Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Мариэтта Омаровна Чудакова
Не для взрослых. Время читать! Полка вторая
Время читать – 2
Мариэтта Чудакова
Не для взрослых
Время читать!
Полка вторая
К ЧИТАТЕЛЮ
Тем, кто не читал мою «Полку первую», сообщаю (а тем, кто читал, – напоминаю) три закона чтения:
1) нет книг, которые читать – рано,
2) есть книги, которые читать – поздно,
3) спешите составить свой список того, что надо успеть прочитать до шестнадцати лет!
Не успеете – и поезд ушел. Вы остались на перроне с чемоданом в руках.
Ну не будете вы читать «Принца и нищего» первый раз в двадцать пять лет! Другие дела и книги найдутся. А перечитать (повторю еще и еще) – с удовольствием…
И вот вам, как говорится, пример из жизни. Моя дочь Маша Чудакова, выпускница того же филологического факультета Московского университета, что и я, прочитав мою книжку «Не для взрослых», спросила меня недавно… Здесь стоит пояснить: мы с ее отцом, Александром Павловичем Чудаковым, учились на русском отделении (хотели заниматься русской литературой), а она – на романо-германском: хотела прежде всего знать иностранные языки. И два языка выучила, во всяком случае, очень неплохо; заодно прочитала гору зарубежной литературы – программа «зарубежки» была у них шире, чем у нас, русистов. Так вот, она, узнав, что за «Полкой первой» последует вторая, спросила:
– А ты про «Джейн Эйр» будешь писать?
– А я ее не читала.
– Ка-ак не читала?! Ведь это моя любимая книга!
– Ну вот ты и напиши, – сказала я находчиво.
– А может, ты… прочитаешь и напишешь?
– Нет уж, вот что я точно знаю – так это то, что теперь я уже не сяду читать «Джейн Эйр». Практически – никогда. К сожалению.
Дочь задумалась.
Я, конечно, знала примерное содержание романа, знала кое-что об авторе. Но ясно понимала, что время чтения этой книги мною пропущено. Нет у меня на нее времени. Да, честно говоря, и желания.
– Да… – вспоминала дочь свое первое чтение «Джейн Эйр». – Ее, конечно, надо читать в двенадцать-тринадцать лет… Ну, может, в шестнадцать… Позже уже совсем не так интересно. А вот перечитывать – это когда угодно!
И она согласилась написать про свой любимый роман – ей так захотелось, чтобы все его прочитали своевременно!
По-моему, у нее получилось неплохо. Во всяком случае, она очень старалась заразить читателей (больше, может быть, все-таки читательниц) своей непрошедшей любовью к этой книжке.
А еще я говорила недавно со своей знакомой, которая, как выяснилось из разговора, выучилась читать, когда ей еще четырех лет не было. И, прочитав все книги, которые нашла дома, не могла дождаться, когда ее запишут в библиотеку. А когда записали – в семь лет, – и она стала на другой день приносить взятую накануне книгу, а то и три! – не верили, что она все прочитала. Предлагали пересказать. Она пересказывала. Ей поверили и стали давать по пять-семь книг. Она их проглатывала. Потом окончила школу. Поступила в Московский университет на географический факультет. Но думаю, что именно эта детская жажда чтения привела к тому, что она стала директором издательства «Время». И выпускает теперь много хороших книг. Я думаю, для того, чтобы самой поскорей их прочитать. Потому что читать она по-прежнему, по моим наблюдениям, любит. И я упоминаю про ее детское запойное чтение не для того, конечно, чтобы ей польстить.
А ставить книги на вторую полку Золотого Фонда Литературы, думаю, нам надо начать с Гоголя – уж точно самого загадочного и, может быть, самого пленительного русского писателя. В этом году – двести лет со дня его рождения: 1 апреля 1809 года.
Стоит упомянуть, что большинство глав этой книжки были сначала напечатаны в ежемесячном журнале «Семья и школа», выходящем в Москве.
«ВОТ НАСТОЯЩАЯ ВЕСЕЛОСТЬ…»
1
Родился Николай Васильевич Гоголь, – как вы, конечно, знаете, – в небольшом украинском местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской области. Окончив Нежинскую гимназию высших наук в 1828 году, девятнадцатилетний юноша из теплых южных мест двинулся вместе с приятелем в поместительной кибитке на север – в Петербург, тогдашнюю столицу России. Он хотел поступить там на государственную службу – стать чиновником.
Это был декабрь – самый, пожалуй, негостеприимный месяц для тех, кто едет в Петербург впервые.
Биографы Гоголя описывают, как «по мере приближения к Петербургу нетерпение и любопытство путников возрастало с каждым часом. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к столице. Дело было вечером. Обоими молодыми людьми владел восторг: они позабыли о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть столицу. Гоголь совершенно не мог прийти в себя; он страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Но особенно обидная неприятность была в том, что он, отморозив нос, вынужден был первые дни просидеть дома».
Всю зиму он пробует поступить на службу. Но не очень-то получается. А жизнь в Петербурге очень и очень дорогая. Он живет на деньги, присылаемые матерью, и пишет ей, что только и думает, «как бы добыть этих проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире». Отчитываясь ей в расходах, Гоголь надеется, что мать увидит – «умереннее меня вряд ли кто живет в Петербурге. <…> Я еще до сих пор хожу в том самом платье, которое я сделал по приезде своем в Петербург из дому, и потому вы можете судить, что фрак мой, в котором я хожу повседневно, должен быть довольно ветх и истерся также не мало, между тем как до сих пор я не в состоянии был сделать нового, не только фрака, но даже теплого плаща, необходимого для зимы. Хорошо еще, я немного привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели».
…Когда будете читать в знаменитой повести Гоголя «Шинель», как мерз бедный петербургский чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин в своей старой, насквозь продуваемой шинели, – знайте, что Гоголь, приехавший с юга в петербургскую стужу, писал это, можно сказать, с натуры.
Однако холод не вытеснил из сознания главных его целей и мыслей. Иначе, как вы сами понимаете, он и не стал бы великим писателем.
Сохранился записанный с его слов смешной рассказ (наверняка украшенный, как обычно, неистощимой выдумкой): «Тотчас по приезде в Петербург Гоголь, движимый потребностью видеть Пушкина, который занимал все его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера. Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: „Дома ли хозяин?“ услыхал ответ слуги „почивают!“ Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: „Верно, всю ночь работал?“ – „Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл“. Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до сих пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения».
2
Постепенно Гоголь, потерпев ряд неудач, в том числе и литературных (его юношеская поэма не имела никакого успеха, и больше он к стихам уже не обращался), познакомился с поэтом Жуковским. И тот стал ему помогать.
Наконец в мае 1831 года Гоголь, не без участия Жуковского, был представлен Пушкину. В это время поэт с молодой женой приехал из Москвы (где в поныне стоящей у Никитских ворот церкви Вознесения состоялось венчание) в Петербург.
Вскоре вышла первая книжка прозы Гоголя – под таким длинным названием: «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Паньком» (если попытаться перевести это имя или прозвище с украинского на русский язык, то получится нечто вроде Рыжего Афони). Он подарил ее Жуковскому и Пушкину.
И Пушкин сразу по прочтении пишет издателю одного известного журнала: «Сейчас прочел Вечера близь Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что, когда Издатель вошел в типографию, где печатались Вечера , то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою». Гоголю объяснили, что «наборщики помирали со смеху, набирая его книгу». И Пушкин поздравлял публику «с истинно веселою книгою», а автору сердечно желал дальнейших успехов. А издателя журнала просил – «ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч.»
Письмо Пушкина тут же было опубликовано. И в сторону никому еще неведомого не просто молодого, а юного писателя (Гоголю – двадцать два года!) обратились заинтересованные взоры.
Читали первую книгу «Вечеров» – и не знали, чем восхищаться больше. Фантазией ли автора, рассказывающего такие страшные истории, что холод бежит по спине?.. «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница» – скорей начинайте читать! Особенно рекомендую тем, кто любит читать и трястись от страха. «„Вспомнил, вспомнил!“ – закричал он в страшном весельи и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посреди хаты… Простыня слетела. „Ивась!“ – закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение всё, с ног до головы, покрылось кровью и осветило всю хату красным светом…»
Иные же читатели «Вечеров» наверняка не менее восхищались умением Гоголя живописать природу и повседневную жизнь своих героев.
«Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег начал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный мороз красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб».
(Поясню: шляхтич – это польский дворянин, а люлька – трубка по-украински. И еще замечу, что мы сохраняем у Гоголя написание его времени – «в страшном весельи»; сегодня здесь – не спутайте! – пишется окончание «е». «Чорт» мы также вслед за ним здесь пишем через «о», тогда как по сегодняшним правилам – «черт». И пасичник – сохраняем гоголевский украинизм.)
А через полгода подоспела и вторая книга «Вечеров». И тут уже многие схватились читать первую же повесть – «Ночь перед Рождеством». Смело можно сказать, что не менее ста лет читающая Россия не выпускала эту увлекательную повесть из рук. Да еще опера Римского-Корсакова, написанная в конце ХIХ века, добавила ей популярности.
«Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чорт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь согреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою…
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Чорт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле».
Вот эти-то мешки и будут вскоре главными действующими лицами в повести…
Упомянем и повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» – о том, как тетушка задумала женить своего тридцативосьмилетнего племянника и как из этого ничего не получилось, кроме страшных снов бедного Шпоньки: «Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком – и в кармане жена…» Тетушка пыталась было оставить его наедине с возможной невестой – но дело не двинулось, поскольку «Иван Федорович сидел на своем стуле, как на иголках, краснел и потуплял глаза», а белокурая барышня «равнодушно сидела на диване, рассматривая прилежно окна и стены или следуя глазами за кошкою, трусливо пробегавшею под стульями». Наконец он «собрался с духом.
– Летом очень много мух, сударыня! – произнес он полудрожащим голосом.
– Чрезвычайно много! – отвечала барышня».
Вот такой состоялся между ними содержательный диалог.
3
А нападки на «неприличие выражений» Пушкин предвосхищал недаром.
Он сам уже не раз встречался с подобными нападками критиков – больше всего на «Евгения Онегина».
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране.
Про выделенный нами курсивом стих Пушкин пишет: «Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха».
Такие тогда были строгие нравы. И не поймешь даже, что же тут неприличного? По-видимому, благородных барышень – таких, как Татьяна и Ольга Ларины, – нельзя было, по мнению критиков, называть «девчонками» да еще писать, что они «прыгают». Но у Пушкина на этот счет было свое мнение. Он упорно раздвигал рамки поэтического языка. В его стихах этот язык соприкасается с живым разговором. В том «шалаше», где во сне Татьяны беснуется «шайка» Онегина, –
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
И Пушкин в примечании сообщал – «В журналах осуждали слова: хлоп, молвь и топ, как неудачное нововведение» – и возражал критикам, приводя примеры из фольклора: «Слова сии коренные русские». И заключал: «Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка».
…А насчет «девчонок» – судите сами, как им было не прыгать, когда на именины к Лариным
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
4
А у Гоголя за двумя книжками «Вечеров на хуторе…» последовал сборник «Миргород» – и очень разнообразно составленный.
Открывался он трогательной повестью «Старосветские помещики» – как в любви и дружбе жили-поживали Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Оторваться нельзя от одних только описаний их бесконечных трапез – завораживают!
«– А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
– Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? Разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?
– Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков, – отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтоб не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.
– Мне кажется, как будто эта каша, – говаривал обычно Афанасий Иванович, – немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?
– Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней.
…После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:
– Вот, попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.
– Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине, – говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, – бывает, что и красный, да нехороший.
Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал еще несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной. …Немного погодя… говорил:
– Что бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?
– Чего же бы такого? – говорила Пульхерия Ивановна. – Разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?
– И то добре, – отвечал Афанасий Иванович.
– Или, может быть, вы съели бы киселику?
– И то хорошо, – отвечал Афанасий Иванович.
После чего всё это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо.
Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал. В половине десятого садились ужинать. После ужина тотчас отправлялись опять спать, и всеобщая тишина водворялась в этом деятельном и вместе спокойном уголке».
За «Старосветским помещиками» в сборнике «Миргород» шел «Тарас Бульба», где вместо «всеобщей тишины» бушевали страсти: и бескрайнее мужество гордых «козаков» – запорожцев, и их жестокость – бросали младенцев вражеского стана пиками в огонь, и немыслимая любовь Андрия к прекрасной полячке, и его измена, потрясшая отца… И гибель Андрия от руки отца, и дальнейшие трагические события.
А дальше – самая страшная и самая фантастическая повесть Гоголя – «Вий». Главное – не читать ее на ночь! Заснуть потом точно невозможно.
«…Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам».
От этой повести пошли самые страшные страницы в литературе следующего, ХХ века.
5
Тот, кто хорошо помнит «Мастера и Маргариту» М. Булгакова, давно, наверно, увидел сходство с «Вием» некоторых сцен знаменитого романа. Например – свет настольной лампы, освещающей кабинет финансового директора театра Варьете Римского, когда пред ним сидит администратор театра Варенуха. Он уже превратился в вампира, но Римский этого еще не знает. Он только смутно и с ужасом догадывается о чем-то непонятном и страшном, «ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы…».
Темный кабинет – и только свет лампы, от которого прикрывается газеткой Варенуха… Вспоминаются свечи в церкви в «Вие», которые освещают «только иконостас и слегка середину церкви». А потом начинаются всякие страшные вещи.
Во вторую ночь гоголевский Хома «слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу …» Нельзя не вспомнить, как у Булгакова в кабинете Римского голая девица, к его полному ужасу, «ногтями начала царапать шпингалет и потрясать раму», стремясь проникнуть внутрь.
А на третью ночь у Гоголя уже внутри самой церкви «все летало и носилось, ища всюду философа».
У Булгакова все совершается в одну ночь, ускоренно. Варенуха подпрыгивает возле двери, «подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем». Это – сильно уменьшенная картина того, что происходило в церкви в повести Гоголя. И когда в романе Булгакова с распахнувшейся рамой «в комнату ворвался запах погреба », то и здесь пахнуло Гоголем – от его «приземистого, дюжего, косолапого человека», который, как помнит всякий читавший Гоголя, весь был «в черной земле».
«…С треском лопнула железная крышка гроба, и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы и, дико взвизгивая , понеслись заклинания» («Вий»). От повести Гоголя и его страшных мертвецов ведет свое происхождение нечисть – свита Воланда: «…Она испустила хриплое ругательство, а Варенуха взвизгнул … девица щелкнула зубами … »
Напомним и «петуший крик» в «Вие». «Это был уже второй крик», и под него «испуганные духи бросились кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь ». И прямо-таки вслед за ними – тоже после повторного крика петуха – у Булгакова и мертвая девица, и Варенуха вылетают из окна , оставляя в комнате «седого, как снег, без единого черного волоса старика, который недавно еще был Римским…». Напомним, что это же случилось столетием раньше с Хомой Брутом – героем «Вия»: «Да ты весь поседел. <…> половина волос его точно побелела».
Персонаж Булгакова, получается, оказался покрепче Хомы Брута – все-таки остался жив. Но ужасы, от которых седеют мужчины, переняты Булгаковым непосредственно у Гоголя – его самого любимого писателя. Гоголь, можно сказать, показал дорогу к этим ужасам в литературе – всегда кто-то первым пролагает путь новациям.
Первая репетиция ужасов у Булгакова – в его повести «Роковые яйца» (задолго до начала работы над «Мастером и Маргаритой»). Там сначала из лопухов подымается какое-то огромное «сероватое и оливковое бревно», потом «на верхнем конце бревна оказалась голова… Лишенные век, открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала совершенно невиданная злоба». А дальше – «змея приблизительно в пятнадцать аршин и толщиной в человека, как пружина, выскочила из лопухов».
Умножаем 15 на 70 см (длина аршина) – получаем змейку длиной в десять метров…
И на глазах у Александра Семеновича Рокка змея толщиной в человека стала давить его жену Маню. «Изо рта у Мани плеснуло кровью, выскочила сломанная рука, и из-под ногтей брызнули фонтанчики крови. Затем змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову Мани и стала налезать на нее как перчатка на палец… Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром…»
Тоже – как не вспомнить тут Хому Брута!
6
Зато последняя повесть в сборнике Гоголя «Миргород» сразу меняет настроение читателя – приносит ему какой-то душевный отдых после ужасов «Вия».
«Славная бекеша у Ивана Ивановича! Отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! Сизые с морозом! Я ставлю Бог знает что, если у кого-нибудь найдутся такие! Взгляните, ради Бога, на них, – особенно если он станет с кем-нибудь говорить, – взгляните сбоку: что это за объядение! Описать нельзя: бархат! серебро! Господи Боже мой! Николай чудотворец, угодник Божий! Отчего у меня нет такой бекеши!»
Чтобы у вас не было недоумения, поясняю сразу же: бекеша – это такое зимнее короткое, выше колен, мужское пальто, а смушка – овчина из шкурки маленького ягненка, с мелкими завитками. И вот этой смушкой бекеша всегда была оторочена по всем краям – воротник, рукав, борт, полы, карманы…
Это – начало «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», которую с удовольствием рассказывает нам вот этот самый Рудый Панько, старый пасичник, прекрасно знающий всех обитателей Миргорода и их жизнь. Он знает даже, когда именно Иван Иванович сшил свою бекешу – «тогда еще, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев. Вы знаете Агафию Федосеевну? Та самая, что откусила ухо у заседателя».
Гоголь вообще постоянно любуется разными вещами. Его герои очень серьезно относятся к своим вещам. Помните в «Тарасе Бульбе» – про любимую, видимо, трубку («люльку») Тараса?
«И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: „Стой! Выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!“ И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не посыпались, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. „Эх, старость, старость!“ – сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисли у него по рукам и по ногам».
Как написал когда-то преподаватель Московского университета В. Н. Турбин – может быть, напрасно даже мы видим у Гоголя в его восхвалении бекеши иронию? Может, Гоголь устами своего пасичника вполне всерьез ею восторгается? «Вещь, ту же трубочку-люльку, шинель, бекешу кто-то трудолюбиво делал: кроил, шил, изобретательно украшал. В создании ее участвовали люди, участвовала природа; в конечном счете весь мир трудился для того, чтобы одарить какого-то человека, Ивана Ивановича красивой и радостной вещью. И вещь родилась, возникла. И неужели она не заслуживает похвалы – такой же похвалы, какую расточают прекрасным произведениям зодчества?..»
7
Критик Белинский был особенно поражен первой и последней повестями, резко отличными и от жуткой фантастики «Вия», и от героики «Тараса Бульбы». «Возьмите его „Старосветских помещиков“ – что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? …О, г. Гоголь истинный чародей, и вы не можете представить, как я сердит на него за то, что он и меня чуть не заставил плакать о них, которые только ели, пили и потом умерли!»
Но впечатление от повести о том, как поссорились навеки из-за полнейшей чепухи два помещика, было еще более новым для русской литературы и удивительным для читателя.
«В самом деле, – писал Белинский все в той же статье, поднявшей двадцатишестилетнего Гоголя на неожиданный для всех пьедестал, – заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, насмешить нас до слез глупостями, ничтожеством и юродством этих живых пасквилей на человечество – это удивительно; но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души, заставить нас расстаться с ними с каким-то глубоко грустным чувством…»
Так в чем же все-таки тайна обаяния этой повести, посвященной, в сущности, бессмыслице – ссоре на всю жизнь добрых соседей только из-за того, что один сказал другому, что тот сердится как гусак? Почему едва ли не всякий русский читатель вот уже третье столетье в выпавшую свободную минуту берется ее прочитать? А кто-то, глядишь, и перечитает. И вам я непременно советую ее прочитать. Почему?..
Первое – это потрясающее гоголевское владение безграничными возможностями русской речи. Какая-то поразительная словесная вязь опутывает нас при чтении и берет в плен. Мы, как заколдованные, вчитываемся в исполненные пленительной абсурдности и внутреннего комизма строки:
«…Эта выдумка так нелепа и вместе гнусна и неприлична, что даже не почитаю нужным опровергать пред просвещенными читателями, которым, без всякого сомнения, известно, что у одних только ведьм, и то у весьма немногих, есть назади хвост…»
Но есть еще что-то, чем привлекают нас и «Старосветские помещики», и повесть о двух Иванах. Знаете что? Ну вот то самое, что мы чувствуем, читая роман Гончарова «Обломов», – не каждый ведь признается, что в глубине души он чувствует себя немножко Обломовым…
Жара в Миргороде, от которой почти что и нет спасения, описана в повести со знанием дела – как и средства спасения, которые ищут гоголевские герои. «Иван Иванович только после обеда лежит в одной рубашке под навесом; ввечеру же надевает бекешу (зимнюю одежду! – М. Ч .) и идет куда-нибудь…», «Иван Никифорович лежит весь день на крыльце, – если не слишком жаркий день, то обыкновенно выставив спину на солнце, – и никуда не хочет идти»; «Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться и, когда сядет по горло в воду, велит поставить также в воду стол и самовар, и очень любит пить чай в такой прохладе».
Кто ж не позавидует – хотя бы в душе?.. И сами герои явно довольны такой жизнью – и мы, читая, так или иначе радуемся за них. (Как не вспомнить глубокую народную поговорку: «Кто малым не доволен – тот большого недостоин»?) Испытываем, как сказали бы сегодня, позитивные эмоции – пока сами герои не разрушают свою идиллию…
…За год до напечатания Гоголь читал свою повесть вслух Пушкину. Читал же он необыкновенно артистично. Современники вспоминают: «Когда Гоголь читал или рассказывал, он вызывал в слушателях неудержимый смех, в буквальном смысле слова смешил их до упаду.
Слушатели задыхались, корчились, ползали на четвереньках в припадке истерического хохота».
И Пушкин записал в дневнике: «Вчера Гоголь читал мне сказку…» (так определил он эту повесть) – «очень оригинально и очень смешно».
А первый рецензент повести написал в известном московском журнале: «Я уверен, что Иван Иванович и Иван Никифорович существовали. Так они живо написаны. Но общество наше не может поверить в их существование»…
Да, недаром Белинский объявил – с его немалым авторитетом критика – во всеуслышание, что его надежды на молодого писателя «велики, ибо г. Гоголь обладает талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы…»
Можете вообразить себе, как был потрясен такой оценкой молодой писатель?.. И он не обманул этих ожиданий. Впереди были и петербургские повести – «Нос» (как нос взял да и сбежал от своего владельца!), «Шинель» – ну, тут и говорить нечего: просто невозможно русскому человеку не прочитать историю Акакия Акакиевича Башмачкина, которой уже более полутора веков не устает восхищаться весь просвещенный мир! Ну и, конечно, «Записки сумасшедшего» – куда же нам без них?
8
Про «Мертвые души» вы, наверное, много уже знаете. Но, может быть, не знаете главного – что их надо в первую очередь просто читать . Читать – и все, и не думать во время чтения ни про какие «образы» – просто получать удовольствие от того, как пишет Гоголь.
Когда-то, еще в конце ХIХ века, замечательный литератор Василий Васильевич Розанов заметил такую особенность этой книги – что все мы, русские читатели, «открыв случайно „Мертвые души“, к какому бы нужному делу не спешили, перевернем еще и еще страницу…»
Действительно – здесь какая-то тайна. Многие мне это подтверждали – специально спрашивала. Проверьте сами. Представьте, например, что вы захотели вспомнить, какого цвета был фрак у Чичикова. И вот вы нашли это место в поэме «Мертвые души». И все равно не удержитесь – прочитаете одну-две страницы. Гоголь затягивает в свои словесные сети – если, конечно, вы любите родной язык и способны наслаждаться демонстрацией его богатства. И еще – особым, ни на кого не похожим гоголевским комизмом.
Да вот наудачу – хотя бы описание дам города N. на балу у губернатора (девочкам особенно будет интересно, но и мальчикам, по-моему, тоже).
«В нарядах их вкусу было пропасть: муслины, атласы, кисеи таких были модных цветов, каким даже и названья нельзя было прибрать (до такой степени дошла тонкость вкуса). …Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все было у них продумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностью; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом… Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, – словом, кажется, как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!»
Поневоле вспомнишь еще несколько фраз Розанова: «…Страницы как страницы. Только как-то словечки поставлены особенно. Как они поставлены – секрет этого знал один Гоголь».
9
Напоследок – о том, как хорошо знал Гоголь людей и каким замечательным актерским талантом был наделен.
Ехал он как-то с друзьями в город Торжок и все обещал накормить их знаменитыми котлетами. Приехали поздно ночью, заказали на всех котлеты, они были и правда необыкновенно вкусны, но… во всех оказались «длинные белокурые волосы… Шутки Гоголя придали столько комического этому приключению, что несколько минут мы только хохотали как безумные». Они послали за половым (служащим гостиницы и кухни) – для объяснений. «…А Гоголь предупредил нас, какой ответ мы получим от полового: „Волосы-с? Какие же тут волосы-с? Откуда прийти волосам-с? Это так-с, ничего-с! Курины перушки или пух“, и проч., и проч. В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно то же, что говорил Гоголь, даже теми же словами. Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек (то есть, слуга, который с ними путешествовал. – М. Ч .) посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления».
ТАЙНЫ ЖЮЛЯ ВЕРНА
1
Около середины ХIХ века во французском городе Нанте, в семье адвоката Верна, жил да был мальчик Жюль. И в одиннадцать лет он взял да и нанялся, не спросясь родителей, юнгой на шхуну, отправлявшуюся не более не менее как в Индию. Ну конечно, через несколько часов был он возвращен домой, но ничуть не выкинул из головы мысли о кругосветном путешествии.
Получил в Париже образование, но в Нант по требованию отца не вернулся, на его стезю не встал, а погрузился в изучение достижений человечества в области географии, физики и математики. И накопил в конце концов двадцать тысяч карточек с разными интересными выписками (ведь компьютера-то тогда не было, до его изобретения еще больше столетия оставалось). Да еще сдружился с известным путешественником Жаком Араго и, что называется, рот раскрыв, слушал его рассказы о дальних странах.
И в конце концов написал роман про ученого – «Пять недель на воздушном шаре». Его напечатали в «Журнале воспитания и развлечения» – ну, вроде современного очень хорошего, на мой взгляд, журнала «Семья и школа», только потолще.
Роман имел невероятный успех. И открыл целую серию романов Жюля Верна под общим названием «Необыкновенные путешествия». Это был совсем новый жанр, в тогдашней литературе его еще не было.
Лучшим был признан роман «Таинственный остров».
…Это как раз была первая прочитанная мною по-настоящему толстая книга. Помню, как в первом классе, в сентябрьские теплые дни московской золотой осени, я, еле высидев на уроках, особенно на уроке чтения («Ма-ма мы-ла ра-му…»), со всех ног мчалась домой, чтобы узнать, что же дальше?! Что происходит со смелыми людьми, оказавшимися, как и Робинзон Крузо, на необитаемом острове?
2
Только они оказались там не в результате кораблекрушения, а совсем иным образом.
Дело происходило в 60-е годы ХIХ века в Северной Америке. Тогда там шла война между «северянами» – противниками рабовладельчества – и «южанами», которые не мыслили себе своих плантаций без рабского бесплатного труда негров.
И вот несколько «северян» разных профессий и разного возраста оказались в плену у «южан». (Туда же по доброй воле пробрался и негр Наб, давно отпущенный своим господином – инженером Сайресом Смитом – на свободу, но бесконечно ему преданный.) И сумели улететь из этого плена на воздушном шаре, сделанном «южанами», естественно, вовсе не для них.
В последнюю минуту – представьте себе! – «в гондолу прыгнула собака. Это был Топ, любимый пес инженера, – оборвав свою цепь, он прибежал вслед за хозяином. Боясь, что собака окажется лишним грузом, Сайрес Смит хотел ее прогнать.
– Не беда, возьмем и собаку! – сказал Пенкроф и выбросил из гондолы два мешка с песком. Потом он отвязал канат, и шар, взлетев по косой, с яростной силой взвился в поднебесье, сбив при взлете две дымовые трубы».
Впоследствии Топу, как вы, конечно, понимаете, предстояло сыграть немалую роль – ведь умный пес в трудных ситуациях гораздо сообразительней некоторых тяжелодумов!
Когда все пятеро окажутся на необитаемом острове посреди океана, к их компании примкнет и еще одно симпатичное существо.
«…В эту пору Юпа – он оказался очень сообразительным – возвели в должность камердинера. Его нарядили в куртку, штаны, сшитые из белого полотна, и передник с карманами, которые ему очень нравились. Он ходил, заложив руки в карманы, и никому не позволял проверять их содержимое».
Кто это такой, по-вашему?
«…Наб хорошо вымуштровал смышленого орангутанга – когда Наб разговаривал с Юпом, казалось, что они превосходно понимают друг друга.
….Как-то во время обеда он принялся прислуживать за столом с салфеткой в руке. Он был так ловок, так внимателен, так безукоризненно выполнял свои обязанности – менял тарелки, приносил блюда, наливал напитки, – делал все это с таким важным видом, что поселенцы от души забавлялись…
– Юп, еще супу!..
– Юп, тарелку!
– Юп, славный Юп, молодец Юп! Только эти возгласы и раздавались за столом, а Юп, ничуть не растерявшись, все выполнял, за всем следил и с понимающим видом кивнул головой, когда Пенкроф пошутил:
– Право, Юп, жалованье вам придется удвоить!»
А когда на поселенцев напала огромная стая очень опасных диких американских собак, Юп нещадно бил их дубиной – «его невозможно было оттащить назад. Он, очевидно, обладал способностью видеть в темноте; он был в самой гуще боя, то и дело пронзительно свистел, а это означало у него высшую степень возбуждения».
В результате он, защищая своих двуногих друзей от четвероногих хищников, пострадал больше всех, и его долго выхаживали.
3
Умелые, знающие (каждый из них знал какое-нибудь дело или отрасль науки в совершенстве) и дружные люди сумели организовать на острове вполне удобную жизнь – и даже нашли растение с гроздьями благоухающих цветов, которое знатоком растений пятнадцатилетним Гербертом было определено как табак. С большими предосторожностями сохраняя секрет, они приготовили сюрприз единственному среди них курильщику – моряку Пенкрофу, ужасно страдавшему от отсутствия курева (вот что такое зависимость!). И однажды, когда, пообедав, он собрался было встать из-за стола, кто-то положил ему руку на плечо.
«– Постойте, дорогой Пенкроф, что же вы убегаете? А десерт?
– Благодарю, мистер Спилет, – ответил моряк, – мне некогда.
– Ну хоть чашечку кофе, дружище?
– Ну, трубочку?
Пенкроф вдруг вскочил, и его широкое добродушное лицо побледнело: он увидал, что журналист протягивает ему набитую трубку, а Герберт – уголек.
Моряк хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова; он схватил трубку, поднес ее к губам, прикурил об уголек и сделал несколько затяжек.
Сизый душистый дымок заклубился облаком, и из этого облака раздался радостный голос:
– Табак, воистину табак!.. О Божественное Провидение! Творец всего сущего!.. Теперь на нашем острове есть все, что душе угодно!»
Между тем их жизнь была полна опасностей – и в то же время накапливались случаи, когда какая-то неведомая сила помогала им от них спастись. Люди в толк не могли взять, что – или кто – так благодетельно участвует в их жизни. Наконец стало ясно, что это не что, а – кто. Но – кто?!
4
Самый младший из поселенцев, общий любимец Герберт умирал от злокачественной лихорадки (так называли раньше малярию), подхваченной на болотах.
Он тяжело перенес первый приступ, но за ним должен был последовать второй, а там и третий – смертельный.
– Нужны противолихорадочные средства, – повторял Гедеон Спилет Сайресу Смиту, а тот отвечал:
«– Где же их взять? У нас нет ни хинной корки, ни сернокислого хинина!»
И вот, когда никто уже не верил, что мальчик доживет до завтрашнего утра, был момент, когда он на несколько секунд остался в комнате один.
И в тот же самый момент «Топ как-то странно залаял…
Все кинулись в спальню и успели подхватить умирающего – в бреду он хотел соскочить с постели на пол…
Было пять часов утра… Наступал ясный, погожий день, последний день жизни несчастного мальчика.
Солнечный луч осветил столик, стоявший у кровати умирающего. И вдруг Пенкроф, вскрикнув, указал на продолговатую коробочку, откуда-то взявшуюся на столике…
На крышке коробочки стояли два слова: „Сернокислый хинин“».
* * *
Поняли, почему книга названа – «Таинственный остров»?
И единственная возможность узнать все его тайны – спешно начать читать этот, а за ним и другие увлекательнейшие романы Жюля Верна.
Если начать – оторваться от них уже невозможно.
ПРО КУКЛУ НАСЛЕДНИКА ТУТТИ И ДЕВОЧКУ ПО ИМЕНИ СУОК
1
К третьему классу все книги, которые были у нас дома, я уже перечитала. А читать мне хотелось так, как хочется иногда пить, – когда просто ни о чем не можешь думать, пока не выпьешь холодненькой водички.
И родители сказали:
– Иди и запишись в районную детскую библиотеку!
Мы жили в Сокольниках – одном из самых зеленых районов Москвы. Библиотека была на улице Короленко, очень близко и от дома, и от школы.
И вот я стою в очереди – чтобы записаться в библиотеку и тут же взять в абонементе какую-нибудь книжку. Но какую? Ведь у меня нет никакого списка интересных книг – вроде того, который я составляю для вас, рассказывая о тех книжках, которые непременно нужно прочитать.
Передо мной стоит девочка и держит книжку, которую будет сдавать. Вывернув голову, читаю название. Оно очень странное – «Три толстяка». Странное – но чем-то притягательное. Фамилия автора (я всегда смотрела фамилию автора – приучил старший брат) еще страннее: «Олеша». Алеша, что ли? Тогда почему через «о»?.. Я вежливо спрашиваю у девочки:
– Не дашь посмотреть книжку?
Она протягивает ее мне.
Открываю книжку наугад.
«И тут из темноты чей-то хриплый голос сказал:
– Суок!
…Большое черное существо стояло в клетке, подобно медведю, держась за прутья и прижав к ним голову…
Суок готова была заплакать.
– Наконец-то ты пришла, Суок, – сказало странное существо. – Я знал, что я тебя увижу… Подойди, Суок.
Суок подошла. Страшное лицо смотрело на нее. Конечно, это было не человеческое лицо. Больше всего оно походило на волчью морду. И самое страшное было то, что уши этого волка имели форму человеческих ушей, хотя и покрыты были короткой жесткой шерстью.
– …Ты боишься меня, Суок… Я потерял человеческий облик. Не бойся! Подойди… Ты выросла, похудела. У тебя печальное личико…
Он говорил с трудом…»
2
Понятно, что я прямо впилась в книжку.
Стала листать ее – и наткнулась на сцену совсем другого рода – как продавец детских шаров был унесен своими шарами в воздух.
«– Ура! Ура! – кричали дети, наблюдая фантастический полет.
Они хлопали в ладоши: во-первых, зрелище было интересно само по себе, а во-вторых, некоторая приятность для детей заключалась в неприятности положения летающего продавца шаров. Дети всегда завидовали этому продавцу. Зависть – дурное чувство. Но что же делать! Воздушные шары – красные, синие, желтые – казались великолепными. Каждому хотелось иметь такой шар. Продавец имел их целую кучу. Но чудес не бывает! Ни одному мальчику, самому послушному, и ни одной девочке, самой внимательной, продавец ни разу в жизни не подарил ни одного шара: ни красного, ни синего, ни желтого.
Теперь судьба наказала его за черствость. Он летел над городом, повиснув на веревочке, к которой были привязаны шары. Высоко в сверкающем небе они походили на волшебную летающую гроздь разноцветного винограда.
– Караул! – кричал продавец, ни на что не надеясь и дрыгая ногами».
И вот продавец влетел во дворец – точнее, прямо в окно дворцовой кухни, в ее кондитерское отделение. «Сладкое головокружительное благоухание ударило ему в нос; жар и духота сперли ему горло…
Продавец со всего размаху сел во что-то мягкое и теплое. Шаров он не выпускал…
Он зажмурил глаза и решил их не раскрывать – ни за что в жизни».
И не удивительно! Мы бы с вами тоже, наверно, так решили.
«Он сидел в царстве шоколада, апельсинов, гранатов, крема, цукатов, сахарной пудры и варенья, и сидел на троне, как повелитель пахучего разноцветного царства. Троном был торт…
– Торт погиб, – сказал младший кондитер сурово и печально.
Потом наступила тишина. Только лопались пузыри на шипящем шоколаде.
– Что будет? – шептал продавец шаров, задыхаясь от страха и до боли сжимая веки. Сердце его прыгало, как копейка в копилке.
– Чепуха! – сказал старший кондитер так же сурово. – В зале съели второе блюдо. Через двадцать минут надо подавать торт. Разноцветные шары и глупая рожа летающего негодяя послужат прекрасным украшением для парадного торта.
И, сказав это, кондитер заорал:
– Давай крем!!
И действительно дали крем.
Что это было!
Три кондитера и двадцать поварят набросились на продавца…
В одну минуту его облепили со всех сторон. Он сидел с закрытыми глазами, он ничего не видел, но зрелище было чудовищное. Его залепили сплошь. Голова, круглая рожа, похожая на чайник, расписанный маргаритками, торчала наружу. Остальное было покрыто белым кремом, имевшим прелестный розоватый оттенок…
– Так, – сказал главный кондитер тоном художника, любующегося собственной картиной.
И потом голос, так же как и в первый раз, сделался свирепым и заорал:
– Цукаты!!
Появились цукаты, всех сортов, всех видов, всех форм: горьковатые, ванильные, кисленькие, треугольные, звездочки, круглые, полумесяцы, розочки. Поварята работали вовсю. Не успел главный кондитер хлопнуть три раза в ладоши, как вся куча крема, весь торт оказался утыкан цукатами.
– Готово, – сказал главный кондитер. – Теперь, пожалуй, нужно сунуть его в печь, чтобы слегка подрумянить.
„В печь? – ужаснулся продавец. – Что? В какую печь? Меня в печь?!“
Тут в кондитерскую вбежал один из слуг».
3
Что случилось с продавцом шаров дальше – я, конечно, рассказывать не буду, а то вам неинтересно будет читать.
Но расскажу, что случилось со мной – в процессе судорожного листания и чтения отдельных страниц.
Я совершенно влюбилась в эту книжку. Отдала девочке, которая должна была ее сдавать, и начала волноваться – да так, что у меня, кажется, даже пот на лбу выступил. «А вдруг, – думаю, – мне она не достанется?..» А как это может быть – ведь девочка стоит непосредственно передо мной?.. Она сдает, а я прошу записать меня – и дать книжку мне! Никак не получается, чтоб мне она не досталась. И все равно – боюсь, что-то такое произойдет, что помешает мне взять эту замечательную книжку и сегодня же начать ее читать – уже не с середины, а самых первых страниц…
Так я промучилась не меньше получаса – пока дошла до меня очередь. И я сказала строгой библиотекарше дрожащим голосом, что прошу записать меня – и дать мне вот эту самую книгу, которую только что сдала девочка.
И мне ее дали. И я побежала домой читать.
4
С первых страниц я полюбила доктора Гаспара Арнери.
Он был ученый. (А я, между нами говоря, тоже мечтала стать ученым – женский род для этого слова как-то не очень годился. Мне было тогда десять лет, и я уже выбрала свою судьбу…)
«Пожалуй, он изучил около ста наук. Во всяком случае, никого не было в стране мудрей и ученей Гаспара Арнери.
Об его учености знали все – и мельник, и солдат, и дамы, и министры. А школьники распевали про него песенку с таким припевом:
Как лететь с земли до звезд,
Как поймать лису за хвост,
Как из камня сделать пар –
Знает доктор наш Гаспар.
А в городе, где он жил, правили Три Толстяка. И книжка потому и называлась „Три Толстяка“».
Они жили во дворце (в том самом, в кухню которого влетел продавец шаров). И вот на страницах книги появился мальчик. «Он горько плакал.
– В чем дело? – спросил Первый Толстяк.
– Почему наследник Тутти плачет? – спросил Второй.
А Третий надул щеки.
Наследнику Тутти было двенадцать лет. Он воспитывался во Дворце Трех Толстяков. Он рос как маленький принц. Толстяки хотели иметь наследника. У них не было детей. Все богатство Трех Толстяков и управление страной должно было перейти к наследнику Тутти».
У него была любимая кукла – такого же роста, как он. И она сломалась. Вот о чем он плакал.
И тогда решили обратиться к доктору Гаспару.
Дальше разворачивается очень сложная и интересная история.
Доктор Гаспар не успевает к сроку вылечить любимую куклу наследника Трех Толстяков – Тутти. Он доставляет во дворец живую девочку по имени Суок, которая как две капли воды похожа на сломанную куклу.
И вот навстречу ей спускается по широчайшей дворцовой лестнице наследник Тутти, про которого девочка много слышала, но никогда его не видела.
«Перед ней стоял худенький, похожий на злую девочку, мальчик, сероглазый и немного печальный, наклонивший растрепанную голову набок».
Когда она шла во дворец, она думала, что он будет ей противен, потому что Толстяков почти никто не любил.
«Но никакого отвращения она не почувствовала. Скорее ей стало приятно от того, что она его увидела.
Она смотрела на него веселыми серыми глазами.
– Это ты, кукла? – спросил наследник Тутти, протягивая руку.
„Что же мне делать? – испугалась Суок. – Разве куклы говорят? Ах, меня не предупредили!..“ Но на помощь пришел доктор Гаспар.
– Господин наследник, – сказал он торжественно, – я вылечил вашу куклу. Как видите, я не только вернул ей жизнь, но и сделал эту жизнь более замечательной. Кукла, несомненно, похорошела, затем она получила новое великолепное платье, и самое главное – я научил вашу куклу говорить, сочинять песенки и танцевать.
– Какое счастье! – тихо сказал наследник».
5
Напоследок скажу, что у этой книжки есть одна особенность – чем раньше вы ее прочтете, тем она будет для вас интересней. Лучше всего успеть ее прочесть лет до двенадцати.
Берите – в библиотеке или у друзей – и читайте!
И вы узнаете тайну девочки Суок (кстати сказать, это странное имя писатель не выдумал – это была девичья фамилия его жены и двух ее сестер), и тайну того существа, которого увидела она в клетке, и многие другие тайны. А по ходу дела будете наслаждаться (быть может, сами того не замечая) замечательным мастерством писателя Юрия Олеши, который так умел описывать разные вещи, что вы просто видите и иногда даже слышите их. А это не каждому писателю дано.
Да вот хотя бы: «Уже подымался ветер. Исковерканный дуб скрипел, как качели. Расклейщик афиш никак не мог справиться с листом, приготовленным для наклейки. Ветер рвал его из рук и бросал в лицо расклейщику. Издали казалось, что человек вытирает лицо белой салфеткой».
Или, например, – Суок идет по дворцовым залам: «Сверкали паркеты. Она отражалась в них розовым облаком. Она была очень маленькая среди высоких залов, которые увеличивались от блеска паркетов в глубину, а в ширину – от зеркал.
Можно было подумать, что это маленькая цветочная корзинка плывет по огромной тихой воде…»
ПРО КАПИТАНОВ
1
Был такой очень хороший человек и хороший писатель – Вениамин Александрович Каверин. Он жил и писал в то время, когда даже и не делать плохого – и то было порою очень трудно. Например, людей заставляли выступать на собрании и говорить, что таких-то и таких-то надо обязательно расстрелять. А не скажете этого уверенно и громко – вам самим худо придется. (А потом, много позже, оказалось, конечно, что расстрелянные ни в чем не были виноваты.) Вениамин Александрович же не только старался ничего такого не говорить и не писать, но еще и делал немало хорошего – помогал, например, деньгами своему старшему товарищу, Михаилу Зощенко, когда власть лишила замечательного писателя всяких источников существования. Вступался за гонимых и обиженных.
И писал хорошие книги.
Моей любимой из всех его книг осталась – «Два капитана». Читала я ее в двенадцать лет, а потом до конца школы перечитывала еще два раза.
Начинается она так:
«Я помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесенные забором. Двор стоял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона…
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору… Одно из этих писем тетя Даша читала чаще других – так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.
Глубокоуважаемая Мария Васильевна.
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну и со мной тринадцать человек команды …»
Автор письма, штурман дальнего плавания, надеялся лично рассказать своей адресатке (ответа ее он ожидал в Архангельске, в больнице, где ему должны были отнять отмороженные ноги), о «нашем тяжелом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам», о том, какие «невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть» и о том, что шхуна «Святая Мария» «замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами».
С этого никогда не доставленного адресату письма, которое герой книги, Саня Григорьев, тогда восьмилетний мальчик, вспомнит много лет спустя, все и началось.
Саня приедет в свой город из Москвы, куда он сбежал, уже восемнадцатилетним, станет перечитывать уцелевшие письма (часть давно пропала, но выяснилось, что некоторые он помнит наизусть) и вдруг поймет, что это – следы погибшей экспедиции капитана Татаринова, отца девушки Кати, которую он полюбил…
2
И разворачивается потрясающая история его разысканий – сначала того, кто был виновником гибели экспедиции, а затем, через много лет, – и поиски самой экспедиции, открывшей новые земли.
Из-за открытого Саней имени виновника происходят большие несчастья. Оказывается, это не такое простое и однозначное дело – восстановление правды и справедливости. Последствия могут быть неожиданными, трагическими…
Ему отказывают от дома любимой девушки.
И вновь приезжает он из Москвы в родной город Энск; находит среди книг своей сестры роман «Овод». Кто автор – в книге «Два капитана» не упоминается, потому что в детстве писателя Каверина решительно все русские гимназисты знали этот роман. Но я все-таки назову автора – вдруг вы захотите прочитать книгу, которой много десятилетий зачитывались в России, с тех пор, как в самом конце ХIХ века ее перевели на русский язык, все ваши ровесники. Это – английская писательница Этель Войнич. Ни в одной стране ее так не любили, как в России. Герой ее романа – итальянский революционер, действовавший под кличкой Овод, – очень нравился всем юным читателям и особенно читательницам. Спросите свою бабушку – скорей всего, и она читала эту книжку еще в школе.
Вернемся к «Двум капитанам» – хотя вам еще неясно, что это за капитаны. Один – это капитан Татаринов. А второй…
«…И, читая этот прекрасный роман, я находил, что история Овода очень похожа на мою. Так же, как Овод, я был оклеветан, и любимая девушка отвернулась от него, как от меня. Мне представлялось, что мы встретимся через четырнадцать лет и она меня не узнает. Как Овод, я спрошу у нее, показывая на свой портрет:
– Кто это, осмелюсь я спросить?
– Это детский портрет того друга, о котором я вам говорила.
– Которого вы убили?
Она вздрогнет и узнает меня. Тогда я брошу ей все доказательства своей правоты и откажусь от нее. Но мало было надежды на такую встречу!»
Полкниги, я бы сказала, занято историей сложнейших перипетий его любви, тесно переплетенной с его же поисками экспедиции капитана Татаринова.
3
В книге много симпатичных, обаятельных людей – школьных и прочих приятелей Сани Григорьева.
Например, будущий биолог Валька Жуков, не вылезающий из зоопарка, – школьник, которого с интересом слушает профессор на обходе зверей . «И вдруг с каким-то веселым удивлением он хлопнул Вальку по плечу и заржал, совершенно как лошадь; все двинулись дальше, а Валька остался стоять с идиотским, восторженным видом. Вот тут-то я его и окликнул:
– Валя!
– А, это ты! Никогда еще я не видел его в таком волнении.
У него даже слезы стояли в глазах. Он растерянно улыбался.
– Что с тобой?
– А что?
– Ты плачешь?
– Что ты врешь! – отвечал Валька.
Он вытер кулаком глаза и радостно, глубоко вздохнул.
– Валька, что случилось?
– Ничего особенного. Я в последнее время занимался змеями, и мне удалось доказать одну интересную штуку.
– Какую штуку?
– Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста.
Я посмотрел на него с изумлением. Плакать от радости, что кровь у гадюк меняется в зависимости от возраста? Это не доходило до моего сознания».
Как до кого-то не дойдет, наверно, как можно решиться обречь себя на исполненную огромных трудностей и постоянного риска жизнь полярного летчика.
А через сколько-то лет Саня встретит Вальку уже на севере – тот занимается разведением лисиц. И мальчик, которого Саня привел с собой, рассказывает ему потом, пораженный увиденным, что «они живут совершенно как люди. Там у них мертвый час, потом дети играют, а взрослые некоторые ходят в гости».
4
Саня поступает в летную школу. Кончает ее.
«Юность кончается в один день – и этот день не отметишь в календаре: „Сегодня окончилась моя юность“. Она уходит незаметно – так незаметно, что с нею не успеваешь проститься. Только что ты был молодой и красивый, а смотришь – и пионер в трамвае уже говорит тебе: „Дяденька“. И ты ловишь в темном трамвайном стекле свое отражение и думаешь с удивлением: „Да, дяденька!“ Юность кончилась, а когда, какого числа, в котором часу? Неизвестно.
Так кончилась и моя юность».
Саня Григорьев заканчивает одну летную школу, потом другую. Он становится полярным летчиком. Все его помыслы сосредоточены на одном. «Кто знает, может быть, и меня когда-нибудь назовут среди людей, которые могли бы говорить с капитаном Татариновым, как равные с равным?»
5
Но у Сани есть враг – еще со школы. Ромашов, Ромашка. Он тоже издавна любит Катю Татаринову и всю жизнь стремится помешать Сане Григорьеву.
Наступает 1941 год, и с ним приходит война.
Был воздушный бой, и Саня приказал своему экипажу прыгать с парашютами. А сам повел самолет на таран.
Потом, весь забинтованный, он едет в теплушке. И встречает Ромашку. «Он никогда не умел по-настоящему скрывать своих чувств, и теперь они стали проходить передо мной по порядку или, точнее, в полном беспорядке. Недоумение. Ужас, от которого задрожали губы. Снова недоумение. Разочарование.
– Позволь, но ты же убит! – пробормотал он».
И протягивает ему газету. «Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый капитаном Григорьевым, был настигнут четырьмя истребителями противника… На объятой пламенем машине Григорьев успешно протаранил „Юнкерс“…»
…А потом санитарный эшелон, где оказались два врага, немцы обстреляли в упор.
«Я открыл глаза. Освещенный первыми лучами солнца туман лениво бродил между деревьями. У меня было мокрое лицо, мокрые руки. Ромашов сидел поодаль…»
Дальше разворачивается сцена, когда один человек хочет смерти другого.
«– Сейчас же верни оружие, болван! – сказал я спокойно.
Он промолчал.
– Ну!
– Ты все равно умрешь, – сказал он торопливо. – Тебе не нужно оружия.
– Умру я или нет, это уж мое дело. Но ты мне верни пистолет, если не хочешь попасть под полевой суд. Понятно?
Он стал коротко, быстро дышать.
– Какой там полевой суд! Мы одни, и никто ничего не узнает. В сущности, тебя уже давно нет. О том, что ты еще жив, ничего неизвестно.
Теперь он в упор смотрел на меня, и у него были очень странные глаза…
– Я остался, чтобы сказать, что ты мешал мне всегда и везде. Каждый день, каждый час! Ты мне надоел смертельно, безумно! Ты мне надоел тысячу лет!»
6
Вообще «Два капитана» – это настоящий приключенческий роман. Я упомянула лишь о сотой части того, что там происходит.
И по ходу дела решаются серьезнейшие нравственные проблемы, которых, как известно, в отроческом и в юном возрасте ничуть не меньше – если не больше, – чем в зрелом. Да вот хотя бы – границы возмездия? До какой границы имеем мы право идти, принося справедливое возмездие виновнику чьих-то бед?..
Каверин показывает, что человек всегда сам отвечает за свои поступки, добрые и злые, – на то и дана ему свобода воли. Всегда – за исключением тех ситуаций, когда свободу воли резко ограничивают – и человек уже не волен в своем выборе. Так в советское, особенно – сталинское время людей шантажировали на Лубянке и в многочисленных ее филиалах по всей стране жизнью близких: «Не дашь нужных нам лживых показаний – погибнут твои дети».
И еще – тот, кто не прочел вовремя девиз героев романа Каверина: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» – тот упустил в жизни важный момент, когда этот девиз входит в сам состав крови, становится стимулом действий. Это – заключительная строка поэмы английского поэта Теннисона. Но важно то, что она была вырезана на деревянном кресте, водруженном в память Р. Скотта, достигшего Южного полюса после Амундсена и погибшего на обратном пути.
В жизнь многих поколений русских подростков эти слова ввел В. Каверин. И они полюбили эти слова, роман «Два капитана» и обоих капитанов, в нем изображенных.
О СИЛЬНЫХ ЧУВСТВАХ
1
«– Детеныш человека! Смотри!
Как раз напротив волка, держась за низкую ветку, стоял голый коричневый малыш, только что научившийся ходить, самая мяконькая и самая усеянная ямочками крошка, которая когда-либо попадала ночью в волчье логово.
Он посмотрел прямо в лицо Отцу Волку и засмеялся.
– Это человечий детеныш? – спросила Мать Волчица. – Я никогда не видела их. Дай-ка его сюда.
Волк, привыкший переносить собственных детенышей, в случае необходимости может взять в рот яйцо, не разбив его, а потому, хотя челюсти зверя схватили ребенка за спинку, ни один зуб не оцарапал кожи. Отец Волк осторожно положил его между своими детенышами.
– Какой маленький! Совсем голенький! И какой смелый, – мягко сказала Мать Волчица. Ребенок растаскивал волчат, чтобы подобраться поближе к ее теплой шкуре. – Ай, да он кормится вместе с остальными! Вот это человечий детеныш! Ну-ка, скажи, была ли когда-нибудь в мире волчица, которая могла похвастаться тем, что между ее волчатами живет детеныш человека?
– Я слышал, что такие вещи случались время от времени, только не в нашей стае и не в наши дни, – ответил Отец Волк. – На нем совсем нет шерсти, и я мог бы убить его одним прикосновением лапы. Но взгляни: он смотрит и не боится».
Тут в пещеру пробует протиснуться тигр Шер Хан, который требует свою добычу. «Клянусь убитым мною Быком, должен ли я стоять, сунув нос в вашу собачью конуру, ради того, что принадлежит мне по праву. Это говорю я, Шер Хан.
Рев тигра наполнил пещеру громовыми раскатами. Мать Волчица стряхнула с себя детенышей и кинулась вперед; ее глаза, блестевшие в темноте, как две зеленые луны, глядели прямо в пылающие глаза Шер Хана.
– Говоришь ты, а отвечаю я, Ракша (Демон). Человечий детеныш – мой, Лунгри! Да, мой. Он не будет убит. Он будет жить, бегать вместе со Стаей, охотиться со Стаей и, в конце концов, убьет тебя, преследователь маленьких голых детенышей, поедатель лягушек и убийца рыб! И он будет охотиться на тебя! А теперь убирайся или, клянусь убитым мною Самбхуром (я не ем умирающего от голода скота), ты, паленое животное, отправишься к своей матери, хромая хуже, чем в день своего рождения! Уходи!
Отец Волк посмотрел на нее с изумлением. Он почти позабыл те дни, когда завоевал Мать Волчицу в честном бою с пятью другими волками; тогда она бегала в Стае, и ее называли Демоном не из одной любезности…»
И Шер Хан со страшным ворчанием отступил, детеныш остался у волков с четырьмя их волчатами, и вскоре Стая принимает его в свои ряды…
Кто-то читал про Маугли в большом сокращении – для совсем маленьких. Кто-то видел мультфильм. Но я советую взять в руки «Книгу Джунглей» и «Вторую Книгу Джунглей» и прочесть наконец все подряд. Сплошные столкновения воль и решимостей, силы и хитрости. Лучше любого телебоевика.
2
Детство английского писателя Редьярда Киплинга было довольно тяжелым. В то время Британия была империей – то есть владела пространствами, весьма удаленными от своих границ: недаром подчеркивалось, что над Британской империей никогда не заходит солнце…
А самолетов еще не было. И если британцам, работающим в Индии, надо было отослать детей на время на родину – то это были месяцы плавания и, возможно, годы разлуки. Увы, за все на свете надо платить, в том числе и за владение колониями.
Несколько счастливых лет маленький Киплинг провел в Индии с родителями. Все знают, что такое наши самые ранние впечатления – они навсегда остаются самыми яркими. А потом его с сестрой отправили «на воспитание» к дальним родственникам. А в какой ад могли в старой доброй Англии превратить – из лучших, разумеется, чувств, – процесс воспитания, об этом читайте у Диккенса, хотя бы в романе «Домби и сын» (надеюсь, мы к нему как-нибудь обратимся). Но и Киплинг высказался об этом с достаточно едкой определенностью – в автобиографическом рассказе «Мэ-э, паршивая отца…», который кончается приездом матери, но измученный издевательствами тетки и своего кузена – ее сына, бедный Панч (он же Паршивая Овца) не сразу оттаивает…
Забавный рассказ «Поправка Тодса» рассказывает о шестилетнем англичанине Тодсе, который живет в Индии и свободно не только говорит, но и думает на местном наречии – а при разговоре мысленно переводит на английский язык, «как делают многие дети из английских семей, живущих в Индии» (и сам Киплинг, живший в детстве на попечении слуг-индийцев и заговоривший сначала на хинди, а только потом – на английском).
Наслушавшись на базаре, как обсуждается новый билль (закон) об аренде земли, шестилетний Тодс смело вмешивается в разговор гостей – правительственных чиновников. И обстоятельно пересказывает мнение своих старших друзей-индусов – они считают глупым каждые пять лет подтверждать свое решение арендовать эту землю: нужно делать это каждые пятнадцать лет. «Через пятнадцать лет мой сын станет мужчиной, а я уже буду в пепел превращен; мой сын возьмет себе землю… а потом и у него сын родится и через пятнадцать лет тоже станет мужчиной. Зачем каждые пять лет писать бумаги?» «…Тут Тодс заметил, что гости слушают его, и замолчал.
…– Тодс! Отправляйся спать! – сказал ему отец.
Тодс подобрал полы халата и ушел.
А советник хлопнул ладонью по столу.
– Черт побери! – сказал он. – Мальчонка прав. Короткий срок аренды – слабое место всего проекта.
Он скоро ушел, обдумывая слова Тодса.
…По базарам же скоро разнеслась весть, что это Тодс поднял вопрос о пересмотре сроков аренды по новому биллю. Если бы мама Тодса не вмешалась, он ужасно объелся бы фруктами, фисташковыми орехами, кабульским виноградом и миндалем, потому что веранда его дома вдруг оказалась заставлена корзинами, полными всех этих лакомств».
Может быть, кому-то это покажется странным – такой разумный и инициативный мальчик в столь раннем возрасте. Сам Киплинг ничего странного в этом не видел – первый сборник его стихов под названием «Школьная лирика» вышел в свет, когда автору было шестнадцать лет. (Есть и такие, которые в эти годы, как всем хорошо известно, ни о какой серьезной деятельности и не задумываются – только развлекаются.) И когда Киплинг пишет про выросшего Маугли – он явно вспоминает себя и свои мечты в этом возрасте: «На второй год после большой битвы с Дикими Собаками и смерти Акелы Маугли должно было исполниться семнадцать лет. Но он казался старше, так как много двигался, хорошо ел и, едва почувствовав себя разгоряченным или запыленным, тотчас же купался; благодаря всему этому он стал сильнее и выше, чем обыкновенные юноши его возраста. Когда он осматривал древесные дороги, он мог полчаса висеть на высокой ветке, держась за нее одной рукой; мог на бегу остановить молодого оленя и, схватив его за голову, откинуть прочь; мог даже сбить с ног крупного синеватого кабана из Северных Болот».
Внутри «Книги Джунглей» вы обнаружите и знаменитый рассказ «Рикки-Тикки-Тави» – рассказ о мужестве и верности. Речь не о людях – о маленьком зверьке мангусте, который не знает страха и бросается в бой с любой змеей, в том числе со смертельно ядовитой коброй. Люди выловили захлебнувшегося было зверька из канавы, обсушили и привели в чувство – и он стал верен семье и в первую очередь маленькому Тедди.
На веранде «за ранним завтраком сидели Тедди, его отец и мать. Но Рикки-Тикки сразу увидел, что они ничего не едят. Они не двигались, окаменев, и лица их побелели. На циновке возле стула Тедди лежала свернувшаяся Нагайна, и ее голова была на таком расстоянии, что она в любую секунду могла укусить голую ножку мальчика. Кобра покачивалась вперед и назад, распевая торжественную песню.
– Сын большого человека, убившего Нага, – шипела она, – не двигайся! Я еще не готова. Погоди немножко. Не двигайтесь, все вы трое. Если вы пошевелитесь, я ударю, если вы не пошевелитесь, я тоже ударю. О глупые люди, которые убили моего Нага!
Тедди не сводил глаз с отца, а его отец мог только шептать:
– Сиди неподвижно, Тедди. Ты не должен шевелиться. Тедди, не шевелись.
Рикки-Тикки поднялся на веранду и воскликнул:
– Повернись, Нагайна, повернись и начни бой».
И вскоре начинается бой крохотного зверька с огромной по сравнению с ним коброй – бой, о котором, надеюсь, вы прочтете сами.
3
Те, кто постарше, должны обязательно прочитать совсем другие – трагические – рассказы о колониальном мире конца ХIХ – начала ХХ века.
Тут надо помнить поэтическую формулировку, которую Киплинг ввел в мировой культурный оборот, – неважно, верна эта формулировка или нет, но все используют ее уже почти век:
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
И один из самых трагических его рассказов о любви с многозначительным названием «За чертой» начинается словами, которые сразу покажут нам, как далек сегодняшний мир от тогдашнего, где, скажем так, расстояние между Западом и Востоком было много длиннее сегодняшнего. Не забудем еще, что речь – об Индии, где люди от рождения делились на касты, и члены самой низшей касты – неприкасаемых – не только не должны были дотрагиваться до людей другой касты, но даже тень от них оскверняла человека, на которого случайно падала…
Вот как начинается этот при всем при том замечательный рассказ: «При всех обстоятельствах человек должен держаться своей касты, своей расы и своего племени. Пусть белый прилепится к белому, а черный к черному. …Вот история человека, который ступил за надежные пределы добропорядочности и тяжко за это поплатился». И сегодня, конечно, отличия между Западом и Востоком порою очень и очень велики. Но все же границы совсем не таковы, как обозначены они Киплингом. И во всех городах мира можно встретить чернокожую красавицу рядом с совершенно белым джентльменом – и на лицах обоих будет написано счастье.
Не так было в Индии времени Киплинга. В рассказе описан тайный роман англичанина с пятнадцатилетней вдовой (!) Бизезой, страстно его полюбившей. И вот она узнает, что возлюбленный встречается с англичанкой – и обвиняет «его в неверности. Никаких полутонов для нее не существовало, и говорила она напрямик. Триджего смеялся, а Бизеза топала ножкой, нежной, как цветок бархатца, и такой маленькой, что она умещалась в мужской ладони». Она требовала, чтоб он немедленно порвал с «чужой м ем-сахиб ». А он объяснял ей, «что она не понимает точки зрения людей с Запада на такие вещи. Бизеза выпрямилась и тихо сказала:
– Не понимаю. И знаю только одно – для меня худо, что ты, сахиб , стал мне дороже моего собственного сердца. Ты ведь англичанин, а я просто чернокожая девушка. – Кожа ее была светлее золотого слитка на монетном дворе. – И вдова чернокожего мужчины. – Потом, зарыдав, добавила: – Но клянусь своей душой и душой моей матери, я тебя люблю. И что бы ни случилось со мной, тебя зло не коснется».
А что случилось с ней – вы прочтете сами. Обидно будет не прочесть именно в юности – об этом, а также и о сильных человеческих чувствах, с подлинным художественным блеском описанных в рассказах «Бабья Погибель», «Миссис Батерст», да и в других.
ШЕРЛОК ХОЛМС, ДОКТОР ВАТСОН, А ТАКЖЕ ДОИСТОРИЧЕСКИЕ ЖИВОТНЫЕ
1
Кажется, что детективы – то есть увлекательные истории про преступления, которые раскрывает умный и смелый сыщик, вступая в соревнование с хитрым и ловким преступником, – существовали всегда. А между тем это не так.
Таинственные истории, захватывающие приключения в литературе были издавна. И я еще буду вам напоминать лучшие из них, чтобы вы не забыли их прочитать во время – по крайней мере до конца школы.
Но детектив, можно сказать, придумал и дал замечательные образцы этого особого жанра английский писатель (с ирландскими корнями) Артур Конан Дойл (1859–1930).
Многие из вас – а может, и все? – конечно, слышали имя его главного героя – Шерлок Холмс. А у некоторых он стоит перед глазами как герой телесериала – в блестящем исполнении Василия Ливанова (я лично уверена, что это – лучший Шерлок Холмс на экране). И все-таки: читать про великого сыщика – это совсем особое дело. Запечатленные в авторском слове оттенки человеческих качеств – и порока, и благородства. Тонкости старомодных, но вечно привлекательных чувств, которыми нельзя не любоваться. Рыцарское отношение к женщине – и совершенно злодейское обращение с ней же. Хитросплетения преступных намерений – и сложнейшая работа мысли по их разоблачению. Просто жалко ограничиться телеэкраном и лишить себя дополнительной приятности – следить за всем этим фраза за фразой.
«– …Нет, не говорите мне, что она с вами в заговоре. Неужели она помогла вам заманить меня в эту ловушку?
– Миссис Хилтон Кьюбит тяжело ранена и находится при смерти.
Он громко вскрикнул, и крик его, полный горя, разнесся по всему дому.
– Да вы с ума сошли! – заорал он яростно. – Он ранен, а не она! Разве у кого-нибудь хватило бы духу ранить маленькую Илси? Я угрожал ей, да простит меня Бог, но я не коснулся бы ни одного волоса на ее прекрасной головке» («Пляшущие человечки»).
В этом тайна литературы: можно прекрасно знать, чем все кончилось, – и все равно с наслаждением перечитывать описание волнующих сцен, где незаурядные люди демонстрируют сильные чувства и свойства своих твердых характеров.
Премьер-министр и министр Англии просят Холмса помочь в розыске пропавшего из шкатулки в доме министра важнейшего документа.
«– …Мне надо знать содержание письма. О чем говорилось в нем?
– Это строжайшая государственная тайна, и я боюсь, что не могу ответить вам, тем более что не вижу в этом необходимости…
Шерлок Холмс, улыбаясь, встал.
– Я понимаю, конечно, что вы принадлежите к числу самых занятых людей Англии, – сказал он, – но и моя скромная профессия отнимает у меня много времени. Очень сожалею, что не могу быть вам полезным в этом деле, но считаю дальнейшее продолжение нашего разговора бесполезной тратой времени.
Премьер-министр вскочил. В его глубоко сидящих глазах сверкнул тот недобрый огонь, который нередко заставлял съеживаться от страха сердца членов кабинета.
– Я не привык, сэр… – начал он, но овладел собой и снова занял свое место.
… – Хорошо, я расскажу вам все, но полагаюсь целиком на вашу скромность и на скромность вашего коллеги, доктора Ватсона. Я взываю к вашему патриотизму, джентльмены, ибо не могу представить себе большего несчастья для нашей страны, чем разглашение этой тайны.
– Вы можете вполне довериться нам».
В результате упорных размышлений и обдуманных действий Шерлока Холмса письмо оказывается в той же шкатулке, из которой незадолго до этого исчезло. Спокойствие Британии и честь министра спасены.
«– Не могу поверить своим глазам! – Он стремительно выбежал из комнаты. – Где моя жена? Я должен сказать ей, что все уладилось. Хильда, Хильда!
Премьер, прищурившись, посмотрел на Холмса.
– Послушайте, сэр, – сказал он, – здесь что-то кроется. Как могло письмо снова очутиться в шкатулке?
Холмс, улыбаясь, отвернулся, чтобы избежать испытующего взгляда этих проницательных глаз.
– У нас тоже есть свои дипломатические тайны, – сказал он и, взяв шляпу, направился к двери» («Второе пятно»).
2
В чем отличие любого из рассказов о Шерлоке Холмсе от почти любой, увы, из повестей современных детективщиков (по большей части детективщиц)? Почему есть смысл читать не их, а Конан Дойла?
В книжках современных авторов мы следим за сюжетом – и только. Он может быть очень напряженным, профессионально оснащенным. Но, прочитав такую книжку однажды, вы вряд ли запомните ее героев – эти люди не очень-то интересны сами по себе и быстро выветриваются из памяти. И потому вряд ли захотите ее перечитывать.
Но разве забудешь Шерлока Холмса с неизменной трубкой и его верного друга!
В каждом рассказе Конан Дойла, неотрывно следя за напряженным действием, мы одновременно любуемся человеческой значительностью главных героев – блестящим аналитическим умом, благородством, чувством собственного достоинства и мужеством Шерлока Холмса, не меньшим благородством, преданностью и отвагой доктора Ватсона. Сильные страсти сильных и при этом твердых в своей морали людей – это не сравнить с переживаниями по поводу таких киногероев, для которых пристрелить человека – дело обычное, никаких размышлений, решения моральных проблем не требующее.
Потому «Собаку Баскервилей», например, можно перечитывать сколько угодно раз.
Помню, летом после пятого класса я ночами пересказывала ее в девчоночьей спальне летнего лагеря. Как же тряслись от страха девочки!.. Уверена, что многие из них потом нашли эту повесть и прочитали.
Вообще – одно дело увидеть по телевизору всю эту историю. Иное дело – почитать про нее. Одно другого не заменяет.
«В самой гуще подползающего к нам тумана послышался мерный, дробный топот». В этот непроницаемый туман трое людей – Холмс, Ватсон и сыщик Лестрейд – вперили «взгляд, не зная, какое чудовище появится оттуда. Стоя рядом с Холмсом, я мельком взглянул ему в лицо – бледное, взволнованное, с горящими при лунном свете глазами. И вдруг оно преобразилось: взгляд стал сосредоточен и суров, рот приоткрылся от изумления. В ту же секунду Лестрейд вскрикнул от ужаса и упал ничком на землю. …Да! Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки никто еще из нас, смертных, не видывал».
Да, хороша была, видно, собачка, если при ее виде сыщик из Скотланд-Ярда лицом в землю упал.
Девочки из моего отряда визжали от ужаса, когда я во тьме ночной загробным голосом описывала, как выглядела собачка. Вообще для ночных рассказов в компании не старше двенадцати лет очень годится это сочинение.
«Мы видели, как сэр Генри оглянулся, мертвенно-бледный при свете луны, поднял в ужасе руки и замер в этой беспомощной позе, не сводя глаз с чудовища, которое настигало его.
…Боже, как бежал в эту ночь Холмс! Я всегда считался хорошим бегуном, но он опередил меня на такое же расстояние, на которое я сам опередил маленького сыщика. Мы неслись по тропинке и слышали непрекращающиеся крики сэра Генри и глухой рев собаки. Я подоспел в ту минуту, когда она кинулась на свою жертву, повалила ее на землю и уже примеривалась схватить за горло. Но Холмс всадил ей в бок одну за другой пять пуль…»
И дальше раскручивается страшная история человеческой холодной жестокости и безудержного, ни перед чем не останавливающегося стремления к обогащению.
А сколько еще таких рассказов, которые непременно надо прочитать! «Пестрая лента», «Союз рыжих», «Пять апельсиновых зернышек», «Тайна Боскомской долины», «Скандал в Богемии», «Медные буки», «Убийство в Эбби-Грейндж»…
Все они написаны в конце 1880-х – начале 1890-х годов – потому все бытовые детали относятся к концу ХIХ века. Какой угодно из них, скажу прямо, интересно читать буквально в любом возрасте. Но зачем откладывать удовольствие?
3
…Помню, в пятом классе, при первом чтении, меня поразил и заставил размышлять – не только в те годы, но и не раз впоследствии, – один фрагмент упомянутой повести.
Беглый каторжник, убийца Селдон, был младшим братом жены дворецкого Баскервилей – Бэрримора. Он скрывался на болоте, и супруги тайно его подкармливали. И вот доктор Ватсон сообщает дворецкому и его жене о случайной смерти этого человека. «Дворецкий принял это известие с нескрываемым чувством облегчения, но миссис Бэрримор горько плакала, закрыв лицо передником. В глазах всего мира этот Селдон был преступником, чем-то средним между дьяволом и зверем, а она по-прежнему видела в нем озорного мальчугана, ребенка, цеплявшегося в детстве за ее руку. Поистине чудовищем должен быть человек, если не найдется женщины, которая оплачет его смерть!»
4
Любопытно, что сам-то Конан Дойл был сначала почти что доктором Ватсоном.
Окончив медицинский факультет Эдинбургского университета, он получил диплом бакалавра медицины и магистра хирургии. Уже начав писать, был практикующим офтальмологом. Тогда-то он и изобрел свою форму – серию рассказов с одним главным персонажем и неизменным его компаньоном, от лица которого повествуется обо всех преступлениях, раскрываемых Шерлоком Холмсом. Но стоит иметь в виду, что когда доктор Ватсон касается медицинских деталей – он излагает их со знанием дела…
И естественнонаучные знания, приобретенные на медицинском факультете, помогли Конан Дойлу, думаю, в работе над первоклассным фантастическим романом «Затерянный мир» (1912).
Тут тоже могу поделиться личными воспоминаниями. Я читала его в пятом или шестом классе – то есть не позже тринадцати лет – и была в полном упоении. Откладывать чтение этого романа никак не советую – это чтение не для взрослых!
«…Вдруг навстречу мне из дверей, ведущих, должно быть, в столовую, быстро вышла женщина. Живая, черноглазая, она походила скорее на француженку, чем на англичанку.
– …Разрешите вас спросить, вы встречались раньше с моим мужем?
– Нет, сударыня, не имел чести.
– …Как только вы заметите, что он начал выходить из себя, сейчас же бегите вон из комнаты. Не перечьте ему…. О чем вы с ним собираетесь говорить – не о Южной Америке?
Я не могу лгать женщинам.
– Боже мой! Это самая опасная тема. Вы не поверите ни единому его слову, и, по правде сказать, это вполне естественно. Только не выражайте своего недоверия вслух, а то он начнет буйствовать. (А как не буйствовать, заметим мы в скобках, если профессор Челленджер видел своими глазами в дебрях Амазонки доисторических животных невероятных размеров, таинственным образом уцелевших, – а ему никто не верит! И посетитель-репортер вряд ли поверит.)
Притворитесь, что верите ему, тогда, может быть, все сойдет благополучно. Не забывайте, он убежден в собственной правоте. В этом вы можете не сомневаться. Он сама честность. …Когда увидите, что он становится опасен, по-настоящему опасен, позвоните в колокольчик и постарайтесь сдержать его до моего прихода. Я обычно справляюсь с ним даже в самые тяжелые минуты».
…Тут, может быть, самое время вспомнить с благодарностью имя переводчицы и «Собаки Баскервилей», и «Затерянного мира» – Натальи Альбертовны Волжиной. Именно благодаря ей эти сочинения читаются как хорошая русская проза, их хочется перечитывать и читать вслух. И так же хорошо зазвучали по-русски несколько из названных раньше рассказов под пером Марины и Николая Чуковских – с придирчивой редактурой Корнея Ивановича Чуковского, неутомимо знакомившего русского читателя с англоязычной литературой.
Вернемся в дом профессора Челленджера. Там дальше все пошло по худшему сценарию. Профессор ринулся на репортера. «К счастью, я успел открыть дверь, иначе от нее остались бы одни щепки. Мы колесом прокатились по всему коридору, каким-то образом прихватив по дороге стул. Профессорская борода забила мне весь рот, мы стискивали друг друга в объятиях, тела наши тесно переплелись, а ножки этого проклятого стула так и крутились над нами. Бдительный Остин (дворецкий Челленджера) распахнул настежь входную дверь. Мы кувырком скатились вниз по ступенькам». Ну и так далее.
Но в результате вчетвером отправились в потрясающую экспедицию и там увидели поразительные вещи. Описаны же они так, что лично я до сих пор не сомневаюсь, что все это – правда.
Ну так и быть, приведу здесь полстранички. «…Среди деревьев была большая прогалина, и по этой прогалине разгуливало пять странных существ – таких мне еще никогда не приходилось видеть.
…Размеры их поразили нас. Даже маленькие были ростом со слона, а о взрослых уж и говорить не приходится. Их чешуйчатая, как у ящериц, кожа поблескивала на солнце аспидно-черными переливами. Все пятеро стояли на задних лапах, опираясь на широкие, толстые хвосты… Они напоминали гигантских, футов в двадцать высотой, кенгуру, покрытых темной крокодиловой кожей.
…Время от времени детеныши принимались неуклюже резвиться, подпрыгивая и с глухим стуком шлепаясь на землю. Их родители, по-видимому, обладали неслыханной силой, ибо один из них, не дотянувшись до листьев на верхушке довольно высокого дерева, обхватил его передними лапами и переломил ствол пополам, словно тоненькую ветку. Поступок этот свидетельствовал одновременно о двух вещах: о сильно развитой мускулатуре и недоразвитом мозге, так как дерево рухнуло чудовищу прямо на голову, и оно разразилось громкими воплями».
А «отвратительная маска гигантской жабы – бородавчатая, словно изъеденная проказой кожа и огромная пасть, вся в свежей крови»?
А злобные человекообезьяны?..
В общем, там есть о чем почитать.
5
А если вы еще не читали «Маракотову бездну», то я вообще не понимаю, как вы можете тратить время на что-то другое, а не ищете эту книжку.
Батискаф с тремя смельчаками опущен на канате на самое дно Атлантического океана. «…Легкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные петли колыхающихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть, и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана».
Но у главы рискованной экспедиции Маракота своя цель. Изучения дна океана ему недостаточно. Он ищет глубокую (по его расчету – семь тысяч шестьсот двадцать метров глубиной) впадину на дне. Спускаться в нее он не намерен – ни спускная цепь, ни трубки для воздуха этой глубины не достигнут. Но он надеется исследовать дно вокруг нее.
«Внезапно нам открылась чудовищная пропасть. Жуткое место, такое увидишь разве что в ночном кошмаре! Блестящие черные грани базальта круто обрывались вниз, в неизвестное. По краю пропасти росли мохнатые водоросли, как растет папоротник на краю обрыва где-нибудь на поверхности земли; за этим колышущимся, точно живым бордюром шла гладкая блестящая стена бездны… Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Лукаса и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну все ниже и ниже, не встречая препятствий, пока не затерялись в непроглядном мраке».
Ну а дальше разворачиваются настоящие события.
«Какое-то крупное животное поднималось к нам из глубины по светлому тоннелю». Это было нечто среднее между чудовищным крабом и чудовищным раком. «Панцирь светло-желтого цвета имел в окружности метра три, а в длину, не считая усов, чудовище было не меньше десяти метров!..»
И чудовище стало ощупывать своими клешнями кабинку, явно «размышляя, что это за странная банка и не найдется ли в ней съестное, если ее умеючи вскрыть».
Маракот кричит в телефон наверх:
«– Поднимите нас на десять-пятнадцать метров!
…Но дьявольский рак не отставал. Вскоре мы снова услышали царапанье и постукиванье клешней, которыми он продолжал ощупывать кабинку. …Мы медленно двинулись над краем бездны. Раз темнота не спасла нас от нападения, мы включили свет. Одно окно было совершенно закрыто брюхом чудовища. Голова и огромные клещи работали на крыше, и удары по кабинке звучали, как погребальный колокол. Чудовище обладало невероятной силой. Никогда еще смертному не приходилось быть в таком положении: километры воды внизу – и злобное чудовище сверху! Качка усилилась. И вот мы почувствовали, что чудовище дергает канат! Трубка принесла испуганный крик капитана, а Маракот вскочил, в отчаянии всплеснув руками. Даже внутри кабинки мы слышали скрежет перетираемого каната, звон и свист рвущейся проволоки – и через мгновение мы уже падали в бездонную пропасть.
У меня до сих пор в ушах звенит дикий крик Маракота.
– Канат оборван! Мы пропали! Все погибло! – вопил он. Потом, схватив телефонную трубку, отчаянно крикнул: – Прощайте, капитан, прощайте все!
Это были наши последние слова, обращенные к людям на земле».
Как вы уже поняли, батискаф для исследования дна Атлантического океана был спущен с корабля, с которым сохранялась и телефонная связь, пока чудовищный краб не оборвал канат, на котором держалась кабина. И теперь, «медленно вращаясь, широкими кругами, мы стали спускаться в бездонную пропасть. Прошло, наверное, не больше пяти минут, но нам они показались часом, когда телефонный провод натянулся и лопнул с тихим стоном, как струна. В ту же минуту лопнула и проводящая воздух трубка, и сквозь отверстие стала по каплям просачиваться соленая вода. Опытные, проворные руки Билли Сканлэна мигом перетянули конец резиновой трубки узлами, и вода перестала течь… Затем лопнул электрический провод, и мгновенно потух свет, но доктор в темноте добрался до аккумуляторов, и на потолке вспыхнули лампочки».
И доктор говорит своим спутникам, что света нам хватит на неделю, добавляя «с кривой усмешкой»:
«– Во всяком случае, мы умрем при свете…»
Добряк-профессор говорит:
«– Мне, собственно, все равно. Я старик, довольно пожил, и моя роль в мире сыграна. Единственно, о чем я сожалею, зачем я вовлек двух молодых людей в это опасное предприятие. Я должен был рисковать один.
Я просто и горячо пожал ему руку, не в силах произнести ни слова. Билл Сканлэн тоже молчал. Мы медленно опускались, измеряя скорость по теням рыб, поднимавшихся вверх мимо окон. Казалось, что это рыбы подымаются вверх, а не мы опускаемся вниз».
Еще до спуска, когда главный механик корабля узнал о замысле, то сказал: завод Мерибэнкс в Филадельфии, где он слывет лучшим механиком, послал его наблюдать за машиной, «и если она спускается на дно моря, значит, и мое место на дне моря».
И теперь он высказался так:
«– В Филадельфии живет одна крошка, когда она узнает, что больше уже не увидит Билла Сканлэна, ее прелестные глазки наполнятся слезами. Да, что и говорить, хорошенький мы выбрали путь к нашим предкам.
– Вам не следовало опускаться с нами, – сказал я…
– Я бы счел себя последней дрянью, если бы остался наверху, – ответил он. – Нет, это моя прямая обязанность, и я рад, что исполнил ее».
Доктор Маракот объявляет, что «воздуха в баллоне хватит больше чем на полдня. Опасность в другом – в продуктах выдыхания. Они задушат нас. Если бы мы смогли выпускать углекислоту! …У нас есть баллон кислорода. Я захватил его на всякий случай. Вдыхая его время от времени, мы как-нибудь продержимся еще…
– Да стоит ли бороться за жизнь? Чем скорее наступит конец, тем лучше, – заметил я.
– Это верно! – подтвердил Сканлэн. – Раз, два – и не копайся!
– И отказаться от поразительного зрелища, которого еще не видел ни один человек на свете? – возразил Маракот. – Это предательство по отношению к науке! Будем до конца записывать свои наблюдения, даже если им суждено погибнуть вместе с нами. Надо довести игру до конца.
– Да вы молодчага, док! Вы нам сто очков вперед дадите. Ладно, будем играть до последнего грошика».
Казалось бы, до трагического конца недалеко? Не тут-то было! Дальше-то и начинается самое интересное. И, на мой взгляд, очень-очень правдоподобное.
СЕРАЯ СОВА И БОБРЯТА
1
В Канаде когда-то жили только индейцы – разные их племена (ирокезы и другие). Потом европейцы открыли американский континент и стали его заселять. В Канаде селились французы и англичане. На континент пришла другая цивилизация, началась новая эпоха. Индейцы сопротивлялись. Им многие сочувствовали. В ХIХ веке появились увлекательные приключенческие романы Фенимора Купера и Густава Эмара о смелых и благородных воинах-индейцах.
Писатель Михаил Михайлович Пришвин вспоминал, как в 1880–1890-е годы его сверстники, русские мальчики-гимназисты, и он сам, начитавшись этих романов, бредили Америкой и индейцами.
Молчаливые, с неподвижными, не выдающими эмоций лицами, не знающие страха люди, читающие книгу дикой природы «с листа», умеющие идти по следу врага там, где никакой европеец не увидит следов, – они возбуждали у русских подростков тягу к приключениям, наполненным риском.
«На почве этого чувства, – считал Пришвин, – у нас много выросло замечательных ученых, из которых достаточно назвать одного Пржевальского». Этот знаменитый русский путешественник открыл в далеких азиатских степях дикую лошадь , которая так и была названа в его честь «лошадь Пржевальского».
Родившийся в Англии в 1888 году мальчик Арчибальд Билэйни тоже был с детства увлечен историями про американских индейцев – и в восемнадцать лет отправился в Канаду. Вскоре он объявил себя индейцем (была ли его мать этой крови – кажется, так и осталось неясным), стал лесником и охотником и принял индейское имя Серая Сова (Вэша Куоннезин).
К началу ХХ века, конечно, давно окончилась эпоха кровопролитных войн, пришельцы и аборигены нашли формы сосуществования. Но вырубались леса – ради железных дорог, гибла от топоров и ружей дикая природа – естественная среда обитания индейцев. Серая Сова – уже после участия в Первой мировой войне (как европеец, он был призван на фронт) – решает посвятить себя ее защите.
Он пишет
на эту тему статьи и книги. Несколько раз посещает Англию (а Канада, в отличие от независимой Америки, остается под протекторатом британской короны) и выступает перед бывшими соотечественниками в индейском национальном костюме. Так в 1937 году он выступает перед юными британскими принцессами, одна из которых – нынешняя королева Елизавета.
Через год, в возрасте пятидесяти лет, он умирает от воспаления легких в своей хижине на берегу одного из многочисленных канадских озер.
2
В тот же год писатель Пришвин прочитал одну из его книг – и был поражен сходством их взглядов на жизнь. Сходны были и темы – в Канаде пишется книга о жизни бобров, когда он, Пришвин, пишет книгу о жизни пятнистого оленя («Жень-шень»), и критики находят между ними родственную связь.
«Когда-то, еще мальчиком, я не в шутку пытался убежать в Америку. Не удалось мне тогда побывать у индейцев. И вот теперь – счастье какое! – книга приводит прямо как бы в мою комнату тех самых индейцев, к которым в детстве своем пытался убежать».
Пришвин решил, что лучше будет не переводить книгу, написанную от первого лица, буквально, а пересказать ее. (Потому на титульном листе книги вы прочтете не слова – «Перевод М. Пришвина», а – «Пересказ с английского Михаила Пришвина».) Он хотел на основе этой книги рассказать и о ее удивительном авторе – как бы со стороны.
«Такого рода люди, как Серая Сова, редко встречаются в романах. Ни малейшего интереса он не имел к достижению офицерского звания во время войны. Ни малейшей охоты не имел к чинам. Рядовым он вступил в армию и рядовым ушел из нее вследствие ранения, чтобы опять, таким же как был, вернуться в родные леса».
Под стать Серой Сове была и его жена; ее звали Гертруда, а он называл ее по-индейски – Анахарео .
«…Анахарео (что значит „пони“) не была очень образованна, но она обладала в высокой степени благородным сердцем. Происходила она от ирокезских вождей. Отец ее был один из тех которые создавали историю Оттавы» – Оттава, как вы, конечно, знаете, столица Канады. «Анахарео принадлежала к гордой расе и умела отлично держаться в обществе, была искусной танцовщицей, носила хорошие платья. Ухаживая за такой девушкой, Серая Сова тоже подтягивался. У него были длинные, заплетенные в косы волосы, на штанах из оленьей кожи была длинная бахрома, и шарф свешивался сзади в виде хвостика. На груди как украшение было заколото в порядке рядами направо и налево множество английских булавок. И почему бы, казалось, Серой Сове не украшать себя булавками, которые в то же самое время могли быть очень полезными: днем как украшение, ночью же при их помощи можно развешивать и просушивать свою одежду».
Он был охотником – как все или почти все индейцы, и первоклассным. Именно охотой он добывал себе пропитание. И вот в один прекрасный день пересмотрел свой взгляд на жизнь.
Он проплыл около двух тысяч километров на каноэ по стране, считавшейся бобровой, – и нашел только кое-где уцелевшие колонии и в разных местах – бобров-одиночек. Советовался с разными племенами индейцев, и все в один голос говорили – «бобр или вовсе пропал, или находится на границе исчезновения». А индеец не представлял себе лес без бобра!
Виноваты в оскудении лесов были те, кого мы называем браконьерами. Они существуют во все времена, во всех нациях, их немало сегодня в России. Те, кому совсем-совсем, нормальному человеку даже трудно себе представить, до какой степени, абсолютно безразлична природа. Те, кто думают: «Да после меня хоть трава не расти!» Таких интересуют только деньги, которые они выручат за охоту не по правилам – в сущности, за массовое убийство живых существ.
Серая Сова с болью рассказывал о том, как охотились на бобров те, кого он называл пришельцами – европейцы, населявшие Канаду. (Не надо только думать, что все европейцы таковы! В ХХ веке, особенно во второй его половине, Европа очень много сделала для введения законов о защите животных.)
«Индейцы как воспитанные, профессиональные звероловы ставили обыкновенно капканы подо льдом, и там, в воде, животное, захваченное капканом, или тонуло, или вырывалось и спасалось. Но у пришельцев были совсем другие приемы…»
Что может быть ужаснее, пишет этот человек, всю жизнь занимавшийся охотой ради пропитания, такого типа капкана, «который выхватывает бобра из воды за лапу и подвешивает его живым в воздухе?!» Так Серая Сова «нашел однажды мать, схваченную за лапу, а бобрята сосали у нее молоко. Она стонала от боли, и, чтобы освободить ее, пришлось отрезать ей лапу. Несмотря на боль, она поняла, что добрый человек ее освободил, и, доверяя ему, уходила медленно, поджидая своего маленького».
Серая Сова еще продолжал вынужденно ставить капканы на бобров, но что-то происходило в его душе. И вот однажды он не смог найти «бобровую мать» – она «оборвала цепь и ушла под воду вместе с капканом». Они уже уплывали от этого места, как услышали тихий крик маленьких бобрят. «– Спасем их!» – воскликнула его жена. Это оказалось не так-то легко – бобрята отлично плавали. Наконец «странного вида маленькие зверьки были пойманы и спущены в лодку. Они были каждый около полуфунта весом, с длинными задними ногами и чешуйчатыми хвостами. По дну лодки оба зверька стали ходить со свойственным бобрам видом спокойствия, настойчивости и целеустремленности. Супруги-охотники смотрели на эту парочку несколько смущенно, с трудом представляя себе, что же дальше-то делать с ними. Однако милосердные люди и вообразить себе не могли невероятных последствий появления этих животных в семье человека».
3
«Бобрята вовсе не были похожи на дикие существа, как мы их себе представляем: не прятались они по углам в ужасе, не глядели тоскующими глазами и ни в чем не заискивали. Совсем напротив: они гораздо более походили на два глубоко сознательных существа, видевших в людях своих защитников. …Не так-то легко было найти способ кормления их. Что делать, если они не хотели пить молоко из тарелки, а бутылки с соской нигде нельзя было скоро достать? К счастью, осенила мысль погружать веточку, взятую с дерева, в банку со сгущенным молоком, а потом давать ее в рот бобренку обсосать и облизать.
После еды эти кроткие существа, полные обезоруживающего дружелюбия, считающие как бы вполне естественным такое отношение к ним людей, просились на руки, чтобы их поласкали. А скоро они взяли себе в привычку засыпать за пазухой, или внутри рукава, или свернувшись калачиком вокруг человеческой шеи. Переложить их из выбранного ими места в другое было невозможно – они немедленно просыпались и решительно, как в свой собственный дом, возвращались назад. Если же с излюбленного места их перекладывали в ящик, то они пронзительно кричали, прямо требуя своего возвращения, и стоило протянуть к ним руку, как они хватались за нее и по руке взбирались и опять калачиком свертывались вокруг шеи.
Голоса людей они скоро научились различать и, если к ним, как к людям, обращались со словами, то оба, один перебивая другого, старались криками своими что-то сказать. Во всякое время им разрешено было выходить и бродить вокруг палатки, и все было у них хорошо до тех пор, пока они не теряли друг друга из виду. Неистовый крик поднимался, когда им случалось поодиночке заблудиться. Тут они теряли всякую самоуверенность, самообладание и звали на помощь людей. Когда их соединяли, то нужно было видеть, как они кувыркались, катались, вертелись, визжали от радости и потом ложились рядышком, вцепившись друг в друга своими цепкими лапками, чрезвычайно похожими на руки. Часто, когда приемыши спали, им в шутку что-нибудь говорили, и они слышали и сквозь сон пытались ответить по-своему. Если же это повторялось слишком часто, бобрята становились беспокойными и выражали свою досаду, как дети. Действительно, их голоса очень напоминали крики грудных детей».
Вскоре люди убедились, что бобрята привязались к ним и не собираются их покидать. Тогда им дали волю бродить где им заблагорассудится.
«Часто бобрята ненадолго спускались вниз, к озеру, своей обдуманной походкой, купались там, плавали в тростниках и возвращались важно, с видом двух старичков, делающих прогулку для моциона. Бобрята были неплохие хозяева. Когда закончился молочный период их кормления, в дополнение к их естественной пище приходилось давать им еще овсянку. Каждый бобренок получал свою отдельную тарелку, и вот нужно было видеть, как они обходились с этими тарелками! Инстинкт бобров – накладывать все полезные материалы друг на друга где-нибудь в стороне, чтобы они не мешали, – перешел и на тарелки: заботливо вычищенные тарелки отодвигались к стене палатки, и тут их непременно нужно было поставить на ребро у стены. Это было, конечно, нелегко сделать, но они упорно добивались, и большей частью им удавалось прислонить тарелки к стене…»
И вот вместе со своими приемышами двое людей двинулись на каноэ по Канаде – спасать ее природу от злых и равнодушных.
4
Квебек – это часть Канады, тогда заселенная главным образом французами. А сегодня точнее было бы сказать – потомками французов, канадцами, говорящими по-французски (франкофонами) . Вообще же в Канаде говорили и говорят на двух языках – французском и английском. Когда Серая Сова с женой ехали уже по Квебеку, то слышали вокруг одну лишь французскую речь, и «Серая Сова поднимал в своей памяти те приблизительно сорок французских слов, которые он усвоил когда-то во время европейской войны». Серая Сова с женой двинулись на каноэ по бурному озеру. А по берегу, оказывается, шли французы, которые раньше предостерегали их от опасного плавания, а потом потеряли их из виду и беспокоились. И вот они встретились за поворотом. И один из французов «на беглом английском языке сказал путешественникам, что все они очень обрадованы благополучным завершением странствования. Можно представить себе, какое впечатление произвела эта дружественная заинтересованность на людей одиноких, изнеможенных борьбой с мрачным предчувствием! Серая Сова даже почувствовал, будто у него как-то непривычно запершило в горле. Не находилось слов благодарности. Но французы открыли принесенную с собой корзину, начали выкладывать и печенье, и сандвичи, и конфеты. И, предлагая, уговаривали принять все это в такой деликатной, исключающей всякую возможность отказа форме, что у Анахарео заблестели глаза, и только бы чуть еще – и по щекам у нее покатились бы росинки».
Но тут – будто специально, чтоб разрядить обстановку, бобрята «показались из воды и остановились на берегу с наблюдающим видом». Чем, разумеется, привели впечатлительных французов в полный восторг.
В общем, тем, кто достанет книжку под названием «Серая Сова», и при этом любит и жалеет животных, – предстоит захватывающее чтение. Ведь здесь – вслед за Пришвиным (про детские книжки которого про зверей и животных будет дальше разговор особый) – мы пересказали всего несколько страничек.
ЧТО ПИСАЛ МИХАИЛ ПРИШВИН ПРО ДЕТЕЙ, ЖИВОТНЫХ И ПРИРОДУ
1
Кто любит читать про животных и про природу – тот сразу, прямо сейчас, должен искать книги писателя Михаила Михайловича Пришвина.
Про животных многие писали замечательно – но он все-таки писал замечательно по-своему. Надеюсь, что вы уже прочитали рекомендованный вам мною его пересказ книги индейца Серая Сова – про маленьких бобрят?
А вот он описывает встречу с оленихой (ланкой) в замечательной повести «Жень-шень» (ну кто бы мог поверить, что можно написать большую повесть, где главным героем будет олень?):
«Была ночная тишина в воздухе, и потому я через некоторое время с большим удивлением заметил какое-то движение, перемещение среди солнечных зайчиков, как будто кто-то снаружи то заслонял, то открывал солнечные лучи. Осторожно я раздвинул побеги винограда и увидел всего в нескольких шагах от себя осыпанную своими собственными солнечными зайчиками ланку. …Я почти не дышал, а она приближалась, как все очень осторожные звери, – один шаг ступит и остановится, и свои необыкновенно длинные и сторожкие уши настраивает в ту сторону, где что-нибудь причуивает… Я смотрел ей прямо в глаза, дивился их красоте, то представляя себе такие глаза на лице женщины, то на стебельке, как цветок…»
А вот про природу – даже не знаю, писал ли кто-нибудь лучше него. Он, во всяком случае, как никто другой умел ее наблюдать . И замечал то, что другие не замечают, но зато, когда им покажут, восклицают: «Ой – правда!»
Например, именно он открыл такое время года – весна света .
Кто любит кататься на лыжах, тот, конечно, вспомнит, как в середине зимы солнце вдруг начинает греть щеку. Холодно – а солнце как будто теплое. То есть оно так ярко светит, что уже и греет.
Вот это время – примерно с последней декады января, когда короткий зимний день после 22 декабря уже сильно удлинился, а в воздухе начинает витать предчувствие – пока еще только предчувствие! – весны, Пришвин и назвал – по-моему, очень точно и замечательно – весна света .
И только после этого многие стали говорить, катясь по сверкающей лыжне ярким солнечным февральским днем:
– Весна света!
2
Пришвин был очень хороший охотник и немало писал про то, как он охотился на зверей и диких птиц.
Но мне, скажу честно, читать про охоту всегда было жалко – ведь обязательно кого-то живого убивают. Правда, сам Пришвин однажды написал тому, кто укорял его за то, что он убивает зверей, да еще и описывает это убийство: «…Моя охота дала множество рассказов охотничьих и детских, в которых косвенно осуждается убийство животных. Каждый разумный охотник, по мере того, как он вырастает, все больше и больше занимается самим мастерством, чем убийством: артистической стрельбой на стендах, обучением собак, спортивной, научной, художественной разработкой материалов, добытых еще в юности в жестокую пору, наконец, организацией разумного охотничьего хозяйства… Самое возникновение вопроса о таком убийстве мне кажется чем-то болезненным. Подумайте, миллионы людей в нашей стране собственными руками должны резать выхоженную ими любимую скотину, и только немногие городские счастливцы получают мясо прямо из лавки. …Не будь у нас в стране вдумчивых охотников-хозяев, вы бы – городские, милые, прекраснодушные любители животных, – незаметно для себя всю природу преспокойно съели бы в ресторанах».
3
Но Пришвин ухитряется и про охотничьих собак написать иногда безо всяких выстрелов.
В рассказе «Ярик» – о том, как он приучал к охоте на тетеревов шестинедельного щенка, – автор пишет: «Натаска без ружья мне доставляет иногда наслаждение не меньшее, чем настоящая охота с ружьем».
И вот сидят они вдвоем со щенком после летнего дождика под елкой рядом с вырубкой (это – поляна с пнями, оставшимися от вырубленных деревьев) – на ней «было много высоких, елочкой, красных цветов, и от них вся вырубка казалась красной…». Сидят – дожидаются, «пока птицы выйдут кормиться и дадут по росе свежие следы. Когда по расчету это время прошло, мы вышли на красную вырубку, и, сказав: – Ищи, друг! – я пустил своего Ярика».
А у Ярика – ирландского сеттера – чутье на громадное расстояние. И хозяин с завистью на него смотрел и думал: «Вот если бы мне такой аппарат, вот побежал бы я на ветерок по цветущей красной вырубке и ловил бы и ловил интересные мне запахи».
А дальше происходят забавные вещи. Большая серая тетерка «подлетела почти к самому Ярикову носу и над самой землей тихонько полетела, маня его криком: – Догоняй же, я летать не умею!
И, как убитая, в десяти шагах упала на траву и по ней побежала, шевеля высокие красные кусты». И пес не выдержал – и ринулся за ней. А должен был (если я только не ошибаюсь в охотничьих делах) сделать стойку – и ждать хозяина.
А тут – «фокус удался, она отманила зверя от выводка и, крикнув в кусты детям – Летите, летите все в разные стороны! – сама вдруг взмыла над лесом и была такова. Молодые тетерева разлетелись в разные стороны и как будто слышалось издали Ярику: – Дурак, дурак!
– Назад! – крикнул я своему одураченному другу. Он опомнился и виноватый стал медленно подходить. Особенным, жалким голосом я спрашиваю:
– Что ты сделал? Он лег.
– Ну, иди же, иди! Ползет виноватый, кладет мне на коленку голову, очень просит простить.
– Ладно, – говорю я, усаживаясь в куст, – лезь за мной, сиди смирно, не хахай: мы сейчас с тобой одурачим всю эту публику.
Минут через десять я тихонько свищу как тетеревята:
– Фиу, фиу! Значит:
– Где ты, мама?
– Квох, квох, – отвечает она, и это значит: – Иду! Тогда с разных сторон засвистело, как я: – Где ты, мама? – Иду, иду, – всем отвечает она. Один цыпленок2
свистит очень близко от меня, я ему отвечаю, он бежит, и вот я вижу, у меня возле самой коленки шевелится трава. Посмотрев Ярику в глаза, погрозив ему кулаком, я быстро накрываю ладонью шевелящееся место и вытаскиваю серого, величиной с голубя, цыпленка. – Ну, понюхай, – тихонько говорю я Ярику. Он отвертывает нос: боится хамкнуть. – Нет, брат, нет, – жалким голосом прошу я, – понюхай-ка!
Нюхает, а сам как паровоз. Самое сильное наказание. Вот теперь я уже смело свищу и знаю, непременно прибежит ко мне матка: всех соберет, одного не хватит – и прибежит за последним».
Так оно, конечно, по его замыслу и вышло: «Идет, бежит, вижу, как из травы то тут, то там, как горлышко бутылки, высунется ее шея …» – не могу не обратить внимание юных читателей на замечательное по своей точности сравнение! Автор завидовал нюху Ярика, но зато – какой же у него был глаз?.. «…А за ней везде шевелит траву и весь ее выводок».
Они, конечно, отпустили тетеревенка – и дали всему выводку улететь. Но довольны были, что всех одурачили.
4
А вот еще про одну собачку – но уже совершенно другую! Вот именно – про собачку , а не про охотничью собак у или пса .
Я прочитала этот рассказ – «Лимон» – еще в школе и очень его полюбила, несколько раз перечитывала.
«В одном совхозе было. Пришел к директору знакомый китаец и принес подарок. Директор, Трофим Михайлович, услыхав о подарке, замахал рукой. Огорченный китаец поклонился и хотел уходить. А Трофиму Михайловичу стало жалко китайца, и он остановил его вопросом:
– Какой же ты хотел поднести мне подарок?
– Я хотел бы, – ответил китаец, – поднести тебе в подарок свой маленький собак, самый маленький, какой только есть в свете.
Услыхав о собаке, Трофим Михайлович еще больше смутился. В доме директора в это время было много разных животных: жил кудрявый пес Нелли и гончая собака Трубач, жил Мишка, кот черный, блестящий и самостоятельный, жил грач ручной, ежик домашний и Борис, молодой красивый баран. Жена директора Елена Васильевна очень любила животных.
При таком множестве дармоедов Трофим Михайлович, понятно, должен был смутиться, услыхав о новой собачке.
– Молчи! – сказал он тихонько китайцу и приложил палец к губам. Но было уже поздно: Елена Васильевна уже услыхала слова о самой маленькой во всем свете собачке.
– Можно посмотреть? – спросила она, появляясь в конторе.
– Собак здесь! – ответил китаец.
– Приведи.
– Он здесь, – повторил китаец. – Не надо совсем приведи.
И вдруг с очень доброй улыбкой вынул из своей кофты притаенную за пазухой собачку, каких я в жизни своей никогда не видел и, наверное, у нас в Москве мало кто видел. Она была рыженькая, с очень короткой шерстью, почти голая и, как самая тоненькая пружинка, постоянно отчего-то дрожала. Такая маленькая, а глазища большие, черные, блестящие и навыкате, как у муравья.
– Что за прелесть! – воскликнула Елена Васильевна.
– Возьми его! – сказал счастливый похвалой китаец. И передал свой подарок Елене Васильевне. Елена Васильевна села на стул, взяла себе на колени дрожавшую не то от холода, не то от страха пружинку, и сейчас же маленькая верная собачка начала ей служить, да еще как служить! Трофим Михайлович потянул было руку погладить своего нового жильца, и в один миг тот хватил его за указательный палец. Но, главное, поднял в доме такой сильный визг, как будто кто-то на бегу схватил поросенка за хвостик и держал.
Визжал долго, взлаивал, захлебывался, дрожал, голенький, от холода и злости, будто не он директора, а его самого укусили. Вытирая платком кровь на пальце, недовольный Трофим Михайлович сказал, внимательно вглядываясь в нового сторожа своей жены:
– Визгу много, шерсти мало!
Услыхав визг и лай, прибежали Нелли, Трубач, Борис и кот. Мишка прыгнул на подоконник. На открытой форточке пробудился задремавший грач. Новый жилец принял всех их за неприятелей своей дорогой хозяйки и бросился в бой. Он выбрал себе почему-то барана и больно укусил его за ногу. Борис метнулся под диван. Нелли и Трубач от маленького чудовища унеслись из конторы в столовую. Проводив огромных врагов, маленький воин кинулся на Мишку, но тот не побежал, а, изогнув спину дугой, завел свою общеизвестную ядовитую военную песню.
– Нашла коса на камень! – сказал Трофим Михайлович, высасывая кровь из раненого указательного пальца.
… – А как его звать? – спросила очень довольная всем виденным Елена Васильевна. Китаец ответил просто:
– Лимон».
Но так и знайте, что самое интересное и с Лимоном, и со всеми обитателями дома происходит в рассказе дальше. Доставайте книжку Пришвина и читайте. Рассказ маленький, как сама собачка.
5
А самая первая книга Пришвина называлась – «В краю непуганных птиц» (1907). Это – очерки о реальном его путешествии на наш Север, к Онежскому озеру. Он хотел увидеть природу, не тронутую человеком. И там местный охотник говорит ему «значительно, почти таинственно:
– В наших лесах много такой птицы, что и вовсе человека не знает.
– Непуганная птица?
– Нетращенная, много такой птицы, есть такая…»
Понятно, что «нетращенная» – это и есть «непуганая» (в современной орфографии): «нестращенная», от слова «стращать», то есть «пугать». Напомню первые строки одно стихотворения Ахматовой:
Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
«Онежское озеро, – пишет Пришвин, – называется местными жителями просто и красиво „Онего“, точно так же, как и Ладожское в старину называлось „Нево“. Жаль, что прекрасные народные названия стираются казенными».
Пришвин проиллюстрировал свою первую книжку своими собственными фотографиями, а также рисунками, сделанными по снимкам, – тогда прибегали к таким визуальным формам.
Вообще же главной темой его книг так и осталась встреча человека с природой. Иногда – дружелюбной к нему, нередко – враждебной..
Об этом же – и написанная сорок лет спустя специально для детей сказка-быль (так сам автор обозначил ее жанр) – «Кладовая солнца».
«В одном селе, возле Блудова болота, в районе города Переславль-Залесского, осиротели двое детей. Их мать умерла от болезни, отец погиб на Отечественной войне.
…Они были очень милые. Настя была как Золотая Курочка на высоких ножках. Волосы у нее, не темные, не светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх.
Митраша был моложе сестры на два года. Ему было только десять с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок широкий. Это был мальчик упрямый и сильный».
Дети жили одни.
Конечно, соседи помогали им, чем могли. Они не хотели, чтобы такие самостоятельные, привыкшие к своему дому и приученные родителями к хозяйству дети попали в детдом.
Им от родителей осталась пятистенная изба и много живности, за которой надо было ухаживать, – «корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза, безымянные овцы, куры, золотой петух Петя и поросенок Хрен». И вот они отправились однажды на болото за клюквой – и попали в ужасные приключения…
Все пересказывать не буду – перескажу и процитирую страничку ближе к концу.
У охотничьей собаки умер хозяин – Антипыч. И она жила после этого своей неприкаянной жизнью и смотрела на разных людей с мыслью – а может, он немножко Антипыч? Или – наоборот?.. И вот эта собака, преследуя по болоту зайца, «вдруг в десяти шагах от себя глаза в глаза увидела маленького человека и, забыв о зайце, остановилась как вкопанная». А глаза в глаза она увидела его потому, что Митрашу уже выше пояса засосало болото…
«Для Травки все люди были, как два человека: одни – Антипыч с разными лицами и другой человек – это враг Антипыча. И вот почему хорошая, умная собака не подходит сразу к человеку, а остановится и узнает, ее это хозяин или враг его.
Так вот и стояла Травка и глядела в лицо маленького человека, освещенного последним лучом заходящего солнца.
Глаза у маленького человека были сначала тусклые, мертвые, но вдруг в них загорелся огонек, и вот это заметила Травка.
„Скорее всего, это Антипыч“, – подумала Травка.
И чуть-чуть, еле заметно вильнула хвостом».
И она стала ждать от него какого-то знака – чтобы удостовериться – да, это он, а не враг.
«А лапы ее между тем понемногу тоже засасывало.
Если так дольше стоять, то и собачьи лапы так засосет, что и не вытащишь. Ждать больше нельзя.
И вдруг…
Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками… никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки в болоте: она услышала слово человеческое и какое слово!
Антипыч, как большой, настоящий охотник, назвал свою собаку, конечно, по-охотничьи – от слова „травить“, и наша Травка вначале у него называлась Затравка; но после охотничья кличка на языке оболталась, и вышло прекрасное имя Травка… И когда загорелся огонек в глазах маленького человека, это значило, что Митраша вспомнил имя собаки. Потом омертвелые губы маленького человека стали наливаться кровью, краснеть, зашевелились. Вот это движение губ Травка заметила и второй раз чуть-чуть вильнула хвостом. И тогда произошло настоящее чудо в понимании Травки. Точно так же, как старый Антипыч в самое старое время, молодой и маленький Антипыч сказал:
– Затравка!
Узнав Антипыча, Травка мгновенно легла.
– Ну! Ну! – сказал Антипыч. – Иди ко мне, умница!
И Травка в ответ на слова человека тихонечко поползла».
А дальше начинается самое волнующее. Читать спокойно совершенно невозможно. Но, надеюсь, – вы все-таки сами прочитаете. Очень интересно. И узнаете к тому же, как надо вести себя в критических ситуациях. А в такой ситуации может оказаться любой.
ОБ ОДНОМ СТАРИЧКЕ С БОЛЬШИМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ
1
«В семь часов тридцать две минуты утра веселый солнечный зайчик проскользнул сквозь дырку в шторе и устроился на носу ученика пятого класса Вольки Костылькова. Волька чихнул и проснулся».
И когда услышал в соседней комнате слова отца «…складывать вещи», то моментально сбросил с себя одеяло и стал одеваться. Ведь они сегодня переезжают на новую квартиру!
…Их новый дом оказался близко от речки. И сказав маме, что пойдет на берег готовиться к экзамену по географии, Волька наплавался и нанырялся до посинения.
И, представьте себе, в тот самый момент, когда после последнего нырка собирался подняться на поверхность, его рука нащупала на дне какой-то продолговатый предмет. Волька, конечно, хватает его и выныривает.
«В его руках была склизкая, замшелая глиняная бутылка очень странной формы. Горлышко было наглухо замазано каким-то смолистым веществом, на котором было выдавлено что-то, отдаленно напоминавшее печать».
Что думает Волька? Разумеется, что в бутылке – клад. Старинные золотые монеты. Со всех ног он мчится домой. И, запершись в комнате на ключ, «вытащил из кармана перочинный нож и, дрожа от волнения, соскреб печать с горлышка бутылки.
В то же мгновение вся комната наполнилась едким черным дымом, и что-то вроде бесшумного взрыва большой силы подбросило Вольку к потолку, где он и повис, зацепившись штанами за ламповый крюк».
Так он и висел, раскачиваясь на крюке и пытаясь понять, что же с ним произошло.
А когда дым в комнате понемножку рассеялся, он «вдруг увидел, что в комнате, кроме него, находится еще одно живое существо. Это был тощий старик с бородой по пояс, в роскошной шелковой чалме, в таком же кафтане и шароварах и необыкновенно вычурных сафьяновых туфлях.
– Апчхи! – оглушительно чихнул неизвестный старик и пал ниц. – Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!»
Очень надеюсь, что все читающие эти строки знают, что значит «пал ниц», а также «отрок» (тем более что мы с вами когда-то рассуждали об отрочестве), а кто не знает – поспешит заглянуть в словарь.
Не буду рассказывать никаких подробностей, а то неинтересно будет читать. Скажу только – это и был старик Хоттабыч. С той минуты и начались в жизни Вольки удивительные приключения.
А когда Хоттабычу показалось, что один из друзей Вольки может причинить ему неприятность, он взял да и продал его в рабство – в весьма далекие страны… «– То есть, как это – в рабство? – спросил потрясенный Волька.
Старик понял, что опять получилось не так, как надо, и его лицо сразу приняло кислое выражение.
– Очень просто, обыкновенно, как всегда продают в рабство! – нервно огрызнулся он. – Взял и продал в рабство. Чтобы не трепался».
Ну и, конечно, приходится за несчастным рабом лететь. Разумеется, на ковре-самолете. «Не на птицах же нам лететь», – ехидничает старик в ответ на Волькин вопрос – на чем? Он произнес соответствующее заклинание, «ковер выпрямился, стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и стремительно рванулся вверх, увлекая на себе улыбавшегося Хоттабыча и Вольку, у которого голова кружилась не то от восторга, не то от чувства высоты». Летят себе летят; несмотря на сильный холод, Волька засыпает, а потом его будит «тихий мелодичный звон, походивший на звон ламповых хрустальных подвесков. Это звенели сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти ковра».
А уж как юный невольник попал домой – вы прочтете сами.
2
Но любимое многими место в этой книге – это как ее герой попал на футбол и что из этого вышло. «– Не сочтешь ли ты, о Волька, возможным объяснить твоему недостойному слуге, что будут делать с мячом эти двадцать два столь симпатичных мне молодых человека? – почтительно осведомился Хоттабыч, но Волька в ответ только нетерпеливо отмахнулся: сейчас все сам поймешь».
И понятливый Хоттабыч по-своему разобрался в сути игры. А спутники-то его расслабились – и не отреагировали на следующий вопрос:
«– Неужели этим двадцати двум приятным молодым людям придется бегать по этому обширному полю, терять силы, падать и толкать друг друга только для того, чтобы иметь возможность несколько мгновений погонять этот невзрачный кожаный мячик? – недовольно спросил Хоттабыч через несколько минут».
И тут-то, пока Волька с приятелями напряженно следили за игрой, «откуда-то сверху, с неба, звеня, упали и покатились по полю двадцать два ярко раскрашенных во все цвета радуги мяча, изготовленные из превосходного сафьяна.
– Это безобразие! Неслыханное хулиганство! Вывести со стадиона того, кто позволяет такие возмутительные шутки! – возбужденно кричали на трибунах».
Но только четыре человека из восьмидесяти с лишним тысяч зрителей знали, кто это сделал.
3
Читать «Старика Хоттабыча» надо именно в первой редакции 1940 года, а не в безнадежно испорченных огромными вставками на темы международной политики Советского Союза (делать эти вставки автора, писателя Лазаря Лагина, буквально заставляли – то есть угрожали иначе не переиздавать любимую подростками книжку) изданиях 1957, 1973 и других годов. Только после конца советской власти – и после смерти писателя – его дочери удалось переиздать книгу в том самом виде, в котором вышла она когда-то из-под пера автора. Надо искать поэтому такие издания конца 90-х – начала 2000-х годов, где будет указано, что печатается по изданию 1940 года, а не по какому-либо более позднему.
В общем, добывайте книжку и читайте про старика Хоттабыча. Там, конечно, много примет давнего советского времени. Волька говорит, например, о «политической безграмотности» старика, который не понимает, что принцы да короли с точки зрения советского человека – вовсе не «знать»; там встречаются советские слова «лишенец», «стахановец» и так далее. Но значение этих давно исчезнувших слов легко узнать, заглянув, скажем, в «Толковый словарь языка Совдепии» или какой-нибудь другой. А книжка все равно получилась у автора очень увлекательная, и надо успеть прочитать ее вовремя.
О СТАРИКЕ ХОТТАБЫЧЕ И ВОЛАНДЕ
1
Вернемся еще раз к повести «Старик Хоттабыч» – уже с особой целью.
Когда Волька оказался с Хоттабычем в цирке, тот недолго вытерпел роль зрителя и быстренько оказался на арене.
«– Разве это чудеса? Ха-ха!
Он отодвинул оторопевшего фокусника в сторону и для начала изверг из своего рта один за другим пятнадцать огромных разноцветных языков пламени, да таких, что по цирку сразу пронесся явственный запах серы». После серии превращений оторопевшего фокусника Хоттабыч возвращает его «в его обычное состояние, но только для того, чтобы тут же разодрать его пополам вдоль туловища».
Не напоминает ли это тем, кто читал «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова, как булгаковский кот на сеансе черной магии в Варьете пухлыми лапами «вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал голову с полной шеи»?
В «Старике Хоттабыче» дальше ситуация развивается так: «Обе половинки немедля разошлись в разные стороны, смешно подскакивая каждая на своей единственной ноге. Когда, проделав полный круг по манежу, они послушно вернулись к Хоттабычу, он срастил их вместе и, схватив возрожденного Мей Лань-Чжи за локотки, подбросил его высоко, под самый купол цирка, где тот и пропал бесследно». Опять-таки похоже на действия кота Бегемота, который, «прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на свое место». А затем булгаковский Фагот хоть и не отправил конферансье под потолок, но, во всяком случае, «выпроводил со сцены со словами: – Катитесь отсюда! Без вас веселей».
А в книжке про Хоттабыча с публикой «творилось нечто невообразимое. Люди хлопали в ладоши, топали ногами, стучали палками, вопили истошными голосами „Браво!“, „Бис!“, „Замечательно!“»
Ну, тут, конечно, в действие вмешиваются двое молодых людей. «Один из них развязно подбежал к Хоттабычу и с возгласом: „Я, кажется, понимаю, в чем дело!“ попытался залезть к нему под пиджак, но тут же бесследно исчез под гром аплодисментов ревевшей от восторга публики. Такая же бесславная участь постигла и второго развязного молодого человека».
И в романе Булгакова на уже упомянутом представлении в Варьете некие молодые люди тоже подают голос с галерки: «– Стара штука… этот в партере из той же компании». Ну и, конечно, тоже получают свое: «В таком случае, и вы в одной шайке с ними, потому что колода у вас в кармане!».
2
Хоттабыч вершит свой суд над жителями Москвы, наказывает жадных и злых. «Вы, смеющиеся над чужими несчастиями, подтрунивающие над косноязычными, находящие веселье в насмешках над горбатыми, разве достойны вы носить имя людей?
И он махнул руками.
Через полминуты из дверей парикмахерской выбежали, дробно цокая копытцами, девятнадцать громко блеющих баранов».
Парикмахер, видя, что произошло с его клиентами, хотел прошептать «Ой, мамочки, что же это такое?» – а изо рта у него «вылетели не членораздельные слова, а протяжное и пронзительное „мэ-э-э“.
Он испуганно посмотрел в зеркало и вместо своей привычной физиономии увидел на редкость глупую баранью морду. Тогда он горько заплакал, встал на все свои новые четыре ноги и, цокая копытцами, выбежал вместе с остальными…»
А потом?
Потом, когда через несколько дней открыли хлев, куда всех их тогда же и поместили, то увидели, что бараны бесследно пропали!
«Вместо баранов в стойлах металось около двух десятков мужчин, прикованных за ноги к стене».
Ну, в конце концов человеческий облик им возвращается – как и в «Мастере и Маргариты» одного из персонажей возвращают в его костюм…
3
Когда Хоттабычу нужно было тайно побрить Вольку (бороду-то для прохода в кино, куда «до 16-ти» входа нет, ему Хоттабыч мгновенно вырастил, а как ее убрать – забыл!), он нашел в одном из домов бреющегося человека, собрал все бритвенные принадлежности, ухватил Степана Степановича за шиворот и, не говоря худого слова, «вылетел с ним через окошко в неизвестном направлении. Через несколько минут они через окошко же влетели в знакомую нам комнату…» Ну, там ему пришлось в насильственном порядке бороду у Вольки побрить.
Но, конечно, неожиданный вылет из собственного окошка и полет через весь город в Волькину комнату произвел на этого человека неизгладимое впечатление.
И автор «Старика Хоттабыча» пишет далее, что про Степана Степановича Пивораки «доподлинно известно, что он после описанных выше злоключений совершенно изменился.
Раньше болтливый, он стал скуп на слова и каждое из них тщательно взвешивает, перед тем, как произнести. Недавно еще большой любитель выпить, он решительно прекратил после этого потреблять алкогольные напитки и даже, если верить слухам, переменил фамилию Пивораки на более соответствующую его теперешнему настроению фамилию Ессентуки».
Но и тезка Степана Пивораки, один из персонажей «Мастера и Маргариты» – Степа Лиходеев – изменился не менее после того, как его вынесло из его квартиры (которую надо было освободить для Воланда и его свиты) неведомой силой и перенесло из Москвы в Ялту! «Ходят слухи, что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородинных почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин».
4
А откуда все-таки это сходство между персонажами таких разных книг совсем разных писателей – между Воландом «Мастера и Маргариты» и главным героем «Старика Хоттабыча»? Ведь авторы явно ничего не знали о работе друг друга, дописывая в конце 30-х годов, то есть в одно и то же время, свои произведения.
Можно предположить, что дело, наверно, вот в чем. Фигура, стоявшая в тот год во главе нашей страны, – Сталин – давно уже воспринималась всеми ее жителями как воплощение всемогущества. Он держал в своих руках жизнь и смерть каждого человека. О том огромном зле, которое он приносил людям ежедневно (в середине 30-х годов в день расстреливали по его приказу тысячи невинных людей), разговоров вслух не было – это было смертельно опасно. А вот о неожиданных телефонных звонках кому-либо «сверху», прямо из Кремля, от «самого» Сталина, о его неожиданной помощи (убивал миллионы, а нескольким людям взял и помог – чтобы рождались легенды о «добром» Сталине) говорили все. Для этого он и звонил.
И поэтому совсем не удивительно, что изобразить некое всемогущее существо захотелось двум писателям одновременно, независимо друг от друга. Скорее можно удивляться, что таких сочинений не было гораздо больше.
5
Так случилось, что первым иллюстратором романа стала юная талантливая художница Надя Рушева (скоропостижно скончавшаяся в марте 1969 года, в неполных 17 лет).
Роман появился в свет – в искаженном виде, с огромными цензурными купюрами – в журнале «Москва»: первая часть в ноябрьском номере 1966 года, вторая в январском 1967-го. В руки Нади эти номера журнала, которые москвичи, да и жители разных городов давно рвали друг у друга из рук, попали в мае 1968 года. Два дня она читала Булгакова не отрываясь. И в июне начала серию своих рисунков к роману.
Известно, что во внешности «иностранца», в первой же главе романа появившегося на Патриарших прудах перед Берлиозом и Иваном Бездомным, немало от грима Мефистофеля в опере Гуно «Фауст». Юный Булгаков бегал слушать ее в Киеве бесчисленное количество раз.
А у юной художницы Рушевой был свой взгляд на Воланда. Рассматривая портрет Шаляпина в гриме Мефистофеля – работу знаменитого театрального художника А. Я. Головина, она «задумчиво сказала:
– А булгаковский Воланд… не таков» (записи ее отца).
В декабре 1968 года в фойе московского Центрального дома работников искусств развертывали ее однодневную выставку. И заместитель директора ЦДРИ потребовал изъять два стенда с «Мастером и Маргаритой»:
– Этот необычный, сомнительный булгаковский роман написан не для школьников!
За Надины рисунки к роману вступились известные люди, кинодраматурги, художники, говоря следующее (их слова, как и слова администратора, также записал отец Нади): «…Роман М. Булгакова – не сомнительный, а очень сложный и, во всяком случае, не запрещенный. Рушева – первой из художников его блестяще истолковала».
Сегодня уже никто не повторит слова советского администратора – «этот роман не для школьников!». И недаром художественное истолкование его школьницей оказалось первым .
ПРО ЛИЛИПУТОВ, ВЕЛИКАНОВ, А ТАКЖЕ УМНЫХ И ДОБРЫХ ЛОШАДЕЙ
1
На исходе ХVII века, а именно 4 мая 1699 года из портового английского города Бристоля вышел в дальнее плавание корабль. Вышел он, как вы уже, конечно, поняли, под парусами, поскольку первый пароход был построен только столетие спустя.
Корабль держал курс на Индию. Но 5 ноября (то есть после полугодового пути!) ураганом их отнесло к Тасмании (не поленитесь взглянуть на карту мира и найти этот остров), а потом и вовсе понесло на скалу и разбило. Шестерым удалось спустить шлюпку. Потом и ее перевернуло. Один из путешественников долго плыл куда глаза глядят, подгоняемый ветром и течением. Наконец он почувствовал под ногами землю.
Буря стихала, но дно оказалось очень отлогим, и до берега он шел долго. Потом пошел по суше вглубь неведомой страны, но не встретил ни одного жителя. Наконец его сморило, он «лег на траву, очень низкую и мягкую, и заснул как никогда в жизни».
…Обратили ли вы внимания на странные слова «очень низкую»? Скоро они получат разгадку.
Лег он поздно вечером, а проснулся, когда было уже совсем светло. «Я попробовал встать, но не мог пошевелиться. Мои руки и ноги – а я лежал на спине – были прочно прикреплены к земле. Точно так же были притянуты к земле мои длинные и густые волосы. Вместе с тем я чувствовал, что все мое тело от подмышек до бедер перетянуто множеством тонких шнурков…
Вскоре я почувствовал, как что-то живое задвигалось у меня на левой ноге, осторожно пробралось мне на грудь и приблизилось к подбородку…»
Представляете себе?
Это же можно просто с ума сойти. Не знаю, как мальчики, а любая девочка, по-моему, окоченеет от страха, если, лежа связанной по рукам и ногам – и даже по волосам! – вдруг чувствуешь, что что-то живое и маленькое ползет к твоему подбородку. Я, во всяком случае, когда читала первый раз – в восемь или девять лет – книгу Джонатана Свифта «Приключения Гулливера», или, если называть ее полностью, – «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей», – то просто затряслась от испуга.
Кстати сказать, во времена моего детства никаких длинных волос, спутанных или любовно расчесанных, стянутых резинкой в хвост или распущенных до плеч и даже до пояса, у мальчиков, юношей и взрослых мужчин не было и быть не могло. Так что длинные волосы Гулливера, которыми сегодня никого не удивишь, были для меня приметой иного мира, иного времени.
«…Опустив глаза, я различил перед собой человека ростом не более шести дюймов, с луком и стрелой в руках и колчаном за спиной». Напомню, что дюйм (английская мера длины) – примерно 2,5 см. То есть человечек был ростом примерно 22 см.
А за ним карабкались на связанного Гулливера еще около сорока таких человечков!
«От изумления я так громко вскрикнул, что, соскакивая с меня на землю, некоторые из них получили ушибы. Однако они скоро вернулись. Один смельчак рискнул подойти так близко к моему лицу, что мог видеть его целиком. В знак изумления он поднял руки, закатил глаза и крикнул пронзительным, но четким голосом: „Гекинадегуль!“ Другие несколько раз повторили эти слова, но тогда я еще не знал, что они значат».
И начинаются приключения Гулливера в стране лилипутов.
А слова «лилипут» до замечательной книги скромного настоятеля собора Святого Патрика в Дублине (Ирландия), изданной в 1726 году анонимно, как и другие его книги, – не существовало. Это Свифт его придумал и ввел посредством своей книги во все языки. Как, собственно, и имя Гулливер – так мы нередко называем очень высокого человека.
Про множество событий, происходивших во время пребывания Гулливера в Лилипутии, вы прочтете сами. Скажу только, что ему удалось бежать оттуда на шлюпке – когда он узнал, что ему собираются выколоть глаза.
2
Гулливер взял с собой шесть крохотных коров, двух быков и столько же овец с баранами – «чтобы привезти их к себе на родину и заняться их разведением». В пути он встретил английское купеческое судно, возвращающееся из Японии. Капитан взял его на борт – но «когда я вкратце рассказал ему мои приключения, он подумал, что я заговариваюсь и что перенесенные несчастья помутили мой рассудок. Тогда я вынул из кармана коров и овец…»
В общем, Гулливер благополучно приезжает к себе домой и выпускает свое стадо пастись на травку, а впоследствии даже показывает за большие деньги «знатным лицам». Но дольше двух месяцев он дома с женой и детьми усидеть не мог – «мое ненасытное желание видеть чужие страны не давало мне покоя… Я попрощался с женой, дочерью и сыном, причем дело не обошлось без слез с обеих сторон, и сел на купеческий корабль…».
Ну, вы, конечно, догадались – снова буря, снова их уносит неведомо куда. Правда, на этот раз корабль не разбивает, а носит по волнам. Начинает беспокоить нехватка пресной воды. Наконец «дежуривший на мачте юнга увидел землю». И они подошли «к большому острову или континенту. Что именно это было, мы не знали».
Бросили якорь, «капитан послал на берег баркас с десятком хорошо вооруженных людей. Они взяли с собой бочонки на случай, если найдется вода. Я попросил у капитана позволения присоединиться к ним». А Гулливер, как я понимаю, был на корабле судовым врачом.
И вот матросы разбрелись по побережью в поисках воды. А Гулливер походил-походил, но не нашел ничего любопытного – кругом была «бесплодная каменистая пустыня». Он направился обратно к бухте – и вдруг увидел, что матросы «погрузились в баркас и изо всей силы гребут к кораблю». А за ними гонится человек исполинского роста. «Вода едва доходила ему до колен; он делал огромные шаги».
Не дожидаясь, чем кончится погоня, Гулливер что есть силы припустил обратно – от бухты, вглубь этого неизвестного места…
3
Словом, он оказался теперь в стране великанов.
Они сначала принимали его за зверька – и даже задирали соломинкой полы его кафтана, думая, видно, что это такая шкурка.
Постепенно фермер, в руки к которому он попал, поверил, что перед ним – разумное существо. Закутал его в свой носовой платок, как в одеяло, принес домой, позвал жену – и показал ей. «Та завизжала и попятилась, точь-в-точь как английские дамы при виде дамы или паука. Но мое примерное поведение и полное повиновение всем знакам мужа очень скоро ее успокоили, и она стала обходиться со мной очень ласково».
Хорошо, что у Гулливера оказались с собой вилка и нож! И он смог за обедом продемонстрировать хозяевам хорошие манеры. А то пришлось бы есть руками. А пил он – за здоровье хозяйки – из их великанской ликерной рюмочки вместимостью около десяти литров…
«Затем в столовую вошла кормилица с годовалым ребенком на руках. Увидев меня, младенец, в согласии с правилами ораторского искусства детей, поднял такой вопль, что, случись это в Челси, его, наверно, услышали бы с Лондонского моста: он принял меня за игрушку. Хозяйка, руководствуясь чувством материнской нежности, взяла меня и поставила перед ребенком. Тот немедленно схватил меня за талию и засунул себе в рот мою голову. Я так отчаянно завопил, что ребенок в испуге выронил меня. К счастью, хозяйка успела подставить мне свой передник. Иначе я бы непременно разбился насмерть. Чтобы успокоить младенца, кормилица стала забавлять его погремушкой. Эта погремушка напоминала бочонок, наполненный камнями, и была привязана к поясу ребенка канатом. Унимая ребенка, кормилица присела на низенький табурет так близко от меня, что я мог подробно рассмотреть ее лицо. Признаюсь, это было неприятное зрелище. Вся кожа была испещрена какими-то буграми, рытвинами, пятнами и волосами. А между тем издали она показалась мне довольно миловидной. Это навело меня на некоторые размышления по поводу нежности и белизны кожи наших английских дам. Они кажутся нам такими красивыми только потому, что они одинакового роста с нами; мы не замечаем на их лицах мелких изъянов. Только лупа может нам показать, как, в сущности, груба, толста и скверно окрашена самая нежная и белая кожа.
Помню, во время моего пребывания в Лилипутии мне казалось, что нет в мире людей с таким прекрасным цветом лица, каким природа одарила эти крошечные создания…»
В общем, жутким историям там впоследствии не было конца. Один град чего стоил! Попав под градины величиной с теннисные мячи, он пролежал в постели десять дней.
Попал в зубы собаки… Хорошо, спаниэль был дрессированным – осторожно взял Гулливера в зубы и принес хозяину. Да еще вилял хвостом, чтоб его похвалили.
А каково было оказаться в лапах великанской обезьянки? Она, вскочив в окно, утащила Гулливера из дома (приняв его, конечно, за крохотного обезьяньего детеныша) и по водосточным трубам добралась до крыши соседнего дома. «Сотни людей сбежались во двор и глазели на обезьяну, усевшуюся на самом коньке крыши. Одной лапой она держала меня, как ребенка, а другой набивала мой рот яствами, которые вынимала из защечных мешков. Если я отказывался от этой пищи, она угощала меня тумаками. Стоявшая внизу челядь покатывалась со смеху, глядя на эту картину. Мне кажется, что этих людей нельзя очень осуждать за это. Зрелище бесспорно было очень забавным для всех, кроме меня».
Про все, что происходило с Гулливером в стране великанов, вы прочтете сами – и про то, как он покинул ее самым необыкновенным образом.
А когда вновь попал на английский корабль и приплыл домой – ему казалось, что он – великан, а вокруг него – лилипуты!
«Я с трудом узнавал знакомые места, и мне пришлось спрашивать дорогу к моему дому. Слуга отворил дверь. Переступая через порог, я низко нагнул голову (как гусь под воротами), чтобы не стукнуться о притолоку. Жена выбежала мне навстречу и хотела обнять меня. Но я склонился ниже ее колен, полагая, что иначе ей не дотянуться до моего лица. Дочь стала на колени, ожидая моего благословения. Но я так привык задирать голову, общаясь с великанами, что и не заметил ее. На слуг и двух или трех случившихся в доме друзей я смотрел сверху вниз, как смотрит великан на пигмеев. Я попенял жене, что она, видно, чересчур экономила, так как и она и дочь превратились в каких-то жалких заморышей. Словом, я вел себя так странно, что у моих близких зародилось подозрение, не сошел ли я с ума. Я упоминаю здесь только для того, чтобы показать, как велика сила привычки и предубеждения».
…Наверно, кто-то из вас невольно обратил внимание, каким прекрасным, богатым русским языком (значение слова «челядь» вы, надеюсь посмотрели по какому-нибудь словарю в вашем доме) излагается сочинение, написанное на английском языке начала ХVIII века. Тот перевод Свифта, который я цитировала, сделал замечательный филолог Борис Михайлович Энгельгардт. Он скончался от голода во время ленинградской блокады.
4
А о том, как Гулливер побывал на летающем острове Лапута, как он попал в страну гуигнгнмов – разумных лошадей, которые сидят за трапезой в своих домах, не понимают, как люди могут врать, красть, воевать, убивать (то есть что может побудить или вынудить их к этому), имеют свой собственный язык, но в нем «нет слов для обозначения таких вещей, как власть, правительство, война, закон, наказание и тысяча других», – об этом, надеюсь, вы прочитаете сами.
Ведь просто нелепо вырасти, так и не прочитавши про необыкновенные путешествия Гулливера, про которые вот уже почти три века читает все просвещенное человечество.
МАРКА СТРАНЫ ГОНДЕЛУПЫ
1
А вот книжка, которую лучше бы прочесть лет до десяти. В крайнем случае – до двенадцати, не позже. А лучше всего – в шесть или семь лет. Потому что в книге Софьи Могилевской «Марка страны Гонделупы» рассказывается о последнем лете перед школой – а потом о всяких историях, случающихся с первоклассниками.
Первое издание этой книжки было подписано в печать 10 мая 1941 года. Это значит, что в книжных магазинах отпечатанный тираж появился месяца через полтора… Накануне 22 июня 1941 года или через несколько дней.
Что это был за день – вы должны бы уже знать. В ночь на 22 июня фашистская Германия напала на нашу страну. Бомбы упали во многих приграничных городах одновременно. И если книжку успели купить – она поехала вместе со своим маленьким владельцем и с его семьей в эвакуацию, далеко на восток, ближе к Уралу или за Урал… И там, далеко от родного дома, в тесноте незнакомой комнаты ваши ровесники читали про уютную домашнюю жизнь мальчика Петрика.
Петрик – это главный ее герой.
Первая глава книги называется «Петрик и Опанас». Мне в детстве очень нравилось ее начало. Ничего вроде особенного, но приятно и интересно читать. И сейчас перечитывала с удовольствием.
«Они враждовали целое лето и с каждым днем все сильнее ненавидели друг друга.
Встречаясь, они шипели, словно два старых гусака, и бросали друг на друга злобные взгляды. Открыто и тайно они учиняли друг другу большие и маленькие неприятности».
А началось как будто с пустяков.
«В один прекрасный день Опанас, усевшись верхом на забор, разделяющий их садики, от нечего делать показал Петрику язык и запел на все лады:
– Петрушечка, свиндирюшечка! Петру-ушка, свиндирю-ушка! Петру-уха, свиндирю-уха…
Петрик обиделся. Он терпеть не мог таких шуток.
– Уходи с нашего забора! – сердито, краснея, крикнул он.
– Не уйду! – весело ответил Опанас. – Забор не ваш, а наш…
– Вот еще! – крикнул Петрик. – Наш, а не ваш…
– Не ваш, а наш! Не ваш, а наш! – завопил Опанас…»
Вот они как возникают, соседские распри-то! А ведь эти соседи только еще собираются поступать в первый класс.
Дело доходит уже и до камней. «Опанас взревел страшным голосом, и Петрик приготовился торжествовать победу.
Но не тут-то было.
Совершенно внезапно на заборе появился брат Опанаса, третьеклассник Остап, длинноногий верзила в полосатой майке.
Он уселся на перекладину и в упор посмотрел на Петрика.
У Петрика чуточку ёкнуло сердце. Оба кулака разжались и сами собой опустились вниз.
Однако от забора он не отступил».
А тут еще появились два обожающих Опанаса его младших брата-близнеца – Ивась и Михась. «Они с трудом вскарабкались на забор и, выпучив круглые глазки, уставились на Петрика.
Ну, этих-то, во всяком случае, можно было не бояться. Подумаешь, четырехлетние клопы!»
Но атмосфера сгущается. «…В ту же минуту еще два брата, Тарас и Андрий, как по команде оседлали забор, прочно усевшись верхом.
Ох! У Петрика подогнулись коленки.
И вдруг забор застонал и пошатнулся. Казалось, огромные столбы, врытые в землю, согнутся и лягут набок вместе с досками. На него взгромоздились два самых старших Опанасовых братца – Петро и Грицко.
И вся компания в грозной тишине устремила глаза на Петрика.
Петрик мгновенно исчез из сада. Не вступать же в бой с восьмеркой братьев Чернопятко!»
2
Вообще же у Петрика очень уютная домашняя жизнь. Милая, добрая ко всем его приятелям мама, симпатичный отец.
Гораздо более печальная жизнь у новенького в их с Опанасом первом классе, у рыженького Кирилки, с которым никто не дружит. Отец его где-то далеко, а он пока живет у тетки, у которой шестилетний сын Генечка. И Кирилка живет там как настоящий сиротка. «Новые ботинки, которые ему отец перед отъездом купил, носит Генечка. И шапку-ушанку тетка тоже велела отдать Генечке…» И Кирилка этот все вздыхает и вздыхает. «Плохо жить на свете, когда совсем один, когда тетка на каждом шагу кричит, а дядя, хоть добрый, да слова не смеет сказать за Кирилку. Только иногда даст три копейки на ириску. А отец далеко на Севере и писем не шлет. А главное, плохо, когда нет товарища, плохо, плохо…»
Кирилку в этой книге вообще очень-очень жалко. Он такой трогательный, добрый ко всем людям. И так часто его вольно или невольно обижают.
В те времена люди ходили в школу не с рюкзачками, а с портфелями. И при случае дрались своими набитыми учебниками портфелями. Даже я, должна признаться, дралась во втором классе портфелями со своей одноклассницей, розовощекой Тамаркой, жившей в соседнем с моим подъезде большого шестиэтажного дома. И то ли у нее, то ли у меня – уже не помню – отлетела от портфеля ручка…
Интересно поступали с портфелями в семье Опанаса. У него же было семь братьев. И пятеро из них учились в школе – Опанас стал шестым. И потому каждую осень их отец покупал один портфель, приносил домой и спрашивал:
«– А ну, хлопцы, кому тот портфель пойдет в дело?
И между хлопцами начинался дележ. Дележ бывал обычно справедливый. Вынимались все портфели и все сравнивались до последних подробностей. Новый портфель доставался тому, чей бывал истрепан до последней крайности».
В ту осень, которая описывается, новый портфель чуть было не достался Опанасу. Но в самый последний момент старший брат Петро запротестовал. «Он заявил, что последний год в школу довольно-таки позорно ходить с таким „задрипанным“ портфелем. Первоклашка же еще успеет находиться со всякими портфелями. И, несмотря на отчаянный рев Опанаса», новый портфель достался Петро. Теперь попытайтесь представить, как выглядел проживший большую школьную жизнь портфель, перешедший к Опанасу!
А у рыженького Кирилки вообще не было никакого портфеля. Он носил учебники и тетради завернутыми в газету.
«И вдруг в одно прекрасное утро – для Кирилки это утро было особенно прекрасно – весь класс тихо ахнул: Кирилка явился с новым портфелем. Да с каким!
Мало того, что этот портфель был из роскошной темно-коричневой кожи и ростом почти с самого Кирилку, мало того, что он был с двумя замками, с двумя ключами и с двумя ремнями, – сверх того он мог складываться и раскладываться, в нем имелось по крайней мере двенадцать различных отделений…»
Откуда он взялся у Кирилки – об этом вы прочитаете в книжке. (Это очень интересная история!) А вот что произошло, когда кончились уроки и Кирилка, как всегда, поплелся домой один, вздыхая, «что и портфель ему не помог: Петрик не хочет с ним дружить». А Петрик, которого он просто обожал, шел в это время с Опанасом впереди, горячо обсуждая их общие дела. И вдруг…
«…Пронзительный крик, полный отчаяния и ужаса, раздался у них за спиной. Это крик зазвенел на всю улицу и резко оборвался.
– Кто это? – бледнея, воскликнул Петрик и быстро обернулся.
Кричал Кирилка.
Какой-то верзила, сухопарый и длинный, с громким хохотом вцепился в Кирилкин портфель и тащил портфель вместе с Кирилкой в боковой переулок между домами. Кирилка упирался, скользил, падал, но крепко держал портфель и, кажется, готов был скорее умереть, чем отпустить кожаную ручку. При этом он норовил впиться зубами в руку своего мучителя.
Мальчики замерли, пораженные сценой, происходящей у них перед глазами.
Первым опомнился Опанас».
О том, что же происходило дальше, вы, надеюсь, прочитаете сами.
3
Скажу только, что в жизни Кирилки с того дня очень многое переменилось, и в лучшую сторону. Все трое по предложению мамы Петрика стали готовить уроки вместе, у Петрика дома. И это дало свои результаты. Наступил славный день.
«– Я рад! Я рад! Я рад! – кричал Петрик, прыгая вокруг мамы. Мальчики только что пришли домой…» И в четверти у Кирилки была пятерка (тогда вместо нее ставили «отлично») по арифметике, чего ни его друзья, ни уж тем более он сам никак не ожидали, и Опанас, «переполненный нежностью, шлепнул Кирилку по спине, отчего бедняга Кирилка едва устоял на ногах».
Но жизнь не может быть только безмятежной. Обязательно подстерегут серьезные трудности, из которых надо будет искать выход.
Вот и у Петрика так вышло. Он стал собирать марки – мирное, симпатичное занятие, не правда ли? Но он попадает в связи с этим в одну очень и очень сложную историю, с обманами, предательством и так далее. Пересказать это невозможно. Читаешь с очень большим волнением. Даже страшно, когда видишь, как хороший человек опускается прямо-таки в бездны равнодушия и холода. И под влиянием только одного человека, который сумел пересилить все-все добрые влияния.
Однажды, например, Петрик сидел над альбомом с марками, так глубоко погруженный в свои проблемы, что совсем не обращал внимания на Кирилку. А тот в страшенный мороз (–39, между прочим, градусов!) пришел к нему и принес уроки, поскольку Петрика из-за мороза родители в школу не пустили. «…Никто не заметил, как Кирилка вышел, как тихонько закрылась дверь и защелкнулся замок. И только на улице, где мороз крепко царапнул его за нос и щеки… (обратите внимание – даже мороз, и тот как будто против него! – М. Ч .) Кирилка почувствовал горькую обиду. И он заплакал.
Пусть даже есть на свете такая страна, которую трудно найти на карте и где золото под каждым деревом, но даже из-за такой страны он никогда бы не забыл про Петрика и не позволил ему уходить на мороз. …Слезы, скатываясь прямо на шарф, превращались в круглые ледяные бусины…»
Но и Петрику несладко. Он стал обманщиком, и от этого не может заснуть. «Слезы навертываются на глаза, и Петрик начинает жалобно всхлипывать. Он плачет в подушку, и понемногу весь угол становится мокрым от слез…»
Зато очень увлекательно читать, как Петрик выпутывается из этой ситуации – с помощью этих самых, покинутых им, но верных друзей.
А потом Кирилка пропадает. И его разыскивают не только его друзья, но и еще один человек, которому он очень-очень нужен.
А с Кирилкой вдруг оказывается в трудный момент его жизни – когда он движется прямиком на станцию, чтобы уехать к отцу на Север (более точного адреса он, к сожалению, не знал), еще один друг – это был Опанасов щенок Тяпа, прибежавший за ним в такую даль.
«– Тяпа! – воскликнул Кирилка, не веря собственным глазам, – это ты?
„Конечно, я! Разве ты не видишь? Я все время бежал за тобой следом, от самых школьных ворот. И вот теперь мы здесь вместе!“
…Тяпа восторженно крутил остатком хвостика, уже давно отрубленного Опанасом в надежде, что щенок будет породист. Но породы не получилось, а хвоста не осталось. Так Тяпа и рос самым простым бесхвостым дворняжкой…
По всему было видно, что Тяпа просто счастлив этой встречей.
Но и Кирилка был в восторге.
Какая удача! Иметь рядом друга, с которым в любой момент можно поделиться сомнениями, получить разумный совет – это ли не прекрасно?
А на Севере этого же друга можно запрячь в санки и явиться к отцу в своей собственной упряжке.
Опанасу можно послать телеграмму, чтобы он не волновался. А потом ему можно привезти живого медвежонка или тюленчика…
И Кирилка решил немедленно выяснить на этот счет мнение щенка».
В общем, доставайте книжку и читайте. Только обязательно в издании 1941 года. Потому что в позднем, через тридцать лет, советская цензура взяла да и убрала все украинизмы. Кому они помешали? Ведь ясно, что все герои повести живут где-то близко от Украины, что семья Чернопятко – украинцы, а семья Петрика – русская, хотя уменьшительное «Петрик» тоже напоминает об Украине. И так приятно было читать и перечитывать фразы, очень похожие на русские, но все же украинские: «– Мамо золотая, е для вас блюдо! – заорал Андрий, так что воробьи за окном вспорхнули и улетели». А имена Тарас и Андрий напоминали о Гоголе…
И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН – ЕСЛИ ОН ВСЕЙ ДУШОЙ ХОЧЕТ СПАСТИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ
1
Иногда мы задаем себе или другим вопрос:
– А этот человек – добрый?
И порою далеко не сразу находится ответ. Потому что некоторые «добрым» назовут человека, который всего лишь – не злой . Или такого, у которого доброе лицо, добрый голос, интонация, но не так-то легко вспомнить хоть один его добрый поступок.
Безо всяких размышлений можно назвать «добрым» лишь того, кто занят действенным добром. То есть – деятельно доброго.
Весь мир давно знает, что именно таким человеком был швед Рауль Валленберг. И вот уж точно – про него всем нужно знать с детства.
До последних лет это было трудно, а теперь – гораздо легче. Потому что переведена на русский язык книжка шведа Д. С. Аландера «Рауль Валленберг: Пропавший герой» (М.: Самокат, 2007). Это биография Валленберга, написанная как раз для детей, очень просто и очень ясно.
Когда эта книга была издана у нас, вокруг нее начались споры. Некоторые говорят: «Зачем рассказывать детям и подросткам такие ужасные вещи? Зачем их расстраивать и огорчать?» Но я, например, точно знаю – зачем. Затем, чтобы узнав об ужасных преступлениях в детстве – то есть именно тогда, когда человек совершенно верно, правильно реагирует на отвратительные поступки других людей, – юные читатели дали себе слово: никогда в жизни не участвовать ни в чем подобном. И по возможности препятствовать таким действиям других людей.
То есть – подобные книги вырабатывают иммунитет против участия в мерзостях. Лично я в этом уверена. И даже думаю, что те подростки, которые сегодня убивают других людей только за то, что они – не русские, – если бы они прочли эту книгу во время, то есть лет в двенадцать, они бы, может быть, что-то поняли. И отшатнулись бы через несколько лет от тех, кто станет подбивать: «Давай убьем эту маленькую девчонку!» – «За что?» – «Да она – таджичка!..»
2
Отец Рауля умер от рака еще до рождения сына, и мальчик в четыре года иногда плакал оттого, что у него нет папы. Но уже тогда у мальчика формировался твердый характер: «– Мы все равно не будем грустить, – говорил он через минуту, вытирая слезы.
На прогулках он собирал цветы, чтобы поставить их в вазу перед фотографией отца». Зато был дедушка, и он часто писал внуку – из Китая и Японии. «Это было чудесно: Рауль сидел у мамы на коленях, и она громко читала ему вслух – каждое письмо по два раза. В такие минуты мальчику казалось, что у него все-таки есть папа».
Рауль был правнуком очень известного крупного финансиста Андре Оскара Валленберга. Этот человек, во-первых, основал Стокгольмский банк (существующий и сегодня), а во-вторых – у него было двадцать детей… Правда, банковским делом интересовался только один из них – как раз дедушка Рауля Густав, заменивший ему отца.
«– Я хочу, чтобы ты учился в Америке, – решительно заявил дедушка Густав, когда Рауль закончил школу.
– Но разве нельзя сначала поучиться в Высшей технической школе в Стокгольме? – возразил Рауль.
– Теоретическое образование и здесь, конечно, замечательное, – ответил Густав. – Но в Америке ты научишься и кое-чему еще: вере в будущее, в то, что все зависит от тебя. Мой отец никогда бы не стал успешным банкиром, если бы не научился в в Америке добиваться цели.
…В Швеции самое важное – кто у тебя родители. Все идет по проторенной дорожке, – продолжал Густав. – А в Америке важно то, что человек сам делает со своей жизнью».
Рауль вернулся в Стокгольм после завершения университета в 1935 году. Он говорил своему деду:
«Самое прекрасное в Америке то, что американцы – народ независтливый и немелочный. Подумать только, как много неприятностей доставляем мы, шведы, себе и другим своим пессимизмом, а надо быть оптимистами!»
Он стал работать в Голландском банке. Но был крайне недоволен своей службой. «Я не банкир, – писал он дедушке. – …Думаю, мне больше подошло бы трудиться ради благой цели, нежели сидеть в конторе и говорить людям: „Нет!“».
Он сам не знал, что угадал свое недалекое будущее.
Быть оптимистом вскоре стало совсем трудно.
Плывя на пароходе по Средиземному морю, Рауль впервые встретил еврейских беженцев из Германии, где в 1933 году пришел к власти Гитлер.
«Он и его нацистская партия возложили на евреев вину за поражение страны в Первой мировой войне. Евреев обвинили в том, что они – причина того, что пять миллионов немцев стали безработными. Многие немецкие евреи были успешными предпринимателями, и зачастую ненависть к ним была вызвана завистью… В Германии не разрешалось нанимать евреев на государственную службу, а Гитлер запретил им вступать в брак с немцами. Банды молодых нацистов избивали евреев на улицах, и никто их не останавливал. В ресторанах и магазинах появились таблички: „Евреям вход запрещен!“
Наконец Гитлер лишил евреев немецкого гражданства. Их принудили носить на груди желтую звезду Давида с надписью „еврей“. Теперь эти люди оказались вне закона, стали изгоями» – то есть людьми, лишенными всех прав.
Молодой Валленберг, с его чувством справедливости, ужасался, узнав обо всем этом. Он не знал, что главный ужас ждал его впереди.
3
1 сентября 1939 года гитлеровская Германия, а вслед за ней 17 сентября и сталинский Советский Союз напали на Польшу.
Началась Вторая мировая война. Два диктатора хотели разделить между собой всю Европу. Гитлер одерживал победу за победой: повержена Франция, оккупированы Дания, Норвегия, Голландия и Бельгия, содрогается от бомбежек Лондон. Сталин напал на Финляндию и Румынию, оккупировал Эстонию, Латвию и Литву.
Но Гитлер не желал делить власть со Сталиным. Он хотел быть единоличным правителем Европы. 22 июня 1941 года Германия начала войну против Советского Союза.
В странах, которые Гитлер оккупировал, все население испытывало притеснения. Но евреям, с незапамятных временем жившим в каждой европейской стране, в глаза глянула смерть. Гитлер перешел к тому, что он называл «окончательным решением» проблемы – к поголовному истреблению евреев. Их «стали в массовом порядке свозить в концлагеря на территории оккупированной Польши. Там нацисты оборудовали газовые камеры, где людей убивали газом. Один из таких лагерей назывался Освенцим.
…Никогда еще в истории никто не пытался стереть с лица земли целый народ.
Весной 1944 года стало очевидно, что немцы проигрывают войну. После Сталинградской битвы советская армия медленно, но уверенно вытесняла захватчиков со своей территории. 6 июня 1944 года американцы и англичане провели высадку своих войск в Нормандии во Франции».
Иными словами – открылся наконец долгожданный Второй фронт. Гитлера стали теснить и с Запада.
В это самое время он «приказал отправить в газовые камеры Освенцима восемьсот тысяч венгерских евреев. С этой целью в отеле „Мажестик“ в Будапеште было открыто специальное ведомство под управлением Адольфа Эйхмана, одного из ближайших соратников Гитлера».
Мировая общественность наконец узнала о массовом истреблении целого народа. «Поначалу люди отказывались верить в столь чудовищные злодеяния. Но вскоре стало ясно, что необходимо принимать решительные меры». Несколько миллионов (!) евреев уже погибли в газовых камерах. Надо было попытаться спасти живых.
Чтобы помочь бежать от выродка тем, кто оставался под Гитлером, «президент США Рузвельт создал Управление по делам военных беженцев. Однако сами американцы не могли проникнуть в сердце оккупированной Европы (поясним: ведь они воевали с Германией, любого американца сразу бы схватили. – М. Ч. ). Им нужна была помощь какого-нибудь нейтрального государства».
Европейских государств, сумевших сохранить нейтралитет в охватившем Европу пламени мировой войны, было немного. Среди них была родина Рауля Валленберга.
Можно было бы сказать, не боясь торжественности, – перст Истории ХХ века указал на него.
На этот раз История не ошиблась в своем выборе.
4
«Американцы договорились со шведским правительством, что Рауль будет работать в посольстве Швеции в Будапеште. Он был назначен на должность секретаря посольства и получил дипломатический паспорт. Главным заданием Рауля стало спасение евреев от нацистов. Надо было постараться спасти как можно больше людей.
Шведское Министерство иностранных дел в работу Рауля не вмешивалось. Американское правительство оплачивало все расходы».
Готовясь к поездке, Рауль узнал ужасные вещи – Эйхман уже депортировал из Венгрии в газовые камеры Освенцима «триста восемьдесят тысяч евреев. Каждый день в Освенцим уходило пять-шесть поездов, вмещавших по четыре тысячи евреев. В каждый из пятидесяти вагонов такого поезда загоняли по сто человек. Люди проводили неделю в невыносимой жаре, без воды и туалета. А по прибытии на место их ждала смерть в газовой камере».
Перед отъездом его спросили:
«– Вы отдаете себе отчет, что, быть может, не вернетесь обратно живым?
Рауль кивнул.
– Да, понимаю, – ответил он серьезно. – Но я постараюсь спасти из когтей убийц столько людей, сколько будет в моих силах».
Он только не мог себе представить, что погибнет он совсем не от руки нацистов.
И дальше в книге Аландера – потрясающие подробности того, как один человек, действуя день и ночь, спасал от смерти десятки тысяч.
Он придумал специальный шведский охранный документ для евреев. Он был похож на шведский паспорт – на желтом фоне три голубые короны. Те, кто его получал, переставали носить звезду Давида, могли днем и ночью свободно перемещаться по городу, иметь радио и телефон, покупать товары в любых магазинах – все это евреям было запрещено. Но главное – немцы теперь не имели прав их умерщвлять: они были под охраной Шведского королевства.
…В тот самый вечер, когда Валленберг, готовый к неустанному деланью добра , прибыл в Будапешт, человек, готовый к неустанной работе зла , – Эйхман – проводил собрание немецких офицеров СС в черной униформе и венгерских нацистов.
«– С удовольствием докладываю, что последний поезд с евреями, согнанными из деревень, отправился вчера из Будапешта в Освенцим. …За четыре месяца мы очистили от евреев всю венгерскую провинцию. Я горжусь вами! Четыреста тысяч евреев за три месяца были отправлены в газовые камеры. Это новый рекорд моего управления.
Ему одобрительно захлопали.
…– Но это не значит, что мы можем остановиться на достигнутом. Еще триста тысяч евреев остаются здесь, в Будапеште. Очистить от евреев целый город – очень сложная задача. Я знаю это по опыту других европейских городов. …Времени остается мало. Мы должны любой ценой схватить евреев до того, как советская армия подойдет к Будапешту. Впервые в истории у нас есть шанс создать Европу, очищенную от евреев. В конце своей речи он воскликнул:
– Это великая миссия, и мы должны выполнить ее. Зиг хайль!
Офицеры СС повскакали с мест и выбросили вперед руки в гитлеровском приветствии».
И вот такой целеустремленности Зла бесстрашно противостоял в одиночку молодой человек (в Будапеште ему исполнилось 32 года).
Как только Рауль узнавал, что поезд с евреями готовится к отправке в Освенцим, – он мчался на вокзал. Однажды он взобрался на крышу товарного вагона и просовывал охранные паспорта через решетку вентиляции. «Он перепрыгивал с вагона на вагон. Отовсюду тянулись руки за паспортами.
…Прозвучал выстрел, но пуля просвистела мимо.
– Я незамедлительно рапортую немецкому командованию об обстреле дипломатов из нейтральных стран! – закричал Рауль. – Вы будете наказаны!
Он спрыгнул на землю и, открыв двери вагона, освободил евреев с паспортами. Никто не осмелился помешать ему».
Рауль решил пригласить Эйхмана на обед – попытаться узнать его слабые места. Подъехал черный мерседес. «Неужели я и вправду решил пригласить Эйхмана? – в волнении думал он. – Ведь это все равно что позвать на обед самого дьявола!»
Стол был сервирован бело-голубым сервизом с тремя коронами. «Рауль произнес тост и завел было разговор о французском бургундском вине, но Эйхман резко оборвал его.
– Вы очень необычный дипломат, господин Валленберг, – сказал он и пристально посмотрел нам Рауля. – Чего вы, собственно, хотите здесь, в Будапеште?
– Давайте говорить откровенно, – спокойно ответил Рауль. – Я хочу спасти от смерти столько людей, сколько будет возможно. Это моя задача.
– Евреи – не люди, – ответил Эйхман и аккуратно отрезал кусочек ростбифа.
– По этому вопросу наши с вами взгляды расходятся, – кратко ответил Рауль».
Он прямо сказал Эйхману, что он здесь для того, чтобы помешать ему.
Тот ответил:
«– Вам это не удастся. …У меня есть приказ уничтожить всех евреев Венгрии – каждого! Мне удалось уничтожить евреев во всех странах, которые оккупировала Германия. И здесь у меня тоже все получится.
– Но Германия уже проиграла войну, – резко сказал Рауль.
– Но не войну против евреев, – ответил Эйхман с ледяным спокойствием…»
Вскоре он попытался уничтожить Рауля. По случайности это не удалось. Рауль продолжал ездить по Будапешту, выхватывая людей из лап тех, кто вел их на смерть.
5
И вот наступил долгожданный день – в Будапешт вступили советские войска.
Валленберг был тут же задержан и отправлен в штаб советской армии.
«Советские офицеры вели себя вежливо, но, разумеется, его несколько раз допросили.
– Весь город наводнен людьми со шведскими охранными паспортами. Как такое может быть? – удивлялись русские.
„Чем на самом деле занимался этот человек? – спрашивали они себя. – Спасал евреев? Нет, это слишком глупо, чтобы оказаться правдой!“»
Почему же они так думали?
Во-первых, потому, что после победы, сталкиваясь уже не с вооруженным противником, а просто с иностранцами – хотя бы и с нейтральными шведами, – наши офицеры из отважных воинов мгновенно становились советскими людьми , подозрительными к любому иностранцу.
Во-вторых, потому что советская власть отучала от любых индивидуальных, личных действий. К ним относились с опаской. Такого человека сразу спрашивали: «А кто это вам разрешил?» или «А что – было решение о таких ваших действиях?» Кто-то – сверху – должен был разрешить, санкционировать такие-то действия человека.
А тут еще не просто личное действие, а – направленное на спасание людей! То есть – определенно доброе действие, направленное на благо других людей. А в советских словарях слово «благотворительность» было названо словом устаревшим . Точно так же, как и филантропия : она-то вообще буквально переводится с греческого как человеколюбие (филео – люблю + антропос – человек). Доброта, любовь и жалость к человеку вообще советской властью осуждалась. Нельзя было жалеть попавших в беду. При Сталине соседи, скажем, не могли взять в свой дом несчастных малышей, оставшихся в пустой квартире без родителей, арестованных и увезенных в тюрьму, а потом расстрелянных или отправленных на десять-пятнадцать лет в советский концлагерь. Таких детей положено было отправлять в специальные детские дома. Там им объясняли, что их родители – отвратительные люди, враги всего народа, предатели – и заставляли их это повторять…
Рауля Валленберга арестовали. «Сталин лично отдал соответствующий приказ. Он не сомневался: Рауль был американским шпионом». Америка была нашим союзником – но для Сталина «империалисты» оставались врагами.
В послесловии автор книги пишет, что за шесть месяцев пребывания в Будапеште, благодаря неустанным, днем и ночью не прекращающимся личным усилиям Валленберга «около ста тысяч евреев избежали смерти в нацистских газовых камерах». Сравнить эти усилия не с чем. Такого подвига не совершил больше никто.
Советская разведка – СМЕРШ («Смерть шпионам!») увезла Валленберга в Москву и бросила в камеру Лубянки.
Рауль, видимо, долго еще надеялся, что недоразумение разъяснится и его выпустят, он увидит мать. Он не знал, что Сталин ни одного иностранца старался не выпускать из своих тюрем. Ведь он умело скрывал от всего мира то, что творилось там по его воле. А тут человек, вернувшись на родину, непременно рассказал бы всем о пытках и издевательствах.
Многие из сидевших в советских тюрьмах и лагерях рассказывали, что встречали шведа с таким именем в разные годы. Следы его родственники и шведское правительство ищут до сих пор.
Маша Чудакова
ДЖЕЙН ЭЙР, или КАК БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ В ЛЮБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ
1
Первый раз я прочитала роман Шарлотты Бронте «Джейн Эйр» в девятом классе. А в последующие годы, честно говоря, перечитывала. И не раз. И всякий раз радовалась, что первый-то раз я прочла ее вовремя!
Я бы сказала, что наилучшее время для первочтения этой книжки – двенадцать-тринадцать лет. Но и в старших классах школы читать ее особенно интересно!
И уж точно она вполне заменяет «COSMOPOLITAN», «ЕLLE» и другие так называемые глянцевые журналы. Считается, что они для девушек, а на самом деле, по-моему… Но об этом – позже. После того, как мы поговорим о Джейн Эйр, а также о ее создательнице – Шарлотте Бронте. Потому что ее недолгая жизнь – неисчерпаемый источник размышлений о жизни вообще.
Кто же такая эта женщина-писательница? И почему до сих интересно читать о событиях жизни людей, которые жили так давно и совсем по-другому, чем мы?
Сегодня, например, любимая тема взрослых людей (да, пожалуй, и шестнадцатилетних барышень, а иногда – и юношей) – жалобы на тяжелое детство. «Ах, моя жизнь сложилась бы совсем иначе, если бы не безденежье в детстве… Если бы не тяжелый характер моих родителей… Бабушек, дедушек, тетушек, соседей… Я бы! Тогда бы!..»
Потом на сцену выходят новые виновники неудавшейся жизни – свекровь, теща, непослушные собственные дети, плохая неинтересная работа…. И так далее.
А когда читаешь про детство сестер Бронте, все в голове как-то встает на место. Начинаешь понимать, что все, решительно все зависит от самого человека. Для многих – не очень-то приятное понимание.
2
Мать ее умирает при родах шестого ребенка. Потеряв в пять лет маму, Шарлотта Бронте осталась на попечении старшей сестры Марии. Но той самой-то было восемь лет, и был еще новорожденный брат Патрик! В главной российской 82-томной энциклопедии Брокгауза и Эфрона, печатавшейся в конце ХIX века, где написано все про всех, и лучше всякого Интернета, потому что в Интернет списывают как раз из нее, – об этом рассказано так:
«Шарлотта Бронте родилась 21 апреля 1816 года в Йоркшире в семье сельского священника. После смерти матери (при родах) дети оказались предоставлены самим себе… Болезненные дети не знали ни веселого детского общества, ни свойственных их возрасту игр и занятий: душевные и умственные их силы развивались и крепли с ненормально ускоренной быстротой в особом замкнутом мире… С самого раннего детства одно из любимых занятий Шарлотты было выдумывать фантастические сказки и облекать свои мысли и чувства в сказочную форму. В этих занятиях принимала участие и остальная семья…»
Вскоре произошло, казалось бы, положительное событие – девочки поступают в школу-пансион. Но неприветливая школа (описанная как Ловудская школа в романе «Джейн Эйр») только подорвала их слабое здоровье. И сестры одна за другой умирают от туберкулеза – антибиотики были изобретены гораздо позже… А Шарлотте всего девять лет.
Но девочка
не сдавалась. Сестрам хотелось вырваться из Англии, и вскоре они едут в Брюссель учиться гуманитарным наукам. И это получилось! Через два года девушки возвращаются и начинают публиковать первые литературные опыты. Но успех приходит только к Шарлотте – она была самой талантливой. И роман о Джейн (1849) не только завоевал сердца современников, но уже 150 лет остается любимым чтением многих поколений.
3
Оказывается, в те времена образование вовсе не было обязательным. И девочкам из небогатых семей, а тем более сиротам, о которых было некому позаботиться , не так-то просто было попасть в школу. Прочитав, что они изучали, как учились девочки в середине ХIХ века в школе-пансионе Ловуд, как питались, а точнее – как голодали бедняжки, может быть, кто-то из вас больше полюбит свою собственную школу или колледж, а также заботливо приготовленные бабушкой бутерброды в школу (а то и в институт!) – ведь бабушка и мама бывают не у всех.
Но вот что удивляет и притягивает в этой книжке – все эти трудности описываются от лица Джейн без трагизма и безысходности. Напротив, читаешь – и чувствуешь приток бодрости. Джейн как будто бы даже рада трудностям – ведь они еще больше закаляют ее и без того сильную волю.
Вот, например, как она учится:
«Я с новыми силами принялась за работу, твердо решив преодолеть все препятствия. Я упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия укрепляли мою память и развивали во мне ум и способности. Через 2–3 недели я была переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца мне было разрешено начать уроки французского языка и рисования…»
Или – испытывает маленькие радости, которые порой важнее больших: «И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива; по-своему, но счастлива. Я боялась только одного – что мне помешают, и это, к сожалению, случилось очень скоро. …Бесси спустилась на кухню и принесла мне сладкий пирожок, он лежал на ярко расписанной фарфоровой тарелке с райской птицей в венке из незабудок и полураспустившихся роз; эта тарелка обычно вызывала во мне восхищение, я не раз просила, чтобы мне позволили подержать ее в руках и рассмотреть подробнее, но до сих пор меня не удостаивали такой милости. И вот драгоценная тарелка очутилась у меня на коленях, и Бесси ласково уговаривала меня скушать лежавшее на ней лакомство».
И Джейн жалеет об одном: «Тщетное великодушие – оно пришло слишком поздно, как и многие дары, которых мы жаждем и в которых нам долго отказывают!»
4
Множество главнейших этических вопросов, которые важно поставить перед собой в ранней юности (а то так никогда и не поставишь – текучка взрослой жизни засосет!), встают при чтении сами собой. Но предупреждаю – назидательности (мы ведь с вами так ее обожаем; а особенно в юности, не правда ли?..) в этой книжке вы не увидите. Просто живет и живет Джейн Эйр, идет своим путем. А вы – хотите, задумывайтесь вместе с ней, хотите – нет. Но, читая, волей-неволей наткнешься на множество дельных практических советов. Например, такой:
«Когда ты не знаешь, чем заполнить день, подели его на части, каждую часть займи чем-нибудь, не сиди без дела и четверти часа, десяти минут, пяти минут – делай намеченное тобой методически, с суровым постоянством, – и день пройдет так быстро, что ты не заметишь, как он кончился. И ты не будешь зависеть ни от кого и ждать, чтобы тебе помогли провести время – словом, ты будешь жить, как должно жить независимое существо».
Имейте в виду – сначала Джейн натерпелась издевательств в семье своей родственницы тети Рид: «Никогда я не была счастлива в ее присутствии, – с какой бы точностью я ни выполняла ее приказания, как бы ни стремилась угодить ей, она отвергала все мои усилия и отвечала на них заявлениями, вроде только что ею сделанного. И сейчас это обвинение, брошенное мне в лицо перед посторонним, ранило меня до глубины души. Я смутно догадывалась, что она заранее хочет лишить меня и проблеска надежды, отравить и ту новую жизнь, которую она мне готовила; я ощущала, хотя, быть может, и не могла бы выразить это словами, что она сеет неприязнь и недоверие ко мне и на моей будущей жизненной тропе ».
Потом был второй период ее жизни – Ловудская школа. И, выучив несмотря ни на что много чего и напечатав в газете объявление о поиске работы, Джейн попадает гувернанткой в семью к мистеру Рочестеру, взявшему на воспитание девочку Адель (он не знает точно – возможно, это его дочь). Джейн привязывается к девочке. И постепенно – к ее отцу.
И, читая описания его внешности, понимаешь – почему:
«Словно высеченные из гранита черты и темные глаза озаряло пламя камина, – а глаза у него были действительно прекрасные – большие, черные, и в их глубине что-то все время менялось, в них на мгновение вспыхивала какая-то мягкость или что-то близкое к ней».
И Рочестер не остается равнодушным к Джейн.
Вот, кстати, как она сама описывает себя в романе:
«Я встала, тщательно оделась. Несмотря на вынужденную скромность – все мои туалеты отличались крайней простотой – я от природы любила изящество. Не в моих привычках было пренебрегать своим внешним видом и тем впечатлением, которое я произвожу, напротив, я всегда старалась выглядеть как можно лучше, чтобы хоть в какой-то мере удовлетворить свое стремление к красоте. Иногда я сожалела о том, что недостаточно красива. Мне хотелось, чтобы у меня были румяные щеки, точеный нос и маленький алый ротик, хотелось быть высокой, стройной и хорошо сложенной; мне казалось большим несчастьем, что я такая маленькая, бледная, что черты у меня неправильные и резкие. Откуда взялись эти желания и сожаления, трудно сказать…»
Джейн Эйр и Эдвард Рочестер все время видятся, разговаривают – и не решаются признаться друг другу в своих чувствах. У каждого на это своя причина (почти детективная история брака Эдварда замечательно описана в романе). Но они мечтают быть вместе – несмотря на различие социальных условий. Получится ли у них это – узнаете, надеюсь, из самого романа: во второй его половине описан третий, полный скитаний и приключений, период жизни Джейн.
5
Испытаний, выпавших на долю героини романа, хватило бы и на десятерых. Само по себе то, что она сирота, уже очень грустное обстоятельство ее жизни. История издевательств над ней в семье немного напоминает историю Золушки – с той разницей, что ее путь к принцу лежал через ряд испытаний, не сломивших, а только закаливших ее волю.
И еще одно – рассказывается подробно, как Джейн не хотела зависеть от мужчины. Это и сегодня актуально, а тогда только зародилось: ведь женщина в то время не могла и мечтать о карьере – она могла стать или гувернанткой, или матерью семейства.
«Кто будет порицать меня? Без сомнения, многие. Меня назовут слишком требовательной. Но что я могла поделать? По натуре я человек беспокойный, неугомонность у меня в характере, и я не однажды страдала из-за нее. …Напрасно утверждают, что человек должен довольствоваться спокойной жизнью; ему необходима жизнь деятельная; и он создает ее, если она не дана ему судьбой. Миллионы людей обречены на еще более однообразное существование, чем то, которое выпало на мою долю, – и миллионы безмолвно против него бунтуют. …Предполагается, что женщине присуще спокойствие; но женщины чувствуют то же, что и мужчины, у них та же потребность проявлять свои способности и искать для себя поле деятельности, как и у их собратьев мужчин… И когда привилегированный пол утверждает, что призвание женщин только печь пудинги, играть на рояле да вышивать сумочки, то это слишком ограниченное суждение. Неразумно порицать их или смеяться над ними, если они хотят делать нечто большее и учиться большему, чем то, к чему обычай приучает их пол».
И вся книга наполнена событиями – раз за разом Джейн стремится стать на ноги и ни от кого не зависеть. Порой кажется, что это книга про современную девушку, приехавшую из провинции покорять столицу!
И в итоге выглядит художественно убедительным, что эта удивительно сильная, женственная и оригинальная по строю своих мыслей девушка соглашается стать женой Рочестера только в очень-очень тяжелой для него ситуации: вот тогда-то он и становится ее принцем…
И хочется под конец сказать девочкам… Да, вот с мальчиками не знаю как быть. Хочется верить, что кое-кому из них это тоже будет интересно – не читать же только про пиф-паф и не одни же фильмы про Индиану Джонса интересны. (Вуди Ален, например, тоже очень неплох, если, конечно, есть желание посмотреть фильм, над которым надо думать!) Так вот, девочки, открою вам большой секрет: все, что говорит нам умная Шарлотта Бронте, – это и сейчас актуально!
Например, совсем молодая девушка размышляет над тем, почему она не может принять предложение Рочестера любить ее, несмотря на то, что он женатый человек:
«Я буду верна тем принципам, которым следовала, когда была в здравом уме, тогда как сейчас я безумна. Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости; но как они ни тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала их, какая была бы им цена? А между тем их значение непреходяще – я в это верила всегда, и если не верю сейчас, то оттого, что я безумна, совсем безумна: в моих жилах течет огонь, и мое сердце неистово бьется. В этот час я могу опереться только на ранее сложившиеся убеждения, только на решения, принятые давно, – и на них я опираюсь».
Вот почему я и говорю – не сравнить с «гламурными» журналами. Все-таки чтение (точнее – листание) этих ярких страниц, их гламурные персонажи со своей доморощенной психологией – это, как говорится, ни уму, ни сердцу. В сложной жизненной ситуации они вам ничем не помогут. На этих действительно глянцевых страницах незаметно идет настолько мощная «промывка мозгов» юных и не очень читательниц, что представление о настоящей женщине, какой она должна быть, стирается. И заменяется знаменитым: «любишь – обеспечь»! А Джейн Эйр – это воплощенное стремление к независимости, к укреплению своего «я». Но путь этот проложен не по ступеням карьерной лестницы, а по ступеням самосовершенствования.
Почему же все-таки эта книга завораживает нас и не отпускает до последней страницы? Именно в наше время история взросления маленькой девочки Джейн оказалась настолько интересной и трогательной, что по ней было сделано множество экранизаций.
Самая известная – многосерийный английский телесериал, он шел лет пятнадцать назад. Другая – прекрасный фильм режиссера Франко Дзефирелли с Шарлоттой Гейнсбур в роли Джейн. Но хотя хорошее кино смотреть интересно, я все же советую прочитать книжку. Особенно особам женского пола. Не пожалеете; наоборот – надеюсь, мысленно скажете мне спасибо.
И увлекательно, и по ходу дела, не въедаясь специально, очень даже можно многому научиться. Особенно – с точки зрения психологии, взаимоотношений с людьми. А это, как ни говорите, нужно всем решительно. Ведь среди людей живем – не в лесу.
В книге использована графика:
В. Фаворского
П. Фера
Е. Клементьевой
М. Пришвина
Серой Совы
П. Ползунова
Е. Бургункера
Ж. Гранвиля
М. Добужинского
В. Домогацкого
Е. Рачева
К. Ротова
Н. Травина
А. Налетова
2 Подразумевается, конечно, – тетеревенок. – М. Ч.