ, безцв4тнымъ, безъ силы, безъ энергш. Штъ въ памяти чарую-гцихъ воспоминали, н^тъ сильныхъ наставительныхъ примБровъ въ народныхъ предашяхъ. Пробегите взоромъ все вика, нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не най-
— 160 —
дете ни одного воспоминан1я, которое бы васъ остановило, ни одного памятника, который бы высказалъ вамъ протекшее живо, сильно, картинно. Мы живемъ въ какомъ-то равнодушш ко всему, въ самомъ тйсномъ горизонте, безъ прошедшаго и будущаго"...
Какая-то странная судьба разобщила насъ отъ всем1рной жизни человечества, и чтобъ сравняться съ другими народами, намъ надо „переначать для себя снова все воспиташе человй-ческаго рода. Для этого, передъ нами — истор!*я народовъ и плоды движетя вЗзковъ".
Народы живутъ только могущественными впечатл^шями про шедшаго на умы ихъ и соприкосновеа1емъ съ другими наро-дами. Черезъ это каждый челов^къ чувствуетъ свою связь съ ц4лымъ челов'Ьчествомъ. У насъ этого н4тъ. „Мы явились въ м!ръ какъ незаконнорожденныя дети, безъ наследства, безъ связи съ людьми, которые намъ предшествовали, не усвоили себе ни одного изъ поучительныхъ уроковъ минувшаго. Каждый изъ насъ долженъ самъ связывать разорванную нить семейности, которою мы соединялись бы съ ц4лымъ человечествомъ. Намъ должно молотами вбивать въ голову то, что у другихъ сделалось при вычкою, инстинктомъ. Наши воспоминашя не далее вчерашняго дня; мы, такъ сказать, чуд£ды самимъ себе... Мы растемъ, но не зр4емъ; идемъ впередъ, но* по какому-то косвенному направ-лешю, не ведущему къ цели"...
Обращаясь опять къ народамъ Запада, Чаадаевъ указываете, что все они имеютъ общую физюномго, результатъ ихъ общей истрш, и затемъ свой индивидуальный характеръ. Это ихъ ро довое наследае; каждое частное лицо пользуется готовыми пло дами этого наслед1я. „Теперь сравните сами: много ли соберете вы у насъ начадьныхъ идей, которыя какимъ бы то ни было образомъ могли бы руководствовать насъ въ жизни?" И заме-тимъ, что здесь дело идетъ не объ идеяхъ науки и литературы, но о самыхъ обыденныхъ идеяхъ жизни, о техъ идеяхъ, которыя овладеваютъ ребенкомъ съ колыбели и образуюсь его нравствен ное бьте еще до вступлешя въ м!ръ и общество. Татя идеи даетъ человеку историческая жизнь западнаго общества. „Хо тите ли знать, что это за идеи? Это идеи долга, закона, правды, порядка. Оне развиваются изъ происшествШ, содействовавшихъ образовашю общества; оне — необходимый начала Mipa обще-ственнаго. Вотъ что составляетъ атмосферу Запада; это более чемъ исторш, более чемъ психолоия: это физюлопя европейца. Чемъ вы замените все это?"
Авторъ не знаетъ, можно ли вывести изъ всего этого какое-
—161 —
нибудь безусловное правило, но не сомневается, что это общее положеше народа отражается на духи каждаго отд£льнаго лица. „Отъ этого вы найдете, что всЗшъ намъ недостаетъ н^котораго рода основательности, методы, логики. Силлогизмъ Запада намъ неизв$стенъ. Въ нашихъ лучшихъ головахъ есть что-то больше, чймъ неосновательность. Лучппя идеи, отъ недостатка связи и последовательности, какъ безплодные призраки, ц'Ьпен'Ьютъ въ нашемъ мозгу. ЧеловЗжь теряется, не находя средства притти въ соотношете, связаться съ т£мъ, что ему предшествуетъ и что послйдуетъ; онъ лишается всякой уверенности, всякой твер дости; имъ не руководствуетъ чувство общаго существовала, и онъ заблуждается въ Mipe. Ташя потерявппяся существа встре чаются во всйхъ странахъ, но у насъ эта черта общая... Даже въ нашемъ взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределен ное, холодное, несколько сходное съ физ!оном1ею народовъ, стоя-щихъ на низшихъ ступеняхъ общественной лестницы. Находясь въ другихъ странахъ, и въ особенности южныхъ, где лица такъ одушевлены, такъ говорящи, я сравнивалъ не разъ моихъ со-отечественниковъ съ туземцами, и всегда поражала меня эта немота нашихъ лицъа.
Иностранцы ставили намъ въ достоинство некотораго рода безпечную отважность, особенно въ низшихъ классахъ. Но „они не видятъ, что то же самое начало, которое иногда придаетъ намъ эту смелость, дЬлаетъ насъ въ то же время неспособными ни къ глубокомыслш, ни къ постоянству; они не видятъ, что это равнодупие къ матер!альнымъ опасностямъ дЬлаетъ насъ также равнодушными ко всему хорошему, ко всему дурному, ко всякой истине, ко всякой лжи, и что темъ самымъ уничтожаетъ въ насъ все сильныя возбуждешя, который стремятъ людей по пути совершенствовашя... Я совсемъ не хочу сказать, что у насъ только пороки, а добродетели у европейцевъ: избави Боже! Но я говорю, что для вернаго суждетя о народахъ надобно изучить общи духъ, ихъ животворящи"...
По нашему положенно между Востокомъ и Западомъ, мы должны бы соединить въ себе два велик!я начала разуметя: воображеше и разсудокъ, должны бы совмещать исторш всего м1ра въ нашемъ гражданственномъ образовать' Но на деле можно подумать, что „общи законъ человечества не для насъ.-i Отшельники въ Mipe, мы ничего ему не дали, ничего не взяли I у него, не пршбщили ни одной идеи къ массе идей человече- I ства; ничемъ не содействовали совершенствовашю человеческаго _j разуметя, и исказили все, чтб сообщило намъ это совершенство-
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. И
— 162 —
ваше... Странное дело! Даже въ Mipi наукъ, который обни-маетъ все, наша нстор1я разобщена отъ всего, ничего не объ ясняете, ничего не доказываете... Чтобъ обратить на себя вни-маше, мы должны были распространиться отъ Берингова про лива до Одера... Повторю еще: мы жили, мы живемъ какъ ве лики урокъ для отдаленныхъ потомствъ, которыя воспользуются имъ непременно, но въ настоящемъ времени, чтЬ бы ни гово рили, мы составляемъ пробить въ порядке разуметя. Для меня нить ничего удивительнее этой пустоты и разобщенности на шего сущеетвовашя. Конечно, въ этомъ виновата отчасти ка кая-то непостижимая суды'а; но неправы и люди, которыхъ са-д,Ьйств1е во всемъ, что свершается въ нравственномъ Mipe, не избежно. Заг-тянемъ еще разъ въ исторш: она объясняете бьше народовъ лучше всего".
И Чаадаевъ противопоставляете начала нашей жизни тому движенш, которое совершалось въ Европе, „одушевляемой жя-вотворящимъ началомъ единства". Мы вступили въ связь съ рас тленной Визант1ей, потомъ стали добычей завоевателей, и оста лись вне историческихъ идей, развивавшихся у нашихъ запад-ныхъ братш.
„Сколько светлыхъ лучей прорезало въ это время мракъ, покрывавши всю Европу! Большая часть познанш, которыми умъ человечесшй теперь гордится, была уже предчувствуема тогдашними умами; характеръ новейшаго общества былъ уже определенъ; Mipy христнскому не доставало только формъ пре красна™, и онъ отыскалъ ихъ, обративъ взоры на древности язычества. Уединившись въ своихъ пустыняхъ, мы не видали ничего происходившаго въ Европе. Мы не вмешивались въ ве ликое дело Mipa... Несмотря на назваше христнъ, мы не тро нулись съ места, тогда какъ западное христнетво величественно шло по пути, начертанному его божественнымъ основателемъ...
„После этого, скажите, справедливо ли у насъ почти общее предположеше, что мы можемъ усвоить европейское просвеще-ше,—развившееся такъ медленно и, притомъ, подъ прямымъ и очевиднъшъ вл1дщемъ одной нравственной силы,—сразу, даже не затрудняясь розыскашемъ, какъ это делалось?"
Чаадаевъ не соглашается съ этимъ, и утверждаете, что „тотъ решительно не понимаете хриеианства, кто не замечаете въ немъ стороны чисто исторической". „Но вы возразите,—продолжаете онъ далее: — разве мы не христне, разве образоваше воз можно только по образцу европейскому? Безъ сомнешя, мы христане: но разв& абиссинцы не христне же? Разумеется,
— 163 —
:можяо образоваться отлично отъ Европы: развй японцы не обра зованы и, если верить одному изъ нашихъ соотечеетвенниковъ, даже болйе насъ? Но неужели вы думаете, что христ!анство абиссинцевъ и образованность японцевъ могутъ возсоздать тотъ порядокъ, о которомъ я говорилъ ciro минуту, порядокъ, кото рый составляетъ конечное предназначеше человечества? Неужели вы думаете, что эти жалюя отклонешя отъ божественныхъ и человйчеекихъ истинъ низведутъ небо на землю?"
Въ последней части письма авторъ разъясняетъ дМств!е ^хриЫанства на ходъ европейскаго образовашя: хританство со здало особый кругъ, известную нравственную сферу, которая свя зывала веб народы Европы въ одно семейство. „Чтобъ понять семейное развийе этихъ народовъ, не пужно даже изучать исторш: прочтите только Таеса, и вы увидите, какъ всЬ они склоняются въ прахъ передъ Герусалимомъ; вспомните, что въ продолжеше пятнадцати вйковъ они молились Богу на одномъ языки, поко рялись одной нравственной власти, имйли одно уб^ждеше". Онъ указываетъ дал'Ье перюды релипознаго развиия западной Европы, въ которомъ видитъ основу ея историческаго развиия: времена гоневш, . распространешя хританства, ересей и соборовъ, на-шеств1я варваровъ, первыхъ усилй образоватя, величайшее воз-буждете релипознаго чувства и упрочеше релипозной власти. Онъ указываетъ господство релиии и въ новМшей исторш и т. д. „Философическое и литературное развитее ума и обра-зоваше нравовъ подъ вл!яшемъ релиии оканчиваетъ ату исторш, которая имйетъ точно такое же право на вазваше священной, какъ и истор1я древняго избраннаго народа".
Относительно русской жизни посл-Ьдтй выводъ выраженъ въ сл'Ьдующихъ словахъ: „Итакъ, если эта сфера, въ которой жи~ вутъ европейцы, сфера единственная, гдЬ человечески родъ мо-жетъ достигнуть своего конечнаго предназначена, есть плодъ религш; если, напротивъ, враждебныя обстоятельства отстранили насъ отъ общаго движешя, въ которомъ общественная идея хританства развилась и приняла извйстныя формы; если эти причины отбросили насъ въ категор1ю народовъ, которые не могли воспользоваться всЬмъ в.шшемъ христсаиства, то не оче видно ли, что должно стараться оживить въ насъ вгЬру всЬми возможными способами? Вотъ что я хогблъ сказать, говоря, что у насъ должно переначать все воспиташе человЪческаго рода".
11*
— 164 —
Въ начали второго письма Чаадаевъ ставитъ эпиграфъ изъ Essai sur les moeurs, Вольтера: „Можно спросить, какимъ обра-зомъ, среди столькихъ потрясевш, междоусобШ, заговоровъ, пре-ступленш и безумства, нашлось столько людей, воздЬлывавшихъ искусства полезныя и искусства пр1ятныя въ Италш, а потомъ въ другйхъ хрисианскихъ государствахъ; этого мы не видимъ подъ владычествомъ турокъ". Авторъ выводитъ изъ своихъ пред-шествующихъ писемъ, какъ важно правильно понять последова тельность идеи въ течение вЗжовъ, и что—когда мы проникнемся той основной мыслью, что въ ум£ человека н£тъ другой истины кром& той, какая была вложена въ него въ начали вещей са-мимъ Богомъ,—то нельзя смотреть на движете в4ковъ, какъ смотритъ обыкновенная HCTopifl. Провидите или вполне мудрый разумъ управляетъ не только течетемъ событш, но оказываетъ прямое и постоянное д£йств!е на умъ человека. Это постоянное д4йств{е ПровидЗшя доказывается чисто метафизическимъ раз-суждешемъ и совершается такимъ образомъ, что разумъ чело века остается совершенно свободными Поэтому неудивительно, что былъ народъ, который въ особенной чистоте сохранялъ первыя божественныя сообщешя, и что являлись люди,^какъ бы обнов-лявппе первобытный фактъ нравственнаго Mipa. Не будь этого народа и этихъ привилегированныхъ людей, мы должны бы были предположить, что божественная идея была всегда и везд£ оди накова: это значило бы уничтожить всякую личность и свободу,— а они являются только въ развитш умовъ, нравственныхъ силъг знанш. Но, признавая эту мысль, мы только подтверждаемъ су-ществуюпцй фактъ, именно, что известные народы и люди обла-даютъ изв'Ьствымъ просвйщетемъ, котораго друие не имйютъ.
Человйкъ шелъ всегда по указанному ему пути только при свйтЬ истинъ, открытыхъ ему высшимъ разумомъ. Въ этомъ смысле должно понимать релипозное единство исторш, и такова должна быть истинная филоеоф1я исторш, которая показываетъ намъ разумное существо подчиненнымъ тому же общему закону, какъ все твореше.
Въ наше время человечески умъ облекаетъ всяшй родъ знанк въ историческую форму. Онъ постоянно возвращается къ про шедшему, собираетъ новыя силы въ созерцанш пройденнаго по прища, въ изучения силъ, направлявшихъ его ходъ въ течете вйковъ. Это, конечно, очень счастливый для науки оборотъ, по тому, что узкое настоящее не составляетъ всей силы человйче-скаго разума и что въ немъ есть другая сила, которая, собирая въ одну мысль и времена протедппя, и времена обйтованныя,
— 165 —
<юставляетъ его истинное существо и ставить его въ истинную сферу его деятельности.
Но нынешняя точка зр&шя исторш не удовлетворяем ра зума. Несмотря на все усшия критики, несмотря на то сод^й-CTBie, какое оказали исторш естественныя науки, нынешняя наука не могла достичь ни единства, ни той высокой нравственности, какая проистекала бы изъ яснаго понимашя универсальнаго за кона. Когда хритансшй духъ господствовалъ въ наукЬ, глу бокая мысль, хотя и плохо связанная, бросала на эту область знашя долю священнаго вдохновешя; но историческая критика тогда едва начиналась, и собьтя сохранялись въ памяти людей такъ смутно, что вся ясность религш не могла разогнать этого мрака. Въ наше время разумъ требуетъ совершенно новой фи-лософш исторш, которая будетъ такъ же мало походить на су ществующую теперь философш, какъ нынешняя астрошшя мало походитъ на наблюдешя астрономовъ древности. „Никогда не будетъ достаточно фактовъ, чтобы все доказать, и ихъ было больше чймъ нужно, чтобы можно было все предчувствовать, еще со временъ Моисея и Геродота". Къ чему, въ самомъ деле, служатъ эти сближешя вйковъ и народовъ, как1я делаетъ тще славная ученость? Что значатъ все эти генеалогш языковъ, на родовъ и идей? Слипая или упрямая философ1я все-таки будетъ отделываться отъ нихъ или своей/старой теор!ей о всеобщемъ единообразш человечества, или своей любимой Teopiefi объ есте-ственномъ развитш человеческаго духа, безъ всякой другой при чины кроме собственной динамической силы его природы. Из вестно, что для этой философе человеческш духъ есть просто комокъ снега, который катится и оттого увеличивается. Но эта философ!я не въ состоянш открыть плана, смысла въ ходе вещей, подчинить этому плану человеческш умъ и принять все послед-CTBifl, выходяпця отсюда относительно нравственнаго Mipa. По этому излишне работать только надъ матер1аломъ фактовъ,— ихъ собрано довольно; надо стараться нравственно характери зовать велшия эпохи исторш, стараться строго определить черты каждаго века по законамъ практическая разума. Исторически* матер!алъ теперь почти истощенъ, и исторш остается только размышлять (mediter).
Тогда HCTopifl естественно войдетъ въ общую систему фи лософш и будетъ впредь ея составною частью. Многое тогда перейдетъ отъ исторш на долю романистовъ и поэтовъ, но многое займетъ более высокое и яркое место въ новой системе. „Эти вещи стали бы получать свой характеръ истины не отъ одной
—166 —
хроники, но какъ въ т4хъ аксшмахъ естественной философии которыя открыты были опытомъ и наблюдешемъ, но которыя гео метрически разумъ свелъ въ формулы и уравнетя, — точно такъ же здесь печать достоверности сталъ бы съ т4хъ поръ на лагать разумъ нравственный". Такова будетъ, напр., та мало понятая (не по отсутствш данныхъ и памятниковъ, а по отсут-ствш идей) эпоха, какую представляетъ вачало христианства, или то время, которое за нимъ последовало и о которомъ фило софски фанатизмъ делалъ такое ложное представленie. Гигант-CEia фигуры, теперь затерянныя въ толпе историческихъ лицъ, выступятъ изъ окружающей ихъ гЬни; между т^мъ какъ ыноия друпя славы, которымъ люди долго оказывали нелепое или пре ступное уважеше, навсегда упадутъ. Такова будетъ судьба мво-гихъ лицъ библейской исторш и многихъ знаменитыхъ людей древности: Моисея и Сократа, Давида и Марка-Аврел1я. Люди узнаютъ разъ навсегда, что Моисей указалъ людямъ истиннаго Бога? тогда какъ Сократъ завЗзщалъ имъ только малодушное со мнете; что Давидъ есть совершенный образецъ священн-Ьйшаго героизма, тогда какъ Маркъ-Аврелш есть только любопытный прим^ръ искусственная велич!я и наружной добродетели. Ка-тонъ не будетъ возбуждать удивлетя своей бешеной доброде телью, а съ другой стороны имя Эпикура избавится отъ тяго-теющаго надъ нимъ предразсудка, и его память получитъ новы! интересъ. Имя Аристотеля будетъ произноситься почти съ отвра-щешемъ, имя Магомета — съ глубокимъ почтешемъ. Наконецъ, быть можетъ, родъ позора будетъ связапъ съ великимъ именемъ Гомера, и приговоръ, произнесенный Платономъ по религюзному инстинкту противъ этого развратителя людей, не будетъ больше считаться одной изъ его утопическихъ выходокъ, но примером* удивительнаго предугадыватя мыслей будущаго... „Все эти идеи, которыя до сихъ поръ едва коснулись человеческаго ума илв только лежали безъ жизни въ несколькихъ независимыхъ голо-вахъ, тогда безвозвратно войдутъ въ нравственное чувство чело-веч^скаго рода и сделаются аксшмами здраваго смысла".
Однимъ изъ важнейшихъ уроковъ этой исторш будетъ тоу что она установись въ памяти людей относительное зяачеше народовъ, исчезнувшихъ со сцены Mipa, и наполнитъ сознавЬ народовъ существующихъ чувствомъ того назначешя, которое они призваны исполнить. Каждый народъ, ясно повявъ прошедшш эпохи своей жизни, пойметъ должнымъ образомъ и свое на стоящее, и свою будущую задачу. Такимъ образомъ, у веехъ народовъ явится истинное нащональное сознание, которое соста-
— 167 —
вится изъ извъстнаго числа положительныхъ идей, очевидных^ истинъ, выведенныхъ изъ ихъ воспоминанш, — глубокихъ уб4-жденш, господствующихъ более или менее надъ всеми умами и ведущихъ всехъ къ одной цели. Национальности, вместо того, чтобъ разделяться, будутъ соединяться для одного гармониче-скаго результата, и, быть можетъ, народы протянутъ другъ другу руки въ истинномъ чувстве общаго интереса человечества, ко торый будетъ не что иное, какъ хорошо понятый интересъ ка-ждаго народа.
Это не будетъ то космополитическое будущее, о которомъ мечтаетъ филосо(|ия. Народы должны, напротивъ, составить свою домашнюю мораль, отличную отъ морали политической; должны узнать себя какъ ивдивидуумовъ, сознать свои пороки и добро детели, исправить сдгЬланныя ошибки и утвердиться въ добре. Таковы первыя услов1я усовершенствовала массъ: онЬ должны ясно понять свое прошедшее, чтобы найти силу действовать на свое будущее.
Историческая критика не будетъ только дЪломъ любозна тельности. Она станетъ строгимъ судьей всякой славы, всякихъ величш прошедшаго; она разрушитъ все фантомы, все ложные образы, загромождаюпце человеческую память, чтобы изъ про шедшаго, представленнаго въ его истинномъ свете, вывести из-вестныя заключешя для настоящего и съ уверенностью взглянуть на будущее.
Наконецъ, самымъ важнымъ урокомъ этой исторш будетъ то7 что люди не будутъ увлекаться безсмысленной системой мехаии-ческаго усовершенствовашя нашей природы, которое опровер гается опытомъ всехъ вековъ, и узнаютъ, что, напротивъ, чело-векъ, предоставленный самому себе, всегда шелъ путемъ безко-нечнаго упадка, и что если нельзя отвергать известныхъ nepio-довъ прогресса, высокихъ порывовъ мысли, каюе бывали у всехъ народовъ, то мы не видимъ у нихъ, однако, постояннаго и непрерывная движешя впередъ. Такое движете есть только въ томъ обществе, къ которому мы принадлежимъ; правда, мы приняли то, что прежде насъ открыто было умомъ древнихъ; но изъ этого не следуетъ, чтобы наше общество достигло своего нынешняго состояшя безъ того историческаго явлетя, которое совершилось вне естественнаго хода человеческихъ идей, вне всякой связи еобьтй, т.-е. безъ христшпства.
Если мы обратимся къ тому, что предшествовало этому явлешю, мы увидимъ, что древнШ м1ръ не имелъ въ себе ни какого принципа прочности. ЧтЬ сталось съ глубокой мудростью
— 168 —
Египта, прелестной красотой 1он1и, суровыми добродетелями Рима, осл'Ьпительныыъ блескомъ Александрш? Не воздвигалъ ли чедов'Ькъ зданш} чтобы оно только превратилось въ прахъ? Не поднимался ли онъ такъ высоко, чтобъ только т£мъ ниже упасть? —Не заблуждайтесь: не варвары разрушили древнш м1ръ. Это былъ сгнивппй трупъ; они только развеяли его прахъ по ветру.., Падете Римской имперш приписываютъ порче нравовъ и про исшедшему изъ нея деспотизму. Но въ этой всеобщей революцш дЗш) шло не объ одномъ Риме: погибала целая цивилизащя. Египетъ фараоновъ, Грещя Перикла, второй Египетъ Лагидовъ, вся Грещя Александра, простиравшаяся за Индъ, наконецъ, самое 1удейетво, когда оно эллинизировалось, все это слилось въ рим ской массе и составило одно общество, представлявшее собой веб предыдупця поколотя, заключавшее все нравственныя и умственныя силы, как1я до т$хъ поръ развились въ человеческой природе. Такимъ образомъ, не aMuepifl, а целое человеческое общество было уничтожено, и опять возобновилось съ этого дня. Новое общество было создано христнствомъ, и создате не было д4ломъ челов4ческимъ: все было сделано мыслью истины. Не посредственное д£йств1е этого собьтя, новыя силы, новыя по требности, имъ созданныя, то удивительное уравнеше умовъ, ко торые стали „желать истины и способны принимать ее", въ ка-комъ бы они ни были состояния, все это отм^чаетъ то время поразительнымъ характеромъ провидЬшя и высшаго разума.
Это—новое общество и новая цивилизащя.
Громадное превосходство этого нова го общества надъ древ-нимъ не было достаточно оценено, потому что въ Mipi видели отд^льния государства. Но не видели того, что въ течеше ц*-лаго ряда в-Ьковъ это новое общество представляло настоящую федеральную систему, которая была нарушена только рефор мацией; что до гЬхъ поръ народы считали себя однимъ обще-ствомъ, раздЬленнымъ географически, но единымъ нравственно; что долго у нихъ не было другого публичнаго права, кроме постановлен^ церкви; что ихъ войны считались междоусобиями; что двигали ими одни интересы. HcTopifl сред нихъ вековъ есть буквально истор1я одного христнскаго народа. Вольтеръ очень верно замечаете, что мн'Ьшя бывали причиной войнъ только у однихъ хришанъ; это было потому, что царство мысли не могло утвердиться въ Mipe иначе, какъ. давая самому принципу мысли всю его реальность. Если реформащя нарушила этотъ порядокъ вещей и уничтожила единство, то нельзя сомне ваться, что придетъ время, когда черты, разделяюпця народы,
— 169 —
опять изгладятся, и первоначальный принципъ общества обна ружится снова, въ новой форме, и съ большей энерпей, ч*Ьмъ когда-либо...
Въ этомъ-то европейскомъ семействе и нужно изучать истин ный характеръ новаго общества, а не въ той или другой стране: здесь находится истинный принципъ прочности и прогресса, отличающш м1ръ новый отъ Mipa древняго. Такъ, несмотря на все испытанные имъ перевороты, это общество не только не по теряло ничего изъ своей жизненности, но съ каждымъ днемъ его силы возрастаютъ. Ни арабы, ни турки, ни татары не могли его уничтожить, и только укрепили его. Истор1я древняго Mipa была, собственно говоря, непродолжительна, и, однако, сколько обществъ погибло въ древности въ этотъ короткш першдъ, между тЬмъ какъ въ исторш новМшихъ народовъ меняются только географичесйя границы, а самое общество и народы остались неприкосновенны. Изгнаше мавровъ изъ Испаши, уничтожеше американскихъ населетй, уничтожеше татаръ въ Россш только подтверждают эту мысль. Такъ близится и падеше Оттоманской имперш; зат4мъ придетъ очередь другихъ не-хританскихъ на родовъ. Таковъ кругъ всемогущаго д'Ьйств1я истины: то оттесняя народы, то обнимая ихъ въ свою окружность, этотъ кругъ по стоянно расширяется и приближаетъ яась къ возв^щеннымъ временамъ.
Сила христнскаго общества заключается именно въ томъ, что оно одно действительно одушевляется интересомъ мысли, и это самое составляетъ усовершаемость новМшихъ народовъ, въ которой находится тайна ихъ цивилизацш.
Удивительно то равнодушие, съ какимъ смотрятъ обыкновенно на новейшую цивилизащю, между тЬмъ ясное понимаше ея есть уже и разрйшеше сощальной задачи. Въ самомъ деле, эта цивилизащя содержитъ въ себе результатъ всЬхъ протекшихъ в4ковъ, и будупце в'Ька будутъ только ея результатомъ. Ни когда масса идей, распространенныхъ на поверхности Mipa, не была такъ сосредоточена, какъ въ современномъ обществе; ни когда въ жизни человйческаго существа одна мысль не обни мала такъ всей деятельности его природы, какъ въ наше время. Мы наследовали все, когда-либо сделанное людьми; нетъ точки на земле, которая была бы изъята отъ MiflHifl нашихъ идей; во всей вселенной есть только одна умственная сила, и такимъ обра-зомъ, все основные вопросы нравственной философш необходимо заключены въ одномъ вопросе о новейшей цивилизацш... Между нами никогда не будетъ ни китайской неподвижности, ни гре-
— 170 —
чесваго упадка; еще мен^е можно представить себ£ полное уни-чтожеше нашей цивилизащи. „Стоить оглянуться кругомъ себя, чтобы въ этомъ уб-Ьдиться. Нужно было бы, чтобы весь земной шаръ былъ перевернутъ вверхъ дномъ, чтобы повторился пере вороту подобно тому, который далъ ему его настоящую форму, для того, чтобы нынешняя цивилизащи разрушилась. Если только не произойдетъ второго всем1рнаго потопа, невозможно предста вить себй полнаго разрушешя нашего просвЗзщешя. Если, на-прим&ръ, будетъ поглощено цЬликомъ одно изъ двухъ полу-шарй,—того, что уц&гёетъ отъ нашей цивилизащи въ другомъ полушарш, довольно будетъ, чтобы обновить человечески духъ".
Въ заключеше письма авторъ объясняете, что если вл1яше хрисйанства на развийе нын-Ьшней цивилизащи до сихъ поръ было мало оценено, то виной этого были протестанты. Онъ воз-стаетъ противъ упорства протестантовъ, которые не находятъ хрисйанства уже со второго или съ третьяго в£ка, или нахо дятъ только въ той степени, сколько было необходимо, чтобъ. оно не разрушилось совсЬмъ; въ средыихъ вЗзкахъ они видятъ язычество, которое было хуже, чЬмъ въ древнемъ Mipi; взам'Ьнъ того, незаслуженнымъ образомъ и ошибочно превозносятъ такъ-называемое возрождеше наукъ и т. д. Чаадаевъ надеется, что эта истор1я будетъ некогда освещена совершенно иначе, и зам4-чаетъ въ сноски, что съ тЬхъ поръ, какъ это было написано, Гизо въ значительной степени исполнилъ эту надежду *). й что же сделала эта реформащя, столько восхваляемая протестантами? Она возвратила м1ръ въ разрозненность (disunite) язычества, и если ускорила движете ума, тс отняла у человечества высокую и плодотворную идею всеобщности. Протестантск1я церкви отли чаются страннымъ духомъ разрушешя и какъ будто стремятся уничтожить другъ друга,—къ чему же имъ таинство евхаристш, зачймъ соединяться съ Спасителемъ, если люди разделяются другъ отъ друга?
Чаадаевъ становится на сторону католицизма, защищаете панство, какъ олицетвореше единства. Не входя въ это изло-жен1е, мы приведемъ только общую точку зрйшя: „Разв$ та ково учете Того, кто пришелъ на землю, чтобы принести въ нее жизнь, и кто побйдилъ смерть? Развй мы уже на неб-Ь, что можемъ безнаказанно отвергнуть услов1я ныи&шней экономш? И эта эконом!я не есть ли только соединеше чистыхъ мыслей ра-
*) Онъ разумеет* именно Cdurs d'histoire moderne, читанный Гизо въ 1828 к и изданный въ тридцати» годахъ.
— 171 -
зумнаго существа съ необходимостями его существования? А первая изъ этихъ необходимостей есть общество, соприкосновен1е умовъ, шяше идей и чувствъ; только тогда, когда удовлетворяется эта необходимость, истина делается живою, и изъ области умозренш висходитъ въ область реальеаго; только тогда она изъ мысли делается фактомъ, получаетъ наконецъ характеръ силы природы, в д*Ьйств1е ея становится такъ же несомненно, какъ д4йств1е всякой другой естественной силы. Но какъ сделается все это въ обще стве идеальномъ, которое существовало бы только въ ожидашяхъ И'въ воображенш? Вотъ невидимая церковь протестантовъ,— действительно невидимая какъ ничто" ])...
Не будемъ останавливаться подробно на третьемъ письме, которое занято развит!емъ т^хъ же мыслей. Все письмо состоитъ изъ отдйльныхъ эпизодовъ, где Чаадаевъ говоритъ о древнемъ искусстве, которое онъ обвиняетъ въ чувственеомъ матер1ализме, затемъ характеризуетъ те личности, которыя были имъ упомя нуты прежде: Моисея, Давида, Сократа и Марка-Авред!я, Эпи кура, Магомета, наконецъ, Гомера. Одного последняго эпизода будетъ достаточно, чтобы показать взглядъ Чаадаева на искус ство и поэзш классическаго язычества.
„Вопросъ о томъ вл1янш, какое имелъ Гомеръ на челове чески! духъ, есть теперь вопросъ решенный. Теперь очень хо рошо известно, что такое гомерическая поэз1я, известно, какъ она способствовала определенш греческаго характера, который въ свою очередь определилъ характеръ всего древня го Mipa; те перь знаютъ, что эта поэз1я заменила собой другую поэзш, более высокую, более чистую, отъ которой остались только обрывки; знаютъ также, что она поставила новый порядокъ идей на место другого порядка идей, который родился не изъ почвы Грецш, и что эти первобытныя идеи, вытесненныя новой мыслью, уда-ливвшся или въ мистерии Самоеракш, или въ тень другихъ свя-тилищъ утраченныхъ истинъ, существовали съ техъ поръ только
*) Полная мыо.ть Чаадаева, кажется, достаточно ясна въ следующей тираде, ко торую онъ пишетъ по поводу протестантства: „La reformation a enleve a la con science de Petre intelligent la feconde et sublime idee d'universalite. Le fait propre de tout schisme dans le monde Chretien est de rompre cette mysterieuse unite, dans laquelle est comprise toute la divine pensee du christianisme et toute sa puissance. Cest pour cela que PEglise eatholique jamais ne transigera avec les communions separees. Malheur a elle et malheur au christianisme, si le fait de la division est jamais reconnu par I'autorite legitime! Tout ne serait bientot derechef que chaos des idees humaines, mensonge, ruine et poussiere. И n'y a que la rlxite visible, pour ainsi dire palpable, de la verite, qui puisse conserver le regne de Г esprit sur la terre", etc. Стр. 83. Это единство есть, конечно, папство.
— 172 -
для небольшого числа избраяныхъ или адептовъ *); но чего не знаютъ, мн'Ь кажется, это—того, что Гомеръ можетъ иьгЬть общаго съ нашимъ временемъ, что еще остается отъ него во всеобщемъ повимавш... Для насъ Гомеръ остается только Тифономъ или Ариманомъ настоящаго Mipa, какъ онъ былъ имъ въ томъ Mipij, какой былъ имъ созданъ. Въ нашихъ глазахъ, гибельный ге-роизмъ страстей, грязный идеалъ красоты, необузданная любовь къ земному, все это идетъ къ намъ отъ него. Заметьте, что въ другнхъ цивилизованныхъ обществахъ Mipa никогда не было ни чего подобнаго. Только греки вздумали идеализировать и обого творить порокъ и преступлеше; такямъ образомъ, поэз1я зла была только у нихъ и у народовъ, наследовавшихъ ихъ цивилизащю. Въ среднихъ в-Ькахъ можно ясно видеть, какое направлеше при няла бы мысль хриейанскихъ народовъ, еслибы она вполне отда лась той рукЬ, которая вела ее... Поэз!я гомерическая, после того какъ на древнемъ Запади она отвела течете мыслей, ко-торыя привязывали людей къ великимъ днямъ творевия, сделала то же и на новомъ Западе; перешедши къ намъ сь наукой, фялософ1ей, литературой древвихъ, она такъ отождествила насъ съ ними, что въ настоящую минуту мы все еще висимъ между м1ромъ лжи и м1ромъ истины. Хотя теперь и очень мало зани маются Гомеромъ и, конечно, мало его читаютъ, его боги и герои гЬмъ не менее оспариваютъ почву у христнской мысли. По тому что действительно въ этой поэзш, совершенно земной, со вершенно матер1альной, есть удивительная увлекательность, чрез вычайно пр1ятная для порока нашей природы, увлекательность, которая ослабляетъ фибру разума, держитъ его глупо прикован-нымъ къ своимъ фантомамъ и очаровашямъ, убаюкиваетъ и усып-ляетъ его своими могущественными иллкшями". Только глубокое нравственное чувство, исходящее изъ хрисйанской истины, мо жетъ освободить насъ отъ этого рокового заблуждешя. „Что ка сается до меня, я думаю, что для нашего полнаго возрождешя въ смысле откровеннаго разума намъ нужно еще какое-нибудь великое покаяше, какое-нибудь всемогущее искупление, вполне ощущаемое всЬмъ хриепаэскимъ м]*ромъ, испытываемое всеми, какъ великая физическая катастрофа на поверхности нашего Mipa; безъ этого, я не понимаю, какъ мы могли бы избавиться отъ грязи, которая все еще оскверняетъ нашу память".
1) Въ примйчанш Чаадаевъ указываешь на гвсную связь Гомера съ греческимъ искусствомъ и на неважность, въ этомъ случай, вопроса о томъ, существовала илн н-втъ самая личность Гомера.
— 173 —
Въ заключеше письма Чаадаевъ опять возвращается къ рус ской жизни:
„Вотъ мы въ концЪ нашей галлереи. Я не сказалъ вамъ всего, что хотЗзлъ сказать, но надо кончить. И знаете ли что? Въ сущности, мы, pyccKie, не имйемъ ничего общаго съ Гоме-ромъ, съ греками, римлянами, германцами; все это совершенно вамъ чуждо. Но что вы хотите! надо говорить языкомъ Европы, Наша экзотическая цивилизащя такъ придвинула насъ (nous а adosses) къ ЕврошЬ, что хотя у насъ и нЬтъ ея идей, у насъ в$тъ другого языка, кромй ея языка: итакъ, намъ приходится говорить имъ. Если небольшое число привычекъ ума, преданш, воспоминашй, кашя у насъ есть, если .наше прошедшее не привязываетъ насъ ни къ какому народу на земли, если мы-въ самомъ д'Ьл'Ь не принадлежимъ ни къ одной изъ системъ нрав ственной вселенной, то своей общественной поверхностью мы принадлежимъ, однако, Mipy Запада. Эта связь, правда, очень слабая; не соединяя насъ съ Европой такъ тйсно, какъ вообра-жаютъ, и не давая намъ чувствовать во вс4хъ пунктахъ нашего существа великое движете, которое тамъ совершается, — эта связь ставить, однако, наши будугщя судьбы въ зависимость отъ судебъ европейскаго общества. Такимъ образомъ, ч4мъ больше мы будемъ стараться амальгамироваться съ ней, т&мъ будетъ для насъ лучше. Мы жили до сихъ поръ совершенно одни; то, чтб мы узнали отъ другихъ, осталось на нашей внешности какъ простое украшете, не проникая вовнутрь нашихъ душъ; въ настоящее время силы верховнаю общества (societe souveraine) такъ увеличились, его дМств1е на остальную долю челов4че-скаго рода такъ расширилось, что мы скоро будемъ унесены во всеобщемъ вихри, съ душой и тйломъ. В-Ьрно то, что мы, ко нечно, не можемъ долго оставаться въ нашей пустыни. Поэтому будемъ делать все, что можемъ, для того, чтобы приготовить путь новому поколению. Мы не можемъ оставить ему того, чего у насъ не было: в-Ьрованш, воспитаннаго временемъ разума, р4зко очерченной личности, мнйнй, развитыхъ въ течете долгой умственной жизни, одушевленной, деятельной, обильной резуль татами,—оставимъ имъ по крайней мйрй нисколько идей, ко-торыя, хотя и не были найдены нами самими, но, будучи пере даваемы такимъ образомъ отъ поколотя къ поколйнш, будутъ все-таки им4ть въ себ4 долю традищоннаго элемента, и по этому самому будутъ им&ть несколько больше силы, больше плодотвор ности, ч£мъ наши собственный мысли. Этимъ способомъ мы за-служимъ у потомства, мы не пройдемъ на земли безполезно".
— 174 —
Для опред£лев1я мненШ Чаадаева за время, предшествовав шее появленш его статьи, могло бы служить и упомянутое письмо къ гр. Бенкендорфу по поводу запрещешя журнала „Европеецъ". Писанное отъ имени издателя этого журнала, Ки-реевскаго, оно, безъ сомнешя, заключало въ себе и мысли са мого Чаадаева. Это было въ 1832 году, когда Кирйевскш, вер нувшись изъ-заграницы, былъ еще поклонникомъ западныхъ идей и когда между нимъ и Чаадаевымъ могло быть въ этомъ смысле много общаго. То, что говорится въ этомъ письме о ли берализме двадцатыхъ годовъ, ошибочность котораго была по нята, о различш условш и народнаго характера, не допускаю-щемъ у насъ прямого введешя западныхъ учрежденш, о жела-в1яхъ въ настоящемъ, состоявшихъ въ усиленш образования, въ разрешены крестьянскаго вопроса, въ развитш релипознаго эле мента—все это могло быть, и вероятно было, одинаково мв4те Еир4евскаго и Чаадаева.
Посл4днимъ значительные его произведеа1емъ была „Апо-лоия Сумасшедшаго". Написанная по поводу изв4стнаго объявле-шя его сумасшедшимъ, „Лполоия" отделена отъ писемъ про-межуткомъ въ нисколько л4тъ и представляетъ съ письмами ни которую разницу, которую можно объяснить двумя обстоятель ствами. Во-первыхъ, едва ли сомнительно, что „Аполопя" на писана подъ давлешемъ пресл^довашя, которое обрушилось на Чаадаева и повидимому оставило въ вемъ навсегда впечатлите. Съ другой стороны, прошло нисколько л'Ьтъ съ т4хъ поръ, какъ были написаны „Письма"; прежнее возбуждете улеглось, и авторъ, возвращаясь къ тем* своихъ „Писемъ", могъ хладно кровнее отнестись къ предмету. Но при всемъ томъ, „Аполопя" въ своемъ роде также весьма замечательна. Авторъ делаетъ известныя уступки, соглашается признать известный преувели-ченк въ своихъ прежнихъ словахъ, говоритъ безъ прежняго абсолютнаго скептицизма,—по всей вероятности искренно, вслед-ств!е того, что въ его мнешяхъ действительно черезъ несколько летъ явилось больше спокойнаго размышлешя; въ двухъ-трехъ мйстахъ мы найдемъ также вещи, написанныя какъ будто на меренно въ известномъ предохранительномъ смысле;—но въ то же время Чаадаевъ не уступаетъ ничего той публике, которая напала на него съ такимъ ожесточешемъ; напротивъ, „Аполоия* есть новое обвянете противъ этой публики, высказанное съ убеждешемъ и чувствомъ своего достоинства. Вообще, „ Аиолоия* остается любопытнымъ, талантливымъ произведешемъ, которое
— 175 —
но многимъ чертамъ своего содержашя, къ сожал'Ьнш, не уста рело и до сихъ поръ.
Указавъ въ начале статьи слова апостола Павла о любви, повелевающей верить и терпеть, авторъ заметаетъ, что вата-строфа, такъ странно исказившая его умственное существование, была въ сущности результатомъ зловйщихъ криковъ одной части общества при появлеши страницъ, правда едкихъ, но заслужи-вавшихъ не такого npieMa.
„Правительство,—говоритъ Чаадаевъ, — въ сущности только исполнило свой долгъ; можно даже сказать, что строгость, упо требленная противъ насъ въ эту минуту, не им4етъ ничего чрез вычайная, потому что, конечно, она далеко не превзошла ожи-данш многочисленной публики. Чтб же, въ самомъ деле, надо было сделать правительству, самому благонамеренному, какъ не сообразоваться съ т^мъ, что оно искренно ечитаетъ серьезнымъ желашемъ страны? Что же касается до криковъ публики, это совсЬмъ иное дело. Есть разные способы любить свое отечество: наприм4ръ, самойдъ, который любитъ родные снега, д$лакшце его поделеповатымъ, дымную юрту, где онъ проводить, скорчив шись, половину своей жизни, протухлый жиръ своихъ оленей, окружающш его" вонючей атмосферой, конечно онъ любитъ свою родину не такъ, какъ ангайсшй гражданинъ, гордый учрежде-е1ями и высокой цивилизащей своего славнаго острова, и безъ coMHiHifl было бы очень жалко, еслибы намъ приходилось еще любить нашу родину на манеръ само^довъ. Любовь къ отече ству есть вещь прекрасная, но еще прекраснее любовь къ истине... Правда, что мы, pyccKie, всегда бывали довольно беззаботны о томъ, что истинно и чтЬ ложно. Поэтому, не следуетъ очень сердиться на общество, если оно было живо затронуто несколько едкой апострофой, обращенной къ его слабоетямъ. Поэтому, уверяю васъ, я вовсе не досадую на эту милую публику, кото рая такъ долго меня баловала: я стараюсь отдать себе отчетъ въ моемъ странномъ положевш хладнокровно, безъ всякаго раз-дражешя"...
ПЯ никогда не искалъ популярности и овацш толпы; я всегда думалъ, что родъ человечески долженъ идти только вследъ за своими естественными главами, помазанниками Бога; что онъ можетъ идти впередъ по пути своего истиннаго прогресса только подъ рувоводствомъ техъ, кто гЬмъ или другимъ образомъ по-лучилъ отъ самого неба миссш и силу вести его; что общее мнеше (la raison generate) вовсе не есть абсолютно справедливое jmeiie (la raison absolne), какъ это думалъ одинъ великШ пи-
— 176 —
сатель нашего времени; что инстинкты большинства бываютъ безконечно бол'Ье страстны, болйе узки, болйе эгоистичны, чймъ инстинкты отдйльнаго человека; что такъ-называемый здравый смыслъ народа вовсе не есть здравый смыслъ; что истина выхо дить не изъ шумной толпы; что ее нельзя представить цифрой; на&онецъ, что умъ человйчеекш во всей своей силй, во всемъ своемъ блескй всегда обнаруживался только въ одинокомъ мы слителе *. Авторъ не хочетъ разбирать, какъ случилось, что онъ очутился вдругъ передъ гневной публикой, и переходитъ къ объясненш своей точки зрйшя, ставя центральнымъ предметомъ спорнаго вопроса европейскую цивилизащю и Петровскую ре форму. Следующее мйсто о Петрй Великомъ можно считать первымъ категорическимъ заявлев1емъ того образа мыслей и того взгляда на реформу, которые становились тогда основашемъ мий-нш цйлой школы и спорнымъ пунктомъ, рйзко раздйлившимъ эту школу отъ славянофильской.
„Уже триста лйтъ Росая стремится слиться съ западомъ Европы, извлекаетъ оттуда вей самыя серьезныя свои идеи, вей благотворнййпия знашя, вей живййппя наслаждев!я. Въ течете болйе чймъ столйтся она дйлаетъ лучше. Величайшш изъ ва-шихъ царей, тотъ, который, говорятъ, началъ для насъ новую эру, которому, говорятъ, мы обязаны своимъ велич!емъ, своей славой и вейми благами, какими теперь владйемъ, отрекся, пол тораста лить тому назадъ, отъ древней Россш передъ лицомъ цйлаго Mipa. Онъ смелъ своимъ могущественнымъ дуновешемъ вей наши учрежден1я; онъ вырылъ пропасть между нашимъ про-шедшимъ и нашимъ настоящимъ и бросилъ въ нее кучей вей наши предашя. Онъ отправился въ страны Запада самымъ ма-лымъ и возвратился къ намъ самымъ великимъ; онъ преклонился передъ Западомъ и всталъ нашимъ повелителемъ и законодате-лемъ. Онъ ввелъ въ нашъ языкъ слова Запада; свою новую сто лицу онъ назвалъ именемъ Запада; онъ бросилъ свой наслед ственный титулъ и принялъ титулъ Запада; наконецъ, онъ почти отказался отъ собственнаго имени и много разъ подписывалъ свои верховный рйшешя именемъ Запада. Съ этого времени, постоянно обращая глаза на страны Запада, мы, такъ сказать, только вдыхали въ себя воздухъ, приходивши оттуда, и пита лись имъ. Должно сказать, что наши государи, которые всегда почти вели насъ за руку, которые почти всегда вели страну на буксирй, безъ всякаго участ1я съ ея стороны, государи сами на лагали на насъ нравы, языкъ, одежду Запада. По книгамъ За пада мы выучились называть имена вещей. Нашей собственной
— 177 —
исторш научилъ насъ человекъ изъ странъ Запада; мы перево дили литературу Запада, мы учили ее наизусть, мы украшались его обрывками, и наконецъ мы были счастливы, что походили на Западъ, мы хвалились, когда онъ хогЬдъ считать насъ между своими.
„Надо согласиться, что оно было прекрасно, это создаше Петра Великаго... Глубоко было сказанное имъ слово: видите ли тамъ эту образованность, плодъ столькихъ трудовъ, видите ли эти науки, эти искусства, которыя стоили столько пота столь-кимъ поколйшямъ! все это — ваше, съ уелов1емъ, что вы осво бодитесь отъ своихъ суев4рш, что вы отвергнете свои предраз-судки, что вы не будете ревнивы къ своему варварскому про шедшему, что вы не станете хвастаться веками своего неве жества, что ваше честолюб1е будетъ состоять въ томъ, чтобы усвоить себе труды веЬхъ народовъ, богатства, прюбретенныя умомъ челов4ческймъ на всЬхъ широтахъ земного шара. И этотъ великш человекъ трудился не для одной своей наши... Зрелище, которое онъ представилъ вселенной, когда, покинувъ царское велич1е и свою страну, онъ скрылся въ посл&днихъ рядахъ ци-вилизованныхъ народовъ,—разве это зрелище не было новымъ усил1емъ челов^ческаго гешя выйти изъ тесной ограды ро дины, чтобы утвердиться въ великой сфер* человечества? Та-ковъ былъ урокъ, который мы должны были воспринять: мы действительно имъ воспользовались, и до сихъ поръ мы шли тЬмъ путемъ, который указалъ намъ великш императоръ. Наше громадное развипе есть только исполнеше этой великолепной программы. Никогда народъ не былъ менее пристрастенъ къ самому себе, чемъ народъ русскш, какъ создалъ его Петръ Великш, и никогда другой народъ не получалъ более славныхъ успеховъ на пути совершенствовашя. Высоки разумъ этого не обыкновенна™ человека въ совершенстве угадалъ, какой дол-женъ былъ быть нашъ исходный пункта на дороге цивилизацш и умственнаго движешя Mipa. Онъ увиделъ, что намъ почти совсЬмъ недостаетъ историческихъ данныхъ, и что намъ нельзя утвердить нашего будущаго на этомъ безсильномъ основавш; онъ очень хорошо понялъ, что намъ, поставленнымъ лицомъ къ лицу съ древней цивилизащей Европы, последнимъ выраже-темъ всехъ прежнихъ цивилизацш, незачЗшъ задыхаться въ нашей исторш, незачемъ влачиться, подобно народамъ Запада, черезъ хаосъ нацюнальныхъ предразсудковъ, узкими тропинками местныхъ идей, по ржавой колее туземнаго предашя; что намъ надо было свободнымъ порывомъ нашихъ внутреннихъ силъ, энер-
XAPARTEP. ЛИТЕР. 12
— 178 —
гическймъ усшпемъ нащональнаго сознашя взять сразу т§ судьбы, которыя намъ были предназначены. Поэтому онъ осво-бодилъ насъ отъ всЬхъ этихъ антецедентовъ, которые загромо-ждаютъ историчесшя общества и затрудеяютъ ихъ путь; онъ от-крылъ нашъ умъ для всЬхъ великихъ и прекрасныхъ идей, камя существуютъ между людьми; онъ передалъ намъ Западъ весь, какимъ сделали его века, и отдалъ намъ всю его исторщ за исторш, все его будущее за будущееи.
Чаадаевъ утверждаете дальше, что всего этого Петръ не могъ бы сделать, еслибы им'Ьлъ дело съ нащей, имеющей бо гатую исторш, резко очертившийся характеръ, глубоко вкоре-нивппяся учреждешя; съ другой стороны, такая нащя не по терпела бы, чтобы у нея отнимали ея прошедшее. Но этого не было: Петръ им'Ьлъ передъ собой белую бумагу, а если нащя была такъ послушна его воли, значитъ, въ ея прошедшемъ не было ничего, чтй могло бы узаконить сопротивлеше...
„Наши фанатичесще славяне,—продолжаетъ онъ,—въ сво-ихъ различныхъ поискахъ, быть можетъ, будутъ иногда откапы вать предметы любопытства для нашихъ музеевъ, для нашихъ библютекъ; но, кажется, позволительно сомневаться, чтобы они успели когда-нибудь извлечь изъ нашей исторической почвы, чймъ можно было бы наполнить пустоту нашихъ душъ,. ч4мъ конден сировать неопределенность (vague) нашихъ умовъ. Взгляните на средневековую Европу: н^тъ собьшя, которое не было бы тамъ въ нйкоторомъ смысле абсолютной необхбдимостыо, которое не оставило бы глубокихъ слйдовъ въ сердце человечества. И почему это? Потому, что за каждымъ собьтемъ вы находите идею, потому что средневековая истор1я есть истор1я мысли новейшихъ временъ, которая стремится воплотиться въ искусстве, въ науке, въ жизни человека, въ обществе... Я знаю, что не все исторш имеютъ стропи, логически ходъ исторш этой уди вительной эпохи; но верно то, что таковъ истинный характеръ историческаго развит1я... Съ жизнью народовъ бываетъ почти такъ же, какъ съ жизнью индивидуумовъ. Все люди жили, но только человекъ гешальный или человекъ, поставленный въ из-вестныя особыя услов1я, имеетъ настоящую исторш. Положимъ, напримеръ, что народъ, по стечешю обстоятельствъ, не имъ созданныхъ, по действш географическаго положения, не имъ выбраннаго, распространяется на громадномъ протяженна страны, не имея сознашя о томъ, чтб онъ делаетъ, и что въ одинъ прекрасный день онъ окажется народомъ могущественным^ --это будетъ, конечно, удивительный феноменъ, и можно будетъ
— 179 —
удивляться ему сколько угодно; но чтй же, по вашему, должна сказать о немъ истор1я? Въ сущности, это факта чисто мате-piajbHbin, фактъ, такъ сказать, географически, въ огромныхъ раз-мйрахъ, безъ сонная, но и только. HcTopifl возьметъ его, за-несетъ его въ свои л-Ьтописи, потомъ закроется за нимъ, и кон чено. Истинная HCTopia этого народа начнется только съ того дня, когда онъ будетъ охваченъ той идеей, которая ему дова рена, которую онъ призвана» осуществить, и когда онъ начнетъ выполнять ее съ тймъ постоянным^ хотя скрытымъ инстинктомъ, который ведетъ народы къ ихъ предназначена. Вотъ моментъ, который я призываю въ пользу моего отечества вейми силами моего сердца, вотъ задача, которую мн4 хотелось бы, чтобы вы взяли на себя, мои любезные друзья и сограждане, которые жи вете въ в4к4, высоко поучительномъ, и которые теперь такъ хорошо показали мн4, какъ вы живо воспламенены святой лю бовью къ отечеству".
Посл'Ь этой иронической фразы Чаадаевъ возвращается къ предмету съ другой стороны,—и говорить о той школй, которая утверждала, что намъ вовсе не зач'Ьмъ учиться у Запада, что мы принадлежимъ Востоку и что наше будущее на Востоке 1).
Начавъ съ того, что м!ръ издавна разд1зленъ между Восто-комъ и Западомъ, Чаадаевъ характеризуетъ цивилизацш восточ ную и западную ихъ известными отличительными чертами.
„Но вотъ является новая школа. Не хотятъ больше Запада, хотятъ разрушить дгЬло Петра Великаго, хотятъ снова въ пустыню. •Забывая то, что Западъ сд&галъ для насъ, и неблагодарные къ великому человеку, который насъ цивилизовалъ, къ Европе, ко торая насъ научила, эти люди отвергаютъ и Европу, и великаго человека, и въ своемъ поснЬшномъ жарй этотъ новййппй па-трютизмъ провозглашаетъ насъ любимыми детьми Востока. Какая намъ была надобность, говорятъ, искать просв-Ьщешя у наро-довъ Запада? Разв£ среди насъ не было веЬхъ зародышей обще ственна™ порядка, безконечно лучшаго, чЗшъ порядокъ Европы? Отчего не предоставили д4ла времени? Оставленные намъ са-мимъ, нашему ясному уму, плодотворному принципу, скрытому въ н4драхъ нашей могущественной природы, и особенно на-
*) Обратимъ пока внимате читателя, что въ 1829, н даже въ 1837 году, когда ве роятно была написана „Аполопя", Чаадаевъ не могъ имйть въ виду собственно славянофильскую школу, какъ она понималась въ сороковыхъ годахъ и которая тогда только-что образовывалась; мнопя черты относятся и къ ней, но мавнымъ -образомъ къ школ'в оффищалъной народности. Ср. замйчашл Свербеева, въ „Р, ■Архиве".
12*
— 180 —
шей священной религш, мы скоро превзошли бы всЬ эти на роды, преданные заблуждение и лжи. И въ чемъ намъ было за видовать Западу? Его религюзнымъ войнамъ, его папй, его ры царству, его инквизищи? Прекрасныя вещи въ самомъ д-Ьл*! II развЬ Западъ есть отечество науки и всЬхъ глубокихъ вещей? Известно, что это Востокъ. Возвратимся же на этотъ Востокъ. къ которому мы везд'Ь касаемся, откуда мы недавно извлекали наши вйровашя, ваши законы, наши добродетели, все, что сде лало насъ могущественн&йшимъ народомъ на земл4. Древни Востокъ падаетъ: развй не мы его естественные преемники? Отсели между нами будутъ сохраняться эти удивительныя пре-дашя, между нами осуществятся веб т4 велишя и таинственныя истины, хранете которыхъ было поручено Востоку отъ начала вещей.—Вы понимаете теперь,—продолжаетъ Чаадаевъ,—откуда пришла буря, которая недавно разразилась надо мной, и вы видите, что среди насъ въ нащональной мысли совершается настоящая револющя, страстная реакщя противъ проевйщешя, противъ идей Запада,—противъ того просвйщешя, противъ т4хъ идей, которыя сделали насъ т4мъ, чт5 мы есть, которыхъ плодъ есть сама та реакщя, то движеще, которыя теперь толкаютъ насъ противъ нихъ. Но на этотъ разъ толчокъ не идетъ сверху. Напротивъ, никогда, говорятъ, въ высшихъ областяхъ общества память нашего царя-реформатора не уважалась больше, чймъ теперь. Итакъ, инищатива вполне принадлежите стран*. Куда поведетъ насъ этотъ первый фактъ эманципированнаго разума нащи? Богъ знаетъ! Но когда любишь серьезно свое отечество, нельзя не быть тягостно поражену этимъ отступничествомъ на-шихъ наиболее передовыхъ (avances) умовъ отъ вещей, ко торыя сделали нащу славу, наше вeличie, и мн4 кажется, хо роши гражданинъ долженъ стараться, сколько можетъ, объяснить это странное явлен1еа.
Но, хотя мы и находимся на восток* Европы, мы никогда не принадлежали Востоку, наша истор1я не имЪетъ ничего общаго съ Востокомъ, характеръ нашей жизни иной; мы просто—страна севера, и по идеямъ, и по климату очень далекая отъ долины Кашемира и береговъ Ганга. Н-Ькоторыя наши провинщи coci-дятъ съ Востокомъ, но нашъ центръ вовсе не тамъ.
„Истина въ томъ, что мы еще никогда не разсматривали своей исторш съ философской точки зрйтя. Ни одно изъ вели-кихъ собьтй нашего нащональнаго существовашя не было точно характеризовано, ни одна изъ нашихъ великихъ эпохъ не была откровенно оценена; отсюда вей эти странныя фантазш, вей эта
— 181 —
утоши прошедшаго, все эти мечты невозможная будущаго, ко торый мучатъ теперь наши патрштичеше умы. Нёмецие уче ные открыли нашихъ л4тописцевъ, пятьдесятъ л4тъ тому назадъ; потомъ Карамзинъ разсказалъ намъ звучяымъ языкомъ деяшя н подвиги нашихъ государей; въ наше время посредственные пи сатели, неловые антикварш, некоторые неудавшиеся поэты, не владея ни наукой немневъ, ни перомъ знаменитаго историка, усиливаются нарисовать или возстановить времена и нравы, о которыН никто между нами не сохранилъ ни воспоминала, ни любви: такова сущность нашихъ трудовъ по ващональной нсто-рш. Надо согласиться, что изъ всего этого мудрено извлечь серьезное предчувств1е судебъ, насъ ожидающихъ". Но намъ те перь нужно именно строгое и искреннее исл4доваше в&жней-шихъ историческихъ моментовъ народной жизни, где эта жизнь высказывалась во всей своей глубине,—потому что здесь-то и заключается будущее. Если эти моменты редки—признайте это: „не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народовъ историческихъ, тогда какъ, погребенные въ вашей не измеримой гробнице, вы жили только жизнью ископаемыхъ". Но если вы встретите моменты, когда нащя действительно жила, когда билось ея сердце, если васъ обступала народная волна,— тогда размышляйте, изучайте, и вашъ трудъ не будетъ потерянъ: вы увидите, ч4мъ можетъ быть ваше отечество въ велите дни, чего оно должно ожидать въ будущемъ. Такимъ авторъ считаетъ моментъ, когда народъ, поел* смутъ междуцарств1я, самостоя-тельнымъ порывомъ своихъ силъ вновь основалъ порядокъ и воз-велъ на престолъ новую династш... „Видно изъ этого,—гово рить Чаадаевъ,—что я далеко не требую, какъ утверждали, что следуетъ уничтожить все наши воспоминашя".
„Я сказалъ только и повторяю, что пора бросить ясный взглядъ на наше прошлое, и бросить не за тЬмъ, чтобы извле кать изъ него старыя сгнивппя реликвш, старыя идеи, которыя пожрало время, старыя вражды, которыя давно покинулъ здравый смыслъ нашихъ государей и народа,—но чтобы знать3 что намъ думать о нашихъ антецедентахъ. Вотъ что я пытался сделать въ труд4, который остался неконченнымъ и къ которому должна была служить введетемъ статья, такъ странно возбудившая на-щональное тщеслав!е. Конечно, была нетерпеливость въ выра-женш, крайность въ мысли; но чувство, господствующее во всемъ отрывке, нисколько не враждебно отечеству: это—глубокое чув ство нашихъ слабостей, выраженное съ болью, съ горестью, и только.
— 182 —
„Поверьте, я больше, ч4мъ кто-либо изъ васъ, люблю свое* отечество, желаю ему славы, ум4ю ценить высошя качества своего народа; но справедливо также, что патрютичеекое чувство, меня одушевляющее, создано не сове£мъ по тому способу, какъ тог чьи крики разрушили мое спокойное существоваше... Я не ум£ю любить свое отечество съ закрытыми глазами, съ преклоненной головой, съ запертыми устами. Я нахожу, что можно быть по-лезнымъ отечеству только подъ услов!емъ ясно его видЬть; я думаю, что время слйпыхъ амуровъ прошло, что теперь прежде всего мы обязаны отечеству истиной. Я люблю свое отечество тавъ> какъ Петръ Велики научилъ меня любить его. Призваюсц у меня н'Ьтъ этого блаженнаго (beat) патрштизма, этого л£ни-ваго патрютизма, который устраивается такъ, чтобы видеть все въ лучшую сторону, который засыпаетъ.за своими иллкшями и которымъ, къ сожалЗшш, въ наше время страдаетъ много на-шихъ хорошихъ умовъ. Я думаю, что если, мы пришли после другихъ, то для того, чтобы делать лучше другихъ, чтобы не впадать въ ихъ ошибки, въ ихъ заблуждев1я, въ ихъ cyeB^pifl... Я считаю, что ваше положеше счастливое, если мы съум'Ьемъ имъ воспользоваться... Этого мало: я имею глубокое уб-Ьждете> что мы призваны решить большую часть задачъ сощальнаго по рядка, завершить большую часть идей, возникшихъ въ старыхъ обществахъ"...
Чаадаевъ возвращается опять къ мысли о выгодности на шего положешя, позволяющаго намъ пользоваться готовымъ исто-рическимъ опытомъ другихъ народовъ, пользоваться, не будучи связанными ни традищей, ни общественною порчей. „У насъ н4тъ этихъ страстныхъ интересовъ, этихъ готовыхъ мн4нш, этихъ утвердившихся предразсудковъ; мы приходимъ съ девственными умами на встречу каждой новой идее. Въ нашнхъ учрежде-шяхъ,—свободныхъ создашяхъ (oeuvres spontanees) нашихъ го сударей или слабыхъ сл^дахъ порядка вещей, возделаннаго ихъ всемогущимъ плугомъ; въ нашихъ нравахъ—странной смеси не-ловкаго подражашя и обрывковъ давно изжитаго сощальнаго быта; въ нашихъ мнйшяхъ, которыя все еще тщетно стараются установиться о самыхъ мелкихъ вещахъ,—ничто не противодей ствуем непосредственному осуществлению всбхъ благъ, какш Провидите предназначаетъ человечеству... Истор1я (т.-е. про шедшее) не принадлежитъ намъ больше, это правда, но наука намъ принадлежитъ; мы не можемъ начинать сначала весь трудъ человйчеСкаго ума, но мы можемъ участвовать въ его дальн^й-шяхъ трудахъ; прошедшее уже не въ нашей власти, но будущее:
— 183 —
наше. Нельзя сомневаться въ томъ, что большая дасть шра угне тена своими предашями, своими воспоминашями: не будемъ за видовать ограниченному кругу, въ которомъ онъ хлопочете; не сомненно, что въ сердце большей части нащй есть глубокое чувство свершившейся жизни, которое господствуете надъ жизнью настоящей, упрямое воспоминаше о протекшихъ дняхъ, которое наполняетъ нынгЬшв1е дни. Оставимъ ихъ бороться съ ихъ не-умолимымъ прошедшимъ".
Мы им&емъ ту чрезвычайную выгоду, что у насъ, не свя-занныхъ истор1ей, нйтъ, какъ у западныхъ народовъ, неизмен ной необходимости, что мы можемъ измерить каждый шагъ, ко торый намъ предстоитъ, обдумывать каждую идею, которая ка сается нашего разума. „Намъ позволено,— говоритъ онъ,—на деяться на благосостояше еще более обширное, чемъ то, о ка-комъ мечтаютъ самые пламенные служители прогресса, и чтобы достигнуть до этихъ окончательныхъ результатовъ, намъ нуженъ только одинъ верховный актъ той высшей воли, которая заклю чаете въ себе все воли наци*, которая выражаетъ все ея стрем-лешя, которая уже не разъ открывала ей, новые пути, развер тывала передъ ней новые горизонты, и низвела въ ея разумъ новое просвищете" 1).-
„Что же,—спрашиваетъ затемъ Чаадаевъ,—разве я предла гаю своему отечеству дурное будущее? Находите вы, что я вы зываю для него не славную судьбу?" Но Чаадаевъ соглашается наконецъ, что онъ преувеличилъ свои требовашя и отъ про-шедшаго.
„Да, было преувеличеше въ этомъ своего рода допросе (гё-quisitoire), направленномъ противъ великаго народа, вся вина котораго въ конце концовъ была только въ томъ, что онъ былъ заорошенъ къ последнимъ пределамъ всехъ цивилизащй Mipa-далеко отъ странъ, где естественно должно было собраться про-свещеше, далеко отъ очаговъ, где оно блистало въ течен1е в4-ковъ; было преувеличетемъ не признать того, что мы пришли въ ацръ на почву, нетронутую и не оплодотворенную предыду щими покол-Ьшями, где ничто не говорило намъ о протекшихъ векахъ, где не было никакого следа яоваго Mipa; было преуве личетемъ не отдать ея доли этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешаетъ за пустоту нашйхъ летописей, которой принадлежитъ честь каждаго подвига
1) Припоминается при этомъ тотъ скептикъ двадцатыхъ годовъ, который счи-талъ необходимымъ для Россш второго Петра Великаго. См. „Общественное движе те при Александре 1", 3-е изд. Спб. 1900.
— 184 —
мужества, каждаго прекраснаго самоотвержен1я нашихъ отцовъ, каждой прекрасной страницы нашей исторш; наконецъ, быть мо-жетъ, было преувеличешемъ на минуту опечалиться о судьбе нацш, изъ н^дръ которой родилась могущественная натура Петра Велйкаго, универсальный умъ Ломоносова и грацюзный гешй Пушкина.
„Но зат&мъ надо согласиться также, что фантазш нашей публики удивительны.
„Вспомнимъ, что вскоре посл'Ь злополучной публикацш., о которой идетъ р$чь, на нашей сценЬ играна была новая пьеса 1). И надо сказать, что никогда нащя не подвергалась такому би-чевашю, никогда страна не была влачима по земли такимъ обра-зомъ, никогда не бросали въ лицо ^публики такой грязью, и ни когда, однако, не было бол^е полнаго успеха. Неужели же серь езно думаюпцй челов'Ькъ, глубоко размышлявшш о своемъ оте честве, о своей исторш, о характере народа, будетъ осужденъ на молчаше, потому что ему нельзя будетъ устами комед1анта высказать патрютическое чувство, его гнетущее? Что же д^лаетъ насъ такими внимательными къ циническому уроку комедш и такими подозрительными къ серьезному слову, идущему до сущ ности вещей? Надо сказать, это — потому, что у насъ есть те перь только патрк)тическ1е ипстинкты, что мы еще очень далеки отъ сознательнаго патрютизма етарыхъ нацш, созр&вшихъ въ умственномъ труд4, просвйщенныхъ зяашями, размышлешями науки; что мы любимъ* наше отечество еще по способу гЬхъ юныхъ народовъ, которыхъ еще не мучила мысль, которые еще отыскиваютъ принадлежащую имъ идею, еще отыскиваютъ роль, какую они призваны исполнить на сцен4 Mipa; что наши умствен ный силы еще не упражнялись на вещахъ серьезныхъ; что, однимъ словомъ, трудъ ума до сего дня почти не существовалъ у насъ...
„Обд'Ьланные, отлитые, созданпые нашими государями и на-шимъ климатомъ, мы только въ силу покорности стали вели-. кимъ народомъ. Просмотрите съ начала до конца наши лето писи, вы найдете въ нихъ на каждой странице глубокое дМ-ств1е власти, постоянное вл!яше почвы и почти никогда не найдете дгЬйств1я общественной золи. Во всякомъ случай спра ведливо также сказать, что отрекаясь отъ своей силы и отдавая ее въ руки своихъ повелителей, уступая природе своей страны, русскШ народъ обнаруживалъ высокую мудрость, что онъ при-
х) Говорится, конечно, о „Ревизоре".
— 185 —
знавалъ, такимъ образомъ, высний законъ своихъ судебъ: стран ный результатъ двухъ разнородныхъ элементовъ, котораго ояъ не могъ не признать, не вредя своему существу, не подавляя самаго принципа своего возможнаго прогресса"...
„Аполопя" осталась неконченной. Всл4дъ за переданнымъ нами, поставлена II глава, въ первыхъ строкахъ которой Чаадаевъ приступаете повидимому, къ подробному изложенш своей теорш, й въ начал* останавливается на одномъ господствующемъ фавтЬ нашей истор1и, который обнаруживается въ ней постоянно, ко торый составляетъ существенный элементъ нашего умственнаго <5езсил1я. „Этотъ фактъ—есть фактъ географически!и.
Возвратимся къ первой статье Чаадаева.
Въ своемъ общемъ смысле она вм4ла то любопытное исто рическое значеше, что, явившись въ перюдъ полнМшаго раз-витк системы оффищальной народности, выставила самое крайнее противор£ч1е этой системе. Во все течете этого нерюда не было высказано такого ргЬзкаго, безпощаднаго приговора надъ русской действительностью и ея прошедшимь: зд£еь собралось столько горькаго чувства, столько неотразимаго сознашя въ недостаткахъ русской жизни, сколько не было ни у кого еще изъ деятелей нашей умственной жизни,—и сколько авторитетъ, привыкши къ панегирику, вероятно даже не считалъ возможнымъ.
О сшгЬ этого протеста можно судить по впечатл^нш, ко- • торое онъ произвелъ. Можно признать съ Чаадаевымъ, что пра вительство въ своей Mtpi последовало только общему голосу, было даже умиренное его требованш, не удовлетворило его ожи-дашямъ. Можно поварить, что меньше оскорбилось правитель ство, слишкомъ въ себ^ уверенное, ч1>мъ та масса, которая жила непробуднымъ убйждешемъ, что м1ръ ея — наилучпий изъ воз-можныхъ мхровъ. Для такихъ людей всякое сомнЬше есть свято татство, и таковымъ именно была сочтена статья Чаадаева *); а, для т'Ьхъ, кто по своему умственному развитш способенъ былъ разсуждать, она была еще досадн-Ье т1>мъ, что въ обвинен1яхъ чувствовалась правда.
При чтевш статьи Чаадаева теперь съ перваго взгляда видны слабыя стороны его теорш и натявутость нйкоторыхъ ея при-агЬнетй; историчесше вопросы, зд4сь разбираемые, довольно уже
1) См. характеристическую переписку объ ней въ Р. Старине.
— 186 —
знакомы теперь въ нашей литературе, и писателю не такъ легко достанется фантастически или преувеличенный выводъ. Въ то время вопросы были новы, и выводы т4мъ больше производили впечатл,Ьн1я.
Выше отчасти указано, откуда шелъ этотъ скептицизмъ Ча адаева. Ближайпий источникъ былъ тотъ же, изъ котораго исхо дило движете двадцатыхъ годовъ: живое впечатлите европейской гражданственности и сознан!е того, какъ неизмеримо отстала русская действительность. Чаадаевъ былъ свидетелемъ порывовъ тайнаго общества, и также ихъ полной безуспешности и несклад ности. Католическое доктринерство, вывезенное изъ-за граница или тамъ усовершенствованное, придало его теор1ямъ ту нетер пимую исключительность, которая должна была еще усилить его домашшя впечатле^я. Вернувшись въ Россш, онъ не нашелъ лучшихъ друзей: время переменилось такъ, что сначала ещ не съ кемъ было поделиться мыслью; наконецъ, одиночество и хандра собрали въ воображенш Чаадаева все мрачныя стороны русской жизни, и оне съ небывалой до техъ поръ горечью вы сказались въ „Письме*. Чаадаевъ, вероятно, справедливо въ своей „Апологш" указывалъ на болезненное настроеше, въ ко-торомъ была писана его статья.
Скептицизмъ Чаадаева завершаетъ то, чтЬ высказывалось от рицательна™ въ русскомъ обществе и литературе. Люди тайнаго общества были вооружены противъ положетя вещей: Пушкинъ въ молодости сталъ какъ будто сатирическимъ йрганомъ тогдаш-. нихъ либераловъ и изображалъ разочароваше Онегина; Грибо-едовъ писалъ филиппики своего Чацкаго; неизвестный авторъ письма 1824 г. высказывалъ объ умственномъ состоянш рус-скаго общества мысли, которыя иногда очень родственны съ мыслями Чаадаевскаго „Письма". Если собрать всё эти симптомы сомнешя, которые высказывались у наиболее мыслящихъ людей того времени—мы найдемъ, что скептицизмъ Чаадаева имеетъ свою родословную. Чаадаевъ только возвелъ эти сомнев1я въ систему, распространилъ ихъ на прошедшее (либералы уже т верили въ исторически картины Карамзина), и, наконецъ, далъ своей системе доктринерное основате...
Историки нашей литературы любятъ указывать въ нашемъ нащональномъ характере ту готовность къ самообличению, ярк1я доказательства которой они видели въ непрерывающемся рядй сатиры со временъ Кантемира. Надобно сказать, однако, что когда Чаадаевъ поставилъ эту готовность въ серьезное испыташе,
— 187 —
она оказалась не такъ велика *), или что она есть только въ йзв4стномъ избранномъ круги. Общество, которое делало уже имена Кантемира, фонъ-Визина, Державина, Крылова, наконецъ Грибоедова, Пушкина и пр. предметами своей гордости, не могла вывести этого обличешя. Чаадаевъ въ „Аполопи" указываетъ странное явлеше, что всл4дъ за проклятсями его „Письму", эта. самая публика выслушивала и превозносила „Ревизора", где рус ская жизнь вовсе не была польщена. Но искусство им4етъ свои привилеии—и вместе съ гЬмъ, художественная литература, даже у самого Гоголя, никогда не открывала отрицательной стороны жизни въ такой наготе, въ такой безусловной ясности. Въ самомъ Гоголи масса слишкомъ легко теряла общи смыслъ за шуткой, которая напоминала ей смешные водевили, Гоголь въ „Разъезде* превосходно изобразилъ впечатл'Ьщя комедш въ большинстве пуб-.йки, и въ конц^ концовъ истинный смыслъ произведешя при шлось объяснять самому автору. Наконецъ, и Гоголь также имёлъ ожесточенвыхъ враговъ. „Письмо" Чаадаева не представляло ни какого смягчающаго элемента: несообразности и бедность рус ской жизни, кашя отдельными чертами уже давно бросались въ глаза образован нМшимъ людямъ,—все эти тяжелыя мысли, на копившая многими рядами разочарованы, были собраны здесь въ одномъ фокусе.
„Письмо" Чаадаева, какъ и его „Аполопя" (вероятно извест ная въ свое время только дружескому кругу) поражали серьез ностью своего тона: каковы бы ни были ихъ ошибки, теперь очень видныя, оне резко выделяются своимъ тономъ изъ массы литературы. Это—уже не та условная литература, которая cs ребяческою важностью занималась отведенными ей предметами или говорила о предметахъ действительно серьезныхъ, толька ставя ихъ въ приличное отдалеше отъ русской жизни: это--со-всемъ иной уровень, иная складка мысли, — тотъ уровень, въ которомъ (повторяемъ: даже предполагая ошибки въ содержанш) чувствуется прочное созревате общественной мысли.
Обратимся къ „Письму", какъ оно представлялось въ тогдаш-нихъ услов1яхъ.
Нётъ сомнешя, что масса общества, вооружившаяся противъ Чаадаева, обнаружила большое малодупие и умственную несо стоятельность. Бюграфъ Чаадаева разсказываетъ, что около месяца въ Москве почти не было дома, где бы не говорили про Ча-
*) Передъ гбмъ, „Горе отъ ума" долго казаюсь невозможнымъ въ нашей печати, Много другихъ цензурныхъ вопросовъ того времени такимъ же образомъ возводи лись на степень вопросовъ государственной важности.
— 188 —
адаевскую статью, что люди веЬхъ слоевъ и категорш общества соединились въ одномъ общемъ вопле прокляйя человеку, дерз нувшему оскорбить Россш; что студенты московскаго универси-сета изъявляли, вакъ говорятъ. желаше съ оруж1емъ въ рукахъ мстить за оскорблете нацш. Только небольшое просвещенное меньшинство находило статью замечательной и собиралось отве-чать на нее научнымъ опровержешемъ... Чаадаевъ справедливо говорить въ „Апологш", что эту бурю произвела ребяческая не привычка къ ыышлешю. Вся опасность (если кто вид^лъ опас ность) выставленныхъ мн-Ьнш легко могла быть устранена одной свободой ихъ обращешя и ихъ обсуждешя со стороны другихъ. Къ сожал-Ьнш, • обстоятельства сделали это невозможнымъ, — въ результате умственная деятельность общества еще лишшй разъ была запутана.
Свобода критики, безъ сомне^я, вскоре открыла бы сла-быя стороны Чаадаева, какъ бы ни взглянула критика на его нзображешя настоящаго; она конечно и тогда увидела бы капи тальная ошибки въ построены его системы, въ основномъ пред ставлены Чаадаева о европейскомъ прогрессе. Въ самомъ деле, даже съ точки зретя безусловнаго признатя европейскаго про гресса, какой держится Чаадаевъ, его положетя далеко не вы держивали критики. Его историческая Teopifl могла быть верна разве только до XV-ro столегся, когда еще господствовало пре возносимое имъ церковное едЕасио западной Европы: протестан тизму съ ХУ1-го столе™ разорвавший это единство, былъ резуль-татомъ того же развитое и не только не былъ упадкомъ евро пейской умственной жизни, а былъ напротивъ новымъ ея возбуж-деНемъ. Папское единство въ прежнемъ смысле было не только поколеблено, но разрушено безвозвратно: новое релипозное дви жете не было отдельной сектой, а напротивъ, обширнымъ дви-жешемъ, которое увлекло не отдельныя части общества, а целыя нацш. Протестантизмъ вводилъ новый умственный принципъ, отъ котораго уже не можетъ отказаться истор1я релипознаго разви та,—свободу критики, освобождете мысли,—и этотъ принципъ составлялъ съ техъ поръ столь необходимую черту европейскаго прогресса, что онъ проникаетъ все направлена жизни и науки, все равно, католической или протестантской. Католической церкви уже скоро пришлось бороться съ научной мыслью, осуждать Коперника, Галилея, наполнять безконечный каталогъ Индекса, и однако въ конце концовъ покоряться проклинаемой ею науке. Огкрьтя XV—XVI-ro века, вместе сь Возрожден1емъ и Рефор-мащей начинающая новую HCTopifo умственной жизни Европы,
— 189 —
потомъ ращонализмъ и скеатицизмъ XVII го н XVIII-го сто-л4тш, совершались вовсе не въ дух* католицизма,— но гбмъ не менее они были господствующими явлетями европейскаго про гресса, которыми и определяется его современный характеръ, не только не поддерживающШ католическо-папскаго единства, но положительно его отвергающие
Чаадаевъ чувствовалъ несовместимость подобныхъ явлевш съ его Teopien, и мы видели, какъ строго онъ съ своей точки зр£-шя осуждаетъ и Возрождеше и протестантизмъ. Такимъ обра-зомъ, въ ряду тогдашнихъ направленш европейскаго мыш-лешя теор1я Чаадаева являлась тесной католической доктриной, которая была скорее Teopieft реакщонной, ч^мъ Teopiefi про гресса. Въ нашей литературе истор1я была однако настолько знакома, что уже въ то время противъ Чаадаева могли быть приведены достаточно сильные историчесте аргументы.
Подобнымъ образомъ противъ него и тогда могли быть при ведены достаточно сильныя возражешя по русской истор1и: ему могли, между прочимъ, отвечать то самое, что самъ онъ выска зать потомъ въ „Аполони". А главное, въ томъ, не прямо вы-сказанномъ, но предполагаемомъ пункте, будто для Россш быль необходимымъ именно тотъ путь цивилизащи, какой выражался католическимъ единствомъ, ему и тогда могли бы сказать, что если самое это единство оказалось исторически несостоятельнымъ, то естественно следовало, что русскому народу для его евро пейскаго воспит:ав1я не было необходимости обращаться къ прин ципу, пережитому и покидаемому самой Европой, а напротивъ, надо было остеречься его.
Нетъ сомнен!я, что подобныя и еще более энергичесшя воз ражешя были бы выставлены противъ Чаадаева въ литературе, еслибы онъ не подвергся иному обличенш х): не будь этого, статья Чаадаева вызвала бы конечно самую оживленную поле мику—разумея не ругательства квасныхъ патр1отовъ и прислуж-никовъ, чтб явилось бы, конечно, прежде всего и въ наиболь-шемъ количестве, но полемику со стороны лучшихъ деятелей литературы. Публика могла бы убедиться, что существоваше Россш не подвергалось отъ статьи Чаадаева опасности, а для людей серьезныхъ открылась бы борьба мн£тй, которая могли быть не лишена самыхъ оживляющихъ интересовъ, потому что
г) Бюграфъ Чаадаева видитъ особенное великодушие въ томъ, что Хомяковъ отказался отъ подобнаго спора; но Хомяковъ только исподншъ литературное при-даае.
— 190 —
статья Чаадаева давала для этого богатый матер!алъ. Но поле мика не состоялась...
По словамъ бюграфа, „безусловно сочувствующихъ и совер шенно согласныхъ (съ Чаадаевыми) не было ни одного чело века", и этому легко поварить: не говоря о большинстве, кото рое просто не понимало возможности подобныхъ вопросовъ, и люди образованные не могли бы войти во все его аргументы и выводы. Нечего говорить, что начинавшаяся славянофильская школа самымъ рЬшительнымъ образомъ протестовала бы противъ подобнаго нарушешя ея идеальныхъ святынь. Люди другого ла геря точно также не приняли бы историческихъ выводовъ Чаа даева. Герценъ, чрезвычайно высоко ставившш Чаадаева по его умственно-возбуждающему значешю, вероятно отвергалъ его вы воды въ то время также решительно, какъ впослЪдетвш.
Къ сожалея1ю, мы не знаемъ ннкакихъ отзывовъ людей этого рода о статье Чаадаева, высказанныхъ въ то время. Осталось, кажется, только письмо Пушкина отъ шля 1830 года, но оно повидимому относится къ посл4днимъ двумъ „Письмамъ" Чаа даева,—по крайней м'Ьре о первомъ здесь нич'Ьмъ не намекается. Пушкинъ говоритъ объ историческихъ мнйшяхъ Чаадаева, кото-рыя были для него новы, но не говоритъ ничего объ отрица-тельномъ изображены русской жизни. Отзывъ Пушкина во вся-вомъ случае любопытенъ, какъ отзывъ человека того же поко-лешя и техъ же преданш. Онъ замечаетъ отрывочность статьи и предполагаете, что изложеше связано съ предшествовавшими \ разсуждешями, для читателя неизвестными... „Потому,—продол-1 жаетъ онъ,—первыя страницы несколько темны, и я думаю, что I вы сделаете лучше, если замените ихъ простымъ примечатемъ, / или сделаете изъ нихъ извлечете. Я готовъ былъ также заме тить вамъ безпорядокъ и отсутств1е метода во всей статье, но подумалъ, что это—письмо и что этотъ родъ извиняетъ и упол номочиваете и эту небрежность и это laisser aller. Все, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, идее истиннаго Бога, древнемъ искусстве, протестантизме, все это изумительно по силе, правдгь и красноречш. Все, что ни является портретомъ и картиной—все широко, блестяще и грандюзно. Со взглядом вашимъ на исторш, лтгъ совершенно новымъ, я однакожъ не могу всегда согласиться; напримеръ, я не понимаю ни вашего отвращешя къ Марку-Аврелш, ни вашего предпочтетя Давиду, псалмамъ котораго удивляюсь и я, если только они имъ напи саны. Не вижу я также, отчего сильная и наивная живопись Гомера возмущаетъ васъ. Не говоря уже о поэтическомъ досто-
— 191 —
янств«Ь, это и по вашему мнйнш великШ исторически памят ника Все, что представляетъ кроваваго 1Шада, разв* не нахо дится также и въ Библш? Вы видите хриспанское единство въ католицизме, то-есть въ панЬ. Не въ идей ли оно Христа, кото рая есть и въ протестанствй? Первая идея была монархическою, потомъ сделалась республиканскою. Я дурно выражаюсь, но вы донимаете меня*1...
Любопытно, что Пушкинъ вид'Ьлъ въ письмахъ не только теоретическое содержаше, но и художественное произведете— извиняетъ недостатокъ метода формой письма, восхищается кар тинами. Исторически взглядъ Чаадаева для него новъ, хотя пр!емъ этотъ былъ знакомъ и тогда людямъ, изучавшимъ не мецкую философш; католической точки зрЗшя Пушкинъ также ее замйтилъ. При всемъ томъ, Пушкинъ в^рно оцйнилъ поняйе | о хриспанскомъ единстве, составляющее основу мнЬнй Чаадаева, } —и хотя, повидимому, не чувствовалъ связи между идеализмомъ Чаадаева, явно католическимъ, и его мнЗшями о Гомер4 или МаркЬ-Аврелш, но не соглашался съ этими приговорами.
Если Пушкинъ, не занимавшиеся философско-историческими вопросами, т4мъ не менйе угадывалъ основную ошибку Чаадаева, безъ сомн4шя ее совсЬмъ ясно поняли бы деятели новаго поко-л4н!я, бол£е изучавпие эти вопросы.
Тг£мь не мен&е, статья Чаадаева была собьтемъ. Мы не будемъ говорить объ ея значенш гЪми гиперболическими вы-ражешями, катя употребляетъ его бюграфъ, но вл1яте Чаа даева во всякомъ случае несомненно. Статья, прочитанная всЬми, кого интересовалъ предметъ, должна была произвести на людей размышляющихъ сильное впечатлите. Это была одна изъ гЬхъ немногихъ вещей нашей литературы, въ которыхъ говорила не литературная рутина; ставился вопросъ иеторическаго нащональ-еаго существовашя. Чаадаевъ ошибался въ своей теорш, — но въ его статьи было несколько поразительныхъ страницъ, которыя посвящены русской действительности и шли наперекоръ всЬмъ при-нятымъ мнйшямъ, и особенно самооболыцешямъ. Можно ска зать, что ея отрицаше шло даже дальше всего того, что могло быть въ мнйшях'ь самыхъ передовыхъ людей того времени: ни кто не указывалъ съ такой уничтожающей резкостью на мла денчество нашей цивилизащи, на младенчество нашего сознашя. Нечего говорить о томъ, насколько Чаадаевъ непримиримо рас ходился съ начинавшейся тогда славянофильской школой. Но, главнымъ образомъ, точка зрЗшя Чаадаева была полной противо положностью гЬмъ взглядамъ, как1е принадлежали систем* оффи-
— 192 —
щальной народности: здЬсь статья Чаадаева была сочтена оскор бительные для чести Poccin паеквилемъ, преступлешемъ, свято-татствомъ. И не могли иначе судить о ней люди, для которыхъ вс£ вопросы были уже решены, которые утверждали, по-фран цузски: я1е passe de la Russie a ete admirable; son present est plus que magnifique; quant a son avenir il est au dela de tout ce que Fimagination la plus hardie se peut figurer"... Чаадаевъ въ „Аполопи" не совсЬмъ ошибался въ предположешяхъ о томъ, изъ какихъ слоевъ общества направилось сильнМшее озлоблеше противъ него... Теперь известно, что первое обвйнеше поднялъ противъ него известный Вигель.
Противор,Ьч1е заявлено было открыто, и отсюда такой взрывъ въ масеЬ общества, который не имйетъ другого подобнаго въ истор1и нашей литературы. И зд'Ьсь историческое значен1е произ-ведетя Чаадаева: заявлен 1емъ своихъ идей онъ открывалъ путь для кришческаго сознашя.
Своимъ суровымъ обличен1емъ недостатковъ русской жизни, высотой указанныхъ имъ требованш европейской цивилизащи Чаадаевъ, какъ немнопе друпе, способствовалъ уничтоженк) того нащональнаго самообольщешя, которое издавна было одной изъ главнМшихъ пом4хъ нашему образовашю. Выставляя высоки идеалъ общечеловеческой цивилизащи, Чаадаевъ побуждалъ обще ство возвысить и свои стремлен!я; почти отчаяваясь въ русской жизни, Чаадаевъ тЬмъ самымъ долженъ былъ вызывать реакцш живыхъ силъ, къ какому бы овй лагерю ни принадлежали...
Въ наше время значеше Чаадаева нисколько забыто. Недавно было высказано мните, что письмо Чаадаева не оказало особенно глубокаго вл1ян1я въ нашей литературе и осталось безелйдно. Едва ли такъ. Прежде всего, историческая роль Чаадаева заклю чается не въ одномъ этомъ „Письме", погибшемъ, едва увидавши печать, но также въ личномъ вл1янш, которое могло совершаться и вн4 литературы, и въ этомъ смысли положеше Чаадаева можно сравнить съ положешемъ Станкевича. Это вл1яше Чаадаева на чалось съ Пушкина 1) и продолжалось въ тридцатыхъ и сороко-выхъ годахъ. Bыpaжeнiя, въ которыхъ говоритъ о немъ Герценъ, могутъ служить тому достаточнымъ свид'Ьтельствомъ. Герценъ могъ преувеличивать это значев!е, могъ ошибаться о нравствен-
*) Объ ихъ отношешяхъ достаточно было сказано баографомъ Чаадаева. Тонъ ихъ отношенш виденъ и въ приведенномъ нами письме Пушкина: оно оканчивается такъ: „Пишите же мн-в, мой другъ, еслибы даже вамъ пришлось бранить меня. Лучше, — говорить Экклез1астъ, — слушать наставлешя мудраго, нежели пйсни безумца".
— 193 —
номъ характере Чаадаева, но во всяеомъ случае личность, ко торая своимъ умомъ и мн'Ьшями могла оказывать впечатлите на такого требовательнаго судью, не могла быть незначительной. Мы приведемъ дальше слова другого * замечательна™ человека того времени, изъ которыхъ видно, что такое же значеше придавали Чаадаеву и въ совершенно противуположномъ лагере. За Чаа~ даевымъ оставалась память его статьи, и онъ деятельно участво-валъ своими мнешями въ т*Ьхъ бес4дахъ и спорахъ, которые въ то время прк>брели важное образовательное значеше и въ кото рыхъ, за отсутств1емъ свободной литературы, велось развийе идей и определялись мнешя.
Поставленный между двумя партхями, существенно идеали стическими, скептицизмъ Чаадаева относительно русской жизни былъ, конечно, ближе къ той, которая настаивала на принци-пахъ европейской цивилизащи, но онъ служилъ для обйихъ силь-нымъ возбуждешемъ къ проверки понятш. Онъ подавалъ при-м4ръ независимости мысли, потому что, несмотря на малодушныя уступки въ минуту страха, онъ сохранялъ сущность своихъ мн4-нш и, какъ известно изъ разсказовъ, въ сороковыхъ годахъ общш тонъ его былъ таковъ же, каковъ онъ былъ въ тридца-тыхъ годахъ. У. него была готова остроумная насмешка, когда нацшнальное самомнете впадало въ крайности, онъ оживлялъ споръ и освйщалъ предметъ съ новой, неожиданной стороны. То время особенно занято было стремлен!емъ определить философски начала нащональной жизни и доказать ихъ исторически, и еще въ пясьмахъ 1829 г. Чаадаевъ настаиваетъ на необходимости историческаго изучетя. Историческая критика, по его поняиямъ, должна была стать высокой умственной силой: она должна была „уничтожить вей историчесме фантомы, разрушить веб ложные образы, для того, чтобы, представивъ уму прошедшее въ его истинномъ светЬ, она могла вывести изъ него как1я-нибудь не-сомненныя заключетя для настоящаго и съ уверенностью обра тить взглядъ на безконечныя пространства, которыя разверты ваются передъ нею". „Только возвращаясь (историческимъ изуче-шемъ) къ своимъ протекшимъ существоватямъ,—говоритъ онъ тамъ же, — массы и отдельныя лица научатся исполнять свои предназначешя; только въ ясномъ пониманш прошедшаго они найдутъ силу действовать на свое будущее". „Серьезная мысль нашего времени,—говоритъ онъ въ „Апологш",—требуетъ именно суроваго размышлетя, искренняго анализа техъ моментовъ, где жизнь обнаруживалась у народа съ большей или меньшей глу биной, где его' общественный принципъ выказался во всей своей
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. * 13
— 194 —
истине,—потому что здесь будущее, здесь элементы его возмож-наго прогресса". Этого и доискивались въ слйдуюпця десяти-л$тш наши историки; за столкноветемъ ихъ теорш Чаадаевъ сл4дилъ съ особеннымъ интересомъ. Слишкомъ преувеличенно видеть въ немъ преобразователя историческаго метода, какъ ви-дитъ его бюграфъ; но косвенное и возбуждающее влшше его не подлежитъ сомн-Ьнш.
Его крайнее сомнете, относительно русской жизни было той точкой перелома, откуда начинался новый перюдъ въ нашемъ умственномъ развитш, перелома, которому въ литературе худо жественной соответствуем появлеше сатиры Гоголя. Въ деятель ности, какъ и въ личномъ характере Чаадаева было много не-достатковъ; въ его поняйяхъ было много ошибочнаго, но чтобы судить подобнаго рода недостатки и ошибки мн^нШ, необходимо брать ихъ въ связи съ общими услов1ями. Чаадаевъ находилъ, что нашимъ умамъ вообще недостаетъ основательности, логики, и онъ былъ правъ, потому что действительно ни одна мысль, касавшаяся общественныхъ отношенш, не находила у насъ пра-вильнаго и полнаго развийя. Многообразныя стйснетя, связы-вавпия нашу умственную жизнь и приводивпия къ этимъ послйд-ств1ямъ, отразились^ и въ самыхъ построешяхъ Чаадаева: пре доставленный личньшъ силамъ, безъ возможности открытаго раз вийя своихъ понятш, безъ проверки, Чаадаевъ рядомъ съ вы сокими идеальными требовашями впадаетъ въ самыя странныя заблуждешя, отзывавпияся его личнымъ мистицизмрда, и кото-рымъ не могли ни мало сочувствовать самые горяч1е его по клонники.
Мы упоминали о томъ, какъ высоко ставилъ Чаадаева Гер-ценъ, писатель той школы, съ которой Чаадаевъ соглашался въ высокомъ представлеши объ европейской цивилизащи и во вра-ждебномъ отношенш къ исключительной национальности, этой „гео графической добродетели", отличавшей славянофиловъ и школу оффищальной народности. Но почти съ неменьшей симпайей относились къ Чаадаеву люди, которые по всему характеру своихъ понятш должны были .быть и были его заклятыми теоретическими противниками. „Почти все мы знали Чаадаева,—говорилъ Хомя-ковъ въ заседанш московскаго общества любителей русской сло весности, 28 апреля 1860,—мноие его любили, и, можетъ быть, никому не былъ онъ такъ дорогъ, какъ темъ, которые считались его противниками. Просвещенный умъ, художественное чувство, благородное сердце,—таковы те качества, которыя всехъ къ не&у привлекали: но въ такое время, когда повидимому мысль погру-
— 195 —
жалась въ тяжкш и невольный сонъ, онъ особенно былъ дорогъ т4мъ, что онъ и самъ бодрствовалъ, и другихъ побуждалъ,—тёмъ, что въ сгущающемся сумраки того времени онъ не давалъ поту хать лампаде и игралъ въ ту игру, которая известна подъ име-немъ: .„фивъ курилка". Есть эпохи, въ которыя такая игра есть уже большая заслуга. Еще более дорогъ онъ былъ друзьямъ своимъ какою-то постоянною печалью, которою сопровождалась бодрость его живого ума... Ч4мъ же объяснить его известность? Овъ не былъ ни дйятелемъ-литераторомъ, ни двигателемъ поли тической жизни, ни финансовой) силою, а между тймъ имя Чаа даева известно было и въ Петербурге, и въ большей части гу-бернш русскихъ, почти всЬмъ образованнымъ людямъ, не им^в-шимъ даже съ нимъ никакого прямого столкновен1яа... Хомяковъ, съ своей точки зрйшя, приписываетъ известность Чаадаева тому, что онъ жилъ и умственно дМствовалъ въ Москве—потому что, „где бы ни былъ центръ государственный, Москва не перестала и никогда не перестанетъ быть общественною столицей русской земли". Москва, конечно, способствовала обширной известности Чаадаева темъ свойствомъ создавать себе авторитеты, о которомъ упоминаетъ бшграфъ Чаадаева: но лучшш источникъ известности Чаадаева былъ безъ сомнешя въ томъ, что когда прошелъ пер вый пылъ негодовашя противъ него, общество снова обратило на него свою благосклонность по тому чувству, которое въ „сгу щающемся сумракеи того времени отдавало уважеше проявле-тямъ независимой мысли: эти проявлешя составляли большую редкость.
„Л не умею любить свое отечество съ закрытыми глазами, съ преклоненной головой, съ запертыми устами,—говоритъ Чаа даева—Я нахожу, что можно быть полезнымъ отечеству только подъ услов1емъ ясно -его видеть; я думаю, что прошло время слепыхъ амуровъ, что теперь мы, прежде всего, обязаны своему отечеству истиной. Я люблю свое отечество такъ, какъ Петръ Велики научилъ меня любить его". Мы не скажемъ, что Чаа-даевъ не имелъ права на эти слова.
У.
Развитее научныхъизсвдовашй „народности*.
Вн4 точки зр4н1я системы оффищальной народности, пред ставлявшей неподвижное предаше,—сущность умственныхъ инте-ресовъ, EaKie развивались въ те времена, сводится къ двумъ различнымъ и во ыногихъ отношешяхъ противоположнымъ взгля-дамъ, которые высказывались славянофилами и ихъ противни ками. Оффищальная „народность" была полное подтверждешег посильное теоретическое оправдате и восхвалете status quo. Живое развийе литературныхъ идей начало съ того, что поки нуло эту почву: поставивши себе задачей критическое изслйдо-ваше, оно темъ самымъ стало въ оппозиционное отношеше къ принятому образу мыслей литературному, а также и обществен ному. Первый, рёзкш прим'Ьръ этого выразился въ скептицизме Чаадаева. Дальнейшею ступенью развит были съ одной стороны славянофилы, съ другой—такъ-называемые западники. Та и другая школы определились полнее только уже въ сороковыхъ годахъг и образовались не вдругъ, а мало-по-малу. Переходомъ къ нимъ, отъ прежняго романтическаго либерализма, послужило то распро странено немецкой философш въ тридцатыхъ годахъ, котораго такъ опасался Пушкинъ для нашихъ молодыхъ умовъ, и въ ко-торомъ эти умы действительно отдалились отъ мнешй, принятыхъ болыпинствомъ, и получили подготовку къ новымъ, ими постав-леннымъ вопросамъ. Новыя направлешя, начавъ съ отвлеченной философш, скоро f перешли къ вопросамъ нащональной жизни, и впервые стремились поставить ихъ критическимъ образомъ, найти имъ философско-историческое основан1е и вывести практически доследств!я.
Но прежде, чемъ перейти къ этимъ двумъ школамъ, мы еде-
— 197 —
лаемъ небольшое отступлеше, чтобы сделать кратки очеркъ раз-вийя тйхъ изученШ, которыя должны были въ то время давать матер1алъ для того и другого р4шешя о нашей „ народности*, и указать относительное значеше этихъ изученш сравнительно съ ихъ послйдующимъ объемомъ.
Новыя литературныя школы отличались отъ прежняго ро мантизма между прочимъ т4мъ, что болйе ясно сознавали тес ную связь своего теоретнческаго образа мыслей съ оценкой прак тическая положешя вещей; ихъ идеи не оставались такъ легко одними отвлеченными пошшями или сантиментальными стремле-тями,—напротивъ, имъ нетрудно было переводить ихъ на прак тическое требоваше.
Обй школы, какъ ни были различны по содержатю, въ своемъ вн'Ьшнемъ положенш были одинаково связаны господ ствующими нравами и стеснены въ изсл'Ьдованш. 064 стояли выше этихъ нравовъ, и об* становились вягЬ системы оффищаль-ной народности, хотя славянофилы были къ ней во многомъ очень близки и иной разъ даже сливались съ ней. Об£ школы искали, каждая по-своему, большей свободы общественной мысли, и ихъ должно было нравственно соединить это сходство ихъ критическаго отяошешя къ господствующимъ нравамъ, но, къ сожа-лёнш, онЬ не съум$ли должнымъ образомъ понимать другъ друга (въ особенности славянофилы—понимать своихъ противнаковъ). Въ своемъ содержанш дв4 школы расходились до противополож ности: он& различно смотрели на русскую историю, следовательно, на все прошедшее и настоящее русскаго общества, но сходи лись въ томъ, что переживаемое время считали рйшительнымъ моментомъ, поворотомъ въ общественной исторш. Особеннымъ яунктомъ разноглаая были взгляды на реформу Петра Великаго, которая для однихъ была великое нащональное собьте, введе те Рошй на путь европейской цивилизащи; для другихъ почти #1дств1е, лишившее Россхю ея истиннаго нащональнаго развит1я, —но оба направлешя въ настоящую минуту считали дЪло „ре формы" кончеенымъ, одинаково думали, что для русскаго обще ства наступйлъ перюдъ самосознашя и самостоятельности. Этою самостоятельностью каждая сторона считала свою собственную школу, особенно славянофилы, которые приписывали своимъ идеямъ спещально русское, народное значеше и видели въ нихъ истин ное выражея1е народнаго духа. Это была философско-мистиче-€кая в$ра. Ихъ противники, болйе скептичеше, видели недо статки действительности, понимали возможность лучшаго, и этотъ
— 198 —
разрывъ съ господствующими недостатками настоя ща го считали новой эпохой русской мысли, если еще не русской жизни.
Мы видели, что система оффищальной народности также вы сказывала мысль объ окончательной самобытности нашего раз витая, которая опиралась главнымъ образомъ на военномъ и по-литическомъ значеши Россш, но система настаивала на naTpiap-хальныхъ началахъ, не допуская никакой свободы для критиче ской мысли.
Такимъ образомъ, это было более или менее общее пред-ставлеше. Два направлешя, о которыхъ теперь говоримъ, конечно меньше придавали значешя аргументу матер1альной силы, но когда западники признавали одну цивилизащю, къ которой надо было примкнуть и русскому народу,—по мнйнш славянофиловъ, до вольно согласному съ тогдашними оффищальвыми мнйтями, для Россш наступало время заявить начала славянской цивилизащи, какъ для цивилизащи западной наступало время падешя.
Съ т£хъ поръ и доныне мы постоянно встречаемся въ на шей литературе съ этимъ самомнЗшемъ, неизлеченнымъ бывшими опытами, которое высокомерно относится къ Европе не только политической, но и умственной, заявляете притязаше учить за блудившийся Западъ и навязываетъ себя славянскому Mipy: мы теперь обратились къ народнымъ источникамъ своей жизни, и черпая изъ нихъ, наконецъ не нуждаемся въ руководстве, на-чинаемъ свою собственную цивилизащю и можемъ предоставить Европу ея судьбе. Эта судьба и теперь представляется многимъ какъ безъисходное заблуждеше, начавшееся разложеше.
Насколько же оправдывалось это нащояальное высокомер1е фактами нашей общественной и умственной жизни? И съ другой стороны, насколько можно было бы считать дело Петровской реформы законченнымъ?
Каковы были факты, которыми могла определяться степень общественна™ самосознашя и въ особенности факты изучешя народной жизни, которое въ ту пору оставалось единственной меркой самосознан1я, потому что нравы не допускали никакихъ другихъ его проявленШ и применен^?
При всей исторической заслуге передовыхъ людей того вре мени, должно сказать, что пределы „самосознашя" были тогда весьма ограничены.
Противъ него прежде всего и сильнее всего говорило вну треннее состояше самого общества: оно не представляло и тени самодеятельности, безъ которой трудно было бы вообразить вообще какую-нибудь сознательную самобытность нацшнальнаго принципа,
— 199 —
о которой говорили славянофилы. Правда, политическая реакщя, которая еще продолжалась по прежнему во многихъ государ-ствахъ Европы, могла нисколько объяснять заблуждеше нашихъ политиковъ на счетъ общественнаго положешя,—но сопоставле-шя съ Европой, особенно любимыя славянофилами, съ этой сто роны были совершенно неудачны. Должно сказать, что против ники славянофиловъ въ этомъ отношенш понимали вещи гораздо ближе къ истине.
Далйе, кругъ людей, въ которыхъ шло умственное движете, былъ слишкомъ небольшой, и т$, за невозможностью ставить пря мые общественные и народные вопросы, или за необходимостью выяснить первыя теоретичесюя поняйя, были поглощены общими вопросами—поэзш, искусства, человечности, науки, нравствен-наго воепиташя общества, пробуждешя основныхъ интересовъ нащональнаго достоинства и блага.
Эти люди „сороковыхъ годовъа въ обоихъ лагеряхъ представ ляли рядъ замйчательныхъ умовъ, дарованш и характеровъ, но ихъ было слишкомъ мало, и надо было много времени, чтобы до стигнуть былъ массою общества тотъ уровень общественнаго со-знашя, гд4 оно обнаружилось бы практическими результатами. лНародъа былъ уже для нихъ тою последнею цйлью, которой должны были служить успехи общественнаго прогресса,—но они, какъ и все общество, были отделены отъ этого народа всйми виковыми правами и учреждешями (начиная съ крепостного права). Естественно, что однимъ изъ первыхъ и главнМшихъ трудовъ общественнаго сознавая должно было стать изучете этого народа—научное изслЬдоваше его характера и исторш, верное художественное воспроизведете его жизни.
Въ этомъ и поставляли об£ стороны заслугу своего времени. Обращеше къ народу (хотя весьма еще недостаточное и книж ное) казалось достаточнымъ для утверждешя, что наша жизнь въ своемъ развитш кончила съ реформой, а по мн4шю славянофи ловъ кончила и съ Европой. Но любопытно наблюдать, какъ ca-v мыя средства самосознашя заимствовались изъ т4хъ же возбуж-дешй европейской жизни и науки. Въ самомъ дблй только евро пейское образоваше могло внушить русскимъ мыслителямъ тотъ просвещенный энтуз1азмъ, съ которымъ они служили своимъ идеямъ; только оно давало ихъ мысли логическую силу и науч ную прочность. Пути, которыми они шли къ д4ли, были весьма различны: Хомяковъ, въ дополнеше къ своей нащональной теорш, ради скорейшаго eriflHin съ народомъ, надевалъ знаменитые каф-танъ и мурмолку; Герценъ делался солДалистомъ, друие фурье-
— 200 —
ристами,—но и мурмолка была не непосредственнымъ внушешемъ народной идеи, а тоже западной выдумкой, а именно такой же романтической демонстращей *), какъ древше костюмы нов4й-шихъ нймецкихъ „тевтоновъ", и въ сущности была также искус ственна, какъ сощализмъ и фурьеризмъ. 1Ыяше европейской ли тературы и образованности было очень сильное, и т4мъ самымъ указывало недостаточность умственныхъ средствъ русскаго обще ства. Самый процессъ „самоеознатя" совершался по возд'Ьй-ств1ямъ европейской науки. Мы вовсе не отвергаемъ при этомъ большого самостоятельнаго труда русской литературы, но хотимъ сказать, что гЬмъ не менее „самосознаше" вовсе не было д4-ломъ одного собственнаго и самостоятельнаго созерцашя народ ности, результатомъ „епяшя" съ народомъ, одного „прикосно-вешя къ почве". Въ томъ разнообразш изучешй, которыя, въ особенности съ тридцатыхъ годовъ, обращены были на различ-ныя стороны народной исторш и современнаго быта, и которыя— въ тогдашнихъ услов1яхъ—одни могли приготовлять къ нрав ственно-общественному единству съ народомъ, мы постоянно встречаемся съ различными примЗшешями европейской науки.
. Это вл1яте было весьма давнее. Съ восемнадцатаго в$ка умственное развийе нашего общества представляетъ непрерыв.-ное и постоянное европейское вл1яше. Это было параллельное движете въ литературе художественной, где постепенно усвой-вались европейск1я формы и идеальныя представленш, и въ на-учномъ образованна, где съ первыхъ переводовъ, д4ланныхъ по нриказашямъ Петра, постоянно переносились въ наши школы и въ наши книги свйд'Ьшя изъ научнаго запаса Европы. Въ XVIII-мъ вйкЬ въ нашей литературе и образовали отражались, слабымъ образомъ, многоразличныя направлетя европейской мысли, тео логически, философск1я, нравственно-практичесшя. Это отражение европейскихъ тенденщй стало осязательно въ конце прошлаго и первыхъ десятшйшяхъ нынешняго века. Въ описываемое время это вл1яте становится еще глубже. Если прежде оно действо вало более или менее поверхностно и поняйя перенимались, какъ мода, внешнимъ образомъ, то теперь оно начинаешь про никать въ самыя основашя мнетй, создавать школы, словомъ, входить существеннымъ элементомъ въ самый характеръ обще ственной образованности.
1 \ Мурмолка не сливала, конечно, съ народомъ, но не скажемъ, чтобы она была ^ излишня: эта невинная демонстрация была любопытной пробои оффиндальной народа
ности. Последняя не выдержала этой пробы: народный костюмъ Хомякова показался * s неприличнымъ, и ему приказывали его снять.
— 201 —
Съ двадцатыхъ годовъ начинается особенная наклонность къ изученпо немецкой философш, въ ея послЗдаихъ * школахъ. На чиная съ Канта до Гегеля и его учениковъ правой и л4вой сто роны, нЗшецк1я системы находили бол£е или менйе усердвыхъ последователей; система Канта еще въ коиц4 прошлаго и въ начали нынйшняго столЗшя излагалась въ нашихъ университе-тахъ, старыхъ и вновь основанныхъ, непосредственными учени ками Канта, приглашенными изъ Германш профессорами, а также и русскими учеными *). Система Шеллинга нашла, кажется, перваго последователя въ Белланскомъ въ начале столЗшя, и затЬмъ въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ имйла ц&еый рядъ приверженцевъ, которые делали ее основашемъ своей ученой и литературной деятельности 2). Зат$мъ пришла очередь Гегеля. Известно, какъ сильно было увлечеше этой философ1ей въ т4хъ кружкахъ, изъ которыхъ вышли потомъ наиболее вл1ятельные люди литературы сороковыхъ годовъ. Гегелевская философ1я была общимъ полемъ, на которомъ сходились и меряли свои силы представители обоихъ направленна этой литературы. Философское несоглас!е, различное понимаше отвлечепныхъ положенш пред шествовало и сопутствовало тому раздору, который не замед-лилъ обнаружиться въ практическихъ воззр4шяхъ этихъ партш, въ ихъ поняпяхъ литературныхъ, нравственныхъ и нащональ-ныхъ.
Немецкая философ!я, вместе съ другими влшшями новой научной критики, о которыхъ скажемъ дальше, была прекрас-нымъ подготовлешемъ къ изучетю нащональнаго вопроса. Фи-лософ1я очищала для него путь, устраняя прежшя неясныя пред-етавлев1я, существовавшая по предашю или прмбрйтенныя слу чайно, и вносила известную логическую систему; истор1я, по нимаемая съ новой точки зрешя, становилась изследовашемъ * внутренней жизни народа, объяснешемъ его нащояальной осо бенности и въ этомъ широкомъ смысле прюбретала значете и объемъ, о которыхъ не помышляли прежн1е историки. Вл1яше философскихъ изученш дало иной характеръ научной любозеа-
*) См. Сухомлинова, Матер1алы; Словарь моек, профессоре въ, и Ист. моек. унжв. 1855. Канпанецъ Мельманъ при Екатерин*, въ 1795 году, былъ даже высланъ обратно заграницу за то, по показашю „Словаря", что „несмотря на свою ученость и друпя хороипя стороны, нередко, увлекаясь новою философ1ею, слишкомъ свободно и неосторожно высказывалъ одностороншя и ложныя свои уб-вждешя относятельно предметовъ религшзныхъ ".
-) Св&дъ-шя о яшолй нашихъ шеллингистовъ см. въ статьяхъ г. Скабичевскаго, „От. Зал". 1870—1871.
— 202 —
тельности и безъ сомнйшя облегчило усвоеше новыхъ методовъ, каше выработаны были въ то время въ наукахъ нравственныхъ и историческихъ. Вновь образовавпиеся у насъ умственные вкусы и потребности искали ращональныхъ основанШ для понятШ на родности, государства, общества. Эти основашя доставлялъ тогда, кромй философш, ц-Ьлый рядъ другихъ изученш—истор1я права, сравнительное языкознаше и миеолопя, истор1я и этнограф1я, въ ихъ новой форм'Ь, наконецъ политическая эконом1я,— которая затЗшъ нашли мйсто и въ нашей литературе.
Шмецкая наука считалась тогда высшимъ пунктомъ, какого достигло развийе челов^ческаго мышлешя;—и какъ бы мы ни смотрели теперь на гордыя притязашя тогдашней философш, вл!яше ея и вообще европейской науки у насъ было безспорно плодотворно и необходимо, потому что самая наша самостоятель ность была немыслима безъ усвоетя критическаго npieMay Наши изсл4дователи естественно брались за то, что считалось лучшимъ - умственнымъ оруяиемъ, какое только было тогда въ Европ4. Но BM&crb съ тЗшъ, въ ходъ нашихъ изученш и нашего „самосо-знашя" проникали и тЬ частный направлешя, которыя образо вались въ европейской наукЬ подъ вл1яшемъ ея особенныхъ усло-вШ. Такъ въ науки немецкой, о которой мы преимущественно говоримъ, высказались тенденщи германскаго общества первыхъ десятил-Ьтш,—гдй чувствовались и остатки освободительнаго дви жения конца прошлаго в$ка, и господство реакщонно-романти-ческаго успокоешя и увлечешя стариной, и наконецъ новые за чатки движешя, соотв4тствовавш1е собьтямъ 1830-го и 1848-го годовъ. Эти особенный черты времени, которыя мы встр*Ьтимъ вообще въ различныхъ областяхъ тогдашней науки, въ философш и въ науки права, въ исторш, сравнительномъ языкознанш, по литической экономш,—обыкновенно вл1яли на общую постановку вопросовъ, обнаруживались въ личныхъ пристратяхъ передовыхъ ученыхъ, въ примйнешяхъ теорш. Понятно, что эти черты евро пейской науки отражались и у насъ- Мы укажемъ дальше не которые примеры этого рода, и замйтимъ теперь вообще, что не только немецкая (по преимуществу) наука оказала великую по мощь нашему пониманию своего прошлаго и своей настоящей действительности, сообщешемъ общихъ научныхъ положенй и пр!емовъ изсл4дован!я,—но передавала при этомъ и свои част-ныя направлешя. Такъ что не только самое наше самосознате было въ большой степени обязано европейскому знанию, но даже и нйкоторыя особенный тенденщи, которыя считались у насъ собственнымъ нашимъ выводомъ, самымъ настоящимъ результа-
— 203 —
томъ уже достигнутой нами зрелости (напр., у славянофиловъ),. бывали иногда только повторетемъ теорШ, узнанныхъ въ евро пейской литературе.
Въ развитш нашей науки о народе въ особенности важную роль заняла исторюграф1я. Исходнымъ пунктомъ ея движешя въ описываемомъ першдй была „Истор1я государства РоссШскаго" *), которая завершила собой предыдущей перюдъ нашей историче ской литературы. Историчетя поняйя Карамзина образовались на идеяхъ и вкусахъ XVIII-ro в«Ька: онъ понималъ исторш какъ искусство; въ частностяхъ онъ доставилъ много замйчательныхъ изсл4дованш, но, собственно говоря, не даль исторической си стемы; преувеличенная идеализащя «старины и желаше начать „исторш государства" съ Рюрика дали совершенно фальшивую постановку первыхъ вйковъ исторк; желав1е живописать, разцвй-тить и „раскрасить" кончалось весьма часто реторикой.
Сл4дующ1й рядъ изслйдователей довольно ясно увидйлъ эти слабыя стороны Карамзина. Въ этомъ ряд£ выступаетъ прежде всего КаченовскШ (ум. 1842), начавшш свои работы съ пер-ваго десятилйтш нын4шняго в$ка, когда Карамзинъ писалъ пер вые томы „ Исторшtt. КаченовскШ сталъ во главй такъ-называе мой скептической школы. Въ свое время онъ подвергался же-стокимъ нападешямъ всей фаланги писателей, которые клялись именемъ Карамзина; впослЬдствш, уже по его смерти, Погодинъ считалъ нужнымъ сурово (и не совсбмъ прилично) обличать осно вателя скептической школы; но затймъ еще новое поколите взяло его подъ свою защиту и вйрнЬе оценило заслугу Каче-новскаго для своего времени 2). Это не былъ большой талантъ;
*) Имя Карамзина давно уже употреблялось „потомствомъ" для прикрытая извйст-ныхъ тенденцш, и по этому случаю имя Карамзина сд-влали какимъ-то фетишемъ. Вошявипе за Карамзина въ новМшее время запамятовали, какъ относились къ нему ближайшле преемники его въ русской исторшграфга, и какъ для нихъ уже, сорокъ. лить тому назадъ, при всемъ великомъ уваженш къ его имени, были видны его сла быя стороны и заблуждешя, который они много разъ и указывали.
2) См. разныя статьи г. Кавелина, въ его Сочин., т. II. Ср. отзывъ г. Р-вдкина въ его автобюграфш: онъ положительно называетъ Каченовскаго „первымъ крити-комь отечественной исторш", и зам'вчаетъ, что „бол'ве всбхъ онъ обязанъ \въ уни верситете; лекндямъ по русской исторш Каченовскаго, въ отношеяш не столько са-маго содержатя, сколько ученыхъ пр1емовъи (Biorp. словарь моек, унив., II, стр. 380). Новую и справедливую оценку Каченовскаго представляетъ еще г. Яконни-ковъ въ своей книжки: „Скептическая школа въ русской истор1ографш и ея про тивники" (изъ Шев. унив. изв-встш). Шевъ, 1871. Ср. университетсыя воспоми-нан1я Гончарова.
— 204 —
въ его журнальной деятельности было много странностей, тяже ловесной неловкости; раздражете выводило его иногда изъ пре-д^ловъ благоразумия; въ своихъ „скептическихъ" мнешяхъ въ исторш онъ обыкновенно переступалъ меру; во мнешяхъ лите-ратурныхъ онъ, угрюмый классикъ и старовйръ, былъ целью остроум1я поклонниковъ Карамзина и веселыхъ романтиковъ — при всемъ томъ, деятельность Каченовскаго въ русской ncTopio-графш заслуживаете уважешя и не лишена своихъ результатовъ, которыхъ не закроютъ ни нападки его литературныхъ враговъ, ни сметный стороны его журнальной деятельности, ни нападки Погодина.
Заслуга Еаченовскаго состояла въ постоянной и упорной за щите критическаго пр1ема*и права историческаго сомнешя. У него не было ни увлечешя реторикой, ни малейшаго желашя „раскрасить" исторш. Единственнымъ авторитетомъ его была научная критика, правила которой онъ извлекалъ изъ примера немецкихъ ученыхъ. Первымъ руководителемъ его былъ Шлёцеръ, высоко имъ ценимый. Каченовскому одному изъ первыхъ прихо дилось бороться въ защиту Шлёцера противъ невежественныхъ притязанш людей, которые бросали тень на этого писателя и его мнешя изъ-за того, что онъ былъ иностранецъ, и при этомъ самихъ себя выставляли защитниками отечества, веры и добро детели. Защищая Шлёцера, Каченовскш самъ не боялся подоб-еыхъ нарекавш и смело выступалъ противъ Карамзина, когда последнй былъ на верху своей славы и когда стать противъ него значило навлечь на себя ожесточенную вражду его много-численныхъ поклонниковъ. Написанный Каченовскимъ разбора Карамзинскаго предшжшя, т.-е. общихъ понятш Карамзина объ исторш, объ основныхъ ея началахъ и требовашяхъ, объ ея мо-ральномъ значенш, этотъ разборъ г) вовсе не такъ незначителенъ, какъ хотели представлять приверженцы Карамзина: въ немъ вы сказано много верныхъ замечанш о существенныхъ недостаткахъ Карамзинской манеры и о требовашяхъ исторш, какъ науки. Въ разборе предислов!я Каченовскш, между прочимъ, заметилъ, что во фразе Карамзина: „Знаше всехъ правъ въ свете, ученость тъмецкая, остроум1е Вольтерово, ни самое глубокомысл1е Маша-велево, въ историке не замёняютъ таланта изображать действ1ец, —французше переводчики „Исторш" Карамзина вместо „не мецкая" поставили „обширнейшая". КаченовскШ ловитъ ихъ на этомъ: „Французская гордость не разсудила за благо упомянуть
х) „Вйстн. Европы", 1818-1819.
— 205 —
объ учености тъметой! Штъ, милостивые государи! ее обшир-юъйшая, а именно тъмецкая ученость важна для русскаго исто рика. Признательный авторъ не скрываетъ, кому онъ обязанъ вс£мъ т4мъ, что объяснено въ древней нашей исторш, онъ очень знаетъ, что не имевши такихъ предшественниковъ, каковы, на-примйръ, Байеръ, Жгилеръ, Тунманнъ, Штриттеръ, а особливо знаменитый А. Шлецеръ^ намъ очень мудрено было бы предпри нять путешеств1е къ храму исторш; и теперь еще путь къ нему безпрестанно углаживается учеными германцами", и проч.
Действительно, безъ названныхъ ученыхъ мудренее было бы предпринять путешеств1е ко храму русской исторш. Понятно, что при этомъ важно было не столько количество разрйшенныхъ ^ ими вопросовъ, сколько критически методъ. Въ этомъ послед-немъ много научился отъ нихъ и Карамзинъ, въ своихъ част-ныхъ изсл'Ьдоватяхъ; но Каченовекш ближе держался къ ихъ пр!емамъ, и уже не поддавался той сантиментальности, которая въ Карамзине казалась такъ увлекательна для массы читателей и такъ не нравилась людямъ съ бол4е строгими требовашями.
Новымъ шагомъ въ его ученыхъ мнйшяхъ было знакомство съ Вибуромъ. Знаменитая книга Нибура о римской исторш (1811 — 32) произвела на Каченовскаго сильное впечатлите какъ ц4лая система критики, выходящей изъ историческаго ске птицизма. Признанное высокое достоинство трудовъ Нибура было для него ручательствомъ, что наука оправдываетъ т4 скептиче-CKie npieMbi, которые были употреблены имъ самимъ. Онъ сталъ пользоваться ими см^л^е, и уже вскоре началъ съ меньшимъ дов4р1емъ относиться къ самому Шлёцеру. Въ нашей литературе Нибуръ былъ, кажется, впервые указанъ Лелевелемъ, въ его етатьяхъ объ исторш Карамзина 1). Зат4мъ сталъ говорить о новой критик* Каченовшй 2). „Мы стоимъ на прагЬ неожи-данныхъ перемЗшъ въ поняйяхъ нашихъ о ход* происшествш на draepi въ давно-минувппе в&ка. Наступитъ время, когда мы удивляться будемъ тому, что съ упорствомъ и так% долго оста вались во мгл£ предуб4жденш, почти нев'Ьроятныхъ. Утешимся же, если мысль cifl можетъ показаться непр!ятною для самолюб1я нашего! Прим'Ьръ передъ глазами: таковы ли нын*Ъ первые вика Рима, какими представлялись они взорамъ ученыхъ до Нибура?u Онъ думалъ, что можетъ применить гЬ же требовашя къ рус ской старинку и см'Ьло беретъ на себя ответственность своихъ
1) Обв. Архивъ, 1822—23.
2) „Вйстн. Евр." 1826, и даайе.
— 206 —
сомнЗшй и отрицанш. „Очень понимаю. — говорить онъ, при ступая къ изложенш своихъ скептическихъ мнйнш о Русской Правде, противъ последователей Карамзина, — на чтЬ отважи вается изслъдователь, дерзающш отвергать положеше, принятое всеми за истину очевидную, несомнительную, не требующую ни-какихъ доказательствъ, не уязвленную никакими стрелами опро вержение запечатленную дов,Ьр1емъ Татищева, Шлёцера, князя Щербатова, Болтина, Карамзина, Раковецкаго, Эверса, скажу более, за истину, освященную благороднымъ патрютизмомъ со отечественников^ гордящихся величественною мыслю, что Рос-cin во времена столь отдаленныя уже имела систему своихъ пи-санныхъ* законовъ. Можетъ быть, навлеку на себя тучу возра жение; но я самъ нетерпеливо буду ждать оныхъ... Цицеронъ упоминаетъ о двухъ непреложныхъ законахъ для исторш: 1) не см^ть говорить ничего ложнаго; 2) смело предлагать истинное" и проч.
Сомнешя Каченовскаго, въ самыхъ существенныхъ пунктахъ, оказались несостоятельными; но онъ первый настаивалъ на не обходимости строго наблюдать общую вероятность историческихъ данныхъ о древнемъ перюде, и если преувеличилъ черезъ меру свои отрицашя, то первый, конечно, внушилъ более здравый и естественный взглядъ на русскую старину, чемъ какой распро страняла „HcTopifl государства Россшскаго". Его отвращеше къ патрютической реторике особливо замечательно въ то время, когда она была всеобщей манерой относиться къ прошедшему (и настоящему). Приведенные выше отзывы его учениковъ и людей, еще заставшихъ конецъ его деятельности, удостоверяют^ что Каченовскш казался учителемъ исторической критики людямъ, за которыми должно признать повимаше дела и знаше старой русской исторш.
За Каченовскимъ, какъ писатель также весьма характери стически, следуетъ Полевой. Онъ былъ забытъ очень скоро; его сочинешя—рвзумеемъ сочинешя его перваго першда, въ „Теле графе" и въ „Исторш Русскаго Народа"—исполненныя слишкомъ поспешно, давно потеряли значеше и вспоминаются только истори чески; при всемъ томъ „Истор1я Русскаго Народа" была по времени явлеше замечательное. Какъ у Каченовскаго, такъ и у Полевого главной задачей было применить къ русской исторш те выводы и методы изследовашя, каше были тогда выработаны европейской наукой. Въ своемъ журнале, который въ первомъ десятилетш описываемаго перюда былъ, безъ сомнешя, лучшимъ отголоскомъ тогдашней умственной жизни, онъ постоянно ука-
— 207 —
зывалъ новыя явлешя европейской науки, которыя, по его mh4-вш, должны были быть восприняты нашею образованностью и применены къ изучению русской жизни. Его раздражало незна комство нашего общества съ этими успехами европейскаго зна-тя, и онъ съ лихорадочною поспешностью стремился усвоить ихъ нашей литературе. „У насъ—говорилъ онъ съ досадой въ своемъ журнале—переводятъ немецкую дрянь прошлаго века, подъ име-немъ исторй, географШ, юридическихъ книгъ, и въ голову не придетъ переводчикамъ ни Нибуръ, ни Риттеръ, ни Савиньи". Досада была справедлива.
Полевой вполне признавалъ заслугу Карамзина. „Онъ созда-валъ и матер!алы, и сущность, и слогъ исторш; былъ крити-комъ летописей и памятниковъ, генеалогомъ, хронологомъ, па-леографомъ, нумизматомъ. Своимъ трудомъ отъ вызвалъ рядъ последователей и издателей матер!аловъ. Таковы гр. Румянцевъ, Калайдовичъ, Строевъ, Погодинъ, Востоковъ. Самая Академ1я Наукъ какъ будто ожила", и проч. Но Полевой столько же ви-д4лъ и недостатки Карамзина. Онъ прекрасный разсказчикъ, его великая заслуга состоитъ въ томъ, что по своему изящному изло-жешю книга его дйлаетъ исторш доступной для всякаго чита теля: но Карамзину совершенно недостаетъ историческо-фило-софской мысли, которая бы давала смыелъ историческому раз-витш народа: недостаетъ истиннаго отношешя къ предмету— почему онъ переноситъ свои поиятся на отдаленную древность; где он4 были неприменимы; изъ дурно понятой любви еъ отече ству подкрашиваетъ исторш и т. д. Упреки были опять совер шенно справедливы, и въ „Исторш Русскаго Народа", писанной какъ будто въ антитезъ „Исторш государства Россшскаго", най дется не мало замечанш, где Полевой верно исправляетъ ошибки Карамзина, и если самъ не угадываетъ историческаго npieMa, то подходить къ нему очень близко.
Главными образцами Полевого въ исторической критике были, на первомъ плане, Нибуръ, „первый историкъ нашего века" (которому онъ несколько простодушно и вместе хвастливо по-святилъ свою книгу), затемъ въ особенности Гизо, Тьерри, Гее-ренъ. Это были действительно замечательнейпня имена тогдашней исторической науки, и изъ нихъ можно видеть, къ чему стре мился Полевой въ своей книг!. Онъ хочетъ писать „ философ скую а исторш, которая не останавливалась бы на одной внеш ности событш, не рассказывала только единичные факты, на ружно связанные хронолопеи, но раскрывала бы ихъ внутреншя основатя и развийе, необходимую последовательность и т. д.
— 208 —
Поэтому онъ пишетъ исторш не государства, а „народа*4, ста рается отыскать въ его судьбахъ обпця явлешя, управляющая собьшями, определить освовеыя формы быта, сменявпияся въ различные перзюды, и т. д.
<
Иеполнен1е не ответило планамъ, но книга Полевого не ли шена отдйльныхъ весьма верныхъ замйчашй объ этой „внутрен ней" жизни и заявила требовашя, которыхъ уже не могли обойти последующее историки. Опровергнуть его теорш было бы не трудно, но для этого нужно было выработать также теорш. После По левого изучеше русской исторш замечательно расширяется именно въ теоретяческомъ направлеши, въ стремлевш осветить общимъ принципомъ отдельные факты исторической жизни, на чемъ По левой настаивалъ 1).
Въ тридцатыхъ годахъ въ нашей науке обнаружилось осо бенное движете, можно сказать, начинается новый першдъ въ нашей исторюграфш. Внешнее основаше къ этому дала прави тельственная инищатива, открывшая возможность новыхъ исто-рическихъ предпр1ятш: таковы были учреждеше археографиче ской экспедищи, меры для образовала новыхъ профессоровъ въ наши университеты. Издан!е памятниковъ было до техъ поръ почти исключительно деломъ частныхъ лицъ: памятное имя графа Румянцова стоитъ во главе людей, которые способствовали тру-дамъ этого рода. Теперь явилась мысль, что собраше историче-скихъ памятниковъ должно быть и деломъ правительства, какъ предпр!ят!е, служащее къ нащональной славе. Особая экспеди-щя объехала значительную часть Россш и собрала массы мате-р!ала; начались издан1я Археографической коммиссш, которыя стали съ техъ поръ основашемъ для изследованш о русской древности, —хотя самыя издашя, при тогдашнихъ ученыхъ силахъ, и не были вполне удовлетворительны. Съ другой стороны, приняты были меры къ улучшенш ученаго сослов1я. Основанъ былъ такъ-называемый профессорски! институтъ —въ Дерпте, где, какъ по лагалось, всего удобнее можетъ быть почерпнута немецкая наука. Образовавшиеся тамъ профессора действовали до недавнихъ го-довъ, и нельзя не признать, что большинство изъ нихъ сумело усвоить правильные научные методы, выработанные ученой Гер-машей. Затемъ много будущихъ профессоровъ отправлено было для довершешя своихъ изученш заграницу; между ними были
2) Полной картины деятельности Полевого до сихъ поръ нътъ. Лучшей литера турной бюграф1ей его остается известная статья Б'Блинскаго, 1846 (Сочин., т. XII). Много любопытного въ воспоминашяхъ Ксеноф. Полевого; но крайшя пристрастк автора заставляют^ относиться ко многимъ его показашянъ съ недов*вр1емъ.
— 209 —
также лица, выбранныя особо для изучешя законов'Ьдйшя, по мысли Сперанскаго, который, рядомъ съ составлешемъ Полнаго Собрашя и Свода Законовъ, хот«Ьлъ приготовить школу ращо-нальныхъ юристовъ. Правительство им&ю въвиду практичесйя ц4ли, но и по его мнйшю единственнымъ средствомъ къ ихъ доетижешю было обращев1е къ немецкой наукк Въ то время (въ первыхъ тридцатыхъ годахъ) нймецме университеты и наука не казались правительству такъ подозрительны, какъ было прежде и какъ еще случилось послй. Господствующая школы и личности тогдашней немецкой науки шли изъ той среды, которая стре милась успокоиться отъ политическихъ волнешй; съ одной сто роны господствовала умеренная школа Гегелевской философш, которая искала примирешя съ действительностью и стала госу дарственной прусской философ1ей, а съ другой была на верху своей славы знаменитая историческая школа права,—школа, по своимъ припципамъ преимущественно консервативная. Сперавскш именно адресовалъ своихъ кшнтовъ къ Савиньи, глав4 школы, и отдалъ ихъ подъ его непосредственное руководство. Савиньи и друия знаменитости берлинскаго и другихъ университетовъ Гер-мавш, принадлежавшее отчасти къ той же пШ^тЬ, стали вообще авторитетами для нашихъ юристовъ и историковъ. Въ 6iorpa-ф1яхъ этихъ послйднихъ и ихъ собственныхъ разсказахъ о томъ времени можно видеть, какое сильное впечатлите производила на нихъ эта наука, которую они видели зд£сь во-очш въ ея знаменитМшихъ представителяхъ, съ авторитетомъ глубокаго зна-нк и строгой системы: это была умственная сила, которой они готовились быть участниками и въ которой почерпали сознаше своей задачи и своего достоинства х).
Эти странствованш русскихъ ученыхъ заграницу и близкое ознакомлеше съ немецкой наукой составили, безъ сомн4тя, боль шую образовательную силу. Мы видели изъ примйровъ Каченов-скаго и Полевого, что запросъ на эту HayKj ясно высказывался въ литературе еще ран4е, ч4мъ явилась эта возможность непо средственно черпать изъ, нймецкаго источника: Каченовскш пре клонялся передъ Нибуромъ; Полевой, кроме Нибура, знадъ Са виньи, Риттера и проч. Литература едва ли не была еще слиш-комъ слабосильна, чтобы самой усвоить произведешя этихъ и по-добяыхъ имъ ученыхъ; Риттеръ и Савиньи на русскомъ языке
*) См., напр., бюграфш Неволина, Рйдкина, Крылова и проч.; статьи А. Бла-гов'вщенскаго (также одного изъ посланныхъ тогда заграницу), въ Ж. Мин. Нар. Пр. 1835, ч. VI, Исторхя и методъ науки законовъ'дъ'шя; о воспитанникахъ Сперан скаго, въ „Р. Въхтн." 1р71 и друг.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 14
f
— 210 —
въ то время едва ли бы нашли достаточно читателей. Послан ный за границу контингентъ усвоивалъ результаты немецкой науки изъ прямого знакомства съ замечательнейшими личностями и учен1ями Германш: отчасти наши ученые еще застали самого Гегеля, а потомъ его ближайшихъ учениковъ; юристы слушали Савиньи, Кленце, Эйхгорна, Рудорфа, Ганса; юристы и историки слушали и изучали Ранке, Риттера, Бёка, Шлейермахера и т. д. Были, наконецъ, любознательные люди, которые безъ оффищаль-ныхъ порученш проходили ту же школу, какъ Ив. Кир4евскш, несколько позднее Станкевичъ и мноие друпе. Возвративпиеся ученые заняли каеедры права и исторш въ университетахъ и, внося новые методы науки вообще, вм4стЬ съ тймъ отметили новый перюдъ и въ изучешяхъ собственной русской жизни. Та ковы въ ученой разработке права и въ профессорскомъ препо-даванш имена Неволина, Калмыкова, Куницына, Иванишева, Р4д-кина, Крылова, не упоминая людей менее зам4чательныхъ. Уже въ слйдующемъ дееятилетш результаты новыхъ вл1янш оказались на изученш русскаго права и вообще русской исторш: съ одной стороны впервые применены были къ древнимъ памятникам стропе пр1емы историко-юридической критики, съ другой расши рилась общая историческая точка зрйтя. Ближайшее поколете ученыхъ, образовавшихся уже въ Россш, но подъ вл1ятями этой вновь пересаженной науки, ставитъ изучете русской исторш со вершенно новымъ, оригинальнымъ образомъ: это была первая ра-щональная критика основныхъ элементовъ старой исторической жизни. Назовемъ въ этомъ новомъ ряду ученыхъ въ особенности Д. Валуева, Н. Качалова, Кавелина, Павлова, Соловьева.
Въ конце тридцатыхъ и въ начале сороковыхъ годовъ про должались, хотя въ меньшемъ размере, пилигримства русскихъ ученыхъ въ европейсюе, особливо немещие университеты. Такк же вл1яшя, какъ въ праве, оказывала немецкая наука въ исто рш и филологш, съ ихъ различными связями и разветвлешями. Наконецъ, для новаго расширешя русской исторш и изучешя народности открывался еще одинъ, до того времени почти неиз вестный путь,—изучеше славянства, получившее первую действи тельную поддержку въ учрежденш славянскихъ каеедръ въ уни верситетахъ. Наличныя ученыя средства опять были явнымъ обра зомъ недостаточны, и для основашя новыхъ каеедръ были опять устроены путешеств1я будущихъ славистовъ по славянскимъ зем-лямъ. Эти путешественники стали настоящими основателями сла вянскихъ изученш у насъ: Бодянскш, Григоровичъ, Прейсъ, Срез-невекш. И на этотъ разъ правительственная мера шла за мыслью,
— 211 —
которая уже высказывалась въ ученомъ кругу: необходимость изу-чешя стараго славянскаго Mipa обнаруживалась при первом* серьезномъ вниманш къ русской древности; еще раньше указы вали эту необходимость КаченовскШ, Венелинъ; изследовашя древ-нихъ памятниковъ и языка приводили къ этому изученш Восто-кова, Калайдовича; случайный встречи русскихъ съ славянствомъ привлекали любознательность къ изученш этого родственнаго Mipa, и Пушкннъ черезъ французсшя подражашя яередавалъ серб скую народную поэзш; наконецъ, къ намъ стали доходить, въ двадцатыхъ годахъ, отголоски славянскаго движешя, особенно изъ Чехш и Сербш, и въ среде собственно литературной, вяб уни верситетской школы, являются те же славянсшя симпатш, кото-рыя впосл^дствш развились въ целую теорш, какъ, напр., у Хо мякова, Д. Валуева и вообще у первыхъ славянофиловъ. Съ инте-ресомъ научно-литературнымъ связывался, особенно у славянофи-ловъ, интересъ нащонально-политическш, сначала неясный, по-томъ более определенный. Упомянутые путешественники верну лись изъ своихъ странствш съ первымъ отчетливымъ знашемъ славянскихъ фактовъ,—съ различной, правда, степенью понимашя историческаго и современнаго нащональнаго вопроса, но съ оди наковою ревностью къ распространенно новаго учешя, которое действительно бросило корень въ (необширной, впрочемъ) школе ихъ учениковъ и въ литературе.
Подъ всеми этими вл1яшями изучеше русской исторш (все еще въ особенности древней) принимаетъ новое направлеше, ко торое вполне определилось къ сороковымъ годамъ. Это напра-влеше, впервые твердо ставшее на научной почве въ объяснеяш внутренняго процесса русской исторш, характеризуется въ осо бенности трудами Соловьева, у котораго новая точка зрешя была разработана въ наиболее обширномъ размере съ первыхъ его диссертащй и до целой „ Исторш Россш".
Смыслъ новаго направлешя обнаружился уже при самомъ на чале, въ столкновенш его съ прежней школой. Предетавителемъ ея былъ тогда Погодинъ: онъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ и не могъ простить Соловьеву и другимъ ученымъ того же на правлешя, что они не идутъ подъ его опеку.
Погодинъ есть одинъ изъ самыхъ характеристическихъ пред ставителей въ литературе различныхъ взглядовъ, отличавшихъ систему оффищальной народности. Деятельность его была весьма разнообразна, и во многихъ отношешяхъ онъ сдблалъ известный прюбретешя для русской исторш. Онъ приготовлялся къ своимъ трудамъ въ то время, когда въ разработке русской исторш по*
14*
— 212 —
лучили право гражданства и утвердились критика Шлёцера, много-различный изслйдовашя и указашя Карамзина, точныя изысканщ нЗшецкихъ ученыхъ, какъ Кругъ, Лербергъ, Френъ, вообще когда установлялась предварительная частная критика отдЬльныхъ фа-ктовъ и происходили приготовительныя работы, почти исключи тельно направлявшаяся на древнш перюдъ. Погодинъ началъ свои труды, усвоивши это насл£д!е. Шшецше ученые, какъ Кругъ, вообще тогда мало расположенные ожидать многаго отъ русскихъ ученыхъ въ серьезной научной критики, отдали справедливость изсл^довашямъ Погодина по русской древности. Предметъ этихъ первыхъ изелйдовашй остался навсегда любимымъ предметомъ Погодина: это былъ такъ-называемый норманнекш першдъ, въ которомъ послй онъ считалъ себя какъ будто исключитель-нымъ хозяиномъ. Изслйдовашя Погодина главнымъ образомъ направлялись на критику частностей, и въ этомъ смысли онъ разъяснилъ нисколько отд£льныхъ вопросовъ нашей древней исто-рш. Но критика Погодина была чисто вн-Ьшняя; определяя самъ свои пр1емы? онъ назвалъ ихъ „математическимъ мето-домъ",—иначе говоря, это былъ счетъ по пальцамъ фактовъ, за-писанныхъ въ летописи, пр1емъ весьма элементарный, при кото ромъ могла ускользать сущность вопроса, не поддающаяся цифрамъ. Съ „математическимъ методомъ" соединилась вражда ко всякиыъ теор1ямъ и обобщетямъ, которыя разъясняли бы самый смыслъ фактовъ, ихъ связь и последовательность, словомъ, внутреннее развийе явленш: Погодинъ отвергалъ все это, какъ „выспие взгляды", и въ этомъ смысле полемизировалъ съ новой школой, т.-е. съ Соловьевымъ и другими. Погодину съ тйхъ поръ во образилось, что его кто-то поставилъ дядькой надъ русской исто* piefi; онъ считалъ себя въ правй делать выговоры, зам^чатя^ даже не совсЬмъ благовидно обвинять. Полемика его противъ новыхъ историковъ, нередко не совсймъ приличная достоинству оберегаемой имъ науки, кончилась т&мъ, что на него перестали обращать внимаше: такъ спорилъ онъ противъ Соловьева, впо-слЬдствш противъ Костомарова.
Кром-Ь изслйдовашй о древнемъ перщдЬ, Погодинъ и въ дру-гихъ работахъ дЬзалъ ничто полезное. Онъ издавалъ переводныя книги по всеобщей и русской исторш, печаталъ историчесше ма-тер1алы, въ своемъ журнале давалъ много м^ста историческимъ изслйдовашямъ. Онъ составилъ, наконецъ, большую историческую коллекщю, гд^ собралъ не мало замйчательныхъ памятниковъ старой письменности, матер1аловъ для новМшей русской истор1и, разнаго рода древностей,—все это составило богатое „древле-
— 213 —
хранилище", которое Погодинъ продалъ потомъ въ Публичную Библштеку, въ Петербурге. Наконецъ, Погодинъ содМствовалъ и изучению славянства. Вместе съ Шевыревымъ, онъ перевелъ „Institutiones linguae slavicae" Добровскаго, въ своемъ журнале печаталъ свйдйтя о славянскихъ земляхъ, завязывалъ личныя сношешя съ славянскими учеными, распространялъ по-своему славянешя тенденщи, и т. п.
Но напрасно искать у Погодина какого-нибудь ц4льнаго взгляда на русскую исторш, кроме того, какой мы указывали. Какъ противникъ „выешихъ взглядовъ" (со временъ Полевого), онъ и не им*Ьетъ ихъ; онъ разбираетъ иногда остроумно отдель ный явлетя, но не понимаетъ внутренняго хода разви™. Поэтому, когда онъ хочетъ объяснить историческое движев1е, бросить взглядъ на общую судьбу народа, на главные моменты его исто рической жизни, его размышлешя оканчиваются общими местами о русскомъ величш, о громадности имперш, о неиспов4димыхъ путяхъ и т. п. Русская истор1я представляется ему рядомъ чу-десъ, передъ которыми онъ изумляется, благогов4етъ, приходить въ священный ужасъ, наконецъ, даже прорицаетъ. Его критики еще въ сороковыхъ годахъ заметили эту черту и справедливо называли взглядъ Погодина „мистическимъ созерцашемъ". Въ научномъ смысле оно, конечно, не значило ничего; но оно имело друпя применен1я.
Мистическое созерцаше въ исторш сопровождалось особой публицистической Teopiefi, о которой мы упоминали только не сколькими словами: теор1я сводилась къ панегирику настоящаго. Погодинъ чувствовалъ себя въ лучшемъ изъ м!ровъ. Сравнивая старую русскую исторш съ западной, онъ только въ этомъ убе ждался: сколько въ западной исторш онъ находилъ неразумнаго, несправедливости и угнетешя, столько въ русской—разумности, патр!архальной простоты и добродетели. Исходный пунктъ раз-виш указывалъ онъ въ томъ, что на западе государства обра зовались вследств1е завоевашя, а у насъ вследств1е мирнаго при-звашя. Это последнее противоположеше казалось Погодину акеш-мой, и онъ извлекалъ изъ нея много выгодныхъ для Россш по-следствш; но, кроме того, истор1я Россш совершалась еще рядомъ чудесныхъ вмешательствъ и неисповедимыхъ йшденш, и отсюда— процветан1е Россш. О Западе Погодинъ былъ невысокаго мнен!я, и самонадеянность нашего историка доходила до того, что Гер-манш онъ называлъ нашими „пятидесятыми губершями". Понятно, каше практическ1е выводы следовали отсюда для настоящаго; мораль басни подходила очень близко къ тому, что въ то же
— 214 —
время проповйдывала „Северная Пчелаtf. Это была высокопарная лесть существующему порядку, я съ другой—вызовы въ новую славянскую политику, которые впрочемъ тогда публики оставались не вполне известны х). Противники, отдавая справедливость мно-гимъ чисто спещальвымъ работамъ Погодина, обыкновенно не придавали значешя его общимъ теор!ямъ, находя, что онъ только вторитъ системе оффищальной народности, и неудивительно также, что это отношеше къ Погодину и его сотоварищу Шевыреву распространялось въ значительной мйр-Ь на славянофиловъ, ко торые не довольно ясно отделяли себя отъ этихъ тенденщй и этого способа выражешя 2).
Первые труды Соловьева старая школа обвинила въ легко-мыслш и почти неблагонамеренности, во всякомъ случай въ не почтительности къ старшимъ. Взгляды Соловьева были, действи тельно, сильнымъ ударомъ для старой школы: на глазахъ стража русской исторш она принимала новый видъ и направлеше. Труды Соловьева старая школа желала подвести подъ ту же категорно „высшихъ взглядовъ", которые были ей ненавистны, и противъ которыхъ она имйда некоторое право возставать по поводу По-леваго. Но школа не вид4ла, или не хотела видеть, что теперь это не были уже произвольный приложенк готовыхъ теорШ къ недостаточно изученнымъ фактамъ, а совершенно опред&генныя положешя, которыя выставлялись именно потому, что ихъ под тверждала цйлая последовательность фактовъ. Погодинъ и дру-rie историки его стиля, хотя замечали изв4стныя обпця явленк старой исторш, напр., господство между князьями родовыхъ от-
х) Погодинъ уже впосл^дствш напечаталъ свои публицистиче<шя рт>чи и статьиг тогдашшя и позднМппя: Р'вчи, 1830—1872; Историко-политическ1я письма и записки впродолженш Крымской войны, 1853—1856; Польсти вопросъ, 1831—1867, и нако-недъ: „Собраше статей, писемъ и ръчей по поводу славянскаго вопроса", М. 1878, изданное уже послъ* его смерти.
2) Подробная бюграф!я Погодина издается Н. П. Барсуковымъ (2 вып. Спб. 1889). О немъ есть уже большое количество некрологовъ и оцънокъ.
Автобюграфическая статья въ словаре мосе. профессоровъ. М. 1855.
Пятидесятая^™ гражданской и ученой службы М. П. Москва, 1872 (списокъ его сочиненш и изданш).
Некрологи: Бестужева-Рюмина, въ „Др. и Новой Росши", 1876, № 2,—-стр. 147—158; Никитенскаго, ^Виленскш В-бстникъ", 1876, № 18; Н. Попова (Погодинъ какъ слявянскш публицистъ), въ сборники- „Родное Племя", 1876, № 2; Ив. Аксакова, въ „Правосл. Обозрйши", 1S76, №2, стр. 393—397.
Погодинъ, какъ профессора в. И. Буслаева. Газета Гатцука, 1876, № 16—18.
Погодинъ его отношете къ Шеву. С. Пономарева. „Шевлянинъ", 1876, У& 9—12, и т. д.
Ср. также „В-встникъ Европы", 1872, августъ, по поводу „Ръчей" Погодина.
— 215 —
ношенш и т. п., но не собрали своихъ понятШ: во что-нибудь ^ цельное. Старое воззрите высказывалось всего чаще такими произвольными и реторическими разсуждетями, какъ фразы о чудееныхъ путяхъ русской исторш, какъ еравнен1я между древ ней русской и западной истор!ей, или восклицашя о томъ, что призваше Рюрика „безсмертно въ русской исторш", что „Москва есть корень, зерно, семя русскаго государства", что славянсюе народы я составляютъ съ нами одно живое целое, соединены съ нами неразрывными узами крови и языка" (и однако же ото рваны отъ насъ?), что своими естественными произведетями „мы можемъ наделить Европу, не им-Ья нужды ни въ какомъ изъ ея товаровъ" и т. п.
Защищая диссертащю: „Исторзя отношешй между русскими князьями Рюрикова дома" (1847), Соловьевъ въ своей речи вы-сказалъ мысль, что у насъ заботились до т&хъ поръ особенно о томъ, какъ разделить русскую исторш, что теперь надо, напро-тивъ, стараться соединить ея части въ одно целое, связать раз дробленное и неправильно противопоставленное; надо возсоздать наукой живой организмъ русской исторш, а онъ уже самъ ука-жетъ на раздЬлеше необходимое и естественное. Современные критики справедливо замечали, что это былъ пр1емъ, до т^хъ поръ невиданный въ русской исторической литературе, и резуль-татомъ его былъ новый взглядъ на государственную жизнь древ ней Россш. При этомъ взгляд* отстраняются случайный, поверх-востныя представлешя объ эпохахъ русской исторш и открывается действительное, органическое ея развийе. Такъ, по мнешю Со ловьева, уделы, которымъ придавалась такая важность, не суще ствовали до XIII-го стол4т1я, и после не имели большого зна-чешя. Такъ онъ ограничивалъ вл!ян1е монгольскаго ига, давая ему весьма второстепенное значеше. Въ свое изсл£дован1е онъ не допускалъ никакихъ мистическихъ истолкованш, никакой ре-торики. Отстранивъ, такимъ образомъ, вей случайный явлен!я, закрывавшая истинный ходъ развита*, изел^дователь им^еть воз можность наблюдать внутреннее движете исторш. Положительное содержаше взглядовъ Соловьева составляла известная теорья ро дового быта, по которой древняя Poccin въ своей государственной жизни представляла сначала господство родовыхъ отношенш, ко-торыя постепенно заменяются государственными и окончательно падаютъ при Иван* Грозномъ, въ его борьбе съ бояретвомъ. Этимъ завершился одинъ перщцъ русской исторш, и съ новой ди-натей Россия вступаетъ въ новый першдъ своего существовать.
Разсматривая эту пору нашей истор1ографш теперь, черезъ
— 216 —
десятки л£тъ, когда новый взглядъ уже до значительной степени опредйленъ, дополненъ и ограниченъ другими теор1ями,—мы все-таки должны признать за идеями Соловьева то значеше, которое было приписано имъ тогдашней критикой. Действительно, его взгляды впервые начинали у насъ органическую, внутреннюю историо. Въ научномъ смысле труды Соловьева и его современ-никовъ и товарищей стояли безъ сомн4н1я выше всего, что имъ предшествовало. Тотъ порывъ къ усвоенш критическаго метода европейской науки, который такъ резко и нисколько простодушно высказывается у Каченовскаго и Полеваго, здесь уже оканчи вается: новый изслгЬдователь стоитъ на уровне европейской пауки, приступаетъ къ д4лу уже знакомый съ новыми требовашями исторической критики, понимаетъ и применяете ихъ не вн'Ьшнимъ образомъ, а вводитъ въ самый процессъ своего разсуждетя.
Направлев1е, которое можно характеризовать трудами Со ловьева, было вообще HanpaB.ieeie, или исторически пр1емъ, ц£лаго ряда более или менее замечательныхъ изсл^дователей, начавшихъ действовать въ то время. Это была группа ученыхъ, которые были свободны отъ старой рутины, которые вносили въ свое изучеше новые методы историческаго и юридическаго изсл4-довашя нащовальной жизни, какъ целое воззреше; они понимали исторш не какъ мертвую номенклатуру фактовъ, подкрашенную реторикой, а какъ теоретическое объяснеше живого явлетя, со-вершавшагося по известнымъ законамъ: старина тесно связыва лась съ настоащимъ, какъ части одного силлогизма. Своимъ общимъ взглядомъ на вещи эта группа не отделялась отъ жи-выхъ интересовъ лучшей части литературы, и т^мъ самымъ не лишала себя т4хъ плодотворныхъ возбуждешй, кашя вообще наука получаетъ отъ жизни. Оттого историческая школа сороковыхъ годовъ и была такъ плодотворна для изучешя русской исторш и современной народной действительности: она не обняла пред мета со всехъ сторонъ, но приступила къ нему съ верными npienaMH. Мноия имена изъ этого ученаго круга останутся памятны въ русской исторюграфш; таковы имена Кавелина, Калачова, П. Павлова, Д. Валуева, Аеанасьева, г. Буслаева, К. Аксакова и друг.
При этихъ именахъ вспоминается весь литературный кружокъ конца тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, къ которому некоторые изъ названныхъ лицъ тесно примыкали, кружокъ писателей, которые, не бывши спещалистами русской исторш, не мало со действовали ея успеху распространешемъ общихъ воззр^нШ евро пейской науки, кружокъ, где соединялись разнообразные умствен-
— 217 —
ные интересы, проникавпае въ то время въ нашу литературную среду. Чаадаевъ, Грановскш, Герцепъ, БйлинскШ, наконецъ, славянофилы, съ своей точки зр4шя, ставили изсл^дованио совебмъ новыя требовашя, чймъ ставились до того времени; общи уровень понятш возвышался, а вм^сгЬ съ гЬмъ разработка русской исто-рш становилась серьезнее и многостороннее.
Невозможно отвергать того вливая, какое въ этихъ услов1яхъ оказывала европейская наука. Зд4сь уже не можетъ быть р4чи о какомъ-нибудь случайномъ влшнш тбхъ или другихъ писателей; напротивъ, тутъ дМствовалъ весь объемъ новыхъ понятш, при-несенныхъ самыми различными изучетями—и немецкой фило-соф!ей Гегеля, и истор1ей права въ смысле Савиньи, и новой нащонально-бытовой HCTopiefi, въ смысли Гизо и Тьеррй, и нзу-чев1емъ народной старины, въ смысли Гримма, и т. д. Славяно филы им£ли слабость упрекать Соловьева и другихъ защитниковъ теорш родового быта, что они — последователи н^мца Эверса, что ихъ направлеше—не русское. Приверженцы теорш не отвер гали, что она впервые дана Эверсомъ, прямо признавали, что „етаратя новМшихъ ученыхъ уяснять родовыя отношешя, играв-япя столь важную роль въ первоначальномъ бытЬ нашихъ пред-ковъ... непосредственно связываются съ основной идеей Эверсаи и вообще высоко ставили этого ученаго; но изъ всего ихъ отно шешя къ Эверсу было видно, что они ценили его именно потому» что онъ первый сталъ объяснять древни русски бытъ съ есте ственной точки зр£шя, принявши для этого въ основаше по общему у всЬхъ пародовъ ходу развит государственнаго быта нзъ па-тр1архальныхъ отношенш, и первый показать самый способъ раз работки древнихъ русскихъ памятниковъ съ этой точки зр£шя. Teopifl Эверса была принята нашими учеными именно потому, что всего больше отвечала т4мъ историческимъ взглядамъ, каше они прюбр&галв вообще изъ всего тогдашняго изучен]"я *).
1) Калачовъ, въ Архиве истор.-юрид. свЗДшш о России; Сочинешя К. Аксакова, т. I, стр. 60—61.
Обпця оценки и некрологи Соловьева (ум. въ 1879 г.): Памяти С. М. Соловьева. Слова митр. Макар1я, ирот. Н. А. Серпевскаго и прот. А. М. Иваицова-Платонова, въ „Правосл. Обозр.", 1879, № 10.
Памяти С. М. Соловьева. Библюграфичеслий сиисокъ ученыхъ трудовъ его, сост. Замысловекимъ. Журн. Мин. Проев. 1879, №11.
„Въхтникъ Европы", 1879, №11.
Др. и Новая РоссЦ 1879, № 11—12.
„С. М. Соловьевъ", В. И. Герье. Спб. 1880 (изъ „Истор. Вестника1*).
Списокъ ученыхъ трудовъ, систавл. Н. А. Поповымъ.
Наконецъ, автобюграфическая записка въ „Б1ограф. Словаре" моек, профес-соровъ. М. 1S55.
— 218 —
Новая точка зрйшя въ особенности направила свое BHHMaeie на формы быта, на постепенное развийе учрежденш, усложняв шаяся отношетя и т. д. Историки съ успйхомъ внесли тотъ же способъ историческаго объяснешя и въ другую область народной жизни,—въ область миеологш, обычая и предатя. Въ этомъ отно-шеши особенно любопытный прим'Ьръ представили труды Каве лина, изъ которыхъ наиболее замечательны въ этомъ смысли: „Взглядъ на юридичесшй бытъ древней Россш" (1848) и обшир ный разборъ книги Терещенка: „Бытъ русскаго народа". Въ первомъ изъ этихъ сочиненш онъ представлялъ съ своей стороны теоретическое изслйдоваше на той же почве, на которую сталъ Соловьевъ; во второмъ онъ дйлаетъ для своего времени замеча тельный гопытъ объяснешя народнаго быта и предашй: применяя къ народной миеологш, преданш и обычаю способъ изсл$дован1я, какой истор1я юридическаго быта прилагала къ учреждешямъ, авторъ ее безъ успеха разъяснялъ этотъ предметъ прежде, чЬмъ началось специальное изслйдоваше его при помощи сравнитель-наго языкознанк и сравнительной миеологш. Историческая кри тика открывала зд4сь новый предметъ изучешя и вступала на чрезвычайно плодотворный путь. Это былъ одинъ изъ любопыт-ныхъ опытовъ той внутренней исторш, къ которой стала теперь стремиться наука. Впосл£дствш, этнографическое изучеше у насъ значительно расширилось, но мы и до сихъ поръ не имйемъ исторической картины народнаго быта по плану, черты котораго были обозначены Кавелинымъ. Въ томъ же смысли изучешя вну-треннихъ процессовъ исторш исполнялись труды Калачова, Д. Ва луева, Аеанасьева, и проч. Изслйдовате бытовой исторш npi-обр*Ьло въ эти годы интересъ, какого она никогда еще не пред ставляла для нашихъ изыскателей. И зд-fecb мы опять сходимся лицомъ къ лицу съ немецкой наукой.
Эта отрасль науки, изучеше этнографш, народной поэзш и языка, въ тй годы соединялась у насъ по преимуществу съ по-няйемъ народности, и распространеше этого научнаго интереса считалось особеннымъ признакомъ народнаго „самосознашя". До известной степени это было справедливо. Въ прежтя времена, конечно, не было такого интереса къ быту простого народа; въ восемнадцатомъ вйкй у насъ почти также, какъ и везде въ Европе, пренебрегали народомъ, какъ грубой, невежественной толпой; два-три благородные человека поднимали голосъ въ защиту его отъ крепостного и чиновничьяго угнетешя, начиналось отчасти любопытство къ народнымъ повйрьямъ, пйснямъ и быту, но никто не думалъ ввести серьезно народные интересы въ литературу; во
— 219 —
времена карамзинскои школы народъ являлся въ литературе только подъ видомъ „добрыхъ поселянъ" въ сантиментальномъ подра-жанш мечтамъ Руссо о „природномъ состоявш"; романтизмъ былъ немного ближе къ настоящему народу; наука гЬхъ временъ не ви дела интереса этнографк,—такъ что, когда после Гоголя народ ная жизнь была впервые введена въ литературу, когда обра тилась къ народу самая наука, которая стала приглядываться къ его быту, нравамъ и обычаямъ, прислушиваться къ иЬсвямъ, сказкамъ, пословицамъ и повйрьямъ, можно было действительно подумать, что ключъ къ я самопознашюа найденъ. Но огляды ваясь теперь на сделанное въ этомъ направлены, нельзя не уви деть, что то были только начатки, первыя пробы знания, и при-томъ наиболее серьезное въ этой области было сделано въ осо бенности благодаря опять научнымъ вл1яшямъ преимущественно Гермаши. Новая этнографическая наука была наукой по пре имуществу германской. Могутъ сказать, что не нужно было, разумеется, выдумывать новыхъ методовъ, когда ращональные методы были уже известны, и мы бы ихъ не заимствовали, еслибы у насъ самихъ не явилось потребности въ этихъ новыхъ изуче-шяхъ; справедливо, но въ этомъ заимствовав^ обнаруживалась, однако, несамостоятельность нашей ученой литературы. Въ самомъ деле, не говоря о недостаточности одного спещально-этногра-фическаго изучешя для действительная уразумешя народной жизни, нельзя не видеть, что и здесь къ намъ приходили не только научные методы, но и частныя тенденщи, соетавлявппя особенность самой немецкой науки въ ту эпоху.
Первое правильное изучеше народной древности и современ ной бытовой поэзш составляетъ вполне достояше XIX-го сто-л&йя. Это—сравнительное языкознаше, миеолоия, этнограф1я, археолопя и пр. Начавъ съ разныхъ сторонъ и подъ вл1яв1емъ различныхъ интересовъ, эти науки все больше и больше расши рили свою область, тесно связались другъ съ другомъ, и стре мятся стать целой многообъемлющей наукой народной психоло-пи. Быстрое, въ одно поколете, создаше науки сравнительнаго языкознашя было почти вполне деломъ немецкихъ ученыхъ. Съ одной стороны, после романтическихъ указанш Фр. Шлегеля на йндш и миеологическихъ трудовъ Крейцера, внимаше ученыхъ обратилось на восточное родство европейскихъ племенъ: после первыхъ англшскихъ изслёдовател'ей индейской литературы раз вилось изучеше санскрита, въ которомъ увидели первобытный языкъ, по богатству стоявшш выше греческаго и переносивппй въ еще более глубокую древность. Гешальные труды Вильгельма
— 220 —
Гумбольдта создавали новую науку языка и открывали неведомую досел4 область историческаго изслйдовашя. Уже вскоре Францъ Боппъ издалъ знаменитую сравнительную грамматику языковъ apift-скаго племени, разд$ленвыхъ громадными пространствами и nepio-дами времени, гд'Ь истор1я языка указала ихъ тесную связь и общее происхождешё. Въ это сравнеше введены были тогда же и нар£ч1я славянскаго языка, и указанъ былъ путь, къ кото рому должно было пристать русской наукЬ, когда бы она хотела следить за древнейшими временами народной исторш.
Съ другой стороны, наука лзыкознашя исходила изъ преиму щественно нащональнаго мотива, изъ обращешя къ старинй всл4детв1е патрк>тическаго увлечешя идеалами народной древ ности, простотой народнаго быта, богатой однако лучшими дви-жен!ями здраваго ума и сердца—какъ это было у братьевъ Гриммовъ. Между знаменитыми трудами Якова Гримма особен ное 1шяше въ тогдашней науки пр!обр4ли „Немецкая миеоло пя" и „Древности н^мецкаго права", гд* онъ научно и вм£ст4 поэтически возстановлялъ германскую древность до-хриспанекой поры, когда народъ самъ создавалъ свой бытъ, окружалъ его самобытными нравственно-релипозеыми и юридически-бытовыми представлениями, облекая ихъ въ живые миоическте образы и полные смысла обряды. Гриммъ по справедливости считается основателемъ сравнительной миеолопя, которая — въ союз* съ сравнительнымъ языкознашемъ—раскрывала, наконецъ, непонят ную до того времени тайну народной религш миеовъ и преданш. Ставя эту задачу относительно германской древности, которая, по доказанному уже племенному родству, должна была пред ставлять много общаго съ древностью славянской, Гриммъ въ своихъ изслйдовашяхъ нередко касался и этой последней, бросая на нее св*Ьтъ новаго научнаго взгляда, и зд4сь опять данъ былъ пункта, гд£ русская наука естественно могла примкнуть къ той же точк4 зрйшя и методу. Миеолопя, какъ понималъ ее Гриммъ, была, конечно, совсЬмъ не то, ч£мъ ее считали прежде: становясь истор1ей народныхъ вйровавш, она обнимала всю ум ственную и нравственную жизнь народа въ первобытныя вре мена, и такъ какъ народъ вообще стойко сохраняетъ старину, то миеолопя достигала и до настоящаго, въ которомъ сберега лись еще старыя п£сни, поверья и суевйрья. Миеолопя дела лась истор1ей народнаго MipoBosspiHia: отсюда, это изучеше и считало себя истиннымъ объяснетемъ народнаго характера и преимущественной школой изучешя „народности".
Таковъ былъ, въ двухъ словахъ, новый научный элементъ,
— 221 —
который предстояло воспринять русской науки. ПоатЬ всего того. что сделано было для русской исторш въ прежнихъ трудахъ, установлявшихъ въ ней научныя поняия западной исторюграфш, послй трудовъ Шлёцера, Карамзина, Каченовскаго, Полевого, Эверса, Соловьева, была, наконецъ, усвоена и еще новая сторона европейской науки, открывавшая перспективу въ еще болйе гялу-бок1е слои народной жизни *).
Наши изучешя этого рода, вообще говоря, устанавливаются прочно только съ тйхъ поръ, какъ началось знакомство съ немецкими изслйдоватями. Только въ одномъ случай, исклю-чен1е можетъ составлять изслйдоваше старо-славянскаго языка, гд$ известная статья Востокова: „Разсуждеше о славянскомъ языки" (1820 г.) независимымъ образомъ определила основныя историчесшя черты стараго славянскаго языка и его отношенш къ другимъ нар£ч1ямъ; хотя еще долго послй считался автори-т.етомъ ДобровскШ, система котораго въ сущности уничтожалась Teopiefi Востокова. Свое настоящее примёнеше эта последняя получила у насъ только около сороковыхъ годовъ, въ той школЬ славистовъ, которая образовалась въ то время заграницей и за няла вновь открытия каеедры славянскихъ нарйчш. Раньше фи-лологичеше взгляды Востокова были должнымъ образомъ оце нены впервые самимъ Добровскимъ, Копитаромъ, загЬмъ Шафа-рикомъ и вообще западными славянскими учеными. Востоковъ нисколько разъ примЗшялъ свою систему къ грамматическому объясненш и критики памятниковъ, сд4лалъ описашя множества подобныхъ памятниковъ, составилъ богатый словарь старо-славян скаго языка (изданный только поздние), но цйльныя системы сравнительной грамматики старо-славянскаго языка и другихъ нарйчш всего болйе обязаны опять западнымъ ученымъ, посл-Ь изслйдовашя Боппа и Потта, Миклошичу, ученику Копитара, Шлейхеру и др. У насъ однимъ изъпервыхъ опытовъ сравнительнаго изучешя языка была диссертащя Каткова: „Объ элементахъ и формахъ славянорусскаго языка" (1845), послй которой можно указать еще несколько трудовъ по сравнительной грамматике славянскихъ нарйчш и несколько работъ, принадлежащихъ уже посл'Ьднимъ годамъ.
*) Къ этимъ же послйднимъ десятшпямъ нужно отнести и первое ращональ-ное изучеше археологш памятниковъ; до того времени оно ограничивалось только немногими отдельными примерами. Ж злись опять поняие о древностяхъ каменнаго и проч. вйковъ, пр1емы изучешя .памятниковъ бытовыхъ даны были готовые евро пейскими изсдйдовашями, — что, конечно, не уменьшаетъ заслуги примйнетя этихъ пр1емовъ къ новымъ фактамъ.
— 999 —
Сравнительный методъ въ миеолопи и этнографш, обозначае мый обыкновенно именемъ Гримма, также былъ примЪненъ у насъ довольно поздно. Въ конце врошлаго и начале нын-Ьшняго столе™ разсуждешя о древней русской миеолопи были обыкно венно чистой фантаз!ей; руссшя миеолопи составлялись на ма-неръ старинныхъ французскихъ книжекъ для детей о классиче ской миеолопи; авторы миеолопи брали действительная или при-думанныя назвашя древнихъ языческихъ „боговъ" и подыскивали имъ каше-нибудь аттрибуты: кроме Перуна, явились „Усладъ", „Лель" и т. п. После Карамзина, ограничивались летописными данными, но произволъ продолжалъ рисовать фантастичесше узоры на этомъ фоне,, который едва считался принадлежащимъ къ исто-рш. Первыми серьезными собирателями и истолкователями остат-ковъ древней миеолопи, народныхъ преданш, обычаевъ, произ ведены народной поэзш являются Снегиревъ и Сахаровъ. Первый приступалъ къ предмету съ научнымъ образовашемъ, хотя по другой области и значительно устарЬлымъ, но признаки ученой критики, и особенно большая масса приведеннаго въ известность матер!ала долго поддерживали значен1е сборниковъ Снегирева. Но, кроме того, что въ трудахъ Снегирева недоставало настоя щая сравнительнаго npieMa, — когда въ немецкой литературе даны уже были замечательные образцы его,—Снегиревъ сохра нить еще наклонность къ произволу и строилъ выводы, для ко-торыхъ не оказывалось основашя въ источникахъ. У Сахарова не было и этой научной подготовки. Его заняйя народной ста риной, повидимому, вызваны были съ одной стороны представле-шемъ о научной важности предмета, хотя неяснымъ, съ другой— темъ инстинктивнымъ чувствомъ, которое, действуя вне науч-ныхъ мотивовъ, темъ сильнее обнаруживаете стремлетя времени. Сахаровъ имеетъ несомненныя заслуги какъ ревностный архео-логъ-собиратель, какъ библюграфъ, издатель матер!аловъ, долго составлявшихъ необходимую настольную книгу для изследовате-лей народности; но какъ истолкователь народныхъ преданш и поэзш онъ стоитъ совершенно вне науки. Ояъ говоритъ о ста рине въ особенномъ мистическомъ тоне, подражая мнимо-народ ному складу, но объясняете очень мало, и мистически тонъ былъ натянутъ и фалыпивъ.
Новый шагъ въ изучеши народной старины сд^ланъ былъ упомянутыми славистами, внесшими къ намъ близкое знакомство съ славянскимъ MipoMb и его литературой. Изследовате ихъ еще не стояло вполне на точке зрешя сравнительно-филологи-ческаго метода, но уже знало о немъ, а главное, имело въ рас-
— 223 —
поряжеши обширный славянскш матер1алъ для сличешй и еооб-раженш и, въ большинстве случаевъ, отличалось здравой и осто рожной критикой. Таковы были труды Срезневскаго, Бодянскаго, Костомарова (въ работахъ котораго по миеолоии и этнографш находятъ влшше Крейцеровской „Символики", которая въ Гермашш послужила только ступенью къ сравнительному методу), Кастор-скаго, а также Надеждина. Новые изсл4дователи старались исчер пать миеологичесшя и бытовыя извита, записаняыя въ старыхъ аамятникахъ, широко пользовались современными народными пре-дашями не только русскаго, но въ особенности и славянскаго Mipa, чтобы реставрировать древнюю славянскую народную рели гию; въ отд^льныхъ случаяхъ прибегали и къ средствамъ сравни-тельнаго метода. Но полное примкнете метода немецкой науки было сделано писателями, выступившими нисколько поздние. ГлавнМппя изслЪдовашя въ этомъ направлены сделаны были Буслаевымъ и Аеанасьевымъ, который умеръ, не успевши до кончить своего обширнаго труда, — перваго ц^льнаго труда, какой только представляетъ наша литература въ этой любопытной области *).
Миеологическш и поэтичесшя воззрйтя русской старины предстали въ совершенно новомъ виде. Перспектива шла несрав ненно дальше, ч£мъ достигали предыдущая изсл^дован1я, она шла до т4хъ до-историческихъ времеаъ, когда не только рус ское племя еще не выделялось отъ цйлаго славянства, но и само славянство было близко къ общему аршекому корню, до т4хъ временъ, когда совершалась первая формащя языка и вме сте миеолоии. Сравнительный методъ указывалъ потомъ даль нейшую судьбу миеа, его различяыя перерождешя до той поры, когда начинается летописная истор1я, когда старое MipoB033piHie приходитъ въ столкновеше съ христ!анствомъ и отчасти исчезаетъ подъ новымъ сильнымъ вл1яшемъ, отчасти сохраняется напере-коръ ему и кладетъ въ него свой отпечатокъ. Новая критика была въ состояния разъяснить много вещей, до т£хъ поръ со вершенно непонятныхъ, указать тесную связь явлевш, раньше незамеченную, найти правильную последовательность тамъ, где прежде видели случайность, и т. п. Это и былъ признакъ, что критика становилась на верную дорогу. Какая громадная раз ница разделяла новый взглядъ отъ прежняго, можно наглядно судить, по разбору векоторыхъ старыхъ легендъ, сделанному
г) Поэтичесшя воззр&шя славянъ на природу. Опытъ сравнит, изучешя слав. преданш и върованш, въ связи съ миеическими сказашями другихъ родственныхъ народовъ. Три тома. М. 1866—1369.
224
Буслаевымъ въ противоположность прежнему объясеенш ихъ Шевыревымъ. Прежнш взглядъ оказывался только произвольной реторикой: новая критика открывала въ легенде фактъ соедине на двухъ различныхъ течешй народнаго миеа, — уже действи тельную черту внутренней исторш быта.
Въ настоящую минуту то или другое изъ прежнихъ рйшенй будутъ, конечно, заменены, и уже заменяются, более верными и точными; но изелйдовашя уже стоятъ на прочной дороге сравни-тельнаго метода, расширеннаго новыми пр1емами.
Какъ бывало обыкновенно въ исторш нашей науки, усвоеще новаго сравнительнаго метода произошло долго спустя после того, какъ методъ. у становленъ въ самой немецкой науке. Братья Гриммы были основателями этого направлен1я въ Германш: ихъ деятель ность начинается съ первыхъ годовъ нынешняго стегая и на полняете всю первую его половину. Капитальный трудъ Якова Гримма, „Немецкая миеолопя", где уже собранъ былъ громад ный запасъ изследованш, вышла въ 1835 г.; еще ранее, 1828, явились „Древности немецкаго права", где подобная критика была приложена къ объясеенш народныхъ юридическихъ понятш, обрядности и обычаевъ. У насъ первые опыты усвоить методъ являются не раньше конца сороковыхъ или даже начала пятиде-сятыхъ годовъ, когда деятельность Гриммовъ была уже близка къ своему концу.
Еакъ замечено, сравнительный методъ отразился у насъ не только своей научной основой, но вместе и теми особенностями личныхъ воззренш самого Гримма. Это вл1яше состояло въ извест ной идеализащи патр1архальной старины. У Гримма она имела свои психологичесшя и общественныя основан1я въ услов1яхъ вре мени. Гриммъ началъ свои труды въ первые годы нынешняго века (отчасти подъ впечатлениями иноземнаго господства) въ не посредственной связи съ романтиками и подъ ближайшимъ вл1я-шемъ исторической школы права; глубокое изучеше, одушевляе мое горячимъ патрштическимъ чувствомъ, такъ привязало его къ этой старине, что онъ самъ жилъ въ ней, находя въ ней свои идеалы, наивную, но глубокую поэзш, простые, но патр1архально-разумные нравы; личный характеръ братьевъ Гриммовъ только содействовалъ этой идеализащи, которая неизбежно отразилась въ самой сущности ихъ трудовъ, при всей силе ихъ критики !).
Эта идеализащя старины, безъ сомнешя, выходила изъ прв-
г) Ср. Гервинуса, Gaschichte des neunzehnten Jahrh. VIII, Erste Halfte, стр, 57 и д.
— 225 —
д4ловъ науки, если вмешивалась въ pinieflie практическихъ во-просовъ: въ самомъ деле, въ ней есть односторонность, которая слишкомъ поддается преувеличешю, и въ этомъ случай легко переходитъ въ фальшивую и несимпатичную тенденцию. Идеали-защя Гримма зарождалась въ тяжелыхъ услов!яхъ нащональной жизни, подъ гнетущимъ сознащемъ чужого господства; герман ская древность представляла для него не только м!ръ поэзш, но и м1ръ народной самостоятельности и свободы, и онъ оставался в4ренъ своему идеализму и въ практической действительности. Мноия личныя черты мн£шй Гримма повторялись у нашихъ изсл4дователей, и именно привлекательная сторона археологиче ской поэзш и народолюб!я Гримма отразилась, какъ надо думать, въ представлешяхъ Буслаева о высокомъ нравственномъ зна-ченш народной поэзш; но въ прим'Ьнетяхъ къ народной прак тической действительности оставались неясности, которыя въ свое время давали поводъ къ недоразумешямъ. Аеанасьевъ также тесно примыкаетъ къ нймецкимъ этнографамъ—Гримму, Куну, Шварцу; но его историчесше интересы не ограничивались дале кой стариной, которую такъ легко можетъ закрывать туманъ идеализащи; ему ближе были друия стороны исторической жизни, гд4 менее выступала практическая действительность. Но научная критика (хотя бы еще не вполне точная въ Гриммовой школе) приносила свою пользу: Буслаевъ расходился въ объяснешяхъ народно-поэтической старины съ теор1ями, где безъ достаточнаго критическаго основашя сантиментально прикрашивалась старина, какъ у Шевырева, славянофиловъ, Безсонова и пр.
Славянофилы заняли свое особое место въ исторш изучешя русской народности. Въ течете описываемаго першда ихъ мне-тя, хотя и высказались съ резкой исключительностью, давшей имъ въ литературе своеобразную роль, но еще далеко не были, или не могли быть высказаны съ должной полнотой. Мы остано вимся впоследствш на различныхъ мнешяхъ этой школы, въ осо бенности настаивавшей на необходимости возвращетя къ народ ности и утверждавшей свои собственныя народныя качества, и заметимъ здесь только, что по научному npieMy школа мало отделялась отъ „западнаго" направлетя, которому себя противо полагала. Старейпие славянофилы, какъ Ив. Киреевскш, Хомя-ковъ, затемъ Самаринъ, К. Аксаковъ воспитались на той же немецкой философш. Въ сороковыхъ годахъ обе враждебный сто роны представлялись какъ бы различными ветвями одной школы, языкъ которой оне одинаково донимали. Е. Аксаковъ писалъ свою первую диссертащю въ духе Гегелевской философш. На
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 15
— 226 —
подкладке этой философш развились потомъ другш мнйшя ела-вянофиловъ; идея историческаго предназначена народовъ была одинаково знакома об'Ьимъ сторонамъ, и он^ расходились только въ ея npHMUHeHia; въ историческомъ изученш славянофилы также, какъ ихъ противники, направили свое внимаше на формы быта, на характеръ учреждены, въ которыхъ следили внутреннюю исторш народа. Споръ о родовомъ или общинномъ быт4 древней Руси могъ вовсе не быть р^зкимъ вопросомъ между двумя пар иями; мнопя ц4нныя замйчашя славянофиловъ по русской исто рш могли составлять скорее личную заслугу писателей, ч4мъ за слугу школы; Д. Валуевъ, какъ изелйдователь местничества, могъ идти рядомъ съ Кавелинымъ или Соловьевымъ, которые, съ своей стороны, могли тогда участвовать въ славянофильскихъ издашяхъ; научный интересъ къ славянскому шру также былъ болйе или менйе общш ученымъ обйихъ сторонъ и т. д. Впосл-Ьдствш, сто роны определились р^зче. Славянофилы утверждали, что до сихъ поръ на русскую исторш смотрели черезъ очки иностранной науки, а свой взглядъ они считали истиннымъ русскимъ *), но ни-
*) Вотъ несколько славянофильскихъ отзывовъ, въ которыхъ любопытно отно-шете къ Карамзину:
„Немцы первые стали объяснять русскимъ ихъ исторш. Байеръ, Миллеръ, Шлё-церъ, Эверсъ, не принадлежа къ народу, не имея съ нимъ жизненной связи, приня лись толковать его жизнь. PyccEie сами, получивъ иностранное воззрите, смотре также не по-русски на свою исторш, какъ и на все свое. Ломоносову въ природе котораго, впрочемъ, бол-fee другихъ проявлялись руссшя движешя, Карамзинъ и друпе изображали русскую исторш такъ, что въ ней русскаго собственно ничего не было видно. Но дальнейшее знакомство съ летописями и грамотами, но быть простого народа, сохранившиеся въ своей тысячелетней оригинальности подейство вали, наконецъ, на взгляды нашихъ ученыхъ, и желаше понять русскую исторш настоящимъ образомъ, желате самобытнаго воззрешя—пробудилось. Политически взглядъ, где обыкновенно рисуются князья, войны, дипломатическ1е переговоры и законы, взглядъ шлёдеровскш и карамзинскш былъ, наконецъ, оставленъ, и въ наше время вншиаше обратилось на бытъ народный, на общественным, внутренняя при чины его жизни". Таково направлете новыхъ ученыхъ, особенно Соловьева. Но— „желате не есть достижеше, и г. Соловьевъ съ последователями—все-таки после дователь другого немца, Эверса" (последователемъ перваго немца, ПТлёцера, оста вался еще Погодпнъ). Поэтому и оказывалась надобность въ новой, уже чисто рус ской точке зрешя (Соч. К. Аксакова, I, стр. 59). Аксаковъ не обратилъ вниматя на то, что вопросъ былъ не только въ томъ, что мы учились у немцевъ, но и въ томъ, что таковъ былъ и ходъ целой науки. Немецкая наука, не знавшая въ ХУШ веке русской народной жизни, не знала также точно и немецкой жизни: это 6aia точка лрешя, принадлежавшая всей образованности ирошдаго столе™, а съ возник-новешемъ новыхъ историческихъ взглядовъ тв же немцы, именно Эверсъ, первые указали необходимость новаго npieMa: они же „оставили взглядъ шлёцеровскш i карамзинскш" и „обратили внимаше на бытъ народный, на общественныя, внутрен-н!я причины (вероятно: пружины) его жизни", какъ авторъ указывалъ это въ Со ловьеве—последователе Эверса.
— 227
Еакой особой новой науки съ ними не явилось, и напротивъ, теперь, какъ и прежде, во многихъ случаяхъ требовалось содМ-CTBie иностранной науки. Въ собственныхъ мнЗдаяхъ самихъ славянофиловъ, иногда очень справедливыхъ, не было, однако, „новой науки"; а иногда эти мнйшя не были и справедливы. Не были славянофилы и спещально народными людьми. Впосл'Ьд-ствш выяснилось, что они представляли собой, въ идей, не русскш народъ,—какимъ до настоящей минуты создала его истор1я, а только одну его часть и сторону, притомъ въ чертахъ москов ская семнадцатаго в4ка. Существенная особенность славянофиль ства заключалась именно въ томъ, что настоящей Русью, на-стоящимъ русскимъ народомъ они считали Москву и русскш на родъ семнадцатаго вика, и упорно отвергали „петербургски пе рюдъ", какъ чужой, нЗшецкШ, не народный: такимъ образомъ они отбрасывали цйлый исторически! перюдъ, и искали идеала веЬ и отдельно отъ него,—какъ будто въ исторш возможны ташя исключен1я того, что намъ лично не нравится. Отсюда ихъ тео-pifl складывалась въ особенный, тЬсно-нацюнальный мистицизмъ.
Въ такихъ и подобныхъ общихъ чертахъ представлялось на учное изучеше народности къ тому времени, когда въ нашей общественной жизни наступилъ новый перюдъ *). Нельзя не'ви-дйть, что изслйдоваше народности историческое и этнографиче ское шло при несомн-Ьяномъ вл1янш теорш европейскихъ, даже у т4хъ писателей, которые съ негодоватемъ отвергали все ино странное. Какъ поэтому, такъ и по другимъ причинамъ мудрено было бы говорить тогда, чтобы „самосознаше", хотя бы теоре тическое, было уже достигнуто. Во-первыхъ, въ изучеши народа оставалось слишкомъ много проб*Ьловъ, вслЬдств1е которыхъ, даже для образованнаго меньшинства, оставались неясны весьма суще-ственныя стороны народной жизни. Во-вторыхъ, само образован ное общество, которое, при умственномъ бездМствш или подав ленности массъ, одно могло представлять собой деятельную часть нащи,—это общество обнаруживало такъ мало самостоятельности или было такъ стеснено въ самыхъ первоначальныхъ не только практическихъ, но умственныхъ дМств1яхъ, что самостоятель ность общества была, конечно, воображаемая...
На дйлЬ, она достигалась только немногими лучшими умами,
х) Подробное изложете собственно этнографическихъ изученш русской народ ности было представлено нами въ нашей „Исторш русской этнографш", 4 тома, Снб., 1890—92.
15*
— 228 —
и для того, чтобы она могла быть передана обществу, нужно было значительное повышеше уровня понятш, и кром$ того, чтобы самые принципы были болйе выяснены со стороны нхъ практическаго примйнешя. Къ сожалйнш, литература была въ этомъ отношенш совершенно связана. Люди сороковыхъ годовъ (въ обоихъ направлетяхъ, о которыхъ здЬсь говорится), напр.,. сознавали вполн-Ь необходимость освобождешя крестьянъ; но по нятно, что и затЗшъ оставался еще ц'Ьлый рядъ дальнМшихъ освобождение которыя нужно было бы пройти обществу, чтобы найти свое первое нормальное положете. Объ этомъ посл4днемъ масса общества им&ла еще самыя неясныя представления, а для людей передовыхъ это была только отвлеченность, Teopia, для которой связанная общественная жизнь того времени не давала никакой опоры.
Чтобы определить размеры движешя описываемаго времени,. нужно сравнить его не только съ гЬмъ, изъ чего оно вышло,. но и съ т^мъ, чтЬ за яимъ последовало.
Въ двадцатыхъ годахъ, люди, представлявпне наибольшую степень общественнаго развит, бросились на идею политиче ская преобразовашя. Интересъ къ народу, у лучшихъ людей той поры глубоко искренни и благородный, былъ только у не-многихъ сознательный, а у большей части былъ интересъ роман тически!. Въ томъ перюдЬ, о которомъ говоримъ, въ поняткхъ произошла большая перемена. Романтичесше взгляды вымираютъ бол&е и болйе; прежняя политическая идея, сохранивъ свой смыслъ нравственнаго возбуждешя, перестала удовлетворять. Ро мантически интересъ къ народу сменяется болйе и бол4е поло жительным^ и таково именно было значеше т4хъ изучетй на родной жизни, ходъ которыхъ мы указывали. Историческое i этнографическое изученш стремились понять народную жизнь какъ она есть,—достигали этого, конечно, не вдругъ, дйлалв ошибки, но въ результат*, въ сороковыхъ годахъ, какъ моментъ развийя, были уже гораздо выше романтической точки spirii двадцатыхъ годовъ.
Правда, историчесшя изсл-Ьдоватя сороковыхъ годовъ враща лись почти исключительно на древнемъ перщдй. Доводить изсл4-довав1я до нов'Ьйшихъ временъ и ихъ учреждены и порядковъ— не допускало самое положеше литературы, въ которой сколько-нибудь откровенная истор1я новййшихъ временъ была невозможна подъ цензурными запрещешями; но, съ другой стороны, ученые, вынужденные къ молчанш зд4сь, нашли болйе широки интересъ въ изсл'Ьдовашяхъ прошедшаго; отыскивая основныя идеи исто-
— 229 —
рическаго развится, они естественно искали ихъ корней въ про-шедшемъ, и къ позднМшимъ явлешямъ само собой должны были прилагаться посл$дств*я рЗзшенш, принятыхъ относительно фак-т»овъ основныхъ.
Но внутренше политичесме вопросы при всЬхъ недостат-кахъ въ ихъ постановке двадцатыхъ годовъ, естественно, однако, возникали въ общественномъ развитш, и потому должны были возвратиться въ посл4дующемъ его ходе. Заслоненные въ трид-цатыхъ и сороковыхъ годахъ, они, однако, продолжаютъ жить, ■о нихъ домышляетъ (какъ, напр., о крестьянскомъ вопроси, хотя безплодно) сама власть, а наконецъ, ихъ практичесюя требоватя отчасти осуществляются въ последующая десятил4т1я,—въ „пе-рюдъ реформъ".
Сравнивая, далее, вторую четверть в4ка съ последующимъ временемъ нельзя не видеть, что изучешя „народности" чрезвы чайно расширились противъ сороковыхъ- годовъ. Выше мы ука зали, какъ развивалась наша исторшграф1я отъ Карамзина до Со ловьева. Начавъ съ изображеи!я родового быта, Соловьевъ въ по-сл4дующихъ историческихъ пер1одахъ сталъ опять по преимуще ству историкомъ государства—но уже не патр1архальнымъ, какъ Карамзинъ, а ращоналистическимъ. Славянофилы пришли къ дру гой постановке вопроса. Вместо родового быта и его явленш, они находили въ древней русской исторш господство общины, и старое государство понимали какъ особый любовный союзъ це лой великой общины, земли, съ властью; этотъ союзъ существо вал^ по ихъ мненш, въ течев1е всего древняго перюда, разо-рванъ былъ Петромъ. Великимъ и долженъ былъ возстановиться, когда русски народъ возвратится къ истиннымъ началамъ своей жизни, нарушеннымъ реформой: признаки возвращешя они ви дели, между прочимъ, въ своемъ собственномъ образе мыслей.
Дальнейшее развипе исторшграфш принесло новую точку зретя, которая была одиноково и результатомъ самаго хода науки и отголоскомъ возроставшихъ народныхъ или народниче-скихъ стремленш. Это была такъ-называемая федеративная теор1я, въ особенности изложенная Костомаровыми Эта теор1я, почув ствованная уже давно, прежде всего становилась въ противо-р4ч!е съ историками государственной централизащи, выставляя кроме потока государственная развийя потокъ народной жизни, ве всегда сливавшшся съ первымъ; она не принимала, что на родъ, разъ создавъ государство, уже отказался отъ своей авто ноши и отдавалъ ее безповоротно въ руки государства; она не считала государства такимъ идеальнымъ учреждетемъ, которое
— 230 —
создается разъ навсегда и остается непогр^шимымъ авторитетом^ а напротивъ видела въ немъ учреждеше съ временными формами,. характеръ которыхъ определяется—въ высшей инстанщи—пред-ставлетями и потребностями массъ, — и защищала для этихъ массъ право самоопред*£лен1я. То, что въ народныхъ движешахъ прошедшихъ вйковъ для теорш централизащонной казалось только „анти-государственнымъ" элементомъ, здесь являлось отражешемъ естественныхъ инстинктовъ народной жизни, которые, правда^ могли принимать ложное направлеше, но сами по себе были законны и становились анти-государственными только потому, что въ существовавшемъ государстве не находили себе правильная удовлетворешя. Народныя движешя стараго времени обозначали не борьбу стараго отживающаго элемента (народной автономш) съ новымъ (государствомъ), которому одному принадлежите бу дущее. а напротивъ борьбу двухъ элементовъ, изъ которыхъ каж дый им4етъ свое право; если по обстоятельствамъ времени, по наличнымъ силамъ, фактически исходъ борьбы оканчивался въ пользу государства, то онъ не уничтожалъ въ будущемъ возвра-щешя народнаго вопроса и новаго его решетя.
Съ другой стороны, федеративная теор1я сталкивалась и съ славянофильской точки зр^шя. Между ними было не мало об-щаго въ н-Ькоторыхъ положешяхъ, и также въ томъ, что въ обеихъ вопросъ о народе былъ не только деломъ размышлен!яу но и внушешемъ чувства; но была и значительная разница. Для славянофиловъ та русская земля, та великая община, въ кото рой они видели освоваше своего нащональнаго идеала, была земля и община великорусская; средоточ1емъ русской исторш делалась Москва, священный символически городъ, которому она давали почти мистическое значеше. Теоргя федеративная также знала это значеше земли, но какъ въ древней гуси она видела федерацш автоматическихъ земель, такъ не теряла ихъ изъ виду и въ дальнейшемъ движенк исторш. Съ течешемъ времени земли теряли свою отдельность, сливались въ болытя массы, наконецъ въ единое государство, но не уничтожались, и русская нащя не была однородное целое, къ которому удобно было бы применить московсше идеалы XVII-ro века. Русская народность, кроме великорусской, имеетъ друйя обширныя ветви, каковы Малоруо-с1я и Белорусс1я, которыя и старой HCTopiefi, и языкомъ, и бш-томъ значительно отличаются отъ великорусской массы, и соедж-ненныя съ последней отчасти при исключительныхъ условкхъ, отчасти только въ позднейшее время, не могутъ принимать мос ковской мерки, и, мало того, — по праву народности развивать
— 231 —
свои особенныя черты,—должны въ этомъ отношеши иметь извест ный просторъ и льготу. Въ этихъ услов1яхъ московская симво лика не им4етъ смысла для щьлаго русскаго народа; она должна ограничиться пределами своего племени, и предоставить другимъ племенамъ свойственное имъ развийе; пунктомъ соединешя цЗзлаго является не московски XVII-и вйкъ, а скорее новая Poccifl.
Если здесь въ образован!е историческихъ и этнографическихъ мн4нш вмешивались наконецъ и непосредственныя живыя вл1яшя —начинавшееся брожен1е общественныхъ етихш, то еще яснее было это вмешательство въ области литературы.
Романтизмъ сменился у насъ направлешемъ, обратившимся къ изученш и изображешю народной жизни. Наше обращеше къ янародности" шло параллельно подобному же явленш, которое возникало тогда въ разныхъ краяхъ Европы: здесь оно обнару живалось или прямо въ виде политическаго „принципа нацио нальностей", или въ виде общественнаго движемя, которое было съ одной стороны реакгцей космополитическому началу револющи (и здесь имело свою консервативную сторону), а съ другой — реакщей противъ нивелирующаго абсолютизма и стремившагося возродиться феодализма (и здесь оно было демократическимъ и прогрессивнымъ). Въ нашей жизни, въ рукахъ авторитета, это же стремлете создало систему оффищальной народности. Но рядомз» съ нею возникали народные интересы среди самого обще ства. Свободные отъ предвзятой консервативной тенденщи оффи щальной системы, они скорее обращались къ народу для самого народа, исходя отъ непосредственнаго чувства къ родине и отъ неяоныхъ мечтами о благе народа, въ которомъ начинала чув ствоваться нащональная сущность государства. Движеые это въ начале было весьма неопределенное и стихшное;—мы видели, вакъ историки, по теоретическимъ указан1ямъ науки, искали про никнуть въ смыслъ народнаго быт1я, какъ самоучки-этнографы и археологи пытались понять старину и настоящш народный бытъ, я т. д.; но здоровая сила движешя выразилась въ особенности въ литературе, оригинальными, яркими произведев1ями, которыя сразу начали новый литературный перюдъ,—произведен!ями Го голя. Народная жизнь въ первый разъ заняла прочное место въ литературе и для ея изображен^ въ первый разъ нашлись на-стоянця краски въ школе Гоголя. Такимъ же явлетемъ было возникновев1е славянофильства, где интересъ къ народу принялъ спещально-московскй оттенокъ. Наконецъ, то же движете выра зилось возникноветемъ малорусской литературы: оно было совер шенно параллельно славянскому возрожденш, и любопытно темъ
— 232 —
более, что если народности западно-славянсшя находили особый стимулъ въ томъ, что были окружены и подавляемы чужой на родностью, къ которой принадлежала и государственная власть, то здесь областная литература возникала въ государстве той же русской народности. Ихъ старая истор1я была одна, новая—шла вместе, но въ промежутокъ ихъ раздйлетя легла сильная раз ница между сЬверомъ и югомъ, и послйдиШ выделился въ такую особность, которая уже чувствовала свое различ1е отъ великорус-скаго племени и не находила удовлетворетя своимъ народнымъ инстинктамъ въ простомъ сл1янш съ сЬверомъ. Малорусская лите ратура брала своимъ содержашемъ поэтичесше мотивы своего быта и своей южной исторш—за першдъ отдельности отъ сивера, собственно и положивши самый яркш отпечатокъ на эту народ ность. Этнографическое изучен1е встречалось здесь съ явлешемъ, для котораго нужна была совершенно иная мерка. Случилось, что одинъ изъ самыхъ талантливыхъ представителей малорусской литературы былъ вмести и замйчательнымъ историкомъ: въ немъ нашла своего главнаго представителя федеративная теор1я въ древней русской исторш. Объясняя внутреншя политичестя отно-шешя въ древней Руси, теор1я служила въ то же время и для объяснетя основанШ малорусской народной исторш.
Собьтя польскаго возсташя вызвали еще новое явлеше того же порядка,—вопросъ .западно-русской народности, явившшся въ посл^дие годы какъ реакщя польскому нащональному господ ству. Къ сожал-Ьнш, и тотъ, и другой вопросы до посл^дняго времени не были доступны свободной критики, и, напротивъ, стали предметомъ реакционной эксплуатации, которая только за путывала ихъ и бросала на нихъ фальшивый свить. Ейть со-мн4в1я, что когда кончится эта эксплуатащя малорусскаго, бело-русскаго, а также и польскаго вопроса и откроется возможность определить настоящее положете дела, то для исторической науки предстоитъ еще задача правильнее объяснить многое и въ про-шедшемъ.
Новыя колебашя произошли и въ отношешяхъ къ западно славянскому вопросу. Изучеше славянства у насъ развилось, вкратце, следующимъ образомъ. До учреждешя славянскихъ ка-еедръ въ университетахъ (1835) и до посылки нескольких^ лицъ для спещальнаго изучетя славянскихъ земель,—знакомство съ славянскимъ м1ромъ было у насъ весьма ограниченное. Не-мнопе ученые, какъ Востоковъ, Кеппенъ, Калайдовичъ, знали движете новейшихъ славянскихъ литературъ; еще немнопе дру-rie имели о немъ более или менее неопределенный представ
— 233 —
лешя. Правильное изучеше началось только со введен1емъ этого предмета въ университетскш курсъ филологш.
Эти первые руссте слависты сделали очень много для ела-вянскихъ изученш и для установлешя славянов4д4н!я въ Рос-сш, но меньше сделали для объяснена общественныхъ и поли-тическихъ славяно-русскихъ отношенш. Сами они, изъ общен1я съ западно-славянскими литературами, находившимися тогда въ процессе возрождешя, вынесли романтичесюя представлешя о великомъ значеши народности, о славянскомъ братств-Ь и я взаим ности", но безъ достаточно яснаго представлен!я о томъ, ч-Ьмъ практически должна была выражаться эта взаимность. Но вн£ ученой славистики, идеи о славянскомъ братстве приводили къ панславистическимъ мечтан1ямъ, хотя мало или совеЬмъ не про-никавшимъ въ литературу, какъ у Хомякова (стихотвореше „Орелъ"), Погодина, въ Еирилло-Мееод1евскомъ .кружке Косто марова. Славянофильская школа питала къ этимъ панславянскимъ мечташямъ теплыя сочувстш; впосл'Ьдствш въ ея издашяхъ („Р. Беседа") приглашены были къ участио представители занаднаго славянства; западный кружокъ относится къ этому панславизму не только съ равнодупиемъ, но даже враждебно. Дйло въ томъ, что казалось неяснымъ содержаше этого славянскаго единства: его защитники у насъ, какъ Погодинъ (иногда славянофилы), являлись въ домашнихъ вопросахъ приверженцами оффищальной народности или археологическими консерваторами, и для непо-священныхъ и постороннихъ (какъ былъ западный кружокъ) союзъ съ славя нствомъ казался только подкр-Ьплешемъ этого напра-влешя. Славянофилы отвергали западъ и противопоставляли ему востокъ и славянство; но что дали бы послйдше взам'Ьнъ обще-челов'Ьческаго просвйщетя, котораго западъ былъ д*Ьятелемъ? На-конецъ, славянешя мечташя увлекали умы въ какое-то фанта стическое будущее, когда въ настоящемъ русскому обществу предстояло обезпечивать свои самые настоятельные интересы.
Новый отт'Ьнокъ взглядовъ на славянешя отношен1я явился съ новымъ покол'Ьшемъ славистовъ, при ближайшемъ знакомстве съ жизнью возрождающагося славянства. Путешеств1я въ славян-сш земли стали д4ломъ довольно обыкновеннымъ; слависты вто рого поколотя могли являться туда бол4е приготовленными или предупрежденными, и хотя у многихъ держалось еще прежнее романтическое отношеше къ мелкимъ пароднымъ литературамъ, но у другихъ являлись впечатл&шя, не совсЬмъ похожш на преж нее. Были молодые слависты, которые, не увидали въ славянскомъ Mipb той могущественной силы, которою никогда грозился пан-
— 234 —
славизмъ; „единая семья" славянскихъ народовъ оказалась раз дроблена и языкомъ, и релипей, и степенью развит!я, и поли тическими интересами; идея „славянской взаимности" была за явлена, но взаимность сделала мало усп£ховъ. Въ славянскомъ Mipi очевидно не было единства, и слависты новаго поколотя приходили къ уб&ждевш, что это единство можетъ быть утвер ждено только однимъ способомъ — господствомъ или гегемошей Россш, или на первый разъ введешемъ русскаго языка, какъ общаго литературнаго языка для веЬхъ славянскихъ племенъ; ни-кашя друпя средства не помогутъ д^лу, и усилш славянскихъ племенъ создавать и развивать свои литературы безполезны, даже вредны, потому что отдаляютъ время объединетя посредствомъ русскаго языка. Нельзя придавать большой ц'Ьны явлешямъ со временной западно- и южно-славянской литературъ; въ каждой отдельной народности литература слишкомъ гЬсна, чтобы обнять всеславянскш интересъ, чтобы дать средства для широкихъ со зданы поэзш и науки... Была ли в4рна или неверна новая точка зр4в1я, но любопытна была такая перемена понятш въ среди самой школы, въ коротки промежутокъ бол4е близкаго знаком ства съ положетемъ вещей. Разница въ основномъ принципе была слишкомъ ощутительна. Въ прежнее время, приверженцы славянской идеи радовались возникновенш славянскихъ литера туръ, какъ возрождевш народностей, и ихъ разнообраз1е каза лось т&мъ разнообраз!емъ д1алектовъ древней Грещи, которое служило къ ббльшему богатству и красоте греческаго языка. Те перь, это разнообраз1е казалось вавилонскимъ емйшешемъ язы-ковъ, которое ч4мъ скорее кончится, тЪмъ лучше, т.-е. казалось почти т4мъ же, что видели въ этомъ прежше противники сла вянофильства.
Эта перемена отразилась и на домашнемъ „славянскомъ" вопросе. Славянофилы колебались въ своихъ отношен!яхъ къ раз-витно нашихъ мйстныхъ литературъ, малорусской и белорусской, въ своихъ отношешяхъ къ польской народности. Они то при знавали ихъ право на сущеетвоваше, то сомневались... Въ теорш и теперь повторялось слово „народъ", но обрусительныя наклон ности не разъ становились въ противорЗше съ этимъ словомъ.
Въ 1867-мъ происходилъ славянскш съ^здъ на московской этнографической выставки. Есть книга, разсказывающая объ этомъ съезде, о торжественвыхъ встр^чахъ, об^дахъ, концертахъ, длин-ныхъ р4чахъ, заявлешяхъ братскихъ чувствъ и т. д. Но, вообще говоря, значеше съезда осталось несколько двусмысленно: „братья" увидали въ своемъ путешеств1и не только то одно, чтЬ хот&ш
^-235 —
имъ показать, и едва ли убедились въ томъ, въ чемъ хотели уверить ихъ славянофилы, старые и новые. Въ людяхъ непреду-бежденныхъ съ^здъ подтвердилъ недов4р1е къ фантастическимъ изображешямъ славянскаго вопроса. Между восточными и запад ными „братьями" обнаруживались недоразум&шя, которыхъ нельзя было скрыть.
Такъ, и съ этой стороны практическая жизнь освещала но-вымъ св'Ьтомъ вопросы народные и племенные, и открывала действительный отноше^я, которыхъ не видно было въ преж-немъ теоретическомъ идеализме.
Наконецъ, новыя стороны народной жизни открыты были изученш иг сознашю собьтями внутренней исторш посл'Ьдняго времени. Центральнымъ и основнымъ изъ нихъ была крестьян ская реформа. Н'Ьтъ сомн'Ьтя, что источникомъ ея были два по-буждешя: нравственное — сознате общественной несправедли вости, низводившей громадную часть господствующей нащи въ положеше безправной и угнетаемой массы, и матер!альное—со-знаше явнаго вреда для государства отъ неправильныхъ эконо-мическихъ отношешй. То и другое выростало издавна въ обще стве, — исторш этого сознашя можно ясно проследить въ те чете посл4дняго столейя. Темъ не менее, оно стаю более или менее отчетливо только съ самымъ началомъ реформы, когда въ первый разъ явилась возможность открыто говорить объ этомъ предмете. Еще памятно недавнее время, когда предстоявшее ре-шеше крестьянскаго вопроса наполнило наше полусознательное существоваше невиданнымъ оживлен1емъ, въ которомъ высказа лись разнообразный поня^я и тенденцш, надежды и досады, вы-званныя ожидаемымъ преобразовашемъ, и вместе съ темъ стало возможно и началось серьезное изследоваше. Вопросъ былъ такъ важенъ, касался такъ глубоко народной и государственной жизни, что можно безъ преувеличешя сказать, что наше изучеше этой жизни, наше „самосознаие" начинается только съ техъ поръ, какъ разрешался крестьянскш вопросъ. Въ самомъ деле, о ка комъ „самосознанш" могла быть речь, когда десятки мил.поновъ коренного народа имперш были юридически, государственнымъ закономъ, устранены отъ всякой возможности какого-либо обра зовала, какого-нибудь иного сознашя, кроме гнетущаго чувства своей безпомощности и беззащитности. Крепостная реформа впер вые дозволяла понимать „народъ" въ томъ смысле, въ какомъ ему могло быть приписано нравственное значеше, когда слово „народъ% какъ обозначете нащональной идеи, перестало быть странной фикщей, двусмысл1емъ и печальной иротей.
— 236 —
Признаше гражданскаго достоинства за крЗшостнымъ „наро-домъ" не могло не сопровождаться бЬльшимъ внимашемъ къ исторической судьбе народныхъ массъ. Такъ федеративная теор1я, высказанная именно въ этотъ перюдъ освобождешя, исправляла или дополняла въ этомъ смысли прежше взгляды — историковъ государственности и историковъ славянофильскихъ. Истор1я на родныхъ движенш, козачества, крестьянскихъ возстанш, до т4хъ поръ темная, получала свое объяснеше; это была уже не истор1я излишнихъ и только вредныхъ броженш „ противо-государствен-наго начала", — напротивъ, историкъ наблюдалъ здесь проявлешя подлинной народной стихш, естественныхъ народныхъ влеченй, и находилъ имъ объяснете, почти оправдаше. Въ такомъ же смысле началось—опять современно съ крестьянской реформой, —изучеше другого народоаго явлетя, раскола. Прежняя исторг трактовала расколъ исключительно только съ точки зрйтя бого словской полемики и оффищальной народности: это былъ своего рода релииозный бунтъ толпы, тЬмъ более упорной, ч*Ьмъ более она была невежественна; правительства неизменно преследовали этотъ бунтъ въ течете двухсотъ л^тъ; къ сожалйнш, пресл4-доваше большей частью было безуспешно, хотя необходимо и справедливо, потому что заблуждете, доходившее до посл4днихъ крайностей, было вредно и для государства и для церкви. Те перь HCTopia впервые отнеслась къ расколу безпристрастно, по крайней мйрй безъ предвзятаго осуждешя. Она старалась воз-становить бытъ, понятся и обстоятельства, при которыхъ возни-калъ расколъ, и приходила къ заключенно, что онъ имелъ свои основашя вовсе не въ бунтовскихъ наклонностяхъ невежествен ной массы, а въ услов1яхъ времени, — что по всему характеру тогдашняго религсознаго быта народъ могъ естественно придти къ темъ поняйямъ, которыя казались такъ странны новейшему обличению и вовсе не были странны въ XVII-мъ веке. Изследо-BaHie пошло еще далее. Разсматривая ближе народное м1ровоз-зреше семнадцатаго века, при начале раскола, оно находило, что те поняпя, которыя потомъ стали считаться особенностью раскола, были вообще тогдашней народной релийей. Корни ея лежали далеко въ предшествующихъ векахъ, когда хрисйанство впервые установилось прочно въ умахъ народа, но — при бед ности просвещен1я—установилось не въ чистоте строгой догма тики, а подъ вл1яв1емъ старыхъ предашй и грубаго быта. Релн-иозныя воззрешя техъ временемъ верно характеризуются сло-вомъ „двоевер1е", которымъ упрекалъ свое время старый благо честивый писатель, и где смешались оба источника н!ародныхъ
— 237 —
вйрованш—предашя, уц4л4впия отъ язычества, и новые пред меты поклонешя, принесенные христнствомъ. Некогда „двое B-fepie" было принадлежностью всей народной массы; поздние расколъ, въ начали своемъ, былъ также своего рода народной релипей, упорно хранившей внешнюю церковную старину; Ни коновское исправлен1е книгъ должно было отвергнуть многое въ этой старив% такъ какъ она действительно отступала отъ на-стоящихъ церковныхъ правилъ. До тФхъ поръ народъ спокойно держался стараго обычая; мноия его заблуждешя разделяли даже лица изъ высшей iepapxk. Когда, при Никоне, употреблено было принуждеше, народъ естественно бросился на защиту старины, въ которой искренно видйлъ „истинную веру". Дальнййппя пре следовали вывели расколъ изъ естествен наго развита; подъ ана-еемой и правительственнымъ гонешемъ, онъ, предоставленный собственнымъ средствамъ, рисковалъ на всевозможные релииоз-ные толки, впадая въ самыя разнообразныя заблуждешя, но во все продолжеше гоненШ твердо стоялъ за то, чтЬ считалъ сво-имъ религюзнымъ правомъ.
Подобное объяснеше раскола было совершенно не похоже на прежшя, безъ сомпЬшя было ближе къ истине и обнаружи вало больше теплаго учатя къ народу. Въ параллель этому въ литературе высказалось и новое отношен!е къ современному рас колу,—заявлена потребность въ релипозной терпимости, необхо димость иного порядка въ церковной администрацш и вообще ивыхъ отношение церкви къ государству. Въ этомъ вопроси боль шая заслуга принадлежитъ славянофильскимъ издашямъ, здйш-нимъ и заграничнымъ, которыя очень верно и настойчиво указы вали слабыя стороны существующихъ отношенш. Собственно го воря, здесь было не много новаго, потому что не только вопросъ веротерпимости, но и вопросъ о положенш нашей церкви въ госу дарстве давно былъ достаточно ясенъ для людей образованныхъ, но важно было, что эти мнйтя были заявлены въ литературе. Критическая сторона славянофильскихъ мненй въ этомъ вопросе (насколько она была высказана Ив. Аксаковымъ въ статьяхъ „Дня", „Москвы", „Москвича", „Руси", и Самаринымъ, въ его характеристике личности и мненж Хомякова) не можетъ не воз буждать сочувств1я.
Предметъ, затронутый здесь, имелъ великую важность, какъ для историческаго, такъ и для современнаго практическая ура-зумешя русской жизни. Начало къ которому сводятся въ по-следнемъ результате новыя мнен1я, есть, конечно, начало терпи мости или свободы совести, и еслибы мы искали источниковъ
— 238 —
этих$ мн*Ьош—осущеетвлеше которыхъ могло бы составить вы соко важный момента нашего „самосозватя",—едва ли бы мы нашли этотъ источникъ гдй-нибудь, кромй идей европейской обра зованности. Къ сожалЗшш, мы не находимъ его въ предатяхъ нашей исторш !). и находимъ долгую, упорную и славную борьбу изъ-за этого начала въ исторш западной, которая и передаетъ намъ въ этомъ отношенш свои уроки.
Дал&е. Къ послйднимъ годамъ принадлежитъ также особен ное распространеше изучевш новейшей исторш. До сихъ поръ, кром-Ь HCTopiH чисто оффищальной, другая не существовала. Един-ственнымъ средствомъ, какимъ прюбр'Ьталось понимаше новМшаго общественнаго развийя,—было изучеше литературы, та литера турно-историческая критика, которая возникла у писателей двад-цатыхъ годовъ, потомъ продолжалась въ трудахъ Полевого, и наконецъ особенно у Бйлинскаго. Всл,Ьдств1е теорш, что литера тура есть выражея!е общества, историческШ обзоръ художествен ной литературы делался рамкой для исторш самаго общества,— но, конечно, только въ той степени, насколько последняя въ нее входила. Рамка была, однако, т4сна: наша литература, не свободная и до сихъ поръ, не была полнымъ выражетемъ обще ства, и истор1я поэтическихъ произведенш не разъясняла доста точно его внутреннихъ отношенш. Поэтому, начавшееся въ посл^дте десятки л'Ьтъ изучеше исторш домашней, закулисной, прошлаго и нынйшняго в-Ька, явилось какъ ничто совершенно новое, и, повидимому, возбудило большое внимаше: какъ ни былъ этотъ матер1алъ большею част1ю отрывоченъ и безсвязееъ, онъ все-таки давалъ множество любопытныхъ извйстш, недоступ-ныхъ прежде. Действительная HCTopia очень затруднительна и до сихъ поръ, и даже многое изъ упомянутыхъ матер1аловъ могло являться въ печати только ради своей безсвязности и отрывоч ности. Но при всЬхъ неблагопр1ятныхъ услов1яхъ разработки ма-тер1ала, онъ самъ по себй былъ важной новостью: то, что прежде было известно лишь по предашямъ, или узнавалось* только изъ иностранныхъ книгъ, становилось общедоступнымъ. Это была ве-
х) Находить упомянутый источникъ въ возяргвшяхъ „народа"—едва ли возможно: терпимость народа къ расколу, раскольничьихъ сектъ другъ къ другу, объясняется, кажется намъ, тъ-мъ долгимъ общинъ угнететемъ, кр&постнымъ, дерковнымъ и чи-новничьимъ, которое сближало ихъ въ общей антипатш къ этому гнету, или же объ ясняется индифферентизмомъ. По крайней м'вр-Б, эти причины играютъ важную роль, и если въ народномъ быту наши этнографы указываютъ примеры вйротершмоети, то эти инстинкты еще должны воспитаться до сознательнаго правила. Прииомнжмъ вражду раскольничьихъ сектъ или недавне случаи нападети на штундистовъ.
— 239 —
ликая разница съ тЬмъ, что было въ сороковыхъ годахъ, даже два десятилЗтя назадъ. Такъ нашему „нащональному самосознашюк недоставало тогда даже самыхъ существенныхъ сведешй о на шей недавней исторш...
Наконецъ, новый перюдъ нашей общественности, особенно заявлеше крестьянской реформы, дали место еще одному обшир ному изучевно — экономическому. Оно началось, правда, еще раньше, но, крайне стесненное прежде въ прим-Ьненш къ поло женно крепостного населешя, теперь впервые ставилось серьез-нымъ образомъ какъ относительно собирашя матер!ала, такъ и относительно его разъяснешя. Когда работали крестьянсше ко митеты и редакщонныя коммиссш, вопросъ деятельно разработы-вался и въ литературе. И опять, какъ самое понимаше ненор мальности крепостного быта было въ значительной стеиени воспи тано европейской образованностью, такъ теперь европейская наука давала опору теоретическимъ решешямъ.
Этотъ новый предметъ общественная изучешя былъ едва ли не важнейшимъ изъ всехъ предшествующихъ по богатству ука-занш для уразумешя народной действительности. Въ первый разъ въ литературе, и въ мнешяхъ общества, раскрывалась истинная картина народнаго быта, разоблачаемая отъ умолчашй и отъ лйцемернаго прикрашиванья; историчешя и современный мрач-ныя стороны народнаго быта въ первый разъ открыто указыва лись общественной совести и еще более возбуждали сказавшееся сочувств1е къ народной массе. В.шн1е этого изучена и впечат-леше крестьянской реформы отразились на самыхъ различныхъ сторонахъ общественныхъ понятШ. Брожеше политическихъ идей, прошедши съ двадцатыхъ годовъ ступени романтическаго либе-. рализма, тяжелыхъ сомнЬвШ, философско-историческихъ изследо-вашй, устанавливалось въ реальный интересъ обще-народнаго развийя. Экономическая справедливость, которая становилась исходнымъ пунктомъ новыхъ понятш, уже заключала въ себе ре шете другихъ вопросовъ народной жизни. Освобождете—чтобы быть логически вернымъ—предполагало целый рядъ новыхъ пре образовали, которыя только и делали его действительными не обходимость общественной равноправности для народа—въ праве равнаго суда и учатя въ земскомъ самоуправленш, въ праве на образоваше, — эта необходимость не представляла сомнен1я для людей, искренно искавшихъ общественнаго улучшешя. Мы ви дели, какъ нравственное вл1яше крестьянской реформы отрази лось на оживленш местныхъ народностей особенно малорусской, въ основанш котораго лежало то же стремлеше "образованныхъ
— 240 —
классовъ сблизиться съ народомъ и служить его нравственным интересами Обществу, которое такъ долго обвиняли въ отделе на отъ народа, открывалась теперь возможность завязать съ нимъ нравственную связь, которой безъ сомн*шя суждено развиться въ практически-действительную связь, а эта последняя только и можетъ быть основашемъ настоящей, а не воображаемой нащо-нальной образованности.
Не будемъ говорить о ряд* другихъ реформъ, отм*тившихъ прошлое царствоваше, — реформъ въ суд*, администращи, пе чати, земств*, городахъ. Эти реформы, отчасти задуманныя подъ очевиднымъ вл1яшемъ европейскихъ взглядовъ и учреждешй (какъ реформа судебная), т*сно связаны съ крестьянской реформой, какъ последовательное ея продолжеше, и имели подобное же д4йств1е: он* раскрывали еще разъ народную жизнь съ такой реальной ясностью, какой еще не достигало литературное изуче-те. Зат4мъ, до какой степени были необходимы эти преобразо-вашя, или насколько ихъ дальнейшая судьба удовлетворила ихъ первой идее и ожидашямъ общества,—объ этомъ безпристрастный читатель можетъ найти достаточно указашй въ литератур* по-сл^днихъ годовъ.
Во всемъ этомъ движенш, совершавшемся со времени Крым ской войны, проявлялось уже не мало признаковъ действитель на™ самосознатя, въ серьезномъ смысл* этого слова, и сравнивъ то, что было пр1обр*тено теперь въ этомъ отношеши, съ поня-таши сороковыхъ годовъ, нельзя не увидать большой разницы. Много, что было тогда однимъ теоретическимъ предположее1емъ, становилось дЬломъ практической жизни; реформы, о которыхъ едва позволялось помышлять литератур*, совершались на д*л4, изучете „народности" сд*лало несомн*нные усп*хи въ истори-ческихъ, бытовыхъ и экономическихъ изсл*довашяхъ; началась впервые несколько открытая работа общественная мн*н1я и ли тературы по предметамъ внутренней политики.
Но уже вскоре въ исполненш преобразовали, возбуждавшихъ столько ожидашй, стала, более и более очевидно, брать верхъ реакщя консервативныхъ элементовъ, и вместе съ темъ въ раз-вийи общественнаго мнешя является новый поворотъ.
Рядомъ съ теми успехами, которыми уже начали у насъ гор диться вследств1е начатыхъ преобразована, въ одной части обще ства и литературы развивается сильный скептицизмъ, который недоверчиво относился къ ходу вещей и прослылъ „отрицашемъ".
— 241 —
Объ этомъ отрицаши, или противъ него, было наговорено и еще говорится такъ много враждебно-фал ьшиваго, что, быть можетъ, не излишне сказать несколько словъ объ его истинномъ смысли. Прежде всего, „отрицательное направлеше* имйло различные предметы и уровни; съ конца пятидесятыхъ годовъ въ числи его представителей стояли нисколько замйчательн-Ьйшихъ писателей нашихъ (начиная, напр., съ Добролюбова и кончая Салтыковымъ), затймъ отрицаше получало другой особенный типъ въ младшемъ поколыши, послуживши предметомъ обличен1я для столькихъ ро-манистовъ и публицистовъ, и подъ конецъ изуродованный ими до потери человйческаго образа. Въ числи обличителей „отрица-шяи стали въ первомъ ряду даже лучппе писатели прежняго пе-рюда, какъ авторъ „Отцовъ и ДЬтей", который самъ еще не-задолго передъ т'Ьмъ съ сочувств1емъ рисовалъ отрицательные типы прошлаго перюда и который теперь въ личности Базарова, конечно, изображалъ людей, дЗшствовавшихъ около I860 года. Въ последнее время вражда къ „отрицанию" доходить до того, что въ эту категорш относятъ вообще всякую попытку незави симой критики, всякое сомните въ верности охранительнаго идеала или въ обширности нашихъ гражданскихъ уеп&ховъ, всякое не-co^iacie съ грубымъ нащональнымъ самодовольствомъ и само хвал ьствомъ. Публицисты изв4стнаго свойства не уставали обви нять въ „отрицанш* и заподозривать огуломъ все, что не при нимало ихъ. реакщоннаго символа, и имъ долго верила не только мало развитая масса, но, къ сожал^нш, и люди вл1ятельныхъ сферъ. Все то, что никогда испугалось начавшихся реформъ, при первомъ признаки реакщи поспешило стать за охранительные принципы и съ благонамйреннымъ негодоватемъ возстать про тивъ „отрицашя".
Зд£сь не м^сто указывать вей источники и подробности этого направлен^, объяснять частныя свойства и увлечешя нЬкоторыхъ его оттЗшковъ; но нельзя не видеть, что вообще съ конца пяти десятыхъ годовъ и доныне, въ общественномъ мнЗшш и въ ли тературе проходитъ—съ различной силой—черта сомнйшя и кри тики, предметомъ которыхъ служитъ современное состояше рус ской жизни.
Для опредйлешя сущности явлешя не требуется болыпихъ объяснена!. Въ глубине отрицашя лежали весьма ясные поло-жен!я и идеалы, и желчныя проявлен1я скептицизма вызывались накопившимся нетерц'Ьливымъ ожидашемъ реформъ, которое не было удовлетворено ни ходомъ преобразованш, ни настроешемъ общества, или скрытно враждебнымъ, или сантиментально поверх-
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 36
— 242 —
ностнкшъ в готовымъ вернуться на старую дорогу, еслибы такъ сложились обстоятельства. „Отрицате" именно было сл£дств1емъ нравственнаго влкшя крестьянской реформы. Эта давно жданная лучшими людьми реформа своей основной идеей производила на нихъ столь сильное впечатлите, что невозбужденное чувство не удовлетворялось ни слишкомъ нерешительными мирами, ни слиш комъ легкимъ отношешемъ къ д-Ьлу даже со стороны такъ-называе мая прогрессивнаго общества. Недовольство было вполне есте ственно, если припомнить вс4 обстоятельства д4ла. При первыхъ возникшихъ сомнЬшяхъ естественно представлялся прошедшш дол-гш застой, который слишкомъ вошелъ въ нравы и грозилъ оста новить начавшееся д£ло на полдорогЬ... Действительно, прошло немного л4тъ, и опасен1я стали почти оправдываться 1).
г) Писателямъ сороковыхъ годовъ, которымъ становилось непонятно современное сомнете, следовало вспомнить, что никогда говорили люди ихъ поколетя объ „отри-цанш" своего времени, о т-бхъ проявлен1яхъ скептицизма, как1я они видели въ свое время. Вотъ для примера отрывокъ, писанный въ сороковыхъ годахъ. Авторъ, объясняя причины тогдашнихъ проявленш скептицизма, говоритъ:
„Просто, мы возмужали и пришли къ тому возрасту, когда и человйкъ и народъ начинаютъ отдавать отчетъ себе въ томъ, что сдъмгадъ и делаетъ—оттого мы стали строже и къ себе и къ другимъ; стали пытливее и недоверчивее. Словомъ, насту пило время разсудка, анализа, критики. Этотъ поворотъ въ нашей жизни начался полнымъ отрицатемъ, сомн£шемъ во всемъ, даже въ нашихъ юношескихъ силахъ, и очень немног1е поняли настояшдй смыслъ этого явлен1я. Въ литературе, въ отдтаь-ныхъ мнт»шяхъ послышалась тогда (хоть это было и очень ^недавно) та странная, пестрая разноголосица, то см*вшен!е языковъ, которыя наполнили собою последнее десятилетие и которыхъ замираюшДе отзывы слышатся еще и до сихъ поръ. Боль шинство не вынесло общаго скепсиса, овладввшаго всвмъ и всеми. Оно испугалось той видимой пустоты, которую въ немъ оставляло скептическое направление времени, и отъ общаго кораблекрушетя предатй, готовыхъ убеждетй, непередуманныхъ в-в-рованш, каждый спасался куда могъ и какъ могъ. Отъ действительности кто бйжалъ въ прошедшее и на немъ успокаивался, разумеется подкрасивъ его по своему край нему разумвшю; кто бежалъ въ будущее и въ него перенесъ все то, чего недоста вало въ ыастоящемъ. Самое незначительное число осталось при настоящему смотрело на него прямо и старалось разгадать его разумныя требоватя...
„Скептическое направлете—необходимый результатъ отжитого прошедшаго, не обходимый прологъ къ зарождающемуся будущему,—произвело на насъ благодетель ное действ!е. Недавно еще высказывалось оно резко, отвлеченно, а теперь мы мо-жемъ уже отчасти провидеть его результаты сквозь хламъ и соръ, которымъ еще завалена наша литература. Такъ мы -быстро идемъ впередъ! Оно, какъ медицинсие яды, съело, сожгло въ насъ гнилые соки и очистило кровь. Когда ложныя поняш, взгляды, стремлетя, чувства, вся эта формалистика недавняго прошедшаго, въ ко торыхъ оно силилось увековечиться, мало-по-малу были расшатаны и разрушены, туманъ исчезъ изъ головы, и прежтя аксюмы сделались по крайней мере теоре мами,—что оставалось делать! Отбросить все нелепые и узеньие взгляды, все жзно-шенныя чувствшца, служившая теперь лишь для пр!ятнаго, но совершенно безпшез-
— 243 —
Человйкъ безнристрастный едва ли скажетъ, чтобы наша обще ственная действительность не доставляла слишкомъ много осно вами для отрицательнаго направлешя, чтобы даже самыя край ности его не были порождешемъ другихъ крайностей. Против ники скептическаго направлешя (какъ еще недавно оказалось въ отношенш известной доли печати къ Салтыкову) не бываютъ до статочно правдивы, чтобы признавать эти оеноватя. И, взглянувъ безъ предуб&ждетя на источники разныхъ отраслей нын4шняго готрицав1я", не теряясь въ „пестрой разноголосице мнешй" и не смущаясь „видимой пустотой", которую онъ будто бы произ водить, мы найдемъ, что онъ ставитъ для нашего развитая новыя задачи и требовашя. Въ практической жизни, начавшееся пре-образован1е нашего общественнаго быта не удовлетворяло возбуж-денныхъ желанш, и будущш историкъ зам-Ьтитъ, что въ этомъ скептицизме нашего времени, который шелъ рядомъ съ реакщон-нымъ движешемъ, именно заключался верный инстинктъ развитая, и что ему предстояло смениться положительнымъ направлешемъ, но уже новаго, высшаго порядка.
Такъ, съ двадцатыхъ годовъ и доныне, шла постоянная ра бота общества надъ определетемъ своихъ элементовъ и ихъ должнаго устройства. Наиболее деятельна была эта работа въ цар-ствоваше Александра II, когда правительственная инищатива въ начале приняла открыто прогрессивное направлеше, и въ ответъ на это началась оживленная деятельность самого общества. Цель еще далеко не достигнута: масса, хотя освобожденная, остается безъ нравственнаго обезпечешя, безъ образовашя, безъ действ!я на нее образованныхъ классовъ и, следовательно, почти безъ воз можности участвовать сознательно въ высшихъ ннтересахъ на-щональнаго развитая; общество не имеетъ свободной инищативы и простора для своей деятельности.
Въ такихъ услов!яхъ и доныне трудно говорить о самосо-знанш общества иначе, какъ разумея только разъединенное мень шинство наиболее образованныхъ людей, одушевляемыхъ обще-ственнымъ интересомъ,—хотя теоретичешя основашя этого само-сознашя уже выработались до значительной ясности. Еще труд нее было говорить объ этомъ въ сороковыхъ годахъ, когда кругъ
наго препровождетя времени, отказаться отъ предубЪжденш, предрасположенш къ прошедшему и будущему, и серьезно приняться за д"вло, ища одной истины и ничего больше"... (1846)"
Эти слова написаны какъ будто о нашемъ собственномъ времени.
16*
— 244 —
такихъ людей былъ еще т4сн4е, когда невозможно было даже говорить объ основной необходимой реформе, произведенной те перь, когда гораздо ограниченнее былъ самый запасъ свйдйшй объ историческомъ развитш общества и народномъ быт4. Съ другой стороны, относительно способовъ, какими достигалось это самоопредйлеше, должно заметить, что если въ своей сущности оно исходило отъ внутреннихъ побуждетй развийя, то теорети ческая его работа шла постоянно по слйдамъ европейской науки и опыта.
Вотъ обстоятельства, которыя нужно имйть въ виду, опре деляя историческое значеше двухъ главныхъ литературныхъ школъ, которыя въ описываемое время образовались внй системы оффи-щальной народности. Усил1я и стремлешя тогдашней литературы им£ютъ такимъ образомъ значеше именно какъ переходъ отъ романтизма двадцатыхъ годовъ къ нашему времени. Поняйя и выводы этой литературы не могутъ не казаться намъ неполными,. но все же они были великимъ успйхомъ противъ старой тради ционной точки зр4шя: своими критическими требован1ями эта ли тература доказывала несостоятельность системы оффищальной на родности и, оставляя позади старый романтизмъ, нашла бол4е вирную точку зр^шя на народную и общественную жизнь, и по следующее время шло т4мъ самымъ путемъ развийя, который— нередко замйчательнымъ образомъ—предчувствовали лучппе люди тогдашней литературы.
VI.
Славянофильство.
ОБЩ1Й взглядъ и теологическая система славянофильства.
Въ то самое время, когда Чаадаевъ пришелъ къ крайнему скептицизму „Философскихъ писемъ", въ литературе подготовля лась точка зр£шя, которая отличалась столько же крайнимъ увлечешемъ въ совершенно противоположную сторону. Это было славянофильство 1).
х) Въ первомъ изданш книги мы говорили, что „еще не пришло время для пол ной оценки этого направлешя", что оно „до нын-в продолжаетъ свою роль въ лите ратура" и „его первые деятели отчасти дййствуютъ до сихъ поръ; друпе, которые сошли со сцены, еще не имъютъ настоящахъ бшграфш; собратя ихъ сочиненш только начаты". Въ настоящее время многое изменилось: со смертш И. С. Аксакова отошелъ въ исторш послйдтй, младшш, представитель стараго славянофильскаго кружка. Иетор1я начинается для этого зам*вчательнаго направлешя,—хотя все еще далеко не полная, какъ бываетъ особенно у насъ неполна всякая истор1я недавняго времени. Правда, настоящихъ бшграфш главныхъ деятелей славянофильства мы и теперь не шгвемъ; но законченная деятельность даетъ большую возможность выво-водовъ, и частш опубликованы мноие интересные матер1алы.
Полное собрате сочиненш И. Киръевскаго. Москва, 1861, 2 тома.
Полное собрате сочиненш А. С. Хомякова. М. 1861 и дал., и новыя изда вая. Т. I, разныя статьи. Томъ П. Соч. богословсыя. (Прага и Москва). Томъ Ш—IV. Соч. историческая.
Сочинетя Ю. 0. Самарина. Томъ I. Статьи разнороднаго содержашя и по польскому вопросу. М. 1887.—Томъ П—III. Крестьянское дйло до Высоч. рескрипта 20 иоября 1857 года,—по шнь 1859 года. 1878, 1885.—Томъ V. Стефанъ Яворекш а веофанъ Прокоповичъ. 1880.—Т. VI. 1езуиты и пр. 1887.
Полное собрате сочиненш К. С. Аксакова. Томъ I. (Второе заглав!е: К. С. Аксакова сочинешя исторически). М. 1861. — Т. II. К. С. Аксакова сочинетя филологическ!я. Часть I. М. 1875. — Т. III: то же, часть П. Опытъ русской грам матики. М. 1880.
Пванъ Серг. Аксаковъ въ его гшсьмахъ. Часть первая. Учебные и служеб ные годы. Томъ I. Письма 1839—1848 годовъ. Съ портретомъ автора. М. 1888.— Томъ II. Письма 184S—1851 годовъ. М". 1888.
— 246 —
По нашей задачи, мы ограничимся только тою частью ихъ деятельности, которая принадлежите выбранному нами пер1оду. Понятно, что эта часть не была наиболее характеристична. Славянофилы, какъ и остальная литература, не могли въ то время высказать своихъ мнйнш достаточно полно; но и тогда они успели выставить некоторый изъ главныхъ своихъ положешй и р4зко выделялись въ литературе какъ особая школа. Намъ приходится въ этихъ началахъ ихъ деятельности наблюдать за датки дальнейшаго, более обшнрнаго разви^я ихъ мнешй; изъ ихъ позднейшей деятельности мы заимствуемъ только немноиа необходимыя указаны.
Въ последующее время, — по причинамъ, о которыхъ упо-мянемъ дальше, — число приверженцевъ славянофильства стало больше; они составили даже какъ бы новую школу въ славяно-фильскомъ духе. Эти новые последователи, хотя иногда значи тельно отступаютъ отъ первоначальной школы, придаютъ великое значеше начинателямъ славянофильства, считаютъ ихъ учен!е цйлымъ умственнымъ переворотомъ, всл$дств1е котораго русская мысль получаетъ наконецъ самобытность и народность: это— новый перюдъ, уничтожающш то подчинеше Европе, которымъ такъ долго страдала наша образованность.
Это была мечта и самихъ славянофиловъ. При начале ихъ \ деятельности, имъ казалось, что они именно призваны свергнуть : европейское иго и выставить знамя русской самостоятельной | мысли, найти истинно народный основы нашего общественнаго и умственнаго бьшя и дать имъ силу. НовМпие последователи думаютъ, что они действительно это сделали, и что не признаютъ : этого только люди, лишенные понимашя, упорствуюпце въ за-■ блуждеши, или даже дурные патршты. Славянофилы относятся
Славянофильство и либерализм*». Опытъ систематическая обозрйшя того и другого. П. Линидкаго. Шевъ, 1882.
„Константина Аксаковъ". „В&стникъ Европы", 1884, мартъ, апрель.
Вл. Соловьевъ. Очерки изъ исторш русскаго сознан!я. „Въхтникъ Европы", 1889, май, 1юнь и д.
И. Пановъ. Славянофильство какъ философское учете. Журн. минист. просв-вщ. 1880.
О. Миллеръ. Основы учешя первоначальныхъ славянофиловъ. „Русская Мысль", 1880.
Погодинъ. „Къ вопросу о славянофилахъ" (по поводу перваго издан!я на стоящей книги). „Гражданинъ", 1873. Также Э. Мамонова въ „Русскомъ Архив*".
Иностранные отзывы о славянофильств-в за новейшее время: — Mack. Wal lace, Russia (въ втвмецкомъ переводе: Kussland. Leipz., 1879);—An. Leroy Beaulieu, L'Empire des Tsars, Paris, 1881, т. I; — Tomas G. Masaryk, Slovancke studie. I Slavjanofilstvi Jv. У as. Kirejevskebo. Прага, 1889 (изъ чешскаго журнала Athenaeum).
— 247 —
бъ этимъ людямъ обыкновенно съ высокомйрнымъ пренебреже-я!емъ? ихъ эпигоны—съ озлоблетемъ 1).
Школа, известная впоследетвш подъ именемъ славянофиль ства. обрадовалась около второй половины тридцатыхъ годовъ. Ея старейшими представителями были братья Киреевсше (Иванъ Вас, 1806—1856. и Петръ Вас. 1808—1856), Хомяковъ (1804— 1860); къ нимъ тесно примыкали более молодые: ДмитрШ Ва-луевъ, умерши въ 1845 г.; Аксаковы: Константинъ (1817— I860) и Иванъ (ум. 1887); Ю. в. Самаринь (ум. 1876); дал*е? Кошелевъ, Елагинъ, Новиковъ. Чижовъ и др.
Казалось бы, что столь замечательное явлете въ исторш нашей образованности, какимъ считаютъ славянофильство, должно иметь свои антецеденты въ предшествующемъ ходе русской обще ственной мысли, но до сихъ поръ генеалопя славянофильскаго учешя не была хорошенько определена ни его последователями, ни противниками. Если видеть его сущность въ приверженности къ началамъ древней Руси, во вражде къ Петровской реформе, то очень длинный рядъ предшественниковъ его можно найти въ течете всего XVIII-ro века между людьми, у которыхъ сохра нялась или непосредственная память, или преданья о времееахъ до-Петровскихъ, — этотъ рядъ можно было бы начать пожалуй отъ царевны Софьи и стрельцовъ, и далее считать въ немъ ца ревича Алексея; русскую партш при Анне и Елизавете; людей стараго века при Екатерине, какъ князь Щербатовъ; далее, Шишкова и „ Беседуи. Какъ ни странны были бы мнопя изъ этихъ аналоий, оне не были бы лишены известнаго основан!я, — потому что вражда къ преобразован1ямъ Петра и къ „ петербург скому перюду" не одинъ разъ высказывалась славянофилами съ крайней настойчивостью, и старина восхвалялась съ самымъ реши-тельнымъ предпочтешемъ 2). Прибавимъ, что теологическая сторона славянофильскихъ понятгй нередко вполне напоминаетъ о рели-гшзной исключительности и теологическихъ притязашяхъ старой московской Россш.
1) „Заря", „Время" (или „Эпоха") Достоевскаго и т. п.
2) Г. Ламанскш указываетъ слъ'дующихъ начинателей и предшественниковъ сла
вянофильства. „Въ этотъ первдъ видимаго упадка внутреннихъ народныхъ силъ,—
говорить онъ,—въ перюдъ, заключенный крымской войною и парижскимъ миромъ,
возникла у насъ такъ-называемая вгаода славянофиловъ, имевшая впрочемъ высоко-
даровитыхъ и г&м&чательныхъ предшественниковъ въ Ломоносове и Болтине, Карам
зин* (посл-бдняго первда) и Грибойдов'Б, митр. Платоне и Голубинскомъ, и въ дру-
гихъ нажихъ духовныхъ писателяхъ"... (День*, 1865? № 50 и 51, стр. 1200). Но,
очевидно, что напр., Ломоносовъ или Болтинъ, какъ поздние Грибойдовъ, могутъ
только некоторыми сторонами совпадать съ славянофильствомъ, а другими они со-
впадаютъ—съ западничествомъ.
— 248 —
Но съ другой стороны не трудно видеть, что это сравнеше было бы неточно. При всемъ пристрастш къ старине, славяно филы ставятъ вЖросъ гораздо сложнее и мудренее,—ч4мъ кон сервативные патршты XVIII-ro века. Славянофильство—не про стой инстивктъ или пре;ршГё3 a nferoe новое учете, действующее философскищЗЗШкалательствами, владеющее средствами той но вейшей ^щзов&нвости, на которую нападаетъ во имя народной старины. Оно такъ отличается отъ людей XVIII века и степенью образоватя и свойствомъ многихъ общественныхъ стремленШ (гд4 иногда идетъ рядомъ съ лучшими представителями либера лизма), что сходство прекращается, и въ славянофильстве при ходится признать явлеше иного порядка.
Далее, славянофиловъ нельзя сравнивать съ Шишковымъ и его приверженцами, какъ делалъ Белинскш въ разгаре поле мики; они любятъ старину не такимъ наивно-грубымъ образомъ, и многое въ ихъ понятсяхъ было бы для Шишкова китайскою грамотой. Словомъ, источниковъ славянофильства должно искать гораздо ближе: своими сочувств1ями оно действительно связано съ предашями стараго века и, постоянно твердя о нихъ? успело даже усвоить иныя непривлекательный стороны этихъ, собственно московскихъ, предашй, но эта связь—теоретически надуманная, и славянофильство по своему происхожденш есть явлеше суще ственно новое, характеръ котораго л ежить въ услов!яхъ русской образованности въ первыя десятилепя нашего века. Его теоре тическое содержан!е было развито по пр1емамъ и подъ указа-шями европейской литературы, именно романтизма и немецкой философш: въ его основаши была известная нравственно-обще ственная сила, были здоровые элементы народолюбш, но, столк нувшись въ своемъ развитш съ тяжелыми общественными усло-в1ями, эта сила не сохранила правильнаго направлешя и впала въ односторонности, съ которыми осталась до конца.
Известны разсказы автора „Былого и Думъ" о томъ, какъ въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ складывались въ Москв4 две партш, вскоре овладевпия литературой; какъ шли оживлен-ныя беседы и споры въ кружке, где дружелюбно сходились люди, ставппе вскоре потомъ руководителями двухъ различныхъ направленш въ литературе и общественныхъ понят1яхъ.
Содержаще споровъ вращалось на томъ, что было тогда го-сподствующимъ интересомъ новаго литературнаго поколешя. Это была немецкая философ!я съ темъ всеобъемлющимъ значешемъ, по которому она сосредоточивала въ себе вопросы отвлеченная мышлешя и частныя применешя въ предметахъ политической
— 249 —
жизни, исторш, литературы. Къ разсказамъ автора „Былого и Думъ4, идутъ параллельно воспоминашя Самарина:
„Въ то время,—говоритъ онъ,—общество московскихъ уче-ныхъ и литераторовъ распадалось на два кружка, такъ-назы-ваемыхъ западниковъ и такъ-называемыхъ славянофиловъ. Пер вый, и мноячисленн4йшш, групировался около новоприбывшихъ изъ-за границы профессоровъ московскаго университета и пред-ставлялъ собою отражеше, въ маломъ размере, господствовавшей въ то время, въ н'Ьмецкомъ ученомъ Mipi, правой стороны Геге-левой школы. Въ другомъ кружки вырабатывалось мало-по-малу воззрите православно-русское... Представителями его были Хо-мяковъ и Кирйевсше.
„Оба кружка не соглашались почти ни въ чемъ;" тЗшъ не менЬе ежедневно сходились, жили между собою дружно и со ставляли какъ бы одно общество; они нуждались одинъ въ дру гомъ и притягивались взаимнымъ сочувств1емъ, основаенымъ на единстве умственныхъ интересовъ и на глубокомъ. обоюдномъ уваженш. При тогдашнихъ услов1яхъ, полемика печатная была немыслима и, какъ въ эпоху предшествовавшую изобр4тетю книго-печатанш, ее заменяли последовательные и далеко не безплод-ные словесные диспуты. Споры вертелись около слЬдующихъ темъ: возможенъ ли логически переходъ, безъ скачка или пере рыва, отъ понятая чистаго бытая, черезъ понятае вебытая, къ по нятно развитая и бытая определенная, отъ Seyn, черезъ Nichts, къ Werden и къ Daseyn? Иными словами, чт5 правитъ м1ромъ: свободно-творящая воля, или законъ необходимости?
„Далее, какъ относится православная церковь къ латинству и протестантству: какъ первобытная среда начальнаго безразлич1я, изъ которой, путемъ дальнейшая развитая и прогресса, вышли друпя, высппя формы релипознаго м1росозерцашя, или какъ вечно пребывающая и неповрежденная полнота Откроветя, подчинив шаяся въ западномъ Mipe латино-германскимъ представлешямъ и всл4дств1е этого раздвоившаяся на противоположные полюсы? Наконецъ, въ чемъ заключается разница между русскимъ и за-падно-европейскимъ просвещешемъ, въ одной ли степени развитая или въ самомъ характере просвйтительныхъ началъ? Предстоитъ ли русскому просв^щенш проникаться болйе и более не только внешними результатами, но и самыми началами западно-европей ская просвещешя или, вникнувъ глубже въ свой собственный, православно-руссшй духовный бытъ, опознать въ немъ начала но вая, будущаго фазиса общечеловеческая просвещешя?
„...Невероятнымъ покажется, что люди неглупые могли такъ
— 250 —
долго жить и жить умственною жизнью, въ области отвлеченнаго умозрешя, повернувшись спиною къ вопросамъ политическимъ. Между темъ, это несомненно...
„О политическихъ вопросахъ никто въ то время не толко-валъ и не думалъ. Это составляло одну изъ отличительныхъ осо бенностей московскаго учено-литературнаго общества сороковыхъ годовъ, которой не могли объяснить себе люди предшествовав шей эпохи. Они прислушивались и въ недоум'Ьши пожимали пле чами" х).
Итакъ почвой, на которой развивались славянофильшя идеи,
"' была немецкая философ!я; изъ нея славянофилы заимствовали свою аргументацш, средства борьбы и постановку руководящихъ вопросовъ. Къ спорамъ о чистомъ и опред'Ьленномъ бытш, р4-шавшимъ вопросъ объ отношенш знавгя и веры, непосредственно
V примыкали споры изъ области философш исторш, о значеши Mipa восточнаго и западнаго, объ отношенш православ1я къ католи честву и протестантству. Это были вопросы отвлеченные и уни версальные. Если въ то время не толковали и не думали о по литическихъ вопросахъ, это было довольно естественно: не говоря о томъ, что прикосновеше къ политики было въ те времена не безопасно и для нея не было места въ тогдашнихъ нравахъ, она исчезала или подразумевалась въ т£хъ всеобъемлющихъ вопро сахъ, на которыхъ сосредоточено было все внимате обйихъ сто-ронъ; частные вопросы разрешались скми собой, какъ скоро уста навливались основныя положешя. Въ конце концовъ, развште мненш привело и къ прямымъ политическимъ вопросамъ.
Въ этихъ предварительныхъ состязатяхъ славянофильское учете выработалось уже до значительной выдержанности: когда оно выступило особымъ направлешемъ въ литературе, оно яви лось въ ней какъ готовый рядъ понятий, которымъ были до вольно верны все члены школы. Это было уже довольно поздно,
^ въ половине сороковыхъ годовъ, когда вследъ за \ Симбирскимъ Сборникомъ" (наполненнымъ историческими материалами), появи лись „Сборникъ" Валуева и „Московсше Сборники". Следить постепенное развипе славянофильства въ печатной литературе, поэтому, довольно мудрено. Впрочемъ, еще до этого славянофиль-CKie писатели примыкали иногда къ людямъ, близкаго съ ними, но темъ не менее ocodaro направлешя въ „Москвитянине". Это
1) Ср. съ этими воспоминашями бюграфш Станкевича и Грановскаго; восноми-нашя Свербеева о Чаадаев* и Герцен* (Р. Архивъ, 1868, стр. 976; 1870, стр. 673); „Воспоминаше студенства 1832 — 1835 г.", К. Аксакова (День, 1862, № 39-40); яоспоминанш Кавелина объ А. Л. Елагиной и проч.
— 251 —
союзничество отразилось на ихъ литературныхъ отношешяхъ; про тивники славянофиловъ не всегда могли выделить ихъ изъ писа телей этого журнала, не внушавшаго сочувствш, т£мъ больше, что сами славянофилы давали поводъ къ этому смйшешю, — и когда печатная полемика наконецъ открылась, это повело къ боль шому раздраженно об4ихъ сторонъ.
Кружокъ славянофиловъ т4мъ удобнее могъ согласовать свои идеи въ одно учете, что это былъ тесный кружокъ, связанный дружескими и родственными отношен1ями. Ихъ внешнее положе-те въ литературе могло казаться более выгоднымъ, ч*Ьмъ по-ложеше ихъ противниковъ. Славянофилы, вообще люди довольно независимые (большей частью, довольно или очень богатые поме щики, занимавшие место между верхними слоями средняго дво рянства и настоящей аристократ1ей), въ литературе появлялись р^дко, не испытывали неудобствъ журнальной деятельности, могли сосредоточиться на выработке своего учешя.
Дружест отношения двухъ сторонъ, о которыхъ мы упоми нали, удержались не надолго. Резкая противоположность мненШ вызвала, наконецъ, враждебныя личныя отношешя. Если не оши баемся, первый примеръ нетерпимости поданъ былъ славянофи лами, въ рукописномъ стихотворевш Языкова противъ Чаадаева *). v Язцковъ, поэтъ славянофильства, принялъ такой тонъ, который выходилъ уже изъ пределовъ литературнаго спора,—и хотя от-дельныя лица обеихъ партШ продолжали встречаться, но вообще миръ былъ нарушенъ, и литературная полемика уже съ первыхъ славянофильскихъ издашй приняла характеръ недружелюбный и язвительный. Къ сожалению, славянофильство подавало къ нему поводъ и другими обстоятельствами. Выше упомянуто было объ его связяхъ съ деятелями „Москвитянина". Когда на страницахъ этого журнала появились имена Хомякова, Киреевскаго, извест-наго тогда славянофильскаго псевдонима М... 3... К..., и проч., рядомъ съ разсужден1ями Погодина, Шевырева и проч., и между ними не разъ можно было заметить большое соглайе, противники славянофильства не могли не отнестись и къ нему съ тою же враждой, какую внушалъ имъ этотъ журналъ,—представлявши V весьма непривлекательный сборъ казенныхъ взглядовъ оффищаль-ной народности.
Сами славянофилы держались при этомъ различно. Мнопе изъ нихъ были люди съ широкймъ образовашемъ, для которыхъ • встреча съ противоположнымъ образомъ мыслей не была непр1ятна, \,
х) Напечатано было въ бюграфш послйдняго, написанной Жихаревымъ.
— 252 —
какъ случай для проверки и новаго доказательства своихъ идей; изъ нихъ Кир-Ьевскш самъ прежде принадлежалъ къ тому лагерю, противъ вотораго онъ сталъ въ новомъ повороти своихъ взглядовъ —и, быть можетъ, поэтому онъ и отличался всего больше тер пимостью мн^нШ. Но, наконецъ, исключительность теорш повлекла за собой и въ полемики резкость, гЬмъ бол4е неуместную, что спорить, въ печати, противъ самыхъ основанш ихъ теорш, про тивники ихъ не могли безъ некоторой опасности, или же не могли вовсе *).
Славянофилы были притомъ преисполнены гордости своею си стемой, и противники ихъ не могли простить имъ этихъ притя-занш: во-первыхъ, эти притязашя далеко не были ими доказаяы и въ полемики затрогивались мотивы, на которые невозможно было прямо отвечать; во-вторыхъ, оставалось невыяснено отно-шеше славянофильства къ оффищальной народности.
1) Противники знали другъ друга довольно хорошо и не останавливались передъ личными намеками. Критикъ „Моск. Сборника" и „Москвитянина", упомянутый М... 3... К..., нападая на Бйлинскаго, попрекалъ его нетвердостью его мн-Ьнш (вероятно по старой памяти о статьи Бъчшнскаго: „Бородинская годовщина") и говорилъ та-кимъ образомъ: „Вовсе не чуждый эстетическаго чувства — чему доказательствомъ служатъ особенно ирежшя статьи его, — В-влинскш какъ будто иренебрегалъ имъ и, обладая собственнымъ капиталомъ, постоянно живетъ въ долгъ. Съ т*вхъ поръ какъ онъ явился на поприщъ- критики, онъ бьтлъ всегда подъ вл1яшемъ чужой мысли. Не счастная воспршмчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно отъ вчерашняго образа мыслей, увлекаться новизною и дово дить ее до крайностей, держала его въ какой-то постоянной тревоги, которая обра тилась наконецъ въ нормальное состояше и помешала развитш его способностей" (Москвит. 1847, ч. 2). Бйдинскш отв&чалъ „Москвитянину" въ „Современники", и упоминая о разныхъ мелкихъ нападкахъ перваго, между прочимъ говорилъ: „...Но пока г. Б-блинскш не видитъ никакой нужды горячо спорить за себя съ такими про тивниками, или прибегать въ спорй къ ихъ средствамъ. Да и къ чему? Публика и сама съум'ветъ увид-вть разницу между челов-вкомъ, у котораго литературная дея тельность была призвашемъ, страстью, который никогда не отдъ'лялъ своего уб4ж-дешя отъ своихъ интересовъ, который, руководствуясь врожденнымъ инстинктшъ истины, им&лъ больше вд1яшя на общественное мните, чймъ мнопе изъ его д4й-ствительно ученыхъ противниковъ,—и между какимъ-нибудь баричемъ, который изу-чалъ народъ чрезъ своего камердинера, и думаетъ, что любитъ его больше другихъ, потому что сочинилъ или принялъ на виру готовую о немъ мистическую теорш, ко торый, между служебными и светскими обязанностями, занимается также и литера турою, въ качеств-в ддлеттанта... Бъ наше время талантъ самъ по себй не редкость; но онъ всегда былъ и будетъ редкостью въ соединеши съ страстнымъ уб&ждешемъ, съ страстною деятельности), потому что только тогда онъ можетъ быть действительно полезенъ обществу. Что касается до вопроса, сообразна ли съ способностью страст-наго, глубокаго убйждетя способность изменять его, онъ давно рйшенъ для всвхъ т$хъ, кто любитъ истину больше себя и всегда готовъ пожертвовать ей своимъ са-молюб1емъ"... (Сочин. XI, стр. 257).
— 253 —
Мы уиоминаемъ объ этомъ положеши славянофильства въ литературе потому, что ихъ последователи обыкновенно свали-ваютъ вину вражды на такъ-называемую западную партш. На деле, это было не совсемъ такъ, и если на комъ лежитъ вина того, что два направлешя — при всемъ стЬсненномъ положенш литературы—не могли найти общаго дела, то скорее эта вина лежитъ на самихъ славянофилахъ. Наконецъ, увлекаясь пропо ведью о новыхъ началахъ, о будущемъ паденш западной циви-лизащи и торжестве восточной, школа забывала насущныя по требности времени, когда противъ нея, также какъ и противъ другого направлешя стоялъ общш врагъ, обскуравтизмъ. Это последнее обстоятельство школа слишкомъ часто забывала и по-томъ. Намъ кажется вообще, что она отчасти по собственной вине сделала для развит общественнаго мнешя меньше, чемъ могла бы сделать...
Съ другой стороны, славянофильство, хотя и очень близкое къ господствовавшей оффищальной народности, не пользовалось благосклонностью высшихъ сферъ, которыя, если не осуждали основныхъ его тенденщй, то вероятно думали, что оно идетъ въ нихъ слишкомъ далеко и берется не за свое дело, предпри нимая истолковаше истинныхъ начэлъ русской жизни. Истор1я этихъ тогдашнихъ отношенй славянофильства съ властью только теперь начинаетъ раскрываться,—но известно было, что славяно-филамъ приходилось испытывать личныя неудобства своего образа мыслей. Правда, неудобства не были чрезмерны, но темъ не менее оне существовали, и литературная деятельность славяно фильства, въ течете описываемаго першда, не разъ терпела не-пр1ятныя помехи. Первый славянофильски журналъ явился только въ 1856 году.
Въ первое время существовашя школы была более понятна \ ея исключительность; это могла быть известная гордость новой найденной мыслью, самоуверенность людей, убежденныхъ въ своемъ учевш. Съ такими чувствами действительно славянофилы впервые выступали на свое поприще: сознавая, что являются въ литературу съ новымъ содержашемъ, и одушевляемые мыслью служить народной идее, они могли преувеличить значеше этого содержашя и потерять меру въ выражев1яхъ. Но эта исключи тельность и потомъ является почти общей и постоянной чертой школы, и если отчасти объясняется указаннымъ сейчасъ увлече-н1емъ и свойствомъ теснаго кружка, то существенной причины ея надо искать въ характере самаго учешя.
Еакимъ же образомъ составилось новое учете? Выше заме-
— 254 —
чено, что его трудно непосредственно связать съ какимъ-нибудь предшествующимъ направлешемъ: въ прежней литературе не было учетя съ такими резко определенными чертами. Напротивъ, источника его должно въ особенности искать въ нов4йшемъ умственномъ движенш. Основатели славянофильства были образо ванные люди двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ; они начинали еь того движешя, которое действовало въ двадцатыхъ годахъ, и загЬмъ довоспитались на немецкой философш: изъ нея они брали способъ разсуждешя и по ней составили теоретичесюя положе-н1я своей системы. Въ этомъ отношенш славянофилы не отли чались отъ своихъ противниковъ и также мало, какъ те, могли похвалиться народной оригинальностью, на которой настаивали. /Ихъ философ!я стремится къ тому, чтобы открыть истинно-на-х | родныя начала русской жизни, развить ихъ и дать имъ место | въ нашемъ образовали и практическомъ быту. Но они ошиба-! лись, когда думали, что идея народа пришла къ нимъ не иначе, I какъ отъ самого народа, что они являются единственными вер ными выразителями его истиннаго духа и стремлетй. Патркь тическая любовь къ народу несомненно одушевляла славяно-филовъ — какъ и всехъ лучшихъ людей литературы, — и они стремились уразуметь исторш и современный бытъ,—но ихъ отяошеые къ народу нередко въ значительной степени было именно теоретическое и искусственное. Они были людьми своего | времени, и это отношеше къ народу было главнымъ образомъ I философско-ромапшическое. Въ свойствахъ славянофильскаго уче-~"' * н!я действительно находятся существенные признаки романти-ческаго происхождешя. При его начале было столько же поэти-ческаго увлечешя, сколько теоретическихъ основашй, или даже больше: крайне идеалистически}, если не фантастическШ, коло рита постоянно отличалъ славянофильскую теорш. Такую роман тическую черту представляешь стремлеше къ давнему прошед шему; народъ, къ которому они стремились, былъ не столько настоящш нынешнШ народъ,— которому они, конечно, желали j добра,— сколько идеальный, и именно прошедпий, потому что | этотъ прошедппй народъ всего удобнее можно было изобразить | представителемъ техъ началъ, которыя они ставили краеуголь-|нымъ камнемъ системы. Они должны были делать неизбежную уступку исторш и делали оговорки о недостаткахъ старины, но на деле она поставляла имъ главный запасъ образцовъ и только прошедшее казалось истиннымъ выражетемъ русскаго народнаго духа. Ихъ философ1я была желатемъ возвеличить московски бытъ до-петровскаго времени и возвести его на степень новаго
— 255 —
принципа цивилизащи. Этотъ московски бытъ они считали чистымъ, безъ примеси, русскимъ и изъ любви къ нему враждебно отно сились къ Петровской реформе и такъ-называемому петербург скому перюду.
Подъ научнымъ и литературнымъ вл!ян1емъ времени, особенно подъ вл!яшемъ новейшей философш исторш, новая школа не довольствовалась популярными формами романтическаго патркь тизма и оффищальной народностью: она ставила вопросъ гораздо шире, искала нащональный принципъ, предназначеше, роль на рода въ судьбахъ человечества и т. д.: все это облеклось теперь въ форму фшюсофско-исторической теорш. И въ чисто литератур-номъ смысле школа тесно примыкала къ прежнимъ романтикамъ. Старййпие изъ славянофиловъ воспитались въ самый разгаръ европейскаго романтизма и его русскихъ повторенш (Пушкинъ уже затронулъ панславистскую тему, которая потомъ обильно повторялась славянофилами). Первыя заявлешя школы также были поэтичесшя — въ стихотворее1яхъ Хомякова, Языкова, поэтовъ пушкинской школы, къ которымъ после присоединяются Кон-стантинъ и Иванъ Аксаковы.
Положеше русскаго общества въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ особенно содействовало этому порыву идеалистическаго па-трштизма. Сухой формализмъ оффищальвой народности насиль ственно подводилъ подъ свою мерку все движешя общественной мысли и чувства и гнетущимъ образомъ действовалъ на живые умы, въ которыхъ была потребность самостоятельной работы и свободнаго уб£жденш. Передъ тймъ только совершилась траги ческая судьба предыдущаго поколотя. Но у людей мыслящихъ не потерялась потребность идеала; настоящее не удовлетворяло; прямая практическая деятельность въ смысле пробудившихся общественныхъ стремлешй была невозможна,— и умственный трудъ лучшихъ людей новаго поколетя пошелъ на искаше общихъ принциповъ, на создате отвлеченнаго идеала. Движете пошло по двумъ направлетямъ. Оба не удовлетворялись настоящимъ, но одно относилось къ нему прямо отрицательнымъ образомъ и, видя его недостатки,— безсознательность и безсил1е общества, невежество народа.,— ожидало спасения отъ большаго распростра-нешя образованности, отъ усвоешя европейскаго знашя. Другое ваправлеше также искало лучшаго, но отъ настоящаго бро силось къ прошедшему. Въ прошедшемъ,—которое такъ удобно отдалено отъ насъ,—оно не видело этого мучительнаго разлада, напротивъ, находило полное единство власти, общества и народа, господство однихъ крепкихъ предашй, верованш и обычаевъ,—
— 256 —
и на этомъ остановилось. Это направлеше хотело служить на-% роду черезъ самый народъ: европейское образоваше, вошедшее после Петра и принятое на виру, было фальшивое, потому что не соответствовало характеру народа; отделенный реформой отъ высшаго класса, народъ верно сохранилъ настоящую националь ную дорогу, по которой шла отверженная высшими классами старина; следовательно, надо было оставить ихъ судьбе выспие классы, или стараться обратить ихъ и изучать этотъ народъ, чтобы въ его преданш найти средства исцелешя.
Это было славянофильство.
Понятно, что могло быть много увлекательнаго въ этой мысли служешя народу, въ стремлеши слиться въ одну жизнь съ нимъ, изучить таинственныя пружины его бьшя, создавгшя его удиви тельную исторш и сохранившая его целымъ, среди столькихъ падавшихъ и падающихъ на него бедствш. Эта мысль могла ка заться гораздо более энергической, чемъ „рабское" следоваше за Европой, чемъ повтореше чужой образованности, которая оторвала насъ отъ народа, не принесши пользы ни намъ, ни на роду; въ этой мысли былъ смелый вызовъ укоренившемуся за-блужденш (по мненш славянофиловъ) и надежда стать основа телями новаго перк>да въ нащональномъ сознанш. Но съ против ной стороны могло казаться, что этотъ путь, хотя оригинальный и великодушный, былъ не особенно смелый и кроме того ошибочный: могло казаться, что это направлеше не додумало своихъ выводовъ, боится взглянуть въ глаза действительности и открыто признать ея истинные недостатки; что, восхваляя старину, оно попадаетъ въ то же безысходное положете, которое уже стоило нацио нальной жизни одного переворота; что, въ конце концовъ, это направлеше, отвергая настоящее, создаетъ идеалы, которые ни-чемъ не лучше этого настоящаго и могутъ служить только къ большему его утверждешю.
Действительно, славянофильскШ идеалъ иногда былъ такъ двусмысленъ въ этомъ Отношенш, что въ нихъ видели иногда просто союзниковъ обскурантизма...
Штъ сомнешя, что въ славянофильстве было теплое отно-шеше къ народу, о которомъ забыли и общество, и оффищаль-ная народность; и эта была лучшая, наиболее сочувственная сторона учешя. Къ сожаленш, во взглядахъ славянофиловъ была неясность, вследствхе которой ихъ сочувств1е къ народу при несло въ литературе меньше пользы, чемъ они предполагают^ ихъ исключительная теория не всегда разбирала, где враги на рода и где его друзья.
— 257 —
Переходя къ обозрйтю славянофильскихъ мвйнш и ихъ зна-чешя въ исторш общественныхъ понятш, мы ограничимся общими чертами ихъ, предоставляя читателю обращаться за частностями къ самымъ сочинешямъ.
Общая связь славянофильскаго учешя была приблизительно следующая.
Русская жизнь находится въ настоящую минуту въ ложномъ положенш. Петровская реформа нарушила естественный ходъ старой русской жизни; заимствоваше чужой цивилизащи внесло въ нее разладъ. Заимствованная цивилизащя, отдаливъ образо ванные классы отъ народа, сделала ихъ безполезными для на-щональнаго развита*, даже вредными, потому что ихъ образова-ше взято съ оригинала, который не только чуждъ русскому на родному духу, но самъ стоитъ на ложной дорогЬ и близокъ къ упадку. Для спасешя русскаго развит должно уничтожить этотъ разладъ и подчинеше чужой цивилизащи; для этого сл&дуетъ возвратиться къ старому единству, къ тгЬмъ началамъ, въ кото-рыхъ развивалась русская жизнь до Петра и на которыхъ она выработала свою кр&пкую, истинно народную особенность. На-родъ, заброшенный и загнанный въ течете „ петербургскаго пе-рюдаа, сохранилъ в4рно предатя старины въ своемъ быт4, въ своихъ вйровашяхъ и общественныхъ инстинктахъ: поэтому сл&-дуетъ обратиться къ нему, чтобы найти нужные намъ элементы развийя. Думать о томъ, чтобы поднять народъ до нашего обра зовала, странно и даже смешно, потому что его внутреннее содержаще гораздо выше нашей прививной и внешней образо ванности.
Русскш народъ принадлежитъ къ одному изъ двухъ м1ровъ, на которые делится европейская образованность, и въ настоящее время главный его представитель. Эти два Mipa— восточный греко-славянскШ и западный. Между ними лежитъ глубокое и коренное различ1е. Образованность западная составилась изъ трехъ элементов^: римской церкви, древней римской образованности и завоевания, определившего бытовыя формы Запада. Христнство въ западномъ и восточномъ Miprb получило весьма различный ха рактера Въ римской церкви, съ тйхъ поръ, какъ она отдели лась отъ общешя съ церковью вселенской, хританство извра тилось всл&дств1е элемента внешней разсудочиости, съ которымъ римская церковь определяла и свое учете, и свое устройство, и зат-Ьмъ всл4дств1е происшедшаго отсюда папскаго авторитета, который сталъ выше церкви. Протестантство было естественнымъ результатомъ этого характера церкви, когда она поставила ло-
ХАРАКТ. ЛИТЕР. 17
— 258 —
гичедай разумъ выше сознашя вселенской церкви, а затймъ со вершенно последовательно развились все его секты и направле-шя; изъ реформация, заявившей право частнаго суждешя, столь же естественно развилось учете ;Штрауса. На той же сухой разсудочности выросла и вся образованность и литература за падной Европы: ея философское мышлеше есть безконечная борьба и смена логическихъ отвлеченш, которая, въ конце кон-цовъ, производила „общую слепоту къ темъ живымъ убежде-шямъ, которыя лежатъ выше сферы разсудка и логики". Госу дарственная жизнь Европы была основана завоевашемъ, яаси-л!емъ, и отсюда все дальнейшее ея движете совершалось также рядомъ наашй, борьбой партш, переворотами.
СовсЬмъ иной порядокъ вещей является въ восточяомъ греко-славянскомъ православномъ Mipi, главнымъ представителемъ ко-тораго является теперь русски народъ. Восточное христнство есть православ1е, отличительная черта котораго есть неизменное хранеше вселенскаго дредашя. Православ1е есть поэтому един ственное истинное христнство; его учешя—те учешя, которыя собраны и утверждены соборами вселенской церкви, сознашемъ цЬлаго хританства. Духовная философ1я восточныхъ отцовъ церкви—особенно писавшихъ после разд^летя церквей—есть истинная хришанская философ!я, основанная не на разсудоч-номъ механизме, а на высшемъ нравственно-свободномъ умозрй-нш: эти философы, „держась постоянно въ самомъ, такъ сказать, средоточш истащаго уб4жден1я, отсюда яснее могли видеть и законы ума человйческаго, и путь, ведущШ его къ истинному знашю". Русски народъ принялъ хрисйаиство изъ этого чистаго источника, черезъ него получилъ и результаты древней обра зованности, не въ той односторонней и неполной римской форме, въ какой они наследованы были Западомъ, а получилъ ихъ прямо съ Востока, где они уже прошли черезъ хрисианское учете, были имъ очищены и исправлены. ВизантШсше писатели издавна были известны русской церкви и стали основан1емъ древне русской образованности, которая, безъ сомнения, уступала запад ной во внешнемъ развитш разума, но превышала ее глубокимъ чувствомъ живой хританской истины. Въ государственномъ устройстве такая же разница: начало русскаго государства отли чается отъ начала государствъ западныхъ темъ, что у насъ не было завоевашя, а было добровольное иризваше. Этотъ основной фактъ отражается и на всемъ дальнейшемъ развитш обществен-ныхъ отношешй; у насъ не было насилхя, соединенная съ за воевашемъ, а потому не было феодализма, не было той вну-
— 259 —
тренней борьбы, какая постоянно делила западное общество, не было сословш; земля была не личной собственностью феодальной аристократы, но принадлежала общине: наша церковь не враж довала съ свитскою властью и не стремилась къ свитскому го сподству, и т. д. Весь бытъ и образованность древней Руси носятъ на себе печать восточнаго православ!я и мирнаго осно-вашя государства: развийе шло естественно, релииозное созна-Hie было основною нравственною силою и руководствомъ въ жизни; народный бытъ отличался единствомъ понятш и един-ствомъ нравовъ. Государство было обширной общиной, власть принадлежала царю, представлявшему общую волю, тесная связь общины выражалась соборами, всенароднымъ представительством^ см4нившимъ древшя веча.
Великая ошибка и вредъ Петровской реформы состояли именно въ томъ, что Петръ отвергъ эти народныя начала русскаго раз-вийя и, поставивъ русское образоваше на путь подражашя Европе, налагалъ на восточный м1ръ чуждыя ему понятая Mipa западнаго. Реформа была насильственна и, какъ насшпе, при несла ложные плоды: народное единство было разорвано; госу дарственная жизнь стала совершаться вне учасйя народнаго со-знав1я, развивалась вв'Ьшнимъ образомъ, но падала во внутрен-немъ живомъ смысли; образоваше высшихъ классовъ отрывало ихъ отъ народа; церковь впадала въ сухой формализмъ; народъ, покинутый, остался одинъ вйренъ старымъ основнымъ началамъ, но впалъ въ невежество, разбился на секты и т. д.
Для того, чтобы жизнь снова пошла своимъ естественнымъ ходомъ, сообразнымъ со всЬмъ исконнымъ характеромъ греко-славянскаго православ!я, нужно возвратиться къ началамъ древ ней Руси. НЬтъ надобности отвергать все, что было нами npi-обр&гено отъ Запада, потому что многое, или иное, изъ этихъ прюбрйтешй было полезно, такъ какъ они „дозволили намъ овла деть современными пр!емами д1алектическаго познашя и обога титься громадною опытностью Запада*. Но необходимо отверг нуть самый принципъ западной образованности, и притомъ не только потому, что онъ намъ несвойственъ, но и потому, что онъ оказывается несостоятельнымъ и на самой своей родине.
Начала западной образованности были ложны, потому что отвергали общее созиаше вселенской церкви. Дальнейшая обра зованность, развившаяся изъ этихъ началъ, въ конце концовъ, должна была оказаться ложною. Она прюбрела большую разсу-дочную силу, произвела множество полезныхъ открытШ, увели чила внешшя удобства жизни, но страдаетъ въ самомъ корне
17*
— 260 —
т4мъ внутреннимъ разладомъ, который происходить отъ разъеди-нешя разума и виры. Современная (въ сороковыхъ годахъ) евро пейская образованность явнымъ образомъ выказываетъ несостоя тельность евоихъ началъ, ищетъ во всевозможныхъ философскихъ теор1яхъ и религюзныхъ сектахъ исхода изъ этого положешя, и—въ лучшйхъ умахъ—начинаетъ постигать необходимость того начала, которое всегда хранилось въ образованности восточной. Такимъ образомъ, для насъ становится г£мъ настоятельнее не обходимость возвращешя къ этому началу: она подтверждается сознашемъ самого Запада, къ которому пришелъ онъ послй многовекового опыта.
Зрелище, которое намъ представляется въ нашей современ ной жизни такъ-называемымъ образованнымъ обществомъ, чрез вычайно печально. Это общество не принадлежитъ своему на роду; оно рабски принимаетъ чуж1я понят1я, чуж1е обычаи, даже чужой языкъ; оно увлекается всЬмъ западвымъ, какъ бы оно ни было странно и даже нелйпо; оно относится съ пренебре-жетемъ къ народу, точно къ низшему племени, хотя живетъ трудами этого народа. Для того, чтобы устранить это прискорб ное положеше общества, возстановить утраченное единство съ народомъ, дать жизни истинное направлете, осуществить вполне наше нащональное предназначеше и занять подобающее намъ высокое, независимое и господствующее м-Ьсто въ цивилизацш> надо обратиться къ народу, изучать его историю, предатя, нравы и обычаи, слиться съ этимъ народомъ въ одномъ сознаши: обще ство должно перевоспитаться, воспринять въ себя снова затерян ный имъ народныя начала.
Въ такомъ приблизительно смысли говорила школа въ концЬ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Къ нашему времени н-Ькото-рыя изъ этихъ положенш значительно выяснились, дошли до пря мого практическаго требовашя— и выяснились во многихъ слу-чаяхъ не въ пользу школы. Эта позднМшая редакщя славяно-фильскихъ положенш не относится, впрочемъ, къ нашей задачи-
Понятно, что эти мысли не веЬми высказывались одинаково, и мы старались привести ихъ по возможности въ среднемъ вы води, не внося крайностей отдйльныхъ мнгЪнШ. Одни изъ после дователен школы были болйе, друпе—менйе осторожны; одни сохраняли философское спокойств1е, друпе впадали въ раздра-жеше и нетерпимость, вызывая то же въ противномъ лагери 1У
1) Бол£е р-Ьзкое иможете этой теорш, какъ она высказывалась откровенно въ устныхъ беевдахъ и спорахъ, читатель можетъ найти въ бюграфш Чаадаева, со-
— 261 —
Славянофильское учеше не было ни разу изложено ц&тьнымъ образомъ, но основная его тема въ различныхъ ея отрасляхъ £ыла развиваема писателями школы довольно согласно. Чувство валось, что это были люди, которые сговорились въ главныхъ основашяхъ. Сходство общаго романтическо-православэаго на-правлешя и самое положен1е ихъ въ литературе делали для нихъ удобнымъ это соглашеше. Выше замечено, что основатели сла вянофильства были вообще люди более или менее независимые, имевнпе возможность работать не торопясь, развить на досуге свою систему, делиться взглядами,—прежде чёмъ внести ихъ въ печать. Мнопя изъ ихъ работъ оставались известны только здесь, въ своемъ кругу, и даже пркзбрЪтали своего рода славу, еще не выходя въ литературу — напр., историчесшя заняла Петра Ки-р4евскаго и его собрате народныхъ п-Ьсенъ; трактата Хомякова о всеобщей исторш, откуда долго были известны только отрывки; н4которыя статьи К. Аксакова.
Более деятельная пропаганда славянофильства начинается въ половине сороковыхъ годовъ. До этого времени имена славяно-фильскихъ писателей появлялись въ журналахъ и каигахъ только более или менее случайнымъ образомъ, или съ чисто литера турными произведен1ями, или безъ ясной позднейшей окраски. Въ 1845-мъ году началось было издате „Москвитянина44 подъ редакщей Ивана Кир-Ьевскаго, продолжавшееся, впрочемъ, только в4сколько месяцевъ. Въ томъ же году изданъ былъ „Сборникъ" Валуева. Затемъ следовали „Московше Сборники* 1846, 1847 и 1852 годовъ; наконецъ, съ 1856-го года „Русская Беседа*4, въ которую вошли отчасти и работы прежнихъ летъ.
Въ изложенш основныхъ положешй школы одно изъ пер-выхъ, если не первое место, принадлежало Ивану Киреевскому. Въ нач^е, въ молодую пору его развийя и во время издатя „Европейца* (1832), его образъ мыслей, какъ известно, былъ вовсе не славянофильски}: онъ былъ поборникъ европейскаго просвещев1я, защитникъ Петровской реформы — совершенно въ томъ смысле, какъ после говорили о томъ противники славяно-филовъ. Но уже и тогда г) въ его мветяхъ были задатки позд-
ставленной г. Жихаревымъ. Оно можетъ объяснить, между прочимъ, почему журналь ная полемика двухъ партш иринимала въ гЬ времена такой враждебный характеръ. г) КирйевскШ очень рано задумалъ выбрать для себя литературное поприще, и еще въ 1827-мъ г. онъ иисалъ къ Кошелеву: „Я буду имйть въхъ въ литературе, j и дамъ ей свое направлеше... Мы возвратимъ права истинной религш, изящное со-гласимъ съ нравственностью, возбудивъ любовь къ правде, глупый либерализмъ за-мЪнимъ уважетемъ законовъ и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слова" и проч. (Сотая. Кир., т. I, Oiorp., стр. 13).
— 262 —
вМшаго православно-славянскаго направлешя. Перемена взгля-довъ произошла главнымъ образомъ, кажется, подъ вл1яшемъ его брата Петра, который съ самаго начала им&иъ идеи славяно-фильскаго характера, а также подъ вл1яшемъ схимника Филарета и духовныхъ лицъ Оптиной пустыни, съ которыми Ив. Кир-Ьев-скш вошелъ въ дружешя отношешя. Особеннымъ предметомъ его изучетя издавна была философ!я; онъ продолжалъ зани маться ею и потомъ, бол'Ье и болгЬе увлекаясь своей новой точ кой зрйшя. Работая надъ будущимъ философскимъ сочинещемъ, онъ прилежно изучалъ отцовъ церкви, для чего уже въ зрйлыхъ л&гахъ выучился по-гречески. „Учеше о святой Троицк,—гово-рилъ онъ,—не потому только привлекаетъ мой умъ, что является ему какъ высшее средоточ1е вс£хъ святыхъ истинъ, намъ откро-вешемъ сообщенныхъ,—но и потому еще, что, занимаясь сочи-нетемъ о философш, я дошелъ до того уб'Ьждешя, что направ-леше философш зависитъ, въ первомъ начале своемъ, отъ того поняйя, которое мы им£емъ о Пресвятой ТроицЬ". Такова была исходная точка его послйднихъ трудовъ. Б1ографъ его не безъ основашя утверждаетъ, что перемена взглядовъ въ Кирйевскомъ не была такимъ противор^емъ, какъ можно думать; правда, его историчешя представлешя о значенш европейской цивилй-зацш и положенш русскаго образовашя очень изменились съ конца двадцатыхъ годовъ, но въ пр1емахъ мышлешя Кирйевшй и тогда уже не довольствовался чисто-философской деятельностью ума, но искалъ такъ-называемой „цельности воззр-Ьтя", т.-е. въ работу мысли вносилъ и чувство, виру. „Кто не понялъ мысли чувствомъ,—говорилъ онъ еще въ 1827-мъ году,—тотъ еще не понялъ ее вполн-fc, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ" *)•
Изъ этого основного принципа естественно выроаяали т4 взгляды, каюе мы выше излагали. Главная доля общихъ фило-софско-историческихъ положенШ школы дана была Кирйевскимъ. Въ особенности важны здЬсь его статьи: „Обозрите современ-наго состояшя литературы" (1845), которое должно было слу жить введешемъ къ славянофильскому издашю „Москвитянина"; дал£е: „О характере просв4щешя Европы и о его отношеши къ просвещению Россш" (1852), въ посл-Ьднемъ „Московскомъ Сборник*", и наконецъ „О необходимости и возможности новыхъ началъ для философш" (1856), руководящая статья „Русской БееЬды". Зд4сь устанавливаются вообще взгляды школы на отно-
*) Сочинешя, т. I, б1ограф1я, стр. 82, 100.
— 263 —
шешя восточнаго и западнаго aripa, различный свойства ихъ образованности, на превосходство православно-славянскаго на чала, на необходимость его изучешя и введешя въ жизнь, гд$ оно составитъ новую эпоху не только въ русской, но и всемир ной цивилизацш.
Другой братъ, Петръ КирйевскШ, съ самаго начала отли чался своеобразнымъ взглядомъ на вещи, который впослйдствш и сообщилъ старшему брату. Онъ избралъ предметомъ изучешя русскую исторш и народный бытъ. Его литературная деятель ность ограничилась почти только одной статьей о древней рус ской исторш (по поводу изсл&довашй Погодина), въ „Москви тянине" 1845 года х), которая, по мнйшю Ивана Кирйевскаго, „представляетъ самую ясную картину первобытнаго устройства древней Руси" 2). Зд4сь объясняется начало русскаго государ ства путемъ мирнаго призвашя варяговъ, устройство родовыхъ общинъ, княжеское и вйчевое управлеше и т. д., причемъ авторъ пользуется сравнешями изъ древняго быта другихъ сла-вянскихъ племенъ и старается вообще указать параллельность древней ихъ исторш. Эти взгляды Петра Кирйевскаго повторены были его братомъ, а потомъ получили въ особенности развипе въ сочинешяхъ К. Аксакова. Плодомъ изучешя народнаго быта было обширное собрате пйсенъ, начатое П. Кир4евскимъ въ 1831-мъ году и возросшее, наконецъ, до весьма обширныхъ разм4ровъ. Самъ собиратель не успйлъ издать своего собрашя, отчасти потому, что хогЬлъ собрать сколько возможно болйе текстовъ, отчасти, кажется, и по цензурнымъ затруднетямъ,—въ rfc времена и подобное издаше считалось не безопаснымъ 3). Издано было только собрате духовныхъ стиховъ и нисколько отдйльныхъ п-Ьсенъ. Полное издате сборника Еир4евскаго, до полненное изъ другихъ источниковъ, сделано было уже впослЬд. ствш московскимъ Обществомъ любителей Рошйской словесности-
г) № 3, стр. 11—46.
2) Сочин., т. II, стр. 263.
3) Вотъ отрывокъ изъ письма Ив. Кирйевскаго къ брату Петру, въ 1844-мъ
году. „Если министръ будетъ въ Москве, то теб& непременно надобно просить его
о пгьсняхъ, хотя бы къ тому времени тебгЬ и не возвратили экземиляровъ изъ цен
зуры. Можетъ быть, даже и не возвратятъ, но просить о пропуски это не мйшаегь.
Главное, на чежъ основываться (1), это то, что пъхни народныя, а чтбвесь народъ
поетъ, то не можетъ сделаться тайною (J), и цензура въ этомъ случай столько же
сильна, сколько Перевощиковъ надъ погодою. — Уваровъ в^рно это пойметъ, также
и то, какую репутацш сд'влаетъ себй въ Еврошв наша цензура, запрети въ парод-
иыя тъсни, и еще стариття. Это будетъ смъхъ во всей Германш" (Соч., I,
6iorp., стр. 93). Столько резоновъ нужно было имйть въ запасв для издашя н'Ьсенъ!
— 264 —
Рядомъ съ Иваномъ Кир4евсЕимъ стоитъ имя Хомякова, о которомъ последователи школы говорятъ вообще съ самымъ вос-торженнымъ удивлешемъ. Это былъ человйкъ съ тонкимъ, па-радоксальнымъ умомъ, съ блестящей способностью къ д1алектикЬ, легко впадавшей въ софизмы, съ очень разнообразными свЬд4-шями. Противники отдавали справедливость его уму, но многимъ не были сочувственны некоторый стороны его литературнаго ха рактера. Хомяковъ любилъ поспорить съ людьми противополож ная лагеря и развертывать въ спор* свои обширныя свЗздйшя и д!алектичеекую ловкость, которую иаогда употреблялъ во зло. Это былъ анциклопедистъ школы, самый разностороннШ изъ ея писателей. Онъ былъ и богословъ, и историкъ, и этнографъ, и филологъ, и эстетикъ, и сельскш хозяинъ и проч. Онъ въ раз-ныхъ ваправлешяхъ развивалъ славянофильскую тему и былъ вообще однимъ изъ самыхъ д^ятельныхъ и вл1ятельныхъ членовъ школы. Некоторые пункты славянофильскаго учешя въ особен ности были предметомъ его истолковашй. Таковы его богослов-сшя сочинешя, основная мысль которыхъ заключается въ опре делены церковныхъ отношеяш Востока и Запада, въ теологи-ческомъ доказательств* несостоятельности западной церкви,—ка толической или протестантской одинаково,—въ изложенш и апо-лоии ученй православ1я. Во внутреннихъ вопросахъ ему от дается заслуга объяснетя вопроса о сельской общине, который въ особенности выступилъ на сцену и разъяснялся въ славяно-фильскихъ издан1яхъ при начали крестьянской реформы.
Далйе, славянофилы придаютъ великое значен1е упомянутому выше трактату о всеобщей исторш, изданному только впослйд-ствш. ЗагЬмъ Хомяковъ касался множества другихъ вопросовъ, теоретическихъ и практическихъ, которые вообще привлекали внимаше школы.
Самаринъ началъ свою литературную деятельность диссерта ций о двухъ пропов-Ьдникахъ временъ Петра, или собственно о направлен*яхъ, д4йствовавшихъ въ русской церкви того вре мени. Диссертащя, впрочемъ, явилась только отрывкомъ обшир-наго сочинен1я, которое не увидело свита по обстоятельствам^ не зависевшимъ отъ автора, и опять издано было только въ наше время. Направлеше этой книги уже ясно славянофильское. ЗагЬмъ Самаринъ относительно мало участвовалъ въ славяно-фильскихъ издашяхъ: ему приписывали, между прочимъ, некото-рыя критичесшя статьи славянофильскихъ издатй, направленная противъ писателей и журналовъ западнаго направлешя. Далее, онъ является более деятельнымъ сотрудникомъ „Русской Бе-
— 265 —
еЬды" и „Дня", и наконецъ, въ послйдте годы, оыъ составнлъ себе новую публицистическую славу книгами объ „Окраинахъ Россш" и другими издагаями. Эта последняя деятельность Са марина не входитъ въ рамку нашихъ очерковъ, и намъ довольно указать въ ней последовательное выполнеше той же славяно фильской программы: дело идетъ теперь о практическихъ вопро-сахъ, трактовать которые было въ прежнее время совершенно невозможно; но самое изучеше предмета сделано, или по край ней м4р4 начато было очень давно, въ т4хъ же сороковыхъ годахъ. Общая Teopifl о центре и окраинахъ ставится въ извйст-номъ славянофильскомъ смысле, какъ применяли ее въ по-следше годы издашя Ив. Аксакова.
Въ разработке исторической стороны славянофильскихъ взгля-довъ, начало которой положено было Петромъ Киреевскимъ, много обещали труды Д. Валуева, автора изследованш о мест ничестве и издателя известнаго „Сборника" (1845). Исходя изъ славянофильскаго предположешя о различш, противоположности западнаго и восточнаго Mipa, Валуевъ указывалъ необходимость освободиться отъ подчинешя Западу и выработать изъ самихъ себя внутреншя начала своей нравственной и умственной жизни: для этого надо было возвратиться къ изученш нашего прошед-шаго, къ изученш племени, къ которому мы принадлежимъ, а также шгеменъ единоверныхъ,—здесь должны для насъ открыться отли-чительныя особенности нашей нащональности и вообще внутрен нее содержаще восточнаго, греко-славянскаго, православнаго Mipa, содержаше, въ разработке котораго только и заключается бу дущее нашей собственной, самобытной образованности.
Другимъ ревностнымъ историческимъ изследователемъ, изъ более молодого поколетя, былъ Константинъ Аксаковъ. Глав ными темами, къ которымъ онъ любилъ возвращаться, были объ-яснеше древняго общиннаго быта (въ опровержеше теорш Со ловьева о. родовомъ бытЬ), древняго народовласйя, думъ и собо-ровъ, и обличеше „петербургскаго перюда", которому приписы валось самое губительное вл1яв1е. Константинъ Аксаковъ былъ пылкая, увлекающаяся, благородная натура, въ которой не было т4ни искусственности. Народъ былъ первымъ и главнымъ пред-метомъ его увлечешя; на него онъ возлагалъ все свои надежды, возвеличивалъ его и въ стихотворныхъ диеирамбахъ (которые, между прочимъ, печатались въ газете „День", въ числе стихо-творешй „изъ прежняго першда"), и въ историческихъ изсле-довангяхъ, где также его внимаше и сочувств1е направлялись къ интересамъ народной массы. Въ этомъ смысле его мнешя не-
— 266 —
р&дко бывали полезнымъ противовйсомъ взгляду историковъ госу дарственности и централизащи, для которых!» народъ, съ его инстинктивными политическими движев1ями, представлялся только противуобщественнымъ элементомъ. Значен1е трудовъ К. Аксакова по древней русской исторш въ свое время было оценено Косто маровыми Но увлечете любимой идеей доводило Аксакова, какъ вообще славянофиловъ, до историческаго непонимашя. Таковъ взглядъ его на петербургских перюдъ, который кажется ему про извольным^ лишеннымъ народнаго значения, вреднымъ. Таковъ и его взглядъ на древше собйры, важность которыхъ онъ преуве-личивалъ и на которыхъ онъ доверчиво строилъ особую систему государственнаго устройства: эта система, въ противоположность политическому формализму Запада, исходившему изъ вражды и недовЗ^я власти и народа,—отвергала такъ называемыя „гаран те" и основывалась на любовномъ единстве...
Печатные труды Ивана Аксакова за то время были немного численны: это были .почти исключительно поэтичесюя произведе-шя, въ которыхъ развивались славянофильсше идеалы и делались опыты поэзш въ народномъ стили. Вмйстй съ стихотворешями и другими чисто литературными произведешями Е. Аксакова, Хо мякова, Языкова и нйк. др.; это была особенная поэзхя славяно фильства, въ которой вообще не столько свободнаго поэтическаго творчества, сколько тенденщознаго чувства. Къ этому времени принадлежатъ и друие труды Ив. Аксакова, въ свое'время не имЪвпие возможности появиться въ печати. Таково было его изу чение раскола, начатое по оффищальному порученш. Позднее онъ издалъ замечательное изслйдоваше объ украинскихъ ярмар-кахъ. Изучеше народнаго быта — въ широкомъ смысли — было особеннымъ предметомъ его занятШ. Впослйдствш, какъ издатель „Дня", „Москвы", „Москвича", наконецъ, „Руси", онъ былъ главнымъ, наконецъ, единственнымъ и послйднимъ представите-лемъ школы по разнымъ предметамъ современной внутренней и частно внешней политики 1).
Не будемъ пересчитывать другихъ тогдашнихъ последователей школы, которые участвовали въ славянофильскихъ издашяхъ по-сильнымъ повторешемъ и развийемъ общей темы.
Славянофильсюя идеи съ сам-аго начала находили мало кре дита у ихъ противниковъ. Большею частью противники считали излиганимъ опровергать систему,—такъ она казалась произвольной.
1) О деятельности Ив. Аксакова въ качестве издателя „Руси" укажемъ въ осо бенности статьи г. Арсеньева въ „В'встн. Европы" въ конп/в 80-хъ гг. и также статью по поводу издатя „Переписки" Аксакова.
— 267 —
Вражда къ славянофильству была весьма естественна. Въ то время, какъ лучнпя силы литературы стремились пробудить въ обществе критическое сознаше, возвыситься надъ той оффищаль-ной народностью, которую проповйдывалъ бюрократически кон-серватизмъ, славянофилы вступали въ эту борьбу мнйшй съ та кими взглядами, по которымъ ихъ нередко можно было принять за союзникомх оффищальной народности.
Въ половине пятидесятыхъ годовъ, когда начиналась новМ-шая публицистика славянофиловъ и литература вообще нисколько оживилась, сами противники желали отдать справедливость лучшей сторон* ихъ мнг£тй 1) и желали, кажется, вызвать ихъ на бол4е ясное изложеше ихъ идей, на соглашеше въ томъ, что могло быть общимъ интересомъ обйихъ сторонъ. Эти противники не хотели смешивать ихъ съ „Москвитяниномъ", какъ то делалось прежде, съ сочувств1емъ отыскивали у нихъ просв4щенныя по-няйя о свобод* мысли, необходимости изсл-Ьдовашя и т. п., не разделяли ихъ мнйтй, но охотно признавали въ< нихъ то же стремлете къ истин* и общественному благу 2). Это были мн*тя, высказанныя въ пору ожиданш и надеждъ, когда для обйихъ сто ронъ только-что появлялась возможность бол*е широкой литера турной деятельности. Но и эти мнЬшя значительно изменились нисколько л*тъ спустя, когда обнаружилось, что школа не могла устоять на почв* свободнаго изсл*довашя,—какъ этого не до-пускаетъ самая сущность ея идей.
Это предвид*ли уже и противники ихъ въ сороковыхъ годахъ. Этихъ старыхъ противниковъ винятъ, что они несправедливо при равнивали славянофиловъ къ „Маяку", и къ „Москвитянину" Погодина и Шевырева. Но сос*дство было д*йствительно близкое. Съ „Маякомъ" славянофилы им*ли общаго — крайнюю вражду къ Западу и теологичешя свойства ихъ философш. Глава сла вянофиловъ, Кир*евскш, считалъ возможнымъ говорить о „Маяк*", который былъ похожъ на „Домашнюю Бес*ду" Аскоченскаго. Что касается до „Москвитянина", то съ нимъ славянофиловъ иногда почти невозможно было отличить. „Москвитянинъ", какъ журналъ Погодина и Шевырева, вид*лъ отличительныя черты русской народности и исторш въ томъ же, въ чемъ находили йхъ славянофилы: Шевыревъ въ яркихъ краскахъ изображалъ православное благочеоте русской старины, какъ исконную нащо-
х) Въ свое время это дйлалъ и Бъ\лиыскШ.
'-) Совремешшкъ, 1866, №N2, стр. 68 и слъ% Эти мысли высказывались по по воду нъ-которыхъ страницъ К-ирйевскаго, быть можетъ, больше всвхъ остальныхъ славянофиловъ лривнававюаго свободу. мнйшй.
— 268 —
нальную основу, и утверждалъ, что любомудр!е древнихъ рус-скихъ мыслителей превышаетъ глубиною философш Гегеля. Кром4 любви къ старине, достойной служить образцомъ для настоящаго по „цельности воззр'Ь^я", — „Моеквитянинъ" сходился съ сла вянофилами и въ частныхъ представлешяхъ о русской историч но поводу статьи Погодина, „ Параллель русской исторш съ исто-pieio западаыхъ европейскихъ государствъ", славянофилы нахо дили, что его мысль о коренномъ различш между HCTopiefi за падной и нашей — „неоспорима", и противоположешя Запада и Востока у нихъ очень сходны. „Москвитянинъ" едва ли не впервые распространялъ теорш о „гшенш" Запада х), —которая близко совпадала съ гЬмъ мн4шемъ, какое имйли о Запади славяно филы. Правда, у славянофиловъ было свое критическое отношеше къ современной действительности, на которое „Москвитянинъи не рисковалъ.
Надобно вспомнить тогдашнее время, чтобы оценить впечат лите этого союза или близости съ „Москвитяниномъ". Журналъ Погодина не пользовался уважешемъ, велся плохо, вмйстй съ „Маякомъ" онъ былъ въ литературе представителемъ „древняго благочеспя" и квасного патрютизма; теперь къ этой тенденцш присоединялась новая школа изъ людей другого порядка, людей съ несомнйнныйъ талантомъ и образовашемъ. Староверство во оружалось философскими доказательствами; во имя народа пропо-вйдывалось отрицаше той образованности, которая едва бросала корень въ русскомъ обществе,—могло казаться, что оффищаль-ная народность или обскурантизмъ встречали новыхъ союзниковъ.
Не входя въ подробности тогдашней полемики (которая, прит томъ, часто вовсе не могла касаться самыхъ существенныхъ спор-ныхъ пунктовъ, или могла только намекать на нихъ), остановимся на нйкоторыхъ изъ главн'Ьйшихъ положешй школы.
Славянофильская система им^етъ ту особенность, редкую въ } общественно-политическихъ взглядахъ нашего времени, что суще-I ственное основаше ея — теологическое. Сюда сводится и нелю бовь къ Западу, и возвеличен1е русской, до-петровской старины: мы должны отвратиться отъ Запада, потому что его просвище те намъ чуждо и лишено верховной истины; должны обратиться \ къ старине, потому что она, хотя и не всегда сознательно,
!) Въ статьи Шевырева, о которомъ вообще см. „Очерки Гоголевскаго перк>да"> въ „Современнике 1855.
— 269 —
была проникнута учешемъ, заключающимъ въ себе эту верхов ную истину.
Мы не можемъ разбирать здесь, верно ли изображаютъ сла вянофилы самую эту верховную истину: это—предметъ, исклю чительно богословски; скажемъ только о томъ историческомъ и сощальномъ употреблеши, какое они делали изъ этой общей мысли.
Они подходятъ къ этому предмету съ различныхъ сторонъ. Киреевскш несколько разъ возвращается къ нему, и, напрюгЬръ, определяя отношешя европейскаго просв-Ьщешя къ нашему, утвер-ждаетъ, будто бы самый Западъ, истощивъ свою латино-герман-скую цивилизащю, очевидно ищетъ теперь другого, более ши-рокаго, начала просв^щешя, и что это начало онъ найдетъ именно въ православш. Еще недавно, л4тъ тридцать назадъ *),— говоритъ Киреевскш,—думали, что вся разница европейскаго и русскаго просвйщетя заключается не въ качестве, а въ степени; но „съ т*Ьхъ поръ" и въ томъ, и въ другомъ, и въ западномъ, и въ русскомъ просв-Ьщенш произошла сильная перемена. Евро пейское просвищете достигло полноты развит, его особенность ярко выразилась, определились его итоги, и въ результате ока залось „общее чувство недовольства". Правда, науки процветали, внешняя жизнь устраивалась, но жизнь лишена была своего внутренняго смысла; анализъ разрушилъ все основы, на которыхъ стояло европейское просвещеше съ самаго начала. Вместе съ темъ самый анализъ дошелъ до сознашя своей ограниченности и односторонности и убедился, что выспия истины лежатъ вне круга его д1алектическаго процесса. Этотъ результата выраженъ, по словамъ Киреевскаго, передовыми мыслителями Запада. И те перь Западу предстоитъ или быть равнодушнымъ ко всему, что выше чувственныхъ интересовъ, а это невозможно и унизительно,— или возвратиться къ своимъ начальнымъ убеждешямъ, но они разрушены анализомъ. Чтобъ избегнуть этой мучительной пустоты, Западъ сталъ изобретать разныя новыя начала жизни, мешалъ старое съ новымъ, возможное съ невозможнымъ. Вообще, совре менный характеръ европейскаго просвещешя, по мненш Киреев скаго, совершенно однороденъ съ той эпохой древней греко-римской образованности, когда, развившись до противореч1я самой себе, она необходимо должна была „принять въ себя другое новое начало, хранившееся у другихъ племенъ, не имевшихъ до того времени всем!рно-исторической значительности". Каждое
*) Писано въ 1852 г.
— 270 —
время иайетъ свой господствующш жизненный вопросъ, и если действительно таково положеше западной цивилизащи, то вс£ вопросы европейской жизни—вопросы о движенш умовъ, о наук^, о формахъ общественнаго устройства,—„сливаются въодинъ суще ственный, живой, велишй вопросъ объ отношевш Запада къ тому незамеченному до сихъ поръ началу жизни, мышлешя и обра зованности, которое лежитъ въ основанш Mipa православно-сло-венскаго."
Такимъ образомъ, вопросъ ставился совершенно категорически. Не только мы должны стать на дорогу, завещанную намъ нашей стариной, но и для самой Европы эта дорога есть единственный способъ обновить свою цивилизащю, дошедшую до посл4днихъ предЬловъ своего развийя. Это—тема всеобщая у славянофиловъ, съ тою разницей, что одни, какъ самъ КирЬевскш, еще при-знаютъ за Западомъ его прежтя заслуги и желаютъ ему возвра титься на путь истинный, а друпе раздражены противъ него за вражду къ Востоку и предоставляютъ Западъ его гибели! Кирйев-скш видитъ высошя умственныя достоинства западней цивилиза-щи, находитъ нелепой мысль, будто мы должны бросить то, ч4мъ уже воспользовались отъ нея, считаетъ даже нужнымъ и даль нейшее общеше съ ней, — подъ уакшемъ верности основному православно-славянскому началу; друне утверждаютъ прямо, что Западъ гтетъ, что отъ него слйдуетъ бежать, чтобъ не зара зиться гя1етемъ, что зараза даже заметна и у насъ. Остано вимся пока на умйренномъ выраженш этихъ мыслей у Кир4ев-скаго.
Прежде всего тотъ же авторъ въ начали статьи, изъ кото рой приведена последняя цитата, довольно хорошо понимаетъ новейшее движете умовъ въ Европе. Вотъ отрывокъ:
„Умственныя движешя на Западе,—говоритъ онъ,—совер шаются теперь съ меньшимъ шумомъ и блескомъ, но очевидно имеютъ болгье глубины и общности. Вместо ограниченной сферы собьтй дня и внешнихъ интересовъ, мысль устремляется къ самому источнику всего внешняго, къ человгьку, какъ онъ есть, и къ его жизть, каш она должна быть. Дельное открьте въ науке уже более занимаетъ умы, чемъ пышная речь въ камере Внешняя форма судопроизводства кажется менее важною, чемъ внутреннее развийе справедливости; живой духъ народа суще ственнее его наружныхъ устроешй. Западные писатели начи-наютъ понимать, что подъ громкимъ вращешемъ общественныхъ колесъ таится неслышное движете нравственной пружины, отъ которой зависитъ все, и потому въ мысленной заботе своей ста-
— 271 —
раются перейти отъ явлешя къ причине, отъ формальныхъ вн4ш-нихъ вопросовъ хотятъ возвыситься къ тому объему идеи обще ства, где и минутныя собьтя дня, и вЪчныя услов1я жизни, и политика, и философ1я, и наука, и ремесло, и промышленность, и сама релипя, и вместе съ ними словесность народа, сливаются въ одну необозримую задачу: усовершенсшвоваше человша и его жизненныхъ отношент" 1).
Эти послйдшя слова действительно указывали господствующее стремлеше европейской образованности, и еслибы авторъ далъ больше внимашя этой точки зрЬшя, онъ, быть можетъ, не при-шелъ бы къ выводу, что она уже кончила кругъ своего развийя. Выводъ не могъ не поражать и, чтобы опровергать его, нужно было бы разсказывать исторш современной Европы, съ великими создашями ея новейшей науки, съ ея энергическими усшиями къ „усовершенствованш человека и его жизненныхъ отношенш",— откуда приходили и къ намъ те немнопя крохи, которыя въ сущности были главной опорой нашего собственнаго умственнаго развиия. Но какъ могли возникнуть въ Кир'Ьевскомъ эти мысли? Увлекаясь своимъ религюзнымъ настроетемъ и старыми фило софскими воспоминан!ями, Киреевскш думалъ, что решетя во проса о западномъ просв^щенш надо искать въ положеши той отвлеченной философш, на которой совершалось никогда его соб ственное развит1е. Это положеше казалось ему неудовлетворитель-нымъ; онъ вид^лъ (справедливо) въ нов-Ьйшихъ системахъ коле-бан1е, непрочность и напрасныя'усшая схватить абсолютный прин ципу котораго философ1я такъ давно доискивалась. Ему каза лось, что это колебаше обозначаешь посл£дн1я попытки, даже ко-нецъ той „разсудочной мысли", которою Западъ исключительно жилъ, по его мнйнш; а въ этихъ порывахъ уловить абсолютное, онъ находилъ еще не вполне сознанное стремлете—именно къ православно-славянскому началу. Во всемъ этомъ верно было одно, —что спекулятивная философ!я Гегелевой и Шеллинговой школы действительно отживала свое время. Чистое умозрйте этой школы действительно потеряло в4ру въ новыхъ поколйшяхъ. Но это да леко не былъ упадокъ самой \разсудочной мысли". Напротивъ, новый пер1одъ ея нич^мъ не уступалъ прежнимъ въ научной дея тельности, но только принималъ новое направлете. На место отвлеченныхъ теолого-философскихъ умозрешй наука все больше обращалась къ точнымъ иоложительнымъ изучетямъ—въ много-различныхъ областяхъ науки. Естествознаше выступаетъ наконецъ
*) Сочин., II, стр. 4-5.
— 272 —
на первый планъ, и npieMH точнаго знатя распространяются и на те области, которыя прежде брала въ свою опеку отвлечен ная философ1я—на исторш, право, общественныя и политичешя науки и проч. „Передовые мыслители" были здесь, въ этихъ на-правлешяхъ науки, и едва ли у нихъ Кир'Ьевсюй встр'Ьтилъ бы те недоум^тя о последней судьбе европейской образованности, о которыхъ упоминаетъ. Самъ онъ, къ сожал'Ьнш, не указываетъ, кто были мыслители, на которыхъ онъ ссылается.
Направлеше, пртбрйтавшее теперь все большую силу въ науки, правда, уже не думало объ основаши новой спекулятивной философш, но не потому, чтобы „разсудочная мысль" истощилась, а именно потому, что теперь она расширила область изсл^до-вае1я до такихъ размйровъ, о которыхъ и не помышляла ученость за нисколько десятковъ л'Ьтъ ранее. Те приложешя абсолютной Гегелевской философш, которыми думали прежде определить со-держаше и пр1емы частныхъ наукъ, именно оказывались совер шенно неудовлетворительными,—такова была Гегелевская фило-соф1я исторш, его ученее о праве, его философ1я природы,—по тому что новейшее реально-историческое изучеше и естествен-ныя науки показали, фактами, грубыя ошибки построетй a priori. „Разсудочная мысль" стала только на высшую ступень противъ прежней.
Такимъ образомъ, разсуждеше о положенш* европейской мысли, въ этомъ отношеши, основано было на недоразумйнш. К,ир4ев-скга не зам^чалъ и странности своего вывода, будто разложеше западной образованности, имъ предполагаемое, совершалось въ течете указанныхъ имъ тридцати л*Ьтъ—слишкомъ коротки срокъ, чтобы въ течеше его могъ стать замйтнымъ упадокъ многовеко вой цивилизащи. Далее, на такомъ же ведоразум&нш основыва лись суждешя о нравственномъ и общественномъ положенш Европы. Отмечая случайные, притомъ мало доказанные факты, школа го това была съ заключешемъ, что нравы падаютъ,—все по той же причин*,—но уже то обширное общественное брожете, которое ясно высказывалось въ те годы (быть можетъ, слишкомъ по спешными опытами и теор1ями) ^ действовало въ смысле „усо-вершенствовашя жизненныхъ отношетй" и въ пользу низшихъ классовъ народа, могло бы объяснить, что европейская жизнь не только не утомилась, но полна энерии: она ставила вопросъ въ высшей степени трудный, съ давнихъ вековъ нетронутый, ставила его не пугаясь громадныхъ препятствие, созданныхъ долгой про шедшей истор1ей общества и, кажется, что—несмотря на все, неизбежныя, ошибки—это было дело, исполненное высокаго че-
— 273 —
ловйческаго достоинства, и конечно не такое, которое говорило бы о безсилш, равнодушна и упадки. Далее, славянофилы, осо бенно Кирйевскш и Хомяковъ, останавливаются на положеши ре-лииознаго вопроса, преимущественно въ Германш,—указываютъ на разладъ въ релипозной мысли, на борьбу различныхъ партш, изъ которыхъ каждая считаетъ себя истинной формулой христиан ства. и выводятъ отсюда, что въ религюзномъ отношевш Европа также находится въ безвыходномъ положенш, и уже ищетъ иного, „не зам'Ьченнаго прежде" начала, которое возстановило бы по терянное нравственно-релипозное равновеае. На этотъ разладъ они смотрятъ съ высоты своего начала, какъ на рядъ жалкихъ заблужденш, изъ которыхъ однако западнымъ людямъ такъ легко было бы выйти, и этой церковной анархш противопоставляется наше единство и крепкое соглаае... Но и это едва ли такъ. Сла вянофилы сравнивали вещи, очень непохож1я одна на другую, потому что действительно жизнь западныхъ церковныхъ общинъ, преимущественно германскихъ, имйетъ чрезвычайно мало общаго съ восточнымъ порядкомъ вещей. Прежде всего, подобное сопо-ставлеше можетъ впасть въ грубую ошибку уже потому, что цер ковная деятельность совершается тамъ на виду, такъ что выска зываются все движевия релипозной мысли, между т£мъ какъ наша церковная жизнь вовсе не допускала сколько-нибудь свободнаго обсуждешя церковныхъ дйлъ, такъ что здесь мы видимъ только единство молчашя,—самъ Хомяковъ могъ защищать православ1е только французскими брошюрами, печатанными за границей; во-вторыхъ, д$лая сравнешя, не надо было забывать нашего внутрен няя церковнаго быта, напр., многомиллюннаго раскола. Быть можетъ, тогда представились бы соображетя, при которыхъ нельзя было бы подшучивать надъ какой-нибудь куръ-гессенской цер ковью, не помнящей своего родства съ остальнымъ протестант-ствомъ.
Далее, западное релииозное мышлен1е стояло въ условхяхъ, какихъ еще не подозревало наше общество. Переживавшееся время было замечательно особеннымъ распространешемъ критическаго изследовашя: западная релипозная философ1я стояла лицомъ къ лицу съ этимъ изследовашемъ, и такъ или иначе должна была считаться съ нимъ, отвечать на изследоваше своей критикой, за щищаться отъ его отрицательпыхъ и скептическихъ притязатй, д4лать ему уступки. Такъ происходили ращоналистичесшя секты и учешя, которыя имеютъ весьма достаточное основаше своего быия. Славянофилы сурово отвергаютъ это направлете теологш какъ „сухой ращонализмъ", „разсудочную религию" и т. п., но
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 18
— 274 —
для того, чтобы осудить эти направлея!я, нужно было ихъ опро вергнуть—гЬмъ оруж1емъ, которое они употребляютъ. Этого на шими славянофилами не было сделано. Упомянутыя критичесш изследовашя относятся столько же и къ восточному началу, сколько къ западному; но въ нашей умственной жизни они до сихъ поръ не только не имели места, но большею частью остаются вовсе неизвестны. Европейская релииозная образованность не прячется отъ этихъ изсл^довашй и им^етъ во всякомъ случай ту высокую цену, что вступаетъ въ открытую и смелую борьбу съ теми труд ностями, которыя предстояли ей отъ развийя критики и скеп тицизма.
Догматичесше споры н-Ьмецкихъ церквей могутъ казаться скучными и безполезными, какъ вообще мелк1е споры,-—но едва ли они составляютъ особенно важное явлеше современной рели-позной жизни. Несравненно важнее были друпе споры, которые издавна захватывали релииозную жизнь Запада и действовали на самую сущность ея: это—тй споры; которые мало-по-малу огра ничивали важность догматической стороны релипи, и давали пре-обладан1е ея нравственной стороне. На этомъ основаши Западъ выработалъ—въ разныхъ странахъ больше или меньше—пояят1е и чувство терпимости, которая еще слишкомъ мало была известна Востоку и безъ сомнйтя должна бы принадлежать къ существен-нымъ чертамъ хрисйанства, какъ учешя и какъ государственной релиии. Если слова „свобода духа", „цельность воззреа1яи не одни только слова, то въ нихъ должна заключаться и полная свобода изсл4дован1я для тйхъ, у кого известные вопросы воз никли. Въ западной образованности уже давно была заявлена и давно выполнялась такая свобода изслйдоватя, и Западу конечно съ большимъ правомъ можно приписать эту свободу духа, ко торую славянофилы усвояютъ одному Востоку.
Всл*6дств!е свободы изследовашя, въ западной релииозной образованности естественно развилось упомянутое стремлеше ея стоять вровень съ наукой, брать въ разсчетъ ея результаты, мириться съ ними, когда они приносятъ то или другое видоизмй-неше принятыхъ прежде понятй. Ращонализмъ, столь ненавистный славянофиламъ, есть явлеше неизбежное тамъ, где люди не от ворачиваются отъ науки. Для „цельности воззрешя" нужно, ко нечно, чтобы результаты науки не противоречили релипозному сознанш, и вера не должна требовать такихъ уступокъ отъ ра зума, которыя составляли бы противореч1е съ результатами зва-н1я. Отсюда известное видоизменеше релипозныхъ представлешй отъ одного историческаго перюда до другого; отсюда устранеше
— 275 —
многихъ заблужденш, напр., среднев^ковыхъ представлены о по рядки природы, которымъ прежде приписывалась почти догма тическая важность и которыя теперь оскорбили бы достоинство релиии, если бы имъ давалось и теперь такое же значеше. Истор1я научаетъ, что релииозныя представлешя шли такимъ образомъ параллельно съ общимъ движешемъ образованности, расширялись, освобождались отъ случайныхъ заблужденш, выро-стали въ достоинстве. Общее развитсе человечества и развиие релипозпыхъ представление идутъ рядомъ, и возвращеше назадъ и здесь точно также было бы упадкомъ и заблуждешемъ, какъ въ другихъ областяхъ цивилизацш.
Между гЬмъ, славянофилы именно этого и желаютъ. Кирйев-сюй говоритъ о необходимости для Европы возвращешя къ во сточному началу: онъ для этого предлагалъ особенный путь умо-зр4шя (мы упомянемъ о немъ дальше). Друие славянофилы прямо ожидали, что Европа должна принять православ1е; Хомяковъ при-нялъ живейшш интересъ въ обращенш Пальмера; славянофилы придавали великое значеше обстоятельству, что у несколькихъ англичанъ явилась мысль о соединены англиканства съ право славной церковью... Но такъ какъ церковныя формы Запада и Востока были формы историчешя, весьма древняго образовашя, то ожидаемое усвоеше восточной формы Западомъ представило бы весьма удивительное явлеше въ исторш цивилизацш и воз можность его нуждалась бы въ объяснены.
КиреевскШ, вообще едва ли не наиболее спокойный изъ сла-вянофиловъ, не разъ высказывалъ мысль, что хотя для Запада и для нашихъ его последователей необходимъ поворотъ къ вос точному началу, но что при этомъ не только Западу не должно отказываться отъ прюбретеннаго имъ запаса образованности, но и намъ не должно покидать того, что мы успели заимствовать отъ Запада. Друпе славянофилы и тогда, и после смотрели на д4ло иначе: западная цивилизащя была для нихъ только пред-метомъ вражды; имена европейскихъ писателей, не подходившихъ шдъ ихъ вкусъ, особенно имена, пр1обретавппя популярность у насъ въ последнее время, вызывали въ нихъ издевательства, весьма неуместныя по состояшю нашей собственной учености. Такъ, позднее этому издевательству подвергались Фохтъ, Спенсеръ, Ренанъ, Бокль „съ брайею". Можно себе представить, что по добное отношеше къ европейской литературе не было способно внушать особенное уважеше и—довер1е къ практическому вл1я-siro славянофиловъ на общественныя дела, если бы когда-нибудь таковое предстояло.
18*
— 276 —
Въ связи съ возведев1емъ восточнаго начала въ высшее осно-ваше челов^ческаго мышлешя Кирйевскш посвятплъ особую статью объяснешю „необходимости и возможности новыхъ началъ для философш*. Эти новыя начала—восточвыя. Такъ какъ для самаго существован1я философш необходима свободная деятельность ра зума, то Кир^евскй старается доказать, что такая свобода совер шенно возможна при этихъ началахъ,—только разумъ долженъ быть верующих, разумъ и самый способъ мышлешя должны воз выситься до сочувственнаго cooacifl съ вирою. Это последнее делается такимъ образомъ: „Внутреннее сознаше, что есть въ глубине души живое общее средоточ1е для всЬхъ отдйльныхъ силъ разума, сокрытое отъ обыкновенная состояшя духа челов'Ь-ческаго, но достижимое для ищущаго, и одно достойное пости гать высшую истину,—такое сознаше постоянно возвышаетъ са мый образъ мышлешя человека: смиряя его разсудочное само-мн4ше, онъ не ст'Ьсняетъ свободы естественныхъ законовъ его разума; напротивъ, укр4пляетъ его самобытность и вмести съ т4мъ добровольно подчиняетъ его вере". Передъ т4мъ Кир^евскш только-что указалъ, что въ основаши восточной философш лежатъ неизмйнвыя положешя съ ясно обозначенными и твердыми гра ницами, что эти положешя „неприкосновенны" (Соч. II, 307 и след.): очевидно, что „самобытности" разума при этомъ быть не можетъ, это будетъ та же средневековая ancilla theologiae. Самъ Кир'Ьевскй чувствовалъ, что разуму не много будетъ.тутъ дела: „для развит1я этого самобытнаго православнаго мышлешя,—го ворить онъ,—не требуется особенной гешальности. Напротивъ, гетальность, предполагающая непременно оригинальность, могла бы даже повредить полнот* истины" (Соч. II, 331). Страцное признаше,—но весьма последовательное: въ такой системе фило софш, которая уже впередъ имЬетъ свое неприкосновенное осно-BaHie, действительно не потребуется гешальности: придется только наполнять схоластическ1я схемы. Но какова будетъ сама фи-лософ1я?
Эти основашя восточной философш давно положены. Кир4ев-сий указываете ихъ у византшскихъ писателей, преимущественно после разделешя церквей, и удивляется, что эта возвышенная философ1я, несмотря на все достоинства, была „такъ мало до ступна разсудочному направлешю Запада, что не только никогда не была оценена западными мыслителями, но, что еще удиви тельнее, до сихъ поръ осталась имъ почти вовсе неизвестною" (II, стр. 256). Киреевскш, говоря это, забывалъ, что этихъ вос-точныхъ философовъ онъ могъ читать только въ издашяхъ, сделан-
— 277 —
ныхъ западными учеными, которымъ вообще мы обязаны своими св4д$шями о византшской древности.
Вопросъ образованности такимъ образомъ связывался съ во-просомъ чисто-церковнымъ. КирЬевскш, какъ мы видели, при-шелъ къ убежденно, что направлеше всякой философш зависитъ отъ того понят1я, какое мы им^емъ о св. Троицк (Соч. I, 6iorp., стр. 100). Следовательно, вопросъ о философских-! направленкхъ превращался въ вопросъ догматически, въ споръ испов4данШ, принимающихъ то или другое понятсе объ упомянутомъ догмате. Именно, различный поняйя о немъ послуж'или главн4йшимъ по-водомъ къ разрыву церквей восточной и западной, къ разрыву двухъ м1ровъ европейской образованности. Вопросъ объ отноше-нш Россш къ Европе и ея цивилизащи, вопросъ о нашемъ на-щональномъ значенш, о нашей будущей роли въ человечестве долженъ былъ решиться въ теологическомъ трактате. Эту задачу взялъ на себя Хомяковъ: разрешен1емъ ея заняты изданныя за границей богословск1я сочинешя Хомякова. Содержаще ихъ и заслугу писателя Самаринъ указываешь въ томъ, что Хомяковъ „выяснялъ и выяснилъ идею церкви въ логическомъ ея опредй-леши" г).
Мы не можемъ входить въ разсмотрйше этихъ сочиненй, исполненныхъ догматическаго и церковно-учительнаго содержашя. Это—защита и возвеличете православной церкви, какъ един ственной, сохранившей древшй вселенскш характеръ и основное содержаше церкви, надъ западными исповёдав1ями, которыя отпали отъ вселенскаго единства и потеряли истинный смыслъ хришанства. Издатель указываетъ высокую заслугу Хомякова въ томъ, что онъ сталъ на новую, широкую точку зрйтя въ вопроси, который до тйхъ поръ решался односторонне. Положен1е церкви, или нашей теологической школы, относительно католичества и протестантства было до сихъ поръ оборонительное, и притомъ такое, что, защищаясь отъ католичества, школа становилась анти папистской, и защищаясь отъ протестантства, становилась анти протестантской: она принимала вопросы такъ, какъ они ставились враждебными исповедашями, и почти вынуждена была браться противъ нихъ за оруж!е, издавна выработанное ими для ихъ междоусобной войны. Этимъ путемъ обе школы приняли одна— закваску протестантскую, другая католическую; успехъ одной отзывался невыгодно для другой, и наконецъ, съ течешемъ этой борьбы, „рацюнализмъ просочился въ православную школу и
х) Соч. Хомякова, т. II, стр. XXYII.
— 278 —
остылъ въ ней въ видЬ научной оправы къ догматамъ виры, въ формй доказательству толкованш и выводовъ". Такъ, въ восем-надцатомъ стол'Ьтш одно направлеше представлялось веофаномъ, другое—Стефаномъ Яворскимъ, и все, что являлосъ посл4, груп пируется около ихъ капитальныхъ сочиненШ и представляетъ какъ бы оттиски съ нихъ, но ослабленные и смягченные. Школа раздвоилась и становилась въ уровень съ противникомъ; Хомяковъ первый взгляяулъ на католичество и протестантство съ .точки зрйшя самыхъ основашй церкви, сверху, и потому могъ опреде лить ихъ*
Богословсше трактаты Хомякова написаны съ большимъ д!а-лектическимъ искусствомъ и должны занять почетное и свое образное м4сто въ догматической литературе, котораго, впрочемъ, мы определить не беремся 1). Эта литература, какъ всякая спе-щальность, им-Ьета свои вопросы, свои услов1я, и зд^сь, быть можетъ, его аргументы действительно такъ могущественны, какъ изображаетъ Самаринъ. Но рйшеше поставленнаго вопроса заклю чается не въ одной догматической аргументами. Система, по строенная Хомяковымъ, быть можетъ, отличается строгою логикою, но остается чистой отвлечевностью и безъ опоры въ исторш и действительной жизни остается поэтическимъ идеаломъ, или ло гической фикщей. Система, которую изображаетъ Хомяковъ, есть вместе учреждеше—въ томъ смысле, какъ говоритъ о немъ Са маринъ (стр. XXVII—XXVIII), но послйдшй самъ сознаетъ и доказывает^ что реальное учреждеше далеко не соответствуем логическо-идеальному построешю Хомякова. Откуда же это про-тивореч1е, и не есть ли построеше Хомякова произвольное и воображаемое? Существующей характеръ и понимаше учреждешя не есть, конечно, дело одного нынешняго поколотя, не есть сл$дств1е толькр его степени разумйшя или неразум*6н1я; это результатъ целой, весьма продолжительной, исторш, начало ко торой даже довольно трудно определить. Самъ Хомяковъ хорошо понималъ, что „учреждев1е" можетъ становиться въ крайне фаль-шивыя положешя (стр. 75); не менее ясно понимаетъ это и Самаринъ (стр. VI—VIII, XXV—XXVI); но какимъ же образомъ разделить отвлеченную систему отъ учреждешя, которое именно и служитъ предметомъ идеальнаго возвеличешя и должно давать для этого основаше? Жизнь имеетъ дело и должна считаться не съ логической формулой или идеальнымъ представлешемъ прин-
*) Они 'встретили тогда въ нашей литератур-в, сколько янаемъ, одинъ только отголосокъ, въ книжке г. Николая Барсова: „Новый методъ въ богословш. По по воду богословскихъ сочинетй Хомякова", и проч. Спб. 1870.
— 279 —
ципа, а съ реальнымъ явлешемъ, унасл'Ьдованнымъ отъ прошед-шаго въ настоящее. Можетъ быть, что логическая формула и идеальное представлеше соответствуют основному характеру учреждешя, въ первоначальную пору его образовашя въ давно-прошедшихъ историческихъ условгяхъ; но съ т$хъ поръ оно прошло новый многовековой путь. Могло ли учреждете остаться свободнымъ отъ вл1яшя исторш, чтобы на немъ не отпечатле лось, и притомъ трудно изгладимымъ образомъ, д^йств1е условШ, въ какихъ оно существовало въ течеше своей последующей исторш? Возможно ли, чтобы явлете, создавшееся въ известную эпоху въ духгЬ ея понятШ, могло въ томъ же смысле и формахъ жить и действовать въ другое время, после долгаго перюда хотя бы „разсудочной" образованности?
Въ частности руссвдя услсшя, въ которыя поставленъ во-просъ, таковы, что самое приближеше къ его разъясненш крайне затруднительно. Такимъ образомъ широме, высокомерные планы Хомякова могутъ считаться далекою отъ жизни отвлеченностью или фантастическимъ идеаломъ. „Непроницаемая туча недора зумение, о которой говоритъ самъ его издатель, действи тельно такъ велика, что люди, которые даже искренно бы желали разъяснить вопросъ, едва могутъ видеть свою цель и различать другъ друга. Если нужно объяснить великое начало религш и цивилизащи, нужно бы, кажется, прежде всего позаботиться хоть о какомъ-нибудь разсеяти „непроницаемой тучи", по заботиться, такъ сказать, о разрешенш домашняго вопроса. То, о чемъ мы говоримъ, будетъ гораздо труднее, чемъ полемика съ г. Лоренси. Между темъ сами славянофилы, какъ это кажется многимъ, дотрогиваются изредка до непроницаемой тучи, но вовсе не разгоняютъ ее, а иногда сами ее увеличиваютъ.
По разсказамъ современниковъ, отношеше Хомякова къ пред мету было свободное; это было свободное убеждеше просвещеннаго человека, который не боялся противнаго мнешя, даже искалъ его, чтобы удовлетворить своей потребности пропаганды или д1а-лектическаго спора. Но школа, къ сожаленш, представила слиш-комъ много доказательствъ того, что въ ней нетъ этого свобод-наго отношения. Если въ сочинешяхъ самого Киреевскаго и Хомякова найдутся выражешя, въ которыхъ проглядываетъ не- \ терпимость, то у последователей нетерпимость есть правило. За- / бывая о всехъ существующихъ услов!яхъ, они высокомерно за являютъ свои принципы въ столь исключйтельномъ духе, что и разъяснеше вопросовъ делается совершенно невозможным!». Правда, иногда они заявляютъ свое недовольство современными качествами
— 280 —
„учреждешя", заявляютъ даже съ некоторою резкостью,—но въ другое время если не сами хватаются за „каменьа (Соч. Хом., II, стр. 16), то указываюсь на этотъ камень, за который и хва таются друае.
Наша литература, по обстоятельствамъ ея положешя, ни когда до сихъ поръ не могла говорить объ этихъ предметахъ съ какой-нибудь искренностью и ясностью. Очевидно было, однако, что въ литературе развилось, въ параллель всему осталь ному ея содержаиш, известное критическое направлеше. Пред меты религюзные были исключены изъ обыкновенной, не спе циальной, литературы, но интересы вопроса существовали; новМ-ппя философшя и историко-критическ1я произведешя иностран-ныхъ литературъ более или менее были известны въ образован-номъ кругу и нЬкоторыя изъ нихъ производили впечатлите, ко-тораго не могли устранить произведешя домашшя. Наше крити ческое направлеше высказалось только отрывочно, урывками, насколько было возможно; въ ц-Ьломъ объеме литературы оно было едва заметно, а для обыкновенной массы читателей едва ли и вообще понятно. Но и этихъ немногихъ выражешй, отчасти вызванныхъ другой крайностью, бывало для славянофиловъ до статочно, чтобы обрушиваться на новейшую литературу и т4мъ оказывать просвещенно истинно медвежью услугу. Они смеши вали въ одну кучу все, что не нравилось имъ въ новейшей ли тератур*, и предавали все огульному осуждешю, — и въ томъ числ1> труды и мысли людей, вероятно, не уступающихъ имъ въ любви къ истине и въ желанш общаго блага. Въ упоръ имъ, славянофилы выставляли свою систему, позади которой лежалъ „камень". Не должно удивляться, если, наконецъ, стали считать славянофиловъ въ той категорш, въ которой они сами, конечно, не желали себя считать.
Оговоримся, что факты подобнаго рода принадлежатъ глав-нымъ образомъ более позднему времени, но эти факты важны темъ, что они вовсе не случайны, и, напротивъ, обличаютъ дей ствительный характеръ школы, ея исключительность,— которая можетъ смягчаться личными свойствами и образованностью не-которыхъ ея последователей, но принадлежатъ- къ сущности учешя.
Хомяковъ, кажется, еще более, чемъ Еиреевсый, былъ убеж-денъ въ неизмеримомъ превосходстве ихъ теологической системы и ея прочной определенности. Они почти не считаютъ нужнымъ спорить противъ мнешй, которыя отвергали ихъ систему въ среде самаго русскаго общества и литературе; эти мнешя они
— 281 —
считаютъ (также у Самарина, стр. XXXVI—XXXVII) какъ бы несуществующими, чймъ-то случайно навйяннымъ чужими вл1я-в1ями, непродуманнымъ, пустымъ, и полагаютъ, что могутъ не обращать внимашя даже на критичесме результаты европейскаго изЫздоватя, а просто вести разсчеты съ западными церквами, обличать и обращать. Такъ Хомяковъ и д-Ьлаетъ, считая свою систему за готовый несомненный кодексъ, которымъ онъ можетъ победоносно обличить Западъ. Онъ съ жалостью говорить, на-примйръ, о „вравственномъ изнеможенш" Запада, о ястрахи, овлад-Ьвшемъ западными релииозными париями", т.-е. католиче-ствомъ и протестантствомъ, и т. д. (т. II, стр. 76—77). По сло-вамъ его, эти „ращоналистичесшя секты, въ ужасе отъ грозящей опасности, ищутъ союза противъ общаго ихъ врага, невер1я*. Въ этомъ союз4 онъ видитъ верный признакъ упадка, безсшпя и отсутств1я истинной в^ры.
„ЛЬтъ сто тому назадъ, ни паписты, ни протестанты даже не подумали бы приглашать другъ друга действовать сообща. Ныне нравственная ихъ эверпя надломлена, и отчаян1е натал-киваетъ ихъ на путь, очевидно, ложный, ибо не могутъ же они не понимать, что если (въ чемъ я не сомневаюсь) одно христ!ан-ство всесильно противъ невер1я и заблуждения, то, наоборотъ, въ десяткгь различныхъ христ!анствъ, действующихъ совокупно, че ловечество съ полнымъ основашемъ опознало бы сознанное без-сш\е и замаскированный скептицизмъ". Но, во-первыхъ, если действительно существуете въ западныхъ ращоналистическихъ сектахъ этотъ страхъ, то разве та же опасность не стоитъ и передъ системой Хомякова? Хомяковъ какъ будто не понимаетъ возможности того, чтобы для бихъ и для нея могъ быть одинъ V и тотъ же вопросъ, и ему кажется, что всемогущимъ средствомъ противъ этой опасности, целительнымъ бальзамомъ противъ из-неможенхя ращоналистическихъ сектъ можетъ просто служить догматика, имъ предлагаемая. Далее, если действительно для этихъ сектъ наступаетъ теперь трудное время, то едва ли есть какая-нибудь беда въ союзе ращоналистическихъ сектъ, какъ думаетъ Хомяковъ. Можетъ быть, действительно, известныя сто роны этихъ сектъ, какъ чисто историчесшя формы релипи, изжили свое время, и нынешнее релипозное движете, можетъ быть, есть именно признакъ, что этотъ процессъ совершается; но за этимъ долженъ наступить новый перк>дъ дальнейшего развит1я — которое воспримете въ себя результаты нынешней борьбы и, надо думать поэтому, будетъ происходить далеко не въ томъ направленш, какое предлагаете Хомяковъ. Религшзная HCTopifl,
— 282 —
начиная съ среднихъ вековъ, показываетъ, что развипе заклю чается здесь именно въ томъ, что догматика все больше теряетъ значеше и возростаетъ чисто нравственное вл1яше религш. При веденный Хомяковымъ исторически прим'Ьръ поставленъ не со-вс$мъ верно. Правда, сто л«Ьтъ тому назадъ, ни паписты, ни протестанты не подумали бы приглашать другъ друга действо вать сообща; но если считать, что это было хорошо (Хомяковъ именно думаетъ, что тогда „энерпя не была надломлена"), то еще лучше было двжти л£тъ тому назадъ, — тогда паписты и протестанты еще резались изъ-за различ!я своихъ исповйданш. То, что кажется Хомякову полнымъ упадкомъ, — возможность сближешя между ними,—есть скорее успйхъ, потому что свидЬ-тельствуетъ о терпимости, объ уважеши къ чужому вйровашю.
Главныя богословсюя сочиветя Хомякова явились (на фран-цузскомъ языке) въ начали пятидесятыхъ годовъ; н^которыя тео ретически ихъ основашя обнаруживались, конечно, и въ другихъ, не-богословскихъ, его сочинев1яхъ; наконецъ, облця его мысли высказывались имъ въ т£хъ бесЬдахъ, въ которыхъ соединялись въ прежнее время представители обоихъ литературныхъ направ лены и которыя заменяли тогда отсутств1е свободной печати. Въ этомъ пункте мн4н1я также были весьма различны. Против ники славянофиловъ, представлявпие собою прямое продолжен!е прежняго движешя, воспринимали и распространяли гуманисти ческую сторону европейской образованности; они увлекались' идеалами европейской поэзш, усвоивали сколько можно резуль таты европейской науки и стремились внести тб и друпе въ умственный запасъ русскаго общества. Первое время обе сто роны витали въ чисто отвлеченной сфере, но немного нужно было времени, чтобы для тЬхъ и другихъ стала чувствоваться практическая действительность. Ихъ идеи вскоре начали пере ходить отъ отвлеченностей къ живымъ интересамъ, сталъ опре деляться ихъ образъ мыслей въ общественныхъ предметахъ. Что касается такъ-называемыхъ западниковъ, то съ т4мъ критер1емъ, какой составился въ ихъ поняйяхъ, для нихъ становилось ясно положеше полу-образованнаго общества, которому недостаетъ еще многихъ самыхъ простыхъ принадлежностей просвйщетя; они скоро почувствовали и трудность собственнаго положешя, потому что для ихъ деятельности представлялись неодолимыя препятств1я въ нравахъ, въ малочисленности деятелей, въ безучастш подав ленной и необразованной массы. Но темъ больше усиливалось убеждеше, что только успехи свободнаго образовашя могутъ обе-
— 283 —
щать что-нибудь лучшее. И въ это время славянофилы выставляли свое учеше, которое своимъ неяснымъ, полу-мистическимъ содер-жашемъ какъ будто поддерживало именно то, противъ чего первые боролись, старалось оправдать я возвеличить то, въ чемъ они видели существенное препятств1е для достижен1я лучшаго буду-шаго: противъ европейскаго просвйщешя въ дух* свободной мысли они выставляли теологически принципъ; противъ стрем-лев1я къ лучшему будущему, въ смысле европейскаго образова ла, они рекомендовали прошедшее. Сначала открылся довольно мягки споръ, потомъ резкая литературная борьба.
Какъ бываетъ нередко въ подобныхъ случаяхъ, съ обгЬихъ сторонъ была правда и съ об4ихъ сторонъ ошибки. Славяно филы были правы въ томъ, что, указывая на теологическш прин ципъ и древнюю Россию, имели въ виду и народъ; имъ казалось, что въ своей теолоии и археологш они отыскиваютъ истинный нервъ народной жизни и возстановляютъ нащональное начало, столь долго пренебреженное. Действительно, необходимо было напоминать о народе—и славянофилы не мало содействовали установление лучшаго отношенк къ народной жизни, чймъ то было прежде. Но они ошибались въ томъ, что предавались своей точке зрЗшя слишкомъ исключительно. Славянофилы успели схватить одну черту историческаго прошедшаго, но впадали въ глубокое заблуждете, когда въ одной черте думали видеть все, и когда изъ прошедшаго хотели сделать будущее. Идеализируя старину и народъ, они нередко защищали въ нихъ и то, чего нельзя было защищать справедливо; отсюда становились воз можны упреки и обвинен1я въ староверстве и обскурантизме. Противники ихъ не могли убеждаться истор1ей съ теологической точки зрен1я; не могли убеждаться подкрашенными изображешями стараго быта, котораго последств1я были еще такъ очевидны въ настоящемъ; не могли понять и спокойно выносить фантастиче-скихъ, исключительныхъ и самонадеянныхъ теорш въ виду на стоящего, чувствуемаго зла, которое стояло съ этими теор1ями въ какомъ-то родстве.
Возвратимся къ историческому применению теологической си стемы. Въ школе издавна принято было положете о противо положности западнаго и восточнаго Mipa, романо-германскаго и православно-славянскаго. Ее высказывали и Киреевсше, и Хомя-ковъ, и Д. Валуевъ и затемъ все, безъ исключея1я, последова тели славянофильства до нашихъ дней. Въ нашей славяиофиль-
— 284 —
ской школе это положеше было разработано съ большими подроб ностями; восточное православ!е было отожествлено со славянствомъ и составилась историческая Teopia, изъ которой следовало, что православ1е есть всеобщая релипя славянскаго Mipa: христн-ство было принято славянами изъ Византш, следовательно, въ православной форм^, и если оно потомъ было утрачено некото рыми племенами, то теперь, для успеха ихъ новейшаго возрож-дев1я, они должны возвратиться къ православно.
Откуда взялось это резкое противоположеше западной Европы и славянскаго Mipa? Съ одной стороны, оно было следств1емъ теологическаго возбуждешя; съ другой, было, безъ сомнетя, на-веянно западнымъ панславизмомъ. Съ начала XIX-го столе™ начинается политическое освобожден1е и нащональное возрожде-Hie славянскихъ и православныхъ народовъ. Освобожден1е Сербк, брожеше народностей въ австршскихъ земляхъ, возникновете чешской и иныхъ литературъ, споры венгровъ съ хорватами и пр., создали такъ-вазываемый панславизмъ. Имъ искренно увлекались славянсйе патрюты, чаявппе какого-нибудь освобождешя отъ ино-земнаго гнета, и ему поверили MHorie изъ публицистовъ запад ной Европы: мысль что панславизмъ можетъ быть въ связи съ тайными завоевательными планами Россш (которой въ то время очень боялись, особенно въ Германш),—мысль совершенно оши бочная, какъ это фактически доказала потомъ венгерская война,— на некоторое время сделала панславизмъ предметомъ толковъ въ европейской литературе, вопросомъ дня. Въ той форме, какую давали этому вопросу и само славянское движете, и европей ская печать, панславизмъ нашелъ последователей и у насъ, еще съ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Въ то тремя написано было Хомяковымъ известное стихотвореше о полуночномъ орле, высоко поставившемъ свое гнездо (1832).
Поэтичешя мечты такимъ образомъ предшествовали научному знакомству съ славянскимъ м!ромъ. Въ славянофильскомъ кружке оно только-что тогда начиналось—у Хомякова, у Петра Киреев-скаго. Эти мечты собственно и дали направлете последующимъ мнетямъ славянофиловъ объ этомъ предмете. Первой пробой серьёзнаго изучешя былъ известный „Сборникъ историческихъ и статистическихъ сведешй о Россш и народахъ, ей единовереыхъ и единоплеменвыхъ". Издатель этого Сборника, Валуевъ, былъ воспитанникъ и другъ Киреевскихъ, о которомъ остались самые сочувственные отзывы обеихъ сторонъ. „ Смерть похитила его въ самыхъ цветущихъ летахъ,—говорилъ Кавелинъ. Съ юношескимъ благороднымъ самоотвержешемъ, онъ весь отдался науке, и без-
— 285 —
прерывныя заня^я ускорили его преждевременную кончину. Ва-луевъ умеръ очень-очень молодъ, когда силы, не уравновешен ный опытомъ и строгою действительностью, бьютъ сильнымъ клю-чомъ, ища себ4 удовлетворешя; когда действительное и возмож ное, настоящее и будущее, сливаются въ одномъ радужномъ цв^те, и самодовольное воображеше чаруетъ человека, обманы-ваетъ его, раскрашивая мечту красками существенности. Какъ мнопе, *и онъ не былъ чуждъ некоторыхъ странныхъ (т.-е. сла-вянофильскихъ) мыслей и предубеждение Но его благородная, любящая натура, положительный складъ его ума резко имъ про тиворечили и не давали имъ развиться до последнихъ выводовъ въ его голове и сердце"... Валуевъ принялъ учете, но не могъ победить въ себе внутреннйхъ возражешй противъ его крайностей, и въ той статье, где онъ высказалъ свои обпце взгляды и го-ворилъ о новой русской науке, Кавелинъ верно указывалъ эту двойственность его мнешй. „Изъ того, что онъ безпрестанно и во всехъ отношешяхъ противополагаетъ ЕвропувРосск и славян скому мзру,—изъ общаго тона статьи можно думать, что, по его мнешю, эта русская наука должна быть противоположна евро пейской. Впрочемъ, авторъ чрезвычайно остороженъ... Нетерпе-те скорее видеть осуществлете своихъ любимыхъ надеждъ то мило его, и вотъ онъ видитъ, что время создашя этой науки уже настуиаетъ, что появляется заря золотого будущаго, и по-томъ онъ опять становится робкимъ передъ голосомъ действи тельности: онъ понимаетъ эту науку только какъ возможную или только какъ имеющую быть. Погружаясь въ будущее, онъ тя готится настоящимъ отношешемъ европейскаго Mipa къ славян скому; ему кажется, что западная наука заслоняетъ насъ; воз вращаясь къ взгляду более практическому, более действительному, онъ чувствуете, какъ благодетельно и какъ необходимо было бы Россш вл1яше Европы, онъ примиряется съ реформою Петра. Оба направлешя—действительное, и не действительное, вытекаю щее изъ исторш и опирающееся на надежду, высказались въ странномъ смешеши, непримиренныя, несоглашенныя между собою" 1).
Эта двойственность была неудивительна въ такомъ искусственно-составлениомъ учеиш, какъ славянофильское; но Валуева выгодно отличаетъ то, что онъ съ самаго начала направился на факти чески-научное изследовате. Таковы его труды о местничестве — плодъ пеутомимыхъ изысканш, не отклоняемыхъ предвзятыми
*) Соч. Кавелина, II, стр. 42—48.
— 286 —
идеями; таковъ его „Сборникъ", который можно назвать первымъ значительнымъ трудомъ у насъ по изученш славянскаго Mipa. Этотъ приступъ къ д'Ьлу былъ такъ естественъ, такъ правиленъ, что въ „Сборникъ" могли войти и труды писателей, нисколько не принадлежавшихъ къ славянофильскому лагерю, напримйръ, Грановскаго, Кавелина.
Въ предисловии къ „Сборнику" Валуевъ высказалъ свой взглядъ на русскую науку, которая должна осветить намъ наше прошедшее и будущее и даже бросить новый св'Ьтъ на собьтя европейскаго Mipa,—и свой взглядъ на отношешя наши къ За паду. Это—обпця славянофильсшг идеи, высказанпыя съ юно-шескимъ увлечен1емъ и потому, быть можетъ, особенно характе-ристичешя для опредЬлешя школы. Валуевъ находитъ, что дЬло Петра окончилось въ первой четверти XIX-го столЗтя завер-шен1емъ государственнаго здашя, имъ основаннаго, — и вмйстЬ съ тймъ окончилось, или должно окончиться время европейскаго господства вадъ, нашей образованностью. Мы начинаемъ обра щаться къ самимъ себе, и новййппя собьтя, внештя и внутрен-шя, указываютъ новый путь русской жизни. Такими собьгпями были—появлеше, при помощи Россш, новыхъ православныхъ го-сударствъ (Грещя, Серия, Молдав1я и Валах1я), соединеше армянъ восточнаго исповгЬдан1я въ одну область, возсоединен1е Уяш, за ведете православныхъ школъ на Востоке, проповедь евангел!я язычникамъ въ отдаленныхъ краяхъ Россш; во внутреннихъ д4-лахъ—издате Свода и Полнаго Собратя Законовъ, полюбовное размежевате черезполосныхъ владйнй, издате источниковъ на шей исторш, постепенное введете русскаго языка въ высшихъ классахъ, почти забывшихъ его, появлеше нащональныхъ рус-скихъ поэтовъ въ лице Пушкина и Гоголя. Только наша наука еще не последовала этому общему движетю, и особенно наука историческая. Ея задача—познакомить классы общества, воспи танные подъ европейскимъ вл1ятемъ, съ теми, которыхъ это вл1яше почти не коснулось, познакомить Россш съ народами единоверными и единоплеменными, и тЗшъ дать ей возможность узнать самую себя.
Ц^ль, безъ сомнйтя, прекрасная; но въ то время, какъ эта наука была еще искомая, или еще только начиналась, Валуевъ уже высказываетъ свои приговоры западной жизни и образован ности, и возвеличиваетъ русскую жизнь и образованность—древ нюю. Хотя мы и должны еще заимствовать у Запада его внеш нее, матер1альное просвищете,—но, „если понимать подъ про-свйщешемъ не одни вещественныя улучшетя въ быту человека,
— 287 —
а то совокупное умственное и нравственное движете, которое должно соединять народы въ единство братолюбивой жизни и осуществлять въ обществе чистую мысль хританства, во сколько она осуществима въ человеке,—то во всякомъ случать еще оста нется подъ сомнйтемъ, кого съ большею справедливости можно назвать просвещенною—Pocciio ли XV и XVI века, или ей со временную католическую и протестантскую Европу"? *). Онъ сна чала не берется произносить „приговоръ Mipy латинскому",— трудами котораго пользуется наша образованность, — но въ по следу ющемъ изложенш произноситъ этотъ приговоръ, обвиняя европейское просв^щеше, что оно стремится только къ внешнему блеску и мишуре, наполняющимъ пустоту жизни просвйщеннаго большинства. Онъ недовйрчивъ даже къ лучшему плоду „латин-скагоа просвещев1я, къ науке, потому что, „къ сожал^нш, не редко и лучппе умы"—чего они ищутъ въ этой науке, искусстве и самомъ просвещеши, которому служатъ? Часто, если и безсозна-тельно, они ищутъ того же комфорта, усыплешя мысли и силъ души въ ограниченности той или другой системы или рутины, удовле-творетя вс4мъ новымъ изысканнымъ требоватямъ проевйщеннаго существоватя и его нравственнаго сибаритства... И наконецъ не было ли такое развипе всесторонняго комфорта, удовлетворяю-щаго веЬмъ потребностямъ человека, основною задачею всего за-паднаго просвйщешя и всего западнаго человечества" 2)? Западъ оказалъ, конечно, свои услуги человечеству, но не ему принад-лежитъ настоящая истина. „Своими опытами и даже своими заблуждешями онъ не менее принесъ въ общее достоян1е чело вечества и служилъ ему, чемъ сколько служили хрисйанству, высшему и конечному единству всего человеческаго, другге на роды и земли своимъ страдательнымъ и робкимъ бездейств1емъ,— которое, можетъ быть, одно делало возможнымъ въ недозревшемъ духовно человеке сохранете въ чистоте его духовнаго завета" °). То богатство, которое мы получаемъ отъ Запада, даровое, или купленное только „утратами изъ своей внутренней жизни" (по тому что, увлекаясь блескомъ Запада, мы забываемъ о своемъ народномъ), это богатство непрочно; оно привито къ намъ внеш-нимъ образомъ, но не могло перейти въ кровь и соки самой жизни, остается чемъ-то чуждымъ и не обещаетъ никакого жи вого плода. Мы не можемъ помочь Западу въ его деле,—потому
*) Сборникъ, 1845, стр. 2, прим.
2) Тамъ же, стр. 12.
3) Стр. 3.
— 288 —
что отделены отъ него всймъ прошедшимъ и всЬмъ, что есть въ иасъ своего и живого: Западъ долженъ самъ „довершить назна ченный ему кругь жизни". А намъ пора подумать о томъ, чтобы изъ самихъ себя выработать начала нашей умственной и нрав ственной жизни,—иначе обрекаемъ себя на вйчвую посредствен ность и умственное несовершеннолйпе, надъ которыми посмеется самый Западъ.
Очевидно, что зд'Ьсь повторяются мысли Кирйевскихъ и Хо мякова; въ этихъ мысляхъ уже были задатки всЬхъ крайностей и увлеченш славянофильства. Основная мысль высказывается ясно: цнвйлизащя Запада—чисто внешняя забота о комфорте, лишен ная „духовнаго завита", фальшивая. Развиваемая дальше, эта мысль была очень похожа на известный приговоръ о гшеши За пада, еще раньше произнесенный тогдашнимъ союзникомъ сла-вянофиловъ, „Москвитяниномъ". Славянофилы, кажется, не вы ражались объ этомъ предмете такъ сильно, какъ этотъ жур-налъ *), но самыя теорш трудно было различить, потому что осу ждете Запада и у славя нофиловъ было достаточно категори ческое. Увлечете доходило до послйднихъ крайностей. Надо было забыть исторш западной образованности, добывавшей цгЬною тяжкихъ жертвъ, преследований, инквизищонныхъ коетровъ, т£ знашя, которыя выводили насъ изъ ребяческаго невежества,— чтобы говорить о Западе съ этимъ высоком^емъ и впередъ хоронить его цивилизащю. Въ людяхъ, иначе понимавшихъ исто-• рш, эти мнгЬшя должны были вызывать самое непр1ятное впечат лите,—тЬмъ больше, что была часть общества, которая могла воспользоваться этими возгласами славянофиловъ такъ, какъ они и сами не ожидали. Защитники оффищальной народности должны были съ удовольств!емъ услышать мысль о гвйенш Запада и еще больше утвердиться въ своей программе, — надобно думать, не похожей все-таки на ту, которую предлагали славянофилы.
Отожествляя православ1е и славянство, школа понимала это такъ, что славянское не-православное не есть истинно-славянское,
*) „Москвитянинъ" утверждалъ положительно, что Западъ сгнилъ, и соответ ственными красками изображалъ это ruieHie. Вотъ отрывокъ, гд'в Шевыревъ изобра-жаетъ наше побщеше" съ этимъ Западомъ: „Въ нашихъ искрешшхъ, дружесяихъ, тъхныхъ сношешяхъ съ Западомъ, мы им'Ьемъ дгЬло съ человйкомъ, носящимъ въ себъ' мой, заразительный недугъ, окруженнымъ атмосферою опасиаго дыхан1я. Мы ца-луемся съ нимъ, обнимаемся, д/влимъ трапезу мысли, ньемъ чашу чувства—и не за-мйчаемъ скрытаго яда въ безиетаомъ общенш нашемъ, не чуемъ въ нотъ'Х'в пира будущаго трупа, которымъ онъ уже пахнетъц и проч. („Москвитянипъ", 1841, № 1, стр. 247). Известно, что самая мысль о гшенш Запада заимствована была изъ фран-цузскаго источника.
— 289 —
что для предстоящаго славянского единства необходимо, чтобы славяне латинскаго и другихъ испов4датй приняли восточное православ1е. Славяне католики, ушаты, протестанты составляютъ расколъ т4мъ бол&е прискорбный, что заблуждеще теологическое усиливается заблуждев1емъ нацюнальнымъ.
Такъ какъ все построен1е славянофильскаго учен1я было пред взятой идеальной теор1ей, то указанная мысль была необходима для полноты, и выводы изъ нея сделаны раньше, ч4мъ она могла быть доказана. Есть, правда, историческ1я свидетельства, указы ваются, что у нйкоторыхъ племенъ, принадлежащихъ теперь къ католической церкви, хриеианство было въ первый разъ при несено изъ Византаи,—но потомъ должно было уступить господ ству католицизма. Вотъ единственный фактъ, которымъ могли воспользоваться славянофилы, и они извлекли изъ него ц^лую историческую и нацюнальную теорно. Но если оставить въ сто роне вопросъ общаго преимущества восточной церкви надъ запад ною, не подлежащего спору,—какимъ образомъ изъ упомянутаго факта слйдовалъ славянофильски выводъ? Фактъ этотъ действи тельно былъ, но за нимъ слйдовалъ другой переходъ нйсколькихъ изъ славянскихъ племенъ въ католицизмъ, судьбы котораго они и разделили: несмотря на переходъ къ западной церкви, эти пле мена остались славянскими, им4ли свою образованность, дости гавшую высокой степени въ Чехш, въ Польши, у славянъ дал-матинскихъ. Неправославный отдйлъ славянства обнимаетъ ц^лыя обширныя племена, мнопе миллюны людей; они разделены были отъ главнаго православнаго племени, русскаго, не только испо-вйдашемъ, но цйлымъ ходомъ своей исторш, характеромъ быта; ихъ народность развилась въ особый своеобразный типъ, они в4ка сживались съ своей релиией, дорожили ею,—а по теорш оказывалось, что все это было только такъ, что ихъ историческое существоваше была одна ошибка. Спрашивается: что же имъ де лать съ своей истор1ей, съ тйми свойствами, как1я пр1обр*6ла ихъ жизнь не только отъ испов4дашя, но и отъ цйлаго ряда другихъ условШ и которыя стали второй ихъ природой? Не споримъ, что славянское католичество, съ латинскимъ богослужешемъ, съ цер ковной принадлежностью къ чужому центру, можетъ представлять свои ненормальныя стороны; но если народы сжились съ этимъ и дорожатъ своими религюзными предашшми и вовсе не желаютъ отъ нихъ отказываться? или, если истор1я представляла имъ иной выходъ изъ этого положешя вещей, напр., какъ чешскШ про тестантизму и они предпочитаютъ этотъ путь своей релипозной жизни? или самый католицизмъ преобразуется, и приближается
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 19
— 290 —
къ здравымъ требоватямъ времени? или, наконецъ, если эти ела-вянеюе католики и протестанты думаютъ,—и могутъ думать это справедливо,—что теперь пришло время более спокойнаго р£ше-шя релипозныхъ несогласш, время веротерпимости, и народы разныхъ испов^дашй могутъ спокойно соединяться для общихъ интересовъ, оставаясь каждый при своей релипи?—Славянофилы, несмотря на все эти историчесшя недоуметя, настаиваютъ на своей системе, и въ результате является одно—релипозная исклю чительность; вопросъ нащональнаго единства подчиняется вопросу теологическому.
Но если вообще для людей, не увлеченныхъ духомъ школы, невозможно было помириться съ славянофильской постановкой конфесскшальнаго начала и съ выведенными изъ него послед-* ств1ями, то вопросъ, кажется, еще больше запутывался другими мнйшями школы. Та двойственность, на которую мы уже указы вали, и которая, наприм-Ьръ, то отвергала реформу Петра и ея результаты, то признавала ея дМстие неистребимымъ, или при знавала велиия заслуги Запада, а потомъ отвергала его х), повто ряется и здесь. Ставя выше всего свою теологическую систему, славянофилы въ то же время неоднократно высказывались противъ практическаго выражешя принципа въ „учреждеши". Ихъ кри тика настоящаго положешя учреждешя бывала нередко такова, что съ ней согласится каждый просвещенный челов-Ькъ, но при этомъ возникаешь противор^е, котораго они не ргЬгааютъ. Можно понять, что известное начало, переходя въ практическую жизнь, теряетъ высоту своего идеальнаго достоинства, бываетъ не всеми понято, подвергается злоупотреблешямъ и т. п.; но здгЬсь ока зывается, что р^чь идетъ не объ однихъ частныхъ и случайныхъ еедостаткахъ, поправимыхъ и неважныхъ, а напротивъ, о недо-статкахъ столь крупных*, что ими заслоняется самая сущность принципа, отчего онъ теряетъ даже свое вл1яше на общество, перестаетъ направлять его деятельность и т. д. Где же началась порча, и чемъ она можетъ быть исправлена? Мнеше школы со-стоитъ, кажется, въ томъ, что порча начинается со временъ Петра, въ основанномъ имъ бюрократическомъ государств*; но, во-первыхъ, истор1я раскола доказывала бы противное—что вну тренне разладъ въ самомъ учреждети начался гораздо раньше; во-вторыхъ, если первое ирикосновеше Петра могло произвести порчу, значитъ, учреждеше уже тогда не имело достаточной вну тренней силы. Съ исторической точки зрешя, такого рода измё-
1) Подобные примеры у Кирйевскаго, Валуева, и пр.
— 291 —
яете въ характере учреждешя вообще является результатомъ не однихъ случайныхъ внЬшнихъ условш, но самой сущности учреж-.дев1я. Въ счетахъ между стариной и реформой гораздо естествен нее искать вину совершйвшагося факта не въ томъ, кто нару-шалъ старину, а въ слабости самой старины, которую не трудно было устранить тому, кому она мешала. Вмйсг! съ гЬмъ, сла вянофилы недостаточно объясняготъ и другое обстоятельство: если есть недостатки въ нашемъ релипозномъ просв^щент, то где заключается ихъ исправлеше, въ строгомъ ли возстановлевш ста рины, или въ прививке новыхъ поштй къ прежнему содержа ние? Старина была сурово исключительна; она едва ли бы не потребовала именно того, въ чемъ сами славянофилы видятъ <;т4снен1е релииознаго цросвйщешя и его современные недостатки. Есть большое основаше думать, что собственныя требовашя сла-вянофиловъ отъ религшзнаго просв-Ьщетя внушаются вовсе не духомъ нашей старины, а именно духомъ той западной образо ванности, отъ которой они вообще многимъ позаимствовались. Таковы именно кажутся яамъ ихъ заявлен1я объ иномъ устрой стве отношешй церкви къ государству, о преобразовашяхъ въ дерковномъ управленш, о большей терпимости къ умйреннымъ сектамъ раскола, о некоторой свобод* изслйдовашя и т. п. И что, наконецъ, они предложатъ западному славянству, въ кото-ромъ хотятъ вести свою пропаганду, если сами недовольны?..
Въ этихъ последнихъ указашяхъ мы опять им-Ьли въ виду позднййпия заявлешя славянофильства,—потому что въ сороко-выхъ годахъ славянофилы не могли высказаться достаточно объ этихъ предметахъ; но те противор^я, которыя обнаружива лись поздние, заключались уже и въ первоначальныхъ положе-б!яхъ школы, въ самой постановке теологическаго принципа,
19*
УД.
Славянофильство.
ИСТОРИЧЕСК1Е И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИДЕАЛЫ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА.
Историческая Teopin славянофиловъ, какъ естественно ожи дать, была тЬсно связана съ теор1ей теологической. Какъ въ чисто догматическомъ смысл* верховная истина принадлежим православно-славянскому Mipy, а ложь—Mipy западному, такъ и въ жизни исторической православно-славянскШ м!ръ, и въ част ности русскш народъ, представляетъ истинное выражеше хри-стнскихъ началъ общества и государства, а ж\щ западный — \ихъ извращев1е.
\ Въ такомъ смысли вопросъ поставленъ былъ еще братьями Кир-Ьевскими. Дал4е, эту теорш повторилъ Д. Валуевъ; потомъ развивалъ ее, историко-юридическими соображешями, славяно фильски полемистъ М... 3... К..., въ спор* съ Кавелияымъ о роли и значеши личности въ исторш русскаго общества; нако-нецъ, всего ярче высказывалъ ее К, Аксаковъ. У послъдняго историческая теор!я славянофильства получила наиболее полную обработку.
Относительно мн'Ьшй Кир-Ьевскаго, достаточно напомнить его слова о древней русской жизни, въ статьи „о характере просв4-щешя Европы и его отношенш къ просвйщенш Россш". Вотъ его основныя положешя:
„Обширная русская земля, даже во времена разд*лен1я сво его на мелк1я княжества, всегда сознавала себя какъ одно жи вое т4ло и не столько въ единстве языка находила свое притя гательное средотчте, сколько въ единств* уб&жденШ, происходя-щихъ изъ единства вгьроватя въ церковныя постановлешя. Ибо ея необозримое пространство было все покрыто, какъ бы одною
— 293 —
непрерывною сетью, неисчислимымъ множествомъ уединенныхъ монастырей, связанныхъ между собою сочувственными нитями ду-ховнаго общешя. Изъ нихъ единообразно и единомысленно раз ливался св*тъ сознашя и науки (?) во все отд4льныя племена и княжества. Ибо не только духовныя понят народа изъ нихъ исходили, но и все его понягпя нравственныя, общежительныя и юридичесшя, переходя черезъ ихъ образовательное вл!ян1е, опять отъ нихъ возвращались въ общественное сознан1е, принявъ одно общее направлеше...
„Потому этотъ руссшй бытъ (бытъ, уцелевши и теперь въ народи) и эта, прежняя, въ немъ отзывающаяся, жизнь Россш, драгоценны для насъ, особенно по тймъ сл4дамъ, которые оставили на нихъ чистыя хриспансшя начала, дМствовавпая безпрепят-ственно на добровольно покорившаяся имъ племена славянсшя..." х).
Надежду на будущее процвйтате славянскаго народа даютъ, впрочемъ, не кашя-нибудь племенныя особенности,—эти особен ности могутъ только ускорить или замедлить развийе; свойство плода зависитъ отъ свойства семени, т.-е. восточнаго, византШ-скаго христсанства. Оно изменило нравственныя поняйя рус-скаго человека, и все общественное устройство древней Руси должно было принять направлеше хританское.
Древняя русская церковь твердо определила границы между собою и м!рскимъ государствомъ, не смешивалась съ его инте ресами, стояла надъ нимъ какъ высппй идеалъ — и никогда не искала формальнаго господства надъ правительственной властью. Русь была нравственно „святая Русь*, и не похожа была въ этомъ на „священную римскую имперш".
Далее. „Духовное влгянге церкви на это естественное разви-rie общественности могло быть гЬмъ полнее и чище, что ника кое препятств1е историческое не мешало внутреннимъ уб4жде-тямъ людей выражаться въ ихъ вн'Ьшнихъ отношешяхъ. Не искаженная завоевателю, русская земля, въ своемъ внутреннемъ устройстве, не стеснялась теми насильственными формами, ка-Е1я должны возникать изъ борьбы двухъ яенавистныхъ другъ другу племенъ, прицужденныхъ, въ постоянной вражде, устраи вать свою совместного жизнь. Въ ней не было ни завоевателей, ни завоеванныхъ. Она не знала ни желйзнаго разграничена не-подвижныхъ сословШ, ни стеснительныхь для одного преиму-ществъ другого, ни истекающей оттуда политической и нрав ственной борьбы... Она не знала и необходимаго порождещя этой
1) Сочин., т. II, стр. 259 и сл^д.
— 294 —
борьбы: искусственной формальности общественныхъ отношешй в болйзненнаго процесса общественнаго развит1я, совершающагося насильственными изм-Ьнешями законовъ и бурными переломами постановлена. И князья, и бояре, и духовенство, и народъ, и дружины княжесшя, и дружины боярск!я, и дружины городсш, и дружина земская, — вс4 классы и виды населенш были про никнуты однимъ духомъ, одними убйждешями, однородными по-няйями, одинакою потребностью общаго блага...
„Всл,Ьдств1е такихъ естественныхъ, простыхъ и единодуш ных^ отвошенШ, и законы, выражаюпце эти отношешя, не могли им^ть характеръ искусственной формальности; но, выходя изъ двухъ источниковъ: изъ бытового предашя и изъ внутренняго уб-Ьждешя, они должны были,' въ своемъ духи, въ своемъ со ставе и въ своихъ примЬнешяхъ, носить характеръ бол4е вну тренней, ч4мъ внешней правды, предпочитая очевидность су щественной справедливости—буквальному смыслу формы; святость предашя—логическому выводу; нравственность требовашя—внеш ней пользе... Внутренняя справедливость брала въ древне-рус-скомъ прав* перевйсъ надъ внешнею формальностш...
„ Въ древней Россш внутренняя цельность самосознашя, къ которой самые обычаи направляли русскаго челов-Ька, отража лась и на формахъ его жизни семейной, гдй законъ постоянна^ ежеминутнаго самоотвержешя былъ не геройскимъ исключешемъ, но дйломъ общей и обыкновенной обязанности...
„При такомъ устройстве нравовъ, простота жизни и про стота нуждъ была не сл4дств!емъ недостатка средствъ и не сл,Ьдств1емъ неразвита! образованности, но требовалась самымъ характеромъ основного просвйщешя. На Запад'Ь роскошь была не противор4ч1е, но законное сл4дств1е раздробленныхъ стрем-лешй общества и человека; она была, можно сказать, въ самой натур* искусственной образованности... Русскш человйкъ, больше золотой парчи придворнаго, уважалъ лохмотья юродиваго. Рос кошь проникала въ Россш, но какъ зараза, отъ сосЬдей. Въ ней извинялись; ей поддавались какъ пороку, всегда чувствуя ея не законность, не только релипозную, но и нравственную и обще ственную % и т. д. *).
Таковы были представлев1я Кирйевскаго о русской старинй 2).
1) Въ дальн'вйшемъ изложенш Кир^евскаго укажет* еще страницы (т. II, 275—
277), гдй онъ собираетъ найденныя имъ особенности древней Россш и отлиад про-
св'вщетя русскаго отъ заиадно-европейскаго.
2) Статья, изъ которой приводимъ выписки, появилась въ 1852 г., Самыя мысли,
конечно, были заявлены Кир&евскимъ въ своемъ круги гораздо раньше.
— 295 —
Въ томъ же основномъ смысли о характере старой русской исто-рш говорилъ славянофйльскш полемиста, писавппй подъ бук вами М... 3... К.., которыя скрывали одно язъ главнМшихъ именъ славянофильской школы х).
По форм-Ь статьи, состоящей почти только изъ возраженш,. въ ней н£тъ последовательна™ изложетя собственнаго взгляда автора, но въ руководящихъ положешяхъ заключаются отли-чительныя особенности славянофильской исторической теорш. Авторъ статьи, оспаривая Teopiro Кавелина о родовомъ быт4 и развили личности въ древней Россш, уже заявляетъ теорш общин-наго быта, и древнюю Русь изображаете въ идеальныхъ чертахъ общества, построеннаго на истинно-хрисйавскихъ началахъ.
Вотъ главный положешя, зд-Ьсь выставленный:
Отвергая мнйше Кавелина о силй родового начала въ древ-немъ русскомъ быт$ и слабости общиннаго, авторъ яаходитъ, что, слФдя за развипемъ государства, Кавелинъ упустилъ изъ виду русскую землю, что напротивъ, „общинное начало состав ляете основу, грунте всей русской исторш, прошедшей, настоя щей и будущей; Семена и корни всего великаго, возносящагося на поверхности, зарыты въ его плодотворной глубине...
„Не общинное начало, а родовое устройство, которое было низшею его степенью, клонилось къ упадку, а такъ какъ въ немъ были зачатки жизни и сознашя, то оно спасло себя и об-, леклось въ другую форму. Родовое устройство прошло, а общин ное начало уц&л-Ьло въ городахъ и селахх, выражалось вн&ш-нимъ образомъ въ вйчахъ, поздние въ земскихъ думахъ. Древне-славянское, общинное начало, освященное и оправданное нача-ломъ духовнаго общешя, внесеннымъ въ него церковью, безпре-станно расширялось и крйпло...
„Семейство и родъ представляютъ видъ общежи'ия, основан ный на единстве кровномъ; городъ съ его областью — другой видъ, основанный на единстве областномъ, и поздние епарххаль-номъ; наконецъ, единая, обнимающая всю Pocciro государствен ная община,—послйдшй видъ, выражеше земскаго и церковнаго единства. ВеЬ эти формы различны между собою, но онЬ суть только формы, моменты постепенна™ расширешя одного общин наго начала, одной потребности жить вмйсгЬ въ согласш и любви, потребности, сознанной каждымъ членомъ общины, какъ верхов ный законъ, обязательный для всйхъ, и носящш свое оправдаше
1) „Москвитянинъ", 1847 г., ч. II, стр. 135—174 (въ стать* „о мн'вшяхъ „Со-временника" исторических'* и литературных*/'), по поводу статьи Кавелина о юри-дическомъ быт* древней Россш.
— 296 —
въ самомъ себе, а не въ личномъ произволенш каждаго. Таковъ общинный бытъ въ существе его; онъ основанъ не на личности и не можетъ быть на ней основанъ (противный взглядъ утверж-далъ, что общественное устройство древней Руси было слабо, именно по недостатку развийя личности); но онъ предпола гаемо высшгй актъ личной свободы и сознатя — самоотречете.*
„Въ каждомъ моменте его развит онъ выражается въ двухъ явлев!яхъ, идущихъ параллельно и необходимых^ одно для дру гого. Вече родовое (напр. княжесше сеймы) и родоначальника В4че городовое и князь. Вйче земское, или дума, и царь.
„Первое служить выражешемъ общаго связующаго начала; второе — личности.
„Положимъ, взаимный отношешя князей определялись родо-вымъ началомъ; но что такое князь въ отношеши къ Mipy, если не представитель личности, равно близкш каждому, если не при знанный заступникъ и ходатай каждаго лица передъ апромъ? По чему община не можетъ обойтись безъ него?..
„ Князь былъ для нея не только военачальникъ: и въ пред-почтеши одного князя другому видны следы не патр1архальнаго, до-варяжскаго быта старейшинъ, а более возвышеннаго христь анскаго понятая о призваши личной власти, о нравственныхъ обязанностяхъ свободнаго лица"...
Въ древней Руси христнство привилось гораздо ближе и сильнее, ч4мъ, наприм^ръ, у германцевъ, хотя поелйдте и могли быть лучше къ нему приготовлены: „по свидетельству исторш, которое изъ двухъ племенъ, германское или славяно-русское, приняло христнство добровольнее, ближе къ сердцу? которое прониклось имъ глубже и принесло ему въ жертву более народ-ныхъ предразсудковъ и безнравственныхъ обычаевъ?.. Если срав нить весь бытъ Шевской Руси въ XI-мъ и ХИ-мъ в^кахъ и сог временный бытъ любого изъ германскихъ племенъ, въ которомъ изъ нихъ вл1яше новаго учета окажется наиболее ощутитель-нымъ?" Шевская Русь вообще представляется автору въ св4т-ломъ, привлекательномъ виде сравнительно съ последующими вре менами (и это справедливо). При этомъ сравнении съ поздней шей Русью, авторъ делаетъ такое признаше: „ Въ Шевскомъ пе-ршде не было вовсе ни тесной исключительности, ни суроваго невежества позднейшихъ временъ 1). Это не значитъ,— спешить прибавить авторъ, —чтобы истор1я пошла назадъ; явились ияыя
1) Виосл'бдствш К. Аксаковъ совершенно отвергалъ нрисутств1е этихъ недостат-ковъ и въ позднейшей эпохи.
— 297 —
потребности, иныя цели, которыхъ необходимо было достигнуть во что бы ни стало, течете жизни стеснилось и зато пошло быстрее по одному направленш; но Шевская Русь остается ка-кимъ-то блистательнымъ прологомъ къ нашей истор1и".
Зам4тимъ еще мн4ше о вече. Писатели, принимавпие тео-рш родового быта, справедливо видели въ вече только весьма несовершенную форму общественнаго устройства, такъ какъ въ немъ не было никакихъ точныхъ определена;—славянофилы на ходили, что, напротивъ, это и была форма наилучшая. На миг£-aie Кавелина, что дела решались не по большинству голосовъ, не единогласно, а какъ-то совершенно неопределенно, — славяно фильски критивъ замйчаетъ:
„Способъ рйшешя по большинству запечатлеваете распадеше общества на большинство и меньшинство и разложеше общин-наго начала; вече, выражеше его (то-есть общиннаго начала), нужно именно для того, чтобы примирить противоположности; ц4ль его—вынести и спасти единство. Отъ этого оно обыкно венно оканчивается въ летописяхъ формулою: снидошася вен въ любовь. Способъ решен1я единогласный, отличаемый авторомъ (Кавелинымъ) отъ формы в'Ьчевыхъ приговоровъ, въ которыхъ не было счета голосовъ и баллотировки, относится къ ней какъ совокупность единицъ къ целому числу, какъ единство количе ственное къ единству нравственному, какъ внешнее къ внутрен нему. Съ предубеждешемъ автора въ пользу формальной пра вильности противъ внутренняго соглас1я и живого единства, нельзя понять ни общины, ни русской истор1и, ни вообще какого бы то ни было историческаго проявлегая идеи народа".
Въ заключеше своей критики, М... 3... К... выставлялъ свои обпця положетя; по его собственнымъ словамъ, оне наполовину имели видъ гипотезъ, еще не были (хотя могли быть) доказаны тогда,—но славянофильская точЕса зрешя выражена въ нихъ очень решительно. Гипотезы шли прямо наперекоръ т'Ьмъ взгля-дамъ, которыхъ держались последователи родовой Teopin, и пред ставляли свой особый взглядъ на развипе „личности". ЗалгЬтимъ, что подъ „развипемъ личности" для обеихъ сторонъ вообще подразумевалось стремлете личности къ сознательной деятель ности въ свободиыхъ общественныхъ уелсшяхъ,—стремлен1е къ умственной и политической свободе.
По.теорш и гипотезамъ М... 3... К..., развит1е личности шло вовсе не по темъ стуиенямъ, кавд предполагалъ его противнику что развитие гермаискаго начала личности (какъ оно принималось въ тогдашнихъ философско-историческихъ и юридическихъ по-
— 298 —
вяйяхъ) само по себ'Ь не можетъ привести къ предполагаемому результату, то-есть къ нормальному устройству свободнаго обще ства; что „это начало (идея человека, или точвйе—идея народа) явилось не какъ естественный плодъ развит1я личности, но какъ прямое ему противодМств1е и проникло въ сознаше передовыхъ мыслителей западной Европы изъ сферы релите \ что западный шръ выражаетъ теперь требован1е органическаго примирен1я на чала личности съ началомъ объективной и для веЬхъ обязатель ной нормы — требоваше общины (авторъ разум^етъ новей нш со-щальныя движешя), и что это требоваше „совпадаешь съ нашей субстанщей", что „въ оправдате формулы мы приносихмъ бытъ"> и что въ этомъ точка соприкоснсветя нашей исторш съ запад ной х).
Эта общая мысль дополняется въ теорш М... 3... К... сле
дующими положешями, определяющими историческое развийе рус-
скаго быта. Общинный бытъ славянъ основанъ былъ вовсе не
на отсутствш личности (противники утверждали, что въ старой
русской жизни личность поглощалась родомъ, и старая община,
какъ, наприм4ръ, новгородская вечевая община, пала именно от
того, что въ ней бродилъ только неопределенный элементъ обще-
ствеянаго союза, не подкрепленный разви'пемъ личности), а на
свободном?* и сознательномъ ея отречент отъ своего полновластщ
христнство внесло въ национальный славянсюй бытъ сознаше и
свободу (?), и община, принявши въ себя начало общетя духов-
наго, стала „какъ бы светскою, историческою стороною церкви".
Задача нашей внутренней исторш определяется именно какъ
просветлете народнаго общинцаго начала началомъ общинно-
церковнымъ; а истор1я внешняя имела целью основать полити
ческую независимость этого начала не только для Роши, но и
для целаго славянства создан1емъ крепкой политической формы,
которая „не исчерпываетъ общиняаго начала, но и не противо
речить ему". '
Teopia М. 3. К., набросанная въ его статье только въ самомъ бегломъ очерке, очевидно стояла на одной почве со взглядами Киреевскаго. Собственно въ литературе статья М... 3... К... въ первый разъ выставляла основныя учешя славянофильства объ историческомъ ходе русской жизни и его внутреннемъ смысли,
*) Это—почти та самая точка зр'Ыя, которой потомъ держался Герценъ, и въ* этомъ было его „славянофильство". Такова его брошюра: „Старый шръ и Рошя1' и друг. Но за этимъ воиросомъ собственно сельской общины (въ ея широком* поли-тическомъ развитш), онъ опять расходился съ славянофилами во всЬхъ иодробно-
СТЯХЪ СВОИХЪ МН'БНШ.
— 299 —
выставляла ихъ въ строгомъ логическомъ построевш. Приведен ные сейчасъ тезисы заключали въ себе целую законченную си стему, и, какъ увидимъ далее, историчесшя мн4шя славянофиль ства были главнымъ образомъ развитсемъ этой системы.
Итакъ, программа была дана, хотя самъ авторъ ечиталъ ее наполовину гипотезой. Но если уже дело становилось на почву научнаго изслйдовашя, а не однихъ идеалистическихъ стремле ние то программа требовала доказательствъ—и гипотезамъ не было места. Въ виду мнгЬнн! противной стороны, нужно было доказывать все, начиная съ чисто-теоретическихъ положешй о развили идеи человека или идеи народа и до историческихъ за-ключенш о значенш русской общины. Такъ, была еще чистой гипотезой мысль, что нашъ быть представляетъ уже разр£шен1е вопроса, то-есть, примирен1е начала личности и начала объектив ной нормы, или правильный, объединяющей все интересы обще ственный союзъ. Гипотезой было и то положеше, что общинный бытъ славянъ основанъ былъ не на отсутствш личности, и что христ1анство внесло въ него сознате и свободу. Нужно было доказывать и предполагаемый достоинства старой вечевой общины, которыя возбуждали сомн'Ьше не только неопределенностью от-правлешй этой общины, но и ея дальнейшей судьбой, въ кото рой она не могла выдержать исторической пробы, и т. д. Вдо-слйдствш эти вопросы и действительно поднимались въ спорахъ двухъ сторонъ, вызывая самыя несходныя решешя, и тема, вы ставленная славянофилами, не доказана до сихъ поръ... Осо бенное внимаше этотъ вопросъ возбудилъ снова въ пору крестьян ской реформы; бытовая крестьянская община встретила горячихъ защитниковъ и вне славянофильскаго лагеря; но эти защитники, отдавая всю справедливость славянофильскому взгляду на бытовую общину, не находили возможнымъ согласиться съ целой Teopieft, ни съ славянофильскимъ обобщешемъ этого начала на всю на-щональную жизнь, ни съ теологическими толковатями, ни съ историческими заключешями... Въ сороковыхъ годахъ, славяно фильская тема казалась еще менее убедительна. Общее укаааше на значете общиннаго быта въ древнемъ русскомъ быту было справедливо и составляетъ заслугу славянофильскихъ историковъ, какъ и ихъ указаше на современную сельскую общину; но про тивники справедливо отвергали преувеличетя, на которыхъ вы строена была вся идеальная теор1я русской исторш. Картина древпяго общиннаго быта, нарисованная славянофилами, могла быть очень обсльстительаа,—но где доказательства, что такова была действительно жизнь древней Руси; где доказательства той
— 300 —
„свободы", того „сознашя", той „любви", которыя приписывала ей теор!я; была ли община въ самомъ деле такимъ всепрони-кающимъ началомъ, или, напротивъ, не уцелела ли она просто какъ одна изъ гбхъ формъ быта, которыя могли сохраниться лишь потому, что не мешали государственному развитш и ни въ чемъ не сталкивались съ требовашями времени, напримйръ, съ развипемъ велико-княжества, стремлешями московскаго само-держав1я, съ реформой Петра и т. п.? Какъ, при великомъ пред-полагаемомъ значенш этого начала и непрерывномъ его вл!янш, русская жизнь стараго времени могла дойти до такого восточ-наго деспотизма въ унравленш и до такой бедности умственнаго образова1ия, как!я несомненно отличали московскую Русь?
Словомъ, теор1я нуждалась въ доказательствахъ. Эту задачу въ особенности взялъ на себя К. Аксаковъ.
Онъ не вдругъ сталъ защитникомъ этой теорш. Его диссер-тащя о Ломоносове написана еще подъ другими вл!ян1ями; оеъ былъ тогда чистымъ гегельянцемъ, держался обычиыхъ взглядовъ на ходъ русской исторш и смотргЬлъ на эиоху Петра, какъ ва переходъ отъ исключительной нацюнальности кь общечеловече ской цивилизащи. Но уже вскоре въ его мнйшяхъ ироизошла радикальная перемена. Въ то же время, когда появилась его диссертагця (1846), онъ является участникомъ „Московскихъ Сборниковъ", где его статьи, подписанныя псевдоиимомъ „Имрекъ", были уже славянофильской критикой тогдашней литературы. Акса ковъ окончательно остановился потомъ на принятой имъ точке зрЗшя и сталъ горячимъ ея проиов'Ьдникомъ. Его дагшиштй народный патрштизмъ 1) нашелъ въ славянофильстве самую со чувственную для него формулу: народъ сталъ его господствую щей идеей—таковы его стихотворешя, его критически статьи, публицистика, труды историческ1е...
Не входя въ подробности историческихъ трудовъ К. Акса кова, укажемъ на оценку ихъ, сделанную Костомаровымъ 2), ко-
г) Въ бюграфш Погодина, составляемой г. Барсуковым^ есть любоиытныя черты о среди, въ которой выросталъ К. Аксаковъ, — о домъ1 С. Т. Аксакова. Погодинъ очень сблизился съ нимъ въ концт> 1820 годовъ, и въ своемъ дневники отмйчаетъ въ 1829 году: „Петръ прорубилъ окошко, а Аксаковъ (С. Т.) его заколотить". „Жизнь и труды М. П-. Погодина", книга вторая. Спб. 1889, стр. 315; см. также стр. 214 и далйе.
2) „Труды Аксакова останутся навсегда знаменательными для науки русской исторш,— говорить Костомарова Онъ оировергъ теорш родового быта, на которой хотели построить русскую истор1ю; онъ обратилъ внимаше на другое древнее на чало въ русской исторш — общинное, в&чевое, которое прежде наукою оставлено было въ гвни; онъ возвъхтилъ плодотворную мысль удалиться отъ рабскаго подра-
— 301 —
торая впрочемъ требуетъ оговорокъ. Въ томъ, что Костомаровъ считаетъ заслугою К. Аксакова, не все принадлежало лично ему. Такъ самое основное изъ его положенШ объ общинномъ на чали въ древней русской жизни было ранйе заявлено школой и, какъ мы видели въ статье М... 3... К..., заявлено самымъ р£ши-тельнымъ образомъ. Общинная идея была принята Аксаковымъ готовая, и ему принадлежР1тъ только дальнейшее ея развит1е и, можно прибавить, доведете ея до крайности. Что касается „рус-скаго воззрения", которому Костомаровъ приписываетъ столь вы сокую цйну трудовъ К. Аксакова, относительно его существует^ кажется, некоторое недоразумйте. Для новййшихъ историковъ, и не принадлежавшихъ вовсе къ славянофильскому лагерю, была вообще ясна необходимость изучен1я бытовыхь явленШ; это со-знаше вообще являлось въ русской исторической и этнографиче ской науки, какъ результатъ ея собственной зрелости, а также какъ результатъ вл!яшй науки европейской. Не отвергая того, что писатели славянофильской школы деятельно участвовали въ выработки этого созпашя, было бы исторически неверно припи сать это сознаще имъ однимъ. Не трудно было бы проверить научную заслугу обоихъ литературныхъ направленШ, обративъ вниман1е на самые результаты, добытые ихъ яов4йшимъ истори-ческимъ изучен1емъ. Едва ли можно оспаривать, что наибольшая сумма этихъ результатовъ была пртбр'Ьтена не тенденцюзными работами въ славянофильскомъ дух£, а именно бол4е безпри-страстными научными изслгЬдовашями, не только свободными отъ этой тенденцш, но даже ей враждебными^..
У К. Аксакова обшдя, болйе или мен4е неопределенный'по-дожешя Кирйевскихъ, коротко высказанные тезисы М... 3... К..,
жавля западнымъ теорямъ, обратиться къ разработки народной жизни, и вместо чуждыхъ, наносныхъ взглядовъ поискать своихъ, народныхъ. Онъ превосходно отга-далъ характеръ Ивана Грознаго и гвмъ открылъ путь къ простому и ясному ура-зумъ-нш его эпохи; наконецъ, онъ нашелъ двойственность земли и государства въ русской исторш—идею великую, илодъ того русскаго воззр^шя, надъ которымъ глу мились и изд-ввались, и безъ котораго неосуществима плодотворность научной дея тельности въ сфер'в русской исторш, ибо никаодя собьтя непонятны, если мы не знаемъ возир'Ьшя, образовавшагося у того народа, который творилъ эти собьтя и участвовал?, въ нихъ". Но Костомаровъ находить также ошибки и преувеличешя въ мн'вшяхъ Аксакова, происходивши отъ идеализма, отличающаго последователей этой школы. Таковы суждетя Аксакова о земскихъ соборахъ, о правт, кормлешя и т. п. Самъ Костомаровъ находить, что „русское воззрите" Аксакова бывало не со-всймъ в4>рно, что московски патрштизмъ заставлялъ его видеть въ древней Руси таыя соверашнства, какихъ она вовсе не имъла, какъ, напр., свободу торговыхъ еношенш, веротерпимость и т. п. (О значенш критическихъ трудовъ К. Аксакова въ русской исторш. Спб. 1861). Ср. „В'Ьстн. Евр.", 1884, кн. 3—4.
— 302 —
являются въ бол4е обработанной форм*, съ объясненный и по дробностями. Вм£ст$ съ т£мъ, основная идея доводится до ея крайнихъ предЪловъ. Личный характеръ дйлалъ то, что для Акса кова его идеи стали какъ будто исторической релипей.
Въ особенности характеристичны тй статьи его по русской истор1и, которыя въ первый разъ напечатаны въ первомъ том4 собрашя его сочиненш. Эти статьи, писанныя около 1850 года, еще не были вполне обработаны для печати и являются въ томъ вид4, какъ были написаны авторомъ подъ веЬмь вл1ятемъ его чувства, несдерживаемый тЬми соображетями, которыми писатель долженъ иногда невольно руководиться, приступая къ печати *). Мн-Ьтя Аксакова исходятъ изъ сл-Ьдующихъ основашй:
„Poccifl — земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на европейшя государства и страны. Очень ошибутся т4, ко торые вздумаютъ прилагать къ ней европейшя воззрйшя и на основанш ихъ судить о ней 2). Но такъ мало знаетъ Россш наше просвещенное общество, что такого рода суждете слышишь часто. Помилуйте,—говорятъ мнопе,—неужели вы думаете, что Poccifl идетъ какимъ-то своимъ путемъ? На это оттьпьъ про стой: нельзя не думать того, что знаешь, что таково на самомъ д'Ьл'Ь...
„HcTopifl нашей родной зе:или такъ самобытна, что разнится (отъ западной) съ самой первой своей минуты. ЗдЬсь-то, въ са момъ начали, разделяются эти пути, русскШ и западно-европей-скШ, до той минуты, когда странно и насильственно встречаются они, когда Poccifl даетъ страшный крюкъ, кидаетъ родную до рогу и примыкаетъ къ западной tJ).
„Bet европейсшя государства основаны завоевашемъ. Вражда есть начало ихъ. Власть явилась тамъ непр1яйненною и воору женною, и насильственно утвердилась у покоренпыхъ народовъ...
, Русское государство, напротивъ, было основано не завоева-
г) Если мы не ошибаемся въ своемъ предположении, то надобно сожалеть, что вероятно цензурныя соображешя не дозволили "издателямъ напечатать этихъ статей въ полномъ составе; см., напр. стр. 15—16.
2) Нужно следовательно „русское воззрите". Но большинство, почти все про тивники, которыхъ упрекаетъ далйе Аксаковъ, если прилагали къ нашей исторш европейская воззр-втя, 4то въ томъ же смысли какъ онъ самъ—нанрим^ръ, употребляя известные пр1емы новейшей исторической критики, выработанные не нами и кото рыми пользовался самъ славянофильскш псторикъ. Teopin родового быта—одно изъ главнъ'йшихъ преступленш Соловьева въ глазахъ славянофилов?» — хотя бы она и была ошибочна, не дъмаетъ же въ самомъ д-Ьл-!; взглядовъ Соловьева немецкими, а это искренно думалъ К. Аксаковъ. :) Петровская реформа.
— 303 —
в1емъ, а добровольпымъ призвангемъ власти. Поэтому, не вражда, а миръ и соглаае есть его начало. Власть явилась у насъ же ланною, не враждебною, но защитною, и утвердилась съ соглаая народнаго...
„Итакъ, въ основанш государства западеаго: насгше, раб ство и вражда. Въ основанш государства русскаго: доброволъ-ностъ, свобода и миръ. Эти начала составляютъ важное и реши тельное различ!е между Русью и Западною Европою, и опредй-ляютъ исторш той и другой.
„Пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могутъ сойтись между собою, и народы, идупце ими, никогда не согласятся въ своихъ воззр'Ьшяхъ. Западъ, изъ со-стояшя рабства переходя въ состояв1е бунта, принимаетъ бунтъ за свободу, хвалится ею и видитъ рабство въ Россш. Рошя же постоянно хранить у себя призванную ею самою власть, хранитъ ее добровольно, свободно, и поэтому въ бунтовщике видитъ только раба съ другой стороны, который также унижается передъ новымъ идоломъ бунта, какъ передъ старымъ идоломъ власти; ибо бунтовать можетъ только рабъ, а свободный челов4къ не бунтуетъ.
„Но пути эти стали еще различнее, когда важнейший вопросъ для человечества присоединился къ нимъ: вопросъ виры. Благо дать сошла на Русь. Православная вира была принята ею. За падъ пошелъ по дороге католицизма. Страшно въ такомъ деле говорить свое мнете; но если мы не ошибаемся, то скажемъ, что по заслугам* (!) дался и истинный и ложный путь веры,— первый Руси, второй Западу.
„Ясно стало для русскаго народа, что истииная свобода только тамъ, идеже духъ Господень" 1).
Очевидно, что это определете основатй русской исторш было развит1емъ мысли, которую мы видели у Киреевскихъ и М... 3... К... Но Teopin все-таки оставалась Teopiefi и, за отдельными исключетями, фактическое доказательство ея мало подвинулось впередъ. Такъ, относительно положетя о добровольномъ призва-нш власти, высказаннаго еще Петромъ Киреевскимъ, Погодинъ тогда же приводилъ факты, показывавпие, что добровольность въ остальной русской земле, которую стали занимать варяги, была очень сомнительная: новая власть, „желанная", „защитная" по словамъ Аксакова, распространялась рядомъ „воеванш", „ при му чеши" и т. п. Возражен1е не было опровергнуто, но К. Акса-
1) Поли. собр. соч. К. Аксакова, I, стр. 7—9.
— 304 -
ковъ продолжалъ идеализировать „добровольное призваше" и воз-велъ его въ цйлый возвышенный фактъ народнаго духа... Нако-нецъ, еслибы и признать это различхе въ основанш русскаго и западваго государства,—оно еще не давало права для вывода о совершенной противоположности Запада и Востока.
Эту противоположность, кажется, никто изъ славянофиловъ не изображалъ такими смелыми контрастами, какъ Аксаковъ; Западъ осужденъ на рабство, и свобода остается одному Востоку—это странное злоупотреблеше словомъ „свобода" встречается нередко въ его историческихъ разсуждешяхъ.
Дал4е, теологическШ принципъ славянофильства повторяется и зд-Ьсь съ т-Ьмъ же господствующимъ значешемъ... Окончивъ свой очеркъ древней русской жизни, Аксаковъ предвид'Ьлъ воз-ражеше. „Намъ скажутъ: неужто же было полное блаженство? Конечно, н£тъ. На земли нельзя найти совершеннаго положетя, но можно найти совершенныя начала. Шзтъ ни въ одномъ обще стве истинна/ю христианства, но христнство истинно, и хри-ст1анство есть единый истинный путь. Следовательно, этимъ еди-нымъ истиннымъ путемъ и надобно идти. Вся сила въ томъ, что человйкъ призналъ за законъ, за начало. Въ основу русской жизни легли истинныя начала, съ чймъ, я думаю, нельзя не согласиться", и проч. х). Передъ гЬмъ, онъ р^шилъ, что Западу „по заслу-гамъ" данъ былъ ложный путь, а намъ—истинвый путь виры. Когда же успели оказать эти заслуги и Западъ, и русскш на-родъ? И каыя онгЬ были?
Историчесшя основашя этого заключешя опять не еовеЬмъ достаточны. Выше мы упоминали объ общихъ явлешяхъ восточ ной и западной релипозности, которыя не укладываются въ мйрку теор!и; также произвольно теор1я истолковываетъ и факты рус ской исторш. Русская древность представляется Аксакову въ са-момъ радужномъ цв^те. Руссше славяне, еще язычники, впередъ уже готовы были къ христианскому благочестш. Аксаковъ утвер-ждаетъ, что русскШ яародъ искони обнаруживалъ наклонность къ воспринятт истинныхъ началъ. Въ статье о язычестве древнихъ славянъ, Аксаковъ старается доказать, что еще при язычестве славяне жили „въ чаяши христнства" 2). »Язычество русскаго славянина было самое чистое язычество, было, при вйровавш въ Верховное Существо, постоянное освящеше жизни на земли, постоянное ощущете общаго высшаго смысла вещей и событий.
') Стр. 15.
2) Стр. 311 и сл&д.
— 305 —
Следовательно, вйроваше темное, неясное, готовое къ просвеще нно и ждавшее луча истины". „Когда вспомнишь, какъ крестился русскш народъ, невольно умиляешься душою. РусскШ народъ кре стился легко и безъ борьбы, какъ младенецъ, и христианство оза рило всю его младенческую душу. Въ его душе не было воспо-минашй языческихъ, не было огрубелой, определенной лжи" и т. д.
Миеологичесшя изследоватя, уже начатыя въ то время, когда писалъ Аксаковъ, показывали, что русская языческая миеолопя не представляла никакихъ подобныхъ особенностей и имела, на-противъ, чрезвычайно много общаго съ целой ин до-европейской миеолопей, особливо германской и литовской,—что главнейшая разница русской миеологш съ другими была та, что она не успела пройти всехъ ступеней развит, уже пройденныхъ язычествомъ1 другихъ племенъ, когда была застигнута введетемъ христнства. Поэтому—отсутств1е жрецовъ и выработаннаго языческаго покло-нешя. Съ другой стороны, введете христнства не было такъ мирно и безмятежно. Какъ ни скупа наша летопись на факти-чесшя сведен1я юбъ этомъ предмете, въ ней сохранилось воспо-минате объ упорстве язычества въ разныхъ краяхъ древней Руси. Истор1я народной поэзш и преданш свидетельствуетъ о множе стве „языческихъ воспоминанШ", и писатель даже такого позд-няго времени, какъ XIV-е столе^е, черезъ несколько вековъ после „озаретя", съ негодоватемъ говоритъ о „двоеверш", т.-е. полу-языческомъ хрисйанстве народа.
Въ другой статье объ основныхъ чертахъ русской исторш, Аксаковъ указываете отличительную особенность русскаго народа и его исторш—въ хриотанской простоте и смиренш. „Русская истор1я,—говоритъ онъ,—въ сравненш съ истор!ей запада Европы отличается такою простотою, что приведетъ въ отчаяте человека, привыкшаго къ театральнымъ выходкамъ (?). Русскш народъ не любитъ становиться въ красивыя позы; въ его исторш вы не встретите ни одной фразы, ни одного красиваго эффекта, ни одного яркаго наряда, какими доражаетъ и увлекаетъ васъ исто-pifl Запада; личность въ русской исторш играетъ вовсе не боль шую роль; принадлежность личности—необходимо гордость, а гор дости и всей обольстительной красоты ея—и нетъ у насъ. Нетъ рыцарства съ его кровавыми доблестями, ни безчеловечной рели-позной пропаганды, ни крестовыхъ походовъ, ни вообще этого безпрестаннаго щегольского драматизма страстей. Русская истор1я —явлете совсемъ иное. Дело въ томъ, что здесь другую задачу задалъ себе народъ на земле, что хрисйанское учете глубоко легло въ основате его жизни. Отсюда, среди бурь и волненШ,
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 20
— 306 —
насъ поеЬщавшихъ, эта молитвенная тишина и смиреше, отсюда внутренняя духовная жизнь виры. Не отъ недостатка силъ и духа, не отъ недостатка мужества возникаетъ такое кроткое явлеше! Народъ русскш, когда бывалъ вынужденъ обстоятельствами явить свои силы, обнаруживалъ ихъ въ такой степени, что гордые и знаменитые храбростью народы, эти лих1е бойцы человечества, падали въ прахъ предъ нимъ, смиреннымъ, и тутъ же, въ ми нуту победы, дающимъ пощаду. Смиреше, въ настоящемъ смысли, несравненно большая и высшая сила духа, .чймъ всякая гордая безстрашная доблесть. Вотъ съ какой стороны, со стороны хри-стнскаго смирешя, надо смотреть на русскШ народъ и его исторш14... *).
Настоящее является Аксакову наградой этого смирешя: -„И Господь возвеличилъ смиренную Русь. Вынуждаемая своими драчливыми соседями и пришельцами къ отчаянной борьбе, она повалила ихъ всЬхъ одного за другимъ. Ей дался просторъ на земли. Въ трехъ частяхъ свита 2) ея влад&шя, седьмая часть земвого шара принадлежите ей одной. Въ ея предЬлахъ нет-носимое знойное л4то и невыносимая вйчная зима; въ ея пре дал ахъ солнце восходитъ на одномъ концй и заходить на дру-гомъ въ одно и то же время. И вотъ гордая Европа, всегда презиравшая Русь, презиравшая и не понимавшая ея духовной силы, увидала страшное могущество силы материальной, и для нея понятной—и снедаемая ненавистью, въ какомъ-то тайномъ ужааъ, смотритъ она на это страшное, полное жизни, гЬло,— души котораго понять не можетъ"... :j).
Тема нашего смирешя была однимъ изъ любимыхъ предметовъ краснорЗшя Шевырева, и это новый пунктъ соприкосноветя славянофильства съ „Москвитяниномъ". Известно, до чего Ше-выревъ доводилъ это восхвалеше русскаго смирешя 4). Едва ли надо говорить, что притязашя на христианскую добродетель плохо мирились и съ историческими фактами. Росс1я стала гро~ маднымъ государствомъ едва ли,велЗдагае смирешя: ея завоева-шя съ XV'-ro в4ка, потомъ войны Ивана Грознаго и царя Але-
') Стр. 13.
2) Тогда еще не были проданы русско-американскн! влад-вшл.
а) Стр. 20—21.
4) Въ свое время особенно знаменита была тирада о смиреши и иростогЬ рус скаго человека, въ „Поъ,;да,1> въ Кирилло-Бълозерскш монастырь" (М. 1852). Ше-выревъ восхищается, какъ не жаденъ русскШ человт>къ, не аавистливъ: летает*. во-кругъ него птица, — онъ не бьетъ ея; плаваетъ кругомъ рыба, онъ не ловитъ ея, и „довольствуется скудною, и часто нездоровою нищею", и т. п.
— 307 —
ксЬя не были особенно смиренны, a XVIII-e стол4т1е особливо отличалось не-смиренными завоеватями, и на этотъ разъ Акса кову повидимому, ничего не им4етъ аротивъ я петербургскаго перюда", вообще столь ему непр!ятнаго. О томъ, насколько обнаруживала смирешя наша внутренняя истор1я, упомянемъ дальше. Относительно нов-Ьйшаго настроен!» русскаго общества и самихъ славянофиловъ противники должны были, наконецъ, заметить, что ихъ смиреше такъ высокомерно, что нич'Ьмъ не уступаешь самой непохвальной западной гордости; и напоминали стихотвореше Хомякова, гдЬ говорится, что —
„Оыъ (Богъ)—съ г£мъ? кто гордости лукавой Въ слова смиренья не рядилъ".
„Западъ весь проникнутъ ложью внутренней, фразой и эффек том^,— говорить Аксаковъ, — но развй этимъ ограничивается истор1я Запада? Древняя русская жизнь, да и новая, была, ко нечно, проще; но эта простота была только сл4дств1емъ немудре-наго патр!архальнаго быта, какой въ свое время бывалъ и во всей Европе, а вовсе не какой-нибудь особенной врожденной добродетели. Съ другой стороны, „красивый эффектъ* западной жизни былъ естественнымъ спутникомъ цивилизащи, утонченной формой общежит1я; наконецъ онъ бывалъ естественнымъ npie-момъ, манерой нацюнальнаго темперамента, напр., темперамента южныхъ племенъ, вообще несравненно болйе живого, подвиж-наго, впечатлительнаго, ч&мъ темперамента северный: англича-нинъ также могъ бы похвалиться степенностью передъ францу-зомъ или итальянцемъ. Наконецъ, въ „яркомъ наряд*", если онъ и былъ, также нгЬтъ б£ды, какъ въ томъ „комфорте", ко торый послужилъ обвинешемъ противъ Запада у Д. Валуева.
Изображеше награды, доставшейся Росеш за ея смиреше, напоминаетъ хвастливый патрютизмъ временъ, предшествовавшихъ крымской войн*... Славянофилы, какъ и масса общества, поел* этой войны и даже прежде ея окончашя, убеждались въ фаль шивости этого тона х).
Въ опред*ленш внутреннихъ отношея1й древней Руси, цен-тральнымъ положетемъ Аксакова является мысль о двойствен ности земли и государства, которая кажется Костомарову „ве ликою идеею".
„Народъ призываетъ власть добровольно, призываетъ ее въ
1) См., напр., стихотворение Хомякова: „Россш" 1854 г. (въ „Стих." 1861, -стр. 122—123), и позднейшую публицистику „Русской Беседы".
20*
— 308 —
лице князя-монарха, какъ въ лучшемъ ея выраженш, и стано вится съ нею въ щлязменныя отношешя. Это — союзъ народа съ властно", или союзъ Земли и Государства.
„Земля, какъ выражаетъ это слово,—неопределенное и мир ное состояше народа. Земля призвала себе Государство на за щиту, ограждев!е; прежде всего отъ враговъ внйшнихъ, потомъ и отъ враговъ внутреннихъ. Отношеше Земли и Государства легло въ основаше русской исторш. Въ первыя времена Росая управ лялась ц4лымъ родомъ, совокупностью князей въ отдйльныхъ княжествахъ, и въ каждомъ княжеств* повторялись те же самыя отношешя. Князей стало много, они сами спорили между собою, и между князьями возможенъ былъ выборъ: поэтому они часто перемещались...
„Наконецъ, время княжихъ междоусоб1й прошло. Явился ве лики князь, и потомъ царь московски! и всея Руси, наследствен ный и самодержавный. Отношеше Земли и Государства, народа и правительства, прежняя взаимная доверенность—были основою ихъ отношений. Подобно тому, какъ князь собиралъ вече, царь созывалъ земскую думу или земскШ соборъ. Народъ не требовалъ, чтобы государь спрашивалъ его мнете. Государь не опасался спрашивать мнйшя народа... Спрашивали выборныхъ отъ всехъ сословш; они говорили: мысль наша такова, а тамъ какъ будетъ угодно государю. Не личное самолюб1е, не гордость западной свободы была здесь, а обоюдное искреннее желаше пользы...
„Во все время русской исторш народъ русски не изменилъ правительству, не изменилъ монархш. Если и были смуты, то оне состояли въ вопросе о личной законности государя: о Бо рисе, Лжедимитр1е и Шуйскомъ. Но никогда не раздавался го-лосъ въ народе:—не надо намъ монархш, не надо намъ само-держав1я, не надо намъ царя. Напротивъ, в^ 1612-мъ г. одо-левъ враговъ своихъ и будучи безъ государя, вновь громко и единогласно призвалъ народъ царя...
„Любопытно, хотя вкратце, взглянуть на этотъ бытъ, на эти незыблемыя, неизменныя отношешя между властш и народомъ, отношешя свободныя, разумныя, не рабсюя, и потому обезпе-ченныя отъ всякой револющи.
„Государево и земское дело—вотъ слова, которыя слышались изъ устъ народа, вотъ слова, которыя слышались изъ устъ госу даря; какъ часто встречаемъ ихъ въ древнихъ, и отъ государя, и отъ народа идущихъ грамотахъ*...
И затемъ Аксаковъ делаетъ ЪраткШ очеркъ земли—народа, съ его общиннымъ бытомъ, и государства, съ его правительствен-
— 309 —
ной деятельностью. Въ этой жизни не было ни западной ари стократе, ни западной демократии. „Вся Poccia была подъ двумя властями—Земли и Государства, разделялась на два отдела— на людей земскихъ и людей служилым*.
„ЧтЬ же соединяло эти два отдела, что составляло неразрыв ную связь между ними?.. ВгЬра и жизнь; вотъ почему всякй чиновникъ, начиная отъ боярина, былъ свой челов4къ народу: вотъ почему, переходя изъ земскихъ людей въ служилые, онъ не становился чуждымъ Земле. Выше всйхъ этихъ разд4ленш было единство в«Ьры и единство жизни, быта; соединявшее Росаю въ одно целое. Верою и жизшю само государство становилось земскимъ".
Въ начале этого изложешя, Аксаковъ, изображая отношешя между народомъ и призванной имъ властью, ставппя потомъ от-ношешями Земли и Государства, восхваляя ихъ „свободное со-глашеше", предвидитъ возражеше и отв-Ьчаетъ на него:
„Но нйтъ никакого обезпечешя, скажутъ намъ; или народъ, или власть могутъ изменить другъ другу. Гарантгя нужна!— Таранты не нужна! Гаратмя есть зло. Где нужна она. тамъ н-Ьтъ добра; пусть лучше разрушится жизнь, въ которой н&гъ добраго, чймъ стоять съ помощью зла. Вся сила въ идеалы. Да и что значатъ услов1я и договоры, какъ скоро нйтъ силы вну тренней? Никакой договоръ не удержитъ людей, какъ скоро н4тъ на это желатя. Вся сила въ нравственномъ уб&жденш. Это со кровище есть въ Россш, потому что она всегда въ него верила и не прибегала къ договорамъ" х).
Итакъ, мы им^емъ картину древне-русскаго устройства и вместе—идеалъ.
Славянофилы часто упрекали своихъ противниковъ, что они принимаюсь готовыя европейск1я теорш, чуждыя русской жизни, и строятъ на нихъ русскую исторго. Въ настоящемъ случай де лается нечто похожее. Взглядъ Аксакова есть тоже готовая теор1я, созданная чувствомъ и приложенная къ русской исторш раньше, ч4мъ разработка последней давала бы право вывести подобную теорш. Не скажемъ, чтобы она была совершенно произвольна; нЬкоторыя частности ея можно основывать на фактическихъ дан-ныхъ, но ц^лый составъ теорш остается произволенъ. Побужде-шемъ къ построенго теорш служило весьма похвальное сочув-CTBie къ народу; это co4yBCTBie украсило его исторго всеми
*) Стр. 9 — 14. К. Аксаковъ вообще не разъ возвращается къ атой теми, но она достаточно рельефно высказана и въ приведенныхъ нами дитатахъ, и другихъ мы приводить не будемъ.
— 310 —
идеальными качествами, которыхъ желало бы народу въ действи тельности; способъ изложешя взятъ былъ самими славянофилами изъ npieMOBb той же западной науки, которая передъ тЬмъ именно занята была создашемъ философш исторн*, стремилась осмыслить йсторш народовъ нравственно-общественными началами, указать особыя идеальныя задачи, поставленный судьбою или Провид-Ь-шемъ каждому изъ народовъ въ его историческомъ бытш... Но въ то время, какъ противники славянофильства все-таки больше старались держаться фактической почвы, Аксаковъ бросился въ идеализмъ, напоминающш философскую романтику двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. - Его историческая Teopia свидетельствуем всего больше о силе увлекавшаго его чувства.
Аксаковъ верно зам^чаетъ присутств1е двухъ элементовъ ста-раго русскаго быта — Земли и Государства, другими словами: общиннаго самоуправлешя и правительственной централизации Но было слишкомъ поспешно представить старый русскШ быть, какъ осуществлеше нравственнаго идеала, какъ истинное хри стианское государство. Уже въ то время, когда писалъ Аксаковъ, историческая наука относилась очень недоверчиво къ подобнымъ теор1ямъ и искала более реальнаго объяснешя истор1и—въ изу-ченш условш природныхъ, этнографическихъ, экономическихъ, въ изучети отношешй народа къ целому движенш цивилизацш и т. п. Теор1я Аксакова не выдерживала критики и въ ближай-шемъ смысли. Отношешя „Земли" и „Государства" не были такъ мягки и пр1язненны, какъ изображаетъ Аксаковъ. Начиная съ ихъ первой связи, которая вовсе не была столь идиллическая, и до послйдняго времени, истор1я этихъ отношешй, быть можетъ, есть скорее наоборотъ—HCTopia постоянной борьбы, ч4мъ истор1я „любовнаго, свободнаго соглашешя". Древняя община, вече, земская дума, тесно связанныя Аксаковымъ въ его теорш, не были такъ связаны въ самой жизни. Костомаровъ приводилъ воз-ражешя, которыя делали сомнительнымъ изображеше земскихъ думъ и соборовъ въ теорш Аксакова. Истор!я московскаго само-держав1я вообще не подходитъ подъ эту теорто: Государство развивалось вовсе неравномерно съ Землей, и Земля еще въ московскомъ перюде осталась назади, или внизу. Мните зем-скаго собора было не обязательно для власти, следовательно, могло быть приведено къ нулю. Земля, наконецъ, бежала отъ Государ ства, въ казачество, въ расколъ, въ шайки Разина; еще старое московское государство прикрепило крестьянъ къ земле и поло жило основаше крепостному праву.
Аксаковъ решительно возстаетъ противъ „гарантии", то-есть
— 311 —
гарантш конституционной, которою европейсшя государства утвер ждали свои отношешя земли и государства, представителей народа и центральной власти. Гарант противна Аксакову, какъ сви детельство недовЗ^я. Но, если и правда, что она не всегда была действительной опорой противъ захватовъ той или другой сто роны, то она все-таки была заявлешемъ щтва, и есть страны, где гаранта* имела издавна очень действительную силу, какъ въ Англш... Въ государстве, которое идеализировалъ Аксаковъ, га рантш нечего было бы и ограждать.
Далее Аксаковъ верно указываетъ единство быта въ старой Россш, неразрывную связь, которую полагали между различными слоями народа вера и жизнь, или однообраз!е понятш и нравовъ. Можно справедливо увлекаться подобнымъ единствомъ, если оно существовало, и противополагать его, какъ идеалъ, тому разладу, который делитъ выспие классы отъ массы нащи, делаетъ ихъ даже совершенно чуждыми народу паразитами. Все это прекрасно, но въ данномъ случае есть историчесшя обстоятельства, которыя заставляютъ очень ограничить заключен1е Аксакова. „Единство быта", чтобы стать завиднымъ идеаломъ, требуетъ одной, суще ственно важной оговорки.
Факты показываютъ, что старый русскш бытъ могъ сохра нить свое единство только потому, что это былъ повсюду перво бытный патр1архальный бытъ. Основа его м!ровоззрен1я была миеически религюзная; ея не касались еще никак1е запросы крити ческой мысли; образоваше было такъ незначительно, что выспие классы почти ничемъ не отличались отъ низшихъ; характеръ этого образовашя былъ тотъ самый, какимъ до сихъ поръ отли чаются „начетчики" православные и раскольничьи въ простомъ народе; так1е начетчики бывали одинаково во всехъ классахъ на рода, и ихъ MipoB033piHie было сходно потому, что основывалось на одинакомъ чтеши и одинакой тесноте умственнаго гори зонта во всемъ, что было вне этого чтешя; предаше было по этому всесильно. Того же рода единство было въ нравахъ: Рос-ая, отдаленная собьтями своей исторш отъ остального Mipa, впала въ крайнюю нащональную и релипозную исключительность, которая, конечно, самымъ могущественнымъ образомъ противо действовала всякому нововведенно и помогала сохранешю ста рины. Въ этой исключительности прожиты были целые века...
Но, очевидно, что этотъ порядокъ вещей не могъ удержаться въ народе, которому предстояла бы более широкая историческая жизнь. Еслибы этотъ порядокъ сохранялся неизменно, онъ при-водилъ бы къ застою и нащональному падешю; это была бы
— 312 —
остановка въ развития, какую представляли Китай или Турщя; если же задатки развит были, оно неизбежно должно было столкнуться съ предан!емъ такъ или иначе. И столкновешя действительно бывали. Уже древняя русская жизнь произвела целый рядъ ересей, въ которыхъ—среди ихъ заблужденш—нельзя не видеть стремлешя развить предаше или, отвергнувъ его, найти более широкое содержате. Тотъ или другой видъ отрицашя дол-женъ былъ составить необходимую ступень въ дальнМшемъ дви-женш. Более высокая ступень образованности, большее количество свйденШ о природе, о человеческой исторш, однимъ словомъ, знакомство съ т^мъ, что уже въ те времена было прюбретаемо образованностью европейской,—неизбежно ограничивали и под рывали бы старую традищю во всемъ томъ, что въ ней не со ответствовало новому научному содержанго. Это произошло бы, еслибъ и не было реформы Петра, или еслибы она не употреб ляла своихъ суровыхъ и насильственныхъ средствъ. Славяно филы сами утверждали, что Рошя и до Петра заимствовала отъ Запада „все хорошее" 1)1 сохраняя, однако, свою сущ ность; но на деле заимствовалось тогда далеко не все, что было нужно, и вообще очень немногое, и только поэтому старина и могла спокойно сохраняться: заимствованнаго „хорошаго" было слишкомъ мало, чтобы затронуть ее. Такимъ образомъ, тради ционное воззреше древней Руси не могло бы уцелеть при большей степени образоватя, и следовательно, единство поня-тШ удержаться не могло: выспие классы, которымъ доставалась въ первое время большая или вся доля образованности, именно поэтому (а вовсе не по существу самой образованности) должны были отдалиться отъ народа. Это было, безъ сомнешя, при скорбно, но при cj/ществовавшемо уже различии въ MaTepim-номъ и юридическомъ положенш сословШ было неизбежно.
Это вовсе не значило также, чтобы такое разделеше стало роковымъ и неисправимымъ. Матер1альное и юридическое поло-жете низшихъ сословШ уже изменяется къ лучшему; рядомъ съ общественною равноправностью открывается возможность боль-шаго успеха образованности и въ народной массе. Стремлешя лучшихъ людей современнаго общества идутъ именно къ тому, чтобы возстановить старое единство или, лучше сказать, осно вать новое—не изгнашемъ и отвержешемъ западной образован ности и не возстановлешемъ старины, а просто расширетемъ образованности въ самомъ народе.
*) Соч. Аксакова, стр. 4В.
— 313 —
Падете старыхъ обычаевъ было такимъ образомъ естественно. Зам'Ьтимъ, кроме того, что старые обычаи, относясь къ различ-нымъ сторонамъ жизни, могутъ иметь и весьма различную цен ность: или чисто бытовую, какъ известная обстановка частной жизни, или более высокую ценность общественно-политическую, какъ выражеше изв^стнаго политическаго права. Обычаевъ по следняя рода имела много, напримйръ, Аншя; и утрата та-кихъ обычаевъ (еслибы ихъ не заменяли друпе, л у чипе) была бы действительно вредомъ, потерей и упадкомъ для нацюналь-ной жизни. Не оправдывая Петровскаго истреблешя старыхъ обы чаевъ, должно признать, однако, что обычаевъ этого второго раз ряда едва ли русская жизнь потеряла много при реформе. На-конецъ, въ судьбе обычая играетъ роль и еще одно обстоятель ство—расширеше самого государства: сохранеше стараго обычая въ высшихъ классахъ, начиная съ двора, было удобно въ т$сныхъ услов!яхъ московскаго быта; оно было труднее въ Петровскомъ го сударстве, которое по необходимости сближалось съ Европой, на чинало распространяться на страны западной цивилизащи и прини мало въ себя множество новыхъ элементовъ, ассимилящя которыхъ (если государство къ ней стремилось) не могла обойтись безъ той или другой уступки и съ его стороны. А славянофилы также, какъ друие, гордятся завоевашями и пр!бретешями новой Россш.
Естественно, что при такомъ общемъ взгляде на древнюю Русь Аксаковъ вообще относился къ явлешямъ ея жизни съ крайнимъ оптимизмомъ. Примеровъ можно привести очень много. Нравы славянъ были самые кротще нравы, язычество русскихъ славянъ—самое чистое язычество, что бы ни говорила летопись о „зверинскихъ" обычаяхъ некоторыхъ племенъ, о способе дей-ствш самихъ князей, что бы ни говорила „Русская Правда" о кровавой мести и т. п. Те же нравы онъ находитъ въ поэзш былинъ, и если въ ней встречаются не особенно человеко любивые подвиги богатырей, у Аксакова готово наивно-казуисти ческое объяснеше х). Мненш его въ этомъ случае не смущаютъ
1) „Такая строгая ка:;нь,-—говорить онъ по поводу „учешя" Марины Добрынею, состоявшаго въ томъ, что Добрыня рубитъ ей руку, ногу и голову съ языкомъ,— со вершенная съ полнымъ сиокойстемъ Добрынею, не можетъ служить опред'Ьдетемъ его нравственнаго образа и кидать на него тъ'нь обвинешя въ жестокости. Это обы чай всбхъ богатырей того времени; будучи не лпчнымъ дъмомъ, а обычаемъ, подоб ный лостуиокъ лишенъ злобы и свирепости, вытекающихъ уже изъ личнаго ощуще-шя. Гд'Ь постоянно играютъ палицы, копья и стрелы, тамъ главное дъло подвигъ, а жизнь становится д'Ьломъ второстоиеннымъ, и большого уважешя къ ней не оказы вается44, и т. д. (стр. 344). Но что же такое обычай, какъ не результатъ и сводъ частныхъ личныхъ ощущешй?
— 314 —
никаше факты грубости нравовъ. которыхъ къ сожаленш древняя Русь представляетъ не мало.
Аксакову хочется доказать, что древшй народный взглядъ уже заключалъ въ себе т*£ принципы разумности и свободы, которые у противниковъ славянофильства считались пр1обр£тешемъ и за слугой европейскаго просв^щетя. Оспаривая въ этомъ смысле мн£шя Соловьева (въ разборе VII-го тома его Исторш), онъ указываетъ на первомъ плане идею Земли, осуществленную въ земскихъ соборахъ. Далее, онъ утверждаетъ, что древняя Русь выразила также свой взглядъ на свободу международныхъ отно-шенш и торговли, и ссылается при этомъ на слова московскихъ пословъ шведамъ: „Сотворилъ Богъ человека самовластна и далъ ему волю сухимъ и водяныкъ путемъ, где ни захочетъ, ехать: такъ вамъ противъ воли Бож!ей стоять не годится, веЬхъ поморскихъ и н'Ьмецкихъ государствъ гостямъ и всякимъ торго-вымъ людямъ землею и моремъ задержки и неволи чинить не пригоже". Аксаковъ ссылается также на подобныя выражешя въ грамоте царя беодора къ Елизавете по поводу того, что англий ская торговая компатя не пропускала въ Россио кораблей другихъ, къ компаши не принадлежавшихъ, и иностранныхъ купцовъ. Далее, Аксаковъ утверждаетъ, что Poccifl высказывала „извест ный, признанный и другими за нею взглядъ, что каждый им^еть право испов4дывать свою веру", по поводу того, что англича-намъ предоставлено было жить у насъ „въ своей вере". „Въ приведенныхъ нами прим'Ьрахъ,—говоритъ Аксаковъ,—достаточно, кажется, высказывается высокш взглядъ русскаго народа. Это— русское воззръте, которое въ то же время есть истинное, обще человеческое* х).
Относительно всего этого Костомаровъ зам*Ьчалъ уже пре-увеличешя Аксакова. Въ самомъ деле, земсше соборы, именно за отсутств1емъ „гарантш", были весьма непрочнымъ учрежде-шемъ; это были послйдшя воспоминашя вечевого устройства, не тронутыя властью только потому, что при господстве тогдашняго патр1архальнаго деспотизма это учреждеше не могло повести ни къ какому ущербу для царской власти. Потому-то вскоре оно и могло такъ легко выйти совершенно изъ употреблешя. Мнимый взглядъ древней Россш на свободу международныхъ сношенш не оправдывался нисколько ея собственной практикой. Московше дипломаты, у которыхъ не было недостатка въ лукавстве, могли ссылаться на „самовлаеие" человека, на его волю ехать сухимъ
г) Сочин., стр. 250—253.
— 315 —
и водявьшъ путемъ гд& ни захочетъ,— когда такъ нужно было по ихъ соображешямъ; но очень известно, что для самихъ рус-скихъ купцовъ эта воля была крайне стеснена: отправиться, хотя бы для торговли, въ чужое государство было чрезвычайна трудно, почти невозможно. Точно также не оправдывается фак тами мнимый взглядъ древней Руси на свободу исповйдашй. Иностранцамъ позволяли жить „въ своей вйрй" (нельзя же было вейхъ за£зжихъ людей обращать въ православ!е), но т4мъ и кон чалась терпимость: это не мешало русскимъ считать в4ру запад-ныхъ христ1анъ, католиковъ и протестантовъ, поганою, какъ они считали поганымъ магометанство или язычество; нечего и гово рить о томъ, что для русскаго было немыслимо перейти изъ православ1я въ другое хржгианское исповйдаше.
К. Аксаковъ до такой степени увлеченъ, что см4ло утвер-ждаетъ, будто древняя Русь нисколько не знала нащональной исключительности. Приведя слова Нестора, что у всякаго языче-скаго народа свой обычай, „мы же, христне, законъ имахмы единъ, елицы во Христа крестихомся, во Христа облекохомся", Аксаковъ восклицаетъ: „вотъ когда (и вотъ какъ ясно, глубоко и истинно) уже перейдены были границы той исключительной нащональности, въ которой пребывали мы, по мтънгю Запада 1), до начала прошедшаго столгЬт!я, и которой у пась никогда не бывало" 2). Онъ возвращается къ той же мысли въ другомъ м4ст4, отказываясь отъ противоположнаго мнйшя, которое было выска зано имъ прежде, въ диссертащи о Ломоносове. „Напрасно го ворили (я самъ напечаталъ это никогда), что Петръ возсталъ противъ исключительной русской нащональности. Исключитель ности въ Россш не было вовсе; все полезное принималось и до Петра, только это не мешало русскимъ оставаться русскими". Повторивъ опять цитату изъ Нестора s), Аксаковъ говоритъ: „Хрисйанская в4ра—вотъ союзъ человйчесшй, вотъ союзъ нашъ. Всё христне братья. Это истинное понимаше христнской в4ры есть основаше всей нашей исторш" и проч. 4).
Не говоря о томъ, что приведенное мйсто изъ Нестора не допускаетъ такого тенденцшзнаго толковашя, заключая только самое общее противоположете христсанства другимъ, нехри-стланскимъ в&рамъ, — должно повторить опять, что старая рус-
*) Вт, ятом'ь Занад'Ь Аксаковъ, вероятно, счцталъ и русскихъ историковъ, ко торые держались этого мнтлпя.
2) Стр. 20.
3) Оиъ замйчаетъ, что .,это важное ука:*,аше принадлежишь 10. 0. Самарину".
*) Стр. 42.
— 316 —
екая истор1я слишкомъ часто свидетельствуете о нащональнои и религиозной исключительности, чтобы противъ нея можно было спорить серьезно. Быть можетъ, шевсмй перюдъ,—вообще весьма непохожи на последующая эпохи,—еще представлялъ некоторые факты въ пользу мн4шя Аксакова, но ч4мъ дальше въ москов ски перюдъ, т-Ьмъ исключительность становится суровее и не терпимее.
Такимъ образомъ, въ поняйяхъ К. Аксакова древняя Росая была идеальное, истине о-христнекое государство, и если жизнь ея не была полное блаженство, по свойственнымъ человечеству слабостямъ, то обладала истинными началами и шла по истин ному пути. Если этотъ путь не былъ совершенъ до конца, въ этомъ виновата была реформа.
Выше упомянуто, что сначала Аксаковъ имйлъ о реформе иное поняйе, то самое, которое поддерживалось противниками славянофильства. Въ диссертащи о Ломоносове онъ понимаетъ реформу, какъ необходимый исторически моментъ русской жизни, какъ отрицаше нащональнои исключительности и восприняв общечеловеческаго развийя. Теперь онъ думалъ совершенно про тивное и считалъ реформу не иначе, какъ за измш-у власти передъ народомъ, ей никогда не изменявшимъ х).
Петръ совершенно извратилъ ходъ русской жизни. Перево рота, имъ произведенный, былъ самый важный изъ всехъ пере-воротовъ въ русской исторш, потому что коснулся самыхъ кор ней родного дерева. Въ самомъ деле: „Изъ могучей земли, мо гучей более всего верою и внутреннею жизнйо, смирешемъ и тишиною, Петръ захотелъ образовать могущество и славу зем-пую, захотелъ, следовательно, оторвать Русь отъ родныхъ источ-никовъ ея жизни, захотелъ втолкнуть Русь на путь Запада— путь ложный и опасный". Благодарете Богу, что только одна часть Руси оставила путь смирешя,— но эта часть сильна и бо гата, и отъ нея зависитъ другая, „не изменившая вере и земле родной"... Историки (какъ Соловьевъ) говорятъ, что Петръ бклъ только продолжателемъ, что заимствовали отъ иностранцевъ де лались и прежде. Действительно, заимствоватя делались и прежде: при истинно-христ1анскомъ взгляде русскаго народа на друне народы (объ этомъ взгляде было сейчасъ говорено), русскому народу естественно было принимать „все хорошее": такъ при Димитрш Донскомъ принято огнестрельное оруж*е, при Тоанне IV книгопечатате, при беодоре—даже внутреннее военное устрой-
*) Сочин., стр. 10, конецъ 15-й и начало lti-й, стр. 49.
— 317 —
ство. Но Петръ все-таки былъ не продолжателемъ: прежде брали полезное, не заимствуя чужой жизни, а Петръ сталъ принимать все, не только полезное и общечеловеческое, но частное и на-щональное, самую иностранную жизнь, перем4нялъ на иностран ный ладъ всю систему управлешя, образъ жизни, одежду, самый языкъ,—такъ, что „даже самое полезное, что принимали въ Россш и до Петра, непременно стало не свободнымъ заиметво ван1емъ, а рабскимъ подражашемъ". Къ этому присоединилось насшпе, всл4дств1е котораго реформа стала настоящимъ перево-ротомъ, револющей.
Въ другомъ месте (въ разборе 1-го тома йсторш Соловьева) Аксаковъ предлагаетъ свое делеше русской йсторш на перюды по столицамъ (гаевскШ перюдъ, владим!рсшй, московски, петер бургски) и следующимъ образомъ характеризуете посл4днш, петербургски перюдъ. „Государство совершаетъ переворота, раз-рываетъ союзъ съ Землею и подчиняетъ ее себе, начиная новый порядокъ вещей. Оно спешитъ построить новую столицу, свою, не имеющую ничего общаго съ Poccieio, никакихъ русскихъ во-споминанш. Изменяя земле русской, народу, государство изме няете и народности, образуется по примеру Запада, где наиболее развилась государственность, и вводите подражательность чужимъ враямъ, западной Европе. Гонеше на все (?) русское. Люди государственные, люди служилые, переходятъ на сторону госу дарства. Народъ, собственно простой народъ, остается при преж-нихъ началахъ. Перевороте сопровождается насшиемъ. Впослед-ствш, переобразованные верхше классы действуютъ соблазномъ разврата, выгодъ и преимуществъ на простой народъ; отъ него по одиночке отстаютъ и переходятъ на враждебную сторону, но весь народъ, въ целомъ, остается тотъ же. Poccifl разделилась на двое и на две столицы. Съ одной стороны, государство съ своей иностранной столицей Санкт-Петербургомъ; съ другой сто роны, земля, народъ, съ своей русской столицей Москвой". За-т4мъ, дальнейпия отношешя Государства и Земли определяются такъ: „Нашеств1е Наполеона на Государство и Землю русскую. Государство, въ смятеши, обращается къ Земле и къ Москве, и проситъ о помощи. Москва принимаетъ ударъ. Москва и Земля спасаютъ и себя, и Государство. Несмотря на то, полный плЬнъ нравственный, подъ игомъ Запада, верхнихъ классовъ. прямы-кающихъ къ Государству. Наконецъ, наступаетъ борьба. Москва начинаете и продолжаете дело нравственнаго освобождетя... Русская мысль начинаете освобождаться изъ плена: вся (?) дея тельность ея въ Москве и изъ Москвы,—и окончаше долгаго
— 318 —
иепыташя, а вместе и торжество и возникновеше истинной Руси и Москвы, кажется, приближается... Главное, существенное дело— нравственная духовная свобода. Она возникаетъ" *).
Въ приведенныхъ мнйшяхъ, кажется, сильнее, ч4мъ где-либо высказанъ славянофильски взглядъ на реформу. „Петер бургски* перюдъ" былъ предметомъ оживленныхъ споровъ и про тивники славянофиловъ собрали много опровержешй страннаго историческаго взгляда. Должно, впрочемъ, сказать, что защит ники реформы также не были свободны отъ преувеличенш: вос хваляя реформу, они доводили до крайности защиту государ ственности, и заслуга славянофильства была въ томъ, что, вы ставляя крайность противоположную, они заставили противниковъ ограничить панегирикъ реформы и внимательнее всмотреться въ ея достоинства и недостатки.
Т4мъ не менее, славянофильскш взглядъ, въ его решитель ной форм* у Аксакова, безъ сомнешя, не выдерживаетъ кри тики. Здесь, какъ и въ другихъ случаяхъ. Аксаковъ строитъ произвольную систему, которая далеко не оправдывается фактами. Прежде всего, совершенно невероятной должна показаться съ исторической точки зрешя, такая необыкновенная „измена", какою Аксаковъ считаетъ Петровскую реформу. Измена народ ности вовсе не такая легкая вещь, въ особенности для такого множества людей, которые пошли вследъ за реформой. Петръ и его последователи действительно отказались отъ многихъ обы-чаевъ, но русская народность не исчерпывалась этими обычаями; иначе, это была бы слишкомъ ограниченная мелкая народность. Друпе, напротивъ, думали, и справедливо, что Петръ не только не изменялъ русской народности, но былъ однимъ изъ лучшихъ ея выражешй и раскрылъ новыя ея стороны, которыя не на ходили себе места въ прежнемъ порядке вещей... Мноия его меры были насильственны, и во многихъ онъ не можетъ быть оправ-данъ; но друпя крутыя нарушешя старины были неизбежно свя заны съ самымъ свойствомъ его дела. Это дело — действи тельно переворотъ, револющя, но эта .револющя, во первыхъ, была необходима по всему ходу предшествующей исторш, и подобные перевороты вообще не бываютъ чисто личнымъ деломъ одного человека; во-вторыхъ, револющя произведена была самымъ иред-ставителемъ той власти, съ которой Земля вошла въ „свободное соглашенге", которой предоставила полномоч1я, неогравиченвыя никакой „гарамаей", и которая по этому самому уже задолго
1) Сочин., стр. 23, 41—43, 49—50.
— 319 —
передъ темъ стала „самодержавной". Такимъ образомъ и по своей теорш Аксаковъ не им-Ьлъ бы основашй говорить объ „измене".
Далее, состояше до-петровской Россш вовсе не было таково, какъ изображаешь Аксаковъ. Онъ говоритъ о могуществе древней Россш, основанномъ на „вере" и „смиренш", и о томъ, что Петръ стремился къ могуществу „земному",—точно въ самомъ деле pyccKie были какими-то новозаветными израильтянами или московское царство было царство небесное. Искренность Акса кова стоитъ вне всякаго сомн4шя; у другого эти простодушныя слова показались бы несноснымъ фарисействомъ... Русь была благочестива, спора н4тъ; но какъ благочете ея имело свои, и немалые, недостатки, такъ и могущество ея было очень условное: Петръ во-время укрЗшилъ ея матер1альныя силы, потому что иначе ей грозила серьезная опасность отъ ея европейскаго со седства. Ошибочно также и то, что Росая до Петра заимство вала у Европы „все хорошее": напротивъ, хорошее приходило въ очень небольшомъ количестве и очень поздно. Такъ довольно поздно принято огнестрельное орузше; только черезъ сто летъ после изобретен1я Гуттенберга начали у насъ печатать книги, и т. д. Идя темъ же шагомъ, старая Русь въ сто летъ едва ли бы успела сделать то, что сделано было въ одно царствоваше Петра, и эта медленность, при быстромъ развитш самой Европы, не могла не представлять большой опасности...
Более умеренные изъ славянофиловъ смотрели мягче на реформу, и хотя не одобряли насильственнаго нарушешя обы-чаевъ, перемены столицы и т. д., но были довольны темъ поли-тическимъ могуществомъ, которое основано было Петромъ Вели-кимъ. Самъ К. Аксаковъ съ удовольств1емъ указываешь это внешнее могущество Россш, которое считалъ наградой за ея смиреше. Славянофилы считали это могущество даже необхо-димымъ для того, чтобы Росс1я, одна изъ славянскйхъ племенъ создавшая сильное государство, могла спасти славянское начало. Противники славянофильства были не только убеждены въ не обходимости реформы, но полагали, что истинная русская на родность и есть та самая, которая приняла въ себя реформу.
Прошло еще немного времени съ техъ поръ, какъ велись споры о петербургскомъ перюде, и въ постановке вопроса, если не ошибаемся, произошла значительная перемена, и не въ пользу славянофильской точки зрешя. Теперь уже мало такихъ без-условныхъ защитниковъ реформы, тшие были въ сороковыхъ годахъ; но съ другой стороны едва ли кто решится также безусловно
— 320 —
осуждать реформу, какъ осуждалъ Аксаковъ. Две крайности сводятъ свои счеты, и главное, что служило къ ихъ взаимному ограниченш и известному примиренш, было ближайшее изучеше эпохи. HcTopia нашего ХУШ-го стол4т1я сделала большой сра внительно усшЬхъ съ того времени, когда писалъ Аксаковъ, и, къ удивлешю, даже историки, склонные къ славянофильству иди совеЬмъ славянофилы (назовемъ г. Бартенева и др.), начинаютъ находить во многихъ д^ятеляхъ XVIII-го вика столько русскихъ добродетелей, что он*Ь уже не вязались съ прежней характери стикой „ петербургскаго перщда". Ч4мъ больше наши историки знакомятся съ событиями временъ Петра и съ самой его лич ностью, т4мъ больше открываютъ въ самомъ Петре чисто рус скую, высоко-талантливую, свободную и часто необузданную натуру съ ея достоинствами и недостатками. Между прочимъ, начинаютъ видеть, что Петръ вовсе не былъ и такимъ врагомъ русскихъ обычаевъ, и, напротивъ, самъ нередко обнаруживать любовь къ нимъ 1). Стали изменяться и понятся о целомъ ХУШ в. Симпатш XVI-ro и XVII-ro века, которыя такъ сильны у Акса кова и славянофиловъ вообще, повидимому, начинаютъ совсемъ выдыхаться, и писатели новейшаго славянофильскаго оттенка какъ будто начинаютъ искать „добраго стараго времени" ближе, въ ХУШ-мъ веке, въ „кроткомъ" царствованш Елисаветы, въ „мудромъ" и „славномъ" правлеши Екатерины. Словомъ, бли жайшее изучен1е исторш, принявъ и переработавъ некоторыя возражешя славянофильства противъ прежнихъ маешй, отвергаетъ, однако, самую теорш, и приводить къ новому взгляду, который едва ли не остается ближе къ прежнимъ' взглядамъ—не славяно филовъ, а ихъ противниковъ.
Въ последней цитате Аксакова мы видели, какъ онъ по-нималъ возникновеше и смыслъ самого славянофильства. Это было возрождеше истинныхъ русскихъ началъ, исправлеше измены, совершонной при Петре, начало новаго господства „ внутренней правды". Это возрождеше Аксаковъ представляетъ исходящимъ отъ той же Москвы, которая въ лучшую эпоху была государ-ственнымъ и нравственнымъ центромъ Россш.
Это объяснеше источника и начала самого славянофильства было мнешемъ всехъ последователей школы, точно также, какъ предоставлеше решающей роли — Москве. Славянофилы давно
J) См., напримйръ, Записки Неплюева.
— 321 —
старались присвоить своему направлена московское происхож-деше. Имъ давно также отвечали, что это неверно, потому что въ той же Москве, рядомъ съ славянофильствомъ, развивалось и противоположное направлеше, что Москве наравне съ Петербур-гомъ принадлежали лучппе представители школы, ставившей со вершенно иначе вопросъ русскаго просв^щешя.
Это пристрас™ къ Москве было понятно. Если въ старыя времена Москва была паллад1умомъ истинныхъ русскихъ началъ, теоретически следовало, что и теперь изъ нея должно исходить ихъ возрождете. Съ любовью къ Москве связывается вражда къ Петербургу. Ненавистный Петербургъ есть городъ нЬмецкш, оторванный отъ настоящей Роееш и ч^жой для нея; это—плодъ и сЬдалище измены.
Но этотъ спещально московски патрютизмъ выдаетъ слабую сторону славянофильства. Едва ли можно сомневаться, что славяно фильство есть нечто въ роде московскаго партикуляризма, кото рый оно хотело распространить на обпця основы русской жизни. Большинство славяыофиловъ прежней эпохи были москвичи, обжив-ппеся въ Москве и оберегавпие ея достоинство отъ притязанШ новой столицы. Москва действительно во многомъ не похожа на Петербургъ; тамъ ц'Ьлы были пенаты старой русской жизни, которые продолжали привлекать народное благочесйе; жизнь и нравы были более свободны, или распущенно-ленивы, ч'Ьмъ въ административном'!» и слишкомъ военномъ Петербурге; но вместе съ тгЬмъ первопрестольная столица во многихъ отношен1яхъ стала городомъ провинщальнымъ, и этого не могли вынести москов-CKie патрюты. Съ ихъ отвлеченною склонностью къ старине, ко торой Москва оставалась во многомъ представительницей, соеди нилось ревнивое желате поддержать достоинство Москвы, кото рой пришлось „главой склонитьсяu передъ новой столицей. Оста валось отвергать всячески Петербургъ.
Не трудно вид'Ьть, однако, что притязали московскаго парти куляризма не им'Ьютъ достаточная основашя. Самъ Аксаковъ, вздумавши делить истор1ю Россш по столицамъ, нашелъ, что въ течегае этой иеторш Poccia имела не меньше четырехъ сто-лицъ (хотя последнюю онъ и считалъ изменнической и незакон ной). И эти столицы действительно имели свое значеше: каждое перем'Ьщеше столицы означало, что происходило известное пере движете нацюиальнаго центра тяжести или политическаго инте реса. Но странно, что Аксаковъ, объясняя, почему столица пе решла изъ Шева на северъ (во Владиапръ), а потомъ более на западъ (въ Москву), не могъ объяснить, почему она подвину-
ХАРАК'Ш». ЛИТКР. 21
322
лась еще на сбверо-западъ, въ Петербурга,—между т4мъ какъ и для этого посл'Ьдняго были свои причины. Правда, по природ-нымъ услов1ямъ местность была неудачная,—климатъ Петербурга тяжелый и вредный; столица была поставлена на краю, страны— но для новаго государства нужно было иметь столицу ближе къ западу, для государственной защиты и целей образовашя; нужна была и близость къ морю для развит несуществовавшей прежде морской силы. Эти ближайппя основашя въ свое время имели достаточную убедительность. Но перенесете столицы имело и более глубоки нащоиальный смыслъ. Говорятъ, что Петръ дол-женъ былъ оставить Москву, которая олицетворяла собой старыя исключительныя предатя, и основать другую столицу., где бы его не останавливали воспоминан1я московскаго царства. И дей ствительно, времена этого царства проходили и для националь ной жизни наступалъ новый перщдъ. ' Какъ въ прежнее время иевсшй, владим1рскш и московски перюды представляли особый оггЬнокъ жизни и, наприм^ръ, въ московское время самая нащональность русская имела уже иной характеръ, ч^мъ въ тевское и владим!рское, такъ и въ „петербургски першдъ" на-щональное целое изменялось. Новое громадное разви'пе государ ства вводило новыя стихш, начинался процессъ новой государ ственной и народной ассимиляцш, и въ результат* образовался новый нащональный типъ,. которому странно было и невозможао навязывать исключительно московски чеканъ. Въ петербургскШ перюдъ государство пршбр^ло южный край нынешней Россш, юго-западныяи северо-западныярусско-польсыяпровинцш, остзей-сшй край, Польшу и т. д. Въ составъ нащи вступали элементы, присутств1е которыхъ не могло на немъ не отразиться; почти вс4 изъ этихъ новыхъ элементовъ естественнее примыкали къ Петер бургу, чймъ примыкали бы къ Москве съ прежнимъ ея исклю-чительнымъ характеромъ: типъ собственно великорусски*, какъ типъ все-таки местный, въ новомъ першде переставалъ быть исключительной основой государства, и Петербургъ представлялъ собою сл1ян!е частныхъ народностей въ более широкое нащо-нальное, общерусское целое.
Понятно, что истор1я „петербургскаго першда", принесшая указанную перемену въ нащональномъ бытш, не была только личнымъ деломъ Петра и следств1емъ его произвола. Гешальная личность можетъ многое, но не все. Обвипешя Аксакова про-тивъ Петра и „петербургскаго перюда* доходятъ до ребяческаго упорства и нежелашя видеть факты. Если Аксаковъ и друие славянофилы съ некоторою гордостью называли свое направлев1е
— 323 —
яосковскимъ, то гордость ихъ была заблуждев1емъ, потому что эта характеристика означала бы только односторонность школы. Чтобы быть истинно народнымъ и русскимъ, направлешю не нужно было быть непременно и исключительно московскимъ; на-противъ, въ истинно народномъ направленш московски! элемента мотъ и долженъ былъ войти только какъ одна изъ его состав-ныхъ частей: это былъ старый мгьстпый элемента, историче ская роль котораго была уже исполнена, и въ новой исторш русской национальности онъ могъ занять только относительное м4сто 2).
Въ томъ литературномъ перкой еще не успели высказаться посл,Ьдств1я этой московской односторонности. Но въ новМшее время, когда представилось больше случаевъ примЗшешя теорш ни действительной жизни, односторонность не замедлила обна ружиться: таково было недружелюбное отношение „москов ская" направлетя къ украинофильству, т.-е. движенш, имев шему такой же народный смыслъ, только не московски (между тЬмъ прежде оно относилось къ нему благодушнее). Печальнымъ образомъ славянофильству пришлось говорить въ одинъ голосъ съ „Моск. Ведомостями". А что такое были „Моск. Ведомости" это известно 2)... Произошли недоразумешя и въ отношешяхъ къ славянству: оказалось, что последнее понимало свои связи съ русскимъ народомъ не совсемъ т акъ, к акъ хотели бы москов ите славянофилы; оно вовсе не думало, что его, славянская, народность можетъ спастись только обращаясь въ московскую народность... Оказались недоразумешя и въ толковаши внутрен-нихъ вопросовъ. Древне-московская окраска славянофильскихъ мнЬнШ, самыхъ народо-любивыхъ и свободо-любивыхъ, делала то, что этимъ мнйшямъ все-таки нельзя было сочувствовать вполне: въ нихъ оставались черты, не только ослаблявппя ихъ д4йств1е, но и вредивппя самой ихъ сущности...
г) Аксаковъ утверждаетъ, что въ иовт>йшемъ (которое онъ считаетъ славяно-фильскимъ) возрождении русской мысли вся деятельность идетъ въ Москвт. и изъ Москвы. Иапротивъ, съ ХУШ-го въка и до сей минуты лучице деятели русской мысли являлись положительно изъ исьхъ концовъ Роесш, а ынопе изъ нихъ не имт>ли никогда ни мал-Ьйшаго отиошетя собственно къ Москвт.: Ломоносовъ, Держа-винъ, Крыловъ, Кольцом», Гоголь, Пушкинъ, Лермонтову Тургеневъ гораздо больше связаны съ П'ртербургомъ, и т. д.
2) Это отмечали мы въ начале 1870-хъ годовъ а то же повторилось въ половине 80-хъ.
21*
— 324 —
Какая же была программа, по которой славянофилы распо лагали применять свои начала?
До сихъ поръ мы имели Д'Ьло почти только съ теоретиче скими положемями. Славянофильство, разсматривая современное состоя Hie просвйщешя и изучая русскую древность, приходило къ убежденно о противоположности или чрезвычаиномъ различш началъ быта и просвйщешя па Востоке и на Запади, и о не обходимости для Poccie возвратиться къ истиннымъ началамъ ея древняго просвйщешя. Этотъ теоретически и исторически вы-водъ былъ сущеетвеннымъ результатомъ славянофильской дея тельности въ описываемомъ перюд'Ь. Зат4мъ славянофилы не успели или не могли развить подробностей своего взгляда въ практическихъ примЗшешяхъ. Такимъ образомъ более ясная программа ихъ мн4нш определяется только впоследствш, и мы приведемъ лишь несколько примЬровъ ихъ общественно-практи-ческихъ мн^нш.
Какъ скоро решена была необходимость возвращейя къ ста-рымъ русскимъ началамъ, являлся вопросъ: какимъ образомъ мо-жетъ быть совершено это возвращеше? Славянофилы отвечали на этотъ вопросъ более или менее сходно, хотя неопределенно. Ки-р^евскш чувствовалъ трудность вопроса, и не одииъ разъ къ нему возвращался. Въ своей статьи 1845 года онъ разбираетъ два существовавш1я мн4н1я о томъ, какъ можетъ быть достав-леаа зрелость и значительность нашей литературе, или вообще нашей образованности. Одни думали, говорить онъ, что „пол нейшее усвоен1е иноземной образованности можетъ со временемъ пересоздать всего русскаго человека, какъ оно пересоздало н4-которыхъ пишущихъ и не-пишущихъ литераторовъ (?)", что „раз-випе некоторыхъ основныхъ началъ должно изменить нашъ ко ренной образъ мыслей, переиначить наши нравы, наши обычаи, наши убеждешя, изгладить нашу особенность (?) и такимъ обра зомъ сделать насъ европейски-просвещенными". Предполагается, что таково было мнете западной парпи. „Стоитъ ли опровер гать такое мнеше?" спрашиваетъ Киреевскш, и возражаешь, что особенность умственной жизни народа уничтожить невозможно, какъ невозможно и заменить литературными понятоши коренныя убеждешя народа,—или, еслибъ это было возможно, это озва-чало бы уничтожеше самаго народа. Притомъ, „мысль, вместо началъ нашей образованности ввести у насъ начала образован ности европейской, уже и потому уничтожаетъ сама себя, что въ конечиомъ развитш просвещены европейскаго птпъ начала 'юсподствуюгцаго. Одно противоречить другому, взаимно уничто-
— 325 —
жаясь". Если есть въ западной образованности нисколько живыхъ истинъ, то эти истины не европейская, потому что они противо речат всЬмъ результатамъ европейской образованности,—это со-хранивппеся остатки хрисйанскихъ истинъ, и потому принадле жать более жш, ч'Ьмъ Западу, потому что мы приняли хри-ст1анство въ его чисттйшемъ видт. Поклонники Запада, можетъ быть, и не подозревают этихъ нашихъ началъ, смешивая въ нашемъ просвещеши существенное съ случайнымъ, собственное съ искажетями чужихъ вл1яшй: татарскихъ, польскихъ, вемец-кихь и проч. Наконецъ, европейеюя начала, привитыя къ нашей жизни, способны произвести на этой чуждой имъ почв-b только жалкую каррикатуру просвещешя: это было бы последнее дело. Кирйевскш указываетъ затЪмъ другое мн4н1е, противоположное безотчетному поклонешю передъ Западомъ и столь же односто роннее, хотя гораздо меньше распространенное: оно состоитъ въ безотчетномъ поклоненш прошедшимъ формамъ нашей старины, и въ той мысли, что европейское просв4щен1е когда-нибудь изгла дится изъ нашей памяти развит1емъ нашей особенной образован ности. Это последнее мнете Кир4евск1й находитъ более логиче-скимъ потому, что оно основывается на уважевш къ нашей ста ринной образованности, на сознапш ея противор^я съ запад-нымъ просв'Ьщешемъ и несостоятельности этого послйдняго. Темъ яе менее Кирйеваий не соглашается и съ этимъ вторымъ мне-шемъ; потому, говорить онъ, что прошеднпя формы нашей обра зованности были все-таки частныя, преходяиця формы, а следо вательно больше невозвратимы; далее потому, что мы уже не мо-жемъ забыть разъ пршбретенной западной образованности, и еслибъ забыли, то когда нибудь должны были бы возвратиться къ ней еще разъ, и наконецъ потому, что это мните „отрйзы-ваетъ насъ отъ всякаго учаепя въ общемъ деле умственнаго бьгпя человека", такъ какъ западная образованность все-таки на следовала всЬ плоды прежней умственной жизни человечества. Собственный взглядъ КиргЬевскаго заключается въ томъ, что мы, не отвергая результатовъ западнаго просвещетя, должны подчи нять его истинному началу нашей жизни. Онъ объясняетъ это такъ: „Если европейское просвищете въ самомъ д'кгЬ ложное, если действительно противоречить началу истинной образован ности, то начало это, какъ истинное, должно не оставлять этого противореч1я въ уме человека, а напротивъ, принять его въ себя, оценить, поставить въ свои границы, и подчинивъ такимъ обра-зомъ собственному превосходству, сообщить ему свой истинный смыслъ. Предполагаемая ложность этого просвещев!я нисколько
— 326 —
не противоречить возможности его подчинешя истине". Въ дру-гомъ месте онъ говорить: „Одинъ изъ самыхъ прямыхъ путей къ уничтоженш вреда отъ образованности иноземной, противо речащей духу просвещешя хританскаго, былъ бы, конечно, тотъ, чтобы развгитемъ законовъ самобытнаю мышленгя подчи нить весь смыслъ западной образованности господству право славно- хриспанскаго убеждешя" 1).
Такъ характеризуете КиреевскШ положете вопроса въ нашей литературе. Насколько верно ©пределялъ онъ существующая мне шя? Первое очевидно должно представлять (мнимый) взглядъ тогдашнихъ „западниковъ", второе—мните „Маяка". Это по следнее онъ находитъ „более логическимъ"—потому что Киреев-скаго соединяло съ „Маякомъ" общее уважеше къ старине и убеждеше въ ложности западнаго просвещешя. Но надо припо мнить себе мнешя этого полудикаго журнала,—который въ своемъ „логическомъ" уваженш къ старине дошелъ до того, что бук вально пропагандировалъ веру въ ведьмъ и домовыхъ, — чтобы подивиться, какъ могъ Киреевскш говорить о немъ серьезно. Мнешя „западниковъ" переданы не совсемъ верно, — потому что едвали кто-нибудь изъ нихъ говорилъ, будто ^разви^е не> которыхъ основныхъ началъ" должно изгладить нашу особен ность". Не можемъ припомнить, чтобы кто-нибудь высказывалъ столь решительную мысль,—хотя, конечно, мнопе говорили, что образоваше должно изменить многое въ нашихъ понят1яхъ, въ нашихъ нравахъ и обычаяхъ,—именно то, чтб исходитъ изъ не достатка образовашя, въ роде, напр., господствующая доныне множества суеверШ, не индифферентныхъ, но часто положительно вредныхъ, грубыхъ обычаевъ, и т. п., существующихъ даже въ техъ классахъ, которые по матер!альному положешю могли бы иметь средства къ образованно и смягченно нравовъ. Если за падники говорили о прюбретенш идей и стремлешй „общечело-веческихъ", то, конечно, никто изъ нихъ не думалъ, что это должно „изгладить нашу особенность". Славянофилы вообще не редко преувеличивали мнешя своихъ противников^ къ выгодамъ своей полемики, которая потомъ и гордилась опровержетемъ за-блуждетй, — въ которыхъ обличаемые противники иногда вовсе не были виноваты.
Понятно, что мнете Киреевскаго о русской литературе было невысокое. „Произведешь нашей словесности, — говоритъ онъ,—какъ отражешя европейскихъ, не могутъ иметь интереса
1) Сочин. Киреевскаго, т. II, стр. 35—39, 331.
— 327 —
для другихъ народов1», кроме интереса статистическаго, какъ по-казашя миры нашихъ ученическихъ усггЬховъ въ изученш ихъ образцовъ. Для насъ самихъ они любопытны какъ дополнеше, какъ объяснеше, какъ усвоение чужихъ явлешй; но и для насъ самихъ, при всеобщемъ распространен^ знашя иностранныхъ языковъ, наши подражашя остаются всегда несколько ниже и слабее своихъ подлинниковъ". Наши подражательныя упражнешя почти даже вредны,—потому что, оставаясь безплодны для про-свйщешя общечелов^ческаго, „отделяютъ насъ отъ внутренняго источника отечественнаго просвещетяи. Онъ дйлаетъ впрочемъ исключеше—для сильныхъ талантовъ: „Державинъ, Карамзинъ, Жуковскш, Пушкинъ, Гоголь, хотя бы следовали чужому вл1янш, хотя бы пролагали свой особенный путь, всегда будутъ действо вать сильно, могуществомъ своего личнаго даровашя, независимо отъ избраннаго ими направлешя" *).
Невысокое мнете о русской литературе было справедливо вообще, потому что она была действительно бедна. Таково было давно и многие противной стороны (Бйлинскаго „Литературный мечташя", 1834), но последняя отдавала себе более верный отчетъ о причипахъ бедности литературы, какъ и о томъ, что въ ней было своего и замечательнаго. Действительно, русская литература, въ наибольшей доле, состояла изъ ученическихъ упражненШ, но несколько поколенш ученичества были для нея необходимой школой, чтобы ознакомиться, хотя въ общихъ чер-тахъ, съ содержашемъ далеко опередившихъ ее европейскихъ литературъ. Необходимость школы не подлежитъ сомненш. Во-просъ въ томъ, насколько эта школа была успешна, оставалась ли литература на одномъ месте или все-таки двигалась впередъ? Безпристрастная критика показываетъ, что движете было, что въ данныхъ усдов1яхъ оно было правильное и здоровое, какъ и свидетельствовалъ результата,—въ конце движешя явились писа тели какъ Пушкинъ и особенно Гоголь. Въ перюдъ самаго силь-наго подражашя, въ чужихъ формахъ, сказывалось однако и чисто-русское содержаше, и въ немъ все больше созревала нацио нальная, самостоятельная мысль; — присутстя ея славянофилы не замечали, потому что допускали нащовальность только въ своемъ исключительномъ толковати. Кантемиръ, Ломоносову Дер жавинъ, фонъ-Визинъ, Озеровъ, Крыловъ, Грибоедову Пушкинъ, Кольцовъ, Гоголь въ этомъ ряде писателей только упрямое при страстие не захочетъ видеть постепеннаго развита обществен-
*) Стр. за.
— 328 —
ныхъ понятш и нащональнаго сознашя. Наконецъ, передъ Гого-лемъ преклонились и сами славянофилы.
Итакъ, Кир^евсшй полагалъ, что для возвращешя и водво-решя истинной образованности мы должны подчинить европей ское просвищете древнимъ началамъ нашей жизни, истинному греко-славянскому духу. Его мысль разделяли и друпе последо ватели школы.
Въ „Московскомъ Сборнике" 1847 года Еонстантинъ Акса ковъ пом^стилъ (подъ псевдонимомъ „Имрекъ") несколько кри-тическихъ статей, предметомъ которыхъ послужили разныя про изведена „петербургской" литературы.
Приступая къ разбору повести кн. Одоевскаго „ Сиротинкаа, Аксаковъ замечаете: „Всегда съ невольнымъ горькимъ чувствомъ и съ негодовашемъ читаемъ мы татя повести, где изображается (будто бы изображается) нашъ народъ; невыносимо тяжело и больно, когда какой-нибудь писатель, народу совершенно чуждый, совершенно отъ него оторванный, лицо отвлеченное, какъ все, что оторвано отъ народа, когда такой писатель, полный чувства своего мпимаго превосходства, вдругъ снисходительно заговорить о народи, могущественномъ хранителе жизненной великой тайны, во всей силе своей самобытности предстоящемъ предъ нами, легко и весело съ нимъ разставшимися. Писатель не трудится надъ тЬмъ, чтобы узнать, понять его; для него узнавать и пони мать въ немъ нечего; ему стбитъ только снизойти написать о немъ. Противно видеть, когда онъ, для вгЬрнгЬйшаго изображения, прибегаете къ народному будто бы отгЬнку речи, къ народнымъ выражетямъ, дошедшимъ до его слуха черезъ переднюю и го-стинную. Такой умышленный маскарадъ, такая милостивая под делка, особенно когда пишутъ для народа, оскорбительна. Въ та-комъ роде и повесть кн. Одоевскаго"... 1). Эта повесть, описы вающая, какъ сирота Настя, взятая барыней изъ деревни и по лучившая образоваше въ столичномъ „прноте", возвращается въ деревню и распространяетъ въ ней цивилизащю,—действительно въ такомъ роде, и Аксаковъ верно выставляетъ всю фальшивость того отношешя къ народу, которое обнаруживаете здесь кн. Одоевсшй. Конецъ, какъ и начало разбора, опять приходить въ славянофильской теми: „Сколько людей, именно въ наше время, именно въ нашей земли, такихъ, которые оторвались отъ народа, отъ естественной тяжести союза съ нимъ, умеряющей и утверж дающей шаги человека, дающей ему действительность, и пошли
г) „Моск. Сборн.", Крит., стр. 4.
— 329 —
летать и носиться, полные гордости и снисхождения, — такихъ людей, которые, будучи одЬты въ европейское платье и загля-вувъ въ европейсия квиги, выучившись болтать на чужомъ языки и приходить, какъ слйдуетъ, въ заемный восторгъ отъ итальян ской оперы, подходятъ съ указкою къ б-Ьдному необразованному народу и хотятъ чертить путь его народпой и внутренней и внешней жизни. Хотя бы они поглотили въ саыомъ д^тЬ всю европейскую мудрость, но если они оторваны отъ народа и хо тятъ оставаться въ этой оторванности, въ этомъ попугайномъ развитш, если они свысока смотрятъ на него,—они ничтожны". По поводу поэмы г. Майкова „ДвЬ судьбы", Аксаковъ такъ объясняетъ страшную апатш, господствующую въ образованномъ русскомъ обществе, и на которую жалуется герой поэмы. „Что въ нашемъ поколйвш есть апатля—это правда; но понятна тому причина. Такою апатлею и б'Ьдностш, такимъ жалкимъ эгоиз-момъ—съ одной стороны животнымъ и безчувственнымъ, съ дру гой—идеальнымъ, сухимъ, иногда даже довольнымъ красивою своею позою, иногда, у болгЬе живыхъ людей, возмущаемымъ чрезъ сомните, вопросъ, желаше чего-то лучшаго,—этою апатлею и эгоизмомъ казнятся люди руссше за презрите къ народной жизни, за оторванность отъ русской земли, за аристократическою гордость просв'Ьщешя, за исключительность присвоеннаго права называть себя настоящими и отодвигать въ прошедшее всю осталь ную Русь. Са'Ьсивое невежество противополагаютъ они всей древ ней, всей остальной, и прежней, и нынешней Руси,— гордость учениковъ, ставящихъ себя, въ свою очередь, въ учители. Мы похожи па растешя, обнаживши отъ почвы свои корни: мы.сох-немъ и вянемъ. Но насъ спасаетъ глубокая сущность русскаго народа,—-тотъ виноватъ самъ, кто не обратился къ ней"... 1).
г) Тамъ же, стр. 40—41. Эти взгляды Аксакова повторяетъ Костомаровъ (въ брошюре объ Аксакове, стр. 4—6), объясняя, что реформа, собственно говоря, про извела у насъ двгЬ народности: одна была старая, другая новая—„народность Евге ния Он'Бгинаи, оторванная отъ народа съ своимъ легкиыъ, пустымъ и безплоднымъ образован1емъ. „Известно, до чего доживается наконедъ Евгенш Он'вгннъ, — гово-ритъ Костомаровъ. УбШс-твенная' тоска, доходящая почти до сумасшесты'я, сн'вдаетъ его; еще юный, здоровый, полный силъ, неудовлетворенной жажды деятельности, безъ сознашя путей, куда бы можно обратить эту деятельность, Онътинъ завидуеть туль скому заседателю, страдающему нараличемъ. Почти до такого же состолшя дошла и русская мысль (?), и съ нею русская наука, й хотела-было она обратиться къ покинутой, отвергнутой, презренной старой народности, когда западные учители по зволили ей уважать то, что сделалось достоятемъ черни; да не давалась ей эта народность, какъ отвергнутая Татьяна Онегину, когда, презревши деревенскую де вушку, онъ началъ на нее глядеть иными глазами, коль скоро друпе стали уважать въ ней знатную барынюа.
— 330 —
Положеше нашей образованности, вообще довольно печальное по его вн4ганимъ услов1ямъ, было бы действительно еще пе чальнее, еслибы оно было таково, какъ описываетъ Е. Аксаковъ, т.-е. еслибы къ его внйшнинъ тягостямъ присоединился еще тяжкш гр^хъ такого полнаго забвешя о народе и непонимашя его. Къ счаспю, это было не совсЬмъ такъ, и обвинеше, бро саемое славянофилами, справедливое относительно однЬхъ сторонъ этой образованаости, глубоко несправедливо относительно другихъ. Жизнь и литература со временъ Петра представляли въ „обра зованном^ обществе несколько различныхъ течешй,—смешивать которыя было бы противно элемеятарнымъ требовашямъ исто рической справедливости. Были действительно и есть до сихъ поръ люди, къ которымъ приложимы обвинешя Аксакова, люди, оторвавпиеся отъ народа, относившиеся къ нему съ пренебреже-шемъ, люди, нахватавпие вершковъ познанш и внешняго лоска европейской моды, и нравственно ничтожные. Это было въ осо бенности—почти исключительно—богатое барство, избалованное, ленивое, испорченное, чуждое и народу, и общественному инте ресу. Но и въ среде этого барства были люди, которымъ, ве роятно, и славянофильская нетерпимость не откажетъ въ заслу-гахъ национальному нравственному интересу,—люди, задававппе себе вопросы о томъ просвещети, благодаря которому только и могла возникнуть самая мысль объ обращены къ народу и бла годаря которому явились первыя средства историческаго изучешя (назовемъ хоть Шувалова, Бецкаго, Румянцова и т. д.). Мы упо минали выше, что въ настоящее время историки, съ славяяо-фильскимъ оттенкомъ, начинаютъ все больше отыскивать въ XVTFI-мъ столетш „русскихъ людей", именно въ той среде „пе тербургская перюда", которую поголовно осуждалъ Аксаковъ. Действительно, отрываясь отъ народа своимъ образовашемъ, бы-томъ и нравами, люди этой среды умели однако понимать друие национальные интересы, напр., интересы политики и просвещешя, и имъ, между прочимъ, принадлежитъ своя заслуга въ деле внеш няго усилешя государства и введейя науки. И если въ этой, самой отдаленной отъ народа, избалованной и эгоистической среде „пе тербургская перюда" была возможность подобныхъ явлешй, то надобно думать, что вина оторванности отъ народа лежала не въ однихъ услов1яхъ образованности, а въ обстоятельствахъ иного рода, и более сложныхъ... Но вне этого испорченнаго слоя, между людьми, практически связанными съ народомъ и въ лите ратуре, странно не видеть той связи съ народомъ, которую такъ решительно отвергаютъ славянофилы. Въ среднемъ образованность
— 331 —
классе и даже въ высшемъ старые нравы были гораздо сильнее, ч$мъ думалъ Аксаковъ; мы убеждаемся въ этомъ постоянно, пере читывая записки людей XVIII-го вика; эти нравы были сильны даже въ начали нын4шняго стол4т1я... Не видеть связи съ на-родомъ въ литературе также было бы совершенно ошибочно: неужели былъ чуждъ интересамъ народа Ломоносову Новиковъ, Радищевъ въ XVIII-мъ стол4т1и? Писатели, еще съ этого вика начавппе говорить о свободе и облегчены для народа, умйв-inie говорить народнымъ языкомъ; люди нашего стол-Ыя,—поло-жимъ, мечтатели, но стремивпиеся къ тому же освобождению,— только съ крайней несправедливостью могутъ быть названы чуж дыми народу и отнесенными въ категорш „ народности Евгетя Онегина". Должно заметить притомъ, что Онйгинъ, котораго такъ часто принимаютъ за типъ своего поколотя, на д4л£ вовсе не есть полный характеръ въ этомъ смысли; если современники высказывали такое мните объ Онегин*, то они дополняли въ своемъ воображеяш черты, недосказанныя писателемъ, объясняя разочароваше и всеобщее сомните Онегина гЬмъ подавленнымъ состояшемъ общества, которое живо чувствовалось лучшими людьми. Вообще Онегина понимали серьезнее и глубже, ч£мъ сколько следовало изъ его изображетя у Пушкина х). Если рядомъ съ Он4гинымъ поставить Чацкаго, то это одно объяснитъ, что со держание разочарованности было въ обществе гораздо серьезнее, ч4мъ сколько усп&лъ выразить Пушкинъ въ своемъ repot. Взятый какъ онъ есть, ОнЬгинъ въ самомъ дЬл'Ь даетъ невысокое по-нят1е о представляемомъ имъ поколоти, и если онъ совершенно в4ренъ, какъ частный типъ, то не все покол4н!е было таково: обратившись къ двадцатымъ годамъ, о которыхъ зд^сь должна идти р4чь, мы найдемъ цйлый кругъ людей, которыхъ неспра ведливо обвинить въ мелкомъ балованномъ разочарованш и ко торыхъ, напротивъ, отличалъ искрентй, благородный, хотя и меч тательный энтуз1азмъ. Что же было въ основ-Ь этого энтузгазма, какъ не чувство народнаго блага и освобожден1я?
Правда, въ сравнены съ массой общества этотъ кругъ былъ не великъ; но это вовсе не причина забывать его въ исторш общества, потому что онъ оставидъ за собой нравственное вл1я-ше. Къ сожал-Ьвш, и до сихъ поръ, говоря о лучшихъ стрем-летяхъ общества, мы должны понимать кругъ людей, все еще весьма не обширный: самая масса не страдала ни онйгинскимъ, ни какимъ другимъ разочаровашемъ.
г) Известны продолжительный хлопоты нашей эстетической критики съ объясне-шемъ этого ^типа".
— 332 —
Истинная причина разочаровашя, — въ которомъ Аксаковъ видйлъ казнь за оторванность отъ народа, — состояла вовсе не въ оторванности, а въ томъ, что для лучшихъ людей, горячо желавшйхъ служить общественному благу, въ данныхъ услов!яхъ не представлялось никакой возможности осуществить своего же-лашя. Это желаше внушалось естественнымъ патрютическимъ чуветвомъ, подъ вл1яшемъ идей, развитыхъ европейскимъ обра-зован!емъ, и причина разочаровашя лежала именно въ сознаши, что достижен1е цгЬли невозможно, и отсюда слйдовалъ разрывъ не съ народомъ, а съ существующими формами общественнаго быта и выросшими изъ нихъ нравами, съ бюрократическимъ и другимъ гнетомъ, которые не давали никакого исхода этимъ за рождавшимся стремлешямъ. Такъ (если ограничиться однимъ, до вольно простымъ и яснымъ прим4ромъ), давнишней ц^лью, къ которой стремилась мыслящая часть общества, было освобождеше крестьянъ. Самая идея, истекавшая изъ желан1я народнаго блага и чувства человйческаго достоинства, развивалась, безъ сомнЬшя, подъ сильнымъ вл1яшемъ освободительной философш прошлаго столбя; эта идея не свидетельствовала о нравственной оторван ности отъ народа, но въ концй концовъ легко могла привести къ разочарованно и апатш, потому что до самаго нашего вре мени служеше этой идей было невозможно. И гд'Ь же были пре-nflTCTBia къ этому? Конечно, въ учреждешяхъ и созданныхъ ими нравахъ: съ ними и разрываетъ та часть общественнаго мн-Ьшя, которая представляла прогрессивное разви^е.
Приведенный прим'Ьръ есть только одинъ частный случай изъ ц^лаго ряда подобныхъ противор^чш. Это столкновен1е по-нятш, принесенныхъ тймъ развит1ех\гь нашей образованности, съ данными формами жизни, и составляло причину разлада, напол-нявшаго существовав1е Он'Ьгиныхъ (въ указанномъ выше смысле), Чацкихъ, „лишнихъ людей" и т. д. Въ этомъ смысле разочаро-BaHie было бы возможно для самого славянофила, если бы онъ сильнее почувствовалъ невозможность открытой деятельности въ смысл-k своихъ идей...
Упомянутые люди не задавались и не утишались мистиче скими TeopiflMH о народи и, чувствуя, что ихъ собственный идеи были д'Ьломъ образованности, думали, что какъ для высшихъ, такъ и для пизшихъ классовъ есть одинаковые обпце интересы —известное общественное освобождеше и образование. Не при нимая на себя решать судьбы человечества „русскими началами", они думали, что образоваше, состоящее въ усвоеши научныхъ результатовъ, не только не можетъ стоять въ противор^чш съ
— 333 —
народной сущностью, но что оно даже необходимо для того, чтобы эта сущность могла должнымъ образомъ определиться.
Самому критику „Московскаго Сборника44 случилось встре тить и признать явление, которое очень не подходило подъ его теорш. Въ обличешяхъ петербургской литературы, Аксаковъ язви тельно нападалъ на Тургенева за его первыя стихотворныя пьесы и ставилъ его въ рядъ „пошлыхъ" (буквально) „Петербург-скихъ литераторовъ". Но въ то самое время, когда Аксаковъ печаталъ свои приговоры, явился „Хорь и Калинычъ", первый изъ „Разсказовъ Охотника". Аксаковъ замйтилъ „превосходный" разсказъ и оговорилъ его въ особомъ прим4чаши: „Вотъ что значитъ прикоснуться къ земле и къ народу: въ мигъ дается сила!., онъ прикоснулся къ народу, прикоснулся къ нему съ уча-спемъ и сочувств1емъ, и присмотрите, какъ хорошъ его разсказъ! Талантъ, таившшся въ сочинители, скрывавпийся во все время, пока онъ силился уверить другихъ и себя въ отвлеченныхъ и потому небывалыхъ состояшяхъ души, этотъ талантъ въ мигъ обнаружился и какъ сильно и прекрасно, когда онъ заговорилъ о другомъ", и пр. х). Спрашивается, какъ могло совершиться по добное превращеше, откуда могло явиться это сочувств1е къ на роду у „петербургскаго литератора", совсЬмъ отпгЬтаго? Первыя пьесы Тургенева могли быть плохи, но, сколько известно, въ промежутокъ между ними и „Записками Охотника" съ авторомъ не произошло никакого превращая,—онъ оставался и тогда, и после, челов'Ькомъ того же круга, того же направлешя, по мн*Ь-шю Аксакова, совершенно пустого, оторваннаго отъ народа: ка-кимъ же образомъ именно въ среде этого оторваннаго напра влешя могло явиться произведение, приведшее въ такой восторгъ славянофильскаго критика? Понятно, что одно „прикосновеше къ народу" не могло дать таланта (оно никакъ не дало его мно-гимъ, и въ томъ числе славянофильскимъ, писателямъ и поэтамъ, хватавшимся за народъ): человекъ пустой или съ превратными идеями, обращаясь къ народу, конечно, и здесь обнаружилъ бы свою пустоту—какъ славянофильскш критикъ показывалъ это на авторЬ „Сиротинки". Остается думать, что Аксаковъ чего-то не усмотр'Ьлъ въ осуждаемомъ имъ направленш, что за отдельными недостатками его писателей не виделъ его настоящихъ понятш. Критику трудно было сознаться, что возможность уразумения и вернаго изображешя народной жизни существуете и вне славяно фильской школы, въ томъ самомъ направлении, которое казалось ему безнадежно ложнымъ, вреднымъ, отступническими..
*) ъМоск. Сборникъ", 1847. Крит., стр. 33—89.
— 334 —
Литературный мн$ыя Хомякова въ сущности сходны съ тЬмъ, чтЬ мы видймъ у Кир&евскаго и Аксакова; онъ настаиваетъ на т4хъ же темахъ, это — ложность господствующихъ литературно-обще-ственныхъ взглядовъ, безсшпе нашего просвйщешя, оторваннаго отъ народа, необходимость народной точки зр£шя. Было бы слиш-комъ длинно собирать въ одно ц4лое эти мн*£шя, разбросанныя въ различныхъ статьяхъ Хомякова, нечатанныхъ въ „Москвитя нине", „Московскихъ Сборникахъ", потомъ въ „БесЪдй" и др. Хомяковъ х) постоянно возвращается къ одной теми, съ новыми подробностями, съ различныхъ сторонъ; избегая положительнаго, догматическаго изложешя (кромй его теологическихъ статей), ка сается всевозможныхъ частностей, бросаетъ мысли, задаетъ во просы и т. д. Мнйтя Хомякова были въ особенности парадок сальны, и иногда онъ ставилъ въ затруднете самую школу,— какъ напр., въ своихъ возражешяхъ на мнйшя Кирйевскаго о древней Руси.
Хомяковъ вообще обвиняетъ нашу образованность въ недо статки нащональнаго еознашя, безъ котораго она и не имйетъ силы. Западная образованность, перешедши къ намъ, отторгалась отъ жизни, которая ее произвела, и съ другой стороны не им4ла корней у насъ. „Въ такомъ-то вид£ представлялось до сихъ поръ у насъ просвищете и общество, принявшее его въ себя; оба носили на себй какой-то характеръ колошальный, характеръ безжизненнаго сиротства, въ которомъ всЬ лучная требоватя души невольно уступаютъ м£сто эгоистическому самодовольству и эго истической разсчетливости". Наше отношете къ Европе есть робкое поклонеше; мы „добродушно признаемъ просв'Ьщешемъ всякое явлете западнаго Mipa, всякую новую систему и отт4-нокъ системы, всякш плодъ досуга н-Ьмецкихъ философовъ и французскихъ портныхъ" (!), не осмеливаемся даже робко спросить у Запада: все ли то правда, что онъ говоритъ, и все ли пре красно, что онъ дйлаетъ? Мните иностранцевъ о Россш опре-
г) Одинъ современникъ, давно знавшш Хомякова, отдавая должную похвалу его благородному и кроткому характеру, ламйчаетъ: „Хомяковъ былъ неумолимый (в-в-роятно, неутомимый) спор1дикъ, какихъ трудно найти. Не было предмета, о чемъ бы не встуиадъ онъ въ словопрение и, при необыкновенной памяти, будучи чрезвычайно начитанъ, всегда имтить верхъ во всякомъ спор* (авторъ рапскаяываетъ о-временах* турецкой войны, 1828 г., когда Хомяковъ служилъ въ военной служб*, гусаромъ, ж когда они встречались въ обществ* воешшхъ). Такъ велико было его искусство въ ддалективув, что одипъ и тотъ же нредметъ могъ онъ защищать съ двухъ иротивупо-ложныхъ сторонъ, и бгвлое двлалоеь у него чернымъ, а черное бъ\шмъи... (Знаком ство съ русскими поэтами. Шевъ, 1871, стр. 15).
— 335 —
д-Ьляется именно собственнымъ нашимъ преклонешемъ передъ нами: „Наша сила внушаетъ зависть; собственное признаше въ нашемъ духовномъ и умственномъ безсилш лишаетъ насъ ува-жешя,—вотъ причина всЬхъ отзывовъ Запада о насъ".
Эти и подобныя разсуждешя славянофиловъ вообще сильно преувеличены. Они могутъ быть верны разве только относительно упомянутой части высшаго барства, которая, получая француз ское воспитате и пользуясь большими готовыми доходами, дей ствительно отрывалась отъ народа и поклонялась французскимъ портнымъ. Но противъ этихъ людей напрасно было тратить аргу менты. Въ остальной части общества поклонеше Западу едва ли имело таше размеры, тймъ более, что громадное большинство издавна и до сихъ поръ состояло изъ людей, „несколько безза-ботныхъ на счетъ литературы". Но что въ людяхъ, более забо тившихся о литературе, западная образованность, научная и прак тическая, поселяла къ себе уважеше, это было вполне понятно, и смотреть на нее свысока едва ли прилично было бы людямъ, или народу, которые еще не успели сколько-нибудь съ нею сравняться. Для лностранцевъ „собственное признаше" наше было бы, пожалуй, не нужно: и безъ него можно было судить о нашихъ духовныхъ и умственныхъ силахъ. Причина отзывовъ Запада о насъ заключалась, конечно, въ томъ, что онъ (въ одну эпоху) опасался нашей силы, его теснившей, и въ то же время видЬлъ у насъ только ограниченную степень образовашя; но было еще обстоятельство, не внушавшее къ намъ уважешя: За-падъ виделъ въ насъ также общество, мало развитое въ граж дан скомъ отношеши... Что касается „колошальнаго" характера нашей образованности, то вся истор1я человеческой цивилизащи указываетъ рядъ заимствование одними народами у другихъ, а съ другой стороны обшдя основы науки вовсе не принадлежатъ ка кому-нибудь одному народу въ частности.
Славянофиламъ казалось, что стоитъ нашему обществу, „пи-шущимъ и не-пишущимъ литераторамъ", принять излагаемыя ими народныя начала, и все будетъ прюбретено, и самостоятельная мысль, и роль въ человечестве, и уважете иностранцевъ, и т. д. Скоро сказка сказывается, но умственная самостоятельность до стигается не такъ легко: чтобы стать независимо отъ западной цивилизащи и выше ея, чтобы „подчинить западное просвещеше нашимъ началамъ",—какъ требовалъ Киреевскш,—нужно сначала прибрести необходимую силу, воспринять и переработать содер-жаше западнаго просвещешя, придать ему собственные вклады. Почеркомъ пера нельзя разделаться съ многовековымъ разви-
— 336 -
'пемъ, никакой, самый благородный патрютическш энтуз1азмъ не замЬнитъ умственной работы; легко сказать— „ подчинитьu западное просвгЬщеше,—но если оно не захочетъ подчиниться? Сила чувства заставляла славянофиловъ думать, что это возможно, что они самивъ силахъ совершить эту задачу,—но на деле этого не оказалось... Хомяковъ, вероятно, наиболее самонадеянный изъ славяно-фильскихъ писателей, думалъ, что уже настоящее время (соро ковые года) должно бы быть временемъ нашей самобытности. Онъ даже указываетъ задачи науки, которыя мы могли бы ре шить лучше другихъ народовъ, — напримеръ, въ исторш. РТсто-рикъ всегда зависитъ отъ самой жизни народа, которому при-надлежитъ; оттого въ понят1яхъ нащональнаго историка является необходимая односторонность, какъ слйдачие особеннаго склада нащональныхъ воззрешй. Сделанное однимъ народомъ допол няется и улучшается другимъ, и мы въ особенности могли и должны были пополнить труды нашихъ европейскихъ братьевъ: „намъ возможнее даже, ч£мъ западнымъ писателямъ (по крайней мере, по части историческихъ наукъ), обобщение вопросовъ, вы воды изъ частныхъ изсл&дованш и живое понимаьие минувшихъ событш". Но мы, по умственной лини и непониманш нашей собственной нащональной высоты, до сихъ иоръ еще не уразу мели этой своей задачи. И Хомяковъ приводить образчики вопро совъ и ихъ решетя, которое могло бы быть нами сдЬлано. „Я не скажу, разрешили ли мы, но подняли ли хоть одинъ изъ гЬхъ вопросовъ, которыми полна судьба человечества? Догадались ли мы, что до сихъ иоръ HCTopiH не представляет* ничего кроме хаоса происшествш, связанныхъ кое-какъ на живую нитку непо нятною случайностью? Поняли ли мы, или хоть намекнули, что такое народъ-—единственный и постоянный действователь исторш... Самыя важныя явлешя въ жизни человечества и великихъ наро довъ, управлявшихъ его судьбами, остались незамеченными. Там, напр., критика историческая не заметила, что при переходе про-свещешя съ Востока на Западъ, не все было чистымъ барышомъ, и что, несмотря на велимя усовершенствовала въ художестве, въ науке и въ народномъ быте—многое утратилось, или обмелело въ мысляхъ и познашяхъ человеческихъ, особенно при переходе изъ Эллады въ Римъ и отъ Рима къ ромаишшрованньшъ племе-намъ Запада. Такъ, не обратили еще внимашя на разионачаль-ность просвещешя въ древней Элладе... Такъ, разделение имперш на две половины, уже появляющееся въ ДуумвиратЬ (мнимомъ тр1умвнрате) после перваго кесаря, потомъ яснее выразившееся после Дшклетьяна и при преемникахъ Константина и оставившее
— 337 —
неизгладимыя черты въ духовкой исторш человечества отд^ле-шемъ Востока отъ Запада, является постоянно дЬломъ грубой случайности, между т4мъ, какъ, очевидно, оно происходило отъ древнихъ началъ (отъ разницы между просвйщешемъ эллинскимъ и римскимъ) и было неизбйжнымъ и великимъ ихъ послйдств1емъа... и проч. 1). Вотъ целый рядъ задачъ, будто бы не тронутыхъ за падной наукой и на которыя мы должны были отвечать. Но тре бовательный судья западной науки ошибался относительно ея по-ложешя. Въ отвить Хомякову уже было указано, что мнимыя задачи, нетронутыя западной наукой, составляютъ въ ней вещь очень известную, друия—давно стали общимъ м4стонъ, напри-м4ръ, что поняйе о народе, какъ живомъ лице, представляю-щемъ въ своей жизни развийе какого-нибудь нравственнаго и умственнаго начала, повторялось безпрестанно со временъ Ге геля; что съ т&хъ поръ, какъ стали изучать греческихъ класси-ковъ, вс&мъ известно, что греки въ науки и поэзш были выше римлянъ, что Гомеръ выше Виргшая и т. п., а то, что латин-CKie классики выше среднев-Ьковыхъ писателей, было известно даже въ сред Hie века; что раздел еше римской имперш на вос точную и западную давно объяснялось различ!емъ греческой и римской цивилизащи, и т. д. 2).
Въ другой статьи, Хомяковъ высказываетъ уверенность во всем!рномъ призванш русской земли, но зам4чаетъ, что вопросъ —какъ она можетъ исполнять это призваше и каше органы мо-жетъ найти для этого теперь въ частной деятельности—что этотъ вопросъ порождаетъ невольное и справедливое сомните. Сомните возбуждалось положешемъ русскаго общества, слишкомъ забыв-шаго свою нащональную сущность и • потому не могущаго дей ствовать въ истинно-народномъ духе. „Только тотъ можетъ вы разить для другихъ свои начала духовныя,—говоритъ Хомяковъ, —кто ихъ уразумелъ для самого себя; только стройный и цель ный организмъ духовный можетъ передать крепость и стройность другимъ организмамъ, разслабленнымъ и разъединеннымъ. Мысль и жизнь народная можетъ быть выражена и проявлена только тЬми, кто вполне живетъ и мыслитъ этою мыслш и жизшю. Та ковы ли мы съ нашимъ просвещетемъ?" И Хомяковъ объяс няете необходимость соглаая двухъ силъ, составляющихъ пра вильное и разумное движете общества: силы жизни, принадле жащей всему составу общества и его прошедшему, и разумной
*) Сочин. Хомякова, I, стр. 38—39.
2) „Современникъ", 1856, № 6, крит., стр. 6—7.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР.
22
— 338 —
силы личностей, которая не можетъ ничего создать сама, но по стоянно присуща общему развитию и не даетъ ему впадать въ мертвую односторонность. Обе силы необходимы; но вторая должна быть связана съ первой живою и любящею вирою. Иначе—сл4-дуютъ разрывъ и борьба.
Это—связь историческаго предашя, бытового обычая, и ра зумной свободы личности. Хомяковъ находилъ ихъ правильное соглас!е въ древнейшей Руси; свобода личности не была стеснена и связывалась съ силой жизни; стих1я народная не враждовала съ общечеловеческой (шевск!я и новгородтя связи съ Западомъ, заимствоваше поэзш, искусствъ и т. п.). Иное положеше вещей начинается позднее; кажется, съ Флорентинскаго собора возни-каютъ подозрительность и вражда къ западной мысли. „Борьба 1612 года была не только борьбою государственною и полити ческою, но и борьбою духовною. Европеизмъ съ его зломъ и добромъ, съ его соблазнами и истиною, являлся въ Россш въ образ* польской партш. Салтыковы и ихъ товарищи были пред ставителями западной мысли. Правда, въ нравственномъ отноше-вш они не заслуживали уважешя: иначе и быть не могло. Нрав-ственно-низк1я души легче другихъ отрываются отъ святыни на родной жизни"... Но ихъ направлеше было не еовеЬмъ неправо: это было „требовате мысли, возстающей противъ стЬснительнаго деспотизма обычаевъ и стихи мйстныхъ". Представителемъ этого требоватя явился потомъ Петръ. Его направлеше „не было со вершенно неправо" х), но оно сделалось неправымъ въ своемъ торжестве. „Нечего говорить, что все Котошихнны, Хворости-нины и Салтыковы (то-есть нравственно-низшя души) бросились съ жадностью по ойдамъ Петра, рады-радехоньки тому, что освободились отъ тяжелыхъ требование и нравственныхъ законовъ духа народнаго, что они могли, такъ-сказать, расплясаться въ руссшй постъ: та доля правды, которая заключалась въ торже ствующем^ протесте Петра, увлекла многихъ и лучшихъ; окон чательно же соблазнъ житейскш увлекъ всехъ". Такъ произо-шелъ разрывъ, о которомъ сказаво выше.
Отношеше воспитаннаго Петромъ общества къ народу Хомя ковъ изображаетъ чертами не менее резкими, чемъ Аксаковъ. ;Отрицаше всего русскаго, отъ назвашй до обычаевъ, отъ ме-лочныхъ подробностей одежды до существенныхъ основъ жизни —доходило (въ новейшемъ перюд* нашей исторш) до крайнихъ пределовъ возможности. Въ немъ проявлялась какая-то страсть,
*) По К. Аксакову, оно было совершенно неправо, оно было „изменой",
— 339 —
какая-то комическая восторженность, обличающая въ одно время величайшую умственную скудость и совершеннейшее самодоволь-CTBie. Конечно, эти крайности, невидимому, принадлежатъ более первому перюду нашей европеизащи, ч^мъ последнему; но по следит, при ббльшемъ безстрастш, заключаетъ въ себе большее презрите и полнейшее отрицате всею народнаго" х). Это обна руживается именно въ отвержеши обычая. Значете обычая не довольно оценено. „Обычай есть законъ; но онъ отличается отъ закона темъ, что законъ является чемъ-то внешнимъ, случайно примешивающимся къ жизни, а обычай является силою внутрен нею, проникающею во всю жизнь народа, въ совесть и мысль всехъ его членовъ", и т. д. 2). Петръ убивалъ обычаи, а мы отпергаемъ и не понимаемъ ихъ.
Такимъ образомъ, „сила жизни " (или сила предатя, обычая) и „разумная сила личности" составляютъ историческое движете; достоинство этого движетя определяется отношетемъ этихъ силъ. Самъ Хомяковъ, при всей наклонности къ преданго, находитъ требовате личности не совсемъ неправымъ, объясняя, что это было требовате разумной мысли, стесненной деспотизмомъ обычая и местныхъ стихш. Рядомъ съ этимъ онъ готовъ съ обвине-шемъ, что всего скорее отрываются отъ предатя „нравственно-низюя души", а вследъ затемъ оказывается, что при Петре „доля правды" увлекала и „лучшихъ" людей. Это опять—без-конечный споръ о реформе.
Но где же мерка отношенШ предатя и разума, чемъ опре деляется „доля правды4* и какимъ образомъ нашъ разрывъ пре датя и разумной мысли совершился вследств!е „историческихъ случайностей"? Никакой случайности не было въ факте реформы, который составляетъ главнейшее основаше этого разрыва. Ре форма, безъ сомнетя, имела свои преувеличетя и непривлека-тельныя крайности, но „доля правды", въ ней заключавшаяся, была очень значительна: только это и дало успехъ д*лу. К. Акса-ковъ прямо понималъ реформу какъ переворота, какъ револю-щю, и этотъ характеръ явлетя казался Аксакову его осужде-темъ, какъ и Хомякову; но хотя переворота, револющя и бы-ваютъ бурнымъ нарушетемъ спокойнаго хода жизни, они ни-какъ не могутъ оттого считаться случайностью и произвол омъ лица (какъ Петръ) или общества. Въ течеши развит1я, перево рота имеетъ также свое место, но только какъ крайтй порывъ,
х) Сочин., I, стр. 152-156. 2) Тамъ же, стр. 164.
22*
— 340 —
вынуждаемый противоположной крайностью предшествующа™ за стоя. Какъ насильственный переворота, реформа не обошлась безъ крайностей, но для правильнаго историческаго понимашя явлешя надо предположить, что основаше ихъ было въ свой-ствахъ быта временъ московскихъ, какъ действительно и было. На эту тему уже давно. представляемо было немало объяснешй. Въ свое время, и сами славянофилы соглашались х), что въ обви-нетяхъ противъ реформы многое относилось собственно не къ ней, а къ ея дальнМшимъ последств1ямъ,—последств1я часто были плохи: движете, данное Петромъ, замедлилось; деятельность преемниковъ была ограниченна, посредственна, и въ этомъ за-медлеши и ограниченности не сказывалась ли именно реакщя старой умственной лгЬни и московскаго застоя?
Особеннымъ, нагляднымъ признакомъ внутренняго разрыва въ русской жизни Хомяковъ считаетъ упадокъ обычая и приво-дитъ въ образецъ Англш, общественная жизнь которой такъ сильна, благодаря этой верности силе обычая, „внутренняго за кона". Хомяковъ съ прискорбгемъ говоритъ объ „убитыхъ" обы-чаяхъ,—какъ-будто въ самомъ деле Петровская реформа была одно безсмысленное истреблеше старыхъ обычаевъ. Обычаи по неизбежному закону падали и сменялись другими въ течете всей исторк: обычаи язычества сменялись обычаями полу-языческими, двоеверными, наконецъ, более хрисианскими; обычаи naTpiap-хальной непосредственности сменялись обычаями более сложнаго позднййшаго быта; обычаи древнейшей Руси сменились обычаями московскими, и истор1я записала насильственное водвореше этихъ последнихъ въ другихъ краяхъ Руси, такъ что еще можно было бы спросить: когда народный обычай потерялъ больше—во вре мена ли московской централизащи, или во времена Петра? Обычаи бываютъ разнаго смысла и важности,—обычаи самоуправлен!я важнее какого нибудь мелкаго бытового обычая,—и эпоха москов ская едва ли не больше истребила обычаевъ старой народной самобытности и свободы, чемъ эпоха Петра. Сравнеше съ Аншей едва ли справедливо: Антя сильна была именно темъ, что вместе со многими странными бытовыми обычаями сберегла обычаи по литической свободы, которые и послужили для нея гаранйей про тивъ деспотизма власти; у насъ обычаи подобнаго рода исчезли еще до Петра. Противнаго славянофилы еще не доказали 2). Въ
*) Статья М... 3... К..., въ „Москвитянине".
2) Ссылки Хомякова на Англию въ наше время все больше теряютъ убедитель ности, потому что и зд^сь сила времени все больше и больше стйскяетъ область
— 341 —
нашей старин* Петръ уже нашелъ готовой ту силу центральной власти, которая дала ему возможность исполнять свои планы...
Съ сороковыхъ годовъ начиналось у насъ бол-Ье вниматель ное изучете народности и старины. Это изучете, развивавшееся естественно и постоянно прюбрйтавшее все больше научвой пра вильности, могло служить пр1ятнымъ признакомъ сознательнаго интереса къ народу. Но Хомякову и это не нравится. „Правда,— говоритъ онъ,—съ н&котораго времени мнопе стали хлопотать о томъ, чтобы собрать и обнародовать обычаи народные. Так1я со-брашя представятъ для временъ грядущихъ любопытное печатное кладбище убишыхъ обычаевъ. Очевидно (?), это ученая прихоть, нисколько не свидетельствующая объ уважеши. Конечно, неува-жеше можетъ оправдываться совершеннымъ невйд'бшемъ; но, съ другой стороны, совершенное невйдйше не могло бы существо вать безъ совершеннаго неуважешя"... х). Съ славянофильской точки зр4тя желалось непосредственное возстановлете обычая: Хомяковъ самъ такъ и дйлалъ; онъ хотйлъ тотчасъ слиться съ народомъ—соблюдешемъ обычая: онъ, говорятъ, строго соблю-далъ посты, над^валъ кафтанъ и т. п. Не трудно видеть, что эти средства мало помогали д£лу...
Въ славянофильской критике современнаго характера вашей образованности, у Хомякова, какъ у другихъ, оставалось неясно одно существенное обстоятельство. Это—ихъ отношеше къ оффи-щальной народности. Они были недовольны современной образо ванностью, разрывомъ съ народными началами; но чего собственно хотели сами? Чймъ думали исправить ненравившееся имъ отно-шеше общества къ народу? Въ чемъ видйли практическую по меху своимъ желашямъ? Штъ сомнЗшя, что ихъ мнйвш нельзя смешивать съ казеннымъ, такъ сказать, патрютизмомъ извЬстнаго разряда писателей и съ оффищальной народностью, но трудно сказать также, къ какимъ именно сторонамъ тогдашней жизни относилось ихъ недовольство, черезъ кого должны были действо вать впредь внушаемыя ими начала. Среди своего недовольства они были въ изв4стнаго рода союз* съ писателями „Москвитя нина" и въ борьбе съ противниками, представлявшими либераль ное направлеше, насколько оно было тогда возможно. Ихъ ука-зашя на свою программу оставались слишкомъ неопределенны. Въ самыхъ основашяхъ ихъ теорш было неисполнимое требова-Hie—отказаться, въ одно прекрасное утро, отъ „разсудочной"
стараго обычая. Такъ, напр., начинають падать исключительные нравы Оксфорда и Кембриджа, которыми Хомяковъ такъ восхищается. 1) Стр. 166.
— 342 —
образованности и подчинить ее известному догматическому условно. Въ общественномъ вопроси было поставлено ими столь же му дреное требоваше—повидимому, нужно было, чтобы общество (или государство?), изменившее земли, также внезапно возвра тилось къ древнимъ началамъ и основало свое устройство на одной „любви". Когда это начало „любви", какъ основы госу дарства, было проповедуемо славянофилами, Хомяковъ, кажется, серьезно огорчился, что противники не оказали должнаго вни-машя этой идее 1) и нашли въ ней ничто, такъ-сказать, пасту шеское и наивно-мечтательное. Но нельзя было сказать иного о политической теорш „любви", „свободы въ единстве" и „един ства въ свободе". Еслибы даже таковъ былъ въ самомъ деле принципъ древней русской жизни, то онъ уже давно уступилъ свое место другимъ, менее нежнымъ политическимъ принципамъ, въ настоящее время едва ли можетъ возвратиться и справед ливо можетъ быть отнесенъ въ область пасторальной поэзш. За-метимъ, что славянофилы старательно отделяли свой принципъ любви отъ того движешя, которое начинало появляться въ на-шемъ обществе, какъ интересъ къ народному быту и ясная (хотя высказываемая только отдаленными намеками) мысль о необхо димости освобождешя крестьянъ. Этотъ интересъ, очшь замет ный въ противномъ имъ лагере, они считали только модой (какъ изучете народнаго быта—ученой прихотью), потому что подо зревали въ немъ иностранное происхождеше, следств1е вл1яшя за падной образованности. Это действительно не была идилличе ская любовь или мистическое чувство, а начинавшееся реальное понимате общественной справедливости и необходимости госу дарственной...
Къ кому же относилось это Tpe6oBaaie любви? Повидимому, гдавнымъ образомъ къ обществу, къ образованнымъ классамъ. Но что же могло бы сделать общество? Заявить свою любовь къ народу такъ, какъ это делалъ Хомяковъ, въ своей „наружности* и „домашнихъ отношешяхъ"? Нротивники не сочли этого серьез-нымъ,—и это раздражало Хомякова до неблаговидной брани, (стр. 173); но къ сожалению нельзя и теперь* не видеть, что сохранеше обрядности и маскарадное переодеванье несколькихъ яицъ въ русское платье было бы очень жалкимъ орузшемъ въ пользу народа2),—это и хотели сказать те „печатныя нападе-
г) Стр. 159 и слйд.
-') Не вс£ и славянофилы могли, напр., переодеться; это было возможно для людей независимыхъ; но если бы челов'вкъ, находящШся па службе, явился въ рус-
— 343 —
His" (на мурмолку и кафтанъ), на которыя негодовалъ Хомя-ковъ.
Противники славянофиловъ, не разделяя ихъ философско-рели-позныхъ воззр£нШ, столь же мало разделяли ихъ обществен ныя понят. Интересъ къ народу былъ у гЬхъ и другихъ, но онъ былъ различенъ по своему характеру. Вместо чувства зд£сь пре обладала „разсудочная мысльа, и эта мысль довольно скоро пришла къ тому выводу, что для удовлетвореы1я этому интересу должно не отказываться отъ образованности, а расширять.ее, не налагать на себя аскетическаго самоотрицатя, а бороться съ тйми практически действовавшими услов1ями, которыя дйлаютъ состояше народа приниженнымъ и самый народъ безсильнымъ. Не обольщаясь надеждами на мистическое возрождеше государства въ смысле древнихъ началъ, они видели, что въ государстве не мыслима пастораль и что лучшее будущее возможно только съ измйнешемъ извйстныхъ нравовъ и учреждевш, словомъ, съ по-литическимъ развнтхемъ самого общества. Такъ, одной изъ бли-жайшихъ ц£лей было для нихъ освобождеше крестьянъ, какъ первый шагъ общественной самостоятельности. Только при изв-Ьст-ныхъ учреждешяхъ, общественныхъ правахъ (пожалуй, „гаран-пять- ), возможно то возвышен1е народа, котораго славянофилы хотели достигать проповедью чувства. Еслибы когда-нибудь до стигнута была цЬлъ славянофильства, государство въ древне-рус-скихъ формахъ,—противники славянофильства находили въ этомъ очень мало привлекательную перспективу, потому что древне-русскШ порядокъ вещей именно былъ, по ихъ мн^шю, тЬмъ оеновашемъ, изъ котораго произошло безправ1е и безсшие обще ства и народа; дурныя и слабыя стороны настоящаго были, по ихъ мнению, именно результатомъ древне-русскаго порядка, про должающего донын*Ь свое вл1ян1е... Самый этотъ порядокъ былъ, по ихъ мнЗшш, скорее спещально-московскШ, гд«Ь русская стих1я была, во-первыхъ, представлена неполно, а во-вторыхъ, къ ней примешаны были элементы татарше и византйсше... ЗагЬмъ, для нихъ представлялъ уже мало интереса вопросъ о томъ, чтй перешло бы отъ народа въ общество въ то время, когда народъ будетъ свободенъ и въ состоянш заявить свои стремлешя. Это былъ гадательный вопросъ будущего.
Легко было сказать Хомякову: „всем1рное развит1е исторш, осудивъ неполныя и одностороншя начала, которыми она управ-
скомъ платье въ какую-нибудь канцелярш или въ полкъ и т. п., его, конечно, просто исключили, бы изъ службы, и т. п.
— 344 —
лялась до сихъ поръ«, требуешь отъ нашей Святой Руси, чтобы она выразила те более полныя и всестороншя начала, изъ кото-рыхъ она выросла и на которыя она опирается * (стр. 169)—но какая выходила въ этихъ словахъ печальная ирошя!
Историческую оценку славянофильства сороковыхъ и первыхъ пятидесятыхъ годовъ трудно отделять отъ его последующей дея тельности; первый перюдъ его исторш, нами разсматриваемый, имеетъ характеръ приготовительнаго разъяснешя общихъ началъ, которыя потомъ стали применяться ближе къ практической дей ствительности.
Въ общемъ смысле славянофильство перваго першда имело свою большую историческую заслугу въ развитш русскаго обще ства. Родившись подъ несомненными вл!ян1ями романтическихъ стремлении, оно сохранило въ сущности до конца этотъ роман тически, идеальный, мало приложимый къ жизни характеръ; но оно съ такимъ упорствомъ настаивало на своемъ идеале, такъ искренно въ него верило и горячо его защищало, что успело дать ему силу въ литературе и мнЬшяхъ общества. Этимъ идеа-ломъ бшъ народъ, и здесь была сила этой школы. Не совсемъ верно, но очень сильно она затрогивала чувствительную струну времени. Славянофильское понимаше народа было преувеличен ное, но въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ оно было заслугой: въ некоторыхъ отяошешяхъ бьиго тогда довольно смелымъ дЬ-ломъ указывать въ народе единственный критер1умъ государствен ной и общественной жизни; придавать ему такое значеше, о ко-торомъ не помышляла оффищальная народность; возвышать и превозносить этотъ „черный" народъ тогда, когда надъ нимъ еще тяготело осуждеше государственнаго закона, пренебрежете бар ства, чиновничества и почти всего, что стояло надъ низшими классами, когда считалось, что онъ годится только служить ра бочей силой и толпой для парадныхъ празднествъ оффищальной жизни. Славянофилы указывали обществу его оторванность отъ народа, ничтожество его въ этомъ разделения отъ истиннаго корня национальной жизни, на необходимость союза, который одинъ дастъ обществу нравственную силу и дастъ его образованно дей ствительную плодотворность. Славянофилы указывали исторической науке мало тронутую ею задачу—раскрыть внутренняя основы пароднаго характера, которыя одне могутъ пролить светъ на историческую судьбу народа и государства.
Эти идеальныя стороны славянофильскаго учешя составляют^
— 345 —
лучшую и достойную уважетя его заслугу. Его положительныя встолковав!я народности часто были ошибочны, самое теоло гическое основате системы поставлено крайне исключительно, историчесюя объяснетя преувеличены или неверны, но за веЬмъ тЬмъ осталось сильное нравственное впечатлете.
Заслуга не была поэтому такъ универсальна, какъ утвер-ждаютъ ихъ последователи. Интересъ къ народности—въ различ-ныхъ отяошетяхъ — не былъ исключительной принадлежностью ихъ школы и издавна развился въ литературе. Славянофилы съ своей стороны усилили его своимъ восторженнымъ чувствомъ, сде лали довольно много частныхъ разъясненш,—но вовсе не были такими преобразователями общественной мысли, какъ имъ самимъ казалось и какъ утверждаютъ ихъ ученики.
Въ исторической и этнографической науки народный интересъ того времени былъ тесно связанъ съ предыдущими изучешями и составлялъ ихъ естественное развит1е и продолжете. Славяно филы работали здесь на ряду съ другими, и именно съ писате лями враждебной имъ школы. Въ историческомъ изученш они имели ту заслугу, что умерили исключительность историковъ го сударственности и немало способствовали объяснение народной стороны историческихъ собьтй. Но целая историческая теор1я нхъ не была принята ни наукой, ни мнйшями общества. Въ изученш народнаго быта, старины, народной гюэзш они также сделали многое въ изученш матер1ала и нЬкоторыхъ отд^льныхъ вопросовъ, но задумавъ применять къ этнографическимъ фактамъ свои идеалистичесюя истолковашя, они впадали въ ошибки, исправ лять который приходилось ихъ противникамъ, кого они осуждали з^, подчинеше „немецкой науке".
Въ литератур* художественной, движете въ смысли народ ности совершалось опять независимо отъ славянофильства и еще до его возникноветя. Это движете уже далеко уходило отъ ро мантизма и, напротивъ, отличалось несомнЗшнымъ стремлетемъ къ редльному изображетю действительности и темъ прюбрело, наконецъ, яркш общественный смыслъ. Таковы были произведе-шя Гоголя. „Ревизоръ", „Повести", „Мертвыя Души" не имели въ себе тени славянофильской тенденцш, и напротивъ, когда Го голь впослЪдствш сблизился съ представителями школы и, ка жется, съ ея идеями, онъ отрекся отъ своихъ прежнихъ сочи-нешй. Выше было указано, какъ Тургеневъ, писатель вовсе не славянофильской школы, привелъ въ восторгъ К. Аксакова, ко торый только-что успелъ произнести надъ нимъ уничтожающи приговоръ. Славянофильшя тенденцш, напротивъ, до сихъ норъ
— 346 —
не произвели ни одного писателя, который бы получилъ вл1ятель-ное значеше въ литературе, далъ ей новое направлете и т. п. х). Общественныя понят славянофиловъ, въ сороковыхъ и въ начале пятидесятыхъ годовъ, высказывались почти только общими заявлешями о ложности нашего образовашя и необходимости связи съ народомъ. Въ личной жизни они старались объ этой связи, разделяли народное благочеспе и входили въ его инте ресы (споры Хомякова съ раскольниками, благочест1е Ивана Ки-р^евскаго), уважали обычаи (Хомяковъ, К. Аксаковъ и др. на давали народный еостюмъ), были горячими поклонниками Москвы (предполагая, что въ ней заключенъ паллад1умъ прошедшаго и будущаго Poccin), относились съ величайшимъ уважешемъ къ произведетямъ народной мысли и поэзш (труды и странствова-щя Петра Кирйевскаго для собирашя пйсенъ); они были против никами крепостного права, съ гЬхъ поръ еще были привержен цами сельской общины, и т. д. Славянофильское учете имйло, безъ сомнйнш, высокую нравственную ц'Ьну относительно массы общества, какъ старан1е пробудить въ немъ какое-цибудь нрав ственное сознаше; им4ло ц£ну и для литературы и той части общества, гд£ шло уже известное брожеше пон-ятШ, какъ тре-боваше бЬльшаго внимашя къ народпому быту, большаго ува-жешя къ поняпямъ и желатямъ народа,—на который действи тельно всего чаще смотрели съ известной долей самодовольнаго снисхождеа1я; но дальше и не простиралось здгЬсь вл1яше сла вянофильства. Оно вЪрно указывало на отчуждеше общества отъ народа, но неверно объясняло его причины и средства достиг нуть еближешя. Наше просвищете грешило не т4мъ, что ложны были его принципы, а тЬмъ, что оно было слишкомъ ограни ченно и по распространенш въ обществе, и по объему содер-жашя,—и эта ограниченность д,Ьйств1я была вовсе не виной са-маго просвйщетя или общества; виноваты были внЪштя crf-снешя: отсутств1е школъ, удалеше изъ нихъ народа (особенно крепостного крестьянства), чрезмерная и подозрительная опека. Самобытности просвйщешя надо было достигать не отвержетемъ этой скудной образованности, а сколько можно ббльшимъ распро-етранетемъ ея въ масе£; „западнагоа было въ этомъ обществе тако мало, что смешно было приписывать ему столь гибельное
г) Славянофилы придавали великое шачеше произведешямъ С. Т. Аксакова— въ особенности, кром£ ихъ дМствителышхъ художественныхъ достоинству вслйд-ств1е ихъ благодушнаго отношешя къ старому иатр1архал1>нотиу быту. Они, конечно, .замечательно талантливы,—но, посвященныя воспоминатямъ, им'бютъ свое сггещаль-ное яначете. Они и остались одинокимъ явлетемъ.
— 347 —
&шше; причина отчуждешя отъ народа лежала не въ просв4-щенш, а въ бйдственномъ соетояши народа, подавленнаго кре-постнымъ правомъ, и въ политическомъ безсилш самого общества. По вс4мъ этимъ предметамъ, славянофилы распространили не мало превратныхъ понятш, и впоследствш ихъ учешя бывали на-руку разнаго рода дешевымъ еародолюбцамъ, которымъ удобно было прикрывать собственное ничтожество мнимо-яароднымъ ли-берализмомъ. Заблуждеше славянофиловъ обнаружива.яось т£мъ историческимъ фактомъ, что первое нисколько серьезное вл1ян1е образовашя въ нашемъ обществе именно создавало глубоюя со-чувств1я въ народу, или инстинктиввыя или вполне сознатель-ныя, — въ томъ самомъ обществе, которое славянофилы счи тали окончательно погибшимъ подъ игомъ „Запада",—и эти со-чувств1я высказались въ томъ литературномъ лагере, въ которомъ славянофилы съ своей точки зрйшя видели главнёйшихъ враговъ „народнаго начала".
Таково было ихъ положете въ литературе и общественности. Они сделали много своимъ возбуждающимъ энтуз1азмомъ, но вместе и не мало запутывали общественныя понятш, чему впро-чемъ помогали иногда невольныя неясности ихъ учен1я.
Намъ остается упомянуть еще одно обстоятельство. Д© сихъ поръ мы упоминали о той общественной деятельности и мвйтяхъ славянофиловъ, которыя были известны литературнымъ образомъ. Но они имели также практическую деятельность, между прочимъ на службе. Самаринъ работалъ въ Остзейскомъ крае—въ томъ духе, который можно узнать теперь изъ „Окраинъ Россш",— потомъ въ Шеве, при Бибикове, где его занимало введете инвентарныхъ правилъ. Иванъ Аксаковъ, состоя въ министер стве внутреннихъ делъ, работалъ по дбламъ раскола—въ томъ духе, который можно узнать теперь изъ напечатаннаго отрывка его обширной записки о секте странниковъ. Они показали въ этой деятельности столько серьезнаго убежден1я и ташя просве щенный воззрешя, что имъ сочувствовали бы и люди, не разде лявшие ихъ образа мыслей.
Но эти воззрен1я были внушены имъ ихъ новымъ образова-вцемъ, а не теми древне-русскими началами, на которыхъ он# хотели утверждать свой образъ мыслей. Съ другой стороны, они заблуждались, полагая, что ихъ „руссшя" мнетя могутъ быть приняты въ той сфере, къ которой они обращались.
Хомяковъ желалъ пропагандировать православ1е въ западной Европе; Самаринъ въизданш его богословскихъ сочинетй при-водитъ благопр!ятные отзывы иностранной печати о брошюрахъ
— 348 —
Хомякова. Переписка съ Пальмеромъ осталась выражешемъ этой пропаганды... Не вдаваясь въ разсуждевие о томъ, насколько мы слима была эта пропаганда и планы соединешя англиканства съ нашей церковью, мы удовольствуемся также цитатой изъ ино странной печати,—которая выясняетъ мнеше англичанъ о пред мете х). Подобныхъ цитатъ можно было бы собрать не мало. Самъ Пальмеръ ушелъ, кажется, въ католицизмъ.
Е. Аксаковъ считалъ равно необходимыми и соединимыми и господствующи порядокъ, и полную свободу печати.
Позднее описываемаго времени число приверженцевъ славяно фильства (съ некоторыми вар1ащями) увеличилось. Тогда какъ прежде славянофилы могли иметь только отдельные и случайные „ сборники*, потомъ существовало нисколько издашй, съ более или мен4е явнымъ славянофильскимъ характеромъ 2). Отчасти, это размножете славянофильства происходило оттого, что вообще облегчилось положеше литературы и увеличилась, съ пятидеся-тыхъ и шестидесятыхъ годовъ, литературная публика; но отчасти и независимо отъ этого размножились приверженцы учетя. Но это едва ли было уепехомъ школы. Новый першдъ ея мало по-двинулъ доказательство основныхъ положенШ; зато слабыя сто роны «учетя обнаружились ярче, чймъ когда-нибудь. Къ славяно фильству примкнули нрвыя школы, которыя также заговорили о „народныхъ началахъ", „почве* и т. п., и не имея ни таланта, ни горячаго убеждешя первыхъ начинателей учен1я, распростра няли только фразы на тему народности и более или менее явный обскурантизмъ. Славянофильская публика стала увеличиваться рядами той публики, патрютизмъ которой въ прежнее время называли кваснымъ, которая, не вдаваясь въ особыя размышлешя, довольствовалась хвастливыми фразами о народности, грозилась Европе, приходила въ восторгъ отъ посещешя братьевъ-славянъ, собиралась делить будущее съ друзьями-американцами, поставляла „обрусителей" и т. д. Съ другой стороны, по некоторымъ пред метам^ славянофилы не разъ говорили въ одинъ тонъ съ „Московскими Ведомостями"... Въ этихъ неблагополучныхъ сою-захъ виноваты были те самонадеянныя односторонности славяно фильства, которыя къ сожалешю принадлежали къ самой сущ ности школы.
*) „Daily-News", 17-го сент. I860 г.
2) Кромй чисто-славянофильской „Русской Беседы" и „Дня" и его иреевшиковъ до „Руси", зд&'сь надо назвать „Время", потомъ „Эпоху", дал&е „Зарю", „Беовду^ въ некоторые перюды „Голосъ" и др.
Till.
гоголь.
Славянофилы им*ли свою противоположность въ другомъ на правлена, которое они называли „западнымъ",—терминъ не со-всЬмъ точный даже въ ихъ смысл*, потому что первыя теорети-ческ1я возбуждешя и „западнаго" направлетя. и самого славя нофильства, заключались, въ большой степени, въ той же западной немецкой философш; кром* того, „ западноеu направлеше воспи тывалось т*мъ же изучешемъ самой русской жизни,—только съ другихъ сторонъ; наконецъ, могущественную опору „западному" направлешю далъ, между прочимъ, писатель, не заключавши въ своихъ понят1яхъ ничего „ западно "-тенденцюзнаго и одинаково ц*нимый славянофилами,— именно Гоголь.
Существенное значеше этого направлетя заключалось въ томъ, что оно было главнымъ русломъ т*хъ идей, въ развитая кото-рыхъ состояло прогрессивное движете общества; оно было т*мъ направлетемъ, которому принадлежали самыя д*йствительныя дрюбретещя русской общественной мысли, за которымъ было бу дущее. Оно стремилось внести новыя общественныя понятая; про-тивъ него была вся рутина старыхъ традищй, вполн* господ-ствовавшихъ въ обществ*. Въ этомъ заключались его тогдаштя отношетя. Оно действовало, не смотря на вс* окружавпая его препятств1я, и отсюда потомъ получило свой смыслъ и свои пер вые аргументы то движете, которое обнаружилось въ нашей жизни въ первый перюдъ реформъ.
Два основные элемента давали силу этому направленно въ литератур*: съ одной стороны это была деятельность Гоголя, съ другой того круга, главнымъ лицомъ котораго можно назвать Б*линскаго. Ихъ д*йств1е сливалось въ одинъ результатъ, въ одно
— 350 —
сильное нравственное вл*яше, глубокш слйдъ котораго зам-Ьтенъ до настоящей минуты. Можно безъ преувеличешя сказать, что со времени Гоголя и тогдашней критики наша литература впер вые получаетъ значеше настоящей общественной силы, стано вится действительной литературой, заслуживающей этого имени, высказывающей настояния жизненныя требовашя. Это уже не одинъ эстетическш дилеттантизмъ, служеше „прекрасному", отвле ченное нравоучеше, чймъ она была до гЬхъ поръ (за немногими исключешями); она — сколько было возможно по ея внгЬшнимъ услов!ямъ—затронула настояпце вопросы жизни, высказала давно зрйвпия мысли лучшей части общества, накопившуюся скорбь о недостаткахъ жизни и стремлеше къ лучшему порядку вещей, къ более высокой степени гражданскаго и человйческаго разви та*. Это былъ запросъ на преобразовать..
Два упомянутые элемента действовали здесь наиболее силь-нымъ образомъ,— такъ что въ нихъ по преимуществу сосредо точивается тотъ моментъ нашего литературнаго развит. Гоголь— д4йствовалъ силой своего поэтическаго творчества; кругъ Белин-скаго — литературной критикой и другими научными разъясне-шями исторш и общественной жизни. Къ Гоголю примыкаютъ, за исключешемъ особо стоящаго Лермонтова, все лучпие писа тели того времени; главнейшая стороны литературы, намъ совре менной, отъ него ведутъ свое начало. Съ критики Белинскаго на чинается современная публицистическая литература.
Опредйлеше литературнаго значешя Гоголя возбуждало инте-ресъ нашей критики съ самаго начала сороковыхъ годовъ. Кри тика уже тогда верно указала многое въ свойстве его таланта, въ значенш его произведенш для русскаго общества: въ смысли художественной оценки все существенное сказано было еще при первомъ появлеши „Мертвыхъ душъ" х),— но опред'Ьлеше его истиннаго „направлешя" вызвало оживленные, даже ожесточен ные споры после появлешя печально знаменитыхъ „Выбранныхъ м4стъ изъ переписки съ друзьями", когда самъ Гоголь отвергъ гЬ толкован1я, кащя давались его произведен1ямъ самыми горя чими его приверженцами, и отвергъ самыя произведенifl свои— кроме „Переписки",— какъ ошибочныя, вредныя, греховный.
Къ этой книце естественно приводится вопросъ о я напра влены" Гоголя.
*) Не только въ статьяхъ Б'влинскаго, но, напр., также въ статьяхъ К. Авеа-кова, Плетнева и т. д.
— 351 —
Читателю знакома безъ coaih^hIh HCTopin .ВыбранныхъМ&стъ", странное впечатлите, произведенное этой книгой, споры и обли-leBia, вызванные ею противъ Гоголя со стороны его почитате лей, которымъ пришлось защищать велишя произведена отъ са мого автора. Вопросъ о личномъ развитш Гоголя, затронутый по этому поводу, еще не можетъ считаться вполне рйшеннымъ; но все больше выясняются черты этой исторш всл4дств1е постоянно возрастающего въ последнее время воваго бюграфическаго и кри-тическаго матер1ала.
При жизни Гоголя, его направлеше, прежде почти безспорно определяемое его известными произведешями, стало предметомъ споровъ съ появлен1емъ „Переписки"; р^шеше вопроса было не возможно при жизни писателя, которому еще предстояла дея тельность (быть могло, съ успйхомъ въ новомъ направленш),—-примиреше двухъ сторонъ было немыслимо. Но деятельность кон чилась и стала деломъ исторш. Первый, довольно богатый ма-тер1алъ для исторш личнаго развит1я Гоголя, доставила известная б1ограф1я его, написанная г. Еулишомъ х), и также сделанное имъ издате сочинетй Гоголя, где, въ двухъ последнихъ томахъ, помещено обширное собраше его писемъ. Но бшграф!я и самая переписка были далеко не полны: бк>граф1я многое умалчивала, отчасти по вынужденной скромности 2); въ переписку не вошли мнопя характеристичеош письма, напечатанныя впоследствии
ИздаНя г. Кулиша дали новый поводъ и матер1алъ къ из-агЬдовашямъ и воспоминашямъ о Гоголе; мнопя стороны въ ха рактере и деятельности Гоголя стали определяться яснее. Впо-следствш собралось вообще много мелкаго, но довольно важнаго матер1ала,—въ новыхъ письмахъ Гоголя, въ переписке его дру зей,—который раскрываетъ подробности его личныхъ отношенШ и его взглядовъ 3).
*) Второе, распространенное издаше ея, гюдъ именемъ „Записокъ о жизни Го голя". Спб. 1856—1857, 2 тома.
2) Авторъ умалчиваетъ мнопя имена и обстоятельства; онъ не могъ (или уже
слишкомъ опасался) называть ближайшихъ друзей Гоголя, даже назвать Мицкевича
(скрытаго подъ буквой" М***) и его по&мы „Цанъ Тадеушъ4- (скрытой подъ буквами
П*** Т***), которыми разъ поинтересовался Гоголь!
3) Указываемъ матер1алъ, который мы, между прочлмъ, им'бли въ виду въ на-
стоящемъ случай.
Во-первыхъ, но выя, прежде ненаиечатанныя сочинетя и письма Гоголя.
Посл'вдше годы Гоголя. По поводу „Новыхъ отрывковь и вархантовъ ко И-му тому М. Д.% В. П. Чижова. „Вйстникъ Европы", 1872, шль, 432 стр., съ извле-чешемъ письма В-влинскаго къ Гоголю.
Неизданный монета изъ „Переписки съ друзьями'*. Р. Архивъ, 1866, стр.
— 352 —
При первомъ появленш „ Перепискиа, книга Гоголя принята была за сознательное отречеше отъ прежняго направлешя, за поворота въ другую сторону. Самъ Гоголь положительно объ этомъ говорилъ; онъ находилъ вредными свои старыя сочинешя,
1730—174, и загвмъ въ Полномъ Собранш соч. Гоголя, 1867 (2-е изд. насл^дниковъ) т. Ш, и въ 10-мъ изданш, М. 1889, т. IY.
Повъхть о капитане Копъйкин'Б, по рукописи, найденной въ Рим-в. Р. Архивъ 1865, 2 изд., стр. 1281—94.
О комедш Гоголя: „Владишръ 3-й степени", г. Родиславскаго. „Весвды въ Общ. любителей российской словесности". М. 1871, стр. 138—141.
Письма Гоголя къ Жуковскому, съ 1831 года. Р. Архивъ, 1871, стр. 929 946, 950—954, 957, 0932, 0933.
Письма къ И. Ж. Дмитр1еву, 1832. Тамъ же, 1866, стр. 1726 — 1730.
Письмо къ М. П. Погодину, 1833. Тамъ же, 1872, стр. 2369 — 72 (годъ ошибочно поставленъ 1834); — то же, что въ изд. Кулиша, Y, 174, но съ дополне-шемъ цензурныхъ пропусковъ.
Письмо къ кн. Вяземскому отъ 28 февр. 1847 (а не 1846, какъ напечатано). Тамъ же, 1872, стр. 1328—32. Другое письмо (по поводу статьи кн. Вяземскаго о Гогол-б),—тамъ же, 1866, стр. 1077—41. Третье, изъ Рима, кажется, до 1842. Тамъ же, 1865, стр. 1295—98.
Письма къ кн. В. в. Одоевскому, 1838—42 г. Тамъ же, 1864, 2-е издаше, стр. 1030—32 (между прочимъ о цензуре ,,Мертвыхъ Душъ").
Письма къ П. А. Плетневу о московской цензура „Мертвыхъ Душъ", 1842. Тамъ же, 1866, стр. 766—70. См. также у Кулиша, Т, 457.
Два письма къ Малиновскому,-около 1847. Тамъ же, 1865, стр. 1278—82.
Заметка въ альбомъ г-жи Чертковой. Р. Старина, 1870, II, стр. 528—529.
Записка къ С. Т. Аксакову, около 1839. Тамъ же, 1871, IV, 681.
Письмо къ актеру Сосницкому, о „Ревизоре", 1846. Тамъ же, 1872, VI, стр. 441—444.
Во-вторыхъ, критическ1я изслйдованш, воспоминай in о Гогол-в и упоминаше о немъ въ переписки разныхъ лицъ.
Воспоминашя о Гоголи (Римъ), л'втомъ 1841 года. П. Анненкова. Б. для Чт. 1857, № 2 и 11; повторено въ его „Воспошшашяхъ и критич. очеркахъ", т. I.
Критическая статья по поводу „Сочинешй и Писемъ" Гоголя, изданныхъ Кулишомъ, „Современнике4, 1857, № 8.
Воспоминашя Л. Арнольди. „Русск. Въхтникъ", 1862, № 1, стр. 54-95.
Воспоминашя о Гоголи, г. Грота. Р. Архивъ, 1864, стр. 1065—68.
Воспоминашя Погодина (о римской жизни Гоголя). Тамъ же, 1865, стр. 1270—78.
Воспоминашя Соллогуба. Тамъ же, 1865, стр. 1208—214 (упоминается Го голь), и въ отд'вльномъ изданш Воспоминатй, Спб. 1887.
Воспоминашя о Гоголе, Н. В. Берга. Р. Старина, 1872, V, стр. 118—128.
Первое знакомство Гоголя съ М. С. Щепкинымъ. Тамъ же, 1872, V, стр. 282—283.
Воспоминашя г-жи Смирновой о Жуковскомъ. I*. Архивъ, 1871, стр. 1874,1883.
Оффищальное д/вло министерства народнаго просв-Бщетя 1845 г., о назна-ченш Гоголю денежнаго пособ1я, въ „Северной Почти", 1865, № 277.
Письма Жуковскаго къ г-ж-в Смирновой о д'влахъ Гоголя. Р. Архивъ, 1871, стр. 1858, 1860.
— 353 —
отвергалъ тотъ смыслъ, который придали имъ его почитатели; собственные друзья его, одобрявппе „Переписку", считали ее „переломомъ" и притомъ такимъ, который былъ необходимъ и вполне основателенъ. Устанавливалось вообще мните, что Гоголь, действовавши прежде въ одномъ направлееш,—общественно-кри-
Письма Плетнева къ Жуковскому, о делахъ Гоголя, о литературе Тамъ же, 1870, стр. 1273, 1277—80, 1293, 1305-1306. Между прочимъ чрезвычайно зам-вча-тельныя изв^вст1я о цензуре сочинешй Жуковскаго въ 1850 г., стр. 1322—1330.
Письмо Плетнева къ кн. Вяземскому, 1847, о новой приготовляемой книге Гоголя. Тамъ же 1866, стр. 1069. (Это-не „Объяснёше на 1итуршои, какъ пред положено въ ^Архиве", а „Авторская исповедь". Ср. въ изд. Кулиша YI, 405, то самое письмо Гоголя, о которомъ упоминаетъ Плетневъ. Въ письме къ Шевыреву, у Кулиша VI, 411, Гоголь также говоритъ, что эта книга будетъ—„чистосердечное 18ъяснен1е моего авторскаго дела").
Письмо Жуковскаго къ кн. Вяземскому, по поводу статьи посл'вдняго: „Язы кову Гоголь", въ „Спб. Вид." 1847, Ж№ 90—91. Тамъ же, 1866, стр. 1074.
Письмо Булгарина къ Хавскому, по поводу смерти Гоголя. Р. Старина, 1872, У, стр. 481—482.
W. A. Joukoffsky, von Carl v. Seidlitz, Mitau, 1870, стр. 183—190, 198— 199, 202 и въ русскомъ издаши. Спб. 1883.
Послйдте годы опять особенно богаты изучетями Гоголя, которыя доставляютъ иногда драгоценный матер1алъ для будущихъ комментаторовъ и бшграфовъ. За мно-жествомъ этихъ данныхъ укажемъ главнейшее. Таковы некоторые новые тексты (сообщенные г. Тихонравовымъ и г-жей Некрасовой, въ „Р. Старине"), воспомина-н1я г-жи Смирновой (въ „Nouvelle Revue"); св'Ьд'вшя и объяснешя о домашнихъ отношешяхъ Гоголя и о его матери, г-жъ Белозерской и Черницкой, и пр. Ука жемъ въ особенности труды г. Шенрока, предпринявшаго новое собираше матерга-ловъ для бюграфш Гоголя: „Указатель къ письмамъ Гоголя, заоючаюшдй въ себе объяснеше инищаловъ и другихъ сокращенш въ издаши Кулиша". М. 1886, 2-е изд. 1888, действительно необходимый при чтенш писемъ Гоголя, въ изданш Кулиша пересыпанныхъ глухими, и притомъ произвольно взятыми, заглавными буквами вместо именъ, а также цензурными умолчашями:—„Ученичесме годы Гоголя. Вюграфичесыя заметки41. М. 18о7;—„А. О. Смирнова и Н. В. Гоголь", въ Р. Старине,ч 1888, и др.
Величайшую важность для изучетя Гоголя будетъ иметь новейшее издате его сочинетй, приготовляемое подъ редакщей г. Тихонравова (доныне вышло три тома): это— первое критическое издаше Гоголя съ текстомъ, провереннымъ по рукопи-сямъ и сличеннымъ съ первыми издашями, съ подробными историко-библюграфи-ческими комментар!ями о каждомъ ироизведенш, наконедъ, съ новыми, не бывшими въ печати сочинешями и отрывками изъ рукописей Гоголя. Раньше, въ 1886, г. Тихо-нравовъ сделалъ юбилейное издание „Ревизора", съ подробнымъ изследоЕашемъ объ исторщ этой пьесы.
Кроме того, см. бюграфш Гоголя въ „Русской Библютекй" (томъ, посвященный йзбраннымъ сочинешямъ Гоголя). Спб. 18..
Детство и юность Гоголя, Ал. Кояловича, въ „Московскомъ Сборнике" Ша рапова. М. 1887, стр. 202—270.
Критические этюды, В. Буренина. Спб. 1888.
Появлеше въ печати сочиненш Гоголя. Въ „Изследоватяхъ и стагьяхъ по русской литературе и просв&цешю", г. Сухомлинова. Т. II. Спб. 1889, стр. 301—342.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 23
— 354 —
тическомъ, которое ознаменовано „Ревизоромъ" и „Мертвыми Душами",—потомъ изм'Ьнилъ этому направлешю, бросился въ аске-тизмъ и поклонеше господствующимъ порядкамъ и былъ окон чательно потерянъ для искусства. На него обратились суровые осуждешя и укоры.
Но одобрешя и осуждешя современниковъ не давали исто рическою* объяснешя. Надо было понять внутреннш процессъ, произведши столь сильную перемену, открыть побуждешя, дйй-ствовавпия въ человеке, проникнуть въ истинный характеръ его уб^ждешй и его ц'Ьлей. Одинъ изъ лучшихъ нашихъ критиковъ, разбирая матер1алы, изданные г. Кулишомъ, старался именно определить, могутъ ли падать на Гоголя эти осуждешя и каковъ былъ действительно его нравственный характеръ и его убйждешя. Не скрывая отъ себя изв'Ьстныхъ сторонъ этого ха рактера, не возбуждающихъ сочувегая, авторъ объясняете ихъ источнивъ и ихъ пределы, но отвергаетъ много другихъ обви нение которыя могли быть подняты противъ Гоголя только по тому, что до издашя его переписки не была достаточно известна его внутренняя истор1я. Въ заключеще, критикъ приходилъ къ выводу, что у Гоголя, въ послгЬднемъ пер1одгЬ его жизни, соб ственно говоря, не было никакой „измены убеждешямъ", что истор1я его мн^нШ была цельная HCTopifl, однородная съ начала до конца, что если въ разные першды его жизни сильнее вы ступали у него т*Ь или друпя качества его ума и таланта, то сущность его убежденш всегда была одна и та же. „Если вы,— говоритъ авторъ, — преодолйвъ скуку, наводимую однообраз1емъ этихъ писемъ (писемъ второго перюда жизни Гоголя), всмотри тесь въ нихъ ближе и точнее, сравните ихъ съ письмами преж-нихъ годовъ, вы увидите, что во второмъ першде сохранилось, крои* молодой веселости, все то, что было въ письмахъ перваго перюда, и наоборотъ, въ письмахъ перваго перюда вы найдете уже rfc черты, которыя, повидимому, должны были бы принадле жать второму перкду". Подробное сличеше писемъ конца двад-цатыхъ и тридцатыхъ годовъ съ письмами сороковыхъ годовъ по казывало, что основныя мысли и представлешя Гоголя въ т4 и друпе годы были чрезвычайно сходны, что въ первомъ першд4 были уже основашя его поздн4йшихъ мнйтй,
Напримйръ, удивлялись въ „Переписки" странной просьбе автора къ читателямъ—присылать ему всяшя извйотя о русской жизни и нравахъ и даже всяшя чисто личныя свйдЬнш; но Го голь еще въ 1829 г. дйлалъ своей матери подобныя порученк относительно малороссшскаго быта, требуя отъ нея даже таких'в
— 355 —
мелочныхъ свйдйнШ, которыя можно бы предположить ему извест ными. Теперь онъ только расширилъ область своихъ запросовъ, въ той мере, какъ считалъ более широкими и свои планы.
„Переписка" исполнена уверешями, что человеку нужно только укрепиться въ вере, и тогда онъ будетъ легко переносить самыя тяжелыя испытатя. Оказывается, что то же самое онъ говорить еще въ 1825 году (16-ти л^тъ) по поводу смерти своего отца: „ не безпокойтесь, дражайшая маменька! я сей ударъ перенесъ съ твердостью истиннаго христсанина", и проч. Въ та-комъ же роде говоритъ онъ въ другомъ письме къ матери о по-добномъ горе, постигшемъ одного изъ ближайшихъ его друзей.
Гоголя винили въ лицемерии, когда онъ въ „Переписке" въ каждомъ случае своей жизни виделъ непосредственную волю са мого Провидетя; но есть письма отъ 1829 года, которыя своимъ тономъ относительно этого предмета ничемъ не уступаютъ „ Пере писке". Такъ, однажды онъ делаетъ своей матери признате объ одномъ таинствен номъ событш своей жизни,—какой-то безумной и безнадежной любви,—и говоритъ: „Съ ужасомъ осмотрелся и разгляделъ я свое ужасное состоите. Все совершенно въ Mipe было для меня тогда чуждо, жизнь и смерть равно несносны... Я у виделъ, что мне нужно бежать отъ самого себя... Въ уми-ленш, я призналъ невидимую Десницу, пекущуюся о мне, и благословилъ такъ давно назначаемый путь мне"...
Его обвиняли въ безмерномъ ханжестве, когда онъ прини мался въ „Переписке" поучать своихъ знакомыхъ и читателей, рекомендовалъ имъ изучать его книгу и т. п. Но то же было и раньше. Въ начале сороковыхъ годовъ онъ уже рекомендуетъ своимъ роднымъ чтеше его собственныхъ писемъ и даетъ имъ уроки благочеспя. Разъ онъ перешелъ въ этомъ всякую меру, такъ что мать и сестры глубоко были огорчены его нетерпимымъ, требовательным^ суровымъ тономъ; изъ ихъ ответа Гоголь дол-женъ былъ увидеть, что мера перейдена, и тогда въ немъ опять сказывается самое теплое чувство и покорность, совершенно искрен-шя, какъ прежде онъ искренно поучалъ ихъ, ратуя за ихъ ду шевное спасете. Что во всей этой проповеди, которою наполнена „Переписка", не было „притворства, это ясно изъ целаго ихъ ха рактера; проповедь перемешана съ мыслями и чувствами, оче видно задушевными; и потомъ,—после очень многихъ и не лег-кихъ испытанШ его гордости и личнаго достоинства, испытатй, навлеченныхъ „Перепиской", и потомъ ойъ нисколько не изме няете своего тона съ друзьями. Его конецъ довелъ до печальной очевидности, какъ глубоко укоренилось къ немъ его настроете,
23*
— 356 —
Однимъ словомъ, сличая то, какъ высказывался Гоголь объ этихъ и другихъ коренныхъ предметахъ его убйждешя, въ раз личные перюды своей жизни, въ самой ранней молодости и въ посл4дн1е годы, сличая это, авторъ упомянутой статьи находить, что въ убйжденш Гоголя постоянно господствовало одно воз зрите, что оно приняло крайнее разви-пе въ посл'Ьдше годы, дошло до фанатизма, но въ сущности не изменялось.
Это заключеше кажется намъ в£рнымъ: личность Гоголя является цельной, разви-пе последовательным^ для объясненШ котораго незачймъ предполагать ни „измены", ни „перелома",— потому что направлеше его посл4днихъ годовъ имело основаше въ его давнишнихъ поняйяхъ, кром4 которыхъ онъ никогда и не им£лъ другихъ х). Страшное противор4ч1е съ самимъ собой, мучившее его въ послйдше годы, крылось въ немъ съ самаго начала. Это противор'Ьч1е, которое называли борьбой художниче-скаго начала съ аскетизмомъ, было еще въ большей степени борьбой его врожденнаго высокаго побуждешя служить обществу, съ тЬми ошибочными теоретическими представлешями объ обще стве, съ которыми онъ сжился. Въ личной судьбе Гоголя отра зилась борьба двухъ различныхъ сторонъ общественнаго развит; какъ великш талантъ, онъ принадлежалъ его прогрессивной сто роне, тогда какъ его теоретичесйя поняйя не шли дальше оби-ходнаго консерватизма,—и зд'Ьсь главный источникъ внутрен няя разлада, котораго онъ не выдержалъ. Личная истор1я Го голя, какъ писателя, является характеристическимъ фактомъ въ исторш самаго общества.
Штъ надобности много говорить о томъ, какой великш смыслъ им-Ьли произведешя Гоголя. Это былъ талантъ, равныхъ которому не много можно найти въ нашей литературе; люди Пушкинскаго кружка сами въ то время находили, что „Мертвыя Души—безъ сомнешя, лучшее изъ всего, что только есть въ нашей литера туре" 2). Для нашей литературы Гоголь открывалъ новую область идей, полагалъ основаше ея дальнейшего развитая, впервые со-общалъ ей глубокш общественный смыслъ. Эта сатира съ такой яркостью воспроизводила обыденную жизнь общества, что изобра-жеше производило сильное впечатлите: общество не могло не видеть верности зеркала, и невольно оглядывалось на себя. Кашя
!) Мы сд'Ьлалц бы оговорку только о личномъ характере Гоголя, въ которомъ было гораздо меньше наивной искренности и больше разсчитаниаго лукавства, чЫъ предполагать авторъ статьи. Фактичесмя указания объ этомъ читатель найдетъ въ-воспоминашяхъ Анненкова.
') Слова Плетнева въ письме къ Жуковскому, 1842.
— 357 —
<5ы ни были собственный идеи писателя о содержаши его произ ведение он4 стали великою силой: изображеше, созданное могу-щественнымъ талантомъ, заставляло задумываться; изъ-за ряда <см4шныхъ сценъ и характеровъ бросалась въ глаза нравственная нищета этой жизни, отъ которой не на чемъ было отдохнуть. €ъ произведешями Гоголя совершался актъ сознашя, одинъ изъ самыхъ важпыхъ, кате были въ новейшей исторш нашего общества.
Въ общемъ ходе развийя, деятельность Гоголя несомненно составляетъ последовательную ступень: она окончательно закры-ваетъ перюдъ искусственнаго романтизма и начинаетъ новый пе-рвдъ строго-реальнаго изображешя жизни; но мы напрасно стали бы искать непосредственной связи Гоголевской сатиры съ предыдущей литературой. Внешнимъ образомъ Гоголь тесно свя-занъ съ Пушкинскимъ кружкомъ; онъ считаетъ Пушкина своимъ учителемъ; его друзья—люди Пушкинскаго круга; среди ихъ онъ проводитъ свою жизнь; они считаютъ его своимъ,— но т£мъ не мен4е, его дело выходитъ изъ ихъ умственнаго и общественнаго горизонта; поэтому самъ Гоголь, привыкшш смотреть ихъ гла зами, и могъ не уразуметь вполне того значешя, какое имели его произведешя для общественнаго развита!. Въ теоретйческихъ поняпяхъ Гоголь отчасти сохранялъ простыя патр1архальныя традищи, отчасти заимствовалъ взгляды круга, къ которому при-мкнулъ, но въ своемъ творчестве онъ уже былъ человекомъ новаго историческаго слоя. Его друзья на первыхъ порахъ поняли высокШ поэтическш талантъ Гоголя и его художественную силу, но не поняли общественнаго зяачетя его произведетй и по-томъ отступились отъ нихъ, когда сделалось ясно ихъ дйй-•CTBie на общество. Самъ Гоголь также отступился отъ своихъ произведен^, потому что это действ1е ихъ превышало уровень теоретйческихъ понятШ, вынесенныхъ имъ изъ его школы и изъ его отношетй.
Воспитате Гоголя шло сначала въ малороссшской naTpiap-хальной семье, где онъ имелъ возможность близко приглядеться къ старосветскому быту украинскаго дворянства, къ нравамъ, предашямъ и обычаямъ народа, которые потомъ дали ему бога тый матер!алъ для его малорусскихъ разсказовъ. Ученье въ ЕИ>-жинскомъ лицее, откуда на вакацш и праздники онъ ездилъ домой, продолжило этотъ первый перюдъ его воспитангя; мало-руссше поэтичесше интересы поддерживались по прежнему, между йрочимъ, театромъ, который Гоголь съ товарищами устроилъ въ
ОГО
— ооо —
лицей и где, въ числи другихъ пьесъ, давались малоруссшя ко-мед!и его отца: Гоголь-отецъ составлядъ ихъ для сцены, устроен ной въ Кибинцахъ, имЗше изв^стнаго Трощинскаго, который жилъ тогда здесь на покое. Ученье въ лицей, по словамъ Гоголя и по признанш самихъ его наставниковъ, дало ему немного; его свйдйтя были необширныя,* и главное изъ нихъ онъ, вероятно, прюбрйлъ собетвеннымъ чтешемъ. Его знатя были случайны и отрывочны; понятно, что у двадцати-лйтняго юноши подобнаго воспитан1я легко могло не составиться определенная образа мыс лей, но и въ дальнМшемъ образованы и обстановки не было задатковъ для этого, а между тймъ почти тотчасъ по выходи изъ школы онъ уже вступаетъ на литературное поприще. Его мнен!я о корен ныхъ вопросахъ нравственности и общественной жизни оставались и теперь тЬ же патр1архально-простодушныя мн4тя. Въ немъ созрйвалъ могущественный талантъ, — его чувство и на блюдательность глубоко проникали въ жизненный явлешя,— но его мысль не останавливалась на причинахъ этихъ явлетй. Онъ рано былъ исполненъ великодушнаго и благороднаго страмлетя къ человеческому благу, сочувствия къ человеческому страдашю; онъ находилъ для ихъ выражетя возвышенный поэтически языкъ, глубошй юморъ и потрясаюпця картины, но эти стремлен!я оста вались на степени чувства, художественнаго прояяцашя, идеаль ной отвлеченности, въ томъ смысли, что при всей ихъ силе Го голь не переводилъ ихъ въ практическую мысль улучшешя обще-ственнаго. Подобной мысли у него не было: для устранешя че-лов£ческихъ бедствш, по его мнению, нужно было только, чтобы люди избавились отъ пороковъ и стали добродетельны,— этимъ бы все исправилось. Въ первое время у него, безъ сомн-Ьтя, не было другой мысли объ этихъ предметахъ, а когда стали указы вать ему иную точку зрйтя, онъ уже не могъ стать на нее и въ последнее время...
Еще въ лицее Гоголь вы сказывал ъ свое горячее желаше быть полезнымъ обществу; онъ чувствовалъ въ себе катя-то необык новенные силы и ожидалъ, что сделаетъ что-то особенное и вы ходящее изъ ряда; онъ былъ исполненъ высокими, но неясными стремлешями,— но, какъ онъ говорилъ потомъ не одинъ разъ, онъ вовсе не думалъ быть писателемъ, и полагалъ, что всего лучше и всего полезнее употребить свои силы на службе—той главнейшей, чуть не единственной дороге, которую могъ тогда выбрать человекъ его положешя *). По окончанш курса онъ ре-
'} О. Записки о жизни Гоголя, I, стр. 25, 36, 75, 129.
— 359 —
шиль отправиться для этого въ Петербургъ. Зд4еь онъ действи тельно поступилъ на службу, но уже скоро увидЬлъ, что это за-нят1е не доставляетъ ему того удовлетворешя, какого онъ ждалъ. Въ немъ скоро сказался писатель. Литературныя предпр1ят1я его начались довольно естественно въ романтическомъ товй („Итал1як, „Ганцъ Кюхельгартенъ", 1829), въ которомъ онъ прямо сл4до-валъ господствовавшей тогда школй. Гоголь скрывалъ свое имя подъ псевдонимомъ, считая свои первыя произведешя пробнымъ опытомъ. Когда вышедшая книжка встретила неблагосклонный пр1емъ, Гоголь самъ увид4лъ неудачу, собралъ свое издаше и сжегъ его; книжка сделалась чрезвычайной редкостью и самые близк1е друзья его не знали потомъ ничего объ этомъ первомъ его произведети. Следовало потомъ еще несколько небольшихъ пьесъ, и наконецъ новая попытка была уже настоящимъ уснЬ-хомъ. Это были „Вечера въ хутор* близъ Диканьки" (1831), обезпечивппе Гоголю м4сто въ литература и начавдце его славу. Гоголю было тогда двадцать два года.
Въ перюд* этихъ первыхъ опытовъ (1829 — 1831) Гоголь усп-Ьлъ познакомиться съ П. А. Плетневымъ, который между про-чимъ присовйтовалъ ему известный псевдонимъ Рудаго-Панька, поставленный на „Вечерахъ". Съ 1831 года мы видимъ уже Гоголя окончательно связаннымъ съ кругомъ писателей, средото-ч1емъ котораго былъ Пушкинъ. Черезъ Плетнева, или прямо, Гоголь познакомился съ Жуковскимъ, затймъ съ Пушкинымъ; далйе, мы видимъ въ числи его друзей съ этого времени кн. Вя~ земскаго, гр. М. 10. В1ельгорскаго, г-жу А. О. Смирнову и ея брата Россети, и др. Почти въ то же время начинаются его друпя близшя связи въ Москве съ Погодинымъ и Шевыревымъ, съ М. А. Максимовичемъ, съ которымъ одно время его т4сно соединяла общая любовь къ малороссшской старинй и народной поэзш. ПослЬднш литературный кругъ, съ которымъ онъ ни сколько поздние сталъ въ дружешя отношешя, былъ кругъ сла вянофильски—поэтъ Языковъ и семейство Аксаковыхъ. Но глав-нЬйппя связи, действовавший на развийе литературныхъ идей Го голя, находились въ кружк4 Жуковскаго, Плетнева, кв. Вязем-скаго и др. Онъ вступилъ сюда юношей, съ любовью принятъ былъ въ этотъ кругъ и остался въ немъ навсегда. Для исторш внутренняго развитая Гоголя этотъ кругъ иагЬлъ большое значете.
Въ самомъ дгЬл4, всматриваясь въ образъ мыслей Гоголя, нельзя не увидать, что всЬ его коренныя представлешя о жизни и литературе были именно представлешя этого послй-Пушкин-скаго круга; что, выделяясь отъ него оригинальностью таланта,
— 360 —
Гоголь нич'Ьмъ не разнился съ нимъ въ своихъ теоретическихъ поняйяхъ объ искусстве, о релиии, авторитете, обществе, народе. Гоголь вступилъ въ этотъ кругъ младшимъ членомъ. Когда онъ едва оставилъ школу, люди, составлявппе этотъ кругъ, были уже признанными главами литературы; это были люди зр^лаго раз-вит1я, опред'Ьленныхъ понятш, более обширнаго (если не более глубокаго) образован!я, более или менее значительнаго положен!я въ обществе. Они стали для Гоголя высшей школой, довершив шей его образоваше.
Выше мы старались определить общш характеръ литературы тридцатыхъ годовъ, и то положете, которое приняли въ ней ея корифеи—Жуковскш и Пушкинъ. Этимъ определяется тотъ по-рядокъ идей, какой могъ быть здесь усвоенъ Гоголемъ; нисколько подробностей могутъ ближе объяснить вл!яше этого круга на внутреннюю исторш Гоголя.
„...Гоголь сделался литераторомъ,—говоритъ авторъ упомя нутой выше статьи,—и случайность, которая до сихъ поръ на зывается необыкновенно счастливой и благотворной для развипя творческихъ силъ Гоголя, ввела его въ кружокъ, состоявший изъ избраннейшихъ писателей тогдашняго Петербурга. Первымъ былъ въ этомъ кружке человекъ съ талантомъ действительно великимъ, съ умомъ действительно очень быстрымъ, съ характеромъ дей ствительно очень благороднымъ въ частной жизни. Пушкинъ обо-дрялъ молодого писателя и внушалъ ему, какимъ путемъ надобно идти къ поэтической славе. Но каковъ могъ быть характеръ этихъ внушетй? йзвестенъ образъ мыслей, вполне развивпийся въ Пушкине, когда прежше его руководители сменились новыми друзьями и прежвяя непр!ятная обстановка заменилась благо склонностью со стороны людей, третировавшихъ Пушкина некогда какъ дерзкаго мальчишку. До конца жизни Пушкинъ оставался благороднымъ человекомъ въ частной жизни; человекомъ совре-менныхъ (т.-е., тогда) убежденш онъ никогда не былъ; прежде, подъ вл1яшями, о которыхъ вспоминаетъ въ „Аршне",—казался, а теперь даже и не казался. Онъ могъ говорить объ искусстве съ художественной стороны, ссылаясь на глубокомысленна™ Ка тенина; могъ прочитать молодому Гоголю прекрасное стихотво-реше „Поэтъ и Чернь" съ знаменитыми стихами:
„Не дли жнтейскаго волненья,
„Не для корысти, не для битвъ, и т. д.
могъ сказать Гоголю, что Полевой—пустой и вздорный крикунъ; могъ похвалить непритворную веселость „Вечеровъ на хуторе".
— 361 —
Все это, пожалуй, и хорошо, но всего этого мало, а по правде говоря, не все это и хорошо...
„Если мы предположимъ, что въ общество, занятое исключи тельно разеуждешями объ артистическихъ красотахъ, вошелъ чело-в$къ молодой, до того времени не имйвшш случая составить себ£ твердый и систематически образъ мыслей, человйкъ, не полу-чившш хорошаго образовашя, должны ли мы будемъ удивляться, когда онъ не прюбрйтаетъ здравыхъ понятш о метафизическихъ вопросахъ и не будетъ приготовленъ къ выбору между различ ными взглядами на государственник дйла?
„Привычки, утвердивпияся въ обществе, имйютъ чрезвычай ную силу надъ д$йств1ями почти каждаго изъ насъ. У насъ еще очень сильно то мелкое честолюб1е, которое мйшаетъ человеку находить удовольств1е въ среди людей менЬе высокаго ранга, какъ скоро открывается ему доступъ въ кружокъ, принадлежащШ къ болйе высокому классу общества. Гоголь былъ похожъ почти за каждаго изъ насъ, когда пересталъ находить удовольств1е въ обществе своихъ прежнихъ молодыхъ друзей (земляковъ и това рищей по лицею), вошедши въ кружокъ Пушкина. Пушкинъ и его друзья съ такимъ добродуппемъ заботились о Гоголи, что онъ былъ бы челов'Ькомъ неблагодарным^ еслибы не привязался къ нимъ какъ къ людямъ. „Но можно имйть расположеше къ людямъ и не поддаваться ихъ образу мыслей". Конечно, но только тогда, когда я самъ уже им-Ью твердыя и приведенныя въ си стему уб&ждешя; иначе откуда же я возьму основаше отвергать мысли, которыя внушаются мн4 ц£лымъ общеетвомъ людей, поль зующихся высокимъ уважешемъ въ цйлой публики, людей, изъ которыхъ каждый образованное меня? Очень натурально, что если я, челов'Ькъ мало образованный, нахожу этихъ людей чест ными и благородными, то мало-по-малу привыкну я и убйждетя ихъ считать благородными и справедливыми".
Таковы действительно были отяошен^я Гоголя къ этому кругу, гдЬ онъ вскоре сталъ своимъ. Изданные въ посл$дн1е годы исто-ричесые матер!алы сообщаютъ, между прочимъ подробности, ко торыхъ мы напрасно искали бы въ ихъ тогдашнихъ печатныхъ произведешяхъ, и эти новыя свйдйтя подтверждаюсь взглядъ, выраженный въ приведенной цитат*.
Еругъ Пушкина и его друзей держался въ литератур-Ь трид-цатыхъ годовъ особнякомъ и мало сближался съ другими ли тературными кругами. ГлавнМнпе его представители, Жуковскш и Пушкинъ, пользовались всЬмъ авторитетомъ своей славы, ко торый и служилъ знаменемъ для ихъ второстепенныхъ и третье-
— 362 —
степенныхъ сподвижниковъ. Со второй половины двадцатыхъ го-довъ этотъ кругъ сплотился въ прочно-связанное, почти замк нутое общество со своимъ эстетическимъ и общественнымъ ко-дексомъ.
Въ этомъ круге уцйлйвпие остатки „Арзамаса" соединялись съ более молодыми представителями романтизма. Изъ Арзамаса перешелъ сюда взглядъ на литературу какъ на отвлеченное ху дожество, взглядъ, приводивши, въ конце концовъ, къ полному удаленно литературы отъ вопросовъ действительной жизни. Пуш-кинъ при всемъ глубокомъ желанш быть „полезнымъ народу", недаромъ заявлялъ пренебрежете къ „черни", т.-е. къ обществу, которое вздумало бы ждать отъ поэзш учасйя къ своимъ инте-ресамъ и заботамъ, и высокомерно выдйлялъ привилепю поэта быть рожденнымъ для вдохновешя и сладкихъ звуковъ, безучаст-ныхъ къ „житейскому волненью".
Съ понятаемъ о поэзш, удаляющейся отъ „черни", соеди нялся тесно-консервативный взглядъ въ предметахъ обществен-ныхъ. Устраняясь отъ действительности, эта литература, особливо у последователей, переставала и понимать ее. Взглядъ кружка развивалъ предашя „Арзамаса"; легкш оттенокъ либерализма, сохранявшейся въ виду Шишковскаго староверства и партш классиковъ, теперь почти исчезъ; по цредметамъ общественнымъ мнетя кружка состояли въ преклоненш предъ господствовавшимъ положетемъ вещей. Жуковскш держался издавна этой точки зрешя; у Пушкина съ половины двадцатыхъ годовъ остатки прежняго свободомыслия едва сохраняются, и случалось, что оффи-щальная народность находила въ немъ своего певца. Пушкин ски кружокъ поклонялся имени Карамзина, и въ этомъ покло-ненш политичесшя идеи историка государства росбйскаго были однимъ изъ главнейшихъ оеновашй: кружокъ увлекался славою Россш, вфрилъ въ ея велич1е, не имелъ никакихъ сомненШ относительно настоящаго, а различные недостатки, которыхъ нельзя было не видеть, приписывалъ только недостатку въ лю-дяхъ добродетели, неисполненно законовъ.
Въ литературе тридцатыхъ годовъ, кружокъ Пушкина зани-малъ господствующее положен1е. Последнимъ вмешательствомъ его въ литературное движеше того времени была вражда этого круга къ литературной афере, которую вели тогда Гречъ съ Бул-гаринымъ и Сенковсшй. Въ этихъ полемическихъ отношешяхъ пушкинсшй кружокъ высказывалъ очень недвусмысленно свое презреше къ этому унижешю литературы; — къ сожаленш, у друзей Пушкина не достало характера или уменья поддержать
— 363 —
более дййствительнымъ образомъ достоинство литературы. Они жаловались, бранили Сенковскаго, но были нротивъ него без-сильны... Къ концу тридцатыхъ годовъ положеше кружка стало изменяться; еще при жизни Пушкина начался поворотъ, показы вавший, что его школа перестаетъ удовлетворять нароставшимъ потребяостямъ общества. Кружокъ Пушкина (вообще говоря, по тому что были исключешя) не понималъ уже новаго движетя, возникавшаго на его глазахъ. Такъ, онъ не любилъ Полевого, не съум&вши отличить въ его деятельности—правда, нисколько по спешной и шумливой—того, что было въ ней серьезнаго. Живая часть публики поняла, однако, рьянаго журналиста, и „Телеграфъ" имйлъ вл1яте. Съ другой стороны, немецкая философ1я, которая казалась Пушкину подозрительной, начала оказывать свое д4й-ств1е; съ первымъ изучешемъ этой философш, въ литературе стали все больше укрепляться воззрешя, основашя которыхъ были во всякомъ случае шире, чемъ основашя пушкинской школы» Некоторыя резкости и неряшества, которыя случались у писа телей новаго московскаго кружка, напр., у Надеждина, возстанов-ляли противъ нихъ друзей Пушкина, а серьезная сторона новыхъ мнешй отъ нихъ ускользала. Предубеждеше распространилось и на людей, которые продолжали потомъ движете, начатое Надеж-динымъ,—такъ оно распространилось на Белинскаго и его друзей. Чемъ дальше, темъ больше увеличивалось взаимное непониман1е. Кругъ Пушкина, после его смерти, сталъ все больше терять свое деятельное значеше, все больше уединялся; за непонимашемъ новыхъ направленШ явилось раздражеше, вражда; наконецъ—въ несколькихъ случаяхъ—настоящш обскурантизмъ...
„Время тогда (около 1837 года) было очень уже смирное",— разсказываетъ Тургеневъ въ восноминашяхъ своихъ объ одномъ изъ достойнейшихъ членовъ пугакинскаго кружка, Плетневе. я Правительственная сфера, особенно въ Петербурге, захватывала и покоряла подъ себя все". Это были „те времена, которыя покойный Аполлонъ Григорьевъ прозвалъ допотопными. Общество еще помнило удары, обрушивппеся на самыхъ видныхъ его пред ставителей летъ двенадцать передъ темъ; и изо всего того, что проснулось въ немъ впоследств1и, особенно после 1855 годами-чего даже не шевелилось, а только бродило—глубоко, но смутно —въ некоторыхъ молодыхъ умахъ. Литературы въ смысле жи вого проявлешя одной изъ общественныхъ силъ, находящагося въ связи съ другими, столь же и более важными проявлетями ихъ, не было, какъ не было прессы (политической печати), какъ не было гласности, какъ не было личной свободы, а была ело-
— 364 —
весность, и были такихъ словесныхъ д4лъ мастера, какихъ мы уже потомъ не видали44.
Кружокъ Пушкина, по своему настроенш, мало чувствовалъ это положете вещей. Въ немъ были прекрасные лично люди; иное они понимали въ этомъ положенш, но ихъ отношеше къ действительности было вообще слишкомъ связанное и пассивное. Слова Тургенева о Плетневе раскрываютъ ц^лую сторону самаго кружка. „Для критики, въ восиитательномъ, въ отрицательномъ значеши слова, ему не доставало энерии, огня, настойчивости, прямо говоря — мужества. Онъ не былъ рожденъ бойцомъ*... Пыль и дымъ битвы, говоритъ Тургеневъ, для его натуры были столь же HenpiflTHU, какъ и опасность, которой онъ могъ въ ней подвергнуться; но настолько же удаляли его отъ этой битвы и внЬштя обстоятельства, его положете въ обществе, связи съ дворомъ. „Оживленное созерцаше, учасйе искреннее, незыблемая твердость дружескихъ чувствъ и радостное поклонен1е поэтическому —вотъ весь Плетневъ".
Эти черты мы найдемъ болйе или менйе и у другихъ членовъ кружка. Но по взглядамъ литературнымъ и общественнымъ, они все больше удалялись отъ того пониматя жизни, для котораго требовалось-„мужество"; ихъ литературное содержаше ограничива лось отвлеченными и безразличными вещами,—поклонение „поэтиче скому" становилось только изящнымъ развлечев!емъ. Этотъ кругъ могъ поддерживать только литературу, отвечающую ихъ идеально-романтическому настроенно и ихъ общественному положенш. Она могла витать въ возвышенныхъ областяхъ, но должна была чу ждаться прозы жизни, стать вдали отъ общественнаго шума и борьбы. Можно себЬ представить, что такое услов!е делало по прище этой литературы одностороннимъ и не очень широкимъ... Это и оказалось впоелйдствш, въ сороковыхъ годахъ и въ конц£ разсматриваемаго перюда.
Въ такого рода обстановку попалъ Гоголь при своемъ всту-пленш на литературное поприще. Жуковск1й, Пушкинъ, Плетневъ приняли теплое учает!е въ молодомъ челов^кЬ, первыя произве дена котораго поражали такой свежей оригинальностью. Ихъ художественное чувство оценило своеобразный талантъ, и Гоголь уже вскоре делается очень близкимъ къ ихъ кругу. Они забо тятся о его матер1альныхъ дйлахъ, доставляютъ ему м&ста и протекщи, поощряютъ литературные труды. Известно, съ какимъ горячимъ чувствомъ Гоголь говорилъ всегда о Пушкине, котораго считалъ своимъ учителемъ и отъ котораго, вероятно, многому учился въ самомъ д4л%, Пушкинсмя предашя были для него
— 365 —
святы. Недаромъ случилось, что Пушкиеъ далъ Гоголю самые сюжеты „Ревизора" и „Мертвыхъ Душъ"; какъ говорятъ, оеъ разсказалъ Гоголю случай, бывпий въ городе Усложни, новго родской губернш, гд-fe какой-то пройзлпй господинъ выдалъ себя за чиновника министерства и обобралъ городскихъ жителей. Са мого Пушкина принялъ за тайнаго ревизора нижегородски гу бернатору когда Пушкинъ пройзжалъ черезъ Нижнш въ Орее-бургъ для собиратя свйдйнШ о пугачевскомъ бунгЬ: нижегород скш губернаторъ даже предупреждалъ объ этомъ въ Оренбургъ В. А. Перовскаго, который былъ пр1ятелемъ Пушкина и самъ ему объ этомъ разсказывалъ. На этихъ данныхъ и былъ задуманъ „Ревизоръ", котораго Пушкинъ называлъ себя врестнымъ отцомъ. Въ „Авторской Исповеди" Гоголь разсказываетъ, что Пушкинъ передалъ ему сюжетъ „Мертвыхъ Душъ", сюжетъ, котораго, по его словамъ, Пушкинъ не отдалъ бы никому другому, кром'Ь его. Въ письмахъ Гоголя остались выражешя самаго глубокаго уважешя къ Пушкину х).
Известны слова Пушкина о Гоголи, что никто не умнеть лучше его подметить всю пошлость русскаго человека. Гоголь приводитъ его слова: „какъ съ этой способностью (у Гоголя) уга дывать человека и несколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живого, съ этой способностью не приняться за боль шое сочинеше! Это просто грйхъ!" Убеждая Гоголя сделать это, Пушкинъ приводи л ъ прим'Ьръ Сервантеса, который только съ „Донъ-Кихотомъ" занялъ свое высокое мйсто въ литературе... При всемъ томъ Пушкинъ едва ли предвидйлъ то значен1е, ко торое Гоголю предстояло получить въ нашей литературе. Одинъ современникъ той эпохи (гр. Соллогубъ), замйчаетъ, что, кроме способности подмечать пошлость, у Гоголя были еще друия гро-
г) Напримъръ, въ нанечатанномъ недавно письме Гоголя къ Жуковскому, изъ Рима въ апръ'Л'Ь 1839 г., онъ говорить: Я...Я долженъ продолжать мною начатой большой трудъ, который писать взялъ съ меня слово Пушкинъ, котораго мысль есть его создате и который обратился для меня съ этихъ поръ въ священное завъъща-иге". Въ письм'в къ Плетневу, въ мартв 1837 г., по полученш изв-всм о смерти Пушкина, Гоголь говорить: „...Никакой ввсти нельзя было получить хуже изъ Россш. Все наслаждеше моей жизни, все мое высшее наслаждеше исчезло вмъстгв съ нимъ, Ничего не предиринималъ я безъ его совета. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Чтб скажетъ онъ, что заметить онъ, чему посмъется, чему изречетъ неразрушимое и ночное одобреше свое — вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы", и проч. Сочинетя и письма Гоголя, изд. Кулиша, У, стр. 286—287. См. также „Выбранныя Мъста" и „Авторскую Исиовт»дъ", и Записки о жизни Гоголя, I, стр. 194 (мн-вше друзей Гоголя объ его отношен1яхъ съ Пушкинымъ).
— 366 —
мадныя достоинства, и что Пушкинъ никогда въ томъ вполне не убедился и во всякомъ случай не ожидалъ, чтобы имя Гоголя „стало подлй, если не выше его собственная имени44... Пуш кинъ ожидалъ отъ произведет! Гоголя болыпихъ художествен-ныхъ достоинствъ, большого успеха въ публике, но не могь предвидеть ихъ обществеииаю вл1яшя,—какъ потомъ не хотели признать этого вл!яшя друзья Пушкина и самъ Гоголь.
Въ самомъ д^лй, этого вл1яшя не предвидели ни Плетневъ, ни Жуковскй. Плетневъ ближе и проще зналъ русскую действи тельность, чймъ Жуковс&ш; человйкъ большого практическаго опыта и здраваго смысла, онъ еще могъ предполагать подобное Mianie Гоголя, даже находить его законнымъ,—хотя только до извйстныхъ предЬловъ. Что касается Жуковскаго, то ему менйе, чймъ кому-набудь изъ этого круга, понятна была возможность русской сатиры не въ виде отвлеченнаго нравоучешя, а въ виде проявлешя настоящей независимости общественной мысли.
Личныя связи Гоголя съ Жуковскимъ также были очень тесны. Жуковскш располагалъ къ себе другими сторонами характера. При всехъ односторонностяхъ своего поэтическаго мистицизма, Жуковскш отличался благородной, мягкой человечностью, готовой на практическую помощь даже въ самыхъ неблагопр!ятныхъ уело-вхяхъ, — на что не хватало храбрости ни у кого больше изъ людей той среды 1). Гоголь былъ привязанъ къ нему темъ больше, что былъ обязанъ ему въ устройстве многихъ своихъ практиче-скихъ делъ. Еще въ письмахъ 1831 года между ними видна самая дружеская короткость; впослйдствш она еще увеличилась, особенно во время жизни Гоголя за границей, где онъ часто пргЬзжалъ къ Жуковскому и где послйдшй во время болезни Гоголя носился съ нимъ какъ съ капризнымъ ребенкомъ 2)... Еъ
1) Вотъ два зам-вчашя, любопытнымъ образомъ етояигдя рядомъ въ воспомина-
шяхъ г-жи Смирновой: „*1унная ночь, съ ея таинственностью и чарами, приводила
Жуковскаго въ восторгъ. Отношешя его къ старымъ товарищамъ, къ друзьямъ моло
дости никогда не изменялись. Не разъ онъ подвергался неудовольствш государя
за свою непоколебимую верность нъ,которымъ изъ нихъа (т.-е. къ н'вкоторьшъ изъ
декабристовъ).
2) Въ образчикъ ихъ отношенш можно привести, напр., сл'вдующш отрывокъ изъ
письма Гоголя къ Жуковскому въ шн£ 1836 г., по отъъ-зд'в перваго за границу:
„Разлуки между нами быть не можетъ и не должно быть, и гдй бы я ни былъ, въ
какомъ бы отдаленномъ уголки не трудился, я всегда буду возлй васъ. Каждую суб
боту я буду въ вашемъ кабинете, вмбстъ1 со вс&ми близкими вамъ. Вйчно вы бу
дете представляться мнъ1 слушающимъ меня читающаго. Какое участ1е, какое забот-
лшзо-родственное участие видьлъ я въ глазахъ вашихъ. Низкимъ и пошлымъ почи-
талъ я выражеше благодарности моей къ вамъ. Штъ, я не былъ проникнутъ бда-
— 367 —
последнимъ десятил4т1ямъ своей жизни, именно въ пору отно-шенш съ Гоголемъ, Жуковскш, некогда романтически идеалистъ съ отвлеченной релипей, больше и больше переходилъ въ право-славнаго мистика, и когда въ Гоголе стала развиваться его тре вожная и мнительная релииозность, общество Жуковскаго могло только поддержать ее и усилить. Въ понятсяхъ о жизни Жуков скш до конца остается идеалистомъ, и легко поварить разска-замъ о немъ г-жи Смирновой: „Такой натуре (добродушной и доверчивой) пришлось провести сколько л£тъ въ корридорахъ Зимняго дворца! Но онъ былъ чистъ и св4телъ душею и въ этой атмосфере"... „Онъ какъ-то зналъ, что есть зло en gros, но не видалъ его en detail, когда и случалось ему столкнуться съ ч£мъ-нибудь дурнымъ"... Въ вопрос* русской действительности, изо-бражеше которой Гоголь поставилъ своей задачей, ЖуковскШ былъ бы плохой совйтникъ; скорее, онъ могъ только поддер жать въ Гоголе его мистическое апостольство, къ которому впо следствии онъ воображалъ себя призваннымъ.
Были наконецъ въ этомъ круги и люди другого характера, никогда остроумцы и esprits forts, но теперь и остроум1е, и бывшее свободомысл!е выдыхались и заменялись житейскимъ благо-разум1емъ и успокоешемъ на лаврахъ. Въ своемъ кружке по добные люди еще ходили со своей старой репутащей; вне кружка они переставали быть литературной силой.
Въ тридцатыхъ, а особливо въ сороковыхъ годахъ, большин ство этихъ друзей и покровителей Гоголя были люди довольно высоко поставленные, вполне или отчасти придворные... Лите ратурные интересы принимали въ этихъ уапжяхъ совсемъ осо бый характеръ: онъ сообщился вскоре и Гоголю. Кружокъ все больше и больше удалялся отъ главнаго течешя литературы. При Пушкине, — это начиналось враждой къ Полевому, къ Надеж-дину; въ сороковыхъ годахъ это кончилось враждой къ Белин скому и всемъ писателямъ его направлетя *), Единственныя оставшиеся симпатш были къ „Москвитянину", который пр!ятенъ былъ своимъ благонрав1емъ, своей верностью Карамзину и во-
годарноетью; клянусь, это что-то выше, что-то больше ея; я не знаю, каиъ назвать это чувство, но катяшдяся въ эту минуту слезы, но взволнованное до глубины сердце говорятъ, что оно одно изъ гбхъ чувствъ, которыя р<вдко достаются въ удъчтъ жи телю земли". Мы не будемъ разбирать, былъ ли Гоголь вполмь искрененъ въ этихъ ваявлешяхъ своей преданности; оставляемъ вообще въ стороне определение еголич-наго характера,—оно мало изменило бы выводы о теоретическихъ мнвн1яхъ, какимъ Гоголь научился въ томъ кругл.
х) Самъ Душкинъ, какъ выше было замечено, былъ заинтересованъ Б'Ьлинскиыъ, но скрывалъ это отъ свопхъ друзей.
— 368 —
обще старымъ предашямъ; остальная литература мало интере совала кружокъ или возбуждала въ немъ крайнюю антипатщ. О ней даже мало говорится въ переписки кружка; но р$дш упоминашя показываютъ, что чувства къ ней были одинаковы у различныхъ его членовъ. Вотъ отрывокъ изъ письма 1845 г. къ Жуковскому, отъ одного изъ его друзей: „Маленькое число тЬхъ людей, съ которыми я бывалъ у васъ, теперь странно разрозни лось. Штъ общей любви, общаго интереса и общей ц4ли. Однихъ охолодило чувство глубокаго презртъмя кг господствующгшъ идеяж въ кругахъ литературныхъ. Друие, недостойно увлекшись соблаз-номъ корысти, невольно отталкиваютъ отъ себя каждое несовре менное 1) сердце. Третьи, какъ златые тельцы, стоятъ на своемъ подножш — боги для упавшихъ передъ ними, болваны для не-язычниковъ. Н'Ьтъ. Моисея и н'Ьтъ релиии. Я увйренъ, что и Вяземскш испытываетъ ощущения, отъ которыхъ я часто зады хаюсь" и проч. Въ письмй не говорится ближе, о чемъ именно идетъ рйчь, но несомненно, что „господствующая идеи" относи лись именно къ идеямъ Бйлинскаго и его круга. Эти враждеб-ныя отношешя и высказались въ 1847, при появленш „Пере писки съ друзьями".
Нисколько поздние, въ март* 1850 года, Плетневъ писалъ къ Жуковскому „...Норовъ (товарищъ министра народнаго про-свйщешя, Абрамъ СергЬевичъ) зат4ваетъ по моей мысли обра зовать журналъ для противод$йств1я конвульсивно-скаредной ли тературе нашей. Что вы объ этомъ думаете? Въ распоряженш министерства не только всЬхъ университетовъ профессора и всЬ академики, но и сильные денежные способы. Итакъ, мнй ка жется, этою apMieio наверно победить можно нестройную толпу наЗзздниковъ, которые безъ предводителя (?) и поддерживаются однимъ развратнымъ нев'Ьжествомъ провинщаловъ. Очень желаю знать, какъ вы объ этомъ судите"..
Повидимому, ничто было уже начато для осуществлена этой мысли. Норовъ устроилъ у себя ученые рауты, на которыхъ со бирались профессора и академики, но предпр1ят1е тгЬмъ не мен4е не исполнилось. Самъ Плетневъ долженъ былъ, кажется, уже скоро разочароваться въ своихъ надеждахъ.' (Припомнимъ, что „конвульсивно-скаредная" литература тогда едва существовала; это было время усиленной цензуры, подъ руководствомъ Мусина-Пушкина, негласнаго комитета и т. д.). Случилось, что въ это самое время Жуковсшй прислалъ Плетневу рядъ своихъ статей
1) Иронически.
— 369 —
для отдачи въ/цензуру и напечаташя. Это были именно статьи по релипозно -нравственнымъ и общественнымъ предметамъ, пи-санныя Жуковскимъ въ последте годы жизни—где онъ объяс-нялъ свои „основныя начала въ политике и въ философш и нравственности", а именно—„христнство и самодержав!е, хри-спанство и православ1е". Можно себе представить, что могъ на писать верующи, строго-консервативный, преданный Жуковсшй о предметахъ этого рода х). Статьи привели Плетнева въ вос-торгъ. Но на деле оказалось (письмо Плетнева отъ мая 1850), что тотъ же Норовъ, на котораго Плетневъ возлагалъ свои на дежды, не пропустилъ статьи Жуковскаго, особенно Плетнева восхитившей; что духовная цензура не пропустила статей Жу ковскаго, которыя имели отношеше къ религш. До такого опыта должны были дойти люди, собиравпиеся спасать литературу... Опытъ былъ слишкомъ позднШ, да и напрасный.
Когда въ деятельности Пушкина настала пора чисто худо жественная творчества, интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ; это обстоятельство, которое ставили въ связь съ его новыми отношешями въ высшихъ сферахъ, начало охлаждать прежнее горячее сочувств1е къ нему въ той части публики, которая искала въ литературе • нраветвенно-обществен-наго смысла. После Пушкина, его кружокъ еще менее заботился объ этихъ сочувств1яхъ, считая, что литература въ ихъ смысли, чисто поэтическая, совершенно консервативная, и есть настоящая литература, что другой не должно быть, или она будетъ извра-щешемъ ея здравыхъ началъ. Такимъ образомъ, Teopifl чистаго искусства сходилась съ практическимъ отвращетемъ кружка къ критике действительности, а съ другой стороны это нерасполо-жеше къ критики становилось необходимостью для членовъ кружка по ихъ связямъ въ высшемъ кругу, при дворе. Въ те времена и вообще критика действительности была возможна только въ са-момъ ограни ченномъ размере и была еще мало распространена; а въ этомъ кругу независимый взглядъ на общественную дей ствительность просто былъ вещью немыслимой. Что внешнее положеше кружка вл1яло известнымъ образомъ на его литератур ные мнешя,—этого не могла не заметить новая школа; и спра ведливо не могла этому сочувствовать, потому что здесь начина лась неискренность, подведете требованш литературы, такъ высоко оценяемыхъ самимъ кружкомъ, подъ личные посторонне раз-счеты, внутренняя ложь. Это былъ весьма существенный пунктъ,
1) Эти статьи вошли теперь въ лосл&днее издаше сочиненш Жуковскаго.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 24
— 370 —
гд*6 дв£ литературный школы или направлешя впослЗцствш окон чательно перестали понимать другъ друга.
Гоголю пришлось испытать на себ£ удобства и неудобства этихъ отношенШ. Его матер1альныя обстоятельства почти всегда были не блестящи; онъ вйчно нуждался въ деньгахъ; когда он4 бывали, онъ самъ распоряжался ими не совсбмъ благоразумно; въ поздн&йпие годы онъ нередко обращалъ ихъ на филантрошю. Друзья указали ему одинъ путь для поправлешя своихъ д£лъ,— путь, къ которому онъ потомъ много разъ обращался. Вновь изданные матер1алы прибавляютъ нисколько свйдйшй къ фактамъ, извйстнымъ изъ бюграфш. Напримйръ:
Въ шн-Ь 1836, уже въ первую пойздку за границу, Гоголь пишетъ изъ Гамбурга къ Жуковскому: „Не знаю, какъ благо дарить васъ за хлопоты ваши доставить мн4 отъ императрицы на дорогу Если это сопряжено съ неудобствами, или сколько нибудь неприлично, то не старайтесь объ этомъ", и проч. Онъ надеется обойтись собственными средствами.
Въ октябри 1837, онъ пишетъ къ Жуковскому изъ Рима: „Я получилъ данное мн'Ь великодушнымъ нашимъ государемъ вспоможеше. Благодарность сильна въ груди моей", ы проч.
Въ апр£л4 1839, въ письме къ Жуковскому изъ Рима, онъ описываетъ свое безденежье и продолжаетъ: „Я думалъ, думалъ и ничего не могъ придумать л^чше, какъ прибегнуть къ госу дарю. Онъ милостивъ; май памятно до гроба то внимаше, кото рое онъ оказалъ къ моему Ревизору. Я написалъ письмо, ко торое прилагаю" и проч. Онъ соттуетъ предложить на высо чайшее прочтете „Старосвйтскихъ пом&щиковъ" и „Тараса Бульбу", какъ ташя произведешя, который могутъ дать о немъ „правильное понят1е",—именно произведет^ какъ видимъ, уда-ленныя отъ всякаго непр1ятяаго столкновения съ действитель ностью...
Въ 1842, по выходи „Мертвыхъ Душъ", онъ ожидаетъ опять „милости" 1). Дал$е, Жуковскш въ январе 1845 пишетъ къ г-же Смирновой: „Вамъ бы надобно о немъ (о Гоголе) позабо титься у царя и царицы... Онъ въ безпрестанной зависимости отъ завтрашняго дня. Подумайте объ этомъ; вы лучше другихъ можете характеризовать Гоголя съ его настоящей лучшей сто-
1) Въ письм'Ь къ Плетневу: „Я къ вамъ съ корыстолюбивой просьбой... Узнайте, что д'Ьлаютъ экземпляры „Мертвыхъ Душъи, назначенные мною къ представлетю... Въ древнЫ времена, когда былъ въ Петербурге Жуковскш, мнй обыкновенно что-нибудь следовало. Это MH'li теперь очень, очень было бы нужно", н проч. Изд. Ку лиша, V, стр. 499. Записки, I, стр. 322.
— 371 —
■роны. По его комыческимъ творенгямъ могутъ въ немъ видеть сов&ъмъ не то, чтЬ онъ есть. У насъ см^хъ принимают* за грйхъ, следовательно всякш насмйпшикъ долженъ быть велики грешникъ".
Въ апрели того же года, ЖуковекШ пишетъ г-же Смирно вой о скорейшей высылке назначенныхъ Гоголю денегъ. Ему было назначено на три года отъ Государя по 1,000 рублей, и отъ Наследника по тысячи франковъ х).
II такъ далее.
Гоголю потомъ ставили въ упрекъ это искаше милостей, вы-прашиванье денегъ, которое получало особенно странный видъ, когда появилась въ св4тъ „Переписка" — проповедь мистическаго аскетизма, общественнаго застоя и прияижешя. Странное совпа дете фактовъ заставляло недоумевать и сомневаться о личяомъ характере Гоголя, о полномъ безкорыстш его действш. Но те перь можно видеть, что дело было здесь не столько въ личномъ характере, сколько въ целомъ взгляде на вещи, который былъ имъ усвоенъ. Правда, въ характере Гоголя нельзя не видеть какой-то искательности, особеянаго желашя иметь друзей въ ари-стократическомъ круге; эта искательность довольно обыкновенное д4ло, но въ писателе такой силы можно бы желать больше не зависимости. Правда также, что, желая выпросить денегъ, Гоголь могъ бы не употреблять такихъ средствъ, какъ рекомендащя т£хъ, а не другихъ своихъ произведеяШ, для доетижешя того, а не другого впечатлешя. Но вообще, если онъ искалъ средствъ на упомянутой дороге, это гне было такое попрошайничество, какъ о томъ думали, онъ просто следовалъ поняпямъ кружка, въ которомъ жилъ и который самъ тому помогалъ. Литература въ глазахъ кружка, а затёмъ въ глазахъ Гоголя не имела зна-чешя такой независимой идеальной общественной силы, какое приписывалось ей новыми литературными поколешями; литера тура, какъ иоэз1я („поэзхя есть добродетель", по словамъ Жу-ковскаго) и поучеше, служа народному просвещешю, служила прямо целямъ государства,—такъ что заняйе литературой было со стороны писателя такая же „служба", какъ всякая другая. Такъ думалъ еще Карамзинъ. Начавши заниматься истор1ей го сударства россшскаго, оаъ желалъбыть именно „исторюграфомъ",
1) См. къ этому оффищальную переписку, напечатанную въ „Овв. Почтт,", 1865 г. Поели выхода „Выбранныхъ М/встъ", Гоголь наиротивъ пишетъ Плетневу: „.„Ни отъ кого не бери подарковъ и постарайся отъ этого вывернуться",—но сов'Бтуетъ „еатвло брать", если предложатъ деньги на вспомоществоваше твмъ, кого Гоголь встретить идущихъ на поклонеьпе св. м'встамъ. Изд. Кулиша, IV, 272; Записки, И, 69.
— 372 —
получалъ за то жалованье (правда, скромное), чины и крестыт и приступая къ печати, непременно хогЬлъ, чтобы книга издана была на казенный ечетъ... Въ кружки Пушкина было очень принято патр!архальное представлеше, что литературная деятельность, даже не исторк)граф!я, можетъ и должна быть поощряема по-добнымъ образомъ, и что если поощреше замедлилось, его можно было искать и выпрашивать. Карамзинъ по крайней м^р-Ь писалъ книгу, первую въ своемъ род$, действительно съ точки зр4ща государственной, оффищальной. Теперь стали думать, что юмори-стическ1е разсказы, комедш—также „служба" и, следовательно^ также могутъ требовать оффищальнаго вознаграждеша ]). Внимаше, оказанное высшими сферами „Ревизору" въ то время, какъ въ чиновничьей публике раздавались вопли противъ него, — утверж дало Гоголя въ этомъ мненш. Впоследствш, сильное впечатл4-Hie, имъ произведенное, начинающаяся слава, удостоверяли Го голя, что дело его крупное дело, и онъ окончательно уверился^ что призванъ обличать пороки и 8лоупотреблешя именно въ ви-дахъ правительства и для государственной пользы.
Въ этихъ и подобныхъ повят1яхъ Гоголь несомненно многое заимствовалъ прямо отъ своихъ друзей; другихъ понятш онъ тогда ни отъ кого не слыхалъ. Онъ принялъ поняйя кружка и считалъ свои произведена вполне подходящими подъ ихъ теорпо; друзья его, хотя замечали высошя достоинства его про изведены, также не предвидели въ нихъ ничего такого, что вно сило бы въ литературу какой-нибудь совсемъ новый, неизвест ный имъ элементъ.
Въ самомъ деле, по первымъ произведешямъ Гоголя можно было не предвидеть этого. „Вечера на хуторе близъ Диканьки" (1831 —1832) была живая, веселая книга, съ богатымъ юмо-ромъ, изображавшая малоруссшй бытъ. Въ общественномъ смысле это была вещь безразличная, не поднимавшая никакого вопроса,
г) Вотъ собетвенныя слова Гоголя въ „Авторской Еспов-вди": ему надо было-объяснить ееб-в ц-вль своего труда (..Мертвыхъ Душъ"), чтобы онъ самъ возгорался къ нему любовью, — „сдовомъ, чтобы почувствовалъ и убедился самъ авторъ, что творя творенье свое, онъ исполняете именно тотъ долгъ, для котораго онъ призванъ на землю, для котораго именно даны ему способности и силы, и что исполняя его, онъ служить въ то же самое время такъ же государству своему, какъ бы онъ действительно находился въ государственной службы. Мысль о службе у меня никогда не пропадала... Какъ только я почувствовалъ, что на поприщ!- писателя могу сослужить также службу государственную^ я бросилъ все... чтобы обсу дить... какъ произвести такимъ образомъ свое твореше, чтобы доказать, что я былъ также гражданинъ земли своей и хот'влъ служить ей". Издаше Кулиша, Шу стр. 502—503.
щ
— 373 —
хотя, собственно говоря, и въ ней было уже новое, именно любящее отношеше къ своему малорусскому народу, безъ вся-каго искусственная романтизма. „Вечера" были параллельны тому литературному движешю, которое въ эти годы стало обра щаться къ изученш народной жизни, — обращаться не всегда верно, но уже не свысока, не съ сознашемъ превосходства, а съ теплымъ сочувств1емъ. Гоголь около этого времени именно увле кался малороссШской стариной и народной поэз1ей, д&ля это увле-чете съ Максимовичем^, и безъ сомн4н1я не мало содействовав народно-этнографическому изучеяно возбуждешемъ сочувств1я и любопытства къ живому народному быту. Этотъ интересъ Гоголя -едва ли былъ совершенно разд'Ьляемъ его петербургскими друзьями.
Въ „Арабескахъ" (1835) юморъ Гоголя коснулся новыхъ сгоронъ жизни, и уже въ полную силу его глубокаго таланта. Здесь явились „Записки Сумасшедшаго*. Въ етЬдующемъ году появился „Ревизоръ" въ печати и на сцене. Гоголь достигалъ вершинъ своего творчества, и вл1яше, предстоявшее ему въ литературе, уже начало обозначаться. Гоголь становился для новыхъ литературныхъ поколоти представителемъ иного, более глубокаго значетя литературы.
Но такъ ли думали о немъ его друзья, и самъ Гоголь пред-яолагалъ ли эту, более широкую цель и смыслъ своихъ произ ведений? Друзья его думали не такъ. Высоко ц4ня Гоголя, они не видели въ его трудахъ той особенной значительности, которая обнаружилась вскоре могущественнымъ влытемъ его въ литера туре. „Ревизоръ" былъ для нихъ прекрасная комед!я, отличная картина русскихъ нравовъ, одушевленная желашемъ указать пороки и злоупотребленхя; но для нихъ, и для самого Гоголя осталось мало понятно общественное значеше его произведенш. Д4ло въ томъ, что действительный смыслъ этихъ произведет!, вытекавши изъ ихъ поэтической правды, шелъ гораздо дальше того, чтб Гоголь и его друзья предполагали по своему литера турному и общественному образу мыслей. Этотъ образъ мыслей былъ чисто и совершенно консервативный, действ!е сатиры Гоголя было далеко не консервативное; и въ этомъ-то Гоголь и его друзья не отдавали себе яснаго отчета 1).
1) Этотъ общественный смыслъ и для его другихъ почитателей раскрылся не вдругъ. Б'влинскШ, съ перваго раза высоко поставивши! Гоголя, въ первыхъ его яроизведенхяхъ восхищается только чисто-художественными, отвлеченными достоин ствами. Тургеневу который еще помншгъ* появлеше „Ревизора", замйчаетъ, что ему, какъ вероятно, вообще его сверстниомъ, въ то время еще не было понятно все значен!е гешальной комедш. Это и естественно; потому что значеше ея опрё-
— 374 —
яШ>тъ, кажется, сомн£шя—говорить авторъ цитированной выше статьи, —что до того времени, когда начало въ Гоголи развиваться такъ-называемое аскетическое направлеше, онъ не им4лъ случая пршбрести ни твердыхъ убеждешй, ни определен на™ образа мыслей. Онъ- былъ похожъ на большинство полу-образованныхъ людей, встръчаемыхъ нами въ обществе. Объ отд&льныхъ случаяхъ, о фактахъ, попадающихся имъ на глаза, судятъ они такъ, какъ велитъ имъ инстинктъ ихъ натуры. Такъ и Гоголь, отъ природы им&вшш расположеше къ более серьез ному взгляду на факты, нежели друие писатели тогдашняго вре мени, написалъ „Ревизора", повинуясь единственно инстинктив ному %нушенно своей натуры: его поражало безобраз1е фактовъ^ и онъ выражалъ свое негодоваше противъ нихъ; о томъ, изъ какихъ источниковъ возникаютъ эти факты, какая связь находится между тою отраслью жизни, въ которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, онъ не размышлялъ много. Наприм4ръг конечно редко случалось ему думать о томъ, есть ли какая-нибудь связь между взяточничествомъ и невйжествомъ, есть ли какая-нибудь связь между нев-Ьжествомъ и организащей различныхъ гражданскихъ отношенш. Когда ему представлялся случай взяточни чества, въ его ум£ возбуждалось только понятсе о взяточничестве, и больше ничего; ему не приходило въ голову поняйе безправ-ности и т. п. Изображая своего городничаго, онъ, конечно, и не воображалъ думать о томъ, находятся ли въ какомъ-нибудь другомъ государстве чиновники, кругъ власти которыхъ соответ ствуем кругу власти городничаго и контроль надъ которыми состоитъ въ такихъ же формахъ, какъ контроль надъ городни-чимъ. Когда онъ писалъ заглав1е своей комедш „Ревизоръ", ему верно и въ голову не приходило подумать о томъ, есть ли въ другихъ странахъ привычка посылать ревизоровъ; темъ менее могъ онъ думать о томъ, изъ какихъ формъ вытекаетъ потреб ность посылать въ провинцш ревизоровъ. Мы смело предпола гаем^ что ни о чемъ подобномъ онъ и не думалъ, потому что ничего подобнаго не могъ онъ и слышать въ томъ обществе, которое такъ радушно и благородно прштило его, а еще менее могъ слышать прежде, нежели познакомился съ Пушкинымъ. Теперь, напримеръ, Щедринъ вовсе не такъ инстинктивно смот-
дйлилось Имъ сильнымъ впечатл'&шемъ, которое она сделала на общество, а впе чатлите определилось не вдругъ. Надобно заметить, однако, что при всемъ томъ Б'кшнекШ, еще при жизни Пушкина, видъмгъ въ Гоголи новый начинающейся иерюдъ русской литературы.
— 375 —
ритъ на взяточничество... онъ очень хорошо понимаетъ, откуда возникаете взяточничество, какими фактами оно поддерживается. какими фактами оно могло бы быть истреблено... Гоголь видитъ только частный фактъ, справедливо негодуетъ на него, и т4мъ кончается д£ло. Связь этого отд^льваго факта со всею обста новкою нашей жизни вовсе не обращаетъ на себя его вниматя*. Эта связь ускользала отъ Гоголя и его друзей, или они сами иной разъ не хотели ея видеть; но ее старалось отыскать и отыскивало новое литературное направлете, и въ этомъ заклю чается существенная разница ихъ положетй. Новое направлете (въ кругу Б&шнскаго и его друзей) вообще получило въ своемъ развитш болйе серьезную закваску; не довольствуясь фактомъ, оно искало его причины и вскоре нашло ее въ соображетяхъ, которыхъ никогда не делала пушкинская школа (или делала слишкомъ поверхностно), направлявшая Гоголя; не довольствуясь негодовашемъ на отдельный фактъ, новое направлете негодовало на его причины и искало средствъ устранить ихъ,—отсюда воз-никалъ образъ мыслей, совершенно определенный, относивппйся недоверчиво къ настоящему, горячо стремившийся къ лучшимъ формамъ общественной жизни. Этотъ образъ мыслей былъ очень далекъ отъ мнйнш Гоголя. Тймъ не менее, Гоголь сталъ великой опорой этого образа мыслей и новаго направлешя. Онъ дМство-валъ какъ художникъ, какъ поэтъ; его теорётичесшя мнйшя могли быть неудовлетворительны, но ихъ не было видно въ его произведешяхъ,—онъ говорилъ картинами нравовъ, а эти картины раскрывали фальшивый и вредныя стороны нашего быта съ такою силой, что для новаго направлешя эти произведешя, столь при-влекательныя со стороны художественной, были въ высшей сте пени сочувственны по содержаню: онЬ исполняли половину его задачи, какъ наглядное изображеше, которое давало уже матер!алъ для размышлетя тому, кто захот£лъ бы о томъ подумать. Гоголь не выводилъ изъ своихъ трудовъ т4хъ заключены, кашя изъ нихъ следовали и кайя были выводимы новымъ направлешемъ; онъ не могъ вывести этихъ заключетй или, по своимъ теоретическимъ по-няпямъ, вывелъ бы ошибочно (какъ случилось впосл&дствш): въ этомъ и сказывалась разница двухъ поколыши, пушкинскаго, въ которомъ онъ воспитался, и поколотя сороковыхъ годовъ. Это были дв4 ступени общественнаго сознашя: Гоголь только восприпималъ и указывалъ извйстныя мрачныя стороны жизни; новое направлете отыскивало ихъ происхождете и думало о средствахъ ихъ удалетя *).
*) Та же неясность и нерешительность обнаруживались въ литературныхъ мн'вшяхъ Гоголя. Онъ д'Ьлилъ съ пушкинской школой нонятм объ искусстве (съ
— 376 —
Такъ это было въ первое время деятельности Гоголя; и до конца ея онъ не пр1обр4лъ другой точки зрйшя. Съ более зре лыми годами у Гоголя является потребность выяснить себе на чала той деятельности, которая до тйхъ поръ шла у него только въ силу инстинктивной потребности его поэтической природы; къ этому определенно вызывалъ его успйхъ его произведенш, ихъ несомненное и для него не вполне понятное действ1е на обще ство. Но привычки мысли были сделаны. Притомъ, отправившись вскоре за границу, откуда онъ продолжалъ связи только съ людьми своего первоначальнаго круга, онъ оставался вне дви-жешя, возроставшаго въ литературе, и вне непосредственнаго вл1яшя жизни—такъ что его теоретичестя разсуждешя остались совершенно на прежней почве. Изъ нихъ потомъ и стали раз виваться, безъ всякихъ другихъ . внушенш, странныя мненк, ка кими Гоголь отличался впоследствш. Если онъ сталъ понимать свое отношете къ обществу несколько высокомерно, какъ отно-шеше учителя нравственности, хрисйанскаго моралиста, то это представлете мы встретимъ у него еще въ пору „ Ревизора % следовательно въ самую свежую пору его деятельности, и основ-ныя идеи „Переписки" были готовы уже теперь, авъ этой книге получили только окончательную отделку, свою самую резкую форму. Отъ своей основной точки зрешя Гоголь шелъ довольно естественно и последовательно. Если онъ призванъ исправлять людсме пороки, если онъ проповедникъ нравственности, то ему нужно прежде всего подумать о самомъ себе, нужно, чтобы было твердо его собственное убеждеше; чтобы осуждать чудае недостатки и пороки, надо осудить и свои собственные. Путь къ такъ называемому аскетизму и ко всемъ странностямъ яВы-бранныхъ Месть" былъ готовъ.
которымъ потомъ онъ впалъ въ свои печальныя заблуждешя), дъмшлъ тогда ея лите ратурные отношешя, шугблъ однихъ союзниковъ и враговъ. Въ известной статьи о „движенш журнальной литературы" въ пушкинскомъ „Современники" (1836) онъ ловко и умно разоблачалъ Сенковскаго; онъ не лгобилъ натянутаго романтизма Ку кольника, презиралъ деятелей „Северной Пчелы", но этими отрицательными взгля дами почти и кончалась его журнальная программа... Б'Ьлинскш высказалъ большое сочувств1е этой статьи, но тогда же замгвтилъ неполноту ея взглядовъ. См. Соч., т. П, стр. 269 и слъх См. мнйтя Гоголя о Куколышкй—изд. Кулиша, У, 152, 173, 323, еще съ 1832 года; о Сенковскомъ и „Библютекв для Чтешяи, въ 1834— Кулиша, У, стр. 194—195, 225; о Гречи и Булгаринй, съ 1833 года,—Кулиша, V*, стр. 172, 323, 324.
— 377 -
Въ этомъ не трудно убедиться, внимательнее всмотревшись въ развийе понятш Гоголя.
Онъ уже издавна высказывалъ, что чуветвуетъ въ себе ка кую-то великую силу, какой не дано другимъ; ожидалъ, что сд4лаетъ что-то высокое и особенное: это было инстинктивное сознаше таланта 1). Но первыя ожидан1я были еще неясны, и сначала онъ думалъ удовлетворить своимъ побужден1ямъ службой. Только посл4 первыхъ литературныхъ опытовъ для него стало ясно, что его призваше—литература. И здесь онъ думалъ сперва, что можетъ быть ученымъ, педагогомъ, историкомъ, этяографомъ. Опыты въ этомъ направлены показали въ немъ довольно пло хого ученаго, но обнаруживали несомненный достоинства худо жественная. Наконецъ, поэтически элементъ его природы взялъ окончательно верхъ надъ всеми другими интересами, каше онъ себе пршскивалъ. Это произошло уже довольно поздно: Гоголь былъ тогда уже авторомъ „ Ревизораа.
Этотъ известный фактъ чрезвычайно любопытенъ темъ, что показываетъ, какъ много въ поэтической деятельности Гоголя было именно инстинктивнаго и безсознательнаго. Его умъ и фан-Tasifl были готовы къ творчеству, но онъ еще не зналъ, куда направить ихъ. Онъ бросается на исторш, и съ своими ничтожными средствами, едва прочитавъ несколько переводныхъ учебниковъ, уже составляетъ широте планы историческаго труда; едва ознакомившись съ источниками малороссшской исторш,, на чинаешь писать исторш Малороши, и бросаетъ, потому что пока онъ писалъ начало, планъ выросъ еще шире. Въ его истори-ческихъ статьяхъ нетъ настоящихъ историческихъ знатй, но набросаны смелыя рельефныя картины; въ исторш его занимало создан1е живыхъ образовъ.
Любопытно въ этомъ отношенш письмо его къ Погодину (въ то время онъ съ нимъ много переписывался объ исторш), отъ 20 февраля 1833 года 2). Тутъ целый рядъ плановъ. Онъ задумы-
1) Въ ,,Авторской йспов-вди" онъ самъ говорить: „...Въ тк годы, когда я сталь
задумываться о моемъ будущемъ (а задумываться о будущемъ я началъ рано, въ ту
пору, когда вей мои сверстники думали еще объ играхъ), мысль о писательстве мнй
никогда не всходила на умъ, хотя мтъ вселда казалось, что я сделаюсь человпкомъ
из&гьстнымъ, что меня ожидаетъ просторный круы> dmicmeiii, и что я еджгаю
даже что-то для овщаго добра" (изд. Кулиша, III, 499).
Эти слова совершенно справедливы; доказательствомъ могуть служить его самыя раншя письма, съ пребывашя въ лицей и въ самую первую пору его литературной деятельности.
2) У Кулиша, V, стр. 174—176, оно поставлено подъ 1883-й г. и напечатано
не вполне; бодгве полный текстъ въ Р. Архивъч 1872.
— 378 —
валъ издать какую-то книгу, въ роди географическаго сборника для юношескаго чтев1я, но дйло не пошло: „...я не знаю, от чего на меня нашла тоска... Корректурный листокъ выпалъ изъ рукъ моихъ, и я остановилъ печатав1еа. Тоска нашла, конечно, потому, между прочимъ, что Гоголь взялся за д'Ьло, ему чужое и постороннее.
Поел$ педагопи. онъ жалуется на исторш х). „Какъ то не такъ теперь работается!.. Едва начинаю, что-нибудь совершу изъ исторш, уже вижу собственные недостатки. То жалйю, что не взялъ шире, огромтье объему, то вдругъ зиждется совершенно новая система и рушитъ старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскизъ, что оно не несетъ пятна мн£... Чортъ побери пока трудъ мой, набросанный на бумаги. До другого токойюъйшаю времени!"
Этого времени онъ не дождался, асторгя. осталась втунй, по тому что онъ нашелъ наконецъ свое настоящее д4ло. Письмо продолжаетъ такъ: „Я не знаю, отчею я теперь такъ жажду современной славы. Изъ глубины души такъ и рвется наружу. Но я до сихъ поръ не написалъ ровно ничего. Я не пасалъ теб?ы я помгьшалея на комедги".
Такъ, наконецъ, Гоголь доходитъ до того, что именно и со ставляло главный коренной предметъ его безсознательныхъ иска-шй. Онъ еще и теперь не чувствуетъ, что „комед1я" именно и мешала ему при заняияхъ педагопей, заставляла вываливаться изъ рукъ корректурный листокъ географш, заставляла посылать „къ чорту" исторш, которою онъ такъ, повидимому, дорожилъ, на водила на него тоску, отбивала отъ работы.
О комедш онъ разсказываетъ следующее. „Она, когда я былъ въ Москве, въ дороги, и когда я пргЬхалъ сюда (въ Петер бурга), не выходила изъ головы моей, но до сихъ поръ я ни чего не написалъ. Уже и сюжетъ было на дняхъ началъ состав ляться, уже и заглав1е написалось на бйлой, толстой тетради: „Владим1ръ 3-й степени", и сколько злости, шьха и соли\*
Очевидно, зд'Ьсь были всЬ помышлешя писателя. Эта коме-д1я никогда не была кончена Гоголемъ 2), но въ высшей сте пени любопытно видеть въ этихъ подробностяхъ ту внутреннюю работу, которая происходила въ Гоголи. „Владиаиръ 3-й степени* былъ предшественникомъ „Ревизора". Гоголь, едва проживши въ Петербурге три-четыре года, уже покидаетъ свою прежнюю
г) Гоголь вообще думалъ, что его занят1я однородны съ занятьями Погодина! См. напр. письмо 1833 г., у Кулиша, Y, стр. 166.
2) О ней—въ „Бесйдахъ моек. Общества росс, словесности", выи. 3, 1871.
— 379 —
поэтическую область, и выбравъ новый кругъ наблюденш, съ удивительною меткостью попадаетъ на гЬ предметы, которые были наибол&е характеристической чертой времени. Комздя должна была вращаться на нравахъ бюрократш, и „сколько злости, см$ха и соли" уже предвидйлъ писатель въ ихъ изображенш. Въ самомъ д£л£, бюрократ!я едва-ли когда доходила у насъ дс такого могущества и виртуозности, какъ именно въ т4 времена... Но Гоголь предвидйлъ трудности своего плана:
„Но вдругъ остановился, — продолжаете онъ,— увидавши, что перо такъ и толкается объ так1я м4ста, которыя цензура ни за что не пропустить. А что изъ того, когда пьеса не будетъ играна: драма живетъ только на сценй. Безъ нея она какъ душа безъ т4ла. Какой же мастеръ понесетъ на показъ народу неконченное произведете? Мнгь больше ничего не остается^ какъ выдумать сюжетъ самый невинный, которымъ бы даже квартальный не могъ обид-Ьться. Но что комед1я безъ правды и злости! Итакъ, за комедш не могу приняться. Примусь за историю—передо мною движется сцена, шумитъ аплодисментъ, рожи изъ ложъ, изъ райка, изъ креселъ и оскаливаютъ зубы, и—истор1я къ чорту! И вотъ почему я сижу при л%ни мыслей*.
Затймъ онъ опять заводитъ съ Погодинымъ рйчь о Бетти-repi: „Беттигера... прочелъ въ переводе. Имеется ли у него и новая ncTopifl, или только одна древняя?.. Не будетъ ли еще чего-нибудь у васъ историческаго, переведеннаго университет скими?.."
Написанъ былъ и явился .на сценй „Ревизоръ*. Известно, какихъ тревогъ стоила Гоголю эта пьеса. Въ „Разъезди" онъ мастерскими сценами изобразилъ, почти исключительно невйже-ственныя, мн-Ьшя и впечатл^шя публики, и наконецъ свои вы-сошя понят1я объ искусстве. Враждебные крики, ветрйтивпие комедш въ публики, глубоко огорчали его. Въ его письмахъ за то время находимъ выражешя глубокаго огорчешя.
„Мочи нЪтъ,—пишетъ онъ въ апрйл* 1836 къ Щепкину. Делайте съ нею (комед1ей) чтЬ хотите, но я не стану хлопо тать о ней. Мн4 она сама надоила такъ же, какъ хлопоты о ней. Д$йств1е, произведенное ею, было большое и шумное. Ве£ про тивъ меня. Чиновники пожилые и почтенные кричатъ, что для меня н^тъ ничего святого, когда я дерзнулъ говорить такъ о елужащихъ людяхъ; полицейше противъ меня; купцы противъ меня; литераторы противъ меня. Бранятъ и ходятъ на пьесу... Еслйбы не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сценй, и уже находились люди, хлопотавпие о
— 380 —
запрещены ея. Теперь я вижу, что значитъ быть комическимъ писателемъ. МалМшш призракъ истины—и противъ тебя воз-стаетъ, и не одинъ, а цйлыя соелов!я"...
„'Ьду за границу, тамъ размыкаю ту тоску, которую наносятъ мяй ежедневно мои соотечественники,—пишетъ овъ къ Пого дину въ ма£ 1836 г.—Писатель современный, писатель комиче ски, писатель нравовъ, долженъ подальше быть отъ своей родины. Пророку н4тъ славы въ отчизне. Что противъ меня уже реши тельно возстали теперь вей сослов1я, я не смущаюсь этимъ, но какъ-то тягостно, грустно, когда видишь противъ себя несправедливо возстановленныхъ своихъ же соотечественниковъ, которыхъ отъ души любишь, когда видишь, какъ ложно, въ какомъ невйрнонъ вид-Ь ими все принимается. Частное принимать за общее, случай за правило! Что сказано вйрно и живо, то уже кажется паск-вил емъ"...
Гоголь какъ будто самъ умаляетъ значеше своей комедш,— представляетъ какъ „частное", какъ „случай" то, въ чемъ именно и заключался широкш, типическш смыслъ комедш, что произвело ея большое и шумное дййств!е. Онъ какъ будто хо-четъ оправдать свою смелость, извинить сатиру; мы увидимъ, что онъ действительно, по своему понятш объ общественныхъ предметахъ, и не предполагалъ за своей комед1ей того обшир-наго значешя, какое она прюбрйтала на самомъ д^лй по своему вл1яшю на лучшую часть общественнаго мнЬшя.
Но рядомъ съ этимъ онъ чувствуетъ, что въ npieMi „Реви зора" выражается характеръ массы общества, степень ея умствен-наго развит1я, что эта степень очень низменная и жалкая. Его мысли надо было сделать еще одинъ шагъ, и онъ самъ увид&лъ бы, что „Ревизоръ" получилъ такой пр1емъ именно потому, что выведено не „частное" и не „случай", а типическое явлеше, указать которое значило указать жалкое состояше нашей обще ственности и нашихъ внутреннихъ порядковъ.
Въ другомъ письме отъ мая 1836 г. онъ пишетъ: „Грустно мнй это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее MHUHie ими же опозореннаго и оплеван-наго писателя х) дМствуетъ на нихъ же самихъ и ихъ же во-дитъ за носъ; грустно, когда видишь, въ какомъ еще жалкомъ состоянт находится у насъ писатель. Вс4 противъ него... И кто же говоритъ? Это говорить—опытные люди, которые должны бы имйть насколько-нибудь ума, чтобы понять дйло въ настоя-
lJ Авторъ разумев, вероятно, нападешя „Северной Пчелн".
— 381 —
щемъ виде,—люди, которые считаются образованными и которыхъ свйтъ, по крайней м4р4 русски свить, называетъ образованными. Выведены на сцену плуты, и все въ ожесточенш... Прискорбна мн* эта невежественная раздражительность, признакъ глубокаго, упорнаго невежества, разлитого на наши классы. Столица ще котливо оскорбляется тймъ, что выведены нравы шести чиновниковъ провинщальныхъ; что же бы сказала столица, еслибы выведены были хотя слегка ея собственные нравы... какъ тогда заговорятъ мои соотечественники!и
Въ конце письма уже обозначается тема, на которую теперь направлялись мучительныя мысли Гоголя. „Ьду разгулять свою тоску, — говоритъ онъ,—глубоко обдумать свои обязанности ав-пщспгя, свои будупця творешя, и возвращусь... верно освеженный и обновленный. Все, что ни делалось со мною, все было спаси тельно для меня. Вей оскорбленгя, все нещгятности посылались мнЬ высокимъ Провидешемъ на мое восниташе, и ныне я чув ствую, что неземная воля направляетъ путь мой. Онъ верно необходимъ для меня" *).
Эти слова были написаны ровно за десять л4тъ до издашя „Выбранныхъ Места", написаны Гоголемъ, только-что издавшимъ „Ревизора" и еще не напцеавшимъ „Мертвыхъ Душъ". Одного этого письма было бы достаточно, чтобы показать, что въ Гоголе вовсе не совершалось такого особеннаго „перелома", какой на ходили въ „Выбранныхъ Местахъ" и вооруживпиеся противъ него прежв!е почитатели, и его собственные шэтистичесте и консер вативные друзья. Въ приведенныхъ словахъ были уже все за датки его дальнийшихъ мненш: человгЬкъ, упорно занятый сво ими идеями, онъ развивалъ ихъ съ страстнымъ увлечешемъ, и веЬ последующая крайности становятся понятны. Въ першдъ вре-менъ отъ „Ревизора" до „Мертвыхъ Душъ" въ его мн^шя не вошло никакихъ совсЬмъ новыхъ элементовъ, которые могли бы изменить и направить иначе его взгляды въ теоретическихъ во-просахъ: онъ остается съ прежними общественными поняташи, которыя такъ мало съ самаго начала соответствовали широкому объему его сатиры,— но эти понят1я были таковы, что еслибы ов4 были высказаны Гоголемъ въ литературе, какъ высказыва лись имъ въ иисьмахъ къ друзьямъ, оне безъ сомнешя произ вели бы то же самое впечатлеше и въ 1842 г., какое произ вели въ 1847 году. Въ этомъ последнемъ случае действ!е было
1) Изд. Кулиша, У, стр. 254—255, 269 и слйд. Подробная истор!я создавая яРевизора" изложена въ изданш г. Тихонравова.
— 382 —
<яльн4е потому, что фактъ былъ слишкомъ неожиданный, заявле-шя сделаны были въ слишкомъ резкой форм£, съ слишкомъ большою нетерпимостью, и шли отъ писателя, къ которому по его создашямъ давно привыкли относиться совершенно иначе, предполагать у него иное nipoBOsspime.
Выехавши за границу, Гоголь въ письме къ Жуковскому отъ шня 1836, изъ Гамбурга, говоритъ о своей внутренней жизни въ сл'Ьдующихъ выражев!яхъ, въ которыхъ уже нельзя не заметить, съ одной стороны, явнаго мистическаго элемента, съ другой—высокаго понят1я о самомъ себ£ и своихъ произведешяхъ, —поняйя, очень близкаго къ позднейшему, непр1ятному и иногда, должно сказать, довольно нелепому высокомерно.
„Мнй ли не благодарить Пославшаго меня на землю! Какихъ высокихъ, какихъ торжественныхъ ощущешй, невидимыхъ, не зам'Ьтныхъ для свита, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не д*Ьлаетъ обыкновенный человйкъ. Львиную сил// чувствую въ дупгЬ своей и заметно слышу переходъ свой изъ детства, проведеннаго въ школьныхъ занят1яхъ, въ юношескш возрастъ. Въ самомъ д^лй, если разсмотрйть строго и справед ливо, что такое все написанное мною до сихъ поръ? Мн4 ка жется, какъ будто я разворачиваю давнюю тетрадь ученика, въ которой на одной странице видно нерадйше и ^йнь, на другой нетерпйте и поспешность, робкая, дрожащая рука начинающего и смелая замашка шалуна, вмЬсто буквъ выводящая крючки, за которую (которые) бьютъ по рукамъ. Изредка, можетъ быть, вы берется страница, за которую похвалитъ разв^ только учитель, провидящш въ нихъ зародышъ будущаго. Пора, пора, наконецъ, заняться дгЬломъ".
Небрежное отношеше къ прежнимъ трудамъ гЬмъ болйе воз-вышаетъ труды предстояпце. Онъ положительно считаетъ себя особымъ, избраннымъ человйкомъ. „О, какой непостижимо изу мительный смыслъ им^ли всЬ случаи и обстоятельства моей жизни! Какъ спасительны были для меня вей непр1ятности и огорчеыя... Никакое развлечете, никакая страсть не въ состоянш были на минуту овладеть моею душою и отвлечь меня отъ моей обязан ности. Для меня н^тъ жизни внй моей жизни, и нынешнее мое удалеше изъ отечества, оно постно свыше, т4мъ же великимъ Провид&шемъ, ниспославшимъ все на воспитанге мое. Это вели-гай переломъ, великая эпоха моей жизни"...
Итакъ, если былъ какой-нибудь „переломъ" въ деятельности Гоголя, онъ совершился, по его собственнымъ словамъ, въ эпоху „Ревизора". Онъ произошелъ вслйдаше непр1ятностей и огорченш
— 383 —
по поводу „Ревизора", и „великой эпохойа было именно то, что Гоголь нашелъ пеобходимымъ думать о своихъ „авторскихъ обя-занностяхъ". Онъ въ первый разъ почувствовалъ необходимость определить свой образъ мыслей и свое отношеше къ обществу. Дальше увидимъ, какъ онъ опред4лилъ ихъ.
Съ отъезда за границу Гоголь занять исключительно „Мерт выми Душами". Въ его переписки есть несколько упоминашй объ этомъ труде, о которомъ Гоголь постоянно говорить, какъ о высшей задачи своей жизни. Въ письме Жуковскому изъ Парижа, въ ноябри 1836, онъ гозоритъ: „Если совершу это творен1е такъ, какъ нужно его совершить, то... какой огромный, какой оригинальный сюжетъ! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится въ немъ! Это будетъ первая моя порядочная вещь,— вещь, которая вынесетъ мое имяа. Далее, онъ намекаетъ на какой-то новый планъ, который остается очень неясенъ: „...Еще новый Лев1аеанъ затевается. Священная дрожь пробираетъ меня заранее, какъ подумаю о немъ; слышу кое-что изъ него... боже ственный вкушу минуты... но... теперь я погруженъ весь въ Мертвый Души". Въ томъ же письме онъ опять говорить объ ожидаемой вражде соотечественниковъ: „Огромно, велико мое твореше, и не скоро конецъ его. Еще возстанутъ противъ меня новыя сословхя и много разныхъ господъ; но чтожъ мн4 делать! Уже судьба моя враждовать съ моими земляками. ТернЬте! Кто-то Незримый пишетъ передо мною могущественпымъ жезломъ. Знаю, что мое имя после меня будетъ счастливее меня, и потомки т£хъ же земляковъ моихъ, можетъ быть, съ глазами, влажными отъ слезъ, произнесутъ примиреше моей тени"... 1).
1) Вотъ еще нисколько нримвровъ того, въ какомъ тонгб Гоголь говорилъ о .,Мертвыхъ Душахъ" въ нисьмахъ къ друзьямъ.
1841, мартъ: онъ сравниваетъ себя съ глиняной вазой — „конечно эта ваза те
перь вся въ трещинахъ, довольно стара и еле держится, но въ этой вазв теперь
заключено сощювин(,си.
Тогда же, на простой вопросъ, не можетъ ли онъ прислать статьи для журнала. онъ говоритъ: „Штъ, клянусь, гръ'хъ, тяжкш грйхъ отвлекать меня! Только одному неверующему словамъ моимъ и недоступному мыслямъ высокнмъ (!) позволительно это сделать. Трудъ мой неликъ, мой подать сиаеителенъ. Я умеръ теперь для всего мелочнаго; и для нр'лршннаш ли (!) журнальнаго пошлаго занят ежедневнымъ дряз-гомъ я долженъ совершать ненрочшемыи преступлены*, т.-е. отвлекатьси отъ работы надъ „Мертвыми Душами". Вел'вдъ затЪгь онъ, однако, замъчаетъ: „но статья будетъ готова и нед'Ьли черезъ три выслана". Зат'Ьмъ опять: „обнимите Погодина и скажите ему, что я плачу, что не могу быть иолезнымъ ему со стороны журнала, но что онъ, если у него бьется русское чувство любви къ отечеству (!), онъ долженъ требовать, чтобъ я не давалъ ему ничего".
1842, мартъ, о своемъ труд'Ь: „Онъ важенъ и великъ, и вы не судите о немъ
— 384 —
Очевидно, что Гоголь уже съ этого временя (1836) стоялъ на мистической точки зр&шя, которую потомъ его собственные друзья называли спасительнымъ, нужнымъ „переломомъ". Отъ мысли, что кто-то Незримый пишетъ передъ нимъ могущественнымъ жезломъ, не трудно перейти къ „душевному делу", которое онъ связывалъ потомъ съ своими произведее1ями, и ко всбмъ стран-ностямъ его позднМшаго образа мыслей. Словомъ, сущность его мистическихъ теорш принадлежитъ не времени около появлетя я Переписки", а еще времени „Ревизора".
Такимъ образомъ, во внутреннемъ развитш Гоголя не при-взошло ничего новаго, а мнимая перемена, которую увидели въ немъ по „Выбраннымъ Местамъ", состояла только въ различныхъ ступеняхъ одного и того же образа мыслей. До этой книги Го голь никогда не высказывалъ своихъ теоретическихъ мн^шй, и объ нихъ не знали; теперь онъ ихъ высказалъ резко, угловато, въ минуту особенной экзальтащи, и книга показалась настоящей изменой Гоголя его прежнимъ (предполагаемыми) убйждешямъ... Болезнь, безъ сомнЬшя, играла роль въ его экзальтащи; она уси лила его релипозность до фанатизма и галлюцинащй, дала его мнЬшямъ шэтистическую окраску; но сущность взгляда на обще ственные предметы и собственную деятельность всегда была одна и та же. Въ постепенномъ развитш его мнЬнш можно отличить три першда. Въ начале это была чисто поэтическая деятельность, следовавшая безсознательно побуждешямъ таланта, и рядомъ съ тЬмъ усвоен1е общественныхъ взглядовъ отъ его друзей Пуш-кинскаго круга. Этотъ перюдъ кончается „Ревизоромъ". Успёхъ „Ревизора" и первое столкновеше съ „невежественнымъ" обще-ствомъ произвели на него сильное впечатлите; онъ сталъ думать о своихъ „авторскихъ обязанностяхъ* и при большомъ всегдаш-немъ самомн4нш и всегдашней релипозности понялъ свою дея тельность какъ исполнеше свыше данной задачи. Онъ считаетъ себя учителемъ и пророкомъ, авторсшй трудъ свой—священнымъ, великимъ трудомъ; въ немъ уже развивается мистически шэтизмъ, но чисто поэтичесюя внушешя еще сопротивляются резонерству, и онъ издаетъ первый томъ „Мертвыхъ Душъ". Этимъ заканчи вается второй пер1одъ. Только зорк1й глазъ Белинскаго увиделъ въ „лирическихъ местахъ" поэмы признаки неблагопр!ятные. Успехъ „Мертвыхъ Душъ" окончательно утвердилъ Гоголя въ техъ мне-
ио той части, которая готовится теперь предстать на свт>тъ (если только будетъ конецъ ея непостижимому странствш). Это больше ничего, какъ только крылъш къ тому дворцу, который во мн-в строится". Изд. Кулиша, V, стр. 437, 438, 495.
— 385 —
в1яхъ о своей роли, как1я возым-Ьлъ онъ уже давно. Свою ав торскую работу онъ считалъ теперь настоящей „службой", а себя—такъ сказать, государственнымъ моралистомъ: второй томъ „Мертвыхъ Душъ" должевъ былъ представить кашя-то открове-•rw личной и государственной нравственности. Между гЬмъ, от части неуверенный въ своемъ знати русскаго общества, немного забытаго въ „прекрасномъ далеки", отчасти „подталкиваемый друзьями" (не терпевшими новой литературы), Гоголь издалъ „Выбранвыя места", где высказалъ свою общественную фило-софш съ высокомер1емъ и нетерпимостью фанатика и изба-лованнаго человека, со всеми крайностями своей мистической релипи и узкаго, довольно нескладнаго консерватизма. Ошибку свою онъ оекоре понялъ, но исправить ее былъ уже не въ со стояние; резонерство уже подавляло поэзш, и второй томъ „Мерт-выхъ Душъ" остался нерйшеннымъ вопросомъ...
Таковы были обнця черты исторш Гоголя; обратимся къ по дробностями
Отправившись разгулять тоску, опечаливаясь враждой и не-в4жествомъ соотечественниковъ, обдумывая свои авторсшя обязан ности, работая надъ новымъ произведешемъ, Гоголь, повидимому, никогда • не подумалъ о томъ, откуда идетъ это невежество и какъ слйдуетъ къ нему относиться. Невежество было несомненно, и конечно прискорбно; но можно было видеть, что оно началось не со вчерашняго дня и что вероятно есть сильныя причины, которыя его поддерживали. Гоголь скорбелъ, что соотечественники ее понимали обличев1я общественныхъ ведостатковъ: но не виделъ, что общество, возстававшее противъ него, было въ конецъ испор чено, и что причина порчи заключается не въ однихъ недостат-кахъ частныхъ лицъ, но въ самыхъ услов1яхъ ихъ гражданскаго быта. Гоголь не виделъ, что онъ могъ бы не огорчаться враждой эупого общества, что ее могло перевесить горячее сочувств!е дру гой части общества, для которой его сатира являлась началомъ нравственнаго освобождешя и для которой одной, собственно говоря, сатира его имела свое поэтическое и воспитывающее зна-чеше. Къ сожаленио, Гоголь и впоследствш не виделъ, что въ обществе уже началось раздвоеше, что возникали новыя поняйя объ общественныхъ порядкахъ,—и сталъ даже нападать на сво-ихъ почитателей... Его еобственныя представлешя объ обще ственныхъ порядкахъ были очень тесныя и одностороншя; онъ изображалъ явлешя, не понимая ихъ причинъ, и теперь, когда онъ сталъ обдуманно выбирать свой путь для действ1я на общество, выбралъ путь странный и невозможный. Не задавая
ХАРАКТЕР. ЛИТКР. 25
— 386 —
вопроса объ общихъ основатяхъ жизни,—даже находя ихъ на-стоящимъ совершенством!»,—Гоголь предполагал^ что все дЬло только въ объяснеши людямъ истинной нравственности. Ояъ хот4лъ своими произведешями достичь именно этой цели, побу дить каждаго къ личному исправленш, и ему казалось, что тогда все будетъ сделано, и все будетъ хорошо: исправится нравственность, и чиновники не будутъ брать взятокъ, судьи станутъ справедливо судить, помещики благодетельствовать кре-стьянъ и т. д. Ему не приходила мысль, что отъ взятокъ и про извола чиновниковъ можно избавиться только изм'Ьнешемъ самой администращи и предоставлен1емъ обществу какой-нибудь само стоятельности; что справедливаго суда можно было достигнуть только введешемъ хорошихъ судебныхъ учрежденш, что для устройства крестьянъ надо было прежде освободить ихъ отъ пом4щиковъ и т. д. Иначе, проповедь нравственности уподобля лась бы проповеди изв-Ьстнаго повара коту-ваське и, по всей вероятности, столько же была бы успешна. Въ переписки Го голя н*Ьтъ следа, чтобы его мысль когда-нибудь принимала такое направлеше.
Къ счастш, въ эти годы (1836—42) поэтическая сила Го голя была еще такъ велика, что ее не могло останавливать и совращать съ пути начинавшееся мистическое резонерство; фан-таз1я еще сохранила свою независимость, и подъ его перомъ со здавались картины русской жизни, изумительныя по своему поэти ческому значешю и по своей вщности.
Въ 1842 вышли „Мертвыя Души". Известно, съ какимъ восторженнымъ сочувств1емъ книга была встречена въ литера туре. Гоголю надо было не понимать тогдашняго положешя лите ратуры, чтобы много заботиться о нападев1яхъ, которыя шли отъ Полевого, Сенковскаго, „Северной Пчелы". Те партш, между которыми уже начало тогда делиться господство въ литературе, приняли книгу Гоголя съ одинаковымъ сочувств1емъ и восхище-шемъ. Три разные лагеря считали Гоголя своимъ, и его успехъ— успехомъ своего круга или своихъ мнешй. Во-первыхъ, его друзья, знавппе подноготную его личной жизни и его труда: Плетневъ, Жуковскш, кн. ВяземскШ и проч. Плетневъ поместилъ въ своемъ „Современнике" статью *), которая была одной изъ лучшихъ статей, явившихся тогда въ защиту и объяснеше „Мерт-выхъ Душъ". Начинавшийся славянофильски кружокъ принялъ
х) Онъ скрьш> свое имя подъ буквами С. IH. и подписью „Житомиръ"; онъ хо-т'влъ этимъ устранить отъ статьи нераспо.тожеше къ нему его литературныхъ про-тивниковъ.
— 387 —
Гоголя съ т^мъ же чувствомъ: семья и кружокъ Аксаковыхъ восхищались Гоголемъ; „Москвитянинъ" яом*Ьстилъ хвалебную (хотя нелепую) статью Шевырева; Константинъ Аксаковъ издалъ особой брошюрой настоящш панегирикъ, где сравнивалъ Гоголя съ Гомеромъ,—и почему-то непринятый Погодинымъ въ „Москви тянинъ". Наконецъ, для Белинскаго и его круга „Мертвыя Души" были многознаменательнымъ явлешемъ, утверждавшимъ въ лите ратуре новую эпоху.
Изъ этого всеобщаго сочувств!я Гоголь, повидимому, извлекъ очень немного для своихъ теоретическихъ мн*6нш; напротивъ, онъ, кажется, еще сильнее двинулся на ту дорогу, которая грозила яамою серьезною опасностью его поэтической деятельности. Онъ начинаешь усиленно доспрашиваться у своихъ друзей и знако-мыхъ искренняго мнешя объ его книге, доискивается въ особен ности осуждешй, предполагая найти въ нихъ самую настоящую правду, всего больше интересуется ими и въ печати. Напротивъ, онъ, повидимому, очень мало заметилъ то, что было сказано его защитниками и поклонниками новаго литературнаго направлен1я. Можно думать даже, что въ немъ было уже сильно предубежде-Hie противъ направлетя Белинскаго, господствовавшее между его друзьями Пушкинскаго круга. Изъ его писемъ не видно, чтобы взглядъ Белинскаго былъ имъ оцененъ...
Въ отзывахъ Белинскаго, кроме всего ихъ тона, одна по дробность не сходилась между прочимъ съ отзывами другихъ па-негиристовъ и защитниковъ Гоголя. Белинсий обратилъ внимаше на известныя „лиричешя места" и высказывался противъ нихъ: онъ угадывалъ, что есть въ нихъ что-то ложное, и действительно ялирическ1я места" были отголоскомъ техъ мненш Гоголя, кото рый онъ собралъ потомъ въ целую систему въ „Переписке".
Съ появлетемъ перваго тома „Мертвкхъ Душъ" Гоголь на чинаешь заботиться о продолженш труда. Въ „Авторской Испо веди" и въ несколькихъ письмахъ о „Мертвыхъ Душахъ" (въ „Выбранныхъ Местахъи), Гоголь самъ собираетъ и разсказываетъ все те недоумешя, которыя имъ овладевали, те мысли, къ кото-рымъ онъ приходилъ. Вместо того, чтобы следовать только не-посредственнымъ внушешямъ своего таланта, онъ всю заботу по-лагаетъ теперь на то, чтобы теоретически определить своему труду планъ, дать ему цель, разсчитать его действ1е. Эти опре-дёлешя стоили ему величайшихъ усилШ, и понятно, что поэти ческая свобода исчезла, и что въ его труде неизбежно должны были отозваться эти внептя соображешя, посторонне разсчеты. Гоголь намеревался явиться передъ публикой не такъ, какъ
25*
— 3SS —
прежде-—независимьшъ поэтомъ, по выйти въ роли мыслителя наставника. Понятно, что для этой роли онъ не могъ найти права-въ своей поэзш, что его теорно должно было судить по ея до казательствам^ по ея критики... Что же привело Гоголя къ его теоретическимъ вопросамъ?
Причины этой тревожной заботливости надо искать въ раз-личныхъ обстоятельствахъ. Прежде всего, въ релипозныхъ со-мв4н!яхъ. Религюзность Гоголя теперь все усиливалась, и онъ сталъ бояться соблазна въ т^хъ урокахъ, которые думалъ давать людямъ въ своихъ произведешяхъ. Съ другой стороны, онъу кажется, просто отвыкалъ отъ русской жизни. Въ 1836 году, проживши несколько л4тъ въ Петербурге, Гоголь зам4чаетъ, что провинщя „уже слабо рисуется въ его памяти". Повидимому, те перь и многое другое стало рисоваться слабее, и Гоголь, живя за границей, ради своего нездоровья, и вообразивъ, что можетъ писать о Россш только въ Риме, старается, съ наивною серьез ностью, подкрепить свои воспоминашя о русской жизни тгЬми св4дЬн1ями, какихъ сталъ просить теперь у своихъ пр!ятелей. Баконецъ,—и это одно изъ самыхъ сильныхъ побуждевш, кашя являлись въ то время у Гоголя,—онъ сталъ думать, что его „Мертвыя Души". должны стать для русскаго общества своего рода кодексомъ личиой и гражданской нравственности. Въ успехе „Мертвыхъ Душъ" Гоголь увид^лъ указате, что всякое словог сказанное имъ, будетъ* убедительно, и что теперь именно пришло ему время явиться въ роли учителя и „пророка". Онъ думалъ,. что теперь именно онъ можетъ исполнить свою „службу" какъ н^что въ роде государственяаго моралиста. Такому моралисту, конечно, неприлично заниматься однимъ глумлен1емъ; консерва тивные друзья внушали, что его смехъ можетъ быть вреденъ,. что русская жизнь представляетъ и свои светлыя, высот сто роны, и Гоголь решилъ (немного заднимъ числомъ), что первый томъ его занятъ смешными и мрачными сторонами русской жизни,. а второй представитъ ея высошя и идеальныя стороны.
Между темъ мистицизмъ развивался все больше, не встречая никакой сдержки со стороны его друзей; онъ уже съ 1842 года и раньше принимаетъ тонъ наставника и „руководителя душъ".. По мере того, какъ усиливался тэтизмъ, тонъ его становится повелительнее и высокомернее. „Мертвыя Души" шли туго; въ 1845 онъ сжегъ второй томъ, вероятно, не сумевши соединить въ немъ поэзш и государственной морали. Между темъ, ему, ка жется, хотелось скорее дать обществу свои уроки, испробовать на немъ свою силу,—и съ другой стороны вызвать книгой отзывы
— 389 —
самого общества, которые онъ считалъ нужными для своей ра боты. Въ 1846 году онъ решился издать „Переписку". Въ немъ окончательно созрело уб'Ьждеше, что его „дело—душа и прочное дйло жизни", что онъ „рожденъ вовсе не за т^мъ, чтобы про-известь эпоху въ области литературной". Намереваясь дать своимъ яитателямъ „прощальную повесть", онъ утверждалъ, что „долгъ писателя не одно доставлев1е пр1ятнаго занят!я уму и вкусу: «строго взыщется съ него, если отъ сочиненш его не распро страняется какая-нибудь польза души и не останется отъ него ничего въ поученье людямъ*.
„Выбранныя Места изъ Переписки съ друзьями"—такая не обычайная книга, что все еще любопытно наследовать, какъ могъ дойти до издашя ея писатель, стоя вопи во главе нашей литера туры. Этотъ писатель въ одно прекрасное утро явился передъ публикой съ отречешемъ отъ своихъ прежнихъ произведены, съ оеуждетемъ т£хъ, кто ими увлекался, съ высокомерною, надутою проповедью, наполненною темнымъ мистицизмомъ, при которомъ овъ не считалъ неприличнымъ и нисколько выражеши, порядочно шгощадеыхъ. Гоголь издалъ книгу, убедившись,— какъ онъ го-ворйтъ, — что его письма приносили людямъ гораздо больше пользы, чемъ его сочинешя.
„Переписка" Гоголя есть не только любопытный фактъ его личной исторш, но и фактъ въ исторш нашей общественной мысли. Въ личности Гоголя столкнулись две стороны этой мысли: творческш инстинктъ велъ его по той дороге, где были истин ные задатки общественнаго самосознашя и лучшие интересы нашей образованности; но по своимъ поняпямъ, полученнымъ въ среде его друзей, онъ всего меньше сочувствовалъ этимъ интересамъ, былъ, какъ эти друзья, консерваторомъ самаго не замысловата™ рода и поклонникомъ оффищальной народности. По свойствамъ образовашя, Гоголь не могъ выбиться изъ ходя-чихъ понят1й и кончилъ темъ, что возсталъ противъ того, что было истинно великимъ деломъ его жизни. Мы указывали выше, какъ „Ревизоръ", „Мертвыя Души" были приветствованы и усвоены тремя различными кружками литературы; за „Переписку" стоялъ только одинъ изъ нихъ, кружокъ его собственныхъ дру зей, бывшш кружокъ Пушкина: для нихъ книга была „соверше-ше ожиданнаго собьгия" и они нисколько не отвергали ея сущ ности.
Действительно, книга не была только личнымъ деломъ Гоголя & не лежала только на его исключительной ответственности: она косвенно выражала мнете целаго класса людей, можно сказать,
— 390 —
ц«Ьлой партш. Гоголь особенно любилъ входить въ отношен1я съ людьми аристократическаго круга, оказывать, по выражевио Павлова, „особенное радупйе и самую человеколюбивую склон ность къ такъ-называемымъ свйтскимъ людямъ" *), и должно къ сожалйвш сказать, что своей книгой онъ давалъ поводъ ука зывать, кром-Ь странпаго тэтизма, и на слишкомъ одностороннее направлеше его сочувств1й въ предметахъ общественныхъ.
Большая часть писемъ, заключающихся въ „Выбранныхъ М$-стахъ", писалась къ этимъ свгЬтскимъ людямъ, мужчинамъ и да-мамъ; письма писались въ течете нйсколькихъ л4тъ и, по мн4-нш Гоголя, приносили пользу, и притомъ гораздо больше, чймъ приносили его сошшев1я. Очевидно, письма не встречали возра жение—едва ли бы Гоголь сталъ печатать вещи, подвергнутая спору и опровергаемыя; что возраженш не было, объ этомъ можно судить и по тому решительному, проповедническому тону, который наконецъ выработалъ себе авторъ. Когда Гоголь требо-валъ свои письма у корреспондентовъ для помещешя ихъ въ эту коллекщю, никто не делалъ никакихъ зам-Ьчанш по этому по воду, напр., о какомъ-нибудь несогласш съ авторомъ, неудобстве его советовъ, резкости тона и т. п. Когда Гоголь, составивши сборникъ, высылалъ его для печаташя въ Петербургъ, его та-моште друзья, первые ознакомивппеся съ характеромъ книги,. не думали остановить Гоголя отъ поступка, во всякомъ случае слишкомъ поспешнаго, отъ публикацш, ошибки которой онъ самъ вскоре ясно увиделъ... Гоголь даже прямо упоминалъ по-томъ о „подталкиваньяхъ" его друзей. Они безпрекословно отпе чатали рукопись Гоголя, находили книгу въ порядке вещей, по лезной и даже необходимой...
Издаше держалось въ болыпомъ секрете, но слухи о новой книге Гоголя быстро распространились; даже московсше друзья Гоголя испугались ихъ 2). Появлеше ея произвело не только въ
*) Н. Ф. Павловъ находилъ эту склонность „знаменательной", положившею отли чительную печать на всю книгу Гоголя. „Можетъ быть, пов-бсть ваша (т.-е. про щальная новость)—говорптъ онъ въ ппсьм'в къ Гоголю — займется однимъ ихъ спа-сешемъ. И это понятно, и это извинительно: они кружатся среди Mipa, въ вихри соблазновъ п прелыценш... чье сердце пе возскорбитъ о жертвахъ суеты? Кому не захочется избавить ихъ отъ этой напасти? Кто, истративъ на нихъ всв драгоцен ности своей любящей души, не позабудетъ лругихъ, не свмтскихъ существъ, и не станетъ отзываться объ нихъ съ такимъ пренебрежешемъ, какимъ наполнены вс£ ваши письма?"
2) С. Т. Аксаковъ говоритъ: „Въ конц'Б 1846 года... дошли до меня слухи, что въ Петербурге печатается „Переписка съ Друзьями"; мнй даже сообщили по не скольку строкъ изъ разныхъ ея мгбстъ. Я пришелъ въ ужасъ и немедленно напи-
— 391—
кружке Б4линскаго5 но и въ кружке Аксаковыхъ чувство него-довашя и печали о погнбающемъ талант*. Явились статья Б4-линскаго въ „Современнике", письмо его къ Гоголю, статьи Н. Ф. Павлова, и пр.
Какъ приняли книгу Гоголя блпжайппе его друзья? - Повиди-мому, Жуковсшй только былъ въ ней ч£мъ-то невполне дово-ленъ,—конечно частностями. Плетневъ, въ май 1847, когда уже многое было высказано въ печати по поводу „Переписки", пи-шетъ къ Жуковскому: „Въ книге Гоголя я не нахожу такихъ ошибокъ, катя вамъ представляются. Она только оригинальна какъ самъ Гоголь и все, имъ издаваемое. Наша публика, конечно, не привыкла къ такимъ явлешямъ и потому приведена въ недо-утьнге *). Но благо, ею произведенное, не двусмысленно. Я знаю многихъ, которые восхищены этою новостью". Плетневъ находить только недостатки въ язык*: „Не думаю, чтобы когда-нибудь дошелъ онъ до той исправности въ выражешяхъ, которая отличаетъ школу Карамзина отъ новЗшшихъ русскихъ писателей"...
Итакъ, книга была хоть куда. Жуковскш, хотя и находилъ въ ней некоторые недостатки, былъ въ полномъ удовольствш отъ статьи кн. Вяземскаго, написанной въ защиту Гоголя. „Статью твою о Гоголевой книг*,—пишетъ Жуковскш къ кн. Вяземскому въ 1юл4 1847, — я читалъ съ необыкновеннымъ удовольств!емъ. Многое даже меня глубоко тронуло... Мастерски написанная статья. Вотъ истинная критика".
Статья кн. Вяземскаго 2) изображала книгу Гоголя именно какъ переломъ въ его деятельности, и притомъ нужный пере-ломъ. Эта статья является именно какъ мнете ближайшихъ дру зей Гоголя, какъ объяснеше ихъ общаго взгляда на его литера турную деятельность, и потому любопытно проследить ея глав-нейпия положемя.
„Она была нужна,—говорить критикъ словами самого Гоголя. Это лучшая похвала книге. Такъ нуженъ былъ переломъ. Пере ломъ этотъ темъ полезнее, что противодейств!е истекло изъ той же силы, которая невольно, но не менее того, всеувлекательнымъ
салъ къ Гоголю большое письмо, въ которомъ просилъ его отложить выходъ книги хоть на нисколько времении. Зап. о жизни Гоголя, II, стр. 95.
х) Плетневъ ошибался; иедоумйтя о содержании книги не было у людей, иьгЬв-шихъ определенный взглядъ на вещи; у Шлинскаго, у Павлова, даже у Аксаковыхъ, недоум'Ьше было развъ* только о томъ, как7> челов'вкъ могъ дойти до подобнаго со-держашя.
2) „Языковъ. Гоголь", въ „Спб. В-вдомостяхъ", 1847, № 90—91, 24 и 25 апр-Ьля. Полное собр. сочиненШ кн. П. А. Вяземскаго, Спб. 1879, т. II, стр. 304—334.
392
стремлешемъ, дала пагубное направлеше". Авторъ винитъ въ этомъ и самого Гоголя, а главное — его почитателей, на кото-рыхъ и обрушиваетъ все негодоваше. На Гоголе, по его мнЬ-шю, лежала обязанность открыто и торжественно разорвать „съ частью -своего прошедшаго"—или съ т4мъ, что ему придали его поклонники и подражатели. Самъ по себе, Гоголь великое даро-Baaie, онъ зааимаетъ светлое и высокое место въ литературе, но—„какъ родоначальникъ школы, во что хотели возвести его, онъ былъ не только не у места, но даже вреденъ". Самъ по себе, его голосъ им'Ьлъ полезное значеше, но поклонники его все испортили. Гоголь рано или поздно долженъ былъ „ опом ниться % и на его крутой поворотъ, который теперь столькихъ людей удивилъ и „сбилъ съ толку", всего больше подействовали его бгъшеные приверженцы. Отъ своихъ хулителей, людей без-вкусныхъ, Гоголь не могъ научиться ничему; онъ оставилъ безъ внимашя брань, но чрезмерный и ложныя похвалы не могли не навесть унышя на него. „Въ нйкоторыхъ журналахъ имя Го голя сделалось альфою и омегою всякаго литературнаго разсуж-дешя. Въ духовной нищете своей мнопе непризванные писатели кормились этимъ именемъ, какъ единымъ насущнымъ хлйбомъ своимъи. Гоголю должны были опротиветь его творешя. Въ по-хвалахъ и идолопоклонстве, которыхъ онъ былъ предметомъ, были вещи, которыя должны были неминуемо „растревожить и напу гать его здравый умъ и добросовестность". „Его хотели поста вить главою какой-то новой литературной школы, олицетворир въ немъ какое-то черное литературное знамя (?!). Такимъ обра-зомъ съ больныхъ головъ на здоровую складывали все несообраз ности, все нелепости, провозглашаемыя некоторыми журналами. На его душу и ответственность обращали все грехи, коими ознаменовались последте годы нашего литературнаго падев*я. Какъ тутъ было не одуматься, не оглядеться? Какъ писателю честному не осыпать головы своей пепломъ и не отказаться съ досадою отъ торжества, устроеннаго непризванными и непризнан ными *) руками? Все эти ликторы и глашатаи, которые шли около него и за нимъ съ своими хвалебными восклицая ми и праздничными факелами, именно и озарили въ глазахъ его опас ность и ложность избраннаго имъ пути. Съ благородною реши мостью и откровенностью онъ тутъ же круто сворошылъ съ тор жественная пути своего и спиною обратился къ своимъ поклон никами Теперь, оторопевъ, они не зпаютъ за что и приняться.
*) Непригнанными и непризнанными—к£мъ?
— 393 —
Конечно, положеше ихъ непр1ятно и забавно. Но что же д&тать? Сами накликали и накричали они б4ду на себя".
Факты изложены здйсь не совсЬмъ точно. Литературное на-правлеше, съ котораго „своротилъ" Гоголь, вовсе не было въ такомъ отчаянномъ полоягеши. У людей этого направлешя не было никакихъ колебашй; они высказались о книги Гоголя очень скоро и самымъ категоричеекимь образомъ, потому что смыслъ и теоретичесюя нити книги были для нихъ ясны: статья Б^лин-скаго о „Выбранныхъ Мйстахъ" появилась въ первой последо вавшей книги его журнала; затгЬмъ письма Павлова въ „Москов-сеихъ Вйдомостяхъ". Об* эти вещи были таковы, что скорее заставили оторопеть самого автора „Выбранныхъ МЗзстъ"...
Дал4е, кн. Вяземскш не удивляется, что „Гоголь попалъ въ руки литературнымъ шарлатанамъ", но удивляется, какъ даже „умные и добросовестные" судьи сбились съ пути благоразум1я въ оценке трудовъ Гоголя. Это — славянофилы. Авторъ не пони маешь, какъ могли увлекаться Гоголемъ люди, которые отказы ваются отъ чужеземнаго вл!ятя и хотятъ, чтобы мы, напротивъ, шли своимъ путемъ, росли въ своихъ началахъ,—потому что картины своего у Гоголя мрачны и грустны. Самъ авторъ статьи дйлаетъ следующее любопытное и справедливое признаше: „Онъ преслйдуетъ, онъ за живое задираетъ не одть наружвыя и при-вивныя болячки: н^тъ, онъ npomwaemi, въ глубь, онъ выворачи-ваетъ всю природу, всю душу и не находитъ ни одного здоро-ваго мйста. ЖеетокШ врачъ, онъ растравливаетъ раны, но не придаетъ больному ни бодрости, ни уповашя. Штъ, онъ при водить къ безнадежной скорби, къ страшному сознанш" х). Авторъ не вид^лъ только, что зд4сь-то и было могущественное вл!яше Гоголя,—оно могло причинить скорбь, но вм4ст4 и возбуждало къ исканш иного, лучшаго порядка идей и вещей.
Авторъ признаетъ, что такой взглядъ, какъ личный и от дельный взглядъ, можетъ имйть некоторую верность, хотя услов ную и одностороннюю, но сделать изъ него ц^лое воззрите, основаше цйлаго направлешя—значитъ придти къ хаосу противо речив и ложныхъ выводовъ.
Этотъ хаосъ, по его мнЗшш, и разрешается книгой Гоголя.
Впрочемъ, авторъ находитъ, что были некоторые недостатки
1) Авторъ не принялъ въ соображете, что для славянофиловъ изображеше отри цательной стороны русской жизни было также аргументоыъ въ защиту ихъ мн-виш: у нихъ не было никакого пристрасия къ той Pocciii, которую изображалъ Гоголъ. Кром'Б того, они не были нечувствительны къ художественной правдивости и сил'Б ироизведешй Гоголя.
— 394 —
въ книги Гоголя. „Переломъ былъ нуженъ, но, можетъ быть, не такой внезапный и крутой", собственно по неразвитости пуб лики и критиковъ. „ Самая истина, если хочетъ доходить до насъ, должна подчинять себя нЬкоторымъ услов1ямъ, соразмерять д4й-CTBie свое съ ограниченностью нашей воспршмчивости, щадить наше упрямство, наши слабости и дурныя привычки". По мне нию автора, многихъ разсердило также то, что книга была для нихъ совершенно неожиданна. „Уже за несколько л^тъ предъ симъ началось въ Гогол* духовное щшбражете. Объ этомъ знали только некоторые щпятела, поверенные его сердечныхъ исповгъдей. Для нихъ появлеше книги Гоголя—совершеше ожи-даннаго собьгия". Книга застала публику и критику врасплохъ. „Вообще журнальная критика по поводу новой книги Гоголя явила странный требовашя. Казалось ей, будто она и мы вей им^емъ крепостное право надъ нимъ, какъ будто онъ пришь санъ къ такому-то участку земли, съ которой онъ не воленъ былъ сойти. На эту книгу смотрели какъ на возмущеше, на изъ-явлеше предательства и неблагодарности"... Авторъ „Выбран-ныхъ Мйстъ" изливаетъ свои сокровеннМпия тайны и страдан1я, а его самопроизвольно судятъ, разбираютъ, такъ ли онъ плачетъ, не противоречить ли онъ себ£, „какъ будто скорбь можетъ всегда разсчитывать слова свои". Кн. Вяземстй, впрочемъ, не хочетъ и говорить о т4хъ критикахъ, „о которыхъ говорить нечего", а обращается къ тймъ судьямъ, на мнйше которыхъ должно обра тить внимаше. И изъ нихъ мноие погрешили недостаткомъ спра ведливости: „Гоголь только тймъ предъ вами и виноватъ, что вы не такъ мыслите, какъ онъ. Мы чувствуемъ и толкуемъ о независимости, о свободе понятш, а въ насъ нйтъ даже и тер пимости. Кто только мало-мальски не совершенный нашъ едино мышленник^.. мы готовы закидать его каменьями". (Авторъ забылъ,-что недостатокъ терпимости показанъ былъ прежде всего самимъ Гоголемъ, потому что „Переписка" далеко не отличалась „терпи мостью", а, напротивъ, крайней заносчивостью, которая могла впередъ оправдывать его критиковъ).
Авторъ соглашается, однако, самъ, что ошибки были, что пе реломъ былъ слишкомъ „крутъ", что, напр., „завйщате" было не совсЬмъ уместно, что практичестя мн£н1я Гоголя не совеЬмъ основательны... „Практически челов-Ькъ (въ Гогол4) отсталъ. Взглядъ его не всегда свЬтелъ и в^ренъ. Когда дгЬло идетъ о житейскомъ, онъ не всегда прямо глядитъ ему въ лицо, а съ угла умозрительной точки, какъ, напримгЬръ, въ письмахъ: Рус-скгй помтщко, Сельскт судъ и расправа, а частью и въ дру-
— 395 —
гихъ письмахъ. Не все то сбыточно, что желательно. Недоста точно написать прекрасныя идиллш и мечтательные проекты о неразрывность хмире, чтобы возвратить золотой в-Ькъ на земли". Авторъ считаетъ и мн-Ьшя Гоголя объ Одиссей „благонамйрен-нымъ мечташемъ".
Вообще, однако, авторъ статьи находить, что если и есть недостатки въ книги Гоголя, они искупаются ея общимъ достоин-ствомъ; это „не что иное какъ щшши, которыя легко смести однимъ движешемъ пера. Но целое есть чистая, светлая хра мина". Авторъ сравниваетъ ее съ известной книгой Сильвю Пел-1ико объ обязанностяхъ человека, и духовное состоян!е Гоголя таково, что человеку, не исключительно преданному суетнымъ потребностямъ, нельзя не позавидовать этому состояшю. Но на вопросъ, надо ли желать, чтобы Гоголь совс&мъ оставилъ преж нюю дорогу, шелъ далее исключительно по своей новой дороги, авторъ отв$чаетъ: „Скажу, не запинаясь: нйтъ! Я увЪренъ, что между прежнимъ Гоголемъ и нын4шнимъ можетъ последовать и посл4дуетъ прекрасная сделка, полезная мировая. Онъ ум^рилъ и умирилъ въ себе человека: теперь пусть ум^ритъ и умиритъ въ себй автора. Пускай передастъ онъ намъ все нажитое имъ въ эти послйдше годы въ сочинешяхъ... чуждыхъ этой исключи тельности, этого ожесточешя, съ которыми онъ доныне пресле-довалъ пороки и смешныя слабости людей, не оставляя нигде добраго слова на миръ, нигде не видя ничего отраднаго и обод-рительнаго. Гоголь во многихъ мйстахъ книги своей кается въ безполезности всего написаннаго имъ: это неверно. Написанное имъ не • безполезно, а напротивъ, принесло свою пользу, но оно частью вредно, потому что многими было худо понято и упо треблено во зло. Онъ первый, особенно „Мертвыми Душами", далъ оседлость у насъ литературе укорительной, желчной... ВсЬ за нимъ, набавляя надъ подлинникомъ, бросились унижать, без образить человека и общество, злословить ихъ, доносить на нихъ"...
Итакъ, авторъ статьи совершенно подтверждалъ и одобрялъ отречеше Гоголя отъ прежнихъ произведет^ и солидарность Го голя съ друзьями была заявлена несомненно 1)... Не знаемъ, пр1ятно ли было петербургскймъ друзьямъ Гоголя увидеть, что защиту „Переписки" одно время взяла на себя „Северная Пчела": она также хвалила книгу и радовалась, что самъ Гоголь под тверждалъ теперь ея давнишнее мнеше о ничтожестве „Мертвыхъ
1) Новейшее подтверждеше того же см. въ „Р. АрхД 1866, стр. 1081—82.
— 396 —
Душъ* и „Ревизора"... 1). Но кн. Вяземсвай ошибался въ на-деждахъ на полезный исходъ „перелома". На новой дороге галантъ очевидно оставлялъ Гоголя, и Гоголь еще не совсЬмъ покинулъ старую, истинную дорогу своего таланта; мы увидимъ дальше, что онъ еще не покончилъ съ „пагубнымъ" направ-летемъ и пмФлъ случай убеждаться въ ошибочности мнёшй „Переписки".
Книга, такимъ образомъ, для об£ихъ сторонъ делалась полемъ битвы, где два направлешя встретились съ открытой враждой. Прежде ч4мъ следить далее за этимъ столкновен1емъ, возвратимся къ самой книге,—именно къ т*Ьмъ письмамъ, которыя не вошли въ первоначальное издаше по цензурнымъ причинамъ и были напечатаны только долго спустя. Они т£мъ любопытнее, что ближе раекрываютъ именно общественные взгляды Гоголя. Ко времени издан1я „Выбранеыхъ Местъ", они, въ сущности не изменившись, стали значительно резче и определеннее, и Гоголь, прежде никогда о нихъ не считавшш нужнымъ говорить, теперь возвращается къ нимъ несколько разъ и въ выражетяхъ, не оставляющихъ никакого сомнев1я.
Въ письме о лиризме нашихъ цоэтовъ Гоголь словами Пуш кина объясняетъ свои политическ1я поняия. „Какъ вообще Пуш-кинъ былъ уменъ во всемъ, что ни говорилъ въ последнее время своей жизни",—замечаете Гоголь и приводитъ слова его, опре деляющая значеше полномощнаго монарха. „Зачемъ нужно,— говорилъ онъ,—чтобы одинъ изъ насъ сталъ выше всехъ и даже выше самаго закона? Затемъ, что законъ — дерево; въ законе слышитъ человекъ что-то жестокое и не братское. Съ однимъ буквальнымъ иеиолнетемъ закона не далеко уйдешь (?); нарушить же, или не исполнить его никто изъ насъ не долженъ; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая законъ, которая можетъ явиться людямъ только въ одной полномощной власти. Государ ство безъ полномощнаго монарха —автоматъ: много, много, если оно достигнете того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А чтЬ такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человекъ въ нихъ выветрился до того, что и въюъденнаго яйца не стоите", и т. д. Нельзя не видеть, что политическое устройство Россш определяется здесь слишкомъ произвольно, и сравнеше съ Со единенными Штатами, употребленное какъ доказательство, более чемъ неудачно. Гоголь принялъ изречете Пушкина буквально и не прибавилъ къ нему никакого своего аргумента. Они оба за-
1) „Северная Пчела" и Сенковсюй терпеть не могли этихъ произведены Гоголя.
— 397 —
шли, кажется, дальше, чймъ сами высппя сферы того времени, потому что, какъ говорятъ, эти посл£дн1я хорошо видели раз ницу положешя и отдавали больше справедливости Соединеннымъ Штатамъ. Понятно, что при этомъ Гоголь былъ ревностнымъ * почитателемъ status quo во веЬхъ подробностяхъ его теорш (не которые практичесше недостатки онъ видйлъ и объяснялъ по своему), и полагалъ даже, что Европа придетъ къ намъ учиться. Въ статьи „Страхи и ужасы Россш", писанной къ какой-то графини, Гоголь утверждаетъ: „Въ то время, когда на однихъ концахъ Россш еще доплясываютъ польку и доигрываютъ пре-ферансъ, уже незримо (!) образовываются на разныхъ попрнщахъ истинные мудрецы жизненнаго д4ла. Еще пройдетъ десятокъ д-Ьтъ, и вы увидите, что Европа пргЬдетъ къ намъ не за по купкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости (!), которой не продаютъ больше на европейскихъ рынкахъ"... х). Въ письм'Ь къ гр. А. П. Толстому (1845), Гоголь такъ разсуждаетъ о т$хъ недостаткахъ, которые онъ видйлъ все-таки въ нашей админи страции Это разеужден1е до крайности простодушно. „Мы съ вами еще не такъ давно разсуждали о встьтъ должностном, ъшя ни есть въ яашемъ государстве. Разсматривая каждую въ ея законныхъ пред4лахъ, мы находили, что они именно то, что имъ сл^дуетъ быть, есть до единой какъ бы свыше созданы для насъ (!), съ гЬмъ, чтобы отвечать на em потребности на шего государственнаго быта, а веб сделались не т4мъ отъ т)югоу что есякЪу какъ бы наперерывъ, старался или разрушать пре делы своей должности, или даже вовсе выступить изъ ея предй-ловъ. Всякш, даже честный и умный челоеиъкь (!) старался хотя на одинъ вершокъ быть полномочной и выше своего мбста, по лагая, что онъ этимъ-то именно облагородитъ и себя, и свою должность. Мы перебрали тогда веЪхъ чиновниковъ отъ верху до низу, но секретарей позабыли, а они-то именно больше всЬхъ стремятся выступить изъ пред^ловъ своей должности. Гдй секре тарь заведенъ только въ качестве писца, тамъ онъ хочетъ сы грать роль посредника между начальникомъ и подчиненнымъ. Гд& же онъ поставленъ действительно какъ нужный посредникъ между начальникомъ и подчиненнымъ, тамъ онъ начинаетъ важничать" и пр. Въ этомъ Гоголь видитъ всю б£ду, совпадая съ мнйшемъ одного своего героя, что секретари ненадежный народъ.
Съ такимъ запасомъ общественной философш вышелъ Гоголь
1) Ср. также, но поводу этихъ мнйнш Гогодя, письмо его къ Жуковскому, отъ апреля 1839.
— 398 —
изъ своихъ размышлешй, бесбдъ съ друзьями, переписки съ кор респондентами, и съ этимъ запасомъ онъ считалъ возможньшъ явиться передъ обществомъ въ роли строгаго учителя. Не будемъ перечислять другихъ образчиковъея, разс4янныхъ въ „Переписке". этихъ странныхъ наставленш копить деньги и делить ихъ на кучки, говорить мужику: „неумытое рыло", и т. д. Все это друзья благословляли его печатать; все это они считали „нуж-нымъ" и „полезнымъ переломомъ", хотя „нисколько крутымъ"!
У Гоголя н'Ьтъ признака мысли о т4хъ общественныхъ во-просахъ, которые уже довольно ясно представлялись образован-нымъ людямъ того времени и на которые обратила внимаше даже строго консервативная высшая сфера. Гоголь настаиваетъ только на авторитете, а все недостатки, каше видЬлъ въ тече-ши дЬлъ, сваливаетъ на исполнителей, хотя бы даже это были „честные и умные люди". У него нйтъ мысли о необходимости улучшешя самыхъ учреждешй, объ изм^неши въ отношешяхъ сослов1й, о воепитанш въ обществе большей моральной и граж данской самодеятельности. То, ч£мъ исполнены были умы и сердца лучшихъ людей времени, чтй впосл4дствш стало основатемъ обще-ственнаго преобразовашя, это было ему совершенно чуждо,— онъ ничего не читалъ и не слышалъ объ этомъ: взамйнъ того, онъ пропов4дуетъ старую, безжизненную мораль, созданную пе чальными временами и ничтожествомъ общественной жизни. Сам'Б кн. ВяземскШ не могъ одобрить его крйпостническо-идеальныхъ разсужденш о „русскомъ помещике" и проч... Гоголь не чув-сгвуетъ, какъ странно читать у него же агЬдуюшдя строки о томъ, почему Пушкипъ при жизни не высказывалъ своихъ поли-тическихъ привязанностей. „Никому не говорилъ онъ при жизни о чувствахъ, его наполнявшихъ, и поступалъ умно. После того, какъ всл4дств1е всякаго рода холодныхъ газетныхъ возгласовъ, писанныхъ слогомъ помадныхъ объявлешй, и всякихъ сердитыхъ, непр1ятно-запальчивыхъ выходокъ, производимыхъ всякими квас ными и неквасными патрютами, перестали верить у насъ на Руси искренности всЬхъ печатныхъ изл1янШ,—Пушкину было опасно выходить. Его бы какъ разъ назвали подкупнымъ, или чего ищущимъ человЬкомъ"... Откуда же могло взяться такое состояте цйлаго общества?
Вскоре после выхода „Выбранныхъ Местъ" явилась въ „Со временнике" (№ 2, 1847) статья Белинскаго, первый энерги-ческш протестъ противъ идей, заявленныхъ Гоголемъ, противъ отречешя его отъ прежнихъ произведены, противъ подобнаго
— 399 —
употреблешя своего авторитета *). Личгныя отношешя Белинскаго и Гоголя не были близки, но они знали другъ друга. Гоголь прежде обращался къ нему раза два въ нужныхъ случаяхъ 2), зналъ, какъ относится къ нему Б4линскш и почему онъ такъ еъ нему относится. Статья Белинскаго не могла поэтому не представлять для него особеннаго интереса. И сколько можно судить по его характеру, она, вероятно, произвела на него силь ное впечатл^е,—онъ не проговаривается о ней никому изъ своихъ обыкновенныхъ корреспондентовъ и друзей, отъ которыхъ прежде держалъ въ секрете самыя сношешя свои съ Б£линскимъ. Статья Белинскаго повела за собой известную переписку между ними. Гоголь написалъ первое письмо, и, еще не им4я ответа Белинскаго, писалъ къ князю Вяземскому любопытное письмо (отъ шня 1847 г.), по поводу статьи посл'Ьдняго въ „Сяб. Ве домостях^. Въ этомъ письме мы встретимъ черты, едва ли не внушенныя чтешемъ статьи Белинскаго; это—мысль о необхо димости разъяснить для общества „государственные" предметы, т.-е. внутренше общественные вопросы; кром^ того—нисколько неожиданное заступничество Гоголя въ пользу его яовыхъ вра-говъ въ литературе.
„Ваша статья... о Языкове и обо мне,—пишетъ онъ,—кроме всехъ техъ достоинствъ и свойствъ, который принадлежатъ осо бенности собственно вашего ума, меня очень тронула темъ чув-ствомъ соучатя, которое принадлежитъ только одной нежной и любящей душе. Одно только меня остановило: мне кажется, что выразились вы тъсколъко сурово о некоторыхъ моихъ нападате-ляхъ, особенно о т?ъосъ, которые прежде меня выхваляли. Мне кажется, вообще, мы судимъ ихъ слишкомъ неумолимо. Богъ знаетг, можешь быть, въ существе мнопе изъ нихъ добрые люди и влекутся даже некоторымъ, хотя отдаленнымъ, желашемъ добра: но кого не увлекаетъ самолюбе, некоторый успехъ" и пр.
Намъ кажется, что въ этихъ словахъ уже отражалось тайное сознаше Гоголя, что „нападатели" во многомъ были правы; но онъ боится заявить это сознаше и передъ самимъ собой, и пе-редъ своимъ корреспондентомъ (который, вероятно, былъ въ числе людей, не знавшихъ о сеаретныхъ свида^яхъ), и обстав-ляетъ предположешями и оговорками.
Гоголь говоритъ дальше, что, быть можетъ, ихъ самихъ обви нять въ гордости, когда они „жестоко оттолкнули" хулителей,
1) Сочин. Белинскаго, т. XI, стр. 80—1§3.
2) См. воспоминашя Анненкова; „Жизнь и переписка Вйлинскаго"...
— 400 —
когда, быть можетъ, имъ нуженъ былъ „совйтъ" (онъ думалъ, что нуженъ былъ ихъ „сов'Ьтъ", напр.. Белинскому!), что онъ самъ не решается говорить сурово, такъ какъ видитъ, что „по ложенье веЬхъ въ нынешнее время страшно трудно и, къ кому ни приглядишься ближе, всякъ порождаетъ къ ceoi состраданье". Имъ овладйваетъ „жалость" къ людямъ страдающимъ или за блуждающимся и отъ недостатка любви „веб статьи наши 1) не вносятъ надлежащего примирешя".
Эти послйдшя слова могли быть искренни и если даже, не высказывая настоящей своей мысли, Гоголь хотЬлъ только кос венно навести своего корреспондента на что-то такое, чего ему хотелось, во всякомъ случай очевидно, что у Гоголя являлись новыя мысли, вовсе не въ дух£ „перелома"; какъ будто онъ втайнй сознавалъ справедливость возраженш, и въ немъ явля лась потребность „примирен1я". Но онъ еще не оцйнилъ всей трудности примирен^, не вид'Ьлъ, какъ далеко лежали корни раздора, съ чьей стороны должны быть сделаны уступки, на чьей стороне была большая общественная неправда. Передъ нимъ на чинаете мелькать слабый проблескъ дЪйствительныхъ обществен-ныхъ вопросовъ, но это все еще только догадка, спутанная дав ними привычными понят1ями.
„...Мн£ кажется,—пишетъ онъ далйе, — что теперь, въ ны нешнее время, болйе нужны не статьи нападательныя 2) или защитительный, которыя невольнымъ образомъ обратятся на чью-нибудь личность и выставятъ на сцену насъ самихъ, сколько статьи уяснительныя многихъ важныхъ вопросовъ, относящихся къ т£мъ вйчнымъ истинамъ, которыя, хотя покуда еще и не раз даются въ обществе, но къ которымъ поворота, однако же, неми нуемо долженствуетъ наступить. Я разумею зд4сь собственно тЪ истины, о которыхъ могутъ сказать только люди государственные. Если о нихъ не раздадутся теперь здравыя опредйлешя, годныя укрепить хотя нйкоторыхъ, или дать имъ знать, по крайней Mipi приблизительно, чего держаться, то ихъ пойдутъ скоро коверкать вовсе не-государственные людЦ и могутъ сбить всЬхъ (?) съ толку. Вы видите, что н&ко/горое поползновен1е къ тому же обнаруживается. Даже и я, *елов£къ вовсе не государственный, заговорилъ о томъ. Птакъ, есть какое-то noBUTpie, которому всЬ подвергаются равномерно. ТЬмъ бол'Ье теперь нуженъ голосъ
1) Вероятно, Гоголь не хот'Ьлъ сказать прямо: „ваши", т.-е. статья ,,С.-Детер-
бургскихъ Ведомостей".
2) Какова была статья „С.-Петербургскихъ Ведомостей"; но Гоголь опять забылъ,
что „Выбранныя Ы£ета" были сажи очень нападательныя.
— 401 —
мастеровъ того ремесла, въ которое впутываются люди посто ронне".
Словомъ, Гоголь начиналъ видеть, что въ обществе возни-каетъ иетересъ къ тЬмъ предметамъ, которые онъ вазываетъ „ государственными ", т.-е. интересъ къ общественнымъ д4ламъ, но онъ все-таки думаетъ, что человеку не-государственному не позволительно говорить объ этихъ предметахъ; онъ для нихъ челов&къ „ посторонни"... Гоголь полагалъ, что здйсь нуженъ голосъ „мастеровъ государственнаго ремесла", и ждалъ такихъ разъяснешй отъ кн. Вяземскаго, котораго считалъ имйющимъ все, что для этого нужно...
Между тЗшъ, онъ ожидалъ отъ него своей рукописи я Выбран-ныхъ МгЬстъа съ его замйчашями х), „потому что, съ моей сто роны, все-таки нужно что-нибудь сказать, хотя, разумеется, по приличней и въ такой м4р43 въ какой позволительно сказать не-государственномг/ человеку. Нужно, чтобы мы все-таки (?) питали любовь къ своей государственности, а не летали мысленно по всймъ землямъ, говоря о Россш; чтобъ чувствовали, по край ней м4р4, что строенье новаго исходитъ изъ духа самой земли, изъ находящихся среди насъ матер^аловъ". Эта последняя мысль, какъ будто отзывающаяся мнйтями славянофильскихъ друзей Гоголя, брошена, однако, какъ-то случайно и недоконченно.
Не будемъ излагать переписку Гоголя съ Бйлинскимъ и упомянемъ только объ общемъ тон& ея 2). Переписку началъ Гоголь, по прочтенш статьи Б4линскаго въ „Современники"; Бйлинскш, находившиеся тогда за границей, отвйчалъ (15-го шля 1847 г.) длиннымъ письмомъ, гдй высказалъ все, накипавшее у него на дупгб и чего не могъ онъ сказать въ печатной статьи. Переписка закончилась новымъ письмомъ Гоголя.
Въ первомъ письме Гоголь выражаетъ свое прискорб1е по
1) Гоголь былъ недоволенъ гвмъ, что цензура много.исключила изъ „Выбранныхъ
Мъхтъ", и поручалъ своимъ друзьямъ приготовить новое издате, уже вполне. Онъ
желалъ этого, полагая, что мноия нападешя происходили оттого, что книга явилась
не въ полномъ составе; что „по клочку, обгрызенному цензурой, о ней нельзя
судить". Онъ въ особенности просилъ кн. Вяземскаго пересмотреть книгу, исключить
изъ нея то, что было въ ней рйзкаго и проповйдническаго, вообще сгладить, смяг
чить и дополнить, какъ только онъ найдетъ нужньщъ. „Не будемъ считаться мыслями,—
говоритъ онъ при этомъ,—они не наши и не принадлежать намъ: они посылаются
Богомъ" и проч. См, письмо отъ 28-го февраля 1847 г. Въ письме отъ гюня
1847 г. онъ ироситъ о присылки просмотренной рукописи, которую теперь хот&лъ
еще дополнить самъ по „государственяымъ" предметамъ.
2) Жизнь и переписка Бъчтинскаго, т. II, гд-в почти вполне приведено письмо
Млинскаго къ Гоголю.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 26
— 402 —
поводу статьи Б'Ьлинскаго,—не потому, что ему прискорбно было унижете его, а потому, что въ ней слышится голосъ разсержен-наго человека. Онъ не понимаетъ, за что вдругъ вс£ разсерди-лись на него—восточные, западные, нейтральные. „Это правда,— говоритъ Гоголь,—я им4лъ въ виду небольшой щелчокъ каждому изъ нихъ, считая это нужныт, испытавши надобность его на собственной кожи (всЬмъ намъ нужно побольше смирешя)", но онъ никакъ не думалъ, чтобы щелчокъ вышелъ такъ грубъ. не-ловокъ и оскорбителенъ. ЗагЬмъ онъ объясняетъ, что не легко судить книгу, гд4 замешалась собственная душевная истор1я человека; укоряетъ Б'Ьлинскаго за „оплошные выводы"; оправды вается отъ обвинев!я въ пристрасти и своекорыстш, и наконецъ снова выражаетъ прискорб1е, что противъ него питаетъ озлобле-Hie челов'Ькъ, котораго онъ все-таки считалъ за добраго человека. ОтвЬтъ Б'Ьлинскаго бол'Ье или менЬе изв'Ьстенъ. Это, безъ сомнЬшя, самое характеристическое изъ всего, что написано Б'Ьлинскимъ, и самый р4зкш протестъ изъ всЬхъ, каше вызвала книга Гоголя. Онъ яркими красками изображаешь Гоголю смыслъ его книги въ тогдашнемъ положеши русскаго общества—объясняетъ ему, почему онъ им&дъ такое великое значеше для этого общества и такихъ страстныхъ поклонниковъ: въ немъ видели одного изъ великихъ вождей страны на пути сознатя, развиия, прогресса. „Теперь же,—говоритъ Б'ЬлинскШ,—я не въ состояши дать вамъ ни мал4йшаго понятш о томъ негодовали, которое возбудила ваша книга во всЬхъ благородныхъ сердцахъ, ни о гЬхъ воп-ляхъ дикой радости, которые издали при появлеши ея всЬ враги ваши, и не-литературные—Чичиковы, Ноздревы, Городнич1е... и литературные, которыхъ имена хорошо вамъ известны". Онъ успокоиваетъ Гоголя, что „щелчки" неспособны были бы воз будить въ немъ это негодоваше, хотя и „щелчки" своимъ же почитателямъ и друзьямъ за ихъ привязанность—д'Ьло не совеЬмъ хританское и смиренное. Онъ объясняетъ Гоголю, что главный источникъ негодовашя противъ „Переписки" и ея автора—само содержаше книги: въ то время, какъ лучппе люди общества на-чинаютъ сознавать недостатки и несправедливости существующихъ порядковъ, когда они всЬми силами души стремятся къ улуч-шенш общественныхъ отношенш, къ уничтожешю крепостного права, гЬлесныхъ наказашй и пр. и пр.,—въ это время велики писатель—„является съ книгою, въ которой во имя Христа и церкви учитъ варвара-помещика наживать отъ крестьянъ болйе денегъ, учитъ ихъ ругать побольше... И это не должно было привести меня въ негодовате?.. Да еслибы вы обнаружили по-
— 403 —
synieme на мою жизнь, и тогда бы я не бол4е возненавидйлъ васъ, какъ за эти позорныя строки"... БЗшшекШ объяееяетъ, аакъ опасно довольствоваться наблюдешями надъ русской жизнью изъ „прекраснаго далека", изъ котораго можно вид-Ьть предметы какими угодно. Въ коец*Ь письма онъ еще разъ объясняетъ Гоголю, что споръ между ними вовсе не личный споръ оскор-бляемыхъ самолюбШ. „Тутъ д4ло идетъ не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и васъ; тутъ д$ло идетъ о истине, о руескомъ обществе, о Россш. И вотъ, мое последнее заключительное слово: если вы им&ш несчате съ гордымъ смирешемъ отречься отъ вашихъ истинно великихъ произведешй, то теперь вамъ должно съ искрен-нимъ смирешемъ отречься отъ последней вашей книги и тяжки гр4хъ ея издатя въ св'Ьтъ искупить новыми творешями, которыя бы напомнили ваши прежшя" х).
Отв'Ьтъ Гоголя на это письмо свидетельствуете о сильномъ душевномъ упадки. „Я не могъ отвечать на ваше письмо, го ворить онъ. Душа моя изнемогла, все во мнй потрясено; могу сказать, что не осталось чувствительныхъ струнъ, которымъ не было бы нанесено поражете, еще прежде, нежели я получилъ ваше письмо. Письмо ваше я прочелъ почти безчувственно, но, тЬмъ не менйе, былъ не въ силахъ отвечать на него. Да и что мнй отв-Ьчать? Богъ вйсть, можетъ быть, въ вашихъ словахъ €сть часть правды"... Онъ высказываетъ свои недоум^шя: онъ получилъ уже около пятидесяти писемъ о своей книги, и нить двухъ человЗжь, мнйтя которыхъ были бы согласны, а между тЬмъ на всякой стороне есть люди благородные и умные. Онъ убеждается только, что не знаетъ Россш, что многое въ ней изменилось и что ему нельзя издать двухъ строкъ о Россш „до т&хъ поръ, покуда, пргЬхавши въ Россш, не увижу многаго собственными глазами и не пощупаю собственными руками". Онъ не уступаетъ, однако, всей правды своему противнику, думаетъ, что и онъ можетъ быть о многомъ въ заблужденш, и пр.
Кром4 приведеннаго письма, которое было получено Б4лин-скимъ, былъ еще другой ответъ Гоголя, гораздо более обширный, но, кажется, оставшийся непоеланвымъ. Въ бумагахъ Гоголя на шлось после его смерти письмо, изорванное въ мелше клочки, явъ которыхъ мнопе были потеряны, такъ что бюграфъ и изда тель Гоголя, Кулишъ, только съ трудомъ могъ составить изъ
*) Бйлинскш двумя словами упомянулъ въ своемъ письм'в и о защитЬ „Выбран-ныхъ М'встъ" въ „Спб. В-вдомостяхъ". Къ автору этой защиты онъ уже издавна не былъ расположен*. Соч. Б'Ьл., т. II, стр. 272 (статья о „Современники", 1836 г.).
26*
•
— 404 —
нихъ отрывочное изложев!е *). Это и есть ответь Бйлинскому^ гд4 Гоголь старался по веЬмъ пувктамъ опровергнуть обвинеше и оправдать свою книгу и свой образъ мыслей, и гд^ относится къ Белинскому гораздо суровее и р4зче, нежели въ посланномъ письме.
До сихъ поръ остается неизвестно, который изъ двухъ отвй-товъ написанъ раньше: писалъ ли Гоголь свой длинный ответь тогда, когда усп4лъ оправиться отъ первыхъ тяжелыхъ впеча-тлЪтй, произведенныхъ письмомъ Б^линскаго, и уже тогда собралъ все свои аргументы, чтобы отвергнуть обвинешя, слипь комъ его затронувпия; или же, какъ думаютъ друпе, онъ началъ-было длиннымъ обличешемъ Белинскаго, но не въ силахъ былъ довести его до конца, бросилъ его, и въ сознанш своей безшъ мощности послалъ ту короткую записку, о которой мы сейчасъ говорили. Но такъ или иначе, въ своемъ длинномъ ответе Гоголь говоритъ другимъ тономъ и самъ выступаетъ обвини-телемъ противной стороны. Отвечая Белинскому, Гоголь долженъ былъ въ первый и чуть ли не единственный разъ говорить о томъ ряде вопросовъ, которые занимали тогда людей другихъ меенШ и которые были ему выставлены Белинскимъ. Поэтому, ответь Гоголя сталъ изложешемъ его понятШ о русской обще ственной жизни и ея тогдашнихъ требовашяхъ.
Гоголь старается быть доказательнымъ, делаетъ иногда воз-ражешя, отчасти справедливые; но въ целомъ аргументащя его далеко не убедительна и, несмотря на рйзтя фразы, который онъ еще употребляетъ, диктаторски тонъ „Переписки" очевидно подорванъ.
„Съ чего начать мой ответа на ваше письмо, если не съ вашихъ же словъ: „опомнитесь, вы стоите на краю бездны!" Какъ далеко вы сбились съ прямого пути! въ какомъ выворочен-номъ виде стали передъ вами вещи! въ какомъ грубомъ, нев4-жественномъ смысле приняли вы мою книгу!" и пр.,—такъ на чинаете Гоголь свое обличеше. Б&гансий справедливо могъ бы
х) Это письмо напечатано г. Кулшпомъ въ „Запискахъ о жизни Гоголя", II, 108— 213, и въ „Сотая, и Письмахъ Гоголя", т. YI, стр. 370—387. Но г. Кулишъ оши бается, повидимому, полагая, что именно объ этихъ „оправдательныхъ статьяхъ" идетъ ркчь въ письме Гоголя отъ 10 шня 1847 г. къ Плетневу. Письмо Б&шнскаго, сколько мы знаемъ, помечено 15-го шля 1847 г.; стало-быть, объ „оправдательныхъ статьяхъ" не могло еще идти ръ*чи. Въ письмъ- къ Плетневу подразумевается, вероятно, „Авторская Исповедь", потому что въ ней именно Гоголь хогвлъ изложить „повесть своего писательства". А „Оправдательные статьи" вовсе не заклкгсаютъ этой повъхти, и все содержаше ихъ—отвъты и возражения на письмо Белинскаго.
— 405 —
ответить, что самая книга не допускала иныхъ толкованш. Го голь сожал'Ьетъ потомъ, что Б-Ьлившй вдался въ „этотъ омутъ политической жизни", оставивъ свое прекрасное дЪло—„ показы вать читателямъ красоты въ твореньяхъ нашихъ писателей, воз вышать ихъ душу до понимашя всего прекраснаго... и такимъ образомъ невидимо действовать на ихъ души". Самъ Гоголь до того удалился отъ интересовъ общественной жизни, что деятель ность Белинскаго кажется ему политическимъ омутомъ! Онъ не думаетъ о томъ, что творенья писателей получаютъ свой инте-ресъ только въ связи съ жизнью и съ этимъ „омутомъ"; забы-ваетъ, что его собственныя произведешя имели велики смыслъ именно тймъ, что рисовали эту действительную, неподкрашенную жизнь, и повторяетъ эстетическую теорш своихъ друзей, кото рые говорили, что поэз1я—„даръ неба", не имеющая отношетя къ земнымъ предметамъ и къ пошлой действительности. „Дорога эта (показываше красотъ) привела бы васъ къ примирешю съ жизнью, дорога ата заставила бы васъ благословлять все въ при роде". Но Гоголь самъ испыталъ, что поэз1я не есть одно эпи курейское наслаждеше, что въ ней можетъ высказываться самая тяжелая скорбь и личная, и общественная...
Онъ отвечаетъ потомъ на слова Белинскаго о томъ, что на шему обществу нужна цивилизащи. „Вы говорите, что спасеше Poccia въ европейской цивилизащи; но какое это безпредельное и безграничное слово! Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь подъ именемъ европейской цивилизащи! Тутъ и фа-ланстьеры (?), и красные, и всяше (?), и все другъ друга го товы съесть, и все носятъ ташя разрушаюшдя, так1я уничтожаю-пця начала, что трепещетъ въ Европе всякая мыслящая голова и спрашиваетъ невольно: где наша цивилизащя? Пустой призракъ явился въ виде этой цивилизащи"... На это можно было бы разве только подивиться, что Гоголь, проживши такъ долго въ Европе, ухитрился не увидеть европейской цивилизащи, и до жидался, „хоть бы ему определили ее". Ясно, что о „фалан-стьерахъ", „красныхъ" и „веякихъ" онъ имелъ очень смутныя представлешя, и что вообще объ европейской жизни доходили до него только темные слухи...
Гоголь справедливо возражалъ на резкое черезъ меру заклю-чея1е Белинскаго о степени религюзности русскаго народа. Спра ведливо могъ онъ заявлять объ отсутствш постороннихъ видовъ при издаши книги, объ одномъ желанш определить свои соб ственные взгляды и узнать характеръ русскаго общества, хотя соглашается, что книга „была издана въ торопливой поспеш-
— 406 —
ности", что онъ „допалъ въ излишества". Но странно читать его упреки Белинскому, что тотъ „получилъ легкое журнальное образоваше", что „не кончилъ даже университетскаго курса", потопу что собственное образовате Гоголя было еще легче; или упреки, что нельзя судить о русскомъ народ* тому, кто „про жилъ в'Ькъ въ Петербурге", какъ будто судить о немъ следо вало тому, кто прожилъ векъ въ Риме. На слова Белинскаго о необходимости уничтоженк крепостного права, Гоголь говорите, будто мнен1я Белинскаго о помещике отзываются временами Фонвизина: „съ техъ поръ много, много изменилось въ Россш, и теперь показалось многое другое". Очевидно, этотъ вопросъ не существовалъ для Гоголя.
„Мнопе,—продолжаетъ онъ,—видя, что общество идетъ дур^ ной дорогой, что порядокъ д4лъ безпрестанно запутывается, ду-маютъ, что преобразовашями и реформами, обращешемъ на такой и на другой ладъ можно поправить м1ръ... Мечты!" Общество, продолжаетъ Гоголь, слагается изъ единицъ; пусть каждая еди ница исполняете свой долгъ, пусть вспомнитъ человекъ о своемъ небесномь гражданства, и покуда каждый не будетъ сколько-нибудь жить жизнью небеснаго гражданства, до техъ поръ не исправится и земское гражданство. Если мы все будемъ испол нять свои обязанности, все пойдетъ хорошо: „владельцы разъ едутся по поместьямъ; чиновники увидятъ, что не нужно жить богато (!), перестанутъ брать взятки; а честолюбецъ, увидя, что важныя места не награждаютъ ни деньгами, ни богатымъ жа-лованьемъ..." (въ рукописи недостаетъ несколькихъ словъ), ве роятно, сделается образцомъ добродетели... Очевидно, между про-чимъ, что, по мненш Гоголя, одно предположеше, что „вла дельцы разъедутся по поместьямъ", совершенно разрешаете крестьянскш вопросъ.
Въ письме, какъ мы сказали, видно раздражеше и желаше обвинить самого Белинскаго въ нелепыхъ мнбшяхъ и въ не справедливости. Но если, по собственнымъ словамъ Гоголя, онъ самъ „напалъ и нападаете" на свою книгу,—странно было удивляться, что на нее напалъ БелинскШ. Партизаны Гоголя и въ то время (какъ, напр., авторъ статьи „Саб. Ведомостей"), и впоследствш винили его противниковъ за нетерпимость, за грубое обращеше съ темъ, что было, хотя и не вполне правымъ, то искреннимъ и глубокимъ убеждешемъ Гоголя, стоившимъ ему сильныхъ душевныхъ страданш. На все эти обвинешя можно привести слова, сказанный по другому поводу однимъ изъ друзей Белинскаго. „Безпощадная потребность разбудить человека является
— 407 —
только тогда, когда онъ облекаетъ свое 6e3yMie въ полемическую форму, или когда близость съ нимъ такъ велика, что всякШ дис-сонансъ раздираетъ сердце и не даетъ покоя" 1). Таково именно было отношее1е Бйлинскаго къ Гоголю въ этомъ случай. За щитники Гоголя забывали о характер* самой книги, вызывавшей нападешя. Высокомерный тонъ придавалъ невыносимо резкое удареше мнйшямъ Гоголя; надо было принимать это за само довольство целой системы, что именно и вызывало суровый отпоръ. Не надо далее забывать, что Гоголь во всеуслышаше и съ т4мъ же высоком^емъ пропов4дывалъ и так1я вещи, про-тивъ которыхъ было немыслимо спорить въ литературе. Наконецъ, эти проповеди исходили отъ писателя, сильно возбудившаго обще ственную мысль своими прежними произведенный и употребляв-шаго при этомъ тотъ авторитетъ, какой доставили ему эти произ-ведешя, имъ, однако, теперь отвергаемыя и осуждаемый.
Изъ всего содержашя мн^нш Гоголя, высказанеыхъ имъ и въ книги, и въ частной переписке, очевидно, что это были мн4-шя, отличавппя систему оффищальной народности. Соединеше такихъ мненш въ одпомъ лиц* съ высокимъ поэтическимъ та-лантомъ, создавшимъ некогда „Мертвыя Души" и „Ревизораи, производило и этотъ разрывъ Гоголя съ его школой и почитате лями, и мучительную нравственную борьбу, совершавшуюся въ самомъ Гоголе. Чемъ же кончилась эта борьба?
Относительно принциповъ этотъ споръ давно решился. Не далее какъ черезъ два-три года по смерти Гоголя для общества наступилъ новый першдъ, когда несостоятельность системы, кото рую онъ защищалъ съ такимъ увлечетемъ, бросалась въ глаза. Но въ ту пору личная борьба Гоголя осталась неконченной, не разрешенной.
Гоголь до конца остался въ противоречш между своими тео ретическими понятши и внушешями его поэтической природы. Все последте годы жизни онъ работалъ надъ вторымъ томомъ „Мертвыхъ Душъ", но не удовлетворялся и истреблялъ написан ное. Изданные потомъ отрывки сохранились только случайнымъ образомъ. Передъ смертью онъ совершилъ еще одно сожжете— последтй актъ его борьбы. Есть, однако, возможность угадывать, въ какомъ направленш шли его мысли.
*) Эти слова сказаны Герценомъ по поводу мистицизма II. В. КирЪевскаго: первый говорить, что у него не доставало духу спорить иротивъ этого мистицизма, и затт>мъ д^таеть приведенное зам£заше.
— 408 —
Во время издашя „Переписки" у его почитателей возникло опасеше, почти уверенность, что таланта Гоголя погибъ невоз вратно. Не только почитатели его въ смысле Белинскаго, но и вружокъ Аксаковыхъ 1) испугались за Гоголя. Эти сомн-Ьтя дошли до Гоголя, и въ его письмахъ 1847 года нисколько разъ по вторяются увйрешя, что онъ не изменялъ своему прежнему на правленно (онъ уже начиналъ понимать действительную стран ность своей книги и возможность опасенш). Въ январи 1847 г. онъ говоритъ С. Т. Аксакову, который былъ въ числи людей, очень смущенныхъ появлешемъ „Переписки", и не скрывалъ этого отъ Гоголя: „Въ письме вашемъ заметно большое безпо-койство обо мне... Вновь повторяю вамъ еще разъ, что вы въ заблуждеши, подозревая во мне какое-то новое направлеше. Отъ ранней юности у меня была одна дорога, по которой иду. Я былъ только скрытенъ, потому что былъ неглупъ,—вотъ и все". Какъ бы онъ ни объяснялъ теперь эту одну дорогу, это уже не было похоже на категорическое отречеМе отъ прежнихъ трудовъ въ „Переписке". Относительно книги Гоголь уже сознается въ излишней поспешности, но ссылается также на „неблагоразум-ныя под)палкиванъя со стороны друзей"—что, вероятно, было справедливо.
Въ письме къ Шевыреву, въ марте 1847, онъ, между про-чимъ, уверяетъ: „Покуда не заговоритъ общество о техъ пред-метахъ, о которыхъ говорится въ моей книге, мне физически невозможно двинуть свою работу". Такъ онъ объясняетъ книгу теперь, и въ это время ему, вероятно, въ самомъ деле хотелось узнать состояше общества, въ которое прежде онъ мало вникалъ и которое, во время жизни за границей, еще больше для него затемнялось. Гоголь не зналъ, что общество, т.-е. литература, уже высказывались объ этихъ предметахъ, сколько могли, и онъ могъ бы понять высказанное, еслибы поискалъ. Въ это же время пишетъ онъ другому корреспонденту: „...Такъ какъ вы питаете искренно доброе участ1е ко мне и къ сочинешямъ моимъ, то считаю долгомъ -известить васъ, что я отнюдь не перемшялъ направленгя моего. Трудъ у меня все одинъ и тотъ же, все те же „Мертвыя Души", и одна изъ причинъ появлетя ны нешней моей книги была—возбудишь ею те разговоры и толка въ обществе, вследств!е которыхъ непременно должны были вы сказаться мнопя, мне незнакомыя, стороны современнаго руссваго человека"... Это—те же слова, какъ въ предыдущемъ письм§.
х) Изд. Кулиша, VI. 420 и др.
— 409 —
Гоголь, очевидно, првдумываетъ post facto оправдаше, забывая, что въ книги онъ не вызывадъ толки и разговоры, а напротивъ, диктаторски рйшалъ и пропов'Ьдовалъ, наконецъ, что книга со ставилась изъ писемъ за нисколько лЬтъ, не предназначавшихся прежде для печати. Онъ косвенно сознавался, что слишкомъ по спешно произносилъ свои приговоры о „незнакомыхъ сторонахъ руескаго человека".
Въ anp&zrb 1847 онъ пишетъ опять къ Шевыреву: „Слово о моемъ отречети отъ искусства. Я не могу понять, отчего по селилась эта нелтъпая мысль объ отречети моемъ отъ своего таланта и отъ искусства х), тогда какъ изъ моей же книги можно бы, кажется, увидать было... катя страдашя я долженъ былъ выносить изъ любви къ искусству"... Онъ говорить, что сталъ только „строже" къ своему искусству. Слово было слишкомъ неопредг£ленно, и если „строгость" была причиной осуждения прежнихъ произведены, то она именно и должна была поселить „нелепую мысль"; но дальнйшшя, уже не преднамеренный слова письма опять напоминаютъ прежняго Гоголя. Объясняя, какъ выше, необходимость издашя своей книги, чтобы заставить рус ское общество высказаться, онъ говоритъ: „Одно средство—вы пустить заносчивую, задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться веЬхъ. Поверь, что руескаго человека, покуда не разеердишь, не заставишь говорить. Онъ все будетъ лежать на боку и требовать, чтобы авторъ попотчивалъ его чЬмъ-нибудь прымиряющимъ съ жизнью (какъ говорится). Безделица! какъ будто можно выдумать это примиряющее съ жизнью. Поверь, что какое ни выпусти художественное произведете, оно не возы-мйетъ теперь вл!яшя, если н4тъ въ немъ именно т4хъ вопро-совъ, около которыхъ ворочается нын4шпее общество"... Это было совершенно справедливо.
Въ это же время Гоголь пишетъ къ Щепкину съ обыкно венными настойчивыми заботами о томъ, чтобы „Ревизоръ" испол нялся какъ можно лучше, пишетъ подробвыя наставлешя и пр. 2).
Нисколько поздние, въ августе 1847, Гоголь пишетъ опять о своемъ направлешй къ С. Т. Аксакову, съ которымъ уже не могъ говорить, какъ съ другими, съ точки зрЗшя „Переписки". „Да,—говоритъ онъ,—книга моя нанесла мнй поражен1е, но на это была воля Бож1я... Я получилъ много писемъ очень значи-тельныхъ, гораздо значительнее всЬхъ печатныхъ критикъ. Не-
1) Гоголь, повидимому, въ самомъ дЫ не сознавалъ того, что, однако, было слишкомъ ясно сказано въ „Переписки".
-) Изд. Кулиша, VI, стр. 324, 325, 353, 362. 375.
— 410 —
смотря на все paзличie взглядовъ, въ каждомъ изъ нихъ, также какъ и въ вашемъ, есть своя справедливая сторона... Къ чему вы также повторяете нелгъпости, которыя вывели изъ моей книги недсмътзорте, что я отказываюсь въ ней отъ звашя писателя, переменяю призвате свое, направлеше и тому подобные пустяки? Книга моя есть законный и правильный ходъ моего образовашя внутренняго...- Опрометчивая, а по вашему, несчастная, книга вышла въ св'Ьтъ. Она меня покрыла позоромъ, по словамъ ва-шимъ. Она мне точно позоръ, но благодарю Бога за этотъ позоръ": онъ не увидйлъ бы безъ нея ни своего самоосл4плешя, ни объ яснилось бы многое, что ему нужно было знать для „Мертвыхъ Душъ*...
Перечитывая все это, нельзя не видеть, что посл«6дств1я „ Пе реписки а были неожиданны и тяжелы для Гоголя. Эта книга была для него пробнымъ камнемъ, и то, что пришлось ему услы шать по ея поводу, произвело въ немъ сильное нравственное потрясете. Онъ продолжаетъ свою релииозную заботливость о „душевномъ деле", но въ его мысляхъ произошло несомненно большое смятеше. Съ первыхъ голосовъ, услышанныхъ по по воду книги, онъ понялъ, что наделано много ошибокъ, что его высокомерный тонъ не оправдывается нич-Ьмъ и становится просто неприличенъ и страненъ. Онъ съ первыхъ словъ отказывается отъ этого высокомерк, даже въ выражешяхъ, черезъ миру уни-зительныхъ, но старается спасти главныя идеи и оправдать внутреншя побуждетя. Самое резкое изъ этихъ оправданш то, которое предназначалось быть отвйтомъ Белинскому: очень ве роятно, что письмо Белинскаго подействовало на него всего силь нее. Особенно тяжелы были ему опасешя, что онъ потерянъ для искусства; онъ несколько разъ принимается уверять близ-кихъ, что это несправедливо. Эти уверешя могли быть двусмы сленны, когда онъ обращался къ Шевыреву и другимъ подобнымъ друзьямъ, восхищавшимся „Перепиской"; но когда онъ уверялъ въ этомъ С. Т. Аксакова, очевидно, онъ могъ говорить о своей верности именно тому направленно, которое Аксаковъ одобрялъ. Съ первыхъ отзывовъ онъ понялъ, что общественный вопросъ решается не такъ легко, какъ ему казалось, и онъ уже находитъ нужнымъ, чтобы „мастера ремесла" объясняли публике „госу дарственные* вопросы. Но эти письма 1847 года обнаруживают большую нетвердость представленхй Гоголя о предметахъ обще-ственныхъ и „государственных^. Онъ столько услышалъ вещей, ему незнакомыхъ, что не могъ овладеть ими, и колеблется между разными настроешями: то ему кажется, что онъ хотелъ
— 411 —
и долженъ былъ внести „примиреше"; то онъ самъ видйтъ, что „примиряющаго" не выдумаешь, когда его н-Ьтъ въ жизни; то онъ обрушивается на своихъ обвинителей, то жалуется на под-талкиванья друзей; то коритъ самого себя и защищается только гЬмъ (слишкомъ сильнымъ, но, въ сущности, неубедительными аргументомъ, что „вей люди могутъ ошибаться"; то, наконецъ, падаетъ духомъ и въ безвыходномъ состояши своей мысли пишетъ только: „душа моя изнемогла; все во мн£ потрясено!"
Гоголь былъ действительно въ безпомощномъ состояши. Въ немъ боролись два течешя самой жизни, два общественный на-правлешя: одному онъ принадлежалъ всЬми побуждев!ями своего таланта; къ другому влекли его теоретически понят1я, какимъ онъ научился издавна, которыя усиливалъ его возраставши ми-стицизмъ. Онъ самъ безъ сомнЬтя былъ серьезнее вс£хъ своихъ друзей пушкинскаго круга, и какъ бы ни мало возбуждали со-чувств1я т"Ь мысли, къ какимъ онъ приходилъ въ это время, онъ выдерживалъ изъ-за нихъ тяжелую внутреннюю борьбу. Ни-юму изъ его друзей не приходилось переживать страшныхъ не доумения, как1я заставляли его истреблять свой многолйтшй трудъ; не разумея истинныхъ основъ его таланта, они только „подтал кивали" его въ томъ направлеши, въ которомъ онъ пришелъ къ своей по-истивй „несчастной" квигё.
„Переписка" наглядно разъясняетъ ту странную область, въ которой блуждали мысли Гоголя въ посл'Ьднемъ переде его жизни. Трудно определять годами, когда въ немъ является та или другая мысль. Собственно говоря, его последнее направле-ше весьма естественно вытекало изъ его прежняго содержашя, и зерно странныхъ заблуждешй лежало въ его давнишнихъ по-няшхъ: ошибка была въ томъ, что онъ не переработалъ ихъ т4ми средствами, которыя были для него возможны—бол4е серьез-нымъ образовашемъ и бол4е близкимъ изучетемъ развивавшихся нравственныхъ потребностей общества. Увлеченный усиЬхомъ, из балованный и приводимый въ заблуждеше друзьями, онъ вообра-зилъ, что можетъ легко решать вопросы, которые однако ему не были по силамъ, и бросается въ дешевый дидактизмъ; друзья— „ подталкивали".
Въ сороковыхъ годахъ въ немъ все больше развивается ми-стицизмъ. Это была старая черта его мыслей и характера, и мы вид&ш, что она довольно ясно высказывается еще въ письмахъ. 1836 года. До изданы перваго тома „Мертвыхъ Душъ" мисти-цизмъ уже развился въ Гоголи самымъ очевиднымъ образомъ. Онъ видйтъ въ своей личной судьбе непосредственную волю и
— 412 —
вмешательство Провидйтя; всл4дств!е того, приписываетъ себ4 * сверхъеетествеввыя силы; всл4дств1е того видитъ въ своемъ труд$ настоящее откровете *). Мистицизмъ не былъ, такимъ образомъ, причиной перемены Гоголемъ своего направлен!я, какъ иногда думали; мистицазмъ дЗшствовалъ на общественныя мнйтя Гоголя
г) Вотъ несколько образчиковъ этого мистицизма и мд/бнш Гоголя о продолже-нш „Мертвыхъ Душъ", до издашя перваго тома и нослб.
2844, декабрь, къ г-же Смирновой, о своихъ прежнихъ сочинешяхъ: „они все написаны давно, во времена глупой молодости" и пр. (Кул., У1,147; Записки о жизни Гоголя, И, 43).
— 413 —
тольео косвеннымъ, второстепеннымъ образомъ. Онъ сообщилъ Гоголю то высоЕОмйрое представлеше о себе, какъ избранномъ орудш Провидешя, — которое придало его мн'Ьшямъ такую во-шющую резкость и нетерпимость; кроме того, ставя на первомъ план* „небесное гражданство", мистицизмъ дЬлалъ Гоголя еще менее понятливымъ къ настоящему, земному гражданству, и сле довательно т-Ьмъ более воспршчивымъ къ консервативнымъ тол-ковашямъ.
Рядомъ съ мистицизмомъ, но независимо отъ него является у Гоголя другой рядъ мыслей, который главнымъ образомъ и привелъ странныя мнйшя, принятыя за переломъ, за перемену направлешя. Увлеченный усп4хомъ „Мертвыхъ Душъ", Гоголь сталъ думать, что ему необходимо выяснить свои нравственныя и общественныя основашя. Онъ увид4лъ себя во главе литера туры: за исключешемъ немногихъ старыхъ враговъ, литературныя партш соединялись въ общемъ удивленш предъ его произведем шями и онъ сталъ думать, что ему слйдуетъ достойнымъ обра зомъ поддержать это положеше; „Мертвыя Души" стали пред ставляться ему въ перспективе, какъ целый кодексъ морали, ко торый онъ дастъ отъ себя обществу въ поучеше и руководство. Въ начали, это могло быть и, вероятно, было совершенно наив ное и добросовестное желаше,—въ которомъ Гоголь забылъ только одно: необходимость свободы для его таланта, невозможность для него никакихъ постороннихъ вмешательству соображенш и ст4с-ненш. Мистическое настроеше укрепило его въ убежденш, что онъ — призванный учитель общества; и постороння соображешя —узкая дидактическая цель, поставленная имъ для своего труда —извратили все его дело. Вместо чисто-поэтическаго труда, у него началась работа теоретическая, ему чуждая и непосильная. Эта работа направилась на двоякаго рода предметы: на обпця раз-суждешя о человеческой природе, и на особенныя свойства и потребности русскаго общества.
Его моральный кодексъ долженъ былъ обнять все стороны русскаго человека, и хороппя и дурныя (пр1ятели уже замечали ему, что онъ слишкомъ много говорилъ о посдеднихъ); Гоголь решилъ, что ему нужно определить высокое и низкое въ нашей природе, наши недостатки и достоинства, а чтобы определить природу русскаго человека, следуетъ узнать природу и душу человека вообще.
„Съ этихъпоръ,--говорить онъ,—человекъ и душа человека сделались больше, чемъ когда-либо, предметомъ моихъ наблюде-нй. Я оставилъ на время все современное; я обратилъ внимаше
— 414 —
на узнаеье т4хъ втшьхъ законосъ, которыми движется челов4къ и человечество вообще. Книги законодателей, душевйдцевъ и на блюдателей за природой человека стали моимъ чтешемъ. Все (?), где только выражалось познанье людей и души человека, отъ исповеди св^тскаго человека до исповеди анахорета и пустын ника, меня занимало, и на этой дороги, нечувствительно, почти самъ не ведая какъ, я пришелъ ко Христу, увидевши, что въ немъ ключъ къ души человека... Повщжой разума пов-Ьрилъ я то, чтЬ друпе поеимаютъ ясной вирой и чему я вйрилъ дотол4 какъ-то темно и неясно", и пр. 1). Мы скажемъ дальше, на сколько удовлетворительна могла быть „поверка разума"; довольно заметить теперь, что путемъ этихъ общихъ разсужденШ Гоголь съ другой стороны подходилъ къ тому же мистицизму.
Второй предметъ, занявши Гоголя, было собственно русское общество, его особенности, его настоящее и его потребности. От-ношеше Гоголя къ этому вопросу усложнялось различными обстоя тельствами. Прежде мы упоминали, что Гоголь искони, съ семьи и лицея, воспитался въ патр1архальномъ консерватизме, который потомъ еще усилился авторитетомъ его друзей въ пушкинскомъ кружке: его общественная филосо(|пя составилась уже въ эту пору. Его произведешя были по своей сущности если не пря-мымъ протестомъ противъ господствовавшей рутины понятШ, то сильнымъ возбуждешемъ общественной мысли противъ этой рутины; но этого не сознавали ясно ни Гоголь, ни сами его друзья. Только посл4 они увид4ли? что действ1е произведений Гоголя на публику оказывалось не совеЬмъ то, какого они ожидали; оно переходило м^рку, которая имелась у нихъ для „ изящной сло весности". Самъ Гоголь по всей вероятности долженъ былъ чув ствовать известное внутреннее удовлетвореше отъ обширнаго вл!я-н1я своихъ произведен^ (выше упомянуто объ его секретныхъ свидатяхъ съ Белинскимъ), но едва ли могъ относиться искренно къ своимъ почитателямъ изъ новой литературной школы, и по томъ больше и больше долженъ былъ вторить своимъ ближайшимъ друзьямъ. Для этихъ друзей имя Белинскаго было целью самой искренней и самой полной ненависти; они должны были внушать свои взгляды и Гоголю и возстановлять его противъ его почита телей новаго направлешя. Гоголю указывали, что его сочинешямъ дается превратный смыслъ, что эти сочинешя, къ сожаленио, слишкомъ останавливаются на темныхъ, отрицательныхъ сторо-
г) Изд. Кулиша, Ш, 505 („Авторская Исаов&дь"). Записки о жизни Гоголя, П, 168, пришшаютъ эту „поверку разума" буквально...
— 415 —
нахъ русскаго общества, и онъ еще разъ убеждался, что ему не должно ограничиваться темными сторонами, а слйдуетъ также изо бразить луч1шя свойства и достоинства русскаго человека...
Наконецъ, присоединяются щекотливыя отношешя къ вла-стямъ. Выше упомянуто, какъ онъ съ самаго начала " связалъ гёсныя отношешя съ людьми извйстнаго круга и полу-оффищ-альнаго значешя; какъ онъ, ради своей литературной „службы", считалъ себя въ прав-Ь на прямыя noeo6ia со стороны властей и черезъ друзей своихъ добивался этихъ пособш довольно на стойчиво. Теперь norarie о литературной „службе" развилось вполне. Онъ „ почувствовалъ, что на поприще писателя можетъ также сослужить службу государственнуюа; обдумывая свое со-чинеше, полагалъ, что оно „можетъ действительно принести пользу", и ч4мъ дальше, т4мъ больше убеждался, что ему „не случайно сл4дуетъ взять характеры, каше попадутся", но должно выставить, кром*Ь низкихъ, и выспия свойства русской природы. „Съ т4хъ поръ, какъ мне начали говорить, что я смеюсь не только надъ недостаткомъ, но даже д-Ьликомъ и надъ самымъ человйкомъ, въ которомъ заключенъ недостатокъ, и не только надъ вс4мъ человекомъ, но и надъ м-Ьстомъ, надъ самою долж ности), которую онъ занимаетъ (чего никогда я даже не имгьлъ и въ мысляосъ), я увидалъ, что нужно съ смгьхомъ быть очень осторожными, и пр. х). Въ самомъ деле, литературный чинов-никъ, литературное „значительное лицо", какимъ Гоголю должно было считать себя съ этой точки зрйшя, не могло уже преда ваться смеху, которому бы вторила легкомысленная толпа, не знающая высшихъ соображенш: Гоголь думалъ размерять и раз давать, по заслугамъ, свой см£хъ и свои одобрешя, какъ нака-заше и награду—съ точки зрйшя государственной пользы. Это было, конечно, заблуждеше, но оно было еще тЗшъ прискорбнее, что Гоголь, безъ сомнЗшя, руководился при этомъ и своими лич ными отношешями къ властямъ. Онъ не былъ въ этихъ отноше-шяхъ наивенъ ^), и мы видели выше, какъ въ одной просьб* о деньгахъ онъ рекомендуетъ указать начальству именно тгь, а не друггя изъ своихъ сочиненна, следовательно, очень сообра-жалъ, что друпя могутъ начальству не совсЬмъ понравиться. За являя свои права на пособ1я и милости, онъ понималъ, что на него за то ложатся известный обязанности^ что онъ долженъ отплатить именно начальству за эти милости. И онъ принялся
1) „Авторская йснов'вдь", Кул. т. III, 503—504.
2) Напомнимъ опять характеристику, сделанную Аныенковымъ.
— 416 —
отплачивать х): отсюда—осторожное обращеше со емйхомъ, от сюда—изображеше высшихъ свойствъ русской природы въ т$хъ идеально-добродйтельвыхъ образцовыхъ лицахъ, которыми онъ сталъ населять продолжеше „Мертвыхъ Душъ".—словомъ, именно то выдумывате „ примиряющихъ съ жизнью вещей", которое онъ самъ осуждалъ въ одномъ изъ приведенныхъ выше писемъ.
Въ такихъ направлешяхъ шли мысли Гоголя въ его послйд-немъ перзодЬ. Этотъ перюдъ начался гораздо раньше издашя перваго тома „Мертвыхъ Душъ", но на первомъ том£ еще не успело отразиться вл1яше этихъ мыслей, они еще не успЬли до такой степени овладеть имъ, и присутств1е этихъ мыслей можно заметить разв4 только въ такъ-называемыхъ „лирическихъ м-Ьстахъ". На второмъ том4 ихъ вл1яв1е было очевидно...
Почитатели Гоголя не даромъ опасались гибели таланта: действительно, работа Гоголя спутывалась придуманными целями, и тамъ, гд& выступала его тенденщя, поэз1я удалялась...
Художественный писатель можетъ, конечно, сообщать своей работе сознательную тенденщю, но при этомъ необходимо, чтобы тенденщя была искреннимъ убйждешемъ, чтобы она была в4рна лучшимъ интересамъ жизни и чтобы сила мысли и знашя не усту пала сид4 таланта. Въ какомъ положены былъ Гоголь въ этомъ случай; ч$мъ оправдывалась его тенденщя; катя сред ства им^лъ онъ, чтобы вйрно понять положеше общества и луч-ппе интересы его, которымъ должно служить искусство?
Мы заметили, что теоретическая работа, имъ предпринятая, была ему непосильна. Въ самомъ д^лй, предположивъ, что онъ не вм-Ъшивалъ сюда никакого грубаго матер!альнаго разсчета, онъ былъ очень мало, даже вовсе не приготовленъ къ правиль-
х) Въ 1842, онъ пишетъ кн. Дондукову-Корсакову, что „ни въ какомъ случай не позволилъ бы себй написать ничего противнаго правительству, уже и такъ меня глубоко облагодетельствовавшему".
Въ 1845, въ письме къ гр. Уварову, онъ выражаетъ сожал^те, что хотя въ основанш его труда легла добрая мысль, но она выражена не зр'Ьло и не такъ, какь бы слгьдовало: „не даромъ большинство приписываетъ ему скорее дурной смыслъ,. чъ^мъ хорошш"; онъ соболъ'знуетъ, что „въ неоплатномъ долгу"— у правительства; надеется на будущш трудъ, предметъ котораго „не чуждъ былъ и вашихъ собствен-ныхъ (гр. Уварова) помышленш", утешается мыслью, что со временемъ, когда трудъ будетъ конченъ, власть скажетъ о немъ: „этотъ человйкъ умъмъ быть благодарнымъ и зналъ, ч^мъ высказать мнй свою признательность".
Въ 1846, въ письме къ г-жъ* Смирновой объясняетъ, почему не представлялся государю, который былъ тогда въ Рим-б: „Государь долженъ увидать меня тогда, когда я на своемъ скромномъ поприще сослужу ему такую службу, какую совер-шаютъ друие на государственныхъ поприщахъ" (Кул., У, 461; VI, 173, 233).
0
— 417 —
ному рйшешю вопросов*, въ зависимость отъ которыхъ онъ самъ поставилъ теперь свою работу. Онъ корилъ Бйлинскаго недостаточностью образован!я, но его собственное было еще не достаточнее. „Я началъ поздно свое воспиташе,—говорить самъ Гоголь,—въ TaKie годы, когда другой человЬкъ уже думаетъ, что онъ воспитанъ", и действительно, у него было запасено слишкомъ немного матер1ала для правильныхъ суждешй объ общественной жизни, которую онъ хогЬлъ разъяснить соотече-ственникамъ: „силъ много, но уменья править этими силами мало" х). Въ „Авторской Исповеди" онъ говорить: „...Надобно сказать, что я получилъ въ школй воспиташе довольно плохое, а потому и не мудрено, что мысль объ ученьи пришла ко мн& въ зр&ломъ возрасти. Я началъ съ такихъ первоначальныхъ книгъ, что стыдился даже показывать и скрывадъ веб свои за-нят1яа 2). И справедливость этого признашя вполне подтверж дается указашями его бюграфш и сочиненй. Правда, онъ гово рить (и его бюграфъ доверчиво повторяетъ его слова), что онъ иаучалъ книги законодателей и душевйдцевъ, но чтеше подоб-ныхъ книгъ безъ научной подготовки можетъ или остаться без-плоднымъ или вести къ заблуждетямъ, а существоваше подго товки болйе ч-Ьмъ сомнительно. Въ сочинешяхъ Гоголя не за метно результатовъ этого чтетя, и филосо<|ия ограничилась са-мымъ обыкновеннымъ -шэтистическимъ консерватизмомъ, въ род4 философш Шевырева... Долгая жизнь въ Европе, невидимому, нисколько не познакомила его съ дЬйетвительнымъ состоятемъ европейской образованности 3), и, напр., понимание итальянской жизни, въ которой ему нравилась живописная сторона неподвиж-наго быта, можетъ служить образчикомъ его взглядовъ тамъ, где онъ еще пр1обр4лъ какое-нибудь знакомство съ жизнью. Друия страны были ему знакомы не бол4е, ч4мъ обыкновенному туристу; онъ по слухамъ, отъ своихъ же пр1ятелей, им^лъ нЬко-торыя представлешя о томъ, что тамъ творится, и эти представ-лешя были крайне неясны; къ Гермаши онъ питалъ чуть не ненависть 4), но онъ и не зналъ ея. Языками онъ владйлъ щ вероятно, пользовался мало; по-немецки едва ли могъ читать. Европейская литература, вероятно, также мало ему была любо-
х) Въ письме 1847, изд. Кул., TI, 392, 393.
2) Изд. Кулиша, III, 505. Ср. письмо къ Шевыреву, 1844, тамъ же, VI, 121, и
Записки о жизни Гоголя, I, 23—24.
3) Ср. воспоминашя Анненкова, Арнольди и др.
4) См., напр., его отзывы еще въ болйе свътлую пору, 1839—40 г., у Кул., V,
374, 408, и отъ 1844 г., VI, 136.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 27
— 418 —
пытна и известна, какъ европейская жизнь; въ рЬдкихъ слу-чаяхъ, гд4 онъ упоминаетъ о ней, видны только произвольный обычныя фразы, не совсЬмъ правильно приложенныя х). Нако-нецъ, люди, расположенные судить о Гоголи благопр1ятно, утверж-даютъ, что онъ, им4я „претензш знать все лучше другихъ", собственно говоря, имйлъ очень неясныя представлешя о самой русской жизни. „Онъ не зналъ нашего гражданскаго устройства, нашего судопроизводства, нашихъ чиновническихъ отношенШ, даже нашего купеческаго быта44; „онъ не обращалъ внимашя на внешнее устройство Poccin, на веб малыя пружины, кото рыми двигается машина"; „Гоголь не желалъ научиться чему-нибудь отъ другихъ и не любилъ никакихъ противор'Ьчй—такъ поступалъ онъ въ тЬхъ случаяхъ, когда д&до касалось важныхъ, самыхъ важныхъ вопросовъ въ наукЬ, въ • искусстве, или даже какомъ-нибудь новомъ изобретете ума челов4ческагоа, и проч. 2). По словамъ того же автора, Гоголь въ этихъ предметахъ былъ чистый самоучка, и какъ обыкновенно бываетъ, самоучка, не знавшш д4ла какъ слйдуетъ, но самолюбивый и упрямый: овъ или отыскивалъ вещи, давно извйстныя, или впадалъ въ фантазш и грубыя ошибки. Такъ, не говоря о множестве странныхъ при-тязанШ и практическихъ сов^товъ, какими преисполнена „Пере писка", онъ даже въ суждешяхъ о предметахъ литературныхъ терялъ всякую почву. Довольно было бы указать въ „Выбран-ныхъ Мйстахъ" пророчества объ „Одиссее", которой онъ пред-в-Ьщалъ роль какого-то откровешя не только для общества, но даже для „народа" (!): такъ спутывались у него самыя простыя поняпя о литературе, если не было зд^сь слишкомъ грубой лести Жуковскому. Такъ онъ р&шаетъ споры между европеи стами и славянофилами, предпочитая т$мъ и другимъ Шевырева, и, пожалуй, Вигеля 3); такъ, онъ находитъ, что у насъ совер шенно возможна полная свобода мысли *), и т. д.
Bci эти и подобные недостатки въ теоретическомъ образо вали могли не вредить и не вредили Гоголю, пока онъ сл4до-валъ непосредственнымъ влечетямъ своего таланта, но когда онъ
*) Напр., когда онъ говорить въ „Переписки", будто къ такимъ писателямъ, какъ Гёте, Шиллеръ, Бомарше, Лессингъ, „даже не перешли и отголоски того, что бурлило и ктгвло у тогдашнихъ писателей-фанатиковъ (?), занимавшихся вопросами политическими", и проч. Кул., III, 381. Кром'Б Гёте, у остальныхъ было какъ разъ наоборотъ.
2) Воспоминания Л. Арнольди, стр. 69—71.
3) См. „Выбранныя М^ста", и также изд. Кулиша, VI, 267, 408—409.
4) Въ письмъ- къ Языкову. Кул., VI, 449.
— 419 —
яоставилъ на первомъ плане именно свои теоретичесшя разсуж-дешя, падете было неминуемо. Онъ самъ, напротивъ, думалъ, что великое создаше еще впереди и что оно изумитъ всбхъ своими неожиданными красотами и открытиями. Онъ такъ былъ убежденъ въ этомъ, что поторопился издать „Выбранныя Места" именно какъ образчикъ т4хъ откровенш, которыя предстояли чи тателю, во второмъ томе. Самый фактъ издашя „Выбранныхъ М4стъ" съ этими ожидашями достаточно показываетъ, какъ мало зналъ Гоголь состоян1е русекаго общества. Никто изъ его друзей не подумалъ, въ течеше долгой переписки до этого, сделать Го голю никакого указатя; даже Аксаковы поддались впечатл'Ънш отъ его мистически-диктаторскихъ писемъ.
Пр!емъ „Переписки" въ литературе сильно озадачилъ и по-разилъ Гоголя. Тутъ только сталъ онъ подозревать громадность ошибки, но переделывать себя было уже трудно...
Повидимому, онъ убедился теперь, что изъ „прекраснаго далека" не совсЬмъ удобно изучать общество и наделять его своими поучешями; съ возвращетя изъ 1ерусалима, онъ уже не покидалъ Россш и ревностно работалъ надъ „Мертвыми Душами". HcTopiff ихъ до сихъ поръ не вполне выяснена. Известные теперь тексты представляютъ предварительную, еще не закончен ную работу, притомъ со многими пропусками противъ того, что онъ читалъ своимъ друзьямъ около 1949 года. Друзья, слышав-fflie тогда его чтете х), были отъ него въ восторге, который, конечно, еще мало ручается за действительное достоинство про изведете Гоголя; эти друзья,—за исключешемъ Аксаковыхъ,— восторгались и „Перепиской". Но если мы не знаемъ послйд-няго текста второго тома, то мы им-Ьемъ предварительные тексты, которые даютъ возможность судить объ общемъ характере ра боты Гоголя.
Второй томъ „Мертвыхъ Душъ" представляетъ именно отра-жеше техъ мыслей, как1я занимали Гоголя въ последнемъ пе реде его жизни. Въ немъ остался следъ обеихъ сторонъ его внутренней жизни,—и свободные порывы таланта, и вялыя по пытки провести придуманное поучеше. Разсказъ явно ведется съ целью убедить читателя въ той морали, которую излагала „Пе реписка". Главная тема—„прочное дело жизни". Надо бросить всяшя теорш, особенно вольнодумныя; пусть всякй довольствуется своимъ положешемъ, исполняетъ свои обязанности,—тогда достиг-нется частное и общее благосостояте. Не нужно слишкомъ за-
г) Они названы въ Зап. о жизни Гоголя, П, стр. 226—230, 249.
27*
— 420 —
ботиться о школ£, она мало номогаетъ, даже сбиваетъ съ толку: человйкъ, учивпийся „на мйдные гроши", но составивши себ-Ь большое cocTOAHie своего рода кулачествомъ, добыватемъ денегъ даже изъ всякой дряни,—кажется Гоголю однимъ изъ достойнМ-шихъ типовъ русскаго общества. Не нужно никакихъ преобразо ваны—все и безъ того хорошо; надо только, чтобы исполнялись законы, чтобы каждый жилъ по-христ1ански, избйгалъ губительной роскоши и т. п. Въ числи новыхъ лицъ, выведенныхъ во второмъ том4, являются, и должны были занять большую роль, между прочимъ, так1я лица, которыя должны были представлять „лучппя свойства русскаго человека", служить идеалами. Это—доброде тельный откупщикъ и миллшнеръ Муразовъ, добродетельный ге-нералъ-губернатору трудолюбивый Еостанжогло. Муразовъ—мил-люнеръ и вместе христнскй подвижникъ, добродетельно добыв ший мшшоны на откупахъ; генералъ-губернаторъ, говорящШ своимъ подчиненнымъ буквально ташя нравственно-мистичешя и длинныя р£чи, какими преисполнена „Переписка"; „дивное соз-даше Улинька"; съ другой стороны, наказаше порока, въ лицЬ Чичикова, козни чиновниковъ, обращете „в&рующаго" кутилы на подвигъ добра, съ помощью благо д^тельнаго откупщика,—все это так1я безжизненныя, натянутыя фигуры, все это такъ фаль шиво, что бросается въ глаза явное и прискорбное падев1е ве-ликаго даровайя, загнаннаго на несвойственную ему дорогу,— точно, вместо Гоголя, читаешь „ нравственно-сатирическШ романъ" тридцатыхъ годовъ,..
Въ отдЗзльныхъ мйстахъ, гд*£ Гоголь оставался самимъ собой, у него и здЬсь являются черты, достойныя прежняго времени; но въ цйломъ, второй томъ „Мертвыхъ Душъа представлялъ что-то тяжелое, натянутое, фальшивое и скучное. И это была „тайна", съ которой онъ носился передъ своими друзьями, „чудное создаше", „ничто колоссальное % „сокровище", кото-рымъ онъ надеялся поразить русское общество и сослужить го сударственную службу! Это былъ „переломъ", отъ котораго пришли въ восторгъ его петербургсше друзья, обрадовавшись, что Гоголь, наконецъ, торжественно „отрекался" отъ своихъ по читателей х).
Работа надъ вторымъ томомъ шла въ то же время, какъ гото вилась „Переписка"—совершенно та же тенденщя, много сход ства даже въ отд&льныхъ выражешяхъ; это — тенденщя, ко-
*) Ср. въ „Запиекахъ о жизни Гоголя" I. 337, гд£ истор1я мнйшй Гоголя объ ясняется какъ „ясновидяще земной жизни" и „тоска по иной лучшей жизни"...
— 421 —
торую сталъ вырабатывать себ* Гоголь въ „преврасномъ да леки *).
Вторая редакщя составлялась, повидимому, довольно долго, и позднее „Переписки". Некоторый подробности, зд£еь прибавлен ный, могутъ принадлежать тому времени, когда Гоголь велъ пере писку съ Бйлинскимъ. Одинъ критикъ замйчалъ, что, переделывая одно м4сто въ первой глав* 2-го тома, Гоголь очевидно им4лъ въ виду Бйлинскаго 2). Именно, въ описанш сосбдей Тентетникова, ему надойдавшихъ, вместо „брандера-полковника, мастера и охот ника на разговоры обо всемъ", во второй редакцш является „рйзкаго направлешя недоучивгшйся студентъ, набравшийся му дрости изъ современныхъ брошюръ и газетъ", съ „европейски открытымъ обращев1емъ", и зат-Ьмъ, „ начитавшшся всякихъ бро шюръ, недокончивтш учебнаго курса эстетикъ" упоминается въ числи членовъ противузаконнаго общества,—какъ будто наме-кающаго на общество Петрашевскаго. Можно было бы еще при бавить, что подобными чертами Гоголь хотйлъ уколоть Б£лин-скаго, когда писалъ свой длинный обличительный отвить ему, оставшшся непосланнымъ 3).
Кажется, полный „переломъ". Но петербургсше пр!ятели Гоголя очень ошиблись, предполагая, что Гоголь можетъ сде лать въ этомъ направлены что-нибудь достойное прежней славы его таланта. Фальшивая тенденщя, подложенная въ эту работу, давала только слабые результаты. Но, невидимому, пр!ятели ошиблись и въ прочности „перелома". Правда, Гоголь, вероятно, до послйдняго времени сохранилъ вражду къ новому образу мы слей 4), но онъ начиналъ сознавать и свои ошибки. Друзья про должали передъ нимъ преклоняться 5) и только помогали его самолюбш; но при всемъ упрямстве въ своихъ фантастическихъ идеяхъ, онъ уступалъ времени, и тонъ его писемъ значительно изменяется.
1) Идеалъ Костанжогло былъ издавна въ мысляхъ Гоголя; пусть сравнить чита
тель разсуждетя Гоголя (во 2-мъ томи „Мертвыхъ Душъ") о помъчцичьемъ хозяйстве,
напр., съ его разсуждешями въ письмй къ его пр1ятелю А. С. Данилевскому, въ
августе 1841 г. (Кул., У, 446—447. Это точно отрывокъ изъ 2-го тома).
2) Г. Чижовъ, въ „Вйстник'Ь Европы", 1872, шль, стр. 432-439.
3) Ср. „нын&тшя легюя брошюрки, написанныя Богъ въхть к'вмъ" (?), или „со-
временныя брошюры, писанныя разгоряченнымъ умомъ, совращающимъ съ прямого
взгляда", и т. п. Еулиша. VIt 384, 386. По всей вероятности, Гоголь им-блъ весьма
неясное представлеше о томъ, что могли говорить эти „брошюры1*.
*) См., напр., письмо къ Жуковскому отъ конца 1849 г., въ изд. Кулиша, У1,497. 5) Объ ихъ странныхъ отношешяхъ къ Гоголю см. воспоминатя Н. Берга.
— 422 —
Его ближайппе друзья, Шевыревъ, А. О. Смирнова и друие, восхищались вторымъ томомъ, и это, конечно, еще мало руча лось за его достоинства. Но Гоголь читалъ второй томъ и Акса ковым^ которые вовсе не были поклонниками „Переписки". Когда Гоголь сталъ въ первый разъ читать у нихъ „Мертвыя Души", С. Т. Аксаковъ пришелъ въ невольное смущеше, опа саясь увидеть падете таланта Гоголя; Гоголь смешался, понявши его мысль; но чтев1е 1-й главы второго тома привело Аксако-выхъ въ полный восторгъ. Когда С. Т. Аксаковъ, по просьбе Гоголя, сообщилъ ему несколько замйчанш о прочитаеномъ, Го голь очевидно былъ ими обрадованъ: „Вы заметили мне,—гово-рилъ онъ,—именно то, что я самъ замечалъ, но не былъ ув4-ренъ въ справедливости моихъ замйчатй. Теперь же я въ нихъ не сомневаюсь, потому что то же замйтилъ другой челов4къ, пристрастный ко мне". Пристрасйе состояло въ томъ, что Акса-ковъ-отецъ считалъ „Переписку" позорной книгой, и сказалъ объ этомъ Гоголю.
Черезъ нисколько времени Гоголь прочелъ у Аксаковыхъ ту же главу во второй разъ: „мы были поражены удивлетемъ,— передаетъ С. Т. Аксаковъ,—глава показалась намъ еще лучше и какъ будто написана вновь". До л4та 1850 г. Гоголь прочелъ" имъ четыре главы.
Повидимому, талантъ еще не покидалъ Гоголя и служилъ ему, когда онъ давалъ ему просторъ. Онъ пробивался во второмъ том* при всей нескладности его тенденщи. Даже въ самую темную пору „Переписки" талантъ—какъ будто противъ его собственной воли—указывалъ Гоголю истинныя свойства русской действительности, и у него вырывались признашя, очень мало похож1я на весь тонъ его мыслей, и хотя, зам4тивъ ихъ, онъ спешить прибавить къ нимъ шэтистическш комментарШ, онъ не можетъ скрыть ихъ грустной правды. „Вотъ уже почти полтораста л4тъ протекло съ тйхъ поръ (говоритъ онъ въ одномъ месте „Переписки"), какъ государь Петръ I прочистилъ намъ глаза чистилищемъ просв4щея1я европейскаго, далъ въ руки намъ вей средства и оруд1я для дела, и до сихъ поръ остаются такъ же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, такъ же без-прштно и неприветливо все вокругъ насъ, точно какъ будто бы мы до сихъ поръ еще не у себя дома, не подъ родною нашею крышею, но где-то остановились безпрштно на проезжей дороге, и дышетъ намъ отъ Россш не радушнымъ, роднымъ пр!емомъ братьевъ, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовой станщею, где видится одинъ ко всему равнодушный станцюнный
— 423 —
смотритель, съ черствымъ отвйтомъ: „Нйтъ лошадей! * Отчего это? Кто вииоватъ?" *•). Но Гоголь не въ состоянш объяснить себе этого явлешя, не подозреваете, что виноваты въ немъ усло-вш нашей жизни, стиснете образоватя, отсутств!е обществен ности, словомъ, те самыя вещи, которыя онъ самъ тутъ же возводитъ въ апотеозу... И во второмъ томи также тенденщоз-ныя сплетен1я не разъ прерываются совсбмъ инымъ тономъ, иными мыслями и картинами. Такъ, Гоголь заставляете своего генералъ-губернатора говорить чиновникамъ назидательно-тэти-стическую речь, совершенно невозможную; но картина русскаго управлешя въ этой речи поражаетъ своей правдой и можетъ напомнить настоящаго Гоголя 2)...
„Переломъ", отъ котораго друзья Гоголя ожидали новой, высшей его деятельности, не удавался; но талантъ Гоголя былъ действительно надломленъ — и его физическимъ истощетемъ, а еще более той ложью понятй, которую въ. течете столькихъ л£тъ Гоголь въ себе воспитывалъ, а друзья усердно поддержи вали. Мудрено предположить, чтобы Гоголь въ состоянш былъ вынести происходившую въ немъ борьбу и снова действовать въ литературе съ прежнею силою; напротивъ, и сожжете вто рого тома передъ смертью было, вероятно, результатомъ этого мучительнаго сознашя, последнимъ порывомъ его прежняго сво-боднаго поэтическаго чувства.
Печальная литературная судьба Гоголя показала, какъ сильно изменилось состоите литературы. Прошло только пятнадцать летъ со смерти Пушкина; въ начале этого перюда Гоголь, подъ чисто художественными возбуждешями Пушкина, создавалъ свои вели-чайпия произведешя, основавпия новый перюдъ русской литера туры; въ конце, когда Гоголь захотелъ построить систему изъ идей оффищальной народности, подложенныхъ мистицизмомъ и поддержанныхъ консервативными друзьями бывшаго пушкинскаго круга, и действовать въ ихъ смысле на новое общество, его пред-
1) Выбран. М'вста, въ изд. Кулиша, Ш, стр. 402. То же впечатлите онъ повто-
ряетъ въ „Авторской Исповеди". Говоря о своемъ желанш изучить Pocciro, онъ за-
квчаетъ: „Провинцш наши... меня изумили... Тамъ даже имя Poccia не раздается на
устахъ... Словомъ, во все пребыванье мое въ Poccin, Poccifl у меня въ головъ* раз
одевалась и разлеталась. Я не могъ никакъ ее собрать въ одно цйлое; духъ мой
упадалъ, и самое желанье знать ее ослабевало". Тамъ же, III, стр. 514. Бъминскш
зам&гилъ эти нротиворМя съ остальнымъ содержатемъ „Переписки", въ своей
статьи по поводу этой книги.
2) Въ „Р. Старшгв", 1872, напечатанъ былъ третш вар1антъ 2-й части (три
первыя главы), но потомъ явилось заявлете, что это подделка. Ср. „В£стн, Евр."
1873, августъ и сентябрь.
— 424 —
npkTie рушилось самымъ прискорбнымъ образомъ. Гоголь остался великимъ именемъ въ литературе—по .тймъ произведешямъ, кото рый создавалъ свободной силой своего таланта, подъ живыми, хотя и не вполне сознаваемыми, влшшями действительности; но истор1я литературы считаетъ падешемъ тотъ перюдъ, когда, отказавшись отъ прежней деятельности, онъ сталъ проповедывать обществен ную философш, отжившую свое время еще въ тридцатыхъ годахъ.
IX.
Бм1нск1й.
Съ тридцатыхъ годовъ начинаетъ развиваться направлеше, достигшее своей зрелости въ сороковыхъ годахъ и всего чаще соединяемое съ именемъ Бйлинскаго. Славянофилы въ свое время называли его „западнымъ", теперь чаще называютъ его напра-влешемъ „сороковыхъ годовъ". Имя Белинскаго можетъ спра ведливо оставаться за этимъ направлешемъ, не потому, чтобы онъ былъ руководящимъ его представителемъ (въ этомъ же смысле действовали тогда и друпе писатели, достаточно отъ него неза висимые и, можетъ быть, больше его талантливые), но Б£дин-шй былъ одинъ изъ самыхъ пламенныхъ приверженцевъ но-выхъ идей и, безъ сомнЗшя, самый деятельный распространи тель и защитникъ ихъ въ литературе. Онъ очень редко, только въ немногихъ исключительныхъ случаяхъ ставилъ свое имя подъ своими статьями, но это имя было известно всЗзмъ, и последо вателям^ и врагамъ его: на немъ въ особенности сосредоточи вались горячее сочувств1е новыхъ поколыши, самая ожесточен ная ненависть старыхъ литературныхъ партш и вражда новой школы, враждебной „западному" взгляду.
Направлете Белинскаго, или точнее, той целой литератур ной школы, которой онъ принадлежал^ какъ мы уже замечали прежде, составляетъ главное русло нашего литературнаго и обще ственная развит1я въ сороковыхъ годахъ. Въ этомъ направлен^ въ особенности собрались результаты предыдущаго развшчя и изъ него вышла затймъ следующая ступень нашей обществен ности. По направленно Белинскаго и другихъ писателей той школы можно всего больше судить о характере и объеме тогдаш ней русской общественной образованности; это было ея лучшее
— 426 —
выражете, лучшая сила. Историческая жизненность этого на-правлевия определяется т4мъ7 что оно было ближайшимъ анте-цедентомъ прогрессивныхъ стремлешй третьей четверти стод4-т!я. Съ г£хъ поръ существенно изменилось отношеше литера туры къ обществу, литература перестала быть какой-то случайной принадлежностью, внЗшшимъ украшев1емъ общественной жизни,— напротивъ, тесно примкнула къ ней; различныя школы, расхо дясь въ самыхъ коренныхъ своихъ мнйтяхъ, не спорятъ о томъ, что действительность, жизнь, общество должны быть единствен-нымъ содержашемъ литературы, и объяснеше ихъ—существенной ея задачей; литературныя партш съ техъ поръ стали паршми общественнаго характера... Это явлеше произведено было многими различными обстоятельствами, но деятельность Белинскаго въ осо бенности содействовала тому, что литература усвоила этотъ ре альный общественный характеръ, который, конечно, и останется за ней.
Не предпринимая здесь полной оценки деятельности Белин скаго и целаго его направлешя, мы постараемся указать обпщ черты положешя этого направлен1я въ тогдашней литературе и разъяснить главныя услов!я, при.которыхъ только можетъ быть достигнута справедливая оценка литературныхъ и общественныхъ мненш- и стремленШ Белинскаго х).
Въ новейшее время Белинскш и его направлеше вызывали самыя разнообразный суждешя. Въ первые годы после его смерти имя его долго не произносилось въ литературе: смерть его со впала съ началомъ усиленно строгаго надзора за литературой, надзора, который, вероятно, прекратилъ бы деятельность Белин скаго, еслибъ она не была прекращена смертью; имя его стаю тогда опальнымъ, и на несколько летъ оно не было вспоминаемо ни друзьями, ни врагами. Впервые после того оно было на звано въ 1856 году, и когда люди новаго поколешя, наследо вавшая стремления Белинскаго, и его друзья съ глубокимъ со-чувств1емъ собирали воспоминания объ энергическомъ деятеле, въ другихъ литературныхъ лагеряхъ заговорила я старая вражда. Какъ критикъ, онъ слишкомъ высоко ценилъ достоинство литера туры и безпощадно преследовалъ въ ней всяше застарелые пред-
г) Бюграфш Белинскаго посвящена моя книга: „Жизнь и переписка Белин скаго". Спб. 1876, 2 тома. Тамъ читатель найдетъ и указашя литературы о Б&шн-скомъ. Изъ болъе позднихъ сочинетй укажемъ Анненкова, „Замечательное десяти-л*таеи, въ „Воспоминашяхъ и критич. очеркахъ". Спб. 1881, т. III, стр. 1—224-
— 427 —
разсудки, мешавппе ея развитш, всякую фальшивую тенденщю и притязательную бездарность, и потому враговъ у него было много. Такъ, противъ него были крайне ожесточены веб люди, остававпиеся отъ старыхъ литературныхъ школъ, начиная съ шиш-ковской и карамзинской, бывпие романтики, писатели, принад-лежавппе некогда къ пушкинскому кругу и, къ удивленно, въ особенности невавидйвпле Белинскаго, несмотря на все его по-клонеше Пушкину; наконецъ, писатели „Маяка" и т£ литера турные подонки, которые никогда имели своего рода силу въ лице Греча и Булгарина. Также были ожесточены противъ Белин скаго писатели стараго „Москвитянина", тенденщя котораго, пред ставляемая Погодинымъ и Шевыревымъ, въ свое время не мало потерпела отъ Белинскаго. Наконецъ, особый лагерь, враждеб ный Белинскому, представляли славянофилы — враги, которыхъ, впрочемъ, самъ БелинскШ выд^лялъ изъ ряда другихъ против-никовъ, какъ людей крйпкаго и определенна™ убёждетя.
Б^линскш умеръ рано; его противники продолжали действо вать въ литературе и сохранили все озлоблеше, которое никогда питали противъ него. Категор1я чистыхъ обскурантовъ, предста вители которой (въ видоизменившейся съ техъ поръ форме) есть до сихъ поръ, когда случалось, говорила о Белинскомъ съ преж-нимъ раздражешемъ. Славянофилы почти не удостоивали его упоминатя и опровержетй, направивъ полемику на новыхъ про-тивниковъ; только изредка имя его называлось или подразумева юсь въ числе „отступниковъ" *). Погодинъ еще долго спустя корилъ Белинскаго легкомысл1емъ, „атеизмомъ", „сощализмомъ" (въ которомъ Б'&диншй вовсе не былъ, на деле, виноватъ) и дру гими предосудительными мнешями. Понятно, что старыя школы, давно потерявпия всякую нравственную связь съ новымъ движе-н1емъ, не могли и после признать историческаго значены Бе линскаго, и въ ихъ суждешяхъ видны прежшя досады. Но вражда переходила и къ новымъ школамъ, напримеръ, къ той школе, выродившейся изъ славянофильства, выражешемъ которой служили журналы „Времяа, „Эпоха", „Заря", „Гражданине. Еще недавно были здесь высказаны обличешя vатеизма" и дру гихъ неблаговидныхъ, свойствъ направлешя Белинскаго.
Съ другой стороны, произошло известное превращеше съ некоторыми изъ людей, принадлежавшихъ по своему развитш прогрессивной школе сороковыхъ годовъ и даже связанныхъ некогда съ кругомъ Белинскаго. Забывъ свое прошедшее и обра-
1) День".
— 428 —
тившись въ ревностныхъ консерваторовъ, они естественно спу тали свои отношешя къ прежней литературе, и когда новое движеше заявляло свое тесное историческое единство съ БЬлин-скимъ и съ Гоголевскимъ перюдомъ, они утверждали, что этого единства н&гъ, что Белинскш не думалъ и не призналъ бы того, что видятъ въ немъ или выводятъ изъ него теперь; или же ука зывали въ самой деятельности Белинскаго заблуждешя, происхо-дивпая отъ его крайяихъ увлеченш, и следовательно, вредъ; или, просто избегали определять ближе свое отношеше къ Белин скому, опасаясь непр1ятныхъ для себя сближешй.
Деятельность этихъ и подобныхъ людей, некогда близкихъ Белинскому и обратившихся къ нашему времени въ умеренныхъ и неумеренныхъ консерваторовъ и въ явныхъ обскурантовъ, на водила многихъ на мысль, что эти люди и должны въ самомъ деле представлять собой тенденщи „сороковыхъ годовъа, ихъ настоящш объемъ и характеръ; являлись невыгодныя заключешя о целомъ литературномъ пернде, въ которомъ начинали видеть своего рода романтызмъ, исполненный превратными идеальными мечтами, но не выдерживавши перваго прикосновешя къ настоя щей жизни. Нынепше, обратившиеся въ консерватизмъ, писатели „сороковыхъ годовъ" иногда высказывали какъ будто свою соли дарность съ Белинскимъ, и потому упомянутое мнеше о „соро ковыхъ годахъ" отражалось и на суждешяхъ о Белинскомъ: пи сатели новыхъ поколенш въ самомъ Белинскомъ начинали откры вать вещи, ихъ не удовлетворявшая, въ другихъ писателяхъ того времени—еще больше и историчесшй выводъ становился довольно неблагопр!ятнымъ.
Очевидно, что значешя Белинскаго и теперь, какъ прежде, не могутъ признать литературный парии, въ самомъ основанш враждебныя его воззрешямъ, не могутъ признать безъ ущерба соб ственная; но время дЬлаетъ свое, и безпристрастный наблюдатель не можетъ не видеть въ литературе следовъ глубокаго вл1ян!я, оказаннаго Белинскимъ и его друзьями: отъ нихъ по преимуществу идетъ начало того критическаго направлешя, которое составляешь лучшую сторону современной литературы. Внимательное изучеше новейшей литературы покажетъ, что если „старыя школы теперь окончательно потеряли кредитъ, если стали невозможны романтизмъ, чистое славянофильство сороковыхъ годовъ, если литература нахо дить свою главную силу въ изучеши и неподкрашенномъ изобра жены действительности, то въ этомъ всего сильнее действовали (въ области критики) стремлетя Белинскаго и его круга. Ifeyseeie фактовъ устраняетъ и те недоразумешя, камя есть еще относи-
— 429 —
тельно характера и деятельности самого Белинскаго; оно пока-жетъ, каковъ былъ собственно этотъ характеръ, что въ его дея тельности было только сл£дств1емъ условШ времени и обстоя тельству что нужно было ему преодолевать, съ какими поняйями общественными иметь дело; покажетъ также, могъ ли бы онъ быть солидаренъ съ людьми, которые никогда принадлежали одному делу съ нимъ, а потомъ, ставши защитниками обскуран тизма, позволяли злоупотреблять его именемъ.
Истор1я молодого кружка, въ которомъ развивался Бйлинсшй и много другихъ товарищей его деятельности, чрезвычайно любо пытна, какъ нечто единственное и небывалое въ исторш нашей образованности. Этотъ кружокъ, -— составившись впрочемъ, не вдругъ и имевши различныя комбинащи,—состоялъ изъ молодыхъ людей, большей частью очень даровитыхъ; съ первыхъ шаговъ въ литературе, онъ обнаружилъ оригинальную и горячую деятель ность и уже вскоре прюбрелъ господствующее положеше. Въ среде кружка совершался целый актъ литературнаго развийя, высоко интересный по обстоятельствамъ времени и внутреннему смыслу. Обстоятельства были очень неблагопр1ятныя, но пробудив шаяся потребность общественной мысли вызывала работу умствен ныхъ силъ, которая совершалась несмотря на все трудныя услов1я и приходила къ своей цели, къ сознавш) общественная положе-шя и къ освободительнымъ идеямъ. Это соединев1е целаго ряда замечательныхъ даровашй,—разделившихся потомъ на школы „ за падную а и славянофильскую,—какъ будто вознаграждало потерю силъ, понесенную обществомъ въ двадцатыхъ годахъ, и процессъ развийя, тогда прерванный, возобновился съ новой энерией. Дея тельность новаго поколешя почти не имела никакой прямой связи съ этимъ прежнимъ движешемъ, въ первое время была погло щена чисто отвлеченными предметами, была совершенно чужда всякихъ политическихъ интересовъ, но въ конце приходила къ тому же общественному вопросу, который ставила съ другой точки зрешя и подъ другими побуждетями эпоха двадцатыхъ го-довъ. Сороковые года, когда новыя направлешя определились, отличаются, и въ „западной", и въ славянофильской школе, стремлешемъ къ критическому изучешю русской жизни и заявле-шемъ новыхъ умственныхъ и общественныхъ потребностей,—хотя понятыхъ обеими сторонами весьма различно.
Йстор1я кружка, къ которому принадлежалъ БелинскШ и къ которому примкнуло всего больше тогдашнихъ молодыхъ силъ,
— 430 —
какъ будто представляетъ въ сокращенш целый фазисъ развиш, пройденный новымъ поколешемъ, и высшш пунктъ, достигнутый тогда русской образованностью. Это направлеше въ большинстве своихъ деятелей начало съ самаго спокойнаго консерватизма, еъ полнаго признан!я существрвавшихъ формъ жизни, но затЬмъ быстро проходило различныя ступени критической мысли, и окон чило отрицатемъ этихъ формъ, иногда весьма решительнымъ, и стремлен!емъ къ иному идеалу общественности. Что здесь выра жалась исторически созревшая мысль и действительная потреб ность развиия, доказывалось т4мъ, что въ то же время и въ дру-гихъ областяхъ литературы, вполне независимо отъ вл!ян1я идей, развившихся въ круге Белинскаго и его друзей, совершались явлен1я, которыя содействовали его стремлешямъ и въ томъ же смысле вл1яли на общество. Такова была деятельность Гоголя, Лермонтова, Кольцова, явлешя совсемъ иной области, но совер шенно параллельныя направленш Белинскаго и его друзей; кри тика Белинскаго разъяснила ихъ и съ своей стороны усилила ихъ литературное значете.
Кружокъ составился первоначально изъ молодежи московскаго университета, въ начале тридцатыхъ годовъ; это была пора осо бен наго оживлешя, кашя возвращаются отъ времени до времени въ нашихъ университетахъ. Блестящш перюдъ московскаго уни верситета былъ еще впереди, но и тогда преподаваше двухъ-трехъ профессоровъ, въ особенности М. Г. Павлова и Надеж-дина, открыло для ихъ слушателей новый м1ръ, полный инте реса. Это была немецкая философ1я школы Шеллинга и Окена. Это было первое умственное возбуждете и оно нашло самую благопр1ятвую почву. Молодой кружокъ представлялъ редкое и счастливое соединете ума и дарованш и уже вскоре связанъ былъ одними идеальными стремлетями: это была любовь къ науке, увлеченье no93ien, потребность нравственно-идеальнаго совершен-ствовашя, желате служить некогда въ рядахъ общества делу истины и нравственнаго достоинства. Въ первомъ брожеши трудно было отличить те направлетя, которыя потомъ должны были разделить кружокъ на два различные и, наконецъ, резко враж дебные лагеря. Действительно, въ начале мы находимъ здесь рядомъ Белинскаго и К. Аксакова: оба были восторженные ро-мантичесте идеалисты, не подозревавпйе тогда, какъ далеко разойдутся они впоследствш. Различ1е мнетй возникало изъ однихъ первоначальныхъ основанш, подъ различными вл1ятями дальнейшихъ размышлетй, характеровъ и впечатлетй жизни.
— 431 —
Бйлинскш одно время стоялъ почти на настоящей славянофиль ской точки зрЬнм-...
Поняйя кружка, изъ которыхъ выросли потомъ воззрешя Б4-линскаго, имели свое последовательное и логически законное раз нице. Это должно заметить въ виду того мн4шя, которое хочетъ представить взгляды Б&линскаго какъ случайное заимствоваше, какъ личный произволъ или какъ теорш, не имевшую никакой связи съ жизнью.j Кружокъ тридцатыхъ годовъ началъ действи тельно съ чистой теорш, не имевшей связи съ нашей жизнью и заимствованной изъ чужого источника. Но, во-первыхъ, научная, и въ особенности чисто отвлеченная теор1я есть общее достояше, Еоторымъ можетъ пользоваться всякая образованность; во-вторыхъ, усвоен1е ея направлено было на изучеше и совершенствоваше нашей внутренней жизни,/ и где начиналось ея кшше на по-няпя о действительности, где оказывалось ея прикладное значе-Bie, эта чужая теор1я была понята у насъ и переработана не зависимо. Это заимствоваше изъ чужого источника было однимъ изъ техъ безчислеяныхъ и неизбежныхъ заимствованна, на ко-торыя, вероятно, еще долго будетъ обречена наша отстаю щая образованность. Домашняя наука не представляла ничего равнаго научному богатству какой-нибудь изъ главныхъ европей-скихъ нащй и состояла большею частью изъ старыхъ клоч-ковъ той же западной науки, прилаженныхъ къ требовашямъ нашей патр!архальности. Защитники русской „самобытности", попрекавпие Белинскаго и его друзей ихъ „западными" TeopiflMH, забывали историчесшя предашя нашей образованности. Западная наука была единственнымъ источникомъ, откуда наука могла вообще быть воспринята; заимствоваше было освящено даже авторитетомъ, стоявшимъ во главе народа: само славянофиль ство признавало, что намъ не должно отказываться отъ npio6-ретеннаго и когда разъ необходимость „западной" науки была допущена, когда мы постоянно пользовались ея практическими применешями, то поздно было спрашивать отчета въ техъ теоретическихъ поняйяхъ, катя она создавала и вводила въ обращете: кто былъ недоволенъ результатами ея влтшщ тотъ долженъ былъ бы опровергать ихъ на той же почве. Если научно-теоретичесше результаты не подходили подъ требовашя традищонной системы, это еще не могло говорить противъ ихъ разумности; впоследствш традищонная система даже внешнимъ образомъ начала подавлять эти результаты, но для людей раз-мышляющихъ было ясно, что этотъ способъ действш мало убе-дителенъ...
— 432 —
Но главное было въ томъ, что заимствованная Teopifl не осталась у нашихъ прозелитовъ неизменной и неподвижной: на-противъ, они усвоивали ее какъ живое убйждеше, проверяли ее собственной мыслью, приложешями къ жизни, отбрасывали вы воды, которые казались неверными, и извлекали новые,—Teopia была самостоятельно переработана, и посл£дт воззр^шя ихъ да леко не были похожи на начало. Понятно, что при сходстве общихъ понятш у различныхъ членовъ круга составились разно образные оттенки мнгЬнш, въ которыхъ отражалось различ1е ха-рактеровъ, склада ума и жизненнаго опыта. Однимъ словомъ, за нятая Teopia нисколько не сделалась условной доктриной, а на-противъ, вошла какъ отвлеченное основаше, какъ методъ, прило жите и развийе котораго были уже дйломъ самостоятельнаго труда.
Teopifl, послужившая исходнымъ пунктомъ въ образовали мнЬшй у людей „сороковыхъ годовъ", была, какъ известно, Ге гелевская филосо<ря. Университету гд4 представителями фило софы были Павловъ и Надеждинъ, сообщилъ своимъ питомцамъ вкусъ къ этимъ изучешямъ и предварительную школу. Ученики Павлова и Надеждина сумели воспользоваться школой и, поки-нувъ Шеллинга и Окена, которымъ следовали и дальше кото рыхъ не шли ихъ руководители, самостоятельно взялись за изу-чеше Гегеля. Это была нов-Ьйшая, последняя ступень нймецкаго мышлешя, и знакомство съ ней произвело въ нашихъ адептахъ то же сильное, увлекающее впечатлите, какое эта философ1я ока зывала тогда на своей родин-Ь.. Мы приводимъ, въ примйчаиш, разсказъ Гервинуса о томъ всеобъемлющемъ господстве, какимъ пользовалась Гегелева философ1я въ Германш двадцатыхъ и трид-цатыхъ годовъ; изъ этого разсказа понятно будетъ и ея д4йств!е у насъ *).
г) Упомянувъ о томъ, какъ немецкая философ1я возстала противъ богословских* теорш Шлейермахера, Гервинусъ продолжаетъ:
„Это возсташе противъ Щлейермахера было совершенно понятно... Философк должна была отомстить теологш за 2000-л-Бтнее угнетете; она чувствовала теперь свою силу, и въ этомъ сознаши ей хотелось подчинить своему свитскому законода тельству редигш и ея науку; относительно этой науки филосо([ия думала, что вла деть всвмъ ея содержатемъ, но хотела возвысить его изъ низшихъ формъ чувства и предетавлешя (на которыхъ утверждалъ теологш Шлейермахеръ) къ высшей форм£ яснаго понят1я. Со времени реформаторской деятельности Канта, философ1я утвердила свое главное пребываше въ Германш, и съ того времени зд"бсь прежде всего посту пали въ горнило всЗЬ велики задачи науки, и, обработанныя зд^сь, отправлялись отсюда на философсше рынки всей Европы. Со времени диктатуры Гегеля, которая была теперь (около 1830-го года) во всей сшгб, это господство немецкой философш
— 433 —
Довольно вспомнить безусловное господство Гегелевой фило-софш въ Германш, гд$ былъ тогда главный источникъ нашихъ научныхъ заимствован^, чтобы видеть, какъ естественно было увлечейе немецкой философ1ей въ молодомъ покол-Ьши тридца-тыхъ годовъ. Это было высшее умственное явлеше, какое могла представить тогдашняя Европа; никакая иная система стараго и новаго времени не могла идти въ сравнеше съ этой универсаль ной философ1ей, которую, казалось, нужно было только понять и изучить, чтобы достигнуть вершины челов-Ьческаго мышлешя... Конечно, въ тогдашнихъ мн-Ьтяхъ учениковъ Гегеля объ его си-
въ особенности казалось неодолшшмъ, прочно утвержденньшъ первенствомъ. Въ 1818 Гегель былъ приглашенъ въ Берлинъ, въ это средоточие научной жизни, где теолоия и философ1я, правов^д^ше и языкознаше соперничали въ неистошдмыхъ усил1яхъ труда. Строгая серьезность этого человека, исполненнаго в-вры въ самого себя, пре-даннаго своей задаче какъ священному делу, и неприступная последовательность и правильность его учешя собрали здесь вокругъ него всю ревностную молодежь, ко торой въ безурядицй романтическихъ увлеченш требовалась целительная дисциплина ума, или требовалось философское освящете ея спещальной науки, или спаситель ное убежище изъ безотрадной общественной жизни. Защита и благоволете властей къ учителю и ученикамъ еще больше увеличивали вл1яше учетя: оно сделалось модой для дилеттантовъ, обязанностью для вступавшихъ на службу, необходимостью для искавшаго занятш. Около того времени, когда возникли Berliner Jabrbiicher fur mssenschaftliche Kritik (1872), передовая школа, подъ начальствомъ нескольких^ старшихъ подмастерьевъ, расположилась около предводителя, какъ завоевательное войско, и, часто не ушедши дальше формулъ тарабарскаго техническаго языка, про-пов^дывала мару, что эта философ1я можетъ дать все: искусство и науку, истинную церковь и истинное государство. Въ чрезвычайно обширномъ кругу любознательныхъ ученыхъ, серьезныхъ чиновниковъ, даже образованныхъ д'вловыхъ бюргеровъ въ Гер-манш эта школа распространила чувство обязанности, необходимости поладить съ этой новой вирой; школа старалась разъяснить смыслъ учешя даже нъ-которьгаъ французамъ, которые увидели въ Гегеле—Спинозу, помноженнаго на Аристотеля, и видъми его на вершине пирамиды, которую складывала вся наука въ послъ\д,шя три стол'Ьия. За учителемъ была признана слава, что онъ въ своей системе какъ бы сплелъ въ искусную ткань вей нити современнаго образоваюя, что онъ украсилъ ее всеми драгоценностями и достоинствами науки того поколотя, что онъ подчинилъ своей системе умственную работу классическаго перк>да немецкой литературы, что онъ собралъ въ ней просветленное чувство, живое наблюдете, смелое мышлете, просвещете и всем1рную образованность, вей плоды этого богатаго времени, что онъ, казалось, далъ немецкой умственной жизни место отдыха, откуда она увидала твердую цель, а по мн-внш самой школы—прочное завершете дела. Потому что это учете имело, кажется, притязаше—положить все будущее въ оковы своей системы; оно говорило, что м1ровой духъ достигъ своей цели: оно утверждало, что оно завер шило борьбу конечнаго сознатя съ абсолютнымъ, борьбу, наполняющую всю истор1ю философш,—что оно соединило въ себе результаты всбхъ прежнихъ системъ, кото-рыя были простыми ступенями единой истины,—что оно примирило вев мн^шя, прин ципы и противор-Мя,—что поели столькихъ испробованныхъ формъ нашло послед нюю, абсолютную форму, въ которой (после того какъ Шеллингъ указалъ абсолютное
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 28
— 434 —
стем£ было большое заблуждеше; но т4мъ не менйе система им£ла законный права на свою славу, и въ свомъ смысл* была действительно завершающнмъ явлешемъ въ тогдашней наук4...
Введейе Гегелевон философш было д&домъ Станкевича, из-вйетнаго даровитаго юноши, которому вообще принадлежало боль шое умственное и нравственное вл!ян1е въ молодомъ кружкб. Его имя въ особенности связано съ развийемъ Бйлинскаго и по-томъ Грановскаго. Гегелева философ1я стала всепоглощающимъ интересомъ. Друзья Станкевича, посвященные имъ въ философш Гегеля, увлеклись ею какъ откровешемъ науки. Она была по стоя ннымъ предметомъ ихъ бееЬдъ и горячихъ споровъ. По раз-сказамъ современника, — „ н£тъ параграфа во всЬхъ трехъ ча-стяхъ Логики, въ двухъ Эстетики, Энциклопедш и пр., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нйсколькихъ ночей. Люди, любивппе другъ друга, расходились на ц4лыя яед-Ьли, не согла сившись въ опред&ленш „перехватывающаго духа", принимали за обиды мн-Ьшя объ „абсолютной личности" и о ея по-себтъ быти. ВеЬ ничтожн-Ьйпия брошюры, выходивппя въ Берлине и другихъ
содержание философш) метода становится тождественна съ содержашемъ, любовь къ знанпо становится дБЙствительнымъ знашемъ, любовь къ мудрости делается мудростью. Въ то время не стали бы слушать человека, который бы сталъ напоминать школъ* собственныя слова учителя, который самъ признавался, что какая бы то ни было философ1я никогда не можетъ выдти изъ своего настоящаго мхра. Тогда не стали бы слушать человека, который бы предостерегалъ отъ исключительна™ признашя какой-нибудь одной системы, съ той точки зръ-шя, что разнообраз1е формъ и смтша пред-етавленш въ этомъ шртЬ есть уелов1е его существован1я, и что нритязате найти середину этихъ противоположностей, спокойсте этихъ колебанш, чтобы дать одному опредъменному представленш абсолютное, а не относительное достоинство, — есть заблуждете, исполнеше котораго означало бы ступень къ смерти въ вещахъ и по-ражеше всбхъ духовныхъ силъ. Тогда не стали бы слушать человека, который вы-разилъ бы сомните въ томъ, удобно ли предпринять такое всеобъемлющее метафи зическое здате именно въ то время, когда при совершенно новомъ разд&ленш труда и бол'ве глубокомъ вниманш во всбхъ отрасляхъ умственной деятельности совер шался всеобщи переворотъ, который не благощнятствовалъ какому-нибудь заверше ние знашя, потому что онъ скорее былъ началомъ совершенно новаго рода на-учнаго изелт>дован1я. Этого нимба непогрешимости не могло разсвять то обстоятель ство, что это, забывшее о времени, философское рыцарство во многихъ изъ своихъ см-влыхъ предположенш, — какъ, напр., въ догадкахъ Гегеля о разстояши планетъ, или въ его доказательстве старости Mipa,—потерпело донъ-кихотсюя поражен1я. или что спещалисты находили въ частныхъ развитляхъ системы источники и резуль таты поставленными навыворотъ. Тогда стали бы смеяться надъ человйкомъ, кото рый усумнился бы, не раздъчгатъ ли и эта философ1я недолговечную судьбу всЬхъ явившихся въ последнее время системъ, и это умственное господство, установленное въ пору удалешя отъ безотрадной современной исторш, не распадется ли въ ту ми нуту, когда бол-ве знаменательный часъ ударить на великихъ часахъ времени?" Gervinus, Gesch. des neunz. Jahrh. VIII, стр. 24—27.
— 435 —
губернскихъ и уйздныхъ городахъ немецкой философш, где только упоминалось о Гегели, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до падешя листовъ въ нисколько дней"... Руссте геге-л1анцы устроили себе особенный языкъ: „они не переводили на русское, а перекладывали цЬликомъ, да еще для большей лег кости оставляя все латинсшя слова in crudo, давая имъ нраво-славныя окончашя и семь русскихъ падежей"... Понятно, что на первых1* же порахъ стали сказываться и невыгодныя сто роны ухищренной философской отвлеченности. „Рядомъ съ испор-ченнымъ языкомъ шла другая ошибка более глубокая. Молодые философы наши испортили себе не одни фразы, но и пониманье: отношеше къ жизни, къ действительности сделалось школьное, книжное; это было то ученое пониманье простыхъ вещей, надъ которымъ такъ гетальео смеялся Гёте въ своемъ разговоре Мефи стофеля со студеятомъ. Все въ самомъ дгьлть непосредственное, всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категорш и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, бледной алге браической тенью. Во всемъ этомъ была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренно. Челов£къ? ко торый шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отда ваться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ, и если ему попадался по дороги какой-нибудь солдатъ подъ хм^лькомъ или баба, вступившая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опредйлялъ субстанщю народную въ ея непосредственномъ и случайномъ явленш. Самая слеза, навертывавшаяся на вйкахъ, была строго отнесена къ своему порядку, къ „гемюту" или къ „трагическому въ сердце"... То же въ искусстве. Знаше Гёте, особенно второй части Фауста (от того ли, что она хуже первой, или оттого, что труднее ея) было столько же обязательно, какъ иметь платье. Философ1я музыки была на первомъ плане. Разумеется, о Россини и не говорили, къ Моцарту были снисходительны, хотя и находили его д^тскимъ и б&днымъ, за то производили философск1я слйдств1я надъ каж-дымъ аккордомъ Бетховена... Наравне съ итальянской музыкой делила опалу французская литература и вообще все француз ское, а по дорой и все политическое". * Это крайне идеалистическое настроеше не могло удержаться надолго въ людяхъ съ такимъ живымъ талантомъ и деятельной мыслью, какъ были люди этого кружка, и въ особенности Белин-сий. Впосйдствш, они освободились отъ этого настроешя. Но и на этой степени идеализмъ молодыхъ гегел1анцевъ, въ его более серьезныхъ применешяхъ, былъ новостью и усп&хомъ въ
28*
— 436 —
литературныхъ поняияхъ. Новыя философсзш язучешя устраняли съ перваго раза ту произвольную неопределенность, почти без-содержательность романтическихъ теорш, которая господствовала въ поэзш и критик* предыдущаго поколотя, и въ первый разъ дали возможность определенной и рацюнальнои критики. Подъ внушетемъ идей этого перваго перкща БЗигинскШ написалъ зна-менитыя „Литературныя Мечташя14 (1834), въ которыхъ, съ этой новой точки зрйшя, онъ отрицалъ у насъ существоваше настоящей литературы и опред4лилъ, ч*мъ должна быть литература, заслу живающая этого имени. Эта обширная статья, написанная съ болыпимъ одушевлешемъ, была достойнымъ началомъ его кри-тическаго поприща 1).
Не будемъ пересказывать подробностей того, какъ постепенно складывались мн^шя Б4линскаго 2). На пути своего развийя онъ проходилъ несколько различныхъ ступеней. Его противники, и въ сороковыхъ годахъ, и въ семидесятыхъ, много разъ прини мались обвинять Бйлинскаго въ отсутствш прочныхъ убйждешй, въ легкомысленной и быстрой перемйн-Ь взглядовъ: говорили, будто бы онъ „внезапно" изм4нялъ свои мн^шя о „самыхъвы-сокихъ предметахъ челов^ческаго вйд^я", изъ одной крайности впадалъ въ другую, делаясь, наприм^ръ, изъ „пламеннаго хри-ейанина—отчаяннымъ (?) безбожникомъ и пропагандистомъ" 3).
г) У насъ иптъ литературы,—говорить онъ въ кони/в статьи,—я повторяю это съ восторгом^ съ наслажденъемъ, ибо въ сей истине вижу залогъ нашихъ будущихъ успвховъ". Въ этихъ словахъ сказана основная мысль статьи, и Бйлинсшй быдъ конечно правъ, видя въ ясномъ сознанш бедности литературы залогъ ея буду-щаго успеха. „Присмотритесь хорошенько къ ходу нашего общества,—продолжаетъ онъ—и вы согласитесь, что я правъ. Посмотрите, какъ новое поколите, разочаро вавшись въ гешальности и безсмертш нашихъ литературныхъ произведены, вместо того, чтобы выдавать въ св-втъ недозр'влыя творешя, съ жадностью предается изу чены) наукъ и черпаетъ живую воду просвйщетя въ самомъ источники. В£къ ребя чества нроходитъ видимо. И дай Богъ, чтобы онъ прошелъ скорее. Но еще болйе, дай Богъ, чтобы поскорее вей разуверились въ нашемъ литературномъ богатстве! Благородная нищета лучше мечтательнаго богатства! Придетъ время—просвищете разольется въ Россш широкпмъ потокомъ, умственная физ!оном1я народа выяснится и тогда наши художники и писатели будутъ на всв свои произведешя налагать печать русскаго духа. Но теперь намъ нужно ученье! ученье! ученье!"... Сочин. Бйлинскаго, т. I, стр. 130—131.
2) Объ этомъ см. вообще „Очерки Гоголевскаго первда", „Современнике 1855— 1856; Анненкова, „Замечательное десятил-Ые" (1838—1848), и бюграфш Станкевича въ „Воспом, и критическихъ очеркахъ", т. III, Спб. 1881, и въ моей книги: „Жизнь и переписка Б-вдинскаго", Спб. 1876.
8) Таыя слова находятся въ поздн&йшихъ обвинешяхъ Погодина, который, по соб-ственнымъ словамъ его, „заднимъ числомъ" принялся обличать Бйлинскаго: въ прежнее время можно было рисковать очень суровымъ отпоромъ со стороны обличаемаго.
, — 437 —
Въ разныхъ видахъ, эта тема много разъ повторялась въ лите ратур*. Но насколько правды въ этихъ обвинетяхъ? БйлинскШ, действительно, въ разное время им&гъ весьма несходныя меЪеш о „самыхъ важныхъ" предметахъ человеческаго ведетя; иногда могло казаться, что перемена мн^тй совершалась довольно скоро (увидимъ, дальше, почему это могло казаться),—но только по не-разумйшю, пристрастно, или злому намеренно можно говорить о „неосновательной" изменчивости его мн^нй. Самъ БйлинскШ совершенно верно указалъ причину изменчивости своихъ мнешй, когда на подобныя обвинешя славянофильскаго писателя (М... 3... К...) отвФчалъ, что вопросъ о томъ, сообразна ли съ спо собностью страстнаго, глубокаго уб£ждешя способность изменять его, „давно рйшенъ для всЬхъ тёхъ, кто любитъ истину больше себя и всегда готовъ пожертвовать ей своимъ самолюб1емъл... Белинскому действительно приходилось жертвовать и самолюб1емъ, и тяжело выносить воспоминаше о прежнемъ заблужденш. Такъ было, напримеръ, съ известной статьей о „Бородинской годов щине" *). Когда говорятъ теперь объ изменчивости мневш Белинскаго, то берутъ обыкновенно его мнешя тридцатыхъ годовъ и ставятъ рядомъ мнешя конца сороковыхъ;—но въ томъ и дело, что между этими крайними пунктами прошелъ целый першдъ развиия, смена несколькихъ последовательныхъ ступеней, ко-торыя совершенно объясняютъ окончательный результата. Не сколько внимательное наблюдете этого перюда могло бы пока зать, что смена совершалась нисколько не произвольно, и на-противъ очень естественно и съ такою постепенностью, что, читая статьи одну за другой, въ хронологическомъ порядке, трудно заметить перерывъ,—какъ это было уже давно указано однимъ изъ критиковъ Белинскаго. Самый заметный перерывъ въ поня-шхъ Белинскаго произошелъ после упомянутой статьи о „Боро динской годовщине",—но и это объясняется обстоятельствами дела. Белинскш былъ не изменчивъ, а напротивъ крайне упоренъ въ техъ мнешяхъ, которыя казались ему правильными; но, съ другой стороны, если ему доказывали или онъ самъ убеждался, что его взглядъ былъ ошибоченъ, онъ не лицемерилъ, не при-бегалъ къ столь обыкновеннымъ уловкамъ сохранить хоть на ружную правоту, и открыто сознавался въ заблуждеши. Статья о „Бородинской щдовщине", какъ разсказываютъ современники, была написана именно въ пору крайняго увлечешя, когда онъ, раздраженный резкимъ противореч1емъ другихъ, еще сильнее, въ
г) 1839 г.
— 438—1
последнее опровержеше противниковь и въ досади на нихъ, вы-сказалъ свои понят1я: но противореч1я, имъ слышанныя, запали въ его мысль, онъ обдумалъ ихъ, и мнйтя противника, на-конецъ, победили его упорство. Дотомъ онъ самъ искалъ случая, чтобы сознаться въ томъ передъ самимъ дротивникомъ.
Б'ЬлинскШ былъ журналиетъ; по природе, это былъ челов4къ, глубоко дороживпий правдой и потому стремившшся высказы ваться, убеждать, действовать на другихъ; въ течете своего поприща онъ высказывался постоянно, такъ что въ его сочине-шяхъ отразился и сохранился весь процессъ его внутренняго развится, веЬ его ступени,—отдельно каждая очень не похож1я одна на другую. Но только люди, не испытавппе на себе этого процесса, не имеюпце поняйя о борьбе съ сомв4шемъ; могутъ видеть въ этомъ отсутств1е серьезности. Подобныя обвинен1я осо бенно безсмыслепны со стороны людей, для которыхъ убеждеше не существуетъ или бываетъ дйломъ практическаго разсчета. „Средни челов'Ькъ", который сегодня—благонамйреннМпий кон-серваторъ, завтра—застольный либералъ, после завтра—обску-рантъ, вообще не понимаетъ, какъ можетъ другой челов-Ькъ изменять свои мнйшя не по тонкимъ соображетямъ обстоятельствъ, а только по внушенш собственной мысли и чувства, какъ для него бываетъ д4домъ сотсти—отказаться отъ прежняго мн&тя, когда ошибочность его будетъ доказана. Для людей, не безпокоющихъ себя особыми заботами объ истине, непонятно, что сомнете можетъ простираться на самые важные предметы человйческаго в4д4н1я и что только имъ достигается сознаше: благочестиво осуждая сомневающихся, они забывали, что сомнете— вовсе не вы годное заняйе, потому что легко могло даже навлекать болытя практичешя неудобства... Истор1я мнйтй Белинскаго именно любопытна какъ HCTopifl развит!я понятш, въ тогдашнихъ усло-в!яхъ нашей образованности, у человека даровитаго, проникну-таго горячимъ желашемъ истины и общественнаго блага, и ко торый, начавши признатемъ даннаго порядка вещей, мало-по: налу путемъ размышлетя и жизненнаго опыта приходилъ къ его отрицанш и стремился къ инымъ идеаламъ. Чего стоило Белинскому это развиие, объ этомъ онъ намекаетъ самъ, отвечая • славянофильскому критику М... 3... К... на обвиненхя въ легкой переменчивости его мненШ. Мы указывали еейчасъ эти слова; прибавимъ теперь заключете: „Что касается до вопроса, со образна ли съ способностью страстнаго, глубокаго убежден!я способность изменять его, онъ Давно решенъ для всехъ техъ, кто любитъ истину больше себя и всегда готовъ пожертвовать ей
— 439 —
своимъ самолюб1емъ, откровенно признаваясь, что онъ, какъ и друпе, можетъ ошибаться и заблуждаться. Для того же; чтобъ вйрно судить, легко ли отделывался такой человйкъ отъ уб4ж-дешй, которыя уже не удовлетворяли его, и переходилъ къ по-вымъ, или это всегда бывало для него болтненнымъ прогьесеомъ, стоило ему щьпихъ разочарованщ тяжелыхъ сомшьнгн. м;т-телъной тоски., для того, чтобы судить объ этомъ, прежде всего надо быть увйреннымъ въ своемъ безпрнстрастш и добросовйст-H0CTU ... х).
Должно заметить, что это постепенное видоизм4нен!е и окон чательное образоваше взглядовъ Белинскаго не было только его личной исключительной истор!ей, но принадлежало, въ большей или меньшей степени, всему кругу, съ которымъ онъ дйлилъ свое развийе. Все. люди этого круга (за исключешемъ двухъ-трехъ, имЗшшихъ свой особый путь развит) начинали отвлечен ной философ1ей, полнымъ консерватизмомъ или безучашемъ въ общественныхъ вопросахъ, и все пришли потомъ къ тому же критическому пониманш тогдашней общественности. Белинскаго отличала только энерпя, которую онъ вносилъ въ дело своихъ уб4жденш, страстное увлечете т4мъ, что казалось ему истиной, неспособность останавливаться на полдороге между двумя раз ными точками зр-Ьшя, — какъ это бываетъ у большинства. На-конецъ, у Белинскаго вся эта истор1я была на виду; по самому характеру его деятельности она высказалась съ первой исходной точки до послйдняго результата, — когда у другихъ она про ходила незаметно.
Путь развиня былъ вместе съ т£мъ и очень естественный. БЪлинскш и его друзья не могли остановиться на ихъ первой философско-идеалистической точки зр4в1я. „Исключительно умо зрительное направлете, — справедливо замечаете свидетель той эпохи,—совершенно противоположйо русскому характеру:... рус ский духъ переработалъ Гегелево учете, и наша живая натура, несмотря на вей пострижешя въ философеме монахи, беретъ свое". Различныя обстоятельства содействовали тому, что отвле ченная мысль стала сближаться съ действительностью и прини мать иное направлете.
Изъ своей философской школы Белинскш вынесъ хорошую логическую дисциплину, определенныя и широюя воззрешя на литературу; собственный критически тактъ, замечательвымъ до-стоинствамъ котораго отдавали и теперь отдаютъ справедливость
1) Сочинетя, XI, стр. 257—258.
— 440 —
сами его противники,^ уже рано доставлялъ ему верную точку зрйшя на произведешя литературы. По этимъ теоретическимъ пр!емамъ, онъ стоялъ уже гораздо выше старыхъ романтиковъ; и его поняйя общественныя оставались строго консерватив ными, въ силу изв4стныхъ толкованш Гегелевой философе, изъ которыхъ выводилось оправдаше существующаго. Съ этими взглядами Б4линскш явился еще и въ первыхъ статьяхъ „Оте-чественныхъ Записокъ", где эта точка зрйшя была доведена до посл'Ьдбяго предела, за которымъ послйдовалъ упомянутый выше поворотъ.
Б*Ьлинскш не могъ долго оставаться при этихъ мнешяхъ. Прежде всего, собственное размышлеше не дало Белинскому остановиться на „примиренш", которому онъ могъ еще преда ваться въ пору юношескаго оптимизма и подъ вл!ятемъ мягкой, идеалистической по преимуществу природы Станкевича. Та „дей ствительность*, которую теперь они толковали теоретически, должна была выясняться при каждой встрече съ практическою жизнью, и Белинскому должны были бросаться въ глаза неодолимыя пре-пятешя къ примиренш этой действительности съ разумностью. Белинскш, усвоивши себе положешя Гегелевой философш (хотя, не зная по-немецки, узнавалъ ее изъ вторыхъ рукъ), былъ въ особенности чутокъ къ слабымъ сторонамъ этой философш. Со временник разсказываетъ такой примеръ. „Однажды, проспоривши целые часы противъ боязливаго пантеизма берлинцевъ, Белинскй всталъ и сказалъ своимъ дрожащимъ и прерывающимся голосомъ: „Вы хотите уверить меня, что цель человека—привести абсо лютный духъ къ сознашю самого себя, и вы довольствуетесь этою ролью; что касается до меня, я не такъ глупъ, чтобы слу жить покорнымъ оруж1емъ кому то бы то ни было. Если я думаю, страдаю, я думаю и страдаю для себя. Вашъ абсолютный духъ, если онъ существуетъ, мне чуждъ. Мне нетъ до него дела, по тому что у меня нетъ съ нимъ ничего общаго"... Съ техъ поръ,—прибавляетъ тотъ же современникъ,—какъ начали про-поведывать нелепость дуализма, первый даровитый человекъ, за нявши ся у насъ немецкой философ!ей, за^етилъ, что она—реа листическая только па словахъ, что въ сущности она оставалась... логическимъ монастыремъ, куда люди бежали отъ Mipa, чтобы погрузиться въ отвлеченности".
Жизненный опытъ рано сталъ указывать Белинскому ту тя желую сторону действительности, которая не легко поддается теоретическимъ примирешямъ. Еще мальчикомъ онъ узналъ на себе тягость семейнаго деспотизма, въ провинщальномъ захо-
— 441 —
лустьй вид'Ьлъ немало темныхъ сторонъ русской жизни, вид4лъ ту настоящую действительность, правдивое изображеше которой въ литературе онъ встрйтилъ потомъ какъ первый залогъ зре лости литературы. По разсказамъ известно, что еще будучи сту-дентомъ, онъ написалъ драму, въ которой выведены были сцены крепостного права и где между прочимъ слуга убиваетъ своего господина: какъ говорятъ, эта драма, представленная Белинскимъ въ университетски советъ, послужила поводомъ къ различнымъ притеснешямъ и, наконецъ, къ исключенш Белинскаго изъ уни верситета.
Съ переездомъ въ Петербургу мнешя Белинскаго объ обще-ственныхъ предметахъ стали въ особенности изменяться въ томъ смысле, какой они окончательно приняли въ последше годы. Петербургъ имелъ на него отрезвляющее действ1е отъ самооболь-щенш теоретическими построетями: впечатлетя „действитель ности" были здесь особенно близки, и надо было быть особенно расположену обманывать себя, чтобы не принять этихъ впечат лений и остаться на прежней идеалистической точке зретя. Жур нальная деятельность указала ему и оборотную сторону оффи-щальнаго просвещешя, на которое онъ некогда воз-тагалъ свои надежды...
Въ реалистическихъ взглядахъ утверждало его и наблюдете литературы. Въ одной изъ самыхъ первыхъ своихъ статей (о рус ской повести и повестяхъ Гоголя) Белинскш высоко поставилъ Гоголя, какъ писателя, вачинающаго новый перюдъ литературы. Появлете „Мертвыхъ Душъ" завершило кругъ произведен^ Го голя, съ которыми действительно вошелъ въ литературу новый элемента: имъ, безъ сомнешя, принадлежало большое вл1яше и въ образованы техъ общественныхъ взглядовъ, которые въ последше годы одушевляли критику Белинскаго. Замечено было, что па раллельно съ темъ, какъ развивалась деятельность Гоголя, про исходило изменеше въ отзывахъ Белинскаго о состоянш нашей литературы: онъ больше и больше покидаетъ отрицаше нашей литературы, наследованное отъ Надеждина, и переходитъ къ убежденш, что у васъ есть или начинается действительная ли тература, у которой есть свое развит1е и истор1я: онъ находитъ въ литературе серьезный общественный емыслъ, и рядомъ съ этимъ покидаетъ теорш чистаго искусства. Содержаше сочиненш Гоголя было таково, что иллюзш относительно „действительности" были невозможны, и Белинскш въ своей критике приходилъ къ такъ - называемому отрицательному общественному направленно
— 442 —
совершенно параллельно съ темъ, что делалось тогда въ самЬй поэтической литература.
Но были и более прямыя вл1ятя, действовавшая на образъ мыслей Белинскаго: они выходили изъ среды самого кружка, въ его посл'Ьднемъ составе.
Въ то первое время, когда собирались вокругъ Станкевича молодые любители философш, въ другомъ кружке ихъ сверстни-ковъ зарождалось другое направлеше, также теоретическое и идеальное, но съ перваго раза обратившееся къ вопросамъ иного характера. Это направлеше, представителями котораго были Гер-ценъ и Огаревъ, и особенно первый, было, какъ и направлеше Станкевича, результатомъ и домашнихъ условш, и вл1янй евро-пейской литературы: и неясные въ начале, инстинктивно-понятые отголоски движешя двадцатыхъ годовъ, и поэз1я Шиллера, и но вейшая политическая и сощальная литература (но не германская философ!я) положили основаше образу мыслей, несходному съ интересами кружки Станкевича и направленному всего более на предметы политичесше. Но когда люди обоихъ этихъ направлешй встретились (несколько поздние, около 1840 года) и, начавши спорами, успели отчасти объяснить себя другъ другу, то оказа лось, что въ ихъ стремлешяхъ было много родственнаго, чтЬ вскоре и сблизило ихъ до дружескихъ отношешй и наконецъ до полнаго соглаая общихъ взглядовъ. Одни поступились фило-софскимъ идеализмомъ, друпе принялись съ своей стороны за Гегеля и научились философскому методу, и для обоихъ обозна чилась одна общая цель—ввести въ литературу и въ умы обще ства те идеи, къ которымъ они приходили изучетемъ европей ской образованности.
Развийе Герцена было самобытно и исключительно, какъ была самобытна его высоко-даровитая природа. Не повторяя извест-ныхъ фактовъ его бюграфш и его собственныхъ разъясневш, довольно заметить, что сильный умъ, блестящш талантъ писателя и редкое остроум1е соединялись въ немъ съ обширнымъ образо-ватемъ,—качества, которыд потомъ нашли успехъ и признаше въ европейской литературе *). Съ самаго начала его сознательной жизни, мысли его получили политическое направлеше въ смысле самаго решительнаго либерализма: онъ изъ дома вынесъ вражду къ крепостному праву, а затемъ и отрицаше целой обществен ности того времени. Конечно, онъ могъ только отчасти выска зывать въ литературе свой взглядъ на вещи, но въ его произ-
1) Ср. его шографш, написанную Альтгаузомъ, въ Unsere Zeit, 1872.
— 443 —
ведешяхъ всегда слышалась свежая освободительная струя, воз-буждеше къ критике, вражда къ застою, обскурантизму и обще ственной несправедливости. Его остроумная, живописная, тонкая манера съ перваго раза дала большую популярность выбранному имъ псевдониму. Его энциклопедическая образованность делала его сочинешя прекраснымъ воспитательнымъ средствомъ для умовъ, въ которыхъ была потребность живого знашя. На Бйлинскаго онъ им4лъ несомненное вл1яше, противодействуя крайностямъ его идеализма: статья о „Бородинской годовщине" поссорила ихъ, но вскоре, когда самъ Б4линскш увид&гь свою ошибку и свое странное положеше, они тймъ больше сблизились, йхъ соеди нялъ одинаковый энтуз1азмъ; но Герценъ далеко превосходилъ его своимъ многостороннимъ образовашемъ, знакомствомъ съ но вейшей истор1ей и новейшей литературой, и въ этомъ отношенш, кажется, не мало помогалъ Белинскому. Если не ошибаемся, онъ между прочимъ указалъ Белинскому звачете произведены Жоржа-Занда, къ которымъ тотъ прежде относился съ болыпимъ преду-беждешемъ и враждой. Во внутреннихъ вопросахъ, между ними, кажется, уже скоро не было никакихъ споровъ...
Къ концу тридцатыхъ годовъ, въ московскомъ университете наступаетъ новая оживленная пора, вследств1е пр1езда молодыхъ профессоровъ, окончившихъ за границей свои приготовленк къ каеедре.* съ ними вошелъ въ нашу умственную жизнь новый за-пасъ европейскаго научнаго знашя и глубокаго интереса къ успе-хамъ русскаго просвещешя. Станкевичъ, проводивши последте годы жизни за границей, умеръ въ 1841 году. Въ Москве обра зовался новый кружокъ, более зрелаго характера, въ которомъ собрались также прежше друзья Станкевича. Чтобы характеризо вать его, довольно назвать имя Грановскаго, который тесно сдру жился со Станкевичемъ за границей и, по собственнымъ сло-вамъ, много занялъ отъ него въ своемъ развитш и напоминалъ его своею мягкою, идеальною человечностью. „Въ числе друзей Грановскаго,—говорить его бюграфъ,—вскоре явился человекъ, сделавшийся для него дорогимъ на всю его жизнь. Въ 1842 году переселился въ Москву изъ Новгорода А. И. Герценъ. Живой, умный, разнообразно образованный, полный интересовъ научныхъ и общественныхъ, даровитый и остроумный, онъ соединялъ въ себе все, чтЬ делало его беседу и сообщество привлекательнымъ и живительнымъ для Грановскаго и друзей его. Тесный кружокъ друзей собирался часто вместе. Каждый изъ нихъ много читалъ. Всякое значительное явлете, къ какой бы области знан1я, искус ства, литературы ни принадлежало оно, было известно одному
— 444 —
изъ нихъ. Прочтенное и узнанное въ спорахъ и бееЬдахъ дела лось общимъ достояшемъ друзей. Рядомъ съ веселой беседой, шутками и остротами, друзья обменивались мн^шями, мыслями, новостями. Въ частыхъ бес4дахъ обобщались ихъ поняйя и мн^шя. Въ этомъ кружке образованныхъ и одушевленныхъ живыми инте ресами людей нередко появлялись замечательнейшие и дарови-тейппе изъ нашихъ литераторовъ и артистовъ... Друзья не до вольствовались наслаждешемъ мыслью и знашемъ. Они были деятельны въ той мере, въ какой современныя услов1я допу скали научную и литературную деятельность. Иной изъ нихъ издавалъ газету, другой переводы, третШ писалъ статьи для журнала"...
Грановскаго зналъ Белинскш еще раньше, въ Москве, до отъезда перваго за границу. Теперешни московски кружокъ остался въ дружескихъ связяхъ съ Белинскимъ и после переезда его въ Петербурга: МосковскШ кружокъ (Герценъ, Грановшй, Кудрявцеву писавши подъ псевдонимомъ Нестроева, В. Боткинъ и др.) постоянно участвовали въ журнале, где работалъ Велин-сшй,—сначала въ „Отечественныхъ Запискахъ", потомъ въ „Со временнике". Эти силы действовали въ одномъ общемъ направ-леши: все, более или менее воспитавшиеся въ идеальныхъ стрем-лешяхъ, проникнуты были желашемъ работать для просвещешя и гуманности; все одинаково понимали недостатки русскаго обще ства въ этомъ отношеши и находили единственное средство для лучшаго будущаго въ широкомъ распространен^ образовашя, и, въ дальнейшей перспективе,—убеждены были въ необходимости развить въ обществе понят1е о необходимости более совершен ный формъ общественная устройства. Белинскш, безъ сомненк, многое заимствовалъ отъ умственной и нравственной связи съ этими друзьями московскаго круга, хотя оставался своеобразен^ и независимъ. Такъ отъ вл1яшя Герцена въ значительной сте пени произошелъ его поворота съ консервативно-идеалистиче ской точки зрешя и более стропи и внимательный взглядъ на свой ства нашей общественности. Отсюда шелъ новый взглядъ его на французскую литературу, противъ которой онъ былъ предубе-жденъ въ прежнее время по пристрастно къ мнешямъ немецкой философш; такъ, онъ сталъ восторженнымъ поклонникомъ худо жественная таланта и общественной тевденцш Ж. Занда. Инте-ресъ къ современной исторш, къ политическимъ и сощальнымъ движешямъ европейскаго общества съ новой стороны дополнилъ и исправилъ прежтя мнетя Белинскаго и окончательно утвер-дилъ его понятся о томъ, что нужно для успеховъ русской обще-
— 445 —
ственности и образования... Впосл^дствш люди, относившиеся къ нему недружелюбно по старой памяти (какъ Погодинъ), назы вали его, съ целью лишняго осужден1я, сощалистомъ. Собственно говоря, не было бы большой беды, еслибы это обозначеше было вйрно,—потому что весь тогдашни „сощализмъ", какой и былъ, былъ не больше какъ однимъ изъ т4хъ идеальныхъ увлеченШ, которыя въ особенности развиваются въ известные першды, какъ необходимая потребность наполнить пустоту и бедность обще ственной жизни, и въ этомъ смысле совершенно законны; нашъ такъ называемый „сощализмъ" того времени, будучи невиненъ какъ чисто идеалистическая вещь, былъ столько же невиненъ и въ практически-гражданскомъ отношети, потому что онъ ни когда не выходилъ изъ области теоретическихъ мечтанш. Что ка сается до Бйлинскаго, то ему сощализмъ былъ извйстенъ только съ этой точки зрйшя. Въ вопросахъ внутренней жизни русскаго общества, которые все больше начинали его занимать въ по-слйдше годы, онъ довольно ясно видйлъ положеЕпе вещей; его такъ называемое отрицаше обращалось противъ самыхъ дМстви-тельныхъ золъ нашего общественнаго и народнаго быта, противъ крепостного права, бюрократическаго произвола, обскурантизма и т. д., и эти, слишкомъ осязательныя и слишкомъ часто напо-ашнавппя о себе явлешя вполне поглощали его общественный интересъ.
Въ сороковыхъ годахъ кружокъ друзей, которые л$тъ десять передъ т$мъ съ юношескимъ энтуз1азмомъ увлекались немецкой философ1ей и были мало заметны въ литератур*, еще полной романтическими предашями,—этотъ кружокъ съ своими новыми развйтвлешями, хотя все еще немногочисленный, занималъ въ литературе господствующее положеше. Разнообразная деятель ность Герцена, университетское преподаваше и историчест со-чинешя Грановскаго, труды по русской исторш Соловьева, Каве лина, Павлова, Калачова, изучеше европейской новейшей исторш, политико-экономичеше интересы, изучеше новой европейской литературы—въ работахъ Боткина, Кудрявцева, Влад. Милютина, Анненкова, Фролова и т. д.,—все это вносило въ литературу со держаще, полное глубокаго значемя. Эта деятельность, проник нутая однимъ общимъ характером^ — стремлешемъ къ просве щенно, къ объяснению русской жизни, еъ нравственному осво-бождевщ,—съ перваго раза, какъ она могла установиться не сколько правильно, привлекла къ себе ту часть общества, въ которой были лучппе задатки и въ которой подобныя етремлешя еще оставались неяснымъ инстинктомъ. Белинскому въ этой
— 446 —
деятельности принадлежала важная роль: онъ не былъ въ этомъ ц&гомъ кругу господствующею личностью,—которой и вовсе не было; многймъ онъ даже обязанъ былъ другимъ,—но это былъ человЗжь страстнаго убйждешя, неутомимой деятельности, и онъ безъ coMHtHifl сдЗзлалъ больше всЬхъ другихъ въ распространенш тЬхъ понятш. которыя составляли содержаше и особенность такъ-называемаго „западнаго" направлешя.
Главная сила таланта Бйлинскаго состояла въ живомъ пони-маши искусства, въ тонкомъ эететическомъ чувстве; проница тельность его критики много разъ зам4чательнымъ образомъ оправ дывалась. Главная заслуга Бёлинскаго—создаше русской критики, и вместе—эстетической исторш литературы. Съ первой статьи, которою онъ началъ свое критическое поприще, онъ установляетъ теоретически понят1я о литературе, изъ которыхъ, путемъ по следовательная развийя, образовались его позднейппе взгляды. Въ своихъ эстетическихъ представлешяхъ онъ началъ съ теорш безсознательнаго творчества, но по мере того, какъ спадалъ фи лософски туманъ и разъяснялось для него жизненное назначеше искусства, Белинскш отклоняется отъ первоначальной точки зревия и даетъ все больше места теорш сознательнаго творчества, тре-бовашямъ жизни и общества. Онъ понимаетъ теперь искусство уже не какъ безсознательное и эгоистическое виташе художника, въ его исключительной сфере, но какъ одно изъ выражения жизни, разумен!е которой и служеше ей обязательны для художника, какъ для всякаго мыслящаго человека. Ценя въ литературе одно изъ главнейшихъ средствъ общественнаго развийя, особенно въ те времена, когда только въ литературе общественная мысль могла сколько-нибудь высказываться, — критика переходила на , публицистическую почву, или, точнее говоря, впервые поставила дествительную задачу, предстоящую литературе, — которая до того времени довольствовалась у насъ ролью или отвлеченной, или элементарно-дидактической, или дилеттантской. Какъ бы дальше ни совершалось движете, что бы ни проповедывала ли тература, но съ техъ поръ она уже стояла на почве действи-тельныхъ интересовъ жизни, выражала существуюшдя въ ней направлешя, а не служила только одному развлечению. Въ этомъ изменении значешя литературы въ обществе,—большая доля за слуги принадлежала именно Белинскому.
Деятельность Белинскаго въ этомъ отношенш, и вообще дея тельность этого круга находила опору въ естественномъ возра-
— 447 —
стаяш самой литературы. Въ сороковыхъ годахъ литература пред ставляла любопытное зрелище новой возникавшей жизни. Тотъ протеста противъ застоя и стйснешя образованности и обществен ной жизни,—къ которому приходилъ кругъ Бйлинекаго,—выра жался въ то же время въ литература поэтической. Когда выра-ботывалось теоретически поняпе о необходимости реальнаго со-держатя, о необходимости изучетя самой жизни, объ изгнанш романтической фантастики,—въ нашей поэзш являются таланты первостепенной силы, идупце въ этомъ самомъ направленш: Гоголь, Кольцовъ, Лермонтовъ. ВсЬ они являются совершенно независимо одинъ отъ другого, изъ различныхъ круговъ общества, изъ раз-личныхъ слоевъ образовашя и, наконецъ, независимо отъ кри тической школы круга Б-Ьлинскаго 1). Гоголь и Кольцовъ яви лись вн4 всякаго влшшя европейской литературы, даже съ самымъ ограниченнымъ образоваш.емъ, — но это не помешало ни тому, ни другому изображать народную жизнь съ такой поэз1ей и нравы общества съ такою правдой, какихъ еще не видела наша лите ратура. ЗдЬсь являлась, наконецъ, та чистая действительность, которой доискивалась философская Teopin. Съ Гоголемъ литера тура окончательно становилась на ту дорогу, которой такъ долго искала ощупью, и совершенно свободная отъ чужихъ вл!янш, прюбр&тала чисто русское содержаше. Развитее Лермонтова шло инымъ путемъ, съ одной стороны подъ сильнымъ вл!яшемъ Бай рона, съ другой—въ общественномъ кругу, очень далекомъ отъ народной жизни, но несмотря на то и Лермонтовъ замечательно угадывалъ народно-поэтичесше мотивы (въ „П4сн£ о Калашни кове *), какъ тогда это удавалось одному Кольцову и какъ уда валось только очень немногимъ вдосл£дств1и. ВмйстЬ съ гЬмъ, во многихъ стихотворешяхъ и въ „Герое нашего времени" онъ затрогивалъ самыя глубошя помышлешя лучшихъ умовъ своего времени.
Это совпадете теоретическаго развит!я понятШ съ фактами поэтической литературы указывало, что въ этихъ явлешяхъ была глубокая историческая последовательность. Въ самомъ деле, среди полнаго торжества понятШ оффищальной народности, подле той литературы, — „писанной слогомъ помадныхъ объявление, по вы ражению Гоголя,—которая доказывала, что мы живемъ въ луч-шемъ изъ м!ровъ, являлась другая литература, которая, повиди-
х) Только Кольцовъ былъ дружески связанъ съ кружкомъ Станкевича и отчасти развился подъ его вл!ятемъ,—но сущность его поэзш образовалась раньше и само стоятельно.
— 448 —
мому нитЬмъ не нарушая господствующая тона, мало заметно для большинства, вносила совершенно новыя начала. Гоголь, сле дуя въ своихъ общественныхъ взглядахъ предашямъ пушкин-скаго круга, не помышляя ни о какомъ изслЬдованш существую-щихъ формъ, даже заискивая передъ властями, издаетъ глубокую сатиру, где действительно сквозь см^хъ слышались слезы: про-тивъ воли автора въ его изображетяхъ говорило отрицате описы ваемой имъ жизни, такъ что самъ Гоголь не могъ впосл4дствш вынести этого значешя своихъ произведены} и отрекся отъ нихъ... Поэз1я Лермонтова, исполненная глубокаго и сильнаго чувства, въ своемъ соприкосновенш съ жизнью общества была только nossifl скорби, безнадежности и озлоблешя. Въ его произведе-шяхъ встречали выражеше своего чувства т& „липте" люди, которые съ своими порывами къ общественной деятельности, съ своими идеалами и стремлешями, даже съ своимъ образовашемъ, находили себя совершенно чужими въ господствующихъ нравахъ. Въ поэзш Кольцова, народная „муза" опять не имела никакихъ ш&сенъ для народности оффищальной...
Общественная важность элементовъ, внесенныхъ въ литера туру этими писателями, очевидная уже изъ ихъ параллельнаго и независимаго другъ отъ друга развийя, и изъ содержашя са-мыхъ произведенш, обнаруживалась далее и гЬмъ, что эти эле менты послужили основашемъ дальнейшего литературнаго раз-вийя. Къ Гоголю особенно примыкаетъ такъ-называемая „нату ральная школа", которая последовала его указашямъ и стала рисовать русскую действительность, не подкрашивая ее фальши выми красками. Лермонтовсше мотивы въ большой степени вошли въ изображеше типовъ новаго образованнаго поколетя сороко-выхъ годовъ. Кольцовъ навсегда устранилъ прежтя книжныя подделки народно-поэтическаго склада и указалъ, чемъ можетъ быть поэз1я въ настоящемъ народномъ стиле.
„Натуральная школа" (не забудемъ, что ея последнимъ за-вершешемъ былъ тогда Тургеневъ, съ „Записками"Охотника") шла по дороге, указанной Гоголемъ, уже сознательно. Есте ственно, что она вызвала противъ себя вражду всехъ старыхъ партШ, между прочимъ и прежней пушкинской школы; къ ней недружелюбно относились и славянофилы. Однимъ непр!ятно было видеть въ ней несомненное развит1е гоголевской сатиры, за кото рой, напримеръ, ближайппе друзья Гоголя, по всему складу своихъ понятй, не хотели признать ея отрицательнаго значен!я, или по крайней мере одобрить его: другимъ непр1ятно было за метить очевидную связь „натуральной школы" съ образомъ мыс-
— 449 —
лей, отличавшимъ „западное" направлеше: въ ней, не безъ осно вана, чуяли вл1яше Белинскаго. Въ самомъ д4л-Ь, одной изъ главныхъ заслугъ еш критики было то, что она съ перваго взгляда угадала и разъяснила все высокое значеше Гоголя, и т4мъ безъ сомн-Ьтя въ большой степени увеличила его вл1яше. Для писателей „натуральной школы" непосредственное впечат-jiflie произведет» Гоголя усиливалось вс4мъ вл!яшемъ Белинскаго. Такимъ образомъ, литература и критика действовали взаимно одна на другую, и литературные вопросы совершенно изменили свой характеръ. Романтичесте стилисты должны были сойти со ецены; явилось требоваше общественнаго содержашя въ литера-турныхъ произведешяхъ, и Белинскому почти исключительно принадлежите установлете новыхъ литературныхъ идей. Задача писателя—не только художественная, но и общественная; онъ обязанъ служить лучшимъ интересамъ человеческой мысли, нрав-ственнаго и гражданскаго достоинства въ своемъ обществе, по тому что и содержаше искусства тождественно съ этими инте ресами. Белинскш, хотя крайне стесненный въ своей литератур ной деятельности внешними препятств!ями, успйлъ выразить и утвердить новый складъ не только литературныхъ, но и обще-ственныхъ понятй; для новыхъ поколенш онъ сталъ нравственно-воспитательной силой.
Изучая мнетя Белинскаго, нужно иметь въ виду, что эти мнетя въ то время не могли быть изложены съ достаточной пол нотой *); поэтому, для полнаго понимания ихъ надо предпринять „чтете между строками* и дополнять критичесмя его мнетя т4ми мыслями, которыя были имъ высказаны безъ внешнихъ стесненШ.
Взятая въ целомъ, система мнешй Белинскаго и всего круга, которому онъ принадлежалъ, была продолжающимся развийемъ идей, появившихся въ русскомъ образованномъ обществе въ двад-цатыхъ годахъ: это была .новая ступень того же критическаго обращетя къ вопросамъ нашей внутренней жизни и того же стремлешя къ формамъ общественности, более совершеннымъ въ гражданскомъ смысле. Посредствующимъ звеномъ между стрем-лешями двухъ поколенш было „Письмо" Чаадаева; его скепти-цизмъ и европейсшл симпатш были темъ содержатемъ, которое нужно было переработать, чтобы идти дальше. Новое направ-
1) Образчикомъ того, съ какимъ жаромъ могъ бы онъ говорить о предметахъ литературы и общественной жизни, служитъ его переписка и въ особенности заме чательное письмо къ Гоголю.
ХАРАКТЕР. ЛЙТКР. 29
— 450 —
лете, пройдя свою предварительную школу въ идеализме Геге-левой философш, вскоре заявило свои общественные взгляды: достигнувъ своей зрелости, оно решительно покинуло дорогу оффи щальной народности, не удовлетворяясь ея результатомъ - еуще-ствовавшимъ характеромъ умственной и общественной жизни. Но деятельность для людей этого направлетя была тогда возможна исключительно въ области предметовъ и интересовъ литератур-ныхъ; поэтому, Белинскому оставалось бороться противъ старыгь литературныхъ партш, олицетворявшихъ въ себе консервативную рутину. Господствующая система понятШ оффищальной народ ности не могла подлежать критике; въ этомъ отиошенш новое направлеше было совершенно связано; въ спорахъ съ старыми литературными партоши оно по необходимости должно было умал чивать объ этой стороне ихъ мненш, выражая только свое не-сочувств1е къ „квасному и кулачному патрютизму"; чисто лите ратурная часть деятельности старыхъ партш была подорвана уже вскоре новымъ направлен1емъ. Главнымъ противникомъ, съ кото-рымъ предстояло бороться, оставались славянофилы *). Кружокъ, къ которому принадлежалъ Бйлинскш, боролся съ ними въ осо бенности потому, что виделъ въ славянофильстве силу, равную себе по умственному оружш и общимъ философскимъ основа шямъ (друие равны не были), но въ его мнешяхъ виделъ т£ же начала оффищальной народности, только въ форме, облечен ной въ философстя доказательства, ухищренной и доктринерской.
1) По поводу славянофильства Погодинъ выставлялъ противъ меня въ „Граж данине" (1873) цъмгый рядъ обвиненш, между прочимъ въ томъ, что я то включаю въ славянофильство его, Погодина, и „Москвитянинъ", то выделяю ихъ,—и что я не узналъ литературы предмета. Но самъ обвинитель, конечно, запамятовалъ эту литературу, потому что выдъ*леше „Москвитянина" изъ славянофильства сделано вовсе не мною въ первый разъ, а гораздо ранее,—сначала, отчасти самими настоя щими славянофилами, а потомъ, между прочимъ, некоторыми критиками, совершенно благоприятными славянофильству.
Въ сороковыхъ годахъ, напротивъ, часто смешивали „Москвитянинъ" Погодина и Шевырева и славянофиловъ въ одну партш, но той простой причини, что въ то время отчасти не вполне еще определилась ихъ разница, отчасти потому, что сла вянофилы, не имея собственнаго издатя, прибегали къ „Москвитянину". Впослйд-ствш, чтобы высказываться безъ чужихъ дополненш, славянофилы начали издавать свои „Сборники".
А существенная разница между ними, говоря вкратце, была та, что въ поня-т1яхъ „Москвитянина" было гораздо больше лести оффищальной народности (или казенной, какъ разъяснялъ Погодинъ,—все равно), ч*Ьмъ славянофилы считали прв> личнымъ, и что въ „Москвитянине" былъ еще особый, такъ сказать, юродивый эле мента (опровержеше системы Коперника и т. п.), котораго славянофилы также удалялись.
— 451 —
Выше мы имйли случай упоминать, какъ легко было въ соро-ковыхъ годахъ смешивать славянофильство съ мн-Ыями Погодина и Шевырева; иногда славянофилы вступали въ „Москвитянинъ", не отказываясь отъ солидарности съ его другими мн^шями. По нятно, что большинство читателей въ то время совершенно ихъ смешивало, и критика не могла не трактовать ихъ вмйстй. Но яоложеше круга Бйлинскаго въ этомъ спорЗз было далеко не благопр1ятное: ихъ противники являлись въ слишкомъ тЬсномъ союз* съ поняпями, до которыхъ нельзя было касаться.
Споръ, происходивши между двумя сторонами, представлялъ собой, въ сущности, давнее историческое столкновеше двухъ на-чалъ, которыя можно определить какъ консервативное предаше и потребность прогресса, какъ нащональную исключительность и стремлеше къ усвоешю европейской образованности. Теперь этотъ споръ велся въ области теоретическихъ понятш, до которыхъ до-стигъ небольшой слой наиболее образованныхъ людей. 064 сто роны исходили изъ однихъ первоначальныхъ философскихъ изу ченш. Философ!я Гегеля была такъ абстрактна, что изъ нея, въ практическомъ примйненш, можно было извлекать самые не сходные выводы. Славянофилы выводили изъ нея свое учете въ духи правой стороны Гегелевой школы; ихъ противники, отчасти наскучивъ философской казуистикой, отчасти подъ ашшемъ дру гого порядка идей, вынесеннаго изъ общественно-политическихъ изученш,—отвергли ея консервативные выводы и развивали ея основашя дальше въ томъ духгЬ, въ какомъ стали излагать это учете въ самой Гермати наиболее смелые последователи школы. (Образчикомъ остаются, напр., извйстныя герценовсмя „Письма объ изученш природы",—въ которыхъ мнопя страницы написаны какъ будто теперь какимъ-нибудь изъ писателей, основывающихъ философш на началахъ естествознашя). Разница въ пр!емахъ фило-софскаго разсуждетя, естественно, сопровождалась разницей, даже противоположностью въ выводахъ—во всей систем* мн4нш. Сла вянофилы и кругъ друзей Б&яинскаго разошлись и въ теолопи, и въ истор1и, и въ поняйяхъ общественвыхъ.
Мы вид&ли, въ какомъ дух* славянофилы развивали свою теологическую систему. Для ихъ противниковъ эта аргументащя не была убедительна ни въ теоретической, ни въ исторической части *). Относительно первой противники славянофильства стояли
1) Понятно, что зд'Ьсь р'Ьчь идетъ не объ однихъ печатныхъ разсуждешяхъ сто-ронъ. Въ печати прямая постановка этихъ вопросовъ была тогда немыслима. Но по временамъ противники встречались, и печатную полемику заменяли устныя беседы и препирательства,—изъ которыхъ кое-что проскользадо и въ литературу.
29*
— 452 —
на совершенно иной точки зрйшя: чистому супранатурализму сла-вянофиловъ они противопоставили бы право свободнаго изелйдо-вашя; теологической теорш, которой принудительность возму щала въ нихъ самые глубоше инстинкты ума и чувства, они противопоставили бы „молодыхъ гегел1анцевъ", ращовалистовъ, тюбингенскую школу. Даже для тЪхъ членовъ круга, которые сами отличались релипознымъ идеализмомъ, какъ ГрановскШ, не имела ничего сочувственнаго догматика славянофиловъ, на которой они утверждали самыя важнкя положешя объ исторш и цивили зацш запада и востока, и которая въ девятнадцатомъ столЬйи хотела сохранить значеше, принадлежавшее ей въ десятомъ веке. Делеше человеческой цивилизацш на два развийя, по раздвоенно догматики, было невообразимо для противниковъ славянофильства, по веЬмъ ихъ историческимъ поняйямъ. Въ Mipe византШскомъ, поставленномъ такъ высоко славянофилами, они видели только застой и упадокъ. Если русскому народу не приходились духъ и формы Запада,—спрашивали они,—то что же общаго имел* русски народъ съ жизнью византшской? Где была органическая связь между славянами, варварами отъ молодости, и греками, варварами отъ дряхлости? И что такое Визант1я, какъ не тотъ же Римъ, но Римъ временъ упадка, безъ славныхъ воспоминашй, безъ раскаяшя? Въ теологическомъ устройстве Византш они ви дели тотъ же существенный характеръ, какъ въ западномъ Mipi, только более вялый и апатическш; въ ея устройстве граждан-скомъ—только неограниченный деспотизмъ и страдательное по-виновеше, поглощеше личности государствомъ, государства имне-раторомъ. Южные славяне были въ продолжительныхъ и тйсныхъ связяхъ съ этой Визанйей: что же они изъ этого вынесли? Гд£ цивилизующая сила византШскаго принципа, у самихъ грековъ, и у веЬхъ тйхъ народовъ, которые принимали этотъ принципъ? Такимъ образомъ, несоглас!е мнешй распространялось и на историческую часть вопроса. Какъ славянофилы восхваляли древнюю Русь, такъ ихъ противники считали русскую старину, перщъ господства византшскихъ заимствованы,—временемъ патр1архаль-наго деспотизма и невежества, для заключешя котораго необхо дима была реформа. Белинскш и его друзья не убеждались кон-трастомъ греко-славянской и западной цивилизацш, который вы ставляло славянофильство: съ одной стороны, они искали и не находили техъвеликихъ истинъ, которыя предполагались въ древне русской цивилизацш, и находили только развиие внешней силы въ Московскомъ царстве, византшско-восточнаго склада, и нравы, описанные Котошихинымъ; съ другой, удивлялись, какъ славяно-
— 453 —
фильство могло такъ легко и странно относиться къ тому, что выработано умственной и политической HCTopiefi Европы... На-Еонецъ, они только смеялись надъ т^мъ, какъ близки по духу славянофиламъ „Москвитянинъ", особенно устами Щевырева, обличалъ „развратъ мышлешя" и безстыдство зватя", овла-д&вппе Европой...
Противъ писателей „западнаго" направлешя, и противъ Б4-линскаро особенно, не разъ впослйдствш выставляемы были обви-нешя въ этомъ пренебреженш къ древней Руси и непониманш ея, въ такомъ же непониманш и несправедливомъ отношенш къ народной поэзш, къ возникавшей малорусской литературе, нако-нецъ, къ целому славянскому Mipy; рядомъ съ этимъ винили ихъ въ крайнемъ поклоненш Петру Великому, реформе, государствен ному началу (даже въ „централизащи"!), за которымъ они при знавали право, какъ за силой, и т. п. Винили даже въ несочув-ствш вообще къ народному. Устраняя это последнее обвинеше, какъ основанное, относительно круга Б4линскаго, на явномъ не-доразум^ши, о другихъ обвинешяхъ надо заметить следующее. Во-первыхъ, обвинители отчасти приводятъ мн^тя Б^линскаго безъ должнаго разбора, смешивая въ одно его первыя сочинетя и последтя, тогда какъ первыя были только началомъ, приго-товлешемъ, которое после было имъ покинуто. Во-вторыхъ, мн4н1я Б4линскаго объ этихъ предметахъ всего чаще высказывались въ полемики, следовательно, въ более обыкновеннаго резкой форме, и, разсчитанныя на опровержеше противнаго мн4шя, по необхо димости выставляли больше одну спорную часть предмета. Въ-третьихъ, недостатки Бйлинскаго были недостатками времени: въ то время не было ни т£хъ научныхъ изсл4довашй, которыя те перь расширили наши историчешя представлешя, ни т^хъ явленш литературныхъ, которыя такимъ же образомъ изменяли прежше взгляды,—каково, напр., последующее развит1е втнографическихъ изучешй и т. п. Въ мнешяхъ Бёлинскаго бывали действительныя ошибки и крайности, но зато кому мы больше всего обязаны темъ, что остановлены были друпя крайности, гораздо более вредныя?
Вникнувъ въ понят1я Белинскаго, мы увидимъ, что въ свое время, сказанное имъ имело свои основашя, могло или должно было быть сказано; увидимъ, что были въ его мнев1яхъ и ошибки, но увидимъ также ихъ причину,* и потому умеримъ и обвинев!я, или совершенно ихъ отвергнемъ. Славянофилы и ихъ друзья въ „Москвитянине" пустили въ ходъ мысль о „гшенш Запада*: отчасти, эта мысль была и полемическимъ ударомъ „западному"
— 454 —
направленш. Люди этого направлев1я находили проповедь о гтенш Запада просто безсмысленной, когда она шла, напр., отъ Щевы-рева, и вместе вредной, потому что она самымъ грубымъ обра-зомъ вторила обскурантизму, котораго у насъ всегда бывало вдо воль. Серьезнее относились они къ этому обвинешю, когда оно шло отъ настоящихъ славянофиловъ, кадъ Хомяковъ, Кир^евскШ. На положеше о гтенш Запада они отвечали различными объ-яснен1ями. Прежде всего, они находили, что мысль не нова и даже принадлежитъ не намъ, а нйкоторымъ писателямъ самой Европы. „Европа,—говорили они,—не дожидалась ни даэзш. Хомякова, ни прозы редакторовъ „Москвитянина", чтобы понять, что она теперь накануне переворота, возрождешя или полнаго разложетя. Сознаше упадка нын'Ьшняго общества, это—соща-лизмъ, и конечно, его писатели заимствовали свой приговоръ про-тивъ современной Европы не изъ еочияенш Шафарика, Коллара или Мицкевича. Сощализмъ былъ извйстенъ въ Россш л-Ьтъ десять раньше того, ч4мъ стали говорить о славянофилахъ"... Но если указанный источникъ могъ существовать для Хомякова или Кирйевскаго, то для другихъ проповйдниковъ гшешя Запада послужили друпе источники, также западные, только имйвпие гораздо менее смысла или вовсе его неимЗзвппе, напр., писашя всякихъ ретроградныхъ партш, феодаловъ и клерикаловъ, кото-рымъ современная Европа казалась близкой къ гибели по край нему развитш либерализма: это совершенно сходилось съ тёмъ, что подобныя ретроградныя партш думали о Европе и у насъ. Но откуда бы ни взялась, эта мысль была крайней неле постью, какъ аргументъ противъ нашего заимствовашя западной образованности. Если даже верить западнымъ пессимистамъ, то гибель грозила въ Европе только изв'Ьстнымъ общественнымъ фор-мамъ, но вовсе не самой цивилизация, не собраннымъ ею богат-ствамъ науки и искусства. Западный пессимизмъ у людей кон-сервативныхъ или ретроградныхъ партш былъ ясенъ, и мы уже повторяли его во времена Магницкаго; у сощалистовъ онъ исхо-дилъ изъ чувства общественной справедливости, которое было плодомъ той же цивилизацш, и имйлъ определенную задачу—рас-пространеше выгодъ цивилизацш на массы. У насъ проповед ники гшенш Запада даже не поняли или не захотели понять настоящаго значешя этихъ западныхъ отрицашй современной европейской жизни и напрасно ссылались на западныхъ отри цателей (какъ после стали ссылаться на Гартмана), потому что западные отрицатели, конечно, не удовлетворились бы тгъми раз-решешями этого вопроса, какое предлагали наши философы. За-
— 455 —
падное недовольство европейской жизнью было недовольство взрос-лаго человека, результатомъ, Еоторый былъ бы еще очень и очень хорошъ для мальчика или юноши, и наша проповедь европей ская гшешя производила т4мъ бол4е тяжелое впечатлите, что ваша собственная образованность была слишкомъ скудная.
БйлинскШ, между прочимъ, остановился на этомъ предмет* по поводу „Русскихъ Ночей" кн. Одоевскаго, гдй одно изъ дей ствующих* лицъ, Фаустъ, излагаетъ это rflieme Запада. Б-Ьлин-сшй указываете сходство его мн&нш съ славянофильскими, при знает^ что есть очень много в'Ьрнаго въ его изображешяхъ общественныхъ бйдствШ европейской жизни, напр., пролетар1ата и т. п., но приводить ц4лый рядъ возраженш на общую мысль, и въ заключеше такъ характеризуетъ сомнйшя этого Фауста, то-есть и кн. Одоевскаго. „Да, ужасно въ нравственномъ от-яошенш состояте современной Европы, — говоритъ Бйлинстй. Скажемъ болйе: оно уже никому не новость, особенно для самой Европы, и тамъ объ этомъ и говорятъ, и пишутъ еще съ гораздо болыпимъ знашемъ дЬла и бйлыпимъ убЗждешемъ, нежели въ еостоянш делать это кто-либо у насъ. Но какое же заключеше должно сделать изъ этого взгляда на состоя eie Европы? Неужели согласиться съ Фаустомъ, что Европа, того и гляди, прикажетъ долго жить, а мы, славяне, напечемъ блиновъ на весь м!ръ, да и давай поминки творить по покойнице?.. Подобная мысль, еслибъ о ея существованш узнала Европа, никого не ужаснула бы тамъ... Нельзя такъ легко делать заключешя о такихъ тяжелыхъ вещахъ, какова смерть—не только народа (морить народовъ намъ ужъ ни-почемъ), но ц&лой, и притомъ лучшей, образованнейшей части св4та. Европа больна, — это правда, но не бойтесь, чтобы она умерла; ея болезнь отъ избытка здоровья, отъ избытка жизнен-ныхъ силъ; это болезнь временная, это кризисъ внутренней, под земной борьбы стараго съ новымъ: это—усшпе отрешиться отъ общественныхъ основанш среднихъ в-Ьковъ и заменить ихъ осно-вашями, на разуме и натурй человека основанными. Европе не въ первый разъ быть больною: она была больна во время кре-стовыхъ походовъ и ждала тогда конца Mipa; она была больна передъ реформащею и во время реформацш,—а видь не умерла же, къ удовольствш господъ душеприказчиковъ ея! Идя своею дорогою развит!я, мы, pyccKie, имйемъ слабость веб явлешя за падной исторш мтърить на свой собственный аршины мудрено ли посл4 этого, что Европа представляется намъ то домомъ ума-лишенныхъ, то безнадежною больною? Мы кричимъ: „Западъ! Востокъ! Тевтонское племя! Славянское племя!" и забываемъ,
— 456 —
что нодъ этими словами должно разуметь человечество... Мы предвидимъ наше великое будущее, но хотимъ непременно иметь его на счетъ смерти Европы: какой по-истине братскгй взглядъ на вещи! Не лучше ли, не человечнее ли, не гуманнее ли раз-суждать такъ: насъ ожидаетъ безконечное развит1е, велише успехи въ будущемъ, но и развийе Европы и ея успехи пойдутъ своимъ чередомъ? Неужели для счаспя одного брата непременно нужна гибель другого? Какая не философская, не цивилизованная и не христнская мысль!"... х).
Б4линскш опровергаетъ зат4мъ и друпя мнешя Фауста, при водивши его къ сомнешямъ о судьбе Европы, и его замечашя достаточно разъясняютъ дело. Надо заметить, что у славянофи-ловъ и въ „Москвитянине" гибель Европы утверждалась еще гораздо бол^е категорически (хотя, быть можетъ, съ меньшими доказательствами), чемъ у кн. Одоевскаго, и нужно предста вить себе услов1я тогдашней литературы, чтобы судить о впечат-ленш, какое должны были производить эти обвинешя западной образованности, и безъ того заподозренной у насъ, какъ источ ника всякой порчи. Безъ этого нападешя на западную Европу были совершенно безвредны и, действительно, служили поводомъ къ самому веселому остроумш Герцена.
Мы видели прежде, какимъ образомъ споръ о родовомъ и общинномъ быте выросталъ зъ споре партш до спора о самомъ принципе цивилизащи. Писатели „западнаго" направлешя могли быть неправы въ исторической части предмета, видя родовой бытъ тамъ, где были друпя бытовыя формы, — но вопросъ этимъ не исчерпывался. Говоря о погдощеши личности родовымъ бытомъ, „западное" направлеше разумело то поглощете личности быто выми формами (кашя именно оне были, въ этомъ смысле было почти безразлично), которое кончалось политическимъ безправ1емъ и рабствомъ. Общинный бытъ, защищаемый славянофилами, не предотвратилъ также этого рабства. Славянофилы отвергали евро пейское поняйе о личности, смешивая его съ узкимъ эгоизмомъ и не желая видеть его другого значешя, которое представлялось целымъ рядомъ историческихъ осободительныхъ идей, достигну-тыхъ развипемъ личности на Западе. Но сами славянофилы не разрешали вопроса объ отношенш личности и государства или разрешали его очень странно. Настаивая на общине, они не объясняли, какимъ образомъ она могла иметь цивилизующее вл1яше и почему внутреннш общественно-политическш резуль-
г) Сочпн. Бкншскаго, IX, стр. 56 и слйд.
— 457 —
татъ ея былъ такъ ограниченъ. Общинный быть не пом-Ьшалъ образоваться чисто-деспотическому характеру московская царства, не дом'Ьшалъ потомъ подавленно зачатковъ свободной обществен ности, которые были въ древнихъ учреждениях... „Западное" направлеше думало, что община сделала мало, что, не спасши древней свободы, и потомъ не спасла крестьянина отъ крепо стного права, и что ея дальнейшее существоваше (которое, безъ сомнЗшя, было бы желательно) едва ли можетъ быть прочно безъ свободы личности. Оно думало при этомъ, что самый нашъ иате-ресъ къ общине начался только тогда, когда западный сощализмъ, забывши старую европейскую общину, вновь теоретически по-строилъ ее,—тогда только и мы вспомнили о своей старой, еще уцелевшей общине.
На указашя о поглощенш личности бытовыми формами (теми или другими) въ древней Руси славянофилы отвечали, въ упо мянутой прежде статье М... 3... К..., своеобразной теор1ей, по которой, напротивъ, личность въ древне-русской жизни была раз вита, но съ темъ вместе столь проникнута христ!анскимъ сми-решемъ и интересомъ общины, что отрицала самоё себя и пере давала все свое содержан!е одному верховному главе целой зем ской общины... „Москвитянинъ,—говоритъ (намекая на эту статью М... 3... К...) одинъ современникъ, — заимствовалъ свои аргу менты изъ старыхъ русскихъ летописей, изъ греческаго катехи зиса и гегелевскаго формализма. Славянофильски авторъ пола-гаетъ, что начало личности было развито въ древней PocciH, но что личность, просвещенная греческою церковью, обладала высо-кимъ даромъ самопожертвовашл и добровольно переносила свою свободу на личность государя... Онъ выражаетъ собой состра-даше, благоволеше и свободную индивидуальность. Каждый отка зывался отъ личной самостоятельности и вместе съ темъ спа-салъ ее въ представителе личнаго начала, государе". Упомянутый современникъ самымъ решительнымъ образомъ возстаетъ противъ этой „испорченной д1алекти&и% противъ этого „безнравственная злоупотреблешя словъ", безнравственнаго потому, что оно де лается сознательно. „Чт5 значатъ эти метафоричесюя решетя, которыя представляютъ только самый вопросъ навыворотъ? Къ чему эти образы, эти символы, вместо самыхъ вещей? Разве, славянофилы изучали летописи Визавтш затемъ, чтобы привить себе эту визаатйскую язву? Мы не греки временъ Палеологовъ, чтобы спорить объ opus operans и opus operatum въ то время, когда къ намъ въ дверь стучится великое и неизвестное буду щее"... „Философская метода славянофиловъ не нова; въ трид-
— 458 —
цатыхъ годахъ такимъ же образомъ говорила правая сторона гегел!авцевъ; н4тъ такой нелепости, которой нельзя было бы ввести въ формы пустой д1алектики, давая ей видъ глубокой мета физики... Славянофильскш авторъ, говоря о верховномъ предста вительстве личности^ только парафразировалъ очень известное опред4леше рабства, которое даетъ Гегель въ своей Феномено-логш (Негг und Knecht). Но онъ преднамеренно забылъ, какъ Гегель выходитъ изъ этой низшей ступени человеческаго созна-н!я... Надобно заметить, что этотъ философски жаргонъ, по формй принадлежащей науке, а по содержание—схоластики, встречается также у 1езуитовъ. Монталамберъ, отвечая на запросъ о жесто-костяхъ, совершонныхъ папскимъ правительствомъ въ римскихъ тюрьмахъ, говорилъ: Вы говорите о жестокостяхъ папы, но онъ не можетъ быть жестокъ, ему запрещаетъ это его положеше; онъ, нам-Ьстникъ 1исуса Христа, можетъ только прощать, быть милосердымъ, и действительно папы всегда прощаютъ... На смешка, которая заставляете презирать человеческое слово", и проч.
Таковы были мнешя людей „западнаго" направлешя о сла вянофильской теорш, выраженной въ статье М... 3... К... 1). Мнешя Белинскаго были совершенно съ этимъ солидарны, и его собственныя опровержешя славянофильства были писаны съ той же общей точки зрешя. Съ Teopiefi М... 3... К..., въ которой теологически принципъ древней Руси также занималъ важное место, соединялось известное учете о „принижети личности" и о „смиреши", будто бы составлявшемъ главнейшую черту въ нащональномъ характере древней Руси, ея высокое достоинство, причину величественнаго разви™ ея исторш и ея превосходство надъ западнымъ м1ромъ. Эту теорш въ то время въ особенности проповедывалъ Щевыревъ, а впоследствш К. Аксаковъ. Белин-скш довольно едко отвечалъ однажды на теорш смирешя обзо-ромъ главнейшихъ фактовъ нашей исторш, изъ котораго оказы валось, что едва-ли смиреше и „лйзбовь" помогли образованно русскаго государства, и что они вообще далеко не составляли отличительнаго качества руководящихъ лицъ русской исторш и никакъ не могутъ считаться особеннымъ свойствомъ или даже исключительнымъ -содержашемъ русской народности 2).
*) Ср. статью Кавелина: „О юридическомъ быгЬ древней Россш", по поводу которой елавянофильыцй критикъ выставлялъ эту теорш, и отв&тъ Каведина на его возражешя.
~) Соч., т. XI, стр. 30 и сл-бд.
— 459 —
Разноглаае въ философскихъ понят1яхъ, въ мнйшяхъ о тео-логическомъ принципе и западной цивилизащи приводило къ pasHO-гласно объ отношешяхъ русскаго народа къ Западу и о русскомъ яащональномъ развитш. Когда славянофилы противополагали Росеш Западу, „западная" школа ставила ихъ въ ту тесную связь, где нравственнымъ соединев!емъ служили общечелове ческие принципы и идеалы. Для Белинскаго и его друзей не были ни убедительны, ни привлекательны толки о предназначена русской цивилизащи, долженствующей будто бы преодолеть и за менить европейскую. Эти толки казались имъ мистической фан-таз1ей. Въ общемъ счете БЬлинскШ признавалъ известную пользу славянофильскаго движешя, хотя только условную и относитель ную, тамъ, где оно указывало недостатки русскаго европеизма: но затемъ идеалы славянофиловъ, обращенное назадъ, считалъ только вреднымъ романтизмомъ, удаляющимъ отъ здраваго по-нимашя современныхъ потребностей нашего образовашя.
Въ новейшее время Белинскаго, какъ и другихъ людей того направлешя, какъ Грановсшй, Герценъ и т. п., нередко упре кали въ космополитизме, въ чемъ-то такомъ, что какъ будто де лало ихъ людьми чуждыми русской жизни, мало ее понимав шими, искавшими для нея чужихъ идеаловъ, и т. п. Нетъ ни чего страннее этого обвинев1я. Эти обвинешя принадлежать въ особенности т4мъ ультра-нащональвымъ мыслителямъ, высшая фи лософия которыхъ заключается въ известномъ мненш, что мы всехъ можемъ закидать шапками. Къ сожаленш, должно сказать, что первые поводы къ этимъ обвинешямъ даны были отчасти самими славянофилами, а также ихъ союзниками въ „Москвитянине". Друзья Белинскаго съ негодовашемъ говорили о наклонности, действительно иногда являвшейся у ихъ противниковъ—прямо или косвеннно винить „западное" направлен!е, вместе съ любовью къ Европе, въ недостатке любви къ отечеству,—и напротивъ, приписывать самимъ себе привилегию патрютизма. Славянофилы и ихъ союзники въ „Москвитянине" вообще терпеть не могли такъ называемой ими „петербургской" литературы, желчно отзы вались о натуральной школе, Тургеневе, кн. Одоевскомъ, и т. д. Было очень возможно, что въ начинавшейся после Гоголя школе, которая обратилась къ изображешю народной и общественной действительности, были ошибки, неточности, невыдержанность; но невозможно было отвергать ни у этихъ писателей, ни у Белин скаго, Грановскаго, Герцена, и пр. полной искренности и самаго одушевленнаго патрютизма. Ихъ враги въ „московской" литера туре не постояли, однако, за такими обвинешями, и кругъ Белин-
— 460 —
csaro справедливо могъ извлекать отсюда недов-bpie къ ц-Ьлой школ 4.
„Положеше натуральной школы,—говоритъ БйлинскШ по этому поводу,—между двумя непр1язненными ей париями (nap-Tien старыхъ противниковъ Гоголя и его школы и парпей сла вянофильской) по истинЬ странно: отъ одной она должна защи щать Гоголя, и отъ обЬихъ—самоё себя; одна нападаетъ на нее за симпатш къ простому народу, другая нападаетъ на нее за отсутств1е къ нему всякаго сочувств1я... 1). Оставимъ въ стороне разглагольствовашя критика „Москвитянина" о народе, а сами зам4тимъ только, что враги натуральной школы отличаются, между прочимъ, удивительною скромностью въ отношенш къ самимъ себ4 и удивительною готовностью отдавать должную справедливость даже своимъ противниками Недавно одинъ изъ нихъ, г. Хомя-ковъ, съ ртдкою въ нашъ хитрый и осторожный вЬкъ наивностью, объявилъ печатно, что въ немъ чувство любви къ отечеству „не вольное и прирожденное", а у его противниковъ—„пршбрйтенное волею и разсудкомъ, такъ сказать, наживное" (Моск. Сборникъ, 1847, стр. 356). А вотъ теперь г. М... 3... К... объявляетъ, въ пользу себя и своего литературнаго прихода, монополию на сим патш къ простому народу! Откуда взялись у этихъ господъ при-тязашя на исключительное обладаше всЬми этими добродетелями? Гд$, когда, какими книгами, сочинешями, статьями, доказали они, что они больше другихъ знаютъ и любятъ русскШ народъ? Все, что делалось литераторами для споспЬшествовашя развитно пер воначальной образованности между народомъ, делалось не ими. Укажемъ на „Сельское Чтешеа, издаваемое княземъ Одоевскимъ и г. Заблоцкимъ... Знаемъ, что гг. славянофилы смотрятъ на это издаше почему-то не очень ласково и не высоко цйнятъ его; но не будемъ зд-Ьсь спорить съ ними о томъ, хороша или дурна эта книжка: пусть она и дурна, да д4ло въ томъ, что литера турная пария, на которую они такъ нападают!, сделала что могла для народа и т£мъ показала свое желаше быть ему по лезною, а они, славянофилы, ничего не сделали для негоа. Bi-линскш ссылается потомъ на Даля, который принадлежалъ тогда къ „петербургской" литературе и котораго мудрено было обви нить, что онъ не знаетъ и не любитъ русскаго народа, и т. д. 2). Когда прошла пора „натуральной школы", то сама критика, продолжавшая дйло Бйлинскаго, указала слабыя стороны этой
г) Славянофилы говорили о ней, что „она не обнаружила никакого сочувств1я къ народу и такъ же легкомысленно клевещетъ на него, какъ и на общество", и т. п. '-) Сочин., т. XI, стр. 252 и стЬд,
— 461 —
школы, но за ней нельзя и теперь отвергнуть большой литера турной заслуги: критика Бйлинскаго и солидарная съ ней школа повествователей окончательно утвердили и развили въ литературе начала, внесенныя Гоголемъ, и дали имъ сознательное значеше. Для того времени, когда деятельность самихъ славянофилов*, действительно, еще немного заявила себя вне полемики, слова Бйлинскаго могли быть очень справедливы.
Другой писатель „западнаго" направлена (Герценъ), полеми зируя съ „Москвитяниномъ", подъ псевдонимомъ Ярополка Водян-ска,го (въ статье „Моеквитянинъ и вселенная"), яамекаетъ на одинъ фактъ отношешй славянофильства къ его противникам^ по поводу стихотворешя Языкова „Сержантъ Сурминъ*. „Кажется,—гово рить Ярополкъ Водянскш,—успокоившаяся отъ суетъ муза г. Язы кова решительно посвящаетъ некогда забубённое перо свое поэз!и исправительной и обличительной. Это истинная цель искусства; пора поэзш сделаться трибуналом* de la poesie correctionelle. Мы имели случай читать еще поэтичесшя произведешя того же исправительнаго направлешя, ждемъ ихъ въ печати; это—громъ и молшя; озлобленный поэтъ не остается въ абстракщяхъ; онъ указуетъ негодующими лерстомъ лица—при полномъ издаши можно приложить адресы!.. Исправлять нравы! что можетъ быть выше этой цели? разве не ее имелъ въ виду самоотверженный Еоцебу и авторъ „Выжигиныхъ" и другихъ нравственно-сатири-ческихъ романовъ?" Здесь идетъ речь о томъ стихотворевш Языкова, о которомъ разсказывается въ бюграфш Чаадаева и Грановскаго; въ последней упомянуты и друпе факты, въ ко-торыхъ обнаруживались подобныя отношешя славянофиловъ и ихъ союзниковъ къ „западному" направленно ]).
Но мнимый крайнш европеизмъ Белинскаго, въ сущности, вовсе не былъ такой крайни, какъ объ этомъ говорили и еще говорятъ. Чтобы въ этомъ убедиться, достаточно познакомиться ближе съ его понят1ями, и не останавливаясь исключительно на нйкоторыхъ особенно резкихъ (или могущихъ казаться резкими) выражешяхъ, кашя случаются у Белинскаго, обратить внимаше на спокойное изложеше его понятш, какъ они сложились въ конце его деятельности 2)... По поводу славянофильскихъ заботъ о нащональности Бйлиншй думаетъ, что эти заботы вовсе не
1) Погодинъ въ указанной выше статьи упоминаетъ объ этихъ отношешяхъ тем
но! фразой: „Бывали случаи и нерюды охлаждемя между иными, всл'вдств1е не-
доразумМй или крайностей, которыя другимъ казались опасными и даже вред
ными для дуьла (?), въ данныхъ обстоятельствах*". „Гражданине 1873, №11.
2) Таковы, напр,, .его обозргШя литературы за 1846 и 1847 годъ. Сочин., т. XI.
— 462 —
нужны, что где вародъ им4етъ действительный внутреншя силы, ему нечего хлопотать о своей нащональностн: она, какъ природа, будетъ проявляться сама собой. По мн-Ьтю его, славянофильсш мечтатя о древней Руси —чисто маниловская фантаз1я, что изъ нашей жизни невозможно вычеркнуть перюдъ Петра Великаго,— потому что самый этотъ першдъ есть уже истор!я, которая вошла въ нашъ нацюнальный характеръ. „Не объ измЗшети того, что совершилось безъ нашего ведома и что смеется надъ нашею во лею, должны мы думать, а объ измънешй самихъ себя на осно ванш уже указаннаго намъ пути высшею насъ волею. Дело. въ томъ, что пора намъ перестать казаться и начать быть., пора оставить, какъ дурную привычку, довольствоваться словами и европейсшя формы и внешность принимать за европеизмъ. Ска-жемъ более: пора намъ перестать восхищаться европейскимъ по тому только, что оно не аз1атское, но любить, уважать его, стре миться къ нему потому только, что оно человгьческое, и на этомъ основанш, все европейское, въ чемъ н'Ьтъ человйческаго, отвер гать съ такой же энерпею, какъ и все аз1атское, въ чемъ н4тъ человйческаго. Европейскихъ элементовъ такъ много вошло въ русскую жизнь, въ pyccKie нравы, что намъ вовсе не нужно без-престанно обращаться къ Европе, чтобъ сознавать наши потреб ности: и на основанш того, чтЬ уже усвоено нами отъ Европы, мы достаточно можемъ судить о томъ, чтЬ намъ нужно" (XI, 23). Мнимая борьба человйческаго съ нащональнымъ есть, въ сущ ности, только борьба новаго съ старымъ, современнаго съ отжи-вающимъ. „Собственно говоря, борьба человйческаго съ нащо нальнымъ есть не больше, какъ риторическая фигура, но въ дей ствительности ея н^тъ. Даже и тогда, когда прогрессъ одного народа совершается чрезъ заимствовало у другого, онъ т4мъ не менее совершается национально, Иначе н4тъ прогресса. Когда народъ поддается напору чуждыхъ ему идей и обычаевъ, не имея въ себе силы перерабатывать ихъ самодеятельностью соб ственной нащональностн въ собственную же сущность,—тогда онъ гибнетъ политически" (XI, 39). Итакъ, хлопотать намеренно о народности, наперекоръ европейскому, безполезно и ни къ чему не ведетъ; но эти толки им-Ьютъ свое основаше,—именно въ про будившемся желанш изучить свою собственную действительность... Причина фалыпйвыхъ понятШ славянофильства о нашемъ на-настоящемъ лежала, по мн^нт Бйлинскаго, между прочимъ въ неправильной оценки Петра. Къ объяснешю реформы онъ воз вращался нисколько разъ и постоянно въ томъ смысле, что Петръ не только не былъ враждебенъ национальности, но есть
— 463 —
именно ея лучпий представитель. Таково было еще мнете Чаа даева; теперь оно развивалось новыми соображешями и у Б*-линскаго, и у другихъ писателей „западнаго" направлетя. Одинъ изъ нихъ высказывалъ впосл^дствш эту мысль въ такой реши тельной форм*: „Петровскш перюдъ сразу сталъ народные пе-рюда царей московскихъ. Онъ глубоко взошелъ въ нашу историо, въ наши нравы, въ нашу плоть и кровь; въ немъ есть что-то необычайно родное намъ, юное; отвратительная примись казар менной дерзости и австршекаго канцелярства не составляете его главной характеристики. Съ этимъ пертдомъ связаны дорога намъ воспоминашя нашего могучаго роста, нашей славы и на-шихъ бйдствш; онъ сдержалъ слово и создалъ сильное государ ство. Народъ любитъ успйхъ и силу".
Въ спорахъ объ этомъ предмете славянофилы выиграли разве одно—они побудили смотреть строже на способы исполнешя ре формы; но сущность мн-ЬнШ Белинскаго и его друзей останется гораздо вЬрнйе исторш, ч^мъ мн*тя славянофильства. Что ка сается обвиненш въ пристрастия къ реформ*, кашя продолжаются и до сихъ поръ, то очень часто Бйлинскш оказывается виноватъ только въ томъ, что не былъ знакомъ съ т-Ьми документами и изследоватями, каше изданы были поел* его смерти.
Не вполне правы и тЬ обвинетя, который поднимаемы были противъ мн4шй Белинскаго о народной^ поэзш. Белинскш, дей ствительно, думалъ о ней далеко не такъ, какъ думаютъ теперь; онъ не восторгался ею безусловно, находилъ въ ней много грубаго и неизящнаго. Но обвинетя поднимаются вообще съ поздюъй-шей точки зр*тя на предмета, тогда у насъ неизвестной. Суще ственной причиной новаго взгляда на народную поэзш было вве дете новыхъ пр!емовъ изучешя, которыхъ въ то время еще не было и которые притомъ не нами были и выдуманы. Белинскш начинаетъ говорить о народной поэзш съ тридцатыхъ годовъ; единственная большая статья его объ этомъ предмет* написана въ 1841-мъ году. Главными авторитетами въ д*л* русской на родной поэзш были тогда Сахаровъ, Снегиревъ, Макаровъ и т. п. Сахаровъ, имевши самыя странныя понят о предмет*, самоучка, который не останавливался присочинять къ народной поэзш соб ственные добавлешя и орнаменты; Снегиревъ, некритичность котораго довольно известна; Макаровъ, котораго теперь странно даже называть въ числе изсл*дователей и котораго, однако, и поздние 1841 года пускали даже въ серьезныя ученыя издашя (напр., въ „Чтетя" московскаго общества). Даже Надеждинъ, челов*къ обширной учености и съ несомненными заслугами въ
— 464 —
русской археолопи и этнографш, до послйдняго времени былъ очень далекъ отъ т4хъ понятш о русской народно-поэтической старине, камя считаются правильными въ наше время. Б-блинсвай не занимался стариной, но зеалъ то, что сделано было тогдаш ними специалистами этого д4ла. Онъ не могъ видйть въ различ-ныхъ ея подробностяхъ того археологически-бытового значетя, какой открыли въ нихъ позднМппя изсл^доватя съ помощью сравнительнаго языкознан1я, миеолопи и археолопи, и судилъ о произведешяхъ народной поэзш по общимъ историческимъ дан-нымъ и по ихъ непосредственному смыслу и эстетическому впе-чатл'Ьнш въ данную минуту,—точка зр&шя не полная, хотя эта последняя сторона ея, въ свою очередь, напрасно совеЬмъ забы вается современными изсл'Ьдователями. Съ другой стороны, Б4-линсшй въ своихъ разсуждешяхъ объ этомъ предмете им&гь въ виду то, какъ отражались толки о народности на самой литера туре. Онъ еще съ тридцатыхъ годовъ началъ высказываться про-тивъ фальшивой и поверхностной погони за ^народностью", справедливо обличалъ вн4шшя подделки подъ народность, считая ихъ новаго рода романтической мишурой, а въ то время было очень много произведены такого рода, гдй народность состояла въ подборе различныхъ народныхъ поговорокъ и прибаутокъ, въ трактирныхъ сценахъ, въ „маленько-мужицкомъ языки", какъ выражался тогда „Маякъ", и пр., и гдй этой мнимо-народной внешностью одевалось самое немудреное, а нередко вовсе пошлое мнимо народное содержаше *). Въ томъ же смысли Б4-линскш не им^лъ сочувств!я къ тогдашней малороссшской лите ратуре, которую также считалъ дйломъ народно-романтической прихоти и моды. Въ самомъ д&й, по тогдашнимъ началамъ трудно было ожидать, чтобы малороссшская литература могла быть или стать достоян!емъ и потребностью народа, средствомъ его образовашя; а малорусской литературы въ бол-Ье широкомъ
г) Его взглядъ на литературную народность выраженъ еще въ стать* о повъхтяхъ Гоголя („Телеекопъ", 1S35; Сочин. I, 226). „Повести г. Гоголя народны въ высочай шей степени; но я не хочу слишкомъ распространяться о ихъ народности, ибо народность есть не достоинство,- а необходимое yaioBie истишю-художественнаго произведения, если подъ народностью должно разуметь верность изображев1я нравовъ, обычаевъ и характера того пли другого народа, той или другой страны. Жизнь всякаго народа проявляется въ своихъ, ей одной свойственныхъ формахъ, следова тельно, если изображете жизни в'ьрно, то и народно... Право, пора бы намъ пере стать хлопотать о народности (въ 1835!), такъ же какъ пора бы перестать писать, не имъ-я таланта, ибо эта народность похожа на „Т-биь" въ басни Крылова; г. Го голь о ней нимало не думаетъ, и она сама напрашивается къ нему, тогда какъ мнопе изъ всбхъ силъ гоняются за нею, и ловятъ одну трив!альность".
— 465 —
объеме онъ не считалъ возможной, какъ не считаютъ ея воз можной славянофилы и даже умеренные украинофилы. По мн4-шю Бйлинскаго, когда высппе классы малорусскаго народа, луч-niie его таланты, какъ Гоголь, присоединялись къ русскому обще ству и образованно, было бы напрасной тратой силъ стремиться къ основанпо особой малорусской литературы: Гоголь не усум-нился писать по-русски и прекрасно едйлалъ, потому что на малорусскомъ языки не были бы возможны даже татя малорус-сшя повести, какъ „Тарасъ Бульба", о другихъ нечего и го ворить.
Словомъ, „народность" въ глазахъ Б4линскаго была высокимъ достоинствомъ, необходимымъ призеакомъ истинно-художественаго произведешя, когда писатель действительно схватывалъ черты вароднаго характера и языка; но всякая подделка, подражавшая народности съ одной внешней стороны, оскорбляла въ немъ чув ство художественности, какъ грубое малеванье, особенно когда съ этимъ внЬшнимъ подражашемъ народности связывалась грубая подделка подъ народный складъ мысли: такъ-называемый „квас ной и кулачный" патрютизмъ, который выдавали и выдаютъ еще за самый народный, былъ ему въ высшей степени противенъ.
Ему не нравились и более изысканныя подделки подъ на родный характеръ и народный воззр4н1я, когда, напр., славяно фильски поэты излагали въ стихотворной форм£ свои тенденция. Такъ Б-Ьлинскш судилъ о стихотворешяхъ Хомякова, въ которыхъ особенно много этой изысканной притязательности. Рядомъ съ Хомяковымъ, онъ очень в4рно характеризовав и произведешя другого славянофильскаго поэта Языкова 1).
Но, несмотря на то, что Бйлинскш былъ однимъ изъ самыхъ крайнихъ представителей „западнаго" направлешя, онъ относился къ славянофильству съ безпристрасйемъ, какого не оказывали ему противники его изъ этой школы. Онъ оспаривалъ ихъ мн4-шя о русской исторш, цивилизащи, нащональности, но, отдавая справедливость ихъ искреннему и самостоятельному убежденно, признавалъ, хотя относительную, но значительную пользу ихъ деятельности. Начало славянофильства Бйлинскш видитъ въ мнйшяхъ Карамзина. Известно, что въ глазахъ Карамзина 1оаннъ Ш былъ выше Петра Великаго, а до-петровская Русь лучше Россш новой. Вотъ источникъ такъ-называемаго сла вянофильства, которое мы, впрочемъ, во многихъ отношешяхъ считаемъ весьма важнымъ явлешемъ, доказывающимъ, въ свою
*) См. обозрите русской литературы за 1844 г.; Сочин., т. IX.
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР.
— 466 —
очередь, что время зрелости и возмужалости нашей литера туры близко. Во времена детства литературы всЬхъ занимаютъ вопросы, если даже и важные сами по себе, то не им-Ьюпце никакого д'Ьльваго применешя къ жизни. Такъ-называемое славянофильство, безъ всякаго сомнйшя, касается самыхъ жиз-ненныхъ, самыхъ важныхъ вопросовъ нашей общественности. Какъ оно ихъ касается и какъ оно къ нимъ относится — это другое дело. Но прежде всего, славянофильство есть уб&ждеше, которое, какъ всякое уб4жден1е, заслуживаетъ полнаго уважешя, даже и въ такомъ случай, если съ нимъ вовсе не согласны". Значеше славянофильства Б*Ьлинскш считаетъ чисто-отрицатель-нымъ. „Дело въ томъ, что положительная сторона ихъ доктрины заключается въ какихъ-то туманныхъ мистическихъ предчувств1яхъ победы Востока надъ Западомъ, которыхъ несостоятельность слишкомъ ясно обнаруживается фактами действительности, всеми вместе и каждымъ порознь. Но отрицательная сторона ихъ уче та гораздо более заслуживаетъ внимашя не въ томъ, что они говорятъ противъ гтющаго будто бы Запада (Запада славяно филы решительно не понимаютъ, потому что мйряютъ его на восточный аршинъ), но въ томъ, чтб они говорятъ противъ рус-скаго европеизма, а объ этомъ они говорятъ много д^льнаго, съ ч4мъ нельзя не согласиться хотя на половину, какъ напр., что въ русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутств1е нравственнаго единства; что это лишаетъ насъ резко выразившагося нащональнаго характера, какимъ, къ чести ихъ, отличаются почти все европейск!е народы; что это д^лаетъ насъ какими-то междоумками, которые хорошо умгЬютъ мыслить по-французски, по-немецки и по-англшски, но никакъ не ум^ютъ мыслить по-русски, и что причина всего этого въ реформе Петра Великаго. Все это справедливо до известной степени..." 1). Б4-линскш дйлаетъ дальше весьма справедливыя замечашя о поло-жительныхъ мнее1яхъ славянофильства и вобще, въ обстоятель-ствахъ тогдашней литературы, очень верно опред4лялъ его зна-чен1е. Также верно онъ объяснялъ и мнимый крайнш европеизмъ своего собственнаго направлешя, те „западные очки", которыми обыкновенно попрекали это направлеше.
„Важность теоретическихъ вопросовъ,—говоритъ онъ въ той же статье,—зависитъ отъ ихъ отношенШ къ действительности. То, чтЬ для насъ, русскихъ, еще важные вопросы, давно уже решено въ Европе, давно уже составляетъ тамъ простыя истины
г) Сочинея1я, XI, 20 и сл*д.
— 467 —
жизни, въ которыхъ никто не сомневается, о которыхъ никто не споритъ и въ которыхъ все согласны. И что всего лучше—эти вопросы решены тамъ самою жизнш, или, если теор1я и имела учасйе въ ихъ р£шенш, то при помощи действительности. Но это нисколько не должно отнимать у насъ смелости и охоты за ниматься р-Ьшенхемъ такихъ вопросовъ, потому что пока не pi-шимъ мы ихъ сами собою и для самихъ себя, намъ не будетъ никакой пользы въ томъ, что они решены въ Европе. Пере несенные на почву нашей жизни, эти вопросы rfi же, да не те, и требуютъ другого решетя. Теперь (1847) Европу занимаютъ новые велик1е вопросы. Интересоваться ими, сйдить за ними намъ можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо намъ, если мы хотимъ быть людьми. Но въ то же время для насъ было бы вовсе безплодно принимать эти вопросы, какъ наши собственные. Въ нихъ нашего только то, что применимо къ нашему положенно; все остальное чуждо намъ, и мы стали бы играть роль донъ-Кихотовъ, горячась изъ-за него. Этимъ мы за служили бы скорее насмешки европейцевъ, нежели ихъ уважеше. У себя, въ себе, вокругъ себя, вотъ где должны мы искать и вопросовъ, и ихъ решешя. Это направлеше будетъ плодотворно, если и не будетъ блестяще. И начатки этого направлешя видимъ мы въ современной русской литературе, а въ нихъ — близость ея зрелости"...
Близкую зрелость литературы Белинскш вообще виделъ въ обращены ея къ изученш русской действительности, и особенно явлешй общественныхъ. Въ этомъ смысле онъ усердно защищалъ отъ всякихъ нападешй „натуральную школу", которая въ первый разъ съ интересомъ и съ любовью стала изучать и изображать низппе общественные классы. Это не нравилось въ особенности старымъ литературньшъ школамъ и известному обширному слою общества, ко'торый, издавна, по прямымъ и косвеннымъ в-шшямъ крепостничества и чиновничества, привыкъ презирать „необра зованна™" мужика. „Что за охота наводнять литературу мужи ками?" повторяетъ Белинсшй вопросъ людей этого рода и ста рается объяснить нравственное значеше, релипозный долгъ и общественную необходимость учасйя и интереса къ низшимъ классамъ, „отъ которыхъ мы отворачиваемся, какъ отъ пари, отъ падшихъ, какъ отъ прокаженныхъ" *). „Посмотрите,—про-должаетъ онъ далее, — какъ въ нашъ векъ везде заняты все участью низшихъ классовъ, какъ частная благотворительность
1) Сочти IX, 3-40 и сл*д.
30*
— 468 —
всюду переходитъ въ общественную, какъ везде основываются хорошо организованный, богатыя вирными средствами общества, для распространена просв,Ьщен1я въ низшихъ классахъ, для по-соб!я нуждающимся и страждущимъ, для отвращешя и преду-преждешя нищеты и ея неизб'Ьжнаго сл-Ьдств1я—безнравствен ности и разврата... Это общее движете, столь благородное, столь человеческое, столь христнское, встретило своихъ порицателей въ лице поклоннйковъ тупой и косной патр1архальности... Но это ли не отрадное въ высшей степени явлев1е новейшей циви-лизащи, успеховъ ума, просв4щешя и образованности? Могло ли не отразиться въ литературе это новое общественное движете, въ литературе, которая всегда бываетъ выражешемъ общества! Въ этомъ отношенш литература сделала едва ли не больше: она скорее способствовала возбужденно въ обществе такого на-правлен!я, нежели только отразила его въ себе, скорее упредила его, нежели только не отстала отъ него". Въ другомъ месте, Белинскш защищаете это направлеше отъ другого упрека—въ утилитарности, и объясняетъ, что общественная полезность ни сколько не мешаетъ эстетическому достоинству произведет^ что искусство въ этомъ отношенш можетъ идти совершенно ря-домъ съ наукой. „Политико-экономъ, вооружаясь статистическими числами, доказываешь, действуя на умъ своихъ читателей или слушателей, что положеше такого-то класса въ обществе много улучшилось или много ухудшилось вследств!е такихъ-то и та-кихъ-то причинъ. Поэтъ, вооружаясь живымъ и яркимъ изобра-жешемъ действительности, показываешь въ верной картине, дей ствуя на фантазш своихъ читателей, что положеше такого-то класса въ обществе действительно много улучшилось или ухуд шилось отъ такихъ-то и такихъ-то причинъ. Одинъ доказываетъ, другой показываетъ, и оба убтьждаютъ, только одинъ логиче скими доводами, другой — картинами. Но перваго слушаютъ и понимаютъ немноие, другого—все. Высочайшгй и священшьйшт интересе общества есть его собственное благосостояние^ равно простертое на каждаго изъ его членовъ. Путь къ этому благо-еостояшю — сознанге, а сознашю искусство можетъ способство вать не меньше науки. Тутъ и наука, и искусство равно необходимы"...
Такимъ образомъ выяснялась совершенно положительная цель литературы и истинный смыслъ, какой она должна иметь въ жизни общества. Относительно современной ему литературы Е$-линскШ не былъ въ заблужденш; онъ виделъ, что въ этомъ са-момъ существенномъ отношенш наша литература еще только
— 469 —
приближается къ своей зрелости, но что ея дальнейшее развийе намечено, и успехъ развийя будетъ зависать уже только отъ вн'Ьшнихъ условШ, въ которыя она будетъ поставлена, отъ того, получить ли она необходимый просторъ. „Литература наша дошла до такого положев!я, что ея успехи въ будущемъ, ея движете впередъ зависятъ больше отъ объема и количества предметовъ, доступныхъ ея завгъдывант^ нежели отъ нея самой. Ч4мъ шире будутъ границы ея содержашя, т4мъ больше будетъ пищи для ея деятельности, т4мъ быстрее и плодовитее будетъ ея развит1е. Какъ бы то ни было, но если она еще не достигла своей зре лости, она уже нашла, нащупала, такъ сказать, прямую дорогу къ ней—а это велики успехъ съ ея стороны" (XI, 43).
Таковы были мнетя Белинскаго, насколько они были тогда высказаны имъ въ печати, Основнымъ его желатемъ, съ самаго начала и до конца, было — просвещете, въ европейскомъ или, точнее, общечеловеческомъ смысле. Его тяжело поражало неве жество и забитость массъ, светское невежество высшихъ клас-совъ, обскурантизмъ, возведенный въ систему, ничтожество обще ственной жизни. Въ одномъ просвещенш онъ виделъ надежду на лучшее будущее. Съ течетемъ его деятельности его мнетя все больше выяснялись; изучете действительности, котораго онъ тре-бовалъ отъ литературы, определялось все более точно, какъ изу чете общественныхъ отношетй и стремлете къ равному для всехъ благосостоянию. Отвлеченные идеалы стараго времени, идеалы истины, добра и красоты развились въ положительныя стремлетя... Услов1я тогдашней литературы не давали Белин скому возможности изложить сколько-нибудь полно свои понятся, — онъ излагалъ ихъ въ техъ тесныхъ пределахъ, как1е достав ляла литературная критика, единственная возможная форма тогдаш ней публицистики; но его понимали и въ этихъ пределахъ, и онъ имелъ чрезвычайно обширное нравственное вл1яте и въ лите ратуре, и въ умахъ новыхъ поколевш. Что было за этими пре делами, т.-е., въ чемъ именно состояли общественныя мнетя Белинскаго, объ этомъ въ свое время читатели догадывались; намъ это известно теперь по разсказамъ современниковъ, близко его зпавшихъ, и по тому немногому, что известно изъ вещей, писанвыхъ Белинскимъ не для печати. Таково въ особенности письмо его къ Гоголю, по поводу „Переписки съ друзьями", почти единственный документа этого рода. Это письмо—представляю щее въ нашей литературе редмй примеръ открытой свободной речи—замечательно въ высокой степени по энерпи чувства, ка-кимъ оно проникнуто, и благородному отрицашю общественной
— 470 —
несправедливости. Это письмо должно быть въ памяти у всякаго, кто сталъ бы определять воззрйшя Бйлинскаго...
Въ томъ развитш нашей литературы, наполняющемъ тридца тые и сороковые года, когдя она не столько служила отголо-екомъ массы общества, сколько упреждала его (по справедливому замйчанш Белинскаго), сколько действовала силами небольшого круга своихъ лучшихъ деятелей,—Белинскому принадлежала своя обширная доля. Это не былъ человйкъ ученый, и ему иногда не доставало св^дйшй 1), но, несмотря на то, онъ могъ занимать одно изъ господствующихъ м^стъ въ литературе его направлешя. въ которой, между прочимъ, действовали тогда несколько людей съ замечательнымъ талантомъ и обширнымъ образоватемъ. Бе линскаго равняла съ ними и иногда ставила выше ихъ сила убеждешя и увлекающее действ!е на другихъ. Его большая за слуга состояла въ томъ, что его усиленныя и твердыя стремле-шя много содействовали литературной деятельности этого круга сложиться въ определенное направлеше. Въ частности, его за слуга была въ томъ, что онъ началъ настоящую критику въ рус ской литературе, распространилъ здравыя теоретичесшя поняш объ искусстве и много способствовалъ развитш той литератур ной школы, которая образовалась подъ вл1ятемъ Гоголя и утвер ждалась на здравомъ изученш действительной жизни.
Вместе съ темъ, Бёлинскш былъ настоящимъ основателемъ исторш русской литературы съ XVIII-го века. Онъ положилъ конецъ тому безсистемному взгляду, при которомъ истор1я лите ратуры была только реестромъ произведен^ и послужнымъ спис-комъ писателей съ голословными одобретями или порицатями, и первый далъ исторш литературы действительно исторически характеръ последовательная развийя. Его эстетичесшя оценки старыхъ и новыхъ писателей сохраняютъ свою цену до сихъ поръ и не могутъ быть обойдены новой критикой. Позднее противъ Белинскаго и въ этомъ отношенш были подняты обвинешя,. утвер ждавшая, что онъ делалъ много ошибокъ, особенно вследств1е того, что мало занимался чисто фактической стороной предмета и пре-небрегалъ „предашями", которыя именно помогли бы ему вернее понять литературныя отношешя прежняго времени 2). Подобныя
1) Въ этомъ онъ, конечно, устуналъ многимъ и изъ своихъ друзей, и изъ про-
тивниковъ,—посл&дше не одинъ разъ этимъ его упрекали; дол?кно сказать, однако,
что, уступая противникамъ въ учености, онъ былъ гораздо бол-ве образованный чело-
вйкъ, чймъ, напр., писатели „Москвитянина". Притомъ, онъ и не брался за пред
меты чистой учености.
2) См., напр., „Р. Въхтникъ", 1861, № 6. Но приведенные образчики ошибокъ
Б'влинскаго, напр., о Станкевичи, не принадлежать къ особенно важнымъ.
—-471 —
обвинены повторялись не разъ, и въ нихъ еще слышится отго-лосокъ другихъ обвиненш, которыя поднимали противъ Белинскаго его враги изъ старыхъ литературных!» партш,—что онъ не знаетъ „предашй", а вместе не уважаетъ и старыхъ писателей...
На эти обвинешя довольно сказать нисколько словъ. Дей ствительно, внешняя фактическая сторона литературной исторш у Белинскаго разработана мало, даже совсЬмъ не затронута, но, во-первыхъ, не ее онъ им4лъ въ виду, она была д4ломъ второй важности, когда нужно было прежде установить самую сущность историческаго вопроса, къ которой могла бы потомъ примкнуть фактическая разработка. Последняя действительно и началась уже только после того, какъ была выяснена сущность историческаго развийя. Правда, мало-по-малу эта разработка рас крыла много новыхъ подробностей, напр., именно указала много незамйченныхъ прежде нитей, связывавшихъ литературу съ жизнью, и точнее выяснила постепенность развит литератур-ныхъ элементовъ, какъ напр , и тесную связь литературы по реформенной съ XVII вйкомъ; но это была уже совебмъ иная сторона задачи. БелинскШ писалъ исторш художественной ли-текстуры, его точка зр4н1я была эстетическая, и здесь новая разработка прибавила очень немного, а въ т£хъ изсл-Ьдовашяхъ, на которыя направились теперь историки, литература прини малась уже въ самомъ обширномъ смысли, не только художе ственная, но и всякая, и новая истор1я становилась истор1ей уже не столько литературы собственно, сколько истор1ей обра-зовашя, общественной жизни и нравовъ,—главный интересъ ея былъ культурный, а не художественный. Во-вторыхъ, пользоваться „предашями" было и не такъ удобно. Предашя, о которыхъ идетъ речь, бываютъ, обыкновенно, въ буквальномъ смысли пре-дашя, изустные разсказы людей; близкихъ къ т-Ьмъ или другимъ лицамъ и фактамъ прошлой литературы. Пользоваться этими предашями можно было бы только двумя путями: или, если бы сами обладатели предашй собрали и изложили ихъ, или же надо было добывать отъ нихъ эти предатя личными разспросами. Первое было бы самое естественное; по слишкомъ известно, что наши владельцы предашй (въ те времена) именно ничего не делали въ этомъ отношенш: въ начали это еще могло быть неудобно по близости времени, но они не сделали этого и после. Для примера довольно сказать, что обладатели предашй не дали бк>графш ни Пушкина, отъ котораго сами получили большую долю своего заимствованнаго света, ни Жуковскаго, который впоследствш нашелъ бшграфа въ своемъ юъмецколщ а не рус-
— 472 —
скомъ друге, ни Гоголя, бюграфм котораго составлена не близ-кимъ къ нему лицомъ. Только въ посл^дше годы „предашя" начинаютъ показываться, вызываемыя всего больше новыми из-сл'Ьдовашями,—но и то большей частью въ виде совершенно сырого матер!ала, переписки и т. п. Личныя сношешя съ обла дателями преданш не всегда удобны, а иногда совершенно не возможны. Известно, напримйръ. какъ относились къ Белин скому друзья Пушкина, отъ которыхъ онъ будто бы „могъ" по лучить еведЬтя о Пушкине; думаемъ, напротивъ, что при той злоб^, какую владельцы преданы питали къ Белинскому, самая ихъ беседа была бы невозможна... Нельзя забыть и того, что, наконецъ, ошибки:, въ которыхъ упрекаетъ Белинскаго авторъ упомянутой статьи, вовсе не такъ крупны, чтобы заслонять до стоинство его труда. Историческ1я и эстетичесшя положешя Белинскаго, который въ свое время старымъ парпямъ пока зались настоящимъ святотатствомъ („Карамзинъ тобой ужаленъ, Ломоносовъ — не поэтъ" и т. п.), уже вскоре стали господ ствующими понят1ями, и чтобы должнымъ образомъ оценить этоть фактъ, надобно еще припомнить, что представляла наша критика и истор1я литературы до Белинскаго.
Только черезъ несколько летъ после смерти Белинскаго яви лась первая возможность говорить о немъ въ литературе, назвать его имя*.. Первыя воспоминашя о Белинскомъ и очеркъ деятель ности „критика Гоголевскаго пер1одаа сделаны были уже новымъ литературнымъ поколешемъ. Эта оценка, очень высоко ставившая Белинскаго, внушена была сознашемъ его непосредственнаго вл!я-шя на развит1е новыхъ силъ, готовившихся действовать въ лите ратуре, и эта оценка была, безъ еомнешя, справедлива. Въ луч шей части образованнаго общества и литературы остается до сихъ поръ это отношен1е къ Белинскому, какъ писателю, для котораго его деятельность была деломъ жизни, страстнаго убеж-дешя и глубокаго патрютизма. Позднейшее поколёв1е начинаетъ требовательнее относиться къ Белинскому—съ различныхъ точекъ зрешя,—указывало некоторый односторонности и крайности его мненш, но большей частью эти недостатки находятъ свое объ-ясвеше и оправдаше въ ушдаяхъ времени, въ которое пришлась деятельность Белинскаго, и въ свойстве техъ насущныхъ вопро-совъ, которые предстояло тогда разъяснять литературе. Между прочимъ, на Белинскомъ отражались новейние толки о „людяхъ сороковыхъ годовъ", и та недоверчивость, которая возникла отно-
— 473 —
сительно ихъ по сохранившимся образчикамъ того времени; видя, какъ очень мнопе изъ этихъ послйднихъ могикапъ „сороковыхъ годовъ" не только не сохранили прежнихъ идеально-благород-ныхъ взглядовъ и стремлений, но возымели стремлешя прямо противоположныя, теперь стали думать, что идеи сороковыхъ годовъ вообще были шатки и непрочны, если оканчивались по-добнымъ результатомъ. Спрашивали, ч4мъ былъ бы самъ Белин-скш въ наше время, и предполагали, что, вероятно, и онъ не остался бы т4мъ, чймъ былъ. TaKie вопросы вообще безполезны, но такъ какъ въ ихъ условной- постановке ищутъ нагляднаго объясненк дела, вводя въ нашу жизнь людей изъ „царства мерт-выхъ", то въ отв-Ьтъ на такой вопросъ мы привели бы слова одного современника той эпохи, человека, стоявшаго и тогда, и посл^ вь другомь лагергь, чймъ Бйлинскш, именно въ лагере близкомъ къ славянофильству. Вотъ слова этого современника: „Горячаго сочуветв!я стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто самъ ум£лъ горячо и беззаветно сочувствовать всему благородному, прекрасному и великому. Безстрашный боецъ за правду, БйлинскШ не усумнился ни разу отречься отъ лжи, какъ только сознавалъ ее, и гордо отвйчалъ тймъ, которые упрекали его за изм^нете взглядовъ и мыслей, что не измйняетъ мыслей тотъ, кто не дорожитъ правдой. Кажется, онъ даже созданъ былъ такъ, что натура его не могла устоять противъ правды, какъ бы правда ни противоречила его прежнему взгляду, какихъ бы жертвъ она ни потребовала... Смело и честно звалъ онъ первый ген1альнымъ то, что онъ таковымъ созналъ и, благодаря своему критическиму чутью, ошибался редко. Также смело и честно разоблачалъ онъ, часто наперекоръ утвердившимся мнешямъ, все, что казалосъ ему ложнымъ и напыщеннымъ, заходилъ иногда за пределы, но въ сущности, въ основахъ не ошибался ни когда... Теорш увлекали его, какъ и многихъ, но въ немъ было всегда нечто высшее теорШ, чего нетъ во многихъ. Вполне сынъ своего века, онъ не опередилъ, да и не долженъ былъ опережать его... Если бы Белинсшй прожилъ до нашего времени, онъ и теперь стоялъ бы во главе критическаго сознашя, по той простой причине, что сохранилъ бы высшее свойство своей натуры: не способность закоснеть въ теорш противъ правды искусства и жизни" *).
М Сочинешя Аполлона Григорьева, т. Т, Сиб.. 1876, стр. 579.
X.
Заключен1е.
Въ предыдущемъ изложеши далеко не исчерпана истор1я ли тературныхъ мн'Ьнш выбраннаго перюда, обозначены только глав-нейпш черты этой исторш, нФкоторыя стороны едва затронуты; но существенный смыслъ литературнаго движешя уже сказы вается и въ т4хъ фактахъ, как1е были здЬсь приведены, если обратить внимате на связь явленШ, на отношете литературы къ массе общества и на отношете литературныхъ школъ соро-ковыхъ годовъ къ последующему перюду.
Несомненно, во-первыхъ, что ходъ литературы былъ после довательный и прогрессивный, въ томъ смысли, что чуж1я формы и навеянные мотивы все больше устраняются, что литература все теснее примыкаетъ къ жизни, и содержаше ея съ каждой новой ступенью становится глубже и серьезнее.
Въ двадцатыхъ годахъ еще сохраняются остатки старинной псевдо-классической школы, но господствуетъ романтизмъ, съ чужой формой и съ болыпимъ количествомъ чужого содержатя. Какъ литературная форма, нашъ романтизмъ былъ шагомъ впередъ противъ старой школы, но по понят!ямъ общбственнымъ онъ былъ въ сущности консервативенъ. Правда, пушкинская школа въ первое время была нисколько склонна къ политическому либерализму, отчасти подъ байроновскими впечатлйтями, от части подъ вл!ятемъ того круга, съ которымъ Пушкинъ въ моло дости былъ дружески связанъ; но вскоре она покинула свои первыя увлечетя и мирилась съ данными формами жизни. За Пушкинымъ остается великая заслуга, что съ него начинается первая воз можность истиннаго сближешя поэтической литературы съ жизнью, что въ немъ впервые масса общества находила действительная
— 475 —
поэта, который затронулъ долго глохнувпие въ ней и не разви-вавппеся поэтичесше интересы, что въ. его поэзш впервые явля лись в£рныя черты народнаго быта, преданш и исторш въ ху-дожественномъ развили литературы, деятельность Пушкина стала эпохой. Но со стороны общественнаго содержав1я пукшинская школа еще мало отделилась отъ прежняго предашя и отличалась отъ него только тгЬмъ, что, переживши свой перюдъ увлечешй. познакомившись отчасти съ возможностью иныхъ взглядовъ, она хотела теперь являться сознательно-консервативной, хотела под держивать свою точку зрйшя какъ обдуманную, снабженную аргументами Teopiio, а въ поштяхъ художественныхъ имела гораздо более высокое, хотя еще очень отвлеченное, предста-влете о нравственномъ достоинстве искусства.
Это былъ исходный пунктъ. Въ литературе уже скоро обна руживается движете более критическаго и прогрессивнаго харак тера, различными нитями связанное съ политическимъ либера-лизмомъ двадцатыхъ годовъ, или, точнее, съ темъ общимъ на-строетемъ, изъ котораго этотъ либерализмъ произошелъ. Для политическихъ интересовъ въ разсматриваемомъ перюде, и осо бенно въ его начале, не было никакого места; но въ образо-ваннейшемъ литературномъ кругу укреплялось возникшее раньше стрем лете выяснить общественные принципы, усвоить обществу поняйя европейской образованности и т. д. Продолжетемъ и отголоскомъ либерализма двадцатыхъ годовъ была, во-первыхъ, журнальная деятельность Полевого, которая въ свое время оста валась освежающимъ элементомъ въ наступившемъ глухомъ пе рюде общественности. Такимъ отголоскомъ былъ, во-вторыхъ, скептицизмъ Чаадаева. Наконецъ, более отдаленнымъ, но очень живымъ отражетемъ были упомянутыя нами прежде мнешя одного изъ московскихъ кружковъ въ тридцатыхъ годахъ (ранняго кружка Герцена), уже тогда принявшаго политическое направлете. Но, независимо отъ этихъ более или менее заметныхъ связей раз-сматриваемаго перюда съ предыдущимъ, во всемъ составе лите ратуры развивалась очевидная наклонность къ изучетю обще-ственныхъ отношешй, въ весьма различныхъ и, повидимому, не имевшихъ между собой никакой связи отнотетяхъ.
Новыя литературныя школы, образовавпияся въ московскихъ кружкахъ 30-хъ и 40-хъ годовъ, въ начале далетя отъ вся-каго общественно-полйтическаго интереса и даже совершенно безучастный къ нему, мало-по-малу къ нему приходили: оче видно было, что сознательная мысль общества, работа которой выразилась въ этихъ школахъ, съ какихъ бы отвлеченностей она
— 476 —
ни начинала, въ конце концовъ приходила сама собой въ тому, что такъ или иначе становилось очереднымъ моментомъ развит. Критика Белинскаго, сначала теоретически и отвлеченно, потомъ въ самомъ реальномъ смысли настаивала на необходимости изу чать жизнь и действительность, и только въ ней находила истин ное и глубокое содержаше литературы. Оъ „западнымъ" напра-влен!емъ согласны были въ этомъ и славянофилы. 064 школы различно оценивали непосредственную действительность, но оди наково считали ея изучев1е истиннымъ содержатемъ литературы и одинаково видели свою ц4ль въ развитш общественнаго само-сознашя; въ йхъ общественныхъ взглядахъ было сходно поняйе о неправильности многихъ существующихъ отношенй, напр., крепостного состояшя, о необходимости поднять народную массу нравственно и матер1ально, о необходимости большей свободы для науки и печатнаго слова и т. д.
Въ литературе ученой развиваются съ особенной силой инте ресы, которыхъ она до техъ поръ почти не знала. HcTopia, архео-лопя и этнограф1я больше и больше обращались къ изученпо народныхъ элементовъ. Любознательность археологическая и этно графическая мало-по-малу освещалась принципомъ более широ-кимъ, чемъ прежде, переходила въ увлечете, въ пристраоте ко всему народному; довольно поверхностное сначала, несвободное отъ странныхъ преувеличенш, это пристраепе переходило въ сочувств1е къ народу въ общественномъ смысле, въ такое же убеждеше о ненормальности его гражданскаго положешя и не обходимости изменить это положеше въ смысле более благо-пр1ятномъ для нравственнаго достоинства того „ народаа, который былъ теперь упомянутъ даже въ оффищальной программе рус ской жизни, и для развит1я нащональнаго содержан1я.
Наконецъ, параллельное явлев1е того же рода происходило въ литературе поэтической, въ беллетристике. Великое истори ческое значеше Гоголя состояло въ томъ, что въ его произве-дешяхъ впервые являлась картина живой непосредственной дей ствительности, изображенная съ такою правдой и такъ ярко, какъ этого еще не бывало въ русской литературе. Какъ мы видели, по теоретическимъ понят1ямъ, даннымъ его образовашемъ, Гоголь былъ вполне человекомъ пушкинской школы, часто консерватив-ныхъ мненш; но по гешальной отгадке, данной его талавтомъ, его картина, верно схватившая пошлыя стороны жизни, ея бед ность и вместе испорченность, пршбретала смыслъ, далеко пре вышавший его собственныя теоретичесшя соображетя. Онъ самъ предчувствовалъ этотъ обширный смыслъ своего дела (это выека-
— от-
зывается въ известныхъ „лирическихъ мйстахъ" Мертвыхъ Душъ и во множестве его заявлены въ письмахъ къ близкимъ о своемъ высокомъ предназначены), но по своей точки зр&шя не могъ определить его правильно. Отсюда вышелъ известный разладъ, отрицаше Гоголемъ своихъ собственныхъ произведена,—фактъ, печальный въ его личной исторы, но характеризующие положе-Hie вещей. Критика и наиболее серьезные или впечатлительные люди общества извлекли изъ его произведены тотъ выводъ, кото рый не былъ ясенъ самому автору: къ этому выводу приводили серьёзный наблюдешя надъ жизнью, въ немъ соглашались пояяпя мыелящихъ людей* Этотъ выводъ былъ—ненормальное, подавлен ное состояше русской жизни, бедность общественныхъ интере-совъ, недостатокъ образованности, необходимость преобразованы, Еоторыя подняли бы нравственный и умственный уровень, устра нили бы общественную несправедливость, тягогЬвшш надъ гро мадною частью нацы.
Литература съ различныхъ сторонъ приходила къ мысли о народи; она проникалась любопытствомъ и сочувств!емъ къ его исторы, къ его настоящему; хотела сблизиться съ нимъ, и на первое время старалась ознакомиться съ нимъ по крайней M'fepi т4ми средствами, катя были для нея возможны... Это было воз-вращеше т4хъ же идей, катя одушевляли лучшихъ людей преж-няго времени,— но идей, очищенныхъ и развитыхъ новыми изу-чешями: они были теперь бол4е или совершенно независимы отъ вл1ятй европейскаго либерализма, были болйе свободны отъ плато нической романтики, направлялись на действительные вопросы народнаго блага, прюбр4тали настоящы общественный смыслъ.
Такимъ образомъ, ходъ того направлея:1я литературы, за ко-торымъ мы въ особенности следили въ настоящихъ очеркахъ, былъ весьма послйдовательнымъ развит1емъ одной основной идеи— постепенно выроставшаго общественная сознашя, критики су ществующего порядка вещей, интереса къ народной масеЬ, какъ основанш нащональнаго ц&лаго. Все, что стояло внй этого на-правлешя, не им$ло иного значешя, кромй значешя старой ру тины, привычнаго продолжешя отживавшихъ преданы; новыя стремлешя представляли собой результатъ развит, естественный и логически законный въ общесгвенномъ отношены, и имъ при надлежало будущее. Зд^сь была правда, требовашямъ которой должно было быть дано удовлетвореше, для того, чтобы просто возможно было дальнейшее развийе, и общественное, и нащо-нальное.
— 478 —
Еъ сожалйнш, необходимость удовлетворить новымъ потреб-ностямъ общества была понята только тогда, когда на это ука зало и объ этомъ напомнило внешнее потрясете, толчокъ, дан ный Крымскою войною... Трудно сказать, сколько бы длилось прежнее положеше вещей безъ этого внЬшняго толчка, — такъ какъ сознательное стремлете къ преобразованш быта принадле жало передъ т$мъ лишь незначительному меньшинству, не имев шему влшмя практическая.
Въ самомъ д$л4, внешнее положеше новыхъ просвйтитель-выхъ и преобразовательныхъ стремленш было въ томъ пер1од4 очень незавидно. Литература, ихъ выражавшая, -встречала по-нимаше и сочувств1е только въ незначительномъ меньшинства общества; въ остальной его части видела она или невнимаше, или положительную вражду и пресл&доваше.
Это обстоятельство имйетъ весьма существенную важность для правильной оценки тогдашняго состояния общественной мысли и вообще образованности. Противъ этого меньшинства было то боль шинство, поняйя котораго выражались системой оффищальной народности. Мы видели выше обпця черты этой системы и указы вали отчасти, какимъ образомъ она относилась къ новому по рядку идей. По своимъ основашямъ система оффищальной на родности была не случайною принадлежностью одного извйстнаго времени или частнымъ взглядомъ отдйльныхъ лицъ, но именно была давно слагавшимся взглядомъ и выражешемъ мнЬшй огром-наго большинства общества: въ этомъ перщдЬ они получили только известную законченность, сведены были въ одно ц'Ьлое. Это были понят патр1архальнаго общества, мало затронутый реформой. Насл4д1е еще до-петровской старины, онгЬ идутъ черезъ все восьм-надцатое стол&пе, до новаго времени, мало изменяясь при но выхъ формахъ государственнаго управлешя, при новыхъ обычаяхъ и нравахъ. Реформа Петра Великаго, которой принадлежишь та заслуга, что въ ней были первые ростки дальяМшихъ умствен-ныхъ усп4ховъ, почти нисколько не изменила понятш объ от-ношетяхъ общественныхъ. Петръ могъ ставить интересъ госу дарства, силу закона выше собственнаго интереса и собственной силы, но общество привыкло къ личному господству и къ личному произволу власти. Петръ нашелъ государство деспотическимъ и такимъ же оставилъ его. Поняйя общества остались неизменны, хотя бы можно было ждать, что заявленная Петромъ мысль о преимуществе государственнаго интереса надъ личнымъ авто-ритетомъ получить свое значеше, что заявленная имъ необхо димость науки будетъ признана и наука будетъ оказывать свое
— 479 —
д-fciCTBie на умы... Результатъ этого рода явился только довольно поздно.
Въ то время,/ о которомъ мы говоримъ, стали думать, однако, что петровская реформа уже совершила свой циклъ, что она исчерпана, что для русской жизни наступаете перюдъ самобыт ности. Это была та новая мысль, которая проводилась въ си стеме оффищальной народности и отличала последнюю отъ правительственныхъ взглядовъ прежняго времени. Мысль о томъ, что реформа завершалась, была, впрочемъ, распространена и вне этого. Такъ думали и люди, слйдовавппе системе оффищальной народности, и люди новаго, критическаго направлешя; только т4 и друпе понимали это каждый по-своему. Первымъ казалось, что намъ нечему учиться у Европы собственно потому, что она преисполнена заблужденш и порчи умственной, нравственной и политической, и что начала нашей жизни, благочестивыя и пат-р1архальныя, несравненно лучше и выше. Вторые думали, что намъ нельзя оставаться подражателями Европы потому, что и самимъ пора работать надъ началами ея цивилизащи, приме нить которыя къ нашей жизни можемъ только мы сами; что, усвоивая европейскую образованность, — высшую, какой только достигло человечество,—пора внести въ ея запасы и собствен ный нашъ вкладъ; по мнйнио нйкоторыхъ, этотъ вкладъ былъ уже и готовъ... Первые высказывали точку зр&шя большинства и принадлежащаго ему уровня образованности: въ ихъ мнЗ^хъ отражалось то иногда грубое, иногда наивное высоком-fepie, съ какимъ тогда очень часто смотрели у насъ на западную Европу, — на основаши того военнаго преобладашя, которое действительно тогда было и шаткости котораго еще не предвидели. Вторые выражали взглядъ меньшинства: онъ могъ быть относительно веренъ для техъ немногихъ образованнейшихъ людей, которые стояли на уровне европейской науки и могли относиться къ ней съ известною самостоятельностью,—но онъ былъ до крайности ошибоченъ и неприложимъ къ массе общества...
На деле, положеше образованности было далеко не таково.
Заимствоваше европейской образованности, которое подразу мевали, говоря о реформе Петра, далеко не моглб считаться де-ломъ завершоннымъ во второй четверти прошлаго столе^я.
Въ течеше XVIII-го столейя, какъ мы заметили, характеръ общественныхъ понятШ почти нисколько не изменился. Измени лись только внешшя формы. Прежде чемъ образоваше могло распространиться настолько, чтобы водворить иныя общественныя поняйя, реформа, введенная принудительными средствами, только
— 480 —
укрепляла старыя формы власти и полную подчиненность обще ства; прежде, чймъ последнее могло уразуметь образовательный смыслъ реформы (а по своимъ старымъ поняйямъ, оно не могло уразуметь его скоро), оно было уже вынуждено къ принятш нововведенш; новыя административныя учреждешя развили, на место прежняго патр1архальнаго подчпнешя, казарменную и канце лярскую дисциплину; бюрократическое управлеше стало усиливаться все больше и захватило, наконецъ, все отправлешя обществен ной жизни и уничтожило послйдше остатки старыхъ порядковъ, где еще были некоторые следы патр!архальной свободы—хотя, наприм'Ьръ, обязательная служба дворянства была единственнымъ вынуждешемъ къ некоторому школьному учешю. Канцелярш и въ своемъ подлиннике, которому у насъ подражали, не были учреждешемъ блaгoпpiятнымъ для духа общественности; у насъ оя4 привели окончательное порабощеше общества. Наука разви валась очень медленно; введенная какъ д4ло государственной надобности, она долго оставалась какъ будто только наружной приставкой къ русской жизни, въ виде „де-аансъ" академии, члены которой также выписывались изъ-за границы, какъ выписы вались разные друие мастера, художники и ремесленники: выпи санные академики естественно чувствовали себя чужими этому обществу, держались особымъ кружкомъ, и ихъ наука, собственно говоря, оставалась чужда русской жизни или пускала въ ней только редме ростки. Мало-по-малу запасы образовашя увеличи вались; съ течешемъ времени оно приносило свои ближашше плоды, когда еще въ первой половине XVIII-ro века въ среде русскихъ людей стала прививаться научная любознательность и пытливость (Татищевъ, Ломоносова), но положеше науки вовсе не было обезпечево, за ней не было признано самостоятельнаго права и необходимой для нея свободы: понятно, что въ области гуманистическихъ наукъ у насъ до самаго поздняго времени не было ни одного русскаго ученаго, который бы занялъ высокое положеше въ науке обще-европейской. При этомъ недостатке собственной научной силы, наша наука все-таки должна была еще выдерживать отголоски европейскихъ реакщй, подвергаться преследовашя:1ъ, который были печальной ирошей, потому что преследоваше падало на младенца, едва выходившаго изъ колы бели: таково было, напримеръ, обскурантное преследоваше уни-верситетовъ при Александре I-мъ и проч. Главнымъ умственными вл1яшемъ оставалась европейская литература...
Словомъ, если принципъ науки и былъ допущенъ въ русскую жизнь реформой, то наука еще не заняла въ ней подобающаго
— 481 —
места, ея осязательное влмше оказывалось только въ незеачи-
тельномъ меньшинстве и не успело много изменить стараго ха
рактера общественныхъ понятШ, господствовавшихъ въ массе
Въ течете всего XVIH-ro и нынйшняго столейя истор!я \ нашей образованности и съ нею литературы представляетъ кар- / тину крайней шаткости, неопределенности, боязливости и непол^У ноты.
Государство развивалось почти исключительно; внйпгны силы и объемъ его выростали съ каждьшъ царствовашемъ; авторитетъ власти, наследованный отъ полу-восточнаго московскаго царства, все усиливался. Отъ Европы государство прежде и охотнее всего приняло военное устройство и пр1емы канцелярской администра ции съ ихъ помощью оно стягивало нащональныя силы, которыя и пошли на внешнее укреплеше государства, на завоевательныя войны. Прежде всего, и надолго усвоена чисто практическая сторона европейской образованности, которая нужна была для необходимой, конечно, цели—утверждешя государства,—а затемъ и ценилась почти исключительно только съ этой стороны. Обще ство играло роль чисто служебную, безъ всякихъ учреждение, которыя давали бы ему какую-нибудь долю самодеятельности. Государство поглощало въ себе все нащональныя силы, мате-р1альныя и нравственный...
На исключительное служеше государству направилась и дея тельность начинавшейся литературы. На первое время это было вполне естественно и необходимо: литература, какъ выраже-ше возникавшей общественной мысли, не могла не стать, совер шенно искренно, на стороне того авторитета, который выступилъ на борьбу съ невежествомъ,—могла, пожалуй, и не видеть не пригодности некоторыхъ средствъ, кагая были употреблены въ этой борьбе. За немногими исключешями самостоятельной мысли, литература оставалась въ чисто служебномъ положеши, въ соот-ветствш съ служебнымъ положеваемъ самбй массы общества. Это последнее въ большинстве владело еще столь ограниченнымъ образовашемъ, жило въ столь патр1архальныхъ нравахъ, что его не тревожили никак1е запросы—ни умственные, ни общественные. Долгое время литературе приходилось исполнять относительно этой массы только обязанности элементарнаго обучешя; въ более образованномъ меньшинстве умственные запросы также не были еще довольно сильны, и литература вращалась въ томъ же круге идей: поэзия была торжественной одой и восхвалешемъ настоя щая; сатира, въ большой мере только по чужимъ образцамъ, вооружалась противъ недостатковъ жизни, насколько это позволя-
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР. 31
— 482 —
лось, и молчала о всемъ томъ, что столько же или гораздо более заслуживало бы сатиры, но о чемъ не смела и помыслить лите ратура, какъ и самое общество.
Такъ продолжалось въ течете всего XVIII-ro века. Литера тура панегириковъ была безконечна: торжественная ода надолго установила тонъ, въ которомъ литература относилась къ обще-ственнымъ собьтямъ; литература привыкла говорить только по торжественнымъ случаямъ, восхвалять героичешя добродетели и подвиги. Позднее сатира пробовала касаться более серьёзныхъ предметовъ, но ей не было места въ тогдашнихъ нравахъ; иногда ее останавливала сама власть, находившая неприличнымъ и дерз-кимъ вмешательство литературы въ то, что считалось исключи тельно д^ломъ правительства; но иногда останавливало и само общество, нападавшее на „Ябеду", на „Ревизора44 и т. д.
Къ сожал^шю реформа Петра осталась въ сущности едив-ственнымъ фактомъ, где авторитетъ съ энерпей дМствовалъ въ пользу образовашя. Реформа внушала уважеше позднМшимъ иравителямъ, которые не могли не чувствовать, что на ней ут верждалось новое возрасташе Россш, и не могли не преклоняться передъ ея велич!емъ; но сами они не были способны продол жать ее достойнымъ образомъ. Русская жизнь въ XVIII-мъ в4кй уже не находила такого могущественнаго руководителя, какимъ быдъ Петръ; въ правительственныхъ сферахъ движение продолжа лось какъ будто только силой инерцш. То, что делалось для обра зованы въ XVIII-мъ веке, едва ли не былъ тотъ минимумъ, безъ котораго уже нельзя было обойтись...
Разъ возбужденная, русская образованность была почти пре доставлена самой себе, но лучгтя силы общества, хотя въ очень т^сномъ кругу, съумйли поддержать ее и дать ей серьезное раз-вит1е: въ умахъ общества, какъ и въ литературе возникаешь по требность критики и самостоятельной деятельности. Таково въ особенности литературное и общественное возбуждете временъ Екатерины, отъ котораго идутъ уже осязательный нити развиш до новейшаго времени. Но это критическое направлеше, повто-ряемъ, было деломъ меньшинства, исключетемъ; а правиломъ было упомянутое отношеше литературы къ общественному во просу—служебное, панегирическое, консервативное, основанное на техъ данныхъ, которыя вообще произвели систему оффищаль-ной народности. Эти данныя были—и авторитетъ власти, и пре-обладаше внешней государственной деятельности, ослеплявшей умы блескомъ и завоевашями, и слабое развитее умственныхъ интересовъ въ массе общества.
— 483 —
Итакъ, легко видеть, что система оффищальной народности— какъ мы находимъ ее во второй четверти нынйшняго столЗшя— выростала естественно *изъ долговременныхъ представление са мого авторитета и изъ долговременныхъ привычныхъ мыслей v большинства. Все подробности системы легко развивались изъ общаго, господствовавшаго поняйя о положенш Россш относи тельно Европы и изъ т4хъ частныхъ обстоятельствъ, кашя пред ставлялись у насъ въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ. Харак теристической чертой системы и вмести большинства (въ противо положность направленно критическому) стало еамомнйше, кото рому и не мудрено было придти къ мысли, что Петровскш пе-рюдъ нашего развийя, перюдъ усвоетя европейскаго образова ли кончился, что мы не только можемъ обойтись безъ Европы. но даже выше ея и по здравымъ началамъ нашего быта (пат-р!архальный миръ и благочете съ одной стороны; револющя и безбож1е съ другой), и даже по матер1альному благосостояшю (мы „кормили Б]вропуа нашимъ хлйбомъ и держали въ страхе на шей военной силой). При полномъ убйжденш въ верности этого взгляда,—а оно развивалось легко, когда не допускалась кри тика,—очевидно, что другой взглядъ, который бы являлся съ ка кими-нибудь сомнгЬтями относительно этихъ предметовъ, долженъ былъ встречаться или пренебрежешемъ, какъ легкомыше, или враждой и гонешемъ, какъ злонамеренность. Такъ въ самомъ деле и относились люди господствую щаго образа мыслей къ новымъ литературнымъ школамъ.
При такомъ отношети огромнаго большинства къ меньшин ству, господствующаго образа мыслей ко взглядамъ, едва прола-гавшимъ себе путь въ литературе, действительности къ теоре тическому идеалу, не трудно видеть, въ какомъ прискорбномъ заблужденш находились обе теорш новыхъ литературныхъ школъ, и славянофильской, и даже западной, когда оне съ своей сто роны (каждая по-своему) также думали видеть въ тридцатыхъ я сороковыхъ годахъ завершеше Петровскаго першда, находить въ настоящемъ готовую, въ принципе, самобытность русской ци-вилизащи, уже достаточно воспринявшей начала европейскаго образовашя, или даже открывать, какъ славянофилы, въ нашемъ настоящемъ быте идею, далеко превосходящую то, чтЬ могла представить цивилизащя Европы. Славянофилы, собственно го воря, еще могли спокойнее смотреть на окружающую действи тельность, которая въ сущности во многомъ была верна сем надцатому веку; ея грубыя стороны они могли перетолковывать
31*
— 484 —
благопр1ятвымъ образомъ и подкрашивать картину. Но для дру гой школы и это было невозможно.
Это заблуждеше литературныхъ школъ имйло разныя причины. Во-первыхъ, критическая мысль, которая руководила ими—сколько волею, а более того неволею—слишкомъ ограничивалась чисто теоретическими вопросами, и отъ нея ускользало реальное поло-жете вещей. Гоголевскш перюдъ показался западной школе, не безъ основатя, вступлешемъ литературы на прямую дорогу един ства и соглааа съ жизнью; но она преувеличила его значеше и сочла его за весь искомый результатъ литературнаго развийя. Съ другой стороны, где для писателей этой школы становилась ясной общая бедность литературы, ограниченность ея действ1я на массу общества, где для нея самой были чувствительны внЗлпшя пре-пятств1я, мйшавппя ея усп^хамъ,—люди этого направлешя какъ будто хотели уйти отъ тяжелаго сознашя, успокоиться отъ него на высоте своихъ теоретическихъ надеждъ и идеаловъ, хотели впередъ видеть въ нихъ истинную русскую мысль, и, убежден ные въ верности добытыхъ теоретическихъ результатовъ, думали, что этими результатами уже теперь долженъ быть обозначенъ но вый перюдъ въ развитш цйлаго общества. Какъ будто они хо тели обмануть себя „насъ возвышающимъ обманомъ" или, со знавая противор4ч!е, думали силой своего убйждешя и виры объ яснить и внушить другимъ свои стремлешя. Они были правы, когда—относительно своего гЬснаго круга, собравшаго въ себе лучппе умы и таланты тогдашняго общества,—считали пройден ными изв4стныя ступени историческаго европейскаго развиия; но не были правы, когда не приняли въ разсчетъ, сколько времени еще потребуется для того, чтобы въ массЬ общества привились и распространились те понята!, которыя отличали ихъ самихъ,— привились настолько, чтобы можно было признать за ними сколько-нибудь действительную силу. Б4линскш не вид^лъ того откры-таго заявлен1я господствующихъ идей, которое выразилось рядомъ репрессивныхъ м-Ьръ съ 1848 г.; но друне писатели этого круга должны были горько сознаться въ ошибкахъ своего прежняго до-вЗфчиваго идеализма.
Общественно-критическое направлеше двухъ передовыхъ школъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ было на деле одиноко и без-сильно противъ окружавшихъ его препятствШ. Пересмотр^въ ни сколько примйровъ того, какъ относились къ литературе и но-вымъ стремлешямъ образованности заведывавппя ею власти, мы вместе увидимъ и отношеше большинства къ этой литературе, потому что упомянутыя власти выражали господствующая поня-
— 485 —
ш большинства, именно ноняйя системы оффищальной народ ности.
Те годы, представляютъ множество столкноветй этого рода, которыя наглядно указываютъ, какъ въ самыхъ разнообразныхъ предметахъ критическое направлеше или просто малейоие при знаки самостоятельная вкуса и противоречия принятому взгляду встречались съ недов4р1емъ, запрещешеиъ и преследовашемъ.
Въ 1833 сделался министромъ просв4щетя Уваровъ, ни когда „арзамасецъ". Въ апреле 1834 подвергается запреще-ндо „Московски Телеграфе, Полевого *), замечательнейший жур-валъ своего времени, за лите$атурно-щмтическую статью объ известной пьесй Кукольника: „Рука Всевышняго отечество спасла", статью, которая „дала поводъ н4которымъ давнимъ врагамъ этого журнала прямо указать на него, какъ на органъ вредный и воль нодумный". Журналъ былъ запрещенъ, и самъ Полевой съ жан~ дармомъ привезенъ въ Петербурга къ ответу.
Фактъ кажется прискорбнымъ, но мы упоминали выше, что кружокъ стараго „Арзамаса" и друзья Пушкина были довольны. Жуковшй, съ сомнительной игрой словъ, былъ радъ, что Теле-графъ „запрещенъ", хотя жалйлъ, что его „запретили". Правда, что статья о пьесе Кукольника была только поводомъ или послед ней каплей, переполнившей чашу, но чрезвычайно странно чи тать 2) процессъ запрещая въ совещанш Уварова съ Бенкен-дорфомъ.
Въ издаваемомъ теперь дневнике А. В. Никитенка, въ па раллель къ этому, записаны слова Уварова о томъ же предмете, въ высшей степени характеристичныя.
Въ 1834, подъ 5 апреля, Никитенко пишетъ:
„Московскш Телеграфъ" запрещенъ по приказанно Уварова.
„Везде сильные толки о „Телеграфе". Одни горько сетуютъ, „что единственный хороши журеалъ у насъ уже не существуете".
— По деломъ ему,—говорить друие:—онъ осмеливается бранить Карамзина. Ояъ даже не пощадилъ моего романа. Онъ либералъ, якобинецъ—известное дело и т. д., и т. д."
1) Еще ран'Ье были случаи запрещешя (въ 1830 г.) „Литературной Газеты^,
столь изв&стнаго въ свое время издавля барона Дельвига, за напечаташе перевод-
паю четверостишия въ память шльскихъ дней во Фравтцш, и запрещеше „Евро
пейца", журнала Ив. Кирйевскаго. Но словамъ г. Бартенева, Дельвигъ „погиба»** за
эти четыре стиха объ шльской революции (Дельвигъ умеръ въ томъ же 1830 году).
»,Р. Арх." 1872, стр. 2025. Подробности этого обстоятельства еще не были, ка
жется, разе казаны въ литературе.
2) Приведенный у Сухомлинова, „Изслтздоватя и статьи", т. П.
— 486 —
Подъ 9 апреля Никитенко продолжаетъ: „Былъ сегодня у министра... Миннстръ долго говорилъ о Полевомъ, доказывая не обходимость запрещешя его журнала.
Это проводиикъ jpeeo.muM,—говорилъ Уваровъ,—онъ уже нисколько л4тъ систематически распространяетъ разрушительныя правила. Онъ не любитъ Россш. Я давно уже наблюдаю за нимъ; но MH*b не хотелось вдругъ принять р*Ьшительныхъ м4ръ. Я лично совйтовалъ ему въ Моеквй укротиться и доказывалъ ему, что наши аристократы не такх глупы, какъ онъ думаетъ. Послй былъ сд'Ьланъ ему оффищальный выговоръ: это не помогло. Я сначала думалъ предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить съ публикою—это правительство всегда властно сделать и притомъ на основашяхъ вполне юридическихъ* ибо въ правахъ русскаго гражданина тьтъ права обращаться письменно къ публиюъ. Это привилеия, которую правительство можетъ дать и отнять, когда хочетъ.
Впрочемъ,—продолжалъ онъ,—известно, что у насъ есть парпя, жаждущая револющи. Декабристы не истреблены; Поле вой хотйлъ быть органомъ ихъ. Но да знаютъ они, что найдутъ всегда противъ себя твердыя миры въ кабинете государя и его министровъ. Съ Гречемъ и Сенковскимъ я поступилъ бы иначе: они трусы, имъ стоитъ пригрозить гауптвахтой, и они смирятся. Но Полевой, я знаю его: это фанатикъ. Онъ готовъ претерпеть все за идею. Для него нужны решительный миры. Московская цензура была непростительно слаба" х).
Эти слова чрезвычайно ярко характеризуют все положете литературы. Можно представить себе ту „револющю", которую готовилъ Полевой въ Москве въ 1830 годахъ и противъ кото рой понадобились татя экстренныя м4ры; можно представить также, каковъ могъ быть въ т$ времена „судъ" надъ журналомъ. Литература оказывается вообще не естественнымъ выражешемъ умственныхъ и поэтическихъ стремленш общества и народа, а привилеией, даваемой изъ снисхождешя и которая всегда можетъ быть отнята, потому что въ „правахъ" русскаго гражданина н4тъ права „обращаться письменно къ публике".
Въ 1836 произошло известное запрещеше „Телескопа", На-деждина, за напечаташе „Философическаго письма" Чаадаева. Известно, и самъ Чаадаевъ признавалъ, что мира, принятая про тивъ него, была почти мягкой въ сравненш съ т4мъ ожесточе-шемъ, съ какимъ приняла статью въ первую минуту московская
г) „Русская Старшпг, 1889, августъ, стр. 281—282.
— 487 -
публика. Последняя шла въ своей нетерпимости дальше, ч£мъ самыя власти.
Въ 1842 году самъ Кукольникъ, столь высоко ценимый, под вергся строгому выговору за повесть изъ Петровскихъ временъ „Сержантъ Ивановъ, или все заодно", где отыскано было „же-лаше выказать дурную сторону русскаго дворянина и хорошую— его двороваго человека"; самое сочинеше названо въ выговор* „ничтожнымъ". Повидимому, только усердныя извинешя Куколь ника сняли съ него немилость начальства х).
Множество случаевъ подобнаго рода, крунныхъ и мелкихъ, происходило раньше и позже. Укажемъ нисколько примйровъ— съ людьми, которыхъ благонамеренность не могла бы подлежать сомнйнш. Въ 1832 году вышли „Руссмя сказки" извйстнаго Даля. Книжка была захвачена, и авторъ арестованъ, потому что въ одной сказке открыли как1е-то намеки, которыхъ, вероятно, вовсе не было. Впослйдствш издате его „Пословицъ", уже въ начале пятидесятыхъ годовъ, встретило сначала болышя цензур-ныя затруднетя; цензурныя опасешя относительно ихъ ощутилъ даже одинъ изъ членовъ русскаго отдЬлешя академш наукъ. „По словицы" Даля изданы были уже въ позднейшее время, безъ всякой опасности для народной нравственности.
Мы упоминали прежде, какъ те же условха тяжело подей ствовали на деятельность И. В. Киреевскаго, журналъ котораго „Европеецъ" (1832) прервался на второй книжке, по подозре-шямъ въ крайнемъ либерализме; какъ въ сороковыхъ годахъ Ки-рйевсйй затруднялся простымъ издашемъ своего сборника ггЬсенъ, невинность которыхъ надо было доказывать. Известны более или менее различные случаи подобнаго рода, происходивпие съ дру гими славянофильскими писателями, Хомяковымъ, И. С. Аксако-вымъ и пр.
Гоголь также не избегъ неудобствъ цензурныхъ. „Мертвыя Души", проходя черезъ цензуру, потеряли небольшой кусокъ, ко торый только впослёдствш былъ присоединевъ къ собрашю его сочинешй. „Переписка" потеряла целый рядъ писемъ, напеча-танныхъ уже только въ 1867 г.
Когда-нибудь вероятно собраны будутъ подробности о томъ, какъ действовали те же услов!я на такъ-называемую художе ственную литературу, на „свободное творчество", на „искусство для искусства". Но известно вообще, что „свобода творчества", о которой такъ много заботилась наша художественная критика,
1) „Р. Старина" 1871, III, 793—794.
— 48S —
была, еъ сожалению, нередко слишеомъ фиктивной, какъ это по-казываютъ довольно и некоторые изъ приведенныхъ сейчасъ при-м£ровъ *). Этого обстоятельства до еихъ поръ не оценила до статочно ни исторш нашей литературы, ни художественная кри тика, такъ горячо защищающая свободное искусство.
Деятельность того литературнаго круга, къ которому при-надлежалъ Б4линскш, была въ особенности подвергнута недовер чивому надзору. Въ ггрим4ръ укажемъ нисколько случаевъ, изв4ст-ныхъ относительно Грановскаго и дающихъ понят1е о положенш вещей. ГрановскШ, изъ всЬхъ писателей того круга, въ особен ности отличался тою ровною мягкостью и тактомъ, которые могли бы внушить дов,Ьр1е къ его профессорской и литературной деятельности; но и эти свойства не спасали его отъ подозрйнш и етЗзсненШ,—и главное, эти подозренш шли не отъ однихъ только руководящихъ властей: многое, стеснявшее деятельность Грановскаго, исходило даже отъ людей той самой университет ской среды, которой онъ принадлежал^ отъ людей общества, большинству котораго не были ни понятны, ни сочувственны его стремлешя.
Уже вскоре после того, какъ ГрановскШ основался въ Мо скве, онъ сталъ пршбретать ту известность и популярность, ко торыми онъ пользовался потомъ въ кругу слушателей и образо ванная общества. Въ 1843 году онъ читалъ публичный курсъ, сопровождавшШся небывалымъ успехомъ. Но „профессорскому поприщу Грановскаго среди усиЬховъ уже грозила опасность (въ 1843 году),—замечаетъ его бшграфъ. Оно было до того непрочно, что онъ уже вынужденъ былъ помышлять о перемене службы". Въ письме къ одному изъ друзей онъ сообщаетъ, что отъ него требовали апологш и оправдашй въ виде лекцш: „реформащя и револющя должны быть излагаемы съ католической (!) точки зр$-шя и какъ шаги назадъ. Я предложилъ не читать вовсе о ре-волющи. Реформащи уступить я не могъ. Что же бы это была за истор1я?..а
Въ эту пору оживленной деятельности, Грановскаго сильно занимала мысль издавать съ своими друзьями журналъ. Онъ по-далъ (въ шне 1844) просьбу о разрёшенш ему издавать жур-
1) Въ нятидесятыхъ годахъ, въ числи появившейся тогда рукописной литературы, была небольшая, довольно остроумно написанная статья, которая ходила съ именемъ Погодина, и гд-в было собрано много любопытныхъ ирим'вровъ цензурной практики сороковыхъ и начала пятидесятыхъ годовъ. См. еще „Очерки изъ исторш цензуры^, г. Скабичевскаго, въ „Отеч. Запискахъ" за ихъ пос.твдше годы.
— 489 —
налъ „Ежемесячное Обозр4н1еа. Отвйтъ послйдовалъ только въ 1845 году; онъ былъ кратокь и ясенъ: „не нужно".
Въ кругу „интеллигенции Грааовскш и его друзья встре чали не одно противор£ч1е мн-Ьнш, но настоящую вражду, кото рая могла вл!ять и на ихъ общественное положеше. Въ марте 1845 Грановскш пишетъ къ одному изъ друзей, „обо мне кри-чатъ, что я интриганъ и тайный виновникъ веЬхъ оскорблешй, кашя наносятся славянству" (речь идетъ вероятно о разныхъ уни-верситетскихъ д4лахъ и отношетяхъ), что эти обвинешя рас пространяются и на его друзей, что, наприм4ръ, Бйлинскаго обвиняютъ въ томъ, что онъ своими статьями подрываетъ народ ность (?), семейную нравственность и православ1е. Въ письме къ Киреевскому, сохранившемся въ бумагахъ Грановскаго, онъ съ „необычайнымъ раздражешемъ", по словамъ бюграфа, го-воритъ объ отношешяхъ къ нему его учено-литературныхъ про-тивняковъ, именно „бЬлыпей части сотрудниковъ Москвитя нина",—но милости которыхъ отчасти онъ „ославленъ врагомъ церкви и Россш"... г).
Подобныя столкновешя приходилось испытывать также Бе линскому и другимъ писателямъ этого круга. И опять должно сказать, что не только руководящдя власти выказывали подозри тельность къ нему, или принимали репрессивныя меры противъ лицъ этого круга, но въ самомъ обществе, въ другихъ литера турныхъ парт!яхъ, не только парпяхъ, ничтожныхъ по своему умственному и нравственному характеру, но и въ настоящей „интеллигенции", эти писатели встречали вражду чисто обску-рантнаго свойства. Одна независимость мысли, одно несколько последовательное проведете критическаго взгляда на жизнь были достаточны для того, чтобы этимъ писателямъ была придана ре-путащя, въ нашихъ услов!яхъ самая неблагополучная. Иногда почти трудно сказать, кто шелъ впереди въ этихъ инкримина-щяхъ литературы, недоверчивыя ли власти, или неразумная пуб лика. Въ 1848-мъ году, когда умеръ Велинскй, друзья его на ходили, что онъ умеръ вб-время.
Такъ поставлена была литература художественная, историче ская и критическая. Практичесше общественные вопросы почти не находили места въ литературе иначе—какъ въ виде повто-решя оффищальныхъ свйдФвй, или въ виде безусловнаго пане гирика; допускались только предметы, которые самимъ властямъ казались индифферентными. Несколько примеровъ покажутъ, до
1) Бшграф1я Граноискаго, стр. 142, 143, 148 и проч.
— 490 —
какйхъ разм^ровъ доходило обязательное молчае1е литературы объ этихъ предметахъ.
Въ 1829-мъ одинъ изъ петербургскихъ цензоровъ былъ вы-держанъ 8 дней на гауптвахте за пропущеше статьи объ упади питейныхъ сборовъ въ Курской губернш.
Въ 1841-мъ известный академикъ Кеппенъ напечаталъ ста тейку подъ назвашемъ „Почтовыя сообщешя", которая возбудила негодоваше управлявшаго почтовымъ в4домствомъ князя Голи цына (извйстнаго министра народнаго просвйщешя при Алек сандре I). Онъ жаловался Уварову на дерзость Кеппена—вхо дить въ разборъ „коренныхъ почтовыхъ законовъ"* и осуждать дМств1я почтоваго управлешя. „Это—попытка того либеральнаго духа западной Европы (!), который стремится подвергать дМ-етя правительства контролю свободеаго книгопечаташя... Кеп пенъ и теперь уже возглашаетъ въ той же статье: наступаетъ п для насъ время развийя силъ народныхъ!..."
Въ 1845-мъ явилась статейка о строившейся тогда москов ской железной дорог!. Управляющей путей сообщешя, „нисколько не порицая ея содержая!я, вполне благонамеренная, испросилъ однакожъ высочайшее повелите, чтобъ впредь ничего не печата лось объ этомъ предмете безъ его предварительнаго одобрешя".
Въ 1828-мъ дана была льгота литературе: разрешено было печатать разборы театральныхъ пьесъ, что прежде совершенно не допускалось, такъ какъ актеры считались людьми, состоявшими на службе, и суждеше объ ихъ достоинствахъ или недостаткахъ принадлежало только ихъ начальству. Печаташе этихъ разборовъ должно было, впрочемъ, происходить съ разрйшешя начальника Ш-го отдйлешя собственной Е. II. В. канцелярия.
Суждешя о „политическихъ видахъ" правительства съ 1826 г. были строжайше запрещены вс&мъ издашямъ, кромй т£хъ сужде ний, который заимствуются изъ оффящальныхъ изданш, академиче ской газеты и „ Journal de St-Petersbourg", издаваемаго при ми нистерстве иностранныхъ дЬлъ; потомъ къ этимъ газетамъ присо единена была „Северная Пчела", куда политически отдйлъ до-ставляемъ былъ изъ одного оффищальнаго ведомства.
Въ начали описываемаго перюда изданъ былъ, въ 1826 году, уставъ, изготовленный адмираломъ Шишковымъ; въ 1828 этотъ уставъ былъ зам^ненъ другимъ, несколько бол'Ье снисходитель-нымъ. Но и послйднщ, какъ мы видели, былъ достаточно стЬсеи-теленъ и сохранилъ, кром£ главной, несколько спещальныхъ цензуръ; именно: духовную цензуру—для книгъ духовнаго со-держашя; цензуру медицинскаго ведомства—для лечебниковъ;
— 491 —
цензуру III-го отделены—для театральныхъ пьесъ, и наконецъ цензуру особаго спещальнаго комитета—для разсмотр4шя учеб-ныхъ руководства
Вскоре къ этимъ различнымъ цензурамъ присоединились но-выя спещальныя цензуры — министерства финансовъ, военнаго, двора—по тймъ предметамъ, которые касались этихъ вйдомствъ. Впослйдствш такое же отдельное право предварительнаго цен-зурнаго просмотра книгъ и статей дано было управленш военно-учебныхъ заведенш, кавказскому комитету, П-му отдаленно соб ственной канцелярш, археографической коммиссш (!), главному попечительству дйтскихъ прштовъ, петербургскому оберъ-поли-цшмейстеру, управленш государственнаго коннозаводства и пре зиденту академш наукъ. Наконецъ, то же право предоставлено было еще и другимъ в4домствамъ.
Въ министерство Уварова установились и друпя стЬснетя литературы. Разрйшеше новыхъ журналовъ было до чрезвычай ности затруднено; у ученыхъ' обществъ отнято было издавна при своенное имъ право—самимъ цензировать свои издатя, и проч.
Обшдй результатъ вс&хъ этихъ м4ръ не могъ быть благо-пр1ятенъ для литературы. Это р4зко выразилось даже чисто вн4ш-нимъ образомъ. Число книгъ уменьшилось: оно чрезвычайно упало по отд'Ьламъ философш и естествознатя и возвысилось только по предметамъ чисто практическаго свойства—по сельскому хо зяйству и юридическимъ наукамъ; по отделу перюдическихъ изда-нш размножились только издатя хозяйственно-промышленный, ме-дицинсшя и модныя, и уменьшилось число издавш учено-лите-ратурныхъ. Въ течете пятнадцати л4тъ, за 1833 —1847 годы, средняя годовая цифра выходившихъ книгъ, разсчитанныхъ по пятилйташъ, понизилась съ 10,365, въ начали этого перюда, до 9,158 въ концй его.
Этотъ результатъ самъ по себй довольно удивителенъ, потому что надо же предполагать, что съ течетемъ времени все-таки возростала любовь къ чтенш, увеличивалось число образованныхъ и читающихъ людей; можно бы было предполагать, что по край ней м4р4 не упадетъ общая численность выходящихъ книгъ, ка ковы бы ни были ихъ содержая!е и внутренняя ценность. Но если одинъ подобный результатъ показывалъ, какъ трудны были вйштя услов*я литературы до 1848 года, то услов1я эти стали еще труднее въ последующее годы. Новыя стеснительный миры приведены были европейскими собьшями 1848—49-хъ годовъ. Къ удивленш, у насъ нашли возможнымъ распространять на русское общество тгЬ опасешя, кашя пробудило революцюнное
— 492 —
движеше въ западной Европе, и даже сочли нужными немедлен-ныя и рйшительныя мйропрштш для противодййешя предпола-гаемымъ вреднымъ идеямъ. Цензура, и прежде достаточно строгая. дошла до послйдняго предала суровости въ дМств1яхъ такъ-назы-ваемаго комитета 2-го апреля 1848, который явился высшимъ контролемъ надъ д4йств1ями цензуръ обыкновенныхъ. Литература была обезличена, лишена содержашя — насколько возможно. Къ прежнимъ ограничешямъ, исключавшимъ изъ ея области разно образные общественные вопросы, присоединились новыя запре-щешя. Нечего говорить о томъ, что невозможны были ни малйй-пия упоминашя о европейскихъ собьтяхъ, кром£ тйхъ, кашя являлись въ оффищальныхъ издашяхъ и „Северной ПчелЪ", что современная истор1я была вообще закрыта отъ литературы,— запрещена распространились и на таше предметы, гд4 они были совершенно неожиданны и гд4 на первый взглядъ трудно объ яснить себ£ ихъ мотивъ. Такъ, наприм4ръ, являлись запрещешя писать о древнихъ нравахъ и обычаяхъ русскаго народа,—вслйд-ств1е чего долженъ былъ прекратиться „Этнографически Сбор-никъ", важное издаше, тогда начатое Географическимъ Обще-ствомъ; запрещено было касаться смутныхъ эпохъ древней рус ской исторш, какъ, напр., пер!одъ междуцарств!я, эпохи народ-ныхъ волненш и т. д. Выражеше даже чисто литературныхъ мнйшй бывало не безопасно, какъ случилось, напр., съ Тургеневымъ въ 1852, всл£дств1е написанной имъ газетной статьи о Гоголи.
Параллельно съ этимъ, столько же м-Ьръ предосторожности найдено было нужнымъ принять противъ учебныхъ заведетй. „Въ 1849-мъ году возникли слухи о предстоящемъ закрытш университетовъ и другихъ высшихъ учебныхъ заведенш. Дворян-сшй институтъ въ Москве былъ действительно закрытъ. Число студентовъ и вольныхъ слушателей въ каждомъ университете должно было ограничиться тремя стами. Плата за слушаше лек-щй была возвышена. Издавались стропя инструкщи для способа преподаван1я въ учебныхъ заведешяхъ и надзора за нимъ. Про фессора университетовъ должны были представлять подробный программы своихъ лекцш для предварительнаго просмотра со стороны начальства"... „Московскш университета обращалъ на себя подозрительное внимаше. Собирались свйд^шя о его препо-давателяхъ, объ ихъ образ* мыслей, ихъ лекщяхъ, о настроенш и дух* университетскаго юношества... ходили уже слухи о пред стоящемъ закрытш университета" *). Даже Уваровъ, управлеше
l) Biorp. Гран., стр. 238—239, 242—243, и друг. Ср. напечатанные въ послед нее время некоторые документы ииъ того времени, каковы, наприм'връ, распоряже-
— 493 —
котораго, какъ мы видели, нельзя было обвинить въ недостаточ ности надзора за литературой и настроешемъ умовъ, счелъ нуж-нымъ удалиться изъ министерства.
Въ современной литературе, существовавшей въ такихъ уело-в1яхъ, мы, понятно, не найдемъ никакого отголоска на это по-ложен!е вещей. Тяжелое время отзывалось для внимательнаго наблюдателя въ крайней безеодержательности литературы, а съ другой стороны въ мрачныхъ поэтическихъ мотивахъ, въ ряде типовъ, какъ „Гамлеты щигровскаго уезда", „липше люди" и т. п., въ отдаленныхъ намекахъ, понятныхъ только посвящен-нымъ. Только впоследствии, съ новаго царствовашя, стала выска зываться вся тягость пережитого общественная положешя. Мы упоминали, что около половины пятидесятыхъ годовъ, еще въ конце царствовашя импер. Николая, стала распространяться руко писная литература, составившая первое зерно развившейся по-томъ публицистики и где, между прочимъ, бывали замечательный характеристики тогдашняго порядка вещей х). Друие отголоски и картины времени остались въ мемуарахъ и дневникахъ той эпохи, выходящихъ теперь изъ-подъ спуда. Въ высокой степени любопытны въ этомъ отношевш мнопе эпизоды въ издаваемомъ ныне дневнике А. В. Никитенка. Извйетенъ характеръ этого пи сателя: ни въ деятельности, ни въ сочинешяхъ его не было тени какого-нибудь особаго либерализма; это былъ человекъ умерен ная образа мыслей, но понимавши неотложную необходимость просвещешя; въ то время, когда писалъ онъ приводимыя ниже строки, онъ самъ былъ цензоромъ. Онъ говоритъ о тридцатыхъ годахъ, когда съ особеннымъ ударешемъ были высказываемы взгляды въ духе оффищальной народности, и поражается темъ внутреннимъ противореч1емъ, какое было въ понят1яхъ этой си стемы о просвещенш. „На что заводить университеты?"4—спра-шивалъ Никитенко. Въ то время посылалось двадцать молодыхъ людей за границу для усовершенствовашя въ наукахъ—„а что они будутъ делать тутъ, возвратясь со своими познашями, съ благороднымъ стремлешемъ озарить свое поколеше светомъ истины?" Онъ вспоминаетъ времена Магницкаго и Рунича, но и взгляды 1830-хъ годовъ мало чемъ отъ нихъ отличаются 2).
Hie Бутурлина (предейдательствовавшаго въ комитете 2 апр-вля) отъ 5 мая 1848 въ „Русской Старин*", 1872, У, стр. 784; инструкщя ректорамъ и деканамъ факуль тетов*, 24 октября 1849,—тамъ же YL 448, и проч.
г) Мы назвали выше одну подобную записку, посвященную тогдашней цензур* и ходившую по рукамъ съ именемъ самого Погодина.
-) „Апреля 4. Третьяго дня я читалъ попечителю мою вступительную лекдш:
— 494 —
Въ этдхъ зам,ЬтЕахъ? писанныхъ въ первой половине тридца-тыхъ годовъ. въ высокой степени любопытны, навонецъ, указан1я на нравственное состояше общества, приводимое тогдашней си стемой: эти указашя подтвердились веЬмъ дальн-Ьйшимъ ходомъ нашей общественности подъ вл!яшемъ режима оффищальной на родности. Никитенко уже въ то время отм'Ьчаетъ нравственный упадокъ: отсутств1е всякаго дМствительваго обществен наго мв^-тя? выражавшееся полнымъ недопущетемъ какой-либо гласности, и следовательно полное владычество канцелярскаго произвола подъ покровомъ тайны} при крайяемъ распространен^ лихоимства. Строгая охрана крепостного права, продажный судъ и т. д., должны были оказывать свое дййстше развийемъ эгоистическихъ интере-совъ: Никитенко прямо говоритъ объ исчезновенш обществолюб!я и челов£колюб1я. Онъ объясняете безвыходное положеше людей, проникнутыхъ стремлетемъ къ самопознанш,—и указываетъ, въ чемъ заключалось действительное „отторжеше отъ почвы", о ко-
„О происхождении и духе литературы". которую отдаю въ печать. Онъ совйтовалъ мне вычеркнуть несколько м'бстъ, которыя, по собственному его сознатю, исполнены и нравственной, и политической благонамеренности.
Для чего же? — спросилъ я.
Для того, — отвйчадъ онъ,—что ихъ могутъ худо перетолковать—и б-вда цен зору и вамъ...
„Неужели, въ самомъ д-бл/Ь, все честное и просвещенное такъ мало уживается съ общественнымъ порядкомъ! Хорошъ же последнш! На что же заводить универси теты? Непостижимое д/бло! Опять велено отправить за границу для усовершенство-вашя въ наукахъ двадцать избранныхъ молодыхъ людей, а что они будутъ делать тутъ, возвратясь со своими познатями, съ благороднымъ стремлешемъ озарить свое поколете светомъ истины...
„...Было время, что нельзя было говорить объ удобренш земли, не сославшись на тексты изъ Свящ. ппсашя. Тогда Магницие и Руничи требовали, чтобы фило-еоф1я преподавалась по программе сочиненной въ министерстве народнаго просв-Бще-шя: чтобы, преподавая логику, старались бы въ то же время уверить слушателей, что законы разума не существуютъ, а, преподавая истор1ю, говорили бы, что Римъ и Грещя вовсе не были республиками, а такъ ч^мъ-то похожимъ на государства съ неограниченною властью, въ роде турецкой или монгольской. Могла ли наука при нести какой-нибудь плодъ, будучи такъ извращаема? А 'теперь? О, теперь совсемъ другое дЬло. Теперь требуютъ, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не ппсалъ ни въ прозе, ни въ стихахъ; требуютъ, чтобы учили какъ можно лучше, но чтобы учащееся не размышляли, потому что учашДе—что такое? Офицеры, которые (сурово) управляются съ истиной и заставляюсь ее вертеться во все стороны передъ своими слушателями. Теперь (1833 г.) требуютъ отъ юношества, чтобы оно училось много и притомъ не механически, но чтобы оно не читало книгъ и никакъ не смъмо думать, что для государства полезнее, если его граждане будутъ иметь светлую голову, вместо светлыхъ пуговицъ на мундире" („Р. Старина", 1889, авг., стр. 270—271),
— 495 —
торомъ десятки л4тъ спустя стала говорись, такъ неразумно, одна литературная пария 1).
О пВъ странномъ положены находимся мы. Среди людей, которые шгёвэтъ пре-гензш действовать на духъ общественный, швтъ никакой нравственности. Всякое jOBUpie къ высшему порядку вещей, къ высшимъ началамъ деятельности исчезло. Н-бтъ ни обществолюб1я, ни человеколюб1я, мелочной отвратительный эгоизмъ про поведуется т^ми, которые призваны наставлять юношество, насаждать образовате пли двигать пружинами общественнаго порядка.
„Можетъ быть, и всегда такъ было, но отъ иныхъ нричннъ. Причина нынЪш-наго нравственнаго. падешя у насъ, по моему наблюдению, въ политической ходе вещей. Настоящее поколете людей мыслящихъ не было таково, когда, исполненное свежей юношеской силы, оно впервые вступало на поприще умственной деятельности. Оно не было проникнуто такимъ глубокимъ безвер1емъ, не относилось такъ цинично ко всему благому и прекрасном}'. Но (прежнее) объявило себя врагомъ всякаго умственнаго развит, всякой свободной деятельности духа. Не уничтожая ни наукъ. ни ученой администрации, оно однако до того затруднило насъ цензурою, частыми преследовашями и общимъ направлен1емъ къ жизни, чуждой всякаго нравственная» самопознашя, что мы вдрутъ увидели себя въ глубине души какъ бы запертыми со всехъ сторонъ, отторженными отъ той почвы, где духовныя силы развиваются и совершенствуются.
„Сначала мы судорожно рвались на светъ. Но, когда увидели, что съ нами не шутятъ, что отъ насъ требуютъ безмолв1я и бездейств1я, что талантъ и умъ осуждены въ насъ цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для нихъ въ тюрьму; что всякая светлая мысль является преетуплешемъ противъ общественнаго порядка, когда, однимъ словомъ, намъ объявили, что люди образованные считаются въ нашемъ обще стве пар1ями; что оно ир1емлетъ въ свои недра одну бездушную покорность, а сол датская дисциплина признается единственнымъ началомъ, на оенованш котораго позволено действовать—тогда все юное поколвше вдругъ нравственно оскудело. Все его высокгя чувства, все идеи, согревавшая его сердце, воодушевлявпия его къ добру. къ истине, сделались мечтами безъ всякаго практическая яначетя—а мечтать лю-дямъ умнымъ смешно. Все было приготовлено, настроено и устроено къ нравствен ному преуспт>янш—и вдругъ этотъ'складъ жизни и деятельности оказался несвое-временнымъ, негоднымъ; его пришлось ломать и на развалинахъ строить канцеляр ия камеры и солдатскш будки.
„Но скажутъ, въ это время открывали новые университеты, увеличили штаты учителямъ и профессорамъ, посылали молодыхъ людей за границу для усовершен-ствовашя въ наукахъ.
„Это значило еще увеличивать массу несчастныхъ, которые не звали куда деться со своимъ развитымъ умомъ, со своими треоовашями на высшую умственную жизнь.
„Вотъ картина нашего положения: оно незавидно...
„Конечно, и у насъ есть люди, ныне действующде въ другомъ духе, но ихъ очень мало и они слишкомъ безсильны, слишкомъ робки, слишкомъ недоверчпны къ собственнымъ чистьтмъ побуждешямъ, чтобы могли перетянуть весы на сторону добра; есть затворники, постники, которые решились пребыть до конца верными своимъ идеямъ и лучше задохнуться, чемъ изменить имъ. Но эти люди—исклгочеше, и они несчастнее первыхъ, ибо не вкушаютъ сладости даже мпнутнаго забветя. Ничего удивительнаго, если иные изъ молодыхъ людей доходятъ до самоуб1йстваи („Р. Старина", тамъ же, стр. 283—285).
— 496 —
Мы не будемъ сообщать другихъ подробностей объ этомъ тя-гостномъ и печальномъ перкцй русской литературы и образован ности, еще для многихъ памятномъ по личному опыту, и упо-мянемъ только объ одномъ обстоятельстве, которое находится въ связи съ административными мирами того времени относительно преподавашя и литературы. Это—такъ-называемое д4ло объ обще стве Петрашевскаго. Начатое въ 1848-мъ и конченное въ 1849-мъ году, оно послужило особеннымъ поводомъ къ репрессивнымъ м4-рамъ, такъ какъ полагали, что имъ несомненно доказывается превратное направлеше умовъ, заимствованное изъ револющон-ныхъ европейскихъ ученш и стремившееся къ ниспровержение существующаго порядка.
Теперь, когда это время отдалено отъ насъ длиннымъ рядомъ летъ и многими общественными опытами, окажется, можно говорить о немъ спокойно и составить о немъ правильное историческое понятие. Для безпристрастныхъ людей,—какихъ бы то ни было мнЗшш,—теперь, вероятно, ясно, что брожете, происходившее въ упомянутомъ обществе, на деле не представляло такой опасности, какъ это предполагается или даже считается несомненнымъ въ совремеяномъ „МнЬнм* Липранди, имевшемъ, по его собствен-нымъ словамъ, вл1яше и на самый исходъ дела х). Теперь ясно, что общество,—настолько не тайное, что въ него попадалъ всякш, кто хотелъ, между прочимъ, легко проникли и агенты самого Липранди, — вовсе не было опаснымъ заговоромъ, который бы могъ угрожать существовавшему порядку ниспровержетемъ и вообще имелъ какую-нибудь возможность практическаго дйй-ств1я въ сощалистическомъ направленш, отличавшемъ это обще ство. Въ упомянутомъ „Мнйши" кружокъ Петрашевскаго изобра жается именно какъ обширный заговоръ, но изображете это утверждается съ одной стороны на такихъ мелочныхъ фактахъ, а съ другой на такихъ далекихъ аналоияхъ и сравнешяхъ, несо стоятельность которыхъ бросается въ глаза 2). Существенное об-винейе, основанное на действительныхъ фактахъ, заключается въ двухъ главныхъ пунктахъ: во-первыхъ, въ усвоенш и распро странены сощалистическихъ идей, въ чтеши и рукописномъ пе реводе сощалистическихъ книгъ, а во-вторыхъ, въ недовольстве
1) Это „Мнт>ше" напечатано въ „Русской Старинй" 1872, т. VI.
2 У Такъ, авторъ „Мн^шя" ставитъ взгляды общества въ связь съ различными безпорядками, наприм^ръ, случаями неиовиновешя крестьянъ иом&щикамъ (?) и т. п., фактами, очевидно, не имеющими никакого отношешя къ кружку людей,—большей частш ничймъ не вл1ятельной молодежи,— занимавшихся книжными сощальншга теор!ями.
— 497 —
(выражавшемся изустно и въ частной переписки) многими тог дашними учреждешями и въ разговорахъ о необходимости пре образованы, какова, напримйръ, отмена крепостного права *).
По господствовавшимъ поняйямъ времени, эти обвинешя стали столь серьезными, что получили для обвиняемыхъ самый печаль ный исходъ. На деле, весь сощализмъ назвавнаго общества за ключался въ чисто теоретическомъ увлечеши Фурье, Сенъ-Симо-номъ, Еабе и другими сощалиетами этого £ода, которое выска зывалось чтешемъ книгъ и разговорами, было совершенно без вредно въ практическомъ смысл* (такъ какъ ничего не могло бы, да и не пыталось, делать) и т4мъ более безобидно, что боль шинство „общества" состояло изъ людей самой первой молодости, у которыхъ все это увлечете только и могло быть д^ломъ пла-тоническаго идеализма. Правда, глава общества не былъ юношей и отличался большой решительностью мн^шй, но и его планы были настолько далеки отъ всякой возможности практическаго примЗшетя, что могли не возбуждать опасенш.
Но, разсматривая это брожеше умовъ съ точки зрйшя обще ственной исторш, нельзя не допустить, что оно въ большой сте пени было такимъ преувеличешемъ, которое вытекло изъ край ности стйснетй, тягогЬвшихъ въ течете предыдущихъ десяти-л&гш надъ образоватемъ и литературой. Какъ скоро въ общество проникли известные элементы умственной жизни, общественнаго интереса, они должны были развиваться: они развивались бы более правильно, еслибъ имъ данъ былъ какой-нибудь просторъ; они переходятъ въ крайность, въ резкое противор^е съ окружаю-щимъ, когда обставлены препятств1ями, когда ихъ хотятъ задер жать и заглушить. Это такая же необходимость въ органическомъ росте общества, какъ и въ развятш физнческаго организма. Мо-лодыя поколотя всегда и везде наиболее чутки къ созревающимъ потребностямъ общества; имъ уже видны недостатки старины, съ которой они еще не успели связаться долгой привычкой: предъ ними впереди жизнь, для которой они стремятся завоевать лучпие принципы и порядки; вместе съ темъ у нихъ меньше, или вовсе нетъ опыта, который бы помогъ имъ оценить услов!я и обстоятельства, разсчитывать возможности и шансы, и больше молодого энтуз1азма, который не останавливается предъ эатруд-нетями и рискомъ; оттого, молодыя поколетя,—въ такихъ пе-ршдахъ, когда общество только-что устанавливаетъ свое полити-
г) Между прочимъ, однимъ изъ особо важныхъ обвинешй было чтеше и сооб-щеше другимъ письма Б&ганскаго къ Гоголю.
ХАРАКТЕР. ЛПТЕР. 32
— 49S —
ческое существовате,—всего чаще попадаютъ въ коллизш между старымъ и новымъ порядкомъ вещей и додаются жертвами этого столкновешя. Какъ ни случайны и, повидимому, произвольны бы-ваютъ формы подобныхъ движенШ, т4мъ не менйе не трудно ви деть, что въ этихъ фактахъ совершается не случайное явлен!е, a ECTopn4ecKifi процессъ. Сощализмъ молодого поколотя сороко выхъ годовъ былъ такимъ, слишеомъ юношесЕимъ, порывомъ ЕЪ общественному самосбзнашю, стремлешемъ выяснить себЬ и усвоить интересы общества и работать для нихъ: за невозможностью споЕОйнаго и открытаго развита?, эта потребность удовлетворяема была чистой Teopien, даже въ т4хъ фантастическихъ формахъ, какими отличался тогдашнш сощализмъ. Рядомъ съ этимъ, однако, „ сощализмъи им&тъ свою сильную сторону въ критики сущест-вующихъ общественныхъ отношенш, и подъ этими вл1яшями также возникали въ умахъ бол4е или мен*Ье ясныя предетавдешя о непосредственной русской действительности, и вопросъ о не-обходимыхъ для русской жизни практическихъ преобразовашяхъ понятъ былъ такъ, какъ онъ еще раньше ставился прежвимъ покол4н1емъ, и какъ потомъ онъ былъ поставленъ въ наше время (реформы крепостная, судебная и проч.).
Приводимъ въ сноске замйчашя одного изъ ближайшихъ свидетелей и участниковъ этого брожешя: здесь верно указано психологическое развитее этихъ увлеченШ въ молодомъ поколйнш сороковыхъ годовъ, и историческая связь этого брожешя со всемъ течешемъ тогдашней общественности и состояшя умовъ г).
*) Изображая характеръ одного изъ полу-дййствительныхъ героевъ своего рас сказа, человека тогдашняго молодого поколотя, характеръ, удивлявшш людей жи-тейскаго благоразумия своими странностями, удалешемъ отъ общества, скептическимъ раздражешемъ и проч., авторъ говоритъ:
„Никому не приходило въ голову поискать причинъ въ атмосфере не то.тьео того исключительна™ круга, въ которомъ онъ вращался, но вообще всей русской жизни того времени, неотразимыхъ причинъ тому, что каждая энергическая, дея тельная личность бросалась во вст» нелегшя—отъ мрачнаго мистицизма до полудикаго бреттёрства, отъ чаадаевскаго отридашя всей нашей исторической жизни до бътства къ отдамъ 1езуитамъ, отъ пом'вщичьихъ жестокостей до безпросыпнаго пьянства...
„Не крупные факты, не радикальные катаклизмы въ общественной или личной нашей жизни ужасны,—напротивъ, въ нихъ есть всегда ничто освежающее, какъ въ разразившейся гроз-в,—ужасны ежедневныя, будничныя пошлости и подлости, опуты-ваюшдя цепкою сътью всв общественныя отношетя, прюбр-Бтаюпця силу авторитета, заслоняюпця собою благородные человйчесше идеалы"...
Въ другомъ мйсгв тотъ же авторъ касается историческихъ обстоятельству въ которыхъ составлялось настроеше молодого поколъшя сороковыхъ годовъ:
„Деятельная работа общественнаго сознашя, начавшаяся гораздо раньше, всхвд-CTBie историческихъ условш, не могла развиваться свободно и правильно, а потому
— 499 —
Атмосфера, конечно, была ненормальна, и отсюда выходили тЬ заблужден!я, о которыхъ говоритъ цитируемый авторъ, и т£ одностороншя увлечешя и крайности, въ которыя впадали люди съ гбми или другими стремлешами къ идеалу, къ осмысленному принципу. Историческое и моральное оправдаше или объяснение этихъ увлечевш и заключается въ особенныхъ уелов1яхъ времени;
npiooptja неестественную напряженность, ушла въ меньшинство и вмъете съ нпмъ погибла (движете двадцатыхъ годовъ). Преемственность развгшя была нарушена. образовался перерывъ, въ темноте котораго люди бродили ощупью, стараясь оно-знаться, где они, въ какихъ мгвстахъ и чтб такое они сами... Начались робкьч, не-умт>лыя попытки определить свое я, поставленное на метафизичесше подмостки му дреной немецкой работы... Все схватились за Гегеля и комментировали его по своему. Это направлете привело насъ къ замечательнымъ тонкостямъ пспхологиче-скаго анализа и къ разъедающей рефлексш, парализовавшей каждый смелый man. въ сторону, отъ торной дороги.
„Среди повсюдной тишины едва слышались ворковашя бездйльнаго эпикуреизма и одинокхя, иодавленныя жалобы личныхъ страданш...
„Въ этой ночи народилось и выросло поколите людей, на долю которыхъ вы пало много тяжелыхъ дней и горькихъ упрековъ. Они еще детьми зорко присматри вались къ торжествовавшей кругомъ ихъ безсознательности и, ставъ юношами, уви дали, что на родной почве пмъ делать нечего. Отсюда начинается бледный, худо сочный тииъ ^лишннхъ людей" въ одну сторону, и тоже ненормальныхъ проповвд-никовъ далекаго идеала въ другую... Разумеется, все они прошли искусъ идеалисти ческой философш, — и въ ту минуту, когда съ Гегелемъ въ рукахъ добивались отве-товъ на „проклятые вопросы",—до ихъ слуха долетали друпя речи. Въ нихъ не было холода абстрактныхъ умозренш, а кипела ключомъ живая человеческая кровь и решался тяжелый воиросъ труженика: „на сколько же обокралъ меня лавочникъ одинъ разъ при разсчете за мою работу, и въ другой, когда я на этотъ зарабо танный грошъ купплъ у него фунтъ хлеба по установленной таксе?и
..Этого было довольно.
„Вся сила молодыхъ умовъ ушла туда, на усвоете этого вновь открывшагося передъ ними Mipa,—Mipa насущныхъ вопросовъ, энергическихъ протестовъ, растрав-ленныхъ ранъ настоящаго горя и обольстительныхъ поетроенш всеобщаго будущаго счастхя человечества... Загорелась страстная отвага мысли... А газеты изъ Парижа. начиная съ 24-го февраля, приносили какое-то нервическое раздражеше... Оне чи тались нарасхватъ во вс/вхъ петербургскихъ кофейныхъ; доходило часто до того. что кто-нибудь одинъ овладевать яисткомъ, становился на столъ, окруженный толпою, и во всеуслышате читалъ декреты временного правительства и речи Луи Бланавъ Люксембургскомъ дворце... Домаште газетчики тоже, кажется, дали слово поддер живать недоразумете: вместо простой передачи фактовъ, они—думая, что такъ и надобно действовать,—издевались и глумились не только надъ событ1ями, но даже надъ именами, называя, напримеръ, Барбеса—Балбесомъ...
„Теперь, оглядываясь на это далекое прошлое, позволительно спросить,—нор мальна ли была тогдашняя атмосфера, нормально ли было состояте молодыхъ го-ловъ и могло ли быть нормально суждете объ ихъ заблуждетяхъ?"
(„Алексей Слободинъ. Семейная истор1яи, П. Альминскаго. Спб. 1873, стр.304. 358-359. Авторъ—Пальмъ, недавно умершш, некогда одинъ изъ гпетрашевцевъ", хотя не очень стойкихъ).
32*
— 500 —
сгЬснявшихъ или отнимавшихъ правильное удовлетворете нрав-ственно-общественныхъ потребностей. Восходя далЬе конца соро-ковыхъ годовъ, мы вайдемъ то же явлев!е и раньше. Люди умомъ или талантомъ стоявппе выше толпы, живппе идеалами, не находили себ4 м^ста въ обычныхъ вравахъ, не могли сво бодно дышать въ спертомъ воздухе бедной общественной жизни и удержаться въ области своего прнзвашя, которая въ сущности еще не была признаваема обществомъ. Пушкинъ не хотйлъ въ своемъ обществе быть только писателемъ; въ душЬ онъ гордился и наслаждался своей поэтической славой, былъ самимъ собой въ ближайшемъ кругЬ сочувствующихъ друзей, но среди „общества" хот&лъ быть св'Ьтскимъ челов'Ькомъ, потомкомъ древняго рода. но не писателемъ. Гоголь надолго бйжалъ изъ русской жизни, въ лучшую пору своего творчества, по какому-то странному ин стинкту; не смогъ помирить ген1альнаго таланта съ господетвую-щимъ характеромъ общества и кончилъ аскетизмомъ и мистикой. Лермонтовъ велъ въ своемъ обществе жизнь чисто внешнюю, лучпие свои помыслы скрывалъ про себя и относился къ обще ству съ презрйтемъ, иногда циническимъ. Не будемъ приводить другихъ прим^ровъ, въ которыхъ н&тъ, къ сожалйшю, недостатка въ прошедшемъ нашей литературы. Самый „сощализмъ" не те перь только впервые появился въ ряду умственныхъ интересовъ нашего общества. Молодыя покол$нш тридцатыхъ годовъ уже увлекались сощалистическими теор1ями; не говоря о Герцене и его кружке въ московскомъ университете, даже В. П. Боткинъ говорилъ о себ'Ь *), что въ тридцатыхъ годахъ онъ былъ „соща-листомъ": это была форма умственной потребности, особый видъ идеализма, восполнявшаго, въ данныхъ услов1яхъ общественности, 0'icyTCTBie всякаго живого движешя... Молодое поколйше конца сороковых^ годовъ, мечтавшее, что нашло—хотя въ далекомъ будущемъ—положительный идеалъ, ради его забыло объ окружаю-щемъ и стало жертвою своего увлечешя. Мы видели отчасти, какъ это положеше вещей действовало на людей двухъ иередо-выхъ литературныхъ школъ того времени, людей серьезныхъ на столько, чтобы не увлекаться фантастическими идеалами; труд ность положешя подавляла ихъ еознашемъ безпомощности, въ данную минуту, того д£ла, которому посвящены были вс$ ихъ силы.
Такимъ образомъ, это брожеше умовъ, которое при всей ограниченности его размйровъ и при всей юношеской его наив-
1) „Жизнь и переписка Ылинскаго".
— 501 —
ности не замедлили въ то время поставить въ прямую связь съ тогдашней европейской револющей и изображать столь же опас-нымъ, и которое стало поводомъ къ новымъ репрессивнымъ мйрамъ,—само было сл$дств1емъ прежнихъ м£ръ этого рода, который не давали никакого правильнаго исхода возроставшимъ потребностямъ и интересамъ.
Особливо прискорбная сторона этого положешя вещей состояла въ томъ, что какъ по старой скудости просв&щешя, такъ и вел4дств1е тогдашнихъ iiiponpiffTifi, умственные интересы заглу шались и стояли очень низко въ огромномъ большинстве общества: непонимате или крайне узкое, внешнее понимаше науки, не-дов£р1е ко всякой новой мысли, выходящей изъ принятой рутины. не только недостатокъ сочувств1я, но положительная вражда къ новымъ стремлешямъ литературы, были принадлежностью цблой обширной массы. Т4 же взгляды высказывались въ той частя самой литературы, которая вполне—и намеренно, и безяам£-ренно—следовала за оффищальной народностью и вообще можетъ служить характернымъ образчикомъ тогдашняго большинства. Разные слои этой литературы, начиная „Москвитяниномъ" или романтизмомъ Кукольника, кончая „Маякомъ" или „Северной Пчелой", представляли разныя степени этого большинства, отъ некоторой образованности, съ извйстнымъ понимашемъ пригод ности науки, до низшихъ ступеней образовашя, граничившихъ съ вевгЬжествомъ, и до тйхъ ступеней общественной нравствен ности, как1я представляла „Северная Пчела". II если руково дящая ведомства были недоверчивы къ новымъ лптературнымъ школамъ, находили ихъ вредными, гнали ихъ, а большинство было къ этому равнодушно или тому сочувствовало, то интересы дросвйщешя сталкивались зд4сь не съ случайнымъ произволомъ, а съ ц^лымъ взглядомъ на вещи, съ ц'Ьлымъ умственнымъ уров-немъ огромнаго большинства такъ-называемаго образованнаго общества. Исполнители не только д&лали то, что отъ нихъ требо валось, но сами были убеждены въ справедливости требования, и взгляды Бутурлина, Ширинскаго- Шахматова, MjCHHa- Пушкина и пр. принадлежали имъ не только какъ администраторам^ но и какъ людямъ извйстнаго общественнаго круга и образовашя. Мы указывали, что критическая школа казалась „скаредной", приписываемое ей знамя казалось „чернымъ", ея деятельность казалась зловредною и такимъ людямъ, отъ которыхъ можно было бы ожидать болйе просвещенная взгляда, людямъ, которые никогда сами стояли въ первыхъ рядахъ литературы, были друзьями и литературными наперсниками Пушкина...
— 502 —
Словомъ, критическое направлеше было мало вразумительно и чуждо большинству, которое чувствовало,себя въ лучшемъ изъ шровъ и потому считало критику дЗзломъ не только ненужнымъ и пуетьшъ, но злонам'Ьреннымъ, не понимало въ ней внутренняго побуждетя искать истины, а находило только недоброжелательную хулу на вещи, заслуживающая одного удивлешя, непозволительное своевол1е и вольнодумство. Самъ Гоголь, который въ своихъ тео-ретическихъ заблужденшхъ съ начала и до конца былъ близокъ къ подобной точки зр4шя, чувствовалъ, однако, силой своего таланта, это положен1е вещей, и не разъ съ глубокимъ чувствомъ жаловался на тяжелое положеше писателя, который хочетъ изо бражать жизнь такою, какова она есть, и не хочетъ только льстить обществу х).
1) Мы приводили уже некоторый цитаты этого рода. Напомнимъ еще одно место* въ конце перваго тома ^Мертвыхъ Душъи, место, въ которомъ онъ сделалъ печаль ную, но слишкомъ справедливую характеристику огромной части тогдашняго (а также,. кажется, и теперешняго) русскаго общества:
„Но не то тяжело—говорить онъ, разеуждая о герое своей поэмы,—что будутъ недовольны героемъ; тяжело то, что живетъ въ души неотразимая ув)ъренностьг что ттшъ же самымъ героемъ, т'вмъ же самымъ Чичиковымъ, были бы довольны читатели. Не загляни авторъ поглубже ему въ душу... а покажи его такимъ, какимъ онъ показался всему городу, Манилову и другимъ людямъ,—и все были бы раде шеньки, и приняли бы его за интереснаго человека. Нт>тъ нужды, что ни лицо, ни весь образъ его не метался бы какъ живой передъ глазами: за то, по окончанш чтетя, душа не встревожена ничгвмъ, и можно обратиться вновь къ карточному столу, тгыиаще.чу всю РосЫю. Да, мои добрые читатели, вамъ бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачуъмъ. говорите вы, къ чему это? Разв^ мы не знаемъ сами, что есть много презреннаго и глупаго въ жизни? И безъ того случается намъ часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же пред ставляйте намъ прекрасное, увлекательное; пусть лучше позабудемся мы. „Зач-Бмъ, ты, братъ, говоришь мне, что дъ*ла въ хозяйстве идутъ скверно?"—говорить помй-щпкъ приказчику: „Я, братъ, это знаю безъ тебя; да у тебя речей разве нетъ дру-гихъ, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать этого—я тогда счастливъ". И вотъ, те деньги, которыя бы поправили сколько-нибудь дело, идутъ на разныя средства для приведетя себя въ забвете. Спитъ умъ, можетъ быть, обретшш бы внезапный родникъ великихъ средствъ; а тамъ имеше бухъ съ аукщона,—и пошелъ помещикъ пабываться по м!ру"...
Очевидно, что эта тема могла быть развита еще дальше, въ гораздо более широ-кихъ примерахъ и применешяхъ.
„Еще падетъ обвинеше на автора,—продолжаетъ Гоголь,—со стороны такъ на-жваемыхъ патрютовъ, которые спокойно сидятъ себе по угламъ и занимаются со вершенно посторонними дедами, накопляютъ себе капитальцы, устраивая судьбу свою на-счетъ другихъ; но какъ только случится что-нибудь, по ммыию гисъ, оскорби тельное для отечества, появится какая-нибудь книга, въ которой скажется иногда горькая правда, они выбегутъ со всехъ угловъ какъ пауки, увидевппе, что запу талась въ паутину муха, и подымутъ вдругъ крики: „Да хорошо ли выводить это на светъ, провозглашать объ этомъ? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше,
— 503 —
Гоголь былъ правъ въ этихъ жалобахъ и справедливо могъ сказать русскому обществу, не только по поводу своего героя, который вызвалъ въ немъ эти печальный размышлешя:—„Вы боитесь глубоко устремленнаго взора, вы страшитесь сами устре мить на что-нибудь глубоки взоръ, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами"... Въ самомъ д&гЬ, сколько разъ въ то время, и посл4, до настоящей минуты, происходилъ въ этомъ обществе переполохъ, пауки выбегали изъ угловъ, и раз давались крики объ оскорбленномъ патрютизмй по поводу книги, статьи, говорившихъ о нашей исторш, нашей общественной жизни и т. д. не въ томъ тонЬ, къ которому привыкли описываемые Гоголемъ датрюты. Въ гЬ годы эта патрштичеекая чувствитель ность была развита еще сильнее, во веЬхъ кругахъ общества, низшихъ и высшихъ, и можно,себ'Ь представить положеше той литературы, которая пыталась говорить правду, хогЬла указы вать обществу идеалы бол'Ье высокаго достоинства.
ОбщШ характеръ быта, среди котораго надо было действо вать новымъ стремлешямъ литературы, безъ сомнЬшя, не могъ самъ по себ^ не стеснять и ея собственное развийе, и ея вл!я-Hie. По необходимости, она ограничивалась только тЬми предме тами, как1е оставались доступны; по необходимости, мысли ея не были досказаны, а такъ какъ это бывало постоянно, то, быть можетъ, оттого он£ и не были до конца додуманы; лишенныя правильныхъ возраженш другой стороны, ограниченныя своими, такъ сказать, алгебраическими формулами, не находя себй опоры въ жизненномъ опытй, эти мысли* не могли развиться до своего естественнаго результата. Цензурная опека ограничивала даже чисто научныя стороны литературы, до полной невозможности серьезнаго изсл&довашя. Нисколько фактовъ могутъ достаточно показать, какъ съ разныхъ сторонъ и до какой прискорбной сте пени ограничивалось и то содержите литературы, какое было.
Мы видели, къ какимъ результатамъ приводила цензурная практика за пятнадцать л4тъ, 1833—1847. Число книгъ рази тельно уменьшилось по научнымъ отд4ламъ, уменьшилось даже по отечественной исторш, теорди словесности, и проч., и увели чилось только по предметамъ чисто практической полезности.
—хорошо ли это? А что скажутъ иностранцы? Разв*в весело слышать дурное мните о себ'в? Думаютъ: это не больно? Думаютъ: разв-в мы н§ патрюты?" На таюя мудрыя зам'вчан^я, особенно на счетъ мнтшя иностранцевъ, признаюсь, ничего нельзя прибрать въ ответь"...
Авторъ прибралъ, впрочемъ, одинъ отвт>тъ—изв-встную исторш о двухъ обита-теляхъ, Киф'ь* Мок1евичй и его д-втищъ'.
— 504 —
Правда, вкусъ къ отвлеченной философш въ это время упадалъ въ самой литературе, но т4мъ не менее философскщ изучещя. въ Еоторыхъ теперь больше начинала привлекать ихъ реальная сторона, были все-таки невозможны, какъ только сближались съ какими-нибудь вопросами действительности и какъ-нибудь зада вали принятыя мн-Ьнш. Вопросъ релииозной философш былъ со вершенно вне области разсуждешй, онъ являлся въ литературе только въ форме догматическихъ сочиненш, писанныхъ спеща-листами. Подъ конецъ, философ1я вообще признана была за науку опасную, и после 1849 года была исключена изъ университет-скаго преподавашя (вместо нея введено преподаваше логики и психологш, поручаемое, кажется, везде, преподавателямъ бого слове). Репутащю опасныхъ издавна имели и науки естественныя, о которыхъ думали, что оне имеютъ спещальную способность приводить къ матер1ализму. Геолопи ставилось въ особую обязан ность не противоречить традиционному понятно о происхожденш и возрасте земли. Впоследетвш, въ новое царствоваше, нужна была некоторая смелость со стороны цензур наго ведомства, чтобы снять запрещеше, лежавшее на целомъ ряде, между прочимъ, весьма знаменитыхъ, европеискихъ книгъ по естествознанш, а также по исторш, которыя до техъ поръ не имели никакого доступа въ нашу литературу. Ту же судьбу делила политическая эконом1я, которой приписывали способность вести къ вольнодум ству, такъ какъ она вмешивалась въ дело государственнаго хо зяйства съ непрошенными разсуждешями, и къ сощализму г).
Далее, опасна казалась и классическая древность, которую теперь такъ восхваляютъ защитники классицизма, какъ путь къ благонамеренности. Въ министерство кн. Ширинскаго-Шихматова, Уваровская система сменилась другою: обучеше греческому языку въ гимназ1яхъ было прекращено; HCTopifl классическаго Mipa счи талась вовсе не такъ важной и полезной, какъ полагали прежде, и некоторые педагоги были того мнешя, что греческую и рим скую исторг до Августа было бы полезно почти исключить совсемъ изъ курса исторш, такъ какъ исторш, писанная язычни ками и республиканцами, каковы были Геродоте и букидидъ, Титъ Ливш и Тацитъ, должна была оказывать вредное вл1яше на юные умы. Очень близкш съ этимъ взглядъ выражала, напр.,
программа, составленная въ 1848 —1849 году для военно-учеб-
_ «—
1) Эти небдагопрктныя понят!я о политической экономш были тогда довольно распространены и очень сходны съ т£ми, которыя въ двадцатыхъ годахъ повели къ гоненш нротивъ профессоровъ петербургскаго университета, Германа и Арсеньева, пренодававшихъ политическую эконом!ю и статистику.
— 505 —
ныхъ заведенш генералъ-майоромъ Ростовцевымъ, который возета-валъ противъ „безотчетнаго, можно сказать, поклонешя еобыйямъ исторш грековъ и римлянъ, которое такъ долго, и такъ неспра ведливо, господствовало и въ книгахъ, и въ школахъ": онъ хо-йлъ отдавать справедливость тому, что было замЬчательнаго въ древнихъ классическихъ государствахъ, но предостерегалъ отъ „ложнаго блеска", имъ придаваема™, и говорилъ, что, „не теряя уважен!я къ обоимъ народамъ, достигшимъ высокой степени обра-зовашя (то-есть, къ грекамъ и римлянамъ), мы, теперь, не пле няемся уже безотчетно республиканскими, нередко, такъ ска зать, мишурными, театральными добродетелями многихъ героевъ Грецш и Рима", и т. п. 1). Такъ какъ, по вышеуказаннымъ основашямъ, изучеше древнихъ греческихъ писателей, язычеекихъ и республиканскихъ, представлялось и для университетовъ не полезнымъ въ нравственномъ смысле, или ненужнымъ, то, по указашю начальства, вместо чтен1я классиковъ вводимо было чтен1е греческихъ писателей византшскаго перюда, какъ важныхъ для насъ по своему нравственному и релииозному содержанш ~)... Въ преподаванш исторш всеобщей уже раньше появились особыя требовашя, смыслъ которыхъ состоялъ въ томъ, что пре-подаваше должно было противодействовать либеральнымъ взгля-дамъ европейскихъ историковъ. Такъ, отъ Грановскаго еще въ 1843—44 году требовали, чтобы онъ излагалъ реформащю и револющю съ католической (!) точки зрешя. Несколько летъ спустя, новый министръ народнаго просвещетя указывалъ необ ходимость „хорошаго руководства къ изученш всеобщей исторш, написаннаго въ русскомъ духе и съ русской точки зрешя" 3): эта русская точка зрешя была та же самая, что католическая въ предыдущемъ примере. Взгляды, составлявпие эту такъ-назы-ваемую русскую точку зрешя, были действительно таковы, какъ намекалъ на это Грановскш въ своей записке о новой программе преподавания всеобщей исторш. Взгляды, применяемые къ препо даванию, действовали и въ цензуре. Те историчесте предметы, для которыхъ требовалась католическая точка зрешя, наконецъ, просто отсутствовали въ литературе. Это были целые дертды исторш, целыя явлешя историческаго развийя. Новейшая истор1я была окончательно невозможна въ русской книге. Книги евро-
1) Въстн. Евр. 1866, III, Педаг. Хрон. стр. 14. Biorp. Гщновскаго, 244, и ст*д.
„Наставлеше для образовашя воспитанниковъ военно-учебныхъ заведенш", Спб. 1849,
стр. ЮЗ—108.
2) Такъ было, ио крайней мйрй, въ петербургскомъ университет*.
3) Biorp. Грановскаго, стр. 245 и сл'бд.
— 506 —
пейской знаменитости, какъ сочинешя Шлоссера, Гервинусаи т. п., были запрещены даже въ подлинники. Впослйдствш, съ нйкото-рьшъ трудомъ были допущены первыя извлечешя изъ Маколея, и т. д.
Это повторилось въ самой русской исторш. ТгЬ взгляды, ка-кихъ давно уже держались тогдашше консерваторы, или люди, выражавппе мн£ше большинства,—эти взгляды вполне высказа лись въ репрессивныхъ цензурныхъ мйрахъ, принятыхъ послй 1849 года. Русская истор1я должна была изображать и доказы вать изв-Ьстныя начала, которыя давались готовыми; въ истори-ческихъ сочинешяхъ должны были устраняться черты и эпохи, въ которыхъ можно было видеть что-либо неблагопр1ятное этимъ началамъ. Известна печальная истор1я по поводу перевода книги Флетчера о Poccin XYLio вгъка,—истор1я, результатомъ которой было прекращеше на много л4тъ издашя „Чтенш московскаго общества исторш и древностей" подъ ихъ тогдашней редакщей и удален1е Бодянскаго изъ московскаго университета. Къ числу неблагопр!ятныхъ подробностей, устранявшихся изъ литературы, отнесены были вс4 перщцы народныхъ волненш, истор1я перево-ротовъ XVIH-ro столйтся: даже древнш бытъ, миеолопя, этно графическое изучеше народныхъ обычаевъ возбуждали недов4р1е, и печаташе изслйдованш затруднялось и останавливалось х). Но вейшая HCTopifl была невозможна, за исключетемъ чисто оффи-щальной. HcTopifl церкви—также. Расколъ былъ раздЬленъ между двумя спещальными ведомствами: министерствомъ внутреннихъ д4лъ, свйд-Ьшн котораго, и даже печатныя издашя, были обык-
1) Въ запискахъ изв-встнаго археолога Сахарова („Р. Арх.", 1873, стр. 930) находимъ извъст1е, что даже Сахаровъ встр"Бчалъ неблагопргятныя препятств1я при изданш своихъ книгъ. По поводу своего издашя: „Сказатя русскаго народа о се мейной жизни своихъ нредковъ" (описаше народныхъ обычаевъ), выходившаго еще въ 1836 году, Сахаровъ замъ-чаетъ: „Бедная книга! Сколько она прошла мытарствъ, судовъ, иересудовъ, толковъ!" А г. Савваитовъ, одинъ изъ друзей Сахарова, сооб-щивпий его записки въ „Руссмй Архивъ", прибавляетъ: „Действительно, дъло до ходило до того, что Сахарову угрожали уже Соловками, и б-вда уже висйла надъ его головою; но участ1е, принятое въ немъ кн. А. Н. Голидынымъ, избавило нашего археолога отъ душеспасительнаго пребывашя въ отдаленной обители"... По ходатай ству кн. Голицына, подъ начадьствомъ котораго онъ служилъ врачомъ въ почтовомъ ведомстве, Сахаровъ потомъ получилъ даже высочайшую награду.
Такъ смотрели нрзиия ведомства на этнографическ1е труды, очевидно, подъ вд1яшемъ ходячихъ понятш. Всего удивительнее то, что образъ мыслей Сахарова былъ въ высшей степени патрютическш, и именно въ тогдашнемъ духъ. Онъ былъ преданн^йшт поклонникъ тогдашней системы (см. любопытныя подробности его мнъ*нщ тамъ же, въ „Р. Архиве", стр. 903 и слъ%, особенно 915 и др.).
— 507 —
новеняо „совершенно секретны", и другимъ в'Ьдомствоиъ, ко торое являлось только съ богословско-полемическими обличешями.
Наконецъ, вопросы общественные, наблюдете современныхъ явлевш, ихъ историческое объяснев1е были совершенно закрыты отъ литературы; многочисленныя спещальныя цензуры (до 17-ти)7 подъ строгимъ надзоромъ комитета 2-го апреля, исключали вея ную возможность касаться множества предметовъ общественной и государственной жизни или прилагать къ нимъ какую-нибудь критику.
Такими трудностями обставлена была деятельность литературы, и всего больше были эти трудности въ сороковыхъ и первыхъ пятидесятыхъ годахъ, когда замеченный усп^хъ новыхъ направ-лемй вызвалъ еще более суровыя меры. Огромное большинство общества не было на стороне этихъ новыхъ направленш; оно или мало интересовалось ими, или относилось къ нимъ недруже любно, потому что предпочитало не тревожить своего соннаго спо-KOECTBifl никакими размышлешями. Но эти трудности не остано вили развита новой литературы, и ея внутренняя сила ни въ чемъ не обнаруживается такъ наглядно и ясно, какъ именно въ томъ, что она не только удержалась при этихъ уелов1яхъ, но уса^ла, наконецъ, оказать вл1ян1е на умы. Стесненная въ самомъ содержанш изелйдованй, она выработала довольно определенный представлешя объ историческомъ ходе и современномъ состоянш русской жизни, о томъ, что нужно для ея здраваго развшчя, и уже вскоре привлекла къ себе горячее сочувств1е людей, въ ко-торыхъ были возбуждены более глубоше интересы. Въ литературе новыхъ школъ господствовали по преимуществу обпце историче-ше, литературно-художественные вопросы, но они ставились въ такомъ шйрокомъ смысле, что заключали въ себе целое нрав ственное и общественное м1ровоззрете, и литература приобретала широкое воспитательное значеше. Внешня стеснен1я не остано вили, по крайней мере, въ известномъ тесномъ круге людей, развития ихъ мыслей. То, чего нельзя было говорить въ печати прямо, говорилось косвенно, намеками. Одинъ историкъ нашей цензуры делалъ по этому поводу такое замечаше: „Невозможно исчислить случаевъ удержатя или смягчевк цензурою всехъ горь-кихъ сатирическихъ выходокъ въ сороковыхъ и даже тридцатыхъ годахъ; но нередко ей это не удавалось; случалось, что подъ вымышленными именами... сатира обманывала бдительность цен зуры, и уже публика разгадывала ея истинное значеше". Одна оффищальяая записка., поданная въ 1848 году, указывала, что въ этой литературе „каждое слово есть обинякъ", что „литера-
— 503 —
тура наша, и особенно некоторые изъ петероургскихъ журналов*, исполнены этихъ обиняковъ и намековъ, прозрачныхъ для смыщ-леныхъ читателейа. То, что не могло быть досказано въ книге и намеками, досказывалось въ разговорахъ. Чтете иностранной литературы, которая, въ самьтя стропя цензурныя времена, про никала контрабандой, довершало распространеше понятШ, на ко-торыя литература только указывала, и давало этимъ повяйямъ ясность и определенность. Правда, книги были реже, ч-Ьмъ впо следствии обращеше ихъ было труднее; но самое преследовав1е, которому он4 подвергались, придавало имъ т4мъ больше значе-шя, онё читались усерднее и прк>бретали ревностныхъ после дователей учешямъ, которыя при другомъ положенш вещей, ве роятно, не нашли бы такого обширнаго успеха.
Въ такомъ отнопгенш стояли другъ къ другу два направле шя понятш—старое и новое, строго консервативное и прогрес сивное, узко-нацюнальное и нацюнальное въ гораздо более ши-рокомъ смысле, одно, принадлежавшее огромному большинству. другое — незначительному меньшинству. Въ понят1яхъ большин ства и органовъ, выражавшихъ его мысли, литературныхъ и не-литературныхъ, господствовавши порядокъ вещей былъ наилуч-шш, какой только можетъ существовать: предполагалось, что мы — народъ избранный, который не нуждается въ Европе и прево сходство котораго она, если иногда и не призяаетъ, то только по безсильной зависти, что вследств1е того новое направлеше умовъ, проявлявшееся въ обществе и наклонное къ сомнешю и отрицашю, есть просто злонамеренное покушеше внести раздоръ въ это мирное благоденств1е. Люди консервативныхъ мненш могли совершенно искренно не понимать этого направлешя, его побу ждены и желанш, и приходили къ выводу, что единственный источ-никъ его—самоволхе мысли, которое и нужно было поэтому обуз дать и смирить. Когда новое направлеше, естественнымъ ходомъ образованности, начинало ближе присматриваться къ явлешямъ нашей общественности,— другое направлеше оставалось еще въ той степени умственнаго развится, когда критика вовсе не со ставляем потребности. Какъ ни мало выражалось въ литературе содержаше новаго направлешя, но люди консервативныхъ мне нш угадывали, что сущность его въ этомъ пункте была прямо противоположна ихъ поняшшъ, и потому относились къ нему съ враждой и съ суровымъ противодейств1емъ. По всему складу ихъ понятш, по всей давнишней практике этого рода нельзя было, конечно, и ждать, чтобы они предоставили противной стороне свободу высказываться.
— 509 —
Откошешя были натянутыя, и новое направлеше было слиш-комъ слабо внешнимъ образомъ, вл1ятемъ въ обществе, чтобы можно было предвидеть ихъ изм-биете безъ вмешательства ка-кихъ-нибудь особыхъ обстоятельствъ. Тягостное положете лите ратуры могло продолжаться безъ конца: одна сторона не могла бы слишкомъ скоро придти къ иному взгляду на вещи, jLpyraji не имела средствъ изменить свое внешнее положете. "Новымъ обстоятельствомъ, которое произвело довольно сильный, времен ной поворотъ общества, была—Крымская война.
Известно, какимъ высоком^р1емъ исполнено было русское общество въ начали этой борьбы, съ какой самоуверенностью разсчитывало на непобедимость своихъ силъ и на посрамлеше врага. Это было вполне согласно съ темъ, что думало это обще ство въ течете несколькихъ десятилетш, въ чемъ его убеждали и воспитывали: могла ли быть страшна Европа, къ которой при выкли относиться съ такимъ чувствомъ своего превосходства? Дру гая, меньшая часть общества, именно люди новаго ваправлешя, смотрели на вещи гораздо более трезво, далеко не.самонадеянно и, какъ показали последств1я, очень верно. Они думали, что Европа, съ которой приходилось бороться, если не превосходила насъ энерпей нацюнальнаго чувства, военнаго мужества, то, въ счете силъ, имела надъ нами несомненное преимущество более высокой цивилизацш, более высокаго гражданскаго развийя, что въ предстоявшей борьбе должна была соперничать не только сила оруж1я, но и сила образованности. Меньшинство съ опасетями ожидало событш, которыя должны были решить не одинъ поли тически международный вопросъ, но вызвать и решете нашего внутренняго вопроса о судьбе русской образованности и направ-ленш общественнаго развийя.
Какъ действовали собьтя на людей этого меньшинства, можно видеть (чтобы привести фактическое указате), напримеръ, изъ того, какое впечатлете производили они на Грановскаго. Мы особенно охотно обращаемся къ этому примеру, потому что Гра новскш (какъ ни смотрели на него въ свое время крайте кон серваторы), человекъ отъ природы мягкш, примиряющш, всего меньше могъ быть обвиненъ въ резкости мненш. Съ людьми бо лее крайнихъ взглядовъ Грановскш доходилъ даже до настоя щего разрыва, защищая свои идеалистичесшя теорш; онъ да леко не былъ неумереннымъ и въ сбоихъ мнетяхъ о предметахъ общественныхъ.
Грановскш, какъ все люди новыхъ литературныхъ школъ, былъ крайне удрученъ мерами, катя принимались съ 1848 года
— 510 —
протпзъ литературы. просвйщешя, университетов*. Сколько могъ. онъ старался защищать ихъ дйло, когда представлялся къ тому какой-нибудь случай. Иногда, онъ съ горечью высказывалъ друзьямъ безотрадное чувство, которое имъ овладевало г). Еиу совершенно ясно было значете т4хъ явлеиш, которыя онъ видйлъ кругомъ, ясно было и значен1е того столкновешя, которое привело къ вос точной войнй... „На запади скоплялась гроза и надвигалась на Россию,—разсказываетъ бк>графъ Грановскаго. Русское общество исполнилось тревожныхъ и неясныхъ ожидашй- Началось пере-движение войскъ нашихъ, начались уже столкноветя съ турец кими войсками. Торжество русскаго флота при Синопй (18-го ноября 1853 г.) возбудило радость въ русскомъ обществе, но порождало вместе и преувеличенный, легкомысленный надежды. Въ кругахъ московскаго общества Грановскш встр*Ьчалъ людей. говорившихъ о врагахъ, выступавшихъ противъ Poccin: мы ихъ шапками забросаемъ. Когда союзный флотъ французскш и англШ-скш уже готовился войти въ Черное море, въ Москве не только мнопя изъ дамъ, но и изъ воиновъ, доживавпгихъ въ ней свой в4къ, толковали, что враги недоумйваютъ, что имъ делать, и хло-почутъ только о томъ, какъ выпросить себе пощады и мира у Россш... Грановсшй, съ напряженнымъ внимашемъ слйдившш за ходомъ готовившихся и грозно развивавшихся событш, за обще-ственнымъ мв-Мемъ Европы, за планами и переговорами евро-пейскихъ правительствъ, за приготовлениями къ войне, раздра жался и оскорблялся невежественными или легкомысленными тол ками и мпешями, раздававшимися вокругъ него. Опасность, гро зившая Россш, была для него ясна. „4№мъ приготовились мы для борьбы съ гшвилтсыфей, высылающей противъ насъ свои силы?" задавалъ онъ горькш вопросъ людямъ, легко веровавшимъ въ счастливый для Россш исходъ возникшей борьбы...
') Въ 1S50 г. онъ писалъ къ одному изъ своихъ друзей: „Положеше наше ста новится нестерпимее день ото дня. Всякое движете на Запади отзывается у насъ стеснительной мйрой. Доносы идутъ тысячами. Обо мнгб въ течете трехъ мъхяцевъ два раза собирали справки. Но чтб значитъ личная опасность въ сравнены съ об-щимъ страдатемъ и гнетомъ". Онъ упоминаетъ о мгЬрахъ, которыя приняты были относительно университетовъ; замйчаегь, что господствовавшая тогда система „громко говорила, что она не можетъ ужиться съ просв'вщетемъ"; упоминаетъ о программе новаго преподавашя для кадетскихъ корпусовъ. „1езуиты позавидовали бы военном)' педагогу, составителю этой программы. Священнику предписано внушать кадетамъ, что велите Христа заключалось преимущественно въ покорности властямъ. Онъ вы ставляется образцомъ иодчинетя и дисциплины. Учитель исторш долженъ разобла чать мишурныя добродетели древнихъ республикъ и показать велич1е непонятой псто-риками римской имперш, которой недоставало только одного—наследственности!.."
— 511 —
„Съ этого времени онъ находился въ особенно возбужден ность состоянш. Грозныя собътя, пережйваемыя тогда Poccieio, начали вызывать въ лучшимъ умахъ русскаго общества сознаше аоложешя и недостатковъ общественнаго устройства Россш. Для Грановскаго такое сознаше становилось мучительнее, ч*Ьмъ когда-нибудь. Въ то тяжкое время мысль его обращается чаще всего къ великому преобразователю Россш, къ Петру,,. Онъ горячо любйлъ русскихъ и Россш, онъ зналъ и высоко ц^нилъ мнопя стороны русскаго характера, но понималъ и все ихъ недостатки. Съ горечью зам'Ьтилъ онъ, что русски народъ умнеть славно умирать за отечество, но жить для него не умнеть. Россш нужны преобразовамгя, ей нуженъ преобразователь — вотъ что глубоко сознавалъ и глубоко чувствовалъ онъ въ последнее время своей жузни" х).
^ Это последнее время вообще наводило его на самыя мрач-ныя мысли. Оно отнимало все надежды на деятельность, кото-рыя онъ питалъ съ давняго времени. „Есть съ чего сойти съума. Благо Белинскому, умершему во-время" — говорилъ онъ въ 1850 году. „Сердце ноетъ при мысли, ч^мъ мы были прежде и чймъ стали теперь"—писалъ онъ къ одному другу въ 1853 г., указывая на то, какъ тогдашшя услов1я русской жизни не давали места ни малейшему проявлешю техъ научныхъ, общественно-воспитательныхъ стремлешй, которыя въ особенности у Гранов скаго отличались кроткимъ идеализмомъ.
Настроеше Грановскаго было общее вастроеше всего круга людей того же образа мыслей. Оно видоизменялось по разницамъ личнаго характера, ясности и силы убеждешй; но для всехъ это были годы тяжелаго испыташя, опасенш за судьбу русскаго раз-випя, горькаго чувства подавленныхъ надеждъ,—и результатомъ всего было глубокое убеждеше въ необходимости иного порядка делъ, необходимости широкихъ и энергическихъ преобразовашй. которыя одни могли вывести Россш изъ ея фальшиваго и опас-наго положешя и обезпечить лучшее будущее.
Прошло два-три года, и съ окончашемъ войны въ русскомъ обществе произошла метаморфоза — наступили знаменитые годы нашего „прогресса". ОбщШ тонъ мнешй чрезвычайно изменился: во-первыхъ, невозможно было не признать превосходства той „ци-вилизацш", о которой говорилъ Грановскй; во-вторыхъ, новый правительственный перюдъ давалъ возможность ожидать смягче-е1я опеки, и это оказало вл1яше не только на людей, которые
') Т. Н. Грановскш, 6iorp. очеркъ, А. Станкевича. М. 1869, 270—275.
— 512 —
прежде боялись высказывать свои мысли, но и на людей, кото рые привыкли совеЬмъ „не сметь свое суждете иметь". Въ пер вое время новаго царствовашя еще продолжалась та же цензур ная практика, но пр1емы ея стали сами собою смягчаться, лите ратуре давалось все более простора, и она тотчасъ воспользо валась новыми благопр1ятными услов!ями.
Если обратимъ внимаше на то, что говорилось въ обществе со второй половины 1850-хъ годовъ, что стало высказываться въ литературе и встречать всего больше одобрен1я въ самой пуб лике, встрепенувшейся къ „прогрессу",—мы увидимъ, что въ сущности это были именно те взгляды, которые господствовали въ литературныхъ школахъ сороковыхъ годовъ. Когда начались эти разнообразныя заботы о русскомъ прогрессе, въ сущности это было то же самое, что говорили некогда БелинскШ, Гранов-скш и ихъ друзья. МнЗвшя этой школы, которыя незадолго пе-редъ т£мъ считались у большинства дерзкимъ вольнодумствомъ, умничаньемъ кабинетныхъ людей, стали теперь какъ будто вновь открытой истиной и вскоре потомъ общимъ м&стомъ, которымъ смело пользовался каждый, кому, искренно или неискренно, хо телось не отстать отъ века. Наша общественная действительность стала теперь представляться вовсе не въ томъ блистательномъ виде, какою считали ее прежде: сколько прежде большинство на ходило ее благополучной, столько теперь стали отыскивать въ ней недостатковъ; самообличеше полилось потоками. Известно, какъ это движете въ либеральную сторону захватывало даже лю дей, вовсе не склонныхъ къ какому-нибудь либерализму и ко торые, несколько летъ спустя, поторопились вернуться къ преж нему, находя, что это и проще и можетъ быть, при снова изме нившихся обстоятельствахъ х), гораздо выгоднее... Но если, мимо этихъ каррикатурныхъ сторонъ того времени, въ которыхъ уже тогда люди более проницательные угадывали ту же безхарактер-ную податливость мало развитого большинства, если обратить вни-маше на то, что занимало людей, более серьезно и горячо при-нимавшихъ общественный интересъ, и что становилось предме-томъ правитедьственныхъ начинанШ, то параллель съ идеями „со роковыхъ годовъ" становится несомненна. Въ этомъ и заклю чается ихъ исторически смыслъ. Въ нихъ было именно стремле-Hie къ тому преобразованш, которое совершалось теперь въ раз-личныхъ областяхъ общественной и государственной жизни. Осво-бождете крестьянъ; уничтожеше взяточничества—не моральными
г) Реакщя съ 1861—62 года.
— 513 —
проповедями, а здравыми учреждешями и контролемъ общественнаго nuiaia; преобразовате судовъ; известный просторъ для обще ственной самодеятельности; введете гласности какъ для деятель ности административной и судебной, такъ и для другихъ пред-метовъ общественнаго значешя, и рядомъ съ тЬжъ большая сво бода для печати; наконецъ, сколько возможно более широкое образоваше для веЬхъ классовъ общества—все это было ясно ео-знанньшъ убеждетемъ сороковыхъ годовъ. Правда, писатели того времени не могли развить всего этого прямо, пе сказали этого въ положительной форме, но имъ помешала въ этомъ только внешняя невозможность, те цензурныя препятств1я, который вообще не дали имъ высказать вполне своего образа мыслей. Для чита телей серьезныхъ былъ и тогда, въ общихъ чертахъ, ясенъ тотъ характеръ общественной и государственной жизни, какого они должны были желать по ихъ взгляду на вещи. Мнопе изъ техъ писателей продолжали действовать и после, и когда въ пятиде-сятыхъ годахъ они говорили объ общественныхъ преобразовашяхъ, они высказывали не вновь придуманныя, а давнишшя свои мысли. До какой резкой ясности доходили понятся этого круга въ соро ковыхъ годахъ, можетъ служить примеромъ не разъ нами ука занное письмо Белинскаго къ Гоголю.
Итакъ, если въ сороковыхъ годахъ эти люди были гонимы, если имъ ставили въ укоръ, что они будто по недоброжелатель ству не хотятъ признавать порядка вещей, составляющая общее благополуч1е, на деле они только лучше другихъ понимали истин ный интересъ народа и государства: они не хотели повторять льстивой лжи о всеобщемъ благополучш и видели те слабыя сто роны общества и государства, которыя нуждались въ перемене и по требовашю разумной справедливости, и по требовашю на-щональнаго самосохранешя. Первое испыташе, которое встрети лось потомъ нащи, подтвердило ихъ предвидешя и повело обще ство на путь иреобразоватя, какого они давно желали.
Такова нравственно-общественная заслуга писателей сороко#-выхъ годовъ и ихъ историческое значеше. Не будемъ говорить о томъ, какой урокъ следуетъ изъ ихъ исторш: историчесше уроки сами собой ясны темъ, кто умеетъ понимать общественный явле-шя и относится къ нимъ съ честнымъ желашемъ истины, и без-полезно указывать ихъ темъ, кто смотритъ па мг^ъ „ковыряя пальцемъ въ носу", какъ выражается велики реалистъ Гоголь, или кому нетъ дела до истины и до интересовъ общества.
Намъ остается упомянуть те, не вполне благопр1ятныя за-ключетя о литературной эпох* сороковыхъ годовъ, кашя вызы-
ХАРАКТЕР. ЛИТКР. 33
— 511 —
вала позднейшая деятельность нгЬкоторыхъ писателей, принадле-жавшихъ той эпохи по началу своего поприща; мы уже ка сались отчасти этого предмета, и ограничимся немногими замй-чашями. „Московтя Ведомости" и „Русскш Вестникъ" (съ шестйдесятыхъ годовъ) издавались людьми сороковыхъ годовъ, и это заставляло нйкоторыхъ думать, что въ идеяхъ сороковыхъ годовъ была известная неустойчивость, неясность, неполнота, ко торый и сделали возможнымъ превращев1е ихъ прежняго либе рализма въ нечто не только консервативное, но даже просто обскурантное. Можно было бы прибавить друпе примеры подоб-ныхъ превращешй. Но следуетъ отличать идеи и лица. Первый мы имйемъ передъ собой въ гЬхъ подлинныхъ заявлев!яхъ, ка кая находимъ въ литературе 40-хъ годовъ, въ бхограсряхъ и ^емуарахъ лучшихъ представителей того времени. Отпошешя раз-ныхъ лицъ къ этимъ идеямъ были, какъ понятно, различны: въ пору самыхъ 40-хъ годовъ бывали различны оттенки мн'ЬнШ Б'кшнскаго или Герцена съ одной стороны и Грановскаго, Со ловьева, Кавелина съ другой; взгляды тйхъ, кто особенно увле кался сощальными отношетями настоящей минуты, получали иной тонъ, ч'Ьмъ у гЬхъ, кто останавливался на изучен1яхъ истори-ческихъ. ТЬмъ не менее во взглядахъ этихъ лицъ было общее, что давало имъ солидарность работы и влитгя. Если впосл4дствш иные люди 40-хъ годовъ являются въ роли, не отвечающей этому преданно, это им^етъ свои историчесшя объяснешя. Издатели „Руескаго Вестника" и „Московскихъ Ведомостей" (въ томъ виде, какой получили эти издан1я съ 60-хъ годовъ) въ первое время своей новой роли ссылались даже на свою традицш 40-хъ годовъ: для первыхъ годовъ „Р. Вестника" это и было спра ведливо (хотя въ литератур* 40-хъ годовъ они не занимали важ ной роли), но не было справедливо для посл'Ьдующихъ, и любо пытно, что, напр., относительно Каткова Бёлинстй уже за-м'Ьчалъ неясности характера 1). Достоевскш въ 40-хъ годахъ пртбрйлъ („Бедными Людьми") свою славу какъ писатель извест-наго гражданско-филантропическаго характера, навеяннаго Гоге-лемъ (и французскимъ сощальнымъ романомъ), но о другихъ его произведешяхъ Беливскй еще тогда отзывался какъ о „нерви ческой чепухб", которая и впоследствш заняла много места въ его произведешяхъ, особливо публицистическихъ. Эти и подоб ные примеры, где превращеше слишкомъ определялось личными
*) „Жизнь и переписка Б&динскаго"; „Катковъ и его время", С. Нев-Ьд&нскаго. Сдб. 1888.
— 515 —
свойствами, еще не говорятъ нротивъ силы, искренности и исто рической важности идей сороковыхъ годовъ, какъ онб понима лись лучшими людьми того времени. Съ другой стороны можно было бы привести многочисленные примеры, где превращешя не последовало и где, напротивъ, сущность взглядовъ не только со хранялась, но и развивалась далее.
Но, действительно, есть пункты различ!я, где люди „соро ковыхъ годовъ" уже не сходились съ новыми цокольными, где взгляды первыхъ могли не удовлетворять вторы хъ даже въ томъ случае, еслибы не отступали, повидимому, отъ своего первона чальная типа. Первые были больше идеалисты и, по необходимости, отвлеченные либералы, когда вторые больше чувствовали реаль-ныя стороны жизни, науки и искусства. Эта разница понятна. Первые начинали то дело, которое продолжали вторые, и про-должеше естественно встречало новыя стороны предмета, ближе определяло прежв1я, отъ вещей общихъ приходило къ частностямъ, отъ отвлеченныхъ—къ практическими Съ другой стороны изме нилось направлеше европейской мысли, которая продолжала ока зывать сильное вл!яше на содержаще пашей образованности. Пер вые больше были подъ влшшемъ отвлеченно-философскихъ, обще-историческихъ изучешй, или встречались съ учешями социальными въ ихъ самой крайней идеалистической форме у французскихъ сощалистовъ, которые могли дать только самыя обпця черты сво его отдаленнаго идеала. Вторые уже не видели безусловнаго гос подства отвлеченной философш, и больше знакомы были или съ ея последними развит1ями у левой стороны гегел1анства, или съ новыми изследовашями въ области естественной философш и со-щолопи; изучешя исторически приняли более широкш и поло жительный характеръ, который представляла теперь сама евро пейская литература, и который обнаруживался также и въ на-шихъ собственныхъ изучеЕпяхъ своего прошедшаго; политико-экономичешя учен1я повейшаго времени оставили почву отвле-ченнаго еощализма, и говорили о достиженш лучшаго устройства экономическихъ отношенш уже не фантастическими, но въ дей ствительности возможными средствами, напр., известными учреж-дешями, разви'иемъ кооперащи вне государственной инищативы или подъ ея прямымъ ведетемъ, и т. д. Новое положеше пе чати, во всякомъ случае более благопр!ятное, чймъ прежде, про извело также разницу условш, MiflHie которой отражается и на суждешяхъ о литературе сороковыхъ годовъ. Наконецъ, самыя собьтя, преобразовашя, совершавппяся въ новый правительствен ный першдъ, могли производить, и производили на тЬхъ и дру-
— 516 —
гихъ различное впечатлите. Первые мечтали некогда о лучшихъ временахъ, о большей свободе для обществу литературы и пауки, но такъ мало видели кругомъ себя условШ для этого, такъ мало надеялись въ свое время на исполнеше своихъ мечтанШ, и съ другой стороны вынесли изъ-за нихъ такъ много мелкихъ и крупныхъ испыташй, что этихъ людей, очевидно, должна была удовлетворять гораздо меньшая доля исполнешя ихъ желашй, ч'Ьмъ гЬхъ, для кого общественный опытъ почти начинался прямо съ этого новаго порядка вещей. Для первыхъ было важно одно то, что признанъ былъ тотъ или другой общш принципъ: по тому, что они видели въ прежней русской общественности, и это казалось уже, и действительно было, важнымъ прюбрйтешемъ, и утомившаяся энерпя не увлекалась новыми искашями. Для вто-рыхъ, новыя начала, вводимыя въ жизнь, казались уже дйломъ необходимости, условгемъ нащональнаго существоватя, которому безъ этого грозила, по ихъ мн4шю, серьезпая опасность ослаб-лешя и упадка, въ виду европейскаго соседства и враждебнаго соперничества. Съ этой точки зрЗзшя, справедливость которой едва ли подлежитъ сомнйнш, не довольно было одного неяснаго, обоюднаго заявлешя новыхъ началъ, но было необходимо энерги ческое ихъ выполнете, потому что только это последнее могло быть сколько-нибудь дМствительнымъ средствомъ противъ много-различныхъ золъ, продолжающихъ искажать и обезсиливать вну треннюю русскую жизнь. Чемъ больше вторые имели случаевъ убеждаться въ слабости реформы, темъ больше ихъ взгляды де лались исключительными и тЗзмъ меньше становилось возможно соглашеше съ идеалистическимъ оптимизмомъ.
Таково отношеше двухъ перюдовъ прогрессивнаго направле-вхя. нашей литературы или, пожалуй, двухъ литературныхъ и общественныхъ поколыши. Если притомъ мнопе изъ людей если не вполне принадлежавшихъ, то все-таки прикосновенныхъ къ школе сороковыхъ годовъ впоследствш не выдержали своего про грессивнаго направлешя и, напр., изъ англоманеко-либеральная „Русскаго Вестника" пятидесятыхъ годовъ могли произойти позд-нейпие „Русскш Вестникъ" и „Московсшя Ведомости", и по-сл&дша могли прюбретать не менее пламен ныхъ поклон никовъ, чемъ имели въ пору своего либерализма, то очевидно, что от-ступлеше бывшихъ либераловъ на попятный дворъ можетъ раз-сматриваться не только какъ ихъ личное дело, но и какъ явле-Hie общественнаго свойства. Если въ отстушгеши и былъ раз-&четъ на личный интересъ, то возможность популярности, api-обретаемой на новомъ поле, показывала, что въ самомъ общ-
— 5i7 —
ств* взяли верхъ иные инстинкты, и писатели, посл*довавпие за ними, возвращались въ ту же толпу, изъ которой выделились не когда, какъ руководители ея къ лучшимъ цЬлямъ. Въ этой масс* снова заговорили ея давнишни свойства, та умственная л*нь, ненавистъ къ тому, что не льститъ ея грубому самодовольству, т* инстинкты застоя, которые нисколько десятил*™ тому назадъ обошлись обществу такъ дорого.
Насъ отделяете отъ литературныхъ школъ сороковыхъ годовъ ц*лый перюдъ новаго развитая, въ которомъ совершилось много важныхъ событШ, общественныхъ и литературныхъ: теперь при выкли считать описываемое нами время давнимъ прошлымъ, ко торое мы далеко опередили, но, какъ ни важны мнопя изъ со вершившихся перем*нъ, въ сущности наше время, по своему со-держанш, еще не такъ далеко ушло отъ этого давняго прошед шаго и не исполнило т*хъ задачъ, которыя это прошедшее ста вило нашему общественному развитш и литератур*. Не будемъ говорить о т*хъ поня'пяхъ гражданской жизни, которыя были уже прочно усвоены лучшими людьми той эпохи и которыя до сихъ поръ еще не были признаны нашимъ времепемъ и не получили м*ста въ учреждешяхъ. Вопросъ образоватя, хотя самимъ обще-ствомъ было положено не мало прекрасныхъ нам*решй и дей ствительная труда для его разъяснешя,—все еще находится въ самыхъ неблагопр1ятныхъ услов1яхъ. Въ умахъ и нравахъ обще ства, и въ самыхъ учреждешяхъ, не существуетъ то понят1е, безъ котораго немыслимы серьезные успехи въ образована,—поняйе о свобод* научнаго изсл*доватя. Положеше науки, правда, съ т*хъ поръ н*сколько улучшилось, но сущность его осталась та же. Какъ тогда, наука все еще находится подъ недов*рчивымъ над-зоромъ; ея отрасли все еще д*лятся на полезныя и вредныя, же-лательныя и нежелательныя; н*которыя все еще не им*ютъ м*ста въ русской литератур* и на русскомъ язык*. Такимъ образомъ, существовате вашей науки до сихъ поръ случайно и непрочно, и она продолжаетъ оставаться въ вассальномъ отношенш къ евро пейской образованности, которое оставляетъ за нами репутащю умственнаго несовершеннол*т1я и, къ сожал*нпо, не безъ осно-вашя: отсутств1е возможности свобод наго изсл*довашя поневол* д*лаетъ б*дной нашу научную литературу и, ставя ц*лую нашу образованность въ подчинеше европейской, отражается ущербомъ для самаго нацюнальнаго достоинства.
Подобныя неут*гаительныя явлетя представляете нравствен ное состоя Hie общества. Можетъ казаться нер*дко, что трудъ, положенный въ сороковыхъ годахъ на его нравственное возрож-
— 518 —
деше и продолженный въ последуюпця десятил^йя лучшими си лами литературы, не принесъ своихъ плодовъ — даже въ среде наиболее образованнаго класса, изъ котораго выходитъ теперь столько поборниковъ застоя и обскурантизма, и который, однако, стоитъ во главе народа. Въ послйдше десятки л$тъ мы много разъ могли видеть, что предашя сороковыхъ годовъ теряли свое вл1яте, что преобразоватя прошлаго царствоватя, которыя при всей ихъ неполноте были проблескомъ общественнаго совершен-ствоватя, подвергались отрицатю и даже оемйятю, и въ па раллель къ этому въ литературе совершались явлешя, свидетель-ствовавппя о несомненномъ рецидиве застоя: въ господствую щей массй общества н-Ьтъ тени идеальныхъ увлечешй, каш составляютъ залогъ развитая, и взам^нъ распространяется без-содержательное, эгоистическое одичате... Отрадный противов^съ этому находимъ въ лучшей сторон* литературы, где еще до на шего времени действовали младпие представители сороковыхъ го довъ—Ив. Аксаковъ изъ одного лагеря, Салтыковъ изъ другого; находимъ въ горячемъ стремлети молодыхъ поколыши къ обра зованно, въ порывахъ принести свои силы на елужеше народу: зд^сь идетъ живая струя идеализма, составляющая новейшее преемство движешя сороковыхъ годовъ. Мы хотели бы настоя-щимъ трудомъ напомнить объ источникахъ этого современнаго идеализма: изучеше преданш нашего собственнаго дела подкреп-ляетъ его еознашемъ нравственной солидарности и исторической прочности.
Въ нашей литературе, къ сожаленш, и доныне слишкомъ часто чувствуется этотъ недостатокъ свободнаго движешя, который связывалъ мысль и стеснялъ работу лучшихъ писателей, въ науке и поэзш, въ изучеши прошедшаго и въ изображешяхъ настоящаго. Излагая некоторые основные факты изъ исторш нашего общественнаго самосознашя за вторую четверть века, мы не могли не встречаться съ прискорбными явлешями подоб-наго рода. Скучно припоминать, что это навлекало настоящимъ очеркамъ нелепыя обвинешя—въ неуваженш къ нашей литера туре, въ желаши бросать тень на ея славныя имена, въ непри-знанш того, чтб есть въ ней высокаго и замечательна™ и т. д., обычный пр*емъ невежества, которому трудно отвечать вразу-мительнымъ для него образомъ. Эти очерки — не истор1я худо жественной литературы; ихъ целью было указать общественную сторону нашего литературнаго развитая, которое съ этой точки зрешя не было достаточно разъяснено. Мы старались проследить трудную борьбу общественнаго сознашя среди крайне неблаго-
— 5Н) —
пр1ятныхъ условШ, который извращали иногда и самое напра-влеше искусства. Указанные факты оставляютъ иногда, или даже часто, неблагопр1ятное впечатление, но неужели надо было скры вать или подкрашивать ихъ? II неужели это последнее было бы уважешемъ къ литературе —и къ исторш?
Литература считается отражешемъ общества и. действительно, взятая въ цйломъ, она отражаетъ и состояше умовъ неподввж-наго, живущаго обычаемъ большинства, и положете той части общества, которое, покидая старое, ищетъ путей дальн^йшаго развита. Процессъ развито^ разъ возникши, такъ настоятеленъ, что совершается даже наперекоръ всей силе еще господствую щей старины. Въ своемъ изслйдованш мы хотели показать, по какимъ мотивамъ, въ какой м*Ьр4 и ценою какихъ усилш лите ратура дан наго перюда могла служить образованию обществен-ныхъ понятш въ новомъ направленш и создать то преданье, къ которому восходятъ лучппя общественныя стремлетя нашего времени.
То, чего мы глубоко желали бы для нашей литературы, — будетъ понятно читателю, у котораго есть интересъ къ ея ши рокому и свободному развитш и процветание
ПРИ0ЖЕН1Е.
Значеше Гоголя
въ созданм современна™ международна™ положена
русской литературы.
Историчесшя поминки о дйятеляхъ литературы и искусства, какъ настоящая поминки о Гоголи, нередко имйютъ двойствен ный характеръ—и'отраднаго воспоминаия о великомъ д^й, ка кое было совершено мыслителемъ или художникомъ, и рядомъ, а это нередко, скорбнаго воспоминашя о той тяжелой внутрен ней и внешней борьбе, какую приходилось выносить не только мыслителю и деятелю общественному, но и деятелю поэзш, борьбе. гд4 онъ, въ концй поприща, въ послйдте дни жизни, самъ не им'Ьлъ отрады достигнутаго успеха, или наконецъ впадалъ въ страшное сомите: былъ ли правиленъ тотъ путь, какимъ была создана его слава, и не была ли эта слава грйхомъ и престу-плешемъ, когда на д4л$ эта слава была именно добрая и пра вильная. Оба эти впечатлйшя проходятъ и въ воспоминатяхъ о ГоголФ: мы уже видимъ теперь весь объемъ благотворнаго д'Ьла, исполненнаго имъ для отечественной литературы, и все еще pt-шаемъ трудный психологическш вопросъ о томъ мучительномъ душевномъ разлад-b, какой тягот&лъ надъ нимъ въ послйдше годы его жизни и подъ гнетомъ котораго онъ кончилъ эту жизнь.
Бюгра<|ня его известна; довольно сказать о главныхъ сторо-нахъ его внутренней жизни и творчества, которыя были основ ными чертами его бюграфш и его великаго историческаго значешя.
Гоголь былъ однимъ изъ первостепенныхъ деятелей на всемъ пространстве русской литературы. Вспоминая его историческую роль, прежде всего приходитъ на мысль сравнить положеше ц'Ь-дой литературы въ ту минуту, когда закончилась его деятель ность, и теперь, въ его посмертный юбилей. Въ цйломъ, поло-
— и —
жете и роль русской литературы ва этотъ исторически! першдъ чрезвычайно изменились. Полъ-века тому назадъ русская лите ратура была почти неизвестна въ Европе; объ ней доходили на западъ только смутные слухи, повторялись, по словамъ самихъ русскихъ, немнопя имена, но въ ней не находили никакого осо бенная интереса, — между прочимъ и справедливо, потому что приходилось бы встречать немало прямыхъ отголосковъ того же европейскаго движешя. Въ настоящую минуту передъ нами нечто совершенно иное и раньше небывалое: русская литература въ глазахъ европейскихъ читателей и критики заняла свое независи мое, своеобразное положение; руссие новМппе писатели являются во множестве переводовъ, производясь сильное впечатлите, имена ихъ становятся общеизвестными; смыслъ русской литературы ста новится понятенъ или по крайней мере его усиливаются понять; одно знаменитое имя русской литературы npio6pfcro известность буквально всемирную, и въ русской книге какъ будто хотятъ искать вйщаго слова.
Известны эти имена, получивппя за последше десятки л4тъ великую популярность въ европейской литературе: прежде всего, кажется, сталъ широко извйстень Тургеневъ, затймъ Достоев-скш, частью Гончаровъ, всего более гр. Л. Н. Толстой, нако-нецъ писатели молодого поколения, изъ пихъ особливо Максимъ Горьйй... Если мы станемъ исторически доискиваться, откуда развивается тотъ внутреншй смыслъ, который является привле кающей силой русской литературы въ настоящее время, несо мненно однимъ изъ источниковъ этого глубокаго внутренняго значетя должно признать именно Гоголя.
Могутъ сказать, что Гоголь не им&дъ и не им'Ьетъ однако ни большой известности въ европейской литературе, ни большого влiянiя. Действительно, Гоголь не только мало известенъ, но былъ повидимому и мало понятенъ европейскому читателю: въ немъ слишкомъ много спещальпо, технически, русскаго, чуждаго европейскому понимание — нередко прямо какъ иная ступень культуры. Подобнымъ образомъ европейскому читателю почти не-доступенъ Салтыковъ, еще одинъ изъ великихъ писателей рус ской литературы; вероятно часто не совсемъ доступенъ и Л. Н. Толстой въ своихъ разсказахъ и драмахъ изъ народной жизни. Но относительно Гоголя мы имеемъ въ виду собственный про-цессъ развит самой русской литературы (онъ еще мало изве стенъ западной критике): Гоголь могуществеппо участвовалъ въ создаши того нравственнаго настроешя, которое наряду съ reei-альнымъ художественнымъ творчествомъ дало ему первенствую-
— HI —
щую роль въ русской литературе: это настроеше и сообщило дальнейшему развитш литературы тотъ же высокш тонъ обще-ственнаго интереса и нравственнаго чувства и отсюда въ зна чительной Mipi шло то нравственное и поэтическое обаяше, ка кое на нашихъ глазахъ русская литература производитъ въ евро-пейскомъ обществе.
Какимъ же образомъ западная критика объясняете техъ рус-скихъ писателей, которые находятъ въ Европе столько поклон-никовъ? Говоримъ о критике потому, что она, очевидно, ста рается привести къ сознатю непосредственныя впечатлешя массы. Прежде всего поражало конечно обил1е и оригинальность рус-скаго художественнаго творчества: действительно, писатели, кото-рыхъ мы назвали, представляютъ собою высокую и редкую сте пень художественнаго даровашя,—оно само по себе могло быть залогомъ успеха,—но затемъ, ч:ему служило это художественное творчество, кашя идеи и наетроешя чувства оно воплощало?
Изъ многочисленныхъ отзывовъ европейской критики, кото рые здесь не время перебирать, возьмемъ отзывы одного писа теля, вероятно наиболее известнаго изъ европейскихъ критиковъ русской литературы и, быть можетъ, одного изъ самыхъ сведу-щихъ. Мы разумеемъ виконта Мельхшра де-Вогюэ. Господствую-щимъ представлешемъ его относительно русскихъ писателей яв ляется то, что они (какъ сказалъ бы вероятно и Тэнъ) прежде всего отражаютъ въ себе свою расу. Вогюэ несколько разъ по вторяете эту мысль: этой расе онъ приписываете основы той оригинальности, которая очевидно въ его глазахъ не находите себе ничего подобнаго въ его соотечественникахъ, писателяхъ французскихъ. У Тургенева онъ находите „une ame slave", сла вянскую душу; въ Достоевскомъ видите „un vrai scythe", истаго скиеа, и т. п. Конечно, критику было бы пе легко объяснить съ точностью свойства именно „ славянскойа души и въ конце кон-цовъ проще было бы говорить о душе русской, о русскомъ на-щональномъ характере; и еще труднее было бы объяснить съ векоторымъ вероподоб1емъ „скиеекую" душу Достоевскаго, такъ какъ о скиеахъ не только виконта де-Вогюэ, но и мы сами имеемъ пока довольно смутное поняие,—но очевидно во всякомъ случае, что этими далекими эпитетами французскШ критикъ хо-телъ указать то исконное, первобытное, глубокое и оригиналь ное въ русской народности, въ русскомъ племени, что нашло свое выражете въ нашихъ великихъ писателяхъ.
Намъ самимъ подобныя определетя кажутся слишкомъ мало говорящими вследств1е самой ихъ обширности. Правда, съ ши-
— IT —
рокой? именно между племен ной, точки зрйтя, опредйлете лите ратуры очевидно должно начаться указашемъ особенностей расы, —но не съ одной только этнографической стороны. Раса не есть ничто данное и неподвижное: это—явлеше историческое. Каш были исконныя свойства славянской расы, мы въ сущности не знаемъ; изъ этихъ предполагаемыхъ свойствъ развилось, напри-м4ръ, великое разнообраз1е современныхъ славянскихъ народовъ: на первобытную основу пали цЬлыя тысячелйтся исторш и отъ-искивать именно „скиеа* въ Достоевскомъ столь рискованно, что даже какъ будто смешно. Это, конечно, реторическая фигура, но ц£ль ея сделать особое удареше на стихшной оригиналь ности русской литературы сравнительно съ европейскими.
II эта оригинальность не подлежитъ сомн^нио. При всемъ громадномъ вшпт европейскаго литературнаго движешя, воору-женнаго великими силами гешальнаго творчества въ наук4 и поэзш, русская литература, какъ только прошла свои учебные годы въ восемнадцатомъ вйкЬ и начали девятнадцатая, обнару жила гЬ особенности, кашг сообщали ей весь народный харак-теръ и складъ русской жизни. Когда эти особенности высказа лись въ ц'Ьломъ ряд4 писателей, даровитыхъ иногда до истинной гешальности, не мудрено, что европейскому литературному Mipy бросились въ глаза эти особенности, у нихъ дома или совсЬмъ нев'Ьдомыя, или очень давно пережитыя, забытыя и потому опять новыя. Русскш писатель, нередко очень просвещенный и зна комый съ литературнымъ движетемъ европейскимъ, работалъ однако въ своей среди и для своей среды; изъ нея онъ волею или даже неволею заимствовалъ особую складку ума, впитывалъ лучипя чувства, и услов1я жизни просвйщеннаго человека въ патр!архальной среди создавали то особенное настроете, кото рое не однажды было предметомъ удивлешя, а затймъ теплаго сочувств!я у читателя европейскаго. Въ глазахъ послгЬдняго, от-лич!я „расы" были налицо. На самомъ дйл^. по общимъ свой-ствамъ, наша раса была и есть такая же европейская; между м1ромъ европейскимъ и русскимъ вовсе н'Ьтъ той преграды, кото рая раздйляетъ издавна и понын-Ь племена аршск1я и neapiB-сшя. Но была громадная разница историческихъ условш. Исто рш уже съ давнихъ в'Ьковъ развела руссшй народъ отъ наро довъ западной Европы множествомъ культурныхъ отличш, кото-рыя стали наконецъ казаться принадлежащими самой paefc. Прежде всего истор1я поставила народы на разныхъ концахъ европей скаго материка. На запад'Ь въ тйсномъ сравнительно простран стве разместилось несколько народовъ на старыхъ развалинахъ
Рима въ оживленномъ развитш международныхъ и внутренние политическихъ отношешй, въ сильиомъ соревнованш умственному изъ котораго выросла еще отъ среднихъ вйковъ и Возрождешя богатая литература и наука. Русская жизнь ничего этого не знала. Когда Европа вступала на блистательный путь научныхъ открытШ, когда она создавала Шекспира, изящную литературу и свободную мысль XVII и XVIII вика, въ русскомъ народ* и даже высшемъ его классе сполна господствовали средые в^ка. И здйсь, съ давнихъ вйковъ, складывалась своеобразная жизнь. Русскому народу пришлось вынести и наконецъ одолеть asiar-ское иго. Политическое объединев1е русскаго народа въ государ ство, въ трудпыхъ историческихъ уелов1яхъ XV вгЬка7 при ску дости средствъ, безъ всякой чужой помощи, было уже великимъ нащональнымъ подвигомъ не только политическимъ, но и нрав-ственнымъ, притомъ подвигомъ, совершеннымъ въ европейскомъ дух-Ь,—потому что не только взялъ верхъ европейскш политиче ски смыслъ надъ аз1атскимъ стаднымъ инстинктомъ, но и евро пейское национальное чувство, воспитанное хриепанетвомъ. Съ самаго начала, въ страшныхъ бгЬдетв!яхъ татарскаго ига рус-скш народъ никогда нравственно не подчинялся и считалъ себя всегда нравственно выше своихъ завоевателей. Въ русскомъ на-родномъ сознанш Русь была „святая"; аз!ятешй иноверный во-стокъ былъ „поганый". Это сопостаповлеше длилось ц'Ьлые вгЬка, и въ русскомъ народи среди всЬхъ испыташй жило созпаше своего нацюнальнаго превосходства и съ гЬмъ вм^сгЬ нравственно-релипознаго долга. Новое основавшееся государство бывало очень несовершенно, бытовыя формы и нравы бывали первобытны; съ каждымъ в'Ькомъ увеличивалось разстояше, делившее насъ отъ культуры европейской; въ Европе насъ считали варварами, да и теперь легко усматриваютъ между нами скиеовъ;—но если не доставало культуры, въ русской народной массгЬ складывались друпя черты, имйвпия свою нравственную цгЬну. Единственная. широко распространенная литература до-Петровскихъ времеиъ было душеспасительное чтете, были церковныя книги, приноро-влявтшяся наконецъ къ народному пониманш, легенда, иногда бол'Ье или менйе суеверная, но становившаяся общимъ убйжде-шемъ и правиломъ жизни. Господствующимъ мйриломъ душев-паго спасешя, т.-е. нравственности, было церковнсе благочете,— по недостатку знанШ становившееся иногда слишкомъ вн-Ьшнимъ и въ семнадцатомъ вйкЬ создавшее неодолимый для государства сепаратизмъ раскола; а съ другой стороны эта народная масса, предоставленная самой себ$, создавала богатую народную поэзш,
которая въ наши дни доставила въ высокой степени ценный ма-тер!алъ для науки и стала ц'Ьлымъ откровешемъ народности для идеалистовъ-патркуговъ... Когда новейшее общество стало отда вать себе отчетъ въ этомъ состояши народнаго быта, возникло, какъ известно, целое направлеше, увидавшее единственную воз можность нравственнаго спасешя испорченнаго общества въ „еди-пеши" съ народомъ, наконецъ единеши абсолютному въ „хо-жденш въ народъ", въ „опрощенш" и т. д.
Мы не думаемъ сказать, чтобы здесь была открыта абсолют ная истина; но указы ваемъ на это авлеше,—въ западной Европе неведомое и небывалое,—какъ на свидетельство того, что сашшъ русскимъ обществомъ было почувствовано что-то великое, осве жающее, наводящее на глубоие запросы въ томъ нравственномъ содержанш, какое создавалось в^ковымъ инстинктомъ и чувством громадной народной массы. Соцюлоговъ привлекала сельская община, въ которой виделась панацея для разрйшешя земельнаго вопроса, привлекала артель, готовая форма рабочаго союза. Не отъемлемой чертой патр1архальной древности являлась народная пЬспя. Нигд-Ь въ Европе не сбереглось такого громаднаго обшпя народной песни, которое у насъ до сихъ поръ не исчерпано усердными этнографами, и эта поэз1я исполнена величайшаго интереса. Въ живыхъ текстахъ уцелели остатки настроешя и обычая отдаленнейшихъ эпохъ; въ народной лирике передаются въ поэтическихъ образахъ отражешя глубокаго человечнаго чув ства, которыя производятъ темъ более сильное впечатаете, когда мы отдаемъ себе отчетъ въ услов1яхъ, среди которыхъ соверша лось это наивное, но задушевное и нередко потрясающее твор чество. Европеисте ученые, которымъ, изредка, случалось зна комиться съ подлинными памятниками этой поэзш, изумлялись передъ великимъ богатствомъ и поэтическимъ достоинствомъ этого патр1архальнаго творчества, которое на западе Евроиы давно уже изсякло и забылось...
Такова была „раса* и среда-Западная критика не ошиблась, когда въ велирихъ новеи-шихъ писателяхъ русской литературы видела отголоски этой „расы", только, быть можетъ, не вполне сознавала пути ея д4й-ешя... Въ самомъ деле, когда являлся въ нашей литературе пи сатель гешальной силы, какъ Пушкинъ, Гоголь, Толстой или пи сатели великаго даровашя, какъ Тургеневъ, Достоевскш и проч., они не могли оставаться чужды той среде, которая ихъ окру жала; сознательно и безсознательно они воспринимали ея впеча-тлешя и (чтб бы ни говорили такъ называемые чистые эстетики)
— VII —
пстивно-велшая даровашя всегда извлекаютъ изъ жизни ея луч-Hiie и возвышенные нравственные элементы. Въ русской литера туре являлось при этомъ еще особенное уелов!е. Образованные люди новМшихъ временъ не были конечно людьми патр1архаль-ныхъ временъ, какъ ихъ предки—бояре и дворяне XVI и XVII века: успехи европейскаго гуманнаго образовашя, и здравый лич ный инстинктъ внушали имъ новое отношеше къ народной массй: громадное большинство этой массы были крепостные п еще со второй половины XVIII в'Ька въ кругу образованныхъ людей слы шатся убедительные призывы къ освобожденш. При тогдашнемъ положевш вещей высказать эту мысль объ освобождены бывало не вполне безопасно, иногда невозможно, и если темъ не менее эта мысль высказывалась, это было очевидно знаменательнымъ выражешемъ нравственнаго достоинства литературы, и если этимъ настроешемъ диктовалось само художественное творчество, какъ въ некоторыхъ иьесахъ Пушкина, въ „Запискахъ охотника" Тур генева, въ „Антоне Горемыке" Григоровича, литература высту пала здесь на самое высокое изъ ея дгЬлъ—на защиту челов'Ь-ческаго достоинства въ безправномъ, униженномъ и оскорбленномъ.
Союзъ литературы съ народною средою былъ ясенъ.
Этотъ союзъ обнаруживался и въ содержанш и въ форме. Относительно содержашя, это единеше нич'Ьмъ не могло быть доказано такъ сильно, какъ упомянутой настойчивой мыслью объ освобожденш крестьянъ, мыслью, которая одинаково одушевляла людей двухъ главныхъ литературныхъ направленш до самаго акта освобождешя. Рядомъ съ этимъ шло усиленное стремлеше къ изу-ченш народной жизни, создавшее съ одной стороны многочислен ные опыты художествен наго изображешя народнаго быта,— со-етавивппе потомъ целую яркую полосу нашей литературы,—съ другой массу научныхъ изсл'Ьдовавй о русской старине и на родности. Въ этихъ опытахъ художествепнаго воепроизведешя, начиная еще въ восемнадцатомъ веке съ Новикова и Радищева и продолжая потомъ Жуковскимъ, Пушкинымъ, Гоголемъ и на-конецъ ихъ школой, сказалась уже та особенная черта русской литературы, которая почти неизвестна и даже мало понятна въ литературе западно-европейской —чрезвычайно непосредственная, ясная, нередко задушевная близость русскаго писателя къ народу и его жизни... Вследств1е того, что наша художественная лите ратура была еще слишкомъ молода, она еще не успела утратить пониман!я патр!архальныхъ настроенШ народа, чтЬ для литературы европейской становилось почти невозможно. Последняя уже въ течете многихъ вековъ развивала и наконецъ выработала лите-
— rm —
ратурное художество, исполненное искусственной манерности и уеловпаго языка, когда вм-ЬсгЬ съ тймъ и народная масса, въ значительной м$ргЬ культурная или полу-культурная, потеряла патр!архальную поэзш, которая могла бы быть привлекательна для образованная общества. Тургеневъ разсказывалъ, что из вестный Меримё, знакомый съ нашей литературой, изумлялся въ нроизведешяхъ Пушкина библейской простоте его языка (въ „Пирй Петра Великаго"), которая для европейскаго писателя была бы немыслима. По своей новости и но малому сравнительно распростраоенио въ обществе наша литература не выработала и доныне той условной и часто изысканной р'Ьчи, какая свой ственна литературамъ Запада, но сохранила близость съ бога-тымъ источникомъ живой народной р'Ьчи. Мы были свидетелями того, что величайппй русскш писатель настоящаго времени ре шался даже совеЬмъ отвергнуть свой нрежнш художественный трудъ, разсчитаниый на болйе высоки! уровень читателей, чтобы впредь посвящать его всей масеЬ читателя народнаго: ц^лый рядъ его произведешй изъ народной жизни и легенды былъ на-писанъ впй обычныхъ условностей формы и языка, чтобы быть доступнымъ каждому только грамотному читателю; при этомъ пи сатель не остановился даже передъ угловатыми и грубыми npie-мами народной р'Ьчи.
Все это должно было казаться чрезвычайно оригинальнымъ, стран нымъ, быть даже мало понятнымъ для читателя европей скаго, способнаго узнать русскую литературу. Поражали и со-держаше, и форма, и лзыкъ. II естественно, что европейекгй кри-тикъ, желавппй объяснить себ4 эти своеобразный черты нашей литературы, приходилъ въ заключенно, какъ виконтъ де-Вогюэ, что источникъ этихъ особенностей есть „раса", что руссше писа тели обладаютъ „славянской душой" и т. д. Мы сказали выше, что дгЬло пе столько въ „раегЬ", сколько въ исторической нащо-нальности. Русская литература действительно есть создаше рус ской национальной жизни и, въ осповныхъ памятникахъ, выра-жeБie ея лучшихъ нравственныхъ настроегий и стремления.
Въ першдъ времени, почти совпадающей съ перюдомъ по-смертнаго юбилея Гоголя, дгЬйств!е русской литературы вышло за пределы русской территорш и русскаго языка... Если у насъ, въ нашемъ собственномъ кругу, еще не очень давно слышалось недовольство недостаточной самостоятельностью нашей литера туры относительно вл1япш европейскихъ, то современный усп^хъ ея въ Европе, съ упомянутыми славянскими и скиескими эпи тетами, указываетъ достаточно, что въ этомъ недовольстве былъ
IX —
известный обманъ зрйшя. Наша литература долго не знала кри тики международной, и понятно, что на св-Ьжй, иритомъ чужой глазъ, можетъ открываться и то, что нами самими не замечается. Иностранная критика, более или менее компетентная, видела иногда связь русскихъ литературныхъ явленш съ западными, и даже некоторую зависимость, но вместе съ т4мъ находила въ нихъ необычайную и неизвестную въ Европе оригинальность и силу. Такъ решался вопросъ о самостоятельныхъ элементахъ русской литературы.
Если мы спросимъ себя, где источникъ, первое начало этой самостоятельности, отвЬтъ представляется прежде всего недав-яимъ историческимъ признашемъ великой национальной заслуги Пушкина. Онъ действительно привилъ нашей литературе само бытное художественное творчество, но онъ еще не исчерпалъ задачи; вторую долю ея исполнилъ Гоголь. Не разъ поднимался вопросъ о томъ, кто изъ двухъ великихъ писателей былъ бли-жайшимъ вдохновителемъ того движешя, какое совершалось во второй половине . столе™; кому принадлежало здесь основное вляше—Пушкину или Гоголю. Предпочесть решительно того или другого было бы деломъ произвольнымъ и празднымъ. Литера-турныя явлешя всегда бываютъ столь сложны, что чемъ более мы находимъ действующихъ факторовъ, темъ ближе бываемъ къ истине. Те, кто хотелъ сделать Пушкина единственнымъ осно-вателемъ новейшей русской литературы, между прочимъ приво дили восторженныя слова самого Гоголя, который признавалъ Пушкина своимъ учителемъ; приводили слова Тургенева, кото рый, въ другомъ поколенш, считалъ себя ученикомъ Пушкина. Въ самомъ деле, Пушкинъ былъ могущественнымъ дйятелемъ новой русской литературы; онъ завершилъ старый, подготови тельный перюдъ ея развиатя и впервые открылъ путь ея само стоятельная, нащональнаго творчества. Но затемъ Гоголь въ свою очередь былъ не менее знаменательнымъ деятелемъ. Сколько бы самъ онъ ни считалъ Пушкина своимъ учителемъ, ученикъ и учитель были такъ различны, что поставить ихъ въ непосред ственную преемственность нетъ возможности. Самъ Гоголь ука-зывалъ, что сюжетъ „Мертвыхъ Душъ" былъ данъ ему Пушки ным^ но тотъ же Гоголь разсказываетъ, что когда онъ прочелъ Пушкину первый очеркъ изъ этихъ „Мертвыхъ Душъ% Пушкинъ былъ пораженъ картиной, для него, очевидно, совершенно не ожиданной. По собственнымъ словамъ Гоголя, при этомъ чтеаш „Пушкинъ, который всегда смеялся при моемъ чтенш (онъ же былъ охотникъ до смеха), началъ понемногу становиться все су-
ХДРАКТЕР. ЛИТЕР. 34
— s —
мрачнее и сумрачнее, а наконецъ сделался совершенно мраченъ. Когда же чтен1е кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: Боже. какъ грустна наша Poccifla... Въ этомъ впечатлЗшш сказалась вся разница двухъ писателей и разница ихъ литературнаго влхя-шя. Въ ген!альномъ дарованш Гоголя были черты, какихъ у Пушкина не было. Кроме необычайной наблюдательности, съ которой онъ ум^лъ схватывать и изображать характеры и кото рая сделала его родоначальникомъ русскаго литературнаго реа лизма, его взглядъ на действительность отличался тёмъ особен-нымъ (по „расе"— малорусскимъ, по литературно-исторической манере отчасти романтическимъ) юморомъ, который д^лалъ его способнымъ „сквозь видимый м!ру см4хъ" указать „незримыя, нев4домыя ему слезыи; другими словами, подъ внешней формой шутливаго разсказа снять завесу съ тяжелой, мрачной картины действительной жизни и глубоко затронуть личное нравственное чувство и чувство общественное. Таковы были уже те петер бургски повести, которыя были одними изъ первыхъ произве-денШ Гоголя и побудили Б&яинскаго тогда же признать въ немъ великаго русскаго писателя; таковъ былъ дальше „Ревизоръ" и, наконецъ, самое великое изъ его произведенш, „Мертвыя Души"... Впоследствш Гоголь въ перюдъ его мрачнаго настроенгя (съ половины сороковыхъ годовъ) упорно отрицался отъ эуой обще ственной стороны своихъ произведешй, будто бы вносившей въ высокое искусство легкомысл!е насмешки и каррикатуры, но обще ство ни тогда, ни после не убедилось его отрицатями и до ныне продолжаетъ считать именно эти его произведешя вйнцомъ его творчества и однимъ изъ лучшихъ созданш всей русской литературы.... Чтобы отвергать эти творешя, Гоголю надо было отказываться отъ себя самого. Действительно, съ самыхъ юныхъ летъ имъ владело очень туманное, но упорно въ немъ жившее сознаше, что онъ призванъ и долженъ совершить нечто вели кое для своего отечества. Сознаше не было ясно, но уже въ ту пору онъ задавалъ себе этотъ вопросъ, съ пренебрежешемъ смо-трелъ на техъ товарищей, которые не тревожили себя никакими вопросами о жизни; онъ называлъ ихъ презрительяымъ именемъ „существователей", какъ потомъ съ пренебрежительной HpOHiefi говорилъ о людяхъ общества, „несколько беззаботныхъ насчетъ литературы", и т. п.
Въ первые годы своей петербургской и московской жизни, когда только-что написаны были „Вечера", Гоголь, въ сущности еще юноша, двадцати двухъ-трехъ летъ, поражалъ своихъ зва-комыхъ, опытныхъ литераторовъ старшаго поколешя, какъ Плет-
— XI —
невъ и С. Т. Аксаковъ, своимъ глубокимъ взглядомъ на великое значете искусства; и что они понимали въ немъ необычайную творческую силу, объ этомъ свидбтельствуютъ отзывы изъ того времени и Плетнева и Аксакова, и самое то обстоятельство, что онъ, только-что начинавши писатель, былъ уже принять какъ равный въ кругу Пушкина и Жуковскаго. На что же направлена была эта творческая сила? Именно на то примкнете искусства, когда оно стремится, не довольствуясь спокойнымъ эпическимъ изображетемъ жизни или же лирикой личнаго чувства, ставить нравственный вопросъ общественной жизни, проникнуть сквозь внешнюю оболочку общественныхъ нравовъ въ ихъ подлинную подкладку, указать нравственную извращенность и рядомъ съ ней причиняемое этимъ страдате. Результатомъ было впечатлите не только художественное, но и общественное. ВаостЬдетвш, въ своемъ консервативномъ шэтизмЬ Гоголь укорялъ себя за слищ-комъ большое обшие въ его произведетяхъ характеровъ пошлыхъ и отсутств1е лицъ идеальныхъ, возвышающихъ душу п прими-ряющихъ съ жизнью; утверждалъ, что его сатиричесия изобра-жешя были каррикатурами (хотя и поздние онъ сознавалъ, что примиретя не выдумаешь, еели его нйтъ въ действительности), — но эти позднййпш еамообвинее1я были совершенно несправед ливы. Что его картивы русской жизни не были ложны и не были каррикатурой, это очень хорошо видЬло само русское обще ство и во главЪ его императоръ Николай I, потребовавший ис-полнетя на сцен4 „Ревизора"; масса общества создала Гоголю литературный успйхъ, съ которымъ могъ равняться только успйхъ одного Пушкина. Литературная критика (за исключетемъ т4хъ немногихъ, которые изъ извйстнаго рода услужливости старались умалить общественное значете писателя, или искренно не пони мали реализма Гоголя по привычки къ романтической напыщен ности), литературная критика, въ лицй Бйлинскаго, встретила Гоголя съ настоящимъ энтуз1азмомъ, восхищалась въ немъ не только удивительнымъ художественнымъ мастерствомъ, но высоко оценила въ немъ это общественное значете въ которомъ видело залогъ общественнаго сознатя, никогда раньше не сказавшагося въ нашей литература съ такою убеждающею силою. Критика вовсе не думала упрекать Гоголя за недостатокъ „идеальныхъ лицъ",—потому что возвышенный идеалъ нравственный и обще ственный самъ собою возникалъ передъ читателемъ, какъ тре буемый инстинктомъ чувства въ противуположность картинамъ отрицательной действительности. И самъ писатель не однажды указывалъ читателю путь къ этому идеалу. Не разъ онъ преры-
34*
— хя —
валъ течен!е сатиры или нзображешя гнетущихъ явлен!й жизни и, какъ бы самъ утомленный тяжелой картиной, оставляя роль повествователя, высказывалъ свое личное чувство въ лирическихъ отступлешяхъ или моральныхъ истолковашяхъ. У писателя оказы вается такой запасъ теплаго чувства, такая глубина человечности, что, повидимому, мелкая шуточная истор1я переходила въ драму, или въ трогательное пов4ствован1е, въ которомъ читатель не могъ оставаться равнодушными.. Въ первыхъ петербургскихъ по-в4стяхъ мы находимъ уже яршя проявлетя этой стороны его таланта.
Какой задушевностью проникнута разсказъ о тихомъ, неза-м^тномъ, какъ будто ничтожномъ существовали „Старосв$тскихъ помещиковъ"; какое сильное впечатлите производила истор!я „Шинели", отнятой грабителями у бйдяаго стараго чиновника. Напомнимъ эпизодъ: „Только если ужъ слишкомъ была невыно сима шутка, когда толкали его подъ руку, мешая заниматься своимъ дйломъ, онъ произносилъ: „Оставьте меня! Зач4мъ вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось въ словахъ и въ голосе, съ какимъ он4 были произнесены. Въ немъ слыша лось что-то такое, преклоняющее на жалость, что одинъ моло дой челов*Ькъ, недавно определившийся, который, по примеру другихъ, позволилъ-было себ-Ь посмеяться надъ нимъ, вдругъ остановился, какъ будто пронзенный, и съ тЬхъ поръ какъ будто все переменилось передъ нимъ и показалось въ другомъ виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его отъ товарищей, съ которыми онъ познакомился; принявъ ихъ за приличныхъ свет-: скихъ людей. И долго потомъ, среди самыхъ веселыхъ минутъ, представлялся ему низенькШ чиновникъ съ лысинкою на лбу, съ своими проникающими словами: „Оставьте меня! Зачемъ вы меня обижаете?" И въ этихъ проникающихъ словахъ звенели друпя слова: „я братъ твой". И закрывалъ себя рукою бедный моло дой человекъ, и много разъ содрогался онъ потомъ на веку своемъ, видя, какъ много въ человеке безчеловечья, какъ много скрыто свирепой грубости въ утонченной образованной свет скости и, Боже! даже въ томъ человеке, котораго светъ при-знаетъ благороднымъ и честнымъ"... Шутовская истор1я ссоры Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ заканчивается печальной нотой, которой не ожидаетъ читатель и которая бро-саетъ тень на весь разсказъ. Въ удивительныхъ „Запискахъ Сумасшедшаго", въ смешной и страшной картине безум1я опять проходитъ въ конце воспоминаше несчастнаго безумца о матери —у нея одной онъ надеется найти защиту. Финалъ „Записокъ"
— xm —
есть цйлая трагед1я, одинъ изъ самыхъ поразительныхъ эпизо-довъ всей русской литературы. Бъ „Театральномъ Разъезд* ~ въ поелйднихъ заключительные словахъ автора Гоголь высказалъ свои собственная думы о значенш литературы. Авторъ говорить, что „не могла выносить равнодушно его душа, когда совершен-нййппя творешя честились именами пустяковъ и побасенокъ": „Ныла душа моя, когда я вид-Ьлъ, какъ много тутъ же, среди самой жизни, безотвйтныхъ, мертвыхъ обитателей, страшныхъ недвижнымъ холодомъ души своей и безплодной пустыней сердца; ныла душа моя, когда на безчувственныхъ ихъ лицахъ не вздра-гивалъ даже ни призракъ выражешя отъ того, что повергало въ небесныя слезы глубоко-любящую душу, и не коенблъ языкъ ихъ произнести свое вечное слово „побасенки!" Побасенки!.. А вонъ протекли вики, города и народы снеслись и исчезли съ лица земли, какъ дымъ унеслось все, чтЬ было, а побасенки живутъ и повторяются поныне и внемлютъ имъ мудрые цари, глубокие правители, прекрасный старецъ и полный благороднаго стрем-лешя юноша"... И въ концй защита его собственнаго д$ла.
Въ „Театральномъ Разъезд*" Гоголь въ рядЬ тонко напи-санныхъ сценъ собралъ разнообразныя впечатабшя читателей и зрителей его пьесы и особенно остановился на т4хъ обвинешяхъ, кат посыпались на него со стороны приверженцевъ литера турной рутины, а также и отъ представителей рутины чиновни ческой, привыкшей утверждать, что все обстоитъ благополучно, и привыкшей къ тому, чтобы всякое злоупотреблеше было шито и крыто. Пьеса, гд£ въ первый разъ въ русской литература сказана была объ этомъ жестокая правда, возбудила въ затро-нутомъ лагери страшное негодоваше: писателя обвиняли въ опас-номъ колебаши авторитета власти; враждебные критики упрекали его въ грубой каррикатурй, въ пустомъ глумленш и т. д.... Съ твердымъ сознашемъ правоты своего дЬла онъ говорилъ: „Бодрей же въ путь! II да не смутится душа отъ осуждены... не омра-чась даже и тогда, если бы отказали ей въ высокихъ движеньяхъ и въ святой любви къ человечеству! М1ръ — какъ водоворотъ: движутся въ немъ вйчно мн4нья и толки; но все перемалываетъ время: какъ шелуха, слетаютъ ложныя, и, какъ твердыя зерна, остаются недвижныя истины... И почему знать, можетъ быть, будетъ признано потомъ всЬми, что въ силу т4хъ же законовъ, почему гордый и сильный человйкъ является ничтожнымъ и ела-бымъ въ несчастш, а слабый возрастаетъ, какъ исполинъ, среди б4дъ,—въ силу гЬхъ же самыхъ законовъ, кто льетъ часто ду-
— XIV —
шевныя, глубошя слезы, тогь, кажется, более веЬхъ смеется на свете"!..
• Еще раньше, какъ мы упомянули, подъ впечатлешемъ аер-выхъ повестей Гоголя Белинскш уже увид'Ьлъ въ немъ великаго писателя русской литературы (Гоголю было тогда около двад-цати-пяти л&гъ; критикъ былъ годомъ моложе); „Ревизоръ" и „Мертвый Души" подтвердили его восторженное предсказаше. Самъ Гоголь въ „Мертвыхъ Душахъ", въ изв4стяыхъ лириче-скихъ местахъ, говорилъ уже съ уверенностью о томъ, чего ждетъ отъ него Poccin, и передъ нимъ рисовалась картива буду-щаго предстоящаго велич!я русскаго народа... Въ ту минуту ка зались преувеличенной самонадеянностью слова писателя о са-момъ себе; но, когда писатель и его дело стали достояшемъ исторш, эти, какъ будто фантастичесйя слова становятся драго-ценнымъ свид4тельствомъ беззаветной, самоотверженной предан-ности писателя своей высокой задачи, свидетельствомъ его пла-менныхъ ожидавш величк русскаго народа и государства... Фи-налъ первой части „Мертвыхъ Душъ" есть известная фанта стическая картина Руси, которая несется впередъ какъ „бойкая, необгонимая тройка", „вся вдохновенная Богомъ\ „Русь, куда жъ несешься ты? дай отв4тъ. Не даетъ отвита... и косясь постора-ниваются и даютъ ей дорогу друпе народы и государства".
Мы были свидетелями, что действительно другхе народы, „косясь", даютъ дорогу между прочихъ и русской литературе.
Таковъ былъ писатель. Великое значете Гоголя заключается въ томъ, что онъ впервые направилъ гетальное художественное творчество не на отвлеченныя темы искусства, не на одинъ спо койный, часто какъ бы безстрастный эпосъ, но именно на пря мую, житейскую, обыденную действительность и вложилъ въ свой трудъ всю страсть иекашя правды, любви къ простому челове честву, защиты его права и достоинства, обличена всякаго нрав-ственнаго зла, окружающаго нашу жизнь. Онь сталъ поэтомъ действительности и его великш успехъ былъ уже не только однимъ деломъ эстетическаго вкуса, но и деломъ чрезвычайно сильнаго общественнаго впечатлешя... Если взглянуть на дальнейший ходъ русской литературы, для насъ представляется несомненнымъ, что интересъ этой литературы къ изображенш внутреннихъ движенШ личной жизни я къ изображенш явленш общественныхъ, осу-ждеше общественныхъ яеправдъ и искате нравственнаго идеала, все это жизненное стремлеше общества—въ чисто художествен ной области всего больше восходитъ именно къ Гоголю. Такъ, очевидно, что первое произведете Достоевскаго: „Бедные люди"
XT —
было прямо вар1антомъ „Шинели" Гоголя; кавъ его изображешя людей, потерявшихъ внутреннее равнов4с1е („Двойникъ" и проч.), близки къ „Запискамъ Сумасшедшаго"; такъ-называемая „нату ральная " школа еороковыхъ годовъ уже въ то время приписыва лась внушешямъ Гоголя. Целый тонъ последующей литературы, направленной на изучеше общественныхъ явлетй, свидетель-ствуетъ о нравственномъ вл1янш Гоголя...
Известна тяжкая внутренняя борьба, какую переживалъ Го голь въ свои послйдте годы въ поискахъ истиннаго смысла искусства. Онъ былъ не въ силахъ разрешить поставленной имъ себе задачи; неудовлетворенный гбмъ, что было имъ создано раньше, онъ приходилъ къ отрицашю своихъ прежнихъ великихъ произведенш, своего „смеха", которому онъ прежде давалъ та кую красноречивую защиту; онъ впадалъ въ роковое противо-pi4ie съ самимъ собой, впадалъ въ явныя и печальныя заблу-ждешя, который (по выходи въ св'Ьтъ „Выбранныхъ Местъ") вызвали страстное негодоваше восторженны хъ поклонниковъ его прежнихъ произведешй,—но и среди этихъ глубоко печальныхъ ошибокъ, получившихъ для него истинно трагическое значеше, оставалась одна черта, которая обезоруживала и примиряла: это—возвеличеше искусства, которое становилось для него дй-ломъ прямо релипознаго елужешя.
Въ тяжелыхъ внйшнихъ услов1яхъ, въ как1я становилась рус ская литература въ силу своей исторической судьбы, она, въ высшихъ моментахъ ея развит1я действительно совершала высо кое нравственное служеше. Въ перюдъ, следовавши за Гого-лемъ, русская литература представила редкое богатство высокихъ талантовъ, которые явились какъ будто за т^мъ, чтобы выпол нить драгоценные заветы Пушкина и Гоголя; явились деятели, когда поставлена была ясная задача. Это были даровашя силь-ныя, оригинальныя; каждый писатель шелъ своимъ путемъ, внося свои особенныя художественныя свойства, но ихъ всехъ одуше-вляютъ те же обпця идеалистичесшя стремлешя, которыя теперь внушаютъ удивлен!е и симпатш въ литературахъ западной Европы. Западнымъ критикамъ видится здесь „славянская душа", мере щатся „скиеы": это, проще,— результата внутренней душевной работы лучшихъ силъ русскаго общества, нашедшей свое выра-жеше въ литературе, где сошлись давшя искашя нравственнаго чувства и художественнаго творчества, общечеловеческие просве тительные идеалы, частно поддержанные у четями той же Европы, но въ целомъ развитые собственной работой, и съ этимъ вместе простая, человечная близость къ своему народу. Трудъ литера-
— XVI —
туры былъ тяжелъ; онъ требовалъ нередко истиннаго самоотвер-жев!я, во въ конц£ концовъ отсюда и могли произойти т£ воз-вышенныя создан1я, проникнутыя теплымъ идеализмомъ, искан!емъ правды и поразительною простотою художествеенаго творчества-
одно достигалось давней нравственной работой общества, другое
давними любящимъ отношешемъ къ народу. Однимъ изъ великихъ внушителен этого знаменательнаго движее1я былъ многострадаль ный Гоголь.
ПРИМФЧАН1Я.
Еъ стр. 22 и ми. др. Сочинешя Велинекаго цитпруютея по пзд. Солдатенкова, М., 1859 — 1861. Въ 1900 г. предпринято „Полное собрате еочн-нетй В. Г. Б'Блннскаго'', въ 12-ти томахъ, подъ редакпдей п съ примечашями С. А. Венгерова. Вышло семь томовъ. Т. XII пред положено посвятпть литературе предмета и указателями
Еъ стр. 23, 24 и др. Вопросъ о „романтизме Жуковскаго, какъ и о ха рактере того вл1яшя, какое Жуковсшй оказалъ на русскую лите ратуру, подвергся коренному пересмотру въ замечательной книге акад. А. Н. Веселовскаго „В. А. Жуковсшн. Поэз1я чувства п сердечнаго воображешя". Спб. 1904. Въ виду ея важности, въ смысле необходимая дополнешя къ характеристике, данной А. Н. Пыппнымъ, на ней следуетъ остановиться подробнее, указавъ ея общШ характеръ и определеше того направлешя, къ которому. . по мненш новейшаго пзследовашя, долженъ быть отнесенъ Жу ковсшн.
А. Н. Веселовскш не решается назвать свой трудъ oiorpatjueil. Исчерпавъ все до спхъ поръ известные матер1алы и много доку-ментовъ, явившихся въ его пзвлечешяхъ впервые, авторъ пред-полагаетъ возможность открьгпя новыхъ фактовъ. Предпочитая назвать свою работу „реальной характеристикойа, ояъ говорптъ: „Будупцй бюграфъ поэта будетъ, безъ сомнешя, богаче меня фа ктами, либо не открытыми доселе, либо недосмотренными мною. Последней возможности я не отрицаю; но для меня всего важнее вопросъ: угадалъ ли я общее настроеше, ответплъ ли требовашямъ объективности безпристрастнымъ выборомъ матер1ала, предостав-ляющимъ читателю выводы и оценку? Къ этой объективности я стремился, сознавая, что она всецело недостижима. Я старался направить анализъ не столько на личность, сколько на обще-ственно-психологичеешй тппъ, къ которому можно отнестись отвле ченнее, вне сочувств!й пли отвержен1й, которыя такъ легко запо дозрить въ лицеир1ятш".
Авторъ предпочитаетъ представить читателю въ каждомъ от-дельномъ случае подлинный фактъ, чемъ растворить его хотя бы въ искусной, но неизбежно расплывчатой авторской передаче. Это
— XVIII
несомненно, даетъ особую выразительность и силу тъмъ обобще-шямъ автора, которыя являются естественнымъ результатомъ зна чительная подбора фактовъ. Въ этомъ отношенш книга г. Ве-селовскаго полна згъткпхъ и сильныхъ определены, глубокпхъ по захвату содерзканш ц оригпнальныхъ по форме. Прежде всего это можно сказать по поводу выяснения лптературныхъ на-правлетй, пзвестныхъ подъ назвашями „еентпментальныхъ" и громантическнхъ", характерпстика п разграниченге которыхъ слу жили камнемъ преткновения для целаго ряда пзследователен лите ратуры, впдевшихъ настоятельную необходимость определиться въ этпхъ поняпяхъ. Съ Жуковскпмъ связывали обыкновенно пред-етавлете. какъ о наиболее тппичномъ выразителе чувствъ п идей, настрапвавшихъ человека „страстно, девственно п недея тельно" и входившпхъ прежде въ понят1е романтизма, Понятге это было неопределенно, какъ для сверстниковъ Жуковскаго, такъ и для блпжайшаго (да и позднейшаго) къ нему лнтературнаго по-колетя; въ немъ, по выражешю автора, было более инстинкта, чемъ сознанья.
Въ главе гЭпоха чувствительности" авторъ даетъ характери стику того ,,новаго стиля", который сталъ водворяться въ евро-пенекихъ дптературахъ съ первой трети восемнадцатаго века. Его зарождений предшествовало соответственное настроете обще ственной психики, какъ отражеше совершившагося сощальнаго переворота. Новое настроеше вызвало протестъ противъ разсу-дочной искусственной культуры, законы которой создавались въ въ чопорныхъ съ виду европейскпхъ еалонахъ, стесняя чувство требовашямп обрядоваго прплгшя, фантазйо—условными литера турными формами. Требовашя свободы личности проникли въ со-знав1е и воплотились въ идеалъ человека—добраго по природе, неиспорченнаго цивплпзащей. Чувство ставится выше разсудка (Руссо, Стернъ). Создалось целое учете о чувстве и сердце, о природе и естественности, природе—наставнице добру, мплосер-дш, нравственности, учеше о свободе страстен и идеале демо-кратиь Последователи новаго учешя, въ жизни и литературе, рас падались на две группы: одна группа характеризуется лучше всего деятелями немецкаго Sturm unci Drang'a шестидесятыхъ—восьми-десятыхъ годовъ восемнадцатаго века, йхъ характернейший при-знакъ — вдохновенный энтуз1азмъ, направленный на деятельный подвигъ и борьбу. „Они сознаютъ себя свободными отъ всехъ раз-судочныхъ cyeBepifi, которыя до техъ поръ считались нормой жизни; изъ мещанскп-растворенной условной культуры пхъ тянетъ къ природе, къ народу и его песне, къ идеал нзованной народ ной старине, въ просторъ всем1рной поэзш, къ обновлешю лите ратурныхъ формъи. Рядомъ съ ними стоатъ люди другого склада: если техъ можно было назвать бурными энтуз1астами чувства, этпхъ лучше всего определить, какъ мирныхъ энтуз1астовъ чув ствительности, замкнутыхъ въ восторженномъ анализе своихъ ощу-щешй, баюкающихъ себя тихими мечтами и нежными звуками. „Они боготворятъ Клопштока, тэтисты и мистики, могутъ при строиться ко всякой церковно-релииозной реакции, ужиться и съ
— XIX —
политической, ибо отошли отъ общественности въ шръ своего кро-шечнаго „я-, въ абетракцш ..человечности**, внутренней „сво боды", въ уедпнеше, въ природу, вещающую о благости Творца**..
Эта сфера чувствительности, приводящая къ еоответственнымь идеаламъ любви и дружбы (amitie araoureuse), къ меланхолш за думчивости, къ неопределенности въ выборе цветовъ и красокъ, съ предпочтешемъ всего неяркаго, половпнчатаго въ литературе, выработала свои сюжеты и свой поэтичеешй языкъ. Въ этпхъ прп-знакахъ видели романтпзмъ, и на его счетъ относили ту систему представленп! и образовъ, которая питала типичную для того вре мени балладу. Но это не романтпзмъ съ его теоретической обосно ванностью, а доромантпзмъ (итальянцы называли его preromanti-cismo на почве чувствительности).
.,Такъ,-—говоритъ авторъ — создалось литературное течете, вы звавшее къ бытш груды череповъ и скелетовъ, сонмы прпзраковъ и мыслен на кладбище, все это закутанное ночью или освещен ное задумчивой луною. Къ логпламъ паломничали неудачно влю бленный барышни, любили рисовать могильный холмъ, на кото-ромъ выписывали свое имя. Слезы и мысли о смерти,, безотчетное уныше стали литературной манерой, въ меланхолш играли (гмрач-ныя удовольств1я меланхолическаго сердца" Шатобр1ана); у чув-ствнтельнпковъ явился новый этпкетъ, наслаждете своимъ серд-цемъ нормировалось разсудкомъ, и новый флагъ нередко прпкры-валъ вожделешя старой, чувствительной эклогп. Настроеше охва тило не только молодое поколете Францш и Италш, но и стари-ковъ: галантная Аркаддя перестала ворковать и настроилась на слезы; такой эклектпкъ, какъ Монти, ппшетъ „Entusiasmo malin-conico**, Пиндемонте чувствителенъ въ своихъ „Poesie campestrr; одпнъ итальяяскш журналистъ пзъ 1езуптовъ водптъ насъ, въ соиутствш Юнга, по Campo-Santo въ Бергамо; пьеса озаглавлена: „Красоты Кладбища" (11 bello sepolcrale).
„Въ той же последовательности подражашя европейскпмъ лпте-ратурнымъ вл1яшямъ явились н у насъ нропзведешя, пронпкнутыя новымъ настроешемъ, обнаруживиия, что и у насъ наступплъ свой перюдъ сердца. Уже Державина коснулись Юнгъ и Осс1анъ. Ка-рамзпнъ, окруженный французскими и немецкими сентиментали стами, явился „органпзаторомъц целой школы нашего сентимен тализма. „Самъ онъ шелъ по чужимъ следамъ, но его школа всего лучше выдаетъ слабости ремесла". Князь Шаликовъ весьма пока-зателенъ для этой школы, которая послужила нереходомъ къ на стоящему творцу новаго направлешя. „Засентиментальннчалъ,— такъ определяетъ авторъ новыя литературныя явлетя,—и Жуков-скШ, единственный настояпцй ноэтъ эпохи нашей чувствитель ности, единственный, испытавпий ея настроеше не литературно только, но страдой жизни, въ ту пору, когда сердце требуетъ опеки любви, и позже, когда оно пщетъ взаимности. II этотъ опытъ оста вить глубоше следы на человеке, далъ особый иоворотъ его чув ству, навсегда связавъ его "воспоминашямвг; мотивы сентимен тальной поэзш поддерживали его настроеше, но оно наложило на нихъ печать искренности, изящной задумчивости, которая пере-
XX
бпваетъ условность голосомъ сердца. Этотъ поэтпчесшй cliche, от-звукъ испытан наго п выстраданнаго. евязалъ его: настали пныя времена, проглянуло и позднее счастье, а печальное cliche повто ряется среди шалостеГг Арзамаса п новыхъ увлечешй. „Отчетовъ о лун*" и эпптафш „б*лктг\ Точно Leitmotiv, отъ котораго поэтъ не зюжетъ отвязаться".
Досл'Бдуюшдя главы разсказываютъ жизнь Жуковекаго въ связи съ т*ми внешними н внутренними услов1ямп, среди кото-рыхъ пропсходплъ ростъ личности и pa3BHTie поэтическаго та ланта. За першдозгъ юныхъ л*тъ, когда совершился первый опытъ сентпментадьнаго увлечешя и сложился пдеалъ дружбы ..в*рной и вечной**, последовала пора самообразовашя, въ которомъ обще ственные вопросы сознательно отодвигались на второй планъ. уступая м*сто самоусовершенствовашю п самоуглубленно въ сфер!; пнтересовъ личнаго счастья; въ идеале будущаго видную роль за-нпмаетъ счастье семьи, если она будетъ, и зат*мъ уже испол-неше общественныхъ услов1н. Важнъшъ средствомъ къ пскашю совершенства является дружба. „Черта интересная для психологи поэта, у котораго такъ много было мечтательности п самонаблю-дешя, такъ много полетовъ къ небу—п любви къ педагопгческпмъ таблпцамъ, къ кропотливымъ, порой прпзрачньшъ выкладкамъ. какъ обезпечить себя матер1ально; такъ много порядка—фантазш". Внимательному и детальному анализу подвергаете г. Веселовсюй эволющю общественныхъ взглядовъ Жуковскаго. Это не былъ граждански п*снолевецъ (выражеше кн. Вяземскаго). По отзыву Ал. Тургенева, — „у него все для души: душа его въ талант*. и талантъ въ душ*". Ко второй половин* жизни воззр*шя Жу ковскаго отлились въ благодушную систему общественности, въ основ* которой лежитъ Teopin гуманистической личности, ,,душп-\ прогрессъ определяется „временемъ", „Промысдомъ", его жела тельный характеръ—„умеренность" („умеренность, покорность". „П*вецъ въ Кремл*"), сдерживающее начало — историческое пре-даше. Время — единственный, „вирный, сильный, но медленный создатель лучшаго", оно „послушно одному Богу". Иеторгя „го-воритъ в ластите лямъ: будьте согласны съ вашпмъ в*комъ: пдпте съ нимъ вместе: впереди, но ровнымъ шагомъ; отстанете, онъ васъ покинетъ, повлечете его быстро впередъ—ниспровергнете все и себя: осмелитесь преградить ему дорогу — онъ васъ раз давить". Историческое предаше, — въ ы1росозерцанш Жуков скаго, — то-же, что воспоминаше: одно хранить лучине опыты сердца, которыхъ не забыть, другое — виковые опыты народной жизни, ихъ же не прейдешп. Промыслъ и общественные перево роты, нарушающее умеренность прогресса, сопоставляются въ апо логе, написанномъ Жуковскимъ для Н. Тургенева, иострадавшаго въ собьшяхъ 14 декабря 1825 года: въ переворотахъ мнопе гяб-нутъ, для лучшихъ они—испыташе свыше; такъ сгораетъ въ горн* голикъ, „а золото горитъ и не роищетъ на судьбу и верить тому, что безъ огня не быть ему чистымъ, и радуется пламени, которое возно сить его достоинство". Онъ хлопоталъ о Н. Тургенев*, принималъ участие въ личной судьб* декабрпетовъ, но ихъ движете осуждалъ
— XXI —
Чрезвычайно характерно отношеше Жуковскаго къ Пушкину. Известна та взаимная сердечная близость, которая связывала обопхъ ноэтовъ. Поел* смерти Пушкина Жуковскому, вместе съ Дуббельтомъ, былъ поручень разборъ его пнеемъ п бумагъ. Еъ протоколу Дуббельта Жуковскш наппсаль объяснительную за писку, въ которой, исходя изъ понятныхъ въ настоящее время соображеяШ, счелъ нужнымъ защптпть покойнаго поэта отъ по-дозрйшй со стороны Бенкендорфа въ политической неблагонадеж ности. „Благоволили ли вы,—спрашиваетъ Жуковеый поел'вдняго — взять на себя трудъ когда-нибудь съ нпмъ говорить о предметахъ политическпхъ?и Вы слышали о нихъ отъ другихъ, ..вместо ори гинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда не верными и весьма часто испорченными, злонамеренныхъ перевод-чиковъ". И Жуковсьчй излагаетъ политическое credo Пушкина: Первое: Я уже не одинъ разъ слышалъ, что Пушкпнъ въ государь любитъ одного (Николая) своего благотворителя, а не русскаго императора, и что ему для Poccin надобно было еовеймъ иное. Уверяю васъ, напротивъ, что Пушкпнъ {здесь говорится о томц чти онъ былъ въ поелйдше годы) решительно убежденъ въ не обходимости для Poccin чистаго, неогранпченнаго самодержаы'я, и это не но одной любви къ нынешнему Государю, а по своей внутренней вере, основанной на фактахъ псторпческихъ (этому теперь есть п письменное свидетельство въ его собственноручномъ ипсьмгб къ Чаадаеву. „Хотя я лично сердечно привязанъ къ ите ратору, но я далеко не всбмъ восторгаюсь, что вижу вокругъ себя: какъ писатель—я раздраженъ, какъ человекъ съ предразеудками— я оскороленъ. Но клянусь вамъ честью, что нп за что на свете я не захот'влъ бы переменить отечества, ни иметь другой псторш, какъ исторш нашпхъ предковъ, такую, какъ намъ Богъ по-елалъ",—изъ письма къ Чаадаеву). Второе: Пушкпнъ былъ р-Бшн-тельнымъ противникомъ свободы книгопечаташя, п въ этомъ онъ даже доходить до излишества, ибо полагалъ, что свобода книго печаташя вредна и въ Англш. Разумеется, что онъ въ то же время утверждалъ, что цензура должна быть строга, но безпристрастна, и что она, служа защитою обществу отъ писателей, должна также и писателя защищать отъ всякаго произвола. Третье: Пушкпнъ былъ врагъ польской револющи. По убеждешю своему онъ былъ карлистъ; онъ признавалъ короля Филиппа необходимымъ для спо-койств1я Европы, но права его опровергалъ и незыблемость за-коннаго наслед1я короны считать главнейшею опорою граждан-екаго порядка. Наконецъ, четвертое: онъ былъ самый жарк!н врагъ револющи польской и въ этомъ отношенш, какъ руеекШ, былъ почти фанатикъ („былъ почти фанатически! врагъ польской револющи и ненавид/БЛЪ револющю французскую, чему доказа тельство нашелъ я еще недавно въ ппсьмахъ его жене*'').—Таковы были главныя полптичесшя уб*ждешя Пушкина, изъ копхъ все друпя выходили, какъ отрасли. Они были извжпшы мюъ и воъмъ ею Сиижшшъ изъ нашииъ чаемшъ, непринужденныхъ разговоров?,... Л они иьии таковы уже прежде 1830 года". Пушкпнъ созрелъ. мужалъ умомъ, онъ только-что достнгъ своего лолнаго поэтиче-
5X11
скаго развитая (его литературные враги, а за ними публша. гово рили, что онъ упалъ—п это въ то время, когда написаны его луч-ппя пропзведен1я): и что бы онъ ни наппсалъ. еслпбъ несчастныя обстоятельства всякаго рода не упали на него обваломъ, не разда вили его, „перваго поэта Poeciiiu!
Пзсл'Бдователи Пушкина могли бы составить любопытный ком-ментарШ къ этой оценке взглядовъ поэта,—коэшентарш. который выяснилъ бы, какую роль играли въ ней интересы ..души- сравни тельно съ пстпнньшъ ббразомъ Пушкина.
„Ценность этого документа,—говорить г. Веселовсшй,—опре деляется его назначешемъ: онъ пиеанъ для Бенкендорфа, въ оправдаше Пушкина, въ пнтересахъ его семьи, въ защиту всбхъ. кто близко стоялъ къ нему. Въ этомъ смысле характеристику легко заподозрить въ преднамъ-ренномъ шарже, но не касаясь оценки взглядовъ самого Пушкина, я допускаю и безеознательный. не вольный шаржъ—пдеалнзацш, къ чему, какъ никто, былъ спосо-бенъ ЖуковскШ. Эта черта давно и хорошо известна его пр!я-телямъ: все, что входило въ кругъ его спмпа-Tifi, выростало илп поэтизировалось въ его мерку. Жуковсшй зналъ своего Пушкина. который, казалось, зрЪлъ въ его глазахъ къ гбмъ ц-блямъ обще-ственнаго служешя и возвышенной поэзш, которыя онъ ему ета-вилъ. Эти шбли выяснились для Жуковскаго изъ того огранпчен-наго круга идей, въ которыхъ онъ выросъ и созрелъ и которыя начпнаетъ приводить въ систему. Мы видели, какъ онъ упорядо-чилъ свои общественные взгляды,—ими онъ мирить Пушкпна; и въ области духовно-нравственвыхъ вопросовъ, волновавшихъ его со времени его юношескаго дневника, онъ пытается разобраться, привести пхъ къ органической цельности. Они окончательно опре делят^ какъ его взглядъ на возвышенную поэз1ю-религш, такъ и его отрицательное отношеше къ Онътпнымъ, Печоринымъ и къ течетямъ русской литературы, современной последней поре его деятельности^.
Посдедшя главы пм^ютъ огромное значеше для определения Жуковскаго въ истории русской литературы. Уже изъ вышепри-веденныхъ соображешй автора можно заключить, что полное отне сете Жуковскаго къ теченио романтизма должно было значи тельно пострадать. Сводя итоги детальной разработки отношенш. Жуковскаго къ ттшъ направлетямъ запаиной литературы, которыя она отразила, авторъ приходить къ выводу, что въ последующее перюды жизни поэтъ не выходилъ изъ гвхъ же течешй сентимен тализма, въ которыя онъ вступилъ въ начале своей литературной деятельности. До конца онъ шэтистъ съ идеаломъ schone Seele, выспренней дружбы, поэз1я для него релипозное откровеше, яв ляющее „святость жизни... во всей ея красе небесной"; слова поэта—дела поэта; до-Шнллеровское отожествлеше поэзш и добро детели заменяется требовашемъ, что поэтъ долженъ быть чпетъ душой, тогда слово его будетъ благодатно. Изъ сферы сентимента лизма перешло къ Жуковскому пристрастие къ мечтательности, за-гробнымъ ббразамъ и таинственной луне и тонастроеше меланхолш, которое онъ тщился превратить въ понятте—христианской грусти.
— ххш —
Позводимъ себе остановить вниман!е читателя на отрывкахъ замечательной по глубине эрудпцш и блеску аналпза характери стике романтизма, сделанной акад. Веселовскпмъ.
„Съ воззрешямп романтической школы. пр1емамп. программой надо познакомиться ввиду того, что у насъ говорено было о -ро мантизме"— о романтизме Жуковскаго iiu-хъ годовъ.
..Что такое поэз!я, iickycctboV Жизнь, природа — отражеше безконечнаго, но отражеше неполное, призрачное: угадать полноту ндеала въ оболочке конечваго можетъ лишь мпстпческп-вдохно-венное чувство поэта: ГПеллингъ назоветъ его пнтеллектуальнымъ прозръшемъ; романтики припоминали выражен!е стараго мистика Бёме Der Blitz, молшеноеное откровеше. Оно-то и раскрываетъ смыелъ реальности, которая сама по себе мертва; лабсолютно-реальна—поэз1я", фплософ1я—ея теор1я, „совершенная форма науки должна быть поэтической1-; „настоящей поэтъ всезнающъ: онъ— св^тъ въ маломъ виде* (Новалпсъ). Но это восторженное сознаше чередуется съ другвмъ, ироническимъ: сознашемъ протпворечш идеала п его земныхъ формъ. Такое Bocnpiaiie действительности. полное контрастовъ и грустно-веселаго юмора, и есть прекрасное. оно даетъ ценость жизни, какъ символа певыразимаго, недоступ-наго намъ, совершепнаго. Поэз1я настранваетъ насъ благоговейно, ведетъ къ религш; ,,есть особый умственный, поэтичесшй органъ для познашя божественнаго. которое становится непоередственымъ достояшемъ чувства, чаяшя совести", говорптъ Новалисъ: „поэз1я— продуктивная релипя". И, наоборотъ: релипозное настроение— „высшее и чистейшее художественное наслаждеше" (Тикъ). Пдеа-ломъ является лроникновеше поэзш въ природу, въ практику лич ной и общественной жизни, развитой новыми спросами культуры. Перюдъ „гешевъ" поставилъ на очередь вопросъ о значенш чув ства, до техъ поръ ежатаго, упорядоченнаго требовашямн тради ционной нравственности въ вопросахъ любви и брака, и решилъ пхъ въ смысле широкой свободы: Лкоби проиоведывалъ „плато ническую бигамш", Гёте выступилъ съ своими "Wablverwandsehai-ten; романтики переняли это решеше, воплотивъ его въ жизнь и поэзпо (Люцпнда Фр. Шлегеля), играя такими обновленными, ска зочными, но рискованными темами, какъ любовь брата къ сестре (романтики Шелли, Байронъ—и праисторическш мотпвъ крово-смешешя).—Къ отождествленш: релипя—поэз!я (философ1я) ирп-стали друпя: когда сердце, отвлекаясь отъ всей действительности, становится самому себе идеалънымъ объектомъ, зарождается ре липя, говорптъ Новалисъ; все чаетныя вожделешя сплываются въ одно, целью котораго становится высшее существо, Богъ, и етрахъ Божш объемлетъ все чувствовашя и стремлешя. „Если такнмъ объектомъ будетъ любимая женщина—это будетъ прикладная ре-липя". Игра синтеза продолжается: чувственное — матер1алъ, оно условхе искусства, иоэзш-религш; отсюда: релипя, какъ скрытая. невыяснившаяся чувственность.—Въ результате получалось Mipo-созерцаше, напоминающее психическое настроен1е ХП—XIII ве-ковъ: чувственный мпетицизмъ, въ котсромъ элементъ плотскаго бывалъ теоретически заглушенъ—самообуздашемъ страсти, наела-
— XXIV —
ждешемъ жертвы, и чувственность граничила со святостью (Вер-неръ).
..Жизнь п поэз1я—одно*- пъ\тъ и Жуковекш: какъ п роман тики, онъ пренебрегъ и позабыть „низость настоящаго-, но для него жпзнь наполнялась сентиментальной семьей, уютной мелан-хол!ей. И для него поэз1я — сестра релпгш, но какъ ея нрпзракь и отражен1е. не какъ наетроеше, которое привело романтиковъ пзъ безформенноети поэтизма, Гетевекаго пантеизма, абстрактнаго релипознаго чувства (Шлегелъ), къ историческому п философскому обоснованно религш. какъ необходимой форм'Б еознашя, п худо жественному католпцпзму. IIcKaHie кончилось, жажда положитель ной въ-ры нашла усиокоеше, при воздт>йствш raisons poetiques raisons de sentiment; первое заглав1е Шатобргановскаго Genie da Christianisme было: Красоты хрпст1анской релпгш. Шли отъ искус ства къ релпгш. Жуковсшй въ ней выросъ лшпь и старается про-работаться отъ уб^ждетя къ благодати непосредственной виры.
..Романтики—символисты (къ символизму спустился и реалдстъ Гете—въ Павдор-в; во второй части Фауста); символисты по при званию и теорш. Конечное кругомъ насъ — лишь символъ безко-нечнаго; поэзхя прозр'вваетъ соотв,втетв1Я неба и земли, духовнаго и веществен наго, интеллекта п чувства, сознательнаго и безеозна-тельнаго, чудеснаго п ращональнаго, жизни и смерти, Аполлона и Дюниса. Во всемъ раскрывается единая органическая сущность Mipa, полярныя протпвор'гшя мирятся, потому что одна и та-же сила бьется въ человтзчеекомъ пульсь п управляетъ вращешемъ евтэтидъ; класепчесшй образъ „андрогина" оживаетъ, съ тапнетвен-нымъ значешемъ, въ фантазш романтиковъ.
Was in den Himmelskreisen sich bewegt, Das muss auch bildlicli auf der Erden walten, Das wird auch in des Mensehen Brust erregt,
Natur kann nichts in engen Grenzen halten, Ein Blitz, der aufwarts aus dem Centro dringet, Er spiegelt sich in jeglichen Gestalten,
Und sich Gestirn und Mensch und Erde schwinget Gleiclmiassig fort und eins des andeni Spiegel, Der Ton durch alle Greaturen klinget.
(Tieck, Genoveva: Schlachtfeld).
„Какъ чаровница Винфреда въ Geneveva'b1, такъ и роман тики чуютъ внутреннюю связь явлешй, видимо разд'ъленныхъ въ природе:
Wie Stern' im Abgrund die Metalle formen, Wie Geister die Gewachse figurieren, Wie sich Gedank' und Wille korporieren, Wie Phantasie zum Kern der Dinge dringt, Durch Einbildung Unmogliches gelingt, Wie jeder Stein uns stumme Griisse beut, Alle Dinge nur sind der Geisterwelt ein Kleid.
— ХХУ —
с „Единство мира не только въ органическомъ сосуществовали настоящаго, но настоящаго и прошедшаго: новое можетъ быть только обновлетемъ, развпт!емъ стараго, пбо общество, государ ство— живой, самъ себя обуеловливающШ организмь; возвращен1е къ народной старин* и идеаламъ средневекового уклада было у романтиковъ не однимъ только поэтпческимъ спросомъ, а иека-шемъ органической связи съ прошлымь, нарушенной посторонними вл1яшяыи. Прошлое обязываетъ. Игра тапнственныхъ еозвучш н cooTB-bTCTBifi обнимаетъ всю псторш человечества: мы когда-то уже были, чьи-то двойники, пдупце на встречу другимъ. Суапе у Новадпса та-же Матильда (HeinricU von Ofterdingen), Пзида та-же Rosenbluthe (Die Lehrlinge von Sais).
Und was man glaubt es sei geschehn, Kann man von weitem erst kommen sehn
(Heinrich v. Ofterdingen).
Старые мотивы метемпсихозы и двойнпчества являлись въ новомъ освещеши, связывая личность идеей атавизма, ирирожденности, унаследованной доли. Романтическая драма рока не uacifeie классической, обновленной Шиллеромъ, а звено того MipoBoro син теза, который грезился романтикамъ, который аиталъ пхъ Sehn-sucht. Ваккенродеръ и Брентано сравнивали' себя съ пнетрумен-томъ, на струнахъ котораго лграетъ судьба.
„Такое мipocoзepцaнie должно было создавать новое „чудесное-, отменявшее старыя, неподвижныя рамкп классическаго. Въ два иослйднихъ десятил*Бт1я XYIII вт>ка протестъ противъ его разсу-дочной цивилизащп выразился поднягиемъ интереса ко всему ду ховному, сверхъестественному: къ Marin и жизненному элексиру, къ вызыванш духовъ и всему демоническому, Фаустамъ и Мефи-стофелямъ. На первыхъ порахъ даже таюя реальныя завоевашя науки, какъ открьте кислорода (1774 г.) и гальванизма (1789 г.) послужили матер1аломъ для спиритуалпстпческпхъ построение Жи вотный и земной магнетпзмъ представился той силой, которая свя-зываетъ органическое и неорганическое, духовное и телесное въ одно живое целое. Отсюда увлечете астролопей, она также ра скрывала единство Mipa; „я совершенно увтфенъ, что наша судьба привязана къ небу и звйздамъ", писалъ брату Впльгельмъ Гриммъ.
„Щиллеръ пишетъ своего Geisterselier, романы Шппса и С0 спустили на площадь новомодную фантастику, тогда какъ народ ная фантастика сказокъ и иредашй проходила въ поэзш съ Ви-ландомъ и балладами Бюргера.
„Такъ собирались матер1алы для романтическаго чудеснаго и сложилась его тeopiя. Шлегель поставилъ требован1я новой „мпео-логш", которой хришанство и его легенды, Кальдеронъ и народ-ныя сказки, и восточная фантаз1Я отдадутъ свои мотивы. II сказка, легенда, забытое народное предав1е поднимаются въ цт>нъ\ .Не видимое дитя14 Гофмана явится къ дътямъ бъднаго дворянина Бракеля, которыхъ учитель Тинте душилъ чернильной мудростью
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР.
35
— XXYI
н будетъ пграть съ нпмп, сказывать сказки, учить наслаждаться въ полъ' каждой былинкой, въ небъ1 каждой звездой. Въ сущности все въ зд'вшнемъ Mipu пносказаше, сказка, понять и изобразить которую можно только, какъ сказку, говорптъ Новалисъ. Для него она „канонъ поэзш", она, „какъ сновид'вше, безъ связи, смЪсь чудесныхъ фактовъ и созвуши, какъ музыкальная фантаз1я, гар-моничесше отголоски эоловой арфы, какъ сама природа".
Mondbeglanzte Zaubernacht, Die den Sinn gefangen halt, Wundervolle Marchenwelt, Steig auf in der alten Pracht.
(Tieck, Octavian, Prolog).
Соотвгвтств1я безконечны, и фантаз1я работаетъ: у романтиковъ все wtmderbar, wundervoll, wundersam, wunderlich, seltsam, все чудо, вызываетъ предчувств1е о чемъ-то неуловимому настраи-ваетъ на идею безконечнаго. Но чудесное не въ одномъ таин ственному осв'вщенномъ луною, и не въ загробныхъ образахъ; оно повсюду: у Гофмана оно дается среди била дня, изъ каждаго новседневнаго, видимо филистерскаго акта выглядываетъ змййка-фея, точно поверхъ жизни невидимо пдетъ какая-то другая, под сказывая п отрицая, вызывая поочередно приливы иантеистнче-скихъ восторговъ и юмора. Чувствительный Стернъ былъ въ мод'в у сентименталистовъ, Стернъ-юмористъ нашелъ нризнан1е у ро мантиковъ.
„Когда за объективной видимостью таится другая, незримая, она не описательна, не вызываетъ непосредственно и на рефлек-ciio; надо чтобы въ читателе явилось то особое расположеше чувства, то настроеше (Stimmung), которое сделало бы его вну тренне зрячимъ, способнымъ угадывать безконечное въ конечномъ, невыразимое въ иризрачномъ. Поэты-описатели рисовали природу, сентименталисты размышляли надъ нею, у романтиковъ—спмво-листовъ она не реальна: Новалисъ желалъ бы изобразить ее въ видй i,piaibi или ореады; у Гофмана художникъ пишетъ съ натуры группу деревьевъ, а зрителю кажется, „что изъ-за густыхъ листьевъ выглядываютъ разнообразнМппя фигуры, то renin, то странныя жпвотныя,. то цв^ты",—и художникъ поясняетъ, что именно этотъ способъ писать этюды и вноситъ въ пейзажъ поэтичесшй, фанта-стичесшн элементъ, элементъ неуловимыхъ ассощащй, втягиваю-щпхъ человеческую жизнь въ тесное единеше съ окружающею ее живою и живущею реальностью. У Тика слагаются причудливые образы: изъ весеннихъ облаковъ киваютъ ручки, на каждомъ иальц-в по розй („Fruhiing und Leben": Aus den Wolken winken Hande,—Ал jedem Finger rote Rose J, смеются алыя уста—см-бются розы; дал-йе фантастическое перенесете: розы выростаютъ на стебли, „поцелуями, поцелуями любви осынаиъ кустъ" (mit Ktis-sen, mit Liebeskiissen der Busch bestreut. „b^rtihlings-und Sommer-luft"); золотыя полосы стелятъ ио голубому небу, путь солнцу (Magelone), а восторгъ, въ который ириводитъ лесное приволье,
— XXTII—■
выражается такъ, какъ, какъ будто еамъ иоэгъ быль частью леса, обв^яннаго в*Бтромъ п птичьей песней:
Mit Fingern, mit Zweigen, mit Aesten,
Durchrausclit vom spielenden Westen,
Durchsungen von Vogelein,
Freun wir uns frisch in die Wurzeln hinein.
(Wald, Garten und Berg).
„Начиная съ романтиковъ, которымъ вторплъ Гёте, наивный психологичеешй параллелпзмъ народной песни началъ раскры ваться новому спросу: выразить невыразимое.
„Это требовало и новыхъ средствъ языка и стиха. Уже дви жете Sturm und Drang'a поставило задачей еоздате „геталь-наго" стиля, сплънаго и вещественнаго, черпавигаго изъ Ганса Сакса и народной речи, не боявшагося новообразован!! и свобод ной конструкщн, элпзш и пнверсш. Таковъ стиль молодого Гёте. Романтики пошли далее. Дело не въ рисунке, а въ возбужденш настроешя; здесь починъ романтиковъ непстощпмъ въ опытахъ. Новые эпитеты: обновляется потускнйвппй у сентименталистовъ эпптетъ „золотой"; рядомъ съ нимъ „красный" и „зеленый'4: rotes Leben, rote Sehnsueht; grune Flammen—весенняя листва (Тикъ). Синкретпзмъ п символпзмъ чувственныхъ ощущенш: звуки све тятся, птицы - • оперенные звуки; спшй цв^тъ—цв'Бтъ страдашя ревности, красный — деятельности и любви; у Гофмана запах темно-красной гвоздики вызываетъ мечтательность, точно слы шишь издалека набегаюшде и отливающ1е звуки англШскаго рожка (Kreissleriana, о); А. В. Шлегель изобр^лъ скалу соотвътствш между гласными и рядомъ вызываемыхъ ими ощущенш: а—крас ный цв-нтъ, юность, радость, блескъ, о—пурпуръ, благородство, великолт>ше, солнце, i—небесно-голубой цв£тъ, глубокая любовь и т. д. При этомъ пгра въ архапзмы языка, не всегда удачные, но возбуждающее лредставлеше чего-то не своего, далекаго, ста-рпннаго, легендарнаго, туманнаго; любовь къ созвучхямъ, риемы ради созвуч1я п риемы; если-бы пхъ пзобшие и затемняло смыслъ, оно мелодически настраиваете „Почему именно содержате должно быть—содержашемъ ноэтическаго произведения?^ спрашивалъ Тикъ (Sternbalds Wanderungen). „Можно представить себе разсказы безъ связи, но въ аесощацш, какъ сновпден!я; стихотворешя, нол-ныя красивыхъ словъ, но безъ всякаго смысла и связи, разве та или другая строфа будутъ понятны; точно разнородные отрывки" (Новалпсъ).
„Романтики—музыкальные импрессионисты; недаромъ ихъ ге рои, графы или бродяги, немыслимы безъ арфы или мандолины, будь они въ Италш или въ йсландш. „Языкъ точно отказался отъ своей телесности и разрешился въ дуновеше, выразился А. В. Шле гель о Тике; слово будто не произносится и звучитъ нежнее пйтя",
.... dass alle Pulse zti Klangen werden, Dass alle Gedanken in Tonen irren, Gefiilil und Wunsch und Walinsinn durcheinander wirren
(Tieck, Genoveva).
35*
— ххтгп —
„Звучныя слова неопределеннаго значешя производятъ то-же впечатлите, что п музыка, говорить Новалпсъ: въ жизни душ опред'вленныя мысли и чувства—согдасныя. неясныя чувствоватя— гласные звуки. .Музыка потому выше другпхъ искусствъ. что въ ней ничего не понять, что она, такъ сказать, ставить насъ въ непосредственныя отнопхешя къ м1ровой жизни (Universuni); сущ ность новаго искусства можно бы такъ определить: оно стре мится облагородить поэзш до высоты музыки" (3axapia Вернеръ въ письме 1503 года). Для Гофмана музыка—самое романтическое изъ всъхъ искусствъ: ея объектъ—безконечное, это праязыкъ при роды, на которомъ одномъ можно уразуметь песню песней де-ревьевъ и цвътовъ, жпвотныхъ, камней п водъ. Какъ музыка—пра языкъ природы, такъ въ друтомъ месте образный языкъ поэзш и релиии приравнивается къ языку первобытнаго человека, отве тившему действительности, утраченной нами съ переходомъ без-сознательнаго въ область сознашя, но вечно истинной и еще жи вой, которую человеку предстонтъ снова открыть.
„И еще одна старая тема обновилась въ сюжетности роман-гпковъ: миеъ объ Аршне и чудодейственной, зиждущей силе его песни.
„Искавш настраивающей выразительности ответило и разно-образ!е лирическихъ формъ, введенныхъ въ оборотъ, романскпхъ и восточныхъ и навеянныхъ народной песней; романтики мастера терцины и сонета. Преобладаше пмпрессюнпзма надъ рисункомъ сказалось въ свободномъ отношенш Тика къ вопросамъ синтак сиса, у романтпковъ вообще такпмъ-же отношешемъ къ формамъ традшцонной поэтики, различавшей известные роды, сценпчесше пр1емы; они, казалось, связывали своей излишней определенностью, телесностью: надо смешать ихъ, играть ими, тогда только они бу-дутъ „подсказывать". Арабеска, эта наивно-музыкальная, въ самой себе вращающаяся ллшя, представлялась Фр. Шлегелю древней шей формой человеческой фантазш.
„Отъ романтиковъ перейдемъ еще разъ къ Жуковскому. Онъ не символпстъ ихъ стиля, въ сравненш съ ними его можно бы назвать классикомъ; онъ простъ; его чудесное носить спещальный характеръ Юнговыхъ Ночей и OcciaHa: оно либо лунное, загроб ное, либо просто сказочно-страшное. И его притягпваетъ „невыра зимое", -.неизреченное"; оно и есть прекрасное: не даромъ онъ такъ часто возвращался къ толкованш афоризма Руссо: il n'y а de beau que се qui n'est pas. Есть слова для „блестящей красоты" говорить онъ,
Но то, что слито съ сей блестящей красотою, Cie столь смутное, волнующее насъ, Сей внешемый одной душою Обворажающаго гласъ, Cie ?съ далекому стремленье, Сей миновавшаю привмпъ Какъ прилетевшее внезапно дуновенье Отъ луга родинн, где былъ когда-то цвйтъ,
» — XXIX —
Святая молодость, где жило упованье),
Сге шепнувшее дуипъ воспоминанье
О миломъ радостномъ и скорбномъ старины,
Сгя сходящая святыня съ вышины.
СЧе npucymcmeie Создателя въ созданюь,—
Какой для них* языкъ?... Горе душа летитъ,
Все необъятное въ единый вздохъ тиснится,
И лишь молчате понятно говорить.
(Невыразимое).
„Прелесть природы въ ея невыразимости", шгсалъ въ 1821 г. Жуковсшн, но средства выражешя у него не гб, что у романти-ковъ. Я сказалъ выше, что сентименталисты, по существу не зрячи (visuels), но къ сентименталисту Жуковскому мы поставили бы иныя требовашя: онъ не только любитель и знатокъ живописи, но смо-лода и страстный рпсовальщикъ. Для него, какъ поэта, это не без различно.
„...Рисунки Жуковскаго, когда они не наброски, вычерчены обстоятельно и нисколько сухо; его привлекали виды Kleinleben и далешя перспективы; реже фигуры и лица; видно пскаше вы разительности въ позе, искан1е правды; недостаетъ красокъ, осве-щетя. Здесь дополнешемъ служптъ текетъ дневнпковъ; особенно дневнпкъ 1821 года предетавляетъ рядъ красочныхъ этюдовъ съ натуры, зачерченныхъ словомъ, нередко до мелочей. Мы знаемъ, что многое изъ этпхъ замътокъ нашло потомъ литературную обра ботку и попало въ печать, но въ дневнике впечатл-втя наскоро, повторяясь, — свежее, сочиве, ярче; присутствуешь при моменте, когда виденное не только зарисовывается, но и вызываетъ цве товые образы, сравнешя и—размышлешя, когда на смену худож ника является, съ его рефлетей, печальный сентименталистъ.
„Вечеръ на Lago Maggiore: полумжяцъ надъ холмомъ, какъ колесница. Востокъ и Западъ. Радужныя небеса... Звезды на го-рахъ. Ветеръ. Воды, пзм4няюпцяся вместе съ небомъ. Тихля облака. Одно облако на небе. Цв^тъ Альповъ и горъ отъ розо-ваго къ голубому" (1821 г. 16 августа). „Во весь день Mont-Blanc въ клубящихся облакахъ. Въ часъ заката облака вспыхнули и разошлись, и выступила пламенная голова великана. Теперь ночь, передовые головы черны, надъ ними рядъ черныхъ головъ и звезд ное небо; Арва шумитъ; прекрасная сельская картина; исчезаше иредметовъ" (21 августа). Образъ громадной головы не покпдаетъ насъ и позже. Видъ изъ С. Мартина: „необыкновенная яркость полумесяца (полум'всяцъ npiflraie полной луны); туманъ, какъ дымъ, и звуьзды, какъ искры отъ пожара. Сходъ въ долину. Кгад-бище. Одинъ креспгъ. Маленькая церковь. Нисколько домовъ. До рожки. Мйсишь. Летучая мышь. Петухъ. Огромные Альпы. Востокъ чпстъ и ясенъ; на немъ формы Альповъ. Всб прочтя вершины только темныя, a Mont Blanc уже свътелъ. Отъ луны около вер шины т^нь, а на вершине нетъ; разве снизу... Вершпны озаряются, все неодинаковаго цвета съ прочпмъ, розово-светлыя, а друпя голубовато-цветныя. Роса пала, облака вились и перевивались
I
— ххх —*
около верпшнъ, съ одннхъ дымомъ, а съ другихъагвосшолса ииема. покрывалом^ всклокоченною бородою, часть точно летаю пая головы опрокинутыхъ великанощ какъ гиганты, упавпие навзничь еъ при кованными къ грудямъ руками и ногами, остатки древнято боя гигантовъ". П далъ"е то-же: облака, ,,какъ головы", -бороды по скаламъ; въ этотъ вечеръ точно собрате духовь"; .на Монблане вихорь пламенньгхъ тучъ. Лица опрокинутыхъ великановъ впереди: поле сраженЬг: пвпхорь облаковъ, словно духа. Нисколько тем-иыхъ облаковъ у ступеней прокрадываются. Между тъмъ кузне чики, св±ж1й воздухъ. яркхя звезды, посреди неба несколько па-рящпхъ летучихъ облаковъ, стукъ цйповъ, шумъ воды, уедпнеше, колоколъ. Все точно въ тонкомъ, свътломъ покрове (22 августа); „надъ Тунскимъ озеромъ Осаановекая картина: точно группы ту-манныхъ воиновъ съ дымящимися головами" (9 сентября). Огром ное дерево, какъ призракъ съ раскинутыми руками: „туманы въ разныхъ видахъ, словно привидгьтя... облако, какъ привидмте къ каскаду у какъ двгь руки*; „выходъ луны изъ-за утесовъ, словно голова на „огромномъ туловшц'Б" (10 и 11 сентября).—Описайте водопадовъ—фотографическое: сколько струи, кашя бьются, а не бросаются; надъ намп радуга-красавица (22 августа; ел. 10 и 16 сентября). „Удивительный вечеръ на берегу озера, тронувипи душу до слезы игра на водахъ, чудесное измйнеше; веизъясни-мость" (27 августа): „грусть отъ прелести и одиночества"1 (28 ав густа). Еще сравнен!я для облаковъ: „бъмыя облака, какъ вата или пухъ на синихъ горахъ" (2 сентября), „какъ взбитая тьна или вата", ^какъ кудри". Вместо образа—рефлешля: „ръ^ка, тихо сходящая по плотине — образъ мудраго правлетя; плотина, стоя чая вода, прососы—разрушше" (6 сентября); „смотря на Аарскую долину, мысль о нын'вшнихъ ггравителяхъ: они стоятъ не за себя, а за миниетровъ". Удивительная мапя разоблачешя горной вер шины при восходе аолнца, „точно какъ посвищете въ какое-нибудь таинство; богиня-природа*, „вечеръ облачный едва-ли не прелеет-нте яснаго. Душа и несчастье, душа и счастге. и?еволюцгя и по-рядокъ. Вечеръ облачный н лунный" (9 сентября). Затмпте горъ вызываетъ сравнете съ смертью (17 сентября), другое — заходъ солнца: „Бои покидаешь на время видимое творенье"; „впдя уга сающую природу, приходишь въ мысль, что душа и жизнь есть что-то не принадлежащее гвлу, а высшее; пока он-в въ немъ, по гвхъ поръ и красота; удалились — формы гв-же, но красоты уже н'втъ; ничто такъ не говорить о смерти въ величественномъ смысле, какъ угаеаюпця горы" (21 и 22 сентября). „Красота не въ природе, а въ дуигБ человека; свйтъ и душа; револющя и горы"; по этому поводу размышлеше о грекахъ, сражавшихся за освобождав" (23 сентября). — 24 сентября: „ Плаванье въ дождь съ спльяымъ попутнымъ вътромъ. Шумъ дождя и отъ разрЪзывашя волнъ лод кою. Впереди волны надуваются, иногда рвы, изредка пйна; сзади какъ будто пресл-вдуютъ, и болышя струи п'бны. Сзади дождь, впереди пристань, сбоку небо! Колыханье. Въ сильный вътеръ и въ бурю весло и руль, но когда все напрасно, брось все: есть доска. И у a du sublime a etre debout sur tme nacelle et s'avancer
XXXI —
au milieu des vaguest — Человеческая жизнь показывается вь этпхъ пэпзажахъ лишь урывками, не нарушая общаго впечатляя мечтательнаго покоя и „одиночества", плодящаго „грусть*. „Uocji обида прелестная прогулка берегомъ Рейссы: крестъ. старпкъ и лодка; на мосту несравеннное захождеше солнца; зеленая роща въ огни... утки, рыбакъ, тростникъ- (20 сентября).
„Пройдетъ десять елшпкомъ .твтъ, п мы встр-вгпмъ т^-же ха рактерный черты и npieMbi въ дневники п ппсьмахъ 1S32 и 1833-го годовъ. „Башни, какъ щшвшЪъмя. Облака, пожпраемыя горами" (29 августа 1832 г.); „чувсшо ве.шкаю и прекраснто оттого такъ мучительно, что желалъ бы съ нимъ слиться: жажда при впдв Рейна, стремлеше при вид/в Альповъ — музыка, ноэзши (5 сентября). „Прелестный вечеръ: янтарное западное небо. Яркая звшзда, какъ глазъ, наполненный слезоюи... (29 сентября/11 октября); „п^сни — горше крики" (20 ноября/2 декабря); „сравнение есте ственной и откровенной релгши съуупесомъ безъ дороги и съ доро гою" (13 декабря); „нижше нолопе берега, какъ призраки, черное облако, какъ орелъ посреди свъ'та. Золотые края облаковъ надъ Юрою; сюъжная тонкая бахрама на ближнихъ облакахъ, какъ складки запавтса" (12/24 марта 1833 г.): „небо и озеро слиты про-зрачнымъ туманомъ, сквозь который еюъжныя юры, какъ волшеб ный мгръи (14/26 марта); „облако надъ Юрою съ золотою гривоюи (16/28 марта).—„Горная философая" письма пзъ Швейцарш—обра-щикъ рефлекс1Й, разбросанныхъ въ дневник-в.
„Итальянская впечатлъ'тя Жуковскаго сдержаннее. Итал1я не претворила его, какъ Гёте и, хотя п въ другомъ направленш, ро-мантиковъ. Онъ не того въ ней и искалъ, хотя пнсалъ Козлову, что покпдаетъ Италдо, какъ любовникъ невесту, которую любптъ страстно. „Все это можетъ обделаться въ стихи или хоть въ прозу, ибо, какъ говоритъ Гёте, Lied und Freude wird G-esang". Ho итальянцы ему не понравились, они—„природные актеры. Е что за языкъ! Одушевленная живость, но мало привлекательная для сердда, которое не можетъ быть притянуто безъ простоты п чисто-сер дeчiяu. Въ Венецш его обуяли псторнчесшя воепомпнашя, п башня въ лунную ночь показалась ему призракомъ.
„Передъ нами вся палитра Жуковекаго-художника; его „опи сания" любили, п онъ гр'вшплъ пхъ пзобпл1емъ. Пепзажъ набро-санъ au trait, наложены краски; художникъ озабоченъ освъчпе-шемъ, пгрой цвета и тени, чутокъ къ переливамъ отъ „розоваго къ голубому", отъ „розово-св^тлаго" къ „голубовато-цветному". Это сторона правды, едва-ли впрочемъ такъ ярко отразившаяся „въ его живопиеныхъ опжсашяхъ природы", какъ говорплъ Го голь; самъ Гоголь, Марлинскш куда какъ цветное. Жуковскому удается кротшй лиричеекш пепзажъ съ „дышущимъ" озеромъ, по которому лодка оставляетъ серебряныя струп, либо съ тенью, идущею по слйдамъ пешехода, или пепзажъ съ в-бчнымъ противо-рМемъ, вноспмымъ въ него человекомъ, какъ напр., изображеше Бородинской ночи. Таковъ ответь Жуковскаго-поэта на требо-ваше sentiment, Gemuth, выражешя de Pame humaine dans celle de la nature. Бри этомъ его фантастика старая, временъ Громо-
— XX ш —
боя: по прежнему свътптъ луна или полумъ,сядъ7 который еще щиятя^е, а въ его ев£тъ- горы, облака, деревья обращаются въ гигантск1я головы, иламенныя пли дымяшдяся, въ хвостатые шлемы. духи и прпвидйюя съ простертыми рукамп. Н±>тъ богатства ассо-щащй, пантеистически обнимающпхъ весь м1ръ, везде раекрываю-щнхъ символы—подъ опасешеыъ заслонить живую природу др1а-дамп и ореадамп. Не въ немецкпхъ-ли романтпковъ метить Жу-KOBCKifi, когда въ дневнике 1839 г. (23 апр^ля/5 мая) ставить во-просъ: -отчего живописная поэз!я въ особенности принадленштъ Англш, несколько Швейцарш. мало Пталш и Францш. Германш— бол£е фантастическая? Искусство украшать природу особенно въ томъ, чтобы ее /гряэдяшь".—Размышлешя по поводу (тихо схо дящая р-вка—и мудрое правлеше, револющя—и горы и т. д.), раз-сыпанныя въ дневнвкахъ, стоятъ какъ-бы на пороге того поэтиче-скаго отождествлешя, где чувственное и мысленное, природный и волевой акты сливаются —въ парадлелпзмахъ народной песни и въ пантепстпчеекпхъ формулахъ романтпковъ. И ЖуковскШ чув-ствуетъ мучительное желан!е слиться съ прекраснымъ и великимъ -въ природе, но останавливается передъ ней въ сентиментальной рефлекеш, въ грусти „отъ прелести и одиночества" и ставить во просы о „дунть и счастье и жизни, угасающей, какъ гаснуть горы, когда „Богъ покидаетъ на время видимое твореше".
г Слышится старая, грустно-баюкающая, младенчески-задушев ная дума Жуковскаго. Она невольно просилась на музыку: не даромъ музыка была для него ч'бмъ-то „божественнымъ", несуще-ственнымъ, манящпмъ на воспоминашя, открывшпмъ тотъ „не знаемый край", откуда ему „светится издали радостно, ярко звезда упованья".
Общш взглядъ А. Н. Веселовскаго сводится къ тому, что ЖуковскШ вышелъ пзъ псевдо-клаеепческой школы, быстро усту пившей вл1яшю сентиментальной. Последняя оформила его чувство, „но онъ хочетъ высказаться точнее въ своей неопределенности, разнообразнее въ своемъ однообразш. Онъ ищетъ новыхъ спосо-бовъ выражешя"... Но по существу, по внутреннему содержанш (и, въ частности, по качеству „народности" своихъ пропзведешй), ЖуковскШ остался-„въ преддверш романтизма".
Поэз1я Sturm and Drang'a, бурныхъ стремленш и гетальни-чанья, съ ея энергическими заявлешями личности и протестомъ протпвъ всякпхъ условностей, коснулась Жуковскаго не своей пен хол опей, а литературной стороной: ннтересомъ къ народной старине (Бюргеръ1!, м1ровой литературой поэтическому экзотизму (Гердеръ, Форсъ)....
Птакъ, ЖуковскШ остался въ „преддверш романтизма". Онъ— не символиетъ стиля романтпковъ, въ сравненш съ которыми его Скорее можно назвать классикомъ. Его чудесное не изъ области романтизма: оно либо лунное, загробное, либо просто сказочно-страшное; прпходятъ на память Юнговы ночи и Оешанъ. Нзсл-вдова-ше народности въ пропзведешяхъ Жуковскаго приводить автора къ выводу, что народность не лежала въ сфер* его непосредствен -ныхъ интересовъ. й она являлась для него лишь однимъ нзъ
— хххш —
средствъ выразить свое личное настроеше. Въ этомъ отношенш Жуковсшй всю жизнь оставался лирикомъ. Онъ явился у насъ первымъ поэтомъ непосредственнаго чувства. Осталась та правда настроенгя, которая, по слову изсл*дователя, составляетъ зав*тъ Жуковскаго; — „это стало требовашемъ, и эта правда пройдетъ „в*ковъ таинственную даль".
Въ качестве дополнптельныхъ матер1аловъ сл*дуетъ от метить „УткинскШ сборнпктЛ I. Письма В. А. Жуковскаго, 31. А. Мойеръ и Е. А. Протасовой. Съ 4 портретами. Подъ редакщей А. Е. Грузинскаго. Изд. М. В. Беэръ. М., 1904.
Нов*йпия (юбплейныя) издашя еочпненш Жуковскаго: подъ ред. А. Кирпичникова, М., 1902, А. Д. Алферова, М.. 1902;—Архан-гельскаго, Спб., 1902.
В. А. Жуковскш и его отношеше къ декабристамъ, Pvc Ст., 1902.
Еь стр. 24=.—Рус. Арх. 1870, стр. 1.237: „Неизданные стихи Жуковскаго (Смерть Incyca)"—переводъ кантаты Рамлера „Der Tod Iesu" (Berlin, 1814).
Еъ стр. 25 и д. — Исторш романтизма на русской почв* посвящены работы: Н. И. Замотина — „Романтизмъ двадцатыхъ годовъ XIX стол, въ русской литератур*", Варшава, 1903,—п В.. К. Козьмина „Очерки изъ истор1и русскаго романтизма^, Спб., 1903. Первая нзъ работъ изсл*дуетъ литературную почву „романтизма 20-хъ годовъ" въ въ конц* XV1JLL и начале XIX в*ка и восходитъ къ литератур ной теорш „романтизма 20-хъ годовъ" въ русской журнальной кри тики; вторая представляетъ попытку пзучешя! Н. А. Полевого, какъ выразителя литературныхъ нанравлешп современной ему эпохи.
Еъ стр. 31 --„Очерки русской литературы" Полевого были изданы въ 1839.— Сочинешя Жуковскаго, изд. VIE (подъ ред. П. А. Ефремова) М., 1885.
Еъ стр. 32.—Письма Ив. Кпр*евскаго—Русск. Арх. 1870.
Еъ стр. 38 и д.—„Статьи о Пушкин* по поводу пзд. 1855 г. въ Современник* 1855" — [Н. Г. Чернышевсшй] Еритпчесшя статьи (Пушкинъ, Го голь, Тургеневу Островсшй, Левъ Толстой, Щедрпнъ п др.). „ Со временника % 1854—1861 гг. Издаше М. Н. Чернышевскаго., Спб., 1S93.—Съ 1905 предпринято полное собрате сочняешй Н. Г. Чер-пышевскаго.
Литература о Пушкин* необыкновенно разрослась въ связи съ чествовашемъ стол*тняго юбилея со дня рождешя поэта. Наи более полный библюграфичесшй обзоръ ея см. у В. В. Сиповскаго, „Пушкинская юбилейная литература 1899-1900 гг. Критико-библю-графичесшй обзоръ". Изд. Пушкинскаго Лпцейскаго общества, Спб., 1902; см. также работы В. В. Каллаша. —Въ 1900 г. пред принято издаше сочинешй Пушкина Академ1ен Наукъ: Т. I (два издашя — Диричесшя стихотворешя 1S12 —1817"); т. II, 1905 (Лиричесшя стихотворешя 1818 - 1820"). Также подъ ред. П. А. Ефремова, т. 1-УШ, Спб., 1903-1905.
„Пушкинъ" В. Стоюшша, Спб, 1899 (3-е изд.).
Статья В. Якушкпна „Радшцевъ п Пушкинъ" вошла въ его книгу „О Пушкин*, статьи и зам*тки", М., 1899.
— XXXIV —
Р'вчь А. Кирпнчникова „Пушкинъ какъ европейсшй поэтъ" вошла въ его книгу „Очерки по исторш новой русской литера торы", Спб., 1896; о Пушкинъ* вообще — см. 2-ое изд. въ 2-хъ т.. т." 2-й, М., 1903.
Статья В. Д. Спасовпча ..Пушкинъ п Мицкевичъ у памят ника Петра Великаго" вошла во второй томъ его „Сочинетй", въ 10 томахъ, Спб., 1889—1902.
См. также „Оетафьевскш архивъ князей Вяземекпхъ", т. I, Сиб.? 1899.
Еъ стр. 47.—Къ вопросу о нащональномъ и народномъ значенш Пушкинской поэзш см. акад. А. Н. Веселовскаго „Пушкинъ — нацюнальньгй поэтъ"—Извъхтш отд. русск. языка и словесности Ими. Акад. Наукъ, 1899, кн. I.
Еъ стр. ~Л.—Въ предыдущемъ изданш „Характеристикъ" (1893) къ словамъ: „Въ этнхъ оеуждешяхъ есть т-вмъ бол'ве грубая, что иногда, ве роятно, сознаваемая ошибка"—сделана ссылка на отзывы гг. Мо розова и Трубачева. Изъ статей П. О- Морозова о Пушкинъ1: „Пуш кинъ въ русской литературе", Дъмо, 1887,1,2;—„Пушкинъ въ рус ской критики" (актовая р'вчь), Спб., 1887; г. С. Трубачевъ—соста витель книги „Пушкинъ въ русской критики 1820—1880 г.", Спб., 1889, (1-ое изд.).
Еъ стр. 52.—„Современника 1855"—„Крптичеекш статьи" Н. Г. Чернышевскаго, см. выше.
Еъ стр. 56.—Въ предыдущемъ изданш „Характеристике (1893) къ словамъ: „Современные панегиристы, полагая, что Пушкинъ недостаточно оц'Бненъ былъ критикой 40-хъ и 50-хъ гг. и up., ссылаются даже на р'вчь Достоевскаго" сделано подстрочное примйчаше: „такъ д^лаеть даже г. Кпрпичниковъ; см. его р-вчь". Ръчь, читанная Кирпичниковымъ 29 января 1887 г.—„Пушкинъ, какъ европейсшй поэтъ" помещена, какъ указано выше, въ его „Очеркахъ по исторш новой русской литературы", Спб., 1896.
Еъ стр. 62.—Книга Анненкова „Пушкинъ въ Александровскую эпоху".—Спб., 1874.
Еъ стр. 66.—Речь В. О. Елючевскаго—„Русская Мысль" 1880, кн. 6.
Еъ стр. 7(К — Пародш на стихотвореше Пушкина „Чернь". Полное заглав1е и текстъ:
Трудолюбивый муравей. ^Исторнческо-политическо-литературная Газета, издаваемая въ го роде NN Яковомъ Ротоз^евымъ и Оомою Низкопоелонинымъ).
Поэтъ.
(Посвящено в. 0. Мотылькову).
Самовластительный губитель Забавъ и доблестей своихъ, То добрый генш, то мучитель, Мертвецъ средь радостен земныхъ И гость веселый на кладбище, Поэтъ! скажи мнй, гд4 жилище, Гдй домъ твой, дивный чародвй?
— XxxV—■
Небрежной лирою своей
Ты насъ то мутишь, то терзаешь,
То радуешь, то веселишь;
Къ ногамъ порока упадаешь,
Добро презретемъ даришь;
То надъ неопытною девой,
Еакъ старый грепшикъ, шутишь ты...
Скажи, зачемъ твои волненья,
Твои безумныя сомненья;
Зачемъ въ тебе порокъ и зло
Блестящимъ даромъ облекло
Судьбы счастливой заблужденье?
Зачемъ къ тебе, суетъ дитя,
Всползли, взгибздилися пороки?
Лжи, лести, низости, уроки
Ты проповедуешь шутя?
Съ твоимъ божественныхъ искусствомъ
Зачемъ, презренной славы льстецъ,
Зачемъ предательскижъ ты чувствомъ
Мрачишь лавровый свой в-внецъ?"
Такъ говорила чернь слипая,
Поэту дивному внимая;
Онъ горделиво посмотр-влъ
На вопль и крики черни дикой,
Не дорожа ея уликой.
Какъ юный, девственный орелъ;
Ударилъ въ струны золотыя,
Съ земли далеко улегвлъ,
Въ передней у вельможи свлъ,
й песни дивныя, живыя
Въ восторге радости запелъ.
Безсмысловъ. С.-Петербургъ, 1832.
„Здесь, ясно, дело идетъ о „Литературной Газете", которую издавалъ Дельвпгъ (его, очевидно, должно разуметь подъ иыенемъ Якова Ротозеева), литературный кл1энтъ Пушкина.(котораго хо-четъ парод1я означить именемъ Оомы Низкопоклонина). Прозвища „Мотыльковъ" и „Безсмысловъ", очевидно, относить она также къ нему".
(Примечаше Н. Г. Чернышевскаго. Статья о Пушкине „Современ.", 1855; см. Поли. собр. соч.).
Къ стр. 7Х—Статьи Анненкова — „Общественные идеалы Пушкина"—Вести. Евр., 1880, кн. 6; „Литературные проекты Пушкина" — Вестн. Евр., 1881, кн. 7.
Еъ стр. 75 — „Воспоминашя и критичесше очерки" (1849—1868) Анненкова, три тома, Сиб., 1877—1880.
Къ стр. 76.—Сочинены А. С. Пушкина, въ 7 т., изд. Литер. Фонда, Спб., 1887. — Полное собр. сочиненШ кн. П. А. Вяземскаго въ 11 т., изд. гр. С. Д. Шереметева, Спб., 1878-86.
— XXXTI —
Къ стр. 91—92.-0 Пушкин* и байронизм* въ русской литературе см. книгу Алексвя Н. Веселовекаго: „Западное вл1яше въ новой русской литератур*": 3-е переработанное изд., 31., 1906. Ее же слёдуетъ им*ть въ виду и при чтенш дальнейшпхъ главъ, особенно о Чаадаев*: много библк>графпчеекихъ указашй. См. также В. Д. Спасовича „Сочпнешя" т. П, Спб., 1SS9 — статья „Байронпзмъ у Пушкина", стр. 291—340.
Къ стр. 107.—О Магницкомъ существуешь обширная литература (см. Нконнп-ковъ, „Опытъ русской псторюграфш". Каевъ, 1872, т. L кн. 2); изъ позднейшей литературы: Сухомлиновъ, „йзсл*дован1я и статьи по русской литератур* и просв*щеюю-. т. I, Спб., 1S89; Загоскпнъ, Н. П. „Истор1я Пмп. Казанскаго Университета за первыя сто л*тъ его существовашя", въ 3 томахъ, Казань. 1902 — 1904. — въ т. 3-мъ—„эпоха попечительства Магницкаго".
Къ стр. 111— Семевсшй, В. П. „Крестьянских вопросъ въ Poecin въ ХТШ и первой половин* XIX в.", Спб., 1888.
Къ стр. 117.—Пята маркиза Кюстина—„La Russie en 1839й, P., 1843.
Къ стр. 118.—Русск. Арх., 186S, стр. 989 — 991: „Воспомннатя о П. Я. Чаа даев*", Д. Свербеева.
Къ стр. 122— Книга Н. И. Тургенева—„La Rnssie et les russes". 3 v., R, 1847.
Къ стр. 128.—Письма и отрывки, выключенные Гоголемъ пзъ „Выбран ныхъ м*стъ" см. въ собранш сочинешй Гоголя подъ ред. Н. С. Тихо-нравова в В. И. Шенрока, 10-е изд. Спб., 1896.
Къ стр. 130. — Русск. Арх., 1869, стр. 1557 — 58. — „Письмо Бултарпна къ И. П. Дипрандп": „Н. И. Гречъ безъ мал*йшей деликатности распоряжается „С*верною Пчелою", какъ своею фамильною соб ственностью, поручаетъ хозяйственную часть кому угодно, прп-нимаетъ сотрудниковъ, платить имъ — не говоря мн* ни слова! Даже заграницей завербовалъ онъ какого-то сорванца, который присылаетъ ему выр*зки изъ газетъ и разныя писанныя сплетни, которыхъ я не вижу п не знаю! Прежде за это платило Ш отд. соб. Его Величества канцелярш, куда и поступаютъ эти за-угольныя пзв*ст1я. а теперь „Северная Пчела" должна платить этому сорванцу 1.000 рублей серебромъ! Типография „С*верной Пчелы" должна им*ть лучшихъ наборщиковъ въ город*, а между т*мъ въ ней одни мальчики, ученики и одпнъ только безтолковый чухонскш наборщикъ! Однакожъ листъ „Пчелы" обходится бол*е нежели въ 60 рублей серебромъ, хотя мн* тппографхя никогда не показала подробнаго отчета. Вычитается изъ дохода „Пчелы", въ масс*, та сумма, которая нужна на содержаше дома и проч., и проч., и проч. До сихъ поръ я все молчалъ, и деликатность мою Н. И. Гречъ иринимаетъ за свое право распоряжаться въ „Пчел*", какъ хозяинъ, устраняя меня совершенно! По моему разсчету Н. И. Гречъ въ 30 л*тъ перебралъ изъ дохода „Пчелы", бол*е моего, около 300.000 рублей ассигнавдями. Онъ меня трактуетъ, какъ сотрудника! Я докажу, что я не сотрудникъ, а такой же хозяинъ въ „Пчел*" какъ, и Гречъ!
„Н. И. Гречъ вовсе не ценить никакихъ заслугъ моихъ въ „Пчел*", но я им*ю доказательства, что публика ценитъ мои труды. Н. И. Гречъ надеется на своихъ сильныхъ ир1ятелей, чтозатретъ
— хххта —
меня и унпчтожптъ въ „Пчелй"; но я не боюсь этого, ибо пра вота, не взирая на вей интриги, дойдетъ до сердца Государя! Опъ меня лично знаетъ и знаетъ еще по покойноз[у К. К. Мердеру". Къ стр. 130—131.—Имеется. въ виду драма Кукольника „Рука Всевышнлго отечество спасла", Спб.< 1834: за неодобрительный о ней огзывъ „Моск. Телеграфъ" Полевого былъ заирещенъ. Тогда же получила распространеше эпиграмма:
„Рука Всевышнлго три чуда совершила:
Отечество спасла,
Поэту ходъ дала Ж Полевого задушила".
(Объ этомъ вообще см. „Пзс.тбд. и статьи" Сухомлинова, Спи., 1889 („Н. А. Полевой п его журналъ „Московски! Телеграфъ"), а также у В. Я. Богучарскаго—„Изъ прошлаго русскаго общества" Спи., 1904, стр. 306-317).
К~о стр. 132.—Русск. Стар., 1870, И, стр. 384: „Записки М. И. Глинки 1804— 1854 (сообщ. Л. Ж. Шестаковой)и. Точнее: „прикажетъ государь, завтра буду акушеромъ".
Къ стр. 140.—Къ сдйланнымъ указашямъ можно добавить:
Шильдеръ, Н. „Императоръ Александръ I, его жизнь и царствоваше", 4 т. Спб., 1897—1898. 2-ое изд. Спб., 1902;—„Импе раторъ Николай I", Спб., 1903.
Никптенко, А. В. „Моя повесть о самомъ еебъЛ Записки и дневникъ (1804—1877), въ 2-хъ т., Спб., 1904 (пзд. 2-ое).
Записки Д. Н. Свербеева (1799—1826), въ 2-хъ т. М., 1899.
Бурцевъ „За сто л-бтъ". Лонд., 1897.
Богучарскш, В. „Изъ прошлаго русскаго общества", Спб., 1904.
Бороздинъ, А. К. „Литературный характеристики. Девят надцатый в'вкъ", въ 3-хъ т., т. I, Спб., 1903.
Общественныя движения въ Poccin въ первую половпну XIX в., т. L—Статьи и матер1алы В. И. Семевскаго, В. Я. Богу чарскаго, П. Е. Щеголева. Спб., 1905.
„Изъ исторш общественныхъ теченш въ Poccin". Статьи М. В. Довнаръ-Запольскаго, Шевъ, 1905.
Къ стр. 141.—Къ главт» 1У.—Въ последнее время появилось нисколько новыхъ работъ о Чаадаеве:
Веселовсшй, АлексМ. „Этюды и характеристики" (статья „Гоголь п Чаадаевъ"). М., 1903.
Гершензонъ, М. „Молодость П. Я. Чаадаева". Научное Слово, VI. 1905.
Лемке, М. К „Чаадаевъ п Надеждпнъ". М1ръ Бож1й, IX—XI. 1905.
Гершензонъ, М. „Къ характеристики П. Я. Чаадаева^. Былое, IV. 1906.
Гершензонъ. М. „Чаадаевъ трндцатыхъ и сороковыхъ го-довъ", В&етн. Евр., 1906, IV.
— XXXYIJ1 —
— „Философичестя письма". Переводъ подъ ред. М. О. Гер-
шензона, Вопросы фплософш и психологш, 1906.
- Пузановъ, Н. Н. ЯП. Л. Чаадаевъ и его м1росозердашеи—
въ „Трудахъ Шевской Дух. Академш", 1906, ЛЬЛ!» 5 и 6.
Къ стр. №2— Русск. Арх., 1S68.—.Кому и чему должно приписать вознпкновеше у насъ этой исключительно-русской партш? Л думаю, во-первыхъ, самому правительству; во-вторыхъ, духу времени, или, что одно и то же, обще-европейскому направленно, зародившемуся въ роман тической Германш. Правительство наше возбудило русскую пар тш своей программой, которою определило себя при самомъ начали прошедшее царствоваше, принявъ спмволъ: Православ1е, Самодержав1е, Народность. Далее: не подражаше, а какое-то наи-Tie отъ Запада, почти въ одно и то же время, увлекло и насъ исто рическими и филологическими изслъдовашямп, романтизмомъ, воз-становлешемъ веъхъ элементовъ народности, преувеличеннымъ со-чувств!емъ къ низшему народному классу, къ релипознымъ вопро сам и пр., и пр. Подобно тому, какъ во время Александра про возглашенные имъ принципы и слова Священнаго Союза о хри стианской братской любви, народной свободе и правахъ челове чества, пробудили у насъ заснувппй мистидпзмъ, образовали бпб-лейсшя и мноия друия фплантропичесшя общества, и наконецъ отбросили самыхъ чисто сер дечныхъ поклонниковъ этпхъ идей за пределы благоразум1я и порядка—такъ и въ последнее царство ваше, къ концу перваго его десятпл-Ыя, краеугольныя тройствен-ныя слова, принятия имъ въ основате, пустили свои корни, мо-жетъ быть, глубже, нежели какъ могло того ожидать и еще менее предвидеть само правительство. Во Францш были же, и такъ еще недавно, роялисты, более преданные монархической власти, не жели самъ король. То же самое случилось и у насъ съ доброхот ными защитниками Самодержав1я. Облеченные бронею второго принципа этого тройственнаго символа, мужественно выступили на брань непризванные заступники Правоелав1я и своей исключи тельностью, своимъ догматизмомъ, более или мен-ве аскетичеекимъ, своими жалобами, стремлешямп, требовашями, своей нетерпи мостью ко всбмъ другимъ вероисповедан!ямъ далеко опередили законныхъ и освященныхъ учителей нашей церкви. Тбмъ еще ревностнее, темъ еще пламеннее подъ защитой уже обоюдонепри-косновенной эгиды, стали они ратовать за трегпй принципъ пра-вптельственнаго символа, за Народность. Въ русскомъ народе (не справедливо, оскорбительно разумея подъ этимъ пменемъ одни низппе классы нашего общества) ежедневно открывали они татя добродетели, так1я достоинства, такую глубину премудрости, что еслибы кто-нибудь пзъ среды этого народа, какимъ-нибудь чу-домъ внезапно выучился читать и (что было бы еще чудодей ственнее) уразумевать ихъ туманно-германсие возгласы, то все конечно оцепенелъ бы отъ пзумлетя при открыли въ себе и себе подобныхъ такой, полноты человеческаго совершенства. Въ историческихъ памятникахъ до-петровской Руси, уже частью из-вестныхъ и вновь усердно отыскиваемыхъ, равно какъ въ нашихъ актахъ и грамотахъ, въ русскихъ сказкахъ и песняхъ открыва-
— ххпх —
лись любителями старины п народности такхе элементы добра, правды, поэзш, просв*щешя. какихъ никогда не находилъ въ нпхъ никакой безпрпетрастный читатель. Все невыгодные отзывы о святой до Петра Руси и пностранцевъ, и нашихъ современныхъ писателей заподозривались или умалчивались, а некоторые изъ нпхъ становились предметомъ или предлогомъ пресл*дован1й. ОКо-тошихпн*, о грамот* князя Пожарскаго къ австрийскому эрцгер цогу, описьмахъ царя Алексея Михайловича къ Никону, о новыхъ псточнпкахъ псторш Троицкой осады, открытыхъ и сведенныхъ зам*чательнымъ монографомъ Голохвастовымъ, о темной сторон* пзданнаго пмъ Домостроя говорить не любили, а Флетчера запре тили—и съ какимъ шумомъ! Наконецъ вся древняя и новая фило софия объявлена была р*шительно-безполезной и чуть ли не по ложительно безбожной. Попытка заменить всякое философское учете позднтшшимп православными, не многимъ доступными, учи телями восточной церкви пятаго и посл*дующихъ в*ковъ и, что еще страннее, нашими собственными духовными писателями,нигд* нена печатанными, никому аз*довательно неведомыми, писателями сред-нпхъ в*ковъ нашей исторш (можно себ* представить, что это были за философы!) такая попытка еще не забыта". (Воси. о Чаадаев*). Еъ стр. 144. —Русск. Арх., 1871, стр. 1097—1252: статья Погодина—„Спе-рансшй".
Къ вопросу о „тайномъ обществ*". О декабристахъ см. ли тературу въ „Историческихъ очеркахъ" А. Н. Пыпина, Спб., 190^>, 3-е изд.; зат*мъ библ1ограф1я дана въ книг* „Собран1е стихотво рений декабристовъ", изд. И. И. вомина, Спб., 1906. т. I, стр. 307— 315. Отм*тимъ зд*сь:
Записки Серг*я Григорьевича Волконскаго (декабриста). Изд. кн. М. С. Волконскаго. Спб., 1901.
Якушкинъ, И. Д. Записки, М., 1905 (2-е изд.).
Записки кн. М. Н. Волконской, съ предислов!емъ и при ложениями кн. М. С. Волконскаго, Спб., 1904.
Дмитр1евъ-Мамоновъ, А. Декабристы въ Западной Сибири. Очеркъ по оффищальнымъ документамъ, Спб., 1905.
Собрате сочинешй и переписка Кондрапя Федоровича Рыл*ева, съ его портретомъ и бюграф1еи. Спб., 1906.
Общественныя движетя въ Poccin въ первую половину XIX в*ка. Т. I. Декабристы: М. А. Фонъ-Визинъ, кн. Е. П. Обо-ленсшй и бар. В. И. Штейнгель (статьи и матер1алы). Составили: В. И. Семевсшй, В. Богучарскш и П. Е. Щеголевъ. Спб., 1905.
Щеголевъ, П. Первый "декабриста (РаевскШ). Спб., 1905.
Мякотинъ, В. А. Изъ nciopin русскаго общества, 2-е изд. Снб., 1906.
Довнаръ-ЗапольскШ, М. В. Мемуары декабрпстовъ. Шевъ [1906].
Бороздинъ, А. К. (ред.). Изъ писемъ и показашй декабрп стовъ. Спб., 1906.
П. И. Пестель. Русская правда. Наказъ Временному Вер ховному Правленш. Книгоиздательство „Культура", Спб., 1906.— Приготовлено къ изданш П. Е. Щеголевымъ; съ преднслов1емъ.
— XL —
Декабристы. 86 портретовъ... со статьями П. М. Головачева и В. А. Мякотина. изд. Ъ1. Ж. Зензпнова, М., 1906.
Котляревек1й, Н. Декабристы. Кн. А. Одоевегай и А. Бе-стужевъ. Спб., 1907.
йзъ работъ о декабрпстахъ: въ статье—В. И. Семевскаго— „Вопросы о преобразован!и государетвеннаго строя Pocein въ ХТШ и первой четверти XIX въ^ка" (о Пестеле, эппзодическп,)— въ „Выломъ", 1906, Ш; въ кнпгтэ его же—Креетьянекш строи, Спб., 1905, т. I; — статьи въ „Выломъ": Н. П. Спльванскаго, 1906, II и Ш („Пестель передъ Верховныхъ еудомъ"), П. Е. Щегодева, 1906, I, II („Петръ Григорьевич КаховскШ"); а также—г. Спльванскаго „П. И. Пестель" въ „Русскомъ Бюграфпческомъ словаре", г. Богу-чарскаго въ книгт. „Изъ прошлаго русскаго общества", Спб., 1904.
Въ числъ- работъ послъ-дняго времени по изучение эпохи им п. Александра I слъ'дуетъ отметить обширное историческое пзелт>доваше Вел. Кн. Николая Михаиловича „Графъ Паве ль Александровпчъ Строгановъ* 3 т. Спб., 1903.
Еъ стр. 152.—Морошкинъ, М. „1езунты въ Pocein, съ царствовашя Екате рины II и до нашего времени", 2 ч., Спб., 1867—1870. Зд'всь го ворится, между прочпмъ. о положеши Pocein и „старой" партш: „Нельзя также не остановить внпмашя на нъкоторыхъ особен-ныхъ еобьтяхъ, совершившихся тогда въ Pocein и имтэвшихъ большое вл1яте на счастливы Г: результата записки Де-Меетра, Передъ собиравшеюся надъ Poccieff внешнею грозою, внутри ея происходили внутреншя бури, сопровождавпияся бол'ве пли менве грозными катастрофами, отзывавшимися бол'ве или менйе силь ными потрясешями въ дуигв тогдашняго Самодержца земли рус ской. Промахи тогдашнпхъ рефорыаторовъ, такъ естественные при всякихъ пре'образовашяхъ и нововведешяхъ, оскорбленное честолюб1е, зависть, самолюб*е и претензш на обширныя государ-ственно-админпстративныя даровашя людей прежнихъ царство-ваши, оставшихся теперь совершенно безъ д/вла и признанныхъ неспособными къ государственнымъ должностямъ, наконецъ, просто преувеличенные и своекорыстные страхи за своп кр-впостнпчесшя права людей, прикидывавшихся патрштами, а вся сфера патрю-тизма этихъ людей, какъ показалъ опытъ, ограничивалась безкон-трольнымъ распоряжешемъ своими крестьянами, - все это давало и иоводъ порицать произведенныя реформы, и клеветать на ре-форматоровъ, и порождало въ Государ-в, отъ природы недовърчн-вомъ и подозрительномъ, недовър1е къ рефорыаторамъ, сомнете въ благотворности совершенныхъ реформъ, наконецъ заставило его терять в-вру въ себя, въ свои дт>иств1Я, производило сомн-Ые за будущее, навивало мысль о необходимости оставить прежнШ путь и идти по тому, который указываетъ парпя, оппонирующая реформаторамъ; реакщя уже совершилась въ Александре I еще прежде 1812 года. Поворотъ этотъ происходить въ дупгв Але-сандра тт>мъ съ большею быстротою, чтшъ съ большею неразбор-чивостш старая парт употребляла всгв средства для достижешя своей пили. Недовольствуясь частыми постэщешямя тверского Импе раторского дворца, гдъ- находилась одна изъ любимМшихъ сестеръ
— XLL —
Императора, имевшая огромное вд1яше на него, и не ограничи ваясь полу-оффищальньшъ, такъ сказать, доноеомъ иди докладомъ ей о томъ б'вдственноыъ положеши, до котораго доведена Poccia будто бы благодаря новымъ реформаторам, и о той ужасной про пасти, которая ими приготовлена для нея въ скоромъ будущемъ, враги александровскихъ реформъ прибегали иногда къ ребяче-скимъ, иногда къ нпзкимъ, иногда къ самымъ гнуснымъ сред-ствамъ. Главный дентръ и очагъ этой партш была Москва, а гдав-нымъ поджигателемъ ея былъ Растопчинъ; подъ его подстрекатель-ствомъ этотъ городъ падшихъ величий совершенно превратился въ клубъ фрондистовъ. Отсюда писались и посылались въ Тверь и 11 етербургъ разныя патрютпчесшя записки, съ разными воскди-цашями о томъ, что отечество гибнетъ; отсюда детали прошеюя п письма отъ лица всего дворянства къ Государю съ прошешемъ о необходимости принять так1я-то миры, сменить и удалить отъ должностей такихъ-то администраторовъ. Но вслъ-дъ за этими патрютическими верноподданическими прошетями щедрою рукою изъ той же, по большей части, Москвы разсыпалпсь пасквили, угрозы, всякаго рода застращивашя, самые разнообразные и самые нелепые слухи, которымъ съ трудомъ можно найти нрнотъ у мо-сковскихъ салопницъ, но которые, какъ не подлежащее никакому сомнънш, важно и съ особенною интонаидею разсказывались въ еамыхъ аристократическпхъ московских^ и другихъ салонахъ. Въ этомъ случае Москва недалеко ушла отъ Вильны, где полъско-лптовское дворянство после бала, даннаго имъ Александру 1-му, ц после восторженныхъ изл1яшй чувствъ неизменной преданности своему обожаемому Монарху, подбросило ему самый гнусный и грязный пасквиль.
„Въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ воля Але ксандра 1-го не поколебалась бы при этихъ махинащяхъ, или онъ подвергнуты были бы строгому обсужденпо, и по достоинству оце нены бы были механики и ихъ действ1я. Но страшный черныя тучи съ непостижимою быстротою надвигались съ запада на Рос-сш; все въ атмосфер* дышало чймъ-то зловйщимъ, все уверены были въ нашемъ пораженш; воображеше было поражено громад-ностш будущихъ жертвъ и безвыходности) положешя, опускались руки, воля теряла энерпю. Подъ гнетомъ такихъ впечатлвнш Але-ксандръ 1-й, съ невыносимою болью сердца, долженъ былъ въ угоду старой мнпмопатрштической партш, жертвовать такими людьми, какъ СперанскШ, оставлять самого себя одинокимъ и безъ верныхъ помощниковъ и советниковъ; подъ давлешемъ необыкно-венныхъ вн'вшнихъ событШ и страшныхъ душевныхъ потрясетй принужденъ былъ давать важные государственные посты такимъ людямъ, къ которымъ онъ имелъ полное отвращеше и ненавид'влъ ихъ всеми силами души своей, какъ напр., къ графу Растопчину и многимъ другимъ. М-вста Сперанскаго, Новосильцова заняты были Балашовыми, Розенкамфами и тому подобными личностями"... Еъ стр. 144.—Кроме „Записки" Сперанскаго, напечатанной впервые въ „йсто-рическомъ обозренш", т. XI, известенъ также его „Нроектъ" 1809 г., напечатанный тамъ же, т. X. Оба документа раземотрены
ХАРАКТЕР. ЛИТЕР.
36
— XI if —
въ работе В. II. Семевскаго—„Вопросъ о преобразованы государ ственна™ строя Poccin въ ХТШ и первой четверти XIX в£кав (Очеркъ изъ исторш политическихъ и общественныхъ идей)-.— Былое, 19v б, I. См. также книгу г. Довнаръ-Запольскаго „Пзъ исторш общественныхъ теченш въ Pocciir. К1евъ, 1905, и г. Сватп-кова „Общественное движете въ Гоесши (.1700—1895), Спб., 1905. — Рус. Арх., 1867, стр. 1523—1530: письма К. Н. Батюшкова къ Оленину (изъ статьи—„К. Н. Батюшковъ, его письма и очерки его жизнтг). Еъ стр. 153.— Къ вопросу о мистицизме въ александровскую эпоху см. статьи
Н. Дубровина въ Рус. Ст., 1S94 и 1S95. Еъ стр. 156.—О Ламеннэ—русское язсл-Ьдоваюе: Еотляревсшй, С. А. „Ламеннэ и новейппй катодицпзмъ*\ Спб., 1904: см. также шложете взгля-довъ Ламеннэ въ У т. гйсторш полптическихъ учешйи Чи черина. Еъ стр. 153.—В-бстн. Евр.. 1872. февр., стр. 867: „Отъ редакща: Кому были
наппсаны философпчесшя письма Чаадаева?1" Еъ стр. ,26>Х—Сведешя о школе русскихъ шеллгшгистовъ можно найти еще въ работахъ: йв. Иванова, г11стор1я русской критики-, Спб., 1878. стр. 263—327;—въ статье М. Филиппова. „Судьбы русской фило софии Рус. Бог., 1894, мартъ, стр. 139 и д.;—П. Милюкова, „Глав-ныя течентя русской исторической мысли", М., 1897, т. I. стр. 226—263. т Еъ стр. 208. — О Долевомъ см. указанную выше книгу Н. Козмина „Очерки
пзъ исторш русскаго романтизма", Спб.: 1903. Еъ стр. 214. — Бюграфнчеекихъ матер1аловъ о Погодине и его современни-
кахъ издано Н. П. Барсуковымъ 20 томовъ (1906). Еъ стр. 245.—Литературу о славянофильстве можно дополнить следующими указашями:
Виноградова П. Г.— II. В. Кир^евскШ и начало москов-скаго славянофильства. — Вопросы философщ и психолопи. 1891.
й. В. KupeeBCKifi. въ „Прпложешяхъ" къвопросамъ фило софы п психолопи 1891, кн. 5.
Бюграф1я И. В. Кир-вевскаго, Рус. Арх., 1894, № 7.
Письма й. В. Кирйевскаго изъ-за границы. — Рус. Арх., 1894, № 10 и д.
Головннъ, К. PyccKifi романъ и русское общество. Спб., 1897 (стр. 103-112).
йвановъ, йв. Истор1я русской критики, Спб., 1898 (стр. 399-435).
Миханловъ, Д. Аполлонъ Григорьевъ. Жизнь его въ связи съ характеромъ литературной деятельности. Спб., 1900.
Мнлюковъ, П. Н. Изъ исторш русской интеллигенции. Сиб., 1902 (статья гРазложеы1е славянофильства").
Соловьевъ, Евг. Очерки изъ ncTopin русской литературы XIX в., Спб., 1902.
Струве, й. Б. йа разный темы. Оно., 1902 (статья „Въ чемъ же истинный нацюнализмъУ").
— Бороздинъ, А. К Литературный характеристики, т. II. в. 1,
Спб., 1905 (статьи: „Взгляды А. С. Хомякова на отношение Рос-
— XLili —
cin къ Западу", „Ю. в. Самаринъ п оевобождеше крестьяне, „Славянофидъ особаго типа").
Кром-в отмйченнаго см. также Вл. Соловьева „Очерки изъ исторш русскаго сознавля", В1>стн. Евр., 1889 (п въ Собр. соч.) и брошюру Д. в. Самарина „Поборникъ вселенской правды", Спб., 1890, см. также книгу Вл. Соловьева — „Новая защита стараго славянофильства", 1889 въ книги: „Нащональный вопросъ въ Рос-cin" (Собр. соч. В. С. Соловьева т. V. Спб.. 1902).
Барсуковъ, Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина въ раз-ныхъ томахъ. Спб., 1888—1906.
Жъ стр. 292.—-М... 3... К...—псевдоннмъ Ю. в. Самарина. Къ стр. 307.—„Poccifl", стих. Хомякова:
Тебя призвалъ на брань святую. Тебя Господь нашъ полюбилъ, Тебе далъ силу роковую, Да сокрушишь ты волю злую Слъчшхъ, безумныхъ, буйныхъ силъ.
Вставай, страна моя родная, За братьевъ! Богъ тебя зоветъ Чрезъ волны гнЪвнаго Дуная Туда, где, землю огибая, Шумятъ струи Эгейскихъ водъ.
Но помни: быть орудьемъ Бога Земнымъ созданьямъ тяжело. Своихъ рабовъ Онъ судить строго: А на тебя, увы! какъ много Гр-ьховъ ужасныхъ налегло!
Въ судахъ черна неправдой черной, И игомъ рабства клеймена; * Безбожной лести, лжи тлетворной. И лини мертвой и позорной, И всякой мерзости полна!
О недостойная избранья, Ты избрана! СкорМ омой Себя водою покаянья, Да громъ двойного наказанья Не грянетъ вадъ твоей главой!
Съ душой коленопреклоненной, Съ главой, лежащею въ пыли. Молись молитвою смиренной. И. раны совести растленной Елеемъ плача исцели!
И встань потомъ, в£рна призванью, И бросься въ пылъ кровавыхъ сбчъ!
36*
— XLIV —
Борись за братьевъ крепкой бранью Держи стягъ Божй крепкой дланью, Рази мечомъ—то Божш мечъ!
Еъ стр. 320.—йв. Ив. Неплюевъ, „Записки" появились въ 1823 г. въ „Отеч.
Зап.*, переизданы Л. Майковымъ въ „Рус. Арх".,—1871, Ж№ 7, 8. Еъ стр. 337.—„Современнике, 1856, .М» 6, крпт., стр. 6—7. „Сочинетя Т. Н.
Грановскаго. Томъ первый, М., 1856". Разборъ принадлежитъ Н. Г.
Чернышевскому (см. Собр. соч., т. II, 1906), какъ и о том-б II
Грановскаго, въ Соврем., 1857, Л* 2 (Собр. соч. Н. Г. Ч—го,
т. III, 1906).' Еъ стр. 353.-—О X т. соч. Гоголя, подъ ред. Тпхонравова н В. И. Шенрока
упомянуто выше.
Литература о Гоголи — см. „Источники словаря русскихъ писателей", С. А. Венгерова, Спб., 1900, т. I, стр. 786—814—Изъ поздн-вйшей литературы отмътимъ:
Два этюда о Гогол-в въ книгв В. В. Розанова „Легенда о Великомъ Инквизиторе в. М. Достоевскаго, опытъ крптическаго комментар!яи, изд. 2-е. Спб., 1902.
Письма Н. В. Гоголя. Редакпдя В. И. Шенрока. Въ четы-рехъ томахъ. Спб., (1902).
Заболотскш, П. А. „Н. В. Гоголь въ русской литератур-в" (библюграфичестй обзоръ)—въ „Гоголевскомъ сборник-в", изд. подъ ред. проф. М. Сперанскаго, Шевъ, 1902 (и отдельно).
Каллашъ, В. Жуковско-Гоголевская юбилейная литература, М., 1902,
Бертенсонъ, С. Опытъ бпблнэграфическаго указателя Гого левской юбилейной лптературы (нзъ „Литерат. Вестника"), Спб., 1903.
Много бпблюграфическпхъ указашн читатель найдетъ также въ „Литературномъ В^стникв" за 1902 г. (работы гг. Липовскаго, Лященка и др.). Этотъ журналъ вообще необходимо имйть въ виду для справокъ п по другимъ отдвламъ книги.
Котляревсий, Н. А. „Н. В. Гоголь". Спб., 1904.
МережковскШ, Д. С. „Гоголь и чертъ", Спб., 1904.
Еъ стр. 395. — Рус. Арх., 1866, стр. 1081 — 82: Письмо Гоголя къ кн. П. А. Вяземскому отъ 11 шля 1847 г.—Вошло въ полное собрате пи-семъ, подъ ред. Шенрока.
Еъ стр. 425.—Полное собрате сочинетй В. Г. Б-влинскаго, подъ ред. С А. Вен герова, Спб., 1900—1904. Съ обширными примечатями. Вышло 7 т.
Еъ стр. 441.—Заглав1е драмы Бйлинскаго—„Дмитр1й Калининъ". Драматиче ская повесть въ пяти картинахъ, сочинете Виссарюна В^лин-скаго". Помещена въ „Полномъ собрати сочинетй В. Г. Въмин-скаго" подъ ред. С А. Венгерова. Т. I. Спб., 1900.
Еъ стр. 485. — Дневникъ А. В* Никитенка печатался въ Русской Старинъ\ Отдельно: 1-е изд., Спб., 1893; 2-е изд., Спб., 1904—1905.
Еъ стр. 457. —Русск. Стар., III, 1871, стр. 793—94: Письма гр. Бенкендорфа къ Н. В. Кукольнику. Эти письма такъ характерны для своего времени, что мы приводимъ ихъ цъ'ликомъ.
— XLV —
I.
M. Г. Несторъ Васильевиче Исторически разсказъ „Сержантъ щи все за одно" обратилъ на себя внимаше публики желашемъ вашимъ выказать дурную сторону руескаго дворянина и хоро шую—его двороваго человека. Государь пмператоръ удивляется, какъ можетъ челов^къ, столь просвещенный и обладаюпцй такимъ хорошимъ перомъ, какъ вы, М. Г., убивать время на заняйя васъ недостойныя и на составлете статей до такой степени ничтожныхъ.
Хотя разсказъ вапгъ вы почерпнули изъ д-вятй Петра Вели-каго, но предметъ, вами описанный въ анекдоте, составляя пре красную черту велнкаго государя, въ вашемъ сочиненш совер шенно искаженъ неуместными выражетями и получилъ совер шенно дурное направлеше. Же нате, ваше без прерывно выказы вать добродетель податнаго еостояшя и пороки высшаго класса - людей, не можетъ иметь хорошихъ посл"Вдств1йч а потому не благо-угодно ли вамъ будетъ на будущее время воздержаться отъ печа таная статей, противныхъ духу времени и правительства, дабы тв-мъ избежать взыскатя, которому, вы, при меньшей какъ ныне снисходительности, подвергнуться можете. С.-Петербургъ, 6 января 1842 г.
II.
М. Г. Несторъ Басильевичъ! Получивъ письмо ваше, отъ 27 сего января, спешу успокоить васъ, м. г., что изъ памятл государя императора совершенно изгладилось то впечатлеше, которое про изведено было повеетш вашею: „Сержантъ Ивановъ", и въ ыьг-сляхъ его величества не осталось противъ васъ ни малейшаго гнева; если же вамъ и сообщено было о замеченныхъ недостат-кахъ въ вашей повести, то единственно потому, что его величе ство, памятуя все друпя произведешя ваши по части литературы, былъ несколько остановленъ темъ, что въ новой повести вашей встречаются места, не вполне достойныя пера вашего, и его импе раторское величество соизволилъ заметить это именно потому, что считаетъ васъ въ числе отличныхъ писателей, всегда ожидалъ отъ васъ произведет^ равныхъ вашему таланту, и что вы трудами своими можете приносить пользу и честь нашей литературе. 30 января 1842 г.
Къ стр. 488. — 0 Грановскомъ: Левшинъ, Д. М., Т. Н. Грановскш (опытъ нсторическаго синтеза), 2-е изд., Спб., 1902.
— Чешихинъ. Грановсшй и его время, изд. 2-е, Спб., 1905; Ветринскш, Ч. „Въ сороковыхъ годахъ". М., 1899. Къ стр. 496. — Русск. Стар., т. VI, 1S72: Изъ записокъ И. П. Липранди, стр. 75—78. Не лишены спещальнаго интереса его „наблюдешя" надъ процессомъ распространешя сотгдальныхъ идей. Такъ, между прочимъ, онъ пишетъ:
„Въ то же время обозначилось, что люди, принадлежашде къ
XLYI —
наблюдаемому обществу, находились вне столицы, въ разныхъ-провпштдяхъ, и объ нпхъ зд-Бште сочлены ясно говорили, что пмъ поручено везде стараться сеять идеи, составляются основу вхъ-учешя, прюбрътать обществу соумышленников*» и сотрудниковъ-н такимъ образомъ приготовлять повсюду умы къ общему воз-статю. Бумаги арестованныхъ лицъ обнаружили, что подобными миссюнерами были: въ Тамбове—Кузминъ, въ Москве—Плещеевъ,. въ Ростове—Кайдановъ, въ Сибири — Черносвитовъ, въ Ревеле— ТимковскШ и проч. Такъ какъ общество существуетъ уже съ 1842 года, то мне весьма естественно было предполагать, что по добный миссш ведутся издавна и потому идеи могли быть уже посвяны и принести более или менъе плоды въ разныхъ мъстахъ-государства. Посл*бдств!я, казалось, оправдали это мое предполо-жеше: въ письмахъ изъ Ростова Кайдановъ говоритъ о своей пастве, для которой онъ переводить на русскШ языкъ сочинешя Бпдермана о сощализме, на томъ основаши: „чтобы доставить возможность прочитать его и т*бмъ, кто не знаетъ н'вмецкаго-языка", онъ выппеываетъ и чмаетъ: Консидерана, <$yppie, Дру-дона, Луи-Блана, С-нъ Симона, Кабё, журналъ Фаланжъ, La guerre des Passions, Les trois nuits internes и т. п.: говоритъ, что „онъ совершенно убежденъ въ истине и исполнимости учешя 3>yppie, вовсе не считая себя обязаннымъ свято верить a toutes les extra vagances de notre Maitre п проч.; благодарптъ (присылающихъ ему въ Ростовъ помянутыя книги) за насыщеше хлебомъ духовнымъ его и всей здешней (Ростовской) небольшой паствы и пр.". Паства эта, незнающая иностранныхъ языковъ, въ такомъ городе, какъ Ростовъ, конечно должна была состоять изъ мъхтныхъ городскихъ обывателей средняго класса: увздныхъ чпновниковъ, а также и самыхъ купцовъ, м'вщанъ и т. п. Какой ядъ долженъ былъ раз ливаться отъ такой закваски въ городе, куда на ярмарку стекаются со вст>хъ оконечностей государства? и какъ после того я не могъ не подумать, что и въ другихъ мъ-стахъ, особенно такихъ, где полу-просвищете более распространено и где знаше иностранныхъ языковъ сильнее, чъмъ въ увздномъ городе, не завелись уже по-добныя паствы? (Вообще все письма Кайданова изъ Ростова ка зались мн*б особенно замечательными по тому рвенш, которое онъ выказывалъ къ нзучешю „Апоетоловъ нынешней западной пропаганды" и по тому восторгу, въ который онъ приходилъ отъ одного чтешя оныхъ).
„Самая сущность общества уполномочивала меня къ заклю ченно, что оно необходимо должно иметь обширныя и далеко лу-щенныя отрасли. По всему, что узналъ я, нельзя было, по моему мн-бшю, не видеть, что это вовсе не какой-нибудь мелк1й заго-воръ, образовавшейся въ н'всколькихъ разгоряченныхъ головахъ, съ определенною мыслью исполнетя какого-нибудь лреступнаго д,бйств1я, въ известномъ месте и въ известное время. Некоторые изъ открытыхъ соучастниковъ, казалось мне, могли быть точно заговорщиками въ изъясненномъ выше смысле этого слова: у нихъ видны намерешя действовать решительно, не страшась никакого злодеяшя, лишь бы только оно могло привести къ желаемой ими
— XLVII —
ц-бяп. Но не все были таковы. Наибольшая часть членовъ предпо лагали идти медленнее, но вернее, п именно путемъ пропаганды действующей на пассы. Съ этой целью въ собрашяхъ происхо дили разсуждешя о томъ. какъ возбуждать во всъхъ классахъ народа негодоваше протпвъ правительства, какъ вооружать кре-стьянъ противъ помещиковъ. чиновниковъ протпвъ начальнпковъ, какъ пользоваться фанатпзмомъ раскольнпковъ, а въ прочихъ соеловхяхъ подрывать п разрушать веяк!я релппозныя чувства. которыя они сами изъ себя уже совершенно изгнали, проповедуя, что релипя преиятствуетъ развит1ю чедовеческаго ума. а потому п счаст1я; тутъ же было разсуждаемо о частыхъ особыхъ ытфахъ: какъ действовать на Кавказе, въ Сибири, въ Оетзейскпхъ губер-шяхъ, въ Финляндии, въ Польше, въ Малороссш (где умы пред полагались находящимися уже въ брожеши отъ сбмянъ, брошен-ныхъ сочинешями Шевченки и т. д.). Изъ всего этого я извлекъ убъждеше, что тутъ быдъ не столько мелшн и отдельный заговоръ, сколько всеобъемлющи! планъ общаго движешя, переворота и раз-рушешя. Для приведешя въ дгвйств1е этого плана, очевидно, нужны были пружины, расположенныя повсеместно, и я им^лъ все при чины предполагать, что эти пружины уже устраиваются, а можетъ быть отчасти и устроены. Такъ, напримъръ, для того, чтобъ пу стить въ ходъ зажигательное истолковаше десяти заповедей, на значенное, очевидно, для возмущешя простонароддя, необходимо было не только разослать этп заповеди, но иметь везде людей, которые бы могли словесно разъяснить пхъ (обстоятельство не разъ упоминавшееся въ донесешяхъ моихъ) и темъ подстрекать массы къ волнешю". Jii, сущ). 506. — Рус. Стар., 1873, стр. 903 и д. „Мои восноминашя" — И. П. Сахарова.
— Русск. Арх., 1873, кн. 1—ая, стр. 911—918. Для бюграфш П. П. Сахарова". Здесь, между прочимъ, говорится: „Борьба стараго поколйтя съ русскимъ начадомъ явившимся въ защиту русской самостоятельной жизни, жалка и смешна. Невежество наншхъ дп-кпхъ европейцевъ, опирающихся на одинъ французскШ языкъ, плохой авторитетъ въ этой борьбе...
...„Напомнпмъ имъ только, что въ эту борьбу вступаетъ одно сослов1е, довольно сильное своимъ значешемъ въ обществе, но лишенное всехъ каппталовъ и промотавшее достояше отцевъ на поездки за границу, на выписку глуиыхъ гувернеровъ и на замор-сшя моды, сослов1е идущее впереди всехъ, деятельное въ судахъ и службе, но разрозненное въ основныхъ понямхъ съ своими детьми, сослов1е, потерявшее веру своихъ отцовъ въ вольнодумстве гувер неровъ, сослов!е омраченное предпочтешемъ ко всему иностран ному. Борьба будетъ продолжаться долго, пока прондутъ два-три устар-ввппя поколешя; когда перемрутъ жалк1е представители фран-дузскаго восииташя, когда руссше дойдутъ до сознашя, что рус скимъ людямъ нужно русское воспиташе, взятое изъ коренныхъ началх русской жизни и принятое изъ рукъ русскихъ людей.
...„За дворянствомъ вследъ увлеклось и наше степенное купе чество. Молодое поколете этого сослов1я, пзъ подражатя и хва-
XLVI1I —
стовегва превзойти дворянство въ роскоши и отважной жизни, перещеголять его развратоыъ и мотовствомъ. пустилось во вся тяжкая. Отдате дочекъ въ подл'внппе панеюны на выучку фран цузской болтовне и заморскймъ пляскамъ восхпщаетъ оатюшекъ и матушекъ...
...^Изъ этихъ двухъ еослов1й (дворянства и купечества) не-мнопе поняли значеше русской народности и еще менве разга дали велич1е и могущество нашего въ'ков'вчнаго Православ1я. Могли ли они постигнуть дъТ1Ств1я покойнаго Императора Николая Пав ловича, пзбравшаго народность и Православ1е символами мини стерства народнаго просвъ,щен1я? Это явлеше было не дйломъ слу чая, не минутною прихотью могучаго властелина. Нвтъ, оно обра зовалось изъ событШ, приготовившихъ счастливый перевороты во преки чужеземныхъ желашй. Россия начала возвращаться къ основ-нымъ русскимъ началамъ. посл*в двухсотлетня™ пспытатя, поели сознания своихъ силъ. своихъ нуждъ...
...„Европа, еще при Петре Великомъ. зорко подсмотрела буду щую участь русской земли, предназначенную ей свыше. Изумленная неистощимыми силами нашей родины, она дружно приступила къ разрушешю основныхъ русскихъ началъ. Первое поражеше, пер вый натискъ Европы быль на русскую народность. Перестрой русскихъ людей на заморсшй ладъ былъ начать съ сослов1й дво-рянскаго и купеческаго. Духовенство и крестьяне оставлены были въ покоъч но на время. Западники полагали разбить ихъ въ дру-гомъ сраженш. Въ этомъ они горько ошиблись. Православная наша вт>ра вытерпела страшныя истязашя отъ Запада- Европа не могла слышать безъ бешенства имени нашего Правоелав1я. Начали сътого, что тысячами навязывали намъ все существовав шая ереси, начиная отъ Гордоновой компанш до Татариновой. Отовсюду стекались къ намъ epeeiapxn, званые и не званые. Ка-кимъ вздоромъ не манили они насъ! Выходцы наградили насъ ложными книгами для отдалешя насъ отъ сочинешй отцевъ церкви: исказили чудную нашу церковную архитектуру, для пстреблешя всякаго восломинашя о древнемъ молптвенномъ храме русской церкви; изуродовали наше древнее церковное пъ-ше для уничто-жешя родныхъ звуковъ. напоминавшихъ намъ о старославянскомъ славословш Бож1емъ съ IX вика; вместо благоговей но чтимой святыни наградили насъ итальянской живописью. Глупцамъ на-шимъ предлагами променять родную виру то на католицизмъ, то на лютеранизмъ, то на кальвинпзмъ, то на 1езуитизмъ. Насъ. про бовали сбить съ толку: философскими системами, мистицизмомъ, сочинешямп Вольтера, Шеллинга, Ваадера, Гегеля, Страуса и ихъ последователей. Налшмъ отцамъ только и твердили: оставь свое Православ1е, какъ тяжелую ношу; выбери для себя любую виру, свободную отъ иредразсудковъ и постовъ. Бедная Русь, чего только ты не вытерпела отъ западныхъ варваровъ!"
УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХЪ ИМЕНЪ.
Августъ, ими. 504.
Аврелш, Маркъ 166, 171, 190, 191. !
Аксаковъ, И. С. 140, 214, 237, 245, ;
255, 265, 347, 487, 518. i
Аксаковъ, К. С 124, 216, 225, 226, 245-247, 250, 255, 261, 263, 265, 292, 296, 300—309, 311, 313—323, 328—334, 338, 389, 346, 348, 350, 430, 458.
Аксаковъ, С. Т. 346, 352,390,408-412, 422.—XI.
Аксаковы 359, 387, 391, 408, 419, 422.
Александръ I, нмп. 12, 14, 17, 94, 95, 97, 101, 103, 104, 106-108, 111, 112, 116, 117, 120, 124, 125, 126, 134, 143, 144, 147, 4а), 490.
Александръ II, им п. 95, 104, 243, 247.
Алексей, царевичъ 247.
Алексий, царь 307.
АльминскШ, П. (Иальмъ) 499.
Альтгаузъ 442.
Анна 1оанновна, императрица 13, 247.
Анненковъ, П. В. 38, 50, 51,60,61—64, т, 67, 70—73, 75, 78, 80, 83, 86, 140, 352, 356, 399, 415, 417, 426, 436, 445.
Аитоновичъ, М. А. 129Г
Апраксины, бояре 83.
Аракчеевъ, А. А. 63, 140.
Аристотель 166, 190, 433.
Арнольди, Л. 352, 417, 418.
Арсен ьевъ, К. И. 504.
Архангельеюй, А. С. 24.
АскоченскпЧ, В. И. 51.
Аеанасьевъ, А. Н. 216, 218, 223, 225.
Валланшъ 156. Барбесъ 499. Барсовъ, Н. И. 278.
Барсукова Н. П. 140, 214.
Бартевевъ, П. И. 143, 485.
Батюшковъ, К. Н. 52,58,61, 73,8S. 152.
ВаЙеръ 205, 226.
Байронъ 28—31, 67, 68, 90, 447.
Безсоновъ, П. А. 225.
Бёкъ 210.'
Бенкендорфъ, А. X., гр. 41, 75, 79,
143, 147, 157, 174, 485. Бергъ, Н. В. 352, 421. Бестужевъ, А. А. 59, 82. Вестужевъ-Рюмпнъ, К. Н. 214. Беттигеръ 379. Бетховенъ 435. Бецкой, И. И. 330. Бибиковъ, Д. Г. 347. Бланъ, Луи 499. Блудовъ, Д. Н. 75. Богдановичъ, М. И- 143-БодянскШ, О. М. 210, 223. Бокль 275.
Болтпнъ, И. Н. 206, 247. Бомарше 418. Бональдъ 154. Боппъ, Францъ 220, 221. Боткинъ, В. П. 444, 445, 500. Бриггенъ, фонъ-деръ 33. Брюлловъ, К. П. 132 Бруновъ, 75. Булгаринъ. 6. В. 35, SO, 130, 132, 353,
362, 376. 427.
Буренинъ, В. П. 353.
Буслаевъ, О. II. 214. 216, 223-225.
Бутурлинъ, Д. П. 501.
Бычковъ, И. А. 24.
Б*линскш, В. Г. 14, 22, 24. 36, 38, 39, 56, 82, 84, 85, 88-90, 124, 133, 208, 217, 238,248,252,327,349-351,
363, 367, 368. 374-376, 384, 387,
391. 393. 398-407. 410, 417. 421.
423, 425—431, 434-447. 449—453,
455. 456,458-473,476,484,488, 489.
497, т. 511-514.—X, XIV, XTIL Белозерская, Н. А. 353. БъчтозерскШ, Н. Д. 412.
Wallace, Mackensv 246.
Вал\-евъ, Д. А. 210. 211, 216. 218, 22Н,
247. 250, 261, 265, 283, 284. 285.
292, 307. Ве.тланск1й 62. Венелинъ 211. Венкштернъ 39. Впгель 140, 143, 192, 418. Винкельманъ 27. Виришй 337. Внсковатыи. П. А. 23. BiejbropeKifr, 31. Ю.. гр. 359. Вогтэ. Мельх1оръ де 48, 49. Ш, VIII. ВоеЯковъ. А. В. 132. Волконсше, кн. 147. Волконская, 3. Н. кн. 147. Волыеръ 26, 164, 168. Воронцовъ, М. С. кн. 82. Востоковъ, А. X. 207, 211, 221, 232. Вязежк1е, кн. 147. Вяземешп, П. А., кн. .34, 70, 74, 76,
142, 146, 152, 157, 352, 353, 359,
368, 3*6, 391, 393, 394, 396, 398,
399; 401. ВяземскШ., Д. П., кн. 83.
Гагарннъ. II. С, кн. 157.
Гагаринъ, П. II., кн. 142, 147.
Гагарины, кн. 147.
Гакстгаузенъ 142.
Галилей 188.
Галлеръ 18.
Гадьмъ 29.
Гансь 210.
Гаргманъ 454.
Гебель 29.
Гегель 201, 210, 217, 268. 337, 432, 433, 434, 435, 451, 458, 499.
Гееренъ 207.
Гервинуеъ 224, 432, 434, 505.
Гердеръ 26.
Герианъ 504.
Геродотъ 504.
Герценъ, А. И. 140, 142, 143, 190, 192. 194, 199, 217, 248, 249, 250, 298, 407, 442, 443, 444, 445, 456, 459. 461, 475, 500, 514.
Гёте 29, 31, 90, 418, 435.
Гейне 28, 31.
Гизо 170, 207, 217.
Глинка, С. Н. 132.
Гоголь, Н. В. 3, 22, 31, 35, 36, 40, 45, 92, 128, 129, 131,132, 133, 140, 142, 187, 194, 231, 286, 323, 327, 328, 345, 349—361, 364-367, 370—414, 416—424, 430, 441, 447—461, 464,
465. 469. 472, 476, 477, 487, 492, 497, 500, 502, 503. 513,-1. И, VI—УШ, IX. X, XI Х1П, XIY, XT.
Го.шцыеъ, A. BL кн. 63, 150, 151, 490, 505.
Голпцынь, Авг.. кн. 147.
Голицыны, бояре 83.
Голицыны, кн. 147.
ГолубинекШ, 8. А. 247.
Гольдеыитъ 29.
Гомеръ 166,171, 172. 190, 191,337,387.
Гончарову 'Д. А. 39, 203, II.
Горьки, 31.-П.
Госнеръ 153.
Граббе 146.
ГрановекШ. Т. Н- 97, 108, 124, 140, 217, 250. 286, 434, 443-445, 452, 459, 461, 488, 489, 492, 505, 509, 510, 511, 512, 514.
Гречъ, Н. Д. 35, 129, 130, 132, 362, 376, 427, 486.
Грей 29.
Грпбойдовъ, А. С. 132, 156, 186, 1S7, 247, 327.
Григоровичу В. Л. 210.
Григоровичу Д. В. 140, ТП.
Грнгорьевъ. Апол. 363, 473.
Грнзоъ, Я. 28,29,217, 220,222,224,225.
Гриммы, братья 220, 224.
Гротъ, Я. К. 23, 24, 352.
Гумболъдтъ, В. 219, 220.
Давидъ 166, 171, 190. Давыдовъ, В. Л. 59. Давыдовъ. Деннсъ 147. Даль, В. П. 113, 460, 487. Данилевскш, А. С. 412, 413, 414. Дельвпгъ, А. А., бар. 53, 74, 86, 485. Державину Г. Р. 128, 187, 323, 327. Дпксонъ 132. Дюклет1анъ 336. ДмнтрШ Донской 316. Дмитр1евъ, Д. Д. 25, 352. Добровскш, 1осифъ 213, 221. Добролюбову Н. А. 241. Долгоруше, бояре 65, 83. Дондуковъ-Корсаковъ, А. М. кн. 416. Достоевсшй, О. М. 39, 49, 56, 140, 247,
514,-П, III, IV, VI, XIV. Драйденъ 29. Дуббельтъ, .1. В. 130.
Елагина, А Д. 250.
Елагинъ, Н. В. 247.
Елисавета Детр., ими. 13, 247, 320.
Елисавета, англ. королева 314.
Екатерина II, ими. 12, 13, 62, 66у 111,
201, 247, 320. Ефремовъ, Л. А. 23.
Жихаревъ, М. И. 142, 157, 251, 261. Жоржъ-Зандъ 443, 444. Julveeouri-, Paul, de 142.
Ы —
Копитаръ 221.
Костомарова Н. II. 212, 223, 229, 233,
300, 301, 307, ЗДО, 314, 3:29. Еотошшшъ, Грпгор1н 338. Еошелевъ, А. П. 231, 247. Еодебу. П. 461. „Кояловнчъ, М. О. ЗГ»3. йреГщеръ 219. Еругъ 212.
Кршовъ, П. А. 3,14, 187,323, 327.464. Крыловъ, Н. Ж. проф. 210. Крюденеръ, г-жа 153. Кудрявцевъ (Нестроевъ) 444. 445. Кукольнпкъ, Н. В. 130, 132, 376, 487,
501. Кулишъ, П. А. 351 — 354, 365, 372,
376-378, 381, 384, 403, 404. 408,
409, 412, 414, 417, 418, 421, 423. Куннцынъ, А. В. 62, 210. Кунъ 225.
Куракинъ, Б. И., кн. 66. де-Кюстинъ, А. (маркизъ) 117.118,132,
142.
Лагарпъ 144.
ЛаманскШ, U. И. 247.
Ламеннё 154, 156.
Ламоттъ-Фуке 29.
Лелевель 205.
Лербергъ 212.
Лернонтовъ, М Ю. 39, 40, 41, 45, 323,
350, 431, 447, 448. Лесепнгъ 27, 418. Lerov-Heaulieu 246. ЛжедымитрШ 308. Ливенъ, К. А., кн. 107. ЛивШ, Титъ 146, 504. Линидшй, II. 246. Лнпранди 496. Лобановъ, М. Е. 75. Ломоносову М. В. 11, 89, 132, 1«4,
247, 315, 316, 323, 327, 331, 480. Лонгиновъ, М. Н. 142. Лопухпнъ, Ж. В. 24. Лорёнси 279. Лунинъ, М. М. (декабр.) 154.
МагнидкШ, М. Л. 107, 454, 493. Магометъ 166, 171. Masaryk 246. Макаровъ, М. Н. 463. Макколей 505.
Максимовичъ, М. А. 359, 373. МалиновскШ, А. В. 352. Мамоновъ, Э. 246. Маттисонъ 29. Майковъ, А. Н. 329. де-Местръ, гр. 18> 150, 152, 153, 154. Межовъ, В. Ж. 39.
М. 3. К. 251, 252, 292, 295, 297, 298, 301, 303, 340, 437, 438, 457, 458, 460. Мельманъ 201. Меньшиковъ, А. Д., кн. 83.
ЖтковскШ, В. Л. 3, 22—25, 28—37, 58, 61. 69, 72, 75. 80, 86, 127, 140, 142, 152, 157, 327, 352, 353, 356, 359—362, 366—371, 382, 383, 391, 397, 418, 421, 471, 485,—ТП, XI.
ЗаблодкШ-ДееятовскШ, А. П. 140, 460. Загаринъ, П. 23. Загоекпнъ, М. Н. 131. Зейдлидъ, К. К. 23, 24, 353. Зубовъ, П. А., гр. 66.
Иваяишевъ, Н. Д. 210.
Пванъ Грозный 83, 301, 306, 316.
Жконнпковъ, В. С. 140, 203.
1оаннъ III, царь 465. 1осифъ, нмп. австр. 13.
Кабе 497.
Кавелинъ, К. Д. 203, 210, 216, 218, ; 226, 250, 284—286, 295, 445,458, 514.
Калашниковъ, И. Т. 131.
Калайдовичъ, К. в. 207, 232.
Калачовъ, Н. В. 216, 217, 445.
Калмыковъ, П. Д. 210.
Кантемиръ, А. Д., кн. 186, 187, 327. \
Кантъ 201, 432.
Карамзину Н. М. 24, 25, 28, 30, 31, 35, 37, 53, 55, 58, 59, 61, 63, 64, \ 65, 72, 76, 80, 89, 95, 110, 117, 134, I 135, 136, 152, 181, 186, 203—207, ! 212, 221, 222, 226, 229, 247, 327, 362, 367, 371, 372, 391, 465,467, 485. :
Касторскш, М. Ж. 223.
Еатенинъ, П. А. 74. ,
Катковъ, М. Н. 221, 514.
Катонъ 166. . |
Качаловъ, Н. 210. '
КаченовскШ, М. Т. 203, 204, 205, 206, 209, 211, 216, 221.
Кенпенъ, акад. 232, 490.
Кёрнеръ 29.
Кирпичниковъ, А. И. 39.
Кирйевсюе, братья 249, 283, 288, 292, j о01 303.
Кир-Ьевсюй, Ив. В. 32, 124, 140, 157, \
174, 210, 225, 245, 246, 247, 251, \
252,261, 262,263,269, 270, 271-273, !
275—277, 279, 280, 292, 294, 298, j
324, 325, 326, 334, 335, 346, 407, |
454 485 487 489. ■
Кир4евсий' П.'в. *247, 261, 262, 263, |
284, 303, 346. !
Киеелевъ, II. Д., гр. 140. i
Кленде 210. j
Клонштокъ 29.
Ключевстй, В. О. 38, 39, 66. I
Козловский, Фелищанъ кн. 154. j
Колларъ 454. !
Кольдовъ, А. Н. 323, 327, 430, 447, 448. i
Константинъ В., ими. 336. j
Конерникъ 12, 188, 450. i
:.п —
Меньшиковы, князья 147.
Мериле, Нроеперъ 86, УШ.
Меттернихъ 97.
Мещевсшн. поэтъ 33.
Мещерская, С. С. 157.
Миклошичъ 221.
Миллеръ, О. 8. 14а 205. 226, 246.
Мильтонъ 31.
Милютинъ. В. А. 445.
Минину Козьма 89.
Мицкевичъ, А. 39, 351, 454.
Мишб 154.
Моисей 166, 171. 190.
Монталаэаберъ 458.
Мордвиновъ, Н. С. 80
Морозовт», П. О. 51, 52, 58
Морошкинъ, М. Я. 147, 148, 151, 152.
Модартъ 435.
Муравьевъ, Матв. 146.
Муравьевъ, Никита 59, 146.
Муръ, Томасъ 29.
Муеинъ-Пушкпвъ, М. Н. 368, 501.
Надеждинъ. Н. И. 43, 51, 52. 82, 113, 124, 223, 363, 367, 430, 432,441, 463. Наполеонъ I, ими. 18, 81, 317. Нарышкины, князья 147. Неволинъ, К. А. 209, 210. НевБДБНсшй. С. 514. Незеленовъ, А. И. 39. Некрасова, Е. С. 353. Некрасовъ. Н. А. 39, 41, 140. Неплюевъ. й. И- 320. Несторъ, лъ-тописедъ 315. Нибуръ 205, 206, 207, 209. Никаноръ, лреосв. 39. Николай I. имп. 20,41,69. SO, 493.—XI. Никитенко, А. В. 485, 486, 493, 494. Никитсюй, А. И. 214. НикольекШ, В. В. 39, 52. Никонъ, иатр1архъ 237. Новиковъ, Н. И. 13, 126,156, 247, 331.—
vn.
Норовъ, А. С. 368.
Огаревъ, Н. II. 140, 442
Одоевсшй, В. в., кн. 328, 352, 455,
456, 459, 460 Озеровъ, В. А. 327. Окенъ 430, 432. Орлова, Е. Н. 158. Орловъ, Алексин 147-Орловъ, М. 9. 59, 147, 155. Огго 140. Охотниковъ 59.
Павелъ, апоетолъ 175. Павленковъ, Ф, 8. 39. Навловъ, М. Г. 430, 432. Павловь, Н. Ф. 140, 390, 391, 393. Павловъ, П. В. 210, 216, 445. Налеологи 457. Пальмеръ 275, 34S.
Панаевъ. Н. И. 132.
Панова 158.
Пановъ, П. С 246.
Паееекъ, Т. П. 140.
Иелдико, Сильвю 395.
Перовск1й. В. А. 365.
Пестель, П. И. 59.
ПетрашевскШ (кружокъ) 421, 496.
Петръ Велики! 6—12,15,19.39,80—83, 93, 103, 111. 117, 118, 119, 121, 135, 176-179. 182. 183, 184, 195, 197, 200, 247, 256, 257. 259, 264, 286, 290, 300, 315—320, 322, 330. 338, 339, 340, 341, 422. 453, 462, 465, 466, 478, 479, 482. 511.
Петръ Ш, имп. 66.
Печеринъ, И. С 154.
НисемекШ, А. О. 140.
Платонъ, митроп. 247.
Нлатонъ, филос. 166.
Плетневъ, П. А. 24,^350, 353, 356. :-:>9, 363—366, 368-371, 386, 391, 404.-X, XI.
Уогодинъ, М. П. 136, 140, 144, 203,
204, 207, 211—214, 226, 233. 246,
251, 263, 268, 300, 303, 352, 359,
377, 378, 379, 380, 383, 387, 427.
,436, 445, 450, 451, 488, 493.
Пожалостннъ, П. П. 23.
Полевой, К. А. 75, 208, 216.
Полевой, Н. А. 14, 31, 35, 51, 52, 63, 70, 74, 75, 76. 80, 124, 131, 140, 206 -209, 213/221, 238, 360, 363, 367, 386, 475, 485, 486.
Полнвановъ, Л. II. 23, 39.
Полторацше 147.
Пономаревъ, С. П. 214.
Поповъ, Н. А. 214.
Порошпнъ, В. С. 122.
Поттъ 221.
Прейсъ 210.
Прокоповпчъ, беоф. 245, 278.
Пушшшъ, А. С. 3. 14, 22—25, 30. 32. 35, 38-91, 117, 126-128, 140, 146, 147, 152, 154—157, 184, 186, 187, 190-192, 196, 211, 255, 286, 323, 327, 331, 357, 359—369, 372, 374, 384, 396, 398, 423, 427, 471, 472. 474, 475, 485, 500, 501.-TI, YII, IX. X, XI, XY.
Пущивъ, II. Н. 59.
ПятковскШ, А. Я. 140. ,
Радищевъ, А. Н. 13, 14, 39, 59, 62. 70
84, 126,156, 331.-ТИ. Раевскш, А. Н. 59. Раевскш. В. О. 59. Разумовсклй, А. К. 152, 154. РаковецкЫ, Игн.-Бенед. 206. Ранке, Л. 210. Ренанъ, Ж. 275. Риттеръ, Е. 207, 209, 210. Робеспьеръ, М. 81, 83.
mi —
Сушровъ. Н. В. 142.
Тассъ 163.
' Татарпнова, Е. Ф. 153.
; Татпщевъ, В. Н. 206, 4R0.
! Тацитъ 146, 504.
i Терещенко, А. В. 218.
; Тпхонравовъ, Н. С. 38, 353, 381.
; Толстые, гр. 147.
! Толстой, А. Б. 397.
Толстой, X Н. 40.-И, VI.
i Томсонъ 29.
Тришусъ 33.
\ Трубачевъ, С. 51.
| Трубецкой, С. Н., кн. 93, 146.
i Трощинскш 358.
I Тургеневъ, А. И. 32, 146, 157.
! Тургеневъ, Н. И. 62, 122, 145, 146.
i Тургеневъ, И. С. 38, 40, 41, 140, 323,
| 333, 345, 373, 448, 459, 492.-П, III,
| VI, VII, VIII, IX, X.
| Туныаннъ 205.
I Тьерри 207, 217.
) Тэнъ-Ш.
Уваровъ, С. С, гр. 75, 107, 128, 416, 486, 490, 491, 492. i Уландъ 29. Устряловъ, Н. Г. 70, 76.
Филаретъ, митроп. 153. Флетчеръ 505. Флор1анъ 29. Фонъ-Визпны 146. Фонъ-Впзинъ, Д. Е. 187, 327. Фот1й 63. Фохтъ 275. Франкъ, В. 143. Френъ 212. Фридрихъ, наш. 13. Фроловъ 445. Фурье 497.
ХавскШ, П. В. 353.
Хворостинины 338.
Хомяковъ, А. С. 124, 142, 194, 195, 199, 200, 211, 225, 233, 237, 2^ Ш, !ЭД ^L Ш, 264, 273^-275, 279, 280, 281, 282, 283, 284,288, 307, 334, 336-343, 346, 347, 348, 454, 460, 465, 487.
Цедлицъ 29. Цицеронъ 146, 206.
Чаадаевъ, П. Я. 59, 63, 93, 124, 141, 143, 146, 147, 154, 155—158, 160, 162, 164,170—175,179,180,181, 183, 185—196, 217, 240, 250, 251, 260, 449, 461, 463, 475, 486.
Черницкая 353.
Черткова 352.
Чижовъ, В. П. 247, 351, 421.
Роднславсын, В. Ц. 352.
Ромодановск1е, бояре 83.
Россетп 359.
Россией, Дж. 435.
Ростовцевъ, Я. П. 505.
Ростопчины 147.
Ростопчпнъ, гр. 0. В. 152.
Рудорфъ, А. 210.
Рулье, К. 124.
Ргмянцевъ, Н. П. гр. 207, 208, 330.
Рунпчъ, Д. П. 493.
Руссо, Ж. Ж. 26.
Рылйевъ, К. 0. 30, 59.
Рйдкинъ, П. Г. 203, 209, 210.
Рюккертъ 29.
Рюрпкъ 135, 203.
Савиньи 207, 209, 210, 217. Салтыковы 338.
Салтыковъ, М. Е. 241, 243, 518.—П. Самаринъ, Ю. 9. 149, 150, 151, 152,
153, 225, 237, 245, 247, 249, 264,
278, 281, 315, 347. СамборскШ, A. A., npoToiepefr 148. Сахаровъ, И. И. 222, 463, 505. Саутп 29.
Свербеевъ, Д. Н. 142, 143, 179, 250. Свйчина, С. П. 147, 148,151, 154, 156. СемевскШ, В. И. 140. Сенковскш (бар. Бромбеусъ) 132, 133,
134, 362, 363, 376, 386, 396, 486. Сенъ-Симонъ 497. Серафимъ, дштроп. 143. Сервантесъ 365. Сиркуръ, гр. 155. СкабичевскШ, А. М. 39, 67, 140, 143,
201, 488. Скоттъ-Валътеръ 29, 31, 131. Смирнова, А. 0. 352, 353, 359, 366, I
367, 370, 371, 412, 416, 422. * |
Снегпревъ, И. М. 222, 463. |
Сократъ 166, 171. |
Соловьевъ, Вл. С. 246. j
Соловьевъ, СМ. 210,211,212,214—218,
221, 226,229, 302, 314, 316, 445, 514. |
Соллогубъ, В. А., гр. 352, 365.
СосницкШ, акт. 352.
Софья, царевна 247. i
Спасовпчъ, В. Д. 39, 76, 83. j
Спенсеръ 275.
СперанекШ, М. М., гр. 82,144, 153,209. Спиноза 433.
СрезневскШ, И. Я. 210, 223.
Станкевнчъ, А. 140, 511. ;
Станкевичъ, Н. В. 192, 210, 250, 434,
436, 440, 442, 443, 447, 470. |
Стоюнинъ, В. Я. 38, 39. Стояновсшй, Н. И. 23. Строгановы 147.
Строевъ, С. М. 207. |
Стурдза 32. Сухомлиновъ, М. И. 75, 130, 140, 201,
353, 485. I
— L1V —
Шамиссо 29.
Шараповъ, С в. 353.
Шагобр1анъ 154.
Шафарикъ 22L 454.
Шашковъ. С. С. 140.
Шварцъ 225.
Шевченко, Т. Г. 33.
Шевыревъ, С. П. 136, 213. 214, 224.
225. 251, 268, 288, 306, 353, 359,
387. 408, 409, 410, 412, 417, 418.
422, 427, 450, 451, 453, 454. 458. Шексниръ 31.—Т. Шеллингъ 142, 155. 157. 201. 430, iS2.
433. Шенрокъ, В. И. 353. Шереметевы, бояре 83. Шлегель, Фр. 27, 219. Шлейермахеръ 210. 432. Шлейхерь 221.
Шдецеръ, А. 204,205,206,212,221,226-Шлосееръ 129, 505. Шиллеръ 29, 30,31.33. 90,127,418,442. Ширпнсшй-Шихматовъ, ен. 501, 504. Шнпшовъ, А. С 107, 247, 248,362, 490. Штраусъ 258.
Штриттеръ 205. Шуваловы 147. Шгваловъ. П. П. 147. 330. Шунешй 308.
Щедрннъ (Салтыковъ) 374. ШепЕПНЪ. 31. С. 352, '379. 409. Щербатовъ. 31. 31. кн. 206. 247.
Эверсъ 206, 217. 221, 226. Эйхгорнъ 210. Экштеинъ 155, 156. Эппкуръ 166, 171.
ЯворсЕ1й, Стефанъ 245, 278.
Языковъ. бояринъ 83-
Языковъ, Н. 31. 251. 255, 353. 359,
391. 399, 412, 418, 461, 465. Якушкинъ. В. Е. 39, 59 Яетшеинъ, Е. Ж. 66. Якушкпнъ; П. Д. 142, 143, 146, 155.
веодоръ. царь 81, 83. 314, 316. вукпдидъ 504.