Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Стоило выйти к морю, и все разошлось до самого дна. На дне моем оставалась еще одна мысль. Она была небольшой каплей, но с нее началось еще одно море, море внутри. Я думал о том, что не живу эти годы, а приношу их в жертву. Я думал о том, что это необходимая пауза чтобы порвать с прошлым и оказаться в другом будущем. Я представлял, как разрывается мой сценарий, как прошлое останавливается в настоящем и как во мне зреет вопрос, которому раньше не было места, - а что дальше? Я чувствовал, как предопределенность отступает, и оказывался в некоторой неизвестности. Это было приятно и привлекательно, я чувствовал, что нежусь в свободе у бескрайнего моря, бескрайнего, как мои возможности. Радость моя длилась недолго – я сразу вспоминал, как это все обычно быстро отступает, заканчивается, как близки круги своя. Да и сам вопрос был предвестником подобного регресса – и так я понимал, что возвращаться мне еще рано.
Объездив больше, чем полмира
(Здесь Пакистан, и здесь Афины
Британские здесь острова
И скандинавская толпа)
Не забывай ты и о том
Не все же Лондон и Стокгольм
Есть азиаты, есть индусы
Ты выбирай себе по вкусу
И двигай дальше, вся светясь
Улыбкой гражданина мира
Которая тебе, как виза
И страны, и людей открыла
Семейный атомный реактор
Вулкан бурлящий без конца
Не унывай, и пусть, как в прятки
От тебя прячутся года
Пусть стих завершит утверждение:
Мы поздравляем с Днем Рождения
Велико дачную Княжну
Такую бабушку – одну!
Я сижу у холодного камина
Мне все равно и все едино
8іПрозрєніє
Странний вийшов вечєр. Всьо вродє хорошо начиналось. Тоха токо устроілся робити в супермаркет, і вдалося йому якось бутилку віскі размутіть. Тоха сказав, шо хароше, шо беруть його активно, і навіть нам шось почав лекцію нудить про різні види віскі, про дистиляцію і прочу хєрь. Ми тим часом розколупали цю типу подарочну коробку – там до бутилкі йшли стакани – і начали налівать. Я, главноє, казав – не треба стаканами, це жне водка. Та ж дє там – давай, говорять, за Тоху, за його смекалку чи як він там цю бутилку нам дістав, хоть напітку благородного скуштуєм. Це зараз, чи вже потім, ми почали називать один одного «Лордами» і сочінять про свої владенія і угодья – замки там, деревні, жінку мері і хтивих служанок. І, значіца, вінний погреб. Це знову Тоха викаблучувався, розвовідав, як той віскі у діжках витримують у погребах і прочую херь. Он пока триндел, ми бутилочку раздавили стрємітельно і билі в том самом настроєніі, када і Тохіна херь визиває до нього прилів ніжності. Кароче, взяли ми півка, пока то до сьо, курили шось. Хтось присоветував под єту всю «брітанскую тєму» заодно і Честерфілд взять. Взяли по-мужськи красний, ну і коротали вечір як всігда – то Тоха якусь хєрь говорить, то хтось розкаже, як бабу пришпендорів якусь. Долго лі коротко лі, пиво лі водка лі, я уже шов собі домой. Повільно, але впевнено. Я ще зі школи натренувався пить нормально, то я вже не знаю, скоко і чого мне надо, шоб прямо в дрова. Я ото минулого року з кумом самогон глушив, так і то нічого, ще потім до річки прогулялися скупатися. Так ето, як його. Бреду, уже в свій двор захажу, і тут мені по голові шо-то ляп! Ну єто я потом понял, а там по суті йшов і бац! – тємно. Очнулся, шо меня кто-то дьоргає. «Парєнь, парєнь, всьо в порядке?» А у меня голова гудить, не пойму, шо такоє. Спрашиваю «А шо такоє?» Шо-то он мне вобщем рассказал про то, як мнє бутилка на голову упала. Думаю, ого, бивають же такіє мудозвони. Він каже, у тебя кровь ідьот, ідьом зел
Я всегда думал, что сначала перестану говорить. Меньше говорить и больше писать. Затем уже и меньше писать и больше думать. И тогда больше думать и писать только важное.
Письма из Парижа
Париж оказался в том состоянии, когда его приходится продавать даже самим парижанам. О нем снимают все больше и больше, пытаясь примирить живущих в нем людей с тем, что они в нем живут. Пятна былой императорской жизни, парки, «улочки-балкончики-круассаны» - все эти достопримечательности занимают так мало в том, каким есть Париж на самом деле, что их постоянно приходится транслировать в телевизор и напоминать всем, что он вот он какой, этот славный город Рембо и Верлена. Иностранцы, полюбившие город благодаря Хэмингуею, ищут следы Дали, на Монмартре цитируют Миллера, бегут на могилу Вайльда, пьют виски у Моррисона, перебирают в уме фильмы, стоя над Тарковским.
Экскурсоводов стало много
Когда-то, в огромной очереди к самой прибыльной башне в мире, папа сказал : «Представь, если каждый француз с детства знает, что должен взобраться на неё, то сколько в этой очереди в кассу сейчас нами стоит французов?» К сожалению, французов было немного. Немного было их на Монмартре, во французских ресторанах и даже на блошином рынке. Они знали пути туристов, и сдали их черным нелегалам. Черные нелегалы общались между собой, продавали брелки и бегали от жандармов.
Человек всегда одинок. Но пронзительно одинок бывает всего несколько раз в жизни.
После двух бутылок вина, ненавязчивого общения и в хорошем настроении Неистов сливался в метро. Знакомый запах хлеба и теплой сырости встретил нежно, податливо, бестревожно.За спиной растворялась поверхность, а глубина становилась все ближе, и становилась поверхностью. Я ступил на нее, и эскалатор растворился под ногами. Платформа, пустая
Одну выпил, и вторую выпил; было две бутылки вина – и две сестры; старшая – как будущее младшей; младшая – как будущее моё. Я кружился в мыслях и почти крепко стоял на ногах. Язык плел беззаботно и уверенно; мне это нравилось, и не нравилось; говорил вроде и не глупости, а выходило глупо. Натанцевался; взглянул на часы и ушел в метро. Знакомый запах хлеба и теплой сырости встретил нежно и бестревожно. Я плыл под землю и думал без оглядки. За спиной терялась поверхность, и в глубине проступала новая. Я ступил на нее, и эскалатор ушел под землю. Пустая станция взвыла электрическим светом, отгоняя полумрак спуска, и я прищурился, отвернулся и отошел за колону. Стена утешала холодом, и я был готов к встрече.
Я смотрел в темноту и ждал, пока проступят стигматы пришествующего состава. Огни пронзили темноту, с воем вырвались звуки и рельсы скрылись в темноте прибывшего состава. Я уезжал и приезжал, уезжал и приезжал, станции сменялись перед глазами, и я бежал взглядом по проводам, пока мой монолог не перебивала станция света.
Алкоголь делал хорошо. Стоялось некрепко, но спокойно. Вагон качало в такт со мной; мы резонировали. Сесть хотелось, но было некстати – могло поменяться что-то внутри, могло поменяться что-то снаружи. Беззаботней было стоять у окна и глядеть то на свое отражение, то наружу.
Сильно задавило желание помочиться. Неожиданно и очень требовательно. В такие моменты беспомощность ошеломляет – никто тебе не поможет, и сам себе - вряд ли. Есть только один выход из ситуации; вернее – два, но один – подходящий.
Выходил я из метро не так, как спускался. Я выбежал и стал искать подходящее место вокруг. Излюбленная подобными ситуациями стройка возле метро закончилась; светились фонари, было не поздно, люди шли по своим делам во все стороны, а я крутился и искал свой выход из положения. Внезапно мне показалось подходящим взобраться на небольшую горочку – там был и какой-то заборчик, и что-то еще. Тогда мне это показалось лучшим из возможного, лучшим из доступного. Взобраться так и не получилось – на первом же шаге я подвернул ногу и резкая боль в ноге опрокинула меня на землю. Я не вскрикнул – детская привычка держать боль максимально в себе и не проявлять слабость. Я лежал и от боли сбилось дыхание, и даже очень особенно отнялось горло. Так оно отнималось всего пару раз в жизни – в самый больные разы жизни, где перед самой болью было осознание неизбежности боли. Так было, когда я катился по горке и видел, что ждет меня внизу. Так было, когда я уже слетел со скейта, но еще не катился по асфальту. Так было, когда я летел с детской горки, но еще не сломал себе руку.
Боль обостряет ощущение одиночества. Извиваешься червеобразно, в немой тишине, в остром желании, чтобы она отступила. Боль держит, боль точит, и дышать нет желания; нет желания жить, если это не прекратиться.
Я лежал, а боль не проходила. Это была старая травма, и случай выжал из нее все, что можно. Мимо проходили люди, а я царапал руками землю чтобы приложить холодной земли к горящей ноге. Земля утешала холодом. Возвращалось дыхание.
Люди протекали мимо, и только что я был одним из них. До этого я мог окликнуть кого-то, пропустить в дверях, помочь или поссориться, но очень быстро я выпадал из этой истории. Я был человек на земле, а таких здесь люди умеют не замечать.
Я помню, как в детстве шел с папой мимо такого человека. Папа уже был взрослый, он знал, что нужно идти мимо. А я подошел и всматривался. Оказалось – действительно пьяный и просто, просто проходите мимо. Папа, говорил я, нужно помочь, и пытался поднять. Он тоже пытался встать, и папа помог. Как встал, так и упал назад. Я ощутил, что папа не верил в этого человека, и с самого начала знал, что он просто пьян. Алкоголь развратил слабых людей, а слабые люди развратили трезвых. Смерть чего-то человеческого в лежащих потянула за собой смерть чего-то человеческого в прохожих. Конечно, тогда я не думал об этом, я шел с папой домой. Все это вспомнилось, пока я стоял на одной ноге и боялся ступить на вторую. Стоя мир выглядел иначе и людям могло быть удобно обращать на меня внимание. Я похромал в магазин, отряхивая землю со штанов. Купил вина, сыра, курицу, фруктов. Продавщица улыбалась мне, отсчитывала сдачу, а в очереди кто-то даже занял «за мной». Меня снова замечали.
Когда-то вирус из моря разметил мое лицо круглыми корочками заживающих ранок. Я ловил на себе сочувствующие взгляды, с вкраплением отвращения.
Пьяные – особые люди. Я встречался с ними по-настоящему несколько раз. Один раз я сидел вдали от людей. Люди собаки
Раннее утро. Звонок.
Я выбираюсь из книги бесконечной и иду открывать глаза.
В окне стоит свет.
Их двое – я и незнакомое явление.
Обычно он выставлеяет меня в невыгодном свете, потому я решительно выставляю его на улицу. Закрыв окно, сгребаю в горсть фотоны с подоконника и направляюсь на кухню, чтобы смыть их.
Кухня.
Бросаю их в раковину и жму pg dn. Весело пуская блики по стальной поверхности, они стекают по трубам.
Чайник трется об мою руку. Я нажимаю insert. С игривым шипением он наполняется водой. Не обращая внимания на скуление тостера, я иду чистить зубы.
Ванная комната
Я немного приоткрываю дверь, чтобы не разбудить зеркало, и акуратно просовываю руку в темноту, доставая пасту и зубную щетку.
Зеркало - ужасная соня, не хочу мешать спать.
Щетка тоже еще не вполне проснулась. Наши состояния похожи. Она, однако, удивлена мною больше, чем я нею.
Снова Кухня.
Чайнику не следовало бы так расслабляться. Пришло время за-варки, а для него может и за-парки.
Всплывая на поверхность воды, чаинки потоками пара нагревают руку.
Пора заняться делом.
Все знают, что без них не обойдется кекс и политика.
Они - лучшее, что когда - либо было придумано на завтрак.
В ход идут яйца.
Белок с неохотой вытекает из рваной раны, нанесенной скорлупе ножом.
Вилка – неоднозначный и очень хитрый предмет: с одной стороны она едина.
С другой – четверояка.
Множество зубцов нещадно избивают массу в черной пиале.
Она орет благим матом и пенится.
Адские муки и дальнейшее поджаривание обеспечены.
Орудие пыток ставится на плиту.
Дико шипя и извиваясь, жуткая желтизна выливается в черную и блестящую бездну сковороды.
Нет доль. Где соль? Вот Ctrl-z, смотри справа внизу. Немного белого в яично – желтом ансамбле. Колористы довольны?
Второй раз ей уже, скорее всего, не больно?
Теперь - то ей точно крышка. Из нержавейки с пластмассовой ручкой.
Следующая дисциплина - тарелстобол в масштабе 1 к 1.
Белые диски упруго пружинят от пробковых подставок.
Что, уже?! Аккуратно ctrl-x и на тарелку.
Так, и теперь только ctrl-p и зеленью посыпать.
Мне до сих пор обидно за Бёлля и за то, как я с ним обошелся. Раньше я всегда ходил в библиотеку радостно, предвкушая, надеясь. Раньше я брал так чужие книги, а теперь относил свои. «Эти не нужны нам», - сказала мама, давая мне «Бильярд в половине одиннадцатого». Я был к этому совсем не готов. Я не знал, что это за писатель и что это за книги. Мне было не понятно, почему одна из книг нашего большого книжного стеллажа вдруг стала нам не нужна.
Знакомство с ним я откладывал – книги в моей комнате все были из детской литературы, детективов про пронырливых школьников и фэнтези. Книжный шкаф в гостиной я предвосхищал как этап новых горизонтов, переход к более серьезной литературе. Только со временем я связал для себя взросление с другим. Я понял, что взрослею, когда усомнился в мужской полигамии, распробовал сыры и начал помогать маме. На поверку, книги там оказались не столько «серьезной» литературой, сколько тем, что нравилось маме, и, перебрав позже книги, я понял, что читать там, кроме Толстого и Кристи, нечего. Хотя и Кристи я тоже читать не стал.
Держа в руках Бёлля, я не знал, что сказать. Я только интуитивно чувствовал, что держу в руках что-то хорошее и важное. Я не хотел отдавать его, и готов был верить в него, еще даже не прочитав ни страницы. Я не помню, что было написано на обороте, но некоторые слова достучались до меня. Так было всего дважды – тогда и еще с «Островами» Хемингуэя. Я почувствовал то, что является для меня лучшим поводом для чтения книги – автор особенно выделял ее для себя. Особенно. На обратном конце этой дороги стоит для меня Марио Пьюзо с его «Крестным отцом» - если вы понимаете, о чем я.
Но в том возрасте я не умел противостоять матери. Ее стандартная уловка в спорах со мной – наращивание жесткости и категоричности для демонстрации безапелляционной позиции, и следом – молчание и игнорирование, что значит: «и больше не о чем нам говорить».
Я нес Бёлля в библиотеку, но ноги не хотели меня туда нести
Вот я выключаю компьютер, мобильный телефон и кладу в сумку Фрейда, Основы литературы и томик американской поэзии
Вот кладу ноутбук
Вот я выхожу из дома, иду разменять 200 грн в книжный, покупаю японскую молодую и её книгу «Подозрительные пассажиры твоих ночных поездов»
Вот встречаю за прилавком парня, с которым вчера играли в баскетбол
Вот он говорит мне – нет сдачи, и я иду в Сильпо, покупаю бананы второй сорт, такие, с отлежанными боками, за 2.53, возвращаюсь, плачу за книгу 19.50, и заканчиваю на этом разменивать 200грн.
Вот я узнаю, что в Емпике платят 10 грн за час работы, и не хочу там работать, но всё таки с книгами работать очень хочется, и вот я не знаю
Вот я еду на метро, и читаю в метро, читаю про пассажиров ночных поездов, выхожу, жду, сажусь в автобус, включаю ноутбук и смотрю фильм Уира с молодым Гибсоном, минуты до 20й я его даже не узнал, такой он был другой
Вот я приехал, пришёл, поел, сел в кресло-качалку, на веранде, досмотрел фильм, а там что
Вот с мамой на пляж, еду на велосипеде, мама купается, я намочил ноги, на обратном пути лезу на шелковицу,
Вот смотрю футбол Англия-Германия, продолжая недоумевать, почему в игру нельзя включить видеоповторы, как это давно уже есть, например, в теннисе, непонятно, в чём кайф, когда всё так легко засрать, когда один человек со свистком может запустить всё по своему сценарию
Вот играю в домино, сначала проигрываю, потом выигрываю, ещё выигрываю, и мы больше не играем
Современность плескает прошлое по плечу. Современность широка, как сам океан, и вмещает в себя всё. Наша современность заигрывает со всем человеческим прошлым. Она стаёт в позу всезнающую. Она постигла всё. Ситуация такова, что отсутствие информации вытеснено обилием информации. Мы всё знаем. Мы знаем всё.
Современности хватает на всех. Движущими силами истории раньше были победители, а теперь - прибыли. История "шьётся" под фильмы, жизни - под книги. Современность необъятна. Она вмещает в себя не только прошлое, но ещё и несколько вариантов прошлого. Множество правд сосуществуют, и все приносят доход.
Современность небогата классиками. Хотя рынок научил, а покупатели выучили словосочетания "современная классика" или "признанный классиком при жизни", современность бедна своим обилием. Те имена, которые из современной какафонии каким-то образом смогут остаться в истории литературы или искусства, которые станут действительно классикой, которых будут знать и учить в школах будущего, - им пришлось очень туго. Часто их подпирали и давили более успешные, более удобоваримые и продаваемые бездари.
Кажется, характерной чертой современности станет отсутствие классиков, особенно в писательском деле. Кроме Гарри Поттера, конечно. Это сказка, кажется, не затеряется.
Кого из современников можно ожидать увидеть в учебниках по литературе? А кого из них стоило бы действительно туда поместить?
Гениальные работы великого автора - вот чего и в помине нет у нашей современности. Эпоха классиков сменилась эпохой бестселеров.
Литература брошена в ноги обывателю. Раньше она стойко ставила планку и бросала вызов человеческой деградации. Эта деградация - процесс коварный. Когда человек не делает ничего - он деградирует. Противодействие деградации - это процесс. Небольшое движение может обеспечить стояние на месте. Большие потуги могут привести к развитию. Так вот литература была о больших потугах. Успешных или безуспешных. О людях, летящих вверх, и там погибающих.
Теперь же литература с бутылкой пива сидит со всеми на лавочке. Она боится встать и сказать что-то про то, мол, "что такое хорошо, что такое плохо". Она не воспитывает. Она не разбивает сердце. Она не подталкивает в мышлению. Она подпевает. Она старается не спугнуть унылую дрему современности. Пишется много, но всё пустые голоса. Это когда венец свободы самовыражения и проявления индивидуальности - это "мне всё похуй", матерится при девушках и курить при детях.
Современность шумит миллионами голосов. Но всё голоса скорее милые нашему слуху. Современная литература погрязла в лени. Она не вылазит из постели. Она отказывается мыслить.
На помощь приходит прошлое. ПРизабытые имена,
Пару дней во мне живёт и цветёт желание писать.
Я научился его узнавать, различать и не бояться.
Смелости хватает даже сходу купить тетрадку и ручку в ближайшей прессе и найти лавочку, подложить ноут под тетрадку и приготовиться.
Раньше поддерживать меня на пути творческих мучений был призван ноут. Ласковый стук по клавишам, неяркое свечение компактного монитора, вордовские листы, с огромной скоростью уходящие вниз... ничего этого не произошо.
Я не знаю почему, но Ворд изнуряет. Может, дело в ассоциациях - рефераты и прочий шлак, размазанный по этим листам ночами сессий, свёл на нет возможность размазать по этим предательски белым и чистым листам что-нибудь ещё.
Ворд безжалостен. Я лью на него мысли, а он превращает их в цифры. Количество символов, с пробелами, без пробелов, количество абзацев.
Ворд не пахнет, но самое ужасное, что Ворд не фактурный. Страницы, пустые и исписанные, одинаковы. Касаясь пальцами монитор, не ощутишь нажима ручки, контура букв, запаха чернил.
Ворд невозможно исписать с двух страниц. Невозможно перечеркнуть. Скомкать. Выкинуть за плечо, через время найти на полу, развернуть и писать дальше.
Ворд бесконечен. Ни разу, зажав Контрол + Энтер я не доходил до конца, под ногами уходили одни за одним белые листы, а как говорил Тим Рот в Легенде о Пианисте 1900, если нет края, то это не твой рояль.
От Ворда устают глаза. Это неяркое свечение, которое я успел романтизировать, стало резать мне глаза.
И предательски стала заедать буква "р".
Теперь же ноут лежал под тетрадкой.
Над тетрадкой находилась рука.
В руке находилась ручка.
Над всем этим находилась моя голова.
И вдохновлённый "Миром глазами Гарпа" Ирвинга я был готов писать.
Несколько минут спустя я понял, что не знаю о чём писать.
Идея, которую я давно вынашиваю... ну это не она требовала сейчас моего внимания, это не из-за неё мне приспичило бежать за тетрадкой. И я пишу:
«Я не могу в полной мере избавиться от тебя, и не понимаю почему. Я не могу в полной мере избавиться от тебя, и никогда, наверное, не смогу.
ВОзле меня хромой-хромой голубь.Раздутая лапа, на которую он не может опереться,поджата , и он стоит на второй.Но он не страдает, не грустит, он просто существует в одноногой реальности, он дальше думает, где найти еду, и без двух лап он вряд ли бы проклинал судьбу и кого-нибудь ненавидел - он бы просто думал дальше о еде.
Ищенко говорит: я немного страдаю. Я перестал употреблять слово "страдаю" и производные, потому что оно в любом случае имеет ноющую коннотацию, потому что в нём заложено требование жалости.
Ищенко говорит: я немножко страдаю, и это звучит как отличная насмешка над страданиями, как милая ирония, как нежный сарказм.
Когда я запретил себе говорить слово "страдаю", появился ещё один запрет, который я постоянно нарушаю. Так или иначе, по отношению ко мне или к другим, но это слово всплывает, всплывает, всплывает.
Миллер позвал меня хоронить литературу, держа в одной руке свой член и сквозь него видя всю вонючую суть мира и с лопатой в другой руке, улыбающийся, небритый, лохматый, путник жизни и мысли, который поёт, поёт без голоса и без сопровождения, который поёт в лицо музыки и правилам, убеждениям и стандартам, и поёт заразно и задорно, пением свободного человека, и когда мы шли с ним хоронить литературу, в руках у него была огромная лопата на пол неба, а у меня просто небольшой совок.
Я пишу и удивляюсь. "Я не бросал тебя." Чем больше раз я пишу это, тем больше удивлюсь, тем больше верю себе. Конечно, я не бросал тебя, зачем даже писать об этом? Когда из под сердца, вслед за фотографиями, на которых многократно изображена ты в одежде и без, я достаю книгу под названием "Как я всё испортил" с эпиграфом "Когда всё хорошо - всё плохо", нахожу там те же слова, что читал и на твоих дверях, и на каждой ступеньке твоего подъезда, на чертовом плетенном коврике под дверью, на твоих губах, да и на своих... Но я спасительно кашляю, сдувая буквы, они теряют свою мысль, но буквы снова сплетаются в слова, слова в предложения и строки, и целые абзацы одних и тех же фраз проступают у меня на руках, и касаясь языком нёба я ощущаю шероховатость букв, проступивших на языке, и не видя их, я знаю, что там написано, что это срока и фраза из нашей книги, в которой я тебя бросаю, и поверх наведено " Я не бросал тебя" , но Я БРОСИЛ ТЕБЯ Я БРОСИЛ ТЕБЯ Я БРОСИЛ ТЕБЯ, и я полощу рот, я царапвю пальцами язык и нёбо, я заливаю руки замазкой, выплёвываю буквы, но они дальше строятся, строятся в эту фразу, и я сам ощущая себя частью этих букв и ничего не остаётся, кроме, как писал Фишер, осознать,что при посмертном вскрытии если кто-то взглянет на моё сердце, то на нём будет твой портрет.»
Когда звучит национальный гимн, все встают. Почти все. В стадном порыве.Пока играет вступление, все глазеют по сторонам – кто не встал вообще (одностайная мысль – быдло), кто встал и не поёт (наверное, не «наш»), кто просто открывает рот (это ещё что?), кто не положил руку на сердце (быдло – оно было и есть).
Встаю и я. Какое-то время мне удаётся стоять на ногах. Но это длится совсем недолго. Я теряю контроль на собой, чувствую, как по телу бьют конвульсии, как я еле удерживаюсь чтобы не упасть, как я падаю, как я бегу по полу, как я обхватываю руками голову, как я давлю, но ощущаю, что изнутри давит ещё сильнее, как я скручиваюсь в позу эмбриона и взрываюсь изнутри. Тело крошится и музыкой меня отбрасывает на стену, нигде никаких людей, только я и гимн, гимн заполняет собой всё, я закрываюсь в шкафу и теряю себя в темноте. Я очнулся на голос, в темноте, и хаотическая оргия мыслей разрождается для меня пониманием того, что Бог – это музыка, что у каждого – свой Бог, что каждый выбирает себе Бога по внутренним ощущениям, но накатывающий гимн, накатывающая музыка, наседающий Бог вытесняет из меня все мысли и я выпадаю из шкафа, я качусь по полу, я ударяюсь об шкаф, я не чувствую боли, я кричу и плачу, я растворяюсь в музыке и не хочу обратно, и лишь тоненькая нить между мной и этим миром удерживает меня, но в тот момент, когда её уже почти не видно, гимн отступает, музыка отступает, Бог отступает, я снова бьюсь ударяюсь об шкаф и на меня сыпятся книги, сыпятся книги, сыпятся книги, и я понимаю, что Бог не заберёт меня к себе, что Бог просто напоминает мне, кто же здесь действительно Бог, после чего пропадает, после чего уходит, после чего остаётся только тишина и падающие книги.
Взять двух любящих друг друга людей. Взять пустую комнату. Раздеть. Посадить друг напротив друга. Убрать внешний мир. Исключить побочное влияние. Пусть сидят друг напротив друга, пусть трахаются, пусть живут жизнь, но очень, очень изолированную. Без внешних импульсов. Сранная чистая любовь на двоих изнутри. Без пересказов впечатлений за день, без левых преград и походов в кино, которые замазывают глаза и отвлекают друг от друга. Ничего такого. Два человека, любящих человека, в лицо друг другу. Жрите друг друга кусками. Перетекайте друг из друга. Становитесь жалкими отражениями своей второй половинки. Врастайте в стул. Хочу видеть здесь любовь, как эти два сердца, любящие сердца, наконец презрели весь мир и дальше любят друг друга.
Вот ты говоришь - пиши. А я больше не верю в свои силы. Я не умею, не могу написать самое главное. Я не могу достучаться до твоего сердца. Я не могу облегчить твое уязвленное сердце и зародить новое, светлое чувство. Я не могу передать тебе свою любовь, которая бы обхватило твое большое нежное сердце и согрела его с такой силой, чтоб ты не могла не полюбить меня в ответ, снова, еще сильнее, чем раньше. Я пишу слова, которые разбиваются об твою боль и неприятие, и порождают только тишину. Больше всего я хочу написать тебе то, что вернет твоему сердцу способность стремиться ко мне. А я неспособен на это. Я способен написать о том, как я проходил по Ветрова, как пытался в отражении приоткрытой форточки увидеть какое-то движение в комнате, и представить, как ты ступаешь по своим владением изящно и не осознавая красоты грации твоих движений, иди о том, как я стою возле продающейся игры Скраббл, и думаю, неужели я мог крепче обнять, чем обнимал тебя в последний раз, и наверное мог, раз разомкнулись руки и ты ушла от меня куда-то; или о том, как завожу знакомства с Ирами только чтоб у меня была возможность произносить твое имя; "Какое красивое имя",- я говорю, думая о тебе. И незачем, незачем, незачем писать обо всем это - это обрывки иллюзии, в которую верю я один, из которой ушла ты, и которая висит, как лохмотья, на теле оголенного сердца; незачем писать туда, откуда не ответят; и если я не могу написать то, что поселит в твоем сердце это самое важное для нас слово 'мы', то и в принципе писать, Ира, кажется, незачем.
С раня уже все в сборе, в приготовлениях к полуношной. Ещё засветло, пополудни, собирались мужики с семьями под капличкой. Дородный поп прохаживался ещё в шитом на заказ классическом костюме, борода спадала на грудь, и али застёгнуты пуговицы до конца, али там галстук, уразуметь не было возможности никакой. Всё было спокойно до поры, покуды не приехала роскошный воз тонированный, большой, широкий, - марку не удалось разглядеть, ибо тёмно было уже, не видно ни зги, темнело быстро, стремительно, аки затапливает по весне, только светлое пятно одно- открытая дверь каплички, да второе пятно – большая жёлтая буква М, на фоне ночного неба, в этот пасхальный вечер, на белой железной трубе торчала али звезда какая-то, но свету не давала, оттого не было ничего не видно, хоть глаз выколи, и марку, повторюся, разглядеть не удалось - и вышел из возу, скорее вывалился и побёг открывать дверь пану кучер, и вышел пан, держа в руках аки смолоскип жменю свечей перевязанных, и бросился поп в капличку, и выбежал обратно, рясу на ходу поправляя, с крёстными знамениями бёг пану навстречу, и так было тошно смотреть на это, мочи моей не было, отвернулся я задумался, ибо было над чем.
Люд стоял всё боле разнообразный. Были и из купеческих семей, и из крестьянских родов, которые своими своими огромными кулачищами несли корзинку с пасхой да яйцами по края загруженной али пустую совсем. В наш век равенства и порядка стояло и купечество, и чиновьи морды, и крестянские семьи плечом к плечу, лицом к лицу. Кто смотрел на пана с завистию явной, кто смотрел невидяще тупо, кто был занят спасение полумя свечиного от ветру, коий порывами вколыхивал и рушныки по корзинах, и задувал бездумно свечи из храма святого. Были и мы с матерью тут, и отец стоял у нас за спиной. Зябко, да и дождь моросил, но люд упрямо шёл к храму абы унести домой святого огня на свече, сквозь дождь и ветер, и были те, кому это удавалось. Набожно крестились все перед храмом, а думы мои касались того, что люд этот небось о вере и боге раз году и вспоминает, а остальное время ани человеколюбия, ани всепрощения, ани терпимости особо не выказывает. Многое думалось мне и об искажённых традициях, через века исковерканные, перецензуренные, подогнанные, и про церковно-поповскую сущность, и прочие думы циничные, но молчал я, и ни слова не вырвалось изо рта моего, все умирали во мне, ибо стоило мне взглянуть на мать, в её светлые глаза, понимание того, что, может, это и есть её последние убежище, церковь что эти обычаи что-то для неё значат, что стоит попу меня водой освятить, как она радуется, и тревожно-улыбчиво спрашивает «Ведь на тебя попало?попало?», и я как я радуюсь, что на меня –Да!попало-, и она будет рада, и будет веровать, что это чем-то хорошо, что какие-то силы оберегают меня, и сама зайдёт свечу поставить, аки символ какой-то, в этой капличке на фоне большой буквы М, и мы будем домой идтить и наутро трапезничать кулишем и пасхой освяченными, и мама, единственный в мире человек, сказав мне «Христос воскресе» услышит «Воистину воскресе», ибо рушить её хрупкие верования, омрачая её светлые, затаённые чувства я не осмеливаюсь, и кали передстану я на суду после жизни, и кали есть Иисус, и спросит он мя, что ж ты, святотатец, ходил, но не верил и думой неподобающей осквернял святой вечер и день Воскресения господнего, произнося слова без веры, али навпаки предстану на суде пред буддой, али аллахом, али совестью ,и спросит мя – зачем же ты в обрядах неверных участвовал, ответь мой будет однаков, и проститься мне, я думаю, али делаю я это в любви, и отвечу я – ради матери, ибо тут, в эти крошечные 5 минут, наверное, один из немногих моментов, когда я понимал что чувствует этот человек и не смел нарушать её счастья.
Когда тронулся поезд, я смотрел, как она махала мне из окна, трогательно махала мне из окна, я видел только её руку, а она искренне махала мне из окна, и я чуть не тронулся умом, жадно ловя каждое движение своими близорукими глазами, я ловил каждое движение этой руки,самой близкой мне руки, самой тёплой и чуткой руки, и эти контуры идеально заполняющие мою ладонь, созданные друг для друга...., пока он не тронул меня за руку, я обернулся, до глубины души тронутый прощанием с ней, я повернулся и посмотрел на него, тронув за плечо и говоря немыми глазами о своём счастье, и мы стояли тронутые до слёз, и он сказал мне - поздравляю, поздравляю вас от всей души, и я удивился, спросил, с чем , о чём ты, и он сказал- ну как, ты ведь сделал ей предложение, постой, постой, с чего ты взял, ну кольцо у неё на руке, она махала, оно ещё блестело, и я смеялся, смеялся до слёз,ну,ну,не трогай меня, не трогай,и смех душил из меня ещё слёзы, ведь я упивался, так трогательно упивался чужой рукой.
Я третий раз вижу одну и ту же остановку.Ничего удивительного, только я вижу её 3й раз в течении последних 2х часов. Ничего необычного - я просто делаю 3й круг на троллейбусном маршруте. Ничего странного - остановка стоит, троллейбус останавливается, люди меняются.
Казалось бы - я столько раз был на конечной, в полностью пустом троллейбусе, что мог бы уже выбрать тебе самое лучшее место - где-то у окна, но чтоб и недоступный холоду открывающихся и дверей и защищённый от нависающих над совестью бабушек - но вопреки всё не так, и я даже сейчас сижу не на нормальной сидушке, а на хер-знает-чём и свешиваю ноги в проход.
Может ли езда по кругу иметь цель.Скорее, изначально цель в процессе. Я сел ехать с кучей мыслей и сомнений, и это путь без цели (читать:пункта назначения) иметь свою, так сказать, цель.
Другими словами, на остановки у своего театра я не вышел, на метро ехать в тренажёрный я не вышел, и в обоих случаях не вышел по три раза. То есть сомнения стали принципиальными решениями, потом в кое-чём образумиться помогло время и я с тихим умиротворением брожу по Пинчук и заканчиваю всё чаем в Скай-кафе.
Троллейбус, так сказать. Эти рога и скрипичный оркестр. Всегда в троллейбусе во мне играет скрипичный оркестр. Люблю тот звук, он на редкость музыкален. Бйорк да фон Триер, уверен, закрутили бы что-то очень стоящее.
Люди, входящие в троллейбус, не такие, как входящие в метро. Атмосфера чуть другая, да и психика человека лишена таких вопросов внутреннего хаоса, как "а если в метро паломается вытяжка", "а если в нас врежется поезд\сойдём с рельс\террористы\как мы глубоко, если обвалится туннель" и прочее, потому что не любит человек темноту и давление, не любит, а метро захлёбывается людьми и давление уже создаютсебе сами уже и люди, давление тугим кольцом обвивает шею...
Кольцо. Пару колец я сделал с удовольствием, третье на характере.Сколько бы я ещё ездил - я не знаю. НО оказалось что впереди меня ждёт депо, и я предпочёл выйти на ближайшей остановки, на той, которую до этого не проезжали.
Выходя, я вынес с собой мудрость: сколько не вникай и не разведывай, всё равно когда ты решишь выйти, то окажешься на незнакомой остановке.
С систематической систематичностью я систематичу одну и ту же мысль - как вернуть то, что было?
Это ад прошлого пропитал мои волосы как запах дыма от огня - и систематичующий ад процветает.
Я задаюсь некоторыми вопросами по-детски исходя их паритетного желания всё вернуть. Но между нами столько - и здесь могут подойти такие слова как "время", "люди", "чувства" - и это всё между нами и не всегда это имеет окрас сближения.
Парам-пам-пам.
И я коплю деньги. Трачу и коплю снова. Я хочу туда - или хочу к тебе - я не знаю, как правильно ответить. но знаю, что отвечать не нужно, ведь если ты не поймёшь какой правильный ответ даже в таком простом очевидном случае, то я зря, абсолютно зря исхожу из твоего взаимного стремления меня вернуть?
Парам-пам-пам.
Жизнь катится и катится и катится.Мы вростаем и жив1м в другом мире, а тот мир, который вдруг откуда-то зажёгся и погорел у нас...пропадает. Я что-то храню, продолжаю хранить, я...
-Сколько у тебя было парней?
Она приоткрывает глаза. Нежное блаженство стекает по глазам на щёки и цепляется на губах улыбкой тепла. Под одеялом она обнимает меня. Я не поддаюсь, держусь, жду.
-А как ты думаешь?- и отвернулась.
С новым для себя чувством я стянул с неё одеяло. Она сказала - холодно, и скрутилась в комок. Ну, подожди, подожди, и она легла более-менее ровно. Танцующий тёмный свет сквозь щель в шторах. Прекрасное, превосходное постельное белье, которое пахнет ею, и я, вдруг почувствовавший себя… лишним. Я смотрю на неё. Её неответ натолкнул меня на разные мысли. В голове фантазия начала бросать её в руки разных парней, одного за одним, ещё и ещё…Кто-то нагнулся и поправил её волосы… Чья-то рука слегка их растрепала. Я пережил в себе, как она кончает, эти моменты светлого и тёплого счастья, моменты очаровательных судорог, моменты неповторимой улыбки. Я представил ещё несколько парней, которые, лёжа рядом со мной, умиляются этому. А ещё одному- ему было наплевать. Он встал и пошёл в душ, почти сразу. Я смотрел, как её белое тело оживает. По её ребрам забегали чужие пальцы, с характерными для музыканта мозолями, а навстречу им поднималась рука, которая, будто острый нож, тыльной стороной ладони оставляла аккуратную тоненькую полосочку крови между ребёр; в этот же момент её щеку прикрывает чья-то ладонь, я не вижу глаз из-за чьих-то касаний, кто-то нежно прикасается к её губам… грудь скрывается от меня в чьих-то ладонях, по шее скользят мужские пальцы, на лобке тоже виднеются чьи-то костяшки, вся, вся она скрывается от меня за чужими руками, тело превращается в сплошное сплетение следов от рук, живущие на ней чужие пальцы, чужие истории, чужое тепло, чужие мысли, игры, представления, ощущения – всё открывается моим глазам; я смотрю и смотрю на неё и всё проступает пронзительной нотой брезгливости, внутри мне становится противно, мерзко, я не нахожу себе своё место на ней, её тело, её самой просто нет и не может быть, потому что каждый, уходя, забирал от неё кусочок, и теперь, и теперь от неё не осталось ничего и я понял, что лежу в кровати…
один…
-Милый, я же мёрзну…
Переставая захлёбываться своей мазохистической истерикой я укутываю её обратно, и постепенно пальцы, чужие пальцы, убегают с неё, какие по спине, а какие-то волосам, и закрыв за последними чужими руками дверь, я, улыбаюсь рассвету, думаю, хорошо всё-таки, что я был у неё первым.
Подле порта приезжий поляк покачал, подсмеявшись, пионом. Почесав потуплённую потылицу, подумал: «Пора постричься».Поляк поправил пиджачок и пощупал пальцами пол-яблока. Пальцы примерзали. Поляку, пианисту по призванию, плиточнику по профессии, пропивающему получки, пришлось прежде пообвыкнуть. Прехолодная погода Портсмута провоцировала печень побаливать. Прежде переживая, постепенно переставая, поляк пошагал по Портсмуту, посматривая примечательности, привлекательные памятники. Понравились пивные, пришлось посетить. Посасывая пиво, поглядывал портсмутчан, правда, в портовой пивной повстречались парижане, петербуржцы, пражане, пекинцы, приехавшие после обеда папуасы, покуривающие парагвайцы, и прочие, прочие, прочие. Поговаривали про пиратов, пребывающих под покровительством престрашного Пита, пытающегося похищать последние полгода побольше. Поляк, прозванный Пшиштофом, похоже просто подразненный подобным прозвищем парагвайцами, подогретый парами пинтами пива, подперев подборок, проговорил: «Пирокатехин пилороспазма пиронафтового пиперидина пиргелиометром понять получается поразительно просто».Передернулся, привстал, промокнул пот, покричал про панславизм, подобрал панаму папуаса и пешком пританцовывая пошёл по Портсмуту. Парикмахерская Пауло Пьюзо показалась подходящей порядочно поддатому поляку. «Постригите, пожалста» - попросил, пытаясь показаться представительным. Парикмахер предложтл папироску из позолоченного портсигара. Пальцы пригрел парительными припарками, преподнес превкусно поесть. Попрятав подальше пассатижи, помыв поляку патлы, парикмахер погрузился в процесс, поглощено превращая патлы в премилую причёску. Похлопав поляка по плечу, попшикав прекрасным парфюмом, попросив проведывать периодически и просто помахав на прощанье провёл похорошевшего Пшиштофа до Портсмутской площади. Помилуйте, Паоло Пьозо, почему порадовали поляка? Потому что Портсмут, проговорил парикмахер, приклоняется перед пианистами, помните, поляк пианист-то, по призванию поэт пианино, питальный промысел в Портсмуте, по-видимому, пианизм.
Я - коммунизм, покоривший планету
Я несу равенство по всему свету
Для счастья народов, всех стран, всего мира
Я убью вас. Ну а вашу квартиру
Отдам коммуналкам. У нас ведь всё честно
Врагам-то народа в квартирах не место
Я вас изничтожу за свободу в мышлении
В стране красных знамен жизнь вне уважения
Тех я люблю, кто не враг мне(народу)
Кто против системы? Уж я бы уродов!!!
Я их уничтожу. и семьи их тоже
За то, что потом дети будут похожи
Все вы, кто мыслит - система вам рада
В системе есть место для каждого гада
Интеллигенция, учёных элита
Готовьтесь класть рельсы в стране общепита
Народ меня любит - за твёрдую руку,
За КГБ, что в дом входит без стука
За очереди за едой на рассвете
Родители любят, а с ними и дети
За "тройки", чекистов, за милый ГУЛАГ
За то, что убить могу просто так
За голод и его почти 10 миллионов
За безысходность, диссидентские стоны
Я коммунизм, мой размах бесконечен
Я постараюсь весь мир изувечить
Вы будете счастливы – я обещаю
Счастье рабов дня Первого Мая
Когда ящик стал полным, оставалось все выложить на пол. Когда стопка стала слишком громоздкой, пришлось искать место на полке. Когда это стало занимать целую полку, стало ясно, что это все уместиться только тут.
Мои блокноты всегда, как теперь оказывается, были со мной. Те или иные моменты жизни именно что выложены какими-то страницами из блокнотов, и многие отображены даже в нескольких из них. Я старался сначала, как и с книгой, идти по принципу "не начинать следующую, пока не закончишь предыдущую", но бывало по-разному. Сейчас я понимаю, почему не стоит читать несколько книг параллельно, и что блокнотов должно быть несколько - разных форматов и предназначений.
Вопрос, на который мне интересно при этом найти ответ - почему ни один из блокнотов я не исписал полностью.
Первым моим блокнотом были тетрадные блокноты, с толстой обложкой. В правом блокноте я написал свой первый стих про умирающего солдата с конечными строками "Приложен к виску пистолет ТТ, нет больше солдата на этой земле". Кроме того туда вместились математика, примитивные комиксы и эссе про лунную дорожку и ожидания у окна. Исписать на до конца не вышло, потому что он начал разваливаться немного, и одним обычным днем мне стала жутко раздражать его расцветка. На нем наклеено "У нас розмовляють українською". Это убеждение осталось во мне до сих пор.
Блокноты как вещь, направленную на самоорганизацию, я воспринимал недолго, но несколько раз по недолго, а именно - 3 раза. Все они заполнены на пару страниц, там записаны те или иные планы, расписания и обязательства перед собой и другими, но потом неизменно идет что-то стихотворное, после чего блокнот терялся где-то в вещах. Переставал их вести, потому что просто забывал о них. Унылые бюрократические блокнотные прихвостни недолго удерживались в моих руках, хотя вон тот кроха сверху намекнул мне о превосходстве небольшого размера над стандартным.
Блокнот с 11 класса, с нежным эпиграфом от одной хорошей девушки. В нем я исписал аккуратно и в каждой клеточке
Справа- блокнот непочатый. Нет, я не планирую его передаривать, но покамест не спешу его вскрывать. Слева - самый успешный в образовательном плане блокнот, который я долго и последовательно исписывал на факультативах по психологии во время учебы на 4 курсе. Методика заполнения была такая - правая сторона - сквозной конспект лекций, левая сторона - заметки на полях и off-topic рассуждения, на которые любил(-ит) отвлекаться наш преподаватель.
блокнот дорогой и важный - пару лет исписывался мной. Тут и дневниковые записи под журналиста из "Чумы" Камю, и собственные первые стишки до и после того, как я прочел Евтушенко и понял, к чему мне стоило на тот момент стремиться. Мне его подарили - на новый год в 11 классе, и девушка, его подарившая, сделала несколько милый иллюстраций, которые потом дополнил мой многолетний школьный друг, который с 7го класса сидел со мной за одной партой.
Я сбросил с себя Сон резким движением… Часто на это уходит много времени, и мы перестаём обнимать друг друга вяло и неспешно, будто ему важно, с кем именно он будет спать сегодня и как долго. Но сейчас я и забыл всё то, что ценил в нём раньше.
Это продолжалось не так давно, но я ждал во сне наших с ней встреч. Сначала я думал – просто иллюзия, что-то проходящее, то, чего случается много, что-то манящее и обнадёживающее, и потом, конечно же, разочаровывающее.
Никогда не верил в женскую красоту. Важнее мне была её привлекательность. Девушка, которую я встретил у Озера Снов, была привлекательна до такой степени, что я в тумане видел её сверкающий взгляд.
Всё время перед этим жизнь слишком часто всаживала в меня шприц цинизма, и я подсел на этот наркотик. А потому я был готов к неминуемому, как мне тогда казалось, разочарованию.
Что-то сбило с толку Тишину, незаметно сидевшую подле неё. Звуки, что я их услышал, только подтвердили мне это - я понял, что кто-то идёт. Я боялся, что она кого-то ждёт, и что я вынужден буду уйти, потому как в счастье двух – третий лишний, а мешать Её счастью я бы не посмел.
Но это шёл Ветер своей неуклюжей походкой, которая обретается тогда, когда ты свободен в выборе темпа и цели ходьбы. Я не узнал его сразу, и он растворился над озером, а я удивился, до какой степени меня привлекла эта девушка, что я не узнал своего старого друга..
Мы забыли и о ветре, и об озере, всё смотрели, смотрели, смотрели, смотрели – она вверх, в никуда, я на неё, её глаза... Раньше я думал, что моя жизнь пробежит у меня перед глазами только перед смертью, и тогда выходит, что глядя в её глаза, я умирал… Я умирал смертью счастливой и благородной, я любил и умирал, умирал потому, что боялся представить себе свою жизнь без этих глаз… В них отражался я.. И хоть она не смотренла на меня, в них отражалось то, что я всегда искал – понимание и прощение…
Я подошёл к ней, чтобы она заметила меня… Она дёрнулась, Удивление вытолкнуло из неё Страх, посмотрела мне в лицо, схватила за руку Тишину, разбежалась и погналась по воде за Ветром… Я смотрел вслед развевающимся волосам и думал…
Наверное, она тоже дружила с Ветром…
***
Пробуждение проволокло меня по песку Сна и швырнуло с пристани, ведь моей гавани, моей гавани снов, возможно, здесь даже никогда и не было... Весь в ссадинах я оказался на кровати, отхаркиваясь кровью чужих мечтаний, я лежал, натянув подушку на голову и думая о ней..
Мне показалось, я по ошибке попал к Озеру Снов… Мне вообще редко снятся сны, и гавань моих мечтаний могла быть отдана уже кому-то другому, а сейчас я забрёл в чужую гавань, спугнул чей-то сон, чей-то отдых на берегу Озера...
Я решил больше не ходить туда. Я решил, что упустив свою гавань когда-то, я не имею права требовать её обратно. Я решил – игра окончена, и если моя гавань теперь в руках Той девушки, то это лучшее, что я мог ей дать. И я решил больше не мешать ей.
***
Я взял ручку и начал быстро писать. Как мало я знал слов, чтоб описать её... Как скупо выглядели эти буквы 0 в моём стремлении изобразить Её..
Как одиноко они смотрелись на девственном листке бумаги... Так сиротливо, глупо, насмешливо, они говорили мне: «Остановись, чудак, ты пытаешься взобраться на гору, сидя в лодке у подножия и быстро отталкиваясь вёслами..».. Я бросил их об стену, эти Смеющиеся Буквы, и они рассыпались в воздухе, я словил их в ладонь и выбросил под стол… Но и от туда они всё смеялись с моей глупости…
***
Зачем я смотрел в её в глаза?
***
Мой фотоаппарат стал продолжением моей ладони.. Я искал её во всём… Я фотографировал только те места, где не было людей… Я не верил, что она может быть где-то в толпе… Про себя я решил, что она ищет уединения и на Берегу жизни, поэтому она будет там, где не будет никого… Что давали мне мои фотографии? Лишь иллюзии, вроде шаги на ощупь в её сторону…
***
Я дал себе последний шанс…
***
В этом мире нет ничего дороже мне, чем мои увлечение. Говоря о счастье, я всегда рисую себе, что просто у меня достаточно времени, чтоб успевать делать всё, что мне нравится.
Так противно смотреть, как люди тянутся к деньгам
Рука моя твою отдёрнет в сторону уверенным движеньем
Я предаю других и я ворую для того чтоб вновь остаться сам
Один с собой, с деньгами мертвыми и алчным ослепленьем…
Поглаживая небо и мосты, я каждый раз нащупываю новые морщины
И пыль как пудра скроет города угри, но всё разрушат новые машины
Мы снова сделаем, что пострадают старики, сотрём из нашей памяти военные картины
Ты прочитаешь эти строки, я и ты
Это во мне и вокруг меня. Это обтекает нас со всех сторон, это ластиться к ногам, а смыть потом невозможно. Это двигается по широкому радиусу, это срезает напрямик – чтобы настичь и завладеть, чтобы ухватить свое и повернуть все вспять. Это линяет в нас, и просачивается в нас, это вползает в нас уверенно и необратимо, это ломает нас и возвращает в самое начало. Это приходит из чужих голосов; из чужих слов; из чужих мыслей. Это неприемлемо, отвратительно,
Я давно не был вдохновлен. Я нахожусь между. Я наблюдаю все вокруг - и даже свои жизни, проходящие сквозь меня. В какой-то момент - я перекресток для них, но в следующий - мы идем с ними паралельно.
Все петляет и юлит, образовывая несуразность. Я вернее ощущая несотоятельность неполноценности. Никчемность всеобъятна. И непривычно тихо.
На пол пути на пол путы роняю. Пути, что бросаются в ноги, плохо видны. Неразличимы ни полотно, ни горизонт. Путы позади, но горизонт больше похож на косую щель от лезвия Фонтана, чем на триумф идеи о том, что небо и земля, а именно - низменное и возвышенное, способны сливаться воедино.
Пойди - воскликнет травяной покров, лаская сквозь подошвы стопы. Вскруженный волос ветром будет переложен. Достигни места, где небесный свод способен в ноги постелиться морем, и расцвести полями облаков, не поддаваясь твоим мрачным мыслям.
В момент нечуткий и резкий разверзнет тишину вздох. Следвательно, этого не было. Я взгляну снова - и увижу тебя. Я отведу взгляд и рассыплюсь мыслями по взгляду. Я гляну на тебя ещё раз, и снова обнаружу тебя. Я рассматрю крошечные морщинки твоих век и тогда на короткую секунду зажмурюсь. Тут уж ты, конечно
Вечером вечность велосипедом везет ветки. Уворачиваться приходиться, а можно было бы и не
Стены были струнами и я знал их музыку. Так случилось, что город был великолепным инструментом, коим я овладел за пару мыслей и мог играть бесперестанно.
Найдет меня осознания там, где не ожидал найти себя я. Где стекли конвертики моих букв и воспылали нежным пламенем. Лица были желтыми пятнами, и я все не мог разглядеть, где кончается
Когда лечь под дерево и смотреть на крону, то
Сяду всматриватся в ладони и сравнивать черчение линий с чертежами жизни. Нигде нет оконченности, и ведет свою нить рука тоже только до
Конец книги - это конец всего. Это наступает постепенно, но необратимо - как опъянение. Она тает в руках, как снег, она песком проходит сквозь пальцы, она исчезает, съеденная мыслями и воображением. Бежишь по ней, сломя голову. Останавливаешь и призываешь себя влачиться по строкам. Влачишься, и вменяешь себе скудомыслие; скудоумие; мелочность. Любишь? Люби. Читаешь? Читай! И я читаю. Пальцы аккуратно поддевают страницу, чтобы не сломать уголок, чтобы не омрачить великое произведение трещинами неуважения. Руки поглаживают страницы. Люблю бумагу грубую, ворсистую. Из нее вырываешь буквы. Буд-то в поле идешь, а слова произростают под ногами, и нужно силу, умение и желание, чтобы прочесть и подать свое сознание навстречу.
Так ведет хорошая книга за собой, и ведет к своему концу. По мелованой бумаге идти странно - все как слепнешь от ложного света, от блеска непонятного, текст ущемляющего. Тоже, конечно, в своем роде борьба, но
То, что ожидаешь увидеть на следующей странице, всегда там. Переворачиваешь, и она просвечивается. На мгновения строки двух страниц забивают все пространство. Предвкушаешь, и впадаешь в новый разворот. Покаместь не доходишь до конца. Там просвечивается, что текста не на всю страницу. Там просвечивается конец.
Конечность книги - одно из немногих её разочарований. Как в кино знаешь, что фильмы не идут в основном более 2х часов и вот-вот все закончиться, так и остающиеся страницы подсказывают, что
Откладывая книгу в сторону, признаешь, что все кончилось. Я всегда потом словно потерянный. Воскресшаяся мысль на буквенных просторах начинает кружится плавно, но спувкается вниз. От послевкусия зависит, чколько продлится её падение неизбежно.
Конец книги - как конец отношений. Очень интимных, и, бывает, очень глубоких. Книга не кончается, она отступает, она уходит, она бросает, тактично или нет. Я всегда остаюсь один, снова и снова, но руки тянутся к полке, и гладят корешки. Корешки - как фортепиано, если нежно нажимать, то они зазвучат. Я ставлю на полку -прощаюсь. Сначала ставлю небрежно, закидывая наверх, на другие куда-то. У нас же - ссора, у нас же - разрыв, у нас же - драма и конец. Потом все же ставлю её туда и так, как она того заслуживает. НО кое-что я не делаю ни с какими книгами. Это подчеркивать строки карандашом. И ломать обложки мягких. И открывать на всю ширину твердые книги. Все это пошло, и ведет к словам "пользованная", "потасканная" и т.д. Непозволительно так ни с книгами, ни с девушками, даже если они тебя некрасиво бросают.
Лешенька всегда сидел тихо и скраю. Сначала он стоял, а потом незаметко стелился на стул. Он старался повторить его сидение и спинку – чтобы не нарушить гармонию форм. В принципе, это точнее всего было про Лешеньку – больше всего своей жизнью он боялся что-то нарушить. Потому стремился жить незаметно. Не пахнуть, не хотеть, не говорить. Да и стремился тихонько-тихонько. Бесшумно.
Единственной его тревогой были история, которые приходили ему в голову. Их он выкладывал на бумагу строчками и никому не показывал. Мое первое занятие по теории театра напомнило ему о чем-то своем, странно в нем преломилось и ожило назойливой фантазией. После занятия он подошел ко мне – глаза вдруг смотрели не сквозь меня – и сунул какие листочки. Он не уходил, а стоял и не сводил глаз. Я глянул на листочки и без слов спросил «Что это?» - «Читай», - говорили глаза, и я вышел в коридор.
Я облокотился на окно, и оно немного скрипнуло. По привычке представился общий план с внешней стороны – как я вдруг выпадаю из окна и лечу вниз, падаю на спину и, конечно, умираю. Я не мог разобрать первые слова, но потом глаза внесли меня в то, что написал Лешенька.
«Мать жила в доме на краю леса. Хороший лес, большой. Деревьев много. Что важно – совсем не было дровосеков. Мать – и три сына. Отца не было. Да и зачем отец, когда есть три сына и деревья? Птицы. Они любили мать, и её все устраивало. Старалась, играла с ними в футбол, и пр. Однажды беда пришла к ним в дом. Что? Вернее, кто? Стучат. Мать к дверям. А там – «Я пришла, открывай». А мать мол: «Вон иди, ибо не к нам ты шла, у нас все хорошо». Слово за слово, а со смертью шутить не стоит, отворяй смиренно и угощай чем есть, грешное дело дерзить силам высшим. А мать как закричит, что глаза сейчас повыковыриваю, что не на тех ты напала, что мы и сами знаем, сколько нам жить, а когда уже хватит. Смерть тогда милостиво и промолвила – что же, выбирай тогда сама, коль знаешь все так, какого из сыновей мне забирать. А ворочусь я за ним поутру. И ушла.
Но театр что-то в нем растормошил.
вот так и получается, вот так и выходит, красивая моя, нежная, я думаю и помню тебя, как ты пахла и как ты улыбалась, а я целовал твою улыбку, бедная моя девочка, с высоко поднятой головой и грустными глазами, боль моя, вот так идешь и улыбаешься, я помню даже, как один раз был тебе не рад, как это все глупо, нежная моя, живи и улыбайся, радуйся, милая, грустная девочка, я так и чувствую, как тебе тяжело, засыпая, смотрю сквозь потолки, сквозь трахающуюся девочку надо мной, сквозь третий этаж, и думаю, что ты не спишь и тоже что-то делаешь, только вот живешь без меня, а это грустно, но ничего, пусть так все же к лучшему, милая моя, Юленька, хорошего тебе дня, лучшего, как ты заслуживаешь, а я бы хотел быть в нем, вечером и потом ночью, но что же, пусть все как есть, ты красива, я чувствую это, и чувствую тебя.
за чертой странного начинается важное. я за буквами, за словами, за строками, что останется у тебя от меня? в том что я пишу, всего несколько важных слов, важных для меня, возможно, важных и для тебя, но дашь ли ты им стаь важными для тебя? ты сказка, мною попранная, неумело взятая, неумело открытая, неумело закрытая. кем я стал для тебя? никем в прошлом времени, ты же стала для меня
всегда смотрю как ты меняешь фотографии, ты всегда в лесу, ты лесная русалка, ты Мавка, ты ветер среди деревьев, ты качание веток и нежный запах покоя
я мало делал хорошо и вовремя, я мал был как нужно и где нужно, так и с тобой стало, так и с тобой стало; я не стал твоим фотографом, твоей жизнью, твоим лесом; я не стал твоим ветром, твоим деревом, твоим сердцем; я попустил сквозь руки и замер от восторга, я любовался красотой и не успевал всмотреться глубже, сердце мое жило руками, я предавался счастью наблюдения твоих волн и изгибов я жил пальцами, что утопали в волосах и жадно искали грудь, я бездарно наслаждался тем, что видел, а ведь настоящая сказка тебя была внутри
из всех историй мало историй, которые стоят глаз твоих, и совсем нет историй, которых ты не знаешь; ты знаешь все и смеешься надрывно, беспокойно, фатально, а я помню как на подоле
душу мою и душу твою поженить если то выйдет то чего не выходило уж очень давно то выйдет то чего я давно не видел то чего я никогда не видел то чего я никогда не знал когда депрессии меркнут и в глубине своего одиночества с криком и болью сталкиваются сердца
из паутин что ведут от тебя ко мне и от меня к тебе есть те что не разорвать никогда; это внутри, и пахнет это очень хорошо; запах лучше чем от твоего вспотевшего лба, чем если теряться в волосах
и оставлял на тебе знаки, невидимые, неосязаемые, я пальцами чертил на тебе важное, я удивлялся зачем это ведь мы так, только что сошлись, а пальцы чертили и чертили
пойти с тобой по лесу и просто фотографировать; как ты жеманничешь, кривляешься, и как от этого устаешь; как проходит задор и запал; как обнажается размеренное дыхание печали; как глаза больше не морщатся, а смотрят ровно, тревожно, вопросительно; ты ли это? можно ли с тобой? могу ли я тебе?...
за краем обрыва – обрыв; лечь на краю невозможно, но тянуться в него тянет; я не знал таких женщин как ты, я не знал женщин, кроме тебя; все было не то и не так, и ты прошла
я не умел принять и осознать твое великолепие; близорукость, воспитанная на других; нелепость;
из странных фигур возникает гармония; кажется, бог задумывал нас вместе, и это электричество наполняет непонятное смыслом
и упокоится неупокоенное; и развеются тревоги; и настанет рассвет, и мы опрокинемся в него умиротворенные
Вязкий, липкий день, из тех, когда плотный воздух мешает идти, думать и видеть. Не туманно – серо, блекло и невероятно трудно. Небо слиплось с облаками, земля липнет к ногам – даже асфальт, особенно асфальт, и кажется, что и горизонт сам – это просто место, где небо слиплось с землей,
Походка была немного неуверенная, неестественная, неловкая; я шел – и думал о шагах, вернее о ногах, я переставлял их усилием воли, мысли, бедра справлялись сами, а вот голени, и особенно ступни шли как-то в разнобой, то приземлял ногу с пятки, то минуя пятку, то как-то вразвалочку, вразлет, заваливаясь на внешнюю сторону стопы; иногда казалось, что я сейчас упаду, но тем не менее; в голове я много раз оттачивал правильные слова,
Обшарпанность – характерная, узнаваемая, пахнущая. Дверь – выкрашенная, белая, рассохшаяся. Я дергал их одна за одной, пока одна не поддалась. Небольшая лестничка, надкусанная временем, а некоторые ступеньки- обглоданы до прошлого. Захожу в холл – тихо, пусто, серо. Я бы никогда не смог выздороветь в таких условиях. Зато – акустика. Я щелкнул пальцами и звук побежал по стенам и потолку, заливая щели и щербины. Я щелкнул ещё и ещё, а потом стал делать «ку-ку», «ку-ку», «ку-ку», перебивая это щелчками. Дошел до ручки и открыл дверь. Табличка – доктор медицинских наук Спиваков.
Она выжирала меня изнутри, её любовь была раковой опухолью – по крайней мере, я так представляю себе механику действия рака. Она любила меня, но не таким, каким я был. Она была не той, которую любил я. Ту, любимую, она скрывала глубоко в себе, она проскальзывала на минутки, на мгновенья, и растворялась за глазами. Оставалось всматриваться и искать – а может, показалось, а может, и не было ничего? Но стоило дойти до крайности в своем разочаровании, как жестом, взглядом или действием она выдавала в себе присутствие Её, и я бросался к ней, и хотел беречь и любить, вовеки веков, аминь. Она раскачивала меня, потихоньку кромсая, отщипывая, узурпируя, ущемляя. Я же должен был стоять под деревом её счастья – безропотно, довольно, вдохновенно. Я должен был быть самим деревом её счастья – а её бы ласка расцветала лепесткам на мне, и опадала бы сгнивать в землю.
Пальцы касались страниц. Сначала – обложки; робко, чуждо, безразлично, пальцы брели по корешкам книг, ощущая неровность, шероховатость и безразличие. Покуда отозвалась книга, взял её в руку, и ощутил радостное удовлетворение. Влекомый, шел сюда без четкого вектора, в смуте ощущений, в размытости предчувствий, а теперь держал в руках книгу и туман отступал. Вес ли, вид ли, верстка ли – всем, или ничем, наверняка неведомо. Я держал в руках книгу, открывши, и пальцами прильнул. Страницы затрепетали, и я тоже держал её теперь трепетно. Бумага была из мелких частиц, на свету фактура её проступала шероховатостью бритой кожи. Пальцы припадали к поверхности страниц, и рисунок отпечатков заполнялся частицами бумаги – так воедино слиты волокна апельсина, спрятанные в дольке, укрытые кожурой. Держа в левой, правой разгладил страницы. По середине провел провел, упирая не на пальцы, а на подушечки ладони. Страницы поддались, но стоит убрать руку, две или три непременно отделяться от других. Тут уж и ладонь пахнет книгой, тут уж и пальцы держат корешок. Тут уж и прочить название можно, и поглядеть на первый абзац.
Глаза касались букв.
В сущности, между книгами в твердом и мягком переплете разница, как между мужчиной и женщиной, и она только в одном – книгу в твердом можно полностью раскрыть, в то время как мягкую книгу можно раскрыть до конца только поломав обложку.
Подкрался дождь. Постепенно обесцветил все до оттенков серого потом споткнулся, и с грохотом опрокинулся вниз.
Все набирает обороты. От появления до растворения. Так дождь бьется об асфальт, пытаясь пробиться к земле.
Может, весь этот мир – это история любви между небом и землей, на которую мы пытаемся натянуть презерватив асфальта?
Было странное утро, и мы ещё не открылись
Зовут меня Мансардович, я не то чтобы еврей, но я это не афиширую. Из всех, кто знает меня, никто не знает, что я Мансардович.
Настроение было такое, что хотелось найти себе какую-то женщину. Но тут ведь какая штука всегда – лицо бывает весьма и весьма, а снимешь с неё лифчик – черти что, не говоря о втором рте, который может поджидать в трусах вместо аккуратной вагинки. Было у меня такое однажды. Она сидела и пила что-то недорогое и безвкусное. Это всегда выдаёт провинциалок. Но и они бывают двух типов: дуры и дурочки. Первые страдают легкой степенью дислексии и весьма мужланисты. Говорят они все противным голосом и мерзостно гыгыкают. «Она такая дура гыгы», «Я уже 2 года в этой вонючей столице гыгы». Вторые, дурочки, пребывают в преунылейшей экзальтации. Уныло, естественно, мне, а не им. Глупость, которая светится в их пустых глазах, чиста и искренна. Эти же хихикают. Делают это так же не вовремя, как и первые, но они хотя бы и не претендуют на то, чтобы быть не такими дурами
Я шёл за ним по узенькой лестнице. Марков жил на последнем этаже. Многие двери, которые мы проходили, давно не открывались. Пыль и паутина скапливались в замках и на лестничных пролётах. На последнем пролёте вообще была только цепочка следов Маркова – туда и обратно. Я понял, что раньше он никого не приглашал к себе. По крайней мере, в последнее время.
Он крутил ключ, а когда тот заедал, ударял ногой. Этот скрип и удар 3 раза подряд натолкнули меня начало симфонии, величественной симфонии, которая прервалась скрипом двери. Мы зашли в тёмный и длинный коридор. Не курить, сказал он мне. Машинально – в принципе, мы оба знали, что я не курю. Или себе. Марков не снимая обувь прошёл внутрь и стал на секунду темнотой. Потом в глубине мелькнул в свете и куда-то пропал. Я захлопнул дверь. В коридоре пахло книгами, хлебом и затхлым уютом. Справа сразу стоял шкаф с книгами. Было темно, и я не мог различить, какие там стояли книги. Я мог только погладить корешки пальцами. Я шёл и вел рукой по книгам. Я шёл и чувствовал разные книги – толстые и тонкие, старые и новые, мягкие и твёрдые. Они стояли по-разному, невпопад, без какой-либо гармонии, но мне показалось, что это была какая-то небесная увертюра, потому что это было хаотическое скольжение, разнобойный шорох с твердым, уверенным , ритмичным стуком пальцев об края полки, которые стояли одна за одной, длинной историей человеческого гения. Из комнаты в конце попадало в коридор немного света, и я увидел, что книги стоят до самого конца коридора, и что потом они заворачивают в комнату. Я разглядел некоторые корешки, и увидел несколько книг Миллера. В комнате одна из стен была продолжением стелажей из коридора, а один огромный стелаж лежал на полу. На нём лежал Марков. Марков лежал на Достоевском. В разных изданиях. Несколько собраний сочинений. Особенно много было преступлений и наказаний. Много идиота. Я даже узнал одно пошловатое издание игрока. На обложке было изображено казино, в котором его выдавали как утешительный приз тем, кто сильно проигрывался. Из открытого настежь окна падал свет. Я увидел, что под головой у него вместо подушки лежала ночь нежна. Он лежал на спине и смотрел вверх. Всегда кладу её под голову, сказал он. Я подошёл к окну.
Вокруг были крыши, старые, ржавые и уютные крыши. Что прячут людей и их дела от небесного взора. Соседний дом был немного ниже и стоял в притык. Было очень удобно выбираться на него из окна. Внизу, чуть слева под окном, стоял диван. Возле него лежала книга, и ветер гонял страницы, рассказывая раз за разом одну и ту же историю. Мне показалось, что это мог быть пинтер, хотя я мог и ошибаться.
Она была некрасивой, заговорил Марков.Большие губы, непропорциональный нос. И влекла меня. Чем? Сколько я смотрел на неё, я не мог понять – чем. Это было то что нужно, для меня. И я пошёл за ней.
Часто я выступаю знакомым слушателем-для-исповеди. Какое-то время я увлекался психологией. Это научило меня некоторым универсальным клише, которые я иногда вставлял в разговоре, как, например: «стоит отнестись с пониманием и потытаться разобраться; в конце концов, всё из детства», или «абсолютно милейший пример ювенильной истерии». Второе мне нравилось много меньше, чем первое, но вообще это позволяло создать у окружающих нужное впечатление.Люди как-то вообще в первую очередь подчинены невежеству. Парадоксальным образом люди сочетают в себе отсутствие каких либо поводов для и собственно самодовольство. Вот и сейчас я ответил Маркову что-то про то, «что в женщине должна быть загадка.». Мысленно я выругался. Многие вещи мне противно произносить. Но просто кое-что противно слушать. А то, о чём говорил Марков, мне сейчас было противно думать.
Чужие любовные боли всегда звучат во мне одним именем, одним человеком, одной девушкой. Мне трудно слушать и поддерживать, потому что я и сам не стою на ногах. Я был бы полностью несчастный человек, если бы не получал какое-то удовлетворение от того, чем занимаюсь.
Здравствуй, моя любимая.
Каждый день я спрашиваю всё – зачем мы расстались. Память изо всех сил пытается забыть вместе мо мной, что это была моя инициатива. Но что же, что же.. Забыть это невозможно. Дни высыхают на солнце как лужи, и следа не остаётся от большинства из них, и может только от некоторых останется только немного пыли. Любимая моя.. Сколь осмысленной мне казалось жизнь с тобой, и сколь это всё сейчас похоже мне на агонию низкого сорта.
Ну, до завтра. Постараюсь весь день не думать о тебе.
Я.
Она опоздала на час, даже больше. Я метался по квартире. То в одно окно, то в другое.
Напоил чаем и выгнал. Допила уже? Ещё нет. Я бы и не пускал тебя, если бы…Там страшно!Ничего.Иди домой.
Прости меня, прости меня
Друзья мои, друзья
Я часто представляю, как она раздвигает ноги.. Мне никогда не нравился вид вагины.. Как бы она не выглядела, в ней нет ничего эстетического. Потому, кажется, любые ню фотографии и картины концентрируются на груди и предвкушении вагины, намёке на неё – но не на ней самой. Я часто представляю, как она раздвигает ноги. Это самые приятные моменты. Учитывая, как я отношусь к ней, и как я отношусь к сексу (с ней), для меня это были самые нежные и трепетные моменты, когда она открывала и подавала всё своё ество мне навстречу. Так физически устроено, что чтобы позволить ему войти, девушка должна раскрывать и подавать навстречу всю себя. Я часто представляю себе как она раздвигает ноги. Я помню, как вёл пальцами сначала по внешней стороне ноги, а потом, через колено, оказывался на внутренней стороне. Колени, только что стиснутые, от лёгкого касания пальцами, раздвигались. Она медленно раскрывалась, а я двигался ей навстречу. Чаще всего на ней уже не было ничего я любил когда на ней не было ничего я люблю когда на ней нет ничего.
история наша примерно выглядит так
понимаешь, я заброшенная старая библиотека умершего профессора; он был достаточно мудр, чтобы жить в одиночестве; он жил в лесу; в доме; и больше всего любил свои книги, которые стояли в подвале в погребе и сырели; иногда он спускался за новой книгой, книги были влажны. странички приходилось переворачивать аккуратно, со временем они текли, с них все стекало, профессор, доктор каких-то наук, переворачивал слипшуюся страничку и буквы стекали у него по ладоням, часто даже и книги не оказывалось на полке, а просто вода, что осталась от неё, тогда были полные руки воды, и профессору приходилось брать другую книгу...
понимаешь, я старый одинокий профессор в этих странных диких очках - смешных и круглых, или, может овальных, вы знаете, я поэт, и даже литератор, и даже - профессор, иногда я сижу в своем огромном кресле-качалке, но чаще плаваю в своей библиотеке, между книг и прошлым, между умершим на бумаге и потерянном в воде, часто я пью чай из книг, вот, вчера, там где был джойс, я не смог его прочитать. я брал в руки и боялся, брал - и боялся, ставил и уходил, возвращался и не смел, мы были о разном, мы думали о разном, понимание - невозможно, между мной - и джойсом, и я ставил книгу на место, пока она не стала однажды водой, тогда я собрал что сумел и понес наверх, в свою большую чашку...
понимаешь, я - чашка...если надить в меня даже кипяток, я выдержу, к каким губам меня не приложить - я выдержу, я годами выдерживал губы профессора, хотя и литератора, но чай он заваривать не умел, так, бросит небрежно заварку, плеснет кипятком и сербает с рафинадом, няряет носом внутрь, тогда эхо идет по чашке и он отображается немного в воде...
понимаешь, я - это отражение, на самом дне чашки, когда чай отступает, когда чай кончается, и профессор делает последний глоток, я мелкаю на мгновение и пропадаю, странными бликами и контурами, неразличимый, неузнаваемый, я мелькаю и пропадаю, я без цвета и формы, я появляюсь после чая на несколько ненужных жизней, я погибаю в проточной воде, сполоснутый, стертый мочалкой, смытый и стекший...
понимаешь, я - стекло, немытое и грязное, профессор часто подходит ко мне и прикладывает лоб, свой старый лоб, в больших и маленьких морщинах, он смотрит на улицу, окна выходят на лес, его взгляд выходит к деревьям, и что-то ищет между них, он как буд-то ждет чего-то, хотя давно уже без очков ничего не видит, и вот это, кажется, единственное что он делает без очков - ждет...
понимаешь, я - это ожидание, профессор, хотя и скрыт в глуши и мудр в своем одиночестве, хотя и плавает в своей библиотеке, как рыба в кастрюле, хотя и бьет поэтическими строчками по лицу унынию и хандре, чего-то ждет, и ждет в экзистенциальной печали, седой и лысеющий, немного обрюзгший...
понимаешь, я его кресло качалка, я немного скреплю, но уют и плед - вот за что меня ценит профессор, на мне он прочел несколько раз фицджеральда, на мне постоянно крутит в руках молескин со своей незаконченной книгой, и на мне спит...
понимаешь, я - сон, который тебе не приснится, потому что живешь с другим, потому что живешь другим, да и самой тебя больше нет; где кончились мы, так кончилась ты, и ходишь ты теперь по-другому и любить больше не сумеешь; будь же свободна! так написано у профессора на страничках, он что-то черкает, а потом я(сон) немного давлю на него и он проваливается...
понимаешь, я - покой, я в холодном чае из джойса, я за сном профессора, я хочу за его взглядом между деревьями, изгибаюсь, как ветер, и жду, как ожидание, хоть я спокойный, совсем спокойный...
понимаешь, спокойный, как лес, я обступил этот домик с подвальным склепом из книг и оживаю, когда воздух бьет по моим струнам, и они качаются в пасторальном величии; я нем; профессор спит
Ночью я часто просыпался и гладил её. Даша, говорил я про себя, а иногда говорил вслух. Ты называешь меня Дашей? Спросила она. Я ничего не ответил, я просто гладил её свитер, а где-то за ним была она.
Когда я просыпался, она спала, подавшись вперед, как пьяный, уснувший на столе, как школьник, уснувший на книге. Тебе удобно, Даша? Не помню ,что она ответила, но мне очень приятно было говорить с ней ночью
Мы встретились на вокзале, и она стояла не совсем там, где обещала быть, но так, что её нетрудно было найти. Мы пошли в небольшой кафетерий, и я съел сендвич и выпил пакетированного чаю, в котором краски больше, чем заварки, а она выпила латте. Латте ей не понравился. Она очень удивилась, когда узнала, что я не пил раньше толком кофе, и сказала, чтоб я не пил этот лате. Из мелочной скупости я допил её латте. Какао с кофейным привкусом. Что ж.
Мы нашли автобус достаточон быстро. Я стращал её компанией с троешин, и не очень прогадал. Все были люди, такие, знаете, каждый по-своему, но все неинтересные. Мы радовались что наши места в автобусе перед проходом – это избавляло нас от проблемы опущенных седушек соседей спереди. Плюс, мы могли спокойно закидывать ноги. Это был огромный плюс для меня – у меня всегда затекают ноги покуда я не закину их выше головы.
Наш Гид была Алла. Это имя красноречиво свидетельствует не в её пользу. В пользу палиндромов в именах личных, в пользу бесфантазийности, родительской безысходности, великой безпеспективности, надвигающейся дипрессии, дифребиляторной чахотки, безневинно загубленного детства, юности, да и всей жизни в двух поколеняих (мать, которая дала такое имя, дочь, которая с этим именем живет) но никак – ни в её пользу.
Так и выходит – когда она говорит о программе и поездке, всегда одними и теми же словами, как аудиокассета. Видимо, абсолютно не думает. Много некорретноиспользуемых слов. Скудоумие. Алексия. Толстая жопа.
Мы едем по Украине. Читать невозможно – автобус порядочно трясет. Когда мы въезжаем в страну другую и читать можно – темно. Алла – дитя великолепной безмозглости – ставит ахуитительно тупой сериал. Кажется, он не нравится никому. Потом ещё один. Потом другой – из модных. Среди туристов даже находятся любители этого сериала. Голосование не состоялось. Ностальгически вспоминаю, что бывало и Амадея в автобусе смотрел, и ещё фильмы.
Рядом сидела жирная свиноматка. Алла по каким-то признакам приписала её в льготную категорию людей, которые могли претендовать на незанятую галерку автобуса – а следовательно, им было бы удобней спать. Я предположил, что она приняла жирную свиноматку за беременную женщину, Захарова – что они пенсионеры. Пенсионерами они не были – лицо свиноматки было совсем без морщин, более даже юное, чем взрослое. Пока нас поласкали каким-то хуёвым сериалом, между прочим, я пытался понять, Что заставило Аллу в свиноматке увидеть льготную группу. Возможно, речь шла о страхах самой растолстеть до таких размеров, возможно, она понимала, что её ожидают аналогичные конфигурации, и потому заранее распостраняла на всё оправдательно сострадательное отношение. В дальнейшем, мол, когда у меня будет такая же жопа, занесите меня тоже в льготную группу, а?
Утомительная граница – стоишь несколько часов подряд. За это время можно было проехать дохуя. Но ты стоишь. Парни в жилетках проставляют штампики в твоем паспорте, с хмурым и деловым ебалом, а ты шутки не смея шутить, честно и правдиво отвечаешь, не брал ли с собой, значит, наркотики или оружие.
Огромная очередь в туалет и обменки – к этому сводится по сути граница. Потом наконец автобус трогается дальше, ты снова неудобно карячишься на своем кресле и только Захарова рядом приятно греет своей непосредственностью.
Утром нас привозят в Велички. Алла-эксурсовод нахваливала нам предварительно главные достопримечательности величек – соляные шахты. Они и глубокие, и интереснее, и красивые. 20 евро. Желание лазить по соляным катакомбам нет никакого. Когда наш биобаласт со всей Украины, включая жирную жопу и будущую жирную жопу Аллу спускается в соль, мы просто пилим по Величкам наугад. Обычный провинциальный город на 2 улицы, с херовыми магазинами одежды, названых хозяевами в честь самих себя «У Тани», «У пани Магды» или «У тети Агнешки». Хлам, который они продают, могут спокойно носить только в подобной провинции, ибо города уже переучены рекламой тратить деньги на брендовую одежду. Учитывая, что время 10 утра возникают проблемы с подходящим генделем. Мы тыняемся кругами по Величкам, которые совсем не Велички, пгт как пгт, ,разве что европейское. Наконец попадаем в пиццерию. Кассир с обожженными руками принимает заказ – мне чизбургер и захаровой пиццу. Мы думаем, обожженные ли это руки, или то другие какие-то раны. Чизбургер большой и сочный, хорош всем, кроме сыра и мяса. Пиццу Захарова заказала постную, и, съев, как и всегда, около половины, поручила мне доедать за ней. Я купил бутылку бехеровки - Захарова грозилась попробовать, но это как часто бывает оказалось невнятным трепом и бехеровку я выпил до вечера сам почти до конца. Потом мы играли в карты, в игру «футбол», усложненный вариант пьяницы, привезенный мною из лагерей. Лагеря вообще были у меня в жизни дважды, но остались навсегда. Там я и столкнулся впервые с понятием травли кого-то ни за что, с унижениями, противостояниями, отрядными выступлениями и медленными танцами. Медленный танец, на который я всю смену настраивался, так и не состоялся, но слова песни Селин Дион и Гостей из будущего въелись как ржавчина в камень.
А так же с картошочкой из баночки, которую привезла моему соседу бабушка в день визитов, с Байкалом и разговарами о поллюции. Квинтэссенцией свсех дебат стал тезис «А прикиньте, каково чуваку, если телка начинает ржть с того, что у него там увидит».
Ещё я научился делать вид, что меня нет. Мне всегда нравилось выпадать из реальности. Я делал вид, что заснул, и слушал, не принимая участия в дальнейшем разговоре. Эта отстаненность во свременем расцветала во мне все больше и больше. Потом я научился безшусно ходить, потом привый прощатся не прощаясь – будто только что говорил с человеком а потом мы просто расходимся. Это отчуждения, родом из детства, может вполне касатся времен, когда мама защищала диплом она с утра до вечера лупила по печатной машинке, изучая иллокутивные глаголы, а я все как-то вертелся с ногами и был както не с руки. Я должен был быть ребенком, которого нет – видимо оттуда произростает моя любовь к незмеченности – если сидишь тише травы, то становишься хорошим мальчиком.
Недавно наблюдал схожую миниатюру в очереди к зубному. Парень лет 6, в очках, которого к зубному привезли всей семьей – мама, папа и бабушка. Пока папа читал газетку, 2 перешуганные женщины ебали мозг ребенка по типу «нет, не снимай, здесь холодно» «но на мне три свитера» «якомусказала» «анну слушай маму» «но мне жарко» «будешь капризничать – сейчас получишь» и так дальше и так дальше. Переебанны ребенок попытался уйти в игровую реальность – самолитики и прочее детсво. Квохкащие женщины подключили папу – страшно и безапелляционно он начал заявлять, что если ты ещё раз пикнешь, пукнешь, вздохнешь и улыбнешься, то ты неделю месяц год до конца жизни до самой смерти не будешь играть в компьютер есть сладкое смотреть мультики отдыхать улыбатся веселится если ты сейчас же рот не закроешь ебало не завалишь маленький безмоглый хуй, который смеет отвлекать меня от чтения. Папа, но я же ребенок, мне же нужно двигаться, я же хочу играть – но знаете, три против одного ребенка – я думаю, у него нет никаких шансов вырасти сколько-нибудь здоровым полноценным мужчиной, зато ему, думаю, тоже будет нравиться уметь сделать так, будто тебя нет.
Когда мы наконец добрались до Кракова, был обед. Приятный отель, отличный номер – подумалось про фильм «Залечь на дно в Брюгге». Столы из темного дерева, кресла, окно – уютно и с настроением. Нас увезли на экскурсию, с которой мы как и всегда соскочили буквально на первом повороте. Было дико холодно, мерзли ноги, нас показали усыпальницу президента Качинского и прочее, что было возведено каким-то извращенным умом в ранг туристической достопримечательности, а потом в центре стремительно откололись и исходили несколько улиц, залопав в одном месте посредственный журек с пастой и лазаньей, а в другом – выпив шоколад и латте. По безмозглой туристической карте мы пошли искать нужную остановку автобуса. Люди будто и были готовы помочь, но толку от них, если они ни годрода своего не знают, ни английского. Шепчут что-то громко на своем местном, машут руками и помочь не умеют. Бродили до победного, в результате нашли остановку и пошли в огромный шопинг центр. Там было красиво и много всего, но ни сил, ни вдохновения. Шопинг центр, как и прочие прояления Америки в этом мире, былшаблонно украшен – зеленый декор с обильными золотыми фонариками. Магазины, распродажи, и люди, кружащие над этим, как мухи. Измочаленное тыняние закончилось в резлтате автобусом, хорошим ноером, легкой писаниной, допитой бехеровкой и отличным сном.
Из Кракова мы ехали дольше чем я хотел. Попутно Алла –Мозгов Мало – из оставшихся несчастных 3х дней праги пыталась создать калейдоскоп поездок в карловы вары дрезден и заводов бехера и крушовицы. Заезжено тупыми фразами она полировала ушные раковины, и многие с готовностью превращали свою поездку в дикий фарс – поездка в прагу без дней в праге. Лишний раз растревожило мой нерв бессмысленности – зачем, зачем? Зачем ехать в Пргау, и не провести время в праге?
Всечеловеческая безмоглость –это осознание того, что человек безвозвратно исчезнет, а потому и дергаться нет смысла, ты проиграл.
О фантастах
Раньше любил очень (анти)утопии; произведения на тему будущего, отвечающие на вопросы, а что если завтра война\ метеорит размером в пол Земли неизвестные бактерии выходят из под контроля или рассуждающие о том, что будет, если завтра нас трахнет кулаком неизбежной судьбы с такой силой, что размах и темп катаклизмов достигнет весьма внушительных кондиций, а больше всего – что, если сам человек дойдет в своем развитии до полнейшей ручки. Не фэнтези (они были в средней школе) (с названиями «Проклятие черного дракона»), что начинается с ужина в таверне, где главный герой хмуро пьет эль в стороне от всех, а потом вмешивается в конфликт с вопиющей несправедливостью (трое на одного, пятеро на одного, семеро на одного; женщину насилуют, а всем безразлично) и проявляет себя славным малым (или не вмешивается, чтобы защитить, до самого последнего, храня буддисткое равнодушие, исповедуя повиновение деньгам, разочарованный (мы после узнаем, что Злой Маг, он же Главный Злодей, разрушая селение, убил его родителей, и только потом, постепенно, по ходу, мы поймем, что он не подонок каким кажется, а самый настоящий главный герой), где маги насылают проклятия на весь мир, а храбрый варвар путешествует по Лесам Забытья, борется со Жрецами и Жрицами Культа Пожирания Младенцев, спасает одного из них и воспитывает себе сына(будет «Проклятие черного дракона» 2, 3….), за зубы единорога выторговывает себе у бродячих гоблинов-торговцев амулет, что был веками утерян, а тут был случайно найден в пещере и снят с тела умершего там славного воина, и единственно он способен умертвить(а лучше на какое-то время нейтрализовать – ведь нужно и о сиквелах помнить) Главного Злодея, но потом оказывается проклятым амулетом, подкинутым коварными врагами, а потом все же оказывается, что силу амулета недооценили, и в финальной схватке он себя как-то проявит, пережив внутреннюю борьбу, на стороне героя… А что-то посерьезней, от Оруэлла до Уэллса, хотя, с другой стороны, не смешивать же Замятина с Бредбери.
Так вот, фантастика. Цель фантастики – конструирование «новых миров», создание какой-то новой парадигмы существования людей, или даже не людей, а ещё и новых существ. С утра переполнился странным недоумением – зачем это делать. Реальность как таковая, реальность сама по себе вызывает у меня дикое ощущение бредовой нелогичности, ирреальности, что в принципе и становится проявлением фантастичного. Задачей писателя, стало быть, является рассмотреть фантастику окружающей реальности, а не, плюнув, создать что-то свое. Хотя, с другой стороны, многие фантасты по своей сути фантастами не являются. Размашисто меняя фон, они раскладывают на нем современный мир, и, оторванный от соски удобоваримой обыденности, мир, современный нам, барахтается и кукожится, неуклюжий, неполноценный, мнимый.
Видимо, фантастика – это просто особый набор метафор, код, палитра, краски которой сгущаясь, смешиваясь и размазываясь дают возможность, искажая, представить некую суть, увиденную автором. Ведь любое хорошее произведение имеет широкую проблематику.
Вот я выключаю компьютер, мобильный телефон и кладу в сумку Фрейда, Основы литературы и томик американской поэзии
Вот кладу ноутбук
Вот я выхожу из дома, иду разменять 200 грн в книжный, покупаю японскую молодую и её книгу «Подозрительные пассажиры твоих ночных поездов»
Вот встречаю за прилавком парня, с которым вчера играли в баскетбол
Вот он говорит мне – нет сдачи, и я иду в Сильпо, покупаю бананы второй сорт, такие, с отлежанными боками, за 2.53, возвращаюсь, плачу за книгу 19.50, и заканчиваю на этом разменивать 200грн.
Вот я узнаю, что в Емпике платят 10 грн за час работы, и не хочу там работать, но всё таки с книгами работать очень хочется, и вот я не знаю
Вот я еду на метро, и читаю в метро, читаю про пассажиров ночных поездов, выхожу, жду, сажусь в автобус, включаю ноутбук и смотрю фильм Уира с молодым Гибсоном, минуты до 20й я его даже не узнал, такой он был другой
Вот я приехал, пришёл, поел, сел в кресло-качалку, на веранде, досмотрел фильм, а там что
Вот с мамой на пляж, еду на велосипеде, мама купается, я намочил ноги, на обратном пути лезу на шелковицу,
Вот смотрю футбол Англия-Германия, продолжая недоумевать, почему в игру нельзя включить видеоповторы, как это давно уже есть, например, в теннисе, непонятно, в чём кайф, когда всё так легко засрать, когда один человек со свистком может запустить всё по своему сценарию
Вот играю в домино, сначала проигрываю, потом выигрываю, ещё выигрываю, и мы больше не играем