Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
И сказал Чингисхан: «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами».
Топот десятков тысяч копыт. Вот она — истинная музыка степи. А вой тетивы, пение стрел и лязг боевого железа — это музыка монгола. Хайду вел полтумена к северо-западным рубежам Руси. Бату-хан доверил ему пять тысяч отборных всадников. Шли опятиконь, поставив рулоны свернутого войлока на свободных коней — издалека пятитысячный отряд выглядел двадцатипятитысячным войском... Смоленск должен подчиниться, встать на колени, иначе — всё до пепла, до праха, до основания. Есть мнение, что кривичи — искусные бойцы. Бред собачий. Сколько пало империй и сколько ещё падёт! А Смоленск всего лишь маленький прыщ, которому суждено войти в состав Золотой Орды и стать очередным данником Джучиева улуса. Хайду недавно исполнилось сорок лет, и он хотел отпраздновать эту дату очередной победой. Урусы не празднуют сороколетие. Это у них считается дурной приметой. Все они собачьи выкормыши!
Сожалел монгольский джихангир только об одном: слишком уж мал был Смоленск для его честолюбивых планов. Вряд ли взятие этого города кто-нибудь когда-нибудь назовёт крупным событием в военной истории.
Хайду происходил из монгольского колена Наймань. В лето Жинь-сюй (1201) найманьские войска потерпели поражение от Чингисхана. Сражение произошло в урочище Чой-дань. Наймани покорились. Много, очень много мужчин этого колена было перебито. Взятых в плен женщин и детей поделили между собой победители. Хайду исполнился один год, когда ярмо дикого степного рабства сдавило его в своих жестоких тисках. Его мать Чор-бцзи крепко глянулась Балгату, одному из лучших батыров Чингиса. Став наложницей в гареме Балгата, она родила двух сыновей, которые по праву рождения получили титул нойонов. А Хайду остался рабом, любимым рабом своего хозяина. Через двадцать лет Балгат умер. Погубило степного воина истовое пьянство.
Монгольский обычай суров. Рядом копаются две ямы. Одна для усопшего, а другая — значительно глубже, со специальной нишей. Ниша должна быть под могилой. В неё-то и опускают любимого раба или рабыню. Когда тело Хайду начинало агонизировать, а дух устремляться к Вечному Синему Небу, его вытаскивали наверх, шаман приводил в чувство, а затем вновь опускали и засыпали землей. Так было трижды. Если после третьего раза человек оживал, его отпускали на свободу. А если нет — оставляли под могилой хозяина. Сильный организм молодого найманьца выдержал. Его спросили: чем он хочет заниматься? Вместо ответа Хайду молча протянул руку к мечу. С тех пор минуло ещё почти двадцать лет. Медленно, шаг за шагом взбирался бывший раб по крутой лестнице военной иерархии. К сорока годам у него был титул нойона (проблема кастовости у монголов никогда остро не стояла, титул присуждался за доблесть и военные заслуги), полтумена отборной конницы и десятки боевых шрамов на задубевшем от походных ветров теле. Сейчас, ведя войско к стенам Смоленска, он не думал о том, сколько его товарищей погибнет. Иные мысли овладевали военачальником: назначит ли Бату-хан, после падения города, его темником, командиром целого тумена, и полюбит ли его Моналунь. Он бы, конечно, мог взять Моналунь в жёны без ее согласия, просто заплатив выкуп, но не хотел. Хайду знает, что такое неволя. Уррагх. Он несильно ударил пятками под рёбра белого жеребца, и тот полетел по ломкой ноябрьской траве, увлекая за собой остальных. Руссы погрязли в междоусобицах, христиане бьются с язычниками. Все города, вздумавшие сопротивляться, пали, а многие из них стёрты с лица земли. Смоленск сам на золотом блюде вынесет ключи. Уррагх. А нет? Ну что ж — будет много хабара, красивых женщин и крови. Будет хорошее пиршество для звонких клинков.
— Алиха! — крикнул Хайду, вздыбив коня, — давай сюда этого мальчишку. Пусть едет рядом со мной и показывает дорогу.
Шеренги воинов расступились, пропуская седока, ноги которого были связаны под брюхом стареющей кобылы. Правой рукой он сжимал узду, а левая по локоть отсутствовала. Пустой рукав крепко был схвачен кушаком и прижат к телу.
— Руку съел, что ли? Три дня назад обе сам видел, — удивился Хайду.
— Нет, дяденька, — Голята всхлипнул, — твои срубили. Откуда мне знать, что огонь ножом нельзя трогать. Я мясо достать хотел.
— Таков обычай. Огонь — это бог. А бог может обидеться и перестать помогать. Но если уже в седле, то, значит, Чжой-линь не зря слывет одним из лучших хирургов Поднебесной, а теперь уже и не только... Уррагх. Где по-монгольски говорить научился? Мы на Русь совсем недавно пришли.
— А я, дяденька, ловкий разумом. Год назад привезли к нам в деревню израненного татарина. Мать давай его выхаживать — и выходила. Он ещё и подмороженный был. Кто таков? Откель? Так и не сказал. У нас ведь как. Если человек хворый и оружие в руках не держит, значит, не враг. Он давай меня языку вашему научать, а я его — нашему. Все ж мы люди. Войны кончаются, а нам жить, может, вместе дальше придется. Зачем простым-то людям воевать? Простые люди должны хлеб сеять, рыбу ловить, торговать по надобности.
— К Смоленску хорошо приведешь? Откуда путь знаешь?
— С отцом коробейничал. Точно приведу. А вы, дяденьки, уж не воевать ли? Эко силищи-то!
— А там и поглядим, — Хайду уже начинал нравиться смышлёный мальчишка. Особенно это его «дяденька». — Зависит не только от нас. Откроют ворота, присягнут на верность бунчукам Орды — коней накормим, ясак возьмём, десятиной обложим и уйдём. А коль воевать начнут, все разрушим.
— А вдруг поначалу начнут, а потом одумаются?
— По нашим законам так: если хоть одна стрела вылетела навстречу монголу — смерть.
— А зачем так далеко нужно ездить коней кормить? У вас своего сена мало?
— Тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
— Наши дети уже в семь лет знают, зачем нужно далеко коней кормить.
— Ваши всё про коней знают, а наши зато греческой грамоте научаются. Только те, конечно, что христианами значатся. Христиане с язычниками на Масленицу стенка на стенку дерутся. Я тоже дерусь. У меня хорошо получалось. Теперь вот — не знаю! — Голята посмотрел на пустой рукав.
— А ты кто: язычник или христианин?
— Мне, по правде сказать, и тех и других жалко. Так иной раз калечим друг друга. Христос ведь всех любить завещал.
— Значит, христианин. А вот я пришёл на твою землю, топчу её копытами коней, людей убиваю, граблю, разоряю. Что ж, и меня любить нужно?
— Да, дяденька. Карать ведь тоже в любви можно. Христос тоже с мечом пришёл. Ещё про ад и рай могу рассказать. От отца Алексия услышал. Приходит как-то к одному человеку ангел и говорит: «Давай я тебе ад и рай покажу». Взял за руку того и повёл. Заводит в первую избу, а там люди сидят вокруг стола, голодные и злые. На столе полный чугунок каши, да толку что: люди дерутся промеж собой, не дают друг дружке ложку до рта донести. Ну, ад, одним словом! Повёл ангел человека в другую избу. И там люди вокруг стола сидят, но все счастливые и сытые, а всё потому что один другому ложку с кашей ко рту подносит. Суть-то в том, что на земле тоже ад есть и рай сами люди делают.
Хайду передёрнуло. Он не понимал, о какой любви говорит проводник, но почувствовал, что в этих словах есть уверенная, спокойная сила. Ком тошноты подкатил к горлу монгольского джихангира. Народ, который выхаживает раненого врага да ещё с интересом изучает его язык и обычаи, достоин уважения. Такой народ может сам растворить в себе кого угодно. Впервые в жизни Хайду посетила жалость. Даже не совсем так, что-то другое, какое-то ранее не изведанное чувство. Словно тёплый мохнатый зверь шевельнулся под сердцем. Ему вдруг вспомнились далёкие времена, когда он ребенком украдкой смотрел из-под полога юрты на летнюю ночную степь, усыпанную светлячками.
— Ты бледен. Рука болит ещё? — видя перед собой искалеченного отрока, он вдруг поймал себя на мысли, что хочет крикнуть «Уррагх!» и развернуть войско обратно.
— Болит. Особенно там, где в рукаве пусто. Я с ней иногда во сне разговариваю.
— Хочешь пересесть в повозку?
— Нет. А вот ноги бы развязать не мешало. Я не сбегу. Да и куда мне с одной рукой. Обрубок вон ещё подтекает. Твой Чжой-линь говорит, что перевязки надо много дней делать. И некуда. А с тобой, может, и дослужусь до звания?..
Хайду выдернул из-за пояса кинжал и, перегнувшись в седле, рассек веревки.
— Благодарствую. Я вот всё одно не понимаю. У монголов, по рассказам, очень много земель. А зачем вам столько?
— Тенгри, главный наш бог, поставил монголов над всеми людьми — наводить порядок на земле. Вот посмотри, что на вашей Руси происходит: князья дерутся, язычники с христианами дерутся, то литовцы вас грабят, то половцы. С половцами особый разговор. Мы на Русь пришли ещё и потому, чтобы потребовать у ваших князей наших пастухов, наших куманов. А князья воспротивились, мол, мы со многими половецкими знатными родами в родстве состоим.
— А почему вы половцев своими рабами считаете?
— Так распорядилось Вечное Синее Небо. Да и у вас порядка нет. Перепись нужна, производство стекла нужно; по оружию — так вообще отсталость дремучая. Мужики не работают, боятся, что не те, так другие всё равно заберут нажитое.
— Так-то оно так. Только зачем в наших ранах чужие персты нужны?
— Кх, а Чжой-линь плохо тебя вылечил?
— Век бы не знать такого лечения. У нас тоже лечит умеют. Ну, может, не так шибко. Но зато и рук-ног не рубят.
— Ладно. Многое ещё тебе понимать необходимо. А о Смоленске что знаешь? Сколько жителей? Каково войско?
— Город-то немалый будет. Считай, домов два раза по пятьсот, а в них где по восемь, где по десять душ, а где и поболе. Да, ещё посад. Тоже вприсядку не обойдёшь. Князь вот только плох. Его третьегодни удар хватил, к людям не кажется; говорят, сам ходить не может; чего говорит, то не разберёшь. А дружина наша, я по шлемам сам считал, восемьдесят шесть человек, а над ней сотник Валун поставлен. Знатный боец. Во такой вот в плечах, — Голята по привычке хотел развести руки в стороны. Но, поняв, что будет выглядеть смешным и жалким, сплюнул на холодный ветер.
— А рати, что же, совсем нет?
— Да разве ж то ратью назвать можно! Так, мужичьё в лаптях с косами вместо рогатин. Силы у нас хорошей нет, дяденька. Наверно, сразу всё миром уладим.
— Если князь немощный, кто же делами занимается?
— Так ведь и бояре с бородищами, и купцы с животищами. Вече тоже есть, да только так, для показу. Колокол-то знатно бает, да мужик не понимает.
— А как же вы тогда с литовцами разбираетесь? С такой дружиной отобьёшься раз-другой, а потом и некому будет. А, впрочем, довольно. Мне и того хватит, — Хайду понял, что выспрашивать у Голяты дальше уже не имеет смысла: парень, видать, совсем по верхам о военных делах знает. — Оставь меня. Мне нужно подумать.
Голята послушно натянул поводья и отстал, смешавшись с толпой воинов.
До самых сумерек ехали молча. Зачернели разбросанные по холмам деревни. Хайду понял, что до Смоленска осталось недалеко. Выросла брошенная сторожа, над которой возвышалась смотровая вышка, сделанная из жердей в кроне могучей сосны. На земле ещё дымились головни сигнального сполоха. Значит, жители предупреждены, и деревни пусты. Вдруг конь под ним фыркнул, замотал головой и встал как вкопанный. Джихангир посмотрел по линии конского взгляда. И то, что открылось зрению, заставило гулко застучать сердце под тяжелой хутангу-дегель. Примерно в двухстах шагах, по-над кромкой синего леса, медленно ехал всадник. Только не конь был под ним, а здоровенный лось. Одной рукой человек сжимал длинное ратовище, на конце которого поблёскивало в лучах вечерней зари лезвие внушительного топора, а другой держался за подпиленные рога сохатого. Хайду слышал от старших товарищей по оружию, что далеко на севере, где тянутся в небо огромные камни, обитают шаманы-смертники. Эти люди идут в бой верхом на оленях. Но чтобы здесь! Ледяная капля выступила на шее монгола и длинно потекла по спине, между лопаток, по бугоркам позвоночника к пояснице. И тут же резкая боль. Давняя мочекаменная болезнь дала о себе знать. Очередной приступ. Хайду знал, что не избежит осеннего обострения, но всё же очень надеялся вначале выполнить воинский долг. А уж потом... Он крепко сжал ногами ребра Ордоса.... Сейчас пройдёт. Не нужно тревожить воинов. Будущий темник не имеет права болеть. Что-то подсказало монголу, что именно тот человек, спокойно ехавший сейчас верхом на лосе, стал причиной нестерпимой боли в семенниках.... Поймаю, живым в котле заставлю сварить.
— Где мальчишка? Сюда его!
Голята вырос сей же миг и поравнялся с младшим темником.
— Кто этот человек верхом на сохатом? — Хайду вытянул вперёд руку, показывая пальцем на всадника.
— Это волхв Измор. Что ты хочешь услышать, дяденька?
— Рассказывай мне про него всё, — Хайду опять поморщился.
— Тебе больно? А как же твой китаец?
— Молчи, щенок. Поймаю, порублю на куски!
— Сам ловить будешь?
Вместо ответа Хайду недоуменно и страшно скосился на Голяту.
— Я ж к тому, что ты его видишь, а другие нет.
— Алиха, — монгол зашипел, обернувшись на тысячника, — Притащи этого сюда на аркане!
— Кого, господин? — Алиха стал всматриваться в даль по направлению взгляда командира. — Я никого не вижу!
— Ла-а-дно. Займи место. Похоже, нас здесь ожидает не только война, но и ещё что-то поинтересней. Тым-л-лях. Куда он исчез? — младший темник, зажмурившись, тряхнул несколько раз головой. — Рассказывай, Голята.
— Того, кого ты видел, зовут Измором. Он волхв. А на люди кажется то верхом на Ишуте-волке, то на Ишуте-медведе, то на Ишуте-лосе. Если под ним волк, значит Измор хочет сообщить, что в лесу много волков развелось и надо отстреливать, если медведь, тоже осторожно надобно, особенно бабам по ягоды, а уж если на сохатом, то держись, войны не миновать. Много раз Измор предупреждал город об опасности. Люди ему очень благодарны. Только вот попы разные: одни его бесом кличут и призывают изловить да в яму на цепь посадить, другие — так ничего, поворчат, кресты на лоб покидают да рукой махнут. А по мне — так пусть живет. Всё ж польза от него большая. Мы ведь вон и сами-то недавно в язычниках ходили. Многие и по сей день ещё ходят.
Хайду слушал Голяту, а перед глазами у него всё ещё маячил всадник, длинные белые волосы которого были заплетены в две толстые косы, стекающие от висков почти до колен. Редкая, такая же белая, борода, прямая, как пика, спина, зелёное платье, подбитое соболем, и отливающий закатным огнём топор. Лось под ним спокойно, легко и величаво перебирал сухими ногами, будто и вовсе не касался земли.
— Так вот, дяденька, — Голята сухо кашлянул в рукав, деликатно предлагая обратить внимание на свой рассказ.
— Я слушаю тебя.
— В стародавние времена жил-был кузнец Ишута. Тогда ещё и Смоленска, говорят, не стояло, как сейчас. Так, деревня богатая, обнесённая звонкими бревнами частокола. И пришли по воде враги. Шибко много врагов. На носу кораблей ихних морды змеищ, сами-то все в железе, собаки с цепи рвутся огромные. Нурманны, одним словом. Числом видимо-невидимо. И понял Ишута, что человеческой силой такого врага не одолеть, а нужно договориться с самым главным змием. Пусть главный змий чужих змиев побьёт хорошенько. Вот посмотри кругом: овраг на овраге, холмы друг дружку подпирают, где лес, где болото. А почему, думаешь? А потому что заключили они уговор: змий врагов побьёт и прогонит, но за это Ишута откажется от человеческого облика, а и будет дух его пребывать в лесном звере, чтобы охранять землю с её богатствами. Змий-то земляной был. На том и порешили. В один ясный день земля встала на дыбы и выпустила из своего чрева огромного змия, который стал ползать и крушить врагов без жалости тыщами. Где проползёт, там овраг появится, где хвостом ударит, там холм наметёт, где воду отрыгнёт, там болото заухает, а уж ежели огнём плюнет — каменья одни остаются. Побил змий всех врагов, но и сам жизненные запасы в теле израсходовал. Пришлось Ишуте отдавать, уговор дороже денег, своё тело змеиному духу, а самому перебираться в шкуру мёртвого волка. Но людям-то ничего же не объяснишь. Попробуй-ка кому растолковать, что в Ишуте не Ишута, а змий. Что дух кузнеца-то теперь в сером волке. Однажды змий-Ишута присмотрел себе девку-красавицу и женился на ней. Только ведь нутро-то не человечье. Мыкался он, мыкался среди людей, но не вытерпел, взял жену да и в лес подался. Там избу сложил и хозяйство развёл. Жену камлать научил. Стали, значится, оба волхвами. Вскорости сын у них родился, вырос, возмужал и тоже, как его отец, жену в лес из Смоленска привёл. Так и пошёл от них род здешних лесных волхвов. А дух настоящего Ишуты теперь вечно этому роду служит: то в волке, то в медведе, то в лосе. Вот и у Измора пращур, сам подумай теперь, кто? Увидеть волхва может только тот, кого он сам выберет, другие же будут смотреть и видеть только опушку леса, в которую когда-то тело змия обратилось.
— Вот я его видел, а больше никто. Растолкуй мне, что это значит?
— То и значит: лось — война, готовь оружие! Да тебе ли его бояться. Вон за тобой сколько войска!
— Страшен не тот, кто выходит с мечом в поле. Подобной силы я много перевидел. А как быть с тем, кто зрим и незрим? Куда я должен направлять стрелы, бросать конницу, разворачивать стенобитные машины?
— Мне один священник сказал, что всё про змия неправда. Мол, выдумано волхвами, чтобы народ в подчинении держать. Волхвов прогнали, пришли князья, которые хотят церковь под себя подмять и через неё народом править. А церковь, на мой ум, не должна с князьями об руку идти. Только с Богом.
— Церковь не тронем. Ещё Чингисхан сказал: «В моем войске пять религий, которые сжимаются в единый кулак». Всё. Теперь оставь меня.
Хайду ещё какое-то время всматривался в синеющий лес, одновременно покачиваясь в седле, словно пытаясь убаюкать боль, которая колыхалась от поясницы до семенников. Белый Ордос грозно держал хозяина, перебирая копытами мёрзлую землю, отрывисто фыркая, кося умным, настороженным глазом на опушку леса. И младший темник понял по поведению боевого товарища, что он не один видел сегодня урусского волхва.
Скоро затрещали костры, загремела котлами кухня, волы, тащившие пороки, баллисты, камнемётные орудия, блаженно замычали, предвкушая отдых и пищу. Меньше чем через час на поле, в нескольких часах хода до крепостных стен, вырос лагерь, где закипела жизнь по всем её природным законам.
Повозки, арбы, телеги были сдвинуты между собой и образовывали двойное кольцо, внутри которого ставились палатки, шатры, юрты. Воины бросали в кипящую воду мелко порубленное сушёное мясо, которое разбухало, и получалось жирное сытное блюдо. Мясо целого быка, которое каждый воин брал с собою в дальний поход, порезанное тонкими ломтями и хорошо просушенное, умещалось в небольшом кожаном мешке. Такого запаса хватало порой не на один месяц, но при этом ничего не пропадало. Сырое мясо падших животных, тех же волов или лошадей, тоже нарезалось и клалось под конскую попону. За несколько часов быстрой скачки оно просаливалось конским потом, провяливалось и становилось пищей. В крайних случаях монголы вскрывали ярёмные вены боевым коням и пили кровь. Потом искусно накладывали швы и скакали дальше. Специальных загонов для лошадей и прочего скота, как правило, не ставили. Скот охраняли натасканные собаки и десяток пастухов из куманского племени. Только в исключительных случаях с тех же повозок снимались каркасные рёбра — из них сооружался загон.
Но сейчас Хайду посчитал излишним подобное горожение. Не похоже, чтобы руссов волновал монгольский скот. Через час лагерь погрузился в глубокий сон; только часовые, расставленные в двадцати шагах друг от друга по всему периметру, напряжённо всматривались в холодную темноту ночи, изредка перебрасываясь короткими фразами, а то и отдельными словами. Хайду никогда не давал воинам хорошо выспаться перед битвой. Буквально три-четыре часа и подъём задолго до зари. Воин не должен быть излишне бодр, в противном случае ему захочется проявить удаль. А это очень часто приводит к бесполезной гибели не только одного его, но целого подразделения, а в некоторых случаях и к поражению в бою. Именно поэтому проиграли войну воины Джелаля. Чересчур гордые, каждый сам за себя. Ещё первые полчаса они как-то выполняли приказы командиров, а потом сваливались в кучу-малу, где каждый мечтал продемонстрировать индивидуальную технику фехтования и проявить себя как герой. Хорошие воины были у Самарканда. Жаль, сгибли из-за отсутствия дисциплины и помощи, конечно же, Вечного Синего Неба.
Хайду тронул коленями Ордоса. Тут же за спиной на почтительном расстоянии в пять шагов выросли четыре нукера. Джихангиру даже не нужно было править конём, тот сам плавно и бережно понес хозяина к богатырской стороже. Брошенная застава с небольшого холма смотрела на приближающихся всадников чёрной пустотой бойниц и свистящими прорезями двух башен. Луна бесцеремонно сидела на коньке гридницы, упираясь коротким ногами в бревенчатые скаты крыши. Обдутые, заветренные до звона, закаменелые на морозе и зное брёвна частокола возвышались в три человеческих роста над землей. Но Хайду сразу отметил, что многих звеньев в забрале недостаёт. Бреши на скорую руку забиты мхом. На колья нанизаны черепа и головы разных животных. Складывалось ощущение, что воины от безделья занимались чем угодно, лишь бы развлечь себя. Хайду внимательно осмотрел землю возле бреши.
Ворота были распахнуты — уходили либо в спешке, либо специально оставили настежь, дескать, ломать, только добро портить. Первым в крепость метнулся один из нукеров, держа наперевес копье. За ним на двор въехал Хайду. Тут же под ноги Ордоса, вереща, бросилась тощая курица. Тым-л-лях. Из-под нижнего венца гридницы зашипела кошка. Тонко взвизгнула тетива лука. Всхлип. И тёмный мохнатый комок, пробитый насквозь стрелой, выкатился на траву. Волна лёгкого озноба пробежала по спине джихангира. Ордос продолжал движение шагом, всё так же плавно, словно боль хозяина была и его болью. Ничего. Из живых душ только курица. Монголы не едят птичьего мяса. Пусть живёт. Хайду анализировал разговор с Голятой. Что-то не клеится. Мальчишка сказал, что в деревню привезли израненного татарина. Значит, он деревенский. Коробейничал с отцом. Ну, допустим. Пришел поторговать, заодно из любопытства сосчитал по шеломам дружину. Тоже ладно. Мать выходила монгола — знахарка, отец коробейник, который из ярмарочных разговоров знает, что князя удар хватил. Всё вроде сходится. Только до конца не верится. Почему он так нарочито говорит, что никакой рати нет, так, мол, мужики с полей, вооружённые косами вместо рогатин. Но ведь с таким-то воинством литовцев не отобьеёшь. Что-то здесь не так. Вернусь в лагерь, допрошу ещё раз, не откладывая. Или утром? Не сходи с ума, будущий темник! Даже если мальчишка соврал, тебе-то какая разница! Всё равно Смоленск не устоит. И зачем мне явился этот Измор?
— Господин желает осмотреть юрту врага? — нукер прервал его мысли
— Давай зайдём, Есугей, — Хайду выдернул ноги из стремян и тяжело, даже неуклюже, сполз со спины Ордоса. Боль усиливалась.
В гриднице было затхло и холодно. Из угла несло брагой. Похоже, что за чистотой тоже не шибко следили. Всюду валялась шелуха от семечек, хлебные крошки, черепки разбитой посуды. Жирные коричневые пятна шли от печи к торцу стола. Сломанная деревянная ложка. Из оконных проемов топорщились пучки соломы, обрывки бычьего пузыря беспомощно свисали с загнутых, проржавевших гвоздей.
— Крепок ли наш враг, Есугей? — Хайду брезгливо пнул грязный чугунок.
— По-моему, наш враг любит очень хорошо выпить. Такой враг совсем не враг.
— Мне тоже так поначалу показалось. Посвети здесь, — Хайду указал на стену с крючьями.
— Что видит мой господин интересного в этой стене?
— На этих крючьях, Есугей, было развешено оружие и доспехи. Обрати внимание, как основательно всё сделано. А теперь посвети на лавки и стол, — Хайду стукнул кулаком по столешнице. Звук от удара был глухим и коротким. — Видишь, как крепко всё? Не верю!
— Чему не верит будущий темник?
— Что всё обстоит так, как мы с тобой сейчас видим.
— Не понимаю своего джихангира. Он хочет сказать, что урусы всё специально пораскидали здесь, уходя? Чтобы монгол подумал об урусах плохо, мол, пьяницы и трусы.
— Завтра, Есугей, чтобы никто сюда нос не сунул. Ты обратил внимание на то, что брёвен в стене недостаёт? Нет. А нужно на всё смотреть внимательно. Брёвна не сгнили и не были сломаны осадными орудиями. Их вырвали, а потом сожгли хозяева. Да, не смотри так. Из этих брёвен сложили большой костер, в котором сожгли всё ненужное. Нельзя заранее смотреть на врага высокомерно. Этот пост нужно сжечь до того как сюда проникнут любопытные.
— Пламя займётся, господин, и мы перебудим весь лагерь!
— Тем лучше. Перед боем много спать вредно.
Хайду повернулся на выход, сделал пять небольших мягких шагов и толкнул дверь. О Тенгри! Прямо в крыльцо перед дверью был всажен топор волхва Измора. Ратовище по косой перечёркивало звёздное небо. Лунные капли на тонких стеблях висели на рукояти.
— Собаки! — Хайду не смог сдержать гнева. — Кто на карауле?
Два нукера с ужасом уставились на джихангира. Хайду наотмашь ударил кулаком в нос стоящего по левую руку. Хрустнула переносица. Нукер кувырнулся через перила и врезался головой в рыхлую землю. Второй упал на колени:
— Не вели наказывать, господин! Мы никого не видели!
— А это?!
— Замороковал, наверно, кто-то, господин! — из-под крыльца нукер хлюпнул носом. — На миг в глазах всё поплыло. Я даже себя за ухо дёрнул, чтоб не заснуть.
Вдруг из темноты совсем недалеко протяжно и жутко затрубил сохатый. Вороны с пронзительным карканьем рассыпались с ветвей деревьев над полем. Залаяли собаки, проснулись лошади, испуганно заревел вол. Хайду будто кто-то врезал ногой в пах. Он скрючился и стал оседать на порог гридницы. В глазах замельтешили огни звезд, лунные капли, лица нукеров.
— Я сам! — джихангир впился ногтями в брус дверной коробки. — Сейчас пройдёт. Никому ни слова, иначе привяжу к хвостам коней и отправлю в русскую степь.
Снова протрубил лось, но уже далеко. В ответ ему откуда-то из-под забрала чертыхнулась курица. Стали окликать друг друга часовые. Прозвенела кольчуга дежурного сотника. И всё опять стихло.
— Господин, — Есугей, придерживая за локоть, помогал Хайду встать, — что всё это значит?
— Это? — младший темник хмыкнул и прищурился на луну. — Место, куда урусы кладут голову преступника, а потом рубят, называется плахой. А в плаху всегда воткнут топор, который дожидается своего часа. Сжечь всё!
Хайду вскочил на Ордоса так, словно от боли в этот момент не сыпались искры из глаз, словно тело, как двадцать лет назад, было упругим и гибким. Подчинённые не должны знать о болезни своего военачальника. Иначе не будет крепости в войске. Каждый тысячник будет втайне метить на его место, каждый сотник на место тысячника, а простые воины начнут резать ненавистных десятников. Войдя в юрту, он не стал снимать хутангу-дегель, лишь чуть ослабил боковые ремни. Сев в позу лотоса перед огнём, он прикрыл глаза и тут же стал проваливаться в дрёму. Он научился спать сидя в походах и во время обострения болезни. Вскоре гул огромного пожара коснулся слуха младшего темника, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Сейчас начнёт пробуждаться войско. Шаман ударит в козий бубен. Засуетятся простые воины, загремят дорогими доспехами представители знати. Заржут кони, залают собаки. И в юрту ворвётся тысячник Дайчеу:
— Он сбежал! Этот однорукий урус сбежал! — кричал тысячник, потрясая кулаком, в котором был зажат кусок верёвки. Выбритые места на голове отдавали пунцовым бликом; короткая толстая коса затвердела от инея, на ухе висели травинки и брызги глины, а всё потому, что голова Дайчеу всегда во сне скатывалась с войлока на открытую землю.
— Тихо, Дайчеу. Ты переполошишь всех. Не велика беда, что мальчишка сбежал. Мы ведь не охотники за калечным зайцем.
— Он мне сразу не понравился, твой однорукий.
— Одноруким его сделали мы, точнее, наши законы.
— Для чего мы ставим войлочные куклы на коней? Быть может, нам всем нечем заняться? Твой однорукий видел нашу численность. Ты, может, думаешь, что мальчишка до конца своих дней будет молчать о том, что знает? О да, он неподкупен, а сбежал, потому что мы ему просто опротивели!
— Не морочь голову себе и мне, Дайчеу. Во всём Смоленске едва ли наберется десять тысяч жителей, включая древних старцев и малолетних детей. Чего ты боишься? Ну, даже если они теперь знают, что нас не двадцать пять тысяч, а пять, то что меняется?
— Ты сам знаешь, разница в потерях и в том, что с помощью значительного перевеса можно обойтись без кровопролития.
— От тебя ли я это слышу, брат мой? Чтобы тысячник Дайчеу да вдруг отказался от лихой мясорубки?
— Я ведь, как и ты, уже не молод, Хайду, и хочу вернуться в Керулэн здоровым и сильным, а своё место уступить более молодым. Это ты видишь себя темником, а я нет. Хочу сидеть в юрте с кумысом в окружении детей и внуков. Хочу...
— Довольно, Дайчеу. Не хочу искать за твоими словами зависть и лукавство. Оставим этот разговор. Скажи сотникам, чтобы наказали часовых: по двадцать палок каждому, да и дело с концом.
— Хочешь добрым выглядеть? За такие оплошности ещё совсем недавно ты бы приказал всыпать по сто палок часовым, а некоторым десятникам сломать хребты.
— Незачем увечить людей накануне сражения. Всё, Дайчеу.
Дайчеу вышел из юрты, зло откинув полог так, что швы жалобно затрещали. В открытый проём Хайду видел, как его любимый тысячник, закусив конец косы, прыгнул в седло без помощи рук и тут же сорвался с места. Через несколько минут раздались крики тех, кого били палками экзекуторы. Белый боевой конь Ордос просунул в юрту голову и вопросительно посмотрел на хозяина. Джихангир зачерпнул в пригоршню из котла вчерашнего мяса и быстро отправил в рот. Вытерев жирные пальцы о голенище ичиг, он тяжело сел в седло. Боль немного притупилась. Хайду вдруг нестерпимо захотелось побыстрее завершить этот поход. Опять выплыло из памяти лицо Моналунь... Я тоже хочу юрту, кумыс и копошащихся детей. Я тоже хочу сидеть у очага и тихим голосом рассказывать о дальних походах, о тяжёлых схватках, о добыче. О том, как ко мне на выручку не раз приходил сам Тенгри, то в разных обликах, то посылая знаки. При этом юрта должна быть из белого войлока, как у Чингиса, а одежда из отборного китайского шёлка. Золотое и серебряное оружие будет украшать стены моего жилища, а жёны будут подавать яства на тонком фарфоре. И да никогда не переведётся жирный плов на моём столе. Я тоже всего этого хочу. Но при этом я хочу умереть в седле, глядя в глаза сильному сопернику. Прочь!.. Младший темник махнул перед лицом рукой, словно мысли его в этот момент были физической материей и их можно отогнать, как стаю назойливых мух.
Полный диск луны, любимой дочери солнца, потускнел, бунчуки взвились, и конница гулом копыт наполнила тонкий утренний воздух. Деревни стояли пустыми. Жители ушли, забрав всё самое ценное и необходимое, но дома жечь не стали, значит, рассчитывали вернуться. Хайду смотрел на невысокие крепкие избы, ушедшие в землю по самые крылья крыш, на маленькие, затянутые бычьим пузырём окна и думал о Голяте. Он в полной мере ощутил на себе силу волхва Измора и не удивлялся, как мальчишке удалось проскользнуть между часовых. В конце концов, те тоже люди, а обычным смертным нелегко справиться с чарами того, кто общается с духами и может переходить из одних миров в другие. Джихангир недоумевал: зачем? Ведь он мог приблизить к себе смышлёного Голяту, осыпать щедротами, удачно женить, наконец. Он не похож на кривича внешне. Или руссы все одной псиной вскормлены? А что, если и мальчишка закамланен этим Измором? Тогда он над собой вообще не властен и является всего лишь проводником чужой воли. Вдруг все руссы такие. Тогда плохо. Очень плохо. Если так, тогда вначале должны биться между собой кудесники в тонких мирах, а потом уже обычные люди браться за мечи. Что, интересно, обо всём этом думает шаман Толуй? Хайду оглянулся на вереницу всадников, но не увидел человека в лисьей шапке среди них. А ведь странно: Толуя не видно стало после того, как повстречался Измор. Может, уже бьются? Но есть Вечное Синее Небо, которое благоволит монголам. Тым-л-лях! Неожиданно с тына огромный чёрный петух закричал так, что много видавший на своем веку Ордос шарахнулся, едва не выбросив хозяина из седла. Хайду непроизвольно рванул из колчана лук. Ехавшие рядом монголы нехорошо покосились на своего военачальника. Птиц убивать нельзя — это грех. Даже на войне. Даже в чужих землях. Они посланники Вечного Синего Неба, слуги самого Тенгри. Петух продолжал выполнять свою обычную утреннюю работу, абсолютно не стесняясь людей в больших мохнатых шапках. А время от времени так вообще хорохорился, ощетинивался перьями, разевал клюв, словно намеревался заглотить добычу, при этом острый язык плескался в пасти зловещим алым сполохом. На краю деревни наткнулись на овраг. Воины, без указаний командиров, спрыгивали с коней, разбирали избы, сбивали бревна, ладили на глубоком дне опоры. Хайду внимательно оглядывал местность. Овраг останется за спиной, а впереди склон холма. Что за ним? Может, уже Смоленск? Если руссы решили дать бой, то лучшего места не придумаешь. Овраг — естественный союзник кривичей, он не даст развернуться коннице. Мало того, при отступлении войско вообще может сломать шею раз и навсегда. Значит, использовать карусель нельзя.
— Трёх мостов хватит, — бросил джихангир нукеру, торчащему за плечом.
— Да, господин, — нукер коричневым вихрем сорвался с места.
— Дайчеу, берёшь свою тысячу и идёшь за мной на ту сторону, — Хайду показал рукой на холм. Всем вместе нельзя. Вдруг там руссы. Тосхо, Алиха, Хуцзир, будьте рядом. Алиха, переведи свою тысячу через овраг и поставь пока с этой стороны холма. Тосхо и Хуцзир, оставьте свои тысячи в деревне вместе с тысячей Тэньге под его началом. Лучников на крыши домов. Всё.
Хайду ударил пятками Ордоса, и конь осторожно ступил на переправу. Через несколько минут джихангир и четыре тысячника в окружении сотни нукеров влетели на холм. И тут же по глазам полоснуло солнце. Яркое, низкое и огромное. Настолько яркое, что невозможно было спокойно смотреть вперед. Настолько огромное, что заполняло собой всё вокруг. Настолько низкое, словно половина его растеклась по земле. Монголы резко остановились, как будто наткнулись на стену. Перед ними стояло смоленское войско. Красные каплевидные щиты с железными торчами и бронзовыми умбонами, круглые шеломы, начищенные кольчуги, широкие, листовидные наконечники копий, палицы, шестопёры, сулицы, прямые обоюдоострые мечи, тройные цепы, топоры на длинных ратовищах. И всё это играло, переливалось, выбрасывало сполохи, текло серебряной чешуей, выстреливало острыми лучами разных цветов и оттенков.
— Они сошли с ума! — Хайду, сильно щурясь, заворожённо смотрел из-под руки на неприятеля.
До слуха монгольского штаба долетали обрывки команд, после которых небольшие волны в разных местах проносились по шеренгам. Всё было готово к страшному пиру.
— Дайчеу! Что ты на всё это скажешь?
— Скажу, что руссы хорошо готовились к войне. И ещё, — Дайчеу, прищурив левый глаз, кинжальным блеском резанул из-под выгоревших ресниц, — они знали заранее, откуда нас ждать, поэтому выбрали удобное для себя место: с флангов рати прикрыты оврагом и лесом, сзади холм, откуда можно вести достаточно прицельную стрельбу, вдобавок можно не очень бояться конницы при отступлении. Наши кони хоть и сильны, но всё же, взбираясь по сырому осеннему склону, не смогут развить хорошую скорость, в лучшем случае пойдут рысью, если не шагом и к тому же быстро устанут. Такая конница пехоте не страшна. Зато свою атаку руссы, даже пешим строем, могут хорошо усилить за счет выгодного ландшафта. Это однорукий, Хайду. Всё он. Я почти уверен, что руссы уже всё знают о нашей теперешней диспозиции.
— Уж не мерещится ли мне трепет в душе славного тысячника? — Хайду деланно усмехнулся. — Нет силы против монголов, ибо мы поставлены над людьми.
— Тебе виднее, брат мой Хайду.
— Вот мой ответ. Я вижу перед собой обычный сброд. Первые несколько рядов и впрямь наспех одеты в какое-то жалкое подобие лат. Далее, посмотри повнимательнее, стоят мужики с полей, ремесленники и дети с деревянными мечами.
— Ты лучше меня видишь, джихангир.
— Дайчеу, возьми свою тысячу и разгони эту толпу бездельников. Тысяча Алихи будет стоять наготове. Если решишь заманить врага на другую часть склона, Алиха ударит по косому лучу. Но у тебя есть все шансы разобраться с руссами своими силами.
— Я могу одержать победу, но заразу с корнем не вырву. Скорее всего, руссы после натиска начнут хорониться по оврагам, вон сколько их змием нарыто, или побегут в лес. Я бы не торопился. Лучше всего взять их войско четырьмя тысячами в большое кольцо и начать осыпать стрелами, а к городу отправить пятую тысячу. Её вполне хватит для быстрого штурма прямо с марша. После того, как город падёт, войско запаникует и его можно будет брать голыми руками. А потом предать смерти всех без исключения.
— Здесь думаю и решаю я, Дайчеу. — Хайду и сам бы сделал именно так, как говорит его тысячник, но не сейчас. — Времена меняются. Незачем убивать своих будущих слуг. Рынки Востока и так уже переполнены рабами. Покупателей на всех не хватает. Пусть работают здесь и исправно платят ясак. Нам нужны приведённые к клятве князья с дружинниками и пахарями. Если сопротивление будет непредсказуемо ожесточённым, заманивай дичь в капкан, ты это делать умеешь. В открытом бою побеждать всегда сложнее. — Хайду расчётливо и хладнокровно ударил по самолюбию тысячника. — И ещё, — Хайду опустил глаза, — если встретишь мальчишку — не убивай. Приведи его ко мне. Очень тебя прошу. Я кончил.
Тысяча Дайчеу, построившись в боевые порядки, плавно тронулась с места и начала разбег, чтобы через минуту обратиться в ураган, сметающий всё на своем пути. Джихангир наизусть знал каждый маневр, каждую уловку монгольской конницы. Десятки сражений сделали его сердце свободным от жалости. Но сейчас он не хотел смотреть туда, где должна вот-вот начаться бойня. Через несколько мигов первые три сотни выпустят тучу стрел и уйдут на свои фланги, затем другие три сотни сделают то же самое. Закружится карусель. Противник будет корчиться под непрекращающимся ливнем стрел. А когда боевые порядки собьются в жалкую кучу израненных, обезумевших людей, в бой пойдет тяжёлая сотня, состоящая из отпрысков богатых и знатных семей. Она-то и довершит начатое дело, пройдя по войску неприятеля, как нож в масле. Потом начнется преследование и избиение. Для этого Хайду выпустит свежую тысячу Алихи, которая на плечах противника ворвётся в город, и начнется пляска смерти. Или нет? Усталая тысяча Дайчеу не станет долго глумиться над поверженными. Таким образом, очень многие смогут спастись за стенами города. А завтра новый русский Бог, Христос, вместе с мудрым Тенгри надоумят глупых смолян вынести ключи от города и покориться судьбе. Тым-м-лях! Что это?
Неожиданно первая линия нападения споткнулась. Всадники полетели через головы коней как раз на том расстоянии от неприятеля, когда должны были засвистеть стрелы, выпускаемые их луками. Монгольское войско само стало сбиваться в кучу. Хайду увидел, что произошло: ноги коней по колено провалились в огромные, заранее вырытые ямы. Вторая линия, в свою очередь, налетела на первую и начала давить её своей массой. В полусотне шагов от столпотворения зашевелилась земная крепь, и мощные, в рост человека, хорошо замаскированные дёрном щиты поднялись, встали на ребра. Из бойниц этих щитов ударили стрелы. Зашипели, разрезая воздух, над головами пращников кожаные ремни. Воздух наполнился стонами и криками изувеченных монголов, пронзительным ржанием лошадей, хрустом и треском сокрушенных доспехов. Дайчеу был во главе тяжелой конницы, которая, не успев затормозить, врезалась в спины своих лучников. Хайду слышал, как громким рыком его тысячник пытался заставить людей подчиниться командам. Этот опытный воин не умел проигрывать сражения, не ведал, что такое бегство, только смерть могла остановить его порыв. Или приказ командира. Хайду любовался своим тысячником, одетым в сверкающие доспехи, с конским хвостом на шеломе, привставшим в стременах, словно всемогущий бог войны. Но сегодня разум и сердце младшего темника явно враждовали между собой. Как полководец, он жаждал победы, как человек — искал пути сохранения города. В противном случае ему придётся перебить не только всех взрослых мужчин, но и детей мужеского пола, переросших колесо арбы. А значит — Голяту.
Наконец бронированная сотня вытянулась копьём, на острие которого сверкал шеломом Дайчеу, и пошла, разрезая плоть своего же войска. По телам коней и боевых товарищей тысячник вывел отряд на оперативный простор. Конница развернулась во фронт и, накренив копья, ринулась на неприятеля. Это было непростительной ошибкой. Хайду в бессильном отчаянии закрыл глаза. Кричать бесполезно: сквозь шум битвы Дайчеу всё равно не услышит, что атаковать нужно клином, при этом самому оттянуться в глубину боевых построений, подальше от вражеских стрел и стали клинков. И ни в коем случае не разгоняться, а идти медленно.
Залп смоленских лучников грянул дружно, почти в упор, по не защищённым доспехами конским ногам. Били стрелами с серповидным наконечником, предназначенным для подрезания конских сухожилий. Этому руссы могли научиться только у монголов. Значит, это тот самый татарин, которого выходила мать Голяты! Тым-м-лях! Затем огромные щиты опустились, накрывая окопы со стрелками, чтобы пропустить над своей головой всадников. От былой сотни Дайчеу осталась едва ли половина. Но пока жив тысячник, пока его боевой конь хрипит, закусив удила, неся хозяина на врага, сражение нельзя считать оконченным — это Хайду отлично знал.
— Чего мы ждём, джихангир? — Алиху трясло от ярости. — Он идёт на верную смерть. Дай приказ ударить свежим силам!
— Смотри! — Хайду поморщился, словно от зубной боли.
Монгольским конникам до неприятельских шеренг оставалось несколько шагов, как вдруг смоляне по звуку сигнальной трубы развернулись и побежали. На месте сверкающих построений остались торчать врытые в землю под наклоном к врагу полутораметровые колья. Конница напоролась со всего маху и всем фронтом одновременно. Страшное ржание израненных животных заглушило шум битвы. Хайду видел, как его храбрый тысячник, перелетев через голову коня, упал на примятую траву, чудовищно подвернув ногу. От смоленского войска отделились люди с длинными топорами и стали рубить неповоротливых от тяжелой брони монголов, оказавшихся на земле. Подоспела легкая монгольская кавалерия, сумевшая оправиться от первого потрясения, и едва не угодила в ту же ловушку. Явная растерянность читалась на лицах степняков. Несколько десятков, спрыгнув с коней и обнажив клинки, кинулись отбивать своего тысячника. Но кривичи, к удивлению, не стали вступать в открытый рукопашный бой, а просто отошли под прикрытие своих щитоносцев. Четыре монгола подняли Дайчеу с земли и усадили на первую попавшуюся здоровую лошадь. Тысячник, уронив окровавленное лицо в конскую гриву, впервые в жизни отступал, показывая неприятелю спину. А со стороны смолян летели залпом пущенные стрелы и камни. Затем длинные четырёхметровые копья наклонились, и русская рать, качнувшись, пошла на врага. Кони степняков испуганно шарахнулись при виде ощетинившейся, сверкающей на осеннем солнце живой стены, которая наступала, тесня на своем пути не успевших вскочить в седла людей, давя ногами трупы убитых и тела раненых. Конь никогда не пойдет на копьё. А из-за спин русских пехотинцев продолжали лететь стрелы и камни, производя значительные опустошения в сбившейся в бесформенную толпу некогда грозной тысяче Дайчеу.
Перед глазами Хайду и его офицеров стояла ужасающая картина: обезглавленная тысяча, расколовшаяся на отдельные кучки, обезумев, носилась по полю, тщетно пытаясь соединиться в боевые порядки. То тут, то там приподнимались на рёбра щиты, покрытые дёрном, и лучники били и били в цель хладнокровно, с ожесточённым азартом. Два десятка личных телохранителей Дайчеу, построившись клином, в центре которого находился раненый тысячник, пробивались сквозь толпы своих же всадников к штабу.
Напрасно Алиха умолял своего джихангира рвануться в атаку на выручку товарищей. Хайду был глух. Смоляне почувствовали свою силу и теперь вряд ли отдадут преимущество. Младший темник понимал: брось он в бой свежую тысячу Алихи — потери в монгольском войске вырастут вдвое. Нет. Противник тщательно подготовил засаду, хорошо спланировал тактико-стратегические действия. Это поле сегодня за ним. Видя, что воины Дайчеу явно не знают, что делать, оставшись без предводителя, младший темник встал в стременах и скрестил руки над головой, что означало: отступать. Изрядно поредевшая тысяча обратилась в бегство. Всадники взлетали на холм и проносились мимо своего главнокомандующего, как бы ища спасения за его спиной. Их не преследовали, хотя отряд смоленской конницы показался на опушке ближнего леса. Хайду показал рукой в их сторону и кивнул Алихе. Тот понял, чего боялся джихангир. Вступи он в бой, и руссы ударили бы в бок своей конницей.
Тысячу Дайчеу провожали насмешками и бранью, стрелами и камнями. Хайду знал, почему руссы не бросились в погоню очертя голову: им хорошо известен численный состав, и они достаточно скрупулёзно изучили тактику врага. Просто так заманить их под мечи и стрелы свежих четырёх тысяч не получится.
Когда последний монгольский воин перевалил холм, на котором находилась ставка Хайду, смоляне откатились на свои прежние позиции и снова сомкнули щиты. Степной генерал дал знак своим офицерам, чтобы те оставили его, а сам в оцепеневшем состоянии продолжал вглядываться в боевые порядки неприятеля — он искал глазами того, кто посмел бросить вызов касте завоевателей, избранникам самого Тенгри. Наконец взгляд наткнулся на человека, одетого в доспехи ромейского образца: шлем с красным султаном, сплошной металлический панцирь, кольчужная юбка до колен, ноги ниже колен прикрыты поножами, на руках от кисти до локтя горели на солнце чеканные наручи, правая кисть прикрыта чешуйчатой маникой. Человек стоял, опираясь на короткое копье с толстым древком, короткий алый плащ бугрился за спиной от ветра, волнистая темно-русая с проседью борода падала водопадом на широкую грудь. Иссиня-чёрный конь возвышался за правым плечом и стриг ушами порывы холодного ветра.
— Так вот ты какой! — Хайду выдохнул вслух эту фразу без гнева и ярости, а с тоном неприкрытого восхищения. — Слава Тенгри! Он нашёл для меня хорошего соперника. Теперь никто не скажет, что джихангир Хайду привёл к покорности толпу плохо вооружённых мужиков с полей. Мой клинок напьётся твоей крови!
Младший темник ещё какое-то время наблюдал за тем, как человек в алом плаще и ромейских доспехах отдавал приказания, инструктировал младших командиров, не удостаивая взглядом одинокого всадника на противоположном холме. Затем несильно сжал коленями ребра Ордоса, дёрнул узду и, развернувшись, неторопливо спустился с холма к своему войску, уступая место похоронной команде, состоящей из куманов.
Могильщики поднялись на холм, и толмач выкрикнул, что они хотят похоронить убитых. В лагере кривичей несколько минут совещались, а затем первые две шеренги положили щиты на землю и рассеялись по месту битвы. Остальные остались стоять в полной боевой готовности. Во всем этом прочитывалось недоверие и осторожность. О коварстве степняков здесь знали хорошо. Руссы деловито вытряхивали убитых монголов из кольчуг, сдирали с голов шлемы и малахаи, собирали стрелы, торчащие ежами из земли, грузили на телегу сабли, мечи, копья, ловили коней, добивали раненых. Никакого шума и суеты. Быстрая и чёткая работа, словно занимались ей всю жизнь. Когда победители забрали всё, что посчитали нужным, и воины вновь заняли места в строю, от смоленского войска отделился невысокого роста человек на кривых ногах и на чистом монгольском языке выкрикнул куманам, что те могут забирать убитых.
Хайду уводил полтумена подальше от места проигранной битвы. Движение продолжали до самых сумерек. Тяжелогружёные арбы с телами раненых и убитых жалобно скрипели на ухабах и рытвинах раскисших от непогоды дорог. Когда ночная изморозь стала оседать на доспехи и гривы коней, генерал поднял правую руку над головой, давая знак остановиться и спешиться. Хайду приказал разбить лагерь правильным треугольником, остриё которого должно быть направлено на запад. Когда костры лагеря вспыхнут, воины ощутят себя частью огромного наконечника стрелы, выпущенной луком Тенгри, и к ним вернутся силы и уверенность. Они снова станут единым целым. Каждый со своего места будет видеть сужающийся наконечник, глубоко вошедший в тело чужой, холодной ночи. Страх покинет их сердца, на место неуверенности придет спокойствие. Точильный камень, сжатый твёрдой рукой, будет скользить по металлу, возвращая тому бритвенную остроту и ровность. Это одна из самых чудесных песен в мире, песня клинка и камня.
Убитых предали земле, а раненых положили рядами прямо под открытым небом на войлоке, чтобы китайский врач Чжой-линь мог со своими помощниками приступить к работе. Вдоль рядов, через каждые пару шагов, горели факелы, которые не только служили освещёнием, но ещё и отгоняли злых духов. Если в теле есть брешь, значит в него может проникнуть разрушительная сила. Нижнее бельё из мокрого шёлка спасло многих. Врачу достаточно было потянуть за ткань, чтобы извлечь застрявший наконечник. При ударе такая ткань не рвалась, а вминалась в плоть, спасая от проникающих ран и последующих заражений крови. Но были и очень серьёзные, смертельные увечья, тогда Чжой-линь глубоко вздыхал и разводил руками, а шаман, потрясая бубном, посылал Вечному Синему Небу протяжный, надрывный вой. Ибо знаний о человеческом теле не всегда достаточно, чтобы поставить больного на ноги. Вот тогда с потусторонними силами вступают в контакт те, кто умеют искать порталы в другие миры.
Хайду думал о Дайчеу. По законам войны, тысяча, потерявшая свой главный кулак — бронированную сотню, должна быть расформирована по другим подразделениям, а сам тысячник, в лучшем случае, понижался до звания сотника или десятника, в худшем — до рядового воина или принимал смерть. Тонкий голубой дымок поднимался к отверстию юрты от слабо горящих веток. Тёмные узловатые руки держали пиалу с кумысом, но уста оставались сухими. Джихангир напоминал каменное изваяние, и, если бы не глаза, отражающие языки пламени, его можно было принять за мумию, застывшую в позе лотоса. С большим трудом стряхнув наконец оцепенение, Хайду встал и, развязав боковые ремни, отбросил в сторону хутангу-дегель. Накинув на плечи длинный синий чапан, откинул полог юрты и направился туда, откуда неслись стоны раненых, чтобы отыскать Дайчеу.
Он увидел тысячника в тот момент, когда тот, закусив косу, терпел боль от рук Чжой-линя, вправлявшего суставы ноги. Половину лица Дайчеу закрывала корка запёкшейся крови, другая половина была бледна, как русский саван. Подождав, когда врач кончит, Хайду уронил:
— Это я, Дайчеу. Ты слышишь меня?
— Ты пришёл взглянуть ещё раз на мое унижение и мою боль? Я сам слагаю с себя звание тысячника и отдаю железные доспехи. Я покорен, Хайду, — Дайчеу говорил изменившимся до неузнаваемости хриплым голосом, словно телом его уже овладел костлявый дух вечной ночи.
— Ты знаешь закон, тысячник, — голос Хайду был бесстрастен. — Но прежде я хочу справиться о твоих ранах. Чжой-линь...
— Не надо. Пусть он уйдёт, я хочу, чтобы мы остались вдвоём.
Хайду движением пальцев от запястья отпустил Чжой-линя, и тот, согнувшись напополам, спиной попятился в темноту.
— Ты помнишь Хорезм, Дайчеу? Мы с тобой были тогда молодыми и удачливыми сотниками, и ты спас меня от клинков всадников Джелаля. Потом мы вернулись в степь, и оба полюбили одну девушку, которая ответила тебе взаимностью и родила впоследствии двух сыновей. Зато немного погодя судьба возвысила меня: я раньше тебя стал тысячником, а потом джихангиром. Каждому своё. Но спроси меня сейчас: что бы я выбрал? Я бы захотел оказаться на твоём месте. Ты счастлив, потому что твои сыновья носят черты своего отца, у них те же повадки и та же удаль. Тебя в белой юрте ждет любимая женщина, для которой важно, чтобы ты вернулся, а вернёшься ты целым или израненным — этот вопрос для неё далеко не на первом месте. Ты создал свой мир, Дайчеу, имя которому — семейный очаг. Чего у меня никогда не было и вряд ли уже будет. Всю свою энергию я тратил на военные походы, а не на любовь, не на сохранение рода. И теперь я одинок, как высохшее дерево посреди Гоби. Я хочу выразить тебе благодарность за сегодняшний бой, как и за все другие, — Хайду низко, почти до земли, согнулся в поклоне.
— Сегодня был самый чёрный день в моей жизни. Спасибо тебе, Хайду, за то, что ты пришёл поддержать меня. Со мной всё кончено. Вопреки разуму, ты бросил мою тысячу на верную погибель. Не хочу искать дурных мотивов в твоих действиях. Пусть это останется на твоей совести. Был ли твой поступок неосознанной местью или это просто промах военачальника — решать не мне, а Вечному Синему Небу. Я свой долг выполнил. А теперь о другом. Чжой-линь сказал, что правая рука моя раздроблена в нескольких местах и скоро высохнет. Я вряд ли когда-нибудь сожму меч. Не хочу хромым, опозоренным, одноруким калекой вернуться домой. Помнишь Саади: «Всяк вольный уедет, и, сердце скрепив, останется раб средь запущенных нив». Как мне хотелось, чтобы мои сыновья прокладывали себе жизненный путь не мечом, а знаниями, учились в Багдадском «Низамийэ». А теперь? Соседи начнут смеяться и показывать пальцем, а мои сыновья застесняются меня. Позволь мне благородно расстаться с жизнью и устремиться в чертоги Вечного Синего Неба.
— Ты напрасно рисуешь свою будущую жизнь чёрными красками. Да, на тебе не будет сверкающих доспехов, и ты будешь носить чапан мирного человека, но от этого дети не станут меньше любить тебя, ведь ты давно уже сделал свою семью богатой скотом и юртами. Ты дашь им образование в твоём любимом Багдаде. Один из них станет звездочётом, другой врачом, как ты всегда мечтал. И сам переселишься поближе к чайханам, мечетям с крикливыми муэдзинами, будешь наслаждаться роскошью, читать мудрые книги и участвовать в научных диспутах. У твоих сыновей достаточно средств для выкупа любой невесты. К тому же через несколько дней я всё равно приведу Смоленск к покорности, и свет этой победы затмит легкую тень неудачи.
— Да, но это будет твоя победа. После неё ты станешь темником: Бату-хан любит тебя. Нет, брат мой Хайду, не отговаривай. Пусть мои дети знают, что их отец умер настоящим нойоном. Только об одном прошу: не говори, что я выжил в бою и попросил смерти. Ведь если джихангир захочет, то ни один свидетель не проболтает некрасивую правду о том, как погиб тысячник Дайчеу. И ещё: пощади сотников. Они дрались, как могли. Их вины нет в том, что руссы оказались сильнее.
— Хорошо, я сохраню им жизнь, но разжалую до простых воинов и брошу в бой первыми. Это все, что я могу сделать.
— Благодарю тебя. Ты позволишь мне уйти по-монгольски? — Глаза Дайчеу сверкнули в лунном свете так, что у Хайду шевельнулся комок под горлом. Умереть по-монгольски значило не пролить собственной крови. Кровь — это душа, принадлежащая Вечному Синему Небу и великому императору вселенной — богу Тенгри.
— Ты мой айньда, значит, последняя воля твоя — это закон для меня. Прощай, — Хайду наклонился над тысячником, коснулся своим лбом лба раненого и, отвернувшись, быстро зашагал к своей юрте.
Четыре воина взялись за углы войлока, на котором лежал тысячник, и понесли во мрак сгустившейся ночи. За широкими подолами елей Дайчеу положили спиной поперек бревна, и, прежде чем услышать сухой треск своего сломанного хребта, тысячник увидел качнувшуюся в русском ночном небе луну, полнота которой, вопреки предсказаниям шамана, не принесла удачу первой монгольской тысяче под стенами Смоленска.
Весь остаток ночи Хайду не сомкнул глаз. Безбородый джихангир напоминал угрюмую старую женщину, согнувшуюся под ярмом непосильной ноши. Он смотрел на танцующий огонь и видел в жёлтых языках пламени человека в алом плаще, который спокойно смотрел на него, и в больших серо-голубых глазах читалось печальное, трагическое спокойствие, без тени ненависти. Так смотрят только опытные военачальники, свободные от плена разрушительных эмоций. Командир прославленного полутумена мысленно спрашивал видение: «Зачем, зачем ты сопротивляешься мне? Твой город обречён, и сам ты погибнешь, ибо нет силы, которая может в данную эпоху остановить монгола. Если ты сможешь победить меня, то на смену мне придет сам Батый, и тогда пощады не жди. Если каким-то чудом сможешь остановить Батыя, то верховный каган Мунке вышлет такое войско, что ни одной пяди земли на расстоянии многих тысяч локтей не останется не вспаханной копытом степного коня. Ты ведь прекрасно это понимаешь. Тогда: зачем? Я благодарен Тенгри, что обрёл наконец настоящего соперника, только так дух воина может приблизиться к заветным чертогам Вечного Синего Неба. Мальчишка сказал, что карать можно и в любви, так знай: я люблю тебя и хочу встретиться с тобой, но нам никто не должен помешать. Ты слышишь меня? Никто. Я принял решение, прими и ты. Я буду ждать тебя на своём белом Ордосе в сверкающих на солнце доспехах, выбор оружия предоставлю тебе, а хочешь, будем драться произвольным оружием: кто какому лучше обучен, только не проси меня спешиваться — это, пожалуй, мое единственное желание. Итак, я жду поединка!» Хайду стало вдруг необычайно легко, словно тяжёлый камень покинул наконец сердце и позволил дышать всей грудью. Он встал и заходил по юрте вокруг танцующего пламени. Окрылённый дух бился, хлопал крыльями в распрямившемся теле — долгожданный час, ради которого мужчина рождается, живёт и умирает, приближался.
В древности те, кто были способны к учёности, знали мельчайшие и тончайшие вещи. Но другим их глубина неведома. Поскольку она неведома, вот их описание. Они были робкими, как будто переходили зимой поток, они были нерешительными, как будто боялись своих соседей, они были важными, как гости, они были осторожными, как будто переходили по тающему льду; они были простыми, подобно неотделанному дереву; они были необъятными подобно долине; они были непроницаемыми, подобно мутной воде. Это были те, которые, соблюдая спокойствие, умели грязное сделать чистым. Это были те, которые своим умением сделать долговечное движение спокойным содействовали жизни.
Дао Дэ Цзин, книга первая, стих пятнадцатый.
Тысяцкий Меркурий не стал отводить войско к Смоленску, а, продвинувшись вперёд, приказал разбить лагерь на склоне того самого холма, с которого совсем недавно вёл наблюдение монгольский джихангир, напротив наведённых неприятелем переправ через овраг, сочтя нужным лишь с гонцом послать весть о первой победе. Слишком рано было ещё готовиться к триумфальному шествию по мостовым города.
Голята справился с непростым заданием, приведя монголов туда, где всё было готово к встрече непрошеных гостей.
В начале лета толпа оборванных, тощих рязанцев подошла к городским воротам и попросила защиты и крова. Для решения их вопроса собрали вече. Представители зажиточного класса по большей части настаивали на том, чтобы отправить рязанцев обратно под бунчуки их новых хозяев и не накликать беды. Ремесленный люд раскололся надвое. Зато городская беднота и посадские вступились за обездоленных. Шумели долго, но до драки, как случалось нередко на вечевых сходах, слава Богу, дело не дошло. Рязанцев взяли к себе посадские, переломив в споре зажиточных коренников и враждебно настроенных ремесленников.
Среди беглых был отрок Андрейко, сразу же прозванный смолянами Голятой, так как на нем практически совсем не было одежды. Тысяцкий объявил мальчика приёмным сыном. Дом сорокалетнего мужчины наполнился иной осмысленностью бытия, а главное, что жена Вита обрела утешение.
Прошло почти двадцать лет с тех пор, как молодой крестоносец, брат монашеского ордена тамплиеров, осел в Смоленске. Объявленный персоной нон грата католическим престолом за то, что отказался принимать участие в сожжении деревень сербских схизматиков, проклятый братьями ордена, лишённый наследства, Меркурий встал на путь вольных виконтов и вскоре предложил свой меч смоленскому князю. Его взяли на службу. Дела у Смоленска шли плохо: с запада литовцы совершали набеги на пограничные земли, проявляя крайнюю свирепость и назойливость; с востока налетали половецкие банды. Несколько раз древний город оказывался в осаде, то у тех, то у других. Внутри не было единоверия: язычники дрались с христианами люто, порой переходя от кулаков к топорам и вилам. Своих воевод не любили, дружинников считали захребетниками. Нужен был кто-то сильный, желательно со стороны, беспристрастный и знающий военное дело. Смоленский князь почувствовал в молодом, но уже обветренном боями, рыцаре-католике своё спасение и сразу доверил малую дружину, с которой Меркурий трижды сходил на Литву и заставил неприятеля просить мира. Литвины не только поклялись не воевать со Смоленском, но ещё предложили Меркурию взять в жёны католичку Виту, дочь одного богатого и знатного воина. Свадьба была большой и шумной. Столы накрывали прямо в поле. Кривичи и литвины братались, пили из одного кубка, пели одни песни. Князь возвысил бывшего крестоносца до тысяцкого и повелел командовать войском. Но вскоре судьба показала бывшему крестоносцу свой страшный оскал: первый сын умер в родах, второго унесла хворь на десятом году жизни, третьего, почти достигшего совершеннолетия, не уберегли во время половодья.
Скоро Голята поправился, окреп и стал незаменимым помощником в доме тысяцкого. Монгол Илха, друг Голяты, пришедший вместе с ним, захотел принять монашеский постриг. По вечерам, после тяжёлого трудового дня, Голята и Илха садились в беседке перед домом и в живом общении учились друг у друга языковым премудростям. Голята, обладая цепкой памятью, схватывал на лету, буквально заглатывал знания, с каждым днем становясь всё более свободным носителем чужой языковой культуры. Илха тоже не был тугодумен. За несколько месяцев они продвинулись настолько, что могли на бытовом уровне обходиться без запинок и дополнительных пояснений.
В конце сентября того же года весть о приближении татар громовым раскатом пронеслась по смоленскому краю. Илха одним из первых попросился в ополчение, его знания о монгольской тактике ведения боя оказались бесценными. Меркурий назначил монгола командовать стрелками и пращниками.
Какое-то время смоленская чаша весов колебалась между войной и миром: народное вече и боярская дума не могли решить, принять ли сражение или открыть ворота. В довершение ко всему князя хватил удар, лишивший больного речи и движения в членах. Меркурий выступал на стороне меча: рождённый в далекой римской области, в семье воина-наемника, он с ранних лет слышал, что такое доблесть и отвага. Когда слухи о неведомых доселе степняках переросли в реальную угрозу, он, никогда не повышающий голоса и во многом за счет этого умевший брать верх в любом споре, лично ходил по ремесленной части города и призывал на открытую борьбу. Особенно хорошо его поддержали сапожники и кожевенники, сдержанно согласились кузнецы и каменщики, против выступили перчаточники и калашники, но те и другие оказались в явном меньшинстве — смоляне ещё очень хорошо помнили ратные подвиги бывшего виконта. И вот с середины октября смоленская рать стала выходить на тренировочные занятия: учились держать строй, одновременно выпускать стрелы и камни, дружно наступать и откатываться. На кузнечной улице не смолкали молотки, шумно гудели меха. На кожевенной изготавливались кожаные доспехи для простых ратников. На сапожной — шилась специальная обувь, в которой воин должен уверенно себя чувствовать на скользкой поверхности.
Меркурий, скрепя сердце, благословил Голяту, вызвавшегося пройти по лезвию судьбы. Задача была немыслимо сложная, но с ней мог справиться только один человек — его приемный сын.
В конце ноября орда степняков численностью в пять тысяч всадников вышла на дальние подступы и двинулась к заранее подготовленному полю. А в последнюю ночь накануне сражения в русский стан пришёл еле державшийся на ногах разведчик Голята. Меркурий еле сдержался, чтобы не закричать от радости. Он тут же хотел отправить сына в Смоленск под прикрытие стен, но тот, насупившись, отказался, сказав, что вполне заслуживает увидеть с высоты холма сражение.
Благодаря тому, что Голяте удалось втереться в доверие к монголам, перехитрить и заманить их в ловушку, смоляне одержали сокрушительную победу практически без потерь. Илхе было присвоено звание сотника, но тот отнёсся к этому событию совершенно спокойно, так как считал с недавних пор своим призванием монастырскую келью и, только испытывая необходимость, взял в руки оружие, чтобы защитить веру Православную.
Голята, вскочив на вороного жеребца, злого и сильного, как северный ветер, понёс весть о победе в город. Горожане, напряжённо вглядывавшиеся с крепостных стен вдаль, увидев всадника со стягом, на котором был изображен Георгий, поняли, что победа одержана. На Свирской и Петропавловской ударили колокола: звон досягнул до русского стана и до ушей отступавших монголов. Вита, гордая и прямая, как свеча, шла, держась за конское стремя, рядом с приёмным сыном. Голята объехал каждую улицу, каждый переулок, крича в распахнутые окна: «Победа! Победа!», — и только после захода солнца, увидев наконец дом, повалился с коня на руки подоспевших домочадцев и впал в сильнейший жар.
— Хорошие сегодня звезды, воевода, как и сегодняшняя победа, негромко сказал Илха, подходя к костру, потирая стынущие руки. — Завтра будет ясный день.
— Не мешало бы сделать его чёрным для татар, — вместо Меркурия отозвался сотник Валун, командовавший княжескими гриднями.
— Я сожалею, что ещё очень много врагов смотрят на наши звёзды, — глухо и, как всегда, негромко выдохнул Меркурий. Илха, что за дикий обычай рубить руки, да ещё несмышлёному ребенку?
— Это моя вина. Я должен был объяснить, что можно, а что нет. В войске джихангира Хайду находится известный китайский врач Чжой-линь. Он знает, как отвести заражение, — как всегда, уклончиво ответил монгол.
— Много ли китайцев в монгольском войске?
— Немало. Все осадные и полевые орудия обслуживают они, медицина тоже на них. За прямые поставки мокрого шёлка отвечают китайские вожатые. Скоро планируется реорганизация войска: собираются ввести пешие подразделения. А научать — кто? Опять же китайские военные.
— Руку уже не вернёшь, — Валун словно не слышал, что тема разговора поменялась. Продолжая жевать длинный седой ус, сотник теребил веткой костёр. — О чём смыслишь, Мер?
— Смотрю на огонь и вижу их вождя: верхом на белом коне, точно врытом в землю. Сдаётся мне, он глазами искал меня. Почему он поступил не как опытный полководец? Обладая численным перевесом, он мог легко направить тысячу, а то и две, к городу и начать осаду, а сам с остальной частью начать боевые действия с нами. Не похож человек на белом коне на неопытного зайца, который при виде первой неудачи сразу же дает задний ход. Вообще сражение могло получиться очень кровопролитным.
— Вот ты сам и ответил, — Илха придвинулся поближе к костру. — А ещё на войне можно легко сводить счеты и устранять соперников. Видя, насколько ты подготовился, он поостерёгся, а вдруг у тебя ещё несколько сюрпризов. К тому же конница по такой местности маневрировать легко не сможет. Скорее сражение распадётся на отдельные участки, а это гибель воинов и изматывание сил. Хайду — искусный воин, бывший раб, оказавшийся рядом с вершинами военной власти. Он наверняка хочет маленькими потерями привести Смоленск к покорности. Он либо готовит коварный удар, либо ищет возможность подкупа, либо думает, как уничтожить главного.
Меркурий встал и, разминая затёкшие ноги, отошёл в темноту.
— Илха, — негромко позвал он.
Монгол распрямился из позы лотоса, готовый на кривых ногах подойти к воеводе, но, с сожалением посмотрев на костёр, спросил, стоя на месте:
— Воевода хочет увидеть монгольский стан?
— Ты умеешь читать мысли, Илха. Как думаешь, далеко ли они отошли?
— Думаю, что нет. Ты позволил им забрать убитых и раненых, значит, арбы тяжелы. До них должно быть не более двух часов рысью.
— Валун, твои конники сегодня не участвовали в бою. Дай им пять часов отдыха, и пусть пребывают в готовности. И ещё — будет нужна малая дружина. Да, нам тоже подготовь свежих коней.
— Зачем воевода хочет взять пеших? — монгол смотрел на Меркурия с удивлением, к которому примешивалось безмерное уважение.
— Сотня конницы — это гридни, а другую посадим на крупы коней.
— Вай, мудрейший Меркурий. Будет очень тяжело уходить от погони.
— По ночному лесу нетрудно. Как мне известно, монгол боится леса до судорог. Так, Илха? В седло!
Два всадника по следам монгольского войска, отчетливо чернеющим в свете луны, поскакали, держа курс на северо-восток. Ледяная ноябрьская изморозь оседала на металл и кожу доспехов, изо рта коней валил густыми клубами голубой пар. Но ни лошади, ни всадники не ощущали холода. Стояла прекрасная осенняя ночь, крепкая и прозрачная, словно вода в омуте. Когда в небе заалели отсветы костров, Меркурий и Илха спешились, привязали коней и крадучись стали взбираться на холм. Скоро оказались на самой вершине, и перед их глазами открылся монгольский лагерь, расположенный в виде огромного горящего наконечника стрелы. У тысяцкого холодок пробежал по спине:
— Я такого ещё не видел никогда!
— Хайду поднимает боевой дух воинам. Такой лагерь атаковать сложно, мой воевода. Воины слишком возбуждены, и сон их чуток. К тому же, врач с помощниками не сомкнут глаз, шаманы не сомкнут глаз, и сам Хайду будет бодрствовать.
— Другой ночи у нас не будет. Они оправятся и выбросят всю ненависть. А их пока слишком много. Численный перевес может стать решающим преимуществом. Нужно измотать, обескровить и желательно уничтожить командующего. Тогда — победа. Если не получится — главного, то хотя бы дотянуться до тысячников и сотников.
— Это очень непросто. Никто не знает, где и когда спит Хайду, он может спать на войлоке под открытым небом или в палатке простого воина, а может всю ночь просидеть в позе лотоса в своей красивой белой юрте. Вокруг него всегда сотня испытанных нукеров, которые лягут костьми за джихангира. С тысячниками тоже не просто, к каждому приставлено до полусотни нукеров, и каждый из них владеет клинком не хуже самого Тенгри.
— Ладно, Илха. Лучше просвети, как укреплён лагерь?
— Защитой служит обычно двойной ряд плотно сдвинутых телег. Простые лучники и беднота, вроде меня, размещаются на ночь почти на границе лагеря, у самых телег. Они первыми отбивают приступ. Внутри сооружается ещё один заслон, из щитов, и идет кольцами вокруг ставок тысячников. В центре бунчук самого джихангира. Лошади и прочий скот стоят просто в поле, иногда в загоне. Боевые кони тяжелой конницы и командиров от десятников до тысячников находятся в основном лагере.
— Хм. Значит нападать на табуны нет смысла. Только шуму бесполезного наделаем.
— То верно говоришь. К тому же коней охраняют опытные пастухи и собаки. Да и любой монгольский конь будет искать хозяина. Если даже из двадцати тысяч перебить половину, то другая половина все равно вернется под седло. Монгол в дальний поход идет опятиконь. Попробуй осиль такую прорву.
— А тягловая сила?
— Волы тоже бешеные, слушаются только хозяев. Чужого топтать начнут. Иногда этих животных монголы пускают на вражеских пехотинцев. Их ничего не берёт, ни стрела, ни клинок. Не стоит ночью нападать, воевода!
— А мы ночью и не будем, Илха. Нападем под утро, перед самым рассветом, когда караульные устанут, а шаманы и лекари пойдут отдыхать.
— Вах. Кто это? — Хайду, вжавшись в мерзлую землю, ошалело смотрел на лунную дорожку, которая упиралась в опушку леса.
От чащи в сторону распластавшихся на земле Меркурия и Илхи медленно ехал всадник. Лось под ним важно перебирал сухими ногами и в такт шагам покачивал тяжёлой рогатой головой. Страшный топор на длинном, в полтора человеческих роста, ратовище горел тусклым огнем в лунном свете. Две длинные толстые седые косы падали от висков на грудь и терялись в темноте. Всадник и лось, слившись воедино, были похожи на призрак из древних сказок народа, который жил на берегу Днепра задолго до прихода словен и кривичей. Обрывки тех сказаний в некоторых глухих деревнях и в лесных хуторах приходилось слышать и Меркурию. Но сам он никогда не видел Измора, потомка Ишуты, превратившегося из змия в человека и ставшего лесным волхвом. Да и вообще мало верил в лесную нечисть. Из всего услышанного он запомнил хорошо только одно: Измор приходит к тому, кого он сам выбрал. Всадник ехал по холму, не хоронясь, не понукая животное, держась на его спине прямо. Илха зарылся лицом в траву и отрывистым шёпотом читал молитвы. Меркурий смотрел завороженно на поросшее бровями чуть ли не до усов и испещрённое глубокими морщинами лицо. Всадник поравнялся с лежащими, оказавшись в каких-нибудь пяти шагах, пристально посмотрел на Меркурия темными омутами глаз и резко ударил тупым концом ратовища о землю. Лось взревел так, что с деревьев посыпали с неистовым граем вороны.
Вся до капли дремучая сила
Сечей выпита. Мир — просторам.
За обиду степь заплатила.
На червлёный щит брешет ворон.
Если кто-нибудь силой пытается овладеть страной, то, вижу я, он не достигает своей цели. Страна подобна таинственному сосуду, к которому нельзя прикоснуться. Если кто-нибудь тронет его, то потерпит неудачу. Если кто-нибудь схватит его, то его потеряют. Поэтому одни существа идут, другие высыхают; одни укрепляются, другие слабеют; одни создаются, другие разрушаются.
Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцать девятый.
В четвёртом часу утра смоленский отряд из двухсот человек выдвинулся на встречу с врагом. Ещё на дальних подступах к татарскому лагерю Меркурий приказал спешиться и обмотать копыта коней рогожей. Кривичи шли через глухой лес почти бесшумно. Лишь изредка под ногой воина или копытом коня сухо ломался сучок, и тогда воевода бросал резкий, напряжённый взгляд туда, откуда доносился шум. Различать в темноте лица было невозможно из-за того, что луна, хоть и полная, во второй половине ночи почти все время скрывалась за тяжёлыми набухшими тучами. Иногда Меркурию начинало казаться, что он ведет в бой не живых людей, а отряд теней, восставших, нагрянувших из потустороннего мира.
Конная сотня — княжеские гридни, экипированная по образцу своего времени: кольчуги, длинные обоюдоострые мечи, вытянутые яйцом шлемы, двухметровые копья, круглые щиты, у некоторых приторочена к седлу булава.
Вторая сотня, посаженная на крупы коней, и есть та самая малая дружина, с которой тысяцкий ходил на Литву. Враги их называли «волками», за волчьи шапки, одетые поверх бармиц. Вооружение и доспехи для этих воинов изготавливались по индивидуальным заказам. В обычном строю с другими ратниками эти воины составляли центральный тяжело бронированный кулак войска и располагались в глубине, ближе к княжескому стягу. На ночные операции ходили в облегчённых доспехах, чаще в кожаных, чтобы производить меньше шума, при этом щиты не брали, в одной руке — короткое копье, в другой боевой топор на средней рукояти. Руки защищены наручами и маниками, оснащёнными шипами, ноги — такими же поножами. На поясе — длинный кинжал, одна сторона лезвия в крупных зазубринах, для нанесения рваных ран, другая — отточенная и гладкая. За правым плечом в чехле находится комплект метательных ножей — «муж и жено» — как любовно называли дружинники; такой нож имел два клинка, по сути железный штырь с двумя остриями — страшное оружие в руках натренированного человека. За левым плечом — кистень — многофункциональное оружие, особенно в нестандартных ситуациях.
Смоленский военачальник всерьёз размышлял над словами Илхи о том, что Бог создал мир не одномерным, как мы его видим, а многомерным и что души тех, кто покинул бренную плоть, сейчас с высоты взирают на живущих и, если надо, помогают одним и карают других. Какое странное соединение монгольского шаманизма с русским православием!
Меркурий не видел лица Илхи, но чувствовал, как тот дышит ему в плечо, даже сквозь панцирную сетку. Рядом с бывшим крестоносцем монгол казался чуть ли не карликом, так как был ниже на полторы головы и вдобавок вдвое меньше в плечах, но в силе его цепких пальцев минувшим днём убедилось все русское войско. Илха выпускал стрелы из своего составного рогового лука в три раза чаще, чем любой самый искусный русский стрелок, вдобавок мог поразить цель на расстоянии в триста шагов, тогда как другие лучники могли стрелять прицельно максимум на сто-сто пятьдесят шагов. Зная преимущества степных луков перед русскими, Меркурий и приказал вырыть специальные ямы-окопы и замаскировать дёрном, чтобы сократить расстояние до противника и получить возможность атаковать неожиданно. В древних книгах, будучи ещё совсем ребенком, он читал, что подобную тактику использовали древние германцы против римских легионов. Из рассказов Илхи Меркурий узнал также, что баллисты, таранные орудия, камнемёты, огнемёты, метающие кувшины, начинённые порохом, монголы получили, завоевав Китай. Там же завербовали целителей и инженеров. Сокрушив Самаркандское шахство, степняки заставили работать на свою армию лучших кузнецов и конезаводчиков, таким образом появилась тяжёлая конница, закованная в труднопробиваемую броню и вооружённая дамасскими клинками. Все без исключения монгольские воины имели нательное бельё из мокрого шёлка, — первый антисептик — которое разрубить в бою мечом или пробить стрелой крайне трудно. Ткань вминается в плоть вместе с наконечником или клинком, но не прорывается, поэтому человек защищен от загрязнения раны и быстро возвращается в строй. Поверх нательного белья тяжеловооружённый всадник одевал шерстяной чапан, затем кожаный доспех и железную кольчужную сетку или панцирь, сделанный из металлических полосок шириной в ладонь, на голове шлем с шишаком, иногда оснащённый забралом, шея защищена толстым кожаным воротом или железной сеткой. На ногах сверкали поножи. Кони, участвовавшие в бою, тоже имели броню: грудь защищал доспех из стальных пластинок, а вся часть от шеи до крупа была покрыта толстой дублёной кожей, только ноги коней оставались открытыми, но попасть по ним и нанести ранение можно только с очень близкого расстояния. У самих монголов имелись стрелы с серповидными наконечниками, чтобы подрезать жилы вражеским коням. По мнению Илхи, шея и горло были самыми слабыми местами в экипировке степных завоевателей. Именно в горло направлял свои стрелы бывший монгольский табунщик. Именно в горло учил стрелять он смолян на тренировочных занятиях. А пешие ратники учились наносить удары по шеям и головам.
Лёгкая кавалерия монгольского войска состояла в основном из выходцев из небогатых семей, а зачастую и вовсе из слуг и представителей покорённых племен. Доспехи были, в лучшем случае, кожаные, голова покрывалась меховой шапкой. Только у отдельных воинов, как правило, у десятников, имелись наручи и поножи. Каждый легковооружённый кавалерист имел три полных колчана стрел с разными наконечниками, составной роговый лук, копьё, дополнительно оснащённое на конце крюком для стаскивания противника с лошади, волосяной аркан, которым степняки владели в совершенстве, и длинный кинжал. Каждый лучник в минуту выпускал до шестидесяти стрел на полном скаку. Именно лёгкая конница первой вступала в бой: осыпая боевые порядки неприятеля стрелами, она затем уходила на фланги, образуя, таким образом, подвижные фланговые крылья, задача которых, в первую очередь, состояла в том, чтобы не дать окружить сопернику своё войско. А во вторую, при непосредственном столкновении обхватить двумя дугами тело вражеского войска, продолжая осыпать стрелами. Потом в бой выдвигалась тяжёлая конница, которая окончательно сминала и уничтожала боевые построения и обращала врага в бегство. Но за спинами тяжеловооружённых конников опять же находились стрелки, льющие поверх голов нескончаемые потоки стрел. Если по каким-то причинам легкая конница обращалась в беспорядочное бегство, то тяжеловооружённая становилась заградотрядом, но это происходило в крайне редких случаях, так как дисциплина в монгольском войске была необыкновенно высока. В случае бегства с поля боя от одного до десяти человек, казни подвергался весь десяток, а в случае от десяти и более — наказывалась вся сотня. Если враг был искушённым в тактике и под первым ливнем смертоносных стрел устоял, то всё монгольское войско разворачивалось и делало вид, что убегает, заманивая в засады. Несмотря на определённую и достаточно жёсткую кастовость в орде, человек незнатного происхождения, но проявивший на войне незаурядные способности, мог всё же добраться до некоторых вершин власти, как в случае с Субудэй-багатуром, сыном бедного кузнеца, который при Чингисхане стал одним из видных полководцев.
Илхе едва исполнилось восемь лет, когда отец отдал мальчика в услужение богатому нойону Кункурату из колена Дунга. Кункурат дал Наганю, отцу Илхи, за это четыре козы и хромую лошадь. Отец очень благодарил нойона, называл благодетелем и плакал от радости, говоря, что теперь его семья не умрёт с голоду и что великий воин Кункурат может владеть его сыном без оглядки, по собственному усмотрению. Кункурат приставил Илху прислуживать своему сыну Алихе, ровеснику Илхи.
От зари и до зари мальчики были вместе. Вместе скакали по необъятной степи, ели из одного котла, стреляли из луков. Иногда, наломав ивовых прутьев и запрыгнув на коней, играли в салки: догоняющий должен настигнуть того, кто убегает, и со всего маху хлестнуть прутом по голой ляжке, получая тем самым право самому уноситься ветром в степь туда, куда глаза глядят. После таких игр ляжки у детей долго горели пунцовыми рубцами.
Алиха редко обозначал перед Илхой своё превосходство, хотя отец требовал, чтобы тот не забывал о своем происхождении. Раз в неделю на заходе солнца Илху заставляли становиться на колени и обкусывать ногти хозяину и трём его сыновьям. Во время этой процедуры все, кроме Алихи, сидели с брезгливыми лицами и, если Илха нечаянно делал кому-нибудь больно, его били по ушам костяной палочкой. Это был самый ненавистный день для маленького слуги.
Спал мальчик у входа в юрту с внешней стороны вместе с собаками. Однажды он проснулся ночью оттого, что кто-то крепко держал его за руку. «Лежи тихо, я буду обкусывать твои ногти!» Это был Алиха. Впервые в жизни той ночью восьмилетний раб почувствовал себя счастливым. Они подружились раз и навсегда: слуга и хозяин. Правда, Алиху, одетого в сверкающие доспехи, зачислили в тяжёлую кавалерию, а Илху — в лёгкую конницу. Но они находились всегда рядом, в одной тысяче, и везде, в любом сражении, чувствовали плечо друг друга.
Спустя несколько лет сам Бату-хан назначил Алиху тысячником, восхищёенный его боевыми заслугами. Молодой тысячник делал всё, чтобы его друг детства и верный слуга наконец мог получить право на ношение железных доспехов и стать уважаемым человеком, но судьба распорядилась иначе.
Сотня, в которой служил Илха, под Рязанью попала в засаду, устроенную отрядом Евпатия Коловрата. Рыская в поисках продовольствия и корма для коней, монголы, чувствовавшие себя хозяевами новой земли, потеряли всякую бдительность. Всё произошло настолько быстро, что никто не успел толком ничего понять, не говоря уже о том, чтобы успеть обнажить оружие. Неожиданно на лесную дорогу, по которой двигалась сотня Илхи, стали с диким скрежетом и воем падать огромные сосны. Первое дерево упало на главу колонны, второе на хвост: сотня оказалась запертой спереди и сзади. Затем лесные исполины стали падать и падать, давя огромным весом всадников вместе с конями. Засвистели стрелы, полетели выпущенные из пращей камни. В довершение из чащи выскочили жилистые бородатые богатыри и начали рубить топорами направо и налево, особенно не разбираясь, куда приходятся удары — по лошади или по человеку. Через несколько минут всё было кончено. Никто: ни один конь, ни один монгол — не смог уйти от страшных топоров рязанских руссов. А те били так, чтобы не брать пленных, то есть насмерть, хотя прекрасно знали, что за любого монгола, пусть даже незнатного рода, можно получить хороший выкуп.
Илха был замыкающим колонны. Он успел только поднять глаза и увидеть толстый, летящий прямо в глаза, ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер, почти не мучаясь. С перебитым хребтом под тяжестью ствола животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу: ноги разъехались в разные стороны, шея вывернулась, собственное ржание застряло в горле, а наружу вырвался лишь хриплый выдох. Илху миновал топор: он находился без сознания, а рязанцы посчитали, что после удара таким стволом выжить невозможно. В глубине леса руссы вырыли огромную яму, куда и свалили всю сотню убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху, на телах убитых товарищей и мёртвых животных. Его бросили лицом вниз. В груде мёртвых тел оказались пространства, не заполненные землей, в которых держался воздух.
Илха очнулся и увидел перед глазами кромешную тьму. В нос ударил резкий конский запах, смешанный с запахом немытых, потных человеческих тел. Трупы ещё не остыли. В первое мгновение ему даже показалось, что он находится в стойбище и что вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, и топот копыт и человеческих ног оповестят о начале утренней зари. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что находится в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, все тело напоминало собой ком свалявшейся мокрой шерсти: до такой степени было непослушным, лишённым силы. Собрав всю волю и остатки энергии, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях: по лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжёлая, прихваченная холодом земля, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Он ещё какое-то время стоял на коленях, непроизвольно раскинув руки крестом, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шёлка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Подавляя боль и сопротивление непослушных мышц, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Через три-четыре таких периода оказался на колее, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон приближающегося колокольчика, топот конских копыт и чужую человеческую речь.
Колупай, завидев лежащего поперёк дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошёл и, посмотрев в лицо, бегло перекрестился. Первым желанием мужика было — отбросить худородное тело на обочину да и ехать с Богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и начала дрожать. «Ай, чтоб ты, окаянный, к чёрту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, на что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня ещё испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, стянул с себя тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай не стал даже притормаживать около своего дома, а прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, очень набожной и прослывшей своей добротой далеко за пределами округи.
Она и впрямь очень соответствовала своему имени: высокая, статная, даже, можно сказать, завышенная, с прямыми тёмно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что долгая и красивая, так ещё и с характером неуступчивым и сильным, который отчётливо читался в ее серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала самостоятельно, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Ещё о Завише знали как об очень хорошей ведунье: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врождённые болезни.
Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!» — она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, плеснула руками:
— Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.
— Да нешто я дурень какой! — Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу.
В сенях Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры. «Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!» Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью сначала едва касаясь, а потом всё сильнее кожу монгола, который по-прежнему лежал без сознания. «Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут, не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!» Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от самой стал исходить пар. «Ну же, просыпайся, лядящий, мужик ты али не мужик!» Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала своё дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и издал грудной стон. «ну, слава тебе, Господи, очухивается!» Измождённая ведунья опустилась на лавку в ноги больного. «Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесём», — обратилась к подростку, который всё это время наблюдал из тёмного угла сеней за происходящим. «Эко лёгонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвёшься». Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.
Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошёл наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала: «Вот теперь жить будет!»
Когда Илха спустился на пол и прошёл по скрипучим половицам босыми ногами в первый раз после беспамятства, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонёк свечи: «Её благодари, спасительницу и заступницу нашу!» Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.
На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно выговаривать каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом просторном деревянном доме, с этими терпеливыми, работящими людьми, а при мысли о хозяйке дома новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, а к горлу подкатывался сладковатый комок. Столько света и простора никогда ещё не обитало в душе монгольского воина. С утра до вечера он работал, как заведённый, выполняя всю нехитрую работу по дому, одновременно изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышлёного Андрея.
Прошло два месяца. Зима понемногу начала пятиться, всё больше уступая место робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, уже не схватывался холодом, а потому источал запахи на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости с целью обсудить будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, что не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым несколько месяцев назад вдовы и старики.
Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, опрокидывал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперёд к детворе. Завиша не держала, не наваливала работой, пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеется, тем паче не так уж долго и осталось до взрослой жизни. Иногда нет-нет да поглядывала ведунья на Илху, при этом розовея лицом. Хоть с виду и не пара он был ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось поначалу у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силёнок не хватало. И лишь благодарная, иногда извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, значит он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Был, правда, один момент, который женщина поначалу едва перенесла: Илха первое время отказывался мыться, считая, что водой смывается сила и здоровье. Но это сопротивление удалось всё же преодолеть: степняк со временем убедился в том, что грязь является причиной многих болезней, а полученные раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и уже сам ждал с нетерпением четверга, чтобы затопить баню.
В тот день Илха, как обычно, под вечер первым отправился в баню на «первый пар». Сладко почёсываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: горячие волны то и дело вспыхивали внизу живота, от кончиков ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он уже было приподнялся на руках, чтобы встать и подбросить на камни запаренной на травах воды, так как это являлось весьма действенным средством против подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-красивое белое бедро.
Илха ещё никогда не видел такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоёванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин прошло через него, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в тёмном плену мужской энергии вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по его щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет стоять у него перед глазами — и в самые страшные мгновения схваток, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, выплывать из шумящей листвы, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат её волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал её чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгорячённого лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.
После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и весёлых гуляний по этому поводу. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.
А по ранней весне, едва только сошёл снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, мёдом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, пришли за мастерами и подмастерьями для продажи на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью.
Нагрянули столь неожиданно и быстро, словно находились рядом, где-то неподалёку, что жители окрестных деревень даже не успели спрятаться в лесах. И разлилась, в который уже раз, плачем земля рязанская.
Завиша приказала Андрею лезть в подпол, придвинула стол на крышку и для пущей верности бросила на это место половик, а сама, затеплив свечу, села за стол перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз, бросив тревожный взгляд на окно, увидела, как Колупай с топором в руке бежит к веревице связанных девушек отбивать дочь и падает, пронзённый навылет стрелой. В то же мгновение один из монголов, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.
Илха в это время находился в лесу: тесал брёвна для нового хлева. Поднявшийся к небу черный дым над деревней заставил его отбросить работу. Чем ближе приближался Илха к деревне, тем отчётливее слышал плач, истошные крики людей и убиваемого скота, и тем лучше понимал, что происходит. За две сотни шагов стал различать родную монгольскую ругань, рождаемую продутыми степью визгливыми глотками сородичей. Через заднюю калитку, никем не замеченный, он вбежал во двор в тот самый момент, когда один из баскаков тащил за волосы Завишу к сеновалу, при этом другой рукой монгол тряс шапку с лисьим хвостом, предлагая щедрый подарок в обмен на скорую любовь и ласку. Илха метнулся к коню, стоявшему возле крыльца, выхватил из колчана, притороченного к седлу, лук. Но в этот момент Завиша вцепилась зубами в руку баскака, отчего тот завизжал, как ужаленный, и, вырвав из-за пояса кривой клинок, рубанул женщину по лицу.
Стрела Илхи сорвалась с тетивы и насквозь пробила шею баскаку с опозданием на одно мгновение. В каком-то невероятном ослеплении от накатившей ярости бывший монгольский лучник подлетел на коне к мёртвому соплеменнику, перегнулся в седле и подобрал меч, обагрённый кровью жены. Развернул коня, поставил на дыбы, а потом, стиснув коленями бока, заставил животное рвануться и перепрыгнуть ограду. Одновременно, как только копыта коня врезались и взорвали весеннюю грязь, Илха взмахнул мечом — и голова с перерубленным волчьим хвостом покатилась чугунком к ограде, разбрызгивая кровь по чёрной земле.
Сразу пять монгольских луков вскинулись и, целясь, натянули тетивы. Илха инстинктивно бросил тело за шею коня. Три стрелы просвистели над плечом, а две другие поразили животное. Конь, хрипя, стал заваливаться на бок. Вдруг воздух задрожал от криков, которые слились в единый могучий гул: мужики и бабы, вооружившись на ходу, кто чем мог, бросились на незваных гостей. Завязалась жаркая рукопашная схватка: монголов стаскивали с коней, рубили на земле топорами, кололи вилами, били кулаками и камнями. А потом трупы семерых степняков отволокли на опушку леса и бросили на прокорм волкам. Когда жар кровавого безумия поутих, стали оплакивать и предавать земле своих убитых: всего рязанцев погибло одиннадцать человек. Илха схоронил Завишу в берёзовой роще: насыпал бугорок и вкопал деревянный крест.
Все жители понимали: оставаться в деревне никому нельзя — расправа будет неминуемой и жестокой. В тот же вечер на общем деревенском собрании выбрали Илху старостой и попросили не медлить с принятием решения. Монгол приказал тонко порезать и засолить мясо убитых лошадей, собрать немного домашнего скарба и ждать его дальнейших указаний.
Утром следующего дня серая вереница людей, сплочённых болью и страхом, двинулась по раскисшей от весенней сырости земле на северо-запад. Долгих два месяца Илха водил за собой людей из восставшей деревни, кружа по лесам, меняя каждые сутки место стоянок, опасаясь больших дорог, где могли встретиться татарские и княжеские разъезды, а также густонаселённых пунктов. Он знал нравы и законы своих соплеменников: Орда никогда не простит убийство баскаков и будет до конца разыскивать бунтовщиков, используя все методы: суля награды, даруя князьям и боярам земли, пытая и калеча тех, кто может хоть что-нибудь знать или провести по глухим тропам.
В начале июня толпа оборванных, едва держащихся на ногах людей, ведомых Илхой, увидела стены Смоленска, до которого ещё не докатилась лава монгольских всадников. Как только рязанцы вновь обрели кров и хлеб, Илха объявил, что намерен принять монашеский постриг. Он сам определил себе время на завершение мирских дел — четыре месяца. Но весть о приближении татар круто изменила его планы.
Меркурий коснулся плеча сотника Валуна, и тот, сложив руки у рта, ухнул четыре раза филином. Глухо щёлкнула тетива луков по кожаным браслетам, и два десятка стрел со свистом рванулись в полет. Монгольские часовые с предсмертными хрипами повалились на землю. Тут же четыре коня, поставленных парами друг за другом, вылетели из зарослей леса и помчались к лагерю. Глаза у животных были завязаны, спины покрыты дублёной кожей. Между ними на верёвках качалась комлем вперед мощная сосновая лесина. Два всадника, скачущие по бокам, нещадно хлестали коней. Через минуту таран с треском врезался в телеги, которые от удара рассыпались и разлетелись по сторонам. Обезумевшая четвёрка лошадей ворвалась в лагерь, продолжая крушить и давить всё, что попадалось на их пути. Следом, наполняя ночной воздух боевым кличем и топотом копыт, пошла в атаку княжеская сотня. ещё пятьдесят седоков в волчьих шапках сидели на крупах коней. Русская дружина вклинилась в монгольский лагерь, как металл в незащищенную плоть. И начался кровавый пир. Те, что сидели на крупах, спрыгивали на землю, врывались в юрты и рубили спящих, всадники рубили и топтали копытами коней тех, кто ночевал под открытым небом. Смоленский тысяцкий гнал своего вороного прямо на большую белую юрту, до которой нужно было ещё преодолеть расстояние в триста шагов.
Спустя несколько минут после того, как ударом тарана была пробита брешь в монгольском забрале, другой смоленский отряд из пятидесяти человек бесшумно, по-кошачьи приблизился к лагерю неприятеля в сотне шагов от основного направления удара.
Задача перед ними стояла очень непростая: уничтожение командиров, а по возможности — самого Хайду. Отличить в темноте тысячника или представителя знати от рядового воина ещё как-то можно, а вот разобраться, где сотники, а где десятники, уже намного сложнее. Отряд разделился на группы по пять человек, каждая группа заранее выбрала себе цель для атаки — юрты или бунчуки. Меркурий, посоветовавшись с Илхой, специально дал приказ малой дружине нападать с задержкой по времени относительно центрального удара, чтобы лагерь к этому времени был уже на ногах. Простые монгольские воины должны броситься в сечу — защищать начальников и их добро, а знать с личной охраной останется в стороне от мясорубки. Вот тогда появится шанс у людей в волчьих шапках. Мало кто из этого отряда надеялся этой ночью остаться в живых, но для того, чтобы выполнить приказ Меркурия, эти люди готовы были стать смертниками.
«Волки», молниеносно и бесшумно преодолев заграждение, обрушили боевые топоры на неприятельские головы. Сразу в десятке мест вспыхнули яростные рукопашные схватки: трещали кости, сокрушённые доспехи, отлетали с алыми фонтанами отрубленные руки, падали на землю поверженные тела. Монгольские десятники и сотники старались подороже отдать свои жизни. Тысячников плотным кольцом защищали нукеры в проверенной арабской броне. Никто не кричал, не звал на помощь, не посылал проклятья врагу. Слышны были только хрипы умирающих и стоны раненых. Воины леса и богатуры степи схлестнулись в смертельной схватке, и никто не хотел уступать ни пяди, и те и другие презирали смерть, каждый выполнял свою работу, к которой был приучен с ранней юности, блестяще и хладнокровно. И всё же монголы не были готовы к внезапному нападению ещё и в другой точке лагеря, поэтому несли большие потери.
Ожидания Меркурия не сбылись: белая юрта оказалась пуста. Рубанув с досады мечом воздух, воевода подбежал к коню и, уже запрыгивая в седло, увидел человека в синем атласном чапане. Тот находился примерно в пятидесяти шагах, окружённый плотным кольцом телохранителей. У Меркурия не возникло сомнений, что перед ним стоял сам монгольский военачальник. Но время было уже безвозвратно упущено: враг оправился от шока, ещё минута — и отряд смолян мог сам оказаться в ловушке. Командир кривичей рванул из-за пояса рог и дал короткий сигнал к отступлению. В это же самое мгновение монгольская стрела с чавкающим звуком впилась в кисть воеводы, пробила плоть насквозь и выбила рог, который, упав на землю, тут же был раздавлен копытом Черныша. Меркурий поморщился от боли, посмотрел с сожалением на то, что когда-то являлось предметом его гордости на протяжении двадцати лет, проведённых на чужбине, и дал шпоры вороному.
Черныш, вдыхая клубы молочного тумана, понёс хозяина от стрел и сабель под защиту родного леса.
Илху, переодетого в одежду степняка, миновали стрелы и сабельные удары своих соплеменников. Заслышав команду Меркурия, он тоже развернул своего гнедого, и тот вынес бы своего седока из сечи целым и невредимым, если бы не знакомый трехвостый бунчук, неожиданно выросший перед глазами в каких-нибудь десяти-пятнадцати шагах. Следуя больше какому-то внутреннему, эмоциональному голосу, нежели здравому смыслу, Илха спрыгнул с лошади и побежал к юрте. Кольцо воинов, охранявших бунчук, словно под чарами, расступилось при виде соотечественника в окровавленной одежде.
Вбежав в юрту, Илха крикнул:
— Алиха, это я, твой айньда.
— Ты вор и предатель, Илха. Напрасно ты пришёл сюда. Здесь тебя ждёт только смерть.
— Но мы ведь братья, Алиха. Войны рано или поздно кончаются. Никто не знает, где ещё пересекутся наши пути!
— Теперь уже только в чертогах Вечного Синего Неба. Да и то вряд ли. Вчера я видел тебя в строю врага. Это ты научил руссов. Хорошо научил, — Алиха сплюнул под ноги горечь своих слов. — Потом ты говорил с куманами и позволил, о великий Илха, забрать нам наших убитых товарищей, которые валялись в грязи в одном исподнем, потому что твои новые сородичи, руссы, содрали с них всё до нитки. Мне стоило немалых сил, чтобы сдержать себя и не раскрыться перед Хайду. Он бы не простил сыну Кункурата предательство слуги, — от ярости у Алихи зуб не попадал на зуб.
— Алиха, но ты ведь не знаешь, что произошло со мной!
— Знаю. Вся твоя сотня погибла. Слух об этом долетел до ушей Бату-хана. Кстати, этот Коловрат был действительно великим воином. Его раздавили камнями, но потом похоронили с почестями. Так вот, взяли и забросали из камнемётов, потому что подступиться с мечом к нему было невозможно, а воинов Бату-хан предпочитает беречь. Меня тоже похоронят с почестями и, надеюсь я, в моей стране. Также наслышан я, что один монгол уцелел чудом, говорят, его выходила русская баба, а он на ней женился. Вот уж не ожидал, что это будешь именно ты. И вообще, зачем мне что-то знать ещё, если сейчас мы разделены мечом, если ты, безродный выродок, собачий выкормыш, защищаешь чужие земли, чужой народ, а свой убиваешь, как жертвенных баранов, спящим, когда он не готов к сопротивлению.
— Алиха, я скоро собирался уйти в монастырь. Я очень сильно любил свою жену и буду хранить её любовь в себе до конца дней. Война нас опять свела.
— Я знаю монастыри в Китае, знаю бродячих дервишей Востока, видел руссов в чёрных одеждах. Они все достойны уважения. Но не ты! Сегодня ты умрёшь хуже бездомного пса, и кости твои обглодают урусские волки. Воистину нельзя жалкую тварь сделать благородным человеком. А я-то, индюк, думал: почему это у меня, ну, никак не получается помочь моему любимому Илхе подняться хотя бы до сотника. А ведь хлопотал за тебя, думал добыть тебе место в тяжёлой сотне.
— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, расскажи ему о своих планах. Я не боюсь смерти, потому что её нет. А перед Христом мы все равны.
— И вот поэтому ты пришёл убивать нас в монгольской одежде? Чего же ты так боишься?
— Монголы тоже переодевались в китайскую одежду и вырезали целые города. Но к тебе я пришёл сам, Алиха. А в родной одежде я только с одной целью: убить Хайду и разом закончить с этой войной.
— Тебя погубила твоя врождённая глупость. Не станет Хайду, на его место встанут другие: я, Тосхо, Хуцзир. Впрочем, хватит попусту болтать. Твои новые друзья уже далеко. А ты возьми меч и умри хотя бы просто мужчиной. Не мешайте нам! — Алиха сверкнул глазами в сторону собравшихся воинов.
Тысячник рывком вытащил из-за пояса кривой меч и со свистом описал в воздухе две дуги перед лицом своего бывшего раба. Илха отпрянул, сделал шаг назад и снял со стены над входом дамасскую саблю, потом глубоко и грустно вздохнул, направляя оружие на соперника.
Алиха наседал, выкручивая в воздухе сложные фигуры, кресты, дуги, в открытую потешаясь над Илхой, умышленно оттягивая момент последнего удара. А бывший раб пятился, едва успевая отражать удары шипящего в воздухе клинка. Пара поединщиков пересекла порог юрты и оказалась на открытом воздухе. Искры, высекаемые клинками, смешались с искрами гудящих костров. Сщюх... На правом плече Илхи лопнул кожаный наплечник — образовавшуюся кривую щель стала быстро заполнять кровь. Алая струйка побежала по рукаву, скатилась на чёрную, вытоптанную землю и, огибая преграды из камешков и травинок, устремилась к лесу. Через несколько секунд правая рука бывшего лучника непобедимой армии начала неметь и плохо слушаться, а потом и вовсе опустилась с мечом вниз. Алиха криво усмехнулся, тоже опустил оружие и, подойдя к сопернику, резко ударил того ногой в живот. Илха упал навзничь, оружие с легким глухим звоном ударилось о камень. Тысячник злобно топнул по лежащему на камне металлу, и клинок сломался напополам. Одна половина осталась в руке Илхи, другая отлетела на несколько шагов в сторону и зарылась в траву. Алиха упёр остриё своего клинка в левую часть поверженного, поднял на мгновение глаза к небу и вогнал оружие в плоть, туда, где должно биться сердце. Провернул в ране лезвие и нажимом обеих рук дослал, пригвождая к земле бывшего слугу. Из-за холма резко и протяжно взревел лось. В тот же миг порыв ветра метнул сноп искр из костра в лицо Алихе. От неожиданности тысячник дёрнулся всем телом, чуть подался вперёд и, споткнувшись о ноги поверженного противника, упал прямо на него, и тут же обломок дамасского меча вошёл ему в горло, пробил основание черепа и кровавым призраком вышел наружу. Алиха, пытаясь из последних сил что-то сказать, только крепче стискивал кольцо рук вокруг Илхи, прижимая его голову к своей груди.
— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, то расскажи ему... — это были последние слова, которые услышал тысячник.
Потом воины, прикладывая невероятные усилия, будут пытаться разъединить два тела. Хайду, видя это, не выдержит и прикажет похоронить хозяина и бывшего раба в одной могиле, не отнимая друг от друга.
Измождённые, израненные, едва держащиеся на ногах воины в волчьих шапках стояли ощетинившимся кольцом. Всего пятеро. Остальные или погибли, или успели покинуть неприятельский лагерь. Оставшиеся приготовились дорого заплатить за свою жизнь. Монголов погибло в несколько раз больше. Хайду больше не хотел терять людей. Можно было приказать воинам, и те бы растащили арканами, повалили и связали пятёрку смертников. Но что потом? В рабы они не годятся: наверняка придумают, как расстаться с телом; предлагать службу в войске на правах покорённых — а было бы неплохо — тоже глупо: неизвестно, что от них можно ждать в первом же бою. Хайду дал знак китайскому инженеру. По примеру Бату-хана, подкатили стенобитный порок. Воины расступились. Заскрипели рычаги. Потом машина громко рявкнула, и в кривичей полетели камни.
Джихангир приказал похоронить убитых монголов и руссов в общей могиле с соответствующими почестями.
...Все люди полны света. Только я один подобен тому, кто погружён во мрак. Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несётся в мирском пространстве и не знает, где ему остановиться. Все люди проявляют свою способность, и только я один похож на глупого и низкого...
Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцатый.
Монгольское войско двигалось по глинистой, скользкой от дождя дороге медленно, словно через великую силу. Неподкованные копыта лошадей разъежались и проваливались в чавкающую грязь. Густые гривы отяжелели от холодной воды и снега. Идти опятиконь теперь уже не было никакого смысла: руссы имели представление о реальной численности. Лучше поберечь силы коней, поэтому войлоки сгрузили на арбы, которые теперь тянули волы в хвосте вереницы. Хайду, сидя на белом, как молоко кобылицы, Ордосе, всматривался с высоты небольшого увала в ряды всадников, ища в измождённых тревогами лицах поддержки и грозной степной воли, той самой, которая вела этих людей от победы к победе, которая не позволяла мириться с утратами и поражениями. И джихангир верил, что его войско по-прежнему несокрушимо. За истекшие сутки он потерял двух лучших тысячников и почти тысячу воинов, у стольких же имелись разной степени ранения. Таких больших потерь монголы не ожидали. Со времён схваток с самаркандским Джелалем не встречались достойные противники всадникам, ведущим свой род от белого волка. Грудь Хайду саднила боль не столько от военных неудач в начале кампании, сколько от ощущения ненужности этого предприятия. В чём, собственно, провинились смоляне? Всего лишь в том, что поддержали злой Козельск, и лучшая армия мира просидела под стенами маленького городка семь недель и даже была вынуждена инсценировать отступление? И только когда разведчики донесли, что смоленская рать, ведомая каким-то Меркурием — да кто он такой, прах его побери — покинула Козельск, монголы вернулись и за час приступом взяли город, который потом разрушили, а жителей перебили. Но ведь это война. Смоляне защищали побратимов и в том лишь не правы, что не рассчитали свои силы.
— Эй, Хабул, как твоя рана? Плечо не тянет?
— Спасибо, Хайду, что помнишь ещё старого Хабула. Всё хорошо. Слава Вечному Синему Небу. Наверно, Субэтэй-богатур, под началом которого я дрался в далёкой молодости, сейчас видит меня и просит перед Тенгри хорошей судьбы для своего верного Хабула!
— Тебя, Нацинь, как только вернёмся, обещаю женить. Ох, уж погуляю на свадьбе!
— Надо бы вернуться не с пустыми руками, Хайду, — молодой воин просиял улыбкой, — моя невеста любит ткани и сладости, а ещё веселый блеск хорошего металла.
— А ты, Бардам, как вернёшься, примерно накажи жену. Хочешь, одолжу свою плеть.
— Ой, Хайду, боюсь, что моей Улынь так понравится твоя плеть, что она начнёт просить хлестать её каждый день, приговаривая: «Ой, вонючий Бардам, неужели сам Хайду тебе дал попользоваться! Видишь, как я ему нравлюсь!»
По рядам воинов покатился дружный смех. И у джихангира немного полегчало на душе. Он вытащил из-за голенища плеть и кинул ее воину.
— Ты, как всегда, умеешь ответить, Бардам.
— А ты, Хайду, по-прежнему знаешь всех своих воинов поимённо и помнишь, где у кого болит. За это и мы тебя чтим.
— Хуцзир, отряди полсотни самых быстрых воинов и пошли к стенам Смоленска. Нет. Скачи с ними сам. Я хочу встретиться с человеком в алом плаще.
— Что ты задумал, Хайду? — тысячник подъехал к военачальнику.
— Я хочу поединка, Хуцзир. Мы и так потеряли много воинов. Не хочу ещё потерь. Пусть этот собачий сын, сучий выкормыш, выйдет против меня. Я знаю, ты сумеешь договориться об этом с ними.
— Не хочу думать о плохом и, поверь, ничуть не сомневаюсь в твоей доблести, но что, если случится обратное?
— Не случится. Я убью его.
— И всё же. Что гласит закон, если войско неприятеля выставляет поединщика?
— Ты имеешь в виду: какая участь ждет осаждённый город?
— Именно.
— Закон гласит: если хоть одна стрела выпущена со стороны неприятеля, то город подвергается уничтожению и отдаётся в руки воинов.
— Тогда какой смысл им выставлять поединщика и подвергать опасности вождя? Если ты убьёшь его — город будет разграблен и уничтожен. Если он убьёт тебя — кто-то из тысячников поведёт войско и сокрушит Смоленск. Не вижу, как я должен договариваться и что обещать руссам.
— Не всегда нужно действовать прямолинейно. Закон тоже нужно уметь приложить к данной ситуации. Ни вчера, после поражения тысячи Дайчеу, ни сегодня, после ночной вылазки руссов, я не хочу равнять Смоленск с землёй, а землю посыпать солью. Этот город ещё послужит улусу Бату-хана.
— Тогда чего ты хочешь, Хайду? Я перестаю тебя понимать! В обоих случаях по закону город обречён: будешь ты убит или останешься в седле. А чтобы вызвать русса на поединок, я должен что-то предложить взамен.
— Пообещай им, если победа будет за мной, то мы возьмем тройной ясак и впридачу триста рабов, если я погибну, то ты отведешь войско.
— Что-то! Ты потерял голову, брат мой. Впрочем, надеюсь, что это всего лишь уловка. Просто у тебя чешутся руки.
— Нет, это не уловка, Хуцзир. Ты действительно отведешь войско. Бояться тебе нечего. Бату скажешь, что выполнял мой приказ. Я составлю его в письменном виде завтра же. Воины тоже будут благодарны тебе. Ты сохранишь много жизней. У тебя ещё недостаточно опыта, чтобы взять приступом город, где воеводит человек в алом плаще.
— Но зато у меня достаточно холодная голова и жаркое сердце. Я не буду отводить войско.
— Тогда тебя казнят за невыполнение приказа.
— Кто, позволь узнать?
— Мои нукеры, которым я тоже вручу письменный приказ.
— Твоя душа никогда не обретёт покоя в чертогах Вечного Синего Неба. Никогда, Хайду. Тебя проклянут от седьмого колена вниз до сорокового вверх. Неужели тысяча воинов погибла напрасно? Одумайся, ведь ты без двух лун темник. А голову того пса я лично насажу на копьё и привезу на курултай всех ханов Золотой Орды. Ты очень скоро позабудешь о честолюбии и мести. Одумайся, Хайду. Заклинаю тебя Вечным Синим Небом и предками до сотого колена.
— Нет, Хуцзир. И да будет так, как я сказал. Если я умру, ты отведёшь войско. Всё. Скачи к урусам и уговори их вождя принять мои условия.
— А если они не согласятся? Ты ведь знаешь: нашу мудрость эти собаки называют коварством. Что, если они не поверят мне, посчитав, что мы просто выманиваем их вождя, а сами всё равно ударим, независимо от исхода поединка.
— Поверят, Хуцзир, — Хайду, прищурившись, посмотрел вдаль, на синюю полосу леса, и дёрнул повод. — Если не поверят, то ты останешься в их лагере заложником до конца. Независимо от того, убьют меня или нет. Ты будешь гарантом того, что монголы не нападут первыми. Что монголы, в случае моего поражения, отойдут под бунчуки Бату-хана, а в случае моей победы — Смоленску будет сохранена жизнь. Мы получим дань и уйдём. Только в одном случае я отдам Смоленск на разграбление: если руссы убьют послов, то есть тебя, Хуцзир. Но я не думаю о таком исходе. Это вряд ли, — перед мысленным взором Хайду выплыло лицо Голяты.
— Воины не простят тебе этого, Хайду. Все ждут не только дани, но и грабежа, красивых женщин, крепких рабов для продаж.
— Думай о своей роли, тысячник! А мои планы оставь мне. Ты будешь оставаться в заложниках до тех пор, пока в этом есть необходимость. Я всё сказал. Всё.
Ордос медленно поплыл над полем, унося хозяина от онемевшего Хуцзира. Хайду не сомневался: его приказ тысячник выполнит, иначе — смерть. Но даже смерть надо заслужить, а тем более — монгольскую. Хуцзир всё сделает, как надо. Теперь можно спокойно собраться с мыслями.
На линии холодного, серого горизонта показались сначала купола собора, застывшего на холме, а потом и башни кремля. Джихангир чувствовал, что урус повторяться не станет, поэтому шёл к городу, не опасаясь увидеть неприятельское войско. Полсотни во главе с Хуцзиром унеслась на переговоры, высоко держа шестихвостое знамя. Спешить некуда. Нужно дождаться ответа.
Хайду поднял правую руку. Войско остановилось. Пусть воины отдыхают. Готовят еду, просушивают возле костров одежду, чинят ичиги, ремонтируют доспехи, правят мечи. Пусть готовятся к битве, которой не будет. У них был плохой день, потом плохая, очень плохая ночь. Поэтому пусть отдыхают.
Этот урус не будет встречать монголов в открытом поле. Он хоть и одержал победу, но прекрасно понял и осознал, что второй раз такой удачи не случится. Теперь, нанеся значительный урон и думая, что пошатнул твёрдость духа в рядах неприятеля, он должен использовать стены. Интересно, как? Наверняка расположит лучников и пращников на забрале, а пехоту поставит внизу. У него хорошая пехота. Копья такой длины, что испытанные боевые кони шарахаются. Да, а конницу он спрячет за воротами. Вроде горстка конных, а неприятностей при хорошем управлении причинить могут много. Тактика проста и широко известна. Чтобы подойти к стенам, придётся вначале драться в пешем строю с русской ратью, а в этом случае один урус стоит пяти монголов. Но не таков этот урус: наверняка что-нибудь выкинет похлещё того, что первым приходит на ум. Что там говорил этот тщеславец Хуцзир: воины, мол, хотят грабежа, красивых женщин, крепких рабов. Красивых женщин, хм!
Хайду прикрыл глаза и мысленно перенёсся на двадцать два года назад. Город горел. Чёрный дым затянул ночные звёзды и полную луну. Воздух сотрясался от криков победителей и страшных воплей побеждённых. Рушились дома. Пыль, гарь, запёкшаяся на песке кровь. Много крови. Много обезумевших детей и женщин. Мужчин в плен не брали. Убивали на месте, независимо от того, было в руках оружие или нет. Всех: стариков и детей. Из дворца шаха выволакивали всё ценное: ковры, одежду, посуду, оружие. И делили между собой прямо на площади перед дворцом. Сволочь шах успел умертвить почти весь свой гарем, дабы он не достался победителям. Почти, но всё же не весь. Кое-что всё-таки оставил. Иначе воины стали бы грызть и насиловать камни. Потому что гаремы князей и шахов — это всегда самая высшая и сладкая мечта любого, кто берёт в руки оружие. Что до обычных женщин, то они всегда под рукой. А вот гарем! Ухоженные, гладкие тела искушённых в любви жён и наложниц. Благовония. Чистые, изысканные ткани лож и будуаров, на которые хочется бросить пропахшее потом, чужой кровью и войной тело.
В одну из комнат выстроилась очередь. Хайду посчитал: семьдесят второй. А сколько ещё было до того, как он встал в эту очередь? Дело шло ходко: воины истосковались по женскому теплу и телу. У некоторых семяизвержение наступало от одной только мысли.
Она была темнокожей, худой и почти безгрудой. Обычные женщины, чьи крики неслись с дымных улиц, по мнению молодого Хайду, были куда привлекательнее этой. Но что значит слово гарем! Тым-л-лях! Если воин в числе лучших — ему позволят посетить гарем. Разрешат командиры и ветераны. Его не прогонят от сладкой добычи.
До этого дня он не знал, что такое женщина. Он даже не представлял толком, как нужно себя вести. Весь личный опыт основывался лишь на рассказах товарищей по оружию.
Хайду смотрел на темнокожую и ясно понимал, что она никакая не жена и даже не наложница, а всего лишь прислуга, привезённая из далеких стран и купленная своим бывшим хозяином или хозяйкой на обычном невольничьем рынке. Бывший раб почувствовал в девушке родственную душу. Он опёрся коленом на взбитые простыни и даже сквозь плотную ткань ощутил, насколько они мокры. Женщина лежала на боку, закрыв лицо ладонями. Красивая, тонкая линия бедра и ягодиц. Незавершённость линии говорила о ещё совсем юном возрасте. Взгляд скользнул дальше — спина. Воина передёрнуло. Кожа на спине содрана, словно по ней долго били хлыстом, сыпали соль и снова били. Он достал из походной сумки мазь и протянул. Но тут ворвался младший темник Бельгутей и закричал: «Чего ты так долго возишься?» Увидев в руках Хайду мазь, резанул белками: «Ещё раз увижу, что проявил жалость — отрублю руку! А пока ступай!» — «Обещаешь, что никому не скажешь!» — «А если нет, тогда что?» — «Тогда я тебя убью прямо здесь!» — «Я тебе обещаю, но не потому, что боюсь, а потому, что сам был такой. Ступай! »
Хайду шёл на ватных ногах прочь из дворца. Ни кровь, ни крики, ни стоны людей не врезались так глубоко в сердце, как спина той девушки. Никогда он не захочет такого удовлетворения своих желаний. Отныне гаремы не влекли его. Всякий раз после того несчастного опыта, когда падали новые города и рушились очередные дворцы правителей, он обходил стороной стены, за которыми скрывались дорогие ткани и роскошные будуары. А в ту ночь, выйдя из дворца, он увидел женщину в длинном тёмно-синем платье, семенящую в глубине улицы. Женщина уходила от него прочь, бегло оглядываясь, перебегая от одного дома к другому. При ходьбе платье чуть переливалось в свете огней и играло складками. Под тканью угадывалась не тонкая, но довольно изящная талия, манящие выпуклости полных, округлых бёдер и ягодиц. Плечи высоко подняты, словно боялись уронить бесценный алмаз черноволосой головы. Он побежал. Волна желания обожгла снизу, рванулась к горлу, забухала в ушах. Хайду не видел ничего, кроме тёмно-синего силуэта. Свернула за поворот и скрылась из глаз, отчего рассудок молодого монгола едва окончательно не помутился. Но слава Вечному Синему Небу, взгляд вновь отыскал ее. Вбежала в арку и вновь растворилась в дыму. Хайду рванул из-за пояса меч и стал рубить этот синий клубящийся дым, не слыша и не чувствуя, как из собственной груди вырывается глухой, звериный рык. Мелькнул подол платья. Перед самым носом хлопнула дверь. Удар ногой. Дверной щит слетел с петель. В комнате было темно, хоть глаза коли. В углу тьма шевельнулась, поскребла пальцами по стене. Хайду протянул руку и нашёл волосы. Потянул на себя. Сопротивления почти не встретил. Женщина стала опускаться на ковёр, увлекая за собой Хайду. Вот он уже сверху. Едва коснулся бледного, тонко очерченного лица рукой, как поток семени вырвался наружу, вся его плоть содрогнулась в конвульсии. Неожиданно женщина прижала его голову к своей груди и оплела ногами стан. «Волчонок, дикий степной волчонок!» — шептала, двигаясь навстречу всем телом. Он вдруг понял, что женщина, как минимум, вдвое старше его. Эта мысль породила волну покоя в душе, и он вошёл в горячее, скользкое лоно.
Ветераны всегда наставляют молодых перед взятием города словами о том, что нужно вспарывать животы всем изнасилованным женщинам, дабы те потом не наплодили врагов, у которых в жилах будет течь твоя кровь. А если проявишь слабость — навлечёшь на себя позор, на племя же — беду, ибо нет никого яростнее и страшнее сына изнасилованной тобой женщины. Но Хайду не смог. Он стоял и смотрел на полные и красивые бедра, на чуть выпуклый живот, на грудь, пылающую яркими ягодами сосков. Смотрел и не хотел уходить. Меч, боевые кони, сверкающие доспехи — всё вдруг померкло перед жаждой жить и обладать женским телом, источающим аромат материнства и неги.
— Тять, расскажи про Георгия. Ты ведь много раз обещал, — Голята придвинулся к Меркурию и прижался культёй к льняной рубахе приёмного отца.
— Он родился в Каппадокии, в очень богатой и знатной семье. Вся семья исповедовала христианство, — начал неторопливо смоленский воевода, накручивая на палец колечко бороды. — Будучи ещё юношей, Георгий поступил на военную службу, где превзошёл всех отвагой и ловкостью, а главное — умом. В двадцать лет возглавил когорту инвикторов, что переводится как «непобедимые». Когда воевал в Персии, выказал исключительную отвагу и был включён в число комитов — приближённых императора.
Но вскоре император Диоклетиан объявил войну всем христианам и начал гонения именно с военных людей. Двадцатисемилетний Георгий открыто бросил вызов императорской воле. Он раздал все свои богатства и даровал свободу невольникам. Сам же явился во дворец и обратился к императору и всему собранию со словами: «О император! И вы, сенаторы и советники! Вы поставлены для соблюдения законов и праведных судов, а ныне утверждаете беззаконие и издаете постановления о преследовании неповинных христиан, требуя от них поклонения идолам, как богам. Но ваши идолы — не боги! Не прельщайтесь ложью. Истинный Бог — Иисус Христос, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого. Познайте истину и не преследуйте благочестивых христиан — рабов Божьих». Диоклетиан попытался ответить: «За твоё мужество и знатность рода я удостоил тебя чести носить высокое звание. И сегодня, когда ты говоришь дерзкие слова себе во вред, я из уважения к твоей храбрости и заслугам, как отец, даю тебе совет: не лишай себя воинской славы и высокого сана и не предавай на муки своим непокорством цвет твоей юности. Принеси жертву богам — и будешь у нас в ещё большем почёте». Святой отвечал: «О император, если бы ты сам познал истинного Бога и принёс приятную ему жертву хвалы! Он открыл бы для тебя врата безграничного Небесного Царства, несравненно превосходящего твое земное владычество. Власть и блага, которыми ты наслаждаешься, суетны, кратковременны и преходящи. Поэтому мою любовь ко Христу я не променяю на земную славу, которую ты обещаешь мне». Его бросили в темницу и подвергли пыткам, заставляя отречься. Колесовали, били дубовыми прутьями, наконец отрубили голову мечом. Умер святой в семь часов вечера в пятницу, 23 апреля 303 года. Тело похоронили в Палестине, в Лидде.
Вскоре после его кончины стали происходить чудеса, которые он творил во славу Христа. Вот, например, «Чудо Георгия о змие».
В озере, на берегу которого стоял город, появилось чудовище — не то змий, не то дракон, пожиравший всякого человека и любое животное. От его смрадного дыхания гибло всё живое вокруг. Сколько ни пытались победить дракона оружием — тщетно. Стали пригонять на берег овец, чтобы задобрить змия, но и это не помогло. Царь обратился к жрецам, и те посоветовали приводить не только овец, но и по одному ребёнку. Настала очередь царской дочери. Её нарядили в пурпур, украшенный золотом и драгоценными камнями, и отвели на берег. Девушка горько плакала, ожидая появления змея. Поодаль оплакивали её горожане и родственники. Вдруг перед её очами появился молодой воин и спросил, о чём она так печалится. Царевна всё рассказала и посоветовала уйти юноше, чтобы он не погиб вместе с нею. Но юноша усмехнулся и сказал, что расправится с драконом именем Бога, ибо змий этот не кто иной, как сам сатана... Неожиданно вода в озере возмутилась, и чудище ринулось на них. Георгий, осенив себя крестным знамением, вскинул копьё и бросился в бой. Вскоре горло змия было придавлено к земле копьём, а боевой конь кусал и бил копытами поверженного врага. Георгий накинул на усмирённого дракона свой пояс, отдал концы в руки царевне и, рассмеявшись, сказал, чтобы она ничего не боялась, а смело вела на поводке чудище в город. К жителям же обратился с такой речью: «Не страшитесь и уповайте на Всемогущего Бога. Веруйте во Христа. Он послал меня избавить вас от бесовского змия». Потом святой достал меч и пронзил грудь чудищу. Труп змия выволокли из города и сожгли, а на том месте, где чудище было убито, поставили церковь в память о Георгии Победоносце.
— Тять, а ты тоже носишь алый плащ, потому что Георгий такой носил?
— Очень многие носят такие плащи. Воины иных племен одевают красное, чтобы не было видно крови. Например, воины Древней Спарты. Другие же считают, что нет ничего краше крови, пролитой в бою, и заранее готовят себя к смерти, одеваясь в красный цвет.
— А кто они, воины Древней Спарты?
— Это случилось очень давно. Грозный персидский царь Ксеркс отправился завоёвывать Элладу. Эллины оказались не готовы к войне. На общем военном совете всех греческих городов-полисов не смогли выработать единую стратегию. Тогда первыми вышли навстречу врагу триста воинов во главе с царём Леонидом. В узком Фермопильском ущелье завязался неравный бой. Сотни тысяч азиатов против горстки храбрецов. Но даже численный перевес не мог решить исход сражения. Персы начали колебаться. А Ксеркс уже начал подумывать об отводе войск и концентрировать силы для морских сражений. Но тут нашёлся предатель, который и провёл персов козьими тропами в тыл спартанцам. Все триста погибли, но выполнили свой воинский долг, задержав неприятеля, пока основные силы греков смогли наконец собраться для отпора.
— Когда ты сможешь прогнать татар?
— Думаю...
Договорить смоленский воевода не успел. По дубовой калитке забора ударили настойчиво несколько раз подковой, прикреплённой на тонкой цепочке к столбу. Прислуга вышла на двор спросить: кто там? Потом массивные двери заскрипели, и из темноты улицы во двор хлынули горящие факелы. Проскрипели деревянные мостки под тяжелыми сапогами. «Постойте-ка пока здесь!» — Меркурий узнал голос сотника Валуна. Мощный командир княжеских гридней едва протиснул широкие плечи в дверной проем.
— Эй, хозяин!
— Заходи, Валун. Не топчись в сенях. Холоду напустишь.
— Уфф, ну и жарища у тебя тут.
— А ты всё привык по лесам да по полям шастать да спать на попоне — вот тебе и жарища.
— Ну, мы в тёплых странах не жили. А ну, малец, поди-кась пока. Разговор не твоих ушей, — Валун уселся на лавку подле двери, широко переводя дух.
Голята кивнул и быстро взбежал на второй этаж терема.
— С какими новостями ко мне сотник пожаловал? — воевода намотал на палец колечко темно-русой бороды.
— Плохи дела наши, тысяцкий. Утром гонец с Новегорода прискакал. Сказывает такую вещь. Папа Римский объявил крестовый поход против схизматиков, нас, то бишь.
— Григорий Девятый, он же граф Уголино. Ну-ну, продолжай.
— Так вот. Новгородцы уже челом бьют князю Александру Ярославичу. И отец его, Ярослав, сыну благословение дал на поход.
— А нам тогда чего бояться?
— А того. А ну как не сдюжит молодой князь этакую силищу! После Новгорода рыцари на кого пойдут? На нас! А мы опять с двух сторон зажатыми окажемся. Кумекали боярские головы и порешили, что нужно на поклон к татарам идти и просить у них помощи военной от крестоносцев. Чуешь, куда клоню?
— Не дурак.
Меркурий побледнел и, смахнув выступившую на лбу испарину, проговорил севшим голосом:
— Дальше!
— Князь ни бельмеса сказать не может. Токмо головой трясет. А те и рады, дескать, кивает он в знак согласия. А тут ещё, как по мановению, Гудзира ихний прискакал, или как там его разберёт, и предложил мир с одним условием. Я им говорю: давай я драться пойду. Воевода же не поединщик. Тут своя сноровка требуется.
— Не пыли так часто, Валун. Давай по порядку. Какой Гудзира? Куда прискакал? Почему не ко мне?
— Да гром его знает. Ты отлёживался после всего того, что выпало на твою долю. Подскакал сегодня утром к воротам и сказал, что хочет увидеться с князем или же с людьми важными и достойными и не желающими продолжать войну. А тут, в самый раз, боярин Кажара подвернулся, тоже не знаю как. Сговорились как-то и пошли все ко князю. А князь-то наш, говорю тебе, шибко болен, многие думают, аж умом давно ослабел и речь невнятная. Гудзира ентот, сукин сын, и говорит, что их славный воевода Хайдук, что ли, войны, дескать, не желает. А хочет всем всё добро оставить и уйти восвояси, только вот шибко хочет напоследок в открытом бою одолеть того самого воеводу, что ему, прославленному человеку Великой Степи, так зад нехорошо отодрал. А ещё этот поганик Гудзира сказал, что лучше вовсе их вождя не утруждать, а просто вынести голову воеводы на золотом блюде. И тогда, дескать, и овцы целы, и волки сыты. Мне же поручили схватить тебя и в цепях привести. Так что ты, Мер, на меня, служаку старого, не будь в обиде.
— А что князь? — Меркурий никак не мог поверить собственным ушам.
— Да, что князь. Мычит чего-то. А кому надо показалось, что он у народа спрашивает, как тот смыслит. Кажара же, не будь дурак, мигом к перчаточникам отправил. А те — сам знаешь. Навоевались, мол, не хотим боле. Да и ты, дескать, не совсем свой, а так, не пойми кто. Тебя же многие так басурманом и кличут. Зависть-то, она, людская, уж шибко лютой бывает. Литовцев отбил и склонил к миру, жену взял, какую пожелал, и словом ведь никто не попрекнул, живёшь в хоромах, а тут ещё и татар бить начал. Боятся тебя, Мер, некоторые в собольих шапках. Боятся и зубами от ярости скрипят. А ну, как всю власть под себя сгребешь! Что тогда? Иных по миру пустишь, а кое-кого в яму да на плаху. Одним словом, чего чужака жалеть! Пожил, попил всласть, повоевал в охотку. Лучше беду одной головой отвести. Вот такие у них доводы.
— Но они ведь всё равно должны предъявить обвинение?
— Да был бы человек, а обвинить, сам знаешь, бревно на дороге можно. Кажара собрал вокруг себя сторонников, и все они в один голос кричат, что ты-де против воли княжеской пошел. Не давал князь своего указания на сбор войска и тем паче на войну. Подбил-де народ неразумный. Одним словом, бунтовщиком тебя записали. А тут и жена князя тоже, мол, я мужика-то своего понимаю, какой бы ни был больной, не разрешал муж похода. И сама орёт: «Бунтовщик — рыцарь этот окаянный!» Вот такие дела, Мер.
— Ясно, — Меркурий до хруста сжал кулаки. — Значит, я во всем виноват! А та половина думы, что за меня стояла, что говорит?
— Да что говорит? Страх перед крестоносцами — сам знаешь, какой! Одни молчат, головы потупив, другие повинились, дескать, чёрт попутал. За народ не знаю. Он ведь верит тем, кто красиво бает.
— Значит, голову — на блюдо!
— Не слушай, тять! — Голята сорвался с лестницы. — Я знаю Хайду. Не того он хочет.
— Цыц, малец. Чего подслушиваешь, а! Без тебя разберёмся, — Валун привстал со скамьи.
— Пусть скажет. Малец-то, может, и малец, но в разведку лихо сходил, — Меркурий кивнул Голяте.
— Я, тятя, вот что о татарах знаю. Люди они, конечно, хитрые и коварные, но честь у них всё же есть. Хайду взаправду, может, сразиться хочет, но тех, кто им головы своих героев на блюде выносит, они презирают. И уже не просят обычной дани, а гонят в рабство баб и детей. Мужиков же бить могут поголовно. И рассуждают так: зачем держать за пазухою того, кто может предать в любой момент. В этом они коварны.
— Ты слышал, Валун?
— Слышал, но одним мальцовским словом дело не решишь. Сбирайся, Мер. Я на князя крест целовал: ослушаться не могу. Буду, как и ты, молиться Господу, чтобы разрешил лучшим образом.
— Не так всё идет что-то. Чует моя душа. Ай, не так, — Меркурий накинул бараний полушубок и шагнул в сени. За ним — сотник. Перешагнув порог одной ногой, Валун обернулся и посмотрел на Голяту:
— Неужто взаправду сказываешь за татар?
— Да вот же истинный крест, — Голята заполошенно закрестился. — Мне дядька Хайду сам такой случай сказывал. Было это двадцать с лишком годов назад. Долго они осаждали какой-то город в песках. Уже воины боевой дух терять начали, кони оголодали и едва ногами двигали, уже на исходе запасы воды и еды, уже стрел не оставалось. Но тут на курултае встаёт один старый татар и предлагает: давайте, дескать, предложим горожанам выдать их военачальника, а за это пообещаем не тронуть город, взять всего лишь лёгкой дани. Так и порешили. Отправили гонцов с предложением. А в городе тем временем тоже своя замятня случилась. Одни обвиняют других, что зря, мол, войну затеяли: татары-то не уходят, а осаждают крепко. Вода уже на исходе, всюду грязь, убитые гниют непохороненными прямо на улицах, болезни начались. А тут аккурат послы — здрасьте, пожалуйста. Спорили, спорили старейшины: как им быть. Да всё же выдали своего военачальника. Нашлись такие. Срубили голову, вынесли на золотом блюде вместе с ключами от главных ворот, пали на колени: готовы покориться. Но тут старый татар, который всё это предложил сделать, оборачивается к своим нойонам и говорит, что не верит он их покорности, что придут другие, так эти псы наши головы на блюде понесут. И приказал сжечь дотла и разрушить до основания сей град. Ворвались монголы в открытые ворота и устроили там страшную бойню, какой не было со времён Пекина. Хайду этот случай хорошо запомнил. Да ещё у него, видать, какие-то свои переживания со всей этой историей связаны. Шибко уж он ликом темнел, когда рассказывал мне это. Так-то, сотник. Не всё тут просто. Надо бы с Хуцзиром разобраться. Видел я его. На крысу похож. Темнит посол, чую, темнит, и от нас, и от Хайду темнит.
— Эвона как! — Валун вышел в сени вслед за Меркурием. В сенях треснулся о притолоку, выматерился и приказал гридням светить по-хорошему.
Уже сойдя с крыльца, Меркурий придержал Валуна за плечо.
— Пусть гридни отойдут, сотник.
— А ну давай, жди за оградой! — сотник махнул дружинникам.
— Надеюсь, в цепях не поведёшь?
— Да Бог с тобой, тысяцкий! Я ведь сам, думаешь, не понимаю? Ищут виноватого. Не о людях же пекутся! О добре своём. Всё я вижу, да поделать ничего не могу. Не гридней же, взаправду, на бунт поднимать. Тогда совсем — яма, с которой только на тот свет.
— Как горожане к сиденью готовятся?
— Сидеть крепко собираются. Татар не боятся. Здорово ты им дух приподнял.
— Ладно. Следи сам, сотник, чтоб порядок был: чтоб нужду под заборами не справляли, за воровство сразу на кол, баб и детишек в обиду не давай, у них тоже работы будет много. Смолу держи всё время нагретой. Моих «волков» поставь на охрану ворот — они выдюжат. А меня лихом не поминай. Если было где не так, то прости.
— Да погоди ещё, воевода. Может, всё ещё в другую сторону повернёт.
— Не повернёт. Давай подойдём к колодцу, — Меркурий шагнул вглубь двора. Крупно зазвенела цепь катушки, и ведро с гулким плеском ударилось об воду. Тысяцкий спокойно крутил ручку ворота правой рукой, на указательный палец левой накручивая кольцо бороды. — Вот смотри, Валун, как луна красиво в воде дрожит. Мне легко. Виту и мальца в обиду не давай, — отражённая в ведре луна озарила лицо тысяцкого.
— Да будет, Мер. Даю слово, ни одна собака не подойдёт.
— Вот и ладно. Больше двадцати лет назад у одного римского аптекаря купил яд. Храню, видишь, в перстне. Аптекарь уверял, что яд сей срока годности не имеет. За хорошие деньги взял, на тот случай, если на костёр инквизиторский поведут. Огня страшно боялся. Теперь не боюсь. Но и корчиться в руках заплечников тоже не хочу. Хорошая вещица — перстень с пружинной крышкой. Помру — забери себе, — Меркурий зачерпнул ковшом из ведра так, чтобы вода слегка прикрыла дно, щелкнул крышкой перстня и высыпал яд.
— Воевода, век тебя не забуду! — Валун отвернулся, смахивая подступившую слезу.
...Приходит время, когда плоть становится невыносимым ярмом духу. Дух стремится вырваться на волю, подобно клинку, вылетающему с шипением из ножен. Синеватая сталь клинка становится частью Вечного Синего Неба, а плоть распадается на земле, как сломанное древко копья или оглобли арбы, перевозившей скарб и раненых.
У меня не было отца или человека, который бы мог посадить меня в детстве впереди себя на коня и рассказать, как устроена земля, кормящая нас, земля, из-за которой льются бесконечные потоки крови. Я всё познавал сам, учась у своих боевых товарищей, таких же чёрствых, грубых, подчас озлобленных, как я сам. Что же узнал я из уроков преподанных мне самой жизнью? Всем миром правит всегда только сильный. Правда на стороне того, чей меч более быстр и крепок, а стрела молниеносна, подобно гремучей змее, и более метка, нежели другие. К побеждённым, слабым, покорившимся без сопротивления нужно относиться так, как относятся к паразитам, сосущим твое тело. У сломленных нет никаких прав — наставляли меня — как не бывает прав у паразитов. Попробуй только начать их жалеть, как тут же появятся певцы, которые начнут плести цветистые касыды о блохастой любви к ближнему. Паразит сосёт кровь империи и существует, покуда эта империя, созданная сверхнапряжением властителей, жива. Кусает, издевается, устраивает бессонные ночи, изматывает, когда хочет насытить своё никчёмное тело жизнью. Загнать под ноготь всю эту заразу очень трудно, а в условиях боевого похода невозможно. Остаётся только убивать хотя бы тех, кто сам высовывается, чтобы облегчить страдания плоти. Убивать беспощадно.
Таков тысячник Хуцзир. Карьерист и тщеславец. Ему повезло родиться в знатной семье. Но бог не дал ни ума, ни силы. Только хитрость, с помощью которой он рвётся наверх. Пусть остаётся заложником в стане русских до тех пор, пока Вечное Синее Небо не рассудит всё должным образом. Если он попытается обмануть меня, не выполнив в точности приказа, — я убью его. Это будет блестящий и долгожданный повод. Дайчеу был великим воином, но терпеть рядом с собой человека, который претендовал на роль справедливого судьи твоей жизни, тоже невыносимо. Хитёр, ай, хитёр Хуцзир. Но на всякого хитрого лиса находится куда более искусный охотник. Ну да полно. Мир во власти Тенгри, пусть решает.
Китаец Чжой-линь говорит, что моё тело устало, оттого и болеет. Хотя и живёт на земле каких-то сорок лет. Да, когда-то оно было молодым и, врываясь в города, гнало впереди себя белокурых дев в белых льняных платьях, смуглых иудеек в ярких цветастых накидках, строгих мусульманок в глухих и чёрных одеждах, полуголых чернокожих красавиц, чопорных китайских аристократок. Все они кусались, царапались, отбивались, сколько хватало сил, не желая подчиниться воле победителя. Но лишь цепкая рука начинала наматывать вокруг пальцев волосы, все эти женщины становились одинаково покорными. Всё это собачий бред, когда учёные географы пытаются провести отличия в характере разных народов. Одни, дескать, более податливы, другие строптивы, третьи коварны. Женщина хочет видеть в мужчине победителя, и ей плевать, что у него на ногах: монгольские ичиги или всего лишь браслеты на голых щиколотках. Глаза их плачут, но плачут не по тем мужчинам, которых ты только что убивал, испытывая жалости не более, чем к барану, а по тебе. Уж кому-кому, а женщинам хорошо известно, что их мужчины проиграли нам не потому, что мы лучше оснащены, организованны или более умелы, а потому лишь, что мы не являемся рабами вещей.
Мы не воспеваем роскошь, не занимаемся накопительством, не меряемся откормленными животами. Хотя так же, как все, любим тепло наших юрт и счастливые лица наших детей. Побеждает всегда тот, в ком не поселился раб. Тот, кто не перестал заботиться о духе, хотя и полюбил вещи, необходимые и полезные в быту. Племена и народы, не устоявшие перед соблазном роскоши, исчезают. Время и беспощадный ветер перетирают их до праха и пыли. То же самое происходит с их вещами, которые являлись для них светочами существования. Монголы дали возможность многим народам и племенам, погребённым под толщами вещей, родиться заново, возникнуть и утвердится на земле.
Мужчины должны время от времени брать в руки оружие и вспоминать, что рождены не в юбке. Женщины начинают рожать на свет воинов, готовых в любой момент продемонстрировать силу, смекалку, ловкость, инженерную мысль. Ведь если осаждают твой город, используя новейшую осадную технику, значит, ты тоже должен суметь защититься передовым оружием, а его нужно изготовить. Женщины начинают рожать зодчих, которые строят не пробиваемые таранами стены кремлей, красивые храмы для своих богов, крепкие дома для своих семей. Женщины начинают рожать ремесленников, которые изготавливают непробиваемые доспехи, надёжные клинки, шьют одежду на зной и холод. А ещё певцов, хотя последних лично я не очень люблю. Поэтому женское сердце всегда любит победителя, а разум ещё какое-то время продолжает ненавидеть.
Китаец говорит, что у меня больны почки. Я не знаю, как болят почки, но каждую осень чувствую боль в семенниках. Это камни. Они шевелятся во мне, приходят в движение и с дикими резями вырываются наружу. Камни не просто так появились во мне. Я перестал быть человеком, способным произвести на свет потомство. Или просто перестал быть. Война превратила мое нутро в камни. И вместо энергии рода живут теперь они во мне. Так я думаю. И каждую осень, перед началом очередного похода, испытываю адскую боль в семенниках. Эта боль заставляет меня думать о тех, кого я должен лишить жизни. Думать о неродившихся, о живущих, о мечтающих о детях. Даже сплю уже много лет, сидя в позе лотоса, уткнувшись лицом, словно в стену, в тепло, идущее от походного огня. Завидую тем, кто может спокойно лежать на боку или на спине. Завидую тем, у кого есть дети.
Государство — это средоточие мира отдельно взятого человека. Государство быстро зачахнет и умрёт, если не появятся новые поколения. Превратится в кучку золы и праха, который потом разметёт ветер. У меня нет детей, поэтому так нещадно болят семенники. А почки — всего лишь следствие.
Очень хочу, чтобы смоляне не вложили мечи в ножны, а выставили против меня своего вождя. Тогда, по крайней мере, я буду знать, что имею дело не с рабами. И рабская доля — не для них. Здоровый народ всегда жаль уничтожать и разрушать его творения. Я, младший темник, джихангир полутумена, буду просить перед ханом и Вечным Синим Небом за вас — смоляне. Просить и завидовать вам, потому что есть среди вас голяты. Империя, созданная великим Чингисханом, скоро рухнет. Монголы завоевали Китай и заменили степной дух хитроумными мозгами. Разрушили Самаркандское шахство и потянулись к роскоши.
Все беды всегда оттого, что человек, теряя себя, растворяется в чужом. Прошло всего каких-то пару десятков лет, и вот уже вместо юрт стали появляться сверкающие дворцы. Знатные воины оделись в золочёные доспехи, непригодные для боя, и в тонкие изысканные ткани, словно красавицы на выданье. Стали холить и лелеять тела, словно женщины в гаремах. Похоть овладела чувствами и мыслями. Но и это не всё. Мы стали посещать торговые площади, где танцуют мальчики для утех. Мы стали кричать: «Бакча, подари мне свою улыбку или хотя бы посмотри на меня. За твою любовь, мальчик, я отдам все своё состояние, забуду имя своё, имена отцов и детей!» Мы — покорители мира — стали бесплодными, точно евнухи.
Китаец пытается убедить меня, что болят почки. Глупец. Мудрый глупец. Он не видит и не понимает: энергия вырождения уже завладела нами. Больные семенники — начало конца. Мёртвые семенники — исчезновение. Скоро часть из нас окончательно закроется во дворцах, подчинившись вещам, а другая — клокочущим, точно русское болото, сбродом пойдёт просить милостыню. И вскоре всех нас растопчут копыта боевых коней тех, кто сохранил себя...
Хайду встал и, щурясь, посмотрел поверх языков огня вдаль, туда, где темнела бойницами и бугрилась силуэтами башен смоленская крепостная стена. Он будет ждать сутки. Больше нельзя, воины не поймут... Воины скажут мне: «Хайду, мы идём за тобой, потому что в наших сердцах живет империя великих монголов. Рабы и вещи — не главное. Если ты всё время ищешь мира возле чужих стен, тогда зачем тебе мы. Становись послом или купцом, а про нас забудь!» И они будут правы. Каждый из них вспоминает свою юрту, любимую жену, сына, которому хочет передать свои знания и оставить достойное наследство. Но они вскочили на коней, бросив родные очаги, движимые высшей целью. Они не могут объяснить, что это за цель, но точно знают: она есть.
В те месяцы, когда не выпадает дождь, а солнце палит нещадно, степь выгорает дотла, становясь чёрной и страшной. Кочевья снимаются и уходят прочь, чтобы кормить скот и содержать семьи. Но через какое-то время возвращаются. Новое буйство трав покрыло землю от горизонта до горизонта. Выгорело всё старое и ненужное, освободив путь для новой жизни, молодых ростков, которые потянулись вверх, к свету, наполняясь силой и мощью. Так и среди людей. Город смотрит на меня огнями окон, шумит улицами и площадями. Наслаждаюсь его речью. Восхищаюсь искусством зодчих. Но вдруг отдаю приказ: стереть его с лица земли. А всё лишь потому, что не нахожу, не чувствую жизни и дыхания единого организма. Город давным-давно стал духовным мертвецом, кладбищем с тенями бесполезных могил и с теми, кто доживает свой век, явно тяготясь существованием. Постройки, в которых обитают эти люди, тоже нельзя назвать домами, это всего лишь холодные бездушные стены и тяжёлые крыши, закрывающие небо над головой. Именно от неба и прячутся рабы, чтобы спокойно обывать и не рваться душой вверх. У них осталась жалкая привычка к жизни, они не способны защищать себя и свои семьи, не способны быть хорошим примером идущим вслед за ними поколениям. Но раб может нанести удар в спину тому, кто позволяет ему жить. Нельзя давать рабу хлеба больше того, что требует его организм, иначе он начнет завидовать, сначала такому же, как он, потом дающему. Мне не жаль таких городов, более того, я считаю их вредными и опасными для империи. Пусть на месте пепелища появится новая жизнь.
Я устал, я очень устал от боли. Но мне не нужно сострадание — боль вызывает только гнев. Где те годы, когда мое тело легко взлетало на спину боевого коня! Я стал хуже старца, который боязливо подходит к стремени и осторожно садится в седло. Наверно, чем-то даже напоминаю дерево, покрывающееся сетью морщин и умирающее стоя. Ствол не питается от корней, и смерть мало-помалу проникает в плоть. Мои корни болят, они умирают, и всё тело сохнет и вянет. Возможно, всё это когда-нибудь произойдет и с племенем покорителей Вселенной...
Хайду смотрел, как легкий ветерок поднял с мёрзлой земли скрученный тёмно-багровый лист осины и погнал по гребню увала. Отчётливо выделялись червлёные отжившие жилки. Сам лист напоминал ссохшуюся старческую ладонь, которая призывно махала, зовя за собой, перелетая с кочки на кочку, с камня на камень, с одного мёртвого стебля на другой. Младший темник, провожая взглядом лист, еле сдерживал подступившую тошноту. Он не умел плакать, но в эту минуту ледяная волна душевной тоски оказалась сильнее воли. По глубокой тёмной морщине, идущей от глаза, поползла мутная большая слеза. Свет закатного солнца на мгновение отразился в ней и погас. Холодный воздух ночи превратит слезу в маленькую крупицу льда. Но Хайду даже не заметит — продублённая походами кожа давно потеряла чувствительность. По правую руку неспешно катил свои воды Днепр, бормоча настойчиво и распевно древние сказания о былинных героях. Седые длинные усы и борода колыхались, усеянные искорками замороженных звезд. По левую руку затевал гуд осенний лес, наполовину голый и продрогший на ветру. И такой жутью веяло от этого леса на монгольский стан, что часовые, застывшие по периметру лагеря через каждые двадцать шагов, предпочитали не смотреть в его сторону. Хайду снова сел в позу лотоса около огня в своей юрте и, закрыв глаза, уронил голову на грудь.
Умеющий шагать не оставляет следов. Умеющий говорить не допускает ошибок. Кто умеет считать, тот не пользуется инструментом для счёта. Кто умеет закрывать двери, не употребляет затвор и закрывает их так крепко, что открыть невозможно. Кто умеет завязывать узлы, не употребляет веревку, но завязывает так прочно, что развязать невозможно. Поэтому совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их. Он всегда умеет спасать существа, поэтому не покидает их. Это называется глубокой мудростью. Таким образом, добродетель является учителем недобрых, а недобрые — ее опорой. Если недобрые не ценят своего учителя и добродетель не любит свою опору, то они, хотя и считают себя разумными, погружены в слепоту. Вот что наиболее важно и глубоко.
Дао Дэ Цзин, стих двадцать седьмой.
Всю ночь Хайду просидел в позе лотоса, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова, не приведи Небо, джихангир проснётся от холода. Несколько раз сон начинал клонить тело на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени до белых ногтей и ждал отступления боли, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже на протяжении нескольких лет, он страдал от мочекаменной болезни. Каждую осень он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнёт выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Небо только об одном, чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его чудовищной болью. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу:
— Сунгун.
— Да, господин.
— Конь готов?
— Да, господин.
— Давай. Я хочу объехать лагерь, а заодно посмотреть на спящий город. Может быть, в последний раз увидеть его не в дыму и не в пламени. Людям дай ещё час на сон и труби «подъём».
Хайду с трудом вставил ногу в стремя и с гримасой на лице переместил тело в седло, придерживая правой рукой место, где пульсировала боль.
— Как думаешь, Сунгун, что нам сулит сегодняшний день?
— Как всегда, победу, мой господин. Люди говорят, что урусы знают, как лечить почки. Они заставляют пить какие-то травяные настои и периодически погружают человека в бочку с горячим травяным отваром. Мы захватим в плен их знахарей и заставим лечить тебя, о храбрый из храбрейших.
— Сунгун, прекрати применять выражения глупых и чванливых самаркандцев. Монголы не должны радоваться, когда их осыпают пышными словами. Пусть лучше осыпают золотом, приводят красивых женщин и рабов. Сунгун, а что ты слышал про урусских женщин?
— О, не знаю, как эти, — Сунгун махнул в сторону смоленских стен, — но рязанские высокие и светловолосые. Воины до сих пор цокают языками, когда вспоминают Рязань.
— Да, а зачем нужно было вспарывать им животы, Сунгун?
— Так велит закон. Чтобы женщина не родила и не воспитала врага твоей крови.
— Боюсь, Сунгун, что именно так рано или поздно произойдет.
Хайду тронул узду, и белый Ордос неторопливо пошёл по гребню увала. Четыре нукера тенями выросли за спиной своего командира. И вот уже кони перешли на рысь. Запел в чешуе доспехов встречный ветер. Маленький отряд взлетел на холм. Город открылся, как на ладони. Первые петухи вспороли утреннюю тишину криками. Закурились дымки над избами и теремами. Смоленск просыпался. Ветер стал доносить городские запахи, отголоски речи. Низко и важно ударил колокол. Ордос чуть вздрогнул. По телу коня пронеслась зыбкая волна дрожи. Хайду ногами сдавил бока боевого друга и почувствовал, как конское тепло перетекает в его плоть через кожаные штаны. Он любил это тепло, оно приносило спокойную уверенность и заставляло боль пятиться, угасать хотя бы на время.
Джихангир скрестил руки над головой. В тот же миг в разных концах его треугольного лагеря раздались глухие звуки кожаных барабанов. Пять минут боя, пять минут удивительной речи. Едва в одной части огромного наконечника возникает звук, как из другого угла слышится ответ. Хайду всегда казалось, что так бьётся сердце его необъятной степи. Через пять минут боевые порядки войска вытянутся, сверкая стальными глазами наконечников копий, обращённых к Вечному Синему Небу, словно прося поддержки и высшего позволения на битву.
Младший темник щурился, вглядываясь вдаль. Что решили смоляне? О чем договорился с ними Хуцзир? Этот искушённый в интригах тысячник мог в переговорном процессе преследовать свои цели. А цели у него есть. Завистлив, коварен, подозрителен. Метит на место темника. Выслуживается перед ханом. Эх, не его нужно было отправлять на переговоры. Тогда кого? Дайчеу мертв, Алиха тоже. Другие тысячники храбры и благородны, но хороши лишь на поле брани. Кункурата, умевшего ходить послом, убили во время ночной вылазки урусские воины в волчьих шапках. Вот сейчас ворота распахнутся, и человек в алом плаще на чёрном, как смоль, коне рванётся с копьём наперевес. Хайду закрыл глаза и мысленно перенёсся за крепостные стены. Вот он идет по чисто выметенным мощёным улицам и всех встречных спрашивает: видел ли кто отрока по имени Голята. Люди улыбаются, кивают, показывают руками в нужном направлении. Вот, наконец, он находит дом.
Голята заткнул за пояс пустой левый рукав рубахи, накинул полушубок и понёсся по улице, петляющей вниз, к городским воротам, оставив бледную, как снег, Виту со свечой возле окна.
Он подбежал как раз в тот момент, когда два стражника поднимали дубовый засов. Возле ворот стояло несколько бояр, городской староста — убелённый старец с трясущейся головой и ещё несколько видных горожан из ремесленного люда. В руках одного из них Голята увидел большой серебряный поднос, на котором поблескивали золотые монеты, переливались разноцветно дорогие каменья, ярко горел на солнце кубок. Голята раньше только слышал про этот кубок, но никогда не видел. Большая широкая чаша, отлитая из чистого золота с узорами, с изображением сцен охоты и пира, с бриллиантовыми поясами. Приложиться к ней имел право лишь великий князь, да и то по большим праздникам. В руках другого горожанина Голята увидел широкий меч, наполовину торчавший из золотых ножен, тоже испещренных многочисленными узорами и обсыпанных изумрудами разной величины. Большой ключ от городских ворот держал староста. Рядом с ним потупившись стоял сотник Валун. Через левую руку сотника была перекинута золотая кольчуга; в правой руке — золотой остроконечный шелом. Голята понял, что это дары, приготовленные для джихангира Хайду.
Появился посол Хуцзир. Он шёл подбоченясь, неторопливо переставляя кривые ноги, явно готовясь возглавить процессию.
— Дядя Валун, — Голята ткнулся лицом в широкую грудь сотника, — где тятя? Тятя где? Не слушай их, дядя Валун. Хайду сожжёт город. И всех от мала до велика угонит в рабство. Я знаю, дядя Валун. Поверь. Нужно, чтобы тятя бился или бились все. Нельзя сдавать город. Скажи отцу, дядя Валун.
— Твой отец велел передать, чтоб ты, малец, горько не тужил по нему и поддерживал Виту, — Валун прогудел неестественным для себя голосом, словно голос зарождался не в связках, а шёл откуда-то из живота.
Голята отшатнулся. Обвёл происходящее помутневшими от слез глазами, рванул из-за пояса рукав, сжал ткань зубами и замотал головой.
— Бежи прочь отседова. Не то, не ровён час, и тебя, дурака, на цепь посадят и поведут, как пестуна, на потеху татарам, — сотник подтолкнул Голяту в спину.
Ноги сами понесли отрока вверх по склону холма. Он бежал, страшно задыхаясь, но рукав, стиснутый зубами, не выпускал, чтобы не закричать. Бежал, и белые круги плавали перед глазами. Сердце бухало в ушах, а казалось, что бьют барабаны в монгольском лагере. Привкус крови стоял в горле, ударял в нос, приторный до тошноты. А дорога была, как бесконечность. Влетел на крыльцо терема, расталкивая слуг и домочадцев, и прямиком — в оружейную комнату.
— Сынок, что ты задумал?
Голята вздрогнул: за спиной стояла его родная мать, Завиша. Высокая, стройная, она держала стебель потухшей свечи. Белый льняной сарафан красиво обтягивал стан и чуть колыхался от лёгкого ветерка, беззаботного жителя потустороннего мира.
— Мама, они разрушат город.
— Нет, сынок. Они не смогут. Против них есть ты.
— Мы правда увидимся там, у Бога?
— Ты заговорил, как маленький ребенок. А ведь ты уже у меня — вон какой! Отца перерос!
— Мой отец татар разбил!
— Да, но его задрал медведь в лесу. Напал сзади и задрал.
— Нужно убить этого медведя и татар отогнать. Мама, а ты видела Деву Марию? Как она выглядит?
— А вот так и выглядит, как я.
— Теперь я знаю, как найти Деву Марию.
— Да, найти будет нетрудно. А сейчас давай я тебе помогу. Самому доспехи одной рукой не одеть и плащ отцовский не пристегнуть.
— Зачем мне доспехи да ещё плащ? Я бы только копьё взял, чтобы змия, точно Святой Георгий, поразить.
— Храбрый ты у меня. Но нужно, чтобы змий тебе поверил и вышел из тёмной воды озера на сушу.
— Мама, я скоро вернусь к тебе?
— Да, сын. Черныш уже у крыльца: бьёт копытом землю и грызёт удила.
— У тебя такие тёплые губы, мама.
— Скачи с Богом!
Когда из распахнутых крепостных ворот вышла процесся празднично одетых горожан с дарами, которую возглавлял тысячник Хуцзир, у Хайду упало сердце.
Тень презрения и брезгливости легла на лицо младшего темника. Он уже хотел было встать в стременах и скрестить над головой руки, что означало бы только одно: сжечь, стереть с лица земли, грабить столько, сколько можно увезти с собой, молодым женщинам вспарывать животы, мужчин убивать на месте, детей мужского пола, переросших колесо арбы, казнить. Монгольское войско напряглось, готовое вмиг сорваться и понести ужас на клинках мечей и наконечниках копий. Смерть натянула тетиву своего лука, но стрела была ещё зажата между пальцами. Хайду промедлил с приказом на какое-то мгновение, и это промедление спасло жизнь городу.
Широко раздувая ноздри, шумно отфыркиваясь, широкогрудый вороной конь вылетел из ворот, неся на себе всадника в римских доспехах, за спиной которого развевался алый плащ. Бока коня играли иссиня-чёрными переливами, тяжёлая, густая грива вздымалась завораживающими волнами. Солнечный луч ударил в наконечник копья всадника и рассыпался на тысячи золотых брызг. Хайду невольно залюбовался.
— Он мой! — выдохнул младший темник и ударил пятками своего Ордоса.
Белый конь сорвался с вершины холма и понёс хозяина по звенящей, подёрнутой инеем ноябрьской траве. Хайду перекинул щит из-за спины и потянул за рукоять меча. Клинок, угрожающе шипя, точно гюрза пустыни, покинул стальные ножны. Они сближались. Воздух наполнился дробью конских копыт, заставляя леденеть сердца застывших по обе стороны людей. Клинок меча и сталь копья встретились, с глухим звоном отпрянули друг от друга. Это был первый контакт. Разведка и одновременно приветствие соперника. По неписаным правилам первое касание не должно быть боевым. Хайду про себя отметил, что вблизи его противник выглядит куда менее внушительным, даже, можно сказать, щупловатым. Но так бывает: страх часто обманывает зрение. Монгол занёс меч над головой в тот момент, когда всадник в римских доспехах поднял лицо и посмотрел в упор широкими озёрами голубых глаз. И слёзы были больше глаз.
— Ты?! — Хайду узнал Голяту.
Вдруг раздался долгий, протяжный звук. Он был настолько неожиданным, что кони встревоженно замерли, навострив уши. Звук зарождался где-то у кромки синеющего леса и тянулся, широко разливаясь в небесной дымке. Это трубил сохатый волхва Измора. Острая, страшная боль скрутила джихангира, бросила лицом на шею Ордоса. Ледяной пот выступил на лбу и стал наваливаться тяжёлыми каплями на глаза. Сквозь эту мутную влагу младший темник увидел, как тяжёлый листовидный наконечник копья неумолимо приближается, но сделать уже ничего не мог.
Взрыв горячей боли чуть ниже ребер. Копьё воеводы Меркурия, направленное рукой его приёмного сына Голяты, ударило между пластинами панциря, вспороло кожаный доспех и увязло глубоко в теле. В тот же миг Хайду последним усилием воли занёс меч и рубанул, направляя клинок чуть выше ворота. Удар пришёлся точно на шею. Шлем с султаном полетел на землю, а белокурая голова Голяты, отделившись от туловища, упала между лукой седла и конской шеей. Приёмный сын смоленского воеводы упал на конскую гриву, и фонтан крови залил иссиня-чёрные волны. Отрубленная голова осталась зажатой между телом погибшего отрока и плотью коня. Черныш, волоча по земле узду, побрёл в сторону городских ворот, а белый Ордос поскакал с тяжело раненным хозяином к юрте китайского врача Чжой-линя.
Монгольские воины подхватили Хайду на руки и внесли в юрту.
— Оставьте нас. Чжой-линь, вот и всё. Теперь я могу войти в чертоги Вечного Синего Неба.
— Я могу попытаться спасти тебя, мой повелитель.
— Для чего? Чтобы степь узнала, как урусский отрок продырявил копьём своего отца начальника пятитысячного монгольского подразделения! Посмотри, что делают урусы? Отсюда хорошо видно.
Чжой-линь откинул полог и посмотрел вдаль.
— Они уходят под защиту стен, мой повелитель.
— А Хуцзир?
— Ему заломил руку человек с огромными плечами и сейчас гонит впереди себя.
— Так. Хорошо. Поделом этому Хуцзиру.
— Какие будут приказания?
— Я хочу умереть, Чжой-линь. И ты знаешь, старый врачеватель, я рад, что Смоленск не придётся грабить.
— Я не понимаю тебя, повелитель. В поединке ты одержал верх.
— Нет. Победил я или нет — решать только мне. Монголы должны уйти. И, поверь мне, Чжой-линь, я знаю, что говорю. Для степного племени я сделаю гораздо больше этим поступком, чем если возьму город, тем самым растворив ещё одну часть своего народа в чужой крови.
— Ты рассуждаешь не как монгол, а как мудрый китаец.
— Спасибо. Это для меня высокая похвала.
— А что с послами?
— Убивать послов нельзя — это нарушение закона. Нужно обязательно передать мои слова урусам. Во всяком случае, в своём доме или в своей юрте. Иначе хан пришлет новое войско, чтобы покарать преступников.
— А разве нет повода, чтобы прислать войско? Смоляне же подняли оружие?
— Нет. Я написал в письме для хана, что мы схлестнулись не с регулярной смоленской армией, а с крупными ватагами местных лесных разбойников. Смоленск тут ни при чём.
— Я понял тебя. Обязательно передам. А сейчас позволь мне заняться твоей раной.
— Ни к чему. У тебя есть зелье, Чжой-линь? Только постарайся найти быстродействующее и безболезненное. Я и так натерпелся боли. Когда моё сердце остановится и дыхание прекратится, ты выйдешь к монголам объявить мою волю. Скажешь им: Хайду приказал уходить. Они уже знают, кто должен занять мое место: об этом я позаботился ещё вчера. Всё, чжой-линь, теперь воскури благовония и дай мне яда.
Тело младшего темника Хайду, по его последней просьбе, было в тот же день предано огню, а прах рассеян над смоленским полем перед крепостными стенами.
Спустя сутки после того, как поредевшее войско монголов снялось с места стоянки и ушло на Восток, городские ворота Смоленска вновь распахнулись. Хуцзир и ещё два нойона, молотя пятками по бокам своих коней, пустились догонять далеко ушедших своих. Конь воеводы Меркурия по кличке Черныш помчит сотника Валуна и его пятерых гридней по следу. На самом краю смоленских владений сотник настигнет Хуцзира и ударом меча разрубит от шеи до седла монгольского тысячника.
Только по прошествии четверти века Смоленск войдёт в улус Золотой Орды, став частью Великой империи монголов.
Позже за ратный подвиг Меркурия назовут заступником и покровителем города, а церковь причислит его к лику святых. Шлем, копьё и сандалии выставят в Успенском соборе. Каждый год в конце ноября смоляне будут отмечать праздник Меркурия. От храма Успения пойдёт крестный ход до Молоховских ворот, против которых и поставят знак в честь святого.
Особенно полюбят этот праздник смоленские сапожники. Истовые молитвы мастеров ножа и шила в этот праздник огласят правую часть Успенского собора, где будут храниться сандалии. А после богослужения: эх, гулять так гулять! Отсюда и пойдёт выражение: «Напился как сапожник».