Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
Подписываем
Перевод Е. Харитонова, Г. Шульга
I. Клуб
Возможно, в этот снежный и ветреный вечер 23 декабря 197... года я оделся чуть быстрее, чем обычно. Я подозреваю также, что и другие члены клуба сделали то же самое. В ненастные вечера в Нью-Йорке очень трудно поймать такси, и я заказал машину по телефону. Я сделал заказ в пять тридцать на восемь часов, и моя жена удивленно подняла брови, но ничего не сказала. Без четверти восемь я уже стоял под козырьком подъезда нашего дома на 58 Ист-Стрит, где мы жили с Эллен с 1946 года. В пять минут десятого такси еще не было, и я поймал себя на том, что в нетерпении мечусь вверх-вниз по ступенькам.
Машина приехала в десять минут девятого. Я влез в такси, довольный, что наконец укрылся от ветра, но в то же время злясь на водителя, как, по-видимому, он того заслуживал. Этот ветер, пришедший вчера вместе с фронтом холодного воздуха из Канады, свистел и завывал вокруг машины, заглушая шум водительского радио и раскачивал антенну. Большинство магазинов было еще открыто, однако на тротуарах почти не было видно запоздалых покупателей. Те же, кто решился выбраться из дома, выглядели как-то неуютно или даже болезненно.
Весь день непогодилось, и теперь снова повалил снег - сначала тонкой занавесой, а затем плотными вихревыми потоками, кружившимися впереди нас. Возвратясь домой сегодня, я наверняка буду вспоминать об этом сочетании снега, такси и Нью-Йорка с еще большим чувством дискомфорта. Впрочем, никто не знает заранее, что будет потом.
На углу Второй и Сороковой улицы большой рождественский колокольчик из фольги пролетел над перекрестком словно привидение.
"Жуткий вечер, - сказал водитель. - Завтра в морге окажется еще пара десятков трупов. Алкашей да несколько грязных шлюх".
"Вполне возможно".
Таксист задумался. "Ну что ж, это даже к лучшему, - сказал он наконец. Меньше расходов на пособия, разве нет?"
"Ваше рождественское милосердие, - ответил я, - просто поразительно". Таксист задумался. "Вы что, один из этих слюнявых либералов?" - спросил он через некоторое время.
"Я отказываюсь отвечать на том основании, что мой ответ может быть использован против меня", - сказал я. Таксист фыркнул, что должно было означать: "Ну почему мне всегда везет на всяких умников?", но больше ничего не добавил.
Я вышел на пересечении Второй и Тридцать пятой и прошел пол-квартала вниз до клуба, навстречу завывающему ветру, нагнувшись и придерживая шляпу одетой в перчатку рукой. Как никогда раньше, моя жизненная сила сжалась где-то глубоко в моем теле до размеров маленького дрожащего огонька в газовой колонке. В семьдесят три человек ощущает холод быстрее и глубже. В таком возрасте лучше сидеть дома перед камином, или, по крайней мере, у электрического обогревателя. В семьдесят три воспоминания о горячей крови - это скорее не воспоминания, а академический отчет.
Снегопад утихал, но сухой, как песок, снег все еще хлестал меня по лицу. Я обрадовался, увидев, что ступени, ведущие наверх к двери 249Б, были посыпаны песком. Конечно, работа Стивенса - он достаточно хорошо знал древнюю алхимию: кости превращаются не в золото, а в стекло.
Стивенс был там, он стоял, распахнув дверь, и через мгновение я оказался внутри. Через обшитые красным деревом холл и двойные двери, распахнутые на три четверти, на рельсах, я поспешил вниз, в библиотеку с читальней и баром. Это была темная комната, где светились лишь случайные островки - читальные лампы. На дубовом паркете лежал отблеск более густого света, и я слышал потрескивание березы в огромном камине. Тепло разливалось по всей комнате. Рядом сухо и слегка нетерпеливо зашуршала газета. Это, наверное, Иохансен, со своим "Уол Стрит Джорнал". И через десять лет можно было бы узнать о его присутствии по тому, как он читал свои газеты. Занятно, если не сказать, удивительно.
Стивенс помог мне снять пальто, бормоча что-то об ужасном вечере: прогноз обещал сильный снегопад до утра.
Я согласился с тем, что вечер выдался действительно ужасный, и огляделся на эту большую с высокими потолками комнату. Ненастный вечер, потрескивающий огонь и... история о духах. Я сказал, что в семьдесят три горячая кровь - это уже в прошлом? Может быть, это и так. Но я почувствовала тепло в груди от чего-то иного, не связанного с огнем или равнодушностью Стивенса.
Я думаю, это было потому, что настала очередь Маккэррона рассказывать историю.
Я прихожу в это здание из коричневого камня на Восточной Тридцать пятой улицы вот уже десять лет, через почти регулярные промежутки времени. В моих мыслях я называю его "клуб джентльменов" - забавный анахронизм времен еще до Глории Стайнем. Но даже сейчас я не знаю, ни что он на самом деле такое, ни как он возник.
В ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал свою историю о методе дыхания, только шестеро из нас - в клубе тогда насчитывалось всего одиннадцать членов выбрались из дома в непогоду. Я вспоминаю годы, когда в клубе могло состоять лишь восемь постоянных членов, но бывали времена, когда их было, по крайней мере, двадцать, а то и больше.
Я полагаю, Стивенс мог знать, как все это возникло, и я уверен, что он был там с самого начала, сколько бы лет с тех пор не прошло. И я верил, что Стивенс был старше, чем он выглядел, намного старше. Он говорил со слабым бруклинским акцентом, но несмотря на это он был агрессивно корректен и пунктуален, как английский дворецкий третьего поколения. Его сдержанность была частью его обаяния, а его маленькая улыбка - закрытой и запечатанной дверью. Я никогда не видел никаких клубных записей, если он хранил их. Никто не говорил мне об обязанностях, - здесь не было обязанностей. Мне ни разу не позвонил секретарь - здесь не было секретаря. И в 249Б на 35 Ист-Стрит нет телефонов. Не было и коробки с мраморными черными и белыми шарами. И. наконец, у клуба если это клуб - никогда не было названия.
Впервые я попал в клуб (как я должен его теперь называть) как гость Джорджа Уотерхауза. Он возглавлял адвокатскую фирму, в которой я работал с 1951 года. Мое продвижение на фирме - одной из трех крупнейших в Нью-Йорке было стабильным, но крайне медленным. Я трудился, как мул, но у меня не было настоящих способностей. Я знаю людей, которые начинали с моей помощью и делали гигантские скачки, в то время как я продвигался медленным шагом. Я наблюдал за всем этим без особого удивления.
За все время до того дня, когда Уотерхауз зашел ко мне в офис в начале ноября, мне довелось лишь обменяться с ним парой любезных фраз, посещать вместе обязательный банкет, устраиваемый фирмой ежегодно в октябре и встречаться чуть чаще накануне спада 196... года.
Этот визит был столь необычным, что у меня возникли неприятные мыли об увольнении, равно как и надежды на неожиданное продвижение. Уотерхауз стоял у двери, облокотившись о косяк, со своим сверкающим значком общества Фи-Бета-Капа на пиджаке и говорил вежливые общие фразы - ничего из того, что он сказал, не имело какого-то значения. Я ждал, когда он закончит с любезностями и перейдет к делам: "Да, по поводу этой справки Кейси" или "Нас попросили расследовать назначение мэром Салковича на..." Но, казалось, дел никаких и не было. Он посмотрел на часы и сказал, что ему была приятна наша беседа и что ему надо идти.
Я все еще не мог придти в себя от растерянности, когда он повернулся и обронил: "Есть место, которое я посещаю по вечерам в большинство вторников что-то вроде клуба. В основном старые дурни, но некоторые из них могут составить неплохую компанию. У них запас превосходных вин, если вы ценитель. Время от времени кто-то из них рассказывает хорошую историю. Почему бы вам не пойти как-нибудь вечером туда, Дэвид? Как мой гость".
Я пробормотал что-то в ответ и до сих пор я не уверен, что я тогда сказал. Я был смущен этим предложением. Казалось, что оно было сделано под влиянием минуты, но его холодно-голубые англосаксонские глаза под густыми завитками бровей явно говорили о другом. И если я не могу вспомнить точно, что я ответил на это загадочное предложение, то только потому, что в тот момент неожиданно понял, что нечто подобное я и ожидал от него все это время.
В тот вечер Эллен восприняла эту новость с любопытством, переходящим в раздражение. Я работал с Уотерхаузом, Карденом, Лаутоном, Фрейзером и Эффингемом уже около пятнадцати лет, и было понятно, что я уже не мог надеяться занять более высокое положение в фирме. Эллен же сочла, что таким образом фирма нашла более дешевый способ моего вознаграждения за службу.
"Старики, собирающиеся, чтобы рассказать истории о войне или поиграть в покер, - сказала она. - Предполагается, что ты будешь проводить счастливые вечера в библиотеке, пока они не отправят тебя на пенсию... Да, я приготовлю тебе виски со льдом". Она нежно меня поцеловала. Бог знает, что Эллен прочитала на моем лице, но она преуспела в этом за все те годы, что мы прожили вместе.
Ничего не произошло в последующие недели. Когда я мысленно возвращался к необычному предложению Уотерхауза - воистину необычное, ибо оно исходило от человека, с которым я встречался не чаще двенадцати раз в году и которого я видел в обществе от силы на трех приемах или вечеринках, включая банкет фирмы в октябре, - мне начинало казаться, что я неправильно истолковал выражение его глаз, и что он действительно пригласил меня случайно и забыл об этом. Или даже сожалел, что так поступил. Но вскоре он зашел ко мне как-то уже под вечер. Хотя ему было уже за семьдесят, он все еще выглядел атлетически. Он спросил: "Если вы по-прежнему не прочь выпить что-нибудь в клубе, не хотите ли прийти сегодня?"
"Хорошо... Я..."
"Прекрасно. - Он вложил мне в руку листок бумаги. - Здесь адрес".
Он ждал меня у входа в клуб в тот вечер, и Стивенс открыл нам дверь. Вино было превосходно, как и обещал Уотерхауз. Он не сделал ни малейшей попытки представить меня присутствующим - сначала я счел это проявлением снобизма, но потом отбросил эту мысль. Но двое или трое сами представились мне. Одним из них оказался Эмлин Маккэррон, тогда ему было под семьдесят. Он протянул руку, и мы обменялись коротким рукопожатием. Его кожа была сухой и жесткой, почти как у черепахи. Он спросил меня, играю ли я в бридж. Я ответил, что не играю. "Дьявольски хорошая штука, - сказал он. -Эта проклятая игра сделала больше, чтобы убить интеллектуальную беседу после ужина, чем что-либо другое в этом веке". С этими словами он удалился в полумрак библиотеки, где полки с книгами, казалось, уходили в бесконечность.
Я поискал глазами Уотерхауза, но он исчез. Чувствуя себя немного не в своей тарелке, я подошел к камину. Как я, по-моему, уже упоминал, он был огромных размеров, особенно для Нью-Йорка, где квартиросъемщики вроде меня с трудом могли себе представить подобную роскошь, служащую для чего-то большего, чем приготовление воздушной кукурузы и поджаривание хлеба. Камин в 249Б на 35 Ист-Стрит был достаточно большим, чтобы зажарить в нем быка. Вместо каминной доски его обрамляла каменная арка. Ее центральный камень немного выступал, он находился как раз на уровне моих глаз, и даже при таком слабом свете я без труда смог прочитать вырезанную на нем надпись: ЭТО САМ РАССКАЗ, А НЕ ТОТ, КТО ЕГО РАССКАЗЫВАЕТ.
"Вот вы где, Дэвид, - сказал Уотерхауз за моим плечом, и я вздрогнул. Он вовсе не бросил меня, а только отлучится ненадолго куда-то, чтобы принести напитки. - Вы предпочитаете скотч с содовой, не так ли?"
"Да. Спасибо, мистер Уотерхауз".
"Джордж, - сказал он. - Здесь просто Джордж".
"Хорошо, Джордж, - произнес я, хотя мне показалось немного безумным называть его по имени. - Откуда все..."
"На здоровье", - сказал он.
Мы выпили.
"Стивенс держит бар. Он делает превосходные напитки. Он любит говорить, что это не бог весть какое, но очень полезное умение".
Виски притупило мое чувство растерянности и неловкости (но только притупило, а не развеяло полностью - я провел полчаса, рассматривая мой гардероб и раздумывая, что же надеть. В итоге я выбрал темно-коричневые широкие брюки и грубый твидовый пиджак, надеясь, что мне не придется быть в окружении людей в смокингах или в джинсах и спортивных рубашках. И, похоже, я не очень-то ошибся в выборе). В новой обстановке всегда очень остро ощущаешь все, что происходит вокруг, пусть даже самые незначительные события. И в тот момент, держа виски и сэндвич в руках, я очень хотел быть уверенным, что ничего не ускользнуло от моего внимания.
"Здесь имеется книга для гостей, где я должен расписаться? - спросил я. Что-то вроде этого?"
Он выглядел удивленным. "У нас нет ничего подобного, - сказал он. -По крайней мере, я так полагаю". Он обвел взглядом затемненную тихую комнату. Иохансен зашуршал своим Уол Стрит Джорнал. Я увидел как Стивенс проскользнул в дверь на другом конце комнаты, словно привидение в своем белом пиджаке. Джордж поставил свой виски на край стола и подбросил полено в огонь. Искры взвились вверх по черной каминной трубе.
"Что это означает? - спросил я, указывая на надпись на камине. - У вас есть какие-нибудь соображения?" Уотерхауз внимательно прочел ее, будто видел впервые. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
"Думаю, у меня есть одна идея, - сказал он. - У вас тоже может быть появится, если вы приедете снова. Да, я бы сказал, что у вас может появится идея или две. В свое время. Желаю приятно провести время, Дэвид". Он удалился. Хотя это может показаться странным, но, предоставленный самому себе в совершенно незнакомой обстановке, я действительно приятно проводил время. Для начала, я всегда любил книги, а здесь было много интересных книг. Я медленно проходил вдоль полок, рассматривая корешки книг, насколько это было возможно при таком слабом освещении, вытаскивал то одну, то другую, а потом остановился у узкого окна, над перекрестком на Второй Авеню. Я стоял и смотрел через покрытое инеем стекло на огни светофора у перекрестка, переливающиеся от красного к зеленому, янтарному и снова к красному, и постепенно почувствовал, как необычное чувство покоя постепенно наполняет меня. О, да, я знаю, что вы скажете: какой глубокий смысл - глазеть на огни светофора и ощущать чувство покоя.
Вы правы, в этом нет никакого смысла. Но это чувство действительно было. Оно заставило меня подумать впервые за многие годы о зимних вечерах в Висконсине, на ферме, где я вырос. Я вспомнил, как я лежал наверху, в недостроенной комнате, дивясь контрасту между свистящим январским ветром снаружи, гнавшим сухой, как песок, снег вдоль ограды, и теплотой моего тела, укрытого двумя стеганными одеялами.
На полках стояли книги по юридическому праву с довольно странными названиями. Я запомнил одно из них: "Двадцать случаев расчленения и их последствия в свете английского закона". Другой книгой, привлекшей мое внимание, была "Случаи с домашними животными". Я открыл ее - это было учебное пособие по юридической практике (на этот раз речь шла об американском законе) в отношении специфических случаев с животными - от кошек, унаследовавших большую сумму денег, до оцелота, который порвал цепь и сильно ранил почтальона.
Я увидел также собрания Диккенса, Дефо и Троллопа и одиннадцать романов автора по имени Эдвард Грей Севиль. Их обложка была обтянута красивой зеленой кожей, а издательская фирма называлась "Стэдхем и Сын" -надпись была вытеснена золотыми буквами. Я никогда не слышал о Севиле и его издателях. Первый роман "Это были наши братья" был издан в 1911 году. Последний, "Нарушитель", в 1935.
Двумя полками ниже находился большой фолиант с инструкциями для любителей всякого рода конструкторов. Рядом стояла не меньших размеров книга со сценами из знаменитых фильмов. Каждая картинка занимала целую страницу, на противоположной стороне которой можно было прочитать написанное белым стихом стихотворения, посвященные этим сценам. Не очень-то удачная идея, но авторы этих стихов были неординарны: Роберт Фрост, Мариан Мур, Уильям Карлос Уильямс, Уоллас Стивенс, Луис Зуковски, Эрика Йонг. В середине книги я нашел стихотворение Алджернона Уильямса рядом со знаменитой фотографией Мерилин Монро, где она стоит на решетке метрополитена, стараясь опустить вздувшуюся вверх юбку. Стихотворение называлось "Колокольный звон" и начиналось так: форма ее юбки, как мы сказали, напоминает колокол. ее же ноги - его язык...
И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеко не лучшее из тех, что написано Уильямсом.
Я имел право на подобное мнение, поскольку я многое читал у Уильямса. Но несмотря на это, я не мог вспомнить этих строк о Мерилин Монро (даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямс пишет: "Мои ноги выстукивают мое имя: "Мерилин, ma belle"). Я искал это стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно.
Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения, они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник, названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. У стихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом - часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но...
Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этому моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно было ничуть не хуже первого. Пока я потягивал его, я увидел, что двое из присутствующих Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) - покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой. Это была дверца, через которую Алиса попала в нору кролика, если там вообще была какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычного отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.
Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С чувством сожаления я отказался. Он кивнул: "Очень хорошо, сэр". Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился. Смех оторвал меня от книги спустя некоторое время. Кто-то бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Я почувствовал, что необходимо подчеркнуть это, бог знает почему. Я подумал о том времени, когда я ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было места для грусти.
Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через "кроличью" дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, тренируя удар, судя по звукам.
После некоторого колебания, я присоединился к ним. История, которую я услышал, была не слишком занимательная. Ее рассказал Норман Стет. Я не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о человека, который утонул в телефонной будке.
Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий момент, завершил свое повествование, кто-то сказал: "Вы должны были бы приберечь эту историю для рождества, Норман". Раздался смех, смысл которого я конечно же не понял. По крайней мере в тот вечер.
Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не смог бы представить себе никогда, сколько бы не пытался. Выпускник Йельского университета, член почетного общества Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый в тройку, глава столь крупной юридической фирмы - и этот самый Уотерхауз рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет располагался сзади одной из классных комнат, где она преподавала. Однажды она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти на выставку "Жизнь, как она есть в Новой Англии" в Бостоне. "Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния и ужаса", -сказал Уотерхауз, и когда дверь туалета распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик..."
Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы последовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером. Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас:
"За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает".
Мы выпили за это.
Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком поздно, по крайней мере, еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощанье (и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое что я увидел за этот вечер.
Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз огляделся вокруг, как будто был удивлен, увидев меня, или испуган, как человек, очнувшийся от дремоты. "Поедем в такси вместе?" - спросил он, как будто бы мы только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице. "Спасибо", ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарность за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы - похоже, таким людям, как Уотерхауз, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен не найдется ни одной свободной машины.
В спасительном тепле машины, под размеренные щелчки счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я не помнил, чтобы я так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.
"Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом". Его голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.
Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты. "Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению, - сказа он. - Приходите еще, если захотите. Не ждите приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер".
Я должен буду вступить в его члены?
Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне казалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал: "Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал это и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос". Затем я сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, что есть.
Я медленно подошел к подъезду и зашел внутрь.
Эллен была в полусне, когда я сел на кровать, чтобы снять ботинки. Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный звук, я сказал ей, чтобы она спала.
Она опять пробормотала что-то, напоминавшее "Нук-там?"
Сидя в наполовину расстегнутой рубашке, я не решался что-либо сказать. И я вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то больше никогда не увижу эту дверь с другой стороны.
"Все было хорошо, - сказал я. - Пожилые люди рассказывали истории о войне".
"Я же тебе говорила".
"Но это было совсем не плохо. Я, может быть, снова пойду туда. Это может быть полезным для моего положения в фирме".
"В фирме, - она чуть подтрунивала надо мной. - Ты старый зануда, любовь моя".
"Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить", - сказал я, но она уже снова заснула. Я разделся, принял душ, надел пижаму, но вместо того, чтобы ложится спать, накинул халат и взял бутылку виски. Я пил его маленькими глотками, сидя за столом на кухне и смотря в окно на холодную Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при похмелье.
Когда Эллен спросила меня, как прошел вечер, мысли пришедшие мне в голову, были столь же неясными, как и в тот момент, когда я стоял на тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради, что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном вечере в клубе моего босса? И пусть даже в этом и было что-то зазорное, кто узнал бы, что я это сделал? Нет, воистину все это было смешным и безумным одновременно. Однако, мое сердце подсказывало мне, что то, о чем я думал, действительно имеет место.
Я встретил Джорджа Уотерхауза на следующий день в холле между бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать, прошел мимо. Он кивнул мне и удалился, не сказав ни слова... как он поступал все эти годы. Весь день у меня болели мышцы живота. Это было единственным, что убеждало меня в реальности проведенного мной вечера в клубе.
Прошло три недели. Четыре... пять. Второго приглашения от Уотерхауза не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не подходил им. Или просто я сам убеждал себя в этом. Подобные мысли угнетали меня. Я полагаю, что со временем мои переживания потеряли бы остроту, утихли, как случается со всякими неприятными ощущениями. Но я не переставал вспоминать наиболее необычные моменты того вечера - отдельные островки света в библиотеке; абсурдный и потешный рассказ Уотерхауза об учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких стеллажей, и мои чувства, когда я стоял у того узкого окна и смотрел на ледяные хрусталики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я подумал о состоянии покоя, который я тогда испытывал.
В течении этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги Алджернона Уильямса (у меня были собственные три тома, и я уже их просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание стихотворений этого поэта, но и там я не обнаружил "Колокольного звона".
Во время посещения нью-йоркской публичной библиотеки я пытался найти в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль. Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений...
Тем не менее, я, конечно же, ждал приглашения. Моя мать приучила меня не принимать легко на веру слова людей, которые говорят вам, чтобы вы заходили к ним в любой момент и что их двери всегда для вас раскрыты. Мне не нужно было открытки с приглашением, принесенной ко мне домой почтальоном, я не это имею в виду, но я действительно ждал чего-то, пусть даже наспех оброненной фразы: "Вы как-нибудь зайдете вечером, Дэвид? Надеюсь, вам с нами не очень скучно". Или чего-нибудь в это роде...
Но, ничего не дождавшись, я начало более серьезно думать о том, чтобы прийти туда снова, несмотря ни на что. В конце концов, иногда люди действительно желают, чтобы вы забегали к ним в любое время. Я предполагаю также, что в некоторых местах двери на самом деле открыты, а матери не всегда бывают правы.
...Не ждите приглашений...
Как бы то ни было, так случилось, что 10 декабря этого года я надел свой твидовый пиджак и темно-коричневые брюки и стал искать темно-красный галстук. Я помню, что ощущал свое сердцебиение более отчетливо, чем обычно.
"Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? - просили Эллен. Назад в стойло к остальным старым шовинистам?"
"Да, ты права", - сказал я, сознавая, что я солгал ей, наверное, впервые по крайней мере за последние двенадцать лет. Я вспомнил также, что после нашей первой встречи она спросила меня, на что похожа ложь. Старые люди, рассказывающие о войне, ответил я тогда.
"Ну что ж, может быть действительно это обещает твое продвижение", -заметила она, хотя и без особой надежды. К ее чести она сказала это и без особой горечи.
"Случались и более невероятные вещи", - подытожил я и поцеловал ее на прощание.
"Ну-ну",- сказала она, когда я выходил на улицу.
В эту ночь поездка в такси показалась мне слишком долгой. Вечер выдался холодный и звездный. Машина была огромной, и я чувствовал себя маленьким мальчиком, впервые попавшим в большой город. Меня охватило возбуждение, когда такси остановилось перед коричневым зданием клуба.
Такие чувства незаметно перестают посещать нас с возрастом, но, ощутив их вновь, вы испытываете удивление, наподобие человека, нашедшего один или два темных волоса в расческе спустя много лет после того, как полностью поседел.
Я расплатился с таксистом и направился к четырем ступенькам, ведущим к двери. Когда я поднялся, мое возбуждение сменилось чувством неуверенности и тревоги. Зачем я приехал сюда?
Дверь была обшита дубовыми панелями и казалась мне крепкой, как ворота замка, там не было ни звонка, ни молоточка или камеры, установленной незаметно в тени коридора, и, конечно, Уотерхауз не ждал меня у входа. Я остановился у ступенек и огляделся. Тридцать пятая Восточная улица неожиданно показалась мне более темной, холодной и угрожающей. Коричневый камень выглядел таинственно, как будто скрывая что-то, о чем было бы лучше и не пытаться узнать. Окна напоминали глазницы.
Где-то, за одним из этих окон могли находится мужчина или женщина, наблюдающие за убийством, - подумал я. Дрожь пробежала по моей спине. -Наблюдающие... или совершающие его.
Вдруг дверь открылась, и появился Стивенс.
Я почувствовал огромное облегчение. Думаю, что у меня не слишком богатое воображение - по крайней мере не в обычных обстоятельствах, - но недавняя мысль отличалась жуткой ясностью предвидения. Я мог бы заговорить об этом, если бы не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза на знали меня. Совершенно не знали.
В этот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью увидел весь мой вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три виски (возможно, четыре), дабы заглушить чувство неловкости и собственной глупости, придя туда, где я не был желанным гостем. Унижение, от которого совет моей матери был призван меня спасти. Совет, чью цену можно понять, лишь преступив его.
Я видел, как я возвращаюсь домой, подвыпивший, но слишком сильно. Я видел себя через стекло такси, увозящего меня в дому, словно через призму детского возбуждения и ожидания. Я слушал, как я говорил Эллен: "Уотерхауз рассказал ту же самую историю о том, как была выиграна в покер целая партия бифштексов для Третьего Батальона... Они ставили по доллару за очко, ты представляешь?... Пойду ли я еще?... Может быть, но я сомневаюсь". На этом бы все и закончилось. Но только не мое унижение.
Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза потеплели. Он слегка улыбнулся и сказал: "Мистер Эдли! Заходите. Я возьму ваше пальто".
Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно прикрыл за мной дверь. Насколько другой может показаться дверь, когда находишься с теплой стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел с ним. Я остался в холле, глядя на свое отражение в зеркале - мужчину пятидесяти трех лет, чье лицо стареет на глазах.
Я прошел в библиотеку.
Иохансен был там, со своим Уол Стрит Джорнал. В другом островке света Эмлин Маккэррон сидел за шахматной доской напротив Питера Эндрюса. Маккэррон был худым мужчиной с бледным лицом и тонким, как бритва, носом. Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым характером.
Широкая рыжеватая борода висела на его груди. Сидя друг против друга над шахматной доской, они смотрелись, как индейский тотем: орел и медведь. Уотерхауз тоже был здесь, он листал сегодняшнюю "Таймс". Он поднял голову, кивнул мне без всякого удивления и вновь уткнулся в газету. Стивенс принес мне виски, которого я не просил.
Я взял его с собой к стеллажам и нашел те загадочные тома в зеленых обложках. Этим вечером я начал читать сочинения Эдварда Грея Севиля. Я взялся с самого начала, с книги "Они были нашими братьями". С тех пор я прочитал все одиннадцать романов и считают их одними из самых утонченных произведений нашего века.
В самом конце вечера я услышал историю - всего одну, - в то время как Стивенс разносил бренди. После того, как рассказ был закончен, все начали собираться уходить. Стивенс заговорил, обращаясь ко всем нам. Он стоял в дверном проеме, выходящем в холл. Его голос был низким и приятным: "Кто будет рассказывать историю к Рождеству?"
Все застыли на месте и смотрели друг на друга. Кто-то рассмеялся. Стивенс, улыбаясь, но сохраняя серьезность, хлопнул дважды в ладоши, как школьный учитель, призывающий свой класс к порядку: "Ну же, джентльмены, кто будет рассказывать?"
Питер Эндрюс прочистил горло: "У меня кое-что имеется к случаю. Я, правда, не знаю, подойдет ли это, но если..."
"Это будет забавно", - прервал его Стивенс, и в комнате снова раздался смех. Эндрюса дружески хлопали по спине. Потоки холодного воздуха проносились по холлу, пока народ расходился.
Словно по волшебству, передо мной возник Стивенс, держа мое пальто. "Хороший вечер, мистер Эдли. Всегда рады вас видеть".
"Вы на самом деле собираетесь в вечер под Рождество?" - спросил я, застегивая пальто. Я был немного разочарован тем, что не смогу услышать рассказ Эндрюса, потому что мы твердо решили поехать в Скенектеди и провести праздники у сестры Эллен.
Стивенс посмотрел на меня как-то весело-удивленно.
"Ни в коем случае, - сказал он. - Рождество - это время, которое мужчина должен проводить с семьей. Хотя бы в этот вечер. Вы согласны, сэр?"
"Ну конечно".
"Мы всегда собираемся во вторник перед Рождеством. В этот день у нас всегда много народу".
Он не сказал членов клуба. Случайно или нет?
"Много историй было рассказано в комнате у камина, мистер Эдли. Историй всякого рода, комических и трагических, ироничных и сентиментальных. Но во вторник перед Рождеством обычно повествуется о чем-нибудь сверхъестественном. Всегда было так, насколько я помню".
По крайней мере, это объясняло то, что во время моего первого посещения кто-то заметил Норману Стету, что он должен был бы приберечь свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о многом, но увидел предостережение в его глазах. Это не означало, что он не ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.
"Что-нибудь еще, мистер Эдли?"
Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне более темным, лицо Стивенса бледнее, а его губы ярче, чем всегда. В камине выстрелило полено, и красный отблеск скользнул по полированному паркету. Мне показалось, что я услышал что-то напоминающее звук удара в тех отдаленных комнатах, куда я еще не заходил. Мне очень не понравился этот звук. Очень.
"Нет, - сказал я не совсем ровным голосом. - Думаю, что нет".
"Что же, спокойной ночи", - попрощался Стивенс, и я вышел наружу. Я слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок. Я шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и, в какой-то мере, боясь посмотреть назад, словно мог бы увидеть нечто ужасное, следующее за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться. Я дошел до угла, увидел такси и помахал ему.
"Опять истории о войне?" - спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала в постели с Филиппом Марлой, единственным любовником, который у нее был. "Была одна история или две, - ответил я, вешая пальто. - В основном я читал книгу".
"Только когда ты не хрюкал".
"Согласен. Когда не хрюкал".
"Послушай-ка вот это: "Когда я впервые увидел Терри Леннокса, он был пьян и сидел в серебристом "Роллс-Ройсе" у террасы "Танцоров". Эллен продолжали: "У него было молодое лицо, но белые, цвета кости, волосы. Судя по его глазам, можно было сказать, что каждый волос на его голове был крашеным, однако он выглядел как и любой другой красивый молодой парень, тративший слишком много денег на кабак, который и существует для этой цели и никакой другой". Неплохо, а? Это..."
"Долгое прощание", - сказал я, снимая ботинки. - Ты читаешь мне один и тот же отрывок раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.
Она наморщила нос: "Хрю-хрю".
"Спасибо".
Она вернулась к книге. Я вышел на кухню и взял бутылку виски. Когда я возвратился, Эллен оставила книгу открытой на одеяле и пристально посмотрела на меня: "Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?"
"Я думаю, что это возможно... если меня попросят". Я чувствовал себя неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей неправду. Если бы существовало членство в 249Б на 35 улице, я бы уже был членом клуба.
"Я рада за тебя, - сказала она. - Тебе необходимо что-то постоянное сейчас. Я не уверена, что ты отдаешь себе в это отчет, но тебе это нужно. У меня есть Комитет по правам женщин и Театральное общество, и ты тоже нуждался в чем-то".
Я сел на кровать рядом с ней и взял "Долгое прощание". Это было новое издание в светлой обложке. Я помнил, как я покупал оригинальное издание в подарок на день рождения Эллен. В 1953.
"Мы что, уже старые?" - спросил я ее.
"Боюсь, что да", - сказала она и ослепительно улыбнулась.
Я положил книгу и коснулся ее груди: "Слишком стара для этого?"
Она потянула на себя покрывало с видом великосветской дамы, а потом, хихикая, сбросила его ногой на пол.
"Побей меня, папочка, - сказала она. - Я плохо себя вела".
"Хрю-хрю", - ответил я, и мы оба рассмеялись.
Наступил предрождественский вторник. Этот вечер был похож на все остальные, за исключением двух обстоятельств. Было больше народу, возможно, не меньше восемнадцати человек. И остро ощущалась атмосфера возбужденного обещания. Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету и присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы сидели у окон и говорили о том о сем, пока неожиданно не завели горячий и часто смешной спор о довоенных автомобилях.
Была еще, - сейчас, когда я думаю об этом, - и третья особенность: Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был мягким, хотя и с ромом и специями, и подавался из невероятного кувшина, похожего на ледяную скульптуру. Беседа становилась все оживленней по мере того, как уменьшался уровень пунша в кувшине.
Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в бильярдную, и был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман Стет засовывали бейсбольные карточки в какое-то подобие цилиндра. При этом они громко смеялись. Повсюду образовывались, а потом расходились грудой людей. Становилось все позднее... и наконец, когда наступило время, в которое обычно все начинали расходиться, я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином с каким-то пакетом в руке. Он бросил его в огонь не распечатав, и через мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра, пока вновь не стало желтым. Мы расставили стулья по кругу. Через плечо я Эндрюса увидел камень с выгравированным изречением: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ. Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая их с бренди.
Слышались негромкие пожелания "Счастливого Рождества" и "Это гвоздь сезона, Стивенс", и я впервые увидел, как здесь расплачивались, протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.
"Спасибо, мистер Маккэррон... мистер Иохансен... мистер Биглмэн..."
Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что во время Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику, что-то булочнику и владельцу скобяной лавки, не говоря уже о швейцаре, мажордоме и уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не встречал людей моего круга, которые относились бы к этому как к обязательному пустяку... однако, мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот вечер. Деньги давались по доброй воле и легко...
Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за фотографиями Эллен пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди, я положил ее ему в руку безо всякого колебания, хотя и не был богат. "Счастливого Рождества, Стивенс", - сказал я.
"Спасибо, сэр. И вам того же".
Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то момент, уже на середине рассказа Эндрюса, я повернул голову и увидел его стоящим в двери, словно тень, густая и молчаливая.
"Сейчас я адвокат, как многие знают, - сказал Эндрюс, отпив из своего бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. У меня несколько контор на Парк Авеню, вот уже 22 года. До этого я был ассистентом в адвокатской фирме, ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером, в июле, меня попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел для справки адвокату, что не имело никакого отношения к данной истории. Вскоре в контору вошел человек, который в то время был одним из наиболее известных сенаторов в Капитолии и ставший впоследствии президентом. Его рубашка была испачкана в крови, а глаза буквально вылезали из орбит.
"Мне нужно поговорить с Джо", - сказал он. Джо, как вы понимаете, был никто иной, как Джозеф Вудс, глава моей фирмы и один из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне. К тому же он является близким другом этого сенатора.
"Он ушел домой несколько часов тому назад", - объяснил я ему. Говоря откровенно, я был ужасно напуган - он выглядел, как человек, который только что попал в жуткую аварию или участвовал в смертельной схватке. Глядя на его лицо, которое я часто видел в газетах, все в запекшейся крови, с нервно подергивающейся щекой под обезумевшим глазом, я все сильнее поддавался панике.
"Я могу позвонить ему, если вы..." Я уже держал в руках телефон, сходя с ума от желания переложить свалившуюся на меня ответственность на кого-то другого. Заглянув за спину сенатора, я увидел кровавые следы, оставленные им на ковре.
"Я должен переговорить с Джо немедленно, - повторил он, будто не слышал моих слов. - Кое-кто находится в багажнике моей машины... То, что я обнаружил в Вирджинии. Я стрелял в это, но не мог убить. Это не человек, и я не мог это убить".
Он начал хихикать, потом засмеялся и, наконец, закричал. Он все еще продолжал кричать, когда я дозвонился до мистера Вудса и попросил его, ради всего святого, приехать как можно скорей..."
Я не собираюсь рассказывать историю Питера Эндрюса полностью. По правде говоря, я не уверен, что осмелился бы ее рассказать. Достаточно будет сказать, что этот рассказ был столь ужасным, что я думал о нем в течение нескольких недель. Как-то за завтраком Эллен посмотрела на меня и спросила, почему я закричал ночью: "Его голова! Его голова на земле все еще говорила!"
"Я думаю, это был сон, - сказал я. - Один из тех, которые потом невозможно вспомнить".
Но я тут же опустил глаза и полагаю, что Эллен поняла, что это была ложь.
В один из августовских дней следующего года я работал в библиотеке, и меня позвали к телефону. Это был Уотерхауз. Он спросил, не могу ли я зайти к нему в кабинет. Когда я пришел, я увидел, что там находились также Роберт Карден и Генри Эффингем. В первый момент я подумал, что меня собираются обвинить в каких-то неразумных и некомпетентных поступках. Карден подошел ко мне с казал: "Джордж полагает, что настало время сделать вас младшим партнером, Дэвид. Мы все согласились".
"Вы должны пройти этот путь, Дэвид, если все будет хорошо, мы сделаем вас полноправным партнером к Рождеству", - заверил Эффингем.
В эту ночь мне не снились кошмары. Мы с Эллен, изрядно выпившие, выбрались пообедать в одно джазовое заведение, которое не посещали почти шесть лет, и слушали удивительного голубоглазого негра, Дикстера Гордона, дувшего в свою трубу почти до двух утра. На следующее утро мы проснулись с неприятными ощущениями в желудке и головной болью и не могли полностью поверить в то, что произошло. Самым невероятным было то, что мой заработок поднялся до восьми тысяч долларов в год, хотя мы перестали верить в возможность такого повышения.
Фирма послала меня на шесть недель в Копенгаген, и когда я вернулся, то узнал, что Джон Хенрахен - один из постоянных посетителей 249Б - умер от рака. Был произведен сбор средств для его жены, которая оказалась в трудном положении. Меня уговорили заняться подсчетом собранной суммы и оформлением банковского чека. Набралось больше десяти тысяч долларов. Я передал чек Стивенсу и предполагаю, что он отослал его по почте.
Так уж случилось, что Арлин Хенрахен была членом театрального общества Эллен, и Эллен рассказала мне через какое-то время, что Арлин получила анонимный чек на десять тысяч четыреста долларов. К чеку приложена короткая и загадочная записка: "От друзей вашего мужа Джона". "Разве это не самая удивительная вещь, которую ты когда-либо слышал в жизни?" - спросила меня Эллен.
"Нет, - сказал я, - но, по-видимому, она входит в первую десятку. У нас есть еще клубника, Эллен?"
Прошли годы. Я обнаружил наверху в 249Б множество комнат: кабинет, спальню, где гости иногда оставались на ночь (хотя после того, как я услышал звук удара или мне показалось, что я услышал, лично я предпочел бы остановиться в хорошем отеле), небольшой, но хорошо оборудованный гимнастический зал и бассейн с сауной.
Кроме того, имелось также длинная узкая комната во всю длину здания с двумя дорожками для игры в шары.
За эти годы я перечитал романы Эдварда Грей Севиля и открыл для себя совершенно удивительного поэта, равного, может быть, Эзре Паунду и Уолласу Стивенсу, по имени Норберт Роузен. Согласно справке в конце одного из томов его сочинений, он родился в 1924 и был убит в Анзио. Все три тома его лирики были изданы фирмой "Стэдхем и сын" в Нью-Йорке и Бостоне. Помню, что я вновь побывал в нью-йоркской публичной библиотеке в один из светлых дней (я не уверен, в каком именно году) и заказал подшивку "Литерари Маркет Плейс" за 20 лет. Это было ежегодное издание форматом с "Желтые страницы", одну из крупнейших газет в городе. Мне кажется, что служащий библиотеке готов был отказать мне. Но я настаивал и тщательно просмотрел каждый том. И если предполагалось, что в ЛМП указаны все издатели США, то я не обнаружил там фирму "Стэдхем и сын". Год спустя или, может быть, два я разговаривал с владельцем книжной антикварной лавки и спросил его об этом издании. Он никогда не слышал о нем.
Я подумал о том, чтобы спросить Стивенса, но вспомнил о предупреждении, которое увидел в его глазах, и решил оставить свой вопрос без ответа.
И, конечно, на протяжении всех этих лет, было рассказано немало историй.
Смешных, о потерянной или приобретенной любви, тревожных и даже несколько рассказов о войне, хотя и не таких, о которых думала Эллен, задавая мне вопросы.
Лучше всего я помню истори"ю Джерарда Тоузмена - его рассказ об американском оперативном центре, обстрелянном артиллерией за четыре месяца до окончания Первой мировой войны, весь личный состав которого погиб, за исключением Тоузмена.
Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждый тогда считал безумным (он был ответственным за, по крайней мере, восемнадцать тысяч смертей ), стоял у карты линий фронта, когда взорвался снаряд. Он объяснял очередную безумную операцию на флангах, которая могла бы стать успешной только с точки зрения производства новых вдов.
Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный и оглушенный, весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и уголков глаз, подошел к телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел вниз... и закричал, а потом рассмеялся.
Собственного голоса он не слышал, но его крики и смех привлекли внимание врачей, убедившихся, что кто-то остался жив под этими развалинами.
Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, как сказал Тоузмен, "не в том виде, в какой солдаты этой затяжной войны привыкли представлять себе увечье - люди с оторванными руками, без ног, без глаз, с легкими, сморщенными от газа. Нет, - сказал он - ничего этого не было. Мать этого человека сразу бы опознала его. Но карта... та карта перед которой он стоял, когда разорвался снаряд...
Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен смотрел на ужасную татуированную маску смерти. На надбровной дуге Лесропа Каррутэрса находился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз по его левой щеке. Несколько винодельческих провинций расположились на его подбородке. Сахара обхватила его горло, как петля палача, а на вздутом глазном яблоке отпечаталось слово "Версаль".
Это была наша рождественская история 197... года.
Я вспоминал много других, но для них здесь нет места. Честно говоря, и для истории Тоузмена также... но это была первая "Рождественская история", услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от того, чтобы ее не рассказать. Наконец, во вторник перед нынешним рождеством, после того, как Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и спросил, кто осчастливит нас рождественской историей, Эмлин Маккэррон проговорил: "Думаю, что у меня есть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем никогда. Господь закроет мои уста довольно скоро".
За все годы проведенные мной в 249Б, я никогда не слышал, чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал такси столь рано и, когда Стивенс разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважился выбраться из дома в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал сильное волнение. Я не был в одиночестве - те же чувства отражались на лицах остальных присутствующих.
Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у камина, держа пакетик с порошком в своих узловатых руках. Он высыпал его, и мы смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс обошел нас, предлагая бренди, и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-то момент во время этой церемонии я услышал звон монет, переходящий из рук дающего в руки получателя; в другой раз при свете огня я увидел тысячную купюру. В обоих случаях Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять лет, немногим больше или меньше, прошло с тех пор, когда я впервые переступил порог 249Б вместе с Джоржем Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в мире снаружи, ничего не менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел не то, что бы на один месяц а даже ни на один день.
Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютная тишина. Мы слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в камине. Эмлин Маккэррон смотрел в огонь, и мы проследили за его взглядом. Языки пламени казались особенно неистовыми в этот вечер.
Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То же самое, как я предполагаю, должен был ощущать и пещерный человек, породивший нас, сидя у костра в то время, как ветер гулял и завывал вокруг его холодной пещеры. Наконец, не отводя глаз от огня, немного наклонившись вперед и соединив руки между коленями, Маккэррон заговорил.
II. Метод дыхания
Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я родился вместе с веком. Вся моя жизнь была связана со зданием, которое стоит прямо поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как большая серая тюрьма, является в настоящее время больницей, как должно быть известно многим из вас. Это - больница Гарриет Уайт Мемориал.
Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женой моего отца, получившей первый опыт работы сиделкой, когда еще действительно паслись овцы на Овечьем лугу в Центральном парке. Ее статуя стоит на постаменте во дворе перед зданием, и если кто-то из вас видел ее, то, наверное, испытал удивление, как женщина с таким суровым лицом могла посвятить себя столь мягкой профессии. Девиз, высеченный в основании статуи, еще менее располагает к себе: "Нет покоя без боли, поэтому мы определяем спасение через страдание".
Я был рожден внутри этого серого здания 20 марта 1900. И вернулся туда как стажер в 1926. Двадцать шесть - это слишком поздно, чтобы делать первые шаги в мире медицины, но у меня уже была практика во Франции в конце Первой мировой, где я пытался заштопать разорванные животы и доставал морфин на черном рынке, который часто был плохого качества.
Как и все поколение хирургов перед Второй мировой войной, мы были хорошими практиками: и между 1919 и 1928 в высших медицинских школах были зарегистрировано удивительно мало случаев отчислений за непригодностью. Мы были старше, более опытнее и уравновешеннее. Были ли мы также и мудрее? Не знаю, но, несомненно, мы были более циничными. Никогда не случалось ничего подобного той чепухе, о которой пишут в популярных романах о врачах, падающих в обморок или блюющих во время первого вскрытия.
Гарриет Уайт Мемориал также сыграл центральную роль в событиях, которые случились со мной девять лет спустя после моего поступления в больницу. И эту историю я хочу рассказать вам сегодня, джентльмены.
Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история для Рождества (хотя разведка произошла как раз в сочельник), но я вижу в ней, какой бы ужасной она ни была, проявление той поразительной силы, которая заложена в обреченных и богом проклятых человеческих существах. В ней я вижу также невероятные возможности нашей воли и ее ужасную и темную силу.
Рождение само по себе, джентльмены, - лишь одна из множества ужасных вещей. Сейчас модно, чтобы отцы присутствовали при рождении собственных детей, и эта мода способствовала тому, что у многих мужчин появилось чувство вины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали (некоторые женщины потом с умением и жестокостью им воспользовались). Это считается нормальным и даже полезным. Однако, я видел мужчин, выходящих из операционной нетвердой походкой, с белыми бескровными лицами. Я видел, как они теряли сознание от криков и обилия крови. Я вспоминаю одного отца, который неплохо держался... только начал истерически кричать, когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир. Глаза ребенка были открыты, казалось, что он осматривается вокруг, а затем его глаза остановились на отце...
Рождение - это удивительная вещь, джентльмены, но я никогда не находил его прекрасным. Я думаю, что оно слишком грубо, чтобы быть прекрасным. Матка женщины похожа на двигатель. С зачатием этот двигатель приводится в действие. В начале он работает почти вхолостую... Но с приближением рождения он все набирает и набирает обороты. Его холостой звук становится размеренным гулом, а затем переходит в пугающий рокот. Коль скоро этот двигатель был заведен, каждая будущая мать должна понимать, что ее жизнь поставлена на карту. Либо она родит, и двигатель остановится, либо этот двигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не взорвется, неся кровь, боль и смерть.
Эта история о рождении, джентльмены, в канун другого рождения, которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.
Моя медицинская практика началась в 1929 - слишком плохом году, чтобы что-то начинать. Мой дед оставил мне в наследство небольшую сумму денег, и хотя я и был удачливее многих моих коллег: мне пришлось вертеться, чтобы прожить в последующие четыре года.
К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились настоящие пациенты и некоторые больные, проходящие амбулаторное лечение в Уайт Мемориал. В апреле месяце того года я увидел нового пациента - женщину, которую я буду называть Сандра Стенсфилд, что почти соответствует ее настоящему имени. Это была молодая женщина, с бледной коей, утверждавшая, что ей двадцать восемь лет. После осмотра я понял, что на самом деле она была на три-четыре года моложе. У нее были светлые волосы, изящная фигура и высокий рост - около пяти футов и восьми дюймов. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не излишняя суровость ее черт. В ее глазах светился ум, а линия рта была столь же резкой и решительной как у каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы. Имя, которое она указала в карточке, было не Санда Стенсфилд, а Джейн Смит. Осмотр показал, что она примерно на втором месяце беременности. Обручального кольца она не носила.
После предварительного осмотра, но до того, как были получены результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон, сказала: "Та девушка, что приходила вчера, Джейн Смит? Я больше чем уверена, что это вымышленное имя".
Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении не было и тени нерешительности, стыдливости и робости. Меня поражала ее прямота и деловитость. Казалось даже, что и вымышленное имя она взяла по деловым соображениям, а не от стыда. Она как бы говорила вам: "Вы требуете имя, чтобы занести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам имя. Чем полагаться на профессиональную этику человека, которого я не знаю, я лучше положусь на саму себя".
Элла отпустила несколько замечаний на ее счет, типа "современные девицы" и "наглая молодежь", но она была доброй женщиной, и я думаю, что эти слова были произнесены так, для проформы. Она прекрасно понимала, так же как и я, что кем бы ни была моя новая пациентка, она не имела ничего общего с проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках. Напротив, "Джейн Смит" была крайне серьезной и целеустремленной молодой женщиной. Она оказалась в неприятном положении и была полна решимости пройти через это со всем достоинством, на которое способна.
Через неделю она пришла во второй раз. Стоял обычный день - один из первых настоящих весенних дней. Воздух был мягким, небо - молочно-голубого цвета, и чувствовался запах ветра - теплый, едва ощутимый запах возрождения природы. В такие дни хочется уйти от всех забот и волнений, сидя рядом с перкариной женщиной где-нибудь в Кони Айленде, с корзиной доля пикника на разостланном покрывале, а на твоей спутнице - большая белая шляпка и платье без рукавов, прекрасное, как и сам день.
На "Джейн Смит" было платье с рукавами, но все равно не менее прекрасное, чем тот день весны. Из белого льна с коричневой окантовкой. Она надела также коричневые туфельки, белые перчатки и шляпку "колокол", немного старомодную первый признак того, что она была далеко не богатой женщиной.
"Вы беременны, - сказал я. - Думаю, что вы не очень-то в этом сомневались, да?"
Если и должны быть слезы, подумал я, то они появятся сейчас.
"Да, - ответила она с завидным самообладанием. В ее глазах не было и намека на слезы. - Я догадывалась".
Возникла небольшая пауза.
"Когда я должна родить?" - спросила она почти беззвучно.
"Это будет рождественский ребенок, - сказал я. - Примерный срок -десятое декабря, плюс минус две недели".
"Хорошо. - Она поколебалась немного, а потом решилась, - вы будете принимать роды? Даже если я не замужем?"
"Да, - сказал я. - При одном условии".
Она нахмурилась, и в этот момент ее лицо стало еще больше походить на лицо Гарриет Уайт. Трудно поверить, что хмурое выражение лица молодой женщины двадцати трех, вероятно, лет может быть настолько грозным. Но именно таким оно и было. Она уде была готова уйти, и даже мысль о том, что ей придется начинать все сначала с другим врачом, не смогла бы ее удержать.
"И каким будет условие?" - спросила она подчеркнуто холодно.
Теперь уже я почувствовал желание отвести свои глаза от ее лица, но я выдержал ее взгляд. "Я настаиваю на том, чтобы знать ваше настоящее имя. Мы можем продолжать наши финансовые отношения при помощи наличных денег, если вас это больше устраивает, и миссис Дэвидсон по-прежнему будет выдавать вам рецепты на имя Джейн Смит. Но если мы собираемся отправиться вместе в это путешествие в течение следующих семи месяцев, я хотел бы иметь возможность обращаться к вам по имени, на которое вы отзывались всю вашу жизнь".
Я закончил свою миленькую, наигранную строгую речь, ожидая, пока она обдумает мои слова. Я был почти уверен, что она поднимется, поблагодарит меня и исчезнет навсегда. Я испытал бы растерянность, если бы это произошло. Она нравилась мне. Более того, мне нравилась прямота и решимость, с коими она бралась за проблему, в то время как девяноста из ста женщин на ее месте запутались бы в собственной лжи и от страха и стыда перед такой ситуацией оказались бы неспособными ее преодолеть.
Я полагаю, что многие нынешним молодым людям такая ситуация показалась бы нелепой и даже невообразимой. Все стремятся сейчас продемонстрировать широту взглядов в отношении того, что беременная женщина без обручального кольца должна быть окружена большим внимание и заботой, чем любая другая. Но джентльмены хорошо знают, что в те времена все было по-другому. Бытующие тогда нравственные нормы и лицемерие ставили незамужнюю беременную женщину в крайне затруднительное положение. В те годы замужняя беременная женщина чувствовала себя счастливой и гордой тем, что собиралась выполнить предназначение, данной ей Богом. Незамужняя же выглядела проституткой в глазах окружающих, да и сама была склонна считать себя таковою. Она была, используя выражение Элла Дэвидсон, "легкой" женщиной, а в те времена о "легкости" забывали не скоро. Такие женщины уезжали рожать и жить в другие города. Некоторые из них глотали таблетки или выбрасывались из окон. Другие шли к подпольным акушеркам-мясникам с грязными руками или пытались сделать все сами. За мою хирургическую практику четыре женщины умерли у меня на глазах от потери крови из-за тяжелых ранений матки. Помню один случай, когда ранение было нанесено зазубренным горлышком бутылки, привязанным к венику. Сейчас трудно в это поверить, но подобные вещи происходили, джентльмены. В общем, такая ситуация была для здоровой молодой женщины худшей из всех, какие только можно вообразить.
"Я согласна, - сказала она, наконец. - Это справедливо. Меня зовут Сандра Стенсфилд". Она протянула мне руку. С удивлением я пожал ее. Я был рад, что Элла Дэвидсон не видела, как я сделал это. Она бы ничего не сказала, но целую неделю кофе был бы горше, чем обычно.
Она улыбнулась в ответ на мое замешательство - я думаю - и посмотрела на меня открыто. "Я надеюсь, мы будем друзьями, доктор Маккэррон. Сейчас мне нужен друг. Я немного напугана".
"Я вас понимаю и постараюсь стать вашим другом, если смогу, мисс Стенсфилд, Я что-нибудь могу для вас сделать в настоящий момент?"
Она открыла сумочку и достала блокнот и ручку. Раскрыв блокнот, она посмотрела на меня. В какой-то момент я с ужасом подумал, что она спросит у меня имя и адрес акушерки. Затем она сказала: "Я хотела бы знать, что мне лучше есть. Для ребенка, конечно".
Я громко рассмеялся. Она взглянула на меня с удивлением.
"Извините. Просто у вас такой деловой вид".
"Ну уж наверное. Этот ребенок теперь часть моих дел, разве не так?" "Да, естественно. У меня есть брошюра, которую я даю всем моим беременным пациенткам. Здесь говорится о диете, весе, питье, курении и многом другом. Пожалуйста, не смейтесь, когда будете читать. Это затронет мои чувства, потому что я сам писал текст".
Хотя это был скорее памфлет, а не брошюра, однако это не помешало ему стать впоследствии книгой: "Практическое руководство по беременности и родам". В то время я серьезно увлекался акушерством и гинекологией и, начав довольно поздно из-за войны, не собирался терять время. Меня подбадривала мысль о том, что я увижу множество счастливых женщин в ожидании ребенка и приму много детей за мою практику. Так и случилось: по последним подсчетам я участвовал в появлении на свет около двух тысяч младенцев - достаточно, чтобы заполнить пятьдесят классных комнат.
Я читал много литературы о беременности и родах и более разумно применял свои знания по этому вопросу, чем в других областях медицинской практики. Поскольку я был энтузиазмом и у меня сложились собственные представления о предмете, то предпочел написать собственную брошюру, чем следовать избитым предписаниям, которыми в избытке потчевали беременных женщин. Я не буду излагать полный набор этих предписаний - для этого не хватило бы и ночи, - но приведу лишь два примера.
От будущих матерей требовали как можно меньше находиться на ногах и тем более не совершать длительных прогулок из-за опасности выкидыша и других "нежелательных для родов" последствий. Но роды как таковые - это в первую очередь, что сказать футболисту, готовящемуся к важной встрече, чтобы он как можно больше проводил время сидя и сохранял силы для предстоящей игры! Другой столь же "мудрый совет", часто даваемый многими докторами упитанным женщинам, - начать курить! Курить! Эти рекомендации отражены в имевшем хождение лозунге тех дней: "Возьми сигарету Lucky вместо конфеты". Те, кто думает, что, вступив в двадцатый век, мы вошли в эпоху просвещенной медицины, не представляет, какие безумные идеи иногда приживаются и в наши дни.
Я дал мисс Стенсфилд мою брошюру, и она внимательно изучала ее в течении минут пяти. Когда я спросил у нее разрешения закурить трубку, она кивнула мне, не отрываясь от чтения. Потом она подняла глаза и улыбнулась: "Вы радикал, доктор?"
"Почему вы это говорите? Не потому ли, что я советую ожидающим ребенка женщинам ходить пешком, а не ездить в прокуренных и трясущихся поездах подземки?"
"Витамины... всякого рода... плавание и дыхательные упражнения! Какие дыхательные упражнения?"
"Об этом вы узнаете позже, но я не радикал. Далеко не радикал. Я тот, кто задерживает на пять минут моего следующего пациента".
"О, прошу прощения". Она быстро встала, запихивая толстую брошюру в сумочку.
"Ничего".
Она набросила на себя легкое пальто, смотря на меня своими карими глазами. "Нет, - сказала она. - Вы совсем не радикал. Ну а теперь вы себя чувствуете более... умиротворенно? Я правильно подобрала слово?"
"Вполне подходяще, - сказал я. - Это слово мне нравится. Скажите миссис Дэвидсон, чтобы она выписала талон на следующее посещение. Я хочу вас видеть в начале следующего месяца".
"Ваша миссис Дэвидсон меня не одобряет".
"Я уверен, что это не так. - Но я никогда не умел врать, и теплота, возникшая между нами, сразу же испарилась. Я не провожал ее до двери моего кабинета. - Мисс Стенсфилд?"
Она обернулась и застыла в ожидании вопроса.
"Вы собираетесь оставить ребенка?"
Она окинула меня взглядом, потом улыбнулась той загадочной улыбкой, секрет которой знаю только беременные женщины. "О, да", - услышал я в ответ, и она ушла.
До конца этого дня я занимался похожими друг на друга случаями пищевого отравления, ожогов кипятком, вытаскивал кусок металла из глаза и дал направление на госпитализацию моему старому пациенту, у которого, я уверен, была раковая опухоль. Я совершенно позабыл о Сандре Стенсфилд. Элла Дэвидсон напомнила мне о ней, заметив:
"Возможно, она вовсе и не потаскушка".
Я оторвал взгляд от карточки моего последнего пациента. Я изучал ее, ощущая раздражение, которое чувствует большинство врачей, оказавшихся не в силах помочь больному. Мне пришла в голову мысль, что вместо всех этих колонок "Сумма к оплате", "Оплачено полностью" или "Пациент переведен", я должен был бы написать "Ордер на смерть". Наверное, с черепом и костями вверху, как на бутылках с ядом.
"Простите?"
"Я о вашей мисс Джейн Смит. Она сделала удивительную вещь сегодня утром после того, как записалась на прием. Поза миссис Дэвидсон давала недвусмысленно понять, что эту вещь она одобряла.
"И что же она сделала?"
"Когда я дала ей талон на посещение, она попросила подсчитать ее расходы, все до единого. Включая роды и пребывание в больнице".
Это действительно вызывало удивление. Не забывайте, что речь идет о 1935 годе, а мисс Стенсфилд, похоже, была предоставлена самой себе. Жила ли она в достатке? Сомневаюсь. Ее платье, туфли и перчатки были красивыми, но она не носила ювелирных украшений, и к тому же, ее шляпка явно уже вышла из моды.
"И вы сделали, что она просила?:
Мисс Дэвидсон посмотрела на меня так, словно я лишился чувств. "Конечно же, я сделала это! И она заплатила всю сумму. Наличными". Это обстоятельство, по-видимому, больше всего поразило миссис Дэвидсон (самым приятным образом, несомненно), но только не меня. Единственное, чего не смогут делать все Джейн Смит этого мира, так это выписывать чеки. "Она вытащила из сумки бумажник, открыла его и отсчитала деньги прямо на моем столе, - продолжала миссис Дэвидсон. - Затем убрала рецепт туда, где лежали деньги, положила бумажник в сумочку и попрощалась. Совсем неплохо, если подумать о том, как иногда мы вынуждены бегать за их так называемыми "респектабельными" милостями, чтобы она заплатили по счету!"
По непонятной причине я почувствовал себя огорченным. Я не был доволен тем, что Сандра Стенсфилд сделала это, вызвав такую радость у миссис Дэвидсон, как и не был доволен самим собой. Сам не знаю, почему. Что-то во всем этом заставляло меня почувствовать собственную неполноценность.
"Но не могла же она заплатить за пребывание в больнице, ведь так?" -спросил я. В конечном счете, это не имело никакого значения, но мне нужно за что-нибудь зацепиться, чтобы дать выход охватившему меня чувству огорчения. "Разве можно сказать заранее, сколько времени ей придется пролежать в больнице. Или вы читаете будущее, Элла?"
"Я ей говорила то же самое, но она спросила, сколько времени в среднем находятся в больнице женщины при отсутствии каких-либо осложнений. Я сказала, что шесть дней, разве нет?"
Я был вынужден признать, что это так.
"Она сказала, что заплатит за шесть дней, а если ей придется пролежать дольше, то она внесет дополнительную плату. Но если..."
"Если меньше, то мы можем возместить ей лишние расходы", - утомленно закончил я. Я подумал: "Черт бы побрал этих женщин". И тут же рассмеялся. У нее есть голова на плечах. Невозможно это отрицать. И неплохая голова. Миссис Дэвидсон позволила себе улыбнуться... и если я в какой-то момент, особенно сейчас, когда нахожусь в старческом маразме, начинаю верить, что знаю все о людях, которые меня окружают, то пытаюсь вспомнить эту улыбку. До того дня я готов был поклясться жизнью, что никогда не увижу, как миссис Дэвидсон, одна из самых лучших "правильных" женщин, которых я когда-либо знал, улыбается при мысли о девушке, забеременевшей не в замужестве.
"Голова на плечах? Может быть, доктор. Но она знает свои умственные способности, это уж точно".
Прошел месяц, и мисс Стенсфилд пришла вновь в назначенное ей время, просто возникнув из этого удивительного человеческого потока, каким был и есть Нью-Йорк. На ней было надето голубое платье, которое выглядело довольно оригинально, хотя и явно было выбрано среди множества ему подобных. Ее туфельки не очень подходили к нему - это была та же коричневая пара, в которой она приходила в последний раз.
Я тщательно осмотрел ее и счел, что все идет нормально. Я сказал ей об этом, и она осталась довольна.
"Я нашла витамины, которые нужно принимать во время беременности".
"В самом деле? Превосходно".
Ее глаза озорно сверкнули: "Аптекарь предостерегал меня от их употребления".
"Избави меня Бог от этих порошковых дел мастеров - сказал я, и она прыснула в ладошку. Это был жест ребенка, покоряющий своей непроизвольностью. - Я еще не встречал аптекарей, которые не были бы неудавшимися врачами. И республиканцами. Эти витамины - пока еще в новинку, и к ним относятся с подозрением. Вы последовали его совету?" "Нет, только вашему. Вы же мой врач".
"Благодарю".
"Не за что. - Она посмотрела прямо мне в глаза, уже не хихикая. -Доктор, когда по мне станет заметно?"
"Не раньше августа, я думаю. Или сентября, если вы будете носить... гм, широкие одежды".
"Спасибо". Она взяла свою сумочку, но не встала сразу, чтобы уйти. Я подумал, что она хочет поговорить, но не знает, как и с чего начать.
"Вы ведь работаете, правда?" Она кивнула. "Да, я работаю". "Могу я просить, где? Если вы считаете, что я не должен..."
Она засмеялась, но каким-то ломанным, невеселым смехом. "В универсальном магазине. Где же еще незамужняя женщина может работать в городе? Я продаю духи толстым леди, которые смачивают свои волосы, а затем накручивают на тонкие бигуди".
"Как долго вы еще сможете там работать?"
"Пока мое деликатное положение не станет заметным. Предполагаю, что тогда меня попросят уйти, чтобы не огорчить какую-нибудь толстую леди. Потрясение от того, что их обслуживает беременная женщина без обручального кольца, может вызвать выпрямление волос".
Почти мгновенно ее глаза заблестели от слез. Ее губы задрожал, и я стал нащупывать платок. Но слезы не закапали. Глаза вновь прояснились, губы затвердели, но тут же смягчились. Она просто решила, что не будет терять контроля над своими эмоциями, и не потеряла. Это было впечатляющее зрелище.
"Извините, - сказала она. - Вы очень добры ко мне. Я не хочу отплатить вам за вашу доброту, рассказывая всякие банальные истории".
Она встала, чтобы идти, и я поднялся вместе с ней.
"Я умею слушать, - сказал я, - и у меня есть время. Мой следующий пациент отменил свой визит".
"Нет, - ответила она. - Спасибо, но не стоит".
"Хорошо, - согласился я. - Но я хотел бы сказать кое-что еще".
"Да?"
"Не в моих правилах делать так, чтобы мои пациенты - любые пациенты -оплачивали вперед услуги, которые им будут оказаны. Я думаю, что если вы... то есть, если бы вы хотели... или вам необходимо..." - промямлил я и замолчал.
"Я уже четыре года в Нью-Йорке, доктор. И по своей природе я терпелива. После августа или сентября я вынуждена буду жить на мои сбережения, пока не смогу снова устроиться на работу. Это не очень много, и иногда, по ночам, мне становится страшно".
Она внимательно посмотрела на меня своими чудесными карими глазами.
"Мне казалось, что будет лучше - надежней скорее, - если я заплачу за ребенка. В первую очередь. Потому что я много думаю о нем, а искушение истратить эти деньги может стать очень сильным".
"Хорошо, - сказал я. - Но, пожалуйста, запомните, что если они вам понадобятся, сразу скажите мне об этом".
"И снова разбудить дракона в миссис Дэвидсон. - Игривые огоньки вновь появились в ее глазах. - Не думаю, что это нужно делать. Ну, а теперь, доктор..."
"Вы намерены проработать до конца, сколько сможете? Это действительно необходимо?"
"Да, я должна. Но почему вы спрашиваете?"
"Боюсь, мне придется попугать вас немного, прежде чем вы пойдете", -сказал я.
Ее глаза стали чуть шире. "Не делайте этого, - попросила она. - Я и так уже достаточно напугана".
"Именно поэтому я и собираюсь поговорить с вами. Сядьте, мисс Стенсфилд". Но поскольку она осталась стоять, я добавил: "Прошу вас".
Она села. Не очень охотно.
"Вы находитесь в довольно-таки незавидном положении, - начал я, сидя на краю письменного стола. - Но вы не без изящества справляетесь с встающими на вашем пути трудностями".
Она собиралась что-то сказать, но я поднял руку, прося не перебивать меня.
"Это очень похвально. Но я не хотел бы, чтобы вы навредили своему ребенку вследствие заботы о вашем финансовом положении. У меня была пациентка, которая, несмотря на мои предосторожности, из месяца в месяц продолжала туго затягивать пояс. Она была тщеславной, глупой и скучной женщиной, и я не верю, что она на самом деле хотела ребенка. Я бы не подписался под многочисленными теориями о подсознании, которые обсуждаются сегодня чуть ли не на каждом углу, но если бы я в них верил, я бы сказал, что она - или часть ее - пыталась убить младенца".
"И она это сделала?" - Ее лицо оставалось спокойным.
"Нет, вовсе нет. Но ребенок родился с опозданием. Вполне возможно, что он так или иначе родился бы позже срока - мы мало что знаем о причинах этого явления. Но она сама могла вызвать это".
"Я понимаю, куда вы клоните, - сказала она низким голосом. Вы не хотите, что я тоже затягивалась, так что я смогу оставаться на работе еще месяц или шесть недель. Честно говоря, такая мысль приходила мне в голову. Что ж, спасибо за то, что вы меня напугали".
На этот раз я проводил ее до двери. Мне хотелось спросить ее, сколько у нее оставалось денег и как долго она сможет прожить на них. Но я слишком хорошо знал, что на такой вопрос я не услышал бы ответа. На прощание я пошутил по поводу ее витаминов. Она ушла. Я думал о ней в свободные минуты весь следующий месяц, и...
На этом месте Иохансен прервал рассказ Маккэррона. Они были друзьями, и это, как мне кажется, давало ему право задать вопрос, о котором мы все думали.
"Ты полюбил ее, Эмлин? Ведь потому ты постоянно упоминаешь о ее глазах, улыбке и о том, как ты "думал о ней в свободные минуты?"
Я подумал, что подобное вмешательство должно было рассердить Маккэррона, однако этого не произошло. "Ты вправе задать этот вопрос", -сказал он и замолчал, глядя в огонь. Могло показаться, что он задремал. В этот момент выстрелило сухое полено, искры закружились в камине, и Маккэррон посмотрел вокруг, сначала на Иохансена, а потом на всех остальных.
"Нет, я не любил ее. То, что я говорил о ней, очень напоминает те детали, которые обычно замечает влюбленный мужчина - выражение глаз, одежда, смех". Он зажег свою трубку специальной зажигалкой, затянулся и выпустил облачко дыма, стлавшееся вокруг его головы ароматной завесой.
"Я восхищался ею. И мое восхищение росло с каждым ее появлением. Думаю, что некоторые из вас воспринимают мой рассказ как историю любви, перечеркнутую обстоятельствами".
Но это не имеет ничего общего с реальностью. Ее история завершилась в последующие полгода, и когда, джентльмены, вы услышите ее, то, уверен, убедитесь, насколько она во многом типична, как утверждала сама Сандра. Она попала в Нью-Йорк как тысячи других девушек, приехав из небольшого городка...
...в Айове или Небраске. А, может быть, в Миннесоте, я не помню. Она изучала драматическое искусство и участвовала в спектаклях местного городского театра. В местном еженедельнике были опубликованы хорошие рецензии одного драматического критика с ученой степенью, и она отправилась в Нью-Йорк, чтобы начать карьеру актрисы.
Она была практичной даже в этом - насколько позволяло столь непрактичное само при себе устремление. Ей захотелось попасть в Нью-Йорк, как она сама рассказывала, не потому что она верила в то, на что намекали иллюстрированные журналы: любая девушка, приезжающая в Голливуд, может стать звездой. Она говорила, что приехала в Нью-Йорк, чтобы приоткрыть дверь в новый мир, а также потому, как мне кажется, что больше любила драматический театр, чем звуковое кино.
Она устроилась на работу в универсальный магазин и поступила на театральные курсы. Ее отличали ум и железная воля, но в ней было столько же человеческих качеств, как и в любом другом человеке. К тому же она была одинока. Так одинока, как только, пожалуй, могут чувствовать себя простые девушки из небольших городов Среднего Запада. Тоска по дому - это не всегда то каким мы его себе привыкли представлять. Оно может быть острым, как нож, и превращающимся в болезнь не в переносимом, а в прямом смысле. Оно может изменить взгляды человека на жизнь. Лица на улице становятся для него не безразличными, а отталкивающими и даже злорадными. Тоска по дому -это настоящая болезнь, боль вырванного с корнем растения.
Мисс Стенсфилд, сколь очаровательной и решительной она ни была, не имела иммунитета от этой болезни. Все случившееся с ней затем настолько естественно, что и не стоило труда рассказывать об этом. На курсах вместе с ней учился некий молодой человек. Несколько раз они вместе проводили вечер. Она не любила его, но ей нужен был друг. Когда она поняла, что он никогда им не станет, произошло два события: она обнаружила, что беременна, и рассказала об этом молодому человеку. Он сказал, что останется с ней, и у них все будет "пристойно". Через неделю он съехал с квартиры, не оставив ей своего нового адреса. И тогда она пришла ко мне. Когда мисс Стенсфилд была на четвертом месяце, я познакомил ее с Методом дыхания, сейчас он называется методом Ламаза. В те времена, как вы понимаете, о господине Ламазе никто не слышал.
"В те времена" - эта фраза появляется все чаще и чаще, я заметил. Я приношу свои извинения, но ничего не могу с этим поделать. Все, о чем я вам рассказал и расскажу, произошло в те времена или в те дни, если хотите.
Итак... "в те времена", сорок пять лет тому назад, посещение родильного отделения в любой крупной американской больнице напомнило бы вам визит в сумасшедший дом. Женщины, плачущие навзрыд, женщины, кричащие о том, что хотели бы умереть, женщины, стенающие, что они не перенесут таких мучений, женщины, взывающие к Христу, чтобы он простил им их прегрешения, женщины, выкрикивающие такие слова, что их мужья и отцу никогда бы не поверили, что они им известны. Все это - вещи общеизвестные, несмотря на то, за исключением мычащих звуков натуги, которые, впрочем, ассоциируются у нас с любым тяжелым физическим трудом.
К сожалению, врачи отчасти повинны в этой истерии. Ей способствуют также и рассказы, которые беременная женщина слышит от подруг и родственников, уже испытавших, что такое роды. Поверьте, если вам скажут, что что-то будет болезненным, вы действительно почувствуете и когда женщина уверует в то, что роды - это страшно болезненный процесс, и об этом ей говорит ее мать, сестры, подруги и ее врач, то она уже внутренне готова испытать сильные мучения.
Даже всего за шесть лет практики я привык к тому, что женщины пытаются справится с двойном проблемой: дело не только в том, что они беременны и должны готовиться к рождению ребенка, но и в том, что над ними нависла тень смерти. Многие стараются привести свои дела в порядок, чтобы, если они умрут, их мужья могли бы продолжать без них.
Сейчас не подходящее время для лекции по акушерству, но вы должны знать, что длительное время до тех дней роды считались крайне опасными в западных странах.
Революция в медицине, начавшаяся около 1900 года, сделала этот процесс более безопасным, но только ничтожно малое число врачей удосужилось сообщить об этом своим пациенткам. Одному Богу известно, почему. В этой связи, стоит ли удивляться, что большинство родильных домов ассоциировались с местом для умалишенных? И вот все эти несчастные женщины проходят через то, о чем из-за викторианских предрассудков, господствующих в то время, знают лишь в самых общих чертах. Их охватывает страх и изумление, которые они моментально воспринимают как невыносимую боль, и большинство из них начинает чувствовать, что скоро умрут собачьей смертью. Во время чтения литературы о беременности я обнаружил принцип "тихих"
Родов и основную идею Метода дыхания. При криках тратится энергия, которую можно использовать для выталкивания плода. Это приводит к перенасыщению кислородом, а перенасыщение включает аварийную систему функционирования организма: надпочечники начинают работать на полную мощность, дыхание и пульс учащаются, что совсем не нужно. Метод дыхания же помогает матери сосредоточиться на самом процессе и справиться с болью, используя ресурсы собственного тел.
К тому времени этот метод широко применялся в Индии и Африке; в Америке его использовали шошоны, микмаки и другие индейские племена, эскимосы всегда прибегали к нему. Однако, как вы можете догадаться, большинство западных врачей нисколько им не интересовалось. Один из моих коллег возвратил мне мою отпечатанную на машинке брошюру, где красным карандашом перечеркнул целый раздел о Методе дыхания. На полях он написал, что, если бы он захотел что-либо прочитать о "предрассудках черномазых", он просто купил бы издание "Страшных сказок!"
Я все же не выкинул этот раздел моей брошюры, как он советовал, а попробовал добиться результатов на практике. Некоторые женщины достигли впечатляющих успехов. Другие же, казалось, понимали суть метода, но полностью теряли самообладание, как только сокращения матки становились сильнее. В большинстве случаев, как мне удалось выяснить, сама идея была раскритикована друзьями и родственниками, которые никогда ни о чем подобном не слышали, а потому не верили, что что-то может получиться. Метод основывался на предположении, что, хотя и не бывает одинаковых родов в их специфических моментах, все они похожи в своих общих чертах. Существует четыре стадии родов: схватки, срединные роды, рождение и выведение последа. Сокращения вызывают напряжением мышц живота и предлобковой зоны и часто появляются на шестом месяце беременности. Многие женщины при первой беременности ожидают чего-то ужасного, внутренних спазмов, хотя это чисто физическое ощущение, похожее на боль, когда сводит мышцу. Женщина, применяющая Метод дыхания, начинает дышать сериями коротких, размеренных вдохов и выдохов, когда чувствует, что подходят схватки. Воздух выдыхается резкими толчками, как если бы вы дули в трубу в стиле Диззи Гиллеспи.
Во время срединных родов, при которых более болезненные сокращения поступают каждые пятнадцать минут, женщина переходит к долгим вдохам и выдохам - так дышат бегуны на длинные дистанции, когда совершают свой финишный рывок. Чем сильнее схватки, тем продолжительнее вдох-выдох. В моей брошюре, я назвал эту стадию "качание на волнах".
На последнем этапе надо быть особенно внимательными к тому, что я называю "локомотив", а инструкторы Ламаза стадией дыхания "чу-чу". Последняя фаза родов сопровождается болями, которые чаще всего описывают как глубокие и тупые. В этот момент женщину охватывает непреодолимое желание вытолкнуть ребенка. Вот та точка, джентльмены, когда этот удивительный и жуткий двигатель набирает полные обороты. Шейка матки полностью раскрыта. Ребенок уже начал свое короткое путешествие по родовому каналу, и если вы посмотрите прямо между ног матери, то увидите родничок младенца, пульсирующий всего в нескольких дюймах от выхода из материнского тела. Женщина должна дышать при помощи коротких и резких вдохов и выдохов, но не наполняя свои легкие, а контролируя ритм дыхания. Она как бы подражает звуку паровозной трубы.
Такое дыхание благоприятно воздействует на организм: насыщенность кислородом сохраняется высокой, но при этом не включается аварийная система. В то же время, женщина полностью владеет собой, может задавать вопросы и способна выполнять указания врача. Но еще более важен моральный эффект, получаемый при использовании Метода дыхания. Мать чувствует, что она активно участвует в рождении ее ребенка и даже может частично управлять этим процессом.
Вы должны понимать, что весь процесс тесно связан с состоянием ума пациента. Его уязвимость - и этим я бы объяснил все неудачи, если бы их у меня было много - заключается в том, что пациентку, убежденную собственным врачом, могут отговорить родственники, которые и слышать ничего не захотят о таком варварском методе.
С этой точки зрения мисс Стенсфилд была идеальной пациенткой. У нее не было друзей, ни родственников, способных поколебать ее веру в Метод дыхания (хотя, честно говоря, я очень сомневаюсь, что кто-то смог бы отговорить ее от того, что она для себя решила), если она сама в него поверит. И она поверила.
"Это немного напоминает самогипноз, да?" - спросила она, когда я в первый раз рассказал ей о Методе.
Я согласился, не скрывая восхищения. "Вот именно! Но вы не должны допускать мысли, что это всего лишь трюк, и не отчаивайся, если что-то не будет получаться сразу".
"Никаких таких мыслей у меня нет. Я очень вам благодарна. Я буду очень стараться, доктор". Она была просто создана для Метода дыхания и, если пообещала стараться, то можно было не сомневаться, что так и будет. Я никогда не видел раньше, чтобы кто-то отнесся к этой идее с таким энтузиазмом. Мисс Стенсфилд принадлежала к категории людей, которые предпочитают крепко держать собственную жизнь за горло.
Когда я говорю, что на полностью решила посвятить себя Методу дыхания, то нисколько не грешу против истины и думаю, что ее последний день работы в универмаге подтверждает это.
Этот день настал в конце августа. Мисс Стенсфилд была стройной молодой женщиной в прекрасной форме. Любой врач может подтвердить, что такие женщины, несущие своего первого ребенка, способны "не выдавать" своего положения в течение пяти, или даже шести месяцев. Но затем, в один прекрасный день, все становится явным.
Она пришла на очередной осмотр первого сентября и, рассмеявшись, рассказала мне, что, как выяснилось, Метод дыхания имеет еще одно применение.
"Какое же?" - просил я.
"Это даже лучше, чем считать до десяти, когда рассердишься на кого-то", сказала она. Ее карие глаза сверкали. - Хотя люди смотрят на тебя, как на лунатика, когда начинаешь пыхтеть и сопеть".
Она охотно поведала мне, что произошло на работе. В прошлый понедельник она, как обычно, вышла на работу. Я полагаю, что это забавное и резкое превращение из стройной молодой женщины в явно беременную женщину, случилось в выходные дни. Или ее начальница пришла к выводу, что ее подозрения перестали быть просто подозрениями.
"Зайдите ко мне в кабинет во время перерыва", - холодно сказала ей эта женина, некто миссис Келли. До этого момента она держалась очень дружелюбно по отношению к мисс Стенсфилд. Миссис Келли показывала ей фотографии двух своим сыновей, учащихся в институте. Она постоянно спрашивала ее, не встретила ли она уже "милого юношу".
Теперь же от этой дружелюбности не осталось и следа. Мисс Стенсфилд сказала мне, что, входя в кабинет миссис Келли, она знала, что произойдет. "У вас неприятность", - резким голосом произнесла эта добрая, казалось бы, женщина.
"Да, - сказала мисс Стенсфилд. - Некоторые люди называют это так".
Щеки миссис Келли стали цвета старого кирпича. "Не умничайте со мной. Судя по вашему животу, вы и так были слишком умны".
Я словно воочию видел обеих женщин, пока слышал рассказ мисс Стенсфилд, ее карие глаза смотрят прямо, она не желает опускать их или как-то по-иному продемонстрировать признаки смущения. Я думаю, что с практической точки зрения она гораздо лучше, чем миссис Келли, представляла себе все трудности своего положения.
"Я должна сказать, что вы не очень-то стыдитесь того, что обманули меня!", - с горечью сказала миссис Келли.
"Я никогда вас не обманывала. Вы ни словом не обмолвились о моей беременности до сегодняшнего дня, - она с любопытством посмотрела на миссис Келли. - Как вы можете говорить, что я вас обманула?"
"Я пригласила вас к себе в дом! - вскричала миссис Келли. - Я позвала вас на обед... с моими сыновьями". Она неприязненно взглянула на мисс Стенсфилд.
В этот момент мисс Стенсфилд рассердилась не на шутку. Так, как, по ее словам, она не сердилась ни разу в жизни. Она прекрасно отдавала себе отчет в том, какую реакцию может вызвать ее положение, когда оно обнаружится, но вы все можете подтвердить, джентльмены, какая разница существует между теорией и ее практическим результатом.
Положив руки на колени, мисс Стенсфилд сказала твердо: "Если вы намекаете на то, что я когда-нибудь пыталась или могла бы попытаться соблазнить ваших сыновей, это самая грязная и низкая ложь, которую я когда-либо слышала в жизни".
Голова миссис Келли дернулась, как от пощечины. Две женщины мерили друг друга взглядом, разделенные письменным столом. В комнате чувствовался слабый запах цветов. Это мгновение, как показалось мисс Стенсфилд, длилось бесконечно долго.
Затем миссис Келли рывком открыла ящик стола и достала темно-желтый чек. Показывая зубы, словно откусывая каждое слово, она сказала: "Когда сотни порядочных девушек ищут работу в нашем городе, я не думаю, что мы нуждаемся в услугах какой-то проститутки, дорогая".
Она сказала мне, что именно это презрительное "дорогая" окончательно вывело ее из себя. Миссис Келли, с широко раскрытыми глазами и открыв рот наблюдала как миссис Стенсфилд, сцепив пальцы с такой силой, что на них появились синяки (они уже побледнели, но все еще были заметны, когда она пришла ко мне первого сентября), начала с шумом выдыхать воздух сквозь плотно сжатые зубы.
Вряд ли эту историю можно было назвать забавной, но я не удержался от смеха, и мисс Стенсфилд присоединилась ко мне. Миссис Дэвидсон заглянула в кабинет - наверное, чтобы убедиться, что мы не надышались закисью азота -и закрыла за собой дверь.
"Это единственное, что я могла сделать, - сказала мисс Стенсфилд, все еще смеясь и вытирая платком слезы. - Потому что в тот момент, я ясно представила, как я смахиваю с ее стола флакончики с духами. Я увидела, как они разбиваются на мелкие кусочки и наполняют комнату жутким зловонием". "Я собиралась сделать это и, казалось, ничто не могло бы меня удержать. Но тогда я начала дышать, как паровоз, и все прошло. Я нашла в себе силы взять чек и уйти. Я не могла поблагодарить ее, потому что все еще изображала паровоз!"
Мы снова рассмеялись, а потом она стала серьезной.
"Все уже позади, и мне сейчас даже немного жаль ее - или, может быть, я веду себя чересчур высокомерно?"
"Вовсе нет. Я просто удивлен, что вы можете испытывать сейчас такие чувства".
"Можно я покажу вам то, что я купила на выходное пособие?"
"Конечно, если вы этого хотите".
Она открыла кошелек и вынула маленькую плоскую коробочку. "Я купила это в ломбарде, - сказала она. - За два доллара. Это был единственный момент за все время этого кошмара, когда я действительно почувствовала стыд. Разве это не странно?"
Она открыла коробочку и положила на стол, чтобы я смог увидеть ее содержимое. В ней лежало обычное обручальное кольцо.
"Я буду делать все как нужно, - сказала она. - Я снимаю комнату в доме, который миссис Келли назвала бы "добропорядочным пансионом". Моя хозяйка добра ко мне... но миссис Келли тоже была добра и дружелюбна. Я думаю, она может в любой момент попросить меня съехать, и боюсь, что, если я попрошу ее вернуть мне деньги, которые я заплатила вперед, она рассмеется мне в лицо".
"Но это будет незаконно. Есть суды и адвокаты, которые помогут вам..."
"Суды - это мужские клубы, - ответила она с уверенностью в голосе, -не способные с пониманием отнестись к женщине в моем положении. Может быть, я сумею получить назад мои деньги, а может быть, и нет. В любом случае, все расходы и неприятности вряд ли стоят сорока семи долларов или около того. И впредь я намерена стать более практичной".
"Я приметила одно местечко в нижней части Вилледжа. Это, правда, третий этаж, но комната чистая и стоит на пять долларов в месяц дешевле, чем та, которую я снимаю в настоящий момент". Она вытащила кольцо из коробочки. "Я надела его, когда хозяйка показывала мне комнату".
Она надела его на третий палец левой руки с легким выражением неприязни, в котором, как мне кажется, она не отдавала себе отчета. "Вот так. Теперь я миссис Стенсфилд, мой муж был водителем грузовика, он погиб в аварии на автостраде Питтсбург - Нью-Йорк. Ужасно грустно. Но я больше не проститутка, а мой ребенок не будет незаконнорожденным".
Она посмотрела на меня, и в ее глазах появились слезы.
"Прошу вас, - сказал я и взял ее руку в свою. Она была очень холодной. Не надо, дорогая".
Она повернула руку ладонью вниз и посмотрела на кольцо. Затем улыбнулась, и, поверьте мне, джентльмены, ее улыбка была столь же горькой, как горчица. По ее щеке скатилась одинокая слеза.
"Когда я слышу, как некоторые циники говорят, что волшебству и чудесам нет места в наше время, я уверена, что они заблуждаются, правда, доктор Маккэррон? Когда вы покупаете кольцо за два доллара, и это кольцо в один миг избавляет вас от незаконного рождения и нелегальности вашего положения, как это можно назвать, если не волшебством? Дешевым волшебством".
"Мисс Стенсфилд... Сандра, если я могу... если вам нужна помощь, все, что я смогу..."
Она убрала свою руку - может быть, если бы я взял ее правую руку, она бы этого не сделала. Я говорил вам уже, что не любил ее, но в этот момент я мог почувствовать любовь к ней, и она позволила бы мне подержать ее руку в своей немного дольше, пока бы я не согрел ее своим теплом, - возможно, я полюбил бы эту женину.
"Вы хороший, добрый человек, и вы многое сделали для меня и моего ребенка. Ваш Метод дыхания - несравнимо большее чудо, чем это ужасное кольцо. Кроме всего прочего, он спас меня от тюрьмы за предумышленные разрушительные действия".
Вскоре после этого она ушла, а я подошел к окну и смотрел, как она шла вдоль улицы к Пятой авеню. Боже, я восхищался ею даже тогда! Она выглядела такой хрупкой, такой молодой и явно беременной, но ничуть не неуверенной или пугливой. Она шла по лице как бы с сознанием собственного права на место в этом мире.
Она исчезла из вида, и я вернулся к столу. Мой взгляд вдруг привлекла фотография в рамке, висевшая на стене рядом с моим дипломом, и страшная дрожь пробежала по моему телу. Жуткий страх сжал мое горло, и я почувствовал, что задыхаюсь. Это был ужас предчувствия, джентльмены. Я не хочу спорить о том, могут ли происходить подобные вещи или нет. Я знаю, что могут, поскольку испытал это на себе. Именно тогда, в тот жаркий сентябрьский полдень. И я молю Бога, чтобы мне не довелось испытать это еще раз.
Снимок был сделан моей матерью в тот день, когда я окончил медицинский институт. Я стоял перед Уайт Мемориал, заложив руки за спину и сиял, как ребенок, который целый день резвился и прыгал по аллеям Пэллисейд парка. Слева от меня виднелась статуя Гарриет Уайт, и хотя ее верхняя часть была отсечена кадром, пьедестал и жестокая надпись - "Не существует покоя без боли; таким образом, мы определяем спасение через страдание" - были четко различимы. И у подножия статуи первой жены моего отца, как раз под надписью, Сандра Стенсфилд погибла почти четыре месяца спустя во время несчастного случая, случившегося в тот момент, когда она приехала в больницу, чтобы родить на свет своего ребенка.
Она переживала, что меня не окажется в больнице, когда ей придет время рожать, что я уеду на Рождество и мне нельзя будет позвонить. Ее пугало, что роды будет принимать другой врач, который не будет знать о ее желании воспользоваться Методом дыхания и вместо этого применит наркоз.
Я старался успокоить ее, как только мог. У меня не было причин уезжать из города, не было семьи, которую следовало навестить во время рождественских праздников. Моя мать умерла двумя годами раньше, и у меня никого не осталось, за исключением незамужней тетки в Калифорнии, а поезда я не любил, сказал я мисс Стенсфилд.
"Вы чувствуете себя одиноким?" - спросили она.
"Иногда. Обычно я слишком занят. Возьмите вот это. - Я написал свой номер телефона на карточке и протянул ее мисс Стенсфилд. - Позовите меня, если дозвонитесь до приемной больницы, когда начнутся схватки".
"О, нет, я не могу..."
"Вы хотите пользоваться Методом дыхания или довериться какому-нибудь костоправу, который подумает, что вы свихнулись и даст вам эфира, когда вы начнете выдыхать, как паровозная труба?"
Она улыбнулась: "Ну хорошо. Вы меня убедили".
Тем не менее, осень проходила, но волнения не покидали ее.
В самом деле ее попросили освободить комнату, где она жила, когда я впервые встретился с ней. Она переехала в Вилледж, и это, как оказалось, было ей только на пользу. Она даже нашла какую-то работу. Слепая женщина с неплохим доходом наняла ее для легкой домашней работы, а также для чтения вслух произведений Портера и Бака. Она жила на первом этаже в том же доме, что и мисс Стенсфилд. У мисс Стенсфилд появился тот цветущий вид, который свойственен здоровым женщинам на последних трех месяцах беременности. Но на ее лице лежала какая-то тень. Когда я разговаривал с ней, она отвечала мне с какой-то излишней медлительностью. Как-то раз, когда она не ответила вовсе, я поднял глаза и увидел, что она рассматривает фотографию в рамке на стене со странным, мечтательным выражением. Я почувствовал, как меня обдало холодом... и ее ответ, не имевший ничего общего с моим вопросом, нисколько не успокоил меня.
"У меня такое чувство, доктор, и иногда очень сильное, что я обречена".
Глупое, мелодраматическое слово! Однако, джентльмены, у меня был готов сорваться ответ: "Да, я тоже чувствую это". Я прогнал от себя эти мысли врач, произносящий такие вещи, должен немедленно продать свой инструмент и медицинские книги и попытать счастья в плотницком деле или стать водопроводчиком.
Я сказал ей, что она не первая беременная женщина, у которой возникают подобные чувства. Они известны любому врачу, и их часто называют Синдромом Долины Теней. По-моему, я уже упоминал об этом, джентльмены. Мисс Стенсфилд серьезно кивнула мне в ответ, и я вспоминаю, как молодо она выглядела в тот день и каким большим казался ее живот. "Я знаю об этом, - сказала она. - Я испытываю эти ощущения, но они как бы отделены от того другого чувства. Оно... как что-то неясно вырисовывающееся. Я не могу описать это более точно. Это глупо, но я не могу от него избавиться". "Вы должны попытаться, - сказал я. Это же очень хорошо для..."
Но она уже была далеко от меня. Она снова изучала фотографию.
"Кто это?"
"Эмин Маккэррон, - ответил я, стараясь перевести все в шутку. Но у меня получилось немного глуповато. - Перед Гражданской войной, совсем еще молодой".
"Нет, я узнала вас, конечно, - сказала она. - Женщина. Можно определить, что это женщина по юбке и туфлям. Кто она?"
"Ее имя - Гарриет Уайт", - промолвил я и подумал: "Она будет первой, чье лицо вы увидите, когда приедете рожать". Холод вернулся вновь, жуткий и беспредельный. Ее каменное лицо".
"А что говорит надпись на основании статуи?" - спросила она, все еще находясь в каком-то оцепенении.
"Я не знаю, - солгал я. - Я недостаточно силен в разговорной латыни".
В эту ночь я видел самый плохой сон в своей жизни. Я проснулся от ужаса и если бы я был женат, то напугал бы свою жену до смерти.
Во сне я открыл дверь своего кабинета и увидел Сандру Стенсфилд. На ней были коричневые туфли, красивое белое платье с коричневой канвой и чуть вышедшая из моды шляпка. Но шляпка находилась между ее грудей, потому что она держала голову в руках. Белое платье было запачкано кровью. Кровь хлестала из ее шеи и заливала потолок.
Ее удивительные карие глаза были широко раскрыты и смотрели на меня. "Обречена, - сказала ее голова. - Обречена. Я обречена. Нет спасения без страдания. Это дешевое волшебство, но это все, что мы имеем".
Я закричал и проснулся.
Настал и прошел день, когда должен был подойти ее срок - 10 декабря. Я осмотрел ее 17 декабря и сказал, что ребенок безусловно родится в 1935, но скорее всего после Рождества. Мисс Стенсфилд восприняла эту новость с хорошим настроением. Казалось, она отбросила все омрачающие ее ощущения. Миссис Гиббс, слепая женщина, нанявшая мисс Стенсфилд, была ею очень довольна. Она даже рассказала своим друзьям о мужественной молодой вдове, которая, несмотря на все невзгоды и собственное затруднительное положение, не унывает и смело смотрит в будущее. Многие из друзей старой женщины выказали готовность взять мисс Стенсфилд на работу после рождения ребенка. "Я тоже подвела их к этому, сказала она мне. - Ради ребенка. Но только до тех пор, пока я окончательно не встану на ноги и не найду что-нибудь постоянное. Иногда мне кажется, что самое худшее из всего случившегося - то, что я по-другому стала смотреть на людей. Иной раз я думаю: ну как я могу спокойно спать, когда я обманула эту милую золотую старушку? А потом я говорю себе: "Если бы она знала, то показала бы мне на дверь, как и все другие". Но все равно, ложь есть ложь, и порой мне становится тяжело на сердце".
Перед тем как уйти в этот день, она достала маленький сверток и робко положила его на стол. "Счастливого Рождества, доктор".
"Вы не должны были, - сказал я, выдвигая ящик стола и доставая собственный сверток. - Но я тоже приготовил для вас..."
Она удивленно взглянула на меня, и мы оба рассмеялись. Она подарила мне серебряную заколку для галстука, а я - альбом для фотографий ее ребенка. У меня сохранилась заколка, и вы видите, что я надел ее сегодня. Что случилось с альбомом, мне неизвестно.
Я проводил ее до двери, и тут она обернулась, положила руки мне на плечи, поднялась на цыпочки и поцеловала меня в губы. Ее губы были холодны и тверды. Это был не страстный поцелуй, но и не тот, что вы ждете от сестры или тети.
"Еще раз спасибо, доктор, - сказала она, чуть задыхаясь. Ее щеки слегка зарделись, а карие глаза ярко блестели. - Спасибо за все".
Я засмеялся - немного неуклюже. "Вы говорите так, словно мы с вами больше не увидимся, Сандра". Во второй и последний раз я навал ее по имени.
"Нет, мы еще встретимся, - возразила она. - Я в этом нисколько не сомневаюсь".
Она была права, хотя ни один из нас не мог предвидеть, при каких страшных обстоятельствах произойдет наша последняя встреча.
Схватки начались в самый канун рождества, после шести вечера. К тому времени выпавший за весь день снег превратился в лед.
Миссис Гиббс жила в просторной квартире на первом этаже, и в шесть тридцать мисс Стенсфилд осторожно спустилась вниз, постучала в дверь ее квартиры и попросила разрешения вызвать по телефону такси.
"Что, маленький беспокоит, дорогая?" - просила миссис Гиббс, уже волнуясь.
"Да. Схватки только начались, но я беспокоюсь из-за погоды. Такси будет ехать очень долго".
Она вызвала такси, а потом позвонила мне. В это время, в шесть сорок, волны боли следовали с интервалом в двадцать минут. Она повторила мне, что решила поторопиться из-за непогоды. "Мне бы не хотелось родить ребенка на заднем сиденье такси", - сказала она. Ее голос был совершенно спокойным. Такси опаздывало, а родовые схватки протекали немного быстрее, чем я предсказывал. Но, как я уже говорил, не бывает абсолютно похожих друг на друга родов. Таксист, видя, что его пассажир вот-вот разродится, помог ей спуститься по скользким ступеням, все время повторяя "Будьте осторожны, леди". Мисс Стенсфилд только кивала, сосредоточившись на глубоких вдохах и выдохах, в то время как конвульсии сотрясали ее тело. Дождь со снегом барабанил по крышам машин, стекая гигантскими каплями по светящейся желтой табличке такси. Миссис Гиббс рассказывала мне позже, что молодой водитель нервничал больше, чем ее "бедная, дорогая Сандра", что, вероятно, так же явилось причиной несчастья.
Другой причиной, несомненно, был сам Метод дыхания.
Таксист пробирался по скользким улицам, медленно проезжая перекрестки. Она сказала, что звук ровного и глубокого дыхания, идущий с заднего сидения, заставлял его нервничать и постоянно смотреть в зеркало, чтобы проверить, все ли в порядке с женщиной. Он утверждал, что не нервничал бы так, как, по его мнению, если бы она просто вскрикивала, как, по его мнению, и должны себя вести рожающие женщины. Он спросил ее один или два раза, как она себя чувствует, и она лишь кивнула в ответ, продолжая "качание на волнах" с глубокими вдохами и выдохами.
За два или три квартала до больницы она, наверное, почувствовала, что наступает конечная стадия родов. Прошел час с того момента, как она села в такси, но все равно это были необычайно быстрые роды для женщины, не имевшей раньше детей. Водитель заметил разницу в ее дыхании. "Она задышала, как собака в сильную жару, док", - сказал он. Она начала работать в ритме "паровоза".
В эти минуты таксист увидел просвет в нескончаемом потоке машин и устремился в него. Путь к больнице был теперь открыт. Она находилась всего в нескольких кварталах впереди. "Я уже видел статую рядом с ней", -продолжал водитель.
Стремясь как можно быстрее избавиться от терпящей муки беременной женщины, он нажал на газ, и машина рванулась вперед, заскользив по покрывшему дорогу льду.
Я прибыл в больницу примерно в то же время, что и такси, только лишь потому, что недооценил всю сложность вождения в таких условиях. Я считал, что найду мисс Стенсфилд наверху, уже подготовленной к родам. Я поднимался по ступеням, когда неожиданно заметил пересечение двух огней, отразившееся на ледовой дорожке, которую еще не успели посыпать золой. Я повернулся вовремя, чтобы увидеть, как все произошло.
Машина скорой помощи выезжала с площадки перед корпусом неотложной терапии, в то время, как такси с мисс Стенсфилд подъезжало к больнице. Такси ехало слишком быстро, чтобы успеть затормозить. Водитель запаниковал и резко нажал на тормоз вместо того, чтобы "подкачать" его. Такси закружилось и начало переворачиваться на бок. Зажженная мигалка "скорой" отбрасывала полосы кроваво-красного света, освещавшего место происшествия. В какой-то момент полоса света упала на лицо Сандры Стенсфилд. Это было лицо из моего сна окровавленное, с широко раскрытыми глазами.
Я выкрикнул ее имя, сбежал две ступеньки вниз, поскользнулся и упал, растянувшись. Я почувствовал парализующую боль в локте, но все же сумел взобраться на свой черный портфель. За всем остальным я наблюдал лежа, ощущая зон в ушах и острую боль в локте.
"Скорая" затормозила и также начала вращаться, ударившись задом об основание статуи. Двери распахнулись, и каталка, к счастью пустая, выскочила, словно язык, и помчалась вниз по улице на своих колесах. Молодая женщина на тротуаре закричала и попыталась убежать, когда две машины приблизились друг к другу. Сделав два больших шага, она поскользнулась и упала на живот. Ее сумочка вылетела из рук и заскользила по ледяному тротуару, словно бита по дорожке кегельбана.
Такси продолжало вертеться и теперь двигалось назад. Я хорошо видел водителя. Он крутил руль как сумасшедший. "Скорая" отскочила от статуи и врезалась в бок такси. Машина закружилась с новой силой и со всего маху ударилась об основание постамента. Горевшая желтая табличка взорвалась, словно бомба. Левый бок такси смялся, как папиросная бумага. Через мгновение увидел, что удар не полностью пришелся на левую сторону. Машина угодила в угол пьедестала с такой силой, что могла бы быть разрезана пополам.
Во все стороны брызнули стекла. А моя пациентка была выброшена через правую половину заднего стекла изуродованной машины, как тряпичная кукла. Я снова был на ногах, не замечая этого. Я помчался вниз по обледенелым ступеням, снова поскользнулся, но устоял. Единственное, в чем я отдавал себе отчет - это мисс Стенсфилд, лежащая в тени зловещей статуи, рядом с тем местом, где "скорая" нашла успокоение, перевернувшись на бок, а ее мигалка продолжала разрывать ночь красными вспышками. Было что-то до жути ненормальное в лежавшей фигуре, но, честно говоря, я не хотел верить, что знаю в чем дело, пока моя нога не наткнулась на какой-то предмет. То, что я задел, заскользило прочь, как сумочка молодой женщины. Оно скорее скользило, чем катилось. И только колыхание волос, перепачканных в крови и усеянных осколками стекла, но узнаваемых по их золотистому оттенку, заставило меня понять, что это было. Во время аварии ей оторвало голову. Ее-то и задела моя нога.
Двигаясь, словно во сне, я подошел и перевернул ее тело. Я думаю, что пытался закричать, как только увидел это. Но не мог издать ни единого звука. Женщина еще дышала, вы представляете, джентльмены. Ее грудь поднималась и опускалась в ритме быстрого и легкого дыхания. Снег падал на ее раскрытое пальто и окровавленное платье. И я слышал какой-то высокий свистящий звук. Он походил на шум закипающего напитка. Это ветер входил и выходил через ее открытое горло - маленькие вскрики воздуха, проходящего через голосовые связки, у которых не осталось рта, чтобы обратить их в членораздельные звуки.
Я хотел убежать, но у меня не было сил. Я упал на колени рядом с ее телом, прикрывая рот рукой. Вдруг я заметил свежую кровь, проступающую через нижнюю часть ее одежды... и какое-то движение. И неожиданно поверил в то, что еще можно спасти ребенка.
Мне кажется, что, когда я задрал ее одежду до груди, я засмеялся. Наверное, я обезумел. Ее тело было еще теплым. Я помню это. Я помню, как оно колыхалось при ее дыхании. Один из фельдшеров скорой помощи подошел ко мне, шатаясь, словно пьяный, и держась одной рукой за голову. Сквозь его пальцы сочилась кровь.
Я все еще смеялся. Мои руки убедились в том, что она полностью раскрыта.
Фельдшер смотрел на обезглавленное тело Сандры Стенсфилд широко раскрытыми глазами. Я не знаю, сознавал ли он, что тело еще дышало. Возможно, он приписывал это нервной реакции, что-то вроде конечного рефлекса. Цыплята могут бегать некоторое время с отрезанной головой, а люди лишь дернуться раз другой... да и только.
"Хватит глазеть на нее и найди мне простыню", - зашипел я на него.
Он поплелся куда-то, но не в направлении "скорой". Он просто удалился в ночь. Я не представляю, куда он делся. Я повернулся к мертвой женщине, хотя она была и не совсем мертва, помедлил немного и скинул пальто. Я приподнял ее бедра, чтобы подложить его под тело. Я все еще слышал дыхание, производимое ее лишенным головы телом. Иногда я до сих пор слышу его, джентльмены. В моих снах.
Пожалуйста, поймите, что все произошло в считанные секунды. Мое восприятие было доведено до крайнего предела, и потому мне казалось, что прошло много времени. Из больницы только начали выбегать люди, чтобы узнать, что случилось, и рядом со мной пронзительно закричала какая-то женщина, увидевшая отрезанную голову на мостовой.
Я раскрыл свой черный портфель, благодаря бога, что не потерял его при падении, и достал короткий скальпель. Разрезав нижнее белье, я отложил его в сторону. Водитель "Скорой" приблизился ко мне, но остановился, как вкопанный, не дойдя несколько шагов. Я посмотрел на него в ожидании простыни, но понял, что ничего не добьюсь от него. Он уставился на дышащее тело, и его глаза начали округляться и, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Затем он грохнулся на колени и воздал небу руки. Он собирался молиться, я почти уверен в этом. Фельдшер мог и не знать, что увиденное им невозможно, но этот парень знал наверняка. Через минуту он убрался восвояси, еле живой.
В тот день я взял с собой хирургические щипцы, даже не знаю, почему. Я не пользовался ими более трех лет после того, как один врач, не буду называть его, пробил ими висок новорожденного, вытаскивая его из чрева матери. Ребенок мгновенно умер.
Но, тем не менее, мои щипцы были при мне в тот вечер.
Тело мисс Стенсфилд напряглось, а живот стал как камень. Я увидел темя ребенка, окровавленное, в плевре, но пульсирующее. Значит, он был жив.
Твердь снова размягчилась. Темя исчезло из вида. Чей-то голос позади меня спросили: "Чем могу помочь, доктор?"
Это была медсестра средних лет, тот тип женщины, который часто становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, и хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при виде этого странно дышащего тела, я не заметил в ее глазах ни малейшего признака того опасного состояния шока, которое лишает людей способности действовать. "Нужна простыня, - быстро сказал я. - Думаю, что у нас есть еще шанс.
Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы, столпившихся на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно оттуда? У меня не было возможности узнать об этом наверняка. Могу лишь сказать, что в течение нескольких дней после того случая многие в больнице избегали меня (некоторые и после), и никто, включая и эту медсестру, никогда не спрашивал меня о том, что произошло.
Она повернулась и направилась к больнице.
"Сестра! - позвал я. - У нас не времени. Возьмите простыню в "Скорой". Ребенок вот-вот появится".
Она подошла к машине, скользя по мокрому снегу своими туфлями на белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.
Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало более учащенным, и тело снова напряглось. Голова ребенка появилась опять, но на этот раз не исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе. Ребенок словно выплыл в мои руки. Я видел, как снег падал на его окровавленное тельце. Это был мальчик. Его маленькие кулачки зашевелились и он издал тонкий жалобный крик.
"Сестра! - закричал я. - Шевелите побыстрей вашей задницей, черт бы вас побрал!"
Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я почувствовал, что я снова во Франции и снаряды опять будут свистеть над головой.
Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака, скользя, падая и умирая в грязи и копоти. "Дешевое волшебство" - подумал я, видя, как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. - Но ты права, Сандра, это все, что мы имеем".
Я никогда еще не был настолько близок к тому, чтобы потерять рассудок, джентльмены.
"Сестра, ради всего святого!"
Ребенок заплакал опять - такой тонкий, потерянный звук! - и замолчал. Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.
Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий аромат плаценты. Дунув в его рот, я услышал слабый ответный вздох. Наконец, медсестра подошла, и я протянул руку за простыней.
Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простынь. "Доктор, а что... что если это монстр?"
"Дайте мне простыню, - сказал я. - Дайте мне ее, иначе я надену вам вашу задницу на голову".
"Хорошо, доктор", - ответила она очень спокойно (мы должны благословлять женщин, джентльмены, которые часто понимают нас только потому, что не пытаются понять). Я завернул ребенка и отдал его медсестре. "Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню".
"Да, доктор".
Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и как толпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Это дыхание, как у ребенка - толчок, пауза... толчок... пауза.
Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся. Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я встал на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты - ее карие глаза, которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полны решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были плотно сжаты, а губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в ритме "паровоза". Ее глаза двигались: они скосились чуть влево, словно чтобы лучше меня видеть. Ее губы раскрылись. Они выговорили четыре слова: "Спасибо, доктор Маккэррон". И я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы - то, что мы используем для артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь набором звуков. Однако, количество этих звуков соответствовало количеству гласных во фразе "Спасибо, доктор Маккэррон".
"Поздравляю, мисс Стенсфилд, - сказал я. - У вас мальчик".
Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались тонкий едва различимый звук... аииии...
Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они смотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом они закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.
От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями которых стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка, как будто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или, что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение, только в ней одной был какой-то смысл.
Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Я все еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели в больницу.
У Маккэррона погасла трубка.
Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине. Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словно удивляясь, что мы еще оставались в комнате.
"Вот и все, - сказал он. - Конец истории!"
"Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?" - фыркнул он, а потом задумался.
"Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого не было, вы знаете. - Он улыбнулся. - Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон, настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее было огромной суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то..." Он пожал плечами и затем рассмеялся.
"Вы уверены, что это не было простым рефлексом? - услышал я собственный голос. - Вы действительно уверены..."
"Абсолютно уверен", - невозмутимо сказал Маккэррон. - Завершение родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она могла бы держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу, что этого не понадобилось".
"А что с ребенком?" - спросил Иохансен.
Маккэррон затянулся. "Его усыновили, - сказал он. - И вы понимаете, что даже в те времена все документы об усыновлении держались в секрете". "Понятно, но что с ребенком?" - снова спросил Иохансен, и Маккэррон засмеялся с некоторым раздражением.
"Вы всегда идете до конца, не так ли?" - спросил он Иохансена.
Иохансен покачал головой. "Некоторые люди не могут иначе, на их беду. Ну, и что с ребенком?"
"Хорошо, раз вы настаиваете, вы конечно понимаете, что мне было интересно узнать о нем как можно больше. Я действительно следил за его судьбой и продолжаю это делать. Некий молодой человек и его жена, жившие в Мэне и не имевшие детей, усыновили ребенка и назвали его... ну, скажем, Джоном - хорошее имя, не правда ли".
Он затянулся, но его трубка снова погасла. Я чувствовал присутствие Стивенса за моей спиной. Вскоре мы разойдемся и вернемся к нашим будням. А истории, как сказал Маккэррон, начнутся лишь в следующем году.
"Ребенок, который родился той ночью, возглавляет в настоящий момент английское отделение одного из самых престижных частных колледжей в стране, сказал Маккэррон. - Ему еще нет и сорока пяти. Он слишком молод для такой должности. Но в один прекрасный день он может стать президентом этого заведения. Я не сомневаюсь в этом. Он красив, умен и обаятелен. Однажды, по какому-то случаю, я обедал с ним в клубе преподавателей колледжа. Нас было четверо. Я мало говорил и, в основном, наблюдал за ним. У него решимость его матери, джентльмены... и такие же карие глаза".
III. Клуб
Стивенс, как всегда, стоял наготове с нашим пальто, желая всем наисчастливейшего Рождества и выражая благодарность за проявленную щедрость. Я постарался оказаться последним, и Стивенс ничуть не удивился, когда я сказал:
"Я хотел бы задать один вопрос, если вы не возражаете".
Он улыбнулся. "Конечно, нет", - ответил он.
"Рождество - подходящее время для вопросов".
Где-то внизу, слева от холла - там мне не доводилось бывать - звонко тикали старинные часы. Я слышал запах старой кожи, пропитанного маслом дерева и, чуть более слабый, почти неуловимый запах одеколона Стивенса. "Но я должен предупредит вас, - добавил Стивенс, - что лучше не задавать слишком много вопросов. Если вы решили продолжать приходить сюда".
"Кого-нибудь уже выгоняли за то, что они задавали много вопросов?" Выгоняли было не совсем то слово, которое я хотел произнести, но по смыслу оно подходило тому, что я имел в виду.
"Нет, - ответил Стивенс своим как всегда низким и вежливым голосом. -Просто они предпочли держаться подальше".
Я выдержал его взгляд, чувствуя, как мурашки пробежали по моей спине, словно невидимая холодная рука легла мне на позвоночник. Я вспомнил странный звук, который шел сверху, и еще раз попытался представить, сколько же комнат было там на самом деле.
"Если вы все еще хотите задать вопрос, то я к вашим услугам. Вечер уже закончился и..."
"И вам предстоит долгий путь поездом?" - спросил я, но Стивенс лишь нетерпеливо посмотрел на меня.
"Хорошо, - решился я. - Здесь в библиотеке есть книги, которые я нигде больше не смог найти, ни в нью-йоркской библиотеке, ни в каталогах букинистов, ни в публикуемых справочниках. Бильярдный стол в Маленькой комнате имеет марку "Норд". Я никогда не слышал о такой и позвонил в Международную комиссию по торговым маркам. У них зарегистрировано два "Норда" - один производит лыжи, а другой изготовляет кухонные принадлежности. В длинной комнате находится музыкальный автомат "Seafront". Но в списках комиссии имеется лишь "Seeburg", а не "Seafront". "В чем суть вашего вопроса, мистер Эдли?"
Его голос был мягок, как обычно, но что-то жуткое появилось неожиданно в его глазах... нет, честно говоря, даже не в глазах. Ужас, который я почувствовал, пронизывал всю атмосферу вокруг. Размеренный ход часов перестал быть звуком, задаваемым маятником - это было топанье ног палача. Запахи масла и кожи стали резче и несли в себе какую-то угрозу. И когда снаружи вновь послышался резкий порыв ветра, я был уверен, что распахнувшаяся дверь представит моему взору не Тридцать пятую улицу, а безумный пейзаж в стиле Кларка Эштона Смита, где острые силуэты деревьев вычерчены на стерильном горизонте, над которым сияют два красных солнца. Он прекрасно знал, что я собираюсь спросить. Я понял это по его серым глазам.
Откуда взялись здесь эти вещи? Я хотел спросить именно это. О, я прекрасно знаю откуда вы родом, Стивенс; этот акцент не из измерения икс, а из Бруклина. Но куда вы идете? Откуда у вас эта печать безвременья во взгляде и на лице? И, Стивенс, где мы находимся сейчас, в эту секунду?
Но он ждал моего вопроса.
Я открыл рот, и вопрос, вышедший из моих уст, был таков: "Много ли комнат наверху?"
"О, да, сэр, - сказал он, не упуская моего взгляда. - Очень много. Человек даже может потеряться. На самом деле, люди теряются. Иногда мне кажется, что они уходят далеко. Двери и коридоры".
"И входи и выходы?"
Его брови слегка поднялись: "Да. Входы и выходы".
Он продолжал ждать, но я уже спросил достаточно - я подошел к краю чего-то, что, возможно, сведет меня с ума.
"Спасибо, Стивенс".
"Не за что, сэр". Он подал мне пальто.
"Еще будут истории?"
"Здесь, сэр, всегда много историй".
Этот вечер произошел много лет назад, а за эти годы моя память явно не улучшилась. Но я прекрасно помню ощущение страха, охватившее меня, когда Стивенс широко раскрыл дубовую дверь - страха, что я увижу тот чуждый ландшафт в кровавом свете двух солнц, которые могут зайти и принести тьму на много часов или на века. Я не могу объяснить это, но уверяю вас, что тот мир существует. Я убежден в этом также, как Маккэррон был убежден, что оторванная голова Санды Стенсфилд продолжала дышать. Я подумал в те нескончаемые секунды, что дверь откроется, и Стивенс вышвырнет меня в этот мир, и я услышу, как дверь навсегда захлопнется за мной.
Но вместо всего этого я увидел Тридцать пятую улицу и такси, ожидающее перед домом. Я почувствовал страшное облегчение.
"Да, всегда много историй, - повторил Стивенс. - Спокойной ночи, сэр".
Всегда много историй.
Действительно, их было много. И когда-нибудь, может быть, я расскажу вам еще одну.