Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
5.6. Роббинс Л. Логика выбора.
Складом ума, манерой аргументации и стилем полемики Лайонел Роббинс (род. 1898) очень напоминает Фридриха А. фон Хайека. В молодости он был приверженцем некой разновидности функционального социализма и одновременно испытал непродолжительное увлечение философией утилитаризма. Во время I мировой войны Роббинс служил в армии и лишь после войны он приступил к серьезному изучению экономики. Позже он пришел к убеждению, что коллективизм в любой его разновидности или форме не дает ответа на актуальные экономические проблемы. Сначала его привлекла идея Пигу, что для уравнивания выгод и потерь надо использовать политику государства, и концепция Эдвина Кэннена, согласно которой теория стоимости может быть использована для доказательства вреда неравенства. Но вскоре он сделал вывод, что любая связь между экономикой и политикой в научном отношении несостоятельна. В первую очередь подход через понятие полезности в целом показался ему неудовлетворительным и неоправданным, потому что сравнение полезностей между разными лицами не может быть логически обосновано. Важно, говорил Роббинс, прежде всего расчистить почву от всего утилитаристского хлама и покончить с «философскими перебранками», так чтобы нормативные и позитивные элементы экономической науки были ясно различимы.
После службы в армии во время войны Роббинс начал читать лекции в Новом колледже, а с 1929 г. он был профессором экономики Лондонского университета. В 1930 г. он участвовал в комиссии при премьер-министре, изучавшей экономическое положение, причем он выступал против Кейнса, который начинал склоняться к протекционистским взглядам. Будучи в экономических вопросах убежденным интернационалистом, Роббинс смотрел на любую форму ограничений торговли как на нарушение древних принципов. Его попытка опубликовать параллельный отчет, выражавший мнение меньшинства, вызвала известную неприязнь в отношениях между обоими экономистами, хотя позже, во время второй мировой войны, они отлично сработались. В годы войны Роббинс был начальником экономической секции военного кабинета и вел эту работу весьма успешно. Полученный опыт заставил Роббинса отчасти пересмотреть свои довольно жесткие довоенные взгляды на роль государства в экономике, чем он навлек на себя недовольство ряда современных экономических либералов из школы Мизеса — Хайека. Возможно, их раздражало его участие в послевоенном планировании, но ясно, что Англии были нужны его способности и знания. В качестве члена английской делегации в Бреттон-Вудсе Роббинс успешно сглаживал расходившиеся страсти своими «выступлениями, исполненными серьезности и здравомыслия»
В 1959 г. он был произведен в пожизненные пэры и принял титул барона Роббинса оф Клер Маркет. Подобно своему замечательному современнику Кейнсу, Роббинс отличается широтой интересов: он был членом совета попечителей Национальной картинной галереи и галереи Тэйта и совета директоров Королевской оперы.
Главная работа Роббинса —«Опыт о природе и значении экономической науки». Это смелое исследование в области методологии, но выдержано оно целиком в континентальной традиции, которая ограничивала задачи и функции экономической науки проблемой выбора как единственно правильным объединяющим принципом в экономике. Роббинс полагал, что материальное благосостояние — это нечто слишком неопределенное, чтобы служить полезным критерием. Но он допускал, что экономисты XVIII в. были правы, когда ставили в центр внимания материальную выгоду, ибо в то время ключевой проблемой были производственные возможности. Роббинс ошибочно излагал материалистическое толкование истории, поскольку он сводил его к истории техники или орудий, т.е. делал как раз то, что Маркс отверг бы как искажение.
Центральной проблемой экономической науки, утверждал Роббинс, является распределение ограниченных ресурсов между альтернативными целями. Ограниченность благ — эта всеобщая характеристика человеческого существования — превращает экономику в науку об отношениях между людьми и вещами. Но сторонники этой точки зрения игнорируют важную область отношений между самими людьми, чем, может быть, и объясняется отсутствие гибкости в их позиции. Предмет экономической науки, конечно, включает человеческие проблемы, возникающие из отношений между людьми как нанимателем и работающим по найму, покупателем и продавцом. Но концепция Роббинса требовала, чтобы эти отношения рассматривались сначала с точки зрения товаров, а потом уже с точки зрения людей. А ведь Рикардо, Маркс и Маршалл отчетливо сознавали, что редкость не есть только вопрос выбора и распределения ресурсов. Понимание этого явления глубоко проникло в психологию человека, что не может не интересовать экономиста. Недостаточно предоставить социологу заниматься областью человеческих взаимоотношений. Но экономическая наука, основанная на понятии редкости, никогда не поднимала вопросы такого характера: этого не допускала ее внутренняя логика. Роббинс, видимо, понимал, что рынок точно отражает стоимости, но его теория не способна пролить свет на образование стоимостей под влиянием экономического принуждения, так как она исходит из факта редкости в условиях существования многих мелких покупателей и продавцов. Распределение ресурсов, опирающееся на силу, исключено из этого индивидуалистского анализа. Нельзя не задаться вопросом, рассматриваются ли в этой теории в первую очередь действительно актуальные проблемы.
Для Роббинса экономическая наука совершенно нейтральна в отношении целей; она может исследовать только средства. Следовательно, любое рассмотрение вопроса об экономическом удовлетворении незаконно, и у экономиста как такового моральные суждения не должны влиять на анализ. Это — область философа, на границах которой экономист должен поставить для себя самого знак «хода нет». Этот взгляд в большой мере объясняет, почему деньги представляют собой покров: раз экономические отношения — это отношения между людьми и вещами, для того, чтобы добраться до реальных сделок, надо сорвать денежный покров. Он объясняет также, почему экономистам надлежит принимать технические условия производства просто как нечто данное; все, что находится за пределами этого, составляет сферу компетенции инженера. Теперь, конечно, эту концепцию было бы трудно защищать, ибо такие прогрессивные методы, как линейное программирование, основаны как раз на идее выбора между альтернативными техническими решениями. Очевидно, технические факторы не могут быть просто сведены к заданным условиям, так как если задана цель, то на выбор средств серьезно влияют как существующая техника, так и общественная среда. Но теоретическое исследование, по Роббинсу, направлено лишь на изучение формальных свойств уравнения человек — товары. Предложение, спрос и оборот товаров важны потому, что они влияют на структуру цен и доходов; в анализ, однако, нигде не включается распределение экономической силы. Более того, формальные положения, развиваемые этой экономической наукой, предмет которой так тщательно ограничен, не обязательно должны иметь какое-либо эмпирическое содержание. Фактическая реальность — это дело экономического историка, а не теоретика. Таким образом, все острые проблемы, порождаемые массовым производством, экономией от масштабов производства и экономическими кризисами, заслонены бескровной теоретической фикцией, согласно которой определение стоимости есть дело чистого разума. Тем не менее, и психологии закрыт доступ в садик экономиста. Экономическое поведение должно изучаться безотносительно к психологии и движущим мотивам человека. Отсюда нетрудно понять ничем не спровоцированные нападки Роббинса на Уэсли Митчелла и институционалистов. Однако на данном этапе Роббинс мог сказать по поводу актуальных коренных проблем экономической науки мало такого, что выходило бы за пределы концепции Мизеса — Хайека.
Для Роббинса экономические количества имеют столь относительную ценность, что, например, такую проблему, как индексы, можно рассматривать по примеру Мизеса, то есть по существу полностью выбросить ее. Эта крайняя относительность количественных характеристик позволяет экономисту уходить от таких вопросов, как распределение дохода, и делать утверждения вроде того, что высокие доходы имеются благодаря существованию богатых людей. Однако, в то время как экономические количественные оценки пронизывает относительность, обобщения, которые делаются на их основе, могут претендовать на универсальный характер. Самое большее, что можно сказать по поводу методологических изысканий Роббинса,— это назвать их опытом в области экономического формализма; но этот формализм неизбежно мешает экономисту рассматривать действительно важные проблемы. Выбор становится абстрактным актом поведения: подлинное суждение невозможно, потому что исключается рассмотрение факторов, определяющих выбор. Лонселот Хогбен однажды заметил, что рациональное суждение о выборе потребовало бы гораздо больших знаний, чем те, которые экономисты согласны усвоить. Может быть, поэтому они и определяют выбор как выбор. Результатом явилось настолько общее представление об экономической науке, что равновесие выступало просто как баланс сил. Экономическая теория становится самой худшей разновидностью схоластики, «сухой диалектикой редкости», совершенно лишенной реального содержания. Роббинс хотел создать экономическую теорию, настолько точную в определениях, настолько формалистическую, что поставил под угрозу даже ее претензии на статус науки.
Чтобы экономический тезис имел реальное значение, он должен поддаваться проверке. Не обязательно, чтобы в любое время можно было поставить эмпирические опыты, но, по меньшей мере, должны быть указаны условия, при которых может быть установлена его истинность или ошибочность. Однако в экономической науке того сорта, какой проповедует Роббинс, истинность отделена от эмпирического содержания. Формальная констатация взаимосвязей мыслится независимой от констатации фактов. Так, теоретические положения по поводу издержек выражают лишь определенные отношения без всякого указания на то, ведут ли себя издержки в действительности таким образом или нет. Подобным же образом, допущение о стремлении фирм к максимизации прибыли есть просто дело удобства. Другие допущения, например о максимизации продаж, дадут иную теорию, что и было весьма убедительно показано Уильямом Баумолем. Теория становится игрой, в которой категориями можно манипулировать в соответствии с правилами, зафиксированными в исходных условиях. Эти категории не становятся, как требовал Шумпетер, программой исследования. Самое большее, что могла сделать теория Роббинса,— это выразить следствия, вытекающие из какого-нибудь основанного на опыте тезиса. Путаница усугубляется еще тем, что многие теоретики очень часто стараются создать впечатление, будто их чистые построения суть основанные на опыте положения, ведущие к строгим экономическим законам, которые не допускают исключений или отклонений от нормы. Хатчисон Т. показал, что нежелание теоретиков рассматривать вопрос о том, как политическая сила может влиять на распределение, подрывает значение экономического закона в обычном смысле. В конечном счете, такой закон не пригоден для установления подлинных причинных связей и уж наверняка не может быть использован для предсказания будущего. Принять, что рациональное поведение означает максимизацию, значит заранее постулировать определение. Человек, стремящийся к максимизации, не может быть уверен, что достиг своей цели, а если он наделен даром абсолютного предвидения, то экономическая проблема, как она ставилась Роббинсом, выплескивается за окно вместе с водой и ребенком. В условиях абсолютного знания и предвидения выбор и процесс принятия решений не имеют смысла, и весь аппарат равновесия должен быть поставлен под вопрос.
Как и следовало ожидать, Роббинс придерживался ординалистского взгляда на полезность. Хотя измерить удовлетворение невозможно, говорил он, все же о предпочтениях можно судить просто на основании порядка, в каком они располагаются. Однако, как это случалось со всеми ординалистскими теориями, Роббинс как бы протаскивал измерение через заднюю дверь. Идея Пигу о том, что перераспределение дохода может увеличить общую сумму полезности, была для него неприемлема, так как она подразумевает сравнение удовлетворения, получаемого разными людьми. И по той же причине он считал недопустимым употреблять такие понятия, как выгода потребителей. Следовательно, любое обоснование политики благосостояния может быть скорее этическим, чем экономическим, потому что аргументы, основанные на экономических соображениях, потребовали бы единогласного принятия программы перераспределения. Роббинс допускал, что прагматический характер любого плана перераспределения позволил бы действовать так, как будто сравнения между разными лицами возможны.
Роббинс хотел ввести в анализ полезности элементы антиципации, и, возможно, он прав в этом. Следовательно, он отверг бихевиористскую интерпретацию так же, как и отверг кардинализм. Выводы экономической теории не обязательно должны основываться на наблюдениях за поведением человека, а могут опираться также на предположения относительно оценок и расчетов, которые делают люди. Но эти оценки и расчеты должны быть упорядочены в рамках определенной системы предпочтений. Картины Гольбейна или Рембрандта могут быть оценены с помощью простой процедуры упорядочения, и этого достаточно, чтобы выразить суждение человека о различной ценности сравнимых предметов. Теория стоимости, настаивал он, требует лишь таких решений по поводу различных типов товаров: необходимости в измерении нет. Кроме того, в отличие от Робертсона, который стремился проводить различие между экономическим благосостоянием и общим благосостоянием, Роббинс рассматривал лишь состояния духа, определяемые экономическими элементами. Это была та граница, переступить за которую он не смел. Изучение же потребностей и того, каким образом меняется их природа и характер,— не дело экономиста. В сущности, по мнению Роббинса, между экономикой и психологией нет тесной связи, и экономические построения не могут опираться на такую связь. В результате сфера экономического анализа ограничивается чисто техническими вопросами, такими, как издержки, стоимость и рента.
Роббинсу не приходило в голову, что психологические исходные принципы в скрытом виде все равно имеются в его формалистической концепции. Волей-неволей она внушает определенное представление о природе человека. Но это представление о чем-то навечно застывшем, и уже по этой причине оно должно быть отвергнуто теми, кто сознает, что вечна лишь пластичность человека. Вопреки настойчивым утверждениям Роббинса экономическая наука не может существовать без понятия о человеке, без психологии. До сих пор это остается одной из самых острых проблем экономической науки. Человек не всегда действует на рынке сознательно или рационально: даже если он знает, что он делает, им могут руководить привычки или импульсы. Теперь уже достаточно известно о природе поведения, чтобы считать, что если уж что-нибудь иррационально, так это вера в рациональность человека. Теория Роббинса потерпела неудачу, ибо она допускала, что непоследовательное и потому иррациональное поведение не обязательно должно вступать в конфликт с общепризнанными предпочтениями. Есть все основания сомневаться в том, может ли жизнеспособная теория существовать без психологии.
Эти исходные принципы увели Роббинса от главного течения англосаксонской экономической науки. Он явно отдавал предпочтение взглядам, преобладавшим среди экономистов континентальной Европы, в частности Австрии. С «представительной фирмой» Маршалла он обращался довольно небрежно, так как использование этой категории подразумевает, что к «предприятию» применяются иные принципы, нежели к земле и труду. В динамической ситуации, говорил Роббинс, когда равновесие непрерывно колеблется, возможно, что представительная фирма перестает быть таковой. Его главное возражение основывалось на гетерогенной природе управления — специфической черте, которую Маршаллу следовало бы принять во внимание. В своей теории издержек Роббинс еще больше приближался к представлениям, господствовавшим на континенте. Издержки у него превращались в замещенную альтернативу (displaced alternative), выраженную в стоимостях замещенных товаров. И речь здесь шла о чем-то большем, нежели о техническом замещении, как полагали Найт и Хаберлер. В этой теории усиленно подчеркивались элементы «сопротивления», которые необходимо преодолевать в процессе производства. Эти элементы сопротивления заключаются в природе психических явлений, в которых важную роль играет антиципация. Такую задачу, говорил Роббинс, можно разрешить лишь на основе анализа общего равновесия: понятия Маршалла о периодах времени неудовлетворительны, так как они представляют собой лишь различные этапы одного и того же процесса.
Роббинс в основном принимал теорию экономических циклов, разработанную Хайеком. Если депрессии коротки, говорил он, то сокращение издержек и закрытие значительного числа предприятий оправданы, потому что такие меры быстро восстановят благоприятные перспективы для предпринимателей. Не удивительно, что приверженцев этой теории обвиняли в том, что их дефляционистские призывы отдают «садизмом». Они исходили из допущения гибкости экономики, но это допущение совершенно нереально: оно игнорирует рост элементов косности и роль накладных издержек, которые все вместе создают в экономике своего рода эффект храповика1. Серьезного внимания Роббинса и подобных ему авторов не привлекло и такое явление, как резкое падение общего спроса в 1930 гг. Процесс ликвидации предприятий не всегда приводит к закрытию маржинальных2 фирм, поскольку часто правительство не может допустить, чтобы кровопускание продолжалось беспрепятственно. Роббинс, вслед за Хайеком, утверждал, что кризис происходит вследствие недостатка сбережений. Плоды процветания срываются прежде, чем они созреют. В экономике, где процесс производства идет окольным путем, заявлял он, колебания цен приводят к нарушениям в структуре производства, а дополнительные денежные средства (spending power), поступающие в отрасли, выпускающие товары производственного назначения, неизбежно воздействуют и на отрасли, производящие потребительские товары. Это оказывает обратное действие на сектор товаров производственного назначения, отвлекая от него ресурсы и вызывая дальнейший рост цен. То обстоятельство, что получить дополнительные средства для финансирования начатых строек оказывается невозможным, и представляет собой основу кризиса. Между тем цены в секторе потребительских товаров продолжают повышаться, что обостряет ситуацию. В результате имеет место неправильное использование и расточение ресурсов. Никогда, утверждал Роббинс, причинами кризиса не были недопотребление и недостаток спроса. Пока цены движутся одновременно с издержками, прибыль сохраняется. Проблема, говорил Роббинс, возникает лишь из-за несоответствия в этом движении. Упрощенческий характер этого взгляда ярко обнаружился во время депрессии 1930 гг. Ведь издержки одновременно являются чьими-то доходами, и понижательное движение по всему фронту означает падение спроса. При условии неэластичности цен неизбежно должны возникать залежи нереализуемых товаров. Теория как раз и призвана объяснить различие в движении издержек и цен. Опыт, приобретенный Роббинсом во время войны, очевидно, оказал на его взгляды большое влияние. Со временем он признал, что концепция, которую он некогда поддерживал, игнорировала глубокие сдвиги и вела к поверхностному анализу экономики. Теории Кейнса и Робертсона пробудили его от «догматической дремоты». Результатом явилась решительная перемена в его взглядах, во всяком случае, насколько можно судить по его послевоенным сочинениям. В них сохранялся упор на индивидуализм, но в то же время признавалось, что в некоторых случаях действия со стороны государства уместны. Например, система свободных цен не обеспечивала эффективного использования ресурсов во время войны, потому что распределение дохода с самого начала было неравномерным. Он допускал необходимость обеспечивать снабжение некоторыми товарами и услугами через государственные каналы. Свободный выбор на рынке по-прежнему представлялся ему желательным, но он уже сожалел о таких явлениях, как неведение потребителей и обман. Тем не менее, Роббинс был еще не согласен допустить, что эти явления имеют широкое распространение. Рынок, настаивал он, все еще способен выполнять свои функции, несмотря на трудности, возникающие на нем под воздействием налогов, субсидий и всякого рода регулирования. Однако Роббинс уже очень далек был от былых настроений, когда он предавал анафеме любое государственное вмешательство. «Теперь совершенно ясно, что даже с точки зрения относительной эффективности распределения ресурсов система свободных цен и частного предпринимательства уязвима для серьезной критики,— во всяком случае, если не делается сознательной попытки бороться с порождаемыми ею отклонениями от нормы». Роббинс далек был от того, чтобы принять хотя бы ограниченный коллективизм в стиле, скажем, Аббы Лернера. Он опасался, что личная свобода при такой системе окажется под угрозой, но все же он был согласен на известное экспериментирование при условии, что в основе сохраняется свободная игра частных интересов. Возможно, говорил он, чтобы дополнить действие рыночной системы цен, следует пересмотреть патентное законодательство, усилить меры против ограничения торговли и проводить новую фискальную политику с целью стабилизации спроса. Он пришел также к выводу, что классики не были столь безоговорочными сторонниками политики laissez faire, как их изображают историки. Он обнаружил у них социальное видение мира, близкое современному человеку. Конечно, так пересмотреть свои идеи — нелегкая задача, и то, что Роббинс под давлением фактов смог отказаться от недостаточно гибких элементов своих ранних концепций, свидетельствует о силе его ума.
1 Допускают движение цикла лишь в одном направлении, исключая — вплоть до момента острого кризиса —«обратный ход», ослабление напряжения в экономике.
2 Фирмы с самыми высокими издержками и низкой нормой прибыли
PAGE 5