Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Friedrich Nietzsche
«La Gaya Scienza»
(Фрагменты)
«Весёлая наука» была задумана первоначально как продолжение
«Утренней зари», вышедшей в 1881 г. Рукопись (первых четырёх книг)
была в целом написана зимой 1881-1882 г. в Генуе; к этому же времени
относится создание 63 стихотворений, объединённых названием «Шутка,
хитрость и месть». В апреле того же года в Мессине возникло
большинство стихотворений цикла «Песни принца Фогельфрай»;
законченность и самостоятельность рукописи позволили издать её
отдельной книгой, которой Ницше в напоминание о провансальской «la
gaya scienza», объединяющей певца, рыцаря и вольнодумца, дал
название «Весёлая наука». Книга (первые четыре книги) вышла в свет в
конце августа 1882 г. в издательстве Э. Шмейцерна. Переиздавая зимой
1886-1887 г. в лейпцигском издательстве Э. В. Фрицша свои сочинения,
Ницше счёл нужным дополнить «Весёлую науку» новой, пятой книгой
(«Мы, бесстрашные») и стихотворным приложением «Песен принца
Фогельфрай», а также новым предисловием.
Произведение публикуется по изданию: Фридрих Ницше, сочинения
в 2-х томах, том 1, издательство «Мысль», Москва 1990.
Перевод — К. А. Свасьяна.
«ШУТКА, ХИТРОСТЬ И МЕСТЬ»
Ближний
Ближнего близко нельзя подпускать:
Взять бы его да подальше убрать!
Будет тогда он звездой мне сиять!
Переодетый святой
Силясь скрыть избранность Божью,
Корчишь чёртову ты рожу
И кощунствуешь с лихвой.
Дьявол вылитый! И всё же
Из-под век глядит святой!
Мудрец говорит
Чужой и всё же нужный этим людям,
То солнцем, то грозой веду свой путь я —
И вечно недоступный людям!
КНИГА ПЕРВАЯ
14
Наша любовь к ближним — разве она не есть стремление к новой
собственности?
21
Здесь проступает основное противоречие той морали, которая нынче в
таком большом почёте: мотивы этой морали противоречат её принципу!
То, чем эта мораль хочет доказать себя, она опровергает сама своим
{2} критерием морального! Положение «ты должен отречься от самого себя и
принести себя в жертву» должно было бы, во избежание конфликта с
собственной моралью, быть введено в силу таким существом, которое
при этом отреклось бы от своей выгоды и, быть может, обрело бы
собственную гибель в акте требуемого самопожертвования личности. Но
покуда ближний (или общество) рекомендует альтруизм ради пользы, в
силе остаётся прямо противоположное положение: «ты должен искать
себе выгоды, даже за счёт всех других», стало быть, здесь на одном
дыхании проповедуется «ты должен» и «ты не должен».
26
Что значит жить? Жить — это значит: постоянно отбрасывать от себя
то, что хочет умереть; жить — это значит: быть жестоким и
беспощадным ко всему, что становится слабым и старым в нас, и не
только в нас. Жить — значит ли это, следовательно: быть
непочтительным к умирающим, отверженным и старым? Быть всегда
убийцею? — И всё-таки старый Моисей сказал: «Не убий!».
КНИГА ТРЕТЬЯ
116
Стадный инстинкт. Там, где мы застаём мораль, там находим мы
расценку и иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка
и иерархия всегда оказываются выражением потребностей общины и
стада: то, что идёт им на пользу во-первых, во-вторых и в-третьих, —
это и служит высшим масштабом при оценке каждой в отдельности.
Моралью каждый побуждается быть функцией стада и лишь в качестве
таковой приписывает себе ценность. Поскольку условия сохранения
одной общины весьма отличались от условий сохранения другой, то
существовали весьма различные морали, и с точки зрения предстоящих
ещё существенных преобразований стад и общин, государств и обществ
можно решиться на пророчество, что впереди предстоят ещё весьма
различные морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном
человеке.
129
Условия Бога. «Сам Бог не может существовать без мудрых людей, —
сказал Лютер, и с полным правом; но «Бог ещё менее может
существовать без неумных людей» — этого добрый Лютер не сказал!
135
Происхождение греха. Грех, как он нынче ощущается повсюду, где
господствует или некогда господствовало христианство, — грех есть
еврейское чувство и еврейское изобретение, и с точки зрения этого
заднего плана всей христианской моральности христианство на деле
добивалось того, чтобы «оевреить» весь мир. В какой мере удалось ему
это в Европе, тоньше всего ощущается в той степени чуждости, каковую
всё ещё сохраняет греческая древность — мир, лишённый чувства греха,
— по отношению к нашим восприятиям, несмотря на всю добрую волю к
сближению и усвоению, в которой не испытывают недостатка целые
поколения и множество превосходных людей. «Лишь когда ты покаешься,
смилостивится Бог над тобою» — у какого-нибудь грека это вызвало бы
хохот и досаду: он сказал бы: «Так могут ощущать рабы». Здесь в
качестве предпосылки допущен некто Могущественный,
Сверхмогущественный и всё-таки Мстительный: власть его столь велика,
что ему вообще не может быть нанесено никакого ущерба, кроме как в
пункте чести. Каждый грех есть оскорбление респекта, некий crimen
laesae majestatis divinae — и ничего больше этого! Самоуничижение,
унижение, валяние в пыли — таково первое и последнее условие, с
{3} которым связана его милость, — стало быть, восстановление его
божественной чести! Причиняется ли грехом поверх этого вред,
насаждается ли им глубокое, растущее зло, охватывающее и душащее,
как болезнь, одного за другим, — всё это ничуть не заботит этого
тщеславного азиата на небеси: грех есть прегрешение перед ним, не
перед человечеством! — кому он даровал свою милость, тому дарует он
и эту беззаботность к естественным последствиям греха. Бог и
человечество мыслятся здесь настолько разъятыми и
противопоставленными, что, в сущности, перед последним вообще не
может быть совершено никакого греха, — всякий поступок должен
рассматриваться лишь в своих сверхъестественных последствиях, отнюдь
не в естественных: так волит этого еврейское чувство, которому всё
естественное предстаёт чем-то недостойным самим по себе. Греку,
напротив, ближе оказывалась мысль, что даже кощунство может обладать
достоинством, даже воровство, как у Прометея, даже убой скота, как
обнаружение безрассудной зависти, -случай Аякса: это было их
потребностью — возвести преступление в достоинство и створить его с
достоинством, изобрести трагедию — некое искусство и некое
удовольствие, которое глубочайшим образом осталось чуждым еврею,
несмотря на всю его поэтическую одарённость и склонность к
возвышенному.
140
Слишком по-еврейски. Если Бог хотел стать предметом любви, то ему
следовало бы сперва отречься от должности судьи, вершащего
правосудие: судья, и даже милосердный судья, не есть предмет любви.
Основатель христианства недостаточно тонко чувствовал здесь — как
иудей.
143
Величайшая польза политеизма. То, что отдельный человек
устанавливает себе собственный свой идеал и выводит из него свой
закон, свои радости и свои права, — это считалось до сих пор
наиболее чудовищным из всех человеческих заблуждений и самим
идолопоклонством…
221
Отцы и сыновья гораздо больше щадят друг друга, чем матери и дочери.
262
Sub specie aeterni. А: «Ты всё быстрее удаляешься от живущих: скоро
они вычеркнут тебя из своих списков!» — Б: «Это единственное
средство разделить с мёртвыми их преимущество. — А: «Какое
преимущества?» — Б: «Не умирать больше».
265
Последний скепсис. Что же такое в конце концов человеческие истины?
— Это — неопровержимые человеческие заблуждения.
268
Что делает героическим? Одновременно идти навстречу своему
величайшему страданию и своей величайшей надежде.
270
Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать тем, кто ты есть».
271
В чём твои величайшие опасности? В сострадании.
272
Что ты любишь в других? Мои надежды.
273
Кого называешь ты плохим? Того, кто вечно хочет стыдить.
274
Что для тебя человечнее всего? Уберечь кого-либо от стыда.
275
{4} Какова печать достигнутой свободы? Не стыдиться больше самого себя.
КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ
«SANCTUS JANUARIUS»
283
В конце концов познание протянет руку за тем, что ему подобает: оно
вознамерится господствовать и обладать.
296
Как тяжко живётся, когда чувствуешь против себя и вокруг себя
суждение многих тысячелетий!
313
Никаких изображений мученичества. В мире достаточно возвышенных
вещей, чтобы искать возвышенное там, где оно связано тесными узами с
жестокостью; к тому же моё честолюбие ничуть не было бы
удовлетворено, если бы мне вздумалось строить из себя изощрённого
палача.
326
Врачеватели души и страдание. Всем проповедникам морали, а также и
всем теологам свойственна одна общая дурная привычка: они хотят
внушить людям, что дела обстоят весьма скверно и что требуется
жесткое, крайнее, радикальное лечение. И поскольку люди, все, как
один, слишком ревностно и целыми столетиями подставляли ухо этим
учителям, им в конце концов действительно передалось нечто от того
суеверия, что с ними обстоит довольно скверно, так что теперь они
весьма охочи до того, чтобы стонать и не находить в жизни ничего
больше и корчить друг другу омрачённые рожи, словно бы им и в самом
деле невмоготу. В действительности они необузданно уверены в жизни и
влюблены в неё, исполненные несказанных хитростей и уловок, чтобы
одолеть любую неприятность и вырвать жало у страдания и злосчастья.
Мне кажется, что о страдании и злосчастье говорится всегда в
преувеличенных тонах, как если бы преувеличение выглядело здесь
хорошим тоном; напротив, умышленно умалчивают о том, что существует
уйма болеутоляющих средств против страдания, как-то: обезболивание,
лихорадочная торопливость мыслей, спокойная поза, хорошие и дурные
воспоминания, намерения, надежды и множество видов гордости и
сочувствия, обладающих почти анестезирующим действием, тогда как при
высших степенях страдания уже сам по себе наступает обморок. Мы
горазды в подслащивании наших горечей, в особенности же душевных
горечей; мы находим вспомогательные средства в нашей храбрости и
возвышенных состояниях, как и в более благородных горячках
покорности и резиньяции. Потеря остаётся потерей едва ли в течение
одного часа; откуда ни возьмись, падает нам с неба подарок — скажем,
новая сила или хотя бы даже новый повод для обнаружения силы! Чего
только не нафантазировали проповедники морали о внутреннем
«убожестве» злых людей! Чего только не налгали они нам о несчастье
людей, подверженных страстям! — да, «ложь» здесь весьма уместное
слово: они были прекрасно осведомлены о бьющем через край счастье
этого типа людей, но хранили на сей счёт гробовое молчание, так как
это оказывалось опровержением их теории, согласно которой всякое
счастье наступает лишь с уничтожением страсти и с подавлением воли!
Что же касается рецепта всех этих врачевателей души и расхваливания
ими жесткого, радикального лечения, то позволительно спросить:
достаточно ли болезненна и тягостна на самом деле эта наша жизнь,
чтобы с выгодой обменивать её на стоический образ жизни и
оцепенение? Мы чувствуем себя недостаточно скверно для того, чтобы
{5} быть вынужденными чувствовать себя скверно по-стоически!
334
…любви надо учиться.
335
Итак, ограничимся очищением наших мнений и оценок и созиданием новых
собственных скрижалей — и не будем больше корпеть над «моральной
ценностью наших поступков»! Да, друзья мои! Пробил час отвращения ко
всей моральной болтовне одних в адрес других! Моральное
судопроизводство должно быть оскорблением нашему вкусу! Предоставим
эту болтовню и этот дурной вкус тем, кому нечего больше и делать,
как волочить прошлое пядь за пядью сквозь времена, и кто сам никогда
не есть настоящее, — многим, стало быть, очень многим! Мы же хотим
стать тем, что мы есть, — новыми, неповторимыми, несравнимыми,
полагающими себе собственные законы, себя-самих-творящими! И для
этого должны мы стать лучшими выучениками и открывателями всего
законного и необходимого в мире: мы должны быть физиками, чтобы
смочь быть творцами в названном смысле, — между тем как до сих пор
все оценки и идеалы зиждились на незнании физики либо в противоречии
с нею. И посему: да здравствует физика! А ещё больше то, что
принуждает нас к ней, — наша честность!
336
Скупость природы. Отчего природа оказалась столь скаредной к
человеку, что не дала ему светиться, одному больше, другому меньше,
в зависимости от внутренней полноты света у каждого? Отчего великие
люди не выглядят в своём восходе и закате, как солнце? Насколько
более недвусмысленной была бы тогда жизнь среди людей!
337
…божественное счастье, исполненное силы и любви, полное слёз и
полное смеха, счастье, которое, словно вечернее солнце, постоянно
сорит неисчерпаемыми богатствами и ссыпает их в море и, словно это
солнце, лишь тогда чувствует себя богаче всех, когда и беднейший
рыбак правит ещё золотым веслом! Это божественное чувство да
наречётся тогда — человечность!
338
И дабы промолчать здесь кое о чём, я не хочу промолчать о моей
морали, которая говорит мне: «Живи скрытно, чтобы тебе удалось жить
по себе! Живи в неведении того, что кажется твоему времени наиболее
важным! Проложи между собою и сегодняшним днём, по крайней мере,
шкуру трёх столетий! И крики сегодняшнего дня, шум войн и революций
да будут тебе журчанием! Ты захочешь также помогать: но только тем,
нужду которых ты полностью понимаешь, ибо у них одна с тобою скорбь
и одна надежда, — твоим друзьям: и лишь таким способом, каким ты
помогаешь сам себе, — я хочу придать им больше мужества, больше
стойкости, больше простоты, больше веселья! Я хочу научить их тому,
что нынче понимают столь немногие, а те проповедники сострадания и
того меньше, — сорадости!»
КНИГА ПЯТАЯ
«МЫ, БЕССТРАШНЫЕ»
346
Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены познанием
того, что в мире ничто не свершается божественным путём, ни даже по
человеческой мере — разумно, милосердно или справедливо: нам
известно, что мир, в котором мы живём, небожествен, неморален,
«бесчеловечен», — мы слишком долго толковали его себе ложно и лживо,
{6} в угоду нашему почитанию и, значит, в угоду некоей потребности.
347
Ибо таков уж человек: можно было бы тысячекратно опровергнуть перед
ним любой догмат веры, — но если бы он нуждался в нём, он всё снова
и снова считал бы его «истинным» — согласно тому знаменитому
«доказательству силы», о котором говорит Библия… Вера всегда больше
всего жаждется, упорнее всего взыскуется там, где недостаёт воли:
ибо воля, как аффект повеления, и есть решительный признак
самообладания и силы. Это значит: чем меньше умеет некто повелевать,
тем назойливее влечётся он к тому, кто повелевает, и повелевает
строго, — к Богу, монарху, званию, врачу, духовнику, догме,
партийной совести. Из чего, пожалуй, следовало бы вывести, что
причина возникновения и внезапное распространение обеих мировых
религий, буддизма и христианства, заключались главным образом в
чудовищном заболевании воли… Всюду, где человек приходит к
основополагающему убеждению, что им должны повелевать, он становится
«верующим»; можно было бы, напротив, вообразить себе некую радость и
силу самоопределения, некую свободу воли, при котором ум расстаётся
со всякой верой, со всяким желанием достоверности, полагаясь на свою
выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже
танцевать ещё над пропастями. Такой ум был бы свободным умом par
excellence.
358
…церковь есть прежде всего структура господства, гарантирующая
высший ранг более духовным людям и настолько уверенная в могуществе
духовности, что запрещающая себе всякие более грубые средства
насилия, — уже одним этим церковь при всех обстоятельствах есть
более аристократическая институция, чем государство.
364
Ах, как трудно перевариваются ближние!
365
Была бы у нас охота выносить эту чужбину, холод, гробовую тишину,
всё это подземное, скрытое, немое, неизведанное одиночество, которое
у нас зовётся жизнью и с таким же успехом могло бы зваться смертью,
когда бы мы не знали, что из нас получится, — и что мы только после
смерти приходим к нашей жизни и становимся живыми, ах! слишком
живыми! мы, посмертники!
371
Мы, непонятные. Нас путают — стало быть, мы сами растём, непрерывно
меняемся, сдираем с себя старую кору, мы с каждой весной сбрасываем
ещё с себя кожу, мы становимся всё более юными, более будущими,
более высокими, более крепкими, мы всё мощнее пускаем наши корни в
глубину — во зло, — и в то же время всё с большей любовью, с большим
обхватом обнимаем небо, и с большей жаждою всасываем в себя его свет
всеми нашими ветвями и листьями. Мы растём, как деревья, — это
трудно понять, как и всё живое! — не на одном месте, а повсюду, не в
одном направлении, но вверх и вовне, как и внутрь и вниз, — наша
сила идёт одновременно в ствол, сучья и корни, мы уже вовсе не
вольны делать что-либо частное, быть чем-либо частным...
375
…мы и впредь, как и раньше, будем скакать на безумных огненных
зверях, и если мы замешкаемся, то мешкать вынудит нас, пожалуй,
меньше всего опасность…
377
Мы, безродные. Мы, дети будущего, как смогли бы мы быть дома в этом
настоящем! Мы неблагосклонны ко всем идеалам, в которых кто-либо мог
бы ещё чувствовать себя уютно даже в это ломкое, поломанное
переходное время; что же до их «реальностей», мы не верим в их
{7} долговечность. Лёд, по которому сегодня можно ещё ходить, стал уже
очень тонок: дует весенний ветер, мы сами, мы, безродные, являем
собою нечто проламывающее лёд и прочие слишком тонкие
«реальности»... Мы ничего не «консервируем», мы не стремимся также
обратно в прошлое, мы нисколько не «либеральны», мы не работаем на
«прогресс», нам вовсе не нужно затыкать ушей от базарных сирен
будущего, — то, о чём они поют: «равные права», «свободное
общество», «нет больше господ и нет рабов», не манит нас! — мы
просто считаем нежелательным, чтобы на земле было основано царство
справедливости и единодушия (ибо оно при всех обстоятельствах стало
бы царством глубочайшей посредственности и китайщины), мы радуемся
всем, кто, подобно нам, любит опасность, войну, приключения, кто не
даёт себя уговорить, уловить, умиротворить, оскопить, мы причисляем
самих себя к завоевателям, мы размышляем о необходимости новых
порядков, также и нового рабства, — ибо ко всякому усилению и
возвышению типа «человек» принадлежит и новый вид порабощения — не
правда ли? При всём этом мы должны чувствовать себя как на иголках в
век, который горазд бахвалиться тем, что он самый человечный, самый
кроткий, самый правовой из всех бывших до сих пор под солнцем?
Достаточно скверно, что как раз при этих прекрасных словах возникают
у нас тем более безобразные задние мысли! Что мы видим в них лишь
выражение — и маскарад — глубокого расслабления, утомления,
старости, скудеющей силы! Какое нам дело до мишуры, с помощью
которой больной приукрашивает свою слабость! Пусть он выставляет её
напоказ, как свою добродетель, — не подлежит никакому сомнению, что
слабость делает кротким, ах, таким кротким, таким правовым, таким
безобидным, таким «человечным»! — «Религия сострадания», в которую
нас хотели бы обратить, — о, нам достаточно известны истеричные
самцы и самки, которым нынче нужна как раз эта религия для покрывала
и наряда! Мы не гуманисты; мы никогда не рискнули бы позволить себе
разглагольствовать о нашей «любви к человечеству» — для этого мы
недостаточно актёры! Или недостаточно сен-симонисты, недостаточно
французы! Нужно глубоко погрязнуть в галльском излишестве
эротической раздражительности и влюбчивой нетерпеливости, чтобы, всё
ещё продолжая играть в порядочность, лезть на человечество со своей
похотью... Человечество! Была ли ещё более гнусная карга среди всех
старух (разве что «истина»: вопрос для философов)? Нет, мы не любим
человечества…
378
«И станем снова светлыми». Мы, щедрые подаятели и богачи духа,
стоящие, подобно открытым колодцам, на улице и не властные никому
воспрепятствовать черпать из нас: мы не умеем, увы, защищать самих
себя там, где мы хотели бы этого, мы никак не можем помешать тому,
чтобы нас не мутили, не темнили, — чтобы время, в которое мы живём,
не бросало в нас своей «злободневности», грязные птицы — своих
испражнений. Мальчишки — своего хлама, а изнемогшие, отдыхающие
возле нас странники — своих маленьких и больших невзгод. Но мы
поступим так, как мы всегда поступали: мы примем и то, что в нас
бросают, в нашу глубину — ибо мы глубоки, мы не забываем этого, — и
станем снова светлыми…
379
…мы — «избранники Божьи»: тонкое презрение есть наш вкус и
преимущество, наше искусство, возможно, наша добродетель, мы — самые
современные среди современных!..
380
Нужно быть очень лёгким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такую
даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить себе глаза для
обзора тысячелетий и вдобавок ещё и чистое небо в этих глазах! Нужно
{8} избавиться от многого, что гнетёт, парализует, подавляет, тяжелит
нас, нынешних европейцев.
382
Великое здоровье. Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы,
недоноски ещё не проявленного будущего, — нам для новой цели
потребно и новое средство, именно, новое здоровье, более крепкое,
более умудрённое, более цепкое, более отважное, более весёлое, чем
бывшие до сих пор здоровья.
…идеал, к которому мы никого не хотели бы склонить… идеал
человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который
довольно часто выглядит нечеловеческим…