Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
сканировано.
Источник:
Гомперц Т. Греческие мыслители. - Мн.: Харвест, 1999.-Т.1.C.4-518. -752с. -(Классическая философская мысль).
Гомперц Т.
Греческие мыслители. т.1. 1895.
Гомперц Т. Греческие мыслители. - Мн.: Харвест, 1999.-Т.1.C.4-518. -752с. -(Классическая философская мысль).
Нумерация в конце страницы.
Греческие мыслители
Предисловие к первому изданию..........................................................................................................4
Предисловие ко второму изданию…………........................................................................................5
Часть первая. Начальный период..............................................................................................6
Введение..................................................................................................................................................6
Глава первая. Древнеионийские натурфилософы……………………………………………..49
Глава вторая. Орфические учения о
происхождении мира ............................................................................................................................89
Глава третья. Пифагор и его ученики..........................................................................................108
Глава четвертая. Дальнейшее развитие
пифагорейских учений .........................................................................................................................121
Глава пятая. Орфико-пифагорейское
учение о душе........................................................................................................................................133
Часть вторая. Переход от метафизики
к положительной науке…………………………………………………………………………......163
Глава первая. Ксенофан................................................................................................................163
Глава вторая. Парменид................................................................................................................173
Глава третья. Ученики Парменида...............................................................................................193
Глава четвертая. Анаксагор........................................................................................................220
Глава пятая. Эмпедокл..................................................................................................................240
Глава шестая. Историки...............................................................................................................269
Часть третья. Эпоха просвещения............................................................................................286
Глава первая. Врачи......................................................................................................................286
Глава вторая. Физики-атомисты..................................................................................................326
Глава третья. Побочные ветви натурфилософии........................................................................382
Глава четвертая. Начало науки о духе…………………………………………………...........392
Глава пятая. Софисты……............................................................................................................422
Глава шестая. Протагор из Абдеры.............................................................................................446
Глава седьмая. Горгий из Леонтины...........................................................................................480
Глава восьмая. Расцвет исторической науки………………………………………………….499
749
Сократ и сократики
Глава первая. Перелом в религии и равах....................................................................................520
Глава вторая. Афины и афиняне...................................................................................................545
Глава третья. Жизнь и деятельность Сократа...............................................................................558
Глава четвертая. Учение Сократа................................................................................................578
Глава пятая. Кончина Сократа.......................................................................................................602
Глава шестая. Ксенофонт..... .........................................................................................................628
Глава седьмая. Киники……...........................................................................................................646
Глава восьмая. Мегарики и родственные им направления........................................................677
Глава девятая. Киренцы.................................................................................................................713
Предисловие к первому изданию.
Автор хочет набросать общую картину научной области, над обогащением материала и разрешением проблем которой он неустанно работал несколько десятилетий. Все произведение, разделенное на три тома и заключающее в себе итог жизненного труда автора, предназначено для широкого круга интеллигентных читателей. Его точка зрения не принадлежит какой-либо определенной, односторонней школе. Он пытается одинаково беспристрастно передать все разнообразные направления мысли древности, из которых каждое отчасти содействовало современному умственному образованию, и справедливо их оценить. Все изображаемое рассматривается нераздельно от культурно-исторического фона, и субъективный взгляд допускается, лишь поскольку он способствует более яркому выделению существенного и отделению неизменного и значительного от второстепенного и преходящего. Из истории религии, литературы и отдельных отраслей знания берется лишь то, что необходимо для понимания умозрительного движения, его причин и последствий. Границы, разделяющие эти области, автор отнюдь не считает прочно установленными. Идеал, стоящий перед ним, мог бы осуществляться лишь в полной, все исчерпывающей истории всей духовной жизни древности. Перед осуществлением такого огромного замысла данная попытка, несравненно более скромная, разумеется, отступит на задний план.
Второй том, подобно этому, первому, будет состоять из трех книг, озаглавленных следующим образом: «Сократ и сократики», «Платон и Академия», «Аристо-
4
тель и его последователи». Последний том будет посвящен «Древнейшей Стое», «Саду Эпикура» и «Мистике, скепсису и синкретизму».
Чтобы не давать слишком разрастаться объему произведения, пришлось, по возможности, сократить ссылки на источники, а также указания на новейшую литературу, кроме тех случаев, когда изложение автора наиболее или наименее оригинально, и на него ложится обязательство признать свою тесную зависимость от предшественников или обосновать свой отход от общепринятого мнения.
В заключение да будет позволено автору привести слова из письма Густава Флобера к Жорж Санд: «Je fais I nut ce que je рейх continuellement pour elargir marvclle et je travaille dans la sincerite de mon coeur; leste ne depend pas de moi».
Вена. Сентябрь. 1895 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Второе издание ничем существенно не отличается от первого. Исправлены некоторые мелкие ошибки, изменены два-три тезиса, оказавшиеся несостоятельными, и значительно дополнены примечания. Эти последние относятся большей частью к вновь открытым источникам: к фрагментам Гераклита, Ферекида и Демокрита, которые в недавнее время обогащены вновь найденным материалом, частью очень значительным. Несколько изменена программа, изложенная и предисловии к первому изданию,- читатель усмотрит из предисловия ко второму тому.
Теодор Гомперц.
Вена. Июль. 1902 г.
5
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД
То one small people... it was given to create the principle of Progress. That people was the Greek. Except the blind forces of Nature, nothing moves in this world which is not Greek in its origin.
Sir Henry Sumner Maine
Маленькому народу дано было создать принцип прогресса. Народ этот были эллины. За исключением слепых сил природы, все, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции.
Мэн
ВВЕДЕНИЕ
1. Начала всех вещей теряются во мраке вследствие своей незначительности или малых размеров своих; они или не поддаются восприятию, или же ускользают от внимания. К историческим истокам восходишь лишь шаг за шагом, ступень за ступенью, подобно тому, как, поднимаясь вдоль ручья против его течения, доходишь до родника, бьющего в лесной чаще. Эти ступени или шаги называются логическими заключениями. Они бывают двух родов в зависимости от того, выводятся ли они из следствий или из причин. Первые, заключения от обратного в узком смысле слова, пытаются из наличия и характера следствий перейти к наличию и характеру причин. Они необходимы, но
6
часто ложны. Ибо если одна и та же причина и вызывает именно одно и то же следствие, то это ни в коем случае не дает права утверждать обратное, не всякое действие вызвано всегда одной и той же причиной явление, известное под названием «множественности причин», играет немалую роль в жизни как природы, так и духа. Большую достоверность обеспечивает собой противоположный метод. Он направляет внимание на сами причины, на те общеизвестные фактически доказуемые великие и очевидные факторы, которые должны были повлиять на те явления, на которые исследователь хочет пролить свет; здесь проблемой остается только вопрос о размерах этого влияния. В нашем случае, где речь идет о зарождении высшей духовной жизни целого народа, надлежит выяснить сперва условия его пространственного распределения и географические свойства его страны.
Эллада представляет собой окруженную морем горную страну. Незначительна протяженность ее речных долин, и сравнительно незначительна плодородность почвы. Соединением этих условий уже предопределены некоторые особенности развития Эллады. Прежде всего, какие бы семена культуры ни были заброшены чуда, им были обеспечены длительность, прочность и разнообразие в условиях произрастания. Вихри завоеваний, беспрепятственно проносящиеся над беззащитными равнинами, разбиваются о горные кряжи, как о стены крепостей. Сколько горных областей - столько очагов своеобразной культуры, столько мест резко обособленной жизни, которая была так же плодотворна для развития многообразной цивилизации Греции, как губительна стала впоследствии для ее государственного единства. Благотворный противовес областной замкнутости и неподвижности, которые проявлялись, например, в отрезанной от моря Аркадии, являла собой беспримерно богато развитая береговая линия полуострова. Площади, меньшей чем площадь Португалии, соответствует береговая линия,
7
большая, чем береговая линия Испании. Развитию разнообразных способностей населения немало способствовало и то, что представители самых различных промыслов жили в тесном соседстве друг с другом, что семьи мореходов и пастухов, охотников и земледельцев постоянно заключали между собой брачные союзы и, таким образом, передавали своему потомству совокупность взаимно друг друга дополняющих задатков и способностей. Однако благотворнейшим даром, положенным в колыбель Эллады доброй волшебницей, была «скудость, изначально присущая ей». В трех отношениях она оказала мощное влияние на рост культуры; в качестве угрозы, постоянно побуждающей к напряжению всех сил, в качестве защиты от завоеваний, так как сравнительно скудная страна, как это уже заметил глубочайший историк древности по отношению к Аттике, представлялась малозавидной добычей, и, наконец главным образом, в качестве мощного побуждения к торговле, мореходству, к выселениям и колонизации.
Самые богатые гаванями бухты Греции открываются на востоке, где рассеяны многочисленные острова и островки, образующие как бы переправу, ведущую к древним азиатским очагам культуры. Греция словно обращена лицом к востоку и югу и повернута спиной к западу и северу, в древности лишенным цивилизации. К этому удачному положению присоединилось еще одно, в высшей степени счастливое обстоятельство: политически бессильные, но зато предприимчивые, жадные до прибыли, смело пересекающие моря финикийцы - народ купцов - как бы предназначены были для того, чтобы послужить посредником между юной Грецией и носителями древнейшей цивилизации. Через них эллины заимствовали элементы культуры Вавилона и Египта без того, чтобы это приобретение окупилось потерей их независимости. Насколько, благодаря этому, цельнее и прочнее развивалась жизнь этой благословенной страны, от скольких
8
жертв народными силами была она избавлена, легко судить, сравнив ее судьбы с участью кельтов и германцев, которым Рим передал свою цивилизацию, надев вместе с тем на них ярмо рабства, или с печальной долей первобытных племен, которые в наше время получают от всесильной Европы благодеяние культуры, нередко обращающееся для них в проклятие.
Решающее влияние на судьбы духовной жизни Греции оказали, однако же, колонии. Они основывались во все эпохи и при всех формах правления. Бурные и воинственные времена царей не раз видели, как древ нейшие поселенцы, вытесненные новыми родами, снимались со своих насиженных мест и отправлялись за море искать новую родину. Господство родовых властителей, всецело опирающееся на постоянную связь знатного происхождения с земельной собствен ностью, побуждало к изгнанию обедневших отпрысков старых родов - прирожденных зачинщиков смуты - на чужбину, где их наделяли новыми землями. За ними следовали другие жертвы никогда не затихав ших партийных раздоров. Вскоре явилась потребность в создании постоянных стоянок и мест для растущей морской торговли, в ввозе сырого материала для быстро развивающейся промышленности и в новых источниках добывания пропитания для возрастающе го населения. К тому же средству прибегала демокра тия, главным образом для обеспечения безземельных и для устранения перенаселения. Так, еще в ранние времена возникло широкое кольцо греческих колоний, простирающееся от области донских казаков до оази сов Сахары и от восточного побережья Черного моря до берегов Испании. Если заселенная эллинами Юж ная Италия была названа «Великой Грецией», то сово купность всех этих поселений заслуживала бы назва ния «величайшей Греции». Уже само количество и разнообразие колоний значительно увеличивали воз можность того, чтобы какие бы семена культуры ни попали в Грецию, они нашли себе пригодную для сво-
9
его развития почву. Состав этих поселений и способ, каким они создавались, еще до бесконечности увели чивали эту возможность. Для закладки городов в ко лониях избирались наиболее выгодные в экономичес ком отношении, обеспеченные процветанием в будущем, пункты береговой линии. Чаще всего на чуж бину переселяются люди молодые, полные сил и от ваги, передающие потомству все свои качества: без крайней нужды не покидают своей родины духовно отсталые люди, цепляющиеся за старину, за привыч ку. Затем, хотя эти переселения совершались обыкно венно под эгидой какой-нибудь одной городской об щины, однако же не без значительной примеси граждан других общин. К этому скрещиванию ро дов - ввиду того что количество выселявшихся муж чин значительно превышало число женщин - обыч но присоединялась примесь неэллинской крови. Сколько было колоний, столько мест, где производи лись опыты взаимодействия и смешения греческих народностей с негреческими и где испытывалась устойчивость и жизнеспособность всех плодов этого смешения. Сознание эллинских выходцев выходило за рамки местных законов, темных родовых предрассуд ков и национального эгоизма. Прикосновение к чуж дым культурам - даже когда эти последние и не сто яли на высокой ступени - не могло не расширять в значительной степени их кругозора. Народные силы заметно возрастали, народный дух креп в борьбе с новыми, труднейшими задачами. Сам человек имел здесь большее значение, чем его родовитость, усердие и способность находили себе щедрую награду, неспо собным же приходилось плохо. Сила слепой привыч ки, тупой рутины быстро падала там, где все требовало преобразования, новой организации экономических, государственных и общественных отношений. Правда, одним колониям угрожал натиск враждебных соседей, в других природные свойства поселенцев были подав лены количественным превосходством туземцев. В
10
большинстве же случаев благоговейно чтимая и порой подкрепляемая притоком новых сограждан связь с родным городом и с родиной сохранялась настолько живой, чтобы обеспечить обеим сторонам все выгоды такого в высшей степени благотворного взаимодействия. Колонии были как бы огромными «опытными полями» эллинского духа, на которых он мог пытать свои способности при наибольшем разнообразии условий и развить все дремлющие в нем задатки. Сотни лет длился молодой, радостный расцвет жизни в колониях; почти во всех областях они обогнали свою старую родину; большинство великих нововведений исходило из них; настало время, когда и углубившаяся в тайны мира и человеческой жизни мысль должна была найти себе здесь верное приста нище и долгую разработку.
2. Один период эллинской истории являет собой поразительное сходство с исходом нашего средневе ковья. Здесь и там однородные причины вызвали однородные следствия..
Путешествиям, увенчавшимся великими открытиями отметившим собой переход к новой истории, у греков соответствовало необычайное расширение географического горизонта. Дальний запад и дальний восток известного в то время мира утрачивают свои смутные контуры; сказочная неопределенность сменяется точным знанием. Вскоре после 800 года из Ми лета начинается колонизация восточного побережья Черного моря (Синоп основан в 785 г., Трапезунд -одним поколением позже), в середине столетия вы ходцами из Эвбеи и Коринфа основываются первые греческие поселения в Сицилии (Сиракузы в 734 г.), и прежде чем закончилось это столетие, победоносный Милет прочно утвердился на устьях Нила. Это движение в дальние страны имеет троякое значение. Оно указывает на быстрый прирост населения в метрополии и древнейших колониях, на значительное разви-
11
тие торговой и промышленной деятельности и, нако нец, на заметные успехи кораблестроения и смежных с ним отраслей техники. Купеческий флот охраняет ся отныне военным; строятся годные для боя и морс ких плаваний суда с высоким бортом и тремя рядами гребцов (впервые для самосцев в 703 г.), даются морс кие битвы (в 664 г.); море приобретает величайшее значение для всей греческой культуры, и для мирных, и для недружественных отношений. Около того же времени чеканка монет создала новое и важное ору дие для развития торговли. Уже не довольствуются в качестве меновых знаков и мер ценности медными «котлами» и «треножниками» и тем более «быками» седой старины. Благородный металл вытесняет эти ус таревшие и грубые знаки. Вавилоняне и египтяне дав но уже пустили в оборот золото и серебро в форме кружков и пластинок, снабжая их (по крайней мере, вавилоняне) государственным знаком, гарантирую щим вес и чистоту металла. Теперь же это наиболее целесообразное - в качестве самого ценного и проч ного - средство обмена приобретает удобнейшую форму, переходя из рук в руки в виде выбитой монеты. Это важнейшее изобретение, заимствованное ионийскими фокийцами у лидян (около 700 г.), не в меньшей степени облегчило и подвинуло торговые отношения, чем введенное в обращение еврейскими и ломбардскими купцами в конце средних веков за емное письмо. Не менее глубокий переворот проис ходит и в военном деле. Наряду с всадниками, всегда являвшимися в стране, бедной травой и злаками, пре имуществом крупных землевладельцев, приобретает все большее значение войско «гоплитов», несравнен но более многочисленных тяжеловооруженных пе ших воинов, - перемена, не менее важная по своим последствиям, чем та, которая обеспечила победу во оруженным швейцарским мужикам над бургундскими и австрийскими рыцарями. Новые слои народа при общились к культуре и благосостоянию и выросли в
12
своем собственном сознании. Наряду со старинными родами поднимаются, почуяв свои силы, новые граж дане и все неохотнее несут ярмо своих родовитых гос под. Противоречие между реальным соотношением сил и правовыми полномочиями и здесь, как всегда, таит в себе зерно гражданских усобиц. Зарождается борьба классов, увлекая за собой даже угнетенное и не раз впадавшее в личное рабство крестьянское сосло вие, и порождает поколение тиранов, как бы подни мающихся из трещин расколовшегося общества, ко торые частью ломают, частью просто устраняют существующий порядок и на его месте основывают по большей части недолговечный, но далеко не бесслед ный по своим результатам правительственный строй. Ортагоридов, Кипселидов, Писистратидов, Поликра та, наконец, как и многих других, можно смело срав нить с итальянскими деспотами конца средневеко вья - с Медичи, Сфорцами, Висконти, подобно тому, как распри партий той эпохи напоминают собой борьбу сословий и родов в Греции. Блеск, создаваемый военными успехами и союзами с иноземными власти телями, грандиозными общественными предприяти ями, пышными сооружениями и монументами, блеск, освященный защитой, оказанной национальным свя тыням, и покровительством художникам, должен был затмить собой темноту происхождения новых владе тельных родов и сомнительность их прав. Наиболее длительное следствие этого исторического интермец цо заключалось, однако, в другом, а именно: в ослаб лении сословного соперничества, в падении аристок ратии, не сопровождавшемся, однако, крушением всего общественного строя, в наполнении вскоре восстановленных старых государственных форм новым и более богатым содержанием. «Тирания» явилась мо стом, ведущим к ограниченному сперва, а затем к пол ному народовластию.
Между тем поток духовной жизни прокладывал себе и более широкое и более глубокое, чем прежде,
13
русло. Героическая песнь, в течение веков звучавшая под игру на ли пне при ионийских дворах, постепен но смол кист. На первый план выступают новые роды поэзии, и, между прочим, такие, которые не требуют исчезновения личности поэта за повествуемым им. Возникает субъективная поэзия. Да и как могло быть иначе? Значительно возросло число людей, жизнь ко торых выходит за рамки патриархального уклада. Из менчивость государственной жизни и связанная с ней неустойчивость экономических отношений сообща ют судьбе индивидуума большее разнообразие и бо лее резкие очертания его облику, повышают его само деятельность и усиливают в нем уверенность в себе. Он выступает с обвинениями и увещеваниями, укорами и советами к своим согражданам и товарищам по партии, в свободной речи дает простор своим надеж дам и разочарованиям, своей радости и скорби, гневу и презрению. В глазах индивидуума, во всем предос тавленного самому себе и рассчитывающего лишь на собственные силы, его личные дела приобретают столь важное значение, что он смело выносит их на общественный суд. Он обнажает свою душу перед согражданами, призывает их стать судьями в вопросах любви и права, требует их сочувствия в понесенных им обидах, в достигнутых наслаждениях. Сами сюже ты старинных песнопений проникаются новым ду хом. Творцы хоровой песни перерабатывают эпос богов и героев в разнообразной, подчас противоре чивой форме. Наряду со стремлением дидактических поэтов к упорядочивающему и уравнивающему объе динению всех разноречий происходит постоянное изменение в образах мифического прошлого, в оцен ке деяний и характеров героев и героинь; пристрас тие или враждебность избирают себе среди них объекты, часто не считаясь с освященным временем преданием. Таким образом, все в большем числе вы деляются на фоне однородной массы отдельные, силь ные своим самосознанием, мощные личности. Вмес-
14
те с привычкой к индивидуальным устремлениям воли и чувства усиливается также способность к самостоя тельному мышлению, находящему все новые и новые объекты для своей деятельности.
3. Эллин во все времена обращал зоркий взгляд на внешний мир. Верная передача чувственных впечатле ний составляет одно из главных обаяний гомеровского эпоса. Теперь, кроме поэтического слова, и постепенно изощрившаяся рука его начинает воспроизводить види мые образы и движения. Древние культурные народы, главным образом египтяне, обладающие чувством фор мы, любящие природу, изобретательные на выдумки, были ему в этом достойными учителями. Вместе с тем все увеличивалось поле наблюдения над человечески ми нравами и обычаями - с большей доступностью пу тешествий этому предоставлялись все новые случаи. Не один только купец, выискивающий новую прибыль, но и бежавший из своей страны убийца, и изгнанник - член побежденной в междоусобицах политической партии, и неусидчивый, переходящий с места на место переселенец, и авантюрист, служащий своим копьем тому, кто лучше платит, сегодня кормящийся из казны ассирийского царя, а завтра утоляющий жажду египет ской брагой, равно сроднившийся как с плодоносны ми берегами Евфрата, так и с песками Нубии - все они множат знание о странах и народах, а вместе с тем и о человеке. Все, что увидели, изведали и сообщили сво им соплеменникам отдельные люди, как бы сливалось в общие бассейны в тех местах, где представители раз личных племен и городов встречались чаще всего или же сходились в определенные сроки. К первым из них относится прежде всего святилище Дельфийского ора кула, ко вторым - периодические встречи на праздни ках, среди которых важное место занимали игры в Олимпии. Под отвесными скалами, осеняющими свя тилище пифийского Аполлона, беспрерывно встреча лись граждане и послы государств с разных концов
15
метрополии и колоний, среди которых, по крайней мере, с середины седьмого века, стали порой появлять ся и посланцы иноземных царей. Все они приходили, чтобы вопрошать бога; ответ же получали по большей части из опыта, накопленного их предшественниками и мудро просеянного жрецами. Вместе с тем редко они покидали таинственное ущелье, не обогатившись, кро ме того, новыми познаниями и новыми импульсами из личного общения с другими паломниками. Из поколе ния в поколение возрастала притягательная сила блес тящих игр, праздновавшихся в широкой долине Алфея; благодаря введению все новых видов состязания про грамма празднеств постоянно обогащалась; все возра стающее число посетителей, собиравшихся первона чально лишь из близлежащих местностей, захватывает, как на это указывают имена победителей (известных начиная с 776 г.), все более широкие круги эллинского мира. К живому обмену вестями и сведениями присое динялось здесь и взаимное наблюдение и обсуждение порядков, царящих в многочисленных пределах мно гообразной страны, и столь различающихся обычаев, нравов и религиозных верований. Сравнение влекло за собой оценку, которая в свою очередь наводила на раз мышления о причинах как существующих различий, так и единой основы, остающейся всегда неизменной, и на поиски пригодного для всех мерила поступков и верований. Изощренная и обогащенная наблюдатель ность привела к сравнительному изучению, а это - к критике и углубленному размышлению. В течение дол гого времени из этого источника возникал не один гордый поток - здесь, между прочим, берет начало гномическая поэзия, отображение человеческих ха рактеров-типов, мудрые изречения, в изобилии исхо дящие из уст глубокомысленных граждан и умудрен ных опытом правителей.
Распространению новых приобретений в области знания и культуры немало способствовало крылатое посредничество обмена мыслями, т.е. искусство пись-
16
ма. Правда, оно уже давно было знакомо грекам: тесные связи с финикийцами, о которых свидетельствует го меровский эпос, вряд ли были бы возможны без того, чтобы ловкий торговый гость-эллин не заимствовал это чудесное пособие для сохранения и передачи мыс ли у ханаанских купцов, которых он часто должен был заставать за начертанием письменных знаков. Но уже и до того часть греков, по крайней мере, владела искус ством письма. Письменные знаки, состоящие из слов, открытые за последнее время на кипрских памятниках, так неуклюжи и неловки, что употребление их после введения удобного семитского алфавита так же неве роятно, как невероятна была бы, например, замена ру жья секирой. Однако долгое время ощущался недоста ток в материале для письма, легко добываемом и удобном для употребления. Только с оживлением тор говых отношений с Египтом, наступившим при царе Псамметихе I (вскоре после 660 г.), был восполнен этот пробел. Сердцевина ствола папируса, слоящаяся на тон кие и гибкие пласты, предоставляла для этого незаме нимый по удобству материал. Отныне исчерченные знаками листы переходят из города в город, из страны в страну, из века в век; оборот идей был ускорен, живой обмен духовной жизнью повышен и образованность упрочена в не меньшей степени, чем в начале новых ве ков благодаря изобретению книгопечатания. Наряду со словесной передачей поэзии, подчиняющей себе слух и мысль слушателя, повсеместно распространяется са мостоятельное изучение ее, при котором читатель без помех обдумывает, на досуге сравнивает и пытливо ис следует прочитанное. Литературной форме сообщения предстояло вскоре освободиться от последних, еще связующих ее пут, от пут ритмической речи - уже не далеко было начало прозаической формы.
4. Западное побережье Малой Азии есть колыбель эллинской духовной культуры. Первое место принад лежит здесь полосе земли, занимающей середину тя-
17
нущейся с севера на юг береговой линии, и близлежа щим островам. Природа щедро оделила эту местность, а те, кто воспринял богатые дары, принадлежали к ионийскому, т.е. наиболее одаренному, эллинскому племени. Происхождение ионян неизвестно. Несом ненно, что они смешались с выходцами из Средней Греции, если только сами они не являются смесью этих выходцев. Пестротой их племенного состава, ве роятно, в значительной степени объясняется много сторонность их дарований. Во всяком случае, наибо лее полно их способности проявились лишь на новой, азиатской родине. Как смелые мореплаватели, с одной стороны, с другой - в силу деятельных отношений со своими ближайшими соседями, они в полной мере ис пытали то возбуждающее и плодотворное влияние, ко торое дается общением с чуждыми народами более старой культуры. Кровное смешение с такими сильны ми расами, как финикийцы и карийцы, не осталось без следа и без сомнения значительно усилило разнооб разие их дарований. Среди всех греков они больше всего были чужды той неподвижности, которую вле чет за собой узкообластное обособление. Правда, что вместе с тем они были лишены той защиты, которую обеспечивают своим обитателям скудные, окружен ные горами страны. Близкое соседство с цивилизован ными и в государственном отношении объединенны ми культурными народами одновременно являлось величайшим двигателем их духовной жизни и опас нейшей угрозой политической самостоятельности. За опустошительными набегами диких киммерийцев последовало покорение их лидянами и персами, под чинившее часть населения чужеземному игу, а другую - обрекшее на изгнание; вместе с тем привившаяся им во сточная роскошь медленно, но верно истребляла их мужественную силу. Плодом скрещения этих благотвор ных и губительных влияний был изумительный по стремительности, но сравнительно недолговечный расцвет культуры. Семена слишком рано осыпавших-
18
си плодов были далеко разнесены бежавшими от чужеземного ига переселенцами и нашли себе верное прибежище в благодатной почве Аттики. Итоги этого духовного подъема, длившегося лишь немного столе тий, значительны: завершение героического эпоса, рис цвет упомянутых выше новых родов поэзии, овла девших наследием эпоса, начало научного исследова ния и философского размышления. На древний вопрос человека о том, «что означает он сам, и Бог, и мир», последовали новые ответы - ответы, постепенно зас лонившие собой или видоизменившие те, которые давались ему до сих пор религиозным верованием.
5. Религия Греции - это сосуд, который благородней шие умы наполнили благодатной влагой. Образы ее признаны были поэтами и художниками созданиями чис тейшей красоты. И все же она произросла из тех самых корней, побеги которых покрыли всю землю необозри мым множеством частью прекрасных или благих, частью отвратительных или зловещих вымыслов.
Ход наших мыслей двойственен. Он подчиняется за кону сходства так же, как и закону временного следования. Не только однородные представления вызывают друг друга в нашем сознании, но также и сосуществую щие во времени или непосредственно следующие одно па другим. Так, например, не только портрет отсутству ющего друга может вызвать в нашей памяти его образ, но также и комнаты, в которых он жил, предметы, ко торые мы привыкли видеть у него в руках. Действием этих законов, которые принято называть законами ас социации идей, непосредственно и неизбежно порож дается то отношение к явлениям природы, которое можно назвать одухотворением ее. Всякий раз, когда перед взором первобытного человека происходит ка кое-нибудь движение или другого рода явление, кото рое своей необычностью или тесной связью с его лич ной судьбой производит на его мысль впечатление, достаточно сильное, чтобы вызвать в ней живую ассо-
19
циативную работу, он тотчас же готов видеть в этих явлениях продукт чьей-то волевой деятельности - по той простой причине, что лишь связь волевой деятель ности с движением и вообще всяким внешним прояв лением знакома ему, как и всякому вообще человеку, из непосредственного, внутреннего ежедневного и ежечасного опыта. Ассоциация, порожденная этим внутренним опытом, постоянно подкрепляется на блюдениями за другими живыми существами. Дей ствительно, всякого рода действия так часто сочета лись в нашей мысли с сознательно направленной волей, что теперь, когда мы видим одного из членов этого союза, мы склонны ожидать и появления друго го. Правда, сфера осуществления этого ожидания благодаря опыту другого порядка и особенно благодаря медленно завоеванной власти над природой стано вится все теснее; однако же там, где принуждающая сила представлений подкрепляется сильными аффек тами или недостаточно парализуется противополож ным специфическим опытом, или же где второй ассо циативный принцип сходства (в данном случае сходства видимого явления с невидимым) усиливает действие первого, там сила этого ожидания прорыва ет порой все плотины и, временно, по крайней мере, приравнивает культурного человека к первобытному. В этих случаях нам дано как бы экспериментально проверить правильность приведенного выше принци па. Ибо хотя мы сами уже не склонны, подобно дикарю, объяснять таким образом всякое непривычное явление и принимать незнакомый нам механизм, на пример карманные часы или артиллерийское орудие, за живое существо, или приписывать гром и молнию, засуху или вулканическое извержение действию таких существ; но стоит нам только столкнуться с неслыхан ной удачей или быть внезапно пораженным беспример ным несчастьем, особенно если доступные познанию причины данного события кажутся несоразмерными полученному результату - впрочем, даже и тогда, ког-
20
да случай сам по себе незначителен, но наступление его (как это бывает при изменчивых оборотах счас тья в азартной игре) противоречит всем расчетам - во всех таких или сходных случаях и у образованного человека - хоть на мгновение - возникает мысль о сознательно действующем Провидении, даже если он и не связывал никаких определенных представлений с той правящей силой, чью волю он ощутил на себе. К вере в Бога в той форме, какую она в наше время при няла в сознании образованного человека, эти вспыш ки не имеют никакого отношения. Ибо они не только овладевают порой и неверующими, но и верующий человек по большей части совершенно не в состоянии привести эти потрясающие его дух темные предчув ствия в согласие с теми понятиями о природе и дея тельности высшего мироправящего существа, кото рые создал он себе или заимствовал у других. Поэтому мы можем видеть в этом «семени суеверия», которое при случае заявляет о своем присутствии в душе каж дого из нас, побледневшее и стершееся отражение все могущей родоначальницы, из лона которой некогда произросло неисчислимое множество многоликих и многокрасочных представлений.
За этим первым шагом в создании религии незамет но следует другой. Приняв, что всякое действие есть результат волевой деятельности, человек вслед за тем подмечает связь, существующую между рядом повто ряющихся явлений и одним из факторов природы. И вот этот фактор становится в его глазах одухотворен ным, одаренным волей повелителем этих явлений. Как носителю воли, подобной человеческой воле, он при писывает ему человеческие же влечения и склоннос ти, человеческие аффекты и цели. Он дивится на него, чтит его и в зависимости от того, полезны ли или вред ны, благодатны ли или губительны его проявления, любит или страшится его. И так как великие силы при роды, наиболее влияющие на жизнь человека, обык новенно по очереди влекут за собой следствия как
21
того, так и другого порядка, то он чувствует себя вы нужденным добиваться их благосклонности, забо титься о сохранении ее и о том, чтобы умилостивить внезапно вспыхнувший в них гнев. Первобытный че ловек молит небеса посылать на землю вместо разру шительной бури плодоносные дожди; Солнце он про сит о том, чтобы вместо иссушающего зноя оно даровало ему благодатное тепло, реки - о том, чтобы они не опустошали его жилье и терпеливо несли на своих волнах его утлый челн. Теми же средствами, ко торыми ему удается умилостивить своих земных владык, пытается он склонить на свою сторону мощные существа, управляющие его жизнью: мольбами, благо дарениями, приношениями. Он вымаливает у них ми лости, благодарит за содеянные ему благодеяния и молит их о прощении, когда мнит себя заслужившим их гнев. Словом, он молится и приносит жертвы, со вершая то и другое в тех формах, какие его мнимый опыт признал наиболее действенными, - так возни кает культ и религия.
К этим объектам почитания, которые могут быть на званы фетишами природы, вскоре присоединяются ве реницы духов и демонов. Это не бестелесные, но и не грубо телесные существа. Три рода умозаключений приводят первобытного человека, чуждого более тон ким различиям научного мышления, к вере в их реаль ное существование - умозаключения, на которые на водят его наблюдения - безразлично правильные ли или ложные - за внешним миром, затем за явлениями внутренней, душевной жизни и, наконец, выводы из тех представлений, которые вызывает у него переход от жизни к смерти, наблюдаемый им у людей и животных.
Аромат каждого цветка наводит первобытного че ловека на мысль о том, что есть вещи, невидимые, неосязаемые - и все же совершенно реальные; ветер, ма териальная природа которого лишь угадывается им, вводит в круг его понятий вещи, хотя и ощутимые, но незримые. Его смущает и потрясает вид тени, имею-
22
щей контуры предметов и не обладающей при этом осязаемой телесностью, и еще более - окрашенные отражения, появляющиеся на водной поверхности. В обоих случаях он видит перед собой нечто, в точнос ти воспроизводящее реальные предметы, но не под дающееся его попыткам коснуться и схватить их. Еще в большей степени поражают его сновидения; их-то, казалось бы, он воспринимает всеми своими чувства ми, они как живые стоят перед ним - и все же про снувшись, он видит, что вход в его хижину так же плот но прикрыт, как был с вечера. Перед ним проходили - в том нет никакого сомнения - люди, звери, растения, камни, оружие всякого рода, он видел их, слышал, тро гал - а между тем в своей телесной реальности они не были в его жилище, да многие из них не могли бы вместить в нем! И вот он заключает, что это были су щества, подобные запахам, ветру, тени, отражениям, - души вещей. Но иногда сны подсказывают и требуют иного толкования. Не всегда души других людей и ве щей посещают спящего - иногда кажется ему, он сам, перенесясь через огромные пространства, видится со знакомыми ему людьми на их далекой родине. Из это го он делает вывод, что нечто, на этот раз его собствен ная душа - или одна из его душ (ибо вера во множе ство душ столь же понятна, как и распространена) - временами покидает его тело. Те же ощущения, сопро вождаемые тем же рядом выводов, вызывают в нем и явления так называемой галлюцинации, которые, так же, как и тяжелые, тревожные сны, часто посещают ди каря, нервы которого вследствие неправильного пи тания возбуждаются то долгой голодовкой, то чрез мерным насыщением. Эти души, или эссенции вещей, находятся с ним в тесной связи: все, что приключится с ним, оказывает влияние и на сами вещи. Народное поверье и у нас еще запрещает ступать на тень чело века; по верованию одного из южноафриканских пле мен, крокодил, пьющий воду там, где отражается об раз человека, стоящего на берегу, обретает власть над
23
ним самим. Все, что совершают или претерпевают об разы сновидений, имеет огромное значение и для их прообразов. Однако несравненно большую мощь и действительную самостоятельность обретает душа в народном представлении вследствие иных соображе ний, возникающих не на почве чувственных воспри ятий, а в сфере проявлений воли.
Пока внутренняя жизнь первобытного человека протекает обычным путем, мало что побуждает его за думываться над природой и местонахождением его воли и стремлений. Но стоит только крови его вски петь и загореться от внутреннего возбуждения, как он сам собой, от своего бьющегося сердца узнает, что в этой-то части его тела и разыгрываются те события, которые он неизбежно представляет себе образно в соответствии со сложившимися у него представления ми и с помощью известных ему аналогий. И чем силь нее и внезапнее переход, который он ощущает в себе, тем нагляднее представляется ему, привыкшему связы вать всякое действие с определенным деятелем, мысль о том, что в груди его живет и действует особое существо. Овладеет им порыв безудержной страсти, например, бу шующий в его груди гнев толкнет его на кровавое дело, которое, быть может, скоро вызовет в нем тяжкое рас каяние, или, наоборот, внезапный импульс заставит опу ститься его уже занесенную руку - во все такие мгнове ния возникает в нем с необоримой силой вера в одно или многие существа, изнутри или извне владеющие им.
Но все же самое живучее семя веры в существова ние души заложено не здесь, а в тех обстоятельствах, которые сопровождают собой угасание индивидуаль ной жизни. Здесь мы опять-таки сталкиваемся со слу чаем внезапной смены, производящим глубочайшее впечатление на зрителя и как бы предрешающим пути его мысли. Если бы смерть всегда походила на медлен ное увядание, заканчивающееся как бы сном, если бы черты умершего изменялись до неузнаваемости - кто знает, какую форму приняли бы выводы, подсказан-
24
ные фактом прекращения жизни? Между тем часто в трупе умершего нельзя обнаружить никаких внешних изменений, и с другой стороны - только что полный сил человек внезапно смолкает навеки. Где же причи на столь безмерного и страшного превращения - спрашивает себя зритель. И ответ его гласит что-то, сообщавшее умершему и жизнь и движение, покину ло его тело; внезапная утрата им его сил и способнос тей истолковывается как уход их в буквальном смыс ле слова, как пространственное удаление. И так как таинственное по своей природе теплое дыхание, неизменно присущее живому телу, исчезает, то, есте ственно, возникает мысль, что именно с его удалени ем иссяк источник жизненных явлений. Между тем насильственная смерть, при которой кажется, будто жизнь изливается из организма вместе с льющейся из раны кровью, порой наводит на мысль, что эта-то красная жидкость и есть носительница жизни. Мно гие народы считают источником жизни и одухотво рения человека тот образ, который является им в зрач ке умирающего. Однако в большинстве случаев эта роль приписывается дыханию, воздушным дуновением, исходящим из живого организма, как указывают на это слова, обозначающие у самых различных народов «дух» и «душу» и в основе сохраняющие значение «ды хания». Уже двоякое толкование сновидений требовало допущения отделения души от тела; временное разлучение их казалось единственным объяснением явлений потери сознания, летаргического сна, экстаза, так же как вселение в тело человека чужой души (одержимости) и различных болезненных состояний, как сумасшествие, судороги и т.д. В смерти же видели окончательное и бесповоротное разлучение обоих элементов.
Ничто не наводит на предположение о том, чтобы воздушное существо, покидающее тело, могло погибнуть вместе с ним. Напротив, любимый образ умершего неизменно стоит перед оставшимся в живых - дру гими словами, его душа реет вокруг него. И это не диво:
25
она не может не стремиться остаться как можно доль ше в дорогих ей местах, близ того, что любила на зем ле. Если б сомнение в этом закралось в душу первобыт ного человека - как пугало бы его посещающее в ночной тиши видение отошедшего в вечность!
Вера в существование духа или души, переживающей свою связь с телом человека и даже животного, присо единила к фетишам природы целый новый класс предметов почитания и, кроме того, явила прообраз, по примеру которого человеческая фантазия стала со здавать множество других существ, то совершенно са мостоятельных, то связанных с различными видимы ми предметами, как местами их обитания. В жизни первобытного человека не было недостатка в случа ях, склонявших и даже принуждавших его к этой твор ческой работе, также, как и к культу умерших. Зависи мость его от внешних условий была безмерна, а потребность осветить окружающий его мрак была так же велика, как велико было бессилие реально осуще ствить это желание. Здоровье и болезни, голод и пресыщение, успех и неуспех в охоте, рыбном промысле и войне в пестрой смене наполняют собой его жизнь. Растущая жажда познать факторы, обусловливающие его благополучие, и обрести власть над ними уступает по силе разве только его неспособности разумным спо собом удовлетворить ее. Чем меньшим реальным зна нием обладает общество, тем острее ощущается нужда в нем отдельной личностью, и ничем не сдерживаемая, вечно возбуждаемая игра воображения, стремясь по полнить огромную пустоту, приводит первобытного человека к такому безудержному творчеству в области фантазии, которое культурному человеку трудно себе даже вообразить: культура, наделив человека мирным кровом, отлучила его вместе с тем от природы. Безгра нично разрастается число природных сил, вызываю щих поклонение дикаря: леса и луга, рощи и ручьи ки шат ими. И все же они не могут утолить всех его потребностей: счастье и несчастье, успех и неуспех не
26
всегда связаны с объектами чувственного восприятия. С другой стороны, он не знает, какому из них приписать, например, исчезновение дичи в местах, еще недав но изобиловавших ею, или то, что дотоле слабейший враг вдруг одолевает его, и кто из них повинен в слабости, сковывающей его члены, в безумии, погружающем его разум во тьму. Если даже какое-нибудь внешнее яв ление, временно давшее беспомощному мышлению точку опоры, и принималось затем навсегда как непре ложное указание, если всякое случайное совпадение и казалось прочно утвержденной связью по существу, - например, если какой-нибудь доселе неизвестный зверь, появившись из лесной чащи впервые во время губительной засухи, был тотчас признан источником несчастья и в качестве такого навсегда возводился в предмет почитания и культа, - то все же никогда и ни чем не могла утолиться жажда первобытного человека познать все благодатные и враждебные ему существа, как и его потребность в помощи и спасении. Он стал призывать на помощь тех, кто еще при своей жизни являлся его покровителем и защитой, т.е. духов своих ото шедших родичей, родителей и праотцов. Так возник культ предков и наряду с ним почитание духов, не заключенных в феномены природы, а связанных в человеческом представлении с определенными обрядностями событиями жизни, - всякого рода домовых и духов покровителей. Возникшие таким образом три круга объектов почитания порой перекрещивались один с другим, и населяющие их существа оказывали взаимное воздействие и незаметно переходили одни в другие.
Нет ничего естественнее, как то, что овеянный дыханием легенды отдаленный предок, праотец целого рода или племени, не только приравнивался в досто инстве великим фетишам природы, но порой сливался с одним из них, например, с небесным сводом, так кс, как случалось и обратное, что целый народ или ка кой-нибудь славный род видел и почитал в небе или Солнце своего прародителя. Совершенно естественно,
27
то разные объекты природы или даже искусства, при влекавшие к себе внимание не в силу исходящих от них мощных действий, а только своей причудливостью, необычностью формы и окраски, или же случайной связью с каким-нибудь памятным событием, принима лись за место обитания душ предков и иных духов и вследствие этого окружались почитанием, являясь, та ким образом, производными фетишами. Естественно, наконец, что духи или демоны, первоначально не свя занные ни с каким определенным местом, со временем вследствие сходства имени или свойств случайно сме шивались с каким-нибудь фетишем природы и, нако нец, срастались с ним в одно существо. Однако из этих более или менее единичных случаев нельзя заключать, что какой-либо из названных трех больших классов предметов почитания, например, фетиши природы или свободные демоны, был изначально чужд верованиям какого-нибудь народа и явился бы исключительно по здней и производной частью их. Этот вывод был бы так же неправилен, как если бы мы из непреложно доказан ного факта почитания животных, как таковых, или из неоднократно наблюдаемого еще в наши дни среди ве ликого культурного народа (индусов) обоготворения человека, заключили, что это суть единственные или хотя бы высшие источники религиозных представле ний. Трудным и часто бесплодным приемом является стремление выделить зерно известного культа, освобо дить его от позднейшей примеси и проследить даль нейшие видоизменения. Однако существование подоб ных превращений и значительность их влияния на ход развития религии является твердо установленным фак том. Нам же в нашем исследовании следует теперь воз вратиться на тот более узкий и специальный путь, с ко торого мы начали его.
6. Греческие боги, восседающие на Олимпе вокруг Зевсова престола и вкушающие нектар из золотых куб ков, внимая пению Аполлона и муз, боги, славные во-
28
инскими подвигами и любовными приключениями, бес конечно далеки от древнейших, грубых порожде ний религиозно-творческой фантазии. Бездна, разде ляющая их, кажется бездонной - однако это впечатление обманчиво. При более близком изучении их вскоре обнаруживается такое множество переходных ступеней и промежуточных звеньев между теми и дру гими, что становится трудно определить, где, собственно, старый тип богов сменяется новым и, в особенности, где заканчиваются природные фетиши и наступают человекоподобные боги. Сравнительное языковедение раскрывает нам, что старейший из олимпийцев, Зевс, первоначально был не чем иным, как самим небом, - потому «дождит» он, мечет мол нии и собирает тучи. Богиню земли еще Гомер вели чает то «широколонной», то «широкодолой», незамет но переходя от одного из этих образов к другому. Когда у одного из древнейших богословских поэтов Земля рождает «высокие горы» и «звездный небосвод», чтобы этот последний объял ее, когда затем Земля, совокупившись с Небом, родит «глубоко пучинный» Океан, от которого Тефида рождает «реки» - то мы несомненно стоим еще на почве чистого природопочитания. Но когда у Гомера «прекрасноструйный» Ксанф вскипает гневом на Ахилла, устлавшего трупами его ложе, пли когда он, испугавшись угрожающего ему пламе ни, зажженного божественным кузнецом Гефестом, и боясь иссякнуть, замедляет свое течение, чтобы избе жать пожарища, и вместе с тем ищет защиты у «белорукой» Геры, уже совершенно человекоподобной супруги верховного бога, от дикого произвола ее сына, то мы видим перед собой смешение двух глубоко различ ных родов религиозного творчества - как бы два слоя земных пород, хаотически смешанных между собой внезапной геологической катастрофой.
Вопрос о причине такого превращения, совершив шегося в Греции, как и во многих других странах, может быть разрешен следующим образом. Тот самый ас-
29
социативный инстинкт, который породил одушевле ние природы, неизбежно способствовал все больше му очеловечению объектов почитания. К изначальной мысленной связи между движением и действием, с од ной стороны, и человеческой волей - с другой, при соединилась сперва связь между волевой деятельнос тью и всей совокупностью человеческих страстей, а затем - между этой последней и внешним обликом человека и условиями его жизни. Однако превраще ние это совершалось очень медленно, пока первобыт ный человек, полузверь, слушающийся лишь голоса нужды, ежечасно пугаемый действительными или вы мышленными опасностями, не считал самого себя в своей темной немощи достойным представлять себе эти грозные силы по своему образу и подобию. Но вместе с развитием зачатков культуры началось посте пенное уравнивание между мощью одних и немощью других, и расстояние, разделявшее их, стало убывать. Вероятно, никогда не было такого племени, которое представляло бы себе великие природные силы в виде полуголодных дикарей, питающихся корнями и пло дами. Между тем народ, живущий в стране, богатой охотой, мог уже говорить о «небесных охотниках» - таким был, например, германский Вотан; в представлении древнеиндусского владельца стад бог неба яв ляется пастырем, а облака - его рогатым скотом. В подмогу этому движению выступило пробужденное улучшением внешних условий жизни стремление к большей ясности, определенности и последователь ности понятий. Смутные, расплывчатые и противоре чивые представления, как, например, испытывающий страдания, или рожденный женой речной поток, столь частые прежде, становятся исключениями. Труд но решить с полной несомненностью, что древнее - фетишизм или почитание предков. Но, во всяком слу чае, в какой бы глубокой древности ни зародился культ демонов, он, несомненно, должен был приобрести большее распространение вместе с усложнением и
30
большей дифференциацией жизни, ибо чем разнооб разнее становились занятия и жизненные условия лю дей, тем больше было случаев, побуждающих к созда нию демонов. При этом вольно реющие духи не ставили тех преград пластической фантазии народа, как почитаемые силы природы, которые постепенно также стали преобразовываться по примеру первых. Ничто не препятствовало и многое побуждало (на помним сказанное об «одержимости») к тому, чтобы представлять себе демонов, подобно душам, вселяю щимся в тела; затем это их свойство было перенесено и на природные фетиши. На место одаренных волей и сознанием предметов природы становятся, подчас не вытесняя их и мирно уживаясь с ними, духи или боги, для которых эти предметы являются уже только жилищем и орудием их действия. Такой бог, имеющий своей обителью видимую часть природы, но не сли тый с ней неразрывно, уже не зависит всецело от ее судьбы; его деятельность не исчерпывается деятельно стью природных сил, к которым он приурочен, - он обретает свободу действия.
Яркий пример такого превращения являют собой обольстительные женские образы, которых греки по читали под именем нимф. Гомеровский гимн Афроди те упоминает о «нимфах деревьев» (дриадах), участво вавших в хоровой пляске бессмертных и одарявших своей любовью Гермеса и силенов под темной сенью пещеры. Однако «ели» и «высокоствольные дубы», в ко торых они ютятся, значили для них больше, чем про стые жилища, ибо эти полубожественные нимфы рож даются, живут и умирают вместе с ними. Но есть и другие нимфы, уже не подвластные неумолимому року: хотя они и живут в ручьях, в веселых рощах и на пышных лугах, однако же принадлежат к сонму бессмертных и участвуют в великом совете 6oгов, вби раемом Зевсом в его светлом чертоге. Вот как мы мо жем объяснить это. Было время, когда само дерево считалось одухотворенным и было предметом куль-
31
та. Затем наступила эпоха, когда носителем его жиз ни было признано особое существо, отличное от него, но все же тесно связанное с его судьбой. Наконец, по рывается и эта связь, божественный дух как бы обре тает свободу и отныне, неподвластный закону разрушения, парит и властвует над своими преходящими земными обличиями. С этим последним переходом политеизм окончательно вытесняет фетишизм. Пос ледние остатки его сохраняются разве только в культе великих и единичных в своем роде составных частей природы, каковы Земля, небесные светила и мифический Океан. Но и в этой области, наряду of древними, еще чуждыми человеческих черт, образами, появляется множество созданий, несущих на себе печать новых веяний. Подобно тому, как некоторые сво бодные демоны ведают каждый известным видом человеческой деятельности - точно такая же задача' достается в удел природным духам, освобожденным от своей прикованности к отдельным вещам: они обра щаются в столь удачно названные, «родовые боже ства», в божества леса и воздуха, садов и ручьев и т.д. Этому превращению, помимо влияний демонологии, способствовало также возраставшее сознание законо мерной однородности целого ряда существ и вещей; оно впервые удовлетворяло жажде обобщения, прису щей мысли человека, в то время, как художественной его потребности в творчестве образов с высвобожде нием богов открывался неограниченный простор.
Перечисленные выше условия, среди которых раз вивается персонификация божественных сил и затем их идеализация, в Греции имели место больше, чем где-либо. Потребность в ясной определенности пред ставлений была, вероятно, изначальным свойством эл линского духа; прозрачность воздуха и ясность неба, обычно царящие в стране, четкие контуры гор, дале кие и все же по большей части не беспредельные го ризонты - все это должно было усилить врожденную склонность грека к ясности. Чувство прекрасного веч-
32
но находило себе пищу в картинах природы, равно мерно сочетавших в себе на самых небольших про странствах все элементы красоты от снежных вершин до пышных нив, от сурового горного леса до цветуще го луга, до ласкающих далей, до необозримого морско го раздолья. Дух наследования, художественный ин стинкт и, наконец, страсть к вымыслу, породившие впоследствии во всех областях бесконечное множество творений, не могли не овладеть первым же представив шимся им материалом, чтобы в нем искать себе удов летворение, пока еще недоступное в других сферах.
Исходя из состава и особенностей дошедших до нас литературных памятников крайне затруднитель но проследить отдельные моменты этого превраще ния. Было время, когда исследователи видели в песнях Гомера порождение младенчества греческого духа, но заступ Шлимана рассеял это заблуждение. Несомнен но, что уже в середине второго тысячелетия на восто ке Греции - на островах и на малоазиатском побере жье - внешняя культура достигла высокой степени развития; строй жизни, отраженный авторами эпоса, явился результатом сравнительно долгой эволюции, совершавшейся под сильным влиянием Египта и Вос тока. Цари и герои, пировавшие в пышно изукрашен ных палатах, выложенных металлическими пластин ками, с фризом из голубой эмали по ослепительно белому алебастру и с богатой лепной отделкой потолка, пившие из золотых чаш филигранной работы и услаждавшие свой слух гомеровскими песнями - сами уже безвозвратно далеки от первобытной жизни. Правда, что страсти еще необузданно владеют ими - иначе ненасытный гнев Ахилла или Мелеагра не слу жили бы излюбленной темой поэтического творчества. Перед нами как бы в тумане встает мир, видевший возникновение песни Нибелунгов, и в котором из чужбины ил пришедшее утончение вкуса и внешней культу ры слилось с еще нетронутой, дикой властью страстей. Однако благоговейный трепет, испытываемый
33
первобытным человеком перед лицом мощных сил природы, давно и бесследно исчез. Исполненный гор дой самоуверенности, огражденный от жизненной нужды высший класс все более уподоблял существо вание богов своей собственной доле. Олимп стал от ражением его роскошной и буйной жизни. В истории нет другого примера такой тесной близости, связую щей людей и богов, причем эти последние уделяли людям немало своего величия, тогда как люди переда вали богам все свои слабости. Богов наделяли теми доблестями, которые всего выше ценятся отважными, упорными, как в дружбе, так и в ненависти стойкими воинами. Подобно этим последним, и боги движимы обыкновенно сильными личными влечениями; созна ние долга возникает преимущественно из чувства лич ной верности - в «Илиаде», по крайней мере, боги лишь в виде редкого исключения выступают хранителями нелицеприятного безличного права. Зато они яв ляются неутомимыми и верными защитниками своих любимцев, приносящих им щедрые дары, городов, по свящающих им пышные храмы, и родов, с которыми они исстари ведут дружбу. Моральные соображения мало смущают их - избранникам своим они ниспо сылают удачу даже в краже и клятвопреступлении. Ред ко возникает вопрос о правде или неправде того дела, за которое они встают горой. Иначе как могли бы одни из них приходить на помощь троянцам, а другие - с таким же усердием и горячностью защищать греков? Как мог бы в «Одиссее», - где, однако, этический взгляд на вещи обретает уже большее значение и где судьба женихов как бы свидетельствует о божеском правосудии - как мог бы там Посейдон преследовать своей неугасимой ненавистью страдальца Одиссея, а Афина выручать его же из всякой беды, оберегая и на ставляя его? Только мощному слову Отца или влады ки богов покоряются они, да и то не без ропота и ис пробовав сперва все уловки хитрости и обмана. Поэтому власть небесного владыки покоится вовсе не
34
на незыблемой основе закона, - по-видимому, и в м схожая со своим земным прообразом: недаром ему гак часто приходится угрозой, даже насилием принуждать богов к исполнению своей воли. Лишь один непреоборимый предел поставлен безудержному произволу бессмертных - темная сила судьбы, рока (Мойра), избежать которой не дано ни богам, ни людям, и в признании которой сказывается смутное еще предугадывание закономерности всего соверша ющегося в природе. Таким образом, в древнейших известных нам памятниках эллинской духовной жизни очеловечение богов доходит до самых крайних Пределов, которые сопоставимы лишь с богопочитанием вообще. Подчас переступается и эта грань. Так, любовное приключение Ареса и Афродиты, которое несказанно забавляет феаков и вызывает в их кругу шумное веселье, указывает на такое обмирщение ре лигиозных представлений, которое, подобно исклю чи тельному культу красоты в cinquecento, навряд ли могло бы охватить широкие народные массы, не нанеся этим ущерба чистоте их религиозных верований. Кто хочет узреть ужасы древнейшей греческой ре лигии, тот не должен искать их в рамках придворно го и юса. Отразившаяся в нем жизнерадостность и приволье пышно расцветшего быта заслонили собой и затмили своим светом мрачные черты религиозной игры. Такое положение вещей всего лучше оттеняется теми отдельными случаями, которые, по-видимому, противоречат ему.
Гомеровский человек мнит себя всюду и всегда окруженным богами и зависящим от них. Всякая удача и неудача, всякий ловкий удар копья, успешное бегство от неприятеля - все это приписывается либо дружественному, либо враждебному вмешательству демонов; ими же влагаются в душу благие решения и хит рые умыслы, ими насылается помрачающее разум ослепление. Все силы обращены на то, чтобы обрес ти благоволение бессмертных и отвратить их неми-
лость. Битвы со своим переменчивым счастьем созда ют в избытке (особенно в «Илиаде») моменты крайней нужды - и все же гомеровским героем никогда не приносится в жертву богам самое драгоценное из его достояний, т.е. человек. Человеческие жертвоприно шения, которым, подобно религии большинства наро дов, не чужда и религия греков, совершавших их еще и в начале исторической эпохи, не встречаются сре ди тех картин быта и культуры, которые развертыва ют перед нами песни Гомера. Или, вернее, этот страш ный обычай однажды упоминается в них, но этот единственный случай именно и есть исключение, под тверждающее правило. На пышных поминках, кото рыми Ахилл почтил многолюбимого им Патрокла, вместе с множеством баранов и волов, с четырьмя ко нями и двумя любимыми псами, закалываются сперва и затем сжигаются вместе с телом павшего возлюблен ного друга его двенадцать троянских юношей. Упомя нутая здесь форма жертвоприношения (всесожжение жертвы) известна нам по позднейшему ритуалу, в свя зи со служением подземным божествам. Тело умерше го сперва окропляется кровью закланных зверей и людей с целью усладить и почтить незримо присут ствующую душу; так Ахилл выполнил свой торже ственный обет, как он сам говорит, обращаясь к душе умершего, тревожащей его своими ночными посеще ниями и явившейся также и на погребении. Но стран но то, что рассказ об этом ужасном событии совер шенно лишен той пластичности и яркой образности описаний, которые мы по праву называем эпически ми и которыми так богат Гомер. Невольно думается, что поэт с намеренной поспешностью переходит от этих ужасов к дальнейшему повествованию. И ему, и его слушателям они стали внутренне чужды и кажутся наследием некогда живого, но теперь умершего мира представлений и чувств. Это впечатление подкрепля ется и другими однородными фактами. На протяже нии всего эпоса едва ли найдется еще хотя бы одно
36
упоминание о кровавых или бескровных жертвах в честь умерших, о культе души предков, об очиститель ных жертвах и об общей основе всех этих обрядностей - о вере в посмертное существование мощных ду хов, угрожающих живым из гроба, проявляющих демоническую силу и потому требующих постоянно все новых приношений. И у Гомера души переживают тела, но они пребывают почти исключительно в дале ком, подземном царстве теней, где скитаются бескров ными призраками, трепетными тенями, «бессильны ми главами» - никого не устрашая, ничего не творя. Иначе обстояло дело в позднейшие и - как мы можем с уверенностью добавить на основании красноречи вых находок и непреложных умозаключений - в древнейшие времена. Следует дольше остановиться на этом пункте, столь важном для истории учений о душе и религии вообще.
7. Принесение в жертву пленников или рабов на тор жественных поминках является древнейшим из древ них и вместе с тем и ныне широко распространенным обычаем. Когда скифы хоронили своего царя, они душили одну из его наложниц вместе с его пятью рабами (повара, кравчего, ближнего слугу, конюшего и привратника) и, хоронили их вместе с ним и с любимыми его конями; кроме того, в могилу ему опускали множе ство драгоценной утвари, золотых кубков и т.д. По ис течении года, удавив еще пятьдесят отборных рабов, са жали каждого из них на убитого коня и расставляли их как почетный караул вокруг царского кургана.
Перечислением подобных обычаев, к которым принадлежит и сожжение вдовы у индусов, можно было бы наполнить десятки страниц. Разумеется, в них можно проследить длинный ряд ступеней от самых диких и зверских до утонченных и трогательных обрядностей. Человеческие жертвоприношения сменя ются закланиями животных, а эти - возлияниями и другими бескровными приношениями. В драмах Эс-
37
хила и Софокла на гробницу Агамемнона в Микенах совершается возлияние молока и возложение прядей волос и цветочных венков. Открытые за последнее вре мя там же царские гробницы, относящиеся к глубокой древности, обнаружили остатки более существенных и красноречивых приношений, как-то: кости людей и животных вместе со множеством драгоценного ору жия, чаш и другой утвари. Кроме того, эти гробницы так же, как и открытая в Орхомене в Беотии куполообраз ная гробница, заключают в себе алтари, что свидетель ствует о том, что души умерших были предметами осо бого почитания и обоготворения. Культ предков и душ, через который прошли все народы, еще и теперь пользуется широким распространением как у дика рей, стоящих на самой низкой ступени развития, так и в утонченно-культурном Китае, в котором он состав ляет существенную часть государственной религии. У народов арийской расы он также играл главенствую щую роль - у греков не меньше, чем у римлян, назы вавших божественных предков «манами», и индусов, называвших их «питарас». Когда в Афинах угасал ка кой-нибудь род, это считалось общественным бед ствием, отчасти потому, что отныне прародители это го рода лишались следуемого им почитания. Народ в его целом и многочисленные, как бы концентричес кие, общественные группы, из которых он состоял, возносили молитвы к действительным или вообража емым предкам; потребность в этом была так глубока, что даже профессиональные, сословные союзы и цехи измышляли себе общего родоначальника, если они такого не имели. Эта склонность тесно связана с ис торией происхождения государства и общества, быв ших вначале лишь разросшейся родовой семьей. Но нас занимают только глубочайшие истоки этого явле ния вера в посмертное существование душ как мо гучих духов, насылающих счастье и несчастье на смер тных. Мы уже ознакомились с происхождением этого верования - позднее мы займемся превращениями,
38
испытанными им с течением времени; теперь же нам надлежит устранить одно заблуждение, нарушающее ясность наших исторических представлений.
Опираясь на выводы сравнительной этнографии, мы ни в коем случае не должны допускать мысли, что гомеровский эпос, в котором души испаряются в виде бледных, бессильных теней и в котором в связи с этим почти совершенно отсутствуют следы культа душ и вы росших из него обычаев, - что этот эпос отражает со бой древнейшее отношение греческой религии к это му вопросу. Археологические находки, восходящие к периоду, называемому ныне микенским, устраняют последние следы такого рода сомнений. В настоящее время мы можем ответить лишь гадательно на вопрос о том, какие причины вызвали отраженный эпосом фазис религиозных представлений, ограниченный не только во времени, но и в пространственном распро странении и, вероятнее всего, связанный с известным общественным классом. Пытались объяснить его вли янием получившего в ту эпоху наибольшее распрост ранение обычая сжигания трупов и связанного с ним ясно выраженного представления о том, что пожира ющее пламя окончательно отделяет душу от тела и горит ее в царство теней. Не меньшее влияние можно приписать и удалению колонистов от гробниц их предков и от связанных с ними святилищ их родины. Решающим моментом, однако, несомненно является жизнерадостный и мирской, враждебный всему унылому и мрачному, дух гомеровской поэзии, умышленно устраняющий из своего поля зрения все призрачное и наво дящее ужас, как и все некрасивое и уродливое.
Не только привидения умерших, но и инферналь ные божества, как, например, Геката, чудовища вроде пятидесятиголовых и сторуких титанов, так же, как и жестокие и грубые сказания ветхой старины, как, на-11ример, оскопление Урана, отступают в эпосе на зад ний план. Чудовища вроде «круглоглазых» (циклопы) представлены скорее в смешном, юмористическом
39
виде. Является ли главной причиной всего этого по степенно усилившееся чувство прекрасного и вызван ное прогрессом внешней культуры мощное ощущение радости жизни? Или же мы действительно можем при знать за этим племенем, создавшим философию и на уку, и в эту младенческую эпоху начатки разумного просвещения? Другими словами - должны ли мы ви деть главную причину эволюции учения о душе, ска завшейся у Гомера, в гениальном легкомыслии или ге ниальной ясности мысли ионического племени? В настоящее время мы не можем определенно ответить на этот вопрос. Самой возможностью поставить его мы обязаны одному из выдающихся современных исследователей (Эрвину Роде, 1898), приложившему к изу чению этой области глубину мысли и силу анализа.
8. Очеловечивание природы не только доставило неисчерпаемый материал инстинкту игры, постепен но облагородившемуся до инстинкта художественно го творчества, - оно дало вместе с тем и первое удов летворение научному стремлению человека, его жажде осветить тот безграничный мрак, среди кото рого он живет и дышит. Действительно, непроизволь ное, возникшее по прихоти ассоциации идей верова ние в то, что явления внешнего мира порождаются волей живых существ, есть вместе с тем и ответ на не избежный вопрос о происхождении всего сущего; это своего рода натурфилософия, способная к бесконеч ному обогащению в связи с накоплением все больше го числа наблюдений и с более определенной чекан кой образов, воплотивших в себе природные силы. Первобытный человек не только поэт, верящий в ис тинность своего вымысла, - он, вместе с тем, и осо бенного рода исследователь, и совокупность его отве тов на неустанно возникающие перед ним вопросы постепенно сплетается в мирообъемлющую ткань, от дельные нити которой мы называем мифами. Приме рами этого служат народные сказания всех времен и
40
народов, изумляющие то своим совпадением, то - не менее красноречивым разногласием. В глазах почти всех народов оба небесных тела составляют одну чету - то мужа и жены, то брата и сестры; бесчисленные поверья, объясняющие фазы Луны скитанием лунной богиней, случайные затмения солнца и месяца - то семейными распрями, то злыми кознями дракона или иного чудовища. Почему зимой Солнце теряет свою силу? Потому что солнечный бог (Шамшу) - так отвечал семит - поддался злым чарам обольститель ницы - Луны и дал отрезать сверкающую мощь своих кудрей; как только вместе с длинными прядями их (лучами) падает его сила, всякий без труда может ли шить его зрения. Древний индус видел в облаках ко ров, - когда их доили, на землю лился сладостный дождь; если же Земля надолго лишалась благодатной влаги, виной этому были злые духи, похитившие и скрывшие в горных пещерах небесные стада. Бог неба (Индра) должен низойти грозой, чтобы вызволить их из плена и отобрать у похитителей. Страшное зрелище, являемое первобытному человеку видом горы, извергающей пламя, объяснялось им, как дело демона , живущего в недрах земли. Многие народы довольствовались этим ответом, иные же задавали себе дальнейший вопрос каким образом удалось заточить столь могучего демона в подземную тьму? Сам собой напрашивался ответ, что он пал в борьбе с еще более могущественным божеством. Так, в глазах греков, Тифон и Энкелад были покоренными и жестоко наказанными за свое дерзновение противниками всесильного бога неба. Земля несет в своем лоне все новые и новые плоды - как же ей было не стать женой, и кто другой, как распростертое над ней небо, посылающее ей жизнещедрые ливни, мог оплодотворять ее? Этот всюду распространенный миф принимал разнообразные обличия. И новозеландские маори, и китайцы, и финикницы, и греки задавались вопросом, почему ныне разлучены супруги, вместо того, чтобы жить, как над-
41
лежит любовной чете, в тесном слиянии? Для объяс нения этого у новозеландцев существует рассказ о том, как чадам Ранги (неба) и Папы (земли) не нашлось места среди их тесных объятий. И вот решили они из бавиться от давящих на них тесноты и мрака, и одно му из них, мощному богу и отцу лесов, после многих напрасных усилий его братьев, наконец, удалось с си лой расторгнуть слияние его родителей. Однако любовь супругов пережила разлуку. Из груди матери-земли все еще поднимаются к небу вздохи тоски, называемые людьми туманом; а из глаз опечаленного бога неба ча сто падают слезы, именуемые росой. Нежное и поэтическое сказание новозеландцев дает нам ключ к пони манию сходного, хотя и несравненно более грубого, дошедшего до нас лишь во фрагменте греческого мифа. Гесиод рассказывает, что землю теснили и ду шили бесчисленные плоды ее союза с небом, которое, не давая им выйти на свет, снова погружало их в чрево матери-земли. Изнывая под непосильным бреме нем, задумала она коварный замысел, исполнение ко торого возложила на одного из своих сыновей. Остро отточенным серпом Кронос оскопил отца своего Урана, положив этим предел новым зачатиям; отныне Уран больше не подступает к Гее в любовной жажде, широко расстилаясь над нею, таким образом - можем мы добавить - создалось пространство для теснимых доселе во чреве земли ее сынов и дочерей.
Итак, мы можем установить, что процесс олицетво рения не знает границ, распростираясь как на силы, так и на свойства и состояния вещей. Ночь, мрак, смерть, сон, любовь, вожделение, ослепление - в гла зах греков все это были индивидуальные существа, хотя и разнящиеся одно от другого степенью пласти ческой законченности. Иные из них достигли полно го образного воплощения, тогда как другие выделяют ся на фоне своей отвлеченной основы лишь как барельеф на фоне стены. Отношения, существующие между этими силами или состояниями, также истол-
42
ковываются по примеру прообразов, встречаемых в мире человеческом и животном; сходством является родственная связь: так, сон и смерть - братья-близне цы, смена во времени объясняется как смена поколений: так, день - чадо ночи, или же наоборот. Все группы однородных существ объединяются в понятиях семьи, вида, рода - и наша современная речь еще сохранила глубокий отпечаток такого характера мышления. Наконец, привычка объяснять мифическими вымыслами длящееся соотношение природных сил и неизменно повторяющиеся явления постепенно приучает разрешать тем же способом и великие загадки человеческого бытия и человеческой судьбы. В мрачную, овеянную пессимизмом эпоху эллин спрашивает себя: почему невзгоды жизни перевешивают собой блага? И тотчас же его вопрос преображается следующим образом: кто и какое событие породило в мире зло? Ответ его по существу сходен с ответом некоего современного француза, который, проследив ряд преступлений до их первого источника, выразил его в следующей формуле: «Cherchez la femme». Однако эллин воплотил свои обвинения против прекрасной половины рода человеческого в образе якобы лишь раз имевшего место, единичного случая. Так, он повествует нам о том, что Зевс, дабы покарать похищение огня Прометеем и вызванное им возвышение человечества, с помощью остальных богов создал на деленную всеми прелестями жену - прародительницу всех женщин, и послал ее на землю. В другой раз эллину, размышляющему над этой же безутешной проблемой, корнем всяческого зла представилось любопытство или жажда познания. Если бы боги, так рас суждает он, наделив нас всеми благами, заключили все зло в один сосуд, строго наказав не открывать его, - человеческое и, пуще всего, женское любопытство не в силах было бы устоять против соблазна нарушить запрет богов. Оба эти мифа слились в один: та самая на, наделенная от богов всеми дарами прельщения
43
(Пандора - «всем одаренная»), ужаленная любопыт ством, приподняла крышку рокового ларца и дала ус кользнуть его зловещему содержимому. Здесь снова по ражает нас таинственное сходство мифотворчества у самых различных народов. Нужно ли напоминать о род ственном предании евреев о Еве («родительнице») и о плачевных последствиях ее преступного любопытства?
9. Изобилие мифов и множественность богов не могли, в конце концов, не запутать и не утомить мысль верующего. Пышный расцвет мира сказаний был по добен девственному лесу, старые деревья которого по гибали, задушенные обвивавшими их лианами. Нужен был топор в мощной руке, чтобы прорубить в нем про секу - и мужицкая сила с мужицким разумом совер шили это дело. Перед нами встает образ первого ди дактического поэта запада Гесиода из Аскры в Беотии (8 век до н.э.), сына страны, в которой воздух был ме нее прозрачен и человеческий дух менее радостен, чем в других областях Греции. Это был человек с яс ной, хотя несколько тяжеловесной мыслью, искусный в полевом и домашнем хозяйстве, сведущий также в тяжбенных законах, но наделенный лишь небольшой долей воображения и еще меньшей долей чувстви тельности - таков он был, являясь как бы римлянином среди эллинов. Творцу «трудов и дней» сродни была трезвая рассудительность, любовь к строгому поряд ку и мелочная бережливость хорошего купца, привык шего к ясным расчетам, не терпящего противоречий и во всем избегающего излишка. В таком же духе при водит он в ясность - да простится мне такое выраже ние - инвентарь мира богов, прочно прикрепляя каж дый из сверхчеловеческих образов к его специальной деятельности и вводя их все в неподвижные грани генеалогических отношений. Он обрубает пышные ро стки эпоса, возрождает и вводит в почет древнейшие, наполовину ставшие непонятными предания первой родины греков и низших слоев народа даже и тогда
44
когда они являют собой грубые, безобразные вымыслы, и создает такими образами в своей «Теогонии» в общем стройную, хотя лишь изредка озаренную поэзией и едва ли где согретую радостью бытия цельную картину мироздания. Уже в глубокой древности любили сочетать имена Гомера и Гесиода как творцов греческого пантеона. На самом же деле они были скорее противниками. Безудержная, не смущающаяся противоречиями сказаний фантазия ионийских певцов была столь же чужда доморощенной, все упрощающей и систематизирующей мудрости беотийского крестьянина, как гордый, радостный дух их знатных слушателей - темным думам пригнетенных к земле пахарей и сельчан, для которых слагал свои песни Гесиод.
Теогония» его заключает в себе и космогонию - родословие богов есть вместе с тем родословие мира. Нас интересует здесь преимущественно второе, и мы сперва предоставим слово поэту. Сначала, возвещает он, возник Хаос, затем широколонная Гея (земля) и Эрос, прекраснейший среди богов, властный над духом смертных и бессмертных и ослабляющий мощь членов. Из Хаоса возникли Эреб (мрак) и черная ночь, которые, совокупившись, породили светлый Эфир и Гемеру (день). Гея, прежде всего, родила из себя самой звездное небо, высокие горы и Понт (море); от ее союза с Ураном родилась обтекающая землю Океан-река, а также множество существ - с одной стороны, мощные чудовища, с другой - почти аллегорические фигуры - так, среди них встречаются и божества молнии, именуемые Циклопами, и великая богиня морей Тефида. От брака Океана и Тефиды произошли источники и потоки; двое других детей неба и земли родили бога-Солнце, богиню-Луну и Зарю. Эта последняя, от союза с богом звезд (Астреем), как и она, внуком неба и земли, рождает ветры, утреннюю звезду и другие небесные светила.
Эта концепция частично несет на себе печать младенческой наивности и не нуждается в объяснениях.
45
«Меньшее происходит из большего» - потому горы порождены землей, потому могучий океан является отцом меньших потоков и ручьев, потому маленькая утренняя звезда кажется сыном широко распростира ющейся зари, а другие светила небесные, естественно, становятся ее братьями. Не так очевидно происхож дение дня из ночи, ибо возможна была бы и противо положная концепция, и, действительно, в одном древнеиндусском гимне поэт задается вопросом, создан ли день прежде ночи или ночь прежде дня? Но все же при нятый Гесиодом взгляд может быть назван более есте ственным, ибо мрак сам по себе представляется нам из вечным, не требующим себе объяснения состоянием, тогда как появление света всякий раз вызывается особым событием: восходом солнца, сверканием молнии или огнем, зажженным человеческой рукой. Но если здесь мы видим перед собой как бы зачатки мысли начавше го задумываться и размышлять человеческого духа, историю которых мы легко можем вычитать из них самих, то иной представляется нам та часть повествования, которая говорит о самом происхождении мира.
Здесь поражает нас, прежде всего, краткость и су хость изложения. Хаос, Земля и Эрос - в мгновение ока выступают на сцену. Нет ни одного указания на причину их появления. Возникновение земли отделя ется от возникновения хаоса кратким словечком «а по том». Нет ни одного намека на то, как это произошло, возникла ли Земля из хаоса и если да, то в силу какого процесса. Ни словом не объясняется также и первен ствующее положение бога любви на ступенях мироз дания. Правда, на это можно было бы заметить, что для того, чтобы могло осуществляться совокупление, дол жно было прежде появиться в мире его начало, нача ло любви. Но зачем же поэт не пользуется этим в дальнейшем изложении, зачем он нигде не указывает на связь этих явлений? Более того, зачем он как бы умыш ленно скрывает ее? Ибо эпитеты, которыми наделен здесь Эрос, а также его появление в дальнейшем рас-
46
сказе вместе с Гимером (вожделение) в свите Афроди ты пробуждают в нас скорее иные образы, чем образ мощного жизнедателя, мирообразующего извечного духа, который один здесь был бы на месте и с которым мы действительно встречаемся в других космогониях, где вместе с тем мы видим попытки к выяснению его происхождения и его задачи. Несомненно лишь то, что целая пропасть отделяет того, кто, подобно Гесиоду, так бегло, поверхностно отмечая лишь существеннейшие моменты, рисует картину мирообразования, от тех, которые прилагали все силы своего младенческого разума к разрешению великой тайны. Гесиод дает нам одну лишь пустую оболочку и шелуху, когда-то хранившую живое зерно и не возникшую бы без него, как без улитки не возникла бы и раковина - ее создание и жилище. Мы видим перед собой сухой гербарий мыслей, живой рост и постепенное развитие которых мам не дано подслушать. Вместо непосредственного восприятия выступает процесс умозаключений, исходным пунктом которого является смысл имен, наполовину непонятных самому автору. Из этих имен мы должны сделать вывод о том мыслительном процессе, последним следом которого являются они. При этом нам могут оказать помощь ссылки на родственные образы встречающиеся как у других народов, так и у са мих греков. Мы уже вкратце указали на природу Эроса, и теперь нам важнее всего уяснить себе значение Хаоса.
Представление о нем также относится к понятию о пустом пространстве, как смутное раздумье первобыт ного человека - к умозрительному мышлению зрелого мыслителя. Древний человек пытался вообразить себе первичное состояние мира как можно более противоположным нынешнему. Было время, когда не было еще земли со всем, что она несет и заключает в себе; не было и тверди небесной. Что же было тогда? Простирающаяся из высочайшей высоты до глубочайшей глубины и беспредельно растянувшаяся вширь пустота, которая и теперь еще зияет между небесной
47
твердью и землей. Вавилоняне называли ее «Apsu» - бездна или «Tiamat» - пучина; скандинавы звали ее «ginnunga gap» (the yawning gap) - разверстая пусто та - выражение, первое слово которого происходит из того же корня, как и наше «зияние», и греческий «хаос». Кроме того, эта зияющая пустота, эта развер стая бездна представлялась воображению совершен но черной и мрачной по той причине, что, согласно предпосылке, породившей само представление об этой бездне, в то время еще не существовал ни один из источников света. Это обстоятельство было также причиной того, что воображение созерцателя обра щено было скорее на глубину хаоса, чем на его высо ту, ибо с понятием высоты в уме нашем неразрывно связано представление о свете и сиянии. Этот хаос за нимает собой все видимое человеком или угадываемое им, словом, доступное его мысли пространство. Ибо за грань земли и ее дополнения - небесного свода с его светилами - не простирается ни мысль, ни знание его; здесь заканчивается и его предчувствие, и самое любопытство. Он достигает предела своей мыслительной силы, расширяя до бесконечности расстояние между землей и небом: два других измерения пространства мало занимают его, почему во всей этой концепции сделано как бы упущение и не выяснено, конечно ли или бесконечно протяжение вширь.
Таким образом, Гесиод воспринял не только содер жание наивных народных сказаний, но и достояние древнейших умозрительных построений. Правда, эти последние отражены им в такой грубой и несовершен ной форме, что его немногочисленные указания цен ны лишь как свидетельства о том, что уже в его время делались попытки подобного рода, и дают только са мое общее описание. Более подробное их содержание мы попытаемся - конечно, лишь с большей или мень шей вероятностью - вывести из позднейших памят ников. Там же нам удастся определить ступень ум ственного развития, на которой создавались эти
48
попытки. Однако, прежде чем покинуть Гесиода, сле дует обратить внимание на одну особенность его сло жения, которая также несет на себе печать умозритель ного духа. Он проводит перед нами, вплетая их в родословие богов, целый ряд существ, едва облечен ных, или даже вовсе не облеченных в ту жизненную образность, которая свойственна порождениям наи вной веры. Так, например, вряд ли кто поверит, чтобы «лживые речи» когда-либо воистину представлялись одушевленными существами. Между тем они появля ются среди потомства Ириды (раздор) вместе с «подневольным трудом», «слезными горестями», «битвами и сечами». То же можно сказать и о порождениях Ночи, к которым наряду со сравнительно жизненными мифическими образами: Мойрами (богинями судеб), Иридой, Сном и Смертью и т.д. принадлежат также и совершен но безобразные олицетворения «пагубной страсти» и «обмана»; связь этого последнего с ночью объясняется, вероятно, тем, что он боится света, первую же мы встре чаем здесь лишь по той причине, по которой относим нес печальное и враждебное к царству тьмы и мрака, что отражается в таких выражениях, как «черные дни» и «темные думы». Кто может решить, в какой степени и здесь Гесиод зависит от своих предшественников? Но, может быть, будет правильнее всего видеть в этих чисто умственных добавлениях выражение его индивидуального духа.
Глава первая
Древнеионийские натурфилософы
1. Богатому расцвету умозрения должно было предшествовать накопление отдельных знаний. В этом отношении эллинам выпал удел счастливых наследни ков. И халдей, наблюдавший движение светил на кристально ясном небе Месопотамии и открывший мутный закон повторности затмений больших не-
49
бесных тел, и египтянин, измерявший пахотную зем лю, опустошаемую и в то же время оплодотворяемую водами Нила, чтобы установить ложащуюся на нее по дать и в подмогу себе создавший искусство черчения, заключавшее в себе начатки геометрии - и тот, и дру гой, сами того не ведая, служили греческой науке. Здесь мы должны обратить внимание на одну и, мо жет быть, величайшую удачу, выпавшую на долю эл линского народа. Насколько простираются наши ис торические познания, мы лишь там встречаем начатки научного исследования, где существование организо ванного сословия жрецов и ученых обеспечивает со бой необходимый для этого досуг в соединении с не прерывностью предания. Однако именно там первые шаги часто оказываются и последними, вследствие того, что добытые научные теории, слившись нераз рывно с религиозными положениями, подобно им застывают в безжизненных догмах. Помочи, без кото рых не может обойтись ребенок, обращаются в путы, связывающие движения взрослого человека. Поэтому-то для успешности и свободы духовного прогресса эл линов столь неоцененным благом было как то, что его культурные предшественники имели жреческую орга низацию, так и то, что у них самих ее никогда не было: таким образом, будущие носители научного развития человечества одновременно пользовались преимуще ствами и были освобождены от невыгодностей, связанных с существованием ученых жрецов. Опираясь на подготовительную работу египтян и вавилонян, ничем не связанный греческий гений мог устремиться вверх и отважиться на полет, открывавший ему высшие цели. Взаимоотношение творца истинной, обобщаю щей науки и его двух предтеч в культуре, накопивших и доставивших ему нужный для этого сырой материал, может быть выражено словами Гёте: «пророк справа, пророк слева, а мировое дитя посередине».
Накопление познаний о природе и способов подчинения ее сил, особенно увеличившееся в Греции в
50
эти века, повлекло за собой следствие двух родов. В об ласти религии стало постепенно разрушаться пред ставление о Вселенной, как об арене, где сталкиваются и взаимно перекрещиваются бесчисленные прихотли вые воли; в этой области возрастающее сознание закономерности хода вещей сказалось в подчинении мно жества отдельных божеств мироправящей воле единого высшего руководителя судеб. Политеизм все больше склонялся к монотеизму - на отдельных фазах этого превращения мы остановимся впоследствии. Но одновременно с этим более точное знание и углубленное наблюдение процессов природы побуждало к размышлению над строением ее вещественных факторов. Не один только мир богов, духов и демонов стал привлекать к себе внимание истолкователя природы. Кос могония стала постепенно отделяться от теогонии. На первый план выступила проблема вещества. Существу ет ли в действительности такое множество по самой природе своей различных веществ, как заставляет нас думать чувственное многообразие вещей? Или же возможно свести эту бесконечную множественность к не большому, очень небольшому числу - если не к един ству? Неужели растение, получающее питание из земли и, воздуха и воды и само служащее питанием животному, тогда как животные отбросы в свою очередь питают его - неужели растение, разлагающееся в конце концов подобно животному, на эти перечисленные первые вещества, по природе совершенно чуждые ему, или же эти два, находящиеся в постоянном круговороте существа суть только видоизменения первоначально однородных веществ или даже одного вещества? Не возник ли мир из такого вещества, а не из пустоты, хаоса или темного ничто, и не вернется ли он в него обратно? Можно ли постигнуть и установить некий общий закон смены этих превращений формы? Вопросы такого рода встали отныне перед мыслью наиболее глубоких умов, посвященных в начала позитивной науки. Правда, что зачатки подобных размыш-
51
лений не чужды уже и Гомеровскому эпосу. Припом ним те места, где вода и Земля рассматриваются, как составные части, на которые распадается человечес кое тело, а еще более те, где океан именуется первоис точником всех вещей, или же он, вместе с богиней вод Тефидой - четой, породившей всех богов. Здесь от голоски древнейшего фетишизма сливаются с пред вестиями положительного естественнонаучного зна ния. Но теперь эти стародавние представления не только утрачивают всякую мифическую оболочку, но и доводятся с неумолимой последовательностью до своих самых крайних выводов. На свет выступают две основные идеи современной химии, значительные сами по себе, но еще более значительные в своем со единении: идеи элементов и постоянства материи. К верованию в это последнее приводит двойной ряд со ображений. Если вещество может, не подвергаясь раз рушению, испытывать столь многие превращения, как на это указывает круговорот органической жизни, то сама собой напрашивается мысль о том, что оно вообще неистребимо и что уничтожение его всегда лишь кажущееся. С другой стороны, более обостренное на блюдение открывало и в самих процессах, наиболее походивших на уничтожение, как, например, при усыхании согретой воды, или при сгорании твердых тел, некоторые остатки, в форме ли водяных паров, или дыма и пепла, наводившие на предположение о том, что и в данном случае не имело места уничтожение вещества в собственном смысле, переход его в ничто. Если здесь мы встречаемся с гениальным предвосхи щением новейших учений, истинность которых была окончательно, с весами в руках, подтверждена лишь великими химиками восемнадцатого века и прежде всего Лавуазье, то в другом вопросе умозрение ионий ских «физиологов» определило завоевания науки и наших дней. Смелый полет их мысли не остановился на принятии известного количества неразрушимых элементов; он мог успокоиться только на представле-
52
нии о том, что все вещественное многообразие исхо дит из одного единого элемента или первовещества Нa этот раз - заметим, кстати - неопытность стала матерью мудрости. Однажды пробужденное стремление к упрощению не могло уже остановиться, подобно колесу, которое пустили в ход и которое катится, пока не наткнется на препятствие. Мысль переходила от безграничного количества к ограниченной множественности, а от нее к единству; противоречащие это му факты, воздвигавшие преграды и призывавшие к остановке, не смущали ее. Таким образом, неукротимая младенческая мысль той ранней поры дошла до идеи, которая впервые теперь после преодоления бесчисленных трудностей снова забрезжила зрелой и умудренной науке. Самые передовые из естествоиспытателей наших дней снова прониклись верой, что те семьдесят с чем-то элементов, фактически известных современной химии, не являются еще окончательным результатом анализа, а только временной остановкой на пути все далее идущего разложения материального мира.
2. Родоначальником всего этого направления называют Фалеса Милетского. Этот замечательный человек был продуктом скрещения рас: в его жилах текла греческая, карийская и финикийская кровь. В соответствии с этим ему была присуща вся разносторонность ионийского духа, и предание сохранило его образ, отливающий самыми разнообразными красками. То оно рисует его образцом чуждого жизни, всецело погруженного в свои исследования мудреца, который, заглядевшись на звезды, падает в колодец; то оно наделяет склонностью употреблять свои познания в целях личной выгоды; то, наконец, приписывает ему совет, данный будто бы его согражданам, малоазийским ионянам, - совет этот, являющийся верхом государственной мудрости и дальновидности, клонился не более и не менее как к созданию дотоле совершенно неизвестного в Греции образования, а именно: под-
53
линного союзного государства. Несомненно, что он был одновременно и купцом, и политиком, инжене ром, математиком и астрономом. Свои обширные по знания приобрел он в дальних странствиях, которые завели его в Египет, где он посвятил свои исследова ния, между прочим, и проблеме разливов Нила. Он впервые возвысил первобытное и всегда обращенное на разрешение частных проблем чертежное искусст во египтян до дедуктивной, покоящейся на общих по ложениях, истинной геометрии. Некоторые простей шие теоремы этой науки и до наших дней носят его имя. Не лишено правдоподобия и предание, рассказы вающее о том, что он открыл своим египетским учителям тщетно разыскиваемый ими способ измерять высоту чудесных сооружений их родины, пирамид. Он навел их на ту мысль, что в тот час, когда тень челове ка или другого легко измеримого предмета равняется его настоящей высоте, и тень пирамиды должна быть не длиннее и не короче ее подлинной высоты. У вави лонской науки (в основы которой он мог быть посвя щен в Сардах) заимствовал он закон периодического возврата затмений, благодаря которому ему удалось, к великому изумлению своих соотечественников, предсказать полное солнечное затмение 28 мая 585 года. Ибо теоретическим путем, ввиду его младенчес ки наивных представлений о форме земли - он счи тал ее плоским диском, плавающим в воде, - он не мог бы дойти до такого вывода. Тому же источнику он ве роятно обязан и своими метеорологическими пред сказаниями, из которых он сумел извлечь для себя ма териальную выгоду, предугадав небывалый урожай оливы и закупив заранее множество масличных прес сов. Приобретенные им астрономические познания послужили на пользу мореходству его соотечествен ников, которые в то время проникали со своими кораблями и торговыми предприятиями дальше, чем кто-либо из греков. Он указал им на Малую Медведи цу, как на созвездие, точнее других определяющее се-
54
вер. Не сохранилось известия о том, оставил ли он что-нибудь написанное, но вряд ли таким путем распрос транилось его учение о первостихии. Ибо Аристотель, хотя и знаком с этим учением, однако обоснования его не знает и говорит о нем в духе гадательных предпо ложений: питание растений и животных влажно, сле довательно, жизненное тепло имеет источником влагу, а так как растительные и животные семена обладают теми же свойствами, что сами растения и животные, то Фалес - так предполагает Аристотель - и мог при знать воду, как принцип всего влажного, основным ве ществом, первостихией. Действительно ли им руководи ли эти соображения, или же он подчинялся влиянию - и насколько - древнейших умозрений, отечественных или иноземных, сейчас, по крайней мере, это нам так же мало известно, как и то, как он относился к воп росу о божестве.
Учение о первостихии могло и даже неизбежно должно было развиваться в трех направлениях. Мес то, которое Фалес приписал воде на ступенях мира веществ, не могло оставаться за ней неоспариваемым. Естественно, что и другие из наиболее распространен ных истинных или воображаемых стихий и прежде всего самая легкая (воздух) и самая мощная (огонь) также нашли своих сторонников, оспаривавших при знанное за текучим элементом первенство. Затем при более глубоком проникновении в этот вопрос какой-нибудь гениальный ум должен был напасть на ту мысль, что первичную форму вещества следует искать скорее позади и по ту сторону ныне доступных нашему восприятию его видов, нежели из их среды. Наконец, в теории о первостихии было заложено семя скепсиса, которое раньше или позже должно было достигнуть полного развития. Ибо если для самого Фалеса это учение и означало, быть может, лишь то, что все вещи возникают из праматери-воды и снова в неё возвращаются, то постепенно оно неизбежно дол жно было приобрести тот смысл, что лишь основная
55
форма вещества истинна и реальна, все же остальные суть лишь призрачные обманы чувств. А как только было признано, что железо, например, или дерево в действительности суть не то и не другое, а вода или воздух, то как могло бы остановиться на этой точке однажды пробужденное сомнение в правомерности свидетельства чувств?
3. На второй из намеченных путей мысли вступил Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н.э.), сын Праксиада и уроженец Милета, подобно Фалесу, с которым он, как ученик его, вероятно состоял в дружеских от ношениях. Анаксимандр может быть назван истинным творцом греческой, а вместе с тем и всей европейской науки о природе. Он первый сделал попытку научным путем подойти к решению необъятного вопроса о происхождении Вселенной, земли и ее обитателей. Ве лика была в нем способность находить тождество, постигать глубоко сокрытые аналогии и неутомимо стремление от очевидного и доступного чувствам де лать вывод о том, что не поддается их восприятию. Как бы наивны ни казались нам иные из его неумелых, ощупью делаемых опытов, образ его, как зачинателя и пионера, не может не внушать нам глубокого почте ния, даже несмотря на то, что ход его мыслей мы мо жем восстановить лишь по скудным и отрывочным, частью противоречивым свидетельствам. Его сочине ние «О природе» - первое в Греции прозаическое из ложение научных теорий, которое, увы, было так рано потеряно - было зрелым плодом целой жизни, посвя щенной глубоким размышлениям и, отчасти, полити ческой деятельности. Лишь незадолго перед своей смертью в возрасте 63 лет решился он на обнародо вание этого труда; от него до нас дошло всего несколько отрывочных строк, среди которых нет ни одного законченного предложения. Его предварительные ра боты, завершенные этим произведением, были в выс шей степени ценны и разносторонни. Он первый дал
56
эллинам карту земли и небесного купола. Имя его не стояло в ряду исследователей-путешественников, но созданием этой карты он подвел итог сведениям, со бранным более полно, чем в какой-либо другой части Греции, на его ионийской родине, которая служила исходным пунктом многочисленных морских и сухо путных путешествий, достигавших пределов извест ного тогда мира. Начало картографии было положе но в Египте, но там ограничивались графическим изображением отдельных областей, и всеобъемлющая идея земной карты оставались чужда обитателям нильской долины, у которых недоставало нужного для этого материала, так как они не совершали далеких морских плаваний и не имели отдаленных колоний. Особенностью земной карты Анаксимандра является представление о морском бассейне, окруженном су шей, которая, в свою очередь, опоясана внешним вод ным кольцом. Из приборов, применяющихся при гео дезических и астрономических исследованиях, отцу научной географии несомненно был известен изоб ретенный вавилонянами «гномон» («указатель») - штифтик, укрепленный на горизонтальной подстав ке, тень которого, меняющая длину и направление в зависимости от часа дня и времени года, служит для точного определения полдня в любой местности, а также и для нахождения четырех кардинальных точек и обоих солнцестояний. Именно такой «гномон» был установлен Анаксимандром в Спарте - так гласит предание, хотя по другой версии оно связывает с этим имя его преемника - Анаксимена. Новых положений в математике история наук не связывает с его именем, хотя ему и приписывают сведение воедино положе ний геометрии. Во всяком случае, недостатка в мате матических познаниях у него не было, как об этом сви детельствуют его - в настоящее время нам не вполне понятные - суждения о величине небесных тел. Как астроном Анаксимандр первый почти совершенно порвал с младенческими воззрениями древности.
57
Правда, Земля еще не представлялась ему шаром, но уже ни в коем случае не плоским кругом, покоящимся на подставке и прикрытым сводом небесным наподо бие колокола. Солнце в его представлении уже не по гружается по вечерам в опоясывающий землю океан, чтобы по этому водному пути совершить переход с за пада на восток. Если появление Солнца и других све тил на восточной стороне неба после того, как они скрылись за горизонт на западе, можно было объяс нить неизменным и закономерным движением, то приходилось принять, что они под землей продолжат ют то же движение по кругу, которое поверх горизон та совершается на наших глазах. Это предположение подкреплялось тем наблюдением, что близкие к полю су созвездия никогда не заходят и тем не менее опи сывают круги. Из этого вытекало, что видимое нами небесное полушарие в действительности составляет лишь половину целого шара: небесному шатру, раски нувшемуся над нашей головой, противопоставлен был другой, находящийся под нашими ногами. Таким об разом, Земля была лишена той опоры, уходящей в без донную глубь, на которой она, якобы, покоилась; непод вижно и свободно парящей в пространстве мыслится она теперь. Вместо плоского круга она предстала гла зам нашего философа в виде отрезка колонны или ци линдра, который лишь в том случае обладал бы устойчивым равновесием, если бы диаметр его основания был значительно больше его высоты. Отношение 3:1 отвечало этому требованию и остановило на себе вни мание древнего мыслителя, вероятно, вследствие сво ей простоты. То, что эта по форме напоминающая ба рабан Земля недвижно парила в пространстве, он пытался обосновать довольно любопытным рассужде нием: земное тело пребывает в устойчивом равнове сии вследствие равенства расстояния его от всех точек небесного шара. Из этого утверждения, с одной стороны, явствует то, что для Анаксимандра тяжесть не отождествлялась со стремлением вниз. С другой
58
стороны, по форме этого заключения он является как бы предтечей тех метафизиков, которые предпочита ли обосновывать закон инерции не на опыте, а на ап риорном положении. «Покоящееся тело, - так рас суждают они, - не может прийти в движение, пока оно не получит воздействия от внешней причины, ибо движение его должно было бы неизбежно совершиться вверх или вниз, вперед или назад и т.д. Но так как нет причины, вследствие которой движение совершилось бы в одну из сторон преимущественно перед другими, то тело вообще не может прийти в движение. Уже Аристотель, назвавший этот аргумент столь же остроумным, сколь ложным, сравнивал покоящуюся зем лю Анаксимандра с человеком, умирающим от голода, который обречен на гибель потому, что у него нет причины предпочесть пищу, лежащую справа от него, той, которая на таком же расстоянии находится слева от него, или перед ним, или позади него. Тем не менее нам следует бросить взгляд на его космогонические опыты.
По поводу Гесиодовой теогонии мы уже упоминали о древнейшем учении о первичном хаотическом стоянии Вселенной. Там было указано на то, что си хаоса создалась из представления о безграничном расширении зияющей между небом и землей пустоты. Вместе с тем мы уже заметили, что эти первобытные мыслители из трех измерений пространства моем построении принимали в расчет только одно - высоту или глубину - не считаясь вовсе с длиной и шириной. Последовательное развитие этой мысли должно было со временем привести от представления о зияющей трещине к идее о неограниченном во всех направлениях пространстве. Действительно, Анаксимандр и видит в начале всего сущего именно такое наполненное веществом пространство. Какой же была эта безгранично протяженная первостихия? Это не была ни одна из известных нам стихий - так можем мы ответить. Ибо эти последние, непрерывно снова и снова переходящие одна в другую,
59
представлялись Анаксимандру до известной степени равноценными факторами, в том, по крайней мере, смысле, что ни одна из них не могла претендовать на наименование праотца или создателя всех остальных. Наименее пригодной для этой задачи являлась вода Фалеса. Само существование воды уже обусловлено присутствием тепла, т.е. согласно мышлению той эпо хи - стихии тепла или огня. Ибо твердое обращается в жидкое состояние посредством таяния, т.е. посред ством нагревания или введения стихии огня. Таким же образом, и подобные воздуху тела, например, водяные пары, посредством действия огня выводятся из жид кости. Поэтому казалось, что на крайних точках вся кого отдельного бытия могло быть обнаружено лишь твердое и огненное начало. Однако существующая между ними полярность побуждала предположить, что эта чета с ее взаимно друг друга пополняющими членами должна была одновременно вступить в бытие. И действительно, согласно Анаксимандру, эти два на чала - «холодное» и «теплое» - возникли вследствие «выделения» из первозданной стихии, вмещающей в себе все разнообразные формы вещества. Нам не из вестно, каким путем он далее выводит из этих двух форм все бесконечное многообразие вещества. Мож но, однако, предположить, что вслед за описанным процессом должно было продолжаться дальнейшее «выделение» элементов из основной формы вещества. Но каково бы ни было начало вещей, во всяком случае охваченные круговоротом стихии располагались в зависимости от своего веса и массы. Внутреннее зер но образовала Земля, вода окружала собой всю ее по верхность - воду опоясал воздушный слой, который в свою очередь - «как кора обнимает дерево» - об няла собой огненная сфера. Здесь склонному к систе матизации уму нашего философа предстала двойная задача. Земля еще поныне составляет зерно этого це лого, и воздух - ее внешнюю оболочку. Вода же боль ше не является ее равномерным покровом, а огонь ви-
60
ден нам теперь лишь на отдельных, правда, многочис ленных точках неба. Отчего же произошло это нару шение предполагаемой им первичной гармонии в распределении мирового вещества? На этот вопрос он отвечал следующим образом: существующее в наши дни море не более, как остаток первичного водного покрова; солнечное тепло, обращая воду в пар, с тече нием времени уменьшило водное пространство. Под креплением этому предположению послужили геоло гические наблюдения, действительно обнаружившие во многих местах Средиземного бассейна понижение морского уровня и обнажение материка. Послужили ли Анаксимандру наблюдения за образованием дельт или нахождение морских раковин на суше, - во вся ком случае он сделал из этих явлений широкие и под крепляющие его учение выводы. Что касается огнен ной сферы, то в силу круговращения она с течением времени неизбежно должна была раздробиться. Та же сила, по его предположению, увлекла за собой воздуш ные массы, которые, сгустившись вследствие этого, окружили собой массы огня. Возникшие таким обра зом воздушные оболочки огня представлял он себе наподобие колес. Эти последние рисовались ему с от верстиями, напоминающими горлышко меха, из кото рых непрерывно изливается пламя. Как пришел он к такому представлению? По всей вероятности в силу следующих соображений: Солнце, Луна и звезды вра щаются вокруг Земли; но эти планомерно движущие ся в мировом пространстве огненные массы не име ли аналогий среди известных ему явлений, между тем вращение колеса знакомо всякому из ежедневного опыта. Поэтому-то конкретное явление занимает здесь место абстрактных путей, чем несказанно упро щается данная проблема. Пока небесные колеса суще ствуют и сообщенное им движение сохраняет силу - до тех пор обеспечено движение светил. Наконец, затмение небесных тел объяснил он случайным засоре нием отверстий в колесах Солнца и Луны.
61
Загадка происхождения органических существ так же занимала мысль многосведующего милетского муд реца. Первые животные, по его теории, произошли из морского ила - главным образом, вследствие того, что тело животного состоит из твердых и жидких ча стей, почему уже в гомеровское время, как мы видели, вода и Земля считались его элементами. Однако возможно, что доказательство этому предположению на ходил он также в присущем морю богатстве органи ческой жизни всякого рода и в нахождении остатков вымерших морских животных. Этих допотопных жи вотных представлял он себе покрытыми иглистой ко жей, которую они сбрасывали при переходе от моря к суше - причем на эту гипотезу его могли навести прекращения, испытываемые многими личинками насекомых. Много вероятности в том, что в первых наземных животных он видел потомков этих обита телей морей и что, таким образом, ему не было чуждо предчувствие современной эволюционной теории. Определеннее высказывался он относительно проис хождения человеческого рода. Вывести первых людей, по примеру мифологов, непосредственно из земли помешало ему, главным образом, следующее сообра жение. Беспомощные, нуждающиеся в более долгом, чем всякое другое существо, уходе, человеческие дете ныши при естественных, по крайней мере, условиях неизбежно должны были бы погибнуть. Поэтому он стал искать аналогию, которая помогла бы ему разре шить эту загадку, и нашел такую в народном поверий о том, что акулы проглатывают детенышей, вылупив шихся из их яиц, снова изрыгают их и снова глотают, повторяя это до тех пор, пока молодое животное не станет достаточно сильным для самостоятельного су ществования. Подобно этому праотцы человеческого рода возникли, по представлению Анаксимандра, внутри рыб и покинули их, лишь когда их силы впол не созрели. Вопрос о том, сложилась ли эта гипотеза греческого мудреца под некоторым влиянием преда-
62
ния вавилонян о существовавших некогда людях-рыбах, пока, по крайней мере, должен остаться нерешенным.
Как бы ни объяснял себе Анаксимандр возникно вение отдельных миров, видов материи, отдельных су ществ и вещей - в одном он оставался всегда неизмен но тверд - в уверенности, что все возникшее обречено на гибель. «Невозникшей и неуничтожимой» была для него одна лишь первостихия, из которой все изошло и в которую все обречено возвратиться. Это убежде ние давало ему удовлетворение, которое мы могли бы назвать этико-религиозным. Всякое отдельное суще ствование казалось ему неправдой, насилием, за кото рое все, взаимно друг друга теснящие и уничтожающие существа «понесут в строе времен кару и искупление». Разрушимость отдельных вещей, тленность и смертность живых существ и круговорот вещества выраста ли в его сознании в картину всеобъемлющего есте ственного порядка, который служил вместе с тем и всеобъемлющим правопорядком. Все, что возникает, мог бы он воскликнуть вместе с Мефистофелем, зас луживает гибели. «Божественным» казалось ему лишь безначальное, одаренное силой вещество, которое одно «не умирает и не старится». Впрочем, до некоторой степени божественными, хотя в силу своего возникновения во времени обреченными на уничтожение, - как бы божествами второго ранга - представлялись ему и отдельные мир или небеса, которые, сменяя одно другое или сосуществуя во времени, одарены долговечностью, граничащей с вечностью. Он не говорит о том, вследствие каких процессов они вечно снова по гружаются в материнское лоно первостихии; но мож но предположить, что подобно тому, как «выделение» призвало их к бытию из предвечной сущности, так смешение и сцепление вещества по истечении долгих мировых периодов ставят предел всякому обособленному существованию и постепенно возвращают все в нераздельную целостность первичного всеединства, которое не теряет своей неисчерпаемой силы к созда-
63
нию все новых существ и своей непобедимой мощи разрушать все возникшее.
4. Третий из великих мудрецов Милета Анаксимен сын Эвристата (умер между 528 и 524 г.) снова возвра тился к тому пути, на котором стоял Фалес. Вместо воды он признал воздух той первопричиной, из кото рой возникает «все, что было, что есть и что будет, причем эта новая стихия всецело завладевает наследи ем оттесненного властелина - так, например, теперь она становится той основой, на которой покоится Зем ля, снова признанная плоским диском. Нетрудно выяс нить причины предпочтения, оказанного Анаксименом воздуху. По-видимому, его большая подвижность и большее распространение являлись в глазах фило софа главными его преимуществами по сравнению с текучей стихией. О первом из указанных свойств Анаксимен сам определенно высказывается в един ственном дошедшем до нас отрывке своего сочине ния, написанного «простой, безыскусственной» про зой. И так как по учению, единодушно разделяемому всеми этими мыслителями, так называемыми ионий скими физиологами, материя в себе самой заключает причину своего движения, то естественно было при знать высшее место за самой подвижной формой материи, той, которая в органической жизни почиталась уже носительницей жизни и духа (вспомни psyche = дыхание). Недаром философ сравнивал жизненное дыхание, поддерживающее целостность тела челове ка и животного, с воздухом, замыкающим и объединя ющим Вселенную. Что касается его распространения, то оно так велико, что сама Земля, огонь и вода явля ются только как бы островками, со всех сторон окру женными «вездесущим» воздушным океаном, который, кроме того, заливает собой все пустые промежутки, проникает во все поры другого вещества и омывает отдельные его частицы. Подобно своему предшествен нику Анаксимен приписал первостихии беспредель-
64
ную протяженность и непрестанное движение; воз никновение же из нее остальных форм материи он объяснил особым процессом, который вывел не из умозрительных фантазий, а из реальных наблюдений. Он первый - и в этом его вечная слава - объяснил «истинную причину», veram causam в смысле Ньюто на, лежащую в основе всех изменений вещества. Мы уже не встречаем у него того загадочного процесса «выделения», посредством которого Анаксимандр выводил «теплое» и «холодное» из первостихии - сгуще ние и разрежение, т.е. различное расположение частиц вещества - вот факторы, по его учению, сообщающие всем формам вещества их качественные различия. При наиболее равномерном распределении частиц воздуха, так сказать, в его нормальном состоянии он невидим, при большем разрежении он обращается в огонь, при постепенном сгущении, наоборот, перехо дит сначала в жидкое, и затем в твердое состояние. Все вещества таят в себе возможность принять любую форму сцепления частиц, независимо от того, удалось ли нам до сих пор или нет произвести такое превра щение - таков смысл дошедшего до нас фрагмента Анаксимена. Величие этого научного завоевания бро сается в глаза всякому, кто вспомнит, что всего лишь сто лет назад после тяжелой борьбы это положение стало достоянием наиболее передовых европейских исследователей. И далее мы читаем у него между строк: будь наши чувства достаточно тонки, то при всех этих превращениях мы узнавали бы все те же частицы ве щества, то сблизившимися, то удалившимися друг от друга. Таким образом, учение Анаксимена является предварением атомистики, т.е. той концепции мира материи, которая независимо от того, заключает ли она в себе последнюю истину или нет, во всяком слу чае и до наших дней является незаменимой по своей плодотворности рабочей гипотезой. Перед этими бессмертными заслугами забывается то обстоятельство, что и Анаксимен тоже пытался строить свою теорию
65
на жалких, ложно истолкованных опытах. Так, он на ходил подкрепление своему основному положению в том факте, что струя дыхания, выходящая из чуть от крытых губ, - холодна, та же, которая производится широко открытым ртом, - тепла.
Приняв во внимание огромный шаг, сделанный учением о веществе благодаря всеобъемлющему ин дуктивному положению Анаксимена, было бы есте ственно ожидать такого же прогресса и в области ас трономических учений. Однако ожидания эти будут обмануты. Мы впервые сталкиваемся здесь с явлени ем, так часто встречавшимся впоследствии в истории науки. Хотя индуктивное и дедуктивное исследование и не находятся в принципиальном противоречии друг с другом, как это думают многие в наше время, особен но под влиянием Бокля, однако величайшие предста вители одного из этих научных направлений часто до странности бывают лишены дарования в другой об ласти научного исследования. Так, трезвому, привер женному фактам Анаксимену легко было обнаружить слишком заметные погрешности в смелых построени ях и широковещательных заключениях своего пред шественника. Он был слишком проницателен, чтобы успокоиться на наивных гипотезах, подобных той, ко торая объясняла затмение временным засорением колес Солнца и Луны; но вместе с тем он не был дос таточно ясновидящ для того, чтобы воспринять и развить дальше смелые предвосхищения учения о все мирном тяготении, которому дано было впоследствии объяснить устойчивое равновесие Земли. Таким обра зом, в нем сочетались недостатки и преимущества ума, критически испытующего, но лишенного конструк тивного воображения, и свели его на несколько сту пеней ниже с высоты, достигнутой его предшествен ником. Мы уже упомянули о возвращении его к наивному взгляду на Землю, как на покоящийся на прочных устоях плоский круг. Из этого взгляда выте кает представление о том, что Солнце ночью соверша-
66
ет свой путь не под Землей, а обходя ее вокруг, как «шапка, сдвинутая набок». То обстоятельство, что в ночные часы Солнце невидимо для нас, объяснялось им присутствием на севере гор, заграждающих его от нас, или же тем предположением, что ночью Солнце удаляется дальше от Земли, чем днем. Остановка на ча стностях его грубых астрономических теорий не представляет для нас интереса. Как светлую точку сре ди них следует отметить его утверждение о том, что светила, испускающие свет, сопровождаются темны ми, сходными с Землей телами, утверждение, которое, по-видимому, побуждало объяснить наступление зат мений - закрытием светила, т.е., по существу, совер шенно правильно. Среди его попыток объяснить ме теорологические и иные явления природы (снег, град, молнию, радугу, землетрясение и даже свечение моря) одни поражают нас своей близостью к истине, отчас ти даже полной правильностью (в особенности, объяснения снега и града), другие же, будучи в основе своей неверны, все же интересны изобретательностью и глубоким принципиальным значением. Рассужде ние, лежащее в основе объяснения свечения моря, мо жем мы восстановить следующим образом. Если воз дух при тончайшем разрежении, обращается в огонь и, следовательно, загорается и светит, то эти свойства не нисходят на него, как бы извне, лишь при таком именно сцеплении частиц, а вообще скрытно прису щи ему и при благоприятных условиях проявляются в нем. Так, эта незначительная доля света, разлитая в телах, может стать явной, если они предстанут нам на исключительно темном фоне. Таким фоном ночью является масса морской воды, благодаря которой воз душные частицы, проникая в полые пространства, об разуемые ударами весла по морским волнам, начина ют мерцать и светиться. Здесь впервые брезжит мысль о том, что свойства тел не падают им, как снег на го лову (мысль о качественной устойчивости вещества), которую, как мы увидим далее, будут с силой утверж-
дать и развивать младшие натурфилософы. Наконец, с Анаксимандром Анаксимен сходится в признании ми ровых периодов, а также и во взгляде на богов как на не кие производные существа, возникшие из «божествен ной» первостихии и потому обреченные на гибель.
5. Вдали от шумных торжищ, от сутолоки гаваней Милета, под сенью святилища возникло учение Герак лита. В его лице мы впервые встречаем на своем пути не считающего, не измеряющего, не вычерчивающе го, не искусного на все руки мыслителя, а мирового мудреца, спекулятивный ум, изумляющее духовное бо гатство которого нас еще и поныне питает и услажда ет, но вместе с тем и «чистого философа» в менее по хвальном смысле слова, т.е. человека, не изучившего основательно ни одной специальности и вместе с тем ставящего себя судьей над всеми. Многочисленные до шедшие до нас отрывки его глубокого труда, написан ного образным, порой вычурным языком, и немногие, но красноречивые сведения о его жизни делают вели чавый образ «темного» философа более близким нам, чем образ любого из его предшественников или со временников. Правда, что легенда еще в глубокой древности оплела своей сетью лик «плачущего» фило софа. Нам не известны годы его рождения и смерти; «расцвет» его относят к шестьдесят девятой Олимпи аде (504 - 501 гг. до н.э.), вероятно, основываясь на каком-нибудь памятном событии, в котором он при нимал участие. Ибо Гераклит, происходивший из цар ского рода в Эфесе и имевший права на сан царя-жре ца, которые он, однако, уступил брату, вероятно, не раз принимал деятельное участие в судьбах своей роди ны - так, например, он побудил правителя Меланкомаса отказаться от власти. Политические условия, отразившиеся в его сочинении, побуждают нас отнести создание его ко времени не ранее 478 г. до н.э.
Одиночество и красота природы были музами Ге раклита. Гордый и исполненный самоуверенности, он
68
никогда не знал подчинения учителю. Когда, еще бу дучи отроком, блуждал он, погруженный в размышле ния, по сказочно прекрасным, покрытым почти тро пической растительностью холмам, окружающим его родной город, в его жаждущую познания душу не раз прокрадывалось предчувствие единства вселенской жизни и правящих ею законов. Великие певцы его на рода воспитали его детскую фантазию и населили ее яркими видениями - но мысль его, достигнув зрело сти, более не находила в них удовлетворения. Ибо уже пробудилось - больше всего благодаря Ксенофану - сомнение в истинности мифических образов, в чут ких душах уже возникал новый высший идеал, перед которым отступали погруженные в человеческие страсти и похоти боги Гомера. Гераклит хочет видеть не окруженным славой, а «изгнанным розгой с обще ственных собраний» того поэта, который, по словам Геродота, вместе с Гесиодом создал эллинам их учение о богах. С равной враждебностью он относится ко всем формам народных верований: к почитанию идо лов, которое в его глазах то же, что желание «судачить со стеной», к приношению искупительных жертв, смы вающему одно осквернение другим, «как если бы кто, ступивший в грязь, грязью же захотел ее смыть»; «бес стыднейшее действо» дионисова культа столь же не навистно ему, как и кощунственные таинства» мисте рий. И Гесиода, «в котором большинство видит своего учителя», преследует он за его «всезнайство» не менее, чем философствующего математика Пифагора, мудреца-рапсода Ксенофана и географа-историка Гекатей. Он учился у них у всех, но ни за кем из них не пос ледовал. Слово горячей похвалы находится у него только для нехитрой жизненной мудрости Биаса. Анаксимандру, оказавшему на него значительное вли яние, он выразил свою благодарность тем, что вместе с Фалесом и Анаксименом выделил его из числа пре зренных учителей того «всезнайства», которое «не вос питывает духа». Всем же лучшим он обязан самому
69
себе, ибо «сколь много речей» он ни слышал - «ни одна не заключала в себе истины». Но если уж к поэтам и мыслителям он относится то с суровым негодовани ем, то с равнодушным недоверием - как же велико должно быть презрение, питаемое им к народной мас се! Действительно, словно градом засыпает он ее сво ими ругательствами: «подобно скоту набивает она свое брюхо», и «десять тысяч из них не стоят одного доб лестного». Ему ли - карателю черни - было добивать ся признания или хотя бы заботиться о удобопонят ности своего изложения. Его загадочная мудрость обращается к немногим избранным, не заботясь о тол пе, подобной псам, «лающим на того, кого они не зна ют», или «ослу, предпочитающему золоту вязанку сена». Он заранее предвидит осуждение, которое постигнет пророчественную форму и темный смысл его сочинения, и отражает его указанием на славные про образы. Ведь и пифийский бог «не сказывает и не скрывает, но лишь знаменует», а «голос Сивиллы, не истовыми устами вещающей нерадостное, неприкра шенное, не умащенное» силой бога, через нее прори цающего, живет в веках. С него достаточно и поздней награды, ибо «доблестные предпочитают одно всему остальному - неизгладимую посмертную славу».
Человеконенавистничество древнего мудреца на ходило богатую пищу в политических условиях и нра вах его родины. Уже более полувека тяготело над ма лоазиатскими греками чужеземное иго. Само по себе, оно не было им особенно тягостным, благодаря тому, что местные правители являлись посредниками меж ду ними и несплоченным организмом персидской фе одальной монархии. Но было бы дивом, если бы утра та национальной независимости не повлекла за собой падения общественного духа и возрастания частных интересов. Почва для общественного упадка подготавливалась уже давно. Напряженное наслаждение жиз нью и утонченные нравы востока, смягчив грубость древнего эллина, подорвали вместе с тем и стойкость
70
его духа. Немудрено, что желчный общественный судья, каким был эфесский мудрец, находил немало предлогов для порицания своих сограждан, и к тому времени, когда после освобождения от персидского ига на верхах стала демократия, он не счел ее достойной поднять скипетр. Во всяком случае в партийной борьбе своей эпохи он стоял на стороне аристократии и яростно отстаивал ее интересы, будучи убежден, что он имеет глубокое право презирать противника. Высшим проявлением его страстной вражды служат следующие, пропитанные злобой слова: «Добро было, если бы мужи Эфеса перевешали друг друга и порочили свой город малолетним; изгнали же они Гермодора, говоря ему: «Не быть среди нас мужам доблестным - буде же объявится такой - пускай отходит от нас и живет с другими». Изгнанник, удостоившийся в этих словах такой горячей похвалы, нашел себе в далеких краях славную деятельность: советы этого сведущего в праве мужа были восприняты составителями римских Законов Двенадцати Таблиц, и память его была почтена статуей, которую видел еще Плиний. Но престарелый друг Гермодора устал терпеть иго народовластия: покинув город, заклейменный неправдой и произволом, он удалился в уединение лесистых гор и закончил там свои дни, доверив святилищу Артемиды свиток, заключавший в себе труд всей его жизни - его завещание грядущим временам.
Уже античный мир был лишен возможности вполне наслаждаться этой драгоценной книгой. Он находил в ней такие непостижимые неровности и противоречия, которые Теофраст, например, мог объяснить лишь временным помрачением рассудка философа. Аристотель жалуется на трудности, сопряженные для читателя с распутыванием мудреного построения его фраз, и целый ряд комментаторов, среди которых встречаются известнейшие имена, трудился над тем, чтобы внести свет в это темное произведение. Дошедшие до нас его отрывки мы уже не можем с достовер-
71
ностью расположить в последовательном порядке или разбить по тем трем отделам - физическому, этичес кому и политическому - на которые труд этот был разделен.
Великое своеобразие Гераклита заключается не в его учении о первостихии - вообще не в философии природы - а в том, что он первый протянул нити от жизни природы к жизни духа, нити, которые с тех пор не порывались, и первый добыл всеобъемлющие обобщения, исполинской дугой соединившие эти две области человеческого познания. В своих основных воззрениях он стоял ближе всего к Анаксимандру. Бренность всех единичных созданий; вечная смена и превращение вещей; взгляд на порядок, царящий в природе, как на некий правовой порядок, - все эти идеи были близки его духу, как и духу его великого предшественника. Отличался он от него своим беспо койным, враждебным всякому кропотливому исследо ванию темпераментом, более развитым воображени ем поэта и потребностью в ярких пластических формах. Поэтому его не могла удовлетворить лишенная всякой качественной определенности первоматерия Анаксимандра так же, как и бескрасочная, неви димая первостихия Анаксимена. В его представлении та форма вещества всего более отвечает природе ми рового процесса и потому облекается высшим досто инством, которая ни на миг не дает хотя бы внешнего впечатления покоя или замедленного движения, фор ма, являющаяся вместе с тем принципом жизненного тепла высших органических существ и, следователь но, также источником одушевления: все оживляющий и все поедающий огонь. «Не богом и не человеком, воз вещает он, создан этот порядок вещей, - он был из начально, он есть и будет вечно живым огнем, по оп ределенной мере возгорающимся и погасающим». Проходя малый и большой цикл, первоогонь то опус кается до других, низших форм вещества, то, покидая их, теми же путями - ибо «путь вверх и путь вниз -
72
один и тот же» - восходит к своему первообразу.
Огонь превращается в воду, которая частью в виде «огненного дыхания» непосредственно возвращается в небесную сферу, частью же превращается в землю, а это в свою очередь, снова становится водой и, таким образом, в конце концов возвращается к огню. В процессах испарения, таяния, затвердения мы можем видеть этапы этого круговращения, а также должны по помнить, что для наивной физики Гераклита огонь пожара, затушенного водой, мог казаться перешедшим непосредственно в воду. Первопринцип поэта-мыслителя есть не только вечно кипящий источник возникновения и исчезновения - не только божественными называет он его, как звали огонь уже и его предшественники; он является для него вместе с тем носителем мирового разума, как осознанный закон бытия, который «не хочет имени Зевса», не будучи индивидуальным существом, и вместе с тем «хочет его имени» в качестве высшего начала мира и источника жизни сравни греческое zen - жить и соответствующие формы имени Зевса). Однако мы не должны видеть в этой первосущности божество, действующее согласно целям и сознательно избирающее для этого средства. Гераклит сравнивает его с «играющим дитятей», радующимся бессмысленной игре и строящим на морском берегу сооружения из песка только затем, чтобы самому разрушить их.
Ибо созидание и разрушение, разрушение и созидание - это закон, обнимающий собой как самые малые, так и великие циклы жизни природы. Сам космос, возникший из первоогня, должен снова возвратиться в него - так, чередуясь в отмеренные сроки, - хотя бы они и казались нам неизмеримыми периодами времени - совершается и вечно будет совершаться этот двойной процесс.
Путь этих умозрительных построений Гераклита был намечен геологическими наблюдениями Ксенофана и Анаксимандра. Совершенно естественно, что
73
он, подобно этому последнему, опираясь на очевид ные данные, выведенные из изучения бассейна Среди земного моря, считал, что встарь поверхность, покры тая морем, была больше. И затем понятно, что из этого положения, согласно своему основному физическому учению, он заключал далее: как Земля - из воды, так вода возникла из огня. Так достиг он исходной точки, где не было ничего, кроме огня. Но, сроднившись с унаследованной от Анаксимандра верой в круговорот вещей, он не мог признать этот эволюционный про цесс единичным, однократным событием. Из огня воз никли все другие формы вещества - в огонь же погру зятся они в некий день, дабы процесс дифференциации мог сызнова начаться и снова привести к тому же кон цу. Широта этого взгляда роднит Гераклита с величайшими естествоиспытателями нового времени; про стым ли случаем или гениальным прозрением следует объяснить точное совпадение его концепции миро вых циклов с их новейшими теориями, поскольку они касаются нашей Солнечной системы? И здесь огнен ная сфера начинает и замыкает собой каждый миро вой период.
Правда, что это учение не было свободно как от внутренних противоречий, так и от противоречащих ему показаний самой природы вещей, причем мы не знаем, в какой мере замечал их сам мыслитель и как разрешал их. «Огонь питается парами, поднимающи мися от влажного»; если так, то с убылью и конечным уничтожением всякой влаги, иссякнет и источник, пи тающий огонь. И далее, как могло бы вещество, увели чившееся в объеме вследствие достигнутого им рас каленного состояния, поместиться в пространстве, и без того уже наполненном? Позднейшие последовате ли Гераклита - стоики - справились с этой задачей. Они придумали необъятное, на этот случай уготован ное пустое пространство. Но несомненно, что этот вы ход был изобретен не самим великим эфессцем; ибо, допустив существование пустого пространства, он
74
явился бы одним из предшественников Левкиппа, и об этом не преминули бы упомянуть наши источники.
Гераклит приписывал веществу не только вечное превращение его форм и свойств, но и непрестанное движение и перемещение в пространстве. В его глазах материя одарена жизнью - и не только в том смысле, в каком понимали это его непосредственные предше ственники, по праву называвшиеся «оживителями ве щества» (гилозоистами). Уже эти последние искали причину всякого движения в самом веществе, а не в силе, привходящей извне. В этом эфесский мудрец следовал за ними, но его «вечно живой огонь» жив не толь ко в таком смысле; очевидно, что явление органичес кого обмена веществ, царящее в царстве растений и животных, оказало на его мысль такое могучее влияние, что поиск аналогий этому стал руководящей идеей его наблюдений и за процессами материи вообще. Все жи вущее находится в непрестанном разложении и обнов лении. Если материя сперва признавалась живой в вы шеупомянутом смысле, то нет ничего мудреного, что, в силу ассоциации идей, ей как бы сообщились и эти свойства органической жизни. Таков источник учения Гераклита о «потоке вещей». Если взгляду нашему нечто представляется устойчивым, пребывающим, то это лишь обман зрения, ибо в действительности все сущее объято неустанным изменением. Если изменение ве щей не всегда приводит к их разрушению, то лишь там и лишь тогда, когда утрата частиц вещества восполня ется непрестанным притоком новых. Любимый образ его - неустанно текущий поток «Дважды не ступить нам в один и тот же поток, ибо все новые и новые воды приливают в него». И ввиду того, что поток, вечно из меняясь в составе, в качестве определенной массы воды остается все тем же, эта мысль обостряется до парадок са: «мы ступаем в тот же поток - и не ступаем в него; мы существуем - и не существуем».
С этой ложной аналогией сплетаются, однако, вер ные наблюдения и глубокие выводы. К последним при-
75
надлежит, между прочим, предположение о том, что ощущения обоняния, как и зрительные ощущения (это сопоставление было тогда естественно), порождают ся частицами вещества, неустанно истекающими от всех предметов. Как бы то ни было, но в этом сужде нии проявился взгляд на природу, изумительным об разом предвосхищающий учение современной физи ки. Совпадение это так велико, что краткая передача этого учения почти дословно повторяет собой выра жения, в которых древние излагали доктрину Герак лита. «Иные утверждают, - говорит Аристотель, несомненно подразумевая при этом эфесского мудреца и его учеников, - что неверен взгляд, будто одни вещи движутся, другие же - нет, но что все они и во всякое время движутся, хотя бы это движение и ускользало от нашего восприятия». «Современная наука, - заявляет философ-естествоиспытатель наших дней, - считает незыблемым то положение, что все частицы вещества непрестанно находятся в движении... хотя бы это дви жение и ускользало от нашего восприятия». Теперь припомним, что Гераклит писал в эпоху, столь же чуж дую нашему учению о теплоте, как нашей оптике и аку стике, столь же далекую от теории воздушных и эфир ных волн,как оттого положения, что в основе всякого ощущения тепла лежит движение молекул даже и в твердых телах; в эпоху, не подозревавшую о природе химических и клеточных процессов и, наконец, в эпо ху, не владевшую еще микроскопом, который откры вает нашему изумленному взгляду движение и там, где невооруженный глаз видит лишь косный покой, с нео боримой силой внушая нам мысль о том, что царство движения простирается несравнимо дальше, чем все наши восприятия его! Припомнив все это, мы не мо жем не проникнуться уважением к гениальной про зорливости эфесского мыслителя, и больше всего нас изумит, вероятно, то, что это мощное прозрение не оказало заметного влияния на дальнейшие исследова ния природы. Разочарование, постигающее нас при
76
этом, не должно, однако, умалить славу Гераклита. Признанием того, что существуют невидимые движе ния, была пробита первая брешь в стене, заграждав шей путь к проникновению в тайны природы; но для того чтобы это воззрение стало воистину плодотвор ным и богатым последствиями, должна была явиться другая руководящая идея, то есть допущение не толь ко невидимых, но, кроме того, и неразрушимых и не изменных частиц, из которых образуются все тела и которые сохраняют свою целостность при всех видо изменениях масс, - должен был быть совершен вели кий духовный подвиг атомистов. Сам же Гераклит, по своему поэтическому складу не призванный прору бать пути или способствовать механическому объяс нению природы, извлек из этого основоположения другие последствия, предназначенные внести свет в иные области человеческого познания.
Изменению свойств во временном следовании в точности соответствует такая же изменчивость их в од новременном сосуществовании. Внимательному взгля ду раскрывается и здесь многообразие, по-видимому, грозящее нарушить единство вещей и их свойств. Вся кая вещь представляет различным воспринимающим субъектам различные, подчас противоположные, обличия. «Морская вода есть чистейшее и вместе отвра тительнейшее; рыбам она питательна и благотворна, людям же невкусна и вредна». Всякому, знакомому с фрагментами сочинения Гераклита, ясно, что в этом по ложении запечатлено не случайное, единичное наблюде ние, - здесь впервые возвещается учение (относитель ности всех свойств, доведенное им с неумолимой последовательностью, свойственной его мышлению, до крайнего вывода в следующем положении: «Добро и зло - едины». Это напомнит нам его парадоксальное выражение: «мы существуем и - не существуем». И действительно, учение о текучести всего, с одной сто роны, и об относительности - с другой, приводит к одному и тому же выводу: и последовательно сменяю-
77
щиеся состояния вещей, и их сосуществующие во вре мени свойства - как те, так и другие глубоко различа ются между собой, а порой и совершенно противоре чат одни другим. Определенности и постоянства бытия как бы и не существует для эфесского мыслите ля - он рассыпает утверждения, звучащие вызовом здравому смыслу, он забывает или умышленно отбра сывает ограничения, которые одни только и придают разумный приемлемый характер подобным утвержде ниям. В одном смысле поток остается все тем же, в дру гом - он изменяется, в одном отношении А всегда есть «добро», в другом - «зло». Эфесскому мудрецу до это го дела нет - неопытность его логического мышления на руку его гордыне мыслителя: чем удивительнее до бытые им выводы, тем милее они его страсти к пара доксам, его склонности к темным, загадочным речени ям и презрению к плоским, общедоступным истинам. Отныне ему кажется незыблемой истиной, что проти воположности не только не исключаются, но скорее взаимно обусловливают друг друга, что они даже тож дественны между собой; в его глазах это становится основным законом, управляющим жизнью природы и духа. Следует ли ему ставить это в укор? Вовсе нет. Бес конечно важно и трудно открыть непризнанные и ни кем не подмеченные истины, в особенности те, кото рые по своей природе остаются неприметными и непризнанными. Преувеличения, до которых доходят первые их глашатаи, понятны и простительны, и, в конце концов, скорее благотворны, чем вредны. Ибо логическая проверка не заставит себя ждать; рано или поздно садовые ножницы срежут все прихотливые и пышные побеги мысли. Между тем та безусловность и чрезмерность, с которой возвещены были эти трудно уловимые истины, сообщает им яркость и выразитель ность, оберегающие их от опасности быть снова за бытыми. И прежде всего их парадоксальная острота глубоко врезается в мысль их глашатая, становясь его постоянным и вечно живым достоянием. Так, «умоз
78
рительные» сатурналии Гераклита представляются нам источником того ценного вклада, который он внес в сокровищницу человеческой мысли и знания. Ибо воистину я не знал бы, с чего начать и чем закон чить, если бы задумал исчерпывающим образом осве тить все неизмеримое знание основы истин, заключа ющихся в этих преувеличениях. Правильное учение о чувственном восприятии, основанное на признании важности субъективного фактора, есть вывод из релятивизма; как цветок в семени, в учении Гераклита об относительности всех определений заключалась мысль о том, что один и тот же объект внешнего мира по-разному воздействует на различные индивидуумы, или на различные органы, или даже состояния одно го и того же индивидуума - мысль, которая вскоре должна была пронизать собой греческую философию и уберечь ее от беспочвенного и неразумного скепти цизма. В том же релятивизме заложена была и другая, еще более глубокая и плодотворная идея о том, что взгляды, законы и учреждения, умственные и благо творные на одной ступени человеческого развития - на другой становятся неудовлетворительны или ги бельны. «Мудрость становится непониманием, благо обращается в бедствие» по той самой причине, что одно и то же явление, в разные эпохи и в соединении с различными факторами, вызывает различные, под час противоположные, действия. Релятивизм всегда был мощной силой, подрывавшей тупую косность и консерватизм по всех областях - как в государствен ной и общественной жизни, так в морали и во вкусах, и лишь там, где мы доныне замечаем его полное от сутствие, возглас «так всегда было» считается удовлет ворительным ответом на все нападки на существую щий порядок. Однако это учение содействовало не только движению вперед во всех названных областях, но вместе с тем и сохранению всего, достойного со хранения, ибо оно лишь одно способно исчерпыва ющим образом объяснить и оправдать изменчивость,
79
превратность и противоречивость в том, что ныне и здесь, и некогда и в ином месте признавалось за пра вое. Ибо там, где его нет, всякое фактическое измене ние существующих установлений, даже то простое на блюдение, что не везде и не всегда действуют одни и те же нормы, вызывает глубокое и неисцелимое со мнение в правомерности всяких установлений вооб ще. Осмыслить фактическое многообразие форм жиз ни, гибкость человеческой природы и все разнообразие обликов, принимаемых ею в разных странах и в разные времена, может лишь такое миросозерцание, которое умеет приноровиться к этой изменчивости Протея и не видит единственного блага в косной недвижности, а во всяком процессе изменения - одну только игру произвола и случая.
И наконец - учение о сосуществовании противо положностей. Наш поэт-мыслитель не может пресы титься, излагая и иллюстрируя его. «Несогласие нахо дится в согласии с собой», «невидимая гармония (т.е. рожденная противоположностями) лучше видимой», болезнь «сделала желанным здоровье, голод - насы щение, усталость - покой». То в кратких пророческих речениях, то со всей ясностью и полнотой развивает он учение о том, что закон контрастов правит приро дой, так же, как и жизнью людей, «которым худо было бы, если бы они имели все то, что желают», т.е. если бы все противоположности разрешались в пустом созву чии. Он сурово укоряет Гомера в том, что тот хотел бы истребить все «бедствия жизни» и «изгнать раздор из мира богов и людей» и этим способствовал «гибели мира». Воистину неисчерпаемы все те толкования этих прорицаний, которые допускаются и даже как бы внушаются ими самими. Понятие полярности в сфе ре природных сил; смена - как непременное условие возникновения ощущений вообще, и в особенности - ощущений удовольствия; зло - как начало, обратное добру, и потому обусловливающее его; необходимость соревнования и того, что теперь называют борьбой за
80
существование, для развития и повышения человечес ких сил; антагонизм общественных элементов - как условие процветания государства и общества, - все эти идеи, как и многие другие, частью смутно намечены, частью доведены до полной ясности в приведенных выше основных изречениях. Взор нашего мудреца веч но кочует из неодушевленного мира в одухотворенный и обратно. Впрочем, это выражение не точно: этого разделения как бы вовсе и не существует для того, кто Вселенную мыслит как вечно живой огонь, тогда как в носительнице жизни - душе - ив самом божестве видит не что иное, как тот же огонь.
Всего труднее кажется нам приписать древнему на турфилософу вышеприведенное последнее социоло гическое суждение; однако, как раз в этом отношении определенность одного из его афоризмов не допуска ет иного толкования. Войну называет он «отцом и ца рем» всех вещей или существ. Если бы отрывок, дошед ший до нас, на этом обрывался, никому не пришло бы на ум приписывать ему какое-либо иное, кроме чисто физического и космологического значения. Взору ве ликого эфессца всюду раскрывается игра противопо ложных сил и свойств, взаимно обусловливающих и возбуждающих друг друга; закон полярности как бы обнимает собой всемирную жизнь, и все остальные за коны заключены в нем. В состоянии покоя все осла бевает, цепенеет и гибнет: «киксон (род браги) разла гается и дает осадок, если его не встряхивать». В основе неустанного, рождающего и сохраняющего жизнь движения, лежит начало борьбы и раздора; его-то, как зачинателя всего, устроителя и хранителя, именует он здесь «отцом и царем». И на этом толковании можно было останавливаться раньше - но не теперь, когда благодаря счастливой находке, имевшей место лет сорок назад, в наши руки попало следующее продолже ние этого фрагмента: «и одних она (война) сделала богами, других - людьми, одних - рабами, других - свободными». Рабы суть военнопленные и их потом-
81
ство, а покорители и властители их суть свободные. Таким образом, война - в этом несомненно заключает ся мысль Гераклита - посредством искуса и испытания сил отделила достойных от недостойных, образовала государство и расчленила общество. Он восхваляет ее за то, что она осуществила это разделение ценностей, и сколь великое значение приписывает он этому разде лению - можно судить по тому, что отношение раба к свободному он приравнивает к отношению челове ка к Богу. И это разделение также произведено войной; как свободный вознесен над рабом, так - ставший Богом над простым смертным. Ибо наряду со множе ством низких душ, которых поглощает преисподняя (и которым там, в царстве влажного и пасмурного, чув ство обоняния заменяет собой высшие способы по знания), Гераклит признает существование предызбранных духов, которые из земной жизни переходят к бытию богов. Он видит целую лестницу существ, от личных друг от друга по славе, как и по ценности, до стоинству и доблести. Иерархию слав объясняет он градацией ценностей, спрашивая же себя о причинах этой последней, находит их в столкновении сил, кото рое проявляется в войне, - то в буквальном ее смысле, то в более или менее метафорическом. Этот последний оттенок необходимо допустить как соединяющее зве но между космологическим и социологическим ис толкованием этого тезиса. Однако не следует прида вать метафоре преобладающего значения, ибо это обезличило бы мысль Гераклита. Изнеженность его ионийских соплеменников, которым уже Ксенофан ставил в вину их развращающую роскошь, беспечное равнодушие его сограждан, на которое сетует Каллинос, тяжелые бедствия, постигшие его родину, по-ви димому, безгранично повысили в его глазах ценность воинских доблестей. «Павших в бою, восклицает он, славят боги и люди, и чем страшнее смерть, тем гром че хвала». Но мыслителю, сила которого заключается в гениальных обобщениях, и горчайшие опыты слу-
82
жат лишь толчком к дальнейшему движению по пути его мысли. Конечной же ее целью в данном случае не сомненно была не больше и не меньше, как всеобъем лющая идея о том, что сопротивление и противобор ство суть основные условия сохранения и дальнейшего совершенствования человеческой силы.
Как ни обильны и ни глубоки отмеченные нами идеи эфесского мыслителя, самая поражающая его мысль ждет нас еще впереди. Гераклит возвел все час тные законы, подмеченные им в жизни природы и че ловека, в понятие единой всемирной закономерности. От его взора не ускользнуло господство строгого, все объемлющего, не знающего исключения миропоряд ка. Познав и возвестив всемирную закономерность и безраздельное господство причинности, он отметил этим поворотный пункт в духовном развитии челове чества. «Солнце не преступит своей меры; когда бы оно это совершило - его настигли бы Эринии, блюс тительницы Справедливости». «Как государство опи рается на закон, так, даже строже того, должно всякой разумной речи опираться на всеобщее и всему прису щее; ибо все человеческие законы питаются единым божественным». «Хотя этот Логос (этот основной за кон) и пребывает вечно неизменным, однако людям он неведом ни до того, как они его услышат, ни тогда, когда они его услышат впервые». Если мы зададимся вопросом, каким образом Гераклит поднялся до этой вершины познания, то прежде всего должны признать, что в этом он явился выразителем стремлений своего века. Объяснение мира, основанное на произвольном, случайном вмешательстве сверхприродных существ, больше не соответствовало ни усиливающемуся духу исследования природы, ни повышенным нравствен ным требованиям его эпохи. Как многочисленные попытки вывести пестрое многообразие мира из на чала единого вещества, так и возраставшее значение верховного божества неба, сопровождавшееся высвет лением его нравственного облика, равно свидетель-
83
ствуют об укреплении веры в однородность Вселен ной и в единство мирового строя. Постижению все общих законов были открыты все пути, и само это по знание должно было постепенно принимать все более строгие формы. Заложена была основа точного иссле дования природы - сначала астрономами, а вскоре и математиками-физиками, среди которых первое мес то принадлежит Пифагору. Знакомство с наблюдени ями, выведенными из его акустических опытов, ока зало небывалое влияние на умы. Самое неуловимое из явлений - звук - было им как бы уловлено и подве дено под ярмо числа и меры; что могло противиться власти таких укротителей? Вскоре с юга Италии про несся клич по всей Элладе: сокровенная природа вещей есть число! Очевидно, что великий эфесец не оставал ся глух к этим веяниям, как это отчасти признается его исследователями. То значение, которое в его умозре нии приобретают понятия гармонии, противополож ностей и особенно меры, несомненно следует отнести, главным образом, к влиянию Пифагора, а в некоторой степени и к воздействию со стороны Анаксимандра. Если сам он не рожден был точным исследователем, - в этом мешала ему его страстность, да и ум его, чуж дый трезвым суждениям, слишком склонен был опья няться символикой и удовлетворяться ею - то тем более мог он стать герольдом нового миропонимания. В этом отношении, - также, как и в многочисленных несправедливых выходках против истинных творцов науки, - он действительно походит на канцлера Бэ кона, с которым его не так давно неудачно сравнива ли в другом отношении. Но не одна только мощь сло ва и пластическая образность мысли поражают в нем живой силой. Как ни ребячески фальшивы в большин стве случаев его толкования отдельных явлений, - на пример, «пьяница слабее отрока и, идучи, спотыкает ся, потому что душа его влажна», «сухая душа есть мудрейшая и достойнейшая», - тем не менее, ему в высшей степени присуща гениальная способность
84
познавать однородное под самыми несхожими оболочками. Редко кто умеет с равной ему последовательностью мысль, добытую сперва из ограниченной частной области, проследить через все ступени бытия в обоих мирах - духа и природы. Впрочем, как уже было выше замечено, перекинуть мост между природой и духом было для него нетрудной задачей, ибо для него, как и для его предшественников, между ними вовсе и не существовало пропасти. Кроме того, избранная им первостихия, в свою очередь, облегчала эту задачу.
Тому, кто мыслил мир созданным из огня, следователь но, из стихии души, ничто не мешало применять все обобщения, почерпнутые в различных областях природы, к душевным процессам и опирающимся на них явлениями общественной и политической жизни. Отсюда проистекает всеобъемлющая широта его обобщений, вершиной которых является признание всемирной закономерности, обнимающей все сущее.
Впрочем, была еще особая причина, коренившаяся в его идее о потоке вещей в связи с его столь несовершенным учением о веществе, которая побуждала его стремиться к действительному достижению этой вершины и убежденно провозглашать высшей целью познания единый мировой закон, управляющий все ми частными явлениями. Ибо в противном случае ему угрожало остаться без всякого надежного объекта познания, и тогда обвинение, несправедливо направлен ное против него Аристотелем, достигло бы своей цели. Однако на самом деле этого не случилось. Посреди всей изменчивости отдельных вещей, всех превраще ний форм вещества, наперекор разрушению, в отмеренные сроки настигающему сам строй космоса, который, однако, снова и снова восстанавливается, - нерушимым и неколебимым пребывает мировой закон, а с ним вместе - мыслимая одухотворенной и наделенной разумом первостихия (с которой он, в качестве мирового разума и всебожества, сливается в мистически туманной концепции) - единственное,
85
что пребывает неизменным посреди безначального и бесконечного круговорота всего сущего. Высший за вет разума - почтить мировой закон, или Мировой Разум, а склониться пред ним и приобщиться к нему есть высшее правило поведения. Своеволие и своен равие суть воплощения зла и лжи, которые в основе - одно. «Самомнение» Гераклит сравнивает с одним из ужаснейших недугов, постигающих человека, с рас сматриваемой во всей древности как одержание демо нами эпилепсией; «высокомерие следует заливать как пожар». «Мудро только одно: признавать разум (или мировой закон), правящий всем во всем». Нелегко, од нако, удовлетворять этому требованию, ибо истина противоречит обычному мнению: «природа любит скрываться» и «через свою неправдоподобность ус кользает она от познания». Однако именно к этому исследователь должен направить все свои усилия, и, исполнившись отвагой мыслителя, вечно быть гото вым к неожиданностям: «кто не чает найти - не най дет Нечаянного, ибо трудно выследить и настичь его». «Не должно нам пускаться в легкомысленные догадки относительно высших вещей», произвол не должен руководить нами, ибо «кара постигнет кователя лжи и лжесвидетеля». Человеческие законы прочны лишь до тех пор и в такой мере, поскольку они согласуются с божественным законом, который сам «простирается так далеко, как хочет, и над всем довлеет, и все покоряет». Но в этих пределах пусть господствует челове ческий закон, за который «народ должен биться, как за свои стены»; конечно, этот закон не есть произвол многоголовой безрассудной толпы, а уразумение и подчас «совет одного человека», которому, ради его высшей мудрости, народ «обязан послушанием».
Влияние, оказанное великим мудрецом на последу ющие времена, было до странности двойственно. Его роль в истории так же двулика, как двулико, по его уче нию, все сущее. Он стал главой и источником как ре лигиозно-консервативного, так и скептико-револю-
86
ционного направления. Одновременно он защищает и не защищает (хочется выразиться его собственными словами) все существующее, борется и не борется переворот.
Однако центр тяжести его влияния, в соответствии с его индивидуальным укладом, оказался на стороне первого из названных направлений. В среде стоической школы его влияние создало полюс, обратный радикальным стремлениям кинизма. Из его убеждения в закономерности всего сущего вытек неумолимо строгий детерминизм этой секты, не переходивший в фатализм только у самых ясных умов. Отсюда возник уклон к самоотречению, почти к квиетизму, звучащий уже в гекзаметрах Клеанфа, и вольное подчинение произволу судьбы, апостолами которого стали Эпиктет и Марк Аврелий. Присущей стоикам склонности приспособлять и истолковывать народные верования начало было положено тем же Гераклитом. Можно также припомнить его последователя в новейшие времена - Гегеля с его «философией реставрации», с его метафизическим освящением обычая и традиции в государстве и церкви и с его пресловутым выражением: «действительное разумно и все разумное действительно». Однако, с другой стороны, с Гераклитом тесно связан и радикализм младогегельянцев, как это доказывает пример Лассаля. Но разительнейшим подобием, и точнейшим отображением великого эфесца в новейшие времена является мощный мыслительреволюционер Прудон, который не только с буквальной точностью повторяет некоторые, характернейшие его теории, но и основной сущностью своего духа и тесно связанной с ней парадоксальной формой своих изречений жи вейшим образом напоминает его.
Нетрудно разрешить это противоречие. Глубочайшее зерно гераклитизма составляет постижение многосторонности вещей - вообще широта умственного горизонта в противоположность всякого рода коп ограниченности. Но в способности и привычке
87
к таким широким обзорам и обобщениям заложена склонность слишком легко мириться как с несовер шенством мирового порядка, так и с жестокостью ис торического процесса. Такому созерцателю слишком часто наряду со злом открыто избавление от него, на ряду с ядом - противоядие; он учит нас угадывать под мнимой борьбой глубокое внутреннее согласие, и в безобразном и губительном - видеть неизбежные сту пени и переходы к прекрасному и благому. Поэтому он учит нас снисходительной оценке как мирового порядка, так и исторических явлений, - он порожда ет «теодицеи», а также «оправдания» как отдельных личностей, так и целых эпох и культур. Этим же духом порождается исторический взгляд на вещи; он не чужд и религиозно-оптимистическим течениям: и действи тельно, в эпоху романтизма усиление этих двух ум ственных течений шло рука об руку с возрождением гераклитизма. Однако это само умонастроение, разру шая одностороннюю определенность суждений, силь но подрывает этим значение авторитетов. Мышление, доведенное до крайней гибкости и подвижности, глу боко враждебно косности неизмененных утвержде ний. Там, где все представляется вовлеченным в теку щий поток, где отдельное явление рассматривается как звено в цепи причинности, как мимолетная фаза раз вития, - там не может сохраниться склонность падать ниц, как перед чем-то вечным и неприкосновенным, перед отдельным порождением изменчивого потока. Можно по праву сказать: гераклитизм исторически консервативен, потому что во всем отрицательном он усматривает и положительное; он революционно-радикален, потому что во всем положительном он вскры вает отрицательное. Он не знает абсолютного ни в доб ром, ни в злом. Потому он ничего не может безусловно отвергнуть, как и безусловно принять. Обоснованность его суждений сообщает им историческую справедли вость; и она же мешает ему остановиться на какой-ни будь одной форме как на окончательной.
88
Однако от современных последователей учения Гераклита следует возвратиться к его истокам. Уже не раз, говоря о мыслителях, оказавших влияние на Гераклита, мы упоминали имена Пифагора и Ксенофана. У этих философов, в свою очередь, были другие предшественники. Это были века, когда переплеталось, порой теряясь одно в другом, такое множество течений живой умственной жизни, что почти невозможно, упорно следуя за одним из них, не потерять из виду другие, столь же значительные. Поэтому нам следует возвратиться в прошлое и обратиться к тому, что слишком долго оставлялось нами без внимания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Орфические учения о происхождении мира
1. Быть может, погоня за радостями жизни и дух просвещения придворного эпоса, дойдя до крайнего предела, вызвали реакцию? Или же по мере растущего благосостояния низших классов приобретало знание мировоззрение крестьян и буржуазии? Во всяком случае религия и мораль послегомеровской Греции являются в значительно измененном виде. В них начинают преобладать мрачные, суровые, строгие черты. Искупительные жертвы, культ душ, почитание мертвых возникают впервые или входят в повсеместный обычай, тогда как раньше они являлись лишь в виде исключения. Что мы имеем здесь дело не с совершенно новыми явлениями, а встречаем - по крайней мере в значительной доле - древнее наследие, вновь возрожденное или впервые обнаружившееся, на это
прежде всего указывает неоднократно встречающее - глубоко заложенное сходство в обычаях и понятиях родственными по происхождению италийскими народами. Однако несомненно, что значительные изменения вносятся именно теперь в область верования бессмертие, требующего от нас более подробного
89
рассмотрения ввиду того, что оно оказало глубокое влияние и на развитие греческого умозрения.
Картины потусторонней жизни во все времена за нимали мысль человечества. Краски и образы их опре делялись изменчивыми состояниями народа и настро ениями умов. Вначале это загробное существование представлялось лишь простым продолжением насто ящего. Счастливые с радостным чувством, страждущие со страхом ожидают его. Царям и знатным людям по тусторонняя жизнь рисуется непрерывным рядом охот и пиршеств, рабы и слуги видят в ней нескончае мую цепь обременительных повинностей. Но вместе с тем грядущее остается неведомым и дает пищу как тревожным опасениям, так и возвышенным надеждам. Ибо если желание может быть названо отцом мысли, то мать его есть забота, и их порождение, смотря по обстоятельствам, принимает черты их обоих. Когда земная жизнь дарует полное изобилие и удовлетворе ние - загробный мир рисуется скорее бледным, тене вым отражением земного существования; когда жизнь не утоляет всех потребностей и желаний человека - фантазия окрашивает будущее яркими цветами надеж ды; наконец, избыток страдания и возникающая отсю да привычка к нему притупляет вместе с силой волне ния и саму надежду, и воображение рисует одни лишь безрадостные картины грядущего. Помимо внешних условий значительную роль играет при этом и разли чие национальных темпераментов. Но в общем сама картина загробной жизни - поскольку в ее создании участвуют одни лишь вышеназванные факторы - все гда походит на реальную жизнь, принимая в зависи мости от упомянутых условий то светлую, то мрачную окраску. Однако не трудно отметить те новые факто ры, под влиянием которых с течением времени изме няются эти образы фантазии. Конечную точку этого изменения являет собой то понятие о будущей жизни, которое может быть названо учением о возмездии. Первым его зародышем явилось наблюдение за дей-
90
ствительностью, указавшее, что жизненная судьба от дельного лица в значительной степени обусловлива ется его нравственными и духовными свойствами. Сильный, смелый, осторожный, решительный неред ко добивается в земной жизни счастья и мо1ущества; отсюда уже как единственный вывод - если не в силу простой ассоциации идей - вытекает ожидание, что этому человеку выпадает та же доля и в царстве душ. Вторым моментом является личное благоволение или же немилость богов. Естественно, что любимцы богов, и прежде всего их потомки, и в загробном мире будут вознесены над теми, кто не связан столь тесными уза ми с вершителями судеб человеческих. И если молит ва и жертвоприношения действительно могут скло нить богов на сторону человека, то естественно, что добытая таким путем милость будет простираться и на грядущую судьбу человека.
Наконец, по мере того как росло и крепло государ ство и общество и могучие силы природы, одухотворя ясь нравственным содержанием, обращались наряду с богами-прародителями в защитников и покровителей человеческих законов, естественно могла возникнуть мысль, - хотя бы поздно и постепенно, - что власть небесных судий простирается и за пределы земного существования и что как награда, так и кара настиг нут благодетеля людей и злодея и по ту cropoi iy их зем ной жизни.
Некоторые из этих фаз ярко являет нам и развитие эллинского духа. Бывают эпохи, или известные усло вия, когда жизнь, преисполненная непрерывной борь бы необузданных страстей, дающих богатую пищу всем сторонам человеческого духа, отводит мечтам о загробной жизни не более места, чем томлению по лучшему прошлому. До краев насыщенная действи тельность равно поглощает далекое будущее и далекое прошлое. И в редкие часы досуга, между состязания ми и битвами, гомеровские герои услаждаются россказнями о тех же приключениях и битвах, о лично
91
пережитом, также о переживаниях своих предков или столь схожих с ними самими богов. Души, находящи еся в преисподней, ведут бессильное и незавидное призрачное существование. Пребывать на земле под Солнцем - высшее вожделение троянских героев, и Ахилл предпочел бы жалкое существование бедного поденщика царской власти над тенями. Если боги по хищают одного из борцов и делают его участником своего блаженства, то это личный знак благоволения, а не награда за славные деяния, и удостоившийся его, подобно Менелаю, ничем не превосходит своих менее счастливых соратников.
Иначе обстоит дело в ту эпоху, или, верней, в тех на родных классах, к которым обращается Гесиод. Их на стоящее - сумеречно, и жажда счастья и славы побуж дает их воображение приукрашивать прошлое и будущее. С тоской оглядываются они на давно минув ший «золотой век» - возрастающая тягота земного су ществования для них несомненна, и она становится загадкой, над разрешением которой, как мы видели, бьются пытливые умы; состояние души после смерти рисуется большей частью как просветление. Умершие часто возводятся в демоны, охраняющие судьбы жи вых. «Елисейские поля», «острова блаженных» начина ют заселяться. Но всему этому недостает догматичес кой определенности - весь этот круг представлений еще долгое время полон неясностей, противоречия и тумана. И хотя мы уже у Гомера встречаем первое про явление идеи возмездия в загробных наказаниях, по стигающих великих беззаконников и богоотступни ков, - все же проходит несколько столетий, прежде чем это зерно достигает полного развития. За муками Тантала и Сизифа следуют кары, постигшие Иксиона и Тамира, но хотя гордыня и богоборство и наказуются в Тартаре, посмертный жребий огромного боль шинства людей все же совершенно не зависит от их нравственных заслуг или проступков. Но для нас важ но то, что, как бы различно ни окрашивалось пред-
92
ставление о потусторонней жизни, государственная религия, отражающая взгляды правящих классов, по чти не знает веры в бессмертие; как прежде, так и те перь заботы античного человека главным образом обращены на земное существование, - по крайней мере, насколько мы можем усмотреть его мысли и дей ствия из официально признанных культов.
Но наряду с главным направлением религиозной жизни, то пересекая его, то просачиваясь под ним, су ществуют еще и другие течения, которые постепенно крепнут, временами как будто переживают упадок, но в конце концов подтачивают и уничтожают корни эл линской религии. Всем им - как мистическим культам мистерий, так и орфико-пифагорейским учениям - равно присуща усилившаяся забота о загробной судь бе души, вытекающая из обесценивания земного суще ствования, иначе говоря, из мрачного взгляда на жизнь.
2. Орфические учения, получившие название от ле гендарного фракийского певца Орфея, вокруг имени которого слагались священные книги этой секты, дошли до нас в различных, частью противоречивых версиях. Наиболее подробным свидетельством обяза ны мы времени упадка античного мира, когда поздние наследники Платона - так называемые неоплатони ки-с любовью обращались к прежним, родственным им по духу учениям и включали в свои произведения многочисленные пересказы и ссылки на орфические творения. Так как орфическая доктрина не отличалась строгим единством и с течением времени неоднократ но подвергалась видоизменениям, то понятно недове рие, с каким относились к показаниям этих поздних свидетелей.
Критика, по-видимому, приняла за основное поло жение, что эти свидетельства вполне достоверны лишь по отношению к веку, в котором возникли. Но откры тия недавнего времени блестяще доказали, как темны пути критики в этой области. На золотых пластинках
93
четвертого и частью начала третьего века до н.э., най денных недавно в гробницах Южной Италии, встре чаются отголоски орфических гимнов, до сих пор из вестных нам лишь по ссылкам Прокла, неоплатоника, жившего в пятом веке н.э.; таким образом, древность их сразу возросла на семь веков! В то время, как об од ном из важнейших лиц орфического богослужения, Фанесе, не было до сих пор более древнего свидетель ства, чем указания историка Диодора, жившего в эпоху Августа, мы встречаем упоминание о нем на такой же пластинке из Турий. Критическое недоверие оказа лось в этом случае преувеличенным, излишество осмот рительности и осторожности - недостатком истинной проницательности. Лучше допустить незначительные ошибки в единичных случаях, нежели педантичным применением хотя бы и правильного в основе метода преградить себе доступ во внутреннюю связь учений, и каждую отдельную часть их относить лишь к тому веку, которым она точно засвидетельствована. Новые исследования, насколько возможно, возместили кро потливой критикой материала недостаток подлинно го свидетельства, тщательно отобрав и взвесив все слу чайные ссылки и указания.
Попытаемся прежде всего уяснить мировоззрение людей, названных Аристотелем «богословами», и которых, быть может, следует причислить к правому крылу в среде древнейших греческих мыслителей. Об ладая менее научным умом, чем физиологи, они в большей степени нуждались в воссоздании наглядной картины происхождения и развития мира. Ходячие эллинские предания о богах не удовлетворяют их, от части потому, что находятся в противоречии с их нравственными требованиями, отчасти же потому, что ответы, даваемые ими на вопросы о происхождении вещей, слишком неопределенны или грубы. Собствен ного же умозрения хватало лишь на некоторые над стройки к обычным ответам на известные проблемы. Потребность в полном и образном развитии этих на-
94
чатков, вызываемая все еще господствовавшим мифи ческим мировоззрением, оставалась неудовлетворен ной, если только новые предания не заполняли про белов. Мысль жадно ищет их, а где же и найти их, как не в местных разрозненных традициях и в преданиях чуждых народов, окруженных ореолом древнейшей культуры.
Эти три элемента: собственные космогонические умозрения, местные греческие и чужеземные преда ния составили нити, из которых сплелось новое уче ние. Чтобы убедиться в этом, достаточно вникнуть в содержание и прежде всего в характер орфических и родственных им по духу доктрин. Это смешение на глядно явствует из учения о происхождении мира, принадлежащего Ферекиду из Спроса, которого мы поставим во главе, ибо если он и не древнейший из всех, зато первый представитель этого направления, жизнь которого можно приурочить к определенной эпохе. В середине VI века он написал сочинение в про зе под названием «Пятиложие» («Pentemychos»), из ко торого до нас дошло несколько отрывков. На него ока зали влияние древнейшие единомышленники, между прочим и поэт Ономакрит, живший при дворе афин ского тирана Писистрата и его сыновей. Ферекид занимался также и астрономией, изученной им, вероят но, в Вавилоне, и башню, с которой он наблюдал звезды, показывали и в позднейшие времена посети телям острова Сироса. Он признавал три извечные первосущности: Хроноса, или принцип времени, Зев са, которого он называл Засом (вероятно, в связи с эти мологией, которая встречается уже у Гераклита и об личает в верховном боге высшее жизненное начало), и наконец, богиню земли Хтонию. Из семени Хроноса произошли «Огонь, Воздух и Вода», из них же «многие поколения богов». Две другие стихии, которые мы встречаем уже в позднейшей и потому, быть может, затемненной версии, называются «Дымом» и «Тьмой» и образуют с вышеназванными пять первосущностей,
95
упомянутых в заглавии сочинения и владевших в начале раздельными частями мира. Между богами завя зывается борьба, в которой змеиный бог Офионей встает со своими полчищами на Хроноса и его божественную свиту. Борьба заканчивается тем, что одна из борющихся сторон ввергает другую в морскую пучину, которую Ферекид называет вавилонским, по-видимому, именем «Оген», напоминающим греческое наименование океана. Дальнейшие черты его космогонии следующие. После сотворения мира Зас, или Зевс, превращается в бога любви Эроса; затем, создав «прекрасное и могучее покрывало, в которое он заткал образ земли, Огена и обителей Огена», он расстилает его на «крылатом дубе». «Под землей находятся пределы Тартара, охраняемые дочерьми Борея, Гарпиями и Тиеллой (Thyella - буря), куда Зас свергает богов, провинившихся в беззаконии». Добавим к этому, что Хтония меняет свое имя и превращается в Ге после того как «Зас дарует ей в почетное владение землю» (наконец, что мать богов Рея называлась у него Ре, - вероятно по аналогии с Ге), - и этим исчерпывается все, что вам известно из теогонических и космогонических учений Ферекида.
Что за пестрая смесь небольшой дозы научного знания, некоторой образности языка и большой дозы мифологии! Но сделаем попытку разобраться в этом странном мировоззрении. С физиологами сиросского мудреца объединяет признание извечно существующих первопринципов и стремление свести многооб разие мира веществ к немногим основным веществам. Его сближаете ними и весьма характерное происхож дение богов (хотя бы второстепенных) из этих ве ществ. Но разделяет их то, что Ферекид не сводит, по добно им, все вещества к единому и не знает одной первичной материи, более того - если мы не ошиба емся - он и воздух не считает неразложимым веще ством. Но прежде всего его первоосновы не суть пер вичные вещества, а некие изначальные сущности,
96
которые он понимает не грубо материально и которые сами впервые порождают мир веществ. Если здесь изложено возникновение лишь трех надземных сти хий, то по аналогии следует допустить, что и обе сти хии царства тьмы (о которых мы знаем лишь благо даря случайным упоминаниям Блаженного Августина) таким же образом порождены правящим преисподней змеиным божеством. Можно бы упомянуть при этом, что наш богослов занимает среднее место между Гесиодом и натурфилософами. Однако сущность дела не бу дет этим исчерпана. В «Теогонии» наряду с нескольки ми божественными принципами играют выдающуюся роль одушевленные силы природы, «широколонная Земля», «высокое Небо» и т.д. У Ферекида же мы не встре чаем больше фетишизма природы. Зас и Хронос высту пают в качестве скорее духовных существ, и Хтония сильно отличается от Земли, имя которой она получает лишь после того, как Зас вручает ей материальную зем лю. Он как бы говорит этим: дух земли существовал до земли и лишь впоследствии вновь соединится с ней, как душа с телом. В этом проявляется мировоззрение орфиков (в тесном смысле слова) и самого Ферекида, и весьма характерный для них взгляд на отношение между духом и плотью.
Представление о том, что господствующему миро порядку предшествовала борьба богов, столь свой ственно греческим и негреческим мифологиям, что ничего нет удивительного, если мы встречаем его и в системе Ферекида. В основе этого распространенно го взгляда лежит, кстати сказать, двойное соображение, которое естественно должно было прийти в го лову первобытному человеку. Господство порядка не могло казаться ему изначально существующим, ибо он наделял могучие существа, чаемые им за внешним ми ром, таким же своеволием и необузданностью страс тей, какие он видел в вождях окружающего его чело веческого общества, столь далекого от дисциплины и порядка. И догадку, что неизменная последователь-
97
ность в явлениях природы есть закон, предписанный покоренным их победителем, должны были укреплять наблюдения, указывающие на то, что именно наибо лее могучие силы природы сравнительно редко про являют всю свою мощь. Землетрясения, штормы, вул канические извержения представляют собой лишь случайные и кратковременные нарушения господ ствующего повсюду мирного состояния природы. Ес тественно, возникал вывод, что так не могло быть все гда, что страшные силы, вечно угрожающие жизни человека, неограниченно властвовали встарь, и замк нуть их разрушительную ярость в такие тесные грани могла лишь воля еще более могучих существ, вступив ших с ними некогда в борьбу и обуздавших их. Более определенная картина этой борьбы между надземны ми и подземными силами, изображенная Ферекидом, так напоминает некоторыми деталями вавилонский миф о происхождении мира, что глубокие знатоки этого последнего склонны видеть здесь заимствова ние. Нам не приходится далеко искать и причину того, что Зас впоследствии, ради созидания мира, превра щается в бога любви. Мысль о том, что только поло вое влечение соединяет внутренне родственные эле менты и обеспечивает продолжение возникших однажды родов и видов - эта заимствованная в мире органической жизни и обобщенная мысль встречает ся нам уже у Гесиода, и притом в той же застывшей форме, убеждающей нас в том, что она существовала уже задолго до него. Умозрительный миф о «миротворящем Эросе», очевидно, возник в связи с культом бога любви, имевшим место в некоторых древних святили щах, например, в Феспиях в Беотии.
Таким образом, наибольшее затруднение для наше го понимания представляют не столько частности уче ния сиросского богослова, как общее направление ума, породившее его и колебавшееся между научно стью и мифическим верованием. У нас нет основания сомневаться в присущем ему искреннем стремлении
98
к истине - мышление его не сковано бессмысленной страстью к чудесному. Как же понять, что, не будучи поэтом, чающим подсмотреть извечные тайны мира в чаду «божественного безумия» и демонической одер жимости, он все же с убежденностью верующего в от кровение создает во всех деталях картину происхож дения мира и богов? Нет другого объяснения этой загадки, кроме уже указанного нами в начале. Его умоз рительное мышление могло доставить ему отдельные части его доктрины и прежде всего учение об основ ных веществах; остальное он заимствовал, как мы только что видели, из исследований своих предше ственников, - но общую столь ярко окрашенную кар тину не могло породить ни то, ни другое, и он обязан ею местным или чужим преданиям, внушавшим ему доверие своим сходством в главных чертах с его соб ственными умственными выводами. Именно поэтому перетолковывал, переделывал и растворял он их друг в друге с таким бессознательным для себя произволом. Нам крайне трудно, но в то же время и необходимо уяснить себе это полутемное состояние критическо го ума, который произвольно отбрасывает многие предания, чтобы с полной верой принять другие, ис ходящие из той же основы, и, следовательно, не выяс нив своего отношения к преданию как таковому, с изу мительной наивностью ищет в мифах о богах или в самих названиях богов ключ к сокровеннейшим глубинам мировой тайны. И мы должны признать в Ферекиде одного из древнейших представителей полу критического, полуверующего эклектизма, могущего служить прообразом стольких мыслителей других времен и народов.
3. Как во всякой религиозной общине, в кругах ор фических сектантов существовали одновременно или сменяя друг друга многочисленные и противоречивые рассказы о жизни ее основателя и о смысле его уче ния. Поэтому нам кажется здесь столь же неуместным
говорить о сознательной «подделке» или об «апокри фических» писаниях, как и по поводу Второзакония Моисея в Ветхом, или учения о Логосе в Новом Заве те. Также и орфическая космогония представлена во многих вариантах, и невозможно точно установить их последовательность во времени. Вполне допустимо, что некоторые из них были известны одновременно, не пробуждая сомнений своими резкими разногласи ями в доверчивом чтеце этих «священных писаний». До нас дошли четыре версии или отрывка из них. Одна версия сохранена нам сведущим в истории Эвдемом, учеником Аристотеля; но из его пересказа до нас дош ло лишь то скудное сведение, что Ночь была высшим из первых божеств. Этот взгляд встречаем мы уже у Го мера в том стихе, где говорится о боязни Зевса совер шить что-либо неугодное Ночи, которая, таким обра зом, представляется существом, превосходящим силой самого Отца богов. Также и маори знают «Праматерь Ночь», а в космологических учениях греков - у леген дарного Мусэя, как у провидца Эпименида, у сказате ля Акусилая, как и еще у одного безымянного автора Ночь занимает первое место.
Едва ли заслуживает внимания вторая версия, зак лючающаяся в тех двенадцати стихах, излагающих происхождение мира, которые александрийский сти хотворец Аполлоний вложил в уста Орфею в своем эпосе «Аргонавты». Эта версия не претендует на исто рическую достоверность, да и содержание ее не ука зывает на нее. Принцип «раздора», разделяющего здесь четыре стихии, принадлежит, так как и подразделение этих последних, младшему натурфилософу Эмпедоклу. Изложенная здесь борьба богов отчасти совпадает с повествованием Ферекида, причем незначительные отклонения от него не производят впечатления боль шей древности и подлинности. Ибо в то время, как у сиросского богослова бог Змий и Хронос борются за власть, и победителю достается в качестве обители и владения надземная область, а покоренному - под-
100
земный мир - здесь бог Змий вначале владеет Олимпом, в чем мы должны видеть лишь позднейшее отклонение от первоначального сказания и искусственное развитие его, так как змеиные твари по природе своей принадлежат земному царству и так и изображаются во всех мифологиях. Не будем задерживать читателя и на третьей версии, тем более, что сами пересказчики решительно противопоставляют ее ходячему орфическому учению; притом черты, отличающие ее от него, отнюдь не носят характер более древний, и, кроме того, она связана с именами Иеронима и Гелланика, личности и время жизни которых совершенно не установлены.
Совсем иначе обстоит дело с четвертым и после дним пересказом орфических учений о происхождении мира и богов, вошедшим в состав так называемых «Рапсодий». Новейшие исследования, произведенные по почину одного из светил нашей науки (Христиана Августа Лобека) с точностью установили следы и за имствования этого учения у поэтов и мыслителей VI века, и причины, по которым долго оспаривалось и до сих пор еще оспаривается его древнее происхождение, признаны неосновательными. Мы не можем впол не обойти этот спор, затрагивающий весьма важные вопросы. Но прежде всего следует изложить суще ственные черты этой космогонии. Во главе ее мы снова, как и у Ферекида, находим Хроноса, или принцип времени. Он существовал извечно, тогда как стихия света или огня, названная Эфиром, и «страшная без дна» Хаос - лишь первые из рожденных во времени. Затем «могучий Хронос» создает из Эфира и из «тем ным туманом» наполненного Хаоса «серебряное яйцо». Из яйца произошел «первенец» богов - Фанес, или Светоносец, носивший также название бога люб ви (Эроса), Разума (Мэтис) и еще одно невыясненное имя Эрикапея. В качестве носителя семян всех существ он объединяет в себе оба пола и порождает из себя Ночь, затем зловещее змеиное божество Ехидну, а в со-
101
единении с Ночью - Небо и Землю (Урана и Гею), ро доначальников среднего поколения богов. Мы умол чим о Титанах, Гигантах, Парках, Сторуких, так как ор фическая теогония по отношению к ним ничем существенным не отличается от учения Гесиода. Кронос и Рея также принадлежат к среднему поколению богов. Их же сын «Зевс, глава и средина одновремен но, все породивший», «Зевс - основа Земли и Неба, усеянного звездами», поглощая Фанеса, объединяет этим в себе семена всего сущего и вновь выделяет их, создавая третье и младшее поколение богов и весь ви димый мир.
Попытаемся разобраться в основных идеях этой концепции, отметить ее существенные черты, опреде лив насколько возможно их историческое происхож дение и этим способствуя освещению вышеупомяну того спорного вопроса. Слишком очевидно, что составные части этой космогонии не вполне однород ны и лишь в позднее время слились в единое целое. То, что начало света и огня (Эфир) выступает уже на ран ней ступени мирового процесса в образе Фанеса, в ка честве светоносца, названного первенцем богов, если и не является противоречием, то все же едва ли допус тимо при первоначальном создании мифа. Развитие мифа обычно стремится к усилению, а не к притупле нию его основных черт. Легко можно допустить, что тут переплелись два наслоения спекулятивного ми фотворчества: одно - до известной степени натура листическое, и другое, отводящее большую роль тво рящей деятельности самих божеств. «В потоке времен возник под действием тепла и света из темной, бушу ющей в пространстве материи мир», - подобно рас тению, можем мы добавить, которое распускается и растет под животворным лучом солнца: весьма вероятно, что такова была идея, нашедшая себе мифичес кое выражение в первой части космогонии. «Извечная бесформенная тьма породила божество света, создав шее мир» - вот другая и существенно отличная от
102
первой мысль. Связующим звеном между обоими взглядами служит встречающееся в орфической по эзии определение Фанеса как «сына светозарного Эфира». Также и миф о мировом яйце дошел до нас, по-видимому, не в первоначальном виде. Ибо, несом ненно, он произошел из следующего представления: мир есть живое естество, и он возник во времени. Его происхождение - таков вывод - должно походить на происхождение живого существа. Круглый свод неба напоминал собой форму яйца; из этого последовало предположение, что когда-то существовало яйцо, по том оно разбилось, - верхняя половина его сохрани лась в виде небосвода, из нижней произошла Земля и заселяющие ее существа. Однако ничто не указывает определенно на то, что видоизменение мифа о миро вом яйце произошло впервые на греческой почве. Этот распространенный миф существовал не только в Гре ции, Персии и Индии, но и у финикийцев, вавилонян и египтян, и появляется у последних в том же виде, в ка ком мы встречаем его в орфической космогонии. Вот как гласит египетское учение о происхождении мира: «Вначале не было ни неба, ни земли; глубоким мраком объятый мир был наполнен безгранной извечной во дой (называемой египтянами Нун), хранящей в своем лоне мужские и женские семена или зародыши буду щего мира. Божественный извечный Дух, нераздель ный от водной стихии, почувствовал жажду творче ства, и его Слово пробудило мир к жизни... Творение началось с создания яйца из водной первостихии, из которого произошел солнечный свет (Ра), непосред ственная причина жизни в пределах земного мира». В то же время бог Пта (быть может, не бесполезно ука зать, как многообразны были версии этого мифа и в долине Нила), по мнению верующих, «как гончар, вра щал на кругу яйцо, из которого возник мир». От вни мательного читателя не ускользнуло, что и в упомина нии египетского мифа о мужских и женских семенах видно сходство с миротворящим богом света орфи-
103
ческих преданий, соединившим в себе оба пола. Еще больше напоминают нам его двойственную природу мужские божества, которых так много в пантеоне Ва вилона.
Если добавить к этому, что стоящий во главе нашей космогонии принцип встречается, по неоспоримому свидетельству Эвдема, и в учениях финикийцев, не го воря уже о персидской Авесте, где он выступает в об разе «Зрван акарана» (беспредельное время), - то мы достаточно сказали, чтобы убедить читателя в том, что чужеземные традиции оказали немалое влияние на возникновение орфических учений. Источником их была, по всей вероятности, страна, в которой мы дол жны видеть не только одно из древнейших средото чий человеческой цивилизации, но и прародину ее, - подвластная Вавилону страна между Тигром и Евфра том. Этот взгляд встречал, разумеется, резкие возраже ния и издевательства со стороны многих исследова телей, видевших унижение для эллинов в том, что они учились у более древних культурных народов и заим ствовали у них семена своего знания и верований. Но упорство и узость взгляда, с каким стремятся изоли ровать греков от влияния других, более древних наро дов, не может устоять против накопления все более на глядных фактов. Едва ли кто-нибудь станет отрицать теперь то, что за несколько десятков лет вызывало не менее резкие и убежденные возражения, т.е. то, что греки своей внешней культурой, так же, как и началом своего искусства, обязаны Востоку. В применении к области науки и религии это положение пытались опровергнуть поверхностные, бессистемные и при страстные исследования прежних поколений, но и это враждебное течение, нашедшее поддержку такого вы дающегося ученого, как вышеупомянутый Лобек, дол жно уступить место беспартийному, всестороннему освещению исторических фактов. В качестве наемни ков и купцов, смелых мореплавателей и воинственных колонистов эллины, как мы видели, рано вступили в
104
разнообразные и тесные отношения с чужеземными народами. За лагерным костром, на базаре, в караван-сарае, на палубе под звездным небом и в темном уюте брачного покоя, который греческий переселенец не редко делил с туземной женщиной, происходил по стоянный обмен мыслями, несомненно касавшимися небесного не менее, чем земного. Чуждые религиоз ные учения, из которых эллины уже давно заимство вали некоторые образы своих богов и героев, как, на пример, семитскую Ашторет (Афторет, Афродита) и ее возлюбленного Адониса, а позже фракийскую Бендис и фригийскую Кибелу встречали тем больше сочув ствия, чем меньше растущая жажда знания и дух иссле дования, свойственный умственно прогрессирующему веку, удовлетворялись отечественными преданиями. На циональная гордость греков мало противилась этому влиянию. Они во все времена обладали изумительной способностью и склонностью узнавать в чужеземных богах своих собственных, остроумными перетолкованиями и приспособлениями сглаживая противоречия между чужестранными и отечественными пересказа ми. Мы встречаем немало забавных и поучительных примеров этой способности у историка Геродота. Что касается Вавилона, его руководящего значения и цен трального положения в религиозно-историческом смысле, то достаточно указать на несколько красноречивых результатов исследований нашего времени. Един ственно для того, чтобы удостовериться в возможности перенесения религиозных учений из Месопотамии в Египет, автор настоящего труда собрал несколько лет на зад многочисленные документы, доказывающие, что между жителями обеих стран издавна существовали де ятельные связи. Теперь можно спокойно уничтожить эти бумаги, так как результаты, достигнутые ими, пре взойдены и подтверждены счастливой находкой не давнего времени. Я говорю об открытом в Тель-эль-Амарне в Египте архиве клинообразных надписей, не только обнаруживших существование дипломатичес-
105
кой корреспонденции между правителями обеих стран в середине второго тысячелетия, но и свидетель ствующих, в связи с последними раскопками Лагаша, о том, что вавилонское письмо и язык были широко распространены в Малой Азии как средство общения, что и в Египте были люди, хорошо знающие его, и - что казалось бы совершенно невероятным прежде - что там проявлялся столь сильный интерес к религи озным преданиям Вавилона, что уже тогда разбира лись его древние начертания на каменных скрижалях, хранившихся в месопотамских святилищах. То, что влияние этого очага цивилизации коснулось и Индии, ясно видно из заимствованного у вавилонян слова «mine», обозначающего меру веса и встречающегося в гимнах Риг-Веды. Другие разнообразные и веские сви детельства из давнего культурного взаимодействия стран между Тигром и Евфратом, с одной стороны, и Индом и Гангом - с другой - причем эта последняя была преимущественно страной заимствующей, а пер вая воздействующей - будут, мы надеемся, вскоре под тверждены неопровержимыми доказательствами.
Возвратимся, однако, от этого вынужденного от ступления к нашей теме. Поглощение Фанеса Зевсом имело древнейшие прообразы в лице как Кроноса, ко торый проглотил своих детей, так и Зевса, проглотив шего Метис, чтобы породить из своей головы Афину, которую Метис несла в чреве. Пользование этим гру бым мотивом, очевидно, вызывалось стремлением объединить разъединенные до того, самостоятельные предания о богах. В основе лежит, по-видимому, уже и ранее распространенное пантеистическое воззре ние на верховного бога, который несет в себе все «се мена и силы естества». И если в новой космогонии эта роль выпадает богу света, или Фанесу, то это вызыва лось желанием возвратить последнему устроителю мира, конечному звену божественных поколений, все привилегии, которыми миф необдуманно одарил «первенца богов». Выступающая здесь пантеистичес-
106
кая черта орфической космогонии дала повод сомне ваться в ее древности, что, по нашему мнению, совер шенно неосновательно. Нам кажется вполне вероятным, что этот довольно умеренный пантеизм существовал в VI или даже VII веке в сравнительно замкнутом круге тайных школ орфиков, если мы вспомним резко пан теистический характер древнейших натур философс ких учений или хотя бы тот факт, что Эсхил в середи не V века мог со сцены обратиться со следующими стихами к собравшемуся афинскому народу: «Зевс есть Небо, Зевс - Земля, Зевс - Воздух, Зевс - Все, и все, что есть сверх того». Если мы сравним в целом это уче ние с учением Ферекида, перед нами выступит как весьма значительное сходство, так и различие между обоими. Троице Ферекидовых первосуществ: Хроносу, Засу и Хтонии соответствуют здесь Хронос, Эфир и Хаос. Оба последние уже известны нам по Гесиоду, но их роль и характер несколько изменились с тех пор. У Гесиода Эфир - лишь одно из многих свето носных существ и отнюдь не занимает первенствую щего места. Также изменилась и природа Хаоса - он больше не означает бездны, зияющей между высочай шей вершиной и глубочайшей глубиной, а колышущуюся в ней неустроенную материю, «темный туман». Эфир, или стихия огня и света, означает здесь, по-ви димому, противопоставленный этой неодушевленный массе, одухотворяющий, оживляющий элемент, кото рый Ферекидом был высветлен и преображен в божественное начало жизни - Заса. То же отношение не сомненно существует между Хаосом, с одной стороны и земным духом или божеством, Хтонией, с другой. Поскольку возможно установить определенный взгляд в таком запутанном вопросе, едва ли возможно не признать, что учение, стоящее между Гесиодом и Ферекидом, позднее первого по времени и древнее второго. Это подтверждается тем, что орфическая те огония, подобно теогонии Гесиода, порождает Эфир и Хаос во времени, тогда как мудрец сиросский, по-
107
добно физиологам, которым он в других отношени ях явно чужд, приписывает своим трем принципам безначальную вечность. Несравненно большее значе ние, чем эти младенческие попытки толкования мира, имело орфическое учение о душе, стоящее в связи с новым воззрением на жизнь и внесшее раскол в древнеэллинское сознание, убившее красоту и гармонию жизненной концепции греков и подготовившее ее окончательную гибель. Однако в этом пункте орфические учения так тесно сплетаются с другим, еще бо лее глубоким научным течением, что мы не можем продолжать их исследования, не остановившись пред варительно на нем и на его великом творце.
Глава третья
Пифагор и его ученики
1. «Пифагор, сын Мнезарха, предавался исследова нию больше всех прочих людей и мудрость свою состря пал из многознайства да из нечистых уловок». Эти сло ва да еще другая, уже знакомая нам, укоризна, брошенная ему тем же Гераклитом, являются почти единственны ми свидетельствами современника о деятельности чело века, которому поклонялась многочисленная толпа уче ников и которого потомство почитало, как полубога. Сын резчика по камню Мнезарха, родившийся, вероят но, в семидесятых годах VI века на острове Самосе, славившемся в ту пору обширной торговлей, мореходством и преуспеваниями в искусстве, является одной из своеобразнейших личностей не только в Греции, но и в це лом свете. Выдающийся гений математики, творец аку стики, ученый, совершивший переворот в астрономии, и вместе с тем основатель религиозной секты и братства, более всего приближающихся к средневековым рыцар ским орденам, исследователь, богослов и реформатор нравов - он соединяет в себе целое богатство разнооб разных и подчас противоречивых дарований. Трудно
108
выявить его истинный образ из сплетения преданий, разрастающихся все гуще по мере удаления от источни ка. До нас не дошла ни одна строка, написанная им, да и вообще может считаться почти установленным, что он не прибегал к письменной передаче своих мыслей и что его влияние на окружающих основывалось на силе его слова и примера.
Заслуживающее доверия предание называет его учеником Ферекида. Несомненно, что все те разнооб разные познания, из которых сложилось его много гранное и блестящее научное образование, он приоб рел в своих дальних странствиях (вероятно, немало приукрашенных и преувеличенных впоследствии ле гендой). Да и как иначе мог бы он утолить свою жажду познания в эпоху, сравнительно столь бедную литера турными памятниками, и как мог бы заслужить хвалу, бессознательно заложенную в порицании эфесского мудреца? Было бы странно, если бы столь горячий адепт математики не посетил ее родину - Египет, куда еще и два столетия спустя Демокрит, Платон и Евдокс направлялись ради той же цели. Наконец, никак нельзя оспаривать того, что из жреческих обычаев Египта он заимствовал многое такое, что впоследствии стало от личительной чертой его пифагорейского союза. Не даром историк Геродот, являющийся в данном случае правдивым свидетелем, не задумываясь, называет «орфиков и служителей Вакха - пифагорейцами и египтянами», вполне определенно указывая на общий источник центрального в религиозном учении пифагорейцев ве рования в переселение душ. Мы не знаем, видел ли так же Пифагор золотые купола Вавилона; но весьма ве роятно, что жаждущий познания эллин посетил и эту твердыню древней культуры и воспринял хранящие ся там местные и чужеземные предания. Достигнув зрелого возраста, он покинул родину, находившуюся в то время под властью Поликрата, и направился в Южную Италию, где его реформаторские стремления нашли самую благодатную почву. В Кротоне, славя-
109
щемся здоровым местоположением, искусными вра чами и могучими атлетами, городе, на месте которо го растет теперь дикий бурьян и об имени которого напоминает лишь название жалкого рыбачьего посел ка Cortona, развернул он свою многостороннюю дея тельность. Ахейская колония была только что разбита в борьбе со своим давнишним соперником, богатым Сибарисом; унизительное покорение подготовило души к этическим, религиозным и политическим преобразованиям, и реформатор-пришелец широко ис пользовал такое настроение. Он основал свой орден-союз, объединивший как мужчин, так и женщин, разграничил степени посвящения и, мудро распреде лив по градации тяжесть выполнения орденских пра вил, распространил его влияние на самые широкие круги. Быстрое возвышение города, ознаменовавше еся установлением строгого аристократического правления и проявившееся в военных победах, было плодом реформы, в скором времени захватившей и другие города Великой Греции - Тарент, Метапонт, Каулонию и др. Однако реформа не могла не вызвать отпора: борьба классов неизбежно должна была обо стриться после того, как аристократическая партия, сплотившись благодаря особенным догмам и ритуа лам в братство, тесно объединенное верованиями и образом жизни, стала еще надменнее, чем прежде, от носиться ко всей массе своих сограждан, составляя как бы отдельный народ в своем народе. К требованию об увеличении политических прав примешивался про тест против вторжения чужеземца с его невиданными новшествами, а также личная обида тех, которые жела ли войти в братство, но не были в него приняты. Катас трофа, столь же страшная, как та, которая положила ко нец существованию ордена тамплиеров, разразилась в Кротоне над пифагорейским союзом, все члены у которого, по преданию, погибли в огне на одном из сво их собраний (около 500 г. до н.э.). Сведения об этой катастрофе слишком смутные, чтобы можно было ре-
110
шить определенно, пал ли ее жертвой и сам Пифагор, или же его тогда уже не было в живых. Та же участь постигла филиальные отделения ордена. После того еще встречались приверженцы пифагорейства, но пи фагорейский союз был уничтожен. В греческой мет рополии Беотия приютила последних представителей этой школы, и великий Эпаминонд в юности обучал ся у них; другие перекочевали в Афины, где они под готовили слияние пифагорейства с учениями других философских школ, особенно сократовской. В конце концов, пифагорейство, естественно, распалось на со ставные элементы, которые только волей могучей лич ности могли быть связаны в цельную систему, хотя и лишенную внутреннего единства. Строго научная часть его учения - физико-математические дисцип лины перешли в ведение специалистов-исследовате лей, тогда как религиозные и суеверные догмы и ри туалы сохранились в кругу орфиков.
2. К первой из этих двух областей относятся бес смертные заслуги этой школы. Благоговейно склоня емся мы перед гением людей, впервые указавших путь к постижению сил природы и к окончательному гос подству над ними. Но сперва нам следует сделать за мечание общего характера. И в древности, и в новые времена не раз и не без основания укоряли пифаго рейцев в необузданной фантазии и отсутствии трез вости. Тем утешительнее сознание, что если господ ство чувства и воображения и ими порожденное пристрастие к красоте и гармонии и являлись порой помехой научному исследованию, то, с другой сторо ны, они же в значительной степени, оплодотворили и окрылили его. Пифагор с горячим рвением отдавался музыке, которая в среде его последователей навсегда сохранила первое место как лучшее средство возвы шения и укрощения страстей. Не отдавайся он так страстно этому искусству, он, конечно, никогда не до шел бы до своего важнейшего и самого богатого ре-
111
зультатами открытия - установления зависимости высоты тона от длины колеблющейся струны. Моно хорд, на котором он производил свои опыты, легшие в основу физики звука, «состоял из натянутой на деку одной струны, которую, благодаря передвижному бруску, можно было делить на различные части и та ким образом получать от одной и той же струны и вы сокие и низкие тона». Велико было изумление равно сведущего как в математике, так и в музыке исследова теля, когда этот элементарный опыт внезапно открыл ему чудесную закономерность в области, казавшейся совершенно закрытой для научного исследования. Не умея еще определять колебания, лежащие в основе каждого отдельного звука, он все же измерением ве щественной причины звука - колеблющейся стру ны - подчинил строгому закону и низвел в область пространственных измерений то, что доселе казалось совершенно неуловимым, непостижимым, как бы при зрачным. Таких легких побед немного в истории на уки. Ибо в то время, как в других областях - вспом ним хотя бы законы падения и движения - основные законы явления скрыты так глубоко, что могли быть выделены из других и обнаружены лишь с помощью искуснейших приемов наблюдения, - здесь достаточ но было самого простого опыта, чтобы выявить важный закон, управляющий огромной областью явлений природы. Расстояния звуков (кварта, квинта, октава и т.д.), с точностью различаемые до сих пор лишь тон ким и развитым ухом музыканта, который, однако, не мог передать знание их другим людям или свести их к ясным, доступным разуму причинам, были приуроче ны теперь к точным и четким числовым отношениям. Так было положено основание механике звука - ка кая другая механика могла казаться после этого наве ки недостижимой? Велико было восхищение, вызван ное этим чудесным открытием; несомненно, оно немало способствовало тому, чтобы пифагорейская метафизика преступила все грани благоразумия. От
112
этой самой светлой точки пифагорейского учения всего лишь один шаг до самой темной, до мистики чисел, на первый взгляд кажущейся столь нелепой и безумной. Самое неуловимое явление - звук - как бы оказалось чем-то пространственно-измеримым. Про странство же измеряется числом. Как легко было при нять это число - воплощение внезапно угаданной, всю природу объемлющей закономерности - за са мую сущность, за сердцевину мира! Припомним тщет ные, ибо противоречащие одна другой, попытки ионийских физиологов найти первостихию, единое неизменное начало, лежащее в основе всего изменя ющегося. Гипотезы Фалеса и Анаксимандра не могли надолго успокоить мысль; но лежащее в их основе об щее стремление найти неподвижный полюс среди потока явлений могло, и должно было, пережить все неудачные разрешения этой задачи. И вот изумленно му взору Пифагора и его учеников открылись много обещающие дали всеобщей закономерности природы, связанной с числовыми отношениями. Неудивительно, что этот формальный первопринцип на время оттеснил материальный и вместе с тем встал на его мес то в качестве некоторого quasi-материального начала. Вопрос о первосущности как бы отпал, или, точнее, он принял новый облик. Ни огонь, ни воздух, ни начало, включающее в себе все материальные противоположности, как «беспредельное» Анаксимандра, не призна ются более сущностью мира - на опустевший престол возводится теперь воплощение мировой закономерности, само число. Не только предшествующая эволюция проблемы первостихии, о которой мы только что упомянули, привела пифагорейцев к тому, чтобы видеть в числе помимо выражения всеобщих отношений еще и - что нам кажется необъяснимым извращени ем естественных понятий - глубочайшую сущность мира; - на это наводил их еще и другой ход мысли. В исследованиях этой школы качество вещества играло несравненно меньшую роль, чем его пространствен-
113
ные формы. Между тем возраставшая привычка к аб страктному мышлению побуждала считать понятие тем более основным и ценным, чем оно было отвлеченнее шее и оторваннее от конкретной действительнос ти. Мы обладаем способностью в уме отвлекать от тел замыкающие их плоскости и от плоскости - ограни чивающие ее линии, или, выражаясь точнее, отвлека ясь от телесного и от плоскостного, мы можем созер цать линии и плоскости, как если бы они воистину существовали самостоятельно. Пифагорейцы, как об этом ясно свидетельствует Аристотель, приписывали этим абстракциям не только полную, но даже большую реальность, чем тем конкретным вещам, от которых они были отвлечены. Тело, так рассуждали они, не мо жет существовать без ограничивающих его плоскостей, тогда как они могут существовать без него. Таково же, по их рассуждению, отношение линий к плоскостям и, наконец, точек, из которых образуются сами линии, к линиям. Точку же - эту наименьшую единицу пространства, которая отвлечена не только от высоты и ширины, но и от длины и, следовательно, от всякой пространственности, эту абстракцию, не имеющую вообще отношения к протяженности, а лишь к опре делению границ - они отождествляли с единицей, т.е. с элементом счисления. В силу этого число явилось им как бы некой основной сутью, какой мир вещей не только представляется мышлению, но из которой он реально возник, составлен, построен, и притом таким образом, что линия, состоящая из двух точек, приравнивается двоице, плоскость - троице, а тело - четверице. Это заблуждение было закреплено одной особенностью греческого языка и образа мышления, которая, как ни невинна была она в своем истоке, яв ляется, однако, опасной в своих последствиях. И мы еще, следуя обычаю наших эллинских учителей, гово рим теперь если не об «овальных» или «циклических», то все же - о «квадратных» и «кубических» числах; мы подразумеваем под этим лишь то, что между этими
114
продуктами и их факторами существует то же отно шение, что между числовыми выражениями одно именных плоскостей и тел и числовыми выражения ми ограничивающих их линий. Но вряд ли будет слишком большой смелостью утверждать, что этот оборот речи не мог не сбить с толку умы, не привык шие к абстрактному мышлению. Разве трудно было принять параллелизм двух рядов явлений за их тож дество? Разве пространственное тело не могло пока заться по существу тождественным тому числу, кото рое выражает количество заключающихся в нем единиц пространства? И в таком случае разве число не должно было или не могло предстать, по крайней мере, как некий принцип, или, как мы еще теперь говорим, как «корень» плоскости и затем тела? И, в осо бенности, разве выражение: «возвести число в куб» не называло собой ложного представления, будто тело, т.е. реальная вещь, возникает из числа, как нечто со ставное возникает из своих элементов? А разве в та ких сбивающих с толку оборотах речи не заключает ся уже, как в семени, все, или, по крайней мере, большая часть пифагорейского учения о числах?
Большая часть, говорим мы, ибо одна часть этого учения, и притом самая поразительная, на первый взгляд, по крайней мере, не подходит под это объяснение. К числу сведены были не только вещи внешнего мира, но и мир духа. Так, любовь и дружба, в качестве гармонии, находящей свое высшее проявление в октаве, отождествлялись с числом восемь, здоровье - с числом семь, справедливость - с квадратным числом, что последнее, вероятно, потому, что понятие возмездия - равным на равное - напоминало образование из двух равных факторов. Вероятно, сходные сим связи по ассоциации идей соединяли понятия с соответствующими им числами и в тех случаях, в которых мы уже больше не можем проследить этой связи. Но что же, в конце концов, Означает эта исполненная великой серьезности игра мысли? Что подразумевали
115
пифагорейцы, утверждая, что и в области духа и эти ки число составляет истинную сущность всего? Ответ на это будет таков: после того как число было возве дено в высший тип реальности в царстве тел, есте ственно было подчинить тому же типу и другие реаль ности - а такими в ту эпоху, как еще и долго потом, считались понятия, рассматриваемые нами теперь как абстракции. Как нам ни трудно себе это вообразить, но несомненно, что пифагорейцы стояли как бы пе ред некой дилеммой: или отвергнуть само существо вание здоровья, добродетели, любви, дружбы и т.д., или же признать основной их сущностью то же, что счи талось зерном всей остальной реальности, а именно число. Не следует также забывать о тех чарах, которые, как на то указывает история религий, заключаются в числе не только для суеверной массы, но и для самых утонченных и сильных умов; легко себе представить, с какой одурманивающей силой атмосфера этих все объемлющих абстракций охватывает того, кто или безраздельно пребывает на этих высотах, или же не находит им достаточно сильного противовеса в дру гих занятиях и других способностях. Святость трои цы выступает перед нами уже у Гомера в тех молитвах, которые в одном призыве объединяют триаду богов (Зевса, Афину и Аполлона). В культе предков, выделя ющем из общей массы отца, деда и прадеда как тритопаторес (триада отцов), как и в числе очиститель ных жертв, обрядовых приношений, поминовений усопших, в числе граций, парк, муз и т.д., это число, так же как его квадрат - девять, занимает у греков и италийцев первенствующее положение, не менее чем у восточной ветви арийцев - не говоря уже об индуис тской Тримурти (троице Брахмы, Вишну и Шивы) и родственных представлений - троичности первосущностей у орфиков и Ферекида. И когда пифагорей цы обосновывают святость этого числа тем, что оно вмещает в себе начало, середину и конец, то этот ар гумент оказывает некоторое влияние и на высокораз-
116
витый ум Аристотеля. Не без удивления встречаем мы в умозрениях Джордано Бруно и Огюста Конта силь ные отголоски пифагорейской метафизики числа. Место, которое в этой последней принадлежит трои це, четверице и декаде, у Огюста Конта в позднейшей, религиозной фазе его, переходит к четным числам. Наконец, один из отцов естествознания в XIX веке, Лоренц Окен, не задумываясь поместил среди своих афоризмов следующее положение: «Все, что реально, что полагаемо, что конечно - создалось из чисел; или точнее: все реальное - не что иное, как число». После этого нас не должно удивлять в устах Пифагора чудодей ственное учение о том, что в единице, монаде, заключе ны обе глубочайшие, образующие первооснову мира, противоположности неограниченного и ограниченно го, что из их смешения, произведенного гармонией, воз никли числа, составляющие сущность всех вещей и, сле довательно, весь мир, причем нечет соответствует ограниченному, а чет - неограниченному, что, затем, декада являет собой совершеннейшее число, ибо состав ляет сумму четырех первых чисел (1+2 + 3 +4) и т.д., и т.д. Так же нам нечего дивиться на зародившееся в Ва вилоне и жадно подхваченное и высоко чтимое пифа горейцами учение о «таблице противоположностей», посредством которого из мирообразующего контра ста ограниченного и неограниченного возникает це лый ряд из девяти других противоположностей - противоположностей покоя и движения, нечета и чета, единого и многого, правого и левого, мужского и женского, прямого и кривого, света и тьмы, добра и зла, квадрата и прямоугольника. Отсюда еще в раннюю пору возник туман, который в уме стареющего Плато на уже обволок собой его светлое учение об идеях и окутал тьмой многие умозрительные течения после дующего времени. Когда утомленный древний мир к началу нашего летосчисления собрал воедино множе ство положительных систем, неопифагорейство примешало к этой смеси долю мистики - ту пряность, ко-
117
торая одна могла сделать это нелакомое блюдо снос ным для пресыщенного вкуса вырождающегося века. Итак, - спросит нас удивленный читатель, - пер вые «точные» исследователи были вместе с тем и пер выми, оказавшими наибольшее влияние мистиками? Именно так. Это удивление, однако, обнаружит недо статочное знакомство с особенностями математичес кого ума. Правда, что острая ясность мысли, доходя щая порой до одностороннего непризнания мировой загадки, является плодом индуктивного исследования, которому светит своим немеркнущим светочем наука о пространстве и числе. Однако в научной деятельности пифагорейцев опыт и наблюдение занимали сравни тельно скромное место, отчасти потому, что искусство эксперимента вообще находилось еще в младенческом состоянии, отчасти же потому, что математические дис циплины не достигли еще достаточного развития, что бы в полной мере служить основой физическим иссле дованиям. Кроме приведенного уже акустического основного опыта, мы не знаем других эксперимен тальных достижений Пифагора, тогда как заслуги его в области геометрии и арифметики (припомним тео рему, носящую его имя, и обоснование учения о про порциях) никем не оспариваются. Между тем односто ронний математический ум носит своеобразную печать. Чистый математик всегда склоняется к безус ловным суждениям. Да и как могло бы быть иначе? Ему знакомы только либо удачные, либо неудавшиеся до казательства. Понимание оттенков, тонкое различе ние, гибкость, присущая историческому уму, совер шенно чужды ему. (Кстати, можно отметить полярную противоположность между Гераклитом, отцом реля тивизма, и абсолютизмом «математиков»). Отношение математического ума ко всей области вероятного и не доказуемого в полной зависимости от случайностей темперамента и воспитания. У него нет мерила для оценки религиозных и других народных преданий. Иной раз в своей гордыне разума он радикально от-
118
вергает их все, как «нелепость», иной раз вольно под чиняется ярму предания. В конце концов, гордое стро ение этих наук слагается из многих этажей; опытное основание, на котором они покоятся, исчезает под вы соко вознесшимися башнями, - оно слишком невели ко объемом, сознание так рано осваивается с ним, что его эмпирическое происхождение легко забывается. Поэтому-то случается, что представителям этих науч ных отраслей строгая последовательность и замкну тость учения слишком часто заменяют собой недоста ток внешних обоснований; слишком часто строгость дедукций совмещается в их головах с субъективным произволом в установлении предпосылок. Припом ним также и то, что основание пифагорейской шко лы было положено в век господства благочестия, что сам Пифагор был движим религиозными побуждени ями не менее, чем научными, что обаяние его личнос ти заключалось не только в ее импонирующей силе, но и в том сиянии, которым так часто осеняют чело преуспевшего новатора провозглашение новых уче ний и введение чуждых обычаев, - и тогда мы поймем многое, что нам казалось непонятным. Старшие пифагорейцы, славившиеся своими суеверными склонно стями и недостатком критики, были тяжеловесными и неуклюжими умами. Больше, чем другие ученики они клялись словами своего учителя: «он сам сказал» (autos epha) - этот излюбленный их возглас был для них магическим щитом, который отбрасывал все на падки противника и отгонял все сомнения. Укоряли их также и в том, что они искажали явления природы в угоду заранее принятым взглядам и домыслами запол няли пробелы своей системы. Живя и пребывая в сво ей науке чисел, они, по словам Аристотеля, «соедини ли и приладили друг к другу все то, что в числах и гармониях, по их мнению, соответствовало состояни ям и частям неба и вселенского мирового строя. Если же где чего недоставало, они прибегали к некоторому произволу, лишь бы внести полное согласие в свою
119
теорию. Я подразумеваю, например, то, что, признав число десять - совершеннейшим и вмещающим пол ноту всех чисел, они провозгласили, что и движущих ся небесных тел также десять; однако же в действитель ности видимы только девять тел, вот они и выдумали десятое - противоземлю». Еще резче отмечает этот свойственный им прием тот же Аристотель в следую щих словах: «Далее построили они вторую, противо поставленную нашей, землю, которую они называли противоземлей, причем они искали своих теорий и объяснений, не согласуясь с известными теориями и излюбленными взглядами своими, и воображали себя, таким образом, как бы соустроителями Вселенной».
3. Однако, чтобы вполне оценить справедливость этого суждения, следует сперва бросить взгляд на ас трономию пифагорейцев. Именно на этом поле их де ятельности ярче всего выступают как слабости, так и положительные качества их метода исследования, и здесь они всего теснее сплетаются между собой, порой соединяясь в нерасторжимое целое. Как мы можем припомнить, уже Анаксимандр мыслил землю отде ленной от ее мнимой подставки, свободно реющей в пространстве и занимающей центр Вселенной. По-видимому, ни сам Пифагор, ни его ближайшие после дователи не подвергли сомнению ни недвижимое рав новесие земли, ни ее центральное положение. Но в то время как Анаксимандр лишь в том отошел от господ ствовавшего прежде представления о Земле, как о плоском диске, что мыслил ее в цилиндрической фор ме, Пифагор пошел далее. Он признал и возвестил шарообразную форму Земли. Мы не могли бы сейчас сказать, чему мы более всего обязаны этим важным достижением: правильному ли толкованию явлений (главным образом, закругленной формы земной тени, различимой в лунном затмении), или тому необосно ванному положению, что, ввиду сферической формы неба, та же форма должна быть присуща и отдельным
120
небесным телам, или же, наконец, предрассудку, в силу которого им подобает «совершеннейшая» форма тел, т.е. сферическая. Как бы то ни было, этим был сделан новый, значительный шаг в направлении истинной, коперниковой теории Вселенной. Ибо шаровидная форма была приписана не только Земле, но без сомне ния также и Луне, чьи фазы, быть может, более всего способствовали установлению правильного взгляда, и Солнцу, и планетам, - таким образом, было устране но исключительное и привилегированное положение нашего небесного тела. Оно стало светилом среди све тил. Вместе с тем шаровидная форма наиболее спо собствовала его движению в мировом пространстве. Кораблю, если можно так выразиться, была придана самая удобная для плавания форма, якоря отрезаны, - недоставало только мощного импульса движения, что бы двинуть его из мирной гавани. Давление более точ но изученных фактов в соединении с постулатами школы доставили этот импульс и вместе с тем приве ли к построению астрономической теории, которая, как бы часто она ни осмеивалась, все же рассмотрен ная при ясном свете, пролитом на нее непредубежден ным исследованием нашего времени, является в наших глазах одним из своеобразнейших и гениальнейших творений эллинского духа.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дальнейшее развитие пифагорейских учений
1. Вольтер обозвал «галиматьей» астрономическое учение младших пифагорейцев, связанное с именем Филолая, а Джордж Корнуэл Льюис ругает его «диким бре дом». И великий, но слишком скорый на суждения фран цуз и чересчур глубокомысленный британец, оба на этот раз сильно промахнулись. Правда, это учение сплетено из истины и вымысла. Но в то время, как истина являет ся его жизнеспособным и здоровым зерном, вымысел
121
окружал его лишь тонкой оболочкой, которая скоро порвалась и, наподобие клочьев тумана, рассеялась в воздухе. Но чтобы вполне понять побуждения, породив шие эту систему мироздания, необходимо бросить взгляд на простейшие астрономические явления.
Ежедневно Солнце совершает свой путь с востока на запад. Вместе с тем оно восходит на небе каждый день все выше, чтобы, по истечении нескольких меся цев, начать спускаться с достигнутой высшей точки. Соединение суточного и годового движения Солнца дает как бы подобие винтообразных изгибов или спи рали, вроде тех, которые мы видим на раковине улит ки, причем, как и на этой последней, промежутки меж ду этими поворотами становятся тем уже, чем ближе они к высшей точке. Это представление едва ли могло удовлетворить те умы, которые приступали к изуче нию небесных движений в полном доверии к их «про стоте, постоянству и строю». Можно, конечно, назвать эту веру предрассудком. Однако же это априорное мнение до известной степени подтверждалось факта ми тем полнее и безусловнее, чем точнее познавались они, - но и там, где этого подтверждения недостава ло, это мнение, подобно родственному ему предполо жению неизменной целесообразности в строении организмов, оказывало великие услуги в качестве пра вила исследования. Однако во власти исследователей была возможность избавиться от этой сбивчивой незакономерности. Ибо сложное движение может быть незакономерным, даже если бы составляющие его ча стичные движения и были закономерны, и тогда дол жно произвести разложение. Цель была достигнута, когда суточное движение Солнца было отделено от его годового движения. Тогда сверкнула в уме этих ранних исследователей гениальная догадка о том, что суточное движение Солнца, так же, как Луны и звезд ного неба в целом, не реально, а есть лишь призрач ная видимость. Предположение о том, что Земля дви жется с запада на восток, делало излишним допущение
122
обратного движения Солнца и Луны, планет и всего неба неподвижных звезд. Но постигли ли и провозг ласили ли уже тогда эти пифагорейцы движение Зем ли вокруг ее оси? Не движение вокруг оси, но некото рое движение, которое по своему действию совпадало с тем. Это было как бы движение вокруг оси земного шара, значительно увеличенного в своем объеме. А именно, Земля, по их мнению, за двадцать четыре часа делала оборот вокруг какого-то центра. Мы сейчас займемся природой этого центра. Но сперва обратим внимание читателя на то, что как для любой точки зем ной поверхности, так и для ее изменяющегося поло жения относительно Солнца, Луны и звезд не состав ляет ни малейшей разницы, совершает ли шар, на котором эта точка находится, суточный оборот вок руг собственной оси, или же вращается по кругу, об ращаясь к центру неизменно одной и той же сторо ной и к концу того же срока занимая начальное положение. Едва ли можно в полной мере оценить ве личие этого завоевания. Открытием кажущихся не бесных движений была пробита плотина, заграждав шая путь дальнейшему прогрессу. Отрешившись от идеи центрального положения и неподвижности Зем ли, наука вступила на путь, который мог привести и (что недостаточно известно) с изумляющей быстротой привел к учению Коперника. И должно ли нас удивлять, что сперва было установлено не учение о вращательном движении Земли, а изложенный выше его эквивалент? Мы не можем воспринимать непос редственно вращение небесного тела около его оси, тогда как ежедневно и ежечасно воспринимаем пере мены его положения. Поэтому было вполне естествен но, что после того мощного усилия мысли, которое впервые рассеяло обман чувств, научное воображение удовлетворилось тем, что заменило кажущуюся непод вижность Земли движением, построенным по знако мому образцу, а не таким, которое по своему характе ру единственно и неслыханно.
123
По этому новому учению не только Земля враща ется вокруг некоего центра, но и те небесные тела, для которых доселе Земля являлась центром их кругово го движения; прежде всего Луна, совершающая оборот в месяц, Солнце, совершающее его в год, затем - пять видимых простым глазом планет, которые описыва ют свои круги в различные и (за исключением Вене ры и Меркурия) несравненно более долгие сроки; на конец, небо неподвижных звезд, суточный оборот которого был признан кажущимся и которому также было приписано круговое движение, в высшей степе ни медленное - ради соблюдения ли гармонии с ос тальными небесными телами, или же (что более веро ятно) вследствие того, что уже тогда небезызвестны были те изменения положений, которые мы знаем, как предварение равноденствий. И так как был измерен наклон плоскости, по которой совершается суточный оборот Солнца (или, как было теперь установлено, Земли), по отношению к плоскости круга годового движения Солнца, движения Луны и планет, т.е., дру гими словами, установлено наклонное положение эк ватора или эклиптики, - то новая теория могла точно объяснить смены времен года.
Что же представлял собой этот центр, вокруг кото рого небесные тела вращались по концентрическим кругам? Это был не идеальный центр, а реальное тело, мировой или центральный огонь, по словам врагов учения Филолая: «дикая и фантастическая выдумка», которую, однако, всякий, кто умеет перенестись в спо соб мышления этой ранней поры в науке и судить о ней справедливо, признает «порождением суждений по аналогии, силе которых почти невозможно было противостоять». Предположение о том, что небесные тела описывают круги, не только вплотную приближа лось к истине; оно прежде всего потому казалось нео провержимым, что (не говоря уже о тех частях круга, которые Солнце и Луна описывают на небесном сво де) никогда не заходящие, околополюсные неподвиж-
124
ные звезды на наших глазах движутся по кругам; и если даже теперь это движение, вместе с общим движени ем всего неба неподвижных звезд, было признано лишь кажущимся, то, во всяком случае, заменившему его суточному движению Земли естественно было придать тот же характер. Этим же дан был прообраз, которому должны были соответствовать движения всех небесных тел. Но земной опыт не дает нам при мера кругового движения без его реального центра: колесо вращается вокруг своей оси, камень, прикреп ленный к шнуру, который мы вращаем, вертится вок руг нашей руки, приводящей его в движение. Когда, наконец, религиозное празднество призывало к пляс ке греческих мужей и жен, то алтарь бога был тем цен тром, который они обходили в плясовом ритме.
Однако можно было бы спросить - зачем изобре тать центральный огонь, когда такой существует в дей ствительности и виден каждому? Осознана была по требность в средоточии мирового движения и в первоисточнике сил и жизни, - но, вместо того что бы предоставить светящему нам всем Солнцу подоба ющее ему положение, изобретено было светящееся тело, лучей которого человеческий глаз никогда не видел и - так как Земля могла быть обитаема только на стороне, обратной срединному огню - никогда не увидит. Почему было не прийти прямым путем к гелиоцентрическому учению и не остановиться на нем вместо того, чтобы блуждать среди вздорных гипотез, поистине коварной проницательностью огражден ных от возможности проверки?
На этот вопрос есть по меньшей мере три заслужи вающих внимания ответа. Не говоря уже о том, что раз рыв с показаниями чувств совершается всегда постепен но и что человеческий разум направляется обыкновенно по линии наименьшего сопротивления, но и помимо этого гелиоцентрическому учению должна была пред шествовать теория обращения около оси, ибо невоз можно было допустить, что и суточное и годовое дви-
125
жение Земли совершается вокруг Солнца; учению же об обращении Земли около оси со своей стороны дол жен был, о чем мы уже говорили ранее, предшество вать его пифагорейский эквивалент. Вторая значи тельная помеха для победы гелиоцентрической или коперниковой доктрины, заключалась, по нашему мнению, в полной однородности Солнца и Луны. Ре шиться на утверждение того, что великое светило дня и его скромная ночная сестра, что эти два небесных светоча, сменяющих друг друга и оборотом своим создающих единственную меру времени, что эти два столь тесно связанных светящихся тела - именно в самом существенном так глубоко различны, что Луна предназначена к безустанному скитанию, а Солнце - к неподвижности, - решиться на это, несомненно, можно было лишь тогда, когда все другие пути мысли были уже закрыты. Наконец, третье, и самое главное: Солнце в качестве центрального тела ни в коем слу чае не могло доставить мысли того удовлетворения, которое давал ей мировой огонь. Наше Солнце есть средоточие планетной системы, наряду с которой без видимого плана, без доступного разуму порядка суще ствуют бесчисленные другие системы. Примириться с этой теорией, как и со всяким самоограничением во обще, человеческий разум может лишь тогда, когда ти рания фактов не оставляет ему другого выхода. Но сперва он ищет не такого раздробленного миропостижения, а целостной картины мира. Это искание по рождается естественным стремлением к интеллекту альному упрощению или увлечению, к которому в данном случае присоединились сильно развитые эс тетические и религиозные устремления.
Ибо кто усомнится в том, что фантазия и чувство играли немалую роль при разработке этой картины мира? Вращение божественных небесных тел, число которых после присоединения вымышленной противоземли было возведено до священной «десятерицы», было названо «танцем». С ритмом звездного танца со-
126
единялся ритм этим круговращением порождаемого, неустанно текущего потока звуков, столь известного и прославленного под именем гармонии сфер. Центр небесного хоровода, мировой огонь, среди многочис ленных своих названий, как-то: «Матерь богов», «твер дыня Зевса» и т.д., имел два имени, останавливающих на себе особенное внимание. Он назывался «алтарем» и «очагом Вселенной». Как молящиеся окружают алтарь, так кружат светила вокруг святого источника всяческой жизни и всяческого движения. И как огонь очага явля ется божественно чтимым средоточием человеческого жилища, как пылающее, неугасимое пламя на городс ком очаге в пританеуме почитается освященным цен тром всякой греческой общины - так мировой очаг служит святым средоточием Вселенной, или космоса. Отсюда лучится свет и тепло, отсюда Солнце черпает свой жар, который оно затем передает обеим Землям и Луне наподобие того, как мать невесты на свадебном обряде зажигает огонь для нового очага от родитель ского очага, или вновь основывающаяся колония уно сит с собой огонь из родного города. Здесь сплетают ся все нити эллинского мировоззрения: повышенная радость бытия, благоговение перед управляемой бо жественными силами Вселенной, высокое чувство красоты, соразмерности и гармонии, и не в малой сте пени - культ покоя и мира в государстве и семье. Та ким образом, при этом миропостижении Вселенная, окруженная огненным кругом горного «Олимпа», как некой стеной, являлась одновременно и верным кро вом, и святилищем, и созданием искусства. Другим ве кам не пришлось уже больше видеть столь же величе ственную и столь утешительную картину мира.
2. Нам предстоит, однако, измерить то, чем поступился разум ради доставления такого поистине чудес ного удовлетворения запросам души. Цена была не слишком высока. Ибо и в самих «грезах пифагорейцев» по большей части кроется зернышко истины; а где и его
127
нет, там открыт, по крайней мере, тот путь, продолже ние которого было неизбежным достижением истины. Что на первый взгляд кажется произвольнее учения о гармонии сфер? Несомненно, что в основе своей оно обязано происхождением эстетической потребности, облекшейся в следующую проблему: как может там, где глазу предстоит столь чудное зрелище, оставаться не затронутым братский орган слуха? Однако же гипоте за, на которую давался ответ, вовсе не была неразумной. Если пространство, в котором движутся светила, не со вершенно пусто, то наполняющее его вещество долж но находиться в состоянии колебаний, которые сами по себе могут быть слышимы. «Не допустимо ли, - спрашивал в наше время не кто иной, как великий ос нователь эволюционной теории Карл Эрнст фон Бэр, - некое звучание мирового пространства. Некая гармония сфер, слышимая иными, чем наши, органа ми слуха?» И не лишена находчивости отповедь, кото рую наши философы давали тем, кто дивился на то, что мы в действительности не слышим этого шума и этих звуков. Указывая на кузнецов, которые глухи к посто янному, равномерному удару молота в кузнице, они как бы предвосхищали учение Томаса Гоббса, согласно ко торому смена чувственных раздражений - перерыв, изменение степени или свойства - есть непременное условие для их восприятия. Даже их утверждение, что разница в скорости движений светил создает не толь ко различие в высоте звука, но и их гармоническое со гласие, как бы висело в воздухе. Здесь художественно му воображению пифагорейцев был открыт широкий простор ввиду того, что хотя они и определяли с приблизительной точностью части кривой, описываемые планетами в известные промежутки времени, т.е. угло вые скорости их движений, но совершенно не в состо янии были определять расстояния планет и вывести из них абсолютную скорость их движения.
Однако и здесь мы должны будем прийти к более снисходительному суждению. Не нужно забывать, что
128
незыблемое представление о строгом, правящем кос мосом порядке и закономерности в пифагорейских кругах могло опираться только на геометрические, арифметические и, в связи с акустикой, являющейся исходной точкой их естествознания, на музыкальные отношения. За этими же последними признаны были абсолютная простота, симметрия и гармония. О силах, вызывающих небесные движения, они ничего не зна ли и не гадали. Поэтому-то, кстати сказать, их потреб ности в порядке не доставили бы удовлетворения эллиптические пути планет, если бы они были им известны, ибо они не сумели бы увидеть в этих кри вых равнодействующие двух прямолинейно действу ющих сил. «Их небо все - число и гармония», - со общает Аристотель. Верная и значительная мысль была - можно так определить - облечена в несоот ветствующую ей форму; еще недоставало искусства найти закономерность там, где она действительно была, - но все же лучше искать ее хотя бы там, где ее нет, чем вовсе не искать.
Далее, предположение о том, что Солнце светит за имствованным светом, должно было главным образом основываться на вышеупомянутом параллелизме Сол нца и Луны. Кроме того, могло казаться, что постра дает единство мировой концепции, если так близко от мирового центра будет находиться другой самостоя тельный источник света. Совершенно избегнуть его, конечно, было нельзя. Этим вторым источником све та являлся упомянутый уже опоясывающий Вселенную и заключающий в себе все элементы в их полной чис тоте «Олимп», от которого заимствовали весь свой свет системы неподвижных звезд, может быть, также и планеты, и часть своего света - Солнце, подверга ющееся слишком частым затмениям. К тому же Солн це рассматривалось одновременно как пористое и стекловидное тело, равно приспособленное к собира нию лучей и к дальнейшей их передаче. Что касается другого грандиозного вымысла - противоземли, то
129
здесь мы должны довериться свидетельству Аристоте ля, утверждавшего, что она не в малой степени обяза на своим происхождением святости «десятирицы». Но так как введение нового мирового тела и помещение его между Землей и мировым огнем должно было выз вать многочисленные и важные последствия, то мы не можем сомневаться в том, что наблюдение за этими яв лениями также участвовало в создании этой фикции, и, следовательно, она возникла в сознании пифагорей ских исследователей не в силу одной только извест ной великому стагириту причин. Неполнота наших сведений в данной области мешает нам составить точ ное суждение. Однако мнение Бёка, будто противоземля должна была служить щитом, скрывающим мировой огонь от глаз земных обитателей, и, таким образом, объясняла его невидимость, кажется нам несостоятель ным. Задача эта в достаточной мере выполнялась запад ным, обращенным к центральному огню, земным по лушарием. Вероятнее то, что противоземля была придумана отчасти потому, что легче было объяснить столь частые лунные затмения, если для этой цели, кро ме тени Земли, служила также и тень противоземли.
Однако красноречивее всякой аргументации гово рят исторические факты. Они свидетельствуют о том, что гипотеза центрального огня была скорее стиму лом, нежели помехой научному прогрессу. Недаром из нее менее, чем за полтора века, возникла гелиоцентри ческая теория. Фантастические порождения системы Филолая распались один за другим - начало этому по ложила противоземля. Расширение географического горизонта нанесло смертельный удар этому измышле нию. Когда, самое позднее в VI в., в Грецию проникли более точные сведения об открытиях, сопровождав ших путешествие карфагенца Анно, проникшего за считавшийся неприступным западный предел земли, за Геркулесовы Столпы (Гибралтарский пролив), и когда, вскоре после этого, благодаря походу Алексан дра в Индию, знание Восточной Азии также приобре-
130
ло более определенный характер, тогда покачнулась почва, на которой пифагорейцы возвели свое здание гипотез. Стал доступным как бы некий сторожевой пост, с которого должна была отрыться взору предпо лагаемая противоземля. И когда все же не увидели ни ее, ни лишенного теперь последней защиты централь ного огня, тогда неизбежно разрушилась эта часть пи фагорейской мировой системы. На этом дело не ос тановилось. Вместе с отказом от мнимого центра суточного вращения Земли пришлось отказаться и от него самого; место того, что мы назвали эквивалентом учения об обращении Земли около оси, заняло теперь само это учение. Экфаит, один из младших пифаго рейцев, учил тому, что Земля вращается вокруг своей оси. К этому этапу пути, ведущего к гелиоцентричес кой теории, вскоре присоединился еще один. Явление необыкновенного прироста света, наблюдаемое по временам на планетах, было сперва замечено по отно шению к Меркурию и Венере. Невозможно было объяснить этот феномен иначе, как его истинной причиной, т.е. временным приближением этих блуждаю щих светил к Земле. Этим же доказывалась невозмож ность предположения, что они вращаются вокруг Земли концентрическими кругами. И так как именно два ближайших соседа Солнца своим оборотом вок руг него в течение года всего яснее выдавали свою принадлежность к этому светилу, то из всех планет они были первыми, чьи движения были связаны с дви жением Солнца. Это было великим делом гениально го, скрывавшего мощный дух в безобразном теле, рав но искусного в разных областях науки и литературы Геракпида из 123.
Гераклеи на Черном море, человека, посещавшего школы Платона и Аристотеля, но также бывшего и в живом общении с последними пифагорейцами. Одна ко и на этом еще нельзя было остановиться. Так как и Марс также претерпевал значительные колебания силы света, замеченные и при тогдашних, столь несовершен-
ных, средствах наблюдения, то была протянута нить, связующая обе внутренние планеты с одной, по край ней мере, из внешних. Греческая мысль приближалась к той точке зрения, которая в новое время была пред ставлена Тихо Браге, учившим, что все планеты, за ис ключением Земли, вращаются вокруг Солнца, а это последнее, вместе со своей свитой планет, - вокруг Земли. Последний и решительный шаг сделал, нако нец (в 280 г. до н.э.), Коперник древнего мира -Арис тарх Самосский, и еще до него - хотя и не в столь определенной форме - вышеупомянутый понтиец Гераклид. Поводом к совершению этого великого ду ховного деяния послужило распространившееся бла годаря исследованиям Эвдокса убеждение в том, что Солнце по своей величине значительно превосходит Землю. Аристарх считал его в семь раз превосходящим Землю. Как ни несовершенно было это измерение, как ни уступало оно действительности, все же этого было уже достаточно, чтобы понять несообразность пред положения, будто огромный огненный шар, словно какой-то телохранитель, обегает маленькое небесное тело, служащее нам обителью. У Земли снова было от нято недавно лишь отвоеванное ею господствующее положение - геоцентрическое миросозерцание било заменено гелиоцентрическим; достигнута цель, путь к которой указан был Пифагором и его учениками, - правда лишь затем, чтобы вскоре быть снова оставлен ной и на долгий ряд веков уступить место охраняемо му религиозным чувством древнему заблуждению.
Однако давно пора, не забегая далее в историю, воз вратиться к нашей исходной точке - древнейшим пи фагорейским учениям. Ничто не мешает нам теперь продолжить нить исследования, прерванную в конце второй главы.
132
ГЛАВА ПЯТАЯ
Орфико-пифагорейское учение о душе
1. Орфическое и пифагорейское учения могут быть названы женским и мужеским воплощением одного и того же основного течения. В первом берет верх меч тательная фантазия, во втором - разумная жажда зна ния; в одном - потребность личного спасения, в дру гом - забота о государстве и обществе. У орфиков преобладает стремление к чистоте и боязнь греха, у пифагорейцев - жажда повысить уровень нравов и гражданского строя; с одной стороны - недостаток мужественной веры в себя, покаянная аскеза, с дру гой - строгая дисциплина и нравственность, вырабо тавшиеся под влиянием музыки и самоиспытаний. В первом случае члены общины составляли религиоз ное братство, во втором - рыцарский орден, носящий несколько политический характер. Орфикам были незнакомы математические и астрономические ис следования; пифагорейцам - космогоническое и теогоническое творчество. Но, несмотря на все эти раз личия, мы видим здесь изумительное единство, обе секты неоднократно сливаются, и часто бывает невозможно определить, какая из двух сторон воздейству ет на другую.
Более определенно выступает различие в их отно шении к одной из важных сторон учения о душе, к так называемой метемпсихозе, или переселению душ. «По пифагорейским мифам, - говорит Аристотель, - вся кая душа переходит произвольно в любое тело». А Ксенофан (не говоря уже о свидетельствах многих поздней ших писателей), будучи современником Пифагора и лишь немногим моложе его, рассказывает в стихе, до шедшем до нас, что услышав однажды, как визжала со бака, которую били, Пифагор воскликнул, полный со страдания: «Перестань, не бей ее! В ней живет душа моего друга, я узнал ее по голосу!» Такой рассказ - а что это не достоверный факт, на это указывают всту-
133
пительные слова Ксенофана: «говорят, будто»... - не мог бы возникнуть, если бы верование, лежащее в ос нове такого случая, не было характерным для Пифа гора, который, по свидетельству Эмпедокла, немало чудесного рассказывал о преджизненном существова нии собственной души.
Вникнем глубже в это странное учение. Впрочем, одним лишь нам кажется странным это верование, равно присущее уже галльским друидам и средневеко вым друзам, верование, которое еще поныне испове дуют зулусы и гренландцы, североамериканские ин дейцы и даяки с острова Борнео, бирманские кары и туземцы острова Гвинея, не говоря уже о доныне мно гочисленных последователях брахманской и буддий ской религий, - верование, которое в свое время пользовалось вниманием и сочувствием Спинозы и Лессинга. Уже сама его распространенность указыва ет на то, что корни его таятся глубоко в чувствах и мыслях человека. Прежде всего верование в переселе ние человеческих душ в тела животных и даже расте ний и обратно (что было не у всех названных наро дов и сект) обусловливается отсутствием в душе верующего гордости, воздвигающей непреодолимые грани между этими царствами природы. Нам кажется, что к этому должен был привести следующий ход мыс лей. Прежде всего душа, подвижность и, если можно так выразиться, перелетность которой доказывают состояния сна, экстаза, одержимости, естественно должна была искать и найти себе новую обитель, ког да ее бренное жилище распалось. Почему бы душе не менять тела, подобно тому, как человек меняет одеж ды? Далее возникал вопрос: откуда происходят все эти души, на краткий срок вселяющиеся в людей, в живот ных и в растения? Неужели их такое же множество, как и этих недолговечных существ, с которыми они вре менно связаны? Ребенок умирает в раннем детстве. Значит ли это, что его душа также краткосрочна, или же она испокон веков существовала и ждала лишь это-
134
го недолгого воплощения? И что же следует за ним? Неужели духовное существо, одаренное силой ожив лять тела людей и животных, проявляет эту силу лишь в течение нескольких недель, дней, часов, или минут, чтобы потом погрузиться навсегда в неподвижность? Но и помимо таких случаев легче было допустить, что количество этих нетленных и, во всяком случае, выс ших сущностей значительно ограниченнее тех быст ро сменяющихся, вечно нарождающихся и умираю щих грубоматериальных существ, которыми они управляют подобно военачальникам, всегда менее численным, чем предводимые ими солдаты. Вместе с первыми проблесками более строгого мышления все эти смутные аналогии были сведены к более опреде ленной формуле. Почти всем людям всегда было и по ныне свойственно верить, что душа переживает тело. Так как нет причины умирать ей и в дальнейшем, то ее существование становилось понемногу все более неограниченным, а после того как создалось понятие вечности - ее признали бессмертной. И ввиду того, что все, имеющее начало, оказывается недолговечным, естественно должна была возникнуть мысль, что не преходящее - не возникает, что вечности загробно го существования соответствует и вечность предше ствовавший рождению жизни (предсуществование). И, наконец, когда забрезжила догадка - хотя бы толь ко в умах передовых культурных народов, - что и в цар стве материи в сущности нет возникновения и исчезно вения, а скорее происходят непрерывные изменения и круговорот, то не могло не появиться по аналогии пред положение, что и в духовном мире происходит такой же круговорот, причем одна и та же сущность бесконечно меняет свою земную оболочку и после неисчислимых превращений может снова принять один из прежних или даже первичный свой образ.
Эти и подобные этим соображения естественно могли бы породить у греков, так же, как и у других на родов, веру в переселение душ. Тем не менее, очевид-
135
но, этого не было в данном случае. Ни у кого не встре чаем мы указаний на это, и, наконец, если бы эта вера издавна привилась на греческой почве, о ней не мог бы не знать много странствовавший и сведущий во всем Ксенофан. Ему не пришло бы в голову выставить это учение, как характеризующее одного лишь Пифа гора, которого он и осмеял по этому поводу. Еще одно соображение общего характера утверждает нас в этом мнении. Народному духу Греции никогда не была осо бенно свойственна любовь к животным, из которой вырастает это учение, - за редкими единичными ис ключениями там никогда не было священных живот ных, как в Индии и Египте. Вместе с тем было бы весь ма невероятным предположить, что Пифагор сам изобрел верование, распространенное среди стольких народов. Таким образом, проблема сводится к вопро су о том, у какого народа и у какой религии заимство вал свое учение мудрец, славившийся столь широкой образованностью? В ответ на это Геродот ссылается на Египет, откуда, по его словам, хорошо известные ему люди, назвать которых он однако не хочет, занес ли в Грецию учение о душепереселении. Но то, что мы знаем о египетском учении о душе, не позволяет нам окончательно остановиться на этом утверждении. «Книга мертвых» действительно говорит о дарован ной чистым душам власти принимать любые облики животных и растений; душа может явиться «сегодня в образе цапли, завтра в виде жука, а послезавтра цвет ком лотоса подняться из воды»; она может воплотить ся «в птицу Феникса, в гуся, ласточку, в ибиса, журавля и в гадюку». И злые души, без устали мятущиеся между небом и землей, ищут себе человеческое тело, чтобы, поселившись в нем, измучить его болезнями, привес ти к убийству, безумию и т.д. Но египетские письмена, по крайней мере, насколько они расшифрованы в на стоящее время, ничего не сообщают о «правильном круговращении, совершаемом душой через все твари земные, воздушные и водные, чтобы через 3000 лет
136
снова принять образ человечий», на которое указыва ет Геродот. Быть может, мы узнаем это из дальнейших результатов еще не оконченных и часто противоре чивых исследований, но до тех пор мы не можем по ложиться на показания Геродота.
Гораздо больше сходства встречаем мы между пи фагорейским и индийским учениями о переселении душ не только в общих чертах, но и в частностях, как, например, в связанном с ними вегетарианстве, и в са мих формулах, выражающих верование: «круг» и «ко лесо» рождений. Здесь ясно, что мы имеем дело не с простой случайностью. Разумеется, нам пришлось бы отказаться от такой догадки, если бы для подтвержде ния ее было необходимо, чтобы Пифагор лично обу чался у индийских жрецов или же воспринял их влия ние через посредничество буддизма. Но и то, и другое было совершенно излишне. Нам не должно казаться рискованным предположение, что любознательный грек имел более или менее определенные познания во всех религиозных учениях своего времени при по средстве персов, тем более, что как азиатские греки, так и часть индийского племени были подвластны од ному и тому же правителю, основателю персидского царства Киру, уже в то время, когда Пифагор еще жил на своей родине в Ионии. Но из какого бы источника ни произошло это верование, оно во всяком случае так тесно сплелось с орфическими доктринами, что те перь необходимо изложить орфико-пифагорейское учение, различные течения которого более известны нам в своем синтезе, и прежде всего то основное уче ние, из которого выделилась метемпсихоза как само стоятельная, но весьма существенная его часть.
2. Это учение может быть в общем сведено к одно му знаменательному выражению: грехопадение души. Душа - божественного происхождения; земное суще ствование недостойно ее. Телесная оболочка для нее - оковы, плен, могила. Однако лишь прегрешение
137
могло низвергнуть ее из небесной славы к низменной земной жизни. За свой проступок она должна понес ти кару и покаяться - только искупление и очищение дадут ей возможность вернуться на свою истинную родину, в мир божества. Это очищение и искупление бывает двояким: наказания в преисподней и кругово рот рождений.
Трудно было вначале объединить два столь различ ных средства к достижению одной и той же цели. На основании как этого, так и других причин можно предположить, что муки преисподней были поздней шим орфографическим добавлением, слившимся с первоначальной пифагорейской метемпсихозой.
До сих пор мы рассматривали орфиков как осно вателей своеобразных космогонических доктрин и лишь с этой стороны познакомились с их мышлени ем. Чтобы оно выступило еще ярче, необходимо оста новиться на мифе, стоящем в центре их религиозно го учения. Это - сказание о Дионисе - Загрее. Дионис был сыном Зевса и Персефоны, и отец уже с детства даровал ему власть над Вселенной. За это его пресле дуют Титаны, вступавшие перед тем в борьбу с Ураном и побежденные им. Божественный младенец спасает ся от их злых козней путем многообразных превра щений, пока они, наконец, не настигают его в облике быка, не разрывают на части и не поглощают. Афина спасает его сердце, которое проглатывает Зевс, чтобы породить «нового Диониса». Титанов он сражает стре лами своей молнии, чтобы наказать их за злодеяние. Из их пепла возникает человеческий род, в котором титаническая воля смешана с дионисским элементом, произошедшим от крови Загрея. Титаны - воплоще ние злого, Дионис - доброго начала. Их соединение порождает бушующую в человеческой груди борьбу между началом божественным и противоборствующим ему. Таким образом странное предание о богах, на ко тором мы не будем останавливаться здесь более под робно, переходит в дидактический миф, поясняющий
138
раздвоение человеческой природы и составляющие ее глубочайшую сущность разлад и противоречие.
Глубокое сознание этого противоречия, этого рез кого контраста между земным страданием и земной греховностью, с одной стороны, и божественной чи стотой и блаженством - с другой, составляет истин ное зерно орфико-пифагорейского мировоззрения. Отсюда - потребность очищения, искупления и окончательного спасения. Нелегко достигнуть этой цели - мало одной земной жизни, чтобы освободить душу от первородного греха, тяготеющего на ней, и от дальнейших преступлений, запятнавших ее. Долгий ряд новых рождений и жизней представляет собой тысячелетнее покаянное шествие души, изредка пре рываемое и обостряемое наказаниями, которые она претерпевает в «геенне огненной», и лишь когда-ни будь избудет она все свои муки и достигнет конца сво его странствия. Чистым демоном (духом) возвращает ся она в круг богов, из которого изошла. «Я вышла из тягостного скорбеобильного круга»! - так гласит за жженный надеждой возглас души, «полностью искупив шей все злые деяния» и представшей ныне с мольбой об охране перед «царицей преисподней, священной Персефоной» и другими подземными божествами, к «блаженному роду» которых она себя причисляет. Она хочет быть направленной ими к «престолу безгреш ных» и услышать спасительные слова: «Богом будешь ты, а не смертным». Эту надпись читаем мы на трех золотых пластинках III и IV вв., вложенных в могилу и найденных близ древних Турий, т.е. в местности, на селяемой некогда пифагорейцами. Эти разрозненные строки являются различными редакциями одного об щего древнейшего текста. В соединении с некоторы ми другими надписями (частью - того же века и той же местности, частью - найденными на острове Кри те и относящимися ко времени упадка Рима), указую щими душе ее пути в преисподней и точно совпадаю щими формой и отдельными выражениями, они
139
составляют скудные остатки того, что мы можем на звать орфической «книгой мертвых» и что, мы наде емся, будет вскоре пополнено новыми находками.
3. Возможно следующее предположение. О «грехопадении». Душ равно умалчивают как вышеприведенные сакральные тексты, так и древнейшие глашатаи орфического учения, поэт Пиндар и философ Эмпедокл. Конечно, это могло быть случайностью. И дошед шие до нас памятники в обоих случаях не полны. Но могло быть и иначе. Этот главный орфический догмат мог с течением времени подвергнуться некоторым из менениям. Весьма вероятно, что к «падению души на землю» лишь впоследствии было добавлено его объяс нение, как «искупления вины». Если допустить это, то в основу орфической доктрины лягут три следующих элемента: пессимистический взгляд на жизнь, обесценивающий земное существование и его блага, глубокая вера в божественную справедливость, награждающих каждую заслугу и карающую всякое преступление, и, наконец, убежденность в божественном происхождении и природе души. Мы пока лишь отметим, не вдаваясь в объяснения, это пессимистическое мировоззрение, представляющее столь резкий контраст с полнотой и жизнерадостностью гомеровской эпохи, Начало этого превращения можно встретить уже у Гесиода; никто не станет спорить против того, что разные слои народа обнаруживают свои чувства в гомеровском эпосе и здесь, а также и то, что несомненно лишь тяжелые испытания в мирной жизни и на войнe могли подготовить греческий дух к принятию этого нового сурового учения. Всякий согласится, что неук лонная вера в справедливость небесного создании предполагает хотя бы в основе признание господства законности и справедливости. Пока в государстве и в обществе царила одна лишь личная благожелатель ность, в лучшем случае, основанная на личной верности, не было почвы, из которой могло бы произрасти
140
прочное упование. Учение о возмездии, на происхождениеe которого мы уже указывали, будет и нам гораздо понятнее, если мы вспомним хотя бы эриний, ко рме вначале были не чем иным, как исполненными на, мстящими за себя душами убиенных. Подобному как в государстве уголовное право произошло из мести частных лиц и семейств, так и в пределах потусторонней кары суд богов заменил собой кровавую месть. Верность этого заключения подтверждают кар тины загробного мира, изображающие страсти злодея, мучимого душой или мстительным духом своей жертвы. Перенесение возмездия в загробную жизнь должно было произойти в пессимистически настроенном кругу людей или в мрачные эпохи. Эсхил, например, более, чем другие греческие писатели исполненный веры в возмездие, едва бросает взгляд за грани земного существования; победитель Марафона удовлетворяется зрелищем могущественного суда Божия, свидетелем и сподвижником которого он был. И, наконец, для понимания и уяснения божественного происхождения души следует избегать сбивающих с толку галоши.
Сущности орфического учения совершенно чуждо представление, что душа умершего вкушает среди богов вполне блаженство, вместе с ними непрерывно пирует, бражничает и предается другим чувственным наслаждениям, представление, столь свойственное древнееиндусским и древнегерманским верованиям, а также индейцам, населяющим Центральную Америку, и вероятно фракийцам. Также мало свойственно ему заключать о высшей природе души из одних только внутренних переживаний подобно тому, как это делают мистики всех стран и времен.
Непосредственное общение с божеством, уподобление ему, слияние с ним - вот цели, к которым всегда повсюду стремится религиозная мистика. Но насколько едина эта цель, настолько многообразны и, ведущие к ней. То призывается на помощь глу-
141
хой звук бубна, нежная мелодия флейты, пронзитель ный звон тимпанов, то бешеная исступленная вихре вая пляска, то погружение в сосредоточенное размыш ление, гипноз, вызванный неотрывным созерцанием блестящего предмета; мы видим, как эти средства до водят до экстаза вакханку, аскета брахманиста, мусуль манского дервиша, буддийского монаха, освобожда ют их от тяготы самосознания и возвращают в лоно Божества, или мирового начала. Когда пронесется буря такой духовной одержимости, вместо этого ис кусственного возбуждения или оглушения нервов в народе постепенно распространяется «мистерия» (или «sacramentum»), дающая верующему чувство еди нения с божеством и освобождающая его на время от тягостных уз личного существования. Вместо возбуж дения и тех действий, посредством которых человек освобождался от своей человечности и ощущал себя богом - как, например, почитатели Вакха и Сабазия или служители Ра и Осириса в Египте - выступают символические ритуалы: вынос священных сосудов, вкушение божественной пищи и пития, символизиру ющих в то же время половое слияние и тем способствующих единению с божеством. Это же послужило источником и греческих мистерий: вакхической, элевсинской и др. В этом случае, как и в других, религия остается в стороне от морали. Упраздняя самой при родой своей всякую разумность деяния, экстаз вызы вает скорее нечто обратное нравственности, и стро гая чинная дисциплина всегда представлялась резким контрастом вакхическому безумствованию, не говоря уже о бесчинствах, прикрываемых мистериями не только одной Греции. По мере того как растут и раз виваются заложенные в семейном начале, как в осно ве своей, альтруистические чувства человека, боги, вначале в лучшем случае чуждые нравственного эле мента, также возвышаются до степени покровителей и защитников всего ценного в государстве и обществе; облагороженные таким образом объекты поклонения
142
излучают свет, которым наделили их новые идеалы человечества. И мистические культы греческой религии, прежде всего элевсинский культ подземных божеств, имевший наибольшее значение, до известной степени поддались влиянию нравственных требований. Преступники, и среди них вероятно не только запятнавшие себя убийством, исключались из участия в
этих служениях, приобщающих к вечному блаженству.
У орфиков также было свое тайное служение, но нам
известно о нем лишь то, что главный миф этой секты символизировался в этом служении почти в столь же ослепительных и роскошных образах, как и миф Деметры в Элевсине. Более же всего орфическая ветвь греческой религии отличалась от других мистерий резко выраженным моральным характером, подоб ный которому мы встречаем только в культе Аполлона, центром которого были Дельфы. В этом углублении нравственного сознания следует видеть источник третьего, значительнейшего и своеобразнейшего фактора орфического учения о душе.
Для того чтобы облегчить понимание, проведем параллель. 125-я глава египетской «Книги мертвых» содержит отрицательное признание в грехах, представляющее более подробное изложение того, что мы читаем в немногих сжатых выражениях на вышеупомянутых золотых табличках, найденных в Южной Италии. Здесь, как и там, душа умершего с пафосом называет себя «чистой» и лишь на этой чистоте основывает надежду на будущее блаженство. Но в то время как душа орфика кается в совершенных ею «неправедных деяниях» и верит, что именно это очищает ее от них, - душа египтянина перечисляет все зло, которого она не совершала во время своего земного существования. Мало найдется фактов в истории и религии, и нравов, подобных привести нас в такое изумление, как эти древнейшие признания. Хотя в некоторых из них и встречаются уклонения от правил ритуала, но лишь в незначительной степени. И наряду с обычными в ци-
143
вилизованном государстве предписаниями граждан ской морали мы встречаем выражения необыденно го, часто изумительно тонко развитого морального чувства: «Я не притеснял вдову!.. Я не отнимал детей от груди матери!... Я не ввергал бедняка в еще большую ни щету!.. Я не заставлял работника трудиться сверх по ложенных часов!.. Я не был нерадив!.. Я не был ленив!.. Я не наговаривал на раба его хозяину!.. Я никого не за ставил пролить слезы!..» Не только о возможных упу щениях, но и о положительных, добродетельных дея ниях узнаем мы из скрытого в этих признаниях нравственного учения. «Повсюду были у меня дру зья! - восклицает умерший. - Я накормил голодно го, я напоил жаждущего, я одел нагого! Я снабдил лод кой путника, которому грозило промедление!» и т.д. И праведная душа, пройдя через многие мытарства, всту пает, наконец, в сонм богов. «Моя скверна рассея лась, - восклицает она, ликуя, - грехи, тяготившие меня, сброшены... Я достигла этой страны Блаженных... Вы, пред которыми я предстала, - обращается она к названным перед тем богам, - вы протягиваете мне руки... принимаете в свою среду».
Должны ли мы видеть в этом одну лишь аналогию? Случайное ли это сходство или здесь есть преемствен ная связь? Никто не знает. Но не следует забывать, что развитие орфического учения сопровождало собой начало более тесных связей Греции с Египтом. И нас не должно удивлять, что эллины, взиравшие с благо говейным страхом на чудеса египетской архитектуры и искусства и считавшие себя и свою юную культуру, - по выражению Платона, - «детьми» по сравнению с древностью египетской цивилизации, восприняли от туда и глубочайшие религиозно-нравственные впе чатления. Будущие исследования несомненно точно разъяснят, как обстояло дело. Нам достаточно того, что этот пример, взятый из Египта, показывает, что глубоко развитое чувство нравственности и вера в бо жественное происхождение души и здесь были нераз-
144
рывно связаны друг с другом. Это и понятно. Та про пасть, которая лежит между высокими требованиями, предъявляемыми человеком с утонченной нравствен ностью своей воле и чувствам, и грубыми инстинкта ми, так часто заграждающими им путь, естественно должна была пробудить веру в то, что обе части чело веческой души разделены бездной и происходят из совершенно разных источников. Этот взгляд, призна ющий две разнородные, противоречащие друг другу половины в человеческом существе, благоприятство вал обострению чувства совести и борьбе с инстинк тами, враждебными добрым и человеколюбивым дея ниям. Но вместе с ним, как тень, порожденная светом, возникает и раздвоение духа, нарушение внутренней гармонии, вражда с природой и ее потребностями, даже невинными и благими. Все это мы встречаем объе диненным в этом античном пуританстве и связанным с целым рядом необъяснимых обрядов и грубым толкованием мифов, что часто приводило к несправедли вому суждению об этом великом умственном течении. Источник его станет понятнее для нас, если мы вспомним исторические условия его возникновения. Религиозный кризис является отголоском кризиса со циального, одним из следствий борьбы сословий, ох ватившей VII и часть VI века. И здесь, как всегда, тяжкие страдания привели к молитве. По всей вероятности, люди, пострадавшие от завоеваний или же ставшие жертвой сурового олигархического строя, первые об ратили тоскующий взор к утешениям загробной жиз ни, ожидая от богов вознаграждения за понесенную на земле несправедливость. Во всяком случае орфичес кое учение возникло не в высших, а в средних кругах общества. Отвращение к кровопролитию, играющее столь значительную роль в этом учении, указывает, что его представителями были люди, равнодушные к во инской славе и чуждые воинских подвигов. Точно так же «право» и «закон» (Dike и Nomos), занимающие вы дающееся место в орфическом пантеоне, обыкновен-
145
но призываются на помощь слабыми и угнетенными, а не сильными и могущественными. Мы можем гово рить о сознательном протесте против мировоззрения и идеалов правительствующего класса с не меньшим правом, чем обо всем известном восстании против господствующей религии. Это восстание повело к тому, что именно Дионис Фракийский, - образ кото рого сравнительно поздно был усвоен греческой ми фологией, - занял такое выдающееся место в этой религиозной системе. Таким образом, мистическое зерно нового верования составляют не славные под виги, как, например, подвиги Геракла, бога избранных, а незаслуженные «страсти» народного бога Диони са. Превосходство сильных притеснителей, которых постигнет впоследствии месть высшего божества, бес силие невинностраждущих, но уповающих на конеч ное торжество справедливости - все это отразилось в злых Титанах и беспомощном младенце Дионисе. Ра зумеется, не это было первоначальным смыслом леген ды, которая скорее создалась как объяснение варварс кого жертвенного обычая орфистов - разрывания и пожирания живых зверей. Но религиозная фантазия, избрав своим материалом легенду, насыщает ее новым содержанием и заставляет служить новым взглядам. Протест против тех, кто был одновременно и предста вителем государственной религии и охранителем оте чественных преданий, несомненно вызывал на тай ных собраниях орфиков такое же действие, как среди двора «тиранов». Ведь и те, и другие - если наша кон цепция верна - принадлежали к сословию бесправ ной буржуазии и закрепощенных крестьян. Сходство, действительно, изумляющее. Достаточно вспомнить, что тот самый Клисфен, который сломил господство аристократии в Сикионе и превратил издревле слав ные имена знатных дорических родов в бранные про звища, там же запретил публичное чтение песен Гоме ра, лишил чествований народного героя, полубога Адраста, и перенес их на Диониса. Мы встречаем так-
146
же общую космополитическую черту у этих династий, охотно вступавших в союзы с чужеземными правите лями; некоторые члены их, - как это было в Корин фе, - присваивали себе даже чужестранные, фригий ские и египетские имена (Гордий и Псамметих). Подобным же образом орфики присоединяли к сво им отечественным богам не только фракийские, но и финикийские божества (кабиров) и сверх того, как мы пытались доказать, охотно воспринимали египетскую и вавилонскую космогонию. После всего этого мы поймем, что ни один только случай привел Ономакрита, основателя орфической секты, в Афины ко дво ру местного правителя и завоевал ему милостивое по кровительство дома Писистрата.
Нам придется еще неоднократно встречаться с пу тями орфического учения. Мы узнаем его плодотвор ное влияние, а также темные стороны. Мы познакомим ся с могущественным влиянием, которое оно оказало на Платона, а через него и на дальнейшее время. При этом нам станет ясно, что разлад между телом и душой, психический дуализм, переходит здесь в раскол между Божеством и миром, в дуализм в собственном смысле этого слова, тогда как орфическое учение само никог да не развивало эту заложенную в его основных принципах возможность и удовлетворялось просветленным пантеизмом, проповедующим единство универсальной жизни природы. Наконец, благодаря изумительным от крытиям позднейшего времени, главным образом бла годаря вновь найденному апокалипсису Петра, мы ясно угадываем подземное течение могущественного пото ка, источники которого еще окутаны тьмой, и видим, как оно, влившись в море древнего христианства, на далекое расстояние окрашивает собой его воды.
4. Как ни темно еще поныне происхождение орфи ческого учения, нельзя сомневаться в его раннем спле тении с началом пифагорейства. Внутреннюю очевид ность дополняют в этом случае заслуживающие
147
доверия свидетельства. Авторами древнеорфических гимнов были или люди, известные нам как члены пи фагорейских общин, или обитатели тех местностей (в Южной Италии и Сицилии), в которых раньше всего распространилось учение Пифагора. Однако же, если мы и должны отказаться от проведения определенной грани между ними, во всяком случае в той области, о которой идет речь, мы встречаем немало учений, ко торые скорее можем признать пифагорейскими, не жели орфическими, отчасти на основании традиции, отчасти - собственных соображений. В то время как орфики заставляли душу между двумя воплощениями пребывать среди мук Аида, более образованные пифа горейцы не могли не задаться вопросом: как случает ся, что в том самом месте и в то самое мгновение, ког да новое существо вступает в мир (будь то миг зачатия, рождения, или период времени, лежащий между ними), каждый раз наготове есть душа, которая может войти в тело? В своем ответе они приводят в пример солнечные пылинки, те крошечные тельца, всюду ок ружающие нас, постоянно вдыхаемые нами, но сто ящие на грани видимости и потому доступные наше му восприятию, лишь когда солнечный луч озарил их. Дрожание этих чувствительных пылинок, происходя щее даже при полной неподвижности воздуха, напо минает непрерывное движение, приписываемое душе, и делает это сравнение убедительным; да и помимо этого, подобная теория понятна, а с точки зрения ее творцов - даже весьма понятна. Если видеть в душе, как это было свойственно тому времени, не бесплот ное существо, а бесконечно тонкую, материальную, незримую или почти незримую частицу, то подобный вопрос и ответ вполне оправданы. Подобно этому и наши естествоиспытатели из того факта, что низшие организмы зарождаются повсюду, где только встреча ют благоприятные для своего развития условия, сде лали вполне обоснованный вывод, что воздух насы щен микроскопическими незримыми зародышами.
148
Гораздо меньше сведений, чем об учении о душе, имеем мы о теогонии пифагорейцев. Ничто не указы вает на то, чтобы она где-либо шла вразрез с народ ной религией. Что касается ее мнимой склонности к монотеизму, или, по другим сведениям, к известного рода дуализму, соединенному с фантастическим уче нием о числах, по которому единица была тожде ственна началу добра и божеству, число два - прин ципу зла и материи, то эти показания, насколько они вообще заслуживают веры, явно относятся к более по здним фазам развития доктрины. Иначе обстоит дело с учением о дыхании мира, сообщающим ему харак тер живого существа, и о происхождении мира, кото рый возник в одной точке и путем притяжения, ока зываемого этой точкой сначала на ближайшие, потом на дальнейшие части безграничного пространства, медленно рос и, наконец, завершился. Однако несрав ненно значительнее этих представлений, носящих печать младенчества науки, является другое, столь же древнее учение, о котором мы черпаем достоверные сведения из одного замечательного выражения Эвдема. Этот ученик Аристотеля, благодаря своим трудам по истории астрономии и геометрии близко узнав ший пифагорейское учение, произнес однажды сле дующие слова в речи, посвященной исследованию по нятия времени и его тождества: «Если же верить пифагорейцам... то я когда-нибудь с этой же палочкой в руках буду опять так же беседовать с вами, точно так же как теперь с сидящими передо мной, и так же по вторится все остальное!» Как благодарны должны мы быть этому бесподобному Эвдему за то, что у него в пылу речи сорвался этот случайный намек и как бла годарны его ревностным слушателям, занесшим эти слова в свои школьные тетради и, таким образом, спас шим их для потомства! Как по волшебству встает пе ред нашим взором бесподобная картина: на своем мраморном сидении лукаво усмехающийся учитель, играющий знаком своего ученого достоинства, и пе-
149
ред ним - длинными рядами сидящие, смущенно и со смехом внемлющие ему ученики. Глубина этого крат кого замечания неисчерпаема. И надо добавить, что оно служит к чести пифагорейцев. Многозначитель ная фраза эта содержит не более и не менее, как пол ное признание все держащей закономерности; она является заключением, вполне логично вытекающим из этого признания в связи с верой в циклические ми ровые периоды. Нам уже не раз встречалось это веро вание (у Анаксимандра и Гераклита), и мы вскоре опять встретим его у Эмпедокла и затем у позднейших философов. Здесь необходимо остановиться на его происхождении.
Прежде всего мы должны припомнить основы кос могонического творчества вообще. Вопрос о начале мира встал в душе человека прежде всего и главным образом под влиянием ежедневного опыта, показыва ющего нам неустанное возникновение и исчезнове ние все новых образований, и мысль естественно стремилась перенести свойства частных явлений на общее. В более поздний период эти мысли вызывались тем, что мы называем порядком и закономерностью мироздания, и особенно существованием великих однородных стихий (воздуха, земли, моря), которые не решались признать за первородные сущности. Еще позднее на это влияли изменения земного шара, дос тупные самому точному исследованию (образование дельт, изменения суши и воды и т.д.). Древнейшие космогонии обыкновенно довольствовались измышлени ем и изображением начала существующего порядка мироздания, не заботясь о том, что предшествовало этому началу и сохранится ли навсегда данный поря док. Когда же и эта проблема предстала более разви той мысли, человеку пришлось сделать выбор между абсолютным началом и абсолютным концом и миро вым процессом без начала и конца в буквальном смыс ле слова. Греческие философы, неизменно руковод ствующиеся аналогиями, - правильно ли или ложно
150
истолкованными, но всегда содержащими часть исти ны, - без колебаний и единодушно приняли вторую возможность: ни начала, ни конца, а непрерывный процесс превращений. И отсюда был двоякий выход. Мировой процесс мог быть подобен траектории, - выражаясь геометрически, - или же круговороту. В первом случае он представлялся стремлением к неве домой цели, во втором - круговым шествием всего сущего, вечно возвращающимся к исходной точке. Но и в этом случае нетрудно было сделать выбор.
Первое предположение не имело полных аналогий, в пользу второго говорило, во-первых, постоянное зрелище обновляющейся и умирающей растительной жизни, затем - круговорот материи, который лежал в основе учения о первовеществе и который мы встре чаем вполне разработанным уже у Гераклита. Жребий душ - были ли они тенями Аида, или возносились в блаженные обители - являлся, во всяком случае, ис ключением среди этого общего течения жизни при роды. Но учение о переселении душ, несомненно на шедшее себе вескую поддержку в этой универсальной аналогии, восстановило нарушенную гармонию. Наиболее убедительным примером круговорота вещей яв лялась смена времен года и появление в определенные сроки сверкающих, могучих, властно воздействующих на жизнь человека и природы - и потому несомненно божественных - небесных тел. Здесь будет кстати упо мянуть о величайшей услуге, оказанной человечеству астрономией: в ней впервые встретились идеи Боже ства и закономерности. Благодаря ей понятия порядка и законности впервые озарились светом божественной воли, и, что еще важнее, понятие божественной власти навсегда отделилось от понятия господства произво ла, после чего стало невозможным уподоблять и сме шивать их.
Возникшая таким образом вера в циклические воз вращения всего совершающегося, упрочилась, встре тив поддержку в учении о «мировом», или великом,
151
годе - результате тысячелетнего наблюдения вавило нян, и, быть может, еще более древних культурных на родов, за небесными светилами. Эти наблюдения и вы воды, сделанные из них, открывали взору гигантские периоды времени. Так, обыкновенный год относился к вавилонскому мировому как секунда к двойному часу, полученному от деления суток не на 24, а на 12 частей. И этот огромный год был опять-таки одним лишь днем в жизни Вселенной. Измышление таких гигантских единиц времени вызвано, без сомнения, мыслью, что подобно тому, как Солнце, Луна и планеты по истечении известного срока опять возвращаются к своей исходной точке, то же бывает и с другими не бесными телами, движение которых доступно лишь вековым наблюдениям. Этот взгляд, установленный в астрономии Востока, был применен греческими, так же, как индуистскими доктринами циклического воз вращения.
Учение Гераклита о периодических мировых возгораниях уже изложено нами. Периодические сгора ния и потопы признавались и вавилонянами. То если эта мысль и делает честь широте умственного гори зонта ее носителей, то доказательства, приводимые в ее подтверждение, чисто фантастического характера. Когда все планеты встречаются под знаком Рака, про исходит воспламенение, под знаком Козерога - по топ; и то и другое, разумеется, на том лишь основании, что отдел зодиака, в котором находится Солнце во время летнего солнцестояния, говорит о палящем зное, другой же, соответствующий зимнему солнце стоянию, - об опустошительных ливнях. Пифагорей цы, видимо, уже не допускали столь произвольной ас социации идей, хотя их учение о существовании «двойной гибели» - извержения небесного огня и па дения вод с Луны, - очевидно, заимствовано из того же вавилонского учения. Однако странная теория, о которой упоминает ученик Аристотеля, может быть объяснена не иначе, как верой в циклическое раство-
152
рение нынешнего состава Вселенной и Земли. Нельзя допустить, чтобы она возникла непосредственно из упомянутого учения о мировом годе: «когда звезды опять займут свое прежнее положение, снова повто рятся все события». Это значило бы приписать халдей ской астрологии руководящее воздействие на пифа горейские доктрины; между тем во всем остальном мы не встречаем такого влияния, и даже Теофраст, това рищ Эвдема, выражает крайнее изумление по поводу распространившейся тогда вавилонской лженауки. Столь же мало можно приписать эту доктрину влия нию учения о переселении душ. Ибо, не говоря уже о том, что она привилась в более поздней школе сто иков, не признававшей метемпсихозы, и независимо оттого, что «душа», как мы скоро увидим, не представ лялась в ту эпоху совокупностью умственных и душев ных качеств, характеризующих человека, - но и само учение о переселении душ вовсе не служит объясне нием того, что здесь требует объяснения; ибо занима ющая нас теория утверждает одновременное возрож дение бесчисленного множества людей в прежней телесной оболочке, с прежними духовными особен ностями. Надо помнить следующее. Для того чтобы Эвдем снова воскрес, одаренный теми же психическими и телесными свойствами, нужно, чтобы прежде возро дились его родители и их предки, а также весь ряд его духовных предшественников: его учитель Аристотель, учитель Аристотеля Платон, Сократ и т.д. А для того чтобы снова существовала палочка, которой он раз махивал, должно вновь воскреснуть дерево, из кото рого она вырезана, это дерево должно произрасти из того же семени, на той же почве, в той же стране, как и прежде, и т.д. Но мы и не нуждаемся в этих деталях, так как Эвдем, его ученики и современники являются лишь частным примером общего правила, равно при менимого ко всем другим поколениям и событиям. одним словом, такое грядущее возвращение всех нынешних людей, вещей и событий неизбежно обуслов-
153
лено точным повторением всего уже раз пройденно го сплетения причинностей. И это, как нам кажется, составляет не один из случайных атрибутов, а само зерно учения. Мы встречаем в нем двоякое содержа ние: веру в строгую причинную связь всего происхо дящего и веру в новую, точь-в-точь подобную старой исходную точку этого ряда причинностей. Нас не дол жна удивлять у пифагорейцев эта вера в причинную связь всего происходящего. Мы уже встречали ее у Ге раклита и по справедливости могли видеть в ней отго лосок основных открытий в области физики, сделан ных Пифагором. Ведь учение о числах зиждется не на чем ином, как на той же вере в закономерность, управляющую совокупностью явлений. Так же и Гераклит не делал резкого различия между процессами природы и человеческой души, и, так сказать, естественный и наивный детерминизм этой эпохи, когда еще не был поднят вопрос о свободе воли, - не должен удивлять нас. Что касается второй идеи, присутствие которой в пифагорейской доктрине засвидетельствовано сооб щением Эвдема, то это не что иное, как математичес ки точное выражение теории циклических возвраще ний начального мирового состояния. Возвращение известных факторов природы, то же их количество и распределение, те же силы, управляющие ими, неиз бежно требуют наличия того же источника, из кото рого должен излиться как в первый, так и во второй раз до мельчайших пылинок такой же поток причин ных свершений. И те из нас, кто предполагает, что хотя бы одна наша Солнечная система вернется к исходной точке своего возникновения, невольно придут к тем же выводам, что и пифагорейцы. Когда наполняющая пространство и оказывающая сопротивление среда вы зовет постепенное ослабление первоначального им пульса, движущего планеты, и вместе с тем усиление центростремительной силы и в результате - падение планет в солнечную сферу, за которым последует силь ное развитие тепла и вместе с тем превращение всей
154
Солнечной системы в такую же туманную массу, из которой она однажды возникла, - естественно, что тогда должен будет повториться во всех подробнос тях весь земной процесс. Нам, действительно, не ос тавалось бы другого вывода, если бы мировое про странство, занимаемое Солнцем, планетами и их спутниками было бы совершенно замкнутой в себе сферой, из которой ничто не исходит и в которую ничто не попадает извне.
Однако ни одна часть Вселенной не может уподо биться «замкнутому торговому государству» Фихте, нe говоря уже о том безмерном количестве тепла, кото рое в течение миллионов лет рассеивается в мировом пространстве, не возвращающем его обратно, каждый камень-метеор, каждая пылинка его, попавшая из сфе ры притяжения другой системы в нашу или обратно, каждый луч, пролетевший от Сириуса к Солнцу или от Солнца к Сириусу, настолько изменяют баланс сил и материи в нашей мировой системе, что делают невоз можным возвращение к совершенно такому же исход ному состоянию. Формула мира, по которой (вспомним известную мысль Лапласа) способный на такую задачу ум мог бы вычислить общее развитие следствий до мель чайших деталей, в каждом случае будет различной. Тому же, кто считает ареной этого повторного развертывания причинностей не часть Вселенной, а ее полную совокупность, можно возразить, что спектральный анализ показывает нам, что наряду со стареющими мирами суще ствуют развивающиеся, что в разных частях Вселенной одновременно представлены многие фазы развития. Но ни то, ни другое возражение не могло быть известно мудрецам древности, и именно ограниченность их зна ния, как это часто бывает, помогла развитию и утверж дению их великих, плодотворных и в корне верных мыс лей и дала им возможность, додумав их до конца, не затемняя и не ограничивая частными противоречащи ми им наблюдениями, запечатлеть их в грандиозных фантастических образах.
155
Можно бы назвать безнадежным и безрадостным это учение с его провозглашением космического без различия, плетущего свою ткань без начала и конца. Тем большего уважения достоин его создатель, чуж дый того малодушия, которое готово отвергнуть тео рию, если только она идет вразрез с душевными жела ниями. Его связывают с именем Гиппаса из Метапонта. Хотя его и причисляют к пифагорейцам, но он вмес те с Гераклитом признавал огонь в качестве первич ной сущности и подобно ему учил о периодическом разрушении и новообразовании мира. В ученике Ге раклита естественно встретить особенное подчерки вание универсальной закономерности, царящей над жизнью природы и человека. И стоики, благоговевшие перед Гераклитом, скорее всего, могли заимствовать у пифагорейца, прошедшего школу Гераклита, доктри ну, игравшую столь значительную роль в их системе. Однако мы не можем с уверенностью утверждать это. Всякое определенное разграничение в этой школе представляет необыкновенные трудности и часто совершенно безнадежно. Главным препятствием являет ся благоговение пифагорейцев к главе их школы, ко торому они приписывали все свои знания, не выставляя личных заслуг напоказ. В тех случаях, где названы лич ные деяния, показания опираются на апокрифические сочинения, которых в этой литературной области больше, чем где-либо. Правда, до нас дошли имена не скольких древнейших членов этой школы, но знание наше не идет дальше имен. Их носители и носитель ницы - ибо и женщины принимали деятельное учас тие в религиозно-философском движении, поднятом Пифагором, - жили в тесном единении. Взаимное до верие, объединяющее их, дружба, доходящая до само пожертвования, принадлежат к характерным чертам этой общины, как и строгость нравов, воздержание и обуздание страстей, предписываемые ей. Царящие в их научной системе понятия гармонии и меры были вместе с тем идеалом их жизни. Только одно лицо оп-
156
ределенно выступает среди них. Это был человек с ярко выраженной индивидуальностью, астрономи ческие познания которого указывают, что он находил ся скорее под влиянием древних ионийцев, чем Пи фагора, в то время как посвящение, предпосланное его ученому труду, свидетельствует о его близости с чле нами пифагорейского союза.
5. Акмеон Кротонский, сын Перифоса», так гласит начало его книги, от которой сохранилось, к сожале нию, лишь несколько отрывков, - «так говорит Бронтиносу, Леону и Бафиллу: одни лишь боги владеют точ ным знанием невидимых вещей. Для того же, чтобы по человеческому обычаю строить выводы, не выходящие за пределы вероятности...» - на этом, к сожалению, об рывается предложение, но и эта незавершенная мысль заключает в себе ценное указание. Кротонский врач, младший современник Пифагора, хорошо сознает пре делы человеческого познания. Если он решается выс казывать предположения, выводит умозаключения из того, что ускользает от чувственного восприятия, то мы имеем основание видеть в этих выводах плод долгих наблюдений, ибо у него нет недостатка в осторожнос ти. За этими вступительными словами следует, очевид но, не система, охватывающая все человеческое и бо жественное, а отдельные научные положения, которые тем значительнее, чем скромнее они выступают.
Главные труды Алкмеона относятся к области ана томии и физиологии. Он первый указал на мозг, как на центр умственной деятельности, и за одно это заслужи вает неувядаемой славы. Опираясь на вскрытия живот ных, приписываемые ему свидетельствами, заслужива ющими доверия, но о которых сам он упоминает лишь вскользь, он открыл главные нервы органов чувств (на званные им, как и Аристотелем «ходами» или «канала ми»), их пути и окончание в мозговом центре. Чтобы объяснить функции этих нервов, современная наука производит наблюдения за заболеваниями и повреж-
157
дениями мозга; также поступал и Алкмеон. Так, напри мер, достоверно известно, что он с этой целью изучал расстройство умственных способностей, вызванное сотрясением мозга. Он вполне рационально, хотя и не сколько односторонне, объяснил его тем, что мы назы ваем перерывом главного пути. Глухота и слепота на ступают вследствие того, что мозг сдвинут со своего нормального положения и заграждает пути, через ко торые зрительные и слуховые впечатления достигают его. Широко распространенному мнению, что мужское семя происходит из спинного мозга, противопоставил он наблюдение, доказывающее, что в позвоночном столбе животных, убитых после совокупления, нис колько не замечается уменьшение количества мозга, на полняющего его. Само собой разумеется, что его пози тивные гипотезы в области процесса размножения и в эмбриологии имеют мало значения. Гораздо ценнее - по крайней мере, по оказанному им воздействию на последующие теории - его учение о здоровье и болез ни. Первое поддерживается равновесием (для обозна чения которого он употребляет термин «изономия») присущих телу качеств вещества; преобладание одно го из них вызывает заболевание. Выздоровление же наступает, когда искусственным или естественным пу тем восстанавливается нарушенное равновесие, чему особенно способствует присутствие парных контрас тов «почти во всем человеческом», а следовательно, и в этих качествах; так, избыток холода может быть удален или уравновешен введением тепла, излишек сухости - противопоставлением ей влаги и т.д. Этой теории суж дено было долгое существование: мы встречаем ее еще в сочинениях Гебера, главы арабских алхимиков. Она была ограничена и в то же время окончательно сфор мулирована в гиппократовской патологии соков, видя щей причину заболеваний в избытке или чрезмерном уменьшении важнейших соков, входящих в состав тела. Алкмеон посвятил обстоятельные изыскания всем органам чувств, за исключением осязания, упущение,
158
которое скорее можно поставить ему в заслугу, так как он, очевидно, не хотел заполнять произвольными гипотезами пробелы эмпирического знания. Во всех своих теориях он исходит из анатомического строения органов чувств, и это дает ему возможность открыть, что находящееся в ухе пространство, заполненнoe воздухом, порождает резонанс, а также обратить внимание на влажность, мягкость, гибкость и кровеобилие (он называет его теплотой) языка, делающих его способным превращать твердые тела в жидкое со стояние и этим вызывать вкусовые ощущения. Кроме того, он первый обратил внимание на субъектив ность чувственного восприятия и этим проложил путь к более глубокому пониманию акта восприятия и процесса познавания вообще. Разумеется, он совершил в этом направлении лишь первые шаги. Искры, мелькающие в глазу при его сильном ушибе, вызыва ли в нем живейшее удивление, и это послужило от правной точкой его научной фантазии. Тот факт, что он остановился на значении этого аномального и редкого явления, надеясь найти в нем ключ к пониманию нормального процесса зрения, свидетельствует, как мне кажется, о глубине его научного чутья. Но объяс нение его, разумеется, не могло быть иным, как детски наивным. То, что мы называем специфической энергией глазных нервов, он свел к грубо материаль ному явлению. Глаз якобы содержит пламя, и в этом пламени, как и в действительно находящейся в нем влаге, он видел два вспомогательных фактора зритель ной способности: светящий и прозрачный элемент.
От рудиментов физиологии чувств он перешел к начаткам психологии. Здесь он попытался хотя бы до некоторой степени разобраться в познавательных функциях человека, которые его современники, не дифференцируя, смешивали между собой. Из чув ственного восприятия он вывел память, из нее - пред ставление или мнение (doxa), из двух последних - ум, или рассудок, который он приписывал одним лишь
159
людям в отличие от низших существ. Душу он считал бессмертной и основывал это убеждение на весьма странном, на наш взгляд, рассуждении. Душа бессмер тна оттого, что она походит на бессмертные существа, находясь в постоянном движении подобно божественным сущностям: Луне, Солнцу, звездам и всему небу. Ясно, что делая такой вывод, он не считал душу вполне бесплотной сущностью. В противном случае он не сравнивал бы ее с небесными светилами, хотя и слывущими божественными и вечными, но все же те лесными и занимающими место в пространстве; и тем более не основывал бы ее бессмертие на сходстве с бо жественными сущностями, имея в виду главным обра зом их непрестанное движение. Но из чего, спросим мы, вывел Алкмеон постоянное пространственное движение носителя психической энергии? Ясно, что не из непрерывной смены душевных состояний (пред ставлений, аффектов, побуждений и т.п.). Ведь отсю да, - даже отвергнув возможность сна, лишенного сновидений, - он не мог бы вывести преимущества души над телом с его столь же непрерывным движени ем: пульсацией, дыханием и т.д. Он, очевидно, понимал «психею» в более широком смысле, т.е. как источник и самостоятельных движений тела, как жизненную силу и видел в ней именно и главным образом первоисточ ник силы вообще - представление, встречающееся и у Платона, который развил и переработал это учение, и именно в этом смысле назвал душу «началом и ис точником движения». Нашему веку этот аргумент во всех своих частях равно чужд. Ибо как звезды не ка жутся нам больше вечными, так же источник силы и жизненности мы видим в одних только химических процессах, обусловленных дыханием и питанием. Глу бокомысленный врач нашел, как ему казалось, аргу ментацию, объясняющую смертность тела. «Люди (мы должны добавить - и животные) потому умирают, - говорит он, - что не умеют связать начало с концом». Эти темные слова благодаря той связи, в которой они
160
приводятся Аристотелем, приобретают полную яс ность. Алкмеон хочет сказать ими лишь то, что если бы старость явилась не только фигурально, но и бук вально вторым детством, то люди (и животные) мог ли бы жить вечно, ибо жизнь их была бы без конца повторяющимся кругом. Но так как ряд изменений, которым подвергается человеческое тело (и тело жи вотных) в разных возрастах, носит не циклический, прогрессирующий характер, то нет ничего удивитель ного, что этот процесс приводит их к некоторому кон цу. Третий возможный выход - а именно, что этот ряд изменений мог бы походить на продленную в беско нечность прямую или кривую линию - Алкмеон не имел основания допустить. Жизнь природы, которой он руководствовался, предоставляла ему выбор лишь из первых двух возможностей, и нам должно казаться ценным то, что он сделал свой вывод по аналогии с природой и не прибегнул к априорному утверждению, что «все имеющее начало должно неизбежно и кон читься», которым так часто довольствовались в пре жнее, как и в последующее и позднейшее время. Это утверждение, шаткое само по себе, к тому же опровер гнуто примером простейшего органического образо вания, протоплазмы. Мы можем добавить, что совре менное естествознание в отношении этой проблемы нeдалеко ушло вперед от «отца физиологии». Оно уме ет проследить изменения организма, сопровождаю щие старость, изменения, которые должны неизбеж но привести его к окончательному разрушению, независимо от случайных повреждений, постоянно угрожающих его сложному составу, но причины этих изменений и поныне окутаны тем же мраком, как двадцать четыре века назад.
Охотно познакомились бы мы обстоятельнее со взглядами кротонца. Невольно встает вопрос: что ду мал этот почтенный мыслитель о Божестве? О первичной сущности? О начале человеческого рода? Нам не достает источников, чтобы ответить на это. И это
161
отсутствие материалов красноречиво и полно значе ния. Появление мыслителя, не имеющего, подобно своим предшественникам, готового разрешения вся кой проблемы, указывает на то, что мы далеко ушли от истоков греческой науки. Оно напоминает, что мы вступили в эпоху, в которой дух критики и сомнения шире и могущественнее развернул свои крылья.
162
Часть вторая
Переход от метафизики к положительной науке
Метафизическое умозаключение
есть либо ложное заключение, либо скрытое
опытное заключение.
Гельмгольц
1. Тем, кому в 500-х годах приходилось странство вать по Греции, нередко встречался старый музыкант, бодро шествующий в сопровождении невольника, не сущего кифару и убогий домашний скарб. На рынках и площадях толпа тесно обступает его. Для уличных зевак у него припасен свой и чужой грошовый товар: истории героев и оснований городов; для более ос ведомленных клиентов извлекает он из тайников сво ей памяти иные, рискованные повествования, умело вводя их в неподатливые умы своих слушателей. Ни щий рапсод, получавший лакомое блюдо в награду за свое прославленное искусство, был дерзновеннейшим новатором своего времени, оказавшим на него огромное влияние. Профессия бродячего музыканта давала ему лишь скудное пропитание, но зато служила для отвода глаз в его опасной деятельности религиозно го и философского миссионера. Этот старик с морщи нистым лицом, обрамленным седыми кудрями, в мо лодости своей сражался против общегреческого врага. И когда победное знамя взвилось над войском завое вателя и Иония превратилась в персидскую провин цию (в 54 г. до н.э.) - двадцатипятилетний юноша
присоединился к самым мужественным своим сооте чественникам, фокийцам, и обрел вторую родину на далеком Западе, в италийской Элее. Там, где о древнем имени говорит лишь одиноко вздымающаяся башня, где море врезается глубоко в землю, в начале широкой долины, разделенной на три части двумя цепями хол мов, спускающихся от снеговых вершин Калабрийских гор, - там смежил свои усталые очи девяностолетний Ксенофан, воспитав себе последователей, поставивших его во главе школы, оказавшей на потомство могучее влияние. Его бесконечные эпические песни, воспевавшие основание его родного города, богатого смола ми Колофона, и заселение Элей, отзвучали и забылись. Но из его глубокомысленной дидактической поэзии и его прелестных элегий, преисполненных искряще гося остроумия и веселящего сердца благодушия, со хранилось кое-что ценное, пробуждающее в нас любовь и уважение к неустрашимому мыслителю и одушевленному глубокой волей человеку. Разумеется, он занес бич своей насмешки над многим, любезным сердцу своего народа. Более всего - над образами богов в эпосе, над обычаями и нравами тех богов, примером которых «Гомер и Гесиод», по его словам, толь ко и научили людей, что «воровству, прелюбодейству и взаимному обману». Вообще, человекоподобие божественного встречает в нем сильнейший протест. Если бы быки, лошади и львы имели руки, чтобы пи сать картины и ваять статуи, говорит он, они изобра зили бы богов в виде лошадей, быков и львов, так же как люди создают их по своему подобию, Не менее враждебно и несочувственно относится он и к другим сторонам народной жизни; то, например, что на долю победителя в кулачном бою и поединке, в беге и езде на колеснице выпадали высшие почести - представ лялось ему верхом бессмыслицы. И тем тяжелее гне тет его приниженность собственного положения, ког да он сравнивает его со славой, какой народная молва окружала грубых бойцов. Ибо «неправедно отдавать
164
предпочтение телесной силе перед истинной мудро стью» и «мудрость наша превыше человеческой и ло шадиной силы». Так касается он по очереди всех свя тынь эллинского мировоззрения, культа силы и красоты не менее, чем почитания превознесенных небесных прообразов земного существования. Прежде чем идти дальше - зададимся вопросом: откуда про исходит этот резкий разрыв с народными традиция ми? Откуда это отклонение от национальных мерил мышления и чувств, пробившее путь дерзновеннейшим новшествам последующего времени?
Ответ на это даст нам тот роковой по своим последствиям момент в истории Греции, свидетелем которо го Ксенофону довелось быть в его юношеские впечатлительные годы. Иония склоняется под скипетром могущественного царя, обитатели ее после недолгого сопротивления подчиняются чужеземному игу, граж дане лишь двух городов - Фокеи и Теоса - отечеству предпочитают свободу: как могли подобные впечатле ния пройти бесследно для мировоззрения и жизнен ной философии подрастающего поколения? Гибель отчизны, утрата национальной независимости всегда призывают сильные души к самопознанию и к преображению. Подобно тому, как в Германии после триум фов Наполеона рационалистическое просвещение и космополитическое направление умов уступило место национальному духу и исторической романтике, - подобно этому и победы Кира над малоазиатскими греками произвели не менее глубокий переворот в эллинском сознании. Нельзя было свалить всю вину в гибельном поражении на восточную изнеженность и роскошь. Правда, и колофонец укоряет вверху стоящую тысячу» своих сограждан, «перенявших от лидян бесполезную пышность и красующихся на площадях, облекшись в пурпур и умастившись маслами». Но его
пытливый ум не мог на этом успокоиться. Зоркому исследованию подверг он и нравственные мерила пове дения, и народные идеалы, их провозвестников и их
165
источники. Что мудреного, что его трезвый здоровый ум и характер склонны были видеть корень зла в самой обмирщенной религии и в ее носительнице - эпичес кой поэзии (слишком знакомой ему как рапсоду) и что вследствие этого он оторвался, хотя с болью в сердце, от отечественного предания? Таким образом, Ксенофан отвернулся не только от обесславленного отече ства, но и от его исконных идеалов. Для его разруши тельной критики в высшей степени благотворной оказалась его беспримерно долгая странническая жизнь (которую сам он определял в 67 лет) и, вслед ствие этого, необычайная широта его кругозора, обни мающего столь многие времена и страны. Его зоркое суждение беспощадно обличает не только противоре чия, несообразности и непристойности пестрого эл линского сказания о богах и героях; он заглядывает глубже, туда, где переплетаются корни антропоморфи ческого религиозного творчества, своим противоречи вым многообразием разрушающего порой свою соб ственную работу. Он знает, что негры творят своих богов черными и курносыми, а фракийцы своих - го лубоглазыми и рыжеволосыми. Почему же думать нам, что одни лишь греки правы, а фракийцы и негры заб луждаются? Ему известен плач египтян над Осирисом не менее, чем плач финикийцев над Адонисом. Он осуждает и тот и другой, и в них - родственные им гре ческие культы. «Выбирайте одно из двух, - взывает он к тем, кто оплакивает умерших богов, - или оплакивай те их, как смертных людей, или же чтите, как бессмерт ных богов». Таким образом, он первый пользовался методом косвенных нападок и взаимных опроверже ний, опирающихся на сравнения и аналогии, - мето дом, оказавшимся столь могущественным в руках Воль тера и Монтескье в их борьбе с положительными догматами и вероучениями.
2. Видеть в речах мудреца из Колофона простое ос меяние религии было бы, конечно, так же неоснова-
166
тельно, как искать одно это осмеяние и в рассуждениях фернейского мудреца. И Ксенофан также чтит «выс шее существо». Ибо «единый Бог есть высший как сре ди людей, так и среди богов, ни образом, ни помыслами не подобный смертным». Он не творец Вселенной, не всемирный или сверхмирный бог, а - если не по букве, то по смыслу его речей - Мировая Душа, Вселенс кий Дух. «Озирая весь небесный строй, - говорит Аристотель, очевидно передавая слова философа, а не собственный вывод, - Ксенофан нарек Божеством по единое». «Куда бы ни залетала моя мысль, все разрешается для меня в некое Единство» - такие слова влагает ему в уста автор осмеивающей его учение сатиры, поэт Тимон флиазиец (около 300 г. до н.э.). Ког да сам мыслитель говорит о своем верховном боге, что он правит всем силой духа», то это как бы указывает нa дуалистическое мировоззрение. Однако, наряду с этим мы встречаем выражения, не вяжущиеся с этим представлением. «Он весь видит, весь слышит и весь мыслит» - в этих словах, правда, отрицается присутствие у божества человеческих органов чувств и мышления, но никоим образом не утверждается оно непространственным существом. И если далее говорится: «вечно пребывает он недвижным на одном месте, и всякое движение ему чуждо», то эти определения как раз и характеризуют его, как нечто пространственно протяженное, как Вселенную, можем мы добавить, ко торая, в качестве Целого, остается неподвижной и не изменной при всех изменениях и передвижениях ее частей. При этом мы не можем удержаться от улыбки, поймав яростного противника антропоморфизма на неожиданных антропоморфических реминисценциях: так, неизменный покой Всебожества обосновыва ется тем, что «не достойно его туда и сюда спешить». Ведь это означает, что высшее существо должно упо добляться не хлопотливо мечущемуся туда и сюда, за пыхавшемуся слуге, а в величавом покое восседающе му на престоле царю!
167
Колебание в представлениях Ксенофана о высшем существе между духом и материей может быть подтвер ждено еще другим образом. Дуалистический теизм со вершенно чужд как предшественникам Ксенофана, так и его современникам и потомкам. И первосущность Анаксимандра, одновременно материальная и боже ственная, и одаренный разумом Огонь Гераклита не должны нас ни больше, ни меньше поражать, чем Бог-Природа нашего мудреца. В совокупности доктрин его учеников нам не найти и следа учения о творце мира, или о закономерно правящем мастере, или, еще менее того, о небесном отце, личным вмешательством осуще ствляющем свою заботу, или, наконец, о ниспосылаю щем награды и кары судии. Между тем кому пришло бы в голову считать метафизиков-элатов учениками Ксе нофана, если бы они расходились с ним, бывшим в не сравненно большей степени богословом, нежели метафизиком, в основном пункте учения о божестве. Вместе с тем его пантеизм не столько является смелым новшеством, сколько дальнейшим развитием народ ных религий, обусловленным возрастающим сознани ем единства жизни природы и повышением нрав ственных требований. Эта религия во все времена в корне своем была главным образом почитанием при роды, и потому, может быть, было бы уместнее гово рить о возврате, нежели о дальнейшем развитии. Ре форматор является здесь не в меньшей степени и реставратором. Под фундаментом храма, разрушенно го им, он наталкивается на другое и древнейшее свя тилище. Сбрасывая самые поздние, специфически греческие, воплотившиеся в эпосе Гомера и Гесиода, религиозные пласты, он тем самым обнажает первич ный общеарийский пласт - сохранившуюся во всей своей чистоте у индусов и особенно у персов природ ную религию.
С этой же точки зрения мы должны рассматривать и спорный вопрос о том, признавал ли Ксенофан на ряду со своим Всеединым Существом и отдельных бо-
168
гов. Литературные свидетельства, значение которых теперь не признается, отрицают это. Несомненно, од нако, что подлинные выражения мыслителя, и в осо бенности его толкование отношения верховного бога к подчиненным, подлинность которого засвидетель ствована перифразой Еврипида, решают этот вопрос в положительном смысле. Это отношение не должно мыслиться нами наподобие отношений властителя к своим подданным; в противоположность произволу выступает здесь господство законов, таким образом, в этих словах мы, кроме того, можем усмотреть более или менее ясное признание господства всеправящего, закономерного порядка. Вместе с тем нет внутрен них оснований, которые могли бы поколебать это убеждение. Можно быть уверенным, что ни к чадам Латоны, ни к белорукой супруге Зевса колофонец не воздевал молитвенно рук. Ибо, если «смертные мнят, что боги зачаты и что они обладают их (смертных) чувствами, голосом и подобием», то это-то и является и его глазах злейшим заблуждением, бороться с кото рым он считает себя призванным. Однако же стрем ление обездушить и обезбожить саму природу столь же чуждо его образу мышления, как и направлению его предшественников и современников, орфиков, кото рые, столь же настойчиво подчеркивая единство мировой власти, нисколько не отрицали, однако, множественности божественных существ. И Гераклит наряду со своим мыслящим Первоогнем признавал подчи ненных ему отдельных богов, даже Платон и Аристотель не пожертвовали своего верховного Божества богами небесных светил: исключительный и строго последовательный монотеизм всегда представлялся греческому духу безбожием. Величайшим чудом было бы, если бы Ксенофан, исполненный глубокой, но эллинской религиозности, в столь ранний период явился и этом отношении исключением. Итак, многое побуждает нас (и ничто не препятствует нам) думать, что он почитал, как божества, великие силы природы. Не
169
первым монотеистом был глава элейской школы, а скорее возвестителем нового пантеизма, отвечавше го воззрению на природу своих соотечественников и обогащенного знаниями своего времени.
3. Этим, однако, не исчерпывается значение тако го, выдающегося человека. Поэт и мыслитель, он был вместе с тем и первоклассным исследователем. Тако вым величает его - или поносит - младший совре менник его, Гераклит. Это и не должно нас удивлять. Не та же ли жажда познания вложила ему в руки стран нический посох и многие десятки лет без устали гна ла его «мыслящий дух по всем пределам Греции»! Не сомненно, что он при этом скорее искал, нежели избегал крайних границ широко раскинувшейся цепи колоний. Ибо именно на этих передовых постах эл линской цивилизации, в египетском Наукратисе или в скифской Ольбии носитель национальной поэзии являлся столь же желанным гостем, каким в наши дни немецкий поэт является в Сен-Луи или в Нью-Йорке. Благодаря этому в эпоху, когда личное ознакомление обогащало несравненно больше, чем книжное знание, ему были открыты все возможности собрать и исполь зовать богатую жатву знания. Из отдельных научных дисциплин главным образом геология причисляет его к своим старейшим адептам. Насколько нам известно, он первый извлек правильные и широкие выводы из факта нахождения ископаемых останков растений и животных. В поздних третичных пластах знаменитых сиракузских каменоломен он нашел отпечатки рыб и, вероятно, водорослей и в древнейшей третичной фор мации острова Мальты - разнообразных раковин морских конфилий. Он выводил отсюда неизбеж ность превращений, которые земная поверхность должна была претерпеть в минувшие эпохи, и притом, в качестве антикатастрофиста, - как бы мы сказали теперь после Чарльза Ляейлля, - он считал эти пре вращения не результатом единичных, мощных пере-
170
воротов, а плодом постоянных, неизмеримо малых процессов, лишь постепенно накопляющих великие изменения. Он провозглашал медленную, постепенную периодическую смену суши и моря - взгляд, напоми нающий собой учение о круговороте, встреченное нами у его предполагаемого учителя, Анаксимандра; с этой идеей Ксенофан соединял аналогичную теорию постепенного, естественного развития человеческой культуры: «боги не все открыли смертным от начала; но сами они, ища, находят постепенно лучшее». В этих словах мы не можем не услышать голоса научного духа, который вносит в образ колофонского мудреца новую и значительную черту.
Сделаем еще раз краткий обзор этапов пути этого замечательного человека. Тягостные юношеские пере живания рано пробудили в нем сомнение в благости и долговечности народного предания, в особенности религиозного. Столкновение с бесчисленными веро учениями, нравами и обрядами различных племен и народов в течение семидесятилетней страннической жизни углубили и укрепили эти сомнения и достави ли ему мощные средства их для защиты. Расчистив себе таким образом путь, религиозный реформатор избрал то направление, которое диктовалось ему од новременно его собственными нравственными идеа лами, инстинктами, которые можно было бы назвать унаследованными и атавистическими, и, наконец, ре зультатами научного образования его времени. Дух его, чуждый всякому грубому насилию и исполненный прекрасной человечности и любви к справедливости, влечет его к устранению из народных верований все го того, что не отвечает этому высокому требованию. почитание природы, передававшееся каждому эллину как бы с молоком матери и достигающее высшего своего выражения во всякой поэтически и религиозно настроенной личности, в соединении с признани ем закономерности Вселенной, которое Ксенофан разделяет со своими наиболее передовыми современ-
171
никами, приводит его к такому представлению о вер ховном Божестве, которое рисует его единой, прони кающей Вселенную, правящей ею наподобие того, как душа правит телом, оживляющей и движущей ее, но вместе с тем неразрывно связанной и спаянной с ней первичной силой. Ко всем этим импульсам, однако, присоединяется еще и другой - его глубокий, созрев ший и окрепший на критике мифических образов, дух истины. Он побуждает его осудить принятое богосло вие не только по причине его нравственной несосто ятельности, но и по причине его недостаточной фак тической обоснованности. Ходячие учения - так, по-видимому, рассуждает он - говорят о высших предметах не только то, чему мы не должны верить, но еще и то, чему верить мы не можем. Его отталкивает от них не только малая ценность утверждаемого ими, но и произвольность их утверждений. Такие мораль но невинные, но фантастические и противоестествен ные создания, как «гиганты, титаны и кентавры», он с суровостью клеймит как «измышления древних». И далее, он учит не только иному, чем его предшествен ники в богословии, - он учит меньшему, чем они. Он ограничивается немногими основными понятиями, не доводя их при этом до окончательного и точного выражения. «Пи о чем, - так сетует Аристотель, - Ксенофан не высказался с отчетливой полнотой». Но воз держание простирается и далее того. В вечнопамятных строках он оспаривает всякую вообще - а в том числе и заключающуюся в его собственных учениях - догматическую определенность и, так сказать, снима ет с себя всякую ответственность за выходки догмати зирующих учеников своих. «Достоверного знания, - так провозглашает он, - о богах, о том, что я называю целым природы, никто никогда не имел и не будет иметь; и если бы даже кому-нибудь и случилось высказать истинное, он сам бы того не знал; ибо над всем царит мнение». Эти памятные слова нам еще не раз придется встретить. Прежде всего у одного выдающе-
172
гося пионера здравых естественнонаучных методов, у близкого к Гиппократу, - если не тождественного с ним - автора сочинения «О древней медицине», кото рый начинает с этих именно слов великого мудреца свою проницательную критику натурфилософского произвола. Но об этом дальше. Мы можем заключить наше изложение тем наблюдением, что Ксенофан, по добно всем истинно великим людям, соединял в себе глубокие, как бы взаимно исключающие друг друга противоположности, а именно: упоенное божеством вдохновение и трезвейшую, остро прозревающую гра ницы человеческого познания ясность мысли. Он од новременно и сеятель, и жнец. Одной рукой он забра сывает семя, из которого вскоре возникает видное дерево в лесу греческого умозрения, другой - точит лезвие топора, предназначенного для того, чтобы под рубить как этот, так и много других мощных стволов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Парменид
1. Полиб, зять Гиппократа, основателя научной ме дицины, начинает свое сочинение «О природе чело века» с оживленной полемики. Он выступает против врачей и писателей, утверждающих, что тело челове ческое состоит из единой субстанции. Эту «всеединую» субстанцию одни видят в воздухе, другие - в огне, третьи - в воде, и всякий «приводит в пользу сво его учения доводы и свидетельства, которое на самом деле ровно ничего не доказывают». Это станет очевидным, как только мы бросим взгляд на те словесные тур ниры, с которыми они выступают перед публикой. Ибо человек, владеющий истиной, должен был бы все гда и везде с помощью доказательств уметь отстоять ее, - здесь же всякий раз одерживает верх другой, и именно тот, кто всех спорее на язык. «По мне же, - так заканчивается эта любопытная полемическая выход-
173
ка, - все эти люди по неразумию своему речами сво ими взаимно подрывают друг друга - и тем самым положение Мелисса ставят на ноги». Можно смело ска зать, что учения, о которых говорится, что они «поста вили на ноги» известное положение, т.е. служили ему опорой - вместе с тем расчистили ему путь, обусло вили его появление и способствовали его торжеству. Поэтому не будем упускать из вида это красноречивое свидетельство и припомним его там, где нам важно будет выяснить основные мотивы элейской доктрины, достигшей своего высшего расцвета в Мелиссе. (Ме лисс происходил из знатного рода с острова Самоса; время его жизни точно определено благодаря морс кой победе, одержанной им над афинянами в 441 г. до н.э.) Прежде всего мы должны ясно понять разницу в отношении естествоиспытателя, слова которого мы привели выше, с одной стороны, к натурфилософам, которых он разбивает с такой меткостью и убедитель ностью, и с другой - к самосскому или - как можно назвать его по принадлежности к известной школе - к элейскому метафизику. От натурфилософов отделя ют Полиба глубокие различия во взглядах, но все же самое тяжкое обвинение его сводится к тому, что все они способствуют торжеству учения Мелисса. Его сло ва звучат как призыв доброго патриота, предостере гающего своих партийных противников, как бы они не сыграли на руку внешнему врагу. Внутренний раз дор партий отступает на задний план, когда дело идет о защите от врага, всем равно несущего гибель. Так и было на самом деле. Крайним полюсом, злейшими противниками натурфилософов и исследователей природы всех толков и направлений явились филосо фы, которых современники объединяли под ирони ческой кличкой: «противоестественники», или «непод вижники». «Положение Мелисса» заключается не в чем ином, как в том, что мы, употребляя его собственные выражения, «не видим и не познаем сущего». Весь окружающий нас многокрасочный мир, о котором сви-
174
детельствуют наши чувства, есть лишь призрак, мираж; всякое изменение, передвижение, рост и самый процесс жизни, словом все, что составляет объект исследования природы и размышлений над ней все это лишь тень, лишь обманчивый призрак Единое реальное таится глубоко под этой лживой фантасмагорией, в вопросе же о том, что представляет оно по существу, расходятся пути обоих главных представителей школы. Однако если они и не вполне сходятся в своих положительных утверждениях, зато они совершенно единодушны в предшествующей этим утверждениям отрицательной работе. Поэтому нам следует, ознакомившись с личностью старейшего и значительнейшего из них, сперва рассмотреть их общие сомнения и отрицания.
2. Этим предшественником Мелисса был Парменид, истинный основатель прославленного учения о един стве. Он был выходцем из Элей и происходил из состоятельного и именитого рода, вследствие чего не мог остаться в стороне от политической жизни страны. По-видимому, он составил законы для своего родного города, и, вероятно, с этим или с каким-нибудь другим актом общественной деятельности связывают достоверную дату, относящую расцвет его деятельности к 69-й Олимпиаде (504-501 гг. до н.э.). Без сомне ния, он был в близком общении с Ксенофаном, умершим четверть века спустя, во всяком случае после 478 г. Од нако же мы затруднились бы назвать его учеником Ксенофана в прямом смысле слова, хотя бы уже пото му, что бродячий рапсод, никогда не остававшийся на долгое время на своей второй родине, вряд ли когда занимался учительством. Напротив, предание называ ет нам пифагорейца Амейния, сына Диохайта, который якобы приохотил Парменида к философским за мятиям, и в благодарность за то после своей смерти был почтен им сооружением святилища (Негооn), т.е. того, что мы назвали бы часовней. И действительно, система Парменида, как мы увидим далее, несет на себе
175
печать пифагорейского духа не менее, чем духа Ксенофана. Учение о всеединстве, построенное им по методу строгого выведения, заимствованному из математики, по форме своей обличает в нем ученика пифагорейской школы, тогда как особенности его умственных построений явно свидетельствуют о том, что он не мог найти полного удовлетворения в содержании пифагорейства. Таким образом, если его система в основе своей опирается на пантеизм Ксенофана, а формой обязана математике Пифагора, то направление ее определяется еще третьим учением системой; Гераклита. Ибо «учение о вечном потоке» эфесского мудреца всего глубже поразило мысль Парменида, вызвало в нем самые глубокие сомнения и привело его, как и его последователей, к тому роду выводов, в котором всего разительнее сказался своеобразный характер умозрения элеатов. Однако эти сомнения и; вытекающие из них отрицания мы выслушаем сперва из уст младшего представителя школы, так как его ясная и обстоятельная проза в данном случае желательнее тесной, громоздящей доводы на доводы, скупой на -слова дидактической поэзии его учителя. «Ибо, - говорит Мелисс,- если земля, вода, воздух и огонь, а также железо и золото воистину суть, если одно живо, другое мертво, одно бело, другое черно, и если подобно этому все вещи, которые люди считают истинно сущими, действительно существуют, и мы правильно видим и слышим их, тогда всякая из них должна бы быть такой, какой она явилась нам впервые; она не должна превращаться или изменять форму, а быть всегда тем, что она есть. Мы же утверждаем, что мы правильно видим, слышим и познаем, и однако нам кажется, что теплое становится холодным и холодное-теплым, твердое-мягким и мягкое-твердым, что живое умирает и возникает из неживого, что все изменяется, и что нет ничего схожего между тем, какой была вещь и какой стала. Самое твердое железо стирается на пальце, который оно окружает в виде пер-
176
стня, а также и золото, и драгоценные камни, и все, что мы считаем самым твердым, из воды же, напротив того, возникает суша и камни. Итак, из этого следует, что сущего мы и не видим, и не познаем». Здесь предъявляется двоякое требование к объектам чувственного восприятия: ненарушимое постоянство существования и ненарушимое постоянство свойств. Будучи строго взвешены, эти ответы признаны слишком легковесными и в том, и в другом отношении: им ставится в вину как то, что они преходящи, так и то, что они изменчивы. Если эти два требования, касающиеся двух различных суждений, сливаются здесь воедино, то в этом повинно не осознанное еще в те времена двоякое значение слова «быть», которое употребляется то в смысле существования, то как простая связка (Солнце есть; Солнце есть небесное тело). Мы можем оставить в стороне вопрос о том, насколько правомерно было отнесение всего преходящего и изменчивого к области призрачности и небытия. Ничего нет понятнее искания надежного, так сказать, устойчивого объекта познания и, с другой стороны, столь же понятно, что ввиду несовершенства господствовавшего тогда учения о веществе невозможно было найти его в предметах чувственного восприятия. Нынче древесный лист зеленый и полон соков, завтра он желтеет и засыхает, а еще позже становится бурым и свертывается. Где же найти сущность вещи, как уловить и закрепить в ней непреходящее? Гераклит объединил сумму этих ежедневных наблюдений, расширил их область, перенеся их за пределы опытных восприятий, и возникшим из них сомнениям сообщил парадоксальный, тревожащий мысль характер. Этим не только была отнята всякая почва у стремления к познанию (поскольку оно не довольствуется спокойным созерцанием закономерной смены всего совершающегося), но и глубоко задета естественная жажда внутреннего, чуждого противоречий, единства мышления. «Все вещи чувственного мира объяты неустанным измене-
177
нием» - уже и это воззрение смущало дух, но против положения: «вещи существуют - и не существуют» восставал сам здравый разум, - и тем яростнее, чем строже была умственная дисциплина, пройденная философом. Естественно, что самый пылкий протест вызывало оно в умах, прошедших пифагорейскую, т.е. главным образом математическую школу. Поэтому немудрено, что ученик пифагорейцев, Парменид, видел «два пути» заблуждений: с одной стороны - в обычном миросозерцании, верующем в реальность чувственного мира, с другой - в учении Гераклита. Против этого последнего направляет он самые ядовитые стрелы своей полемики. Те, «кому бытие и не-бытие являются попеременно то тождественным, то не тождественным», представляются ему «одновременно слепыми и глухими, беспомощно цепенеющими, - заблудшим, темным родом», он называет их «о двух головах» (мы бы сказали, с головой Януса), намекая этим на двуликость, являемую вещами в их учении; их, «незнающих», увлекает в своем движении учение о потоке вещей, - «вспять ведет их путь», подобный пути, проходимому их первостихией.
Как ни знаменательны для умонастроения элеата как эти нападки, так и все его отношение к гераклитизму, еще поучительнее и любопытнее представляется нам его борьба с другим и злейшим противником, с ходячими взглядами людей. Глубокое внутреннее возбуждение чуется за бурным потоком изречений и стихов, которые, как непрерывно следующие один за другим тяжкие удары молота, должны в основе потрясти и искоренить обычное миросозерцание с его верой в реальность чувственных объектов, их возникновения, уничтожения, и вообще какого бы то ни было передвижения и изменения. «Как может сущее быть уничтожено, - как может оно возникнуть во времени? Если оно возникло, то было время, когда его не было, и также, если его возникновение когда-либо предстоит. Какое начало найдешь ты для сущего? Как и от-
178
куда могло бы оно возрасти? Не дозволю тебе утверждать или думать, что оно произошло из несущего, ибо невыразимо и немыслимо не-сущее. И ради какой нужды могло оно быть призвано к жизни именно в такое-то время, а не в иное?.. Но и то допустить, что из сущего может возникнуть с ним рядом другое сущее - возбраняет тебе здравый рассудок». В чем же, однако, обратная и положительная сторона всех этих отрицаний? Сущее не только «не возникает и не уничтожается», и, следовательно, оно «безначально и бесконечно», ему не только чужды «перемещения в пространстве» и «изменчивость окраски», но оно вместе с тем есть ограниченное и мыслящее существо, «неразложимое целое, однородное, в себе самом покоящееся, всюду равное самому себе, не более сущее здесь, чем там, по добное массе равномерно закругленного и всюду равного себе шара». При этих словах читатель испытывает как бы некоторый толчок, пробуждающий его от «воздушных» мечтаний: только что мысль его вольно унеслась в звездные дали - и вот уже снова охватывают ее тиски действительности. Кажется, будто сам Парменид отважился на полет Икара, обещавший унести его за пределы опытного мира в сферу чистого сущего; но силы изменили ему на полпути, он падает обратно в привычные низины телесного существования. И действительно, хотя его «сущее» и проложило путь родственным ему концепциям позднейших онтологов, но само оно отличается от них еще слишком явным отпечатком земного; не в святая святых метафизики вводит оно, а только в ее преддверие.
3. Однако нам не мешало бы еще раз бросить взгляд нa то суждение Полиба, с которого мы начали изложение доктрины элеатов. Прозорливый врач предвидел в противоречивых утверждениях натурфилософов опору скепсиса элатов. По-видимому, он этим хотел сказать следующее: тот, кто утверждает, что все пещи суть воздух, оспаривает свидетельства всех
179
чувств с одним лишь ограничением; кто сводит их к воде, поступает так же с другим ограничением; точно так же действует тот, кто сводит все к огню. Таким образом, представители этих учений должны были играть на руку тем мыслителям (мы сказали бы более - породить их), которые суммировали эти единодушные отрицания и противоречивые утверждения. Погасив эти утверждения одно другим, как если бы это были взаимно друг друга покрывающие отчетные статьи, они свели все частичные отрицания к одному сум марному отрицанию. Если мы продумаем эту мысль до конца, то у нас не останется сомнения относительно источника учения Парменида о сущем. Оно есть продукт разложения, и притом остаток или осадок, получившийся после саморазложения учения о первовеществе. Чем решительнее взаимно уничтожали друг друга те противоречивые формы, в которые попеременно облекалось учение о первовеществе, тем прочнее врезалась в сознание общая для них всех и незатронутая борьбой мнений основа. Вера в то, что вещество не возникает и не уничтожается, была, по словам Аристотеля, «учением, общим всем физикам», под которыми он разумеет именно натурфилософов, начиная с Фалеса. В течение целого столетия доктрина эта была близка и привычна всем мыслящим и культурным умам Греции. Да и как могла она, переменившая столько оболочек и при всех этих превращениях победно сохранившая свою устойчивость, не показаться, в конце концов, неуязвимой и не приобрести значения некоторой аксиомы? Однако правда, что теперь это «старое, никем не оспариваемое положение» (эти слова снова принадлежат Аристотелю) не только приобрело, главным образом благодаря своему противоположению учению эфесского мудреца, более строгое и крайнее выражение, но и обогатилось новыми чертами, происхождение которых нам предстоит вскрыть.
Мы уже познакомились с первым и важнейшим из этих добавлений. Заполняющему пространство миро-
180
ному существу Парменида присуща не только вечность, но и неизменность. Оно не претерпевает разнообразных видоизменений, подобно первостихии Фалеса или Анаксимандра, Анаксимена или Гераклита, не выявляет из себя подобно ей и не поглощает снопа многообразные формы; сегодня, как вчера, оно являет собой не только то, чем было от века, но и то, как было и будет в вечности. Более того, нам встречается выражение, которое как бы подвергает сомнению само существование времени, - и действительно, какое значение может иметь понятие времени там, где ничто не происходит во времени, где отрицается всякая реальность за всеми временными процессами? Однако элеат, по-видимому, не может долго удержаться на этой точке, составляющей вершину его способности к абстракции, но зато тем упорнее настаивает он на постоянстве и неизменности своей пространственной сущности. К требованию количественного постоянства, изначально логически связанного с учением о первостихии, а не только изложенного в самой его природе, и постепенно особенно благодаря Анаксимену, все определеннее выражавшемуся, присоединяется требование качественного постоянства. Не только масса вещества не должна ни прибывать, ни убавляться, но и форма ее должна пребывать неизменной. Краткое отступление, несколько выходящее за рамки настоящего изложения, покажет нам, до какой степени это дальнейшее дополнение было заложено в самом духе учения. Насколько мы знаем, Анаксагор, которым мы вскоре займемся, никогда не был под влиянием доктрины Парменида, и однако общее им обоим основное учение породило и в его системе ту же идею. Недавно открытый краткий отрывок из его книги всего лучше покажет нам, каким образом дошел он, подобно многим другим, до этого дальнейшего развития учения о первостихии. «Как мог бы не волос обратиться в волос, не мясо в мясо?» - так вопрошает он и мнит, что обличает и опровергает этими словами
181
нечто, ни с чем несообразное. Чтобы ясно понять этот ход мысли, мы должны припомнить магическую власть речи над мыслью самых глубоких умов. Вещество не имеет начала; из ничего не может возникнуть нечто, - эти положения, как было уже сказано, в течение века были ходячей истиной. Медленно и незаметно через их посредство совершается переход к новой аксиоме. Если из несуществующего никогда не возникает существующее, как может из не-этого и того сущего возникнуть это и то сущее? Единая формула обнимала оба постулата: из несуществующего не может возникнуть существующее, из не-белого и т.д. не может возникнуть белое и т.д. Мы уже обратили внимание на неразборчивое употребление слова «быть» и на применение его то в качестве обозначения существования, то в качестве простой связки между субъектом и предикатом. Однако то обстоятельство, что этот, новый постулат возник таким путем и был вызван к существованию силой ассоциации идей и двусмысленности речи, ни в коем случае не должно влиять на нашу, оценку его значения. Вера в причинность, это порождение слепого инстинкта ассоциации, не может похвалиться более знатным происхождением, - и однако, кто отважился бы выйти теперь из-под ее руководства после того, как опыт шаг за шагом подтверждал ее ожидания, и особенно после того, как прививкой экспериментального канона дичок был превращен в благородное растение! Но если бы даже произошло дотоле; невиданное,- если бы в наших руках подломился посох, на который в течение мириад лет опирались в своем шествии наши предки, если бы вода внезапно перестала утолять жажду или кислород -поддерживать горение,- то и тогда нам не оставалось бы выбора и мы не должны были бы сожалеть о том, что доселе доверялись той мысли, что будущее будет во всем подобно прошлому, и благодаря этому вступили на единственно возможный путь среди дикого лабиринта природы.
182
Если и не совсем так, то похоже обстоит дело с обоими постулатами, утверждающими постоянство вещества. Не совсем так, говорим мы, ибо мир не стал бы хаотическим, и целесообразные поступки оставались бы возможными и при одном лишь существовании закономерно следующих друг за другом явлений, хотя бы за ними и не было постоянного субстрата. Однако не будем останавливаться на подобных предположениях. Допустив вообще существование материальных тел и приняв тот ряд наблюдений, из которого возникло и в котором окрепло учение о первовеществе, мы должны будем признать, что дальнейший прогресс познаний действительно был обусловлен возможностью определять это протяженное и пространственное нечто как нечто постоянное, и при том не только количественно, но и качественно постоянное. Только таким путем мог быть понят мировой процесс и будущее могло быть выведено из прошлого; потребность в этом понимании должна была мощно способствовать росту нового верования, если она и не всецело породила его. Однако судьба этих двух разветвлений одного и того же учения и до наших дней весьма различна. Мы все верим в то, что из ничего не возникает нечто и что нечто не переходит в ничто: противоречащая этому видимость оказывалась обманчивой в бесчисленных случаях,- и притом чаще всего в тех областях, где наше знание установлено всего прочнее,- и таким образом данное учение ни разу не было поколеблено возражением, сколько-нибудь заслуживающим доверия. Утверждение же, что нечто из ничего возникнуть не может и что нечто не может вернуться в ничто,- этого утверждения мы не можем принять ни от Парменида, ни от многочисленных его последователей-априористов. Мнимая логическая необходимость этого утверждения призрачна. В одно понятие- в данном случае в понятие «бытия» - собраны были различные признаки, которые затем так тесно срослись между собой и с облекающей их словесной оп-
183
равой, что это искусственное порождение действительно стало производить впечатление естественного (если не сверхъестественного) порождения. Сначала вечное постоянство было названо «сущим», а затем нам было ясно доказано, что такое «сущее» не может ни возникнуть, ни исчезнуть, ибо иначе оно не было бы «сущим». Впрочем, это только попутное замечание. Второй из этих тесно сросшихся постулатов еще доныне составляет почти исключительное достояние строго научных умов. Он противоречит очевидности значительно больше, чем его старший собрат, и до сих пор еще является скорее руководящей нитью исследования, чем его уже достигнутым и эмпирически подтвержденным результатом. В духе современной науки этот постулат может быть вкратце выражен следующим образом. Во всяком процессе природы есть как бы некий центральный ствол его, от коего отходят многочисленные разветвления. Этот центральный ствол в конечном счете сам является суммой движений. Носителей этих движений или перемещений в пространстве мы можем с некоторым вероятием назвать бескачественными тельцами. Разветвления или излучения их суть те чувственные образы, которые по рождают видимость качественного изменения. Воздушная волна и соответствующее ей световое впечатление, химический процесс (т.е. в конечном счете разложение, соединение и перемещение частиц вещества) - и соответствующее ему вкусовое ощущение, или ощущение обоняния,- вот несколько примеров, освещающих сказанное выше. В разделе учения о свете и звуке уже изучены те процессы движения, которые сопровождают исходящие от них качественные впечатления; в области же химии на этом пути еще так мало сделано, что еще недавно один выдающийся естествоиспытатель мог назвать «математико-механическое изображение простейшего химического процесса» - «задачей, достойной Ньютона химии». «Только в том случае химия стала бы наукой в высшем
184
человеческом смысле слова,- продолжает он далее, - если бы мы могли упругость, скорость, устойчивое и неустойчивое равновесие частиц, наподобие движения небесных тел, рассматривать по закону причинности». По поводу первых, уже осуществленных начинаний этой идеальной науки тот же исследователь замечает, что «вряд ли существует более изумительное порождение человеческого духа, нежели теория строения вещества в химии. Шаг за шагом возвести учения, вроде учения об изомерических отношениях углеводов, на основе того, что непосредственному восприятию пяти чувств является как качества и превращения вещества,- было едва ли легче, чем вывести механику планетной системы из движения светящихся точек».
4. Однако возвратимся к Пармениду. Мы решились на такое длинное отступление, надеясь, что указанием на плоды, заключающиеся, как в семени, в его учении о неизменяемости вещества, мы пойдем навстречу более глубокому пониманию его и вместе с тем отдадим дань памяти древнего мудреца. И действительно, мы теперь более подготовлены к тому, чтобы понять и оценить некоторые парадоксальные стороны его доктрины. Ибо что такое его отрицание свидетельства чувств, как не обратная сторона заложенного в самом учении о первостихии требования и утверждения неизменяемости материи,- утверждения, питаемого одновременно (как это нам уже не раз встречалось) как правильным чувством, так и ложными ассоциациями. Показания чувств противоречат этому требованию - поэтому за ними отрицается всякое значение. Правда, это отрицание не вполне последовательно, ибо на чем, как не на свидетельстве чувства осязания или, вернее, мышечного чувства и чувства сопротивления, покоится уверенность в наличии некой сущности, заполняющей пространство - и даже самого пространства? Но Парменид, по-видимому, чистосердечно верил, что ему удалось изгнать из
185
своей концепции мира все, порожденное восприятиями чувств, и, поистине, мы не можем ему поставить в укор то, что он заблуждался в этом отношении и, подобно Эммануилу Канту - чтобы не называть многих других, проглядел чувственное происхождение пространственных представлений. Удивительнее кажется нам то, что он, не подвергнув критике само пространство и его телесное содержание, в то же время отнес к области призрачного бытия движение в пространстве, которое, однако опирается на это же свидетельство. Это несомненное противоречие может быть объяснено следующим образом. Движение в пространстве, к которому относится также и изменение в объеме, во многих случаях жизни природы идет рука об руку с тем, что представлялось Пармениду всего невероятнее - а именно с изменением свойств вещей. Припомним все то, что мы включаем в понятия органического роста, развития, строительства и умирания. Естественная связь этих двух рядов явлений нашла свое крайнее выражение в учении Гераклита о потоке вещей, вполне отождествившем непрестанное пространственное перемещение с непрестанным качественным изменением. Немудрено поэтому, что смертельному врагу этого учения не удалось строго различить оба элемента, столь тесно в нем слитые, и он вместо того предпочел подвести их оба под общий уничтожающий приговор. Эта и без того резко выраженная тенденция нашла себе новую опору еще в другом источнике. В недвусмысленных, хотя чаще неправильно толкуемых выражениях наш мыслитель оспаривал существова ние пустого пространства, что, к слову сказать, имеет для нас большое историческое значение. Только благодаря этому узнаем мы, что эта идея существова ла уже и тогда, и притом не в зачаточном виде, а в той вполне развитой форме, которая различает целостное, освобожденное от телесного содержания пространство от заключенных в самих телах и разделяющих его частицы промежуточных пространств, и в
186
равной степени включает в себя оба эти понятия. Не без некоторой вероятности можно предположить, что эта теория, по-видимому, особенно плодотворная для объяснения явлений движения, возникла там, где в то время мысль была направлена главным образом, на разрешение проблемы механики, т.е. в кругу пифагорейцев. Пармениду же, для которого признание пустоты заключало в себе как бы признание существования не-сущего и который поэтому был вынужден оспаривать идею пустого пространства - ему, в силу этого, и самый факт движения мог показаться необъяснимым и, следовательно, невозможным. Таким образом, на наших глазах постепенно слагается созданная Парменидом картина мира, - или, может быть, вернее было бы сказать - разлагается? Ибо много ли остается от мира, одна лишь протяженность и пространственная заполненность которого не отрицается, после отпадения как всего многоразличия вещей и их состояний, о которых оповещают нас чувства, так и всех перемещений в пространстве? Ничего, кроме совершенно однородной, чуждой каких-либо признаков массы, глыбы вещества, - и притом глыбы, лишенной всякой формы и всяких граней, - принуждены были бы мы добавить, не будь наш метафизик в то же время эллином, одаренным пластическим чувством, поэтом и учеником Пифагора. По нашему разумению, лишь благодаря слиянию этих трех свойств вместо безграничной и бесформенной протяженности выступило нечто ограниченное и обладающее прекрасной формой уже знакомой нам «закругленной, совершенной сферы», ибо нет сомнения, что из предпосылок самой системы скорее можно было бы ожидать бесконечного, чем конечного протяжения Парменидова пространственного существа. Всякая граница есть ограничение; как же может единое истинно сущее, все в себе включающее, не терпящее ничего (даже само «ничто») вне себя, - как может оно вместе с тем быть конечным и ограниченным? Если бы учение Парменида представ-
187
ляло в этом отношении пробел, то на основании вышеприведенных умозаключений его можно было бы легко восполнить, и это восполнение могло бы претендовать на высшую степень внутренней вероятности. Однако такого пробела нет, и элеат в совершенно определенных выражениях рисует нечто противоположное всему ожидаемому. Обоснование этой части его доктрины утеряно или непоправимо искажено, вследствие чего мы не можем знать, как он логически обосновывал ее, хотя угадываем ее психологическое объяснение. Часть этого объяснения уже приведена нами выше. Образный ум поэтически одаренного эллина восстал против следствий, которые, «казалось», с неизбежностью вытекали из сто собственных предпосылок. К этому присоединяется то обстоятельство, что в пифагорейской таблице противоположностей неограниченное стояло в ряду несовершенного. Далее, как эта мысль ни забавна, но мы должны признать, что заклятый враг обмана чувств сам стал здесь, по-видимому, жертвой грубого оптического обмана, - ибо трудно допустить, чтобы мнимая небесная сфера, сводом осеняющая землю, не была связана в его представлении с шарообразной формой единого сущего. Наконец, еще один вопрос надлежит нам разрешить. Неужели мировое существо Парменида было только веществом - телесным и протяженным? Как мог его творец, выше всего ставивший строгость мысли, отнести мышление и сознание всецело к области призрачной видимости?
Это кажется совершенно невероятным. Все побуждает нас скорее принять, что единое реальное было для него одновременно протяженным и мыслящим, что мышление и протяженность в его глазах были - выражаясь терминами Спинозы - как бы двумя атрибутами единой субстанции. Правда, что ни одно из сохра нившихся мест его философской поэмы не указывает на такое положение вещей. Ибо два следующих его изречения, допускающие подобное толкование: «ибо
188
одно и то же есть мышление и бытие» и «одно и то же есть мысль и то, о чем она мыслит», требуют, в связи с контекстом, иного разъяснения. Они несомненно утверждают лишь то, что истинно существующее есть единственный объект мышления, что мысль никогда не может быть обращена на несуществующее. Однако за недостатком прямых показаний и неоспоримых свидетельств решающее слово должно остаться за внутренней необходимостью. Не одним мощным оружием снабдило учение Парменида догматический материализм, но сам он не был последовательным материалистом. Ибо в таком случае как мог бы он слыть продолжателем Ксенофана и как можно было бы объяснить сто роль в элейской школе между пантеистами Ксенофаном и Мелиссом? И как мог бы в таком случае Платон, этот ярый враг материалистов и атеистов, называть его «великим» и выказывать ему больше почтения, чем кому-либо из своих философских предшественников? Все это должно нас заставить задуматься. Пример Спи нозы, уже приведенный выше, и аналогии индусской философии Веданты могут рассеять последние наши недоумения. Без сомнения, вещество Парменида было вместе с тем и духовной сущностью. Это есть одновременно и всевещество - правда, бесплодное, ибо неспособное ни к какому развитию, - и вседух - правда, бессильный, ибо неспособный ни к какой деятельности.
5. Пустынным однообразием веет на нас из бескрасочных пределов этого строя мысли. Можно предположить, что сам создатель его должен был почувствовать на себе его дыхание. По крайней мере, он не удовольствовался «Словами истины», но дополнил их опирающимися на почву - как сказали бы мы - феноменального мира «Словами мнения». Многие из наших предшесгвенников высказывали по поводу этого боль шое изумление. Мы же скорее изумлялись бы, если бы он воздержался от этого, если бы этот приобщившийся ко всем знаниям своего века, необычайно подвиж-
189
ный и творческий ум удовольствовался бы вечным по вторением всего лишь немногих - правда значительных - но столь скудных по содержанию и главным образом отрицательных положений. Все побуждало или, как говорит Аристотель, «принуждало его обратиться к явлениям». И у него были на то основания, ибо хотя он и отбрасывал восприятия чувств как ложные свидетельства, но он все же не мог устранить их из мира. Деревья зеленели перед ним, как и прежде, ручьи журчали, и он ощущал и аромат цветов и сладость плода. И не он один воспринимал это, но и все остальные люди и звери, и не только сегодня и здесь - но где бы и когда бы они ни были, - в этом не было для него сомнения. Поэтому ничего не препятствовало ему и во времени и в пространстве выступать за пределы данной точки. Когда он рассуждает о начале человеческого рода, о происхождении Земли или о фазах жизни Вселенной, то он говорит лишь о том, что такие-то феномены представились бы взору его и ему подобных существ, если бы они тогда-то и там-то уже жили. «Всеобщая история и теория неба» Канта, правда, предшесгвовала его «Критике чистого разума», но она также могла бы появиться и после нее. Убеждение в том, что лишь «вещь в себе» обладает объективной реальностью так же мало могло бы помешать кенигсбергскому мыслителю вывести Солнечную систему из первичной туманности, как учение о сущем элейского мыслителя - стать на пути его космогонического опыта. На эту точку зрения и встал Парменид, замыслив вторую часть своей философской поэмы; или, вернее, он сознательно принял бы ее, если бы затронутые здесь различения (объективного и субъективного, абсолютного и относительного) были ясно и последовательно продуманы им, привычны ему и закреплены в его сознании собственной терминологией. Что этого не было на самом деле, на это указывает его способ выражения и прежде всего то греческое слово (doxa), которое мы принуждены передавать словом «мнение»,
190
но которое в действительности отливает разнообразными оттенками понятий; оно означает как чувственное восприятие (нечто являющееся человеку), так и представление, взгляд, мнение (кажущееся ему истинным). Таким образом, говорить о субъективной и относительной истине и с твердой уверенностью оперировать этим понятием мешали элеату свойственные сто эпохе приемы мысли и речи. То, что он излагает, «суть мнения смертных», - и притом, конечно, не только чужие, но и его собственные мнения, - поскольку они не опираются на незыблемые основы мнимой логической необходимости. Развивая их, он имеете с тем указывает на «обманчивую основу» своего изложения и, называя эту часть своего учения лишь «вероятной» и допустимой в противоположность «истинной силе убеждения», заключающейся в разумном, основанном на понятиях познания, предостерегает читателя от слишком большого доверия ему. Однако обе части философской поэмы Парменида внушены ему Божеством, как он говорит об этом в своем вдохновенном посвящении. Поэтому не следует думать, что вторая часть ее, заключающая в себе многие из его характернейших положений, воспринятых и частью высоко ценимых во всем древнем мире, должна была являть собой только мрачный фон для яркого сияния «учения истины». Кроме того, он, по-видимому, желал обнаружить все обилие своих знаний, придав им такую форму, - недаром он говорит о том, что «никто из смертных» не должен «превзойти в знаниях» читателя его труда; наконец, ему предоставляется тут случай удовлетворить свою потребность и свое душевное влечение, смягчить резкую противоположность своих взглядов общераспространенным мнениям своих соотечественников. Ибо он становится здесь не только на почву феноменов, но и на почву народных верований, несколько видоизмененных под влиянием орфизма, и вводит в круг своего изложения божества - «превыше всех царящую богиню», престол ко-
191
торой высится в «средоточии Вселенной» и «первозданного Эроса», - причем остается невыясненным, в какой мере боги эти являются лишь персонификацией природных сил. Вряд ли было бы заблуждением предположить, кроме того, в душе поэта-философа болезненный внутренний разлад, подобный тому, который в недавнее время сказался в появлении наряду с «Учением об атомах» Фехнера его «Дневных и ночных дум».
В своем учении о происхождении мира Парменид исходит из двух первичных веществ, необычайно напоминающих первые выделения из первосущности Анаксимандра: с одной стороны - начало тонкое, светлое, легкое, с другой - плотное, темное и тяжелое. Только из взаимодействия этих двух начал, которые он называет, между прочим, просто светом и тьмой, может он объяснить возникновение Вселенной. Допущение лишь одного первовещества и выведение всех явлений из него без помощи второго решительно осуждается им, и это осуждение падает на доктрины Фалеса, Анаксимена и, разумеется, более всего, его главного философского противника - Гераклита. В недошедших до нас стихах описывалось возникновение «Земли, Солнца, Луны, светящей заемным светом, вездесущего эфира, небесного млека, горного Олимпа (уже известного нам) и горячей силы звезд». С полной достоверностью можно приписать ему представление о Земле как о шарообразном теле; через его посредство это представление впервые проникло в литературу, причем он, в согласии со старшими пифагорейцами, еще не оспаривал центрального положения Земли во Вселенной. Затем ему принадлежит основание учения о различных зонах Земли, которое он, однако, - вероятно вследствие ложных аналогий с небесными зонами, перенесенными им на центральную в мироздании землю, - направил по неверному пути, значительно преувеличив размеры земных областей, неудобных для жизни вследствие их жаркого климата. Различные небесные сферы, называемые им «венцами», по его учению концентричес-
192
кими кругами обнимают друг друга и состоят частью из «беспримесного огня», частью из смешения его с темным или земным веществом. В его исследовании природы сказывается зависимость как от пифагорейского, так и от Анаксимандрова учения. Мы уже имели случай подметить влияние «таблицы противоположностей»; еще яснее оно сказывается в его теории происхождения, которая связывает пол эмбриона с местом его образования, так что противоположение мужского» - «женскому» отождествляется с противоположением «правого» - «левому». В той же теории выступает характерная для пифагорейски, следовательно, математически настроенного мыслителя тенденция выводить качественные различия из количественных. Так, из числового отношения, в котором находится предполагаемое им (как уже ранее его Алкмеоном) женское ве щество к мужскому, выводится объяснение характерных особенностей и главным образом половых склонностей. То же направление сказывается в стремлении сводить как интеллектуальное разнообразие индивидуумов, так и их сменяющиеся душевные состояния к различию и количественном соотношении двух первооснов, образующих их тела. С тем же складом мышления встретимся мы вскоре у Эмпедокла, и он-то и привел его к переработке учения о первостихиях в значительную, истинно научную теорию. Другие точки соприкосновения обоих мудрецов мы укажем впоследствии. Нам остается еще подвести общий итог всему наследию Парменида, что мы и сделаем, предварительно бросив взгляд на младших представителей элейской школы
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ученики Парменида
1. Мелисс есть enfant terrible метафизики. Наивная неумелость его ложных умозаключений выдает не одну из тайн, которые так бережно научилось скры-
193
вать искусство его более утонченных преемников. Отсюда те колебания и неровность, которые поражают в отношении этих последних к нему. То они пугаются внутреннего сродства его с ними и отрекаются от него, как от члена своей семьи, за которого приходится стыдиться, то они как будто радуются, встречая уже в такую раннюю пору свои собственные убеждения и, покровительственно похлопывая по плечу неловкого передового бойца, пытаются посредством иносказательных толкований освободить его доказательства от самых грубых ошибок. Так, Мелисс то именуется «грубым» и «плоским», то признается дельным и заслуживающим внимания мыслителем - и эти суждения следуют друг за другом вперемежку, начиная от Аристотеля и до наших дней.
Мы уже знакомы как с исходной точкой учения Мелисса, так и с его конечной целью, поскольку оно совпадает с учением Парменида. Пунктов расхождения было, насколько мы знаем, три. За сущим был сохранен атрибут протяженности, но все грубо телесное было от него отнято; к временной бесконечности его присоединялась и пространственная; наконец, ему была приписана некоторая жизнь чувств, которой чуждо всякое привхождение «боли и страдания» и которую мы поэтому можем назвать состоянием ненарушимого блаженства. Начатый Парменидом процесс абстракции привел, как мы видим, к значительному прогрессу; улетучивание материальной ткани мира зашло так далеко, что она уже близка к тому, чтобы совсем раствориться и дать место некоему блаженному Духу. В этом отношении мы должны поставить Мелисса в ряду мистиков; однако, он отличается от огромного большинства как западных, так и восточных мистиков своим стремлением - безразлично, успешным или нет - опираться не только на внутреннее воззрение, или интуицию, но и на строгую аргументацию. Теперь мы приступим к рассмотрению хода этой аргументации, причем едва ли возможно ясно
194
изложить его, не освещая его в то же время критически. «Если ничего нет, то как пришли мы к тому, чтобы говорить о нем, как о сущем»? Эти слова Мелисс поставил во главе своего сочинения, и нельзя отрицать за ним того, что он, по крайней мере, задумался над той мыслью, что исходная точка рассуждений может оказаться иллюзорной, и постарался устранить эту возможность посредством доказательств. Мы не будем останавливаться на вопросе о том, выдерживает ли критику это доказательство и нельзя ли по праву возразить на него следующее понятие сущего в том строгом смысле, в котором только оно может нести на себе выводимые из него следствия, может быть, действительно покоится на иллюзии, на заблуждении человеческого ума, который сам Мелисс считал способным так сильно заблуждаться. «То, что существует, - так продолжал он, - существовало от века и вечно будет существовать. Ибо, если бы оно возникло, оно неизбежно должно было бы, прежде чем возникло, быть ничем. Если же оно когда-то было ничто, то следует сказать, что из ничего никогда не может возникнуть нечто. Если же оно не возникло и все же существует, то оно было от века и пребудет в вечности; оно не имеет ни начала, ни конца, оно бесконечно. Ибо если бы оно возникло, оно имело бы начало (так как, возникнув, оно должно было бы когда-нибудь начаться) и конец (так как, возникнув, оно когда-нибудь и окончилось бы). Если же оно не началось и не окончилось, а всегда было и всегда будет, то оно не имеет ни начала, ни конца. Также невозможно, чтобы вечным было что-либо такое, что не заключает в себе всего». Чтобы исключить возможность какого-либо недоразумения, следует привести еще два кратких фрагмента: «Как оно (сущее) вечно существует, так же вечно должно оно быть бесконечным по величине» и «что имеет начало и конец, не может быть ни вечным, ни бесконечным».Кто не признает этот ряд заключений отважным сальто-мортале из бесконечности во времени к бесконеч-
ности в пространстве? На это уже справедливо и с надлежащей настойчивостью указывал и Аристотель. Но всего поразительнее и знаменательнее в этой аргументации следующее. То, что действительно нуждается в доказательстве, предполагается как нечто самоочевидное, - или же нужно искать доказательство между строк; то же, что действительно самоочевидно, ибо тавтологично, облечено в строгую форму до утомительности многословной аргументации. К первой категории принадлежит тезис: «то, что возникло, должно перестать существовать», который мимоходом не столько доказывается, сколько подтверждается вводным предложением: «ибо, возникнув, оно когда-нибудь и окончилось бы». Да к тому же это положение, являющееся не более и не менее, как естественным обобщением опытного восприятия, в собственном смысле и не может быть доказано. К этой же категории принадлежит и следующее - также выведенное из опытного восприятия - положение: «только то, что не имеет ничего вне себя, чем оно могло быть повреждено или разрушено, может быть вечным» - мысль, которая, естественно, должна была преподноситься нашему философу, ибо едва ли можно было придумать другое обоснование этому утверждению, что только Всецелому суждена вечность. Также оставляется совершенно недоказанной составляющая основу всей его аргументации мысль о том, что «нечто никогда не может возникнуть из ничего». Здесь метафизик обогащается насчет физиков, от которых он воспринимает возникшее сперва из опытного восприятия, все более и более подкрепляемое наблюдением, но ни в коем случае не выводимое из внутренней логической необходимости основоположение учения о первовеществе. Напротив, - строятся умозаключения, выводятся следствия и выступают самые строгие формы доказательств как раз там, где в действительности ничто не доказывается и никакие следствия не выводятся, и утверждения только меняют словесную оболочку:
196
«то, что начинается, имеет начало; что кончается, имеет конец; что не начинается и не кончается, не имеет ни начала, ни конца; что не имеет ни начала, ни конца, то - бесконечно». Однако можем ли мы утверждать, что вследствие этого этот мнимый ряд выводов лишен всякого движения мысли? Ни в коем случае, но если мысль и не стоит здесь неподвижно на одной точке, если она пробивается сквозь круг тавтологии, то исключительно благодаря помощи «экивокации», или двусмысленности, речи, которая неприметно подставляет на место начала и конца во времени соответственные понятия пространства. Таким образом, мы можем видеть здесь великолепный образец априористического, обходящегося без всякой опоры опыта, хода доказательств. Если он не хочет достигнуть цели, будучи столь же нищим, каким он был в своей исходной точке , то он должен по пути пополнить свой багаж И вот он втихомолку загребает все, что бы ему ни попалось, - подлинные результаты опыта не менее, чем пустые измышления фантазии. Двусмысленность речи прикрывает контрабанду мысли и наполняет старые словесные футляры все новым, постепенно обогащающимся содержанием. Результаты этой идейной контрабанды ослепляют наш взгляд в заимствованном пышном наряде гордых истин разума или же ускользают от нашего внимания, прикрытые незначительными вводными замечаниями и молчаливыми предпосылками.
Из полученного таким образом установления пространственной бесконечности сущего выводится его единство. «Ибо если бы его (сущего) было два, то оно (сущее) граничило бы с другим». Иными словами: то, что пространственно неограниченно, не может быть ограничено или преграждено другим пространственным. Положение столь же неопровержимое, сколь оно недоказательно. Доказательно оно только постольку, поскольку снова начинает проявлять свою деятельность аппарат двусмысленности речи и превращает количественное определение в качественное. Одно не-
197
медленно превращается в единое и однородное. Через посредство этих понятий строятся умозаключения, относящиеся к составу сущего и звучащие столь же убедительно, как если бы мы утверждали: куб перестает быть кубом, если все его шесть сторон не окрашены в одну краску. Однако предоставим слово самому Мелиссу: «Итак, оно (сущее) вечно, и бесконечно, и едино, и совершенно однородно; и оно не может ни уничтожиться, ни стать больше, ни испытать космическое превращение; столь же мало подвержено оно боли или страданию, ибо если бы оно что-либо из всего этого испытало, оно перестало бы быть единым». Мы подвергнем детальному рассмотрению только некоторые части этих положений. Отрицание всякого «изменения» обосновывается тем, что сущее в таком случае перестало бы быть однородным: прежнее существующее должно было бы исчезнуть, а несуществующее - возникнуть. Таким образом, требование однородности распространяется не только на одновременные, но и на последовательно сменяющиеся состояния сущего, и это расширение понятия мотивируется тем, что невозможность возникновения и уничтожения относится не только к бытию сущего, но и к его составу. Этот переход от что к как не является для нас чем-то новым; новое здесь лишь его обоснование, достигнутое тем, что утрата прежде бывших свойств и приобретение новых отождествляются с уничтожением некоего сущего и с возникновением несущего. Поражает следующая мысль: «если бы всеединое за десять тысяч лет изменилось хотя бы на волос, то по истечении времен оно уничтожилось бы». Здесь привлекает нас не только широта кругозора, так резко отличающаяся от узости старых, еще столь ребяческих космогонических и мифологических представлений. Мелиссу, конечно, делает великую честь то, что он воспринял развитое главным образом в геологических умозрениях Ксенофана учение о мощных переворотах, являющихся лишь результатом накопления множества непримет-
198
но малых явлений, как это учение ни нарушает последовательности его собственного мышления: ибо какое значение могут иметь выводы, почерпнутые из опытных наблюдений там, где всякому вообще опыту объявляется война? То же пользование выводами из «опыта в связи с непозволительными обобщениями их встречаем мы в аргументе, долженствующем подкрепить собой отсутствия страдания и боли у сущего. «Оно не испытывает также никакой боли. Ибо не монет же оно все быть преисполнено боли: вещь, переполненная боли, не могла бы существовать вечно. То, что испытывает боль, однако, отличается по составу от здорового; таким образом, если бы оно испытывало (истинную) боль, то оно больше не было бы однородным. Также оно испытало бы боль, если бы оно что-нибудь утратило или пополнилось чем-нибудь новым, и в этом случае оно также и по этой причине перестало бы быть однородным. Невозможно и то, чтобы здоровое испытывало боль; ибо в таком случае здоровое и существующее уничтожилось бы, а несуществующее возникло бы». По отношению к страданию (греческое слово означает огорчение или душевную боль) применимо то же доказательство. Некоторые из встречающихся здесь ложных заключений уже не новы читателю и не требуют специального разъяснения. Поражает наивное применение того эмпирического наблюдения, что боль есть явление, сопровождающее собой внутреннее нарушение равновесия, которое в свою очередь весьма часто является предвестником разрушения,- наблюдение, которое переносится здесь с животного организма на столь мало с ним схожее сущее. Одну из обычных причин телесной боли - функциональное расстройство - философ наш, по-видимому, забывает, и взгляд его останавливается только на наиболее бросающихся в глаза причинах телесной боли, - на потере членов организма на образовании болезненных наростов. Было бы тщетно спрашивать себя, как ему пришлось бы видо-
199
изменить ход своих доказательств, если бы он попытался оправдать и вторую часть своего положения, т.е. отрицание возможности душевной боли; можно даже предположить, что сама трудность этого предприятия удержала его от этой попытки. Возможность движения сущего оспаривает он с помощью аргумента, встреченного нами уже у Парменида. Без пустого пространства нет движения (это положение установлено физиками), пустота есть ничто, а ничто не может существовать; кроме того, и различия в степени плотности отрица ются за сущим со ссылкой на якобы доказанную его однородность.
Мы подошли к последней и труднейшей части доктрины Мелисса. Ею установлена была, как мы подробно показали, пространственная протяженность сущего, - как же при этом могло ему быть отказано в телесности? Следующие слова определенно указывают на это: «будучи одним, оно не может обладать телом; ибо если бы оно имело толщину, оно имело бы также и части и не было бы тогда одним». Правда, и Парменид высказывался о своем первосуществе, что оно «неразложимо». Однако ничто не заставляет нас приписать ему такую нелепость, будто он одновременно признавал за ним форму шара и отрицал - присутствие частей. Мы считаем, что следует отнести это отрицание «разложимости» не к возможности идеального деления, а к возможности фактического деления. В таком случае, неразложимость сущего есть не более, как частный случай утверждаемой Парменидом невозможности движения. К Мелиссу, однако, это толкование неприменимо, ибо он совершенно определенно обсуждает не делимость, а наличие частей. Вместе с тем никто не станет серьезно защищать такое объяснение, что, разумея под «толщиной» третье измерение, Мелисс отрицал его за сущим и, следовательно, представлял себе это сущее в виде сущности двух измерений, т.е.площади. Ибо не только эта мысль чужда всему духу античности, но она противоречит утверждению само-
200
го Мелисса, что первосущность наполняет собой все пространство. Остается только предположить, что Мелисс не отождествлял наполненность пространства с телесностью и хотел освободить везде существующее, обладающее вместе с тем полнотой блаженства Всесущество от всякой грубой материальности - представление, которое по своей неясности хотя и ускользает от всякой точной формулировки, однако же не имеет недостатка в аналогиях, и даже в аналогиях среди новейших учений (припомним не так давно вновь провозглашенное тождество пространства и Божества). Конечно, понятнее и последовательнее было бы, если бы самосский философ вместе с вышеприведенным обоснованием сущего по отношению к нему решительно отбросил категорию пространства, как и категорию времени. Ибо абсолютно понимаемое единство несовместимо ни с сосуществованием м пространстве, ни с последовательным существованием во времени. Как только мы забываем, что наши числовые понятия, и среди них понятие единства, лишь относительны (дерево есть единица по отношению к другим деревьям и множество по отношению к ( поим ветвям, точно так же эти последние - по отношению к другим ветвям и к своим листьям и т.д.) и начинаем понимать его абсолютно, тотчас же мы вступаем на путь, который, в конце концов, приводит к полному опустошению бытия, - не только материальному, но и духовному (в смысле временной смены состояний сознания). Тогда лишенное всякого содержания единство превращается в пустое ничто. История такого превращения, обратившего онтологию, или учение элеатов о сущем, о бытии, в нигилизм, или учение о небытии, будет предметом дальнейшего изложения.
2. Какой бы суровой критики ни заслуживали методы и выводы Мелисса - и мы поистине не скупились нее - одной заслуги нельзя за ним не признать. Отважный адмирал был воистину неустрашимым мысли-
201
телем. Не зная страха, шел он по. Пути своей мысли, что бы ни ждало его в конце ее - торжество или насмешки Какие бы грубые ошибки в умозаключениях ни лежали на его совести, приписывать ему, кроме искренних заблуждений, и сознательный обман у нас нет никаких оснований. То же честное и бесстрашное мужество мысли, лучшее наследие школы Ксенофана было присуще и мощному критику-бойцу, к рассмотрению идей которого мы теперь обратимся. Зенон из Элей красивый, рослый человек, близкий друг Парменида бывшего на двадцать пять лет старше его, подобно своему учителю не оставался в стороне от политической жизни Участие его в заговоре, имевшем целью свержение узурпатора, было причиной его мученической смерти, муки которой он перенес с беспримерной стойкостью, прославленной как его современниками так и потомством. Он с юных лет взялся за оружие диалектики. К ней влек его инстинкт его склонной к борьбе природы и жажда дать простор врожденному ему диалектическому дарованию. Потребность в защите пробудила его дарование Учение о единстве Парменида вызвало громкий, прокатившийся по всей Греции хохот. Этот взрыв веселья и насмешки, столь же шумный и пустой, как тот, который не более, как два столетия назад, встретил провозглашенное Беркли отрицание материи, вызвал нашего бойца в рады сражавшихся. Он не хотел спустить этого по словам Платона, он отплатил насмешникам «той же монетой, и даже кое-чем большим».
Вы осмеиваете нас - как бы говорит он им - за то что мы отрицаем всякое движение как невозможное и смехотворное; называете нас глупцами за то, что мы называем лжецами чувства; за то, что мы признаем множественность вещей пустым маревом - вы засыпаете нас камнями; погодите, как бы вам самим не оказаться в стеклянном доме. И он принялся опустошать свой колчан, полный остро отточенных стрел Как жемчуг на нить, нанизывает он на хитрую нить свое-
202
го диалектического искусства ту цепь тончайших аргументов, которая составляла с тех пор отчаяние стольких поколений читателей и в которых не одна крепкая голова - напомним хотя бы мощного мыслителя Пьера Бейля - видела прямо-таки непреодолимые трудности.
Возьмем зерно проса и уроним его на землю. Падая, оно не произведет никакого шума. Точно так же и второе, и третье, и друг за другом все десять тысяч зерен, заключающихся в целом четверике. Но подберем все эти зерна, всыплем их обратно в сосуд и затем, опрокинув его, высыплем зерна на землю. Падая, они произведут значительный шум. Как же можно объяснить, вопрошал Зенон, что десять тысяч беззвучных явлений в совокупности своей составляют нечто, производящее шум? Как можно объяснить то, что сумма десяти тысяч нолей ни в коем случае не равняется нулю, а наоборот - весьма доступной восприятию величиной? Здесь, и по нашему мнению также, заложена немалая трудность, которую никак не удастся устранить, пока мы не проникаем глубже в природу данного явления. Это проникновение было совершенно недоступно всей той эпохе, и сомнения, или апории, элеатов имели ту великую заслугу, что заставили всякую мыслящую голову живо почувствовать этот недостаток. Они как бы призывают к психологическому анализу чувственных восприятий. Поскольку чувственные свойства рассматриваются как объективная природа вещей, апория непреодолима. Преодолеть ее удается лишь тогда, когда мы сознательно отнесемся к акту восприятия и осознаем всю огромную, порой бессмертную фактическую сложность того явления, которое на первый взгляд кажется столь простым. Имеете с тем у нас должна зародиться мысль, что хотя «а происходящей здесь затратой сил и не следует, как и других случаях, никакого видимого действия, однако же эта затрата не потеряна и не должна приравниваться нулю. Один пример поможет нам пояснить обе
203
эти истины. Детская рука тянет за веревку колокола; ей не удается привести его в видимое движение. Когда к ней присоединяются еще несколько детских рук, их соединенными усилиями удается привести в движение колокол вместе с языком. Когда же удвоится, утроится количество рук, им удастся, наконец, заставить язык удариться о медь колокола. Но удар, может быть, будет еще недостаточно сильным, произведенные им колебания воздуха еще слишком слабы, чтобы вызывать в нашем органе слуха физические изменения, необходимые для порождения звука. Но и достаточное для этого проявление силы может все еще оказаться слишком слабым для того, чтобы произвести физиологический процесс, который мы называем раздражением слухового нерва. И далее, предположим, что это раздражение достигнуто, но не в той степени интенсивности, которая нужна для того, чтобы вызвать порожденный раздражением нерва необходимый процесс в мозговом центре. Предположим, далее, что и этот процесс налицо, но не в такой сильной степени, чтобы соответствующее ему психическое впечатление поднялось над порогом сознания. Кроме того, решающим моментом является здесь наше общее психическое состояние в данный момент. Если сон сковал наши чувства, или наше напряженное внимание направлено на другой объект, тогда сопротивление, которое нужно побороть новому впечатлению, будет больше, чем при других и более благоприятных условиях. Ненаступление конечного эффекта ни в коем случае не доказывает того, что какой-либо из промежуточных процессов (число которых мы в этой схеме, конечно, значительно уменьшили), сам по себе не способствовал его наступлению. Этого нельзя сказать даже о первом, по-видимому, столь безрезультатном усилии детской руки; и она участвовала в том, чтобы уменьшить сопротивление, окончательно преодолеть которое удалось только соединенными усилиями многих рук. Требование, чтобы всякая единица начальной
204
силы вызывала сотую часть достигнутого конечного результата, произведенного сотней таких единиц, в подобных случаях является необоснованным. Зубчатое колесо может иметь в диаметре безразлично один ли или девяносто девять дюймов и все же не задевать за соседнее колесо; только если его диаметр увеличится до ста дюймов, захватит оно отстоящее от него на таком расстоянии колесо и, задев его зубцами, вызовет весь ряд явлений, связанных с движением этого колеса. То же можно сказать об этом колесе по отношению к третьему и т.д. и т.д. Недостаток или наличность этого последнего дюйма решает собой наступление или ненаступление окончательного действия машины. На такие и подобные размышления должны были навести «сомнения» Зенона. Когда же завоевано было правильное учение о чувственных восприятиях, т.е. познание того, что эти последние являются не простым отображением объективных свойств, а результатом воздействия объекта на субъект, опосредствованного многочленной цепью причинных процессов, - когда, говорим мы, было завоевано и в то же время ста ло оказывать широкое и благотворное влияние это воззрение, тогда столь подробно рассмотренной нами «апории» нельзя было отказать в доле участия в этом богатом последствиями прогрессе науки.
3. Перейдем теперь к знаменитым «сомнениям», катающимся движения в пространстве. Сначала Зенон сам подверг недостаточно глубокой критике понятие пространства. Если все сущее, реальное или вещь находится в пространстве, то и это пространство само, если оно реально, должно находиться в другом пространстве, это второе по той же причине должно находиться в третьем пространстве и так далее до бесконечности. Поэтому нам не остается другого выбора, как признать этот нелепый вывод или же вовсе отрицать реальность пространства. Было бы неправильно сближать с этим рассуждением критику Канта и но-
205
вейших философов, направленную на понятие пространства, и искать у Зенона ее предвосхищения. Можно греческое слово (topos) заменить словом «место», не лишая этим значения данный аргумент. Каждая вещь лежит на каком-нибудь месте; это место, если только оно реально, должно также занимать какое-нибудь место и т.д. Так же, как и на «внеположность» вещей, это сомнение может распространиться и на само их существование. Все действительное или существующее имеет существование; если это последнее не призрак, то и оно опять-таки должно иметь существование, и т.д. Короче говоря, мы имеем здесь перед собой не что иное, как стремление, заложенное в дух языка и поддерживаемое применением существительных для обозначения и всякого рода отвлеченных понятий (как-то сил, качеств, состояний, отношений), - стремление применять вместе с тем ко всякому такому понятию мерило конкретных вещей. Такое понятие должно быть особого рода вещью или же оно вовсе не должно существовать. В зависимости от того, выдерживало ли оно эту пробу или, вернее, в зависимости от того, можно ли было отказаться от его существования или нет, его относили то к области вымысла, то - и это чаще всего - представляли себе в виде вещи, как бы призраком некоторой вещи. Значение этой апории заключается в том, что она ясно вскрывает эту роковую тенденцию человеческого уха, праматерь самых существенных, почти неискоренимых заблуждений и недоразумений и, через посредство выведенных из нее бессмысленных выводов, может оградить от ее влияния.
Несравненно менее элементарны соображения, высказанные Зеноном относительно самого движения. Кому не известны «Ахиллес и черепаха»! Высший образец быстроты и одно из самых медленных животных устраивают состязание в беге. И не странно ли то, что мы с трудом можем понять, как первый может догнать или опередить последнее! Ахиллес - так гласит
206
предпосылка - дает черепахе сделать один ход вперед и сам бежит в десять раз скорее, чем она. Когда он достигнет конца пройденного ею, - предположим, одного метра, - она за это время уползла на один дециметр дальше; пока он делает эту часть пути, она уползает еще на сантиметр дальше; пока он настигает ее на этой точке, она проходит еще один миллиметр и т.д. до бесконечности; мы видим, как они постепенно приближаются друг к другу, но каким способом можно будет преодолеть то минимальное пространство, которое их, в конце концов, разделяет, этого мы понять не можем; итак Ахиллес - таков, следовательно, вывод - никогда не догонит черепаху. Велико будет удивление непосвященного в математику, когда он узнает что это рассуждение - отвлекаясь от его конечного вывода - признается совершенно правильным всеми знатоками этой науки. «Быстроногий» сын богини Фетиды действительно не нагонит свою тяжеловесную соперницу ни в одной из намеченных здесь точек, - ни после того, как она проползет одну десятую, ни после того, как она проползет следующую сотую, следующую тысячную, десятитысячную, стотысячную, миллионную и т.д. часть второго метра. Но он настигнет ее, - так показывает нам простое вычисление - в тот миг, когда она пройдет одну девятую этого пути. Ибо в то время, как она проползает 1/9 метра, он пробегает 10/9 = 11/9м. Весь этот бесконечный ряд цифр в: 1/10 + 1 /100 + 1/1000 + 1/ 10000+ 1/100000… не превышает величину 1/9. Или же, чтобы придать этой задаче и ее решению более общую форму, можно принять следующее: если эти две скорости относятся друг к другу, как 1:п, то их встреча не произойдет ни в одной из точек всего ряда чисел : 1/n+1/n2+1/n3+1/n4…;между тем конечная величина 1/n-1 включает в себя весь этот беконеч-
207
ный ряд чисел. Построение это вполне правильно. Данная величина может быть делима до бесконечности, и все-таки не перестает быть конечной величиной. Бесконечная делимость и бесконечная величина - два совершенно различных понятия, хотя легко смешать их между собой. Вместе с тем не трудно объяснить себе ту призрачность, которой перед нашим духовным взором обладает пространство, разделяющее обоих участников состязания. У нас крайне ограниченная способность представлять себе мельчайшие частички пространства; очень скоро наталкиваемся мы на грань, которую наше воображение не в состоянии переступить. Поэтому, в то время, как мы на словах продолжаем уменьшать самую малую единицу пространства, еще доступную нашему представлению, в то время, как мы говорим о стотысячной или миллионной доле метра или фута, в действительности стоит перед нашим воображением все та же меньшая доступная ему единица пространства. При каждом дальнейшем делении она снова и снова встает перед нами, как бы вопреки всему нашему старанию ее совершенно уничтожить. Но, в действительности, достаточны ли все эти соображения для того, чтобы окончательно и бесповоротно устранить раскрытые и так блестяще доказанные Зеноном трудности? Ответ на вопрос облегчил нам сам мощный атлет-диалектик тем, что придал своей апории и другой, более простой вид, освобожденный от всяких внешних прикрас. Как можем мы, спрашивает он, когда-либо пройти некоторую часть пространства? Должны же мы, прежде чем достигнем цели, пройти сперва половину данного нам пространства, затем от оставшейся половины опять половину, т.е. четверть, от оставшейся четверти опять половину, т.е. одну восьмую, потом одну шестнадца тую, тридцать вторую и т.д. до бесконечности. Обык новенно выставляемое на это возражение, что для того, чтобы пройти до бесконечности делимое про странство, необходимо располагать не более и не ме-
208
нее, как столь же бесконечно делимым временем, вполне верно, поскольку оно применимо. Но приме нение его ограничено, так как вытекающее и из этой постановки вопроса затруднение в действительности также касается, главным образом, отношения беско нечного ряда к конечной величине.
Правда, математики утверждают и доказывают нам, что ряд чисел, полученный здесь делением на два, как и в первом случае полученный делением на десять, не превышает конечную величину. Как первый ряд чисел (1/10 + 1/100+1/1000…) не превышает 1/9, так второй ряд чисел (1/2 + 1/4 + 1/8...) не превышает 1. Это и не трудно понять; но поражает нас дальнейшее, для данного слу чая единственно имеющее значение утверждение, что как первый, так и второй ряд чисел действительно до стигает означенной конечной величины (1/9 и 1). Мы преодолеваем некоторое пространство одним шагом, и нас при этом не смущает, когда об этом простран стве говорят, что оно до бесконечности делимо. Но вступим теперь на противоположный путь и попро буем не аналитически, а синтетически построить ко нечную величину из предполагаемого бесконечного количества частей. Не будет ли у нас постоянно полу чаться остаток, хотя бы очень мелкая дробная часть, которой будет не доставать для пополнения конечной величины? Разве возможно исчерпать неисчерпаемое? Математика находит и здесь исход в том, что она по зволяет себе отбрасывать в конце ряда этих чисел бес конечно или неуловимо малую часть, точно также, как она поступает при обращении периодической деся тичной дроби в правильную простую дробь. Это впол не законные приемы, способствующие целям естествоиспытания, которые, однако, как бы доказывают, что нельзя слишком доверчиво относиться к понятию бес конечности. Мы думаем, что в действительности именно против этого последнего понятия, а не против эмпи рического понятия движения вопреки воле их автора направляют свои стрелы приведенные выше апории.
209
Отдыхом от тех трудностей, в которых нашему уму приходилось разбираться, являются два последних со мнения, относящихся к проблеме движения. Третье, дошедшее до нас в недостаточно ясной форме, мы по пробуем выразить следующим образом: стрела спуще на с тетивы; длина ее равняется одному футу, и она пролетает десять футов в секунду. Не вправе ли мы ска зать, что стрела в каждую десятую часть этого време ни занимает пространство, в точности равное своей длине? Но занимать известное пространство и нахо диться в состоянии покоя ведь одно и то же; каким же образом из десяти состояний покоя может сложиться состояние движения? Вопрос этот можно было бы поставить еще коварнее: движется ли предмет в том пространстве, в котором он находится, или же в том, в котором он не находится? Ни то, ни другое, ибо на ходиться в каком-либо пространстве, т.е. занимать это пространство, значит находиться в состоянии покоя; в том же пространстве, в котором вещь не находится, она не может ни действовать, ни подвергаться какому-либо действию. В данном случае мы можем отве тить только одно: такое предположение соблазнитель но, но совершенно ложно; постоянно движущееся тело занимает и в самую малейшую частицу времени не одну часть пространства, - оно находится в посто янном передвижении из одной части пространства в другую. Однако же и эта апория имеет свою ценность, и именно потому, что она принуждает нас составить себе понятие постоянства и твердо держаться его. Все трудности этого вопроса происходят от недостатка точных граней этого понятия, от смешения постоян ного или непрерывного с совокупностью прерывных единиц. С противоположностью этих понятий мы в скором времени встретимся. Четвертая из апорий, касающихся движения, относится к быстроте движения, и может быть (с помощью перенесения древнего ип подрома в современность) представлена следующим образом. На трех параллельных путях находятся три
210
поезда одинаковой длины. Первый (А) находится в движении; второй (В) стоит неподвижно; третий (С) движется в противоположном направлении, но с та кой же быстротой, как А Ясно, что время, которое нужно А для того, чтобы дойти до конца В, будет вдвое длиннее по сравнению с тем, что ему нужно, чтобы дойти до конца одинаково длинного С. На вопрос, с какой быстротой двигался Д мы должны дать разно речивый ответ, смотря по тому, сравниваем ли мы его быстроту с движущимся С или же состоящим на мес те В. Пусть нам возразят: «последний масштаб нормальный, ибо мы применяем его в большинстве слу чаев и всегда должны его применять там, где нам надлежит определить лежащее в основе быстроты проявление силы». «Все равно, - ответил бы нам Зенон, - истина и заблуждение не имеют отношения к большинству и меньшинству случаев; достаточна воз можность указать на факты, подобные вышеприведен ным, которые с правом позволяют утверждать, что движущаяся масса проходит один и тот же путь, и в продолжение всего, и в продолжение половины дан ного времени. Если измерение движения во времени есть что-то относительное, как может в таком случае само движение быть чем-то абсолютным и совершен но объективным, и потому чем-то действительным?»
4. Опирающуюся на показания чувств множественность вещей должен был поколебать следующий двой ной аргумент. Это предположение вело как бы к двум противоречивым выводам. Эти многие вещи в одно и то же время не имеют величины и бесконечно вели ки. Не имеют величины, ибо не могло бы быть мно жества вещей, если бы каждая из них не была един ством, единицей. Однако истинная единица не может быть делима. Вещь же остается делимой, если только она состоит из частей; она должна состоять из частей, если только она протяженна. Если же это действитель но единица, то ей не может быть присуща протяжен-
211
ность, а вместе с тем и величина. С другой стороны, все эти вещи должны быть и бесконечно велики, ибо каж дая из них должна, поскольку она вообще существует, обладать величиной; если же вещь обладает величи ной, то она состоит из частей, которые в свою очередь имеют величину. Части же должны быть разделены друг от друга, иначе они не были бы разными частя ми. Разделены же друг от друга они могут быть лишь тогда, когда между ними расположены другие части. Наконец, эти междулежащие части должны в свою очередь быть разделены другими частями, снабжен ными в свою очередь известной долей величины и т.д. Таким образом, каждое тело будет заключать в себе бесконечное число частей, из которых каждая имеет известную величину; другими словами, оно будет бес конечно велико.
Предпосылки этой аргументации не так уж произ вольны, как это кажется на первый взгляд. Следует прежде всего помнить, что здесь нельзя понимать еди ничность и множественность в том обычном, относи тельном смысле, в котором мы обыкновенно употреб ляем эти понятия. Мы только что подробно говорили о том, что единица, которая должна везде и всегда ос таваться таковой, фактически не должна иметь частей, и что поэтому мы ее не можем встретить ни в мире смежного сосуществования, ни в мире смены суще ствования. Следовательно, такая не относительная, а абсолютная единица в действительности несовмести ма с понятием пространственной величины и протя женности; и с этой точки зрения первая часть этого аргумента действительно неопровержима. Вторая часть со своей стороны опирается на предпосылку аб солютной множественности. Если нигде и никогда нельзя рассматривать две части тела как некоторое единство, тогда должна, по крайней мере, быть стро го разделяющая их граница (вставляя оговорку «по крайней мере», мы хотим этим указать, что этот аргу мент слабее своего отражения). Эта граница должна
212
со своей стороны быть вполне реальной; ввиду того что предмет, не обладающий величиной, считается нереальным, она должна обладать величиной, т.е. те лесной протяженностью. Все протяженное опять-таки состоит из частей, поэтому относительно разделяю щей границы надо сказать все то же самое, что мы ска зали о разделенных ею частях тела, и так до бесконеч ности. Мы можем выразить эти два аргумента в следующей сокращенной формуле: «Если каждая из пещей действительно составляет некоторую единицу, то она должна быть неделима, т.е. непротяженна и, следовательно, не иметь величины», и далее: «если же есть множество вещей, то любые смежные вещи должны быть разделены лежащей между ними вещью, которой присуща протяженность и, следовательно, делимость нa части, которые со своей стороны должны быть раз делены, и так далее до бесконечности». Насколько нам кажется, и этот двойной аргумент не лишен известной ценности в деле роста познания. Единство и множе ственность не суть абсолютные понятия, но только относительные. Смотря по тому, с какой точки зрения я смотрю и какую цель преследую, я могу рассматри вать лежащее передо мной яблоко как единицу, как часть «собрания» яблок, или же как некую множественность, как агрегат его составных частей. Чтобы иметь возможность говорить о единице и множественнос ти в абсолютном смысле, о единице, которая при слу чае не может быть и множественностью, или о мно жественности, которая не может быть и единицей, - чтобы осуществить такое требование, в действительности понадобились бы столь несообразные условия, как те, из которых исходит этот ряд выводов и кото рые сами подрываются своими противоречивыми ко нечными результатами.
В этой апории мы наталкиваемся на основы многих других, действительных и возможных апорий. Мы говорим о выявляющейся здесь враждебной противо положности единицы и множественности и о проти-
213
воречии обеих понятию реальности. Согласно своим предпосылкам, школа эта считает реальным лишь то, что имеет величину, что, следовательно, протяженно, делимо, множественно; множественность предполага ет единицы, из которых она слагается; единицы же в качестве истинных или абсолютных должны быть мыслимы неделимыми, непротяженными, не облада ющими величиной, а вследствие этого и реальностью. Таким образом, само понятие сущего или реальности оказывается здесь раздробленным, проникнутым внутренним противоречием. Все реальное есть мно жественное, состоящее из единиц; единицы же лише ны реальности; следовательно, колосс реальности по коится на глиняных ногах ирреального. Если же мы попробуем, освободив реальное от его обманчивой опоры, поставить его на другое, не подгнившее осно вание, ему от этого будет не лучше: оно рушится само собой. Если множественность остается множествен ностью, и если части, из которых она должна состо ять, дабы сохранить протяженность, величину и, сле довательно, реальность, не сводятся к единицам, то она теряет всякую сердцевину (прочную ли или не прочную); она до бесконечности делима, ее можно дробить до бесконечности и, в конце концов, совсем уничтожить. Таким образом, ни понятие «единицы», ни понятие «множественности» не оказываются, как сами по себе, так же и в своем соединении, пригодны ми носителями понятия сущего или реальности. «Еди ница» (нечто простое) не реальна: «множественность» становится нереальной, - распадается ли она, если она построена на самой себе, в ничто, или же, будучи построена на призрачности «единицы», в ней вместе рассеивается в пространстве.
Было бы несправедливо видеть в изложенных здесь мыслях Зенона одну лишь груду абстракций, не име ющих ни основы, ни содержания. В них скорее заклю чается серьезно продуманная и небесплодная крити ка существовавшего тогда и отчасти держащегося еще
214
поныне понятия материи. Приписываемая материи бесконечная делимость, казалось, грозила ей гибелью. Тогда возникла, вернее всего в пифагорейских кругах, мысль, что этой делимости не преступить некоторой, хотя и очень отдаленной границы; дальнейшему бес конечному делению препятствуют мельчайшие зерна, которые по величине можно сравнить с концом иглы или с солнечной пылью. Неоспоримая заслуга Зенона заключается в том, что он указал на противоречивость этого представления. Либо эти зерна имеют величи ну и протяженность, тогда и они подлежат закону де лимости; либо они ее не имеют, и тогда не могут слу жить материалом, из которого построен мир материи, ибо сколько бы мы ни слагали единиц, не имеющих величины, мы не получим величины; мы можем воз двигать целые горы из нулей, и в результате все-таки получится ноль.
Однако здесь заканчивается наше единомыслие с Зеноном. Даже и в этих пределах мы должны ввести некоторое значительное ограничение. Изобретатели теории, которую Зенон так победоносно опроверг, оперировали противоречивым представлением, одна ко они все же не находились на ложном пути. Вскоре мы познакомимся с учением о веществе, которое из бегло этого противоречия, оставаясь на том же пути; естествознание новейшего времени шло тем же путем, пожиная триумф за триумфом. Для того чтобы целое распалось на части, оно должно состоять из частей; но части могут быть налицо без того, чтобы в ближайшем, отдаленном или даже отдаленнейшем времени насту пил конечный распад. Хотя идеальная делимость и фактическая разделенность по понятиям сходны меж ду собой, но вовсе нет необходимости, чтобы они фак тически шли рука об руку. Представление о таких про тяженных, но фактически неделимых материальных частицах, как мы уже раз заметили, независимо от того, является ли оно последней правдой или нет, во всяком случае значительно приближается к истине,
215
или, точнее сказать, выводимые отсюда следствия в та ком широком размере согласуются с эмпирическими фактами, что в руках последователя-физика оно явля ется несравненным орудием. Если бы это не звучало богохульством, хотелось бы заметить: должно быть, создатель мира не был столь остроумен, как Зенон. Во всяком случае его высокой мудрости не было нужды в таком неукротимом стремлении к последовательнос ти во что бы то ни стало, как хитроумию задорного элеата. Собственного говоря, строгость понятий это го последнего не так уже совершенна. Среди его аргу ментов часто встречаются две точки зрения, из кото рых каждую саму по себе можно защищать, но которые совершенно исключают друг друга. Зенон по очереди противопоставляет одну другой, то соединяя понятия конечности и бесконечности, то непрерывность про странства с отдельными единицами времени, или же, наоборот, непрерывность времени с отдельными еди ницами пространства.
Однако чтобы вернуться к нашей руководящей, т.е. исторической точке зрения, спросим себя, остался ли Зенон действительно до конца тем, чем он был в на чале своего предприятия, т.е. верным оруженосцем Парменида? Это часто утверждалось, но такое утвер ждение кажется нам неосновательным. Диалектичес кая дубинка, которой Зенон так ловко замахивался, должна была, конечно, прежде всего поразить против ников элеатов. Но могли ли эти последние действи тельно торжествовать победу? Да позволят нам в этом усомниться. Осталось ли в этом столкновении непри косновенным «целокупное единое» Парменида, его «шарообразное» Всесущество, его протяженное су щее? Лишь не отступающая ни перед каким насилием искусственность изложения могла бы защищать это. Всякому непредубежденному взгляду, напротив, дол жно быть ясно, что основные идеи элеатов, понятия единства, протяженности, реальности, сами были по колеблены или лучше сказать разрушены этой крити-
216
кой. Это, очевидно, ясно сознавалось в кругу друзей и приверженцев означенной школы. Платон говорит от имени Зенона, что его произведение было продуктом юношеского задора и необузданного духа борьбы; что оно было у него похищено и без его ведома предано гласности. Кто знает Платона, поймет, что это значит. От почитателя «великого» Парменида не ускользнуло то, как обоюдоостро оружие, которым пользовался со столь несравненным искусством его ученик; ореол, осенявший чело «изобретателя диалектики», не дол жен был в равной степени освещать все стороны его дела. Очевидно, буйной силой своего дарования он действительно был увлечен далеко за пределы той цели, которую он себе наметил. Он вступил в бой как правоверный адепт учения о единстве, как онтолог, он вышел из него скептиком или, лучше сказать, нигили стом. Нам пришлось много говорить о саморазложе нии учения о первовеществе; в деятельности Зенона мы видим перед собой саморазложение учения элеатов о сущем
Какой долгий путь от Ксенофана до Зенона! И все же, как тесно соприкасаются начало и конец. Первый принципиально оспаривает возможность решения великих мировых тайн, второй безжалостной рукой раз рушает и губит существующую попытку их решения. История этой школы - это история постепенного и мощного развития духа критики. Когда мы видим Гер кулеса, уже в колыбели задушившего двух змей, мы ожидаем от него и других более значительных подви гов. Критика прежде всего направила свое оружие на пестрый и призрачный мир богов; затем она разруша ет пестрое марево мира чувств; она заканчивает тем, что вскрывает внутренние противоречия в тех облас тях мироздания, которые не подверглись этому разрушению. Путь развития школы прямолинеен. Все три главных представителя элеатской школы являются беспокойными умами, задача которых состоит в том, чтобы пробудить человечество от его тупой лености
217
мысли и догматической сонливости. Велика была са монадеянность этих основателей критики, безгранич на их уверенность, что мир должен носить печать того, что им казалось разумным. И так же, как юноше подо бает избыток духа пылкого, не подчиняющегося ни каким правилам, также и юношескому возрасту науки подобает избыток гордой, не поколебленной самоуве ренности. Если что вызывает неудовольствие зрителя на среднем этапе этого пути, это нецельность и непоследовательность добытых решений, незаконный оста ток догматизма, который действует тем более оттал кивающе, что он не просто оставляет нетронутой часть прежнего мировоззрения, но заменяет ее стран ным превращением и искажением ее, одинаково мало удовлетворяющим как детски наивный, так и муже ственно зрелый ум. Это отталкивающее впечатление смягчится, как только мы соединим такое необосно ванное утверждение с последующим отрицанием и станем рассматривать их как одно целое. В этом по степенном возрастании критики заключается истинная ценность и историческое значение элейской шко лы. Это была первая великая палестра, в которой выковывалось, закаливалось и приобретало сознание своей силы мышление Запада.
Результатом этого процесса является - впервые ясно выступившее у Парменида, но проявлявшееся уже у Ксенофана - строгое различение между знанием и верой, между познанием и мнением - различие, кото рое предстанет нам особенно значительным, если мы вспомним, насколько оба эти элемента были смеша ны и слиты еще в учениях пифагорейской школы. Мы находимся здесь как бы на некотором водоразделе, с которого по двум разным направлениям текут два по тока, которые лишь значительно позже, во времена упадка, снова сольют свои воды.
«Двуликими» бранил великий элеат учеников эфесского мудреца. Это прозвище применимо к нему самому, так как его учение, подобно Иокасте, произве-
218
ло двух враждебных друг другу братьев. Последовательный материализм и последовательный спиритуализм, эти диаметрально противоположные направ ления в области метафизики, произошли из одного и того же корня, из строгого понятия субстанции, ко торое хотя отнюдь не есть собственное создание элеатов, однако же именно ими было отвлечено и как бы препарировано из основных положений учения о первостихии. Поворот к спиритуализму - сперва к антиматериализму - должен был неминуемо насту пить, как только уже назревшая сила абстракции сде лала еще шаг вперед и наравне с другими родственны ми ему чувствами отвергла показания мускульного чувства или чувства сопротивления, после чего не ос тавалось ничего, кроме голого понятия субстанции, т.е. совокупности определений вечного пребывания и вечной неизменности. Здесь мысли снова представля лось перепутье. Можно было созданные таким образом метафизические сущности сделать носителями силы и сознания, и можно было этого и не делать. Ре шающим моментом являлась индивидуальная склон ность, или же, как мы видим из примера Платона, сме няющие друг друга в одной и той же личности - то склонность, то протест. В этом мы видим скорее кос венное, нежели непосредственное, влияние элейской школы, ибо пример Мелисса не имел более или менее значительных последователей; только в самой незначительной из сократических школ - в мегарской - находим мы следы его влияния. Чтобы найти ближай шую аналогию ничего не производящему и ничто не направляющему блаженному первосуществу мудреца из Самоса, мы должны обратиться к Индии, где в уче нии философов Веданты мир также мыслится обман чивым призраком, а скрытая за ним истина - суще ством, единственными атрибутами которого являются бытие, мышление и блаженство (sat, cit и ananda). Другое, и для истории науки несравненно более значительное направление, заменившее протяженное един-
219
ство бесчисленными материальными субстанциями, мы вскоре встретим в первых шагах атомистики, ко торая сходится с Парменидом в строгом определении понятия субстанции, но не в отрицании как множе ственности вещей, так и разделяющего их пустого пространства и обусловленного этим движения в про странстве. Историческая связь и здесь очень вероятна. Мы можем, конечно, задать себе вопрос о том, нужно ли было вообще - и в какой мере - такое посредни чество между древнейшими формами учения о первовеществе и этим последним и наиболее зрелым его видом? Ответ на этот вопрос даст нам рассмотрение двух мыслителей, которые настолько связаны как сво им сходством, так и различием, что их нельзя рассмат ривать отдельно.
Глава четвертая
Анаксагор
1. Перед нами два современника. Их мысли устрем лены на одни и те же проблемы, их исследования по строены на одних и тех же предпосылках, в их выво дах встречаются изумительно родственные черты. И, тем не менее, - какой резкий контраст! Один - поэт, другой - геометр; один одарен пылкой фантазией, другой - холодным, трезвым разумом; один хвастлив и преисполнен горделивого чувства собственного до стоинства, другой совершенно исчезает за своими произведениями. Один утопает в пышном богатстве образов, другой выражается простой, лишенной при крас речью; один цветист и многосторонен до рас плывчатости, другой до нескладности прям и после дователен. Каждый обладает в высшей мере тем, чего недостает другому, - Эмпедокл блестящими, остроум ными, часто до нелепости парадоксальными гипоте зами, его старший современник - цельностью и оп ределенностью общего строя мыслей.
220
Благодаря Анаксагору философия и естествознание были перенесены из Ионии в Аттику. Анаксагор родил ся около 500 г. до н.э. в Клазоменах, близ Смирны, и принадлежал к знатному роду. Он бросил свое имущество и с ранней молодости всецело посвятил себя исканиям истины. Какие школы он посещал и где приобрел с вой познания, осталось неизвестным. Ибо хотя он во многом сходится с учением Анаксимандра и Анаксимена, все же предание, называющее его их учеником, про тиворечит хронологическим данным. В возрасте соро ка лет он переселился в Афины и удостоился дружбы великого государственного мужа, сумевшего возвысить Афины до значения литературного и политического центра Эллады. В течение полувека был он украшени ем того избранного круга, который сгруппировался вокруг Перикла. Зато и бедствия партийной борьбы не миновали его. Когда в начале Пелопонесской войны стала меркнуть звезда направлявшего судьбы Афин государственного мужа, было поднято гонение также и на его обаятельную и высокоодаренную подругу жизни, и нa его друга-философа, обвинявшихся в возбуждении религиозного брожения. Изгнание принудило Анакса гора вернуться на родину в Малую Азию, и семидесяти двух лет, окруженный верными учениками, окончил он и Лампсаке свою непорочную жизнь. Сохранились значительные отрывки его произведения, составившего несколько книг безыскусственной, но не лишенной красоты прозы. Он обнародовал свой труд после 467 г., в котором произошло падение необычайного метеора, описанного им в этом произведении; это была, меж ду прочим, первая книга в греческой литературе, снаб женная диаграммами. Подобно своим старшим ионийским собратьям он живо интересовался проблемой вещества. Решение сто, однако, было крайне своеобразно, - отделяя его вполне от его предшественников, оно в то же время свидетельствовало о том, что его нисколько не коснулись исходившее от элеатов критическое движение.
221
Если он даже и знал дидактическую поэму Парменида, содержание ее, во всяком случае, скользнуло бесслед но по его сознанию. Ни единый намек из дошедших до нас отрывков и ни одно слово из дополняющих их древних свидетельств не указывают на то, что он - не говоря уже обо всем остальном, - принял хоть сколь ко-нибудь во внимание столь настойчиво выражаемые Парменидом сомнения в правомерности показаний чувств и в множественности вещей или же хотя бы сде лал некоторую попытку разобраться в этих сомнени ях. Напротив, безусловное доверие к показаниям чувств является основанием его системы; не только множественность вещей, но и неисчерпаемое количество изначально отличных друг от друга сущностей составляет глубочайшую предпосылку его учения. Тем более поражает нас, по крайней мере, при первом взгляде, то, что по отношению к столь пространно рассмотренному нами двойному постулату он занима ет то же положение, что и Парменид. Нет возникно вения и уничтожения, нет изменения свойств. «Греки не правы, говоря о возникновении и об уничтожении; ибо ни одна вещь не возникает, ни одна не уничтожа ется; посредством смешения слагаются они из суще ствующих вещей и посредством разложения распада ются на отдельные вещи; поэтому с большим правом могли бы они назвать возникновение - смешением, а уничтожение - разложением». Мы уже знаем, каким образом изучения, предшествовавшего двум постула там Парменида, из «древнего» - говоря многозначительными словами Аристотеля - «всеобщего, никем не оспариваемого учения физиков» могло возникнуть второе, позднейшее учение, впервые зародившееся уже у Анаксимена; относительно того, как оно факти чески развилось из него в сознании Анаксагора, нам больше не нужно строить догадок после того, как это стало совершенно очевидно из одного, долго оставав шегося без внимания, краткого, но знаменательного отрывка его труда. Из связи следующих трех положе-
222
ний: вещи таковы, как о них свидетельствуют чувства; они не возникают и не уничтожаются; также не возникают и не уничтожаются их свойства, - выросла форма учения о веществе, носящая имя Анаксагора и пню характерная как для неуклонной строгости его пиления, так и для отсутствия у него качества, быть может, еще более необходимого исследователю природы. Мы говорим об инстинктивном страхе перед путями мысли, которые тем дальше уводят от истины, чем неуклоннее и последовательнее идти по ним. Поэтому его учение представляет почти полную противоположность тому, что нам открывает наука о веществе но различных его соединениях. То, что в действительности представляет собой в высшей степени сложные соединения (а именно, органические), Анаксагор принимает за основные формы вещества или стихии; другие, тоже не простые, но несравненно менее сложные вещества, как вода или скопления атмосферического воздуха, он считает наиболее сложными соединениями. Если когда-либо крупный ум шел ложным путем, оставаясь неизменно верным ему, то это случилось именно с ним в его учении о веществе, относящемся к выводам химии совершенно так же, как изнанка ковра - к его лицевой стороне. Он строил следующие умозаключения. Вот перед нами каравай хлеба. Он добыт из растительных веществ и способствует постро ению нашего тела. Но составных частей у человеческого и животного организма очень много, а именно: кожа, мясо, кровь, жилы, сухожилия, хрящи, кости, волосы и т.д., каждая из этих составных частей отличается от другой светлой или темной окраской, мягкостью и ли твердостью, эластичностью или негибкостью и т.д. Каким образом все богатое многообразие этих частей могло произойти из одного этого хлеба, однородно го по своему составу? Изменение свойств немыслимо, остается только допустить, что многочисленные со единения вещества, входящие в человеческое тело, уже заключены все вместе, как таковые, в питающем нас
223
хлебе. От нашего восприятия они ускользают в силу своей малой величины. Ибо чувствам нашим присущ один лишь недостаток - слабость их, тесные рамки их восприимчивости. Процесс питания объединяет не зримые мелкие частицы и делает их доступными на шему зрению, осязанию и т.д. То, что сказано о хлебе, может быть распространено и на хлебный злак, из ко торого его добывают. Но как могло бы создаться все многообразие его составных частиц, если бы оно же не было заключено в земле, воде, воздухе, огне (солнце), которые хотя и кажутся по виду простейшими телами, но в сущности являются наиболее сложными из всех. Они полны «семян», или первичных веществ, всех воз можных родов и представляют собой не что иное, как простую смесь или их механическое соединение. И подобно свойствам частей человеческого тела, аромат каждого лепестка розы, крепость каждого пчелиного жала, переливы красок каждого павлиньего глаза из вечно присущи первичным частичкам, которые при благоприятных условиях вступают в соединения, дабы явить нам тот или другой из бесчисленных образов. Сколько бы разнообразных форм ни являли нам наши чувства, вплоть до тончайших и едва уловимых оттен ков, и сколько бы комбинаций их ни встречалось в от дельных телах, - столь же неисчислимы должны быть и сами основные элементы. Кому не ясно, что сущ ность этой доктрины коренным образом противоре чит фактическим выводам новейшего естествознания? И однако же следует заметить, что и метод, и руково дящий стимул до поразительности совпадают в одном и в другом случае. Наш мудрец также стремится во всей полноте объяснить все явления мира. Он сводит все хи мические процессы к механическим; даже со всех фи зиологических процессов снимает он всякую печать та инственности, рассматривая и их с точки зрения механики. Ибо соединения и разъединения, другими словами, только перемещения вещества призваны объяснить собой все таинства превращения и видоиз-
224
менения. Учение о веществе философа из Клазомен есть попытка, правда, грубая и несвоевременная, объяснить все происходящее в материальном мире, как следствия движений. Относительно большинства случаев мы не знаем, каким образом эта основная идея была проведена в частностях. Так, у нас нет ответа на вопрос, каким образом Анаксагор объяснял измене ние вида и состава вещей, сопровождающее переме ны в сцеплении частиц. Из этой области до нас дошло только одно его довольно загадочное утверждение: снег столь же темен, как и вода, из которой он образовался, и тому, кто об этом знает, он уже более не кажется белым. Мы хорошо понимаем ту трудность, с которой пришлось столкнуться в данном случае его учению о веществе: «как можно объяснить изменение в расположении водяных частиц, вызванным дей ствием холода, связанную с ним перемену их окрас ки?» Ссылка на «слабость» восприятия наших чувств в данном случае не могла быть принята в расчет. Твер дое убеждение Анаксагора, что водные частицы должны при всех обстоятельствах оставаться темными, на этот раз, думаем мы, сделало великого мыслителя жертвой грубого обмана чувств. В целях точного наблюдения он, вероятно, вглядывался так пристально и долго в ис крящуюся при солнечном свете белую перину зимнего пейзажа, пока перед его ослепленными глазами не по шли черные круги, и этот оптический обман он при нял за подтверждение заранее создавшегося в нем убеждения. Припомним встреченные нами у Анаксимена не менее грубые промахи в объяснении физи ческих явлений, тогда и эта явная ошибка в наблюде нии не покажется нам невозможной. Высказанное впервые Гераклитом предположение о существовании невидимых частиц материи и их невидимом движе нии помогло Анаксагору отразить не замедлившие подняться против его теории возражения со стороны представителей старого учения о первовеществе: «Как могут коренным образом различные вещи влиять друг
225
на друга и испытывать друг от друга воздействия?» «В каждой вещи, - так отвечал он, - содержится неко торая доля всех вещей; вещи в нашем мире не разъе динены (совершенно) друг от друга и не рассечены как бы топором» (это, кстати сказать, единственное образное выражение, встречающееся в длинном ряде сохранившихся фрагментов); называется же каждая вещь по преобладающему в нем количеству и, вслед ствие этого, первенствующему роду материи. Сомне ния в реальности невидимого вообще он устранял ука занием на сопротивление также невидимого воздуха, который, например, будучи заключен в растянутую кишку, не поддается нашему давлению.
2. Космогония Анаксагора движется до известного предела по тому же пути, который проложил Анаксимандр и из которого его последователи почти не вы ходили. Вначале мы и здесь видим своего рода хаос. Только вместо одной безгранично протяженной первостихии мы видим неисчислимое множество также безгранично протяженных первостихий: «Все вещи были вместе»; бесконечно малые и перемешанные меж ду собой первичные частицы составляли первоначаль ный хаос. Их качественная неразличимость соответ ствует бескачественности единого мирового существа Анаксимандра. Изначально наделенные различными свойствами материи «семена», или элементы, не нуж дались в динамическом «выделении», но лишь в механическом разъединении. Необходимый для этого фи зический процесс Анаксагор не находил нужным ни логически выводить, ни конструировать по известным аналогиям: он находил его в процессе, который дей ствует еще и по сей день и совершается ежедневно и ежечасно у нас на глазах: в (кажущемся) движении не бесного свода. Это вращательное движение не только в начале времен произвело первое разъединение ма терии, но продолжает еще и до сих пор свою работу в других точках мироздания. Эта попытка сблизить
226
древнейшую эпоху с современной, и эту последнюю свою очередь с самым далеким будущим, доказывает такую силу веры в однородность действующих во Вселенной сил и в постоянство всех мировых процессов, что она вызывает в нас живейшее удивление и составляет самый резкий контраст мифическому способу мышления прежних эпох. Если мы спросим, как могло это вращательное движение произвести приписываемый ему переворот, мы должны будем ответить следующим образом: сперва в одной точке мира должно было начаться вращательное движение, которое нем охватывало все более и более широкие круги и которое никогда не прекратится. Как на исходную точку этого движения можно с некоторой вероятностью указать на северный полюс небесного свода; распространение этого движения можно себе представить расходящимися кругами, вызываемыми ударом или толчком, производимым каждой отдельной частицей вещества на все ее окружающие частицы. Только таким путем первый толчок, о происхождении которого мы сейчас будем говорить, мог естественным образом вызвать то могучее действие, которое Анаксагор ему приписывает. «Сила и быстрота» этого вращательного движения, превосходящая все земные меры, разрыхлили своими толчками и сотрясением (в этом, очевидно, заключается мысль философа из Клазомен) единую до того времени компактную массу, победили внутреннюю силу сцепления материальных частиц и, благодаря этому, дали им возможность следовать влечению в различной степени присущей им тяжести. Только теперь могли и должны были образоваться массы однородных веществ и отложиться в различных пределах мира. «Все плотное, жидкое, холод-»с и темное соединилось там, где находится теперь Земля» (т.е. в центре мироздания), «все тонкое, теплое и сухое выделилось и унеслось в бесконечную даль эфира». Можно себе представить, как бесконечна та цепь последствий, которую влечет за собой этот пер-
227
винный акт, - начало вращения в ограниченном кру ге мирового пространства. Однако этот акт сам по себе требует объяснения. Он должен был иметь свою причину. В данном случае аналогии из области физи ки не могут помочь нашему философу; он прибегает к тому, что мы с некоторым правом можем назвать сверхъестественным вмешательством. Мы сказали - с некоторым правом, так как, если сила, к помощи ко торой он прибегает, не есть вполне материальный, то и не вполне нематериальный фактор; если это не обыкновенная материя, то это и не Божество; хотя он и называется «безграничным и самодержавным», но его могущество проявляется в столь редких, исключи тельных случаях, что ему нельзя приписать фактичес кого господства над природой, хотя по, существу, нельзя его и отрицать. Этот первый толчок произвел «nus», - это слово мы оставим без перевода, так как всякий перевод, назовем ли мы его «духом», «умом» или «материей мысли», сообщит его сущности чуждый от тенок. По собственному объяснению Анаксагора, это есть «самое тонкое и самое чистое из всех вещей», он «один не смешан ни с чем»; так как будь он смешан с какой-нибудь одной вещью, то он был бы (вспомним все сказанное ранее о несовершенном разъединении вещества) причастен и ко всем остальным, и это сме шение мешало бы ему в равной степени влиять на лю бую вещь, как это происходит теперь при его несме шанном состоянии. Если мы теперь, после всего сказанного и после дальнейших пояснений, что «nus», кроме того, обладает «всеми знаниями обо всем», о «прошедшем, настоящем и будущем», что ему прису ща также «высшая сила», захотим приравнять его к высшему Божеству, то здесь мы снова натолкнемся на другие, противоречащие этому и не менее важные свойства. Анаксагор говорит, что «nus» присутствует «то в большем, то в меньшем количестве», он называ ет его делимым и «присущим некоторым вещам», - разумея все живые существа.
Два очень различных стимула действовали одновременно при зарождении этого учения и вместе с тем стояли на страже друг перед другом. Все, что познается в мироздании как порядок и красота, главным образом все, что благодаря искусственному соединению с другими факторами является как бы средством к достижению известной цели, все это наводит на мысль о сознательной правящей силе и о преднамеренном действии. Действительно, аргумент «цели» и до сего времени является самым сильным оружием во власти философского теизма. Но если другие, более поздние мыслители считали призванным к выполнению этой задачи лишь существо, лишенное всякой материальности, то Анаксагор думал, что эта роль может быть выполнена особенного рода флюидом или эфиром: видел же Анаксимен в воздухе, а Гераклит - в огне носителей мирового разума, хотя бы и не преследующего сознательных целей, а девять десятых античных философов видели в индивидуальной «душе» не лишенную материи, но до крайнего предела утонченную и подвижную материальную субстанцию. Однако это учение, в котором впервые выступила телеологическая проблема с тем, чтобы уже больше не отступать, несло в себе серьезную помеху для успешного изучения природы. Но, к счастью, порой чрезмерно последовательный мыслитель на сей раз был очень непоследовательным. За этот недостаток последовательности упрекают его как Платон, так и Аристотель, которые, будучи крайне восхищены введением нового фактора, возмущаются, однако, тем, что Анаксагор прибегает нему только в крайних случаях, как к последнему прибежищу. Они обвиняют Анаксагора в том, что «nus» играет у него не большую роль, чем «машинный бог» драматурга, который только тогда спускает его с небес, заставляя силой разрубать узел драматического действия, когда у него уже не остается других средств, чтобы распутать этот узел. Для объяснения же частных явлений Анаксагор прибегает то к «воздушным и
229
эфирным течениям, то к разным другим чудесным яв лениям», - одним словом, скорее ко всему другому, чем к своему флюиду, одаренному разумом. Однако же если бы он поступил иначе и производил свои иссле дования исключительно (как этого требовал Платон) с точки зрения «высшего», если бы он при каждом еди ничном явлении спрашивал себя не о том, как и при каких условиях оно совершается, но о том, зачем и ради какой цели, тогда он прибавил бы еще несрав ненно меньше к сокровищнице человеческого знания, чем это было в действительности. Он, однако, избежал этого ложного пути, ложного уже в силу ограниченно сти нашего поля зрения и вытекающей из нее невоз можности познать предначертания мироправящего су щества. Он был не только наполовину богословом, но, кроме того, и вполне законченным (хотя и очень од носторонне одаренным) естествоиспытателем. По крайней мере, его современники видели в нем обра зец ученого и, вероятно, именно потому, что новое бо гословское учение, если можно так назвать его учение о «nus», совершенно освободило его от оков древней мифологии. Сами высшие природные сущности представлялись ему уже не божествами, но материальны ми массами, подчиненными тем же законам природы, которым подвластны и все другие большие или мень шие скопления материи. То, что он, например, в Сол нце видел не бога Гелиоса, а не более и не менее как «огненный клуб», было постоянной причиной возво димых на него его современниками обвинений. Толь ко в одном уже указанном месте своего в общем впол не механического и физического учений о небе и происхождении мира он оказался вынужденным при бегнуть к чудесному вмешательству. Этот первый тол чок, благодаря которому до того времени недвижно покоившийся мировой процесс как бы вступил во вра щательное движение, в высшей степени напоминает собой тот первый толчок, который, по предположе нию некоторых современных астрономов, был дан
230
Божеством миру небесных тел. Более того, эти две гипотезы не только напоминают друг друга, но они вполне тождественны. Обе они призваны заполнить один и тот же пробел нашего познания. Они вытекают из одной и той же потребности ввести в небесную меха нику наряду с тяготением другую неизвестного про исхождения силу. Чтобы не вызвать недоразумения, заметим, что мы вовсе не хотим приписать философу из Клазомен предвосхищение ньютоновского закона всемирного тяготения или же знание параллелограмма сил и определение кривых, описываемых небесными те лами, на основании двух факторов, одним из которых является сила тяготения, а другим - порожденная первичным толчком центробежная сила. Однако же его идеи самым тесным образом соприкасаются с основами современной астрономии, что мы и постараемся сейчас показать. Он утверждал в дальнейшем ходе своей космогонии, что Солнце, Луна и звезды были оторваны силой космического вращения от Земли, за нимающей средоточие Вселенной. Таким образом, он устанавливал те же отделения масс, которые были при няты теорией Канта-Лапласа для объяснения обра зования Солнечной системы. Причину этого явления он видел в центробежной силе, которая, однако, мог ла проявить свое действие не раньше наступления кос мического вращательного движения и достижения им значительной силы и быстроты. С другой стороны, Анаксагор, ссылаясь на упавший в Эгоспотамах испо линский метеор, который сравнивали с жерновом, утверждал, что подобно тому, как этот камень с Солнца, гак и вся масса тел небесных упала бы на Землю, если бы только ослабла сила вращения и не могла бы их бо лее удержать на обычном пути.
Таким образом, разнообразные наблюдения при водили его постоянно к одной и той же исходной точ ке, так сказать, к первичной тайне механики. Сила тя готения, о которой у него, в общем, было довольно смутное представление, так как он наряду с ней допус-
231
кал у некоторых веществ абсолютное отсутствие веса, казалась ему недостаточной для объяснения как рас пада масс вещества, так и происхождения, прочного существования и движения небесных тел и всего не бесного свода. Он выводил отсюда присутствие про тиводействующей тяготению силы, которая развива ет как непосредственно, так и главным образом через посредство центробежной силы, которую она вызва ла к жизни, неисчислимое количество воздействий, необходимых для понимания мирового процесса. Происхождение этой силы его в глазах покрыто непроницаемым мраком. Он сводит его к тому началь ному толчку, который также призван дополнить собой действие силы тяготения, как и тот толчок, в котором предшественники Лапласа видели источник центро бежной силы.
3. Чисто научный склад ума Анаксагора всего более сказывается в том, что он не отступает, где этого требу ют факты, и перед рискованными гипотезами, которые умеет с изумительным искусством так оформить, что они, подобно лучшим образцам законодательного ис кусства, одновременно отвечают массе требований. Минимум гипотез должен дать максимум объяснений. В предыдущем мы достаточно выяснили, насколько это ему удалось относительно единственного, якобы сверхъестественного вмешательства, которое он до пускал. Этой же самой умственной склонностью по рождена замечательная попытка объяснить интеллек туальное превосходство человека (о которой мы поэтому и упомянем здесь). Анаксагор сводит его к присутствию в человеческом организме одного орга на, именно руки, причем он, вероятно, сравнивал ее с соответствующим органом тех существ, которые стоят к нам ближе всех по строению своего тела. Это напоми нает нам слова Бенджамина Франклина о «существе, производящем орудия». Это суждение, подробностей которого мы не знаем, вносит свою долю в целое, -
232
оно выдает то глубоко коренящееся отвращение перед частым допущением специфических различий и объяснимых в конечном счете фактов, которое, быть может, всего больше характеризует истинного философа в отличие от лжемыслителя. Все остальное в астрономии Анаксагора не более, старческое наследие милетцев. Этого великого человека можно было бы упрекнуть в том пристрастии ионийским двенадцати городам, которое Геродот к зло бичует, - до такой степени невосприимчив он к одному духовному влиянию, не исходящему из его родины. Он не знал о возвещенной Парменидом шарообразной форме Земли, или же не хотел верить В утверждении того, что Земля плоская, и в своем объяснении ее неподвижного состояния он вполне сходится с Анаксименом. Но мы встречаем здесь одно пока необъяснимое и даже едва ли замеченное затруднение. Если он действительно считал (как передает Аристотель), что Земля наподобие крышки прикрывает собой центр космоса и покоится как бы на воздушной подушке, причем находящийся под ней воздух не может уйти, то непонятно, каким образом, по его представлению (что подтверждается заслуживающими доверия свидетелями), звезды могли двигаться над Землей? Он полагал, что в древние времена этого не было, так как тогда созвездия обходили Землю стороной, т.е., другими словами, никогда не скрывались под горизонтом. Наклонение земной оси, которое, казалось, должно было противоречить столь явно опущаемой им закономерности, произошло, по его мнению, с течением времени, - по какому поводу, нам неизвестно - а именно после того, как возникла органическая жизнь: вероятно, вследствие того, что это необычайное событие как бы требовало иных чем существующие ныне условий, и его, может быть, легче было связать с вечной весной, чем со сменой времен года. Представления Анаксагора о величине небесных еще совершенно младенческие. Объем Солнца, по
233
его мнению, превосходит величину Пелопоннеса! Его объяснение солнцеворота немногим лучше: сгущен ность воздуха принуждает возвращаться наше свети ло. А Луна, ввиду своей меньшей теплоты, обладает и меньшей силой сопротивления сгущенному воздуху и поэтому должна чаще возвращаться. И все же Анакса гор (если только до нас дошли верные сведения) сде лал одно значительное открытие в области астроно мии. Он первый установил верную теорию лунных фая и теорию затмений, причем последнюю он, однако, исказил тем, что видел причину затмений в тени, от брасываемой не только Землей и Луной, но также (по добно Анаксимену) и темными небесными телами. И высшей степени типичной как для его слабых сторон, так и для его положительных качеств мыслителя-ис следователя является попытка объяснить массовое скопление звезд в Млечном Пути. По его мнению, это скопление только кажущееся и производит потому такое впечатление, что в этом месте небесного свода свет звезд резче выделяется на фоне земной тени. Он, очевидно, рассуждал при этом следующим образом дневной свет мешает нам вообще видеть звезды на небе, и только ночью, когда темно, мы их видим; и чем темнее ночь, тем больше звезд будет видно; поэтому совсем не нужно, чтобы количество звезд было нам большее, следует только, чтобы небо в том месте было темнее всего; для объяснения этого максимума темноты у него, однако, не было другого, кроме приведенного выше, обоснования. Правда, эта теория идет вразрез с более точными наблюдениями, и мы лишний раз убеждаемся, насколько односторонне дедуктивным было мышление Анаксагора и как мало он заботился об оправдании своих гипотез. Млечный Путь имеет наклон к эклиптике, тогда как, если бы это объяснение было верно, он должен был бы с ней совпадать отчего не наступает лунное затмение всякий раз, к Луна вступает в Млечный Путь? Все это, однако, не мешает нам считать это рассуждение очень остроумным
234
и видеть в вопросе, затронутом здесь, не одно только праздное измышление фантазии. Вероятно, Анаксагор, как его к этому побуждало его учение о мировом уме (nus), в чем мы уже, однако, убедились, предъявлял необычайно высокие требования к симметрии космических образований. И в наши дни астрономия по отношению к поразительному явлению Млечного пути не успокаивается на простом предположении об изначально неравномерном распределении звезд. Напротив, также, как и философ из Клазомен, она усматривает в этой чрезвычайной неравномерности не более, как оптический обман, сводящийся к тому, что созвездия кажутся нашему глазу сдвинутыми благодаря предполагаемой чечевицевидной форме системы очного Пути, к которой принадлежим и мы. В области метеорологии заслуживает внимания его объяснение ветра посредством разницы в температуре в плотности воздуха; в области географии ему принадлежит отчасти верное, но в древности всеми осмеянное объяснение разлива Нила таянием снегов в горах Центральной Африки. В вопросах о зарождении органической жизни он идет по стопам Анаксимандра; ему лично принадлежит здесь лишь мысль о том, что первые зародыши растений вместе с дождем низвергаются на землю из воздуха, насыщенного всеми «семенами». Это, вероятно, связано было для него с огромным значением, которое он придавал воздуху во всей органической жизни. Он приписывал самим растениям, - едва ли на основании точных наблюдений, - своего рода дыхание и первый открыл, рыбы дышат жабрами. Вообще для него не существует непреодолимой преграды между животным и растительным миром. Во всяком случае растения, по мнению, могут испытывать чувства удовольствия и неудовольствия; он думал, что процесс роста сопровождается у них первым из этих чувств, а потеря листа - вторым. Точно так же не были для него «отсечены как
235
животного мира, хотя его учение о материи и должно было закрывать ему всякий доступ к эволюционной теории. Его, уже упомянутая нами, похвальная склон ность без нужды не нагромождать специфических особенностей ограждала его в данном случае от мно гих ошибок позднейших ученых. Он признает только градации в духовной одаренности, наделяя своим «ра зумом» (nus) то в большем, то в меньшем количестве всех животных без исключения, как самых больших, так и самых маленьких, как высших, так и низших.
4. Для характеристики учения Анаксагора о чув ствах, на котором мы считаем нужным остановиться, немалое значение имеет то, что он признает принцип относительности лишь там, где факты говорят сами за себя, как, например, в вопросе ощущения температу ры. (Всякий предмет, например, вода, кажется нам тем теплее, чем холоднее рука, которая ее касается.) В ос тальном он считает показания чувств хотя и не совер шенными в отношении силы, но в отношении прав дивости своей не оставляющими ничего желать. Из их показаний, по его мнению, слагается вполне правди вая картина внешнего мира. Возникшее на этом осно вании учение Анаксагора о веществе в достаточной степени знакомо нашим читателям. Не мешает нам, однако, здесь еще раз припомнить его обоснования. Из следующих двух предпосылок: «превращения свойств не существует» и «вещи в действительности обладают теми свойствами, о которых свидетельству ют нам наши чувства», принудительно вытекает заклю чение: «всякое различие чувственных свойств исконно, первично и неистребимо; следовательно, существует не одно или несколько, а бесчисленное множество первовеществ». Или, точнее говоря, остается только раз личие между «равночастичными» соединениями (гомеомериями) и неравночастичными скоплениями, и совершенно исчезает различие между первичными и производными формами вещества. Этими выводами
236
Анаксагор вернулся к наивному воззрению первобытного человека, отрекся от учения о первовеществе своих предшественников и даже, отметим это, сделал шаг назад по сравнению с теми попытками упростить материальный мир, какие были сделаны уже Гомером и которые мы встречаем в Зенд-Авесте, а также в книге Бытия. Однако аргументы, лежавшие в основе этих учений, с настойчивой силой навязывавшие пытливо-человеческому разуму веру во внутреннее сродство счисленных отдельных тел, не были всем этим поколеблены. Два равноценных требования, казалось, стояли враждебно и непримиримо друг против друга; исследование проблемы вещества как бы зашло в ту пик или село на мель. Одно только нижеследующее рассуждение открывало дальнейший путь. Предпосылки учения о первовеществе были окончательно опровергнуты выведенными из них, как нам теперь известно, в корне ложными и, как об этом могли уже
судить современники Анаксагора, совершенно невероятными заключениями. Однако же эти предпосылки могли, не будучи вовсе ложными, быть только несовершенными. Не нужно было их уничтожать, - достаточно было дополнить их. Камень преткновения мог быть устранен, и можно было сохранить так называемый второй постулат учения о веществе, т.е. веру в качественное постоянство вещества, если бы не все, а только часть чувственно воспринимаемых качеств били признаны истиннообъективными. Новое учение о познании пришло на помощь древнему учению о веществе. Возможность различать между собой объективные и субъективные, первичные и вторичные свойства
вещей - в этом заключалось то великое умственное достижение, которое одно могло примирить до того времени непримиримые требования, - и действительно примирило их. Таким образом, появилась возможность подняться на новую ступень науки, несравненно более высокую, хотя, конечно, еще и не высшую. Вечная заслуга Левкиппа состоит в том, что он совер-
237
шил это великое дело и этим вернул свободу запутав шемуся в сетях философскому умозрению. Не менее великая заслуга Анаксагора и, как нам кажется, высшее из совершенного им состоит в том, что он благодаря последовательности своего мышления, не знающего преград, не останавливающегося даже перед нелепо стью, сделал очевидным и для самого поверхностно го взгляда необходимость этого дополнения учения о веществе.
Тем, что его так высоко ценили в древности, Анак сагор, как это часто бывает, вероятно, не меньше обя зан недостаткам, чем положительным качествам сво его ума. Традиционность его догматизма, стойкость и неуклюжесть его мышления, без сомнения также и его личности, пророческая уверенность, с которой он провозглашал все свои теории, среди которых были и резко противоречившие здравому смыслу, - все это, несомненно производило сильное впечатление на широкие круги народа. Недаром эти качества являлись столь резкой противоположностью колеблющейся неуверенности, крайней изворотливости ума того века, мышление которого было так же насыщено семенами скепсиса, как воздух или вода, по учению нашего философа, «семенами» вещей! Но вместе с тем его учение не могло не производить и иного впечатления. Когда этот почтенный мудрец с определенно стью высказывался обо всех тайнах мира, как будто oн присутствовал при зарождении космоса, когда он с тоном непогрешимости приводил самые парадоксальные мысли, к которым следует отнести его учение о веществе, в особенности когда он с убежденностью посвященного рассказывал о других мирах, где все, якобы, происходит совсем так же, как и на Земле, где не только существуют люди, но они также строят себе жилища, возделывают поля, вывозят свои продукты на рынки и т.д., с постоянно возвращающимся, как при пев, уверениями: «совсем, как у нас», - это, конечна не могло не вызывать невольной улыбки, и нас не
238
удивляет, когда Ксенофонт высказывает не только как свое личное, но и как широко распространенное мнение предположение о том, что великий мудрец был не в своем уме. Со скепсисом его эпохи, всецело проникнутой брожением, связывала его только равно присущая им резкая оппозиция народным верованиям. В целом, это философ, чья твердая вера в чувства напоминает простодушие наших естествоиспытателей, и ни, далеких от философии, философ, который не проявлял ни малейшего понимания в диалектических тонкостях и вследствие этого оставил без внимания и, может быть, даже обошел с презрением все тонкие утверждения и доказательства Зенона, - философ, ко торый шел своим одиноким путем со слепым бесстрашием Лунатика, не считаясь с возражениями, не поддаваясь никаким сомнениям и не останавливаясь ни перед какими трудностями, - этот сухой, лишенный всякой поэзии и юмора провозвестник столь же ало гических, сколь фантастических учений должен, порой, казаться несколько смешным среди разносторонне одаренных, до крайности подвижных
и твоего века. На многих из них, однако, оказало. сильное влияние его благородное спокойствие, его твердая уверенность; некоторые ненавидели его, так им казалось, что он не в меру вмешивается в дела богов; другим, и даже очень многим, он должен был казаться несколько наивным, если и не вовсе потерявшим рассудок. Мы же считаем его высоко одаренным дедуктивным умом, поразительно деятельным и изобретательным и в сильной степени наделенным чувством причинности; этим положительным качествам, однако, противопоставляется в нем крайний недостаток здоровой интуиции, и крайне слабое по сравнению с тонкостью его гипотез стремление фактически обосновывать и подкреплять их
239
ГЛАВА ПЯТАЯ
Эмпедокл
1. Тому, кто в наши дни посетил Агридженто, все, шаг за шагом, будет напоминать об Эмпедокле. Ибо для благоговейной памяти итальянцев, воспитанной не прерывностью культурной жизни, не существует по граничных столбов, размежевывающих периоды ис тории. Как мантуанцу дорог и памятен его Вергилий, как жителю Катании - его Стесихор, сиракузцу - его великий «согражданин» Архимед, так обитатель Аг ридженто (Агригенто, Акрагаса) чтит и лелеет память своего великого соотечественника, известного во всем мире мудреца и народного героя, Эмпедокла. Учени ки Мадзини и Гарибальди славят его как демократа, по ложившего конец власти аристократии, в течение трех лет угнетавшей Агригент, и даже презревшего предложенную ему корону правителя. Эти сведения не лишены правдоподобия. Они не противоречат всему тому, что нам известно об обстоятельствах его личной жизни и об истории его города. И другие города Сицилии в то время также были охвачены глубокой сму той. Род Эмпедокла принадлежал к одному из знатней ших в стране. Когда он появился на свет в девяностых или, самое позднее, в восьмидесятых годах V века, род его процветал в богатстве и могуществе. Его дед, которого тоже звали Эмпедокл, победил в езде на четырехконной колеснице в Олимпии в 496 г. Отец его, Метой, участвовал в 470 г. в низложении тирана Фрасидея и приобрел руководящее значение среди своих сограждан. Поэтому нас не должно удивлять, если его сыну, выдающемуся как благородством духа, так и происхождением, были открыты все пути к царской власти. Однако же, по всей вероятности, не одни лишь де мократические симпатии побудили его отказаться от единовластия и от участия в аристократическом правлении; к этому мог подвигнуть его и мудрый расчет. Человек, одаренный таким могуществом мысли и слова,
240
которого стоит среди имен основателей риторичес кого искусства, мог надеяться играть более значительную роль в демократически расчлененном обществе, не жели в узком кругу равных ему по происхождению людей. Отвергнутый венец сам по себе является уже не малой причиной славы, и притом славы, не забрызганной кровью или грязью. И, наконец, престол, возник ший из мутных волн революции, легко мог снова быть захлестнут ими, - в те смутные эпохи и царское дос тоинство не являлось верной защитой от превратно стей народной симпатии. Частному лицу, по крайней мере, не грозила кровавая месть от руки какого-нибудь фанатика свободы; когда его руководство надоедало неверной толпе, она попросту обрекала его на изгна ние. Такова была, по-видимому, и участь Эмпедокла, который в возрасте 60 лет вследствие несчастного слу чая заболел и умер на чужбине в Пелопоннесе, - конец, казавшийся столь недостойным великого мужа, что одни из его биографов заменяли его пресловутым прыжком в пламя Этны, другие рассказывали о том, Как он огненным видением вознесся к небу.
В действительности честолюбие великого гордеца жаждало большего, чем все царские престолы. Пыш ный царский дворец на берегах «желтого Акрагаса», может быть, и манил его, что значила власть над какими-нибудь 800 000 подданных по сравнению с незнающей себе предела ни в числе, ни во времени, ни в пространстве властью над душами, доступной лишь мудрецу, «духовидцу» и чудотворцу? И что значит царь по сравнению с божеством? Ибо не меньшего хотел Эмпедокл, возгласивший своим верным: «Я для вас ныне бессмертный бог, а не смертный человек». В пурпурной одежде, перепоясанной золотом, с жреческим миром в длинных волосах, обрамлявших его смуглое лицо, он из края в край проходил Сицилию, окруженный толпами благоговейных почитателей и почитательниц. Тысячи, десятки тысяч людей славили его, хватались за края его одежд и вымаливали у него то
241
счастливые предсказания, то излечения различных немощей и болезней. Он утверждал, что имеет власть и над ветром и непогодой и может повелевать иссушающим солнечным зноем и губительными ливнями. И он имел на то некоторые основания. Ему удалось избавить город Селинунт от свирепствовавшего там мора, осушив его почву; своему родному городу он дал более здоровый климат, пробив в скале проход, от-,; крывший доступ освежающим северным ветрам. В качестве инженера, как и в качестве врача, он совершил, быть может, много великого, и еще больше обещал. Мнимоумершую, пролежавшую тридцать дней «без дыхания и пульса», он вывел из ее летаргического со стояния. Горгий, бывший его учеником, видел его «ча родействующим», причем мы вряд ли будем правы, приписав его чудесные излечения одному лишь гип нозу или силе воздействия на воображение больных. Нелегко составить себе верное суждение о челове ке, в уме и характере которого чистое золото подлин ных дарований и заслуг так странно перемешалось с мишурой пустого тщеславия. Дня объяснения, если не для оправдания последнего, вспомним особенности его соотечественников, может быть, и его сограждан. Страсть к театральным зрелищам и к внешнему блес ку, по-видимому, искони была заложена в характере обитателей острова, ставшего колыбелью риторики. В полуразвалившихся остатках храмов, венчающих холмы вокруг Агридженто, нас поражает склонность к эффекту, ко всему причудливому и чрезмерному. Еще труднее проникнуть к последнему источнику учений Эмпедокла, которым недоставало, безусловно, строго го единства и которые не избежали обвинения в по верхностном эклектизме.
2. В глазах врача, жреца, оратора, политика, созда теля общеполезных сооружений на первом плане сто ит человек. В силу этого мы должны искать в Эмпедокле, поскольку он является философом, скорее антрополо-
242
гa, чем космолога, и поскольку он исследователь при роды, скорее физиолога, химика и физика, нежели ма тематика и астронома. Действительность не обманыва ет эти Ожидания. Из двух последних научных областей наукой о числе и пространстве Эмпедокл вовсе не занимался, в астрономию же не внес каких-либо выдаю щихся новых черт. Напротив, биологические исследования обогатил он многими новыми, плодотворными точками зрения. Главное его дело, однако, заключается м учении о веществе. Вряд ли будет преувеличением ска зать, что с Эмпедоклом мы как бы в мгновение ока переносимся в современную химию. Три основные идеи ной науки впервые отчетливо выступают здесь перед нами: гипотеза множественности, и притом ограни ченной множественности основных элементов; идея соединений, в которые вступают между собой эти эле менты; и, наконец, признание многочисленных количественных различий или изменчивости пропорций в этих соединениях.
Возможно, что в данном случае практик-врач указал путь исследователю умозрительной химии. Науч ное предположение о том, что болезни возникают из столкновения или нарушения правильного соотноше ния тех неоднородных веществ, которые заключаются в животном организме, встречается нам уже у Алкмеона, - следовательно, приблизительно за полвека Эмпедокла. Оно пользовалось общим признанием- по крайней мере, в медицинских кругах - и, как на это ясно указывает однажды уже упомянутое нами сочинение Полиба, выставлялось как аргумент против монизма в учении о веществе. Но и помимо этого, монизм вообще оказался бессильным доставить точное объяснение явлений природы. Между тем, чем дальше о исследование природы, тем больше стремились исследователи, и это естественно, перейти от смутных сообщений к исчерпывающему детальному изучению. Не только неопределенный, не опирающийся ни на точное знание фактов, ни на строгую мысль транс-
243
формизм старших ионийцев (из числа которых мы должны исключить Анаксимена) был признан недо статочным, действительно не оставалось ничего дру гого, как свести множественность феноменов к пер вичной множественности мира материи. В то время, как старший современник и, до некоторой степени, единомышленник нашего философа, Анаксагор, так сказать, выбросил ребенка вместе с ванной, т.е. отказал ся от какого бы то ни было различения между элемен том и производным веществом, и в этом отношении возвратился к младенческому состоянию человеческой мысли, Эмпедокл предпринял в науке не столь резкое и насильственное изменение. Отказавшись от единой стихии, он не отказывался от учения о стихиях вооб ще. Возможно, что школа практической политики на учила его ценить компромисс и счастливо предохра нила от опасности категорической альтернативы {единая первостихия - или вообще нет первостихий). Для того чтобы получить множественность первостихий, достаточно было слить между собой учения Фалеса, Анаксимена и Гераклита, или, вернее, лежащие в их основе бессознательные начала народной физи ки, и следуя по стопам этой последней, присоединить к воде, воздуху и огню еще и землю. Созидающие и одержащие мир «четыре стихии», сохранившиеся теперь только в народной речи, да еще в поэзии, имеют длинную и славную историю. Авторитет Аристотеля, включившего их в свое учение о природе, навеки со хранил значение за этой доктриной и наложил на нее печать нерушимого догмата. Тем не менее она с само го начала была лишена всякого внутреннего обосно вания. Ясно, что она опирается на грубое смешение, ибо без дальнейших доказательств видно, что она в последнем счете сводится к различению трех способов сцепления, выражающихся в состоянии твердом, жидком и рассеянном, т.е. иначе говоря, трех основ ных состояний, в придачу к которым, на равных с ними правах, присоединено было простое явление, ос-
244
лепляющий чувства побочный феномен процесса го рения. Основные формы всего материального мира заняли здесь место простейших и единственных основных веществ.
Тем не менее неизмерима была значительность этого учения. История науки не всегда оценивает мерилом объективной истинности. Какая-нибудь теория может быть совершенно истинной, но вместе с тем, появившись в неблагоприятную, подготовительную стадию человеческой мысли, она остается бесплодной и непроизводительной; другая теория может быть совершенно ложной - и все же в известной фазе разви тия она оказывается необычайно благотворной для прогресса познания. К первой категории принадле жит, - по отношению к веку, о котором мы говорим, и даже для многих последующих веков, - учение об одной первичной материи; ко второй - по отноше нию к тому же и к ближайшим следующим векам, - учение о четырех стихиях. Нужды нет, что ни одна из них в действительности не есть первичная стихия, элемент, что даже та из них, которая всего более заслуживает этого названия, т.е. вода, также является составным, тогда как Земля и воздух суть лишь названия для бесчисленных, частью простых, частью сложных тел, и притом названия, обнимающие собой лишь одну из многих форм их проявления, не говоря уже о той небылице, которой является «стихия огня», - тем не ме нее, эта лженаука была как бы личинкой, из которой могла впоследствии выйти истинная наука. Был дан ник бы образец, воплотивший собой основы искусственного анализа, образец, с помощью которого эти основы и впервые могли развиться. Если бы для создания пони мания элемента и сложного тела наука дожидалась того времени, когда в ее распоряжении оказались бы истинные элементы и истинные их соединения, ей вовеки не дождаться этого, ибо лишь ложными путями южно было достигнуть истины в учении о веществе, так же, как и в астрономических учениях. Во всяком
245
случае, мысль Эмпедокла была столь же истинна, сколь ложно было ее применение. Не говоря уже о том, что он, подобно всем своим предшественникам, не при знавал ни возникновения, ни уничтожения, но и от носительно утверждений, являющихся обратной сто роной этих отрицаний, у него были более ясные идеи, чем у кого-либо из них. Подобно Анаксагору, во вся ком мнимом возникновении он в действительности видит «лишь смешение», в мнимом исчезновении - распадение этого смешения. Но он знает и признает также и тот факт, что чувственные свойства соедине ний зависят от характера соединения. Он сообщает это открытие прежде всего посредством необыкно венно красноречивого многозначительного сравне ния. Чтобы объяснить бесконечное многообразие свойств, являемых миром вещей нашим чувствам, он напоминает о том процессе, который постоянно со вершается на палитре художника. Свои четыре основ ные стихии сравнивает он с четырьмя основными красками, которыми пользовалась живопись его вре мени и из последовательных смешений которых по лучились их бесчисленные цвета и нюансы. Нa это мы вправе возразить, что это только сравнение, а не объяснение. Однако же это сравнение уже заключает в себе элементы объяснения. Прежде всего нам дана здесь идея о том, что простое количественное разли чие в соединении двух или больше тел является осно ванием качественного различия чувственных свойств составного тела. Нам нет нужды сложными умозаклю чениями доказывать, что наш философ действительно разделял этот взгляд, так как это может быть непосред ственно показано на основании подлинных источников. Он сделал попытку - в частностях своих довольно фантастическую - свести все особенности различных составных частей животного организма главным обра зом к количественному различию их химического со става. Так, например, мясо и кровь состоят из равно го - по весу, а не по объему - количества частей
246
четырех стихий; кости же заключают в себе 1/2 огня, 1/4 земли и 1/4 воды. Несомненно, что он находил самое широкое применение этому объясняющему принци пу. Иначе как мог бы он так убежденно настаивать на зависимости чувственных свойств от способа соединения составных тел, как это явствует, например, из вышеприведенного примера? Сами по себе четыре основные стихии дают лишь очень малое число воз можных комбинаций, а именно одну четверную, че тыре тройных и шесть двойных. Но как только каж дая из стихий вступает в соединения в различных пропорциях, число возможных комбинаций тотчас же возрастает до бесконечности, и в таком случае этот принцип действительно оказывается способным объяснить все неисчерпаемое разнообразие тел. Прежде чем идти дальше, напомним еще раз о том, что
здесь мы имеем перед собой одно из изумительнейших предвосхищений современной науки. Какие только задачи ни разрешала в химии XIX века со вре мени Дальтона теория пропорций и эквивалентов! Особенное значение приобрела она в области органической химии, к четырем главным элементам кото рой (С, Н, О, N) буквально применим почерпнутый из античной живописи пример четырех основных кра сок, в особенности в последнее время, когда новейшие исследования установили, что число атомов, входя щих, например, в белковые вещества, доходит до не скольких сот.
3. Неизменность природы основных тел наряду с изменчивым многообразием сложных образова ний-на этой идее Эмпедокл совершенно сходится с современным химиком. Однако из двух обосновыва ющих эту идею научных положений мы можем с уве ренностью приписать ему лишь одно, а именно изло женное выше воззрение на значение количественного соотношения простых тел, входящих в состав слож ного. Знание же другого, и еще более значительного
247
факта, а именно того, что свойства сложного тела обусловливаются его строением, т.е. положением и движением его частиц, и что тела, различные в этом отношении, производят в связи с этим различное дей ствие на другие тела, между прочим на наши органы чувств, - этого знания, или этой гипотезы, он, во вся ком случае, определенно не высказывал. И все же, не что подобное он должен был предполагать или же во обще ему нужно было отказаться от всякого понимания того явления, что стихии в своих соединениях, гово ря его словами, «проникая друг через друга, являют измененный лик». Мы также вовсе не находим у него столь неизбежного в этой связи признания и оценки той роли, которую играет в наших чувственных вос приятиях субъективный фактор. Однако он подходит к этому признанию ближе, чем кто-либо из его пред шественников, - за одним, впрочем, исключением. Это исключение составляет самостоятельный мысли тель и исследователь, принадлежавший к пифагорей ским кругам, Алкмеон, заслуги которого долгое время недостаточно оценивались. У него мы впервые встре чаем указание на субъективные феномены чувств. К нему примыкал, как это легко доказать, и наш великий мудрец. Подобно Алкмеону, и только ему одному, он представляет себе внутренность глаза в преобладаю щем количестве состоящей из огня и воды. Основы ваясь на этом, он сравнивает строение глаза с устрой ством фонаря. Прозрачным стенкам, защищающим пламя от задувающего его ветра соответствуют в гла зу тонкие пленки, покрывающие собой частью огнен ное, частью влажное содержимое глазной полости. Здесь выступает принцип, по всей вероятности опи рающийся на аналогию из области чувства осязания и сопротивления и утверждающий, что подобное по знается подобным. Соответственно этому, огненные составные части глаза служат для познания внешнего огня, водяные же - для познания воды, причем эти две стихии являются как бы типами светлого и темного.
248
Акт восприятия происходит таким образом, что при приближении исходящих от тел огненных или водя ных истечений им навстречу выступают из воронко образных глазных пор соответственные огненные или водяные частицы. Это вступление обусловливает ся взаимным притяжением всего однородного; проис ходящие же вне глаза, но вероятно на самой поверх ности его, касания частиц, извне проникающих в поры, и тех, которые выступают изнутри, и порожда ют собой восприятие. Таким образом, акт зрения рас сматривается как некое ощупывание светлого светлым и темного темным. Поэтому в зависимости от того, какой из этих двух стихий обладает глаз различных пород животных и различных индивидуумов в мень шем, т.е. недостаточном количестве, - в зависимости от этого оказывается он более приспособленным воспринимать цветовые впечатления и, следовательно, лучше видеть при дневном свете или же в сумерках. Как ни грубо и ни произвольно это представление о механизме и процессе зрительных восприятий, как ни несовершенно объясняет оно даже то, что ставит себе задачей объяснить и, наконец, как ни многочисленны вопросы, на разрешение которых оно и не претендует, - все же в одной заслуге нельзя ему отказать. Оно является, все же попыткой, хотя еще столь несостоя тельной объяснить восприятия с помощью посред ствующих процессов, и притом попыткой, отводящей известную, сперва, правда, незначительную, роль субъективному фактору и вследствие этого служащей этапом пути, конечной целью которого является при знание того, что наши чувственные восприятия ни в коем случае не суть простые отображения вне нас находящихся объективных свойств вещей. Теория эта не отрицает также некоторого значения и за основоположением релятивизма. Ибо не только большее при сутствие огненной или водной стихии в каждом глазу объясняет собой, как уже было указано, различие восприятий, но и сама форма и величина его пор должна
249
была при этом, как и при других чувственных впечат лениях, способствовать или же препятствовать вхож дению «истечений». Лишь соответствующие порам ис течения признаются Эмпедоклом познаваемыми. Таким образом, и эта ложная теория пролагала путь правильному взгляду на природу чувственного вос приятия. Человеческая мысль постепенно отдалялась от той точки зрения, которая не оставляла иного вы бора, как слепое принятие или не менее слепое отри цание показаний чувств. Эти последние все больше ос вобождались от всех примесей, проистекающих от индивидуальных или временных различий во впечат лениях; область познания, вырастающая из этого ис точника, одновременно и ограничивалась в своем зна чении и вместе с тем в пределах этих границ делалась все достовернее.
4. Достоинства и недостатки, присущие исследова ниям Эмпедокла по физиологии чувств, свойственны и другим его теориям, относящимся к той же области. Все они направлены на то, чтобы свести физические и душевные процессы жизни человека, животного и растения к общим процессам природы. Пограничные столбы между органическим и неорганическим, меж ду сознательным и бессознательным должны быть внесены, или, вернее, их не нужно возводить. Это ве щее прозрение единства всей жизни природы и духа составляет силу и вместе с тем слабость Эмпедокла. Слабость потому, что его всеобъемлющие обобщения не столько покоятся на доказательстве присутствия однородного в разнородном, сколько на простом иг норировании различий, и, наконец, потому, что все это предприятие было если и не более, то во всяком случае столь же грубо и преждевременно, как родственные ему усилия Анаксагора. Очевидно, на мысль Эмпедокла оказало сильнейшее впечатление наблю дение того, что подобное взаимно притягивает друг друга. Способствовать упрочению такого убеждения
250
могли как массовые скопления однородных веществ (воздух, земля, облака, море), так и параллельное это му заимствованное из социальной жизни и вошедшее в Греции в поговорку наблюдение, что «равный соеди няется с равным». Напротив, на взаимопритяжение, основанное на различии полов, в то время обращалось мало внимания, а противоречащие этому основоположению явления природы, в наше время знакомые всякому и почерпнутые главным образом, из учения об электричестве, и вовсе были не известны. У Эмпе докла этот мнимоуниверсальный закон природы всю ду и всегда находит себе применение. Идет ли речь о росте растения или происхождении человеческого рода, объяснение того и другого сводится к тому, что находящийся в недрах земли огонь стремится к внеш нему огню и через это выгоняет на земную поверхность как растение, так и еще не оформленный, состоящий из земли и воды человеческий зародыш. Возникает ли вопрос о дыхании животных - и в этом случае объяс нение сводится к тому, что заключающийся в организ ме огонь, движимый тем же стремлением, выталкива ет обволакивающий его воздух и этим производит выдыхание. Преобладание одного из элементов, одной 113 стихий у различных пород животных определяет собой как их различные свойства, так даже - сообразуют все тому же основному принципу - избираемые ими для жизни стихии: так, насыщенные воздухом животные стремятся к воздуху, богатые водой - к воде и богатые землей - к земле. То, что равное познается равным, является общей нормой, применяющейся не только, как мы видели, к чувственному восприятию, но и к мышлению в собственном смысле слова. Та по требность в восполнении равного равным, с которой мы встретились в теории зрительного восприятия, лежит в основе всякого другого влечения, например, потребность в питании и объясняет собой, эмоцию удовольствия, наступающую при удовлетворении, и неудовольствия - при неудовлетворении этого влече-
251
ния. Как бы ни были односторонни и даже порой фан тастичны эти теории, мы не можем не признать за ними некоторого величия, напоминающего мирообъемлющую широту гераклитовской мысли. Однако все гда испытываешь облегчение, когда однотонность этих объяснений прерывается подлинным, хотя бы и искаженным в угоду теории наблюдением природы. Таким наблюдением или, вернее, истиной, полученной с помощью эксперимента, Эмпедокл обосновывает явление дыхания кожи или испарины. Он указывает на то, что если, плотно заткнув пальцем обращенное книзу отверстие пустого сосуда, отпустить его в воду, то он и после удаления пальца не наполнится водой, тогда как при других условиях вода тотчас же хлынет в сосуд и до краев наполнит его. Ему совершенно ясно, что в нервом случае вхождение воды заграждает воздух, наполняющий собой сосуд и задержанный в нем паль цем. Подобно этому, в тело только тогда может проник нуть вне его находящийся воздух, когда кровь отливает от его поверхности и приливает к внутренним органом. Правильная смена, в которой совершается этот отлив, обусловливает собой столь же правильное дыхание кожи, происходящее посредством пор.
Как ни велико было влияние, приписываемое Эмпедоклом этому мнимо универсальному принципу природы - притяжению равного равным, он, во вся ком случае, не мог признать его единственным царя щим в мире законом. Ему противостоял, - ослабляя и ограничивая его, - в этом Эмпедокл не мог сомне ваться - противоположный принцип, стремление к разъединению однородного и к соединению разно родного. Иначе как могли бы возникнуть и утвердить ся органические существа, - так должен был бы он себя прежде всего спросить, - ибо в каждом из них многие, если не все четыре стихии соединены в одно целое? Нынешнее состояние мира являет собой как бы компромисс обоих основных устремлений, - так в образовании всякой особи сказывается господство
252
второго устремления, тогда как в ее питании (соглас но изложенной выше теории Эмпедокла), как и в ко нечном ее распадении, снова возвращающем землю земле, воздух воздуху и т.д., непреложно проявляется первое устремление. Теперь припомним, что уже Анаксимандр, так же, как и Анаксагор, учил, что распа дение вещества или разделение стихий произошло во времени и что ему предшествовало состояние совер шенной вещественной однородности или полнейшей смешанности и взаимопроникновения отдельных ве ществ. Если Эмпедокл - в силу ли преемственности или собственных размышлений - прочно держался за эту гипотезу, то он неминуемо должен был в своем рассуждении дойти до той точки времени, когда одна из двух основных тенденций мировой жизни господ ствовала безраздельно и взаимопритяжение подобно го было совершенно подавлено противоположным принципом, взаимопритяжением неподобного. В та ком случае, некий закон архитектоники мысли как бы настойчиво требовал, чтобы и первому, еще более мощному принципу, был также предоставлен период неограниченного единовластия. И если, наконец, выше столь пространно изложенные основания по буждали Эмпедокла не менее, чем Анаксимандра, Ге раклита и, по крайней мере, часть пифагорейцев, при знать мировой процесс циклическим, в таком случае, смена этих двух эпох должна была представляться ему не однократной, а вечно сызнова повторяющейся, веч но обновляющейся сменой мировых периодов. И он действительно учил такой смене, факторы которой видел в двоице или паре взаимопротивоположных сил, попеременно одерживающих верх и этим дости гающих временного полновластия. Эти правящие ве ществом потенции он называет «дружбой» и «раздо ром», причем первая собирает и единит разнородное, тогда как второй, когда наступает его пора, снова уничтожает единение и предоставляет стихиям следовать изначально присущему им стремлению объеди
253
нять однородное. Не внезапно, не единым взмахом вытесняет одна из этих сил другую, - наоборот, в каж дый из сменяющих друг друга периодов обе они бо рются между собой. То одна из них, то другая являет ся той восходящей силой, которая в медленной борьбе постепенно ослабляет, и, в конце концов, одолевает другую. За конечной победой, однако, снова следует нисхождение и поражение, вызываемое постепенным, усилением побежденной противоположной силы. Та ким образом, в этом приливе и отливе Эмпедокл раз личает как бы два гребня волны и две ложбины между волнами: победу «дружбы» и возрастание «раздора», победу «раздора» и возрастание «дружбы». Если, как мы надеемся, наше изложение правильно наметило ис ходную точку системы нашего философа, то мы дол жны будем отнести этот еще недостаточно освещен ный нами элемент ее, постепенность перехода от преобладания одной силы к преобладанию другой на счет его глубокого проникновения в природу, благо даря которому все внезапное и лишенное промежу точных ступеней казалось ему неправдоподобным, длительность же и постепенность всего совершающе гося являлись ему основным законом мирового про цесса. Первая из этих вершин, господство «дружбы», характеризуется состоянием, которое может быть при равнено к первичному «смешению» Анаксагора и его аналогии у Анаксимандра. Необозримый шар обнима ет собой все до полнейшей неразличимости смешан ные и слившиеся стихии. Противоположную картину являет собой господство «раздора», почти совершенно разделяющее четыре основных вещества и собираю щее основную массу каждого из них в некоторое са мостоятельное единство. Органическая жизнь, при влекавшая наибольшее внимание Эмпедокла, не может ни возникнуть, ни процветать ни на одной из этих вер шин. Ибо всякий организм слагается из многих, в из меняющихся пропорциях соединенных стихий, которые во внешнем мире, из которого он черпает себе
254
питание, хотя и находятся, частью, по крайней мере, в состоянии разъединения (мы сказали бы в легко раз ложимых соединениях), но должны быть способны и на соединение между собой. Первое из этих условий присутствует на первой из упомянутых высших точек, а последнее - на второй. Объединенными находим мы эти два условия лишь на двух промежуточных или переходных ступенях, разделяющих оба полюса космической эволюции. Таким образом, органическая жизнь зарождается и упрочивается лишь в узловых пунктах перекрещивающихся течений, в средоточии обеих ложбин между гребнями волн; и всякий раз, как одно или другое из восходящих движений достигает своей вершины и цели, - она гибнет и исчезает.
5. Мы коснемся лишь в кратких чертах частностей космологии Эмпедокла. Ни положительные, ни отри цательные стороны ее не оказали реального воздействия на будущее; к тому же сведения наши в этой об ласти очень неполны. Так, например, даже основной вопрос о форме Земли - шарообразной или барабановидной - может быть решен нами лишь с некоторым вероятием. Подобно Анаксагору Эмпедокл счи тал, что доныне устроена и стала космосом лишь некоторая часть первичной массы вещества. Тесней шее единение и взаимопроникновение веществ, наступившее ко времени возобладания «дружбы», являет нам их в форме неподвижного «шара», рассматриваемого как личное, блаженное существо (Sphairos). Разделение веществ началось, как повествует один стих Эмпедокла, с отделения «тяжелого» от «легкого». Можно с полной вероятностью предположить, что механическим агентом при этом процессе явилось вращательное движение, которое собрало все наиболее тяжелое, а именно перемешанное с водой вещество в центре этого вращения, т.е. в том месте, которое является нашей нынешней обителью. Остается непоясненным первый толчок, который вызвал это
255
движение, охватившее «один за другим все члены бо жества». Вверх поднялась часть воздуха и прежде все го огонь. Под действием огня воздух затвердел, как бы остекленел в форме кристаллического небесного сво да. В оставшейся и застывшей в неподвижности сре динной массе длящееся движение, порожденное пер вичным вращением, вытесняло из земли находящуюся в ней воду в граничащие с ней пределы, в то время как небесный огонь в свою очередь посредством процес са испарения извлекал из моря, этой «испарины зем ли», странным образом затерявшиеся в нем частицы воздуха. Но почему же Земля стоит неподвижно и, главное, почему она не падает вниз? На этот вопрос мудрец из Агригента отвечает умозаключением по аналогии, которое хотя и вызывает у нас изумление перед живостью и подвижностью его фантазии, уме ющей связать между собой самое отдаленное, но нис колько не убеждает нас. Размышляя о причинах мни мой неподвижности Земли, он вспоминает один фокус, столь же популярный в ярмарочных балаганах древнего мира, как и в современных. Наполненные во дой или какой-либо другой жидкостью кубки при крепляются к проволоке таким образом, что их верх обращен внутрь, а низ - наружу, и затем эту проволо ку вращают по кругу, причем вода не проливается из кубков. Эмпедокл увидел здесь разрешение стоявшей перед ним загадки. При самом быстром вращении куб ков находящаяся в них вода не проливается, - при самом быстром круговращении неба не падает нахо дящаяся в его центре Земля: эта аналогия совершенно удовлетворяла его, тогда как нам это сравнение кажет ся весьма странным и на первый взгляд даже вовсе не подходящим. Ведь мы знаем, что в данном опыте не что иное, как центробежная сила приковывает жид кость ко дну кубка и противодействует ее стремлению вылиться. Между тем центробежная сила не могла бы здесь играть никакой роли, если бы сама жидкость не вращалась вместе с кубком, содержащим ее. Каким же
256
образом можно было (так спрашиваем мы в удивле нии) сравнивать относительный покой жидкости с мнимым абсолютным покоем Земли? Но Эмпедокл был лишен ясного понимания закона причинности, и ему казалось, что как в одном, так и в другом случае «быстрейшее» круговращение побеждало меньшую силу и быстроту стремления к падению. Это ложное объяснение крайне характерно для той поспешности и неразборчивости, с которой пылкий сицилиец ото всюду выискивал и набирал сравнения, и для всего его образа мысли, отличающегося скорее широтой, неже ли глубиной. Смену дня и ночи он объяснял обраще нием неба, состоящего из двух полушарий, одного - темного, и другого - светлого. Солнце не обладает са мостоятельным светом, оно есть стекловидное тело, собирающее и отражающее свет эфира (возможно, что в этом утверждении Эмпедокл шел впереди млад ших пифагорейцев). Вместе с Анаксагором он учил, что Луна заимствует свой свет у Солнца и вместе с ним же он правильно объяснял затмение обоих светил. Вместе с Алкмеоном он отличал свободно движущие ся небесные тела от неподвижных звезд, прикреплен ных к небесному своду. Мы не будем останавливаться на его частью правильных, частью, хотя и ложных, но все же остроумных объяснениях метеорологических явлений, и обратимся к его глубоким теориям, касаю щимся органической жизни и ее происхождения.
6. Мы недостаточно осведомлены о том из двух спо собов возникновения органических существ, который получается как следствие разделения стихий. Нам уже приходилось упомянуть о единственном относящем ся сюда замечании, касающемся происхождения бесформенных комьев, из которых впоследствии возник ли люди. Более полны наши сведения относительно протекающего под знаком «дружбы» образования ра стительного и животного мира, постепенно восходя щего все к большему совершенству. Первый предше-
257
ствует второму и относится к периоду, в котором еще не существовал нынешний наклон земной оси (это нам снова напоминает Анаксагора). Руководящей мыс лью зоогонии Эмпедокла, хотя и фантастической, но не лишенной некоторого научного значения, также является уверенность в том, что менее совершенное предшествует более совершенному. Сперва возникли из почвы отдельные члены: «головы без шеи и без ту ловища», «руки, у которых не было плеч», «глаза без лица». Узы «дружбы» соединили воедино многие из этих как бы раздробленных созданий, другие же про должали блуждать в одиночку, не приставая к «брегу жизни» и не основываясь па нем. Это объединение со здало немало чудесных и чудовищных форм: существа «двухголовые и с двумя торсами», человеческие суще ства с головами быков», «тела быков с человеческой головой» и т.д. Эти чудовищные порождения, однако, вскоре исчезли, так же, как и первичные отдельные члены; лишь внутренне слившиеся комбинации ока зались жизнеспособными, утвердились и путем рождения себе подобных упрочили свое существование. Кто не узнает здесь мысль Дарвина о «выживании наи более приспособленного»? Приходится признать, что здесь мы видим перед собой хотя и необычайно гру бую, но все же небезынтересную попытку объяснить естественным путем загадку целесообразности, царя щей в органическом мире. Феномены растительной и животной жизни являются той областью, в которой всего охотнее бродит исследующая мысль сицилийского мудреца. Гениальные догадки переплетаются здесь со вспышками ребяческого нетерпения, мечта ющего с налета сорвать с природы ее покрывало и не прошедшего и азбуки в школе отречения. К первым принадлежит замечание: «одно и то же есть волос, ли ства и густое оперение птиц», - эта мысль, делающая Эмпедокла предшественником Гёте в области сравни тельной морфологии, является вместе с тем второй, и в древности столь же мало использованной основой
258
для будущей теории происхождения видов. Ко второй категории принадлежат фантастические попытки выяснить тайну зачатия, рождение детей мужского и женского пола, сходство их с отцом и матерью, двойни и тройни, так называемый испуг женщин, возникновение уродов, бесплодия мулов и т.д., и до некоторой степени толкование явления сна как частичного, и смерти, как полного охлаждения крови.
Нам уже приходилось указывать на тесную связь учения Эмпедокла о веществе с его учением о познании. Уже из положения, что подобное познается подобным, что «землей познается земля, водой - вода, божественный эфир - эфиром, огнем - истребляющим огонь», можно заключить, что сама материя клялась ему одаренной сознанием и что он не про бил резкой грани между царством одушевленного неодушевленного. И действительно таково было рождение Эмпедокла. Не одним только растениям приписывал он, подобно Анаксагору, способность ощущения. Но всему без исключения: «все обладает способностью мышления, все причастно разумности, - так учит он. Отсюда ясно, как не правы те, кто последствие выведения им двух нематериальных сил, представляющих собой смену мировых периодов, совершенно отделял его от его предшественников, гилозоистов, и даже хотел представить его их принципиальным противником. Правда, это введение вносит то систему зародыш дуализма, который, однако, не пустил в ней глубоких корней и не получил развития. Ибо наряду и над этими двумя, попеременно достигающими господства силами царит, - как уже известно создателю, - некоторая, присущая самому веществу, истину универсальная природная сила, тяготение подобного к подобному. И, наконец, еще эта приписываемая материи мыслительная способность и все, не знающая исключения, одаренность сознанием! В силу этого мы имеем право называть его учение усиленным гилозоизмом. Зерно его заключа-
259
ется более, чем в оживлении вещества, - в одухотво рении его. Следует упомянуть вот еще о чем: если бы он мыслил материю как нечто косное и мертвое, по винующееся лишь внешним толчкам и не обладающее самостоятельным побуждением к движению, - какой непоследовательностью с его стороны было бы то, что он давал четырем стихиям имена богов, и между про чим, таких, как Зевс и Гера, занимающих высшее мес то в греческом пантеоне! На это нам возразят, что все это относится к области поэтических прикрас и не об ладает серьезной силой доказательства. С этим тоже нельзя вполне согласиться. Ибо тот, кто провозглаша ет новое учение, обыкновенно ясно создает его новиз ну и противоположность старым учениям и поэтому стремится скорее излишне подчеркнуть ее, чем сгла дить и ослабить ее приданной ему формой. Затем мож но упомянуть, что Аристотель, например, видел в этих наименованиях кое-что большее, чем простые рито рические фигуры; он определенно высказывается: «бо гами считает он и их (т.е. стихии)». Однако все эти бо лее или менее второстепенные аргументы излишни: вышеприведенный стих, облачающий в его авторе провозвестника теории всеодухотворенности, совер шенно определенно решает вопрос. Последняя тень сомнения должна быть устранена следующим рассуж дением. Всякий раз, когда ко времени победы «друж бы» совокупность всего вещества сплавляется в каче ственно однородное единство, оно обращается в «Сфэйрос», «блаженное Божество». Но как допустить, чтобы то, что в состоянии объединения мыслится как нечто божественное и блаженное и, следовательно, обладающее сознанием и силой, в состоянии разъеди нения являлось лишенной всякой силы, движимой только извне, косной и мертвой массой? Строгая пос ледовательность, с которой Эмпедокл развивает здесь свои основные мысли до их крайних выводов, явству ет из того, что «блаженнейший бог», которому он скло нен был бы приписать всякого рода познание, оказы-
260
вается несостоятельным в одном пункте: ему недоста ет знания «раздора», ибо этот последний чужд блажен ному покою этого всеединства, - и как «дружбу» мож но узреть и познать только «дружбой», так и «раздор - только страшным раздором».
7. Однако не придется ли нам только что по праву выданное великому мудрецу свидетельство в строгой последовательности снова отнять у него ввиду проти воречивого характера, являемого его учением о душе?
С одной стороны - то, что можно было бы назвать физикой души: все душевное сводится к материально му и притом непосредственно, без посредствующего звена особенного душевного вещества. Все различия психических свойств и действий как у различных ви дов, так и у отдельных индивидуумов и в сменяющих ся состояниях одного и того же индивидуума основы ваются на соответствующих материальных различиях. «Степень ума в человеке находится в зависимости от количества вещества» и «подобно тому, как вы сами меняетесь, в постоянной смене приходит вам мысль за мыслью». Большая умственная одаренность выводит ся из богатства материального состава и правильно го способа смешения. Поэтому органические суще ства стоят выше неорганических, заключающих в себе лишь одну или немного стихий. На этом основаны все индивидуальные дарования, например, оратора, у ко торого язык отличается именно в этом отношении от языка прочих людей, или художника, у которого такой является его рука; по этой же причине составная часть тела, являющая собой совершеннейшее смешение стихий, призвана быть носительницей высших душевных функций. «Кровь сердца есть мысль», - говорит Эмпедокл, предполагая, что свободно и без помехи лью щаяся из своего источника кровь заключает в себе все четыре стихии в наиболее равномерном смешении.
С другой стороны, учение Эмпедокла о душе явля ется как бы богословием души. Всякая душа есть «де-
мон», низвергнутый из своей небесной родины в «до лину скорби», в «безрадостные пределы», где она при нимает разнообразнейшие обличил, то мальчика, то девочки, то кустарника, то птицы или рыбы (обо всем этом Эмпедокл говорит по собственному опыту), к этой земной юдоли его приковывает совершенное им преступление, порой смертоубийство или клятвопре ступление, и если он, этот «бесприютный скиталец» и возвращается на свою прародину, то не ранее как че рез 30 000 ор или 10 000 лет. Это учение уже не ново для нас. Это - орфико-пифагорейское учение о душе, воспринятое Эмпедоклом (который вообще горячо прославляет «великую сокровищницу духа» 11ифагора и воздает ему дань благодарности) и воспроизведенное им в ярких красках со всеми чарами безудержного и вдохновенного красноречия. В проникновенных сти хах изображает он те роковые ошибки, на которые об рекает людей, не посвященных в тайну странствия души, сама их благочестивая вера. Ослепленный отец, замыслив принести приятную богам жертву, сам того не зная, закалывает собственного сына и, шепча сло ва молитвы, готовится к ужасной трапезе. Подобно этому сыны пожирают свою мать, и слишком поздно преступники взывают к смерти, которая охранила бы их от совершения страшных преступлений. Лишь че рез постепенное, тысячелетиями длящееся просветле ние даю злосчастным снова стать богами, после того как в качестве прорицателей, поэтов, врачей и руко водителей человечества они достигнут высших ступе ней земного существования. Рука об руку с нравствен ным совершенствованием действуют внешние обряды посвящения, окропления; им философ посвятил от дельное поэтическое произведение - книгу «Очище ний», немногие отрывки которой вместе с фрагмента ми трех книг «О природе» составляют его литературное наследие.
Как же объяснить, что два столь глубоко различных учения, казалось бы, совершенно исключающих друг
262
друга, в таком полном согласии соединяются в уме одного человека? Ходячее понятие эклектизма мало или вовсе ничего не объясняет. Ибо как неглубок и нераз борчив должен был быть мыслитель, провозгласивший оба эти учения как выражение своего глубочайшего убеждения, если бы между этой спиритуалистической доктриной и той материалистической действительно была столь глубокая пропасть, как это кажется на первый, по крайней мере, взгляд! На самом деле это совсем не так. Мнимое противоречие частью вовсе не су ществует, частью же лежит на ответственности не одного только Эмпедокла. В его глазах «демон» души столь же мало, как в глазах его предшественников сама душа (психея), является носителем душевных свойств, характеризующих индивидуум или род. Относитель но этого он выражается совершенно определенно, го воря о собственном предсуществовании; ибо «куст», «птица» или «рыба», которыми он прежде, якобы, был, разумеется, ничем не походили на богато одаренную человеческую личность, какой он является ныне. То же видим мы и в народном веровании, отраженном еще гомеровским эпосом. Как бы нам это ни казалось странным, однако же нет ни малейшего сомнения в том что «психея» у Гомера играет такую же праздную роль в человеческом земном существовании, как и де мон души у Эмпедокла. Кажется, будто она существует лишь затем, чтобы в смертный час отделиться от тела и длить свое существование в преисподней. Нигде нельзя найти, чтобы она рассматривалась как живая сила, мыслящая, желающая и чувствующая в нас. Все эти функции приписываются совершенно иному, пре ходящему существу, при смерти человека и животно го растворяющемуся в воздухе. В силу этого с полным правом можно было бы говорить о теории двух душ у Гомера. Эта вторая, смертная душа называется «тюмос» (thymos). Это слово тождественно латинскому fumus (дым), санскритскому dhumas, древнеславянскому дыму и т.д. Непонятная природа этой души-дыма вы-
263
ясняется благодаря одному наблюдению Альфреда фон Кремера, который, исследуя восточные народы и их культурные слои, указал на то, что «пар, поднима ющийся от свежепролитой, еще теплой крови» рас сматривается, как душевная сила. Эта душа-дым, сле ды первоначального значения которого можно еще найти в некоторых оборотах Гомера, - так, при воз вращении к жизни человека, потерявшего сознание, «тюмос», готовившийся рассеяться, снова собирается в груди или в желудке, имеет, как об этом свидетель ствует наличность этого слова, частью с сохранени ем того же значения во многих родственных языках, более древнее происхождение, нежели исключитель но греческая «психея». Когда после этого вошло в со знание понятие души-дыхания, оно нашло почву уже занятой душой-дымом или душой-кровью и поэтому должно было довольствоваться более скромной и вме сте с тем более возвышенной ролью. В течение дол гих столетий отношения оставались те же. «Доколе движутся члены, спит душа, одна происходящая от бо гов», - говорит поэт Пиндар, как он, так и народное верование не отказывали ей в активности только во время сна человека. Когда же научные приемы мысли начали распространяться и на феномены души, сно ва повторился процесс мышления, разыгравшийся уже много столетий назад. Давно побледневшее, утра тившее связь со своим происхождением понятие «тюмоса» не могло удовлетворить потребности в ма териальном принципе, - таким образом, Эмпедокл, увидевший в крови сердца носителя душевной дея тельности, как бы вторично открыл душу крови. Если он при этом не отказался и от веры в бессмертную душу, то он поступал, во всяком случае, не менее не последовательно, чем авторы эпоса, а также и его не посредственный предшественник Парменид. Ибо и тот также сводил как индивидуальные свойства чело века, так и его временные душевные состояния к ма териальным причинам; более того, он приписывал
264
телу, покинутому душой, даже способность некоторого восприятия, а именно восприятия темного, холодного и недвижного, и, кроме того, всему вообще сущему; следовательно, и таким вещам, которые ни в одной стадии своего существования не были связаны с «психеей», приписывал особого рода познание. Несмотря на все это он, однако, никоим образом не порывал с верой в душу и ее бессмертие; вернее предположить, что он, очевидно под влиянием орфиков, верил, что души нисходят в Аид с тем, чтобы оттуда снова возвратиться на землю. То же можно сказать и о младшем пифагорийце Филапае. Ибо подобно тому, как Парменид выводил «разум людей» из состава и «смешения» стихий в различных частях их тела, так Филолай самую душу называет «смешением и согласием» телесных моментов, что, однако, не мешает ему верить в субстанциальную душу и в то, что она по учению «древних богопосвященных и прорицателей» в наказание за искупление ниспослана в тело. подведем итог сказанному. Возможность обойтись без веры в бессмертную душу не мешала Эмпедоклу развить эту веру с представителями народных верований и с его философскими предшественниками и современниками, что свидетельствует лишь о том, что и он, подобно всем им, был движим религиозными побуждениям менее, чем научными. Однако не впадает ли он в противоречие, ставя судьбу души в зависимость от по тов людей, в которых она находит свое временное обиталище, и в тоже время выводя умственный и душевный уклад людей, т.е. самый источник их поступков, из материального состава их тела? Без сомнения, так. Однако это противоречие делили с ним не одни только орфики, ибо несомненно, что душа (психея) означала для них лишь то же, что и для Пиндара и Парменида, - уже в гомеровских гимнах можно проследить зерно того противоречия. Ибо что могли бы мы возразить тому, нашел бы несообразным, что в «Одиссее» отдельные, по крайней мере, души, как, например, Титиоса, Танта-
265
ла, Сизифа, несут такие кары за провинности, ответ ственность за которые по общим представлениям, ца рящим во всем эпосе вплоть до древнейших его частей, не падает на саму бессмертную душу? История религий всех времен вообще преисполнена подобных несооб разностей. Нужно ли напоминать о противоречии пре допределения и «вменения» в средневековом учении церкви или о столь близком к орфической доктрине буд дистском учении о новых, имеющих значение наказа ний, рождениях умершего, за которым в то же время не признается субстанциальной души? Как трудно, если не вовсе невозможно было устранить это противоречие из центрального учения наиболее распространенной ре лигии, - об этом красноречиво свидетельствуют изуми тельно глубокомысленные и тонкие разъяснения этого противоречия в «Вопросах царя Милинды». Характер на для Эмпедокла лишь та необычайная интенсивность, с которой эти оба враждующие между собой стремле ния владели - с одной стороны его научным мышлени ем, с другой - его религиозным чувством. Таким пред стает он нашему взору (и это придает его цельному облику как бы некоторые черты барокко): проникнутым глубокой религиозностью членом орфического брат ства, - и в то же время ревностным пионером научно го воззрения на природу; запоздалым учеником древних мистиков и посвященных жрецов, - и в то же время не посредственным предшественником физиков-атомис тов. Если этот раскол и причиняет некоторый ущерб цельности его системы, до известного пункта проведен ной с необычайной строгостью, зато он является блестящим показателем всесторонней одаренности и внутренней полноты его богатой природы.
8. Однако мы не встречаем почти ни единого следа этой двойственности там, где всего больше ожидали бы встретить ее, а именно в учении Эмпедокла о богах. Здесь ему удалось соединить обе части его системы в почти совершенно ясной и цельной гармонии
266
Конечно, одаренная силой и сознанием материя не допускала существования наряду с ней внемирного, правящего миром, направляющего и даже творящего его Божества; но ничто не препятствовало вере в бо жественные существа, по природе родственные миру, существа, которые мы уже встречали у гилозоистов и назвали второстепенными богами. Подобно тому, как все четыре, чтимые как божественные, стихии во вре мя своего единения сливаются в «Сфэйросе» и утра чивают обособленное существование, ту же участь пре терпевают (и по всей вероятности, в тот же период, восстанавливающий первичное всеединство) и другие боги, чье бессмертие Эмпедокл определенно отрица ет, называя их не вечными, а лишь долговечными.
Мировые периоды, определяющие границы этим долгим существованиям, вместе с тем, вероятно, чини ли препоны и судьбам демонов душ. Таким образом, одни и те же узы связывают учение Эмпедокла о богах и о душе, причем всем обособленным существовани ям, согласно стремящимся к полному единству суще ствования, положена одна и та же цель. Лишь об одном из этих, так сказать, второстепенных богов имеем мы более определенные сведения. Это Аполлон, которого Эмпедокл (отрицая за ним обладание человечес кими членами) в замечательном стихе называет «святым, неизреченным, быстрой мыслью пробегающим мир, душевным существом (phren)». Однако неумест ным кажется нам отождествлять этого демона со «Сфэйросом» - Всебожеством или самой одухотворенной Вселенной - и ставить его над ним, который и с в себе самом заключает.
Итак, направленный на Эмпедокла упрек в эклектизме, который не умел бы внутренне примирить единенное им чуждое идейное достояние, оказывается лишенным серьезного основания. Некоторое основание, однако, придает ему один недостаток мышление Эмпедокла, неразрывно связанный с его высшими чувствами. Его неутомимо деятельному, вечно спеша-
267
щему за новыми проблемами, живо чувствующему при роду духу недоставало, с одной стороны, терпения, нужного на то, чтобы каждую мысль продумать до конца, с другой же - вопреки преизбыточному богатству его воображения - той властной невозмутимости и пре зрения к ограничениям, налагаемым познанием факторов, которые помогли Анаксагору возвести его фиктивную химию в научную систему, хотя внешне и не выдерживающую критики, зато внутренне прочно спаянную. Эта особенность Эмпедокла всего яснее сказывается в его отношении к учениям представителей элейской школы. В том, что ему была известна дидак тическая поэма Ксенофана, мы не сомневались бы и в том случае, если бы случайная полемическая ссылка и не давала нам в этом полной уверенности. Его панте изм, завершающийся учением о «Сфэйросе», его поле мика против антропоморфизма народных верований, однажды, по крайней мере как мы видели раньше, от крыто высказанная, могли быть вызваны предшеству ющей детальностью колофонского рапсода. Эмпедокл не раз перефразировал Парменида, - вообще он, повидимому, был близко знаком с его поэмой. Посвящен ные физике в широком смысле этого слова учения его предшественника из «Слов мнения» оказали на него мощное влияние. В меньшей степени можно сказать это относительно метафизики Парменида. Правда, он воспринял и почти буквально повторил его априорис тические доводы против возможности возникновения и уничтожения. Но то, что мы называли вторым посту латом учения о веществе, выступает в системе Анакса гора несравненно резче и определеннее, чем у Эмпе докла. Правда, мы и у него находим общее утверждение, что стихии остаются неизменно теми же, однако более точного проведения этого принципа у него нет. Вся его оптика основывается на той предпосылке, что всякой стихии изначально присуща одна определенная окрас ка; но относительно того, как из этих основных красок возникает все бесконечное многообразие различно ок-
268
рашенных веществ, и как вообще возможно, что четы ре стихии, «перекрещиваясь между собой, меняют об лик», - относительно этого он, во всяком случае, не дал им определенного ответа, столь же стройного и со гласного с постулатом «качественного постоянства», как тот, который являет собой учение Анаксагора о ве ществе, хотя и противоречащее фактам, но зато строго соблюдающее верность этому постулату. И то обсто ятельство, что по отношению к Анаксагору у нас нет ни единого доказательства того, что он знал философскую поэму Парменида или принимал ее хотя бы в основных чертах, утверждает нас в нашем убеждении, что не только первый, но в равной степени и второй постулат учения о веществе с внутренней неизбежностью развился из теорий ионийских физиологов и что элеатам мы обязаны лишь их точной формулировкой, а не открытием. Вместе с этим мы, по моему мнению, находим
роскошный ответ на тот вопрос, из которого исходили две последние главы нашего изложения.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Историки
I. Не в одной только области естествознания вступили греки на путь умственного освобождения. Мифический склад мышления находится в связи с известнойI ограниченностью кругозора времени и пространства, случайные расширения его составляли предмет нашего исследования. Одновременно и основательно были раздвинуты оба эти горизонта благодаря возникновению двух родственных наук, работа над которыми объединилась в одних руках.
Из городских хроник, из церковных записей и перечня побед в национальных играх возникло начало греческой истории. Наемные солдаты, морские разбойники и колонисты стали пионерами землеведения. Обе области знания охватил, своим сильным самостоя-
269
обшир ные сведения значительно расширили его кругозор и дали ему возможность мудрыми советами направлять своих ионийских земляков во время их великого восста ния против персидского владычества (502-496 гг.) и послужить опытным посредником. Результаты своих исследований он изложил в двух сочинениях, от кото рых уцелели лишь жалкие остатки: из книг его «Земле описания», названных по имени трех частей света - Ев ропы, Азии и Ливии (Африки) и из четырех книг Генеалогии». Как громогласные трубы в чистом утрен нем воздухе звучат самоуверенные, рассудочно ясные и спокойные слова, поставленные во главе его последне го исторического произведения: «Так говорит Гекатей Милетский. Я написал это так, как мне оно казалось ис тинным, ибо разноречивы мнения эллинов и смешны ми кажутся мне». Снова стоим мы у колыбели критики. Подобную тому как Ксенофан применил критический дух к исследованию всей природы - Гекатей сделал это по отношению ко всему человеческому. Почему и как он это сделал - об этом в достаточной мере явствует его смелое вступление. Противоречия в исторических пре даниях вынуждают его делать среди них выбор. Их не лепость, т.е. несогласие с тем, что ему представлялось правдоподобным и возможным - из чего мы видим, что и он подпал под влияние рационалистического просвещения - внушили ему мужество с резкой критикой на пасть на эти предания. Ему мало принять одну версию и отвергнуть другую; он считал себя вправе переделать эти легенды, дабы извлечь из легендарной оболочки истин ное зерно. Недаром хочет он излагать события так, как они ему кажутся истинными. Перед ним не было источ ников или свидетельств, давность, происхождение или взаимную зависимость которых он мог бы подвергать исследованию, ибо тогда в Греции еще не велось правильных записей современных событий. Исторический материал проходит через легенду и ее рассказчика-поэта, к которому с 600 года присоединились и писатели
270
прозаики. Следовательно, ни очевидцев событий, ни све дений, за достоверность которых можно было пору читься, у Гекатея не было. Один лишь внутренний кри терий был в его распоряжении; он должен был или отказаться от критики, или пользоваться ею вполне субъективно. У него и не могло создаться иного метода, кроме так называемого, полуисторического, или, иначе говоря, рационалистического - термин, которым злоупотребляют и которого мы поэтому предпочли бы из бежать. Основательное знакомство с чужеземными пре даниями и историей не только пробудило недоверие к национальным легендам, но и предначертало путь, по которому должен был идти всякий, имеющий дело с ними и не принявший решения отказаться с дерзновен ным радикализмом от всей мифической традиции. Вспомним случай, произошедший в египетских Фивах с исследователем, пользующимся широкой известнос тью, и характеризующий впечатление, получаемое им и ему подобными от столкновения с более древними культурными народами. Он показал Фивским священ никам, - вероятно, не без чувства самодовольства - свою родословную, во главе которой стоял предок бо жественного происхождения, отделенный от него все го пятнадцатью поколениями. Тогда священники про вели его в галерею, в которой были выставлены статуи первосвященников Фив. Их было целых триста сорок пять! Каждая статуя, по уверению его гладко выбритых спутников, была воздвигнута при жизни его оригинала; священнический сан передавался по наследству, и в этом Длинном ряду он переходил каждый раз от отца к сыну, - все они были люди, как все, - ни один не был богом, или хотя бы полубогом. Прежде, добавили они, боги действительно жили на земле, но весь долгий про межуток времени, последовавший за этим, наполнен Документально засвидетельствованной человеческой Историей! Трудно изобразить впечатление, которое та кое сообщение произвело на этого грека. Он должен был испытать нечто подобное тому, как если бы потолок га-
271
лереи, в которой он стоял, поднялся в этом миг над его головой беспредельно ввысь и оттеснил небесный свод. Область человеческой истории раздвинулась до безгра ничности, в то время как поле действия божественных сил все более и более сокращалось. В событиях, относя щихся по достоверным свидетельствам к сравнительно недавнему времени, как, например, поход аргонавтов или Троянская война, боги и герои никоим образом не могли принимать участие. Все в них должно было про исходить приблизительно так, как оно происходит в на стоящее время; к происшествиям эпохи, бывшей доселе ареной сверхъестественных чудес и необычайных приключений, надлежало приложить мерило возможного, естественного и потому заслуживающего веры. То, что Геракл привел быков, украденных у Гериона, из леген дарной, лежащей якобы поблизости от Испании, Эритейи в греческие Микены, казалось ему неправдоподоб ным; вероятнее было предположить, что Герион правил землей, находящейся на северо-западе от Эллады (в Эпи ре), славившейся своими сильными красивыми быками и получившей, очевидно, название Эритейи (красной земли) за кирпичную окраску своей почвы. Подобное звуковое указание и вообще весь неисчерпаемый источ ник этимологии играли большую роль в его толковании мифов.
Таким образом, события, связанные с Троянской войной, были истолкованы исторически, подобно тому как мы это вскоре увидим у Геродота. Но даже ле гендарный зверь вроде трехголового адского пса Цер бера не находил пощады перед судом критика сказа ний. Неизвестно, на основании каких источников он был отождествлен со страшной змеей, жилищем ко торой был некогда лаконский мыс Тэнарон. Однако довольно. Мы должны были лишь указать первое втор жение духа критики и сомнения в область историчес ких исследований греков и выяснить положение, ко торое по необходимости заняла и утвердила в этой области скептическая мысль.
272
2. Геродот из Галикарнаса (родился незадолго до 480 года), творец художественного исторического со чинения, которое будет восхищать человеческие сер дца, доколе они будут биться на земле, был тоже мыс лителем в своем роде. Степень его оригинальности трудно определить, ибо у нас нет материала для срав нения. Однако именно потому, что Геродот представ ляет не только самого себя, но и некоторых из своих современников, сочинения которых не дошли до нас, необходимо остановиться на нем несколько подроб нее. Да и что может быть приятнее, как зачерпнуть из этого чудного освежающего источника? Уже само начало его с необычайным искусством построенного из ложения, связывающего историю человечества с гео графией и сплетающего в единую ткань все нити многообразных историй народов - уже одно начало в высшей степени поучительно для нас. Он задается вопросом о происхождении древнего раздора, разде ляющего запад и восток и достигавшего своей высшей точки в персидских войнах - главном объекте геродотовских исторических повествований. Прежде чем обратиться к первому азиатскому властителю, воевав шему с греками и покорившему их - к лидийскому царю Крезу, он устремляет мысль на Троянскую войну и на ее причину - увоз Елены, которому он опять-таки предпосылает связанную с ним, по его представлению, историю судьбы, постигшей Европу и Медею.
Но какая своеобразная, хотелось бы сказать совре менная, печать лежит здесь на всех этих образах и со бытиях, так хорошо знакомых нам из героических сказаний Греции! Не ревность Геры виной тому, что Ио, возлюбленная Зевса, обращенная в корову считается в далеких странах, - не владыка неба уволит Ев ропу в образе быка, - не о чародейке Медее, внучке солнечного бога, и не о ее участии в добывании золо того руна идет речь. Лучезарные героини уступили место бесцветным принцессам; вместо главного бога и богоподобного героя Ясона выступают финикийс-
273
кие купцы, критские морские разбойники, греческие пираты. Второе похищение женщин является возмез дием за первое, третье - должно искупить вину вто рого. Требования международного права провозгла шаются герольдами и посредниками, и лишь когда преступники уклоняются от кары - пострадавшие сами творят суд, воздавая равное за равное.
Всякий узнает в этом полуисторический метод, применявшийся Гекатеем, но в большем масштабе и расширенный, прагматизированный сближением с мнимоисторическими эпизодами. Для подтверждения своих слов Геродот ссылается на финикийцев и пер сов, которые приписывали грекам вину раздора. Они указывали на ту суровость, с какой греки взялись ото мстить за похищение женщины, снарядив могуще ственный флот и ради одной единственной женщи ны обложив и разрушив Илион. При этом финикийцы прилагали все старания к тому, чтобы выгородить сво их земляков, уверяя, что Ио совсем не была силой уве дена на палубу корабля, увезшего ее с ее аргивской ро дины, - вернее, что она вступила в слишком близкие отношения с капитаном и, боясь последствий своей ошибки, добровольно бежала, страшась родительско го гнева. Что вызывало такую историческую анекдо тичность и принижение величественного образа ле генды? Вероятнее всего тот же мотив, который мы уже встречали у Гекатея: вытекающее из расширения ис торического горизонта стремление все более и более суживать границы сверхъестественного, благодаря чему величественные, напоенные поэзией образы ле генды опускались до уровня естественного и правдо подобного, а вместе с тем низменного и пошлого. Сам Геродот, во всяком случае, настолько осторожен, что воздерживается от всякого суждения об историчности передаваемых им фактов. Но то, что он пересказывает в таких значительных случаях мнения чужеземных и потому равнодушно без благоговения относящихся к эллинскому мифу ученых или «знатоков легенд», дос-
274
таточно свидетельствует о том, что и у него простодуш ное верование наивной эпохи уступило место рассуд ку. Это проглядывает еще яснее в его собственной ин терпретации Троянской легенды. Вместе с Гекатеем он уверяет, что Елена находилась не в Трое, а в Египте во время осады города. Неблагоприятные ветры занесли туда Париса, и благородный царь Протей задержал у себя супругу Менелая, чтобы возвратить ее тяжко ос корбленному, законному мужу. Мы не будем здесь раз бираться в том, как возникло это верование в Египте, как воспользовался им поэт Стезихор и как Геродот пы тался подтвердить его строками из «Илиады». Но в выс шей степени характерно для нового образа мышления усердие, с которым он старается подкрепить внутрен ними мотивами эту псевдоисторическую версию.
Троянцы не прекращали долгих невзгод войны вы дачей Елены лишь потому, что ее и не было в Трое. «Ибо ни Приам, ни его сыновья не могли бы быть на столько сумасбродны, чтобы жертвовать своей жиз нью, жизнью детей и благом Илиона только ради того, чтобы Елена осталась женой Париса». Отказ был бы еще понятен в начале борьбы, но не после этих столкновений, в которых погибало такое количество сограждан и по два, по три сына Приама; надо помнить и тот факт, что не Парис был наследником престола, а Гектор, старший и несравненно более доблестный царский сын, и т.д. и т.д.
Вот еще пример такого полуисторического метода. О происхождении оракула в Додоне местные жрицы рассказывали историку следующее. Черная голубка при летела туда из египетских Фив и с дерева возвестила че ловеческой речью приказание основать здесь храм ора кула. «Но как могло случиться, - почти трусливо замечает Геродот, - что голубь заговорил человеческим языком?» И так как жрицы тут же сообщили ему, что од новременно с этим другая черная голубка прилетела в Ливию и положила там основание Аммонского ораку ла, то историк не останавливается перед тем, чтобы уви-
275
деть в этой легенде отголосок им самим слышанного в Фивах сообщения. Две святые женщины, увезенные фи никийцами, были проданы в рабство - одна в Ливию, другая в Грецию, где они и основали эти прославленные в древности храмы оракулов. Эту самоуверенную выдум ку, свидетельствующую о высокомерии египтян, прини мает он за истину, и она вызывает у него лишь мимолет ный скептицизм, выразившийся в замечании: «но откуда могли они иметь об этом такие точные сведения?» Чу жестранка могла сойти за птицу для жителей Додоны, так как ее непонятный говор напоминал им скорее пти чий щебет, чем человеческую речь. Черной же голубкой египтянка была названа благодаря темному цвету кожи. По истечении некоторого времени она научилась ме стному языку: это означало, что голубь заговорил по-человечески. Наконец, она получила весть о своей сестре, попавшей в Ливию, и распространила ее в Додоне. Мы улыбаемся этому курьезному сплетению детской наивности и прозорливого умничанья. Но когда мы вспомним, какую большую роль играл процесс историзирования в духовном прогрессе человечества, наше неудовольствие, вызванное безобразным искажением народных преданий, рассеивается, и мы вновь серьезно относимся к делу. Поэзия мифов претендовала на действительность, - что мудреного, что действитель ность, со своей стороны, вторглась в область поэзии? Определенное разграничение обеих областей было совершенно немыслимо при несовершенных спосо бах исследований того времени. Еще и поныне этот спор о владениях не вполне разрешен. Если «отец исто рии» и был склонен пользоваться для истории всякой ле гендой, носящей мало-мальски исторический характер, то в настоящее время противоположное направление переходит в обратную крайность.
3. Если толкование легенд было вызвано расшире нием временного и пространственного горизонтов, а также обменом мнений с чужестранными и потому
276
равнодушными исследователями народных преданий, то этому немало способствовала и мучительная, жаж дущая примирения борьба между старой верой и но вым знанием. Расширение опыта и господства над природой укрепило веру в постоянство ее законов. Но как избежать резкого, нечестивого разрыва с издавна священными традициями? Историзирующее толкова ние преданий жертвует одной частью, чтобы спасти ос тальное. Это была одна из тех «срединностей», за кото рые инстинктивно хватались во все времена и которые вызывают презрение недальновидных умов, в сущнос ти же заслуживают величайшего одобрения, наравне с «фикцией», и являются основой истинного прогресса. Другую такую благословенную середину мы встречаем в отношении к самой деятельности богов.
Глубокую ложбину, образующую русло Пенея, гово рит нам Геродот, фессалийцы считают делом рук Посей дона. «Это не лишено основания, - многозначительно добавляет он, - ибо те, кто верят, что Посейдон сотря сает землю, и приписывают этому богу расселины, об разовавшиеся в результате землетрясения - увидя лощину, естественно объяснят и ее происхождение действием Посейдона. Мне же кажется, что эта горная трещина есть последствие землетрясения». Означало что это, что галикарнасец решительно отрицал возможность вмешательства сверхъестественных сил и в каждом боге видел лишь представителя одной из сфер жизни или природы, управляемой равномерно дей ствующими силами? Отнюдь нет. Глубоко сидящая склонность к позитивному научному мышлению соеди няется в нем с не менее сильными побуждениями, вы росшими на почве древних религиозных верований. Об изменениях земной поверхности он до известной сте пени систематично размышлял, сводя единичные явления к общим причинам, и потому мог в этой области избежать непосредственного вмешательства богов. В этом случае он может считаться учеником своих пред шественников Анаксимандра и Ксенофана, но не в мень-
277
шей степени и своих египетских учителей - на этот раз без вреда для себя. При этом он дает вполне правильное и рациональное объяснение происхождения Нильской дельты, причем нас поражает его тонкое наблюдение природы и уверенность, с какой он распоряжается огромными мировыми периодами, - так, например, он считает, что Земля в ее настоящем составе существует не менее 20 000 лет. Подобное сомнение в непосредствен ном вмешательстве божественных существ проявляет он неоднократно. Персидские маги усмирили путем жертв и заклинаний жестокую бурю; передавая этот рассказ, Геродот присовокупляет к нему скептическое замечание: «а быть может, она улеглась и сама по себе». Но именно по поводу этой бури, столь гибельной для персидского флота, он не берется определенно решить вопрос, не вызвали ли ее афиняне жертвоприношениями и заклинаниями Борея. В этом случае, его сомнения, быть мо жет, были пробуждены непосредственной близостью скептических суждений, высказанных греками и варва рами. В тех же случаях, где отсутствует такой корректив, и особенно там, где сильный аффект отодвигает на зад ний план трезвые соображения, наш историк без конца рассказывает о чудесных появлениях богов, о ниспос ланных ими снах (которым он противопоставляет обы денные сны), о многозначащих знамениях и изумитель ных предсказаниях. Противоречия, встречающиеся в разных частях его произведения, настолько сильны, что недостаточно глубокие критики строили на этом выво ды о времени создания отдельных книг и о переменах в мировоззрениях Геродота, произошедших в промежут ках между ними. Но и таких гипотез, ненужных по су ществу и лишенных прочного основания, было бы недостаточно, чтобы сгладить все противоречия в его теологии.
Его взгляд на божество в основе своей шаток и из менчив. Настойчивость, с какой он относит к египет ским прообразом и влияниям многие греческие об рядности и божества, его смелое заявление, что Гомер
278
и Гесиод не далее «как вчера, или позавчера (т.е. за 300 лет до его времени) создали греческую теогонию и на делили богов именами, званием и профессией, а также дали им внешний облик», могут выставить его против ником не только очеловечения богов, но и политеиз ма вообще. Первое предположение подкрепляется еще тем, что он настойчиво противопоставляет религию природы персов греческому антропоморфизму и, по-видимому, не без внутреннего сочувствия рассказыва ет про них, что они приносят жертвы великим силам природы, «солнцу и месяцу, земле, огню, воде и ветрам». А под Зевсом разумеют не что иное, как «весь небесный свод». Вообще, нельзя не признать, что он, быть может, под влиянием Ксенофана или других философов действительно переживал подобные сомнения.
Однако насколько непрочно они коренились в его душе, доказывает между прочим тот страх, с которым он, высказав однажды резкую критику по поводу гре ческого героического мифа, тотчас же вслед за этим в смиренных выражениях просит прощения у обижен ных им «богов и героев». И тут же он признает «верней шим» то учение эллинов, которое различает двух Ге раклов - старого и действительно божественного происхождения и младшего, который был только ге роем и обожествленным человеком, и посвящает им разные святилища. Кстати говоря, мы видим в этом древнейшее применение того критического метода, который впоследствии так часто помогал сглаживать противоречия в мифических рассказах. Следы подоб ных проявлений скептицизма можно видеть в убеж дении, что человеческое знание о божественных вещах весьма неточно, и в передаче поэтов они являются как бы затуманенными покрывалом. «Если бы можно было больше доверять эпическим поэтам» - эта ого ворка, высказанная по поводу частного случая, имеет более глубокое значение. И глубокая горечь звучит в его жалобе, что «все люди знают одинаково много» - что значит: одинаково мало - «о божественных ве-
279
щах». Мы не должны из-за этого считать Геродота скрытым монотеистом, хотя вполне понятно, что он для многих прослыл таковым. Не удивительно ли, что там, где он высказывает самостоятельные суждения о вопросах религии, он говорит не об Аполлоне или Афине, не о Гермесе или Афродите, а почти исключи тельно о «боге» и о «божественном»? Но наше изумле ние слабеет, когда мы вспомним, что во всех этих слу чаях речь идет об общих нормах мировой жизни. Гомер обыкновенно при этом ставит в непосредствен ном соседстве «богов» и «Зевса». Так, например, в этих превосходных строфах, где бесподобно изображена вся превратность человеческой судьбы:
Он о возможной в грядущем беде не помыслит покуда.
Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он;
Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги,
Он негодует, но твердой душой неизбежное сносит;
Так суждено уже нам всем, на земле обитающим людям,
Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных и смертных.
Везде, где боги действуют единодушно, где выступа ют не отдельные их стремления, а общая воля, есте ственно видеть в них или исполнителей приказания высшего бога, или носителей общего, всем им равно присущего начала. Таков взгляд Геродота, и мы не дол жны поэтому приписывать ему отрицание отдельных богов, как бы смутны ни были его познания об этом и как бы ни восставал он против всякого грубого антро поморфизма. Его образ мысли в этом случае трояко от личается от Гомеровского. Долгое, серьезное размыш ление о миропорядке и судьбах человеческих вместе с неоднократно указанным нами, все растущим сознани ем единодушия правящих миром сил, все чаще побуж-
280
дало говорить об общих нормах, управляющих им. Бла годаря ослабевшей вере в буквальную истинность ми фических рассказов, нетрудно было при случае лишить главного бога кое-каких человеческих свойств, прису щих раньше его природе. Наконец, здесь можно уви деть и влияние философов, уже давно нашедших ис точник всего бытия в безличном начале, которому подчинены отдельные боги. Существо, правящее ми ром, властвующее над человеческой судьбой, не имеет строго определенных, личных, индивидуальных черт и потому может без особой непоследовательности но сить название «бога» или «божества». Но вот еще про тиворечие - важнейшее из всех! Этот первопринцип, колеблющийся между личным и безличным, является то провиденциальным, благожелательным в глубинной основе существом, то злобным и недоброжелатель ным, - и тщетны все попытки истолковать или хотя бы несколько сгладить это противоречие. «Осмотритель ность Божества в силу мудрости своей» наделила сла бых и боязливых животных чрезмерной плодовитос тью, тогда как сильные и вредные обладают ею лишь в незначительной степени. Постольку, значит Божеству было дело до сохранения и благополучия земных со зданий. Нередко способствует оно также человеческим деяниям и благу людей, посылая удачу или внушения. С другой же стороны, оно любит низвергать «все величающееся», «ломать все выдающееся», подобно тому как «молния обрушивается на самые высокие деревья и зда ния». В речи, которую Геродот вложит в уста мудрому Солону, он называет божество «исполненным зависти и страсти разрушения». И не только отцовская забота и злорадная «зависть» совмещаются в этом божестве, слившемся здесь с властью судьбы, но и справедливость, беспощадно карающая человеческую вину. Эти полные противоречия элементы не были вполне чужды и древ ней мифологии. Однако более глубокое размышление о целесообразности миропорядка, пессимизм, развив шийся под влиянием резко изменчивой судьбы и вели-
281
ких исторических переворотов, и окрепшее нравствен ное чувство обострили и увеличили не только проти воречие различных толкований совершающегося. Раз ногласие усиливается еще тем, что враждующие друг с другом правящие воли совмещаются в едином высшем божестве вместо того, чтобы быть разделенными меж ду отдельными, взаимодействующими существами.
В отношении этой одновременно совершающейся правящей деятельности божества, мы встречаем в выс шей степени удивительное разнообразие. То она про является как одна из сторон автоматически действую щих законов природы, то как вполне сознательная воля, искусно выбирающая средства для своей цели, смею щаяся над человеческими намерениями и подчиняю щая их себе. Когда Дарий отправил в греческие города послов, требуя сдаться, то в Афинах и Спарте эти по слы были умерщвлены в знак издевательства над поста новлениями международного права, «Не перечислить всех бед, павших на афинян (как возмездие за акт злодеяния), не говоря уже о разорении их страны и горо да, - откровенно признает Геродот, - но я не думаю, добавляет он, чтобы это было вызвано этой причиной». На спартанцев же, повествует он дальше, обрушался гнев полубожественного предка из рода их послов (Талфибиадов). Он разгневался на своих сограждан за умерщвление персидских послов. Много лет подряд жертвоприношения богам сопровождались дурными знамениями. Тогда двое знатнейших лакедемонян, Булис и Сперфиас, решили искупить вину, лежащую на их родном городе, и отправились в Сузу, предложив себя в добровольную жертву преемнику Дария. И хотя персидский царь отверг их предложение - этого было до статочно, чтобы на время усмирить гнев Талфибиоса. Но через некоторое время, в первые годы Пелопоннес ской войны, этот гнев вновь пробудился, и сыновья Булиса и Сперфиаса, отправленные в Азию в качестве послов, были взяты в плен фракийским царем и вы даны афинянам, которые и убили их. Это событие
282
представляется Геродоту ярким доказательством не посредственного вмешательства божества. «Ибо вполне справедливо (и естественно), что гнев Талфи биоса обрушился на послов и усмирился не ранее, как по осуществлении своем. Что касается совпадения, что это выпало на долю сыновьям именно тех двух людей, которые когда-то отправились к великому царю - то всякий признает в этом волю божества».
4 Мнение Геродота колеблется между методом крити ческим и некритическим и в тех случаях, где религиоз ное чувство не опровергает и не сбивает его. Древность осмеяла его легковерие и бранила его «сказочником». Но если он часто верит там, где должен бы сомневаться, то не сомневается он там, где следовало бы верить. До него дошли лишь смутные сведения о долгих полярных но чах Вместо того чтобы с помощью доступного ему срав нительного метода (чем больше широта - тем длиннее зимняя ночь) высвободить эти сведения из их сказоч ной оболочки, он предпочитает отнести это к области вымысла и с пафосом восклицает: «Я решительно не могу допустить, чтобы были люди, которые спят шесть месяцев подряд!» Ему хорошо было известно, что оло во, как и янтарь, греки получают из Северной Европы, но он не доверяет им, что родина этого металла на од ной группе островов (Великобритании), названной эл линами «Островами Олова» именно за этот продукт их природы. Он ссылается на то, что, несмотря на все усер дие и старание, не мог найти человека, который бы по личному опыту знал морские границы Северной Евро пы и мог бы поручиться за правду этого. Он знал склон ность человеческого ума ожидать от природы более чем следует равномерности и симметрии и потому не без права осмеивает своих предшественников, изображав ших на картах Европу и Азию одинаковой величины. Но не меньше вызывает его «насмешку» и то, что именно эти географы (здесь несомненно подразумевается Гекатей) изображают «Землю совершенно круглой, как будто она
283
обведена циркулем». Из этого мы видим, как мало он был подготовлен к тому, чтобы присоединиться к возвещен ному Парменидом учению о шарообразной форме Зем ли. Но при этом удивительней всего то, что он сам однаж ды подпадает под влияние той вводящее в заблуждение склонности искать несуществующую правильность, ко торую он видит и там, где его предшественники уже стояли на верном пути: так, он предполагает известный параллелизм между течением Нила и Дуная, как двух величайших рек, известных ему. Устанавливать точные границы между возможными разновидностями органи ческого царства - было всегда одной из труднейших задач. Нельзя обвинять Геродота в том, что он с самого начала не признал невероятным существование крыла тых змей (в Аравии), но невольно удивляешься тому, что он не счел выдумкой гигантских, роющих золото мура вьев индийской пустыни, которые величиной «больше лисиц, но меньше собак»; существование же одноглазых «Аримасп» он оспаривает следующими убедительными словами: «Не верю я и тому, что есть люди, имеющие лишь один глаз, в остальном же схожие с другими людьми».
В заключение мы приведем один из взглядов исто рика, отражающий высшую точку его научного мыш ления. Из всех разнообразных попыток дать объясне ние разливу Нила, Геродот с наибольшим презрением относится к той, которая непонятным для нас образом связывает это загадочное явление с рекой Океа ном, текущей вокруг Земли. Он относит ее к тем двум теориям, которые по его словам «недостойны и упо минания», причем из них она «наиболее непонятна, хотя в то же время и наиболее чудесна». Но когда он по поводу этой попытки дать объяснение говорит: «тот, кто по этому случаю ссылается на Океан, и этим переносит вопрос в область неисследованного, тот этим самым выходит из сферы всякого опровержения». Хочет ли он этими словами объявить неразреши мость этого вопроса и таким образом воздержаться от его решения? Очевидно, нет, ибо этому противоречи-
284
до бы откровенно высказанное выше презрение и рез кая насмешка непосредственно следующих за этим слов: «мне лично ничего в действительности неизвес тно о реке, называемой Океан, я лишь полагаю, что Гомер, или другой поэт выдумали это название и ввели его в поэзию». Скорее всего он хотел этим выразить то, что предположение, в такой степени далекое от области фактического, правдоподобного и разумно го, что на него даже нечего возразить - этим самым является осужденным. Другими словами, для того, что бы гипотеза заслуживала внимания и годилась для об суждения, она должна быть доступна доказательствам. В этом единственном случае он стоит на почве чисто го позитивизма, хотелось бы сказать: ультрапозити визма. Здесь образуется непроходимая пропасть меж ду исследователем, открывающим научные факты, и поэтом, создающим удобные для себя вымыслы. Нет сомнения, что это лишь случайный просвет, ставящий Геродота рядом с современнейшими из наших совре менников. Его взору, обостренному жаркой полеми кой и желанием превзойти своих предшественников и соперников, открывается во всей ясности основная методологическая истина: лишь вполне или частично доступные проверке гипотезы оправдываются наукой. Если бы он уяснил себе самому все значение этой мыс ли - вероятно, его испугала бы собственная смелость. Но и здесь оказывается справедливым глубокомыслен ное замечание Шарля Баттё, что никогда не следует по отношению к древним «доверчиво делать выводы из их принципов, или строить принципы на их выводах». Мы можем добавить, что это касается особенно тех древних, которые стоят в центре переходной эпохи, как Геродот и Гекатей, эпохи, с которой мы теперь рас станемся, чтобы при случае, разумеется, вновь возвратиться к ней.
285
Часть третья
Эпоха просвещения
Рациональную науку, освобожденную от тайны и магии, ту, которой мы занимаемся теперь, основали греки.
Марселлин Вертело
Возможно, что атомистическая гипо теза будет когда-нибудь заменена дру гой, - возможно, но маловероятно.
Людвиг Больцман
Неизвстный поэт-драматург
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Врачи
1. Эллинская нация имеет за собой не одну заслугу. На ее долю или, по крайней мере, на долю тех гени альных умов, которых она создала, выпало грезить блестящие спекулятивные сны. Им было дано создать несравненное в области образов и слов. Но более чем несравненным, прямо единственным является другое творение греческого духа: позитивная, или рациональная, наука. Если мы можем гордиться нашим гос подством над природой и нашим пониманием приро ды, служащим основой этому господству, если с каждым днем мы все глубже проникаем, хотя и не в сущность вещей, но все же в связь феноменов, если
286
науки о духе, идя по стопам естествознания, начали познавать закономерную связь человеческих отноше ний и, постепенно преобразовывая унаследованное, занялись рациональным устройством жизни, руковод ствуясь отношением целей и средств, то этими нашими приобретениями мы обязаны творцам греческой науки. Нити, связующие древность и новое время, лег ко проследить, они выступят еще яснее в течение на стоящего изложения. На чем же основано это преиму щество греческого ума? С уверенностью можем мы сказать, оно основывается не на специальном даре эллинского народа. Научный смысл нельзя уподобить волшебному жезлу, который лишь в руках греков мог добыть золото познания из недр фактов. Другие наро ды тоже могут гордиться успехами в науках: исчисле ние времени египтян, учение о звуках индийских грамматиков могут выдержать сравнение с создания ми эллинского духа. Геродот видит преимущество Гре ции в «удивительно счастливом сочетании времен года». Тайна удивительного преуспевания заключает ся в сочетании противоположностей. Чрезвычайное богатство творческой фантазии и рядом с ним всегда бодрствующее сомнение, пытливое, не отступающее ни перед каким дерзновением; могущественная спо собность к обобщениям в соединении с острой на блюдательностью, выслеживающей все особенности явления; религия, вполне удовлетворяющая душевные потребности и не накладывающая оков на рассудок, анализирующий ее создания. К этому нужно приба вить многочисленность различных соревнующихся Между собой духовных центров, постоянное столкно вение сил, исключающее возможность застоя, и, в кон це концов, государственное устройство и общественный уклад, достаточно суровые, чтобы сдержать «беспутные детские стремления» безрассудных, и дос таточно свободные, чтобы не мешать смелому порыву выдающихся умов. В этом соединении даров и обстоя тельств можно усмотреть источник преимущественно-
287
го успеха, которого достиг эллинский дух на попри ще научного исследования. На той точке развития, к которой мы теперь переходим, особенно важно было особое напряжение критической способности. Мы познакомились с двумя течениями, дававшими бога тую пищу духу критики: это метафизическо-диалектические исследования элеатов и полуисторическая критика сказаний в духе Геродота и Гекатея. Третье течение вышло из шкалы врачей. В задачу этого на правления входило выделить из наблюдений и позна ния природы элемент произвола, который в большей или меньшей степени, но всегда сопровождал начина ния. Укрепившееся наблюдение и созданный им про тивовес поспешным обобщениям, критическое отно шение утвердившего себя чувственного наблюдения к беспочвенным фикциям, являются ли последние ре зультатом необузданной фантазии или созданиями априорной спекуляции - вот те важные плоды, вы росшие на почве занятий врачебным искусством. Прежде, однако, чем мы займемся врачебной наукой, постараемся познакомиться с представителями этой отрасли знания и ее источниками.
«Лекарь, право, стоит нескольких других людей» - потомство не должно отвергать этой оценки врачеб ного сословия, с которой мы встречаемся на пороге греческой литературы. Врачебное искусство перво бытных народов исходит из грубых суеверий и из не менее грубого опыта, плохо толкующего факты; оно состоит из разных чудодейственных приемов, частью бессмысленных, частью действительных, хотя и возникших на почве нерасчлененного наблюдения. «Ме дик» диких - это главным образом заклинатель, а, кроме того, хранитель старых профессиональных тайн, основанных на истинном или мнимом опыте. Врачебная наука первых индоевропейских народов вряд ли превзошла эту ступень. Мы имеем памятник этой науки в одной молитве, индийская и германская версии которой настолько сходны, что в первоначаль-
288
ном тождестве их не может быть сомнения. В «песне врача» сохранился грациозный образ самой древней медицинской практики в Индии; с красивым ящиком для инструмента из фигового дерева бодро путеше ствует он по стране, заботясь о полном выздоровлении больных, мечтая о богатом заработке себе, которому нужны «конь, бык и одежды». Его «травы извлекают из тела все больное», «всякая хворь бежит от них, как от руки палача»; он называет себя не только «изгоняю щим болезни» но и «истребителем демонов». В Индии, как и повсюду в былое время, болезнь признавалась либо посланным богом наказанием, либо делом враж дебных демонов, либо результатом людских наговоров и чар. Гнев оскорбленного божества должно ук рощать жертвами и молитвой, духа-мучителя надо задобрить ласковым обращением к нему или изгнать заклинанием; вражеское преследование отвращается противозаклинанием и его по возможности обраща ют на самого заклинателя. Наряду с заклинательными формулами, амулетами и символическими действия ми, применяют целительные травы и мази, причем одно и то же целебное средство применяется при раз личных страданиях. Все сказанное относится как к индийскому врачебному искусству, как оно отрази лось в Атарва-Ведах, так и к искусству врачевания у всех остальных первобытных народов, а также и к на родному знахарству средних веков и нового, даже но вейшего времени. Сфера влияния фантазии здесь тем шире, что выбор целебного средства определяется ас социацией идей в большей степени, чем опытом. Так, очанка считалась лекарством против глазной болез ни, потому что черное пятно в венчике его цветка на поминало зрачок, а красный цвет кровавика указывал на его способность останавливать кровотечение. Со гласно египетскому поверью, кровь черных животных предохраняла от седения волос, а как в былое время желтуха изгонялась в желтых птиц в Индии, в Греции, в Италии, так лечат ее еще теперь в Штирии. Наибо-
289
лее свободной от всякого рода суеверий была хирур гия, как мелкая, так и серьезная, достигшая порази тельного развития у всех народов древности даже в ту эпоху, о которой свидетельствуют нам лишь доисто рические находки, так же, как у современных дикарей, она не отступала перед такими смелыми операциями, как трепанация черепа или кесарево сечение.
Если мы обратимся к самым старым свидетельствам греческой культуры, то нас немало удивит, что «Илиа да» не упоминает ни о каких заговорах. Стрелы выни мают из тела раненого героя, кровотечение раны оста навливают, а саму рану смазывают мазью, истощенных поят вином и другими напитками, но о каких-нибудь суеверных приемах или заговорах не упоминается ни единым словом. Это обстоятельство, которое уже об ратило на себя внимание древнего толкователя Гоме ра, вполне согласуется с некоторыми другими факта ми, указывающими на зарю просвещения. Позднейшая литература, начиная с Гесиода, в которой заговор, аму леты, целительные сны и т д. играют такую большую роль, указывает на то, что это просвещение ограничи валось классом аристократии. Уже «Одиссея», рисующая зачатки городской жизни, и герой которой представля ет собой значительно больше идеал заблудившихся куп цов и удалых моряков, чем тех благородных героев, упоминает, по крайней мере, в одном месте, в эпизоде об охоте на кабанов на Парнасе, о заговоре или эпо де, как о средстве для исцеления ран. В позднейшей эпической поэзии впервые выступают представители врачебного искусства, которые, подобно врачу в Ригведе, странствуют по городам и, подобно плотнику, певцу, предсказателю, призываются на дом в качестве «работника», чтобы за вознаграждение оказать по мощь нуждающимся в нем.
290
го малоазиатского побережья, в Кротоне Южной Ита лии и в далекой африканской Кирене, где произраста ло ценимое как врачебное средство зонтичное расте ние, сильфион, составлявшее королевскую регалию, - вот где находились самые старые и самые знаменитые центры врачебного искусства. Города и князья напе ребой один перед другим стремились воспользовать ся услугами выдающихся врачей. Так, кротонец Демокед был в течение одного года на жаловании города Афин, на следующий год у общины Эгинцев, на тре тий у Поликрата. Его гонорар быстро вырос от 8200 драхм или франков до 10 000 или до 16 400- Значитель ное обесценение денег с того времени дает нам далеко недостаточное представление об этих суммах. После падения властителя Самоса он в качестве пленника при бывает в Сузу, где становится «застольником» и доверен ным лицом царя Дария (521-485). Он так хорошо пользовал последнего и его супругу, что высокоценимые придворные египетские врачи впали в немилость и дол жны были опасаться за свою жизнь. В середине V столе тия мы видим кипрского врача Оназилоса и его братьев при осаде города Эдалиона персами; они ухаживали за ранеными, пользовались большим уважением и были по-княжески наделены богатыми имениями. Соответ ственно их значению, к ним предъявлялись и высокие нравственные требования. Конечно, в том сословии, члены которого получали такое высокое вознаграж дение и окружались почетом, не было недостатка в шарлатанах и невежественных мошенниках. Однако эти паразиты благородного отпрыска врачебной на уки если не были искоренены, то все же держались в узде благодаря высокоразвитому сословному созна нию честного и искусного большинства врачей.
Мы обладаем документом, заслуживающим уваже ния не только своей древностью: клятва врачей. Это крайне важный культурно-исторический памятник, который раскрывает нам не только внутреннее уст ройство цеха, но и указывает на те моральные требо-
291
вания, какие предъявлялись к врачам. Мы совершен но ясно наблюдаем здесь переход от замкнутой касты к свободному практикованию врачебного искусства. Ученик обещает уважать учителя как родителей, помо гать ему во всякой нужде и безвозмездно обучать его потомков, если они пожелают избрать ту же профес сию, и, кроме собственных сыновей и учеников, обязавшихся договором и клятвой, не обучать никого дру гого. Больному, так клянется он, будет он помогать «по мере знания и сил» и не будет применять врачебных средств во вред кому-либо и с преступной целью. Он не даст яда и тем, которые будут просить его об этом, так же он не будет применять средств для вытравливания плода женщин, наконец, он не произведет кастрации даже в том случае, если это нужно для выздо ровления (эта операция особенно претила чувству греческого народа). Наконец, он обещает не злоупотреблять своим искусством, в особенности в эротичес ких целях, как по отношению к свободным, так и по отношению к рабам обоих полов и хранить все тай ны, узнанные им как при исполнении своей профес сии, так и вне ее. Таким обещанием, сопровождаемым повторным торжественным призыванием богов, заканчивается знаменательный документ. Его значение тем больше, что при отсутствии всякого государствен ного надзора он является единственным руководящим принципом при пользовании врачебным искусством. Многочисленные места медицинских сочинений этой эпохи служат его дополнением: в них сурово бичует ся и самоуверенность невежества и мошенничество шарлатанов. Врачи, являющиеся врачами «не по делу, а только по имени», сравниваются с «немыми персо нажами» или статистами драмы. Смелости знания противопоставляется дерзость, как порождение невеже ства. Запрещается торговаться из-за гонорара, и в случае сомнения рекомендуется привлекать других врачей. Мы знакомимся здесь с прекрасным изрече нием: «Где нет недостатка в любви к людям, там не бу-
дет недостатка и в любви к своему призванию». Когда представляются различные способы лечения, то сле дует выбирать наименее обращающий на себя внима ние, наименее сенсационный; только «обманщики» стремятся ослепить пациента искусственными и ненужными приемами. Порицается выступление перед публикой в целях популярности с речами, в особен ности напичканными цитатами из поэтов. Осмеива ются врачи, воображающие, что они безошибочно уз нают обо всех даже самых мелких нарушениях своих предписаний. Наконец, следуют точные правила, как держать себя: предписывается самая педантичная чистота, рекомендуется изящество в одежде, которое не должно доходить до роскоши, причем указываются такие детали, как, например, то, что должно употреб лять благовония, но умеренно.
3. Мы незаметно дошли до ряда сочинений, припи сываемых «отцу медицины». Гиппократ, «великий», как его называет уже Аристотель, родился на острове Косе (460). Он был для всего древнего мира типом совер шенного врача и писателя. Слава его далеко превзошла славу всех его товарищей по призванию. Этим и объясняется то, что огромное собрание сочинений носило его имя, хотя нет никакого сомнения, что оно заключает в себе произведения различных авторов и даже различных враждующих между собой школ. Это было известно уже в древности, хотя попытка древних ученых подразделить их имела так же мало успеха, как и попытка современных и самых последних критиков. Здесь не место касаться этой проблемы, одной из са мых трудных в истории литературы. Как имена авто ров, так и время возникновения этих сочинений ос таются скрытыми для нас.
Нам достаточно того, что мы можем утверждать, что за самыми незначительными исключениями ни одна часть так называемого Гиппократовского собра ния не позднее начала IV столетия. Таким образом, эти
293
сочинения могут служить достоверным свидетель ством занимающей нас эпохи. Специальная наша тема дает нам указание на правильность сделанного выво да. В этой массе книг из философов упоминаются лишь два: Мелисс и Эмпедокл. Другие философы, вли яние которых обнаруживается в одной или другой кни ге, - Ксенофан, Парменид, Гераклит, Алкмеон, Анаксагор и неизвестный еще нашим читателям Диоген из Аполлонии. Нет ни одного хотя бы самого незначи тельного указания, которое бы заставляло передвинуть указанную нами границу. Как странно было бы пред положить, что в эпоху духовного подъема и удивитель но быстрого обмена идеями авторы-медики утверж дали или опровергали такие системы, которые либо устарели, либо приходили в упадок. Два или три ис ключения, если бы такие оказались в действительнос ти, не могут опровергнуть правильности наших выво дов о взаимодействии медиков и философов.
Ибо такое взаимодействие существовало, даже если его часто и искали не в надлежащих местах и недоста точно глубоко. Дело не во внешних совпадениях, к ко торым относится четверное число телесных соков (кровь, слизь, желтая и черная желчь), играющих роль в здоровье и болезнях человека, и параллельное чет верное количество элементов Эмпедокла, и не в сло весных совпадениях, которые не обязательно основываются на заимствованиях и которые даже и в этом случае не указывают на заимствование теорий. Дей ствительно важным здесь является дух и метод иссле дования. Мы должны вернуться назад. Несомненно, было время, когда весь научный запас греческого зна харя равнялся приблизительно знаниям египетского практика и состоял из волшебных формул и рецептов. Освобождение от первоначального суеверия, совершившееся поразительно рано в одних слоях народа, сравнительно поздно и никогда в других, привело и к освобождению терапии от ингредиентов суеверия. Конечно, не к полному, ибо та народная медицина, в
294
которой заговоры и амулеты играют значительную роль, никогда совершенно не исчезала. Различие эпох обнаруживается лишь в том, что изживающее суеверие все более стремится прикрыть свое убожество блестя щей мишурой и прибегает к чужеземным авторитетам, вроде фракийских врачей, гетских и гиперборейских кудесников (Залмоксис и Абарис) и персидских магов; в конце концов, поток халдейского и египетского су емудрия воспринял в себя весь этот чудодейственный хлам и унес в своем расширенном русле. Наряду с мирским врачебным искусством постоянно существовало также и жреческое, или гиератическое. Мы упомина ем лишь вскользь о сне во храме и о целебных снови дениях в святилище Асклепия. Эти суеверные спосо бы, освященные национальной религией, тоже скоро стали предметом насмешек людей просвещенных (дос таточно вспомнить известную сцену в «Плутосе» Арис тофана), где они не потеряли своего значения в широ ких слоях народа, и даже, например, высоко ценились таким сумасбродным «образованным человеком», ка ким был ритор Аристид в эпоху римских императо ров, - в конце концов, они даже пережили язычество. Не ослабевавшая притягательность этих мест объяс няется отчасти применением также и рациональных способов лечения, отчасти их здоровым положением и окрестностями. Так, самый известный из этих священнических курортов, Эпидавр, расположенный не далеко от моря в холмистой местности, окруженный чудными хвойными лесами, защищенный высоким кряжем от сурового северного ветра и снабженный прекрасной водой, отвечал всем требованиям совре менных санаториев. Для развлечения и увеселения публики служили ипподром и театр, остатки которо го сохранились до сих пор. В древности утверждали, что светская медицина в значительной степени вос пользовалась заметками священников о течении и ле чении болезней. Трудно этому верить. С недавнего времени мы обладаем длинным списком подобных
295
заметок, найденных в Эпидавре; они мало пригодны для медицинской науки. С большим правом их мож но было бы поместить в «Тысяче и одной ночи». Раз битый бокал, который становится целым без содей ствия руки человека, голова, отделенная от туловища, которую подчиненные демоны, отрубившие ее, не могут приставить, пока не является сам Асклепий, совершающий это чудо, - вот примеры тех сказок, о ко торых нам повествуют найденные надписи. Действи тельно, влияющие факторы диететики или терапии как у этих врачей-священников, так и у других волшеб ников частью ими самими не замечались, частью намеренно оставлялись в тени и скорее скрывались, чем передавались потомству. Светская медицина прогрес сировала, потому что материал наблюдения постоян но увеличивался, потому что богатое наследие столет него опыта усваивалось потомством и потому, наконец, что и врачи не были лишены той способности зоркой наблюдательности, которой столь богато были одарены поэты и художники эллинской нации. Накопление и классификация сырого материала заложили, по крайней мере, фундамент для здания научной медици ны. Возведение самого здания оставалось задачей да лекого будущего. Для этого необходима была другая предварительная работа, явившаяся результатом стремления к обобщению, которое взросло и окрепло в философских школах Греции более, чем где бы то ни было.
Нам нет надобности напоминать читателю о вра че-философе Алкмеоне и его фундаментальных от крытиях. Разносторонности, какой была одарена лич ность Эмпедокла, не были лишены и врачи. Новейшие открытия показывают нам еще нескольких лиц, соеди няющих в себе философов и врачей: таковы Филолай, Гиппон и названный выше Диоген из Аполлонии. Но гораздо важнее такой личной связи была реальная связь обеих областей. К объединению этих областей побуждало убеждение, постепенно укоренившееся в
296
тогдашнем образованном обществе, которое можно сформулировать следующим образом: человек, со ставляющий часть целого природы, не может быть понят без последней. Необходимо удовлетворитель ное общее представление обо всем совершающемся. Если мы приобретаем его, то оно даст нам ключ к раскрытию тайн врачебного искусства. Эту точку зрения разделяет известная часть так называемых гиппократских сочинений. Они опираются на натурфи лософские системы или более или менее эклектичес ки пользуются ими. Большая часть их примыкает к медицинским учениям книдской школы, причем в на стоящее время нельзя точно установить, случайная ли это связь, или она обусловлена характером этих док трин. В пользу последнего говорит то обстоятельство, что именно у книдян преобладало более физическое воззрение на явления жизни, напоминающее взгляды Эмпедокла. Таким образом, мы можем различать две большие группы медицинских сочинений; одни, в ко торых эта точка зрения господствует, другие - не раз деляющие ее. Мы начнем с первых не потому, что мы могли с уверенностью утверждать, что каждое сочи нение первой группы древнее каждого сочинения вто рой, но в таком отношении находятся основные их течения и главные творения. Натурфилософия приоб ретает влияние на врачебное искусство и начинает преобразовывать его; затем наступает обратное тече ние против такого влияния и попытка вернуться к ста рой - более эмпирической - медицине. В дальней шем мы проследим эту борьбу и ее исход, причем - соответственно плану этого сочинения - ограничим ся наиболее характерными для учений и методов обо их направлений моментами.
4. Автор творения, обнимающего четыре книги «О диете» (может быть, Геродик из Селимбрии), выстав ляет в начале книги следующее положение. «Я утвер ждаю, - заявляет он в заключении своего предисло-
297
вия, - что тот, кто хочет правильно писать о диете че ловека, должен прежде всего знать и познать природу человека. Он должен знать составные части, из кото рых она первоначально слагается; он должен узнать, что в ней преобладает. Ибо если он не знает первона чального состава, то он не может знать, каково его вли яние, он не может тогда знать, что человеку нужно». Дальнейшим требованием выставляется знание соста ва всякой пищи и питья, а затем указывается на связь между работой и питанием. «Ибо работа поглощает имеющееся в наличности, а пища и питье имеют це лью вновь заполнить (образовавшуюся) пустоту». Правильное соотношение между работой и питанием в связи с особенностью отдельного лица, с возрастом, с временем года, с климатом и т.п. является основным условием здоровья. Здоровье можно было бы оградить от всякого нарушения, если бы от врача не ускользал еще до заболевания один фактор, именно индивиду альная конституция данного лица. Он обращается после этого к элементам тела человека и животных; та ких элементов два: огонь и вода. Мы видим здесь вли яние Парменида, тогда как в остальном он находится в зависимости от гераклитовских учений. В огне он ви дит универсальный принцип движения. «Когда огонь достигает крайней границы воды, - автор, очевидно, имеет в виду движение небесных тел, - то у него не оказывается больше пищи, он останавливается и сно ва возвращается к источнику своего питания; когда вода достигает границы огня, то у нее иссякает движе ние, она останавливается и... поглощается как пища ох ватывающим огнем». Существование Вселенной в ее настоящем состоянии обусловливается тем, что ни один из этих двух элементов не получает преоблада ния. Внутреннюю связь указанной выше физиологи ческой теории с этим учением о материи составляет - может быть, заимствованная у Алкмеона - идея рав новесия, в первом случае работы и питания, во вто ром - космических носителей этих функций.
298
Мы остановимся на этом. Для проницательного чи тателя сказанного вполне достаточно, чтобы, по край ней мере, приблизительно оценить слабые и сильные стороны этого своеобразного сочинения. Мы встре чаем мысль, значение которой, правда, переоценено ее автором; ее можно выразить так ненарушенное от правление организма обусловливается равновесием получения и отдачи. Мы намеренно выбираем слова, чтобы избежать подозрения, что мы, хотя бы ненамеренно, приписали древнему автору современную мысль. Нам станет понятнее это широкое обобщение, если вспомним, что не в столь широкой форме оно встречается у других медицинских, по-видимому, бо лее старых писателей. Еврифион, глава книдской шко лы, ранний современник Гиппократа, предполагал причины болезни в «избыточности» пищи. Другой книдиец, по имени Геродикос, еще больше приближал ся ко взгляду нашего диететика: «Люди заболевают, ког да при недостаточном движении они принимают (обильную) пищу». Во всяком случае установление фун даментальной истины во всей ее общности остается заслугой нашего автора, и он одинаково со своими ме нее значительными предшественниками заслуживает упрека в том, что видел одну лишь причину здоровья. Требовать от пионера науки, чтобы он открыл еще другие важные истины и держался в границах их рас пространенности, чтобы он следовал потребности обобщения и умел бы в то же время в достаточной мере сдерживать эту потребность, значило бы требо вать слишком многого. Значению достигнутого ре зультата вредит желание дать физиологии космологи ческую основу, желание само по себе похвальное, но недостижимое при недостаточных средствах не толь ко тогдашнего знания. Чисто спекулятивное учение о материи и поразительно примитивное, прямо антро поморфическое представление о небесных телах дол жны были сами по себе причинять значительный вред. Также и безусловно грандиозная мысль, которая чаще
299
тормозила, чем содействовала успеху исследования даже в позднейшие эпохи, мысль, что человек являет ся «отображением Вселенной», микрокосмосом наря ду с макрокосмосом, могла, в конце концов, приводить лишь к фантастическим сравнениям, напоминающим натурфилософию Шеллинга и Окена, вроде сравне ния «желудка», этой общей «кладовой, которая всех снабжает и ото всех получает», с «морем». Однако вы сокие начинания нашего диететика разбиваются не об эти объективные границы. Широта мысли ему более свойственна, чем ее ясность. Он как бы опьянен зага дочной мудростью Гераклита. Спокойному ходу его мыслей и изложения существенно мешает потреб ность освещать учение своего учителя новыми приме рами, заимствуемыми из различных областей. В зна чительной степени пользуется он также правом противоречить себе, правом, по-видимому, узаконен ным примером эфесца и его парадоксальным языком. В одном месте совершенно словами Гераклита гово рит он о постоянном безостановочном «превраще нии» материи; в другом месте сводит он все «возникновение и уничтожение», точно следуя Анаксагору и Эмпедоклу, к «соединению и разделению» и объясня ет это словоупотребление приспособлением к попу лярной мысли и языку. Вообще, он обязан Эмпедоклу многим таким, в чем не смог бы разобраться при по мощи своих гераклитовских представлений. В конце концов, провозглашенный им вначале закон далеко не дает в применении к отдельным случаям того, что обе щал. Правда, он остается руководящей точкой зрения для большого числа диететических предписаний, от носящихся к вопросам питания и гимнастических уп ражнений, трактуемых особенно детально. Однако тщетно возобновляемые попытки вывести различия телесных и душевных состояний из отношения двух фиктивных основных элементов вредят и этой наибо лее важной части сочинения, где мы находим, впро чем, много фактических наблюдений и даже один
300
оригинальный эксперимент (искусственно вызывае мая рвота для исследования степени сварения различ ных одновременно принятых яств).
И, в конце концов, заключительная часть! «Хорошо сложенное тело женщины, заканчивающееся рыбьим хвостом», - так можно охарактеризовать его словами Горация. Здесь говорится о «снах». Она начинается уже знакомым нам по Геродоту различением сверхъесте ственных и естественных рассказов о снах. Объясне ние первых предоставляется специальным толковате лям снов, которые - и это, к сожалению, говорится без иронии - обладают «точными знаниями» на этот счет. Сны, происходящие от естественных причин, должны давать возможность заключать о состоянии тела. По некоторым снам можно вывести заключение о пере полнении желудка и устранить их слабительным сред ством. Однако автор недолго остается в границах рас суждений, которые, хотя и не обещают богатых результатов, все же не переходят в фантазии. Он ско ро уже всецело уходит в детские суеверия, прибегая к наивным обоснованиям в стиле Артемидора и делая заключения, которых мы не будем касаться.
Столь же противоречив и не менее привлекателен другой автор, с которым мы знакомимся по малень кой книге: «О мускулах». Это сочинение указывает на предыдущее и обещает продолжение; оно является, следовательно, небольшой частью обширного сочи нения «О медицинской науке». Автор дает понять, что он практик с большим опытом, который немало ви дел и умеет хорошо наблюдать, правда, лишь до тех пределов, пока его наблюдению не мешают предвзя тые мнения. Он первый определил, что так называе мый спинной мозг совсем не есть костный мозг, что он соединен с головным мозгом и заключен в оболоч ку, таким образом, он, по крайней мере, несравненно ближе к познанию его истинной природы и роли, чем его предшественники. Он видел самоубийц, хотевших перерезать себе горло и которые лишались голоса
301
вследствие ранения гортани; они снова приобретали способность голоса при закрытии раны; он делает правильное заключение, что они лишались голоса от того, что воздух выходит из отверстия раны, и приме няет это наблюдение к верной теории образования звуков голоса. Он не довольствуется одним наблюде нием или случайным опытом при ранении и медицин ской помощи; он сам предпринимает эксперименты, правда, в небольшом масштабе. Он знает, что извле ченная из тела кровь свертывается, но он взбалтывал ее и этим предупреждал образование сгустков. Для исследования качеств различных тканей он подвергал их кипячению и различал ткани, легче и труднее под вергавшиеся сварению: отсюда он делал выводы об их составе. И однако наряду с такими верными наблюдениями, методическими опытами, правильными выводами какая масса поразительно странных ошибочных наблюденй и произвольных утверждений! Вера в зна чение числа семь, которое управляет всеми явления ми природы и человеческой жизни, делает его прямо слепым к очевидным фактам. Так, например, он сме ло утверждает, что недоношенный восьмимесячный ребенок никогда не оставался в живых! Рядом с нор мальным временем беременности, девять месяцев и десять дней (280 = 40 х 7), только срок 7 месяцев дает надежду на сохранение жизни. Он видел также семи дневных эмбрионов, у которых можно было уже ясно различить все части тела. Для него также является вполне установленным, что воздержание от пищи и питья может продолжаться только семь дней, не при водя к смерти в течение этого промежутка времени, или позже (прибавляет он достаточно наивно). Те, ко торые по прошествии семи дней отказывались от это го способа самоубийства - нередкого в древности, - не могли уже быть спасены; тело их отказывалось принимать предлагаемую пищу.
Последовательность мышления нашего врача усту пала не только обольстительной силе числа. Он не мог
302
устоять и перед другими соблазнами воображения. Но какие другие ответы, кроме фантастических, допуска ли вопросы, для решения которых не было соответ ствующих средств не только в древности, но которые даже и теперь не могут рассчитывать на приблизи тельное решение. Предпринимаемые им попытки об речены заранее на бесплодность, сама постановка вопроса окончательно осуждена современной наукой. Нашего автора занимает загадка органического твор чества. Однако всякое представление об эволюции ему чуждо, а потому он стремится не к тому, к чему тщетно стремились самые пытливые наши современ ники, к вопросу о возникновении на земле простей ших организмов; он хочет воссоздать из материи непосредственно человека, вершину земного живого мира - и из каких еще элементов! Из теплого и холод ного, из сырого и сухого, из жирного и кашеобразно го возникают через гниение и отвердение, через сгу щение и утончение, через сплавление и кипячение отдельные ткани и образуемый ими организм. Толь ко в виде исключения в этом догматическом и аподик тическом изложении попадаются фразы вроде: «мне кажется», указывающие на присутствие сомнения у автора. «Вот как возникло легкое», «вот как возникла печень», «селезенка образуется следующим образом», «суставы образуются следующим образом», «так вырастают зубы» - так утомительно однотонно начинаются одна за другой отдельные главы. Содержание их несущественно нашим читателям. Сейчас нам интересна лишь та ступень мысли, при которой возникают эти преждевременные попытки проникнуть в тайны жизни природы. Мы должны, однако, побороть в обе неприятное чувство от несообразности предприятия автора и постараться открыть скрытое под фантастической внешностью здоровое зерно. Здесь всплывает мысль, которую не будет отрицать и наука наших дней. Врачебное искусство, говорим мы, основывается на знании процессов болезней, а эти после-
303
дние - на знакомстве со здоровой жизнью; знание устройства тела предполагает знакомство с органами, его составляющими; а понимание последних требует знания их элементарных составных частей, веществ и сил, на них влияющих; в конце концов, говоря сло вами Аристотеля, «кто наблюдает вещи при их возник новении, тот видит их наилучшим (самым прекрас ным) образом». Другими словами: терапию надо основать на патологии, патологию на физиологии и анатомии, обе последние на гистологии, химии и фи зике; учение об эволюции указывает путь, ведущий от самых низших и простых организмов до самых выс ших и сложных; и как последняя манящая цель - еще недостигнутое прозрение возникновения органичес кого из неорганического. В попытке нашего автора отсутствуют все промежуточные ступени или они только слабо намечаются, конец длинного ряда пря мо и непосредственно примыкает к началу. Однако это дерзновение, столь характерное для нашего авто ра, становится нам понятным, если мы будем смотреть на него, как на результат детского ума, исполненного безмерной надежды и еще не отрезвленного неудачей, ума, которому высшая цель познания представляется столь близкой, что нужно лишь протянуть к ней руку. Автор книги «О мускулах», приверженец натурфило софии - и не только дух его исследования, но и час тности его учения обнаруживают в нем ученика Герак лита, Эмпедокла и Анаксагора, писавшего именно в то время, когда началось эклектическое смешение этих доктрин. В начале своего сочинения он указывает на «общие учения» предшественников и находит нужным написать о «небесных вещах» статью, чтобы показать, «что такое человек и другие животные, как они возникли, что такое душа, что такое здоровье и болезнь, что в человеке злое и доброе и откуда прихо дит смерть». За основное начало он считает «теплое, которое бессмертно, которое все познает, видит и слышит, знает все настоящее и будущее». Большая
304
часть этого начала отошла в верхнюю небесную сферу в эпоху «катастрофы» Вселенной (являющейся для негo, как для Анаксагора и Эмпедокла, исходным пун ктом космической жизни); это именно то, что древние называли эфиром. И «обращение» космоса представляется ему результатом этой катастрофы. В дальней шие частности его учения нам нет повода входить.
Сочинение «О числе семь», сохранившееся более в арабской и латинской передаче, которое мы считаем продолжением книги «О мускулах» (кстати сказать, не удачно озаглавленной), не надолго займет наше вни мание. Народное представление о выдающемся значе нии этого числа находит здесь широкое применение. Мы еще раз узнаем, что «эмбрион слагается в течение семи дней и к концу этого срока являет собой форму человека». Снова, как в книгах «О диете», нам указыва ют на «семь гласных», т.е. на семь знаков гласных гре ческого языка, среди которых находятся з и ф, тогда как для удлиненных, а, i и ь случайно не оказывается со)ответствующих знаков! О господстве числа семь при разграничении возрастов говорил не кто иной, как Солон. Но и все мировое целое, ветры, времена года, человеческая душа, человеческое тело, устройство го ловы - все это, якобы, подчинено числу семь. Другая мысль, лежащая в основе этого сочиненьица, то же известное нам из сочинения «О диете» сравнение от дельного существа с мировым целым, аналогия мик рокосма и макрокосма. Послушаем самого автора: «Животные и растения на земле обладают свойствами, одинаковыми со свойствами Вселенной. Но если co впадает целое, то и части, его составляющие, должны обнаруживать то же сходство... Земля крепка и неподвижна, своими каменными, внутренними частями она подобна костям... Что окружает эти последние, схоже с мясом человека... Вода в реках подобна крови, теку щей в жилах», и т.д. Это сравнение земли с человечес ким телом продолжается далее, причем семи частям тела противопоставляется семь частей земли. Пело-
305
поннес, как «местопребывание благородно мыслящих людей», ставится в параллель с «головой и лицом», Иония сравнивается с грудобрюшной преградой, Еги пет и Египетское море - с животом, и тому подобное. Эти и подобные проявления необузданной фантазии, находящие аналогию, может быть, только в алхимии арабов с их семью металлами, семью камнями, семью летучими телами, семью естественными и семью ис кусственными солями, семью родами квасцов, семью главными химическими операциями и т.д., должны были вызвать реакцию. Эта реакция наступила и на ступление ее было зарей истинной греческой и запад ной науки.
5. Без дерзновения и радости дерзания нет науки или, по крайней мере, познания природы. Завоевание новой области знания во многом напоминает покоре ние девственной страны. Могущественные обобщения, не отступающие ни перед каким препятствием, соединяют, подобно дорогам, бесчисленное множество раз деленных до того времени пунктов. Смелые заключе ния по аналогии как бы перебрасывают громадные арки через пропасти. Наконец, построение гипотез дает хотя временное убежище, пока на их место не за ступят более красивые здания, возвещенные на глубо ком фундаменте из прочного материала. Однако горе переселенцам, если их рукой руководило более слепое рвение, чем разумный расчет. Дороги заросли, бога тые здания разрушены, города опустели. Такая судьба грозила созданиям духа той эпохи. За учебными года- ми, давшими в результате голое накопление фактов, последовали годы скитальчества блуждающей спеку ляции; они длились достаточно долго. Если науке суж дено было утвердиться, то этой пустой игре ума дол жен был быть положен конец и должны были настать годы спокойной и методической обработки научно го материала. Вечная заслуга греческой медицинской школы в том, что она совершила этот переворот в об-
306
ласти врачебного искусства и этим оказала самое бла готворное влияние на всю умственную жизнь челове чества. «Это фикция, а это реальность» - таков был вначале боевой клич в борьбе против наростов и ув лечений натурфилософии. И где же, как не на этой почве, было возникнуть этой борьбе? Серьезная и бла городная профессия врача, заставлявшая его ежеднев но и ежечасно смотреть в лицо природы, профессия, при которой теоретические ошибки являлись причи ной самых губительных практических следствий, была во все времена школой настоящего и неподкуп ного чувства истины. Лучшие врачи должны быть и лучшими наблюдателями. Но тот, кто ясно видит, от четливо слышит, вообще обладает здоровыми чувства ми, обостренными и утонченными от постоянного употребления, тот редко становится мечтателем. Гра ница, отделяющая действительность от образов фан тазии, как бы углубляется для него и расширяется до не переступаемой пропасти. Он будет постоянно бо роться против проникновения фантазии в область познания. И в наш век освобождение от гнета натурфилософии началось в среде врачей. Самые язвитель ные отзывы о ее заблуждениях и ее пагубном влиянии раздаются еще сейчас из уст тех, кто когда-то прекло нялся перед великим физиологом и анатомом Иоган ном Мюллером. Не следует возражать на это указани ем на то, что между натурфилософией Шеллинга или Окена и натурфилософией Гераклита и Эмпедокла совпадение только случайное, что здесь лишь сход ство в названии. Важнее напомнить, что недостаток строгости мысли, образующий общую характерную черту в современном направлении и в древнем, гораз до простительнее на той ранней ступени развития, чем в настоящее время. Что здесь есть результат вы рождения, регресса, проявление старческой слабости, то там было необходимым свойством научного духа, постепенно освобождавшегося от мистических пред ставлений младенческой эпохи. Во всяком случае и
307
здесь и там нужно было разогнать мглу, которая в пер вом случае угрожала затемнить едва разгоравшийся свет, во втором - уже давно в полную силу светивший. Борьбу по всей линии начинает автор сочинения «О древней медицине». Исполненный высоты и досто инства врачебного искусства, высоко ценя его значе ние для блага людей, он не может относиться равно душно к тому, что врачебное искусство принижается, к тому, что стирается различие между хорошим и пло хим врачом, и в особенности, к тому, что угрожает все му зданию науки. Он нападает не на отдельные резуль таты противоположного метода исследования; он борется со злом в его корне. Метод «модной» врачеб ной науки бесповоротно осуждается им. Врачебное искусство нужно основывать не на гипотезе. Правда, это последнее удобно. Дело очень облегчают себе тем, что «принимают одну основную причину болезней и смерти, причину, одинаковую для всех людей, и видят ее в одном или двух факторах, в тепле или холоде, во влажном или сухом или в чем-либо другом, что кому вздумается... Но искусство врачевания» - не шарлатан ство, а искусство, которое имеет дело с осязательны ми вещами - «издавна обладает всем, оно имеет прин цип и проторенный путь, на котором в течение долгого времени было открыто многое и прекрасное и будет открыто все остальное, если люди с соответствующим талантом, вооруженные знанием предше ствующих открытий, будут дальше продолжать исследование, опираясь на эти открытия. Но тот, кто пренебрегает всем этим и пытается вести исследование в другом направлении и утверждает, что он открыл нечто, тот обманут и обманывает самого себя; ибо это невозможно». Вначале может показаться, что мы име ем здесь дело с человеком, цепко держащимся за ста рину и противящимся всяким нововведениям. Одна ко подобное суждение было бы несправедливо. Наш автор умеет обосновать свое исключительное пред почтение к старому эмпирическому (мы не говорим
308
индуктивному) методу. Прежде всего он указывает на его заслуги, причем значительно расширяет понятие врачебного искусства по сравнению с обычным упот реблением этого слова. В него входит не только дие тетика, но и переход от грубой пищи, общей для че ловека и животных, как он правильно замечает, к тонкой пище культурных народов. Нам кажется это теперь само собой понятным, это было, однако, «боль шим открытием, которое созревало и совершенствова лось в течение долгих столетий и требовало значитель ной доли изобретательности». Опыт, приобретенный в первобытное время о непереносимости первоначального питания, совершенно тождественен с тем опытом, который заставил врача заменить пищу, год ную для здорового человека, диетой для больного. Но не следует удивляться тому, что часть искусства, в ко торой сведущ до известного пункта, всякий, отделена от другой части, которой обладает специалист. В дей ствительности искусство одно, прием в обоих случа ях один и тот же. И здесь и там вопрос шел о том, что бы так смешать, смягчить и раскрошить продукты, которые в сыром виде человеческий организм не спо собен осилить, чтобы в первом случае здоровый, а во втором больной организм легко справлялся с ними. Он обращает затем внимание на индивидуальные раз личия, обнаруживающиеся при диете и зависящие ча стью от различия первоначальных задатков, частью от привычки. Для объяснения этих различий нельзя ис ходить из какого-нибудь общего принципа, а нужно их непрестанно и тщательно наблюдать. Проистека ющая отсюда необходимость строгого индивидуали зирования, правда делает невозможным всегда впол не точное указание на правильное в каждом данном случае. Другой не менее обильный источник ошибок он видит в том факте, что вред может быть прямо противоположный в различных случаях. Нужно остере гаться как слишком малого, так и слишком большого количества, как слишком сильного, так и слишком ела-
309
бого состава пищи. Здесь мы впервые встречаемся с понятием «точной» (т.е. допускающей количествен ные определения) науки, правда, только как идеал, от достижения которого в области диететики и медици ны нужно раз и навсегда отказаться. «Надо стремить ся к известной мере; но меру, вес или число, которое могло бы служить тебе руководством, ты не найдешь; нет ничего кроме телесного ощущения». И именно по тому, что это только приблизительная, не строго точ ная мерка, отклонения от правильной линии налево и направо неизбежны. Большой похвалы заслуживает тот врач, на душе которого незначительные ошибки. Большую же часть можно сравнить с теми кормчими, которые при спокойном море и ясном небе безнака занно совершают многочисленные ошибки и неопыт ность которых обнаруживается роковым образом при сильной буре.
Крайне важным является выдвинутое против новой медицины возражение, что предпосылки ее и предпи сания не соответствуют существующей сложности ве щей. Новое учение - под ним имеют в виду как докт рину Алкмеона, так и доктрину, изложенную в книгах «О диете» - предписывает «применять теплое протии холодного, холодное против теплого, влажное против сухого и сухое против влажного», и так всякий раз, «когда один из этих факторов производит вред, то уничтожать этот вред противоположным ему... Но вра чи эти, насколько мне известно, еще до сих пор не от крыли (или не выдумали) такого, что само по себе было бы теплым, холодным, сухим или влажным, что не было бы связано с каким-нибудь другим свойством, Я думаю, что для них существуют те же яства и напит ки, которыми пользуемся и мы. Поэтому они не могут прописать больному прием «одного теплого». Ибо последний сейчас же спросит: какого теплого? После чего они или должны будут прибегнуть к пустой болтовне, или указать на одну из известных вещей». Но при этом огромная разница, будет ли теплое в то же
310
время и стягивающим или расслабляющим или оно будет соединено с каким-нибудь другим из многочис ленных качеств, встречающихся в природе; различие в действии обнаруживается не только на человеке, но и на дереве, на коже и на многих других предметах, гораздо менее чувствительных, чем человеческое тело. Но самое важное место этой книги это то, где ос новная точка зрения автора выражена наиболее ярко. Иные врачи и софисты (по нашему мнению, здесь под разумеваются философы) «находят, что нельзя понять врачебного искусства, не зная, что такое человек; это должен узнать тот, кто хочет правильно пользовать людей. Подобные речи имеют в виду философию в том роде, как поучал Эмпедокл и другие, писавшие о природе, что такое есть по существу человек, как он возник и как части его прилажены одна к другой. Я же думаю, что все в таком роде написанное или сказан ное софистом или врачом о природе менее относит ся к области врачебного искусства, чем к области живописи. Я предполагаю, наоборот, что верное знание природы можно приобрести, только основываясь на врачебной науке. А это достижимо лишь тому, кто охватит врачебное искусство сполна во всем его объе ме. А до того времени мне кажется еще далеко, т.е. до такой учености, при которой можно указать, что та кое есть человек, как он возник и все другое».
Кое-что требует здесь объяснения и наводит на размышления. Прежде всего поражает почти буквальное совпадение вступительных слов с вышеприведенным местом из книги «О диете», в которой оспариваемое здесь требование определенно утверждается. Вряд ли можно не увидеть здесь полемического намерения. На этом примере ясно, как мы должны смотреть на единство Гиппократовского собрания сочинений. Упоминание «живописи» в этой связи поражает нас в первую минуту. Но небольшое размышление заставляет признать, что вряд ли автор мог дать более подходящее выражение своей мысли. Он, очевидно, хочет сказать
311
следующее: представления о происхождении живот ных и человека вроде тех, которые дает Эмпедокл, мо гут интересовать, привлекать, восхищать, но это не наука. Противоположность науки, ищущей не наслаж дения, а истины, составляет область искусства, где пре обладает красочное описание, руководимое вообра жением. Типом такого искусства мы считаем поэзию, но она менее подходила сюда, благодаря поэтической форме эмпедокловского сочинения и мало способ ствовала бы указанию на ее содержание. Резкий, по чти грубый прием противопоставления автором фик ции и действительности, причем он как бы выключает первую из области серьезного обсуждения, напомина ет почти столь же резкий отзыв Геродота относитель но океана. Нам бы хотелось, чтобы намек, что меди цинская наука, развитая в полном объеме и стоящая на правильном пути, образует исходную точку всяко го познания природы, чтобы эта мысль была развита подробнее. Можем ли мы видеть здесь прозрение или хоть предугадывание того, что всякое знание приро ды относительно, что цель достижимого нами позна ния состоит в том, чтобы знать не то, что природа есть сама по себе, а то, что она есть в своем отношении к человеческой способности восприятия? За такое предположение говорит, по крайней мере, непосред ственно следующее важное место в книге: «Ибо и мне, - продолжает автор, - представляется необхо димым, чтобы всякий врач понимал природу и чтобы он всячески стремился к ее пониманию, если он хо чет стоять на высоте своей задачи. (Он должен знать), что такое человек по отношению к пище и питью, вос принимаемым им, что он такое по отношению к тому, что он делает, а именно, какое действие производят различные вещи на каждого. И (недостаточно) толь ко заключать, что сыр есть плохое кушанье на том ос новании, что он вызывает болезненное состояние у того, кто наедается им; (нужно знать) каково это бо лезненное состояние, чем оно причинено и какой со-
312
ставной части человеческого тела оно не соответствует. Ибо существует много других вредных по своей природе кушаний и напитков, которые, однако, действуют на человека иначе. Пример тому вино, которое в чистом виде и воспринятое в большом количестве действует на человека известным образом. Для всех очевидно, что это есть действие вина. Мы знаем так се, через посредство какой части тела оно произво дит это действие. Я желал бы, чтобы такая же ясность господствовала и в других (относящихся сюда) случаях». Это место также нуждается в объяснении. Прежде всего обратим внимание на резкий и, как нам думается, намеренный контраст тривиального примера и обыденного тона с высокопарящими претензиями и высокопарным языком какого-нибудь Эмпедокл а и его единомышленников. Противник философов как бы говорит им: и я стремлюсь к всеохватывающему познанию природы не меньше вас, полагающих, что вы распугали нити вашей тайной загадки, и с торжеством высокопарно вещающих об этом. Мои же ближайшие цели весьма скромны, ваш гордый полет мысли оставляет меня далеко позади, я остаюсь на почве обыден ных фактов и вопросов, которые до этого были разрешены, однако, в самой малой дозе. Наш писатель считает себя совершенно лишенным научного высокомерия. И однако он не избег судьбы! Немезида отомстила за насмешки, которыми он обильно осыпал моих предшественников. Подвергая испытанию его знания, можно почти сказать, что скромность его оказывается недостаточно скромной, его смирение и отречение все же высокомерны и дерзновенны! То немногое, что он считает достигнутым, что им признается само собой понятной истиной, было лишь видимостью мания. Ибо, принимая во внимание, что химия пищеварения ему столь же чужда, как физиология мозга, сердца, сосудов, объяснения его неперевариваемости сыpa или опьянения, причиненного вином, во всяком случае, совершенно неправильны.
313
Это странное, мы готовы сказать постыдное, заклю чение вызывает недоумение. Чего достиг наш трезвый врач со своей боязнью произвола, стремлением к чи сто фактическим выводам, с неустанным рвением в борьбе с теми, которые хотели вывести «врачебную науку на новый путь гипотезы»? Ведь и он сам, не зная того, находится во власти гипотезы. Ибо не надо за бывать, что вопрос идет не об одном или нескольких ошибочных наблюдениях, и не об ошибочных толко ваниях отдельных фактов, а о попытках объяснения, вытекающих из чисто гипотетических физиологичес ких воззрений. Должны ли мы поэтому мало ценить работу нашего автора или осудить ее, или считать его полемику вполне праздной? Ни то, ни другое. Чтобы установить свой взгляд, мы должны покопаться глуб же. Не будем бояться отклониться в сторону; будем на деяться, что таким образом мы сумеем лучше оценить оба борющихся между собой направления.
6. Гипотеза есть известное принятие или предполо жение. Пока мы не обладаем полной уверенностью знания, мы должны высказывать предположения; они необходимы в двояком смысле: нужны фактически и неизбежны субъективно. Неизбежны субъективно по тому, что человеческий ум не способен воспринять и удержать длинный ряд отдельных фактов, не связывая их общей связью. Эту потребность в облегчении памяти в применении к одновременным событиям удовлетворяет классификация, в применении к причин ной последовательности - гипотеза. Стремление к пониманию и причинному прозрению проявляется сперва в виде робких опытов. Подобные попытки, однако, безусловно необходимы на ранних ступенях мысли. Почти все, что теперь является прочной тео рией, было некогда гипотезой. Если субъективно не возможно сохранить и психически изолировать одно от другого бесконечное количество отдельных фактов, рассеянных в виде элементов представления, ко-
314
торые находят свое место при окончательном пост роении широко охватывающей теории, то также объективно невозможно, чтобы отдельные факты были отысканы, собраны, рассортированы, даже выз ваны к жизни искусственным способом (естественно-исторический эксперимент), если упреждающая окончательный результат гипотеза не будет направ лять шаги идущего и освещать его путь. И там, где воп рос идет об установлении отдельного события, не о приобретении всеобщих истин, там происходит со вершенно тот же процесс. Постановлению судебного приговора должны большей частью предшествовать подозрения; а всякое такое подозрение и выражается в предположении или в гипотезе. Далее, и свидетельс кие показания и другие сведения, которые добывают ся на основании такой первой гипотезы, не могут приниматься живым умом без того, чтобы во всякой новой стадии процесса не возникали новые гипотезы, новые и все более точные приближения к окончательной ис тине. Предварительное принятие не выполняет сво его назначения служить победе истины только в двух случаях: или вследствие субъективного несовершенства интеллекта исследователя, или вследствие объективного недостатка, связанного со средствами исследования. Гипотеза не облегчает, наоборот - она затрудняет достижение окончательного решения, когда у исследующего ума нет достаточной дозы гибкос ти и пластичности, поэтому он забывает предварительный характер своей гипотезы и успокаивается на ней, принимая иногда короткий промежуток пройденного пути за весь путь. Сама по себе гипотеза лишена научной ценности или, по крайней мере, ее высшей степени, если по своей природе она не приурочена к тому, чтобы из предварительно принятой гипотезы гать отвердевшей истиной, другими словами, если она не дает возможности проверки. Было бы несправедливо требовать полной ясности по этим вопросам метода от первого писателя, у которого мы вообще
315
встречаем соображения о ценности гипотетических исследований, который - насколько можно судить по литературным памятникам - впервые употребляет слово «гипотеза» в техническом смысле. Тем больше делает ему чести, что приведенные здесь различия со вершенно не чужды ему. Правда, он употребляет сло во «гипотеза» в широком смысле, не различая точно проверяемые гипотезы от непроверяемых; но напада ет он именно на последние, и именно этот сорт гипо тез очевидно, имеет он в виду, когда вообще выступа ет против гипотез. Ибо желая освободить медицину от гипотез он следующим образом обосновывает свою борьбу с новым методом. Эта наука не нуждается «в пустой гипотезе, как нуждаются в них невидимые и не исследуемые вещи. В отношении последних, конечно, если кто захочет сказать о них что-нибудь, то должен будет воспользоваться гипотезой. Например, о вещах на небе или под землей. Если даже кто-нибудь знал бы на этот счет истинное и высказывал бы его, то ни ему самому ни его слушателям не было бы известно, ис тинно ли это или нет. Ибо у него нет мерки, которую он мог бы приложить, чтобы достигнуть полной до стоверности».
Прежде всего запишем в почетную книгу науки зо лотые слова о «пустых» гипотезах, т.е. о гипотезах, со вершенно не доказуемых, которые поэтому следует приравнять к праздным фикциям и изгнать из преде лов истинного исследования. Вспомним слова Ксенофана настойчиво указывавшего на важность провер ки слова, удивительно совпадающие со словами нашего автора. Наконец, не забудем и сказанного в том же роде Геродотом, внушенного ему сходным настро ением Теперь мы можем сделать вывод из вышеприве денного рассуждения. Борьба против гипотетическо го направления, в основе которой лежало осуждение известного сорта гипотез, не должна была мешать на шему автору самому пользоваться гипотезами, и упрек в непоследовательности его не касается. Если он со-
316
стаил себе гипотетическое представление о процессе пищеварения, или о причине опьянения, то это было столь же неизбежно, как и то, что эти и другие представления, возникшие при младенческом состоянии физиологии, оказались при дальнейшем иссле довании неправильными. Но неправильная гипотеза это одно, а ненаучная, т.е. совершенно недоступная проверке в целом или в части, - это другое и очень отличное от первого. Правда, можно возразить, что не всегда можно узнать, суждено ли известной гипотезе вечно оставаться гипотезой, или ей присуща способность создать из себя самой средства проверки, кото рые должны, в конце концов, хоть приблизительно решить вопрос о ее истинности или неистинности. Мы ответим: да, не всегда, но иногда. Но нам нет нуж ды дальше заниматься этим вопросом. Ведь «теплое» и «холодное», «влажное» и «сухое» в качестве основных составных частей человеческого организма или так же в качестве действующих на этот организм факто ров, были, строго говоря, меньше, чем просто гипоте зы, это были вымыслы, или, вернее, абстракции, полеченные видимостью реальности. Отдельные качества выхватывались из всего комплекса свойств, с которыми в действительности они были неразрывно связаны, и, кроме того, наделялись главной ролью, которой они явно не имеют: ведь перемена температу ры и состояния веществ, о которых здесь идет речь, не влечет за собой глубокой перемены всех остальных свойств. Большой позитивной заслугой разбираемого сочинения и является то, что оно указало на гораздо более важное значение химических свойств тела, а попутно и на действия, производимые этими телами на вещества, не принадлежащие живым организмам.
Поэтому наш автор был прав, считая тепло и холод свойствами, которые оказывают (сравнительно) мало влияния на тело, и сопоставляя эти явления с явлениями реакции организма, например, внутреннее нагревание тела, вызываемое холодной ванной.
317
Мы можем, однако, оставить в стороне эти частно сти и даже вопрос о том, какая из гипотез обладает бо лее научным характером или в какой степени она оп равдывается. Вопрос о борьбе методов, который в данную минуту нас только и занимает, может быть ре шен без большого затруднения. «Исходить от извест ного или доступного чувствам и отсюда заключать о неизвестном» - это правило здравого человеческого рассудка, которое было так же хорошо известно Геро доту и Еврипиду, как позднее Эпикуру, это правило было явно и грубо нарушено приемами врачей, иду щих по стопам натурфилософии. Проблемы, которые не способна разрешить даже современная наука, как вопрос о происхождении органической жизни или человеческого рода, были выдвинуты на первый план, и предписания лекарского искусства ставились в за висимость от гипотетических, более того, фантасти ческих решений. Можно ли удивляться тому, что на ступила реакция? Можно ли сомневаться в том, что она была благотворна? Однако и здесь следует остерегать ся односторонности и преувеличений. Вступление на новый путь было не только необходимостью, и этот новый путь не был всецело и исключительно ошибоч ным путем. Натурфилософские доктрины неизбежно должны были войти в отдельные науки и преобразо вать их. Элемент произвола, присущий большинству этих учений, должен был быть из них выделен. Одна ко раз выставленный идеал, даже если попытка его осуществления потерпела жалкое поражение, не по гиб для последующих поколений. Идеалом было выр вать врачебное искусство из его изолированного со стояния, в котором оно, в конце концов, выродилось бы, и сделать его одной из ветвей могучего дерева естествознания. Конечно, на первых порах этому смелому предприятию недоставало достаточно твердой почвы и потому наступила реакция, проявившаяся в возвращении к старым приемам исследования, замкнутым в тесные рамки. Отношение двух борющихся
318
направлений представляли обычно в следующем неверном свете: вместе с натурфилософией ушел из ме дицины ложный дедуктивный метод, в гиппократовской медицине победил правильный индуктивный. Как возможно, чтобы там, где речь идет о крайне сложных процессах, слагающихся из бесконечного количе ства отдельных процессов, был бы наиболее подходя щим какой-нибудь другой метод, кроме того, который строит целое из его частей и так называемые эмпири ческие (т.е. выведенные) законы сводит к простым и последним законам? Неверно, что дедуктивный метод ложен или непригоден; но дело в том, что применять его можно при бесконечно более совершенном состоянии науки, а тогдашней патологии недоставало ос новы в виде анатомии и физиологии, а физиологии в виде клеточной физиологии, химии и физики. Отчасти недостаток прочного основания ощущается и те перь. Поэтому естественно, что было необходимо, а часто необходимо еще и теперь, прибегать к более грубым методам, менее соответствующим предмету. Тогда началась та переходная эпоха, которая продолжается до настоящего времени; только теперь наиболее развитые отделы науки об органической жизни допускают отчасти дедуктивный метод и, таким образом, вступают в последнюю и высшую фазу научной обработки. Типом самой совершенной дедукции является математическое исследование. В настоящее время оно находит широкое применение в окулистике, поскольку она пользуется оптикой. Однако и другие наиболее развитые отделы терапии уже допускают применение дедукции. Взять, например, антисептическое лечение ран. Оно применяется в целях уничтожения микроорганизмов, о которых доподлинно известно, что они есть, возбудители болезней. Уничтожение этих микроорганизмов достигается веществами, химические свойства которых вызывают уже известный результат совершенно иначе обстоит дело, когда такой ясной причинной связи не наблюдают, и недостаток этого
319
не может быть возмещен ни непосредственными, вер ными, сильными целебными действиями (настоящий эксперимент), ни решающими благоприятными ре зультатами большого числа наблюдений (статисти ческий метод). Про такие медицинские средства пра вильно говорили, что «сегодня их рекомендуют, завтра все их хвалят, а через два года о них уже забыли!» Итак, заслуга коической школы не в выборе и применении безотносительно лучших приемов исследования или приемов, ближе подходящих к идеальному совершен ству. Высшая заслуга ее в том, что она поняла, что для применения дедуктивного метода не было необходи мых данных и что место нужных и ценных индуктивных приемов занимают фантастические представления. Мудрое самоограничеиие и резинъяция, предварительный отказ от действительно высоких, манящих целей, но для того времени и еще долго впоследствии недостижимых, - таковы были достоинства, отличавшие представителей этой школы от их противников, достоинства, заслуживающие нашего полного уважения. Они с поразительным и неутомимым рвением и кой наблюдательностью разработали те отрасли медицины, которые были способны к дальнейшей разработке не требуя более глубокой основы, и прежде всего семиотику, учение о симптомах болезней; меткие наблюдения и тонкие различения, произведенные ими в этой области, поражают и поучают современ ных адептов этой науки. Но и они не могли отказаться от построения всякой теории, и им тоже пришлось прибегать к гипотезам, которые были не менее оши бочны, чем гипотезы их предшественников; разбор их ошибок был только потому меньший, что гипотезы их были не столь всеохватывающии универсальны. Па тология соков, этот ярлык гиппократовской школы, патология, сводившая все внутренние болезни к состоянию и взаимоотношению предполагаемых четырех основных соков, содержит, по мнению современной науки, ни крупицы истины больше, чем антропогония
320
книги «О мускулах», или чем фиктивное учение о ма терии, которое оспаривается в сочинении «О старой медицине».
7. Во всяком случае, коийцы оказались крайне пло дотворными во всякого рода обобщениях, не касаясь вопроса о том, были ли эти обобщения правильны или ложны. Побудительный мотив этого теоретизирующе го направления мы должны приписать натурфилософской спекуляции. «Старая медицина», к которой стремились и предлагали возвратиться, была столь же мало похожа на «старую», как Франция старого режи ма на Францию времен реставрации. Цель и направ ление этого движения определялись критическим смыслом и скептическим складом ума гиппократовс кой школы. Школа эта заняла определенное положе ние как против фантастических увлечений некоторых натурфилософских доктрин и метафизических уче ний, выходящих за пределы опыта, так и против супранатуралистической теологии. Здесь тоже выступа ет противоположность коийцев и книдийцев. В сочинении «О природе женщин», как и в другом бо лее значительном сочинении (книги «О женских болезнях»), где обнаруживаются книдийские влияния, «божественное» и «божественные вещи» играют выда ющуюся роль по сравнению с другими факторами. Во вступлении гиппократовской «Прогностики» упоми нается о «божественном» как о случайно действующем агенте, как о факторе, настолько мало выходящем за пределы естественной закономерности, что его счита ют находящимся в пределах врачебного «предвидения». Однако особенно резкому нападению подвергается супранатурализм в двух произведениях гиппократовс кой школы. Удивительное сочинение из этого собра ния представляет собой книга «О воздухе, воде и положении». Здесь с нами говорит человек, побывавший и в Южной России, и в долине Нила, видевший неис числимое множество разнообразных предметов и
321
стремившийся связать бесчисленное количество от дельных случаев в одно целое. Им сделано много цен ных наблюдений, много поспешных предположений о связи климата со строением тела, о смене времен года и о распространении болезней, но все это отсту пает перед бессмертной заслугой первой попытки ус тановить причинную связь между характером народа и физическими условиями. Этот предтеча Монтескье, основатель психологии масс, говоря о так называемой «женской болезни» у скифов, решительно восстает против утверждения, будто эта или другая болезнь яв ляется результатом особого божественного вмеша тельства. Почти в таких же выражениях выступает про тив того же заблуждения сочинение «о священной болезни» (т.е. о падучей, или эпилепсии, считавшей ся, согласно народному верованию, посещением божества). Как у первого, так и у второго автора отрица ние сверхъестественного вмешательства идет рядом с убеждением, что вера в полную закономерность все го в природе вполне соединима с религиозной верой в единый божественный первоисточник, из которого; в последнем счете исходит вся природа. «Все божественно, и все человеческое» - так гласит формула автора книги «О священной болезни»; она означает лишь то, поясняет он, что нет никакого основания на зывать одну болезнь «более божественной», чем дру гую. Ведь все они вызываются такими естественными: агентами, как тепло, холод, Солнце, ветер, которые все божественной природы, хотя ни один из них не закрыт для человеческого ума и не изъят из человеческого влияния. Раздвигая обобщение еще шире, «природа и причина этой болезни исходит из того же божественного, из которого исходит все остальное». Так же выражается и автор книги «О воздухе, воде и положении»: «Мне самому представляются эти страдания божественными, а также и все остальные; ни одно не более божественно, не более человеческое, чем другое... Каждое из них обладает природой (т.е. имеет ес-
322
тественную причину) и ни одно не возникает без та ковой». Более полемически настроенный автор кни ги об эпилепсии рассыпается в язвительных обвине ниях против «площадных шарлатанов и хвастунов», которые лечат болезни разными суеверными приема ми, «очищениями и заговорами»; «они хотят скрыть собственные незнание и беспомощность под покро вом божественного» и - это самый сильный его ко зырь против них - не верят сами в истинность свое го учения. «Ибо, если бы эти страдания устранялись подобными очищениями и иными приемами, кото рые они применяют, то что же мешает другими подоб ными же приемами вызывать это страдания у людей? Но тогда причиной их было бы не божественное, а нечто человеческое. Ибо если кто-нибудь мог при по мощи волшебных или очистительных средств удалить подобную болезнь, тот, применяя другие средства, мог бы и вызывать ее и тогда уже не было бы божествен ного (и его влияния)». Так же обстоит дело и с осталь ными сходными приемами, которые все - утвержда ет он - основаны на предположении, что богов не существует, или что они не имеют никакой силы. «Ибо если бы человек мог при помощи жертв и волшебства заставить спускаться луну и исчезнуть Солнце, или вы зывать бурю или хорошую погоду, то все это считал бы не божественным, но чем-то человеческим, пото му что, в этом случае, мощь божественного была бы подчинена человеческому рассудку». Кстати, следует упомянуть, что это сочинение чрезвычайно замеча тельно тем, что в нем очень подробно и с большим жаром опровергается открытая, как мы уже знаем, Алкмеоном роль мозга в телесной и в особенности в ду шевной жизни. К такому мнению приводит нашего автора, который как врач не является чистым гиппократиком, а в философии был эклектиком, сделанное им открытие, подтвержденное современными иссле дованиями, а именно, что эпилепсия есть следствие болезни центрального органа.
323
В области врачебных исследований возникло еще третье не менее могучее течение критического духа и благостно пролилось дождем на всходы греческой на уки. Авторы книги «О медицине» и двух последних упомянутых сочинений показали себя вполне свобод ными от всякого мистического налета, даже свобод нее, чем Гекатей и Ксенофан. Они окончательно освободились от остатков примитивного мышления и - что отличает их от их предшественников, открывших великую переходную эпоху - не остановились на од ном отрицании; они сосредоточили свое внимание на методах позитивно-научного исследования и поста вили себе девизом слова Эпихарма, философа-драма турга из Сиракуз: «Трезвость и постоянное сомнение суть основа ума». Затем они не только очистили поле возможного дальнейшего прогресса, выдвинув такое понимание божественного, которое совершенно не стеснило свободного развития наук, они и сами не без успеха работали в своей специальной области. При водить доказательства в пользу последнего утвержде ния не входит в задачу настоящего труда. Однако, прежде чем покончить с еще малоизвестным и малооцененным гиппократовским собранием сочинений, нам хочется привести еще несколько образчиков чисто научного духа, характеризующих большую его часть. Значительные мысли не отвергались и к ним не относились с пренебрежением только потому, что они были высказаны в первый раз в противном лагере; Важное учение о необходимости равновесия между работой и питанием, впервые высказанное в средекнидской школы, выплывает снова в книге «О диете при острых болезнях», в которой резко полемизируют против главного сочинения этой школы «Книдские изречения». Автор вышеупомянутой книги так же далек от тщеславного стремления к оригинальности, как и от всякой погони за поверхностными успехами и триумфами. Так, например, он, следуя истинным приемам исследователя, старается сперва подкрепить,
324
новыми и серьезными аргументами опровергаемую им доктрину. «Опровергаемый нами взгляд, - говорит он в одном месте, - можно попытаться поддержать следующими аргументами». Столь же твердое неис порченное чувство истины обнаруживает автор сочи нения «О сочленениях», которое Литтре назвал «вели ким хирургическим памятником древности и вместе образцом для всех времен». Этот строго мыслящий и благородный врач не боится указать на ошибки свое го лечения. «Я намеренно пишу об этом - оправды вает он незабвенными словами свое упоминание, - ибо полезно знать и неудавшиеся опыты, понимать, отчего они произошли». Как в этом случае ему не хо чется скрыть от своих наследников какое бы то ни было полезное сведение, так в другом случае он выхо дит из обычных рамок изложения в целях избавления больного от излишних страданий: «Подобное, мог бы сказать всякий, лежит вне области врачебной науки; к чему еще заниматься с такими случаями, которые уже неизлечимы? Неправильно, отвечаю я... При излечи мых случаях надо прилагать все старание, чтобы они не стали неизлечимыми... А неизлечимые случаи надо научиться распознавать, чтобы избавить больного от ненужного причинения ему страдания». Этот до гени альности работоспособный человек не привык огра ничивать свою работу. Он распространил свои анато мические исследования на мир животных, сравнивал строение человеческого скелета со строением скелетов других позвоночных, причем проводил эти иссле дования столь широко (как мы узнаем из двух его со общений), что мы без малейшего колебания назовем сто ранним, быть может, самым ранним представите лем сравнительной анатомии. В заключение мы ука жем на прекрасное обобщение, которым мы обязаны тому же могучему уму, обобщение, значительное по все вновь подтверждающейся его истинности и по крайней важности вытекающих из него выводов. Мы имеем в виду закон о необходимости функции для
325
поддержания здоровья органа: «Все части тела, пред назначенные для какого-нибудь употребления, оста ются здоровыми, хорошо растут и долго остаются мо лодыми при соответственном их употреблении и упражнениях, к которым привыкла каждая из них. При отсутствии упражнения они болеют и гибнут».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Физики-атомисты
1. Предание издавна старалось связать два великих имени: «отца медицины» Гиппократа и того, кого мы имеем право считать отцом физики, - Демокрита.
Рассказывают, что Демокрит, будучи гражданином города Абдеры, не раз своими странностями приво дил в изумление сограждан, так что они решились, на конец, пригласить искусного врача, чтобы удостове риться в умственной нормальности своего великого соотечественника. Гиппократ явился и убедил их, что они ошиблись. С этого времени начинается общение двух великих людей, сначала личное, а затем письмен ное. Весьма вероятно, что роман в письмах, который мы находим в гиппократовском собрании, является до известной степени отражением действительно быв шего; по крайней мере, очень вероятно, что оба есте ствоиспытателя, много путешествовавшие и бывшие одного возраста (род. около 460 г. до н.э.), были в близ ких отношениях, тем более, что Гиппократ действи тельно бывал в Абдере, посещая больных то у Фракий ских ворот, то на Священной дороге, то на Верхней дороге. Поэтому нужно признать, что изображаемый легендой домик в саду близ городской ограды и тени стый платан, под сенью которого великий врач заста вал абдерского мудреца, окруженного свитками и вскрытыми трупами животных, пишущего, склонясь на свои колени, все это, вероятно, недалеко от действи тельности.
326
Богатый торговый город Абдера на границе Фра кии и Македонии, вблизи богатых золотых рудников против острова Фазоса, был основан ионийцами; на его долю выпала кратковременная, но чрезвычайно блестящая роль в истории греческой науки. Здесь жил и окончил дни свои старший друг и учитель Демокри та, Левкипп, уроженец Милета и, по одному, не лишен ному вероятия, сказанию, ученик проницательного Зенона в Элее. Он основал в Абдере школу, которую впоследствии обессмертил его ученик Демокрит. За колоссальной фигурой ученика совершенно исчез об лик его учителя. Его немногочисленные писания вош ли в состав обширного собрания сочинений Демок рита; о его личности и ближайших подробностях жизни было в древности так мало известно, что даже высказывалось сомнение в его реальности. Теперь, впрочем, мы уже можем утверждать на основании не многих, но достоверных свидетельств, что ему при надлежала основная схема того учения, здание кото рого воздвигнуто Демокритом, снабдившим его бесчисленным множеством опытных данных и изло жившим его с тем красноречием, которое ставит его в один ряд с первыми прозаиками Греции. Левкипп первый высказал положение, прочно устанавливающее безусловное значение причинности: «ничто не происходит беспричинно; все вызывается причиной, или необходимостью». В его книге «Миростроение», которая в отличие от сочинения Демокрита, кратко излагавшего то же учение, была названа «Большое миростроение», заключается зерно атомистической фи зики. Другое его произведение «Об уме» излагает в главных чертах характерное для его школы учение о душе. Мы не можем более точно разграничить, что принадлежит одному и что другому. Мы вынуждены отказаться от этого и изложить атомистическую тео рию в целом. Но прежде нам хотелось бы обратить внимание читателя на личность несравненно более знаменитого преемника Левкиппа.
327
Для этого у нас нет недостатка в источниках. Возьмем хотя бы собственные слова Демокрита: «Я за шел дальше всех моих современников; я расширил мои исследования далее, чем всякий другой, я видел больше стран и земель и слушал больше ученых лю дей; в слагании линий, сопровождаемом доказатель ствами, никто не превзошел меня, даже египетские землемеры». То преувеличенное значение, которое придается здесь именно объему образования, напол нению знаний, согласуется как нельзя лучше с пред ставлением о человеке, в котором мы должны видеть скорее ученого продолжателя, чем творца и новато ра. Что же касается впечатления самохвальства, про изводимого этим признанием, то нужно иметь в виду нравы того времени. Не только «вежливость», как за мечает - хотя и не без преувеличения - Лессинг - «была совершенно неизвестна древним», но то же са мое можно еще с большим правом сказать и о скром ности. Пример Эмпедокла еще свеж, и Фукидид, более трезвый и тщательнее взвешивающий свои слова, не затрудняется назвать свой исторический труд «достоянием вечности»; сам Платон, совершенно исчезаю щий в своих диалогах за своим учителем Сократом, не стесняясь, вводит стих, в котором он и его братья ха рактеризуются как «богоподобное потомство достос лавного отца». Самохвальство Демокрита можно объяснить и извинить еще одним особым обстоятель ством. По-видимому, известность его при жизни огра ничивалась лишь городом, в котором он жил. «Я при ехал в Афины, там меня никто не знал», - говорит он в другом месте своей автобиографии. Может быть, ос корбленный тем, что, несмотря на огромные труды и ученые занятия, ему не удалось достигнуть известнос ти в столице греческой умственной жизни, он решил сам распространять свою славу. А он вполне ее заслужил. Все отрасли знания, начиная с математики и физики и заканчивая этикой и поэтикой, он разрабатывал с оди наковым рвением. Писания его почти неисчислимы, а
328
насколько значительно было их содержание, свиде тельствует компетентное мнение о нем такого судьи, как Аристотель. Последний называет Демокрита че ловеком, «который, повидимому, размышлял обо всем. До него никто не высказал ничего, кроме само го поверхностного о процессе роста и изменения». Даже то благоговение, с которым Аристотель относит ся к своему учителю Платону, и та непроходимая безднa, которая отделяет его от атомистов, не мешают ему расточать Демокриту и Левкиппу преувеличенные повалы в ущерб Платону. Об их учении о природе он отзывается, что, хотя оно и страдает большими недостатками, но в основании его лежит плодотворная ги потеза... Разница оказывается следующая: привычка к продолжительным наблюдениям природы вырабатывает способность к построению гипотез, к группиров ке фактов. Постоянное оперирование отвлеченными понятиями уменьшает эту способность. Оно отучает нac наблюдать действительность, позволяет рассматривать каждый раз лишь небольшой круг фактов, а эта узость кругозора приводит к созданию несовершен ных теорий.
2. Перейдем теперь к изложению самой «гипотезы» и прежде всего тех ее негипотетических основ, кото рые относятся к учению о познании и должны послужить к разрешению проблемы материи. Ее мы давно уже потеряли из виду. Мы оставили ее в руках Анаксагора и в крайне жалком положении; ибо равно важные требования оказывались непримиренными и непри миримыми. Приходилось поступаться или качествен ной неизменяемостью, или внутренней однородностью веществ. Предстоял выбор между одним или несколькими элементами с прерывно меняющимися свойствами, с одной стороны, и бесчисленным множеством первоначальных веществ, независимых друг от друга, лишенных всякого сродства - с другой. Мы уже раньше упомянули, что здесь-то именно приходит
329
на помощь спасительная рука абдерийцев, чтобы по ложить конец этой роковой дилемме. Хотя слава та кого завоевания ума приписывается (как можно зак лючить из слов Аристотеля) Левкиппу, но с учением этим, составившим эпоху в науке, мы знакомимся че рез Демокрита. Он говорит: «По общепринятому мне нию, существует на свете сладкое и горькое, существу ет холодное и теплое, существуют цвета; на самом же деле есть только атомы и пустое пространство». Оста вим пока в стороне атомы и пустое пространство и обратим наше внимание на первую, отрицательную часть высказанного положения, которая имеет особое значение. Мы называем эту часть отрицательной, по тому что противоположение между такими свойства ми, как вкус (мы прибавили бы также: запах и звук), цвет, температура, с одной стороны, и тем, что «на са мом деле» существует - с другой, не допускает иного толкования, как то, что объективность вышеупомяну тых свойств отрицается. Выражение «пo общеприня тому мнению» также требует некоторого объяснения. Противоположение природы тому, что установлено, общепринято, было обычным в то время. Обыкновен но неизменность природы охотно противопоставля ли изменчивым человеческим установлениям (зако нам, обычаям). Таким образом, это последнее понятие стало употребляться для выражения идеи изменчиво го, произвольного, случайного. Что касается чувствен ных восприятий, то у Демокрита было обилие наблю дений, которыми с достоверностью доказывалась зависимость их от различных свойств индивидуумов, от меняющегося состояния одного и того же субъекта, наконец, даже от различного распределения одних и тех же частиц материи. (Мед кажется горьким тому, кто болен желтухой; воздух и вода кажутся нам холод нее или теплее, смотря по тому, разгорячены мы или нет, многие минералы при обращении их в порошкообразный вид меняют свой цвет и т.д. и т.д.) В наше время стараются вышеупомянутые различия обозна-
330
чать иначе и точнее; мы говорим о свойствах относи тельных в противоположность абсолютным и об ис тине субъективной в противоположность объектив ной. Более глубокий анализ обнаруживает даже в так называемых объективных или первичных свойствах вещей, по меньше мере, субъективный элемент; с дру гой стороны, нет ни малейшего сомнения, что происхождение столь разнообразно меняющихся субъек тивных впечатлений подчинено законам и нерушимо связано строго причинными нормами. Первое из этих воззрений еще встретится нам в дальнейшем положе нии у античных предшественников Беркли и Юма, у так называемых киренцев; последнее - как вскоре увидим - было далеко не чуждо Демокриту, равно как и современным последователям его, какому-нибудь Гоббсу или Локку; да и самое значение закона причин ности, которому учил еще Левкипп, не терпело ни ма лейших исключений. Но в данном случае делом этого великого человека было высказать вновь открытую истину глубочайшего значения в возможно резкой форме и потому без всяких ограничений. В виде по разительной параллели можно указать на то, как по нимает и высказывается по тому же вопросу другой, может быть, еще более сильный мыслитель. Великий Галилео Галилей - может быть, независимо от Демок рита - в своем полемическом сочинении под загла вием «Проба золота» (1623) пишет следующее: «Как только я представляю себе вещество, или материаль ную субстанцию, я неминуемо должен представить себе его ограниченным, имеющим ту или другую фор му... находящимся в том или другом месте, в состоянии покоя или движения, прикасающимся или не прика сающимся к другому телу» и т.д. С другой стороны, он также убежден, «что все эти вкусы, запахи, цвета и про чее, отнесенные к тому предмету, которому они, по-видимому, принадлежат, суть не что иное, как только названия (non sieno altro, che puri nomi)». Оба гиганта мысли, - один V века до н.э., другой XVII н.э. - знают,
331
однако, хорошо, что так называемые вторичные свой ства вещей суть нечто большее, чем просто произволь ные обозначения, условные наименования. При этом они согласуются не только в том, что устанавливают вышеупомянутое важное разграничение, но даже и в самом способе, которым они это делают, способе, ко торый (сам по себе, пока не дополнен другими мне ниями этих же ученых) может произвести неверное и ошибочное впечатление. И нужно сказать, что ред ко, может быть, даже никогда, вновь открытая основ ная истина появлялась на свете, или, по крайней мере, открывалась сознанию ее творца в более безупречной форме.
Но довольно о внешней форме произведения. Внут реннее его содержание требует нашего сосредоточен ного внимания. С его появлением был устранен ка мень преткновения, который лежал на пути уже назревшего исследования. Могло ли теперь показать ся странным, что листья растений сегодня зеленые, завтра желтели, а затем и вовсе темнели? Кого отныне могло смутить, что исполненный благоухания цвет в короткое время утрачивал свой аромат и сменялся увя данием? Кого удивило бы теперь, что приятный вкус фруктов тотчас изменяется на противоположный, как только начинается гниение? Даже знаменитый аргу мент Зенона с зерном утратил свое жало; ему уже не кого было сбивать с толку... Как будто все эти свойства вещей были лишены их объективного значения и изъя ты из области объективной реальности. (Мы теперь понимаем, что именно Зенон дал Левкиппу толчок к разрешению проблемы материи.) В мире материи был найден настоящий, определенный, неизменный объект познания. В противоположность чувственным свой ствам, которые мы называем вторичными, непроч ным, изменчивым, собственно говоря, даже не связан ным с предметами, выступила неизменная материя как истинная реальность. Ее составные части, отдельные частицы в действительности отличаются друг от дру-
332
га только величиной и формой, включая и меняющу юся в зависимости от этих отличий способность производить давление и толчки на другие тела.
Эти основные отличия тел в зависимости от их вза имных отношений Демокрит отчетливо различал и выразил следующими терминами: форма телец (по зволяем себе добавить: включая и величину их) рас пределение телец и их положение. Аристотель, чтобы сделать эти различия более наглядными, обозначает их греческими буквами и поясняет следующими примерами: различие по виду или форме он поясняет со поставлением A и N; различие в распределении (кото рое Демокрит называет также соприкасанием) - посредством двойного изображения AN- NA; наконец, различие в положении телец (которое Демокрит называет направлением) поясняется поворачиванием |-|, которое обращается от этого в I|. Здесь Демокрит имел в виду не крупные материальные образования, но более мелкие, уже невидимые, а только воображаемые составные частицы, так называемые «атомы» или «неделимые». На вопрос, каким образом он и Левкипп пришли к этому последнему выводу, равно как и к характерному для них применению пустого пространства, мы можем ответить указанием на уже известный вашим читателям факт, а именно, что их теория явилась результатом работ их предшественников; атомистика была зрелым плодом древа учения о материи, взращенного ионийскими физиологами. Когда Анаксимен выводил различные образования своей основной материи из уплотнения и разрежения и при всех этих изменениях основная форма сохранялась неизменной, то едва ли ему совершенно чужда была мысль, что при этом малейшие частицы, ускользающие от нашего наблюдения, то сближаются между собой, то удаляются друг от друга. Когда Гераклит учило беспрерывном изменении вещей, а неизменный состав отдельных вещей объяснял одной видимостью, происходящей вследствие постоянного замеще-
333
ния отделяющихся частичек материи новыми, то этим самым он по необходимости наперед признавал суще ствование невидимых частиц материи, равно как и их передвижения. Наконец, когда Анаксагор, сожалея о «слабости» наших чувств, считает каждый веществен ный предмет соединением бесконечно многих «се мян», или мельчайших первоначальных частичек, и внешний вид его объясняет преобладанием какого-нибудь из бесчисленных элементов, то этим самым он только выражает в ясных словах то, что мы должны были предположить у обоих его предшественников. И действительно допустить такие объяснения пришлось под влиянием настолько очевидных и обыденных на блюдений, что вполне понятно, что они имели место уже в древности. Кусок холста или сукна промочен дождем и тотчас после того высушен солнцем, частич ки воды, которыми он был пропитан, исчезли, но глаз не обнаружил этого. Какое-нибудь пахучее вещество наполнило своим запахом комнату, в которой оно со хранялось, но никто не видел частичек, распростра нивших запах, хотя в сосуде замечается через некото рое время уменьшение содержимого. Частью эти, частью другие обыденные опыты заставляют признавать рядом с невидимыми частицами материи и неви димыми движениями также и невидимые пути или ходы, которые прорезают во многих местах тело, ка жущееся по наружному виду не имеющим промежутков. Таким образом, вполне естественное допущение пустого, лишенного вещества пространства, которым мы, по-видимому, обязаны пифагорейцам, нужно считать известным уже Пармениду; оно служило мишенью для его энергичных нападок.
Если эти два фактора - невидимые подвижные частицы и невидимые же пустые промежутки - в paвной степени составляют материал для атомистической теории, то два других идеальных агента оказали на нее свое влияние, наложили свой отпечаток. Мы имеем в виду оба достаточно выясненных нами посту
334
лата о материи, которые мы опять-таки относим на счет ионийских мудрецов. Правда, Парменид первый придал им определенную форму. Один из этих посту латов (именно - количественного постоянства) со ставил зерно всего учения о первичной материи и, начиная с Фалеса, лежал в основе всех относящихся сюда теорий; самый же ранний след второго постула та (качественного постоянства) мы находим уже у Анаксимена. В полном развитии мы видим его у Анаксагора, который, однако, не сходится с элейцами ни в каком другом пункте, а в существеннейших вопросах диаметрально противоположен им. С другой стороны, заведомый последователь учения Парменида, Эмпедокл, ставит его менее определенно и проводит менее последовательно. На обоих требованиях, содержание которых справедливо считалось непременным условием устойчивости в области совершающегося в материальной природе, с неизменной строгостью настаивал Левкипп, что, однако, не помешало ему впадать то в Парменидово отрицание природы, то в Анаксагорово насилование ее. Было ли ему самому ясно, что сами эти требования по существу своему не более, как вопросы, обращенные к природе исследователем, - это столь же сомнительно, как и то, что он лишь подкрепил новое учение убедительными выводами из эмпирических данных. Известна склонность многих великих исследователей основывать свои важнейшие открытая не на единственно истинной основе познания - на опыте, а подкреплять их доводами мнимой логической необходимости. Того же можно, по-видимому - ожидать с некоторой вероятностью и от ученика метафизика Зенона. Однако для зарождения атомистические учения нам не достает еще одного решительного момента. К содержащимся в двух постулатах о материи положениям неуничтожаемости и неизменяемости материи присоединено еще одно крайне ценное физическое понятие. Мы имеем в виду непроницаемость материи. В пользу признания этого свойства
335
всеобщим, без всяких исключений, послужили опыты вроде тех, какие были произведены Анаксагором. Нельзя же было не признать не только сопротивления воздуха, заключенного в надутом мехе, но также и того, что сопротивление заметно и быстро возрастает при сдавливании. Но здесь появилось новое затруднение, которого прежде не замечали и не могли заметить, пока строго однородный характер материального мира еще не был выяснен и был скрыт за разнообразием агрегат ных состояний. В спокойном, или почти спокойном, воздухе движение нашего тела не встречает не только непреодолимого, но даже заметного, препятствия. Когда же подобные эксперименты, к которым нужно присоединить и опыт Эмпедокла, подтверждающий давление воздуха, а также теории вещества, опираю щиеся на аналогичные наблюдения, в особенности же теория Анаксимена, обнаружили, что различие агре гатных состояний не является фундаментальным, тог да упомянутое затруднение выступило с полной си лой. Воздух ли, вода ли, твердое ли тело, - везде было перед нами, вне всякого сомнения, вещество само по себе непроницаемое. Вследствие этого приходилось спросить себя: каким образам вообще возможно дви жение в пределах этого вещества? И затем, откуда происходит столь значительная разница в сопротив лении, которое встречает движение в различных сре дах? Как может быть, что летящей стреле воздух не представляет сколько-нибудь заметного сопротивле ния, а скала оказывает непреодолимое. Тут на помощь явилось не совсем уже новое - как было замечено - учение о пустом пространстве. Материальный мир - так заключали - не представляет непрерывности; он скорее состоит из отдельных вполне непроницаемых частиц вещества, отделенных друг от друга пустыми, вполне проницаемыми промежутками. Поэтому дви жение возможно и притом настолько, насколько одна непроницаемая частица может отодвинуться, чтобы дать место другой. И в зависимости от легкости, труд-
336
ности или невозможности перемещения частиц, обус ловленной их свойствами и расстоянием между ними, движение будет легко, затруднено или вовсе отсут ствовать. Неуничтожаемость, неизменяемость и не проницаемость материи есть в действительности не уничтожаемость, неизменяемость и непроницаемость этих невидимых по их малости частиц, не идеально неделимых, но в действительности неделимых мате риальных единиц, или атомов. В форме и величине этих основных телец нашли объяснение свойств тех сложных тел, которые из них составлены.
3. Трудно исчерпать словами ценность и значение великого учения. Прежде всего приходится говорить вообще о том, что может дать теория сама по себе, и о том, что она в действительности дала современному знанию. Затем уже своевременно будет указать на несовершенство ее древнейшей формы и ее первоначаль ного применения. Пространственные перемещения всякого рода становятся при ее помощи объяснимыми, т.е. они согласуются с непроницаемостью материи; это относится к пространственным явлениям всякого рода и всякого размера, будь центром их действия мировое пространство или капля воды, все равно. Не менее понятными становятся различия между тремя агрегатными состояниями, смотря по тому, как одни и те же группы атомов или молекулы жидкости под влиянием холода теснее сближаются друг с другом и об ращаются в твердое тело, или же под действием тепла разрежаются и рассеиваются в газообразное состояние. Неуничтожаемость материи противоречит только внешнему, поверхностному наблюдению. Кажущееся возникновение нового тела есть не более как соединение комплекса атомов, которые до того были разъединены, уничтожение же есть разъединение тех же атомов. От механики масс, т.е. от условий равновесия и движения обширных групп атомов, мы спускаемся к механике самих атомов и ближайших к ним групп,
337
т.е. к молекулам, представляющим мельчайшие соеди нения атомов и составляющим предмет химии. Факт, что соединение различных тел происходит хотя и в весьма разнообразных, но никогда не меняющихся произвольно, а всегда определенных отношениях по объему и по весу, объясняется в современной науке тем, что каждый раз определенное количество атомов одного рода вступает в соединение с определенным количеством другого, или нескольких других (эквивалент, атомный вес). От условий расположения и от характера движения мельчайших частиц тела зависят, его чувственные свойства, а также отчасти и его фи зические свойства. Поэтому вполне естественно, что одно и то же скопление однородных атомов представляет разную окраску, в зависимости от того или иного способа расположения атомных групп (молекул): так, например, обыкновенный фосфор желтоватого цвета, а аморфный - красного (аллотропия). То же самое и при химических соединениях. Атомы одного и того же рода обнаруживают различные свойства в зависимости от того, как построено соединение (изомерия). И мы можем, вместе с Фехнером, прибавить, что «если атомы в одном направлении располагаются иначе, чем в другом, то тело приобретает в разных направлениях разные свойства (различие в растяжимо сти, прочности, твердости и т.д.)». Отношение между свойствами сложного тела и свойствами его состав ных частей не может быть вполне простым и ясным, ибо если ход какой-нибудь химической реакции име ет своим последствием глубокие изменения (уплотне ние, освобождение теплоты и т.д.), то мы не вправе ожидать, что свойства соединения будут представлять собой не более как сумму свойств составных частей. Факты, что свойства воды не суть просто совокупность свойств кислорода и водорода, что цвет синего купо роса не есть просто смесь цвета серной кислоты и меди, и подобные этому наблюдения смутили некото рых мыслителей (например, Джона Стюарта Милля)
338
и заставили их усомниться в способности химии к дальнейшему усовершенствованию. Однако, как толь ко что пояснено, факты эти нисколько не противоре чат тому, что атомы остаются внутри соединения без изменения, теми же самыми, какими они снова станут после выхода из состава соединения. В настоящее вре мя иногда оказывается возможным прямо указать, что некоторые свойства сохраняются неизменными; ис следование новейшего времени вступило на путь, обе щающий значительно расширить возможность таких предсказаний и пролить свет на закономерную зави симость свойств сложных тел от свойств их состав ных частей. Специфическая теплоемкость элементов сохраняется и в их соединениях; способность угле рода преломлять свет проявляется и в углеродных со единениях. Зависимость свойств химического цело го от его частей все больше и больше выясняется; нередко удается даже предсказывать свойства таких соединений, которые опытным путем еще не получе ны, и т.д. Таким образом, покоящаяся всецело на основах атомистического учения химия все больше и больше приближается к стадии завершения, когда простая грубая эмпирика уступает место дедукции. Ведь удалось же ей недавно установить связь между физическими свойствами элементов (как их растя жимость, плавкость, летучесть) и объемом и весом со ответствующих атомов и, наконец, даже предска зать - наподобие ошеломляющих астрономических открытий - существование и свойства новых элемен тов, после чего предсказания были подтверждены фактическим их открытием. О других доказательствах и подтверждениях атомистического учения мы здесь молчим; сказанного достаточно для того, чтобы вполне оправдать следующее изречение Курно: «Ни одна из идей, завещанных нам древностью, не имела не только большего, но даже равного успеха. Разве современнoe атомистическое учение не есть повторение те ории Левкиппа и Демокрита? Из нее оно произошло
339
и есть плоть от плоти ее». В какой мере творец ново го естествознания Галилей (1564-1642), знавший, разумеется, учение Демокрита, находился под его влиянием и насколько он самостоятельно и заново переработал его главнейшие основания, решить те перь трудно. Но тот, кому принадлежит окончатель ное введение атомистического учения в современную физику, французский священник Пьер Гассенди (1592-1655), тщательно изучал жизнь, писания и учение Эпикура, продолжателя теории Левкиппа и Демок рита, и славился как его глубокий знаток и ценитель. Наконец, Рене Декарт (1596-1650), хотя и отвергал само атомистическое учение, но стоял - если исклю чить вопрос о первоначальном источнике движе ния - до такой степени на почве строго механичес кого объяснения явлений природы, что вызывал упрек, будто бы эта часть его учения - не более как «заплата из Демокритовых лоскутков».
Атомистическое учение имеет свою длинную и многообразную историю, начало которой, к сожале нию, недостаточно всесторонне освещено. Трактовать о его превращениях и преобразованиях, а также о тех возражениях, которые были высказаны против него так называемыми динамистами, не входит в нашу за дачу. Только на одном из главных разногласий между современной и античной атомистикой мы позволим себе остановиться. Современная физика не считается с понятием пустого пространства. Она заменила его эфиром, и это допущение оказывает несравненно больше услуг для объяснения явлений природы. В решающем моменте, однако, обе концепции согласуют ся вполне. Абсолютно проницаемое, которое облека ет непроницаемые частицы со всех сторон, есть эфир, которому приписывают абсолютную упругость; но ту же роль может играть и пустота. Другое разногласие, более глубокое состоит в следующем: современная химия обходится больше чем семьюдесятью элемен тами, и ее представители уже не сомневаются - осо-
340
бенно после открытия «естественной таблицы эле ментов», - что будущее науки носит в себе зачатки значительного уменьшения числа элементов, вероят но, даже приведения всех элементов к единому основ ному веществу. Левкипп считал атомы бесконечно раз личными, хотя и ни в каком ином отношении, как только по форме и величине. Таким образом, гипоте за его обнаружила, к немалой для нее чести, значитель но большую производительность, чем приписывал ей сам основатель. Число качественных различий, проис ходящих только от разного количества и распределе ния атомов, входящих каждый раз в состав какого-нибудь образования, оказалось несравненно большим, чем могли предвидеть Левкипп и Демокрит. Так, на пример, им трудно было предугадать, что столь раз личные вещества, и по своему виду и по действию, как винный спирт и сахар, состоят из одних и тех же трех родов атомов, только соединенных в разных пропор циях; или что сильный яд (мускарин) содержит толь ко на один атом больше кислорода, чем вещество, вхо дящее в состав всех животных и растительных клеток (неврин). Равным образом, они не могли знать, что все неисчерпаемое разнообразие органических соедине ний сводится большей частью к комбинированию че тырех различных родов атомов в разных пропорци ях и различных строениях. Несмотря на это, невольно спрашиваешь себя удивленно: почему же атомисты не были удовлетворены менее парадоксальным предположением? Правильный ответ на это будет такой: эта крайность объясняется желанием нанести удар обще принятому ненаучному пониманию материального мира, а со стороны Демокрита также и учению Анак сагора о материи. «Не нужно ваших бесчисленных качественных различий, - заявляли творцы новой тео рии своим противникам, - ни одного из них на самом деле не требуется. Для объяснения всего необозримо го разнообразия явлений вполне достаточно отличия основных элементов по величине и по форме». Этим
341
был сделан огромный шаг вперед в смысле упрощения основных положений. Удар был направлен на расточительность природы в качественном отношении. Не должна ли она проявлять бережливость и в другом от ношении? Сначала к этому не было никакого повода. Ведь все дело было в том, чтобы представить гипотезу в таком виде, который мог бы удовлетворить самым строгим, даже преувеличенным требованиям. Можно было ожидать, что раз природа являет такое богатое изобилие форм в других случаях, то в этом главном от ношении будет то же. Только постоянный рост поло жительного знания мог здесь умерить и ограничить влияние. Затем, учение Демокрита признавало отдель ное существование двойных атомов; понятие же атом ных групп, или молекул, было ему по существу чуждо. Таким образом, задача, которую приходится выпол нять в современной науке этому последнему представ лению, выпадала на долю самого атома; поэтому-то ему пришлось приписать большее многообразие. Од нако если эта часть гипотезы и была наделена черес чур щедрой рукой, богатство это, во всяком случае, не было растрачено напрасно; оно должно было найти самое выгодное применение, какое только можно себе представить. Все без исключения физические особенности простых тел были приведены к упомянутому выше различию атомов по величине и по форме. Не обходимости принимать какие-либо другие отличия Демокрит надеялся избегнуть. Не обо всем сюда отно сящемся мы осведомлены достаточно хорошо. Мы знаем, однако, его объяснение удельного веса, кото рый он выводил из большей или меньшей плотности различных скоплений материи. Если один и тот же объем одной материи легче, чем такой же объем дру гой, то, значит, первый содержит больше пустого про странства, чем второй. Здесь опять явилось новое затруднение: согласно основной гипотезе, твердость также должна была возрастать и убывать одновремен но с плотностью. Как теперь быть в том случае, когда
342
твердость и удельный вес не совпадают? Железо твер же свинца, но свинец тяжелее железа. Тут помогло сле дующее остроумное соображение. Причина этого противоречия - разница в способе распределения пу стого пространства. Кусок свинца, думал Демокрит, со держит больше массы и меньше пустого пространства, чем такой же величины кусок железа; иначе его вес не мог бы быть больше, чем вес железа. Но распределе ние пустого пространства в свинце должно быть бо лее равномерным; содержащаяся в нем масса материи разделена более многочисленными, хотя и меньшими пустыми промежутками; иначе твердость его не мог ла бы оказаться меньшей.
4. Впрочем, какие тела Демокрит считал простыми и какие сложными - об этом мы не имеем точных све дений. Только относительно двух пунктов той облас ти, которую можно назвать физиологией чувств, про бивается луч подлинного его учения. Здесь мы узнаем, по крайней мере, что допущение бесконечного разно образия в величине и форме атомов явилось не как ре зультат невозможности признать или предположить сложное в кажущемся простом. Его в высшей степени замечательное учение о цветах, которое - кстати за метить - по-видимому, очень нуждается в новой ком петентной разработке, исходит из четырех основных цветов: белого, черного, красного и зеленого. После дний введен здесь на место желтого в ряду основных цветов, признанных уже таковыми Эмпедоклом. Все остальные цвета получаются путем смешения основ ных. Отсюда мы усматриваем, что, по крайней мере, все множество тел, которые окрашены каким-либо другим, кроме этих четырех основных цветов, долж ны быть признаны телами, сложными по природе, т.е. состоять из элементов не одного только рода, а раз ных. Его попытка объяснить разнообразие вкусовых впечатлений основывается почти исключительно на различии формы, реже величины входящих в состав
343
вещества атомов. Острый вкус происходит, по его мне нию, от острых, имеющих остроконечную форму ос новных частиц, сладкий - от частиц круглой формы и сравнительно большего размера; подобным образом объясняются вяжущий, горький, соленый и другие вкусы. Прежде всего, несколько слов об этих попытках объяснить вкусовые, осязательные и другие ощуще ния, попытках, основанных большей частью на одних неопределенных аналогиях. Нет сомнения, что они в основе своей ошибочны и, кроме того, поражают грубостью. Однако читатели, может быть, отнесутся к ним снисходительнее, когда познакомятся с «Опытом о возбуждении нервных и мускульных волокон» Алек сандра Гумбольдта и убедятся, что почти тождествен ные теории, объяснявшие вкусовые различия различи ем форм частиц вещества, еще в минувшем столетии не только были распространены, но даже пользовались неоспоримым значением. Но здесь нас особенно ин тересует другое. Объяснение вкусовых ощущений формой атомов производит такое впечатление, будто многочисленные вкусовые вещества, или «соки», обра зуются из атомов одного только рода, именно из та ких, которые имеют нужную для данного случая фор му и величину. Однако достаточно припомнить только что сказанное о смешанных цветах, чтобы убе диться, что это не могло быть мнением самого Демок рита, ибо если он мог без противоречия сказать это, например, о белом цвете соли, то нельзя было утвер ждать того же о золотисто-желтом меде, или о желто-коричневой (человеческой) желчи. Сладость меда и горечь желчи он должен был объяснить, конечно, при сутствием других атомов, обусловливающих эти два вкусовых свойства; но так как он считал желтый и ко ричневый цвет составными, то ему пришлось сделать заключение, что как мед, так и желчь, содержат, кроме этих, еще и другие атомы. Поэтому, истинный смысл этого объяснения может быть только таков, что во всех веществах, окрашенных в составные цвета, тот
344
именно род атомов, который является причиной их специфического вкуса, оказывается преобладающим, имеющим перевес над другими. В довершение всего, Феофраст, являющийся главным источником наших сведений об учении Демокрита о чувствах, совершен но ясно говорит, что он именно так и учил.
От отдельных атомов перейдем к их соединениям. Демокрит считал, что в этих соединениях атомы между собой действительно связаны, или сцеплены в настоящем значении этого слова. Ему казалось, что это сцепление и сплетение атомов произошло от их непосредственного соприкосновения между собой. Чтобы это было возможно, пришлось придать атомам соответствующую форму. Демокрит придумал огромное число таких форм и должен был, основываясь на своем предположении, изобретать еще бесконечное множество форм. Он различал между элементами такие, которые не имеют особых частей для прикрепления удерживаются на месте только охватывающей их со всех сторон оболочкой, и затем другие, которые могут быть соединены друг с другом в одном или в двухстах посредством ушка или крючка, с помощью загнутых краев, выпуклости и углубления или отростков. Подобные различные способы связи должны были, по-видимому, объяснять большую или меньшую степень подвижности, более или менее тесную связь частиц и ответственно этому различные свойства сложных тел. Этот способ объяснения соединений материи, последний отголосок которого мы встречаем у Декарта и Гюйгенса, нам теперь совершенно чужд. Но да будет позволено напомнить, что принятые современной наукой, отчасти взамен этого грубо механического воззрения, понятия сродства и т.п. также не решают вопрос вполне удовлетворительно; их терпят разве только как удобные образные выражения, как пригодные фикции, или, говоря языком современных химиков-философов, как слова, употребляемые «взамен отсутствующего ясного представления». Позволим себе ука-
345
зать еще и на то, что склонность объяснять всякое вза имодействие части материи не действием сил на рас стоянии (притяжение), но их прикосновением (друг к другу), хотя бы и передающимся через среду (эфир), склонность, все более и более овладевающая совре менным естествознанием, есть следствие переворота, подготовленного глубокомысленным сочинением Гюйгенса «Речь о причине тяжести». Несмотря на все это, придется и к Демокриту отнести суждение, выс казанное Паскалем по поводу картезианского учения о материи: «В общем, приходится признать, что это происходит в силу формы и движения; но чтобы объяснить это, собрать эту машину... все оказывается ненадежным, бесполезным и тщетным».
Кружась в пустом пространстве, способные к соеди нению атомы случайно наталкиваются друг на друга, сплетаются в целое больших размеров и постепенно образуют оболочку, которая охватывает и сдерживает вместе отдельные, остающиеся несоединенными ато мы; затем, отделяясь от безграничного пустого про странства, они образуют отдельный мир или космос, каковых существует бесконечное множество. Они об разуются там, где есть условия для их возникновения и разрушаются, т.е. распадаются, возвращаясь в первоначальное состояние, коль скоро условия оказывают ся неблагоприятными для их дальнейшего существования. Но в космос - по крайней мере, насколько мы его знаем - входят не только огромные скопления атомов, не только происходящие в большом масштабе соединения; здесь должно также происходить в со ответствующем же масштабе и распределение материй. Не просто беспорядочное скопление атомов, но небольшое число однородных или почти однородных масс вещества находится перед нашими глазами там - небо, здесь - твердыня земли, а в ее низина вширь и вдаль раскинулось море. Старый вопрос ос тается перед атомистами, и они находят для него свое решение, хотя опять-таки не вполне новое. Влечение
346
подобного к подобному, которое в учении Эмпедокла играло роль устроителя миров, опять появляется, хотя и в несколько измененном виде. Демокрит также признает стремление подобного соединиться с по добным той нормой, которая управляет ходом мира.
Нo он не считает его конечным фактом, не поддаю щимся объяснению, или не нуждающимся в нем; ему хочется объяснить его и, так как здесь речь идет о материи, то он старается привести все к физической, или механической, причине. Существование массовых скоплений однородной материи и то обстоятельство, что одна частичка земли располагается рядом с дру гой, одна капля воды - рядом с другой, означают, по его мнению, что определяющие особые свойства земли, воды и других веществ атомы, или комплексы ато мов, некогда отложились вместе в огромных массах. Поэтому он видит себя стоящим перед проблемой, которую и старается разрешить. Решение он находит в одинаковой способности к противодействию оди наковых по форме и по величине частиц материи. Когда он размышляет о грозных явлениях, придавших нашему миру его теперешний вид, то это напоминает ему действие, которое производит работа веялки или
дары морских волн во время прибоя. Находящаяся в силке смесь различных полевых злаков, будучи приведена в сотрясение рукой земледельца (вследствие происходящего при этом, по его мнению, тока возду ха), отбирается и отсеивается: «чечевица ложится к чечевице, ячмень к ячменю, пшеница к пшенице». Совершенно так же и на берегу моря: «движением волн продолговатые камешки откидываются в одно место, круглые - в другое».
Роль веялки или морского прибоя в космических явлениях играет атомный вихрь. Везде, где в мировом пространстве находящиеся в движении цепи атомов налетают друг на друга, они вызывают вращательное движение, или вихрь, который охватывает сначала два столкнувшихся ряда, потом распространяется дальше
347
и дальше, захватывает соседние с ними сплетения ато мов, и, наконец, вся собранная здесь масса разделяет ся и распределяется по сортам. Этот отбор достигает ся тем, что частицы, имеющие одинаковые форму и величину, одинаковым образом реагируют на полу ченный импульс, причем сопротивление полученно му воздействию возрастает вместе с величиной части чек и наоборот. Таким образом объясняются не только скопления однородных частиц - водяных, воздушных и т.д., - но получает объяснение и распре деление отлагающихся масс, так как меньшие и благо даря их форме, более подвижные частички оказывают и меньшее сопротивление полученному импульсу, а большие и в силу их формы не столь подвижные элементы - большее. Вот почему Земля, масса которой состоит из атомов последнего рода, составляет сере дину происшедшего таким образом космоса, а состо ящий из меньших огненных атомов эфир - его на ружную оболочку. Правильное понимание этого космогонического учения раскрыто всего какой-ни будь десяток лет двумя исследователями, которым уда лось независимо друг от друга устранить массу лжетол кований, накопившихся столетиями, и восстановить учение Левкиппа и Демокрита в его первоначальной чистоте. На одно только почтенные исследователи не обратили внимания. Они не указали, что применение вихрей для объяснения космических образований вовсе не представляет новшества, введенного атомистами. Уже у Анаксагора и Эмпедокла встречаются подобные предположения. Источник, из которого черпали и те и другие мыслители, может быть установ лен со значительной долей вероятности; это не кто иной, как праотец космогонического исследования вообще, Анаксимандр из Милета. На него почти несом ненно указывает одно замечание Аристотеля, на кото рое долго не обращали внимания. Не менее замечатель но не только согласие между упомянутыми учеными, но также и различие в том, как они пользуются этим вспо-
348
могательным средством мирообразования. Первый импульс к вращательному движению Анаксагор при писывает нематериальному началу или, по крайней мере, наполовину нематериальному; это движение освобождает перемешанные до того времени в беспорядке массы путем преодоления внутреннего трения и дает им возможность, отделившись друг от друга, располагаться в зависимости от их удельного веса. Что касается Эмпедокла, мы не можем решить, в чем он видел первый толчок, производивший движение и вызывавший вихрь, при помощи которого происходил за тем отбор вещества, смешанного в божественном «шаре». Одно можно сказать с уверенностью - механи ческий процесс у него подчинен одной из двух внематериальных потенций, а именно «раздору». У атомистов такой подчиненности нет и следа. Мирообразовательный процесс у них не есть средство для достижения какой-нибудь намеченной цели; он столь же мало явился результатом намерений некоего всеобразующего ума (nus), как не является и последствием деятельности какой-нибудь другой, правящей миром высшей силы. Он явился вполне и исключительно как результат деятельности сил, лежащих в самой материи и естественных в самом строгом смысле слова. Принятие его служит исключительно для целей научного объяснения: оно должно дать вполне правдивый, свободный всякой задней мысли ответ на вопрос: как могло учиться, что здесь и там, на бесконечном протяжении пустого пространства, в тот или иной момент бесконечного течения времени, произошел такой отбор и распределение материальных масс, примером чему, конечно не единичным, может служить окружающий нас мир? Одна часть этого ответа издавна уже неправильно толковалась; чтобы выяснить этот вопрос, нам придется дольше на нем остановиться. И начале этого изложения мы говорили от атомах, которые носятся в пустом пространстве. Мы рассказали, как, по Левкиппу и Демокриту, скопления этих
349
атомов сталкиваются друг с другом; те из них, которые способны соединиться, соединяются между собой, ос тальные отчасти удерживаются вместе с помощью по крова из атомных сплетений и благодаря этому избе гают совершенного разобщения. Наконец, мы перешли к подвижным комплексам атомов, которые, задевая один за другой, образуют мировой вихрь. Два вопро са возникают здесь: один частичный, другой общий, принципиальный. Первый касается вихря и приписы ваемых ему действий. Действия эти совершенно про тивоположны тому, чем они должны быть по законам физики. Развивающаяся при вращательном движении центробежная сила как нельзя лучше способствует от бору масс материи. Но этот отбор - как можно убе диться на любой центробежной машине - происхо дит таким образом, что самые тяжелые вещества отбрасываются на самое дальнее расстояние. Как судил об этом Анаксимандр, мы не имеем не только достовер ных сведений, но даже сколько-нибудь вероятных предположений. Преемники его приняли ротацион ную гипотезу, но искали на земле аналогий космого ническим вихрям. Одну из таких параллелей они на шли в области метеорологических явлений и были ею сбиты с толку! Вихрь умеренной силы, как, например, тот, который нередко образуется при летнем север ном ветре в Элладе, уносит легкие предметы, но он не достаточно силен, чтобы поднять более тяжелые. К тому же движение каждого вихря вблизи земной по верхности, встречая трение, направляется внутрь и потому действительно втягивает в неподвижный центр более мелкие предметы. Отсюда, вероятно, и произошло ошибочное мнение, что это свойство ле жит в природе вихревого движения как такового и что будто бы и предполагаемый космический вихрь дол жен сопровождаться такими же последствиями.
Несравненно большее значение имеет вопрос о причинах всех этих движений и встречаемых ими препятствий. Он исстари занимал умы и породил важ-
350
нейшее из возражений, которые вообще когда бы то ни было делались атомистическому учению. В извес тной мере, даже весьма значительной, вопрос этот сразу допускал удовлетворительный и ясный ответ. Удар, давление, противодействие, сопротивление, воз растающее с увеличением массы, - таковы были важ нейшие, заимствованные из опыта факторы, которые считались действующими и в космических явлениях. Здесь также предполагалось отскакивание одного ато ма от другого и, следовательно, необходимая для это го упругость абсолютно твердого тела, - и это могло оказаться роковым для атомистической теории в ее общепринятом толковании, но это не относится к принципиальному вопросу, о котором здесь идет речь в более ранних стадиях мирового процесса влияние этих факторов оказывалось гораздо более значительным, чем это могло казаться при поверхностном рассмотрении, потому что летающие в пустом пространстве атомы мог ли ведь в бесконечное течение прошедшего времени встретиться с другими атомами и, следовательно, полу чить толчки, приведшие их в движение. Но это сооб ражение нельзя, во всяком случае, считать достаточ ным. Если допустить, что А получает толчок от В, В - от С, С - от D и т.д., и вследствие этих толчков они при ходят в движение, то, проследив этот процесс путем размышления, неизбежно придешь к вопросу об ис ходном пункте этого ряда, как бы ни были многочис ленны члены, его составляющие. Отповедь, которую в этом случае дает Демокрит спрашивающим, возбудила у большого числа последующих мыслителей неудо вольствие, справедливость которого мы должны под вергнуть обсуждению. Ответ состоял в том, что упомя нутое движение атомов есть первичное, вечное, не имеющее начала, что бесполезно и нелепо искать на чало и причину в безначальном. На это ему возражали, что объяснение его разбивает настойчиво проводимый им же самим и его учителем принцип причинности, не Допускающий исключений, что оно поднимает значе-
351
ние беспричинности, случайности до степени влады чества над миром, ставит случай во главе всего миро вого процесса и т.п. Эти возражения не умолкали от Аристотеля и до наших дней. Чтобы справедливо раз решить этот спор, нужно прежде всего ясно устано вить понятие причины. Само слово, выражающее это понятие на немецком языке, помогает нам осветить скрытый в нем двойственный смысл и вместе с ним главный повод к вышеупомянутому давнему раздору. Под причиной (Ursache) можно понимать некоторую вещь (Sache), которая предшествует какому-нибудь со бытию и вызывает его; это есть - в самом широком смысле слова - вещь, сущность, некоторого рода суб станция. Очевидно, что Демокрит имел полное и нео споримое право не принимать подобной причины для изначального бытия, потому что раз он смотрел на атомы как на существующие вечно, то уж, конечно, не закон причинности мог заставить его предпослать этому первоначальному нечто еще более первона чальное. Но слово причина имеет еще и другое значе ние, которое в настоящее время преобладает в науке. Под ним мы понимаем, говоря кратко, совокупность условий, вызвавших какое бы то ни было явление, все равно, находятся ли эти условия - хотя бы отчасти только - вне предмета, являющегося местом действия, или же это исключительно такие силы и свойства, ко торые присущи самому предмету и определяют то или другое свойственное ему действие. И в этом последнем смысле вопрос о причине изначального бытия не вы зывает сомнений. Ответить на этот вопрос значит в данном случае указать свойство атомов, определив шее их движение помимо всякого и ранее всякого предшествующего внешнего толчка. И если требуется удовлетворяющий самым строгим требованиям ответ, то в нем должно заключаться также и указание на за кон, управляющий вышеупомянутым свойством, ина че говоря, должны быть указаны сила и направление начального движения. В соответствии с первой частью
352
этих требований, но не со второй, Демокрит объяснял движение как первоначальное или естественное со стояние атомов, но не решался высказаться относи тельно направления и силы этого движения. И дей ствительно, он не мог этого сделать, просто по неимению в своем распоряжении нужного материа ла для наблюдений. Вся известная ему, да и вообще лю дям, материя давно уже вышла из того первобытного состояния, откуда только и можно было почерпнуть что-либо для определения тех законов движения. В особенности, согласно предположению Демокрита, она подвергалась действию того вихревого движения, которое предшествовало теперешнему состоянию мира, как его начало. Но даже помимо этого, где теперь найти частичку материи, которая в течение огромно го промежутка времени не столкнулась с другими ча стичками, не испытала толчка или давления? Да даже если бы и была такая частичка, доступная наблюдению исследователя и потому сама по себе пригодная для вывода закона начального движения, как мог бы ис следователь узнать от нее этот закон, раз он не знает ее предшествующей механической истории. Поэтому Демокрит имел право, даже был обязан отклонить это требование как неуместное и невыполнимое и огра ничился разъяснением, что атомы находятся в движе нии вечно. Кто оспаривает его право на это, тот совер шенно не понял или не уяснил себе мысль Демокрита. Левкипп и его ученик поставили себе задачей объяс нить теперешний ход вещей и прежде всего, как пре дусловие всего совершенного хода вещей, состояние и происхождение одного космоса, каким является наш, а также объяснить отбор и распределение состав ляющих его масс материи. Для них, как для истинно научных мыслителей, следующих от известного к не известному, было важно определить тот минимум предположенного, из которого, при помощи эмпири чески установленных свойств материи можно было вывести построение мира и фактически доказуемую
353
действенность его составных частей. Одна из таких гипотез предполагала, что элементы с самого начала находились не в покое, а в движении. Затем они мог ли натолкнуться друг на друга, могли сплестись меж ду собой; затем, коль скоро эти сплетения атомов из вестным образом встречались одно с другим, они могли и даже должны были произвести вихрь и т.д. Но утверждать что бы то ни было, даже высказывать ка кие-либо предположения относительно свойств это го движения - было бы смелостью, не оправдываемой характером самой проблемы. То обстоятельство, что они не поддались на вызов своих противников, дела ет честь их сдержанности и научной скромности.
Но именно здесь у нас на пути встают мнимые ме тафизические трудности, вернее сказать, глубоко укоренившиеся метафизические предрассудки. Их можно назвать неискоренимыми, если только вспом нить, что вопрос о связи между материей и движени ем еще недавно был причислен одним из крупнейших естествоиспытателей к неразрешимым мировым за гадкам. И это еще наименее претенциозное одеяние, в которое драпируется эта воображаемая трудность. Разумеется, все последние факты устроения мира, само бытие того, «что носится в пространстве», как и его движение, загадочны, т.е. недоступны тому, что мы называем объяснением. Но что в самом «понятии» ма терии есть нечто такое, что мешает мыслить ее изначальную связь с движением, или - как думает боль шинство метафизиков - даже не допускает этой связи, - это мнение кажется нам одним из достопамятнейших примечательных заблуждений, какие только тяготели над человеческим умом, склонным во обще к разного рода заблуждениям. Как в других по добных случаях, так же и в этом, мы видим лишь ре зультат привычки. Самое удивительное, пожалуй, в своем роде единственное в этой привычке мышления, ставшей на место нормы, это то, что мы с полной оп ределенностью можем указать границы, и даже очень
354
тесные, той нашей способности восприятия, откуда она происходит. Во Вселенной материя находится не в покое, а в движении; таково, насколько мы знаем, правило, почти не имеющее исключений. Абсолютно го покоя, не относительного, наука вовсе не знает. Пла нета, на которой мы живем, равно как и те небесные тела, которые мы видим над собой, находятся в неуто мимом беге. Они также мало знают покой, как атомы и молекулы, из которых состоит все телесное. Только случайное обстоятельство, что мы не замечаем непос редственно того движения, которое уносит в про странство нас самих вместе с нашим обиталищем, и столь же случайная ограниченность наших чувств, скрывающая от нашего взора беспрерывное кружение частиц материи, только это соединение случайностей заставляет нас обращать наш глаз почти исключитель но на материальные образования средней величины; а таковые, если не рассматривать их как часть целого, или как целое по отношению к своим частям, действи тельно нередко являют собой картину перемирия дви жущих сил, которое дает иллюзию вечного мира. В этом и только в этом, по нашему мнению, нужно ис кать корень того странного, возведенного в догму мне ния, будто для материи более естественно состояние покоя, нежели движения, или даже, что нелепо считать движение изначальной принадлежностью материаль ного мира.
Против этой догмы восстала с наступлением ново го времени группа избранных умов: Джордано Бруно и Бэкон Веруламский; затем, вопреки авторитету Де карта, Лейбниц и Спиноза, а также выдающиеся есте ствоиспытатели XIX века. Один из них Джон Тиндаль, прекрасно выразился следующим образом: «Если ма терия вступила в мир как нищая, то это от того, что Иаковы теологии лишили ее природного права». Толь ко на место «теологии» нужно поставить метафизику, которая так часто берет на себя приукрашивание и прославление человеческих предрассудков. С призна-
355
ваемыми за Божеством предикатами всемогущества и премудрости лучше согласуется то, что оно потом, как бы спохватившись, придало ей движение. С такими вопросами Демокриту, разумеется, нечего было делать. Взгляд на материю, как на какую-то «бездеятельную массу», как на «пребывающий в покое груз», который повинуется лишь внешним толчкам, - позднейшего происхождения. «Обнаженная и страдающая мате рия, - говоря языком Бэкона, - это измышление че ловеческого ума» еще дремало в зародыше будущего. Гилозоистам она не была известна и следует отметить, что и атомисты, несмотря на их склонность рассмат ривать мир как механизм, тоже счастливо избежали этого ошибочного обобщения, выросшего на почве механики земных масс; и в этом, как и в остальном, они были наследниками своих великих предшествен ников, ионийских физиологов.
5. Обычно указывают на связь атомистов с творцом учения о единстве. Читатель, внимательно следивший до сих пор за нашим изложением, сумеет ответить на этот вопрос. Но, может быть, он не прочь услышать от вет из уст того, кому в древности принадлежал глав нейший авторитет в этой области? «Левкипп, бывший родом из Элей или из Милета, - говорит Теофраст, - был знаком с учением Парменида, но пошел не по той дороге, как он и Ксенофан, а насколько мне кажется, по противоположной. В то время, как последние при знавали единство и неподвижность Вселенной и не признавали ее возникновения и даже запрещали спра шивать о несуществующем, т.е. о пустом пространстве, Левкипп предполагал бесконечное множество телец или атомов, находящихся в вечном движении и обла давших бесконечно разнообразными формами. Ибо в вещах он видел беспрерывное возникновение и бес прерывное изменение. Затем, он считал существую щее не более реальным, чем несуществующее (т.е. пу стое пространство); в обоих он в равной степени
356
усматривал причину всего случающегося». Впрочем, если даже видеть в вышеприведенных словах то, чего, по нашему мнению, в них нет, а именно, что Левкипп был учеником Парменида, то во всяком случае это был ученик, который так же мог радовать своего учителя, как мало радовал отцов-иезуитов их ученик Вольтер. Конечно, те, которые считают второй постулат о ма терии созданием Парменида, должны думать об этом иначе и, несмотря на столь верно и настойчиво уста новленную Теофрастом диаметральную противопо ложность их основных учений, утверждать глубокую зависимость атомистической доктрины от учения элеатов. Нам не хотелось бы утомлять читателя повторе нием тех оснований, по которым мы видим в обоих постулатах о материи плод и достояние ионийского естествознания, хотя мы равным образом не хотели бы ни в коем случае умалять заслугу точной формули ровки их Парменидом; этой заслуге, впрочем, немало вредит тщетная попытка подкрепить их априорными аргументами. Во всяком случае, элейские метафизики не совсем напрасно применяли свои способности к абстракции. Принятие второго постулата, качествен ного постоянства материи, оставляло открытыми только два пути: назовем их для краткости, один - Анаксагоровым, другой - Левкипповым: нужно было либо признать столько основных веществ, сколько в действительности бывает комбинаций чувственных качеств, либо одно основное вещество, которому об щие основные качества телесного свойственны, а раз личные не присущи. Последнее воззрение подготов лено Парменидом в том отношении, что и он делал различие между свойствами, которые характеризуют вещественное как таковое и другими, так сказать слу чайными, его свойствами. Его «сущее»,правда есть только нечто вечное и неизменное, наполняющее пространство. Так как он находил, что движение не мыслимо, а следовательно, и невозможно, то и меха нические свойства телесного, обусловливающие и
357
производящие движение, не имеют для него никако го значения. Ни об ударе, ни о давлении, со всеми мо дификациями этих явлений, ничего не говорится в его учении. Хотя вследствие этого пограничная черта, ко торую он проводит между истинным бытием и обман чивой иллюзией, отнюдь не совпадает с установленны ми Левкиппом разграничениями между объективно и чисто субъективно реальным, между первичными и вторичными свойствами вещей, хотя он относит к об ласти иллюзии то, что составляет центральный пункт атомистического объяснения мира, именно движение: все же тем, что он вообще предпринял такое разделе ние, что он отличает существенные свойства своего сущего от несущественных и строго проводит это различие, он, можно сказать против своей воли, оказыва ет помощь атомистическому объяснению. Отрицаю щий всякое движение, всякое видоизменение и этим отнимающий у естествознания его содержание, «противоестественник» и «неподвижник», он несознатель но, без всякого намерения помог естествознанию, ко торое всецело признает именно видоизменение и все приводит к механическому движению. Так странно сплетаются пути умственного прогресса! Но этим же воздается должное заслуге элейского умозрения в не посредственном содействии успеху положительного знания. Более того, кто знает, может быть, Левкипп, стоя перед вышеупомянутой альтернативой, и без уча стия Парменида взял бы верное направление и сделал ся бы противником Анаксагора. Впрочем, бесполезно ломать над этим голову. Однако было бы ошибочно, основываясь на других соприкосновениях обоих уче ний, делать заключение о зависимости одного от дру гого. В действительности они соприкасаются между собой именно по той же причине и постольку же, по скольку соприкасаются противоположности. Элеаты рассуждают следующим образом: без пустоты нет дви жения; пустоты нет, следовательно, нет и движения. Атомисты говорят напротив: без пустоты нет движе-
ния; движение есть, значит, есть и пустота. Однако как ни резок контраст в заключительных выводах, разве атомист не обязан элеатам первой посылкой и, следо вательно, первым толчком к построению, по крайней мере, этой части их учения? Так утверждали нередко, но, по нашему мнению, без всякого права, ибо не эле аты могли быть создателями этой общей обоим уче ниям предпосылки. Не только Мелисс трактует уже о пустом пространстве, и даже совсем не так, будто он сам придумал эту гипотезу, только для того, чтобы ее оспаривать. Сам Парменид знает и оспаривает пред положение пустоты, или несуществующего, таким то ном, который не оставляет сомнения в том, что эта доктрина, и именно в виде вспомогательного средства для объяснения явления природы, была известна уже раньше. Поэтому приходится предположить, что в данном случае Левкипп был не под влиянием Парме нида, а им обоим предшествовали более ранние мыс лители, имена которых не сохранились (вероятно, из пифагорейцев, как уже было замечено). Решаемся сде лать еще один шаг вперед. Не только пустота, но даже аналог атома был уже придуман этими неизвестными. Так, Парменид говорит о чем-то - мы можем считать это только пустым пространством - что, по призна нию ревностно оспариваемых им противников, час тью занимает определенное пространство, частью «всюду правильно распределено». Другими словами, он знает доктрину, которая принимает не только пространство, в целом лишенное материи, но также и те промежутки пустого пространства, которые пронза ют весь материальный мир. Что окруженные этими промежутками, как сетью каналов, островки материи (если можно так выразиться) по своему назначению, по меньшей мере, очень близко подходят к атомам Левкиппа, что это представление массы материи, равномерно и повсюду пронизанной отверстиями, едва ли могло быть порождено чем-нибудь другим, кроме желания объяснить универсальный факт, и именно
359
факт движения, - вот выводы, значение которых нам не кажется меньшим оттого, что они до сих пор не были сделаны. Таким образом, здесь наблюдается органический рост идей и непрерывность их разви тия, которая увеличивает ценность научных трудов, не умаляя, однако, заслуг их творцов.
6. Спросим теперь себя: в чем состоит главная зас луга Левкиппа? Которая часть его учения носит в осо бенности отпечаток его оригинального гения? Пустое пространство не он ввел в науку, основы учения об атомах были уже до него, правда, только в зачаточном состоянии, он развил их, усовершенствовал и поднял до значения законченной системы. На различие меж ду существенными и несущественными, или (как го ворят со времен Локка) между первичными и вторич ными свойствами вещей было уже раньше указано Парменидом. Напротив, что касается попытки Левкип па связать мир субстанций с миром феноменов, вмес то того чтобы, подобно элеатам, отвергнув этот пос ледний как призрак или обман, выбросить его из храма науки, - то в этом он не имеет предшественни ков. Ему удалось перекинуть мост между двумя мира ми, которые раньше смешивали, затем стали разли чать, в то же время разорвав между ними связь. Он свел совокупность чувственных свойств вещей к функци ям их телесных свойств, их величины, формы, распре деления, положения, большей или меньшей степени удаления друг от друга и, таким образом, не отрицая и не насилуя природы, дал ей объяснение. Вот, собствен но, в чем сущность великого дела Левкиппа. В этом са мая оригинальная и самая неизменная часть его учения, поистине несокрушимая. Может быть, атомистическая гипотеза уступит когда-нибудь место другой; различие первичных и вторичных свойств уже далеко не имеет теперь своего теоретико-познавательного значения. Но попытка привести все качественное разнообразие к различию по величине, по форме, по положению и
360
по движению сама по себе способна пережить всевоз можные перемены мнений и пониманий. Сведение всего качественного к себе количественному, или, точнее говоря, установление определенных отношений между ними - и есть основание всякого точного познания природы. В этой попытке заключена, как в 1ародыше, вся материалистическая физика. Отсюда начинаются исследования новейших времен. Галилей, Декарт и Гюйгенс - все пошли одной дорогой. Гали лей, например, говорит: «Я не думаю, что для возбуж дения в нас ощущений вкуса, запаха, звука нужно было что-нибудь иное, кроме величины, формы, множества и медленного или быстрого движения». Гюйгенс пред полагает, что все тела состоят из одной и той же мате рии, «в которой нет никаких качественных отличий... только различия в величине, в форме и в движении». Такова же и точка зрения Декарта. Всем этим передо вым борцам современного естествознания известно - по их собственному признанию - учение, называемое ими Демокритовым, но которое по справедливости следует приписать Левкиппу. Кстати заметить, что по лучаемое таким путем проникновение в связь есте ственных феноменов и приобретаемое отсюда господ ство над природой нисколько не зависит от того миросозерцания, какое мы предпочитаем или к кото рому могут когда-нибудь почувствовать склонность наши потомки. Электрическая лампа светит одинако во и агностику, для которого сокровенный смысл ми рового хода темен и составляет навеки непроницаемую тайну. Законы отражения и преломления света те же для последователя механистического мировоззрения, как и для того, который видит сущность мирового процес са не в материи и ее движении, а в чем-то другом. Ка ков бы ни был приговор будущего относительно этих основных вопросов человеческого познания, одно ни когда не будет поколеблено: то, что движения частиц, будучи элементом, поддающимся количественному определению, представляют ключ, которым раскрыты
361
и впредь будут раскрываемы бесчисленные тайники природы, и Левкипп, давший своим учением в руки че ловечеству этот ключ, имеет полное право на высшую, непреходящую славу в безусловном смысле.
На ряду с этим не имеет большого значения то об стоятельство, что собственные его попытки подкре пить дарованное им миру учение часто носят печать того априористического метода, который он, вероят но, заимствовал у Зенона. Свою великую гипотезу он обосновал не только на тех опытных данных, которые действительно лежат в ее основе, не только ссылкой на такие, получившие благодаря ей объяснение, фак ты, как движение в пространстве, разрежение и уплот нение, сжатие и увеличение объема, частный случай чего представляет собой рост органических существ; он постарался также придать своим доказательствам такой вид, который закрывал путь его противнику; приводил его к противоречию и к абсурду в случае, если последний опровергал новую теорию. Одна из его аргументаций начинается примерно так «то, что полно, не может ничего более вместить в себя». Разу меется, нет, можем мы прибавить, так как «быть пол ным» (в строгом смысле) и «не быть в состоянии ни чего вместить в себя», - это только два разных выражения одной и той же вещи. Если мы налили в сосуд столько воды, что больше он не может вместить, то мы говорим, что сосуд полон; опять же, если мы счи таем, что сосуд полон, то под этим мы понимаем не что иное, как то, что он больше ничего не может в себя вместить. Однако сейчас будет видно, для того ли пред назначается эта невинная тавтология, чтобы только разъяснить представление «полного», или же нет. «Если бы, - продолжает Левкипп, - полное могло вместить в себя еще что-нибудь и если бы таким об разом там, где помещалось прежде одно тело, могло поместиться два (одинаковых по величине) тела, тог да, значит, там же поместилось бы и какое угодно ко личество тел, следовательно, меньшее вместило бы в
362
себя большее». Этим положением был сделан реши тельный козырной ход. В нем, однако, скрыт двой ственный смысл, разъяснение которого подрывает все доказательство. Что меньшее может вместить в себя большее как таковое, что, например, в ореховой скор лупе можно спрятать слона, с этим, разумеется, не обя зан был соглашаться ни один из противников атоми стического учения. Но что объем материи, величиной со слона, можно настолько сжать, что он поместится в скорлупе ореха или яйца, это хотя фактически и не верно, но в этом утверждении нет ничего несообраз ного или противоречивого. Оно было бы таковым, если предположить, что несжимаемость материи уже признана, другими словами, если предположить дока занным то, что еще требует доказательства. Непра вильное заключение достигается вступительной час тью доказательства, в которой понятие «полного», являющееся сначала только в эмпирическом смысле, одинаково допускаемом в любой теории, при помо щи якобы только объяснительного определения «не-могущее больше вместить», приведено к понятию не проницаемого и несжимаемого, а затем и заменено им. Только с помощью такой подмены первая попыт ка может привести к такому заключению; иначе само заключение является необоснованным. Еще более уродливым, но гораздо менее невинным образчиком той же категории доказательств является довод, при помощи которого атомисты - и именно сам Лев кипп - старались доказать бесчисленность различ ных форм атомов. «Нет оснований, почему атомы дол жны иметь ту или другую форму», - поэтому в них должны быть представлены всевозможные формы. Поскольку здесь высказывается ожидание, что суще ствующее в других областях богатство форм приро ды не изменить и в этом случае, - здесь есть (как мы уже заметили однажды) заключение по аналогии, ко торому нельзя отказать в некоторой скромной доле справедливости, как предварительному предположе-
363
нию. Но как аргумент решающего значения он, разу меется, ничтожен. Он предполагает такое проникно вение в источники жизни и такое понимание ее гра ниц, которое для нас, людей, навсегда останется недоступным. В смысле метода это напоминает упот ребленное Анаксимандром мнимое доказательство того, что Земля находится в покое, равно как и упомя нутые выше подобные же попытки тех метафизиков-механиков, которые пытались априорно обосновать закон инерции вместо того, чтобы установить его на эмпирических данных; разница лишь в том, что пос ледние мыслители дали неверное обоснование реаль ному явлению природы, тогда как здесь сомнителен сам факт, не говоря уже об ошибочности его обосно вания. Более склонному к эмпирическим толковани ям Демокриту, вероятно, принадлежит следующая по пытка непосредственно подтвердить существование пустого пространства: некоторое помещение, напол ненное пеплом, может вместить в себя столько же воды (следовало бы сказать почти столько), как если бы в нем не было вовсе пепла. Это возможно только потому, что пепел содержит много пустого простран ства. Нужно ли говорить, что истолкование наблюда емого сделано неверно. Пористое тело, как пепел, зак лючает в себе большое количество воздуха, который наливаемая в сосуд вода вытесняет. Конечно, если бы дать такое объяснение Демокриту, он возразил бы: куда же девается воздух, вытесненный водой, если все пространство уже занято непроницаемой материей? И в этой форме аргумент подтверждает не больше и не меньше, чем всякое указание на движение в про странстве, которое, раз непроницаемость материи уже удостоверена иным способом, делает признание пус того пространства неизбежным.
7. Все эти промахи вместе и каждый в отдельности таковы, что не могут особенно омрачить памяти на ших героев мысли. Нет никакого сомнения, что дока-
364
зана атомистическая теория, собственно говоря, ни когда не была, ни в древности, ни в новейшее время. Она была, есть и остается не теорией в строгом смыс ле слова, а гипотезой; конечно, гипотезой огромной жизненной силы и долговечности и беспримерной неистощимой плодотворности, спорным пунктом для физических и химических исследований вплоть до самых последних дней. Так как с ее помощью уже извес тные факты получают все более удовлетворительное объяснение, а вместе с тем открываются новые, то в ней, очевидно, должна заключаться значительная доля объективной истины; точнее говоря, она должна на значительном протяжении идти параллельно с объективной действительностью. Все же она остает ся только гипотезой и притом такой, которая, в силу своих построений, выходящих далеко за пределы на шей способности восприятия, должна навсегда ос таться недоступной для непосредственной проверки. Косвенное же подтверждение какой-нибудь гипотезы становится достаточным лишь тогда, когда доказано, что она не только вполне согласуется с объясняемыми ею явлениями, но что никакая другая гипотеза не может объяснить их так же или лучше. Такое, более полное, доказательство едва ли когда-нибудь может быть дано в этом случае, где речь идет о сокровенней ших явлениях природы, наиболее скрытых от наших чувств, вернее всего, такое доказательство никогда не может быть дано. Мудрые современники, относясь с величайшим уважением к атомистической гипотезе, в то же время видят в ней не более как предположение, которое достаточно близко к конечной истине, что бы пользоваться им со значительной пользой и щед ро вознаграждаемым успехом, хотя и с молчаливой оговоркой, что гипотеза эта не должна считаться ко нечной истиной или даже последней доступной для нас истиной. Совершенно иного рода и более серьез ную оговорку мы должны сделать, если станем на точ ку зрения теории познания. Гносеолог сомневается,
365
может ли он в конечном счете знать о внешнем мире что-нибудь больше, чем то, что ему дает ряд законо мерно связанных ощущений; столь важное и полезное в начале познания различие первичных и вторичных свойств теряет для него свое фундаментальное значе ние; самонаблюдение принуждает его свести к ощуще ниям не только запахи, цветы или звуки, но даже и при знаки телесного и признать, что даже понятие материи лишается своего содержания, коль скоро мы отвлека емся от воспринимающего субъекта. Но даже для мыс лителей, принявших эту точку зрения, атомистическая теория не потеряла своей высокой ценности. Они ви дят в ней «математическую модель для изображения фактов» и приписывают ей «в физике ту же функцию», какую имеют «известные математические вспомога тельные понятия». Впрочем, мы еще остановимся под робнее на этом в другом месте. Здесь необходимо было, по крайней мере, бегло упомянуть об этом только для того, чтобы отметить, что основателям атомистики была чужда всякая мысль о возможных сомнениях, свя занных с дальнейшим спекулятивным развитием. И в этом спасение науки, можем мы прибавить. Ибо ничто не вредит больше ее развитию, как то, если энергия ее представителей бывает сбита с толку и парализована перспективами отдаленных и высших целей.
Если это наивное, ни одной крупицей теоретико-познавательного сомнения неомраченное самоогра ничение телесным миром назвать материализмом, подобно тому как противоположное ему названо иде ализмом, то Левкипп и Демокрит были материалиста ми. Они были ими еще и в том смысле, что они не предполагали бессмертия «психеи», или души-дыхания; они окончательно изгнали само это понятие, ко торое, как мы видели, уже у Парменида и Эмпедокла играло совершенно незначительную, бесполезную для объяснения фактов роль, и заменили его атомами души. Но они не были материалистами, если под этим словом понимать мыслителей, которые отвергают или
366
оспаривают бытие духовной субстанции, по той про стой причине, что в то время вообще еще не распрос траняли понятия субстанции на область духа. И их опять следует назвать материалистами, как и всех на турфилософов, их предшественников и современни ков, за исключением Анаксагора, так как единствен ную причину или условие состояний и свойств сознания они искали в материальном. Их отношение к божественному ничем существенным не отличалось от взглядов большинства их предшественников. Они, как и эти последние, не знали миротворящего боже ства; отдельных бессмертных богов они признавали не более, чем Эмпедокл. Веру в таких богов и в их мо гущество Демокрит объяснял страхом, который наводили на первобытного человека гром, молния, солнеч ные и лунные затмения и другие ужасные явления. Однако он сам, по-видимому, признавал божествами созвездия, должно быть, вследствие их огненной при роды, как состоящие, по его учению, из атомов души; о существовании сверхчеловеческих существ, живу щих долгой, хотя и не бесконечной жизнью, он думал так же, как Эмпедокл. Хотя в общем и целом он считал мировой процесс свободным от их влияния и тем са мым избежал необходимости допускать их существо вание ради чисто научных требований, все же он не мог решиться отнести к области басен все, что расска зывали о богах и их влиянии на человеческую судьбу. Так, он допускал возникновение, вероятно, путем стол кновения и сцепления атомов, разнообразие которых по числу и по форме давало богатейший материал для таких построений, особых существ, превосходящих по величине и по красоте все человеческое. Они мог ли двигаться в воздушном пространстве, а исходящие от них отображения могли проникать в различные органы нашего тела и таким образом, или непосредственно, или же посредством наших органов чувств являться нам во сне, говорить с нами, возбуждая бла готворное или гибельное действие.
367
8. Последние фразы дают нам некоторое представ ление об учении Демокрита и его учителя о душе и о восприятии. Эта часть их доктрины была мало плодо творна, хотя Эпикур и его школа не затруднились включить ее в состав своего построения. По всем этим причинам будем насколько возможно кратки и отло жим большую часть до изложения эпикуреизма, для знакомства с которым у нас есть более богатые источ ники, чем сообщения противников, выхватывающих, подобно Теофрасту, отдельные пункты из учения Де мокрита о познании с целью подвергнуть их резкой критике. Носителями психических функций Демок рит считал наиболее подвижные из атомов, как пото му, вероятно, что вошедшая в пословицу быстрота мыс ли («быстрый, как крылья, или как мысль» - говорится еще у Гомера) нуждалась в подобном вспомогательном средстве, так и потому, что жизненный процесс, призна ваемый продуктом душевной деятельности, отождеств ляемой с жизненной силой, являл собой образ непре рывного изменения. Поэтому психические функции приписывались маленьким, круглым и гладким атомам; на долю дыхания выпадала задача частью удерживать в теле при помощи тока воздуха те частицы, которые стремятся в силу своей подвижности удалиться, час тью привлекать к нему новые; прекращение же этого процесса должно было иметь своим последствием окончательное рассеяние этих атомов. Так как атомы души происходили из внешнего мира, то вполне по нятно, что Демокрит, идя здесь по следам Парменида и Эмпедокла, не проводил резкой границы между оду шевленным и неодушевленным миром, но допускал между ними только различие в степени. Наблюдая теп лоту высших организмов и беспрерывную подвиж ность, свойственную пламени, он (в этом случае опять-таки согласно с Гераклитам) отождествил атомы души с атомами огня. Из различных процессов вос приятия наиболее обстоятельно изложен процесс зрения. Поразительный факт, удивительный и ныне
368
еще для всякого, на кого повседневная привычка не оказала своего притупляющего влияния, что отдален ные предметы поражают наши зрительные органы, он считал необъяснимым без участия посредствующего агента. Но там, где наша физика говорит об эфире, он думал обойтись воздухом. Роль последнего предпола галась в том, что он принимал от видимых предметов отпечатки - отпечатки в буквальном смысле, такие, какие получаются на воске от печати - и передавал их нашему зрительному аппарату. От самих предметов, по его мнению, отделялись бесконечно тонкие чешуй ки, или пленки, которые в случае непосредственной близости проникали в глаз и делались видимыми как изображения в зрачке; в других случаях то же действие производилось через посредство воздуха. Но как бы ни казался воздух необходимым для этой цели, его не считали безусловно способствующим зрительным восприятиям; затемняющему влиянию этой же среды приписывали также и неясность и, наконец, совер шенное исчезновение удаленных и самых дальних предметов. Демокрит думал, что если бы не было та кого затемнения, то мы могли бы рассмотреть мура вья, ползающего по небесному своду. Из этого бегло го очерка читатель может видеть, до какой степени великому мыслителю были чужды сами основы оптики, его ввел в заблуждение прием, не без некоторого успеха применявшийся им в других областях, - выводить дей ствие одного предмета на другой из их непосредствен ного соприкосновения друг с другом и из непосред ственного механического воздействия (давление и удар). Нельзя умолчать, что именно в связи с этой чертой его основного учения спекуляции его в области оптики грубы и представляют шаг назад в сравнении с опытами Алкмеона и Эмпедокла. Мы не можем ска зать, как он справился с трудностями, выросшими из самой его гипотезы. Принял ли он во внимание, что это беспрестанное отделение тончайших атомных слоев, или пленок (названных им «идолами» или изоб-
369
ражениями), с течением времени должно привести к заметному уменьшению объема тел, или он устранял это возражение указанием на тленность всех чувствен ных объектов. Одно только в этом странном учении заслуживает похвалы. Сводя галлюцинации и так на зываемые субъективные ощущения к подобным извне проникающим «изображениям», учение это соприка сается с теперешней наукой в том отношении, что оно не отвергает общности между чувственными ощуще ниями, производимыми самыми различными раздра жениями. Но когда, вместо того чтобы выдвинуть об щий субъективный фактор, оно делает обратное, - вместо того чтобы признать и отметить специфичес кую энергию чувственных нервов и, таким образом, свести восприятие к галлюцинации, оно сводит гал люцинацию к восприятию, то можно ли удивляться этому, принимая во внимание, что исходным пунктом этого учения является не смущаемая никаким сомне нием и никаким анализом, твердая, как скала, вера в телесное как в единственно и безусловно реальное?
Мы считали и считаем Демокрита свободным от припадков скептицизма, хотя среди скудных отрыв ков его произведений неоднократно попадаются та кие мнения, которые дают повод предполагать проти воположное. Но это ошибочно. Они распадаются на три группы, которые не всегда достаточно тщатель но разграничивали. У него так же, как и у Фауста, «по чти готово сгореть сердце» при мысли, что, несмотря на всю работу ума и труды исследования в течение дол гой жизни, посвященной науке, он так мало мог узнать, что ему только случайно, украдкой удавалось загля нуть во внутренний ход вещей в природе. «Истина обитает в глубине», «от человека действительность со крыта» - такие и подобные возгласы вырывались из его груди. Они дошли до нас в отрывках сочинения, озаглавленного «Подтверждения», в котором автор придерживается преимущественно индуктивного, или эмпирического, направления (может быть, с умыслом
370
идя против априористических тенденций Левкиппа). Трогательная жалоба слышится нам еще в одном мес те того же произведения: «мы не воспринимаем в дей ствительности ничего несомненного, но только то, что меняется в зависимости от состояния нашего тела и от того, что к нему притекает и что ему противосто ит». Кто вместе со скептиком древности, приводящим это мнение Демокрита и пользующимся им в своих целях, захочет сделать вывод, что Демокрит хотя бы только иногда склонялся к принципиальному скепти цизму, тот упускает из виду следующее соображение. Основанием для этой жалобы была именно природа материального, в которой философ, высказывая эти слова, сомневался меньше, чем когда-либо. «В действи тельности существуют атомы и пустое пространство»... Демокрит нигде не выражает сомнения в безусловном значении этого основного положения своего учения. Мы можем утверждать это тем решительнее, что имен но Секст, тот самый скептик древности, который так охотно приветствовал великого атомиста как своего единомышленника, прерывая с этой целью его сочи нения и без устали подбирая подходящие места, не смотря на все проявленное в этом деле рвение, не су мел разыскать ничего подобного.
Но не ошибаемся ли мы? Разве не приводит также один из любимых учеников Эпикура, Колот, одно из речение Демокрита, в основе отвергающее всякую до стоверность познания, изречение, которым, как пола гает Колот, он «привел в замешательство саму жизнь». Дело выяснено уже давно, и в этом, по-видимому, столь роковом изречении мы имеем свидетельство не прин ципиальных колебаний Демокрита, но именно того несокрушимого доверия, с которым он относился к своему основному положению и к следствиям, из него вытекающим. Само положение: «вещь нисколько не более такая, чем иная», как несомненно показывает контекст, относится к тем именно свойствам вещей, которые мы на современном языке называем вторич-
371
ными, и объективную реальность которых - как на шим читателям давно известно - Демокрит отрицал. Тот факт, что мед сладок на вкус здорового, но горек для больного желтухой, и подобные факты были всем известны и всеми признаны, но общепринятый спо соб выражения был неправилен. Здесь выражались нисколько не более правильно, чем это делает в наше время большая часть образованных людей. Обыкно венно говорили и говорят, что «мед сладок, но боль ным желтухой он кажется горьким». Нет, возражает Демокрит, на самом деле не так: истинность или оши бочность определяется не числом; если бы большин ство заболело желтухой и только немногие остались нетронуты ею, то изменился бы масштаб истинности; здесь дело не в разнице между тем, что есть и что кажется, а только в различии большинства и меньшинства. Как одно, так и другое ощущение одинаково субъективно, одинаково относительно, одинаково внешне самому предмету. Нормальная сладость столь же мало составляет объективное свойство меда, как и ненормальная его горечь. Мед «нисколько не более сладок», чем горек. Он есть комплекс атомов извест ной формы, известной величины, известным образом распределенных, с известной долей пустого про странства; все остальное есть лишь действие его на другие тела и между ними на человеческий орган вку са, действие, которое, следовательно, зависит и от са мих этих тел и их (постоянных или временных, общих или индивидуальных) свойств. Не какое-нибудь сомне ние в объективном существовании тел и их свойств ис кушало его. Его воодушевляло желание отделить по возможности резче и определеннее неизменность этих причин от изменчивости производимых ими действий в связи с изменением субъективного факто ра и этим оградить область неизменного от влияния сомнения, возбужденного этой изменчивостью. Вот единственное, что заставило Демокрита высказать то, что он высказал.
372
Наконец, к третьей категории принадлежит знаменитое изречение, проводящее границу между истинным и неясным познанием. В одном месте его главного трех томного сочинения по логике «Канон», трактующем и обосновывающем, по всей вероятности, индуктивную логику, читаем следующее: «есть два рода познания - истинное и неясное. К неясному относятся зрение, слух, обоняние, вкус, осязание; истинное же совершен но отделено от первого». Конца предложения Секст по торопливости не приводит. На первый взгляд кажет ся, будто правы те, которые хотят сделать из абдерского физика метафизика или онтолога. Можно думать, что он решительно отвергает свидетельства чувств; что же ему остается, как не воспарить в высоты чисто го бытия? Но как ни торопливо делает Секст выписки из своего автора, он все же дает нам достаточно, что бы исправить это первое ошибочное впечатление. После короткой вставки он снова подхватывает бро шенные нити выдержки и прибавляет вторую, к сожа лению, тоже, повидимому, изуродованную фразу: «(истинное познание начинается там), где неясное оказывается уже (недостаточным), где слишком малое уже нельзя ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни ося зать, ни воспринимать вкусом, оно слишком мало для этого». Можно сказать, что страстным желанием Де мокрита был микроскоп идеальной досягаемости! Из того, что он увидел бы с его помощью, он отбросил бы цвет как субъективный придаток, а остальное принял бы как высшую достижимую объективную истину. Все наши органы чувств, по его мнению, идут недостаточ но далеко, они отказываются служить нам именно там, где речь идет об овладении теми мельчайшими тель цами и теми тончайшими процессами, из которых слагаются материальные массы и происходящие меж ду ними явления. Телесные предметы и материальные процессы - вот для него объекты его истинного, незатемненного познания, переходящего пределы неяс ного или затемненного разумения.
373
По недостатку упомянутых точных инструментов идеального совершенства (которых нет и у нас) его вспомогательными средствами познания в этой обла сти, естественно, были только логические заключения, которые должны были дать ему доступ к пониманию отношений материального мира; основанием для них могло служить не что иное, как показания тех же чувств, столь презираемых им за несовершенство и все же не отвергнутых вполне, а в силу их взаимного конт роля и самопроверки способных достигать значитель ных результатов. Эти заключения делались очевидно или по аналогии, или - поскольку они принимали бо лее строгий характер - путем индукции; они исходи ли из воспринимаемых фактов, причем предполага лось, что открытые таким образом силы или свойства сохраняют свое значение и за пределами восприятия. На вопрос, что же означает скептицизм Демокрита, те перь легко ответить в нескольких словах. Скептицизм этот не затрагивал не только веры в материальный мир, он не касался и высших или основных предпо ложений образования тел из атомов и пустого про странства, равно как и первичных свойств материи. Сомнения его ограничивались областью объяснения явлений природы в частностях, выяснения связи меж дудвижениями атомов, с одной стороны, и наблюдае мыми явлениями - с другой. Какие реальные процес сы, ускользающие от непосредственного наблюдения, можем мы предполагать за явлениями, доступными нашим чувствам? Каков должен быть характер движе ния частиц, чтобы ими можно было объяснить силы природы и свойства вещей? - вот проблемы особен но занимавшие ум абдерского ученого, - вот что не отступно внушало ему сознание недосягаемости его внутренних и внешних вспомогательных средств и за ставляло разражаться постоянными жалобами, кото рые служат равно убедительным свидетельством как его неутомимого влечения к науке, так и его никогда не усыпляемой самокритики.
374
9. Правила исследования, которые заключались в Демокритовом «Каноне», или «Руководстве», для нас пропали и забыты. Теорию, которой он руководство вался, приходится извлекать из его практики, или, ско рее, из критики, которой эта последняя подвергалась. Этой критикой занимался главным образом Аристо тель, и за это мы очень ему благодарны даже и тогда, когда совершенно не согласны с ней. Порицание, выс казываемое Аристотелем методу исследования Демок рита, превращается в наших глазах в величайшую по хвалу. Он ставит абдерскому ученому в упрек, что на вопрос о последних причинах явлений природы он не сумел дать другого ответа, как: «это происходит все гда так», или «и прежде происходило так». Иначе го воря, последним источником нашего знания о приро де он считал опыт, полагая, что как бы ни была длинна цепь наших выводов, из скольких бы звеньев она ни состояла, мы, в конце концов, достигаем такого пунк та, где объяснение оказывается недостаточным, и нам не остается ничего другого, как признать явление, ко торое не может быть выведено из других. Что всякая дедукция сводится в последнем счете к индукции, этой основной истины и Аристотель никогда принципи ально не отрицал; но в отдельных случаях его потреб ность объяснения часто не могла успокоиться на од ном признании последних эмпирических данных, совершенно непонятных нам. В его учении о приро де нередко выступает мнимое объяснение там, где просто следовало бы отказаться от дальнейшего про никновения в истину. Демокрит совершенно не знал подобных мнимых объяснений, большей частью яв ляющихся следствием предвзятого мнения. Так, платоно-аристотелевская теория «естественных мест» (огненное стремится вверх, земное - вниз и т.д.) была ему так же чужда, как и рассмотренное уже нами про извольное утверждение, будто материя должна была извне получить первый толчок к движению. Если, вследствие этого, Аристотель и ставит в упрек ему и
375
Левкиппу, что они не занялись исследованием источ ника движения, то современное естествознание ока зывается не на стороне первого, а всецело на стороне порицаемых. Критический разбор метода атомистов, который делает Аристотель, поразительно напоми нает возражения против Галилея и его исследования природы в письмах Декарта к Мерсенну. В обоих слу чаях метафизический ум не мог по справедливости оценить беспретенциозного, но плодотворного при менения эмпирических методов.
Труднее судить о справедливости или несправедли вости обоих направлений в отношении проблемы цели. В вопросе о происхождении и устройстве мира или, вернее, миров атомисты совершенно оставили в стороне точку зрения цели и избрали путь механис тического истолкования природы; они не покинули этого пути и при рассмотрении процессов органической жизни. В обоих пунктах Аристотель является их обвинителем. Он считает предположение, что благо устройство космоса произошло само собой, столь же недопустимым, как и то, что целесообразная органи зация животных и растений сложилась без участия того же скрытого принципа цели, или, употребляя меткое выражение Карла Эрнста фон-Бэра, точно отвечающее аристотелевскому представлению, без «целестремительности». Он находит это столь же неле пым, как если бы кто-нибудь, говоря об оперировании больного, видел главную причину в ланцете хирурга, а не в намерении излечить больного. Мы вступаем здесь на почву еще и поныне существующего спора. Сверх того, мы так мало знаем метод, который атоми сты применяли в отдельных случаях, что судить о его правильности нам трудно даже и в том случае, если бы рассматриваемые здесь вопросы были принципиаль но решены в настоящее время. Конечно, в популярных руководствах по материализму довольно часто мож но встретить суммарное решение этого вопроса, ко торое может быть выражено формулой: оленям даны
376
длинные ноги не для того, чтобы быстро бегать, но они бегают быстро потому, что у них длинные ноги. Разу меется, такое превращение связи между причиной и следствием в связь между средством и целью играет в че ловеческом мышлении огромную роль. Разумеется, телеологическое мировоззрение нередко с успехом может быть опровергнуто соображением, что сохраниться может лишь устойчивое, тогда как несовершенное, хотя и может иногда появиться, но рано или поздно должно погибнуть, должно быть побеждено в борьбе за суще ствование. Однако то или другое решение проблемы цели только тогда было бы удовлетворительным, если бы, по крайней мере, в области органической жизни не было двух существенных факторов, которые, как кажет ся, требуют иного объяснения. Таковы явления совмес тного участия нескольких, иногда очень многочислен ных, органов и их составных частей в общем действии; равным образом также столь чудно приспособленное к соответствующему влиянию внешних агентов устрой ство органов и прежде всего органов чувств. Наука твер до надеется разрешить и эту великую загадку, несмотря на то, что ожидания, которыми встречен был вначале опыт разрешения ее Дарвином, несколько ослаблены позднейшими исследованиями, и специалисты склонны видеть в «самопроизвольном изменении» и в «выжива нии лучше приспособленных» только один из факторов, а не всю их совокупность. Как бы то ни было, но сделан ный атомистами опыт механистического истолкования природы оказался, во всяком случае, более плодотворным, чем противоположные теории, которые останав ливаются на ближайшей стадии исследования и преж девременно ставят предел стремлениям к познанию то принятием сверхъестественного вмешательства, то вве дением неопределенных сил (вроде «жизненной силы» прежних виталистов).
10. Как учение Демокрита не ставило неизменных границ между отдельными областями жизни приро-
377
ды на земле, так оно было далеко и от того, чтобы при нять естественное, на первый взгляд, разделение Все ленной на различные области. Оно ничего не говорит о контрасте между изменчивостью подлунного мира, с одной стороны, и неизменным постоянством боже ственных созвездий, с другой - различие, приобрет шее такое большое и роковое значение в философии Аристотеля. И здесь Демокрит находится в полнейшем согласии как с мнениями великих людей, которые, по добно Галилею, освободили современную науку от оков аристотелизма, так и с фактическими результа тами исследований последних трех столетий. Кажет ся почти чудом, как, благодаря одной лишь удивитель ной ясности взора, Демокриту удалось предугадать то, что с помощью телескопа и спектрального анализа раскрылось впоследствии как фактическая истина. Бесчисленное множество мировых систем, различных по величине, некоторые в сопровождении многочис ленных лун (другие без лун и без солнца), одни в пе риоде зарождения, другие (вследствие столкновения) в периоде разрушения, некоторые из них лишенные всякой жидкости... Когда читаешь эти и подобные им прорицания, можно подумать, что слышишь голос ас тронома теперешнего времени, который сам видел спутники Юпитера, обнаружил недостаток водяных паров вокруг Луны, наблюдал туманные пятна и по темневшие звезды - все, что стало доступно глазу, во оруженному новейшими средствами наблюдения. И однако такое согласие объясняется единственно, или почти единственно, отсутствием властного, скрываю щего истинную суть дела, предубеждения и смелым, но не дерзновенным предположением, что разнообраз нейшие возможности нашли свое осуществление в бесконечности времени и пространства. В отношении бесконечного многообразия атомов предположение это не нашло пощады перед судом современного зна ния, в отношении же космических явлений и образо ваний на его долю выпало полнейшее подтверждение.
378
Можно было с полным правом сказать, что мировоз зрение Демокрита побороло геоцентрическую точку зрения. Что и фактическая победа над последней, одержанная Аристархам Самосским, была подготов лена и даже вызвана им же - это можно считать в высшей степени вероятным. В другом месте мы просле дим те частью скрытые нити, которые связывают Демокрита с Коперником древности, с великими алек сандрийскими физиками и их учеником, Архимедам, а этого последнего с Галилеем и другими мыслителя ми нового времени.
Для ответа на вопрос, является ли Земля единствен ным местом обитания живых существ, у нас теперь, ко нечно, почти так же мало опытных данных, как было их два тысячелетия тому назад. Однако едва ли Демок рита и его последователей можно упрекнуть в дерзно вении, если они считали себя вправе отвергать в этом отношении исключительное положение Земли. Толь ко некоторые миры - утверждал сам Демокрит - ли шены растений и животных вследствие отсутствия там нужной для их питания влаги. Это утверждение Демокрита в высшей степени замечательно, ибо в его осно ве, очевидно, лежит предположение той однороднос ти Вселенной и составляющей ее материи, равно как и управляющих ею законов, которая с несомненной ясностью установлена современной астрофизикой. В нем говорит тот самый дух, который внушил одному последователю Демокрита, Метродору Хиосскому, сле дующее блестящее сравнение: «единственный колос ржи среди безграничной равнины был бы не более удивителен, чем единственный космос посреди беско нечности пространства».
11. Еще более значительным, чем гениальное пред восхищение новейших воззрений, представляется нам взгляд на жизнь, вытекающий из этого миросозерца ния. Как мелок должен казаться себе человек, как нич тожны жизненные цели, которые большая часть из нас
379
преследует, как велики должны быть его смирение и скромность и как мала его гордость, как далек он дол жен быть от всякого высокомерия, коль скоро у оби таемой им планеты отняты все преимущества, коль скоро она представляется ему лишенной своего сво бодного особо привилегированного положения, ка кой-то песчинкой на берегах бесконечности. Этим, - думаем мы - определяется главный пункт этики Де мокрита. Он потому именно и прослыл для потомства как «смеющийся философ», что поступки людей каза лись ему совершенно несообразными, противореча щими их положению и значению. К сожалению, для детального знакомства с моральной философией Де мокрита приходится пользоваться большей частью мутными источниками. Об одном из его главных эти ческих сочинений мы знаем достаточно, чтобы позна комить с частью его аргументации. Оно трактовало о душевном спокойствии, или о «хорошем расположе нии духа» и замечательно тем, что ставит крайне скромную цель человеческим стремлениям. Это было не счастье или блаженство, но просто «благополучие», не нарушаемый суеверным страхом или преобладани ем аффекта душевный мир, «сдержанность», или то равновесие духа, которое сравнивали с гладкой, неза мутненной волнами поверхностью моря. Сочинение начиналось изображением мучительного состояния большинства людей, которые в постоянном беспокой стве терзаются вечной всепожирающей жаждой счас тья, хватаются то за одно, то за другое и снова броса ют, не получив продолжительного удовлетворения. Безмерность желаний, незнание тесных границ, по ставленных человеческому счастью, нарушения внут реннего мира, происходящие от суеверия, - вот что, по-видимому, считал он главнейшими источниками несчастья. Мы не можем составить себе яркого представления об этой книге ввиду недостаточности на ших источников. Из массы изречений, относящихся к философии морали, приписываемых Демокриту,
380
находится много несомненно поддельного, а попыт ки отделить настоящее от поддельного до сих пор да вали только спорные результаты. Многое, что выделя ется остроумием формы и индивидуальной окраской, приходится признать несомненной собственностью великого философа. Таков прежде всего великолеп ный, хотя в неполном виде дошедший до нас, но вер но восстановленный в существенных чертах отрывок, который бичует величайшее зло демократического устройства, зависимость властей от народного суда и, значит, от тех именно, кого держать в узде составляет их главнейший долг. Этот отрывок гласит приблизи тельно так: «в существующем теперь государственном строе невозможно, чтобы правители, даже и самые лучшие, не творили неправды, потому что дело постав лено как раз так, как если бы (царский) орел был пре дан во власть гада. Следовало бы позаботиться о том, чтобы карающий преступников не попадал в их руки; закон, или другое установление, должны бы вполне ограждать того, кто отправляет правосудие». Если бы нельзя было поручиться за подлинность ни одного из этих отрывков, все же в целом - как бы ни казалось это парадоксальным - они верно характеризуют уче ние Демокрита о морали. Нужно представить себе, ка кой огромный удар был нанесен его чисто механис тическим мировоззрением как языческому, так и церковному правоверию. Несмотря на это, и христи анские и языческие писатели древности наперебой старались приписать ему множество изречений, кото рые носят на себе отпечаток благороднейшего обра за мыслей и возвышенного взгляда на жизнь. Откуда же, спрашивается, как не из подлинных сочинений Демокрита могло получиться такое впечатление? За его писаниями чувствовалась личность, внушавшая уважение и вызывавшая почитание. Они не содержа ли ничего, что давало бы повод людям предвзятым или Партийным ложно толковать их или умалять их зна чение. Еще поныне широко распространенное преду-
381
беждение, будто между научным материализмом и тем, что можно назвать этическим материализмом, суще ствует необходимая связь, ничем нельзя лучше опро вергнуть, как тем образом, в который еще в древности воплотилась личность и жизненные воззрения абдерского ученого и который сохранился неомраченным до позднейших времен.
Глава третья
Побочные ветви натурфилософии
1.Атомистика была завершением многовековых усилий разрешить проблему материи. Можно было ду мать, что гипотеза, которой выпало на долю более чем двухтысячелетнее существование, удовлетворила сво их современников и тотчас же стала исходным пунк том дальнейших успехов. Однако к этому было много разных препятствий. Ни искусство производить опы ты, ни математические науки не были достаточно раз виты, чтобы принести быстрый расцвет тому плодо носному зародышу, который был скрыт в атомистике. Другим обстоятельством, затруднившим господство новой доктрины, было твердо установившееся значе ние ее старших соперниц. Различные формы, которые последовательно принимал материалистический мо низм, - как мы указывали на это выше - опроверга ли одна другую и колебали значение каждого учения о материи в отдельности, а, кроме того, пробуждали сомнение в самом свидетельстве чувств, а вместе с этим и в основах общего им учения. Но еще и другой результат должен был сказаться. Рядом с разногласи ем отдельных учений, например Фалеса, Анаксимена, Гераклита, в их учениях можно было наблюдать и не которое сходство в основных положениях. Появились и другие значительные учения. Было вполне есте ственно, что возникла попытка примирить эти авто ритеты друг с другом; при этом то, на чем они могли
382
сойтись, выдвигалось на первый план, а то, что их разъединяло, старались сгладить путем переработки. Этим стремлениям благоприятствовал тот факт, что круг возможных вообще, или, по крайней мере, воз можных на данной ступени познания попыток найти разрешение старых вопросов был завершен. Под зна ком компромисса и эклектизма стоят несколько но вых систем, появившихся в это время и завершающих собой ту эпоху, на отдельных этапах которой мы так долго останавливались. С одним из таких эклектиков, Гиппасом, пытавшимся согласовать учения Гераклита и Пифагора, мы уже познакомились. Сейчас познако мимся и с другими представителями этого направле ния. Наиболее значительным из них был Диоген Аполлонийский. Движимый жаждой познания, может быть, привлекаемый известностью Анаксагора, пришел он в Афины, где свободомыслие его готовило ему те же опасности, что и великому клазоменянину. Обшир ный анатомический отрывок его сочинения «О при роде человека» обличает в нем хорошее знакомство с медициной того времени и дает основание предполо жить, что он сам принадлежал к врачебному сословию. Целью его было примирить Анаксагора с Анаксименом, точнее говоря, учение первого об уме (nus) с уче нием второго о материи. В известной степени повли ял на него также а Левкипп, у которого он заимствовал учение о мирообразующем вихре и в языке которого встречается то же самое слово «необходимость», ко торое было и его излюбленным выражением. Насмеш ки, которыми осыпали его в комедиях, отголоски его Доктрины как в драмах Еврипида, так и в специальных научных (врачебных) сочинениях указывают на то, что Диоген принадлежал к очень заметным личностям века Перикла.
С системой его, лишенной всякой оригинальнос ти и внутренней законченности, мы знакомы не толь ко по косвенным источникам. До нас дошли сравни тельно богатые остатки его главного произведения «О
383
природе», которые отличаются полной достоинства простотой и удивительной ясностью - авторские до стоинства, к которым он, как говорится во введении, сознательно стремился. Благодаря этому упомянутые отрывки ясно показывают нам главные идеи и метод его исследования; они обнаруживают нам то, о чем у его предшественников мы можем только умозаклю чать. Мы приводим слова Диогена, которыми он стре мится доказать истинность основной идеи учения о материи. «Ибо если бы из всего того, что существует теперь в этом мире: земли, воды и всего иного, если бы что-нибудь из этого было не тем, что остальное, а чем-нибудь другим по своей природе, и не оставалось бы тем же самым, несмотря на многообразные изме нения и превращения, тогда различные вещи не толь ко не могли бы смешиваться, но не могли бы также приносить пользу или вред одна другой: растение не могло бы произрастать из земли, не могло бы заро диться ни животное, ни что другое, если бы оно не было тем же по своему составу. Но все это происходит из од ного и того же, становится вследствие изменения дру гим, и вновь возвращается к прежнему своему состоя нию». Вместе с тем и доказательство Анаксагора в пользу цели произвело на него сильное впечатление... «Ибо не может быть, чтобы без руководства разума (точнее, без деятельного участия «nus») все могло быть распределено, в меру: зима и лето, ночь и день, дожди, ветры и сияние солнца. И в остальном, если подумать, то найдешь, что все устроено столь прекрасно, на сколько только возможно». Если же он не удовлетво рялся учением Анаксагора и находил необходимым дополнить его более древним учением Анаксимена о воздухе, то к этому у него могли быть две побудитель ные причины. Учение Анаксагора о материи, конеч но, казалось ему нелепым и необоснованным, каково оно и есть на самом деле. Это видно из того, что он его отверг. Но «nus», или мироустрояющий принцип, он, очевидно, считал связанным с одной из известных нам
384
форм материи; только при этом казалось ему понят ным и объяснимым его господство и в особенности его универсальная распространенность и действен ность. Это высказано им в следующих не допускающих сомнения словах: «Но то, что обладает разумом, пред ставляется мне тем, что люди называют воздухом, и, по моему мнению, он и есть то, что всем управляет и над всем господствует; потому что от него-то, мне кажет ся, и происходит «nus» и (с помощью этого носителя своего) всюду проникает, все устраивает и во всем присутствует. И нет ничего, что не принимало бы в этом участия. Но ничто не участвует в равной мере с другим. Напротив, есть много видоизменений как са мого воздуха, так и разума; ибо воздух может быть весьма различным: то теплее, то холоднее, то суше, то сырее, то спокойнее, то в состоянии сильнейшего дви жения; есть еще и другие бесчисленные отличия его по запаху и цвету. Далее, и душа всех живых существ есть одно и то же, именно воздух, но более теплый, чем окружающий нас, однако гораздо холоднее того, ко торый находится около солнца. Эта теплота никогда не бывает одинакова у разных животных, у разных людей. Разница в ней вообще незначительна, но дос таточно велика для того, чтобы получилось сходство, но не полная тождественность. Однако все, что изме няется, должно прежде стать тем же самым и потом только может из одного стать другим» (т.е. переход через основные, или первоначальные, формы материи есть необходимое условие и промежуточная ступень. Для возникновения одной материальной формы из другой). «Так как изменения весьма разнородны, то и живых существ множество и притом самых разнород ных, которые, вследствие огромного числа измене ний, не похожи друг на друга ни по наружному виду, ни по роду жизни, ни развитием интеллекта. При всем том существует нечто одно и то же, чем они все живут, видят и слышат; и остальные проявления интеллекта являются у них оттуда же (т.е. из воздуха)». Доказатель-
385
ство последних из этих утверждений дает конец дру гого отрывка, который был уже отчасти приведен выше: «Кроме того, в пользу этого есть сильные дово ды: человек и другие животные живут, вдыхая воздух. Он для них столько же душа, как и разум... И если он их оставляет, то они умирают и разум покидает их». Это первосущество Диоген называл то «вечным бессмертным телом» (или материей), то «великим» могу щественным, вечным, бессмертным, многосведущим существом», а при случае и «божеством».
Излишне было бы знакомить наших читателей со всеми отдельными учениями аполлонийца, которые он, кроме вышеупомянутых двух сочинений, изложил еще и в своем «учении о небе». Он был крайне разносторонен; подвижный ум его касался всех областей тогдашнего естествознания. Со всех сторон он вбирал в себя впечатления, учился у всех учителей и если не устранил и не преодолел внутренних противоречий этих разнородных доктрин, то все же наложил на них печать своего ума. Все пути исследования предшественников вели его к основному его началу - возду ху. В этом сочетании многосторонности и односто ронности, неразборчивого эклектизма и упрямой последовательности кроется тайна его успеха. «Кто предлагает многое, у того всегда найдется что-нибудь для каждого». Механистическое миросозерцание, теле ологическое воззрение на природу, материалистичес кий монизм и подчинение материи разумному началу - все это и многое другое умещалось под просторным по кровом его эклектической системы. Учение о единой основной материи было ходячим уже в течение не скольких поколений среди образованных людей Гре ции: оно и не отвергалось. Принятие образующего мир начала стало с некоторого времени признавать ся многими: оно признается и Диогеном. Происхож дение космоса из слепой необходимости получило ос троумное объяснение и нашло себе отклик: и этому учению нашлось местечко в новой философии. Вихрь
386
Левкиппа должен был братски примириться с «nus»-ом Анаксагора, а этот последний с божеством воздуха Анаксимена. Но даже и людям старины нечего было страшиться новомодной науки. Ведь Гомер, по утвер ждению ее провозвестника, не просто рассказывал мифы и сказки, но пользовался ими как покровом для голой истины. Его Зевс не что иное, как воздух. Сло вом, Диоген вступил даже на путь аллегорического ис толкования народной поэзии и народных верований. В этом отношении он стал предшественником сто ической школы, которая через посредство киников обязана ему несколькими отдельными физическими доктринами.
Оборотной стороной картины была доведенная до крайности односторонность теории, которая во всех явлениях, физических и космологических, в физиоло гических и даже психических, старается обнаружить действие единого материального начала. Воздух представлялся ему проводником чувственных восприятий. Процесс зрения он объяснял (следуя в данном случае, вероятно, Левкиппу) отпечатком, который через по средство воздуха производит в зрачке воспринимае мый предмет. Его изобретением было здесь то, что зра чок в свою очередь передает этот отпечаток воздуху в мозгу. Нужно заметить при этом, что делая мозг сре доточием чувственных восприятий, он следовал, веро ятно, Алкмеону. Диоген знал, что бывает воспаление зрительного нерва и что оно производит слепоту. Он объясняет это так,- воспаленная жила (он считал нервы жилами) препятствует якобы доступу воздуха в мозг, вследствие чего, если даже изображение и получается в зрачке, то зрительного восприятия все же не проис ходит. Своим высоким интеллектом человек обязан своей прямой походке, которая позволяет ему вдыхать чистый воздух, тогда как животные, у которых голова наклонена к земле, вбирают в себя воздух, загрязнен ный земной сыростью; нечто подобное происходит и с детьми вследствие их более низкого роста. И аффек-
387
ты тоже объясняли воздухом и его действием на кровь. Если он по своему качеству плохо смешивается с кро вью, то последняя от этого становится менее подвиж ной, застаивается, и наступает болезненное ощущение; в обратном случае, когда кровообращение благодаря воздуху ускоряется, появляется чувство удовольствия. Если это учение, по приведенным выше причинам, произвело значительное впечатление на современни ков, то от проницательной критики последующих по колений, как и от насмешек комедии не могли укрыть ся его слабые стороны. Почему птицы, восклицает Теофраст в своем критическом разборе психологии Диогена, не превосходят нас умом, если чистота вды хаемого воздуха имеет решающее влияние на степень его остроты и проницательности? Почему наше мыш ление не изменяется с переменой нашего местопребы вания, смотря по тому, вдыхаем ли мы горный воздух или болотный? И на этот раз с ученым последователем Аристотеля странным образом сходится «шаловливый любимец граций». В «Облаках» (поставленных на сце не в 423-м году) Аристофан с едким остроумием ос меял разнообразнейшие произведения просветитель ной эпохи и при этом, как уже давно замечено, не был пощажен и Диоген. Богохульный крик «да здравству ет царь-вихрь, низвергнувший с престола Зевса», Со крат, подвешенный в корзине над землей, а с ним и чи стейший разум, богиня «Дыхание», к которой ее ученики с мольбой воздевают руки, наконец, хор об лаков-женщин с исполинскими носами, чтобы воз можно больше вбирать в себя духа-воздуха, - все эти удары были направлены на Диогена и, несомненно, вызывали в афинском театре хохот и бурные знаки ободрения.
2. Старший товарищ Аристофана, охотник до вина, поэт Кратин посвятил одну из своих комедий осмея нию философии того времени. Она называлась «Все видцы» («Panoptai»), эпитет, который прежде присва-
388
ивался только Зевсу и еще тысячеглазому Аргусу, сто рожившему Ио, а на этот раз ради жестокой насмеш ки дан ученикам-философам, которые слышат, как ра стет трава. Всевидцы составляют хор драмы, и их можно сразу узнать по маскам - две головы с бесчис ленным множеством глаз. Мишенью насмешек был на этот раз Гиппон (по прозвищу «атеист»), приехавший в Афины из Нижней Италии, если не с Самоса. Неве лики наши сведения об этом мыслителе и исследова теле, из сочинений которого недавно отыскался кро шечный отрывок и которого Аристотель причисляет к самым «неуклюжим» умам и даже, «по скудости его мыслей», едва соглашается признать его философом. Мы причисляем его к эклектикам, так как он старает ся связать учение Парменида с учением Фалеса. В ос нову мирового процесса он кладет «влажное», из ко торого произошли «холодное» и «теплое» (вода и огонь), причем огонь сыграл роль деятельного мирообразовательного начала, а вода - роль страдающей материи.
Ближе к Диогену, чем Гиппон, стоял Архелай, афи нянин или милетец, называемый учеником Анаксаго ра, хотя он существенно изменил учение последнего. В особенности он отступил от своего учителя в кос могонии. По Архелаю «nus» не извне был привнесен в материю, чтобы устроить и преобразовать ее в космос; он предполагает, если только мы верно понимаем показания нашего источника, что он присущ материи с самого начала. Это именно и приближает его опять к более старым представителям натурфилософии и вме сте с тем, можно прибавить, к духу древнеэллинского воззрения на мир и природу. Отчасти этим, отчасти же потребностью видеть в материи нечто божествен ное, потребностью, которую не могло удовлетворить раздробление материи на бесконечно малые «семена», или на атомы Левкиппа, объясняется то, что устанав ливая связь между учениями Анаксагора и Анаксимена, он сделал это немногим иначе, чем аполлониец Ди-
389
оген. Он не отвергает бесчисленных элементов, «се мян» или гомеомерий клазоменянина, но у него опять выступают на первый план большие материальные формы, игравшие главную роль в учении «физиоло гов». Воздуху, как наименее материальной из материй, пришлось оказаться первоначальной формой этих семян и в то же время вместилищем nus-a, духовного начала, вызывавшего мирообразование. Из этой по средствующей формы материи должны были произойти, то путем разрежения, то путем уплотнения, т.е. при помощи разъединения или сближения «семян», огонь и вода, носители движения и покоя. Нужно ли напоминать, что здесь Архелай оказался под влияни ем идей не только Анаксимена, но также и Пелрменида и, пожалуй, Анаксимандра. В высшей степени ориги нальной кажется его попытка изобразить начала че ловеческого общества и изложить основные этико-политические понятия. Но об этом придется говорить в другом месте.
3. Стремление примирить новое со старым, в дан ном случае, новое знание со старой верой обнаружи вает и другой ученик Анаксагора Мешродор из Лампсака, стремление которого дать аллегорическое объяснение Гомера прежде всего отталкивает нас сво ей фантастичностью. Что могло заставить его отож дествить Агамемнона с эфиром, Ахилла - с Солнцем, Гектора - с Луной, Пираса и Елену - с воздухом и зем лей, а в Деметре, Дионисе и Аполлоне видеть части тела животного, именно: печень, селезенку и желчь? Нам это напоминает сумасбродные толкования ми фов в наше время и подобные же рискованные попыт ки других эпох, когда проявилась потребность видеть в священных рассказах, буквальную правду которых нельзя было сохранить, только одну оболочку иной сущности. Вспомните иудейско-эллинистического ре лигиозного философа, Филона Александрийского, у которого сад рая понимается как божественная муд-
рость; вытекающие из него четыре реки - как четыре основных добродетели, алтарь и дарохранительни ца - как умопостигаемые объекты познания и т.п. Ренан имел полное право заметить про это весьма чре ватое последствиями аллегорическое толкование Филона, что не капризный произвол, а благочестие лежало в основе этого приема, столь чуждого всем на учно мыслящим людям. «Прежде, чем отречься от став шего близким вероучения (или от авторитета признан ных сочинений), прибегают к таким толкованиям», которые на каждого, стоящего вне этого круга, произ водят впечатление совершеннейшего сумасбродства. В данном случае, Метродор смело пошел по пути, уже задолго до него открытому.
Еще в VI веке Феаген из Региона, для того чтобы спа сти авторитет Гомера, сильно оспариваемый Ксенофаном, пробовал прибегать к аллегорическому толко ванию. Битва богов, описанная в 20-й книге, вызывала ужасный соблазн. Чтобы небесные силы, в которых все больше привыкали видеть носителей общего есте ственного и нравственного порядка, схватывались друг с другом врукопашную, это должно было, по-ви димому, действовать как пощечина здравому челове ческому смыслу и здоровому моральному чувству. В ус транение этой неловкости сообщалось, что поэт подразумевал под богами отчасти враждебные друг другу элементы, отчасти же противоречивые свойства человеческой натуры. Участие в схватке бога огня Ге феста и повелителя моря Посейдона, Аполлона и его сестры Артемиды, отождествляемых с богом Солнца и богиней Луны, - и наконец, бога реки Ксанфа - да вало некоторый повод для такого толкования. За ос тальным обратились к излюбленному в древности не исчерпаемому средству - этимологии и к разным нравоучительным соображениям: примером может служить, достойная какого-нибудь Elibu Buritt'a выдум ка, что бог войны Арес есть олицетворенное неразу мие и потому противоположность воплощенного в
391
Афине разума. При этом именно случае упоминается имя Феагена как древнейшего «апологета» гомеровс кой поэзии. И Демокрит и Анаксагор не отказывались посильно содействовать аллегорическому истолкова нию народной поэзии; о Диогене Аполлонийском уже было говорено выше; в Антисфене, ученике Сократа, мы тоже встретим представителя этого направления, которое из школы киников перешло к стоикам и там достигло самого пышного расцвета.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Начало науки о духе
1. Постоянно возобновляемые попытки к компро миссу между старонациональным взглядом на жизнь и новым жизне- и миросозерцанием указывают на глубо кий разрыв между ними. Незаметный рост опытного познания природы, богатая пища, почерпнутая крити ческим умом из углубившейся спекуляции философов, из расширения интеллектуального кругозора благода ря прогрессам географии и этнографии, из борьбы медицинских школ и из установившегося доверия к чувственному восприятию в противовес всякого рода произвольным гипотезам - все это достаточно изве стно нашим читателям. Нам нужно теперь познако миться вкратце с теми переменами, которые произош ли в государственной и общественной жизни греков после эпохи тиранов. В Афинах, которые стали с тех пор центром умственной жизни греков, а также и в других местах борьба сословий закончилась победой горожан. Преимущества аристократии были понем ногу устранены и обладатели движимостью (торгов цы и ремесленники) постепенно стали преобладать над владельцами земли. Городское население увеличи валось вследствие движения из сел к городу и вслед ствие переселений из других стран; иностранцы, в том числе много бывших рабов, в большом количестве
392
вошли в число граждан. Реформа Клисфена (509 г. до н.э.), последовавшая вскоре после падения Писистратидов имела в виду именно слияние этих элементов. Решающий момент этой эволюции в направлении полной демократии совпадает с персидскими война ми. Отразить могущественнейшего врага можно было только при использовании всех наличных сил. Как раньше успех оказывался на стороне тяжело воору женных пеших горожан в борьбе с конницей аристок ратов, так теперь решительное влияние оказало участие масс во флоте. Всеобщая воинская повинность в течение нескольких десятилетий привела к всеобщей политической равноправности. Опираясь на свои морские силы, Афины вскоре стали во главе союза, при котором постепенно вместе с политическими ус ловиями изменялись и экономические условия этого государства. Прибыльные торговые монополии, зна чительные доходы от таможенных сборов, от взносов и судебных уплат союзников, наконец, дележ владений бывших союзников - таковы были источники, кото рые окупали содержание многочисленных горожан. Возникшее на этой почве народовластие послужило образцом для государств, находившихся в зависимо сти от Афин, а отчасти и для других. Однако и при пол ной и при умеренной демократии наиболее влиятель ным орудием в политической жизни большей части Эллады вскоре стала речь. Даже больше. Ибо не толь ко в совете и в народном собрании, но и в народном суде, происходившем иногда при участии сотен при сяжных, повсюду речь была тем оружием, умелое пользование которым доставляло победу. Талант и способность речи были не только единственным пу тем к могуществу и почести, они была также и един ственным средством защиты от всякой несправедли вости. Кто был лишен этого оружия, тот был также беззащитен у себя на родине и в мирное время, как если бы он ринулся в бой без щита и меча. Поэтому вполне естественно, что в демократических общинах
393
этой эпохи впервые стали культивировать искусство риторики, и что оно вскоре стало играть значитель ную роль в обучении и воспитании молодежи.
Но риторика имеет две стороны; она наполовину диалектика, наполовину стилистика. Для того чтобы обладать ею в совершенстве, нужно уметь быстро со ображать и разбираться в различных точках зрения в соответствии с разнообразными сторонами обще ственной жизни, нужна и уверенность в выборе спо собов выражения. Однако тенденция нового времени не исчерпывалась этим могучим и разносторонним стремлением к формальному образованию. Новое и богатое содержание мышлению и исследованию да вала политическая жизнь. Новый уклад государствен ных и общественных отношений вызывал массу про блем. На них набрасывались, ими занимались со страстью. Всякий интересовался результатом рассуж дения; столкновение мнений и направлений было столь же оживленно, как и столкновение интересов. И как от риторики, этой формальной вспомогательной дисциплины политики, распространялось в разные стороны это умственное движение, так еще больше от самой политической науки. За вопросами: что пра вильно и справедливо в этом частном случае при этих данных обстоятельствах? - непосредственно следо вал другой вопрос, более общий: что вообще правиль но и справедливо в государстве? Возбужденная поли тикой любознательность не могла остаться в пределах последней и распространялась на все сферы челове ческой деятельности и творчества. Наряду с полити кой выступила экономика, педагогика, учение об ис кусстве и прежде всего этика. И далее, рядом с общим вопросом о нормах человеческого поведения возник вопрос о происхождении этих норм, о генезисе госу дарства и общества.
В числе факторов, влияющих на развитие наук, не обходимо упомянуть о духовном укладе той эпохи. Б значительной мере утвердилось критическое направ-
394
ление, враждебное авторитету, Оно должно было еще более укрепиться при тех социальных и политических условиях, которые характеризуют пятое столетие. Ос нова всякой критики есть сравнивающее наблюдение. Для такого наблюдения богатый материал дало сопри косновение греков с чуждыми племенами во время персидских войн. Развитие торговли и личных связей среди членов аттического морского союза имеет, мо жет быть, еще большее значение. Значительная часть обширной расчлененной Эллады была теперь связа на в одно целое. Между отдельными городами союза и главным городом циркулировал непрестанный по ток, с одной стороны, малоазиатских греков и остро витян, с другой - афинян. Скопление в городах масс разноплеменного народа, принадлежащего разным государствам, должно было вызывать обмен мнения ми и сведениями и содействовать тому, что было мет ко названо трением умов. Наконец, нужно припом нить еще то обстоятельство, что вторжение чуждых культов, последовавшее после персидских войн, зна чительно повлияло на распространение сект в Афи нах; на этой почве произошло объединение афинян и иностранцев; исключительному господству национальной религии был нанесен удар, а это значитель но содействовало освобождению умов.
2. Таковы, насколько мы можем судить, были те ус ловия, при которых произошел огромный прогресс в интеллектуальной жизни Греции и человечества. Ря дом со своей старшей сестрой, наукой о природе, вы ступила этика, или наука о духе, причем сразу во всей широте. Ибо она никогда не отрицала своей связи с практическими потребностями, из которых она возникла. Отсюда ее свежесть, жизненность, а вместе с тем часто ощущаемый недостаток точности понятий и си стематической полноты. Устранению этих недостатков мешала потребность в художественной законченнос ти выражения. Специалистов во всех этих областях не
395
было, не считая составителей речей. Для этих после дних существовали сухие и методически разработан ные руководства по их искусству. Все остальное обра щалось к широким кругам образованной публики и должно было удовлетворять вкусу, избалованному первоклассными произведениями искусства. Оконча тельный, однако, союз красоты с истиной был заклю чен лишь на вершинах познания. Но развитие науки требует точного разграничения понятий и полной их ясности, что несовместимо с ее непосредственной по пуляризацией. В этом направлении поработали два выдающихся человека: Продик, занимавшийся разли чением синонимов, и сын занимающей нас эпохи, тот, влияние которого было наименее заметно и наиболее плодотворно. Мы говорим о Сократе, сыне Софрониска. Своими разговорами, лишенными всяких прикрас, которые начинались с обычных житейских тем и до ходили до самых высоких вопросов, он умел направ лять мысль и испытывать ее глубину и чистоту; его пе рекрестный допрос как бы требовал свидетельства у всякого понятия, раскрывал всякую неясность, всякое скрытое противоречие. Таким путем он значительно содействовал очищению и прояснению понятий, что было особенно необходимо для тогдашнего времени. Если Сократ, о котором подробнее мы будем гово рить позже, стоял выше своих современников, то в другом отношении он вполне совпадал с ними. Мы имеем в виду ту повышенную оценку всего рассудоч ного, которую можно назвать интеллектуализмом. Это наиболее характерная черта той эпохи. Вместе с доверием к мышлению, явившимся как результат кри тики и боязни авторитета, возросла и тонкость мыс ли. Прежде всего это обнаружилось на итальянской и сицилийской почве. Наши читатели живо помнят хит рые аргументации элеата Зенона. Полвека назад зако нодательствовавший в Катании Харонд удостоился следующей характеристики Аристотеля: «Точностью и тонкостью он превзошел даже современных законо-
396
дателей». Возьмем один пример из многих Опеку над сиротами Харонд разделил между родственниками отца и матери таким образом, что на долю первых вы падала забота об имуществе, на долю вторых о лично сти опекаемого. Благодаря этому управление имуще ством попадало в руки тех, которые, как вероятные наследники, были наиболее заинтересованы в успеш ном ведении дел, тогда как жизнь и здоровье сироты поручались тем, кто не имел интереса вредить ему. С того времени сознательная техника жизни и стремле ние к подчинению твердым разумным нормам все уве личивались. Настало время, когда бессознательный опыт должен был все более уступать осознанным пра вилам. Не было области жизни, которой бы не косну лась эта тенденция. Где не реформировали, там, по крайней мере, кодифицировали. Чаще, однако, и то и другое шло рядом. По всем отраслям стала возникать специальная литература, во множестве появились учебники. Вся человеческая деятельность: от приго товления пищи до изготовления предметов искусст ва, от гулянья и до ведения войны - подверглась регулированию и сведению к принципам. Несколько примеров помогут уяснить сказанное. Систематичес ки трактовались поварское искусство Митаикам, так тика и борьба оружием - философом Демокритом, диететика как отдельная от медицины дисциплина - Геродиком из Селимбрии, даже искусство управления лошадьми нашло своего автора в лице Симона. Все отделы искусства были теоретически разработаны. Примеру Лаза из Гермиона, который еще в VI веке рас ширил и теоретически обосновал средства музыкаль ного выражения, последовали другие, в их числе лич ный друг Перикла Дамок и Гиппий из Элиды, который учил ритмике и гармонии. Даже Софокл, предшествен ником которого в этой области был малоизвестный Агатарх, не считал унизительным писать о технике сценического искусства, а великий скульптор Поликлет вычислял в своем «Каноне» основные отношения
397
частей человеческого тела. По теории живописи писал Демокрит, о сценической перспективе кроме пос леднего говорил Анаксагор. Первые письменные ука зания относительно сельского хозяйства находятся в крестьянском календаре Гесиода «Дела и дни», с фи лософской стороны к этому вопросу подходит также Демокрит. Для приемов, мантики, или предсказаний, было составлено не одно руководство. Ничто не пред ставлялось теперь случайностью. Искусство строитель ства городов нашло себе реформатора в лице Гипподама из Милета, оригинального человека, проявляющего и внешне свою оригинальность в одежде и прическе. Система прямых улиц, пересекающихся под прямыми углами, предлагавшаяся этим новатором, символизи рует все утверждающееся стремление к рационально му урегулированию всех отношений.
3. В эту беспокойную эпоху, жадную к новизне, само собой возникали вопросы: откуда происходит право, нравственность, закон; на чем основывается их обяза тельность? И далее, каковы те высшие мерила, которы ми руководствуется повсюду проснувшееся стремле ние к реформированию? Этот вопрос: откуда, - приводит к мысли о начале человеческого рода. Народные сказания и дидактическая поэзия давно уже разрисовывали блестящими красками блаженства зо лотого века. Гесиод является для нас самым древним представителем этих верований далекого прошлого. Они вполне согласуются с пессимистическим течени ем, свойственным ему и окружающей его среде. Имен но от труда и забот повседневной жизни уходила мысль греков, как и других народов, в радостные обители за облачного блаженства или блаженной старины. В гла зах критического века, гордого своими культурными успехами и ожидающего дальнейшего беспредельно го прогресса, образ доисторического времени рису ется иначе. Кто считает себя выше прошлого, кто гор дится собственным просвещением, тот мало склонен
398
искать свой идеал в сумеречной дали времени, тот не станет восторженно заглядывать вперед или тоскливо взирать назад. С таким настроением связаны часто пра вильные взгляды. На заре истории культура отсутству ет - таково теперь общее мнение, оно становится само собой понятным общим местом. Человеческий род медленно и постепенно, из грубого звероподобного состояния, поднялся до первых, а затем и до дальней ших ступеней нравственности. Медленно и постепен но - так выражается научная мысль, которая уже не верит в чудесное и сверхъестественное вмешатель ство; она выражается так, потому что из естествозна ния она узнала, каким образом незначительные изме нения суммируются в крупный результат. Мы можем напомнить то, что мы говорили о зачатках теории происхождения видов у Анаксимандра, об антикатас трофической геологии Ксенофана, и об идущем об руку с ней, можно сказать, тоже антикатастрофичес ком воззрении на развитие культуры, которое мы встретили у того же мыслителя. В таком же роде рас суждения встречаем мы у писателя-врача, когда, по поводу искусства приготовления пищи, он говорит об отличии современного человека от его грубых пред ков и далее от животного мира.
Из обитателей пещер, которые совершенно не зна ли употребления плуга и всяких других железных ору дий, грубость которых доходила до каннибализма, произошли культурные люди, возделывающие хлеба и виноград, возводящие постройки и укрепленные го рода и, в конце концов, воздающие почесть погребе ния умершим. Так рисует начало культуры поэт-трагик Мосхион в IV столетии до н.э. Он не решает вопроса, была ли нравственность подарком располо женного к людям титана Прометея, явилась ли она ре зультатом потребности или «долгого упражнения» и «постепенной привычки, в которой сама «природа» Трала роль «наставницы». Подобные мысли являлись Уже у выдающихся умов V века; мы находим их во всту-
399
пительных стихах трагедии «Сизиф» (сочинение афинского государственного деятеля Крития) и в заг лавии потерянной книги Протагора из Абдеры «О пер вобытном состоянии человеческого рода», на которую намекает Мосхион в словах: «вам раскрыто первобыт ное состояние человека». Представление Мосхиона о прогрессе культуры можно назвать органическим. Ибо, хотя он мимоходом и касается предания о Про метее, но центральное место его изложения занима ют влияния, оказываемые природой, потребностью, привычкой и прежде всего «временем, которое все рождает и все питает». Здесь преобладает идея разви тия, плодом которого является общественное устрой ство, совершенно так же, как у Крития «звездное сияние неба» считается «прекрасным созданием мудрого художника», именно «времени». Немного иным было решение этой проблемы у Протагора. В противопо ложность органическому взгляду представление пос леднего можно назвать механистическим (в нашем смысле слова) или интеллектуапистическим. Место природы, непроизвольного, бессознательного и при вычки занимает намерение, изобретение, соображе ние. Такое приблизительно представление можем мы составить по платоновской передаче, которая не лише на некоторой карикатурности, но именно потому ука зывает на черты оригинала. Первобытные люди, гово рится там, не могли победоносно противостоять диким зверям, ибо они не обладали еще «искусством управле ния, часть которого составляет военное искусство». Они несправедливо относились друг к другу по той же причине, ибо не знали искусства государственной жизни. Похищение огня, которое миф приписывает Прометею, получает новое толкование; Прометей яко бы похитил «мудрость искусства» из покоя, в котором Афина и Гефест предавались своему ремеслу. Если он затем похитил также огонь и подарил его людям, то только потому, что мудрость искусства без этой вспо могательной стихии мало бы помогла им. И так как
400
Зевс шлет на землю «право и стыд», то Гермес - по средник этого дара - поднимает вопрос, должен ли он равномерно распределить эти драгоценные дары между всеми людьми или разделить их между ними приблизительно так, как распределено между ними искусство, а именно так, что «мастер (специалист) сто ит многих простых людей». И благодаря «искусству» люди начали произносить членораздельные звуки и создавать язык. С помощью «искусства», «мудрости» и «добродетели» (эти слова очевидно намеренно упот реблялись как разнозначащие) строят они дома, уп равляют государством, исполняют заветы морали. «Искусство» и его исполнители, «мастера» - два слова, указывающие больше на ремесло, чем на искусство в современном смысле, - на одной стороне - «приро да и случай» - на другой, образуют постоянную про тивоположность. Через всю платоновскую карикату ру пробивается жизнепонимание, которое мы уже готовы встретить в этом веке: чрезмерно повышенная оценка рассудка, рефлексия изучаемого и подчинен ного правилам, с оттенком учительства и педантизма. Этот взгляд на жизнь вполне подходит к юношеской поре пробуждающейся науки о духе. Мы встретимся в этой эпохе с ним еще не один раз, в наиболее же рез ком выражении мы увидим его у Сократа.
4. Стоит ли говорить о том, что эта проекция заво еваний зрелой и просвещенной эпохи в отдаленное довременье человеческого рода неисторична? Конеч но, дело не могло обойтись без гения и изобретатель ности отдельных людей. Многое из колоссального прогресса, что зрелый возраст человечества принима ет как само собой разумеющееся, было, без сомнения, делом безымянных героев и мы охотно присоединим ся к пеану Георга Форстера в честь того неизвестного, который первый укротил коня, подчинив его челове ку. Но к значительной работе отдельных выдающих ся умов присоединялась медленная и незаметная куль-
401
турная работа многих посредственных людей. Если обладание системой известных приемов - в чем и состоит сущность практического искусства - мы бу дем приурочивать к началу развития, вместо того что бы отнести его к конечному пункту, то мы станем в полное противоречие с историческими фактами и составим совершенно превратное представление о процессе развития. Но именно такое отсутствие исто рического смысла свойственно великим эпохам про свещения. Они невольно строят прошедшее по свое му подобию и наделяют детский возраст человечества чертами ранней зрелости. Для этих эпох характерно также появление теорий об общественном договоре. Ум, освободившийся от власти традиции, порвавший с авторитетом небес и смотрящий на государственные и общественные учреждения как на средство к челове ческим целям, такой ум склонен не замечать различия времен и готов наделять отдаленных предков собствен ными приемами мышления и поведения... Первоначально отдельный человек лишен всякого знания, он имеет ценность лишь как член семьи, рода, племени; его принадлежность к группе, составной частью кото рой он является, обусловливается его рождением или навязана ему насильно; его повиновение слепо, о сво боде выбора, о самоопределении не может быть и речи. Просвещение составляет себе совершенно не правильное представление об этих фактических от ношениях, оно толкует их в противоположном дей ствительности смысле. Эта тенденция в значительной мере поддерживается практической политикой. Мы едва верим своим глазам, когда в двух отрывках «Оn civil government» проницательного Джона Локка (1632-1704) встречаемся с тезисом о том, что госу дарственная жизнь возникла по добровольному согла шению и свободному выбору правителей и форм уп равления; он защищает этот взгляд вполне серьезно и безуспешно пытается защитить исторические и этног рафические факты в рамки этой сложной теории.
402
Правда у его противников, теоретиков абсолютизма, мы встречаем еще более странные взгляды Они стоят на почве еще более нелепой фикции, чем теория Локка. Адам, по мнению этих сторонников божественного про исхождения королевской власти, получил от создателя совокупность всех властей и передал их от себя всем монархам земли. И вопрос получает такую постановку, как будто только и есть выбор между этими двумя историчес ки ложными и бессмысленными теориями, да вдобавок одна из них должна стать опорой в вопросе современно го права. Правда, порой у Локка сквозит правильная мысль, что «заключение от того, что было, к тому, что должно быть по праву, имеет мало силы». Это сообра жение не мешает ему, однако, посвящать сотни страниц разбору вопроса о политической свободе в том смысле, как будто дело свободы находится в тесной зависимос ти от его псевдоисторической теории. Не иначе обсто яло дело в эпоху, стоящую у порога современного ми росозерцания, в начале XIV столетия. Когда Марсилий из Падуи (между 1275 и 1285 - ок 1343), старший современник Петрарки и друг смелого мыслителя, мино рита Уильяма Оккама, защищал в своем посвященном Людовику Баварскому сочинении «Защитник мира» идею общественного договора, то он был преисполнен убеждения, что только признание суверенитета народа и его псевдоисторического основания способно создать почву, на которой возможна с некоторой надеждой на успех борьба против иерархических притязаний и за преобладание сословие или демократически ограни ченной монархии. Прямо противоположная тенденция, желание подчинить светскую государственную власть Церковному авторитету, приводила к аналогичным ре зультатам в начале средних веков. Она поддерживает Распространенное мнение, что государство возникло из состояния смуты, последовавшей за грехопадением, что своим происхождением оно обязано не божественно му установлению, а нужде и общественному договору как средству борьбы со смутой.
403
Мнение, согласно которому свободная волевая де ятельность в сфере государства дозволительна совре менникам только в том случае, если их предки в отда ленном прошлом его пользовались, кажется нам столь же странным, как если бы кто-нибудь заявил нам: вы тогда лишь имеете право ходить на двух ногах, если, будучи младенцем, вы не ползали на четвереньках. Мы видели, как эти мысли, имеющие источником чрез мерную оценку позитивного права, возникали в новое время. У Руссо, этого предтечи французской револю ции, эта тенденция достигла своего апогея. Это обще известно. Эта опора теории общественного договора была чужда древности, но не сама теория. Мы уже ука зали на ее психологические корни. Теория эта есть вполне простодушный, лишенный всякой тенденции и ошибочный, благодаря отсутствию исторического понимания, ответ на вопрос: «Каким образом наши предки решились отказаться от их мнимой индивиду альной самостоятельности и согласиться на ограни чения, налагаемые государственным союзом?» Ответ гласит: «Они согласились на этот ущерб ради большей выгоды; они отказались в известной мере от свободы, чтобы иметь защиту от нарушений свободы другими, для защиты жизни и собственности своей и своих близких». Это все проявление той же ложной умствен ной тенденции. Что выполняет какую-нибудь цель, то должно являться результатом известного устройства, намеренно приспособленного к этой цели. Уже Пла тон знаком с этим учением; он следующим образом излагает его в начале своей книги «Государство»: «Так как люди причиняют друг другу и терпят друг от друга не справедливость, то тем, которые не хотят первого и желают избежать второго, представляется полезным вступить в известное соглашение...» Таким образом, люди стали составлять законы и заключать договоры; предписываемое законами они назвали правомерным, закономерным; таково происхождение справедливо сти и в этом заключается ее сущность. Эпикур присво-
404
ил себе эту теорию, и так как он многим обязан Демок риту, то легко предположить, что он и в данном слу чае идет по следам своего великого предшественни ка. Однако в настоящее время это предположение не может считаться достоверным и остается лишь в пре делах вероятности.
5. Правда, в другом вопросе мысль Демокрита дви галась в таком же направлении. Мы говорим о проис хождении языка. В этом вопросе в древности боролись два противоположных мнения. Спор этот представля ет поразительный пример того, что Милль называл «об меном полуистин». Одни утверждали естественное происхождение языка, другие - условное. Первая те ория заключала в себе два очень разных утверждения. Язык возник не в силу намеренносознательной люд ской деятельности, а явился результатом самопроиз вольно-инстинктивного позыва, и первоначальную естественную связь между звуком и его значением можно еще теперь обнаружить в различных образо ваниях современного языка (в греческих словах). На сколько правильно, по убеждению современных ис следователей, первое из этих утверждений, настолько же ложно второе. Стоит только подумать, как трудно нам указать с полной несомненностью на действи тельно первичную словесную форму. Даже в корнях первоначального индоевропейского языка, раскры тых путем сравнительного анализа, нам не удается с полной уверенностью открыть действительно началь ные словесные образования, лишенные предшеству ющей эволюции. А насколько благоприятнее в этом смысле наше положение в сравнении с положением тех греческих исследователей, которые знали один только язык и у которых не было материала для срав нения и для более подробного анализа. По отноше нию к проблеме возникновения языка, которая еще и теперь не может считаться окончательно разрешен ной, древние были не менее беспомощны, чем в воп-
405
росе о происхождении органических существ. Здесь, как и там, легко поддавались искушению принимать наиболее сложное за простое, конечный член длин ного эволюционного ряда за первоначальный. В ре зультате получалась спутанная игра с совершенно произвольной этимологией. К полной неспособнос ти осилить фактические трудности присоединялся могучий субъективный фактор ошибки, власть при вычной ассоциации слова и его значения. Невольно припоминается тот француз, который считал свой язык наиболее естественным, ибо по-немецки pain обозначалось словом Вrot, а по-французски pain, как оно и есть. И даже там, где прибегали к более рацио нальному трактованию предмета, где с большей на деждой на успех пытались обращать внимание не на слова, а на впечатления, ими производимые, впадали в новые ошибки и не достигали ни малейшего, сколь ко-нибудь верного результата. С этимологами, спеку ляции которых Платон поносит в своем диалоге «Кратил», даже там, где попытки их имеют хоть некоторую видимость вероятия, происходит то же самое, что с теми неспециалистами в нашей среде, которые, на пример, в глаголе «rollen» (катить, греметь) видят со звучие со звуковым ощущением, производимым гро мом или едущей телегой. Они не знают, что это слово происходит от позднейшего латинского «rotula», уменьшительного от «rota» (колесо), что «rota» и не мецкое «Rad» одного корня с «rasch» и что поэтому со звучие это чистая случайность. Самым ранним пред ставителем этого учения, являющего такую странную смесь истины с ложью, был Гераклит. Однако, по-ви димому, правильнее сказать, что он молчаливо пред ложил эту теорию, чем возвестил или подкрепил ее. Без сомнения, в созвучии слов он видит указания на внутреннее сродство соответствующих им понятий, как это доказывают некоторые приводимые им при меры. Он и в языке находит подтверждение своего уче ния о противоположностях; одним и тем же словом
406
( biosи bios) обозначаются в одном случае жизнь, в дру гом - орудие смерти, именно лук. Сомнительно, что бы он исследовал вопрос о возникновении языка и излагал свой взгляд. Но так как для него все человечес кие деяния были отображением и истечением боже ственного бытия, то ему была чужда мысль видеть в звуковых воплощениях душевных процессов исключительно искусственное и как бы деланное. Это пред положение должно было оттолкнуть его, если бы, что маловероятно, оно уже имело в его время своего пред ставителя.
Основателем или, по крайней мере, древнейшим представителем второй, противоположной теории на зывают Демокрита. Мы познакомимся прежде всего в кратких чертах с теми аргументами, которые он выс тавляет против естественной теории языка. Мудрый философ указал на «многозначность» иных слов и на противоположность этого, на многоименность (сино нимы) многих вещей. Он припомнил затем случаи пе рехода названий и, наконец, «безымянность» некото рых вещей или понятий. Понятно, что он хочет доказать двумя первыми указаниями. Если предполо жение, что между обозначением и обозначаемым предметом существует необходимое внутреннее отно шение, то не может быть случаев (как, например, у нас замок или ключ), при которых один и тот же комплекс звуков обозначает различные вещи. Также противоре чит этому предположению случай, когда один пред мет получает два названия вроде «комната» и «покой», «лошадь» и «конь». Третий аргумент представляет со бой разновидность первого. Ибо нет большой разни цы в том, обладает ли предмет одновременно несколь кими названиями, или у него последовательно будут сменяться названия, как, например, немецкое слово «Apfelsine» (апельсин) вытеснило в начале XVIII столетия укоренившееся до этого в Северной Германии слово «Orange» или «Pomeranze», или как французское слово «Champagne» (шампанское) уступило новому
407
модному слову «Sect» (сект). Но четвертый аргумент, по-видимому, выходит за рамки этой аргументации. Ибо то обстоятельство, что известные вещи или поня тия лишены обозначения, вряд ли может быть доказа тельством отсутствия внутренней связи между вещью и ее названием. Нам кажется, что мысль Демокрита имела в виду нечто более общее. По-видимому, он рас суждал таю если язык есть божественный дар или со здание природы, то в его образованиях мы должны были бы найти более высокую степень целесообраз ности, чем оказывается в действительности. В одном случае недостаток, в другом излишек, там непостоянство и, в конце концов, полное отсутствие средства для цели, - такую картину представляют часто несовер шенные произведения человеческого изобретения, но не создания, приписываемые нами деятельности при роды или заботе божественного существа. В переводе на современный язык эту мысль Демокрита, как мы ее понимаем, можно кратко выразить так: язык не есть организм, ибо организмы обнаруживают гораздо большую степень совершенства, чем та, какая суще ствует в языке. Это должен был допустить и наш фи лософ, не настроенный теологически.
Эта меткая критика естественной теории языка оп ровергает, правда, эту теорию в ее наиболее грубой и несовершенной форме. Демокрит показал, что люди не принуждаются в силу непреодолимого инстинкта называть вещи существующими в данный момент, а не другими словами; для этого, правда, было достаточно указания на одновременное существование различ ных языков. Но главный грех этой теории, смешение первоначального с постепенно возникшим, незнание всего того, что мы называем ростом и развитием язы ка, падает в той же мере и на учение Демокрита. Что бы избежать затруднений, связанных с этой теорией, он вынужден сделать предположение, связанное с наи меньшими трудностями. Происхождение языка впол не условно. Первобытные люди согласились, якобы,
408
принять те или иные названия, чтобы не быть лишен ными этого важного средства общения. Но как могли они - возражали древние критики и прежде других Эпикур - согласиться на известные названия, если они были лишены средств общения, именно языка? Должны ли мы (вопрошает автор-эпикуреец в напи санной на камне книге, с которой мы познакомились несколько лет тому назад) представлять себе этого «распределителя названий» вроде «школьного учите ля», который, показывая своим питомцам камень или цветок, сообщает им соответствующее название? Что заставляет наставляемых придерживаться этих назва ний? Как могут они в неискаженном виде передаться последующим поколениям? Или мы должны предпо ложить, что это чудесное поучение было сообщено одновременно большой массе людей? Было ли оно сообщено письменно? Но письменность не могла предшествовать языку. Или это произошло таким об разом, что рассеянные массы людей в эпоху, когда не было никаких средств сообщения, оказались в одном месте? Мы не знаем, насколько изложение Демокри та заслуживает в действительности так обильно из ливаемых на него насмешек. Возможно, что он воз держался от подробной разработки главной мысли и довольствовался тем, что противопоставил теорию условности, как единственно возможное решение проблемы, естественной теории, которая существова ла до него и которую он должен был отвергнуть. На Долю Эпикура выпало осветить мрак, сгустившийся над этим вопросом, и разрешить проблему приняти ем как естественного, так и условного элемента в язы ке, насколько это было возможно при тех несовершенных средствах, которыми располагала древность. Если не раньше, то, по крайней мере, в этом пункте нашего изложения полезно ближе подойти к проблеме и до полнить правильную в основе попытку Эпикура тем, что дало нам с того времени сравнительное изучение языков.
409
Приведем пример, чтобы ясно представить себе по нятие естественного и условного элемента в языке. Первоначальный индоевропейский язык обладал кор нем пу, который означал «очищать». Мы предполага ем, что очень вероятно, что это действительно перво начальный корень, не выведенный, и позволим себе построить гипотезу о том, как этот маленький комп лекс звуков приобрел данное основное значение. Ког да мы ртом, этим органом языка, хотим очистить какой-нибудь предмет, то сдуваем частицы пыли, песка, покрывающие его поверхность. Если мы это произво дим энергично, сжимая при этом вытянутые губы, то мы издаем звук п, пф или пу. Так могло, по крайней мере, это последнее словесное образование получить свое первоначальное значение. В данном случае, как без сомнения и в бесчисленных других случаях, опре деленное положение и движение частей рта образует связь между звуком и значением. По нашему мнению, именно эти подражательные движения служили глав ным распространенным источником словесных форм, гораздо более, чем подражание не произведен ных, а лишь воспринятых звуков, как в слове «кукуш ка» или в немецком глаголе «pipsen». Конечно, об этом можно быть различного мнения. Во всяком случае, в обоих указанных случаях мы имеем дело с вполне до ступными нашему пониманию элементами языка, не затуманенными мистическим налетом. Но если мы по смотрим на разнообразные производные от этого на чального корня в различных индоевропейских язы ках, то попадем уже в сферу произвола и выбора. Ибо рядом с обозначением акта очищения выступают мно гие другие, которые хотя указывают на тот же акт, но с различными другими оттенками. Тут не может быть уже речи о том, что римлянин был вынужден пользо ваться прилагательным «purus», происходящим от это го корня, или что римляне и греки обязательно должны были создать слово роеnа и pione (наказание). Можно указать лишь на то, что некоторые случаи при-
410
их слов, в особенности, в связи с понятия ми души, ума и настроения мысли (mens pura, purete d'ame, purity of mind и т.п.) соответствуют начальному корню и сохраняют отдаленную связь с первоначаль ным значением. И для обозначения наказания, как религиозного искупления или очищения, производное от этого корня оказалось более соответствующим, чем образованное от корней, которые обозначают тот же акт, но с оттенком более грубого применения силы (как стирать, обдирать, мыть). Здесь не может быть речи о принудительной необходимости, тут играет роль лишь тенденция, которая может быть и преодо лена случайностью, и оказаться победительницей. Уг лубляясь в историю языка и следя за его развитием до настоящего времени, мы обнаруживаем все большее влияние перекрестных случайностей в течение длинного исторического процесса, все более испаряется сила присущей естественному элементу первоначаль ной тенденции, чтобы уступить место произволу гово рящего или пишущего. Ибо слово, однажды присвоен ное известному понятию устами народа или писателем, пользующимся авторитетом, уже сохраняет впредь дан ное значение. Таким образом, слова становятся мало-помалу голыми знаками общения, стертыми монетами, первоначальный отпечаток которых удается иногда раскрыть и восстановить только благодаря гениальной способности выдающихся знатоков или художников языка. В иных случаях от высохших цветков мысли еще веет некогда бывшим ароматом и благодаря этому указывается путь дальнейшего применения и для менее тонкого народного чутья. Если одно из новых зубных средств названо «Puritas», то это произвол изобретателя. Но во французском peine (например, a peine), в немецком Pein, нет больше следов первоначального значения. Название «пуританцы» было Дано представителям этой партии на том основании, что они хотели восстановить церковные учреждения в первоначальной форме, очищенной от позднейших
411
наслоений. Оттенок значения первоначального кор ня вряд ли оказал в данном случае какое-нибудь влия ние; но отдаленное бессознательное влияние его ска залось в том, что однажды созданное название было вскоре перенесено в нравственную область, а именно, стали говорить о моральном пуританизме и т.п.
Приведенный Демокритом аргумент о многих зна чениях некоторых слов не всегда применим даже и в тех случаях, когда речь идет о звуковом тождестве пер воначальных (не производных) словесных образова ний. В этом убеждает нас приведенный пример. Когда мы сдуваем что-нибудь, то мы производим это не все гда с целью очистить предмет; мы желаем иногда при этом удалить от себя нечто гадкое или отвратительное (иногда мы действуем инстинктивно и с успехом). По этому, как уверяет Дарвин, у многих народов это вы ражение сделалось символом отвращения; по той же причине и звук, произносимый при этом, как у нас «пфуй» или «рооп» у англичан и у обитателей Австра лии, стал словесным выражением того же чувства. От того же корня произошли греческие и латинские сло ва, обозначающие дурной запах, гниение, гной. В но вейшее время в английском языке это слово употреб ляется уже в глагольной форме и потому англичанин, желая выразить сомнение в чистоте намерений кого-нибудь, может употребить оба первоначальных значе ния этого корня в одной фразе: «I pooh-рооh the purity of your intentious».
6. Как ни значительно представляется нам начало этого большого спора о происхождении языка, но еще важнее то противоречие, которое выступает в нем между «природой» и «установлением». Антитеза эта нам уже известна. Мы встретились с ней в левкиппо-демокритовском учении о чувственном восприятии. Там понятие установления считалось типом изменчи вого, субъективного и относительного, которое про тивопоставлялось неизменному постоянству объек-
412
тинного мира. Но собственно очагом возникновения этой антитезы была не область чувственного воспри ятия и не область языка, но сфера государственных и общественных явлений. Как на первого литературно го представителя этого фундаментального различия указывают из Архелая, ученика Анаксагора. Однако об этой стороне его деятельности достоверно известно нам лишь то, что он говорил «о прекрасном, справед ливом и о законах» в смысле указанного различия и в связи с этим об «отличии» людей от остальных живых существ, а также о начале общественного союза. Ука занная противоположность чужда всем тем эпохам, в которые критический дух не достиг еще значительной степени развития. Повсюду, где безраздельно господ ствуют авторитет и традиции, существующие нормы считаются естественными, или, правильнее, их отно шение к природе не вызывает вопроса, о нем даже не упоминают. Мусульманин, для которого откровение Аллаха, как оно выражено в Коране, есть высшая ин станция, не допускающая спора по всем вопросам ре лигии, права, морали и политики, является представи телем этой ступени мышления, он как бы живое ископаемое в современном мире. Дня ряда следствий вытекают из установления и признания этого очень важного различения. С одной стороны, оно дает ору жие для резкой нестесненной критики, которая обра щается на все существующее; с другой стороны, оно дает новую мерку для реформы, которую тотчас начи нают предпринимать во всех областях. Многознач ность, присущая слову «природа» и раскрытая, правда, в позднейшую эпоху древнего мира, делает эту мерку крайне шаткой и неверной. Однако это обстоя тельство только усиливает тенденцию пользоваться этим понятием, так как под такую общую неопреде ленную формулу легко подвести все, к чему стремятся. Так, поэт Еврипид восклицает: «Это совершила природа, незнающая установлений» (норм); он имеет в виду силу природного влечения, которое не считает-
413
ся с ограничивающими и стесняющими нормами. Го воря о незаконнорожденном, он восклицает: «Его позо рит слово, природа одинакова»; этим он хочет указать на фактические свойства человека и на независимость их от искусственных социальных различий. Приблизительно в таком же смысле высказывается ритор Алкидам (в IV столетии) в мессенской речи: «Божество предос тавило свободу всем, природа никого не сделала ра бом». Оратор, очевидно, представляет себе первобыт ное состояние, в котором царит равенство; или он имеет в виду обусловленное последним естественное право, требующее большего признания, чем все чело веческие усреднения.
Нас интересует прежде всего критическое или от рицательное применение этого нового различения. Знакомство с различными моральными и политичес кими укладами разных племен, наций, эпох обнару живает пестрое разнообразие нравов и законов. Со поставление резких контрастов стало одним из любимых занятий. Отсюда возник специальный род литературы, достигший в древнем мире своей выс шей точки в сочинении сирийского гностика Бардезана «О судьбе» (около 200 г. до н.э.) и нашедший под ражание в эпоху энциклопедистов. Уже Геродот любил заниматься подобными антитезами. Дарий, - повествует он, - обратился к грекам, находившимся при его дворе, с вопросом, за какую плату они согла сились бы съесть трупы своих отцов. Они ответили, что они не согласились бы на это ни за какую плату. Тогда персидский король призвал представителей того индийского племени, у которого именно гос подствовал ужасающий греков обычай, и спросил их через переводчика, за какую плату они согласились бы сжечь трупы своих отцов. Они громко закричали и просили короля не говорить о подобных ужасах. Историк делает отсюда следующее заключение: если бы всем людям предоставили выбор самых лучших из всех где-либо существующих обычаев, то всякий на-
414
род избрал бы существующие у него. Пиндар, говорит он в заключение, правильно сказал: «Обычаи суть вла стители всех людей». Эта же мысль в еще более рез кой форме высказана в отрывке, который, по всей ве роятности, нужно отнести к той же эпохе: «Я думаю, что если предложить всем людям собрать обычаи, ко торые они считают хорошими и благородными и затем выбрать из них те, которые признаются скверны ми и низкими, то, в конце концов, ничего не останется и все они окажутся распределенными между всеми». Более наглядно и определенно вряд ли можно выс казаться. Нет того обычая или закона, как бы отвра тительны и плохи они ни были, которые бы не пользовались высоким уважением хотя небольшой части людей. Остановимся на минуту на освобожда ющем влиянии этого релятивистского взгляда. Ниг де он не воплощен лучше, чем в драмах Еврипида, этого великого поэта, поборника просвещения. Мы уже видели, как мало позорного он видел в незакон ном рождении. Столь же мало значения он придает позорному клейму на лбу раба. И здесь опять, по его мнению, играет роль закон и название, а не сама при рода. «Раба позорит только его название; во всем остальном благородный слуга нисколько не меньше, чем свободный человек». Так же думает он и о разли чии знатного и незнатного происхождения. «Знатен для меня благородный; но кто не чтит право, будь Зевс его отцом, или еще высший, тот для меня низ кий». Немногого не хватает для уничтожения граней национальностей и возникновения идеала всемир ного гражданина, с которым мы встречаемся у кини ков, к этому идеалу приближался Гиппий из Элиды, которому Платон влагает в уста следующие слова: «Вы, присутствующие здесь, я считаю вас всех род ственными мне, собратьями, согражданами по природе, не по установлениям. Ибо сходное родственно сходному по природе, законы же, эти насильники людей, насилуют нас часто вопреки природе».
415
7. Если одни под словом «природа» понимали со циальный инстинкт и действительное или мнимое ра венство людей, то нашлись представители и противо положного взгляда. Такие факты, как победа сильного над слабым, господство более одаренного над менее способными, не могли не обратить на себя внимания, особенно в обществе, основанном на завоеваниях и на рабстве. В этих вещах нельзя было не видеть проявле ния самой природы. Нужно вспомнить лишь Геракли та и его восхваление войны, которую он называет «от цом и князем» всех вещей, отделившим людей от богов и «свободных от рабов». Эфесский мудрец первый по нял огромное значение войны и насилия при основа нии государства и расчленении общества. Сходный взгляд, правда, менее категоричный и немного затума ненный национальным предрассудком, мы найдем у Аристотеля, который пытается обосновать рабство на природе и оправдывает этот институт в интересах са мих рабов, как неспособных к самоопределению; он выступает против людей, видящих в нем только про извольное «установление». Имело ли это направление литературных представителей в великую эпоху про свещения, это неизвестно; скорее на этот вопрос нуж но ответить отрицательно. По крайней мере, Платон, который не сочувствует ему, выбирает адвокатом его среди современников Сократа, не писателя и не учи теля молодежи, а ожесточенного врага их, который хочет быть только практиком, неизвестного нам Калликлеса. В уста последнему Платон в своем диалоге «Горгий» и влагает страстную защиту прав сильнейше го. Калликлес указывает на господство сильного над слабым как на факт, обусловленный самой природой, который он поэтому и обозначает словом «закон природы». Закон природы в его устах скоро превращает ся в «естественное право» или «справедливое по природе». Этот легко понятный переход от признания какого-нибудь факта природы к одобрению поведения, ему соответствующего вызывался в значительной
416
мере тем, что существовала одна область, в которой две эти стороны почти совершенно совпадали. Мы говорим о международных отношениях, что могуще ственные государства подчиняли себе и поглощали слабые, это считалось и естественным и законным. Однако это объяснение не исчерпывающее. Ибо Кал ликлес, который, правда, ссылается на право завоева ния и на пример всего животного мира, отличается от Гераклита и от Аристотеля в двух существенных пун ктах. Он хочет подчинения не одной части людей, но всего человечества в совокупности; его симпатии, если не всецело, то в большей степени обращены к силь ному, способному в противоположность массе слабых и неспособных. Он берет сторону гения силы, «сверх человека», как сказали бы теперь, против толпы, кото рая хочет связать душу героя, свести его к своему низ кому уровню. Он заранее торжествует при мысли, что последний, подобно наполовину укрощенному льву, развернется в своей гордой мощи, «разорвет свои оковы, отбросит весь бумажный хлам, все вздорные фор мулы и противоестественные законы, затопчет их но гами и явится нам согласно праву природы не как наш слуга, а как наш господин». В этих словах чувствуется эстетическое любование необузданной силой мощ ной натуры и сквозит то настроение, которое внуши ло современным теоретикам абсолютизма формулу: «господство сильнейших есть навеки установленный Богом порядок». Однако в дальнейшем Платон застав ляет Калликлеса защищать положение, состоящее в гораздо меньшем противоречии с духом народных уч реждений. Господствовать должен лучший, наиболее прозорливый, правда, не без того (так как мы не живем в идеальном мире), чтобы он сам не извлекал для себя из этого выгоды; иными словами, наиболее спо собные должны иметь наибольшее влияние в государ ственной жизни, получая в то же время высшую награду. Но в течение разговора облик Калликлеса получает Новую окраску. Из представителя культа героев Кар-
417
лейля, теории государства Галлера и принципа стро гой аристократии он становится провозвестником евангелия необузданной погони за наслаждениями. Что это направление также не имело в ту эпоху защит ников, это явствует из слов Платона: «Ты говоришь то, что другие хотя и думают, но не решаются высказать». Мы можем смело утверждать, что поэт-философ наме ренно смешал разные внутренне чуждые друг другу доктрины, чтобы выставить первую в неприглядном свете. Тем более подлинными можем мы считать вы пады против ига нивелирующего господства боль шинства и плохого правления толпы - вполне понят ный протест против тогдашнего государственного строя с его светлыми и темными сторонами, того строя, который принимал разные формы в зависимо сти от темперамента и образа мыслей участвующих в управлении лиц. Одни склонялись к культу героев, мо делью которых являлся тогда какой-нибудь Алкивиад, другие хотели возродить аристократический строй; сам Платон, ненавидевший демократию, проповедо вал утопическое господство философов. Таким обра зом, «природа» и «естественное право» стали опорой и лозунгом, с одной стороны, проповеди равенства, доходившего до космополитизма, с другой стороны - аристократизма и культа сильной личности. Обоим направлениям было в равной мере свойственно жела ние разорвать узы, в которые власть обычая и автори тет предания заключили души людей.
8. Возникают два вопроса. Сколь велика была огра ничительная власть авторитета? Что достигалось им? Ни на один из этих вопросов нельзя дать даже прибли зительно точного ответа. Одно вполне ясно, что ни одна область веры и жизни не была защищена от на падок критики. Скептицизм эпохи не останавливался даже перед вопросами о богах. Диагор из Мелоса, дифирамбический поэт, от которого сохранилось лишь несколько стихов, проникнутых, однако, религиозно-
418
етью, став жертвой несправедливости, оставшейся без наказанной, сделался скептиком, не верящим в спра ведливость богов. Религиозные сомнения Протагора выражены в гораздо более умеренной форме. Им, а также Продиком с его религиозно-исторической тео рией, мы займемся позже. Престол, покинутый авто ритетом, был занят рассудочной рефлексией. Все воп росы человеческого поведения становятся предметом обсуждения. Все выносится на суд разума. Не только философские писатели и риторы, но и поэты и исто рики поражают нас тонкостью своих аргументов. Дра матический диалог, в котором уже у Софокла мы видим влияние нового духа времени, у Еврипида становится диалектическим турниром. Сам Геродот с его староза ветными взглядами, разбирая великие вопросы чело веческого бытия, прибегает к диалектической тонкости. Проблема счастья поставлена им и Еврипидом и трактуется обоими с одинаковой методичностью. Так, первый в разговоре Солона с Крезом противопостав ляет друг другу два абстрактных типа: богача, лишен ного счастья в остальном, и бедняка, счастливого во всех других областях жизни. В своем «Беллерофоне» Еврипид представляет трех претендентов на пальму счастья: низкорожденного, но богатого, благородно го, но бедного и третьего, равно лишенного обоих ука занных преимуществ, которому при помощи парадок сальной аргументации и присуждается награда. Когда Геродот изображает словесный турнир трех благород ных персов о лучшей форме правления, то, хотя он и влагает в уста защитника предпочитаемой им самим Демократии наиболее сильные доказательства, одна ко обнаруживает и значительную диалектическую изощренность, наделяя и поборников монархии и олигархии также серьезными аргументами. Особенно ревностно обсуждалась в то время тема воспитания. Наибольший интерес и самые разнообразные ответы возбуждали вопросы о том, что является наиболее зна чительным фактором развития, воспитание или есте-
419
ственные задатки, теоретическое обучение или прак тические упражнения и привычка. Еврипид, доступный самым разнообразным влияниям, один раз подчерки вает возможность обучения «мужской добродетели» и необходимость раннего приучения ко всему хороше му, в другой раз он же устами одного из своих героев восклицает: «Итак, природа все, и напрасно воспита ние стремится переделать дурное в хорошее». Сравне ние духовного воспитания с выращиванием плодов становится общим местом. Свойство земли сравнива ют с талантом, обучение - с разбрасыванием семян, прилежание учащегося - с постоянной обработкой поля и т.п. В этом образе, к которому мы еще при слу чае вернемся, мы наблюдаем уже слияние первона чально разобщенных тезисов педагогики.
В эту же эпоху зародились и широкие реформист ские идеи. Фалей из Халкедона во второй половине V столетия указывал на желательность уравнения состо яний и предлагал к этому меры, правда, касающиеся лишь недвижимого имущества. В его реформистскую программу входит также производство ремесленных работ за счет государства при помощи государствен ных рабов. Известный уже нашим читателям Гипподам из Милета хотел изменить не только внешний вид го родов, но и их внутренний уклад. Они должны были состоять из трех сословий: ремесленников, земледель цев и воинов; частную собственность должна была составлять только третья часть земли, вторая треть пре доставлялась на нужды богослужения, третья должна была служить для содержания воинов; все должност ные лица должны были избираться всей общиной, на считывающей 10 000 членов. Эта любовь к числу три обнаруживается и в делении уголовных законов, три отдела которых соответствуют трем категориям пре ступлений: против жизни, против чести и против соб ственности. И дела управления подразделяются на три группы: дела граждан, дела сирот и дела чужестранцев. Впервые в этом проекте мы встречаемся с мыслью, что
420
государство должно награждать авторов полезных изобретений отличиями; впервые также предложено Гипподамом учреждение апелляционного суда и ус ловное оправдание обвиняемых ab instantia (за недо статком улик). Новизну другого его предложения - воспитывать детей, павших на поле битвы, за государ ственный счет - Аристотель оспаривает. Но, конечно, наиболее смелыми оказались ученики Сократа. В их кругу сомнение начало подтачивать основы тогдаш него и даже настоящего общественного строя.
Но не считая даже этих крайних выводов, сделан ных впервые Платоном и киниками, все же указанно го достаточно, чтобы заставить нас вспомнить ради кализм французской революционной эпохи. Однако мы замечаем и огромное различие. Греческая просве тительная эпоха не дает серьезной попытки применить теории к практике государственной и общественной жизни. Это можно иллюстрировать примером. «Боги ня разума» имела свой культ в Париже, хотя и очень краткий. И Афины занимающей нас эпохи знают эту богиню, но только на комической сцене, в пародии Аристофана, где Еврипид молится следующими словами: «Услышь меня, о разум, и вы, органы обоняния». Другие радикальные доктрины того времени тоже не выходили за пределы книг и школ. Отсюда было бы не правильно сделать заключение о малой степени ин тенсивности древнего радикализма. История школы киников показывает нам, что не было недостатка в людях, совершенно серьезно умевших проводить в жизнь свои убеждения в резком противоречии со все ми обычаями. Косвенное же влияние философского Радикализма на культурное развитие следующего сто летия было огромно. Если же философия, будучи во обще могучим ферментом духовной жизни, не сдела лась фактором, непосредственно переходящим в жизнь, то причину этого мы должны искать в последующих обстоятельствах. Экономическое положение масс было в то время вполне сносно, за исключением
421
Спарты III века; насильственные столкновения были не редки, но они не отличались существенно от борь бы сословий предшествующих столетий; крайнее обо стрение их в течение Пелопоннесской войны явилось результатом временной политической констелляции; религия была достаточно пластична, чтобы приспо собиться к коренной перемене мировоззрения; и наконец, в самом характере греков и, в особенности, афинян лежала нелюбовь к внезапной перемене и склонность к ровному развитию. Таков предваритель ный ответ на поставленные выше вопросы. Прежде чем пойти дальше, нам нужно познакомиться с неко торыми из главных фигур великого умственного дви жения, с риторами, учителями юношества, поэтами и историками.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Софисты
1. Как ни был богат V век литературными произве дениями, однако его нельзя назвать веком «бумагома рания». Грек все же предпочитал воспринимать духов ную пищу слухом, а не зрением. Место вымирающего рапсода в общественной жизни греков занимает но вый тип. Подобно тому как раньше рапсод в пурпур ной одежде читал на торжественных собраниях героические стихи, так теперь выступал в такой же одежде в Олимпии и других местах «софист» и держал торже ственные речи, им сочиненные. Более тесные круги общества также внимали искусно разработанным ре чам по вопросам науки и жизни. С этим связана переме на, происшедшая в обучении юношества перед началом последней трети этого века. Скудные элементарные све дения (чтение, письмо, счет) вместе с музыкой и гим настикой составляли все образование юношества, к которому потом присоединилось рисование. Все это уже не удовлетворяло повышенным требованиям по-
литической жизни и умственным запросам. Для того образования, которое дает наша средняя и высшая не специальная школа, не было ни частных, ни обществен ных учреждений. Настало время, когда оригинальные и талантливые люди пожелали самостоятельно запол нить этот пробел образования. Появились странству ющие учителя, путешествующие из города в город; они собирали вокруг себя юношей и обучали их. В этих уроках молодому человеку преподавались элементы позитивных наук, учения натурфилософов, излага лись и объяснялись поэтические творения, правила только что появившейся грамматики, тонкости метафи зики. Но центр этого преподавания составляла подго товка к практической, в особенности к общественной жизни. Платон, говоря о первом из этих странствующих учителей, о Протагоре из Абдеры, так поясняет задачу его наставления: «осведомленность в домашних делах, чтобы юноша сумел в будущем хорошо обставить свою домашнюю жизнь, - и в делах гражданских, что бы он был способен управлять делами города». Одним словом, центр этого обучения составляли моральные и политические науки с их отраслями. Душой же прак тической политики было ораторское искусство, на высокое значение и культивирование которого мы уже указывали. Было вполне естественно, что люди, называвшие себя «софистами», т.е. учителями мудрос ти, не ограничивались обучением юношества. Талант и знание, дававшие им возможность заниматься пре подаванием, они употребляли и на ораторскую и ли тературную деятельность. По своему положению они были лишены всякой поддержки государства и впол не предоставлены своим собственным силам; чаще пребывая среди чужестранцев, чем среди своих со граждан, они были принуждены выносить неудобства своего положения и в тяжелой борьбе пробивать себе Дорогу. Все это заставляло их неустанно заниматься разнообразной деятельностью. В современном мире нет соответствующей параллели. Отличием софиста
423
по сравнению с нашим профессором является отсут ствие как поддержки, так и стеснения со стороны го сударства, а также отсутствие всякой ограничивающей специальности. Как ученые они были по большей ча сти универсальными; в качестве ораторов и писателей они всегда были готовы к борьбе, как наши журналис ты и литераторы. Наполовину профессор, наполовину журналист - так, может быть, точнее всего можно оп ределить софиста V века. Они пользовались и большей популярностью у толпы, и необыкновенно большим материальным успехом; наиболее выдающиеся из них, которых, по словам Платона, носили на руках, возбуждали необычайный энтузиазм греческой молодежи, очень восприимчивой к красоте и к образованию.
Появление некоторых из этих корифеев было со бытием, приводившим в волнение широкие круги афинской молодежи. Вот как описывает это событие Платон. Еще до восхода солнца входит благородный юноша в дом Сократа, в его спальню и будит его сло вами: «Знаешь ли ты большую новость?» Мудрец вска кивает испуганно: «Клянусь Зевсом, ты не приносишь дурного известия?» - «Сохрани меня бог! Самую луч шую. Он пришел». - «Кто?» - «Великий софист из Абдеры». Молодой человек просит Сократа похлопотать за него у знаменитого Протагора, чтобы последний принял его в число своих учеников. Лишь только рассвело, оба отправляются в дом богатого Каллия, у ко торого гостит чужестранец. Все там уже в движении. В преддверии ходит взад и вперед Протагор, сопро вождаемый тремя близкими друзьями с каждой сторо ны (среди них хозяин дома и два сына Перикла) и це лой толпой почитателей второго разряда. «Особенно восхищало меня, - иронизирует платоновский Сократ, - как тщательно ученики следили за тем, чтобы не опередить учителя, и как, когда голова процессии достигала стены, хвост раздвигался и снова сдвигался за чествуемым мужем и сопровождающими его». Внут ри дома в разных покоях сидят другие софисты, каж-
424
дый, подобно красавице, окруженный сонмом почи тателей. Сократ в простых словах излагает свою просьбу, и искусник слова отвечает ему длинной складной речью в торжественном размеренном тоне; между ними завязывается философский спор, а ос тальные, собрав со всего дома скамьи и стулья, распо лагаются вокруг и услаждают свой слух и ум; Прота гор спрашивает собрание, должен ли он ответить Сократу сжато или пространно, прибегая к мифу или речью; лишь только он начинает говорить, слушатели напряженно следят за движением его губ, и лишь толь ко он заканчивает - вырывается долго сдерживаемый гул одобрения. Все это неизгладимыми штрихами об рисовано Платоном. Все изложение в значительной степени карикатурно, но и под карикатурой можно легко узнать черты действительности.
2. Если теперь нас спросят: что же общего было в действительности у различных софистов? - мы отве тим: только ремесло учительства и условия его выпол нения в различные времена. Что, кроме этого, объе диняло их, так это то же самое, что связывало их со многими несофистами, а именно участие в умствен ных течениях эпохи. Неправильно и нелепо говорить о софистическом складе ума, о софистической мора ли, о софистическом скептицизме и т.п. Да и как же могло случиться, чтобы софисты, т.е. получающие го норар учителя юношества, во фракийской Абдере и в пелопоннесской Элиде, в Средней Греции и на Сици лии, оказались ближе друг к другу, чем другие представители тогдашней духовной жизни. Можно заранее предположить, что чествуемые учителя и писатели этой эпохи в большинстве случаев примыкают к прогрессивным и победоносным, а не к вымирающим на правлениям. Так оно и есть в действительности. Софисты, будучи в крайней зависимости от своей публики, должны были стать органами если не господствующего направления, то, по крайней мере, нарождающего-
425
ся. Поэтому не совершенно лишено основания мне ние, согласно которому на членов этого сословия в об щем нужно смотреть как на носителей просвещения, хотя, конечно, не все софисты были просветителями, а еще меньше все просветители - софистами. Может быть, ввиду указанной выше зависимости софистов, большая их часть держалась крайне умеренно и ни один из них не доходил до того социального и поли тического радикализма, который смело проповедова ли Платон и циники.
Однако слова «софист», «софистично», «софистика» имеют свою историю, которую полезно знать нашим читателям, чтобы не находиться во власти привычных ассоциаций. Слово sophistes, или софист, происходит от прилагательного sophos (мудрый), и от глагола sophisomai (выдумывать, мудрствовать) и означает вся кого, кто достиг известного совершенства в какой-ни будь области. Это название применяли и к великим по этам, и к философам и музыкантам, и к тем семи мудрецам, ставшим известными своими глубокомыс ленными изречениями. Довольно рано, однако, к это му слову стал примешиваться оттенок неодобрения; вначале, конечно, почти незаметный, иначе Протагор и его последователи не приняли бы сами этого назва ния. Неодобрение это имело разные источники. Преж де всего всякая попытка проникнуть в тайны приро ды вызывала недоверие религиозно настроенных людей. Философы-натуралисты казались подозри тельными с теологической точки зрения и другие на звания, вначале вполне нейтральные, как, например, «метеорологи» (исследователи неба), приобрели предосудительный оттенок. «Не веруют в божественное», «(исследуют) небо и поучают тому же других» - эти две вещи были связаны в народном вотуме, предло женном Диопейтесом и направленном против Анак сагора. Что удивительного в том, что пробуждающаяся спекуляция о проблемах познания, нравственности и права навлекала на себя упрек в излишнем мудрство-
426
вании? К этой боязни перед действительной или мни мой опасностью занятия науками присоединилось нерасположение к новому классу людей, занимаю щихся наукой. Мировоззрение греков всегда было аристократическим. Занятие ремеслами пользовалось у них еще меньшим уважением, чем у других облада ющих рабами наций. «Меньше всего презирали ремес ленников коринфяне, больше всего лакедемоняне», - говорит Геродот, поднимающий вопрос о том, не за имствовали ли эллины пренебрежение к ремеслам от египтян. В Фивах существовал закон, допускавший из брание на должности только лиц, в течение десяти лет не участвовавших в рыночной торговле, и даже Пла тон и Аристотель находили нужным лишать граж данского полноправия ремесленников и торговцев. Очень небольшое число промыслов, в их числе дея тельность врача, пользовались общественным уважени ем. Применение умственного труда в пользу другого, который вознаграждал платой, считалось особенно унизительным. Это было как бы добровольным раб ством. Специальность составителя речей или адвока та при самом возникновении своем подверглась на смешке комедий, не меньшей, чем софисты. Кто, подобно оратору и сократу, занимался некоторое вре мя этим делом; когда тот же И сократ принужден был открыть школу ораторского искусства, то при первом же получении гонорара он будто бы плакал от стыда. При этом невольно вспоминается то неприятное чув ство, которое испытывал лорд Байрон и аристокра ты - основатели журнала «Edinburg Review» - при получении своего первого писательского гонорара. Третий источник нелюбви к софистам шел от тех людей, которые безуспешно пытались устранить препо давание софистов и оказывались менее вооруженными в общественных делах и в частных правовых спорах сравнительно с образованными противника ми, в этом смысле положение софистов в торговых Афинах довольно метко сравнивали с положением
427
учителя фехтования в обществе, где поединок был ус тановленным институтом. К этим общим причинам присоединилось сознательное влияние могуществен ной личности, обладавшей самым высоким писатель ским дарованием. Платон презирал все современное ему общество; самые крупные государственные деяте ли казались ему столь же малозначительными, как и поэты и другие духовные вожди. Он определенно стремился отграничить свое учение и свою школу, в которой он видел единственное спасение будущего общества, от всего того, что можно было смешать с ними; он как бы окружил свою школу рвом и окопом. Этот человек блестящего таланта и аристократичес кого происхождения подвергался, очевидно, осужде нию и преследованию и, в особенности, со стороны своих близких. Этим объясняется, что, вместо того что бы творить открыто, на виду, и участвовать в обще ственной жизни, он предпочел «шепотом общаться с несколькими юношами» в стенах школы, копаться в словах и расчленять понятия. Он страстно стремился к возрождению человечества и резко отрицательно относился ко всему, что направлялось на другие ме нее высокие цели. Мы укажем позже, как не без труда ему удалось сохранить для потомства образ Сократа, выделив его из массы софистов, с которыми совре менники совершенно его смешивали; они даже виде ли в нем типичного софиста.
Платон в своей сатире пользуется всеми средства ми, грубыми и тонкими. В своих нападках на софис тов он всеобъемлющ. Ни один представитель этого со словия не уходит со сцены его диалога без печати некоторого презрения или смехотворности. Впрочем, я ошибаюсь. Существует одно исключение. Как будто нечаянно, по ошибке, по поводу одного софиста Платон высказал несколько слов несомненного уважения. В диалоге «Лизис», говоря о совершенно неизвестном нам (своей незначительностью защищенном от напа док, можем мы прибавить) Миккосе, он называет его
428
«другом и поклонником Сократа» и вместе с тем «дель ным и основательным софистом». В остальных случа ях он дает волю своей злости. Когда учение софиста не дает ему повода для нападок, он достигает впечат ления комизма тем, что заставляет его выступать как раз невпопад; так поступает он с Гиппием и Продиком. Слабое здоровье последнего и всесторонний талант первого в равной мере подвергаются насмешке. Круп ной фигуре Протагора отдается дань уважения за его личную честность; зато устаревшее его красноречие, переданное с большим искусством, осмеивается, а дей ствительно или мнимо слабые стороны его мышления ярко освещены. Чаще всего Платон выдвигает те чер ты, которые больше всего претят аристократическо му вкусу его сограждан и в особенности лицам его со словия. Он любит намекать на профессиональную, ремесленную сторону их деятельности, в особенности на денежное вознаграждение, получаемое софистами за преподавание, причем ничтожность этого гонора ра он объясняет малозначительностью их работы, а на высокий гонорар смотрит как на несоразмерное и не заслуженное вознаграждение. Насколько мало скром ность считалась добродетелью в эпоху Платона, мы уже хорошо знаем. Нет ничего невероятного в том, что софисты, которым приходилось с трудом пробивать ся в жизни, делали все возможное, чтобы обеспечить себе успех выступления. Зависть и соперничество были столь же обычны среди них, как и в среде вся кой другой специальности, члены которой тесно со прикасаются друг с другом. Я не хочу этим сказать, что одностороннее изображение тех форм, которые при нимала в этом сословии всюду присутствующая человеческая слабость, могло дать более верное представ ление, чем тот же прием в применении к современным наследникам софистов, профессорам и писателям-популяризаторам, или к представителям других сословий, адвокатам и народным представителям. Осмеивание софистов Платоном можно сравнить с презрением
429
Шопенгауэра к «профессорам философии» или с вы падами Огюста Конта против «академиков».
В одном, однако, пункте критика Платона дает, без сомнения, верное представление. Изображая диалек тическую борьбу софистов с Сократом, он всегда зас тавляет Сократа побеждать. Хотя все эти разговоры суть лишь свободные измышления, но эту черту мы должны признать исторически правильной. Ведь ди алектическое преимущество Сократа составляло нео споримую основу его славы и его значительного вли яния на последующее время. Однако странно, что именно в тех сочинениях, в которых Платон напада ет на софистов, пользуясь уже не легким оружием на смешки, а серьезной аргументацией, что там не толь ко исчезают имена Протагора, Гиппия, Продика и т.д., но и сама «софистика» является в ином свете. Те, настоящие, старые софисты оказывались совершенно неспособными вести перекрестный диалог по методу Сократа в кратких вопросах и ответах; наоборот, в по зднейших сочинениях указывается именно на эту спо собность как на сильную сторону софистов. Разреше ние этой загадки уже давно найдено. Литературная деятельность Платона обнимает, по крайней мере, по ловину столетия. Поэтому неудивительно, что те «со фисты», против которых направлены его позднейшие сочинения, совершенно не похожи на тех, которых имеют в виду его первые произведения. Это тем более понятно, что последние уже сходили со сцены к тому времени, когда Платон начал писать. По крайней мере, три комедии, острие которых направлено на деятель ность софистов и на выводимые ими новые педагоги ческие приемы, были написаны в то десятилетие, ког да родился Платон. «Обжоры» Аристофана были поставлены на сцене за несколько месяцев до рожде ния Платона (зимой 427 года); его же «Облака» и «Льстецы» Эвполиса появились на сцене в то время, когда Платону было от 4 до б лет (423 или 421г.). Впол не естественно, что афинский мыслитель в поздней-
430
щую эпоху своей жизни очень мало думал об этих со фистах, а гораздо более о других ненавистных ему фи лософах, которых он называл этим именем.
Бичуемые Платоном софисты в диалоге «Софисты» и в других диалогах, близких к первому по времени и по содержанию, суть ученики и ученики учеников Сократа и прежде всего ненавистный враг Платона Антисфен со своими последователями! Правда, Платон пытался про вести связующие нити между этими «софистами» и теми другими, по праву носящими свое название; но искус ственность этой попытки не ускользнет от вниматель ного читателя «Евтидема» и «Софистов». Та же терми нология перешла и к Аристотелю, который нигде прямо не обозначает этим именем представителей старого поколения, и только один раз, говоря о спо собах зарабатывания гонорара, резко противопостав ляет честную фигуру Протагора «софистам». Он упот ребляет это слово в трояком смысле: в старом наивном, без примеси какого-либо порицания, как он назвал со фистами семь мудрецов; затем для обозначения от дельных философов, по большей части мало ему сим патичных, как Аристипп, ученик Сократа; и, наконец, наиболее часто, для обозначения тех «эристиков», т.е. Диалектических спорщиков, вышедших из школ Антисфена и поселившегося в Мегаре сократика Евклида, с которым он был во вражде в продолжение всей сво ей жизни. Так как именно эти философы изощряли свое остроумие в разных ложных силлогизмах, то и случилось, что не только слова «софист» и «софисти ка», но и «софизм», «софистично» приобрели то зна чение, ставшее преобладающим впоследствии, которое им придали престарелый Платон и Аристотель в их полемике против «эристиков». В том же значении, как у Аристотеля, это слово продолжало применяться до конца древней истории. При случае оно употреб лялось еще в старом нейтральном, если не почетном рачении, особенно во время так называемой позднейшей софистики эпохи римских императоров.
431
Гораздо чаще, однако, оно применялось с более или менее сильным оттенком презрения. В этом смысле уже Платона называли софистом его противники и со временники, ораторы Лизий и Исократ, также и Ари стотеля - историк Тимей, племянника Аристотеля, Каллистена - Александр Великий, последователя Де мокрита, Анаксарха - Эпикур, академика Карнеада - стоик Посейдоний, и так далее, каждого философа, в конце концов, софистом обозвал Лукиан и основате ля христианства.
3. История этого слова рассказывается здесь не впервые. Однако полезно останавливаться на ней, из лагая ее каждый раз с новыми подробностями, чтобы вдолбить ее и читателю-специалисту. Ибо многие, бу дучи принуждены признать правильность указанных фактов, обыкновенно легко забывают о них или не принимают их во внимание. Иной начинает с откро венного признания, что двусмысленность слова «со фист» и, в особенности, нелестное значение, которое оно приобрело впоследствии, было причиной неспра ведливого отношения к его носителям и что на нас ле жит обязанность восстановить их честь. Однако нео жиданно для себя он снова попадает в обычное русло и трактует их, как будто бы они действительно были просто спорщики, бессовестные обманщики или про возвестники вредных учений. Даже когда, казалось бы, ум вполне свободен, все же трудно преодолеть силу уко ренившихся ассоциаций. Как будто злой рок тяготел над софистами. Краткий промежуток опьяняющего ус пеха был приобретен ценой тысячелетней несправед ливости. Два могущественных врага соединились про тив них: каприз языка и гений великого, если не величайшего, писателя всех времен. Конечно, Платон, пуская ракеты своего остроумия и своей иронии, не мог предвидеть, что воздушные создания его богато го воображения и его юношеского пыла будут служить важными историческими свидетельствами. Он играл
432
с живыми, не с мертвыми. Третье злосчастье, постиг шее софистов, было то, что они умерли. Странствую щие учителя не основали школы. Не было толпы вер ных учеников, которая могла бы сберечь их писания я сохранить их память. Уже через два столетия от их литературных произведений сохранились лишь жал кие остатки; а из последних до нас дошли только немногочисленные обрывки; бесстрастных свиде тельств их деятельности у нас совершенно нет.
Прежде чем перейти к ознакомлению с отдельны ми софистами и с их учениями, полезно упомянуть об одном литературном памятнике; хотя памятник этот и не носит подписи софиста, однако, оставляя в сто роне всякое предположение о личности его автора, мы все же можем судить по нему об одном из родов их литературы. Гиппократовское собрание, которое, как помнят наши читатели, заключает в себе крайне разнообразный материал, содержит одно сочинение, которое мыс полной уверенностью можем приписать этому кругу и отнести к их эпохе. Маленькое сочине ние «Об искусстве» (т.е. о врачебном искусстве) есть защита медицины против обвинений, в которых из давна не было недостатка. «Апология врачебного искусства» обнаруживает все черты, которые мы можем встретить в произведении софиста этой эпохи. Это не столько статья, сколько устная речь, тонко расплани рованная и искусно составленная. Если уже по этому одному ее нельзя приписать врачу, то другие обстоя тельства не оставляют сомнения в правильности на шего предположения. В конце речи автор противопоставляет ее «фактическим доказательствам врачей»; он выражает свое уважение врачам, как бы вежливо рас кланиваясь с ними на прощание, и ждет того же от них для себя и своих товарищей по профессии. Он ссыла ется на другую речь, которую он намерен составить впоследствии о других искусствах. Касаясь вопроса те ории познания, причем обнаруживается, что он противник Мелисса, он указывает на более подробное из-
433
ложение этой темы; и здесь, по-видимому, автором яв ляется опять он же сам. Он так привык к словесному состоянию, что как бы видит перед глазами оппонен та и спешит предупредить его возражения. Образова ние его энциклопедическое, и он охотно пользуется всяким случаем, позволяющим ему выйти за пределы своей главной темы, чтобы щедро сыпать мыслями по самым разнообразным вопросам. Так, на простран стве нескольких страниц он касается проблемы воз никновения языка, причинности, отношения мощи человека к случайности, восприятия к реальности, ес тественных задатков к приемам воспитания, обработ ки к сырому материалу и т д. Его по всей справедливо сти можно назвать наполовину ритором, наполовину философом. Однако черты школьного учителя про ступают в нем. Привычка к преподаванию сказывает ся и в выдержанно уверенном тоне и в той старатель ности, с которой он расчленяет и определяет вновь образуемые понятия. Стремление к ритму свидетель ствует о том, что изложение не так давно освободи лось от оков размеренной речи, а правильность пост роения фразы, тщательное выделение отделов и рельефное выдвижение подчеркиваемых слов обнаруживает младенческое состояние художественной про зы. Легко представить себе энтузиазм, который вызы вала эта новая литературная форма, это красноречие, соединявшее в себе богатое содержание с внешне за конченной формой. Однако мы замечаем и слабые, темные стороны, которые, по-видимому, давали ору жие врагам. Напыщенность оратора и его явно не скрываемое самолюбование, его чванство своей «муд ростью» и «образованием» - как чванился своей «мудростью» уже рапсод Ксенофан - не могло нра виться изощренному вкусу. Буйное красноречие, не удержимо скользящее по поверхности мысли, мало содействовало основательности аргументации. При страстие к неожиданным оборотам, к полемическим выражениям могло объясняться стремлением к эф-
434
фекту. Однако и стиль речи, напоминающий произве дения архаического пластического искусства с его за стывшими формами, с неподвижной правильностью и яркими красками, должен был скоро устареть и про изводить холодное и неприятное впечатление рядом с более совершенной архитектоникой, отличающей прозу Платона и Исократа.
4. Однако мы должны быть осторожными в обоб щениях. Несомненно, что вышеприведенная характе ристика содержит больше, чем только индивидуаль ные черты. Но мы впадем в ошибку, если сочтем типическим значительное по своим мыслям сочине ние «Об искусстве» (мы будем говорить о нем еще в другом месте). Ибо в частностях и даже по духу своих учений софисты настолько расходятся, что, объеди няя их в одну главу, мы руководствуемся скорее уста новившимся обычаем, чем внутренними мотивами, и этим поддерживаем ложный взгляд, будто они образуют особый класс в кругу греческих мыслителей.
Продик из Кеоса прибыл в Афины в качестве послан ца своих соотечественников и приобрел здесь значи тельное влияние. Обычно его считают наиболее безо бидным из софистов, уделяют ему особое место и даже называют «предшественником Сократа», с которым он действительно дружил. Однако Платон обошелся с ним не лучше, чем с другими его сотоварищами по профес сии, «Всемудрый» Продик является для него предметом едкой и довольно грубой насмешки. Не избегнул он и насмешек комедии. В «Вертелах» Аристофана мы чита ем следующие строки: «Если его не испортила книга, то это дело совершил болтун Продик». Сократик Эсхин в своем диалоге «Каллий» указывает на двух «софистов, Анаксагора и Продика» - обращаю внимание, на это сопоставление - и упрекает последнего в том, что он воспитал оппортунистичного, часто называемого бес принципным, политика Ферамена, высоко, однако, це нимого Аристотелем, как это мы узнали недавно. Па-
435
раллелизм с Сократом бросается в глаза. Последний тоже считался развратителем юношества, и на него также прежде всего обрушилась комедия; ему тоже ука зывали на результаты его воспитания (Алкивиад и Критий). Но ни эта параллель, ни сопоставление с по чтенным Анаксагором не могло спасти имени Продика. Помогло ему лишь то случайное обстоятельство, что сохранились другие беспристрастные свидетельства, умеряющие нападки противников, философа и сатири ка; последний, однако, в другом месте с похвалой от зывается о мудрости софиста.
Продик был глубокой и серьезной натурой. Через посредство киников он оказал значительное влияние на последующее время. Мы не можем сказать, что он сделал, как натурфилософ; об этой стороне его науч ной деятельности свидетельствуют лишь заглавия двух книг: «О природе» и «О природе человека». Из ирони ческих замечаний Платона мы узнаем о другой сторо не его деятельности, о его опытах синонимики, т.е. со поставлении слов одинакового значения и различении их оттенков. Руководило ли им в этом занятии жела ние создать опору для стилистики, как этим в действи тельности и воспользовался Фукидид, или он хотел точным разграничением понятий содействовать на учному мышлению, или и то и другое вместе - об этом мы знаем так же мало, как и о том, насколько он дос тиг своей цели. Мы можем лишь утверждать, что такое предприятие шло навстречу действительной потреб ности эпохи. Спекуляция о языке, как и космические теории, обращалась прежде всего к самым трудным, к совершенно недоступным для того времени пробле мам; свести ее с этих высот, обратить внимание на форму и на материал существовавшего тогда языка вместо того, чтобы заниматься вопросом о происхож дении языка, это было уже само по себе полезное предприятие. Мы увидим, что и Протагор занимался ана лизом форм языка. Продик первый удостоит научного внимания материал языка. Если он хотел этим помочь
436
художественному пользованию языком, то опыт его прежде всего, однако, должен был отразиться на мыш лении. Можно пожалеть, что его попытка не нашла бо лее ревностных подражателей. Различный смысл слов и отсутствие ясного понимания их значения служили обильным источником ошибок, как мы это видели при рассмотрении элейских доктрин. Если бы дело Продика продолжалось, то удалось бы избежать многих ложных выводов, которых немало и у Платона; жатва мнимых априорных доказательств и эвристических ложных заключений была бы менее обильна.
Гораздо лучше знаем мы морально-философские взгляды Продика. Миросозерцание его было мрач ным; он может быть назван древнейшим пессимистом. Его имеет в виду Еврипид, говоря о человеке, который находит, что зло мира перевешивает его блага. Обус ловливалось ли такое миросозерцание его слабым здоровьем, или в нем отразилось отношение к жизни его соотечественников, обитателей острова Кеоса, среди которых самоубийства были чаще, чем среди других греков, - мы не можем решить этого вопроса. Когда Продик своим низким голосом, с потрясающей силой вырывавшимся из его хилого тела, рассказывал о злосчастиях человеческой судьбы, когда он переби рал все возрасты, начиная с новорожденного, кото рый жалобными криками встречает свое вступление в жизнь, заканчивая вторым детством глубокой старо сти, когда он говорит о смерти как о жестокосердном кредиторе, который отбирает у плохого плательщика один залог за другим, слух, зрение, подвижность чле нов, то по рядам слушателей пробегало заметное волнение. В другой раз - упреждая Эпикура - он пытал ся оградить своих учеников от страха смерти, стараясь доказать, что смерть не затрагивает ни живых, ни умерших: ибо, пока мы живем, смерти нет, а когда мы умираем, нас больше нет. У него не было недостатка в поводах к подобным ободряющим душу наставлениям. Заключительным выводом его пессимистической
437
мудрости были не аскетическое отречение от мира и не поощрение погони за наслаждениями в мутном потоке жизни. Выше наслаждения ставил он труд. Практика согласовалась у него с теорией. Древность прославила его как человека, который, вопреки свое му болезненному состоянию, полностью выполнял свои гражданские обязанности. Часто он путешество вал в качестве посланца своей родины. Героем его был Геракл, образец мужественности и полезной деятель ности. Прославление Продиком предков лакедемонских царей могло быть причиной того, что его цени ли и почитали в Спарте, не расположенной вообще к иностранным учителям-философам. Всякий знает басню «Геракл на распутье», образчик поучительного красноречия, составленную по образцу софокловского «Суда Париса» (состязание Афины и Афродиты). Эта басня имела большое значение в древнем мире и от разилась даже в ранней христианской литературе, как, например, в «Пастыре» Гермы в других сочинениях. Произведение, в которое входила эта басня, называ лось «Оры»; мы не знаем, что оно заключало кроме нее: может быть, вышеприведенные пессимистические рассуждения, может быть, в противовес им, также и оценку здоровых наслаждений, меньше всего подвер гающихся злоупотреблению, наслаждений природой и ее созданиями; подобные рассуждения могли встре чаться и в хвале земледелию, приписываемой нашему философу. Таким образом, его мировоззрение и его жизненные идеалы довольно ясно представляются нам. Он до дна испытал горечь человеческого суще ствования. Этому он противопоставляет мужествен ность, которая связана, по его мнению, не с пассивным наслаждением, а с энергичной работой и с наиболее простыми условиями жизни. Он не был, однако, толь ко провозвестником нового идеала: его тонкий ум проявляет себя в сочинении «О правильности языка» и в морально-философских исследованиях. В учение о нравственности он ввел понятие, которое играло
438
впоследствии большую роль у киников и их последо вателей, стоиков: понятие безразличия вещей самих по себе, которые приобретают ценность только при их правильном употреблении, предписываемом разу мом; сюда он причислял богатство и все то, что обыч но называют внешним благом. Мы увидим впослед ствии, насколько он приближался в этом пункте к Сократу. Следует упомянуть еще об одном учении муд рого кеосца, о происхождении веры в богов. Он пред полагал, что те объекты природы, которые произво дят наиболее сильное и наиболее благотворное влияние на человеческую жизнь, удостоились прежде всего божеского почитания, таковы: Солнце, Луна, реки (он имел в виду почитание Нила), также плоды земли (при этом он мог иметь в виду культ вавилонян). К этим объектам природы он прибавлял затем героев культуры, которых люди обожествляли за важные и полезные изобретения. Так, например, Дионис был, по его мнению, человеком, - мнение, разделяемое в нашу эпоху и Иоганном Генрихом Фоссом который назы вает его «обожествленным изобретателем вина». Если в этом вопросе Продик стоял на ложном пути, то он, по крайней мере, раскрыл одну из основ религиозно го культа, фетишизм. Допускал ли он существование объекта веры, или же просто оспаривал реальность божественного? Почти наверное первое. Иначе, как объяснить, что такой религиозный человек, как Ксенофонт, только с похвалой отзывается о Продике, а видный представитель пантеистически настроенного Стоицизма, любимый ученик основателя школы Зенона, Персей в своей книге «О богах» хвалит вышепри веденное учение кеосца. Таким образом, можно пред положить, что острие этого учения было направлено против богов народной веры и что оно не имело на мерения обезбожить весь мир.
5. Как мы видим, Продик занимался изучением природы и языка, моральной философией и историей ре-
439
лигии, и все-таки разносторонностью дарований и де ятельности Гиппий значительно превзошел его. Аст рономия, геометрия и арифметика, фонетика, ритми ка и учение о музыке, пластике и живописи, изучение сказаний и народов, хронология и мнемоника в рав ной мере занимали его ум. Он писал моральные про поведи и исполнял по поручению своего родного города, пелопоннесской Элиды, обязанности посланца. Из-под его пера вышло много самых различных по этических произведений, эпических поэм, трагедий, эпиграмм и дифирамбов. Наконец, он изучил боль шую часть ремесел. Таким образом, он мог однажды появиться на торжественном празднестве в Олимпии в костюме, который изготовил собственноручно, начиная с обуви и заканчивая дорогим плетеным поясом и кольцами на пальцах. Вряд ли в нашу эпоху разделе ния труда серьезно отнесутся к такой многосторонно сти. Однако не всегда к этому относились так. В иные времена человека ценили больше, чем его творения. Рост личности, богатое развитие таящихся в человеке задатков, сознание, что он способен преодолеть всякую задачу и не остановиться ни перед каким затруднени ем, умелость во всяком деле - все это, казалось, вполне искупало разменивание сил. Так смотрели в эпоху Перикла, а также и в эпоху возрождения в Италии. Здесь мы встречаем точное подобие Гиппия. Венецианец Леон Баттиста Альбертини (1404-1472) славился как ар хитектор, как живописец и как писатель-прозаик и поэт (на итальянском и на латинском языках); он писал и о вопросах домашнего хозяйства и о пластических ис кусствах; он был мастер в шуточных разговорах и в раз личных телесных упражнениях; наконец, он изучил все «ремесла мира, выспрашивая всех ремесленников, вплоть до сапожника, про их приемы и тайны».
Разумеется, ценность этих разнородных занятии будет неодинаковой. Стихотворные произведения Гиппия исчезли бесследно. Прогресс геометрии обя зан ему кое-чем довольно существенным. Его искусст-
440
но «мнемоники», в котором его предшественником был лишь поэт Симонид, достигало, говорят, значи тельных результатов. При помощи этого искусства он, уже будучи стариком, мог безошибочно, не изменяя порядка, повторить пятьдесят названий, слышанных им впервые. Его хронологические заметки «Запись олимпийских победителей» отвечали потребности тогдашней историографии, лишенной опоры для прочного летосчисления, и шли параллельно с подобными же попытками, вроде исторического изложения Гелланика, которое велось в форме записи аргивских жриц Геры. Насколько обосновано мнение Плутарха о недостоверности этой записи, мы не можем судить. Из его «собрания» достопримечательных событий, кроме ничтожных обрывков, сохранилось лишь ко роткое предисловие, которое знакомит нас с грацией его речи и совсем не заслуживает упрека в тщеславной пышности, которую ему приписывали, основываясь на насмешках Платона. В этом вступлении он является перед нами в роли скромного компилятора, который выбирает самое важное из всего того, что рассказыва ли до него поэты и прозаики, греки и не греки, класси фицирует это по предметам и таким образом старает ся придать своим историческим рассказам характер новизны и разнообразия. Для остроумия критики это чтение, предназначавшееся для развлечения, вряд ли могло дать много пищи. Однако в нем были рассыпа ны замечания вроде случайно сохранившегося указа ния, что слово «тиран» впервые появилось в стихах Архилоха. О сочинении под заглавием «Названия народов» нам очень мало известно, но все же достаточно, чтобы заметить, что недоступная ученая материя не отпугивала разностороннего софиста. Весьма возможно, что именно исследования о нравах и преданиях самых различных народов послужили Гиппию основанием для того, чтобы придать такое большое значение уже «упомянутому нами противопоставлению «природы» и установления». Вышеуказанный уклон к космополи-
441
тизму проявляется в том, что софист и пользуется не греческими источниками, и распространяет свои ис следования на негреческие племена. Его жизненной целью, как и целью киников, испытавших его влияние была «самоудовлетворенность». Из его моральных поучений, к сожалению, ничего не дошло до нас. Глав ным произведением его в этой области был диалог между Нестором и сыном Ахилла, Неоптолемом, на месте покоренной Трои. В этом «Троянском диалоге» по всей вероятности, самом древнем продукте этого рода литературы, старый, много испытавший царь преподносит массу мудрых и благородных советов и указывает правила жизни молодому, жаждущему сла вы, наследнику храбрейшего из греков. Другой темой нашего моралиста было сравнение Ахилла и Одиссея, причем предпочтение отдавалось первому за его вы сокую любовь к истине - добродетель - не лишком ценимую греками. Подобными речами, тщательно об работанными, но лишенными всякой напыщенности, Гиппий достигал огромного успеха на торжественных собраниях в самых различных местах Эллады. Большое число городов почтили его правами гражданства, и ве лик был его заработок. Очень многозначительно сооб щение, что Гиппий, как и Продик, пользовался большим уважением среди старозаветных спартанцев, чуждаю щихся всякой новизны, которых он развлекал истори ческими рассказами и моральными поучениями.
6. Если Гиппия из Элиды нельзя причислить к числу просветителей, то тем более нельзя применить этот эпитет к софисту Антифону. Этот последний, которого считают обычно менее значительным членом сословия софистов, был не только метафизиком моралистом, не только геометром и физиком, но и толкователем снов и знамений! Он написал сочинение, состоящее из двух книг, озаглавленное «Истина». В остатках от второй книги мы находим натурфилософские учения, приближающиеся к старым доктри-
442
нам. Содержание первой книги касалось общих вопросов метафизики и теории познания. Тут же была и полемика против опредмечивания (гипостозирования) понятий; на кого она была направлена, остается для нас неизвестным. Отрывок гласит так «познаю щий некие длинные предметы не может видеть длину глазами, ни познавать ее духом». Понятие длины, оче видно, имеет здесь типическое значение. Вопрос идет, без сомнения, о субстанциальном существовании об щих понятий. Антифона можно назвать первым номиналистом. Подобные мысли мы встречаем у Антисфена и Феопампа, которые боролись с платоновским учением об идеях. Но последнего еще не существова ло, когда писал Антифон, современник Сократа. Мы должны отказаться от возможности назвать этого про тивника и довольствоваться тем, что язык, выражая аб стракции существительными и потому как бы овеще ствляя их, подготавливал путь наивному реализму (в философском смысле слова), следы которого мы уже видим в эту эпоху. Затем древний мир получил от него «Искусствоутешений», произведение, открывшее бо гато расцветший впоследствии род литературы. Но самым значительным было его сочинение «О едино мыслии»; в сохранившихся отрывках мы находим уди вительное богатство мыслей, гладкую речь и прекрас ный стиль, оцененный уже в древности. Это была книга житейской мудрости, в которой жестоко бичуется эгоизм, слабость характера, тупая косность, смотрящая на жизнь как на игру в шашки, которую можно начать сначала после проигрыша, и отсутствие дисциплины, это «самое худшее из человеческих зол»; вместе с тем там восхваляется самообладание как результат основательного знания страстей человека и в теплых и красивых выражениях объясняется значение воспитания.
Недавно, благодаря остроумному и правильному использованию источников, число фрагментов этого сочинения значительно пополнилось. Эти новые от-
443
рывки богаты полезными поучениями. В них обнару живается тонкое понимание человеческой натуры; вот образчик «Людям неприятно чтить другого человека: им кажется, что при этом они терпят некоторый ущерб». Но еще важнее, что в этих больших связных отрывках мы впервые имеем перед глазами пример моральных наставлений софистов. У нас есть, нако нец, документальное доказательство того, что давно познано и высказано проницательными мыслителя ми. Уже почти полстолетия тому назад Грот писал: «Со фисты были правоверными учителями греческой мо рали и стояли не выше и не ниже среднего уровня своего времени». Может быть, это обобщение идет слишком далеко, слишком устраняет оригинальность отдельных софистов, но в одном нельзя сомневаться: в силу зависимости софистов от широких слоев пуб лики, они не могли проповедовать антисоциальных учений; гораздо легче они могли впасть в противопо ложную крайность, проповедовать гиперсоциальные доктрины, если так можно выразиться, подчиняющие в слишком большой степени отдельное лицо господ ству общественного мнения.
Именно таково впечатление, выносимое нами из разбора этих новых отрывков. Надо присмотреться к этому умственному и чувственному укладу, который только и возможен в демократическом обществе и в наше время не наблюдается нигде, кроме Швейцарии и Соединенных Штатов. Стремление заручиться рас положением сограждан, приобрести значение среди них, добиться уважения проявляется тут особенно рез ко. Мы не намерены распространяться о темных и светлых сторонах такого социального строя и о нрав ственной атмосфере, им создаваемой. Можно только сказать, что рядом с очень благотворным влиянием, искоренением противообщественных инстинктов и пробуждением к общественнополезной деятельности строй этот несет и опасность для тех областей жизни, где разнообразие и оригинальность необходимы для
444
развития отдельной личности, а потому косвенно и для целого. Что «тирания большинства» гораздо менее стесняла индивидуальную самостоятельность в Афи нах V столетия до н.э., чем в большей части других стран и в другие исторические эпохи, в том всякого, кто этого не знает, может убедить одно из самых цен ных свидетельств свободомыслия духа, которыми ког да-либо обладало человечество: надгробная речь Перикла, переданная Фукидидом. Тем не менее ввиду этих новых свидетельств, рисующих строй мыслей, который ставит индивидуума в полную зависимость от целого, в полное рабство от коллективной посред ственности, как скажут многие, мы Вполне понимаем возмущение и протест выдающихся и верящих в себя личностей. Речи вроде тех, которые Платон влагает в уста Калликлесу, презирающему народ и ненавидящему софистов, становятся для нас понятнее. В некото рых выражениях вновь воскресшего Антифона, так, например, в яростных нападках его на лжеучение, гла сящее, «что повиновение законам есть трусость», слы шится как бы протест против того направления, глашатаем которого является Калликлес в «Горгие», а представителями в жизни Критий и Апкивиад.
Воспитанию Антифон отводил высшее место среди всего человеческого. «Каково семя, которое погружают в землю, таковы и плоды, которых можно ждать. И если привить молодой душе благородное образование, то получится цветение, которое продержится до конца, которое не осыпается ни от дождя, ни от засухи».
Это напоминает нам подобные же выражения важ нейшего из софистов, Протагора, который уже известен нашим читателям, но образ которого мы попытаемся нарисовать настолько полно и правдоподобно, насколько позволят нам наши скудные источники.
445
Глава шестая
Протагор из Абдеры
1. Протагор происходил из Абдеры. Там вдохнул он атмосферу просвещения. Вряд ли есть основание со мневаться, что он знал своего старшего соотечествен ника, Левкиппа, и младшего, Демокрита. Он недолго занимался исследованиями природы. Главным обра зом интересы его приковывались к человеческим де лам. Не достигнув еще возраста тридцати лет, он посвя тил себя новой тогда специальности странствующего учителя, или софиста. Часто бывая в Афинах, он удос тоился близкой дружбы с Периклом и находился в тес ных отношениях с Еврипидом и другими выдающими ся людьми. Центральным пунктом его преподавания, к которому жадно стремились, была подготовка к обще ственной жизни; кроме этого, оно заключало и другие самые разнообразные наставления. Ораторское ис кусство и вспомогательные к нему дисциплины, затем педагогика, наука о праве, политика и мораль занима ли его плодотворный разносторонний ум. Он был на столько разносторонен, что мог одинаково успешно изобретать полезное приспособление для носильщи ков тяжестей и законодательствовать. Последняя зада ча была возложена на него, когда весной 443 года Афины основали город Фурии в плодородной долине вблизи разрушенного Сибариса. Возложенное на Протагора Периклом поручение состояло, по-видимому, в том, чтобы применить принятые в Нижней Италии законы «тонкого» Харонда к специальным условиям новой колонии. Он сделал законы еще более сложны ми, чем они были. Эта миссия была высшей точкой его жизни. В Фуриях сошлись многие из выдающихся умов тогдашней Эллады, одни находились там времен но, другие основались навсегда. Когда Протагор со вершал прогулку под колоннадами, красиво и пра вильно по плану Гипподама построенного города, то он мог вести разговор и с Геродотом по вопросам на-
446
родоведения, и с Эмпедоклом о проблемах естествоз нания. Быстрый расцвет колонии, представлявшей собой пеструю смесь всех греческих племен и, как показывает деление граждан на десять Землячеств, ос нованной в целях идеи панэллинизма, мог служить благоприятным предзнаменованием единения греков. Но если подобные нужды наполняли Протагора и дру гих учителей мудрости, писателей, мыслителей, ис тинных носителей национальной идеи объединения, то им пришлось испытать горькое разочарование. Не прошло и десяти лет, как два могущественнейших го сударства, Афина и Спарта, оказались в непримири мой вражде; вся Эллада разделилась на два лагеря. Ког да к трудностям войны в Афинах присоединились ужасы опустошительной чумы, Протагор находился там и был свидетелем геройского самообладания, с которым его покровитель Перикл перенес тяжелые удары судьбы. После смерти последнего он писал: «Он стойко перенес смерть своих молодых и прекрасных сыновей, умерших в течение восьми дней. Он сохра нял спокойствие духа, которое помогало ему перено сить страдание и вызывало уважение народа. Ибо вся кий, кто видел, как стойко он переносил собственное несчастье, считал его высокоблагородным, муже ственным и гораздо лучше себя, хорошо зная соб ственную беспомощность в подобном же положении». Если национальное несчастье и, особенно, несчастье Афин положило тяжелые тени на жизнь нашего софи ста на склоне его лет, то он был избавлен от тягот глубо кой старости. Этому он был обязан тому внезапному припадку нетерпимости, от которой не был застрахован афинский демос. В возрасте семидесяти лет Протагор, основываясь на уважении, которого он достиг в течение своей долгой почетной деятельности, решился изложить свои смелые мысли в неприкрытой, хотя и умеренной форме. По-видимому, в доме Еврипида он впервые прочел свою книгу «О богах» и этим, согласно античному обычаю, предал ее гласности. При этом
447
случае некто Пифодор, богатый кавалерийский офи цер, враг тогдашнего политического строя, приняв ший вскоре участие в заговоре четырехсот, почувство вал необходимость спасти общество. Последовало обвинение в оскорблении религии; книга была осуж дена, уже розданные экземпляры были собраны и пуб лично сожжены. Сам Протагор еще до приговора, ве роятно, покинул Афины, направляясь в Сицилию; по дороге его корабль потерпел крушение, и он погиб в волнах. Его друг Еврипид посвятил (если мы не оши баемся) его смерти несколько строчек в трагедий «Паламед» (поставленной весной 415 г.): «Да, вы убили его, всемудрого, безвинного соловья муз».
Протагор, которого самого называли «мудростью», напоминает изобретательного Паламеда, которому за видуют за его мудрость и который гибнет жертвой гнусного обвинения. Однако нам трудно составить себе ясное представление о том, что именно вызыва ло удивление современников. Материалы, из которых мы должны построить образ этого замечательного человека следующие: отрывки, едва достигающие двад цати строк, толкование которых служит предметом ревностного спора, свидетельства, в значительной степени окрашенные нерасположением к Протагору, подбор частью сомнительных, частью непонятных со общений, переданных рукой ужасного компилятора, затем блестящая характеристика Платона, но имею щая полемическую цель, и рядом с ней противореча щие ей же сообщения Платона, в которых спутано фактическое и постулируемое, серьезное и шуточное-
2. Прежде всего Протагор был искусным и прослав ленным учителем. В качестве такового он посвятил себя проблеме воспитания. Высказываемые им по тому вопросу суждения обнаруживают ум, свободный от односторонности и крайне уравновешенный. «Для учения нужны и природные задатки и упражнение; мы должны учиться с юности. - Ни теория без практики,
448
ни практика без теории не имеют значения. - Обра зование не дает ростка в душе, если не доходит до из вестной глубины». Так гласят немногие из сохранив шихся отрывков, из которых последний поразительно напоминает глубокое изречение Евангелия (Матф. 13,5). Протагор первый ввел в преподавание грамма тику. Одним из поразительных фактов греческой ум ственной жизни было то, что до него не было ни од ной, хотя бы самой скромной, попытки различать и расчленять формы языка и сводить их к основным по ложениям. Правда, самые грубые различия, вроде раз личия между глаголом и существительным, были от мечены языком; но даже и эти элементарные понятия не были точно установлены и не употреблялись достаточно последовательно. Что такое наречие или предлог? Каковы правила пользования наклонениями или временами? - обо всем этом ни Пиндар, ни Эс хил не слышали ни одного слова. Искусство владения языком достигло своего апогея и в то же время не было сделано даже попытки отдать себе отчет в правилах языка. Здесь не место обсуждать вопрос, насколько та кое положение свидетельствует о том, в какой мере применение языка независимо от сознательного усво ения этих норм и в какой мере необходимо и полезно стараться освещать ум ребенка грамматически-логи ческими абстракциями. В ту эпоху, когда пробудивша яся жажда знания стремилась упорядочить всякий материал, доступный познанию, и всюду искала оснований и правил, было вполне естественно и своевре менно сделать предметом наблюдения само орудие мысли и ее передачи. Свои грамматические исследо вания Протагор соединил в одну книгу под названи ем «Правильность речи». Это название указывает при близительно, к чему он стремился. Он был столь же Далек от единственно плодотворного исторического метода исследования языка, как и вся древняя наука.
Но и кодификация правил языка представляла благо дарную почву для деятельности. В эту гордую своим
449
умом эпоху и такое предприятие обязательно сопро вождалось реформаторскими попытками. Познание известной нормы языка вело к вопросу об основании этой нормы или о намерении, которое руководило законодателем языка (ибо таково было в ту эпоху гос подствующее воззрение). Это намерение, как оказы валось, было выполнено не вполне последовательно; в этом случае устранением мнимых отклонений пы тались восстановить дело законодателя в его первона чальной чистоте наподобие того, как очищают от ошибок переписчиков испорченный текст. По-видимому, в этом смысле Протагор, которого мы имеем полное основание причислить к защитникам услов ной теории, и занимался проблемами языка. Познание языковых норм, получаемое из наблюдения, и осно ванное на нем руководство к правильному употребле нию языка - это и составляло, по всей вероятности, главное содержание книги; в нее же вошли некоторые попытки реформы языка. Он первый указал на разли чия времен глаголов и на формы предложений. Последние он назвал «основами» речи и различал «жела ние, вопрос, ответ, приказание». Эти четыре формы предложений выражались, по его мнению, четырьмя наклонениями глагола, которые мы называем услов ным, сослагательным, изъявительным и повелитель ным (в одном случае здесь была натяжка). Он, по-ви димому, охотно приводил из Гомера примеры этих и других правил и указывал на ошибки, которые, как ему казалось, он находил. Не случайность, что из трех грамматически-критических замечаний два извест ных нам относятся к первым словам первой строки «Илиады». Ему могло доставлять удовольствие нахо дить недостатки языка в самом хваленом поэтическом произведении, подвергшемся такой резкой критике Ксенофана со стороны содержания. Повелительное наклонение во фразе «Гнев, о богиня, воспой» употреб лено неправильно, так как поэт обращает к музе не по веление, а просьбу. Затем, слово «menis», означающее
450
по-гречески «гнев», употреблено в женском роде, тогда как ему подходит мужской род. О смысле этого за мечания можно только строить догадки. Вероятно, его правильно понимали в том смысле, что аффекту гнева свойственны скорее мужские, нежели женские черты. Очень мало вероятно, чтобы Протагор хотел про извести смелую попытку совершенно реформировать родовое обозначение существительных во всем гре ческом языке. Такая попытка оставила бы больше следа, чем одно мимоходное замечание Аристотеля об одном только слове. В действительности дело могло обстоять следующим образом.
Ни в какой части языка не сохранились так ясно следы процесса роста языка, как в грамматическим роде существительных неодушевленных. То удиви тельное обстоятельство, что многие семейства языков смотрят на неживое как на одушевленное, а потому как на мужское или женское, обусловливается, если это толкование правильно, тем же стремлением к одушев лению и персонификации, которое, как мы видели, играет такую большую роль в начале образования религий. При персонификации играет большую роль поразительно тонкое чувство аналогии, которому дви жущееся, деятельное, нервное, плотное, острое, креп кое представляется как мужское, а покоящееся, стра дающее, кроткое, нежное, широкое и мягкое как женское. Рядом с этой аналогией чувства существова ла еще аналогия форм языка, и оба эти влияния пере крещивались. Если известное окончание существи тельного было однажды присвоено одному роду, то новое образование с тем же окончанием относили к этому роду, часто не принимая в соображение его чув ственного содержания. В других случаях, и в особен ности в эпоху еще свежей творческой силы языка, вли яние содержания превышало влияние форм. Отсюда масса путающих исключений из правил, основанные частью на общности чувственного содержания, час тью на общности форм и приводящих в отчаяние на-
451
ших школьников. Протагор был сыном эпохи просве щения и потому был безучастен к продуктам наивно го творчества седой старины; с характерным для него стремлением к рассудительности и правильности он пытался внести порядок и в эту запутанность. Вот при мер его критики в этом вопросе: он находил, что сло во «шлем» (pelex) нужно употреблять в мужском роде. Очень маловероятно, чтобы он опирался в данном случае на правило, согласно которому все существи тельные, обозначающие принадлежности войны как занятия мужчин, должны быть мужского рода. Им мог ло руководить более скромное соображение. Оконча ние х по правилу есть признак женского рода, но не исключительно. Среди исключений есть несколько слов, обозначающих части вооружения. Основание для этих трех исключений он видел в том, что есть об щего в их значении, и хотел подвести под это исклю чение и четвертое слово, относящееся к той же кате гории. И в отношении вышеупомянутого слова menis его требование подкреплялось соображением, что окончание is вовсе не исключительно присуще суще ствительным женского рода. Имела ли насмешка Ари стофана, которую справедливо относили к реформи стским стремлениям нашего софиста, фактическое основание или нет - остается неизвестным. В этом случае Протагор хотел, очевидно, восполнить недо статок языка, при котором слово, соответствующее на шему «петух», употреблялось в обоих родах, новым об разованием по аналогии с образованиями «зайчиха» от «зайца», «ослица» от «осла», как если бы мы сказали «петушиха».
3. С понятием правильности как руководящим по нятием Протагора мы встречаемся и в других облас тях его деятельности. Одно из сочинений, в котором он трактует об этике (как именно он разбирает эти ческие вопросы, мы не знаем, но, по всей вероятнос ти, не очень оригинально, не удаляясь от общегречес-
452
кого типа) носило заглавие.- «О неправильном поведе нии людей». Другая морально-философская его кни га называлась: «Повелительное слово» - заглавие, под ходящее к той догматической самоуверенности, какой его наделяет Платон, давая ему характеристику. Содер жание его сочинения «О государстве» нам совершенно не известно. Может быть, он касался здесь тех вопросов уголовного права, которыми мы сейчас займемся, воп росов о том, кто, «согласно правильному мнению», яв ляется действительно виновным. Мы можем напом нить здесь о насмешке Платона над стремлением Протагора свести все человеческое поведение и все поступки к искусствам, т.е. к системам правил; мы мо жем сопоставить с этим две фразы из вышеупомяну того сочинения «Об искусстве», мысли и выражения которого часто напоминают нам Протагора: «но где для правильного и неправильного указаны границы, как же то не искусство? Ибо не искусством я называю то, где нет ни правильного, ни неправильного». То сильное стремление к рациональному пониманию и рационализированию всех сторон жизни, которое является характерным признаком всей эпохи и кото рое достигло высшего выражения в сократизме, было уже очень действенно и живо у Протагора. Оно побу дило его вынести на суд разума как создания права, так и создания языка. Что мы знаем о нем с этой стороны, не велико, но очень замечательно.
Афинские злые языки с удовольствием рассказывает о четырехчасовом разговоре государственного человека, управляющего Афинами, с чужестранцем-со листом; тема разговора, казалось, не была достойной занимать время и интерес, по крайней мере, первого из двух. Один из участников в военной игре нечаянно копьем убил своего товарища. И вот Перикл и Прота гор рассуждают, якобы, целый день о том, кто заслу живает наказания: устроитель ли игр, метатель ли копья или, наконец, само копье. Нас удивляет прежде всего третья возможность решения и заставляет на
453
первый взгляд предполагать в этом прекрасно засви детельствованном сообщении злую шутку. Однако именно это и дает ключ к пониманию. Осуждение без жизненных предметов нам представляется нелепос тью, как и осуждение животных. По в древнее время и не только у греков рассуждали иначе. Процессы над животными знает как греческое право, так и римское, как древненорвежское, так и древнеперсидкое, как ев рейское, так и славянское. Все средние века полны такими процессами, они встречаются и значительно позже. Французские судебные акты сообщают нам о быках и свиньях, окончивших жизнь на виселице в XV, XVI, даже в начале XVII столетия.
Последние отзвуки обычая, сохраняющегося на во стоке еще теперь, относятся к 1793 и 1845 годам. Ког да ученый юрист того времени Камбасерес, занятый в ту пору реформой юстиции, присутствовал в Париже при исполнении приговора революционного трибу нала 27 Брюмера II года над собакой - то его удивле ние вряд ли было сильнее, чем удивление греческого софиста, когда он видел, как в Афинах очищали ору жие и другие предметы, причинившие смерть кому-нибудь, и относили их с торжественной церемонией на границу страны. Поэтому вполне понятно, что этот разговор касался именно этого вопроса. Правда он, может быть, вышел за пределы его. «Это был спор, - так высказал Гегель, - о большом и важном вопросе о вменении». Мы думаем, что дело идет о еще более важном вопросе, о цели наказания. Как раз Протагор; мог ухватиться за такой случай крайней безрассудности или «неправильности» (как он бы сказал) для рас суждения, постепенно приводящего к важным вопросам; он мог при этом случае исследовать ценность и сущность применяемого уголовного права, мог обнаружить главные его мотивы, желание возмездия и по требность искупления, мог связать с этим вопрос о том, дозволительно ли на этих основаниях причинять сильное страдание членам общества; наконец, он мог
искать более прочной основы для уголовного права. Где он нашел эту основу и что составило позитивное зерно его предложения, об этом мы можем говорить не только предположительно. Ибо когда Платон вла гает в уста Протагору в диалоге, носящем то же имя, определенный протест против одного только грубо го возмездия за содеянную несправедливость и застав ляет его проповедовать теорию устрашения, то нам начинает казаться, что мы стоим в доме Перикла, слу шаем серьезную и оживленную беседу, и мы полага ем, что лучше понимаем ее смысл, чем передавшие это сообщение, Ксантипп, выродившийся сын великого государственного человека, и известный сплетник памфлетист Стезимброт.
4. Как относился сильный критический ум Протагора к проблемам теологии? Точный ответ на этот вопрос поглотило первое литературное аутодафе. Нам сохранилась лишь первая фраза, стоящая в самом на чале этой книги: «О богах не могу знать ни то, что они есть, ни то, что их нет; ибо многое мешает знать это, неясность предмета и краткость человеческой жизни». Здесь у нас возникает масса вопросов и прежде всего следующий: каково может быть содержание книги, первая фраза которой объявляет предмет ее недоступ ным человеческому познанию и этим, как будто, уст раняет вопрос? Нам остается лишь возможно внима тельнее вчитаться в эти слова и возможно точнее истолковать их. Прежде всего бросается в глаза два раза употребленное слово «знать», как бы подчеркну тое повторением. Знать и верить - эти два понятия в той области, о которой сейчас идет речь, древние раз личали так же строго, как мы привыкли это делать. Вряд ли нужно напоминать определенное и последо вательное деление Парменида на «познание» и «мне ние». Даже обычный язык обозначал религиозные убеждения и прежде всего принятие существования Бога словом (nomizein), не имеющим ничего общего
455
с понятием научного познания. Таким образом, следуя указанию Христиана Августа Лобека, мы должны утверждать, что не вера в богов, а познание богов со ставляет тему этого рассуждения. Вообще, многие со ображения заставляют признать крайне невероятным, чтобы Протагор мог нападать или хотя бы только под вергать сомнению веру в богов. Платон рассказывает о том своеобразном приеме, с помощью которого со фист уклонялся от всякого спора о высоте приличе ствующего ему гонорара. Когда по окончании учения юноша отказывался выплатить требуемый гонорар, то Протагор вел его в храм и заставлял там под клятвой объявить, как высоко он сам оценивает полученные наставления. Аргументом в пользу приведенного мне ния может служить также рассказ Протагора о происхождении человеческого общества в диалоге Платона. По крайней мере, очень маловероятно, чтобы такой умелый в характеристике писатель вложил в уста человека, который оказался в конце своей жизни противником почитания богов, миф, не только от на чала до конца трактующий о богах и их вторжении в человеческую судьбу, но заключающий также фразу «Так, сделавшись пристрастным божественному уде лу, человек, во-первых (через сродство с божеством), один между животными стал признавать богов и при нялся воздвигать им алтари и священные изображе ния». Таким образом, все приводит нас к тому выводу, что в указанном отрывке речь идет не о вере в богов, а о научном познании или познании их бытия разумом. Слово, переданное нами словом «неясность», имеет особый оттенок; прежде всего оно выражает проти воположность доступному чувствам. В этой связи ука занием на неясность как на препятствие для познания Протагор хочет сказать ни более, ни менее как-то, что боги не составляют предмета прямого чувственного восприятия. Но где восприятие недоступно нам, там его место занимает умозаключение. Указание на крат кость человеческой жизни имеет тот смысл, что за
456
наше краткое существование мы не получаем доста точно опытного материала, чтобы вывести заключе ние, подкрепляющее или отвергающее существование богов. Вот какой вывод можно с уверенностью сделать из этого отрывка. Все остальное - область предполо жения. Для последнего мы лишь тогда имели бы сколь ко-нибудь прочную точку опоры, если бы знали, какие попытки доказательств современников в пользу и про тив бытия богов имел в виду Протагор, указывая на их несостоятельность и рекомендуя воздерживаться от суждения. Самонадеянности утверждения и отрицания он противопоставлял тесные границы человечес кого познания и этим отметил важный этап в истории развития научного духа. Может быть, он согласился бы с: тем, что написал Ренан незадолго до своей смерти (1823-1892): «Мы ничего не знаем; это все, что мы можем определенно утверждать о том, что лежит за пределами конечного. Не будем ничего утверждать, не будем ничего отрицать, будем надеяться».
5. От теологии к метафизике один только шаг. И здесь нам известна лишь одна фраза, которая должна заменить знакомство с целой книгой. Приводят три различных ее заглавия: «О существующем», «Истина» и «Ниспровергающие речи». Последнее заглавие обна руживает, что сочинение в значительной степени было посвящено полемике, и мы не вполне лишены ведений о ее целях. Одни из позднейших читателей ревности, неоплатоник Порфирий (около 233 - около 304 г. до н.э.) сообщает сам, что стрелы поле мики Протагора были направлены на элеатов. Единственная сохранившаяся фраза, стоявшая в начале книги, гласит: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, чmo они не существуют». Стилистическое родство этого метафизического отрывка с теологическим бросается в глаза, и он также требует объяснения. Прежде сего нужно установить, каким не может быть смысл
457
этого важного и, к сожалению, совершенно обособ ленного фрагмента. Он не может иметь этического значения, не может быть лозунгом морального субъек тивизма, чем он нередко становился в руках популя ризаторов. Ибо ни точные слова этой фразы, ни по лемическое направление ее против учения элеатов о единстве не дают ни малейшего основания для тако го толкования. Положение о человеке как мере вещей (Homo-mensura-Satz, как говорят немцы), без всякого сомнения, имело теоретико-познавательный смысл. Затем «человек», противопоставляемый совокупности вещей, не может быть индивидуумом, а лишь челове ком вообще. Не нужно доказывать, что именно такое толкование наиболее естественно и что его примет беспристрастный читатель. Таким читателем был, на пример, Гёте, который, только вскользь прочитав из речение Протагора, своим инстинктом гения лучше понял его, чем многие истолкователи. «Мы можем, - пишет Гёте, - наблюдать природу, мерить ее, вычис лять, взвешивать, как хотим; все же это только наша мера и наш вес, как человек есть мера вещей?»
Это решение в пользу не индивидуального, а обще го смысла достигает полной уверенности, если при бегнуть к строгой аргументации. Ибо если кто из пи сателей-специалистов придерживается прежнего индивидуалистического толкования, недавно только серьезно поколебленного, тот обязательно должен из брать один из двух путей, которые мы должны в рав ной мере признать ошибочными. Если один из этих путей логически возможен, то он не возможен грам матически; другой, будучи возможным грамматичес ки, не допустим логически. Если бы Протагор хотел признать мерой всех вещей индивидуума, то он дол жен был бы иметь в виду либо свойства, либо существование вещей. Первое из этих предположений мы не считаем вполне недопустимым. Ведь индивидуальные различия чувственного восприятия начали уже обращать внимание философов того времени. Одни
458
ко эта интерпретация, безусловно, падает благодаря греческому словечку, которое мы вместе со многими осведомленными толкованиями передаем словом «что», а не «как» и которое и не может быть передано иначе, как это неоспоримо доказывается многочис ленными параллельными местами, в том числе выше приведенным отрывком из книги о богах. Можно ука зать еще на то, что иначе отрицательная часть фразы («несуществующих, как они не суть») была бы лишена всякого разумного смысла; ибо какой смысл спраши вать об отрицательных свойствах вообще несуществующего? Наконец, третье и последнее: присутствие это го положения в самом начале книги, обобщающие выражения, употребляемые при этом («мера всех ве щей...»), большое значение, очевидно придаваемое ему его автором, - все это говорит не в пользу того, что эта фраза была посвящена провозглашению хотя и не бессодержательной, но все же подчиненной и частной истине, индивидуальным различиям чувственных ощущений (мед имеет горький вкус для страдающего желтухой и т.п.). Что касается второй возможности ин дивидуалистического толкования, то здесь дело реша ется следующим простым соображением. Какое зна чение может иметь, что человеческий индивидуум объявляется каноном или масштабом существования вещей? Если это может иметь какое-нибудь значение, то только как полное отрицание познаваемой объек тивной действительности. В таком случае это было бы малоудачным выражением этой теоретико-познавательной точки зрения, которую мы теперь называем феноменолистической; в древности ее представляла та сократовская школа, которая по месту своего пребыва ния, в африканской Кирене, называется киренской. При этой точке зрения нет места ни для «вещей», ни для по нятия объективного бытия или вообще существования, здесь существуют только субъективные «впечатления». Но что учение Протагора совершенно не совпадает с учением Аристиппа и его учеников - это несомненно
459
и по внешним, и по внутренним причинам. Подведем итог. Знаменитый и возбуждающий споры отрывок, сто явший в начале «Ниспровергающих речей», высказыва ет теоретико-познавательное положение. «Человек» не есть здесь тот или иной экземпляр вида, не Иван или Петр, не индивидуум, а человек вообще; положение это имеет общее, а не индивидуальное значение. Наконец, человек ставится мерой не свойств вещей, а их суще ствования. Дальнейшее разъясняет нам свидетельство Порфирия о том, что полемика Протагора направленa против элеатов. В этом смысле прежде всего нужно вспомнить о ближайшем современнике Протагора, о Мелиссе. И вот оказывается, что в «положении Мелис са» мы имеем точную соотносительную противополож ность отрывку Протагора. Элейское отрицание свидетельств чувств приобретает у Мелисса особенно резкую форму. «Итак оказывается, что мы не видим и не позна ем существующее (собственно: существующие)». Этому огульному отрицанию реальности чувственного мира Протагор противопоставляет столь же огульное утвер ждение его. Человек или природа человека есть мерило существования вещей. Это значит: только действитель ное может быть нами воспринято; недействительное не может быть предметом восприятия. И в этих мыслях (мы не знаем, как обоснованных) присутствует, по-видимо му, побочная мысль, сквозящая в этом подчеркивании слова «человек»: мы, люди, не можем пробить грани на шей природы; достижимая для нас истина должна лежать в пределах этой природы. Если мы отрицаем сви детельство наших способностей восприятия, то по какому праву мы доверяем другим нашим способнос тям и прежде всего где мы найдем тогда материал для восприятия? Более того: где искать нам тогда крите рий истины и какой смысл будут иметь слова «истин ный» и «неистинный», если мы отбросим только для нас существующую, человеческую истину?
В более строгой связи с положением Мелисса и в более резкой антитезе к нему находится положение
460
Протагора в уже много раз упомянутом сочинении «Об искусстве», где оно приняло следующую форму лировку. «Сущее» (вернее, сущие) «всегда и видится и познается; а несущее» (вернее, несущие) «никогда не видится и не познается». Как можешь ты, так, пример но, возглашает автор Мелиссу, утверждать, что вещи, которые мы воспринимаем, недействительны? Как могло бы недействительное восприниматься нами? «Ибо, если, - здесь идут собственные слова автора, непосредственно предшествующие этой фразе, - несу ществующее можно видеть, как и существующее, то я не знаю, как может кто-либо считать это несуществующим, если только его можно видеть глазами или познавать умом как существующее. Но это не так, а существующее» и т.д. (смотри выше). В этом крайне замечательном мес те мысль автора приобретает легкий уклон к реляти визму или феноменализму. Он твердо верит, что нашим восприятием всегда соответствует нечто воспринятое, объективное. Однако если бы вопреки всякому ожида нию это не оправдалось, даже тогда, так думает он, че ловек должен был бы успокоиться на том, что ему дают его способности восприятия. Это будет (так должны мы дополнить его мысль) единственная ему доступная, относительная или человеческая истина. «Но это не так!» Этим от внезапно осветившего его релятивистс кого воззрения он снова поворачивает на дорогу старого, более наивного миросозерцания.
Эта реабилитация свидетельств чувств создала меж ду Протагором и естествоиспытателями отношение, прямо противоположное тому, которое создалось между этими последними и «противоестественником» и «неподвижником» Мелиссом. В действительности в сочинении «Об искусстве» мы находим не только по ложение о человеке как о мере вещей, но и другие ос новные учения строго эмпирического метода и миро воззрения. Но об этом позже; здесь же только одно замечание. Единственное скудное свидетельство, ко торое мы имеем о занятии Протагора математикой (о
461
чем он написал книгу), сообщает также нечто об эм пирическом направлении его мысли. «Линейка (или нарисованная касательная) касается круга не в одном пункте - на это указал Протагор в том месте, где он спорит с геометрами. Приблизительно так выража ется Аристотель, подкрепляя свое непосредственно предшествующее замечание: «Ибо и чувственно вос принимаемые линии не таковы, как их представляет геометр- ибо ничего чувственно воспринятое не так прямо и не так криво,. Это значит, говоря словами Д.С Милля, - «нет действительных вещей, вполне отвечающих (геометрическим) определениям; нет точек без протяжения, нет линии без толщины, нет совер шенно прямых линий, нет круга, все радиусы которо го были бы равны», и т.д. В этом вопросе не было раз ногласия у представителей самых различных мнений. Спор начинается при дальнейшем вопросе, заимство ваны ли определения геометрии из чувственного мира и суть ли они абстракции только приблизительно ис тинные но отвечающие целям науки, или они сверхчувственного происхождения и сами по себе облада ют строгой истинностью. Вряд ли можно сомневаться, что Протагор придерживался первого взгляда, что он даже первый его высказал и стал таким образом пред шественником тех мыслителей, которые, как в XIX сто летии Лесли, Гершель Милль и, наконец, Гельмгольц, утверждали опытное происхождение геометрических познаний, аксиом и определений.
В пользу такого толкования взгляда нашего софис та говорит и платоновское толкование положения о человеке как о мере вещей. Он находит это положе ние вполне тождественным тезе: «познание есть чув ственное восприятие», или: всякое знание основыва ется на таком восприятии. Но дальше мы уже не должны полагаться на свидетельство Платона на том простом основании, что остальные его относящиеся сюда замечания не суть свидетельства, а попытка вы вести следствия, действительно или мнимо содержа-
462
щиеся в положении Протагора. Если чувственные вос приятия, так приблизительно заключает Платон, со вершенно истинны, а восприятия одного индивидуу ма часто отличаются от восприятия другого, то из этого положения вытекает, что из противоположных восприятий получаются одинаковые истины. И далее, так как Протагор вместе с большей частью своих современников не различал, по-видимому, достаточно строго действительных восприятий от выводов, из них получаемых, то из положения Протагора Платон выводит дальнейшее следствие, что и противополож ные мнения обладают одинаковой истиной, что, гово ря короче, «для всякого истинно то, что ему кажет ся истинным!» И вот мы и получим мнимо осмеянное протагоровское учение, которому оказывают еще большую честь, называя его крайним субъективизмом или скептицизмом. Скорее его можно назвать край ним сумасбродством. Оно нарушает всякое мышление, всякую правильность жизни, всякое преподавание, всякую науку, всякое учение. И однако этот мнимый отрицатель всякой объективной истины, и вместе с тем всех общеобязательных норм, был больше, чем четыре десятилетия, посещаемым и высокопочитаемым учителем, прославленным оратором и писателем; он не только выставил целый ряд позитивных принципов, он дал им яркое выражение и возвещал их как пророк. Он пытался установить законы в самых различных областях знания. Различие правильного и не правильного, соответствующего правилу и несоответствующего играет в кругу его мыслей не малое, а скорее слишком большое значение.
Однако - может спросить тот или другой из чита телей - разве мы не слышим скептических мыслей из уст самого софиста? Разве не обнаружил он своего сочинения в существовании богов словами, которые определенно рисуют его умственный уклад? Совершенно верно. И однако именно этот отрывок дает решительный, не допускающий возражения, аргумент, что скеп-
463
сис такого рода, какой Платон вычитал из положения о человеке как мере вещей, совершенно чужд его ав тору. Протагор обосновывает свое воздержание от суждения в этом единичном случае фактическими ос нованиями, лежащими в основе именно этой частной проблемы. Никто до сих пор (так примерно говорит он) не видел богов; но для того, чтобы с некоторой уве ренностью увидеть следы их деятельности в мире или отрицать таковые, для этого недостаточно человечес кой жизни, время нашего наблюдения слишком неве лико. Поэтому на этот вопрос он не может дать ни по ложительного ни отрицательного ответа. Совершенно по-иному должен был звучать его ответ, если бы в ос нове его мыслей лежала максима: «для всякого истин но то, что ему кажется истинным». Тогда ответ его был бы таков: «Боги существуют для тех, которые в них ве рят; они не существуют для тех, кто в них не верит».
Однако не только скудные аутентические фразы со фиста опровергают эту конструкцию; сам Платон сви детельствует против нее. В диалоге «Протагор» он дал образ человека, конечно, верный в основе, хотя и на писанный в резких тонах и с несимпатичным оттен ком, который не имеет, однако, ничего общего с лож ным изображением того же человека в «Теэтете». Тому мыслителю, который в первом диалоге характеризу ется избытком уверенности и догматической напыщенности, во втором случае приписывается отрица ние всякого различия между истиной и заблуждением. И надо обратить внимание: в первом диалоге он выво дится как живой, во втором он упоминается как давно умерший. Там живо воспоминание о действительно виденном, здесь мысль руководится голыми схемами Там перед нами лицо, здесь - формула. Там созерцание, здесь умозаключение, там живо нарисованная каро тина, здесь тонкое кружево рассуждения. Всякий, кто заметил это противоречие и кто действительно знает Платона, не будет колебаться в вопросе, где нужно ис кать историческую правду и где Платон хотел ее дать.
464
Рассмотрением цели, которая руководила автором «Теэтет», мы займемся, когда перейдем к разбору это го сочинения Платона. Однако здесь уместны некото рые замечания. Писание диалогов создало Платону со вершенно своеобразные трудности. Главным лицом своих разговоров он сделал Сократа. Однако он не хотел и не мог отказаться от разбора и критики послесократовских учений. Правда, он не особенно ста рался избегать анахронизмов. Однако одно было не возможно. Сократ не мог выступать против учений, которые появились после его смерти. Здесь нужны были обходы; нужно было выдумать приемы, которые бы никогда не ставили в затруднение изобретатель ный ум поэта-философа. Один раз Сократ узнает об одной доктрине «во сне» - только потому, что указан ное соображение не позволяло, чтобы Сократ мог уз нать о ней (доктрину эту создал его ученик Антисфен) более обычным способом. Также поступает он и в «Те этете». Здесь он заставляет Сократа излагать и оспари вать теорию познания, которая признается «тайным учением» Протагора, очень отличным от того, что со фист открыл большой массе. Принимающий участие в разговоре, ревностный почитатель Протагора, глу бокий знаток его метафизических сочинений, пора жен этим разоблачением. Одним словом Платон гово рит своим читателям настолько ясно, насколько это допускает избранная им форма, что он прибегает к фикции. В действительности, как это уже давно извес тно, но еще не всеми признано, Платону нужно было разобраться с теорией Аристиппа. Правда, Платон, для которого nil molitur inepte, вместо этой фиктивной формы мог бы прибегнуть к другой, если бы он не хо тел указать на внутреннюю связь учения Аристиппа с учением Протагора. Вступлением и необходимой под готовкой к этой прозрачной мистификации является то изложение протагоровского положения о мере ве щей, о котором мы сказали выше. Здесь главной зада чей Платона было бороться с трудностями проблемы
465
познания, причем изложение и оспаривание слегка за маскированного учения Аристиппа составляло лишь один шаг этого длинного пути; и так как упоминание о Протагоре вызвано лишь художественной необхо димостью, то в задачу Платона совершенно не входи ли освещение и оценка его исторической личности. Потому ничто не мешало ему, и напротив многое тре бовало отделить положение Протагора от автора и от обстановки; не нужно было спрашивать, как автор по нимал и применял это положение, нужно было только вычитать из этой формулы, что в ней содержалось. Было бы неправильно говорить о нарушении истори ческой истины там, где писатель намеренно устраняет от читателя всякую мысль об исторической точности.
Но произошло неожиданное. В этом случае так же, как и в отношении «софистики», необычайный авто ритет «божественного Платона» оказал прямо антиис торическое влияние. Почти вся древность и все новое; время до самого недавнего времени принимали платоновское толкование этого положения за чистую мо- нету. Там и сям из сообщений отдельных древних писателей проступает иное толкование; но большая, часть даже не отдавала себе труда серьезно разобраться в маленьком отрывке. Это и не удивительно, если уже Тимон (незадолго до 300 г. до н.э.), судя по его шуточным стихам, не постарался грамматически правильно понять отрывок о богах. К пренебрежительно му отношению к литературе софистов, оттесненной влиянием Платона, к этому отрицательному фактору присоединился в данном случае еще позитивно дей ствующий - платоновское толкование. До самого последнего времени никто даже не поднимал вопро са, как согласовать явное для всякого противоречие между изображением «Протагора» и «Теэтета», а так же отрывка о богах и других фрагментов с мнимым скептицизмом их автора. Наши читатели могут удив ленно спросить, не повинен ли и Аристотель в столь распространенной ошибке. Мы ответим: и да, и нет! В
466
двух местах своей «Метафизики» он упоминает о по ложении homo mensura почти словами Платона в «Теэтете» (и в «Кратиле», близком по содержанию и по времени и почти дословно повторяющем «Феетет»). В третьем месте мы находим иное понимание и иное толкование. Здесь «человек» для него не единичный че ловек, а носитель свойств рода; индивидуалистическое толкование заменяется здесь общим. И фраза Протаго ра, казавшаяся ему опасным парадоксом, уничтожаю щим всякое понятное разъяснение, представляется те перь ему претенциозной тривиальностью: «Но если Протагор говорит, что человек есть мера всех вещей, то это значит, что знающий или чувственно воспринимающий есть мера; это потому, что один обладает чувственным восприятием, другой наукой, которые мы и называем мерой их предметов. Как ни ничтож но положение Протагора, все же оно кажется очень значительным по содержанию».
Настоящее изложение можно упрекнуть не только в разрыве с большей частью древних традиций; его можно обвинить в недостатке полноты. И не без не которой доли основания. Об отношении Протагора к проблемам теории познания можно сделать еще кое-какие предположения. Нам кажется, однако, малопо лезным поднимать второстепенные вопросы, пока не разобран главный вопрос. Только на прочном фунда менте можно построить гипотетическое сооружение. Одно предположение нам все же хочется высказать. Многие обстоятельства заставляют признать крайне вероятным, что в споре с элеатами и с их отрицанием свидетельств чувств Протагор указывал на субъектив ную истину, на правдивость, или, вернее, неустрани мость всякого чувственного ощущения, что при этом он недостаточно тонко различал ощущение, воспри ятие, суждение восприятия и суждение вообще и бла годаря этому, если и не заслужил, то дал повод упреку, будто он приписывает равную истинность всем пред ставлениям или мнениям, - взгляд, от которого мог-
467
ло зависеть дальнейшее ложное толкование положения homomensura. Но как мало ни знаем мы о протагоровском учении о познании, одно, безусловно, верно. Слу чилось ли Протагору когда-нибудь или где-нибудь, в пылу полемики или запутавшись в несовершенной тогда психологической терминологии, высказать что-нибудь, что давало повод к такому обвинению: сохра нившиеся отрывки, несмотря на их скудость, вполне достаточны, чтобы лишить силы предположение, что универсальный скептицизм мог, когда бы то ни было> лежать в основе его мышления.
6. «О всякой вещи существуют два противоположи пых утверждения». И этим ценным отрывком восполь зовались для той же теории, которую мы так долго оп ровергали. При этом просмотрели, что, если бы это выражение имело вкладываемый в него смысл и было тождественно утверждению, что всякое мнение одина ково правильно, то говорилось бы не о двух утвержде ниях, а о бесконечном числе утверждений. Смысл этого фрагмента разъясняется из передачи его другом Протагора, поэтом Еврипидом, а также из контекста, в кото ром он попадается у Исократа. Еврипид влагает в уста Амфиону в «Антиопе»: «Искусство оратора уметь воз будить борьбу двух речей из всякой вещи». А оратор Исократ считает бесполезным и нелепым парадоксом, которым пленялись прежние поколения, утверждение, гласящее «невозможно утверждать двух мнений относи тельно одной и той же вещи». Вот почему в этом изрече нии не нужно искать скептического направления и во обще ничего иного, кроме довольно распространенной истины, сформулированной еще Дидро: «Во всех вопро сах за исключением математических... существует «за» и «против». Как на «центральную мысль» первой части книги Милля «О свободе» было справедливо указано на «необходимость разбирать противоположное всякого позитивного утверждения, против всякого положения выставлять противоположение. Всякому читателю пар-
468
ламентских речей и газетных статей вполне очевидно, насколько бесплодно и подвержено ошибкам всякое обсуждение практических вопросов, пока оно ограни чивается указанием либо на одни выгодные, либо на одни невыгодные стороны какой-нибудь практической меры или постановления; достичь путем дискуссии удов летворительного решения слабый ум человека может лишь при равно исчерпывающем освещении вопроса с двух противоположных точек зрения. В теоретической, как и в практической области важно не то, «какое мне ние можно высказать, а то, можно ли высказать больше в пользу или против этого мнения. Истинное знание и действительно прочные убеждения имеет только тот, кто может и опровергнуть противоположное мнение, и успешно защищать собственное от нападок». Вот именно этот принцип, который Милль считает край не важным и который можно оценить, читая Плато на, содержится в протагоровском положении. Но ког да великий софист провозглашал его, то он обращал главное внимание на пропедевтическое значение. Он рассуждал, может быть, подобно Гёте, который славит мусульман за то, что они «начинают преподавание философии учением, что не существует ничего, о чем нельзя высказать противоположного; они заставляют юношей упражняться в задачах, состоящих в том, что бы находить противоположное мнение для всякого утверждения, чем должно приобретаться большое ис кусство мышления и речи». Раз пробужденное сомне ние (так приблизительно продолжает Гёте) влечет ум к дальнейшему исследованию, откуда потом уже по явится уверенность. «Вы видите, -заканчивает он та кими словами, обращенными к Эккерману, - что в этой системе нет недостатка и что со всеми нашими системами мы не ушли дальше». Если собеседник Гёте упоминает, при одобрении последнего, о греках, «фи лософское воспитание которых должно было быть подобным же» - то во главу пособий к такому воспи танию нужно поставить «Антологии» Протагора.
469
К несчастью, из двух книг знаменитого творения мы имеем только одну указанную фразу, по всей веро ятности, начинавшую эту книгу. О содержании книги мы ничего не знаем. Лишь из одного не целиком до шедшего до нас сообщения ученого-музыканта, Аристоксена, можем мы, хотя и не с полной уверенностью, заключить, что Платон в значительной мере восполь зовался этим творением для своих остроумных диа лектических рассуждений на тему о справедливости, которые мы читаем в первой книге его «Государства». Даже если это известие неверно, оно все же не лише но цены. Ибо Аристоксен, младший современник Пла тона, вышедший из его школы, не мог бы говорить чего-нибудь подобного, если бы содержание тогда еще не забытых «Антологий» не соприкасалось с те мами главного сочинения Платона. Таким образом, «Антологии», наверное, трактовали в диалектичес кой форме также и этико-политические вопросы. Здесь Протагор был последователем «изобретателя диалектики» Зенона. Анекдотическая традиция поста вила этого «искусного спорщика» (как его называет Тимон) в связь с элейским Паламедом. Аргумент с зер нами передан нам, как помнят наши читатели, в фор ме диалога между Зеноном и Протагором. К последнему, как защитнику достоверности свидетельства чувств, обращает первый, оспаривающий их, свои ще котливые вопросы. Этот рассказ, приписывающий элеату активную роль, а абдериту пассивную, вполне согласуется с неспособностью, проявляемой софис том при перекрестном допросе его Сократом в пла тоновском диалоге; и традиция не приписывает ему ни одного логического фокуса.
Мы можем, таким образом, составить довольно оп ределенное представление о его диалектике. Диалек тика в вопросах, основателем которой был Зенон, ко торую разработал Сократ и главным представителем которой были сократические мегарики, была, по-ви димому, чужда Протагору. Его диалектика была более
470
риторического характера. Не короткие вопросы и от веты, цель которых запутать противника и поставить в противоречие с собой, а длинные речи, следовавшие одна за другой, составляли основу его искусства спо ра. Прототипом таких ораторских состязаний были ораторские игры, оглашавшие зал суда и трибуны.
Не может быть ни малейшего сомнения, что поэт-драматург Еврипид многое заимствовал у Протагора. Вышеприведенные два стиха из «Антиопы» свидетель ствуют о его признательности учителю. Было бы странно, если бы не испытал этого влияния и тот пи сатель, у которого мы находим богатство точек зрения и удивительное искусство выискивать противополож ные интересы и аргументы и развертывать их перед нашими глазами. Но не только Фукидид, философ сре ди историков, черпал отсюда, из этого железистого ис точника черпал силу и гибкость сам Платон. Этому не должно противоречить то обстоятельство, что один из поздних диалогов «Софист» полон выпадов против «антилогики» всякого сорта. В старости Платон суро во относился ко всякой диалектике. В своем последнем сочинении «Законы» он как бы распрощался с ней и ее воспитательную роль заменил математикой и аст рономией. Если бы «Софист» был потерян, то эту его часть можно было бы построить a priori. Ибо прежде чем антидиалектическая тенденция окончательно во зобладала в уме Платона, она должна была победить там, где она встречала наименьшее сопротивление. В «Софисте» борьба была направлена против Антисфена. Но он углубляет критику антисфеновских приемов диалектического метода тем, что прослеживает нача ло «антилогики» в прошедшем. Здесь мы встречаем имя Протагора в такой связи, которая заслуживает на шего полного внимания.
7. Упрямыми спорщиками (так приблизительно го ворится там) делает «софист» всех, кто находится с ним в общении и притом во всех областях: как в воп-
471
росах о божестве, так и всего того, что находится на небе и на земле, по вопросам бытия и становления, а также законов и всех государственных учреждений. «И в отношении всех искусств, - продолжает участник диалога, - и каждого искусства в отдельности, всякий ищущий найдет в этих сочинениях что возразить про тив всякого мастера». «Ты имеешь в виду, - гласит от вет, - протагоровские писания об искусстве борьбы и о других искусствах». - «Его сочинения, милейший, и многих других»... Это все, что мы узнаем об этой от расли писательства Протагора. Из-под его пера, как видим, вышли статьи или полемические речи об ис кусстве борьбы, о других отдельных искусствах и одно сочинение обо всех искусствах. О направлении мы ничего не узнаем из этого легкого намека. Поспеш ность, с которой Платон касается и затем оставляет эту тему, показывает, что он дает лишь небольшую опору для его тезы. Важнее напомнить о том, что в сочине нии «Об искусстве», многократно упомянутом нами, мы имеем образец разбираемого нами литературного рода. Это сочинение, как известно нашим читате лям, написано неизвестным софистом в защиту вра чебного искусства. Оно не лишено грубых ошибок и преувеличений и в то же время полно диалектической проницательности и ораторской ловкости. Неудачи медицины оно объясняет трудностью ее задачи и без дарностью некоторых ее представителей. Например, мы читаем там следующее: «Но те, кто обвиняет вра чей в том, что они не пользуют пораженных неисце лимыми болезнями, требуют таким образом, чтобы они делали и должное и недолжное; это требование вызывает восхищение тех, которые врачи только по имени, и насмешку действительных врачей. Ибо мас тера ремесла не нуждаются в глупых хвалителях и ху лителях, но в таких, которые разбирают, где труд дос тигает своей цели и где он не достигает ее, и которые замечают ошибки, в каких виновны в одних случаях мастера ремесла, а в других обстоятельства». Конец
472
этого раздела гласит: «(Лечение ясно обнаруженных болезней), открыто не теми, которые хотят занимать ся этим ремеслом, а только теми из последних, кото рые это могут; могут же это только те, природа кото рых не противится и у которых нет недостатка в средствах образования». Отсюда видно, что и здесь нет недостатка в выражениях порицания «мастерам ремес ла» и что единственная характерная черта полемичес ких речей, указанная в диалоге «Софист», присутствует и в этой сохранившейся речи. Но еще значительнее другое. Непосредственно после вышеприведенного конца главы следует фраза: «Что касается других ис кусств, то об этом в другое время в другой речи». Таким образом, автор имеет в виду статью, посвященную остальным искусствам, и указывает на нее совершен но в тех же словах, в которых Платон в «Софисте» говорит о таком сочинении Протагора как о существу ющем. Это совпадение в связи со многими другими обстоятельствами заставляет нас приписать авторство псевдогиппократовской книжки «Об искусстве» абдерскому софисту. Нашим читателям уже известно, что его метафизическое положение снова появляется в этом сочинении и притом с указанием на «другие речи», которые должны точнее осветить его (может быть, «Ниспровергающие речи»). Так как язык, стиль и тон книжки подходят к эпохе Протагора и даже сходство со стилем самого Протагора, вплоть до за мечательных совпадений с его речью, изображенной у Платона, то мы думаем, что имеем право приписать нашему предположению значительную степень вероятности. Следующее может служить подтверждением манного. Рассуждения об отдельных искусствах, по свидетельству указанного выше места из «Софиста», принадлежали разным лицам, и потому эти совпаде ния могут казаться неубедительными. Но в обоих случаях рядом с указанием на рассуждения об отдельных искусствах упоминается еще общее рассуждение об искусстве, в одном случае как обещание, в другом как
473
уже существующее. Такое совпадение не может не об ратить нашего внимания. Правда, это, может быть, был противник Протагора, выступивший на состязание с ним и в этой области. Но такому предположению про тиворечит совпадение основных метафизических воззрений. Таким образом, если не принять тождества авторства, то остается следующая альтернатива. Либо нужно предположить, что наш философ, вообще не лишенный оригинальности, на этот раз идет по про торенной дороге, либо очень близко стоящий к нему софист, может быть, его ученик, хотел превзойти его. Как Протагор говорил о различных искусствах, нам неизвестно. Можно лишь с большим основанием предположить, что обсуждение отдельных искусств было очень различным. Ибо, в то время как реальность так часто оспариваемого врачебного искусства нуж далась в обосновании и защите, этого совершенно нельзя сказать про ремесленные искусства. Польза врачебного искусства для здоровья часто подверга лась сомнению; но никогда не отрицалось, что ткацкое искусство - производить ткани для одежды, а башмачное искусство - обувь. Соответственно этому в одних статьях могла преобладать критическая тен денция, в других - апологетическая. Поводов для кри тики исполнителей работы как здесь, так и там было достаточно. Оправдание какого-нибудь искусства от нападок на него происходило часто за счет обвине ния их представителей. И, в конце концов, если подоб ные возражения оказывались опровергнутыми, то вес же они были отмечены и потому Платон мог упоми нать о них в указанном смысле.
Мы так долго задержались на этом предмете пото му, что сочинение «Об искусстве» хорошо характеризу ет деятельность софистов V столетия, а если приписать его Протагору, то оно прибавляет немало существенно го к его образу. Можно сказать, что дух позитивной, почти современной научности не проступает так сильно и так ясно ни в одном из творений той эпохи,
474
Чувственное восприятие и выводы, которые можно на них построить, считаются автором этого сочинения единственными источниками врачебного и всякого другого знания. Природа, которая не отвечает на воп росы добровольно, подвергается пытке и принуждает ся к даче показаний. Это сравнение Бэкона, столь по нятное нашему времени, было, насколько нам известно, совершенно чуждо древности. Где наблюдение, экспе римент и построенный на них вывод не достаточны, там находятся непреступаемые границы человеческого разумения. Повсеместное господство причиннос ти принимается в таком безусловном значении какое в ту эпоху придавалось ему только атомистами. Отно шение причины к следствию считается основой вся кого предвидения, а это последнее - основой всякой целесообразной деятельности. Вещи обладают проч ными, точно ограниченными свойствами. Чтобы дос тичь различных результатов, нужно пользоваться раз личными причинами; что в одном случае приносит пользу, должно приносить вред в противоположном или очень отличном случае; что оказывалось целеб ным при правильном употреблении, то должно ока заться вредным при неправильном применении. Ог раниченность человеческой мощи ясно признается и подчеркивается. Автор так же далек от неумеренных притязаний в отношении достижимого человеком господства над природой, как и от фантастических построений при объяснении и описании природы. Очень странно, что то сочинение, которое дает такое ясное изложение Евангелия индуктивного духа и так обостряет все вопросы, ускользнуло от наблюдатель ности историков и естествоиспытателей. Впрочем, мы преувеличиваем. Равнодушие, вызывающее наше изум ление, имело исключение. Блестящий представитель последней великой эпохи просвещения Пьер Жан Жорж Кабанис в своей книге «О степени уверенности и медицине» воздал должное книге «Об искусстве», ко торая была для него творением великого Гиппократа.
475
В своей аргументации врач, лечивший Мирабо, не только близко сходится с излагаемыми взглядами, он приводит и большие выдержки оттуда. В конце свое го сочинения, подводя итог своим рассуждениям, он почти повторяет в несколько измененной форме ос новные мысли близкого ему сочинения.
8. Здесь мы могли бы расстаться с Протагором, если бы его занятия риторикой не требовали нескольких замечаний. Прежде всего, о несправедливости в отно шении к нему. «Эллины, - так приблизительно гово рит Аристотель, - справедливо упрекали Протагора в том, что он хвастался, что самую незначительную речь (или вещь) он может превратить в значитель ную». Здесь необходимы пояснения. Аристотель каса ется здесь пункта, который всегда выставлялся как об винение против философов и риторов. Сократ в своей защитительной речи, приведенной у Платона, указы вает на это обвинение, «которое всегда держат наго тове против всех философов». Оратор Исократ при подобных же обстоятельствах упоминает об этом, ибо для врагов своих он тоже был развратителем юноше ства и крючкотворцем. Трудно поверить, чтобы Протагор, который, говоря словами Тимона, «постоянно старательно избегал всего непристойного», хвастал ся именно тем, что несколько десятилетий позже счи талось оскорбительным упреком. Но хорошо ли был осведомлен Аристотель, не был ли он обманут ложным преданием, во всяком случае нам необходимо отде лить эту форму от содержания. Форма была непопу лярна и возбуждала серьезное неудовольствие, ибо она создавала видимость, будто оратор, помогая сла бейшему делу, служит дурному, т.е. несправедливости. Однако право и мораль не касаются вопроса непос редственно. Делать слабейшее дело сильнейшим, т.е. побеждать слабейшими самими по себе аргументами сильнейшие, это и была в действительности цель, ко торую преследовала вся античная риторика. Ее же
476
имели в виду и Аристотель, от которого мы получили учебник риторики, и другие ее представители. Что этой диалектической ловкостью злоупотребляли и что в руках злонамеренных людей она делалась источни ком зла, об этом вряд ли существовало и в древности разногласие мнений. Но когда Платон в «Горгие» по этим и другим соображениям отверг риторику (кото рую он восстановил на другой основе в «Федре»), то именно Аристотель решительно возражал против это го. Он особенно настаивал на том, что с ораторским искусством дело обстоит так же, как и с другими по лезными вещами. Все вещи можно употреблять во зло, а «наиболее полезные чаще всего таковы: телесная сила, здоровье, богатство, военное искусство; все это при правильном употреблении приносит высшую пользу, при неправильном наибольший вред». Поэто му порицания заслуживает не способность, а направ ление ума, применяющее их во зло. В конце концов, так же постыдно и даже постыднее не уметь защищаться речью, чем не уметь защищаться кулаком.
Отсюда сравнение, заимствованное Платоном у Горгия и затем повторенное представителями всех школ, стоиками, эпикурейцами, скептиками - иног да впрочем и отвергавшееся, - сравнение ораторско го искусства с оружием, которое может служить и правому и неправому делу, к которому нельзя относиться с презрением на том основании, что его можно употреб лять во зло. «Атлет, - говорится там, - который насилует своего отца, делает это не в силу своей ловкости, но и силу своей нравственной низости». И риторика Аристотеля постоянно стремилась к тому, чтобы придать возможно больше силы наличному запасу аргументов. Нет недостатка в наставлениях, как нужно «увеличивать» или «уменьшать», т.е. как раздувать незначительную вещь и как лишать значения важную. Он учит, следуя Горгию, как нужно уметь лишать силы тяжеловесную серьезность противника, прибегая к шуточной болтовне, и как отражать тяжелым щитом собственной серьезно-
477
сти стрелы его насмешки. Ни один прием адвокатско го красноречия не вызывает его неодобрения. Он вы ходит далеко за пределы, допускаемые современными понятиями (очевидно, вынуждаемый необходимос тью древней жизни). Однако и мы находим, что в ин тересах права желательно, чтобы как обвинение, так и защита велась возможно искуснее и сильнее, чтобы самый незначительный аргумент доходил до полно го развития и освещения, допуская даже риск, что лов кость адвоката, против которого выступает менее ис кусный борец, может спутать судью и оказать более сильное влияние на решение, чем это нужно. Аристо тель всегда предполагает при этом, что ни один из этих приемов не должен применяться с дурным наме рением. У нас нет никаких оснований сомневаться в том, что такая же оговорка имеет полную силу и для Протагора. В пользу личной честности софиста гово рит как указанный Платоном и одобряемый Аристо телем прием в вопросе о гонораре, так и вся характе ристика его у Платона. Всякий раз, как в диалоге Платона Протагору предстоит выбор между двумя эти ческими взглядами, Платон всегда заставляет его выб рать наиболее высокий, причем один раз это подкреп ляется соображением, что он руководствуется не потребностями минуты, а «имеет в виду всю свою жизнь». И, наконец, его морально-философские сочинения, сре ди которых мы еще не упоминали двух: «О добродете ли» и «О честолюбии». В том, что они вполне соответ ствовали тогдашнему моральному канону, убеждает нас как изображение, данное Платоном, так и многозначи тельное молчание других его противников.
Верный своему принципу, что практические уп ражнения не менее ценны, чем теоретическое настав ление, Протагор всячески стремился развивать спо собности своих учеников. Он выставлял тезисы и предлагает занимающимся риторикой высказываться в их защиту и против них. Это были самые общие воп росы, вне связи с действительностью и потому наибо-
478
лее пригодные для подготовки к разбору более труд ных и сложных задач. При этом вспоминается совет, который давал Аристотель как начинающим, так и зре лым поэтам: они должны дать возможно краткую фор мулировку сложному содержанию эпоса или драмы и затем погрузить его в индивидуализирующую обста новку. Другое упражнение заключалось в сведении к общим местам. Тут не было надобности подыскивать аргументы в пользу или против какого-нибудь тезиса; нужно было направить течение речи в определенное русло и предоставить его там свободному течению. Это были речи в похвалу или порицание, объекты ко торых были бесспорны и общеизвестны: пороки и добродетели, носители их, поступки и т.п. Если в пер вом случае стремились достигнуть проницательнос ти и умелости в аргументации, то здесь целью было приобрести силу, ясность и полноту выражения и на копить запас мыслей и оборотов речи, который нуж но было всегда иметь наготове, чтобы применять в подходящих случаях. Благодаря этому, говоря слова ми Квинтилиана, давались как бы части тела, из кото рых оратор мог впоследствии слепить целую фигуру. Эти пособия риторического искусства дошли по прямой преемственности до нашего времени в виде сочинений и речей на тему, практикуемых в школах. Не без основания высказывают сожаление по поводу преобладания нездорового формализма, приучения к заимствованию чужих мыслей и невыношенных чувств; вина в этом случае падает на нас за недостаток нашей решимости порвать с наследием, а не на тех вы дающихся людей, которые за два с половиной тыся челетия создали приемы образования, повелительно требуемые тогдашними условиями жизни. Но доволь но об этом. Как судебное красноречие разрабатыва лось Протагором, так другой род речей разрабатывал его выдающийся современник и товарищ по профес сии, к которому мы и перейдем.
479
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Горгий из Леонтины
1. Летним утром 427-го года на скалистой террасе, именуемой «Пникс», расположенной к западу от акро поля, происходило большое движение. От сицилийс ких городов прибыли посланцы просить защиты от угрожающих Сиракуз. После того как посланные из ложили свою просьбу перед советом пятисот, они были представлены народу, собравшемуся на Пниксе, чтобы и перед ним защищать свое дело. Лучшим ора тором выступил здесь Горгий, сын Хармада. Его посла ли цветущие в то время Леонтины, именем которых еще по сию пору зовется маленький городок Лентини, лежащий у железной дороги, соединяющей Ката нию с Сиракузами. Художественное красноречие было не совсем чуждо афинянам. Один представитель его, известный оратор Тразимах из Халкедона, был несколько месяцев назад осмеян в «Обжорах» Аристо фана. Однако ни последний, отталкивающую характе ристику гордой и бурной натуры которого дал впос ледствии Платон, ни умерший за два года перед тем «олимпиец» Перикл со своим могучим натурализмом не доставляли избалованному вкусу афинян такого наслаждения, как сицилийский иониец, голос которо го они впервые услышали. Горгий был в Афинах, по крайней мере, еще один раз. Как и в других областях Греции (в особенности на больших торжественных собраниях в Дельфах и в Олимпии), он пожинал там лавры и был высоко почитаем как народом, так и мо нархами (так, например, Ясоном, властителем Фер в Фессалии). Он окончил свою жизнь, сохранив полную свежесть духа и дожив более чем до ста лет. «Сон уже передает меня своему брату», - с этими шутливыми словами он отошел в вечность. Золотая статуя, кото рую он сам посвятил дельфийскому оракулу, и другая, которую воздвиг одинокому его внучатый племянник Эвмольп «из любви к нему и в благодарность за обра-
480
зование (от него полученное)», вещают потомству о его славе. Недавно открытая надпись на подножии ста туи гласит: «Ни один из смертных не изобрел более прекрасного искусства, чтобы закалять душу для тру дов мужеской добродетели».
Горгий был одним из основателей греческой худо жественной прозы. Древние знатоки стиля различали два рода речей и рядом с ними еще третий, промежу точный. Первые - это блестящие и легкие с размеренным движением, красочные и цветистые; они то обольщают душу вкрадчивым тоном, то поражают и трогают смелостью и величием образов. Таковыми были по преимуществу торжественные речи. Другие были точны и холодны, ясны и трезвы, с быстрым иног да бурным темпом, они действовали больше аргумен тами, чем образами, больше на рассудок, чем на фанта зию. Таков был тип судебных речей. Над развитием этого последнего рода трудился Протагор, разработ кой первых приобрел известность Горгий. Блестящее остроумие и богатство фантазии были основными свойствами его ума. Меткие слова, сохранившиеся нам от него, обнаруживают эти его духовные качества. Та ково, например, его выражение об иллюзии сцены, когда обманутый оказывается мудрее, чем не обману тый; или его жалоба на тех, которые отворачиваются от философии, чтобы предаваться отдельным отраслям знания, и которых можно сравнить с «женихами Пене лопы, затевающими любовные интриги со служанка ми». Иные его сравнения порицаются античными пу ристами; например, когда он (так же, как Шекспир в «Макбете») называет коршунов «живыми могилами», или Ксерокса «Зевсом персов». И мы замечаем извест ную искусственность его стиля, читая большие отрыв ки. Мы позволим себе привести часть обширного фрагмента из его «надгробной речи» в память афинян, павших на войне: «Ибо чего не было у этих мужей, что должно быть у людей? Могу ли я сказать, что хочу, и хотеть то, что должен, не возбуждая неудовольствия
481
богов, не будя недоброжелательства людей. Ибо они обладали добродетелью, как божественным, и смерт ностью, как человеческим. Кроткую справедливость они часто предпочитали суровому праву, хрупкости обычая правильность оценки, принимая за самое бо жественное и самое общее установление делать пра вое на правильном месте и говорить, и молчать, и пе реносить...»
Мы должны вспоминать, что при великих рефор мах стиля художественному часто предшествует ис кусственное. Примеры эпохи возрождения доставля ют нам поразительные параллели того, что в древнее и в новое время так усердно порицали в прозе Горгия. «Любовь к равному числу слов в двух антитетических предложениях, даже к равному числу слогов, подчер кивание противопоставляемых слов ассонансом или настоящей рифмой», рядом с этим «чрезмерность ги пербол и искусственных метафор» - эта характерис тика вполне подходит к стилю нашего софиста, хотя она заимствована из изображения «alto estilo» испан ца Гуевары, введенного в Англию Джоном Лили (кни га Гуевары: «Iibro aureode Marco Aurelio» вышла в 1529 году). Когда Шекспир осмеивает стиль, образчиком которого был роман Лили «Euphues» (1578), то он де лает это в таких выражениях, которые как бы выдума ны для того, чтобы восстановить перед нами уродство стиля Горгия. For, Harry, nord I do not speak to thee in drink but in tears, not in pleasure but in passion; not in words only, but in woes also. Мы имеем право говорить здесь именно об уродствах. История новых приемов стиля - не только в ораторском искусстве - обнаруживает три фазы: частое, но не чрезмерное применение их теми, кто их изобрел или снова ввел; затем уже злоупотребление со стороны подражателей, в неуклюжих руках которых известный прием становится привычными приемами в расширенном кругу, и в определенных случаях. Две первые стадии в современных параллельных явлениях, по мнению знатоков, пред-
482
ставлены Гуевара и Лили, а в древности Горгием и ав тором (или авторами) псевдо-горгианских деклама ций («Похвала Елене» и «Паламед»), а отчасти и Исократом. Однако так называемый «эвфуизм» (от романа «Эвфуэс») был для Шекспира не только предметом на смешки. Один из его элементов и именно тот, где Гуе вара непосредственно сходился с Горгием, перешел в плоть и кровь Шекспира, так же как и Кальдерона. Мы имеем в виду то жонглирование остроумными словеч ками и то чрезмерное богатство быстро сменяющих ся образов, которые не служат уяснению или оживле нию мысли; они не средства к цели, они являются сами в известном смысле самоцелью. Своеобразные черты языка Горгия и его двойника в эпоху возрождения мож но, может быть, свести к двум основным причинам: к характерному для начала великой литературной эпо хи исканию новых способов выражения, которые вна чале ценятся слишком высоко; и к духовной полноте молодой и свежей жизни, переливающейся через край, необузданной, резвящейся и неутоленной существую щими формами. Мы и теперь еще встречаем людей, у которых слишком много творческого духа и которые настолько плохо владеют им, что самые обыкновенные вещи не умеют выразить иначе, как на необычный лад, как будто мысль не хочет облечься в уже готовую одеж ду; всякий раз она сызнова сама готовит ее себе.
Из речей Горгия нам известны пять, частью по ко ротким сообщениям, частью по отрывкам: олимпийс кая и пиренейская речи, похвала Ахиллесу и похвала элеатам и, наконец, вышеупомянутая надгробная речь. Последняя и олимпийская речи отличаются панэллинистской тенденцией. Мы уже отметили однаж ды, что странствующие учителя, чувствовавшие себя как дома во всех областях Греции, были в такой же мере, если не больше, чем поэты, исполнены всегреческого патриотизма и являлись носителями нацио нальной идеи единства Эллады, разделенной полити чески. Два места в речах Горгия подкрепляют такое
483
предположение. В олимпийской речи софист призы вает греков, раздираемых междоусобиями, «делать предметом побед своего оружия не собственные го рода, а страну варваров». А в афинской надгробной речи он вспоминает о подвигах, проявленных в общей борьбе с персами: «Победы, одержанные над варвара ми, требуют радостных гимнов, победы же над грека ми жалобных песен».
2. Однако Горгий должен занять нас не столько как реформатор стиля, не столько как патриот, сколько как мыслитель. Он занимался и натурфилософией, и нрав ственной философией, и диалектикой. К несчастью, у нас нет точных сведений о двух первых отраслях его деятельности. Мы знаем лишь, что он занимался воп росами оптики и, идя по стопам учителя Эмпедокла и исходя из его воззрений, пытался объяснить действие зажигательного стекла. В качестве учителя добродете ли он не выступал, а потому, если возможно провести резкую грань между риторами и софистами, то его нужно причислить к первым. Однако так как он был наполовину ритором, наполовину философом, то его можно причислить к софистам в широком смысле этого слова. Если он не учил добродетели, то все же разбирал эти вопросы в своих сочинениях. При этом он стремился не к упрощению этого понятия, не к све дению различных его подвидов к одному общему кор ню, но предпочитал излагать и разбирать в них одни, более подходящие мужчинам, и другие, более подхо дящие женщинам. В качестве диалектика он просле дил саморазложение элейского учения о бытии, кото рое мы встречаем у Зенона, до полного отрицания понятия бытия. И здесь же тоже приходится сожалеть, как мало нам известно об учении, содержащемся в его книге «О природе, или О несуществующем» (может быть, только в первой ее части, вторая ее часть посвя щена физике), а также о его обосновании. Главным на шим источником является книга, которая приписыва-
484
лась некогда Аристотелю, но которую в действитель ности надо признать позднейшим произведением его школы. Это сочинение рассматривает, кроме того, доктрины Ксенофана и Мелисса и притом, по обще му мнению, на него нельзя вполне полагаться. По от ношению же к учению Горгия находят возможным считать ее свидетельство достаточным. Однако не нужно забывать, что наше доверие в данном случае бо лее широко только потому, что у нас совершенно нет оригинальных отрывков и почти нет побочных до полнительных сведений, могущих контролировать наши сведения.
Горгий хотел доказать три тезиса: ничего не суще ствует; если бы существовало, то оно было бы непоз наваемо, а если бы оно было познаваемо, то познан ное нельзя было бы выразить.
В пользу первого тезиса приводятся два аргумента. В качестве «первого, специально Горгию принадлежа щего, аргумента» является следующее. Выставляется незначительное и, по-видимому, безобидное положе ние: «Не-бытие есть не-бытие». Отсюда выводятся очень важные заключения. Если не-бытие есть хотя бы только не-бытие, то оно все же есть нечто, следова тельно, оно есть и ему можно приписать существова ние. Этим уничтожается различие между бытием и не бытием. И далее: если не-бытие (как было только что доказано) есть или существует, то отсюда следует, что бытие, как противоположность его, не есть или не су ществует. Таким образом, нам представляется на вы бор: либо различие между бытием и не-бытием счи тается упраздненным (как того требовала первая часть аргументации); тогда ничего не существует: ибо не-сущее не существует, а потому не существует и оказавше еся равноценным ему, сущее; либо различие не упразд нено; тогда (как требует вторая часть аргументации) бытие все же не существует, именно благодаря своей противоположности к не-бытию, признанному суще ствующим.
485
Вряд ли нужно кому-нибудь указывать, что слова «бытие» и «сущее», «не-бытие» и «не-сущее» употреб ляются здесь без различия, и мы не знаем, виноват ли в этой спутанности сам Горгий или наши источники. Нет надобности тоже напоминать и о том, что не-бы тие, как только ему приписано бытие, уже не может считаться не-бытием, а автор этого заключения в дей ствительности тем именно и оперирует, что мнимо положительную сторону этого заключения он выстав ляет против отрицательной. Но даже и положение тождества, из которого исходит эта аргументация, не состоятельно по нашему мнению, и даже бессмыслен но. «Белое есть белое», это, думается нам, не само со бой понятное, а просто непонятное выражение, понятие субъекта просто повторяется здесь как пре дикативное понятие, тогда как суждение или задача предложения заключается в том, чтобы связать два по нятия или члена предложения (субъект и предикат) и указать нам этим на фактически существующую связь. Подробнее говорить нам об этом здесь не место. Важ нее другое. Из этого положения тождества возможны такие заключения только благодаря двусмысленнос ти слова «есть». В положении «не-бытие есть не-бытие» «есть» играет лишь роль связки. Однако в дальнейшем это словечко применяется в таком смысле, как будто оно означает существование и притом внешнее объек тивное существование. Это подобно тому, как если бы из положения «кентавр есть продукт фантазии» хоте ли сделать вывод, не только что представление кентав ра должно существовать в нашем сознании прежде, чем мы можем говорить о нем, что было бы вполне правильно, - но что кентавру присуще также и внеш нее и объективное существование. К этому присоеди няется и непозволительное изменение суждения на противоположное, что производится во второй час ти аргументации. Ибо, даже если допустить, что «не бытие есть», то все-таки отсюда никак не будет следо вать, что «сущее не есть». Разве из положения «не-белое
486
существует» можно вывести заключение, что «белое не существует»? Однако как ни велики все эти ошибки, они все же совсем не характерны только для Горгия. Злоупотребление положениями тождества, связкой, непозволительное изменение суждений - все это мы встретим еще часто, особенно у Платона, и притом не только в том ослепительном диалектическом фейер верке, который именуется «Парменидом».
Второй аргумент в пользу первого тезиса совершен но иного характера. Здесь Горгий исходит из противо речащих утверждений, к которым пришли его предше ственники, и подводит им итог. Сущее должно быть единым или многим, оно должно быть либо возникшим, либо невозникшим. Но всякое из этих предположений опровергается отчасти Мелиссам (отчасти, должны мы прибавить, слиянием их аргументов) одинаково осно вательными, - или одинаково мнимыми? - аргумента ми. Но если существующее не есть ни единое, ни мно гое, ни возникшее, ни невозникшее, то оно вообще не может существовать. Вместе со всеми предикатами, ко торые отнимаются у него, падает и его реальность. При меняемая здесь аргументация займет нас впоследствии как принцип «исключенного третьего». Здесь еще мень ше надобности останавливаться на этом, что остается спорным, не приписывал ли Горгий этому второму ар гументу только условное значение. Может быть, он дол жен был только означать следующее: если признать силу за противоречивыми аргументами философов, в осо бенности Мелисса и Зенона, против множества, един ства и т.д существующего, то необходимо сделать и даль нейший вывод, не сделанный ни одним из обоих философов, что это якобы существующее не существу ет. На такое толкование указывает, по крайней мере, наш главный источник, где различают его «собственный» ар гумент от второго аргумента, в котором «он соединяет все то, что было сказано другими».
Мы переходим ко второму тезису: непознаваемос ти существующего даже в том случае, если допустить
его существование. Мы позволяем себе вольно пере дать его суть. Если бы сущее было познаваемо, то что-нибудь должно бы ручаться за правильность такого познания. Но где искать это ручательство? Не в чув ственном восприятии, необманчивость которого так сильно оспаривается. Значит, в мышлении и представ лении? Это можно было бы допустить, если бы, как известно, мы не могли представлять ложное, например, бег колесницы по поверхности моря. И если со гласие многих в отношении чувственного восприятия не доказывает его правдивости, то как может доказать это согласие многих в мышлении и представлении? Это было бы возможно лишь в том случае, если бы у нас не было способности представлять нереальное; но вышеуказанный пример показывает, что это не так.
Здесь нужно обратить внимание на связь сказанно го с философией того времени, и в особенности с Парменидом. Наши читатели помнят его слова: «Неиз реченно и немыслимо небытие», и «Мышление и бы тие есть одно и то же». В таких выражениях можно дей ствительно открыть утверждение, что неистинное не представимо. Л так как именно Мелисс особенно рез ко оспаривал обманчивость чувственного восприятия, то вполне допустимо предположение, что этот аргу мент Горгия был направлен против элеатов; его мож но было бы выразить так: Мелисс учил нереальности чувственных вещей и направлял наше познавательное влечение на «сущее», скрытое за ними. На чем же дол жно основываться это наше познание? Только на мышлении и представлении, согласно утверждению Парменида, что последнее направляется только на действительное. Но этому противоречит вышеуказан ный пример, где мы представляем нереальное. С другой стороны, это и правильно и неправильно, что наше представление не может обращаться к голым фантазиям. Это правильно, поскольку речь идет об элементах наших представлений, это неправильно, поскольку речь идет об их комбинациях. Бег колесни-
488
цы по поверхности моря есть произвольная комбина ция представлений, несвойственная природе вещей, так же, как кентавр или окрыленный лев. Но отдель ные элементы, входящие в этот комплекс представле ний, должны были уже раньше быть в нашем сознании. Они-то, по крайней мере, эмпирически истинны. Это различие элементарных и комбинированных пред ставлений очень существенно; аргументация Горгия совершенно не коснулась его. Однако и здесь нужно напомнить о том, что в этой ошибке виноват не один Горгий, а вся его эпоха. Вопрос: возможно ли и как во обще возможно представлять ложное - составлял се рьезное затруднение для мыслителей той эпохи и пос ледующей. Мы увидим, как серьезно и не напрасно борется с этою трудностью Платон в «Феетете».
Третий тезис гласит: познание сущего, если это пос леднее есть и если бы оно было познаваемо, все же не может быть выражено. Тезис подкрепляется следую щим образом. Средство общения есть язык. Но как можно словами или каким-либо другим знаком, кото рый как таковой по существу не однороден с обозна чаемым, сообщать что бы то ни было другое, кроме слов и других знаков? Например, как передать красоч ное восприятие? «Как взор не познает звуков, так и слух не воспринимает цвета». И если указывают кому-либо на предмет, который производит на нас извест ное красочное впечатление, то что ручается нам за то, что впечатление, произведенное на другого, совер шенно совпадает с нашим? Недостающая в нашем ис точнике заключительная часть гласила приблизитель но таю еще меньше может язык, составляющий часть нашей природы, давать представление другим о внеш нем и чуждом нашей субъективной сущности бытии, даже если бы мы сами имели о нем понятие.
Для обоснования этого тезиса нужно заметить, что он содержит действительно ценную мысль и неопро вержимо доказывает и обосновывает ее, именно эту мысль, что мы совершенно не можем быть уверены в
489
полном тождестве элементарных ощущений наших и других людей. При этом несущественно, что в аргумен тацию вплелось несколько обычных в то время оши бочных заключений. «В двух субъектах не может быть одно и то же представление, ибо тогда единое было бы вместе с двояким». (Смешение тождества по качеству с тождеством по числу.) «И даже допустив это, все же одно могло бы являться обоим различным, так как они не вполне подобны; ибо если бы они были таковыми, то их было бы не двое, а один» (такое же смешение).
3. Значительно труднее судить собственно о цели этого венка тезисов, нежели о его логической ценно сти. Никто не сомневается, что полемическое сочине ние Зенона дало образец. Но был ли и руководящий мотив тот же, что у Зенона, об этом, по крайней мере, можно ставить вопрос. Этот последний хотел, как из вестно нашим читателям, отплатить за те нападки, ко торым подвергался его учитель Парменид. Возможно, что подобный мотив был и у Горгия. Во всяком случае, между сравнительно наивной верой в свидетельство чувств, которую исповедовал Эмпедокл, и элейским отрицанием ее - целая пропасть. Учение Эмпедокла о природе должно было быстро устареть ввиду новых умственных течений; какой-нибудь Зенон или Мелисс не могли смотреть на него иначе, как с насмешливым пренебрежением. И действительно, древность уже имела «критику» эмпедокловского учения, вышедшую из-под пера Зенона. Мы видели уже, что аргументация Горгия была главным образом, если не исключительно, направлена против элеатов. С особенным удовольствием он натравливает одного на другого двух млад ших представителей учения о бытии. Так, во второй аргументации первого тезиса, которую мы должны рассмотреть подробнее, из старого догмата физиков, из вечности или временной неограниченности мира, Мелисс вывел его пространственную неограничен ность. Горгий подробно доказывает ему, что такое бес-
490
конечное не может существовать. Ибо где может оно существовать? Не в себе и не в другом; так как в после днем случае оно не было бы бесконечным, в первом же случае существовало бы две бесконечности; содер жащая и содержимая. А что при этом он опирается на зеноновский аргумент, касающийся пространства, это определенно указывается в нашем главном источни ке. Это опровержение одного из младших элеатов дру гим, во всяком случае, очень забавляло его, и возмож но, что тут было замешано и личное чувство.
С большей достоверностью решается вопрос о том, предназначался ли нигилизм Горгия для разрушения фундамента всех наук и содействовал ли он этому. Та ково было всеобщее мнение, против которого возра жал до сих пор только Георг Грот. Его предположение, что Горгий не касался феноменального мира, а лишь за ним лежащего, «ультрафеноменального или ноуме на», было встречено замечанием: «наши сведения не содержат ни малейшего указания на такое ограничение». Конечно, нет. Но разве нужно ясное указание или хотя бы намек там, где недвусмысленно говорят фак ты? Способ выражения Грота слишком современен и потому не вполне адекватен. Но совершенно анало гичное отношение, как между кантовским феноменом и стоящим за ним ноуменом или «вещью в себе», су ществовало между чувственным миром и «сущим» Парменида и Мелисса, хотя это сущее и носит на себе следы эмпирического происхождения и хотя бы оно все же еще мыслится как пространственное. Правда, мы напрасно ищем у Горгия термин, который бы рез ко указывал на это различие. Но разве кто-нибудь ду мает серьезно, что Горгий, отказываясь от «сущего», был склонен отказаться от всякого понимания приро ды вещей? Разве он отрицал всякую правильность в природе? Разве он не ожидал восхода солнца следую щего дня, возврата ближайшей весны, повторения одинаковых событий при одинаковых обстоятель ствах, разве не верил он в прочность вообще свойств,
491
как и его философские противники? Кто не думает этого и не склонен приписывать тонкому мыслителю грубой, бросающейся в глаза непоследовательности, тот должен предположить, что это различие, отмече но оно или нет техническим термином, во всяком слу чае, существовало в его уме. А тогда, может быть, на прашивается предположение, что это отсутствующее обозначение можно найти там, где Горгий говорит с нами собственными словами, а именно в названии кни ги: «О природе, или несуществующем». Правда, недав но это заглавие назвали «грубым фарсом» и увидели в нем доказательство того, что Горгий шутил со своими тезисами. Но в противовес этому следует напомнить, что коринфский философ, Ксениад (современник Демокрита), полагал, что все исходит «из несуществую щего» и снова погружается «в несуществующее». Уче ние Платона о материи дает нам пример совершенно серьезно задуманного применения понятия несуще ствующего.
Если мы не ошибаемся, то настоящий и самый глу бокий основной мотив полемики Горгия мы находим во втором тезисе. Из него мы узнаем, что в аргумента ции элеатов он нападал на то, что должен находить не правильным всякий непредубежденный читатель. При чтении Парменида и Мелисса у нас все время неволь но возникает возражение. Как можете вы - хочется , сказать обоим мыслителям - так уверенно относить значительную часть всего человеческого познания к области обмана, остальную часть считать неоспори мой истиной. Где ручательство того, что одна часть ваших способностей вас всецело обманывает, тогда как другая ведет к безошибочному пониманию? Где мост, ведущий вас из мира субъективной иллюзии, в кото рую вы сами вполне погружены, к области чистого объективного бытия? Учение Парменида давало тем более повода такому возражению, что оно всецело ос новывало душевную жизнь на телесной. Правда он вы ражается так только в «словах мнения». Однако и в
492
«словах истины» нет ничего, что бы противоречило этому. Ему и его последователям нельзя было ухватить ся за принцип: тело вводит нас в заблуждение, но бес смертная душа несет нам вести из мира чистой исти ны. Ибо ни одно слово не указывает на то (а все, наоборот, говорит против), чтобы Парменид припи сывал «психее», которая, по его мнению и согласно орфико-пифагорейскому учению, переживала тело и ис пытывала разнообразные превращения, какое бы то ни было участие в бодрственной душевной жизни и в процессе познания. Вряд ли мы ошибемся, предпола гая, что неудовлетворенность столь мало обоснован ными догматическими утверждениями и являлась са мым сильным мотивом полемики Горгия против элеатов и отстаиваемого ими учения о бытии.
4. Здесь кстати напомнить о родственных явлени ях той же эпохи. Растущее самоограничение, борьба против самоуверенного догматизма старых школ, - ваг та главная черта поворота, произведенного Гип пократом и его учениками во врачебной науке. С этим связывался уклон к релятивизму, первые намеки ко торого мы встречаем у Гераклита. Не то, что человек есть сам по себе, а что он есть по отношению к тому, что он ест и пьет, а также к тому, что он делает, - вот та скромная, но вместе с тем и трудно достижимая цель исследования, намеченная глубокомысленным автором книги «О старой медицине». Пышные фанта зии, изгнанные им из области науки, он заменил скуд ными, но верными результатами наблюдения и опы та. Такое же ограничение высоко парящих до сего времени притязаний и тот же дух релятивизма нахо дим мы в единственном сохранившемся до наших дней памятнике так называемой «софистики», в речи «Об искусстве». Назовем ли мы Протагора автором этого сочинения или нет, во всяком случае, мы встре чаем там главное метафизическое положение этого софиста, и притом в такой форме, которая ясно ука-
493
зывает на влияние этого релятивистского духа; при этом мыслитель, который так определенно ставил «че ловека» на первый план познания, не мог не видеть, что познания ограничены пределами человеческих способностей.
Самоограничение и релятивизм, эти черты мы сно ва встретим при характеристике ближайшей эпохи в учении Сократа; другим признаком повышенной строгости научных требований является стремление к точному ограничению понятий. Шаг в этом направ лении делает Продик своим точным различением си нонимов, к несчастью известным нам только в общих чертах. Точностью в применении слов отличаются и речи, влагаемые Платоном в уста Протагору. Видеть здесь прогресс не мешает нам даже намеренно кари катурное изложение. Так, например, когда Платон за ставляет софиста говорить о применении оливково го масла в поваренном искусстве, цель которого лишь ; в том, «чтобы заглушить отвратительные впечатления ; от кушаний и приправ, достигающие через нос», то ко мичность заключается здесь в несоразмерности тон кого выражения с тривиальностью его применения. Однако этот ловкий прием несравненного карикату риста не может заставить нас не видеть заслуги в строгом разграничении чувственного впечатления и его объекта, с одной стороны, и чувственного ощущения и сопровождающего его чувства удовольствия и неудовольствия - с другой, каковое различение было совершенно чуждо той эпохе. Собственно попытку опреде ления понятия мы впервые встречаем в сочинении «Об искусстве» в следующей фразе: «И прежде всего я хочу определить, что я считаю сущностью (или целью) врачебного искусства, а именно: полное устранение. страдания больных и смягчение силы страдания и» (как прибавляется с намеренной парадоксальностью) «не осмеливаться подходить к тем, которые уже оси лены болезнью». Невыполненное намерение опреде ления мы встречаем у Демокрита: «Человек есть то, что
494
мы все знаем», а его же определения понятий тепла и холода, известные Аристотелю, не сохранились. Пер воначальной родиной попыток была область матема тики. На это указывает, не говоря уже о приписывае мом Фалесу определении числа, указанная выше полемика Протагора против определения касатель ной, а также те определения, которые Автолик приво дит в начале своих книг «О подвижном шаре» и «О вос ходе и заходе звезд». (Если эти книги и относятся к исходу IV века, то, во всяком случае, они предполага ют длинный ряд предшественников.) Пифагорейцы (как сообщает Аристотель) пытались определить не которые моральные понятия. Наконец, мы находим два определения у Горгия: определение риторики, ко торого мы не коснемся, и определение цвета. Приво дя в первый раз это определение, Платон шутит над его словесным выражением, но в другом своем сочи нении зрелого возраста он соглашается с ним по су ществу так же точно, как он распространяет в старо сти свое уважение к личности этого софиста и на его этические доктрины. Определение основывается на эмпедокловом учении о «порах» и «истечениях», со гласно которому восприятие цвета происходит лишь в том случае, когда одно соответствует другому. Опре деление это гласит: «Цвет есть истечение, исходящее от пространственно оформленного, соответствующее зрению и достигающее восприятия». Это определение юный Менон слышал из уст Горгия в Фессалии, где со фист жил в последние годы своей жизни (передано в диалоге Платона «Менон»).
Так как Платон избегает бесцельных анахрониз мов, то из этого указания можно заключить, что Горгий занимался вопросами физики еще в старости, дол гое время спустя после издания своих диалектических тезисов. С этим согласуется и то, что большая часть его учеников, хотя они и были преимущественно ритора ми и политиками, обнаруживает следы естественно го научного образования. Мы имеем прекрасную речь
495
Алкидама, уже известного нашим читателям как пред ставителя естественного права, в ней восхваляется ис кусство импровизации, и произведения этого рода признаются гораздо более ценными, чем письменно разработанные речи. Его перу принадлежала книга, трактующая о физике, может быть, написанная в диа логовой форме. Другой менее значительный ученик Горгия, оратор Поль, является у Платона тоже приро доведом. Наконец, хотя Исократ одинаково отказался как от физики, так и от диалектики, он тем не менее прославлял Горгия как своего учителя в естествозна нии; на изображении, украшавшем его могилу, мож но было видеть софиста, указывавшего на небесный глобус. Трудно представить, чтобы в памяти ученика сохранился образ учителя как представителя ранней, им самим отвергнутой впоследствии, стадии своей де ятельности; а потому и это обстоятельство говорит против предположения, что эти парадоксальные тези сы входили как бы клином в деятельность софиста и делили ее на две неравные части. Правда, мы совер шенно не знаем ни того, сопровождал ли он свои фи зические теории подобно Пармениду оговоркой, ни то, имел ли он в виду при оспаривании понятия бы тия исключительно строгую элейскую его форму и перешел к феноменалистическому воззрению и избе гал ли как ученик его, Ликофрон, употребления гла гола «быть» в качестве связки. Мы не можем даже раз решить противоречие между двумя свидетельствами наших главных источников; с одной стороны, Горгий якобы, утверждал, что «ничто существует», с другой -'он будто бы оспаривал само понятие как бытия, так не-бытия..
Так называемым нигилизмом Горгия хотели объяс нить то, что он будто бы отказался от научных заня тий и предался исключительно искусству диалектики; но так как факты противоречат этому, то говорят, что, будучи последовательным, он должен бы был посту пить так Однако никто не хочет сделать такого же зак-
496
лючения в другом аналогичном случае. По словам Ксепофонта, Сократ особенно выдвигал противоречия в философии, которые разделяли его предшественни ков совершенно так же, как это делал Горгий. Одни ут верждали, что сущее только одно, другие, что оно бесконечно по числу; одни говорили о постоянном движении, другие отстаивали всеобщую неподвиж ность, одни утверждали возникновение и гибель всех вещей, другие отрицали и то и другое. Отсюда Сократ делал заключение о бесплодности и безрезультатнос ти подобных исследований, выходящих, как он думал, за пределы человеческих способностей. Однако он не делает дальнейшего заключения о тщетности всякой попытки, направленной к пониманию природы. Он хочет, чтобы его ученики приобретали известный за пас сведений о природе, нужный для практического применения, например, чтобы по астрономии они знали столько, сколько нужно для кормчего. Мысль, что вся наука лишена почвы до тех пор, пока не устра нено это противоречие мнений, совершенно чужда Сократу, настолько чужда, что он, напротив, хочет от крыть для исследования новую область, делая предме том основательного прозрения «человеческие вещи». И в этом предприятии его не смущает сомнение, явившееся результатом обнаружения указанных противо речий.
Правда, Сократ не расчленял критически и не от вергал, подобно Горгию, понятие «сущего». Но никто ведь не будет утверждать, что это понятие, которому Сократ, как и Горгий, не хотел приписывать с уверен ностью никаких предикатов, играло какую бы то ни было роль в его учении. Правильно лишь то, что он оставил старые истоптанные тропы исследования, так как они не вели, казалось, к желанной цели. Здесь мы касаемся пункта, который имеет большое значение для характеристики эпохи. Разочарование в возмож ности разрешить задачи, над которыми бились пред шествующие поколения, является одним из факторов
497
того переворота, который мы уже наблюдали на мно гочисленных примерах. Космология (в самом широ ком смысле слова) все более и более оттесняется ан тропологией (тоже в самом широком смысле этого слова). Мы уже пытались дать подробную оценку не которым из этих факторов. Следует, однако, упомя нуть еще об одном, самом неприметном и в то же вре мя самом действительном факторе, о времени. Должно было пройти длительное время, прежде чем человек стал для себя достойным объектом научного рассмот рения. Нужно было время и обусловленный им рост самооценки, и наряду с этим постепенно увеличива ющееся господство над природой и усовершенство вание государственной и общественной жизни, нако нец, и накопление духовных сокровищ. Сначала пробуждающееся стремление к исследованию обраща лось исключительно на внешнюю природу. Если при этом человек не вполне забывал себя, то он казался себе зеркалом, мутным и хрупким зеркалом внешнего мира. Наступил, наконец, момент, когда самосознание обра тило его внимание на собственные способности как на границы и условия всякого познания; как следствие бесплодных попыток разрешить проблему миру явил ся упадок духа. Эти обстоятельства вместе с повышен ной самооценкой направили внимание исследований на человека, как «на самую насущную заботу челове чества». Одним из следствий такого переворота была глубокая серьезность и повышенная интенсивность. Перворазрядные умы, которые полстолетия назад, на верное, увеличили бы собой ряды натурфилософов, обратились теперь, согласно требованию Сократа, к занятиям «человеческими вещами». Прежде чем пе рейти к так много раз уже упомянутому нами афинс кому мыслителю, который решительнее всех выставил это требование и осуществил его, мы бросим взгляд на перемену, произошедшую в силу указанных нами влияний в историографии.
498
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Расцвет исторической науки
1. Широкого развития достигли в ту эпоху истори ческие исследования. Наряду с огромными собрани ями преданий, вроде сочинения Ферекида, появляет ся и изображение непосредственной современности. Историк рассказывает не только об Уране и Кроносе, но и о Перикле и Кимоне. От эфирного сияния Олим па его взор снисходит к скандальной хронике повсед невной жизни. Фазиец Стесимброт в своей книге «О мистериях» с равным усердием собирает полузабытые мифы и грязные сплетни, которыми его исторический памфлет очернил величавые образы афинских государственных деятелей. При этом он еще находил вре мя в отдельном сочинении рассказывать жизнь Гоме ра и толковать его поэмы. Кроме него были и другие значительные деятели в области истории искусства и литературы. Из древнейших можно назвать Дамаста и Главка из Региона; первый был автором сочинения «О поэтах и софистах», причем под софистами под разумеваются просто философы, очевидно ради па раллели с поэтами; второй был современником Демокрита и написал сочинение «О старых поэтах и музыкантах». И великий энциклопедист занимался ис следованием источников поэзии в своих произведе ниях, посвященных гомеровским поэмам; в других со чинениях он говорит о музыке и по этому поводу высказывает мысль, подтвержденную позднее Плато ном и Аристотелем, что почвой для научного и худо жественного творчества является досуг и известная доля материального благополучия. Еще древнее названных произведений может считаться хронологи чески составленный перечень поэтов и музыкантов, хранившийся в Сикионе и использованный Геракли том Понтийским. Хронология, впрочем, играла не только служебную роль при исторических изыскани ях, как в этом случае, или у Гелланика и Гиппия; она
499
находила и самостоятельную обработку, приблизительно в VI веке у Клеострата, писавшего стихами, в V веке у Гарпала и др., и особенно у великих реформаторов календаря Ойнопида и Метопа. Уже греки не довольствовались изложением истории своего народа; Харон из Лампсака и Дионисий Милетский писали «Персидские истории», а лидиец Ксант при составлении своих «Лидийских историй» пользовался греческим языком, подобно тому как это делали все иностранцы в позднейшую эпоху. Рассказы путешественников-исследователей, вроде Скилакса из Карианды и Эвфимена из Массалии, доставляли истории новый материал; этому же способствовала возникающая литература мемуаров, к которой принадлежат «Путешествия» поэта Иона, произведение, от которого нам сохранилось лишь очень немногое, но весьма ценное. Но гораздо важнее внешнего расширения горизонтов та внутренняя перемена, которую испытывает ис ториография. Политическое развитие достигает высоты, по сравнению с этим представление Геродота о государственности кажется детской наивностью ря дом с просветленной умственной силой зрелых мужей. Первые следы этого переворота встречаем мы в единственном уцелевшем остатке брошюрной литературы, создавшейся в конце V века.
2. Произведение «О государстве афинян» - одно из своеобразнейших литературных явлений всех времен. Тесное соединение страстности политика и созерца тельности ученого выдает исключительно сильную мысль и наполненное горечью сердце. Автора можно сравнить с военным, предпринявшим разведку неприятельских укреплений с целью открыть их слабые ме ста и составить особый план атаки. В то же время его так поражает искусное расположение всей крепости и соотношение ее частей, что он не только пред остерегает от чересчур поспешного нападения, но и выражает откровенное восхищение целесообразным
500
планом постройки и таким образом становится почти панегиристом глубоко ненавистного врага. Во всяком случае, только ненависть могла в такой степени обо стрить взор этого афинского олигарха и открыть ему некоторые основные политические истины, до тех пор неведомые. Здесь впервые вскрывается соответ ствие государственного устройства с общественным укладом, согласованность внешних форм с внут ренним содержанием общественной жизни. Морское могущество Афин, проистекающее отсюда их торго вое преобладание, военная тактика, соотношение между армией и флотом, демократическое устройство и многое такое, что для поверхностного наблюдателя кажется только злоупотреблением демократии, на пример, подсудность союзников, затяжка процессов, распущенность вольноотпущенников и рабов, - все это приведено к внутренней связи, освещено и сведе но к общим причинам. Таким образом, не без основа ния указывали на то, что это сочинение представляет собой первый образец дедуктивной разработки соци ально-политических вопросов.
Правда, это одобрение не безусловно. Как ни по хвально обнаруживающееся здесь стремление подвес ти массу отдельных явлений под общую точку зрения, как ни полезно при этом чувство причинности: все это нe меняет того факта, что дедуктивный метод оказыва ется мало пригоден для объяснения исторических яв лений и для освещения эволюционного процесса. Наш автор обнаруживает редкое богатство тонких наблю дений и глубокомысленных замечаний. В некоторых вопросах его можно считать предшественником Бёрка, Макиавелли и Паоло Сарпи. Но было преувеличени ем, когда про это сочинение говорили, что оно являет ся «первой попыткой познать законы государственных форм». Исходной точкой всех его рассуждений являет ся внутренняя связь между господством на море и де мократией. Конечно, эта связь является результатом специфического исторического развития Афин. Но что
501
здесь не проявляется «закон природы», в этом может нас убедить пример Карфагена и Венеции, Голландии и Англии. Его дедукцию можно упрекнуть в некоторой насильственности. В самом начале сочинения он в сле дующих словах высказывает тезис, который собирает ся доказать: «Я хвалю афинян не за то, что они предпоч ли известный род государственного устройства; ибо они предпочли благосостояние плохих людей благо состоянию хороших. Но я хочу доказать, что, решив шись на одно, они сохраняли свою конституцию, и в остальном, что грекам казалось ошибочным, достигли своей цели». В конце сочинения он говорит: «Для улуч шения конституции можно многое выдумать; но нелегко выдумать такое, что произвело бы серьезное улуч шение при сохранении демократии. Этого можно достигнуть только в незначительной степени, прибав ляя немного в одном, убавляя в другом». Афинская де мократия представлялась ему законченным художе ственным произведением, которое должно быть таким и не может быть иным для своей цели, удовлетворения масс. При этом определенно и с явным преувеличени ем указывается на то, что правят «низость и неразумие», а в совете и народном собрании первую роль играют «сорванцы». Но народу, который по праву преследует собственные интересы, полезнее «невежество, пороч ность и благосклонность» его настоящих вождей, чем «способность, проницательность и недоброжелатель ность хороших» или «благородных». Правда, в этом слу чае не получается лучшего государственного устрой ства, но демократия наилучшим образом сохраняется. «Ибо народ не хочет быть рабом в законно и хорошо устроенном государстве, он хочет быть свободным и господствовать... Как раз из того, что ты считаешь без законным устройством, черпает народ свою силу и свою свободу». Нужно ли указывать на то, что в этих вполне объективных, по-видимости, реально-полити ческих рассуждениях чувствуется значительная доза раздраженного доктринерства, или правильнее, раз-
502
драженности, скрытой под покровом доктрины? А если это неразумие, эта негодность и безрассудность вож дей подвергают опасности мощь государства, если они ведут к потере флота, дани, владений? В чем же тогда выгода народа? Несомненно, что замечания нашего олигарха во многих случаях попадают в цель, но все же пером его руководит определенная тенденция. Вся его проницательность служит его партийной страстности, все его мышление есть одно из средств выражения сво его раздражения. Афинская демократия, якобы, неисп равима в полном смысле этого слова. Самые большие недостатки, наиболее тяжело ощущаемые людьми, при надлежавшими к тому же сословию и к той же партии, что и автор, являются, якобы, исключительным и нео твратимым следствием главного государственного принципа. Попасть в самый корень, в самый жизнен ный нерв афинского государства - значит осудить его. Он как бы говорит своим друзьям: «Не надейтесь на ре формы! Не ожидайте ничего от компромиссов! То, что вам кажется случайной неудачей, недостатком, времен ной порчей, все это проявление одного губительного государственного принципа. С этим связано благопо лучие масс, которые потому и будут всегда руководство ваться им. Не нужно половинчатости и поспешности! И прежде всего не нужно несвоевременных выступле ний с недостаточными силами! Если нанести удар, то он должен быть решительным, он должен сразу и на всегда покончить с верховенством «проклятого демо са» (выражаясь языком того времени). Вы должны быть хорошо вооружены и исполнены решимости, у вас не должно быть также недостатка в союзниках. «Ибо, - здесь нам уже не нужно читать между строк, - немало нужно для того, чтобы покончить с афинским наро довластием».
3. Это замечательное произведение политической страсти и политического смысла появилось в том самом году (424 г. до н.э.), когда оказался обреченным на празд-
503
ность человек такого же приблизительно склада, но более крупный и более гармоничный. Эта праздность была ему необходима для завершения труда всей его жизни. Фукидид, сын Олора, очень богатый человек знатного происхождения, в жилах которого, кроме гре ческой, текла также фракийская кровь, командовал в ка честве стратега отрядом флота у острова Фазоса, откуда он недостаточно быстро явился на выручку осаждаемо го города Амфиполиса. Эту проволочку он должен был искупить двадцатилетним изгнанием. Часть времени он употребил на путешествия, другую часть провел в своем поместье на берегу Фракии, работая над тем сочинени ем, которое имеет неоспоримое и лишь изредка подвер гаемое сомнению право считаться величайшим истори ческим памятником древности. Мы бросим лишь беглый взгляд на дух его историографии, на методы его иссле дования и также кратко коснемся других принципиаль ных пунктов, попадающих в рамки нашего изложения. Вряд ли наши читатели посетуют на нас, если мы немно го дольше, чем это безусловно необходимо, займемся великим афинянином и его бессмертным творением. В этом пункте мы достигаем высочайшей вершины духов ного развития. Мы стоим перед самым высоким по стро гому отношению к истине, перед самым высоким в смысле полноты идей, перед самым высоким по худо жественной силе.
Вряд ли два современника представляют больший контраст, чем Геродот и Фукидид. Между появлением их сочинений лежит промежуток в двадцать лет; по духу же различие их можно определить столетиями. Геродот оставляет впечатление древней старины, Фу кидид - впечатление современности. Наклонность к религиозно-политическому, к легендарному, анекдо тическому, простодушная вера галикарнасца, только изредка смягчаемая лучами критики, - все это бес следно исчезает у его младшего товарища. Его взор на правлен прежде всего на политические факторы, на реальное соотношение сил, можно сказать, на есте-
504
ственную основу исторических событий. Причины этих явлений он видит совсем не во внушениях и уча стиях сверхъестественных существ; индивидуальным настроениям и страстям приписывает он также самое незначительное влияние. Позади их он ищет общие движущие силы, состояние народов, интересы госу дарств. Прежде чем указать на все отдельные пункты спора, из-за которого возникла Пелопоннесская вой на, он делает замечание: «Самой истинной, но наиме нее выясненной, причиной войны было слишком раз вившееся могущество Афин, возбуждавшее опасение Спарты». Сообщение его биографа, что он был учени ком физика-механиста Анаксагора, вполне согласует ся с его мировоззрением и с его обработкой истории. Он стремится к тому, чтобы обрисовать процесс че ловеческой истории как процесс природы при свете неумолимой причинности. Он настолько объективен, что можно читать большие отрывки его сочинения, не зная, в какую сторону склоняются его симпатии. Что он не лишен сильного чувства, должно быть понятно всякому, кто знает, что интенсивное углубление в че ловеческую жизнь и живое ее изображение возможно только при личном живом участии. Под старательно сохраняемым объективным спокойствием чувствует ся внутреннее волнение; описание гибельного сицилианского предприятия полно трагического пафоса.
Геродот пишет историю, «чтобы то, что случается с людьми, не заглохло со временем и чтобы великие и удивительные деяния... не прошли бесславно». Конеч но, в глубине души Фукидид движим теми же мотива ми. Но на первый план он, как бы для собственного оп равдания, выставляет «ту пользу, которую в будущем можно почерпнуть из точного знания прошедшего, в особенности при суждении о сходных событиях, кото рые создаются (все той же) человеческой натурой». Он хорошо сознает, что, отбрасывая все мифическое, он делает свое произведение «менее привлекательным». Поэтому он не без самодовольства называет его «ско-
505
рее богатством на долгое время, чем блестящей мишу рой на мгновение». Трезвой строгости в преследовании своей цели соответствует то же отношение в выборе средств. В последнее время выражали удивление, поче му Фукидид взял темой своих исследований короткий промежуток времени, а не значительную часть миро вой истории. Ответ на вопрос дает сам историк в часто повторяемой жалобе на трудности получить вполне верные сведения даже о событиях своего времени. «Во енные события мне не хотелось рассказывать со слов первого встречного, а также и не так, как они могли мне показаться истинными (следует вспомнить при этом Гекатея), но я или был сам их свидетелем или старался получить точные сведения. Но было трудно докопать ся до истинного, ибо и очевидцы расходились в своих показаниях в зависимости от своих симпатий и в меру своей памяти». Какой горечью звучит его жалоба на то, что «для большинства людей отыскание истины есть совсем нетрудное дело, так как они берут то, что лежит у их рук». (Вспоминаются слова Бэкона: «Ex iis quae praesto sunt».) Co свойственной всем грекам склоннос тью к осуждению, которую проявил даже добродушный Геродот по отношению к Гекатею, Фукидид выискива ет ошибки Геродота, особенно в сообщениях его о спартанских учреждениях, и замечает при этом, что «люди заблуждаются даже относительно того, что еще существует и не затемнено временем».
Однако Фукидид не хотел или не мог совершенно отказаться от занятий историей седой старины. При этом выступают своеобразные стороны его метода, на которые следует обратить внимание. Особенно нужно указать на два основных пункта. Фукидид первый вводил в историческую науку метод обратных умозаключений. Где нет достоверных известий, там он исходит от состо яний, учреждений и названий современности, чтобы вывести отсюда заключение о прошедшем. Так, в доказательство того, что пространство афинского акрополя заключало некогда в себе весь город, он приводит сло-
506
воупотребление своего времени, когда слово «город» (polis) обозначало всегда «кремль» (acropolis). Или как другое основание того же утверждения он приводит факт, что самые важные святилища помещались или в пределах акрополя или поблизости от него и что извес тные культы связаны именно с находящимся там источ ником. Этот же метод мы встречаем во вновь открытой книге Аристотеля. Второй пункт касается применения современных состояний у менее развитых народов для освещения ранних ступеней культуры уже цивилизован ных наций. Этот прием, которым так широко пользуют ся в наше время в истории морали, религии и права и который так сблизил этнологию и исследования доис торического времени, - следует вспомнить, например, «каменный век», продолжающийся в Центральной Бра зилии еще в настоящее время, и свайные постройки в со временной Новой Гвинее и в современной Европе - встречается впервые также у Фукидида. В «Одиссее» Не стор, спрашивая Телемаха, пристающего к Пилосу о цели его поездки, упоминает наряду с торговыми дела ми также и пиратство, не вкладывая в это слово ни тени порицания. Отсюда тягостное недоумение и всякого рода осведомления у представителей придворной учености в Александрии и у иных книжных ученых нашего столетия. Первые уже потеряли чутье древней наивнос ти, другие еще не приобрели его. Фукидид возвышается над теми и другими; он далек от того, чтобы навязывать стихам эпоса чуждый им смысл, он просто объясняет грубую мысль гомеровских богатырей указанием на склад жизни отсталых греческих племен, как и в других случаях он освещает образ того раннего времени подобными же параллелями.
О допустимости применения подобного свидетельства Гомера не может быть сомнения. Если народная поэзия не может свидетельствовать ни о чем другом, то, по крайней мере, она говорит о складе мыслей тех, для кого она предназначена. Фукидид идет, однако, дальше применяет свидетельства эпоса в своей попытке вос-
507
создания доисторической Эллады. Здесь при сравнении с современным критическим методом ему трудно избег нуть упрека, что, подобно Геродоту и Гекатею, он следу ет полуисторическому методу. Но, прибавим мы, и по добно Аристотелю и почти всем другим мыслителям и писателям древности. Точка зрения Фукидида такова. В общем он верит в историческую реальность лиц и деяний, о которых сообщает эпос и в известной степени предание вообще Для него Эллин, родоначальник эллинов, столь же историческое лицо, как Ион, родоначальник ионийцев, является исторической личностью для Аристотеля- Здесь мы можем быть вполне уверены, что наш скептицизм основателен и что ошибается довер чивость наиболее критически настроенного из греков. Можем ли мы сказать то же самое в отношении рода Атридов, Агамемнона, Троянской войны? Наука не ска зала об этом последнего слова. Героическая легенда заимствует большей частью центральные события и цен тральные фигуры из действительности, в остальном крайне свободно обращаясь с фактами. Французский средневековый эпос перемешивает все эпохи; он, напри мер, заставляет Карла Великого участвовать в крестовых походах! Однако, он не выдумал ни Карла Великого, ни крестовых походов, не сделал заимствований из мифо логии. Со своей стороны, Фукидид также придерживал ся только основных черт предания, передаваемого поэтами; он часто выражает недоверие к частностям и совершенно отбрасывает столь любимую его предше ственниками анекдотичность. Он не хочет истолковы вать или гармонизировать, он хочет лишь пополнять. Ясно понимая, что у него нет средств получить сколько-нибудь верную картину отдаленного прошлого, очистив его от приукрашиваний, преувеличений и искажений поэта, он вступает на совершенно новый путь исследо ваний, свидетельствующий о его удивительной дально видности и глубокомыслии. Он прибегает к дедукции, притом к дедукции в такой форме, которая одна только и пригодна для распутывания исторических проблем, -
508
это обрещенно-дедуктивный метод или метод обратно го умозаключения. Вооруженный такими средствами, одаренный зоркостью, от которой ничто не укрывает ся, не ослепленный национальной гордостью, без склон ности к прикрасам, он мог дать верную в основных чер тах картину древнейшей Эллады, пользуясь небольшим количеством данных, признанных достоверными. В ре зультате оказалось, что греки очень поздно осознали свое национальное единство, что на более ранней сту пени они мало отличались от варваров или негреков, что на море, как и на суше, грабеж был главным источником наживы и что необеспеченность связей, недостаток лю дей и средств надолго задержали культурный расцвет. Для получения этих результатов автор воспользовался и теми изменениями, которые произошли в устройстве города, и прогрессом в судостроении и переменами в одежде и головном уборе, даже изменением одеяния олимпийских победителей. Защищенность Аттики от завоеваний вследствие скудости ее почвы, отсутствие резких изменений в ее судьбе, обусловленный этим приток чужих родов, быстрый рост населения и, как следствие, - колонизация Ионии; непрочная осед лость из-за неурегулированности хлебопашества, лю бовь греческих племен к передвижению, перемена со става владений, которому подвергались особенно часто самые плодородные страны, наконец, переход патриархальных монархий, вызванный увеличением богатства, к так называемой тирании - вот несколько примеров умозаключений, примененных Фукидидом в этой обла сти, и полученных им выводов.
4. Если наш историк относится с холодным сомне нием к поэтам, когда они говорят о событиях и о воз можном вообще, то это недоверие переходит в пол ное отрицание всяких чудесных историй и рассказов о богах. По-видимому, он принадлежал к тому кругу лиц, где это неверие считалось чем-то само собой по пятным и не нуждалось в специальном обосновании.
509
Как далеки мы здесь от того суетливого рвения, с ко торым Геродот оспаривает кажущиеся ему неправдо подобными предания. Для Фукидида все такое просто не существует. Он ни на одно мгновение не может до пустить, чтобы у него могли предполагать веру в нару шение естественного хода вещей. К оракулу и предска заниям он относится с холодным пренебрежением, порой с едкой насмешкой. Он хорошо знает те недуги рассудка, которые способствуют подобным суевериям и часто метко характеризует их. Когда к трудностям войны присоединилась чума, в Афинах вспомнили старое изречение оракула, гласившее: «Наступит дорийская война и с нею чума». Это привело к спору, - продолжает историк, - одни указывали на то, что изречение говорило не о чуме (loimos), а о голоде (limos). «Но естественно, что в это время победило мнение, что говорилось о чуме; ибо люди подгоняют свои воспоминания к своим переживаниям. И я думаю, что если, когда-нибудь вновь возникнет дорийская война, а с нею наступит голод, то и стих этот будут читать ина че». С подобным сарказмом говорит он не только о безымянных предсказаниях, он выражается в таком же роде об изречениях пифийского бога. Когда населе ние ушло из опустошенной пелопоннесцами страны в Афины, то и так называемое Пелазгово или Пеларгово поле, лежащее к северо-западу от акрополя, было заселено беженцами, несмотря на то, что оракул пре достерегал от этого. Необходимость заставила отнес тись без уважения к божественному запрету; однако нарушению этого запрета были отчасти приписаны те бедствия, которые вскоре посетили Афины. «Мне ка жется, - говорит Фукидид, - что предсказание ора кула исполнилось в обратном смысле, чем это полагали. Не заселение (этого поля), нарушающее запрет, породило несчастье, и оракул, хоть и не упоминал о войне, но очень хорошо предвидел, что это заселение может произойти не иначе, как в случае крайней нуж ды». Это суеверие представляется ему не только пус-
510
тым, но и губительным, так как при таких обстоятель ствах, «которые еще допускают спасение при помощи сил человека, оно заставляет толпу обращаться к про рицаниям, изречениям оракула и тому подобным ве щам, что вызывает (ложные) надежды и тем причиня ет гибель». Указание на единственное оправдавшееся пророчество, ему известное, о том, что Пелопоннесская война будет длиться «трижды девять лет», вряд ли име ет иное значение, ввиду приведенных выше заявлений, кроме того, что он видел здесь удивительное совпаде ние, достойное упоминания. Так нужно смотреть и на перечисление грозных и опустошительных явлений природы, сопровождающих события великой войны и усиливающих ее ужасы. В этом месте вступления, пе ред началом великой драмы, когда готов подняться за навес, писатель, желавший выставить в ярком свете мощь и величие избранного им сюжета, не мог призвать к осторожности. Но он делает это в другом месте, когда говорит о прорицаниях пророков и о делий ском землетрясении, которое, «как думали и говорили», возвестило начало войны; он не преминул вставить многочисленный намек: «И если что подобное случа лось где-нибудь, обо всем старательно осведомлялись».
Великому афинянину были совершенно чужды ве рования его народа, это неоспоримый факт. В его устах слово «мифический» имеет то же презрительное значение, что и в устах Эпикура. Однако хотелось бы узнать не только то, что он отвергает, но и то, что он утверждает, и прежде всего, как он относится к великим проблемам возникновения мира и управления миром. Ни одно слово его сочинения не дает нам на это даже намека. Мы уже сказали, что у него исчезла вера в сверхъестественное вмешательство. Будучи одаренным специальным талантом для наблюдения и объяснения природы, он, и помимо целей борьбы с суеверием, любит сводить к естественным причинам удивительные или признаваемые многозначительными явления, как затмения, грозы, наводнения, водоворот Харибды. Мы
511
напомним о его добросовестном разъяснении геогра фических явлений, обусловливающих постепенное со единение группы островов у истока Ахелоса с матери ком, затем о его мастерском описании афинской чумы, вызывавшей во все времена удивление специалистов. Если его тянуло к физикам и «метеорологам» и если мы должны радоваться счастливому обстоятельству, что он предпочел историю естествознанию, то вряд ли мож но предполагать, что он удовольствовался бы одним из решений великой мировой загадки, будь то теория Левкиппа или Анаксагора. Его оттолкнуло бы не противо речие их с верованиями народной религии, а их дерз новение и недоказуемость. Человек, сожалеющий о невозможности получить верные сведения о ходе бит вы от участников ее с обеих сторон, так как каждый мо жет сообщать только о происходившем в непосред ственной ее близости, - как может он соглашаться с теми, которые думают, что могут рассказать про воз никновение мира с достоверностью очевидца? В ре зультате глубокого размышления мы видим часто воз держание от суждения, вызываемое сомнением. Нет сомнения, что Фукидид постоянно размышлял о вели ких вопросах, интересующих ум человека.
Неутомимость его стремлений к истине, не отступа ющая ни перед какой жертвой, ни перед каким трудом, и повышенные требования, которые он ставит при ее достижении, составляют, может быть, наиболее харак терную черту нашего историка. Как ни важна была для него художественная законченность, он, однако, не за думывался нарушать общую гармонию и даже единство языка приведением аутентических свидетельств и под линных договоров, написанных на дорийском наречии. Однако - не говоря о некоторых важных ошибках, ко торые доказывают только то, что не требует доказа тельств, а именно, что и Фукидид мог ошибаться, - раз ве его привычка приводить речи исторических лиц, верная передача которых часто невозможна, не стоит в противоречии с его правилом? На это можно ответить,
512
что сам историк высказался в одном месте своего труда о своем приеме и этим устранил всякие недоразумения Если в изображении событий он стремился к возможно более полной «точности», то он отказывается (таковы приблизительно его слова) от подобной недостижимой цели при передаче речей они только «приблизительно» фактические, отчасти же истинность их внутренняя ос нованная на соответственной ситуации и на характере говорящих. Таким образом, вплетение речей было тем художественным средством, которое позволяло ему вкладывать душу в тело истории.
5. Поразительно употребление Фукидидом этого ху дожественного средства, которое не выдумано им но впервые применено в большом масштабе. Не говоря о драматическом оживлении рассказа, прием этот пре следует две цели характеристику говорящего и выражение мыслей автора. Для первой цели оказалось очень удачным, что речи образуют части диалогов, в которых представители противоположных направлений сменяют один другого и тем оттеняют друг друга, например при дебатах о сицилийском предприятии в афинском народном собрании, когда Алкивиад и Никий выступа ми один против другого. Каждое слово первого полно огня, бури, страсти, свойственной этой гениальной натуре, а на этом фоне резко выделяется осторожная мысль и едкая насмешка многоопытного старца который, проявив себя сильным в критике, оказался неспособным на практике. Иногда какая-нибудь личность характеризуется не только тем, о чем она умалчивает Не случайность, что Перикл в своей сильной надгробной речи, в которой рядом с ее глубоким содержанием было много необходимых при этом случае условностей совершенно не касается образов народной религии. Мы знаем в этом определенный умысел автора, желание сказать на полную отчужденность свободомыслящего ученика Анаксагора от какой бы то ни было мифологи. Речами, наконец, даются характеристики не толь-
513
ко индивидуумов, но и племенных сословных типов. Так, беотийцам, обладавшим живым темпераментом, он вкладывает в уста скорее аффектированные, чем со держательные речи; а когда на сцену выступает спар танец, эфор Стенелаид, то его речи характеризуются не только лаконизмом, но также природным остроумием и находчивостью, свойственной широким слоям дори ческого племени.
Что же касается этого же приема, как выражения взглядов историка, позволяющего ему черпать из без мерно богатого запаса идей, не выступая навязчиво от своего лица, - то нужно ли говорить о том, как умело следует им пользоваться. Какую массу метких наблю дений, остроумных выводов, вечных правил мы здесь находим! Подобную сокровищницу политической мудрости мы встречаем только в сочинениях Макиа велли. От сравнения афинянина с флорентийцем вы игрывает не второй, а первый, и не только потому, что у Фукидида все рассуждения как бы ненамеренно вы текают из исторических ситуаций и не имеют характера книжности и систематической сухости. Случай ные речи расширяются у него иногда до обширных философских рассуждений.
Выше мы выразили предположение, что Протагор первый пытался построить уголовное право на тео рии устрашения. Здесь уместно указать на то, что Фукидид по необыкновенно удачному поводу вкладыва ет в уста одному оратору (афинянину Диодоту во время дебатов о наказании лесбосских мятежников) глубокомысленное опровержение этой теории, может быть, направленное против Протагора. В иных случа ях недостаток систематической обработки восполня ется у внимательного читателя тем, что разбросанные в разных местах книги отдельные черты собираются в цельный образ; так, например, создается общее пред ставление о характере афинского народа.
Можно ожидать, что две цели, которым одновремен но служат речи, мешают одна другой, что в особеннос-
514
ти выражение взглядов автора вредит характеристикам лиц. У Фукидида так много чего сказать, что неудиви тельно, если он порой пользуется и неподходящим лицом для передачи своих мыслей. В этом отношении было трудно, если невозможно, не выйти за пределы ху дожественного, ибо ситуации, дающие повод для рассуждения, столь же исторически реальны, как и лица, в них участвующие. Мы не утверждаем, что историк все гда преодолевал все трудности. Однако, насколько мы можем судить, неудачные случаи очень редки, и, кроме того, в них есть своеобразная прелесть. В этих недо статках художественного построения ярко просвечивает личность. В надгробной речи Перикла, этой до квинтэссенции сгущенной философии афинской государственной жизни, в этом удивительном творении, и котором античный материал как бы обработан перворазрядным умом современности, каким-нибудь Токвилем, в этом, может быть, самом драгоценном алмазе греческой прозы особенно ярко оттенена одна харак терная особенность афинской общественной жизни, индивидуальная свобода, беспрепятственное, не стесняемое никаким насилием большинства свободное устроение частной жизни. Об этом наиболее ценном даре государственного строя Афин историк заставляет говорить также и Никия в его последней речи непосредственно перед решительной битвой в гавани Сиракуз. Вряд ли мы ошибаемся, полагая, что это упоминание гораздо менее естественно в устах старого полководца, человека с формальной безупречностью, преданного старинным обычаям, чем в устах друга философов, Перикла; здесь гораздо больше принята во внимание си туация, чем лицо, в ней участвующее, и на этот раз устами Никия говорит с нами сам Фукидид, который дает волю своему чувству, забывая о личности оратора. Не которые подобные шероховатости скрываются от нас, так как с характером лиц мы знакомимся большей частью именно по Фукидиду, и изображение их другими нельзя поставить в один ряд с его характеристиками; и
515
нее же такие случаи редки. Ибо именно в этом пункте проявляется необычайное искусство мастера. Один пример поможет обосновать это суждение. Ни одна из фигур на сцене великой исторической картины не пользуется меньшим расположением Фукидида, чем кожевник Клеон. Однако как отлично умеет он пользо ваться речью ненавистного ему человека, чтобы указать на темные стороны на фоне блестящих свойств афин ского народа, свойств, так часто и навязчиво указывае мых. Что образование афинян страдает перегрузкой, что тонкость их мышления часто вредит уверенности и здоровью, что сыны Аттики сбиты с толку обилием взглядов и что они более остроумны, чем рассудитель ны, - все это явно убеждения самого историка, кото рые кажутся ему наиболее яркими в устах грубого де магога, мало затронутого высшим образованием. Историк заставляет его сказать своим соотечественникам суровые слова порицания: «Вы, рабы парадокса, с презрением взирающие на необычное; вы так же сле дите за дебатами самых насущных вопросов данной минуты, как если бы дело шло о бесцельном состяза нии на словах. Вы видите факты, только преломленные в речах; на них вы взираете, чтобы заключить о буду щем, чтобы судить о прошедшем; видимость и действи тельность, реальность и ее изображение поменялись для вас своими местами!»
Имя Клеона связано с вопросом о беспартийности Фукидида. Ни в каком пункте вопрос о его беспартий ности не подвергался большему сомнению и, как мы охотно прибавим, наиболее основательно, чем по от ношению к Клеону. Нет сомнения, что шумная стре мительность Клеона, его плебейское отношение ко всему утонченному отталкивали нашего историка и сделали его слепым в отношении заслуг Клеона. Ошибка, в которую впал и Аристотель в «Государстве афинян». Но то, что мы можем это утверждать, этим мы обязаны исключительно тому материалу, который в таком изобилии и в безупречной форме предоставля-
516
ет нам сам Фукидид. В особенности события на ост рове Сфактерии, описанные историком, и сделанный вывод находятся в резком противоречии, которое не может ускользнуть от самого поверхностного читате ля. Клеон обещал привезти в Афины в течение двад цати дней, живыми или мертвыми, четыреста спартан ских гоплитов, находящихся на острове Сфактерии и отрезанных от остальных сил. Он располагает значи тельно превосходящими силами, берет лучшего тог дашнего афинского полководца, Демосфена, - и ус пех вполне оправдывает его ожидания. И однако историк, полный пренебрежения и не лишенный, по-видимому, личной ненависти, называет это обещание Клеона «сумасбродным». Но именно этот случай яркой партийности является сильным аргументом в пользу его любви к истине. Ему легко было, если не совершен но уничтожить противоречие между суждением и фак тами, то, по крайней мере, смягчить его. Он мог бы ука зать на непредвиденные счастливые случайности, которые помогли осуществлению этого «сумасброд ного обещания». Но его сообщение не содержит ни одного слова в этом смысле. Ненависть затемнила яс ность его суждения, но оно оказывается лишенным всякого лукавства, далеким от всякого тенденциозно го искажения и прилаживания фактов. Таков же он и тогда, когда его суждение окрашено чувством тепло го расположения. Когда Никий своей кровью запечат лел неудачу несчастного сицилийского предприятия, Фукидид разражается жалобами по поводу его смер ти, в которых проявляется не только теплое участие к трагической судьбе несчастного человека, но и высо кое мнение о нем. Однако он не умолчал ни об одной из многочисленных едва понятных ошибок Никия; он дал нам в руки просто уничтожающий материал для обвинения если не человека, то полководца. Ему свойственно было то чистосердечие, или та «простота» души, которая, говоря его словами, «составляет такую существенную черту душевного благородства».
517
Нам нужно, однако, расстаться с Фукидидом. Мы скоро снова встретимся с ним. Ибо прежде чем заняться духовным деянием Сократа, первой серьезной по пыткой систематического обоснования этики, нам не обходимо дать хоть самую общую характеристику этического и политического состояния умов. При этом нам придется черпать из творений поэтов в осо бенности трагических, а также из отзывов ораторов, историков, и в особенности, наиболее глубокомыс ленного между последними.