Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
PAGE 1
Journal of the American Psychoanalytic Association
Monograph Series Number One
Эго психология и проблема адаптации
Хайнц Гартманн
Перевод с нем. Давида Рапапорта
Перевод с англ. В.В.Старовойтова
International Universities Press; Inc.
New York
Х. Хартманн
Эго-психология и проблема адаптации
Ego-psychology and the Problem of Adaptation
Серия: Теория и практика психоанализа
Издательство: Институт общегуманитарных исследований, 2002 г.
Твердый переплет, 160 стр.
ISBN 5-88230-075-4
ПРЕДИСЛОВИЕ
Публикация полного английского перевода эссе Хайнца Гартманна “Эго психология и проблема адаптации” открывает серию монографий журнала Американский психоаналитической ассоциации. Данный проект был задуман несколько лет тому назад, но для начала его осуществления пришлось ожидать наличия психоаналитической работы исключительного качества и значимости. Редакторы полагают, что наконец настал подходящий случай. Своевременность такого решения подтверждается недавним присуждением Американской психоаналитической ассоциацией д-ру Гартманну премии имени Чарльза Фредерика Меннингера за его научные труды.
“Ich-Psychologie und Anpassungsproblem” была впервые представлена Венскому психоаналитическому обществу в 1937 году, а затем опубликована в Германии в 1939 году в “Internationale Zeitschrift fьr Bychoanalyse und Imago”. Исторически она представляет собой поворотный пункт в развитии современной психоаналитической теории. Она является естественным продолжением предшествующих формулировок Фрейда относительно структурной гипотезы и его вкладов в эго психологию. С ее появлением началась эволюция в психоаналитическом мышлении, которая продолжает обрастать новыми разветвлениями, и вся значимость которой для теории и практики еще не полностью осознана.
Хорошо знакомые с современной психоаналитической эго психологией читатели найдут в данном эссе первые формулировки некоторых из ее базисных концепций. Многие из них будут казаться хорошо известными вследствие той замечательной степени, в которой идеи Гартманна сформировали и ассимилировались в современное психоаналитическое мышление. Осознаешь громадное влияние его теорий, когда обнаруживаешь, что именно в этом эссе были впервые разработаны такие концепции, как недифференцированная фаза развития, свободная от конфликтов эго сфера, свободное от конфликтов эго развитие и первичная и вторичная автономия. Гартманн обсуждает роль вклада и врожденных эго механизмов и их адаптивную природу. Идея о том, что эго защиты могут одновременно содействовать контролю инстинктивных влечений и адаптации к внешнему миру, находит выражение в этом эссе. Концепция адаптации Гартманна никоим образом не ограничивается “культурным” смыслом этого термина. Это подлинно инклюзивная концепция, и он рассматривает адаптацию как непрерывно продолжающийся процесс, который имеет свои корни в биологической структуре, и со многими своими манифестациями, отражающими постоянные попытки эго сбалансировать внутрисистемные и межсистемные напряжения. Также обсуждается причастность его теории к развитию процессов восприятия и мышления, к концепциям эго силы, эго слабости и нормальности. В этом эссе вполне естественным образом описан ход нейтрализации и показано воздействие этой конструкции на концепцию сублимации.
В этой работе просматривается систематическая попытка создать внутри рамок психоаналитической эго психологии основу для теории человеческого поведения в целом, как нормального, так и аномального. Громадный размах чрезвычайно глубокого интеллекта Гартманна сделал для него возможным интегрировать в этой задаче всю область психоаналитического знания с соответствующими областями биологии, психологии, социологии и философии.
Благоприятная возможность прочтения данного эссе вновь познакомит психоаналитиков с кардинальным требованием научного метода, который демонстрирует работа д-ра Гартманна, а именно, с его непоколебимым требованием точности в методологии и логической согласованности теории. Вместе со всем этим, утонченная атмосфера теории пропитана духом гуманистической терпимости и понимания, который ощущается в его обсуждениях рационального и иррационального поведения, автоматизма и механизмов интеграции.
Тот факт, что данная работа никогда ранее не публиковалась полностью на английском языке, оставил вакуум в психоаналитической литературе для англо-говорящих психоаналитиков. Теперь он заполняется вследствие решения журнала Американский психоаналитической ассоциации опубликовать данное эссе в качестве своей первой монографии. Мы гордимся, что сделали его доступным для многих изучающих психоанализ людей, которые никогда не знали полного содержания этого классического эссе.
Потребовались усилия многих людей, чтобы осуществить этот проект. На первом месте среди них стоит имя д-ра Давида Рапапорта, который первоначально перевел и опубликовал отрывки из этой работы в своей книге “Организация и патология мышления”, но который, для целей данной монографии, подготовил полностью новый перевод. Его глубинное знакомство с данной работой в ее первоначальной форме, а также тот факт, что сам д-р Гартманн принимал личное участие в прояснении определенных базисных моментов, обеспечивает гарантию авторитетного качества данной английской версии первоначальной немецкой статьи. Кроме нашей громадной признательности д-ру Рапапорту, мы хотим выразить нашу благодарность фонду Форда, чья субсидия Austen Riggs центру дала возможность д-ру Рапапорту и его коллегам осуществить подготовку данного перевода.
Мы также хотим поблагодарить д-ра Мертона Гилла за его помощь в первичном переводе; мисс Сьюзетт Х. Аннин, которая в действительности является со-переводчиком и полностью ответственной за английский язык данной монографии; и мисс Розмари Ранзони, которая отвечала за перепечатку многих версий этого перевода. Наконец, мы выражаем нашу глубокую признательность за постоянную помощь в редактировании, а также за библиографическую работу, миссис Лотти Мэури Ньюмэн, редактору International Universities Press. Именно эти совместные усилия сделают, как мы надеемся, публикацию данной первой работы из серии монографий журнала Американской психоаналитической ассоциации заслуживающим внимания событием.
Редакторы
ОТ АВТОРА
Это эссе, которое появилось на немецком языке примерно двадцать лет тому назад, публикуется здесь по сути в неизменном виде. Я все еще считаю большинство представленных в нем мыслей обоснованными. Некоторые из них получили дальнейшее развитие, новые формулировки, или более систематическое выражение в последующих работах. Тем не менее, мне представляется, что тщательное исследование исторических путей развития в психоанализе все еще является главной предпосылкой для его более полного понимания. Поэтому я принял решение опубликовать данное эссе в его первоначальной форме, нежели чем переписывать его в соответствии с нынешним состоянием нашего знания. Подстрочные примечания, добавленные в это издание (указанные скобками), будут направлять внимание читателя на последующее развитие в моей работе в отношении тем, рассматриваемых в данном эссе.
Я хочу выразить свою самую сердечную благодарность д-ру Давиду Рапапорту. Я вполне осознаю, сколь много творческих сил и научного труда было затрачено на этот переработанный перевод всего эссе.
Март, 1958 Хайнц Гартманн
Нью-Йорк
Хайнц Гартманн — “Эго-психология и проблемы адаптации”.
(Перевод с англ. — В.Старовойтова.)
I.
СВОБОДНАЯ ОТ КОНФЛИКТОВ ЭГО-СФЕРА
Психоанализ сталкивается с проблемой адаптации в трех формах: как с проблемой эго-психологии, как с терапевтической целью, и как с педагогической проблемой. Поразительно, что несмотря на то, что понятие “эго синтонный” определено довольно хорошо, опыт показывает, что термин “синтонный реальности” является столь эластичным, что охватывает разнообразные и даже частично несовместимые точки зрения.
Один психоанализ не в состоянии решить проблему адаптации. Она также является предметом исследования для биологии и социологии. Однако, те важные глубинные прозрения (инсайты), которые дал и будет давать психоанализ, относительно адаптации, вряд ли могли быть получены при других подходах и методах. Поэтому мы вправе ожидать, что все ученые, исследующие проблему адаптации, примут во внимание фундаментальные факты и отношения, открытые психоанализом. Возрастание нашего интереса к проблемам адаптации обусловлено, главным образом, теми продвижениями в психоанализе, которые сосредоточивают наше внимание на его функциях; но оно также питается нашим растущим интересом ко всей личности, а также нашей озабоченностью относительно определенных теоретических формулировок о психическом здоровье, которые используют “приспособление к реальности” в качестве критерия.
Мне прийдется касаться некоторых вопросов, которые хорошо известны, и некоторых других, которые могут являться спорными, и немногих других, которые не являются, строго говоря, психоаналитическими. Но все, что я должен сказать, находится, по моему мнению, в согласии с базисными взглядами психоанализа. Я утверждаю, что психоанализ стремится — в более широком смысле — переносить концепции, которые были разработаны в связи с конкретными проблемами центральной сферы личности, на другие области психической жизни, и исследовать изменения в этих концепциях, которые необходимо сделать вследствие условий, преобладающих в этих других областях.
Я начну с некоторых комментариев относительно широты охвата данной проблемы в рамках тех границ, которые я себе поставил, не пытаясь дать ее систематическое описание.
Психоанализ довольно рано, а возможно, даже с самого начала, выявил более узкую и более широкую цель. Он начался с исследования патологии и феноменов, которые находятся на границе обычной психологии и психопатологии. В то время его работа была сосредоточена на ид и инстинктивных влечениях. Но вскоре возникли новые проблемы, концепции, формулировки, и новые потребности в объяснении, которые выходили за рамки этой более узкой сферы, в направлении к общей теории психической жизни. Решающим, и, возможно, наиболее ясно очерченным, шагом в этом направлении является наша современная эго-психология: работы Фрейда в последние пятнадцать лет: а затем — следование тем путям исследования, которые он открыл — сюда, главным образом, относятся исследования Анны Фрейд, и, в другой области, исследования английской школы. В настоящее время мы более не сомневаемся, что психоанализ может утверждать, что он является общей психологией в самом широком смысле этого слова, и что наша концепция рабочих методов, которые могут справедливо считаться психоаналитическими, стала более широкой, более глубокой, и более разборчивой.
Анна Фрейд (1936, стр.4-5) определила цель психоанализа как достижение наиболее полного возможного знания о трех психических инстанциях. Но каждое усилие в психологии, которое содействует этой цели, может быть названо психоаналитическим. Отличительной характеристикой психоаналитического исследования является не его предмет обсуждения, а та научная методология и структура концепций, которые он использует. Все психологические исследования разделяют некоторые их своих целей с психоанализом. Эти частично разделяемые цели способствуют особенно резко выраженному показу отличительных характеристик психоаналитического мышления. (Сравните, например, контраст между психоаналитической эго-психологией, и психологией Альфреда Адлера.) Недавние продвижения в психоанализе не изменили его заметных характерных особенностей, а именно, его биологическую ориентацию, его генетическую, динамическую, экономическую и топографическую точки зрения, и объяснительную природу его концепций. Поэтому, когда психоанализ и неаналитическая психология изучают один и тот же предмет исследования, они необходимо будут приходить к различным результатам. В конечном счете, они различаются по своему взгляду на то, что является существенно важным, а это неизбежно приводит их к отличным описательным и соотносительным утверждениям. Сходная ситуация существует в анатомии, где описательно маловажные характеристики могут быть онтогенетически или филогенетически решающими; и в химии, где уголь и алмаз идентичны аналитически, хотя с других точек зрения они поразительно различны. В общем, характеристики, которые уместны в более широкой теории, могут быть не относящимися к делу в более ограниченном контексте. Хотя это простые аналогии, они имеют силу, так как у психоанализа, действительно, есть потенциал, чтобы стать общей теорией психического развития, более широкий, как в своих предположениях, так и в охвате, чем любая другая психологическая теория. Однако, для того, чтобы осознать этот потенциал, мы должны рассмотреть с точки зрения психоанализа, и охватить, в рамках нашей теории, те психологические феномены, которые являлись предметом исследования психологии до существования психоанализа, а также те, которые в настоящее время являются предметом исследования психологии, но не психоанализа.
Часто высказывалось мнение, что в то время как психология ид была и остается “заповедником” психоанализа, эго-психология является его общей стыковочной площадкой с неаналитической психологией. Доже возражения против психоаналитической эго-психологии отличаются от тех, которые направляются против ид-психологии; они похожи на те возражения, которые обычно встречаются в научной критике — менее враждебные и менее категоричные. Для некоторых психоаналитиков это свидетельствует о том, что открытия эго-психологии необоснованны или не представляют особой важности. Но это несправедливо: сопротивление новому открытию определенно не является прямой мерой его научной значимости. Также возможно, что эго-психология критикуется более мягким образом лишь потому, что неаналитики редко постигают ее предпосылки и подтексты. Даже хотя Фрейд справедливо отказался от того, чтобы рассматривать психоанализ как “систему”, психоанализ, тем не менее, является связной организацией утверждений, и любая попытка изолировать его части не только разрушает его всеохватывающее единство, но также изменяет и лишает законной силы его части. Следовательно, психоаналитическая эго-психология радикально отличается от “поверхностных психологий”, даже хотя — как недавно заметил Феничел (1937в) — ее все больше интересуют, и будут интересовать, детали поведения, во всех оттенках сознательного восприятия, в редко исследуемых предсознательных процессах, и во взаимоотношениях между бессознательным, предсознательным и сознательным эго. Динамическая и экономическая точки зрения, хотя они применяются ко всей душевной жизни, редко применялись к этим сферам. История развития психоаналитической психологии объясняет, почему мы еще сравнительно мало понимаем относительно тех процессов и рабочих методов психического аппарата, которые ведут к адаптивным достижениям. Мы не можем просто противопоставить эго как небиологическую часть личности ид как его биологической части; сама проблема адаптации предостерегает против такого разделения, но об этом в дальнейшем будет сказано дополнительно. Однако, справедливо, и, также, естественно, что чистое феноменологическое описание деталей психических поверхностей, которое мы ранее могли не принимать во внимание, существенно важно и приобретает особую значимость в эго психологии. Но, возможно, мы все согласимся с тем, что эти феноменологические детали, которые теперь приковывают наш интерес, служат нам просто как отправные точки. Цель собирания максимума описательных деталей является, в действительности, целью феноменологической психологии, а не психоаналитической эго-психологии: здесь лежит фундаментальное различие между двумя ними. Например, эго-психология Федерна, которая фиксирует внимание на разнообразии эго восприятий, определенно не является только феноменологией: разнообразие восприятий служит в ней индикаторами других (либидонозных) процессов, и используется в терминах объяснительных, нежели чем описательных, концепций.
Тесная связь между теорией и терапевтической техникой, столь характерная для психоанализа, объясняет, почему эго-функции, непосредственно вовлеченные в конфликты между психическими инстанциями, приковали наше внимание раньше других. Она также объясняет, почему другие эго-функции и процесс адаптации к окружающей среде — за исключением немногих относящихся к делу проблем, которые играли некоторую роль в психоанализе с самого начала — не стали предметом исследования, пока наша наука не достигла более зрелой стадии развития. Психоаналитическое наблюдение часто наталкивалось на факты и соображения, связанные с этими иными эго-функциями, но редко подвергало их детальному исследованию и теоретическому обдумыванию. Я полагаю эмпирическим фактом, что эти функции имеют менее решающее значение для понимания и лечения патологии — на чем до сих пор был сосредоточен психоаналитический интерес — сем психология конфликтов, которая лежит в основе каждого невроза. Однако, я не склонен недооценивать клиническую значимость этих функций, хотя здесь я буду главным образом рассматривать их теоретическую значимость, и даже ее лишь с одной точки зрения. Мы должны осознать, что хотя эго определенно растет на конфликтах, они не являются единственными корнями развития эго. Многие из нас ожидают, что психоанализ станет общей психологией развития: чтобы добиться этого, он должен охватить эти другие корни развития эго, заново проанализировав со своей точки зрения и своими собственными методами результаты, полученные в этих областях неаналитической психологии. Это, естественно, придает новую значимость прямому наблюдению психоаналитиками процессов развития (в первую очередь, прямому наблюдению детей).
Не каждая адаптация к окружающей среде и не каждый процесс обучения и взросления являются конфликтом. Я говорю о развитии внеконфликтного понимания, намерения, объектного постижения, мышления, языка, феноменов воспоминания, продуктивности, хорошо известных фаз моторного развития, восприятия, ползания, хождения и процессов обучения и взросления, подразумеваемых во всех них и многих других. Многие хорошо известные психоаналитические исследования, которые я не буду здесь перечислять, брали их за свои отправные точки. Естественно, большая их часть не рассматривает эти проблемы с точки зрения современной эго-психологии. (Трансформация психоаналитической психологии влечения и эго-психологии были рассмотрены Э.Бибрингом, 1936.) Мне нет надобности перечислять здесь все эти функции: вам они известны. Я определенно не подразумеваю, что перечисленные мной детские виды деятельности, а также и другие подходящие виды деятельности, остаются не затронутыми психическим конфликтом; я также не намекаю на то, что нарушения в их развитии не дадут, в свою очередь, начало конфликтам, я также не имею в виду, что они не становятся впутанными в другие конфликты. Напротив, я хочу подчеркнуть, что их трансформации играют важную роль в хорошо известных типических и индивидуальных развитиях и конфликтах инстинктивных влечений, и в облегчении или затруднении способности индивида овладеть этими функциями. Я предлагаю принятие условного термина свободная от конфликтов сфера эго за тем ансамблем функций, который в любое данное время осуществляет свои воздействия вне сферы психических конфликтов. Я не хочу, чтобы меня неправильно поняли: я не говорю об области психики, развитие которой в принципе свободно от конфликтов, а скорее о процессах, которые настолько, насколько они идут у индивида, остаются эмпирически вне сферы психического конфликта. Вполне возможно изложить, как относительно поперечного, так и относительно продольного, аспектов психической жизни индивида, что принадлежит к этой свободной от конфликтов сфере. Чего у нас еще нет, так это систематического психоаналитического знания об этой сфере; у нас есть лишь частичное знание о страхах перед реальностью, о защитных процессах, поскольку они приводят в результате к “нормальному” развитию, о вкладах свободной от конфликтов сферы в эти разновидности и результаты защиты (и сопротивления), о ее вкладах в смещение целей инстинктивных влечений, и т.д. Нам нет надобности доказывать, что исследования, которые ограничены этой сферой и которые обычно проводятся академической психологией, неизбежно проходят мимо базисных психологических взаимосвязей.
Вероятно, что исследование этой свободной от конфликтов сферы эго, хотя оно определенно обладает некоторой технической значимостью (например, в анализе сопротивления), в целом будет менее содействовать развитию психоаналитической техники, чем исследование конфликтов и защит; однако, здесь нас не будет интересовать эта проблема. Можно высказывать доводы в пользу того, что эта сфера включает в себя как раз ту часть психической жизни, которая должна оставаться вне охвата психоаналитическими усилиями, и что ее лучше оставить другим дисциплинам. Я уже указывал на то, почему такие ограничения и отказы несправедливы. Психология не может быть разделена между психоанализом и другими психологическими дисциплинами, потому что последние не обращают внимание на эволюционные факторы, которые являются решающими даже в тех областях, которые обычно считаются “вне-аналитическими”. Если мы серьезно относимся к претензии психоанализа на то, чтобы являться общей теорией психического развития, мы должны также исследовать и эту область психологии, с наших точек зрения и нашими методами: как посредством анализа, так и посредством прямого наблюдения младенческого развития. Свободная от конфликтов сфера эго является теперь, как раньше это имело место со всей эго психологией, “той иной сферой”, которую, хотя на нее приходится ступать при каждом повороте, теоретически нельзя принимать во внимание. Но и это ограничение также вскоре исчезнет.
Адаптация очевидно вовлекает в себя как процессы, связанные с конфликтными ситуациями, так и процессы, которые имеют отношение к свободной от конфликтов сфере. Я впервые столкнулся с обсуждаемыми здесь вопросами именно в связи с проблемой адаптации. Было бы, например, соблазнительной задачей проследить в конкретном случае взаимодействие этих процессов, которые ассимилируют внешние и внутренние стимулы и ведут к средней адаптивности и нормальной адаптации с теми механизмами, которые нам известны лучше, и которые предположительно являются причинами эволюционных расстройств. В равной степени было бы интересно проследить такие взаимодействия во многих проблемах развития характера, в том аспекте личности, который мы называем “эго- интересами”, и так далее. Например, влияние особых талантов на распределение нарциссических, объектно-либидонозных и агрессивных энергий, их роль в содействии решению определенных форм конфликта и в детерминации выбора предпочитаемых проблем, являются клинически важными, но недостаточно исследованными проблемами. Германн (1923) внес важный вклад в психоаналитическое исследование особых талантов, но с иной точки зрения. Конкретное исследование различных расстройств эго в психозах и в некоторых психофизических взаимодействиях также должно принимать во внимание эту свободную от конфликтов сферу. Ни одна из этих проблем не может быть полностью решена на языке инстинктивных влечений и конфликтов.
Наше знание об эго начинается с его защитных функций, как показывает классическое исследование Анны Фрейд (1936). Однако, также имеются проблемы — и я должен подчеркнуть, что они возникают в области психоанализа — которые делают для нас необходимым исследование других эго-функций, а также других аспектов активности эго. Развитие эго может быть описано путем рассмотрения тех конфликтов, которые оно должно решить в своей борьбе с ид и суперэго, и если мы включим также конфликты с внешним миром, тогда мы увидим развитие эго на языке войны, которую оно ведет на три фронта. Но, используя аналогию, описание страны, нации, государства, включает в себя, помимо его вовлеченности в войны с соседними нациями или странами, его границы и мирное передвижение через его границы. (Это лишь одна из возможных аналогий: например, то, что здесь является пограничной областью, формирует существенно важную часть того, что мы называем, в нашей более общепринятой аналогии, “центральной Сферой” личности.) Оно также включает в себя мирное развитие его населения, экономику, социальную структуру, администрацию, и т.д. Государство может также рассматриваться как система институтов, которая функционирует через законодательство, отправление правосудия, и т.д. Очевидно, имеют место систематические взаимоотношения между этими различными точками зрения, и, возвращаясь к нашей психологической отправной точке, эти взаимоотношения будут нас интересовать больше всего. Нашей задачей является исследование: как психологический конфликт и “мирное” внутреннее развитие взаимно содействуют и препятствуют друг другу. Мы должны, также, исследовать взаимодействие между конфликтом и тем аспектом развития, с которым мы по большей части знакомы по его связям с внешним миром. Таким образом, беря простой пример, обучение прямохождению сочетает в себе конституцию, созревание органов, и процессы научения, с теми либидонозными процессами, идентификациями, эндогенными и экзогенными (инстинктивными влечениями и окружающими) факторами, которые могут вести к конфликтам и расстройствам функции (ср. М.Шмидеберг, 1937). Ни один из этих процессов в одиночку не сможет объяснить этот важный шаг в развитии.
Однако, было бы ошибочным полагать, что контраст между конфликтной ситуацией и мирным развитием прямо соответствует антитезе патологического и нормального. Нормальное человеческое бытие не свободно ни от проблем, ни от конфликтов. Конфликты являются частью человеческого существования. Естественно, конфликты обладают иным диапазоном и интенсивностью в патологических, чем в нормальных случаях. Противоположения: патологический в сравнении с нормальным, порожденный защитой в сравнении с непорожденным защитой (или: развитие, возникающее в результате конфликта, в сравнении со свободным от конфликтов развитием), не совпадают — первое противополагает расстройство достижению, второе противополагает конфликт отсутствию конфликта. “Успешная” защита может быть равнозначна “неудаче” в достижении, и наоборот. Подробная переформулировка этого общего места может не быть излишней, так как опыт показывает, что довольно часто не проводится никакого различия между двумя этими противоположениями. Утверждая это, я не имею в виду, подвергнуть сомнению то, что (в силу очевидных причин) наиболее плодотворным подходом к проблеме конфликта явилось исследование расстроенной функции, и что все еще неясно, станет ли исследование свободной от конфликтов сферы использовать в основном тот же самый подход, или, скорее, оно станет использовать (прямое и косвенное) наблюдение ненарушенного развития.
Из областей, изучаемых психоанализом, или на которые он оказал влияние, образование и социология, например, имеют все шансы получить от такого изучения выгоду посредством расширения нашего горизонта в направлении свободной от конфликтов сферы и адаптации. Легко показать, где находятся отправные точки для такого расширения в эго-психологии, путем повторного рассмотрения некоторых знакомых проблем с новой точки зрения. Так как работа Анны Фрейд содержит первую исчерпывающую формулировку важной группы эго-функций, я буду выбирать свои примеры из ее трудов. Эти примеры подчеркнут лишь мою точку зрения и не привнесут чего-либо нового в психоанализ. В исторической части работы, которую она представила на конгресс в Будапеште, Анна Фрейд (1937) показала, что превратности психоаналитической теории и изменение фокуса психоаналитического интереса отражаются в психоаналитическом взгляде на образование: каждое расширение теоретического осознания приводит в результате к признанию неадекватности и корректировке однобоких взглядов на образование. Например, было время, когда “предотвращение невроза” считалось сердцевиной психоаналитического вклада в образование. И действительно, в то время как письменные, так и устные сообщения, по-видимому, выражали ожидание того, что не только образование, но и вся история культуры станут просто частью “предотвращения невроза”, Анна Фрейд также показала, что более точное психоаналитическое понимание эго должно изменить образование, как в его общем направлении, так и в его подходе к индивидуальному случаю. Я полагаю допустимым продолжить эту цепочку мыслей в свете того, что я только что сказал. До сих пор, психоаналитическая эго-психология являлась главным образом психологией конфликта; свободные от конфликтов аллеи адаптированного к реальности развития оставались для нее периферийными. Наука уполномочена нащупывать свой путь от одного результата к другому; эмпирические науки должны поступать таким образом. Однако, образование не строится на (научной или ненаучной) концепции совокупной личности, а его цели являются социальными нормами, которые особым образом связаны с адаптивными достижениями (одно исключение из этого мы обсудим позднее). Поэтому у образовательного подхода имеется социальный шанс уцелеть (с того момента, как мы игнорируем подразумеваемые проблемы ценностей), лишь если он примет во внимание все грани развития, их структуру, их биологический ранговый порядок, и их ценность для достижения адаптации.
Например, некоторые из взаимоотношений между инстинктивными влечениями и психическим развитием хорошо известны. Мы знаем, как конфликты и табу, вовлекающие в себя инстинктивные влечения, могут препятствовать интеллектуальному развитию, временно или постоянно. С другой стороны, Анна Фрейд показала, что интеллектуализация может служить защитой от инстинктивной опасности во время полового созревания, представляя собой попытку овладеть инстинктивным влечением косвенными средствами. Но этот процесс имеет также другой, ориентированный на реальность, аспект, показывая, что данный механизм защиты от инстинктивных влечений может, в тоже самое время, рассматриваться как процесс адаптации. Именно в этом смысле Анна Фрейд (1936, с.179) говорит: “инстинктивная опасность делает людей смышлеными”. Мы имеем право задаться вопросом: что определяет выбор именно данного средства справиться с инстинктивным влечением? и что определяет ту степень интеллектуализации, которую будет использовать данное лицо? Мы знакомы с частью этих определенно комплексных взаимоотношений: например, с эволюционной важностью ранних детских попыток решений. Мы можем, однако, вполне безопасно предполагать наличие автономного интеллектуального фактора, который, как независимая переменная, совместно определяет выбор и успех защитного процесса. Хотя нам кое-что известно на этот счет, у нас нет о них систематического знания. Научение мышлению и научение в целом являются независимыми биологическими функциями, которые существуют бок о бок, и частично независимы от инстинктивных влечений и защит.
Упорядоченное мышление всегда прямо или косвенно ориентировано на реальность. Когда защита от инстинктивных влечений приводит в результате к росту интеллектуальных достижений, это показывает, что определенные формы решения конфликта могли вовлекать в себя биологические гарантии процесса адаптации к внешней реальности. Конечно, это не так для всех защитных процессов, но это определенно так для интеллектуализации даже вне пубертатного развития. “Эта интеллектуализация инстинктивной жизни, попытка наложить узду на инстинктивные процессы, связывая их с представлениями, с которыми можно иметь дело на сознательном уровне, является одним из наиболее общих, самых ранних и крайне необходимых навыков человеческого эго. Мы рассматриваем ее не как активность эго, а как один из его необходимых компонентов” (Анна Фрейд, 1936, с.178).
Таким образом, описание данного феномена как защиты не полностью его определяет. Его определение должно также включать в себя его ориентированные на реальность и ускоряющие адаптацию характеристики и установления. В общем, нас интересует, каким образом и до какой степени защита косвенно регулируется теми эго-функциями, которые в данное время не вовлечены в конфликт. В конце концов, психическое развитие не является просто результатом борьбы с инстинктивными влечениями, с объектами любви, с суперэго, и т.д. Например, у нас есть основания предполагать, что развитие обслуживается аппаратами, которые функционируют с самого начала жизни; но об этом позже. На данный момент мы скажем лишь о том, что память, ассоциации, и т.д., являются функциями, которые, возможно, не могут быть получены от взаимоотношений эго с инстинктивными влечениями или объектами любви, а, скорее, являются предпосылками нашей концепции о них и их развития
Обсуждая успех защиты, мы будем интересоваться не только судьбой инстинктивного влечения и защитой, обеспечиваемой эго, но также — в большей мере, чем ранее — его воздействиями на эго функции, не вовлеченные прямым образом в конфликт. Концепция силы эго, слабости эго, ограничения эго и т.д., все связаны с этой сферой, но они остаются смутными до тех пор, пока детально не изучены вовлекаемые в них специфические эго-функции. Сила эго — хотя она проявляет себя поразительным образом в борьбе против конфликтной сферы — не может быть определена в терминах той пограничной области эго, которая вовлечена в конфликт. В терминах нашей аналогии эффективность армий, защищающих границы, зависит также от той поддержки, которую они получают или не получают от тыла. Если мы объективно определим те факторы способности, характера, воли и т.д., которые являются эмпирическими — а не теоретическими — коррелятами “сильного” или “слабого” эго, мы избежим относительности обычных дефиниций, которые определяют силу эго, исходя из отношений эго индивида к его ид или суперэго. Тогда мы окажемся в состоянии сравнить силу эго различных индивидов, даже хотя связь между господством над реальностью и достижением, с одной стороны, и силой эго с другой, очень сложна. Исследование Хендрика (1936) являются шагом к такому определению силы эго.
В нашей клинической работе мы ежедневно наблюдаем, как различия в интеллектуальном развитии, в моторном развитии и так далее, влияют на способность ребенка справляться с конфликтами и как эта способность в свою очередь влияет на интеллектуальное и моторное развитие. Такие наблюдения описательно устанавливают взаимодействие конфликтной сферы с другими эго-функциями. Это текущее взаимодействие — то есть, это также пример сверхдетерминированности психического процесса. Однако, в зависимости от того образа действий, в котором мы сталкиваемся с этими феноменами, мы можем также говорить о двух аспектах этого процесса, так как, например, часто это один и тот же процесс, который мы сперва исследуем в его отношении к внутреннему конфликту, а затем в его зависимости и воздействии на аппараты овладения реальностью. В одном месте нас может интересовать патология процесса, в его генетической взаимосвязи с нарушениями адаптации, а в другом месте — позитивная адаптационная ценность, которую он приобретает в другом контексте. Выбранный нами тактически важный отправной пункт определяет, какой аспект процесса приобретает значимость: эти два взаимоотношения принадлежат к двум разным точкам зрения (ср. стр.80 и сл. о здоровье и конфликте).
В качестве другого примера я выберу фантазию, и она приведет нас к тому же самому заключению. Она также важна в детской психологии и обучении, но мы также постоянно имеем с ней дело в анализе взрослых. В своем недавно вышедшем томе Анна Фрейд (1936) обсуждает функцию фантазии в развитии ребенка. Она исследует отвержение реальности в фантазии и показывает как ребенок, отказываясь признавать неприемлемый кусок реальности, может при определенных условиях отрицать его существование и заменить его фантазийным образованием. Это процесс, происходящий внутри границ нормального развития эго. Анна Фрейд задается вопросом, что определяет, становится или нет такой процесс патологическим. Предположительно, это зависит от многих факторов. Среди них, степень зрелости таких аппаратов эго как восприятие, мышление и в особенности причинное мышление, и т.д., которые гарантируют степень связи человека с окружающей его средой, определенно играет выдающуюся роль. Анна Фрейд писала: “... возможно ... привязанность зрелого эго к реальности является, в общем более сильной, чем привязанность детского эго ...”(1936, с.87). С точки зрения психической экономии совсем другое дело, когда фантазия заменяет собой важный кусок реальности у взрослого, чем когда это происходит у ребенка. Здесь опять как при развитии и торможении умственный способностей мы должны изучать функцию и развитие упомянутых нами ранее аппаратов эго, потому что без знания о них нельзя ответить на наш вопрос. (Психологические исследования пришли к некоторым относящимся к делу результатам: они установили взаимоотношение между фантазией и эйдетическим развитием, последнее из которых, согласно Дженшу (1923), “предполагает потенциальные возможности как для важных достижений, так и для призрачного фантазийного существования”. Какой из этих курсов будет выбран, определяется, однако, всей личностью, а не эйдетическим даром. Таким образом, в отношении критически важного вопроса, академическая психология опять оставляет нас в затруднительном положении.)
Продолжая наши предшествующие соображения, мы должны теперь задаться вопросом: каковы позитивные адаптивные элементы фантазии? В ответе на этот вопрос мы определенно не будем забывать базисной биологической значимости проверки реальности, в особенности различения между фантазией и реальностью. Вэрендонк (1921), единственный психоаналитический автор после Фрейда исследующий общие характеристики фантазийного мышления, утверждал, что биологическая значимость фантазийного мышления, в отличие от работы сновидения, заключается в его попытке решить проблемы бодрствующей жизни. В качестве некоторого отступления от темы я хочу упомянуть о том, что в исследовании фантазии Вэрендонком мы вновь сталкиваемся с теми предсознательными механизмами, чье важное значение для нашей проблемы было недавно отмечено также Крисом (1938). Фантазия является широкой и до некоторой степени смутной концепцией. Однако все феномены, помеченные таким образом очевидно в некоторой степени связаны друг с другом. Общеизвестно, что фантазия — не только в смысле таланта строить новые комбинации, но также в смысле символического, образного мышления — может быть плодотворна даже в научном мышлении, в предположительно бесспорной области рационального мышления. В противоположность ригидному взгляду на психическое здоровье, психическая жизнь здорового взрослого человека, вероятно, никогда не свободна вполне от отвержения и замены некоторой реальности фантазийным образованием. Примером этого являются религиозные идеи и отношение к детской сексуальности.
Возможно, и даже вероятно, что связи с реальностью научаются посредством окольных путей. Есть аллеи адаптации к реальности, которые, вначале, определенно уводят в сторону от реальной ситуации. Функция игры является хорошим примером, то есть ее истинная роль в человеческом развитии, а не какие-либо телеологические теории на ее счет. Другим примером является вспомогательная функция фантазии в процессе научения: хотя фантазия всегда предполагает первоначальный отход от реальной ситуации, она также может быть подготовкой к реальности, и может вести к ее лучшему овладению. Фантазия может выполнять синтетическую функцию, временно соединяя наши потребности и цели с возможными путями их реализации. Хорошо известно, что имеются фантазии, которые, хотя удаляют человека от внешней реальности, открывают для него его внутреннюю реальность. Базисные факты психической жизни служили содержанием таких “фантазий” задолго до того, как психоанализ сделал их поддающимися научному исследованию. Первичная функция этих фантазий является аутопластической, нежели аллопластической; но мы будем последними, кто станет отрицать общее важное значение возрастания проникновения в интрапсихическую жизнь, и его особую значимость в господстве над внешним миром.
Следует отметить, что знание реальности не синонимично адаптации к реальности. Но об этом дополнительно будет сказано позже. Это также является примером уже упоминавшейся необходимости разделять различные аспекты адаптации. Ситуация предстает парадоксальной: беря свою отправную точку от патологии, от психологии, от психологии неврозов и психозов, мы приходим к завышенной оценке позитивной эволюционной значимости кратчайших путей к реальности, и лишь когда мы начали исследование от проблемы адаптации к реальности, мы осознали позитивную ценность окольного пути через фантазию. Однако, в действительности, это один и тот же феномен, который, при рассмотрении его сначала с одной, а затем с другой точки зрения, получает позитивный или негативный акцент. С первой точки зрения, “позитивный” означает “предотвращение невроза”; со второй точки зрения, он означает “общую помощь адаптации”. Лишь поспешная и односторонняя оценка может игнорировать это сущностное единство. В течение длительного времени у психоанализа не было повода иметь дело с этим другим аспектом данных процессов, который относится к сфере обычной психологии, но, естественно, не понимается непсихоаналитической обычной психологией.
Отрицание основано на бегстве, а избегание даже еще более безусловно является таковым. Анна Фрейд (1936) показала нам, как они оба приводят в результате к ограничению эго. Но избегание окружающей Среды, в которой сталкиваешься с трудностями — и его позитивный коррелят: поиск того, что представляет более легкие и лучшие возможности для действия — также является крайне эффективным адаптационным процессом (который, между прочим, переступает пределы обычной антитезы аутопластических и аллопластических адаптаций). Поиску благоприятной окружающей среды среди доступных источников (и, сходным образом, наиболее благоприятных из возможных функций), следует, возможно, приписать намного более ключевое место среди адаптационных процессов — в более широком смысле — чем это обычно принято (ср. А.Е.Парр, 1926). В животном царстве легко проследить этот процесс и несомненно имеются также бесчисленные его примеры в человеческом поведении. Поэтому отрицание и избегание также вовлекают в себя другую группу эго тенденций.
То, что справедливо в этом отношении для фантазий, так же справедливо для аффективного действия. С точки зрения психологии неврозов аффективное действие по контрасту с теоретически идеальным рациональным действием часто предстает как прискорбный остаток примитивных психических состояний и как отклонение от нормального. Мы намного более ясно видим, что аффективное действие порождает терапевтические и эволюционные затруднения, чем то, что оно также дает импульс к овладению реальностью. Однако нам действительно хорошо известна решающая роль аффективности в организации и облегчении многих эго-функций; Фрейд (1937) подразумевал это когда говорил, что от анализа не ожидается освобождение человека ото всех страстей.
Было бы нетрудно приводить последующие примеры, но я упомяну еще лишь об одном из них — о применении психоанализа к общественным наукам, которое, по моему мнению, показывает особенно ясно, что концепция адаптации незаменима для нашей теории и что свободная от конфликтов сфера эго должна быть включена в наши исследования. Мы считаем, что психоанализ является одной из базисных наук социологии. Вэлдер (1936а) недавно обсуждал его важное значение для специальных проблем общественных наук. У психоанализа и социологии разные центры интереса; многие проблемы, относящиеся к делу в социологии, являются периферийными в психоанализе. Социология сосредотачивает свое внимание на социальном действии, на успехе или неудаче в задачах, выдвинутом обществом (то есть, в задачах адаптации); и интересуется психологией конфликтов, судьбой агрессивных и либидонозных импульсов, и т.д., лишь постольку, поскольку они проявляют себя в общественном поведении. Что имеет значимость в социологии, так это человек как творец (в самом широком смысле этого слова); она изучает, главным образом, чего достигает психический аппарат, и лишь косвенно, как он справляется со своими трудностями. Для психологии как конфликт, так и достижение являются незаменимыми точками зрения. Применение психоанализа к социологии согласовывает эти две точки зрения. Мы надеемся, что данное исследование свободной от конфликтов сферы эго и его функций и дальнейшее исследование проблемы адаптации откроет девственную землю между социологией и психоанализом и, таким образом, увеличит вклад психоанализа в социальные науки. Вероятность этого легко демонстрируема, но я не буду приводить здесь конкретные примеры.
II.
АДАПТАЦИЯ
До сих пор я выступал в защиту расширения психоаналитической теории развития эго и пытался показать, где оно должно начинаться. Это расширение и концепции эго-функций, которые оно предполагает (которые будут обсуждаться позднее), коренятся в и предполагаются нашей современной психоаналитической концепцией эго. Несомненно, такое расширение должно основываться на обсуждении единичных случаев или конкретных ситуаций. Преимущество теоретического подхода при обсуждении многогранных конкретных феноменов заключается помимо всего прочего в его краткости.
В нижеследующем описании я не пытался — и не мог пытаться — систематически охватывать широкую область проблем адаптации, которые имеют важное значение для психоаналитической теории. Там, где мои формулировки представляются односторонними или неполными, следует помнить, что мне приходилось делать выбор. Особый акцент на определенных вопросах не означает, что я проглядел другие или что я посчитал их несущественными.
Рассмотрение свободной от конфликтов сферы эго ведет нас к функциям, которые более или менее тесно связаны с задачами овладения реальностью, то есть с адаптацией. Теперь адаптация — хоть мы не обсуждали ее скрытые смыслы часто или тщательным образом — становится центральной концепцией психоанализа, потому что многие наши проблемы при достаточно глубоком их исследовании сводятся к ней. Концепция адаптации, хотя она представляется простой, подразумевает (или, если она непродуманно используется, скрывает) огромное множество проблем. Анализ этой концепции дает надежду прояснить много проблем обычной и патологической психологии и среди них — нашу концепцию психического здоровья. Фрейд использовал “биологические” концепции в решающих точках своей теории (хотя и не принимал без разбора так называемую объективную точку зрения, которая ведет к бихевиоризму). По этой причине мы полагаем, что психоаналитический подход “может быть полезен для биолога при постановке новых проблем, которые в ином случае ускользнули бы от нашего внимания” (Шилдер, 1933).
Вообще говоря, мы называем человека хорошо адаптировавшимся, если его продуктивность, его способность наслаждаться жизнью и его психическое равновесие остаются ненарушенными. В свою очередь, время от времени мы сталкиваемся с утверждениями, приписывающими любую неудачу недостатку адаптации. Такие утверждения бессмысленны, потому что они упускают из виду ту взаимосвязь, которая подразумевается в концепции адаптации и таким образом голословно задаются вопросом: Что приводит человека к успеху или неудаче в данной ситуации? Степень адаптивности может быть определена лишь в связи с относящимися к окружающей обстановке ситуациями (обычно ожидаемыми — т.е. типическими — ситуациями или обычно не ожидаемыми — т.е. атипическими — ситуациями). Мы очень хорошо знаем как на самом деле трудно верно оценить стабильность психического аппарата. Лишь психоаналитический процесс (а часто даже он не в состоянии) может сделать это недвусмысленным образом (ср. Фрейд, 1937). Лишь точный анализ концепции адаптации и более детальное знание процессов адаптации снабдят нас полезными критериями.
Концепция адаптации имеет самые разнообразные дополнительные оттенки значения в биологии и не имеет никакого точного определения в психоанализе. В течение десятилетий она являлась лелеемой — возможно, чрезмерно лелеемой — концепцией биологических наук, но в последнее время она подвергалась частой критике и отвергалась. Наблюдение, лежащее в основе концепции “адаптации”, заключается в том, что живые организмы явно “приспосабливаются” к своей окружающей среде. Таким образом, адаптация является, главным образом, обоюдной взаимосвязью между организмом и окружающей его средой. “Там, где реальные функции, совместно объединившиеся в единый механизм организма, и окружающая его Среда благоприятствуют его выживанию, там устанавливается отношение адаптации между этим организмом и окружающей его средой” (А.Е.Парр, 1926, с.3). Мы можем проводить отличие между состоянием адаптивности, которое достигается между организмом и окружающей его средой, и процессом адаптации, который порождает это состояние. Мы можем сказать, что полное развитие этих процессов порождает взаимосвязь между генотипом и окружающей средой, которая благоприятна для выживания. Состояние адаптивности может иметь отношение к настоящему и будущему. Процесс адаптации всегда подразумевает соотнесенность с будущим состоянием: и мы не имеем здесь в виду так называемый предел адаптации, обусловленный естественным отбором и т.п. В данном пункте мы сталкиваемся с противоречиями в связи с отношением филогенеза к адаптации и решениями, предложенными дарвинизмом, ламаркизмом и другими биологическими теориями. Эти теории, однако, не имеют прямого отношения к нашей проблеме. Мы можем даже не принимать во внимание биологию Уескхюлл, ее критика концепции адаптации основывается на врожденном плане развития всех организмов и предпочитаемой ею теоретически менее нагруженной концепцией “приспособления”1. Психоанализ дает нам возможность распознавать те процессы, которые посредством прямого и активного изменения или окружающей Среды или индивида порождают состояние адаптивности между индивидом и окружающей его средой, и исследовать взаимоотношения между ранее сформировавшимися средствами человеческой адаптивности и этими адаптационными процессами. Мы проясним состояние дел, если предположим, что адаптация (говоря теперь главным образом о человеке) гарантируется как в ее более грубых, так и в ее более тонких аспектах с одной стороны — первичной оснасткой человека и созреванием его аппаратов, а с другой стороны — теми регулируемыми эго действиями, которые (используя эту оснастку) противодействуют расстройствам и активно улучшают взаимоотношение человека с окружающей средой. Существующая связь человека с окружающей средой совместно определяет, какая из реакций, на которые он способен, будет использоваться в этом процессе, а также, какие из использующихся реакций будут предоминировать. Здесь уже неявно выражены потенциальные возможности и фактические ограничения процессов адаптации.
Я уже указывал на то, что знакомые процессы часто, хотя, естественно, не всегда, предстают в новом свете, когда они рассматриваются с точки зрения адаптации. Функция поведения на службе адаптации должна отличаться от ее других возможных функций и часто даже от ее генезиса. Например, вопрос: “Каково адаптивное достижение экспрессивных движений?” должен отличаться от вопроса: “Как возникают экспрессивные движения?”; сходным образом функция тревоги как — согласно Фрейду (1926ь) — необходимой биологической реакции на опасность, должна отличаться от ее онтогенеза у индивида. Во многих случаях, естественно, именно такая взаимосвязь с онтогенезом и филогенезом становится проблемой.
Здесь мы также должны иметь в виду феномен “изменения функции”, роль которого в психической жизни и в особенности в развитии эго представляется громадной и позади которого генетически всегда имеет место особенно интересный кусок истории. Концепция изменения функций знакома психоанализу: форма поведения, которая порождается в определенной сфере жизни, может в ходе развития появляться в абсолютно иной сфере и роли2. Отношение, первоначально возникшее на службе защиты от инстинктивного влечения, может с течением времени стать независимой структурой, в таком случае инстинктивное влечение просто приводит в движение этот автоматизированный аппарат (об этом подробно позже), но до тех пор пока автоматизация неоспоримо действует, не определяет детали его действия. Такой аппарат может как относительно независимая структура прийти на службу другим функциям (адаптации, синтезу, и т.д.); он может также — и это генетически имеет даже более широкую значимость — посредством изменения функции перемениться из средства в цель благодаря своей независимости3. Написание психоаналитической истории развития “целей” с этой точки зрения явилось бы стоящей попыткой. Проблема изменения функции имеет также технический аспект, но я не буду его здесь обсуждать.
Адаптация может вызываться изменениями, которые индивид осуществляет в окружающей его среде (посредством орудий, технологии в самом широком смысле этого слова и т.д.), а также подходящими изменениями в его психофизической системе. Здесь уместны концепция Фрейда об аллопластическом и аутопластическом изменении. Животные также активно и целенаправленно изменяют свою окружающую среду, например, строя гнезда и норы. Однако, широкий диапазон аллопластических адаптаций доступен лишь человеку. Два процесса могут быть вовлечены сюда: человеческое действие адаптирует окружающую среду к человеческим функциям, а затем человек адаптируется (вторично) к той окружающей среде, которую он помог создать. Научение действовать аллопластически является, вероятно, одной из выдающихся задач человеческого развития; однако, аллопластическое действие обычно не всегда адаптивно, а аутопластическое действие не всегда неадаптивно. Часто более высшая эго-функция принимает решение, является ли аллопластическое или аутопластическое действие — и в любом случае, какое-то специфическое изменение — подходящим в данной ситуации. В действительности, однако, инстинктивные влечения и родственные факторы также всегда играют роль. Кроме того, выбор предпочитаемых средств адаптации может также быть грубо описан в типологических терминах (Кречмер, 1921; Юнг, 1920). Третьей формой адаптации ни вполне независимой от, ни вполне идентичной с аллопластическими и аутопластическими формами, является выбор новой окружающей среды, которая благоприятна для функционирования организма. Парр приписывает этой форме решающую роль в своей теории “адаптациогенеза”. Я уже указывал на то, что нахождение новых благоприятных окружающих сред имеет величайшую значимость, особенно в человеческой адаптации.
Индивидуальная адаптация — до сего времени наша единственная забота — может прийти в столкновение с адаптацией вида. Во время периода размножения другие “сферы функционирования” (Уехскюлл, 1920) ослабляют свое влияние, и особь становится беззащитной против нападения. Некоторые виды выживают посредством своей плодовитости, в то время как их особи плохо приспособлены для самосохранения. Многие виды проявляют взаимопомощь; в этих случаях адаптация видов и самосохранение особей явно увязаны друг с другом. Таким образом, адаптация особи и видов часто, но не всегда, несовместима. Сходные условия существуют также в человеческом обществе и психоанализ должен принимать их во внимание, когда он имеет дело с социальными проблемами. При постановке терапевтических целей интересы индивида будут обычно иметь более высокий ранг, чем интересы общества, но это более не будет иметь место, когда мы расширим нашу точку зрения до включения потребностей общества. И наоборот, природные характерные черты индивида, которые не совпадают с его собственными интересами и т.д., могут быть важными для общества. Это определенно справедливо для существующих обществ; должно ли это оставаться справедливым для всех идеальных форм общества, вполне может остаться вопросом без ответа.
Возможно, мы еще не можем в полной мере оценить, сколь плодотворна та основа, на которой Фрейд построил свою теорию невроза, является не “специфически человеческой”, а “общебиологической”, так что для нас отличия между животным и человеком (характеризуются ли они как проникающее в сущность действие или речь, или использование инструментов, или любым другим образом) являются относительными. Давайте исследуем некоторые из этих относительных отличий и рассмотрим их отношение к проблеме адаптации. Фрейд (1926ь) существенным образом способствовал ответу на этот вопрос, когда перечислил три выдающихся фактора, которые “играют роль в этимологии неврозов и которые порождают условия, при которых силы психики натравливаются друг на друга” (с.139): длительная беспомощность и зависимость человеческого ребенка, латентный период и тот факт, что эго должно обращаться с определенными инстинктивными влечениями как с опасностями. Он охарактеризовал один из них как биологический, другой как филогенетический, а еще один как чисто психологический фактор. Неотъемлемо присущий эго антагонизм к инстинктивным влечениям, описанный Анной Фрейд (1936) и тот факт, что для инстинктивных влечений обычно возможно, когда на них налагается внутренний запрет, содействовать адаптации, также может быть уместным здесь. Возможно, ни один из этих факторов не является уникальным для человека. Например, некоторая отсрочка в развитии самостоятельности наглядно видна у всех высших животных; Фрейд (1915ъ, с.121) приписывал дифференциацию эго и ид также другими организмами; у обезьян тоже имеются некоторые указания на латентный период (Германн, 1933). Тем не менее, нельзя пройти мимо того факта, что все эти факторы особенно резко выражены у человека. Для нас имеет особо важное значение, что длительная беспомощность человеческого ребенка связана с тем фактом, что человек приобретает решающую часть своих адаптационных процессов посредством научения. Хотя новорожденный младенец не лишен всякой “инстинктивной оснастки”4, (например, сосания, проглатывания, закрывания глаз при стимуляции светом, крика), а также добавочной врожденной оснастки (инстинктивные влечения и аппараты эго), многие из которых созревают лишь позднее, остается фактом, что по сравнению с другими животными “инстинктивная оснастка”5, которую новорожденный младенец готов использовать, крайне недостаточна. В своей длительной беспомощности человеческое дитя зависит от семьи, то есть, от социальной структуры, которая исполняет здесь — как и в других местах — также “биологические” функции. С точки зрения родителей, забота о малыше является примером “альтруистической целенаправленности” (Бекер) — но она определенно не является чем-то финальным и несократимым. Болк (1926) считает длительную зависимость человеческого ребенка (и соответствующую формацию семьи) результатом общей “задержки” развития у человека. Согласно ему, человек созревает медленно, его зрелость затянута, а его дряхление замедленно. Концепция задержки развития Болка связана с его хорошо известной “гипотезой сохранения у новорожденного анатомических черт плода.” Бэлли (1933) убедительно показал, что предпосылкой обучения через игру является состояние, в котором обеспечиваются “питание и защита от животных”; а его попытка вывести филогенез человеческой психики из эволюции моторного аппарата привела его к вере в то, что длительная родительская забота является одной из причин этой эволюции. Подчеркиваемый Анной Фрейд факт, что для маленького ребенка внешний мир является могущественным союзником против его инстинктивных влечений, также связан с обширной родительской заботой.
На процессы адаптации влияют как конституция, так и внешняя окружающая среда и эти процессы более непосредственным образом определены онтогенетической фазой организма. Этот эволюционно-исторический фактор в процессе адаптации особенно подчеркивался психоанализом. Для него кажется применимым термин “исторический базис реакций” (Дриш, 1908). Человек не приходит в согласие со своей окружающей средой заново в каждом поколении; его отношение к окружающей среде гарантировано — помимо факторов наследственности — посредством эволюции, свойственной человеку, а именно, воздействию традиции и сохранению трудов человека. Мы перенимаем от других (прототипы, традиция) очень много наших методов решения проблем (Бернфельд (1930) обсуждал это в связи с особой проблемой, а Лафорг (1937) недавно достаточно детально это исследовал). Труды человека делают вещественными те методы, которые он открыл для решения проблем и поэтому становятся факторами непрерывности, так что человек живет, так сказать, как в прошлых поколениях, так и в своем собственном. Так возникает сеть идентификаций и идеал-формаций, которая имеет громадное значение для форм и путей адаптации. Фрейд (1932) показал важную роль суперэго в этом процессе: “... оно становится носителем традиции и всех старых ценностей, и передает их от поколения к поколению” (с.95). Но эго также имеет свою долю в строительстве традиции. Будут ли эти традиционные методы решения ригидными или видоизменяемыми, зависит от громадного числа индивидуальных и социальных факторов. Мы знаем, что в примитивных обществах они имеют тенденцию быть ригидными.
Какова структура внешнего мира, к которому адаптируется человеческий организм? В этой точке мы не можем отделять биологические концепции от социальных. Я не хочу вдаваться в возможные аналогии с социальной жизнью животных. Первые социальные отношения ребенка решающе важны также для сохранения его биологического равновесия. Именно по этой причине первые объектные отношения человека становятся нашей главной заботой в психоанализе. Таким образом, задача человека адаптироваться к человеку присутствует с самого начала жизни. Кроме того, человек адаптируется к окружающей среде, часть из которой не, а часть из которой уже, сформирована людьми и им. Человек не только адаптируется к обществу, но также активно участвует в создании тех условий, к которым он должен адаптироваться. Окружающая человека среда все в большей степени формируется самим человеком. Таким образом, решающая адаптация, которую приходится совершать человеку, является адаптацией к социальной структуре и его участием в ее строительстве. Эта адаптация может рассматриваться в ее различных аспектах и с различных точек зрения; здесь мы сосредотачиваем свое внимание на том факте, что структура общества, процесс разделения труда и социальное местоположение индивида (ср. Бернфельд, 1931) совместно определяют возможности адаптации, а также частично регулируют выработку инстинктивных влечений и развитие эго. Структура общества определяет (частично — но не исключительно — через ее воздействие на образование), какие формы поведения будут иметь наибольший адаптивный шанс. Каждая ситуация потребует иные (несколько более или менее специализированные) формы поведения, достижения, формы жизни и равновесия. Мы можем описать тот факт, что социальная структура определяет, по крайней мере частично, адаптивные шансы данной формы поведения, посредством термина социальная податливость, созданного по аналогии с “соматической податливостью.”6 Социальная податливость является особой формой “податливости” к окружающей среде, которая подразумевается концепцией адаптации. Эта социальная податливость играет роль не только в развитии невроза, психопатии и криминальности (хотя она ни коим образом недостаточна для их объяснения), но также в нормальном развитии и в особенности в самой ранней социальной организации окружающей среды ребенка. Имеется в виду особый случай социальной податливости, когда общество, так сказать, корректирует адаптационное расстройство: индивидуальные наклонности, которые равнозначны расстройствам адаптации в одной социальной группе или местоположении, могут выполнять социально важную функцию в другой. Часто не замечается, что степень удовлетворения потребности, и в особенности возможности развития, предоставляемые данным общественным порядком, могут не оказывать аналогичных воздействий на ребенка и взрослого. И опять, может быть нелишним упомянуть о том, что под адаптацией мы имеем в виду не одно лишь пассивное подчинение целям общества, но также активную их выработку и попытки их изменить.
Я обсуждаю здесь эти знакомые темы просто для того, чтобы продемонстрировать многослойное напластование адаптационных процессов человека. Эстетические отношения искусства к действительности человека. При обсуждении степени адаптации человека — которая является предполагаемой основой нашей концепции здоровья — следует принимать во внимание много факторов, с конкретными формами которых мы еще во многих случаях незнакомы.7
Я полагаю, что нахожусь в согласии с концепцией Фрейда, когда одновременно подчеркиваю первостепенное значение социальных факторов в человеческом развитии и их биологическую и социологическую точки зрения. По контрасту с этим в настоящее время мы имеем внутри психоанализа знакомое расщепление между более “биологической” и более “социологической” точкой зрения на нормальное и патологическое развитие. Ни крайняя точка зрения, в которой развитие является делом инстинктивных влечений, а на воздействие внешнего мира обращается недостаточное внимание (однажды я назвал ее “биологическим солипсизмом”), ни ее “социологическая” копия (ср. Вэлдер, 1936ь), не соответствуют точке зрения Фрейда. Однако, используемые здесь нами термины, включая мой термин “биологический солипсизм”, являются спорными: они более или менее уравнивают социологическое с относящимся к окружающей среде, а биологическое — с не относящимся к окружающей среде. Использование термина “относящийся к окружающей среде” понятно, но почему должны быть уравнены биологический и “не относящийся к природной среде”, понять трудно. Является ли отношение ребенка к своей матери или забота о детях биологическим процессом? Имеем ли мы право исключать процессы адаптации из биологии? Биологические функции и связи окружающей среды не находятся в противопоставлении. Это не просто терминологическая коррекция: данные термины подразумевают недооценку тех самых областей биологии, которыми мы здесь интересуемся. Мне представляется, что здесь факты не могут быть разделены на биологические и социологические, хотя мы имеем право их исследовать то больше в контексте биологии, то больше в контексте социологии. Но в психоанализе мы часто используем термин биологический для противопоставления анатомического или физиологического с психологическим. Мы говорим, например, что детская сексуальность и латентный период имеют биологическую основу; приводя в качестве аргументации, например, анатомо-физиологический факт, что развитие женского “зародыша” (Болк) завершается к четвертому или пятому году жизни, после чего следует пауза в развитии, которая соответствует физиологическому внутреннему запрету. Сходным образом, когда мы говорим о том, что переход от одной фазы организации либидо к следующей биологически предопределен, мы снова ссылаемся на физиологические процессы. Вероятно, в сходном смысле ид и эго некорректно противопоставляются как биологическая и небиологическая компоненты личности. Здесь термин биологический используется не только как анатомо-физиологический, но также, в вышеприведенном смысле, как “не относящийся к окружающей среде”, по контрасту с отнесенностью эго к окружающей среде. Против такого использования не выдвигалось бы какого-либо возражения, если бы оно не приходило в столкновение с тем акцентом, который психоанализ — по контрасту с другими психологиями — делает на биологической функции психики, включая мышление, сознание, и т.д. По нашему мнению, психоаналитическое является не “антитезой” биологического, а скорее его существенной частью. Психология и биология являются для нас просто двумя различными направлениями работы, двумя точками зрения, двумя методами исследования и двумя наборами концепций. Кроме того, следует помнить, что психоанализ действительно использует биологические концепции, в определенном здесь смысле. Двусмысленность, несомненно, связана с тем положением, которое психоаналитическая теория отводит инстинктивному влечению: Фрейд (1915 а) определил его как пограничную концепцию между психологическим и органическим. Соответственно, временами мы противопоставляем концепцию инстинктивного влечения соме, а в другое время мы описываем соматические изменения как процессы, вовлекающие в себя инстинктивные влечения (а не просто как последствия таких процессов). Эти комментарии просто дополняют обсуждение Бибрингом (1936) подвижной взаимосвязи в психоаналитической теории между инстинктивным влечением и психическим аппаратом.
Такое отличие между биологической и психологической точкой зрения поднимает еще один важный вопрос: Может ли психоанализ с его психологическими методами исследования и его предоминирующе психологическими концепциями проследить физиологические процессы развития? Мы отвергаем обычную форму этого вопроса: Что является биологическим, а что — психологическим в эволюционном процессе? Вместо этого мы задаемся вопросом: какая часть этого процесса врожденно определена, какая его часть определена созреванием, и какая часть — воздействием окружающей среды? Какие в нем происходят физиологические и какие психологические изменения? Наш психологический метод охватывает не одни только процессы психического развития. Как раз потому, что психологическое является частью биологического, при определенных условиях наш метод проливает свет на физиологические развития, в особенности на те из них, которые имеют отношение к инстинктивным влечениям. Мы можем проследить ход этих развитий, используя психологические феномены как индикатор или симптом. Эта взаимосвязь имеет еще один аспект: например, хотя мы можем до некоторой степени описать отличия между мужским и женским психологически, из этого не следует, что должны иметь место фундаментальные психологические концепции, которые соответствуют мужественности и женственности. Но связь “психологического” и “биологического” еще больше осложнена их взаимосвязью с эндогенным и экзогенным. Здесь самым важным вопросом будет: Являются ли экзогенные факторы средне ожидаемой разновидностью (семейной ситуации, отношения мать-дитя, и других), или они являются иного рода условиями окружающей Среды? Другими словами, может ли и до какой степени определенный ход развития определяться средне ожидаемыми ситуациями (высвобождающие воздействия окружающей среды) и может ли и до какой степени, и в каком направлении такой ход развития отклоняться вследствие иного рода воздействия окружающей среды. Здесь я разделил два вида экзогенных факторов. Следование этой линии привело бы нас к обсуждению тех факторов, которые в среднем гарантируют нормальное развитие, развитие к здоровью, но я не буду сколь либо дальше исследовать эту проблему. Я хочу лишь сослаться не отрывок из работы Фрейда “Происхождение Эдипова комплекса” (1924ь), который находится в соответствии с представленным мною здесь взглядом относительно эвристического потенциала психоанализа в отношении этих проблем. Обсуждая вопрос о том, определяется ли угасание Эдипова комплекса наследственностью или определенными переживаниями, Фрейд говорит: “Действительно, даже при рождении весь организм предназначен умереть и указание на то, что в конечном счете вызовет его смерть, может, возможно, уже содержаться в его органическом предрасположении. Однако, все же интересно проследить тот путь, которым осуществляется его врожденный график, тот путь, в котором случайные вредоносные факторы используют в своих интересах предрасположение” (с. 270).
Теперь мы возвращаемся к собственным проблемам адаптации. В рамках данного исследования я не могу анализировать более точным образом как пути адаптации, так и те пути, по которым идет коррекция адаптационных расстройств. Некоторые из них знакомы всем нам, а для анализа других у нас отсутствуют предпосылки. Здесь мне хотелось бы противопоставить лишь две формы адаптаций, которые часто — хотя, как мы увидим, не всегда — очень сильно отличаются в своих предпосылках и последствиях. Я имею в виду то, что может быть обозначено как прогрессивная и регрессивная адаптации. Термин прогрессивная адаптация является самообъяснительным; это адаптация, чье направление совпадает с направлением развития. Но имеются адаптации — успешные, а не просто безуспешные попытки — которые используют пути регрессии. Я имею при этом в виду не только тот хорошо известный факт, что генетические корни даже рационального и адаптивного поведения являются иррациональными, а скорее те высоко адаптированные целенаправленные достижения здоровых людей, которым — несмотря на то, что обычно оправданно противопоставление регрессивного и адаптивного поведения, наоборот — требуется обходной путь через регрессию. Причина этого заключается в том, что функция очень высоко дифференцированного органа адаптации к реальности не может одна гарантировать оптимальную тотальную адаптацию организма. Это связано с проблемой “совместной подгонки” и в особенности с тем фактом, что общий план даже успешных адаптационных процессов часто включает в себя регуляции, которые не являются специфически адаптивными. Более подробно обо всем этом будет сказано далее. Например, имеется обходной путь через фантазию. Хотя фантазия всегда коренится в прошлом, она может посредством связывания прошлого и будущего стать базисом для реалистических целей. Имеются символические образы, знакомые в продуктивном научном мышлении; и есть поэзия и все другие формы художественной деятельности и восприятия. Относительно связи этих процессов с синтетической функцией эго более подробно будет сказано ниже. Крис (1934) говорит о них в терминах “регрессии” на службе эго.
Отношения индивида со средой время от времени "нарушаются" и должны то и дело возвращаться к равновесию. "Равновесие" не обязательно нормально; оно может быть патологическим. (Было бы бессмысленно называть каждое отклонение от равновесия конфликтом. Это лишило бы данную концепцию точности. Каждый стимул нарушает равновесие, но не каждый - вызывает конфликт. Эти процессы, следовательно, происходят частично в сфере, свободной от конфликтов.) Очевидно, каждый организм имеет механизмы для сохранения или восстановления равновесия8. Мы можем изобразить данный процесс, как колебание вокруг равновесия. Это не значит, что каждый процесс в организме должен содействовать выживанию индивида: биологическая задача произведения потомства может перекрывать эту цель, и теория инстинкта смерти постулирует регуляторные процессы, чья цель отлична. Э.Бибринг справедливо заметил, что теория Фрейда подразумевает обе формы регуляции: "Жизненная система управляется двумя тенденциями: она движется к нулевому потенциалу, но в этом движении создает новые напряжения" (1936, с.122). Хорошо известна остроумная монистическая концепция Р.Эренберга (1923) жизни как процесса, направленного к смерти. Конечно, напряжения возникают также внутри самого организма, а не только в его взаимоотношениях с внешним миром. Я предполагаю, что связи этих напряжений с фрейдовскими регуляторными принципами (принципом удовольствия, принципом реальности, принципом нирваны) и связи навязчивого повторения с инстинктивными влечениями и со способностью к регенерации и т.д., хорошо известны. Нет необходимости отмечать здесь, как навязчивое повторение может служить адаптации, как в травматических неврозах.
Здесь нас интересуют психические состояния равновесия, из стабильность, и в особенности их отношение к окружающей среде. Мы должны подчеркнуть огромную эластичность человеческой адаптивности: всегда имеются различные альтернативные средства, пригодные для достижения господства в отношениях со средой. Но психоаналитический опыт также научил нас, что вследствие сложной структуры психического аппарата внутренние расстройства легко вызывают расстройства в отношении к реальности. Наше знание психического аппарата позволяет нам отличать, помимо равновесия между индивидом и окружающей средой, два других сравнительно хорошо определяемых состояния равновесия. Равновесие инстинктивных влечений (жизненно важное равновесие) и психических инстанций (структурное равновесие) зависят друг от друга и от упомянутого первым равновесия (ср. Фрейд 1931, Александер 1933). Однако в действительности мы должны добавить четвертое равновесие. Поскольку эго – не просто равнодействующая других сил, его синтетическая функция является, так сказать, специфическим органом равновесия в распоряжении индивида. Четвертое равновесие имеет место между синтетической функцией и остальной частью эго. Мы вернемся к этому моменту позднее.
Здесь мы сталкиваемся с взаимозависимостью регуляторов интрапсихического равновесия. (Психоаналитическое исследование тех первичных расстройств аппаратов эго, которые приводят в результате к неудачам в адаптации, едва началось.) Один и тот же процесс, который "внутренне " является нарушением в отношении психических установлений. может быть "внешне" нарушением адаптации: например, защита против инстинктивных влечений часто меняет отношение к внешнему миру. Биология говорит об "организации организма", имея в виду "законную корреляцию индивидуальных частей организма" (А.Е.Парр 1926). Мы утверждаем, что адаптация и взаимоприспособление9 (в смысле этой корреляции) взаимозависимы; взаимоприсобление обычно является предпосылкой процесса адаптации и наоборот. Эта корреляция также включает психофизические связи, и ее психологическое выражение — это синтетическая функция (ср. Нанберг, 1930), которая является, таким образом, особым случаем более широкой биологической концепции взаимоприспособления10. Здесь, как столь часто в биологии — на более высоком уровне те же самые задачи решаются другими средствами. В филогенезе эволюция ведет к возрастающей независимости организма от окружающей среды, так что реакции, которые первоначально происходили в отношении к внешнему миру, все в большей мере смещаются внутрь организма. Развитие мышления, суперэго, овладение внутренней опасностью до того, как она становится внешней, и так далее, — примеры этого процесса интернализации. Таким образом, возрастает значимость взаимоприспособления (в психологической сфере, синтетическая функция) в ходе эволюции. Если мы сталкиваемся — как у человека — с функцией, которая одновременно регулирует как отношения со средой, так и взаимосвязи психических инстанций, нам прийдется поставить ее выше адаптации в биологической иерархии: мы поставим ее выше адаптивной деятельности, регулируемой внешним миром, то есть выше адаптации в более узком смысле, но не выше адаптации в более широком смысле, так как последний уже подразумевает “ценность для выживания”, определяемую как отношениями со средой, так и взаимоотношениями психических инстанций.
Вернемся теперь к принципам регуляции. В данный момент нас интересует лишь тот один из ее аспектов, который может нам помочь продемонстрировать сравнительную независимость развития эго. Поэтому мы можем игнорировать на данное время роль навязчивого повторения и принцип нирваны в развитии. Несомненно, имеют место реакции, в которых принцип удовольствия служит самосохранению: например, биологически широко распространенная роль боли (как предупреждения) заключается, главным образом, в предотвращении самоувечья (Уехскюлл, 1920). Крысы станут есть собственные лапы, когда у них перерезаны сенсорные нервы. Однако, как об этом писал Фрейд (1932): “От принципа удовольствия к инстинкту самосохранения лежит долгий путь; и с самого начала две эти тенденции далеки от совпадения” (с.129). Психоанализ показал нам, насколько принципы удовольствия разрушает адаптацию, и это может легко привести нас к недооценке его значимости в овладении внешним миром11. Со времени выхода “Двух принципов” (1911) Фрейда мы знаем, как и в каких границах принцип реальности заменяет или модифицирует принцип удовольствия у человека. В другом и не менее фундаментальном исследовании, “Отрицание” (1925), Фрейд продолжает эти соображения и обсуждает основания проверки реальности и связь мышления с восприятием (ср. Также Ференци, 1926). Но как принцип удовольствия был, так сказать, вынужден модифицироваться в принцип реальности, все еще должно быть объяснено недвусмысленным образом.
Нам понятно, что психический аппарат должен искать во внешнем мире возможности удовольствия, как только его потребности превышают определенную меру и более не могут удовлетворяться фантазией. Поворот к реальности может также быть защитой против тревог, возбуждаемых фантазиями, и может служить для овладения тревогой. В этих двух случаях поворот к внешнему миру и к необходимости его признания все еще находится всецело под влиянием принципа удовольствия. Человек обменивает удовольствие на неудовольствие, или большее удовольствие на меньшее. На то, что мы называем принципом реальности, подразумевает нечто существенно новое, а именно, функцию предвидения. “Происходит отказ от кратковременного удовольствия с сомнительным результатом, но лишь для того, чтобы достичь новым путем гарантированного удовольствия, приходящего позднее” (Фрейд, 1911, с.18). Как справедливо сказал Нанберг (1932), ребенок отказывается от своего всемогущества и магии лишь в надежде на то, что вновь приобретет их, когда вырастет. (Сходные случаи часто случаются в ходе психоаналитического лечения.) Нам известно, что принцип реальности является в некотором смысле продолжением принципа удовольствия, но его средства иные. Но принцип реальности имеет и другое решающее применение помимо возросшего внимания к внешнему миру. Способность к отказу от получения непосредственного удовольствия ради достижения большего удовольствия в будущем не может быть выведена из одного лишь принципа удовольствия; даже воспоминания о болезненных переживаниях недостаточны для ее объяснения. Именно в этой связи Ференци (1926) поднял проблему добровольного принятия боли. Мазохизм, который он привлекает в качестве объяснения, действительно, временами, по-видимому, играет в этом роль; например, в восстановительном процессе возмещения, следующим за утратой шизофреником связи с реальностью (Нанберг, 1932). Но представляется неправдоподобным, что мазохизм должен играть центральную роль в процессах адаптации при нормальном развитии. Навязчивое повторение, использованное в соответствующей статье Френча (1937), также не может в одиночку объяснить его отношение к будущему событию. Навязчивое повторение определенно может объяснять некоторые наши переживания боли, но его связь с принципом реальности намного менее прямая, чем он полагает. Хотя содержание концепции Френча противоречит гипотезе мазохизма Ференци, они связаны в одном отношении: мазохистское отношение, подобно навязчивому повторению, не может само по себе гарантировать адаптацию к реальности; оно может делать это, лишь если мы уже предположили, что оно не будет становиться эффективным за исключением того случая, когда развитие взаимоотношений с реальностью требует принятия боли. Мы не можем считать адаптивным отношение к миру, в котором познаем мир лишь в той мере, в какой он вызывает боль.
Но мы уже отмечали, что принцип реальности также подразумевает что-то существенно новое, а именно, знакомую функцию предвидения будущего, ориентирующую наши действия в соответствии с ним и корректно связывающую средства и результаты друг с другом. Это функция эго и, несомненно, адаптационный процесс высшей значимости. Мы можем допустить, что развитие эго вступает в этот процесс как независимая переменная, хотя, естественно, вовлеченная функция эго может вторичным образом приносить удовольствие. Вскоре мы сможем сказать несколько больше о “принципе”, который регулирует эту часть эго развития.
Такое положение дел может иметь всеобщую значимость. Мы можем задаться вопросом, почему определенные способы поведения обладают большими возможностями удовольствия, чем другие. Ясно, что психология инстинктивных влечений не полностью отвечает на этот вопрос. Ференци (1924) полагает, что чрезмерно большой нарциссический катексис пениса обусловлен его ролью в размножении видов. Мы должны без колебаний обобщить это предположение и включить общие биологические соображения такого типа в объяснение возможностей удовольствия от органа или поведения. Требования для выживания видов могут принимать форму в психическом развитии человека, которая может быть независима от принципа удовольствия — и от принципа реальности, который происходит от него вторичным образом — и может даже регулировать возможности достижения удовольствия. Сходное предположение может быть сделано относительно потребностей самосохранения: например, либидиональная активность оральной зоны “основывается” прежде всего на потребности в пище. Мы можем рассматривать отношение к внешнему миру, которое, как независимый фактор, регулирует определенные предпосылки для применения принципа удовольствия. Таким образом, мы приходим к концепции, в которой отношения к реальности определяются принципом реальности в более широком и принципом реальности в более узком смысле. ( Я не хочу обсуждать здесь вопрос о том, может или нет первый из них, который включает результаты естественного отбора, влияние наследственности и т.д., рассматриваться как один из регулирующих принципов в обычном смысле этого слова.) Принцип реальности в более широком смысле будет исторически предшествовать и иерархически превосходить принцип удовольствия. Подчинение принципа удовольствия принципу реальности в этом смысле было обсуждено Радо (1931). Я не считаю необоснованным нарушением границ предложить такое расширение концепции принципа реальности. Мы настолько привыкли к общим биологическим концепциям в психоанализе — психоаналитическая классификация инстинктивных влечений, например, существенно базируется на биологических соображениях — что здесь должно найтись место и для этой концепции. Мы имеем здесь, так сказать, два уровня строения теории, так же как в психоаналитической теории инстинктивных влечений, где инстинктивные процессы влечений, с которыми мы имеем дело в нашей психоаналитической работе, находятся на одном уровне, а общее биологическое происхождение инстинкта смерти, применение теории либидо в отношении клеток друг к другу, и т.д., находятся на другом уровне. В то время как, несомненно, существуют отношения между более широким и более узким принципом реальности, тем не менее, на данной стадии исследования представляется целесообразным каждый раз указывать уровень рассуждения во избежание неправильного понимания. В данном месте мне хотелось бы процитировать утверждение Фрейда, которое может поддержать развиваемую здесь точку зрения: “Как высшее развитие, так и инволюция вполне могут быть последствиями адаптации к давлению внешних сил; и в обоих случаях роль, играемая инстинктами, может быть сведена к задержке (в форме внутреннего источника удовольствия) обязательной модификации” (1920, с.41).
Мы видели, что переход принципа удовольствия в принцип реальности — в более узком смысле — предполагает определенный уровень развития эго. Обязательно возникнут сомнения относительно обобщения таких соображений, потому что, хотя психоанализ, рассматривая филогенез, с готовностью приписывает главную и даже первичную роль влиянию внешнего мира — “жизненным нуждам” — в образовании и функционировании органов, в целом он невысокого мнения относительно врожденных адаптивных способностей индивида как гарантий успешных отношений со средой и подчинения ее своему господству. (Я не буду обсуждать здесь глубокомысленный и последовательный в своем подходе “биоанализ” Ференци (1924); в общем, я согласен с недавно высказанной критикой Бернфельда (1937).) Наше длительное отрицание этого фактора обусловлено частично отсутствием возможностей его рассмотрения, и частично тому факту, что аспект инстинктивных сил психических процессов приковал наше внимание намного раньше, чем аспект эго. Методологическая заметка: концепция адаптации (как процесса), вероятно, возникла как обобщение из наблюдений индивидуальных человеческих адаптивных деятельностей, и поэтому, когда была применена к онтогенезу адаптационных процессов, она меньше загружена гипотезами, чем когда применяется к филогенезу.
Мы знаем, что по Фрейду развитие вертикального положения имело решающее влияние на судьбы инстинктивных влечений человека. Почему бы нам теперь — имея в виду отличия между онтогенетическими и филогенетическими ситуациями — также не предложить сходного взаимоотношения между адаптацией и инстинктивным влечением в онтогенезе? Ни одно инстинктивное влечение у человека не гарантирует адаптации само по себе и без связи с другими явлениями, однако, в среднем весь ансамбль инстинктивных влечений, функций эго и принципов регуляции при встрече со среднеожидаемыми условиями среды имеет выживательную ценность. Из этих элементов функция аппаратов эго, о чем мы скажем позднее — “объективно” самая целенаправленная. Утверждение о том, что внешний мир “принуждает” организм адаптироваться, может быть поддержано, лишь если принять за данное человеческие потенциальные возможности и тенденции к выживанию. (Рассмотрение филогенетического вопроса относительно роли естественного отбора, или вопроса о роли в нем “адаптивной активности”, не входит в наш круг проблем.)
Упомянутые функции всех психических и физических аппаратов эго могут становиться вторичными источниками удовольствия. Это, несомненно, “компенсация” в более широком смысле (ср. Тауск, 1913). Возможности аппаратов свободной от конфликтов Эго-сферы, по-видимому, в любом случае играют важную роль в адаптации к внешнему миру, так как открытие таких новых источников удовольствия ускоряет развитие эго. (Смотрите обсуждение удовольствия в функционировании ниже.) Давайте вначале рассмотрим соматические процессы созревания: так же как фазы развития либидо зависят от процессов соматического созревания (например, анально-садистская фаза развивается “очевидно в связи с прорезыванием зубов, укреплением мускулатуры и контролем над сфинктером” (Фрейд, 1932, с.135)), так и развитие эго также связано с соматическим созреванием определенных аппаратов. Я обязательно скажу об этом больше в дальнейшем. Потенциальные возможности удовольствия, предоставляемые на разных уровнях развития со стороны эго, его функций и его аппаратов, играют огромную роль для стабильности организации эго, его эффективности и вида, и степени его функционирования (синтез, защита, ассимиляция, способность к обучению и т.д.). Однако мы знаем, что сексуализация деятельности эго может приводить к их торможению; и что целостность определенных сексуальных функций (генитальных функций) вполне является гарантией против столкновения либидиональных с утилитарными функциями. То, что за этим последует — характеристика и качественная дифференциация различных категорий переживаний удовольствия — непростая задача. Во-первых, те чувства удовольствия, которые имеют сильные соматические отражения (в основном сексуальные), могут отличаться от качеств удовольствия, запрещенных в направлении цели, сублимированных действий. Но даже они могут подразделяться дальше, как в классификации Шелера (1927): сенсорные чувства или переживаемые чувства; чистые психические чувства (чистые восприятия себя); психические чувства (личностные чувства)12.
Предположение о том, то все реакции на внешний мир являются процессами адаптации, увеличит неопределенность этой концепции; тем не менее следует предпринять попытку повторного исследования эволюции эго с токи зрения адаптации. Мы действительно приписываем разновидность эго также и животным (Фрейд, 1915b, с.121). Животное находится в контакте с внешним миром посредством своих органов чувств и эффекторов, оно развивает “мир восприятий” (“Merkwelt”), “мир действия” (“Mirkwelt”), и посредством “использования регулятивных функций” животное также создает “внутренний мир” (Уехскюдд, 1920). Но мы не можем говорить в отношении животных о таком разделении на эго и ид, которое существует у взрослого человека. Сам тот факт, что концепция инстинктов в отношении к низшим животным является намного более всеобъемлющей, чем концепция инстинктивных влечений в отношении к человеку, препятствует такому разделению. Возможно и даже вероятно, что именно эта более резкая дифференциация эго и ид — более четкое разделение труда между ними — у взрослых людей, которые, с одной стороны, обеспечивают лучшую, более гибкую связь с внешним миром, а с другой стороны, увеличивает отчуждением ид от реальности13. У животных ни одна из этих двух организаций не является столь гибко связанной с, или столь отчужденной от, реальности. Возможно, мы можем предположить, что принцип удовольствия в среднем более тесно связан с сохранением себя и вида у животного, чем у человека. Предположение о том, что жизнь низших организмов регулируется одним лишь принципом удовольствия (или принципом нирваны) — в той форме, в которой оно обычно утверждается — определенно не состоятельно, но оно становится более правдоподобным, если мы предположим, что у низших животных взаимоотношения с реальностью обеспечивают паттерны для целей и средств получения удовольствия в большей степени, чем они делают это у человека. В этой области мы должны быть особенно осторожными в выведении филогенетических умозаключений из наблюдений, сделанных над человеческим дитем.
Новорожденный младенец не целиком является слепым исполнителем влечений; он обладает врожденными аппаратами (перцептуальными и защитными механизмами), которые соответствующим образом выполняют часть тех функций, которые после дифференциации эго и ид мы приписываем эго. Существует состояние адаптивности, прежде чем начинаются намеренные процессы адаптации. Уже упоминались особо ограниченный перечень инстинктов у человека14, и та громадная свобода, которую это позволяет для обучения; но мы не можем предположить, что регулирующие факторы и их отношение к внешнему миру начинают функционировать, лишь когда эго полностью развилось. Даже защиты, хотя и не в обычном и в более узком смысле, уже существуют на уровне инстинктов15. Развитие эго является дифференциацией, в которой эти примитивные регулирующие факторы все в большей мере заменяются или дополняются более эффективными регуляциями эго. То, что первоначально было фиксировано за инстинктами, может впоследствии осуществляться на службе и посредством эго, хотя, естественно, новые регуляции также будут возникать в ходе развития эго и ид. Дифференциация прогрессирует не только посредством создания новых аппаратов для того, чтобы справляться с новыми требованиями и задачами, но также и главным образом посредством того, что новые аппараты принимают на себя, на более высоком уровне, функции, которые первоначально выполнялись более примитивными средствами. В дополнение к сказанному, я упомяну последствие этого: когда превосходящие по классу аппараты блокированы или расстроены, не возникает никакой чистой формы предшествующей стадии развития. Так идут дела в органической сфере и — хотя вследствие хорошо известных причин в меньшей степени (сравни Фрейд, 1930) — также и в психологической сфере.
Мы обычно предполагаем, что психическое развитие определяется как инстинктивными влечениями, так и воздействиями окружающей среды, и что это справедливо также для развития эго (специфического органа адаптации), то есть обучения способам удовлетворять и контролировать инстинктивные влечения. Но мы не должны забывать, что состав влечений индивида не является его единственной врожденной оснасткой, то есть не является единственной данной с точки зрения онтогенетических соображений. Человеческий индивид при рождении имеет аппараты, которые служат для овладения внешним миром. Они созревают в ходе развития16. Позднее мы будем более детально обсуждать эти аппараты и их роль в качестве независимого фактора в развитии. (Часть проясняющих идей Бэлли (1933) относительно подвижности и эволюции и исследования М.Лёуи (1928) о зависимости развития эго от подвижности уместны в данной связи). Кроме того, человеческий индивид обладает при рождении еще не исследованным набором психических предрасположений, заключающих в себя конституционные факторы, важные для развития эго; например, согласно Бриэрли (1936), индивидуальные отличия в толерантности к тревожности определяются таким конституционным фактором. Прогрессивное научение эго в ходе развития выносить тревожности и напряжения пространно изучались психологией эго. Анна Фрейд, английская школа и Феничел представили много накопленного опытного и мыслительного материала относительно развития и функции целей и защитных механизмов эго, которые я не могу здесь детально обсуждать. Я хочу лишь подчеркнуть неоднократно подчеркиваемый мной момент, что защитные механизмы могут одновременно служить как контролю инстинктивного влечения, так и адаптации к внешнему миру (примером этого является “идентификация с агрессором” Анны Фрейд). Мы наблюдаем при каждом изменении, что эго одновременно осуществляет адаптацию, запрет и синтез. (Очевидна знакомая аналогия с определенными частями центральной нервной системы, но она очень мало может помочь).
Строго говоря, нормальное новорожденное человеческое дитя и его среднеожидаемое окружение адаптируются друг к другу с самого первого момента. То, что никакой младенец не сможет уцелеть при определенных нетипичных (не ожидаемых в среднем) условиях, и что травмы определенно является неотъемлемой частью типичного развития, не противоречит этому предположению. Данное взаимоотношение является, однако, в основном, состоянием адаптированности (как для настоящего, так и для будущего, как мы вскоре увидим), и процессы адаптации в более узком смысле этого слова еще не играют почти никакой роли. В этом смысле индивид имеет взаимосвязь с внешним миром с самого начала. Новорожденный находится в тесном контакте с окружающей средой не только вследствие его потребности в продолжительной заботе, но также по причине его реакций на стимулы окружающей среды; хотя, конечно, эти реакции часто не сразу специфически адаптированы. Первые признаки интенциональности появляются около третьего месяца жизни и характеризуют критическую фазу развития, но подлинное объектное понимание наглядно проявляется лишь около пятого или шестого месяца, и не завершается даже в возрасте одного года (ср. Булер, 1928). Нам кое-что известно о роли потребностей ребенка в оказании воздействия и направлении развития феноменов намерения, и я не буду обсуждать здесь данный момент. Но мы не должны предполагать из того факта, что ребенок и окружающая его среда с самого начала взаимодействует, что ребенок с самого начала психологически направлен на объект как на объект. Утверждения М.Балинта (1937), а также других исследователей относительно первичного объекта любви, вряд ли могут быть совместимы с этими легко поддающимися проверке полученными данными. Балинт полагал, что неправомерно использовать “то обстоятельство, что переживание не является осознаваемым, в качестве доказательства против его психического существования”. В целом, это определение верно. Однако, методология предупреждает нас, что в области, которая более доступна прямому наблюдению, чем реконструкции из психоанализа взрослых, мы должны избегать высказывания предположений, которые приходят в конфликт с наблюдениями поведения. Для дальнейшего обсуждения этих и других проблем раннего развития эго, я должен отослать вас к Феничелу (1937b) и Балинту (1937), так как я лишь затронул их здесь.
Известно, что структурное развитие у индивида служит адаптации. Это справедливо по определению вследствие дифференциации эго и ид, но это также справедливо для тех идентификаций, которые создают суперэго, где взаимосвязь между тем, что является достижением, а что — расстройством в адаптации, особенно ясна. Если Радо (1925) предпочел говорить о “влечении совести”, мы, в свою очередь, должны подчеркнуть, что такое “влечение” также обладает адаптивной функцией. Суперэго не только находится в резком контрасте с эго и ид; оно также “в некоторой степени является идеальным прототипом, к которому стремятся все усилия эго, примирением его множественных вассальных зависимостей” (Фрейд, 1924, с.253); кроме того, это — результат адаптации, которых содействует синтезу (ср. Нанберг, 1930). Однако, нам известно, что развитие структуры также увеличивает неустойчивость психического аппарата, и поэтому мы должны ожидать временных (а иногда длительных) феноменов разрушения дифференциации. В свою очередь, дифференциации в эго также создают специфические условия для адаптации: формы адаптации зависят, среди других вещей, от психического уровня, и от богатства, размаха и дифференциации внутреннего мира. Эта дифференциация внутри эго приводит к оптимальной адаптации и синтезу, лишь если эго является сильным и может использовать ее свободно; тем не менее дифференциация играет независимую роль среди процессов адаптации. Дифференциации противодействует тенденция к замкнутому миру, которая может быть либо выражением синтетической функции в нашем рассудке (ср. Анализ Нанберга (1930) потребности в причинности), либо регрессией к более ранним эволюционным стадиям “взаимной принадлежности”, к чувству единства с объектом, к первичному нарциссическому состоянию (Радо, 1925; Х.Дойч, 1927; и другие). Даже эта регрессивная тенденция может при определенных условиях служить адаптации. Например, согласно Э.Шарпу (1935), мышление в “чистой науке” включает в себя тенденцию реституции. Само собой разумеется, что мышление, и в особенности причинное мышление, предполагает не только синтез и взаимоприспособление, но также дифференциацию. Мы имеем здесь дело с сосуществованием дифференциации и интеграции (ср. Вернер, 1929), обычным в биологии. Развитие этой функции дифференциации находит психологическое выражение не только в становлении психических инстанций, но также в проверке реальности, в суждении, в расширении мира восприятия и действия, в отделении восприятия от представления, познания от аффекта, и т.д. Равновесие двух этих функций может быть нарушено, например, преждевременным развитием дифференциации, относительным замедлением синтеза. Когда мы говорим о преждевременности развития эго, мы часто имеем в виду преждевременное развитие этих процессов дифференциации. Дифференциация должна быть осознана, совместно с синтезом, в качестве важной функции эго. Недавняя лекция Шпица (1936) о дифференциации интеграции уместна в этой связи. Так как мы некоторым образом связываем синтетическую функцию эго с либидо (наша концепция этой взаимосвязи не важна здесь), уместно предположить аналогичное взаимоотношение между дифференциацией и деструкцией, в особенности после недавних умозаключений Фрейда (1937) относительно роли свободной агрессии в психической жизни. И опять, я не могу здесь обсуждать ни хорошо известные, ни возможные взаимоотношения между этими эволюционными процессами и инстинктивными влечениями.
Мы уже упоминали, что достижения адаптации могут превращаться в расстройства адаптации. Мы знаем, например, что не все люди могут выносить полного согласия с внешним миром и его требованиями (например, социальными требованиями); их синтетическая функция, так сказать, не может идти в ногу с требованиями внешнего мира. Нам также известно, что невротический симптом тоже является попыткой адаптации, хотя и безуспешной. Такие противоречия очевидно является необходимыми сопутствующими обстоятельствами биологической эволюции. В этой связи Фрейд (1937) цитирует Гете: “Разум становится безумием, доброта причиняет боль”. Неудивительно, что многие биологические процессы, служащие сами по себе определенной цели, также оказывают пагубные побочные воздействия на организм. Процессы адаптации являются, прежде всего, целенаправленными лишь для определенной области эволюционных ситуаций; кроме того, они включают в себя внутренние самолимитирующие факторы, которые могут быть, а могут не быть, адаптивными. Одноклеточные организмы, когда они предоставлены сами себе, в конечном счете разрушаются продуктами своего обмена веществ. Помнится, Фрейд (1920) упомянул этот факт при обсуждении инстинкта смерти. И обратно, адаптационные расстройства могут обращаться в адаптационные достижения, когда прорабатываются должным образом. Нормальное развитие включает в себя типичные конфликты, а с ними возможность адаптационных расстройств17. Даже хотя понятие психического здоровья необходимо должно оставаться смутным, Вэлдер в недавней дискуссии справедливо сказал, что психическое здоровье не может считаться продуктом случая. Одной из его предпосылок является готовность к средне ожидаемым ситуациям окружающей среды, и к средне ожидаемым внутренним конфликтам.
Я полагаю, что нам будет легко принять идею о том, что функции эго, вдобавок к их координации, также обладают ранговым порядком. Э.Вейсс (1937), например, говорил о поверхностных и более глубоких слоях защиты, но этот ранговый порядок не обязан совпадать с ранговым порядком функции эго с точки зрения их биологической целенаправленности. Мы видели, например, что приспосабливание, синтетическая функция, должно быть превосходящим по классу перед регуляцией со стороны внешнего мира. Позднее мы увидим, что имеют место также рациональные регуляции на более высоком и более высоком уровнях (некоторыми из них являются такие понятия, как смышленость, объективация, причинное мышление и взаимоотношения средств и цели).
Даже различные аспекты синтетической функции имеют различную степень биологической значимости. Большой шаг в человеческом развитии отделяет примитивные синтетические регуляции, которые действуют при формировании суперэго, от тех синтетических достижений, которые являются нашими целями в психоаналитическом лечении. То же самое справедливо также относительно функции дифференциации. Психоаналитическая терапия может изменять основу этого рангового порядка, стимулируя новое разделение труда: например, эго может принимать на себя управление делами, которое ранее осуществлялось другими инстанциями. Многое все еще неясно в этих вопросах, и будет оставаться неясным до тех пор, пока не будет понято развитие функций свободной от конфликтов эго сферы. Это в особенности справедливо для психологии психозов (для шизофрении, а также для так называемых органических психозов). Однако то, что нам уже известно, так это то, что на стабильность и эффективность индивида несомненно влияют целенаправленная координация и ранговый порядок функций — с точки зрения адаптации, дифференциации и синтеза — внутри эго, а не только пластичность или сила инстинктивного влечения, и терпимость к напряжению и т.д., с точки зрения которых обычно определяется сила эго. Вполне сообразно с этими соображениями говорить о приоритете регуляции посредством интеллекта. Здесь будет уместно обсуждение понятия целенаправленности, но я не могу начинать его сейчас.
В ходе эволюции, описанной здесь как процесс прогрессивной “интернализации”, возникает центральный регулирующий фактор, обычно называемый “внутренним миром”, который находится между рецепторами и эффекторами. Мы знаем, что у взрослых людей это один из регулятивных факторов эго. Широта субъективного мира, степень чувствительности к опыту и т.д., отражают индивидуальные отличия в данном факторе. Здесь, однако, нас интересует не внутренний мир как таковой, а скорее, его роль в объективных функциональных отношениях.
Фрейд (1920) разъяснил нам важное значение “стимульного барьера”, который позволяет передачу “лишь фрагмента первоначальной [стимульной] интенсивности” (с.27) внутри организма. Но вначале нет никакого стимульного барьера против инстинктивных влечений, и поэтому смещения стимуляции влечения более важны в психической экономике, чем смещения внешних стимуляций. По этой причине биологические функции внутреннего мира (и его связи с окружающей средой) легко расстраиваются инстинктивными влечениями. Эта близость внутреннего мира инстинктивным влечениям имеет, однако, также и положительное значение для адаптации. Картина внешнего мира для животного становится уже или шире, когда требования его инстинктов возрастают, или ослабевают, ее центр сдвигается в соответствии с тем, испытывает ли животное голод, жару и т.д., к тем элементам, которые непосредственно связаны с удовлетворением инстинкта. У человека это преимущество нейтрализуется двусмысленными отношениями между инстинктивным влечением и биологической полезностью, но сам этот факт повышает значимость обоснования регуляций.
Биологическая полезность внутреннего мира в адаптации, в дифференциации и в синтезе становится очевидной даже при беглом взгляде на биологическую значимость мыслительных процессов. Восприятие, память, воображение, мышление и действие — релевантные факторы в этой связи. (Относительно биологической значимости воображения смотри К.Бюлера, 1930). Внутренний мир и его функции делают возможным процесс адаптации, который состоит из двух шагов: ухода от внешнего мира и возвращения к нему с улучшенной способностью взаимодействия. Тот факт, что к целям приближаются не прямо, а через дополнительные окольные пути (средства), является решающим шагом в эволюции. Этот отход от реальности для лучшего господства над ней, с которым мы будем часто сталкиваться, не идентичен с “регрессивной адаптацией” (в генетическом смысле), которую мы обсуждали выше. Развитие сознания не полностью совпадает с развитием внутреннего мира. Фрейд подчеркивал социальную важность сознания. Возможно, В.Стерн (1914) прав, когда высказывает предположение, что сознание возникает как выражение конфликтов (Замечание Анны Фрейд [1936, с.179], что инстинктивная опасность делает человека смышленым, также может быть уместно здесь).
Мир мысли и мир перцепции — оба из которых находятся среди регулирующих факторов и являются элементами того “адаптационного процесса, который состоит в отходе с целью достижения господства над ситуацией — не всегда должны совпадать. Перцепция и воображение ориентируют нас с помощью пространственно-временных образов. Мышление освобождает нас от непосредственно данной перцептуальной ситуации (память и воображение, конечно, этому препятствуют), и в своей высшей форме — в точной науке — стремится исключить все образы и качества из своего мира. Психоанализ стал первой психологией, предпринявшей серьезную попытку редукции качеств сознания. Все же образы действительно играют во многих ситуациях регулятивную роль в человеческом действии. Оба этих мира имеют специфическое отношение к действию: не одна только мысль предполагает тенденцию к действию, но также и образ, хотя и примитивную (ср. Шилдер, 1924).
Давайте теперь более подробно рассмотрим отношения между функцией мышления, этого главного представителя процесса интернализации, и задачами адаптации, синтеза и дифференциации. В этой связи нам прийдется игнорировать многое из того, что нам известно относительно мышления — например, что оно энергетически заряжено десексуализированными либидо, его предполагаемое отношение к инстинкту смерти, его роль в качестве помощника (рационализация) или оппонента ид, его зависимость от условий катексической заряженности, ускорение его работы или запрет на его деятельность со стороны суперэго, влечений и аффективных процессов и т.д. Мы ожидаем, что психоанализ психозов позволит нам заполнить пробел между всеми этими факторами и теми, которые будут здесь рассматриваться.
Фрейд утверждает, что эго, посредством интерполяции мыслительных процессов, достигает задержки моторной разрядки. Этот процесс является частью уже обсуждавшейся общей эволюции, а именно, что чем более организм дифференцирован, тем более независим он становится то непосредственной стимуляции окружающей среды. Фрейд также описывает мышление как экспериментальное действие, использующее малые количества энергии и посредством этого проясняет как его биологическую функцию, так и его отношение к действию. Представляется, что у высших организмов ориентировочная активность все в большей мере перемещается внутрь организма, и более не предстает в форме моторного действия, направленного на внешний мир. С этим продвижением в эволюции человеческий интеллект достиг таких высот, что дает возможность человеку, чья соматическая оснастка ничем особым не выделяется, господствовать над окружающей средой.
Интеллект приводит к громадному расширению и дифференциации возможностей реакции и подвергает реакции селекции и контролю. Причинное мышление (в отношении к восприятию времени и пространства), создание и использование взаимоотношений между средствами и целью, и особенности обращение мышления на собственную персону, освободили индивида от необходимости реагировать на непосредственный стимул. Интеллект понимает и изобретает, и возможно, его функцией является более постановка, чем решение проблем (Делакруа, 1936); он решает, примет ли индивид событие таким, как оно есть, или изменит его своим вмешательством (аллопластическая адаптация); он пытается контролировать и направлять повторяющийся характер инстинктов и инстинктивных влечений; он создает адекватные потребности, обращает средства в цели и наоборот. Здесь мы не всегда можем выделить различные функции интеллекта (понимание, суждение, рассуждение и т.д.), хотя позднее мы сможем кое-что сказать на этот счет; мы также не можем обсуждать их развитие, их отношение к перцепции (как при проверке реальности), к языку и т.д.
Ясно, что вся эта широкая область функций относится к эго. Однако, я не решаюсь приравнять ее — как делают некоторые — с эго. Интеллект имеет несколько дефиниций. Согласно В.Стерну это “общая способность справляться с новыми требованиями посредством целенаправленного использования мышления”, и другие авторы также подчеркивают его биологическую функцию и адаптивный характер. Тем не менее, было бы грубой ошибкой предполагать, что адаптивность человека пропорциональна его интеллекту (ср. Германн[1920], который сделал много ценных вкладов в психоаналитическую теорию мыслительных процессов. Другие исследователи утверждали, что такие биологические соображения не объясняют природу интеллекта, а только пользу, которую от него получаем. Этой точке зрения, в свою очередь, противостояла аргументация — смотрите, например, Клапаред (1924) — что исследование функции может обогащать наше понимание структуры. Психоанализ обильно использовал этот аргумент в своей области и поэтому — по моему мнению также должен допустить его здесь. Кроме того, мы не касаемся здесь филогенетической проблемы — возникает или нет интеллект от адаптации — но при этом факте, что он существует, он служит адаптации. В любом случае, возникновение интеллекта является решающим шагом в развитии целенаправленного поведения. Стадия этого развития, говорит К.Бюлер (1930), являются инстинкт, привычка и интеллект. Даже наше краткое представление показывает, что интеллект выполняет, частично, задачи, которые на более ранних стадиях выполнялись другими средствами, и, частично, вводит новые функции. Такая артикуляция форм поведения на стадии не предполагает резких разделительных линий: даже инстинктивные действия показывают адаптивные изменения и не являются абсолютно ригидными. Мак-Дугалл (1933) фактически утверждает, что всякое поведение и всякие психические процессы являются одновременно как инстинктивными, так и разумными. Однако большая пластичность интеллекта и его превосходство в овладении новыми ситуациями остается фактом - несмотря на некоторые возможные оговорки.
Определенные школы философии также приписывают важную роль биологической функции мышления и его адаптационно-помогающему отношению к действию, но их точка зрения на взаимоотношение между “истинным” знанием и его биологической ценностью отлична от представленной здесь. Прагматизм, например, не считает само собой разумеющимся, что согласие с реальностью является критерием валидности определенных утверждений, и что эффективное мышление является основой для способствующих выживанию действий, но - в определенном смысле — утверждает обратное: “человек, когда он следует признанной истине в своих действиях, имеет успех, потому что первоначально эта “истина” была порождена успехом его действия”, — говорит Зиммель (1922) в одном из своих ранних исследований. Таким образом, он выводит истину и ложь — и концепцию истины в целом — из адаптивной функции мышления. Эта точка зрения определенно поднимает проблему для биологической эпистемологии, но является лишь периферийной для наших проблем, к которым мы теперь вернемся.
Функции интеллекта представляются, как правило, в ином свете в ходе психоанализа, чем в этой попытке изолировать их. В целом, у нас нет оснований для отделения интеллекта от сети взаимоотношений в жизни индивида. Мы рассматриваем как типические, так и индивидуальные перемены инстинктивных влечений в качестве потенциалов и ограничений для знания; мы считаем интеллектуальные достижения одновременно и как орудия решения конфликта, и как орудия рационализации, и рассматриваем их в связи с требованиями внешнего мира и суперэго, и, конечно, в их взаимодействии с другими функциями эго. Анализ внутренних запретов, неврозов, и в особенности психозов, познакомил нас со всеми степенями расстройства различных функций интеллекта; и хотя тяжелые степени расстройства случаются только в психозах, более мягкие, по большей части временные и обратимые, формы расстройств часто имеют место при других психических заболеваниях. Каждая из упомянутых функций может быть нарушена: селективный контроль, временная перспектива, проверка реальности, овеществление, абстракция, способность к отсрочке (Старке, 1935), и так далее. Специфическая неудача адаптации соответствует расстройству каждой из этих функций.
Позвольте мне, отклоняясь от темы, сказать несколько слов о природе мышления в психоаналитической ситуации, в которой главным объектом рассмотрения является сам субъект. Поскольку субъект всегда является средством действия, даже когда он становится объектом действия, мышление, по существу, выполняет ту же самую функцию в психоаналитической ситуации, что и в направлении внешнего мира. Психоаналитическая работа показывает, что глубинное понимание чьего-либо поведения зависит от ассимиляции бессознательных наклонностей (как эго, так и ид). Нанберг (1937) убедительно показал, что синтетическая функция эго направляет эти процессы ассимиляции. Защиты (типично) не только утверждают мысли, образы и инстинктивные влечения вне сознания, но также препятствуют их ассимиляции посредством мышления. Когда продолжается сопротивление защитных процессов, тогда психические элементы, против которых было направлено сопротивление, и определенные связи этих элементов, становятся доступными воспоминанию и реконструкции. Интерпретации не только помогают восстановить закрытый материал, но должны также устанавливать правильные причинные отношения, то есть, причины, диапазон влияния и эффективность этих переживаний в отношении к другим элементам. Я подчеркиваю это здесь, потому что теоретическое исследование интерпретации часто ограничивается теми случаями, которые связаны с появлением воспоминаний или соответствующими реконструкциями. Но для теории интерпретации даже более важны те случаи, в которых устанавливаются причинные связи элементов и критерии для этих связей. Мы не можем предположить, что пути, по которым дети связывают свой опыт и которые позднее становятся сознательными в ходе психоанализа, могут удовлетворять требованиям зрелого эго, не говоря уже о требованиях суждения, которое было обострено психоаналитическими средствами мышления. Это справедливо в целом, а не только по отношению к защите посредством изоляции. Простое воспроизведение воспоминаний ы психоанализе может, поэтому, лишь частично исправить отсутствие связи или некорректную связь элементов18. Здесь вступает в игру дополнительный процесс, который справедливо может быть описан как научный процесс. Он открывает (а не открывает заново), согласно общим правилам научного мышления, правильные взаимоотношения элементов между собой. Здесь теория интерпретации касается теории умственных связей, и в особенности отличия между смысловыми связями19 и причинными связями (сравните Гартманн, 1927). Я определенно не согласен с часто высказываемой идеей о том, что бессознательному, по существу, “все это известно”, и что задача заключается лишь в том, чтобы сделать это знание сознательным, устраняя защиту.
Инфантильные амнезии и забывание людьми опыта психоанализа после его завершения обильно демонстрируют, что здоровые люди также склонны скрывать свою умственную жизнь от самих себя. Мы знаем, что это может, но не обязательно, стать причиной расстройства. Самообман может иметь место вследствие неправильного самовосприятия или мышления. В целом, мы используем термин самообман лишь когда субъект становится предметом самопознания, а не когда он просто рассматривается как познающий субъект. Имеют место как типические, так и индивидуальные самообманы. Каждый случай самообмана также сопровождается неправильным суждением о внешнем мире. Психоанализ систематизировал и может исцелять эти самообманы. И действительно, значительная часть психоанализа может быть описана как теория самообманов и неправильных суждений о внешнем мире. В ходе психоаналитического процесса человек учится смотреть в лицо собственному психическому содержанию как объекту опыта и осмысления, и видеть в нем части причинной сети. Таким образом, психоанализ является наивысшим развитием мышления, направленным на внутреннюю жизнь, так как он исправляет и регулирует адаптацию и приспособление (со всеми биологически значимыми последствиями для индивида, которое это подразумевает).
Теперь мы на пути, который ведет от общих взаимоотношений между мышлением и адаптацией к проблеме рационального действия, и некоторое время будем его придерживаться. Мое необходимо схематичное представление будет особенно неполным перед лицом столпотворения проблем, с которыми мы здесь сталкиваемся20. В психоанализе мы часто говорим о рациональном поведении: как противоположности невротическому поведению, как измерительному средству нормальности, как цели терапевтических усилий, как ориентиру в образовании и т.д. Так как мы также используем понятие адаптивного поведения в качестве такой же цели и измерительного средства, его отношение к рациональному действию становится для нас важным.
Мы только что говорили о биологической функции мышления, и посчитали само собой разумеющимся, что необходимо знать, ассимилировать и целенаправленно воздействовать на реальность. Мы не разделяем недуга нашего времени, характеризуемого страхом, что избыток интеллекта и знания ухудшит и лишит естественности отношения человека к миру. Для нас это самообман: ни в один период истории не было пагубного избытка знания или интеллекта. Нам не по пути с теми, кто рассматривает ум как “врага души” (Клэйгс, 1929). Развитие цивилизации всегда сопровождалось оркестром голосом, выражающих страх, что жизнь может пострадать от роста интеллекта, и в наше время они особенно агрессивны.
Я высказал эти замечания, чтобы предупредить неправильное понимание дискуссии взаимоотношения между рациональным действием, адаптацией и синтезом, которая здесь последует. Мы должны признать, что знание, рассматриваемое в биологическом контексте проблемы адаптации, не может быть целью само по себе. Знание реальности должно быть подчинено адаптации к реальности, так же как мы подчинили адаптацию взаимоприспособлению. Знание реальности не может быть приравнено адаптации к реальности; их взаимоотношение должно быть исследовано. Из обсуждавшихся выше взаимоотношений между мышлением и окружающей средой не следует, что максимальная рациональность является также оптимальной адаптацией и взаимным приспособлением. Когда мы говорим, что мысль или система мыслей “синтонична реальности”, мы можем иметь в виду две разные вещи: во-первых, что теоретическое содержание этих мыслей истинное (то есть соответствует реальности); во-вторых, что перевод этих мыслей в социальное действие ведет к адаптированному поведению. Ясно, что второе значение имеет большую и более немедленную биологическую важность. Таким образом, мы не должны судить о том, является ли или нет действие синтоничным реальности, отталкиваясь от единственного критерия, что оно основано на хорошем понимании реальности. Такой узкий взгляд на термин “синтоничный реальности” подорвал бы центральную и особую роль действия, и переоценил бы значимость понимания. Действие, основанное на хорошем понимании, может иметь социальные последствия, которые никоим образом не “содействуют выживанию”. Существует бессчетное множество экономических и социальных примеров этого. Успехи науки - в особенности в областях, имеющих отношение к проблемам личности — часто вначале приводят к дезориентации, для преодоления которой требуется время. Судьба истин, открываемых, так сказать, преждевременно, известна всем; с ними происходит то же, что и с преждевременно даваемыми сексуальными объяснениями (смотрите Фрейд, 1937). Но в то время как даже эти забытые объяснения могут оказывать позитивное воздействие на индивидуальную адаптацию, их исторический дубликат часто имел менее благоприятную сторону. Здесь мы можем даже говорить о резком контрасте между адаптацией индивида и рода.
Знание ограничено существованием и местом. Лафорг (1937) говорит об “относительности реальности”, имея в виду не только фактически существующую зависимость индивидуального и коллективного мышления от развития эго, но также биологическую целенаправленность этой координации. В свою очередь, однако, если мы рассматриваем различные мыслительные формы и повсеместно разделяемые взгляды как последовательные шаги в процессе адаптации, тогда мы уже приписываем определенную “объективность” той реальности, к которой индивиды и люди совершают свои адаптации.
Термин “рациональный” имеет много значений, но мы будем обсуждать лишь те аспекты рационального действия, которые имеют прямое отношение к нашей проблеме. Рациональное действие имеет цели и средства. Здесь нас особенно интересуют те два типа действия, которые Макс Вебер (1921) выделял как “рационально ценностные”. Согласно Веберу, “действие человека рационально целевое, если он рассматривает цели, средства и побочные следствия, а также различные возможные цели относительно друг друга”. Если человек действует сообразно этическим, эстетическим, религиозным убеждениям, не принимая во внимание предвидимые последствия, тогда его действие является чисто рационально ценностным: “Рационально ценностное действие (в наших терминах) всегда является действием в соответствии с “заповедями или требованиями”, которым, по мнению действующего лица, он должен следовать”. Отличие Вебера очевидно аналогично знакомому различию между действием на службе эго и действием на службе суперэго. Но давайте добавим , это не абсолютное противопоставление: эго может принимать и санкционировать требования суперэго.
Цели действия не являются рациональными в обычном смысле, если они не являются частичными целями в более широком комплексе средств и целей. То есть, только выбор подходящих средств для данной цели может быть назван рациональным. Этот факт часто упускается из виду, например, когда перспектива сужается до интересов эго, и, таким образом, то, что может быть названо рациональным эгоизмом, бесспорно принимается за основное человеческое отношение; или, в более общем виде, всегда, когда какая-либо цель “считается сама собой разумеющейся”, то теряется из виду ее целевой характер. Мы, напротив, подчеркиваем сложность человеческих потребностей и требований, и широкий спектр целей, которые могут быть приняты в качестве нормальных. Таким образом в том, что мы будем называть рациональным поведением, цели — эти ориентиры действия — принимаются как данные, а вопрос заключается единственно в том, каковы подходящие средства их достижения. Когда мы говорим о “разумных целях”, под “разумным” мы имеем в виду нечто вполне отличное от того, что мы здесь называем “рациональным”. Если бы мы продолжили эту цепь мыслей, она привела бы нас к проблеме ценностей. Однако то, что интересует нас здесь, так это то, что хотя определенное действие несомненно может служить внутри этих границ в качестве измерительного эталона, оно, очевидно, очень мало говорит об общем душевном состоянии человека, так как судит о действии лишь с точки зрения взаимоотношений целей и средств.
Нам также прийдется признать, что сфера строго рационального действия гораздо уже, чем предполагают некоторые из нас: мы направляем наши действия, предвидя последовательность событий, но в решающих областях жизни мы лишь очень редко можем прогнозировать с научной уверенностью. И действительно, наука часто не может даже сказать нам, каковы “наилучшие технические средства” для данной цели. Между тем, действие — по крайней мере частично — остается вопросом иррационального решения; то есть, даже если мы полностью прогнозируем аффективное действие, поведение человека направляется не только его рациональными мотивами, но также привычками, передаваемыми из поколения в поколение принципами, самоочевидными суждениями, основанными на традициях, и тому подобному. Несмотря на огромную биологическую значимость, которую мы приписываем интеллекту, мы не можем отрицать, что этот другой путь часто столь же успешен. Книга Лафорса (1937) содержит схожие соображения, показывающие, что в адаптивных достижениях индивида роль высоко дифференцированных рациональных функций не является ни общей, ни абсолютной.
Неудача осознания ограниченной роли интеллекта во всей личности временами приводила к описанию целиком рационального человека (в только что определенном и узком смысле) в качестве идеала, образца здоровья. Этот идеал напоминает те карикатурные концепции психического здоровья, с которыми мы сталкиваемся у наших пациентов в ходе анализа. Так как все те сравнительно стабильные формы реакции, которые мы называем чертами характера, включают в себя иррациональные элементы — вполне отдельно от решений относительно средств и целей, которые они могут подразумевать — этот идеал рационального человека является идеалом “человека без качеств” (если позволительно использовать название широко известного романа [Мусил, 1930,1932] в ином смысле этого слова.) Опыт показывает, что здоровый и проанализированный человек далек от такого “идеала”. Если мы вспомним, что говорили выше о синтезе и ранговом порядке, то прийдем к совершенно иной картине: оптимальная роль обдумывания средств и целей в адаптации определяется зрелостью, силой и структурой эго.
Почему же эта картина столь искажена? Потому что в ней особенная способность заняла место всех других ментальных функций. Картина становится гораздо человечнее, если мы придадим интеллекту организационную функцию, нежели чем роль замещения всех других функций. На определенном уровне развития интеллект начинает осознавать собственную роль как одной из функций среди других, видит собственную активность в правильной перспективе среди других ментальных тенденций (и, таким образом, преодолевает рационалистический предрассудок, который путает ценность, которую он приписывает рациональному поведению, с подлинной эффективностью рационального поведения). Лишь после того, как такое расширение осознания ставится на службу действию, интеллект действительно служит высшим синтетическим и дифференцирующим функциям эго. Однако эта форма синтеза не является концептуально идентичной с тем, что обычно называют “рациональным”. Это включение других ментальных функций в план мысли и действия эго является образцом его общей антицикаторной функции, которая включает знание как отношений человека к окружающей среде, так и к своей внутренней жизни. До психоанализа не было возможно функционирования интеллекта в чистой форме на этом уровне, и мы можем сказать, что эволюция интеллекта впервые создала в форме психоанализа средства по достоинству оценить эту задачу. Допсихоаналитические подходы к “рациональности” имели главный (биологический и социальный) недостаток в том, что принимали в расчет лишь сознательные интересы эго. “Рационализации” в этом смысле — который отличен от психоаналитического значения этого термина — должны быть, однако, в некоторых отношениях менее адекватными, чем нерациональные, “направляемые по определенному руслу” достижения адаптации, которые до определенных моментов гарантируют равновесие всей личности. История нашего времени предлагает много примеров для доказательства правоты этой связи. В действительности, однако, психоанализ делает возможным синтез и дальнейшее развитие форм адаптации, хотя я не могу обсуждать здесь степень, до которой общество готово или не готово использовать этот инструмент.
Функционирование интеллекта на этом уровне могло иметь два вида последствий: оно могло вести к лучшему овладению средой (например, принимая во внимание природу других людей, что подразумевает некоторое достижение в умении воплощения), и, что особенно важно, к лучшему контролю над самим собой. Историческое развитие выносило на передний план то одну, то вторую из этих задач в качестве цели. В настоящее время многие согласятся с тем, что второй из этих задач слишком пренебрегали. Карл Манхейм (1935) исследовал взаимные воздействия рациональности социальной структуры и рациональности действий индивида. Он дает мастерское изображение, что индустриализация, с одной стороны, ведет к возрастающей “рационализации”, а с другой, через “массификацию”, ко всей той иррациональности, которая имплицитно присутствует в массовой психологии. Можно предположить, что в возникновение психоанализа в данный исторический момент связано с этими развитиями, но здесь мы не можем проследить эти связи дальше. Очевидно, в определенные моменты истории эго не может более справляться с окружающей средой, в особенности не может справляться с той средой, которую создало оно само: средства и цели жизни лишаются своего упорядоченного отношения, и тогда эго пытается выполнить свою организующую функцию посредством возрастания проникновения в свой внутренний мир. Когда это состояние является выражением коллективной эго слабости, а когда оно обусловлено вследствие выше средней нагрузки на эго со стороны окружающей среды, вот вопросы, которые мы здесь обойдем. Р.Велдер (1934а) высказал предположение, что аллопластическое развитие нашей цивилизации было столь велико, что теперь оно должно быть уравновешено аутопластическими изменениями, и психоанализ может содействовать осуществлению этих изменений, которые смогут адаптировать человека к его новой среде.
Наши соображения заставили нас расширить концепцию “рациональности”, так что она становится эквивалентна организующей функции. Эта более широкая концепция рационального поведения является гораздо лучшей измерительной мерой биологически и социально целенаправленного поведения, чем более узкая концепция, которую мы обсуждали первой. Я полагаю, что знаменитое утверждение Фрейда: “Там, где было ид, должно стать эго”, часто понималось неправильно. Оно не означает, что когда-либо существовал, или сможет существовать человек, который всецело рационален; оно подразумевает лишь культурно-историческую тенденцию и терапевтическую цель. Нет никакой опасности, что ид когда-либо “иссякнет”, или что все эго функции смогут быть сведены к интеллектуальным функциям. Говоря о “примате интеллекта”, мы имеем в виду “примат регуляции со стороны интеллекта”, подразумевающий, что регуляция со стороны интеллекта занимает первое место среди регуляторных факторов эго, а не то, что все другие ментальные функции могут или должны быть заменены интеллектом.
Фрейд (1932) после того, как он выразил свою надежду, что в конечном счете интеллект прийдет к руководству умственной жизни человека, продолжал: “Сущность разума служит порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам и тому, что ими определяется” (с.234). Фрейд использовал термины разум, интеллект, научный дух, как синонимы в этом контексте. Но, возможно, мы можем прежде других выделить термин “разум”, в том смысле, в каком он используется здесь Фрейдом, ибо организующая функция, которую мы обсуждаем, отличает разум от “понимания смысла”, от каузального мышления и т.д.
Решающим для эго является то, что оно может использовать рациональные регуляции, в то время как одновременно оно принимает во внимание иррациональность других ментальных достижений. Рациональный план должен включать иррациональное как факт. (Хотя здесь мы противопоставляем рациональное и иррациональное, мы осознаем, что этот антитезис относителен). Антропоморфическое и иррациональное мышление может быть плодотворным даже в сфере научного мышления; и обратно, потребность в рациональности может быть симптомом или защитой и т.д., в патологических случаях. Это — как хорошо известно — может также быть случаем с вынужденным обращением к реальности). Таким образом, мы приходим к инсайту, что тенденция психоанализа к просвещению должна необходимо релятивизировать рационалистическую доктрину просвещения. Даже поверхностное размышление покажет, что основы психоанализа как терапевтической процедуры действительно подразумевают эту связь между принятием во внимание рациональных и иррациональных элементов.
Теория, которая берет один аспект рациональности и релятивирует его относительно иррационального, для того чтобы приписать другому аспекту рациональности доминирующую роль в умственной жизни, подвержена двум главным опасностям: с одной стороны, рациональность знания может вести к игнорированию значимости иррационального, а также к неудаче осознавать иррациональность целей; с другой стороны, разум может капитулировать перед иррациональностью. Последнее является, само по себе, большей опасностью, хотя и не для психоаналитика. Значение рациональности в различных системах Weltanschauung (мировоззрения) релевантно, но не будет обсуждаться здесь: я подробно обсуждал его в другом месте (1933).
Возвращаясь к нашей первоначальной проблеме: знание проходит длинный путь на службе адаптации к реальности, но оно не проходит весь этот путь; чем в большей мере знание включает проникновение в свою собственную функцию в тотальной структуре личности и в отношениях с окружающей средой, тем в большей мере оно может служить адаптации. Концепция, родственная “превосходящей по классу организующей функции интеллекта”, к которой мы здесь пришли на почве психоанализа, очевидно является центральной также в современном социологическом мышлении. Я имею в виду главным образом книгу Карла Манхейма, которую рекомендую вашему вниманию (ср. Его комментарии о “взаимозависимом мышлении”).
Теперь мы возвращаемся к обсуждению регулятивных принципов эго, которые мы начали описанием мышления и рационального действия. В данном месте мы должны в состоянии кое-что сказать о тех регулятивных факторах, которые связаны с интересами эго21 и желания. Однако психоанализ, занятый регуляцией со стороны инстинктивных влечений и мышления, потерял из поля зрения регуляцию со стороны желания. Кроме того, для психоанализа было более важно рассматривать процессы инстинктивных влечений и процессы желания в контексте индивидуального развития, которые связывает их, нежели чем отличает их друг от друга. Нам известно многое о зависимости желания от потребностей, но мало что известно о его независимой, специфически психологической значимости, хотя мы признаем, что оно в большей мере направляется внешним миром, чем инстинктивные влечения. Можно высказать предположение (Федерн однажды выделил этот момент), что психология процессов желания предназначена играть роль в психоаналитической эго психологии будущего.
Весь диапазон синтетических факторов еще неизвестен: некоторые из них принадлежат суперэго, большинство из них принадлежат эго, а некоторые из них частично принадлежат свободным от конфликтов регулятивным функциям эго. Мы понимаем некоторые из бессознательных синтетических факторов; но нам известно очень мало о предсознательных и сознательных факторах. Иерархии ценностей определенно принадлежат к ним в этом контексте и выполняют роль, схожую с той, которую логика, числовые ряды и т.д., играют в рациональном мышлении, в том что они координируют задачи и средства решения. (Другая их роль, которая может происходить в результате чрезмерно строгого суперэго, столь знакома, что нет надобности обсуждать ее здесь.) Мы не должны недооценивать значения этих ценностных иерархий среди тех социально детерминированных иерархий, с которыми ребенок должен прийти к согласию, и путем принятия которых он становится частью “мира, в котором люди поставили над собой закон”, — говорит С.Бернштейн-Виндхолоц (1937) в превосходной статье. Ребенок, путем принятия этих ценностей, может находить подходящий способ справляться со своими либидонозными и агрессивными импульсами, а его принятие может, таким образом, быть равносильно синтетическому достижению. Но, конечно, не все элементы социальной ценностной иерархии будут в равной степени пригодны для такого использования. Сверхиндивидуальная природа таких ценностных систем и идеалов способствует кооперации с другими людьми и, таким образом, также и адаптации. Социальные системы ценностей точно такие же, как и любые другие соглашения (в самом широком смысле этого слова): хотя они часто служат помехой адаптации, при определенных условиях они могут способствовать ей. Фрейд (1921), при обсуждении социальной значимости формирования идеала, рассматривает кристаллизацию некоторых из тех целей, которые определяют направление рационального действия. (Здесь опять релевантно отличие Макса Вебера между рационально целевым и рационально ценностным действием.) В этом контексте “цель” не должна иметь финального, то есть, абсолютного дополнительного значения. Цели, говорит Дьюн (1922) являются в целом средствами “унифицировать и освободить текущие, противоречивые, смешанные привычки и влечения”, его терминология, конечно, отлична от нашей. Эта форма адаптации, подобно любой другой, подходяща лишь для средне ожидаемых ситуаций. Те социальные нормы, которые усваивает ребенок, лишь частично совпадают с теми наградами и наказаниями, которые он будет действительно получать от общества в последующей жизни. Тем не менее, эти иерархии ценностей могут служить в качестве станций включения или точек кристаллизации человеческого поведения: мы видели, что действие предполагает не только рациональную регуляцию, но также цели, устанавливаемые иерархией ценностей. Значимость такой иерархии ценностей, сформированной у индивида, варьирует в соответствии со структурой общества, в котором они возникают, например, в соответствии с тем, склонна ли этика, реализуемая в обществе, быть более нарциссического, или более компульсивно-невротического типа и т.д. Некоторые такие иерархии ценностей могут быть прямо враждебны, другие — нейтральны к обществу, а некоторые будут содержать социальные факторы первостепенной важности, как, например, оценка любви к людям. Фрейд (1926а) заметил: “При данных нам предрасположений влечений и окружающей среде, любовь к людям должна считаться столь же незаменимой для выживания человечества, что и технология”. Таким образом принятие этической иерархии ценностей может выполнить задачу синтеза и может, но не обязательно, быть полезно для индивидуальной адаптации. Мы еще более уверимся в полезности этих иерархий ценностей, если примем в соображение их роль в сохранении общества (или определенных типов общества). Я кратко упомянул и не буду далее обсуждать трудный вопрос, станет ли наша жизнь лучше, если наша концепция адаптации включает в себя лишь выживание индивида, или же если она включает в себя также и выживание рода. Я опять хочу здесь подчеркнуть, что ради простоты я пренебрег, и буду продолжать не учитывать, как раз те связи, которые обычно представляют для нас наивысший интерес: как развивается склонность к построению таких “иерархий ценностей”, какую роль играют реактивные образования в этом развитии, с какими требованиями благодаря им справляются, и каковы источники этих тревог. Мы не будем рассматривать здесь эти вопросы.
Нам известно взаимоотношение между искусством и магическим действием. Художественная форма сохраняет нечто от своего магического начала; но как раз здесь лучше не говорить о разделении формы и содержания: когда мы используем термин “магический” в строгом смысле этого слова, тогда форма является также содержанием. Изменение функции происходит в ходе развития искусства: Крис (1934) показал, что то, что начиналось как магическое воздействие, стало художественной ценностью. Здесь эволюция следует двумя путями: один ведет к рациональному (и в конечном счете к научному) представлению, другой — к художественному представлению. Двумя самыми наглядными конечными продуктами этой эволюции являются концептуальный язык науки, который является чисто рациональным представлением, и язык поэзии. Искусство определенно не является просто архаическим остатком. Очевидно, вследствие самого своего происхождения, некогда магические образы обеспечивают различные возможности для синтетических решений. Помимо и сверх вопроса об их пригодности для удовлетворения потребности, эти магические образы сохраняют свою силу в качестве ориентиров, даже на более высоком уровне развития. Здесь опять мы имеем множественное наслоение, подобное тому, какое я продемонстрировал в мышлении. Процесс художественного творчества является прототипом синтетического решения, и (помимо своей вторичной связи с социальной реальностью, описанной Фрейдом, 1917) это наиболее важное отличие между ним и “фантазированием”. Такая тенденция к “порядку” неотъемлемо присутствует в каждом произведении искусства, даже когда его содержание или намерение представляет “беспорядок”. Это является, следовательно, еще одним примером “репрессивной адаптации”: умственное достижение (чьи корни архаические) приобретает новую значимость как для синтеза, так и для отношения к внешнему миру, вследствие именно окольного пути через архаическое. Мы не принимали здесь во внимание отношение искусства к инстинктивным влечениям, а рассмотрели лишь его роль в пределах (нерациональных) эго функций. Естественно, красота также доставляет удовольствие и зависит от инстинктивных влечений; кроме того, творение искусства дает как первичное, так и (через его синтетическое достижение) вторичное удовольствие. Работа Фрейда по остроумию может открыть путь к пониманию экономии этих воздействий; однако искусство обладает, вдобавок, тем нормативным, упорядочивающим элементом, который я только что обсуждал, и даже тогда эта характеристика психологического смысла искусства и произведений искусства очень неполна. Исследования Криса нескольких последних лет содержат возможные отправные точки для заполнения разрыва между психоаналитической эго психологией и эстетикой. Здесь следует упомянуть еще один фактор, который также является прототипом (или представителем) важной эго функции огромной биологической ценности: это возрастающая подвижность эго в художественной деятельности и художественном наслаждении, которая может быть связана с подвижностью эго в игре и в комическом. Начнем с того, что эта “подвижность” является свободой от регуляции со стороны внешнего мира; так как, однако, это также позволяет доступ к внутреннему миру, оно может также иметь аутопластические воздействия. В этом моменте имеют место различные связи между синтетической функцией эго (и возможно, даже, более примитивным “приспособлением”), и проблемой гештальта (пространственный, временной, мыслительный гештальт, и гештальт действия и т.д.).
Хотя все эти комментарии являются предварительными, и, конечно, очень неполными, я не могу закончить этот раздел без упоминания психологической значимости религий. Религии являются (среди прочих вещей) воплощениями ценностной шкалы. Мы знакомы с фрейдовской генетической дерибацией из одного источника элементов, которые интегрируются в религиозные системы, а именно, их попытки утешения, объяснения неизвестного и создания системы этических императивов. Продолжающееся воздействие на человеческий ум и синтетическое достижение религий основывается на их интегративных представлениях, и на том, что они являются насыщенными традицией, социально объединяющими целостными системами, которые питаются вкладами изо всех трех психических инстанций, и представляют паттерн, доступный многим людям, для удовлетворения требований изо всех этих трех инстанций (ср. Также Льюба, 1937). Религии являются наиболее очевидной попыткой совладать как с этими психическими инстанциями, так и с социальной адаптацией (через образование коммун) посредством синтеза.
Вопросы адаптации, синтеза, рангового порядка и рационального действия приводят нас к вопросу возможных критериев для концепции психического здоровья22. Решение является простым всякий раз, когда свобода от симптомов и здоровье могут быть приравнены друг к другу. Если мы добавим фактор устойчивой свободы от симптомов и сопротивление неблагоприятным воздействиям, мы все еще находимся внутри сферы, с которой легко иметь дело эмпирически, хотя не прогностически. Но за пределами той сферы, где могут быть применены эти критерии, очень трудно дать научное определение душевного здоровья, или определить состояние, к которому мы хотим привести своих пациентов посредством психоанализа. Все контексты, в которых мы сталкивались здесь с концепцией здоровья, дают нам намеки, но ни один из них — и даже не все они вместе взятые — не дают достаточно широкого, гибкого и недвусмысленного определения здоровья. Кроме того, здоровье является, частично, очень индивидуальным вопросом. Наконец, обычно использовавшиеся критерии здоровья очевидно окрашены Weltanschauung (мировоззрением), “здоровым нравственным поведением”, социальными и политическими целями. В анализе наших пациентов мы познакомились с психологическим фоном для различных концепций здоровья. Поэтому я считаю, что на данное время нам прийдется отказаться от формулировки точной и общей теоретической концепций здоровья, в противном случае мы невольно основываем оценку нашего опыта и формирование данной концепции на собственных субъективных целях. Еще одно соображение должно нас предостеречь против “идеального” здоровья (концепции, созданной главным образом как антитезы неврозу): повторяющееся наблюдение, что те самые механизмы, которые приводят к явной патологи, могут, при других условиях, служить адаптивным реакциям, и что результат часто зависит от количественного, нежели чем от структурного фактора. Концепция здоровья, которая понимается единственно как отрицание невроза, и не принимает во внимание состояние свободной от конфликтов сферы, является слишком узкой, хотя бы лишь потому, что без принятия в расчет этой сферы, концепции силы эго, рангового порядка и равновесия не могут быть очерчены удовлетворительным образом. Другая причина, почему некоторые теоретические концепции здоровья слишком узки, заключается в том, что они обычно недооценивают как огромное разнообразие типов личности, которые должны, практически говоря, считаться здоровыми, так и многие типы личности, которые социально необходимы. Поэтому в настоящее время мы должны ограничить нашу теорию исследованием конкретных связей умственных функций с адаптивными и синтетическими процессами и достижениями. Но все это не изменяет нашу практику, не изменяет цели психоаналитической терапии (которые, с выгодной позиции будущей теоретической концепции здоровья, являются пробными целями): помогать человеку достичь лучше функционирующего синтеза и отношения к окружающей среде. Я ограничусь этими немногими замечаниями, так как более подробно говорил об этих вопросах в прошлый март.
Мы сталкиваемся со сходными трудностями, когда пытаемся вывести цель воспитания из факторов адаптации, синтеза и т.д. То, что лежит в основе такого извлечения, аналогично тому, что лежит в основе теоретической концепции здоровья; но здесь мы уже знаем, что цель воспитания не может быть удовлетворительным образом определена с точки зрения одного лишь предотвращения невроза. С общей биологической точки зрения процесс воспитания несомненно стремится главным образом к адаптации и, в особенности, социализации ребенка. Но воспитание, в действительности, выходит за пределы этих целей, и также прививает определенные идеалы, которые обычно, по крайней мере частично, установлены традицией, но которые могут также становиться средствами изменения общества. Принятие предписанных форм и целей поведения может, и определенно часто действительно, способствует адаптации, но оно может также препятствовать адаптации. Мы можем, возможно, различать три элемента во всех формах воспитания: адаптацию к данной окружающей среде; подготовку к ожидаемой будущей окружающей среде; и формирование целей в соответствии с идеалами воспитывающего поколения, в котором прошлое, а также настоящее и будущее, обычно также имеют голос. Конечно, рациональное поведение, доминирование регуляции со стороны интеллекта и т.п., также может быть идеалом воспитания. Но, несмотря на их рациональный характер, раз они предлагаются в качестве такого идеала, то — подобно любому другому воспитательному идеалу — они являются выражением нерациональной системы ценностей и не являются тем, что мы будем называть рациональным. Я лишь затрагиваю здесь этот вопрос, так как детально обсуждал его в другом месте (1933). Фрейд (1927) задавался вопросом, почему религиозные системы объединяют космогонию и этические нормы (здесь мы можем не принимать во внимание третий элемент религии, “утешение”). Он дает генетический ответ, что оба этих аспекта порождены отношением ребенка к своему отцу. Это стремление вывести элементы знания и нормативные элементы друг из друга, и проследить их к общей матрице, которое мы находим в религиях, наблюдается, однако, и вне их (например, во многих метафизических системах) и у нерелигиозных людей. Очевидно, большинство людей не может выносить мысль о том, что даже на основании надежного, проверенного знания, мы не можем логически вывести причину для “ты должен”. Это большинство придерживается иллюзии, что знание должно обеспечивать цели действию, и, таким образом, они переносят “величие” знания на те цели, для реализации которых это знание используется, как если бы этические ил воспитательные цели могли оказаться “истинными” вследствие применения “истинного” знания для их достижения. Но два этих использования “истинного” имеют разный смысл: первый означает согласие с принятой системой ценностей, второе означает согласие с реальностью. Предпринимались неоднократные попытки — главным образом в последние десятилетия прошлого века, и в этот раз преимущественно от имени науки — осуществить это стремление и свести “ты должен” к “есть” посредством введения концепций типа “биологической ценности”. Но данный вопрос все еще остается в сфере ценностных иерархий. Определенно справедливо — и я обсуждал это в другом месте (1928) — что углубление знания человека может изменять его оценки. Но решающий момент, который пытается отрицать эта иллюзия, остается неизменным: “верности” знания, которое совместно определяет акт оценки, не имеет ничего общего с “верностью” этой оценки. Знание, однако, может помочь нам осознать, что то, что “действительно” является нашей иерархией ценностей — то есть, фактически существующая структура и цели наших ценностно-рациональных действий — не совпадает с системой ценностей, которую мы ранее сознательно считали своей собственной. Психоанализ часто вызывает такие изменения: например, он может находить противоречивые оценки, он может показывать, что частные оценки не соответствуют общим, и он может доказывать ложность предполагаемой “связи целей и средств” между двумя ценностями — посредством которой одна из этих ценностей выводится, вторичным образом, из другой, которая имеет главную ценность. Кроме того, новые отношения к себе и окружающей среде, приобретенные в ходе психоанализа, могут находить выражение в новых актах оценки и т.д. Но мы не можем согласиться с точкой зрения, что ценности могут быть выведены из психоаналитического знания, или с точкой зрения, что фактически существующие изменения в оценке, которые происходят в результате анализа, могут приводить к действительно единообразной иерархии ценностей, общей всем пранализированным людям — хотя, конечно, определенные общие элементы наглядно видны в ценностных иерархиях тех людей, которые прошли через схожие переживания, или которым в ходе своего анализа пришлось исправлять сходные самообманы. Несомненно, что вследствие релятивистского отношения, может иметь место склонность к ошибочной недооценке сходств между фактически существующими этическими и другими иерархиями ценностей. Элементы, общие для всех людей при адаптации к окружающей среде, в инфантильной ситуации, при формировании суперэго и т.д., конечно же, приводят в результате к общим элементам ценностных систем, но не к общей системе ценностей, что легко показывает быстрый взгляд на историю. Вера в то, что уровень рациональности, достигнутый проанализированными людьми, и возросшее знание собственной истории развития проанализированного человека, должны приводить к иерархии ценностей, принятой всеми проанализированными людьми, представляются мне столь же необоснованной, как и вера в то, что не должно быть никаких индивидуальных отличий в другом поведении проанализированных людей.
“Естественная” иерархия ценностей, имеющая силу для людей, не существует. “Естественная”, в данном контексте, является ширмой для скрытой оценки, и используется для того, чтобы субъективные цели могли представать в виде объективного знания. Я нашел впечатляющий пример этого у Сенеки. Так как он осуждает чувственность, но выступает в защиту естественной жизни, он продолжает доказывать, что чувственность должна быть по сути неестественной. То же самое применимо к так называемому “естественному” воспитанию. Одной из причин того, почему трудно описать “неформальное” развитие, является тот факт, что в нем биологические и социальные факторы незаметно переходят друг в друга; очевидно, у человека не может быть такой вещи, как ненарушенное развитие (в смысле воздействия на человека социального окружения). Следовательно, пассивное поведение у педагогов является столь же сильным “вмешательством”, как и активное поведение, отсутствие просвещения — как и просвещение, неинтерпретация — как и интерпретация, отсутствие запрета — как и запрет, и т.д. Короче говоря, развитие и воспитание ребенка часто называется естественным, когда оно считается “правильным”, то есть, когда оно положительно оценивается.
То, что было мной сказано о свободной от конфликтов сфере, силе эго, адаптации, взаимоприспособлении, ранговом порядке эго функций, управляющих принципах в эго и т.д., является также подготовкой к выражению сторон эго для будущей, более адекватной, концепции адаптации и здоровья.
Мы уже затрагивали проблему действия (хотя до сих пор я обсуждал лишь рациональное действие) с точки зрения его мотивации. Теперь мы предпримем более подробное ее рассмотрение, хотя я могу выбрать из общей проблемы лишь фрагменты нескольких тем, которые представляются важными для нашей концепции структуры эго и “здорового” эго. Исследование, подобное этому, которое использует отношение человека к своему окружению в качестве отправной точки, должно, по-видимому, фокусироваться на действии. При исследовании интрапсихического конфликта, действие может быть, так сказать, временно вынесено за скобки, но как только мы возвращаемся к исследованию процессов адаптации, оно немедленно занимает центр сцены. Фрейд показал, что одной из манифестаций перехода от принципа удовольствия к принципу реальности являются развитие действия из простой моторной разрядки. Генетическая психология действия будет в равной степени важна для теорий эго разрядки, намерения, и объектных отношений.
В ходе психоанализа мы сталкиваемся со многими ситуациями, в которых для нас важно знать ту степень, в которой действия наших пациентов являются реалистическими. В действительности, очень часто мы не можем, образно говоря, адекватно определить коэффициент реализма. Когда мы применяем психоаналитическое мышление к социологическим и этнопсихологическим проблемам, это определение становится еще более трудным делом, чем в анализе индивидов. Простейший пример этого в индивидуальном анализе мы находим, когда определяем, является ли опасность врага реальной или проекцией агрессивных импульсом. Сходным образом, когда мы применяем психоаналитические инсайты к другим областям, наши соображения всегда включают суждения относительно реально существующей социальной структуры, то есть, относительно вне-академического независимого фактора. Кроме того, трудно не только определить, насколько реалистично действие, но и сама концепция “реалистичности” является двусмысленной. Мы считаем действие реалистичным, в первую очередь, когда оно реалистично по своему намерению, то есть, когда средства выбираются в соответствии с его целями в свете корректно оцененных внешних (и внутренних) условий. Мы называем такие действия “субъективно синтоничными реальности”. Мы также считаем реалистическими те действия, которые удовлетворяют условиям внешнего мира, так что они в действительности содействуют связям индивида с реальностью. Мы называем эти действия “объективно синтоничными реальности”23. Вопросы, интересующие нас здесь, следующие: в какой степени реалистическая регуляция действия определяется намерением и рациональной мотивацией, и в какой степени — состоянием адаптации аппаратов, используемых действием; кроме того, в какой степени действие мотивационно или генетически вовлекает в себя иррациональные силы — то есть инстинктивные влечения — и так далее? Я не могу исследовать здесь далее проблему взаимоотношений с реальностью, которые вовлечены в психологию действия.
Действия всегда вовлекают тело: они всегда подразумевают осведомленность субъекта о своем теле на некотором уровне осознания (ср. Шилдер, 1924). Эго использует соматические аппараты для осуществления действий. Вначале я буду рассматривать моторные аппараты. У взрослых они организованы для определенных достижений. При хорошо упорядоченных достижениях они функционируют автоматически: интеграция соматических систем, вовлеченных в действие, автоматизирована, и такова же интеграция вовлеченных в действие умственных действий индивида. С возрастанием тренированности действия его промежуточные шаги исчезают из сознания. Для объяснения этого Кречмер (1922) предложил закон “формульного сокращения”. Расстройства автоматизированных действий, в особенности обусловленные органической болезнью мозга, дают нам важную информацию о функционировании соматических аппаратов, вовлеченных в действие, в то время как мы узнаем о функционировании вовлеченных психических аппаратов из эволюционной психологии и из психоанализа (в особенности психотиков).
Не только моторное поведение, но также воспиятие и мышление, показывают автоматизацию. Упражнение автоматизирует методы решения проблемы в такой же большой степени, как делает это с ходьбой, говорением, или писанием. (Общеизвестно, и хорошо описано К.Груус (1903), что расстройства автоматизированных достижений реактивирует гибкий интеллект). Наблюдения автоматизированных функций, а также некоторые другие феномены, сигнализируют нам о том, что концепция всецело гибкого эго является иллюзией; однако обычно даже прочно установившиеся действия и методы мышления являются не полностью ригидными. Помимо адаптированности, имплицитно присутствующей в их использовании, автоматизированные действия обладают определенным углом отклонения (изменяющейся широтой) для адаптации к кратковременной ситуации.
Мы рассматриваем вводящие в заблуждение представления, и будем поэтому отвергать любую теорию, которая станет сводить сложность человеческих действий к системе “привычек”, которые осуществляются или канализируются в различной степени. Такие теории — предлагаемые на обсуждение главным образом в США, и в особенно крайней форме Дьюи (1922) — полностью упускают из виду личный элемент, регуляцию человеческих действий со стороны эго. Аргументы против этой чрезмерно монистической концепции психической жизни очевидно и часто высказывались. Нас интересует здесь лишь показ места автоматизмов внутри превосходящей по классу психической структуры. Делая это, я буду избегать термина “привычка”. Привычки и автоматизмы определенно являются, во многих отношениях, связанными формами регуляции поведения. Привычка является более широкой, но и более смутно определенной, из двух этих концепций. Сказать, что мы делаем нечто “в силу привычки”, означает, что мы всегда так поступаем в определенных ситуациях, не будучи в состоянии сформулировать мотивацию или цель данного действия. Конечно, привычка может, тем не менее, иметь “смысл”, который не является осознанным. Формирование привычки может быть начато требованием влечения, или защитой против влечения, или и тем и другим вместе. Роль идентификаций и других социальных отношений часто ясно видна в привычках (ср. Бернфельд, 1930).
Местом этих автоматизмов в психической топографии является предсознательное. В своей работе “Остроумие и его отношение к бессознательному”, Фрейд (1905) писал: “Такие процессы, разыгрывающиеся в предсознательном и ускользающие от внимания, с которым связано сознание, можно назвать подходящим термином “автоматические”24. Однако несомненно, что не все предсознательные процессы являются автоматическими, и что они также вызывают обширные перекомбинации элементов. Жане (1930) \часто использует термин автоматизм, но его использование является двусмысленным, так как он относит к этой категории разнообразные процессы, включая большинство тех из них, которые мы считаем бессознательными в строгом смысле этого слова, в особенности механизмы бессознательного. Я не могу примирить концепцию автоматизма — используемую здесь в смысле формального сокращения, формирования аппарата — с нашей точкой зрения на функционирование ид. Автоматизация в этом смысле непременно заранее предполагает катексические состояния такого рода, которые мы приписываем предсознательному, но не ид. Хотя мы можем назвать навязчивое повторение автоматическим процессом, так как оно сравнительно свободно от воздействия эго, и хотя мы действительно говорим об автоматической тревоге по контрасту с сигнальной тревогой, и так далее, эти использования отличаются от моего использования данного понятия здесь, даже хотя они все могут оказаться, при исследовании, родственными (дополнительно об этом далее). Использование термина является, в конечном счете, вопросом дефиниции; термин “автоматизм” применяется здесь только к соматическим и предсознательным аппаратам эго, и отметим, что здесь опять мы сталкиваемся с проблемой, которая предполагает, что нам следует расширить свои психологические усилия для исследования предсознательного.
Неврозы навязчивости, тики, кататонии и т.д., научили нас кое-чему относительно патологических автоматизмов. Нормальные автоматизмы часто являются предшественниками навязчивых симптомов, и в неврозах навязчивости мы видим, как они развиваются в симптомы. Фрейд (1926b) описывает, как навязчивые симптомы закрепляются за “процедурными (которые позднее становятся почти автоматическими) в связи с отходом ко сну, умыванием, одеванием и передвижением” (с. 67). Также хорошо известно, что сексуализация автоматических функций играет роль во многих неврозах. Ландауэр (1927) продемонстрировал, что неврозы навязчивости могут препятствовать де-автоматизации для того, чтобы стоять на страже против становления сознательными запретных импульсов и мобилизации чувств вины. Он считает автоматизацию — посредством которой “удушается переживание эго удовольствия и боли” — составной частью проекции, посредством которой эго анимистически оживляет окружающую среду, наделяя ее душой. Фенихель (1928) изучал определенные ухудшения “контроля эго за подвижностью”, дистонические автоматические позы, и установил их функциональную связь с тревогой, защитой, и органо-либидинозными процессами. Роль автоматических защитных процессов и т.д., в генезисе невротического характера, которая была описана В.Райхом (1933), также уместна в данном месте, и столь же уместны его выводы относительно техники психоанализа.
Здесь мы не касаемся непосредственным образом таких патологических процессов автоматизации, а также автоматизмов как отправных точек для патологических развитий, не касаемся мы даже уместных в данной связи проблем техники. Александер (1921,1825) перевел эту проблему в более широкий контекст, и я согласен с ним по многим пунктам; но даже он воспринимает автоматизацию главным образом как бегство от реальности, как регрессивный феномен. Нас интересуют здесь целенаправленные достижения этих автоматизмов и их важная роль в схеме процессов адаптации. Не может быть “случайностью”, что автоматизмы играют такую огромную роль среди тех функций, которые либо сами по себе адаптированы, либо используются процессами адаптации. Очевидно, что автоматизация может обладать экономическими преимуществами, сохраняя катексис внимания в частности, и просто катексис сознания в целом. Используя автоматизмы, мы употребляем средства, которые уже существуют, которые нам не требуется создавать заново по каждому случаю, и, вследствие этого, взаимосвязи средств и целей в некоторых областях, так сказать, “не подвергаются обсуждению”. В случае физиологического автоматизма известно, что возросшая практика уменьшает их метаболические требования. Эти аппараты достигают того, чего мы ожидаем от всякого аппарата: они ускоряют преобразование и сберегают энергию. Успех многих сложных достижений в центральных психических областях зависит от автоматизации. Здесь, как и в большинстве процессов адаптации, мы имеем целенаправленное обеспечение для средне ожидаемого диапазона задач. Возможно, что автоматизация функционирует как стимульный барьер в душевном аппарате. Следует сказать, что в пожилом возрасте не образуется никаких новых автоматизмов, хотя так называемые “привычки” играют важную роль.
Можно сказать, автоматизмы — подобно другим обсуждавшимися психическими феноменам — также находятся под контролем внешнего мира, и при определенных условиях, формульно сокращенное поведение является более лучшей гарантией овладения реальностью, чем новая адаптация по каждому случаю. В этом смысле даже достижения огромной биологической адаптационной ценности, подобно гибкому мышлению и действию, могут препятствовать адаптации, мешая автоматизированному процессу в неподходящий момент или в неподходящей степени. Автоматизация является характерным примером тех сравнительно устойчивых форм адаптированности, которые оказывают длительное воздействие на процессы адаптации. Огульное утверждение, что одной из целей психоанализа является трансформация этих автоматизмов в подвижные процессы эго (то есть в процессы, которые заново адаптируются по каждому случаю) не оценивает по достоинству ценность таких предсознательных автоматических действий.
Ригидность эго — хорошо известное препятствие к адаптации. Мы должны, однако, внести изменения в эту формулировку, так как автоматизмы также могут быть более лучшими формами функционирования. То превратное представление, которое мы пытаемся исправить, очевидно имеет два источника: во-первых, наша концепция функций эго смоделирована слишком схематически на одной функции эго (то есть, на выборе между альтернативами); во-вторых, мы пренебрегли адаптированными формами поведения в пользу процессов адаптации, которые, конечно же, более заметны. В действительности, как гибкость, так и автоматизация необходимы и характерны для эго; целенаправленные достижения зависят от некоторых функций, принимающих гибкую форму, других функций, принимающих автоматизированную форму, и еще других — комбинирующих эти две формы в различных пропорциях. Эго должно быть способно включать автоматизированные функции в свои процессы адаптации. Позвольте мне напомнить вам, что мы уже сталкивались с таким включением антитезиса в абсолютно другой области: рациональное действие должно включать в свой план иррациональные элементы. Здесь снова мы сталкиваемся лицом к лицу с почти незатронутыми проблемами формирования структуры внутри эго и ранговом порядке функций эго с точки зрения их биологической целенаправленности.
Автоматизмы также являются “долженствованиями” (хотя это “долженствование” будет, естественно, лишь особым случаем повсеместного психологического детерминизма). Не все автоматизмы не могут быть изменены немедленно и без переходного периода посредством одного лишь волевого решения. Эти “долженствования” и те симптомы навязчивости, не испытываются, конечно, одинаковым образом. Однако расстройства, вызываемые нарушением автоматизмов и симптомы навязчивости, сходны; но таковы же и расстройства, которые вызваны нарушением эго синтонических действий влечений: даже рационально оправданное прерывание сексуальной деятельности равносильно расстройству и неудовольствию. Мы обычно считаем патологичным, если люди находят трудным делом принимать решения, а не являются хозяевами своих действий, или не имеют доступ к определенным умственным актам и областям, относительно которых большинство людей имеют контроль. В этом контексте Велдер (1934b) предпочитает термины “свободный” и “несвободный”; то же делает и Голдштейн (1939) при характеристике поведения людей с травмой мозга. Я избегаю термина “свободный”, так как в истории философии он приобрел столь много дополнительных значений, что это неизбежно должно вести к неправильным пониманиям; однако те факты, к которым имеет отношение данный термин, действительно устойчивы, и могут даже обеспечивать один из критериев здоровья (среди других) в определенных случаях. Интерпретация этих фактов, конечно, подвергается обсуждению. Что я имею здесь в виду, так это то, что контроль со стороны сознательного и предсознательного эго, его степень и размах, имеют позитивную значимость для здоровья, хотя “долженствование” и “неспособность действовать иначе” не всегда являются недвусмысленными критериями патологии. Сверхупрощенные теоретические концепции здоровья не принимают во внимание эти эмпирические факты. Здоровые люди тоже подчиняются “долженствованиям”. Они не моллюски; они обладают “характерными чертами”, и эти черты просто являются сравнительно стабильными формами реакции, которые не пересматриваются по каждому случаю. Поведение Лютера: “На том стою и не могу иначе”, не является патологическим.
Те формулировки, на которые мы выше ссылались, подразумевают, во-первых, ту обычную вещь, что человек здоров, если его поведение “адекватно” в каждой ситуации; проблема, однако, заключается в установлении того, что в данных психических состояниях — которые не подвержены изменению по желанию - дает наилучший шанс для достижения адекватности. Возможно, эти формулировки также подразумевают, что решения должны использовать взаимоотношения средств и целей объективно корректным образом, что они должны быть рационально мотивированы. Но мы уже видели, что не следует использовать “рациональный” в качестве магического слова, что оно не может стоять выше целенаправленности, оно также не говорит что-либо о самих задачах, о том, что эго может делать, и что нормальное эго должно быть способно делать. Логический инсайт определенно является лишь одним из регуляторных факторов. Автоматизмы устанавливают дополнительную преграду на пути достижения критерия психического здоровья: нормальное эго должно быть способно к контролю, но оно также должно быть способно к долженствованию и этот факт, далекий от подрыва силы эго, необходим для его здоровья. Сходным образом, нормальное эго должно быть способно приостанавливать, временно, даже свои самые сущностно важные функции. Примером этого является так называемая “утрата эго” при интенсивном сексуальном возбуждении, патологические формы которой клинически известны как тревога относительно утраты эго в оргазме (ср., например, Фенихель, 1937а). Мы заключаем, что нормальное эго способно уступать долженствованиям. (Этому сродни отдавание эго свободным ассоциациям в ходе психоанализа. В этом случае приходится научиться эго-контролируемому приостановлению определенных функций эго; известно, что дети не могут это делать). Мы не недооцениваем “свободно подвижной функции эго” — одного из наших лучших помощников в терапевтической работе — говоря, что эго не должно приравниваться к одной из своих функций25, в данном случае с гибким мышлением и действием; что здоровое эго думает и действует гибким образом, но не исключительно таким образом; кроме того, что у здорового человека определенные превосходящие по классу функции эго определяют, когда эго может целенаправленно использовать автоматизмы; и наконец, что на службе регуляций эго даже высоко развитые достижения эго должны временно приостанавливаться. Эта превосходящая по классу функция эго очевидно представляет то, что может быть названо “центральной регуляцией”, или, возможно, “целевой структурой” (ср. сс.67-72 относительно целей и средств).
Каково отношение этих автоматизмов к принципу удовольствия и навязчивому повторению? Очевидно, эти сравнительно ригидные аппараты часто увековечивают нечто, что однажды было приятным, что решало задачу, или устраняло расстройство, или что-либо подобное. Мы уже подчеркивали, что формульное сокращение по сути благоприятствует отношениям реального существования. Возможно, что эти “принципы” — как мы их понимаем — лишь приводят в действие спусковой механизм канализированных действий и методов мышления (так как они были структурализированы), но не регулируют их последующее течение. Так как автоматизированные процессы являются повторяющимися, можно подумать, что они некоторым образом связаны с навязчивым повторением. Эта координация будет даже очевидна, если мы — подобно Александеру (1925) — назовем каждое повторение ранее успешного овладения навязчивым повторением. Импликация принципов Фрейда (1920) навязчивого повторения, однако, иная. Согласно Фрейду, фиксирующий фактор навязчивого повторения находится вне принципа удовольствия, не принимает во внимание принцип удовольствия. Повторение переживаний, в более узком смысле, должно, возможно, отличаться от повторения методов решения. Определенно имеются повторения, которые следуют принципу удовольствия, и поэтому мы не должны принимать каждое повторение за выражение навязчивого повторения. Имеют место фиксации на ситуациях удовлетворения, а также на травмах.
Согласно Нанбергу (1937), прямое наблюдение детей показывает, что “постоянная борьба между задерживающими тенденциями навязчивого повторения и голодом по новым впечатлениям мало-помалу приводят к овладению реальностью. В ходе этого процесса навязчивое повторение постепенно отступает на задний план” (с.171). Но здесь мы должны проводить отличие между двумя видами “повторения”: во-первых, постоянное повторение маленьким ребенком одного и того же действия, и повторные пробуждения одной и той же ситуации; во-вторых, наш текущий интерес, автоматизация действий и мышления, в результате которой определенные задачи всегда решаются одним и тем же или очень схожим образом. Эти два вида повторения могут сливаться в некоторых поведениях, но они могут также проявляться раздельно и часто это делают. Первый из них играет видную роль в исследованиях ребенка психологами, и подвергается интересному психоаналитическому исследованию Шпицем (1937), который показывает, что этот тип повторения идет на убыль около шестого года жизни, что он появляется позднее лишь при определенных условиях (цикличность и т.д.), и что эта убыль связана с прохождением Эдипова комплекса. Мы можем предположить, что в этих повторениях часто переплетены навязчивые повторения и принцип удовольствия, как это продемонстрировал Фрейд на примере игры ребенка. Одним из работающих здесь факторов является знакомое активное повторение пассивных переживаний. Шпиц оставляет открытой возможность связи с навязчивым повторением и подчеркивает достижение удовольствия и избегание боли (цепляние за знакомое, которое не грозит болью; и избегание нового и угрожающего). Объяснение повторения как сберегающего расход энергии очевидно недостаточно во многих случаях. Хорошо известный пример Гернея, цитируемый Шпицем (1937), типичен: ребенок одиннадцати месяцев спотыкается в своей кроватке и сильно ударяется лбом; после нескольких минут громкого плача он продолжает биться лбом множество раз в течение примерно получаса. К.Бюлер (1928) объясняет такие случаи как “упражнения функции”. С биологической точки зрения, то есть, с точки зрения возможной адаптивной значимости, это объяснение не может быть отвергнуто; однако с психологической точки зрения мы можем и должны к этому добавить — как показал Велдер (1932) — Объяснение посредством навязчивого повторения.
Эвристический потенциал психологического анализа в связи с этой биологической сферой адаптивных функций и регулятивных принципов я обсуждал выше в другом контексте (сс. 34-35). Психоанализ определенно не имеет возражений против концепции К.Бюлера (1929) “удовольствия в функционировании” (то есть, удовольствия, неотъемлемо присутствующего в деятельности, каковы бы ни были его цели и последствия, по контрасту с удовольствием удовлетворения). Действительно, Фрейд довольно рано (1905а) принял в расчет эту форму получения удовольствия: “Когда мы не используем наш психический аппарат для получения необходимых удовлетворений, тогда мы позволяем ему работать, чтобы получать удовольствие от его активности”. Но даже эта концепция удовольствия от функционирования недостаточна для объяснения феномена повторения детства.
Мы уже отмечали, феномены повторения у детей, исследованные Шпицем, вызываются либо навязчивым повторением, либо принципом удовольствия (либо обоими)26.Автоматизмы, однако, очевидно отличаются от этих повторений, а также от тех, которые упоминает Наберг, так как они не идут на убыль на шестом году жизни, но, напротив, продолжают преобладать (например, в обучении). Эти автоматизмы — являясь очевидно более эго синтоническими — не заменяются позднее “скукой”, как это происходит с описываемыми Шпицем повторениями. Хронология развития противоречит любой попытке рассматривать автоматизацию как средство преодоления этих других форм повторения. Я сомневаюсь, применима ли концепция навязчивого повторения Фрейда к автоматизмам; но, возможно, может быть “прирученная” форма навязчивого повторения. Нанберг (1932), по-видимому, имеет нечто подобное в уме, когда говорит, что навязчивое повторение может быть лишено своей независимости и импульса посредством синтетических сил эго. В действительности, навязчивое повторение является более старой формой регуляции; оно не может взять верх над регуляцией эго, оно может временами служить той же самой тенденции, что и регуляция эго, но при определенных условиях эго может это использовать для своей пользы. Германн (1922) предполагает, что навязчивое повторение развивается в “организованное повторение” (“установление”). В любом случае, мы должны понимать, что все эти попытки связать автоматизмы с навязчивыми повторениями будут подразумевать, что навязчивое повторение является — как у взрослого, так и у ребенка — существенно важной движущей силой той функции, которая ведет к овладению реальностью посредством обучения, и чья роль — в особенности у человека — является центральной.
Возможно, что навязчивое повторение имеет свою долю (помимо принципа удовольствия и принципа реальности) в процессах обучения, но если это так, тогда регулируемые реальностью тенденции эго (ср. Френч, 1937) должны селективно использовать тенденции навязчивого повторения. Поэтому я предпочитаю говорить о частичном взаимодействии между навязчивым повторением и зависимыми от эго действиями психического аппарата, нежели чем об “аспекте навязчивого повторения эго”. Следует также помнить, что (согласно этим соображениям) это будет лишь один из корней психических автоматизмов. Фрейд ввел навязчивое повторение как характеристику инстинктивных влечений (ср. Также Джонс, 1936); наше применение его здесь к этой отдаленной области естественно оставляет много неясностей.
Мы еще раз возвращаемся к проблеме действия. В действии эго использует как соматические, так и психические аппараты. “Психический аппарат” — особенно подходящее описание предсознательных автоматизмов (и не только тех, которые имеют отношение к действию); однако, так как это подразумевает структуру и сформулированность, как и при любых других концепциях аппаратов, оно вряд ли применимо к тому, что временами называлось автоматическим характером ид. Блейлер (1920), когда он изобрел термин “нерегулярный аппарат” для объяснения процесса “абреакции”, имел в уме нечто аналогичное; но мы не можем останавливаться здесь на этом особом использовании данной концепции. Шилдер (1928) также часто использует понятие аппарата, и утверждает, что “функция облегчается посредством того факта, что организм является структурой”. Действия, поэтому, всегда подразумевают намерения, акты воли, мотивы и т.д., с одной стороны, и (психические и физические) аппараты — с другой. До сих пор исследователи уделяли мало внимания роли этих аппаратов и возможности, направлении, успехе и развитии действия. Однако, если мы принимаем в расчет свободную от конфликтов сферу эго, и если мы хотим разработать общую психологию действия, исследование этих аппаратов становится императивным, потому что в противном случае все наши утверждения относительно действия включают неизвестное: предсказание действий заранее предполагает знание этих аппаратов. Здесь опять могут возразить, что все эти проблемы находятся вне области психоанализа. Однако это неверно, если мы вперед намерены развивать эго психологию, начатую Фрейдом, и если мы также хотим исследовать те функции эго, которые не могут быть выведены из инстинктивных влечений. Эти функции принадлежат той сфере, которую мы недавно назвали — автономным развитием эго. (Здесь я не буду обсуждать , как расстройства в этой сфере могут становиться независимыми факторами в патологии; Нанберг, Шилдер и Э.Бибринг начали движение в этом направлении). Очевидно, что эти аппараты, соматические и психические, оказывают воздействие на развитие и функции эго, которое их использует; мы утверждали, что эти аппараты образуют один из корней эго27. Шилдер(1937) показал это очень ясно, когда продемонстрировал, что расстройство центрального аппарата равновесия может влиять на объектные отношения. Примером более общей значимости является воздействие языкового развития на мышление. Для нас само собой разумеется, что аппаратам, как врожденным, так и приобретенным, требуется движущая сила для того, чтобы функционировать; и что психология действия непостижима без психологии инстинктивный влечений.
Индивид не приобретает всех аппаратов, которые ставятся на службу эго в ходе развития: восприятие, подвижность, интеллект и т.д., покоятся на конституциональных данных. Эти компоненты “конституции эго” заслуживают нашего внимания в такой же большой мере, что и компоненты конституции влечения. Естественно, противопоставление эго (как регулятивного фактора) и аппаратов эго не должно приравниваться противопоставление обусловленного окружающей средой и конституционального. Эго как регулятивный орган также имеет конституциональные корни. В ходе психоанализа, конституция эго (также как и конституция влечения) предстает, так сказать, в своем негативном аспекте, то есть, как ограничение объяснению поведения воздействиями окружающей среды. Но вне психоанализа было достигнуто большое продвижение в направлении прямого доказательства наследования психических характеристик в последние двадцать лет: теперь мы имеем, благодаря главным образом исследованию на близнецах28, проверенное знание, независимое от прежних произвольных концепций нативизма или эмпирических концепций.
Мы знаем, что многие функции эго — хотя определенно не все, а некоторые лишь частично — смоделированы по образцам инстинктивных влечений. Это определенно так для “давания”, “захвата”. И т.д., и частично для эго механизмов интроекции и подвижности. Как я дискутировал по другому поводу (1927), процессы восприятия не должны рассматриваться просто как проекции (или интроекции) в нашем смысле. В некоторых случаях будет разумно предположить, что как процессы инстинктивных влечений, так и механизмы эго восприятий из общего корня, предшествующего дифференциации эго и ид; хотя после того, как они структурализировались, они могут вторично вступать в самые разнообразные связи друг с другом.
Рассмотрение каждого врожденного механизма как инстинктивного влечения противоречило бы концепции инстинктивного влечения, как она обыкновенно используется в психоанализе, и заранее предполагало бы более широкую концепцию (эрос-танатос), в которой инстинктивное влечение вступает в координацию с каждым физиологическим процессом. Однако такая концепция скорее обходила бы, нежели чем объясняла, особое положение этих аппаратов. Строго говоря, нет никакого эго до дифференциации эго и ид, но также нет и никакого ид, так как оба они — продукты дифференциации29. Мы можем рассматривать в качестве врожденных аппаратов эго те аппараты, которые, после этой дифференциации, недвусмысленно находятся на службе эго. Я опять хочу подчеркнуть, что раз мы предполагаем врожденные аппараты эго, наше представление о целенаправленности — которое всегда было неустойчивым --- также изменяется: адаптация лишь частично приобретается заново каждым поколением, и определенно не все вытекает из инстинктивных влечений30.
Тот факт, который я уже подчеркивал, что новорожденный младенец обладает лишь немногими функциями, будет выдвигаться в качестве аргумента против этих соображений. В ответ я должен указать на то, что процессы созревания не завершены, ко времени рождения, и имеет место рост в смысле созревания также вне материнского тела. Это созревания, хотя во многих областях мы мало что о нем знаем, должно признаваться в качестве независимого фактора, вдобавок к обучению посредством опыта, памяти, упражнения, автоматизации, идентификации и других механизмов. Процессы созревания и обучения могут экспериментально различаться посредством “метода совместного контроля близнецов”, введенного Гезелл и Томпсон (1929): одного из двух идентичных близнецов обучают выполнению задачи, в то время как другого — контрольного — нет; позднее контрольного близнеца подвергают тому же процессу обучения, и результат созревания выводится из выигрыша во времени при обучении. Может быть полезно различать три разновидности эволюционных процессов: те, которые протекают без какого-либо существенного и специфического влияния внешнего мира; те, которые координируются типическими переживаниями (то есть те, спусковой механизм которых приводится в действие средне ожидаемыми ситуациями окружающей среды, как мы это уже обсуждали); и наконец те, которые зависят от атипических переживаний. Сам ход созревания частично является конституциональным свойством. Это хорошо установленный факт для органического созревания. Например, пути между древней и новой частями головного мозга еще не функционируют (еще не миелинизированы) во время рождения, также еще не завершено созревание моторных путей; контроль опорожнения кишечника предполагает в качестве предварительного условия созревания и т.д. Мы уже признали влияние процессов созревания также на последовательность фаз либидо. Даже разница в воздействии переживаний в некоторой степени зависит от уровня организации, на которой с ними сталкивается, то есть, от процессов созревания. Мы уже говорили о процессах созревания, хотя не использовали этот термин, когда обсуждали эвристические возможности и ценность психоанализа по отношению к развертыванию конституциональных данных. Рассматривая тесную взаимосвязь между физиологическим и психическим, как мы ее понимаем, оправданно предполагать также процессы психического созревания, хотя здесь более трудно продумать до конца последствия этого предположения, чем в физиологической сфере. Во многих случаях функции эго несомненно прямо зависят от физиологических процессов созревания. Однако продолжение этой линии рассуждения вовлекло бы нас в психологическую проблему, которой я не хотел бы здесь касаться.
Мы знаем, что процессы созревания не целиком непроницаемы для воздействий окружающей среды. Однако они являются независимыми факторами, которые, как до, так и после рождения, последовательно приводят в действие аппараты новорожденного, и определяют, по крайней мере грубо, ритм эволюционных процессов. Таким образом не все улучшения в адаптации возникают из опыта. Но мы должны отметить, что медленное созревание человека связано с продлением срока родительской заботы; в этой связи я напоминаю о принципе ретардации Болка. Типические отличия в скорости созревания различных функций приводит, у человека, к типическим конфликтам; например, типическая неспособность незрелого эго обеспечить удовлетворение влечений является одной из причин, почему инстинктивные влечения переживается как опасности (о других причинах, смотрите ниже). Здесь антитезой созреванию является обучение (ср. Коффка, 1924), первостепенную значимость которого для человека мы неоднократно подчеркивали. Недостаточно того, что аппараты обладают потенциальной возможностью для адаптационной функции; их специфические действия должны быть разучены, то есть, должны быть адаптированы. Мы до сих пор не уверены относительно роли условных рефлексов в этом процессе, но неправдоподобно, чтобы из них могли быть получены все функции разума. (Смотрите Шилдер (1935) и Куби (1934) относительно взаимоотношений между психоанализом и теорией условных рефлексов). Способность к обучению также, по-видимому, частично определяется конституциональными предрасположениями, которые были описаны как гибкие по контрасту с теми предрасположениями, которые не подвержены изменению посредством обучения.
Давайте теперь вернемся к унаследованным аппаратам эго в частности, и к унаследованным характеристикам эго в целом. Фрейд (1905) довольно рано предположил, что сексуальные задержки обусловлены не одним лишь воспитанием, но также действием определенных врожденных аппаратов: “В действительности это развитие [сексуальных задержек] обусловлено органически, зафиксировано путем передачи по наследству и иной раз может наступить без всякой помощи воспитания” (сс.177-178). Лишь недавно Фрейд провел несколько более подробное обсуждение врожденных характерных черт эго, предполагая, что индивидуальный выбор из различных возможных защитных механизмов определяется конституциональным фактором: “Не будет мистической переоценкой наследственности, если мы посчитаем вероятным, что даже до существования эго уже определены его последующие линии развития, наклонности и реакции” (1937, сс.343-344).
Недавние исследования достаточно несомненно показывают, что величина и направление даже интеллекта (чья роль в задержке моторной разрядки и в выполнении общей функции торможения нам известна), по крайней мере частично, определяются унаследованными предрасположенностями. Все упомянутые здесь аппараты поступают на службу эго в ходе индивидуального развития. С этой выгодной позиции мы можем достичь нового взгляда на проблему первичного антагонизма эго к инстинктивному влечению, который был высказан Анной Фрейд (1936). Так как многие аппараты эго являются тормозящими, и достижения эго определяются не только мобильными наклонностями эго, но также аппаратами эго, из этого следует, что “недоверие эго к требованиям инстинктивных влечений” является выражением первичного фактора. (Другим фактором может быть уже упоминавшийся частичный антангонизм между выживанием индивида и выживанием рода [беспомощность животных во время спаривания]. Представляется очевидным, что обсуждавшийся выше эго-психологический фактор имеет больший вес, чем это филогенетически рассмотрено).
Как мы только что узнали, Фрейд считал индивидуальный выбор защитных механизмов частично конституционально обусловленным. Мы можем также задаваться вопросом, оказывают ли или нет влияние на защитные процессы, созревание и развитие аппаратов свободной от конфликтов сферы эго. Мы столкнулись с данной проблемой раньше, когда, идя за Анной Фрейд, проследили связь между защитой и адаптацией в нормальном развитии. Возможно, это развитие ритма этих аппаратов является одной из детерминант той последовательности, в которой возникают защитные методы. (Происхождение этих функций эго является вопросом, отличным от тех специфических связей с защитными процессами, в которые они вступают). Механизмы отказа, избегания, реактивного образования, изоляции и отказа от содеянного, вероятно, вовлекают в себя такие детерминанты, но это менее вероятно для той другой группы защит, которая включает в себя обращение против Я, полное изменение в противоположное и т.д. Эта точка зрения находится в согласии с концепцией Фрейда, что вытеснение является защитой, которая заранее предполагает дифференциацию психического аппарата на эго и ид.
Теперь становится ясно, почему психоаналитическая психология эго должна серьезно браться за разрешение этих проблем. Наши первые соображения показали, что автономное развитие эго является одной из предпосылок всех отношений реального существования, и наше последующее обсуждение сделано вероятным, что это также является предпосылкой для многих других функций. Наша аргументация требует детального обсуждения аппаратов эго. В этой связи я опять подчеркиваю, что неосуществимо никакое удовлетворительное определение понятий эго силы и эго слабости без принятия в расчет природы и стадии созревания аппаратов эго, которые лежат в основе интеллекта, воли и действия.
Противопоставление нами здесь эго и его аппаратов инстинктивным влечениям находится в соответствии с (и поддерживает в определенных отношениях) противопоставление эго и инстинктивного влечения, циркулирующего в психоанализе. Я не могу обсуждать здесь разнообразные и интересные взаимоотношения между инстинктивными влечениями и аппаратами, а также взаимоотношения между катексическими состояниями эго в целом и этих аппаратов эго. (Интересное исследование Кадинера (1032) дает некоторые ключи к пониманию этих проблем). Акцент на аппаратах эго может более точным образом обрисовать нашу концепцию “влечений самосохранения”, к которой мы до сих пор относились как к пасынку.
Психология аппаратов эго представляется мне хорошим примером взаимозависимости конфликта и адаптации (и достижения), и это снова возвращает нас к отправной точке.
Многие из этих растянутых — но все еще неполных — соображений не являются психоаналитическими в узком смысле этого слова, и некоторые из них, по-видимому, увели нас далеко в сторону от сущности психоанализа. Многое в нашем обсуждении имело характер программы, которая должна быть выполнена и сделана конкретной посредством тщательных эмпирических исследований. Я соглашусь с вами, если вы найдете, что я был односторонним, подчеркивая определенные взаимосвязи и пренебрегая другими, столь же или даже еще более значимыми — в особенности теми, которые обычно наиболее нас интересуют: таким было мое намерение. Я буду рад, если вы согласитесь со мной, что проблема автономного развития эго, структуры и рангового порядка функций эго, организации, центральной регуляции, самоприостановки функции и т.д., и их взаимоотношения с концепциями адаптации и психического здоровья, справедливо требуют нашего внимания.
1 Einpassung переводится как “приспособление” — Пер.
2 Представленные здесь соображения ведут к êîíöåïöèи “вторичной автономии эго”. Смотрите “Комментарии к психоаналитической теории эго”. Психоаналитическое исследование ребенка, 5: 74-96. New York: International Universities Press, 1950: “Взаимовлияния в развитии эго и ид.”Психоаналитическое исследование ребенка, 7: 9-30. New York: International Universities Press, 1952; и “Замечания относительно теории сублимации.” Психоаналитическое исследование ребенка, 10: 9-29. New York: International Universities Press, 1955.
3 Относительно последующей дискуссии о психологических ôóíêöèях целей смотрите “О рациональном и иррациональном действии.” Психоанализ и социальные науки, 1: 359-392. New York: International Universities Press, 1947.
4 Термин “èíñòèíêò” èñïîëüçóåòñÿ çäåñü â ñìûñëå ïñèõîëîãèè æèâîòíûõ: îí ïåðåâîäèòñÿ íåìåöêèì òåðìèíîì Instinkt. Ïñèõîàíàëèòè÷åñêèé òåðìèí Trieb ïåðåâîäèòñÿ çäåñü êàê “èíñòèíêòèâíîå âëå÷åíèå” - Ïåð.
5 См. подстрочное примечание 4 выше. — Пер.
6 Относительно более детального обсуждения смотрите “Применение психоаналитических êîíöåïöèй к общественным наукам”. Psa, Quart,. 19: 385-392, 1950; а также “Ежегодник психоанализа”, 7: 81-87. New York: International Universities Press, 1951.
7 Ср. “Психоанализ и êîíöåïöèя здоровья.” Int. J. Psa., 20: 308-321, 1939.
8 Ср.: "Comment on the Psychoanalytic Theory of Instinetnal Drive" Psa. Quart., 17:368-388, 1948.
9 Соответствующие немецкие термины – Anpassung и Zusammenpassung. (прим. перев.).
10 Ср. “On rational and the Social Sciences, 1: 359-392. New York: International Universities Press, 1947.
11 Эти вопросы рассматриваются более подробно в “Notes on the Reality Principle”. The Psychoanalytic Study of the Child., 11: 31-53. New York: International Universities Press, 1956.
12 Перечисленные здесь термины представляют термины Макса Шелера (1927, в особенности с.344сл.), в следующем порядке: sinnliche Gefuhle, Empfindungsgefuhle, Leibgefuhle, Lebensgefuhle, Seelische Gefuhle (Ichgefuhle),geistige Gefuhle (Personlichkutsge-fuhle). — ïðèì. ïåðåâ.).
13 Ср. “Comments on the Psychoanalytic Theory of Instiotual Drikes”. Psa. Quart., 17:368-388, 1948; и “Notes on the Theory of Aggression” (with Erast Kris L Rudolf M.Loewensten). The Psychoanalytic Study of the Child, 3/4: 9-36. New York: International Universities Press, 1949.
14 Смотрите подстрочное примечание 4 на с.29. — ïðèì. ïåðåâ.
15 Смотрите подстрочное примечание 4 на с.29. — ïðèì. ïåðåâ.
16 Эти соображения привели к êîíöåïöèи “первичной автономии эго”. Ср. “Comments on the Psychoanalytic Theory of the Ego”. The Psychoanalytic Study of the Child, 5:74-96. New York: International Universities Press, 1950.
17 Ср. “Psychoanalytic and the Concept of Health”. Int.J.Psa., 20:308-321, 1939.
18 Для более детального обсуждения смотрите “Technical Implications of Ego Psychology”. Psa. Quart., 20:31-43, 1951.
19 “Смысловые связи” ÿâëÿþòñÿ ïåðåâîäîì verstьndliohe Zusammenhдnge, â ñìûñëå Äèëüòåÿ, ßñïåðñà è“ verstehende Psychologie” Øïðåíãåðà.
20 По поводу детальной трактовки смотрите “On Rational and Irrational Action”. Psyhoanalysis and Social Sciences , 1:359-392. New York: International Universities Press, 1947.
21 Относительно более детального исследования интересов эго смотрите “Comments on the Psychoanalytic Theory of the Ego”. The Psychoanalytic Study of the Child, 5:74-96. New York: International University Press, 1950; и“On Rational and Irrational Action”. Psyhoanalysis and the Social Sciences, 1:359-392. New York: International Universities Press, 1947.
22 Для более детальной трактовки смотрите “Psychoanalytic and the Concept of Health”. Int.J.Psa., 20:308-321, 1939.
23 Смотрите также “On Rational and Irrational Action”. Psyhoanalysis and the Social Sciences, 1:359-392. New York: International Universities Press, 1947.
24 Цит. По Фрейд 3, “Îñòðîóìèå è åãî îòíîøåíèå ê áåçñîçíàòåëüíîìó”, в кн. “Я” и “Оно”, книга 2, Тбилиси, 1991 — с.390. — Прим. пер.
25 Относительно пристрастных êîíöåïöèий эго, смотрите”Psychoanalysis and Developmental Psychology”. The Psychoanalytic Study of the Child, 5:7-17. New York: International Universities Press, 1950; и “The Mutual Influences in the Develpment of Ego and Id”. The Psychoanalytic Study of the Child, 7:9-30. New York: International Universities Press, 1952.
26 Мое дальнейшее исследование этих мыслей приведено Эдвардом Бибрингом в его статье “The Conception of the Repetition Compulsion”. Psa. Quart., 12:486-519, 1943.
27 Смотрите также “Comments on the Psychoanalytic Theory of the Ego”. The Psychoanalytic Study of the Child, 5:74-96. New York: International Universities Press, 1950.
28 Ср. Psychiatrische Zwillingsprobleme”. Jahrbuch fur Psychiatrie und Neurologie, 50,51, 1934.
29 Эта мысль более полно развита в “Comments on the Formation of Psychic Structure (with Ernst Kris & Rudolph M.Loewenstein)”. The Psychoanalytic Study of the Child, 2:11-38. New York: International Universities Press, 1946.
30 Ср.“The Mutual Influences in the Develpment of Ego and Id”. The Psychoanalytic Study of the Child, 7:9-30. New York: International Universities Press, 1952.