Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
ПОВЕСТЬ О СЛАВНОМ КАСПЕРЛЕ И ПРИГОЖЕЙ АННЕРЛЬ
Было самое начало лета, всего нес колько дней, как на улице пели со ловьи, а сегодняшней ночью, с ее прохладой, на веянной дальними гроза ми, они молчали. Ночной сторож выкрикнул один надцать часов. Я возвра щался домой и тут увидел у большого дома компа нию приятелей, шедших, видимо, из пивной; они обступили кого-то, сидев шего на ступенях крыльца, и, как мне показалось, были чем-то встревожены. Это внушило мне опасе ние, что случилось ка кое-то несчастье, и я подо шел ближе.
На крыльце сидела старуха крестьянка и ни как не отзывалась на жи вое участие окружающих, на любопытствующие рас спросы и добросердечные предложения. Было что-то поистине удивительное, я бы даже сказал, торжественное в той невозмутимости, с какой эта старая женщина делала то, что считала нужным, в том, как она спокойно, словно у себя в спальне, устраивалась у всех на глазах переночевать здесь, под открытым небом. Она укрылась передником, надвинула на глаза большую черную клеенчатую шляпу, положила поудобнее под голову узелок и на все воп росы отвечала молчанием.
— Что случилось с этой старушкой? — спросил я одного из присутствующих.
Ответы посыпались со всех сторон:
— Она из деревни, что за шесть миль отсюда, идти дальше сил нет, с городом незнакома, у нее здесь на дру гом конце родня, но она не найдет дороги.
— Я хотел ее проводить, — сказал один из толпы, — да только туда далеко, а я не взял с собой ключа от дома. Да и дома-то, куда ей надо, она толком не знает.
— Но спать здесь ей нельзя, — сказал вновь подошед ший.
— Я ей уже давно толкую, хотел к себе отвести, да она упирается, — возразил ему кто-то, — несет какую-то чушь, должно, пьяная.
— А, по-моему, слабоумная, но оставаться здесь ей никак нельзя, — повторил первый. — Ночь холодная и долгая.
За время этого разговора старуха, словно ничего не видя и не слыша, спокойно закончила свои приготовле ния, а когда последний из говоривших еще раз сказал:
— Здесь ей оставаться нельзя, — она ответила:
— Почему мне нельзя переночевать здесь? — И ее удивительно низкий грудной голос звучал серьезно.— Ведь этот дом тоже принадлежит нашему герцогу. Мне восемьдесят восемь лет, и герцог не прогонит меня от порога своего дома. Три мои сына умерли на его службе, а мой единственный внук сам себя порешил. Господь бог простит его, я верно говорю, а я не хочу помереть, пока его не схоронят, как положено по божескому закону.
— Восемьдесят восемь лет и прошла шесть миль! Устала и в детство впала, в таких-то летах человек уже ослабел,— заговорили вокруг.
— Матушка, как бы вам не простудиться, не забо леть, да и скучно вам здесь будет, - сказал один из толпы и нагнулся к ней.
Старуха опять заговорила, и ее низкий грудной голос звучал и просительно и властно:
— Ох, оставьте меня в покое! Глупость это одна. Ну с чего мне простужаться, с чего скучать? Время уже позд нее, мне восемьдесят восемь, скоро рассветет, и я пой ду к своей родне. Ежели ты человек набожный и всего за свою жизнь перевидал и молиться умеешь, так какие-то жалкие часы уж как-нибудь перебудешь.
Окружающие стали расходиться. Последние, что еще стояли около старухи, тоже поспешили уйти: по улице шел ночной сторож, и они хотели, чтобы он открыл им двери их жилья. Я остался один. Улица затихла. Погру женный в думы, я прохаживался под деревьями на пло щади. Я был потрясен поведением старой крестьянки, ее твердым, серьезным тоном, ее уверенностью в жизни, за которую она восемьдесят восемь раз видела, как сме няются времена года, и которая представлялась ей всего лишь преддверием божьего храма. Какое значение имеют все муки, все желания моего сердца? Звезды рав нодушно свершают свой вечный путь — зачем же я ищу утех и услад? От кого, для кого я их жду? Даст ли мне все, что я здесь ищу, что люблю, чего добиваюсь, ту спо койную уверенность, с которой эта добрая набожная женщина собирается проспать до утра на пороге дома, и найду ли я потом, как она, своего друга? Ах, мне было бы не дойти до города, утомленный долгой дорогой, я свалился бы наземь у городских ворот, возможно, даже попал бы в руки разбойников. Так рассуждал я сам с со бой, а когда липовая аллея опять привела меня к стару хе, я услышал, как она, склонив голову, шепчет молитву. Это меня удивительно тронуло.
— Господи помилуй вас, матушка, помяните и меня в своих молитвах, — молвил я, подойдя ближе, и с этими словами положил ей в передник талер. На что старуха спокойно сказала:
— Тысячу раз спасибо, господи милостивый, что услышал мою просьбу.
Я подумал, что это сказано мне, и спросил:
— Матушка, разве вы меня о чем просили? Я этого не знал.
Старуха в удивлении приподнялась и сказала:
— Милостивец мой, шли бы вы лучше к себе, помо лились бы хорошенько и легли спать. Чего вы так позд но по улице взад-вперед ходите? Молодым людям это совсем не к чему, враг-то не дремлет, ходит да выиски вает, кого бы ему залучить. Многих сгубили такие вот ночные прогулки. Кого вы ищете? Господа бога? Он не на улице, а в сердце у хорошего человека. А ежели вы врага ищете, так он уж сам вас нашел. Ступайте-ка по-хорошему домой и помолитесь, чтобы от него избавить ся. Спокойной ночи!
После этих слов она с невозмутимым спокойствием повернулась на другой бок и сунула талер в свою кошел ку. Все действия старой крестьянки производили на меня необычайно серьезное впечатление. Я заговорил с ней.
— Милая матушка, вы, верно, правы, но задержали меня здесь вы: я слышал, как вы молились, и хотел по просить вас помолиться и за меня.
— Уже помолилась, — сказала она, — увидала, что вы под липами взад-назад ходите, вот и попросила господа бога, чтобы наставил он вас на добрые мысли, мысли у вас сейчас добрые. А теперь ступайте-ка спать!
Но я не ушел, я сел на ступеньку, взял ее худую руку и сказал:
— Позвольте мне просидеть эту ночь тут, около вас, расскажите, откуда вы идете и что привело вас сюда, в город. Здесь вам неоткуда ждать помощи, в ваших ле тах человек ближе к богу, чем к людям. Мир изменился с тех пор, как вы были молоды.
— А по мне, нет, — возразила старуха, — по мне, сколько я живу, он все тот же. Вы еще молоды, в моло дости все-то в диковинку, а за мою жизнь все много раз повторялось, и я только потому смотрю на все радостно, что господь бог еще не отвернулся от нас. Но ежели кто с открытой душой, так отказывать нехорошо, хоть тебе ни в чем и нет нужды, а то в другой раз хороший чело век к тебе и не придет, а может, тут-то в нем и будет нужда. Не уходите и подумайте, чем мне помочь. Я вам расскажу, что привело меня из далекой деревни в город. Не думала я, не гадала, что опять приду сюда. Тому семьдесят лет, как я жила в прислугах вот в этом самом доме, у дверей которого сейчас сижу. С тех пор я в горо де больше не бывала. А время-то как летит! Словно руку ладонью вверх да вниз поворачиваешь. Тому семьдесят лет часто сиживала я здесь вечерком, милого своего поджидала, а он нес караульную службу. Тут мы и дали друг другу слово. Когда он здесь... но тсс! Идет дозор.
И она запела вполголоса, вроде как поют молодые служанки и слуги, сидя в лунные ночи на крылечке, и я с искренним удовольствием услышал из ее уст следую щую прекрасную старую песню:
Когда настанет Страшный суд,
Все звезды наземь упадут.
Мертвым, мертвым придет пора пробудиться,
Чтобы на Страшный суд торопиться.
Тихонечко встанете вы на пороге:
Сидят ангелочки в высоком чертоге.
Господь там появится перед вами —
Зажжется радуга над головами,
Перед судом предстанут злодеи,
Что распяли Иисуса Христа в Иудее.
И вспыхнут повсюду свет и пламень,
Деревья сгорят, и раскрошится камень.
Кто эту молитву мою не забудет,
Хоть раз на дню читать ее будет,
Тот господом богом будет храним,
Когда он взойдет на суд перед ним.
Аминь!
Когда дозор приблизился, старуха растрогалась.
— Ах, сегодня шестнадцатое мая,— сказала она,— и всё-то сейчас совсем как и тогда, только шапки на них другие да кос больше нет. Ничего, пускай! Только бы сердце было доброе!
Офицер, командир дозора, остановился возле нас и, видимо, хотел спросить, что мы здесь в такой поздний час делаем; тут я узнал в нем знакомого мне портупей-юнкера графа Гроссингера. Я вкратце поведал ему, в чем тут дело, а он сказал с волнением в голосе:
— Вот вам для старухи талер и роза, — роза была у него в руке, — деревенских стариков цветы радуют. Попросите старуху утром пересказать вам эту песню, а вы запишете ее и принесете мне. Я уже давно хочу иметь эту песню, да все не удается.
С этими словами мы расстались, потому что часовой у караульной будки, до которой я проводил Гроссингера, окликнул нас: «Кто идет?» Гроссингер сказал, что несет караул у герцогского дворца, что там я его и найду. Я вернулся к старухе и отдал ей талер и розу.
Розу она схватила с трогательной поспешностью и прикрепила к шляпе, при этом произнесла помягчев шим голосом, чуть не плача, следующий стишок:
Ах, розы, цветочки на шляпе моей!
Ах, были бы деньги, я б жил веселей,
С красною розой и с милой моей!
— Ах, матушка, да вы совсем повеселели, — заме тил я.
А она в ответ пробормотала:
Удаль, удаль,
Был, как кубарь,
Вился, как угорь,
Забился в угол.
Это чудо ль,
Что век на убыль?
— Слышь, милый человек, разве не хорошо, что я здесь осталась? Верьте мне, все совсем по-прежнему; тому уже семьдесят лет, как я вот так же сидела здесь на пороге. Я тогда в служанках жила, была молодая, расто ропная и песни петь любила. В тот вечер, когда дозор проходил мимо дома, я, как и сегодня, пела песню про Страшный суд, и один гренадер бросил мне на колени розу, — лепестки и сейчас еще лежат у меня в Библии. Вот так я и познакомилась со своим покойным мужем. На следующее утро, как в церковь шла, приколола я эту розу, по ней он меня и признал, и вскоре все сладилось. Вот почему я так рада, что сегодня у меня опять роза. Это он меня к себе зовет, и я всей душой рада. Четыре сына и дочь у меня померли, третьего дня внук с жизнью распрощался, — да поможет ему господь, да смилуется над ним! — а завтра еще одна добрая душа от меня уйдет. Да что это я сказала: завтра, — сейчас, верно, уже за полночь?
— Да, двенадцать уже есть, — ответил я, удивленный ее словами.
— Пошли ей бог утешение, пошли ей покой на по следние ее четыре часа! — сказала старуха и сложила молча руки.
Я не мог говорить, так я был потрясен ее сло вами и всем ее поведением. Она совсем затихла, и талер, данный офицером, все еще лежал у нее в перед нике.
— Матушка, уберите талер в узелок, а то как бы вы его не потеряли, — сказал я.
— Нет, мы его не уберем, — возразила она. — Он моей родне в ее тяжкой доле утешением будет. Первый талер я завтра домой возьму, внуку. Талер его, он его и полу чит. Ах, какой это был прекрасный малый, и тело и ду шу в чистоте соблюдал. Ах, боже мой, и душу, да. Я всю дорогу молилась, нет, не может это так быть, господь бог не даст ему погибнуть. В школе он среди всех выде лялся, самый что ни на есть опрятный, самый при лежный был, а уж что до чести, тут на него просто на дивиться нельзя было. Его офицер всегда говорил: «Если в моем эскадроне живет чувство чести, то квартирует оно у Финкеля». Он в уланах служил. Когда его в первый раз на побывку домой отпустили, он всякие занима тельные истории рассказывал и все честь хвалил. Его отец и сводный брат были в ополчении и часто с ним из-за этой самой чести спорили, у него-то ее было хоть от бавляй, а у них не хватало. Господи, прости меня, греш ницу окаянную, не хочу я плохо о них говорить, у каждого своя ноша. Да только моя покойная дочь, его мать, доработалась до смерти из-за мужа, из-за лентяя, никак не могла с его долгами разделаться. Наш улан рассказывал о французах, а когда отец и сводный брат их всячески хаяли, он и скажи: «Отец, вы не понимаете, какое у них чувство чести!» Тут уж сводный брат разо злился и говорит: «Что ты отцу честью в нос тычешь? Он-то был унтером в Н-ском полку, а ты рядовой». Старый Финкель тоже озлился и говорит: «Да, я был ун тером, и не одному дерзкому малому как следует всы пал. Были бы у меня во взводе французы, они бы почув ствовали, где у них честь!» Улану такая речь показалась очень обидной. «Лучше я расскажу сейчас об одном французском унтер-офицере, — сказал он. — В последнее царствование приказано было ввести в армии телесное наказание. Приказ военного министра был объявлен на смотру в Страсбурге, и войска, стоя в строю, выслушали его в угрюмом молчании. Но в конце смотра один рядо вой позволил себе какую-то выходку, и тогда его унтер-офицеру велено было дать ему двенадцать палок. Приказ был строгий, ослушаться такого нельзя. Но, покончив с наказанием, унтер взял ружье рядового, которому отсчитал двенадцать ударов, поставил его перед собой на землю и нажал ногой на курок. Пуля прострелила ему голову, и он упал мертвым. О случившемся было доло жено королю, и король тут же отменил приказ о телес ном наказании. Вот это, отец, был человек с чувством че сти». — «Дурак он был, вот кто», — сказал брат. «По давись ты своей честью!» — проворчал отец. Тогда внук взял свою саблю и ушел из дому, он пришел ко мне, в мою лачугу и со слезами рассказал мне все. Я не могла ему не посочувствовать: история, которую он мне рас сказал, меня проняла, но под конец я ему все же сказала: «Не чти честь людскую, чти господа бога, ему одному честь воздавай». Я еще благословила его, следующий-то день был последним днем его отпуска, а он хотел еще лишнюю милю крюка дать, заехать в имение, где в гос подском доме жила в служанках моя крестница, которую он очень любил. Он собирался ее в жены взять; если гос подь бог мою молитву услышит, они скоро будут вме сте. Он уже покончил счеты с жизнью, скоро и она рас чет получит. Я уж и приданое собрала, на свадьбе гостей не будет, только я одна.
Старуха опять замолчала и, казалось, молится. Я раз мышлял о чувстве чести и о самоубийстве унтер-офице ра. Дозволено ли христианину почитать такую смерть праведной? Мне хотелось, чтобы кто-нибудь вразумил меня.
Когда сторож прокричал час ночи, старуха сказала:
— Теперь у меня два часа осталось. А вы еще тут? Чего вы спать не идете? Завтра плохо работать будете и поругаетесь с мастером. Вы, добрый человек, каким рукомеслом занимаетесь?
Я не знал, как ей объяснить, что я писатель. Сказать «я человек, получивший образование», — я не мог, это было бы ложью. Удивительно, почему это немец всегда стесняется сказать, что он писатель. Людям низших со словий всего неохотнее говоришь, что ты по книжной ча сти, потому что им тут же приходят на ум библейские книжники и фарисеи. Слово «писатель» не вошло у нас так прочно в язык, как выражение «homme de lettres» у французов, где писатели составляют как бы особый цех и в своих работах больше следуют определенным зако нам. Их даже спрашивают: «Ou aver-vous fait votre philosophie?» — «Где вы изучали философию?» — потому что француз сам по себе больше, чем немец, похож на человека с образованием. Но не только потому, что это слово не стало для немцев обиходным, не поворачивает ся у нас язык назвать у городских ворот свой род заня тий, нет, нас скорее удерживает какая-то внутренняя стыдливость, чувство, которое нападает на всякого, кто свободно вкушает духовные блага и непосредственно по лучает дары неба. Люди с образованием стесняются меньше писателей, ведь обычно они оплатили годы уче ния, по большей части находятся на государственной службе, разделывают тяжелые бревна или трудятся в шахтах, где в изобилии надо откачивать воду. А так называемому поэту приходится особенно трудно, ведь в большинстве случаев он прямо со школьной скамьи взбежал на Парнас, и, по правде говоря, поэт по призва нию, не имеющий другой профессии, внушает подозре ние. Ему можно очень легко сказать: «Милостивый госу дарь, у каждого человека, кроме мозга, сердца, желудка, селезенки, печени, есть также и душа, в которой обитает поэзия: тот, кто откармливает, перекармливает, закарм ливает один из своих органов в ущерб другим и даже де лает из него статью дохода, должен испытывать стыд перед всем своим остальным организмом. У того, кто живет за счет поэзии, потеряно чувство равновесия: чрез мерно большая гусиная печень, как бы вкусна она ни бы ла, как-никак указывает, что гусь болен». Кто не зара батывает свой хлеб насущный в поте лица, должен в какой-то мере испытывать стыд, и это чувствует вся кий, кто еще не окончательно увяз в чернильнице, когда ему приходится сказать, что он писатель. Все это прихо дило мне в голову, и я обдумывал, что сказать старухе.
— Я спрашиваю, каким рукомеслом вы занимае тесь,— сказала она, удивленная моим молчанием. — По чему вы не хотите сказать? Ежели вы не честным трудом занимаетесь, так еще не поздно взяться за честный, он всегда прокормит. Ведь не палач же вы и не доносчик, не затем здесь сидите, чтобы что-то у меня выведать? По мне, все одно, будьте кем хотите, скажите, кто вы? Еже ли бы вы днем тут болтались, я подумала бы, что вы лентяй, этакий бездельник и дармоед, из тех, что подпи рают стены, потому как их лень с ног валит.
Тут мне в голову пришло слово, которое, возможно, было более доступно ее пониманию.
— Матушка, — сказал я, — я пишу.
— Так бы сразу и сказали. Значит, пером на бумагу пишете. Так, так, при этом деле без хорошей головы и быстрых пальцев никак нельзя, да и без доброго серд ца тоже. А не то, как бы не попало. Так вы писарь? Тог да, значит, вы можете сочинить прошение к герцогу, да такое, чтобы оно его сразу проняло и не валялось зря среди других прошений.
— Прошение, матушка, я, конечно, составить могу, — сказал я, — и постараюсь, чтобы оно было убедительным.
— Ну, это с вашей стороны очень даже благородно, — обрадовалась она.— Да вознаградит вас господь, да по шлет вам долгую жизнь, еще более долгую, чем моя, и до старости сохранит вам ту же добрую, спокойную душу, да пошлет он вам такую же хорошую ночь с роза ми и талерами, как послал мне, и доброго человека, что бы сочинить прошение, ежели в том нужда будет. А те перь, милый человек, ступайте домой, купите лист бума ги и напишите прошение. Я еще час буду вас здесь дожи даться, а потом пойду к своей крестнице, вы тоже можете со мной пойти, она порадуется на прошение. У нее доброе сердце, да только пути господни неисповедимы.
После этих слов старушка опять умолкла, склонила голову и как будто читала молитву. Талер все еще лежал у нее на коленях. Она плакала.
— Матушка, что с вами, какое горе у вас на сердце? Почему вы плачете? — спросил я.
— Ну, а почему мне не плакать? Я плачу о талере, плачу о прошении, обо всем плачу. Ничего не поде лаешь, все на земле куда как хорошо, не по нашим за слугам, самые горькие слезы и те сладостны. Видите зо лотого верблюда вон там, на аптеке? Как хорошо господь сотворил мир, так прекрасно, так чудесно! Да, только человек этого никак в разум не возьмет, а верб люду-то легче пройти сквозь игольное ушко, чем богато му войти в царство небесное. Но что же вы все еще здесь сидите? Ступайте, купите лист бумаги и принесите мне прошение.
— Матушка, — сказал я, — как могу я составить про шение, когда вы не сказали, о чем мне просить.
— Это я должна сказать? — удивилась она.— В чем же тогда ваше умение, ежели вам наперед все сказать надо? Тогда и удивляться нечему, что вам совестно на зваться писарем. Ну, будь по-вашему. Сделаю, что могу. Напишите в прошении, что двое любящих должны упо коиться рядом и что не надо отправлять покойника в анатомию, где его тело разрежут на куски, ведь неда ром поется:
Мертвым, мертвым придет пора пробудиться,
Чтобы на Страшный суд торопиться,—
и она снова залилась слезами.
Я догадывался, что ее гнетет горе, но в ее пре клонных летах тяжесть его болезненно ощущается толь ко временами. Она плакала, но на судьбу не роптала, слова говорила простые, не жалостливые. Я снова по просил ее рассказать мне, что привело ее в город, и она начала так:
— О моем внуке-улане я вам рассказывала, так вот, ему очень полюбилась моя крестница, это я вам тоже уже говорила, и он постоянно твердил пригожей Аннерль — так ее прозвали за красивую личность — о чести, чтобы она свою честь блюла и его честь тоже. Этой самой честью она среди всех деревенских девок выделя лась и по лицу и по одеже. И одевалась-то она почище, и в обхождении куда больше вежливости требовала. Платье на ней как влитое сидело, а если ее какой парень за танцем чуть крепче прижмет или подымет повыше контрабасной кобылки, так она, бывало, придет ко мне и убивается, говорит, что это для ее чести обида. Ах, Аннерль всегда была не такой, как другие девушки. Иной раз неожиданно сорвет с себя обеими руками передник, словно он у нее горит, и тут же громко разрыдается. Но на то была своя причина, враг-то не дремлет, зубами в нее вцепился. Ах, надо было бы девочке не так за свою честь держаться, а больше о господе боге помышлять, не забывать его в нужде и, покорясь его воле, снести позор и от людей поношение, не думая о человеческой чести. Господь бы сжалился над ней и еще сжалится, увидите. Ах, они свидятся, ежели на то будет божья воля.
Уланы опять стояли во Франции, внук долго не пи сал, мы его уже похоронили и часто о нем плакали. А он был тяжело ранен и лежал в лазарете. Когда он вернулся в полк и был произведен в унтер-офицеры, он вспомнил, как два года тому назад сводный брат заткнул ему рот: он-де всего рядовой, а отец капрал, а потом вспомнил про французского унтер-офицера, вспомнил, как на про щанье твердил своей Аннерль о чести. Вот он и потерял покой, затосковал по дому. Ротмистр спросил, чего он грустит, тут он и сказал: «Ах, господин ротмистр, меня словно что-то зубами домой тянет». Его отпустили на побывку, офицеры полагались на него, потому и разре шили ему ехать на его полковом коне. Отпуск он полу чил на три месяца и должен был вернуться обратно, ког да закупят для полка лошадей. Он очень спешил, но доверенную ему лошадь жалел и берег пуще прежнего. Одним утром его словно что подгоняло поспешить до мой: это было накануне годовщины смерти его матери, ему все время чудилось, будто она бежит впереди и про сит: «Каспер, окажи мне эту честь!» Я в этот день сиде ла у нее на могиле совсем одна и тоже думала: «Ох, был бы Каспер со мной!» Я сплела венок из цветов, из неза будок, повесила его на осевший крест, прикинула на гла зок место возле могилы и подумала: вот тут я хочу ле жать, а там пусть лежит Каспер, если господь бог приведет его умереть на родине, и все мы будем вместе, когда:
Мертвым, мертвым придет пора пробудиться,
Чтобы на Страшный суд торопиться.
Но Каспер не пришел, я, правда, не знала, что он близко и мог бы прийти. А его так и гнало поспешать: во Франции он часто вспоминал об этом дне и привез оттуда веночек из красивых золоченых цветов — матери на могилу, и для Аннерль тоже купил венок, чтобы она бе регла его до свадебного дня.
Старуха замолкла и покачала головой. А когда я по вторил ее последние слова: «Чтобы она берегла его до свадебного дня», она опять заговорила:
— Кто знает, может, я и умолю герцога. Ах, ежели бы только мне позволили его разбудить.
— Зачем? — спросил я.— Какая такая у вас просьба?
— Ох, о чем было бы просить, если бы жизнь не кон чалась, о чем было бы просить, если бы жизнь не была вечной,— сказала она самым серьезным тоном, а потом повела свой рассказ дальше.
— Каспер запросто поспел бы в деревню уже к обеду, да утром в конюшне хозяин показал ему, что у лошади стерта холка, и при этом прибавил: «Слушай, друг, это кавалеристу чести не делает». Каспер принял его слова близко к сердцу, он облегчил седло, сделал все, что мог, и пошел пешком, ведя лошадь под уздцы. К вечеру он дошел до мельницы, он знал, что мельник старый при ятель его отца, и попросился к нему переночевать. Мельник принял его как вернувшегося с чужбины дорогого го стя. Каспер поставил лошадь в конюшню, снял седло, положил его и ранец в угол и пошел в дом. Он расспро сил мельника о своих семейных, узнал, что я, старая баб ка, еще не померла, а отец и сводный брат здоровы и хо рошо живут, вчера еще привозили на мельницу зерно; отец торгует лошадьми и рогатым скотом, торговля идет хорошо, и он теперь больше о своей чести заботит ся, уже не таким оборванцем ходит. Каспер порадовался от всего сердца, а потом спросил о пригожей Аннерль, мельник сказал, он-де ее не знает, но ежели это та самая, что служила в имении Розенхоф, так она, говорят, наня лась работать в герцогскую столицу, потому как там она чему хорошему научиться может и ей будет больше че сти. Так он слышал год тому назад от розенхофского ра ботника. Это тоже порадовало Каспера, хотя его и огор чило, что он ее не сразу увидит; все же он надеялся вскорости свидеться с ней в городе, думал, что там его встретит чисто одетая, нарядная Аннерль, уж она не по срамит его унтер-офицерского чина, когда в воскресный день он поведет ее на прогулку. Потом он порассказал о Франции, они поели, попили, Каспер помог мельнику засыпать зерно, затем тот отвел его ночевать в чердач ную комнату, а сам лег внизу на мешках. Хотя Каспер и очень устал, но шум мельницы и думы о родной дерев не не дали ему заснуть крепким сном. Он никак не мог успокоиться, все думал о покойной матери да пригожей Аннерль, о чести предстать перед семейными в унтер-офицерском чине. Наконец он тихонько уснул, но все время его беспокоили страшные сны. То ему виделась покойная мать, будто она, ломая руки, просит его о по мощи, то снилось, будто он умер и его хоронят, но он, уже покойник, сам идет к могиле, а рядом идет пригожая Аннерль. Во сне он плакал, что товарищи по полку не провожают его, а на кладбище он увидел вырытую ему могилу рядом с могилой матери, и тут же могилу Ан нерль, видел, будто отдает Аннерль веночек, что привез ей, а на могильный крест матери вешает ее веночек, а по том будто он оглянулся, а вокруг никого, только я да Аннерль, и кто-то ее за передник в могилу стащил, тогда и Каспер сошел в могилу и спрашивает: «Неужто здесь нет никого, и мне, честно несшему службу солдату, не будут отданы последние воинские почести, не будет дан залп?» И будто тогда он вытащил пистолет и сам свалил себя выстрелом на дно могилы. Да тут же от выстрела и проснулся, ему показалось, что зазвенели стекла в ок нах. Он огляделся и опять слышит выстрел, да еще сквозь стук жерновов слышит шум и крики внизу в мель нице. Он вскочил с кровати и схватил саблю. В тот же миг открылась к нему дверь, и при свете луны он увидел двух человек с вымазанными сажей лицами; они броси лись к нему, размахивая дубинками; обороняясь, он хва тил одного саблей по руке, тогда оба выскочили вон и заперли за собой на засов дверь. Каспер напрасно пы тался погнаться за ними, наконец ему удалось выбить доску из двери. Он пролез в это отверстие на лестницу и поспешил вниз на стоны и крики мельника; тот лежал связанный на мешках с зерном. Каспер развязал его и сразу бросился на конюшню за лошадью и ранцем, но ни лошади, ни ранца там не было. Вне себя от отчаяния поспешил он обратно и стал горько жаловаться на свое несчастье, — у него-де украли все его добро и вверенную ему лошадь, от ее пропажи он никак не мог утешиться. А мельник стоял перед ним с кошелем, полным денег, он достал его из шкафа, что был на чердаке. «Милый Кас пер, успокойся, — сказал он, — я обязан тебе спасением моего достояния; разбойники покушались на мой ко шель, что лежал наверху в чердачной комнате; благода ря тебе у меня все цело; твою лошадь, должно, угнали те, кто стоял на стреме, по седлу они поняли, что на мельнице ночует кавалерист, и выстрелами дали знать об опасности. Но не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня, никаких денег не пожалею, все сделаю, чтобы найти твоего коня, а не найду, куплю тебе другого, сколько бы это ни стоило». Каспер сказал: «Подарка я не приму, мне честь моя запрещает, одолжите мне на крайний слу чай семьдесят талеров, а я дам вам расписку, что в тече ние двух лет верну деньги». На том и порешили. Они по прощались, и внук поспешил в свою деревню; там у самой околицы живет человек, поставленный окрестны ми помещиками чинить суд и расправу. Ему Каспер хо тел все рассказать. Мельник остался дожидаться жены и сына, уехавших на свадьбу в соседнюю деревню. По том он собирался пойти вслед за Каспером и тоже дать показания.
Ах, господин писарь, милый вы мой, вы только по думайте, как грустно было бедняге Касперу идти домой пешком, обобранным, а он-то думал гордо въехать в деревню на коне. Все у него украли: заработанные день ги — пятьдесят один талер, — свидетельство о производ стве в унтер-офицерский чин, увольнительную и оба венка — на могилу матери да для пригожей Аннерль. Тя жело было у него на душе, вот так и добрался он в час ночи до родной деревни и постучался к судье, дом кото рого первый у въезда в деревню. Ему открыли, он сооб щил о грабителях и перечислил все, что у него украли. Судья приказал ему не мешкая идти к отцу, потому как во всей деревне только у него есть лошади, и вместе с отцом и братом изъездить всю окрестность, авось они нападут на след грабителей; судья хотел тем временем собрать крестьян и послать их на поиски пешими, а ког да придет мельник, обстоятельно допросить его. От судьи Каспер пошел в отцовский дом; проходя мимо моей лачуги, он услышал, что я пою церковные песнопе ния — думы о его покойной матери не давали мне спать,— он постучал и сказал: «Слава Иисусу Христу, милая бабушка, это я — Каспер». Ах, эти слова мне всю душу перевернули! Я бросилась к окошку, открыла его и со слезами обняла внука. Он рассказал о своей беде, но он очень торопился, ведь судья послал его к отцу, чтобы он безотлагательно пустился вдогонку за ворами — его честь требует, чтобы он вернул коня.
Уж и не знаю, как вам сказать, но при слове честь я так вся и затряслась от страха, я-то знала, какое еще тяжкое испытание, ниспосланное господом богом, ожи дает его. «Исполняй свой долг, — сказала я,— а честь людскую не чти, чти только господа бога, ему одному честь воздавай!» Он поспешил на другой конец деревни, к Финкелям. Когда он ушел, я упала на колени. «Боже, храни его!» — просила я. Никогда еще не молилась я с таким страхом и трепетом, но все время при этом по вторяла: «Господи, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли».
Каспер в безумном страхе побежал задами к отцов скому дому. Он перелез через забор в огород, услышал, что бежит из колодца вода, услышал, что ржет в конюш не лошадь, и весь похолодел. Он остановился как вко панный: при свете луны он увидел двух мужчин, они от мывали грязь с лица. У Каспера замерло сердце. «Чертова сажа, никак ее не смоешь», — выругался один. — «Пойдем сперва в конюшню, — сказал другой,— обкорнаем коню хвост и подрежем гриву. А ранец ты в навоз глубоко зарыл?» — «Да»,— ответил первый. И они пошли в конюшню, а Каспер, обезумев от горя, кинулся вслед за ними, запер дверь конюшни на засов и крикнул: «Именем герцога! Сдавайтесь! Будете сопро тивляться, пристрелю!» Ах, он задержал тех, кто угнал его лошадь — своего отца и сводного брата. «Я потерял честь, потерял честь! — убивался он. — Я сын бесчестного вора!» Услыхав эти слова, оба запертые в конюшне за тряслись от страха. «Каспер, Каспер, голубчик, ради все го святого не губи нас! Каспер, мы тебе все вернем! Ра ди твоей покойной матери, ведь сегодня день ее смерти, смилуйся над отцом и братом!» Но Каспер не помнил себя от отчаяния и все время твердил: «Моя честь, мой долг!» А когда они хотели силой высадить дверь и выло мать филенку из стены, Каспер выстрелил в воздух и за вопил: «На помощь, на помощь! Воры, на помощь!» Услышав выстрелы и крики, во двор Финкеля бросились крестьяне, разбуженные судьей и уже собравшиеся, чтобы договориться, куда кому идти для поисков граби телей, ворвавшихся к мельнику. Старик Финкель все еще молил Каспера открыть дверь, но тот сказал: «Я солдат и обязан стоять на страже законности». Тут подошли судья с крестьянами. Каспер сказал: «Да помилует меня бог, господин судья, мой отец, мой брат — вот кто воры. Ох, лучше было бы мне не родиться, я держу их взапер ти здесь в конюшне, мой ранец зарыт в навоз». Тут крестьяне бросились в конюшню, скрутили руки старику Финкелю и его сыну и потащили их в дом. А Каспер выкопал ранец, достал из него два веночка, но в дом не по шел, он пошел на кладбище, на могилу матери. Уже рас свело. Я была на лугу и сплела два веночка из незабудок — мне и Касперу, — думала, мы вместе уберем могилу его матери, когда он вернется после погони за ворами. Тут я услышала непривычный для деревни шум и галдеж, а я сутолоки не люблю, мне всего милей одной побыть, вот я и пошла на кладбище в обход, не дерев ней. Вдруг раздался выстрел, я увидела, как поднялся дымок, и заторопилась на кладбище, мой Каспер — ах, смилуйся над ним, Иисусе Христе! — мой Каспер лежал мертвый на могиле матери, он выстрелил себе в сердце, а венок, что он припас для Аннерль, прикрепил к пугови це мундира на том месте, где сердце. Венок для матери он уже повесил на крест. Увидя такое, я обомлела, дума ла, подо мной земля разверзнется, я упала на Каспера и запричитала: «Каспер, горемычный ты мой, что ты наделал? Кто рассказал тебе о твоей беде? Ох, почему я отпустила тебя, почему не рассказала всего сама! Гос поди боже, что скажет бедный отец, что скажет брат, когда найдут тебя здесь!» Я не знала, что из-за них-то он и наложил на себя руки; я думала, здесь совсем другая причина. А уж потом и того хуже стало: вижу, судья и крестьяне ведут связанными старика Финкеля с сыном. От горя у меня язык к гортани прилип, слова не могу вымолвить. Судья спросил, не видала ли я внука? Я ука зала туда, где он лежал. Судья подошел к нему, думал, что Каспер плачет на могиле матери, потряс его за плечо и вдруг увидел кровь. «Иисусе Христе! — воскликнул он. — Каспер наложил на себя руки!» Тут связанные Финкели с ужасом посмотрели друг на друга. Тело Каспера подняли и понесли рядом с ними в дом к судье. Жен щины повели меня следом. Вся деревня по нем плакала. Ах, такого страшного пути у меня в жизни не было! Старуха опять умолкла.
— Матушка, — сказал я, — тяжелое у вас горе, но гос подь бог возлюбил вас: сильнее всего он карает возлюб ленных своих чад. А теперь скажите мне, матушка, что побудило вас пуститься в такой дальний путь и о чем вы хотите просить герцога?
— Ну, понятно о чем, — сказала она совершенно спо койно. — О христианской могиле для Каспера и пригожей Аннерль, я и веночек, что для его свадебного дня Каспер купил, взяла, вот, смотрите, весь в крови!
Она вытащила из своего узелка и показала веночек, свитый из мишуры. При свете зарождающегося дня я разглядел, что он почернел от пороха и забрызган кровью. Я был потрясен горем бедной старушки и преис полнен уважения к тому величию, к той стойкости, с ка кими она несла свою тяжкую долю.
— Ах, матушка, — сказал я, — как же вы сообщите не счастной Аннерль о постигшей ее беде? Ведь от такого горя она может тут же потерять сознание. И о каком свадебном дне, для которого несете ей этот горестный венок, вы говорите?
— Милый человек, — сказала она, — идемте, проводи те меня к ней, я ведь не могу идти быстро, мы поспеем как раз вовремя, а по дороге я вам все доскажу.
Она поднялась, спокойно прочитала утреннюю мо литву, оправила платье, а свой узелок повесила мне на руку. Было два часа утра, рассветало, и мы двинулись в путь по тихим улицам.
— Ну, так вот, - повела свой рассказ старуха, — когда Финкеля с сыном заперли, меня позвали к судье. К нему в дом внесли тело Каспера, положили на стол и накрыли его уланской шинелью, а мне судья велел рассказать нее, что я знала и что в тот день под утро рассказал мне Кас пер. Он все записал на бумагу, что лежала перед ним. Потом посмотрел на аспидную доску и бумажник, най денные у Каспера, там были какие-то счета, несколько рассказов про честь, и тот про французского унтер-офице ра тоже, а под ним было что-то написано карандашом. Старуха дала мне бумажник, и я прочитал следующие предсмертные слова несчастного Каспера: «Я тоже не могу пережить свой позор. Отец и брат у меня воры, они даже меня обокрали; сердце мое обливалось кровью, но я обязан был задержать их и отдать под суд, потому что я солдат и служу своему государю. Моя честь не позво ляет мне пощадить их. Пусть понесут заслуженное нака зание, этого требует моя честь. Ах, попросите за меня, попросите о разрешении похоронить меня на кладбище как доброго христианина, здесь, где я застрелился, у мо гилы матери. Веночек, через который я стрелял, пусть бабушка отошлет пригожей Аннерль и передаст ей мой поклон. Ах, у меня разрывается сердце, так мне ее жаль, но нельзя ей стать женой человека, отец которого вор, она всегда дорожила своей честью. Милая, пригожая Ан нерль, примирись, не горюй обо мне, и если ты меня хоть сколько-нибудь любила, не поминай меня лихом. Я же не виноват в моем позоре! Я так старался всю жизнь прожить, не поступаясь честью, я дослужился до унтер-офицерского чина и в эскадроне пользовался доб рой славой. Я бы и до офицера дослужился, но тебя бы, Аннерль, не бросил, не посватался бы к благородной,— но сын вора, самолично задержавший и отдавший под суд отца, не может пережить свой позор. Аннерль, милая Аннерль, возьми веночек. Видит бог, я всегда был верен тебе! Возвращаю тебе твое слово, но прошу, не выходи замуж за такого, кто хуже меня, окажи мне эту честь. И, если можешь, походатайствуй, чтобы меня похорони ли на кладбище как доброго христианина, и себя заве щай похоронить здесь, если судьба приведет тебе поме реть в наших краях. Милая моя бабушка тоже придет к нам, вот мы и будем все вместе. У меня в ранце пятьдесят талеров, положи их в банк для твоего первенького. Мои серебряные часы пусть пойдут пастору, если меня похоронят, как велит церковь. Лошадь, мундир и оружие принадлежат герцогу, бумажник — тебе. Прощай, доро гая, прощай, сокровище мое, прощай, милая бабушка, молитесь за меня, прощайте! Да простит мне бог — ах, я сделал это с отчаяния!»
Я не мог читать без горьких слез последние слова этого несчастного, несомненно благородного человека.
— Каспер, матушка, конечно, был очень хорошим че ловеком,— сказал я старухе, а она после этих моих слов остановилась, пожала мне руку и сказала дрожащим от волнения голосом:
— Да, он был лучше всех на свете. Но последние сло ва про отчаяние не надо было писать, ах, погубят они его, не будет ему могилы на кладбище как доброму хри стианину, отнесут его в анатомию. Ах, разве что вы, пи сарь, миленький мой, сможете ему помочь.
— В чем дело, матушка? — спросил я.— Что могут изменить эти его последние слова?
— Могут, — возразила она.— Судья сам мне сказал. Всем судьям вышел приказ хоронить как добрых хри стиан только тех самоубийц, что лишили себя жизни с черной меланхолии, а тех, что наложили на себя руки с отчаяния, отправляют на вскрытие; и судья сказал, раз Каспер сам признался в отчаянии, он обязан отправить его на вскрытие.
— Удивительный закон, — сказал я. — Ведь тогда при всяком самоубийстве можно возбудить дело для выясне ния, что было причиной — черная меланхолия или отчая ние, и выяснение может затянуться на такой длительный срок, что в конце концов судья и адвокаты сами либо за болеют черной меланхолией, либо впадут в отчаяние, и их отправят на вскрытие. Но успокойтесь, матушка, наш герцог добрый государь; когда он узнает все дело, он, конечно, разрешит похоронить бедного Каспера ря дом с матерью.
— Дай-то бог, — вздохнула старуха. — А теперь, пи сарь, миленький мой, слушайте дальше: когда судья все записал на бумагу, он отдал мне бумажник Каспера и ве нок для пригожей Аннерль, вот я вчера и побежала сю да, чтобы в великий для нее день дать ей на дорогу это утешение. Каспер умер вовремя; знал бы он все, он бы с горя ума лишился.
— А что же случилось с пригожей Аннерль? — спро сил я старуху. — То вы говорите, что ей осталось всего несколько часов жизни, то о великом для нее дне и об утешении, которое принесет ей ваша печальная весть. Объясните же мне, в чем тут дело — то ли она выходит замуж за другого, то ли она больна, умирает? Для про шения надо все знать.
— Ах, писарь, миленький мой,— ответила старуха.— Что тут поделаешь, на то воля божья! Понимаете, когда Каспер пришел, я ведь не умерла с радости, когда Кас пер себя жизни решил, я ведь не умерла с горя. Я бы этого не пережила, да господь бог смилостивился, по слал мне беду еще горше. Да, я вам верно говорю, серд це мое не выдержало бы, на меня камнем навалилось это несчастье, но еще пущая беда — сломила его, как ледорез ломает плавучую льдину, и погнала прочь уже остывшие обломки... Я вам сейчас что-то расскажу, что-то очень-очень печальное.
Мать моей крестницы, пригожей Аннерль, приходи лась мне родней и жила в семи милях от нас; когда она умирала, я была при ней. Она была вдовой бедного крестьянина; в молодости полюбился ей один охотник, но замуж за него она не пошла, потому как вел он рас путную жизнь. В конце концов охотник докатился до то го, что попал в тюрьму за убийство и ждал смертного приговора. Моя больная кума, уже не встававшая с по стели, об этом прослышала и так убивалась, что с каждым днем ей становилось все хуже. Наконец, в свой смертный час, она поручила моим заботам миленькую мою крестницу, пригожую Аннерль, попрощалась со мной, а когда была уже при смерти, сказала: «Милая Анна-Маргарета, когда будешь в городе, где сидит в тюрьме бедняга Юрге, передай ему через тюремщика, что в мой смертный час я умоляю его обратиться к богу и, расставаясь с жизнью, от всего сердца молюсь за него и передаю ему поклон». Вскоре добрая моя кума умерла; когда ее схоронили, я взяла маленькую Аннерль на руки, ей тогда три годика было, и пошла с ней домой.
В предместье того городка, через который лежал мой путь, жил палач, славившийся как скотский лекарь, а наш староста поручил мне зайти к нему за каким-то снадобьем. Я вошла в дом и сказала хозяину, зачем при шла; он провел меня на чердак, где лежали всякие травы, чтобы помочь ему выбрать нужные. Аннерль я оставила в комнате. Когда мы вернулись, девочка стоя ла перед шкафчиком, висевшим на стене. Она сказала: «Бабушка, там мышь, слышишь, как стучит? Там мышь!»
Хозяин выслушал слова ребенка с очень серьезным видом, он быстро отворил шкафчик. «Помилуй нас, гос поди!» — воскликнул он, увидев, что его меч, висевший в пустом шкафу, раскачивается из стороны в сторону. Он снял его с гвоздя, я задрожала от страха. «Голубушка, прошу вас из любви к маленькой Аннерль возьмите себя в руки, не пугайтесь, — сказал он. — Дайте мне сделать ей мечом царапину вокруг шейки — меч закачался, он тре бует ее крови; если я не сделаю ей царапину, девочку ждет в жизни страшное испытание». Он взял на руки Ан нерль, она подняла громкий крик, я тоже закричала и выхватила у него девочку. Тут в дверь вошел бурго мистр, он ворочался с охоты и хотел привести на лечение больную собаку. Бургомистр спросил, почему поднялся такой крик. Аннерль плакала и кричала: «Он хочет меня зарезать!» Я со страха потеряла голову. Палач рассказал бургомистру, как было дело. Тот за такое, как он это на звал, суеверие строго выговорил и даже пригрозил пала чу. Палач спокойно ответил: «Так думали мои деды и прадеды, так думаю и я». Тогда бургомистр сказал: «Франц, если бы вам почудилось, будто меч качнулся по тому, что завтра в шесть утра вам предстоит обезгла вить охотника Юрге и я почти тут же пришел вас об этом уведомить, тогда бы я это еще мог простить, но придумывать какую-то нелепую чушь и пугать малого ребенка просто грешно и глупо. Ведь уже взрослого че ловека можно довести до отчаяния, ежели ему расска жут, что такое дело случилось с ним в детстве. Нельзя вводить человека в искушение». — «Но и меч палача тоже нельзя», — буркнул Франц себе под нос и повесил меч в шкаф. Бургомистр поцеловал Аннерль, вынул из ягдта ша булочку и дал ей, а потом спросил меня, кто я, отку да и куда иду; я рассказала ему о смерти моей кумы и о данном мне ею поручении к охотнику Юрге, и тогда он сказал: «Вы должны выполнить ее волю, я самолично сведу вас к нему; он ожесточен, но, может статься, в по следние часы жизни смягчится сердцем, узнав, что хоро шая женщина вспомнила о нем на своем смертном одре». Добрый бургомистр взял нас с Аннерль к себе в повозку, которая стояла у дома, и мы поехали в город.
Он отправил нас на кухню, кухарка сытно нас накор мила, а к вечеру вместе со мной пошел к несчастному грешнику. Тот горько заплакал, когда я передала ему предсмертные слова моей кумы. «Господи боже, — вос кликнул он, — пошла бы она за меня, разве бы я тогда до такого дошел!» Потом сказал, что хотел бы еще раз по просить к себе пастора и вместе с ним помолиться. Бур гомистр обещал выполнить просьбу и похвалил Юрге за наступившую в его душе перемену; потом спросил, нет ли у него перед смертью какого желания, и пообещал, если сможет, его выполнить. «Ах, попросите добрую женщину, — сказал он, — вместе с дочуркой своей кумы прийти на мою казнь, это придаст мне силы в пред смертный мой час». Бургомистр стал просить меня, и я не могла отказать бедному, несчастному Юрге, хоть меня и брала жуть. Я подала ему руку и торжественно обещала выполнить его желание, и он, горько плача, упал на солому. Бургомистр пошел со мной к своему другу пастору, ему я сызнова все рассказала, и он отпра вился в тюрьму.
Ночевать меня с девочкой бургомистр оставил у себя, а утром я пошла в тяжкий путь к месту казни охотника Юрге. Я стояла впереди, рядом с бургомистром, и виде ла, как он переломил палку. Охотник Юрге произнес еще трогательное слово и так-то душевно посмотрел на меня и маленькую Аннерль, что стояла передо мной, потом поцеловал палача и вместе с пастором прочитал молит ву; ему завязали глаза, он опустился на колени, и палач снес ему голову. «Иисусе Христе, матерь божия, святой Иосиф!» — вскрикнула я. Голова Юрге откатилась к Ан нерль и вцепилась зубами ей в юбчонку, девочка громко заплакала. Я сорвала с себя передник и набросила его на страшную голову, тут к нам подбежал палач и с силой оторвал голову от девочкиной юбки. «Ах, матушка, ма тушка, что я вам вчера утром говорил? Я свой меч знаю, он живой!» Я со страха упала на землю. Аннерль громко плакала. Бургомистр был ошеломлен, он велел отвезти нас с Аннерль к нему домой; его жена одарила меня и мою крестницу платьями, а вечером бургомистр еще и денег дал, и многие жители городка, пожелавшие по глядеть на Аннерль, тоже, так что у меня двадцать тале ров набралось и много всякой одежки для Аннерль. Ве чером пришел пастор и долго мне толковал, чтобы я воспитала Аннерль в страхе божьем, а печальные предзнаменования пусть меня не тревожат, не надо обращать на них внимания, это козни нечистого. Потом он еще подарил мне для Аннерль красивую Библию, она и сей час у нее, а на следующее утро добрый бургомистр велел отвезти нас за три мили домой. Ах, боже мой, боже мой! Ведь все сбылось!
Старуха умолкла.
Меня охватило страшное предчувствие. Я был потря сен ее рассказом.
— Бога ради, матушка, — воскликнул я, — что случи лось с бедной Аннерль? Ей никак нельзя помочь?
— В нее как зубами что вцепилось, — сказала старуш ка, — сегодня ее должны казнить. Но она это с отчаяния, все о чести, о чести пеклась. Из-за этой самой чести и погибла: ее соблазнил знатный барин и бросил, она за душила своего ребенка тем самым передником, что я тот раз на голову охотника Юрге набросила, а она его по том тайком от меня взяла. Ах, в нее как зубами что вце пилось, как зубами, она это в беспамятстве сделала. Со блазнитель обещал жениться и сказал, что Каспер не вернется из Франции; она впала в отчаяние и сделала свое злое дело, а потом сама на себя заявила. В четыре утра ее казнят. Она написала, чтобы я пришла; я это и сделаю и принесу ей веночек от бедного Каспера и ро зу, что получила сегодня вечером. Ей в утешение. Ах, пи сарь, миленький мой, если бы вы в прошении могли вы хлопотать, чтобы ее и Каспера похоронили на нашем кладбище.
— Все, все, что в моих силах, сделаю! — воскликнул я. — Сию же минуту бегу во дворец, там сейчас начальни ком караула мой друг, тот, что дал вам розу; упрошу его разбудить герцога, упаду к его ногам и буду умолять простить Аннерль.
— Простить? — холодно сказала старуха. — В нее же как зубами что вцепилось. Послушайте, милый человек, справедливость лучше прощения. Чему поможет проще ние здесь? Все мы предстанем пред господом на Страш ном суде.
Мертвым, мертвым придет пора пробудиться,
Чтобы на Страшный суд торопиться.
Понимаете, она не хочет помилования, ее обещали помиловать, если она назовет отца ребенка. Аннерль ска зала: «Я задушила его ребенка, я хочу умереть, а сделать его несчастным не хочу. Я должна понести наказание и пойти туда, где мой ребенок. Я не назову отца, это мо жет его погубить». Тогда ее приговорили к смертной каз ни. Ступайте к герцогу и просите, чтобы Каспера и Ан нерль схоронили как добрых христиан! Ступайте, ступай те! Смотрите, вон господин пастор идет в тюрьму! Я попрошу его взять меня с собой к пригожей Аннерль. Если вы поторопитесь и умолите герцога разрешить схо ронить их обоих как добрых христиан, то, может, еще успеете принести нам на место казни последнее утеше ние.
Мы подошли к пастору. Старушка рассказала ему, что приходится крестной матерью заключенной, и он охотно взял ее с собой в тюрьму. А я со всех ног бросил ся к герцогскому дворцу и счел за вселяющее надежду доброе предзнаменование, когда, пробегая мимо дома графа Гроссингера, услышал, как в беседке кто-то пел нежным голосом под аккомпанемент лютни:
Любви хотела милость,
Честь встала на пути
И говорит с любовью,
Что надо жить в чести.
Шла милость с розой алой,
Любовь фату взяла —
И честь их повенчала,
Ведь милость ей мила.
Ах, были и другие хорошие приметы! В ста шагах дальше я наткнулся на белую фату, лежащую на земле. Я поднял ее, в ней были благоуханные розы. Я продол жал бежать, в голове была одна мысль: господи, ее ждет помилование! Завернув за угол, я увидел человека, при моем приближении закрывшего лицо плащом и быстро повернувшегося ко мне спиной, чтобы я не разглядел его. Он мог бы этого не делать: я ничего не видел, ниче го не слышал, внутри у меня звучало одно: помилова ние! Милость! Через решетчатые ворота я вбежал во двор герцогского дворца. Слава богу, портупей-юнкер граф Гроссингер, вышагивавший взад и вперед под цве тущими каштанами перед кордегардией, уже шел мне навстречу.
— Дорогой граф, проводите меня к герцогу, — выпа лил я, — сейчас же, безотлагательно, потом будет поздно, все будет потеряно!
Казалось, мое требование смутило его.
— Что вам вздумалось? В такой необычный час? — сказал он. — Невозможно. Приходите на смотр, тогда я вас представлю.
Земля горела у меня под ногами.
— Сейчас или никогда! — крикнул я. — Это необходи мо, от этого зависит жизнь человека!
— Сейчас это невозможно, — резко оборвал он. — Для меня это дело чести: мне приказано сегодня ночью ни о ком не докладывать.
Услышав слово «честь», я пришел в отчаяние. Я вспом нил о чести Каспера, о чести Аннерль и воскликнул:
— Проклятая честь! Именно для того, чтобы не пре небречь последней возможностью, оставленной этой самой честью, я обязан прибегнуть сейчас к герцогу, вы обязаны доложить обо мне или я буду громко взывать к герцогу.
— Только посмейте, я прикажу запереть вас в корде гардии, — гневно сказал Гроссингер. — Вы фантазер. Вам неизвестны все обстоятельства.
— Мне известны, известны ужасные обстоятель ства, — возразил я. — Мне необходимо к герцогу, дорога каждая минута! Если вы сейчас же не доложите обо мне, я сам побегу к герцогу.
С этими словами я шагнул к лестнице, которая вела в покои герцога, но тут я заметил встреченного мною за кутанного в плащ человека, который тоже спешил к лест нице. Гроссингер силой повернул меня спиной к нему, чтобы я не мог его разглядеть.
— Безумец, что вы делаете! — шепнул он.— Замолчи те, успокойтесь, вы погубите меня!
— Почему вы не задержали того человека, что подни мается сейчас по лестнице? — спросил я.— У него не мо жет быть более срочного, более безотлагательного дела, чем у меня. Ах, мне спешно, спешно нужно к герцогу. Дело идет о несчастной соблазненной, жалком создании!
— Вы видели человека, который поднялся к герцо гу, — сказал Гроссингер, — если вы упомянете о нем хоть словом, вам придется иметь дело с моей шпагой; именно потому, что он поднялся наверх, вам туда нельзя, у гер цога с ним дела.
Тут в окне герцогского покоя появился свет.
— Боже мой, у него свет, он встал! — воскликнул я.— Мне необходимо к нему. Ради всего святого, пропустите меня, или я подыму крик, буду звать на помощь.
Гроссингер взял меня за локоть и сказал:
— Вы пьяны, идемте в кордегардию. Я ваш друг, выспитесь и продиктуйте мне ту песню, что пела ночью старуха, которая сидела у порога дома, когда я шел мимо с дозором. Песня эта меня очень инте ресует.
— Как раз об этой старухе и ее близких я и должен говорить с герцогом! — воскликнул я.
— О старухе? — переспросил Гроссингер. — О ней го ворите со мной, сильные мира сего этим не интересуют ся. Быстро идемте в кордегардию.
Он хотел увести меня, но тут часы на башне дворца пробили половину четвертого. Звон отозвался у меня в сердце воплем о помощи, и я крикнул во всю силу своего голоса: «Помогите, ради всего святого, помогите несчастному, соблазненному созданию!»
Гроссингер как обезумел. Он хотел зажать мне рот, но я сопротивлялся, боролся. Он ударил меня по голове, выругался; я ничего не чувствовал. Он крикнул ка раульных; капрал и несколько солдат уже бежали из кор дегардии, чтобы схватить меня, но тут окно в покое гер цога отворилось:
— Портупей-юнкер Гроссингер, что там за шум? — послышался голос герцога. — Проводите его наверх, сей час же!
Я не стал ждать Гроссингера, я устремился вверх по лестнице, пал к ногам смущенного герцога, который с недовольным видом приказал мне встать. Он был в са погах со шпорами, но притом в шлафроке, который он старательно придерживал на груди.
Подгоняемый необходимостью спешить, я передал герцогу в самом сжатом виде все, что старая бабушка рассказала мне о самоубийстве улана, о несчастье приго жей Аннерль, и умолял его, если помиловать ее невоз можно, хотя бы на несколько часов отложить казнь и по велеть похоронить обоих как добрых христиан. «Ах, помилуйте, помилуйте ее! — воскликнул я, вытаскивая из-за пазухи поднятую мной белую фату с розами. — Эту фату, которую я нашел по дороге сюда, я воспринял как предзнаменование помилования!»
Герцог с волнением выхватил у меня фату, он сжимал ее в руках, а когда я сказал: «Ваша светлость! Эта бед ная девушка — жертва ложного понятия о чести. Ее со блазнил дворянин, он обещал ей жениться. Ах, она такая хорошая: она готова умереть, только бы не назвать его». - Замолчите, ради бога замолчите. — перебил меня прослезившийся герцог. Затем он повернулся к Гроссингеру, стоявшему в дверях:
— Быстрей, скачите с этим человеком верхом, загони те лошадей, только поспейте вовремя к месту казни,— сказал он, с нетерпением торопя Гроссингера, — прикре пите к шпаге эту фату, размахивайте ею и кричите: «Помилована, помилована!» Я еду следом.
Гроссингер взял фату, от страха и спешки он сильно изменился, казалось, передо мной не человек, а привиде ние. Мы бросились в конюшню, сели на лошадей и по мчались галопом. Как безумный выскочил он из ворот дворца. Когда он привязывал фату к шпаге, у него выр вался крик: «Иисусе Христе, моя сестра!» Я не понял, в чем дело. Он поднялся на стременах, размахивая шпа гой и крича: «Помилована, помилована!» Мы увидели на верху холма помост, а вокруг толпу народа. Разве вающаяся фата пугала мою лошадь. Я плохой наездник и не поспевал за Гроссингером, он летел во весь опор. Я напрягал последние силы. Судьба была немилосердна: поблизости проводились артиллерийские учения, канона да заглушала наши крики. Гроссингер свалился, толпа расступилась, я увидел в просвет, как на утреннем солнце блеснула сталь — боже мой, это блеснул меч палача! Я подскочил ближе, услышал плач и причитание толпы. «Помилована, помилована!»— выкрикнул Гроссингер и, размахивая белой фатой, как безумный ринулся к помо сту — палач поднял ему навстречу окровавленную голову пригожей Аннерль, глядевшую на него со скорбной улыб кой. «Господи, помилуй меня! — воскликнул он и упал на тело Аннерль, распростертое на земле. — Люди, убей те меня, я ее соблазнитель, я ее убийца!»
Толпу охватила ярость мщения. Женщины и девушки пробились вперед, стащили его с мертвого тела, стали топтать ногами. Он не защищался, стража была бессиль на сдержать рассвирепевшую толпу. Тут раздались кри ки: «Герцог, герцог!» Он ехал в коляске, рядом сидел, закутавшись в плащ, юноша в надвинутой на глаза шля пе. Народ приволок Гроссингера. «Господи Иисусе, мой брат!» — высоким женским голосом воскликнул молодой офицер в коляске. «Замолчите!» — приказал ему ошелом ленный герцог. Он выпрыгнул из коляски, юноша хотел выскочить следом. Герцог весьма неделикатно впихнул его обратно, и тут обнаружилось, что молодой чело век — переодетая офицером сестра Гроссингера. Герцог приказал положить истерзанного, окровавленного, ли шившегося сознания Гроссингера в коляску, сестра, от бросив осторожность, накрыла его своим плащом, и все увидели, что на ней женское платье. Герцог был смущен, но собрался с мыслями и приказал отвезти графиню и ее брата к ним домой. Это происшествие в какой-то мере утихомирило яростную толпу.
Герцог громко сказал офицеру начальнику караула: - Графиня Гроссингер увидела, как ее брат промчал ся мимо их дома с вестью о помиловании и пожелала присутствовать при столь радостном событии; когда я для той же цели проезжал мимо, она стояла у окна и попросила меня взять ее с собой. Я не мог отказать. Чтобы не обращать на себя внимания, она надела плащ и шляпу брата, но, потрясенная ужасным случаем, не уч ла того, что именно этот ее костюм может вызвать вся кие нежелательные толки. Но как могло случиться, гос подин лейтенант, что вы не охранили графа Гроссингера от черни? Это большое несчастье, что он, упав вместе с лошадью, не поспел вовремя, но он тут не виноват. Всех, кто причастен к столь жестокому обращению с гра фом, я приказываю арестовать и отдать под суд!
В ответ на речь герцога, толпа подняла крик: «Он не годяй, он ее соблазнил, он убийца пригожей Аннерль, он сам сознался, подлый человек, мерзавец!»
Герцог, бледный как полотно, подошел ближе к по мосту: он хотел посмотреть на тело пригожей Аннерль. В черном платье с белыми бантами лежала она на зеле ной лужайке. Старуха бабушка, равнодушная ко всему, что творится вокруг, приставила голову своей крестницы к ее телу и прикрыла передником страшное место на шее. Она сложила ей руки на Библии, на той, которую пастор соседнего городка подарил маленькой Аннерль, на голову ей надела золоченый веночек, а на грудь поло жила ту розу, что этой ночью получила в подарок от Гроссингера, не ведавшего, кому он ее дарит.
— Прекрасная несчастная Аннерль! — сказал герцог, увидев казненную. — Жалкий обольститель, ты опоздал! Ты одна, бедная бабушка, не оставила ее до последней минуты!
Увидев, что я поблизости, он обратился ко мне:
— Вы говорили мне о последней воле капрала Каспера, его письмо при вас?
Тогда я обратился к старухе:
— Матушка, дайте мне бумажник Каспера, — сказал я. — Его светлости угодно прочитать последнюю волю вашего внука.
— Вы опять тут, — проворчала старуха, равнодушная ко всему вокруг. — Сидели бы уж лучше дома. Проше ние-то написали? Да теперь уж поздно, я не могла уте шить бедняжку в последние ее минуты. Ах, я солгала ей, сказала, что ее и Каспера похоронят как добрых хри стиан, да она мне не поверила.
— Вы не солгали, матушка, — прервал ее герцог. — Этот человек сделал все, что было в его силах. Всему ви ной упавшая лошадь. Аннерль будет погребена как доб рая христианка, возле матери славного Каспера. Пастор скажет над их могилой проповедь на слова: «Чти госпо да бога, ему одному честь воздавай!» Каспера погребут с воинскими почестями как портупей-прапорщика: его эскадрон даст над могилой три залпа, на гроб положат шпагу Гроссингера, погубителя Аннерль.
С этими словами герцог взял все еще лежавшую на земле шпагу Гроссингера с привязанной к ней белой фа той и, сняв фату, накрыл им Аннерль.
— Пусть эта несчастливая фата, которая должна бы ла принести ей помилование, вернет ей честь. Она умер ла честной смертью и заслужила помилование, фата бу дет положена ей в гроб.
Он отдал шпагу офицеру, начальнику караула.
— Сегодня во время смотра вы получите мой приказ о погребении улана и этой несчастной девушки, — ска зал он.
Затем он громко, растроганным голосом прочел по следние слова Каспера. Старушка-бабушка со слезами радости, словно счастливейшая из смертных, обняла его колени.
— Успокойтесь, — сказал он ей, — до последнего дня вашей жизни вы будете получать пенсию, а вашему вну ку и Аннерль я повелю поставить памятник.
Затем он приказал отвезти старуху и гроб с телом казненной в дом к пастору, а оттуда к ним в родную деревню, где пастор должен будет позаботиться о погребе нии.
Тут подошли адъютанты с лошадьми, и герцог обра тился ко мне:
— Сообщите моим адъютантам вашу фамилию, я вы зову вас. Вы проявили человеколюбие и весьма похваль ное рвение.
Адъютант записал мое имя и фамилию и сказал не сколько любезных слов. Герцог вскочил в седло и, со провождаемый благословениями и добрыми пожелания ми толпы, поскакал в город. Тело пригожей Аннерль и добрую старенькую бабушку отвезли в дом к пастору, и следующей ночью она вместе с пастором уехала обрат но в родную деревню. К вечеру прибыл туда офицер со шпагой Гроссингера и эскадроном улан. Итак, на гроб славного Каспера положили шпагу Гроссингера и свиде тельство о производстве в младший офицерский чин и похоронили рядом с пригожей Аннерль около могилы его матери. Я тоже поспешил туда и вел старушку-ба бушку, радовавшуюся, как ребенок, но почти все время молчавшую. Когда же уланы дали третий залп над моги лой Каспера, она упала мертвой. Она тоже легла в моги лу рядом со своими. Да пошлет им всем господь бог ра достное воскресенье из мертвых!
Тихонечко встанут они на пороге:
Сидят ангелочки в высоком чертоге.
Господь появится перед вами,
И вспыхнет радуга над головами.
Кто эту молитву мою не забудет,
Того господь никогда не осудит.
Аминь!
Вернувшись в столицу герцогства, я узнал, что граф Гроссингер умер, он, как мне сказали, отравился. Дома у себя я нашел письмо от него. Вот оно:
«Я очень многим Вам обязан. Благодаря Вам был об наружен мой постыдный поступок, уже давно камнем ле жавший у меня на сердце. Песню, что тогда пела стару ха, я слышал от Аннерль, она не раз певала ее, Аннерль была на редкость благородная девушка. Я злой преступ ник, я дал ей письменное обещание жениться, она сожгла его. Она служила в прислугах у моей старой тетушки и часто страдала припадками меланхолии. Я овладел ее сердцем с помощью лекарственных снадобий, содержа щих некую магическую силу. Да простит мне бог! Вы спасли также и честь моей сестры. Герцог любит ее, я был его фаворитом — ваш рассказ потряс его. Боже милосердный, помоги мне! Я выпил яд.
Иозеф граф Гроссингер».
Передник пригожей Аннерль, в который вцепилась зу бами голова охотника Юрге, когда его обезглавили, хра нится в герцогской кунсткамере. Сестру графа Гроссингера, как говорят, герцог возвел в княжеское достоинство, дав ей фамилию «Voile cie grace», что значит «фата мило сердия», и собирается вступить с нею в брак. По слухам, при следующем смотре войск в окрестностях Д... на де ревенском кладбище на могилах обоих несчастных, по гибших жертвами чувства чести, будет поставлен и освя щен в присутствии герцога и княгини памятник. Герцог очень им доволен; идея памятника, как говорят, принад лежит им обоим, и княгине и герцогу. Памятник олице творяет ложное и истинное понятие о чести — две фи гуры по обе стороны креста склоняются к его подножию. Справедливость с поднятым мечом стоит по одну его сторону, милосердие — по другую — протягивает фату. По слухам, в голове справедливости находят сходство с герцогом, в голове милосердия — с княгиней.