Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Родина, вера и честь –
Вот три заветные слова.
Так было, будет и есть
Не для кадета иного.
Гимн кадетов ЛККК
Я, возможно, теперь с большим трудом смогу вспомнить тот кабинет. Я могу, лишь полагаясь на логику и отрывки чудом сохранившихся воспоминаний, частично восстановить некоторые детали столь неприятного, но столь значимого тогда места. Я почти уверен, что в кабинете на стене висели скрещенные флаги – России и, скажем, Сибирского казачества. Большая вероятность того, что рядышком с флагами висел президентский портрет. Да, тогда президентом был Путин. Это точно был один из самых больших кабинетов в здании. Ещё бы – ведь это был кабинет директора. Директора Кадетского корпуса. А я был кадетом.
Директорский стол громоздился, как и полагается, на самом видном и почетном месте – напротив двери. Справа и слева от него вдоль стен стояли рядами стулья, а у противоположной стены выстроились в шеренгу какие-то шкафы. Я и другие кадеты, а также присутствующие офицеры-воспитатели находились по правую руку от директора. Мои родители – по левую. Боже, как мне сейчас их жаль за то, что им пришлось тогда перенести. Как мне за это стыдно. Сколько раз я хотел попросить у них за этот момент позора прощения, искренне хотел. Но так до сих пор этого и не сделал. Я боюсь завести об этом разговор. Думаю, они бы тоже были не рады помянуть старое.
Если уж на чистоту, то этот миг был мигом позора лишь для них. Директор относился к этому как к своей неприятной обязанности, совершенно скучной и лишенной смысла, обычной формальности, необходимой, чтобы не потерять лицо. Даже не знаю, чьё лицо – корпуса или его собственное. В общем, он понимал, что в осином гнезде назрел конфликт, и если с этим не разобраться сейчас, то его это потом больно ужалит в самое дорогое для него место – в его пока ещё не дряхлую, но уже обрюзгшую задницу. Воспитатели и воспитанники (естественно, под стать своим воспитателям) наслаждались этим конфликтом, как одной из немногочисленных возможностей разнообразить жизнь «по уставу». «Дом-2» тогда ещё не был изобретён, а извращенное сознание искало путей выхода наружу, и реалити-шоу создавалось в настоящем времени, здесь и сейчас, ежесекундно. Чем не принцип реалити-шоу: соберите в одном месте людей с неустойчивой психикой и просто смотрите, что из этого получится? Как вы думаете, у военных, которые пошли «править» молокососами, устоявшаяся психика? Они действительно воспитатели по призванию, или просто пытаются себя реализовать там, где это сделать проще всего – среди детей – раз в других областях реализоваться не удалось? Про психику подростков даже вопросов задавать не буду.
А я воспринимал этот бред наяву как шалость. Пока я творил эту шалость, я был пойман с поличным, и теперь мне предстояло во что бы то ни стало выкрутиться, выйти сухим из воды и доказать взрослым (на сверстников чхать я хотел), что всё совершенно не так, как они думают или как это пытаются представить мои «враги». И самое приятное, что у меня на руках было множество козырей, которые вряд ли кто из присутствующих мог побить.
Итак, господин Простоквашин (в кадетском корпусе мы всех офицеров величали господами – господин воспитатель, господин директор, господин кладовщик и т.д.), директор нашего корпуса, наконец решился приступить к тому, для чего мы, собственно, все собрались в его кабинете.
- Мы, как вы знаете, собрались здесь по одному очень неприятному поводу. Дело в том, что на вашего сына, уважаемые Иван Иванович и Лариса Леонидовна, было написано несколько рапортов нелицеприятного содержания.
Рапорт… Эта первоклассная бюрократическая система стукачества. Иногда они были полезны. Конечно. Но очень редко. Рапорт был как надпись на пачке сигарет: «Курение вредит вашему здоровью». Многие ли из курящих обращают внимание на эту надпись? В общем, если тебе не понравилось, как кто-то с тобой обошёлся, скажем, тебя обозвали, побили, тебя гнобят вот уже на протяжении нескольких лет, - ты пишешь рапорт на имя воспитателя, командира роты или директора. Поскольку чаще россияне пишут письма сразу самому президенту, а раньше шли за справедливостью к царю, то, соответственно, самым популярным видом рапорта был рапорт директору корпуса. На многие письма отвечает президент? Многим помог лично царь-батюшка? Картина, отражавшаяся в застойной воде нашей заводи, была зеркальной.
Однако эту кипу, лавину, сель рапортов директор просто не мог оставить без внимания. Ещё бы, он же по совместительству преподавал ОБЖ.
- Эти рапорта написали присутствующие здесь кадеты Шафарутдинов, Дмитриев, Максименко, Титоев и Подорожко на имя своего командира роты. – лицо Простоквашина было таким же скисшим, как и его фамилия. – Командир роты посчитал, что ситуация вышла из-под контроля, и, чтобы защитить вашего сына, а также разобраться в ситуации, он доложил обо всём происходящем мне.
Похожий на раскормленного племенного быка, которого по лицу били бетонной плитой до полного его расплющивания, командир роты с самодовольной улыбкой сидел дальше всех от директора, почему-то возле двери. Периодически кадеты, чьи фамилии были перечислены, заискивающе смотрели в его сторону в поисках поддержки. Эту поддержку они находили в его небрежной, вальяжной позе и ответных взглядах его масленых глаз. Это был старый волк, решивший впервые на практике показать молодым волчатам, как же следует правильно кусаться.
Я сидел практически напротив директора. На моём лице была лёгкая смесь еле заметных улыбок, которые появляются по разным поводам и недоступны невооруженному нетренированному взгляду. Там было и немного презрения, и немного уверенности в том, что мне всё сойдёт с рук. Капля надменности и лёгкий штришок гордости. Лёгкая тень осознания того, что много здесь будет сказано правды и многие мои протесты будут неубедительными. Знаете, вот некоторые люди умеют так делать: их ловят практически с поличным, а они ухитряются на ходу придумывать невероятные, но в то же время не лишённые смысла оправдания, выкручиваются, отбрехиваются. Я не такой. Конечно, в детстве я мог глупо твердить: «Это не я. Я не знаю, кто это, но это не я». Но с какого-то момента моя реакция изменилась. Когда меня ловили по горячим следам или на месте «преступления», мне становилось смешно. Смешно от тех глупых оправданий, которые приходили мне на ум. Я начинал представлять, как я сейчас буду нести эту ахинею, как это будет абсурдно выглядеть и звучать, и у меня непроизвольно на лице появлялась эта глупая улыбка, которая бесит людей, потому что они её не понимают. Вот тогда в кабинете она тоже была у меня на лице.
- Сейчас бы я хотел зачитать эти рапорты, а потом мы всё это обсудим – продолжал директор.
Конечно, весь текст рапортов я не запомнил. Но самые возмутительные вещи, самую возмутительную и наглую ложь время не стёрло из памяти.
Например, Мурат Шафарутдинов утверждал, что подвергался сексуальным домогательствам с моей стороны и получал непристойные предложения от меня же заняться с ним оральным сексом, когда мы с ним были в душевой.
«Боже, - думал я про себя, - я был с тобой в душе один раз, и то там был ещё третий человек, и это было в прошлом году. А твою малюсенькую обрезанную пипетку мне и вспоминать не хочется – это на данный момент самое ужасное, что я мог видеть в жизни».
Следующие два рапорта от Титоева и Максименко выглядели практически копией первого, будто их писали под диктовку. Это меня не удивляло, ведь вышеназванная троица была крепко спаяна, эти три кадета были в одной упряжке уже давно и успели хорошенечко спеться. В недавнем прошлом, между прочим, они были моими товарищами. Я даже был их авторитетом, если вы позволите мне так думать. Я-то могу себе позволить, ведь я был лучшим учеником взвода, и даже если я им не нравился, им приходилось временами пресмыкаться передо мной и поддерживать хорошие отношения. Ну, да обо всём этом я вам ещё расскажу, а пока просто прокомментирую их рапорты. Ситуация с пипеткой Максимова в точности повторяла ситуацию Муратовской пипетки. Одинаковыми у них были не только рапорты, но и проблемы. Пенис Титоева мне нравился, не буду скрывать – насчет него у меня бывали фантазии. Однако эти фантазии сразу начинали трескаться и разбиваться вдребезги, когда в них начинали отражаться другие части тела Титоева. Его олигофреническое выражение лица, его сутулая, сгорбленная осанка, чрезмерно большие передние верхние резцы не оставляли места для эротических фантазий, не говоря уже о реальных домогательствах. В таких я ни тогда, ни сейчас не влюблялся и не влюбляюсь. Кстати говоря, в душе с Титоевым и Максимовым я тоже успел побывать всего один раз – с обоими сразу. Правда, уже в этом году.
Туча над родителями сгущалась. Мне просто-таки страшно сейчас представить, сколько лет жизни у них тогда отняли эти пара часов. Им было невыносимо больно слушать всю чернуху, все помои, которые выливались на нашу фамилию. Я видел, как на лице у папы играют скулы, а тени под мамиными веками стали ещё гуще и чернее. Они тяжело глотали комок боли и обиды, злости и горя, но комок прочно сидел у них в горле и с каждой секундой причинял всё больше неудобства. Однако пока что никто не находил в себе смелости или решимости перебить Простоквашина, и тот продолжал.
В следующих рапортах было чуть больше истины, нежели в предыдущих. Подорожко подхватывал складную песенку про домогательства в душе. Слова этой песенки он тоже очень хорошо знал, и партию свою исполнил на ура. Однако дальше он проявил творческие способности и стал импровизировать, отклонившись от общего курса, заданного его тремя предшественниками. И, откровенно говоря, тут уже начала проскальзывать правда. По словам Подорожкова, я признавался ему в любви и писал любовные записки. Проявив немного терпения, вы узнаете, какова была реальность на самом деле. Сейчас же я уточну, что с Подорожковым я вообще был знаком меньше года, поскольку он перевёлся к нам только в этом учебном году, а члена его я вообще не видел никогда. Только однажды видел его яйцо, вывалившееся из трусов. К сожалению, по нему мне не удалось составить необходимого впечатления.
Самым тяжёлым для моей мины стал рапорт Дмитриева. Вот в нём говорилось достаточно много правды. Дмитриев утверждал, что я признавался ему в любви, писал любовные записки и предлагал заняться оральным сексом. Похоже на остальные докладные, с той лишь разницей, что это всё было правдой. Но мальчик сделал прокол, который стал для меня первой соломинкой для спасения. «… и предлагал в записке сделать мне миньет» - писал парень.
- Так и написал – «миньет»? – подчеркнув произношением присутствие в слове мягкого знака переспросил мой папа.
- Да, так и написал.
- Нет, тогда я точно не верю, что это делал мой сын. Он написал бы правильно. – и я почувствовал в его голосе некоторые нотки облегчения, которые придали мне уверенности. К тому же он позволил себе немного расслабиться на стуле – принял более непринуждённую позу, как бы немного развалившись, но руки при этом сложил на груди, всё ещё готовый обороняться.
- А как же правильно? – недоумевающее и возмущенно поинтересовался командир роты.
- Откройте орфографический словарь и посмотрите! – папа снова напрягся и стал агрессивным. – И если всё-таки существуют какие-то записки, то я хотел бы на них взглянуть.
- Кадет Дмитриев, у вас остались те записки, о которых вы говорите в рапорте? – директор, видимо, взял на себя роль судьи, этакого Соломона, который сейчас мудро и спокойно должен был всех рассудить. Кажется, передачи «Час суда» тогда ещё тоже не было, но происходящее в кабинете живо напоминало один из её выпусков (да что уж там – любой из её выпусков).
- Никак нет, я сразу рвал и выбрасывал те записки.
- А почему вы сразу тогда никому о них не доложили?
- Ну, мы с Андреем были друзьями.
- Вы были друзьями и после того, как он написал вам подобную записку?
- Нет, после этого мне было неприятно с ним общаться, но я не хотел его опозорить перед всем корпусом, поэтому я просто рвал и выбрасывал записки. А ему говорил, чтобы он мне больше их не присылал.
- А как же получилось так, что вы всё-таки решили написать рапорт и доложить об этих записках?
Действительно, как же получилось так? Как же после полутора лет моей кадетской жизни от меня все отвернулись, я навсегда испортил свою репутацию и нанёс нашему с родителями доверию первую смертельную рану? Как?
В этом южном приморском городе я живу не так уж и давно. Достаточно давно, чтобы считать себя местным. Достаточно давно, чтобы привыкнуть к аборигенам, к их колориту, их обычаям и нравам. Но не достаточно для того, чтобы считать этот город родным. Я вообще, наверно, не могу назвать ни один город, где успел пожить, родным. Их было достаточно в моей жизни, но они напоминали скорее временные пристанища, перевалочные пункты. А Сочи успокоил меня. В нём я созрел, распустился, как бутон цветка, чьё время наконец настало. И из этого города, как из высокой башни, которая стоит на вершине одной из его гор, я могу оглянуться назад, в прошлое, и вспомнить всё, что было в других городах, так разительно отличающихся от моего теперешнего места жительства. Но давайте не будем сильно забегать вперёд.
Я родился на Украине. Эта страна оставила, пожалуй, самый глубокий отпечаток своим сапогом на дороге моей национальной самоидентификации. Пусть я там и прожил лишь до восьми лет, но эти годы я не забуду никогда. Возможно, я забуду события и факты своей тогдашней жизни, однако ничто – ни время, ни пространство, ни влияние других культур - не сотрет со страниц моей памяти тот колорит, тот особый говор, тот менталитет страны моего детства. Всегда и везде я буду радоваться, заслышав украинскую речь. Я буду радоваться и улыбаться, потому что считаю её забавной, потому что она ассоциируется у меня с теми редкими моментами умиротворения, когда вся наша семья собиралась за столом и родители плавно переходили с русского языка на украинский и так мастерски подражали так называемому суржику, что я всегда хохотал до слёз. Я буду сам улыбаться, считая её забавной, однако с пеной у рта буду спорить с теми, кто скажет, что она смешная и нелепая, что это лишь пародия на русский язык.
Когда мне исполнилось восемь, жить на Украине стало довольно тяжело. Зарплату родителям вовремя не платили, а порой случались задержки в несколько месяцев, и мы были обречены влачить свое существование – нет, не жалкое, однако же влачить. Родители недавно подарили мне братика, и теперь это сильно било по кошельку, а следовательно, и по всему остальному. Последствия трагедии на Чернобыльской АЭС выплывали на поверхность повсеместно, и никто не был застрахован от них. Хотя, говоря об этом, не следует употреблять глаголов прошедшего времени. Думаю, сейчас ситуация мало изменилась. Но раз уж это мое прошлое, то пусть оно будет прошлым. Итак. Из опасной зоны эвакуировали людей. Города вымерли. Но они, как сказочные пещеры, как египетские пирамиды, хоть и были жуткими и опасными, но таили в себе множество богатств, брошенных жителями. И богатства эти были прокляты – на них лежало клеймо радиоактивности. Однако всегда в мире существовали авантюристы и вандалы. И благодаря их стараниям по всей Украине расползлась зараженная радиацией мебель, одежда, посуда и многое другое. Вы могли ездить на машине и не знать, что новая запчасть, купленная вами вчера и вчера же установленная, каждую секунду отравляет ваш организм альфа-бета-гамма-или каким там еще-излучением. Строили новые дома и покупали дешёвый песок. А в итоге этот песок давал такой радиоактивный фон, которого и рядом с разорвавшимся реактором уже к тому времени не было. Присовокупите сюда ещё и естественное распространение радиации при содействии дождей, воздушных потоков, солнечных лучей, и вы получите отравления грибами, которые в других частях света можно есть и сырыми. Думаю, это далеко не все, что тогда происходило, что пугало людей и грозило им. Однако, как мне кажется, и этого было достаточно, чтобы мои родители с энтузиазмом откликнулись на предложение их знакомых переехать работать и жить в Сибирь.
Сначала уехал папа. Он никогда не совершал опрометчивых поступков, если дело касалось семьи. Они с мамой всегда всё тщательно взвешивали, продумывали, рассматривали несколько вариантов и выбирали наиболее приемлемый, или же не выбирали никакой, если было время подождать и поискать что-то ещё. Отец уехал на полгода, а после дал команду маме собираться и переезжать вместе с нами к нему. Моя мама провела титаническую работу. Она продала нашу дачу, квартиру, собрала все вещи, включая мебель. Она пересекла пол-Украины и пол-России на поезде с двумя детьми, одному из которых было 8, а второму еще не было 4. При этом существенных потерь семья не понесла, а чрезвычайных происшествий зафиксировано не было.
Жизнь не стала сказкой. Наоборот, стало ещё тяжелее. Конечно, теперь денег было намного больше, как и квадратных метров для проживания, однако же окружающая действительность временами сильно угнетала. Не спорю – Сибирская природа просто потрясает. Мы все там были словно её дети. Жили мы в так называемом поселке городского типа Северо-Енисейский, представляющем из себя небольшое селение в сердце Красноярского края, со всех сторон окруженное тайгой. На обычных картах вам вряд ли удастся обнаружить сей населённый пункт, но из детства помню любимую хохму папы – Северо-Енисейский был отмечен на политической карте мира времён СССР, висевшей в нашей прихожей. Видимо, посёлок отметили как один из цнтров золотодобычи. Сообщение жителей посёлка с внешним миром происходило с помощью самолетов и автомобильной дороги, которая была до ужаса ненадёжной. Два раза в год автомобильное сообщение прекращалось из-за Енисея, что создавало большие проблемы со снабжением. Дело в том, что через Енисей ходил паром для автомобилей, но его работа была сезонной. Начиналась она глубокой весной, когда Енисей сбрасывал свои ледяные оковы и все их остатки благополучно уплывали в Карское море. А заканчивался сезон в середине осени, когда река снова засыпала. Зимой же можно было свободно на автомобиле пересечь одну из крупнейших рек мира по ледяному панцирю.
Не буду вдаваться в излишние подробности, однако и в Сибири на месте нам не сиделось. Через три года жизни в Северо-Енисейском родителям снова захотелось перемен. Просто тяжело было жить в селе с 2-мя школами, с гарантированной неделей 40-ка градусных морозов каждую зиму, с неотягощенным интеллектом из-за дефицита йода в организме населением, каждого представителя которого ты знал в лицо и с каждым был вынужден общаться, чтобы не стать изгоем, после того, как ты всю жизнь прожил в одном из крупнейших городов своей страны. Это угнетало, очень угнетало моих родителей. И поэтому они уже легче согласились на следующую авантюру. Она выглядела примерно так: не поселок, а полноценный город, промышленный город, выше зарплата и развитей инфраструктура. Город сулил гораздо лучшие условия жизни, и мои родители обольстились.
Пожалуй, с этого места можно себе позволить вдаваться в подробности. Итак, в момент переезда мои странности стали обостряться. Какие странности? Да много у меня их было. Если вы не запутаетесь окончательно после очередного перемещения во времени, то я вам немного расскажу. Рассказывать?
Странности начались, пожалуй, с самого детства. И я порой удивляюсь, почему родители не хотели замечать очевидного, а предпочитали закрывать на всё глаза, тешить себя иллюзиями и делать вид, что ничего не понимают. Хотя многие психологи и говорят, что подобное моему поведение совершенно нормально в детском возрасте и является частью процесса гендерной самоидентификации личности, а также процесса познания своей сексуальности, моё мнение несколько разниться с озвученным. Отдельные элементы, быть может, и являются совершенно нормальными и присущими большинству детей. Однако весь комплекс симптомов не должен был оставлять сомнений при выборе диагноза. К слову, метафоры из медицины вовсе не означают, что я считаю свои странности болезнью. Я и странностями-то их называю так – забавы ради.
Так вот о странностях. С самого раннего детства мне нравились традиционно девчачьи мультфильмы. «Золушка», «Русалочка», «Спящая красавица», «Покахонтас». Отождествлял я себя исключительно с главными героинями. И, пожалуй, больше всего с Русалочкой – вот это была моя любимая тема. В детском саду я постоянно затевал игры в Ариэль и заставлял всех слушать, как я пою, исполняя при этом арию потери голоса (кто смотрел мультфильм – поймёт). В том же детском саду я играл постоянно только с девочками. Когда наступало время игр, воспитатель обычно разделяла группу: «Мальчики идут туда-то, - и указывала рукой на часть помещения, где находились такие игрушки, как машинки, конструкторы и ещё что-то такое – не могу говорить с уверенностью, я там провёл от силы два дня. – А девочки идут играть к себе. Андрюша идёт с девочками». «Девочки идут к себе» - это в прекрасный, волшебный, чудный уголок, где стоял огромный кукольный дом, было множество самых разных кукол, ещё больше их одежды, всякой пластмассовой миниатюрной посуды, мебели и всего остального, что нужно для полноценной игры в кукольные дочки-матери. Не понимаю и не помню, как и когда так получилось, что меня – единственного из мальчиков – отпускали играть к девочкам. Но тогда это было так естественно и понятно.
К тому же женскую роль я примерял на себя не только посредством игры в куклы. Вы же знаете, как дети любят разыгрывать различные сериалы, которые смотрят их мамы, или свои любимые мультсериалы? Вот и мы обожали это делать. И во время прогулок на улице в том же детском саду только этим и занимались. И у меня практически всегда была женская роль, которую я сам же и выбирал. Правда, выбирал из оставшихся, потому как девочки сначала разбирали всё самое лучшее. Поэтому меня всегда доставалась роль какой-нибудь злодейки и суки. Из-за этого мальчики меня недолюбливали, потому что, стараясь соответствовать роли, я вёл себя с ними вульгарно, вызывающе и надменно. А может, их смущало и что-нибудь другое…
Как, например, моих дворовых приятелей. Когда мы с ними видимся, они мне до сих пор припоминают те случаи, как я им доказывал, что я принцесса. Это их очень смешило, но меня из-за этого никто никогда не обижал. Кроме одного случая. Тогда к своей бабушке, которая жила в нашей пятиэтажке, приехал чужак – стереотипный рыжик с прозрачными ресницами и миллионом конопушек. Для него мои чудачества были в новинку, поэтому он сразу решил поглумиться, пользуясь также своим преимуществом лет в 5. Он и ещё один парень загнали меня в «ракету», и с вышки, что стояла рядом, стали обкидывать камнями. Я терпел и прятался под куполом «ракеты», однако лелеял мысль об отмщении, и как только бабуля позвала своего «конопатика» домой, я покинул убежище, занял позицию врага и сбросил на голову рыжего кирпич. Кирпич угодил в яблочко, а если точнее – в темечко. Помню много криков и много крови, проклятия, сыпавшиеся изо рта бабули на мою голову, и чувство удовлетворения из-за отмщенной чести. Никогда не злите принцесс.
В первом и втором классе симптомы практически перестали проявляться, однако с третьего класса, когда уже переехали в Сибирь, всё вспыхнуло с новой силой. Однако теперь всё немного изменилось. Я уже реже примерял на себя некие женские образы, но чаще интересовался тем, что у мужчин в трусах. Видимо этому способствовал поход с папой в общественную баню, откуда я вынес столько впечатлений, что разобрался с ними лишь совсем недавно, и понял, что та непонятная выпуклость на лошадиного размера члене было не что иное, как вживлённый под кожу стеклянный шарик. А я ведь долгое время думал, что это была опухоль!
Ещё я пошёл на секцию баскетбола, и меня сразу очаровал наш тренер. Он был огромным – шкаф 2х2 метра, мускулистым и с милой мордашкой. Конечно, говорить, что я хотел его – глупо, мне было тогда слишком мало лет, но некая влюблённость в него точно была.
Моя непохожесть на других в Северо-Енисейском выделялась намного сильнее. Сами представьте: приезжают новые люди, из другой страны, в посёлок, где все всех знают, как облупленных. Естественно, концентрация внимания к нашим персонам переваливала за все допустимые пределы и нормы. И очень многим не нравился мой тихий характер, мои успехи в учебе и моя дружба с девочками. Но к моему счастью, первые стычки из-за девочек начались у меня с парнями в последний год жизни в этом богом забытом месте. Не скажу, что стычки были совершенно безосновательными. Конечно, мне сейчас обидно, что тогда однажды мне всем классом дали по шее, объясняя, с кем должна дружить и гулять девочка, которая мне нравилась. Алина. Это я сейчас понимаю, что за чувства тогда испытывал. Но ведь никто мне не мог объяснить этого раньше, потому что это объяснить невозможно. Это один из этапов нашего созревания, нашего взросления и формирования. Когда ты в нежном возрасте, и «Тили-тили-тесто, жених и невеста» и «Фу, ты её любишь что ли?» считаются самыми большими оскорблениями, но тебя всё равно тянет к девочкам, они тебе нравятся и тебе хочется проводить с ними время, ты принимаешь это за какие-то романтические чувства, за любовь, за влюблённость. И некому тебе растолковать, что это просто дружба, что это просто желание общаться, что это потребность в социуме. И ты получаешь ни за что по шее…
Хотя дети часто получают по шее ни за что. Не обязательно даже для этого гулять с девочкой. Нужно просто быть маленьким и беззащитным. Над кем хоть раз не издевались ребята постарше в школе, во дворе? Если есть такие, я им весьма завидую. Являясь совсем неконфликтным человеком, ухитряясь чаще избегать конфликтов, чем разрешать их, я тоже получал в детстве нагоняев от старших. Наверно ещё и поэтому недолюбливал спортивную секцию по баскетболу – туда частенько заглядывала сельская шпана и вела себя весьма развязно и фривольно. Бросали в нас – в малышню – мячи, заставляли потом приносить эти же мячи им обратно, как будто мы их рабы или собачки. А наш сексуальный тренер, от которого я так ждал защиты и справедливости, в это время квасил с тренерами других спортивных секций в каком-нибудь служебном помещении, забыв про нас и забив на всё. Он оставлял тренерскую открытой, поскольку там хранились мячи, а попутно оставлял там свою сумку. Однажды мы решили порыться в ней, ведь детям всё очень интересно! И не нашли там ничего, кроме презервативов и бутылки водки. Сначала те, кто считали себя «крутыми», отхлебнули водяры прямо из бутылки, а потом в презервативы была набрана вода, и они полетели по всему залу, лопаясь и оставляя мокрые и жирные следы от воды и спермицидной смазки на полу и на стенах. Вот такой вот сельский спорт.
Я всегда располагал неплохими физическими данными: рост, сила, выносливость. Я мог бы стать и хорошим баскетболистом, и легкоатлетом, и ещё кем угодно – все предпосылки и вся база, как говорит мой папа, для этого были. Но вот чего мне всегда действительно не хватало, так это раскрепощённости, стимула и воли к победе. Да, я играл в баскетбол. Я как-то даже выступал в роли капитана команды. Но играл слишком мягко, слишком боялся кого-нибудь толкнуть, врезать кому-нибудь прямо на поле локтем в челюсть или под рёбра. Из-за этого у меня легко отнимали мяч, а я легко его отдавал. Тогда я понял, что тренер в меня не верит, а верит только мой папа. Но папа верил всегда, и его вера являлась уже чем-то, что само собой разумеется. Она не стала тем стимулом, который бы заставлял меня работать над собой, становиться лучше, вырывать победу зубами. Выцарапывать её из чужих цепких ручек.
Наверно, тогда во мне зародился мой комплекс, который попортил мне дальнейшую жизнь и не дал воспользоваться многими перспективами. Я стал бояться людей. Не получая от них веры в себя, не видя их расположенности и благосклонности, я не мог ошибаться у них на глазах, потому что для меня их смех становился удушьем, тяжелой дубиной, которая била по затылку и отправляла в бессознательное состояние. Поэтому, чтобы не ошибаться, я перестал что-либо делать на людях. Я не хотел играть в баскетбол, потому что я мог ошибиться на поле и на меня бы кричали, надо мной бы смеялись, на меня бы злились. Я не хотел учиться делать разные акробатические трюки или финты с мячом всё по тем же причинам. Я стал слишком тихим и незаметным, старался избегать повышенного внимания, чем и раздражал невероятно сильно остальных пацанов. Видимо, это природа. Мы ведь всё равно животные. И мальчики с самого раннего детства пытаются продемонстрировать своё преимущество над другими, раздавить соперников своим превосходством. А я ничего не демонстрировал. И их превосходство было не столь явным. Да, я не показывал того же, что и они. Я вообще ничего не показывал. И вроде бы я проиграл, но в то же время проиграл не бесспорно. Вдруг я умею что-то, но просто не хочу этого демонстрировать? Что это за странная тактика, которой больше никто не придерживается? Почему я не хочу соревноваться? О, как это всех бесило! Намного понятнее и приятнее были те, кто вступил в состязание и проиграл. К ним относились благосклонно, а от них же требовалось лишь восхищаться победителем и подражать ему. Отказавшиеся от соревнований становились маргиналами.
Единственным моим преимуществом была учеба. Там я обходил с лёгкостью всех. Не прикладывая особых усилий, сразу становился лучшим учеником, любимцем преподавателей и гордостью школы, сколько бы я их не поменял. Видимо, это являлось фактором, сдерживавшим агрессию в мою сторону. Как неоднозначно: это порождало даже ещё большую агрессию, но все понимали, что в трудную минуту я могу пригодиться, что у меня можно будет списать, а ещё – что за меня вступится весь педсовет, если что. И с третьего по шестой классы это здорово помогало, ведь тогда учителя имели хоть какую-то власть над учениками, а учеба для многих ещё что-то значила.
Меня вынуждены были «в глаза» любить, хотя «за глаза» и недолюбливали. Помню, как только у меня возникал конфликт с классом, мне сразу швыряли в лицо фразу:
- Что, думаешь, если у тебя в дневнике есть шестёрки, то ты самый умный, да?
Сколько ехидства, однако. А речь шла вот о чём… Когда я учился ещё на Украине, то там наш классный руководитель решила в качестве поощрения и стимуляции ввести следующую систему: за три пятёрки в день тебе ставили шестёрку, а в конце четверти за определённое количество шестёрок ты мог рассчитывать на некий бонус в виде жевательных конфет и прочей ерунды, которую так обожают дети. Мои шестёрки были хитом номер один в течение всего второго полугодия второго класса, когда я только перешёл в новую школу. У одноклассников в голове не укладывалось, как такое может быть. Видимо, мои загадочные шестёрки разбивали их маленькие детские сердца.
Кстати, о конфликтах с классом. Из-за частой смены школ у меня не было настоящих друзей. Знаете, не было такого друга, который жил бы с тобой в одном дворе, ты знал бы его с самого детства, вы бы вместе ходили в детский сад. Вместе бы гуляли и шкодили, вместе бы пошли в школу. Пусть не в один и тот же класс (хотя это в идеале), но вы бы всегда встречались на переменах, в столовой, на школьных соревнованиях. Вместе бы делали уроки, ходили в походы, в парки развлечений, ваши родители бы воспринимали вашего друга как само собой разумеющееся приложение к вам, которое всегда следует туда, куда и вы, или наоборот. Такого друга, которого бы вы знали до мелочей, знали бы о нём больше, чем кто-либо, а он – о вас. С которым у вас были бы общие тайны, общие шутки, непонятные для других, общие интересы.
Я менял школы, менял своё место жительства. И каждый раз приходилось завязывать новые отношения. Каждый раз приходилось искать новых друзей. А, как известно, новый друг уступает старому. Поэтому на мне всегда висел ярлык чужака. Другие ярлыки приклеивались и отклеивались, но «чужой» вырезалось слишком глубоко на линии моей судьбы, чтоб так просто от него избавиться.
В Сибири, в небольшом поселочке, затерянном в тайге и всеми забытом, особого разнообразия развлечений не наблюдается. Летом – отдых на природе или же приключения вне поселка для тех, кто сумел вырваться в отпуск. Осенью – сбор грибов, ягод. Зима и весна – пьянки, перемывание уже отполированных до блеска чужих костей и баня. Баня является чем-то, что сравнимо с ночным клубом в городе. Место встречи людей, место веселья, распития спиртных напитков, в общем, идеальное место для времяпрепровождения. Мои родители часто туда хаживали. И папа раз взял меня с собой. Не буду уверять, что это были первые мои сексуальные впечатления. Я был слишком мал тогда, всего лишь третьеклассник. Однако это был первый раз, когда я посетил общественную мужскую баню. До этого я всегда был только в чьих-то частных, и только в женской компании.
Вот ещё одна вещь, которую я плохо понимаю. Да, мамы неизбежно посещают мужские туалеты, когда их сыновья ещё пешочком под стол ходят, в качестве сопровождения. Или же водят их в женские. Вообще в начале своей жизни дети, как правило, находятся исключительно в женских компаниях. Но вот в чем удовольствие отвести своего ребенка в парилку с толпой голых женщин? И неужели этим женщинам комфортно крутить своими прелестями перед маленьким мужчинкой? Неужели они взаправду не понимают, что ребенок отлично осознаёт, что происходит вокруг?
Как бы то ни было, в то своё первое и последнее посещение общественной бани я насмотрелся всякого, и оно однозначно повлияло на моё психическое состояние. Впервые я увидел такое количество голых мужчин. Разных, в основном некрасивых и старых. Даже если не брать в расчет ориентацию, рост мой заранее определял наиболее частое направление взгляда. Мне было как-то не по себе, я стеснялся. Стеснялся смотреть, стеснялся своих малюсеньких гениталий, стеснялся быть обнажённым перед таким количеством незнакомых людей и стеснялся их наготы, которая абсолютно не была естественной. Эти мужчины раздевались будто бы непринуждённо, но на самом деле это выливалось в очередное соревнование. Обнажение было автоматической заявкой на участие в таких конкурсах, как «У кого лучше фигура», «У кого уродливее шрамы», «У кого больше член», «Кто тут самый волосатый» и всё в таком духе. Они ходили вроде бы раскрепощено и беззаботно, но это не было ничем иным, кроме как демонстрацией. И здесь были свои лузеры и свои чемпионы.
Какой-то щупленький молоденький бурят (хотя, вдруг это был китаец?) провоцировал в свою сторону потоки насмешек или сочувствия, а всему виной была его волосня, скрывавшая полностью пенис. С другой стороны, ничем неприметный – ни фигурой, ни умом, ни каким либо элементом внешности – мужик был здесь чемпионом. Его лошадиных размеров канат болтался где-то в районе колен, а другие постоянно крутились вокруг его обладателя в надежде попасть в лучи ауры полового благополучия, чтобы этим самым благополучием заразиться. Как будто от этого их собственный член тоже увеличился бы. Сколько же значения мужчины придают размерам! И соревнованиям, само собой.
Уйдя из этого места, я испытал даже некоторое облегчение и радость. Впоследствии, став постарше, я порой думал о том, чтобы снова сходить в подобное заведение, и уже с позиций приобретенного опыта проанализировать происходящее более продуктивно, вычленив (слово-то какое подходящее!) самое интересное и на этом сконцентрировав внимание. Но вспоминая о соревновательном моменте и о проблемах неконтролируемой эрекции, я отказывался от идеи.
Первое же действительно сексуальное впечатление я получил несколькими годами позже. При школе, в которой я учился (одной из двух в посёлке) открыли плавательный бассейн. Вода – это стихия, в которой я чувствую себя просто прекрасно. Благодаря родителям, я каждый год, кроме одного, когда родился мой брат, имел шанс практиковать свои плавательные навыки на море и никогда не упускал шансов поплавать в речках, озёрах, прудах и любых других водоёмах. Но сразу же вырисовалась проблема с моим желанием посещать бассейн: никто из моей возрастной категории не соизволил записаться в группу. Несколько раз наш класс в обязательном порядке посещал уроки плавания, во время которых все плескались в «лягушатнике», и на лице тренера появилось слишком явное выражение ужаса после озвученной мной просьбы пустить меня «на глубину». Выбор мой был невелик: ходить с младшей группой, которые только учились держаться на воде; со средней, в которой были ребята на два года старше меня и некоторые из них были мне знакомы по баскетбольной секции; со старшей, которая только и делала, что плавала по-спортивному от одного до другого края бассейна, стараясь улучшить свои результаты.
Сначала я пошёл с младшей. Был один огромный плюс – я плавал в глубокой части бассейна абсолютно беспрепятственно, на меня тренер практически не обращал внимания, будучи занятым с мелюзгой. Этот тренер был лучше того, что попался мне сначала. Этот был знаком с моими родителями, и те его уверили, что я ни за что не утону. Но плавать в одиночестве было неимоверно скучно. Тогда я перешёл в среднюю группу.
Такой переход стал не самым удачным решением. Хотя возраст парней из средней группы был приближен к моему, всё же между нами зияла огромная пропасть. Эти ребята курили, обсуждали девчонок и умели нырять вниз головой. Чего я до сих пор не умею. В смысле, нырять не умею, всё остальное могу делать мастерски. И они презирали какую-то мелюзгу, вертящуюся у них под ногами, но которую даже пнуть-то толком нельзя из-за её приближенности к тренеру. Поэтому я был отправлен в игнор, полный и бесповоротный. Они не брали меня в свои игры, не замечали моего присутствия на дорожках и в холле, где мы собирались перед началом занятий. Они замечали меня только в душе, где не слишком интенсивно, но довольно ядовито подвергали прессингу. Однако в душе не замечал уже я их. Я замечал только то, чем мы отличались. Не все мы, а только я и один из этих парней.
Наверно, он стал первым обнажённым мужчиной (почти мужчиной), который мне понравился. Самое смешное, он приходился сыном воспитательнице моего брата, которую я люто ненавидел. Но его я так же люто обожал. Я и задержался-то в средней группе, готовый терпеть безразличие и издевательства, всё ту же смертную скуку в бассейне и неловкость в раздевалке, только чтобы почаще видеть его. Он приглянулся мне ещё на занятиях по баскетболу, так как играл неплохо, особо не безобразничал. Там я испытывал по отношению к нему определённую симпатию, расположенность. Но когда я увидел его голым… Харитонов-Харитонов. Его вытянутое овальное лицо. Его слегка сутулые, подростковые узкие плечи. Его острые лопатки. Его худое тело и длинные ноги. И его волосатый, длинный, тёмный, цвета двухнедельного загара, член.
Однако этот мудак заболел очень скоро и очень надолго. Даже не помню чем. И мне пришлось пойти в старшую группу. Здесь отношение было не в пример лучше. Одиннадцатиклассники оказались гораздо дружелюбнее восьми- и девяти-. Они уже справились со многими своими комплексами и проблемами, поэтому самоутверждаться за счет малолетки и не собирались. Вместо этого их отношение было скорее покровительственным. Да тренером общался с этими парнями панибратски, поэтому во время их занятий сам надевал плавки и резво прыгал в бассейн, а потом со всеми вместе снимал эти плавки в душе. Здесь было на что посмотреть. Суммарная, да и среднестатистическая длина интересующих меня участков была не в пример больше, чем у средней группы. Но такого длинного инструмента, как у милого Харитонова, почему-то не оказалось ни у кого. Или это была оптическая иллюзия, обман зрения, основанный на диспропорции? Тело Харитонова оставалось ещё скорее детским, а пенис уже созрел и был взрослых размеров. Во взрослой же группе парни уже практически сформировались, и у них всё было пропорционально, поэтому пенис не казался таким большим на фоне остального тела. Как бы там ни было, здесь меня никто так не зацепил. Говорят же – первый раз волшебный! Только говорят так о разном.
К сожалению, вскоре походы в бассейн совсем закончились. Это был мой последний год в посёлке, но оставить занятия плаванием пришлось не по причине переезда, а гораздо раньше и «благодаря» одному случаю. Тренер решил научить меня плавать кролем. При этом наличие очков для плавания не предусматривалось.
- Загребай правой, поворачивай голову в этот момент и вдыхай из-под мышки! Загребай левой и выдыхай в воду! И держи глаза открытыми, чтобы видеть, куда ты плывёшь! – учил он меня.
Я делал, как он говорил, но глаза мои при этом видели только воду. Вода заливала глаза, когда я поворачивал голову, чтобы вдохнуть, и не позволяла сфокусировать зрение, когда я выдыхал в воду, а пузыри воздуха только ухудшали подводную видимость. В итоге ориентироваться приходилось исключительно исходя из собственного пространственного ощущения. И в один из подобных заплывов я отклонился от курса, подплыл к краю бассейна и со всего маху ударился рукой в районе бицепса о бортик. Острый бортик из-за сильного удара вмиг распорол мне кожу, и в бассейн хлынула кровь. Меня увезли оттуда на «скорой» и наложили швы. Итог: я увидел, как выглядят бицепсы под кожей, я перестал ходить в бассейн, я узнал, каково это, когда шьют «на живую».
До этого у нас речь шла о странностях. А теперь пойдёт о чудачествах.
Странности – это пассивное проявление чего-то, что отличает тебя от других. Это всё то, что выходит само собой, что не требует от тебя действия. Какие-то черты характера, реакции на происходящее вокруг, которые ты не можешь контролировать – они непроизвольны. Странностью можно считать замкнутость человека, излишнюю открытость, вульгарность, чопорность, пристрастия и фобии, дурацкий смех и глупую походку.
Чудачество же – это нечто другое. Это уже активное, преднамеренное проявление странностей. Чудачества часто продиктованы странностями, именно странности заставляют нас чудить. Пристрастие к кошкам или собакам заставляет старушек вести себя сродни умалишенным, разводить дома целый питомник или делать животным прически, покупать одежду или водить их еженедельно на массажи и УЗИ. Одним словом – чудить. Или же фобии заставляют человека отгораживаться чуть ли не от всего мира, за что остальные считают его «чудаком», или «ненормальным». А кто из нас нормальный?
Чудить я начал после трёх лет жизни в посёлке, аккурат к моменту, когда мы собрались переезжать. Идею для подобных чудачеств мне подал один мой знакомый, даже наверно друг в то время, Руслан. Он был моим ровесником, однако намного сильнее меня озабоченным вопросами секса. Внешность его была довольно типичной и ещё не раз дублировалась в моей последующей жизни: низкорослый, немного узкоглазый (как и многие представители татарского народа), на голове щетина черного ежика, хитрая улыбка, самоуверенно задранный нос. Руслан был первым, кто познакомился со мной, когда наша семья только переехала в посёлок. Он так запросто подошёл ко мне на улице, когда мы с братом гуляли, и начал спрашивать что-то про тамагочи.
На протяжении всего нашего трехлетнего знакомства он не раз демонстрировал свою озабоченность. В его руках я впервые увидел презерватив (распакованный!), который он нашёл в бабушкиной шкатулке, что меня поразило даже больше, чем само «изделие №2». На следующий же день я провёл ревизию в прикроватных тумбочках моих родителей и нашёл там, что искал. Я отправился с этой штучкой в ванную, открыл его там и максимально развернул. Меня испугали размеры и жутко не понравился запах смазки, которая оставляла неприятные маслянистые следы на руках. Я зачем-то поджёг презерватив, и бросил его плавиться в трубу для слива воды из стиральной машинки. Когда родители пришли домой, папа сразу позвал меня в ванную. О, мой бог! Я совершенно забыл об упаковке! Папа просто спросил: «Ну что, налез?» - и отпустил меня. С тех пор мои отношения с этими «резинками» не раз складывались тяжело.
Мы с Русланом частенько играли в куклы – Руслан просто попросил у родителей, и те без промедления ему их купили. Собственно, я из-за кукол и любил бывать у своего друга в гостях. Однако эти игры с каждым разом становились всё менее интересными, поскольку практически в самом начале игры куклы приступали к беспорядочному спариванию, а дальше сюжет уже как-то не развивался. У Руслана была младшая двоюродная сестра. Однажды он чуть не заставил её имитировать с ним коитус, за что получил потом заслуженный нагоняй. Уяснив, что к девочкам до определенного возраста лучше не соваться со своим гипертрофированным либидо, Руслан направил свои ветры в мою сторону. Теперь мы всё реже играли в трансформеров, машинки, человека-паука и приставку, и всё чаще – в дочки-матери и другие ролевые игры. Однажды мы вырыли в сугробе тоннель и заползли в него вдвоём. И тогда Руслан стал прижиматься ко мне и ритмично двигать бёдрами, как иногда вытворяют собачки с человеческой ногой. На мои вопросы, что же происходит, он задавал встречные вопросы:
- Ты мальчик или девочка?
- Мальчик.
- Тогда я девочка!
- А я тоже девочка!
- Тогда я мальчик!
И он всё продолжал насиловать меня сквозь два слоя тёплых штанов и шубу. Мне показалось, что я нашёл выход:
- А я медведь!
Руслан вскрикнул и рефлекторно хотел соскочить с меня, но низкий свод тоннеля и его возбуждение оставили нас в прежнем положении.
- А я тогда медведица!
Вот блин…
Перед отъездом из посёлка у меня началась похожая озабоченность. Я не отдавал отчета о происходящем, однако моя заинтересованность в средоточии мужской силы резко возросла. Поскольку предпринимать какие-либо решительные действия мне было страшно, да я и не знал, какие вообще действия мог бы предпринять, мне в голову не пришло ничего более оригинального, чем затеять игру, похожую на ту, что происходила в снежном тоннеле. Руслан тогда куда-то укатил с родителями, и мне пришлось задействовать в своей оргии друзей брата.
Правила игры были предельно просты: пока все остальные сидят на крылечке возле дома, двое заходят в подъезд и там загадывают друг другу желания, которые должны беспрекословно выполняться. В качестве примера я привёл такое желание: «Пососи мой член!». Когда первая пара зашла в подъезд, угадайте, что они загадали друг другу? Мне сосал мальчик, которого все не любили и чмырили. Он выступал в роли придворного шута: вроде бы и ходил везде вместе со всеми, но коснись чего, и он тут же переводился в разряд «мишень». Думаю, всё случалось именно так благодаря плохой привычке, имевшейся у мальчонки – он при любом удобном случае жаловался бабуле. Поэтому, когда он мне сосал, меня терзали противоречивые чувства. С одной стороны, мне нравилось, как он это делал. Как только он прекращал, я просил его или приказывал ему: «Еще!» - и наслаждался. Однако параллельно боялся, что Ефим пожалуется после своей бабушке, а та расскажет чуть ли не всему поселку, чем это мы в подъезде занимались. Успокаивала уверенность, что вскоре наша семья уедет из этого проклятого Северо-Енисейского. И когда я себя успокоил, то начал просто таки насиловать Ефимку в рот. Я засовывал свой член слишком глубоко в его горло, из-за чего ему даже было трудно дышать. И вот когда я оказался очень близко к той черте, после которой оргазм неминуем, когда была отличная возможность впервые в жизни испытать эту сладкую истому, причмокивания Ефима вдруг оборвал отвратительнейший и характерный только для одного на свете процесса звук, и у меня на ногах вдруг появилась блевотина. Больше я в такие игры не играл.
После трёх лет жизни в посёлке, хоть и городского типа, Лесосибирск показался мегаполисом. Однако радости от переезда, пожалуй, было гораздо меньше, чем огорчения.
Радость заключалась в следующих моментах. Здесь иногда появлялась возможность встретить двух, не знакомых друг с другом, людей, а в особенно редких случаях даже одновременно трёх! Город был гораздо более промышленным, чем покинутый посёлок, и соединение с Красноярском было гораздо регулярнее и непрерывнее. Теперь мы находились «по эту сторону» Енисея, а не «по ту»! А это значило – привет, цивилизация! Никто теперь не становился заложником погоды, ледохода и прочего дерьма, которое так портило жизнь и планы в покинутом населённом пункте. Лесосибирск являлся и до сих пор является удобным транспортным узлом, крупным центром лесной промышленности и лесохимии. Работа родителей оплачивалась много лучше, и, благодаря большему количеству жителей, она стала много разнообразнее. Учебных заведений было не два – здесь даже устраивались городские соревнования и олимпиады! Мегаполис, да и только! 60 с лишним тысяч жителей.
Плюсы на этом, однако, заканчивались. Огорчения начались с квартиры. После привольной жизни в шикарной трёхкомнатной ютиться в однушке вчетвером как-то очень грустно. Но это было не главным минусом. Главный минус косвенно породил фактор, который вообще дал жизнь этому городу. Из-за большого количества предприятий по переработке леса, из-за огромных объемов обрабатываемой древесины скапливались не менее внушительные количества отходов – опилок. И город нашёл способ, позволявший использовать эти отходы с выгодой. Все котельные на территории города работали исключительно на опилках, смешанных с мазутом. Возле каждой котельной желтели, как песчаные барханы, горы свежей, ароматной стружки. Но, пройдя все стадии обработки, эти останки хвойных деревьев в конце концов вылетали из трубы вместе с серым дымом в виде черных хлопьев. Сажа, пепел, зола. Воздух был загрязнён ими повсеместно. На улице неосторожному пешеходу пепел мог запросто попасть в глаз, что вызывало адскую боль и неприятные последствия. Пепел хрустел на зубах, залетал в форточки и ложился тонким слоем на подоконник. Он попадал в еду. Зимой снег недалеко от котельных был покрыт чёрным налётом. И вместо весёлого танца позёмки мы любовались «танцем смерти» - небольшими завихрениями, кружащими чёрный пепел. Город смерти. Так я прозвал Лесосибирск.
Может быть, из-за возраста, может, из-за окружающей действительности или каких-то других факторов, но я морально, душевно умирал в этом городе. Нигде мне не было так тоскливо и одиноко, нигде мне не приходило в голову столько мыслей о смерти, о самоубийстве. Нигде больше меня не охватывало такое отчаянье и так не терзало одиночество. Самое смешное, что бывали моменты, прямо противоположные описанным – когда я был очень рад, счастлив, возбуждён. Когда я не хотел оттуда уезжать…
В отличие от прошлого переезда, этот проходил летом, в августе. После традиционной поездки к бабушкам на Украину мы вернулись раньше обычного и стали собирать вещи. Мы никогда не оставались на лето в Северо-Енисейском. Отпуск у родителей, включая все бонусы и надбавки за проживание в районах, приравненных к Крайнему Северу, за последствия катастрофы на ЧАЭС и за всё прочее, в итоге составлял 3 месяца (плюс-минус несколько дней). Как раз и получалось, что сразу после окончания учебного года мы уезжали по путёвке на море, а потом на Украину, и возвращались аккурат к началу нового учебного года. Иногда, возвращаясь домой, нас ждали настолько неожиданные и обескураживающие сюрпризы, что на следующий год уезжать становилось страшновато. Например, однажды мы вернулись и обнаружили, что за время нашего отсутствия во всех домах по нашей улице решили поменять батареи. Родители оставляли соседке ключ на всякий пожарный случай (в прямом и переносном смысле). И соседка, даже не попытавшись с нами связаться, спокойно запустила к нам в квартиру рабочих, которые неизвестно сколько времени там провели, поменяв нам батареи, трубы и сантехнику. Встречала нас эта соседка с беззаботной улыбкой на лице и целлофановым пакетиком в руках. Оказалось, что там было золото, которое папа спрятал в бачке унитаза перед отъездом.
В год переезда на нашей улице выдалось не менее оживлённое лето. Двухэтажным страшным домикам решили придать более благородный вид, отделав их новой светлой древесиной. Вся улица была затянута в корсет строительных лесов, у каждого дома образовался мини-склад свежих, опьяняющих запахом смолы досок. Сакраментальной надписи на ближайшем к асфальтовой дороге доме суждено было исчезнуть. «Граждане! Пользуйтесь презервативами! Они уберегут вас от СПИДа, сифилиса и коммунизма!». Сколько раз эта надпись заводила меня в тупик умозаключений, когда я пытался понять её смысл. И вот близились её последние деньки. Но окружающим было не до этого. В связи с огромным количеством доступной свежей древесины произошёл массовый выплод жуков-короедов, которых местные называли «волосогрызками». Раньше я думал, что их так называли за забавную их привычку грызть собственные длинные усы, но всё оказалось менее романтичным. Эти жуки могли действительно начать питаться волосами человека. Они также не брезговали одеждой. Помню, тем летом вещевые рынки были в условиях военных действий. Стоило продавщице развернуть какую-то вещь для демонстрации, как на этой вещи начинала расти дыра, проедаемая жуком. Продавщица бросалась на защиту своего товара, а жуки тем временем могли начать поедать её собственную одежду. И проедали до трусов. И даже до безтрусов. Посему сборы были экстренными, а расставание с посёлком абсолютно не сентиментальным. Больше наш отъезд напоминал бегство. Бегство из осаждённого жуками города в поисках лучшей жизни.
В Лесосибирске всё предстояло начать сначала. Полмесяца лета, оставшегося до школы. Друзей ноль. Из развлечений – брат и телевизор. И мы сходили с ума. С дворовыми пацанами я никогда не умел знакомиться, дружить или хотя бы находить общий язык. Тем более, они редко бывали во дворе. А ко всему прочему нужно принять в расчет, что после жизни в двухэтажном посёлке пятиэтажные дома, которые теперь повсюду нас окружали и в одном из которых мы жили сами, ассоциировались с обителью зла. Когда ты живёшь в двухэтажном доме, где на подъезд – 4 квартиры, и ты знаешь всех до единого, кто живёт на твоей улице, пятиэтажки становятся символом неизвестной опасности, тайной угрозы. В посёлке все подонки и хулиганы обитали рядом с пятиэтажками – там они пили, наркоманили и просто тупили в ожидании жертв.
Поэтому мы с братом поначалу очень редко выходили на улицу, предпочитая сидеть в душной однушке и безобразничать. Мы сплотились и стали лучшей альтернативой друзей друг для друга. К сожалению, я был другом отвратительнейшим. Я издевался над братом, заставлял его очень сильно нервничать, выставлял во всём виноватым перед родителями. Мне невероятно стыдно сейчас за тот период наших взаимоотношений, но я подсознательно вёл себя с ним так, как со мной раньше поступали «старшаки». Наверно, даже более жестоко и изощренно.
Наши проказы были порой безобидными, а порой довольно опасными. Однажды мы не нашли ничего лучше, чем запускать из окна горящие бумажные самолётики. К счастью, никому в окно они не залетели. Зато, приземлившись на высохшую прошлогоднюю траву под домом, они явились причиной небольшого пожара, который я тушил из окна, а брата отправил вниз, бороться с огнём, как настоящего пожарника.
В наши обязанности по дому входило убирать квартиру в отсутствие родителей. Ну, и все прекрасно понимают, как мы её убирали: тут тряпкой протёрли, где ковра нет, там пыль смахнули, повозюкали пылесосом и вуаля – готово! Единственным местом, где результаты уборки можно было проверить ежедневно, был балкон – всё из-за того пресловутого пепла, который выпадал там в качестве осадков денно и нощно. Поначалу мы добросовестно вычищали балкон от этих «шлаков», но с течением времени передвигать банки-склянки становилось всё более в лом, и мы перестали это делать, позволив пеплу накапливаться в труднодоступных местах. Когда количество пепла превысило критическую норму, мы получили от папы нагоняй и требование немедленно устранить недочеты. Банки передвигать всё равно было лень, и тогда мы решили справится с проблемой проще. Мы просто вылили на балконе ведро воды, надеясь, что вода вытечет в щель между полом и стеной, унеся с собой и сажу. Но вода потекла немного не в те щели, просочившись в полном объеме на балкон соседа снизу. Тот был очень недоволен.
Последней каплей, добившей наших родителей, стала история с мухами. Мух, как водится, было столько же, как и того, на что они летят. Они тубо бились своими тельцами о стёкла, надеясь выбраться наружу, или описывали замысловатые траектории под потолком. Мы с братом решили превратить их в свои игрушки. Сначала мы ловили их и привязывали к их тельцу нитку, делая из мух собачек. Но процент смертности при таком раскладе был слишком высоким, и мы поменяли стратегию. Мы раздобыли много спичечных коробков, вырезали из бумаги большой круг и организовали мушиный цирк. Мы просто отрывали мухам крылышки и пускали их бегать по импровизированной арене. Естественно, к приходу родителей вся труппа артистов разбежалась в неизвестных направлениях. А ночью папа не мог уснуть и психовал, что по нему лазили мухи, которых невозможно было согнать. Когда он узнал, почему, он приказал нам проводить практически всё свободное время на улице. Думаю, если бы он знал, как будут развиваться события, он бы сам наловил нам ещё больше мух.
Улица… Что было на улице? Прямо во дворе, напротив дома, стояло одноэтажное полуразрушенное здание какого-то цеха или конторы. Там будущей зимой мы найдём труп мужчины, который зашёл туда по нужде и больше оттуда не вышел. Думаю, у него оторвался тромб или что-то в таком духе. Дворовая шпана быстренько обобрала его труп до нитки, забрав часы, кольцо и ещё какую-то мелочевку и оставив нас с братом в шоковом состоянии – мы впервые видели труп. За этим зданием был пустырь, на котором стояла котельная и были навалены горы опилок. Вот вам первое развлечение – играть в опилках. Справа от дома и котельной рос небольшой клочок леса, так называемый «лесок», где порой синячили местные алкоголики. Второе развлечение – играть в «леске». За котельной стояла школа с недостроенным крылом, где мы так любили играть (третье развлечение!) и где так легко можно было нарваться на неприятности. За домом в ряд выстраивались какие-то базы, склады и всё в таком стиле. А в остальном – дворы, дворы и дворы, ничем не приметные и мало чем отличающиеся друг от друга. Иногда мы ходили гулять в лес, разделявший наш микрорайон и соседний. Позже недалеко от дома мы обнаружили какой-то небольшой ручей и мост через него. Некоторое время мы играли там, но однажды в болоте, в которое впадал ручей, я нашёл мужские спортивные штаны, в одной из штанин которых была настоящая человеческая нога. И мы перестали ходить к ручью. В общем, список наших развлечений на улице был не менее скудным, чем дома, но намного более опасным. И мы снова стали сходить с ума. Я стал.
Я стал слишком рано интересоваться мужским достоинством. Возможно, мне просто так кажется, что я рано стал им интересоваться. На самом деле, слушая рассказы многих своих друзей и знакомых, я теперь знаю, что у дети начинают развратничать уже с детского сада, с тех двух часов послеобеденного сна, когда наступает самое время для изучения отличий между мальчиками и девочками. Помню, я сам в детском саду рассматривал вагину моей соседки, а ей демонстрировал свою прелесть. Тогда скажем так… Я стал слишком рано предпринимать какие-то действия, чтобы не просто увидеть пенис, а чтобы увидеть его как можно больше раз и даже потрогать.
Это всегда происходило рефлекторно, интуитивно, автоматически. Я с самого начала почему-то решил, что пьяные – это мой сегмент рынка. Первое моё прикосновение к члену произошло так рано. Мы жили ещё на Украине. У нас была дача, куда нас с братом родители забрасывали на лето к дедушке с бабушкой. И там, напротив нашего дома, жил дед Степан. Я частенько хаживал к нему в гости. Началось это с того, что мы пришли к нему набрать воды – у него во дворе находился ближайший к нам колодец. Он со мной стал разговаривать, пригласил приходить к нему в гости. Вот я и стал приходить. Он меня развлекал какими-то нехитрыми фокусами, такими же рассказами и примитивной, но от этого невероятно вкусной едой. Потом он познакомил меня со своей бабушкой – она лежала в доме, парализованная. Ей очень нравились мои визиты, поэтому я и был у них частым гостем. Но в одно из посещений я застал нехарактерную для этого дома картину: дед Степан был в стельку пьян, а рядом с ним сидел такой же его друг. Когда я пришёл, друзья уже собирались расходиться. Хозяин дома быстро покинул двор, отправившись отсыпаться, а его друг, не преодолев и трёх метров, упал тут же у стола. И у меня тогда что-то щелкнуло в голове. Не было никакого заранее намеченного и разработанного плана на такой случай – подобные планы появятся позже, с накопленным опытом и практикой. Я был настолько мал – я просто не могу объяснить или понять, почему я так сделал. Но то, что я сделал, стало потом моим «почерком».
Я подошёл к валяющемуся на земле деду и разбудил его.
- Дядя, вам плохо?
Он не отвечал, находясь в непонятном тогда для меня состоянии.
- Дядя, проснитесь! Вам плохо?
- А?..
- Вам плохо?
- Да!...
- Я – «Скорая помощь», я вам помогу.
- Ты мальчик или девочка?
- Девочка, - без малейшего колебания поспешил я его заверить.
- Девочка?... Иди домой.
- Я вам помогу, мне нужно проверить у вас всё.
После этих слов я приложил своё ухо к тому месту, где по моим представлениям было сердце. Потом я послушал его живот. Потом я положил руку ему на пах.
- Покажите мне свой писюн, мне нужно его проверить.
- Девочка, иди домой. – ему было очень плохо.
- Нет, я вам помогу, но мне нужно осмотреть ваш писюн.
- Да ты же врёшь!
- Нет, правда, так надо!
- Ты врёшь. Ну ладно… смотри, что хочешь.
После этих слов он не предпринял никаких действий. Я понял, что нужно действовать самостоятельно – все мои действия он уже санкционировал. Тогда я посмотрел, каким же образом его штаны застёгивались и расстёгивались. Никаких пуговиц, молний, кнопок или хотя бы крючков с петельками не было. У штанов попросту не имелось ширинки. А держались они на старике исключительно благодаря куску бечевки, продетой вместо пояса в нужные пели, туго затянутой вокруг бедер и завязанной на три узла. Моя возня в попытках разобраться хотя бы с какого места нужно начинать развязывать узлы не приносила никаких плодов. Внезапно дед открыл глаза:
- Что, не можешь развязать? Ладно, на так.
Сунув руку себе в штаны, он достал оттуда то, что мне так хотелось видеть. Первый взрослый член в моей жизни. Совершенно не помню, каким он был. Помню только, что взял его в руки, покрутил, помял, посжимал и сказал его хозяину, что всё в порядке. К этому моменту моё сердце выскакивало из груди, мне уже было так страшно, что я хотел бежать. Я насмотрелся вдоволь, я испытал слишком много, чтобы что-то ещё продолжалось. Для первого раза было достаточно. Но недостаточно было деду.
- Подожди, – промямлил он и начал подниматься. С трудом поднявшись, он оглянулся в поисках чего то, взял меня за плечо и двинулся в одному ему понятном направлении. – Пойдём-ка туда.
Мы двинулись в направлении кустов сирени, которые росли на каждом участке в селе и служили часто естественными заборами. Зайдя за сиреневую стену, он снова достал свой член, сунул его мне в руку и сказал:
- Поделай вот так…
Я был в шоке. Я не понимал, что я делаю, для чего делаю. Мне мгновениями позже только стало понятно, что деду приятно. Поскольку он издавал характерные звуки. Я впервые в жизни кому-то мастурбировал. Не знаю, насколько пьян был этот старый козёл. Хуй у него не вставал, но, как я уже сказал, ему было приятно. Так мы стояли в кустах довольно долго, но ничего не происходило, и мне стало скучно. Видимо, старику тоже.
- Что, ничего не выходит? Щас, подожди. – он спрятал свою хрень в штаны, снова взял меня за плечо и снова куда-то повёл. Через несколько мгновений мы оказались в каком-то сарае. Я никогда здесь раньше не бывал, но он определённо знал, куда шёл. Здесь дед сам попытался развязать свои узлы на верёвке, но его стало телепать из стороны в сторону и он чуть не грохнулся лицом на грабли и лопаты.
- Ладно… Ты точно девочка?
- Да! – снова с невероятной уверенностью подтвердил я. Иногда, мне кажется, я и сам верил в то, что я – девочка.
- Тогда доставай свою падлючку.
- Что? – такого слова я не знал. Падлючка… что же это могло быть? Мои двоюродные брат с сестрой научили меня всем известным им матам и не самым хорошим словам вроде «манды» и «гандона», но названное слово я определенно слышал впервые.
- Ну, свою падлючку. Давай, доставай, а я тебе засуну туда.
Видимо, мой мозг решил, что с него на сегодня хватит. Я просто молча открыл дверь сарая и пулей полетел к себе во двор. Убегая, я слышал, как дед всё-таки свалился, не устояв на ногах и не справившись со своими вертолётами.
С тех пор я был уверен, что пьяные согласны на всё. Что с пьяными можно вытворять, что угодно, не боясь быть наказанным. Лишь бы человек с трудом стоял на ногах, шёл, сильно раскачиваясь, или уже валялся где-нибудь в кустах. Однако снова применить на практике эти знания я решился не скоро. Видимо, в тот день мне хватило впечатлений на очень долгий срок. Может быть, сработала некая защитная реакция, на время отключившая мои, идущие вразрез со всеми мифами о чистоте и невинности детей, желания. Но гулять в Лесосибирске было особо негде, играть не с кем, а дрейфовавшие на просторах моего нездорового разума тёмные туманы снова стали сгущаться. Я стал сходить с ума.
Ведь пьяных в этом городе было хоть отбавляй. На Украине так сильно не пили (я во всяком случае такого не упомню). В глухом посёлке если и пили, то сидя по домам. А здесь пьянство процветало вовсю на открытом воздухе, под сенью хвойных деревьев и аккомпанемент звенящих комаров. Утром, днём, вечером, в будни или выходные, зимой ли, летом – наш микрорайон пересекали своими зигзагообразными траекториями целые косяки подвыпивших мужчин. И, не найдя развлечения получше, я открыл на них охоту.
Для брата я замаскировал это всё словом «прикалываться».
- Давай поприкалываемся над пьяными! – предложил я ему как-то.
- Давай! А как?
- Ну, не знаю. Давай я подойду к ним и скажу, что я – девочка! И попрошу показать мне свой пенис. А ты… ты потом возьмёшь и кинешь им в пенис иголками!
Брат был в восторге от моей идеи. Он не понимал, что даже не сможет докинуть хвою сосны до нетрезвого дядьки с того расстояния, на котором ему предполагалось находиться. Он уже себе нафантазировал реки крови и адскую боль какого-нибудь пьяного неудачника, на которого мы нападём. И мы стали выслеживать жертву.
Больше всего шансов наткнуться на алкашню было в «леске» или возле недостроенного крыла школы. Конечно, ещё их было много рядом с магазинами и у пункта приёма стеклотары. Но у магазинов было слишком людно, а сдавать бутылки, помимо нас – пацанвы, приходили в основном бомжи. Так что эти прикормленные места отпадали. Курсируя лес или притаившись в ещё недостроенных, но уже руинах школы, мы первое время просто наблюдали, не решаясь предпринять какие-либо действия. Но мне хватало и этого. Как только какой-нибудь пьяный останавливался, чтобы отлить, я сразу говорил брату: «Я пошёл!» - и незаметно подбирался к писающему дяде с такой стороны, чтобы хотя бы взглянуть на его достоинство. Это удавалось редко, и я начал испытывать нетерпение, смешанное с раздражением и чувством неудовлетворённости. Однако более решительные шаги сделать было невыносимо трудно.
Всё решил случай. Чистая случайность. Так всегда бывает: начни что-то искать, разрабатывай планы, действуй, но желаемое будет ускользать от тебя тем чаще и проворнее, чем изощреннее ты будешь действовать. Но отвлекись на минуту, забудь о том, чего ты добиваешься, и неожиданно судьба сама бросит в тебя удобный случай, который будет требовать лишь смелости и решительности, чтобы им воспользоваться. В тот день мы просто гуляли. По-моему, мы уже просто шли домой с братом, шли через пресловутый «лесок», и вдруг нас кто-то окликнул. Я обернулся и сердце заколотилось: нас окликал какой-то мужчина, с трудом стоявший на ногах и державшийся за сосну. Я мигом подскочил к нему и поинтересовался:
- Дядя, вам плохо?
- Да… Сорвите мне, ребятки, пожалуйста, иголочек пожевать.
Мы были в недоумении, но сорвали немного иголок с той самой сосны, за которую дядя держался. Как только хвоя оказалась у дяди в руках, он действительно отправил всю пригоршню в рот.
- Водка, сука, палёная была. Теперь так плохо. Ну, ничё. Ща, пожую малёхонько иголочек и легче станет.
- Может, вас проводить?
- Да нет, не надо, спасибо, детки.
- Давайте! Я могу вас отвести домой.
- Да нет, я сейчас в порядке буду. Лучше сорвите мне ещё иголочек.
Я потянулся к ветке за новой порцией сосновых иголок, и одновременно стал маяковать брату, чтобы он сваливал. Брат не понимал. Тогда я отдал иголки пьяному мужику, а брату на ухо объяснил, что он сейчас должен уйти и спрятаться где-нибудь. Я отведу этого пьяного в недостроенное крыло школы (мы его называли «развалины»), а там мы на него нападём, забросаем камнями и убежим. План брату понравился, и он быстренько смылся, спрятавшись недалеко за кустами. Я тем временем пытался втянуть мужчину в диалог.
- А вы далеко отсюда живёте?
- Нет, вон там, за школой.
Надо же! Его путь домой как раз лежал по намеченной дороге. Это нам на руку.
- А мы вон в том доме.
- Тебе сколько лет?
- Одиннадцать.
- Да? Ты выглядишь старше. А как тебя зовут?
- Андрей.
- Андрюха-Андрюха, что я тебе скажу? Не пей никогда водки! – тут что-то подкатило к его горлу, но он подавил этот позыв, тяжело выдохнул и сплюнул. – Сука, продала нам шмара эту водку – нормальная, говорит… А она такое дерьмо оказалась.
- Вам уже лучше?
- Да, Андрюх. Запомни: хвоя – лучшее средство от палёной водки. А ты вообще чего так откликнулся? Ты часто пьяным помогаешь?
- Да, у меня мама врач.
- А папа?
- А папы нет. – Я соврал, надеясь, видимо, потом из этого слепить какую-то легенду, которая могла защитить в случае, если бы кто-то решил меня разыскивать, и одновременно помогла бы потом сплести надёжную паутину правдоподобности.
- И чё, мамка научила, что пьяным надо помогать?
- Нет, просто у неё часто бывают всякие мужики. Она уходит на дежурство, а они напиваются. А она потом мне по телефону рассказывает, что с ними делать нужно. – я врал без малейшего зазрения совести.
- Понятно. Да… Не повезло тебе, Андрейка.
- Да нет, нормально всё. Так вас проводить?
- Ну, давай, проводи.
- А можно вас кое о чём попросить?
- О чём?
- Ну, я это у мамы на кассете видел. И часто её хахалям это делал.
- Что ты видел?
- Ну, это как бы массаж.
- Ты мне массаж хочешь сделать?
- Да, только для этого нужен… ну, ваш член.
Мужик на пару секунд отрезвел и смотрел на меня округленными глазами. Я уже было решил, что сейчас схлопочу, и продумывал, как буду убегать.
- Так ты подрочить мне, что ли, хочешь? – в конце концов промямлил он, озираясь по сторонам.
- Я не знаю, как это называется, - глухим от волнения голосом ответил я.
- Ну, хорошо. – И он начал расстёгивать ширинку, отступив подальше, под прикрытие кустов и ветвей. Я не верил своему «счастью».
Немного повозившись с молнией и трусами, мужчина извлёк из своих закромов нечто, на мой взгляд, очень большое. Я недоверчиво взялся за это и стал неумело массировать. Я не помнил, как и что я делал тогда, в далёком детстве, и не знал, как это вообще нужно делать, поскольку порнофильмов я к тому времени не видел ни разу. Вдруг мужик резко выдернул своё хозяйство у меня из рук и быстро спрятал его обратно в трусы. Я посмотрел на него, но его взгляд был устремлён куда-то в сторону. Проследив за направлением его взгляда, я увидел, что по тропинке, пролегавшей недалеко от места нашего разврата, издалека к нам приближаются какие-то люди. «А где, собственно говоря, мой брат?» - стукнуло внезапно в голову. Оглядевшись по сторонам, я заметил его неподалёку за кустами. К счастью, его положение не позволяло видеть ему мои руки и всё остальное, что я своими руками трогал. Люди прошли, мужик снова достал свой хуй, но через пару минут история с прохожими повторилась.
- Слушай, давай уйдём отсюда?
- Давайте.
- Ты знаешь какое-нибудь место, где нас не будет видно?
- Да, развалины.
- Школа, что ли? Ну, пойдём.
И мы отправились к развалинам. Тут мужик заметил моего брата, который сорвался с места и последовал за нами.
- А чё, твой брат не ушёл, что ли?
- Нет, но он не будет нам мешать.
- Точно?
- Да, я ему сейчас скажу.
Я отошёл в сторону и подозвал к себе брата. Вкратце я объяснил ему, что сейчас отведу пьяного в развалины и там положу его спать.
- Ты жди меня где-нибудь рядом. Когда будет можно, я выйду и позову тебя, и мы над ним поприкалываемся.
Брат вроде бы всё понял и стал преследовать нас не настолько явно, как он делал до этого. До развалин мы добрались очень быстро. Мужик практически не шатался, шёл довольно уверенной походкой. От его опьянения и последствий отравления некачественным алкоголем, казалось, не осталось и следа. Он был приблизительно моего роста, что для взрослого мужчины считается немного ниже среднего. Лицо у него было круглое, фигура коренастая. Он успел немного располнеть к своим годам, отчего лицо приобрело ещё более округлые формы, а под одеждой на теле вырисовывался небольшой животик. Возраст я всегда определял с трудом, но думаю, что ему было в районе 45. На голове волосы росли негусто, они были коротко острижены, а на макушке начинала появляться залысина.
Добравшись до недостроенного здания, мы легко пробрались внутрь и вошли в первую же попавшуюся комнату, где было достаточно светло, но окна отсутствовали. Я предложил мужчине постелить на пол его куртку, чтобы мы могли на неё сесть или лечь. Он и вправду уже достаточно отрезвел, чтобы понимать всю глупость моего предложения и суметь объяснить её мне. Тогда я просто уставился на него и стал ждать. Он потянул меня к себе и поцеловал в губы. Мой первый поцелуй с мужчиной… После поцелуя, который продолжался по моим тогдашним меркам очень долго и успел мне наскучить, он расстегнул и спустил свои брюки, а вместе с ними и семейные трусы. Я взялся за его полувозбуждённый конец и стал проводить всё те же неумелые манипуляции. Мужик терпеливо остановил меня, показал, как правильно взяться, и стал учить, как доставлять мужчине удовольствие. Наверно, он был татарин, поскольку я не могу припомнить привычной крайней плоти на половом органе. Но я тогда был слишком неопытным и взволнованным, чтобы обращать на это внимание. Это позже я буду внимательно рассматривать члены и любоваться ими. Сейчас всё моё сознание занимал сам процесс, которого я так долго ждал и который теперь казался каким-то глупым, скучным и однообразным.
Его пенис то напрягался, то расслаблялся. Мужчина периодически целовал меня и обнимал. Внезапно я решился, присел на корточки и взял его инструмент в рот. Необычный, но приятный запах ударил мне в ноздри. Его член был слишком огромным для меня, и в рот поместилась только головка, которую я стал неумело слюнявить. «Возьми глубже» - просил он меня, но у меня никак не получалось. Вдруг он резко оттолкнул меня и в мгновение ока натянул на себя штаны с трусами.
- Что случилось?
- Кажется, там твой брат подсматривал за нами.
- Нет, не может быть, я отправил его домой.
Я повёл себя тогда, как последнейшая мразь. Меня не волновало, что братик может нас увидеть. Не волновало, что он может подумать, и как это всё может на него повлиять. Даже мысли не пришло в голову, чтобы оградить его от подобных травмирующих зрелищ. Я был слишком упоён своим первым околосексуальным опытом.
Мужик немного постоял, выжидая, не появиться ли мой брат снова. Потом он поднял меня с корточек, спустил свои штаны обратно, а попутно спустил и мои. Я был возбуждён, и он начал стимулировать мой лысый маленький член.
- Красивый будет, когда вырастет. И ты будешь очень красивым мужиком, Андрюха. Давай я тебя трахну в попку?
Меня подобная перспектива совсем не радовала. Я боялся анального секса, даже не зная, что он так страшно называется. Но мне не хотелось отказывать этому человеку ни в чем, а к тому же я был уверен, что его дубина никоим образом не сможет войти в мою маленькую детскую попку. Поэтому я согласился на его предложение.
Он развернул меня спиной к себе, нагнул и вылизал мой анус. Мне было щекотно и страшно, что там грязно и что он сейчас съест какашку. Мужик поднялся, поплевал на свой член и стал пытаться вставить его в меня.
- Ну что, получилось? – спросил он через какое-то время, когда его обслюнявленный хуй оказался между моими бёдрами.
- Кажется, да.
Он стал двигать своим тазом взад-вперёд, но довольно быстро понял подвох.
- Нет, подожди, не то.
Он снова попытался вставить мне, но у него раз за разом ничего не выходило, и тогда он бросил свои попытки. Он развернул меня обратно к себе лицом и решил сам у меня отсосать. Но пока он тыкал мне в задницу своим слишком разбухшим стручком, моё возбуждение прошло и сменилось страхом. Я боролся за свою жопу, всеми силами её сжимая, поэтому писюн теперь висел, как сдувшийся шарик. Потерпев фиаско и на этом поприще, мужик поднялся с корточек и сунул свой хуй мне в руку. Я стал ему дрочить, и сам попутно возбудился. Тогда он тоже взял мой член в свою руку и начал мастурбировать мне. Пару раз нас снова пугал мой брат, но в остальном ничего особенного или нового не происходило. Новым было только какое-то приятное ощущение, которое доставляла мне его рука. Однако вскоре я почувствовал некую волну, подбирающуюся к пенису. Как будто мне резко захотелось пописать. Я отстранил его руку и сдержался, усмирив накатывавшееся извержение. Через некоторое время мужик снова стал мне дрочить, и волна снова стала подбираться. Я во второй раз отстранил его руку. На третий раз он не позволил мне отстранить его руку.
- Я сейчас опписаюсь…
- Дурачек, ты сейчас кончишь. Расслабся…
И я уже не в силах был сдерживать поток, рвавшийся из моего мочеиспускательного канальца. Но это была совсем не моча. Что-то бесцветное, совсем не в том количестве, как я ожидал, вырвалось из меня наружу и рассыпалось каплями по полу и по моим трусам. Я впервые кончил.
Через несколько минут мы уже стояли друг напротив друга, полностью одетые, в неловкой тишине.
- Вам жена такого не делает, да?
- Да не в жене дело, Андрюш… Ладно, пойдём. Давай завтра на этом же месте в четыре. Согласен?
- Да! – я просиял. Значит, ему со мной понравилось! Завтра я снова его увижу! Завтра всё повторится.
Сияющий, я вприпрыжку выскочил из этих развалин. Там меня уже давным-давно поджидал брат. Он готов был расплакаться и сообщил мне, что собирался звать на помощь.
- Не бойся, я поприкалывался над ним! Я сказал, что я девочка, и он мне поверил!
- Ты у него сосал?
- Нет, ты чё, дурак?
- Я видел!
- Говорю тебе – нет! Тебе показалось.
Брат сделал вид, что поверил мне, и мы с ним отправились домой, поскольку уже прошло очень много времени, и наша мама могла прийти с работы, а мы не выполнили ни одной своей домашней обязанности. Мои руки после его члена пахли очень приятно, запах напоминал жареные ядрышки семечек.
Естественно, на следующий день этот мужик никуда не пришёл. В дальнейшем я видел его однажды, но он тогда даже не посмотрел в мою сторону. Да мне, в общем то, он больше был не нужен. С ним было скучно в тот раз, а я стремился увидеть и узнать что-нибудь новое. Дни текли, и школа подступала всё ближе.
Однажды дома мне пришла идея повторить то, что мой первый мужчина делал с моим членом. Брат в это время был занят игрушками, и особо его не стесняясь, я обнажился перед зеркалом. Будучи от одних только мыслей во всеоружии, я уже было приступил к процессу, известному как мастурбация, но меня внезапно кое-что отвлекло. Я перестал любоваться собой в отражении и взглянул прямо на свой лобок. Там красовался первый волос. Первая эякуляция дала толчок половому созреванию, и у меня стали появляться вторичные половые признаки. Мастурбация вошла в привычку и стала приятной ежедневной процедурой.
А вот отработанная один раз схема больше не работала. Точнее, даже не было возможностей проверить её работоспособность снова. Все пьяные, которых мне удавалось подсторожить, были слишком вменяемыми. Однажды попытка подсмотреть за писающим дядей чуть не закончилась для меня золотым дождём: этот мудак увидел, где я прячусь, и направил свою струю в ту сторону. После моего «особенного раза» я потерял поддержку в лице брата, а мастурбация снимала копившееся напряжение, из-за чего желание потрогать чей-то член поугасло. Но однажды в дерьмо мы всё-таки вляпались.
Опять же. Всё произошло совершенно случайно. Это вообще был выходной день. Дома была мама (папа, видимо, был на дежурстве). Мы с братом просто гуляли. И наткнулись на них: абсолютно пьяную, до полнейшей невменяемости, парочку забулдыг. Один из них был постарше. Я бы даже охарактеризовал его словом «пожилой». Возраст его перевалил за 50 уж точно, или он просто-напросто так плохо выглядел. Внешность его имела ярко выраженный кавказский налёт, за что от нас ему досталось прозвище «грузин». Густая щетина, успевшая порядком, но не полностью, поседеть, покрывала практически всё его лицо, плавно переходя в волосы на голове и в поросль на груди. Его собутыльник был много моложе, но почти что ничего из его внешности не было столь примечательным, чтобы я запомнил. Да и не он стал главным героем этой истории.
Оставив брата в укрытии, я с энтузиазмом подскочил к этой парочке и стал пытаться их разговорить. Разговор продвигался с большим трудом и громким скрипом, который я упорно не хотел слышать. Проблема состояла в том, что их было двое и им было вдвоём хорошо. Точнее, не хорошо. Они попеременно ходили блевать в кусты. Парень помоложе вообще отказывался меня замечать, а грузин постоянно посылал, как писали в классических романах, по матушке. Я был близок к тому, чтобы сдаться, и выслушивал последние маты грузина, как вдруг ему прямо в ебло прилетел камень. Брат устал сидеть в засаде.
Грузин слегка опешил, стал собирающимися в кучку глазами сканировать окрестности. Брат затаился и не выказывал своего местоположения. Но как только грузин продолжил что-то мне говорить, в него прилетел кусочек чего-то, вырванного явно из старого телевизора. Мне не понравился такой ход событий. Не только потому, что мужики не шли на контакт. Скорее я решил уносить ноги прочь, поскольку грузин стал делать выводы, что скрытая угроза каким-то образом связана со мной. Отходя от пьянчуг, я разозлился, что у меня ничего на этот раз не вышло, и решил присоединиться к брату. Я бросил в переставшего блевать парня шишкой. И снова угодил в голову. Грузин сделал вид, что приподнимается со своего места и хочет за нами бежать. Мы сделали вид, что испугались, и убежали.
Убежали мы не далеко. Всего лишь достаточно для того, чтобы скрыться с глаз наших жертв за ближайшими зарослями каких-то кустарников. Я решил пока что просто понаблюдать– вдруг они начнут отливать, и я увижу хотя бы их члены? Но у брата были другие планы. Он решил продолжить обстрел этой сладкой парочки имеющимся под боком хламом. Его броски были на удивление меткими, и пьянь начала реально беситься. В конце концов природный зов взял верх над их раздражением, и они оба встали, чтобы отлить. «Вот оно!» - с замиранием сердца приготовился я к желанному зрелищу. Однако стоило молодому достать свой член и начать отливать, как он почти что картинно грохнулся со всего маху на землю. Мне показалось, что теперь-то они точно не откажутся от помощи. Еле держась на ногах и продолжая отливать, грузин двинулся к своему другу, чтобы помочь тому встать. Я выскочил из кустов и припустил к ним, желая оказаться там раньше, чем грузин обоссыт своего друга. Но мой брат опередил меня. Он пулей подлетел к грузину сзади, со всей дури толкнул его в спину и, ссущего, повалил сверху на молодого. Мы пару секунд полюбовались на такое весёлое зрелище, а потом бросились бежать по направлению к дому.
Выбежав из леска, мы сбавили скорость и принялись хохотать. Хоть я ничего и не увидел сегодня, поступок моего брата казался мне очень забавным. Превозмогая хохот, мы пытались поделиться впечатлениями, но у нас это плохо получалось. И тут сзади нас раздался треск. Мы обернулись и сразу перестали смеяться. Грузин с выражением свирепой ярости на лице шёл напролом, не обращая внимания на кусты и ветки деревьев, прямиком к нам. Секунду поколебавшись, мы бросились бежать, а он припустил вслед за нами. Сначала я вырвался вперёд, но потом понял, что мой братик за мной не поспевает. Тогда я притормозил, пропустил его вперёд и стал держаться посередине между ним и нашим преследователем. Казалось, грузин собрал всю свою волю в кулак и направил её против своего опьянения. Он не то чтобы бежал, он скорее шёл быстрым шагом, но очень целенаправленно, практически не шатаясь, с дикими выпученными глазами.
Голова стала генерировать планы один тупее другого. Резко затормозить и дать ему ногой в живот… Поднять палку и кинуться с ним драться… Попытаться сделать подсечку или поставить подножку, чтобы повалить преследователя на землю. Да, наша охота превратилась в охоту на нас.
Не помню, что происходило вокруг. Были ли там люди, можно ли было позвать на помощь. Мы миновали котельную, горы опилок тоже остались позади. Теперь мы приближались к заброшенному цеху, стоявшему напротив нашего дома. Оттуда рукой подать до подъезда, а в доме он не станет за нами бежать. С такими мыслями мы влетели в прохладный подъезд, поднялись до второго этажа и остановились, чтобы отдышаться. Нельзя появляться домой в таком виде. Кровь разрывала сердце и вены, в ушах стоял шум. Казалось, что даже глаза пульсируют. И тут в подъезд кто-то вошёл. Я посмотрел вниз и увидел всё туже надвигающуюся угрозу. Дико вскрикнув, я толкнул брата и сам бросился бежать, всё ещё оставаясь позади него. Мама, мама… Хоть бы мама была дома.
Понадобилось всего лишь несколько секунд неимоверного грохота, сотрясавшего дверь, и наших воплей: «Мама открой!», - чтобы оказаться в безопасности. Мама ничего не понимала в происходящем, но, впустив нас, рефлекторно тут же закрыла дверь. Мы повалились на пол, задыхаясь. У меня началась истерика.
- Что случилось?
- За нами гнался грузин! – со слезами на глазах сказал брат.
- Какой грузин?
- Какой-то пьяный дядька, мы не знаем.
- Да, мы просто шли через лесок, а он за нами побежал! – я захлёбывался слезами, словами, воздухом. Точно не помню, но, по-моему, мама мне даже дала пощёчину, чтобы привести в чувство.
- Успокойтесь! Всё! Сюда точно никто не войдёт. Папы дома нету, а я с пьяными мужиками не пойду разбираться. Раздевайтесь и сидите теперь дома весь день.
За этот случай мне теперь невероятно стыдно не только перед братом, но ещё и перед мамой. Как же она тогда, наверно, испугалась за нас? Но на тот момент я был слишком большим эгоистом, чтобы хотя бы попытаться это понять. На удивление, никаких расспросов с приходом папы домой не последовало, а история в целом так и закончилась – скомкано, странно и ненормально. Лето закончилось без особых происшествий. Грузина мы больше не видели, он тоже про нас забыл, ничего экстремального мы больше не пытались совершать.
1 сентября я пошёл в седьмой класс, в третью в своей жизни школу. Мне предстояло снова почувствовать на себе, что значит быть «новеньким», только уже в более жестокой форме. Для брата это был просто новый опыт – он шёл в школу впервые, ему было попроще. Или наоборот?
Со своим классным руководителем я познакомился заранее благодаря маминой предусмотрительности. За несколько дней до начала учебного года мы пришли к ней в класс и переговорили. Она оказалась очень молодой – недавней выпускницей местного педагогического института. Вообще вся школа была молодой – шёл всего лишь второй год её работы. Это не могло не радовать. Одно дело прийти в класс, где все друг друга знают уже 5 лет, и совсем другое акклиматизироваться в группе, которой всего лишь год. Конечно, качество преподавания молодыми специалистами, коими являлись практически все учителя школы, вызывало большие сомнения. Зато не нужно было никуда ездить – дорога к храму знаний занимала от силы десять минут.
Завоевание позиций началось с первым же днём осени. После привычной линейки во дворе школы, классы по традиции разошлись по своим кабинетам, чтобы получить необходимую информацию от классных руководителей. Наша училка решила устроить некое соревнование в целях повторить кое-какой пройденный ранее материал, расшевелить наши мозги и познакомить меня с общей атмосферой в классе. Сначала был отборочный тур викторины, в результате которого должны были выявиться самые быстрые и сообразительные. Когда третьим участником стал я, класс впервые посмотрел в мою сторону, да ещё и с удивлением и некоторым уважением. Саму викторину я тогда не выиграл, но показать, что «я тоже не лыком шит», мне удалось. Викторину выиграла девочка, оказавшаяся моей соседкой с первого этажа (мы жили на четвертом).
И потекли неинтересные школьные будни. Я был довольно застенчивым, не рвался нарушать дисциплину или убеждать всех в том, что я ботаник. Со мной общались между делом, но никаких дружеских или хотя бы приятельских отношений ни с кем не завязывалось. Школа меня волновала мало. Я продолжал проводить практически всё свободное время с братом, делая наш досуг менее опасным и более творческим. Сначала мы изнасиловали наш двухкассетный японский магнитофон, в котором предусматривалась функция записи голоса на плёнку. Это была игра в радио. Потом я сделал нам с братом паспорта на примере родительских, и мы играли в паспортный стол и ещё в какую-то деловую муть. Дальше моя фантазия заработала в довольно неожиданном направлении: я стал рисовать игры. Я брал листок бумаги (чаще – несколько), расчерчивал под линейку этот листок на квадратики – вот вам и игровое поле. Правила придумывались в основном по ходу игры. Такое развлечение оставалось актуальным довольно долгий период времени. Даже сейчас мне иногда хочется сделать какую-нибудь игру, но моей вечной проблемой осталась несостоятельность детально продумать правила и игровой процесс.
Недостаток экстрима можно было заполнить издевательствами над братом. Однажды я пошёл в магазин, а вернувшись, решил разыграть своего «подопечного». Я стал сотрясать нашу железную дверь ударами, как в тот раз, когда мы спасались бегством от грузина. Испуганный брат открыл мне, я ввалился в коридор, рухнул на пол и закричал:
- Закрывай скорее дверь!
Брат повиновался, а потом испуганно посмотрел на меня и, немного заикаясь, спросил:
- Что случилось?
- Я встретил грузина! Он гнался за мной!
У брата глаза моментально стали влажными. Я не унимался.
- Мне плохо! Мне плохо! – повторял я и начал изображать припадки.
У брата началась истерика. Он плакал и умолял меня перестать, но я всё не унимался. Когда я решил, что уже хватит и стал успокаиваться, брат сорвался, принёс из кухни чайник с водой и окатил меня с ног до головы. Он так любил меня и так переживал. А я вёл себя, как последняя мразь.
Большую часть моего внимания и озабоченности отнимали метаморфозы, происходившие с моим телом. Волосы покрыли практически весь лобок, начинали появляться под мышками и на ногах. Дурацкие усики, которые тогда меня совершенно не смущали, оперили верхнюю губу. Будучи убеждённым, что всё это являлось следствием мастурбации, я теперь был уверен, что с лёгкостью смогу определить среди сверстников и ребят постарше таких же шалунов, как и я.
Никаких проблем или комплексов, а также различных недоумений по поводу моего полового созревания у меня не возникало. Каким-то непостижимым образом я был уже неплохо подкован в этом вопросе. Иногда вообще кажется, что я знал о сексе практически всё с самого рождения. Даже не могу вспомнить, откуда я набирался информации. Помнится, на один из дней рождений ещё в Северо-Енисейском мне подарили «Энциклопедию для подростков», написанную каким-то знаменитым в Америке чуваком. Наверно, часть знаний была почерпнута оттуда. А основной массив информации был сформирован из ниток, вытянутых из детских разговоров, слухов, мифов и легенд. Чушь вроде волос на ладонях или потери зрения из-за мастурбации мой мозг отсеивал автоматически, оставляя только самые правдоподобные сведения.
Папа всегда любил отдавать нас во всякие кружки, на секции, в музыкальные школы и им подобные развивающие учреждения, поэтому нет ничего странного в том, что практически одновременно с началом учебного года мы с братом стали посещать секцию вольной борьбы. При разнице в 4 с лишним года мы ходили в одну и ту же группу – в младшую, - поскольку для соответствующей моему возрасту группы у меня отсутствовали какие бы то ни было необходимые начальные навыки. Заниматься с малолетками довольно скучное занятие: в спаррингах я участие не принимал, потому как исход их был слишком предсказуем, а хвалёной сексуальности этого вида спорта младшей группе не доставало бы ещё лет шесть. Но я всё равно туда ходил, потому что папа сказал – надо. Я вообще соглашался на многое и делал разные вещи зачастую лишь для папы. Хоть у меня всегда был выбор, я всегда мог сказать – не хочу, не буду, - я всё равно занимался нелюбимыми вещами, лишь бы угодить ему. Папе.
Так случилось и в следующей ситуации. Наверно, в начале октября, то есть спустя всего месяц с тех пор, как я пошёл в новую школу, папа внезапно заговорил со мной о таком месте, где, на мой взгляд, всё было диаметрально противоположно моей природе и внутреннему миру.
-Ты не хотел бы учиться в кадетском корпусе?
- А что это такое?
- Раньше мы их называли суворовскими училищами. Это очень престижная, элитная школа только для мальчиков. Они там учатся, как и в обычной школе, но ещё проходят курс начальной военной подготовки. Все ходят в красивой форме.
- Это как армия, что ли? Нет, я не хочу.
- Почему? Ты подумай хорошенько. Там намного серьёзнее подходят к образованию, качество знаний у тебя будет намного выше. Там не будет всех этих полудурков, с которыми тебе приходится общаться в школе. В кадетском корпусе идёт строгий отбор учеников, и контингент там будет сродни тебе. Сможешь познакомиться со многими ребятами, а большинство из них потом очень может быть станут солидными людьми с высоким положением и хорошими должностями. Дружба в таких школах очень крепкая и очень много значит, у тебя будут хорошие связи. Может, тебе даже потом не нужно будет идти в армию, а если нужно будет, то ты пойдёшь уже в офицерском чине, и сам будешь командовать.
Обрисованные папой перспективы показались мне заманчивыми, тем более что итог он подвёл одним небольшим, но много значившим штришком:
- В любом случае, попробуй сдать экзамены! Не получится – никто тебя ругать не будет. А если сможешь, то лишний раз себе докажешь, чего ты стоишь. И потом решишь – хочешь ты там учиться или нет.
И я дал согласие на участие в конкурсном отборе. Каким-то образом папе и вправду удалось договориться о том, чтобы у меня принимали вступительные экзамены в индивидуальном порядке и на 4 месяца позже, чем положено. Причина такого реверанса со стороны администрации корпуса выяснилась почти что сразу: помимо меня влиться в кадетские ряды хотело ещё 2 претендента. Итак, мест было всего два, а претендентов три: я, мальчик с мозгами и хорошими физическими данными; Максименко – мерзкая рыжая, с бледной кожей тварь, чьи позиции укреплялись какими-то там знакомствами; Короленко – старше меня почти на год недоразумение, в развитии остановившееся на уровне моего брата.
Экзамены по русскому и математике я сдал превосходно, Максименко так себе, Короленко отвратительно. Спортивные нормативы я выполнил все, а многие и перевыполнил. Тут Максименко с Короленко были на одном уровне – нулевом. Они так и не смогли ни разу подтянуться, бегать Короленко было нельзя из-за проблем с сердцем, отжиматься ни один из них не умел, ну, и так далее по списку. Для меня было очевидным, что мне место в кадетском корпусе обеспечено. И, раз по словам папы это заведение – престижное и элитное, маленькому недоноску Короленко не светило сюда попасть. Однако выяснилось, что и за ним стоят власть и знакомства: раньше Короленко учился в богословской гимназии, и теперь его патроном был сам протоирей. В итоге все трое претендентов стали кадетами.
Естественно, больше вопрос о том, чего я хочу, а чего нет, не вставал. Мне предстояло снова сменить школу, поменять свой быт и даже характер с мировоззрением, о чем я пока что не догадывался. Мне не было грустно уходить из предыдущей школы – я не успел никоим образом к ней привязаться или привыкнуть. Я даже был рад. Публика там мне действительно не нравилась.
В кадетском же корпусе мои будущие одноклассники и, если можно так сказать, сослуживцы расположили меня к себе гораздо больше с первого дня. Этот первый день был очень странным в плане ощущений. Да, до этого я уже 3 или 4 раза посещал здание корпуса, когда сдавал экзамены и приезжал за результатами. Но тогда это место было не моим, оно было чуждым мне – совершенно другой мир, о котором я ничего не знаю и к которому не принадлежу. Но вот настал день, когда я тоже стал частью того мира, и мне предстояло погрузиться в него с головой, познакомится со всеми теми парнями в форме, которых я видел лишь издалека, марширующими; узнать, что это за дяди такие командуют этими мальчиками; надеть впервые форму и встать впервые в строй.
Добираться до корпуса нужно было на автобусе. Дорога занимала минут 30-40. Потом ещё немного пройти пешком, и вот ты уже у дверей учебного здания. Все три новичка, все три белые вороны собрались здесь практически одновременно. Мы держались друг друга, хотя недавно были соперниками, вследствие чего каждый недолюбливал остальных двоих и был о них не слишком хорошего мнения. Теперь это всё отходило на второй план, ведь мы были знакомы только друг с другом, а нас окружал новый неизвестный мир, который вполне мог оказаться враждебным.
Кадеты, не слишком торопясь, стекались к учебному корпусу. Они входили в здание, отмечались на вахте, находившейся сразу напротив входа, расписывались в каком-то журнале и шли в гардероб. После освобождения от бушлата и шапки они начинали наводить красоту: пристальное внимание уделялось обуви, которую отряхивали от снега или капель и начищали. Потом подходила очередь ремня и бляхи. У всех имелись маленькие тряпочки, в которые был завёрнут непонятный комочек. Если у кого-то такого комочка не было, с ним делились другие. Этим комочком кто-то натирал свою тряпочку, а кто-то – бляху. В любом случае, это вещество придавало бляхе блеск и полировало её. После всех процедур с бляхой и ремнём дело доходило до воротничков и общего опрятного внешнего вида в целом. Меня такая озабоченность немного напрягала и пугала. Я не слишком-то был приучен следить за состоянием обуви и одежды. Эти заботы всегда лежали на маминых плечах.
Когда кадетов собралось уже достаточное количество, а время всё ближе подбиралось к отметке «8 часов утра», в корпус стали входить уже взрослые дяди – офицеры-воспитатели. Каждый раз, как кто-то входил, охранники на вахте подпрыгивали и отдавали честь. Нет, вру, не каждый раз. Некоторые, видимо, позволяли установиться панибратским отношениям между ними и охранниками, поэтому охранники просто подскакивали, чтобы улыбнуться и пожать руку. Внезапно, когда вошёл очередной дядя, охранники подскочили особенно быстро, приложили руку к головному убору, вытянулись по струнке, и один из них что-то провопил. После этого все застыли на своих местах, кто сидел – повскакивали, и тоже вытянулись по струнке. Охранник начал что-то говорить. В тот день я вообще ничего не расслышал, но в последствие я выучил всю эту процедуру наизусть.
Естественно, вошедшим в здание человеком был директор кадетского корпуса. Охранник скомандовал всем «смирно» и принялся докладывать:
- Господин директор, разрешите доложить! – получив разрешение он продолжал: называл своё звание и фамилию и сообщал, что за время его дежурства ничего не произошло. После команды «вольно» директор поднимался на второй этаж.
И тут начиналась последняя суета. Кто что-то не успел доделать, бросали начатое или спешили скорее завершить. Многие отправились в некое подобие холла справа от дверей (слева аналогичное пространство было оборудовано под гардероб и коридор). Там, уже заранее примерно зная свои места, кадеты распределялись по неким блокам, пять человек в ряд. Я не знал, что нам делать. У нас не было формы, никого из кадетов мы не знали, а из взрослых здесь тоже ни один наш знакомый не присутствовал. Положение спас пузатый круглолицый, но довольно высокий мужчина.
- Так, вы у нас, значит, новобранцы?
- Да, - сдавленным и немного хриплым голосом промямлил я, а Максименко в это же время громко рявкнул:
- Так точно!
«Вот гнида!» - подумал я.
- Молодец! – похвалил его пузатый дядя. – Уже начинаешь ориентироваться! Так, вы стойте здесь, возле вахты, в строй вам нельзя, вы без формы. Сегодня у нас директор пришёл с утра, поэтому он вас и представит вашему взводу и всей роте. Пока можете посидеть.
С облегчением от появившейся хоть в какой-то степени определённости я рухнул на ближайшую скамейку. Практически все кадеты уже выстроились по блокам, заняв свои привычные, по всей видимости, места. Некоторых выдвигали из задних рядов вперёд – на замену отсутствующих, как я понял. На нас особого внимания никто не обращал. За всё время нашего пребывания в стенах сего заведения ни один кадет даже не подошёл с нами поговорить. Они были всё больше озабочены внешним видом.
Ровно в восемь утра пузатый дядя скомандовал первой роте построение. В принципе, надобности в этом не было никакой, поскольку все уже давным-давно построились. Однако этого требовал протокол и правила, а здесь всё должно было идти и совершаться по правилам. Дальше пузатый дядя скомандовал командирам взводов доложить ему обстановку. И началось шоу покруче миланских дефиле: с гордым видом от каждого блока отделялся человек, стоявший рядом, но вне самого блока. Этот человек маршировал по незамысловатой угловатой траектории к пузатому дяде. Там он отточенными телодвижениями разворачивался к дяде лицом и отчеканивал свой доклад, содержавший информацию о количестве присутствующих, отсутствующих и причинах их отсутствия. И так трижды. Дядя всё слушал и записывал в блокнот. Выслушав все доклады, он несколько секунд потратил на подсчеты, потом записал окончательные результаты, оторвал листок и довольно неформально послал самого крайнего и дальнего от нас парня куда-то с этим листком. Как оказалось – в столовую. Тем временем директор всё не спускался, но появилась пара опоздавших.
Видимо, командир роты, коим являлся пузатый дядя, решил продемонстрировать нам все прелести кадетской жизни сразу, чтоб немного припугнуть и дисциплинировать, поэтому на опоздавших он обрушил почти что весь свой командирский гнев, на который был способен. Он заставил этих двух пареньков, от неожиданности совершенно опешивших – в обычной практике к опоздавшим относились попустительски, - по всей форме маршировать, спрашивать разрешения, объясняться, и, в конце концов, назначил им обоим «наряд вне очереди». Вне какой очереди – не понял никто, потому как в то время никаких нарядов не было ни у кого, кроме иногородних, остававшихся в корпусе с ночевкой. Для остальных же это учебное заведение функционировало почти как обычная школа, за исключением специальной формы, офицеров-воспитателей и постоянных построений. Но всё это я узнал намного позже, а пока что происходящее производило на меня гнетущее впечатление, пугало и отбивало любое желание сюда возвращаться.
- А теперь, господа-кадеты, внимание. В нашем полку прибыло! К третьему взводу первой роты примкнули ещё трое кадет. Парни, идите сюда! – и под пристальными взглядами приблизительно шестидесяти человек мы поплелись к командиру роты, в центр холла.
Назвав по очереди свои фамилии, мы с разрешения командира встали в строй, в самый конец, в самый последний ряд, поскольку были без формы. Никто с нами не обмолвился приветственным словечком, поскольку история с опоздавшими раскрыла аспекты настроения ротного командира на сегодня, и никто больше не хотел никаких наказаний. Парень, убежавший в столовую, вернулся, и тогда пузатый дядя скомандовал что-то вроде: «Внимание, рота! Справа в колонну по одному в столовую шагом марш!» - и рота тронулась. Теперь все могли немного расслабиться, и к нам стали оборачиваться наши новые одноклассники, поздравлять нас и знакомиться с нами. Самым активным «новым другом» был Мурат Шафарутдинов. Он, до появления в классе Короленко, был самым низким, поэтому стоял в одном ряду с нами. Внешне он сильно напоминал моего знакомого из Северо-Енисейского Руслана: короткий ежик на голове, кругловатое лицо, немного суженные глаза, коренастое телосложение, смуглая кожа. «Хитрый татарин» - это даже не нужно было писать ему на лбу, он прямо-таки излучал в пространство подобное сообщение: «Я очень хитрый татарин!».
По дороге в столовую Мурат успел вытянуть из нашей троицы кучу информации, а нас нагрузить своей. Он показал нам, где можно помыть руки. Нужно отдать ему должное: многие кадеты почти что никогда не мыли руки перед едой, спеша ухватить лакомый кусочек; Мурат же отличался завидным постоянством в вопросах гигиены. В самой столовой он бросил нам через плечо: «Садитесь на любые свободные места!» - и отправился к своему столику. Немного помешкав, мы обнаружили в противоположном конце зала свободный столик как раз с тремя порциями на нём и уселись за него. Но тут же вскочили, поскольку все продолжали стоять на ногах. Через несколько мгновений в столовую вошёл командир роты. Он потирал руки, только что вымытые и скрипящие.
- Рота, лицом на восток! Приступить к молитве!
Шестьдесят голов повернулись к нашему столику, однако глаза этих ребят были устремлены куда-то выше наших макушек. Я обернулся и увидел на стене икону. Шестьдесят подростковых голосов монотонно загудели, читая молитву. «Отче наш, иже еси на небеси…». Боже, они даже молились синхронно! Я стоял, чувствуя себя очень неловко. Молитвы я не знал, а стоять просто так было неудобно. Наконец, произнеся «Аминь!» и перекрестившись трижды, кадеты замолчали.
- Рота, закончили молитву, садись! Приступить к завтраку!
Подобная процедура повторялась перед каждым приемом пищи. А ели кадеты четыре раза в день: завтрак, второй завтрак, обед и полдник. Те, кто оставались в корпусе с ночевкой, соответственно ещё и ужинали. И каждый раз всё происходило по одному и тому же сценарию: построение, доклады командиров взводов о количестве присутствующих, строем в столовую, молитва, еда, молитва, разошлись. Кормили, надо признаться, как на убой – очень хорошо и сытно.
В первый день мне ещё предстояло познакомиться окончательно со всем взводом, с некоторыми учителями, со старшиной и офицером-воспитателем. В кадетском корпусе существовала следующая система к моменту моего туда прихода: все учащиеся разделялись на две роты. К первой роте относились девятый, восьмой и седьмой классы, ко второй – два пятых и шестой. Состав взвода был аналогичен составу класса. Например, седьмой класс, куда я попал, являлся третьим взводом первой роты. Взвод также делился на две части – отделения. И у каждого отделения тоже были свои командиры. То есть, над обычным, ничем не примечательным и не выдающимся кадетом, стоял целый сонм командиров: командир отделения (младший сержант), командир взвода (сержант), офицер-воспитатель, за которым взвод был закреплён, командир роты, заместители директора и сам директор. Выше иерархию описывать нет смысла, поскольку там обитали уже недоступные для простого смертного божества.
Наш воспитатель оказался вполне себе милым дедушкой, старым воякой, с обрюзгшим лицом, носом-картошкой, неприятным скрипучим командным голосом и с приятным, спокойным обычным. Он относился ко всем своим подопечным по-доброму, как к внукам. Его характер и отношение очень сильно облегчили мне процесс вливания в кадетские ряды. Виктор Викторович Жмур, так его звали.
Старшина, выдававший мне форму и другие необходимые вещи, напротив, походил на старого побитого, полного злобы и ненависти волка, посаженного во дворе дома на цепь. Попробуй подойди к такому, и он сразу оттяпает у тебя какую-нибудь конечность. А рычал он вообще постоянно. Ансимов, под такой фамилией я запомнил его. Впоследствии оказалось, что тут же учиться его сынок, в пятом классе, и Ансимов-старший не раз прибегал в стенах корпуса к рукоприкладству в отношении своего отпрыска. Мне показалось, что его злость исходила от недовольства занимаемой должностью. Большинство кадетов испытывали перед ним ужас, а за спиной очень часто и смешно пародировали. В наших глазах он был настоящий псих, поэтому в рамках пародий раздавался нечеловеческий рёв и летела во все стороны слюна, что, по большому счету, сильно смахивало на оригинал.
Ансимов вручил мне всё, что полагалось иметь настоящему кадету: два вида формы – парадную и повседневную, несколько тельняжек, тёплое нижнее бельё, несколько комплектов погон и нашивок, зимнюю и летнюю обувь, носки, ремень с бляхой, зимнюю шапку, берет, кокарды, перчатки и шарф. Окончательную сборку двух комплектов формы мне предстояло сделать дома самому. Необходимо было пришить погоны и нашивки, сделать несколько белых воротничков, шапку, перчатки и шарф подписать (или пришить к ним бирку с фамилией) и всё в таком духе.
Едва переступив порог дома, я заявил родителям: «Не хочу там учиться!». Папа усмехнулся, как он обычно делал в подобных ситуациях, и по-доброму стал меня успокаивать:
- Ну чего ты сразу так? Подожди немного, ещё пообвыкнешь. Помнишь, как ты в лагерь ездил в Красноярск? Тоже, стоило мне приехать, сразу решительно заявил: «Хочу домой!» - а потом ведь понравилось.
- Ничего мне не понравилось, просто ты меня не забрал оттуда, как обещал, вот я и остался. И здесь ты мне тоже обещал, что если мне не понравится, я смогу уйти.
- Во-первых, я тебе ничего не обещал. Я просто сказал, что если совсем невмоготу будет, то поменяем опять школу. А во-вторых, это смешно: ты сдал экзамены, столько сил потратил, я с людьми разговаривал – думаешь, просто было договориться, чтобы тебя посреди учебного года взяли? А теперь, после первого дня, ты обосрался и хочешь уйти. – папа разозлился или просто напустил на себя свирепый вид, чтобы поскорее закончить неприятный и, по его мнению, пустой разговор. – Это несерьёзно – уходить сейчас. Хотя бы месяц там побудь, а потом решишь.
Так было и будет всегда. Папа решал за меня, куда мне идти и чем заниматься. Он толкал меня на выбранную им очередную мину с ласкающими мой слух словами: «Если не понравится, ты всегда можешь уйти!». А потом вынуждал меня тянуть лямку до последнего, не принимая никаких отказов. Конечно, всё могла бы решить обыкновенная истерика или бойкот, но это было не по мне. И я окончательно и бесповоротно, на два ближайших года стал кадетом.
Кадетский корпус тоже был очень юным заведением в городе. Он, как и школа недалеко от нашего дома, функционировал лишь второй год. Такое положение вещей создало подходящую для меня ситуацию – жизнь на два мира, - что позволило мне менее болезненно перестроиться и привыкнуть к новому порядку вещей.
Дело в том, что в первый год своей работы администрация корпуса набрала всего 4 класса, с пятого по восьмой – одну-единственную роту. Из-за небольшого количества учащихся корпусу хватало единственного помещения и для учебы, и для жизни. Кадеты находились в стенах этого здания всю «рабочую неделю», и уехать домой могли только в субботу после обеда. В этот период здание корпуса выглядело как настоящий интернат для мальчиков, а тот факт, что спальни находились в полубашенках на каждом из углов прямоугольного здания, придавало окружающей атмосфере особый шарм. Но вот новый учебный год пустил свежую кровь в этот юный и растущий организм, и организму стало тесно в стенах одного лишь здания. Сумев предвидеть это, администрация уже давно занималась строительством отдельного – спального – корпуса, однако к началу учебного года строительство не было завершено, и в течение первого полугода кадетам позволялось ежедневно разъезжаться по домам. В башенках теперь находились библиотека, учебные кабинеты и одна-единственная спальня для всех иногородних.
Такая ситуация оказалась удобной только для того, чтобы привыкнуть к корпусу. В остальном же получались сплошные накладки. Я выходил из дома в 7:15 утра, ехал в жуткой давке в автобусе до корпуса, почти физически ощущая на себе взгляды окружающих людей, очарованных или озадаченных моей формой. Возвращался же домой к 6 часам вечера. Какую-то часть домашних заданий я успевал выполнить во время самоподготовки в корпусе – в промежутке времени между обедом и полдником, - если она, конечно, не была посвящена строевой подготовке. Следовательно, мне предстояло ещё разобраться с остатками домашнего задания, а три раза в неделю ещё и сходить на секцию вольной борьбы. Ко всему прочему, папа был против того, чтобы я бросил свои музицирования на баяне, и хотя бы полчасика я должен был порастягивать меха.
Как раз в этот период у меня появились тараканы в голове, свойственные всем подросткам. Мне хотелось своего замкнутого мира, который не нужно было бы делить с родителями или братом. Мира со своими тайнами, своими законами и своими богами. Поэтому мне совершенно не нравилось спать с родителями в одной (единственной в нашей квартире) комнате и в одной кровати с братом. Я стал спать на кухне на надувном матрасе. По утрам мама или папа будили меня, и я переходил в комнату на диван – досыпать, так сказать. Вечером обеденный стол и стулья сдвигались в угол, освобождая пространство для моего матраса. Телевизор был мне не нужен – я слушал музыку или радио, реже что-нибудь читал. Но чаще всего я отключался, едва голова касалась подушки. К утру матрас немного сдувался, и я полупроваливался в него, словно готовый в любой момент утонуть.
В кадетском корпусе все складывалось довольно благополучно. Одноклассники, да и другие парни из моей роты, отнеслись ко мне дружелюбно. Учителя быстро поняли, что я толковый парень, и я в течение первых же недель стал лучшим учеником взвода, что позволило мне перейти в верхние строки рейтинга, быть причисленным к высшим звеньям иерархии. Однако я быстро убедился, что позиционирование корпуса как элитного учебного заведения было неверным. Корпус являлся скорее приютом для обделенных и малоимущих, имевших льготы при поступлении, льготы по оплате и массу других поблажек. Сами посудите: отличное питание, обмундирование, проживание (в прошлом и в ближайшей перспективе), да ещё и возможность дальнейшего льготного обучения в высших военных училищах и обеспеченное привилегированное положение в армии – чем не рай для парнишек из бедных, неблагополучных, неполных или сиротских семей. Поэтому сюда ехали поступать даже дети из глубинки, согласные не видеть свой дом и родных месяцами, возвращаясь в свои сёла и городки только на каникулы.
Одновременно с ними в корпус поступали амбициозные и избалованные дети из довольно богатых, известных в городе семей, также влекомые открывающимися перед ними перспективами. Им были безразличны проживание и питание, их интересовали возможные связи и будущее положение офицеров. И хотя нас всех пытались сравнять, причесать под одну гребенку (а скорее – машинку для стрижки с насадками от 0 до 3), сплотить и сделать единым целым механизмом, выполняющим команды и живущим по строгому распорядку, наше изолированное общество неминуемо расслаивалось. Как бы администрация, воспитатели и учителя не боролись с неким подобием дедовщины, такая практика была неискоренима, неизбежна, и процветала себе на здоровье. В каждом классе, в каждом взводе присутствовали элита, средняя невыразительная прослойка и низы – так называемые лохи, над которыми все вышестоящие считали своим долгом поиздеваться.
Что же происходило в нашем взводе? Элитой считались следующие товарищи: Артёмка Егоров, командир взвода и экс-лучший ученик, из-за своего небольшого роста и огромной головы похожий на сперматозоид; Егор Дмитриев и Дима Головин – два лучших друга, командиры отделений и отличные спортсмены, пожалуй, самые привлекательные парни в классе; Гавриленко Иван, который был хоть и не родным, но всё же сыном директора, обладатель молочно-белой кожи и жиденьких белёсых волос; и Ведерников Иван, могучий, но совершенно безмозглый парень из какого-то близлежащего села. Гавриленко, а с ним Дмитриев и Головин сразу приняли меня в свою компанию, учуяв, где можно будет списывать. С их решением вынужден был смириться Егоров, утративший одно из своих превосходств и слегка обозлённый из-за этого. С Ведерниковым же у меня не сложилось никаких отношений за весь период моего пребывания в ЛКК. Мы были друг другу безразличны.
Полнейших лохов, над которыми издевались просто все, насчитывалось трое. Второе и третье место с конца делили Гришин Егор и Короленко. Короленко, как я уже писал выше, пал так низко из-за своего отставания в развитии, по девчачьи тоненького голоска, огромных очков в уродливой роговой оправе и вечных рассказов о боге. Гришин был просто заурядным очкариком, и его опустило вниз отсутствие необходимого минимума физической силы. Бесспорным лидером по количеству произнесенных в его сторону оскорблений за день, количеству полученных пинков, тумаков, щелбанов и прочих физических дискомфортов являлся Крыжановский. Мальчик, приехавший из того же села, что и Ведерников, был в корпусе с момента его открытия, и умудрился сразу же настроить всех против себя. Внешне он ничем не выделялся, разве что некрасивыми тёмными веснушками. Но его прозвище «Бес» неслось отовсюду. Может, дело было в том, что он смердел? Или наоборот, его смрад был защитной реакцией на происходящее, как у некоторых жуков или у скунса…
Все остальные были ближе к какому-то из полюсов, однако являли собой довольно серую массу. При желании можно было пообщаться с кем-то из этих «серых», даже побыть какое-то время друзьями. А когда настроение с ними дружить пропадало, можно было и поунижать их, и поколотить, если твой «друг» был недалёк от лохов. На особом положении был мальчик Ярослав по фамилии Карелин. Рождённый алкоголичкой и психически больной, он начал говорить только в 5 лет. Из-за отставания в развитии Ярослав пошёл намного позже в школу, чем другие дети, поэтому он был на два с лишним года старше нас. Это давало ему силовые преимущества. Но внешность его играла против него: чёрные, жёсткие волосы, пытающиеся завиваться в кучерявые локоны, но не очень успешно, кривые ноги, ярко выраженные черты кавказской национальности – всё это вкупе с дефектами речи делало его объектом насмешек. Но насмешек осторожных, насмешек за спиной. Ведь если бросить ему оскорбление в лицо, можно было получить обратно в своё лицо нечто поувесистее насмешки.
Вообще лохом можно было стать очень быстро, я бы даже сказал внезапно, из-за малейшей проявленной слабости или попустительства. Если в нашем взводе чмырили в основном слабых и недоразвитых, то во втором взводе одним из самых опущенных был довольно крупный, сильный парень. Сильный физически, но не морально. Видимо, в какой-то момент он позволил выпадам в свою сторону остаться безнаказанными, и это в итоге зашло слишком далеко. Из-за своего положения (хотя трудно сказать, что причина, а что – следствие) он ходил всегда угрюмым, сутулым и был совершенно нелюдим. Его прозвали Слоном за размеры и медлительность. В первом взводе особо ни над кем не издевались: наверно парни были уже постарше, и детский сад из них практически выветрился. Как обстояли дела в других взводах, я не знаю – это была уже другая рота, мы редко с ними сталкивались. Помню, меня только удивило, что младший брат Крыжановского, столь сильно опускаемого в нашем классе, был у себя во взводе на хорошем счету. Иногда этот факт использовали для унижения Крыжановского-старшего: «Даже твой брат круче тебя! Он хоть нормальный парень, не то что ты!».
Мне поначалу такие взаимоотношения были чужды. Я не привык весь день кого-то изводить глупыми дразнилками, кличками и прочей ересью просто ради забавы. Мне не казалось это забавным. Ну, придурок и придурок – что с него возьмёшь? Однако окружающая среда оказывала тлетворное влияние.
Из-за большого количества времени, проводимого в кадетском корпусе, стало невозможно посещать секции вольной борьбы вместе с младшей группой. Поэтому, не успев научиться необходимым азам и привыкнуть к более лёгким нагрузкам, мне пришлось перейти в группу, соответствующую моему возрасту. Но что-то случилось, и одногодки массово перестали ходить на вольную борьбу. Даже не могу представить, что на это повлияло – возможно, модным стало какое-то другое направление боевых искусств, где-то открылся более современный и лучше оснащённый зал или все разом занаркоманили, но факт есть факт, и тренер объединил мою новую группу с моей старой. Фактически, от моей новой группы осталось три человека. Из них подходящих мне по телосложению и по весовой категории всего один.
О, этот парень одновременно злил меня, раздражал и невероятно волновал! Меня сердило многое в нём. Он посещал секцию уже давно, вследствие чего довольно неплохо боролся. У него была специальная борцовская роба, которую он надевал непременно на каждую тренировку, вызывая зависть у всех остальных и желание у меня. Хоть он и надевал под робу нижнее бельё, минимизировать степень выпуклости его аппетитного бугорка и упругих ягодиц не получалось. Но самым трудным испытанием стали наши спарринги. Я честно пытался каждый раз его победить, положить на лопатки или выиграть по очкам. Но каждый раз, когда я думал, что выучил его приёмы, что знаю, какое действие он собирается предпринять в следующий момент, этот гадёныш преподносил мне сюрприз в виде неизвестного болевого приёма, крепкого захвата или чуда изворотливости, и я неминуемо оказывался под ним, не обязательно на лопатках, но всегда поверженный и опозоренный. Все малолетки благоговели перед его мастерством и недоумевали, почему я никак не могу победить – я, мальчик из кадетского корпуса!
А не мог я победить по трём причинам. Во-первых, как я упоминал раньше, у меня было множество комплексов и отсутствие воли к победе. Паренёк сразу выигрывал в зрелищности, благодаря своей борцовке и ухмылке, символизирующей уверенность в собственных силах. Я не умел вырывать победу, я словно ждал всегда удобного шанса, чтобы воспользоваться им, а шанс всё не подворачивался. Во-вторых, он действительно знал намного больше приёмов, стоек, захватов и прочей, необходимой для победы ерунды. Я же, не имея шанса потренироваться даже на малолетках, каждый раз так и летал после его бросков. А в-третьих, когда он оказывался на мне сверху, любое желание бороться отступало. Хотелось просто сдаться и лежать так долго-долго, смакуя момент, чувствуя тяжесть и тепло его тела, вдыхая аромат его пота. Когда же мы оказывались в позиции, близкой к пресловутой «69», мне и вовсе ничего не хотелось, кроме как впиться губами в его мошонку, благоухающую ферромонами даже через одежду.
В раздевалке я всегда с надеждой оставался до самого конца, якобы болтая с этим парнем, но на самом деле жаждая лицезреть его обнажённое тело, его манящий бугорок – пусть даже через трусы. Мне и эти взгляды украдкой, брошенные резко в область паха так, чтобы их нельзя было перехватить, доставляли несказанное удовольствие. Но увиденное ещё больше усиливало желание, сводило с ума, заставляло мозг строить комбинацию за комбинацией – только бы достичь заветной цели.
Однако зверь сам побежал на ловца, стоило ловцу немного отвлечься. Когда я уже решил, что перестану посещать секцию, потому что устал из-за недосыпа, накопившейся усталости и накладок при попытках совмещать всё сразу, тренер решил устроить некую вечеринку в нашем тренировочном зале. В программу входило чаепитие с последующим посещением парилки, которая располагалась тут же, в другом конце коридора, ведущего от раздевалки. Чаепитие, как обычно, оказалось довольно скучным: все нажрались сладкого, как в последний раз, напились газировки (и почему такие мероприятия называются чаепитием?) и стали жутко тупить. Тренер пригласил каких-то взрослых парней – наверно его бывших подопечных, - и спасался от царившего сытого уныния непринуждённой болтовнёй с ними. Когда припасы «Чоко пая» и вафельных тортиков были сметены, наконец настало время для водных процедур. Все отправились в раздевалку, кроме тренера и его гостей. Но в раздевалке никакого интересного зрелища даже не наклёвывалось – заранее зная программу, все понадевали плавки ещё дома. Интересное было в импровизированной сауне. В комнате, откуда вели двери в душевые и парилку, стояла большая ванна. По форме она напоминала джакузи. Мы, по причине возраста и неопытности не понимающие толк в парилке, забрались чуть ли не всей секцией в эту ванну, как в бассейн. Было довольно тесно, старшие стали мучить младших, и те сбежали обратно в раздевалку, чтобы переодеться и убраться восвояси. Парни из моей расформированной группы вальяжно развалились в теперь уже просторной посудине, болтая ни о чем и рассказывая какие-то тупые шутки, анекдоты и случаи из жизни.
И тут из парилки, как в лучших традициях гомоэротического и гомопорнографического кино, все в клубах пара, блестящие от выступившей на коже влаги, появились три Аполлона, три греческих бога секса – тренер и его гости. Они словно сошли с древних амфор, со своими идеальными пропорциями, рельефными мышцами, аппетитными ягодицами и, к сожалению, такими же небольшими характерными причиндалами. Все дети замолчали и открыли на пару мгновений рот.
- А ну-ка, малышня! Дайте нам окунуться! – разрушил очарование момента тренер.
Из ванны выскочили все, за исключением двух человек – меня и объекта моей тайной страсти и похоти. Я не выскочил, потому что мой половой орган моментально отреагировал на бесплатное секс-шоу, и я страшно боялся конфуза. Не знаю даже, перед кем мне было бы неловко в большей степени – перед одногодками или перед взрослыми. Причины, по которым остался «мой мальчик», оставались для меня за гранью понимания. Да я и не силился вникнуть в его мотивы.
- А вы чего, два короля? Расселись тут. – тренер упрекал нас скорее в шутку, потому что им троим места уже хватало, и они по очереди стали погружать свои аппетитные тела в воду. – Лучше бы пропарились, как следует, а не откисали здесь. Так долго сидеть в воде плохо для мужского здоровья.
Погрузившись в мини-бассейн, гомо-нимфы посидели от силы полминуты, потом снова встали, сверкнув своими достоинствами прямо у меня перед глазами, и снова отправились в парилку. В ванне остались только двое. Шумная толпа наших одногодок уже ушла в раздевалку. Им показалось скучным подобное времяпрепровождение, и они вспомнили, что ещё где-то был рулет. Теперь на этот рулет сформировался огромный спрос, и в условиях жесточайшей конкуренции мальчики бросились переодеваться.
Я сидел в воде и старался не думать о только что увиденном. Но чем больше я противился этой потрясающей картинке, тем навязчивее она вставала перед глазами, и тем навязчивее пульсировал мой член. Чтобы отвлечься, я решил поговорить со «своим» мальчиком. Повернув к нему голову, я перехватил его взгляд. Хоть мы и сидели в воде, но вода-то была прозрачной, и он успел уловить некие подрагивания у меня в плавках. Я замер в ужасе.
- У тебя встал? У меня тоже. – не дожидаясь моего ответа, парень констатировал факт. Я оторвал взгляд от его лица и опустил ниже. Оу! Вот это уже интересно… Может, будь он в черных обтягивающих слимах, ничего настолько явного я бы не углядел. Но парень был в голубых боксерах, от намокания ставших чуть ли не прозрачными, и его вставшего на дыбы коня было сложно игнорировать.
- Ты дрочишь? – вопрос просто убил меня. Что же ответить? Я чувствовал себя загнанным в ловушку. Каков правильный ответ? Каков же правильный ответ?... – Я да.
- Гм.. я тоже. Иногда.
- Давай подрочим?
Не дожидаясь моего ответа и не снимая трусов, парень достал свой болт и сразу стал подрачивать, полностью оголяя головку. Меня заворожило это зрелище. Я никогда не оголял головку при мастурбации, мне это доставляло некоторый дискомфорт и едва заметные болевые ощущения. Может быть, здесь, в воде, ощущения будут совершенно другими? От происходящего возникла опасность того, что мой член разорвёт плавки, стремясь вырваться наружу и тоже взглянуть, что там, чёрт побери, творится? Стараясь сильно не пялиться на чужой интимный акт, я тоже присоединился к действу. Ну да, в воде были совершенно другие ощущения. Я попробовал оголить головку. Никакого дискомфорта, даже очень приятно. Просто чего-то не хватало. Хотелось его засунуть куда-то, что ли. Вставить хотелось. Хватило всего нескольких минут, чтобы загрязнить воду своим семенем. Мы кончили практически одновременно.
Я не стал дожидаться тренера, не стал больше ни о чем разговаривать с неожиданным товарищем по дрочке. Я просто вылез из ванны, метнулся в раздевалку, и в мгновение ока был уже на улице, направляясь по заснеженной дороге к дому. Чувствовался какой-то дискомфор в области груди и на ноге – то ли покалывало, то ли чесалось. Как я позже понял, сперма попала на эти места, засохла и теперь провоцировала подобные ощущения. Интересно, чья сперма?
Произошедшее вызвало состояние некоего шока. Мне больше не хотелось видеть этого парня. Я точно решил, что больше не пойду на секцию. Представляя реакцию тренера на испорченную в ванне воду, я сгорал от стыда, ругал себя, что не выловил всю плававшую семенную жидкость, и боялся, что теперь ждёт моего брата, который будет продолжать посещать занятия.
С этого дня я стал мастурбировать и в ванне. Ведь раньше я себе позволял такое только в туалете. Наверно потому, что ванну мы принимали всё ещё вместе с братом. Вроде бы как нескучно. Теперь же я плескался исключительно в одиночестве, закрывшись на щеколду и включив сильный напор воды для сокрытия подозрительных звуков. Удивительно, почему я раньше сам до этого не додумался?
Узнав о моём уходе из секции, папа стал настаивать, чтобы я записался в аналогичную на базе детско-юношеского дома культуры, находившегося в непосредственной близости с кадетским корпусом. Действительно, пара моих одноклассников, в частности, тот же Шафарутдинов, ходили на вольную борьбу во время самоподготовки. Это казалось вполне логичным – никаких накладок, никаких лишних передвижений. Всё рядом, всё в одном месте. Но я соврал, что разговаривал с тренером, и тот отказался меня принимать в секцию по причине низкого уровня подготовки. Папа пообещал приехать и поговорить с тренером. Черт, вот так всегда. Никогда не мог честно признаться отцу: «Мне это не нравится». Всегда что-то врал и выдумывал. А папа приходил в негодование и обещал разобраться.
Так было уже не раз. Самый запомнившийся эпизод, который до сих пор все в нашей семье вспоминают, имел место быть в Северо-Енисейском. Тогда меня записали в музыкальную школу в класс баяна. Я люто ненавидел данный музыкальный инструмент. Мне хотелось музицировать, но исключительно на пианино. В пианино мне нравилось всё: его вид, клавиши, посадка исполнителя, звуки, издаваемые этим волшебным инструментом мечты. Но доводы родителей были безапелляционны и вполне логичны:
- У нас дома есть баян, а пианино нужно покупать. Где оно будет стоять? А если переезжать будем? Баян намного легче перевозить. Если не хочешь баян, иди на гитару.
Гитару я почему-то вообще не переваривал, пришлось идти на баян. Естественно, из-за большой нелюбви как к инструменту, так и к своему учителю, я всеми правдами и неправдами старался пропускать как можно больше занятий. Либо вообще не ходил, ссылаясь то на морозы, то на плохое самочувствие, либо выходил из дома, доходил до музшколы и возвращался обратно, выдавая дома очередную историю о том, что моего учителя не было.
- Он сегодня был пьяный и сказал, что урок переносится на следующий вторник, - сочинял я дома.
Однажды такими сочинениями я пичкал родителей в течение месяца. И папа не выдержал – закипел. Он позвонил начальнику, чья должность звучала примерно как «директор районного дома культуры», и отчитал того, обвинив в попустительском отношении к вопиющему хаосу в преподавательском коллективе музыкальной школы. Директор был подавлен и обещал разобраться. Через пять минут этот же директор перезвонил моему папе и взял матч-реванш: сам отчитал моего папу за воспитание такого нерадивого сына и бездоказательные обвинения в адрес всех и вся. Да, тогда я крепко получил по шее и был пристыжен. Видимо, недостаточно, раз подобное повторялось неоднократно. Но отчего-то папа раз за разом верил мне и неизменно принимал мою сторону. Они с мамой любили своих детей слепо и неистово. Что бы ни происходило, какие бы сложные и спорные ситуации не возникали, родители никогда не ругали, и уж тем более не применяли физического воздействия на людях. Всегда оставаясь на стороне своих детей, родители предпочитали сесть в лужу вместе с нами, но ни в коем разе не унижать нас при посторонних. Да, дома потом могли греметь очень бурные разбирательства, за которыми следовали порой суровые наказания. Но об этом знала только семья. Перед остальным же миром мы отстаивали честь семьи. Её лицо. Неважно, кто был прав, а кто виноват. Важно было показать, что мы – сила, что мы вместе, и нас следует бояться и уважать.
Так вот, чтобы избежать повторения знакомой неловкой ситуации, поскольку, разумеется, ни к какому тренеру я никогда не обращался, мне пришлось сделать ход конём. Насколько же мне не хотелось снова связываться с вольной борьбой, что я пошёл и записался на… баян. Рядом с ЛККК (Лесосибирский кадетский казачий корпус! Наш ведь корпус был ещё и казачьим!) находился не только дом культуры, где базировались несколько секций, эксплуатируя большой спортзал, но и гимназия. Гимназия, в отличие от корпуса, была действительно элитным заведением. Все, кто там учился, были либо отличниками, либо неудачниками-хорошистами. Многие учителя из гимназии преподавали свои дисциплины и нам. А ещё там училось много девочек, их было подавляющее большинство. Поэтому корпус и гимназия шли рука об руку, как влюблённая пара, совместно отмечая праздники, организуя дискотеки и концерты. Вот туда-то я и пошёл на каторгу. Снова музицировать на ненавистном баяне. Папа остался этим вполне доволен и, к счастью, выдал мифическому тренеру по борьбе индульгенцию.
Мои кадетские будни, довольно однообразные и неинтересные, продолжались. Постепенно я привыкал к постоянным молитвам перед едой, выучив наизусть «Отче наш» и бездумно тараторя её восемь раз в день. Даже в молитве проявлялась моя бунтарская сторона. Вместо того, чтобы хором со всеми читать этот древний и широко известный текст, я второпях проговаривал его, комкая окончания слов, а иногда и проглатывая слова полностью, а закончив, просто стоял и ждал всех остальных. Постоянные построения перед едой, занятия на плацу и обращения «господин» «разрешите» стали нормой, казались чем-то, само собой разумеющимся. Все трое новичков уже мало общались между собой, заполнив свои социальные ниши и найдя компании по душе. В принципе, я контактировал со всеми, и все контактировали со мной. Просто кто-то мне нравился и подходил больше. Моим постоянным окружением стали Гавриленко (их с Ведерниковым звали Иванами, и, не осмеливаясь закрепить за такими «авторитетами» прозвища или клички, все называли их Вано с ударением на последний слог), Дима Головин и Егор Дмитриев. Все трое использовали мой интеллект и знания, списывая у меня и консультируясь по разным вопросам. А я рад был помогать, мне всегда это нравилось и льстило. Тем более что к нашим командирам отделений я испытывал некое влечение.
Постепенно царившие в кадетской среде порядки стали оказывать на меня влияние. Я становился истинным воспитанником сего заведения, шаг за шагом постигая мастерство унижения, опускания, чмырения и прочих важных жизненных навыков. Многие вещи, ранее абсолютно мне не свойственные, стали обычным делом, вошли в привычку. Неправильные и глупые ответы одноклассников вызывали злой саркастический смех и миллион словесных уколов почти на каждом уроке. Я больше не мог пройти мимо Крыжановского и Короленко, не обозвав их или не спародировав самым обидным образом. С моим приходом весь взвод потянулся ко мне, к моему спокойствию, относительной доброте и здравомыслию (да, пусть хотя бы в некоторых вопросах). Теперь же многие в ужасе отпряли, рассмотрев за уравновешенной и красивой личиной пробуждающегося злого и жестокого демона. А элита была в восторге от моих выходок, от моих свежих креативных обзывательств и предлагаемых инновационных путях унижения уже и так истерзанных до предела одноклассников. И я старался для них, выступал в качестве приглашенной звезды, придворного шута, стараясь заполучить, заслужить их любовь и расположение. Мне нравилось, что теперь я не обособляюсь от мальчиков, как раньше. Ведь выбора здесь никакого не предоставлялось. Или ты с мальчиками, или ты – чмо. Пацанская среда стала для меня совершенно новым опытом, неизвестным невспаханным полем, неисследованными землями. Я и представить себе не мог, какие здесь бывают ловушки, капканы, зарытые мины и просто опасные камни. Откуда? Я всю жизнь общался с девочками, бежал от общества парней, предпочитая машинкам куклы, казакам-разбойникам дочки-матери. И все поступки казались верными, правильными. Ведь я не стал изгоем – меня многие уважали, или боялись, или ценили – или что там они ещё делали? Я был нужен им, поэтому мне и было так хорошо. Словно нашлось то место, для которого я и родился. Моё призвание. Быть умным, злобным и жестоким. Помогать богатым и тиранить бедных. Рушить мифы о Робинах Гудах. «Я здесь главная злобная сука» - под таким девизом прошли первые полгода моего обучения в кадетском корпусе.
Наверно, я вёл себя, как пьяная вульгарная женщина, оказавшаяся в обществе приятных ей мужчин и неприятных конкуренток. Ведь я гей, поэтому и объекты воздыхания, и соперники у меня одного пола. Может, этим можно оправдать столь разительные перемены, произошедшие в домашнем тихом мальчике. Обвиним во всём гормоны. И немного отвлечемся от корпуса.
Дело близилось к зимнему солнцестоянию, поэтому с каждым днём темнело всё раньше. Я возвращался домой уже затемно, но это меня вполне устраивало. Не то что устраивало – меня это очень вдохновляло и подбадривало. Ведь если уже стемнело, то многие приступили к пьянству. Если стемнело задолго до того, как наступало время возвращаться домой, то многие уже успели не только начать пьянствовать, но и достаточно набраться и начать собираться домой (я тогда не знал, что пить можно независимо от времени суток). По моей тогдашней логике, чем раньше темнело, тем больше становилось шансов наткнуться на очередную пьяную жертву по пути в квартиру.
Пока я шёл от автобусной остановки к дому, я внимательно сканировал окружающее пространство в надежде уловить хоть малые доли промилле алкоголя в чьём-нибудь организме. Конечно, выпивших хватало, но все они находились либо в неудобной компании, либо в неудобных местах. Скажем, путь от остановки был совершенно не рыбным местом. Не было здесь клёва. Из-за этого подъезд, тот самый подъезд, по которому мне предстояло подняться на четвёртый этаж, в котором не так давно – летом – разыгрывалась жуткая сцена погони «грузина» за нами, стал оплотом моих последних надежд. Входил я в него всегда с замиранием сердца и задерживая дыхание, чтобы по звукам, доносившимся с разных этажей, сразу оценить ситуацию. Если я слышал какие-то подозрительные и непонятные шорохи, адреналин моментально выбрасывался в кровь, я замирал на месте и прислушивался, но уже не мог ничего различить из-за шума и стука в ушах. Чаще всего источниками этого шума оказывались, конечно же, соседи, вышедшие на грязную лестничную площадку с чашечкой кофе покурить. Особенно так любил делать наш сосед снизу, «налим», чей балкон мы с братом затопили, наводя чистоту. «Налимом» папа прозвал его за внешнее сходство с одноимённой рыбой. Порой шумели другие соседи, наркоманы со второго. Стараясь не вникать в сущность их занятий, я пулей пролетал наверх в своей форме-милитари, понимая, что даже мой внешний вид может послужить для них провокацией. Провокацией для чего? Старался об этом не думать. Просто боялся их. Могла забрести в подъезд и собака, замёрзшая на улице и решившая погреться. Но я с завидным упорством, каждый раз, входя в подъезд, надеялся там найти кого-то интересного и доступного.
В первый раз это был бомж. Он попался мне практически сразу, лёжа в пролёте между первым и вторым этажом. Сначала невероятно обрадовавшись, я мгновенно поник, разглядев это тело получше. А уж унюхав исходящие от бомжа ароматы, я оказался у своих дверей быстрее, чем позволил возникнуть первым рвотным позывам. Какой удар по мечте! Неужели мне так и не суждено было никого найти у себя в подъезде? Никого, похожего на новогодний подарочек, с красивой обёрткой и приятным внутренним содержанием. Сидящего и ждущего меня с распростёртыми объятьями и расстегнутой ширинкой. Наверно, я ждал чего-то в этом роде.
Следующая находка была гораздо ближе к мечте, чем бомж, хотя и несравнимо далека от идеала, чем предполагаемый всегда минимум. На этот раз я нашёл «налима», валяющегося в забытьи под дверями его собственной квартиры. Наверно он не смог найти ключ, или не смог попасть ключом в замочную скважину. Факт – он валялся на полу и спал. Судорогой мне свело ноги. Я застыл, нависнув над недвижным телом. Что мне следовало предпринять? Присев, я легонько потормошил «налима». «Дядя Рамиль, вам плохо?» - эта дебильная коронная фраза выпала из моего рта. Ответа не последовало, как и не последовало никакой реакции на мои лёгкие толчки в плечо. Тогда я потряс его сильнее. Ещё сильнее. Встал и пнул Рамиля в бок. Реакции ноль. Лишь какой-то незнакомый звук нарушал тишину, тёмным налётом осевшую на стенах подъезда. Я никак не мог догадаться о природе звука. Откуда же он исходит? Ответ пришёл медленно, но самостоятельно: «налим» жутко скрипел зубами. Казалось, он одними зубами перемалывает другие свои зубы в муку. Попробовав воспроизвести нечто похожее, я скривился от боли и отвратительных ощущений. Челюсти нужно было сжимать с дичайшей силой, чтобы извлечь подобную симфонию. Тогда я ещё не знал, что народная мудрость связывает такое поведение во сне с наличием гельминтоза, иначе бы побрезговал и этой находкой. Но я понятия не имел о связи глистов и зубного скрипа, поэтому снова присел, расстегнул ширинку, достал из «семейников» Рамилеву прелесть и стал рассматривать. Налим, видать, тоже был обрезан, потому как никакой крайней плоти не было и в помине. Член был очень маленьким, практически детским. Но он как бы и не был главным органом паховой области. Он был всего лишь маленьким придатком, небольшим довеском, нетитулованным придворным в королевстве Великой Мошонки. Яйца у этого татарина были просто огроменными! Их масштабы усугубляли и без того очевидную ущербность детородного органа, визуально превращая пипиську в пипетку. Не зная, что с этим всем делать, я решил попробовать возбудить Рамиля. Занятие сие оказалось очень скучным, зубной скрип выводил меня из себя, и только яйца весело катались из стороны в сторону, радуясь временному освобождению из темницы семейников. Психанув из-за эректильной дисфункции налима, я дал его мошонке леща. От этого тишину подъезда спугнул звук, похожий на всплеск, но та снова стала, как пыль, оседать на стены. Рамиль слабо дёрнулся, на минуту перестал скрипеть своей челюстью, а потом снова начал. И тут наверху распахнулась чья-то дверь. Я в мгновение ока отпрыгнул от тела налима и спокойно отправился к своей квартире, оставив татарина лежать с яйцами и пипеткой, выставленными на всеобщее обозрение.
Совсем недавно меня посетила мысль: я же запросто мог тогда его ограбить! Что мне стоило обшарить карманы соседа, найти ключ и преспокойно открыть дверь. Если бы кто-то вышел, я мог сделать вид, что втаскиваю Рамиля домой. А за дверями квартиры мне вообще не пришлось бы торопиться, пугаться каких-то звуков или внезапных прохожих. Шарь себе в удовольствие по всем тумбочкам, карманам и ящикам. Всё равно хозяин спит как убитый. Но я не был криминальным элементом. Извращенцем – да. Испорченным глупым разнузданным ребенком – сколько угодно. Я думал о членах, но не о воровстве. Это подтвердилось через несколько дней, на выходные, когда мы с братом проходили мимо стоявшего во дворе разваленного цеха, а дворовые ребята окликнули нас и подозвали к себе. Подойдя поближе, мы стали свидетелями неприятной картины. Уткнувшись головой в землю, с подогнутыми ногами, будто он только что сидел на корточках да так и свалился, напротив входа в здание лежал труп мужчины. А пацанва обыскивала его карманы, вынимая оттуда всё – ценности, мусор, бумажки. Доли секунд уходили на оценку. Ценное шло в карман добытчика, а мусор выбрасывался здесь же, рядом. Не знаю, для чего парни нас подозвали. За какие-то мгновения они обшарили всю одежду мертвеца и под нашими удивлёнными взглядами скрылись с места трагедии. А я стоял и смотрел на болтающуюся на ветру окоченевшую мошонку.
Но самая знаменательная встреча, случившаяся в злополучном подъезде, произошла, как и многие роковые события моей прошлой и будущей жизни, совершенно неожиданно. Я не возвращался ни из какого кадетского корпуса, ничего не ждал, ни на что не прицеливался. Просто в выходной день, устав от монотонности квартиры и не найдя в её стенах достойного занятия или развлечения, я решил выйти на улицу, подышать воздухом, прогуляться, проветриться. Совершенно один, что в то время случалось редко, поскольку мы с братом оставались достаточно близкими друзьями и предпочитали все променады совершать вместе. Да вообще любым делом занимались вместе, кроме, разумеется, моих мастурбаций в туалете или ванной.
Захлопнув двери квартиры, я совершенно беззаботно принялся спускаться по лестнице, вприпрыжку, преодолевая за один шаг несколько ступенек и круто разворачиваясь, прямо в воздухе, на поворотах. Так я проскочил до третьего этажа и преодолел половину пути до второго, миновав сидящего на ступеньках мужчину. Мужчина не вызвал у меня никаких подозрений – я принял его за соседа или гостя соседей, которых я всегда знал очень плохо. И лишь после отдаления от него на целый лестничный пролёт, мои обонятельные рецепторы уловили витающий в воздухе запах алкоголя. Я резко притормозил и включил все органы чувств. Аналитический процесс очень быстро поставил мужчине диагноз: потенциальная жертва. Медленно развернувшись, я принялся изучать незнакомца. Тот сидел с закрытыми глазами и немного покачиваясь из стороны в сторону. Возраст его приближался к отметке «пожилой», хотя такое мнение могло складываться из-за старящей его лицо густой бороды и щетины на щеках. Волосы, чёрные, как смоль, нигде не прерывались серебристой ниткой седины. Черты лица из-за буйной растительности рассмотреть было тяжело, и это обстоятельство усугубляла шапка-гандонка, натянутая практически на глаза. Одежда не казалась ни нищенской, ни дорогой. Обычный среднестатистический стареющий мужчина, пьяный, сидящий в подъезде с закрытыми глазами, но ещё в сознании. Я робко направился к нему, опасаясь повторения истории с «грузином», поскольку национальная принадлежность данного индивидуума вызывала вопросы и разногласия. Находясь на пару ступенек ниже, участливо заглянув мужчине в лицо, я выдал стандартное:
- Дядя, вам плохо?
Мужчина открыл глаза, но ни капли не испугался и не удивился моему внезапному появлению. Не прекращая раскачиваться, он устало мотнул головой, что можно было трактовать как «нет», и снова ушёл в себя, опустив веки. Я решил было не рисковать и уже продолжил свой спуск, но внезапно остановился, снова вернулся к мужчине и из того же самого положения переспросил:
- Вы уверены?
Незнакомец снова открыл глаза и уставился на меня тяжёлым, но тупым взглядом. Он словно гипнотизировал меня, и я, повинуясь взгляду, присел перед незнакомцем на корточки, приподнявшись к нему поближе ещё на ступеньку. Наши лица теперь были очень близко. Мужчина всё смотрел и смотрел на меня, не моргая. Я смотрел в ответ и пытался сообразить, что же происходит в его голове и как мне лучше теперь поступить. Вдруг он сейчас резко замахнётся и врежет мне? Стало страшновато, и я уже было приготовился встать и уйти. Тогда он протянул руку, взял меня за голову, привлек к себе и поцеловал взасос. Груз в миллионы тон рухнул с моих плеч! Незнакомец верно истолковал мои намерения и был совершенно не против. Мне не угрожала опасность (как мне тогда казалось), не нужно было тратить свои силы в условиях неопределенности, не было необходимости добиваться не вполне конкретных результатов и думать потом, удовлетворен ли я. Всё получилось сразу, слёту, благодаря лишь игре взглядов. Может быть поэтому поцелуй казался мне очень приятным, мастерским. А может, сказывались его опыт и моя недавняя первая тренировка. Во всяком случае, мне очень нравилось с ним целоваться. А он всё продолжал и продолжал, всё более страстно и всё более недвусмысленно притягивая меня к себе. И когда поцелуев было достаточно, и я оторвался от его губ, он собирался что-то предпринять – я понял это по начавшемуся движению его рук к моей молнии. Но я почему-то его опередил, встав на колени и оттянув резинку его спортивных штанов. Там, несмотря на состояние мужчины, меня ждал его пенис в полной боевой готовности. Это был взрослый, зрелый пенис. Тёмный, с четко очерченными и многочисленными кровеносными сосудами. Необрезанный пенис матерого опытного самца. И, ни секунды не колеблясь, я взял его в рот.
Не было трудно, не было приятно. Будто я просто делал то, что должен был делать – доставлял удовольствие незнакомому пьяному мужчине. Словно в этом заключалось удовольствие и для меня. Но долго трубить в его горн не получилось, поскольку то ли сверху, то ли снизу кто-то стал скрежетать ключом в замке, и мужчина молниеносно вскочил на ноги, ловким движением рук, словно фокусник, спрятав своё достоинство. А я, как отмороженный, продолжал стоять на коленях и смотреть на него. Он схватил меня за руку и потянул за собой наверх. Мы поднялись на последний пролёт перед пятым этажом. Он уселся почти что на последнюю, самую верхнюю ступеньку в подъезде, и уже самостоятельно расчехлил своё орудие для оргазмов. Я встал в знакомую позу «покаяние» и продолжил работу. Я сосал, стараясь менять технику – то напрягал губы, то расслаблял их. Пытался браться рукой за ствол и двигать в ритме с головой. Мужчина не подавал никаких сигналов о том, нравилось ему это или нет. Тогда я устал извращаться и продолжил монотонные однообразные движения головой. Вверх-вниз, вверх-вниз. Постепенно меня это стало раздражать. Я стоял перед ним на коленях и делал такие вещи, а он молча сидел и даже никак мне не помогал, никак не реагировал на старания. Внезапно его рука легла на мою голову и стала прижимать её плотнее. Член входил всё глубже, глубже, глубже… Я почувствовал опасность уже слишком поздно. Когда я с силой, преодолев сопротивление руки, отпрянул от пениса, поток рвотных масс прицельной струёй окатил всю область паха незнакомца. Я виновато утёр рот.
- Ну и что, - он не выглядел сильно расстроенным, - так теперь всегда будет?
Я стоял и молчал. Он поднялся, стряхнул то, что можно было стряхнуть, заправил все свои причиндалы в облеванные спортивные штаны и, бросив мне через плечо: «Пойдём-ка со мной» - стал спускаться вниз. Я двинулся за ним. Выйдя из подъезда, он снова приказал мне следовать за ним, и, не оглядываясь на меня, направился куда-то в сторону леска. Я развернулся и бегом рванул в противоположную сторону, тоже не оборачиваясь. К счастью, мы никогда больше не встречались.
Год подходил к своему завершению, шёл его последний месяц. На улице стояли обычные морозы, обычные для здешних мест – столбик термометра редко поднимался выше 15 градусов с отметкой «минус». Посему снег выпадал редко, успев предварительно намести сугробы по пояс, и теперь чёрный налёт сажи пачкал его повсеместно, делая весь город серым и грязным. Уныние окружающей действительности пока что мало передавалось мне самому, ведь в моей жизни было достаточно новых и интересных вещей, ещё не успевших приесться и опостылеть. Мне нравилось учиться – действительно нравилось. Педагогический состав корпуса оказался просто превосходным, вызывая затруднения при попытке ответить на вопрос: «Какой твой любимый урок?». Учителя были опытными и умными, на своих уроках они заставляли думать, рассуждать логически, искать ответы на вопросы не в учебниках, а в своей голове, что несказанно радовало.
Проблемы возникали только с двумя предметами – физкультурой и трудами. Здесь, понятное дело, нужно было демонстрировать не свой интеллект, не знания и смекалку, а физические данные в первом случае, и ловкость рук в совокупности с бытовыми навыками, соответственно, во втором. Для физкультуры мой темперамент оказывался всегда слишком пассивным. Бегать в начале урока по кругу и разминаться – хорошо, без проблем. Готовиться к сдаче и сдавать нормативы – не вопрос, надо так надо. Но вот постоянные игры в конце урока – в футбол, волейбол, баскетбол, - сразу вдохновляли меня на отсиживание задницы на скамейке запасных. Игры не интересовали меня абсолютно, не вызывали даже малейшего азарта и желания примкнуть к любой из команд. Агрессия, жёсткая конкуренция и воля к победе, такие необходимые для спортивных игр, хоть и в дружеской среде, оказались абсолютно чуждыми моему внутреннему миру, что несказанно раздражало физрука. Этот усатый худощавый дядька, прозванный Тараканом, никак не мог понять, в чём же моя загадка, где спрятана тайна, что не пускает меня на игровое поле. Он ругался, грозился испортить мне оценки, даже портил их, с лёгкостью ставя «двойки», если я не соглашался играть вместе со всеми, но никак не мог заставить упрямого новобранца делать то, что ему – учителю – хочется. В результате у Таракана сформировалось что-то наподобие брезгливости по отношению к упрямому парню. Возможно, он первый стал замечать некоторые отклонения от нормы, которыми я на самом деле просто лучился. Наше противостояние продолжалось все два года, что я провёл в корпусе, и порою принимало довольно интересные обороты, о которых я расскажу позже. Пока же я просто жаловался на его отношение родителям и классному руководителю – Валентине Михайловне, которые прилагали все усилия для сглаживания ситуации. Родители писали записки Таракану, придумывая разные причины (в основном, естественно, связанные со здоровьем, с которым у меня было всё в порядке). Таракан принял пару записок, а потом стал их игнорировать, требуя справки от врачей, подтверждающие мои хвори. Доводы, что оба родителя врачи, его не устраивали. Валентина Михайловна, видя очередную двойку в журнале, поставленную для устрашения и в качестве дисциплинарного взыскания, выдавала тирады, осыпая физрука россыпью брани и проклятий. Потом, успокоившись, брала журнал, шла к Таракану и уговаривала его убрать двойки. Таким образом по итогам четверти у меня всегда по физкультуре красовалась «пятёрка», что намного усиливало негативное ко мне отношение физкультурника. А я продолжал пасовать перед играми и отсиживаться на матах и скамейках. В итоге это стало сближать меня с мальчиками, находящимися на нижних ступенях иерархии. Они тоже большую часть времени просиживали свои задницы, поскольку в команду их никто брать не хотел, а такие, как ущербный Короленко, и вовсе имели пожизненное освобождение от занятий физической культурой. ЛФК с ними заниматься было некому, вот они и страдали хуйнёй по три часа в неделю. Ага, физкультура имела место быть три раза за шесть дней, что ещё больше подогревало мою к ней ненависть, а сам предмет выводило на первое место по совокупному количеству стресса, доставляемого мне всеми сферами жизни.
Что же касается трудов, ситуация вырисовывалась очень похожая. И если на физкультуре я всё-таки мог честно заработать свою «пятёрку», превосходно сдавая все необходимые нормативы, то на трудах мне приходилось постоянно жульничать. Руки из жопы – это про меня. Папа всегда старался привлечь своего старшего сына к любой работе, которая возлагается традиционно на мужчин. Что-то починить, что-то просверлить, отпилить, прикрутить, спаять, сваять – я был неизменным папиным помощником, его учеником, подмастерьем. Но в итоге моя помощь чаще всего сводилась к «Принеси, подай, иди на хуй, не мешай», поскольку использовать меня для чего-то более серьёзного, а уж тем более доверять мне что-то сделать самостоятельно было опасно для жизни всех членов семейства. Несчастные случаи были металлической крошкой, а я их магнитом. Они моментально меня находили и приклеивались: то я упаду с табуретки, то упадёт что-нибудь на меня, то ударит током, то молотком или доской какой-нибудь. После такого папа говорил: «Ладно, иди давай. От тебя помощи минимум, зато себя покалечишь» - и завершал начатое дело самостоятельно. С трудом, но без жертв. Как и следовало ожидать, подобная практика не развила у меня «мужских» навыков в работе с деревом, металлом, проводами и прочей дребеденью. Максимум, на который я был способен – указка для учителей к восьмому марта. Которую я, по большому счету, не доделал, оставив в фазе, близкой к шершавому фаллоиммитатору. Лопатки, разделочные доски, пестики для ступок снились мне в кошмарах. Всеми правдами и неправдами я отлынивал от работы на станках и с инструментами, вызываясь каждую неделю быть дежурным уборщиком. Если в кабинете навёл чистоту кто-то, занимавшийся в классе до нас, приходилось идти на ухищрения. Каждый раз честно начиная работу над очередной лопаткой, я имитировал бурную деятельность, ежеминутно обращаясь к учителю и консультируясь с ним по самым разным вопросам: какой формы лучше сделать сию кухонную утварь, каким рубанком лучше строгать, каким лобзиком долбить, как создать декоративные элементы и т.д. К концу урока я демонстративно подписывал свою заготовку, как и все остальные, а потом незаметно уничтожал подпись и выбрасывал брусок в мусор. На следующий урок, подняв тревогу по поводу исчезновения моего полуфабриката, я инициировал начало расследования на тему: «Какая тварь взяла моё?», которое неизменно заходило в тупик.
- Ну, что же делать – кто-то взял, значит, твою «лопаточку». Делай новую. – сокрушался трудовик.
- Новую? Но та была почти готова! Я столько времени и сил на неё потратил! Давайте я лучше приберусь? – предлагал я более конструктивное и полезное решение.
Только так я и справлялся с собственной несостоятельностью сделать что-нибудь достойное своими руками. Какая там работа над собой, преодоление себя – о чем вы? Зачем делать то, что тебе абсолютно не нравится? Лучше в это время помечтать, подурачиться или сделать втихаря волшебную палочку, пока все делают указки. Волшебную палочку, как у Гарри Поттера.
Близилось время присяги. И это означало, что скоро мне предстоит надеть впервые парадную форму. Если честно, в форме вообще – в парадной ли, в повседневной, – я чувствовал себя не вполне комфортно. Мне казалось, что вся эта куча тряпья висит на мне бесформенной массой и только уродует мою и без того не особо привлекательную в тот период времени внешность. Гимнастёрку приходилось постоянно заправлять – а я никогда не заправлял в штаны ничего, кроме рубашек, что опять же являлось сплошным дискомфортом, но неприятной необходимостью в виде праздничного дресс-кода. Ремень так и норовил разболтаться. Из-за нескольких слоёв одежды потоотделение интенсифицировалось в несколько раз. А конченые ботинки с туфлями нагоняли невероятную тоску. Парадная форма в этом отношении стала полнейшим бедствием. Китель, который (алилуйа!) не нужно было заправлять, казался слишком длинным. Аксельбант при ходьбе постоянно раскачивался и от этого запутывался или же стучал о пуговицы, создавая раздражающее цоканье. Белоснежные перчатки моментально марались, а фуражка пережимала виски и провоцировала головную боль. К счастью, такие жертвы оправдывались итоговой красотой. В парадной форме практически все, даже самые несуразные и нескладные кадеты, выглядели солидно, я бы даже сказал шикарно.
Торжественный день настал. Занятия, естественно, отменялись. К кадетскому корпусу стягивались вереницы нарядных воспитанников в сопровождении гордых и не менее нарядных членов их семейств. Моя семья прибыла в полном составе, вдохновлённая и воодушевлённая. Щёлкали фотоаппараты, тут и там мелькали вспышки. Царила атмосфера приятного нервного возбуждения. По какой-то причине это была первая в истории корпуса присяга, так что к ней готовились абсолютно все. Офицеры-воспитатели, важно надутые и сильно смахивающие на голубей во время брачного танца, проверяли состояние своих взводов, поминутно прикрикивая. За неимением более подходящего помещения или удобной площадки на улице, действие разворачивалось в спортивном зале, откуда убрали все маты и скамейки, футбольные ворота и спортивный инвентарь, и вместо этого принесли наверно все имеющиеся в здании корпуса стулья. По-моему, стульев даже не хватало, и стайка шестиклассников сновала по направлению к гимназии и обратно, принося позаимствованные «места для сидения».
Стрелки часов всё плотнее приближали нас к заветному часу, и командиры стали выстраивать свои взводы в колонны. Все заранее знали, кто где будет стоять, кто как будет выходить, что нужно отвечать и говорить. Эти действия репетировались на протяжении последнего месяца, чтобы не допустить никаких сбоев в столь торжественный момент и не опозориться перед морем знакомых лиц, смотрящих на своих кадетов с гордостью и обожанием. Все построились, и в зал вошёл заместитель директора. Ему что-то не понравилось, и он стал перестраивать второй взвод нашей роты. Не ожидая такого поворота событий и слыша не совсем привычные команды, второй взвод конфузился и совершал ошибку за ошибкой. Их воспитатель Таракан побледнел и начал шипеть сквозь свои мерзкие усы. В толпе родственников раздавались нервные, но с трудом подавляемые смешки. Наконец всё улеглось, и зал притих.
Вошёл директор. Как и все, при полном параде, с висящими на груди сомнительными орденами. Его зам скомандовал: «Равняйсь! Смирно! Внимание на середину!» - и, строевым шагом с приложенной к головному убору рукой приблизился к директору и отрапортовал тому, мол, состав кадетского корпуса для принятия присяги прибыл и бла бла бла. Директор толкнул какую-то речугу, исключительно для собравшихся в зале родителей. Говорилось много о кадетской гордости, о том, каким должен быть настоящий кадет, о возрождении сего понятия, старых традиций и прочей банальной ерунде. Потом он обратился к кадетам со своим неизменным: «Кадеты! Мальчишки! Сыновья!». Жидкие аплодисменты ознаменовали окончание речи. В зал внесли шесть столов, по одному для каждого взвода. И воспитатели приступили к принятию присяги. Нужно было, услышав собственную фамилию, строевым шагом подойти к столу, доложить, что ты «для принятия присяги прибыл», прочитать с листочка текст непосредственно присяги, в конце, кажется, вякнуть: «Служу России!» - и удалиться обратно на своё место. Довольно скучное и формальное мероприятие, имевшее значимость исключительно для тех, кто сидел позади нас на стульях со слезами на глазах и фотокамерами в руках. Чего хотели мы – кадеты, - так это поскорее насладиться праздничным обедом, убраться поскорее домой, снять с себя неудобную парадную форму и заняться более приятными вещами. Церемония подходила к завершению, дисциплина в рядах молодых парней, голодных и уставших после нескольких часов, проведенных стоя на ногах, постепенно сходила на нет. Все уже расслабились и с нетерпением ждали конца официальной части принятия присяги. Но впереди всех ждал неприятный сюрприз, заставивший проснуться и встрепенуться начавших было засыпать чьих-то бабушек. Директор снова взял слово, и после нескольких банальных умозаключений («Я думаю, этот день запомниться нам на всю жизнь» и «Я думаю, что вы гордитесь вашими сыновьями, внуками, братьями…») добавил:
- И ещё у меня есть для вас одна приятная новость. Дело в том, что строительство спального корпуса полностью завершено. – Он выдержал некоторую паузу, ожидая, видимо, аплодисментов, но вместо этого лёгкие вибрации перешептываний поднялись над толпой под высокий потолок спортивного зала. – Отделочные работы также подходят к концу. На днях будет доставлена мебель, и после Нового года здание будет сдано в эксплуатацию. В новом году наши мальчишки станут полноценными, настоящими кадетами!
Здесь он всё-таки дождался аплодисментов.
Последние две недели декабря прошли в трудах. Сразу после занятий и обеда, когда, по идее, мы должны были заниматься самоподготовкой – выполнять домашние задания, ходить на секции, - нас отправляли в новенькое здание спального корпуса. Сначала кадетам в обязанности вменялось выносить на свалку строительный мусор и наводить порядок и чистоту в помещениях. Потом завезли в разобранном состоянии мебель, и нужно было её собирать. Шкафчики для вещей, кровати. Девятиклассникам доверяли более тонкую работу – они свои силы направили на сборку тренажёров. Когда собранной мебели накапливалось достаточное количество, мы разносили её по комнатам – нашим будущим спальням. Как будто нельзя было всё сразу собирать в этих комнатах… Теперь уроки труда мне даже приносили удовольствие – хотя бы вкручивать шурупы у меня получалось так же, как и у остальных. Конечно, каждый старался сократить объем работ, и вместо того, чтобы вкручивать саморезы, их попросту забивали молотком, накликая на себя гнев трудовика и старшины. К Новому году спальный корпус сиял и был готов к заселению. Пустовали только кабинеты воспитателей, общие холлы, да недоставало сантехники в душевых.
Хотя от кадетов это и не зависело, но всё же многие чуть ли не дрались, споря, где будет чья спальня. Мне было всё равно. На мой взгляд, сдача в эксплуатацию спального корпуса была равносильна Армагеддону. Едва приноровившегося к новому жизненному порядку, меня вынуждали снова приспосабливаться к изменившейся среде. А ещё уныния добавляли приближающиеся День рождения и Новый год. День рождения расстраивал по двум причинам: не было места, куда бы можно было пригласить гостей, и, собственно, не было даже потенциальных гостей. Да, я довольно близко сошёлся с некоторыми из товарищей по взводу, но сказать, что с кем-то из них я дружил, я не могу. Даже если бы и набралось парочку «достойных», я бы всё равно постеснялся звать их в наше более чем скромное и местами убогое жилище. А о том, что можно отпраздновать подобное событие в кафе, я и не догадывался. Да и родители особо не горели желанием устраивать торжество. Хотя я их и не спрашивал, будучи заранее уверенным в отказе. В то время, неизвестно отчего, я считал нашу семью бедной. Возможно, из-за тесной однокомнатной квартиры. Или же потому, что мне практически не давали никаких денег на карманные расходы, и я добывал их, сдавая бутылки и банки вместе с братом.
Новый год не возбуждал радостного предвкушения и совершенно не вдохновлял примерно по тем же причинам. Меня никто не спешил пригласить в гости, и было очень обидно слышать, как одноклассники при тебе договариваются о том, кто к кому придёт 31-го числа, а кто кого навестит уже в первых числах января. Я знал, что главный праздник года предстоит встречать всё в той же тесной квартире, с родителями и братом, которые рано лягут спать. А что буду делать я? Смотреть дурацкие новогодние огоньки по всем каналам и наедаться на все следующие 365 дней тортом и мандаринами. В итоге оказалось, что папа вообще взял в новогоднюю ночь дежурство. Также, позабыв о моей постоянной занятости в кадетском корпусе, он не догадался сам купить какую бы там ни было пиротехнику, и я совсем скис.
В канун новогодней ночи начало теплеть, сосульки таяли и с крыш текла вода. Пошёл дождь, что было очень необычно для такого времени года и такого региона. Это всё только прибавило происходящему уныния. Мама с братом, как я и ожидал, уснули в 10 вечера, празднично отужинав, а я тупо переключал каналы, но мне практически ничего не нравилось, поскольку по-настоящему музыку я тогда не слушал и не знал ни одной рожи, повторяющейся из передачи в передачу. В полночь я вышел на улицу, где, несмотря на морось, радостные и счастливые люди запускали в небо салюты и фейерверки, взрывали бомбочки и хлопушки, зажигали бенгальские огни и кричали в небо и друг другу: «С новым годом!». Это меня немного развеселило, словно частичка их радости передалась и мне. Я тоже крикнул: «С Новым годом!» - и неожиданно расплакался от щемящей, внезапно возникшей боли в области груди. Испугавшись, что кто-то увидит мои слёзы, и раздосадованный отсутствием ответа на мои поздравления, я взлетел по лестнице на свой четвёртый этаж, быстро разделся и лёг спать.
- Ненавижу новый год! – перед тем, как заснуть, всхлипывая, прошептал я.
Новогодние каникулы тоже проходили весьма скучно. Мы с братом гуляли с родителями, в основном в лесополосе, называемой «парком» и отделявшей наш микрорайон от соседнего. Там не было ничего особенного, просто дорожки и бесконечные хвойные деревья. Но мне нравились эти прогулки, я чувствовал там какую-то тягу к природе, тягу к покою и одиночеству. Иногда мы с братом бегали через эту полосу в ближайший компьютерный клуб, чтобы поиграть там пару часов и тем самым разнообразить свой досуг. Если в клубе было слишком много народа, а компьютеры освобождались нескоро, мы обычно бродили по улицам соседнего, по-моему, пятого микрорайона. Пятый микрорайон являлся неким центром, где сосредоточилось много магазинов, парикмахерских, ателье. У нас на районе все магазины были ларькового типа, а здесь же стояли подобия торговых центров. Мы просто заходили в магазин, чтобы согреться, и много времени проводили, рассматривая товары. Чаще всего я заострял своё внимание на картриджах для игровой приставки Dandy и музыкальных кассетах. Странно, что продавцы в этих отделах спокойно на нас реагировали, ведь мы навещали их каждую неделю, заставляли нам показывать что-нибудь и почти никогда ничего не покупали. Порой, устав от однообразия данного района, мы на автобусе ездили куда подальше. К примеру, на улицу Белинского или Победы. Там тоже были компьютерные клубы, подобия торговых центров и даже библиотека. Но в тех районах было намного опаснее, чем в знакомом пятом. В компьютерных клубах большинство составляли агрессивные и пьяные малолетки, для нас, однако, являющиеся старшими. Гулять во дворах домов мы вообще боялись, потому и ездили сюда по необходимости или совсем уж заскучав.
Порой вечерами, в леске, недалеко от своего дома, я снова пытался применить старые испытанные и новые, недавно разработанные, схемы по завладению чьим-нибудь членом. Однако либо схемы были несостоятельные, а старые давно себя изжили, либо больше не попадались достаточно пьяные и подходящие по характеру кандидатуры, но раз за разом я всего лишь ставил себя в щекотливые и опасные положения, не дававшие ожидаемых результатов. Новый план отчаянного малолетнего извращенца, алчущего любого контакта с мужскими половыми органами, заключался в следующем: встретив на тропах леска захмелевшую кандидатуру, я задавал вопрос, как пройти к дому номер такому-то, заставляя кандидата отвернуться и махать рукой в противоположную сторону, что давало мне возможность податься к нему телом, якобы вглядываясь, куда он там показывает, и как бы невзначай рукой потрогать пах. Чаще всего, из-за страха и толстого слоя одежды, ничего прощупать не удавалось. Ощущалось лишь тепло. Когда я преодолевал страх и позволял руке более фривольные движения, мужчины с округлившимися глазами резко разворачивались, отступали от меня на шаг и спрашивали: «Ты чего там ищешь?» - или: «Чё ты там шаришь?». После чего, решив, что я малолетний карманник, они молча отталкивали меня с пути и сердито удалялись. Однажды один мужчина, смекнувший, что меня интересует вовсе не дом номер такой-то, а жилец его собственного скворечника, просто стоял какое-то время и улыбался, глядя на меня и позволяя нащупать сквозь брюки заветный бугорок. Но стоило мне попытаться расстегнуть его ширинку, как он убрал мою руку с причинного места и, всё так же улыбаясь, сказал:
- Дети, уже поздно, и вам пора спать. Идите домой.
Короче, улов был абсолютно никакущим, а мимолётные контакты даже с теплом, исходившим ОТТУДА, невероятно возбуждали и заставляли искать встречи с мистером перчиком всё интенсивнее. И однажды это толкнуло меня на полное безумие.
Всё произошло январским тёмным вечером, когда я курсировал по территории леска и школы, покинутой мною ради кадетского корпуса. Шатающихся как в прямом, так и в переносном смысле людей было немного, и все они передвигались группками по два-три человека. Я окончательно расстроился и был готов отправится преспокойно домой, не получив даже дозы адреналина, как вдруг взгляд мой упал на идущий из-под сугроба пар. Память подсказала, что летом приблизительно в той области можно было найти два люка, ведущих в коллектор. Моя пятая точка, вечно жаждущая опасных приключений, подсказала, прибегнув к приёму «лёгкий зуд», что для разнообразия можно было бы исследовать данный коллектор. Я направился к тому сугробу. И действительно – пар шёл из отверстия в бетонной плите, которая была настолько тёплая, что снег на ней не лежал. Иллюзия сугроба создавалась окаймлявшим плиту снегом, застывшим и нависшим над нею волной. Встав на влажную поверхность плиты коленями, я заглянул в зияющую и парующую темноту отверстия. Сначала не было видно ничего, и только неприятный запах мусорной свалки давал приблизительное представление о том, что мои глаза обнаружат, привыкнув в темноте. Потом я начал различать трубы – огромные, толстые. Мусор вырисовался в углу коллектора, приблизительно под вторым люком, закрытым сейчас. Но мусора было не так уж и много, как можно было судить по запаху. И внезапно мой взгляд встретился с чьим-то. Я испугался и отпрянул от люка, успев рассмотреть только мужское лицо, находящееся под плитой прямо под моим. Видимо, это был жилец данной «квартиры». Пробыв в смятении какое-то время, я снова решился заглянуть в люк. Мужчина лежал, вытянувшись вдоль труб, на каких-то старых шубах. Одет он был тепло, поэтому лежал, не свернувшись калачиком, а привольно закинув руки за голову, на спине. На этот раз глаза его были закрыты, но пока я его рассматривал, он снова успел их открыть, и теперь молча смотрел на меня.
- Здравствуйте.
- Привет.
Минутное колебание и вопрос в лоб:
- Хотите, я вам отсосу?
- Чего?
- Хотите, я вам отсосу?
Минутное колебание и уточняющий вопрос:
- А деньги платишь?
- Нет! – я откровенно возмущен. – Вам же будет приятно.
- Ну-ка, залазь сюда.
Я засомневался. Было страшновато лезть неизвестно к кому, к какому-то бомжу, в тёмный коллектор. Бомж, видя мои сомнения, решил слегка приободрить мальчика:
- Давай, залазь, не бойся. Я тебе ничего не сделаю.
И я спустился к нему вниз по железной лестнице, вмонтированной прямо в стенку бетонного подземелья.
- Тебе сколько лет?
- Двенадцать.
- Отсосёшь, говоришь?..
Он продолжал лежать на трубах, а я стоял рядом. Тошнотой к горлу подкатывал окружающий запах помойки, но постепенно моё обоняние начинало игнорировать его. Бомж изучал меня, пристально сканируя сантиметр за сантиметром. Мне захотелось убежать, но ситуация приняла неожиданный поворот:
- Старый я уже для такого. Как ты думаешь, сколько мне?
- Не знаю, я не умею возраст определять, - прозвучало моё искреннее признание.
- Мне уже сорок восемь. У меня уже хуй почти не стоит, соси – не соси.
Эта новость не особо расстроила меня. Честно признаться, я давно жалел, что спустился в эту мрачную и вонючую бомжовскую обитель. Но как отсюда выбраться – вот в чём была загвоздка. Не хотелось показывать, что я испугался или что-то ещё. Поэтому всё шло к наиболее благоприятному финалу: у бомжа не стоит, я его не хочу, делать мне тут нечего – можно вылезать.
- Но у меня есть знакомый один – он такой же, как и ты. Тоже любит сосать. Сосёт всем подряд. В двадцать восьмом доме живёт.
Я прекрасно знал, где двадцать восьмой дом. И новость о том, что меня могут познакомить с другим геем, внезапно оглушила сознание. Я в этом районе не один! Есть ещё кто-то! И этот добрый мужчина может меня познакомить с другим геем! И мы будем друг у друга сосать и добра наживать! Будем сосать долго и счастливо! Какое счастье, что я спустился в канализацию!
- Правда? – прошептали мои губы, потому что воздуха в лёгких, необходимого для вибраций голосовых связок, не осталось.
- Да, правда. Я могу тебя с ним познакомить. Хочешь?
- Да, хочу.
Бомж сперва сменил своё лежачее положение на сидячее, а потом и вовсе спрыгнул с трубы.
- Тогда давай я за ним схожу! Только дай мне свою куртку, а то мне на улице будет холодно.
Первая тревожная мысль запульсировала в висках, умоляя обратить на неё внимание. Но внимание было занято совершенно другим, всё внимание сосредоточилось на голубых мечтах о будущем первом парне, с которым у меня будет любовь и секс навсегда.
- Не бойся, я схожу за ним и вернусь, отдам тебе твою куртку. У меня просто нет куртки, я без куртки замёрзну.
С выражением, должно быть, полнейшего идиотизма и глупой эйфории на лице, я расстегнул молнию, снял с себя свой пуховик и отдал бомжу.
- Ну всё, жди, скоро буду, - кинул он мне, очень быстро вскочив в пуховик и ловко выпрыгнув из коллектора.
Я сел на грязные шубы, на которых спал бомж, и стал ждать. Сейчас, наверно, бомж идёт по той дорожке, диагонально пересекающей территорию школы. Скоро он пролезет в дыру в заборе и окажется прямо во дворе двадцать восьмого дома. Как интересно! Именно двадцать восьмой дом я спрашивал у пьяных, пытаясь потрогать их за член. Интересно… На каком же этаже живёт тот парень? Хоть бы он был не очень взрослый. Высокий и красивый. Ну, пусть даже не очень красивый, пусть просто высокий. Чтобы был выше меня. Он, наверно, живёт с какой-нибудь женщиной, почему-то мне так кажется. Сейчас уже бомж должен подниматься по лестнице. Хоть бы ему не долго подниматься. Он позвонит в дверь, а мой парень откроет ему и спросит: «Привет! Чего тебе надо?». Они ведь знакомы. А бомж ответит: «Одевайся скорее, там, у меня на теплотрассе, тебя ждёт молодой и красивый мальчик. Ты же любишь сосать? И он любит сосать. Он хотел отсосать мне, но ты же знаешь, я уже старый, и я вспомнил про тебя. Он понравится тебе, а ты ему. Что же ты стоишь? Одевайся скорее!». И мой парень, он уже был в брюках и свитере, ему нужно схватить только куртку, накинуть на голову шапку и закрыть дверь. Он, наверно, даже забыл закрыть дверь в спешке. Когда он придёт, я обязательно спрошу его, закрыл ли он дверь в квартиру. Хотя, зачем спрашивать? Мы же пойдём к нему домой скорее всего. Если он не живёт с какой-нибудь женщиной, конечно. А бомж его торопит: «Давай, скорее! Мальчик там мерзнет без куртки, он отдал свою куртку мне, чтобы я сходил за тобой. Он так тебя ждёт!». А я совсем и не мерзну, но пусть думает, что я мёрзну, и торопится. Тут тепло, оказывается. Только воняет сильно. Они уже должны быть недалеко, совсем рядом. Скоро я его увижу.
Приблизительно через час я запаниковал. Бомж обманул меня и просто сбежал с моей курткой. Он сегодня сюда точно не вернётся, если вообще вернётся когда-нибудь. Для чего ему возвращаться, если у него ничего нет? Если у него есть украденная у меня куртка и множество других коллекторов. Да и не украл он ничего – я сам ему отдал. Сгенерировав мысленно план вранья для родителей и ударившись несколько раз хорошенько затылком о бетонную стену подземелья, так, что выступили слёзы, что только помогало моему плану, я выбрался на свежий воздух через люк и побежал домой.
Дома я рассказал совершенно неправдоподобную историю. Якобы я гулял по стройке, и кто-то ударил меня по голове чем-то тяжёлым. Я очнулся уже под канализационным люком и без куртки. В это время из люка «вылазил» какой-то дядька. Он увидел, что я очнулся, и сказал мне сидеть там, пока он не вернётся, иначе он найдёт меня и убьёт. История удивительнейшим образом напоминала другое сочинение на тему «Моя встреча с криминальными элементами», выданное мною ещё в Северо-Енисейском. Тогда у нас, помнится, пропали новые, дорогие санки. Кто-то украл их из подъезда – обычная практика среди местной шпаны. Но однажды, возвращаясь с баскетбола, я разминулся с каким-то стариком, волочившим то ли дрова, то ли уголь на санях. И – о, ужас! – я узнал в его санках наши, украденные. Первым порывом стало желание проследить за этим человеком, но он шёл в направлении, где жилых домов не было, а стоял только золотообрабатывающий завод. К тому же вскоре мне нужно было идти в школу, и я оставил старика в своей памяти, решив позже с этим разобраться. Папе тогда я рассказал полную отваги и пугающих событий сказку:
- Папа, я видел наши санки! Я шёл с баскетбола, а какой-то мужик шёл с ними мне навстречу. Я сказал ему: «Дядя, отдайте, это наши санки, вы их у нас украли!» - а он толкнул меня на снег и сказал, что если я расскажу кому-нибудь, он меня убьёт!
- Сынок, а ты запомнил его? Запомнил, как он выглядел? Сможешь его опознать?
Я дал неуверенный, но положительный ответ. На следующий же день мы с папой отправились в районное отделение милиции. Папа выложил всю историю следователю, акцентировав внимание, что всё дело затевается не столько вокруг пропажи санок – бог с ними, с санками! Папу беспокоила история с угрозами его ребенку. Следователь попросил описать преступника. Я с трудом это сделал. Мне стали показывать чьи-то фотографии, якобы соответствующие моему описанию и «профилю преступления». Там действительно был человек, похожий на вчерашнего прохожего. Когда я указал на его портрет, следовательский скепсис зашкалил, и на меня посыпались наводящие и уточняющие вопросы. Провальным стал вопрос о наличии у подозреваемого золотых или серебряных зубов во рту.
- Да, у того дядьки они были. Один золотой… и один серебряный! – ответил я так, чтобы описанный мной тип наверняка соответствовал архетипу преступника. К тому же я совершенно не понимал, для чего заварилась вся эта каша. Мне, наверно просто хотелось поделиться с родителями новостью, что я видел наши санки, и показать им, что я не бездействовал, а геройствовал. В мои планы совершенно не входил поход в милицию, и теперь, окончательно запутавшийся в паутине собственного обмана и родительского доверия, я врал напропалую.
- Ну, нет. Это тогда не может быть Архипов. – Следователь убрал фотографию в папку. – У Архипова нет металла во рту.
- Подожди, сынок, а как ты мог разглядеть за такое короткое время у этого мужчины зубы, да ещё и успеть посчитать их?
- Ну, он когда толкнул меня и сказал, что убьёт, то потом улыбнулся, и его зубы засверкали на солнце.
Это было полнейшим фиаско. Всем всё стало ясно, и дело завершилось очередным папиным позором из-за своего нерадивого сынка.
На этот раз я был постарше, играл уже лучше. Удалось выдавить немного слёз, пока бежал до дома. К тому же набитая шишка на затылке не на шутку встревожила родителей. Оказывается, я довольно сильно стукнулся, и местами даже выступило немного крови. Снова была вызвана милиция. С двумя следователями мы прошли к месту преступления, и я вынужден был пару раз повторить свою легенду уже при них. Когда дошло дело до описания мужчины, возникли затруднения. Дело в том, что я и правда очень плохо рассмотрел последнего, поэтому в моём арсенале был только один точный ответ, которого в данном случае лучше бы и не было.
- А какого приблизительно возраста был этот мужчина?
- Ему было сорок восемь лет! – с готовностью выпалил я.
И тут все усмехнулись.
- Прям как по паспорту, - даже мой папа оценил нелепость ответа.
После этого следователи отошли с отцом в сторонку и недолго там переговаривались. Посовещавшись, они объявили мне, что улик слишком мало, описание недостаточно четкое, и они ничего не могут сделать и ничем не могут помочь. Если я ещё раз увижу того мужчину, то могу обращаться. До тех же пор – adios! Дома раздосадованный папа попробовал вывести меня на откровенный разговор:
- Ты, наверно, сочинил эту историю? Я думаю, на самом деле у тебя просто старшие мальчишки – хулиганьё – отобрали пуховик, а ты испугался, что тебя накажут, и придумал всю эту легенду?
Но в обмане я был слишком упорным и всегда, до последнего, пока не начинался полный абсурд, стоял на своём. Потом папа не раз спрашивал меня, что же на самом деле произошло тем вечером. Но к моменту этих расспросов мой характер несколько изменился, и я, не желая врать и, естественно, не желая говорить правду, просто отмахивался и предлагал нейтральную позицию: «Давай об этом забудем». К счастью, папа был не очень настойчив. Мой бедный папа.
После каникул я возвращался в корпус с набитой доверху дорожной сумкой. Ещё бы, ведь теперь мне предстояло большую часть времени жить здесь. Кадетский корпус становился моим домом, и даже не вторым, а первым. Всем учебникам, тетрадям и различным канцелярским принадлежностям теперь предстояло покоиться в одной из тумбочек моей кровати. В той, что расположена у ног. Предметы же личной гигиены: мыло, шампунь, зубная щетка с пастой, туалетная бумага, расческа, дезодорант – всё это вместе со швейными принадлежностями и прочими личными вещами помещалось в тумбочку в изголовье кровати. Для обеих форм – повседневной и парадной - в спальном помещении на двух кадет выделялся один шкафчик, а для верхней одежды предназначались шкафчики, находящиеся в общей прихожей-раздевалке. Спальни рассчитывались на десять человек, следовательно, на взвод приходилось две спальни. Наш третий взвод разместился в дальнем крыле спального корпуса на втором этаже. Второй взвод занял первый этаж этого же крыла, а первый взвод рассредоточился: половина на первом, половина на втором. Младшие классы, вторая рота, заняли то крыло, что было ближе к учебному корпусу. В итоге обе роты были неплохо изолированы друг от друга.
Спальные помещения оказались довольно просторными и уютными. Конечно, обособленно разместить на такой площади десять кроватей не получалось, посему некоторым кадетам пришлось бы в скором будущем сдвинуть кровати. Но никого это не огорчало, а даже наоборот. Для меня самым странным и неожиданным оказался тот факт, что из окон нашей спальни я мог видеть окна рабочего кабинета моего отца.
Туалеты и душевые являлись общими для всего этажа (в пределах крыла, разумеется). В туалетах было несколько кабинок и несколько писсуаров, приблизительно пять раковин и одна большая ванна для мытья ног. Душевые радовали своей интимностью – здесь было всего три кабинки и раздевалка. К тому же кабинки отгораживались друг от друга высокими, покрытыми плиткой стенами, почти под потолок.
В новое здание нас не пускали до окончания занятий. Разрешили только оставить сумки на вахте. Конечно, в этом случае руководство корпуса поступило весьма осмотрительно, потому как в наконец-то наступивший заветный час, игнорируя вопли воспитателей и командиров роты, неуправляемая толпа подростков ринулась в девственные хоромы, спеша расхватать лучшие места, лучшие шкафчики и лучших соседей. Такое положение дел поставило меня в тупик, потому как до сих пор я не мог определиться, с кем же мне хотелось бы соседствовать и с кем я был готов сдвинуть свои кровати. Ведь это решение сродни браку. Твой сосед по сдвинутой кровати становился для тебя всем: твоим собеседником на будущие долгие бессонные ночи, твоим лучшим другом или, по крайней мере, хорошим товарищем, который мог бы в случае чего сбегать из учебного в спальный корпус за вашими вещами, а тебе в такой же ситуации не претило бы сбегать разок-другой ради него. Соседи, в случае внезапной проверки, могли исправить недочеты в заправленной постели или тумбочке товарища. В конце концов, сосед становился, как оказалось позже, даже сексуальным партнёром. А я всё никак не мог определиться. И понимал, что придется выбирать из объедков.
Конечно, мне бы хотелось лежать рядом с кое-кем. Всего лишь с одним. С ним одним. С Димой Головиным. Я давно обратил на него внимание. Он был командиром моего отделения. Дима привлёк моё внимание на уроках физкультуры, когда я просто наблюдал за игрой в футбол со стороны. Он очень ярко проявлял свои эмоции, и меня веселили его неподдельная, непосредственная радость или по-детски наивные приступы злости, «психи». Как я говорил раньше, Дима дружил с Егором Дмитриевым, командиром первого отделения. О таких говорят «не разлей вода». Их даже очень часто путали из-за схожести имени одного и фамилии другого. Оба прекрасно играли в футбол, ими гордился Таракан, они неплохо учились, вследствие чего и удостоились своих званий «младший сержант». Откровенно говоря, Егор был симпатичнее Димки, но гораздо высокомернее и самовлюблённее. Если Головин мог общаться со всеми, несмотря на статусы и ярлыки, то Дмитриев презрительно воротил нос от «недостойных» и, казалось, боялся даже случайных с ними соприкосновений, словно не желая подхватить вирус неудачи. Если кто-то шутил, то Дима мог спокойно посмеяться и поддержать шутку, Егор же кривил свои губы или позволял себе лишь снисходительную усмешку. Такое отношение Егора распространялось даже на шутки его лучшего друга, которые бывали частенько глупыми и сексуально окрашенными. В период моей акклиматизации любимой забавой Димона было подловить кого-то, стоящего наклонившись, как в народе говорят, «раком», и сымитировать изнасилование. Частенько жертвой насилия оказывался Егор, отчего он приходил в ярость и ссорился с Головиным на полдня. К сожалению, меня так ни разу не насиловали.
Подкупало в Димке ещё и то, что он уже давным-давно не общался со мною из-за моих знаний и своих оценок. Мы с ним могли болтать на абсолютно отвлеченные темы, шутить или что-то обсуждать. Он любил мне рассказывать о каких-то компьютерных играх или программах (его отец, кстати, преподавал кадетам информатику), в то время как Егор соблюдал между нами дистанцию и никогда не подсаживался просто поточить лясы. Порой Дима даже шокировал меня, отказываясь от предложенной мною помощи в решении задач по математике или физике, мотивируя это тем, что: «Подожди, я сам хочу решить!». В общем, в моих глазах Дмитриеву было далеко до Дмитрия, и первый был недостойным другом второго. Естественно, на мой субъективный взгляд.
Но о том, чтобы сдвинуть кровати с Димой, я мог только мечтать. Конечно же он объединился с Егором. И хотя в каждой спальне должны были жить кадеты из одного отделения под началом своего командира, Егор остался в нашей спальне, оправдывая такой шаг присутствием в соседней командира взвода Артёма Егорова (какая путаница имён и фамилий, не правда ли?). Наш Виктор Викторович Жмур согласился с таким положением дел, чем окончательно разбил мне сердце. Не имея другого выбора, я заключил союз с Костей Салтыковым – невысоким немного пухленьким мальчиком с созвездиями веснушек на лице, молочно-белой кожей и медным ёжиком волос. С ним я немного сблизился на ненавистных уроках физкультуры, где его, не желая принимать в команду, постоянно оставляли на скамейке запасных, с которой он редко возвращался в игру. Костя был довольно неглупым, но слишком мечтательным мальчиком, из-за чего успеваемость его хромала. Ещё одной точкой нашего соприкосновения стала моя помощь отстающим в учебе, заняться которой меня обязал воспитатель. Благодаря этим занятиям в круг моего общения вошёл и Женя Пруцков, с которым кровати мы не сдвигали, но стали соседями. Женя тоже не отличался высоким ростом. Он был худощав, остронос, правую руку его уродовал огромный след от ожога, заработанного в раннем детстве, когда Женя опрокинул на себя кипящее молоко. Пруцкова часто подначивали за его глухой, низкий голос с хрипотцой, но в общем он показался мне хорошим парнем, любящим поболтать и посплетничать.
Так и началась новая жизнь. Пять с половиной дней в стенах кадетского корпуса. Домой только в субботу после обеда, а в понедельник утром снова в корпус. Подъем в 7 утра, утренняя пробежка и зарядка на улице, потом идёшь заправлять постель, умываться и чистить зубы. После приводишь себя в порядок и встаёшь в строй для утренней проверки: медсестры проверяют состояние твоих ногтей, белизну воротничков; дежурный офицер проверяет длину волос, чистоту ремня и обуви, блеск бляхи. Одеваешься и строем двигаешься к учебному корпусу. Там снова построение, доклады командиров взводов о состоянии личного состава. В 8 утра завтрак. В 8:30 начинается первый урок. Увеличилось количество молитв: помимо нового приема пищи (ужина), молиться следовало ещё и перед сном и после него. Время самоподготовки теперь полностью отводилось под выполнение домашних заданий, ведь теперь любые учебники и прочие учебные материалы были под рукой. После полдника и самоподготовки иногда кадетов гоняли по плацу, оттачивая умение маршировать, петь взводную песню и отдавать во время марша честь. Командиры отрабатывали командный голос и зарабатывали бронхит. Вечером выдавалось немного свободного времени, которое тратилось на стирку воротничков и носков, чтение, доделывание домашки, бесёж. Кто-то ходил в душ, кто-то убегал в магазин, чтобы купить всё необходимое для ночного пира. 20:00 – ужин, на который все опять же шли строем, потом снова построение, молитва… В 21:30 построение уже в спальном корпусе. Вечерняя перекличка, редко – важная информация. 22:00 отбой. И так каждый будний день.
После отбоя редко кто сразу засыпал. Ещё долго все спальни гудели от общих разговоров. Для утихомиривания непослушных кадетов по спальням, исполняя роль пугала и надсмотрщика, ходили дежурные офицеры-воспитатели, дежурные медсёстры и охранники. Заметив их приближение, те, кто лежали на ближайшей к дверному проёму кровати, кричали: «Шухер!» - и в комнате резко повисала тишина. Медсёстры были самыми добрыми, мягкими и снисходительными. Они просто заходили ненадолго в каждую спальню, стояли там какое-то время и шли дальше. Воспитатели могли выдать какую-нибудь гневную речь, полную угроз. Самыми мерзкими были охранники. Обычно они расхаживали по корпусу в отсутствие воспитателя (те тайно смывались домой или же уходили в тайные коморки или к старшине бухать). Охранниками работали молодые развязные парни, недавно отслужившие в армии. Поэтому их методы воспитания молокососов отличались извращенностью и жестокостью. Обычно эти «деды» давали немного времени кадетам утихомирится самостоятельно. В этот промежуток многие успевали действительно заснуть, разговаривать и пировать оставались только самые заядлые полуночники или же хорошо выспавшиеся накануне. Тогда охранники передвигались по корпусу крадучись, прислушиваясь к шумам, доносившимся из спален. По странному стечению обстоятельств девятые и восьмые классы чаще всего оставались нетронутыми (они успели подружиться с охранниками). Вторая рота повально вырубалась через 15 минут после отбоя. И в виде мишеней оставался только наш взвод. Резко врываясь в комнату, откуда охраннику послышался разговор, эти суки включали свет и орали: «Взвод, подъем!». Страдал действительно весь взвод, поскольку свет включался и в соседней комнате. И начиналось: одевание и раздевание на время, где за то, что не успел один, отжимался весь взвод. Если кто-то не сумел отжаться нужное количество раз (проклятый задохлик Короленко и иже с ним), взвод выводился на улицу. Если вспыхивали попытки перечить, взвод гонял штрафные круги вокруг здания. Самые смелые и дерзкие шли драить унитазы. Потом проходил шмон по тумбочкам, и если там находились посторонние предметы (а они находились всегда), такие предметы изымались и снова начинались отжимания, штрафные круги… Вся котовасия могла продолжаться до двух часов ночи, пока охранникам самим уже не хотелось спать. Тогда нас оставляли в покое, мы, естественно, моментально отключались, а наутро выглядели и чувствовали себя хуже жареных шкварок.
Но, несмотря на подобные дисциплинарные экзерсисы, которые, надо уточнить, бывали нечасто, кадеты всё равно не могли утихомириться после отбоя. Часам к одиннадцати ночи из тумбочек появлялись припасённые заранее рулеты, газировка, печенье и вафли. Всё это поедалось прямо в постели, отчего потом сон становился весьма дискомфортным – крошки неприятно кололи тело. Постельное бельё меняли, надо сказать, один раз в две недели. А иногда и того реже. Учитывая, что душ каждый день принимать не было просто-таки физической возможности – три кабинки за два часа не успевали обслужить тридцать подростков, проводящих под горячей водой не менее двадцати минут и посещающих душ чаще по двое или индивидуально. Странно, что ни у кого не появилось вшей или чесотки за два года моего пребывания в корпусе.
В результате неожиданного, неидеального, но и не неприятного соседства, у меня появился тыл. Появилась вторая компания, способная занимать и развлекать в отсутствие основного состава. В течение дня: на уроках, в столовой, на переменах – я постоянно находился рядом с Димой, Ваней Гавриленко и другими «крутыми» ребятами. Во время же самоподготовки, уроков физкультуры и трудов, а также при непредвиденных обстоятельствах, когда «крутые ребята» были заняты, я позволял приблизиться к себе Жене Пруцкову и Косте Салтыкову, отчего последние были в полном восторге. Такие отношения позволяли им продвинуться на несколько ступенек вверх. К тому же они могли рассчитывать на то, что я помогу им в затруднительной ситуации во время ближайшей контрольной, проверочной или самостоятельной работы. Мне же такие отношения нравились по нескольким причинам.
Причина первая: игровой момент. Эти два мальчика выполняли роль моих мышек, которых я мог подцепить коготком, прикусить их бока острыми зубками и даже сделать вид, что собираюсь сломать им хребет. А потом я отпускал их, и они радостно разбегались в стороны, не осознавая, что добегут лишь до пределов моей досягаемости, без права их покинуть. Порой я был великодушным и снисходительным господином, прощавшим мышкам вольности и дерзости, улыбающимся их незамысловатым шуткам и пропускающим их подколы в свою сторону мимо ушей. То вдруг на подданных обрушивалась зима моего характера, весь холод его цинизма и распущенности. Мышкам, жалобно попискивая, приходилось терпеть колкости и злые шутки, откровенные издёвки, унижения. И всё лишь забавы ради.
Причина вторая: прислуга. Получая от меня гораздо больше того, что они смогли бы отдать, Костя с Женей становились вечнообязанными кредиторами. Это вынуждало их пресмыкаться и прислуживать. Сделай это, принеси то, сходи к тому-то и передай ему следующее… Приказы отдавались простые, не требующие особых усилий, но по сути своей остававшиеся приказами.
Причина третья: парни, по большому счету, были неплохими. Что-то выделяло их из серой массы посредственностей, делало личностями, индивидуальностями, заслуживающими внимания. Меня действительно к ним тянуло, наши отношения никоим образом не являлись чем-то вроде холодного расчета. Самыми главными чертами, связавшими мальчика «сверху» и двух неудачников, стали, пожалуй, несвойственная и неприкрытая чувственность, а также склонность к тому, чтобы всё драматизировать и мистифицировать. И получился странный букет, на первый взгляд некрасивый и дисгармоничный, но при ближайшем рассмотрении очень интересный, балансирующий на грани изящества и китча. Роли распределились сами собой. В качестве лидера, путём самовыдвижения и единогласного решения, выступал я. Лидером я был тираничным, поэтому в компании царил тоталитарный режим. Деспот задавал не только направление движения, но и формировал мировоззрение, контролируя все сферы жизни починённых, пока все мы находились в стенах корпуса. Женя отвечал за развлекательную часть, выступая частенько как скоморох и скрашивая серую кадетскую жизнь рассказами о любовных перипетиях танцевального кружка, который он посещал трижды в неделю. В капканы страсти попадал не только он, но ещё и несколько небезызвестных нам кадетов из старших классов, поэтому данная тема была практически неисчерпаема и мусолилась часто и подолгу. Костя же стал независимым мнением со стороны. Надо отдать должное его наблюдательности и умению видеть людей в истинном свете. Одно время я считал Костю глупым, во многом из-за неудач на дороге к знаниям, но это было большим заблуждением. Как я говорил, Костя просто был очень мечтательным и чувственным мальчиком, и образование попросту не вызывало в нём отклика, интереса. Гораздо больше его занимали книги, романы в стиле фэнтези, описывающие несуществующие миры, воображаемые отношения и бессмысленные поступки. С одной стороны, это тоже может показаться глупым, а с другой… Какая разница между романом классическим и фэнтезийным? В любом случае и там, и там – ложь. Герои, места, ситуации – всё напрочь лживое, выдуманное, бессмысленное. Даже если какие-то события имели нечто общее с действительностью, они преподнесены субъективно, пропущены сквозь призму восприятия автора – призму цинизма, романтики, сарказма – да чего угодно. То, что стараются найти в обычных романах – мораль, пример для подражания, идеал человеческих качеств, может быть найдено и в фантастических, даже в ещё более выраженной и красочной форме. На почве любви к чужой неудержимой фантазии мы и сошлись с этим невысоким рыжим мальчиком. Его лицо то ли портили, то ли украшали многочисленные веснушки, множившиеся от года к году. Глаза смотрели наивно и от этого так ясно на мир, пухлые губы часто дарили окружающим улыбки, и образ взрослого ребенка дополнял по-детски писклявый голос, подходящий скорее девушке, чем парню. Мы были полными противоположностями друг другу, но в то же время нас троих очень многое объединяло.
Тем временем спальный корпус, можно сказать, был обжит, весь личный состав втянулся и привык к новому распорядку существования. Мне даже начинало нравится жить там. Постоянное совместное времяпрепровождение провоцировало на очень активное внутригрупповое общение. Я чувствовал себя как-то по-новому, необычно, как никогда раньше не было. Я общаюсь с парнями! Своего возраста! И среди моих знакомых нет ни одной девушки! Это было что-то настолько мне несвойственное, настолько чуждое. И это меня очень сильно меняло. Первым симптомом грядущих перемен стало отдаление от семьи. Я приезжал домой в субботу часам к 4-5 вечера. Там меня ждали запасы любимых блюд и лакомств. Так родители, я думаю, пытались извиниться или компенсировать мне отсутствие домашнего очага. Брат больше не был лучшим другом – он не понимал больше половины того, о чем я говорил, ведь в кадетской среде у меня уже успели выработаться свои темы и свои приколы. В субботний вечер я или немного гулял, или смотрел телевизор, объедаясь сладостями. Потом я отправлялся спать на кухню на свой надувной матрас. В воскресенье утром кто-то из родителей будил меня, и я перекочевывал на их место на диване. Проснувшись и проглотив завтрак, я либо ехал играть в компьютерный клуб, либо в гости к Косте, или же, представьте себе, в кадетский корпус – взять какие-то необходимые забытые вещи, посмотреть, чем занимаются по выходным иногородние, поковыряться себе спокойно в чужих тумбочках… Меня даже в выходные тянуло к корпусу! Оказавшись дома, я чувствовал себя не в своей тарелке – гостем, чужим. Папа порой пытался заставить меня поиграть на баяне, но это только ухудшало наши взаимоотношения, и он делал это всё реже и реже. Думаю, родители наверняка страдали из-за творившихся с их раньше таким домашним отпрыском перемен. Но я ничего не замечал. Я вкусно ел, неплохо спал и утром понедельника спешил в свой ненаглядный кадетский корпус к своим ненаглядным друзьям.
Но и в корпусе, честно говоря, мы изнывали от скуки. Представьте себе: свора молодых парней в течение суток заперта в четырех стенах. Время, проведенное на открытом воздухе, сводилось к двум-трем часам, из которых просто погулять, побеситься, побегать и поиграть в снежки удавалось максимум в течение двадцати-тридцати минут. Остальное время мы занимались строевой подготовкой. Естественно, в нас бурлила энергия, требовавшая выхода. Многие сублимировали её в занятия спортом, посещая спортивные секции или играя в игры на физкультуре. В здании учебного корпуса в наше распоряжение предоставлялся стол для настольного тенниса, а в здании спального – целая комната с тренажерами. Однако меня это всё не прельщало. Поэтому энергия, не находившая себе применения, преобразовывалась в агрессию. В чем, собственно говоря, я был не одинок. Всё равно спорт не поглощал всего выделяемого юным растущим организмом тестостерона, поэтому кадетская среда просто-таки кишела агрессией. Самцы, вынужденные делить друг с другом одну территорию, питали ко всем окружающим явную или скрытую враждебность. Самые бойкие кинулись по прошествии нескольких первых недель нового распорядка выяснять, кто же на каком месте по физической силе. Некоторые места распределялись заочно, без драк, с помощью визуальной и аналитической оценки. Но драк всё равно было много. У нас во взводе по этому поводу постоянно сталкивались лбами переросток-Карелин и могучее дитя сибирской деревни Ведерников. Уделом интеллектуалов и псевдо-интеллектуалов, не желающих признавать варварских методов, стал психологический прессинг. Если раньше в сторону неудачников летели оскорбительные, но довольно безобидные словесные издёвки, то теперь создавалось впечатление, что в корпусе объявили конкурс на лучшую прессинговую кампанию «Доведи придурка до самоубийства». Издевательства начинались с утра, продолжались весь день и не заканчивались даже ночью. Не знаю, что за психика должна быть у человека, чтобы всё это выдержать. На самом деле люди, кажущиеся слабыми, внутри должны быть очень сильными, чтобы справляться с подобными ударами судьбы и своих одноклассников.
Несчастный Крыжановский, который в нашем взводе был на самом дне, теперь не знал, где и как спасаться. В результате совместной жизни на поверхность всплыл тот факт, что он страдает утренними энурезами. Силясь опровергнуть сей факт, Сергей напрочь отказывался просить медсестру будить его среди ночи для опустошения мочевого пузыря. Поэтому с утра, не так часто, но с определенной периодичностью, соседняя спальня взрывалась от возгласов отвращения и оскорблений. Все знали – Крыжановский опять обоссался. Не знаю, то ли мы себе сами это придумали, то ли всё так было и взаправду, но от этого несчастного идиота теперь постоянно воняло мочой. Во время приемов пищи в него могли прилетать из-за соседних столов кости или куски хлеба. На уроках, если его вызывали к доске или спрашивали с места, это порождало новую бурю унижений и издевок. Стоило воспитателю куда-то отлучится, пока у нас шла самоподготовка, как кто-нибудь обязательно вскакивал с места и, подбадриваемый одобрительными криками одноклассников, пинал Беса, бил его в плечо или давал ему подзатыльники. В него плевались, брызгали водой, кидались снежками. Пока мы строем шли от одного здания к другому, Бес мог несколько раз поваляться в сугробе или получить с десяток пинков. Едва пришитые им новые воротнички безжалостно срывались, постель постоянно мялась. На его кровати запросто кто-нибудь мог станцевать в обуви, норовя оставить как можно больше следов от подошвы на подушке. Личные принадлежности Бес собирал по всем этажам и во всех туалетах. А однажды кто-то даже додумался вылить в его постель полуторалитровую бутылку воды, якобы проучив таким образом за недержание мочи. Другим лохам тоже доставалось, но не так сильно. Однако все это терпели. И знаете, что в этом всём было самое отвратительно? Я научился поступать также. Как обезьяна, я копировал поведение окружающих меня особей. А со временем я даже начал изобретать новые и всё более изощрённые способы унижения, провоцируя других на реализацию моих идей. Возможно даже, что «прикол» с бутылкой воды был изобретён моим нездоровым сознанием.
Таким, как Бес Крыжановский, помощи ждать было практически неоткуда. Единственной их защитой, предусмотренной администрацией корпуса, стали рапорты. Если тебя кто-то обидел, если у тебя что-то пропало или возникли другие проблемы – пиши рапорт. Своему воспитателю, командиру роты, а можешь и напрямую директору. В рапорте, удивительным образом похожем на докладную, нужно подробно описать: кто, где, когда и что сделал. Самое сложное, пожалуй, при написании этой бюрократической дряни было соблюсти правильно порядок и количество чинов нашего директора в шапке документа.
В первое время рапорты лились полноводной рекой, угрожая потопом столам всех мало-мальски веских начальников. Бумажки, предназначенные для директора, редко достигали адресата, поскольку большую шишку воспитатели предпочитали не расстраивать и не отвлекать от более насущных дел, посему им самим приходилось разгребать все завалы. Обычно всё заканчивалось невозможностью доказать вину благодаря ложным показаниям свидетелей, по-отечески строгим, но довольно снисходительным разговором с обвиняемым и фразой в сторону пострадавшего: «А ты тоже не лезь на рожон, почему неприятности постоянно только у тебя?». Реже вина была очевидной, и обвиняемый отбывал в большей или меньшей степени лёгкое наказание. Скажем, мыл в спальне полы. Или лишался свободного времени в счет увеличения временных затрат на самоподготовку. Порой выносились предупреждения и выговоры, но без занесения в личное дело. Но вот если дело доходило до директора… Тогда пиздюлей получали и кадеты, и воспитатели, и сам автор рапорта. В общем, правосудие и справедливость редко торжествовали, чаще нервно курили за стенами здания, ожидая, когда же их, наконец, впустят в кадетскую обитель.
Приближались февральские каникулы, а это значило, что не за горами череда громких и важных событий в жизни примерных учеников – пора предметных олимпиад. Олимпиады проводились в несколько этапов. Сначала каждый желающий пробовал свои силы в стенах родного учебного заведения, соревнуясь со своими одноклассниками. Затем лучшие из классов выясняли, кто же лучший в школе. Победители внутришкольной олимпиады переходили на городской и районный, а затем и краевой уровень. И так, кажется, до федерального. Кадетский корпус был необычным учебным заведением, и здесь всё делалось через анус. Поскольку седьмой класс имелся только в единственном числе, то два первых этапа сливались в один. Победитель ехал на олимпиаду среди кадетских корпусов, а вторые и третьи места отправлялись покорять городской пьедестал. Странным было то, что после победы над всеми представителями кадетских корпусов края победители больше никуда не двигались, никаких перспектив не было. На мой взгляд, это несколько нелогично. Ну, да черт с ним. Конечно же, в Красноярск, соревноваться с кадетами из других городов, поехал я. При этом нагрузка, взваленная на плечи недавнего «новичка», грозила превратиться в катастрофу, поскольку отправляли меня сражаться по всем предметам. Русский язык и литература, физика и математика, биология, информатика – учителя этих предметов выдвигали исключительно мою кандидатуру. К счастью, выяснилось, что на олимпиаду в Красноярске отведено всего три дня, из-за чего битвы умов по многим предметам назначены в один и тот же день. Посему под мою ответственность отдали только физику с математикой и биологию. По другим дисциплинам защитником лесосибирской чести назначался Ваня Гавриленко. Из других взводов также набралось по два-три человека, команда была укомплектована и утверждена, и начались подготовка и сборы.
Путешествовать в качестве кадета было жутко неудобно. Обязанность носить форму никуда не исчезала, однако в поезде разрешалось носить обычную, но неизбежным условием являлось наличие также и парадной. Как вам кажется, в плацкартном вагоне тринадцати кадетам и двум сопровождающим, один из которых офицер, а другая – преподаватель психологии, ограниченным тремя «купе» легко найти место, куда можно повесить четырнадцать комплектов парадной формы? Бои шли кровавые и беспощадные. Я молился, чтобы моя форма – самое главное! – не испачкалась, чёрт с ней, если бы помялась. Помимо места для парадной формы объектом всеобщего вожделения стало купе, в котором находилась наша сопровождающая-психолог. Возможно, кому-то она нравилась, как женщина – безусловно, яркая и интересная. Мне было важно занять место с нею рядом вследствие отвращения к офицеру и уверенности, что с психологом рядом поездка окажется намного интереснее. Я посещал кружок этой дамы, и знал наверняка, что у той в запасе множество интереснейших игр, рассказов и других, таких незаменимых в поезде, развлечений. К счастью, всё сложилось удачно. Малолетки и лохи отправились в купе к офицеру, а я, двое девятиклассников, Гавриленко, один восьмиклассник и психологша обосновались в соседнем. Ещё трое старших ребят делили купе с незнакомыми людьми. Это были всеми нелюбимые ботаны, поэтому все остались довольны. Мне только до сих пор интересно, каково было самой психологше путешествовать в окружении озабоченных подростков пубертатного периода? Была ли для неё эта обязанность неприятной, или она наслаждалась всеобщим вниманием? В конце концов, она сама определила себя в купе с ребятами постарше. Размышляя на подобные темы, мне всё чаще кажется, что в кадетский корпус приходили работать люди, нуждающиеся в поднятии собственной самооценки и в самоутверждении.
Если вы подросток и уже знакомы с Дуней Кулаковой, то вы просто таки одержимы свиданиями с этой почтеннейшей дамой. Посему самое интересное началось вечером. Я не определял целенаправленно, кто из моих попутчиков-кадетов может быть заядлым онанистом. Иногда, вскользь, я мог просто отметить: «Ага, у него вон тоже пробиваются жиденькие усики, наверно, он тоже подрачивает». Но усики пробивались мало у кого. Например, у Гавриленко, из-за его очень светлых волос и молочно-белой кожи, растительность над верхней губой была трудноразличимой, что не давало мне веских аргументов для каких-то выводов в его (или не в его?) пользу. Очень явные усики наблюдались у нечеловеческого вида девятиклассника Шауфлера, с инопланетянским строением черепной коробки и такой же фамилией. Но этот индивидуум был настолько мне неприятен, даже мерзок, что воображение отказывалось представлять его гениталии и тем более какие-то операции с ними. С остальными дела обстояли не легче: либо мальчики меня совсем не интересовали, из-за чего я даже не тратил время на размышления на их счет и какой-то хоть маломальский анализ, либо интересовали, но не могли похвастаться буйной растительностью на теле. Я решил понаблюдать за небезразличными мне парнями ночью. Но перед сном все они посетили туалет, где подолгу задерживались. «Неужели всем приспичило срать?» - удивлялся я.
Туалет я посетил последним. Тщательной осмотр не выявил никаких улик несанкционированной деятельности, поэтому мне пришла в голову мысль оставить здесь свою улику. Почему-то мне всегда нравилось тут и там разбрызгивать своё семя. Был ли это инстинкт сродни звериному, когда самцы метят границы своих территорий, или же эксгибиционизм в зачаточном состоянии. А может даже проявление какого-то бунта, попыткой привлечь внимание: вот он я, я здесь был и я здесь дрочил! В любом случае мастурбировать в туалете едущего поезда, где тебя шатало, где воняло смесью человеческих испражнений с каким-то мазутом, оказалось неприятно и неудобно. Несолоно хлебавши я вернулся в купе. Полка моя была верхней, я с удовольствием туда забрался и стал ждать. Ждать, когда же все уснут и, быть может, кто-то себя проявит. Но никто себя не проявил. Через двадцать минут ёрзаний, переворачиваний и вздохов всё купе погрузилось в тревожный сон, убаюканное движением поезда и постукиванием его колёс. И тогда я принялся за то, что мне не удалось в туалете.
Есть какая-то особенная прелесть в мастурбации под одеялом. Согнув ноги в коленях, лёжа на спине, ты пытаешься максимально натянуть ткань, чтобы та, как палатка, скрывала твои телодвижения под нею. С другой стороны, это очень приятно, когда твой член натыкается на этот шатёр, из-за чего хочется ослабить натяжение и опустить одеяло пониже, сделав при этом свои махинации слишком явными. При этом нужно следить за дыханием и за тем, что творится на соседней койке и под нею. И помимо всего прочего получать удовольствие. Любителям экстремального секса наверняка должна нравиться и экстремальная мастурбация. В итоге я быстро кончил, и вместо унитаза пометил простыню, отчего потом укрываться ею было неприятно, но другого выбора не оставалось.
По прибытии в здание Красноярского кадетского корпуса меня несколько расстроила его пустынность. Дело в том, что олимпиада выпадала на время зимних каникул, поэтому большинство учеников разъехались по домам. Но были и настолько несчастные люди, которым даже на каникулы приходилось оставаться в стенах училища. Как же нужно не любить свой дом, чтобы предпочесть ему казённый, как любят называть подобные места гадалки. Или насколько нужно не любить своего ребенка, чтобы оставить его в таком месте на все каникулы.
Другим сильным впечатлением от самого крупного, центрального кадетского корпуса в Красноярском крае стало соседство с ним мариинской гимназии. Не просто соседство, а совместное местонахождение на единой территории. Мариинские гимназии являлись девичьим аналогом кадетского корпуса. Только если кадеты делали упор на военную подготовку, то гимназистки углублялись в якобы духовную сферу – в православие. Они так же соблюдали форму одежды: чёрный цвет преобладал в их внешнем облике, а волосы всегда скрывались под косынкой или платком. По всему выходило, что красноярские кадеты и гимназистки постоянно пересекались в столовой, в учебных классах, в зданиях и на улице. Здесь были не только мальчики – у мальчиков были девочки! Они могли влюбляться, встречаться, расставаться, дружить… Даже мне, давным-давно определившемуся с предпочтениями, стало завистно и обидно. Что же в таком случае испытали другие мои товарищи?
Благодаря каникулам, мест для размещения нашлось предостаточно, и представителей кадетства из разных городов расселили по разным корпусам. Наверно, во избежание конфликтов и пагубных взаимных влияний. Хотя о таких вещах говорить было неуместно – всё-таки здесь собрались не быдло, а вроде бы как интеллектуальная элита. С удивлением я отметил, что кадеты из Ачинска (в морской форме – их корпус был морским, наш – казачьим), Норильска и других городов прибыли в сопровождении представительниц прекрасного пола. В их городах корпуса точно так же соседствовали с мариинскими гимназиями. «Лесосибирск либо слишком невелик, либо слишком распутен для мариинской гимназии» - подумалось мне.
Здание, давшее нам приют, располагалось ближе всех остальных к столовой. Зато к учебному корпусу от него было далековато, и я уже с неприязнью представлял, как и здесь нам придётся строиться, маршировать, в общем, выполнять все те скучные, рутинные и автоматические действия, которыми каждый из нас давно насытился. Отличные каникулы, хорошо отдохнём.
В наше распоряжение отдавались кровати воспитанников, находящихся в увольнении. Опять же, всех оставшихся на каникулы мальчиков согнали в один угол здания. Нас поместили в совершенно противоположный. Наверняка кровати экстренно освобождались от содержимого их тумбочек и подматрасных нычек, поскольку многие чужие вещи так там и остались. Помню, из той поездки я привёз домой для чего-то спизженные нашивки и чужие погоны. А под матрасом, заправляя свежее постельное бельё, я обнаружил карты. Да не простые, а эротические. Долго не мешкая, я спрятал их в карман, решив ознакомиться с ними получше поздним вечером.
Мы поужинали в столовой, хотя в Лесосибирске нам выдавали сухой паёк, рассчитанный на весь период поездки. Видимо, директор рассчитывал, что мы все пять дней будем давиться сухомяткой. Потом в красивом и большом актовом зале состоялось торжественное открытие олимпиады, где прозвучала важная и не очень информация, были представлены члены судейской коллегии, продемонстрированы подарки и сказаны несколько слащаво-приторных речей. Напутствовав нас банальными фразами, организаторы свернули мероприятие, и мы расползлись по своим норам, мандражируя и волнуясь. Многие принялись за последнюю подготовку к завтрашнему важному событию, я решил тоже почитать. Скоро потушили свет и скомандовали отбой. Моя кровать находилась близко к проходу. Чтобы было понятней, уточню, что планировка помещения здешних спальных корпусов разительно отличалась от нашей. Мы жили большими семьями в больших квартирах. Две спальни – две отдельные комнаты, а туалет и душ, как в общежитии, общие на этаж. Здесь этаж представлял собой большой ангар, у спальней было всего три стены, это были не изолированные комнаты, а до ужаса раскрытые карманы, соединявшиеся общим широким проходом. Так вот, моя кровать стояла близко к этому проходу, а в проходе горел свет, несмотря на отбой. И у меня была возможность читать дальше, в то время как остальные уже давно погрузились в омут сновидений. Конечно, заслышав приближающиеся шаги охранника-дневального, я быстро прятал книгу под одеяло и симулировал забытьё. Переждав опасный момент, я снова принимался за чтение. И вдруг я вспомнил про карты!
Чтобы не вздрагивать каждый раз от поступи мужских ног в солдатских сапогах, я поднялся с постели и направился в туалет. Там, заперевшись в кабинке и опустив крышку унитаза, я уселся и достал карты. Они лежалее в засаленной картонной коробочке, уже изрядно потрёпанной и износившейся. На самих картах изображения были малоинтересными для меня с сексуальной точки зрения, но любопытными с точки зрения женской анатомии. Бесстыдные девицы в развратных позах демонстрировали свои раскрасневшиеся влагалища и невероятных размеров груди. Если на первых картах я хоть как-то задерживал внимание, то потом шлюшки мне наскучили, и я, ругая себя за то, что вылез из тёплой кровати ради такого пустого занятия, уже просто автоматически перебирал картинку за картинкой, непонятно зачем решив просмотреть их все. И тут в самом конце мне попалось кое-что интересное. Видимо, хозяин карт отложил эти картинки в самый конец, поскольку его они мало забавляли, но мне же этого хватило, чтобы очень сильно возбудиться. На королях и вальтах этой колоды изображались не только девушки, но и парни. Никакого полового акта углядеть там нельзя было и в помине, однако мне хватало мускулистых мужских ягодиц или красивого и, увы, не эрегированного пениса. Тогда я достал свой, эрегированный сверх нормы, и принялся за дело.
Это был первый раз, когда я мастурбировал на что-то, будь то изображение, видео или текст. Если честно, ощущения мне не очень нравились. Картинка меня только отвлекала от удовольствия, отбирала у пениса внимание, предназначенное только ему. Но я упорно продолжал пожирать глазами крестового короля, изображенного здесь в виде огромного, обезьяноподобного, мускулистого негра с некрасивой, но большущей елдой. Наверно, мой взгляд был таким же обожающим, как у блондинистой бляди, вившейся у негра в ногах. Мой хуй уже почти падал, обиженный нехваткой внимания, а я тряс рукой всё быстрее и не отрывал глаз от черного конского елдака.
- Ты че тут делаешь? – услышал я насмешливый голос прямо над головой. В ужасе зажав в одной руке карты, которые от неловкого движения посыпались на пол, а в другой свой совсем обмякший писюн, я взглянул вверх. Там красовалась ухмыляющаяся рожа дневального.
- Ничего.
- Дрочишь, что ли? – он продолжал лыбиться. – Да ладно, успокойся, все дрочат.
Голова его скрылась за перегородкой, и он стал дергать дверь в мою кабинку.
- Открывай давай.
Отшвырнув оставшиеся в руке карты в мусорку и наспех натянув штаны, так что их приходилось придерживать, я открыл. Охранник смотрел на меня и улыбался. Ему было чуть больше двадцати, наверно. Нескольких зубов во рту не хватало. Светлые волосы почти непозволительной длинны, овальное лицо, худой. Черты лица выдавали в нём авантюриста и подлеца, но тогда я не был настолько опытным, чтобы всё это разглядеть и верно интерпретировать.
- Чё там у тебя? Показывай. – Я с ужасом решил, что он говорит про мой член. К счастью, он посмотрел мне под ноги и увидел выпавшие картинки. – А, карты. А ты чё их выкинул?
Он подобрал с пола несколько штук и стал их пристально рассматривать.
- Нехуёвые тёлочки… - глубокомысленно отметил он.
- Ага – подтвердил я, не зная, что ещё мне остаётся делать.
- Я бы сам на таких вздрочнул. – и краем глаза я отметил еле уловимое движение в районе его паха. Что-то словно дернулось под тканью штанов.
- Ну, чё, кадет? Доложить мне о тебе вашему офицеру? – он не отрывал взгляда от карт.
- Нет, не надо. – Фраза еле слышно выползла изо рта.
- А что тогда ты мне за это дашь?
- У меня ничего нет. – И это было правдой. Мне даже денег не дали в дорогу, поскольку знали, что я буду обеспечен всем необходимым.
- Ничего нету? – Он наконец оторвался от карт и посмотрел оценивающе на меня. – А ты же не на телочку дрочил, ты на мужика дрочил, я видел.
- Нет, на тёлочку! – и я попытался выдавить из себя возмущение.
- Подрочишь мне?
Вопрос был задан в лоб, и я даже сглотнул от напряжения. Голова взрывалась от количества операций, выполняемых мозгом. Но операции были одинаковыми. Как ответить, как ответить, как ответить?... Мозг оценивал ситуацию, оценивал дневального и возможные последствия любого из ответов. А дневальный уже расстегнул штаны, и оттуда зеленым парусом вздымалось его нижнее бельё, натянутое под давлением немалых размеров мачты.
- Хорошо, давай, - сдался я, умирая от любопытства и теперь уже возбуждения.
- Не давай, а давайте, господин дневальный! Чему вас, блядь, учат? Это ты давай… - и он сунул мне в руку свой горячий член.
Всё свершилось быстро, и через пять минут я уже лежал под одеялом, чувствуя себя и счастливым, и униженным. А этот дневальный всё ходил туда-сюда, много раз мимо моей кровати, до самого утра.
Утром времени на обдумывание произошедшего совершенно не осталось. Спешно позавтракав в столовой и облачившись в парадную форму, мы все бодрым строевым шагом направились в центральное здание учебного корпуса, где всем предстояло сегодня потрудиться. Только сопровождающий нас офицер-воспитатель и пара кадет расстались с нами у входа в здание и отправились куда-то. Наверно, гулять по городу. Мы же – все остальные – узнали из списков свои аудитории, а психолог, оказывается, являлась ещё и членом судейской комиссии. Впрочем, это практически ничего не значило для нас, она вряд ли смогла бы повлиять решительным образом на результаты олимпиады в нашу пользу. Так – небольшое психологическое подспорье, на то она и психолог.
Первым предметом в списке моих испытаний стала математика. Аудитория наполовину пустовала, тем не менее целых пять преподавателей были приставлены к нам в качестве надсмотрщиков и советчиков. Их напутствия были банальны и стандартизированы: если не получается решить какое-то задание – оставь и вернись к нему позже; не сдавайся слишком быстро – посиди и подумай; даже если не удаётся решить до конца – напиши начальные рассуждения и хотя бы половину решения, чтобы жюри видело ход твоих мыслей. Задания поставили меня в тупик. На первый взгляд ничего общего с математикой они не имели, походя скорее на задания «на смекалку». Прочитав все пять задач, я даже не смог определиться, с какой начинать. Через два часа двери аудитории закрылись за моей спиной, голова гудела и разрывалась, а на учительском столе остались два листа, исписанных подробным изложением хода моей мысли, как будто это не по математике олимпиада, а по русскому языку.
Внизу, в холле, уже маялись бездельем Гавриленко, психологша и несколько старшеклассников. Виртуозы русского языка расправились с заданиями куда быстрее математиков. До обеда оставалось какое-то время, и мы решили сходить и переодеться, попутно делясь впечатлениями, ожиданиями и предвидимыми проблемами. В принципе, второй и третий дни олимпиады прошли аналогично, с тем лишь исключением, что по физике задачи оказались намного более адекватными, чем по математике, а всю биологию пришлось проставлять наугад. Вечера же наша команда коротала прогулками по ярко освещенным улицам Красноярска, часто-часто забегая в крупные магазины под предлогом «погреться», а на самом деле дабы поглазеть на неслыханное для захолустного и провинциального Лесосибирска обилие и разнообразие товаров.
В последний же вечер всё в том же актовом зале намечалось закрытие олимпиады, подведение итогов и награждение победителей. Психолог накануне много усмехалась и лукаво на меня поглядывала. Порой я замечал, что она о чем-то перешептывается с ребятами постарше, и те смотрят в мою сторону и злостно хихикают. Долго гадать о природе насмешек не пришлось – психолог наконец спросила: «Андрей, а ты раньше бывал на олимпиадах?».
- Да, но не на таких. На обычных школьных.
- Тогда всё понятно.
- Что понятно?
- Почему ты так много написал текста в своей работе. Это же математика была, а не литература. – И сучка снова стала ржать. – «Давайте рассуждать логически» - сквозь смех, кривляясь, цитировала она мою работу. Однако заметив тучу на моём лице, поспешила исправить ситуацию: - Но не переживай, все, конечно, посмеялись, но работа твоя была хорошая. Тебя ждёт сюрприз.
После этого кадеты, услышавшие историю, стали меня подкалывать при каждом удобном случае. Я подумал, что их выпады спровоцированы не самой историей, которая оказалась не такой уж и смешной, а скорее обещанием мне какого-то, пока ещё не совсем известного, но уже вполне определенного успеха. Если бы психолог не обещала никаких сюрпризов, хохма погибла бы на планете Забвение уже через 10 минут после рождения. Но слово «сюрприз» все трактовали не иначе, как призовое место, а ведь по отношению к другим таких обещаний не поступало. Это добавляло в подколы долю зависти и озлобленности, продлевая им жизнь и увеличив, так сказать, срок годности шутки.
Сюрприз и правда ждал. Оказалось, что я занял второе место и по математике, и по физике. Биология, естественно, надежд не оправдала, хотя она их и не порождала. Помимо меня грамоты за призовые места получили только двое, по тем же предметам. При выборе призов победителям организаторы проявили всю яркость своего скудоумия. Например, мне досталось две книги. За второе место по физике(!) – книга о растениях. А за эту же ступень в математике – книга о том, как построить собственный дом, сделанная крайне некачественно и на скорую руку с явным использованием вырезок из зарубежных журналов. Видимо, педагогический состав желал мне судьбы фермера или домохозяйки…
Однако что-то не давало мне радоваться своему успеху. В первую очередь, наверно то, что никто эту радость не разделял. Сверстники завидовали и злились, переживая личные неудачи. Психолог и офицер-воспитатель были недовольны общим командным местом. А кого-то родного и близкого, кто бы искренне меня поздравил и разделил со мной этот первый кадетский триумф, не было рядом. К тому же самочувствие моё оставляло желать лучшего. И этой же ночью, в поезде, у меня сильно поднялась температура.
Это вообще моя отвратительная отличительная черта. Когда предстоит некое значимое, серьёзное, ответственное мероприятие, мой организм начинает давать сбои. И тогда я до, во время или после мероприятия неминуемо сваливаюсь на несколько дней с жутким жаром. Как бы я ни настраивался, сколько бы ни успокаивался и не убеждал себя, что нужно быть сильным, что нечего бояться и всё будет хорошо, глубин подсознания эти слова не достигают, застревая где-то в трясинах мутного сознания. И даже если я абсолютно не нервничаю, организм даёт сбой.
Поэтому на следующее утро я с огромным трудом добрался до дома. Дорога от вокзала до дома стала невыносимой ещё и от того, что невесть откуда на мою голову, а точнее – желудок, свалился жуткий понос, и меня просто таки разрывало, пока я ехал в автобусе. Пару раз уверенность в фатальном исходе становилась столь крепкой, что я готов был сею же секунду покинуть автобус и насрать прямо за остановкой. Но подобные кризисы, к счастью, ничем не обернулись, и постоянно ёрзая на сиденье, пританцовывая в проходе, со слезами на глазах я всё-таки примчался домой, расшвырял все вещи и одежду в коридоре, и скинул груз ответственности в положенном месте. А после отправился в постель на три дня.
И вот теперь недуг не дал мне насладиться своим успехом. Что родителям, что мне было не до грамот первое время, все были заняты моим лечением. Когда же я пришёл, спустя неделю, в корпус, то там об олимпиаде успели забыть, там уже началась другая четверть, появились другие проблемы и заботы. Только учителя, по чьим предметам я привез грамоты, обняли меня и чмокнули в щеку, сопроводив это всё возгласами: «Ты мой молодец! Я верила в тебя! Я так и знала!». Однако и этого мне было предостаточно. Больше ни от кого я ничего и не ждал. И вообще, началась новая четверть, появились другие проблемы и заботы. Началась весна.
Сибирская весна в марте понятие скорее календарное, чем соответствующее окружающей действительности. Стоят всё такие же морозы, сугробы уменьшаются лишь благодаря детям, прыгающим и валяющимся в них. И всё же есть нечто такое, что заставляет задуматься, заставляет вспомнить, что скоро конец холодам, скоро весь снег растает и устремится нескончаемыми, казалось бы, потоками воды туда – к реке, к Енисею. В людей вселяется надежда, сладкое дремотное ожидание скорых перемен. А такое настроение порождает и соответствующие мысли и соответствующее поведение. Уставшие от зимы, все становятся несколько вялыми, засыпающими на ходу. Агрессия у людей в марте заметно уменьшается. Организм как будто расслабляется и говорит: «Зачем теперь напрягаться? Скоро уже потеплеет, можно поберечь свои последние силы, скоро прибудет подкрепление».
А потом происходит взрыв. В апреле и в мае всё разрывается. Природа рвётся на куски от энергии жизни, от зелени, рвущейся на поверхность и вспарывающей почву или кору. Ручьи рвутся во все стороны, сметая на пути грязь и мусор, скопившееся за долгую застойную зиму. Солнце рвётся из-за туч, прожигая в них дыры, торопясь на новые и новые свидания с человечеством. Просыпаются мухи, а следом и другие насекомые, и все они врываются в дома, преодолевая двойные рамы, ставни и стекла, а потом они снова из домов вырываются наружу, словно залетели в гости в качестве будильника, и, пробудив здание, отправляются будить другое, следующее. Из гортаней птиц рвутся радостные вопли, счастливые гимны всеобъемлющей энергии пробуждения. А люди стремятся вырваться из клеток своих квартир, из сковывающих их пут зимней тяжёлой, громоздкой и неудобной одежды.
И тут в людях мобилизуются остатки былых сил. Все выходят на финишную прямую перед финалом – перед началом лета, перед порой витаминов, солнца, отдыха и удовольствий. Люди бегут к финишу так, словно вполне реальна возможность для кого-то не успеть, не добежать, опоздать. И здесь заснувшая в сладкой дремоте и бессилии марта агрессия рвётся наружу с новым напором, выплёскиваясь на окружающих. Знаете, словно вы чего-то долго-долго ждали, долго стояли в очереди в окошко, а окошко было закрыто. Вы стали уже засыпать от безделья и скуки, и внезапно окошко открылось, но работать оно будет очень недолго. И тогда вся очередь, весь строй ломается, каждый старается успеть, попасть, получить – непонятно, что, где, кого, когда – но каждому это очень нужно. И просыпается агрессия, гормоны, встревоженные после долгой зимней комы, снова носятся по организму, ударяя в голову и другие части тела и провоцируя людей на безумства, жестокости и бесконечно романтичные поступки.
А в целом, весна действительно придумана для романтики и любви. У этого времени года есть полный арсенал уловок и приемов, необходимых для одурманивания человеческого разума. Яркое солнце ослепляет, режет глаза, и ты щуришься, прикрываешь свои веки, ограничивая при этом кругозор. И сквозь приспущенные ресницы – разве можешь ты ясно видеть окружающий мир, различать его должным образом? Нет, ты теперь смотришь в очень узком направлении, и вряд ли на том конце твоего взгляда находится что-то неприятное. Там, скорее всего, кто-то интересный, способный собой затмить даже солнечный свет. Или же кто-то, спрятавшийся в тени, сделавший незаметными свои недостатки, в чем слепящее солнце ему очень помогло. Другой твой орган чувств атакуют птицы, надрывающиеся и безумные, упоённые радостью, пьяные весною. Их крики, радостные и ликующие, их счастливые трели заглушают весь остальной мир. И уже не слышно ничьих страданий, мучительных стонов или призывов о помощи. Ослеплённый и оглушенный, ты и сам погружаешься в некую эйфорию. И тот, на кого упал изначально твой взор, может теперь говорить тебе что угодно – ты больше не слушаешь его, ты уже просто им наслаждаешься. А затем приходит пора цветов и зелени. Воздух наполняется невероятными ароматами, смесью свежих, пряных, прелых, цветочных запахов. Это последний, сокрушающий удар природы и весны по ослабшему человеческому разуму – ты пьянеешь, словно выпивая все те ароматы из воздуха. Это сильнее любого наркотика, прекраснее любых галлюцинаций. Никакой алкоголь или табак несравним с теми психотропными веществами, которые есть у растений, даже мёртвых. И вот последний оплот разума, рассудка крушится, и ты полностью во власти человека, которому посчастливилось оказаться рядом и попасть в поле твоего взора. Весна сделала своё дело, взяла тебя без боя, и теперь вертит тобой, как хочет.
Впервые я серьёзно посмотрел на Него в марте. Это случилось на скучнейшем уроке истории, на котором я, в отличие от других предметов, старался сесть подальше от учительского стола, не за первую, а за одну из последних, задних парт. Учитель была крайне взбалмошной, непрофессиональной и не в меру болтливой женщиной. Делая вид, что рассказывает нечто, касающееся истории, она постоянно переключалась на собственное жизнеописание. Выглядело это приблизительно следующим образом:
- И вот на берегу этой реки как раз произошло решающее сражение. Кстати, у меня в том месте, на этой самой реке, сын живёт. Ну, как живёт? Дача у них там. С женой. Он у меня три года назад женился. И они летом на этой даче отдыхают. Я к ним частенько езжу, я не люблю здесь лето проводить, в городе. Мне лучше там, на реке. Дача такая красивая… Там ещё пианино стоит. Правда, никто на этом пианино давно уже не играет, но оно стоит. Чего оно там стоит?...
Женщину заносило на поворотах часто и надолго, отчего слушать её с каждой минутой становилось всё невыносимее. Но какой-то садист, составлявший расписание, всегда ставил два её урока подряд. А может, он наоборот был нашим спасителем, позволявшим единожды отмучиться и больше не вспоминать про историю целую неделю, до следующей встречи с ненавидимой всеми учительницей. Ко всему прочему, как назло, её уроки выпадали не на понедельник, когда кадеты, отдохнувшие и окрепшие, приходили из дома, полные сил и решимости справиться с любыми невзгодами, а на конец недели – на четверг или пятницу. В эти дни половина взвода выглядела совершенно удручающе. Глупые дети были измотаны бессонными ночами, которые они тратили не на отдых, а на всякую ерунду – на разговоры, на купленные в ближайшем магазине рулеты и на злые шутки над спящими товарищами. Парни ходили, как зомби, едва способные разлепить глаза. Реакции замедлялись, внимание притуплялось. Увидев такого кадеты, вы бы наверняка вспомнили устойчивое выражение «сонная муха». И вот полный класс сонных мух, разморенных тёплыми и слепящими лучами утреннего солнца, занятых перевариванием плотного завтрака, из последних сил вынужден был слушать бесполезное и раздражающее верещание гиперактивной учительницы. Естественно, каждый старался, преодолевая наваливавшийся многотонной тяжестью на и без того отяжелевшие и слегка опухшие веки сон, чем-то занять себя, чтобы как можно эффективнее убить время.
Костя Салтыков, я уверен, в это время читал. Некоторые наши одноклассники были солидарны с ним в этом. Одарённые умением рисовать что-то черкали на девственных страницах тетрадей, порою изображая запись под диктовку. Обделённые фантазией и талантами тупо смотрели в окно, положив головы на скрещенные на парте руки. Слишком непоседливые задирали сидящих с ними рядом товарищей по несчастью. Я занимался всеми перечисленными делами попеременно, иногда пытаясь делать хоть какие-то конспекты, а порою сочиняя стишки или чертя глупые бесполезные схемы, касающиеся разных сторон моей кадетской жизни. И вот в таких попытках бороться со снотворным действием учительского голоса я и обратил серьёзное внимание на Него.
В этот момент он задирал кого-то из наших общих приятелей. Знаете, такие глупые задирки: тыкать ручкой в спину, щелкать пальцами по оттопыренным ушам, стучать ногой по стулу впередисидящего человека. Глупости, в общем. От безделья. И меня привлёк его смех. Какой-то особенный, не такой, как у всех. Искренний, заливистый. Хотя его подшучивания носили порою злобный характер, никакой озлобленности или ехидства в смехе не прослеживалось. Кто-то ругнулся, он засмеялся, я отвлёкся от своих сочинительств и посмотрел в сторону, откуда исходил шум. Историчка заметила народные волнения и стала ругаться, но Дима просто сидел и дальше улыбался. Я смотрел на него сбоку и немного сзади. И что-то кольнуло внутри, а следующий вдох дался так тяжело, как никогда. Солнце делало заметным и золотило его пушок на скулах и щеках. Несколько крупных родинок на лице и шее только украшали его и без того привлекательную для меня внешность. Слегка вьющиеся волосы на затылке сворачивались настоящими кольцами, за что на ближайшем утреннем осмотре его обязательно должен был выругать дежурный воспитатель.
Я сидел и глупо на него смотрел. Невероятных усилий стоило сдерживать душевные порывы, повелевающие сию же секунду броситься к нему, обнять, предложить стать самыми лучшими в мире друзьями, братьями, возлюбленными… Хотелось как-то показать ему, выразить то, что я сам ещё толком не осознавал, в чем сам ещё не разобрался. Но уже нестерпимо хотелось поделиться с ним собой. Даже не поделиться, а вручить ему себя – на, я весь твой, без остатка! Делай со мной, что хочешь. Это непонятное чувство привело меня в изумление, поставило в неловкость и вызвало растерянность. Но было у него и полезное свойство – оно подвигало на действия, вдохновляло встать на путь перемен.
Он стал центром моей вселенной, пупом земли и столпом мироздания. Теперь что бы ни происходило, где бы мы ни находились и кто бы нас ни окружал, направление моего взгляда угадывалось с неимоверной лёгкостью. Я стал самым преданным его поклонником, самым сумасшедшим фанатом. Как алчные и безумные папарацци, я следовал за Димой, куда бы он ни пошёл и чем бы он ни занимался. В уроках физкультуры наконец-то появился смысл! И кажется невероятным, но я даже пару раз выходил играть на поле за команду Димы. Правда, после того, как он психанул на меня из-за неверной передачи, стоившей команде победы, я решил больше не преодолевать себя и тихо наблюдать со стороны. Тем более наблюдать было за чем. Дима был очень азартный игрок, упоенный процессом и опьянённый возможностью победы. Он то радовался повернувшейся к его команде лицом удаче, то через пять минут злился и кричал на всех – на союзников, на противников. Порою ни звука не доносилось с его стороны – это означало, Дима серьёзно взялся за дело и старается во что бы то ни было вырвать победу из рук противоборствующей команды. В конце он обычно всех великодушно прощал, пожимал чужие руки и благодарил за игру, восхищаясь и припоминая самые яркие моменты. А я, роняя слюни, уже бежал за ним в раздевалку, чтобы в течение нескольких секунд поразглядывать сквозь материю нижнего белья его упругую выпуклость. Выпуклость на самом деле размеры имела внушительные, я бы даже сказал, пугающие для такого возраста.
Вы скажете – как глупо! Ты же спал с ним в одной комнате, неужели там нельзя было вдоволь насмотреться на интересующие выпуклости? А я отвечу – нет, нельзя было. Дима, в отличие от большинства кадетов, не щеголял в одном нижнем белье перед отбоем. Если уж он раздевался, то всегда после этого прятал своё благоуханное тело под одеяло до утра, а утром снова облачался в форму. Посему лицезреть его габариты, пусть даже скрытые трусами, я мог изредка – в раздевалке перед и после физкультуры, да в другие непредвиденные моменты.
Спустя некоторое время с того момента, как я почувствовал нечто, самому мне непонятное в отношении Головина, в голове моей начали зарождаться разные планы. Мне нестерпимо хотелось быть всегда рядом с предметом воздыхания, а это означало, что всеми правдами-неправдами я должен затмить Диминого лучшего друга – Егора. Сделать это было непросто, но ведь нет ничего невозможного!
Сначала мне в голову пришла гениальная идея. Гениальность заключалась в её законности и в невозможности доказать мою к ней причастность. Выбрав день и время, я с невинным лицом обратился к нашему офицеру-воспитателю. Разговор проходил в приватной обстановке, а предмет разговора был следующим: я жаловался, что недавно ночью весь взвод подвергся дисциплинарному наказанию из-за того, что в соседней спальне – спальне первого отделения – многие не спали, шумели и вообще к моменту прихода дневального находились вне собственных кроватей. На вопрос воспитателя о моих предложениях, я все с тем же невинным выражением лица напомнил ему, что в нашей спальне – спальне второго отделения – почему-то находится кровать командира первого отделения, из-за чего последний не имеет возможности контролировать и утихомиривать своих подчинённых. Отсюда и плохая дисциплина после отбоя.
- Но там же ночует командир взвода? – резонно заметил Виктор Викторович.
- Очевидно, этого недостаточно. – Я стал нервничать, чувствуя, что мои доводы неубедительны. Однако случай спас положение. За стеной послышался неимоверный грохот. Кабинет Жмура находился в спальном корпусе, на том же этаже, где и располагались спальни его взвода. Выскочив из кабинета, Виктор Викторович, а за ним и я, последовал к источнику шума. К моей неописуемой радости причиной беспорядка снова стала спальня первого отделения – там из-за битвы подушками рухнула со стены картина. Скорее, даже не картина, а икона – её подарил один из родителей, собственноручно нарисовавший богоматерь на массивном куске древесины.
- Так, это что такое тут происходит? Вы что, совсем взбесились? Где ваш командир?
На крик из соседней спальни прибежал испуганный Дмитриев.
- Кадет Дмитриев!
- Да, господин воспитатель!
- Почему вы не контролируете своих подчинённых?
В ответ Егор только стоял, морщился и непроизвольно дёргал носом, как делают козы. Это движение носом давно стало его коронным, его отличительной чертой.
- Где находится ваша кровать?
- В соседней комнате.
- Почему она там?
- Не могу знать, господин воспитатель.
- Чтобы сегодня же ты перетащил свою кровать в эту спальню и следил за своим отделением. Иначе я сниму тебя с командиров. Тебе понятно?
- Так точно… - голос Дмитриева упал, как и его настроение в целом. Дождавшись ухода воспитателя, Егор зарядил главным виновникам пару раз, сорвав таким образом свою злость, и заставил едва ли не половину всех присутствующих переносить его кровать и личные вещи.
Я молча ликовал. Дима выглядел тоже расстроенным, но я знал, что скоро его смогу утешить. Я ждал главного вопроса. Когда все следы недавнего пребывания в этой комнате Дмитриева Егора были уничтожены, его лучший друг Дима Головин осмотрел спальню с грустью в глазах, остановил взгляд на мне и предложил: «Не хочешь сдвинуть со мной кровать?». Через 10 минут, нанеся удар по дружбе с Костей и даже этого не заметив, я верным пёсиком прибежал к Нему, моему поработителю, мучителю и хозяину. Косте не оставалось ничего другого, как сдвинуть кровать с Женей, хоть они малость и недолюбливали друг друга.
С этого вечера падение в пучину влюблённости в Диму стало намного стремительнее. Нам было настолько интересно вместе, что ночами напролёт мы не спали, а говорили, говорили и говорили. Когда темы для разговоров заканчивались или затирались до дыр, в ход шло содержимое тумбочек – припасённые с вечера рулетики, газировка, шоколадки. Даже процесс покупки сладостей в магазине теперь наполнился каким-то новым смыслом и радостью. Покупая что-то, я заранее предвкушал, что мы сегодня или завтра ночью вместе схомячим все эти припасы вместе с Ним. Когда и вредный ночной жор не приносил радости, мы начинали издеваться над спящими соседями по спальне. Перепробованы были все эти общеизвестные способы досадить человеку во сне: зубная паста на лице («Только не нужно мазать его мятной! От мятной, я слышал, бывают ожоги!»), переливание воды из стакана в стакан прямо под ухом, окунание в стакан с водой пальца, якобы провоцирующее энурез... Но и эти, довольно безобидные шутки, быстро приедались, и тогда начинались настоящие пакости. Мы могли скинуть крошки кому-нибудь под одеяло, а то и вылить прямо в кровать спящему человеку стакан воды, чтобы впоследствии обвинить несчастного в том, что он обоссался. Дима однажды пошёл кого-то трясти во сне и громко шептать тому на ухо: «Вставай! Титов, вставай! Корова рожает!». Титов, проснувшись, послал Диму на хуй и даже замахнулся на него. Но мой герой – я потом часто этот момент вспоминал почему-то с восхищением – увернулся от сонного Титова и сам отвесил тому в ответ два леща, один за другим. Нас после этого чуть не разорвало от хохота, а Титов сообщил нам, что мы долбоёбы, и мгновенно заснул, будто ничего и не было. Наутро его память как отшибло. Нигде в спальне не висели часы, и почти ни у кого из кадет их не было, посему трудно утверждать, во сколько я и Дима обычно ложились спать. Но это происходило минимум в 2 часа ночи, когда уже даже дежурная медсестра и дневальные переставали ходить по спальням. Можно представить, в каком состоянии мы пребывали днём, не выспавшиеся и изнурённые.
Усталость накапливалась, однако под вечер, как по волшебству, силы снова возвращались, мозги активировались, и мы опять не спали дольше всех остальных, чтобы наутро проснуться ценой титанических усилий. Чем ближе подходила суббота, тем невнимательнее, рассеяннее мы становились, и в тусклые цвета безразличия окрашивались уроки, спорт, книги и прочие развлечения. История стала совершенно невыносимой, и я даже умудрился вступить с историчкой в конфронтацию, едва не окончившуюся впоследствии четвёркой за четверть. Но всё это выглядело мелким и недостойным внимания на фоне творившихся метаморфоз в отношениях Димы и Егора. Егор отчего-то стал очень сильно раздражать Диму, они теперь после спортивных игр постоянно ругались и днями не разговаривали. Дима лил мёд мне в уши по ночам, сообщая, какой Егор придурок и что однажды он ему всё-таки врежет. Порой я даже подстрекал Диму к осуществлению его планов, подтверждая выданные им Егору оценки.
Внезапно руководство корпуса ввело в отлаженную систему нашего существования новшество – дневальство. К счастью, не ночное. Цель, преследуемая внедрением данного механизма, непонятна мне и по сей день. Посудите сами: один из кадет на целый день освобождался от занятий, взамен чего должен был провести своё ставшее свободным время на посту (на вахте – назовите, как хотите). Якобы кадету вменялось следить, чтобы в спальни не проник кто-нибудь чужой. Но для чего тогда работала охрана и что мог сделать двенадцати-пятнадцатилетний парень, если бы кто-то чужой действительно решил пробраться в спальный корпус? В итоге дневальство превратилось в возможность легально прогулять нелюбимые уроки, и многие на него охотно соглашались.
Я воспользовался несколько раз своим правом, дабы пропустить всё ту же историю. Чтобы чем-то занять свободное время, я решил писать свой первый в жизни рассказ (я упорно называл его книгой, даже заранее, не написав ни строчки, а только наслаждаясь идеей). Рассказ, конечно, получался бездарным и никудышним. Его героями я сделал своих одноклассников, а сюжет во многом позаимствовал из популярного мультсериала «Сейлор Мун», перенеся действие в Лесосибирск. Помимо рассказа, также впервые в жизни, я неожиданно стал вести дневник. В принципе, его рождение кажется вполне логичным. Я переживал сильные эмоции, большие душевные потрясения, которыми, однако, ни с кем не мог поделиться. Но поделиться хотелось неимоверно, не то что поделиться – хотелось кричать на весь мир о своей страсти, влюблённости, о необычных отношениях с необычным человеком. Поэтому я решил просто выплёскивать свой внутренний мир, свои надежды и переживания на бумагу, давая бурлящим чувствам хоть какой-то выход. Конечно, в будущем этот дневник сыграл важную роль в моей судьбе, но пока что о возможности такого исхода событий я и задуматься не мог, а только строчил и строчил в толстую тетрадку глупые сентиментальности.
Лёгкий налёт гомоэротики на дружбу двух парней ложился постепенно. Первые совместные сексуальные впечатления выглядели вполне безобидно. Однажды нам сообщили, что на следующий день запланировано посещение корпуса журналистами. СМИ привлекались не только городские, но и краевые, посему каждый отдельно взятый кадет должен был выглядеть на все сто. Для этого желающих отпускали в увольнение домой, дабы там привести в порядок парадную форму: отгладить, постирать, пришить пуговицы. Моя форма, по странному стечению обстоятельств, никаких нареканий не вызвала. Но уйти в увольнение всё равно хотелось, и я спрятал фуражку, солгав, что фуражка почему-то дома. Димас (как его многие тогда величали, с ударением на последний слог) поступил приблизительно таким же образом со своими перчатками, и мы оба добились разрешения на увольнительную. Уже на остановке, незадолго до посадки в автобус, Дима сделал мне неожиданное предложение:
- Не хочешь поехать ко мне в гости с ночевкой?
- Хочу. – Ещё бы! Конечно, я хотел! Да я мечтал о таком повороте дел! – А можно?
- Да, можно. Папа в командировке, он в Красноярске. Дома только мама, а она будет не против.
- Ты уверен?
- Да, Андрон (вот же отвратительное обращение он выбрал из всего богатства неформальных и уменьшительно-ласкательных форм моего имени). Поехали!
И мы поехали. Как это часто случается с людьми в моменты сильного эмоционального перевозбуждения, меня теперь невозможно было заткнуть, я взволнованно говорил и говорил о всякой ерунде, не прерываясь иногда даже для того, чтобы лишний раз вдохнуть. Дорога от остановки до Диминого дома была долгой, и я с уверенностью мог сказать, что не запомнил её. Наконец мы добрались до нужного здания. Семья Головиных обитала примерно в такой же двухэтажной деревянной постройке, как и наша семья в период проживания в Северо-Енисейском.
Дома действительно нас встретила только Димина мама, и та подшофе, из-за чего мой друг сильно сконфузился, стал в отношении мамы резким и раздражительным. Передо мной он как-то пытался оправдать её, но мне, честно говоря, было безразлично состояние женщины. Я даже радовался, что она оказалась выпившей – известие о моей сегодняшней ночевке вызвало в ней бурю восторга, заставило суетиться и готовить ужин, кровать и ещё один коктейль «Отвёртка». Возможно, слишком навязчивым, нетрезвым радушием она пыталась искупить вину перед нами за своё не самое похвальное состояние?
Кстати говоря, Дима оказался внешне очень похожим на свою маму. С папой, который преподавал нам в корпусе информатику и которого я видел каждую неделю, их объединяла только любовь к компьютерам. От мамы же сын унаследовал половину черт лица (даже их едва заметные усы выглядели похоже!), рост и широкоплечее, коренастое телосложение. Разумеется, Дима перерос свою родительницу и собирался расти дальше, но до размеров отца, я уверен, он никогда не растянется.
Мы поели, а после сели за компьютер. Пока мама была где-то неподалёку, Дима показывал мне всякие забавные программы, написанные его братом или отцом. Потом демонстрации подверглись игры, какие-то картинки, что-то из музыки. Но стоило маме на мгновение выйти к соседке, как Дима до автоматизма отлаженными движениями и щелчками мыши открыл какую-то папку, затерянную в недрах системных, и на экране появилось первое изображение. Вульгарно растопыренная красная вагина крупным планом. Я от неожиданности даже поперхнулся чаем.
- Это я недавно нарыл в интернете, пока папы не было. Так он постоянно проверяет, где я сижу и что скачиваю, а сейчас, пока его нет, можно посмотреть и такое.
На следующих картинках всё было гораздо круче. Вагина не просто красовалась перед объективом, теперь в неё кто-то совал свой член. Потом кто-то другой. Дальше они вместе. В итоге история в картинках дошла до своего апогея: вокруг фигурной композиции «к пизде пришли одновременно два хуя» столпилось около десяти желающих присоединиться, занимающихся в момент простоя онанизмом. После двух-трёх таких картинок Дима резко закрыл папку и замер, как испуганный заяц или кот, прислушиваясь и вытянув шею. Ничего, никаких подозрительных посторонних звуков.
- Покажи ещё раз ту фотку, где много мужиков, - попросил я. Из-за Диминой молниеносной реакции, вызванной страхом разоблачения, я не успел толком рассмотреть ни одного члена, а ведь я видел их в таком количестве, да ещё и эрегированными, впервые в жизни.
- Не, я боюсь, вдруг мама войдёт.
- Ты успеешь закрыть.
- Но у меня будет стоять.
И я заметил то, чего не видел из-за концентрации внимания на мониторе. Шортики из лёгкой и тянущейся синтетики еле сдерживали напор человеческой плоти. И тут мой член тоже напомнил о себе, поскольку до этого он мирно спал.
- Пойдём лучше ко мне в комнату.
В принципе, ничего особенного в тот день не произошло. Мы снова пропиздели допоздна, и когда Дима всё продолжал рассказывать какую-то длинную и наверняка увлекательную историю, я не выдержал и провалился в пустоту и небытиё до утра. Снилась мне женщина, раздираемая множеством безликих членов. А потом она странным образом превратилась в Димину маму, и сам Дима сношался с ней, также на моих глазах.
Вскоре мы сделали ещё один шаг на пути к интимности – решили принять вместе душ. До этого я вообще ни с кем не ходил в общую душевую. Долгое время сама идея омовения в помещении с такой проходимостью пугала меня, и я предпочитал целую неделю (!) оставаться грязным, заглушая идущий из подмышек смрад густым слоем дезодоранта. Слегка привыкнув к пацанской коммуне, где действительно практически всё было общим – даже слова, сказанные кому-то на ухо, я пересилил страх и брезгливость (!) и начал иногда посещать душевую, но исключительно в индивидуальном порядке. С одной стороны, многими одноклассниками я брезговал. Одна лишь фантазия о голом, скажем, Косте или Жене вызывала судорогу омерзения. Я любил их как друзей, но смотреть на их несозревшие пипетки – нет уж, увольте. А тех, на кого казалось действительно стоящим взглянуть, я даже не знал, как позвать. «Пойдём, сходим в душ?» - такие простые слова застревали где-то на полпути и никак не хотели вываливаться изо рта. Дима же предложил подобное первым.
К несчастью, с нами в душ навязался ещё и Шарафутдинов. Юркий татарин первым сбросил с себя всю одежду и, бесстыдно потрясая телесами, отправился регулировать напор и температуру воды. Оставшись тет-а-тет, мы с Димой медленно и неуверенно обнажались, как можно сильнее затягивая процесс разговором, шутками, смехом. Вот уже мы стояли в одних трусах, но чем меньше одежды на нас оставалось, тем смешнее казались шутки, и мы подолгу стояли, согнутые якобы смехом пополам. Дебильный смех провоцировал и смуглый коротышка, посмевший разрушить идиллию, имевшую для меня такое же значение, как крещение для христиан. Этот придурок периодически выбегал в раздевалку, проверяя, чем мы занимаемся. Сперва нас сильно рассмешил его обрубочек. Что-то, сильно напоминающее чирий и цветом, и формой, сиротливо ютилось на большом лобке под навесом уже сформировавшегося животика.
- Маратик, а где твой маленький Маратик? – преодолевая хохот, поинтересовался мой возлюбленный.
Маратик послал его к черту и ушёл. Тогда шутка перекинулась на меня:
- Андрейка, а твой маленький Андрейка тоже спрячется?
Тогда я решился и снял трусы, обнажив своего маленького Андрейку для всеобщего обозрения. Мой Андрейка смотрелся очень выигрышно на фоне маленького чирия-Маратика. Несколько секунд тишины и бездействия, изучающий взгляд, направленный в область моего паха. Потом Он тоже снял трусы. Я чуть не ахнул. Ведь я выше и крупнее его, почему же тогда его шланг выглядит так внушительно, когда и с какой стати он успел так вырасти?? Зрелище завораживало и начинало возбуждать, тем более я уловил еле заметное движение маленького Димасика – то ли просто покачивание, то ли путь наверх, в вертикальное положение. Снова татарин спас ситуацию – появился в проходе со шлангом в руках – рассеиватель был отвинчен – и, повернувшись к нам жопой, направил сильную струю воды себе в анус. Брызги полетели на нас, на вещи, на стены и даже на потолок раздевалки. С криками омерзения мы отвесили Марату по пинку и отправились тоже под воду, уже несколько пугаясь уединения.
После случая в душевой притяжение на планете Дмитрий Головин, казалось, выросло в десятки раз, и теперь спутник планеты, Андрейка, еле удерживал свои позиции, чтоб не сорваться с орбиты и не упасть на поверхность планеты, уничтожив себя и сильно повредив своего Повелителя. Как ни странно, я всё ещё не осознавал природу собственных чувств. Не приходило мысли, что это любовь или влюблённость. Я просто наслаждался томительной истомой, точившей то ли тело, то ли душу день ото дня, не в состоянии что-либо со своим состоянием поделать. Подавить невозможно раскрыться. Где поставить запятую? И мне захотелось сыграть в открытую.
Как-то сидя на посту дневального и прогуливая очередную историю, я настрочил огромное письмо (или записку?) для предмета моего воздыхания. Текст, конечно, не сохранился в первозданном виде, но общий смысл записки можно свести к следующему: «Дима, мы с тобой такие хорошие друзья, мы даже иногда можем читать мысли друг друга, я тебе очень сильно доверяю, хочу, чтобы ты мне доверял тоже, давай будем с тобой братьями». Думаю, тут нужно прояснить некоторые моменты. Сперва о чтении мыслей.
Может, это и не телепатия, это нечто иное, некая ментальна связь на расстоянии. Помните, я говорил, что часто приезжал в корпус даже на выходные? Так вот, чем сильнее я влюблялся в Диму, тем чаще происходили эти приезды, и тем приятнее они становились для меня. В атмосфере приватности, в интимной обстановке я мог абсолютно расслабиться и совершать любые странности, являющиеся прерогативой безумных воздыхателей. Разглядывание содержимого Его тумбочки, при условии, что я давным-давно наизусть знал, что там лежит, приносило неземное удовольствие. Смятая под весом моего тела Его кровать, которую он, уходя, оставлял в идеальном состоянии – вот где крылось глупое и такое простое счастье. Вдыхание ароматов Его дезодоранта, туалетной воды, парадной формы, висящей в шкафу – от этого кружилась голова, одновременно хотелось и смеяться, и плакать. В такие моменты я думал, думал, мечтал только о Нём. И однажды случайно проговорился Ему же в разговоре, что на выходных был в корпусе, упомянув, кто безраздельно занимал мои мысли.
- А я тоже думал о тебе на выходных. Где-то в 2 или в 3 часа дня.
Меня пронзил электрический ток. Это как раз укладывалось в рамки моего последнего визита! Он тоже думал обо мне! Я послал мысленный сигнал, а он откликнулся! Теперь никаких сомнений не оставалось, что наши отношения – это нечто большее, чем дружба, нечто более серьёзное и глубокое. Такая ментальная связь не могла остаться незамеченной для человека, обожающего всё мистифицировать – для меня.
А по поводу братства история оказалась более прозаичной. Просто однажды, жалуясь на Егора, на испортившиеся с ним отношения и возрастающую взаимную неприязнь, Дима обронил такую фразу: «Мы с ним были как братья!». И хотя Дима теперь был практически весь мой, я поперхнулся злобой и завистью. Были как братья! Как же и мне хотелось, чтобы кто-нибудь сказал подобное обо мне. Да не кто-нибудь, а именно Он, невнимательно обронивший такую острую фразу в разговоре и оставивший меня с нею наедине. Братья… У меня есть брат, но он младший, мы с ним невероятно отдалились друг от друга за это время, и он стал совершенно неинтересен мне. Вот если бы иметь такого брата, как Дима – красивого, взрослого (кстати, он на год был старше), сильного, интересного…
И вот записка была готова – написана, сложена одним из невероятно дебильных способов, имитируя конверт (поскольку с руками у меня всегда наблюдались проблемы, то конверт получился очень кривой), но передать её адресату я не решался. Саму идею записки я почерпнул из опыта Жени Пруцкова, который уже давно был втянут в порочную систему переписки со своей предполагаемой пассией, её подругами и их друзьями. В кружке народных танцев кипели те ещё страсти, рассказы о которых я любил послушать в отсутствие Димы. Три раза в неделю Женя посещал свой кружок, и три раза в неделю приносил оттуда кипу корреспонденции, в тонкостях и хитросплетениях которой было так весело разбираться вместе.
Маша, которая так нравилась Жене, писала ему: «Ты мне тоже очень нравишься, но мы не можем встречаться, пока Люба не выяснит отношения с Петуховым (другим кадетом, на класс опережающим нас)».
Женя писал Петухову: «Что у вас с Любой? Маша не хочет со мной встречаться, пока вы не разберётесь в своих отношениях».
Петухов писал Жене: «Можешь сказать Маше, что у нас с Любой всё кончено. Мы расстались».
Люба писала Жене: «Поговори с Петухом! Когда он попросит прощения? Или он уже не любит меня?»
Женя писал Любе: «Поговори с ним первая, он тоже на тебя обижается. И поговори с Машей обо мне».
Люба писала Жене: «Маша сказала, что любит тебя. Но стесняется с тобой встречаться, потому что ты ниже её ростом. Она хочет, чтобы сначала мы с Петухом стали встречаться (Петухов тоже намного отставал в росте от Любы), а потом и вы. Поговори с Петухом!»
После этого Пруцков пошёл и выбросился из окна нашей спальни в сугроб, имитируя попытку суицида, хотя в этот сугроб все и так прыгали забавы ради, страшась реакции воспитателей, но не в силах подавить желание экстрима. Результатом выходки стала приклеившаяся очень надолго к Пруцкову кличка Псих. Такие страсти с суицидальными наклонностями не могли оставить равнодушным влюблённого меня, поэтому я и прибег к помощи записки.
Боясь передать её лично, опасаясь, что записка попадёт в чужие руки, что её увидят лишние глаза и моя тупость получит широкую общественную огласку, я нашёл самый идиотский и опасный способ передать её. На ближайшие выходные я снова приехал в корпус и сунул записку в Его тумбочку. В понедельник утром, явившись чуть ли не самым первым, необычайно взволнованный и проклинающий тот миг, когда записка вышла из-под моей руки, я решил изъять её и уничтожить, предполагая, что подходящее время для подобных сентиментальностей ещё не настало. Но к полному моему ужасу, записки на месте не оказалось. Самые ужасные предположения начали исторгаться воспалённым воображением, картины апокалипсиса вставали перед глазами, сознание готовилось к скорому и полнейшему краху существующей действительности. Какая тварь посмела забраться в Его тумбочку и выкрасть оттуда Моё послание? Из памяти всплыла картина, на которой сомневающийся Пруцков балансировал на краю подоконника. Его глаза, опухшие от слёз, своими резкими движениями передавали всю полноту сомнений и страхов, роящихся в голове. А сзади, в спальне, пять его товарищей, с которыми он делил стол и кров, пять с лишним дней в неделю, все радости и лишения кадетской жизни, бесновались и радостно кричали: «Прыгай! Прыгай!». И он прыгнул, и упал в сугроб, а за ним прыгнули и остальные – не от несчастной подростковой любви, не от придуманных несерьёзных, но кажущихся такими страшными проблем, а для развлечения, ради хохмы. Неужели и меня ждёт такое? Публичное осмеяние бесчувственной быдловатой толпой за проявленную слабость, человечность, нежность, в конце концов? И какой тогда конец выбрать для своей истории? В окно выбрасываться бесполезно, а других способов и нет…
Постепенно подтягивающиеся одноклассники находили меня в странном состоянии тревоги и перевозбуждения, а я по их поведению и разговорам пытался понять, кто же сделал такую пакость, которая может мне стоить положения и даже жизни? Я опустился до того, что обратился к бесу и узнал у него, кто кроме меня вчера приходил в корпус. Но Бес не знал. Ещё бы, он даже меня не видел. Вскоре появился и сам герой моего вымышленного романа. Вёл он себя как обычно, из чего я моментально сделал вывод, что записка точно досталась не Ему. Пришлось даже прибегнуть к хитрости и попросить у Него дезодорант, чтобы заставить Его лишний раз заглянуть в тумбочку и поковыряться там. Но записка действительно пропала бесследно. Протягивая дезодорант, Дима вдруг сообщил:
- Кстати, я вчера приходил сюда за учебниками и нашёл в тумбочке записку. Это ты её написал?
Потребовалось некоторое количество времени, чтобы я справился с потрясением. Так я ещё и забыл подписаться? Зачем тогда было так переживать?
- Да, я.
- Тогда позже о ней поговорим?
- Хорошо.
Это ещё что значило? Новая тяжесть слишком быстро заменила прежнюю. Мимолётный второстепенный страх прошёл так же быстро, как и появился, а изначальный вернулся на место. Что значит «поговорим о ней позже»? Он хочет промыть мне мозги, вставить пиздюлей и попросить больше никогда к нему не приближаться со своей неустойчивой психикой? Всё-таки что за реакция возникла в его загадочном сознании в ответ на эту глупую проклятую записку? Узнаю позже…
Оказалось, что «позже» означало «только вечером». Весь день прошёл в некоторой неловкости, преувеличенной и слегка фальшивой доброжелательности друг к другу. Что я, что Дима смеялись слишком громко, случайно касались один другого слишком часто и слишком резко дёргались от подобных прикосновений. Моей трясущейся ногой вполне реально было взбить сливки в масло, а губы были изжёваны до безобразия. Думаю, если бы я тогда курил, то пачки три сигарет ушло бы влёт. Наконец настал вечер, но возможности поговорить так и не намечалось. Осознание, что десять человек в спальне – это слишком людно, пришло только теперь. Как только вырисовывалась неплохая перспектива уединиться с потенциальным кандидатом в названные родственники, тут же выныривала откуда ни возьмись очередная заноза в заднице в виде желающих пообщаться или проконсультироваться по поводу чего угодно удотов. Боязнь будущего разговора соревновалась, частенько проигрывая, нужно сказать, с нетерпением и усталостью от ожидания. Хотелось разобраться здесь и сейчас, раз и навсегда. Юношеский максимализм. Внезапно нечто очень неожиданное предстало перед мои ясны очи. Игнорируя окружающих парней, абстрагировавшись от царящего гама и сутолоки, Дима прилёг, предварительно послав нескольких человек в жопу, на кровать, достал из кармана бумажку и стал читать. Бумажка, та самая бумажка, с разлитой по ней страстью, переданной завуалировано и слишком витиевато, бумажка с солёной пропиткой из будущих слёз или благоухающая счастливым смехом, счастьем и радостью грядущего. Моя бумажка, моя записка.
Нарочито небрежно, однако соблюдая осторожность, я подошёл к своей кровати и тоже прилёг, оказавшись бок о бок с Димой, щекоча свои обонятельные рецепторы его запахом и видя текст, который он читал. Видимо, я правильно расценил поданный сигнал – Дима практически сразу отложил листок, посмотрел на меня и спросил:
- Андрон, а что значит – быть братьями?
- Ну, помнишь, ты как-то сказал, что вы с Егором были как братья? Я тоже хочу, чтоб мы были как братья. Там, доверяли друг другу, поддерживали, всегда везде ходили вместе.
- Даже на футбол?
- Ну, кроме футбола… - упс! Первая брешь в будущих братских отношениях!
- А что значит – доверять? Мы вроде бы и так друг другу доверяем…
- Нет, это не то. Я хочу, чтобы у нас даже секретов не осталось друг от друга. Например, я веду дневник. И я мог бы давать тебе его читать иногда. Если, конечно, хочешь. Или… - внезапно я осёкся. Что за бред вообще пришёл мне в голову? Как можно стать, как я соизволил сформулировать, братьями, абсолютно не зная друг друга? Как можно просить человека о полном и безапелляционном доверии, не заслужив подобного подарка? Я совершенно неправильно сформулировал свою просьбу, ведь мне хотелось абсолютно другого. Я вёл себя по отношению к человеку определённым образом и собирался требовать, чтобы он вёл себя точно так же со мной. Вместо просьбы позволить мне любить его, закрыть глаза на мои странности и оставаться по возможности друзьями, я вовлекал невинную жертву своей расторможенной сексуальности в дикие и слишком прогрессивные для существующего вокруг нас социума игры. Естественно, мысли в моей голове в тот момент пролетали куда примитивнее, но общий смысл их, дошедший внезапно и больно ошпаривший, был приблизительно таким же.
- Ну, хорошо, давай попробуем быть братьями.
- Ты согласен?
- Да, согласен. Ты теперь мой братан, Андрон!
К сожалению, эта фраза победила все остальные, вырвавшиеся из множества ртов одновременно с нею, и, как Царь Горы, заняла своё победное место на пике звучания и всеобщего внимания. Наши одноклассники повернули головы в направлении двух сдвинутых кроватей, притаившихся в восточном углу комнаты. В их взглядах читалось недоумение и зарождающаяся насмешка.
- Хули, бля, палите? Пиздите о чём пиздели! Нехуй подслушивать!
Да, мой мужчинка бывал очень груб, когда возникала необходимость.
Новость о странном родственном союзе, заключенном двумя парнями, лежавшими рядом на кровати, быстро побежала на своих длинных и сильных ногах (подозреваю, что их было не менее четырёх, судя по скорости), силясь посетить все уголки спального корпуса в максимально сжатые сроки. Порой я мог заметить на себе или на Диме чьи-то смешливые взгляды, перешептывания за спиной и неловкие паузы при входе в комнату, но в лицо никто не осмеливался что-нибудь сказать. Дима имел больший авторитет, чем я, но и со мной мало кому хотелось портить отношения, тем более в преддверии скорых четвертных и годовых контрольных. Чихая на возникший вокруг нас ореол слухов, я наслаждался своим завоеванием, был счастлив, как никогда.
По-прежнему не решаясь на откровенные разговоры, страшась, во-первых, нарушения конфиденциальности, а во-вторых, возможности неправильной их оценки, я с усиленным энтузиазмом и маниакальным рвением строчил теперь предложение за предложением в свой дневник. Возможно, это была кратковременная перемена пола, сделавшая меня из двенадцатилетнего кадета одиннадцатилетней девочкой, по уши влюблённой в своего соседа. Конечно, я не рисовал в дневнике никаких сердечек, да и цветных ручек у меня никогда не было, но главные атрибуты – томный мечтательный взгляд, устремлённый куда-то вверх, тяжёлые и сладкие вздохи, любование украдкой – всё это сложно было не заметить. Однако никто не замечал. Почти никто.
Прослышав одними из первых о странном повороте взаимоотношений, Костя с Женей обратились ко мне за разъяснениями. Я же усердно не вылезал из образа легкомысленной дурочки и отвечал на все расспросы несерьёзно, уклоняясь от прямых ответов. Но если Жене, озабоченному только собственной персоной, личными переживаниями и суицидально-клоунскими замашками, моих ужимок оказалось достаточно, то Костя, намного тоньше чувствующий людей и ауру происходящего, продолжал обеспокоенно наблюдать со стороны. Наверняка ему не понравился такой поворот событий, и гораздо больше, чем моё первое в отношении него предательство, когда я поволок кровать в противоположный угол комнаты, прекратив наше соседство. Но этот солнечный мальчик с весёлыми конопушками, за которые его так и прозвали – Конопушка, по природе своей являлся Созерцателем, а не Творцом или Разрушителем. Посему Костя просто грустил в одиночестве, переживая момент утраты. А я, хоть и был тогда невероятной сукой и законченным эгоистом, всё же не мог его тревог не замечать. И, как утешительный приз, Костику досталась в итоге роль нашего с Димой младшего брата. Роль вполне официальная, поскольку так же заявленная во всеуслышание, но в равной мере фиктивная. На тебе, Костя, не обижайся!
Весна заявляла о своих правах всё увереннее, солнечные тёплые деньки выдавались всё чаще, и подростковые гормоны заволновались. Выделяясь в кровь всё в большем количестве, они циркулировали по организму, ударяя в голову и настойчиво требуя выхода. Исключительно мужской коллектив стал сходить с ума. Имевшие ранее место быть конфликты и противостояния казались невинными шалостями в сравнении с творившимся теперь. Жестокость играла новыми, яркими и сочными красками, поражая воображение. Несчастные забитые лохи теперь не знали, куда деваться. Ранее они считали, что достигли самого дна, и хуже просто быть не может. Но внезапно их дно, к которому их прижимало давлением и плющило, как каких-нибудь камбал или скатов, разверзлось. Открылась новая огромная яма, куда сразу устремилась вся застойная вода нашего болотца, и образовалось завихрение, водоворот, затягивающий обитателей глубже и переворачивающий многое с ног на голову. Внезапно под ударами насмешек и издевательств оказались кадеты, ранее чувствовавшие себя вполне вольготно. Открыл свои двери фестиваль драк, разбитых носов и нескончаемых рапортов. У воспитателей, учителей, медперсонала и остальных взрослых заболела голова.
Первой серьёзной жертвой весенней истерии пал наш добряк Виктор Викторович. Его сердце не вынесло массового психоза, и одним грустным утром он не явился в корпус. Его забрала из дома «скорая» и увезла в реанимацию. К счастью, все необходимые действия были предприняты своевременно, что спасло нашему воспитателю жизнь, однако на работу Виктор Викторович не торопился возвращаться. И тогда администрацией корпуса был запущен калейдоскоп – чехарда нанятых, а затем уволившихся воспитателей для третьего взвода первой роты.
Первым в череде пытающихся прижиться в сформировавшемся мужском сообществе стал, как ни странно, человек, совершенно далёкий от армии, казачества, и вообще формы. Обыкновенный гражданский, найденный впопыхах для замены вышедшего из строя офицера. Сразу стало понятно, что этот человек надолго не задержится в стенах сего чудного учебного заведения. И основные причины я уже озвучил: это результат спешного поиска кандидата и его гражданское положение. Стал бы Простаквашин терпеть кого-то, подчиняющегося ему лишь в рамках рабочих отношений? Нет, тоталитарный тиран скорее съел бы свои погоны и запихнул себе в задницу аксельбант, чем допустил присутствие не подмятого под себя мужика. Хотя этот мужик, думаю, с радостью бы подмялся под директора. Да и мужиком называть его дальше язык не поворачивается.
В общем, это было нечто. Худощавого телосложения, роста выше среднего, с ржавыми волосами и заметными при упорном и близком рассмотрении веснушками. Слишком выраженная манерность как в разговоре, так и в движениях. Существо, чувствующее себя явно дискомфортно среди военных, но не сумевшее побороть соблазн оказаться рядом с молодым кадетским мяском. Скрывающийся, но слишком явный гомосексуалист с вечно скрещенными ручками, непременным блокнотиком в них. Полное отсутствие командного голоса при наличии обширной палитры речевых дефектов. Гнилые зубы и тотальная неуверенность в себе. Этот человек не имел никаких шансов задержаться хоть на сколько-нибудь приличный срок.
Всю власть оно отдало командиру взвода и командирам отделения, не удосужившись даже полистать устав корпуса или почитать специализированную литературу. Имея в запасе образование психолога, оно не сумело применить его на практике. Естественно, о каком-то уважении к этому человеку, о послушании и подчинении и речи быть не могло. За своего новоиспеченного «воспитателя» приняли только униженные и оскорблённые, выказывая ему всяческую поддержку и демонстрируя готовность сотрудничать. Наши командиры – Егор, Дима и Артём – тоже особо не выкобенивались, понимая, что на смену этому человеку найдут кого-то жестче, и свой авторитет надо бы поберечь, репутацию сохранить и оставить незапятнанной. А я, в свою очередь, тоже соблюдал нормы приличия, поскольку с первых минут знакомства с «ржавым» заметил его ко мне плохо скрываемую симпатию и смекнул, что от этого слизняка вполне возможным представляется добиться многих желанных вещей, на которые бы никогда не согласился его предшественник Жмур.
Теперь скучные часы строевой подготовки для меня сменились приятным времяпрепровождением в библиотеке, а время, выделенное на самоподготовку, я коротал в компьютерном клубе. Конечно, я не говорил прямо, куда и зачем я иду, всегда придумывая правдоподобные и не очень отговорки. Завистливые одноклассники не упускали возможности открыть воспитателю глаза на происходящее, но тот предпочитал строить из себя дурачка, упрекать мальчишек в клеветничестве, а на меня смотреть замасленными глазёнками и повторять: «Вы здесь единственный достойный кадет! Единственный!».
В связи с постепенным потеплением сугробы стали потихоньку таять, уменьшаясь в объемах, но увеличивая плотность. Там, где раньше легко было провалиться, теперь можно было и постоять, и походить, а иногда даже и попрыгать. Но мои полоумные адреналинозависимые товарищи по взводу не собирались считаться с данным фактом и продолжали при любой удобной возможности сигать в окно второго этажа, чтобы приземлиться в сугроб – мода, родившаяся из истерики по поводу несчастной любви. Руководство корпуса и дежурные воспитатели, охранники и медсёстры оставались настолько слепыми, что на поведение азартных прыгунов в итоге пожаловались сотрудники психиатрической больницы, чьи окна выходили как раз на те злополучные сугробы. Не знаю, то ли врачи и санитары попросту волновались за подростков, то ли пресловутые прыжки будоражили и без того буйных пациентов клиники, но жалоба возымела эффект. За наш взвод взялись все скопом. Директор приставил к нам своего заместителя, дабы оказать конструктивный эффект на расшатанную дисциплину, а также научить «Ржавого» основным приёмам борьбы с непослушными кадетами. Каким-то образом старшине удалось запереть окна в нашей спальне. Теперь, чтобы не задохнуться ночью или проветрить помещение днём, нам приходилось гоняться за старшиной, умолять того о снисхождении, выслушивать потоки дерьма на свой счет и довольствоваться пятью минутами сквозняка, на протяжении которых под окнами незатейливо маячил охранник. В результате жалоб дурдома наш второй дом стал и сам напоминать дурдом.
Лишившись такого весёлого развлечения, одноклассники приуныли. Предпринимались несколько неудачных попыток разнообразить быт усиленными издёвками над Бесом, но и это быстро осточертело. И тогда, откликнувшись на возрастающий в геометрической прогрессии спрос, возникло новое предложение. Мы называли его «засыпать». Сейчас эта опасная и бессмысленная игра известна под названием «собачий кайф». Суть не изменилась.
Человек должен был либо лечь, либо встать к стенке. Лежачее положение обеспечивало более безопасный вариант развития событий, поэтому все стояли. Делалось от десяти до двадцати, а то и больше, глубоких вдохов-выдохов, отчего начинала кружиться голова. И в этот момент человек задерживал дыхание, а кто-нибудь сильно надавливал ему в область солнечного сплетения. И человек терял сознание. После того, как его тело обмякало, окружающие сильно дубасили «откинувшегося» или «заснувшего» по лицу, и в течение 10-15 секунд тот приходил в себя, совершенно ошалевший, не понимающий, где он находится, что вообще происходит, и усиленно отбивающийся от пощечин. Это развлечение предназначалось скорее для «анестезиологов», чем для самого усыпляемого. Безнаказанно надавать пощечин, посмотреть на обмякшее тело и посмеяться над процессом прихода в себя – чем не альтернатива прыжкам в окно!
С грустью могу констатировать, что родоначальником данной моды стал Дима. Его пример, а также рассказы с красочными описаниями видений «во сне» подвигли и меня на участие в эксперименте. Несколько раз ничего не получалось. Или я мало дышал, или не так-то легко отключался, но первое время приходилось довольствоваться только ролью ассистента. Ассистировал, кстати говоря, я тоже не очень успешно. Надавливал либо слишком сильно, что в обморок можно было упасть скорее от боли, либо не туда, куда следовало. В общем, отчаявшись найти свою роль в новой забаве, я решил больше с нею не связываться. Но однажды Дима всё-таки уговорил меня попробовать ещё раз. Как того требовалось, я встал спиной к стенке, сделал много глубоких вдохов и выдохов, и голова закружилась, а перед глазами всё поплыло. Через мгновение я испугался, что потеряю равновесие и рухну на пол, поэтому, предупреждая возможные плохие последствия, лёг на кровать. Дима неожиданно и сильно надавил мне на грудь. Помню мелькнувшую мысль: «Да ничего у вас не получится…» И всё. Пустота. Боль. Назойливые удары, раздражающие похлеще комариных укусов. Руки плохо слушаются, но я пытаюсь отмахиваться. Свет, зрение фокусируется. Всё-таки я «заснул».
Этот опыт только укрепил намерение держаться от игры в стороне. Никаких волшебных снов, сказочных ощущений и обещанного путешествия в параллельный мир в моём случае не наблюдалось. А если нет результата – для чего так себя истязать и выставлять на потеху другим? Но таких, как я, было очень мало. Эпидемия «засыпания» расползалась по корпусу хуже гриппа. Пожалуй, даже хуже слухов. От нашего взвода в обе стороны – что к младшим, что к старшим – опасная мода простёрла липкие щупальца, рекрутируя всё новых и новых последователей. Внезапно многие вспомнили, что слышали о подобном или когда-то этим занимались. В стороне в основном оставались только лохи, которыми большинство брезговало, а многие даже не хотели их касаться. Лохи, плохо понимая со стороны механизм игры и не имея нужной практики, пытались организовывать свои собственные сеансы «сна», но у них мало что выходило.
Тем временем игра эволюционировала. Технология и правила изменились. Теперь никто не лежал на кровати, и к стенке сразу не становились. Сначала человек сидел на корточках, и дышал не столько глубоко, сколько часто – видимо, из-за частого дыхания теперь и называют эту игру «собачий кайф». Надышавшись, человек резко поднимался и прислонялся спиной к стенке. Но «анестезиолог» больше не давил пациенту на грудную клетку, теперь игра намного больше походила на удушение – горло «засыпающего» передавливалось шарфом, покрывалом или ремнем. Хорошо, если подопытный закрывал глаза. В противоположном случае картина была страшноватой: зрачки закатывались, человек обмякал и валился на подстраховочную команду. Зато теперь никого не приходилось бить, в сознание «задушенные» приходили довольно быстро. Рассказы после игры обожали слушать все. Однако ряд признаков указывал на то, что сочинять эти рассказы всем нравилось ещё больше. Половина игроков попросту симулировала «засыпание», и от незнания, как всё должно происходить на самом деле, а также из-за желания выделиться, отличиться, заставить всех о себе говорить, некоторые начинали дёргаться, как при эпилептическом припадке, другие (неудачники!) начинали с закрытыми глазами размахивать руками, отчего окружающие расступались, и «уснувшие» в результате свободного падения разбивали себе лбы и носы о кровати или об пол.
В какой-то момент старшие узнали и об этой игре. Случилось это, скорее всего, благодаря не в меру болтливым кадетам нашего взвода, успевших посвятить в курс дела новоиспеченного воспитателя. Тот передал всю информацию по цепочке наверх, и вскоре ежедневная самоподготовка превратилась в занятия по ОБЖ, где нам все силились объяснить, в чем заключается вред незатейливой игры, какие могут возникнуть страшные последствия, и что все мы останемся дебилами до конца жизни, если не прекратим сие мракобесие.
Я обычно сидел и тихо радовался, что оказался в стороне от конфликта. Иногда даже позволял себе вставлять небольшие ремарки в речь воспитателей и учителей, подтверждая и дополняя сказанное ими. «Ржавый» лучезарно улыбался и неустанно повторял:
- Я же говорил – вы самый умный, самый достойный из кадет! Вы единственный задумались о последствиях, единственный, кто смог предвидеть печальный результат этого дурачества!
Такие оценки и внимание мне льстили, поэтому я поддакивал ещё сильнее. Однако не воспитательным акциям, не псевдо-задушевным разговорам и не строгим санкциям суждено было положить конец эпидемии «собачьего кайфа». Всё предопределил случай. Одним прекрасным днём столовая накормила воспитанников кадетского корпуса киви. И вечером того же чудного дня 90% воспитанников, извините за выражение, просрались как никогда в жизни. Вызвали скорую, но такое огромное количество поносящих подростков обслужить она не могла. Позволив всем просраться (многие делали это в ванну для мытья ног, некоторые в душевых), воспитатели распустили личный состав в увольнительные, а корпус закрыли на недельный карантин. Вернувшихся по истечении карантина в корпус, нас ошарашило известие. Один из шестиклассников, который был в своём взводе козлом отпущения, попробовал играть в «собачий кайф» дома со своей младшей сестрой. Вернувшиеся домой родители обнаружили сестру мёртвой. Шестиклассника отправили в интернат, а об игре все быстро забыли.
Подобное происшествие укрепило уверенность администрации в принятом ею недавнем решении. Оно касалось духовности кадет. Подводить к новым переменам решили постепенно, и для начала ввели в учебную программу предмет «Закон Божий». Раз в неделю здание корпуса посещал священнослужитель, верховный поп всея Лесосибирска. В течение часа он беседовал с одним взводом, потом уделял час другому и т.д. Получается, у него раз в неделю был человеческий нормированный шестичасовой день! Беседы велись на разные темы: дружба и церковь, любовь и церковь, рок-музыка и церковь…
- Группа такая-то открытым текстом призывает поклоняться Сатане, а группа вот такая-то боится открытой манифестации своих антихристских идей, их песни кажутся пустым набором звуков. Но если на специальном магнитофоне прокручивать запись задом наперёд, то можно расслышать такие фразы, как «Сатана – наш бог!» и «Сатана будет править миром!».
Поп читал по бумажке, при этом причитая басом, как они все это умеют. Кадеты в основном зевали и скучали. Исключение составлял Короленко, который разве что не мастурбировал на эти лекции. Этот маленький уклунок сидел за партой, подперев свою крошечную головку детскими ручонками, и сквозь огромные линзы очков влюблено пожирал глазами священнослужителя. Оказывается, во времена, когда Короленко учился в церковной школе, этот поп был то ли директором, то ли учителем… В общем, у них сложились свои особые отношения. А самым главным счастливчиком в течение часа поповьих причитаний считался Мурат Шарафутдинов. Он сразу всем заявил, что является мусульманином, исповедует ислам и посещать уроки Закона Божьего не будет. Как Мурат коротал этот час, я не помню, но уверен, что ему было куда веселее, даже если он просто бродил на улице или сидел на скамейке у входа. Я бы сам с удовольствием почитал вместо выслушивания скучных, опостылевших и банальнейших с позволения сказать лекций. И свобода Мурата подтолкнула меня к идее. Открыто отречься от христианства я бы не посмел – подобная провокация могла иметь серьёзные и долгоиграющие последствия. Я уже начинал чувствовать нелюбовь со стороны директора корпуса, его заместителей, некоторых воспитателей. Не знаю, с чем эта нелюбовь была связана – скорее всего, что-то подсознательное. Весна разгоралась, и дурнели не только малолетки, но и взрослые мужчины, а исходившая от меня аура инакости провоцировала всплески неаргументированной неприязни и агрессии. Поэтому нужно было действовать тихо, хитро, почти незаметно, но действовать. Хотелось бороться за своё право быть не таким, как все, отстаивать индивидуальность, отвоёвывать самость. Почему провокацией к действиям послужила именно религия? Просто она стала самым чужеродным для моего мира элементом в кадетском корпусе.
Да, форму, военную подготовку и дисциплину организм тоже отторгал, равно как и обращения «господин», «разрешите обратиться» и т.п. Но ежедневные молитвы по 12 раз, празднование церковных особых дат, а теперь ещё и уроки закона божьего усиливали и без того тоталитарный режим учебного заведения. Религия шла рука об руку с властью, помогая последней и во многом ей потворствуя взамен на выгоду для себя. И если со всем, что прописано в уставе корпуса, я бороться не мог, потому как это было неотъемлемой частью самого понятия «кадет», то свобода мусульманина от христианского гнёта показала прореху в обшивке адской машины. Поэтому я решил сначала бороться с христианством.
В первую очередь я пытался решить вопрос, к чьему же стану мне примкнуть? Ислам для меня не далеко стоял от православия, оставаясь ещё более тёмным и непривлекательным лесом. Я хотел отличаться решительно от всех, чтобы больше никого такого как я в корпусе не было. И в этих поисках взгляд мой упал на книги американской писательницы Урсулы Ле Гуин. К тому моменту мною были поглощены несколько из её романов. Сначала привлекательными показались герои, сюжет, описываемый мир и его законы, где большую роль играла магия. Но потом, вчитавшись получше, я обнаружил как будто второе дно её книг, гораздо более глубокую психологическую подоплеку и сюжета, и характеров персонажей. Книги стали подобием откровения, хотя я тогда был ещё слишком незрел, чтобы оценить их по достоинству. Но будучи увлеченным, я сделал свой выбор. Я решил придумать свою собственную религию, почерпнув многое из книг американской писательницы.
Первый удар был нанесён по молитве. Теперь, когда все талдычили «Отче наш», я закрывал глаза и, отрешившись от окружающего гула, шептал свою собственную, придуманную молитву. Это была даже не молитва, а скорее некое подобие заклинания. Так получилось, что не отдавая себе в этом отчета, я в конечном счете подался в язычество. Что, в прочем, неудивительно и предсказуемо, поскольку самым увлекательным элементом истории ещё с младших классов для меня стали мифы Древней Греции. К сожалению, я был не настолько скрупулезен и горазд на выдумки, как древние греки, поэтому моя религия никак не строилась. Боги не имели имён, оставаясь безымянными даже в молитвах. Соответственно, никакой строгой системы или пантеона тоже не складывалось. Но двенадцатилетнему мальчику это не казалось важным. Главным для него стало то, что он уже пошёл против системы. Что вместо их отче он обращается к повелителям воды, огня, земли и воздуха. Даже не зная их имен, он чувствовал, что намного ближе подобрался к единению с природой, окружающим миром и вселенной, чем остальные 120 человек, монотонно повторяющих одно и то же изо дня в день по много раз, даже не задумываясь о смысле произносимых слов. Все они поступали подобным образом не из личных побуждений, не по велению сердца, не из-за душевных порывов, а потому что так было надо. А мальчику нужно было другое. Он чувствовал всё несколько иначе и требовал иного подхода к решению духовного вопроса.
Обратившись к магии и язычеству, я стал отчего-то более степенным, спокойным. Возможно, это явилось следствием ложного чувства значимости, когда мне казалось, что я знаю гораздо больше своих сверстников, и загадочное выражение моего лица отливало надменностью. Теперь среди моих предпочтений значились не шумные и весёлые игры, а тихие задумчивые прогулки. Действие сменилось созерцанием, а общение на равных – поучениями. Большим плюсом нового увлечения неожиданно стало отрешение от ранее очень активных поисков члена. Теперь я уже не носился по району, как загоняющая зверя борзая, и не прятался за деревьями, как охотящаяся кошка, пытаясь во всём разглядеть сексуальную подоплеку, извлечь её из любой ситуации, будь то даже мочеиспускание. Теперь я чаще бродил по лесу в раздумьях, планах на будущее и попытках постижения неких тайн. Порой я доезжал на автобусе до остановки, которую раньше даже не замечал, а от неё долго брёл на берег Енисея. И там, глядя на тающие проплывающие мимо льдины, думал, мечтал, плакал и смеялся. Это была самая нездоровая сторона происходящего – смены настроения. Видимо, такой эффект произвело наслоение влюблённости на противостояние христианству. Я смотрел на воду и чувствовал себя спокойно и комфортно, уютно и возвышенно. А потом понимал, что скоро эти льдины проплывающие огромными пластами, сталкивающиеся и наезжающие друг на друга, проплывут мимо Диминого дома. И появлялась щемящая боль внутри, и несмотря на широкую улыбку, не сходящую с лица, из глаз катились слёзы, а желание жить пропадало напрочь. Однажды я для чего-то даже поехал в тот район, где жил Дима. Будучи уверенным, что не запомнил дорогу к его дому, я попросту надеялся на случайную встречу. Да что там – просто было приятно бродить по тем местам, где, возможно, гуляет он, и видеть всё то же самое, что доводится видеть и ему. К своему удивлению, я всё-таки нашёл его дом, постоял какое-то время, глядя на него, и уехал. Что это было? Кто теперь поймёт… Мы назвали друг друга братьями, но этого мне оказалось мало. А больше никакого сближения пока не происходило, что заставляло меня страдать.
Между тем в корпусе некоторые кадеты стали обращать внимание на моё мракобесие. То ли свои заклинания я стал шептать слишком громко, то ли что-то другое выдало меня, но теперь во время молитвы перед едой многие смотрели не на икону, висящую на восточной стене, а на меня. И когда они осознавали, что я шепчу нечто, иное отличное от их вызубренной «Отче наш», то приходили в ужас. Многие подходили и спрашивали, чем это я во время молитвы занимаюсь, некоторые просто усмехались, были и такие, кто приходил в благоговейный ужас. Я в основном отмалчивался или посылал назойливых интересующихся по известным адресам. Но это только подливало масла в огонь. Вскоре за спиной я стал различать шепотки. Мой пьедестал впервые покачнулся.
Тем временем администрация корпуса и поп всея Лесосибирска нанесли сокрушительный ответный удар. Одно из помещений в учебном здании давно было освобождено от складируемого там хлама. Потом наняли бригаду рабочих, и те принялись что-то мастерить, но никто не знал, что же там такое творится. Дирекция держала проект в секрете. Стёкла помещения даже заклеили газетами, чтобы любопытные кадеты раньше времени не разгадали загадку. К счастью, работы велись как раз за стенкой ненавистного кабинета истории, и шум заглушал взбалмошную учительницу, делая полтора часа вполне себе сносными.
И вот роковой день операции Икс настал. На утреннем построении с гордым видом Простаквашин объяснял, что еженедельных мучений церковными лекциями ему показалось недостаточно, и он рад объявить своим «кадетам, мальчишкам, сыновьям», что в здании учебного корпуса в ближайшее время откроется домовая церковь. Отныне нам всем будет доступна такая роскошь, как исповедь, причастие и даже крещение, а все церковные праздники мы будем отмечать, не покидая альма-матер. Что такое домовая церковь? Это одно из помещений здания, оформленное в стиле храма или часовни, но только священнослужители находятся там не постоянно – их нужно как бы заказывать, вызывать на дом.
Первым же ужасом, связанным с домовой церковью, явилась исповедь. Все снова ужасно завидовали татарам, которых не заставляли общаться со священником принудительно. Оказалось, что многие через процедуру исповеди уже проходили, а многие – неоднократно. Поэтому я просил каждого делиться опытом – что же нужно говорить, как себя вести.
- Ничего особенного! – проводил ликбез Баранов. – Просто заходишь, целуешь икону или крест, становишься на колени и рассказываешь что-то вроде: «Я матерюсь, иногда ворую, не слушаю родителей, вру» - и всё в таком духе. Потом тебя спросят, всё ли ты рассказал, ты снова целуешь крест и - свободен!
Вся моя первая и единственная исповедь приблизительно так и выглядела. Для пущего эффекта я старался придать голосу недостающей скорби и драматизма, повествуя о стандартных для любого человека грешках и тщательно имитируя раскаянье. Весь акт экзерцизма занял не более десяти минут, которые стоили мне испорченного настроения на целый день. Совершённое под давлением насилие над моими волей, душой и разумом довело меня едва ли не до слёз. Я искал утешения, поддержки и опоры. И следующая ночь, услышав мои молитвы-заклинания, приготовила по этому поводу большой сюрприз.
Мы с Димой снова не спали. Настроение у моего соседа по кровати было отличным и заразительным, благодаря чему ему удалось вытянуть меня из тёмной ямы стресса от исповеди. Той ночью мы ни над кем не издевались и даже ничего не ели, просто болтали, словно встретились впервые и не успели обсудить массу вопросов. Иногда кто-то из наших «сожителей» издавал во сне смешные звуки, или за окном внезапно вскрикивала безумная птица, и тогда тишину взрывал наш громкий хохот, пугая нас же самих и заставляя прятать его в подушку. От души навеселившись, меня потянуло на более серьёзные темы. И я осторожно сделал шаг в сторону опасных тем:
- А что ты рассказывал батюшке вчера?
- Да всякую хрень, как и остальные. Что я матерюсь, обманываю родителей. Что недолюбливаю своего брата.
- Родного?
- Да, а какого ещё?
- Ну, мы с тобой недавно стали братьями.
- А, ну да! Точно! – он улыбнулся. – У меня это даже вылетело из головы. Интересно, это грех – любить своего ненастоящего брата больше, чем настоящего?
- Не знаю… - такой поворот событий мне уже не нравился. Что значит – ненастоящий? – Знаешь, мы и правда как ненастоящие братья. Просто так назвали друг друга, но ничего не поменялось.
- А что должно было поменяться?
- Ну, знаешь, мы должны доверять друг другу больше, чем кому-либо. Я вот тебе даю иногда читать свой дневник…
- Я бы тебе тоже давал, если бы писал.
- Правда бы давал?
- Да! – это было произнесено даже с какой-то долей возмущения, словно я усомнился в само собой разумеющихся вещах.
- Тогда ты мне можешь просто так что-нибудь рассказывать, если не хочешь писать.
- Что рассказывать?
- Ну, там, всякие секреты… - я пытался произнести эту подпихивающую разговор в нужном мне направлении фразу как можно беззаботнее, не сильно акцентируя внимание на том факте, что я до смерти хочу знать все его секреты, обладать ими, как ненасытный любовник своими партнёршами.
- У меня нет от тебя секретов! – солгал Дима не слишком убедительно.
- Да ладно, я знаю, что у всех есть.
- И у тебя от меня? – ещё одна не слишком убедительная реплика подразумевала смесь возмущения и удивления.
- Конечно. Но если хочешь, я тебе расскажу свои секреты. А ты мне в обмен на это расскажешь свои. Согласен?
- Хорошо, давай. – и любопытный мальчик улёгся поудобнее набок, приготовившись слушать.
- Ладно… Так, дай подумать… - я умышленно тянул паузу, размышляя, с чего бы начать. Нельзя было резко переходить к шокирующим вещам, однако слишком невинные секреты здесь тоже не годились, иначе бы весь последующий разговор походил бы на наш недавний опыт общения со священником – ничего, окромя притворства.
- Ага! Вспомнил! Это я сделал так, чтобы Дмитриева перевели в другую спальню!
- Ты? Бигги (такое прозвище отчего-то приклеилось к Егору) убил бы тебя, если б узнал! – и он весело рассмеялся.
- Теперь твоя очередь.
- Подожди, а для чего ты это сделал?
- Хотел быть ближе к тебе. – вот так, прямо в лоб. Но эти слова не произвели ожидаемого эффекта на Диму. Он воспринял их совсем не так, как мне хотелось. То ли это была наивность, то ли осторожность и адская тактика.
- Окей, моя очередь… Однажды я подглядывал за братом, когда он кое-чем занимался.
- Чем занимался?
- Я не могу тебе сказать, чем. Это уже его секрет.
- А в чем тогда твой секрет?
- В том, что я подглядывал.
«Черт, так дело не пойдёт!» - решил я и прибегнул к более тяжёлым снарядам.
- Хорошо, моя очередь, да? – почему мы любим постоянно переспрашивать, когда всем всё предельно ясно? – Помнишь, что ты сегодня вечером показывал с карандашом?
- Нет, что я показывал?
- Ну, ты взял карандаш в руку, зажал его в кулак и стал водить кулаком вверх-вниз, как будто дрочишь. Так вот, я этим занимаюсь…
- Да? Когда я подглядывал за братом, он тоже этим занимался!
Блядь, да мы оставим сегодня твоего брата в покое или нет? Если это его секрет, какого черта ты мне его сейчас рассказываешь? Лучше расскажи о себе!
- Теперь твоя очередь, Димас.
- Подожди-подожди, и что, тебе нравится? Тебе приятно, когда дрочишь?
- Да, нравится. Давай, рассказывай свой секрет!
- Но я тебе уже рассказал про брата!
- Ты мой брат, а не твой брат, и поэтому мне неинтересно слушать про твоего брата! – его притворство и нежелание откровенничать уже потихоньку выводили меня из себя.
- Хорошо-хорошо, я тоже этим занимаюсь…
Бинго! Я так и знал! С первых же дней подозрительные усики над его губой не оставляли места сомнениям, а когда я увидел впервые его мускулистые волосатые ноги, то нестрашно даже стало отдавать руку на отсечение в спорах по этому вопросу. Конечно, он дрочил! Откуда на его огромном члене столько волос?
- А тебе нравится?
- Да. Ты часто дрочишь?
- По разному… - тут я немного смутился. Инициатива перешла теперь к нему, мне на сегодня хватило и его сакраментального признания, его же затронутая тема только раззадорила, и Дима хотел знать теперь все подробности, не стесняясь более говорить об онанизме. – А ты?
- Я? Раз десять в неделю.
- Я тоже! – восторженное облегчение было связано с опровержением факта моей ненормальности и одержимости рукоблудием. Он тоже занимался этим, порой не раз на дню разминая руку и стимулируя свой член.
Следующие полчаса поднятая тема не утрачивала своей актуальности. Мы делились накопившимся за недолгое время опытом, обсуждая, где мы можем этим заниматься, как, кого ещё мы подозреваем в тайном членстве Общества Анонимных Онанистов. Дима подтвердил мою глупую догадку о причине оволоснения его лица, паха и ног, согласившись, что волосы выросли после первых опытов дрочки. После того, как выяснили, кто какой рукой себя ублажает, пришло время вернуться к старой игре.
- Кстати, чья теперь очередь признаваться? – вставил я в первую же возникшую паузу. У меня был план, который ещё не до конца воплотился.
- Твоя, по-моему.
- Ну, да, моя. Только обещай, что никому не расскажешь о том, что сейчас узнаешь. Обещаешь? Так вот… Это… Мне нравятся мужские половые органы.
Последовавшая тишина шумела намного громче, чем любая другая прежде. Пытаясь прочесть на плохо различимом из-за полумрака и теней лице Димину реакцию, я чувствовал, что весь словно скукоживаюсь от ужаса и предчувствия дурных последствий только что сказанного. Его ответ меня удивил:
- И что?
- Ничего. Мне они просто нравятся.
- Тебе нравится их трогать, или смотреть на них, или что?
- Не знаю, просто они мне нравятся… - я не знал, как и что ему сказать. Мой план начал меня разочаровывать. Действительно, к чему была эта глупая реплика? И какой реакции я ожидал? Что, как и в случае с онанизмом, он весело признается и в любви к членам? Но он пока не выказывал никаких голубых наклонностей, исключая глупую игру «Оттрахай друга, пока тот нагнулся». Дима и сам несколько смутился и поспешил замкнуться:
- Теперь моя очередь? Я однажды ударил маму. Правда, случайно. Она на меня ругалась, была выпившая, и замахнулась, а я так разозлился, что ударил её первый. Мне теперь так стыдно из-за этого. – и он полностью ушёл в воспоминания и сожаления, позволив образовавшемуся молчанию отодвигать нас всё дальше и дальше друг от друга.
- Дима, ты бы дружил со мной, если бы я был голубым? – я решил сделать свой последний на сегодня ход, предполагая, что подобных возможностей может и не оказаться в будущем.
- Да, а ты собрался стать голубым?
- Нет, просто спрашиваю.
- Да, я бы дружил с тобой. Ты же не со мной собираешься голубиться.
Устав от идиотских полунамёков, полностью выдохнувшийся эмоционально, я только прошептал сдавленное: «Нет. Спокойной ночи» - и заснул, отвернувшись.
Следующей ночью произошло нечто, совершенно не укладывающееся в голове. Близился конец недели, и все любители не спать по ночам стали потихоньку сходить с дистанции, обессилев и накопив усталость за несколько ночей. Так и мы с Димой: немного поболтав часок-другой, повернулись друг к другу спинами и уже переходили в область сновидений. То есть, я переходил. А у «братика» имелись другие планы. Я уже крепко спал, когда кто-то настойчиво начал меня тормошить, выдёргивая из блаженной дрёмы. Постепенно приходя в себя, я пытался разобраться, что, черт возьми, происходит. Чей-то голос неустанно повторял: «Андрон, проснись! Проснись, слышишь? Андрон! Просыпайся!».
- Что случилось? – еле разлепив глаза, поинтересовался я у Димы. Он был каким-то странно возбуждённым и шептал горячо, напористо.
- Давай вместе подрочим!
- Димас, я сплю! Отвали.
- Да давай! Мне интересно, как ты это делаешь! Давай, я уже дрочу, доставай своего маленького Андрейку!
Чем дальше сползало с меня покрывало сна, тем лучше я осознавал происходящее. Оказалось, что вчерашние разговоры не прошли впустую. Всё-таки я сумел достаточно завести своего друга, раз он сам теперь почти пристаёт ко мне среди ночи. Так чего ещё можно желать, какие к черту сомнения? Я перевернулся на спину. Дима лежал, не раскрывшись, но по движущимся очертаниям его руки под одеялом становилась очевидна природа этих телодвижений. Он действительно мастурбировал. Я решил пока тоже не раскрываться, до тех пор, как пенис не проснётся и не нальётся соками. Моя рука тоже стала потихоньку двигаться. К вящему ужасу, спустя несколько минут ничего не происходило. Кровь отказывалась поступать в трубчатые ткани моего члена, оставляя его вялым и скукожившимся. Дима же не проявлял чудес терпения:
- Чего ты там прячешься, раскрывайся! – и он сам бесстыдно откинул край одеяла, обнажив сокрытый до этого момента процесс. – Я хочу посмотреть, как ты это делаешь!
Глаза мои так и норовили дёрнуться в сторону его паха да так и залипнуть, но я стеснялся. Я боялся даже пошевелиться лишний раз, не говоря уже о том, чтобы беззастенчиво уставиться на гениталии своего друга. А мой член как назло продолжал спать.
- У меня не встаёт. И вообще, я хочу спать.
- Какое спать! Подрочи его, и он встанет.
- Нет, я буду спать.
Меня уже начинала накрывать волна истерики. Подобного момента я ждал минимум последние три месяца, а то и больше. Мой возлюбленный сам проявил инициативу, уловив и растолковав все посланные ему сигналы, все оброненные намёки и псевдослучайные оговорки. Позволив цепной реакции начаться, мы бы не смогли её уже остановить, и я получил бы в итоге намного больше, чем простые ночные подрочульки. Но мой мозг протестовал. Моя долбанная натура, согласная возбуждаться от пьяниц и сомнительных типов, к которым ни душа, ни сердце не лежали, сейчас стопорила весь процесс, неустанно повторяя, что всё должно быть иначе, совершенно не так. Открыла свою пасть никому в данный момент не нужная романтика и принялась утверждать, что это не то, чего я хотел. Мол, я хотел любви, поцелуев и вздохов, а не сомнительной интрижки двух рукоблудов. И Похотливое Я проиграло Романтичному, Влюблённому Я. И я предпочел отвернуться и заснуть, чем позволить событиям течь по интересному, но не вполне меня удовлетворяющему руслу. То было внезапное затмение, а может, и просветление, о котором я ещё не раз пожалею. Этот момент я буду вспоминать очень часто, ругая себя, что сглупил и упустил такой хороший шанс. И всё испортил.
Та ночь стала началом конца, явившись неким пиком, решающей чертой, за которой становилась понятна судьбоносность принятого прежде решения. Луна наших отношений пошла на убыль, начертав в небесах моей мечты жестокую букву «С» - смерть.
На следующий день между нами словно натянули струну, и мы постоянно старались держать дистанцию, чтобы натяжение не ослабевало. Когда Дима дернулся в сторону Егора, я приблизил к себе Костю с Женей. Удивительно, что даже подобные проявления делали отношения между нами скорее любовными, чем дружескими – ведь это любовники, поссорившись, часто досаждают друг другу общением с бывшими. До сих пор с улыбкой вспоминаю, как я драматизировал тот момент. Я иду из столовой, за мной – моя свита. А впереди я вижу Диму, мило болтающего с Дмитриевым и Гавриленко. Я спотыкаюсь, но продолжаю идти. И внезапно, поравнявшись с лестницей, я вскрикиваю: «Не могу на это смотреть!» - и, едва ли не заламывая руки, картинно убегаю с места маленькой трагедии. Свита кидается за мной, настигает уже на втором этаже, начинает успокаивать… Дурдом, в общем.
Одна из последующих ночей была также полна драмы. Мне казалось, что всё у нас снова утряслось, все колебания погашены и равновесие восстановлено. Осознав неправомерность своей ревности и смехотворность ситуации в целом, я решил занять более взрослую позицию – всё отрицать. Просто стереть из памяти досадную оплошность, сделать вид, что ничего не было, и в следующий раз отдаться Диме сразу, без сомнений и ломок. Но Дима никак не хотел проявлять инициативу, по всей видимости, напуганный и рассерженный прошлым провалом. Стоило мне позволить воспоминаниям вынырнуть из мутных глубин памяти во всех подробностях, как уши наполнялись горячим Диминым шёпотом: «Ты же говорил, что тебе нравятся мужские гениталии?». В этой фразе той ночью можно было различить столько обиды, негодования, досады… Этой ночью Дима решил взять матч-реванш и заставить меня испытать всё вышеозвученное.
Дежурные офицеры погасили свет и объявили отбой. С полминуты в спальнях второго этажа нашего крыла царила тишина, в которой шаркающим эхом разносились звуки шагов воспитателя, спускающегося по лестнице на первый этаж и удаляющегося по коридору в другое крыло, в коморку дневальных. Когда звуки шагов совсем стихли, все как по команде повернулись к своим соседям по кровати и начали говорить. Точно также поступил и я, повернувшись к Диме, но тот продолжал лежать ко мне спиной. Я окликнул его раз, другой. Не дождавшись ни ответа, ни любой другой адекватной реакции, я слегка потормошил его рукой. Это действие получило больший отклик:
- Что?
- Ты не хочешь поговорить? Я хотел рассказать тебе, что сегодня Титов, пока тебя не было…
- Я хочу спать.
- Ты уверен?
- Да.
- Димас, с тобой всё в порядке?
Холод его голоса вызвал у меня эффект гусиной кожи, заставив почти физически замёрзнуть.
- Да, всё в порядке. – Глухие односложные ответы, упавшие безразличные интонации и нежелание повернуться к собеседнику лицом свидетельствовали об обратном. И тут он выдал то, от чего моё сердце сжалось, словно до смерти напуганное, а грудную клетку наполнила неприятная боль, вытеснившая оттуда весь воздух: - Просто я очень скучаю по своей семье. Я хочу просто полежать и подумать о них. Спокойной ночи.
- Ладно, спокойной ночи.
Я отвернулся. Вместо этого мне хотелось кричать, бить его, отвешивать пощечину за пощечиной, пытаясь привести в чувство. Или чтобы всё то же самое кто-то проделывал со мной. Он скучает по семье? Он не хочет говорить со мной из-за семьи? Да ведь я – его семья! Он же назвал меня своим братом, так какого черта он не может просто поговорить со мной о наболевшем, излить душу, поделиться проблемами? Почему он замкнулся, завернулся в свой кокон, отстранил меня, выставил за порог своего внутреннего мира, и сейчас страдает в одиночестве, смакуя этот момент? Слёзы уже увлажнили глаза, а отвратительный комок успел образоваться в горле, словно и без него мне не было тошно. Все остальные тихо, а порой и не очень, перешептывались друг с другом. Мы же лежали, оба злые и разочарованные, спина к спине, и каждый жалел себя. Ну, точно как семейная пара, попытавшаяся заняться сексом, но потерпевшая неудачу из-за внезапной половой дисфункции партнёра. В сущности, приблизительно так и случилось, разве что не в одну и ту же ночь.
На этом череда занятий драматического кружка при кадетском корпусе не закончилась. Все занятия проходили практически перед сном, что вполне объяснимо: днём головы воспитанников занимали совершенно другие проблемы. А время перед отбоем даже специально называлось «личным», чтобы каждый мог депрессировать и драматизировать всласть. Это же личное. Так что следующая серия нашего «мыла» началась с интересной находки. Уж не помню, чем я там занимался и в поисках чего залез в Димин шкафчик, но как только я туда залез, так сразу и забыл о первоначальной цели, поскольку на глаза мне попалось нечто очень любопытное. Это была обычная тетрадка, наспех припрятанная в спортивной сумке среди прочих вещей. Её прятали так незатейливо, словно жаждали факта обнаружения. Не сумев побороть соблазн, я тотчас выдернул тетрадку из её гнёздышка, уселся на Димину кровать и принялся читать.
«Вчера очень классно поиграли в футбол. Были с Егорычем в одной команде, он хорошо пасовал. Я забил несколько мячей и он с моей подачи тоже. Не знаю, почему так злился на него в последнее время. Вчера я на него не злился и мы снова становимся друзьями…»
Это что же, Дима завёл дневник? Завёл дневник и ничего мне об этом не сказал? С одной стороны, меня умилял и радовал факт столь сильного своего влияния на друга, который, по моему примеру, тоже завёл себе дневник. Это делало нас членами одного братства. Но с другой стороны… Почему он не рассказал мне об этом сам, почему не дал почитать, как обещал, свои записи? Я стал читать дальше.
«Правда, вечер был не таким весёлым, как день. Мы с Андроном поссорились, и теперь он на меня обижается. А ещё я очень сильно скучал по маме».
Больше мне дневник не сумел ничего рассказать. Кривой некрасивый почерк запятнал девственность только первой страницы, остальные 47 листов оставались по-прежнему чисты. В тот момент, как я собирался убрать тетрадь туда, откуда извлёк её минутой ранее, в комнату вошёл её хозяин. Мы застыли, он переводил взгляд с тетрадки на моё лицо я лихорадочно соображал, что же сказать.
- Я искал у тебя в шкафчике нитки и наткнулся на это, - и я протянул тетрадь ему. – Ты завёл дневник?
- Да. И ты, конечно, уже его прочитал?
- Нет, ты что?! Я просто увидел его, посмотрел, понял, что это такое, и вот собирался положить обратно.
- Ты точно его не читал?
- Нет. А там есть что-то, чего мне нельзя читать? Ты вообще-то обещал мне показывать записи, если будешь их делать…
- Да, но пока я хочу, чтоб это был мой личный дневник. Хочу писать туда всё и не бояться кого-то обидеть.
- А, понятно…
Хотя мне было совершенно непонятно. Как это – писать о чем-то, боясь кого-то обидеть. Я вот пишу в своём дневнике, какой Дима у меня замечательный, как я люблю его братской любовью, обожаю и боготворю – разве такое может быть обидным? Такое может быть только приятным, и ему было приятно, когда он читал мои записи – я видел довольную улыбку, не сходившую с его лица, когда в волнении и с замиранием сердца следил, как он бегает взглядом слева на право, изучая мои новейшие каракули. Так почему он не хочет сделать мне приятно в ответ, а вместо этого скрывает от меня сам факт существования дневника? Через неделю мы раздвинули наши кровати, и я переселился в противоположный угол комнаты.
Случилось это быстро, по каким-то странным и загадочным, до сих пор непонятным причинам. Просто мы всё больше и больше отдалялись друг от друга, между нами появилась сначала небольшая трещинка, расколовшая теперь нашу дружбу на части, которые вряд ли когда-нибудь удалось бы соединить. Я сам толкал Диму на общение с Егором, и в итоге они вдвоём начали надо мной подшучивать, стали над чем-то посмеиваться, глядя в мою сторону. Всё это причиняло боль, усиленную донельзя подростковым максимализмом. Посему, когда Дмитриев заявил, что возвращается в нашу комнату из своего изгнания, я покорно, без дополнительных намёков и лишних попыток сохранить позиции, уволок свою кровать как можно дальше. Туда, где она стояла раньше. Туда, где меня встретили с радостью, где мною были готовы восторгаться, мне подчиняться и со мною считаться. Я переехал обратно к Косте и Жене.
Размолвка с таким дорогим на тот момент человеком вкупе с ослабляющим действием весеннего авитаминоза не могла не отразится на всех сферах жизни. Успеваемость моя резко упала, и учителя только удивлялись, что же со мной творится. Особенно беспокоиться стала преподаватель русского языка и литературы, которой по долгу службы приходилось читать мои депрессивные сочинения, полные беспросветного пессимизма и глубокого отчаянья. Там не давалось прямого указания на причину столь плачевного душевного состояния, однако многие принципы, на которых зиждилось кадетство, а порой и многие личности, знакомые нам с Татьяной Александровной одинаково хорошо, поносились безжалостно и безапелляционно. Часто Татьяна Александровна вызывала меня к себе в кабинет, садила напротив себя, доставала очередную тетрадку с моим сочинением, бегло просматривала написанное, чтобы лучше вспомнить содержание, вздыхала и говорила:
- Ну, что? Рассказывай, что тебя подтолкнуло к написанию подобных апрельских тезисов?
Естественно, я ни в чем не признавался, всячески уходя от ответа, но стараясь не казаться грубым, поскольку был благодарен за проявленные внимание и отзывчивость. Тогда Татьяна Александровна снова вздыхала, обещала поставить «пять», но советовала никому такие сочинения не показывать во избежание неприятностей.
В попытках сбежать от малоприятных реалий, я всё глубже погружался в чтение книг, предпочитая вымышленные миры реальному. Тут-то и произошёл кратковременный сдвиг по фазе. Не имея сил, или точнее будет сказать – не видя способов, которыми я мог бы свои силы применить, чтобы изменить реальность вокруг себя, я всё больше завидовал могущественным героям фантастических историй – легендарным колдунам и чернокнижникам. В сочетании с насильно насаждаемым православием это породило новую волну протеста и интереса к оккультизму.
Обсуждая как-то раз с Костей прочитанный недавно роман, мы коснулись темы магии. И почувствовав в Косте поддержку, различив единомышленника, я решил не мешкая организовать с ним банду.
- А ты вообще веришь в магию?
- Не знаю… - в явном замешательстве Костя пытался угадать «правильный» ответ, который всё никак не угадывался. Тогда я помог ему в его поисках.
- Почему не знаешь? Ведь это всё существует. Я даже не раз сталкивался с ЭТИМ!
- Правда? Мне тоже казалось, что нечто подобное должно быть…
- Да у меня бабушка даже умеет колдовать! – я решил стать более убедительным и сыграл ва-банк. Попробуй-ка теперь скажи что-то о моей бабушке! Осмелишься? Конечно, нет.
- Прикольно… - только и смог родить Костя. Можно представить себе его смятение.
- А тебе когда-нибудь хотелось попробовать?
- Что попробовать?
- Ну, позаниматься магией?
- Хотелось, только я не знаю, как.
- Зато я знаю! Правда, не всё. Нам для занятий магией нужна книга специальная. Там описывается, как сделать магические инструменты, в какое время лучше заниматься любовными приворотами, а в какое – энвольтованием.
- Что это ещё такое?
- Я точно не помню… Говорю же, нам нужна книга!
Тут к нашей парте подошёл Пруцков. Мы резко замолчали и опустили глаза в наши тетрадки. Конечно, это выглядело слишком подозрительно и делало наши попытки скрыть разговор от Жени очевидными.
- О чём вы говорили?
- О книге, - расплывчато объяснил Костя. Для этого ему даже не пришлось прибегнуть к обману.
- О какой?
- Тебе какая разница, ты же не читаешь?
- Так, интересно. Просто я услышал, что вы говорите про магию… - произнося последние слова, Женя понизил голос до шёпота, и, едва они выпорхнули из его уст, стал озираться по сторонам.
Смысла скрывать наши намерения я не видел, к тому же с одним Костей было бы не так весело. В пословице говорится: «Одна голова хорошо, а две – лучше». Что же, я успел понять, что три – ещё лучше, чем две. Практически во всём, кроме любви. Посему карты перед Пруцковым раскрылись, не требуя для этого особых усилий с его стороны. Оказалось, что Евгения также интересовала данная область, и он готов был стать нашим единомышленником.
- Тогда так… В той книге, которую я читал, говорилось, что мы должны выбрать главного в нашей группе.
- Ты! – в один голос заявили мои соратники.
Конечно, я! Кто же ещё? Я и не сомневался в подобном исходе событий, однако готовность быть ведомыми и такая присяга на верность не могли мне не льстить. Для Жени с Костей я тут же придумал какие-то формальные должности. Кажется, Пруцков у нас стал Мастером Торжественных Церемоний, а Салтыков, в силу своей конопатости, Верховным Жрецом Солнца. Тут же Глава гильдии магов выдал своим подчинённым первые задания – придумать гимн Солнцу и продумать церемонию посвящения, - и мы разбежались в разные углы, как истинные заговорщики. Хотя через пять минут мы снова сбежались и принялись обсуждать только что произошедшее – зарождение новой школы магии. Хотя обсуждать-то было особо и нечего.
На следующий день я потащил Костю в библиотеку. Пруцкову удалось избежать этой участи по уважительной причине – он отправился собирать сплетни, а по совместительству и разучивать танцы в свой танцевальный кружок. Библиотека кадетского корпуса не отвечала нашим запросам, поскольку библиотекарь знала нас слишком хорошо, и спрашивать у неё книги по магии было страшновато и как-то неудобно. Впрочем, у работницы районной библиотеки, размещавшейся в соседнем здании ДК, мы тоже не решились с порога потребовать многотомники заклинаний, заговоров и рецептов зелий, поэтому на первое время ограничились книгами, содержащими древнегреческие мифы. Косте я поручил собирать всю имеющуюся информацию по Гелиосу, поскольку Костя теперь являлся его непосредственным подчинённым. Сам же я стал пролистывать страницу за страницей, сосредоточившись на атрибутике и символике богов. Через полчаса, когда я успел трижды нашипеть на Костю за его тунеядство и столько же раз просмотреть книгу мифов во всех направлениях, во мне наконец-то накопилось нужное количество решимости для серьёзного свершения. Встав из-за стола, я на дрожащих ногах поплёлся к столу библиотекаря. Та сидела и, ничего вокруг не замечая, что-то усиленно изучала. Приблизившись на довольно близкое расстояние, чтобы суметь рассмотреть причину столь повышенного внимания, я с радостью и облегчением обнаружил на столе библиотекарши гороскоп. Тогда я набрал достаточное количество воздуха в легкие и начал:
- Извините…кхгм-кхгм… Извините, а у вас есть какие-нибудь книги про магию? А то нам задали написать доклад…
Пояснение причин оказалось излишней тратой времени. Женщина просияла, блеск её глаз, преломленный и усиленный огромными линзами очков, чуть не ослепил меня.
- Конечно, есть! – она рывком бросилась к ближайшей этажерке, порылась там несколько секунд и извлекла довольно потрёпанную книжонку. – Вот!
Название поясняло: «Энциклопедия чародейства». Что ж, неплохо! Поблагодарив женщину, я едва ли не вприпрыжку прискакал к Косте, плюхнулся на своё место рядом с ним и похвастался добытым трофеем. Через пять минут мы уже прилежно, высунув языки, перечерчивали в тетрадки еврейские буквы, поскольку первым же разделом энциклопедии шла кабалистика.
В итоге эту «Энциклопедию» мы бессовестно утащили из читального зала. Думаю, все последующие несчастья, свалившиеся на мою голову, можно считать расплатой за это злодеяние – библиотекарша в расстроенных чувствах могла легко нас сглазить или навести порчу. Но пока что всё складывалось удачно, я бы даже сказал, весело, и главной проблемой стал вопрос, где колдовскую книжку прятать. Не проявляя особых чудес смекалки и умственной изворотливости, я просто-напросто сунул энциклопедию под матрас, где вскоре появится испещренная еврейскими буквами волшебная палочка, выстроганная на уроках труда вместо указки для учителей.
Женя относился к нашей затее несерьёзно, как к игре. Ему гораздо больше хлопот доставляли любовные многоугольники, возводящиеся и рассыпающиеся в рамках кружка народных танцев. Его душа и сердце в основном были там, лишь иногда отвлекаясь на наше тайное братство. Костя же оказался вполне милым и преданным ребёнком. Он делал, что я велел, был всегда рядом, если мне что-то требовалось обсудить, и всячески поддерживал все мои начинания. Вскоре я научил обоих своей придуманной молитве, и они теперь вместе со мной семь раз в день противостояли системе, совершая богомерзкое и несанкционированное администрацией действо.
Сам я, по правде говоря, быстро остыл к украденной книге. Содержащаяся на её страницах философия слишком утомляла меня своей сложностью, я ничего не понимал - порою ни слова из целого абзаца. Инструкции по изготовлению магических инструментов походили на сложнейший и мудрёнейший кулинарный рецепт, название половины продуктов из которого ты слышишь впервые, а остальную половину даже не представляешь, где можно достать. Я ломал голову, где бы мне раздобыть в нужных количествах серебро и свинец, медь и олово, ртуть, в конце концов. И даже если бы я их раздобыл, то каким образом я бы стал отливать из них жезлы, кубки и кадильницы? Да о чем речь, я даже ритуальные одежды пошить или раздобыть был не в состоянии! А во всех описаниях ритуалов обязательно присутствовали магические инструменты, и я чувствовал, что бессилен, пока они у меня не появятся. К заговорам и заклинаниям вроде: «На высокой горе, на зелёной траве, на острове Буяне в глубокой яме лежит камень. А под камнем тем..» - моё отношение было более чем скептическое. Приметы и поверья убивали меня своей глупостью. Поэтому почти вся книга оказалась совершенно бесполезной и неприменимой в моих тогдашних реалиях. Вместо изучения классических магических школ я часами бродил по лесу в одиночестве и продумывал свою систему, основанную частично на прочитанных книгах, частично на любимых компьютерных играх. Такой подход нравился мне гораздо больше – в любой момент можно было придумать недостающие элементы, и никаких специальных знаний и подготовки не требовалось. Это делало меня истинным мастером и учителем для Жени и Кости, кем я и считал себя.
Несмотря на такую несерьёзность к начатому делу, наша «магическая школа» очень сильно нас сплотила. Может быть, дело в том, что мы лучше узнали друг друга, или всё-таки Жене и Косте нравилось мне подчиняться. В любом случае, если раньше мы пытались собраться вне стен кадетского корпуса хотя бы на простую прогулку, у нас это никогда не выходило. Теперь же появился волшебный аргумент – волшебный во всех смыслах! Стоило упомянуть, что нужно собраться не просто ради прогулок, а ради обучения магии, совершенствования навыков или какой-нибудь другой эзотерической лабуды, организация собрания превращалась в совершенно нетрудоемкий процесс, занимающий от силы 2 минуты и требующий лишь уточнения даты и времени.
Таким вот «магическим» образом я заполучил в своё расположение вполне себе приятную компанию. Как по мановению волшебной палочки, передо мною тут же раскрылись двери Костиного, а потом и Жениного домов. Они контрастировали друг с другом даже сильнее, чем можно было предположить. Костя жил совсем недалеко от корпуса, всего лишь на расстоянии одной автобусной остановки. Они жили вдвоём с мамой в частном доме. Здесь можно было найти все атрибуты не самого ухоженного, но вполне уютного деревенского дома: холодный предбанник с неприятным запахом, остающимся здесь днём в напоминание о ведре, в которое все испражняются ночью, чтобы не выходить в уличный сортир; печка, которую топят дровами; как следствие – огромный сарай, отданный под дровяной склад… Такое окружение очень соответствовало Косте, шло ему. Даже заставляло уважать. Не увидев дома, я бы не поверил, что этот рыхловатый, тихий мальчик помогает маме содержать целое хозяйство: колет дрова, топит печь, машет тяпкой на грядках…
Женя жил в абсолютно противоположных условиях. Один из лучших районов города, до которого мне нужно было ехать на автобусе 20 минут или идти напрямик через лес полчаса. Все блага затерянной в тайге цивилизации под рукой. Трехкомнатная квартира, от избытка пространства в которой у меня навернулись слёзы. Неряшливая, считающая себя элитой и интеллигенцией, но, похоже, слишком упадочной, мама и её самец – Женин отчим. В квартире полнейший бардак, каждые выходные мама принимает на грудь, и воскресным утром Женя только и успевает бегать в магазин за кефиром. У Жени по дому никаких обязанностей, в своих желаниях он смел и не знает отказа. Что ни говорите, но это был первый мой опыт столкновения с классовым неравенством.
Однако в квартирах сидели мы редко, тем более у Жени, где мама принимала нескончаемый поток друзей. Чаще мы отправлялись всё в те же лесополосы или уходили на берег Енисея. И просто гуляли. Никакой магии. Изредка я мог потравить байки о духах леса и душе дерева, о повелителях стихий и мистических речных обитателях. Может, даже припугнуть разок-другой своих «учеников», чтобы не терять над ними власть. Но основой наших взаимоотношений всё же было то невидимое притяжение, которое кто-то называет родством душ, кто-то общностью интересов. Я начинал любить этих людей. Естественно, не так, как Диму. Скорее даже назло любви к Диме, вопреки ей. Я почувствовал, что есть другие, что вокруг множество человеческих существ, и мир не сошёлся клином лишь на одном из них. Ни Женя, ни Костя не вызывали во мне ни малейшего сексуального желания, и это несказанно облегчало дружбу с ними, позволяя быть непринуждённым. Это был первый опыт именно дружбы, пришедший за первым опытом влюблённости.
Дима же уходил всё дальше и дальше во тьму. Помыслы мои становились чище и светлее день ото дня, и в них больше не было место для этого человека. Невероятно, но после столь сильного сближения, прямо как в физике, силы притяжения стали силами отталкивания. Мы больно ударились друг о друга и, резко оттолкнувшись, разлетелись так далеко, что практически стали существовать в параллельных вселенных. Да, иногда его образ выплывал из зеркал, мерещился в мутных водах и мелькал в толпе прохожих. Были случаи, когда сердце снова дёргалось, как верный пёс, посаженный на цепь, увидевший вдалеке своего хозяина, по которому он очень соскучился. Но цепь была крепка, а я непреклонен, и сердцу не оставалось ничего большего, кроме как жалобно скулить и успокаиваться. Когда Дима подходил ко мне сзади и наклонялся надо мной сидящим, чтобы заглянуть в тетрадь и списать что-нибудь, пока учитель вышел из кабинета, моё дыхание учащалось, а в голове словно разливалась нефть, отравляя мысли и перекрывая доступ кислорода. Но я брал себя в руки, сосредотачивался на учёбе и преодолевал этот кризис.
Один случай чуть не пробил брешь в моей каменной броне. Тогда мы читали «Тень» Ганса Христиана Андерсона, и домашним заданием стала мини-постановка какой-либо из сцен произведения. Естественно, с Головиным в труппу объединились Дмитриев и Гавриленко. Дмитриев играл Теодора Христиана, а Дима – его тень, Христиана Теодора. Играли они совершенно бездарно, но эта бездарность настолько умиляла меня – чуть ли не до слёз. До сих пор помню заключительный момент их сцены: диалог ученого и его тени. После слов:
- Да, Христиан Теодор!
- Нет, Теодор Христиан! – я вообще куда-то поплыл, и был настолько не сосредоточенным, что едва не завалил нашу постановку.
Тем вечером, размышляя о смысле произведения, о противостоянии добра и зла, невозможности существования одного без другого и других вечных философских вопросах, я забрёл в непролазные дебри сознания. Там, совершенно сбившись с пути и потеряв ориентиры, я стал находить странные тропинки, ведущие в ранее неведомые места. Путём запутанных витиеватых умозаключений и находясь под нездоровым впечатлением от прочитанной книги и увиденной сценки, я решился на этот поступок.
Я решил: хм, ведь для чего-то мы украли книгу из библиотеки и организовали магический орден? Так почему бы не воспользоваться предложенной силой? В любви как на войне – все средства хороши. Тем более ничего плохого из этого не получится – если колдовство подействует, то мне будет хорошо, а если не подействует, то всё останется на своих местах и никто не пострадает. Вот так глупо и наивно я решился на приворот. Как совершается приворотный ритуал, я не имел ни малейшего понятия. Но это ни капли не смущало меня и не убавляло решительности. Удивительная наивность и самонадеянность выпирает из меня в таких случаях во все стороны. Откуда это только берётся, где прячется в остальное время?
Для начала необходимо было отыскать подходящее помещение. В условиях, в которых мы жили, задача казалась почти неразрешимой: найти коморку подальше от людей, в тихом и неприметном месте, находясь в пределах кадетского корпуса – да это загадка похлеще сфинксовой. Но неожиданно такая комнатка обнаружилась! Как-то раз старшина дал мне и ещё парочке человек задание – перетащить остатки вещей из его старой кладовой в учебном здании в новую, находящуюся в спальном корпусе. Чтобы облегчить нам задачу и сократить затраты времени, старшина открыл один из запасных выходов, о существовании которого мы и не знали до получения задания. Так вот этот самый выход вёл не сразу в здание, а сначала в небольшой предбанник, пустой, холодный, но на удивление не запущенный. В предбаннике не было ничего, кроме металлической бочки, полной опилок. Этот предбанник показался мне идеальным местом для будущего действа, а бочка с опилками только добавила предбаннику баллов. «Будет, где спрятать улики в случае непредвиденных ситуаций!» - подумал я тогда.
Найдя место, я раздобыл свечи, какие-то засушенные цветы, ракушки, камни, стеклянные шарики и перо. Всё это показалось мне подходящими атрибутами, и я собирал нехитрый скарб с маниакальностью сороки-воровки. Выбрав день и время, я достал из-под матраса полиэтиленовый пакет со всеми магическими принадлежностями, вооружился самодельной магической палочкой и отправился в тайную комнату – предбанник запасного выхода на первом этаже, рядом с кладовой старшины и комнатой с тренажёрами.
Только я разложил весь свой инвентарь, зажёг свечи и стал придумывать, что же делать дальше, как вдалеке послышались чьи-то шаги. Человек двигался явно в моём направлении, и довольно быстро. Спешно задув свечи и встряхнув их таким образом, что расплавленный воск оказался на полу, я сунул их в пакет вместе с остальными причиндалами, а пакет и палочку неаккуратно закопал в опилки. Но после совершённых действий я допустил роковую ошибку. Вместо того, чтобы затаиться и переждать, пока приближающаяся опасность не минует, я выскочил в коридор и стал ждать столкновения с нею лицом к лицу. Спустя какое-то время из-за угла показался старшина. Увидев меня, он от неожиданности вздрогнул и почти сделал шаг назад, но моментально собрался, пристально и с подозрением рассмотрел меня и продолжил движение в мою сторону.
- Здравия желаю, господин старшина!
- Здравия желаю… А ты что тут делаешь?
- Ничего.
Старшина перевёл свой вопросительный взгляд с меня прямо на дверь за моей спиной, потом снова на меня. В его глазах мелькнула догадка, и он направился ко входу в предбанник. Я был в ужасе, но не мог никак исправить ситуацию. Оставалось только ждать, когда гильотина упадёт на мою шею, и голова покатится к чьим-то ногам. Через несколько мгновений старшина вышел из предбанника с пакетом в руках, в котором были спички и свечи, и поинтересовался:
- Что это такое?
- Не знаю…
- Не ври! Что ты тут делал? Там стоит запах гари, ты что, пытался нас поджечь?!
- Нет, я просто… гадал!
- ГАДАЛ?? У тебя совсем мозгов нет? Там же бочка с опилками! Ты знаешь, как легко они загораются и как сложно их потом потушить???!!!! Гадал он! Кто твой воспитатель?
Спустя десять минут все те же самые слова до меня пытался при помощи истошного крика донести воспитатель. Закончив с конструктивной критикой моего безответственного поступка, сопровождавшейся здравыми аргументами из свода правил пожарной безопасности, мы перешли к этической стороне вопроса:
- Что это за чертовщина, я тебя спрашиваю? Ты что, связался с Сатаной??? Ты же ХРИ-СТИ-А-НИН!!! Как ты можешь заниматься подобным мракобесием? Нужно срочно сообщить твоим родителям и позвать батюшку… Если это дойдёт до директора, ты пулей вылетишь отсюда…
- Скорей бы… - проворчал я себе под нос.
- Что?
- Так точно, господин воспитатель…
Неизвестно, узнал ли в итоге о моём проступке директор или нет, но в пулю, вылетающую из дула кадетского корпуса, я не превратился. Да и вообще, хоть какого-нибудь наказания – пусть даже символического – со стороны администрации не последовало. Но горя хлебнул я из-за своей дурацкой затеи с лихвой. В отличие от директора, остальной персонал корпуса был осведомлён чуть ли не во всех подробностях о моем задержании на месте преступления с поличным. Каждый считал своим долом переговорить о случившемся лично, задавая один и тот же идиотский вопрос: «Это правда?». Далее следовал набор уже стандартных и не менее идиотских уточняющих детали вопросов, а после разговора собеседник со странным выражением лица, сочетавшим какую-то умалишенную отстранённость с жалостью ко мне, отходил в сторонку и позволял следующему желающему учинить допрос. Поначалу я пытался как-то отнекиваться, открещиваться от приписываемого мне греха, но в итоге стал просто игнорировать происходящее. Всё равно старшина уже давно растрепался всем воспитателям, а те не упустили возможности поведать эту историю своим воспитанникам. Здесь, в кадетском корпусе, очень явно проступала несправедливость утверждения, что любовь к сплетням и слухам - исключительно женская прерогатива. Порой мне казалось, что мужчины намного большие сплетники и интриганы, чем женщины.
Из-за глупого баловства моя звезда закатилась в первый раз. Всё случилось не сразу, не резко – всё-таки у меня был авторитет, у многих я был на хорошем счету. Но постепенно я стал чувствовать слабые покалывания, исходящие от чужих слов. То здесь, то там проскакивало неосторожное словцо, порою довольно крепкое. Некоторые стали как-то странно сторониться меня, избегать встреч и контактов, словно от меня можно было заразиться неизвестной, но опасной болезнью. День ото дня покалывания усиливались, простые слова превращались в шутки, а шутки – в насмешки. Возможно, попытайся я остановить происходящее, вмешаться в ситуацию и поставить некоторых личностей на место, катастрофы удалось бы избежать. Но я не умел, не знал, как это сделать, и позволил ситуации выйти из-под контроля – пустил всё на самотёк. Тогда дело дошло до того, что ко мне впервые за 12 лет жизни приклеилось прозвище – Шаман. Оно совершенно не казалось мне обидным, даже где-то нравилось. Ведь к этому я стремился, этого хотел – показать всем, что обладаю сверхъестественными способностями, тайной властью. Но пока что от прозвища исходила только насмешка, выуженная из недавнего конфуза. Никакого страха, трепета и благоговения передо мною остальные кадеты не испытывали, и как раз это больше всего раздражало. Если назвали меня шаманом – падите ниц! Но что-то никто не торопился…
Смеяться в открытую себе позволяли в основном парни из других взводов, преимущественно из тех, кто старше. Мои же одноклассники предпочитали это делать втихаря, за спиной. Они отдавали себе отчет, что я им ещё понадоблюсь, и не раз, поэтому в открытое противостояние мало кто хотел ввязываться. Очень хорошим подспорьем в трудную минуту стали Женя и Костя. От них в любое время можно было получить дозу подбадриваний. «Не обращай внимания!» - с готовностью повторял кто-нибудь из них каждый раз, как меня пытались оскорбить - «Забей на них, они идиоты!». Но вместе с тем самым болезненным ударом стали насмешки Димы. Он, наверно, чувствовал свою власть надо мной и совершенно не боялся высмеивать меня в открытую. О, Головин точно знал, что никаких последствий от выливания на мою голову помоев ему не грозит. Мы связали друг другу рты тайнами, причем мои тайны выглядели гораздо страшнее на фоне его. Поэтому он нисколько не боялся довести меня до отчаяния, поскольку был совершенно уверен во мне, как в могиле для своих секретов. А то, что списать можно у того, кто списал до этого у меня, он уже понял давно. И он смело полосовал скальпелем острот моё уязвимое перед ним сердце. Сволочь, он заставил забыть меня, почему лохи становятся лохами, и как нужно себя правильно вести, чтобы не упасть в грязь лицом. Его предательство сбило меня с толку, и я позволил себе проявить слабость, отчего едва спасся, и то – по воле случая, от перспективы быть втоптанным в грязь.
Это случилось во время прогулки, на которую наш взвод вывел очередной воспитатель. От «ржавого» штатского с педофильскими замашками нас избавили уже давно. Ему на смену пришёл внушительных размеров бурят. Ростом выше любого другого мужчины в корпусе, довольно плотно сбитый, с большой головой, плоским лицом и раскосыми глазами – он одинаково успешно мог превратиться как в объект глупых и жестоких насмешек, так и в воспитателя, который получил бы над нами власть и смог нас укротить. Пока что его размеры внушали кадетам уважение, но вот мягкий характер и неприятные рытвины на щеках сводили весь эффект внешности на нет. Если честно, я даже не запомнил, как его звали. Во-первых, имя оказалось довольно сложным не то что для запоминания – его и выговорить-то не с первого раза удавалось. А во-вторых, пришлось это имечко выговаривать недолго и нечасто.
С этим Бурятом (такое уж он прозвище получил) мы часто выбирались на разные прогулки за пределы территории корпуса. Чаще всего мы бродили по берегам небольшой речки, которая впадала в Енисей. Но иногда добирались и до самого Енисея. На берегу этой полной мощи реки и произошёл тот странный, оказавший мне неожиданную поддержку случай.
Лед тронулся несколькими неделями ранее, и основная его масса уже ушла по направлению к устью, но периодически всё ещё можно было наблюдать то тут, то там проплывающие льдины. К тому же на одном из главных притоков Енисея – на Ангаре лёд сходил несколько позже, поскольку сама Ангара была намного холоднее, чем Енисей. Думаю, что причиной произошедшего как раз таки и явился лёд или ледяная крошка, образовавшая в русле реки затор. Однако самого этого затора на поверхности реки видно не было, а произошло следующее.
Мы как раз пришли прогуляться по берегу. Окружающий ландшафт должен был вызывать щемящее желание тут же утопиться или повеситься на ближайшем суку. Но для нас, переживших долгую, некрасивую зиму Города Смерти с его черной копотью и оседающей на всём сажей, показавшиеся из-под снега покрытые мёртвой жёлтой растительность берега реки казались раем. Со стороны, должно быть, мы напоминали сапёров – не зря же в народе бытует такое грубое, но тем не менее правдивое и ёмкое изречение: «Весна покажет, кто где срал». Устав от бесцельного брожения туда-сюда, многие стали подбирать с земли камушки и кидать их в воду. Естественно, сразу это всё переросло в соревнование. Сначала соревновались в дальности броска, потом кто-то вспомнил, что по воде можно плоскими камнями пускать «лягушек», и теперь многие демонстрировали своё мастерство или его отсутствие в этой дисциплине. Я же просто смотрел на воду, которая мощным массивом скользила мимо меня куда-то далеко-далеко, где я никогда не буду. Костя и Женя ходили где-то рядом, но мы не разговаривали, я почти не обращал на них внимания. Неожиданно из-за моей спины вылетел камень и с характерным звуком скрылся под толщей воды. Я развернулся и понял, что это сделал женя. Не знаю, зачем и почему, но тогда я сказал:
- Зря ты это делаешь. Нельзя тревожить духов воды, иначе они разгневаются. Нужно вести себя тихо, демонстрировать им своё уважение.
- Но ведь все же кидают камни в воду, что в этом такого? – Женя откровенно недоумевал.
- Все ещё пожалеют об этом. Вот увидишь. Конечно, они могут не понять, что произошло, да и чего-то особо страшного не случится, но неприятности с водой их будут преследовать всю жизнь, если они будут так неуважительно относиться к речным духам.
Женя с Костей переглянулись. Я понял, что зашёл слишком далеко со своим магическим бредом. Но мне хотелось их постращать, хотелось, чтобы все перестали кидать камни в воду и шуметь. Хотелось тишины, покоя и созерцания реки в одиночестве. Ведь на воду можно смотреть вечно…
Видимо, Женя тоже решил, что я захожу уже слишком далеко. Я ощутил, что в нём что-то надломилось. Он, возможно, перестал мне доверять, перестал верить мне и в меня. Он устал от моей и Костиной компании. Не обязательно в тот конкретный момент, это зрело в нём довольно давно, но для него тот момент стал поворотным. Он под каким-то предлогом оставил нас и примкнул к шумной компании, соревнующейся в пускании «лягушек». Мы с Костей стали о чем-то говорить, но я постоянно поглядывал на то, как Женя вёл себя с остальными парнями. Было очевидным, что он, присоединившись к парням, решил завоевать их расположение, и для этого пересказал мои слова. Несколько секунд все оборачивались, смотрели в нашу сторону и сдерживали или не сдерживали смех. Я понял, что это первый укол. Первый удар в спину. Первое предательство. Женя метнулся во вражеский стан.
Рисуя в воображении мрачные картины ближайшего будущего, где я становлюсь одним из главных объектов насмешек, первым заместителем Беса, а может, даже занимаю его место, я отвернулся от всех и пытался справится с подкатившим к горлу болезненным комком и с подступившими так не вовремя слезами. Но несколько секунд спустя услышал крики и повернулся обратно к реке. Чудо! Вода стала прибывать на глазах! Енисей и так тёк уже шире своих берегов, когда мы пришли сюда погулять, но уровень воды оставался одним и тем же, но теперь вода резко, на глазах отбирала всё новые и новые полоски суши, подступая к нашим ногам. Мои одноклассники уже с шумом бежали по направлению к воспитателю, и тот скомандовал, чтоб мы построились и приготовились вернуться в корпус.
«Неужели мой бред, мои шутки оказались правдой?» - лихорадочно соображал я. «Ведь никаких духов реки не может быть… Или может? Они услышали меня, они почувствовали, как мне плохо, разглядели предательство и решили всем доказать, что я прав. Спасибо, о, спасибо тебе, Енисей!» - а вокруг меня только и было слышно:
- Шаман… Шаман… Шаман…
Оставалось только поблагодарить Женю за его предательство, за то, что он всем передал мои слова аккурат перед разливом реки, ведь теперь если не все, то очень многие стали верить в то, что я обладаю какой-то сверхъестественной силой. В моду неожиданно вошли рассказы про бабок-шептух и прочих шарлатанов, которых чьи-то родители посещали или которые кого-то от чего-то вылечили. Некоторые смотрели на меня с отвращением, особенно не в меру религиозные представители кадетства. Они считали меня сатанистом, приспешником дьявола. Во время уроков закона божьего такие постоянно поворачивались и смотрели на меня при упоминании Люцифера, и как специально одно из ближайших занятий батюшка решил посвятить вопросам магии и колдовства. Вполне возможно, что он сделал это действительно специально, благодаря длинным языкам воспитателей, взбудораженных моими недавними «гаданиями» рядом с бочкой, полной опилок.
Но был и другой тип сверстников. Они подходили, чтобы посоветоваться по поводу какого-то волнующего вопроса или чтобы попросить об услуге. Самой главной темой стали, конечно же, любовные перипетии. У меня спрашивали о заговорах и заклинаниях для приворота или отворота, просили приготовить любовный эликсир. Причем с такими просьбами обращались как авторитеты, так и лохи – все наравне. Спрос, как известно, порождает предложение, и я действительно стал изготавливать любовные эликсиры. Не стоит заблуждаться, что это дело я поставил на потом – изготовлено было два или три, с позволения сказать, эликсира. И я искренне надеюсь, что никто ими не отравился и никого не отравил. Потому что рецепты эликсиров были воистину адскими. Основой служила «розовая вода» - лосьон с ароматом розы, которым я протирал лицо от прыщей (я покупал его, если не мог найти огуречный). Туда я добавлял каких-то сушеных трав, однажды даже умудрился засунуть в очень узкое горлышко пузырька несколько кусочков неизвестного гриба. Над этой смесью я читал псевдо-заклинания и отдавал «клиенту», рекомендуя добавить несколько капель эликсира в еду или питьё жертвы, но так, чтобы никто этого не видел и об этом не знал. Если заранее рассказать кому-то о планируемом привороте, то последствия могут быть плачевными, предупреждал я. И правильно делал, поскольку всех моих «клиентов» девушки в итоге бросили после применения чудодейственного средства. На вопрос «Почему?» я отвечал вопросом: «А ты кому-нибудь рассказывал о том, что собирался сделать? Или показывал кому-нибудь эликсир?» - «Да…» - «Так какие тогда претензии? Я ведь предупреждал…» - и это только укрепляло веру в меня.
Как ни парадоксально, но родители только усилили моё сумасшествие. Они решили сделать мне какой-то подарок за хорошую учебу. Подозреваю, что в середине учебной четверти это могло произойти по причине обострившегося чувства вины. За что? Видимо, за дефицит родительского внимания… Или за то, что мало похвалили за победы на олимпиадах. Короче, они сами нашли и вручили мне книгу про «Гарри Поттера». Конечно, платформу 9 ¾ я не искал, но вполне вероятно, что идея с любовными зельями оказалась заимствованной оттуда.
С Женей мы теперь почти не общались. Костя остался единственной поддержкой в столь непростой час. Пруцков же примкнул к тем, кто открыто высмеивал меня. Это были недавние друзья, с которыми раньше я сам состоял в коалиции – Ваня Гавриленко, Егор Дмитриев… Дима тоже был с ними, но атаковал не так часто и больно, чуть ли не превозмогая себя. Женя сумел затесаться в ряды таких высокопоставленных особ благодаря имевшемуся у него компромату. Он предательски пересказывал всё, чем мы занимались в рамках нашего магического ордена, силясь доказать, что отрёкся от меня окончательно и бесповоротно. А я, если честно, не испытывал особой горечи по поводу произошедшей утраты. Мне только было обидно и досадно, что доверился такому человеку. И что он теперь может выставлять меня в дурацком свете.
Однако чудеса продолжали твориться. Для устрашения моих «товарищей» я решил периодически делать вид, что насылаю порчу. Для этого я прищуривал глаза, нацеливал на человека указательный палец правой руки и шептал что-то нечленораздельное. Сначала всех такое поведение привело в неописуемый восторг! Новая причуда, новый сумасшедший, новая почва для дразнилок и издёвок. Но в этом случае меня спасла физкультура. Уж не знаю, чем объяснить творившиеся там чудеса… Простым совпадением или весенним острым авитаминозом. В общем, все, кого я якобы сглазил, сдали нормативы из рук вон плохо. Сам я всегда сдавал нормативы на «отлично», но никогда не был первым. Что в беге, что в прыжках, что в подтягиваниях или отжиманиях мне обычно доставались в общем зачете места с 3-го по 5-ое. Но той весной я почти по всем дисциплинам разделил с кем-нибудь первое или второе места. Когда Дима показал в беге на 60 или 100 метров одинаковый со мной результат, его обуяла ярость и он сделал ещё 3 попытки улучшить показатели, но так ничего и не добился.
- Димас, ты же лучше меня бегаешь, ты чего? – я не упускал возможности подколоть его. – Что случилось-то? Давай, попробуй ещё, ты должен пробежать быстрее!
Никогда не подумал, что физкультура могла бы мне чем-то помочь. И теперь я даже стал отрицать своё якобы влияние на людей, отчего они поверили в мои способности ещё сильнее. Теперь мало кто осмеливался открыто высмеивать меня. А великовозрастный ущербный Карелин даже подошёл однажды и попросил:
- Андрон, не надо больше так делать.
- Как?
- Я тогда над тобой посмеялся, а ты меня сглазил, и я на физ-ре упал и больно ударился.
Боги! Опять физкультура! Я пообещал Карелину, что если он меня трогать не будет, я оставлю в покое его самого, и мы уладили этот вопрос.
И самое странное произошло опять же на физкультуре! Все играли в волейбол, я как всегда отсиживался на скамейке, любуясь Димой и Егором, как вдруг ко мне подсел Пруцков.
- Андрей, я хотел попросить у тебя прощения.
- За что? – я немного опешил, но всё-таки прекрасно понимал, за что он будет извиняться. Ведь как-никак он был одним из самых впечатлительных кадетов нашего взвода и, как я не раз упоминал, обожал всё мистифицировать.
- За то, что предал тебя и… За то, что рассказал всем про твой магический орден. Прости меня, пожалуйста. Я просто знаю, на что ты способен, и не хочу, чтобы ты что-то сделал со мной.
Стоило больших усилий, чтобы сохранить на лице маску и не рассмеяться. На свою голову я его простил.
Всё потихоньку возвращалось в своё русло. Лучшим моим другом оставался верный и такой солнечный Костя. Женя постоянно маячил где-то рядом, но прежней теплоты чувств между нами не наблюдалось. Прошлые отношения стали возрождаться даже с такими кадетами, как Гавриленко и Головин. Дмитриев меня по-прежнему презирал и недолюбливал. Наверно, Дима рассказал ему что-то… Хотя бы то, из-за кого он оказался в разных комнатах со своим лучшим другом и кто всячески пытался этого друга против него настроить. С Гавриленко получилось очень интересно – он сам из-за чего-то поругался с Димой и Егором, и те изгнали его из своей компании. Вот он и ходил, искал, тыкался, к кому бы пристроиться, с кем бы объединиться, и уткнулся в меня. Мы быстро сошлись на почве ненависти к Дмитриеву. Да, страстное желание его, как тела, не мешало мне ненавидеть его, как человека.
Учебный год близился к концу, впереди маячило лето. Стало известно, что Бурят пробудет с нами до конца года, а потом уйдёт, и в новом учебном году нужно ждать нового воспитателя. По поводу ухода Бурята никто не расстраивался, он ни в ком не вызвал хоть малюсенького отклика. Зато в корпус как-то заглянул Виктор Викторович, чему все несказанно обрадовались. Он мог раздражать нас или злить, когда мы находились у него в подчинении. Но лишившись такого мудрого и справедливого командира ещё той, старой, советской закалки, мы не могли не сожалеть о потере и не скучать по нему. Возвращаться к работе Виктор Викторович не собирался, ему давно пора было сидеть спокойно себе на пенсии и не испытывать своего порядком изношенного сердца подростковыми страстями. Какой-то идиот даже пустил слух, что у нашего Жмура появилась молодая любовница, и он теперь бережёт силы для неё одной.
Мало что теперь цепляло меня, как в хорошем смысле, так и в плохом. Я знал, что через каких-нибудь 3-4 недели мы всей семьёй поедем на море. Раньше мы обычно ездили в Крым – в Алушту, Евпаторию… Один раз папе и нам, его детям, как пострадавшим от результатов аварии на Чернобыльской АЭС, давали путевку в санаторий в Анапе. Но в этом году предстояло самое лучшее путешествие – нам дали путёвки в Сочи! Естественно, большая часть кадет об этом сразу же узнала (откуда? От меня, разумеется) и жутко завидовала. Ведь единицы из них видели море хотя бы раз в жизни, а в этом году такого счастья никому, кроме меня, не светило.
Учителя пытались угрожать кадетам четвертными и годовыми контрольными работами, но для большинства эти работы уже ничего не могли изменить. Все прекрасно могли предугадать свои итоговые оценки. Так что особой учебы в последний месяц в стенах корпуса не наблюдалось. Объявили об открытии летнего лагеря при корпусе для тех, кого родители никуда на лето не увозят, не забирают и за кем некому следить. Мне даже трудно представить, какой это ужас – ещё и лето провести в стенах учебного заведения, где ты и так прожил почти безвылазно последние полгода и ещё проживёшь ближайший учебный год. Костю мама как раз хотела запихнуть в такой лагерь, но Костин дедушка спас внука от подобной участи. Так что Салтыкову предстояло всё лето прогорбатиться в огороде на грядках. Женя уезжал с мамой в Приморский край к родственникам. Он так гордо об этом рассказывал, как будто это то же самое, что поехать в Сочи, если не круче.
Внезапно одна новость всё же заставила меня переживать. Выяснилось, что в следующем учебном году мы потеряем одного нашего одноклассника, нашего товарища по взводу. Моего друга, названного брата, мою первую любовь… Дима Головин вместе с родителями переезжал в Новосибирск. И узнали мы это не от Димы, а от его папы на одном из последних уроков информатики. Однако с кадетством Дима не прощался – в Новосибирске тоже был то ли кадетский корпус, то ли суворовское училище (что, по сути, одно и то же).
Мне тяжело было представить наш взвод без него. Кто же станет командиров второго отделения? Кто теперь будет лучшим другом Егора? Кто теперь будет заставлять моё сердце замирать, по кому я буду сохнуть и проливать слёзы, кто теперь будет вызывать в груди щемящую боль, такую острую и сладкую? Никаких ответов, одни вопросы. Из-за предстоящего расставания я как будто его ещё сильнее полюбил. Да и он перестал вести себя, как говнюк, и снова начал нормально общаться. Правда, такого благородного поступка, который совершил Женя Пруцков, никто не повторил. Никто ни за что не извинялся. Просто все начинали снова с тобой разговаривать, как прежде. Как ни в чем не бывало. Но меня устраивал и такой поворот событий.
Прежде, чем позволить лету начаться, судьба послала мне ещё два приключения. Одно просто забавное, зато второе довольно интересное, сеющее семена для будущих всходов. Но обо всём по порядку…
В честь окончания учебного года в корпусе устраивалась дискотека. Можно было на дискотеку пригласить своих знакомых девушек, а воспитанницы гимназии, находившейся с нашим корпусом по соседству, приглашались автоматически. Я тогда ещё мало что понимал что в дискотеках, что в современной музыке. У меня были несколько магнитофонных кассет дома, но большинство из них – с песнями Наташи Королёвой, которая мне ужасно нравилась в детстве, но из которой я уже вырос. Ещё были кассеты-сборники, на которых мне нравились от силы 1-2 песни, и всё. Так что попасть на дискотеку я особо не стремился. Зато многие другие парни оказались просто одержимыми предстоящими танцульками. Одни спорили, кто из гимназисток придёт и кого они пригласят на медляк. Другие отпрашивались домой за гражданской одеждой, потому что на дискотеку разрешалось приходить одетыми не по уставу. Когда пятые и шестые классы узнали, что им вход на мероприятие будет закрыт, многие сильно приуныли.
Накануне дискотеки наш взвод вечером собрался в спальне первого отделения. Все судачили только об одном, и не трудно догадаться, о чем. Я даже плохо себе представлял, как может выглядеть эта дискотека, поэтому тоже пришёл послушать и посплетничать.
- Андрон, а ты пойдёшь завтра на дискач? – это вдруг с какого-то перепуга обратил на меня внимание Егор.
- Не знаю, а что?
- Просто о тебе тут спрашивали.
- Кто спрашивал? – у меня не было даже предположений, кто и что обо мне мог спрашивать.
- Одна девчонка из гимназии. Лера.
Хм… Никакой Леры я не знал, но поверить Дмитриеву причины были, поскольку раньше, до открытия корпуса, он учился в гимназии, и там у него осталось много знакомых, с которыми он продолжал водить дружбу.
- Что за Лера?
- Это Холера, что ли? – к разговору подключился Егоров Артём (знаю, с именами и фамилиями просто кошмар – Головин Дмитрий, Дмитриев Егор, Егоров Артём…)
- Ага, Холера. – и Егор улыбнулся одной из своих мерзеньких улыбочек. Артём тоже улыбнулся. Да, тут я вспомнил, что он тоже учился в той самой гимназии.
- Да не, она девчонка неплохая, Андрюха, - заверил меня Артём.
- Да? Тогда пойду, наверно, посмотрю, что за Лера.
- Она давно про тебя спрашивала, - но почему-то Егор сообщал мне об этом только сейчас.
- Вау, Андрюха, девчонка сама на тебя вешается! – это уже влез со своими 5 копейками Баранов.
- Давай её там, оттрахай! – с тупой улыбкой проблеял закадычный дружок Баранова Карелин. В этот момент он лежал на кровати, закинув руки за голову. Я стоял, опёршись о стену, как раз рядом с его головой.
- Давай её там, оттрахай! – брызжа слюной во все стороны, спарадировал Карелина Егор. Дело в том, что у Карелина наблюдались ужасные дефекты речи, которые все любили высмеивать. – Ты только и можешь, Карелыч, только об этом думать.
Панибратское обращение «Карелыч» успокоило Ярослава, начавшего нервничать из-за высмеивания его дефектов, и он продолжил лежать на кровати, только ухмыльнувшись в ответ. Но тут в спор вмешался Дима.
- Трахаться, трахаться, хочу трахаться! – кривлялся он, подходя к кровати Ярослава. – А на самом деле я ни разу не трахался, я только дрочу. Да, Карелыч, ты ведь дрочишь? – с этими словами Дима уже вплотную приблизился к Карелину и внезапно оттянул резинку его трусов. На несколько коротких моментов хозяйство самого старшего парня из нашего взвода было выставлено на обозрение, но обозревать его могли только я и Дима. Потом Ярослав наконец-то среагировал и отдернул руку Димы, ответив:
- Да, дрочу, и что? Что в этом такого? – и вся комната взорвалась от смеха. Но смех прекратился довольно быстро потому как смутить Карелина не получалось. Он продолжал утверждать, что ничего сверхъестественного в мастурбации нет. Не смеялись я и Дима. Мы просто молча смотрели друг на друга, и я понимал, что ему, как и мне, понравилось увиденное в чужих трусах.
На следующий день Дима объявил, что уезжает и больше в корпус не вернётся никогда. «А как же дискотека?» - интересовались многие. «Нахер вашу дискотеку, я лучше домой поеду» - отвечал им Дима. К обеду все его вещи были собраны. На самом деле, вещей-то было не много. Постельное бельё, два комплекта формы, обувь и головные уборы Головин сдал старшине. Потом он в несколько заходов перенес из спального в учебный корпус все учебники и сдал их в библиотеку. После он какое-то количество времени провёл у секретаря, ожидая необходимых документов. И вот, уже в штатском, в джинсах и майке, в кроссовках, он присоединился к нам, чтобы съесть свой последний в этом году и в этой жизни лесосибирский кадетский полдник.
Я так пишу, будто ходил за ним по пятам. Конечно, нет. Всё это время я провёл в нашем классе или в библиотеке, занимаясь своими личными вещами. А проще говоря – балду пинал. Я пытался отвлечься, не думать, не представлять, чем же мой возлюбленный занимается, где он находится и какие чувства его одолевают. Но отвлечься не получалось. Раз за разом я возвращался к воспоминаниям о наших странных взаимоотношениях, пытаясь понять, что же это такое было. Как назвать то, что было с его стороны, и всё ли я сумел разглядеть за разными намёками, сигналами… А может, я всё себе придумал, и намёки с сигналами в том числе. И не было ничего, кроме моего воображения.
Во время полдника мы сидели за разными столами, но я постоянно смотрел на него, каким-то образом чувствовал его физически. Это доставляло боль, внутренний дискомфорт. Мне не хотелось так мучиться, поэтому сразу после полдника я отпросился у Бурята в спальный корпус. Якобы мне нужно было сходить за забытой тетрадкой. На самом деле, я не хотел застать момент, когда Дима будет уходить. Я знал, что он попрощается с Егором, но не станет прощаться со мной. Мне бы это снова причинило боль. Но я сильно прогадал. Как раз, когда я ушёл, за Димой приехала мама и они вместе отправились следом за мной в спальный корпус, чтобы забрать Димины вещи. Когда он вошёл в спальню, я сидел на его кровати и гладил сквозь покрывало подушку. Увидев его, я опешил:
- Ты разве ещё не уехал?
- Нет, вот пришёл вещи забрать.
- Ясно… - хотелось что-то добавить, закончить разговор и знакомство на другой, более радостной и приятной ноте. – Удачного тебе переезда и побольше новых друзей в Новосибирске. Ты классный, надеюсь, ты там приживёшься и проявишь себя!
- Спасибо, Андрон! – он протянул ко мне руки. Я думал, он хочет пожать ими мои, поэтому встал с кровати и тоже потянулся к нему, но он меня обнял. Крепко-крепко. Объятия были недолгими, но я успел запомнить навсегда и его запах, и силу этих объятий, и его тепло. – Пока, братан!
И он ушёл. Я пошёл следом, но он уже больше не оборачивался. На улице его ждала мама. Меня она не узнала или не заметила, не знаю. Они оба развернулись ко мне спиной и зашагали по дорожке. Я шагал следом и смотрел на его широкие плечи. У майки, что он надел, сделали широкий вырез, и я любовался его шеей и открытыми участками кожи, а он уходил от меня всё дальше и дальше. Возле учебного корпуса я остановился, и он ушёл из моей жизни. Я не плакал, я просто любил. Естественно, ни на какую дискотеку вечером мне идти не хотелось. А через неделю начались каникулы.
Конец первой части. Продолжение следует.