Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
www.koob.ru
Ог Мандино
ВЕЛИЧАЙШИЙ ТОРГОВЕЦ В МИРЕ-2
Конец истории
OG MANDINO
THE GREATEST SALESMAN IN THE WORLD
PART II. THE END OF THE STORY
Featuring The Ten Vows of Success
Пер. с англ. А. Озерова. — М.: ФАИР-ПРЕСС, 2001
Несколько миллионов читателей ожидали узнать продолжение истории «Величайшего торговца в мире», и вот наконец оно перед вами. Трогательная повесть о маленьком погонщике верблюдов Хафиде, ставшем величайшим торговцем благодаря исполнению заповедей, записанных в десяти свитках успеха, получила завершение. Одинокий торговец, считавший себя вправе отдохнуть от суеты жизни, вновь возвращается к людям и несет им новые заповеди успеха.
Ибо написано: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?
1 Коринфянам, 1:19—20
Особое посвящение
Двенадцать лет он был мне верным другом и проводил со мной ночи напролет, терпеливо сидя у моих ног, пока я мучился, составляя из фраз абзацы, а из абзацев страницы и книги. Очень часто далеко за полночь он дремал, пока я стучал на своей машинке, но никогда полностью не смыкал век... словно всегда был начеку, ожидая, когда мне понадобится его помощь. Я обсуждал с ним сотни проблем писательского труда в течение многих лет, и он всегда выслушивал меня с огромным терпением и пониманием.
Сколько героев и сюжетных коллизий я опробовал на нем, что не знаю, как буду без него обходиться.
Его любимый диван, рядом с моим рабочим столом, теперь кажется слишком просторным... и осиротевшим. Я до сих пор не могу сдержать слез, когда забываюсь и поворачиваюсь, чтобы сказать ему что-нибудь, и тут понимаю, что его любимое место опустело, опустело навсегда.
Слипперс, мой старый бассет, я чертовски по тебе скучаю, и если эта книга будет когда-нибудь напечатана, и другие тоже, то это произойдет только благодаря тому, что я знаю, — ты оттуда, с небес, сидя на своем маленьком диване, по-прежнему одобрительно лаешь своему старому приятелю.
Эту книгу, от всего любящего сердца, я дарю тебе, малыш...
Ог
Or Мандино вспоминает...
Если не считать того, что доктор Кристиан Барнард провел первую на человеке операцию по пересадке сердца и что Барбара Стрейзанд пела в Сентрал Парк, 1967-й был не слишком хорошим годом.
В Кливленде, Ньюарке и Детройте вспышки расизма. Израильтяне и арабы вступают в кровавую шестидневную войну. Китайская Народная Республика взрывает свою первую водородную бомбу. Американская авиация наносит воздушные удары по Ханою, три американских астронавта погибают в огне при спуске на Землю.
И когда человечество, объятое паникой и ужасом, стояло на грани катастрофы, мне довелось испытать чувство огромного удовлетворения, которое я никогда не забуду, — наконец-то я держал в руках первое издание моей небольшой книжки «Величайший торговец в мире».
То обстоятельство, что она была опубликована среди всего этого хаоса и рядом с замечательными новыми книгами таких мэтров, как Гор Видал, Исаак Башевис Сингер, Торнтон Уайлдер, Уильям Голдинг и Леон Юрис, не сулило большого успеха моему первому литературному детищу. Моей притче о погонщике верблюдов, жившем в одно время с Христом, была уготована та же безвестная судьба, что и большинству из тысяч книг, вышедших той осенью, даже несмотря на то, что издатель Фредерико Фелла прикладывал героические усилия, пытаясь сделать рекламу моей книге, которую он считал одной из самых стоящих среди всего опубликованного им за последние двадцать пять лет.
И вот тогда-то произошло чудо. На самом деле два чуда. Президент страховой компании В. Клемент Стоун, которому я посвятил книгу в знак признательности за его помощь и расположение ко мне, был так тронут этой историей, что заказал десять тысяч экземпляров «Величайшего торговца в мире» для распространения среди служащих и акционеров своей огромной корпорации «Combined Insurance Company». В это же самое время Рич ДеВос, совладелец «Amway International», порекомендовал тысячам своих сотрудников, разбросанным по всей стране, изучать и использовать в повседневной жизни принципы успеха, изложенные в книге Ога Мандино.
Семена, посеянные двумя этими людьми, дали дружные всходы. Количество читателей росло, и это стало одной из самых крупных рекламных кампаний в истории издательского дела; продажи книг росли с каждым годом к моей величайшей радости и изумлению. К 1973 году, немыслимое дело, книга выдержала тридцать шесть переизданий, было продано более 400 000 книг в твердом переплете, и Пол Нейтан из «Publishers Weekly» назвал книгу «бестселлером, который никто не знает». Ни разу не появлялась она в национальном списке бестселлеров, пока издательство «Bantam Books» не купило права на издание книги в мягкой обложке, создало ей рекламу по всей стране и в 1974 году выпустило первое издание книги. Меня бесконечно трогает, что моя история о десяти свитках, излагающих принципы успеха и счастья, попавших в руки мужественного погонщика верблюдов после того, как он стал случайным свидетелем события, произошедшего однажды вечером в пещере близ Вифлеема, повлияла на судьбы огромного количества людей, прочитавших ее.
Заключенные пишут мне, что они выучили наизусть каждое слово, содержащееся в их протертых до дыр экземплярах «Торговца», пациенты наркологических клиник признаются, что кладут на ночь книгу под подушку. В 500 отделениях «Combined Insurance Company» сотрудникам были розданы тысячи экземпляров, а такие суперзвезды, как Джонни Кэш и Майкл Джексон, дают ей самую лестную оценку.
Тому, кто и не надеялся, что у его литературного детища появится хотя бы один читатель, помимо ближайших родственников, трудно поверить в то, что было продано более 9 миллионов экземпляров «Величайшего торговца в мире» на семнадцати языках и что теперь эта книга стала самым продаваемым бестселлером всех времен, ориентированным на людей, связанных с коммерцией.
Многие годы люди в письмах убеждали меня написать продолжение моей книги, являющейся бестселлером вот уже двадцать лет, и я, в отличие от своего литературного героя, не удалился от дел.
После того как «Торговец» впервые вышел в свет, мне удалось написать еще двенадцать книг, а также я продолжаю ездить по всему миру, выступая перед широкими аудиториями друзей «Великого торговца», беседуя с ними о том, как добиться успеха.
Сначала я очень негативно отнесся к идее написать продолжение моего «Торговца». Эта книга навсегда изменила мою жизнь и жизнь моей семьи, и я не хотел рисковать — вдруг продолжение каким-то образом испортит оригинал. К тому же, когда я подумал, что мой литературный герой, Хафид, постарел на Двадцать лет, как и я сам, и в продолжении ему должно быть, по крайней Мере, лет шестьдесят, я понял, что не вполне знаю, что мне делать со старым погонщиком.
Но вот в одно прекрасное утро, когда я летел в Лиссабон, чтобы открыть ежегодное собрание ведущих производителей «North American Company», я вдруг понял, что сам на пару лет старше Хафида и тем не менее продолжаю писать и колесить по свету с выступлениями, появляясь на телевидении и радио, не считая того, что при игре в гольф мяч летит у меня на двести пятьдесят ярдов.
Если я все еще могу работать и выступать, почему не может он! Вот тогда-то я и решил, что величайший торговец в мире должен выйти из тени.
Являетесь ли вы старыми друзьями Хафида или же это ваше первое знакомство, я с любовью приветствую вас... и пусть слова и идеи, которые вы найдете в этой книге, облегчат вашу ношу и осветят ваш путь, так же как и ее предшественница.
Скоттсдейл, штат Аризона
Глава первая
На окраине Дамаска, в великолепном, окруженном огромными пальмами дворце из отшлифованного до блеска мрамора жил весьма необыкновенный человек по имени Хафид. Теперь он удалился от дел, а когда-то его обширная торговая империя не знала границ, простираясь так далеко — от Парфии до Рима и до самой Британии, — что везде его называли не иначе, как величайшим торговцем в мире.
К тому времени, когда на двадцать шестом году невиданного успеха и процветания Хафид оставил поприще торговца, история его возвышения от простого погонщика верблюдов до могущественнейшего и богатейшего человека облетела весь цивилизованный мир, вызывая удивление и восхищение.
В те времена великих потрясений и бедствий, когда почти весь мир раболепно склонился перед Цезарем и его армиями, Хафид был чуть ли не живой легендой. Особенно для нищих и обездоленных Палестины — земли на восточной границе империи, — которые слагали о Хафиде из Дамаска стихи и песни, почитая в нем блистательный пример того, чего может добиться человек за свою жизнь, невзирая на трудности и преграды.
Но как бы то ни было человек, ставший живым символом и скопивший состояние в несколько миллионов золотых талантов, величайший торговец в мире, не обрел счастья в своем затворничестве.
Однажды на рассвете, как уже много-много раз в последние годы, Хафид вышел из дворца через заднюю дверь и, осторожно ступая по увлажненным росой гладким базальтовым плитам, решительно направился через огромный тенистый двор. Вдалеке прокукарекал одинокий петух, когда с востока пустыню озарило серебряное и золотое сияние первых солнечных лучей.
Хафид помедлил у восьмигранного фонтана: вдохнув полной грудью, он одобрительно кивнул бледно-желтым цветам жасмина, покрывавшим каменную ограду его поместья. Затем он затянул потуже кожаный пояс, оправил тунику из тонкого льна и продолжил свой путь. Но уже медленнее, пока, пройдя под естественной аркадой из ветвей кипарисов, не оказался перед гранитным, без единого украшения, склепом.
— Доброе утро, моя дорогая Лиша, — произнес он полушепотом и, протянув руку, нежно прикоснулся к белому бутону, набиравшемуся сил на высоком розовом кусте, единственном страже свода массивной бронзовой двери. Затем он отступил к поодаль стоявшей резной скамье из красного дерева и, сев, устремил взгляд на гробницу, в которой покоились останки любимой женщины, с которой он когда-то делил свою жизнь со всеми ее горестями и радостями. Он задремал.
Даже прежде чем открыл глаза, Хафид почувствовал на своем плече тяжесть руки и; услышал знакомый хрипловатый голос Эразмуса, своего многолетнего счетовода и преданного товарища.
— Прости меня, господин...
— Доброе утро, мой старинный друг.
Эразмус улыбнулся и указал на солнце, которое в ту минуту было прямо над их головами.
— Утро ушло в небытие, господин. Добрый день.
Хафид вздохнул и покачал головой.
— Еще один недостаток старости. По ночам не спится, поднимаешься затемно, а потом словно котенок целый день пребываешь в полудреме. Никакой логики. Никакой.
Эразмус согласно кивнул и скрестил на груди руки, ожидая услышать еще одну историю о горестях преклонного возраста. Но тому утру не суждено было походить на все другие, ибо Хафид вдруг вскочил на ноги и вприпрыжку бросился к склепу, у которого остановился, положив руку на камень. Затем он обернулся и сильным голосом воскликнул:
— Я стал жалким подобием человека! Скажи мне, Эразмус, сколько времени прошло с тех пор, как я веду эту эгоистичную и затворническую жизнь, посвященную единственно оплакиванию себя?
Эразмус глядел на него широко открытыми глазами и не сразу ответил:
— Великие перемены в тебе начались с ухода Лиши и твоего необъяснимого решения избавиться ото всех твоих хранилищ и караванов, последовавшего за ее погребением. Четырнадцать лет утекло с тех пор, как ты решил затвориться от мира.
Глаза Хафида увлажнились.
— Драгоценный союзник и брат, как ты терпел так долго мои жалобы и причитания?
Старый счетовод пристально разглядывал свои руки.
— Я с тобой вместе уже почти сорок лет, и моя любовь к тебе все та же, что и прежде. Я служил тебе во времена величайшего успеха и счастья и с той же радостью служу теперь, хотя мне больно видеть, что ты, кажется, обрек себя на медленное угасание. Ты не можешь вернуть Лишу к жизни, поэтому ты стремишься к ней, в могилу. Помнишь, как много лет назад ты велел мне после твоей смерти, когда тебя положат тут для вечного покоя, посадить куст красных роз рядом с этим белым?
— Да, — согласился Хафид, — и не будем забывать о том, о чем я не устаю напоминать: дворец и хранилище будут твоими после моей смерти. Скромное вознаграждение за многие годы верности и дружбы и за все то, что ты выстрадал от меня с тех пор, как мы потеряли Лишу.
Хафид потянулся и осторожно сорвал одну розу, затем положил ее на колени своему старому другу.
— Жалость к себе — ужаснейшая из болезней, Эразмус, и я был подвержен ей слишком долго. Как неразумное дитя, я порвал все связи с человечеством и заточил себя в этом мавзолее, где мы с тобой обитаем. Довольно! Пришла пора перемен!
— Но это были не напрасные годы, господин. Твои баснословные пожертвования обездоленным Дамаска...
Хафид прервал его:
— Деньги? Разве это было для меня жертвой? Все богачи успокаивают совесть золотыми подачками бедным. Они получают от этих пожертвований выгоды не меньше, чем голодные, и заботятся о том, чтобы мир знал об их выдающейся щедрости, которая для них самих не больше чем пригоршня
медяков. Нет» дорогой друг, оставь свои похвалы моим благотворительным деяниям, а лучше прояви участие к моему нежеланию больше делиться собой...
— И все же, — запротестовал Эразмус, — твое уединение принесло свои добрые плоды, мой господин. Разве ты не наполнил свою библиотеку трудами величайших умов мира и не отдал бессчетное количество часов на изучение их идей и принципов?
Хафид кивнул утвердительно.
— Я приложил все свои старания к тому, чтобы заполнить долгие дни и ночи и приобрести образование, которое я так и не получил в юности, и мои старания не пропали даром: моим глазам открылся мир, исполненный чудес и удивительных обещаний, который мне в моей погоне за золотом и успехом недостало времени оценить раньше. Но несмотря на это, я продолжал упорствовать в своей скорби. Этот мир дал мне все, чего может пожелать человек. Пора мне оплатить свой долг и сделать все, что в моих силах, чтобы помочь всему человечеству на его пути к лучшей жизни. Я еще не готов для этого места последнего успокоения, и кусту красной розы, который велел тебе посадить здесь после моей смерти рядом с этим белым, любимым кустом Лиши, придется подождать.
Слезы радости заструились по морщинистым щекам Эразмуса, когда Хафид продолжил:
— Ливии писал историю Рима, когда ему было семьдесят пять, а Тиберий правил империей вплоть до восьмидесяти лет. В сравнении с ними я всего лишь дитя... здоровое дитя шестидесяти лет! У меня чистые легкие, крепкое тело, превосходное зрение, здоровое сердце, а ум мой столь же остр, как и в двадцать лет. Сдается мне, тут еще на целую жизнь хватит...
— Великое чудо! — вскричал Эразмус, обращая взор к небесам. — Спустя годы молчаливой муки и скорби из-за твоего состояния мои молитвы наконец услышаны. Скажи мне, господин, что вызвало такое удивительное воскрешение человека, столь любимого и почитаемого миром?
Хафид улыбнулся.
— Лиша.
— Лиша?
— Помнишь ли, сколько раз за многие годы то, что Лише снилось, в конечном счете случалось наяву?
Эразмус кивнул.
— То, что она рассказывала, проснувшись, часто удерживало нас от коммерческих начинаний, которые обернулись бы потерей целых состояний.
Хафид указал на скамью.
— Этим утром, когда я дремал тут, я увидел во сне Лишу. Она держала меня за руку и водила по улицам Дамаска, показывая, сколь многие среди множества, казалось, выглядели голодными или больными, или страдающими, или потерянными, или бедными, или несчастными. Я слышал ее голос, нежно говоривший мне, что я больше не могу не замечать этих людей. Она напоминала мне, что по всей земле несть числа таким, как эти, которым не к кому воззвать о помощи, и я не должен быть слепым к их мольбе, словно червяк, зарываясь в землю!
— Это не похоже на Лишу: никогда она не говорила с тобой так.
— Правильно, Эразмус. Раньше у нее не было причины для этого. Но подожди, есть еще кое-что в моем сне. Потом она сказала, что моя жизнь начнется снова, и предупредила, что дни моего отшельничества сочтены, потому как в этот самый день незнакомец постучится в дверь, и я не должен отказываться принять его, как отказывал стольким в прошлом. Этот незнакомец, сказала Лиша, даст мне ключ, чтобы отомкнуть мое будущее, будущее, которое окажет воздействие на многие жизни. Эразмус? Эразмус, почему ты так бледен? Что случилось?
— Я прошу твоего прощения, господин, но в своей великой радости от такого удивительного превращения я забыл сообщить, что в библиотеке твоего соизволения дожидается посетитель.
— Друг?
— Незнакомец, по крайней мере для меня. Он сказал, что зовут его Гален, он из Иерусалима, и у него деловое предложение к тебе.
— Почему же ты не отослал его прочь, как поступал со всеми посетителями согласно моим распоряжениям эти долгие годы?
— В нем есть что-то необычное, мой господин, и я не смог заставить себя потребовать, чтобы он ушел.
— Разве он не знает, что дни, когда я выслушивал деловые предложения, давно прошли?
Эразмус улыбнулся и лукаво взглянул на своего друга.
— Не знает, как не знает он о том, что его приход был объявлен во сне. Ты по-прежнему желаешь, чтобы я отослал его прочь?
Впервые за больше чем десять лет Хафид рассмеялся, и его смех эхом отозвался по всему двору, когда два старых друга обнялись и направились во дворец.
— Поторопимся, Эразмус. Нельзя заставлять ждать.
Глава вторая
Незнакомец стоял около пруда с золотыми рыбками в центре просторной библиотеки и в почтительном восхищении взирал на тысячи пергаментных свитков, аккуратно расставленных на полках из орехового дерева, которые тянулись от темного мраморного пола до высокого потолка, украшенного мозаичной плиткой голубого и золотистого цветов.
Гален был приземист, и его коротко остриженные белые волосы составляли разительный контраст смуглым чертам его лица. Несмотря на недостаток стройности, в этом человеке чувствоваласъ властность, которая давала понять, что перед ними тот, кто требовал к себе уважения. Представив посетителя своему хозяину, Эразмус отступил назад.
— Мне выпала большая честь встретиться наконец-то с величайшим торговцем в мире, — поклонившись, произнес Гален. — И меня поразила эта комната. Какое великолепное собрание! Далее император Клавдий позеленел бы от зависти.
Хафид кивнул с гордостью.
— Да, здесь я могу испросить совета у Горация и Виргилия, Катула и Лукреция, а также у десятков других наделенных великой мудростью и даром проникать в суть вещей. А вон на той, южной стене, возможно, единственное полное собрание трудов Варрона — шестьсот двадцать томов в семидесяти четырех книгах. Впрочем, не думаю, что вы пришли сюда для того, чтобы обсуждать мою библиотеку, и прошу прощения, что заставил вас долго ждать. Давайте присядем сюда, — сказал он и указал на диван, спинка которого была инкрустирована черепашьими панцирями и драгоценными камнями.
Оценив ситуацию по суровому тону Хафида, Гален тотчас перешел к цели своего визита.
— Мне дали понять, что вы, как человек, который когда-то управлял огромной торговой империей, с красноречием изъясняетесь на языке иудеев, греков и римлян. Это правда?
Хафид нахмурился и бросил взгляд на Эразмуса, который пожал плечами и отвернулся.
— Сомневаюсь, что в моих словах много красноречия, — ответил он, — но по крайней мере я научился выражать свои мысли на этих трех языках.
Гален наклонился к хозяину дворца.
— Высокочтимый торговец, мы вступаем в эру, когда человеческая жажда знаний, кажется, не ведает границ. На наших глазах вершится революция ума и духа, и во главе ее стоит обычный человек, который больше не желает быть обычным. Он нуждается в направлении, совете и наставлении в том, как ему улучшить свою долю благодаря более мудрому приложению талантов, коими он обладает с рождения. Чтобы удовлетворить эту мировую потребность в самоусовершенствовании, тысячи наставников и ораторов путешествуют сегодня из города в город, предлагая свои знания и опыт во всех возможных предметах — от астрологии до земледелия, от принципов капиталовложения до медицины, — читая лекции огромным толпам образованных и необразованных людей на холмах, в гимназиях, форумах, театрах и даже в храмах.
Гален остановился, ожидая ответа, но Хафид хранил молчание, и он продолжил:
— Разумеется, среди этого легиона лекторов имеются шарлатаны с серебряными языками, которые толкут воду в ступе, и ценность их выступлений ничтожна в сравнении с входной платой, которую они требуют. С другой стороны, есть и много замечательных мастеров ораторского искусства, воспитанных в традициях римлян, Катона и Цицерона, чьи обращения, лекции — плод целой жизни, страданий и размышлений, чьи выступления оставляют публику с ценнейшими указаниями и наставлениями, способными изменить жизнь любого человека. Многие из тех, кто превратил это в свою профессию, обзавелись несметным числом последователей и заработали небывалые деньги на этом поприще.
Хафид поднял руку, вежливо улыбаясь.
— Я хорошо знаком с этими мастерами красноречия. За исключением немногих, которые сеют беспокойство, я приветствую их усилия сделать мир лучше. Но какое отношение имею я ко всему этому?
— Величайший торговец, — воскликнул Гален, — у меня большой опыт в том, как с выгодой организовать праздники, игры и другие массовые развлечения. За последние двадцать лет я не раз устраивал диспуты, выступления, концерты, кулачные бои и бесчисленное количество раз пешие и конные состязания. Я устраивал выступления в Афинах, Иерусалиме, Александрии, Риме и в сотне менее крупных городов и поселений по всему цивилизованному миру.
— Это и вправду интересно, Гален, и производит впечатление. Но что привело тебя сюда?
В голосе посетителя обозначилась легкая дрожь.
— Я бы хотел получить согласие величайшего торговца в мире на несколько лекционных туров. Я уверен, что с твоим богатейшим прошлым у тебя должны быть слова ободрения и наставления, способные изменить многие жизни, а услышав твой могучий голос, я понял, что ты сумеешь донести их с особой убедительностью. Поскольку твоя репутация гарантировала бы повсюду огромные толпы, я хочу помочь тебе взойти на трибуны и сцены этого мира с тем, чтобы у тебя была возможность воодушевлять самых обыкновенных мужчин и женщин и наставлять их в том, что необходимо для осуществления хотя бы некоторых из их сокровеннейших желаний. Мир остро нуждается в твоем опыте и в твоей мудрости, Хафид.
Потребовалось несколько минут, прежде чем Гален пришел в себя от шока, в который его поверг Хафид, тотчас же согласившийся на его предложение. После трапезы, во время которой Хафид пересказал свой странный утренний сон и предсказание Лиши, двое продолжили обсуждение в библиотеке за большим столом из тикового дерева, пока Эразмус что-то усердно записывал.
— Наш первый тур, — пояснял Гален, — был бы кратким, но важным и принес бы нам опыт, поскольку тебе предстоит совершенствовать твою речь и приобретать основные навыки искусного оратора непосредственно во время выступлений перед небольшими аудиториями. Я внимательно прослушаю твои первые несколько выступлений и с готовностью внесу любые предложения, которые способны будут, по моему мнению, улучшить их. Кроме того, тур по ближайшим городам и поселениям послужит для тебя испытательным сроком, и первых четырех или пяти выступлений будет вполне достаточно, чтобы ты решил, желаешь ты или нет продолжать эту деятельность в столицах мира, где собрания людей будут исчисляться уже не сотнями, а тысячами.
— Ты очень предусмотрителен, — улыбнулся Хафид. — Если я и опозорюсь, то не на глазах у столичной публики.
Гален рассмеялся.
— Я не думаю, что это случится. С твоего позволения я уеду утром и сделаю все необходимые приготовления, с тем чтобы ты мог выступить в четырех или пяти местах, отстоящих один от другого не более чем на полдня пути. Затем я вернусь и буду сопровождать тебя по всему маршруту. Осмелюсь ли предположить, что у человека, чьи караваны бороздили мир, все еще имеется в его конюшне прочная крытая повозка, достаточно вместительная для того, чтобы перевозить нас и наши вещи с некоторой долей удобства?
— У меня осталась моя любимая повозка, которая, вероятно, нуждается в некотором ремонте после стольких лет простоя. Эразмус, разумеется, будет также сопровождать нас. Повозка достаточно вместительная для того, чтобы спать в ней даже четверым, и заправляется четверкой лошадей. Но для этого у меня есть несколько арабских лошадей серой масти, которые, как и хозяин, могут еще на что-нибудь сгодиться. Эта повозка — дар от прокуратора Иудеи, Понтия Пилата, он подарил мне ее пятнадцать лет назад, когда я недорого продал две сотни призовых жеребцов для его кавалерии, стоявшей в Кесарии.
— Прекрасно. В каждом из городов я арендую наиболее подходящий форум для твоих выступлений — будь то театр, гимназия, арена или школа — и найму людей из местного населения, которые займутся активной подготовкой твоего появления на публике.
Эразмус наконец-таки прервал свое затянувшееся молчание.
— Гален, ты упомянул огромное богатство, которое составляли некоторые гастролирующие ораторы, и я терпеливо ждал, что ты затронешь и финансовую сторону своего предложения.
— Разумеется. Сначала из собранных денег вычитаются все расходы на еду, жилье, аренду помещений для выступлений, конюшню и выплаты тем, кто будет работать на нас, затем я удерживаю двадцать пять процентов из итоговой суммы, а остальное поступает в полное распоряжение Хафида.
— Выглядит очень честно и справедливо, — сказал Хафид. — Все мои доходы передавайте Эразмусу. Он столько лет охранял мой кошель от чужих рук, что не вижу причины для того, чтобы менять заведенный порядок на склоне лет. Позже мы решим, на какие благотворительные цели направлять заработанные деньги.
Гален продолжал:
— Мне понадобится не меньше двух недель, чтобы подготовить наш пробный тур. У тебя между тем будет время составить и отрепетировать твое выступление. На самом-то деле великие ораторы, с которыми мне доводилось встречаться, рассказывали мне, что всегда упражняются... что каждая лекция — это репетиция последующей... и что всякий раз, казалось бы, одни и те же слова звучат совершенно иначе в зависимости от аудитории, происходящего в мире и даже погоды.
Теперь уже Хафид писал что-то на небольшом куске пергамента.
— Гален, а сколько времени должно длиться выступление?
— На сей счет нет никаких строгих предписаний. Я знаком со знаменитым философом, который известен тем, что может говорить четыре и больше часов и не сказать при этом практически ничего, но я все еще помню, как много лет назад слышал молодого проповедника на горе, неподалеку от Иерусалима, который менее чем за полчаса силой и любовью, звучавшими в его словах, сумел затронуть сокровенные глубины души каждого из присутствовавших. Я предлагаю тебе написать речь, которую ты можешь изложить за час, и заучи ее настолько, чтобы она звучала естественно и не было необходимости заглядывать в нее. По прошествии часа даже у самых благожелательных слушателей немеет та часть тела, на которой сидят.
Эразмус с тревогой взглянул на своего господина.
— Ты уже знаешь, с чем обратишься к людям?
Хафид поднялся и стал мерить шагами мраморные плиты пола, словно уже начал репетировать.
— Я часто думал о давно минувших годах, о том, как здесь, в этой самой комнате, собирались все наши управляющие, чтобы обсудить со мной итоги ушедшего года и определить цели на будущее. И всегда я вел с ними разговор не столько о качестве наших товаров и достигнутом обороте продаж, сколько о том, как каждый из них представляет будущее и на какие усилия готов пойти в течение года, чтобы максимально реализовать свои таланты. И часто я говорил с ними о переменах, о том, как это болезненно, но необходимо, и напоминал, что мы всегда, в любом возрасте развиваемся, в отличие от полевых цветов, которые расцветают, чтобы затем превратиться в сухую траву, чью судьбу решает борона или ветер. И я не переставал напоминать им о тех чудесах, которые они могут творить, если научатся всегда, днем и ночью держать в повиновении самого злейшего врага, который у них есть... себя. В наши дни стоит только пройти по любой улице Дамаска или другого большого города, чтобы стать свидетелем того, сколь многие заплутали в жизни. Лиша — да благослови Господь ее душу! — показала мне это в моем утреннем сне. Да и по собственным наблюдениям я знаю, что мир этот лишен счастья. На каждого улыбающегося найдется десять проливающих слезы. Что-то в нем не так, и очень сильно не так. Господь снабдил нас всеми необходимыми средствами, чтобы достигнуть цели, но мы потеряли планы и чертежи, и вот все, что мы строим — это дома скорби. Возможно, я на своей скромной стезе сумею помочь Господу... и бросить несколько камешков, из которых получится тропинка для тех, кто ищет направляющей силы, как когда-то давным-давно искал ее я и нашел в другом человеке.
Глава третья
Вот так и случилось, что в возрасте, в котором большинство людей предпочитают сидеть где-нибудь в тенечке и перебирать воспоминания, величайший торговец в мире вступил на новое поприще.
И со своей первой речью он обратился к скромной аудитории менее чем из ста человек, собравшихся в грязноватом молитвенном доме на окраине Кесарии Филипповой. А позже, за ужином на стоянке для караванов, Хафид и два его компаньона делились своими впечатлениями.
— Твоя речь, — сказал Гален, — была исполнена силы и простоты, и те многие принципы достижения успеха, которые ты изложил, несомненно принесут великую пользу каждому слушателю независимо от его личных обстоятельств. И, разумеется, никто ни с какой трибуны не способен говорить с твоих позиций, потому что никто из живущих не достиг твоего успеха. Меня охватывает трепет нетерпения при мысли о твоих выступлениях — когда-нибудь в будущем — в таких великих городах мира, как Рим и Иерусалим. Тебе придется выступать много раз и перед самыми большими аудиториями, прежде чем мы удовлетворим всех желающих услышать мастера. Какая приятная перспектива!
Хафид без улыбки отставил в сторону свою тарелку и сказал:
— Прошу тебя воздержаться от похвал, Гален, пока я их реально не заработал. Лучше скажи, как мне усилить мое сегодняшнее слабое выступление.
— Это была только твоя первая пробная лекция, Хафид, не будь так строг к себе: ораторское искусство дается не сразу. Сегодня я заметил, что ты забыл несколько пунктов, на которых планировал остановиться в своей речи, но продолжал так безмятежно, что едва ли кто-нибудь из слушателей понял это. Возможно, тебе хотелось бы больше двигаться во время выступлений. Что ж, ты можешь приближаться к аудитории, замирать и затем, повернувшись, удаляться, не говоря ни слова! Помни, что хороший оратор — это прежде всего хороший актер. Пользуйся жестами, когда является желание усилить мысль, а также повышай и понижай голос. И самое важное — постарайся смотреть в глаза как можно большему количеству слушателей, каждый раз другому, словно ведешь задушевный разговор с каждым, несмотря на разделяющее вас расстояние.
Хафид печально покачал головой.
— Мне еще многому нужно учиться. Гален похлопал его по руке.
— Терпение, мой друг, терпение. Знаю, что ты не в один день сделался тем, кем являешься — великим торговцем. За долгие годы я имел дело с сотнями исполнителей и должен тебе сказать, что был поражен сегодня твоей выдержкой и самообладанием. Но если подумать, тут нечему удивляться. После всех смелых вызовов, которые ты бросал судьбе, сегодняшнее испытание для тебя, вероятно, не столь уж значительное.
— Напротив, — вздохнул Хафид. — Я не уверен, что мое выступление было оценено этими людьми. Их, казалось, не тронули мои слова, а аплодисменты в конце были слабыми.
— Это придет, мой господин, — заверил его Эразмус, — это придет.
Но не пришло. Ни в Вифсаиде, ни в Хоразине, ни в Капернауме Хафиду не удалось зажечь своих слушателей.
Последнее из запланированных на этот тур выступлений пришлось на горное поселение Назарет, а поскольку в нем пересекались военные и торговые пути, Галену и его помощникам удалось собрать почти три сотни людей в обеденной зале единственного постоялого двора в городке.
Позже Хафид с готовностью признавал, что решение держать речь в Назарете оказало огромное влияние на всю его оставшуюся жизнь. После злополучного вечера в Капернауме, когда он был уверен, что потерпел фиаско перед аудиторией, составленной из рыбаков и купцов, он едва не отменил свою заключительную лекцию и чуть не вернулся в Дамаск. Только привычка не бросать неоконченное и неумение сказать «я сдаюсь» заставили его двинуться дальше в Назарет.
Хотя мастерство Хафида росло с каждым выступлением, назаретская речь сама по себе не являлась событием историческим. Однако во втором ряду скамеек, ловя каждое слово, сидел давний и почитаемый друг — Сергиус Павел, бессменный наместник Рима на острове Кипр, — который улыбался и поощрительно кивал во время выступления и вскочил, громко аплодируя с заключительными словами Хафида.
После того как Хафид ответил на последний вопрос своего слушателя, два старинных друга рука об руку спустились по лестнице постоялого двора, сопровождаемые Галеном и Эразмусом. Сергиус зажег масляные лампы в темной комнате, а затем пригласил своих гостей внутрь.
— Это не сравнится ни с одной из комнат в моем дворце в Пафосе, — улыбнулся он снова, обнимая Хафида, — но встреча с тобой, великий торговец, и с твоим верным спутником Эразмусом и без того достаточная роскошь для меня. Сколько времени прошло с тех пор? — спросил он, разливая вино из большой кожаной фляги по четырем кубкам.
— Почти двадцать лет, наместник, но вы ничуть не постарели!
— Ага, даже величайший торговец иногда заигрывает с истиной, — ответил Сергиус, и пока они потягивали вино, Эразмус рассказал Галену о долгих счастливых годах взаимовыгодной торговли, которая существовала между караванами Хафида и населением Кипра.
Наконец Хафид задал вопрос, который был у него на языке с тех пор, как он впервые заметил Сергиуса среди публики. Что многоуважаемый наместник острова Кипр делает так далеко от своей вотчины и почему он оказался в таком захолустном месте, как Назарет?
— Отчасти в этом и твоя вина, Хафид. Тебе говорит что-нибудь имя Савл или Павел из Тарса?
— Разумеется. Маленький проповедник с могучим голосом. Он пытался внушить людям новую религию, основанную на учениях человека по имени Иисус, которого распял Понтий Пилат за призывы к мятежу против Рима. Я встречал Павла во времена, когда все отвернулись от него и его жизни угрожала опасность. Он пришел ко мне, как он сказал, после того как ему был голос во время молитвы в Храме в Иерусалиме. Голос сказал ему, что, если он желает убедить других в том, во что верит сам, он должен научиться этому у величайшего торговца в мире.
— И ты согласился помочь ему?
— Да.
Сергиус кивнул и улыбнулся.
— Ты, должно быть, дал ему превосходные наставления. У Павла хватило смелости приехать на Кипр и попросить у меня аудиенции в память о вашей дружбе. Спустя два дня он обратил меня в свою веру. С тех пор я последователь Иисуса.
— Ты? Римлянин?
— Да. Я, вероятно, первый, насколько мне известно. Неужели этот маленький человек не попытался обратить тебя после того, как ты снабдил его столь ценными советами, при помощи которых он внушает людям идеи с той же легкостью, с какой продают товары?
— Нет, он отбыл в тот же вечер, и с тех пор я не видел его, хотя он часто писал мне все эти годы. Но ты все еще Не объяснил, Сергиус, как ты оказался здесь, в этом Богом забытом месте.
Наместник рассмеялся.
— Богом забытом? Едва ли. Я наконец решил, что часы моей жизни сочтены, и мне захотелось повидать места Иисуса, здесь, в Палестине, прежде чем я умру. Я оставил управление Кипром в умелых руках и взял трехмесячный отпуск, чтобы воочию увидеть тот мир, в котором жил и проповедовал Иисус.
— Но при чем тут Назарет?
— Здесь Иисус провел свою юность и здесь он возмужал, помогая своему отцу в небольшой столярной мастерской...
— Но он родился не здесь, — перебил его Хафид.
Сергиус побледнел.
— Откуда ты знаешь, если ты не являешься его последователем?
— Потому что я был с младенцем Иисусом сразу после его рождения, в пещере в Вифлееме.
Пораженный тем, что услышал, Сергиус закрыл рот обеими руками и ждал, что Хафид скажет дальше.
— Я был погонщиком верблюдов великого каравана Патроса, но провел три мучительных дня в Вифлееме, безуспешно пытаясь продать одну-единственную красную плащаницу, сотканную без единого шва. Мне дал ее Патрос, чтобы проверить, насколь обоснованны мои претензии на звание торговца. К вечеру третьего дня, после сотен неудачных попыток продать одеяние, я поел немного хлеба на постоялом дворе, а затем отправился в пещеру позади него, в которой оставил своего осла. Ночь была холодной, и я решил не ехать в горы, а устроиться на ночлег на сене рядом с моим верным спутником. Я находился в совершенной уверенности, что утром, выспавшись и отдохнув, я приложу самые невероятные усилия и продам плащаницу и, наконец, добьюсь успеха. Но когда я вошел в пещеру, то увидел там молодого мужчину и молодую женщину, которые сидели, близко придвинувшись к единственной свече, озарявшей пещеру. У их ног в выдолбленном камне, куда погонщики обычно насыпали корм для скота, спал младенец. Единственной защитой от холода ему служили ветхие одежды, которыми накрыли его отец и мать.
Хафид сжал руки и вздохнул.
— Несколько мучительных мгновений я колебался, представляя себе все ужасные последствия моего возвращения в караван без плащаницы или вырученных за нее денег. Наконец я достал плащаницу и осторожно закутал в нее ребенка, отдав изумленно смотревшим на меня матери и отцу ветошь, которая была на ребенке. Знаешь, Сергиус, прошло почти пятьдесят лет, а я все еще вижу перед собой чудесное юное лицо этой матери, которая, плача от благодарности, подошла и поцеловала меня.
Хафид поднялся и, заложив руки за спину, стал расхаживать взад и вперед перед тремя внимательно слушавшими его людьми.
— Когда я возвращался назад в караван, то чувствовал себя совершенно несчастным. Я не справился со своей задачей и был уверен, что до конца своих дней останусь только погонщиком верблюдов. Я ехал, понурив голову, в полном отчаянии, и не заметил яркой звезды, которая сопровождала меня всю дорогу от Вифлеема до стоянки каравана. Но Патрос, мой хозяин, заметил ее. Он поджидал меня, несмотря на поздний час, около шатров и, показав на залитое светом небо, спросил меня, не случилось ли со мной что-нибудь необыкновенное, и я сказал: ничего. Однако он увидел в яркой звезде знак, ниспосланный Господом, и вручил мне десять свитков, в которых были заключены тайны успеха и которыми я пользовался всю дальнейшую жизнь, чтобы обрести больше благ на этой земле, чем заслуживает человек. Еще Патрос велел ни с кем не делиться этими свитками, пока не придет день, когда мне будет явлен особый знак тем, кто и станет их следующим обладателем, даже если этот человек и не будет подозревать, что подал мне знак. Сергиус улыбнулся.
— И этим человеком оказался Павел.
— Именно. Спустя три года после того, как моя торговая империя перестала существовать. К тому времени я уже почти отчаялся передать их кому-либо.
— Как ты понял, что Павел — тот самый человек? Какой был явлен особый знак?
— В его заплечном мешке лежала красная плащаница без единого шва, о которой он сказал, что это любимое одеяние Иисуса и что он ходил в ней всю жизнь. На ней были потемневшие от времени кровавые подтеки, следы тех побоев, через которые прошел Иисус перед тем, как его распяли. К моему изумлению внизу на плащанице я обнаружил знакомое клеймо гильдии, которая и поставляла эти пользовавшиеся успехом одежды Патросу, а также знак самого Патроса — квадрат, а в нем круг. Но я все еще сомневался и потому спросил Павла, что он знает об обстоятельствах рождения Иисуса, и тогда он поведал мне, что Иисус родился в пещере в Вифлееме и что над пещерой светила такая яркая звезда, которой человек никогда не видывал. Вот тогда я убедился, что одеяние в руках Павла — та самая плащаница, которой я укрыл тельце Иисуса в ту незабвенную ночь. Этого знака было довольно. Эразмус, присутствовавший при нашей встрече с Павлом, поднялся в башню моего дворца, в которой хранились свитки, и для безопасности мы передали их Павлу вместе с нашей любовью.
— В этих свитках, очевидно, заключена невиданная мудрость, — заметил Сергиус. — Мои люди сообщают, что Павел снискал великий успех, проповедуя и обращая в веру в Писиде, Ликаонии, Пергаме, Иконии, Листре и множестве других городов.
— Меня это не удивляет, — возразил Хафид.
Сергиус осушил свой кубок и поинтересовался:
— А где состоится твое следующее выступление?
— Пока нигде. Завтра мы все трое возвращаемся в Дамаск, а через несколько дней мы соберемся и попытаемся установить ценность приобретенного опыта, прежде чем решить, есть ли у меня будущее на этой стезе.
— Возможно ли, что ты останешься в Назарете еще на день, если я предъявлю вескую причину?
Несколько мгновений Хафид изучал морщинистое лицо друга, потом кивнул.
Пожилой наместник схватил обе руки Хафида и воскликнул:
— Великий торговец, завтра утром ты снова встретишься с женщиной, которая поцеловала юного погонщика верблюдов в пещере столько лет назад!
Глава четвертая
Нa следующее утро друзья встретились у единственного колодца Назарета, вырытого под открытым небом на обочине главной дороги около центра города. Воздух был пропитан пылью, руганью, криками и смехом женщин и детей, вереницей ожидавших своей очереди наполнить водой кувшины у каменного стока.
Хафид увлеченно наблюдал за погонщиками верблюдов остановившегося у источника огромного торгового каравана. Много раз они наполняли водой широкие каменные тумбы, прежде чем животные наконец утолили жажду.
Сергиус не преминул поддразнить друга.
— Когда-то и ты выполнял эту черную работу у Патроса?
— Ну нет, это была одна из приятнейших моих обязанностей. — Хафид улыбнулся, когда мимо них по узкой мощеной улочке прошествовали корабли пустыни, распространяя вокруг себя знакомый острый запах. Мужчины терпеливо ждали, пока у каменной емкости не освободилось место для них, чтобы они могли погрузить руки в прохладу воды и напиться.
— Ежедневно сюда приходил Иисус со своей матерью, — благоговейно сказал Сергиус.
Хафид снисходительно улыбнулся, окинув взглядом заурядное грязное местечко, где утоляли жажду люди и животные.
— И он ступал по этим булыжникам, и вдыхал этот воздух, и играл в этих полях, — шутливо подхватил он, но Сергиус не улыбнулся.
— Да, — мягко согласился наместник. — Он провел здесь почти тридцать лет своей жизни, плотничая вместе с отцом. Я уже приобрел у местных жителей несколько предметов, которые, по их словам, он сделал собственными руками. Когда я вернусь на Кипр, я прикажу поставить их в специально отведенной комнате во дворце.
Они уже почти вышли из города, когда Сергиус остановился и указал на крошечный белый домик прямоугольной формы, почти скрытый от взора между двумя гранатовыми деревьями.
— Вот тут Иисус прожил почти всю свою жизнь. Его мастерская — всего лишь маленькая комнатка сзади дома.
— Вероятно, нам не стоит беспокоить старушку, — промолвил Хафид, едва поспевая за Сергиусом по заросшей сорной травой тропинке, которая привела их к двери с сильно облупившейся краской.
Наместник похлопал Хафида по руке.
— Все будет хорошо. За последнюю неделю я часто навещал Марию, и мы стали хорошими друзьями. Сегодня рано утром я сообщил через посыльного, что приведу тебя.
Хафид сделал глубокий вдох.
— Ты напомнил ей о нашей давней встрече в пещере в Вифлееме?
— Ну нет, это испортило бы мой сюрприз. Я просто написал, что приду со старым другом. Твое присутствие не потревожит ее. Она говорила мне, что вполне привыкла ко всяким странникам, которые в большинстве своем безобидны и приходят, чтобы увидеть и поговорить с матерью Иисуса.
— Она живет одна?
— Да. Уже много лет она вдова, а все ее дети* либо умерли, либо разъехались кто куда. Только ее сын Иаков часто навещает ее, хотя теперь, когда он стал главой новой церкви в Иерусалиме, ему нелегко это делать.
* Речь идет о детях Иосифа, мужа Марии. — Прим. ред.
Сергиус постучал только дважды, когда дверь тихо отворилась на своих старых кожаных петлях.
— Мир тебе, драгоценная женщина, — произнес Сергиус, с нежностью принимая протянутую руку и легко касаясь ее губами.
— И тебе, Сергиус, — промолвила она, радушно улыбнувшись Хафиду, когда Сергиус представил его. Она угостила их козьим молоком в высоких кубках и сыром, а также поставила перед ними большой поднос с гранатами и фигами, и они стали непринужденно обсуждать события из жизни городка. Хафида поразили огромные печальные глаза Марии и ее все еще почти черные как смоль волосы, хотя он был уверен, что она старше него по крайней мере на десять лет.
Даже голос заставлял забыть о ее возрасте.
— Ты выступал на постоялом дворе прошлым вечером? — спросила она, склонив к Хафиду свою голову.
— Выступал, но боюсь, без особого успеха.
— Откуда тебе известно?
— По холодному приему публики. Если бы не Сергиус, то сомневаюсь, что мне пришлось бы услышать аплодисменты в конце.
Мария едва заметно улыбнулась.
— По крайней мере они не угрожали тебе расправой. Иисус проповедовал здесь, в синагоге, в Назарете, только однажды, когда пытался решить после сорока дней размышлений, проведенных им в пустыне, какой путь избрать в жизни, но его слова в то субботнее утро так разъярили людей, что они схватили его и поволокли к самой высокой скале, намереваясь сбросить его оттуда, но он спасся.
— Об этом я не знал, — воскликнул Сергиус. — Это были те же самые люди, что росли вместе с ним, играли и ходили с ним в одну школу?
— Те же, — сказала Мария. — Большинство из них просто не могли уразуметь, почему их друг и сосед, плотник вдруг заговорил так, словно Господь наделил его особой властью. Для них это было богохульством, которое по нашему закону карается смертью.
— И это была его первая речь перед людьми?
— Да... а тем утром я была уверена, что и последняя.
Сергиус повернулся к Хафиду.
— Эти истории необходимо сохранить, но никто еще, насколько я знаю, не записывал их. Как печально.
Наместник снова вернулся к беседе с Марией, и Хафид изумленно наблюдал, как один из самых могущественных сановников Римской империи обращается с Марией с нежностью и почтительностью, которых Хафид никогда раньше не замечал в Сергиусе.
— И как Иисус отнесся к такому ужасному приему?
— Он выбросил эту историю из головы и уже в следующую субботу проповедовал в синагоге соседнего Капернаума. Тамошние жители приняли его с любовью и вниманием. Позже, когда мы заговорили с ним об этом зловещем случае, помню, он только улыбнулся и сказал, что ему следовало знать: нет пророка в своем отечестве.
Сергиус откинул назад голову, прикрыв глаза.
— Эти истории необходимо записать, просто необходимо!
Хафид подождал, пока Мария наполнила его кубок прохладным молоком. Потом заговорил:
— Из того малого, что я знаю об Иисусе, я понял, что он никогда не проповедовал за пределами Палестины. Будучи его матерью, ты, должно быть, имела немало случаев послушать своего сына и его учение.
Мария кивнула.
— Поначалу, когда он собирал вокруг себя последователей и наставлял апостолов, я часто слушала. Но когда Синедрион и римский прокуратор стали рассылать шпионов, чтобы следить за каждым шагом и словом моего сына, он настоял на том, чтобы я вернулась сюда, подальше от назревающей беды. Не один раз, проходя с апостолами через Назарет, он приходил сюда, садился и держал меня за руку, пытался подготовить меня к тому, что должно будет случиться.
Мария закусила нижнюю губу и отвернулась. Сергиус взглянул на Хафида и кивнул. Пора. Наместник наклонился и мягко положил руку на плечо женщины.
— Драгоценная, мне нужно сказать тебе что-то особенное.
— Да, Сергиус.
— Давний мой друг, Хафид, пришел со мной сегодня сюда потому, что он очень хотел тебя снова увидеть.
— Снова? — Мария нахмурилась и встревоженно подняла голову. — Когда он только вошел, у меня появилась уверенность, что я знаю его, но так как ничего не было сказано об этом, я подумала, что меня подвела старость. Мы встречались раньше, великий торговец?
— Только однажды, много лет назад, Мария.
Мать Иисуса откинула на плечи платок и подалась вперед, вглядываясь через стол в лицо Хафида. Не говоря ни слова, он приблизился, и руки Марии коснулись его лица. Ее пальцы ощупали его щеки, и она произнесла:
— Это было до того, как отросла эта чудесная борода?
— Задолго до того.
Большой палец правой руки Марии нежно поглаживал ямочку на подбородке Хафида, пока она пристально смотрела в его серые глаза, которые увлажнили слезы. Вдруг она повернулась к Сергиусу, полуоткрыв рот, со слезами, заструившимися по ее морщинистым щекам, все еще не отнимая рук от лица великого торговца.
— Я знаю его, — сквозь слезы проговорила она. — Как только он ступил на порог, я почувствовала что-то необычное в его поведении. Я знаю его, Сергиус! Вот еще одно чудо!
— И кто он? — Улыбка Сергиуса светилась любовью.
Мария привлекла лицо Хафида и нежно поцеловала его в щеку.
— Это мой маленький ангел на ослике. В сырой пещере в Вифлееме, всего через несколько часов после рождения Иисуса, он появился из сумерек и закутал мое дитя в теплое красное одеяние. Потом он растворился в ночи, и я так и не смогла его поблагодарить.
Хафид дотронулся до своей щеки и с чувством сказал:
— Ты поблагодарила меня. Ты поцеловала меня тогда, как сделала только что, и моя жизнь полностью изменилась в ту ночь.
— И теперь, возможно, снова изменится, — произнесла она, поднимаясь и направляясь к большому сундуку в дальнем углу комнаты. Из сундука она извлекла кожаную суму, которую, подойдя к столу, вручила Хафиду. — Это твое, дорогой мой человек. Ему было бы угодно, если бы это вернулось к тебе.
Храня молчание, Сергиус Павел опустился на колени около табурета друга, когда тот извлек из сумы красную плащаницу, любимую одежду Иисуса. И снова он не удержал слез, когда нежно провел рукой по мягкой красной ткани.
— Последний раз я видел ее у Павла. Он рассказал мне, что после долгих поисков в Иерусалиме, он нашел римского солдата, который выиграл ее в кости после того... после того, как его распяли.
Мария кивнула.
— Павел вернул мне плащаницу несколько лет назад. По одной стороне шли пятна крови от ударов, полученных Иисусом до того, как его убили, и я не могла смотреть на них, поэтому замочила ее на много часов в слабом растворе щелока.
Хафид, не переставая, поглаживал одеяние.
— Что за искусная работа! Посмотрите, цвет не поблек, и кромка обтрепалась только с одной стороны, и это после пятидесяти лет! Поразительно!
— Иисус надевал ее всякий раз, когда ему предстояло появиться перед большим количеством людей. Он говорил, что после его молитв, только ощущение красной плащаницы на плечах давало ему уверенность для того, чтобы справиться с любой ситуацией. Возможно, это послужит тем же самым для тебя. Ведь ты говорил, что тебя приняли холодно прошлым вечером?
Хафид сложил одеяние и передал его Марии.
— Я не могу принять столь бесценную одежду. Ее следовало бы выставить на поклонение всем верующим в каком-нибудь большом городе, и, разумеется, я не достоин, чтобы укрывать ею свои плечи.
— Пожалуйста, — заговорила Мария и положила свою маленькую ручку на руку Хафида. — Возьми ее... носи ее. Когда Иисус был ребенком, я часто рассказывала ему историю о том, как его вскоре после рождения навестил другой маленький мальчик и преподнес ему одежду, чтобы уберечь от холода. Это был самый лучший способ научить его понимать истинный смысл любви — когда отдают все, что можно отдать, чтобы помочь другому, не думая о награде. Он хорошо усвоил этот урок — благодаря тебе. Ты не можешь верить, великий торговец, что простое совпадение воссоединило тебя с этой плащаницей после всех этих лет. Доставь старой женщине мгновения счастья: прими ее. У меня осталось много вещей от моего сына, чтобы согреть мою старость, как согревают ее нежные воспоминания. Спустя долгие годы плащаница возвращается к своему законному владельцу.
— Я никогда не забуду этот день, — сквозь слезы вымолвил Хафид и, подняв красную плащаницу, нежно прижал ее к мокрым щекам.
Глава пятая
Выйдя из дома Марии, оба молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Когда они дошли до главной дороги, Сергиус остановился и повернулся к своему другу.
— Я чрезвычайно признателен тебе за то, что ты не отказался пойти со мной сегодня.
— Не будем об этом, — запротестовал великий торговец и высоко поднял суму, в которой была плащаница Иисуса. — Это я должен быть благодарен тебе.
— Ты устал?
Хафид покачал головой.
— Тебя скоро ждут назад?
— Нет. Я сказал Эразмусу, что меня, вероятно, не будет целый день. Они с Галеном, скорее всего, заняты подсчетом доходов от последнего выступления.
Сергиус повернулся, указывая на холм, круто уходивший вверх от обочины дороги справа от них.
— Это самый высокий холм из всех в Назарете, как мне сказали. Видишь то большое фиговое дерево на самой вершине?
Хафид прикрыл обеими руками глаза от солнца.
—Да.
— Как ты считаешь, твое древнее тело способно осилить подъем туда с моей помощью?
— Римский боевой дух и вправду неискореним, — пробормотал Хафид. — Если ты можешь преодолеть этот подъем, то, уверен, и я справлюсь с ним... и без чьей-либо помощи. Я только не пойму — к чему мне продираться через чертополох и острые камни, чтобы посидеть под каким-то жалким фиговым деревом, когда в Дамаске у меня их целые рощи.
Сергиус усмехнулся.
— Но не таких, как то, могущественный торговец. Вчера, после того как я навестил Марию, она пошла проводить меня к колодцу, и когда мы проходили мимо этого места, она обратила взор к одиноко стоящему дереву и сказала, что со времен ранней юности Иисус поднимался туда всякий раз, когда желал побыть в одиночестве. Видишь, справа к вершине ведет тропа? Я бы еще вчера отправился по ней, но солнце уже садилось, когда я расстался с Марией, и, кроме того, я не хотел пропустить твою речь. Не хотел бы ты подняться со мной туда сейчас? Думаю, вид с вершины стоит того, чтобы попытаться.
— Идем, — вскричал Хафид и, перекинув через плечо кожаную суму, двинулся вслед за Сергиусом. Оба обливались потом и тяжело дышали, когда наконец добрались до вершины холма, на которой не росло ничего, кроме одного-единственного фигового дерева и худосочного мха, кое-где покрывавшего серые валуны. Хафид снял с плеча и прислонил к дереву свою ношу, а затем тяжело опустил свое усталое тело рядом с Сергиусом.
У их ног, далеко внизу, лежал городок Назарет — беспорядочно расставленные белые домики, зеленые луга и темно-коричневые сады. Узкая дорога разделяла поселение почти надвое, ведя на юг — в Иерусалим и на север — в Дамаск. Хафид кивнул и улыбнулся, когда Сергиус указал на группу крошечных фигур, облепивших колодец.
К западу возвышалась гора Кармил, и было видно, как за ней поднимается туман от вод Средиземного моря. Приоткрыв рты, оба зачарованно глядели на картины, открывавшиеся взору со всех сторон: широкая долина Ездрилонская, гора Фавор, темные самарские холмы и туманные горы Гевал. На востоке ярко блестело Галилейское море, а далеко к югу зеленая долина Иордана, казалось, прямо у них на глазах меняла краски. Легкий ветерок шумел в огромных листьях древнего фигового дерева у них над головой, а высоко-высоко в безоблачном ярко-синем небе медленно парил одинокий орел, широко раскинув свои недвижные крылья.
Хафид первым нарушил странную тишину, царившую тут, на вершине. Но речь его звучала так протяжно, что казалось, будто он в трансе.
— Я прожил столько долгих лет на земле, и все же никогда прежде мне не доводилось быть так высоко над суетой этого, мира. Нетрудно понять, почему Иисус так часто приходил сюда. Поднявшись, ты оставляешь все свои беды и заботы там, внизу, — говорил он, указывая рукой на город, — и, если Бог существует, мне думается, было бы гораздо легче общаться с ним отсюда.
Сергиус указал рукой далеко на север в направлении заснеженного гребня горы Ермон, возвышавшейся на горизонте, хотя до нее было чуть ли не два дня езды.
— Как-то Господь говорил с Иисусом на той высокой горе.
— На Ермоне? У тебя есть доказательства?
— Трое из его ближайших апостолов были свидетелями.
— И что сказал Господь?
— Это — Сын Мой Возлюбленный; слушайте Его.
— И это все?
— Это больше чем достаточно, — улыбаясь, промолвил Сергиус.
— А ты веришь в это свидетельство его трех ближайших учеников?
— Настолько, что построил небольшой домик на этой горе, как можно ближе к тому месту, где апостолы, по их свидетельству, слышали голос Господа. Я сделал хороший запас провианта, нанял человека, который присматривает за домом круглый год, и каждое лето стараюсь проводить там по крайней мере две недели. Не раз мне хотелось пригласить тебя разделить со мной это обиталище мира и покоя, но я знал, что ты затворился от мира, после того как потерял Лишу, и я не хотел беспокоить тебя. Теперь я счел бы за великую честь, если бы ты принял мое приглашение и навестил меня там. Возьми с собой Эразмуса. Живи в этом благоговейном месте столько, сколько пожелаешь. Прежде чем мы расстанемся, я нарисую тебе карту, чтобы ты легко нашел мое тихое пристанище. До него менее чем день пути от твоего дворца в Дамаске.
— И с тобой Господь говорил на той вершине?
— Нет, но зато я обычно говорю с ним, пока нахожусь там.
Хафид вздохнул и покачал головой, затем высоко поднял кожаную суму, в которой лежала одежда Иисуса, и сказал:
— С твоей трепетной и беспредельной верой, Сергиус, ты, а не я, должен владеть плащаницей.
— Нет и нет, — воскликнул Сергиус, всплеснув руками. — Мать Иисуса точно знала, что делает. Плащаница в хороших руках. Такова воля Божья.
Хафид поднялся и, уперев руки в бока, стоял и смотрел на гору Ермон.
— Если бы Господу было угодно говорить со мной, как ты думаешь, Сергиус, что бы он сказал о новом поприще, на которое я, возможно безрассудно, вступил в моем возрасте?
Сергиус, сплетя пальцы рук, закрыл глаза и склонил голову. Немного погодя он поднял голову и взглянул на Хафида, когда он заговорил, его голос звучал необычайно выразительно.
— Я никогда не осмелился бы говорить за Господа, великий торговец, но думаю, Он в первую очередь поздравил бы тебя с твоим решением оставить наконец склеп мертвым. Посвятить остаток своих дней тому, чтобы мудрым советом и наставлениями помочь людям добиться успеха в жизни — очень похвальное решение, однако...
Хафид повернулся к другу и выжидательно смотрел на него.
— Однако, если то, что я слышал вчера вечером, было твоим обычным выступлением, при всем блеске, твоим проповедям не хватает кое-чего существенного. Большинство из тех, кто приходит послушать тебя, прекрасно осведомлены о твоей репутации и великом богатстве, и, возможно, они упиваются честью лицезреть и слышать тебя; существует большая вероятность того, что они слушают твои слова с закрытым сознанием... с мыслью о том, что им никогда и ни за что не достигнуть того, чего добился ты. А как открыть их сознание? Это можно сделать, только рассказав им историю твоей юности — историю борьбы и преодоления препятствий на пути осуществления сокровенных желаний.
— И как мне этого добиться?
— Используя самые сильные слова, чтобы нарисовать в их умах картины, которые они никогда не забудут. Дай им ощутить запах навоза, который сопровождал тебя в юности, дай им увидеть слезы сердечной боли, дай им испытать то же, что испытал ты, терпя неудачи на пути к славе и богатству. Заставь их уйти с мыслью: «Если Хафид смог добиться столь многого, начиная со столь малого, то почему я, имея гораздо больше, плачу и проклинаю свою жизнь?» Поскольку я сомневаюсь, что ты когда-нибудь упоминал в своих выступлениях о страданиях и неудачах, которые ты пережил, ты, Хафид, вероятно, представляешься своим слушателям какой-то царственной особой, которая никогда с рождения не знала забот, а только наслаждалась богатством и успехом . Как скромный торговец или фермер, который каждый день борется за кусок хлеба для своей семьи, может всерьез отнестись к твоим речам, если он не знает о том, что и ты когда-то стоял перед лицом тех же трудностей, что и он, и вышел победителем?
— Прекрасный совет, Сергиус, и я последую ему. Что-нибудь еще?
Сергиус было открыл рот, но вдруг потупил взгляд и остался безмолвным.
— Пожалуйста, — ободрил его Хафид. — Мы с тобой, как братья. Говори со мной начистоту. Помоги мне.
— В твоем хранилище все еще много золота?
— Больше, чем нам с Эразмусом когда-либо понадобится. Даже теперь мы ежедневно кормим и одеваем великое множество в Дамаске.
— Я так и знал. Хафид, существует изречение, чей источник затерян в древности: «Дай человеку рыбу и накормишь его на день. Научи ловить его самого и ты накормишь его на всю жизнь».
Хафид опустился на колени рядом с Сергиусом и взял друга за руку.
— Не уверен, что понимаю, как эти мудрые слова связаны со мной.
— Подобно другим ораторам, ты требуешь плату за вход. И потому те, кто больше всех нуждаются в твоем ободрении и наставлении, не слышат их, так как слишком бедны. Это те же самые люди, которых ты кормишь и одеваешь. Измени это дело в корне. Пусть твой помощник, Гален, получает еженедельное жалованье, а не комиссионные, и пусть он разъезжает по городам и поселениям, имея на руках достаточно средств, чтобы в каждом городе арендовать для тебя самую большую арену. Вели ему также набирать за хорошую плату столько людей из местного населения, сколько подскажет ему опыт, чтобы они распространяли весть о том, что величайший торговец в мире будет говорить там-то и тогда-то, и пусть везде объявляют, что вход — бесплатный!
— Бесплатный? Найдутся многие, кто станет приходить, чтобы развлечься или скоротать время, вовсе не думая о том, как улучшить свою жизнь.
— Несомненно, ты прав. Многие мужи великого ума настаивают, что никто никогда по-настоящему не ценит того, за что не приходится платить деньгами или тяжелым трудом. И тем не менее только представь, какое удовлетворение принесло бы тебе знание, что среди всех тех, на кого ты напрасно потратил слова мудрости, нашелся по крайней мере один бедный погонщик верблюдов или бездомный мальчишка, чья жизнь благодаря твоим словам начнется заново. Я знаю, как сильно ты желаешь изменить мир к лучшему, мой друг, но ты должен запомнить одну вещь... одну простую истину.
— Какую же?
— Ты сможешь добиться того, чего желаешь, только если каждый раз будешь стремиться изменить жизнь одного человека.
Хафид наклонился и обнял своего нежно любимого друга.
— Благодарю тебя. Если бы со мной говорил Господь, Он не сказал бы этого лучше.
Глава шестая
Караван Успеха» — с названием, крупно выведенным красным с золотом на всех его двенадцати повозках на латинском, греческом и еврейском языках — расположился на открытом лугу неподалеку от самого центра Рима. Внутри самой большой из многочисленных палаток, разбитых вокруг повозок, Хафид поднимал свой кубок в компании Эразмуса и Галена.
— За нашу величайшую победу, — провозгласил он с гордостью.
— Да, это был незабываемый вечер, — вздохнул Эразмус.
Еще раньше тем вечером, в освещенном более чем двумя сотнями факелов, развешанных по стенам вокруг подиума и вдоль проходов великолепного театра Помпея, перестроенного в свое время Августом, Хафид обращал слова вдохновения к невиданной аудитории из более чем восемнадцати тысяч жителей Рима. Вцепившись в обтрепавшуюся красную плащаницу Иисуса, которую он надевал на каждое свое выступление с тех самых пор, как много-много лет назад посетил Назарет, он радостно внимал овации, поднявшейся вслед за последними словами его почти часовой речи.
Великий торговец отпил вина из кубка и произнес:
— Гален, я всю жизнь буду благодарен тебе за то, что ты убедил меня выступать по вечерам, а не днем, как это делают другие ораторы. Те, к кому мы обращаемся прежде всего — малосостоятельный трудящийся люд и скромные городские торговцы, — лишены возможности услышать нас в другое время. Многие признаются, что никогда раньше за всю свою жизнь не имели возможности послушать оратора.
— Ты был великолепен этим вечером, господин, — отвечал Гален, — и язык в твоих устах звучал словно родной.
— Благодарю тебя. Я огорчен только тем, что меня не слышал Сергиус Павел. Теперь, когда он оставил государственную службу и вернулся сюда, в Рим, я мечтал увидеть его вместе с нами в этот вечер триумфа; но я молюсь, чтобы он оправился от болезни. Я пошлю ему весточку о нашем великом успехе, и она доставит ему большую радость. Если бы не его мудрый совет, который я получил от него более чем пятнадцать лет назад, нас бы не было здесь сегодня, и я давно уже присоединился бы к моей дорогой Лише в нашем семейном склепе.
Гален согласно кивнул.
— Мне все еще памятны наши первые дни, когда у нас была одна-единственная повозка. Теперь наш караван вырос почти до тех же размеров, которые требовались тебе в годы самой бурной торговой деятельности. Помимо повозок, у нас еще шестнадцать погонщиков да восемь вооруженных охранников в седле, два повара, дюжина помощников и более сорока лошадей, чтобы мы могли переезжать от города к городу. Не говоря уже о целой флотилии из десяти кораблей, понадобившейся для того, чтобы переправить всех нас, наше имущество и наших животных из Афин сюда. Мы исколесили весь мир, господин, неся твое послание — и не требуя за него платы — простым людям Александрии, Мемфиса, Иерусалима, Вавилона, Багдада, Ниневии, Алеппо, Эдессы, Антиохии, Эфеса, Смирны, Спарты, Афин, сотен менее крупных городов и вот теперь столицы мира — Рима. И когда я слышу, какими овациями встречают тебя люди, я понимаю, что значат твои слова для тысяч жизней.
Тогда Эразмус промолвил:
— И правда, совсем не верится, что прошло пятнадцать лет с той случайной встречи хозяина с Сергиусом Павлом в Назарете.
— Не думаю, что то была случайная встреча, — возразил Хафид. — Для меня это еще один пример того, что Господь играет со мной партию в шахматы, и таких примеров было немало в моей жизни. Я убежден, что время от времени Он вмешивается в жизнь каждого из нас и устраивает такие «случайности». Затем Он ждет и наблюдает, как мы ответим на его ход. Некоторые поступают таким образом, что создают для себя лучшее будущее. Другие отвечают гневом и отчаянием. И есть еще те, которые бездействуют. Это — живые мертвецы, и среди нас много таких, проводящих свои дни в жалобах и причитаниях и никогда не делающих попытки изменить свою жизнь к лучшему. Вот почему в своих выступлениях я отвожу столько времени, чтобы наставлять бедных и обездоленных, слабых и убогих в том, как поступать перед лицом трудностей, и всегда напоминаю этим страждущим представителям человечества, что, когда Господь испытывает нас, Он желает, чтобы мы победили. Я стремлюсь к тому, чтобы научить их побеждать, и нет для меня лучшей награды, чем вернуться в город спустя годы и внимать историям успеха, начавшегося, когда кто-то услышал мои слова и воспринял их всерьез.
— А пока, — нерешительно произнес Эразмус, — мы чужаки на римской земле, где император действительно почитает себя богом, который в своем дворце из золота вершит судьбы всех своих подданных. Можно быть уверенным, что сегодня вечером среди публики были соглядатаи, искавшие в словах Хафида опасность массовых волнений, которую обвинение как раз нашло в песнопениях последователей Иисуса о грядущем Царстве и о Царстве внутри нас. Нерон обвинил их даже в том, что это они якобы устроили ужасный пожар в прошлом году, и те, кого пока не схватили и не казнили на арене цирка, все еще скрываются в катакомбах под городом. Боюсь, что за свою веру они заплатили ужасной ценой.
— Интересно, — улыбаясь, сказал Хафид, — как поступил бы Нерон, если бы узнал, что плащаница, в которой я выступал, принадлежала Иисусу.
— Пожалуйста, господин, — умоляюще проговорил Эразмус, — пусть это останется нашей маленькой тайной.
Часовой, стоявший на страже у входа в большую палатку, появился в проеме и объявил, что к Хафиду посетитель.
— Пусть войдет! — крикнул Хафид, снова наполняя кубки.
Их гость был одет в темно-синюю, доходившую до земли тунику, подпоясанную на талии бечевкой. В его длинных каштановых волосах были видны седые пряди, а загорелое лицо бороздили глубокие морщины. Когда он заговорил, у него оказался сильный и приятный голос.
— Мира и благоденствия тебе. Меня зовут Лука, и я пришел с посланием для величайшего торговца в мире от его старого друга, Павла из Тарсы.
Хафид вскочил на ноги.
— Павел здесь, здесь, в Риме?
— Он находится под стражей в Претории, ожидая суда.
— Не может быть, — вскричал Хафид. — Пришедшее совсем недавно письмо от него содержало добрые вести и сообщало о том, что его, наконец, освободили за недостатком улик после четырех мучительных лет заточения в Кесарии и Риме.
— Его снова схватили, на этот раз заявляя, что имеются свидетели, которые подтвердят, что слышали, как Павел утверждал, что Иисус — царь. По римскому закону признание другой власти, кроме власти кесаря, карается смертью.
— Я могу помочь чем-нибудь? — спросил Хафид. — Пожалуйста, скажи мне.
— С тех пор как его снова схватили, Павел словно утерял волю к жизни. Большинство его друзей и последователей оставили его, а он сидит в узилище, замкнувшись в молчании, питаясь только корками хлеба. У меня были опасения за его здоровье, но сегодня утром я сообщил ему, что вдоль Аппиевой дороги развеваются полотнища, оповещающие о твоем выступлении в театре Помпея. Только услышав твое имя, господин, он вновь стал тем человеком, которого я знаю столько лет. Он шлет тебе заверения в своей любви, достославный торговец, приветствует твое появление в Риме и умоляет навестить его в темнице. Поскольку у нас нет сведений, когда состоится суд над Павлом, я надеюсь, что ты скоро увидишь его.
— В любое время, — не колеблясь ни секунды, отвечал Хафид. — Когда ты можешь отвести меня к нему?
— В темных узилищах этого проклятого места не знают ни дней, ни ночей. Я пользуюсь доверием тамошних стражников. Мы можем отправиться туда даже сейчас, если ты не очень утомлен.
Эразмус хмуро посмотрел на Луку.
— Хозяин забывает, и очень часто, что ему почти семьдесят пять лет. Его
выступление этим вечером отняло у него много сил, и ему необходимо как следует выспаться.
— Нет, — отвечал Хафид. — Я никогда не чувствую себя слишком усталым, если меня зовет этот Божий человек. Веди меня к нему, Лука.
Когда они уходили, Хафид остановился у ниши с одеждой. Оттуда он извлек плащаницу Иисуса, набросил ее себе на плечи и вышел.
— Возможно, вид этого благословенного одеяния, — объяснил он Луке, — поднимет дух Павла, как всегда поднимает мой.
Мрачное здание тюрьмы из серого камня, расположенное на Капитолийском Холме неподалеку от дворца Нерона, предназначалось только для тех, кто совершил тяжкие государственные преступления. Охрану тюрьмы несла специально отобранная когорта испытанных легионеров под командованием самого префекта преторианской когорты. Никому еще не удалось бежать из ее темниц. Стражник у входа в тюрьму признал Луку, и после небольшого ожидания его и Хафида провели вниз по крутым ступеням каменной лестницы. Под ногами хлюпала вода и в воздухе висела промозглая сырость, когда они шли по кишащему крысами коридору за высоким стражником, пока он не остановился перед одной из темниц и не повернул в двери ключ.
— Придется вас закрыть вместе с заключенным, — проговорил он, — но не беспокойтесь. Когда будете готовы уйти, просто крикните, и я приду.
Стражник попридержал дверь, пока они оба не вступили в тускло освещенную темницу. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и раздался скрежет задвигаемых железных засовов.
— Лука, — из темноты в углу прозвучал сиплый голос, — Лука, это ты?
— Да, Павел, и посмотри... я привел к тебе друга!
Глаза великого торговца уже начали привыкать к тусклому освещению крошечной камеры, и все же он ощутил прикосновение рук Павла раньше, чем увидел его лицо.
— Хафид, — заплакал маленький человек, — это ты? Это правда ты? Мой великий друг и благодетель! Тот, кто когда-то спас меня, вручив мне свитки успеха, которые помогли мне распространить слова нашего Господа по всему миру! Столько раз я хотел навестить тебя в Дамаске, но всегда мои друзья предупреждали меня, что ты живешь затворником и никого не принимаешь. А в письмах своих мне так и не удалось выразить, в каком неоплатном долгу я перед тобой. Мне очень жаль, что нам пришлось свидеться при таких вот обстоятельствах, но я благодарю Бога, что ты пришел. Годы — и я счастлив это отметить — были милостивы к тебе.
Теперь Хафид ясно различал исхудалое лицо Павла и его огромные глаза под нависшими бровями и широким, изувеченным шрамом лбом. Волосы его, спутанные и нечесаные, ниспадали на впалые щеки, а разодранная власяница служила слабой защитой от холода. Павел вцепился в Хафида, словно испуганный ребенок в своего родителя. Наконец Лука указал на низенький некрашеный стол.
— Послушайте, — предложил он, — давайте присядем и поговорим.
Павел не нуждался в повторном приглашении. Всего лишь отвечая на несколько вопросов своих посетителей, он долго говорил о том, как давным-давно по дороге в Дамаск ему было видение и как с тех пор навсегда изменилась его жизнь. Он вспоминал свое посещение Хафида и полученные в дар свитки, вспоминал свои многочисленные странствия по великим городам мира, свои предыдущие заключения, едва не закончившееся для него смертью кораблекрушение у острова Мальты и свою непрекращающуюся битву, которую он вел, неся слово Божие народам за пределами Палестины с горсточкой сподвижников и имея лишь скудные средства. Голос его все набирал и набирал силу, но вдруг оборвался, и он виновато улыбнулся, поняв, что забылся.
— Простите, друзья. Я слишком долго был здесь в одиночестве. А любой настоящий проповедник, дай только ему слушателей, не важно сколько, будет говорить без умолку, пока хватит сил. Разве не так, великий торговец?
Хафид улыбнулся и пожал плечами.
— Не могу судить, поскольку я не проповедник.
— Вот как! — воскликнул Павел, обращаясь к Луке. — Послушай этого человека! Хафид, осознаешь ты это или нет, но мы с тобой в одной лодке. Мы оба боремся за то, чтобы спасти людей, мужчин и женщин, от ада. Ад, из которого ты пытаешься вызволить их, — здесь... и сейчас. Ад, от которого я хочу уберечь их, — завтра... и навечно. Мы оба стремимся убедить тех, кто слышит, что для того, чтобы попасть в рай земной и в рай небесный, потребны одни и те же человеческие качества — любовь, доброта, милосердие и трудолюбие. Сам я никогда не слышал твоих знаменитых выступлений, господин, но друзья мои сообщили мне, что постулаты лучшей жизни, которые проповедуешь ты, могли с той же легкостью исходить от Моисея, или Соломона, или Исайи... или от Иисуса. Мне говорили, что слова твои исходят из души твоей и звучат с великой силой, что они воздействуют на умы и сердца всех, кто слушает тебя. Это великий дар, Хафид. Я жалею только о том, что ты не в нашем лагере. — Он мягко провел по красной материи на спине Хафида. — Но возможно, — он улыбнулся, — ты и так с нами, даже не сознавая того сам.
Ноги Хафида онемели от холода. Он поднялся и начал ходить взад и вперед по крошечной темнице.
— А что стало с теми свитками, которые я передал тебе много-много лет назад?
— Все мои пожитки унесло кораблекрушение в прошлом году. Почти тридцать лет я ни на день не расставался со свитками, даже в заточении, и только океану удалось отобрать их у меня. Однако все десять давно уже стали такой же частью меня, как мои глаза или руки. Я могу припомнить и прочитать наизусть каждый свиток, слово в слово, и я уже сбился со счета, сколько раз они спасали мою жизнь, ежедневно направляя меня по правильному пути.
Хафид вздрогнул и прикрыл глаза, сильно качнувшись назад, словно его ударили. Обратив к друзьям спину, он устало прислонился головой к железной решетке. Наконец он мягко произнес:
— Эти драгоценные свитки были наполнены такой силой и жизнью, что я как-то привык считать их неуничтожимыми. Но даже если они и погибли в прошлом году, им, по моим подсчетам, было уже более ста лет. Скажи мне, Павел, ты делился мудростью свитков при каждой возможности, как я наказывал тебе, с тем чтобы и другие могли пробудиться от спячки и узнать жизнь новую, наполненную счастьем, успехом и любовью?
— Везде, куда приводили меня дороги странствия, как я и обещал тебе. Всякий раз, обращая другого в свою веру, я наставлял его мудростью свитков, чтобы и он мог ступать уверенно по этой земле и нести людям истину. А в последние десять лет сотни, а может быть, тысячи копий были изготовлены и распространены по всему миру... от Иерусалима до Рима.
Хафид протянул обе руки и погладил спутанные волосы Павла.
— Ты путешествовал дальше всех зримых границ, великий вестник. Вместо этой гнусной крысоловки человечеству следовало бы отплатить тебе дворцом из золота и серебра. У меня тяжело на сердце, и я чувствую себя таким беспомощным. Что ожидает тебя?
Павел скрестил руки на худой открытой груди. Его голос звучал спокойно.
— Время мое, боюсь, на исходе. Я готов. Я сражался достойно и верю, прошел свой путь до конца. Вот Лука, мой верный союзник и товарищ на протяжении долгих лет, согласился наконец записать все, что узнал от меня, для потомков. Многие месяцы он потратил на этот кропотливый труд и почти закончил, и теперь у меня есть надежда, что весть моя переживет меня. А ты, Хафид, ты составил рукопись своих принципов успеха, своих золотых мыслей, с тем чтобы и грядущие поколения могли извлечь из них пользу?
— Нет, пока еще нет.
— Ты должен сделать это... и скорее. Нам неведом час или день, когда Господь призовет нас к Себе, и для мира была бы великая потеря, если бы ты унес с собой в могилу тайны процветания и счастья. Обещай мне, что ты займешься этим и очень скоро.
Хафид с усилием улыбнулся и потрепал Павла по исхудалой щеке.
— Обещаю. Павел кивнул.
— А когда ты приступишь, подумай о том, чтобы слог твой был таким же, как в тех десяти свитках, оказавших столь огромное влияние на нас обоих. Я не знаю более совершенного способа убеждения, чем тот, что использован в свитках, чтобы научить человека добиваться цели. Объединив еще раз этот способ и твою великую мудрость, ты добьешься результатов, которые наверняка произведут чудесные перемены в жизни многих людей. И не медли, умоляю!
У двери темницы стоял тюремщик. Пришло время прощаться. Павел обнял Луку и подошел к Хафиду, который привлек к своей груди хрупкое полуобнаженное тело апостола.
— Да убережет тебя Господь для царствия Своего, — глубоко дыша, произнес Павел. — Великий торговец, я благодарю Бога, которому служу, за то, что Он пересек пути наши!
Павел отступил назад, когда дверь темницы распахнулась и Лука вышел в коридор. Тюремщик нетерпеливо ждал Хафида, который помедлил на пороге, а затем повернулся и, быстро скинув с себя красную плащаницу, обернул ее вокруг худых плеч дрожащего апостола.
— Согрейся, друг, — произнес Хафид. — Я люблю тебя.
— И я люблю тебя. Вечно!
Глава седьмая
Эразмус вздрогнул так, словно его ударили.
— Не верю своим старым ушам, господин.
Голос Хафида свидетельствовал о его усталости.
— Я сказал, что в этой ужасной темнице было очень холодно, а на Павле было мало одежды, поэтому я дал ему мою плащаницу.
— Но ведь ты выступал по крайней мере восемьсот раз за эти годы и всегда в этом старом и потрепанном одеянии Иисуса. Сколько раз я слышал от тебя, что плащаница поднимает твой дух и вселяет в тебя уверенность. Что будет с твоим следующим выступлением, если ее не вернуть к этому времени.
Прикрыв глаза, Хафид отвечал:
— У меня мало надежды когда-нибудь снова увидеть плащаницу поскольку, боюсь, дни Павла сочтены. Даже он, всю свою жизнь бросавший смелый вызов обстоятельствам, признал, что конец близок. Пусть одежда Иисуса утешит нашего храброго маленького друга в его последние дни.
— Но ты сможешь выступать без нее? — с тревогой спросил Гален.
— Она больше не понадобится. Знаю, что вы с Эразмусом строили планы отправиться дальше на север, в Пизу и Геную, а возможно, и в Галлию, и я прошу у вас прощения за столь неожиданное решение, но как бы то ни было моя карьера оратора завершена. Прошлым вечером я обращался к людям со сцены в последний раз.
Эразмус подошел поближе и внимательно посмотрел в глаза Хафиду.
— Ты болен, господин? Тебе нужен врач?
— Разве ты уже забыл, что прошлым вечером я был в компании Луки, знающего и опытного врачевателя? Нет, Эразмус, я здоров. Пусть я не мог заснуть прошлой ночью после возвращения из тюрьмы. Прощальные слова Павла не давали покоя моей душе, и я решил последовать его мудрому совету, пока у меня еще есть здоровье.
— Не понимаю, господин.
— Мы обедаем сегодня вечером с Сергиусом Павлом и его женой на его вилле, не так ли?
— Да. Приглашение всем нам троим принесли прошлым вечером, после того как ты с Лукой отправился в тюрьму.
— В таком случае я прошу вас потерпеть еще несколько часов, а за обедом вы все узнаете.
Вилла удалившегося от дел наместника расположилась между холмами на западном берегу Тибра и была не столь большой, как дворец на Кипре, но ее просторная столовая уже успела стать излюбленным местом римской аристократии. Стены ее были инкрустированы перламутром, а в обитом шелком потолке проделаны сотни отверстий, в которые ежедневно вставляли свежесрезанные цветы. Вдоль стен комнаты были расставлены мраморные статуи римских императоров, а в центре — огромный круглый бронзовый стол, инкрустированный слоновой костью и золотом.
На обеде присутствовало только четверо гостей, и все они были рассажены в одном конце громадного стола по двое с каждой стороны от Сергиуса Павла и его жены, Корнелии, женщины лет сорока, которая часто улыбалась, но мало говорила во время трапезы. Помимо Хафида, Эразмуса и Галена, присутствовал еще Сенека — прославленный поэт, эссеист, юрист и оратор, а в недавнем прошлом бессменный наставник, консул и управляющий при Нероне, пока не удалился в свое поместье по соседству с Сергиусом четыре года назад. Блюда сменялись одно за другим, а он едва притрагивался к еде, и когда Хафид выразил свое сочувствие тому, с каким трудом он дышит, Сенека отвечал, что уже много лет страдает от астмы и что теперь, всякий раз как он делает вдох, он учится умирать.
Хафид признался Сенеке:
— Я прочитал многие твои труды, и для меня великая честь находиться с тобой в одной комнате.
Бледные щеки Сенеки порозовели.
— Ты очень добр ко мне, великий торговец, но как бы то ни было это я должен быть благодарен наместнику за то, что он дал мне такую возможность увидеть тебя. Десятки лет восхищенно следил за твоими свершениями, сначала на ниве торговли, а теперь и в ораторском искусстве и не мечтал о том, что наши пути пересекутся. Достигнуть самой вершины успеха на двух столь удаленных друг от друга поприщах — редчайшая победа, и поздравляю тебя с ней. Прошлым вечером я с великим интересом слушал твою вдохновенную речь. Я согласен с твоей философией жизни.
— Благодарю тебя.
Сенека поднял руку и кивнул.
— Но больше всего меня восхитила твоя честность, когда ты признался в начале своей речи, сколь много тебе еще предстоит узнать о нашем мире, потому что ты только маленькая частичка этого бесконечного мироздания. Многие так называемые мудрецы, у которых раздуто чувство собственной значимости, ни за что не признают, что мы только секунды на циферблате вечности. Для человека, добившегося такого успеха, это было необычное признание.
— Я только был честным, — отвечал Хафид. — Скажи, это правда, что тебя больше не допускают к делам Рима?
Сенека усмехнулся.
— Долгие годы я пытался превратить чудовище в человеческое существо и потерпел полный крах. Несколько лет назад я передал большую часть своего состояния Нерону в обмен на его разрешение уйти от дел. Теперь я провожу свои дни в спокойных размышлениях, стараясь как можно больше из того, что посещает мой ум, поведать бумаге, пока наш безумный император не решит, что даже я в мои преклонные годы представляю для него опасность и должен умереть.
Хафид поднял свой кубок.
— Нам еще многому нужно научиться у тебя. Да продлится твоя жизнь еще пятьдесят лет!
— А могу я теперь спросить о тебе, Хафид? — сделав глоток вина, обратился к нему Сенека. — Это правда, что своим великим успехом ты обязан мудрости, которую почерпнул из десяти необыкновенных свитков, подаренных тебе, когда ты был юношей? Позаботился ли ты о завтрашних детях? Записал ли ты для них свои мудрые принципы успеха и наказал ли им жить в соответствии с ними? Хотя топор Нерона не висит над твоей головой, как висит над моей, ты должен понимать, что и ты тоже неизбежно приближаешься к тому дню, когда сделаешь свой последний вдох.
Хафид уже собрался ответить, когда в комнату вбежал Лука, сопровождаемый двумя слугами, которые извинялись перед хозяином за вторжение. Пожилой эскулап шумно дышал, словно бегом преодолел большое расстояние. По лбу его катились крупные капли пота.
— Прошу простить меня за то, что расстраиваю ваше счастливое и безмятежное собрание, — задыхаясь, произнес он, — но боюсь, я принес печальные новости и знаю, вы бы не хотели, чтобы я медлил.
— Дорогой Лука, у тебя измученный вид, — проговорил обеспокоенный Сергиус. — Присядь и успокойся. Может быть, выпьешь вина?
— Нет, — едва сдерживая слезы, протестующе воскликнул Лука. — Позвольте мне стоять. Я только что из тюрьмы. Там мне сообщили, что суд над Павлом состоялся этим утром и признал его виновным в государственной измене.
Лука понурил голову.
— Его приговорили к смерти и незамедлительно отвели к месту казни около Остианской дороги, где и обезглавили. При этом, — всхлипывал Лука, — не присутствовали ни свидетели, ни друзья. Власти передали мне его останки в мешке, когда я прибыл туда сегодня вечером и, хотя солнце уже село, я похоронил нашего друга в саду одного из последователей неподалеку от Претории.
— А красная плащаница, которая была на нем? — задал вопрос Эразмус и тут же пожалел о своих словах, увидев сердитый взгляд Хафида.
Лука смахнул слезы.
— Только его... его останки в мешке. От горя я не подумал спросить об одежде. Боюсь, она исчезла.
Хафид встал и нежно положил руку на плечо Луки. Его слова были обращены ко всем.
— Давайте молиться о нем как можно чаще, но не будем проливать горьких слез над нашим дорогим Павлом. Там, где он сейчас, он не поменялся бы местами ни с кем из нас.
— Не перестаю изумляться, — заговорил Сенека, — тому бесстрашию, с которым последователи Иисуса встречают смерть, ужасную смерть — на арене цирка, под топором палача, и даже на кресте. Не счесть, сколько уже лет я слышу о том, что тело Иисуса извлекли из гробницы его ближайшие сподвижники, которые затем спрятали тело и объявили, что он Бог, потому что воскрес из мертвых. И однако на прошлой неделе здесь, в Риме, человеку по имени Петр, которого считали ближайшим учеником Иисуса, обещали сохранить жизнь только в том случае, если он сделает признание властям, что Иисус не воскресал из мертвых. Петра распяли, как мне говорили, вверх ногами по его просьбе, чтобы умереть иначе, чем Иисус. Как же так, если Петр знал о том, что тело Иисуса изъяли из гробницы — а он знал бы об этом, если бы все обстояло именно так, — почему он тем не менее хотел умереть за ложь? А теперь и блистательный Павел отдал свою жизнь. Не понимаю! Не понимаю! Здесь столько всего переплетено, что я не знаю, что и думать. Но одно я знаю — будь я помоложе, имей я впереди целую жизнь, я бы постарался узнать больше об этом человеке по имени Иисус и его учении.
— Это никогда не поздно сделать, Сенека, — проговорил Сергиус. — Мы встретили бы тебя с распростертыми объятиями.
— Мы? Неужели видный римский сановник, многолетний наместник на Кипре, отвернулся от богов Рима? Ты один из них?
— Правильно.
Сенека недоверчиво покачал головой и обернулся к Хафиду.
— А что скажешь ты, величайший торговец из всех? Перед кем склоняешь голову ты?
— Когда-то ни перед кем, не исключая Цезаря. Но однажды, много лет назад, мы с Сергиусом Павлом поднялись на самый высокий холм окрест крошечного городка Назарета после посещения матери Иисуса. И вот, сидя на его вершине, в такой близости от небес, я вдруг понял, что мои поиски веры, которая бы всегда направляла и поддерживала меня, поиски, которые длились всю мою жизнь, наконец завершены. Я нисколько не сомневался, что в суме, которую я получил от Марии, находилось нечто большее, чем красная плащаница еще одного бедного проповедника. Я был уверен, что в моих руках одежда, которая в течение долгого времени оберегала от холода тело Сына Божьего.
Сергиус Павел наклонился и коснулся в поцелуе щеки великого торговца. Ни слова не было произнесено.
Позже, когда Хафид, Гален, Лука и Эразмус возвращались к каравану, Эразмус наклонился к своему хозяину и спросил:
— А что же будет с нами? Куда мы теперь отправимся?
— Мы вернемся в Дамаск, — отвечал Хафид, — как только мы закончим все приготовления, мы распустим караван. Я собираюсь уединиться в моей библиотеке и провести там столько времени, сколько отпустит Господь, для того чтобы перенести мои десять самых важных принципов процветания в свитки, подобные тем, которые я получил в дар, когда был простым погонщиком верблюдов.
— А потом?.. — не отставал Эразмус.
— А потом я буду помогать тебе в рассылке копий моих свитков во все концы света. Так нас услышат миллионы вместо тысяч, которые приходили меня послушать.
— Для меня было бы большой честью оказать тебе помощь в твоем великом деле, — заявил Лука. — У меня безукоризненный почерк, и я с готовностью взялся бы переложить твои слова на пергамент.
— Эскулап, у тебя есть миссия поважнее. Сделай, как просил тебя Павел. Запиши все, что ты знаешь о его странствиях и испытаниях, а также все, что узнал о жизни Иисуса, включая историю его рождения в Вифлеемской пещере, которую я рассказал тебе, когда мы возвращались к моим повозкам прошлой ночью.
— Хафид, — вскричал подбегающий к ним Сергиус. — Меня осенила замечательная идея. Помнишь, когда давным-давно мы были с тобой вместе в Назарете, я рассказывал тебе о домике, который я построил на горе Ермон вдали от суетного мира около того места, где Господь говорил с Иисусом?
— Помню и много раз сожалел, что так и не принял твое великодушное приглашение посетить его.
— Еще не поздно. Выслушай меня внимательно. Я слишком стар, чтобы поехать туда еще раз, и потому скоро передам права на владение этим необыкновенным местом Стефану, который верно служил мне все эти годы, заботясь о домике. Близость к месту, где говорил Господь, — что может быть лучше для твоей работы?
— Дорога от порта Сидон к Дамаску проходит очень близко к холму, — поспешил сообщить Гален.
— А как же Стефан? — спросил Хафид.
— Ты отвезешь ему мои письменные распоряжения. На некоторое время он вернется к своей семье, в соседнюю Кесарию Филиппову, и пока ты будешь трудиться над свитками, тебя никто не побеспокоит. Если, конечно, Господь не решит побеседовать с тобой. А потом, когда труд твой будет завершен, ты сможешь вернуться в свой дворец в Дамаске, до которого полдня пути, и предоставить Эразмусу распространять по миру твое вдохновенное послание.
Хафид взглянул на Эразмуса, но тот продолжал хранить молчание. Он должен был сам принять это решение. Сергиус Павел продолжал.
— Это твоя последняя возможность, Хафид. В следующем году Стефан со своей семьей, вероятно, навсегда поселится в доме. Поэтому прошу тебя, отправляйся туда сейчас!
Глава восьмая
До отбытия каравана из Рима Хафид, воспользовавшись услугами Луки в качестве проводника, обошел десятки лавок в соседнем книготорговом районе Аргилете. Несколько часов было потрачено на приобретение всего необходимого: нескольких бутылочек с чернилами самого высокого качества, привозимых из Египта, коробки гусиных перьев и дюжины чистых пергаментных свитков, изготовленных из просушенной на солнце козьей шкуры. Был уже полдень, когда они наконец решили возвратиться к каравану, но не прошли они и пятидесяти шагов, как Хафид вдруг остановился и указал рукой на потемневший от времени, поцарапанный сундучок из кедрового дерева, который лежал на земле около одного открытого книжного прилавка.
— Этот старинный сундучок пустой? — возбужденно обратился он к торговцу, который дремал неподалеку, облокотившись на столик.
— Не только пустой, господин, но и продается.
Хафид подошел ближе. Голос его дрожал.
— Друг, открой его для меня.
Торговец поднял ларец и поставил его на стол. Затем, сняв ремни, откинул деревянную крышку. Внутри все было покрыто пылью. Хафид повернулся к озадаченному Луке.
— Дай мне несколько свитков из тех, что мы купили.
Лука открыл кожаную суму, которая висела у него на плече, и извлек оттуда три свитка. Хафид с нежностью поместил их в ларец.
— А теперь дай мне, пожалуйста, остальные семь.
Сундучок как раз вместил все. Хафид осторожно опустил крышку и повернулся к торговцу.
— Сколько?
— Всего сто динариев, господин.
Хафид потянулся к мешочку с деньгами, висевшему у него на поясе под плащом, но его остановил Лука.
— Господин, — протестующе воскликнул он, — этот старый ящик не стоит и десятой части того, что он просит за него! Посмотри, какие ржавые петли и как обтрепаны ремни. Пойдем, я знаю замечательную лавку неподалеку отсюда, где ты найдешь сколько угодно сундуков на любой вкус и за куда более низкую цену.
— Лука, я ценю твою заботу, но этот сундучок — то, что мне нужно. Не могу поверить своим старым глазам, но он выглядит точно так же, как тот, в котором хранились те десять свитков, полученных мной больше шестидесяти лет назад, когда я был погонщиком.
На лице Луки появилась терпеливая улыбка.
— Он достаточно стар и изношен, чтобы казаться тем самым сундучком.
Хафид заплатил торговцу и сказал, обращаясь к Луке:
— Это не просто совпадение, что я нашел этот ларец именно сейчас. Это Господь опять играет со мной партию в шахматы, и это добрый знак. Теперь мне будет куда положить свитки, когда я закончу их.
Прошло две недели, и вот Караван Успеха наконец прибыл в порт Сидон, а день спустя они уже были на пересечении дорог, одна из которых вела на восток — в Дамаск, а другая на юг — к горе Ермон.
Хафид сошел с огромной повозки, которая служила ему и его спутникам столько лет в их странствиях по миру. Позади нее была повозка поменьше, груженая ящиками с припасами, одеждой и письменными принадлежностями. Тот, кто управлял ею, приблизился к Хафиду, отдал ему кнут и сказал: «Все в порядке, господин». Эразмус и Гален тоже подошли к хозяину. Хафид повернулся к счетоводу и произнес:
— Я вернусь домой, как только завершу работу над свитками, возможно, через две недели.
Эразмусу не удалось скрыть свое огорчение.
— Господин, прошу тебя, измени свое решение и позволь мне сопровождать тебя. Мы не расставались уже много, много лет.
— Отгони от себя страх, Эразмус. Я должен сделать это в одиночестве, чтобы не нарушить мою сосредоточенность. Я выживу. Погода стоит теплая, а еды мне хватит на несколько недель. Скоро мы снова будем вместе. Ты еще не потерял свою карту, из тех, что дал нам обоим Сергиус Павел, объясняющую, как добраться до его домика на Ермоне?
Эразмус похлопал себя по одежде.
— Она здесь, господин. Хафид кивнул и обнял своего верного друга.
— Если тебе вдруг станет одиноко через месяц, а я к тому времени еще не вернусь, смело можешь навестить меня. А пока возвращайся домой в Дамаск и возьми с собой Галена за компанию, как договорились. Он также поможет тебе распустить караван. А сейчас — прощай. Сегодня вечером я отойду ко сну в полном одиночестве там, где когда-то говорил Господь!
Дорога от подошвы горы Ермон шла вверх с такой поспешностью, что Хафид и не заметил, как начался подъем, с каждым шагом приближавший его к вершине величественной горы, которая, если смотреть издалека, казалось, упиралась в небо. Он не подгонял двух своих жеребцов, а ехал не спеша, вбирая в себя ароматы росших по склонам падубов, боярышника, миндаля и тянувшихся вдоль дороги гиацинтов, цикламенов и лютиков. Через час с небольшим он миновал глыбу белого камня, более чем на пятьдесят локтей вздымавшуюся над небольшими курганами из валунов, и теперь, согласно карте, знал, что от места назначения его отделяли всего лишь две мили.
По левую сторону от него мир, казалось, призывал его полюбоваться своими красотами. Вдалеке сверкало и переливалось Галилейское море, и великий торговец напряг зрение, высматривая к востоку от моря свой любимый Дамаск, но тяжелый туман висел над пустыней в той стороне. Направо от него, высоко над головой, ему открывалась вершина горы и, посмотрев туда, он понял, что снег, который на расстоянии казался сплошным белым покровом, переливающимся на солнце, в действительности лежал только в расщелинах и на уступах,
Карта, нарисованная Сергиусом Павлом, указывала, что дорога в конце концов приведет в рощицу дикого можжевельника, скрывавшего от посторонних глаз домик старого наместника.
Как только Хафид въехал под навес из зеленых веток, он тотчас остановил повозку. Невдалеке, прямо перед ним, стоял домик Сергиуса в окружении мохнатых деревьев, чьи нижние ветви покоились на его крыше. Широкоплечий мужчина, одетый в звериные шкуры, стоял у крыльца и с любопытством наблюдал за Хафидом, вылезавшим из повозки. Он помедлил в нерешительности, когда Хафид приветственно поднял руку, а затем крикнул:
— Ты заблудился, странник?
— Думаю, нет. Ты Стефан?
— Да.
— Твой друг и благодетель Сергиус Павел шлет тебе свои приветствия. А также письма с указаниями.
Стефан принял небольшой свиток пергамента, сломал печать и поспешил прочитать написанное. Затем он почтительно поклонился Хафиду и проговорил:
— Добро пожаловать, господин. Позволь, я отнесу твой багаж в дом и помогу тебе устроиться в этом необыкновенном месте. Хафид взял правую руку молодого мужчины и положил две золотые монеты на его мозолистую ладонь.
— Мне очень жаль, что я невольно заставляю тебя покинуть твой дом. Однако меня несколько утешил Сергиус, сообщив, что у тебя есть семья недалеко отсюда.
Стефан кивнул, недоверчиво глядя на свое только что обретенное богатство.
— Я много раз упрекал себя за то, что так и не навестил отца с матерью этим летом. Теперь самое время сделать это.
Дом состоял всего из четырех комнат, но обставлен и украшен был все с тем же вкусом, который чувствовался во дворце и на вилле Сергиуса. Особую радость доставил Хафиду огромный стол для письма, на котором он разложил перья, чернила и свитки. Старый сундучок, приобретенный в Риме, был задвинут под стол. Разгрузив повозку, Стефан принес несколько поленьев для внушительного каменного очага.
— Прежде чем я уйду, господин, не хочешь ли спросить меня о чем-нибудь? Нет ли чего-нибудь еще, что я могу показать тебе? Все это время Хафид неотрывно смотрел в проем открытой двери на тенистую рощу позади дома.
— Да, — тихо откликнулся он, — ты можешь отвести меня туда, где, как слышали, говорил Господь?
— Идем, — сказал Стефан и повел своего пожилого спутника по тропинке, затерянной среди маргариток. Наконец он остановился и прислонился к дереву.
— Всего несколько лет назад это место вновь посетил Петр, которого сопровождал Сергиус, и он сказал, что все произошло вот здесь. Видишь, я выложил валунами круг, чтобы пометить его. Очевидно, Петр, Иаков и Иоанн проделали вместе с Иисусом путь из Кесарии Филипповой и так устали, что уснули прямо здесь, на земле, едва добравшись до вершины. Петр рассказывал, что они проснулись от яркого света, который едва не ослепил их, и свет исходил от того места, где, стоя на коленях, все еще молился Иисус. Затем светящееся облако спустилось к ним, и в тишине они услышали голос, произнесший: «Это — Сын Мой Возлюбленный; слушайте Его».
— А что было потом? — спросил Хафид.
— Все произошло, по словам Петра, в считанные минуты. Вскоре облако растаяло, и только звезды в вышине были свидетелями.
Хафид перешагнул через огромный валун и медленно пошел по неровной земле, пока не очутился в самом центре круга. Несмотря на прохладу в воздухе, он вдруг ощутил на своем лице теплый ветерок и громкое биение сердца в груди. Голос Стефана испугал его.
— Если мои услуги больше не нужны, господин, я пойду, чтобы успеть спуститься с горы до захода солнца.
Хафид смотрел вслед удалявшейся фигуре Стефана, пока она не растворилась в сумерках. Затем он опустился на колени около самого большого валуна и облокотил руки на его шершавую поверхность. И снова он почувствовал на своем лице таинственный теплый ветерок и понял, что пока он здесь, он будет приходить на это место каждое утро, преклонять колени все у того же камня и молиться о помощи в завершении свитков — это станет частью его ежедневных занятий.
Он почти не спал в ту ночь, вглядывался в темноту, думая о том, что напишет.
— Это, — вслух произнес он, — величайшее испытание в моей жизни. Я снискал славу торговца и оратора, но суметь передать в написанных словах силу, которая изменит будущее тех, кто прочтет их, — высочайшее достижение и настоящее чудо. Я знаю, что не справлюсь с этой почти невыполнимой задачей в одиночку. Потому я прошу Тебя, Господи, помоги мне.
Когда пришло утро, Хафид легко позавтракал и вышел под открытое небо. Сделав несколько глубоких вдохов, он направился к образовавшим круг валунам; там он опустился на колени и снова стал молить о помощи. Затем вернулся в дом, удобно устроился в обитом кожей кресле за столом, раскрыл чистый свиток и, обмакнув перо в темные чернила, принялся писать...
Дважды в день, утром и вечером, перед сном, я буду читать слова этого свитка. Вечернее чтение должно быть вслух. Так я буду продолжать в течение семи дней, включая субботу, прежде чем перейти к следующему свитку. Таким образом, за десять недель я создам фундамент для строительства новой и лучшей жизни. Я понимаю, что не будет пользы, если я буду пропускать одно дневное чтение или более. Я понимаю, что успех в жизни, которого я смогу добиться благодаря этой мудрости, находится в прямой зависимости от усилий, затраченных для достижения его...
Глава девятая
Свиток 1
Я рожден для успеха, а не для поражений.
Я рожден, чтобы гордо нести голову, а не для того, чтобы понуро опускать ее перед лицом трудностей.
Я рожден, чтобы узнать вкус побед, а не для того, чтобы хныкать и причитать.
Что случилось со мной? Куда делись мои мечты? Когда я увяз в трясине лживых похвал, которые расточают друг другу посредственности?
Никто так не обманывает человека, как он сам. Трус убежден, что он всего лишь осторожен, скупец считает себя бережливым. Нет ничего легче, чем обмануть себя, поскольку всегда легко верить в желаемое. Никто за всю мою жизнь не обманывал меня так, как я сам.
Почему я всегда стараюсь окутать свои скромные достижения завесой слов, сводящих все к легкомысленной шутке или объясняющих мои неудачи недостатком способностей? Хуже всего то, что я и сам верю в свои объяснения, охотно продавая свои дни за гроши и утешая себя тем, что все могло быть гораздо хуже. Больше этого не будет! Пришло время изучить свое отражение в зеркале, пока я не пойму, что мой злейший враг — это я сам. Наконец-то настал волшебный миг, когда с помощью моего первого свитка с моих глаз начинает спадать пелена самообольщения.
Теперь я знаю, что в мире есть три разновидности людей. Первые учатся на собственном опыте — это мудрецы. Вторые учатся на опыте других — это счастливцы. Третьи не учатся ни на своем, ни на чужом опыте — то глупцы.
Я не глупец. Отныне я буду стоять на собственных ногах, навсегда откинув ужасные костыли жалости и презрения к себе.
Никогда больше я не буду жалеть себя или умалять свою ценность.
Каким я был глупцом, когда в отчаянии стоял у обочины дороги и завидовал удачливым и богатым, шествовавшим мимо. Неужто они наделены необыкновенными способностями, редким умом, мужеством героев, завидной целеустремленностью и другими выдающимися качествами, которых нет у меня? Или им дано больше часов каждый день на выполнение их грандиозных планов? Или их сердца полны чувств, а души — любви, которые отличны от моих? Нет! У Господа нет любимцев. Мы все созданы из одной глины.
Теперь я также знаю, что печали свойственны не только моей жизни. Даже у самых мудрых и удачливых в нашем мире бывают полосы неудач и страданий, но они, в отличие от меня, понимают, что нет покоя без усилий, отдыха без работы, смеха без горечи, победы без борьбы, что такова цена, которую мы все платим за то, что живем. Было время, когда я платил эту цену охотно, но постоянные разочарования и поражения сначала подточили мою уверенность, а затем и мое мужество — так капли воды разрушают со временем самый прочный камень. Теперь все это осталось далеко позади. Я больше не живой мертвец, вечно пребывающий в тени других и прячущийся за спиной жалких оправданий, пока годы превращаются в пыль.
Никогда больше я не буду жалеть себя или умалять свою ценность.
Теперь-то я знаю, что терпение и время могут даже больше, чем сила и страсть. Годы отчаяния уходят в прошлое. Все, чего я достиг, и все, чего я надеюсь достигнуть, было и будет достигнуто этим медленным, тяжелым путем терпеливого труда, из которого вырастает муравейник, частичка за частичкой, мысль за мыслью, шаг за шагом.
Успех, когда он приходит ночью, часто уходит с рассветом. Теперь я готов к долгосрочному счастью, потому что я наконец-то постиг великую тайну, скрытую в годах, которые так сурово со мной обошлись. Неудача — в каком-то смысле прямой путь к успеху, так же как всякое разоблачение ложного ведет нас к серьезному поиску подлинного, а всякий новый опыт указывает нам на ту или иную ошибку, и, если мы будем внимательны к нашему опыту, мы сможем избежать ее в дальнейшем. Путь, который я прошел, часто мокрый от пролитых слез, не был пустой тратой времени.
Никогда больше я не буду жалеть себя или умалять свою ценность.
Благодарю Тебя, Господи, за то, что ведешь Свою игру со мной, за то, что сегодня вложил в мои руки эти свитки. Я думал, что всю свою жизнь мне придется провести на отмели, но мне следовало помнить, что за отливом всегда следует прилив.
Больше я не стану оплакивать свое прошлое. Оно никогда не вернется. Но вместо этого при помощи этих свитков я позабочусь о своем настоящем и без страха, сомнения или отчаяния отправлюсь навстречу таинственному будущему.
Я сотворен по образу и подобию Господа. Нет ничего, чего я не смогу добиться, если постараюсь.
Никогда больше я не буду жалеть себя или умалять свою ценность.
Глава десятая
Свиток II
Я уже другой человек, лучше, чем прежде.
Прошло только несколько дней с тех пор, как я начал новую жизнь с помощью этих свитков, но я уже замечаю, как в сердце моем растет и крепнет странное мощное чувство обновленной надежды, которая уже почти было исчезла из моей жизни.
Наконец-то я освободился от пут отчаяния, и меня переполняет благодарность. Еще не успели остыть на губах моих слова первого свитка, а я уже вырос в собственных глазах и уверен, что это скоро отразится на отношении мира ко мне. Теперь я знаю великую истину. Единственная цена, которую признает мир, — та, что мы назначаем себе сами. Если мы оцениваем себя слишком низко, то мир не против. Если мы назначаем себе самую высокую цену, то мир с той же готовностью принимает нашу оценку.
Благодарю Тебя, Господи, за то, что вложил в мои руки эти бесценные свитки. Это — поворотный момент в моей жизни, и я не должен и не хочу уйти от этого испытания, как делал много раз в прошлом. Теперь я знаю, что каждый в своем странствовании по этой жизни проходит через священные места, данные человеку для того, чтобы он мог почувствовать свое родство с божественным; места, где небеса словно ближе к нам и где нас встречают ангелы, указуя путь. Это там, где приносят жертву, там, где сходятся земное и вечное, там, где испытывается жизнь человеческая. Неудачи моего прошлого уже почти забыты. Даже боль и сердечная мука. И я буду счастлив в будущем, если доживу до того времени, когда смогу сказать, что вот здесь я наконец узнал вкус победы. Но сначала я должен запомнить и претворить в жизнь вторую заповедь успеха:
Никогда больше я не стану встречать рассвет без карты.
В прошлом мне казалось, что иметь цель, маленькую или большую, — не больше чем глупость, так мало веры у меня было в мои способности. Для чего, спрашивал я себя, мне нужны скромные незначительные цели — только чтобы удовлетворить мои ничтожные дарования? И что это изменит в природе вещей? И так ежедневно я пускался в плавание по морю жизни без руля и компаса, надеясь дожить до захода солнца, лживо заверяя себя, что я жду только подходящего момента или удачного случая, чтобы измениться. Ни на секунду не веря сам, что мое будущее хоть сколько-нибудь будет отличаться от моего прошлого.
Плыть изо дня в день по течению совсем не трудно. Не требуется особого умения, усилий или стараний. А составить себе план на день, неделю или месяц и следовать ему — далеко не просто. «Я начну завтра», — день за днем говорил я себе. Тогда я не знал, что «завтра» можно отыскать только в календаре глупцов. Не замечая того, как смехотворны мои обещания, я растрачивал свою жизнь на пустые иллюзии, и так продолжалось бы еще долго, пока не стало бы слишком поздно что-либо изменить, если бы не эти свитки. Между «поздно» и «слишком поздно» неизмеримое расстояние.
Никогда больше я не стану встречать рассвет без карты.
Я вел жизнь, построенную на нелепостях. Всегда желать начать новую лучшую жизнь и никогда не находить время, чтобы сделать это; похоже на то, как если бы я вдруг стал говорить себе всякий раз, как у меня возникает желание есть, пить или спать, что это можно сделать на другой день, пока я не умер бы. Слишком долго я был убежден, как и многие другие, что только великие цели, приносящие в награду золото, славу и власть, достойны внимания. Как я ошибался. Теперь я знаю, что мудрый никогда не ставит себе несоразмерных целей. Такие планы он зовет мечтами и, лелея их в своем сердце, держит их подальше от насмешливого взгляда других. Он встречает каждое утро, имея цели только на этот день, и заботится о том, чтобы все запланированное было выполнено до того, как он ляжет спать. Вскоре достижения каждого дня складываются воедино — как муравейник складывается из крупинок, — и в конечном счете из них вырастает замок, достаточно просторный, чтобы вместить любую мечту. В действительности этого нетрудно достичь, как только я научусь обуздывать свое нетерпение и мерить жизнь сегодняшним днем. А я могу сделать это. Я хочу сделать это.
Никогда больше я не стану встречать рассвет без карты.
Успех наполовину достигнут, стоит только обзавестись привычкой твердо идти к поставленной цели. Даже самая трудная задача становится по силам, когда каждый день я начинаю в убеждении, что любой, самый неблагородный и утомительный труд делает меня на шаг ближе к исполнению моих заветных желаний. Моя жизнь обретает новый смысл, ибо стоило бы жить вообще, если бы ни утро, ни вечер не приносили новых радостей?
Теперь я убежден, что жизнь может быть наполнена детской радостью для того, кто просыпается, зная, что его ждет ясно начертанный маршрут.
Теперь я знаю, где я.
Я также знаю, где я хочу оказаться, добившись своих целей.
Чтобы проделать этот путь, мне совсем необязательно знать сейчас все извивы и повороты моего маршрута. Важно другое — я сделал частью своей жизни свиток первый и свиток второй, и теперь я не буду оборачиваться на то ужасное прошлое, когда дни не имели ни начала, ни конца, когда я брел по бесплодной пустыне навстречу смерти и краху.
Завтра у меня будут цели! И на следующий день! И во все другие дни!
Никогда больше я не стану встречать рассвет без карты.
Раньше я оценивал свои усилия в жалкий грош и на большее уже не мог рассчитывать, но годы, когда я работал за рабскую оплату, закончились. Теперь я знаю, что, какую бы оплату я не потребовал у жизни, она с готовностью заплатит.
Солнце светит мне не для того, чтобы я печалился о вчерашнем дне. Прошлое похоронено, и я едва не похоронил себя вместе с ним. Я больше не дам воли слезам. Пусть солнце озарит своим светом обещания завтрашнего дня... и меня.
Никогда больше я не стану встречать рассвет без карты.
Глава одиннадцатая
Свиток III
Я пробудился. Я полон радостного ожидания. Я чувствую в своем сердце странное ликование, теперь, когда я приветствую каждый новый день радостью и уверенностью, а не страхом и жалостью к себе.
Тот, кто страдает, помнит. Теперь, когда у меня есть эти свитки, я больше никогда не повторю неудачи и ошибки прошлого. Теперь каждый день меня будут сопровождать три союзника: уверенность в своих силах, гордость и воодушевление. Я уверен, что справлюсь с любой задачей, гордость требует, чтобы я применил для этого все свои способности, и все это станет реальностью, потому что я заново открыл необыкновенную силу, которая лишь в детстве сопутствовала моей жизни, — силу воодушевления.
Всякое знаменательное событие в истории человечества — это триумф энтузиазма. Все великое свершалось благодаря ему, потому что он придает любому испытанию, любой задаче, какими бы непосильными и трудными они ни были, новый смысл. Без душевного подъема, без энтузиазма, я обречен вести жизнь посредственности, но с ним я могу творить чудеса.
Мое существование обретает новый смысл. Неудача больше не является моим постоянным спутником. Бесплодность, одиночество, бессилие, печаль, раздражение и отчаяние прошлого исчезли в тот день, когда я снова научился улыбаться. И вот уже другие отвечают на мои улыбки и мое радушие. Я с радостью делюсь свечой любви и счастья.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Нет ничего сильней в мире, чем энтузиазм. Он намного превосходит деньги, власть, влияние. Человек, исполненный убежденности в правоте своего дела, добьется успеха там, где никакое богатство ничего не сможет поделать.
Энтузиазм преодолевает предубеждение и сопротивление, пробуждает жажду деятельности, штурмом берет любую крепость и, подобно лавине, сметает и поглощает все препятствия на своем пути. Я узнал великую истину: энтузиазм — моя вера в действии! С верой мне неведомы поражения.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Некоторые из нас иногда испытывают воодушевление, а немногие даже способны поддерживать его в течение дня или недели. Все это хорошо, но я должен добиться и добьюсь того, чтобы воодушевление стало моим постоянным состоянием, тогда я смогу повторить успех, которым наслаждаюсь сегодня, и завтра, и через неделю, и через месяц. Энтузиазм, упоение тем, чем я занимаюсь в данный момент, творят чудеса. И мне даже не нужно стремиться понять, отчего это происходит. Мне достаточно знать, что это придаст дополнительные жизненные силы моим мускулам и моему уму.
Я буду настойчив и всегда буду с воодушевлением относиться ко всем своим начинаниям, и это сделается моей привычкой. Мы сами должны создавать свои привычки, ведь они создают нас. Энтузиазм станет моей колесницей, которая помчит меня к лучшей жизни. И вот я уже улыбаюсь в предвкушении грядущих перемен.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Энтузиазм двигает горы и усмиряет диких зверей. В нем дух искренности, а без нее истина редко одерживает победу. Подобно многим другим, я строил свою жизнь на ложном представлении о награде, считая, что богатство и роскошь должны быть моими целями. На самом деле все, что нам нужно, чтобы сделать нас по-настоящему счастливыми, — это дела, которые вызывают в нас душевный подъем. Энтузиазм принесет моему будущему больше, чем приносит росткам пшеницы весенний дождь.
И потому жизнь моя станет теперь другой, чем прежде. И никогда больше я не стану считать тяжкой повинностью ту работу, которую я должен сделать, чтобы поддерживать свое существование, ибо тогда я буду изнывать под бременем необходимости, и каждый день будет казаться вечностью. Лучше я забуду, что должен работать, чтобы кормиться, и каждый день буду приниматься за работу со всей своей энергией и воодушевлением. Так я добьюсь лучших результатов, а работа перестанет быть в тягость, день будет пролетать незаметно, и, если я найду в себе силы продолжать так день за днем, то уверен, что моя ценность в глазах мира и в моих собственных глазах вырастет неизмеримо.
Нет такого человека, занятия, события, которых мое отношение не смогло бы изменить к лучшему.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Благодаря этому яркому огню впервые я сумею разглядеть все то хорошее в жизни, что было скрыто от меня в те бесплодные годы. Точно так же, как юный влюбленный обладает большей восприимчивостью и более острым зрением и замечает в объекте своих пылких чувств сотни достоинств и прелестных черточек, так и я, исполнившись воодушевления, обрету способность видеть красоту и очарование, которые не замечают другие. Существует ли лучшая награда за изнурительный труд, нужду и лишения, а может быть, и гонения? Энтузиазм позволит мне повернуть любую ситуацию в свою пользу, а если я вдруг оступлюсь, что случается время от времени и с самыми одаренными, то я не стану впадать в уныние и продолжу свой путь.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Какая это огромная радость — знать, что обладаешь великой силой, что способен изменить свои дни и всю свою жизнь своим отношением к ней. Как жаль мне тех многих, которые не догадываются, что внутри них есть такая великая сила. Я обращу вспять календарь и обрету неотразимое обаяние юности с ее энтузиазмом, неистощимым, словно вода в горном источнике. Юность не ведает ни темноты впереди, ни безвыходных ситуаций. Она не желает помнить, что в мире существует такая вещь, как неудача, и верит, что именно она, юность, призвана дать человечеству долгожданную истину, красоту и силы для великих свершений.
Сегодня я высоко поднимаю свою свечу и улыбаюсь каждому.
И я всегда буду поддерживать в своей душе огонь воодушевления.
Глава двенадцатая
Свиток IV
Я обладаю волшебной силой.
Я знаю секрет того, как воздействовать на мысли и поведение окружающих меня людей.
Во все века только десяток-другой целеустремленных людей вкушают плоды славы, богатства и власти, а все благодаря тому, что умело пользуются этим знанием.
Печально, но очень немногие ведают, что обладают такой силой, подавляющее большинство платит ужасную цену страданий и нищеты за свое неведение. Вот почему теряются друзья, двери захлопываются, счастье отворачивается и мечты рушатся. До сих пор я был среди этого большинства, и я постоянно разрушал свои шансы на успех и счастье, потому что не знал, что обладаю такой силой, потому что всячески оскорблял ее.
Благодаря этим свиткам глаза мои открылись. Секрет так прост, что каждый ребенок понимает его и использует себе во благо. Мы можем влиять на других, относясь к ним так, как мы хотели бы, чтобы они относились к нам. Мы все сделаны из одного теста: у всех нас те же самые ощущения и чувства, те же надежды и страхи, те же недостатки и та же кровь. Если один испытывает зуд, другой чешется. Если один улыбается, другой улыбается в ответ.
Каким я был невежественным! Я знаю, что успеха нельзя достичь в одиночку. Я знаю, что каждый своим успехом обязан не только себе. И следовательно, я понимаю, что никогда не добьюсь поставленных целей без помощи других, и все же, оглядываясь на свое прошлое, вижу, что поступал иначе, что действия мои не принесли мне ничего, кроме сожаления.
Почему мне никто не хотел помочь? Я хмурился, и мне хмурились в ответ.
Я кричал в гневе, и гневные голоса звучали эхом.
Я жаловался, и следовали злобные взгляды.
Я проклинал, и ненависть глядела на меня чужими глазами.
Мои собственные поступки приговорили меня к миру, в котором никто никогда не улыбается, к миру неудачников. Я обвинял других в своих несчастьях, но теперь вижу, что виноват был сам.
Наконец-то мои глаза открылись.
Клянусь, что всегда, всю оставшуюся жизнь буду следовать этому волшебному принципу успеха:
Никогда больше я не буду давать волю враждебным чувствам.
Я одинаково буду улыбаться и другу, и врагу и стараться найти в своем враге качество, которое смогу похвалить. Ведь теперь я понимаю, что больше всего человек нуждается в похвале. На самом деле у всех нас есть достоинства, и потому все, что от меня требуется» — это позаботиться о том, чтобы моя похвала шла от самого сердца и была искренней.
Похвала, улыбка, сочувственный интерес благодатно сказываются не только на тех, к кому обращены. Эта великая сила, что так мощно воздействует на окружающих, произведет небывалые перемены и в моей собственной жизни, когда многочисленными ручейками в нее польется их благодарность. И я не знаю другой такой силы, которая требовала бы еще меньше затрат, чем улыбка, но сокрушала бы царства. И скоро все те, кто принимает мою похвалу и доброе отношение, начнут видеть во мне достоинства, которых раньше не замечали.
И никогда больше я не буду давать волю враждебным чувствам.
Дни, когда окружающие вызывали во мне раздражение и неудовольствие, ушли безвозвратно. Нет ничего легче, чем находить недостатки у других. Брюзжать может всякий, ведь для этого не требуются ни талант, ни самоотверженность, ни ум, ни сила воли. У меня больше нет времени на это жалкое занятие. Я не хочу, чтобы другие видели во мне серую посредственность и отказывались иметь со мной дело. Такова была моя прошлая жизнь, но теперь с этим покончено.
Я благодарен за то, что мне выдался второй шанс.
Я потратил целые годы на то, чтобы хмуриться и метать сердитые, злобные взгляды, когда улыбка и доброе слово распахнули бы передо мной многие двери и смягчили бы сердца тех, кто мог бы подать мне руку помощи. Только теперь я постигаю великое искусство жизни: не упускай возможность быть лучше с теми, кто рядом с тобой.
И никогда больше я не буду давать волю враждебным чувствам.
Улыбка и рукопожатие, если хорошо подумать, являются проявлением любви. Жизнь, как я теперь знаю, состоит не из великих жертв и подвигов, а из маленьких проявлений любви в виде улыбок и добрых слов и маленьких незапланированных обязанностей; вот они и завоевывают сердца и навсегда удерживают их любовь. Лучшие мгновения человеческой жизни — это проявления заботы и внимания. Добрые слова вызывают в душах людей их собственный образ, и это красивый образ. Они утешают и успокаивают того, кто их слышит. Ему делается стыдно своих недобрых темных чувств. Пока я еще не начал использовать добрые слова в том количестве, которого они заслуживают, но я буду делать это и стану лучше. Да и кто настолько глуп, чтобы поступать иначе, когда от этого зависит его счастье.
И никогда больше я не буду давать волю враждебным чувствам.
Теперь я вижу, что только благодаря ежедневным и даже ежечасным проявлениям доброты и заботы, через слова, интонацию, жесты и взгляды добиваются любви и восхищения, что только так их можно удержать навсегда. Потому ищут общества благожелательного человека, потому загораются улыбки рядом с добрым сердцем. И каждый вечер, отходя ко сну, я надеюсь, что сделал хотя бы одного человека немного счастливее, или немного мудрее, или по крайней мере менее недовольным собой.
И разве я могу отныне потерпеть неудачу, если принцип этого свитка, который теперь стал частью меня, устроен так, что самый воздух, которым я дышу, будет пропитан в будущем любовью и добрыми пожеланиями.
И никогда больше я не буду давать волю враждебным чувствам.
Глава тринадцатая
Свиток V
Солнце не всегда светит.
Виноград не всегда зрелый.
Могильщики не всегда без дела, и не всегда царит мир.
Теперь, с сожалением, я должен признать еще одну истину. Хотя я уже познал — благодаря этим свиткам — вкус пьянящего вина успеха, я знаю, что не могу надеяться провести остаток дней своих, шагая по горным вершинам. И как бы я ни старался, каким бы ни был настойчивым в достижении избранной цели, все равно — наступят дни, недели, месяцы, когда в моем доме поселятся страх и неудача. Все мы — даже самые сильные и мужественные из нас — слишком много дней нашей жизни проводим в страхе перед грядущей бедой. А вдруг нас постигнет нищета? А вдруг болезнь? А вдруг к нам в дом влезут грабители? А не отвернутся ли от нас наши друзья и близкие? А так ли уж крепка их любовь к нам?
Страх, что нас может постигнуть то или иное несчастье, ведет к неудачам и отбрасывает зловещую тень на всю нашу жизнь. Этот страх многолик и у каждого свой. У работника, которому грозит потеря места, у отца, который молится о том, чтобы смог накормить свою семью, у торговца, надеющегося продать свой товар, у солдата, ведущего за собой в бой. Но терзает он всех одинаково: принца и нищего, мудреца и глупца, святого и преступника. Раньше я не знал, как справляться с напастями, и раны, которые оставляли в моей душе поражения, были серьезны настолько, что затемняли мои надежды и разрушали мое честолюбие.
Но с этим покончено! Я начал новую жизнь и теперь-то знаю, как извлечь пользу из своих неудач, когда бы они ни обрушились на меня.
Я всегда буду искать семена будущего успеха.
Нет лучшей школы жизни, чем испытание бедой. Во всяком поражении, во всякой трагедии, во всякой потере кроются ростки будущей силы. Никогда больше не буду я содействовать своему падению, отказываясь видеть истину и извлечь опыт из прошлых ошибок. Опыт — самое ценное, что можно вынести из страдания, но жизнь устроена так жестоко, что нельзя передать эту мудрость другому. Каждый должен пройти свою школу, каждому жизнь преподносит свои уроки. Другого пути нет. Испытание — это всегда первый шаг к истине, и я готов познать через него то, что мне необходимо, с тем чтобы изменить к лучшему свою жизнь.
И потому я всегда буду искать семена будущего успеха в любом несчастии.
Теперь я лучше подготовлен к встрече с несчастьем. Я впервые понял, что все поступки и события, хорошие и плохие, великие и скромные, преходящи, что от работы, выполненной природои или руками человеческими, со временем не остается и следа. Все в жизни не только постоянно меняется, но и является причиной бесконечной череды перемен.
Каждый день я стою на краю обрыва. Позади меня бездонная пропасть прошлого. Впереди будущее, в котором растворится все, что тяготит меня сегодня. Не важно, что судьба приберегла для меня, я знаю, что получу от этого удовольствие или же буду страдать очень и очень короткое время. Так мало людей понимают эту очевидную истину, тогда как все остальные позволяют своим надеждам и стремлениям развеяться, как только разразится трагедия. Эти несчастные тянут за собой через всю свою жизнь поросшую шипами повозку с собственными страхами и каждый день с мольбой обращают взор к окружающим в поисках сочувствия и поддержки. Несчастьям никогда не одолеть человека мужественного и верящего. Нас всех проверяют на прочность в горниле испытаний, и лишь немногие выдерживают проверку. Я выдержу. Золото может месяц находиться в огне и не потерять ни грамма, а я крепче любого золота.
Все течет, все проходит.
И я всегда буду искать семена успеха в любом несчастии.
Теперь я вижу, что несчастье приносит с собой множество преимуществ, редко осознаваемых нами. Это единственная возможность взвесить слова тех, кто утверждает, будто является моим другом и выяснить правду. Это также хороший повод поближе познакомиться с самим собой, чудесная возможность выявить свои таланты, которые при благоприятных обстоятельствах, вероятно, никогда не проснулись бы.
Несчастья сопровождают нас с рождения до смерти. Драгоценный камень не может быть отшлифован без трения, так и я обретаю совершенство в испытаниях.
Я признаю, что мне принесли много пользы опаливший меня огонь и вымочивший до нитки дождь жизни, и все же должен признаться, что всякое испытание, выпавшее мне, я встречал с криками негодования и обидой на небо. Почему Бог поступил со мной так жестоко? Почему Бог лишает меня того или иного, что так важно для меня?
Теперь я знаю, что никогда удача и счастливая возможность жить и действовать не оказываются так близко ко мне, как во времена самых тяжких несчастий. Тогда все зависит только от того, сумею ли я поднять голову или опущу ее еще ниже, ожидая помощи. Если я прибегну к нечестным уловкам и хитрости, удача навсегда отвернется от меня, и я не обогащусь и не возвеличусь, напротив, наказанием мне послужат горе, нищета и безвестность. Но если же я повернусь лицом к Господу, а именно так я и буду поступать впредь, любое испытание обратится для меня триумфом.
И я всегда буду искать семена успеха в любом несчастии.
Какое бы тяжкое испытание ни выпало мне в будущем, я всегда буду спрашивать себя, после того как боль немного утихнет, как могу я использовать это несчастье во благо себе.
Какую счастливую возможность предоставляет мне нынешняя ситуация... чтобы горький корешок в моих руках превратить в благоухающий цветник!
Потому я всегда буду искать семена успеха в любом несчастии.
Глава четырнадцатая
Свиток VI
Я обманывал себя слишком долго. Я благодарил тех, кто давал мне работу, на самом деле проклиная каждый час этого рабского труда, который считал недостойным себя уделом. Работа была для меня тяжкой повинностью, которую я вынужден был платить за свое существование, потому что при моем рождении боги не сочли нужным возложить золото к моим ногам и корону на мою голову. Каким я был глупцом!
Теперь-то я знаю: сладчайший из всех плодов — тот, что добыт трудом, и пусть великие дела начинаются в голове гения, завершит их только труд. Насколько легче была бы моя работа, если бы я прилагал столько же усилий, стараясь лучше выполнить ее, сколько я потратил на поиски оправданий своему недобросовестному отношению к ней.
Среди заповедей успеха есть одна, которая возвышается над всеми остальными. Никакому из грядущих столетий и тысячелетий не обойтись без нее на пути к лучшей жизни, и все же большинство людей будут вновь и вновь отвергать ее, считая ее выполнение слишком трудным. Богатство, положение в обществе, слава и даже ускользающее счастье непременно придут ко мне, если я твердо решу делать больше и лучше, невзирая на оплату. Существует другой, более эффективный способ запомнить этот наиболее трудный закон жизни: если тебя попросят пройти одну милю, ты должен с готовностью пройти две. Даже спустя столетия лишь у немногих достанет твердости следовать той великой заповеди, но именно их ждет победа.
Я начну сегодня!
И отныне я буду выполнять любую работу как можно лучше.
Теперь я знаю — чтобы добиться успеха и процветания, я должен с усердием относиться к своей работе и делать немного больше, чем требуется. Ведь именно те, кто не довольствуется одним исполнением своих обязанностей, достигают вершины. Они делают больше. Они проходят еще одну милю. А затем еще. Они не обременяют себя подсчетом затраченных усилий. Они знают, что рано или поздно будут вознаграждены.
Есть только один верный способ достичь своей цели, и это — упорно трудиться. Если я не желаю принять это, то должен быть готов к тому, что пока я пеняю на никчемность жизни, на ее безрадостность и несправедливость, я обрекаю себя на будущее из слез. Я больше не жалею себя. Я сошел с этой дороги, ведущей в никуда.
И отныне буду выполнять любую работу как можно лучше.
Я не прикован цепями к своей работе, я не раб. Даже если мне ненавистна работа, которую я должен выполнять, я понимаю, что она необходима, если я хочу раскрыть свои способности, без которых не смогу улучшить свой удел, — как необходимо сначала вспахать и засеять землю, прежде чем она даст урожай. Теперь я всегда сумею пройти на одну милю больше, чем требуется, если буду помнить, что я дитя Бога, рожденное для победы.
Какую бы работу мне не пришлось выполнять, я сделаю ее с любовью, и ко мне придет успех.
И пусть сегодня доля моего труда невелика, но то, что это — труд, делает ее бесценной. Мир движется не только благодаря мощным усилиям наших героев, но также благодаря совокупны! стараниям всех честных тружеников. Секрет истинной любви к труду заключается в надежде на успех, которьй измеряется не денежной наградой и не затратой времени или сил, а гордостью и удовлетворением от завершения самой работы.
Завершить начатое — уже само по себе награда за хорошо выполненную работу.
И потому отныне я буду выполнять любую работу как можно лучше.
Теперь, по окончании рабочего дня, я буду удивлять мир. Я буду отдавать своему делу чуть больше времени, и это станет основой моего успеха завтра. С таким отношением, столь редким в нашем эгоистичном мире, я не могу не победить.
Однако если я буду трудиться подобным образом, если я буду упорно преодолевать свою лишнюю милю, то я должен приготовиться к насмешкам со стороны тех, чья привычка — не проходить и одной. Дабы свершить что-то великое в этой короткой жизни, я понимаю, что должен отдаваться своей работе с такой сосредоточенностью всего своего существа, что для тех, кто прозябает в праздности, я могу показаться безумцем. Да будет так.
Но отныне я буду выполнять любую работу как можно лучше.
Пусть у меня будут любовь и работа — только это, и я сумею сделать свою жизнь счастливой.
Я недолго буду счастлив без еды, одежды, крыши над головой, но у меня может быть все это в изобилии, а счастье тем не менее будет сторониться меня. Что важнее для реки? Движение. Если она остановится, то превратится в болото. Для меня важнее всего то, что не дает мне превратиться в болото. Мало людей сознают, что их счастье во многом зависит от их работы, которая не позволяет им застаиваться. Я — ничто без своей работы. Первейший секрет счастья в том, чтобы что-нибудь делать.
И потому отныне я буду выполнять любую работу как можно лучше.
Отныне я больше не буду медлить и колебаться — пройти ли мне еще одну милю.
С этих пор я буду выполнять свою работу со всем усердием, на которое только способен, и мало того, я буду делать чуть больше и это «чуть больше» перевесит все остальное. И когда мне придется страдать, а это будет часто, и когда я усомнюсь в ценности моих усилий, а время от времени необходимо и это, то я все-таки буду выполнять свою работу. Я буду вкладывать в нее всю свою душу, и прояснится небо, и из горнила сомнений и страданий родится высшая радость жизни.
Пусть будет так, что я никогда не нарушу эту особую заповедь успеха!
Отныне я буду выполнять любую работу как можно лучше.
Глава пятнадцатая
Свиток VII
Я слишком разбрасывался в своих усилиях.
Слишком часто я бегал от одной радуги к другой.
Бесчисленные годы я опускал пустые ведра в пустые колодцы.
Но я продолжал надеяться, что успех, счастье, богатство когда-нибудь придут ко мне.
Я ждал напрасно. Если бы не эти волшебные свитки, я мог бы ждать вечно. Печальная картина. Тот, кто идет Дорогой ожиданий, в конечном итоге оказывается нигде.
Но теперь для меня все это в прошлом. Теперь-то я понимаю, почему успех обходил меня стороной. Тот, кто вечно колеблется в выборе цели, не добьется ничего. Если я буду метаться от плана к плану, от одной цели к другой, постоянно меняя направление вместе с ветром, подобно цветку в поле, то никогда не сделаю ничего великого или полезного.
Только те, кто умеют сосредоточиться на одной цели, достигают успеха в этом мире. Великий человек никогда не выходит за пределы своей профессиональной сферы и не растрачивает свои таланты по пустякам. Теперь я знаю великий секрет, который всегда был у меня перед глазами, но я был слеп, чтобы узреть его.
Я буду всегда отдавать всего себя поставленной задаче.
Единственное различие между теми, кто добивается успеха, и теми, кто терпит поражение, состоит не в количестве усилий, затраченных теми и другими, а в количестве целенаправленных усилий. Многие из тех, что терпят постыдные неудачи, прилагают усилия, которых было бы достаточно для самого большого успеха. Они сами лишают себя успеха своим непостоянством, одной рукой разрушая то, что создают другой. Они не научились превращать случайности в возможности. Они не умеют обратить честное поражение в громкую победу. Обладая всем необходимым, чтобы добиться успеха, они год за годом толкут воду в ступе, отдавая свою жизнь на волю случайным обстоятельствам.
Нет, никогда больше я не буду вверять свою жизнь обстоятельствам. Мои глаза наконец-то открылись. Я буду делать свое дело так, словно на свете нет ничего более важного.
Тысячи лесов произрастают из одного желудя.
Целеустремленность и настойчивость возвели великие пирамиды Египта.
Тот, кто преуспевает в своем деле, преуспеет во всем. Тот, кто пытается преуспеть во всем, не добьется успеха ни в чем. Ветер никогда не бывает благосклонным к моряку, который не знает, куда держит путь.
Теперь я знаю, куда хочу добраться и как это сделать.
Я буду всегда отдавать всего себя поставленной задаче.
Не нескольким задачам без разбора, а одной-единственной — таково требование мира, в котором мы живем. Тот, кто растрачивает свои усилия по пустякам, не может надеяться преуспеть.
Если ящерицу разрубить надвое, передняя половина побежит вперед, а задняя назад. Такой же прогресс ждет того, кто движется сразу в нескольких направлениях. Успех не любит тех, кто растрачивает свою энергию понапрасну.
Я готов к великим изменениям в своей жизни. Мир скоро увидит, что я иду твердым курсом. Какая это великая сила — иметь определенные цели!
Все изменится во мне — мой голос, моя одежда, весь мой облик, даже мои движения и жесты, — когда в моей жизни будет цель.
Как же я, подобно многим другим, мог не замечать эту великую истину?
Тот, кто знает свое дело и делает его лучше других, даже если он просто выращивает чечевицу, обретет заслуженную награду. Если его чечевица лучшая, потому что он вкладывает в нее всего себя, он приносит пользу человечеству, и человечество его не забудет.
И я буду всегда отдавать всего себя поставленной задаче.
Я выберу себе цели и буду неустанно думать о них. Мы обретаем только то, к чему стремимся всем сердцем. Если сегодня я не знаю, чего хочу получить от жизни, то завтра жизнь не будет знать, что мне дать. Пчела не единственное насекомое, которое садится на цветки роз, но только она улетает, унося с собой мед. И совершенно не важно, сколько опыта и знаний мы накопим в юности, чтобы взять с собой в дорогу жизни. Если мы отправимся по ней без ясного представления о своем будущем, то можно быть уверенным, что нам не дождаться тех счастливых случайностей, которые превращают наши начинания в великие свершения.
Нас приучили ставить в жизни самые высокие цели, но на самом деле мы должны целить в те мишени, которые нам доступны. Иметь конечную цель недостаточно. Стрела, выпущенная из лука, летит к одной-единствен-ной цели, минуя все остальные.
Никаким раскатам грома не повалить дерево. Но это под силу одному целенаправленному удару молнии. Теперь-то я знаю, что нельзя потерпеть неудачу, если преследуешь достойную цель, прилагая все силы своего ума, всю свою настойчивость и упорство. Даже в самые холодные дни зимы я могу с легкостью разжечь огонь, если увеличительным стеклом соберу воедино лучи солнца.
И я буду всегда отдавать всего себя поставленной задаче.
Сосредоточив свои силы на единой цели, и слабый может добиться хороших результатов, тогда как сильного подстерегает неудача, если его усилия расходятся в тысячи сторон.
Капли воды, настойчиво падающие день за днем, пробивают себе дорогу сквозь толщу самых твердых скал, тогда как стремительный горный поток несется и грохочет, не оставляя за собой никаких следов.
Я оставлю след. Мир узнает, что ступал по этой земле.
Я буду всегда отдавать всего себя поставленной задаче.
Глава шестнадцатая
Свиток VIII
Я был так слеп.
Ни разу я не узнал счастливую случайность, предоставлявшуюся мне, потому что она всегда приходила в маске тяжелой работы. Ни разу я не заметил золотой колесницы, поджидавшей, чтобы умчать меня к лучшей жизни, поскольку мои глаза были всегда полны слез жалости к себе, пока я бесцельно бродил по заброшенным дорогам жизни.
Мое зрение больше не испорчено моим отношением, потому что мое отношение изменилось.
Теперь-то я понимаю, что счастливый случай никогда не приходит, громко трубя о богатстве, славе и успехе. Любое дело, за которое берусь, я должен выполнить, приложив все свои усилия, или я рискую упустить даже самые счастливые возможности, не услышав звона их колокольчика. Ведь никогда не знаешь тот день и час, когда тебе выпадет возможность изменить свою жизнь. Лучший способ всегда быть готовым к встрече с ней, придет ли она под грохот фанфар или украдкой, по своему обыкновению, — это браться за выполнение каждой задачи, какой бы сложной она ни была, запасшись мужеством и упорством.
Прежний я, всей душой ненавидевший ежедневный труд и вечно пенявший на судьбу, никогда не смог бы полностью отдаться добыванию удачи. Теперь, благодаря этим свиткам, я заново строю свою жизнь и отныне буду идти вперед с высоко поднятой головой, подстерегая удачу, словно голодный лев добычу.
Никогда больше не буду я сидеть сложа руки и надеяться, что удача сама найдет меня.
Я свергаю власть прошлого. Ни одно из моих прежних поражений не замедлит моего неуклонного продвижения в солнечную страну успеха и счастья, в которой я проведу всю оставшуюся жизнь. Теперь-то я знаю, что, если захочу петь, я всегда смогу найти песню.
Я оставляю прошлое только для воспоминаний. Каким жалким неудачником я позволил себе стать. Есть старинная пословица, которая гласит: «Довольствуйся тем малым, что у тебя есть; предоставь глупцу гоняться за большим». И я так думал, и я так поступал в прошлом, ибо неужели старинные пословицы могут лгать? Могут! Я начинаю новую жизнь, и я переосмыслил эту пословицу, как переосмыслил свое прошлое. Теперь эта пословица звучит так: «Пока глупец довольствуется тем малым, что имеет, я буду добиваться большего».
И никогда больше не буду я сидеть сложа руки и надеяться, что удача сама найдет меня.
За эти несколько недель я уже изменил к лучшему многое в своем характере, и теперь я более готов к тому, чтобы распознать удачу и потребовать у нее свою долю. Благодаря ежедневному повторению принципов, содержащихся в этих свитках, я уже вырвал с корнем дурные привычки, тянувшие меня назад, но это только начало. Да позволится мне идти вперед, пусть во мне и остались еще качества, которые часто заставляют меня презирать самого себя. Да позволится мне постепенно перебороть их все, одно за другим. И с Божьей помощью преодолеть свои слабости. И чего бы я ни добился, я буду лучше, чем теперь, если у меня достанет мужества не останавливаться и веры в то, что я смогу стать тем, кем должен быть.
В прошлом я был настолько неразумен, что позволял своим неудачам и огорчениям тяжелым бременем ложиться на мою душу, отчего я всегда ходил с низко опущенной головой и потупленным взором. Теперь, когда я сбросил этот тяжкий груз прошлого и поднял взор, я вижу, что везде, куда бы я ни бросил взгляд, для меня распахнуты двери в лучшую жизнь.
Никогда больше не буду я сидеть сложа руки и надеяться, что удача сама найдет меня.
Каждый день, ставя перед собой новые цели, я в первую очередь буду помнить о том, что я должен быть готов к встрече с удачей. И каждое утро, просыпаясь, я буду улыбаться новому дню, какие бы трудные задачи ни стояли передо мной. Удачу, как и любовь, отпугивают тоска и отчаяние. Теперь-то я знаю, что те, кому в жизни сопутствует успех, всегда излучают радость и оптимизм, с улыбкой на лице принимаются за свою работу и с радостью и благодарностью встречают любой поворот судьбы, одинаково приветствуя препятствия и везение. Это мудрецы — те, кто сам создает себе счастливые возможности.
Как я мог прожить столько лет и не заметить истины, которая теперь столь очевидна для меня? Почему мы все так слепы и не замечаем собственного счастья, проплывающего мимо нас в бурном потоке жизни, а замечаем только поднятый со дна песок? Почему мы не способны узнать ангела прежде, чем он нас покинет?
Как часто счастливая возможность кажется столь мизерной, что мы даже не обращаем на нее внимания, а в ней порой — начало великих свершений. Счастливая возможность обитает в любых водах. И потому мои снасти должны быть всегда наготове, ведь крупная рыба может появиться, когда я меньше всего этого ожидаю.
Никогда больше не буду я сидеть сложа руки и надеяться, что удача сама найдет меня.
Я не тот, кем был всего лишь несколько недель назад.
Никогда больше удача не уплывет у меня из рук.
Никогда больше не стану я причитать и рвать на себе одежды и не буду проклинать мир за то, что жизнь лишена радостей. Я по-прежнему не доволен своим уделом, но теперь это недовольство сквозь пелену дождя пытается разглядеть голубое небо и звезды. В мире две разновидности недовольных — те, что работают, и те, что в отчаянии заламывают руки. Первые получают то, что хотят, а вторые теряют то, что имеют. Нет другого лекарства для первых, кроме успеха, для вторых на свете нет никакого лекарства. Я знаю, кто я. И мне нравится быть им. Благодарю Тебя, Господи. Теперь-то я понимаю, что не удача постучит ко мне в дверь, а я должен стучать в дверь удачи. И я буду делать это, настойчиво и громко.
Никогда больше не буду я сидеть сложа руки и надеяться, что удача сама найдет меня.
Глава семнадцатая
Свиток IX
Я был слишком снисходителен к себе.
Мне не терпелось поскорей перевернуть страницу дня.
Никогда перед отходом ко сну я не давал себе труда оценить все то доброе и худое, что сделал за день. И никогда я не осмеливался мужественно и честно обозреть свои мысли, слова и поступки за прожитый день, с тем чтобы лучше подготовиться к следующему дню.
Ведь никогда не было скрыто от меня то, как достичь успеха. Но я так увяз в борьбе за выживание, что не сумел распознать путь к успеху. День заканчивался, и я вычеркивал его из памяти. Для неудач и ошибок быстро отыскивалось оправдание. «Завтра все будет иначе, — обещал я себе. — Возможно, жизнь будет добрее ко мне». Как я был не прав!
Наконец-то я обрел способность смотреть и видеть.
И теперь я вижу, что мир — это рынок, на котором все имеет установленную цену, и я должен быть последовательным в своем решении, покупая что бы то ни было — богатство, свободу, славу, честность или знание — ценой своего времени, труда и изобретательности. Я не должен вести себя, как ребенок, который, получив одну вещь, жалеет о том, что не имеет другой. Поскольку эти ежедневные сделки, отражающиеся на всей моей жизни, не так-то легко аннулировать, да буду я уверен в будущем, что за свой тяжкий труд я приобрел то, что никогда не обесценится. И единственное, что может дать мне такую уверенность, — это ежевечерний обзор прожитого дня.
И потому я всегда каждый вечер буду анализировать дела минувшего дня.
И самые худшие из моих пороков и дурных привычек ослабнут, оттого что ежедневно будут подвергаться оценке. И с какой радостью и облегчением на душе я буду всегда засыпать после этого!
Сами собой в моей голове рождаются следующие вопросы:
Какой недостаток я преодолел сегодня?
Какой дурной наклонности оказал сопротивление?
С каким справился искушением?
Какое доброе качество приобрел?
С помощью этих свитков я уже начал встречать каждый новый день, запасшись картой, чтобы дорога, ведущая меня к горным вершинам, никогда не исчезала из виду. Теперь же в конце дня я тщательно взвешу успех и трудности своего путешествия, и эта последняя из приобретенных мной добрых привычек напишет в моей душе дневник сегодняшнего и учебник завтрашнего дня.
И я всегда каждый вечер буду анализировать дела минувшего дня.
Вечером, как только потушу свечу, я сделаю смотр словам и поступкам за каждый час прожитого дня, и ничто не избежит моего суда, ибо почему я должен испытывать страх перед зрелищем своих ошибок, когда у меня есть власть сделать себе замечание и простить себя?
Возможно, я был слишком резок в каком-то споре, и я мог бы сдержаться и не высказывать своего мнения, ибо оно уязвило и не принесло пользы. И пусть в нем была истина, не все истины нужно говорить во всякое время. Мне следовало попридержать язык, ибо не спор, а истина дороже всего. Я поступил дурно, но никогда больше этого не случится.
Опыт — так человечество всегда называет свои безумства или свои печали. Но это не обязательно так. Сегодняшние уроки могут стать завтрашним основанием для лучшей жизни, если у меня достанет желания извлекать их, а оно у меня есть.
И я всегда каждый вечер буду анализировать дела минувшего дня.
Да буду оценивать свои поступки, да буду смотреть на себя так, как сделал бы это мой самый заклятый враг, и стану своим лучшим другом. Прямо сейчас я начну становиться тем, кем буду отныне. И пусть наступит темнота, но сон не затуманит мне глаза, пока не сделал полный смотр событий прожитого дня.
Что я оставил неоконченным из того, что следует закончить?
Что из того, что сделал, можно было сделать лучше?
Одна из великих радостей в этой жизни, которую еще предстоит вкусить человечеству, проистекает из сознания того, что все, за что берешься, делаешь с полной самоотдачей. И когда окидываешь взором плод своего труда и видишь, что каждая его часть, каждая его деталь завершена и сияет точностью, познаешь особое удовлетворение и особую гордость, чувства, неведомые поверхностному человеку, который бросает свою работу на полпути в самом неприглядном виде. Именно это стремление как можно лучше завершить начатое, превращает любую работу в искусство. И потому самая скромная задача, выполненная достойно, становится великим достижением. Сегодняшняя работа превзойдет завтрашнюю. Не может быть по-другому. За анализом и оценкой следует изменение к лучшему. Каждый должен становиться мудрее сегодня, чем был вчера.
И потому я всегда каждый вечер буду анализировать дела минувшего дня.
Прожил ли я день без слез жалости к себе?
Приветствовал ли я рассвет с картой и целью?
Испытывал ли я добрые чувства ко всем, кого встретил?
Попытался ли я сделать еще один шаг, когда у меня не было сил даже стоять?
Был ли я готов к встрече с удачей?
Искал ли доброе зерно в каждой трудности?
Улыбался ли я в ответ на гнев и ненависть?
Был ли я настойчив в достижении цели?
Что может быть полезней, чем этот ежедневный обзор моей жизни, помогающий мне прожить ее с чувством гордости и удовлетворения? Никогда больше мой день не закончится с заходом солнца. Меня ожидает еще одно важное дело.
Я всегда каждый вечер буду анализировать дела минувшего дня.
Глава восемнадцатая
Последний свиток (X)
Я обещаю.
Я клянусь.
Я даю обет... всегда помнить о том, что величайший дар, ниспосланный мне Господом, — это возможность молиться. В триумфе и в поражении, в любви и в любовных неудачах, в радости и в горести, в славе и в безвестности, во взлете и в падении, — всегда могу я разжечь в своем сердце огонь веры, вознеся молитву, и она поведет меня через туман сомнения, кромешную тьму суеты, по узким извилистым тропам болезни и огорчения, через коварные соблазны. Теперь я знаю, что Бог услышит только голос моего сердца.
Утром, благодаря молитве, я обретаю Божью милость, вечером оказываюсь под его надежной защитой.
Пока я молюсь, во мне не умрут надежда и мужество. Без молитвы я не много могу; с ней же для меня нет ничего невозможного. Так пусть же эта десятая и последняя заповедь ведет меня через всю мою жизнь.
Я всегда буду через молитву говорить с Создателем.
Чем меньше слов в молитве, тем она лучше.
В моих молитвах будут лишь эти простые слова...
МОЛИТВА К НЕЗРИМОМУ ДРУГУ
Мой необычный Друг, благодарю Тебя за то, что Ты слышишь меня. Ты знаешь, сколько усилий я прилагаю, дабы оправдать Твою веру в меня!
Благодарю Тебя также за тот мир, что Ты дал мне для жизни. Пусть ни работа, ни развлечения, сколь бы радостными они ни были и какое бы удовлетворение ни приносили, не разлучат меня надолго с моей семьей, в которой царит любовь.
Научи меня, как с честью, мужеством, стойкостью и уверенностью выйти победителем из игры, которую предлагает мне жизнь.
Пошли мне несколько настоящих друзей, которые хорошо знали бы меня, и все же оставались бы друзьями.
Надели меня всепрощающим сердцем и бесстрашным духом, дабы идти вперед, даже если путь туманен.
Одари меня чувством юмора и часами досуга, дабы отдохнуть от трудов моих.
Помоги мне на моем пути к снисканию заслуженных наград благодаря моим высоким устремлениям и удачному стечению обстоятельств; и не позволяй мне забыть протянуть руку помощи тем, кто нуждается в ободрении и поддержке.
Дай мне силы пройти через все, с чем столкнусь я на пути, дай мне смелости перед лицом опасности, сдержанности в гневе и готовности к любым поворотам судьбы.
Смени улыбкой хмурый взгляд на лице моем, вложи в уста мои доброе светлое слово вместо резкого и ранящего.
Надели меня состраданием к горю ближнего моего, ибо есть скорби в ж ни каждого, какое бы высокое положение они ни занимали.
Ниспошли мне безмятежность и спокойствие в каждом моем деле, убереги от чрезмерной хвастливости и от другого, еще более тяжкого греха — самоуничижения.
В печали пусть дух мой воспрянет при мысли о том, что без пасмурных дней не было бы и солнечных.
В отчаянии поражения да не угаснет вера моя.
На вершине успеха да останется со мной смирение мое.
Придай мне твердости, чтобы наилучшим образом завершить все, что задумано, и далее более того, а когда все будет исполнено, награди меня так, как сочтешь нужным, и позволь мне сказать от всего любящего сердца... благодарное «Аминь».
Глава девятнадцатая
Эразмус сидел на деревянной скамье неподалеку от огромного фонтана, подперев голову руками. Он продолжал все так же смотреть на свои сандалии даже после того, как услышал приближающиеся шаги.
— Что случилось, Эразмус? — неуверенно спросил Гален.
— Сколько уже времени он один на той горе?
Гален улыбнулся. За последнюю неделю этот вопрос он слышал по многу раз на дню,
— Теперь уже прошло двадцать восемь дней с тех пор, как мы расстались с Хафидом. Эразмус уныло покачал головой и поднялся со скамьи.
— Пожалуйста, пойдем со мной, Гален. Твое общество и улыбка на твоем лице — мое единственное утешение в эти наполненные тревогой дни.
Вскоре они оказались на северной стороне внутреннего дворика и стояли под навесом из кипарисов, укрывавших склеп Лиши. Эразмус кивнул в направлении скамьи из красного дерева, стоявшей поблизости и проговорил:
— Когда Хафид дома, каждое утро он, бывало, сидит здесь и разговаривает с Лишей, словно она тут, рядом, собирает цветы. Затем погружается в дрему. Он часто говорил во время наших странствий, что очень скучает по этим ежедневным разговорам со своей дорогой Лишей.
— За все мои прогулки я ни разу не осмелился зайти в эту часть сада, — признался Гален, направляясь к мраморному входу в склеп, пока Эразмус присел на любимую скамью Хафида.
— Какая необычная роза! — воскликнул Гален, неожиданно опускаясь на колени перед колючим зеленым кустом, охранявшим одностворчатую бронзовую дверь гробницы.
— Что может быть необычного в белой розе? — вздохнул Эразмус. — Она растет там, потому что это был любимый куст Лиши. Хафид велел, чтобы после того, как его наконец положат рядом с ней, мы посадили куст красной розы рядом с кустом Лиши.
— Эразмус! — прокричал Гален. — Иди сюда! Скорей!
Вздрогнув от резкого голоса своего гостя, Эразмус вскочил на ноги и поспешил к Галену, который сидел, открыв рот, на земле и дрожащим пальцем указывал на цветущий розовый куст.
— Смотри, Эразмус!
Высокий стройный куст был почти весь покрыт бутонами и цветками белых роз, но Гален указывал только на один из цветков.
— Не может быть, — заплакал Эразмус и повалился на колени. — Этого не может быть!
— Но это так, — прокричал Гален, но сам не верил своим глазам, — Красивая красная роза выросла на кусте белых роз!
— Что-то случилось с Хафидом, — простонал Эразмус, — мы должны поехать к нему сейчас же! Меньше чем через час из конюшен дворца выехала небольшая повозка, которой правил Гален, а к полудню они уже добрались до подошвы горы Ермон. Вскоре начался подъем, когда они оказались у развилки грязной дороги, расходящейся в три разные стороны, Эразмус справился по карте и показал Галену направо. Некоторое время спустя они проехали мимо гигантской каменной глыбы, и Эразмус сказал: «Мы будем на месте очень скоро. Сергиус как-то говорил, что его домик спрятан в небольшой рощице ».
— Вон она, — крикнул Гален и махнул кнутом в направлении зарослей можжевельника, росшего в окружении белых скал и песчаных наносов.
Как только они въехали в рощу, Гален остановил повозку. Всего в нескольких локтях впереди стояла повозка Хафида, поводья были привязаны к столбику крыльца.
— Он, очевидно, готовится к отъезду в Дамаск, — заметил Эразмус, сходя вместе с Галеном с повозки. — Вероятно, Хафид наконец завершил работу над свитками и собирается домой. Кажется, мы напрасно волновались. Гален постучал несколько раз в дверь, но ответа не последовало. Он повернулся к Эразмусу, и тот без колебаний медленно и осторожно толкнул дверь и позвал:
— Хафид! Хафид! Это Эразмус. Пожалуйста, отзовись!
Ответа не было. Они вошли в дом, и взгляд Эразмуса сразу же наткнулся на просторный письменный стол, на котором Эразмус узнал знакомые гусиные перья и бутылочки с чернилами. Там же он увидел еще один не менее знакомый предмет.
— Смотри, вон старый сундучок, который Хафид приобрел в Риме!
Сундучок был открыт и доверху наполнен свитками.
— Гален, посмотри, как Хафид пронумеровал каждый свиток на его оборотной стороне. Точно так же были помечены те свитки, которые он получил в дар много лет назад. Если бы я не знал, то мог бы поклясться, что перед нами сундучок и свитки, которые Патрос передал моему хозяину, когда тот был всего лишь погонщиком верблюдов. Поистине сегодня день чудес.
Эразмус потянулся к сундучку и извлек оттуда свиток, помеченный римской цифрой X. Затем развязал тоненькую зеленую ленточку и медленно развернул пергамент.
— Благодарение Богу, — улыбаясь, произнес он и повернул пергамент так, чтобы Гален мог увидеть почерк Хафида. — Хозяин справился с задачей. Это заключительный свиток. А теперь давай найдем его и отправимся все домой. Он где-нибудь поблизости.
Выкликивая имя Хафида, они вышли на крыльцо и медленно обогнули дом. Там их взору открылась небольшая площадка, окаймленная белыми валунами.
— Вон он, — закричал Эразмус, — облокотился о самый большой валун. Хвала Господу. Хафид! Хафид!
Эразмус не мог двигаться столь же проворно, как его более молодой спутник. Когда он добежал до валуна, Гален уже поднимался с колен и в немом обращении к небесам раскинул руки. Слезы текли по его щекам, он плакал.
— Эразмус, наш друг мертв. Хафид наконец воссоединился со своей дорогой Лишей.
Эразмус застонал и рухнул на землю, исступленно прижимая к груди безжизненное тело своего хозяина.
— Он еще не остыл. Если бы мы приехали чуть раньше, мы спасли бы его. Он умер в одиночестве. О, Хафид, пожалуйста, прости меня. Прости, что не уберег тебя. Я так люблю тебя.
Неожиданно на вершине горы подул теплый ветерок. Гален опустился на колени рядом с Эразмусом и проговорил:
— Осуши слезы свои, счетовод. Твой хозяин умер не в одиночестве.
— Что ты хочешь сказать? — вскричал Эразмус, продолжая в то же время нежно поглаживать чело Хафида.
— Он умер не в одиночестве, — повторил Гален. — Смотри!
От горя, внезапно обрушившегося на них, они не заметили, что плечи величайшего торговца в мире были укутаны в красную плащаницу... обтрепавшуюся по одному краю.