|
Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Нужно иметь в виду следующее: немецкая армия Вильгельма, конечно, грабила; такой армии, которая этим бы не занималась, никогда в мире не было, нет и, вероятно, не будет. Разница только в масштабах. Грабили и армия Вильгельма II, и армия Николая II, и все остальные тоже. Но во времена проклятых капиталистических режимов во всех этих армиях было какое-то сознание закона, права, порядка. В армиях благословенных социалистических режимов ничего этого уже не было. Германская армия совершила трехнедельную прогулку по Польше — и принялась грабить представителей двух низших и бесправных рас: евреев и поляков. Евреи все, а поляки почти все были объявлены вне закона. И их имущество — тоже. И армия и партия ринулись как коршуны. Тут было форменное социалистическое соревнование на скорость и на вес: если я, Мюллер, сегодня шубу не сопру, то ту же шубу завтра сопрет Майер, — нужно торопиться. С этой психологией немцы отправились во вторую военную прогулку — на этот раз шестинедельную — во Францию. Там они все-таки старались стесняться — но и там это не удалось. Было опьянение и дешевой победой, и бесплатными погребами. Целый год армия провела в пьянстве и грабеже. В тепле и в кроватях. С женщинами и с вином. И потом — после вот этого опыта двух кампаний — на восток, под Москву, в морозы — без наушников и рукавиц, валенок и теплого белья, без согревающих смесей для моторов, без веры в то, что фюрер, уже прошляпив русскую зиму, не прошляпил еще чего-либо — еще более существенного. С офицерским составом, который не мог верить и не верил ни наместникам Бломберга, ни заместителям Фрича. С мужиком, который войны не хотел, с союзниками, которые распродали партизанам и винтовки и орудия, с феодальными войнами между армией и партией, между военным командованием и гражданским управлением и, наконец, с очень свежим воспоминанием о том, как в 1914—1918 годах никакие «победы» ничему не помогли.
Народ и интеллигенция
Я бы очень не хотел, чтобы моя информация о Германии была бы принята в качестве нынче модного немцеедства. Я прожил в Германии десять лет. Я ничего плохого от немцев не видал. Я немцев — германских немцев — очень не люблю: весь строй их души категорически противоречит всему строю наших душ. Немцы из-за границы (Ауслансдойтше) были другими людьми. Немцы, долго жившие в России, были совсем другими людьми. Но Райхсдойтше — это есть жуть.
Не знаю, имею ли я право на обобщение. Но мне кажется, что казарма и солдатчина есть для Райхсдойтше единственный клапан, единственная отдушина, в которую он может уйти от своих собственных чувств, ограниченности, эгоизма, мелочности, погони за пфеннигом, механичности и бездушия. Таким образом, я не хочу проповедовать ни германофобство, ни германофильство. Но сейчас, когда немецкий народ несет на себе последствия деяний его собственной интеллигенции, я считаю своей моральной обязанностью дать и мой репортерский отчет о том, что я в реальности видел в Германии.
Некоторое предисловие: мы и немцы влачим более или менее одинаковую судьбу. До 1914 года Англия и САСШ по сравнению с Германией и Россией были великанами все-таки второстепенными. И Германия и Россия считались оплотами реакции. И Германия и Россия — каждая по-своему — стояли во главе всего настоящего человеческого прогресса. Россия обгоняла все страны мира по всем показателям. Германия стояла впереди всех стран мира тоже почти во всем показателям, вытесняя Англию не только из торговых бирж, но и из торгового мореплавания Судьба столкнула лбами обе монархии — и обе в этом столкновении погибли. На месте двух монархий возникли две философские системы, имеющие в своем фундаменте одного и того же Гегеля, раздвоенного на марксизм и нацизм. Судьба столкнула лбами и обе философии. Одна из них уже погибла. Другая доживает свои дни. Обе философии напоены кровью до насыщения. Винить немцев в нацистских зверствах будет так же справедливо, как и винить нас в марксистских.
К этому, конечно, нужно сделать целый ряд поправок: основная из них сводится к тому, что на захват власти Лениным Россия ответила оружием, а на захват власти Гитлером Германия ответила: zum befehl! Но и к этой поправке нужно внести некоторые дополнения: керенский кабак длился у нас только полгода и окончательно надоесть еще не успел. Веймарский в Германии длился пятнадцать лет и уже успел надоесть окончательно. Немцы потянулись хотя бы к призраку какого-то порядка. А интеллигенция, кроме того, видела в Гитлере своего лучшего приказчика: человека, который будет выполнять ее философские веления.
Гитлеровский режим в Германии был таким же результатом вековой интеллигентской традиции, как и ленинский в России. И германская интеллигенция — я говорю о высококвалифицированной интеллигенции — была, во всяком случае, никак не умнее русской.
* * *
«Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться»...
Давайте обернемся на самих себя.
Профессор П.Н. Милюков, вне всякого сомнения, стоял во главе русской общественной мысли от примерно 1905-го до примерно 1939 года. Его политическая карьера началась с поездки за границу с предложением не давать кредитов царскому правительству. Ничего не вышло. Дальнейший успех заключался в Выборгском воззвании — опять ничего не вышло. Потом он протестовал против вооружения армии и флота — ничего не вышло. Потом он пытался сорвать столыпинские реформы — опять ничего не вышло. В первый день Первой мировой войны П.Н. Милюков написал пораженческую статью, потом ездил извиняться к Николаю Николаевичу, и тот, по тогдашним кровавым временам, вместо того чтобы мирно повесить Павла Николаевича, снова разрешил газету «Речь», и П.Н. Милюков снова стал вести свою политику «глупости или измены». Эта политика достигла своего апогея в славные дни Февраля: пришла «великая и бескровная» — это термин, впервые пущенный именно П.Н. Милюковым в «Известиях Комитета Государственной Думы» от 3 марта 1917 года. Потом, когда великая и бескровная окончательно развалила и армию и флот, — П.Н. Милюков потребовал Дарданеллы — отсюда его советское прозвище: Милюков Дарданельский. То есть дал большевикам тот пропагандный козырь, которого им как раз не хватало: война-де ведется в интересах империализма, капитализма и вообще буржуазии. Я лично присутствовал в качестве репортера на митинге-танцульке, где П.Н. Милюков перед солдатской аудиторией, щелкавшей семечки, цифрами экспорта и импорта доказывал необходимость занятия Дарданелл. Мне тогда было 26 лет. Никогда — ни до, ни после этого — я ничего более глупого не слыхал. Армия уже развалена. Дезертирская масса петербургского гарнизона сидит, обнимается с горничными и прерывает докладчика возгласами: «Ну довольно, ну кончай!» — предвиделась танцулька. И с высоты кафедры человек, разваливший русскую армию, зовет дезертиров к победному маршу на Дарданеллы.
Дальнейшие кривые дальнейшей политической карьеры П.Н. Милюкова я уже приводил: изгнание из Временного правительства, поездка на поклон к немцам, потом к Деникину, потом к союзникам и, наконец, проповедь эволюции советской власти. Согласитесь сами: ничего более глупого история русской общественной мысли все-таки не знает.
Долгое время мне казалось, что за непонятными деяниями нашего профессора стоят какие-то темные силы, вот вроде пресловутых жидомасонов. Потом, попав в Германию и очутившись лицом к лицу с немецкими отражениями русской профессуры, я пришел к совершенно непоколебимому убеждению: никаких тут темных сил нет — есть просто глупость. Тупая, безнадежная, самоуверенная глупость человека, мозги которого наполнены цитатами. Только глупость — и больше ничего.
Я вел бесконечные споры с немецкой профессурой. Немецкая профессура била меня цитатами как хотела: загоняла в угол и нокаутировала на первом же раунде. Та цитата из Горького-Розенберга, которая приводится в этом номере «Нашей страны», была мне продемонстрирована именно немецкой профессурой: «Вот, видите, — ваш писатель говорит то же, что говорим и мы: Россия исторически осуждена». На мою голову вытряхивали целые картотеки из философии просто, из философии войны, из той геополитики, которую генерал Б.А. Хольмстон искренне считает наукой, из Rassenlehre, о которой я вообще еще никакого и понятия не имел. Вообще, это было жалкое зрелище. Заканчивались эти зрелища стандартно. Я, загнанный в угол, говорил: «Ну, посмотрим до Берлина». Профессора смеялись и говорили: «Ну, посмотрим до Москвы — или до Урала». Дело кончилось в Берлине.
Для немецкой интеллигенции все было абсолютно бесспорно, начиная с «науки о Гегеле», согласно которой «мировой дух» нашел свое окончательное пребывание именно в Берлине — маршала Соколовского Гегель как-то не предвидел. Ничего не предвидела ни философия вообще, ни философия войны в частности. Россию профессура изучала по цитатам из Горького, по толстовским каратаевым или по гончаровским обломовым. И все было очень замечательно: военная прогулка, потом колонизация, потом то ли истребление, то ли выселение обломовых куда-то к Байкалу и, наконец, наступление германской эры в мировой истории.
Об этих разговорах у меня записаны сотни страниц. Были вещи истинно невероятные: крупный инженер Грефе приходит ко мне и с выражением крайнего беспокойства пытается навести у меня, как у, так сказать, эксперта по русским делам, справку, насколько реален план истребления шестидесяти миллионов в Европейской России. Он, инженер Грефе, хотя и партиец, боится, что этого плана выполнить не удастся, — как думаю по этому поводу я? Это было решительно то же самое, что у профессора Милюкова: полный моральный кретинизм. Инженер Грефе даже и не понимал, как я, русский, воспринял столь человеколюбивые планы Третьего Рейха. И таких сцен были десятки. Здесь был форменный идиотизм — и умственный и нравственный. Люди не понимали ничего.
Разговор с генералом Кейтелем. Та же великолепная уверенность в великолепном будущем. Те же разговоры о военной прогулке. Мои доводы о партизанской войне господин Кейтель отметает, как детский вздор: при русской сети железных дорог, при современной технике, при отсталости русского солдата и прочее и прочее — какая тут может быть партизанская война? Что я, ратник второго разряда, мог противопоставить будущему фельдмаршалу? Только то, что я противопоставлял профессорам философии: ну, черт с вами, — подождите до Берлина.
* * *
И вот от всех этих вершин человеческой мысли я попадаю в глушь, в деревню в Померанию. На меня смотрят косо: русский, ссыльный — черт его знает. Потом по вечерам ко мне пробираются «померанские гренадеры», сосут трубки, сопят, мычат, и потом начинаются расспросы: как я думаю, что из всего этого выйдет? Он, померанский гренадер, думает, что не выйдет ничего. Как воевать с такой страной, у которой нет железных дорог? Это генералам хорошо — они на авто, а мне, гренадеру, тысячи километров ногами месить. И на каждом километре — партизаны. Он, гренадер, был и под Верденом, был и на Украине — нет, под Верденом было все-таки легче. И потом: на какого черта? У него, гренадера, есть тут свой участок, свой дом — какого черта ему лезть куда-то на Украину: все равно зарежут. Русский мужик, конечно, очень некультурный мужик, но драться он умеет. Зачем все это? Нужно, чтобы у вас сидел царь и у нас сидел кайзер, мы бы вам продавали машины, вы бы нам продавали корм — но воевать нам совершенно незачем.
Это было осенью 1941 года. К концу осени начались разговоры о «вербауэрах». «Вербауэр» — это вот что. В оккупированных немцами областях России часть населения — после войны (во время войны нужны рабочие руки) должна быть истреблена и часть отдана в распоряжение вербауэров. Вербауэр — это вооруженный немецкий крестьянин-надсмотрщик, который должен был играть роль среднюю между нашим казачеством и ямайским плантатором. Мужики взвыли. Проект был оставлен после неудачи под Москвой, но все-таки Остминистериум успело перебросить на Украину каких-то вербауэров из Голландии и Мекленбурга: они там и остались.
Раз приходит ко мне старушка, мать сапожника (сапожник был на фронте), и просит показать карту России и Германии. Я показал. Старушка смотрела, сравнивала и спрашивает:
— Что — парень с ума сошел? — Под парнем подразумевался Гитлер.
Потом стали прибывать русские пленные. Во всяком крестьянском доме были развешаны «гебрауханвайзунг» — как обращаться с унтерменшами. И было прибавлено, что эта рабочая сила останется в Германии еще много лет после окончания войны. Опять приходили померанские гренадеры, опять сопели трубками и опять спрашивали: на какого черта все это нужно, очень хорошие парни эти ваши русские, правда, некультурные, но работать умеют. И если с ними хорошо обращаться, то вот можно оставить на него и дом и детей и пойти в кирху или в кнайпу. Но какого черта нужны эти дурацкие разговоры об унтерменшах?
У всех этих мужиков, сапожников, столяров и лавочников был нормальный человеческий здравый смысл. Почти все они проделали своими ногами и своими боками Первую мировую войну — ту самую, в которой 93 крупнейших представителя германской науки выступили с воззванием ко всему миру, указывая всему миру на полную безнадежность сопротивления германской военной машине. Эти мужики были в политико-общественном отношении умнее всех девяносто трех вершин германской философии просто, германской философии войны и философии геополитики. Точно так же как наши дворники и рабочие 1917 года были умнее профессора Милюкова: они, дворники и рабочие, от восторга не захлебывались. Я их знаю, этих дворников и рабочих. Они не писали ничего, и в анналах истории не сохранилось никаких следов их красноречия. Только потом профессора и приват-доценты, и историки революции и фальсификаторы действительности вложили в их пролетарские сердца восторг перед милюковской великой и бескровной. Я знаю рабочий Петербург 1917 года. Он, этот рабочий Петербург, встретил Октябрь с ужасом и с отвращением, точно так же как встретил его и я — репортер и футболист. Кто же оказался умнее: мы или Милюковы? Я не то что в профессора, а в приват-доценты не гожусь. Однако сравните мои политические прогнозы с прогнозами профессора истории Милюкова! Мои были в свое время опубликованы и потому доказуемы — а как доказать моего дворника на Седьмой Роте, который на третий день после великой и бескровной заявил мне: «Ну, уволили Царя — теперь сами дрова носите, а я в деревню смоюсь: тут жрать будет нечего...».
Так оно и вышло.
|
|
Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
* * *
Потом, в феврале 1945 года, мы проделали на возике и вело страшный путь от Ней-Штеттина до Гамбурга. Мы ночевали в десятках крестьянских дворов. Нам ни разу не отказали в пристанище потому, что мы — русские. И ни разу ни один немецкий «простолюдин», ни разу за все эти годы, не сказал ни слова ни о Герренрасе, ни об унтерменшах. Они, эти простолюдины, были умнее профессоров. Но они также были и порядочнее профессоров. Совсем как у нас.
* * *
Русская эмиграция, сейчас рассуждающая о Власове и Краснове и о том, что было бы, если бы чего-то не было, и понятия не имеет о том, что в действительности делалось и планировалось в Германии. Не имеет понятия также и о том, что внутреннее единство Германии, поставившей против себя весь мир, было расколото на десятки трещин. Что германская интеллигенция была чем «образованнее», тем безумнее. Что ее представления о мире вообще и о России в частности были идиотскими представлениями, такими они остались и сейчас. И что немецкий мужик — как и русский мужик — смотрел на развивающиеся события с недоверием, с ужасом, иногда с отвращением. Они, простолюдины, конечно, воевали: раз уж война, то ничего не поделаешь. Они, конечно, хотели победы. Но в эту победу они верили мало или не верили вовсе. Иногда даже боялись победы: вот захватит Гитлер Россию и пошлет его, Майера, каким-то «вербауэром» куда-то к черту на кулички, и на этих чертовых куличках Иван его, Майера, рано или поздно все-таки пристрелит.
Вот с этакими-то «потенциалами» германская философия просто, философия войны и философия геополитики — втемяшилась в войну против всего мира. Шансов избежать совершеннейшего разгрома не было никаких.
Философия войны
Германия жила в атмосфере рекламы и саморекламы, внушения и самовнушения. Внушению этому в какой-то степени поддались и все мы. И мы сами много десятилетий подряд смотрели на Германию сквозь призму немецких цитат: «Вот видите, написано, черным по белому, и не кем-нибудь, а профессором, ученым, академиком, доктором философии, автором двадцатитомного собрания сочинений...» Как было не верить? —
Ведь с давних пор привыкли верить мы,
Что нам без немцев нет спасенья...
В 1939—1941 годах — может быть, и еще позже, Германия казалась многим из нас единственной возможностью спасения. Люди верили в то, во что хотели верить, и эта вера подкреплялась тоннами и тоннами совершенно научных цитат. Никто в мире не продуцирует столько цитат и столько цитатных профессоров, как Германия. По-видимому, все профессора в мире действуют одним и тем же приемом: приемом умолчания. Так, наши классические историки — Платонов и Ключевский, — излагая ход заговора, восстания и казни декабристов, умалчивают об их планах, так сказать, массового цареубийства. В Берлине мне попался том истории автомобилизма, страниц семьсот, в котором на автомобилестроение в САСШ было уделено четверть страницы, а на Форда — три строки. Все остальное сделали немцы. Все, что было в мире изобретено, было изобретено немцами. Все, что в мире было организовано, было организовано немцами. Именно у них, у немцев, была самая высокая в мире наука, самая высокая в мире техника, самая мощная в мире промышленность, самый боеспособный в мире солдат — и все это в будущей войне будет направляться по законам самой высокой в мире науки о войне.
Наши цари кое-каких ошибок все-таки наделали. Ну что стоило императору Павлу I возвести А.В. Суворова не в чин генералиссимуса, а в сан профессора: может быть, тогда наш генеральный штаб изучал бы «науку о войне» по Суворову, а не по Клаузевицу. Приставить к Суворову нескольких литераторов, которые оставили бы его военному потомству хоть полудюжину брошюрок, из которых наши военные профессора могли бы вырезать и подклеивать хоть дюжину цитат. Но русская военно-научная мысль, которая имела за собою самую блестящую военную историю мира, изучала науку о войне по немецким цитатам, за которыми стояла самая неудачная военная история мира. За этими цитатами мы как-то просмотрели некоторое количество совершенно очевидных вещей.
Одна из них сводится к тому, что за всю военную историю всех рейхов вместе взятых Германия имела только одну более или менее настоящую победу: победу над Францией во франко-прусской войне 1871 года. И что в этой войне Германия превосходила Францию количественно раза в два и по подготовке еще раза в два. Что во Франции в 1871 году шел приблизительно такой же политический развал, как и в 1914, 1940 и 1948 годах, и что вследствие всего этого в чисто военном отношении Германия Бисмарка превосходила Францию Наполеона III раза в четыре. При четырехкратном превосходстве сил можно побеждать, несмотря на «науку о войне». Наука о войне начинается там, где полководцы бьют более сильного противника. Нашу военную науку нужно было строить на исторической базе Александра Невского, Димитрия Донского, Румянцева, Потемкина, Суворова, Кутузова, Скобелева — а не на базе немецких князьков, вот вроде Фридриха «Великого», который во главе шеститысячных немецких армий одерживал победы над пятитысячными тоже немецкими армиями и которого только Петр III спас от полного разгрома и самоубийства. Немецкая военная история переполнена полководцами, которые совершали десятиверстные переходы в соседние княжества и там отвоевывали сотни квадратных верст. Почти на эту тему была карикатура в «Симплициссимусе»: сидит немецкий фюрер в своем парке и спрашивает своих придворных: «Что, кажется, идет дождь?» — «Нет, ваше высочество, это в соседнем княжестве пробуют новый пожарный насос».
Но зато в каждом соседнем княжестве были свои придворные философы, историки и летописцы, и количество цитат, оставленных ими в назидание обалделому потомству, было истинно рекордным. Вероятно, именно поэтому произошла довольно труднообъяснимая вещь: генерал Суворов командовал войсками в девяносто трех сражениях и из девяносто трех сражений выиграл все девяносто три. Генерал Клаузевиц не командовал ни в одном и, по естественному ходу событий, не выиграл ни одного. Кооператив Бисмарк—Мольтке разбил раза в четыре слабейшего противника. Суворов бивал раз в десять сильнейшего. Но «науку о войне» мы все-таки изучаем по Клаузевицу. А по Суворову только служим панихиды. Иногда и по самим себе. Если бы русский Генеральный штаб войну 1914—1917 годов вел бы по Суворову, а не по Клаузевицу, мы, вероятно, и до сих пор гуляли бы по Невскому проспекту. Вообще, если бы мы постарались жить без Гегелей, Клаузевицей и Марксов, мы едва ли оказались бы в более глупом положении, чем сейчас.
Тюбики
В Коране, говорят, есть такая рекомендация: «Если тебе нужен совет — спроси женщину и поступай наоборот». Я не мусульманин и совет Корана средактировал бы несколько иначе: если вы хотите что-то понять — прочтите, скажем, Милюкова и постарайтесь понять наоборот. Это, конечно, слегка теоретично. Но если бы, скажем, тот же Милюков делал бы как раз обратное тому, что он совершал в реальности, выиграла бы Россия, выиграл бы и сам Милюков. Если вы просмотрите все пророчества нашей и немецкой профессуры и у каждого пророчества перемените знаки: вместо плюса — минус, и вместо минуса — плюс, то результат будет все-таки приближаться к действительности. Это, в частности, относится и к профессорским теориям эволюции советской власти: да, действительно, только в направлении, как раз противопо¬ложном предсказанному.
Вот с этой научно-кощунственной точки зрения нам бы следовало пересмотреть некоторые положения «науки о войне», «философии войны», «геополитики» и прочего такого. Если мы вдумаемся в факты, а не в цитаты, то мы, как мне кажется, можем установить такой ряд фактов.
Сила Германии заключается в ее среднем человеке — необычайно работоспособном, дисциплинированном, технически одаренном, и, я бы сказал, технически добросовестном. Немец чрезвычайно добросовестен по отношению к вещам, к законам, к дисциплине — и, выходя из рамок четко очередных шестеренок, параграфов, предписаний и прочего, теряет всякую возможность ориентироваться. Но его средний уровень чрезвычайно высок. И технический уровень, откидывая пока что ряд осложняющих моментов, вероятно, выше любой иной страны мира, отдельно взятой. Это народ точной механики, Uhrmachervolk, — народ часовщиков, как немцы называют самих себя. Сила Германии в ее Амфлетах. Слабость Германии в ее Гегелях. Гегелей знают все. Об Амфлетах, кажется, еще никто не писал.
Herr Эдуард Амфлет был берлинским приятелем моего сына. В его уборной я обнаружил довольно странную коллекцию. В одних картонках лежали пустые тюбики из-под зубной пасты, в других — из-под крема для бритья, в третьих — всякие иные. В отдельных коробочках были тщательно рассортированы крышечки от этих тюбиков. Я спросил, что это за странная страсть к коллекционированию, на что Herr Эдуард Амфлет ответил мне: «А это для войны». «Для какой войны?» «Ну, вообще для войны». «А при чем же здесь тюбики?»
Herr Амфлет обстоятельно объяснил мне, почему война вообще неизбежна — совсем по Клаузевицу: «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная» — и почему им, немцам, необходимо собирать крышки от тюбиков: «У нас может не хватить сырья».
Я не стал спорить о Клаузевице и только припомнил происшествие, попавшее на страницы петербургской печати осенью 1915 года. При каком-то случайном обыске была арестована немка-учительница, у которой нашли пудов что-то пять так называемой свинцовой бумаги, в какую по тем временам заворачивали шоколад, чай и прочее. На вопрос полиции, зачем это нужно, немка гордо ответила, что она это собирала для войны, и собирала много лет: Германия будет воевать и у Германии может не хватить сырья. Не знаю, цитировала ли эта немка Клаузевица. Но вот сидела женщина десятки лет в России, готовила русских детей по немецкому языку и для тех же детей готовила немецкие пули из русского свинца. Философская ирония судьбы заключалась в том, что эта бумага только называлась свинцовой — это была фольга. Ни для каких пуль она не годилась вовсе.
Сила Германии заключалась именно в этом. Никто другой в мире этого сделать не может: ни собирать тюбиков, ни копить свинцовую бумагу. Ни один народ в мире не может проявить такой дотошности, какую проявляют немцы. Это народ точной механики. Чем мельче данная операция, тем меньше имеют немцы конкурентов в этом мире. Чем она крупнее, тем более катастрофический получается разрыв между философией и реальностью. Сейчас немецкие философы в сегодняшней немецкой специальной печати объясняют эти катастрофы немецким идеализмом — понимая под идеализмом тенденцию изучать идеи вместо изучения фактов. Это, конечно, не будет идеализм в русском смысле этого слова. Было бы гораздо проще назвать это просто схоластикой.
Берлинский и померанский Амфлеты годами и десятилетиями собирали всякие тюбики, и все воспитание нации было подчинено «целям войны». «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная» — так говорит Заратустра «науки о войне». Эти Амфлеты дрались блестяще. Как бы ни оценивать ход Второй мировой войны, нужно, однако сказать, что защита Берлина — нелепая с какой угодно точки зрения — была героической с точки зрения воинского духа страны: немцы потеряли все, но военная честь у них осталась.
Средние «померанские гренадеры» воевали блестяще — этого у них никто отнять не может. Очень высоко стояло среднее офицерство. Генералы, по-видимому, были не хуже, но и не лучше всяких других. И «наука о войне» была хуже всякой иной, ибо именно она ставила недостижимые цели — и пути к достижению недостижимых целей прокладывала так, что автоматически подымала против Германии весь мир. Ставила остальных людей в такое положение, когда для них лозунг «Победа или смерть» приобретал буквальный смысл: загоняла человека в угол и ставила его перед перспективой — или погибнуть в каком-нибудь истребительном лагере, или уж драться до конца.
В своей книге об иллюзиях я пытаюсь свести в краткую, но очень точную формулировку основные — самые основные — положения геополитики и науки о войне. Геополитика, по моей формулировке, есть немецкий суррогат немецкой науки, долженствующий доказать немцам их естественное немецкое право на господство над всем миром. Ее основное положение сводится к тому, что всякая великая нация стремится выйти к берегу океана. Когда она вышла, начинается стремление к противоположному берегу. Когда достигнут и он, нация стремится захватить противоположный берег другого материка: «Вечный мир есть сказка, и даже не прекрасная». Это положение означает право на захват всего мира и автоматически ведет к войне против всего мира. Наука о войне требует подавления воли противника и рекомендует — для скорейшего достижения этой цели — предельную степень беспощадности. Предельная степень беспощадности вызывает сначала моральный, а потом и вооруженный отпор всего мира и автоматически ведет к разгрому. Совершенно конкретный исторический пример. В 1939 году немецкая военная машина обрушилась на Польшу, у которой, кроме «гонора», не было решительно ничего: ни одного авиационного, артиллерийского и даже оружейного завода. Была лихая кавалерия, которая действительно атаковала в конном строю немецкие танки, пытаясь саблями прорубить их «картонную» броню. Для победы над Польшей никакой «науки о войне» нужно не было. Польская армия была уничтожена. Началось «пассивное сопротивление», и оно преследовалось методами «беспощадного подавления воли противника» — об этих методах писалось достаточно много.
За это время мне случилось посетить и Варшаву, и Стокгольм. В Варшаве я видел, что там делалось, а в Стокгольме я читал, что об этом писалось: из Польши уезжали или бежали тысячи нейтральных людей — шведов и норвежцев, американцев и аргентинцев, купцов, инженеров, певцов, журналистов, — и мировая пресса была переполнена ужасом и отвращением. Несколько позже я спрашивал немцев: «Зачем все это нужно — подымать против себя общественное настроение всего мира?» Немцы отвечали: «А нам наплевать — у нас военная машина. И эта военная машина действует на основании самой современной науки о войне и философии войны».
Наука и философия ставили людей в такое положение, из которого им никакого выхода не было. Даже и советы оказались лучше: всякий поляк или почти всякий поляк может все-таки как-то приспособиться к компартии и как-то жить. Но как было попасть в разряд «Герренрассе»? Мне случалось быть и в Праге — там я разговаривал с крупными чешскими капиталистами. Они говорили: «Мы — за советы. Мы знаем, что советы нас ограбят, а может быть, и расстреливать станут. Но нас грабят и расстреливают и немцы. Однако советы — это временное явление. Если же война окончится победой немцев — то мы погибли и как капиталисты, и как чехи, и просто как люди».
|
|
Так что же было в Германии?.. (часть пятая)
|
|
|
|
Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Чехия небоеспособна психологически и ограничилась ожиданием, пока кто-то более боеспособный не справится с немцами и без чешского героизма. Но ни с Польшей, ни с Югославией немецкая военная наука так и не справилась до самого конца войны. Философия ставила идиотские цели, наука снабжала идиотскими методами — и померанский гренадер складывал свои кости во имя научно сформулированного безумия. Ни в одной из оккупированных немцами стран не было организовано ничего мало-мальски приемлемого хотя бы для отдельных слоев покоренного населения. И покоренное население подымалось на дыбы партизанской войны. Не все, конечно. Но для партизанской войны всего населения и не нужно.
Христолюбивое воинство
С точки зрения нашего сегодняшнего — предельно горького, но зато почти всемирного — опыта нам бы нужно начисто пересмотреть почти все наши привычные формулировки. По мере возможности забыть Гегелей и Клаузевицей и вспомнить Сергия Радонежского и Александра Суворова. И вспомнить слова, которые мы, и я в том числе, считали реакционными, архаичными, казенными и прочее. К числу таких слов относится и термин «христолюбивое воинство». До моего немецкого опыта он казался мне казенно-канцелярским и консисторско-бессмысленным: вот, идут люди на убийство — при чем тут Христос? Теперь — не кажется.
Германская наука о войне говорит, что мир есть сказка, и даже не прекрасная, что война подымает моральный уровень нации. Христианство молится о «мире мирови» и этот мир сказкой не считает. Православие принимает войну как кару за грех, как тяжелый подвиг, оправданный только необходимостью. Освящает жертву бойца, но никак не утверждает, что война ведет к нравственному оздоровлению народов. Не утверждает этого и статистика: после каждой войны кривая венерических заболеваний и разводов, краж и убийств взлетает катастрофически. Еще и сейчас пресса САСШ и Англии — пресса стран-победительниц — комментирует страшное снижение морального уровня стран-победительниц, а что говорить о побежденных странах? Очень вероятно, что война действительно подымает моральный уровень генеральных штабов, но моральный уровень остального человечества падает катастрофически. Падает, конечно, и физический уровень.
Вернемся к Польше. Польша никогда в своей истории не наступала на Запад: Западу, Германии, она отдала без боя и нынешний Берлин, и Померанию, и побережье Балтийского моря. И Польша — от Болеслава Смелого в начале XIII века до Иосифа Пилсудского в начале двадцатого — наступала на восток и разбивала свой собственный лоб о Россию. В Варшаву русские пришли только после пятисот лет польских попыток захвата России. И рядиться в ризы мученицы Польше никак не следует. Суворовский штурм Праги особенной нежностью, конечно, не отличался. Но в результате этого штурма в Польше был установлен порядок, при котором польским патриотам ни разу не удалось поднять польское крестьянство против России — не удалось это и Костюшке. Как бы ни были велики и грубы ошибки раздела Польши и всего прочего, основная масса населения Польши против России не шла. Шли, собственно говоря, только польские работорговцы и рабовладельцы. Христолюбивое воинство своей грудью и своими штыками пробивало путь к более человечному, более христианскому устройству, чем это было раньше. Но, конечно, у Суворова не было никакой «науки о войне», как у Александра II не было никакой науки о геополитике. В Гельсингфорсе во время советских, то есть все-таки русских, воздушных бомбардировок «Зимней войны» у подножья памятника Царю-Освободителю всегда лежали свежие цветы. Кто положит сейчас цветы у памятников Гегелю и Клаузевицу? Может быть, маршал Соколовский?..
Научная стратегия
По Суворову мы только служили панихиды. Даже и наша литература обошла его почти полным молчанием. Единственно ценное, что было написано об этом человеке, было написано М. Алдановым — не генералом, не военным и даже не русским... А все остальные — генералы, военные и русские — пережевывают Клаузевицей и забывают факты.
Если мы будем основываться на фактах, и только на фактах, то мы можем установить такой ход событий.
Вот германская «военная машина» пошла в ход. Она ломала все, что было или совершенно слабо (Польша), или вовсе не подготовлено (Франция), или воевать не желало (СССР начала войны). Было очень легко и просто захватывать в котел Кутно польские армии, не имевшие ни авиации, ни танков, почти не имевшие артиллерии и численно раза в три слабее, чем немецкие войска. Было очень легко и просто устраивать «прорывы» на советском фронте, когда целые дивизии переходили на немецкую сторону и когда «прорывы» вырастали сами по себе. Но когда «наука о войне» («подавление воли противника путем применения предельной беспощадности») продемонстрировала русскому Ивану необходимость сопротивления с такой же «предельной беспощадностью», то с прорывами и котлами было кончено сразу. Когда у Альма-Амейна появилась еще импровизированная, совсем новорожденная английская армия, то с походом на Египет было кончено сразу, и тогда научным работникам философии войны только и оставалось гордиться тем, что не все они попали в плен.
Мы не должны забывать о той колоссальной помощи, которую мировой идиотизм оказал немецкому безумию.
Термин «идиотизм» принадлежит не мне. Это У. Черчилль так характеризует довоенную политику союзников.
В самом деле, англичане боялись войны и поэтому не хотели к ней готовиться. Чехию сдали без боя. Польше не помог никто, хотя Сталин помог Германии. Дании, Норвегии, Голландии не помог никто, как и они никому не помогли. В момент занятия Чехии Франция, по данным Черчилля, имела на франко-германской границе 71 дивизию против пяти немецких — Франция и пальцем не пошевелила. Гитлер атакует Францию — у той нет ни авиации, ни порядка, — и Сталин всячески помогает своему товарищу по профессии. Бельгия капитулирует, Англия кое-как уносит свои ноги, и Сталин оказывается один на один со своим товарищем по профессии. Товарищ по профессии прет на восток, и союзники довольно спокойно ждут, пока Иван Обломов не обломает Гитлеру его самых последних ребер. Союзное командование тянет как может со вторым фронтом и отдает по войскам приказы не соваться зря и не тратить крови. Вся война перекладывается на плечи русской партизанщины. И научные прогнозы генерала Кайтеля проваливаются истинно блестящим образом: партизанщина съедает военную машину «по винтикам, по кирпичикам». И сталинградский рычаг этой машины остался без снабжения...
Немецкая наука о войне одерживала победы только над теми противниками, для которых никакой «науки» и вовсе не был нужно. Польшу Германия превосходила силами, раз, вероятно, в десять. Францию — раза, вероятно, в четыре, и тут можно было обойтись и без джиу-джитсу, просто подавить превосходством сил. Но когда силы хотя бы приблизительно уравновешивались, то никакая наука ничем не помогала. И начинался откат — и от Нила, и от Волги. И никакая философия войны ничего не организовала — ни перед Волгой, ни перед Нилом. Померанский гренадер своими честными костями заплатил за безумие науки и за идиотизм философии.
Оставаясь на почве, так сказать, чистой абстракции, мы могли бы сказать: если ни одно государство мира не может быть организовано на началах философии, если ни одно человеческое общежитие не может быть организовано на началах философии, если ни семья, ни искусство, ни быт, ни хозяйство не могут быть основаны на началах философии — то какое основание ожидать, что на началах философии, всякой философии, какой бы то ни было философии, можно организовать и войну, и победу?
Сейчас и мы, и немцы сидим в почти одинаковой дыре. Но это еще не конец, еще не самое дно. При том уровне разума, который сейчас демонстрируют и немцы, и союзники, война будет вестись на территории Германии, и от Германии не останется почти ничего. При том уровне философии, которой руководствуется товарищ Сталин — беспредельное расширение при беспощадности средств, — мы еще переживем вещи, которые, может быть, заставят нас от Гегелей и Клаузевицей обратиться к Сергию Радонежскому и Александру Суворову.
Что ж? Лучше поздно, чем никогда.
Философия политики
Совсем на днях я случайно получил гектографированные листки Российского общевоинского союза, неизвестно где изданные и неизвестно кем написанные. В их заголовке сказано, что они издаются руководством РОВС и предназначены для «единомышленников». Мне лично очень отрадно попасть наконец в ряды этих единомышленников: в пяти номерах бюллетеня нет ни одного слова, под которым не мог бы подписаться и я. К материалам этих бюллетеней я еще вернусь, на этот раз никак не для критики. Пока что хотел бы, отступая от «германской темы», дать из этих бюллетеней такую цитату:
«Трудно предположить, чтобы кто-нибудь из нас верил в возможность существования России в республиканской форме. Но искренний и убежденный монархист не может не понимать, что Царя надо заслужить, что ему надо подготовить место в сердцах и на троне. Нельзя предавать Государя опять на изоляцию, измену и поругание. Верность требует от нас политического такта, самовоспитания, отбора людей чести и опыта».
Это очень важная цитата. Она означает то, что с корниловскими лозунгами «Царь нам не кумир», слава Богу, покончено. Она также означает и то, что, вероятно, покончено с целым рядом старых споров. Монархическое кредо новой линии РОВС выражено очень осторожно, но большего от чисто военной организации требовать трудно. Гораздо яснее и ярче сформулирована точка зрения РОВС на германскую политику по отношению к России.
«Русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии между двумя мировыми войнами, видели и знали, что германцы не отказались от движения на восток, от завоевания Украины, Польши и Прибалтики, и что они готовят новый поход на Россию. Русская эмиграция, жившая в других странах, не понимала этого или не хотела с этим считаться. Она предпочитала рассуждать по опасной схеме: «Враг моего врага — мой союзник» и по наивности готова была сочувствовать Гитлеру.
Надо надеяться, что ныне эти иллюзии изжиты. Цель Германии была совсем не в том, чтобы «освободить мир от коммунистов, и даже не в том, чтобы присоединить восточные страны, но в том, чтобы обезлюдить важнейшие области России и заселить их немцами.
Их план был задуман давно:
1. Разорить и ослабить Россию войной и революцией.
2. Истребить русскую национальную интеллигенцию руками большевиков (это старый германский прием «обезглавления» народа, примененный с успехом к саксам, чехам и западным славянам).
3. Истребить по возможности русское население в захватываемых областях (отсюда голодные и раздетые концлагери, «остарбайтерство», система «заложничества» и т. д. Аушвицкие печи для евреев были только генеральной репетицией массового истребления в завоеванных областях).
4. Заселить и германизировать оккупированные области.
5. Расчленить остальную Россию (демагогия среди русских национальных меньшинств) и обеспечить повсюду марионеточные германофильские правительства.
Таким образом, вторая война, в которую Гитлер возродил и вынес на восток империализм с его традиционными приемами, обнажила всю глубину национального презрения, ненависти и жестокости германцев к русскому народу. Мы должны додумать до конца и покончить раз навсегда с сентиментальными иллюзиями. После большевиков Германия есть главный национальный враг России, единственный, могущий посягнуть и дважды посягавший на ее бытие и не останавливающийся ни перед какими средствами. Эта инстинктивная мечта нескольких германских поколений — двинуться на восток и превратить Россию, по немецкому выражению, в «историческую кучу навоза», — не может и не должна считаться «угасшей» и ныне: она возродится при первой же политической конъюнктуре. Поэтому сильная Германия есть русская национальная опасность».
Это, в сущности, то, о чем я писал: мы, русские люди, прожившие хотя бы несколько лет в Германии, видели и знали, что именно собирается Германия нести «на восток». Ровсовская сводка немецких планов совершенно точна. Мы, русские люди, жившие в эти годы в Германии, могли бы дополнить эту сводку целым рядом дополнительных данных и иллюстраций.
Мы, русские люди, жившие в Германии, со Власовым не пошли. «Социалистический вестник» может утешаться тем, что мы, эти русские люди, оказались для Власова слишком реакционными. Но это очень плохое утешение. Ибо ведь кроме генерала Власова существовал еще и генерал Краснов. Неужели Р. Абрамович может предположить, что генерал В.В. Бискупский, генерал А.А. Фон Лампе, полковник Н.Д. Скалой, С.Л. Войцеховский и И.Л. Солоневич оказались слишком реакционными даже и для генерала П.Н. Краснова? Мы, русские люди, жившие в эти годы в Германии, видели и знали, что дело идет об уничтожении России и русского народа. Генерал А.А. Власов этого не знал. Генерал П.Н. Краснов это знал. До моего приезда в Германию не знал этого и я.
Обо всем этом нужно твердить, твердить и твердить: наша книжная, цитатная, философская интеллигенция наполнила наши мозги — и мои в том числе — совершеннейшим вздором. Мне, как, вероятно, и вам, Германия представлялась «страной Гегеля и Гете», оплотом культуры против большевистского варварства, страной всего того, что я уже не раз перечислял: всякой науки, всякой философии и всякой философии всякой науки. В Германии я попал в положение того анекдотического еврея, который, глядя на жирафа в зоологическом саду, упорно твердил: «Нет, не может быть».
Нас заели цитаты. Мы поддались иллюзиям. Казалось совершенно невероятным, чтобы «народ Гегеля и Гете», Канта и Бетховена и прочих и прочих мог бы проявить одновременно и такую степень зверства, и такую степень слепоты. Казалось совершенно невероятным, чтобы Гитлер, громивший Вильгельма за ошибку войны на два фронта, сам втемяшился бы именно в такую войну. Казалось невероятным, чтобы из катастрофы Первой мировой войны немцы не вынесли бы никакого поучения для Второй. Казалось невероятным, чтобы страна, после Версаля перебивавшаяся с хлеба на квас, рискнула бы бросить вызов всему остальному человечеству. И казалось совершенно уж невероятным, чтобы родина таких наук, как философия истории и прочего в этом роде, могла бы опуститься до уровня даже не идиотизма, а просто психоза. Все это казалось невероятным. Все это оказалось действительностью.
Если бы наши головы не были забиты цитатами, то мы обязаны были бы заранее вспомнить такой ход вещей. Очень простой ход очень простых вещей.
|
|
|
Так что же было в Германии?.. (часть шестая)
|
|
|
|
Иван Солоневич. Так что же было в Германии?.. // Наша Страна. 1948-1949 гг.
Приблизительно после того, как Государь Император Александр III запретил Германии Бисмарка добить Францию (Франция это, конечно, забыла), Германия делает все, чтобы ликвидировать Россию. С того времени, когда мелкие славянские племена, вроде чехов и поляков, перестали играть какую бы то ни было историческую роль, немецкий «Дранг нах Остен» обратился на Россию. В Галиции был создан первый плацдарм расчленения русской государственности. Война 1914—1918 годов была начата из-за «русских просторов». И начата была в 1914 году, ибо в 1917-м начать ее было бы уже невозможно: русская армия была бы уже перевооружена. Точно так же была начата и японская война: вовсе не потому, что какие-то там Алексеевы на каких-то там лесных концессиях воровали или не воровали какие-то там деньги, а просто и прозаически потому, что к 1907 году Великий Сибирский путь был бы окончательно закончен и тогда воевать с Россией было бы поздно. Япония в 1905 году и Германия в 1914 году начали свои войны вовсе не потому, что кто-то там в кого-то стрелял или не стрелял, и не потому, что Сазонов послал или не послал такую-то или такую-то ноту, а просто и прозаически потому, что в 1907-м и в 1917 году с Россией воевать было бы уже нельзя.
Разумеется, между Японией и Германией существует некоторая разница. По адресу Японии мы были «агрессорами»: из-за десяти тысяч верст пришли Обломовы и уселись на берегах, которые Японии никак не могли быть безразличны. Преисполненные всяких мужественных качеств японские самураи как-то за две тысячи лет японской истории не догадались переплыть Охотское море. Здесь было то, что называется столкновением жизненных интересов. Всей нашей азиатской России нужен был выход к океану, и Японии никак не было нужно, чтобы этот выход находился бы в Порт-Артуре. Словом, это была, так сказать, нормальная война из-за, так сказать, нормальных интересов двух конкурирующих стран. Это была война за интересы. Но это не была война за жизнь или за смерть.
Германия поставила вопрос о жизни и смерти. Начиная от Гегеля с его обоготворением прусской государственности и кончая Розенбергом с его высшей расой, в сущности вся германская философия, историография, публицистика и прочее были нацеле¬ны на ликвидацию России — о чем наши профессора, конечно, нам ни слова не сказали. Война 1914—1918 годов была начата, конечно, во имя «русских просторов» — морские просторы Германия имела и без войны. До этой войны Германия поддерживала всякие теории раздела России, во время войны Германия использовала Ленина и К°. Германия первая признала советскую власть, и все правительства Германии — правительства Вильгельма, Эберта, Гинденбурга, Гитлера, — все они давали советской власти свои кредиты. За несколько лет до Второй мировой войны М. Алданов писал о том, насколько Германия была бы богаче и счастливее, если бы хотя бы часть тех сил, которые она потратила на поддержку большевизма, она использовала бы для его ликвидации. Сейчас мы можем сказать: беднее и несчастнее Германия, во всяком случае, не была бы. Но сейчас мы обязаны констатировать и тот совершенно несомненный факт, что десятилетиями Германия делала все, что только было в ее силах, для того чтобы разложить и ликвидировать не только русскую государственность, но и русский народ.
Бюллетень РОВС говорит об «инстинктивной мечте нескольких германских поколений». Я бы этого не сказал: в народной массе Германии я никаких таких инстинктов заметить не смог. Но германская интеллигенция действительно поколениями и поколениями воспитывалась — или самовоспитывалась — в мечте о ликвидации славянства вообще и России в частности. С 1917-го по 1941 год большевизм казался ей наиболее действенным средством ликвидации и нашего народа и нашей страны. Но не помог даже и большевизм. Каким-то поистине роковым образом на Германию обрушилась вся ее собственная продукция и философия войны, проповедовавшая предельную беспощадность, и Дерулюфт, строивший советскую авиацию, и миллионы, вложенные в финансирование Ленина и Троцкого, и Гегель, поставленный Марксом «с головы на ноги», и Сталин, может быть, спасенный раскрытием заговора Тухачевского. Бюллетень РОВС прав: немецкая мечта о движении на восток не может считаться угасшей. Но он не совсем прав, когда пишет: «Она возродится при первой же политической конъюнктуре»: мечта эта жива и сейчас — даже и до прихода первой же «политической конъюнктуры». Сейчас Германия наполнена ненавистью против всех — но в первую голову против России. В 1945—1948 годах Германия не научилась ничему, как она ничему не научилась и в 1918—1939 годах.
История этих двух войн развивалась с истинно потрясающим параллелизмом. Альфредом Розенбергом Первой мировой войны был профессор Шиман: тот самый, который сформировал свое знаменитое «мы идем навстречу великолепному будущему»: Англия не выступит, Россия не годится никуда, все в мире завидуют нам, немцам, что у нас, немцев, есть Вильгельм — никогда не ошибающийся, кормчий германской государственности, что только мы, немцы, нашли рецепт гармонии между личностью и обществом и только перед нами, немцами, есть мировое будущее. Это по существу то же самое, что говорил раньше Гегель и потом Геббельс. Кстати, и профессор Шиман и Альфред Розенберг оба были выходцами из Прибалтики: так сказать, специалисты по русским делам. Об академии А. Розенберга на Кроссинг-Зее я как-нибудь расскажу... А. Власов об этой академии не знал ничего и моим рассказам не поверил ни на копейку. П. Краснов об этой академии знал все, и мои попытки воззвать к его совести, а также и попытки генерала В. Бискупского не привели ни к чему. На Кроссинг-Зее был «бург» — целый городок, в котором были собраны «сливки партии» для подготовки полного уничтожения русского народа. Разумеется, на основах «самой современной и самой научной философии». Это было нечто совершенно неправдоподобное по своей научности, бесчеловечности и идиотизму. Но это все было,
Я не думаю, чтобы в какой бы то ни было иной стране мира существовала бы такая огромная «научная литература», посвященная вопросам политики, как в Германии. «Das Reich», редактировавшийся лично доктором Геббельсом, был, конечно, самым лучшим политическим еженедельником современности — немецкая пресса вообще стояла, стоит и сейчас на несколько голов выше и английской, и тем более американской. Если вы хотите составить себе толковое мнение о том, что делается в мире, то нужно — даже и сейчас — читать немецкую прессу. Но только с одной предосторожностью: все выводы нужно принимать «совсем наоборот». Немецкая пресса приводит массу настоящих фактов — как приводит их и философия вообще. Немецкая пресса относится к самой себе с очень большой степенью серьезности и к читателю — тоже, как и философия вообще. Но все выводы немецкой печати — как и философии вообще — носят совершенно явственный отпечаток психоза. Люди видят «идеи» с такой же степенью ясности, как другие люди видят зеленого змия, белых слонов или просто чертиков, вылезающих из горлышка не совсем допитой бутылки философии. Все то, что мне говорили представители немецкой интеллигенции после катастрофы 1945 года, есть уже психоз. Психоз, помноженный на озлобленность и на месть.
Я, вопреки общепринятому мнению, считаю, что во Второй мировой войне Германия была разбита только Россией — и той Россией, которая даже при большевистском кровопускании осталась все-таки сильнейшей страной мира. Мне это кажется довольно очевидным: второй фронт пришел уже после разгрома германских армий в России, а американские поставки СССР — по американским же данным — составляли только семь процентов советского собственного снабжения. Эти семь процентов, выраженные в долларах и в тоннах, звучат очень гордо, но, конечно, не эти семь процентов решили судьбу войны. Судьбу войны решили Обломовы, Каратаевы и прочие лишние люди — совершенно лишние люди для Германии, и не для нее одной. Но, разумеется, не Сталин и не компартия.
Та проблема, которая стояла перед всеми нами, русскими людьми, по разным поводам попавшими в довоенную Германию, сводилась к следующему: имеется ли хоть какой бы то ни было шанс, хоть один из тысячи — или из миллиона, что мы, как-то опираясь на немецкую военную машину и прочее в этом роде, сможем как-то добиться ликвидации большевизма. У всех нас в разное время и в разных формулировках ответ был один и тот же: нет никаких шансов. Ни одного из ста — по подсчету генерала В.В. Бискупского, и ни одного из миллиона по моему подсчету. Разница в цифрах, собственно, совершенно пустяковая: и в том и в другом случае — ни одного шанса. Генерал В.В. Бискупский, как и полагается военному человеку, возлагал кое-какие надежды на военный переворот. По некоторым, очень косвенным, моим данным, он принимал некоторое участие в заговоре 20 июня. Я, учитывая опыт Дюмурье и Пишегрю, Бломберга и Фрича, Тухачевского и Блюхера, считал — считаю и сейчас, — что армия в борьбе против партии не имеет ни одного шанса. Предположение, что смерть Гитлера от нелепой бомбы 20 июня что бы то ни было изменила в германской политике, я считал нелепым предположением: у власти был не Гитлер — у власти была партия. Если бы фейерверк 20 июня ухлопал бы Гитлера, у власти стал бы другой представитель той же партии — вероятно, Геринг. Но само собою разумеется, что никакого генерала партия к власти не пустила бы. Так было и у нас: смерть Ленина ничего не изменила и не могла изменить в общей политике партии. На генеральский заговор я никаких надежд не питал: в свое время я был участником — правда, на двадцатых ролях — в так называемом заговоре Корнилова…
Соотношение сил между армией и партией я бы сформулировал так: армия есть двенадцатидюймовое орудие. Партия есть пистолет калибра 22. Но если около наводчика двенадцатидюймового орудия стоит дядя с пистолетом 22-го калибра, то орудие будет стрелять туда, куда нужно владельцу пистолета. Это довольно схематическая формулировка, но она приблизительно верна. Армия по самому своему существу политически бессильна. Это только орудие. Даже и не наводчик орудия. Так что если В.В. Бискупский кое-как надеялся на военный переворот, я не надеялся даже и на это. Для меня разгром Германии был абсолютной неизбежностью. При всяких мало-мальских мыслимых обстоятельствах. Если бы я расценивал обстановку хотя бы на одну йоту иначе — вероятно, мне немцы кое-что заплатили бы за мое «перо». Или я бы посоветовал идти другим людям. Ни с Гитлером, ни с Гиммлером, ни с Власовым, ни с Жиленковым я бы лично не пошел ни при каком стечении обстоятельств.
О монархии можно придерживаться самых разнообразных мнений. Но, думаю, даже и Р. Абрамович не стал бы рекомендовать нести в Россию знамя монархии под прикрытием Гитлера и Гиммлера, Власова и Жиленкова. Все эти четверо были людьми одного и того же порядка: Власову была предоставлена только показательно-строевая часть «армии», а политику этой «армии» проводил Гиммлер руками Жиленкова. Как бы мог я, монархист, стать под управление этакого двуглавого орла, одна голова которого состояла бы из гестапо, а другая — из ОГПУ.
Вот пришел бы я, допустим, к Гиммлеру — с Жиленковым на эту тему, само собою разумеется, и говорить не стоило, — и сказал бы ему: «Хайль Хитлер, майн хальбфюрер: я преодолел свои монархические националистические русские убеждения и вот готов стать под ваше начало» — и Гиммлер, конечно, ни на копейку мне не поверил бы. Моя предыдущая биография, гестапо очень хорошо известная, не давала никаких поводов предполагать, что я наконец стал просто прохвостом — то есть что я, зная досконально планы Германии, согласен продавать ей Россию за цену марок и нашивок, за цену чертовых черепков немецкого благословения. Или если бы такое чудо взаимного доверия и произошло бы и Гиммлер приказал бы Жиленкову освободить для меня место министра пропаганды, то что я в этом случае мог бы писать и говорить? Только то, что писал и говорил непристойной памяти В. Дестотули — редактор берлинского «Нового слова»: ни одного живого слова мне не дали бы сказать. Ибо всякое живое слово, всякое слово, которое могло бы нести жизнь России, было петлей для Германии и для Гитлера. Оно было петлей над многовековыми стремлениями германского правящего слоя повторить над Россией тот эксперимент, который полторы тысячи лет тому назад так блестяще удался в Риме: разрушить империю и сесть на шею ее строителей.
Весь этот комплекс вопросов далеко перерастает проблему большевизма и нацизма. Еще один раз в нашей истории еще одна страна поставила перед нами вопрос «быть или не быть». И еще раз в нашей истории еще одной стране был дан еще один ответ. Далеко не первый и, вероятно, еще не последний. Этот вопрос не имеет ничего общего с проблемой «пораженчества» и «оборончества». Подавляющее большинство людей России по обе стороны рубежа были и остались «пораженцами» — но они не были и не являются сейчас «истребленцами». За ликвидацию советского режима стоит заплатить ценой поражения, ценой унижения, ценой каких-то территориальных потерь — но было бы безумием платить за освобождение истреблением.
|
|
